«Шкурка бабочки»

Сергей Кузнецов Шкурка бабочки

Я хотел посвятить эту книгу двум моим друзьям. Они отказались ее читать и выразили пожелание, чтобы их имена никак не были с ней связаны. Поэтому я посвящаю роман моей жене Кате: она не имеет к этой истории ни малейшего отношения, однако ее любовь помогает мне выживать в этом прекрасном мире.

Горела Жанна, с людьми говорила: «Видите, я платье сняла, голову побрила.

Видите: я ничего не скрываю, кожу как второе платье срываю.

Трогайте мясо, перебирайте вены, на всё осталось мгновенье».

Александр Анашевич

1

Тебе десять лет, может быть, меньше. Ты едешь в метро вместе с мамой, смотришь вперед сквозь прозрачные двери вагонов. Ты вдруг замечаешь: там, далеко впереди, что-то случилось: люди в непонятном испуге вскакивают и бегут против хода поезда, словно спасаясь, бегут, пока не упираются в запертые межвагонные двери – и дергают ручку, дергают, дергают… но вот уже лица их искажаются, паника сдувает привычные черты, как ветер сгоняет рябь с поверхности пруда. Что-то невидимое приближается, безымянное, бесформенное, страшнее смерти, невыносимее кошмара. То, о чем они знали всю жизнь – и всю жизнь пытались забыть.

И вот головные вагоны медленно входят в прозрачную стену сгустившегося ужаса, а ты не можешь больше смотреть на лица, распластавшиеся по стеклу, на рты, раскрытые в немом крике, на глаза, вылезающие из орбит, – и переводишь взгляд на пассажиров еще нетронутых ужасом, сидящих в соседних вагонах, и снова видишь, как легкая тень беспокойства сменяется паникой, как они вскакивают и бегут, бегут и бьются о запертые стеклянные двери… а невидимая стена все ближе и ближе, неотвратимо, как во сне. Но сам ты не покидаешь своего места, не ищешь материнской руки, а только с облегчением думаешь, что осталось совсем недолго.

Это только мои фантазии. Мне было лет десять, может быть, меньше, и я часто воображал себе эту картину. С возрастом, впрочем, все изменилось: уже не стена, а скорее, волна, волна далекого холодного моря, леденящего кровь, волна, катилась по поезду от головы до последнего вагона. Но теперь никто не вскакивал с мест, все сидели, пока дрожь не сминала лицо, словно рука – использованный бумажный платок.

Да уж, я был мальчиком с богатым воображением. Повзрослев, я стал рассказывать, что в детстве верил: в метро есть место, где тонким слоем ужаса в тоннель просачивается ад – и поезда проезжают сквозь него так быстро, что лишь особо чувствительные люди успевают заметить. При словах «особо чувствительные» я смотрел на девушек со значением; иногда это срабатывало.

Теперь я знаю – чувствительность тут ни при чем. Это мой персональный ад, мой личный ужас, мой концентрированный ночной кошмар. Пассажиры о нем не догадаются, ничто не исказит лиц, ни один волос не шевельнется. Только я замечаю следы, только я чувствую приближение, только мне внятен язык вещей и предметов, тщетно предупреждающих меня о приближении.

Волоски на шерстяных шарфах поднимаются дыбом, кожаные пальто покрываются мелкими трещинами, перья лезут из пуховиков, словно пытаясь убежать, чулки плотнее прижимаются к ногам, краски рекламных плакатов теряют цвет, стекла вагонов вот-вот стекут на сиденья, поручни съеживаются под рукой, двери кричат от ужаса. Все замирает, словно выключили время, стихает грохот колес, и вдруг ты слышишь, о чем говорят две девочки у закрытых дверей. Одна маленькая, худенькая, с черными растрепанными волосами, другая – длинноногая, стройная, светловолосая. Еще минуту назад они смеялись, пихали друг дружку, обсуждали, на что потратят свои первые деньги, а теперь их лица постарели на десять лет, и ты слышишь, как светловолосая говорит: «Я не могу поверить, ее нет больше» и вытирает глаза платком, скомканным, как твое лицо, а маленькая берет ее за руку и отвечает: «А я все никак не могу заплакать». И вот уже звуки становятся глуше, по краям зрения пространство сворачивается, как старые обои на сырой стене, в глазах темнеет, словно весь мир скрывается за крутящимися черными спиралями: набегает, настигает, накатывает. Трудно дышать, тело теряет очертания, превращается в черный кокон, отчаяние и безнадежность сгущаются: протяни руку – и прикоснешься.

Старый детский ужас? Нет, не ужас – тоска, концентрированная тоска, удушье, неумолчный шум в ушах, ток собственной крови, тьма, тьма, темное облако виснет на складках одежды, цепляется за выпуклости лица, за прилипшие ко лбу волосы, за обкусанные пальцы.

Этот кокон, это облако ты несешь с собой, выходя из метро. Ты будешь разговаривать, обсуждать дела, принимать решения, вести деловую переписку. Ты будешь флиртовать с девушками, играть со своими детьми, улыбаться знакомым, пытаться жить, как всегда. Но в такие дни, протянув руку, ты можешь коснуться предела ада: страдание сочится из приоткрытых дверей, стекает по стенам домов, бутылочным стеклом хрустит под ногами; каждый жест причиняет боль, каждое прикосновение отзывается судорогой, твоя кожа растворяется, остается только голая, кровоточащая плоть, едва прикрытая серым облаком тоски.

Мне очень трудно в такие дни. Чтобы хоть как-то справиться, я начинаю вспоминать женщин, которых убил.

2

Пиликающий электрический сигнал. Не металлический раскат, не перезвон колокольчика – искусственная трель микрочипа. Звонит будильник, купленный в «Икее», детский будильник, разноцветный, плюшевый, с большим циферблатом, желтыми стрелками. Из-под одеяла – рука, худая рука с серебряным колечком на указательном, с едва различимым шрамом чуть выше локтя. Ладошка прихлопывает синюю бархатистую пимпочку, звон затихает, рука исчезает.

Тебе не хочется открывать глаза, не хочется просыпаться. Как сквозь полуприкрытые веки мы видим угол подушки, прядь волос, край одеяла. Спать, укрывшись с головой, спать, запеленав себя потуже, спрятавшись, укрывшись, словно в коконе, спать только так, всегда, с самого детства.

– Доброе утро!

Кому ты сказала «доброе утро!» глуховатым спросонья голосом? В комнате никого нет. Желтый – под цвет стрелкам часов – солнечный зайчик на разноцветном килиме у кровати, матовый, ничего не отражающий экран раскрытого лэптопа, меховой розовый заяц, притаившийся между стенкой и твоим телом. Доброе утро, словно пытаешься сама себя разбудить. В самом деле, доброе утро, Ксения.

Да, тебя зовут Ксения, ты живешь в съемной квартире, 250 долларов в месяц, дешево, по знакомству. Это примерно треть твоего заработка, всё как на Западе, всё как у взрослых. Ты совсем взрослая, тебе 23 года, ты работаешь в отделе новостей интернет-газеты «Вечер.ру». Ви-и-си-эйч-и-ар точка ру, не очень известная газета, второго эшелона, вы, может быть, не слышали, но новости у нас хорошие.

За окном – дождь, на дворе – декабрь, серое небо, ни единой снежинки. Солнечные зайчики только померещились со сна. Вдень ноги в мохнатые тапки, возьми с кресла белый халат, ткни пальцем в кнопку Play, сделай погромче. «Готан-квартет» играет ремикс Гато Барбьери. Так начинается утро.

По дороге в ванную ты не можешь удержаться, смотришь почту. Пять писем, четыре спама, два из них предлагают увеличить член и грудь. Не надо ни того, ни другого – члена у тебя нет, грудь хороша своя.

Как ты выглядишь? Худая, невысокая, с растрепанными черными волосами, припухшими спросонья губами, большими глазами, что никак не откроются с утра. Ты смотришь пятое письмо. Ага, от твоей подруги Оли, вот и хорошо, что не по работе. Впрочем, откуда бы по работе, ты легла в три, встала в восемь – в это время все спят, никто не пишет рабочих писем.

Ты проходишь в ванную, включаешь душ, замираешь перед зеркалом, пытаешься собрать в голове сегодняшний день. Значит, что нас ждет? Рабочая текучка с утра пораньше, потом – поговорить с Пашей про деньги, ланч в «Кофе Хаузе», мамин день рождения, просила быть к семи и не опаздывать. Вздыхая, сбрасываешь халат, смотришь в зеркало, уже покрытое капельками ванной росы: здесь влажно, парко и тепло, ты так любишь.

Кровоподтеки на груди и на плечах почти не видны, а вот бедра – охо-хо-хо. Да и шрамы на ягодицах отзываются на обжигающую воду. Да, ты любишь, чтобы тело надолго запоминало любовные свидания. Ты любишь, когда тебе делают больно. У тебя дома небольшой склад разных забавных вещиц, черных кожаных игрушек, хлыстов, кляпов, зажимов для сосков. В хорошие дни ты не видишь ничего необычного в своих пристрастиях. Ты думаешь об этом примерно так: иногда я хожу танцевать буги-вуги в клуб на Кропоткинской, иногда – прошу меня бить и делать мне больно. Что секс, что танцы: главное – хороший партнер. Так ты думаешь в хорошие дни, а в плохие дни вспоминаешь, что секс – не танцы, и человеку с твоими вкусами нелегко найти достойного партнера. Нелегко, но ты как-то справляешься. Более или менее.

Плохо справляешься, если честно. С последним любовником ты рассталась неделю назад, теперь между вами все кончено – и потому кожа саднит не сладкой болью наслаждения, а тянущая болью разлуки.

Ты выключаешь душ, растираешь себя полотенцем, ссадины ноют. Улыбаясь, проходишь на кухню, ставишь чайник. Музыка из комнаты почти не слышна. Смотришь на часы: ты еще успеешь выпить кофе.

Вот так начинается день. За окном бесцветное солнце в разрыве декабрьских туч. С добрым утром, милая Ксения. Не забудь одеться потеплее, сегодня сильный ветер. Не забудь взять подарок для мамы, мобильный, деньги, документы, проездной. Не забудь – сегодня много дел. Береги себя, милая Ксения, береги себя. Ах да, и еще ключи. Тоже не забудь, пожалуйста.

3

Значит так. Жила-была девочка, с мамой и папой, ходила в детский сад, потом в школу, танцевала, смеялась, никогда не плакала. Мама-папа развелись, школа закончилась, девочка пошла на работу и вот через шесть лет уже сидит в офисной клетушке, сильные пальцы бьют по клавишам, растрепанные волосы кое-как удерживает заколка, накрашенные губы сосредоточенно сжаты, в голосе – ни следа утренней расслабленности.

– Ксения, мы даем новость про Березовского на морду или он уже всех задрал?

– Это его задрали, а не он. А что у нас есть, кроме Березы?

– Сейчас гляну.

Это – обычный день. Большая начальница маленького дома. Одно название – главный редактор отдела новостей, подчиненных – кот наплакал, три человека плюс внештатники. Правда все – старше на несколько лет, некоторые даже – со специальным журналистским образованием. Считают себя профессионалами, блин. Акулы пера, шакалы клавиатуры, халявщики компьютерной мыши. В свое время пришлось поругаться, это да, но теперь всех построила, работают в полную силу.

Алексей с соседнего стола спрашивает по аське: «ты как?», отвечает: «ок», и тут же вслед: «интервью когда будет?» «Сейчас пишу», да, в самом деле – сидит в наушниках, расшифровывает.

Ежедневная работа неизбежно становится рутиной: посмотреть, чтобы выбрали нужные новости, исправить ошибки, отругать девочек-переводчиц, понять, у кого сегодня брать комментарий. Пару раз в неделю получается хороший материал, которым гордишься, за который не стыдно. Но, впрочем, за то, что выходит каждый день, тоже не стыдно, хотя и гордиться особо нечем, разве что удачным началом карьеры: все-таки двадцать три года, а уже главный редактор отдела. Начальница. Смешно.

Ксения любит свою работу. Ей нравится копаться в новостях, а еще больше нравится координировать, управлять, контролировать. Через несколько лет она будет хорошим менеджером, хотя еще неясно, где. Может, станет настоящим главным редактором, может, подастся в бумажную журналистику, если Путин не приберет все газеты к рукам, как уже прибрал телеканалы. А может, займется чистым IT-бизнесом. IT означает Information Technologies, и добавляется ко всему, что связано с Интернетом. В Америке любят добавлять букву «е» от слова electronic, но по-русски эту букву не всегда удобно прибавлять. К слову «бизнес», например, вовсе невозможно. Так что очень хорошо, что есть сокращение «ай-ти», а то как бы хорошие московские девочки объясняли родителям, каким таким бизнесом занимаются?

Ксения любит свою работу. Ей приятно чувствовать себя уверенной, успешной, успевающей. Ей нравится, что все можно делать одновременно: редактировать интервью, говорить по аське, просматривать новости. К двенадцати первую порцию материалов выложат в сеть, и тогда можно будет сходить в кафетерий с Алексеем, прочитать у Вернера свежий анекдот, зайти к Паше и поговорить про деньги.

Паша Сильверман, непосредственный начальник Ксении, главный редактор и основатель газеты «Вечер.ру», до тридцати семи лет совсем не интересовался журналистикой.

В конце восьмидесятых он перебрался из Грозного в Москву – и вовремя: сначала в городе не осталось русских, потом – чеченцев, а после исчез и сам город. К середине девяностых Паша плотно занимался рекламой, но в момент очередного передела рынка его выкинули с телевидения и наружки, так что к началу нового десятилетия от былого великолепия осталось только интернет-агентство, поднявшееся на волне инвестиционного бума 2000 года.

Когда Паша пришел в Интернет, основной рекламной единицей были баннеры, прямоугольные картинки – сверху, снизу или сбоку интернет-страниц. Картинка интригует – человек кликает мышкой на баннер и попадает на рекламируемый сайт. Вот, собственно, и вся хитрость. Можно брать деньги за людей, которые увидят баннер (это называлось «за показы») и за людей, которые на баннер нажмут («за клики»). С тех пор появились квадратные баннеры, всплывающие баннеры-окошки, флэш-баннеры и много других прекрасных технических новинок – но общий принцип не менялся. Технологии позволяли показать рекламу нужному зрителю на нужном сайте – это называлось словом «таргетинг», – но, так или иначе, Паша делал деньги на том, что люди на своих мониторах смотрели маленькие картинки, а иногда зачем-то на них кликали.

Паша всегда считал, что торговля рекламой – торговля мнимостью. Это его не пугало: еще много лет назад ему объяснили, что мнимые числа, квадратные корни из отрицательных величин, столь же важны в математике, как числа обычные. Торговля рекламой в виртуальном пространстве была мнимостью вдвойне – и как несуществующее на привычной числовой оси число i позволяло решать уравнения и строить графики, эфемерная баннерная реклама позволяла Паше укреплять свой бизнес и помогать другим строить свой. Паше нравилось думать, что он работает с мнимостями – возможно, потому, что от города, где прошло его детство, не осталось камня на камне.

Пару лет назад логика развития бизнеса подтолкнула Пашу к мысли, что хорошо бы не только торговать показами на чужих сайтах, но иметь какую-нибудь площадку, где можно откручивать свои баннеры. Он решил сделать газету, предполагая заодно иногда публиковать джинсу, заказные статьи, – тем более, что приближалось время освоения предвыборных бюджетов, немного уменьшившихся с девяностых годов, но все еще соблазнительных.

Как рекламщик Паша был уверен, что для большой посещаемости – высокого траффика – достаточно правильной кампании по раскрутке. Через полгода он увидел, что онлайн-газета – не стиральный порошок и не новая модель сотового телефона. Конкуренция среди интернет-СМИ была достаточно велика, и Паша уволил почти всех сотрудников редакции, набрав взамен новых. Среди них была Ксения – и сегодня Паша знает: именно ее энергии и таланту он обязан тем, что многие ходят читать новости на его сайт, пусть даже «Лента.ру» дает куда больший охват материала.

У Ксении есть чувство стиля: любой информационный повод она превращает в увлекательную историю, экономические новости оборачиваются рассказом о самых насущных вещах, а комментарии экспертов звучат откровением, ниспосланным свыше. За последний год Паша дважды повышал ей зарплату – но сейчас, увидев, как она, закинув ногу на ногу, усаживается в кресло, он уже сожалеет, что в свое время позволил себя уломать. Больше ни копейки не дам, говорит он себе и дружелюбно улыбается:

– Как у нас дела, Ксеничка?

– Спасибо, хорошо, – отвечает она.

Растрепанные волосы, властные губы, сильные худые руки охватывают колени. Она не любит Пашиного «Ксеничка», для всех она – Ксения, даже для любовников. Никому, кроме Оли, не позволяет называть себя детским именем «Ксюша». Только Оля умеет произносить «Ксюша» так, что это имя не напоминает об Алене Апиной, юбочке из плюше, пятом классе, детских дразнилках.

Но Паша всех зовет уменьшительными именами, вот и ее уговорил на Ксеничку – уговорил, уломал, умаслил, сказал, что готов называть ее хоть Ксенией Рудольфовной, но очень, очень просит разрешить иногда говорить «Ксеничка», потому что иначе не сможет нормально работать, я уже не молодой человек, мне поздно переучиваться. Ксения согласилась, и, конечно, теперь он звал ее только «Ксеничкой», а она с тех пор не раз наблюдала, как на деловых переговорах Паша раз за разом вымогал выгодные условия, всячески подчеркивая, что не имеет на них никакого права и просит только как о личном одолжении. Наверное, если бы со своим делом Паша не справлялся, это бы не срабатывало – но в том, что касалось пиар-поддержки и рекламной раскрутки ему не было равных – и клиенты уступали.

– Как у нас дела, Ксеничка?

– Спасибо, хорошо.

– Хорошо? – повторяет Паша и поворачивает монитор к Ксении. – Ну-ка посмотрим на наш рейтинг. Вот, значит, Рамблер – и на каком мы месте?

Расчерченный голубыми полосками экран. Рейтинг «Рамблер Топ100» – главный рейтинг Рунета, негласный табель о рангах, форма независимого аудита. Почти на всех сайтах в русской сети установлены его счетчики, замеряющие траффик, ту самую посещаемость. Раз в полчаса на основании новых данных Рамблер генерирует рейтинг сайтов по полусотне тематических категорий. К кому больше ходят – тот и выше. Конечно, все знают, что этот рейтинг тоже можно накрутить, но все равно: на него ориентируются рекламодатели, а мелкие инвесторы решают, хорошо ли работают их деньги.

Сейчас жидкокристалический экран Пашиного монитора показывает раздел «СМИ и периодика». За первые места как всегда борются «Лента» и «Newsru», «Вечер» притулился где-то во второй десятке.

– Что ты хочешь, Паша, – говорит Ксения, – это результат твоей экономии. Ты сам знаешь: в рамках существующего бюджета я делаю невозможное.

Лицо ее становится еще упрямее, губы сердито сжимаются.

– Ксеничка, милая, – отвечает Паша, присаживаясь на край стола, – разве же это называется «экономить»? Вот посмотри, я тебе за этот год дважды увеличивал зарплату. Да, первый раз я при этом сделал тебя начальницей вместо Лены, но второй раз я просто отметил заслуги, не более того. Но скажи мне, стала ли ты после этого лучше работать? Или, точнее, станешь ли ты работать лучше, если я добавлю тебе еще 200 долларов?

– Если я отвечу «да», – говорит Ксения, – ты скажешь, что я недостаточно выкладываюсь и мне не за что повышать зарплату. Если же отвечу «нет»…

– …то тем более ее не повышу, – кивает Паша. – Ты же сама все поняла. У каждого сотрудника существует естественный предел: и тут как ни увеличивай деньги, большего не добьешься. Вот если бы ты придумала какой-нибудь необычный проект – рекламоемкий проект, траффикогенерящий проект! – я бы дал ему отдельный бюджет. И часть этого бюджета пошла бы, конечно, тебе надбавкой. А так – извини, но денег я не дам.

– А какого типа проект ты хочешь получить? – спрашивает Ксения и улыбается.

– Не знаю, – пожимает плечами Паша, – что-нибудь, что ложилось бы в концепцию нашего издания и, вместе с тем, привлекало бы читателя. И не было бы похоже на то, что есть у наших друзей из других интернет-СМИ.

Понятно, кивает Ксения, типичное «принеси то, не знаю что».

– Буду думать, – говорит она, поднимаясь.

– Ты тоже меня пойми, – примирительно говорит Паша. – Денег у меня немного, предвыборная реклама не оправдала надежд… ну, то есть, не полностью оправдала.

– Сочувствую, – отвечает Ксения мрачно, и Паша на секунду вспоминает, что бессовестно врет: дела идут хорошо, денег много, но это не повод раздать их сотрудникам. Потому что если человек работает за 750 долларов, незачем платить ему тысячу. По крайней мере – до тех пор, пока его не начнут перекупать. И потому перед каждым разговором о прибавке Паша говорит сам себе «денег нет, денег нет, денег нет» до тех пор, пока не начинает в это верить, – и тогда уж повторяет эти слова с чистой совестью. В том мнимом мире, где он живет, иначе нельзя.

Обо всем этом Ксения только догадывается. Но все же она возвращается к своему столу вполне довольная: в конце концов, теперь она знает, что делать. Остается придумать какой-нибудь проект – и снова зайти к Паше, начиная беседу со слов: «Помнишь, ты мне обещал…»

Она не обижается на явную ложь про предвыборные деньги: в глубине души Ксения подозревает, что сама, когда будет на месте Паши, поведет себя так же. Ей нравится наблюдать за шефом: он неглуп, и у него есть чему поучиться. Коллеги иногда ворчат: мол, Паша всех задрал своим жмотством. Он ли задрал, его ли задрали, а что у нас есть, кроме Паши? – говорит она сама себе. Хороший начальник, компанейский без панибратства и дружелюбный без харрасмента.

До того, как прийти в Пашин «Вечер.ру», Ксения работала журналисткой в интернет-отделе московского филиала западного издательского дома. Почти все сотрудники были местными, но в офисе все равно царил гипертрофированный дух американской политкорректности: строгий дресс-код, никаких шуток на сексуальные темы, никакого флирта. Подруга Маринка, заходившая иногда, шутила, что от здешнего позитивно-доброжелательного тона чай в пластиковых стаканах вот-вот замерзнет, но Ксении поначалу даже нравилась эта атмосфера. Приходя на работу с зудящими после зажимов сосками и свежими ссадинами на бедрах, она умиротворенно думала, улыбалась про себя, что сослуживцы шарахались бы от нее, если б знали, как она проводит ночи. Ей светила хорошая карьера, был шанс перейти из интернет-отдела в рекламный отдел, и Ксения уже обдумывала этот вариант: с девятнадцати лет, когда она почти случайно попала ассистенткой в одну из лабораторий ЦЭМИ, она постоянно крутилась в Сети, и ей иногда казалось, что настоящая жизнь и настоящий бизнес – не здесь, а в реальном мире. Все, впрочем, кончилось неожиданно быстро, на выездной предрождественской вечеринке.

Арендовали подмосковный пансионат, кто-то думал вернуться в Москву, но большинство собирались заночевать. В банкетном зале накрыли стол, Большой Босс сказал на неплохом русском тост, местный ди-джей врубил стробоскоп, заиграл евро-поп – и через час, глядя на лихо отплясывающих коллег, Ксения уже вспоминала школьные дискотеки. Она любила танцевать и умела это делать, но слащавая умца-умца ее не вдохновляла. Когда она была чуть моложе, она приносила любимые CD с собой, – но сейчас не тот случай. Она жалась к стенке, перемолвилась парой слов с Лизой из отдела маркетинга, одетой в непривычно короткую юбку и уже немного пьяной, а потом пошла к столу, чтобы налить себе морсу. Когда нагнулась, чья-то рука слегка сжала ее ягодицу. Два пальца пришлись ровно на свежий след, длинную, иссиня-черную диагональную полосу, но это было даже неважно – прежде чем Ксения успела понять, что делает, она развернулась и ударила.

Когда пятнадцать лет назад карате вышло из подполья, родители сразу отдали ее брата Леву в секцию. Лева, отрабатывая удары на младшей сестре, пытался научить ее паре-тройке ката и маваши. Ксения была плохой ученицей и думала, что за прошедшие годы все позабыла, но память тела оказалась сильней: удар получился на славу.

Что-то хлюпнуло под костяшками Ксениных пальцев, и она с недоумением увидела, как расплывается кровь на белой рубашке замглавного, румяного тридцатипятилетнего Димы. Когда-то он начинал комсомольским бизнесменом, но слетел на крутом вираже девяностых в рядовые управленцы, то есть, говоря современным языком, в менеджеры. Сейчас – на подъеме: если не считать Большого Босса, Дима был третьим человеком во всем офисе. Казалось, удача снова улыбнулась ему, и, может быть, поэтому он не отошел в сторону, сделав вид, что ничего не произошло, а попытался ударить Ксению в ответ, и она, будто в замедленной съемке, увидела, как правая рука отбивает удар, а левая еще раз с размаха тыкается в изумленное, розовато-красное лицо.

Потом, голосуя на заснеженной трассе и потирая саднящие костяшки обкусанных пальцев, Ксения винила себя и думала: интересно все-таки, сломала я ему нос или только разбила? Да, Лева бы за нее порадовался – но Ксении все равно было стыдно. Хорошие девочки не ведут себя так, да и плохие тоже не ведут. Возможно, он случайно ее задел, а она ударила не разобравшись? Ксении было обидно до слез – но она никогда не плакала. Придя домой, она позвонила своему тогдашнему любовнику, попросила приехать и жестче обычного: может быть, для того, чтобы капли крови заменили Ксении непролитые слезы.

После праздников она уволилась: даже не из-за давешнего чувства вины, и уж точно не потому, что боялась мести. В одночасье Дима перестал быть ее начальником. Дело не в домогательствах: просто Ксения не могла уважать мужчину, который пропустил два ее дилетантских удара подряд.

А вот в Паше она уверена: он не путает офис с постелью, но, случись что, перехватит ее руку. Или ударит сам.

Паша, впрочем, избегает прямых конфликтов. Он ничего не знает о Ксениных сексуальных предпочтениях, но хорошо понимает Ксению. Куда лучше, чем многие ее любовники.

Значит, так: вы были в большой компании малознакомых людей, каких-то Сашиных приятелей, на дне рождения его одноклассницы, он был в нее когда-то влюблен. Саша заехал к тебе домой, и перед тем, как отправиться в гости, вы занимались любовью – не подозревая, что в последний раз. На дне рождения заговорили о сексе, и ты, не в силах сдержаться, сказала, что любишь жесткий секс, собственно, BDSM, как не знаете, что значит? Ну, тут тройная расшифровка: BD – это Bondage/Discipline, DS, соответственно, – Domination/Submission, ну, а SM – садомазохизм, это и так понятно. В принципе, это разные вещи: одни любят связывание, другие – подчинение, третьи – боль как таковую, но иногда нравится все вместе, хотя я вот более или менее равнодушна к связыванию. Все как-то замолчали, будто смутившись, а Саша сказал что-то вроде нам, ванильным людям, этого не понять. Вот уж не думал, что ты такая извращенка. Ты сразу напряглась, хотя, конечно, это его право, если хочет, может и дальше сидеть в шкафу, как выражаются братья-пидоры, пусть изображает из себя приличного, ванильного, человека, если так стыдится перед своими друзьями. Ты встала и вышла на кухню, Саша пошел за тобой. Стань на колени и возьми у меня в рот, сказал он, и ты разозлилась. Ты никогда не обещала подчиняться ему где-либо, кроме спальни, никакого 24 на 7, и, значит, вовсе не собиралась отсасывать у него на кухне прямо на дне рождения его одноклассницы, в которую он был когда-то влюблен, нежным мальчиком, еще не способным, вероятно, бить девушку стеком так, что следы на ягодицах не заживают неделю. Я не хочу, сказала ты, а он, вспомнив ваши игры, попытался взять тебя за волосы и нагнуть голову, и тогда ты повторила, чувствуя, что начинаешь злиться все больше: не надо, а он сказал: Если не сделаешь это прямо сейчас – между нами все кончено. И тогда ты оттолкнула его и сказала: Значит, все кончено.

«Если не сделаешь это прямо сейчас – между нами все кончено». Вот это было последней каплей. Не публичная ванильность, не требование отсоса, нет, именно эти десять жалких слов решила все. Саша мог попытаться переломить тебя, все-таки поставить на колени (о, с какой радостью ты бы тогда у него отсосала!) или пластично отступить, сделав вид, что это была только шутка. Вы бы забыли об этом и в следующий раз у тебя дома ты опять была бы послушной рабыней, но эти слова – если не сделаешь это прямо сейчас – эти слова означали, что ему не хватает воли быть настоящим Господином, и не хватает мудрости, чтобы это признать. Жалкий шантаж, стон маленького мальчика, говорящего маме: Если не купишь мне паровозик – значит, ты меня не любишь. Значит, не люблю, подумала ты, и это было самое страшное, ведь слова – и те, что он сказал, и те, что ты ответила – уже нельзя было забрать назад. Нельзя сделать вид, что их не было. Вечером ты выкинула его из аськи и внесла телефонный номер в черный список своей «Моторолы».

Москва – маленький город, вы неизбежно встретитесь снова – но уже никогда ты не будешь лежать перед ним на полу, со связанными над головой руками, закрыв глаза, чтобы не видеть, по какой груди придется следующий удар сложенным вдвое телефонным проводом.

4

Еще день, а машины уже впритирку. Дневная подвижная пробка. Большая Никитская – как река в ледоход. Ольга Крушевницкая, успешная бизнес-вумен, тридцати пяти лет, IT-менеджер, совладелица небольшого онлайн-магазина, маневрирует в своей «тойоте», ругается сквозь зубы. Едет пить кофе с подругой, повторяет про себя: «Вот, значит, как он сказал: срать рядом не сяду. Хлопнул дверью и вышел. А мне что делать? Нечего жаловаться – меня предупреждали: Оля, ты влипнешь, ты с ними намаешься, мало не покажется».

Три года назад Ольга сама пригласила в свой бизнес Гришу и Костю, Григория и Константина. Точнее, тогда бизнес еще не был ее: Ольга сидела наемным менеджером на зарплате и выторговала себе четверть от дела, лишь когда магазин выкупили у первых владельцев – они, кстати, получили втрое за каждый вложенный доллар. Вот так они поделились: от Гриши с Костей были деньги, а от нее – знание рынка, опыт работы, три года трудов. Но когда все только начиналось, в Интернет-бизнес-Клубе кто-то сказал: эти два медведя не уживутся в твоей берлоге.

Не уживутся в моей берлоге. Не сядут на одном поле. Заберут свои деньги – прости-прощай Олин бизнес. Волки. Медведи. Кормила три года, плотью и кровью, процентами с прибыли, верой и правдой, лестью и ложью. Знаете, Гриша, как мне приятно с вами работать. Верите, Костя, только на вас все и держится в нашем деле.

В нашем? Как бы не так: Оля всегда твердо считала дело только своим. Она его начинала, сохраняла все эти годы, только у нее и было ви дение, понимание планов развития, предчувствие будущего. Но честно отрывала куски, кормила волков, стараясь забыть, куда велит им смотреть волчья природа. Целых три года она продержалась – а теперь и Гриша, и Костя убегают с общего поля, в родную глухую чащу искать на поживу себе красных шапочек – или кто им еще попадется.

Оля останавливается на светофоре, опускает зеркальце, смотрит на себя. Тридцатипятилетняя ухоженная женщина. Изящная рука лежит на руле, браслет с темными камнями на запястье. Преуспевающая бизнес-леди, совладелица и генеральный директор небольшого интернет-магазина. Нет, она совсем не похожа на Красную Шапочку, так просто ее не проглотишь. В этом лесу она тоже знает каждый куст – и не в домик к бабушке пойдет, а в пещеру дракона, посмотрим, кто из волков рискнет за ней следом.

Вот и первое чудо за сегодняшний паршивый день: серебристый «БМВ» отъезжает от поребрика как раз вовремя – и Оля паркует свою «тойоту». Выпрыгивает на тротуар, стараясь не наступить в грязную талую лужу, захлопывает черную заляпанную грязью дверь, нажимает кнопку на брелке и, уже входя в «Кофе Хауз», слышит тихое «пип» охранной системы. Значит, все хорошо. Сейчас постарается выбрать столик напротив окна и между делом будет смотреть – все ли нормально. Долго живешь одна – и привыкаешь к вещам: к ноутбуку, который давно бы пора поменять, к дареному браслету на запястье, к машине, которую надо продать – а жалко. Никому не сознаешься, только себе – чувствуешь внутреннее родство: шесть лет для машины – все равно что тридцать пять для женщины, еще на ходу, но с каждым годом падает в цене все больше. И потому ухаживаешь за ней, как за собственным телом, – техосмотр, свежее масло, би-пишный бензин, полная страховка. И вот результат: ухоженная, ни единой царапины, как новенькая.

Ксюша уже сидит за столиком, вертит в руках мобильный в китчевом ярко-розовом меховом футляре.

– Смотри, – говорит, – что я купила. Правда, прелесть?

Оля вежливо берет мобильный ухоженными руками, зарывает пальцы в розовый мех.

– Что-то он мне напоминает, – говорит она.

– Ага, – соглашается Ксюша, – моего зайца, помнишь, я тебе показывала?

Да, розового зайца. У каждой несостоявшейся Красной Шапочки должен быть свой розовый заяц: будет что отдать Серому Волку, когда он постучится в дверь избушки. Но вот у Оли нет плюшевых мохнатых игрушек, а на Sony-Ericsson P800 не наденешь чехол. Все, что у нее есть – пожилая «тойота», ухоженная, но уже обреченная.

– Я вот думаю, – говорит Ксюша, – если поженить мобильный и зайца, как будут выглядеть их дети?

– Ну, такие плюшевые механические устройства, – отвечает Оля, – вроде зайчиков с рекламы «Энерджайзера».

Девочки-зайчики прыгают по дремучим лесам русского бизнеса, вздрагивая от рыка серых волков, которые не могут быть на одном поле, а могут только – в одном лесу. Потому что в поле некого есть, а в лесу – розовые плюшевые звери, немолодые уже красные шапочки и зайцы, недостаточно мобильные, чтобы избежать волчьих зубов.

– Ты все путаешь, – говорит Ксюша. – Мобильный – это не механическое устройство, а коммуникационное. Скорее, это будут зайцы-телепаты.

– Был какой-то рассказ про зайцев-телепатов, – говорит Оля, – помнишь?

– Неа, – говорит Ксюша, – я не так много читала. В смысле – не так много, как ты.

Наверное, это даже хорошо – не читать так много, думает Оля. Она-то тридцать без малого лет сиднем сидела в пряничном домике домашней библиотеки, в воздушном замке Ленинградского университета. Наверное, это даже хорошо – не размениваться на книжки, не знать наизусть «Уранию» и «Часть речи», а сразу, не дожидаясь середины жизни, очутиться в сумрачном лесу. Очутиться – и даже не уметь распознать в предыдущей фразе скрытую цитату (хотя бы одну), зато бестрепетно встречать волков, барсов и львов – или кто там еще попадается на пути Данте и преуспевающих IT-менеджеров?

– Так что там было с зайцами-телепатами? – спрашивает Ксюша.

– Не помню, – отвечает Оля, – кажется, их всех съели еще до начала рассказа. До того, собственно, как выяснили, что они – телепаты.

– Пиф-паф, ой-йо-йой, – говорит Ксюша, – умирает зайчик мой, – и опрокидывает мобильный, словно его сразила пуля охотника.

Оля улыбается, и губы сводит воспоминание о двух волках, косо глядящих друг на друга из-за деревьев густого леса их общего бизнеса.

– Послушай, Ксюша, – говорит она, – мне нужна твоя помощь, поможешь?

Ксюша сразу становится серьезной – деловая женщина, IT-менеджер, редактор отдела новостей популярной онлайн-газеты, – ставит худые локти на стол, наклоняет голову – мол, я тебя слушаю, Оленька, давай, рассказывай, что там у тебя.

И Оля рассказывает.

Три года назад, на излете инвестиционного бума, две крупные интернет-компании решили вложиться в магазин, которым тогда занималась Оля. Они выкупили его у первых владельцев, дали Оле ее 25 %, а сами поделили остальное. Две крупные компании? На самом деле – просто два инвестора, два человека, знавшие друг друга еще с досетевых времен. Костя и Гриша, Константин и Григорий. Друзья и соперники, конкуренты и соратники. Три года их яростные схватки не мешали бизнесу: он оставался общим, пока в декабре дележка предвыборных бюджетов не поссорила их по-крупному. И вот этим утром Григорий хлопнул дверью Олиного кабинета, крикнул «на одном поле срать на сяду». Маленький онлайн-магазин – довольно мелкий бизнес по масштабам Кости и Гриши – оказался тем самым козликом, которому вздумалось в неурочный час погуляти в сумеречном дантовом лесу. Ситуация была трагической в самом буквальном смысле – Олино дело готовилось петь свою козлиную песнь, пав ритуальной жертвой в грызне двух недавних друзей.

Можно было еще раз повторить старый прием, привести нового крупного инвестора, чтобы он выкупил бизнес у Гриши и Кости. Таких людей не было в русском Интернете – но Оля знает, к кому обратиться. Если только в самом деле рискнуть обратиться к нему – потому что этот человек не нравится Оле. Он – пришелец из чужого и опасного мира, из оффлайнового, обыкновенного бизнеса, бизнеса, по сравнению с которым дремучий лес Кости и Гриши – всего лишь упорядоченный английский парк.

Все это Оля и объясняет сейчас Ксюше, объясняет, старательно избегая аллюзий на Данте, шуток про серого козлика и козлиную песнь – потому что не уверена, знает ли Ксюша, что такое козел отпущения, дионисийская жертва и рождение трагедии из духа музыки. Ксюша ведь не заканчивала питерского истфака, а сразу после школы эмансипированной Красной Шапочкой направилась по извилистой тропинке туда, где отродясь не было никакой бабушки, зато оставалась слабая надежда на свой кусок пирожка и долю в горшочке масла.

Она рассказывает, а Ксюша смотрит, как Оля машет рукой, как отливает на запястье браслет. Крупные темные камни, темные, как Олины глаза. Оля красиво взмахивает рукой, красиво затягивается из длинного мундштука, красиво говорит и даже вздыхает красиво. Если бы Ксюша могла влюбиться в женщину – обязательно влюбилась бы в Олю. Можно сказать, что она и влюбилась: на переговорах, почти год назад сразу сказала себе «Вау!», лишь увидела эту высокую женщину с ухоженными руками, короткими высветленными волосами и глубокими, темными глазами. Они обсуждали условия очередной рекламной кампании, а Ксения думала, что хочет когда-нибудь стать такой же. Может быть, просто понравилась Олина манера наклонять голову при разговоре, улыбаться уголками губ и плавно взмахивать рукой, отклоняя неприемлемое предложение. Даже манера курить сигарету, затягиваясь из длинного мундштука, не то старомодная, не то по-питерски провинциальная, нравилась Ксении. В тот первый раз они быстро покончили с делами и еще сорок минут говорили о всякой ерунде, сейчас уже не вспомнить о чем. Они сразу стали друг для друга «Оля» и «Ксюша», и встречаются теперь пару раз в неделю, и Ксюша радуется, что предчувствие не обмануло ее: это была дружба с первого взгляда.

– И вот, – говорит Оля и гасит в пепельнице сигарету, – я хочу тебя попросить: наведи мне про него справки, про этого человека. Я толком ничего о нем не знаю, а ты ведь журналистка, ты же должна уметь, правда?

5

Ксения идет по переходу метро, в плотной толпе людей, в тихом омуте, в бурлящей человеческой воде, в подземном отражении пробки московских улиц. Вместо отдающего бензином мороза Тверской – спертый воздух «Пушкинской», вместо табачной вони на переднем сиденье частника – запах пота в душном вагоне. Сэкономить пятнадцать, нет, двадцать минут; сохранить 200, нет, 150 рублей, приехать к семи, как и обещала, хотя бы раз не опоздать.

Никогда не опаздывала на деловые встречи и на свидания, но к маме почему-то никогда не успевала вовремя, с самого детства, когда час шла из школы, останавливаясь поболтать с Викой, потом – с Мариной, десять раз прощаясь на каждом углу и потом все-таки решала сделать крюк, вместе шла сперва до гаражей, потом до остановки. Дорога в школу занимала пятнадцать минут, обратно – час. В танцевальную студию надо было идти к трем, Ксения могла не особо спешить, но мама все равно нервничала, говорила, что с ума сойдет, мол, времена нынче не те, что раньше, теперь даже маленьких детей одних в школу не отпускают, не то что ее, десятилетнюю красавицу, отраду педофила, будущую лолиту, свет родительской жизни, огонь страшно подумать чьих чресел. Ксения отбрыкивалась, встречать запрещала, клялась, что будет приходить вовремя, но все равно опаздывала. Мама демонстративно пила отвар экологически чистой валерьянки из каких-то не то сибирских, не то уральских лесов, мама хваталась за сердце, мама говорила, что дочь совсем ее не любит. Ксения убеждала себя, что эти упреки и есть доказательство любви. Конечно, не ее любви к маме, а маминой любви к ней. Потому что если бы мама ее не любила – чего бы мама беспокоилась?

Лева был уже в одиннадцатом классе, считался совсем уже взрослым, даже в институт поступал в обстановке всеобщего одобрительного равнодушия: мол, кто бы сомневался, конечно, поступит. Ксения слышала, как Лева говорил по телефону не то подружке, не то приятелю: если бы не армия, ни за что бы поступать не стал, кому сейчас нужно образование, да и физикой заниматься вряд ли будет, денег никаких, разве что в Америку уехать. Потом, через много лет, Ксения удивлялась, насколько он заранее все знал: так оно и сбылось, даже вдвойне – и физикой не занимался, и в Америку уехал.

Всегда опаздывала из школы и только однажды, когда полкласса слегло с гриппом – в том числе Вика с Маринкой, – пришла вовремя – и столкнулась в подъезде со Славой (никогда, кстати, не хотел, чтобы называли «дядей» – просто Слава, и все), и тот как-то замялся, точно смутился, буркнул «привет» и поспешил к остановке. Вошла, крикнула «мама, я пришла!», сквозь приоткрытую дверь родительской спальни увидела взрыхленные простыни, сначала ничего не поняла, и тут мама вышла из ванной, халат на голое тело, слипшиеся волосы. «Что ты так рано? Могла бы в дверь позвонить хотя бы». Раньше никогда не просила Ксению звонить, с третьего класса у нее были свои ключи, и вот, стоя в коридоре, Ксения начала неудержимо краснеть, будто сделала что-то непозволительное, почти преступное. Зашептала «извини, мам, я не подумала» и пошла к себе, стараясь не оглядываться на скалившуюся дверь спальни, сгорая от стыда, чувствуя себя преступницей, узнавшей то, что ей было не положено знать. На полу рядом с ее кроватью валялся номер маминого «СПИД-Инфо», читала вчера перед сном, гордилась, что родители не то что у других девочек, не скрывают ничего, даже наоборот, в шесть лет по переводной французской книжке сами все объяснили, к ужасу бабушек, так что теперь, в десять, Ксения знает про это самое вообще все. Но сегодня эта гордость, эта радость куда-то исчезли. Ей было стыдно. Ксения предпочла бы не знать, что происходило всего полчаса назад в маминой спальне. Лучше бы она не читала «СПИД-Инфо», а читала – как все девочки – какую-нибудь Александру Рипли, продолжение «Унесенных ветром», окончание истории Скарлетт О'Хары. Ей хотелось плакать, но она запрещала себе, взрослые девочки не плачут. Ксения никогда не плачет, тем более – что тут плакать, слезами горю не поможешь, мама права, Ксения сама виновата, не нужно было приходить невовремя, раз уж она такая взрослая и так все хорошо понимает. И вот Ксения садится к столу, достает из портфеля учебники и начинает делать домашнее задание. Мама всегда говорила: хочется плакать – пойди делать уроки. Тем более – завтра контрольная, она должна получить пятерку.

Ксения идет по переходу под каменным сводом сталинского сабвея. Вдоль стены ползут по-пластунски заводные солдатики цвета хаки, стрекочут их автоматы, игрушечные, почти неслышные за шумом толпы. Солдаты ползут, словно в бреду, извиваясь всем телом, извиваясь, словно от ударов, словно в любовном экстазе, ползут, словно у них отказали ноги, ползут неведомо куда, инвалиды, продолжающие бесполезную войну, войну, что давно закончилась. Они выживут и будут ехать в металлических креслах по вагонам, собирая деньги в берет десантника, покалеченные, обезноженные, не то пьяные, не то обкуренные, Ксения будет опускать глаза в книжку, стараясь не смотреть, не запоминать, как всякий раз, когда сталкивается с болью, страданием, физическим уродством, с людьми, лишенными рук или ног, словно это – какое-то предсказание, которое может коснуться лично ее. Так когда-то пугали статьи про маньяков-убийц, садистов, извращенцев, истязающих своих партнеров, подвешивающих за вытянутые руки к крюку в потолке, покрывающих тело параллельными полосами шрамов, рубцов, синяков. Ноет до сих пор, ноет болью разлуки, что ты наделала, где еще найдешь себе такого любовника. Но – все кончено, разве ты не понимаешь – все кончено.

Ксения идет по переходу. Стучат каблуки, темный деловой костюм, зимняя куртка. Худая рука чуть придерживает сумку на плече. Идет по переходу метро. Двадцать три года, хорошая работа, отличные перспективы. Идет по переходу.

6

Там, где была когда-то Ксенина комната, теперь мамин кабинет. На столе, где она много лет делала уроки, стоит компьютер. На полке, где сидел розовый заяц, стоят словари. Каждый раз приходя сюда, Ксения чувствует горечь – и не то чтобы ей хотелось оставить все как было. Может быть, Ксении хочется, чтобы квартира, где прошло детство, помнила о ней чуть подольше. Ксении кажется: ее вещи пропали так легко, потому что сама она была только случайностью в жизни мамы, той, кого так просто забыть. Она никогда не сознается в этих подозрениях даже себе: конечно, ведь она знает, как мама любит ее, не зря же мама все детство говорила о своей любви, именно о любви к ней, Ксении. О любви к Леве не было сказано ни слова, она как бы сама собой подразумевалась, не была темой для обсуждения. Почти все, что касалось Левы, подразумевалось само собой – но с раннего детства Ксения помнит мамин голос, рассказывающий о том, как много мама делала для нее, для Ксении: отказалась от поездки в Лондон, когда Ксении было полгода, ночей не спала, когда Ксения болела, столько лет не разводилась с папой, терпела его пьяных друзей, недельные командировки на объекты, возвращения домой за полночь, когда надо было сдавать очередную компьютерную программу, все ради того, чтобы у дочери был отец, какой-никакой, хотя это даже и отцом назвать сложно. Ты дочь-то сколько раз в неделю видишь? доносилось из соседней комнаты, совсем уже ничего знать не хочешь, кроме свой работы, хоть бы денег зарабатывал нормально! если бы не Ксенька, давно бы развелась с тобой. Накрыв голову, старалась ничего не слышать, но подушка – плохая защита от всепроникающего маминого голоса, громкого, резкого, такого любимого. Ксения лежала, закрыв глаза, заткнув уши, запеленав себя в одеяло, стараясь не слышать этих слов, этих криков – и так же лежала другими ночами, когда папа был в командировке, а к маме приходили гости, пили вино на кухне, смеялись в коридоре. Мама заходила поцеловать на ночь, красивая, в туфлях на каблуках, пахнущая духами и вином, и Ксения засыпала, окруженная этими запахами и тихим смехом, доносившимся из-за полуприкрытой двери. Потом просыпалась ночью, накрывала голову подушкой, старалась не слышать тяжелых маминых вздохов, вдруг раздававшихся в тишине, вздохов, переходивших в глубокий, пугающий крик. Однажды она спросила Леву, почему мама кричит по ночам, а Лева только усмехнулся, сказал «маленькая еще такие вопросы задавать», и Ксения покраснела, потому что во французской книжке про вздохи и крики ничего не было, а Лева легонько хлопнул ее по попе и повел играть в Сару Коннор и Терминатора.

Это была их любимая игра. Сначала Ксения должна была качать пресс на детском спорткомплексе, а потом Лева появлялся из прихожей, с игрушечным помповым ружьем в руках, крича I'll be back! и Ксения с криком «Это он, это он, я знала, он придет!» бросалась бежать, а Лева преследовал ее по всей квартире. Юбка на детских коленках трепетала от страха, Ксения бежала, бежала, до тех пор, пока Лева не зажимал в угол, не стискивал в кулаке оба запястья и не говорил: «Успокойся, Сара, я пришел тебя спасти». Родители не любили эту игру – может, потому, что однажды во время рейда по коридорам мнимого сумасшедшего дома Ксения (Линда Гамильтон) и Лева (Арнольд Шварценеггер) задели провод видеомагнитофона, стоявшего на стареньком «Рубине», и видик рухнул прямо на пол. К счастью, ничего с ним не случилось, только треснула серебристая пластмасса. Даже символично, сказал папа, в Терминатора играли, видеомагнитофон уронили. С тех пор их любимая игра стала запретной, и от того – еще более любимой. Когда родителей не было дома, Ксения опять и опять бегала по квартире, задыхаясь от страха, усталости, от ожидания сильных Левиных рук, хруста в запястьях и спокойного голоса, говорившего на пике ужаса: «Успокойся, я пришел тебя спасти».

В коридоре, где Лева некогда преследовал Ксению, стоит тетя Мила, маленькая брюнетка, с Ксению ростом, может, даже ниже. Привстав на цыпочки, она целуется с Валерой (или Вадимом? Ксения не помнит), мужем не то тети Светы, не то тети Леры, не то – сначала одной, потом другой. Они не обращают на Ксению внимания, может быть, слишком увлечены своим занятием, а может – привыкли к тому, что это всего-навсего Машина дочка, еще совсем девочка. Забавно, так похожа на Машу, только совсем не красивая.

Сегодня мама одета в зеленое платье, которое привезла из Америки, когда Ксении было пятнадцать. Она целует дочь в щеку, и на секунду возвращается полузабытый запах духов и вина.

– Видишь, я не опоздала, – говорит Ксения.

– Могла бы, между прочим, заехать домой переодеться, – отвечает мама. – У меня праздник, а ты пришла, как на работу.

– Извини, пожалуйста, – Ксения опускает голову, – я как-то не подумала…

– Ну, ладно, чего уж там. – Мама легонько тычет ее в бок. – Иди на кухню, помоги Свете с салатами.

Уже выпили за хозяйку, за именинницу, за нашу красавицу Машеньку, за этот дом, за любовь, конечно, да, за любовь. Мама никогда не накрывала больших столов, как на праздниках в бабушкином доме. Ей нравилось слово «фуршет», хотя она все равно готовила несколько смен блюд: закуски, салаты, горячее, а потом чай с пирогом. Мама прекрасно готовила, так хорошо, что Ксения даже не надеялась достичь подобного совершенства. Наверное, поэтому сейчас, отмечая свои дни рождения, Ксения попросту покупала готовую еду или приглашала всех в кафе или клуб: выходило ненамного дороже, зато не надо было утром убирать. Но мама! Мама была прирожденный повар. Папа так всегда и говорил: если переводчики станут никому не нужны, Машенька сможет устроится в ресторан. Он говорил это всякий раз, когда у них собирались гости, и однажды тетя Леля, Славина жена, не выдержала и после папиной тирады прибавила «официанткой». Мама выбежала из комнаты, хлопнув дверью, а папа побежал извиняться и больше уже никогда не говорил про ресторан, а тетя Леля, красивая, полная блондинка, продолжала появляться на больших праздниках вместе со Славой, молча кривила губы в углу и ждала момента, когда можно будет капнуть яду. Это раздражало Ксению, и однажды, когда ей было уже пятнадцать, она все-таки сказала тете Леле – они резали вместе салаты на кухне: «А вы ведь не любите мою маму!» Леля пожала белыми плечами под свободной полупрозрачной блузкой и ответила: «Мне ее, собственно, особенно не за что любить. Ничего хорошего твоя мама мне не сделала», – и в этот момент нож соскользнул у Ксении в руке, она вскрикнула, кровь брызнула в тарелку, салат был испорчен. На крик прибежала мама, схватила Ксению за руку, поднесла порезанный палец к накрашенным, цвета Ксениной крови, губам, несколько раз поцеловала, крикнула куда-то вглубь квартиры: «Лера, принеси аптечку!» – усадила Ксению к себе на колени и гладила, гладила по голове, пока тетя Лера и тетя Света заклеивали пластырем ранку, с осуждением глядя на Лелю, которая деловито выкинула салат в ведро и начала резать заново. Ксения не плакала, но ей было обидно и стыдно, не из-за пальца, а потому что несколько минут назад, всего на секунду, подумала, что маму в самом деле не за что любить – как будто любят за что-то, а не за то, что это мама, самая лучшая на свете, единственная, кто любит ее, Ксению, самая красивая, самая сексуальная, самая добрая.

Леля уже давно развелась, вышла замуж за какого-то немца из представительства Siemens и больше не приходила на праздники. Слава по-прежнему бывал на всех днях рождения, но, глядя на него сегодня, Ксения впервые подумала, что он старше мамы на пять лет, совсем старый, борода почти седая, лысина во всю голову, лицо в морщинах. Он как-то быстро напился и что-то горячо доказывал на кухне другим гостям, которых Ксения уже не всех помнила по именам. Они говорили о взрывах в Москве, о Березовском, ФСБ и Закаеве и, не будь это мамины друзья, Ксения добавила бы свои два цента, объяснив, как все это делается, как медиа создает события и раздувает конспирологические теории, призванные в равной степени обнажить правду и затенить ее. Как ни крути, из всех собравшихся здесь она единственная имела прямое отношение к масс-медиа, хотя гости, наверное, и не знали этого, потому что мама обычно говорила просто «моя девочка чем-то занимается в Интернете»: успехи Ксении меркли на фоне блистательной карьеры, которая ждала Леву: после третьего курса уехал в Америку и внезапно из физика превратился в бизнесмена, с MBA и невообразимой годовой зарплатой.

И вот они говорят о Березовском, Закаеве и ФСБ, Слава, который никогда не хотел, чтобы его звали «дядя Слава», Вадим (или Валера), целовавшийся с тетей Милой, дядя Коля, который никогда не возражал против дяди и любил щекотать маленькую Ксеню, а когда ей исполнилось пятнадцать, полюбил еще и целовать при встрече, прижимая к себе так, что однажды ей пришлось сказать «не надо» тем голосом, который уже тогда действовал на мужчин – без различия возраста и степени близости. Когда Ксения выросла, это «не надо» успешно заменяло ей стоп-слово, о котором так много писали на BDSM-сайтах, потому что от этого «не надо» самые отъявленные доминанты, мужчины, любящие, чтобы девушка подползала к ним на коленях, низко опустив голову и обнажив грудь, покорно подавая стек или лопатку, так вот, от этого «не надо» даже они останавливались без всяких предварительных договоренностей о стоп-слове. Неудивительно, что дядю Колю от Ксениных слов отбросило, будто она ударила его, ударила одним из тех ката, которым ее безуспешно учил в свое время Лева. С тех пор дядя Коля был подчеркнуто вежлив, но все равно провожал глазами, когда Ксения проходила по комнате.

И вот они говорят о Закаеве, Березовском и ФСБ, а мама входит на кухню в своем зеленом платье, на высоких каблуках, с губами цвета Ксениной крови, в облаке духов и вина, входит на кухню, смотрит на них, уже совсем разошедшихся, кричащих друг на друга, будто от их слов хоть что-то изменится в этом мире, будто электрички и дома перестанут взрываться, солдаты перестанут насиловать и убивать, пули будут проходить через плоть, не причиняя вреда, как луч света через облако пыли; федералы и чеченцы вдруг перестанут делать деньги на этой войне, и боль превратится в чистую радость, счастье и любовь. Мама глядит на них, умиленно улыбается и произносит: «Какие же вы, мальчики, темпераментные… и вообще… что-то у вас есть общее, и я даже знаю – что», и потом бросает тот самый взгляд, который Ксения так хорошо помнит еще с детских лет, взгляд, предвещающий ночные вздохи, смотрит, улыбается умиленно и произносит эти слова так громко, что, наверное, слышно ее подругам в соседней комнате, бывшим или нынешним женам этих седых мальчиков, подругам, которые сами прекрасно понимают, что общего у всех этих мужчин, собравшихся здесь сегодня, что объединяет их помимо темперамента, запаха алкоголя, кризиса середины жизни, скорой старости и неизбежной смерти.

Ксения выходит из кухни, открывает дверь в свою – бывшую свою – комнату, свет погашен, но фонарь как всегда сияет в окне, и в его призрачных лучах она видит тетю Милу, привставшую на цыпочки и увлеченно целующуюся… с кем? Какая разница, эти люди знают друг друга столько лет, что, наверное, уже не раз переспали попарно, а может, по трое или четверо. Ксения закрывает дверь, в большой комнате громкие голоса, на кухне Закаев, Березовский и ФСБ, в спальню она не решается войти, не потому, что еще действует детский запрет, а просто – было бы неловко увидеть двух пятидесятилетних людей, занимающихся любовью в постели, навсегда оставшейся для Ксении родительской, хотя отец не ночует здесь уже много лет. Но все равно, кто бы там ни был, это будет первичная сцена, думает Ксения. Оля как раз в прошлом месяце дообъяснила ей все про психоанализ, детские травмы и Эдипов комплекс – все, что не запомнилось из статей в «СПИД-инфо», прочитанных еще в те времена, когда родительская спальня в самом деле была родительской.

Ксения проходит по коридору, шум голосов, Леонард Коэн из комнаты, дядя Коля идет навстречу, раскрывая объятия, и Ксения на мгновение сжимается от страха, потому что вдруг ясно видит, как ее правая рука входит ему в солнечное сплетение. Видение это столь явственно, что Ксения отступает на шаг, и вовремя, потому что в объятия дяде Коле уже падает Света, вышедшая из комнаты со стопкой тарелок в руках. Верхняя тарелка падает и разбивается, Ксения юркает в ванную и запирает за собой дверь.

От отвращения, отчаяния и возбуждения ее колотит. На веревке болтаются бельевые прищепки, она выбирает зеленую и красную, потом садится на край ванны, спустив трусы и юбку. Внизу живота перекатывается теплый ком, она задирает рубашку, расстегивает бюстгальтер, закусив губу, чтобы не крикнуть, прикрепляет прищепки на соски, сначала красную, потом зеленую, закрывает слезящиеся от боли глаза, правую руку на клитор, пальцы левой – во влагалище и начинает мастурбировать.

В эти минуты она может ни о чем не думать. Она забывает про маму и отца, забывает про редакцию «Вечера.ру», забывает про Сашу, забывает свое одиночество – и наконец боль и наслаждение догоняют друг друга, сливаясь.

Все еще в темноте опущенных век Ксения разжимает прищепки, освобожденные соски отзываются резкой вспышкой, последней волной по всему телу, во рту солоноватый вкус, кажется, она все-таки прокусила губу. Потом Ксения открывает глаза и смотрит на знакомый с детства расчерченный мелкими кафельными квадратиками пол ванной. Темная юбка, черные трусы, две прищепки, красная и зеленая, сегодняшний «Московский Комсомолец», раскрытый на странице происшествий, смазанная фотография, крупный заголовок: «Московский маньяк убивает снова».

7

Я хорошо помню, как это случилось в первый раз. Как я понял, что скоро убью.

Был вечер, я мастурбировал в душе. Струи воды стекали по коже, мой член казался мне огромным. Он разбух, словно вся кровь мира прилила к нему, в этот вечер, когда я впервые понял.

Мне всегда было трудно кончить быстро. Разве что когда я дрочил мальчишкой, по вечерам у себя в кровати, дождавшись, пока заснет младший брат. Я представлял себе римских патрициев, сотнями насилующих своих рабынь, или варваров, на вздыбленных конях врывающихся в Рим, бесчестить и убивать. Я думаю, не я один представлял себе такое: нагота была доступна только в виде античных статуй, секс был табуирован и казалось невозможным, что женщины могут заниматься им добровольно. Потому я представлял себе индейцев, в пустыне Дальнего Запада стоящих вокруг фургона и срывающих одежду с несовершеннолетних дочерей седовласого патриарха с библейским именем. Вождь с благородным профилем Гойко Митича говорил своему заместителю – или как это называется у индейцев? – «я изнасилую младшую, а ты их мать. Потом мы поменяемся».

Я не знал других глаголов. В моих фантазиях они никогда не говорили «выебу» – это слово казалось мне вульгарным, а слово «трахаться» я впервые услышал, когда мне было уже девятнадцать, в переводе фильма Русса Майерса «Faster, Pussycat, Kill, Kill!». Герои моих фантазий не еблись и не трахались. Они предпочитали насиловать и даже бесчестить. «Я обесчещу младшую, а ты их мать. Потом мы поменяемся». Я был книжный мальчик, ничего не поделать – мне всегда не хватало слов. Хотя я был мальчик с богатым воображением, вы помните.

Секс был табуирован и даже само слово казалось почти матерным. В годы моей юности его писали на стенах рядом со словом «хуй» – тоже три буквы, но латинские. Трудно было поверить, что это слово существует в русском языке.

Потом я вырос, узнал нужные слова и тепло живых женских тел. Меня считали хорошим любовником, думали: я забочусь, чтобы девушке было хорошо и потому не кончаю подольше. В годы моей молодости это ценилось. Я в самом деле долго не кончаю, но вовсе не потому, что меня так уж заботит удовольствие той, что, закрыв глаза, по-звериному стонет где-то внизу. Просто чтобы кончить, мне надо представить, как нож разрезает кожу, как кровь льется из раны, а отрезанный сосок падает на окровавленный пол. Представить содранные скальпы, кол, пронзающий человека от ануса до горла, маленьких девочек, с еще крошечными грудями, плачущих, коленопреклоненных, с отрезанными руками.

Вся кровь мира, да, вся кровь мира.

Представлять такое вообще не очень приятно – а особенно когда рядом с тобой лежит женщина, которую ты любишь. И поэтому я занимался любовью долго, сопротивляясь до последнего, и лишь когда совсем уже уставал, давал волю воображению. Когда уставал или когда становилось слишком скучно. Тогда я кончал быстро, за ту же минуту-другую, что мои сверстники, которых считали скорострелками.

В тот вечер я был один дома. Я стоял, мастурбируя в душе, струи воды лились по моей коже, а струя спермы, нет, струя спермы все не спешила. По большому счету это смешная картина: взрослый мужчина, который дрочит так долго, что уже начинает уставать. Знаете, как в анекдоте: «смените руку», сказал доктор. Я и сменил, и даже не раз. Струи воды лились по моей коже, мой член казался мне огромным, перед закрытыми глазами, сменяя друг друга, проносились все фантазии, что когда-либо вызывали у меня оргазм. Но ничего не выходило.

По большому счету, это смешная картина. Но мне было совсем не смешно. Я устал и сел на край ванны, глядя на свой член, все еще возбужденный, с огромной красной головкой, к которой, казалось, прилила вся кровь мира. С раннего детства я догадывался, что за мир меня окружает. Мне даже не было нужды смотреть телевизор, я знал и так. Хотя я помню, как диктор воскресной политической программы объяснял, что каждые 15 минут в Америке происходит одно изнасилование. Воскресная политическая программа, откормленный боров, выездная советская сволочь. Каждые пятнадцать минут. В одной только Америке.

Мои родители сидели рядом со мной, смотрели на тот же экран, слышали те же слова. Ни один мускул не дрогнул на их лицах, будто это их не касалось, будто они не могли представить – как это так, каждые пятнадцать минут женщина плачет и вырывается, слезы и отчаяние в ее глазах, крик застревает под потной ладонью. Я еще не знал, сколько времени нужно на одно изнасилование, но понимал, что как только затихает один насильник, принимается за дело следующий – в другом конце страны, с другой женщиной. Вы можете мне не верить, но я чувствовал, что это имеет отношение ко всем нам, а не только к идеологической борьбе, противостоянию двух систем и телевизионной пропаганде.

Мне было 14 лет, я уже мастурбировал, представляя себе южных плантаторов, секущих розгами черных рабынь, – но в этот момент я не думал о своих фантазиях, я не испытывал возбуждения, ведь я не испытывал его, когда в новостях рассказывали о трудовых лагерях в Кампучии, а в «Семнадцати мгновениях весны» крутили нацистскую хронику, где самосвалы сгребали в кучу обтянутые кожей концлагерные скелетики. Я не испытывал возбуждения – мне просто казалось: я услышал нечто, имеющее прямое отношение к моей жизни.

Мне было 14 лет, это была моя жизнь, и она осталась моей. Я сидел на краю ванны, мой член казался мне огромным, и я понимал, что должен как-то рассказать о том мире, в котором живу с тех пор, как помню себя. Я был книжный мальчик, но мне всегда не хватало слов. Может быть, потому, что я слишком часто видел их на бумаге.

Это неуютный мир, мир, где нет места надежде, мир, где смерть неизбежна, а страдание – повседневно и непереносимо. Это мир, где в Руанде головы детей складывают в пирамиды, чтобы их легче было считать, мир, где в Москве тридцатилетний мужчина сидит на краю ванны и плачет от того, что не может кончить, не может кончить, даже представляя себе, как лоскут за лоскутом сдирает кожу с пятнадцатилетней девушки, умоляющей о пощаде, с девушки, у которой больше нет слез, потому что ей выкололи глаза.

Он плачет именно потому, что эта картина – единственное, что его возбуждает.

8

Если бы Леша Рокотов не родился в 1975 году, он ни за что бы не стал журналистом. Появись он на свет парой лет раньше, быть бы ему программистом, а лет на пять позже – финансистом или юристом. Однако тогда, в Лешины пятнадцать лет, вся страна не знала профессии лучше журналистской. Каждый день – «Шестьсот секунд» по ленинградской программе, каждую пятницу – «Взгляд» по первой, каждую субботу – «Огонек» в почтовом ящике. Каждую неделю журналисты совершали маленькую революцию, открывая народу глаза на зверства коммуняк и ничтожество совка. Несокрушимый колосс шатался от криков «а король-то голый!» – и смелые карикатуры в газетах казались предчувствием грядущей победы.

Одну из картинок Леша хорошо запомнил. Два муравья стояли над раздавленным товарищем, огромная нога исчезала в небе, и один говорил: «Знаешь, скоро от них кое-что придумают». Подошва, реющая над головами муравьев, казалась Леше ногой глиняного колосса, страх перед ней – игрушечным, питаемым только государственной ложью. И не было профессии лучше той, что могла сокрушить эту ложь, – и потому Леша Рокотов стал готовиться к поступлению на журфак, надеясь через пять лет терний достичь небесных высот, где горели недосягаемые звезды Любимова, Невзорова и Коротича. Именно этой мечтой он подстегивал себя первые два курса, а потом заметил: мечта как-то потускнела. Не то изменились былые кумиры, не то сам Леша начал подозревать: мир меняется без особой связи с тем, что пишут в газетах. Он был у Белого дома в августе 1991-го и даже отксерил у подавшегося в коммерсанты приятеля несколько листовок Верховного Совета. Вероятно, Леша с приятелем ошиблись либо с тиражом, либо со временем – к тому моменту, когда, поборов страх, они стали раздавать воззвания, листовки уже устарели, и настала пора печатать новые. Сотня листовок еще долго лежала у Леши в комнате, словно пророчество о тех временах, когда главным вопросом прессы будет не «как напечатать?», а «как распространить?».

Когда Леша был на втором курсе, в Москве случилась маленькая гражданская война. На этот раз в толпе зевак он наблюдал танковый обстрел здания, которое защищал два года назад, и в одиночку бродил по московским улицам, пытаясь понять, что происходит. И лишь когда в метре от него упал человек, убитый не то шальной пулей, не то выстрелом снайпера, Леша догадался, что антитеза лжи – не слова, которые пишут в газетах, а свежий морозный запах и тошнота, подкатывающая к горлу при виде мозга, вытекающего на асфальт.

Он понял, что больше никогда уже не сможет говорить об опасности коммунистического реванша или о правильном курсе экономических реформ – также как раньше знал, что никогда не сможет писать в «День» или «Правду»: одним словом, к концу октября Леша Рокотов вообще с трудом понимал, чем бы он мог заниматься.

Из всего, что он читал, только полоса «Искусство» газеты «Сегодня» нравилась ему – и он подумал, что надо начать писать о книжках, кино и выставках. Для пробы он вызвался сделать репортаж о проходившей в Третьяковке конференции «Постмодернизм и национальные культуры». Редактор студенческой газеты, которой Леша обещал статью, сказал, что надо постараться взять интервью у Чарльза Дженкса, знаменитого архитектора. О его существовании Леша впервые услышал за два часа до начала конференции, времени идти в библиотеку не было, но, вопреки опасениям, интервью прошло отлично. Дженкс предложил план реконструкции сожженного Белого дома: синий фасад, красные разводы на месте следов гари и белый верх как символ примирения. Удивленный цинизмом заезжей звезды, Леша даже не спросил архитектора, понимает ли он, что это – цвета российского триколора. Дженкс говорил: если Белый дом вновь станет белым – значит, решено сделать вид, будто ничего не произошло. Эти слова Леша вспоминал много раз – особенно общаясь со своими коллегами, повторявшими магические формулы про рынок и свободную конкуренцию. Когда-то в конце восьмидесятых он сам верил в эти заклинания, но теперь они звучали по меньшей мере странно: становилось все яснее, что та система, которая возникает в России, имеет весьма отдаленное отношение к теориям Адама Смита или Джона М. Кейнса. Почему-то Леша вспоминал старую карикатуру про муравьев, и она уже не казалась смешной. Белый дом опять побелел, а огромная подошва по-прежнему нависала, загораживая собою полнеба. Дженкс был прав: ничего не произошло.

Леша все чаще задумывался о том, что в большинстве своем люди не хотят, чтобы им открывали глаза. Они готовы забыть о страшном прошлом ради спокойной жизни. В этом была своя зрелая мудрость, недоступная Лешиной молодости. Теперь перестройка казалась ему кратким мигом истины, когда население одной шестой земного шара вдруг оказалось лицом к лицу с ничтожеством и ужасом человеческого существования. Но миг этот был краток: люди охотно списали ничтожество и ужас на кровавый советский режим и сделали вид, что все это их никак не касается. Они были слишком заняты: они учились лучше подмахивать нынешней власти – подобно тому, как их родители подмахивали коммунистам двадцать и тридцать лет назад.

Больше про культуру Леше так и не пришлось писать – зато на конференции в Третьяковке он встретил рыжеволосую Оксану, старшекурсницу РГГУ, охотно объяснившую все то, что он не понял из докладов. Днем позже она продолжила обучение в квартире на Вавилова, оставшейся в ее распоряжении на две недели, пока родители читали лекции где-то на Восточном побережье США. Конечно, Оксана не была его первой женщиной, но впервые Леша оказался в постели с девушкой, способной не просто отдаться, а увлечь за собой в такие края, где судьбы народовластия и свободы слова казались сущей ерундой – хотя бы потому, что свобода там не нуждалась в словах, а власть принадлежала только Оксане: ибо только она и знала туда дорогу.

Они поженились через полгода, и Леша быстро привык думать о себе «мы». К окончанию Университета это «мы» складывалось уже из трех частей – подобно триединству российского флага. Маленькая Даша заставляла по-иному взглянуть на вопрос о том, в каких изданиях молодой журналист Рокотов хотел бы печататься. Приближались выборы, и Алексей понимал, что лучшего времени для заработка не будет еще долго. К тому же, как бы там ни было, он предпочитал Ельцина Зюганову – и, согласившись принять участие в региональном ответвлении молодежной программы «Голосуй, а то проиграешь!», Алексей даже не слишком грешил против совести. Впервые за долгие годы у него появилось по-настоящему много денег – и это чувство было столь пьянящим, что на мгновение Алексей поверил: его действительно ждет блестящее будущее.

Сейчас, спустя почти восемь лет, он понимал, что ошибся. Все главные события, сокрушавшие рынок масс-медиа, прошли мимо него: так получалось, что во время битвы за «Связьинвест», противостояния Примакова и Ельцина, выборов Путина и закрытия оппозиционных телеканалов он оказывался равно далек и от большой политики, и от больших денег. Сейчас он занимал скромную репортерскую должность в незначительной онлайновой газете, даже не входившей в первую десятку Рамблера. Его начальница моложе его как раз на те пять лет, что он впустую потратил на учебу в Университете.

Полгода назад, став главным редактором отдела новостей, Ксения Ионова поставила Алексея и его коллег в известность о том, что условия их работы меняются. Теперь они должны приходить к 10 утра, сдавать строго оговоренное количество материалов в неделю и, кроме того, общаться в форумах со своими читателями. Женька Золотов попробовал возразить ей, мол, Ксюша, никто в IT-редакциях не приходит раньше 12 часов, ни в «Ленте», ни в «Газете», нам-то зачем? Ксения ледяным тоном сказала, что, когда они обгонят «Ленту» и «Газету», тогда тоже будут приходить к двенадцати. Если же Евгений Андреевич любит спать по утрам, он может прекрасно сотрудничать с «Вечером» в качестве фрилансера. Я уж как-нибудь сам решу, буркнул Женька и ошибся, потому что теперь все решала Ксения: через неделю Золотов был уволен, в очередной раз придя в офис к полудню.

– Я ценю то, что вы пишете, – сказала Ксения, – и мне жаль, что нам не удалось работать в одной редакции. Но я по-прежнему буду рада опубликовать ваши материалы. Если хотите, мы можем обсудить вопрос о гонорарах.

Женькины статьи действительно время от времени появлялись на сайте «Вечера.ру», и, может, Золотов даже не слишком потерял в деньгах. К тому же победительниц не судят: через три месяца популярность раздела новостей выросла в два раза и, хотя «Вечер.ру» по-прежнему оставался изданием второго эшелона, Алексей и его коллеги вскоре начали уважать эту худощавую девушку с большими, как у героинь манга, глазами и ледяным, как у Снежной Королевы, голосом.

Вот она сидит напротив него в местном кафетерии, лед в голосе почти растаял, помешивает сахар в чашечке, улыбается, напоминает обычную студентку-старшекурсницу, почти такую же, как Оксана десять лет назад.

– Это хорошее интервью, – говорит Ксения, – жалко только, что он не хочет назвать свое имя.

– Боится, – отвечает Алексей, – но в случае чего у меня есть запись.

– Да нет, просто анонимный источник внушает читателю меньше доверия. – Она отпивает кофе из старой, еще общепитовской, чашки. – А он точно не хочет назваться?

– Никак, – говорит Алексей. – Тут же еще и профессиональная этика. Он как бы не имеет права обсуждать действия своих коллег.

Анонимный следователь Московской прокуратуры под диктофон размышляет о том, в самом ли деле все убийства, приписываемые московскому маньяку, совершены одним человеком. Ксения опускает взлохмаченную голову к распечатке:

«У этих убийств, о которых в последнее время так много шума, на самом деле не так уж много общего. Жертвы – девушки и женщины от 15 до 40 лет, как правило, изнасилованные, хотя в ряде случаев трудно об этом что-то сказать, потому что их половые органы вырезаны, выжжены или залиты кипятком. Почти во всех случаях – следы многочасовых пыток, порезы, ожоги, раны, а вот синяков почти нет. Все эти случаи объединяет то, что трупы специально привезены туда, где их легко найти. Возможно, убийца хочет, чтобы его поймали, это частый случай. Знаменитый Уильям Хейнс из Чикаго даже писал над телами своих жертв: „Ради бога, поймайте меня до того, как я убью снова!“ Однако в каждом конкретном случае нельзя быть стопроцентно уверенным в мотивации: может быть, убийца дразнит милицию или наслаждается шумом, который поднимают газеты. Но если мы вернемся к…»

– Интересно, почему все так любят говорить, что пресса, когда пишет про такие дела, провоцирует серийников? – раздраженно говорит Ксения. – Можно подумать, Чикатило был media star. Да и вообще, насколько я помню, в Советском Союзе хватало маньяков, и все о них знали, хотя газеты ничего и не писали.

– Ага, – кивает Алексей, – мне родители рассказывали про Мосгаза.

– Про кого? – спрашивает Ксения, и Алексей удивляется: пять лет – большой срок. Совсем другое поколение, не застали советской власти, о маньяках узнавали из «Молчания ягнят». Объясняет:

– Ну, он звонил в дверь, говорил «Мосгаз», хозяева открывали, а он рубил их топором. Был еще анекдот. Муж подходит к двери: «Кто там?» – «Мосгаз». – «Заходите, заходите. Топор в ванной, теща на кухне».

Ксения улыбается и говорит:

– А поймали его, когда он пришел в дом, где уже были электроплиты.

Странные шутки, думает Алексей, и, поймав на себе недоуменный взгляд, Ксения поясняет:

– У меня никогда не было газовой плиты. Чего бы я стала открывать, услышав «Мосгаз». Для меня это так же странно, как открыть дверь на слова «Мосгорканал» или «Транссиб».

Ставит пустую чашку, тянется к десерту. Худые, сильные руки, обкусанные ногти, некрасиво, да, следила бы за собой – была бы куда как секси. Звонок в дверь, Мосгорканал, Ксения на пороге, маньяк в дверях. Интересно, помог бы ей ледяной тон и железная выдержка?

«…Но если мы вернемся к вопросу, один ли убийца стоит за всеми этими преступлениями, – читает она дальше, – то демонстративность преступника может ввести нас в заблуждение: ведь после того, как ваши коллеги написали об этом, любой убийца сможет подделать почерк маньяка. Достаточно легко подбросить труп в людное место, и все спишут на серийного убийцу. Мне кажется, наша пресса немного поторопилась поднимать панику по этому поводу»

– Интересная логика, – говорит Ксения, – не надо поднимать паники, потому что, может быть, в Москве не один маньяк, а несколько. Удивительные люди все-таки живут с нами в одном городе.

– Ну, необязательно убийца – маньяк, – заступается за своего собеседника Алексей, – может быть, это бытовое убийство, которое убийца маскирует под серийное.

– Бытовое убийство с вырезанными половыми органами и следами пыток, – говорит Ксения, вытирая пальцы салфеткой. – Я и говорю: удивительные люди живут с нами в одном городе.

Алексей кивает, и, не удержавшись, спрашивает:

– Но интервью-то – хорошее?

Вот ведь, думает он, полгода назад сам бы удивился, если бы мне сказали, что мне будет важно мнение этой девчонки. Может, и сейчас неважно: я всего лишь спрашиваю мнение начальника о новом материале. Так принято.

– Хорошее, хорошее, – кивает Ксения, – но это уже десятое интервью на эту тему. Все правильно, все хорошо, но что заставит читателя, ну, не знаю, запомнить его, что ли? Отличить от дюжины других?

– Конечно, – говорит Алексей, – было бы лучше, если бы мы поймали убийцу. Но такое только в голливудском кино бывает.

– Нет, – отвечает Ксения, вставая, – ловить убийцу – это не наше дело. Но мне не дает покоя мысль: можно придумать что-то еще, как-то по-настоящему поднять эту тему.

Пять лет разницы, да уж. По-настоящему поднять эту тему. Будто на дворе – конец восьмидесятых, когда поднятые темы хоть кого-то интересовали.

– Вот еще, – говорит Ксения, – я хотела тебя спросить, ну, не по работе. Ты ничего не знаешь про такого человека? – и она называет фамилию и имя.

– Зачем тебе? – спрашивает Алексей.

– Не мне, – говорит Ксения, – просто подруга просила. Думает, идти ли к нему работать или не надо.

Ксения еще раз повторяет фамилию и имя, а Алексей качает головой и говорит:

– Нет, в первый раз слышу. Но могу в Гугле посмотреть.

– В Гугле я уже смотрела, – отвечает Ксения и протягивает ему листочки с интервью. – Ты подумай все-таки, что еще из этого маньяка можно выжать.

Алексей думает, что когда-то он бы ухватился за эту возможность. Прекрасное начало для голливудского фильма. Независимое журналистское расследование. Но последние годы он уже не рассчитывает ни на славу, ни на удовлетворение от работы. Может, зря он когда-то пошел на журфак? Стал бы лучше программистом или адвокатом на худой конец. Нормальные человеческие профессии.

9

Темнота зимних московских вечеров. Разноцветный килим на полу. Однокомнатная квартира за 250 долларов. Матовый экран монитора, черный экран телевизора. Ксения, с ногами забравшись в единственное кресло, грызет ногти. Сидеть дома одной, не думать о Саше, смотреть телевизор, читать книжки, серфить по сети. Все не так, все валится из рук, все неправильно: купленные у метро дешевые DVD зависают, фильмы скучны и манерны, словно какие-нибудь «Игры Рипли», кто такое только смотрят, скажите на милость, вышедший на прошлой неделе последний Мураками уже прочитан и больше не радует. Сидеть дома одной, вспоминать Сашу, задумчиво стоять над открытым ящиком, мастурбировать, до синяков перетянув себе грудь, подвесив грузики на соски. Кончать быстро, но чувствовать все ту же пустоту внутри. Сидеть дома одной, не думать о Саше, вспоминать Сашу, стоять с длинной швейной иглой в руках, прикидывая, куда ее лучше воткнуть. Плохой признак, ты это знаешь, плохой: еще немного, и дело дойдет до порезов.

Отложи иглу; вспомни лучше, как все началось. Ты только что окончила десятый класс, а мама собралась отдыхать в Грецию, вроде как с тетей Милой, но на самом деле – с ее очередным мужем. До этого долго жаловалась, мол, денег совсем нет, отец толком не платит алименты, придется занимать, а потом полгода работать без выходных, тупые договора, юридические документы, переводческая барщина.

Так оставайся дома, сказала Ксения в припадке подростковой злости, и в ответ услышала про бессердечие, эгоизм и черствость. Мне голову некуда преклонить в собственном доме, кричала мама, я буду умирать, мне стакана воды не подадут. Я все для тебя делаю, а ты не хочешь отпустить меня отдохнуть на две недели! У Лены дочка уже зарабатывает, одна ты у меня на шее.

Ленина дочка была старше Ксении на три года, но это было неважно. Ксения закусила губу и сказала, что устроится летом на работу, и маме не придется работать всю осень без выходных. Когда Ксения сообщила об этом отцу, тот попытался возмутиться, даже позвонил матери, но та как отрезала: «Это очень хорошо, пусть девочка приучается к финансовой самостоятельности. А то вырастет такая же неудачница, как ты».

Это был последний довод во всех спорах – и он надежно блокировал все папины попытки вмешиваться в воспитание дочери. Ксения помнила, как в пятом классе, сразу после их развода, мама сказала, что надо лучше учиться и потому – нечего больше три раза в неделю ходить в танцевальную студию. Ксения любила танцевать: ей казалось, когда она танцует, она взрослеет, становится такой же красивой, как мама – в туфлях на высоком каблуке, в облаке духов и вина – да и папа всегда приходил на выступления, восхищался, говорил ты у меня красавица, но в пятом классе все закончилось. Ксения сидела в своей комнате, делала уроки, чтобы не плакать, а на кухне папа, пришедший на выходные повидать дочь, что-то пытался объяснить маме, а та повторяла только: «Если девочка будет заниматься такой ерундой, она вырастет неудачницей, как ты».

Вот и в этот раз, она сказала отцу: «Это хорошо, пусть приучается к самостоятельности», а самой Ксении – что она, конечно, молодец, но вообще-то в этом нет никакой нужды, деньги в семье и так есть, если ты это из-за меня, то не надо.

– Нет, что ты, мама, – сказала Ксения, – просто я считаю, что мне пора уже начать зарабатывать.

На каникулах Ксения вместе с Маринкой устроились курьерами по объявлению. Работы было немного: забирать корреспонденцию в нескольких фирмах и развозить по указанным адресам. На это, правда, уходил почти весь день, но зато обещали заплатить сто долларов. За лето набежало бы три сотни, не так, чтобы много, но вполне приличная сумма, чтобы она не чувствовала себя нахлебницей.

Мама уехала 25 июня, а на следующий день Маринка позвонила и сказала, что на работу не выйдет, мол, заболела. Ксения спросила, что с ней, та ответила, что простыла, и Ксения начала собираться, хотя ей не понравился Маринкин тон. Уже в дверях ее застал телефонный звонок: плачущая Маринка призналась, что накануне вечером человек, которому она сдавала лист заказов, ее изнасиловал.

– Я пришла вечером, – всхлипывала Марина, – в офисе уже никого не было, только он. Я прошла за ним в кабинет, как всегда, он предложил чаю, и я согласилась, потому что попала под дождь и замерзла. Он плеснул чуть-чуть коньяку, а потом стал приставать ко мне, ну, и…

– Так ты сама ему дала или он тебя изнасиловал? – спросила Ксения.

– Не знаю, – ответила Марина, – я говорила «я не хочу». В Америке это бы считалось изнасилованием.

– И что ты будешь делать? – спросила Ксения. – Пойдешь в милицию?

– Нет, что ты! Больше не приду к ним, и все.

– А как же деньги? Тебе же еще ничего не заплатили. Не тупи, Маринка!

– Ну, значит, не будет денег, – всхлипнула Марина, – я туда больше не пойду. И вообще, перестань меня парить, – сказала она и добавила после паузы: – Он сказал мне, что я могу звать его Димочкой.

Почему-то именно в этот момент у Ксении потемнело в глазах от ярости. «Димочка» задел ее больше изнасилования, больше того, что Маринка была готова отказаться от денег, только чтобы не ходить туда. Ксения знала эти вспышки ярости – из-за них одноклассники считали ее бешеной и боялись дразнить еще в начальной школе. Но сейчас Ксения напоминала себе слова Левиного сэнсея: не следует позволять негативным эмоциям полностью подчинять себя, надо направить их, полностью вложив в удар. И вот теперь всю дорогу она несла свою ярость, как стакан с водой, стараясь не расплескать. Перед ее глазами стояла картина: мерзкий Димочка сдирает одежду с Марины, ее матовая кожа светится в полумраке евроремонтного кабинета, светлые волосы страдальческим ореолом вздымаются вокруг головы. Картинка была смутной – не потому, что Ксения толком не помнила Димочкиного лица, а потому, что яростный туман мешал разглядеть детали.

В офисе Ксения как всегда взяла лист заказов и корреспонденцию, и только потом ледяным голосом спросила, у себя ли генеральный директор. Димочка, невысокий, лысоватый мужчина средних лет, удивленно посмотрел на нее сквозь очки и спросил, зачем ей генеральный. Мне надо, сказала Ксения так, что он тут же провел ее через весь офис к приемной.

– Галочка, – сказал он секретарше, – вот девочка-курьер хочет поговорить с Аркадием Павловичем, я уж не знаю о чем.

– Аркадий Павлович занят, – сказала Галочка, не отрывая глаз от монитора.

– Я на минуту, – сказала Ксения и открыла дверь в кабинет.

Через пять минут Димочка, заливаясь краской, стоял перед генеральным. Губы его тряслись, глаза под стеклами очков набухали слезами.

– Она сама… – пролепетал он.

– Мудак, – прошипел Аркадий Павлович, – она же несовершеннолетняя! Это же статья! Даже если она сама!

Ксения рассчитала все правильно: люди старшего поколения не знали, что такое возраст согласия.

– Мы готовы заплатить компенсацию, – сказал Аркадий Павлович, – я вычту у него из зарплаты столько, сколько вы сочтете нужным.

– Я не уверена, что готова говорить о компенсации, – сказала Ксения. – Когда девушка берет деньги за то, что мужчина занимался с нею сексом, это больше напоминает проституцию, чем компенсацию. Я бы хотела только, чтобы моя коллега получила то, что заработала. По возможности не заходя в офис.

Через десять минут Ксения выходила из офиса с сотней долларов Марининой зарплаты.

– Вот видишь, – сказала она подруге, – ты даже на три дня меньше меня отработала.

Впрочем, следующий день оказался последним рабочим днем и для самой Ксении. Первый же клиент, к которому она пришла, заметил, что пакет вскрыт. Внутри не было ничего, кроме одного письма – а ему должны были принести еще и небольшую сумму денег. Долларов триста пятьдесят, ничего серьезного, сейчас все выясним, сказал он растерянной Ксении, набирая номер конторы. Разумеется, Димочка клялся, что дал Ксении целый конверт и деньги лежали внутри. В том же кабинете генерального начальник взял у Ксении реванш.

– Они начинают с шантажа, а переходят к воровству, – сказал он.

Даже если Аркадий Павлович понимал, что произошло, он не счел нужным ничего сделать. Сошлись на компромиссе: они считают, что Ксения потеряла деньги, поэтому они тоже не будут обращаться в милицию (Димочка не сдержал улыбки при слове «тоже»), не будут также просить Ксению компенсировать потери, понимая, что она еще девочка и денег у нее толком нет, мы же не звери какие-нибудь, правда, Ксюша? Но, разумеется, о дальнейшей работе не может быть и речи, так же как и о зарплате за июнь.

Ксения понимала, что ее подставили. Взрослые богатые люди показали девочке ее место. Еще бы! Какая-то шмакодявка будет качать тут права! Вот тебе права, вот тебе триста пятьдесят у.е., вот тебе наша неземная доброта, мы тоже не будем обращаться в милицию! На всю жизнь Ксения запомнила этот урок: нельзя позволить себе расслабляться даже на самой простой работе. Доверять можно только самым близким друзьям.

Сухими глазами она весь вечер смотрела в телевизор, повторяла слезами горю не поможешь. Плакать, как говорит мама, это признать себя беспомощной, признать свое поражение, а ты должна бороться. Да, девочки не плачут, надо что-то придумать, повторяла Ксения, но все равно не сказала Маринке, что ее уволили, не заплатив денег. Не потому, что боялась ее сочувствия – просто Маринка предложила бы поделить деньги на двоих, а брать у нее Ксения не хотела. Достаточно того, что Маринку изнасиловали. Ксения ничего не сказала, даже когда Марина позвонила и призналась, что с первого июля решила снова выйти на работу, потому что Димочка позвонил и извинился, пообещав, что больше подобного не повторится. Впрочем, Маринкин голос знакомо вибрировал от возбуждения, и Ксения подумала, что нечто подобное вполне может и повториться. В конце концов, сказала Марина, это было даже интересно, у меня еще никогда не было мужчин настолько старше меня. Ну и ладно, сказала себе Ксения. Значит, я была дура. Значит, не надо было во все это лезть. Сами бы разобрались. Она немного обиделась на Маринку, но обида эта была слабой, чувствовалась как сквозь войлок или, точнее, сквозь кокон, все туже обволакивающий Ксению.

Сидеть дома одной, не думать о Маринке, смотреть телевизор, читать книжки. Все не так, все валится из рук, все неправильно: ты сама виновата, во всем сама виновата. Месяц потратила зря. Денег не заработала и, похоже, не заработаешь. Полезла спасать Марину, которая сама прекрасно справилась. Забыла, что должна думать прежде всего – о маме. Что скажешь, когда мама вернется из Греции? Сутками не открывать занавесок, не переодеваться, не выходить на улицу, в одной майке слоняться по квартире, курить найденную в мамином столе траву, плавать в обжигающе горячей ванне, пить черный кофе и чувствовать, что квартира наполнена серыми нитями паутины… опутывают тело, свиваются в кокон, катышками тащатся по паркету, словно ядро каторжника. Ты никогда ничего не достигнешь. Ты не можешь работать даже курьером. Ты ни на что не годишься.

Ты пробовала мастурбировать, но это помогало ненадолго. Тогда ты еще обходилась без дополнительных приспособлений, хватало фантазий. С детства нравилось воображать себя принцессой, похищенной жестокими разбойниками, или юной леди, проданной в гарем султану. Вычурность этих картин стала немного раздражать с возрастом, так что постепенно декорации потеряли свое великолепие, и все свелось к взаимодействию двух-трех тел, веревок, кляпа и кнута. Воображаемая мука лучше мыслей о том, что скажет мама, когда наконец вернется: боль и стыд те же, что и наяву, но в темных подземельях фантазий из них, словно в алхимической реторте, выплавлялось наслаждение. Оно накатывало теплой волной и отступало, оставив на прибрежном берегу обрывки мыслей, осколки образов, отчаяние столь плотное, что, кажется, его можно потрогать еще влажными пальцами.

Отчаяние? Нет, не отчаяние – тоска, концентрированная тоска, удушье, неумолчный шум в ушах, ток собственной крови, тьма, тьма, темное облако виснет на складках одежды, цепляется за выпуклости лица, за прилипшие ко лбу волосы, за обкусанные пальцы.

Однажды утром ты проснулась в луже крови. Подумала было, что началась менструация, но тут же поняла, что, засыпая, взяла в кровать нож и изрезала внутреннюю поверхность бедер. Ты ничего не помнила, ни в этот раз, ни в другие. По счастью, порезы были неглубокие, нож не задел ни одной вены, но ты испугалась.

Надо было сделать хотя бы что-то – и ты заставила себя выйти на улицу. В газетном киоске ты купила «Мегаполис-эксперсс» и случайная статья подсказала тебе ответ на вопрос «как быть?». Ты позвонила Маринке и уже через неделю познакомилась со своим первым любовником-доминантом. Его звали Никита – и тело до сих пор отзывается на это имя, хотя прошло уже восемь лет, Никита далеко, а все остальные товарищи по играм тоже не могут утешить. Ты убираешь в шкаф свои игрушки и говоришь, что завтра обязательно после работы пойдешь куда-нибудь в гости, просто чтобы не сидеть дома одной. Пойдешь в гости, там напьешься, вернешься – и сразу уснешь.

Хорошо бы сходить к Оле, думаешь ты, хорошо бы обняться перед телевизором, ни о чем не думать, смотреть «Реальную любовь» или еще какую мелодраму. Оля любит мелодрамы, как ты любишь итальянские фильмы ужасов. Хорошая идея, но ничего не получится – у Влада завтра день рождения, Оля обещала помочь, приготовить, убрать, помыть посуду. Взрослая женщина, а до сих пор не может отказать брату. Впрочем, да, ты тоже не отказала бы Леве, если бы он о чем-нибудь попросил. Жаль, это трудно сделать из Америки. Эй, Лева, хочешь я приеду к тебе в Нью-Джерси, помою посуду?

Да, Лева уехал, Никита уехал, Вика уехала, сколько других сгинули неведомо куда, а Маринка осталась. Ксения нет-нет да вспомнит тот давний случай, фальшивое изнасилование, детские обиды. Нет, на Маринку нельзя долго обижаться. В конце концов, одни девушки не могут сказать «нет», когда речь идет о сексе, другие любят, чтобы их били до крови – у всех нас странные вкусы, чего уж тут. Так что хватит сидеть, обхватив колени: возьми трубку, набери Маринкин номер. На что еще нужны старые подруги, если к ним нельзя пойти, когда тебя накрыло?

Алле, алле, говорит Ксения, попробуй только скажи, что как раз завтра вечером ты занята.

10

– Посмотри, правда, красиво? – и Марина приспускает майку с плеча.

У Марины красивая майка: любовник привез из Калифорнии, ручная, говорит, работа, делают бывшие старые хиппи, то есть просто хиппи, потому что бывшие хиппи все стали яппи, все стали ви-ай-пи, все стали си-и-оу. Майка в разноцветных разводах, говорят, кислотный стиль, Ксения впрочем, никогда не пробовала кислоты, она вообще не употребляет наркотиков, если не считать кофе, травы и чая. Она не пробовала кислоты, но знает слово «кислотный» и знает, что Марина любит это слово, хотя тоже, кажется, никогда не пробовала кислоты, впрочем, с Мариной ни в чем нельзя быть уверенным. На стенах висят кислотные картинки, монитор на барном стуле посреди комнаты показывает кислотные узоры, почти такие же, как майка ручной работы, которую подарил Марине ее калифорнийский любовник, такие узоры, что не надо никакой кислоты, говорит Марина и выдыхает сладкий дым.

В самом деле, красивая майка. Нетрудно заторчать с такой майки, что с косяком, что без косяка. А вот в офис в такой майке не придешь, это точно. Но Маринке не надо ходить в офис, у нее нет подчиненных, нет начальства, зато есть майка ручной работы, которую привез любовник из Калифорнии.

И вот она приспускает эту майку с плеча, посмотри, говорит, правда, красиво, посмотри, мне же самой не видно, скажи мне, как он там? Не так чтобы очень красиво, если честно: на матовой молочной коже расплывается большое красное пятно, облаком укрывая очертания татуированного дракона.

– Вау, – говорит Ксения, – просто супер. Но у тебя же раньше там бабочка была, куда ты ее дела?

Марина прячет плечо обратно под красивую майку, встряхивает соломенными волосами, смахивает пепел, – ой, как я давно не курила, – и улыбается:

– У меня была бабочка, но я забила ее драконом. Он вылупился из бабочки, как бабочка из куколки, понимаешь?

Конечно, чего ж тут не понять. Дракон из бабочки, бабочка из куколки, куколка из коробки.

– Помнишь, у Вики была первая в классе кукла Барби, кукла из розовой коробки, за безумные деньги из-за границы?

– Конечно, помню, – говорит Марина, – первую Барби не забыть, как первого мужчину.

Ксения смеется:

– У тебя-то уж точно мужчин было побольше, чем кукол.

– Прикинь, я была такая глупая, – говорит Марина, – такая дура, я так хотела девочку, чтобы ей достались мои куклы, а теперь я понимаю, что мальчик – это куда лучше, посмотри на него, ты только посмотри, всего девять месяцев, а уже видно – настоящий мужик, маленький китайский мандаринчик, апельсинчик мой, солнышко мое ненаглядное.

Подхватывает Глеба на руки, целует в маленький носик, в узкие глазки, в лопоухие ай-ты-мой-слоник ушки.

– Ма-ма! – говорит Глеб и снова уползает.

У Марины нет мебели, если не считать большого матраса в дальнем конце комнаты и барного стула, на котором светится монитор. Когда-то Марина называла это кибернетическим алтарем, и Ксения предпочитала не думать, какие обряды справлялись перед ним по ночам. И вот сейчас они сидят прямо на полу, на ковре, мохнатом и огромном, как шкура белого медведя, того самого, на котором и стоит наш мир – по преданиям северных народов, неведомых этнографам. Или, может быть, по этим преданиям, весь мир и есть спина огромного белого медведя, и мы ползаем в его шерсти, словно маленький Глеб по огромному ковру в однокомнатной квартире матери, которая сидит тут же, вместе со своей самой старой и верной подругой. На Марине красивая майка, ручная работа, любовник из Калифорнии, а Ксения как обычно в деловом костюме, при параде, в полной выкладке, боевой раскраске, властные губы, большие глаза, полчаса перед зеркалом по утрам. Когда Марина ходила в офис, она все равно не носила деловых костюмов, она была дизайнер, творческая девушка, почти богема, предпочитала этнический стиль, мужчинам это нравилось, ей это шло – впрочем, при чем тут стиль? Она всегда нравилась мужчинам, длинноногая, с ореолом светлых волос вокруг головы, с неизменной улыбкой, которую одни называли блядской, а другие – невинной.

– Эк тебя колбасит, – говорит Ксения. – А помнишь, что ты говорила, когда была беременна? Что мальчик – это враг внутри, как Intel Inside, можно даже логотип на живот вешать. Потому что мужчины и женщины – это два разных вида, а не самцы и самки homo sapiens.

– Прикинь, я была такая глупая, – говорит Марина, – такая дура, я так хотела девочку, я так разозлилась из-за этой беременности, так тормозила, помнишь?

Как уж такое забыть, конечно. Неделя японского кино в Москве, свободный вход, полный зал народа, драка за места, плохо различимые субтитры, чья-то голова загораживает пол-экрана, Марина вежливо просит пригнуться, а потом бесцеремонно пригибает голову рукой, чего он тупит, по-русски, что ли, не понимает? А когда зажигается свет, видит, что да, не понимает, раскосые глаза, желтоватая кожа, ой, как неудобно. Марина говорит «аригато», надеясь, что в японском одно вежливое слово заменяет другое, мужчина смеется и говорит по-английски, что он не японец, хотя у него есть друзья японцы, с которыми он должен был встретиться тут, но вот, видимо, они не пришли, а сам он мало что понял, честно говоря, японский язык и русские субтитры – почти без шансов. Может быть, девушка, которая так хорошо говорит по-английски, расскажет ему, что же все-таки произошло?

Марина рассказала, и они выпили за дружбу народов в ближайшем ресторане, а потом поймали такси, целовались на заднем сиденье, и Марине, уже немного пьяной, было ужасно интересно, потому что у нее никогда еще не было азиатских мужчин. А это правда, что азиаты умеют такое, ну, ты понимаешь, ну, в смысле в постели? The Asians much better do it on the mat than in the bed. What is the mat? Показывает рукой себе под ноги, на резиновый коврик, а, блин, на циновке, из рисовой соломы, right?

Найти ночью в Москве циновку все-таки не удалось, поэтому они попробовали и на кровати, и на коврике, а потом Марина посмотрела на часы и внезапно вспомнила, что утром ей должен звонить любовник из Калифорнии, тот самый, который потом подарит ей красивую майку, ручной работы, с кислотным узором, в которую она одета прямо сейчас. Прямо сейчас – это когда с той ночи прошло восемнадцать месяцев, как нетрудно подсчитать, зная возраст ребенка и среднюю продолжительность беременности у самок вида homo sapiens – если, конечно, по-прежнему верить в существование такого вида.

А год назад, таким же зимним депрессивным вечером, Марина так же сидела на полу, скрестив ноги, натянув майку на круглый живот, и говорила, что мальчик – это враг внутри, да еще и китаец какой-то вдобавок, как и его папаша.

– Почему ты ему не позвонила? – спрашивала тогда Ксения.

– А у меня нет его телефона, – отвечала Марина, – я ему свой оставила, а его не взяла. То есть он мне его написал, а я его забыла на столе на кухне, потому что тормозила утром, еще бы, мы ведь такую работу с ним сделали, целого ребенка, часа четыре трудились, взмокли оба.

– Как же ты не предохранялась?

– Прикинь, я была такая глупая, – говорила Марина, – такая дура, я предохранялась два первых раза, а потом презервативы кончились, и у него уже не так хорошо стояло, и я сказала а давай так, потому что мне очень хотелось, и к тому же я слышала, что вероятность забеременеть от третьей эякуляции подряд гораздо меньше. И вообще я собиралась с утра принять постинор, но дома затормозила, свалилась и уснула, а потом все забыла, я вообще все забыла, даже его телефон на кухонном столе, но я бы все равно не стала звонить, раз он не позвонил, мало ли, что я забеременела, самой надо было думать, ведь правда?

– Хорошо еще, что он здоровый оказался, – говорила Ксения, – а то была бы ты сейчас не беременная, а ВИЧ-инфицированная.

– Не надо, не надо меня парить, я же тебе не говорю, что какой-нибудь твой садист-любовник тебя когда-нибудь запросто прирежет.

– Это ты не говоришь? Да я от тебя это каждый раз слышу!

– А ты зато можешь меня теперь пугать, что я умру от родов.

– Вот еще, и не подумаю. Ты родишь прекрасного младенца, здорового и крепкого.

Год назад они так говорили, и так оно все и получилось, вот и младенец, здоровый и крепкий, ползает по белому ковру, как по спине белой медведицы, конечно же, медведицы, а не медведя, потому что это мамин ковер, мамина комната, мамина квартира, мамин маленький китайчонок, мандаринчик, апельсинчик, кто у нас такой вкусненький? Я потому и набила себе дракона, говорит Марина, чтобы Восток был, раз уж у меня китайский сын, я сама теперь немного китаянка, правда? А красное пятно – не переживай, оно пройдет к лету, а сейчас все равно, кроме тебя, показывать некому.

Вау, говорит Ксения, что значит некому? А куда ты растеряла всех своих мужиков, любовников со всех концов земного шара, всех возрастов и цветов кожи, с которыми тебе интересно, потому что ты никогда раньше таких не пробовала? Неужели ты исчерпала все комбинации, неужели у тебя были все, кого только можно вообразить, даже столетний афро-американец с примесью эскимосской крови, плод недолгого пребывания на Аляске в канун Первой мировой войны батальона морской пехоты, как их там зовут по-английски – морские котики? Белые медведи? Смейся, смейся, отвечает Марина, я нашла главного мужчину моей жизни, посмотри только на него, только полюбуйся, он самый лучший и самый красивый на Земле, посмотри на его лицо, посмотри на его яйца, посмотри на его член – ни у одного мужчины я не видела таких красивых яиц и такого красивого члена. А я, ты знаешь, многое повидала.

В самом деле – многих повидала, я знаю. И неужели устал смотреть зрачок, потускнел глазной хрусталик, погас взгляд? Где та Марина, с которой нельзя было прийти в гости, потому что она тут же начинала высматривать, кого бы утащить трахаться в ванную? Где та Марина, которая, когда не могла заснуть, начинала считать своих любовников, как другие считают овец или слонов, и всякий раз засыпала, так и не добравшись до конца? Где та Марина, которая все знала о сексуальных пристрастиях любого мужчины в Москве и странах, прилегающих к Шереметьево-2? Где та Марина, которая в пятнадцать лет познакомила меня с Никитой, узнав, что я – в Теме? Где та Марина, которую я так любила, что ради нее хотела бы стать мужчиной на одну-единственную ночь?

Она сидит на полу, поджав под себя ноги, в майке ручной работы, от любовника из Калифорнии, и кислотный узор на ткани – как сияние, что исходит от ее живота, и кислотный узор на мониторе – как благословение кибернетических богов, и маленький Глеб ползает рядом, как божественный эскимосский младенец по спине Великой Матери Медведицы.

11

Вот проходит время жизни, думает Оля, вот проходит время, мне уже тридцать пять лет. Восемь лет назад я приехала в Москву из Питера, год назад купила себе квартиру. Восемь минус один будет семь, семь лет по чужим углам, из них два года – в одной квартире с Владом и всей кодлой его вечно меняющихся друзей. Значит, семь минус два – пять. Пять лет одиночества, пять лет сама себе хозяйка. Пять плюс один будет шесть. Значит, все-таки шесть лет, потому что когда в своей квартире – тоже одна, с этим числом ничего не поделать, как ни верти.

Числа – это моя специальность, думает Оля и затягивается сигаретой из длинного мундштука. Откуда у филологической девочки из интеллигентной питерской семьи такая любовь к цифрам? Может, все дело в шахматах? У меня все-таки был когда-то второй разряд. Я неплохо умела считать варианты. Черные и белые клетки, латинские буквы по горизонтали, числа по вертикали.

Числа – это моя специальность. Я начинала бухгалтером, я была IT-менеджером, вот уже три года как я – исполнительный директор, совладелица небольшой компании. Финансовые потоки мало отличаются от компьютерных сетей, цифры складываются в числа, числа строятся в колонны, колонны собираются в таблицы, единицы и нули маршируют по проводам, превращаясь на выходе в картинку, слово или другую цифру. Все это называется финансовая отчетность; все это называется Интернет. Место, где финансы встречают Интернет – это и есть та точка, где я нахожусь.

Та точка, где я нахожусь сейчас физически, называется «Ямки и поваляться». Здесь самый дешевый японский ланч в Москве, 149 рублей. Числа – это моя специальность, они не оставляют меня даже за обедом. Ксюше двадцать три года, мне – тридцать пять, значит, она моложе меня на двенадцать лет. Если бы я забеременела сразу после первой менструации, моей дочери как раз было бы столько. Мне бы хотелось, чтобы она сейчас походила на Ксюшу. Если бы это, конечно, была дочь, а не сын. Она бы называла меня «мама», а я бы гладила ее по головке и говорила что ты, Ксюшенька, все будет хорошо, ты же знаешь, я люблю тебя. Я бы гладила ее по растрепанным черным волосам, потому что это очень нужно, чтобы кто-то тебя любил.

Когда мне было двадцать три года, я этого еще не понимала. Мне казалось, в мире есть множество других, куда более важных вещей, чем любовь одной женщины к другой. Например, любовь мужчины к женщине или женщины к мужчине. Впрочем, Влад уже тогда преподал мне урок, объяснив, что любовь мужчины к мужчине тоже много чего стоит. Влад старше меня на пять лет. Двадцать три плюс пять это двадцать восемь. Он вышел из шкафа в двадцать пять, значит, уже три года я знала, что мой брат – гомосексуалист. С двадцати, значит, лет.

Мне бы хотелось, чтобы у меня была такая дочь, как Ксюша, но это невозможно. Впервые я переспала с мужчиной в двадцать два. От растерянности и любви я не предохранялась, так что, если бы я забеременела тогда, моей дочери было бы двенадцать лет. Как раз столько, сколько было мне тогда, когда родилась Ксюша.

Вот проходит время жизни, думает Оля, проходит время. Гриша и Костя не разговаривают больше, а сегодня утром мне прислали счет за рекламу, которую крутили на сайтах Гришиного холдинга, и этот счет не понравился мне. Цифры – моя специальность и мне не надо поднимать документы за прошлый месяц, чтобы заметить, что с ними что-то не так. После обеда я вернусь в офис и позвоню Грише, спрошу его, что случилось, куда пропали все внутренние скидки, разве мой магазин больше не входит в его холдинг – и буду готова услышать, что нет, что до тех пор, пока 37,5 % акций принадлежит Косте, мой магазин не входит в холдинг и, значит, будет платить как все. Мы будем платить как все. То есть я буду платить как все. Я заранее знаю, что я это услышу. Цифры – моя специальность, и потому я знаю, что скажут мне люди, которые пишут эти цифры. Зная цифры, я знаю людей. Но не всех.

Я спрашивала Ксюшу на той неделе, просила узнать про Этого Человека, Большого Инвестора, но Ксюша ничего не говорит, словно забыла или не смогла узнать, и я вдруг понимаю, что мне трудно заговорить об этом снова. Я смотрю на нее, темные круги под глазами, обкусанные почти до мяса ногти. Бедная Ксюша, что с тобой происходит? Что я буду лезть к тебе со своими делами? Я уж как-нибудь справлюсь сама. Как-нибудь.

Потому что у каждой из нас бывают моменты, когда понимаешь – в мире вокруг что-то не так. И все твои силы уходят на то, чтобы не плакать на людях. И тут уже каждый держится как может.

Цифры – моя специальность, цифры успокаивают меня. Мой дочери было бы сейчас столько, сколько было мне тогда, когда родилась Ксюша – и это значит, что Ксюша каким-то хитрым образом хоть на мгновение оказывается моей дочерью.

Вот проходит время жизни, думает Оля, проходит время. Вчера Владу исполнилось сорок, был большой день рождения…

Я поехала с ним в «Ашан», говорит она, поехала, как он меня попросил, купила столько, что нам выбили чек длиной метр шестьдесят сантиметров, загрузили машину по самое не могу, отвезли все к нему домой. Я же очень хорошая сестра, Ксюша, ты знаешь. Я все приготовила, накрыла на стол, и тут стали приходить гости, его гости, ты понимаешь, богема, завсегдатаи Mix'а, театральные звезды, диджеи, виджеи, не знаю даже кто, тридцать восемь человек, даже больше, чем Влад рассчитывал. Тридцать восемь плюс два, значит сорок, как раз по числу лет, странно, правда? И все эти тридцать восемь человек смотрели сквозь меня, нет, все тридцать девять, потому что Влад меня тоже не замечал. И это при том, что с кем-то из них я жила в свое время в одной квартире! Правда, честно говоря, я уже тоже не помню – с кем. И ты не подумай, что там были одни голубые, нет, и обычные мужчины, некоторые даже с подругами, но все они смотрели сквозь меня, словно я была официанткой в дорогом ресторане. Будто меня было тоже тридцать девять человек, и я стояла у каждого столового прибора неподвижной статуей. Понимаешь, как мне было обидно?

Вчера вечером я вышла на балкон, продуваемый сквозь щели холодным декабрьским ветром, сделала вид, что хочу покурить, достала мобильный и набрала Ксюшин номер. Конечно, я помню его наизусть, цифры – это моя специальность, но он забит у меня под номером «2», потому что «1» – это телефон Олега, а телефон Влада – это «3», хотя все эти номера я помню и так, у меня хорошая память на цифры, что неудивительно, при моей-то специальности. Ты была временно недоступна, Ксюша, и поэтому я не буду сейчас рассказывать тебе о том, как стояла на холодном застекленном балконе, прижавшись лбом к раме и всхлипывая от обиды. Мне бы хотелось, чтобы кто-то положил мне руку на плечо, погладил по голове и сказал что ты, Оленька, все будет хорошо, ты же знаешь, но между нами было двенадцать лет разницы и сколько-то километров морозного воздуха, промерзшего бетона, московской почвы, напичканной, словно именинный пирог, трубами водопровода, подземными коммуникациями, телефонными кабелями и оптоволокном Интернета, по которому бегут нули и единицы, превращаясь на выходе в картинки, буквы и другие числа.

Все наши силы уходят на то, чтобы не плакать на людях. Я вытерла слезы и вернулась на кухню мыть посуду. Влад попросил меня, он с детства не любит, бывают же хозяйственные геи, а мне вот не повезло. Я вернулась на кухню мыть посуду, а сейчас, сидя за низким столиком в «Ямки и поваляться», я ничего не рассказываю Ксюше о том, как набирала ее номер на холодном декабрьском балконе, а только спрашиваю Почему Влад так со мной обращается? Может, дело в том, что он – голубой?

Ксюша смеется, отодвигает мисо, тянется палочками к суши. Послушай, Оля, говорит она, не будь хотя бы ты гомофобкой. Мы все знаем кучу пидоров, которые совершенно нормально общаются с женщинами, самым что ни на есть прекрасным образом. А твой брат, твой брат – обычный хам, ты уж меня прости. Талантливый режиссер, светский персонаж, кто угодно – но все равно: обычный хам доминантного типа, так что прекрати на пидоров тянуть, они отличные ребята. И все неправда, что они боятся женщин, это ты боишься мужчин, потому что иначе не позволяла бы им вытирать о себя ноги.

Интересно, если бы у меня родился сын, он был бы геем? Я знаю, что это не передается по наследству, особенно через дядю по материнской линии, но, может быть, дурной пример заразителен. Ой, что я сказала, почему дурной? Ксюша права, как стыдно. Просто – другой. Другой пример заразителен. Вот так политкорректней, это точно.

Словно прочитав мои мысли, Ксюша смеется и говорит, что политкорректность тут ни при чем – она узнала о существовании гомосексуалистов примерно в том же возрасте, когда узнала, как трахаются мужчины и женщины, и примерно из того же источника.

Если бы она была моей дочерью, она бы не провела свое детство, читая «СПИД-инфо»: ведь и расставшись с девственностью, я по-прежнему считала эту газету чудовищной пошлостью и гадостью, да, честно говоря, и сейчас так считаю. Если бы Ксюша была моей дочерью, я бы не давала ей читать всякую мерзость, зато научила бы любить стихи.

Мама всегда любила стихи, да и сейчас любит. Интеллигентная ленинградская семья, папа – бывший военный, мама – преподаватель немецкого. Папа всегда посмеивался над ней, говорил, что лучше бы научилась готовить, чем спрягать немецкие глаголы. Папа умер три года назад, а мама… мама в Питере, и стихи, которые она любит, почему-то уже не нравятся мне, как когда-то. Я редко звоню ей. Хорошо, что Влад не забывает звонить. Наверное, он все-таки лучший сын, чем я дочь – несмотря на его беспорядочную жизнь и бесконечно меняющихся партнеров.

Понимаешь, говорит Оля, он же единственная семья, которая у меня есть. Папа умер, мама в Питере, и, честно говоря, я не знаю, о чем с ней разговаривать. Она все выспрашивает меня, не собираюсь ли я завести ребеночка, тем более теперь, когда у меня есть квартира в Москве. Будто я могу завести ребеночка от квартиры. Скажем, от электрического провода или телефонного шнура.

Оля видит, как при этих словах Ксюша улыбается и ее темные глаза становятся еще темнее, будто внутри открывается тоннель, куда проваливаются Олины слова, чтобы превратиться в образы или воспоминания, так же, как нули и единицы превращаются в картинки или буквы. Оля предпочитает не знать, что лежит на дне этих колодцев, какие еще применения для телефонного шнура или электрического провода знает ее подруга, и поэтому еще раз повторяет: «Понимаешь, он – моя единственная семья».

Ксюша дрожащей рукой наливает себе зеленый чай, делает торопливый глоток, словно у нее пересохло в горле, и голосом гулким, словно кричишь в колодец, говорит:

– Просто не надо позволять с собой так обращаться.

– Он мой брат, – говорит Оля, – он всегда обращался со мной так, ты же знаешь, с самого детства.

– Это потому, что ты не мазохистка, – говорит Ксюша. – Если бы раз в неделю ты позволила себя связать и выпороть тем же самым телефонным шнуром, то оставшиеся шесть дней ты бы никому не давала вытирать о себя ноги.

Интересно, думает Оля, когда она говорит вытирать о себя ноги, она в самом деле имеет это в виду? На секунду она представляет обнаженную Ксюшу, лежащую на спине, и чей-то ботинок, вытирающий подметку о напряженные соски. Вот же мерзость, прости господи, содрогается Оля и тоже отпивает зеленого чая, словно у нее пересохло в горле. Она боится боли, она любит Ксюшу, и ей неприятно думать, что кто-то может сделать Ксюше больно.

Шесть дней, говорит Ксюша, но Оля тут же пересчитывает в часы, потому что порка, пусть даже самая долгая и разнообразная, это всего несколько часов, три, пускай пять. И, значит, мы должны вычесть эти пять часов из 24 на 7.

Двадцать четыре на семь, объясняла мне Ксюша когда-то, это тип контракта. Когда субмиссивный партнер, условно говоря – «саб», «раб», предоставляет себя в распоряжение доминантного партнера (условно говоря, «хозяина», «Господина») на 24 часа в день 7 дней в неделю. Таких контрактов мне не приходилось составлять, потому что моя специальность, хоть и связана с цифрами, находится там, где финансы встречают Интернет, а вовсе не там, где боль встречает наслаждение. И из той точки, где нахожусь я, эту вторую точку, где время от времени оказывается Ксюша, мне совсем не видно, да, честно говоря, мне страшно смотреть в ту сторону, страшно и неприятно.

Интересно, думает Оля, затягиваясь сигаретой из длинного мундштука, если бы Ксюша была моей дочерью, она могла бы учить меня жизни так, как она это делает сейчас? Уговаривать меня ходить с ней вместе танцевать буги-вуги в клуб на Кропоткинской? Могла бы объяснять мне какие-то вещи про секс, которые я не понимаю до сих пор, хотя старше на двенадцать лет? Но если перевести прожитые годы в мужчин, которые были у нас, боюсь, мое число окажется меньше. Так что, выходит, скорее я – Ксюшина дочь, если считать возраст по прожитым мужчинам, хотя мы никогда не проводили таких подсчетов. Чего считать, и так известно: Оля – невинная овечка, едва-едва лишившаяся девственности, а Ксюша – опытная женщина, кладезь премудрости, колодец порока.

Так что, выходит, хорошо, что Ксюша не ее дочь, хотя и не ясно, откуда бы у нее взяться другой дочери, ведь нельзя завести ребенка от собственной квартиры, даже если это квартира на метро «Университет», кредит за которую надо будет отдавать еще восемь лет. Восемь лет, вот так проходит время жизни, проходит время.

Через восемь лет у Ксюши тоже будет своя квартира, будет свой бизнес или просто хорошая работа. Маленькая взлохмаченная черная пешка, которая станет королевой на восьмой горизонтали.

Приносят счет, который Оля автоматически проверяет, хотя знает, что здесь не ошибаются. И только тогда Ксюша говорит:

– Знаешь, я хотела тебя попросить посчитать одну штуку. – Вынимает из сумки прозрачную папочку, протягивает Оле.

– Посчитать – это с радостью, – говорит Оля, – цифры – моя специальность, ты же знаешь. А что это такое, Ксюша? Информационный сайт?

– Спецпроект, – говорит Ксюша, – дополнение к нашему «Вечеру».

Вот и хорошо, говорит себе Оля, вот теперь можно и напомнить. Но только не сразу, возьми сначала папочку, посмотри, что там внутри.

– Политика? – спрашивает она. – Выборы?

Мы делаем мнимый мир, говорит себе Оля, мнимый мир из чисел, проводов и люминофора мониторов. Политика, выборы, русский Интернет, баннеропоказы, клики и траффик. Мнимый мир, ненастоящая жизнь.

– Нет, – отвечает Ксюша и качает головой так, что пряди волос колышутся у висков. – Нет, – отвечает она, – не политика, скорее, криминал. Я хочу сделать спецпроект про московского маньяка – мне кажется, это куда важнее, чем любые выборы.

Куда важнее, чем любые выборы, да, Ксюша так в самом деле думает, Оля об этом знает. Не жалуйся на мнимость твоего мира, сказала ей Ксюша когда-то, ты уверена, что хочешь увидеть настоящий? Я знаю способ, много раз тебе советовала. Боль не знает лжи.

Прозрачная папка лежит между ними на низком столике.

– Я завтра сделаю, хорошо? – говорит Оля, но не протягивает руки.

Ксюша кивает, и тогда Оля говорит:

– Послушай, помнишь, я просила узнать про одного человека…

– Конечно, – отвечает Ксюша, – конечно. Я смотрела в Сети, Гуглем поискала – про него ничего нет.

Гуглем, думает Оля, я и сама поискала. Цифры – моя специальность, а Гугль – лучшая поисковая машина в Сети, но все равно – он может найти только то, что есть в Интернете. А Тот Человек – он конспирируется, фамилия его не попадает в газеты и не упоминается на «Компромат.ру».

– Я искала Гуглем, – говорит Оля, – я думала, ты по своим каналам поищешь…

– Конечно, – отвечает Ксюша, – извини. У меня какой-то тяжелый период сейчас, я как-то замоталась. Я спрашивала, никто ничего не знает. Но я еще Пашу спрошу, когда буду с ним говорить.

– Спасибо, – отвечает Оля, – спасибо, и извини, что я тебя дергаю. Просто очень нужно – и поскорее.

Если бы она была моей дочерью, думает Оля, я бы тоже стеснялась давить на нее. Я бы тоже говорила спасибо, извини, что я тебя дергаю, но все равно я бы не позволила ей делать проект про убийцу, отрезающего девушкам груди и выкалывающего глаза. Но она – не моя дочь, поэтому все, что мне остается, это взять папочку и убрать в сумку.

– Это тебе спасибо, – отвечает Ксюша и поднимается.

За окном идет снег, как в японском кино.

12

Хорошо убивать зимой. Особенно если ночью был снегопад, и на земле – нежнейшее белое покрывало. Ты кладешь на него обнаженное связанное тело. Кровь из порезов лучше течет на морозе, и вместе с нею уходит тепло жизни. Если тебе повезет, и она не умрет быстро, она еще успеет увидеть, как покрывается твердой пленкой льда то, что еще недавно текло в ее венах. Красное на белом, ничего нет прекрасней этого сочетания.

Говорят, смерть от холода похожа на сон. Положить голову себе на колени, смотреть, как зрачки тускнеют, как закрываются глаза, нежно поглаживать остывающую кожу, временами будить обжигающими ударами ножа, чтобы вздрагивала от боли, на мгновение возвращаясь к жизни, ловить в глазах последние проблески сознания, тихо петь колыбельную, трогать лоб, как мама в детстве, когда ты болел, а она проверяла – нет ли жара. Спустя много лет повторять этот жест, проверять, чувствовать как с каждым разом кожа становится все холодней, будто Снежная Королева овевает ее своим дыханием, замечать, что удары уже не вызывают содрогания. Тогда можно разрезать веревки, вынуть кляп изо рта, сесть рядом и плакать, глядя, как слезы мешаются с кровью, уже начинающей застывать.

Хорошо убивать весной. Особенно когда распускаются первые листья, и лес, на который ты смотришь из окна, покрывается нежной зеленоватой плесенью новой жизни. В такие дни хорошо нарвать свежих веток вербы, полных весенним соком, и спуститься в глубокий подвал, где распятая веревками между полом и потолком, она уже ждет тебя. Вынуть кляп, позволить ей кричать, несколько раз обойти, а потом нанести первый удар. Постепенно, вскрик за вскриком, бедра, спина, живот и грудь покроются сеткой рубцов, красноватой плесенью крови. Тогда ослабить веревки, поставить на колени, нагнуться и спросить, глядя в заплаканные глаза, как ее зовут. Очень важно знать имя девушки, чтобы окликать ее, когда она будет уходить, чтобы задержать подольше.

Говорят, в Китае бамбук растет так быстро, что, если привязать человека к земле, молодые побеги за ночь пробьются сквозь тело. Я бы хотел, чтобы весенняя трава обладала такой же силой, чтобы новая жизнь и новая смерть слились воедино, а красные капли, словно цветы, замерли на широких листьях подснежников, расцветающих в паху, на желтоватых соцветьях одуванчиков, вырастающих между грудей, уже развороченных напором горькой полыни. Чтобы она лежала еще живая среди проросших сквозь нее цветов, и ее последний вздох мешался с их весенним ароматом.

Хорошо убивать летом. Обнаженное тело естественней всего летом – естественней и беззащитней. Вбить во дворе дюжину колышков, вывести ослабевшую девушку из подвала, быстро, не дав ей опомниться, привязать, как можно шире растянув руки и ноги, не забыть как следует проверить кляп, потому что летом повсюду люди, и наверняка найдется доброхот, который, заслышав крики, постучится в калитку в высоком заборе и спросит, что здесь происходит.

Я бы взял его за руку и отвел туда, где лежит девушка. Она обнажена, как на нудистском пляже. Она знает, что скоро умрет. Я бы велел ему сесть на корточки и заглянуть ей в глаза. Вот так выглядит ужас, сказал бы я ему, вот так выглядит отчаяние, сгустившееся до того, что его можно потрогать. Не бойся, протяни руку, потрогай скользкие, слезящиеся шары ее глаз. Если хочешь, я подарю один из них тебе на память.

Но если кляп вставлен хорошо, крика не будет и тебе одному придется смотреть в ее глаза и вслушиваться в содрогания струной натянутого тела, так чутко отзывающегося на каждый новый штрих, каждую завитушку узора, который ты выжигаешь на коже увеличительным стеклом. Жар солнца, сгущенный до такой степени, что не может не тронуть. Обугливается плоть, темнеют на глазах розовые бугорки сосков, клитор, уже не может спрятаться ни в зарослях сбритых волос, ни в загодя срезанном кожаном капюшоне.

На забудь вытирать пот со лба, пусть он не заливает ей глаза, пусть она видит небо, солнце и зеленые листья. Загодя приготовь влажное полотенце, вспомни, как мама лечила тебя, когда ты болел, вытри пот со лба, загляни ей в глаза, постарайся найти в них отблеск твоей детской тоски.

Хорошо убивать осенью. Кровь не видна на красных листьях, желтые листья плавают в багровых лужицах, как маленькие кораблики. Привяжи ее к дереву, вооружись стрелами для «дартс», сыграй с ней в святого Себастьяна. Помни: стрела лучше всего застревает в груди и совсем нет шанса, что она сможет воткнуться в лоб.

Если хочешь, оставь ее привязанной на ночь. Утром ты найдешь ее замерзшей, но еще живой. Отвяжи от дерева, отведи в теплый подвал, вынь кляп из разодранного немым криком рта, дай поплакать, накорми завтраком, который сам приготовил, а потом нежно возьми, так, словно это – твоя первая брачная ночь, которой ты ждал два года. Слизывай капли крови со следов от твоих стрел, в некотором роде это тоже – стрелы Амура. Когда кончишь, свяжи ее снова, отведи во двор и повтори все с начала.

Осень – пора медленного умирания. Тут некуда спешить. Листья успеют пожухнуть, ветви деревьев обнажатся, свинцовые тучи поплывут по небу. Однажды, промозглой дождливой ночью, выйди во двор, подойди к бесчувственному телу, безнадежно повисшему на веревках, посмотри, что осталось от женщины, которую ты привел сюда месяц назад. Если тебе повезет, она переживет ежедневное распятие среди ветвей старой яблони, удары дротиков, нежную, удушающую любовь в подвале, твой шершавый язык, облизывающий свежие раны. Возьми ком разбухшей от дождя земли, размажь эту грязь по ее истерзанному телу. В такую землю всем нам лечь, раньше или позже. Посмотри на нее в последний раз, вынь кляп изо рта, понадейся, что шум ливня заглушит последние крики. Возьми нож и убей ее несколькими ударами, пока не началась зима.

Вот так выглядит мой календарь. Мои времена года. Картинки с выставки.

Я бы хотел написать такую книгу. Прекрасную и горькую книгу, где красота природы и красота смерти слились бы воедино. Жаль, я не могу этого сделать, ибо все, что я говорю, – неправда.

Когда убиваешь, не думаешь о временах года. Убивая, ты просто убиваешь. И внутри у тебя – только ужас.

Ужас и возбуждение.

13

– Сделать такой сайт – плевое дело, – пишет по ICQ Оля. – Если есть движок, тут работы на три дня, включая дизайн.

– Движок есть, – отвечает Ксюша, – на «Вечере.ру» стоит какой-то, и сюда тоже можно его поставить.

– Я не понимаю, где ты будешь брать контент? Ты экспортируешь то, что писала про этого урода Лента, а потом выложишь все интервью, которые нароешь в прессе. А дальше?

– Надо сделать этот сайт местом, куда стекается вся информация, – бодро выстукивает на клавиатуре Ксюша, – где могут напечатать свои статьи люди, которые считают себя специалистами по подобным делам.

– Экспертный сайт?

– Ну да. Экспертный сайт с мощной коммьюнити-ориентированной составляющей. Система форумов, чат, блоги.

– Ты думаешь, люди пойдут?

– Конечно, пойдут.

– ОК, один раз они придут по баннерам или по ссылкам, но что заставит их вернуться? Что они будут обсуждать на форумах?

– Каков психологический портрет предполагаемого убийцы, какие подобные случаи известны из истории, каковы возможные причины… да полно всего!

– Ты идеализируешь наших пользователей. Все, что ты перечислила, – темы для экспертных статей. Простой читатель зайдет на форум только для одного: написать, что надо сделать с этим человеком, когда его поймают.

– Хорошо. Если так, мы отключим форумы. Но я думаю, что этот сайт может стать таким гейтом для того, чтобы общество говорило с властью. Милиция сможет через сайт предостерегать москвичей, люди смогут сообщать о своих подозрениях, требовать каких-то мер etc.

– Ты идеалистка:). С чего ты решила, что власть собирается говорить с обществом?

–:)) Эта власть нуждается в том, чтобы заполнить собой все возможные каналы подачи информации. Закрывать сайт они не будут, отбирать у нас – тоже. Слишком много возни – придется им давать нам интервью и писать для нас пресс-релизы. Кроме того, мы привлечем благотворительные и некоммерческие организации: помощь психологов для родственников жертв, сбор средств для тех, кому они еще могут помочь, объявления о пропавших без вести… Мой журналистский опыт подсказывает мне, что в контенте недостатка не будет:)

– ОК. Если так, то твой сайт попадет в программы новостей. И ты получаешь пять-семь тысяч уникальных пользователей ежедневно.

– Wow! Мы в десятке Рамблера!:))

–:) И тогда мы начнем продавать рекламу и делаем из этого коммерческий проект.

– Много продадим?

– Баннерами много не открутишь. А вот целевая реклама – в самом деле wow!

– А где мы ее возьмем?

– Все фитнесс-клубы, где есть хоть что-то, похожее на курсы самообороны для женщин; онлайновые книжные магазины, торгующие книгами типа сто самых знаменитых убийц нашего времени; аудио и видео, вроде Murder Ballads или «Молчания ягнят». Рекламная компания любого свежего фильма о маньяке, благо они, кажется, выходят раз в месяц. Магазины, торгующие оружием для самообороны. И наверняка я еще что-то забыла.

– Это все реально?

– ИМХО – да. Ты набери материал, а клиентов я возьму на себя.

– Wow, мы наконец-то будем работать вместе!

– Как в старые добрые времена:))

– ОК, осталось только поговорить с Пашей.

Media, говорил когда-то Маршалл Маклюэн, is the message. То есть средство массовой информации важней самой информации, говоря по-русски. Посланник и есть послание, если попытаться скаламбурить, хотя перевод, конечно, не слишком точный. Маршалл Маклюэн был канадский ученый, он занимался изучением средств коммуникации. Он давно умер и свою самую знаменитую фразу сказал про телевизор. Забавно было бы услышать, что бы он сказал, увидев Интернет. Но Маршалл Маклюэн молчит и даже не может узнать, сбылись ли его предсказания. Так, почти полвека назад, он предсказывал, что с появлением национального телевидения отомрут местные диалекты. Ну вот, прошло полвека, и что? Местные диалекты остались как были – и не только в России, но и в Америке, где телевидения куда больше. Одного этого было бы достаточно, чтобы Маршалла Маклюэна, канадского ученого, забыли навсегда. Но в нашем деле, я хорошо знаю, ценится не точность предсказания, а четкость формулировки, хлесткость идеи. Форма и есть содержание, посланник и есть послание, роза это роза это роза.

Я работаю журналистом уже десять лет и, худо-бедно, у меня есть чутье на идеи. Не то чтобы я часто придумывал что-то гениальное, но в чужих идеях я разбираюсь лучше некуда. И вот сейчас, вечером, сидя в ресторане «Грабли» (сказочный дизайн и столь же сказочно низкие цены), ужиная с моей начальницей Ксенией, я сразу понимаю, что она предлагает. Этот спецпроект – это будет бомба. Потому что мы можем отобрать у желтой прессы их тему и сделать так, чтобы людям не было стыдно туда заходить. Мы создадим среду, где они смогут общаться, где выразят свои тайные страхи и тайные желания. Среда и есть посредник, как не сказал Маршалл Маклюэн. Ксения говорит – посредник между властью и обществом, а я думаю – посредник между каждым из нас и нашей сокровенной мечтой.

Я работаю журналистом вот уже десять лет и большинство моих начальников были твердо уверены, что журналистика – это форма пиара. Коммерческого, политического, предвыборного. Наш большой начальник Паша Сильверман где-то прочел, что у идеальной фотомодели должно быть никакое лицо, чтобы на нем можно было нарисовать все что угодно. А у журналиста, любит повторять он, должен быть никакой мозг, чтобы на нем можно было нарисовать любую идею. Мне чуть-чуть обидно это слышать: и не только потому, что я лучшего мнения о своем мозге. В глубине души я все-таки верю, что журналист – это посредник. Если не между обществом и властью, то хотя бы между людьми. Человек, который может рассказать одним людям о других.

Мне жаль, что четыре года назад я не поехал в Чечню. Оксана легла на пороге, распустив, как Андромаха, рыжие, еще не начавшие седеть волосы. Ты не оставишь наших детей сиротами, сказала она, ты никуда не уедешь. Там почти безопасно, соврал я. Там не может быть безопасно, сказала Оксана, вспомни девяносто третий год в Москве, тебе мало? И вообще, ты вернешься оттуда больным человеком. Нормальные люди не ездят на войну добровольно, тем более – на такую войну. Я пытался возражать, но уже знал, что никуда не поеду, потому что профессия профессией, но у меня есть семья, Оксана и двое детей. И вот Вторая Чеченская прошла без меня, если, конечно, можно сказать «прошла», учитывая, что я сам каждый день ставлю в ленту очередную информашку про взрывы и погибших. Но мне до сих пор жаль, что я туда не поехал. Мне казалось, что быть там – мой долг перед мальчиком, который пошел на журфак, чтобы побороть государственную ложь, долг, который я должен был отдать.

Тем вечером, когда я решил остаться в Москве, мы снова занимались с Оксаной любовью. Мы редко занимаемся любовью, особенно после рождения второго ребенка. Шесть лет брака охладят любой пыл, но тем вечером я опрокинул ее на спину и с отчаянием вжимался в ее тело, будто стучался в запертую дверь. Я кончил быстро и неожиданно заплакал. За те годы, что мы вместе, я занимался любовью со множеством женщин, но мне никогда не хотелось плакать, обнимая их или размыкая объятия сразу после финального взрыва. А тем вечером я лежал, уткнувшись в рыжие волосы, и рыдал, сам не зная отчего, а Оксана гладила меня по голове и, глядя в потолок, повторяла Лешенька, Лешенька, и, возможно, думала о чем-то своем. Тот, кто говорит, важнее того, что говорится, – и я вжимался в нее всем телом и чувствовал себя Гектором, который так и не увидел своей Трои.

Мой большой начальник Паша Сильверман любит говорить, что журналистика – это часть пиара. Мне обидно это слышать, а главный редактор моего отдела, юная девушка Ксения только пожимает острыми плечами. Она моложе меня на пять лет, и у нее на пять лет меньше иллюзий. Все издания второго эшелона живут за счет джинсы, сказала она мне, – может быть, поэтому они и издания второго эшелона. Сама Ксения никогда не пишет заказных статей, потому что послание – это и есть посланник, текст – и есть автор, джинса убивает тебя как профессионала. Ступив на эту дорожку, говорит она, можно довольно легко заработать полторы тысячи в месяц – но никогда не заработать больше.

Ксения хочет больше. Ей двадцать три года, и она моя начальница. На ее лице нельзя нарисовать ничего, кроме того, что она сама захочет. Большие глаза, жестко очерченные губы, взлохмаченные волосы. Рано повзрослевшая девочка. Через два года у нее будет своя машина, через четыре – квартира.

Думаю, она потому и придумала этот спецпроект, что в него, при всем желании, нельзя слить никакой заказухи. Кому нужен московский маньяк? До выборов могли подтянуться Стерлигов и Лебедев, а теперь до этой истории никому нет дела. Так что это будет настоящая журналистика, без малейшей примеси пиара. Почти независимое расследование, в сфере, далекой от политики, – если такое вообще возможно в путинской России.

Ксения говорит, что этот проект – посредник между властью и обществом, а я думаю – посредник между каждым из нас и нашей сокровенной мечтой. Если все получится так, как она задумала, через месяц газеты выстроятся в очередь брать у нее интервью. Я слишком хорошо знаю, как устроен рынок медиа, чтобы ошибиться: через месяц худая маленькая девочка из онлайн-газеты второго эшелона станет звездой. Черные всклокоченные волосы, большие глаза, жесткая линия рта, еще больше подчеркнутая помадой. Она красивая, думаю я, будет хорошо смотреться на телеэкране. В девяностые годы она бы точно сделала блистательную карьеру. Не факт, что сейчас ее захотят видеть в эфире, но ей суждено куда больше 15 минут славы, которые обещал нам Энди Уорхол, американский художник, чья слава дотянулась от пятидесятых годов аж до сериала «Бригада».

Интересно, понимает ли Ксения, что мы затеваем? Насколько эта история будет скандальной – не сам сайт, а именно история о двадцатилетней девушке, посвятившей сайт маньяку-убийце? Сколько человек, даже не заходя туда, скажут, что она пропагандирует насилие и провоцирует новые преступления?

Может быть, мы выпьем за успех, как ты считаешь? По-моему, ты придумала отличную штуку. Честно говоря, меня по-настоящему прет, давно такого не было. Давай по 50 водки – и по домам?

14

Ксения рассказывает о сайте, раскладывает перед Алексеем распечатки интервью и новостей, изредка попадаются черно-белые фотографии, нечеткие, почти сведенные на нет плохой печатью. Алексей слушает, кивает, иногда хмыкает одобрительно. Тридцатилетний мужчина, отец двоих детей, кажется, мальчик и девочка, надо бы уточнить как-нибудь, чтобы не ошибиться. Наверное, он переживает, что я моложе его, а уже начальница. Впрочем, виду не подает.

Черно-белые листы бумаги на столе, стараться не смотреть, стараться не прочесть ненароком ни слова. Что должно твориться в голове, чтобы человек отреза л женщинам соски, выжигал на теле узоры, вкладывал выдавленные из орбит глаза в анус и влагалище? Лучше не задавать себе этого вопроса, потому что тогда придется спросить себя: что творится в голове у тебя самой, вот уже неделю ты не находишь себе места и каждый вечер, засыпая, мастурбируешь, представляя себе вот эти самые подробности, нет, не опускай глаза на распечатки, потому что иначе тебя опять накроет темная волна, и сияющее предпразничное пространство вокруг начнет клубиться и сворачиваться у тебя за спиной, до тех пор, пока не останется ничего, кроме жара по всему телу, кома внизу живота, зуда, боли, предчувствия наслаждения.

Что творится у тебя в голове, я спрашиваю тебя, что творится у тебя в голове? Мы с тобой больные люди, как говорил обычно Саша, твой потерянный возлюбленный, пока ты смывала под душем его сперму со своих волос. И ты, морщась от прикосновения воды к рассеченной коже, отвечала ему: «Нет, милый, мы с тобой нормальные, здоровые люди. Знаешь, как ведут себя по-настоящему больные? Ты должен был бы сейчас кричать на меня Сука, это ты меня до этого довела! Я не такой!» Он подходил, нежно гладил по свежим рубцам и говорил: Нет, я такой и есть, и улыбался самой трогательной и открытой своей улыбкой. А еще, говорила ты, можно было бы вести себя как маньяк-убийца в плохом кино, плакать и клясться друг другу, что мы больше не будем. Будем, отвечал он, обязательно будем. Теперь ты знаешь – нет, больше не будем, все кончено.

Алексей принес твои пятьдесят грамм, блин, как все не вовремя, интересно, у обычных, ванильных, людей тоже так: возбуждение накатывает в самый неподходящий момент? Вот если сказать сейчас этому милому тридцатилетнему мальчику Алешенька, я бы хотела, чтобы ты отвел меня в туалет, поставил на колени и выебал в рот, то он, наверное, поперхнется своей водкой. А у него красивые руки, чем-то похожи на Левины, сильные, длинные пальцы. Интересно, что бы ты чувствовала, если бы он ласкал тебя ими внутри, если бы сжимал твои соски? Лучше все-таки об этом не думать, а быстро выпить, да, за успех, за успех нашего проекта, посмотреть на часы, сказать, что, наверное, пора домой. Забрать пальто в гардеробе, да, спасибо, очень мило с его стороны. Интересно, правду ли говорят, что американки не позволяют подавать им пальто или все-таки врут? Наверное, врут. Впрочем, ладно. Попрощаться, взять такси и домой.

Выходите на улицу, у Алексея звонит мобильный, он отвечает довольно громко, так что невольно ты слышишь: Нет, Оксаночка, я еще задержусь. Паша попросил обсудить с ним один спецпроект. Я вечером тебе расскажу. Значит, Паша попросил. Она у него, значит, ревнивая, Оксаночка. Мальчик и девочка или две девочки? Вот сейчас и надо спросить. Спрашиваешь: как дети? Отвечает: спасибо, хорошо, болеют только последний месяц. Какой-то чудовищный грипп. Значит, так и не ясно, кто у него там.

Останавливает такси, спрашивает: «Тебе куда?», говорит: «Я провожу». Вы забиваетесь на заднее сиденье, и на повороте он как бы невзначай прижимается к твоему бедру, а потом так и остается сидеть и говорит при этом, что каждому объекту из реального мира должен соответствовать объект из мира виртуального, так что в идеале каждое событие должно удостаиваться спецпроекта, жалко, что на это ни у кого не хватит ни сил, ни денег, а ты думаешь, какой бы спецпроект можно было сделать из истории твоего расставания с Сашей. Фотографии участников, описания пыток, которые придумал он и которые придумала ты, отдельно – те, что успели опробовать, и отдельно – те, что так и остались мечтами; несколько культурологических текстов, ссылка на ресурсы русского BDSM коммьюнити: SMLife, bdsm.org.ru и bondage.ru, еще какие-то ньюсгруппы. Ссылка на другие твои веб-проекты. Сашино резюме. Mpeg-файл с реконструкцией вашего финального разговора. Воспоминания хозяйки дома о том, как Саша был влюблен в нее в школе. Фотогалерея: твои ягодицы до и после свидания. А у Лешеньки действительно сильные руки, так что, может быть, в самом деле – закрыть глаза и протянуть губы для поцелуя. Конечно, он твой подчиненный, но, в конце концов, ты и не должна предлагать ему полную программу, можно ограничиться ванильным сексом, обычным, простым перепихоном.

В конце концов мужской член лучше фаллоимитатора. По крайней мере – разнообразие.

15

Он неглупый мужик, думает Ксения, а главное, у него есть чутье. Он согласится, потому что понимает: это – чистый верняк.

Они сидят втроем в Пашином кабинете, Сильверман за своим столом, наполовину скрытый монитором, Ксения и Алексей – на стульях, плечом к плечу. Скорее как соратники, чем как любовники, думает Ксения.

Она красивая девчонка, думает Паша, а главное, в ней чувствуется напор. В московских девочках редко встретишь такой напор, я бы скорее предположил, что она провинциалка, откуда-нибудь с Украины, с юга России, в крайнем случае – из Питера. Чувствую, рано или поздно она вытрясет из меня эти сто долларов прибавки – тем более, проект, который она предлагает – чистый верняк, отличная площадка, жаль, что я вынужден сказать «нет».

И он говорит «нет», и Ксения даже не удивляется, потому что уже прочла это «нет» по его лицу, но Алексей спрашивает со сдержанным негодованием: «Почему – нет?» Хороший партнер, думает о нем Ксения, хороший, но слишком нетерпеливый. Было бы интересно посмотреть, как он танцует. Ну так сначала ведь придется учить полгода. Вот ведь как все у меня сложно: что для танца, что для постели требуются квалифицированные специалисты. Вдобавок, это два разных типа квалификации: вот и получается, что все мои доминантные любовники – никудышные танцоры. Может, в самом деле научить его танцевать буги-вуги, а то что я все хожу на танцы одна, как девушка на выданье.

Молчит, держит паузу, думает Паша, умная девчонка. Помню, полгода назад я поставил ее начальницей над этими охламонами и был уверен, что сожрут, а смотри-ка – все хорошо получилось.

Потому что не те времена, говорит Паша и думает, что сам не помнит уже, когда были те времена. В детские годы застоя? Или позже, когда сначала русских выживали из Грозного, а потом другие русские сравняли Грозный с землей? Когда взорвались два дома на Каширке? Когда захватили театральный центр на Дубровке? Интересно все-таки, когда были те времена? Не знает ответа, но точно знает: сейчас – не те.

– Но это даже не политика, – говорит Алексей, и Ксения вспоминает, как он объяснял, что этот сайт может стать посредником между людьми и их сокровенными мечтами. Думает: какие же мечты он имел в виду?

– У нас все политика, – говорит Паша. – Это жесткий, кровавый, шокирующий проект. А сейчас у нас все должно быть хорошо и мирно. Ты телевизор как-нибудь посмотри вечером.

– До тех пор, пока ты будешь так считать, – неожиданно кричит Алексей, – мы не поднимемся выше второй десятки Рамблера. Посмотри на «Газету.ру»! Почитай Панюшкина! Они-то пишут, о чем хотят! И посмотри на рейтинг: где они и где мы.

Он слишком горячится, думает Ксения, будто не знает – на Пашу бесполезно кричать. Надо взять то, что удастся, и свернуть разговор. Ей становится грустно: ничего с Пашей не получилось, надо поскорее заканчивать, может, еще успеет на танцы сегодня вечером.

– «Газету.ру» финансирует ЮКОС, – отвечает Паша, – Так что лучше посмотри, где Ходорковский с Лебедевым, и где мы.

– Но послушай, – говорит Алексей, и Паша поясняет: он вовсе не имеет в виду, что нас всех посадят, а говорит только о… эээ… степени финансовой независимости. – Так что я не дам на это денег, – говорит он, – Но рекламой поддержу.

Он неглупый мужик, думает Ксения, а главное, у него есть чутье. Может, в самом деле – наш проект никуда не годится? И он нравится только мне, потому что я… ну, потому что мне это интересно. Может, ну его? думает Ксения, а вслух говорит:

– Спасибо, а еще я хотела попросить: дай нам движок, который у тебя стоит на «Вечере».

Она красивая девчонка, думает Паша, а главное, в ней чувствуется напор. И у нее странные интересы: вот два дня назад она спросила меня, могу ли я навести справки об одном человеке. И добавила со значением: по своим каналам. Я не люблю дергать свои каналы и почти всегда отказываю – но тут я согласился. «Это по работе?» – спросил я. «Нет, – ответила она, – нет, что ты, личное дело». Личное дело, думает Паша, какое у нее может быть личное дело к этому сорокалетнему человеку, бизнесмену с криминальным прошлым, с двумя неудачными покушениями и тремя неоткрытыми уголовными делами? Человеку, чьи деловые партнеры пропадают средь бела дня. Конечно, личное дело есть личное дело, но неприятно об этом думать. Вот закончим разговор, попрошу задержаться, покажу выписку, которую мне сделали.

– Дай нам движок, который у тебя стоит на «Вечере», – говорит Ксения, и Паша пожимает плечами:

– Берите, и программиста моего берите, он все равно у меня на ставке. Хотите, дизайнера хорошего найду?

– У меня есть дизайнер, – отвечает Ксения, – моя одноклассница. Мы с ней договоримся.

Все-таки сделаю, думает Ксения, если можно сделать что-то – надо сделать. Хотя бы для того, чтобы знать – работает оно или нет.

– Ну хорошо, значит, договорились, – улыбается Паша и просит Ксению остаться, а сам думает: как бы ей сказать, что я хотел бы поддержать их проект – это отличная идея и коммерческий верняк, – но что-то внутри меня подсказывает: лучше держаться от этого подальше, а то рано или поздно я начну думать о том, что по городу ходит человек и для собственного развлечения вырезает у женщин кишки и вешает им на шею, словно гирлянды. Думать об этом не хочется, я и без того стараюсь не думать слишком о многом. О том, что приходится говорить «нет», когда хочешь сказать «да». О бизнесменах, чьи партнеры исчезают без вести. О том, как на месте домов появляются развалины. Иногда мне кажется, что почти все свои силы я трачу на то, чтобы не думать о таких вещах. Я трачу так много сил – и каждый день, проходя по городу, вздрагиваю, увидев на месте, где еще недавно был ресторан, гору строительного мусора. Мне кажется, будто мои кошмары становятся явью, но нет, это всего-навсего Лужков расчищает место для новых небоскребов, расчищает столь ретиво, что временами кажется – террористы научились взрывать специальные заряды – столь бесшумные, что они не отзываются эхом ни в газетах, ни в разговорах москвичей.

Не видать мне сегодня моих буги-вуги, думает Ксения, не танцевать под Indigo Swing и Jump 4 Joy, не пригласить Алексея составить мне компанию. Что же Паша хочет мне сказать, он ведь неглупый мужик и, главное, у него есть чутье.

Паша выкладывает папку с распечатками на стол.

– Ты просила меня пробить этого человека по моим каналам, – говорит он. – Читай здесь, на вынос я не дам.

Ксения читает, а Паша все продолжает думать о маньяке-убийце, о путинской политике, о развалинах на улицах городов. Все-таки руины, думает он, работа неодушевленных машин. Взрыватель, гексоген, пусковой механизм, бомболюк. Тот, кто нажимает кнопку, не видит взлетающих в воздух кровавых ошметков. Пыль от развалин не оседает на его одежде. Тот, кто принимает решения, не видит их последствий. Он живет в том же мнимом мире, что и все мы.

– Впечатляет, – Ксения закрывает папку, – а моя подруга хотела с ним делать бизнес.

– Я бы не советовал, Ксеничка, – отвечает Паша.

– Страшный человек, – и она бережно кладет папку на середину стола.

Нет, думает Паша, он не страшный, он обычный человек. Тот, кто нажимает кнопку, тот, кто запускает механизм.

– Не такой уж и страшный, – говорит он, – просто в его бизнесе были другие правила игры с самого начала.

– Тебе никогда не хотелось менять правила? – спрашивает Ксения. – Например, можем вести себя так, будто нет путинского телевидения, а Ходорковский все еще на свободе.

Паша смеется и думает: у нее есть напор, она красивая девчонка. Интересно, есть ли у нее мальчик – или как это они сейчас называют?

– Ты же мог сказать нам «да» сегодня, – говорит Ксения, – ведь то, что ты сказал – только отговорки. Объясни мне, в чем дело? Ты не веришь в этот проект?

– Послушай, Ксения, – говорит он, – мы оба знаем: это отличная идея. Это коммерческий верняк. Но, понимаешь, ты сказала что вот этот, – Паша кивает на папку, – страшный человек. А ведь он всего лишь платил деньги и отдавал приказы, а потом улетал в Испанию или в Грецию делать себе алиби. С ним все понятно. Для него убийства – если в самом деле были убийства – только способ перераспределить собственность. Перенаправить финансовые потоки. По большому счету, он давно живет в мире абстракций. А тот человек, о котором ты хочешь сделать сайт, – он живет с нами в одном городе. Заходит в те же магазины. Наверное, ест в тех же ресторанах. И все, что он делает, – он делает сам. Своими руками.

16

Ты ускользнула, одна из всех, ускользнула.

У тебя были маленькие ступни и ладони

Каштановые волосы до плеч

Выбритый лобок с тонкой ниточкой волос, не тронутых бритвой

Я думал, опасная бритва никогда не касалась раньше твоего тела

Ты многого не знаешь в этой жизни

У нас есть время.

Я раздел тебя, бесчувственную, на столе в бетонном подвале

И некоторое время стоял, прислушиваясь к тому,

Как внутри меня начинает мелко дрожать

Какая-то струна, словно камертон, отзывающийся на знакомую музыку.

Словно выцветший лист, из последних сил цепляющийся за ветку

Под порывами осеннего ветра.

У тебя был плейер – я раздавил его каблуком

Он больше тебе не понадобится, я научу тебя другой музыке

Выцветшие листья на моем участке

Так и не удержались на ветвях

Лежа на холодной земле, они ждут тебя

Я провел рукой по твоему животу

Чуть округлому, словно маленький холм

Возможно, ты думала «я растолстела этим летом, мне надо похудеть»

Поверь мне, я знал многих женщин

Ближе, чем кто-либо иной,

И я говорю тебе с искренностью бритвы

Разрезающей кожу:

У тебя прекрасное тело.

Твое тело прекрасно от верхних покровов

До самых глубин, до розовых влажных глубин рта,

Красные мышцы, желтый жир, синие вены,

Они видны даже сейчас под твоей загоревшей за лето кожей

Два белых треугольника спереди и сзади

Там где был купальник

Теперь тебе нечего скрывать.

Что-то дрожит внутри меня, словно играет музыка в раздавленном плейере

Подожди, ты тоже ее услышишь, ты отзовешься.

Ты говорила «мне надо похудеть, сбросить вес»

Я скажу тебе, сбросить вес очень просто

Как дереву сбросить осенью листья

Я научу тебя, когда ты проснешься

Глаза ее были закрыты, но я помнил их цвет

Они были карие, с янтарными прожилками

Когда я их увидел впервые, я сразу почувствовал

Как мир замирает вокруг, сворачивается, как свиток.

Карие глаза с янтарными прожилками

Припухшие губы девочки-подростка

Целовавшейся весь вечер в пустых коридорах школы

Пока дискотека гремела внизу в актовом зале

Было бы жаль растянуть этот рот тряпкою или кляпом

Но мне так хотелось выйти с тобой во двор,

Где выцветшие листья, лежащие на холодной земле

Ждали тебя.

Я сделал укол, чтобы ты крепче спала

Потом взял иголку и нитки

Бабушка учила меня штопать вещи

Говорила «не надо выбрасывать, если можно заштопать»

Да, военное поколение, нищета, голод

Лишний вес не волновал их в твоем возрасте

Они и так все время хотели есть

Я кончил работу и вытер кровь

Слизнул языком, она все не унималась

Это было как поцелуй

Мои ресницы трепетали на твоей щеке

Я связал тебе руки

Маленькие кисти как у ребенка

Такие легко могут выскользнуть из веревок

Я затянул потуже

На ноги я надел кандалы, чтоб ты могла ходить, но не слишком быстро

Я сразу знал, что ты не из тех девушек,

Что отдаются со слезами, не делая попытки

Настоять на своем

У нас будет много времени, говорил я тебе

Мы лучше узнаем друг друга

Я покажу тебе то, что ты и не думала увидеть

Твое тело раскроет свои тайны

И ты поймешь, что зря беспокоилась

О том, сколько ты весишь

Не такая уж ты тяжелая, я легко могу носить тебя на руках

Я расскажу тебе о том, как я жил эти годы

Пока тебя не было рядом

Я расскажу тебе о мире, где родился и вырос

Я поведу тебя в его запретные рощи

Где содранная кожа висит на ветвях

Словно выцветшие листья

Где маленький мальчик не спит

Прислушиваясь, как нарастает трепет и дрожь

Словно кто-то подбирает музыку,

Чтоб камертон отозвался.

Ты сидела на крыльце,

Выцветшие листья лежали у твоих ног

Губы твои были плотно сжаты

Белый треугольник внизу живота

Разрезанные надвое тонкой ниточкой волос

Светился в вечерних сумерках

Был тихий осенний вечер

В прохладном воздухе

Хорошо разносились звуки

Где-то вдалеке залаяла собака

Загудел поезд

Ты открыла глаза.

У тебя были карие глаза с янтарными прожилками

Когда я их увидел впервые, я сразу почувствовал

Как мир замирает вокруг, сворачивается, как свиток,

Словно опавший лист на земле

Ты не попыталась встать, только руки твои напряглись,

Словно проверяя прочность веревок

Красные мышцы, переплетения тканей

Маленькие бугорки на твоих предплечьях

Под еще загоревшей кожей

А потом ты неожиданно сделала что-то лицом

Я даже не понял, как это случилось,

Кровь брызнула фонтаном

Твой рот раскрылся

И ты закричала

Был тихий осенний вечер

В прохладном воздухе

Хорошо разносились звуки

Я не успел понять, что происходит

Как уже подскочил к тебе, а ты продолжала кричать,

На одной ноте, словно поломанная механическая игрушка

ААААААААААААААААААААААА

Подскочил к тебе и одним ударом

Перерезал горло.

Прости.

Была осень, люди закрывали дачи на зиму

Весь поселок был полон приезжих

Звуки хорошо разносились в воздухе

Ничего больше не будет

Ни музыки, ни дрожи

Я никогда не узнаю, как отделяется твоя кожа

Не очищу твои груди, как две половинки

Одного апельсина

Звук оборвался, словно кто-то наступил на плейер ногой

Еще секунду ты цеплялась за жизнь

Как осенний лист на холодном ветру

Цепляется за ветку.

Ты лежала у меня на руках

Твои губы, припухшие губы девочки-подростка

Были все изодраны

Я не ожидал от тебя такой силы

А может, бабушка просто плохо учила меня штопать

Или я был нерадивым учеником.

Пока внизу в актовом зале громыхала школьная дискотека

Я хотел целоваться с тобой в пустых коридорах

Я хотел пройти с тобой по темным лестницам школы

Где в каждом следующем классе – только новые боль и унижения

А выпускной аттестат выдают плевком в лицо

Криком «вали отсюда»

Я был единственным учеником в этой школе

До сих пор удивляюсь, зачем для меня построили такое большое здание

Папа, мама, дед и две бабушки, пережившие войну

И так толком и не научившие меня штопать.

Я взял тебя на руки и отнес в подвал

Ты была совсем легкой, поверь,

Ты зря волновалась про лишний вес

Положил на стол, где несколько часов назад

Раздевал тебя, и выключил свет.

Стоя на лестнице, я оглянулся:

Белый треугольник внизу живота

Светился во мраке подвала

Разрезанный надвое тонкой ниткой волос.

Словно бритвой

17

Изменить жене очень просто. Особенно если ты человек свободной профессии. Ты можешь задержаться на работе, ты не обязан сидеть в офисе весь день, ты, в конце концов, можешь даже работать по выходным: срочно сдается номер или надо взять эксклюзивное интервью. Главное – найти место, потому что найти женщину совсем несложно. Женщины свободных профессий легко относятся к дружескому сексу. Лучше, впрочем, не спать с коллегами – помимо журналисток всегда есть девушки-дизайнерши, верстальщицы, фотографы.

Три года назад я встречался даже с девочкой-курьером, шестнадцати лет. Она была любопытна, как маленький бельчонок, и каждый раз я придумывал новое место и позу, в которой она должна была мне отдаться, одновременно преподавая ей основы психогеографии города, и сексуальной акробатики. Мы открыли этот сезон в кабинке редакционного туалета, куда я затащил ее после бутылки вина, которой мы отметили ее первую зарплату. Потом были чердак, лестница сталинской высотки, подвал, где у моей курьерши внезапно закружилась голова и пришлось вытаскивать ее на свежий воздух, спотыкаясь о трубы и разорвав куртку. Потом – незапертая на ночь кабина самосвала, строящийся дом и – блистательным венцом нашего романа – номер в гостинице «Россия». Там впервые я увидел ее полностью обнаженной: у нее был проколот пупок и вытатуирована розочка на левой ягодице. Девочка носила ботинки на толстой подошве и надевала юбки только на свидания со мной – потому что было слишком неудобно снимать штаны со множеством карманов – ее униформу во все другие дни. В тот вечер в гостинице мы полностью удовлетворили взаимное любопытство и расстались, сохранив, я думаю, самые лучшие воспоминания.

Я хорошо знал все те места, где проводил время с моей курьершей. Наметанным взглядом я умел сразу определять, какой подъезд лучше подходит для очередного краткого свидания. Предпочитаю те, где лифт и лестница разделены и на площадке верхнего этажа можешь чувствовать себя в безопасности. С возрастом, однако, я начал отдавать предпочтение девушкам, у которых была своя квартира. По счастью, таких становилось все больше, даже студентки стараются снимать жилье, а не тесниться с предками – что уж говорить о Ксении, которая как-никак моя начальница, и даже память о кольце ее губ, охватывающих мой член, никак не отменяет этого факта. Но даже если забыть об этом, было бы в самом деле неудобно, если бы взрослый, солидный мужчина увлекал юную спутницу в подвал, как прыщавый подросток. Оставались еще гостиницы, но они дорожали с каждым годом, а заплатить пятую часть своей месячной зарплаты за два часа объятий у меня не поднималась рука. Я же все-таки семейный человек, отец двух детей, муж своей жены.

Изменять жене очень просто. Особенно если жена – тоже человек свободной профессии, свободных взглядов на жизнь, если у вас – свободный брак, а она готова закрывать глаза на твои измены. Она садится на тебя верхом, закрывает глаза и начинает мерно раскачиваться, пока вдруг не взорвется протяжным вздохом и не рухнет, придавив тебя тяжелой грудью и разметав рыжие, начинающие седеть волосы. Осторожно придерживая ее за ягодицы, сделаешь еще две-три фрикции и тоже разрядишься. Вот и все, финита, можно открывать глаза. В нашем сексуальном дуэте Оксана отводит мне пассивную роль, да и то – не слишком часто. Давно уже мне не удается уговорить ее как-то разнообразить наши игры, так что времена, когда юная студентка РГГУ показывала мне на ковре в родительской гостиной основы сексуальной акробатики, давно канули в Лету. Она любит позу сверху, и я не знаю, чего здесь больше – тонкостей физиологии или желания доминировать. Миссионерская позиция оказалась в нашей семейной жизни экзотикой. Наверное, последний раз мы испробовали ее в тот день, когда Оксана запретила мне ехать в Чечню.

Изменять жене очень просто. Особенно если знаешь, почему ты это делаешь. Если однажды утром ты просыпаешься с чувством, что твоя жизнь проходит впустую, зажатая между рутиной работы и рутиной семьи. Я люблю свою работу и люблю свою семью, но мне обидно быть обычным корреспондентом, который иногда берет интервью для онлайн-газеты второго эшелона. В профессиональном смысле я – успешный неудачник. Успешный – потому что все-таки получаю деньги, которые не стыдно принести домой. Неудачник – потому что даже я сам не узнаю своих статей через год. Все было бы иначе, если бы у меня хватило таланта стать таким колумнистом, как Панюшкин, – и мои колонки цитировали бы друг другу при встрече знакомые. Или если бы я смог тогда поехать в Чечню.

Я не жалею о своем выборе. Я выбрал семью, а не работу, но и в семье я чувствую себя все тем же успешным неудачником. Мои дети любят меня, моя жена поддерживает в трудную минуту. В конце концов, мы тащим этот воз вместе – мои интервью в «Вечере.ру» и Оксанины статьи в Harper's Bazaar или Elle в сумме дают наш завтрак, обед и ужин, то, ради чего и трудятся пять миллиардов из шести населяющих Землю. Я – очень успешный неудачник, я люблю свою жену и своих детей. Но мне тесно в нашей жизни, точно так же, как нам вчетвером тесно в двушке, оставшейся от Оксаниных родителей.

Сексуальная акробатика с малознакомыми женщинами – это единственная война, куда я смог отправиться. Подвалы, где хлюпает под ногами вода, лестницы, где хрустит под подошвой бутылочное стекло, заброшенные здания, предназначенные на снос, хриплый вскрик, ладонь, зажимающая рот, – это для меня как Гудермес, Моздок и Грозный, где я так и не побывал. Я не состоялся как журналист, но хотя бы как мужчина я не чувствую себя лузером. Я помню их всех, от девочки-курьерши с проколотым пупком и розочкой на левой ягодице – и до сорокапятилетней американской журналистки, с которой летом 1996 года мы в роскошном люксе «Рэдиссон-Славянской» отмечали победу Ельцина водкой и оральным сексом. Всех – от однокурсницы Наташи, соблазнившей меня через полгода после свадьбы, и до Ксении, чей режущий ухо крик я впервые услышал только на прошлой неделе. Эти воспоминания – мои никому невидимые трофеи; фотографии, привезенные из тех краев, где я мог не чувствовать себя неудачником.

Изменять жене очень просто. Нужно только знать грань, где ты должен остановиться. Нужно только всегда помнить, что эти женщины обречены стать воспоминанием, невидимым трофеем, а твоя жена останется до самой смерти. Это очень просто – уважать свою жену, особенно если ты прожил с ней десять лет и у вас двое детей. Сексуальная акробатика невозможна с телом, которое ты знаешь, как свое собственное; это все равно, что попытаться поцеловать себя в пятку. Ваши тела притерлись друг к другу и не нуждаются в лишних движениях, синхронно покачиваясь на водах Леты, в самом эротичном ритме, какой могут знать мужчина и женщина. Ритм называется «мы будем стареть вместе», и его отмеряет кипящая вода в утреннем чайнике, новогодние куранты и редкие протяжные вздохи в ночном воздухе спальни. Каждое утро вы просыпаетесь вместе и каждую ночь вместе засыпаете, каждый день ты смотришь, как прорастают седые волоски в рыжих прядях, каждый месяц вдыхаешь запах нерожденных детей, покидающих в свой срок ее лоно. И когда Оксана спит рядом с тобой, ты обнимаешь ее и, засыпая, думаешь, какие незримые трофеи хранит ее память. Сексуальная акробатика невозможна с телом, которое ты знаешь, как свое собственное; и точно так же невозможна измена.

18

Я люблю выходные. Можно не вставать в девять утра, чтобы к одиннадцати успеть на работу, можно полежать в постели, затем принять душ, постоять у зеркала, посмотреть, как по зеркалу стекают капли, как с каждым годом оплывает мое тело. Когда-то я дала себе слово, что в моей собственной квартире у меня в ванной будет зеркало во всю стену – вероятно, я видела это на видео, в какой-нибудь сомнительной эротической ленте, пятой производной «Эммануэли», немецком софт-порно или в скандинавском кино о бесконечных похождениях пяти, шести или семи полногрудых шведок во всех странах мира. Мы с подружками, приличные, возвышенные девушки с исторического факультета тогда еще Ленинградского университета, собирались иногда в квартире у Катьки, обсуждали Набокова и Бродского, а потом смотрели порно. Лиза однажды принесла настоящий хард, с членами, полной эрекцией, всеми делами, но мне было неприятно, и я поспешила домой, сославшись на зачет, до которого было еще две недели. Вот, значит, в одной из этих сравнительно невинных лент я и увидела зеркальную ванную, не помню уж, что там происходило, но мысль эта запала мне в голову, и вот теперь я, Ольга Крушевницкая, тридцатипятилетняя женщина, IT-менеджер, успешный профессионал, стою голая перед зеркалом, одна-одинешенька.

Конечно, однажды мы с Олегом попробовали трахнуться, глядя в это зеркало. Не помню что нам показывали в юности, но наверняка в кино все выглядело куда эстетичней. В реальности ноги скользят по дну ванной, трахаться и одновременно смотреть в зеркало очень неудобно, а под конец занавеска рухнула нам на голову, как в другом фильме, таком страшном, что в свое время я ровно в этом месте выключила телевизор и порадовалась, что одна-одинешенька в квартире, можно никого не стыдиться и не врать, что надо готовиться к зачету.

Наверное, Ксюша любит смотреть фильмы про маньяков, может быть, ее даже возбуждают истории о том, как люди в масках преследуют визжащих девушек, вооружившись огромными тесаками. У девушек в таких фильмах всегда огромная грудь, как у этих многочисленных шведок с острова Ибица и других средиземноморских островов. Так что я могу за себя не беспокоиться: грудь у меня вполне обычная, размера второго от силы, да еще и отвисшая за последние годы.

Было бы хорошо, если бы у меня уже был ребенок: тогда, глядя по утрам в зеркало, я бы понимала, что моя грудь отвисла, потому что маленький мальчик или девочка пил оттуда молоко и пинал меня кулачками. Глядя на свою обвисшую грудь, я бы думала о своем ребенке, а так думаю только о времени, которое проходит, и о том, что тело мое оплывает, как свеча, забытая на солнцепеке. Оплывает каждую минуту, даже сейчас, когда я стою перед зеркалом в ванной, одна-одинешенька.

Олег говорит, что ему нравится мое тело, что это тело зрелой женщины, тело, которое многое пережило. Я не хочу его разочаровывать, не так уж много пережило мое тело, если не считать одиноких пробуждений в собственной постели. Мой сексуальный опыт поневоле ограничен теми мужчинами, которых я любила. Было их совсем немного – вероятно, потому, что я так и осталась девушкой из интеллигентной ленинградской семьи, где мама объясняла, что главное в жизни – это любовь, так что слова «секс» в нашем доме вообще не произносили. Я трудно влюбляюсь и медленно разлюбляю и всегда могла только завидовать своим подругам, заводившим курортные романы, будто они были не ленинградские девушки из интеллигентных семей, а все пять, шесть или семь шведок, перебравшихся с острова Ибица в Коктебель, Репино или Сестрорецк.

Честно говоря, умение трудно влюбляться – последнее, что осталось во мне от девушки из интеллигентной ленинградской семьи. Подобные девушки не должны жить в собственной квартире в Москве, не должны ездить на «тойоте», пусть даже и шестилетней, и уж тем более не должны плести интриг против собственных акционеров. Нежные филологические ленинградские девушки не просят своих подруг пробить по журналистским каналам потенциальных инвесторов с отчетливо уголовным прошлым, двумя исчезнувшими партнерами и тремя неоткрытыми делами. О таких людях приличные девушки предпочитают читать в книгах, в крайнем случае – смотреть в кино. Честно говоря, даже Гриша и Костя, мои нынешние акционеры, – не самая подходящая компания для интеллигентной петербуржанки, даром что у обоих есть высшее образование.

Мне слегка жаль отдавать Гришу и Костю на съедение этому человеку – даже не потому, что он найдет способ заплатить им куда меньше, чем стоит бизнес, который они хотят разрушить, а только потому, что они мне нравятся. Мы понимаем друг друга, потому что мы очень похожи. Все мы – предатели.

Я должна была заниматься девятнадцатым веком, а Гриша с Костей – теоретической физикой. Мы должны были жить бедно, но честно. Я должна была заниматься не цифрами, а словами и датами – а Гриша с Костей искали бы какие-нибудь черные дыры, а вовсе не дыры в законодательстве, позволившие им когда-то сделать первые деньги. Мы никогда не говорили об этом, но я знаю, что мы понимаем друг друга.

Мы – предатели, а предавать трудно только в первый раз. Трудно уволиться с работы и уехать в Москву. Трудно сказать себе: «Я смогу поднять этот бизнес». Трудно первый раз произнести: «Мама, я не могу с тобой говорить, у меня совещание» – и бросить трубку. Потом все получается само. Ты покупаешь квартиру в Москве, ты поднимаешь этот бизнес, ты привычно платишь по родительским счетам. Ты легко сдаешь Гришу и Костю человеку, который кинет их – и, возможно, кинет тебя.

Трудно только в первый раз – в бизнесе и в любви. Трудно раздеться перед незнакомым мужчиной, трудно первый раз ответить на поцелуй, трудно принимать ухаживания людей, которых совсем не любишь. Так было с Олегом: он ухаживал за мной полгода, присылал цветы, приглашал в рестораны. Он был начальником отдела в крупном банке, которому контора, где я работала, делала веб-сайт. Сначала Олег показался мне слишком напыщенным, потом – слишком настойчивым, потом я говорила себе, что он человек не моего круга. Однажды мы ужинали вместе, я плохо себя чувствовала, у меня болело горло, и поэтому я не произносила почти ни слова. Когда уже подали десерт, Олег достал из кармана коробочку. Внутри лежал браслет с темно-красными камнями, он надел мне его на руку и поцеловал мои пальцы, один за другим. В этот момент я и поняла, что дальше не удастся оттягивать неизбежное. Ты уже взрослая девочка, сказала я себе, сколько можно морочить мужику голову? Дай ему сегодня вечером, он больше не появится, а вы будете квиты.

Олег всегда провожал меня до дома, но в этот раз я позволила ему подняться. Тогда я снимала однокомнатную на «Аэропорте» и прямо из прихожей он отнес меня на постель. Мы начали заниматься любовью, и я почувствовала: происходит что-то не то. Мне было трудно дышать, горло саднило, будто его протерли наждаком. Я была беспомощна и пассивна, так что Олег вертел меня, как бесчувственную куклу. Когда он кончил, я так и осталась лежать, как он положил меня пять минут назад. Он встал, нагнулся ко мне и спросил: «Что-то не так?» – а я только махнула рукой в сторону двери, мол, уходи. Он оделся, прошел на кухню, попил воды и снова вернулся в комнату. Тебе точно ничего не нужно? спросил он и я снова покачала головой и махнула рукой на дверь. Он пожал плечами, поцеловал меня в неподвижные, обветренные губы, сказал: «Извини меня, я видимо…» – и ушел, так и не договорив. Трудно только в первый раз – так что утром у меня была температура под сорок, и я провалялась в постели неделю. Каждый день Олег заезжал ко мне, привозил продукты, лекарства и цветы. В этом было что-то старомодное – и так мы стали любовниками.

Я переехала с «Аэропорта» в Сокольники, потом купила квартиру на «Университете», и все эти годы раз в неделю, иногда реже, иногда чаще, мы встречались с Олегом и ужинали в ресторане. Он рассказывал мне о своей работе, иногда упоминал о жене и детях – так, между делом, как о само собой разумеющемся. Именно от него я впервые узнала о том человеке, которому хочу сдать Костю и Гришу. Олег сказал, что, если я захочу увидеться с этим человеком, он сможет устроить нашу встречу.

Да, мы встречались, ужинали в ресторане, а потом занимались любовью. На прощание Олег целовал меня и уходил, а я оставалась одна-одинешенька, девушка из хорошей ленинградской семьи, где говорили, что главное в жизни – это любовь.

Стоя перед зеркалом, одна-одинешенька, я подумала, что, может, они не просто говорили, может быть, они верили в это на самом деле? Я же верю в это до сих пор, хотя никому, кроме Ксюши, не решилась бы сознаться.

Ксюша часто смеется надо мной, говорит: надо трахаться чаще, тогда не будешь путать секс и любовь. Говорит, что, если бы за эти три с лишним года у меня был не один мужчина, а пятеро или шестеро, я бы могла сказать, кого из них люблю, а так – у меня любовь, что называется, из подбора, из того, что есть под рукой, точнее, из того, что побывало между ног. Ксюша, кстати, не говорит «между ног», она вообще избегает эвфемизмов, как, кстати, и многие ленинградские девушки из хороших семей. Я никогда не говорила таких слов, не говорю их и сейчас, но не потому, что смущаюсь, а потому, что они давно стали для меня рабочим инструментом, терминологией, которой иногда пользуются партнеры по бизнесу, в особенности – поставщики. Странно было бы использовать такие слова в повседневной речи – для меня это так же странно, как назвать чек из «Ашана» платежным документом.

Но какие бы слова ни говорила Ксюша, я думаю, если бы у меня был не один мужчина, а пять, шесть или семь – по числу похотливых полногрудых шведок, – я бы не смогла любить никого из них. У меня было бы в несколько раз больше секса, но совсем не осталось бы любви. Девушки моего типа так не могут.

Ксюша, спросила я однажды, а ты была когда-нибудь влюблена? Такой настоящей девичьей любовью, как в кино? Наверное, в пятом классе, ответила Ксюша, и может быть – в Никиту, моего первого тематического. А так – нет, никогда. Я же говорю – надо больше трахаться.

Иногда мне кажется, что мы очень похожи с Ксюшей. Я никогда не видела ее Леву, но представляю его похожим на своего Влада; если бы он жил в Москве, он бы тоже заставлял ее мыть посуду после своих гостей. Я уверена, что к моему возрасту у Ксюши тоже будет своя квартира и хорошая машина, может быть, даже получше моей. Я представляю, что этим утром она тоже стоит перед зеркалом в своей ванной, немножко журналистка, немножко редактор, чуть-чуть IT-менеджер, но в любом случае – успешный профессионал, и тоже думает обо мне. У каждой из нас есть маленькая тайна: у меня – мой Олег, а у Ксюши – ее странные вкусы. Впрочем, какая это тайна: она не делает из этого секрета, хотя мне, честно говоря, до сих пор неловко. На днях сидели за шахматными столиками в «Атриуме», я вспоминала, как в школе играла в шахматы, дошла до второго разряда, а Ксюша рассказывала, как ходила в танцевальную студию и как обрадовалась полгода назад, когда нашла клуб, где можно танцевать буги-вуги. Бар – в виде беседки резного дерева, зимнее солнце непривычно ярко светило сквозь стеклянные стены. Я подумала, что через десять лет лужковская архитектура вольется в жилую среду города, и людей чуть моложе Ксюши будет раздражать не больше, чем меня – туристический Арбат. И вот мы мило трепались, я рассказывала, какие туфли купила себе на прошлой неделе, и вдруг Ксюша сказала самым светским тоном: «А я вчера купила себе прекрасную плетку со свинцовыми наконечниками. Классическая the cat o'nine tails. Дорогая, правда, как собака, но от мужчин не дождешься, приходится все самой», – и сказала это достаточно громко, чтобы люди за соседним столиком расслышали и даже, наверное, поняли, что речь не идет о том, что она купила удивительного котенка с девятью хвостами. Мне сразу стало неловко и захотелось оттуда уйти.

Я боюсь боли и не понимаю Ксюшу. Однажды Олег слишком сильно прикусил мне мочку уха, и возбуждение тут же исчезло. Когда-то я смотрела на видео пятую производную «Эммануэли», немецкое софт-порно, бесконечные похождения шведок во всех концах света и думала: того, что происходит на экране, на самом деле не может быть – по крайней мере, в том мире, где живу я. А вот теперь я стою перед зеркалом в собственной ванной, тридцатипятилетняя женщина, IT-менеджер, успешный профессионал, и думаю: моя подруга любит, чтобы ее связывали, били и унижали – и понимаю:, узнав о Ксюше, смутились бы даже все пять, шесть или семь шведок с острова Патмос.

19

Вы сидите вчетвером за столиком в «Кофе-Ине», твоя любовница Ксения, Ксенина подруга Ольга и Ксенина одноклассница Марина. Вы собрались сегодня, чтобы отметить открытие вашего сайта. Вы все-таки успели до Нового года, теперь можно спокойно отдыхать в праздники. Вот вернетесь после Рождества – все доделаете, а пока пусть сайт повисит в тестовом режиме, все равно в эти дни народу в Сети раза в два меньше.

Две недели вы каждый день переписывались и общались по ICQ, но ты впервые видишь двух Ксениных подруг. На вид Ольге лет тридцать с небольшим, но ты никогда не умел точно определять возраст женщин. Она закуривает сигарету с длинным мундштуком, и ты замечаешь на ее запястье браслет с темными камнями. Марина выглядит моложе Ксении, может, потому что совсем не накрашена, в светлых волосах нет даже заколки, и они при каждом движении разлетаются вокруг головы. На Марине – джинсы и свитер, она доброжелательно улыбается тебе, но, кажется, тут же забывает о твоем существовании. Она нигде не работает, но всегда доступна по ICQ: дома у нее выделенная линия, и компьютер стоит на барном стуле прямо посреди комнаты, как кибернетический алтарь. Ты еще не знаешь об этом и вряд ли когда-нибудь узнаешь, если Марина не позовет тебя в гости, или Ксения не расскажет об этом. Марина называет подругу «Ксения», а Ольга – «Ксюша». Ты не думаешь, что ваша любовная близость когда-нибудь зайдет так далеко.

Ты сам не ожидал, что сайт будет так хорош. Подробные описания всех одиннадцати известных убийств, комментарии следователей к каждому из них. Случаи сгруппированы по различным признакам (несколько вариантов классификации на выбор). Карта Москвы с указанием мест, где были найдены трупы. Точная датировка времени обнаружения, примерная – времени каждого убийства и времени исчезновения каждой девушки. Одно большое интервью с зам. московского генпрокурора, и два еще подробнее – с сотрудниками прокуратуры и угрозыска, отказавшимися назвать себя. Раздел «Из истории московских убийц» – с подробным разбором случаев Мосгаза-Ионесяна, Лешего-Ведехина, Удава-Головкина, Олега Кузнецова и Сергея Ряховского из Балашихи. Там же – фрагменты книги Николая Модестова «Маньяки: слепая смерть», подробного рассказа о самых крупных серийных делах России.

Особенно Алексей гордится разделом «Теория», который совершенно неожиданно предложила его Оксана, разыскавшая в своих, еще институтских времен, архивах несколько статей культурологического толка. Там было большое исследование о Жиле де Рэ, знаменитом убийце детей, маршале Франции и сподвижнике Жанны Д'Арк, сожженном на костре в 1440 году, а также статья Пьера Клоссовски о маркизе де Саде, которую, честно говоря, тебе так и не удалось дочитать.

Ольга, уже имевшая опыт построения коммьюнити-ориентированных сайтов, предложила не делать один форум, а сделать несколько тематических: «Обсуждение случаев», «Теория и история», «Версии» и «Свидетельства». Последний форум предназначался для тех, кто подозревает, будто видел или встречал маньяка. Скорее всего, вздохнула Ольга, там будет один мусор, но если есть хотя бы один шанс – его нужно использовать. А если кто боится заявить о своих подозрениях публично, может отправить письмо через специальную форму.

Ты смотришь на Ольгу и думаешь: ага, вот с кого Ксения лепит свой образ деловой женщины! Если так пойдет дальше, через десять лет у Ксении тоже будет машина, припаркованная у тротуара, и такой же странный блеск в глазах, который ты уже много раз видел у одиноких успешных женщин за тридцать. Многие принимают его за холодность, но ты-то знаешь, что это соль невыплаканных слез, застывшая в глубине зрачка – там, откуда их не выманит ни любовная судорога, ни тепло мужского объятия. Разве что – подойти, погладить по неестественно светлым волосам и сказать: «Что ты, Оленька, все будет хорошо, ты же знаешь», – но было бы странно, в самом деле, обращаться так с малознакомой женщиной.

Они обсуждают баннеры, спорят, можно ли использовать фотографии жертв.

– По-моему, они будут кликабельны, – говорит Ксения, – так что в чем дело?

– Площадки могут отказаться их ставить, – возражает Ольга, – была какая-то история год назад, во время «Норд-Оста». Впрочем, я могу путать.

– При чем тут площадки, – неожиданно для себя говоришь ты, – у них ведь остались родственники. Побойтесь бога, девушки.

На минуту все замолкают, а потом Ксения говорит:

– Хорошо, лучше сделаем баннеры с кусками карты Москвы: скажем, название станции метро и стрелочка «маньяк убивает здесь».

– К утру сделаю, – улыбается Марина и встряхивает светлыми волосами.

Ты всегда считал, что лучше не спать с коллегами – ведь помимо журналисток, есть девушки-дизайнерши, верстальщицы, фотографы. Вероятно, ты был не прав – ведь так приятно знать, что, расставаясь сегодня вечером в прихожей, вы снова увидитесь завтра в офисе, где Ксения опять будет закована в доброжелательную броню бизнес-вумен, броню, которая медленно слезает под твоими поцелуями и объятиями, раскалывается от режущего ухо финального крика. Может быть, впервые в жизни ты доволен собой и как мужчина и как профессионал, и Ксения – свидетельницей обеих твоих побед.

Кажется, сегодня вечером, поднимая бокал за старт вашего проекта, ты больше не чувствуешь себя успешным неудачником.

20

Играли в снежки, словно малые дети; катались с ледовых гор, сперва на ногах, а потом – прямо на заднице, подложив какую-то картонку: прощай, Ксюшина дубленка, прощай, Ольгина шуба. В забегаловке пили водку из пластмассовых стаканчиков, отшили двух подростков, что приняли их сначала за сверстниц, а потом за маму и дочку. Показали прописку белобрысому лейтенанту, и тот вернул им паспорта, сказав «продолжайте отдыхать, девушки».

Отдыхать оставалось еще три дня. Две взрослые девушки, одна, скажем, журналистка, другая – IT-менеджер, но обе – успешные профессионалы, без пяти минут звезды, создатели самого популярного сайта наступающего года сорвали себе голоса, распевая караоке в «Якитории», и теперь лечились горячим сакэ.

– По-моему, это лучшие новогодние праздники в моей жизни, – говорит Оля, которой почти удалось забыть, что Олег не смог приехать к ней ни 31 декабря, ни 1 января, а дальше она уже и не ждала, потому что 2-го утром он с семьей улетал в Таиланд, и поэтому вот уже третий день Оля гуляет вместе с Ксюшей по московским клубам, ресторанам и закусочным, бегает наперегонки и падает в редкие сугробы, изображая не то снежинку, не то пятиконечную звезду.

– У меня-то – точно, – отвечает Ксюша, которая к третьему дню не то в самом деле напилась, не то просто так счастлива, что одного воспоминания об этом счастье должно хватить на всю оставшуюся жизнь. Год закончился прекрасно, сайт они запустили, Сашу на хрен послала, эротическое напряжение сняла, и в новый год входит молодой, свободной, готовой к любым переменам девушкой. 31 декабря Алексей позвонил поздравить, она немного удивилась, не зная, списать это на служебное рвение, окрепшую дружбу или попытку дать понять, что бог троицу любит и два вечера требуют продолжения в новом году. Вот в новом году и разберемся, подумала Ксюша и без всякого труда выбросила Алексея из головы. С ним было хорошо, но он не в ее вкусе. Буги-вуги у него должны получаться лучше, чем секс, но это как-нибудь потом.

– Я вспомнила прекрасный анекдот, – говорит Оля, разливая остатки сакэ, – про учительницу начальной школы. Вот приходит она после праздников в класс и начинает диктовать условия задачи: «Две молодые, интересные, интеллигентные девушки купили в магазине шесть бутылок пива за тридцать копеек, (не помню, на самом деле, за сколько, старый анекдот, ну, не важно), бутылку водки за 4-12, сырок „Волна“ за 14, предположим, копеек и бутылку портвейна „Крымский“… ох, боже мой, портвейн-то мы зачем пили!»

Ксюша смеется, они допивают сакэ и направляются к выходу.

– К тебе или ко мне? – спрашивает Ксюша.

– Ко мне, – объявляет Оля, – до меня ближе.

– Зато у меня елка, – парирует Ксюша.

Две молодые интересные девушки, успешные профессионалы, без пяти минут звезды, ловят в праздничной Москве машину. Забившись на заднее сиденье, перебивая друг друга, объясняют дорогу. Водитель, с седой щетиной и голубыми, выцветшими до белесости глазами, включает «Русский шансон» и говорит:

– Не боись, дочки, я тридцать лет за баранкой. Адрес только скажите, а дальше я сам.

Едут московскими улицами, праздничная иллюминация наброшена на лишенные стен фасады, в окнах выпотрошенных домов зияет черный ночной воздух.

– Что Лужок делает, ты только глянь, а? – говорит водитель. – Слышали, есть план всю Тверскую на хрен снести? Представляете, дочки? Я в Москве тридцать лет, а города не узнаю. Как после войны, честное слово.

– Ничего, – говорит пьяная Оля, – новые дома построят, лучше прежних. Москва она такая… все выдержит.

Оля из Питера, у нее свои счеты к столице, но водитель не знает об этом, делает радио потише и продолжает ругать Лужка. От него пахнет по том, но совсем не несет перегаром, и это даже удивляет Ксюшу, которая все жалеет, что в «Якитории» не дают сакэ на вынос. Увлеченная этими важными мыслями, она пропускает момент, когда водитель переходит к обсуждению Чеченской войны:

– Вот с Великой Отечественной отец и его друзья возвращались – так я знал их, они были добрые люди. А из Чечни – возвращаются злыми.

– Какая война – такие и люди, – огрызается Ксюша и уже думает, как бы попросить словоохотливого водилу заткнуться. В самом деле, неужели разговоры о политике – нагрузка к любой поездке по Москве?

– А еще, говорят, в городе маньяк объявился, – продолжает водитель, – так что вы, дочки, поосторожней. Двоих-то он, конечно, не тронет, но я в принципе.

– Знаю я, – отвечает Ксюша, сразу заинтересовавшись, – а вы откуда слышали?

– По радио только что передали, я на «Эхо Москвы» попал случайно, так там сказали, что в этом, типа в компьютере, в Интернете, вот, все про него рассказано: кого убивает, как, когда снова убьет.

Две молодые интересные девушки, успешные профессионалы, без пяти минут звезды внезапно начинают обниматься и громко ржать на заднем сиденье, а голубоглазый водитель почесывает седую шевелюру, бормочет что-то себе под нос и делает громче «Русский шансон».

– Это успех, Олька, это успех! – кричит Ксюша, приплясывая у компьютера. Она так и не сняла дубленку, и хлопья снега превращаются в лужицы на паркетном полу, да и угол килима у кровати уже намокает. Оля возвращается с кухни, где ставила чайник, высветленные короткие волосы прилипли ко лбу, мохнатый свитер с высоким горлом, клешеные джинсы в цветочек обтягивают бедра. Да, на переговоры в банк в таком наряде не явишься. Боже мой, как хорошо на неделю забыть о дресс-коде! Она заглядывает Ксюше через плечо и говорит удовлетворенно:

– Пятое место, поздравляю!

В свое время ей доводилось работать в проектах, которые вылезали в большую десятку Рамблера, а вовсе не в тематическую. Ей тридцать пять лет, пять из них она занимается русским Интернетом, ее трудно чем-то удивить. Куда лучше кататься с ледяных горок, играть в снежки, словно малые дети, пить водку из пластмассовых стаканчиков и сакэ из маленьких глиняных рюмочек.

– Мы молодцы, мы молодцы, – приплясывает Ксюша, сбрасывая дубленку прямо на пол, – we did it! Yes!

Она хлопает маленькой ладошкой с обкусанными ногтями по ухоженной Олиной ладони и тут же звонит телефон, словно его разбудил этот хлопок.

– Ой, блин, – говорит Ксюша, дотягиваясь до трубки, – алле, это я, с Новым годом, кто это?

Она слышит мамин голос, и ее сразу накрывает волна испуга – что случилось? Мама никогда не звонила просто так. Все здоровы? В чем дело? Ах ты, они даже назвали мою фамилию? Это же круто, мама, супермегакруто. Что значит – зачем? Потому что это моя работа. Потому что я – редактор онлайн-газеты «Вечер.ру», журналистка, даже немного – IT-менеджер, мама, но в любом случае – успешный профессионал, а это – мой новый проект. Что значит – ты посмотрела, и там одна мерзость? А что ты хочешь найти на странице про маньяка, который зарезал одиннадцать девушек от пятнадцати до тридцати восьми лет только за последние восемь месяцев? Мама, нет, я не могу закрыть этот проект, нет, я не буду снимать свою фамилию.

Ксюша никогда не плачет. Но сейчас она стоит, уткнувшись в мохнатый Олин свитер, как раз между двух грудей в лучшем случае второго размера, а Оля гладит ее по голове и говорит: «Что ты, Ксюшенька, все будет хорошо, ты же знаешь, я люблю тебя», – и чувствует, что на короткий миг ее странная фантазия стала явью, она обрела дочь, которой может гордиться, которую она любит и ждет всю жизнь. Все будет хорошо, Ксюшенька, говорит она, пойдем, попьем чая, давай сходим умоемся, я тебе вытру слезки, поцелую тебя в лобик, хочешь, уложу в постельку, ты только не плачь.

Я не плачу, говорит Ксюша, хороший редактор, успешный профессионал, без пяти минут звезда, я не плачу, – и поднимает лицо с разводами туши на щеках, и Оля смеется и говорит: да ладно, у тебя все лицо мокрое, у тебя тушь потекла.

Это от снега, Оля, от снега, отвечает Ксюша, ты же знаешь, я никогда не плачу, просто погода такая, с волос нападало, вон, посмотри, какой снегопад за окном.

И вот они сидят на кухне, два молодые интересные девушки, внезапно протрезвевшие, будто и не было ни водки из пластмассовых стаканчиков, ни сакэ из глиняных рюмок, пьют чай из кружек, на одной из которых написано Rambler, а на другой – «Вечер.ру». Без косметики Ксюшино лицо кажется совсем беззащитным. Да, думает Оля, так я бы дала ей даже не 23, а 18 лет. Двадцать три минус восемнадцать будет пять, двенадцать плюс пять, да, в семнадцать лет я уж вполне могла бы родить ребенка, если бы, конечно, не лишилась девственности только в двадцать два и то – по большой любви.

– Она права, конечно, права, – говорит Ксюша, – теперь ее друзья будут думать обо мне, что я работаю в каком-то онлайн-таблоиде, вроде «МК», они ведь даже не пойдут смотреть, что мы сделали. Наверное, они правы: это пропаганда насилия, может, мы в самом деле провоцируем маньяка на новые убийства?

Оля нагибается к ней, берет за руку, накрывает ладошку своими большими, ухоженными ладонями, над которыми два раза в неделю трудится маникюрша Лиза, делая ванночки, обрезая кожицу по краям лунки, полируя и покрывая лаком. Накрывает своими ладонями, заглядывает в глубокие, черные Ксюшины глаза и говорит:

– Девочка моя, Чикатило никто не провоцировал, был совок, все было тихо, и что? – пятьдесят с чем-то трупов. Мы же обе читали: Оттиса Е. Тула и Генри Ли Лукаса никто не провоцировал, а они хвастались, что убили свыше пятисот человек. Во времена Жиля де Рэ не было не то что Интернета, но, кажется, даже газет – и что, помогло это бедным детишкам? Не бери в голову, Ксюша, мы делаем все правильно. Это – твоя работа, ты – редактор онлайн-газеты, ты делаешь новости. Ты вспомни, каждый раз, когда террористы захватывают заложников, прессу обвиняют в том, что, если бы журналисты не поднимали шум, ничего бы и не было.

– Может, так оно и есть? – говорит Ксюша.

– Нет, – отвечает Оля, – я вот думаю, как раз наоборот: если кто-то хочет известности, хочет произвести эффект, его ничего не остановит. Если не писать про террористов, они будут отравлять водопровод и взрывать атомные бомбы. Если этому маньяку в самом деле было нужно, чтобы о нем знали, он начал бы убивать в два раза чаще, в три, в четыре, с еще большим зверством. Чтобы и без всяких газет пошли слухи. Так что мы делаем хорошее, нужное дело. Не бери ты их в голову, враги человека – ближние его, мой Влад тоже не подарок, сама знаешь. Главное, ты помни: твои родители должны тобой гордиться. Просто обязаны.

Я, конечно, могу сказать, что я горжусь тобой, думает Оля, но вряд ли это тебе поможет. Ты ведь хорошо знаешь, что я люблю тебя, и горжусь тобой, и счастлива быть твоей подругой – но, увы, я только твоя подруга, я вовсе не твоя мать, а ты – не моя дочь, потому что откуда бы у меня взяться такой взрослой дочери?

Снова звонит телефон, я скажу, что тебя нет, говорит Оля. Нет, нет, я подойду – убегает в комнату, возвращается, пожимая угловатыми плечами:

– Это папа. Сказал, что слышал про меня по радио, и я молодец.

– Вот видишь, – говорит Оля, а Ксюша думает, что папина похвала недорого стоит, сам-то он так ничего в жизни и не добился, так что вряд ли может судить о том, насколько успешна его дочь. – Вот видишь, – повторяет Оля и находит у Ксюши в шкафу бутылочку «Бейлиса», которую сама и привезла в прошлый раз, а там осталось как раз на две рюмки, – так что давай выпьем за Новый год, за наш успех, за то, что все будет хорошо, все сбудется в новом году.

Раздвигают кровать, Оля выходит из душа, закутанная в запасную простыню вместо полотенца, включает Ксюшин фен, и ее высветленные волосы танцуют вокруг головы. Если четыре дня не ходить на работу, растворяются морщинки на лбу, черты лица смягчаться, и даже если глянуть в большое зеркало в ванной на другом конце Москвы, увидишь, что время чуть-чуть, а отступилось от тебя, Ольги Крушевницкой, женщины тридцати пяти лет, которая хотя бы раз в год должна забывать, что она успешный IT-менеджер, настоящий профессионал, специалист по числам.

Пока она сушит волосы, Ксюша стоит в ванной, заперев за собой дверь и закусив губу. Оля сказала, что поздно, не хочется ехать домой, и Ксюша сказала конечно, оставайся, и теперь злится на себя, потому что неудобно при Оле включать вибратор, совсем уж неудобно доставать из ящика зажимы для сосков. Она подходит к полочке, берет косметичку, расстегивает молнию, вынимает маленькое зеркальце, заворачивает его в полотенце и разбивает о край ванны. Потом, сев на пол, выбирает самый острый осколок и со всей силы втыкает во внутреннюю поверхность бедра.

Оля уже высушила волосы. Она смотрит на свитер, висящий на стуле, и видит черное пятно там, где расплылась Ксюшина тушь. Вот ведь странный рисунок, думает Оля, не то Туринская плащаница, не то – тест Роршаха.

21

В бетонном подвале, на маленьком клочке земли вокруг моего дома, иногда – в подмосковном лесу или в лифте, я пытаюсь рассказать о себе людям. Если бы я был писателем, мне помогали бы слова. А так мне помогает нож, скальпель и паяльная лампа.

Но эти девушки, такие красивые, такие трогательные в своей беззащитности, все еще невинные, несмотря на то, что теперь начинают занимаются сексом лет в четырнадцать, – они ничего не понимают. Они спрашивают «почему я?», они думают в этот момент о себе, о своей неизбежной смерти, они не могут понять, что происходящее с ними, возможно, касается всего мира даже больше, чем их самих.

Они с детства воспитаны в вере, что мир прекрасен и мудр. Глянец журналов, мерцание телевизора, ежедневная ложь газет – все это скрывает правду, но не правду о терроре, коррупции или воровстве, нет, правду о том, что мир наполнен страданием, как свежевырезанная ямка – кровью.

Это неправда, что, убивая, забываешь обо всем. В каждый момент моего существования я осознаю: все, что я делаю – абсолютно чудовищно. Но это не останавливает меня – и потому мое существование само по себе доказывает: с миром что-то не так. Я думаю, если бы меня не было на свете, мне самому было бы легче принять этот мир.

И, значит, все, что я хочу – это разрушить ложь, сказать так, чтобы люди не могли больше делать вид, будто не слышат меня. Чтобы они не могли больше жить, будто не знают. Я отрезаю соски, распарываю брюшину, паяльной лампой растапливаю жир еще живых тел – и это мой способ говорить.

Я кричу их голосом, я посылаю их свидетельствовать о моей боли и муке, о мире, в котором я живу. Я разрезаю кожу, словно распарываю завесу фальши и вранья. Я вынимаю горячие почки, печень, сердце, словно голыми руками достаю до кровоточащей сердцевины бытия, до места, где нет лжи, где страдание и отчаяние уже ничем не прикрыты. Крик превращается в вой, потом – в стон. Это – самые искренние звуки. Боль не знает лжи.

Но они все равно ничего не понимают, а потом все кончается, ниточка рвется, чужая жизнь скукоживается под руками, как шкурка бабочки, – и даже если они успели что-то понять, понимание умирает вместе с ними. Может быть, оно и убивает их. Иногда я думаю, что никто не в силах перенести такой боли. Иногда я удивляюсь, что сам еще жив.

Эти девушки, такие красивые, такие трогательные в своей беззащитности, ничего не понимают. И я живу надеждой, что, может быть, кто-нибудь из читателей утренних московских таблоидов с леденящими душу подробностями о новой жертве московского маньяка, что да, кто-нибудь из них меня поймет. Потому что, когда по дороге на работу читаешь в газете о том, что найдено тело восемнадцатилетней девушки, вокруг шеи которой обмотаны ее собственные кишки, а отрезанная кисть вставлена в разорванное влагалище, – когда ты читаешь это, что-то должно измениться в мире вокруг, разве нет? Ведь нельзя закрыть газету, словно ты прочитал статью об очередном футбольном матче, выборах в Думу или подробностях нового романа местной поп-звезды?

Именно для этого я потом привожу то, что остается от них – таких красивых, таких трогательных в своей беззащитности, – привожу в те места, где их смогут найти люди – грибники, юные матери с колясками, парочки, ищущие уединения.

Я часто думаю о смертниках, выбравших хорошую огневую точку и расстрелявших несколько рожков автомата, прежде чем полиция застрелила их. Я думаю об чеченцах и арабах, взорвавших себя посреди праздничных толп в России или Израиле. Вашингтонский снайпер или двое поклонников Мэрилин Мэнсона, перестрелявшие полшколы, прежде чем покончить с собой в городе Литтлтон, штат Колорадо. Что бы вы ни хотели сказать, ваш крик остался не услышан. Вас списали по ведомству политики, безумия и влияния поп-культуры. Надо решать ближневосточный конфликт, прекратить войну в Чечне, наладить профилактику душевных заболеваний и запретить рок-концерты. Вероятно, тогда мир станет лучше, не так ли?

И хотя мысль о том, чтобы погибнуть в сгустке взрыва или превратиться в скорострельный праздник теплого ствола кажется мне иногда невыносимо соблазнительной, я немного ее презираю. Это – работа с массами. Как бы я ни рассчитывал на газеты и телевидение, первым делом я всегда обращаюсь к отдельному человеку – подобно поэту, который показывает свои стихи возлюбленной, прежде чем напечатать их тиражом в тысячу экземпляров.

Когда обращаешься к отдельному человеку, говоришь намного искреннее, чем пытаясь достучаться до целого народа. Хочется верить, что те, кто прочтут обо мне в газетах, оценят мою искренность и, может быть, в конце концов поймут меня.

Иногда меня пугает мысль: то, что я хочу сказать, и так хорошо всем известно. Люди, которых я встречаю на улице, не хуже меня знают, что живут в аду, но они приучили себя к этой мысли, научились жить с нею. Что каждый из них окружен тем же коконом отчаяния и тоски. Я – неудачник, дрянная овца в стаде, идиот, принесший откровения позавчерашних новостей, несущий дурную весть, которая никому не нужна, потому что всем известна.

Иногда я думаю, что все живут в аду, но приучили себя к этой мысли. Но через мгновение я успокаиваюсь. Нет, в самом деле, не может быть. Нельзя приучить себя к аду, на то он и ад.

22

Говорят, когда-то московское метро было светлым и чистым. Наверное, так оно и было когда-то. Ксения не застала этих времен. Не то они кончились еще до ее рождения, не то она плохо помнит, как выглядело метро, когда она ездила не одна, а с родителями. Вот Оля не любит спускаться под землю, а Ксении нравится.

Оля говорит, что с некоторых пор стала чувствовать в метро запах мочи. Что семь лет назад, когда она только переехала в Москву, его не было, а сейчас – появился. Ксения пытается получше вспомнить – и ей кажется, что так пахло всегда. Запах всегда был рядом – и нужно было всего лишь забыть о нем. Но я, думает Ксения, стараюсь не забывать – сама не знаю, почему.

Она сидит в полупустом вагоне, смотрит на наклейку с расколотым младенцем на противоположном окне. Ксения хорошо знает, что снизу написан лаконичный призыв «не убий!» или стишок о вреде абортов, что-то вроде: убийцы неродившихся детей / пусть после вашей дьявольской работы / у вас сочится кровь из-под ногтей. Этот распавшийся на части младенец безумно злит Ксению, она думает, что сама с радостью разукрасила бы лицо тем, кто такое расклеивает. Бритвой, примерно как на картинке показано. Впрочем, никто не обращает внимания на стикер, вот четверо пассажиров напротив Ксении его не видят, он ведь у них над головами.

Странные люди ездят в московском метро в полпервого ночи, думает Ксения. Один – высокий, с нестрижеными и нечесаными волосами, в длинном пальто и по колено мокрых джинсах. Между ног стоит бутылка пива, а лица не видно, потому что он опустил голову и лохмы закрывают лицо. Наверное, спит, думает Ксения, а ведь так интересно, какого, например, цвета у него глаза, длинный нос или короткий, выражение лица свирепое или, напротив, добродушное. Может быть, он похож на сценариста и режиссера Константина Мурзенко, который сыграл Фашиста в фильме «Брат-2», а может быть, на дядю Юру, маминого друга, давным-давно исчезнувшего с горизонта. Рядом с ним сидит парочка, крашеная блондинка, белая куртка и юбка, едва закрывающая толстенькие коленки в черных рейтузах. На вид ей лет тридцать пять – сорок, но блондинки этого типа так проводят время своей жизни, что, может, ей двадцать пять или даже двадцать три, как Ксении. Ее спутник – немолодой мужчина в черном китайском пуховике, из-под которого выглядывают полы серого пиджака, в пару к таким же брюкам. На полу между ног – портфель. Одной рукой он обнимает блондинку за плечи, а другой держит ее лапку в своей ладони. На безымянном пальце тусклое обручальное кольцо, а вот у блондинки ничего, кроме дешевой серебряной змейки, нет. Странная пара, кто же они такие? Командировочные? Любовники? Дешевая шлюха и ее клиент?

Ксения смотрит на последнего пассажира, толстого мужчину, напоминающего одного из двух боровов, в которых превращаются родители маленькой Тихиро в японском мультфильме. На нем короткая расстегнутая дубленка, рубашка обтягивает свисающий над брючным ремнем живот, одна пуговица отлетела, и в просвет чернеет майка, а может быть – волосы. Через шею перекинут грязно-малиновый шарф, все три подбородка лежат на груди, серые глаза открыты, и взгляд на удивление осмысленный. Бедный мужик, наверное, что-то гормональное. Не приведи, конечно, господь.

Ксения сидит напротив, совсем одна, маленькая, худощавая девушка, греческая дубленка, высокие сапоги, кожаная сумка на коленях. Она возвращается от Влада Крушевницкого – известного театрального режиссера (она не видела ни одного спектакля), завсегдатая клуба «Mix» (она не была в нем ни разу), Олиного брата – о да, этой причины вполне достаточно.

Вопреки Олиным рассказам, дома у него было чисто, ну, ровно как у любого одинокого мужчины. Может, чище даже, чем у холостых натуралов. Разумеется, Влад ничем не напоминал стереотипного гомосексуалиста: у него не было рельефной мускулатуры, он не носил ни кожаных штанов, ни боа из перьев – по крайней мере дома, ожидая младшую сестру с подругой. Также он не красил волос и не подводил глаз, хотя в ванной Ксения увидела коллекцию кремов, которой позавидовала бы любая девушка, кроме разве что Оли, у которой коллекция еще больше. Влад в самом деле был похож на Олю, каким-то характерным выражением лица, странным сочетанием мягких черт и жесткого, колючего взгляда. Правда, к тому моменту, когда у Оли смягчались черты лица, у нее и в глазах оставалось одно сплошное веселье – в снежки, будто малые дети, с горки, прямо на попе! – так что лицо Влада было из двух Олиных половин: Оли воскресной и Оли рабочей.

– Оленька, принеси нам чего-нибудь закусить с кухни, – и прошел в гостиную, галантно пропустив Ксению перед собой. – Что-нибудь выпить, Ксения? Ничего, что я вас по имени, правда?

Значит, галантный, мягкий, обворожительный. Налил «Джек Дэниэлс», закричал: Оля, принеси лед! – как прислуге, в самом деле, как домработнице. Удивительно, как она позволяет так с собой обращаться. Что меня так колбасит от этого, в конце концов – их дела, не надо вмешиваться, я только пришла в гости.

Странные люди встречаются в московских квартирах, думала Ксения, рассматривая комнату. Одна стена была почти полностью занята книжными полками, на другой висела пара картинок. Ксении показалось, что она узнала одну: голландский, что ли, художник, рисовавший бесконечных биомеханоидов. На другой – висящий вниз головой человек с поджатой ногой и разрезанным животом, откуда прямо на лицо вываливались внутренности.

– Это мой друг нарисовал, – сказал Влад, – его нет сейчас в Москве, путешествует в Юго-Восточной Азии. Прислал недавно письмо из Камбоджи, говорит, там есть место, где сложены черепа людей, убитых во время всех этих дел. Огромная гора, которую пришлось поместить под стекло, потому что их растаскивали туристы. Жалко: Андрей бы мне привез. Был бы у меня дома настоящий камбоджийский череп.

Тоже хороший человек, подумала Ксения, не приведи, конечно, господь, такого брата. Камбоджийский череп, охренеть.

Оля вернулась с кухни, лед в большой ступке, нарезанный французский сыр, карбонад, ломтики помидора. Странно, у себя дома Оля никогда не сервировала стол таким образом, просто резала от куска, а то и ломала руками. Ксения смотрела на ухоженные руки Влада, думала, интересно, а он тоже два раза в неделю ходит к маникюрше Лизе, чтобы она делала ванночки, обреза ла кожицу по краям лунки, полировала и понемногу превращала его ногти в маленькие произведения искусства, точь-в-точь похожие на ногти его сестры? Вполуха Ксения слушает, что Владу предложили поставить спектакль в одном очень модном театре, но совершенно нет хороших пьес, ну совершенно. Так что, видимо, придется написать самому, и вот поэтому он и пригласил Ксению в гости – Ксению, блин, а не Ксению и Олю, вот ведь урод! – поговорить с ней о ее работе. То есть даже, собственно, не о работе, а о спецпроекте, который она делает.

– Да, – говорит Ксения, – я знаю, Оля мне говорила, конечно. Что вас интересует?

Постепенно в ее голосе просыпаются ледяные нотки, предвестники гнева. Спецпроект, который она делает! Который они делают! Она оглядывается на Олю – та сидит неподвижно в кресле, чуть мерцает браслет на запястье, черные глаза еще глубже, чем обычно.

– Я уверен, – объясняет тем временем Влад, – что этот убийца – из наших, что он – гей. Очень много серийных убийц – гомосексуалы, вы наверняка знаете как специалистка. Джон Уэйн Гэйси-младший убил свыше тридцати подростков, Джеффри Дамер просверливал дыры в головах своих любовников и заливал туда кислоту, Джозеф Кэллинджер убил даже собственного сына, а вот подмосковный Удав-Фишер признавался, что не стал заводить семью: он боялся, что, если будет сын, – убьет и его. Но все равно в своем бетонном подвале он убил одиннадцать мальчиков, причем иногда убивал одних на глазах других, объяснял и показывал. А один из первых русских серийников, Анатолий Сливко? Легендарный пионервожатый, пытавший более тридцати мальчиков и убивший восьмерых – якобы в рамках «эксперимента на выживание». Он ведь тоже был из наших! А совсем недавно Игорь Иртышев убил в Питере восьмерых мальчиков, перед этим их изнасиловав. Последней жертве он руками разорвал анус и вырвал кишки.

Она смотрит на ухоженные руки Влада, так похожие на руки его сестры: пальцы мелко дрожат. Ксения никогда не видела, чтобы у Оли дрожали пальцы, но сама хорошо знает эту дрожь, дрожь возбуждения. Она опускает глаза на свои руки: обкусанные пальцы неподвижно лежат на ручке кресла.

– Но не только убийцы мальчиков, – продолжает Влад, – Чарли Мэнсона, Оттиса Е. Тула и Генри Ли Лукаса их матери отправили в первый класс, нарядив девочками, Роберт Джозеф Лонг, убивший девять женщин в начале восьмидесятых, имел от рождения большую, женскую, грудь, знаменитый Уильям Хейнс, один из первых американских серийных убийц, любил одеваться в женское белье. А вспомним убийц, которые любили работать попарно, те же знаменитые Рой Норрис и Лоуренс Биттакер, взявший себе прозвище «плоскогубцы», потому что это был его любимый инструмент! Они снимали на пляжах калифорнийских девок, завозили их в уединенное место, там пытали и насиловали. Их поймали, когда они стали действовать как ваш московский убийца: расчлененные тела подбрасывали на садовые лужайки в субурбе Эл-Эй. Им нравилось представлять, как почтенные отцы семейств рано утром найдут эту падаль у себя под окном.

Смотри, Ксения, смотри, говорит она себе, вот так выглядит человек, который возбуждается от мыслей о насилии и смерти. Не отводи глаза, чем ты лучше его? Какое право ты имеешь осуждать? Может быть, ты поставишь стакан на столик, поднимешься с кресла и обнимешь его, как обнимаешь Олю? Может быть, это и есть твоя настоящая семья, твои приемные мать и отец – впрочем, все равно живущие в разводе?

– Я хочу сделать об этом спектакль. О том, что всех этих людей убило лицемерие общества, убила гомофобия, убил шкаф, в котором были заперты поколения гомосексуалистов. Я представляю себе московского убийцу титаном, злым гением, духом воздуха, заключенным в человеческую оболочку. Я хочу сделать спектакль о силе, которая действует сквозь него, о той силе, которая давит на всех нас. О силе, которая называется «будь, как все». Вы понимаете меня, Ксения? Я бы сделал это как моноспектакль, он бы просто сидел на стуле посреди сцены и рассказывал о том, как пытался стать настоящим мужиком, хотел обращаться с женщинами так, как его отец обращался с матерью, как сам боялся быть бабой, слабаком, педиком, педрилой, пидором. Я так и назову спектакль: «Пидор». Нет, не в честь Берроуза, а в честь старой передачи Невзорова, вы ее, наверное, не помните, Ксения, вы, наверное, были слишком маленькой. Она так и называлась «Пидор» и там рассказывалось про какого-то бедного питерского парня, я уж не помню, что он сделал, но еще была 121 статья, а я уже пару лет, как не скрывал, кто я такой. И вот я помню, когда увидел эту передачу, я почувствовал не страх, нет, Ксения, не страх, хотя, конечно, страх тоже, а ярость. Именно в этот момент мне захотелось убить кого-нибудь – и вот, в память об этом моменте, я и назову спектакль «Пидор». Спектакль о том, что серийным убийцей может быть любой.

Ксения смотрит на пассажиров. Странные люди ездят в московском метро в полпервого ночи. Любой из них может быть серийным убийцей. Сейчас Длинный отбросит сальные волосы со лба, у него окажутся бесцветные глаза, тонкие бескровные губы, рот, лишенный зубов. В карманах пальто лежат скальпель, нож и хирургические зажимы. На шее, под майкой, ожерелье из женских сосков. К мошонке на вырванных с корнем волосах подвешен мешочек из кожи, содранной с груди восемнадцатилетней студентки Маши Ф. (труп найден три месяца назад в Битцевском парке). В мешочке – глаза, вырванные у двадцатипятилетней Кристины П., продавщицы из ночного ларька, и у двадцатилетней Дарьи К., постоянно проживавшей в г. Ростов-на-Дону. Экспертиза найдет следы его кожных тканей под ногтями восьми из одиннадцати жертв – если эта экспертиза будет проведена, потому что сейчас Длинный встает, роняет бутылку, нагибается и, согнувшись, вываливается в раскрывшуюся дверь. Ксения так и не успевает увидеть его лица. Странные люди ездят в московском метро в полпервого ночи.

– Все это время, – продолжает Влад, – на заднике будут показывать фотографии убитых. Не те, где они обезображены и разрезаны на куски, а те, где они молоды, счастливы, целы и невредимы. Нужно сделать так, чтобы зрители-натуралы захотели этих девушек, почувствовали вожделение, чтобы они возбудились – и чтобы, слушая рассказ о том, как девушки были убиты, зрители чувствовали, как у них встает!

Влад хлопает по своему паху, хлопает ухоженной рукой, так похожей на Олину. Да, замечает Ксения, у него действительно стоит. Надеюсь, не на меня.

– И тогда они, – говорит Влад, – эти зрители, они должны почувствовать вину. Как же так, должны спросить они сами себя, я слышу про то, как с человека снимают кожу и при этом я возбужден? Каким же чудовищем я оказался! И если мне удастся передать эту смесь ужаса, возбуждения и чувства вины, если мне удастся заразить этим зрителя, тогда я смогу объяснить, что делает из гомосексуала – пидора. Потому что вся эта история – не про любовь к мужчинам или мальчикам, это история про ужас, возбуждение и вину. Это история про моих родителей, которые вслух говорили про любовь, а за закрытыми дверями объясняли мне, что, если я притронусь к члену, то ослепну. Потом, уже взрослым, я узнал, что так часто пугают подростков, чтобы не онанировали. Имеется в виду свой член, вы знаете, да, а я почему-то представлял отцовский, огромный, большой член взрослого мужчины, который я видел однажды, когда мы ходили в баню. И я представлял себе, как я прикасаюсь к этому члену – и тут же мои глаза вытекают из глазниц. Уже здесь, в Москве, я понял: это вернулся ко мне миф об Эдипе, который ослепил себя, после того как убил своего отца. Я бы хотел убить своего – но не могу, он умер от рака три года назад. В детстве я думал: хочу убить его за то, что он всегда орал на мать, особенно – при гостях, но теперь-то я знаю: я хочу убить его, потому что он не был способен даже пересказать простейшую детскую страшилку. Но он уже умер, вот так. – Влад отпивает виски, смотрит на Ксению, ухоженные пальцы вцепились в стакан, – Вот поэтому, наверное, я хочу сделать свой спектакль. О том, что в месте встречи ужаса, возбуждения и вины всегда лежит труп – реальный или воображаемый.

Странные люди ездят в московском метро в полпервого ночи. У Командировочного в портфеле кляп, хлороформ и веревки. Когда они будут проходить темным двором, он незаметно достанет бутылочку, смочит тряпку и заткнет блондинке рот, как раз когда она окажется рядом с припаркованной в тени машиной. Он свяжет ее, засунет в рот кляп и упрячет в багажник. Потом заведет машину, при свете фар еще раз проверит – не осталось ни одной улики, – проверит и поедет туда, где у него оборудована камера пыток. По дороге он будет останавливаться в «Макдоналдсе» и не спеша пить клубничный коктейль, представляя себе, что каждая минута, когда он наслаждается вкусом розовой воздушной жидкости, кажется адом туго спеленатой девушке, лежащей в багажнике.

Ксения видит это ясно, будто в кино – и в этот момент пара встает и направляется к выходу, блондинка, смеясь, закидывает на плечо дешевую сумку, Командировочный подхватывает свой портфель и уже в дверях оглядывается на Ксению невидящим, затуманенным взглядом. Сквозь стекло вагона Ксения наблюдает, как они идут по перрону, по-прежнему держась за руки.

Милая девушка, хочет крикнуть Ксения, вынь ладошку из его руки. Где бы ты ни познакомилась с этим человеком, как бы долго его ни знала, чтобы вас ни связывало – беги, беги не останавливайся. Пусть каблуки твоих дешевых сапожек стучат по замерзшим московским улицам, короткая юбка бьется над толстенькими коленками. Скинь белую куртку, она слишком заметна в темноте. Беги, беги быстрей, постарайся получше спрятаться – и пусть хранит тебя серебряная змейка на пальце.

Но поезд уже покидает станцию, и Ксения остается в вагоне вдвоем с последним пассажиром. Да, странные люди ездят в московском метро, думает она, и в этот момент Боров поднимает глаза и смотрит ей в лицо пристальным, пронзительным взглядом.

– Почему вы это рассказываете мне? – спросила она Влада. – Вряд ли я могу помочь вам написать эту пьесу. Все, что я знаю, лежит на сайте, так что…

Влад поставил стакан на журнальный столик.

– Не знаю почему, – сказал он, – наверное, хочу спросить, может ли так быть. Что вы думаете об этой идее. Похожи ли эти убийства на то, о чем я говорил.

– Я не знаю, – ответила Ксения, – какая разница. В любом случае, вы же рассказываете вашу историю. Про ужас, возбуждение и стыд. Неважно, что было на самом деле у этого маньяка.

– Да, да, неважно, – повторил Влад после паузы, – спасибо, да, неважно. На самом деле, я хотел сказать что-то другое. Я всего лишь хотел рассказать о спектакле, мне казалось, это будет такой модный, энергичный спектакль, нонконформистский, в стиле Грегга Араки и «Бойцовского клуба», а теперь я даже не знаю, буду ли я его ставить. Дело не в том, что это очень личная история, ну, про папу и маму, то, что я рассказал вам сейчас. Это наша работа, рассказывать личные истории, я знаю. Мне не стыдно за нее, ни капельки не стыдно. Взрослому человеку не должно быть стыдно своих чувств. В конце концов, это касается только меня и моих родителей. Я чувствую, что не смогу жить дальше, если не скажу об этом, если буду молчать. Мое молчание превратит в ложь все то, что я делаю – как режиссер, как человек, как любовник.

– Да, вы правы, – сказала Ксения, – Вы, конечно, должны поставить этот спектакль. Это – сильная история.

Она чувствовала себя неловко: никогда не ходила в театр, избегала театралов и людей искусства. Маринка была для нее образцом творческого человека – и вот теперь мужчина, годившийся ей в отцы, исповедовался ей в своем самом сокровенном замысле.

– Понимаете, Ксения, – продолжал Влад, – есть только один человек, мнение которого для меня важно. И если бы не вы, Ксения, я бы никогда не смог сказать Оле об этом. Потому что это ведь и ее родители тоже. Это ее папа и ее мама, наши папа и мама.

Ксения перевела взгляд на Олю, сидящую в кресле, закрывшую лицо руками, неподвижную и скорбную. За все время разговора ни Ксения, ни Влад ни разу не посмотрели в ее сторону.

– Я боюсь, что теперь она никогда не захочет даже заговорить со мной, – сказал Влад, по-прежнему не глядя на Ольгу, – на самом деле, у меня уже давно нет ни отца, ни матери и, я знаю, никогда не будет детей. Она – вся семья, которая у меня есть.

Голос его прерывается. Кажется, он сейчас заплачет. Лед растаял в ступке, пустые стаканы стоят на столе, Оля отнимает руки от лица, ухоженные руки, так похожие на руки ее брата. Она встает, подходит к Владу и говорит:

– Перестань. Ты же старший. Не смей плакать. Ты же мой брат, я же тебя люблю. Ты тоже вся семья, которая у меня есть, – и обнимает его.

Ксения замечает, что даже в этот момент они не смотрят друг на друга, а глядят на нее, будто она притягивает их взгляды, или, может, стала живой фотокамерой, которая навечно должна сохранить на своей сетчатке эту картину: брат и сестра стоят, обнявшись, посреди комнаты и смотрят прямо в объектив, как на традиционном семейном снимке.

Потом они долго сидели, говорили о кино, которое Ксения знала все-таки лучше, чем театр, смотрели первый русский гейский журнал со странным названием «Квир» (собственно, это было бранное слово, вроде пидора, но американские геи сделали его еще одним самоназванием), обсуждали планы Влада уехать в Таиланд или в Индию. Выпили почти полбутылки «Джека Дэниэлса», а когда Ксения стала собираться, Влад сказал:

– Оленька, убери, пожалуйста, со стола и помой посуду. – И тогда Ксения ушла, не дожидаясь подруги и вот теперь осталась в вагоне один на один с последним пассажиром. Да, странные люди ездят в московском метро, думает она, и в этот момент Боров поднимает глаза и смотрит ей в лицо, пристальным, пронзительным взглядом, и в этом взгляде она читает историю унижений, школьных прозвищ, мытарств по диетологическим клиникам и гастроэнтерологическим отделениям больниц, видит злость и раздражение умного, сильного человека, всю жизнь вынужденного стесняться своего тела. Он смотрит на нее, не опуская глаз, и она, потупившись, отводит взгляд.

Странные люди ездят в московском метро в полпервого ночи. И ни один из них не возбуждает желания, только жалость или страх.

23

На этот раз добралась до Марины только вечером, когда Глеб уже спал в комнате на огромном матрасе, подобрав под себя ноги, словно и во сне продолжал ползти. Марина ставит чайник, на ней китайский халат, расшитый драконами, соломенные волосы закручены сложным узлом, из которого торчит палочка, принесенная из «Якитории».

– Прикинь, – говорит она, – я на самом деле совершенно не уверена, что он китаец. Может, он кореец или даже казах. Стопроцентный ход: прикинуться иностранцем, говорить по-английски, для русских девок все азиаты на одно лицо, а китайского все равно никто не знает. И можно сколько хочешь заливать про Гонконг и объединение Китая, а потом вести к себе и трахать хоть на полу, хоть на кровати, потому что соломенной циновки все равно в Москве посреди ночи не найдешь.

Ксения смеется:

– Да ладно тебе, – говорит, – что я, казахов не видела? Типичный китаец твой Глеб, просто вылитый младенец Мао.

– Да хоть кореец, – говорит Марина, – все равно он самый красивый ребенок на свете.

Наливает чай, конечно, зеленый, как же иначе, если в китайском халате, с палочкой в узле соломенных волос. Интересно, когда Марина решит перекраситься в черный цвет, потому что ведь не бывает светловолосых китаянок? А потом, интересно, придет ли черед пластических операций, изменения формы глаз, носа и рта? Может быть, стоит внимательней смотреть на эту Марину, а то через пять лет от нее останется так же мало, как от той Марины, какой она была всего каких-нибудь девятнадцать месяцев назад?

Ксения достает конверт и кладет на стол.

– Что это? – спрашивает Марина.

– Твои деньги, – говорит Ксения, – хочешь, назови «зарплата», хочешь – доля от прибыли. Оля продала титульное спонсорство кинокомпании «West», они выпускают на экран «Монстра», так что теперь весь наш сайт в Шарлиз Терон и Кристине Риччи.

– Ух ты сколько, – говорит Марина, заглянув в конверт. – Я как-то даже не ждала, думала, это типа как дружеская услуга. – Она кладет деньги в карман и кажется, что дракон их проглатывает. – А еще работа будет, или мы уже закончили?

– Будет, будет, – отвечает Ксения. – Нужно раздел «Беседы с психологом» делать, да еще читатели прислали новых материалов про серийных убийц. Я не подозревала, что столько людей этим увлекаются. На Западе есть даже такое понятие serial killer groupies, ну, как у рок-музыкантов. Даже был чудовищный случай где-то в восьмидесятых, когда журналистка, писавшая книгу про серийщика, влюбилась в своего героя.

– А что он делал?

– Он переодевался в полицейского, останавливал машины с одинокими женщинами, ну, а потом пытал их и убивал, все как обычно. Так вот, когда его поймали, доказали семь или девять убийств, хотя подозревали, что их было куда больше. И когда он уже сидел в тюрьме, это тетка, писательница, специально убила женщину и подбросила на место преступления его сперму – чтобы запутать полицию. Но где-то прокололась, и ее тоже посадили, хотя потом она сбежала и, кажется, до сих пор в бегах.

– Прям кино какое-то, – смеется Марина, – а он был хорош собой, этот маньяк?

– Судя по фото – не особо, – говорит Ксения, – хотя кто его разберет, мы с тобой на полицейских снимках тоже были бы не красавицы.

– Не говори, не говори, – и Марина гордо вздергивает голову, отчего палочка наконец выпадает из прически, и соломенное великолепие Марининых волос снова рассыпается по плечам, – упс, – и она смеется.

Пар над чайником – будто профиль китайского дракона. Ксения подходит к окну, белые хлопья бьются в стекло, Марина обнимает ее за плечи:

– А ты сама, скажи-ка мне, тащишься от этих дел?

– Я?

– Да, ты, ты. Кончай тормозить. Кто у нас субмиссивная мазохистка с пристрастием к пыткам и самоповреждениям?

Ксения опускается на стул.

– Ну, уж во всяком случае из тюрьмы я бы никого спасать не стала, – говорит она, – а когда читаю, по-разному бывает. Иногда возбуждаюсь, но чаще все-таки противно. Честно говоря, меня даже пугает, сколько извращенцев слетаются на наш сайт. Причем это не садомазохисты, которые тихо тусят себе на SMLife и в других тематических местах, а именно уроды, которым нравится обсуждать пытки и убийства.

– Значит, мы делаем хороший сайт, – говорит Марина и наливает остывшую воду в детскую бутылочку, – потому что людям нужно читать про все это.

– Зачем? – спрашивает Ксения. – Я понимаю – мне. Я хотя бы возбуждаюсь иногда. Но тебе-то, например, зачем?

– Мне, может быть, и незачем. – отвечает Марина, ложечкой отмеряя детскую смесь из жестяной банки. – Но мне кто-то из моих любовников рассказывал, что есть такая теория. Прикинь, все наши глубинные проблемы – от того, как мы рожались. Есть типа четыре этапа: пока он лежит внутри и не парится; когда ему становится тесно и его колбасит; когда он ползет вниз и его колбасит совсем уже не по-детски и, наконец, когда рождается. Так вот, если на каком-то этапе начинает тормозить – ну, слишком долго по родовому каналу полз или, наоборот, в матке задержался, – то этот этап и надо пройти, так сказать, на символическом уровне. И якобы выяснилось, что все садисты или там эссэсовцы из концлагерей – они на третьем этапе застряли. Прикинь: кругом кровь, говно, изо всех сил трепыхаешься, ползешь к чистому свету. Так вот, чтобы все было как у людей, надо не тормозить и этот этап пройти до конца.

– В смысле – убить кого-нибудь?

– Нет, убить как раз не помогает. Потому что надо решать проблему на символическом уровне. Прикинь, книжку почитать, фотографии посмотреть, в кино сходить – или там на сайт. Так что мы, можно сказать, помогаем этим людям.

– А мазохистки? – спрашивает Ксения.

– Не помню, – отвечает Марина, – не то второй, не то третий этап. Да ты не парься, тут, собственно, без разницы. Главное знать, что с тобой все нормально.

– Это я знаю, – говорит Ксения, – со мной все нормально, да. Жалко только, я не знаю, как я родилась, а маму спрашивать неудобно.

– Я бы свою спросила, – говорит Марина, – если бы мне было интересно.

– Это, наверное, потому, что у тебя уже есть ребенок, – отвечает Ксения, и Марина смеется так, что Ксения спрашивает: – Сознайся, ты это прямо сейчас сочинила?

– Да нет, – отвечает Марина, завинчивая соску на бутылочке, – я об этом сразу подумала. А ты что, считаешь, я бы стала помогать тебе с сайтом, который считала бы вредным?

– Не знаю, – смеется Ксения, – а по дружбе?

– Даже по дружбе. У меня ребенок растет, я должна все-таки понимать, что хорошо, а что плохо.

24

Трудно объяснить, как это происходит

Просто в какой-то момент я понимаю

Вот она, девушка, которой я могу рассказать о своей жизни

Ричард Трентон Чейз, вампир из Сакраменто

Объяснял Роберту Ресслеру, агенту ФБР:

«Я никогда никого не выбирал

Я шел по улице и трогал двери

Если дверь была заперта

It means you're not welcome».

Вот так и я

Иногда дверь открыта, иногда – нет

Надо подойти и потрогать ручку.

Она сидела напротив в метро

На ней было простое платье,

Бретельки на плечах и рядом с ними

Еще одни бретельки – от лифчика

Теперь все так носят в Москве

Это немного вульгарно

И совсем меня не возбуждает

Но у нее были очень красивые руки,

Плечи, предплечья и особенно кисти

С длинными, проворными пальцами

Ухоженными ногтями.

Наверное, раза два в неделю

Маникюрша лиза, галя или маша

Делают ей ванночки, обрезают кожицу по краям лунки

Полируют, покрывают лаком,

Понемногу превращают ногти

В створки маленьких перламутровых раковин

Когда я посмотрел на эти руки,

Поезд словно остановился,

Я встал и подошел к ней,

Хотя мое тело осталось

неподвижно сидеть

Я подошел к ней и заглянул ей в глаза

Глаза – это самое важное в каждой женщине

Даже когда они лежат на ладони

Они еще хранят частицу ее души

Катаясь между холмов грудей

Проваливаясь в глубокие лощины

Они словно прощаются

Словно душа, перед тем как отделиться,

Делает последний смотр уже оставленному телу

У нее были удивительные глаза

Темные-темные, как мрак подвала

Где погасили свет

И заперли дверь.

В детстве я боялся темноты

Родители смеялись надо мной

Спрашивали, что я там могу увидеть

Тогда я не мог ответить,

Но теперь я знаю ответ:

Я видел там эту тьму,

Тьму, которая неожиданно сгущается самым ясным днем

Коконом обволакивая меня

Словно огромный карандаш

Зачеркивает весь мир

Черными спиралями

Вот такие у нее были глаза

И я сразу понял, что это моя женщина

Что я смогу говорить с ней

И она сможет мне ответить.

Говорить – это все, что я хочу

Когда я читаю в газете,

Что я ненавижу женщин,

Ненавижу людей, я знаю, что это неправда

Я люблю людей

Я бы хотел заниматься любовью со всем миром

Но я не принадлежу Земле

Глубокая тьма говорит мной

И я должен быть услышан.

И когда они кричат – это я взываю о помощи.

Один в пустыне большого города,

Господи, я взываю к тебе,

Услышь меня

Но крик обрывается, никакого ответа,

Я сел на место и поезд снова тронулся

Никто ничего не заметил

Никто не замечает, что какие-то мгновения

Выпадают из времени и принадлежат вечности

Девушка в летнем сарафане

С двумя парами бретелек на плечах

Повернулась к подруге, подняла

Красивую руку и длинными, ухоженными пальцами

Стала делать какие-то движения –

И подруга ответила ей тем же.

Она была глухонемая.

Я вышел на следующей станции и отправился домой один

С этой девушкой, с ней нельзя было говорить

Даже если она читает по губам

Она бы зажмурила глаза

Даже если бы я отрезал ей веки

Она могла бы не смотреть на меня

Она не сможет поговорить со мной.

Никто не сможет.

Никто не услышит.

Иногда я вспоминаю ее,

Я думаю, что мы и так понимаем друг друга

Я тоже говорю руками,

Руками, по локоть мокрыми от крови

И тьма сгущается в наших зрачках

Говорят, что любовь – это когда понимаешь другого без слов

На самом деле,

Объясняться без слов очень просто

Скальпель, зажигалка, рыболовные крючки и кипящее масло

Много красноречивей всей мировой поэзии

Ежели дело идет о боли

А больше, в сущности, мне не о чем сказать.

Я бы хотел найти человека,

С которым я мог бы говорить словами

Я мечтаю о девушке, которая слушала бы меня

Кивала и плакала и повторяла

Да, да, я знаю, все так и есть

Кокон тьмы, черные спирали,

Огромный карандаш, зачеркивающий мир.

Она говорила бы: да, я знаю,

А потом брала бритву и резала свою кожу,

Чтобы выпустить наружу нашу боль.

Чтобы где-то там, за пределами кокона

Мы могли снова встретиться

Как брат и сестра

Я думаю, если бы я встретил такую женщину,

я мог бы умереть счастливым.

25

Два дня. Точнее – пятьдесят два часа. Обычно организм работает как самый совершенный хронометр. Двадцать восемь дней. Девять утра – и можно вывешивать красный флаг или как там говорили? Физрук любил проверять по журналу, чтобы старшеклассницы не частили: знаю я вас, бурчал он, дай вам волю, у вас каждую неделю «осв с точкой» будет. «Осв с точкой», то есть «освобождена с точкой», должны были говорить девочки, если физкультура приходилась как раз на эти дни – чтобы не путать с «освобождена просто», когда врач на две недели после гриппа или ОРЗ разрешал не ходить на физру.

Месячные у Оли начались поздно, в девятом классе, но зато почти сразу – 28 дней, 672 часа, 9 утра, тютелька в тютельку. Ни одного сбоя. С сочувствием смотрела на институтских подруг, каждый месяц хотя бы одна судорожно считала дни и бежала сдавать «анализ на мышей». Говорили, что, если девушка залетела, мышь умирает – и Оля представляла, что там, на небесах, где встречаются души людей и животных, крылатый маленький мышонок уже ждет душу обреченного на аборт нерожденного младенца.

Самой ей никогда не приходилось иметь дело ни с мышами, ни с нынешним pregnancy test, гуманным и быстрым. Всю жизнь – 28 дней, 672 часа, 9 утра: первый день – вторник, к выходным все уже кончено. И только сейчас – уже четверг, час дня. Пятьдесят два часа задержки.

И ничего.

Обедают в «Клоне», почти дверь в дверь с «Кофе-Ином», на Большой Дмитровке. Официантка приносит меню, Влад обводит рукой помещение:

– Когда вернусь, – говорит, – всего этого уже не будет. Последние дни. Все Лужков порушит – и «Клон», и кафе соседнее.

– Да ну? – не верит Оля.

– Да, реконструкция. Уже точно сказали. Так что – если не была раньше, гляди: историческое место. Сколько я тут времени провел, ты бы знала.

За окнами идет снег, а Влад вываливает на прозрачный столик свежеотпечатанные фотографии.

– Смотри, – говорит он, – Андрей из Гоа прислал. Вот это домик, который он снял, вот это – наш пляж, вот закат над океаном, а вот сам Андрей.

Андрей стоит в обтягивающих плавках, загоревший, улыбающийся. Кажется, Оля смутно его припоминает. Высокий, худой, нескладный. Кажется, диджей – или виджей, Оля в этом плохо разбирается, да и Влад никогда толком не знакомил.

– У него еще бородка была на твоем дне рождения, – говорит она.

– Да, да, – кивает Влад, – он в Таиланде состриг.

Все москвичи зимой хотят уехать в Таиланд. Там тепло, там солнце, там почти европейский комфорт и почти азиатские цены. Правда, говорят, там СПИД – но ведь можно предохраняться.

Всю жизнь Оля не любила предохраняться. Утешала себя: партнер считай что постоянный, заразы не принесет, беременности можно не бояться, организм работает как часы, знай только – дни считай. Считать она умеет, это да.

Бросает взгляд на циферблат, справа от барной стойки: пятьдесят два часа пятнадцать минут.

– Ты представляешь, – говорит Влад, – это будет для нас, ну, как медовый месяц. Потому что он мне так и написал оттуда, что не может без меня. Что я – любовь всей его жизни.

Видимо, надо поздравить, думает Оля, но не знает, как это сделать: после восьми лет светских бесед, хозяйских распоряжений – Оля, принеси лед! – вдруг услышать как Влад рассказывает о своей жизни. Значит, он влюблен. Значит, у него – роман. Конечно, как могло быть иначе? Он ведь тоже мальчик из интеллигентной ленинградской семьи, где говорили, что главное – это любовь. А уж к девушке или к юноше – не так уж и важно.

– Он пишет, что в Таиланде совсем нет гомофобии. По местному буддизму есть три пола: мужской, женский и все остальные. Все остальные – это и есть мы. И, главное, все эти полы – пола? – могут достичь освобождения.

Освобождения с точкой или без? автоматически думает Оля. Три пола, надо же. Для нее геи – все-таки мужчины, глупо выделять их в отдельный пол, хотя политкорректная Ксюша поддержала бы эту идею. Но третий пол – это все равно как третий цвет в шахматах: как если бы, помимо белых и черных, появились еще какие-то – красные или зеленые.

Интересно, в тайских школах – три раздевалки? И написано на них: «М», «Ж» и, наверное, «С». Как в грамматике: средний род. Если он, конечно, есть в тайском. В их школе было только две раздевалки: для тех, кто знал, что такое «осв с точкой» и тех, кто об этом только догадывался. Это была великая девчачья тайна, все знали: мальчикам об этом ни в коем случае нельзя говорить. Как, интересно, мальчики об этом узнаю т? Должны ли им об этом рассказывать отцы, или это проходят на каких-то уроках анатомии, которые она забыла? А может, тайна женской менструации – часть посвящения в мужчины, и о ней юноше должна рассказать его первая женщина? Если так, то Влад до сих пор не знает, что такое «осв с точкой».

– Был бы я музыкантом, – продолжает он, – вообще бы туда переехал. А так – мне язык нужен. Я же режиссер.

Произносит «режиссер» с гордостью. Видела два спектакля, почти ничего не поняла – может, вообще не любит театр, может, гейская эстетика оставляет равнодушной. Вот как странно – в тридцать пять лет вдруг обрести брата. Узнать про него, что он не только ездит с ней в «Ашан» за покупками и гоняет за льдом на кухню, но любит какого-то Андрея, гордится своей профессией. Наверное, думает Оля, и Влад ничего не знает обо мне. Должна ли я теперь что-то о себе рассказать? Или их новые отношения – по-прежнему игра в одни ворота: брат говорит, сестра слушает?

– А может, ты к нам в гости приедешь? – говорит Влад. – Мы тебя легко впишем, не первый раз вместе жить. – Смеется: – Помнишь, как мы на Преображенке жили два года?

Оля помнит. Веселое время середины десятилетия: денег то не было совсем, то вдруг оказывалось сказочно много. В квартире не смолкал эсид хаус и гоа транс, таблетки разбросаны прямо на обеденном столе, все время кто-то по кайфом, а кто-то отходит от бэд трипа. Это было веселое время – но не для Оли. Каждый раз, возвращаясь домой, она боялась, что обнаружит в своей кровати трех-четырех незнакомых мужчин со зрачками в пол-лица, увлеченно занимающихся любовью. Этого, правда, не случилось – все обитатели квартиры свято оберегали прайваси единственной женщины.

Если бы мы тогда жили в Таиланде, думает Оля, у меня на двери было бы написано «Ж», а у всех остальных – «С». Конечно, если бы в Таиланде писали по-русски. Тогда и Влад мог бы остаться там.

– Думаю, второй раз я такого не выдержу, – говорит Оля. – Мне все время казалось, что еще немного – и вы все хором начнете мне объяснять, как правильно брать минет.

– Ну, разве что в жанре налаживания отношений между полами, – отвечает Влад. – Мы же были, слава богу, приличные ребята. Тебя никто и пальцем не тронул.

– Еще не хватало! – Оля смеется.

Это было веселое время – но не для нее. Оля сбежала в Москву за своим вторым мужчиной, сорокалетним профессором-славистом, сначала читавшим семестровый курс в Петербургском университете, а потом проводившим в Госархиве какие-то изыскания на деньги какого-то фонда. Разумеется, из Америки он приехал с женой и дочерью. Несколько раз они даже обедали все вместе: официально Оля считалась чем-то вроде ассистентки и даже получала 120 долларов в месяц. Впрочем, еще в Питере, узнав о романе дочери с женатым мужчиной, мама закатила скандал: мало того, что старший сын – педик, так еще и дочь – шлюха. К Олиному изумлению, ее больше задел неполиткорректный «педик», чем ожидаемая «шлюха» – и, уехав в Москву, два месяца вообще не звонила домой: слава богу, Влад регулярно докладывал, что у нее все в порядке. Оля же впервые в жизни чувствовала себя освобожденной от родительской власти – освобожденной без всяких точек.

– Ну, в Гоа такого бардака не будет, – утешает Влад, – мы все выросли, остепенились. Андрей вообще в завязке на тему хардстафа. И теперь – только гаш. Ни спида, ни экстази, ни кокса – чистый расслабон.

– А Андрей тоже с нами жил? – спрашивает Оля.

– Ты что? Конечно! – удивляется Влад. – Мы же с ним вместе считай десять лет. Скоро юбилей можно отмечать. Это мы последний год как-то все время ссорились, а так – он же моя главная любовь, на всю жизнь, together forever, неужели ты не замечала?

– Ну, мы вообще мало друг о друге знаем, – говорит Оля и бросает взгляд на часы: 52:35. Минуты, впрочем, не важны. Просто – пятьдесят два с половиной.

– Ну да, – Влад утыкается носом в тарелку, – ну да. Ты все равно приезжай к нам, Андрей тебе понравится, это точно, он замечательный.

– Нет, – говорит Оля, – во-первых, нет денег. Во-вторых – проблемы на работе.

– Как нет денег? – удивляется Влад, – ты займи тогда у кого-нибудь, отдашь потом. А что за проблемы?

Оля вздыхает. Проблем, собственно, две. Одна из них называется «Гриша и Костя», а другая – пятьдесят два часа сорок минут задержки. С чего это, кстати, она взяла, что мальчикам негде узнать про менструацию? Теперь же всюду рекламируют прокладки, все уже давно в курсе. Голубая жидкость. Голубая, как ее брат. Сейчас она предпочла бы красную, как революционные знамена. Интересно, в Камбодже при коммунистах флаги были красные – или какие-то другие? В Камбодже, где по рассказам Андрея, черепа лежат под стеклом, чтобы не растащили на сувениры.

– Проблема, собственно, одна, – говорит Оля, – два инвестора дерутся и гробят бизнес. Я думала привести третьего, чтобы он все у них выкупил – но Ксюша мне навела про него справки и я, честно говоря, его боюсь.

– Что так? – спрашивает Влад.

– Понимаешь, – объясняет Оля, – в нашей индустрии до сих пор никого не убили. А этот человек, ну, внешний инвестор, он, похоже, именно так привык решать свои проблемы.

– Ты гонишь, – говорит Влад восхищенно и подзывает официанта, заказать кофе, – сейчас же не девяностые, уже никого не убивают.

– Мне бы не хотелось проверять, – отвечает Оля.

– А что эти двое дерутся? – Влад отодвигает тарелку, смотрит на Олю, будто в самом деле – собирается внимательно выслушать и дать ей дельный совет.

– Не поделили предвыборные деньги, – пожимает плечами Оля. – Вообще – они давние соперники.

– Вау, – говорит Влад, – прекрасный сюжет. Я хотел пьесу об этом писать: два бизнесмена, со школы вместе, друзья-конкуренты, сильная тяга друг к другу, в которой они сами себе боятся сознаться… я только не знал, какой финал лучше придумать. Для Москвы, наверное, надо, чтобы они полюбили друг друга и уехали, скажем, в Таиланд, а если на Запад везти – то пусть убьют друг дружку. Тебе какой вариант больше нравится?

– Московский, – отвечает Оля

– Ну, так организуй его, – смеется Влад, – пусть они дадут волю своим чувствам.

А что я знаю об их чувствах? думает Оля. Ничего. Так же мало, как о чувствах собственного брата. Так же мало, как о чувствах Олега и мужчин, которых я любила. А Ксюша? думает она. Да, Ксюша – другое дело. Но все равно – зачем ей надо, чтобы обязательно – ссадины и кровь.

Кстати, о крови. Пятьдесят два часа пятьдесят две минуты.

– Разбирайся, короче, с этими твоими педрилами и приезжай, – говорит Влад. – Может, все там и останемся, черт с ним, с театром. Пантомимой займусь или, скажем, балетом – там язык не нужен. Может, мы с Андреем мальчика усыновим, в Азии, говорят, с этим легко. Будем жить с тобой вместе: ты будешь мамой, а мы – папами. По утрам будем купаться, потом загорать, Андрей будет его музыке учить, ты – книжки читать, а я – ну, я играть буду. – Влад задумчиво посмотрел на тающий в воздухе дым Олиной сигареты. – Ты знаешь, я думаю иногда, что из меня вышел бы хороший отец. Мне кажется, я понимаю, что детям нужно.

– И что? – спросила Оля.

– Просто чтобы их любили. Такими, какие они есть.

Влад мечтательно замолчал, и Оля поняла, что он уже выстроил мизансцену: Андрей сидит держа в руке дудку, положив ногу на большой барабан, темнокожий мальчуган играет в песке с Владом, а она, Оля, общей матерью стоит с книжкой в руках – издалека не разглядеть, с какой. Мальчик поднимает голову и говорит на международном языке «мама» – и картина эта столь невозможна, столь нереальна, что Оля прекращает считать часы и минуты и понимает, что пора смириться, дойти до аптеки, купить pregnancy test и получить ответ, который она и так уже знает.

Мышь бы такого известия не пережила.

26

Восемь разных папок с бумагами, две – с вырезками из газет. Стакан из металлической сетки, антеннами торчат две ручки и три карандаша, остро отточенные грифели заставляют сжиматься сердце. Держать такие карандаши у себя на столе – все равно что носить в косметичке бритву, но не будешь же объяснять это Танюше, которая отвечает у Паши за хозчасть. Эргономичная клавиатура, от которой якобы меньше устают обкусанные, измученные Ксенины пальцы. Оптическая мышь с красным лазерным глазом на плоской подошве. Жидкокристаллический монитор фирмы Samsung. Вот так выглядит рабочий стол юного профессионала, журналиста и IT-менеджера, восходящей звезды русского Интернета Ксении Ионовой. «С главным продюсером проекта „Московский маньяк“ мы встретились в ее офисе, чтобы задать…», ох, блин, надо взять за правило требовать, чтобы показывали текст до публикации, сейчас буду звонить Паше, извиняться. «В ее офисе»!

Ксения теперь знает, как выглядит слава. Небольшая, негромкая, но все же – слава. Хорошо еще, не узнаю т на улице, но на танцах одна девочка подошла и сказала, что слышала по радио, сразу поняла, что голос знакомый. Да, три записи на радио, десяток интервью в онлайн-прессе, несколько статей в центральной печати – чем не слава? Другое дело, что слава – еще не повод прекратить работать. Вот и получается, что в жизни Ксении изменилось совсем мало. Каждое утро она просматривает поступающие новости, распекает девочек-переводчиц, отправляет Алексея за репортажем и пытается получить комментарии ньюсмейкеров к очередному событию дня. Это для других она сама – ньюсмейкер, а в родной редакции – журналистка, главный редактор отдела новостей. Ее персональный проект – ладно, ее, Оли и Алексея – это их личное дело, к работе отношение не имеющее, об этом Ксении даже напоминать не надо.

Пора все-таки разобрать бумаги. Смешно вспоминать, когда-то учительница в начальной школе объясняла, что компьютеры спасут леса от вырубания: бумага будет совсем не нужна. Посмотрела бы на офисы интернет-компаний! Впрочем, Ксения не слишком хорошо представляет себе, как выглядели кабинеты до появления компьютеров. Интересно, на каждом столе были пишущие машинки? Или черновые варианты договоров люди писали от руки?

Прошлогодний отчет фонда «Общественное мнение» отправляется в корзину как морально устаревший. Распечатка расписания кинотеатров за 15 декабря – попытка посмотреть на большом экране пропущенный в свое время «Underworld» – тоже в корзину, все двенадцать страниц. Черновой вариант бизнес-плана с Олиными пометками – в корзину. Список людей, которых должен проинтервьюировать Алексей, распечатанный перед встречей в кафе и позабытый на столе две недели назад – туда же. Распечатка ленты новостей на «Вечере.ру» за 8 января, с вопиющими ошибками, исправленными в Сети, но сохраненными в назидание виновным – в корзину. Папка с договорами что делает у меня на столе? В бухгалтерию! Конверт с фотографиями с празднования Нового года – в сумку. Папку с вырезками из газет про меня, любимую, – тоже в сумку.

Для фотографий дома у Ксении есть специальный альбом и большая картонная коробка из «Икеи». Вырезки из газет отправятся в нижний ящик стола, где лежит весь личный архив: несколько писем, счет на последний ужин с Никитой на сатанинские 666 рублей, сентиментальная засушенная розочка (Ксения помнит, от кого), обложка видеокассеты Дарио Ардженто с автографом, Викина заколка, забытая у Ксении и так и не отданная до Викиного отъезда в Германию, неоконченный список Марининых мужчин на трех страницах, составленный три года назад, когда Марина ночевала у Ксении, вырезка из газеты «Мегаполис-Экспресс» за 1995 год.

Заметка попалась Ксении на глаза тем самым утром, когда смыв под душем кровь с изрезанных – увы, не в последний раз – бедер, она решилась выйти в город, дойти до ближайшего ларька и купить какой-нибудь еды. Жалко, денег у нее оставалось совсем немного – не хотела брать у мамы, была уверена, что получит зарплату – а теперь хрен тебе, Ксеничка, а не зарплата. Выяснилось: за неделю, что она не выходила из дому, на месте овощного ларька появился киоск, торгующий книгами и бульварными газетами. Ксения купила «Мегаполис-Экспресс», потому что кто-то из маминых гостей говорил, что это единственная газета, которую сейчас можно читать. К тому же названия остальных ничего ей не говорили. Дойдя до магазина, Ксения набрала полную сумку еды и, вернувшись домой, села читать, капая на газету сметаной из помидорного салата. Фотографии полуобнаженных девушек от этих бело-розовых пятен определенно только выигрывали.

Заметка была помещена в разделе «Исповедь», как раз между ответами на вопросы читателей («Дорогая редакция, скажите, пожалуйста, можно ли забеременеть от орального секса?») и рассказами о секте сатанистов, разорявших могилы под Питером. Ксению привлек крупный вынос: «Я резала себя ножом, признается корреспондентка „М-Э“ Майя Львова». Ксения смутно помнила, что Майя Львова специализировалась на интимных рассказах о своей сексуальной жизни – года два назад Ксения с Викой и Мариной оживленно обсуждали воспоминания Майи о ее дефлорации – очевидно, в ожидании собственной. На этот раз Майя Львова в характерной для нее вычурно-откровенной манере, писала о том, как год назад перенесла тяжелую депрессию, связанную со смертью матери и другими личными событиями. «Уже месяц я не выходила из дома, – писала журналистка, – обвиняя себя во всем, что случилось. Отчаяние мое было так велико, что я пыталась покончить с собой, неумело нанося себе порезы кухонным ножом». Нашлась, однако, верная подруга, которая вытащила незадачливую самоубийцу к себе на дачу, где Майя познакомилась с красивым властным мужчиной, ненамного старше ее. Всем тоном своей статьи Майя давала понять, что мужчина этот – достаточно известная персона, поэтому она не может называть его фамилии, предпочитая – вполне в стиле газеты – эвфемизм «мой демон». «В нашу первую ночь, – продолжала она, – я никак не могла возбудиться. Да, я безумно хотела его, но мое тело словно умерло! И тогда мой демон перевернул меня на живот и несколько раз шлепнул по моим трепещущим от предвкушения ягодицам». Позже, перечитывая эту статью, Ксения всегда хихикала в этом месте, представляя жирные ляжки Майи Львовой, трепещущие мелкой дрожью, как студень на покачнувшемся хромоногом столе. Однако летним днем 1995 года Ксении было не до веселья, и на одном дыхании она добралась до счастливого конца («…можно купить и в некоторых секс-шопах Москвы, но мой демон предпочитает привозить их из-за границы»). Бережно опустив недоеденный помидор в тарелку, Ксения набрала Маринкин номер, стараясь сдержать дрожь возбуждения, он же – говоря словами Майи Львовой – трепет предвкушения.

Так Ксения познакомилась с Никитой, первым ее доминантным любовником – и он научил Ксению большей части того, что она любит в постели до сих пор. Какие бы мужчины ни были у Ксении после, Никита навсегда остался первым и неповторимым. Их роман длился всего полгода: затем Никита уехал в Америку, где был нынче вполне известен в BDSM-community Сан-Франциско. Ксении же пришлось находить других, способных утолить внезапно проснувшуюся тягу к подчинению и физической боли. Это было нелегко, но дело того стоило.

– Для меня обычный секс, – объясняла она Марине, – это как пиво для тех, кто любит водку. Оно расслабляет, его приятно выпить на переговорах или за ланчем, оно, собственно говоря, удобно. То же самое с сексом: после хорошего ванильного любовника я чувствую себя отлично отдохнувшей. Если мужчина мне нравится, мне приятно, что он рядом со мной, – ты знаешь, я вообще люблю мужское тело, – но все это не совсем то, о чем я говорю. Когда меня бьют, ставят на колени, делают больно или унижают, мир пропадает. Пространство вокруг словно скручивается, даже до того, как я кончаю – а в таких случаях я могу кончать очень подолгу, – так вот, почти сразу я оказываюсь где-то в другом месте. Может быть, освобождаюсь от своего тела, не знаю. В специальной литературе это называется subspace, «пространство подчинения», насколько можно судить по описаниям. Наверное, для меня разница между ванильным сексом и сексом тематическим такая же, как для тебя – между поцелуями и нормальным половым актом. Ты любишь целоваться, но вряд ли готова отказаться от того наслаждения, которое получаешь, когда трахаешься.

– Я читала где-то, – отвечала Марина, – что такие пристрастия бывают у очень успешных деловых женщин. На работе они вынуждены все контролировать, а в постели расслабляются.

– Наверное, – пожала худыми плечами Ксения, которая тогда еще вовсе не была успешной деловой женщиной, – может быть. Но, мне кажется, тут есть что-то еще.

Она не делала секрета из своих пристрастий, но несколько печальных опытов научили, что мужчины пугаются, если, в первый раз оказавшись в постели с девушкой, получают вместе с презервативом набор из двух хлыстов, наручников, плетки, кожаной лопаточки, стека и зажимов на соски, соединенных кокетливой серебряной цепочкой. Доходило до трагикомичных случаев. Однажды на вечеринке в клубе Ксения познакомилась с прекрасно сложенным светловолосым парнем, настоящим голубоглазым былинным богатырем. Как и положено, его звали не то Святослав, не то Мирослав, он был какой-то приятель дальних Ксениных знакомых, и после немереного количества текилы с лаймом и солью они поймали такси и рванули к Ксении, потому что, как выяснилось, Станислав, он же Ростислав, жил с мамой и папой. Все бы обошлось, но по дороге юноша укусил Ксению в шею, обнял так, что у нее захрустели кости, и вдобавок, будто случайно, ткнул сигаретой в коленку. Если бы не текила, можно было бы сообразить, что Вячеслав, он же Мстислав, просто плохо владеет руками и ногами, но Ксения, у которой уже два месяца не было тематического любовника, возбудилась настолько, что, едва войдя в квартиру, тут же бросилась демонстрировать свои новые приобретения.

– Что это? – спросил Слава, глядя на Ксению изумленными голубыми глазами.

– Это стек, – сказала Ксения, – а это плеть. Ими бьют женщин, как ты догадываешься.

Герой-любовник повел себя неожиданно: взгляд его помутился, и со всего богатырского размаха он рухнул на колени, извергнув на линолеум прихожей три лайма и один салат из кальмаров – то есть всю вечернюю закуску. Остаток ночи Ксения провела, отпаивая былинного богатыря чаем и выслушивая путаные извинения. Под утро материнские чувства взяли верх, она погладила Славу по головке, отвела в спальню, раздела и через пять минут, стараясь не фальшивить, простонала, что он – замечательный любовник. Учитывая, что оба они не спали всю ночь, и у Ксении не было сил даже застонать как следует, она не слишком надеялась его обмануть – но, так или иначе, она посчитала, что сделала достаточно, дабы залечить травму, нанесенную нежной мужской душе. Потом сказала, что ей уже пора на работу, и повела несостоявшегося любовника к метро самой путаной дорогой, чтобы, окончательно протрезвев, он никогда не нашел пути к ее квартире. Телефон, разумеется, дала неверный, с разницей в одну цифру, как всегда и поступала в таких случаях. Позвонив вечером Марине, подвела итог: «Может быть, это и был худший секс в моей жизни, но одна из самых смешных историй».

Так что теперь, учитывая горький опыт, Ксения не спешит привлекать Алексея к своим полузапретным играм. Она, правда, оставляет на видном месте то кожаную лопаточку, то девятихвостую плетку, но Алексей скользит по ним равнодушным взглядом, вероятно, принимая за часть дизайна. Они встречаются раз в две недели, Алексей извиняется перед Ксенией, что у него не получается чаще, а она не говорит ему, что чаще и сама не согласится. Сочетать подобный необременительный роман с работой оказалось вполне удобно: в качестве менеджера она бы даже сказала, что Алексей стал лучше работать. Возможно, впрочем, виной тому успех их проекта: мужику все-таки почти тридцать лет, а до этого гордиться было особо нечем.

Выкинув бумаги в корзину и расставив папки на места, Ксения снова садится за стол. В нижнем уголке мигает ICQ, остроумно прозванный кем-то «цветком на могиле рабочего времени». Ксения щелкает на желтый прямоугольник, появляется реплика: «Привет!»

– Привет, – отвечает Ксения и лезет в User's Details.

Ни имени, ни фамилии, только никнейм alien, очень оригинально, а из остальных данных указан только пол – мужской. В разделе About – выпендрежный текст на английском, похоже, представление какого-то персонажа в компьютерной игре: «I'm a monster in your chest. I'm a really nasty one. And in a few hours, I'm gonna burst my way through your rib cage, and you're gonna die. Any questions?»

– А мы разве знакомы? – спрашивает Ксения.

– Нет, – отвечает ее собеседник, – но это ведь поправимо, не так ли?

Ксения вздыхает. Время от времени к ней в «аську» стучатся скучающие мужчины, желающие не то пофлиртовать, не то потрепаться. Как правило, хватает нескольких реплик, чтобы отправить их в вечный «игнор».

– Не уверена, что я хочу это исправить, – недружелюбно отвечает она.

Интересно, думает Ксения, этот тоже начнет писать кокетливую чушь типа «ах, почему вы, девушка, такая сердитая?»

– Хорошо, – говорит мужчина, – давайте не знакомиться. Просто поговорим.

– О чем?

– О чем следует говорить незнакомым людям, которые никогда не увидят друг друга? Конечно, о самом сокровенном. Вот скажите мне, Ксения, какое ваше самое заветное тайное желание?

Ксения смотрит на жидкокристалический монитор фирмы Samsung, на стакан из металлической сетки, где стоят две ручки и три карандаша, на аккуратно сложенные папки с бумагами. Карьера, деньги, успех? Трудно назвать эти желания тайными, да и кроме того, это даже не желания – это неизбежное будущее, точнее – его предчувствие. На секунду худые руки Ксении замирают над эргономичной клавиатурой.

– Я обычная девушка. – печатает она. – Я хочу найти мужчину, который будет меня понимать и сможет сделать счастливой.

27

Я часто думаю, почему это случилось со мной. Есть много теорий, объясняющих, почему люди заманивают одиноких девушек к себе в подвал, пытают их сутками, а потом убивают.

Бывают, конечно, просто уроды, которым девушки не дают или которые боятся, что им не дадут, злые мальчишки, готовые испортить красивую игрушку только потому, что она не принадлежит им. Мне кажется, это несколько не мой случай.

Еще любят рассказывать о гомосексуалистах, жертвах репрессированной сексуальности, которые ненавидят женщин или боятся их. У этих людей, видно, были проблемы с мамой и папой, а также с обществом в целом, сто двадцать первая статья, анекдоты про педиков, просторный шкаф на одну десятую мужского населения страны. Мне кажется, это тоже не про меня.

Я бы даже хотел быть геем, им почему-то легче удается говорить о боли и любви в одном предложении. Когда-то я прочел рассказ, где два влюбленных мальчика стоят, закрыв глаза, на берегу океана и вдруг слышат крик выброшенного на берег дельфина, в которого местные пацаны для забавы тыкают вилами. И читателю понятно, что этот крик имеет самое прямое отношение к их любви. Если бы я мог написать такой рассказ, мне было бы не надо убивать.

Есть еще шизофреники, божьи безумцы, с которыми говорит Бог или Дьявол, какой-нибудь Сэм, Вельзевул или Валаал. В России, наверное, они могли бы услышать голоса Сталина или Гитлера. Ведь даже Чикатило писал о том, что чувствует себя партизаном. И, значит, они слышат голоса, которые велят им убивать – и это уж точно не про меня.

Я не слышал никаких голосов, ни Бог, ни Дьявол не говорили со мной, никто не передавал мне посланий. Я здесь совсем один. Я думаю, если бы кто-то заговорил, Бог или Дьявол, неважно, мне бы не было так одиноко, мне было бы не надо убивать.

Я читал Станислава Грофа, чешского психолога, вовремя свалившего в Калифорнию и работавшего с ЛСД и специальными дыхательными техниками. Он верит в то, что существуют четыре пренатальные матрицы, определяющие жизнь человека процессом его рождения. И третья матрица, прохождение через родовой канал, как раз и порождает серийных убийц и садистов. Мне стало так интересно, что я даже спросил мать, как оно все было, не был ли этот этап для меня самым трудным. Не факт, что она в самом деле помнит, но насколько помнит – ничего особенного, роды как роды, врачей ничего не удивило. Значит, и эта история не про меня.

Я честно читал американские книги, с большими предосторожностями покупая их за границей, чтобы не привлечь внимания почты или какой-нибудь службы Amazon.com, анализирующей заказы. Все они говорят одно и то же: репрессированная сексуальность, детский абьюз, жестокость родителей. Честно говоря, я был бы счастлив, если б знал, что мой отец по пьяни изнасиловал меня в пять лет, или моя мать заставляла меня смотреть, как ее трахают клиенты, с которыми она зарабатывает себе на бутылку водки и шот героина. Это была бы настоящая удача, если бы моего брата съели в голодные годы, как брата Чикатило.

Я даже придумывал себе такое прошлое, фальшивые воспоминания, маскирующие неведомо что. Да уж, я был мальчиком с богатым воображением. У меня было много фантазий – но в реальности детство мое было счастливым. Я бы предпочел, чтобы наоборот – это бы означало, что мне просто не повезло. Shit happens, как говорят американцы. Это мне не повезло, а с миром все нормально, можно отъебаться от газет и их читателей, пусть живут как знают.

Если бы я знал, что это лишь моя проблема, я бы пошел к аналитику и мне было бы не надо убивать.

Если бы я пошел к аналитику, я бы задал ему только один вопрос: почему я всегда убиваю только девушек? Почему не мужчин и не мальчиков? Если бы я убивал мальчиков, я бы мог говорить, как Джон Уэйн Гейси, что все они – это я сам. Я бы цитировал Денниса Нильсена, говорившего: «Я всегда убивал себя, но всегда умирал кто-то другой».

Но я не убиваю мужчин, не трогаю людей, похожих на меня. Я убиваю женщин и совсем еще молоденьких девушек. Почему их? Да, конечно, я сплю с ними, они возбуждают меня, но то, что я хочу получить, – понимание, сочувствие и прощение – я бы принял и от мужчины.

Мне не кажется, что моя сексуальность так уж сильно репрессирована. Мне вообще казалось, что секс не имеет к этой истории никакого отношения. И потому однажды я решил поставить эксперимент.

Я подумал: интересно, могу ли я убить женщину

Не испытывая при этом возбуждения

Не мастурбируя перед ее телом,

Не заставляя ее брать у меня в рот

Или отдаваться мне в самых разных позах

Как правило – неудобных и унизительных?

Я подумал, что выберу произвольную женщину

К которой ничего не испытываю

Убью быстро и уйду с места происшествия

Когда найдут тело, это, конечно,

Будет не так эффектно, как те инсталляции

Что я устраивал в подмосковных лесах

На радость грибникам, юным матерям с колясками

И парочкам, ищущим уединения.

Это убийство не заставит людей задуматься о жестокости жизни

Но, может быть, они что-то поймут про внезапность смерти

Это, кстати, тоже весьма неплохой результат.

Я выбрал офисное здание, где когда-то работал

Я знал запасной вход, там не надо было показывать пропуск

Внутри нет видеокамер, это важно.

По лестнице я поднялся на третий этаж и вызвал лифт,

Сам не знаю, на что я рассчитывал, но мне повезло.

Я читал, что серийным убийцам часто везет

Даже Чикатило задерживали два раза и потом отпускали.

Но я сейчас не о том.

Двери открылись. В лифте была женщина,

Лет сорока пяти. Не слишком красивая.

В дешевом брючном костюме,

Который она, вероятно, считала деловым

Бухгалтер или кто-то в этом роде.

Вычурная прическа, светлые волосы,

Почти рыжие. Очевидно – крашеные

При натуральных рыжих волосах

Никогда не бывает такой кожи,

Как у нее. Поверьте, я-то уж знаю.

Она не вызывала у меня никаких чувств

Поверьте, ничто не вибрировало

Член мой лежал, свернувшись, и крепко спал.

Двери закрылись. Я отошел ей за спину

И опустил руку в карман. Достать нож и перерезать горло

Было сейчас делом двух секунд

Я бы вышел на ближайшем этаже,

Отправил бы лифт с телом наверх,

А сам бы спустился по лестнице, прямо к черному ходу.

Но в тот момент, когда я покрепче сжал рукоятку,

Член встал в моих тесных джинсах

Как Вандомская колонна или Александрийский столп

Будто вся кровь мира прилила к нему в этот момент.

Я выпустил нож. Эксперимент закончен.

Когда она уже выходила из лифта

Я заметил в ее волосах седую прядку,

Вероятно, пропущенную в парикмахерской,

Ну, или оставленную специально, не знаю

Но когда я увидел ее,

горстку пепла в светло-рыжей вычурной прическе,

я вдруг ощутил огромную нежность,

я подумал о том, что эта женщина

прожила сорок с лишним лет, любила и была любима

хоронила близких, возможно, рожала детей,

плакала и смеялась – и вот пепел садится ей на голову

где-то лет через сорок засыплет всю,

как Геркаланум или Помпею.

Когда я подумал об этом, мне захотелось ее догнать,

Попросить прощения за всю мою никчемную жизнь

Обнять и приникнуть губами к этой пепельной прядке

Мой член все еще стоял

В слишком тесных джинсах, причиняя мне боль,

Отвлекавшую меня от слез, льющихся по щекам.

Впервые мое возбуждение спасло жизнь человеку.

28

По дороге от «Чистых прудов» к «Скромному обаянию буржуазии» вдруг замечаешь провал между домов, словно вырванный зуб. Когда-то здесь был подвальный ресторан, куда ходила с родителями отмечать Левину свадьбу. Ксении было пятнадцать лет, Леве, соответственно, двадцать один. К этому моменту Ксения хорошо знала невесту: высокая шатенка со склонностью к полноте и большим носом, выделявшимся на лице, как чужеродный нарост. Она курила «мальборо», носила мешковатые свитера и джинсы в обтяжку, нелепые на ее и без того объемистой заднице. Что нашел в ней Лева – загадка, но в одно воскресное утро, выйдя на кухню, Ксения увидела, что мама стоит и гладит Леву по голове, приговаривая: «Ну, что уж тут». Ксюшу гладили по голове, лишь когда что-то случалось: она порезала руку, растянула связки или просто заболела. Впрочем, когда она болела, ей скорее трогали лоб, чем гладили – чтобы узнать температуру. И вот Ксения подумала, что Леву отчислили из института, и спросила ехидно: «Что, выгнали?» – ей было пятнадцать, и времена, когда Лева гонял ее по всей квартире, заставляя изображать Сару Коннор, давно прошли. «Я женюсь, – ответил Лева. – На Люсе». «Ну, поздравляю», – сказала Ксения и, развернувшись, убежала в свою комнату. Почему-то хотелось плакать, но Ксения никогда не плакала.

Позже, когда Лева ушел делать официальное предложение, Ксения спросила маму: «Она что, залетела?» Мама кивнула, и Ксения, сказав «понятно», отправилась звонить Маринке. Сама она так боялась забеременеть, что уже тогда носила с собой презервативы. Мало ли что, вдруг по дороге домой на нее набросится насильник – она представляла, как она убегает от него по темному двору, лестницам, где под ногами хрустят использованные шприцы, по каким-то подвалам, где хлюпает вода, задыхаясь, как Сара Коннор, и вот, когда уже некуда бежать, останавливается и спокойно говорит, стараясь унять бьющееся сердце: надень. Конечно, Люся забеременела специально, у Ксении не было в том сомнений, но все равно, лежа ночью в опустевшей без Левы комнате, она представляла, как внутри нескладного Люсиного тела делятся клетки, разбухая в кромешной тьме, превращаясь в младенца. Когда Ксения засыпала, ей казалось, что одеяло, накрывшее ее с головой, – это та же утроба, и той же утробой казался подземный ресторан, где небольшой компанией в пятнадцать человек они отмечали Левину свадьбу.

Пока летом Ксения защищала Маринкину честь и знакомилась с Никитой, молодые растягивали в Крыму один медовый месяц на три летних, а когда вернулись, ребенок, которого якобы ждала Люся, исчез без следа. Ксения так никогда и не спросила Леву прямо, что произошло: выкидыш, аборт или вообще никакого ребенка не было, а Люся просто наврала? Ребенок исчез, потом исчезла Люся, как-то без особого шума переехав из квартиры, которую снимали молодые, обратно к своей маме. Лева сказал, что поживет еще два проплаченных месяца, но прошло четыре, и Ксении стало ясно, что он больше никогда не вернется домой. Через год он уехал в Штаты, сказал на прощанье I'll be back, подмигнул Ксении, мол, не грусти, но она отгрустила свое два года назад, когда Лева женился, а Люся была беременна ребенком, который потом пропал без следа, будто его и не было – так же, как пропал сейчас ресторан, где они отмечали свадьбу.

Оля любила «Скромное обаяние…» – может быть, потому, что рядом находилась ее парикмахерская, где она стриглась и дважды в неделю делала себе маникюр. Две пары рук на одном столике: ухоженные, мягкие, только что умащенные кремами и помазанные маслами Олины кисти и небольшие ручки Ксении, с обкусанными ногтями и одним серебряным колечком. Между ними стоит маленькая статуэтка, глиняный или каменный божок с квадратными глазами и зубами, занимающими пол-лица.

– Влад просил тебе передать, – говорит Оля.

– Какой милый, – говорит Ксения, хотя «милый», конечно, странноватое слово, такой во сне приснится – не проснешься от ужаса. – Кто это?

– Какой-то мексиканский бог, – говорит Оля, затягиваясь сигаретой из длинного мундштука. – Влад ездил туда в прошлом году, навез себе кучу всякого барахла. Но это, говорит, настоящая вещь, не фальшак.

Ксения указательным пальцем гладит чуть ноздреватую каменную поверхность. Интересно, это майя или ацтеки? В школе она читала о том, как у ацтеков пленники сражались деревянными мечами с по-настоящему вооруженными ацтекскими бойцами, а майя считали: чтобы мир продолжал существовать, нужно несколько раз в год приносить богам щедрые кровавые дары. Во время ритуальных жертвоприношений по ступеням пирамид ручьями лилась кровь. Если это в самом деле настоящий мексиканский божок, ему покажется детскими играми все, что он увидит в Ксениной спальне.

– Мне пришло смешное предложение о сотрудничестве, – говорит Оля. – Какая-то частная фирма хочет разместить у нас рекламу. Они организуют исторические экскурсии в Тулу.

– Они считают, что наш сайт – это правильный таргетинг? – хихикает Ксения. – Они ничего не путают?

– Смейся, смейся, – говорит Оля, – ты знаешь, что за экскурсии они организуют? Пытки времен Ивана Грозного! Ну, посетители, типа, осматривают Кремль, и тут стрельцы замечают воришку, пытавшегося стянуть кошелек у одного из экскурсантов. Его ведут в подвал и…

– Да ладно! – говорит Ксения. – Ты врешь!

– Послушай, они забили своим спамом весь Рунет, все уже знают эту прекрасную историю. Обещают показать исконно русские пытки – плетью, клещами, огнем, кипящим маслом и расплавленным воском на голое тело…

– … и четвертование, – добавляет Ксения. Оля смеется.

Когда испанцы захватили Мехико, они четвертовали всех верховных жрецов. Сегодня уже не выяснить, пытали они их в поисках золота или просто одурели от бойни, которая творилась на улицах города. Но, может быть, думает Ксения, жрецы сами хотели такого исхода, потому что знали: это последняя кровь, которая будет пролита на ступенях священной пирамиды, последний шанс отсрочить конец света.

Хрестоматийные истории о замученных пионерах-героях как-то прошли мимо Ксении, и образ юных комсомолок, с наполненными собственной кровью пористыми чашами грудей, никогда ее не возбуждали. Один из ее кратковременных доминантных партнеров оказался поклонником НБП, нацистской атрибутики и «Ночного портье». Возможно, он и был хорош в постели, но черная кожа, мертвая голова и фуражка с высокой тульей всегда вызывали у Ксении приступ веселья, прочно перебивавшего любое эротическое возбуждение.

Вместо голой Зои Космодемьянской на окровавленном снегу, Ксения с раннего детства представляла себе индейского жреца, уже лишенного рук и ног в предсмертном экстазе на каменной площадке священной пирамиды. Он забывает о боли и в последний момент воскрешает в своем сознании времена расцвета его народа – цивилизации, исчезнувшей без следа, как исчезают нерожденные дети, выплюнутые из кромешной тьмы материнской утробы, как исчезла Левина жена, как исчез сегодня и сам ресторан, где когда-то отмечали их свадьбу.

– А еще, – продолжает Оля, – ко мне обратилась ассоциация помощи женщинам, страдающим от домашнего насилия. Хотят, чтобы мы бесплатно сделали им страницу на сайте.

– А эти к нам какое имеют отношение? – спрашивает Ксения.

– Говорят, что домашнее насилие и маньяки-убийцы – два лица одного и того же мужского садизма. Унижение женщины в семье и убийство где-то в лесу – звенья одной цепочки. Ну и так далее.

Ксения почему-то вспоминает, как Влад кричал: «Оля, принеси лед!» – и мексиканская статуэтка сразу тяжелеет в руке.

– Сделаем им страницу, – говорит она, – не проблема. Надо же помочь сестрам-женщинам. Но я бы посоветовала им учить карате и ушу.

– Я бы посоветовала им получить хорошее бизнес-образование, – смеется Оля, – и пойти годик поработать. Это опыт пострашнее карате и ушу.

– А что тот человек, – вспоминает Ксения, – про которого ты меня спрашивала, помнишь? Будешь с ним работать?

Оля качает головой.

– Я еще не решила, – говорит она, – мои партнеры не оставляют мне выхода. Если так пойдет дальше, они развалят бизнес к весне.

– Понимаю, – говорит Ксения, но на самом деле – не понимает, потому что как бы ей ни хотелось разбираться в бизнесе, она всего-навсего успешный журналист, может быть – неплохой IT-менеджер и успешный профессионал в тех областях, где, слава богу, и не надо знать о бизнесе.

Они уже выбрали десерт, ждут, пока принесут кофе, и тут Оля решается и говорит:

– Знаешь, кажется, я залетела.

Вот это новость, думает Ксения, и спрашивает, какая задержка, а потом задает вопрос, на который уже знает ответ: Да, конечно, от Олега, ты же знаешь, а потом спрашивает, знает ли он, и Оля говорит: Да ты что, я еще ничего не решила, потому что она хорошая девушка из интеллигентной ленинградской семьи, не какая-нибудь Люся в мешковатых свитерах и джинсах в обтяжку, которая чуть что сразу волокет мужчину в ЗАГС, а потом в утробный ресторан, где, как зародыш в матке, разбухает новая ячейка общества, чтобы потом все это исчезло без следа. Нет, Оля еще ничего не решила, потому что она не хочет разбивать семью, да Ксения подозревает – просто не сможет ее разбить: мужчины не уходят к любовницам, с которыми встречаются четыре года, вместо этого они заводят новых, начинают встречаться с другими девушками, которые умеют лучше предохраняться и не позволяют сперматозоидам сливаться с яйцеклетками во внутренней тьме, чтобы потом набухать там зародышем новой жизни.

Нет, говорит Оля, я еще ничего не решила, я боюсь одна воспитывать, не справлюсь, но, может, я все-таки оставлю, потому что мне уже тридцать пять, и не факт, что будет еще один шанс, а Олега я все-таки люблю, и если будет мальчик, он будет на него похож. И когда она говорит об этом, Ксения кладет свою руку с не знающими маникюра ногтями на благоухающую, ухоженную Олину кисть и легонько гладит ее, говоря: Что бы ты ни решила, я буду с тобой, и только тут замечает, что в другой руке все еще сжимает мексиканскую статуэтку с квадратными глазами и оскаленной в пол-лица улыбкой.

29

Ксения, Ксения, Ксения, повторяет про себя Алексей, поднимаясь по лестнице подземного перехода. Люблю, люблю, люблю. Так странно говорить это слово. Сколько раз он слышал его на двуспальных кроватях гостиничных номеров, в подъездах, где гулко хлопают входные двери, на незапертых чердаках, где холодный осенний ветер, сколько раз со спокойной улыбкой смотрел он в глаза, ждущие ответного «люблю» – и ни разу не сказал этих слов. А теперь повторяет про себя, как мантру: ксенияксенияксениялюблюлюблюлюблю. Теперь он знает: никогда не угадаешь наперед, как приходит любовь, худенькой девочкой с вечно растрепанными волосами, с обкусанными ногтями на хрупких руках, с кристальным звоном льда в начальственном голосе. Ты будешь встречать ее каждый день, и внутренний голос не скажет тебе: «смотри, это твоя любовь, твоя судьба, кровь в твоих жилах, все твои да, и все твои нет, это главное, что случилось с тобой за последние десять лет», а если и скажет, то ты не поверишь, и будешь, как и раньше, говорить, включая компьютер, «привет», и, выключая компьютер, – «пока», и так просидишь с ней в одной комнате полгода, еще не зная, что это будет значить для тебя. А потом ты легко соблазнишь ее, и за эту обманчивую легкость ты будешь расплачиваться через несколько недель, когда наконец-то поймешь. Будь с собой честен, ты был хорошим любовником множеству женщин, но ты никогда не любил их, ты, наверно, хороший, но довольно холодный человек, что уж тут врать, это от Бога, ничего не поделать. Тело, чтобы стареть вместе, дети, чтобы вместе растить, золото рыжих волос, серебро ранней седины, десять лет вместе, вечность впереди, милая Оксана, прости, прости, что так случилось со мной. Я этого не хотел, а если бы знал, то не стал бы в тот вечер врать тебе, говорить Нет, Оксаночка, я еще задержусь. Паша хотел обсудить со мною один спецпроект. Буду дома – все расскажу. Что рассказать, Оксана, что рассказать, если даже эти слова, которых ты не слышишь, уже неправда: потому что даже если бы я знал, я бы все равно обнял в такси, поцеловал в подставленные губы, поднялся на лифте в квартиру и там занимался любовью, все еще думая, что занимаюсь сексом. И через две недели, когда бы мы запустили проект, я бы посмотрел на нее опять, и опять, как в прошлый раз, увидел бы растрепанные волосы, худые плечи, подведенные помадой властные губы, хрупкие руки с обкусанными ногтями – и снова задохнулся бы от нежности. Милая Оксана, прости, что так получилось, я надеюсь, ты никогда не узнаешь об этом.

Мы занимаемся любовью очень редко и, видит бог, я очень стараюсь, чтобы редко. Потому что, если бы я мог приходить к ней в дом каждый вечер или хотя бы несколько раз в неделю, настал бы тот день, когда я больше не смог бы сдерживаться. Я стал бы перед ней на колени и сказал Ксения, Ксения, Ксения, вот я, твой неуклюжий сотрудник и твой нечастый любовник, вот он я, какой есть, отец двух детей, муж своей жены, посмотри на меня, возьми меня к себе, сделай меня маленьким, положи в карман, запиши на жесткий диск своего ноутбука, оставь меня здесь. Я хочу стоять перед тобой на коленях и целовать твои хрупкие пальцы и гладить бедра, где сквозь тонкую кожу видно как пульсирует кровь в твоих венах, смотреть, как цветами плоти раскрываются твои губы – целовать, гладить и смотреть, и повторять, повторять как мантру ксенияксенияксениялюблюлюблюлюблю, как разуверившийся монах, больше не ждущий спасения от этих слов. Я понимаю, все это тебе ни к чему, милая Ксения, прости, что так получилось. Я надеюсь, ты никогда не узнаешь об этом.

Алексей заходит в подъезд, вызывает лифт и в сотый раз говорит себе: можешь анализировать, можешь пытаться объяснить – анализ не важен и объяснения не важны. Да, я никогда не спал с теми, с кем работал вместе, да, мы вместе сотворили лучший журналистский проект в моей жизни, да, мне всегда нравились девушки двадцати с чем-то лет. Но все эти «да» и все невысказанные «нет» ничего не меняют, потому что на выходе остается только одно: ксенияксенияксениялюблюлюблюлюблю.

Роман Иванович открывает дверь. На Романе Ивановиче шерстяной тренировочный костюм, капельки пота на лысине видны даже при свете запыленного плафона в прихожей. На носу у Романа Ивановича тонкие очки, большой нос – как чужеродный нарост на лице.

– Простите, – говорит он, – запамятовал, как ваше имя?

Алексей представляется, и Роман Иванович кивает, переспрашивает отчество, подвигает ногой истрепанные домашние шлепанцы.

– Надевайте, надевайте Алексей Михайлович, пойдемте в кабинет, я вам там материалы покажу, на вопросы отвечу.

Живет Роман Иванович один, кабинет у него в большой комнате, все три стены заняты стеллажами с папками. На столе в углу – накрытый полотенцем компьютер.

– Рассказать вам, как я начал всем этим заниматься? – спрашивает он, и Алексей кивает.

Роман Иванович подходит к полке, достает оттуда папку, кладет перед собой на стол и начинает:

– Дело в том, что я родом из Ростова-на-Дону. А между тем, Дон – очень урожайное место на серийников. Знаменитый Чикатило, Муханкин, еще Цурман, Бурцев, много кто. Говорят, экология неблагоприятная, хотя с другой стороны – а где она нынче хорошая, правда ведь? Ну, мне интересно стало, что и почему. Начал изучать, анализировать, сопоставлять. Говорят, это у них детские травмы. Мол, у Чикатило съели младшего брата во время голода, а новорожденного Муханкина мать кидала на порог к отцу и кричала: «Забери его, он мне не нужен!» Американцы тоже подтверждают: большинство серийников в детстве унижали, насиловали. Мать Генри Ли Лукаса заставляла сына смотреть, как она, простите, совокупляется со своими любовниками – так он ее и зарезал, когда ему было семнадцать! Джозефа Кэллинджера приемные родители секли и угрожали кастрировать, а в восемь просто изнасиловали. Говорят, у каждого серийника можно найти какое-нибудь страшное воспоминание детства, но, вы поверьте мне, Алексей Михайлович, все это неправда. Я много читал, много анализировал. У Анатолия Сливко, знаменитого маньяка-пионервожатого, было, например, вполне благополучное детство.

Есть еще очень популярная версия, что это люди с какими-то сексуальными проблемами. Чикатило, мол, не мог нормально совершать половой акт и, даже убив свою жертву, запихивал в нее сперму пальцем. А у людоеда Спесивцева из Новокузнецка, извините, сгнил от сифилиса член. Опять же мужеложцы, они же гомосексуалисты или, как сейчас говорят, геи. Их довольно много среди серийников. Они якобы мстят женщинам, потому что боятся их. Не скрою, не скрою, бывает и такое – но это только один, так сказать, класс. Вот ваш московский маньяк, судя по всему, не из таких. Все женщины изнасилованы живыми, многие – неоднократно.

Впрочем, что мы с вами так просто разговариваем? Я вот схожу чай заварю, а вы пока гляньте папочку, я собрал тут для вас интересные материалы, может быть, вы напечатаете. Тут никаких зверств, вы не бойтесь, это письма серийников. Вот Дэвид Беркович, знаменитый нью-йоркский Сын Сэма, посмотрите, какое трогательное письмо: «Я бы хотел заниматься любовью со всем миром. Я люблю людей. Я не принадлежу земле». Он написал его задолго до того, как его поймали, вы не думайте, что это он пытается перед судом оправдаться. «Люди Куинса, я люблю вас и желаю вам счастливой Пасхи». Смотрите, тут даже фотокопия последней страницы есть, вот. Вы ведь читаете по-английски, Алексей Михайлович: «Police: let me haunt you with these words I'll be back! I'll be back!». Знакомые слова, не правда ли? Вы ведь «Терминатора» видели наверняка? I'll be back, вот кого он цитирует, поняли теперь?

А вот завещание Чикатило, Андрей Романовича, земляка моего. «Я прошу сослать меня, как Наполеона, погубившего миллионы жизней, на остров – необитаемую вулканическую скалу Северо-Курильской гряды или к тиграм уссурийской тайги. На диком острове я буду питаться мхом и божьей росой, как в детстве питался крапивой и другими бурьянами». Вот такое одиночество, Алексей Михайлович, вот так. Но вы пейте чай, Андрей Михайлович, пейте, а я вам вот что скажу: можно анализировать сколько хочешь, можно пытаться объяснить – анализ не важен и объяснения не важны, не в этом дело.

Я читал специальную литературу, самые разные объяснения. Вот, знаменитый Рой Хейзелвуд, из специального отдела бихейвиористики ФБР, ну, вы видели же «Молчание ягнят»? Там как раз он и показан, так оно все и выглядит на самом деле. Так вот, Хейзелвуд, насколько я читал, вовсе отказывается говорить на подобные темы. Мол, его работа – ловить, а как да отчего – это пусть другие разбираются. Знаете, почему он так говорит? Потому что он знает очень много фактов, почти как я. А тут чем больше узнаёшь, Алексей Михайлович, тем меньше шансов что-то понять. Давайте будем честными: не знаем мы, откуда берутся серийники. Они есть – вот и все.

Некоторые говорят, что виной всему сексуальные запреты. Американцы любят рассказывать, что три четверти серийных убийц из их страны. И это потому, что там много насилия по телевизору и секса в рекламе. Глупости все это, Алексей Михайлович, глу-по-сти. Вот Чикатило, Муханкин, Джумагалиев, Александр Чайка, Геннадий Михасевич – они что, были в Америке? Нет. А Педро Алонсо Лепес, убивший более трехсот девочек, он был из Америки? Нет. Он убивал их в Штатах? Нет, он убивал их в Перу и Эквадоре.

Да, в Америке лучше ловят, это верно. Да и то, Оттис и Лукас месяцами колесили по стране и убивали. Знаете, как они делали? Ехали по дороге, пока не видели поломавшуюся машину, ну, или машину, где сидит парочка. Тогда они останавливались, быстро убивали мужчину, а девушку брали с собой и насиловали попеременно, а потом тоже пристреливали. Оттис называл это «бесплатный завтрак». Так вот, эти убийства даже не связывали воедино! поймали из-за незарегистрированного ружья, которое было у Лукаса, – и только потом он во всем сознался! А Джеймс Дебардельбен, которого взяли из-за фальшивых чеков и нашли у него полный дом видеозаписей и фотографий пыток, которые он устраивал. А знаменитый Эд Гейн был арестован по обвинению в том, что украл кассовый аппарат. А это был всем маньякам маньяк! Хичкок с него сделал Нормана Бейтса, а Харрис – Буффало Билла в «Молчании ягнят». Так вот они оба, и Буффало Билл, и Норман Бейтс – сопляки, Алексей Михайлович, со-пля-ки по сравнению с ним. Эд Гейн делал ожерелья из женских сосков, кубки из черепов, корзины для бумаг из кожи, скульптуры из носов, языков и половых губ. Это был настоящий виртуоз.

И тут, Алексей Михайлович, у меня есть своя версия. Вам это ничего не напоминает? Ожерелья, кубки, трупы? Нет? Ах, как вы необразованны. А между прочим, все тексты давно изданы на русском. Это, Алексей Михайлович, традиционные атрибуты гневных буддистских божеств. И не только буддистских, конечно.

Я вам скажу – это все ритуалы. Не обязательно, кстати, серийники должны сами это понимать. Ну да, говорят, что бабушка Оттиса была сатанисткой, многие другие тоже, так сказать, практиковали. Но на самом деле мы же с вами образованные люди, мы же понимаем, что сатанизм – это только слово. Есть, так сказать, некоторые силы. Почему, например, в самом деле столько серийников в Америке? Да там еще сравнительно недавно практиковались человеческие жертвоприношения. Вы знаете, что Южную Калифорнию называют Psycho Valley? А надо бы знать, если вы заинтересовались этой темой. Там было очень много серийников, Хиллсайдские душители, Анджело Буоно и Кеннет Бианчи, или, скажем, Биттакер и Норрис, я могу долго о них рассказывать. И это вовсе не потому, что вокруг Голливуда полно старлеток и прочего легкого мяса. Глядите: это место ближе всего к Мексике, а там еще пятьсот лет назад майя и ацтеки приносили человеческие жертвоприношения.

Спрашиваете, почему тогда в Мексике нет серийников? Да вы не знаете. Не слышали, наверное, про Сьюдад-Хуарец. Там за десять лет убито свыше 370 женщин. Одна женщина в десять дней. Все то же самое: отрезанные соски, следы пыток, тела в пустыне. До сих пор не могут найти убийц, я насчитал пять, нет, шесть конспирологических теорий, не буду вас задерживать пересказом.

Я что хочу сказать: в древние времена люди были в контакте со своей смертью. Все мировые религии, не исключая христианство, рассказывают о человеческих жертвоприношениях. Бог приносит в жертву своего Сына и Его распинают на кресте. Вы знаете, почему это так важно? Потому что люди не животные, вот! Волк никогда не убьет волка, а человек легко убьет человека. Знаете почему? Потому что человек – единственное животное, которое знает о своей смерти. И человеческое жертвоприношение – это еще один способ понять свою будущую смерть. Так сказать – помыслить немыслимое. Надо постараться заглянуть в глаза умирающему, прочесть в них то, что потом отразится и в ваших глазах, вы понимаете? Поэтому так привлекает вид чужой смерти. «Дорожный патруль». Опять же – ваш сайт. Публичная смертная казнь продержалась почти до изобретения телевидения. Человечество идет путем обращения к суррогатам: место жертвоприношения занимает голливудское кино и хроники новостей. И это, конечно, очень стыдно.

Да, дело в том, что люди изгнали из своей жизни древние обряды, понимаете? Ведь если бы Христос сегодня явился на землю, где бы он нашел Каифу и Понтия Пилата, чтобы искупить грехи на кресте? Нет, Иисус должен был бы искать нового Джона Уэйна Гэйси, нового Чикатило, нового Теда Банди, новых Оттиса и Лукаса… Две тысячи лет назад Иисус провисел на кресте три часа, и этого хватило, чтобы искупить грехи людей. Но за эти две тысячи лет накопилось слишком много грехов, и трех часов уже не хватит. Прозванные Барби и Кеном канадские серийники Карла Гомулка и Тиль Бернардо тринадцать дней пытали пятнадцатилетнюю Кристину. А Хейзелвуд рассказывает о человеке, который убил свою жертву только на сорок восьмой день. Но, конечно, вы правы, время – не самое главное, важна, так сказать, мера страдания. Вы знаете, что у Головкина в захоронении находили совершенно седых десятилетних мальчиков? Вы видели когда-нибудь изображение седого Иисуса? И после этого будете говорить, что Он много страдал?

И еще знаете, что я вам скажу, Алексей Михайлович? Новый Иисус будет женщиной. Новой Иоанной д'Арк. Потому что почти все они, почти все они убивают женщин. Вот почему люди ходят на ваш сайт, вот почему у меня мноооого друзей по переписке во всем свете – потому что люди чувствуют, что, может быть, каждый из этих так называемых маньяков может стать источником нового искупления. Но про это, конечно, мы не будем писать в интервью. К чему профанам про это знать, правильно, Алексей Михайлович? Мы будем ждать нашего Христа, нашу Иоанну.

Он провожает Алексея в прихожую, и Алексей смотрит на капельки пота, поблескивающие в свете тусклой лампы, и думает: «Откуда у него такие ужимки, как это он так сохранился? Шерстяной тренировочный костюм, шлепанцы, речь, будто на дворе прошлый век?» – и уже в дверях спрашивает:

– Вы сейчас на пенсии?

– Почему на пенсии? – удивляется Роман Иванович. – Мне всего сорок лет, какая пенсия? Я учитель в школе, учитель русской литературы. И хороший учитель, я думаю. Знаете, приятно иногда послушать, что говорят совсем юные. Вот недавно проходили Маяковского, по расширенной, так сказать, программе. Я туда ввел парочку стихотворений поинтересней. Сижу я, значит, в классе, а какая-нибудь отличница отвечает у доски. Мол, строчкой «я люблю смотреть, как умирают дети», Маяковский хотел шокировать буржуа. Конечно, правильно отвечает, во всех книжках так и написано. Шокировать буржуа. Я вот слушаю и смотрю на нее. Шестнадцать лет, фигура уже, все на месте, вы понимаете, а все ребенок ребенком. И такая радость меня переполняет, просто слов нет. Она ведь, дурочка, не понимает, что все проще: что если человек говорит «я люблю смотреть, как умирают дети», то это значит только, что ему нравится смотреть, как умирают дети. И больше ничего. И буржуа здесь ни при чем. И шокировать никого не интересно. В шестнадцать лет, конечно, это трудно понять. Если разумеется, не учишься в Columbine High School, Литтлтон, Колорадо. Но у нас, в России, слава богу, это еще впереди, правда, Алексей Михайлович?

– Да, да, Роман Иванович, – торопливо отвечает Алексей, и спускаясь на лифте, думает, как он счастлив, что живет в мире нормальных людей и у него есть жена, двое детей и женщина, которую он любит.

30

Приятно все-таки чувствовать себя звездой, думает Ксения, я ведь всегда знала, что журналистика – это мое призвание. Что я могу сделать хороший проект – и он будет интересен людям. Иногда это меня саму удивляет: как я могу знать, что интересно другим? Ведь трудно поверить, что найдутся люди, которые разделят мои собственные пристрастия. Трудно поверить, да, кстати, совсем не находятся. Интересно, когда я последний раз нормально занималась сексом? Не ванильным сексом с моим сослуживцем и, между прочим, подчиненным Алексеем, а настоящим сексом, от которого – синяки, кровоподтеки и сладкая дрожь по всему телу? Полтора месяца назад, не иначе как.

Непонятно, думает Ксения, разве такая девушка, как я может сделать что-то, интересное нормальным людям? Хотя мне ведь интересно много разных вещей. Мне интересно, как сворачивают из риса, водорослей и сырой рыбы суси, хотя я видела это несколько раз, и Оля даже обещала как-нибудь приехать ко мне и научить меня саму их готовить, но мне все равно непонятно, как же оно так получается? Мне интересно, как после полугода тренировок тело само начинает двигаться под музыку, интересно, как люди танцуют и как они разговаривают. Мне интересно, почему про некоторых понимаешь с первого взгляда, что будешь дружить с ними всю жизнь, а про других выясняешь только через много лет. Мне интересно, почему люди меняются, когда у них рождаются дети, и зачем они рожают детей, мне тоже интересно. Интересно, помнят ли меня те, кого помню я; интересно даже, помнят ли меня те, кого я давно забыла. Интересно, кого забыла и вспомню ли снова когда-нибудь.

Мне много чего интересно, думает Ксения, но так получилось, что я сделала сайт про маньяка-убийцу, и это оказалось интересно другим. Что чувствуют люди, когда видят наши баннеры? Схема метро, станция обведена в кружок, надпись «маньяк убивает здесь». Шок? Любопытство? Ужас?

Я поняла это пару недель назад: мы сидели с Олей в «Атриуме», в кафе с шахматными столиками. Оля что-то рассказывала о шахматных турнирах своего детства, а я вдруг увидела у нее за спиной, на бетонном здании, позади Курского вокзала, огромную надпись, старых, еще советских времен. Сквозь голубоватое стекло торгового центра буквы виднелись, будто черепки амфоры сквозь толщу воды. Там было написано МОСГАЗ.

Мосгаз был самым известным русским серийником до Чикатило. Будь это баннер, я бы кликнула на него. Но в тот раз я ничего не сказала Оле, сама не знаю почему, а продолжала пить кофе и прислушиваться к струне, звенящей внутри меня радостным и освобождающим предчувствием ужаса.

Будь это баннер, я бы кликнула на него – и люди кликают на баннеры, которые мы все придумываем и которые Марина рисует. Каждый день я получаю письма, в которых мне говорят спасибо, но чаще советуют сходить к психиатру, потому что я – больная сука, которая глумится над чужим страданием и любуется жестокостью. Этим людям интересно, какова моя сексуальная жизнь и часто ли меня ебут, как они это называют. Им интересно, не фригидна ли я, или, напротив, нет ли у меня бешенства матки. А может ли быть, кстати, и то, и другое одновременно? А вот ответ на этот вопрос не очень мне интересен – тем более, что ни фригидности, ни бешенства матки у меня нет.

Людям интересна моя жизнь, думает Ксения, и, получается, я сделала интересный сайт, потому что им интересно думать про людей, которые сделали этот сайт. Людям интересно думать про других людей, это правда. Но я стараюсь не думать о том человеке, которому этот сайт посвящен – хотя это трудно, о нем не думать. Кто он такой и что происходит у него в голове? Как он выглядит в повседневной жизни? Его обижали и насиловали в детстве? Он болен неизлечимой болезнью? Он ненавидит весь мир? Или он ненавидит только женщин? Мне интересно это – но я стараюсь об этом не думать, потому что нельзя думать о нем и не ненавидеть его. А имею ли я право ненавидеть, если сама возбуждаюсь, читая об откушенном соске и вырезанных губах?

Мне кажется, человек с моими вкусами не имеет права осуждать других.

Людям интересно, что у меня в голове, думает Ксения, но никто еще не спрашивал меня об этом в интервью. Все, вероятно, еще впереди. Вот сегодня я получила письмо от Майи Львовой, женщины, которой я стольким обязана. Она просит об интервью, ей, пишет она, было бы интересно поговорить со мной. Мне было бы интересно познакомиться с ней, думаю я и отвечаю, что да, пожалуйста, давайте договоримся, можно завтра, можно в пятницу, когда вам удобней. Когда-то она любила брать скандальные интервью, она может спросить, что у меня в голове. Интересно, что я ей отвечу?

Интересно, что в голове у человека, с которым я беседую каждый день по ICQ? Надо спросить, почему он назвал себя alien, что он хотел этим сказать? Мне интересно, он правда не знает, кто я такая – хотя, честно говоря, не надо преувеличивать собственной славы, он может не слушать радио и не читать газеты в Интернете, а даже если и читает – мало ли на земле девушек по имени Ксения Ионова, чтобы он запомнил эту фамилию и это имя?

Каждый день Ксения читает форумы на своем сайте. Ей интересно, о чем разговаривают люди, пришедшие узнать о московском маньяке. Когда она придумывала сайт, она считала, что всего лишь предоставит людям информацию, предостережет их и помешает распространению слухов. Но сейчас она уже не уверена, что люди ходят сюда за информацией, – они ходят за чем-то другим.

Мы восхищаемся тобой, читает Ксения, ты клевый мэн. Я думаю, этих теток надо резать, раз они не дают нам сами, хе-хе, и подпись «бивис-и-батхед». Хе-хе, в самом деле интересно, думает Ксения, и читает следующую ветку. Мы хотели бы познакомиться с тобой, потому что мы тоже НЕНАВИДИМ этот мир. МЫ САТАНИСТЫ! Недавно мы ходили на кладбище, вывернули там кресты и повесили черную кошку. Мы хотели сжечь ее, но митька не дал, потому что он слабак и гандон. Подпись «666», и снизу ответ: пошли бы вы, ребята, выпили бы лучше, чем ***ней страдать, подпись «777», а звездочки потому, что Ксения поставила у себя маторезку, которая заменяет все матерные слова звездочками, даже те, где вместо буквы «х» написан «икс» или вместо буквы «и» написано «u».

Интересно, думает Ксения, что в голове у этих людей? Почему на запах крови слетаются несмышленые подростки, шутники-самоучки, прыщавые дрочилы? Она вспоминает: после одного из убийств, совершенных Чикатило, мать погибшей получила записку: «Родителям пропавшей девочки. Здравствуйте, родители. Не огорчайтесь. Не ваша первая – не ваша последняя. Нам нужно к Новому году 10 таких. Желаете похоронить – ищите в листьях Даровской посадки. Садист Черный Кот». В листьях Даровской посадки ничего не нашли, труп был спрятан совсем в другом месте, пойманный Чикатило говорил, что этой записки никогда не писал, но до Нового года он в самом деле убил еще десять человек. Кто был этот шутник, садист черный кот, дальний родственник черной кошки, повешенной, но не сожженной, надо надеяться, даже не существующей.

Я возвращалась вчера домой, читает Ксения на форуме «Подозрения», и за мной увязался парень. Я заметила его в метро, на эскалаторе. Он как-то странно смотрел на меня, но я забыла о нем, а потом, уже на переходе на свою линию, снова его увидела, будто он меня выследил. Он шел впереди меня и безошибочно повернул на мою платформу. Я напугалась, решила пропустить поезд, сделала вид, что жду кого-то, постояла в центре зала, а потом села не в тот вагон, куда сажусь обычно. Там никого не было, и я уже успокоилась, но когда я вышла на своей остановке (не хочу писать, где я живу, если этот маньяк читает ваш дурацкий форум), он там стоял!!! Как будто он ждал меня! Я достала мобильный и позвонила своему мальчику, громко ему сказала, что за мной кто-то увязался и чтобы он меня встретил. Потом мой мальчик пришел, а этот маньяк, видимо, испугался и куда-то делся. Так что все хорошо кончилось. Но, люди, скажите, а что мне делать, потому что я боюсь, вдруг он меня выслеживает? И подпись «Пушистик».

Интересно, думает Ксения, почему она не подошла к милиционеру? Даже если она боялась, интересно, почему она не подошла к милиционеру потом? Почему не описала приметы? Почему не описывает их даже здесь? Вдруг бы этот человек в самом деле был тем серийником, которого не могут найти уже полгода? Интересно, что у нее в голове? Сколько ей лет? Как выглядит ее мальчик? Правда ли все это, или она выдумала себе всю историю, чтобы вызвать бойфренда к метро, а потом записала ее, потому что сама поверила? Интересно, каким образом этот маньяк определил, до какой станции она едет? Ксения знает, что убийцы часто выслеживают свою жертву месяцами, знает, что многие умеют так сродниться с преследуемой, что заранее угадывают, куда она пойдет, что сделает и на какие слова откликнется. Ксения об этом знает, но ей все равно интересно.

Интересно, думает Ксения, зачем она это сюда написала? Может быть, она хотела прочитать в ответ: Милая Пушистик, я была так напугана за тебя, когда прочитала твою историю. Представляю, как ты напугалась! Но ведь хочется написать совсем другое, хочется написать этой дуре: Что же ты, милая Пушистик, не опишешь нам его приметы? Что же ты, истерическая идиотка, не бежишь в милицию? Совесть у тебя есть, хочет написать Ксения, или ты просто голову нам морочишь, дура малолетняя? Но она ничего не пишет, а идет на следующий форум.

Девки, которым нравится зависать на этом сайте, читает Ксения, вы бы хотели, чтобы вас вздрючили по-настоящему? Вы бы хотели, чтобы вас отымел настоящий мужик? Напишите мне по адресу sadist_cruel_master@yandex.ru, и я встречусь с вами в своем уютном подвальчике. Сначала я выпорю вас по вашим упругим попкам, потом заставлю лизать мой огромный дрын, а мой пес в это время будет пялить вас в ваши узкие влажные дырочки. Вы будете умолять меня вздуть вас как следует, но я сначала привешу к вашим сиськам такие гирьки, что соски у вас вытянутся до самого пола, а то и вовсе оторвутся, ха-ха, а потом мы с пацанами будем драть вас так, что наутро вы уползете от нас на карачках, и даже хваленый московский маньяк побрезгует вашими разорванными дырищами!

Ты – больной урод, читает Ксения, на этот форум ходят дети, вали отсюда. Куда смотрит модератор, читает Ксения, уберите из форумов грязь! Люди, опомнитесь, что вы пишете, читает Ксения, ведь это могут увидеть родственники убитых. Какая мерзость, читает Ксения, что за подонки пишут в этот форум. Да, читает Ксения, мы подонки, нам здесь по приколу.

Все это потому, читает Ксения, что люди забыли о Христе и погрязли в разврате. Все это потому, читает Ксения, что у нас теперь главное – деньги и выгода. Все это потому, читает Ксения, что русские люди забыли свою гордость.

Все это патаму, что эти сучки сами виноваты. Нармальную девушку никто не износилует, она просто НЕ ПОЙДЕТ с незнакомым мужиком. Моя сестра всегда одевается прелично, а не ходит, так что виден ливчик, как все эти шлюхи.

Читают ли это родственники погибших, думает Ксения, заходят ли они на сайт? Вспоминают ли о них те, кто пишут сюда? Я всегда считала, что безнравственно лезть с вопросами к тем, у кого траур, но сейчас я думаю, что, может, была и не права. Может, надо, чтобы люди прочли о том, какими девушками были эти Мария З., 23 года; Даша А., 16 лет; Юлия Б., 25 лет? Чтобы они перестали быть просто расчлененными телами, а хотя бы на миг стали девушками, которые любили и хотели быть любимыми, мечтали завести детей и встретить своего мужчину, надеялись на счастье, смотрели в окно вечером и думали о том, что будут делать завтра, смеялись шуткам, всхлипывали на похоронах и предполагали умереть в старости, окруженные любящими внуками. Когда я смотрю на их фотографии, думает Ксения, мне хочется плакать, но в глубине души я знаю: во всем, что случилось, есть какая-то страшная правда. Что наше будущее создано из грез и снов, что оно лопается, как радужный мыльный пузырь, как воздушный шарик, проколотый ножом, скальпелем, кусочком разбитого в ванной зеркала. Что я, молодая интересная девушка, успешный профессионал, главный редактор отдела новостей и без пяти минут звезда, чувствую, как под тонкой мыльной пленкой пузыря моего радужного будущего пульсирует смертный ужас, будто сердце под надрезанной кожей. Возможно, думает Ксения, я потому и делаю такой сайт, что мне интересно про этот ужас.

Надо все-таки что-то написать этой Пушистик, думает Ксения, а то она так и помрет дурой. Вот ведь, даже интересно, почему она меня так раздражает? Наверно, потому, что я на ее месте повела бы себя иначе.

Я думаю, читает Ксения, что тебя поймают рано или поздно. И сейчас я расскажу тебе, что делают с такими как ты на зоне. Тебя опустят как последнего петуха, ты будешь есть ****о из параши, а когда ты выйдешь, мы найдем тебя все равно и убьем, но не сразу.

Я думаю, читает Ксения, что, когда его поймают, его надо хорошенько допросить. Надо вызвать из Чечни наших разведчиков, которые допрашивают чеченских убийц, и пусть они допросят этого маньяка, и тогда он все расскажет

Я думаю, читает Ксения, что для таких нелюдей мало смертной казни. Таких надо пытать, чтобы они лучше поняли, что натворили. Я думаю, читает Ксения, что сначала надо снять с него кожу, но не всю, а то он быстро умрет. А потом вогнать ему в анус заточенный кол, а к соскам подвести электроток, чтобы он задергался, как лягушка. А еще надо подвесить его вниз головой, потому что мне говорили, что так дольше не теряют сознание.

Интересно, думает Ксения, что в голове у этих людей? Мне говорили, что так дольше не теряют сознание. Кто ему это говорил? Как проверяли? Иногда я не верю, что они ненавидят этого маньяка. Иногда мне кажется: все они чувствуют убийцу внутри себя. Иногда мне кажется, что он давно живет внутри меня, набухает, как зародыш в темноте матки, и однажды вырвется наружу, проломится сквозь мою грудную клетку, вырвется и скажет мне: Привет.

Привет, говорит Ксения в телефон, как у тебя дела? У меня тоже нормально. Я тут на форум зашла, у меня волосы дыбом, что там творится! Может, нам взять модератора? Прикинь, сколько это будет стоить, а то неудобно даже, ты сама зайди, почитай. А может, мы с тобой кофе попьем в обед, говорит Ксения, а то не виделись уже с прошлой недели, я по тебе соскучилась.

Нет, говорит Оля, извини, я не могу сегодня в обед, мне надо к врачу. Что-нибудь случилось, спрашивает Ксения. Нет, отвечает Оля, все нормально, просто я решила не оставлять ребенка. Хочешь, я пойду с тобой, говорит Ксения. Да нет, не надо, отвечает Оля, я тебе позвоню, если что понадобится.

Милая Люся, автоматически читает Ксения, я знаю, ты по-прежнему заходишь на этот форум. Тогда знай: за то, что ты сделала в прошлую пятницу, я поймаю тебя и вырежу твою матку вместе с кишками.

Милая Пушистик, пишет Ксения, я была так напугана за тебя, когда прочитала твою историю. Представляю, как ты напугалась! Надеюсь, маньяк не будет тебя преследовать больше. Держись, а если что – пиши сюда снова, мы все здесь очень беспокоимся за тебя.

31

Летом в Москве учишься передвигаться короткими перебежками, словно улица – это море, а ты должен доплыть с острова на остров. Кондиционер дома в спальне, кондиционер в машине, на работе, в клубе. В промежутке рубашка сразу намокает подмышками, запах собственного пота неприятен прежде всего самому себе – и никакой дезодорант не спасает. Острова в море, да, предпочел бы настоящее море, если не Лазурный берег, но хотя бы Грецию, или, на худой конец, Турцию, где сейчас отдыхает жена моего друга Майка с их семилетним сыном. Майк рассказывает, Любка звонит, жалуется, говорит – тяжело ей там одной, грозится, мол, будущим летом без него никуда не поедет.

Майк бы и рад поехать, пляж всяко лучше духоты ночного клуба, где кондиционер не справляется с испарениями сотен тел, большей частью – трогательно молодых. Если считать этот клуб островом, а жару – водой, то, похоже, вот-вот его постигнет судьба Атлантиды. Так себе остров, иными словами.

Когда-то я различал московские клубы, я думал, что это важно. Один казался мне модным, другой – уже вышедшим из моды. Сейчас они все слились в один сверкающий огнями танцпол, на котором пляшет молодняк, новое клубное поколение, пришедшее нам на смену. Они скачут под музыку, в которой я сегодня понимаю так же мало, как в клубах; скачут как щенки, развеселившиеся на собачей площадке.

Майк вытирает пот с лица. Старина Майк, наделенный такой комплекцией, что в годы первоначального накопления в критических ситуациях изображал собственную крышу: делал свирепое лицо, скрещивал руки на груди и молча сидел на переговорах. Да разве я похож на бандита? говорил он мне. Да я просто нормальный московский пацан. С тех пор у него осталась привычка носить золотой браслет и печатку.

Мы сидим у самого танцпола, и я сразу тебя замечаю: брюки в обтяжечку чуть ниже колена, сверкающие туфельки на высоком каблуке, короткая майка, уже мокрая от пота. Крашенные перьями волосы – рыжий на светло-желтом, соломенном, почти белом. Пока я не вижу твоего лица, но полушария твоих ягодиц ритмически подергиваясь, посылают мне привет. Я делаю вид, что не заметил тебя, мы заказываем два пива и, сидя вполоборота, я по-прежнему слежу за тобой краем глаза.

Майк бы и рад поехать, пляж всяко лучше духоты летнего города, но в строительном бизнесе лето – горячая пора, во всех смыслах слова. И вот Любка с Севкой в Турции, а Майк вместе со мной в клубе, название которого не особо важно. Он вешает пиджак на спинку, и сразу видны пятна подмышками светлой рубашки. Никакой дезодорант не спасает. Нет, говорит он, в этом городе нельзя находится летом.

Я смотрю на тебя, ты повернулась в полупрофиль, и в свете лучей, гуляющих по танцполу, я могу рассмотреть чуть вздернутый носик, довольно миленький, и двуцветную челку, то и дело падающую на глаза. У Игоря, до того, как он уехал в Америку получать MBA, была такая собачка, однажды он подстриг ее, так бедняга провела две недели за шторой, и бахрома падала ей на глаза вместо состриженной шерсти. Как же она называется? Фокстерьер, что ли?

Майк жалуется на строителей, которые не желают работать, и заказчиков, которые ставят невыполнимые сроки. Строителей можно понять: недостроенный дом не оснастишь кондиционером. В этом смысле в моем офисе куда приятней. Волны жары бьются о стекло, как волны Черного моря о берег Турции, где сидят Любка с Севкой и страшно мучаются – если, конечно, верить тому, что она говорит по телефону.

Значит, Майк работает в строительном бизнесе, а где, интересно, работаешь ты? Когда-то я различал девушек по социальной близости их профессий, я думал, что это важно. Сейчас, когда я знаю о женщинах больше, чем когда-либо, я понимаю, что между бездомной бродяжкой (если, конечно, ее отмыть), секретаршей и успешной бизнес-вумен с тем же MBA нет особой разницы. Женщины различаются по фактуре кожи, форме сосков и губ, плотности и размеру груди и тому, как легко кожа отделяется от мышц. Стоп, говорю я себе, стоп.

Любка мучается с Севкой в Турции, на берегу моря, а Майк душным пятничным вечером сидит у края собачьей площадки и, как нормальный московский пацан, высматривает какую-нибудь девчонку. Не так уж трудно в жаркой летней Москве найти какую-нибудь девчонку, особенно в пятницу вечером, особенно если уметь искать. Пока он не замечает тебя, девочку-фокстерьера, с двуцветной челкой, рыже-соломенной, рыже-белой. Вот ты повернулась ко мне лицом, маленький ротик, большие глаза, вздернутый нос, майка обтягивает грудь. Размер третий, наверное. Жаль, не видно цвета глаз.

На секунду замолкает музыка, и становится слышно, как шумит кондиционер, тщетно пытаясь превратить душный московский воздух в жалкое подобие морского бриза. Слишком далеко до моря, ветер не доберется до наших краев, может, оно и к лучшему, значит, не принесет Любке на турецкий пляж весть о том, какими глазами смотрит ее мужчина на двадцатилетних девочек, прыгающих в полутемном ночном клубе, где кондиционер никак не справляется с душным московским воздухом.

Пойду потанцую, говорит Майк, и я киваю ему, давай, мол, может, кого выцепишь.

Хорошо бы у тебя была подруга. Майк любит высоких худых блондинок, когда-то Любка была такой, но после рождения Севки сначала располнела, а потом перестала красить волосы, говоря, что блондинок все считают дурами и это мешает ей на работе. Если учесть, что работает она преподавателем в каком-то гуманитарном вузе, неясно, чем это может мешать. Можно подумать, они там могут сделать блистательную карьеру.

Майку нелегко найти высокую худую блондинку, даже в жаркой летней Москве, даже в пятницу вечером. Высокие худые блондинки не очень любят мужчин, чей возраст перевалил за тридцать, а вес – за сто килограмм. На собачей площадке танцпола Майк напоминает растерянного медведя. Неожиданно оказывается, что он выше всех едва ли не на голову, а может, всего лишь крупнее. Танцует он так же, как когда-то на институтских дискотеках: размахивая руками, притоптывая на одном месте, тряся головой, вокруг которой много лет назад разлетались длинные хипповые волосы, а сейчас похоже, будто медведь только что из воды, пытается отряхнуться. Капельки пота летят во все стороны – тоже, наверное, не очень секси. Зайчики, собачки и кошечки жмутся в сторону, глядя на Топтыгина не то со страхом, не то – с насмешкой. Прикольно мужик зажигает, но черт его разберет, кто он такой: вдруг окажется бандит и устроит разборку. Я когда-то тоже различал бандитов и просто нормальных московских пацанов. Я думал, что это важно.

Девочка-фокстерьер пробирается к бару, у стойки не протолкнуться. Когда она оборачивается, ища кого-то, я машу ей рукой и показываю на свободный стул. Разумеется, она подходит. Классно танцуешь, говорю я. Девочка-фокстерьер улыбается маленьким ротиком и говорит «спасибо». Голосок у нее тоненький, чуть-чуть повизгивающий, как раз такой, какой должен быть у маленького щенка. Что тебе заказать? спрашиваю.

Ты смотришь в меню, поправляя двуцветную челку. Кожа у тебя чуть смуглая, а может, это такое освещение, но два серебряных колечка посверкивают контрастно на безымянном и на указательном. Выбираешь мартини с соком. Теперь, когда ты совсем близко, я могу рассмотреть как следует: желтая майка промокла от пота, большие серые глаза, вздернутый носик. Какие, интересно, у фокстерьеров носы и как тебя, кстати, зовут? Ты говоришь «Алиса», и я улыбаюсь в ответ, мол, прекрасное, замечательное имя. Не дожидаясь вопросов, ты начинаешь рассказывать о себе.

Когда ты говоришь, не слишком важно – о чем. Важна интонация, важно то, какие слова и как ты ставишь рядом, важно, как ты морщишь носик, как берешь смуглыми пальчиками бокал с мартини. Сразу видно, что ты – хорошая девочка, не какая-нибудь поблядушка, просто – хорошая девочка, привыкшая слушаться старших. Ты привыкла слушаться, так что, когда я скажу тебе через полтора часа и четыре мартини поехали ко мне, ты не станешь возражать, разве что попросишь мобильный, позвонить маме, если ты все еще живешь с мамой. Послушных девушек сразу видно, в любой толпе. Стоп.

Возвращается Майк – как я и думал, один. Послушай, у тебя нет подружки-блондинки, тип крашенного перекисью жирафа? Мой друг скучает и хотел бы с кем-нибудь потанцевать или просто выпить. Ты не смотри, что он такой бычара, он на самом деле – нормальный московский пацан. Ты привстаешь и начинаешь искать кого-то в зале. Смуглый животик виднеется из-под короткой майки, прихваченный чуть ниже пупка резинкой красных трусов, по моде этого лета на сантиметр вылезающих над узенькими брючками.

Майк садится за стол, вы знакомитесь. Ваши руки лежат совсем рядом: большая рука Майка с печаткой и массивным обручальным кольцом и твоя маленькая ручка с дешевыми серебряными колечками на смуглых пальчиках. А ты, значит, работаешь секретаршей, и называешься словом «рецепционистка», что, конечно, гораздо лучше звучит, потому что про секретарш все думают известно что. Зря, кстати, думают. Хорошую секретаршу я буду беречь как зеницу ока – не только от коллег и партнеров, но и от себя. Хорошую секретаршу найти очень трудно. Куда проще найти в жаркой летней Москве девушку, готовую присесть за твой столик, выпить мартини – уже третий, кстати, бокал – и рассказать всю свою жизнь.

На улице, вероятно, жара уже спала, а здесь по-прежнему плещутся волны духоты. Когда мне было двадцать с небольшим, меня тоже это не смущало – хотя, честно говоря, тогда не было подобных клубов. А тебе нравится здесь, было бы несправедливо утащить тебя отсюда так быстро. Пойдем потанцуем? говорю я. Давай.

Туфельки, значит, серебряные, желтая майка, уже чуть подсохшая, смуглый животик между желтой майкой и красной резинкой трусов, двуцветная челка. Значит, секретарша. Сразу после школы поступала в институт, на экономический, и оба раза провалилась. Но все равно собираешься пробовать дальше. Трудно найти в Москве секретаршу, которая не собирается пробовать на экономический или юридический, ну, все равно – успеха тебе. Когда-то я тоже считал, что хорошее образование – это важно.

Живешь ты с родителями и старшей сестрой, которая как раз поступила на юридический, впрочем с третьего захода, но на будущий год уже диплом. Мои сверстницы к возрасту твоей сестры уже выходили замуж и рожали детей, но новое клубное поколение, видимо, не так спешит.

Стоп.

Словно кто-то просыпается внутри, начинает ворочаться в груди; словно он готовится пробить мои ребра и выскочить наружу. А я ведь пришел только отдохнуть в клуб. Как нормальный московский пацан. Но весь вечер реплика, взгляд, какая-нибудь мелочь отбрасывают в запретную зону, туда где только стоп, стоп, стоп. Будто идешь бесконечным коридором, открывая все новые и новые двери – и вдруг за одной из них ты проваливаешься в ад. И пока ты ее не откроешь, ты не знаешь, что за ней, а когда откроешь – уже поздно и не сразу даже понимаешь: что случилось, что такого сказала Алиса?

Ах да, училась на юридическом факультете МГУ. Как и Алисина сестра. Вытащил из сумочки студенческий билет, третий курс, большие, близорукие глаза, ничего не видела без очков, пришлось самому, на свой страх и риск, искать новые, на ту неделю, что. Стоп, я же сказал, стоп.

А ты, видать, внимательная девочка, спрашиваешь: вам нехорошо? Да, Алисочка, мне чудовищно нехорошо, но на твоем месте я бы не пытался узнать об этом подробней. Душно у вас тут, говорю я, что, кстати, тоже правда, и мы возвращаемся к столику.

Маленькая, значит, собачка. Щенок до старости, до которой еще нужно дожить. Челка будет седой, кожа станет сухой, но, может быть, сохранится походка и манера смеяться. Так ли много надо, в самом деле?

Через час и еще три мартини я делаю Майку глазами, мол, нам пора сваливать, и Майк, вздыхая, тоже поднимается и говорит, что пойдет еще потанцует, хотя, похоже, в этом клубе сегодня явно не его вечер. Алиса тоненько говорит, что рада была познакомиться, а Майк доверительно кивает на меня и говорит: ты с ним поосторожней, он настоящий маньяк.

Стоп, твою мать, стоп! Я чувствую, как начинаю краснеть. Никогда еще Штирлиц не был так близок к провалу. Стоп, сказать себе, стоп, и вот так улыбнуться, как улыбаются надоевшей шутке, не имеющей никакого отношения к действительности.

Кондиционированный остров. Настоящая прохлада. Шелковые простыни, бутылка шампанского у кровати. Собачки-фокстерьеры в раннем постпубертате ведутся на такие вещи.

Современная женская мода не оставляет никаких секретов. Даже цвет трусов знаешь заранее, вот разве что вытатуированный ангел на левом плече оказывается неожиданностью. Это мой ангел-хранитель, говорит Алиса и начинает целоваться, засасывая своим маленьким ротиком мой язык. Переводя дыхание, она объясняет, что не любит, когда там пальцами, но любит, когда языком, на грудь не надо слишком сильно нажимать, но сосок у нее вполне эрогенная зона, а кончить, если ей не ласкают клитор, она почти никогда не может, так что пусть я не переживаю, если она себе сама будет в какой-то момент помогать.

Новое клубное поколение. Девочки, знающие свое тело, как мои сверстницы – дискографию «Пинк Флойд». Жизнь так коротка, не стоит тратить полночи на исследования. Лучше сразу рассказать, чтобы действовал наверняка. Потому что так трудно в летней жаркой Москве найти мужчину, который тебя понимает без слов.

Ночь, а жара не спадает. Запах собственного пота неприятен прежде всего самому себе. Душные волны бьются о стекло, может, все-таки съездить на море? Взять с собой девочку-фокстерьера Алису, поселиться в каком-нибудь небольшом отеле, трахаться по вечерам, а днем лежать на пляже, мокрым от пота, прямо как сейчас, будто и не ходили в душ. Девочка-фокстерьер Алиса, видно, вообще сильно потеет, может, так устроены железы под ее смуглой кожей (стоп), а может, всегда выкладывается сполна, чем бы ни занималась.

Когда-то я вполне любил всю эту сексуальную акробатику, различал партнерш по гибкости и изобретательности. Я думал, что это важно. Но в последнее время я все больше предпочитаю банальную миссионерскую позицию. Если уж мы просто занимаемся сексом, что, по большому счету, довольно скучно. Стоп. Стоп.

Мы, значит, уже довольно долго двигаемся вполне синхронно, Алисины рыжие и светло-желтые пряди совсем перепутались на подушке. Я, как всегда, не кончаю долго, многим женщинам даже нравится. Вот и Алиса начинает поскуливать по-собачьи, а я, в свою очередь, начинаю замерзать. Надо бы встать и убавить кондишн, но Алиса цепляется всеми четырьмя лапками, лежит на спине, закрыв большие глаза и наморщив курносый носик. Внезапно вздрагивает всем телом, вот, гляди-ка, обошлись без стимуляции клитора, продолжаем.

Когда-то мне казалось очень важным, чтобы девушка со мной кончила. Потом мне объяснили, что умелая партнерша так сымитирует оргазм, что сама запутается. Да, секс тоже искусственная вещь, как прохлада в спальне. В нем слишком много фальши. Стоп.

Послушная девочка Алиса, собачка-фокстерьер, до старости щенок. Все никак не может остановиться, хотя уже, кажется, задыхается и вся мокрая, так что еще чуть-чуть и заскользит по шелковым простыням прямо на пол, на пушистый ковер, ну вот, так я и знал, даже не открывает глаз, мелко вздрагивает.

Девочка Алиса поскуливает, лежа на полу, смуглое маленькое тело на светлом ковре. Судорожно подергивается, особенно если провести в воздухе ладонью. Как от удара током. Стоп. Как от удара. Стоп.

Где она сейчас? Потому что в этом теле ее нет. Куда она ушла? Стоп. Стоп.

Такое уже было со мной несколько раз. Если девушка легко возбудима, я долго не могу кончить, а возбуждение у нее все не спадает… ну, короче, примерно так это и выглядит. Зрелище довольно впечатляющее, но сегодня мне почему-то грустно.

Один, в собственной спальне, у ног смуглое тело на светлом фоне, мелко вздрагивает и поскуливает. Собачка-фокстерьер на коврике.

Один.

Слезы стоят в моих глазах.

Дохожу до пульта, который забыл у двери, тыкаю в кнопки, иду на кухню, открываю ящик стола (стоп), наливаю стакан воды, на секунду задумавшись, выпиваю залпом, со вторым стаканом возвращаюсь в комнату. Беру Алису на руки, сажаю на кровать, разжимаю зубы, даю глотнуть. Еще, еще, вот умница, вот молодец, хорошая девочка.

Я кладу ей руку на лоб. Когда я был маленьким, родители трогали мой лоб только для того, чтобы узнать, есть ли у меня температура. А я люблю просто гладить. Стоп. Просто гладить.

– Блин, – говорит Алиса хриплым голосом, – что это было?

Пожимаю плечами.

– Бывает, – говорю я, – обкончалась.

– Ни хрена себе, – говорит она, – я в какой-то момент все с потолка видела. Как это ты такое делаешь?

– Ну, – говорю я, – Майк же сказал тебе: я маньяк. Наверное, это и имел в виду.

Она вся дрожит, и я закутываю ее в простыню, туго спеленываю, сажаю к себе на колени. Прилипшая ко лбу двуцветная челка, вздернутый носик. Как я люблю ее такой, уставшей, выжатой, обессиленной. Алисочка кладет голову мне на плечо, и я чувствую, что она мне сейчас – словно дочь, которой у меня нет.

У меня нет дочери, а сына я не видел восемь лет.

Сейчас я провожу рукой по влажным двуцветным волосам, и слезы стоят у меня в глазах. Я крепче прижимаю к себе Алису, и в этот момент она видит бессильно поникший на моем конце презерватив. Тянет высоким голосом:

– Ты что, не ко-о-ончил?

Торопливо скатываю резинку, виновато отвечаю:

– Восточные техники, знаешь.

Я же говорил: женщины считают меня хорошим любовником, потому что я могу долго не кончать. Стоп. Стоп. Стоп.

Уходя утром, она забыла у меня

Свое серебряное колечко. Наверное, специально.

Оставила телефон, написав на обороте корпоративной визитки

Рыжие и светло-желтые волосы,

смуглая кожа, большие серые глаза

Слабое подтявкивание в прохладной спальне

Посреди душной летней Москвы

Через три дня меня накрыло

Я вспомнил ее и вдруг увидел

Все, что можно было бы с ней сделать

У нее была эластичная кожа,

Я запрещал себе думать об этом

Соски с большими ареолами

Маленький рот, который пришлось бы разодрать кляпом до крови.

Я сам не знаю, почему меня так накрыло

Очень редко это происходит задним числом

Я думаю, что все дело в том, как она кончала

Оргазм называют маленькой смертью,

А их было столько, что мне захотелось посмотреть на большую

Я подумал, что это было бы даже справедливо

Она кончила столько раз, а я весь вечер

Только и говорил себе «стоп, стоп, стоп»

Теперь мы могли бы сквитаться

Я бы эякулировал раз за разом,

А она бы просила «остановись!

Прошу тебе, перестань, отпусти меня!»

Вряд ли при этом ей удалось бы кончить,

Даже если бы я потрогал ее клитор

(Я тоже люблю трогать девушкам клитор

Зажигалка, плоскогубцы, скальпель

И другие, совсем неожиданные инструменты).

Я представлял себе, какое лицо у нее будет

Когда она поймет, что происходит

Я бы привез ее на дачу,

Не усыпляя, не связывая.

Она добровольно спустилась бы вниз

И только в подвале бы все поняла

Маленький рот стал бы идеально круглым

Раскрывшись в беспомощном крике

Рыжие и светло-желтые волосы

Сразу бы намокли от пота, на этот раз – холодного.

Большие серые глаза стали бы еще больше от ужаса

А потом она бы зажмурилась и, может быть, заплакала.

Вообще-то это было против моих правил

Я никогда не брал с собой на дачу

Московских девушек, с которыми знакомился в клубах

Как нормальный московский пацан.

Прежде всего, это было небезопасно

И вообще, я старался разделить две части моей жизни

Многие серийные убийцы поступают так

Уильям Хейнс даже придумал себе двойника

Его звали «Mr. Murman», то есть Murder Man

У меня тоже есть псевдоним для моего второго Я

Или, может быть, первого.

Я никогда не брал с собой на дачу

Московских девушек, с которыми знакомился в клубах

Как нормальный московский пацан

Но смуглая Алисочка, девочка-фокстерьер

Не давала мне покоя, да и колечко

Все время попадалось на глаза в ванной

Надо же было его отдать – и я стал думать,

Куда мог засунуть визитку с номером мобильного

И названием конторы.

Возможно, ее выкинула уборщица,

Пожилая, но деятельная женщина,

Которая приходит ко мне по средам

А может быть, кондиционированный ветер

Унес ее куда-то к Черному морю,

Где отдыхают Любка и Сева.

А возможно, татуированный ангел

В самом деле может спасти

Девочку-секретаршу, которая называет себя

Рецепционисткой.

Тебе повезло,

Милая Алисочка, девочка-фокстерьер

Сейчас, спустя столько времени,

Я даже рад. Маленькой смерти

Вполне довольно для маленькой девочки

Доживи до старости, щенок щенком,

Седая челка, сухая кожа, дети, внуки. И образование,

Раз ты думаешь, что это так важно.

Когда-нибудь, отдыхая летом на море,

Уже взрослой женщиной, перебирающей в час сиесты

Своих одноразовых любовников

Так, как другие считают овец или слонов,

Вспомни меня, богатого папика из клуба,

Шелковые простыни, прохладу кондиционера

Жару за стеклом и то, как ты вдруг увидела комнату

С высоты птичьего полета.

Это называется «выход из тела», милая Алиса

Помимо секса для этого есть и другие способы

Я так хотел тебе их показать, но не случилось

Поверь, забытое тобой серебряное колечко

Слишком малая плата за такую твою удачу.

32

На вид ей лет одиннадцать-двенадцать, осенняя куртка, вязаная шапка. Вышла из метро, а он увязался следом. Кругом никого не было, и она побежала, просто испугалась и побежала, даже не закричала, только оглядывалась через плечо, чтобы убедиться: мужчина все не отстает, хотя вроде бы и не бежит. На вид ей лет одиннадцать-двенадцать, одета не по погоде, ее бьет дрожь, бежит по улице, оборачиваясь через худое плечо, снег хрустит под ногами, как бутылочные осколки, спешит домой, но не узнает этих мест. Лишенные стен фасады, в окнах выпотрошенных домов зияет черный ночной воздух, праздничная иллюминация сбивчиво пульсирует в такт дыханию. Оглядывается через худое плечо, за спиной кружится снег, одета не по погоде, ее бьет дрожь, не узнает этих мест, перелезает через завалы битого кирпича, пробирается темными дворами, бежит, спотыкается, падает и снова бежит. Замерзшая ручка подъезда, четыре цифры кода, распахнутая пасть лифта, талая вода хлюпает под ногами. Оглядывается, ее бьет дрожь.

Ксения ждет на площадке, обнимает за худые плечи, говорит: что ты, все хорошо, ты же знаешь, вот видишь, ты убежала, добралась, пойдем со мной, вот ключ, вот замок, ты уже большая девочка, нечего бояться, все хорошо, заходи, снимай куртку, ты совсем замерзла, проходи в комнату, видишь, я приготовила тебе подарки, смотри – вот девятихвостка, вот наручники, вот стек, кожаная лопатка, набор швейных игл, осколок зеркала, кухонный нож, и не вырывайся, ради бога, ты уже взрослая, сама все должна понимать.

Сердце колотится, майка мокрая от пота. Ксения лежит, туго спеленатая, плотно завернутая в одеяло, смотрит в зимний утренний сумрак, проснувшись без всякого звонка будильника. Приснится же такое, вылезти из кровати, добежать до душа, не оглядываться по дороге, не смотреть в зеркало, включить воду, смыть холодный утренний пот, постараться забыть свой сон. Ксения слишком хорошо понимает, что он значит.

С другими людьми подсознание говорит притчами, думает, стоя под душем, Ксения, со мной оно всегда говорит прямым текстом. Сегодня ночью мое подсознание сказало мне: ты виновата. Я знаю, что так оно и есть: я виновата. Сколько помню себя, чувствую свою вину. Что Лева должен был сидеть со мной, а не играть во дворе. Что мама работала, кормила семью из четырех человек. Что из-за меня не разводилась с отцом, и что я так и не смогла помешать их разводу. Что я не стала поступать в институт. Что на своем сайте поставила свою фамилию. Что теперь все в городе говорят маме: слышали твою Ксеньку по радио, говорила чего-то про сексуальных маньяков.

Боже мой, думает, стоя под душем, Ксения, как я устала быть виноватой. Я же всю жизнь пыталась, чтобы всем было хорошо. Чтобы Леве было интересно со мной играть, чтобы мама могла меньше работать, чтобы могла мною гордиться. Сколько же можно, думает Ксения и опускается на дно ванны, сколько же. Я ничего не могу, даже Оле не могу помочь, вот сегодня она пойдет делать аборт, Вика рассказывала когда-то, как это бывает, но я не хочу вспоминать об этом, не хочу вспоминать сегодняшний сон, хочу остаться лежать здесь, на дне ванны. Я хочу поехать к Оле, но не могу к ней поехать, потому что это ее тело, ее ребенок и ее выбор. Она хочет сделать все так, словно это маленькая плановая операция, ничего особенного, я ее понимаю. Милая, милая Оля, я бы хотела сегодня оказаться рядом с тобой, держать тебя за руку, гладить по голове, говорить что ты, все хорошо, ты же знаешь, я тебя люблю. Я бы хотела сегодня оказаться твоей мамой, взять тебя на руки, вынести из больничной палаты, отвезти домой, уложить в постель, напоить чаем с малиной, сделать вид, что это ангина. Милая Оля, я вряд ли смогу даже поднять тебя, не то что донести до дома, но, правда, ты же чувствуешь, что изо всех сил, которые у меня еще остались, я посылаю тебе через замерзший предутренний город свою любовь. Может, хотя бы она сделает легким наркоз и не таким страшным пробуждение, если больше я все равно ничего не могу сделать для тебя.

Ксения стоит по колено в воде. Замусорился сток, не иначе: вода не стекает. Опустись в хлорированную московскую воду, свернись калачиком в первородном океане холодного утреннего пота и невыплаканных слез. Но нет, она вылезает из душа, протирает рукой запотевшее зеркало (влажно, парко и тепло), смотрит на свое отражение. Мокрые волосы прилипли к щекам, большие глаза без макияжа глядят беззащитно. Уходит в комнату, возвращается с косметичкой, рисует себе лицо: властный рот, строгие глаза. Критически смотрит – хорошо ли? Отступает на метр, резко выдыхает и выбрасывает вперед стиснутый кулак, ката-как-его-там, как Лева показывал. Так и замирает – волосы облепили шею, властный рот, стиснутые зубы, все мышцы напряжены, сухожилия вибрируют, маленький кулак на переднем плане.

Всхлип за спиной – слив поглощает остатки воды в ванне, ночной пот, невыплаканные слезы.

Она почти в два раза меня старше, думает Ксения в переполненном вагоне метро, думает, положив на колени кожаную сумку, глядя на белое перо, упорно лезущее сквозь черную ткань чьего-то китайского пуховика, всего в двадцати сантиметрах от ее лица. В два раза меня старше, но если поделить ее возраст на двоих, на нее и на младенца, который еще внутри, в душной темноте, выйдет семнадцать. Когда мне было семнадцать, думает Ксения и видит, как мокрая, вся в потеках, дубленка сменяет китайский пуховик, когда мне было семнадцать, Леве было столько, сколько мне теперь и, значит, сегодня Оля – моя младшая сестра.

Позвонила вчера маме, мама спросила как дела, рассказала ей про Олю – вот, подруга делает аборт, я страшно за нее переживаю. Что ты как маленькая, сказала мама, я таких абортов штук восемь сделала – и ничего.

Две девушки стоят прямо перед Ксенией, она не поднимает головы, но, убаюканная покачиванием поезда, слушает их разговор: «Нет, блин, в этом городе зимой просто кранты, посмотри, какие уроды вокруг, в метро толкучка, на улице пробки, у начальницы климакс, в подворотне маньяк». – «Ты-то чего недовольна, ехала бы вместе с Лехой в Таиланд, он, блин, тебя приглашал, там дешево все – офигеть, мне говорили: в месяц сто долларов, супер» – «Не, ты подумай сама, с Лехой в Таиланд? ты чего? мне тут пацан говорил, ездил прошлой зимой, там местные девки – вообще за бесплатно готовы, ну, доллара два или три. Лехе, конечно, по кайфу, а мне-то зачем?» – «Это же супер, даже прикольно, можно поехать – и не давать, скажем, купаться, или там шоппинг… тоже, наверное, дешево, блин». – «Тоже сказала… зачем мне за этим в Таиланд? Я ему здесь не даю». – «Ой, пересадка, вот, блин, пропустите». И вышли, задев Ксению по коленке железным уголком портфеля.

Она поднимает голову. В образовавшемся просвете в толпе ясно видна наклейка на противоположном стекле: расколотое детское лицо и надпись «не убий».

33

– Послушай, – пишет Ксения, – мне снился страшный сон сегодня. Будто я – это маньяк-убийца, представляешь?

– А что ты делала в этом сне? – спрашивает alien. – Ты убивала?

–:))), – отвечает Ксения, – кажется, не успела. Но, похоже, собиралась. Маленькую девочку, лет двенадцати.

– И как ты собиралась ее убивать?

– Я достала наручники, плетку-девятихвостку, такую кожаную лопатку, ну и всякое такое прочее.

– Неплохую коллекцию ты себе подобрала во сне. Прямо секс-шоп для садомазохистов!

–:)))), – отвечает Ксения, – у меня и наяву неплохая коллекция. Я люблю это дело.

– А ты top или bottom? – спрашивает alien.

– Я скорее sub, чем dom, – отвечает Ксения, удивленная его образованностью в этих вопросах, но тут звонит телефон, и охранник внизу говорит, что к ней пришли.

Странно сидеть и пить кофе с женщиной, чьи статьи читала совсем девчонкой. Совсем не такая, как представляла ее Ксения: высокая, худощавая, не похожа на секс-символ, лицо почти без макияжа, короткая стрижка, фактически – короткий бобрик.

– Майя, – сует сухонькую ладонь. Пожатие крепкое, почти мужское.

Достает из сумки диктофон, большой, с выносным микрофоном, не чета маленькому, цифровому, которым иногда пользуется Ксения.

Одета в кожаные обтягивающие штаны, на ногах – сапоги без каблуков. Ксения исподтишка бросает взгляд на бедра: что же, интересно, там у нее трепетало в сладостном предвкушении почти десять лет назад? Вопросы задает спокойно, смотрит в глаза, доброжелательно кивает. Ничего особенного: «как вам пришла в голову эта мысль?», «что вы думаете об этом человеке?», «не интересуются ли вами органы?», «не боитесь ли вы обвинений в том, этом и разэтаком?», «что вы сделаете с проектом, когда маньяка поймают?». Отвечает, почти не задумываясь, все уже проговорено сто раз: мой коллега Алексей Рокотов взял интервью, и мы решили, что. Конечно, он больной человек, его надо поймать как можно скорее. Да, мы сотрудничаем с милицией, они охотно идут на контакт. Нет, я ничего не боюсь. Не знаю, еще не думала. Двадцать минут, неужели все?

– Может быть, выпьем еще кофе, Майя, если вы не спешите?

– Да, прекрасная идея. Вы уже устали, наверное, от всех этих вопросов?

– Нет, нет, я же сама сто раз такие задавала. Мы же коллеги, в некотором роде.

Из потертого кожаного рюкзака Майя достает металлическую фляжку:

– Коньяк. Хотите согреться? Впрочем, вам еще работать.

– Нет, ничего, я думаю, пять капель можно.

Майя наливает себе грамм пятьдесят, Ксении совсем немного.

– А вы знаете, я когда-то много читала ваших статей. В «СПИД-Инфо», «Мегаполис-Экспресс», потом еще где-то.

– О, в славные девяностые! – Майя достает сигарету и затягивается. – Тогда было по кайфу писать в таблоиды. Вам, наверное, уже не понять, а для нас в Союзе, что таблоид, что «Космо», что «Ньюсвик» были равно недоступная пресса. Все это было очень интересно делать. Мы думали, нашему поколению повезло создать новую русскую журналистику. Построить фундамент для демократии и свободы слова. Ну, а теперь получилось – кто ушел в политику, кто на телевидение, кто стал звездой, а я вот – старая волчица желтой прессы. Про демократию и свободу слова я и не говорю, сами все видите.

– На самом деле, – говорит Ксения, – вы же сделали великое дело. Все мое поколение выросло на «СПИД-Инфо». Мы же у родителей таскали и читали. И то, что все мои сверстницы, ну, я не знаю, более сексуально свободны, что ли – это все ваша заслуга.

– Странная заслуга, Ксения, если честно. Вот на прошлой неделе видела свою одноклассницу, от нее муж ушел к двадцатилетней. Говорит, только с ней он обрел сексуальное счастье и гармонию. Выходит, это я однокласснице подложила эту свинью. Юную, так сказать, свинку.

– Знаете, Майя, – говорит Ксения, – давайте я вам off the record расскажу свою историю? Если есть пять минут. Просто чтобы вы понимали, как вы для меня важны.

– Рассказывайте, – говорит Майя, – а я, если можно, еще коньячку.

Ксения рассказывает и при этом изучает лицо собеседницы. Морщины вокруг глаз, сухая кожа, зубы, желтые от никотина. Интересно, думает она, какой эта женщина была в молодости? В самом ли деле у нее были все те мужчины, о которых она писала? Я почему-то представляла себе, что у нее большие груди – что-то там про то, как мужчины любят вставлять между ними член, – а сейчас кажется, что она плоская, как стиральная доска.

– Даааа, – тянет Майя, резко выдыхая дым, – и что, вы так до сих пор – в Теме? И в клуб ходите, и все такое?

– Нет, нет, – говорит Ксения, – я почему-то никак не могу заставить себя пойти в клуб. И тут дело не в том, что я стесняюсь или там, в шкафу сижу… вы же видите, я спокойно все рассказала, и, поверьте, не вам первой. Просто мне очень важно, чтобы этот мужчина, ну, с которым я иду в постель, был для меня чем-то интересен, вызывал уважение, что ли. Глупо куда-то идти с твердой целью найти именно такого человека. А чтобы кто ни попадя меня бил или там, я не знаю, поливал свечным воском – этого лучше не надо. Я же и врезать могу, если что не по мне, – и Ксения улыбается.

– Ну, мой опыт в этой области не такой большой, – говорит Майя. – Был вот этот, мой демон, потом мы разошлись с ним, я где-то полгода походила во всякие данджеоны и на разные игры, даже за границей попробовала разок, в Нью-Йорке, а потом встретила одного человека, который, наверное, был вообще одним из лучших любовников за всю мою жизнь. Знаешь, такой мужчина, который полностью угадывает все твои желания. Как у Коэна в песне: «If you want a lover / I'll do anything you ask me to / And if you want another kind of love / I'll wear a mask for you». Ну, а я хотела, чтобы он был жестокий господин, и он придумывал для меня такое, что я, пожалуй, и рассказывать сейчас не хочу. Короче, я до сих пор ему благодарна, но кончилась эта история немного грустно.

– Как? – спрашивает Ксения и думает, что вот теперь она берет интервью, все привычно, все как всегда.

– Понимаешь, он был прекрасный любовник, но я его совершенно не любила. То есть я к нему прекрасно относилась, и до сих пор прекрасно отношусь, но не любила. Это трудно объяснить, ну, любишь человека как друга, прекрасно в постели, но не любишь как мужчину. Я бы не поняла в твоем возрасте, но, может, вы в самом деле другие?

– Ну, в общем, я понимаю, – говорит Ксения. – Мне кажется, что это – отличная предпосылка для брака.

– Да, у нас был бы шанс, но он, к несчастью, в меня влюбился. Достаточно сильно. Это вообще довольно странный сюжет – жестокий мастер влюбляется в покорную рабыню и… и, собственно, ничего. Потому что, если он, скажем, начнет дарить мне цветы и подарки, наша связь тут же прекратится. И таким образом, все, что он мог – это придумывать для меня всякие новые истязания. В качестве подарков, так сказать. А он был, я говорила, прекрасный любовник, с хорошей фантазией, и потому в какой-то момент он меня полностью насытил. Ну, в смысле мою мазохистскую часть. Не так чтобы я проснулась как-то утром и поняла, что больше не хочу, чтобы меня секли или там подвешивали к потолку – у меня был специальный крюк, мы люстру сняли и сделали такой местный свет, чтобы крюк был свободен, ванильные гости немного пугались, – ну, не сразу, но постепенно я все больше отдалялась от этой темы, так что нынче я совершенно обычная женщина.

– Вы меня пугаете, – говорит Ксения. – Мне страшно подумать, что я в один прекрасный день потеряю вкус к Теме. Оно же еще и в депрессии помогает.

– В депрессии, – вздыхает Майя, – помогает психотерапия и, если нужно, таблетки. Я и через это прошла – так что, если нужно, могу дать телефон.

– Спасибо, – отвечает Ксения, – но я пока справляюсь. Может, лучше телефон вашего друга? Что с ним сталось, кстати?

– Остался моим другом. Но я уже давно не сплю с ним. Попробовала один раз, где-то месяца через три – он был нежен, предупредителен, в меру техничен и всячески прекрасен, но, скажу тебе, Ксения, это так неприятно – заниматься любовью с влюбленным мужчиной, которого ты не любишь! А еще месяца через три я вышла замуж, и моя сексуальная одиссея закончилась.

– Вы и до сих пор?

– Да, до сих пор. Уже двое детей, я совершенно счастлива. Я скажу тебе, хотя ты не поверишь. Этот опыт, ну, BDSM-опыт, он, конечно, чудовищно увлекательный и все такое, но его нужно преодолеть. Чтобы нормально жить и быть счастливой.

– Я вполне счастлива, – говорит Ксения, – Я вполне счастлива, насколько можно быть счастливым в этом мире. И знаете что, Майя, вот если бы вы брали у меня интервью сейчас, я бы сказала: я сделала этот сайт, чтобы доказать это самой себе. Ну, что маньяк-убийца – тоже часть мира, неотъемлемая часть мира. И осознание того, что в этом мире существует непереносимое страдание, такое, как у этих девочек, у их родных, у всех нас, когда мы об этом читаем, так вот, осознание неизбежности этого страдания не может помешать мне быть счастливой. Боль, которую я испытываю при сексе, доставляет мне наслаждение, потому что так мой секс становится моделью мира, вы понимаете, Майя? Только тогда я знаю, что я честна сама с собой и могу позволить себе счастье. Потому что быть счастливым в ванильном мире нетрудно – надо всего лишь забыть о том, что ты читаешь в газетах. Забыть не только про убийцу – забыть про войну в Чечне, про экологические катастрофы, про нищету, бедность и голод. Но это – нечестное счастье, Майя, и я не готова его принять.

Майя молчит, выпуская сигаретный дым из покрасневших ноздрей. Потом допивает коньяк прямо из фляжки и отвечает:

– У нас с тобой получился странный разговор, Ксения, жалко даже, что я выключила диктофон. Но я могу тебе ответить, что и твое счастье – нечестное счастье, потому что ты делаешь вид, будто несколько ударов хлыстом или тычков сигаретой – не знаю, что ты предпочитаешь, – служат моделью боли и страдания, которые испытывают другие люди. Но это нечестно, Ксения, потому что другие люди умирают от пыток, а ты всего лишь кончаешь. Потому что если ты скажешь матери, потерявшей ребенка: «Я понимаю твою боль, меня тоже сегодня ночью высек любовник», она плюнет тебе в лицо и будет, извини, права. Если доводить твою идею до логического конца, чтобы оставаться честной в своем наслаждении – тебе надо в конце концов умереть под пытками. Но я бы все-таки посоветовала терапию.

– Спасибо, – холодно отвечает Ксения и после паузы добавляет: – В любом случае, если бы не вы, я бы, вероятно, покончила с собой еще восемь лет назад.

– Извини, – говорит Майя и вытрясает из пачки последнюю сигарету, – я не имею права лезть в твою жизнь, ты права. Но я все-таки скажу тебе, ну, чтобы ты знала. Есть другие способы оставаться счастливой и честной. Понимаешь, мы живем в мире, где каждый день идет война. Это война между жизнью и смертью. И страдание – на стороне смерти, а счастье – на стороне жизни. Наслаждение располагается там, где они встречаются, но это не значит, что мы должны играть за обе стороны. Посмотри на меня, мне сорок пять лет, у меня был рак молочной железы, я потеряла пятнадцать килограмм на химиотерапии в онкоцентре, а потом мне все равно отняли обе груди. Моя смерть жила внутри меня очень долго, может быть, продолжает жить и сейчас. Но там же, внутри меня, когда-то были двое моих малышей, Макс и Илья, и они будут жить в этом мире, когда я умру. И, значит, играя на стороне жизни, я выиграла. У меня уже больше не будет детей, но каждый раз, когда я занимаюсь любовью с моим мужем, мы словно повторяем те два раза. И в каждом нашем любовном акте есть вся дальнейшая жизнь наших детей, до самой смерти – в том числе боль и страдание. Понимаешь, Ксения, мы делаем детей – этого абсолютно достаточно, чтобы мы считали каждый свой половой акт миниатюрной моделью вселенной и кончали без угрызений совести и без помощи плетки и электрошокера.

Майя лезет в рюкзак, достает «клинекс», вытирает глаза и поднимается. Ксении чуть неловко, успешные женщины не должны плакать, хотя она, конечно, все понимает. Она догоняет Майю у самых дверей кафетерия.

– Извините, – говорит она, – мне вам нечего сказать, вы понимаете, я только хотела… в общем, спасибо, что вы говорили сегодня со мной, спасибо за все, что вы сказали.

Майя кладет сухую ладонь на хрупкое Ксенино плечо.

– Все хорошо, – говорит она, – я пришлю тебе интервью, чтобы ты прочитала. И телефон терапевта, мало ли что.

Ксения смотрит ей вслед и пытается представить себя через много лет знаменитой журналисткой, которой молоденькая девушка говорит: «Ой, а я выросла на ваших статьях. Мы с подружками в пятом классе смотрели ваш сайт про маньяка, так классно!» – и тут ее фантазия буксует, потому что даже в этом вымышленном будущем она никак не может представить себя взрослой женщиной с мужем и двумя детьми.

34

– Очень хорошо, – пульсирует ответ на плоском экране. Что хорошо? не сразу вспоминает Ксения, ах да «скорее sub, чем dom».

– Извини, я отходила, – пишет она, и через минуту alien отвечает: «А я уж думал – чем-то тебя обидел», в ответ выстукивает: «Нет, нет, я не обидчива. Просто я на работе».

Он уже знает, что она журналистка, что занимается новостями, что у нее есть подруга Оля, которая сегодня идет делать аборт, и подруга Марина, которая сидит дома с маленьким мальчиком. Он знает, что сегодня с утра Ксения в метро видела расколотое лицо ребенка и думала об Оле. Теперь он знает, что Ксения практикует BDSM, но все равно не знает, что у нее есть любовник и что она – продюсер и главный редактор скандального сайта «Московский маньяк».

Ксения знает, что у него свой бизнес, что он не женат, точнее – разведен, знает, что он живет в Москве и в свободное время смотрит любимые DVD в домашнем кинотеатре, что он не любит фильм «Матрица», но любит Дарио Ардженто, итальянского режиссера, который всегда снимал собственные руки, когда ему надо было снять руки убийцы. Теперь она знает: он понимает, что такое BDSM. И по-прежнему не знает, как его зовут и сколько ему лет.

Они разговаривают каждый день, несколько раз в течение дня. Пожалуй, это первый случай в Ксениной жизни, когда случайное знакомство через Интернет оказалось столь продолжительным. Alien в самом деле хороший собеседник. Ей интересно с ним.

– Как ты меня выбрал? – спрашивает Ксения.

– Мне понравилось твое имя, – отвечает alien. – Оно означает то же, что и мое: «чужая».

– Можно считать, мы брат и сестра:)

– Тогда я буду твоим старшим братом, – отвечает он, – у тебя есть старший брат?

– Да, но он в Америке.

– А вы были дружны в детстве?

– У нас было шесть лет разницы. Я была слишком маленькая для него:)) Он меня третировал.

– Бил?

– Иногда.

– Ну что же, – отвечает alien, – видимо, мне, твоему виртуальному старшему брату, придется тебя тоже виртуально бить.

–:)), – сдержанно отвечает Ксения и ждет, что будет дальше.

– Не бойся, я тебя сегодня не буду бить, – пишет alien, – но я потребую, чтобы ты меня слушалась. Как хорошая младшая сестра.

– И что я должна тебе сделать, старший брат? – включается в игру Ксения, с беспокойством глядя на часы в нижнем углу монитора: скоро полдень, а работа простаивает.

– Набери на своем мобильном 0804 и напиши мне, что тебе ответят.

Ксения послушно берет трубку. Приятный женский голос предлагает рассказать о погоде. Ксения печатает.

– Молодец, сестричка, – отвечает alien, – а теперь иди работать.

Ксении улыбается. Ей нравится, что этот человек всегда умеет вовремя остановиться.

Через два дня она снова сидит на белом Маринином ковре, Глеб, смеясь, стоит, держась за барный стул, на котором некогда возвышался компьютер. Сейчас на стуле сидит большой плюшевый заяц, дальний родственник того, с которым спит Ксения. Марина все в том же халате с драконом, они палочками едят из маленьких мисок разогретый в микроволновке китайский фаст-фуд из киоска «Река Хуан-Хэ»

– Говорят, в Китае китайская еда совсем другая, чем во всем мире, – говорит Марина сквозь свинину в кисло-сладком соусе, смешно оттопыривающую ее щеки.

– Они едят змей и собак, – говорит Ксения, – а еще кузнечиков, крыс и вообще все, что движется.

– Теперь я поняла, – отвечает Марина, – почему тот китаец выбрал меня. В то время я тоже интересовалась всем, что движется, правда, несколько с другой стороны. А сейчас из всех представителей противоположного пола меня интересует только один. Глеб, хочешь ам-ам? – И она вынимает изо рта кусок свинины.

– А это нормально – изо рта? – спрашивает Ксения.

– Я думаю, да, – отвечает Марина, – ведь это же мой рот, не твой. Прикинь, целоваться нормально – а кусок мяса, типа, нет? Тем более от родной матери. Лисицы вот только так еду и носят: съедят чего, а потом отрыгивают лисятам, наполовину переваренное, чтобы им проще было. И не парятся.

– Бэ, – говорит Ксения, – надеюсь, моя мама никогда так не делала.

– Твоя мама, – говорит Марина, отправляя несъеденную Глебом свинину обратно в рот, – вообще тебя не очень любила.

– В смысле? – едва не поперхнувшись, говорит Ксения.

– Ну, прикинь сама. Ты любила свою танцевальную студию – она тебе ее запретила.

– Да нет, она хотела, чтобы я хорошо училась.

– Да-да. – Марина встает и убирает чашку с палочками на подоконник, подальше от Глеба. – Это твоему папе нравилось, как ты танцуешь, а она как раз с ним развелась. Ну, и ты попала под горячую руку.

– Это ты откуда взяла? – раздраженно спрашивает Ксения.

– Да все знали, – пожимает плечами Марина. – Студия – фигня, конечно. Всегда видно: любит мать ребенка или нет.

– Мне не кажется, что эта история вообще имеет какое-то отношение к любви. Наоборот: то, что мама заставляла меня заниматься – лучшее доказательство, что она меня любила.

– Бедный Глеб, – говорит Марина, – как же он будет знать, что я его люблю, если я не буду предъявлять ему таких доказательств? Ну как, иди к мамочке, мой любимый лисенок, – и Марина на четвереньках ползет через комнату к Глебу. Младенец сидит посреди ковра и смеется.

– Марина, – ледяным голосом начинает Ксения, – я почему-то никогда не позволяла себе…

– Ладно, ладно, извини, – быстро говорит Марина, – я туплю что-то в последнее время. – Подхватив Глеба на руки, она возвращается к подруге. – Не парься, я в самом деле чего-то не то сказала. Конечно, твоя мама тебя любила, кто бы в этом сомневался.

– Ладно, проехали, – мрачно говорит Ксения. – Ты мне лучше скажи, у тебя бывали виртуальные романы?

– Это как? В смысле – киберсекс? В специальном костюме?

– Нет, без всякого костюма. Ну, когда ты общаешься с незнакомым человеком по ICQ и вдруг понимаешь, что все время думаешь о нем, фантазируешь… и так далее.

– Чтобы совсем с незнакомым – не было, – говорит Марина, – но, скажем, у меня был один парень с Восточного побережья. Я его один раз видела у Вики на про водах, если помнишь, такой высокий, в очках, с ушами красивой формы?

– Нет, – говорит Ксения, – мы же с Викой умудрились разругаться за неделю до ее отъезда.

– А, прости, – вспоминает Марина. – Ну, короче, мы там с ним танцевали, то-се, я была готова вполне, но он, видимо, робел, тем более, там была, кажется, какая-то его подружка. А он тоже уезжал через неделю после Вики, это был ее одногруппник, у них были общие проводы. Так получилось, что Вика, значит, замуж за немца и в Германию, а Мишка в аспирантуру в MIT. Прикинь, мы только мэйлами обменялись, я и думать забыла, а он вдруг через несколько месяцев – здрасьте, вот он я, помнишь меня?

– И что дальше?

– Ну, слово за слово, оказалось, он настоящий эротоман. Ну, то есть просто супер. Он мог часами гнать, как в романах из розовой серии. Мои сильные руки обхватывают твое трепещущее тело… ну и так далее. Я смеялась сначала, потом начала заводиться. Ответила ему однажды, что-то вроде «мои слабые руки хватают тебя за трепещущий хуй» – и дальше понеслось. У них, прикинь, ночь, он сидит у себя на кампусе, все спят, а он мне про то, как он меня нежно раздевает, страстно вылизывает и грубо трахает. А я, прикинь, как дура сижу в Студии, пытаюсь работать, руки буквально трясутся. Я же не могу дрочить на рабочем месте, на глазах у всех! Пришлось сказать: знаешь что, милый, притормози. Давай-ка ты будешь выходить на связь, когда у нас утро. И вот, прикинь, я ставлю будильник на восемь – и к компьютеру! А он, соответственно, уже сидит, изготовился. Я одной рукой по клавишам, а другой себя наяриваю – Глеб, ты не слушай, кстати, тебе рано еще, – ну, минут десять – и готово! Уж не знаю, что он там в это время делал, небось, то же самое. Ну, я его нежно целую, в душ, завтракать, то-се – и к двенадцати уже на работе, свежая и отдохнувшая с утра.

– А чем дело кончилось?

– Понятно чем. Приехал на зимние каникулы в Москву. В первый же вечер встретились с ним в каком-то кафе, поговорили, кофе попили, вижу – без мазы, не вставляет совсем. Ну, я же не девочка уже, надо все до конца доводить: поймали такси, поехали ко мне, разделись, легли, трахнулись. Ну, очень так себе. Твердая тройка с плюсом. Я, честно говоря, ожидала большего: он все-таки знал, так сказать, все мои трещинки. Куда гладить, где целовать, ну, понятно. Но, в общем, утром просыпаюсь я как всегда по будильнику – и к компьютеру. А в компьютере, сама понимаешь, ничего, потому что мой виртуальный любовник девиртуализировался и спит сейчас в двух метрах от меня. Больше всего хотелось его растолкать и послать в ближайшее интернет-кафе. Короче, на этом все и кончилось: пока он в Москве был, я как-то разучилась вставать рано. Сейчас встречаемся иногда в сети, с праздниками друг друга поздравляем.

9:38 alien Ты уже пришла?

9:38 Xenia Да

9:39 alien В комнате никого нет?

9:39 Xenia Да

9:39 alien У тебя есть на столе карандаши?

9:40 Xenia Да

9:40 alien Возьми самый острый, обнажи грудь и уколи себя в сосок. Но не очень сильно.

9:40 Xenia Эй, это не очень братские игры!

9:41 alien Это называется маммография, сестренка. Это чтобы в твоей груди не было рака. Сделай то, что я тебе сказал, – но не до крови, а то запачкаешь белье.

9:42 Xenia Хорошо. Левую грудь или правую?

9:42 alien Левую.

Задрать свитер, оттянуть чашечку лифчика вниз, достать грудь. Ткнуть карандашом в уже отвердевший сосок, еще раз и еще. Откуда он знает, как он чувствует, что мне надо? Теплая волна расходится по всему телу. Еще разок, чуть сильнее

9:45 alien Эй, я сказал «один раз»

9:45 Xenia Прости, я увлеклась. Можешь меня наказать.

9:46 alien Не кокетничай. Мне не надо тебя наказывать. Ты же и так должна слушаться, я ведь твой старший брат.

9:47 Xenia Да, я буду слушаться:)

9:47 alien Хорошо. Спрячь грудь, убери карандаш на место

9:47 Xenia Никогда не думала, что у карандашей такой потенциал

9:48 alien Просто нет такого предмета, который не может служить источником боли

9:48 Xenia И наслаждения

9:48 alien Твое наслаждение не интересует меня. Расскажи, что было с тобой сегодня в метро.

9:48 Xenia Не было ничего интересного. Впрочем, нет. Две девушки обогнали меня на переходе, одна сказала другой: «Нас не тронут», а другая повторила, тоже серьезно: «Надеюсь, нас не тронут». Почему-то я это запомнила.

9:49 alien Может быть, они говорили про зачет или экзамен?

9:49 Xenia Да, или про какую-нибудь реорганизацию. Но я представила, что они говорят про маньяка.

9:49 alien Вряд ли. Я заметил, когда девушки говорят о маньяках, они всегда говорят с такой деланной кокетливой веселостью. Я никогда не слышал, чтобы о маньяках говорили серьезно.

9:50 Xenia Ты меня не слышал.

9:50 alien Я слушаю тебя каждый день.

9:50 Xenia Но здесь нет интонации

9:51 alien Я могу ее домыслить. Но ты права: ты серьезная девушка. Расскажи мне, кстати, что-нибудь смешное, что было с тобой за последние дни.

9:52 Xenia Смешное?

9:53 Xenia Ну, я вчера была у Марины, и она играет со своим сыном в лису и лисенка. Жует еду и кормит его изо рта в рот. Не знаю, смешно ли это, но, по крайней мере, странно.

9:54 alien Это та Марина, которая делает из себя китаянку?

9:54 Xenia Да

9:55 alien Скажи ей, чтобы она не увлекалась насчет лисы. Лисы в Китае считаются оборотнями. Она же не хочет вместо китаянки превратиться в китайскую лису-оборотня?

9:55 Xenia:)))) Вау! Я ей передам.

9:56 alien Отличная история. А теперь иди работать.

35

Вы думаете, это легко – быть таким человеком, как я?

Вы, вероятно, слишком много смотрели модного кино девяностых

«Прирожденных убийц» и «Запекшуюся кровь»

и кучу всяких фильмов второго и третьего ряда,

в которых за восемь долларов рассказывают,

что быть серийным убийцей – это cool

Чарли Старкуэзер, знаменитый убийца пятидесятых,

Вместе с Кэрил Фьюгет послуживший прообразом

Микки и Мэлори из «Прирожденный убийц»,

Говорил, когда его взяли, что ни о чем не жалеет

Что по-прежнему ненавидит всех людей

В это легко поверить:

с четырнадцатилетней Кэрол

они занимались любовью на диване,

где Чарли за час до этого изнасиловал ее мать

Труп отца лежал в гостиной, а когда они кончили,

Он поднялся на второй этаж, вставил дуло ружья

в горло двухлетней Бетти Джейн, и – нет, не выстрелил – а подождал,

пока девочка задохнется.

Он был настоящий подонок, и теории про трудное детство

В его случае отлично работают. Но сказав:

«Я до сих пор ненавижу всех людей», он все равно добавил

«и себя тоже», хотя, как можно догадаться,

рефлексия никогда не была его сильной стороной.

Очень трудно жить, когда ты себя ненавидишь

А у меня ведь было счастливое детство

Я был хорошим мальчиком

Из приличной московской семьи

Я боялся смотреть новости, потому что в них рассказывали вещи,

Слишком страшные для меня.

Когда я узнал о стадионе в Сантьяго-де-Чили,

Где в 1972 году замучили и убили несколько тысяч человек

Я две недели ходил сам не свой

И заглядывал в лица прохожих,

Пытаясь понять, как они могут жить дальше,

Если тоже знают об этом.

Честно говоря, я до сих пор этого не понимаю.

Мир, в котором нет гармонии,

Уж тем более не стоит слезинки младенца.

В этом мире я и живу, всю мою жизнь.

Я никогда не верил в Бога,

Возможно, потому, что чувствовал:

не только Христос умер за наши грехи,

Но каждая капля крови, каждый голодный стон,

Каждый крик изнасилованной женщины

(раз в 15 минут, вы помните?),

так вот, все это касается каждого из нас.

Жена Чикатило тоже говорила,

что муж терял сознание при виде крови

Я его хорошо понимаю.

Я был добрым мальчиком, вы слышите?

Я был добрым, и я остался добрым

Я люблю людей и от жалости к ним перехватывает горло

И когда я сжимаю в руке свежевырезанное сердце

Мое собственное сердце сжимается от нежности и боли.

Перехватывает горло

Как жить такому человеку, когда я знаю,

Что кровь въелась в мои руки, как уголь в кожу шахтера?

Как жить, когда моя память

Напоминает камеру пыток,

В которой каждый предмет –

Даже самый невинный –

Может только причинять боль?

Однажды я проснулся ночью

В моей московской квартире

И вдруг понял, что всех их никогда не было

Ни той, с припухшими губами девочки-подростка,

Разорванными в клочья, когда она закричала.

Ни той, с глазами, выжженными увеличительным стеклом

Глазами такими голубыми, что они казались осколками неба.

Ни той, с грудью настолько большой,

Что я срезал ее тонкими ломтями несколько дней.

Ни множества других, которых я помню так хорошо.

Я понял, что никого из них не существовало

Ночной кошмар, эротический сон в руку,

Мастурбационная фантазия, чтобы кончить побыстрее.

Кровавая пьеса для одного актера.

Лежа в кровати, я плакал счастливыми слезами

И повторял, как заклинание: «Я никого не убивал»

Все еще плача, я вышел на кухню

Предметы лежали на столе, больше не напоминая о пытках и мучениях

Вилка, на которую никогда не наматывали кишки из распоротого живота

Еще живой семнадцатилетней девушки,

Кричавшей при этом так, что я боялся:

Звукоизоляция подвала нам не поможет

Нож, которым никогда не вырезали слова нежности и любви

На чуть желтоватой коже худощавой казашки,

Чьи груди были такими маленькими, что поместились в одной ладони.

Сигареты, которые никогда не тушили о плоский живот

Профессиональной пловчихи, рисуя на нем созвездие Большой Медведицы

(мне до сих пор стыдно за этот случай:

гасить сигареты об женщин – страшно вульгарно

Так могут делать только гопники).

Я стоял и плакал, повторяя: «Я никого не убивал»

И благодарность переполняла мое сердце

Если это – сон, значит, мне дан еще один шанс

И, может быть, я сумею понять, как иначе жить в этом мире.

Взошло солнце, я все еще продолжал плакать.

И я дал себе слово, что больше этого никогда не случится.

Я поехал на дачу, собрал все, что оставил на память,

Отрезанные соски, вырезанные губы, глаза, даже пальцы,

Вынес все это в лес и зарыл поглубже,

а потом попытался забыть это место.

А потом я продолжал жить, не обращая внимания на черный кокон, на предметы, которые словно подмигивали мне, спрашивая «ты помнишь?», на девушек в метро, в чьих глазах я читал предчувствие боли, которому не дано было сбыться. Я люблю ездить в метро, хотя у меня давно машина. Под землей электрический свет совсем по-иному ложится на коже людей, подземка – тот же бетонный подвал, и потому по лицам всех пассажиров так легко прочитать их судьбу.

Однажды я ехал на день рожденья, где-то через полгода после той ночи. На переходе с кольца вошла девушка, в дешевых, насквозь промокших кроссовках, в широких штанах со множеством карманов и почему-то в плаще, с которого ручьем лилась вода. Длинные светлые волосы прилипли к щекам и шее, она расстегнула плащ и сняла. Ей было, наверное, лет двадцать с небольшим, и когда она нагнулась убрать мокрый плащ в пластиковый пакет, я увидел, что мокрые волосы лежат на ее спине, будто уснувшие змеи. Светлые волосы, немного вьющиеся, влажные от дождя.

Она выпрямилась и увидела, что осталась в насквозь мокрой майке, обтягивающей небольшую, хотя чуть обвисшую, грудь. Она подняла брови и рассмеялась – и от этого смеха поезд замедлил движение, люди замерли, словно застигнутые взглядом Медузы. Именно смех, вовсе не грудь, смех, смех, хотя я до сих пор помню: сосок попадал ровно в кружок буквы R, светлая майка, красные буквы. Я прикусил губу, зажмурился и замер – и прежде чем время включили обратно, успел увидеть во всех деталях бетонный подвал и распятое в воздухе тело. Я знал; у нее не выбрит лобок, в пупке – золотое колечко, на ягодице – татуировка в форме розы, а светлый пух на ногах такой нежный, что я не могу без слез прикоснуться к нему. Я знал заранее: она умрет на пятый день, не выдержит сердце.

Я открыл глаза, ее смех не успел затихнуть. Я пошел к дальней двери вагона, и мне всю дорогу казалось: я хромаю, а ее отрезанная голова, словно ядро каторжника, привязана невидимой цепью к моей ноге. Смех на губах, а светлые волосы – будто змеи Медузы.

Я вышел на следующей остановке, поднялся на улицу и взял такси. Мне казалось, что все предметы смотрят на меня, волосы на моем теле стояли дыбом, шум машин неотличим от шума крови в ушах. В коридоре приятель подал мне руку: я дернулся, словно от удара током. Я снял куртку, пошел в комнату. Вечеринка была в самом разгаре, много хороших знакомых, пара друзей и несколько девушек, с которыми я спал когда-то. Я выпивал вместе со всеми, шутил и смеялся. В какой-то момент я встал, пошел на кухню, открыл ящик и достал небольшой нож из магазина «Икея». Я даже не обернулся проверить, не видит ли кто меня, а просто со всей силы, прямо через джинсы, воткнул нож в правое бедро. Кровь текла по моей ноге, но вспышка боли отрезвила. Шум в ушах стих, предметы заняли свои места, кожа вернула себе привычную чувствительность. Я взял в аптечке пластырь, пошел в туалет и заклеил рану.

За следующий месяц я убил троих.

36

В самом ли деле из-за женщин рушатся империи? Так ли важна форма носа Клеопатры? Была ли Анна Австрийская любовницей герцога Бекингема и если да, то какое это имело значение для осады Ла Рошели? Сколько мужчин было у Ольги Крушевницкой и сколько из них были готовы хоть чем-то пожертвовать ради нее? Как звали самую прекрасную женщину древнего мира? Как было имя первой красавицы Факультета экспериментальной и теоретической физики 1985 года выпуска?

Ольга выходит из «тойоты», кивает охраннику, поднимается на лифте в арендованный офис. Пять минут до начала встречи. Шестьдесят пять минут до момента, когда все будет решено. Если кто-нибудь может за меня помолиться, думает Ольга, пусть он это сделает. Влад, братишка, зажги свечку Ганеше, воскури что-нибудь косому Будде, просто выкури на худой конец полграмма гашиша за мой успех. Ксюша, пожелай мне удачи.

Они встречаются в дверях лифта на первом этаже. Молча едут вверх, не говоря ни слова. На секунду мешкают, перед тем как войти: дверь слишком узка для двоих. Григорий отступает, Константин проходит, они садятся.

Невозможно разместить трех человек за круглым столом, чтобы двое из них не оказались соседями. Они были бы рады сидеть друг напротив друга, но в результате сидят почти плечом к плечу – скорее соратники, чем соперники – касаются друг друга локтями, будто на первой парте, на семинаре по квантовой электронике или физике плазмы.

Ее звали Елена, Елена Прекрасная. Троя была разрушена из-за нее – и ее тезка навсегда похоронила дружбу Григория и Константина двадцать два года назад. Ольга знала об этом – и если сегодня она потеряет все, значит, форма носа Клеопатры важнее расчета, красота сильнее воли, старые обиды важнее разума.

Ольга начинает не спеша, начинает издалека, будто у них – обычное деловое совещание. Она показывает таблицы, придвигает диаграммы поближе то одному, то другому. Кладет на середину стола – и две головы склоняются над квартальным балансом.

– Это что, бумаги для налоговой? – спрашивает Костя.

– К сожалению, нет, – отвечает Ольга. – Это то, что у нас на самом деле.

– Хуево, – говорит Гриша и отодвигается от стола: он все видел и не хочет больше сидеть с Костей рядом.

Если бы это была шахматная партия, думает Оля, игру пришлось бы вести по каким-то немыслимым правилам. Надо примирить двух королей, а все, что у нас есть, – призраки давно сбитых фигур да тени фигур, еще не введенных в игру. Доска фактически пуста; на ней только трое.

Сколько таблеток надо принять сначала, а сколько – потом? Как быстро начнется кровотечение? Насколько это будет болезненно? Елене Прекрасной не приходилось отвечать на эти вопросы – ни четыре тысячелетия, ни двадцать лет назад техника медикаментозного аборта еще не получила широкого распространения.

Ольга продолжает говорить. Она говорит о том, почему возросли затраты, о том, что еще несколько месяцев – и лавочку можно будет закрыть. Она понимает, что оба ее собеседника знают это не хуже ее – но говорит не спеша, словно усыпляя их. Они, вероятно, думают: вот бестолковая курица, только отнимает у нас время. Надо было сразу послать ее нахуй. Вот теперь приходится сидеть рядом с этим уродом.

Они сидели рядом целый семестр. Локоть к локтю, голова к голове. Целый семестр не отступая и не сдаваясь они добивались Прекрасной Елены. Они писали за нее конспекты и делали лабораторные. Приносили цветы и поили портвейном. Прекрасная Елена благосклонно улыбалась и никому не оказывала предпочтения.

Сколько мужчин было в ее жизни потом? Скольких из них она на самом деле любила? Любила ли она на самом деле хоть кого-нибудь? Если да – то этим счастливцем не был ни Гриша, ни Костя. К концу года они поняли это сами.

Вот ответы на вопросы, которые Ольга задала врачу: сначала две, потом три. Это будет не больнее обычных месячных. Кровотечение – в пределах одних суток.

Организм работает как хронометр. Прошло двадцать пять часов – ничего не происходит. Ольга смотрит на Костю и Гришу, на Константина и Григория, на двух королей, двух мальчишек-студентов.

– Что мы будем делать? – спрашивает она. – Я хочу спросить вас как главных инвесторов: есть ли у нас магистральный план развития? Что вы можете предложить, чтобы снизить издержки?

Она знает ответ: надо вернуться к старой системе, предоставить старые скидки на баннеропоказы в холдинге Гриши, обеспечить поддержку ресурсов Кости. Она знает ответ и знает, что они его тоже знают.

Оба молчат, и тогда Ольга начинает комбинацию осторожным, почти бессмысленным ходом. Это всего лишь смутная угроза, пробный шар.

– Например, мы можем продать компанию. Если мы это сделаем сейчас, мы получим хоть что-то.

На их лицах читается разочарование. И это все? Ради этого нас собрали здесь?

– Хуйня, – говорит Гриша, – ее никто не купит.

– Да, – кивает Костя, – нет на нашем рынке игроков, которые смогут ее нормально поддерживать. Ты и сама видишь – какие издержки. Никто и не возьмется.

Им неприятно соглашаться друг с другом, но предложение Ольги столь нелепо… им больше ничего не остается.

– Ну, мы можем поискать кого-нибудь извне, – говорит Ольга.

Кто был пришельцем извне двадцать два года назад? Как его звали? Чем он обворожил Елену Прекрасную? Почему она вышла замуж так стремительно, что оба ее ухажера не успели даже перед лицом общего поражения примириться друг с другом?

Ольга не знает его имени. Все, с кем она говорила об этой истории, называли его «посольский сынок», будто у него не было индивидуальных черт, только родовые. Через две недели после свадьбы молодые улетели к его родителям в Париж – что, на Ольгин филологический взгляд, дает еще одну рифму к истории Елены Прекрасной и троянского царя Париса.

В отличие от Менелая, Григорий и Константин не могли преследовать беглянку. И она сама, и ее похититель были надежно укрыты железным занавесом – куда более прочной завесой, чем та, что создала Афродита, помогая Парису и Елене бежать из Спарты.

Они были молоды и амбициозны. Каждый видел в другом свидетеля своего фиаско. Дружба закончилась, уступив место соперничеству: факультет стал тесен им, а потом – торговля компьютерами, а теперь – маленькая индустрия русского Интернета.

– Не думаю, что кого-нибудь извне это заинтересует, – неуверенно говорит Костя.

– Но если такой мудак найдется – мы продадим ему компанию, чего нет, – говорит Гриша.

И тогда Ольга вводит в игру новую фигуру, для которой нет термина в традиционных шахматах. Это – Чужак, Король с другой доски.

– У меня есть покупатель, – говорит она.

– И какова его цена? – спрашивает Костя.

– Он хочет выкупить наши доли или всю компанию целиком? – спрашивает Гриша.

– Он хочет купить долю только одного из вас, – говорит Ольга, – и мою долю в придачу.

Можно ли удержать компанию, в которой ты не владеешь контрольным пакетом? Можно ли получить с нее прибыль, если ты просто вложил деньги, но не имеешь полного контроля и не сидишь каждый день в офисе, как сидит Ольга Крушевницая? Составляют ли в сумме доли Ольги и любого из двух акционеров контрольный пакет?

Ответы: нет, нет, да.

– То есть он согласен только на контрольный пакет, – говорит Костя.

– И он хочет выкинуть из бизнеса одного из нас, – говорит Гриша.

– Да, – кивает Ольга, – мне кажется, это логично. Вы же больше не хотите работать вместе.

Два короля колеблются, призрак Прекрасной Елены появляется в дальнем конце доски.

– Поймите, – продолжает Ольга, – я сама иду на это потому, что хочу сохранить компанию хоть как-то. Хочу, чтобы она не погибла бессмысленно.

Может быть, в шахматах это называлось бы словом «пат». Ни у одной из сторон нет хода. Если один из них встанет и скажет «я продаю свою долю», второй тут же назовет меньшую цену.

Можно ли в этой ситуации бросить монетку? Или следует довериться генератору случайных чисел? Может, лучше разойтись сейчас и провести раунд закулисных переговоров? Насколько очевиден их исход?

Да, он очевиден. Покупатель, кто бы он ни был, имеет возможность сбавлять цену до бесконечности. Когда есть два продавца, один покупатель, и объект продажи дешевеет с каждым днем, цена неизбежно стремится к нулю.

Остается только один вопрос, и они задают его скорее для проформы, потому что им все еще кажется, что ответ на него не так уж важен.

– А кстати, кто это? – говорит Костя.

И тогда Ольга называет имя.

– Я как-то смутно представляю… – начинает Гриша, но Ольга говорит: я сейчас все объясню.

Она начинает. Ксюша хорошо запомнила все то, что нарыл по своим каналам Павел Сильверман. Ольга повторяет ее слова, почти ничего не добавляя от себя.

Сколько было совершено покушений на Этого Человека? Сколько несостоявшихся уголовных дел заведено против него?

Два и три. В точности как таблеток, хотя это, конечно, случайное совпадение.

Насколько преуменьшают возможную боль врачи, когда выписывают таблетки, вызывающие выкидыш на ранних стадиях беременности?

Ответ: значительно.

Можно ли считать совпадением, что именно рассказывая о криминальном бэкграунде нового покупателя Ольга испытала первый сильнейший спазм? Заметил ли Гриша, что она схватилась за край стола? Обратил ли внимание Костя на то, как она побледнела? Сказала ли она достаточно перед тем, как извиниться и выйти из комнаты?

Да, вполне достаточно.

Два короля молчат. Теперь картина ясна: им предлагают не просто отдать компанию за бесценок – им предлагают самим ввести волка в их собственную овчарню. Им предлагают совершить сделку, что коренным образом изменит расклад сил на интернет-рынке, приведет сюда игрока, который не остановится, пока не отберет у них все, что они имеют.

Было ли совершено в Рунете хотя бы одно заказное убийство в девяностые и двухтысячные годы? Насколько отрицательный ответ на этот вопрос важен для самоосознания игроков интернет-рынка? Как часто IT-бизнесмены прибегают в конкурентной борьбе к услугам бандитов и/или правоохранительных органов? Какие чувства они испытывают, зная, что ответ на предыдущий вопрос «крайне редко»?

Два короля неподвижно сидят за круглым столом. Они поднимают глаза друг на друга. Два фантома туманными столбами колышутся в комнате: почти истаявший призрак Елены Прекрасный и призрак Чужака, Короля другой доски. С каждой минутой он становится все осязаемей.

– В принципе, у нас есть и другой выход, – говорит Костя.

– Да, – говорит Гриша, – мы можем не продавать компанию, а вернуться к предыдущей схеме.

– Я думаю, это наилучший вариант, – говорит Костя и через стол протягивает руку.

Гриша ее пожимает.

В этот самый момент IT-менеджер, успешная бизнес-вумен, исполнительный директор только что спасенной ею компании Ольга Крушевницкая корчится от чудовищного спазма, ожидая, когда подействует болеутоляющее.

Понимает ли она, что победила? Пока еще нет.

Встречалась ли она хоть раз с Этим Человеком? Нет, ни разу.

Слышал ли когда-нибудь Этот Человек о существовании небольшого интернет-магазина? Нет, никогда.

Проявляет ли он хоть какой-нибудь интерес к российскому Интернету? Нет, никакого.

Правду ли говорят, что женщина может спасти мир? Кем будет Иисус, когда и если Он еще раз придет на Землю? Правы ли радикальные феминистки, утверждая, что ни один мужчина не способен вынести ежемесячной менструации?

Плакала ли Ольга Крушевницкая после ухода своих инвесторов из офиса только что спасенной компании? И если да – какова была причина ее слез: физическая боль? горечь утраты? радость победы? Так ли важно для нас получить однозначный ответ на этот вопрос?

37

11:23 alien Ты тут?

11:23 Xenia Да. Пишу колонку. А ты занят?

11:23 alien Нет

11:24 Xenia Тогда попроси меня о чем-нибудь

11:25 alien Попросить?

11:25 Xenia Я хотела сказать – прикажи. Мне нравится, когда ты мне приказываешь.

11:26 alien Ты сможешь оторваться от работы на пять минут?

11:26 Xenia Не спрашивай меня. Для тебя – всегда.

11:26 alien Карандаш, который ты использовала на прошлой неделе, все еще у тебя на столе?

11:27 Xenia Вроде да.

11:27 alien Вроде или точно?

11:27 Xenia Точно, точно:))

Я его помечу. Заклеймлю специальным клеймом. У тебя есть клеймо?

11:28 alien В свое время узнаешь:) Он по-прежнему остро заточен?

11:28 Xenia Да, я им не пользуюсь.

11:29 alien Очень хорошо. Тогда раздвинь ноги и засунь его себе острым концом во влагалище.

11:29 Xenia Ээээ… милый братик, тут полно народу и я в брюках, так что это затруднительно.

11:30 alien Прости, милая сестричка, ты, видимо, нуждаешься в более подробных инструкциях:). Возьми карандаш, положи его в карман, пойди в туалет, зайди в кабинку, запрись, сними брюки и трусы и засунь себе карандаш острым концом во влагалище.

11:31 Xenia Это чересчур сложно, прости. На это уйдет больше, чем пять минут.

11:31 alien Это очень важная игра, сестренка. Мы играем в гинеколога. Сделай то, что я тебе сказал, – один раз, засунула-вынула. Это две секунды. И не вздумай кончить, ты еще маленькая. Не забывай, мы не дрочим, а просто играем.

11:32 Xenia:))

Хорошо, я постараюсь.

11:32 alien Я засеку время.

На обратном пути встречает Алексея, вдруг понимает: лицо горит. Ничего себе – важная игра. Один раз, засунула-вынула. Блин, как я буду теперь работать?

– Ты занята сегодня вечером? – говорит Алексей.

– Да, прости, – и бочком, бочком к столу, чтобы успеть ответить до того, как пройдут пять минут.

– А вообще – какие у тебя планы на этой неделе?

– Ой, я как-то сейчас плохо соображаю, – говорит Ксения и это, по крайней мере, честный ответ. – Давай завтра поговорим? Но, кажется, у меня все занято, извини.

– Я просто соскучился, – понизив голос до интимного шепота.

Доброжелательно улыбнуться, ответить «я тоже», сесть за стол, быстро напечатать «здесь», ох, слава богу, хватило ума закрыть окошко диалога, уходя: Алексей все еще здесь, смотрит прямо в монитор.

– Послушай, ты мешаешь мне работать. Если тебе нечего делать – проверь то, что Даша перевела из «Рейтерз», она лажает иногда.

Уф, вздохнуть с облегчением. Где ты, alien?

11:36 alien Молодец. Уложилась в четыре минуты. В следующий раз я позволю тебе подвигать карандашом подольше.

11:37 Xenia Сволочь. Я теперь не могу работать.

11:37 alien Ты лентяйка, сестренка. Ты пользуешься любым поводом, чтоб побездельничать. Допиши свою колонку, а потом делай что хочешь. Но только чтобы колонка была по-настоящему хорошей, поняла?

11:38 Xenia Других не пишем:))

Интересно, почему он все-таки никогда не спрашивает, где меня можно почитать? Не хочет баловать своим вниманием?

12:28 alien Ты еще тут?

12:28 Xenia Да, вполне.

12:28 alien Как колонка?

12:29 Xenia Дописала.

12:30 alien И что же ты не идешь додрочить?

12:30 Xenia Фу, милый брат, что за слова?

12:31 alien Это взрослые слова, сестренка. Тебе придется их выучить, если хочешь играть со взрослыми мальчиками:)

12:31 Xenia Я буду прилежной ученицей:)

Мне нравится, что ты не даешь мне кончать. Хочешь, я вообще не буду кончать без твоего разрешения?

12:32 alien У меня много других дел, сестра, помимо того, чтобы устраивать твою сексуальную жизнь. Расскажи лучше, что ты делала вчера вечером.

12:33 Xenia Ходила в кино с Олей.

12:33 alien Как она после аборта?

12:33 Xenia Делает вид, что ничего не было. Я об этом тоже не заговариваю.

12:34 alien Будь с ней нежней, ей трудно сейчас.

12:34 Xenia Этот приказ я выполню с особым удовольствием.

12:35 alien:) А сегодня что ты делаешь?

12:36 Xenia Ты хочешь меня пригласить куда-нибудь?

12:36 alien Не надейся. Просто спрашиваю.

12:37 Xenia Ты будешь смеяться, но я встречаюсь с психологом.

12:37 alien Лечиться?

12:38 Xenia Нет, брать интервью.

Блин, зачем я это сказала? Теперь надо будет объяснять, для чего интервью и о чем. Может, пора сказать, что я – та самая Ксения Ионова? Успешный профессионал, перспективный журналист, а также продюсер и главный редактор сайта «Московский маньяк».

38

В семь вечера «Шоколадница» на Октябрьской как всегда забита, столик находится с трудом. Ксения нервничает: все-таки первый раз видит живого психотерапевта. Среднего роста, хорошо одетая, довольно молодая. Могла бы быть какой-нибудь Олиной подругой. Вполне ее стиль: современная московская деловая женщина. Только одета не так формально, и лицо явно не надо оттаивать полвечера после рабочего дня. Как вас лучше называть, по имени-отчеству? Просто Татьяна, хорошо.

Первый раз видит живого терапевта, задать, что ли, какой-нибудь личный вопрос? Доктор, почему мне нравится, когда мне делают больно? Нет уж, как-нибудь в другой раз, сегодня я на работе.

Включить диктофон. Проверить запись – не слишком ли шумно. Раз, раз, раз. Сейчас, минуточку – нет, вроде все хорошо. Давайте начнем, о'кей?

(Фрагменты из статьи «Маньяк-убийца: взгляд психолога», опубликованной на сайте «Московский маньяк»)

Большинство серийных убийц относятся к так называемым социопатическим личностям, социопатам. Это люди, у которых серьезно нарушена одна из важнейших сторон личности: они не могут понять, что некоторые вещи нельзя делать не потому, что за это накажут, а потому что это приносит страдание другим людям. Говоря бытовым языком, у них попросту нет совести, и это не метафора, а грустная реальность. Как ни странно, такое положение вещей приносит страдание не только окружающим, но и самим социопатам: они не способны эмоционально понимать других людей, не способны быть в контакте с их чувствами, сочувствовать, и потому страшно одиноки и несчастны внутри себя. Убивая, они не воспринимают свою жертву как человека из плоти и крови, со своими чувствами и желаниями, для них это лишь фигуры из их фантазмов. Себя они при этом тоже воспринимают не как живого человека, а как некую абстрактную могущественную фигуру, носителя силы и власти, абстрактного агрессора, который, впрочем, нередко наделяется чертами того агрессора, с которым им самим пришлось столкнуться в детстве. Как правило, социопатами становятся люди, в чьем детстве не было место эмоциональным привязанностям и любви. Им просто не у кого было научиться сочувствию, потому что сами они не получали этого сочувствия в достаточной мере.

Иногда убийцы склонны к диссоциации, то есть в них живут несколько личностей, которые могут, в принципе, даже не подозревать о существовании друг друга. Этот сюжет особенно любят показывать в кино: один из классических сюжетов – это фильм «Психоз» Хичкока, в котором рассказывается история человека, считавшего себя собственной умершей матерью и из ее роли убивал девушек в отеле.

Причины такого раздвоения личности до сих пор недостаточно исследованы, но можно с уверенностью сказать что часто это происходит с людьми, в детстве которых имели место какие-то сильные страдания или серьезные психические травмы. Если ребенок не мог справиться с ними сам, или не получал достаточной поддержки от окружающих в какой-то сложный момент жизни, его психика пыталась справляться с происходящим, расщепляя личность, отдавая плохой опыт другому, и жить, словно с чистого листа. Надо подчеркнуть, что диссоциация – результат больших страданий и перенесенной боли. Такие люди, как правило, не помнят о травме и сами не могут понять, почему они делают те или иные вещи: например, становятся убийцами.

Впрочем, это отдельный вопрос – различение социопатов с диссоциативными чертами и диссоциативных людей с социопатической частью личности. Он безусловно важен, когда речь идет о психиатрической экспертизе в суде, но не слишком меняет наш взгляд на происходящее с чисто практической точки зрения.

Может, я тоже вытесняю часть своего детского опыта? думает Ксения, Хотя нет, вроде бы все помню. С другой стороны – как проверишь? А может, попросить ее разгадать какой-нибудь мой сон? Вот вчера проснулась и помнила только одну фразу: «Когда меня позовут – я приду». Кто позовет, куда позовет?

– Насколько я знаю, в России большинство маньяков признаются вменяемыми, это правда? – спрашивает Ксения и отпивает кофе.

– Честно говоря, я бы не хотела отвечать на этот вопрос под диктофон. Но если вам интересно, я могу рассказать, почему так происходит. На мой взгляд, конечно. Дело ведь даже не только в давлении общественного мнения: мол, расстрелять выродков. Просто психиатры отлично знают, что из больницы можно убежать. Что на строгом режиме больных обычно держат только семь лет – дольше не имеют права, – а потом переводят на общий режим, где больных уже совсем не стерегут. Что можно выйти из больницы, когда тебя признают здоровым. Короче, нет никакой гарантии, что эти люди не будут убивать снова. Если уж и брать грех на душу, то лучше из-за неверного диагноза, чем из-за новых жертв. Мозгаз, Чикатило, ну, все самые знаменитые маньяки, они, конечно, душевнобольные, люди с очень серьезными нарушениями, с диагнозом. Но их признали здоровыми и расстреляли. И, честно говоря, я понимаю моих коллег, которые подписывали заключение.

– То есть эти люди не поддаются излечению? – спрашивает Ксения, а сама думает, что ей бы хотелось быть такой же, как эта женщина: понимать убийц головой, разложить все по полочкам, объяснить все причины, знать все из книг, а не чувствовать иссеченной кожей, собственным сердцем.

(Фрагменты из статьи «Маньяк-убийца: взгляд психолога», опубликованной на сайте «Московский маньяк»)

Известно множество случаев, когда психотерапия помогала таким людям справиться с их проблемами. Однако надо признать, что случай серийных убийц – это уже ведомство психиатрии, а не психотерапии: переход от фантазий к реальным действиям обычно оказывается той гранью, после которой личность убийцы меняется необратимо. Но, конечно, необходимо твердо понимать: что большинство социопатов и людей со множественными личностями – никакие не маньяки. Равно как не являются маньяками люди, одержимые садистическими фантазиями. Сами по себе мысли и фантазии еще не делают человека преступником – и здесь помощь терапевта может быть своевременной и эффективной. В литературе описаны случаи ходивших на терапию людей с навязчивым желанием убийства. Многим из них удалось избавиться от собственных кошмаров, другие по крайней мере смогли удержаться от совершения реальных преступлений. Я бы хотела через ваш сайт обратиться к таким людям, сказав им, что им самим станет легче, если они смогут заговорить о своих фантазиях с терапевтом.

– А разве терапевт не должен сообщить в милицию, если к нему приходит человек, который может оказаться убийцей? – спрашивает Ксения.

– Понимаете, Ксения, конфиденциальность – одно из главных условий работы терапевта. Есть случаи, крайне редкие, когда терапевт имеет право ее нарушить. Например, если ребенок рассказывает о том, что он систематически оказывается жертвой насилия, – тогда терапевт должен сообщить властям, чтобы защитить этого ребенка и других детей. Если же человек приходит сам и рассказывает о своих проблемах, в том числе – о своих фантазиях, своих кошмарах и навязчивостях, то он может быть уверен: об этом не узнает никто, кроме его терапевта.

Я, наверное, была бы хорошим клиентом, думает Ксения. Я бы ничего не скрывала, мне нечего скрывать. Вряд ли, впрочем, я пойду на терапию, что бы там ни говорила Майя Львова – я ведь вполне счастлива. Особенно – в последнее время, когда мне есть с кем говорить о том, что по-настоящему важно для меня.

Она допивает кофе и задает последний вопрос:

– А что чувствует терапевт, общаясь с потенциальным убийцей? Вот вам, Татьяна, не было бы противно или страшно?

– Это наша работа, Ксения. Если бы ко мне пришел человек, который фантазирует об убийстве маленьких девочек, я бы как женщина и мать испытывала омерзение и гнев. Но как специалист я бы сочувствовала, потому что я хорошо понимаю, что за подобными фантазиями стоит перенесенное страдание. Позиция терапевта должна всегда основываться на сострадании – это еще одно условие нашей работы.

(Фрагменты из статьи «Маньяк-убийца: взгляд психолога», опубликованной на сайте «Московский маньяк»)

В завершении разговора еще раз отметим: анализ причин подобных преступлений никаким образом не может служить аргументом в пользу «мягкого» отношения к убийцам. Понимание того, что так называемые «маньяки» тоже являются людьми, которые страдают и, возможно, нуждаются в помощи, не следует смешивать с желанием оправдать их или тем более возвеличить. Общество нуждается в защите от подобных людей, вне зависимости от того, насколько хорошо мы понимаем меру их личных страданий.

А что спрашивать про мой сон? думает Ксения. Я ведь и сама знаю разгадку. Когда меня позовут, я приду. Разгадка – слово «призвание». Вероятно, я просто верю, что моя жизнь имеет какой-то смысл – и он проявится, когда придет время.

Она выключает диктофон и говорит:

– Спасибо за прекрасное интервью.

39

Возвращается домой за полночь, морозный московский воздух, полная луна, снег скрипит под ногами, поземка вьется за спиной, закручивается спиралями. Надо поймать машину, но пока плутаешь по этим проходным дворам – десять раз замерзнешь. Алексей включил мобильный, позвонил Оксане, соврал, что заснул прямо на работе, довольно нескладная ложь, но как-то уже не до этого. Всю жизнь хотел бороться с ложью – а сам всю жизнь лгал жене. И вот собственная ложь громоздится снежным сугробом, какого всем пропутинским СМИ не навалить за полгода. Впрочем, тут он погорячился: официальной лжи с каждым месяцем становилось все больше, так что казалось: говоря правду о чем угодно, он делает очень важное дело. Даже если это правда о числе ран на трупе.

Итак, позвонил Оксане, снова соврал, но как-то не до этого. Все равно она видит – что-то не так. Вчера, когда дети заснули, подошла, села напротив, стала расспрашивать, что происходит? Кое-как отбрехался, свалил на работу, на совместный проект с Ксенией, мол, думаешь, легко все про маньяка да про маньяка? Но зато слава и деньги какие-никакие дополнительные. Мне же всегда хотелось сделать в Сети что-то масштабное, ну, не просто интервью взять, статейку там написать. Так что это мой шанс, ну, всем нам придется потерпеть, потому что за такой шанс надо, конечно, платить.

Поднимает руку, ловит машину. Первый раз, возвращаясь от очередной своей пассии домой, не испытывает ни радости, ни гордости. Даже легкого драйва – и того нет. Переминается с ноги на ногу, машет заледеневшей рукой, машины проезжают мимо, по опустевшей мостовой, спирали поземки – будто росчерки огромного карандаша. Внешне все было как обычно, с напором, со страстью, завелся легко, благо в гостях у Ирки не был месяца три. Сделал все, как любил, и так, и этак, кончили даже вместе, что не всегда бывает. Но нет ни радости, ни драйва.

Может, ну ее, машину? Может, сесть вот тут в сугроб, совсем трезвым, накрыться с головой собственной курткой, ждать, пока снежные спирали совьются вокруг в куколку, заснуть в ней маленькой личинкой, проснуться бабочкой – но только уже там, в другой жизни? Потому что нечего обманывать себя – другой жизни здесь не получилось. Клеймо неудачника не вытравить ни двумя данными интервью, ни деньгами в конверте, ни пятью вечерами, что он провел у Ксении. Все можно пересчитать по пальцам.

Он снимает перчатку, смотрит на свою ладонь. Был бы я хиромантом, думает он, я бы мог понять, что здесь не так. Может быть, просто изменить судьбу? Сжечь все линии жизни, вытравить раскаленным железом, отодрать вместе с кожей? Написать, что ли, письмо нашему герою: дорогой маньяк, я столько сделал для твоей популяризации и славы, что, надеюсь, могу рассчитывать на маленькую ответную услугу. Сними кожу с моих рук, тебе не впервой, позволь мне отказаться от своей судьбы, войти в завтрашний день изменившимся и обновленным. Я знаю, ты равнодушен к мужчинам, но сделай это не для удовольствия, просто по дружбе. Хочешь, изготовь из моих ладоней перчатки. Мы поместим на сайте их фотографию, я возьму интервью сам у себя – человек, чью руку отнял маньяк, – принесу материал Ксении, она будет рада, наверное.

Московский морозный воздух, поземка закручивается спиралями, останавливается машина, водитель распахивает дверцу. Садись, брат, а то замерзнешь. Ехать-то куда? Называет адрес, откидывается на спинку сиденья. Домой, значит, возвращаешься? С работы? Да, подзадержался, это ты верно сказал, времени полпервого. Жена-то пустит?

Если бы Алексей любил говорить с таксистами, он бы ответил, что жена, конечно, пустит, жена, конечно, понимает, что у него кризис, может, середины жизни, а может, просто-так-кризис. Водитель рассказал бы – у его брата тоже был кризис, а потом оказалось – запой, так что пришлось зашиться и кризисы как рукой сняло, жалко только, через год угодил под машину. Какой-то пьяный полудурок сбил его прямо на остановке, видать, не зашился вовремя. Видать, на роду брату твоему было написано от водки помереть, сказал бы Алексей, а таксист сказал бы все там будем, и за этим разговором они бы скоротали время. Может, водила изрек бы какую-нибудь народную мудрость, типа, что дети – это самое главное или какую бог дал жену – ту и терпи, ну, или какую-нибудь еще, у Алексея всегда были проблемы с пословицами и крылатыми выражениями. Но так или иначе, заговори он с таксистом, он, возможно, перестал бы думать о Ксении, вспоминать, как лежит она, вытянувшись на спине, худая и трогательная, жилки просвечивают сквозь кожу, лежит, бесстыдно раздвинув ноги, хотя, конечно, чего здесь стыдиться, если только что они занимались любовью, по крайней мере, он занимался любовью, целовал маленькие шрамы на сгибах локтей, нежно, стараясь не сделать больно, перекатывал между зубами цилиндрики сосков, проводил пальцем по свежей ране на внутренней поверхности бедра (что это? Так, порезалась) Только что, говоришь? Когда оно было, это «только что»? Месяц назад, не меньше. Скажи мне, Ксения, что случилось? Мы видимся каждый день в офисе, ты доброжелательна и дружелюбна, но я чувствую, между нами вырастает какая-то незримая стена, и я не могу понять, что я сделал не так. И вот всю дорогу он говорит с Ксенией, вместо того, чтобы говорить с таксистом, и очень, кстати, зря, потому что Ксения ничего ему не отвечает, а таксист мог бы сказать какое-нибудь бон-мо стерпится, коли не сотрется, что бы это ни значило, хотя, в общем, и так ясно, мол, терпение – это все, что нам остается, а время лечит. Оно же, впрочем, и разрушает – так что, выходит, либо оно лечит только то, что не разрушает, либо разрушение само по себе есть часть лечения. Так оно всегда с пословицами и крылатыми выражениями, даже когда смысл их туманен, на поверку он оказывается банальней некуда. Но все равно, лучше было бы говорить с таксистом, тогда он, может, получив деньги, не рванул бы с места, оставив тебя стоять на морозном московском воздухе, далеко за полночь, а спросил бы, наверное: эй, парень, ты что, не туда приехал, чего стоишь и смотришь? И ты тогда бы ответил ему: вот, блин, назвал не тот адрес, давай я доплачу, а ты вези-ка меня отсюда куда подальше, то есть, собственно, теперь уже точно домой. И таксист сказал бы: ну, ты мужик даешь! или: ну, совсем заработался! но так или иначе, ты бы снова забрался в машину, и она увезла бы тебя куда подальше. Но для этого, само собой, надо было говорить всю дорогу с таксистом, а не вести нескончаемый монолог, обращенный к Ксении, которая ничего на него не могла ответить, потому что в это время сидела дома, включив ноутбук и одной рукой отвечая на вопросы alien'a, а другой… впрочем, лучше тебе не думать об этом и не знать, ведь Ксения сейчас не думает о тебе и не знает, что ты стоишь у самого ее подъезда, а спирали поземки вьются у твоих ног, будто линии неведомо чьей судьбы, которые ветер меняет одним своим дуновением.

И вот ты стоишь у ее подъезда и думаешь, что же теперь делать, раз уж ты назвал ее адрес вместо своего, но думаешь ты не о том, где будешь снова ловить машину и что опять соврешь Оксане, которая не очень-то верит и в твою предыдущую ложь, а о том, что, раз уж приехал сюда, значит, вот он, твой шанс изменить судьбу. И ты говоришь под нос изменить судьбу, изменить судьбу, почти как несколько недель назад ту мантру – ксенияксенияксениялюблюлюблюлюблю – мантру, которая сейчас уже не сулит никакого спасения, только пелена тоски обволакивает все сильнее, будто снег, засыпающий того, кто решит посреди ночи сесть в грязный московский сугроб. И вот ты пытаешься вспомнить, где окна ее квартиры, что же ты видел, когда стоял у окна в ее комнате, а Ксения оставалась лежать, вытянувшись на спине, худая и трогательная, бесстыдно раскинув ноги и открыв лоно, куда тебе, похоже, никогда не вводить уже свой нефритовый жезл, или половой орган, или как бы ты назвал его, если б понадобилось называть словами. И вот, запрокидывая голову и вдыхая морозный московский воздух, ты видишь, что два Ксенины окна сияют, как двойная путеводная звезда, и тогда ты понимаешь, что это – судьба, точнее, это шанс изменить судьбу – изменить судьбу, изменить судьбу, – а за такой шанс, конечно, нужно платить, но ты готов сейчас на любую плату, и это, скажу тебе, правильно, потому что никакая плата для тебя не будет чрезмерной. Уж если ты, Алексей Рокотов, муж своей жены Оксаны и отец двоих детей, человек, коллекционировавший молодых любовниц, как твой последний герой, вероятно, коллекционирует отрезанные губы и соски, а более удачливые журналисты – фотографии мест, где им довелось побывать, или автографы знаменитостей, с которыми им довелось говорить, так вот, если ты стоишь сильно за полночь перед дверью женщины, которая последний месяц абсолютно ясно дает понять, что ни твой нефритовый жезл, ни твой половой орган совершенно ей не нужны, так вот, если уж ты оказался здесь, поднимись, в конце концов, и заплати любую цену за то, чтобы это, наконец, прекратилось.

Что бы ты мог там увидеть? Ксению, связанную по рукам и ногам, залитую остывающим воском – очень удобно, несмотря на обжигающую боль, расплавленный воск не оставляет на коже следов, – иссеченную плеткой или кнутом, выпоротую стеком или отшлепанную лопаточкой? Пока ты делал с ней вместе ваш сайт, ты видел на фотографиях и не такое: по крайней мере, каким бы играм Ксения ни предавалась, глаза ее на месте, и соски, хотя и болят иногда после зажимов (почти сотня долларов в магазине на Дмитрия Ульянова, дорогое все-таки удовольствие это BDSM!), так вот, соски тоже еще не добавлены ни к чьей коллекции, губы, все три пары, не утеряли способности наполняться кровью и нормально функционировать, ноги и руки тоже целы, вот, одна рука колотит по клавиатуре, а другую Ксения нервно покусывает, чувствуя на пальцах собственный терпкий вкус. Так что не бойся, поднимайся и звони в дверь.

Ксения встает и смотрит в глазок. Что случилось? спрашивает она, голосом скорее встревоженным, чем недовольным. Можно зайти? говоришь ты совсем тихо, потому что на пороге Ксениной квартиры смелость вдруг оставила тебя а вместе с ней – и надежды на чудотворные изменения судьбы. Подожди, я сейчас оденусь, говорит Ксения, и тут, собственно, можно развернуться и уйти, потому что даже бывшие любовники не слишком стесняются своей наготы друг перед другом, если еще помнят, что когда-то были любовниками.

И вот вы стоите посреди прихожей, маленькая Ксения, без макияжа, в рубашке на голое тело и в старых джинсах, и Алексей Рокотов, успешный неудачник, то есть человек, умудрившийся обратить в неудачу даже главный успех своей жизни. Чего случилось-то? повторяет Ксения, недоумевая. Я люблю тебя, говоришь ты, и Ксения вздыхает, совсем уже растерявшись и не зная, что ей делать с этим человеком, старше на пять лет, отцом двоих детей, мужем женщины Оксаны, которую она ни разу не видела, кроме как на фотографии в отпускном онлайн-альбоме. Она вздыхает еще раз и хочет сказать что-то вроде: да ладно, это тебе почудилось или: слушай, может, все-таки нет? – но тут она смотрит ему в лицо и понимает, что нет, не почудилось и все-таки да. Смотрит, значит, в лицо, протягивает руку, проводит по щеке ладонью, а потом говорит:

– Извини. Я полюбила другого мужчину, – и этот ответ оказывается настолько неожиданным для нее самой, что она замолкает и так и остается стоять, когда Алексей поворачивается и молча выходит, навстречу морозному московскому воздуху, спиралям поземки, мгновенно появляющейся попутке. И вот Алексей сидит на переднем сиденье, не говоря ни слова ни таксисту, ни Оксане, которая все ближе, ни Ксении, которая все дальше, сидит, так сказать, по-настоящему молча, сидит и понимает, что судьбу с ладони не соскребешь, не вытравишь каленым железом, не снимешь, как кожаную перчатку, – и потому изменить судьбу также невозможно, как изменить жене. И пока он думает об этом, силуэт Ксении на сетчатке его глаза понемногу тускнеет, хотя в прихожей покинутой им квартиры Ксения по-прежнему стоит, так и не опустив руку и повторяя про себя: я полюбила другого мужчину, словно распробывая на вкус новые для себя слова.

40

Мы сидим с Ларисой в «Кофе-Ине». Короткую шубку она повесила на крючок у себя за спиной, и я успел заметить, как она провела ладонью по гладкому меху всех оттенков серого цвета.

Когда мы познакомились много лет назад, на ней тоже была шубка, синтетического, синего цвета, голубые джинсы и оранжевая кофточка, на косой молнии. Если расстегнуть ее, можно было достать одну грудь и поцеловать, хотя я узнал об этом много позже.

Лариса старше меня на три года: это большой срок, когда тебе семнадцать, и ты только закончил школу. Я был еще девственником, но это было нормально: в то время все начинали позже – хотя, может быть, это мне только кажется. Лариса была старшей сестрой моего друга Егора, мы отмечали Новый год у него на даче. Она была с парнем с юрфака, после двенадцати они свалили наверх, сказав, что устали. Мы переглядывались, хихикая: мол, знаем, чем они пошли заниматься.

Мы ошибались. Я сам убедился в этом через полгода.

Девочка, с которой я встречался еще со школы, сказала мне, что решила сохранить девственность до свадьбы, и я так разозлился, что ее послал. Мы простились в холодном весеннем парке, она обнимала меня, прижимаясь всем телом, а я напоследок засовывал свой язык ей в рот так далеко, как только мог, словно компенсируя этим то вторжение, в котором мне было отказано. Она рыдала и обвисала у меня на руках, и я возбуждался от того, что она казалась столь покорной. Я подумал, что мне нравится такое поведение, и, если бы она всегда себя так вела, я был бы не прочь с ней и дальше встречаться. Но когда я спросил ее в последний раз, даст ли она мне, она сквозь слезы повторила «нет». Я развернулся и ушел, чувствуя, что мой член разрывает материю дешевых джинсов. Мне было семнадцать с половиной, и я все еще был девственником и потому решил: больше никаких сверстниц. Было лето, я снова поехал к Егору на дачу, узнав, что там будет Лариса, только что разругавшаяся со своим юристом.

Только потом я выяснил, что она разругалась с ним, потому что решила сохранить девственность до свадьбы. Скажу сразу: ей это удалось.

Лариса была брюнеткой с большими глазами, крупным ртом и тяжелой грудью. Сиськи килограмм по десять каждая, как говорили в годы моей молодости. С тех пор ради забавы я пару раз взвешивал женские груди: пять килограмм был абсолютный рекорд. Ларисины потянули бы на три. Она хорошо целовалась и, наверное, сделала несколько лучших минетов в моей жизни. Впрочем, может, я был просто молод, и мне мало было надо. Перед тем, как взять у меня в рот, она всегда снимала очки и отдавала мне – я стал убирать их в карман после того, как чуть не раздавил в кулаке, кончая: столь сильными были тогда мои оргазмы. Как сейчас помню, иссиня-черное сияние Ларисиных волос, колышущихся, словно водоросли под водой, когда она, чуть покачиваясь, стояла передо мной на коленях.

С тех пор ее волосы стали платиновыми и напоминают парик. Она уже не носит очки, а серые глаза приобрели какой-то ненатурально зеленоватый оттенок, вероятно, от контактных линз. Сидя в ланч-тайм в «Кофе-Ине», я пытаюсь разглядеть в этой хорошо одетой, уже не очень молодой женщине девочку, с которой мы летом целовались на скамейках, а зимой – в подъездах. Нужно было подняться по лестнице на самый верхний этаж, посадить ее на подоконник, расстегнуть искусственную синюю шубку и косую молнию, после чего как можно быстрее нащупать застежку бюстгальтера. Лариса всегда говорила не надо, вдруг кто увидит, но если я успевал прижаться губами к ее крупному коричневому соску, тут же начинала глубоко дышать и перебирать руками мои волосы.

Тогда у меня были длинные волосы. Я мечтал быть рок-звездой, слушал Егора Летова, Ника Рок-н-Ролла, Sex Pistols и Игги Попа. Лариса закончила английскую школу, и я пару раз приставал к ней с переводом, она кривила полные губы и говорила, что там сплошной мат, а она такого не любит. Мата она в самом деле не любила, и в рок-музыке ее пристрастия не шли дальше Агузаровой и «Аквариума».

Сейчас она, вероятно, любит Земфиру, хотя, кажется, ухоженным дамам под сорок можно уже любить и группу «Ленинград». Спросить об этом как-то неудобно: еще подумает, будто я намекаю, что мои музыкальные вкусы пятнадцать лет назад были более продвинуты.

Пятнадцать лет назад мы иногда выбирались на дачу и там, раздевшись догола, часами целовались на раздвинутом диване или просто на полу. Мы были ненасытны, потому что молоды и все еще сохраняли девственность.

Три года непрерывного петтинга – тот еще опыт. В том, чтобы довести девушку до оргазма, не забираясь вглубь влагалища, я стал виртуозом: похоже, за то, что меня считают хорошим любовником, я тоже должен поблагодарить Ларису с ее крупными сосками, нежными ладонями и особенно чувствительными местами между лопаток и чуть выше ягодиц, там, где у нее рос бы хвост, если бы она была одним из тех животных, которые потом идут на шубу ухоженным дамам под сорок.

Мы пьем кофе, Лариса рассказывает, как летала на Рождество в Лондон, посмотрела на английском последнего «Властелина Колец». Когда-то мы любили эту книгу, хотя сейчас я помню только эпизод, когда мертвые лица смотрят из глубины замерзшего болота. Ну и, конечно, помню гибельную прелесть и тяжелый взгляд, ищущий тебя, стоит только надеть кольцо на палец. Слишком хорошо знакомое мне теперь чувство.

Надев наши кольца, мы прожили вместе три года. Наверное, мы были едва ли не единственной парой в моем окружении, женившейся не по залету. У меня умерла бабушка, и мы с Ларисой зажили в собственной квартире. Я уже пробовал делать деньги, на первый заработок купил видео и японский телевизор. Мы поставили их в спальню и каждый вечер, лежа в кровати, смотрели видеокассеты, взятые у друзей или купленные у барыг. На трехчасовую кассету умещалось обычно два фильма и, если первый был хороший, часто на волне интереса мы просматривали и второй.

Пока мы обжимались по подъездам и часами вылизывали друг друга на даче, я был уверен, что в тот момент, когда мы наконец займемся любовью по-настоящему, случится чудо. Увы, я был разочарован. Лариса казалась прекрасной любовницей, и теперь, спустя десять лет и несколько десятков женщин, я могу сказать, что она ею в самом деле была – но что-то все равно было не так. Липкие от пота, мы кончали синхронно, я целовал ее тяжелые груди с крупными сосками, губами она обхватывала мочку моего уха и легонько проводила всегда безукоризненными ногтями по моему бедру – и все годы нашей семейной жизни мне хотелось спросить: и это все? Об этом пишут книги и снимают кино? Об этом мечтают миллионы подростков во всем мире?

Лариса замужем уже восемь лет. Не знаю, любит ли ее муж, когда она проводит ногтями по его бедру, знает ли он особо чувствительное место между ее лопаток и умеет ли так целовать ладонь, чтобы она кончала. Спросить об этом как-то неудобно, хотя, пожалуй, мне это в самом деле интересно.

Ее муж неплохо зарабатывает, но все равно каждый месяц я встречаюсь с ней, чтобы отдать ей конверт с деньгами: я очень люблю моего сына и хочу быть хорошим отцом. Я не видел его уже девять лет.

Иногда мы занимались любовью перед телевизором. Вовсе не обязательно под порнуху, иногда под мелодрамы, боевики или даже комедии. Помню, мы как безумные ржали на «Аэроплане!», в какой-то момент забыв, что я все еще нахожусь внутри. Кажется, мы пробовали заниматься сексом даже под модные тогда боевики Ридли Скотта и Джеймса Кэмерона с Арнольдом Шварценеггером и Сигурни Уивер.

Лучший оргазм Лариса подарила мне во время просмотра какого-то второсортного ужастика: группа герлскаутов, как положено – с огромными сиськами, килограмм по десять, спасалась от группы маньяков, вооруженных всеми видами разделочного оружия, не исключая даже бензопилу, обессмерченную Тобом Хупером.

(Кстати, прообразом Leatherface в «Техасской резне» послужил все тот же Эд Гейн, что вдохновил Хичкока и Харриса. Я много читал о нем: у человека было чувство прекрасного, ожерелье из женских сосков – в самом деле одна из самых красивых вещей, что я видел в жизни)

Лариса не особо любила подобные фильмы – она даже не боялась их, а была полностью равнодушна к происходящему. Вероятно, ей казалось, что все эти кровавые истории про девушек, разделанных заживо, не имеют никакого отношения к ее жизни, а может быть, в ее мире, искусственном уже тогда, эти истории выглядели недопустимым вторжением реальности. Впрочем, не знаю. Итак, она сидела на мне верхом, спиной к экрану, ритмично поднимаясь и опускаясь. Руками я держал ее тяжелые груди и через плечо следил за происходящим на экране. Героиня второго плана, очевидно, предназначенная на убой, блондинка того самого цвета, в который сегодня крашена Лариса, озираясь, бродила по лесу, где только что зарезали двух ее подружек. Как и положено в подобных фильмах, на ней был более чем открытый купальник и я, двигаясь синхронно Ларисиным взлетам и падениям, ждал, когда блондинке перережут горло. Вдруг чья-то рука схватила девицу за платиновые волосы, и я увидел, как огромный мачете обрушивается на ее грудь.

На самом деле, отрубить большую грудь с одного удара очень трудно. Для этого нужна практика – возможно, у героев фильма она даже была. Я, впрочем, не увидел, что сталось с грудью блондинки – не потому, что камера, стыдливо перескочила на ее перекошенное лицо, а потому, что в тот момент, когда мачете вонзилось в плоть, я судорожно дернулся, вцепившись в Ларисины груди, и обильно кончил.

Обычно я мог держаться довольно долго; презервативов Лариса не любила, и мы практиковали coitus interruptus, так что она, ругаясь, соскочила с меня и побежала в ванную. Некоторое время я лежал на спине, сердце мое колотилось, тело сотрясала дрожь.

Теперь Лариса, наверное, вставила себе спираль или принимает таблетки. Так или иначе, у нее больше нет детей, да и вряд ли будут: это в Америке деловые женщины рожают, когда им под сорок. Хотелось бы спросить об этом, да как-то неудобно.

Когда мы расстались, мне было двадцать четыре, ей – двадцать семь, но сейчас мне кажется, мы были совсем детьми, не знавшие своих желаний, боявшиеся собственных чувств. Я хотел быть рок-звездой, она – ученым-зоологом, как ее мать. В результате стала менеджером в крупной западной компании, производящей корма для животных. Тоже, впрочем, зоология.

Через месяц без малого мы узнали, что моя сперма не пропала: через положенный срок родился Денис, мой сын, зачатый от удара мачете, отрубившего грудь, так похожую на грудь его матери.

Думаю, сейчас тяжелые груди Ларисы еще больше отвисли, на бедрах, наверное, скопился жир. Она всегда боялась потолстеть, так что, может, она делает себе липосакцию, худеет по методике доктора Волкова или два раза в неделю ходит в «Планету Фитнесс». Хотелось бы спросить об этом, да как-то неудобно. Она стареет, все женщины стареют и пытаются это скрыть. Время не щадит их плоти, столь прекрасной в юности – они стареют, покрываются морщинами, обрастают жиром и затем умирают. А девушки, убитые мною, навсегда останутся молодыми.

Лариса пьет кофе и говорит, что в «Кофе-Ине» делают хороший кофе, но хуже, чем я делал когда-то. В самом деле? А я уже забыл, как я тогда варил кофе. С тех пор я сильно поднаторел в этом искусстве – тем более, появилось много новых сортов. Умеет ли готовить кофе ее новый муж? Хотелось бы спросить об этом, да как-то неудобно.

Мне трудно встречаться с Ларисой. Обычно я просто захожу к ней в офис, но сегодня она сама предложила сходить вместе на ланч, и я не смог отказаться, тем более, что с самого утра у меня было прекрасное настроение. Все-таки женщина, которую я любил шесть лет – дольше, чем любую другую в моей жизни. Я мечтал каждое утро просыпаться вместе и каждую ночь вместе засыпать, каждый месяц вдыхать запах нерожденных детей, покидающих в свой срок ее лоно, а потом, когда мы бы начали стареть, смотреть каждый день, как прорастают седые волоски в черных прядях.

Я был совсем молод и ничего не знал о себе, но это не так уж важно. Три года я вылизывал ее тело, знал каждый квадратный дюйм ее кожи и мог определить, началась ли у нее менструация, едва завидев в конце платформы фигуру в шубке из синего искусственного меха. Сегодня я смотрю на платиновые искусственные волосы, слишком ровные зубы, зеленоватые глаза и не могу дотянуться до той Ларисы, что я любил когда-то.

Сейчас она рассказывает, как ее старая подруга Машка – я ее помню: худенькая шатенка с удивительно красивыми руками – чуть не развелась с мужем, но они пошли к семейному терапевту и вот, снова вполне счастливы.

Мы развелись, когда Денису был год. Лариса снова пошла на работу, и ее на неделю послали учиться в Европу. Я сидел с ребенком. Вечером, когда он уже спал, я лежал в постели и мастурбировал. В первый год нашей совместной жизни я делал это редко: дверь в душ не запиралась, и меня пугала мысль, что моя жена может узнать: я онанирую, как прыщавый подросток. Мы никогда не говорили об этом, и я был уверен, что сама она никогда не мастурбирует. Если бы мы познакомились с ней уже взрослыми, я бы легко задал прямой вопрос, а сейчас как-то неудобно.

Я снова обрел почти утраченный со школьных лет вкус к мастурбации за время Ларисиной беременности. Ранний токсикоз сменился угрозой выкидыша, а затем – поздним токсикозом, роды прошли тяжело, и три месяца о сексе не могло быть и речи. Интересно, что никому из нас не пришло в голову вспомнить о богатом опыте петтинга. Той ночью, когда Лариса училась где-то в Европе, я кончил довольно быстро – и когда я вернулся к реальности, услышал, как Денис, стоя в своей кроватке, кричит: «Папа, папа!»

Вряд ли он что-нибудь видел. Скорее всего, проголодался, проснулся и заплакал. Я встал. Моя правая рука и низ живота были в сперме. Я запрыгал в ванную, матерясь и придерживая не опавший член. На секунду я вспомнил, как, ругаясь, прыгала к ванной Лариса в ту ночь, когда мы сделали нашего сына.

Сейчас Денису одиннадцать лет. Он зовет нового Ларисиного мужа папой, и, я думаю, что это хорошо. Лариса рассказывает, что сын недавно взял какой-то приз на школьной олимпиаде, и я не знаю, могу ли я этим гордиться: ведь я не воспитываю ребенка, и весь мой вклад в него выразился в нескольких миллилитрах спермы, выпущенных в его мать, когда я увидел, как удар мачете отсекает тяжелую женскую грудь.

Той ночью я понял, что мы должны развестись. Придерживая бутылочку, из которой посасывал мой сын, я остро понимал, что делаю сейчас что-то чудовищное – может быть, чудовищнее, чем все, что мне еще предстояло сделать. Мужчина, только что эякулировавший, представляя себе женщину с выколотыми глазами, чьи груди истыканы штопором, не имеет права кормить ребенка. Не имеет права держать в руках бутылочку с грудным молоком, даже если это искусственное грудное молоко, искусственное, как синяя шуба Ларисы и ее зеленоватые глаза.

Я был очень хорошим отцом. Я очень любил своего сына. Я не хотел передать ему тот ад, в котором жил всю мою жизнь. Этот ад был спрятан так глубоко, что я сам забывал о нем, и только иногда кадр из фильма, чья-нибудь фраза, случайный сон снова окунали меня в этот ад. Может быть, я получил его от моего отца – хотелось бы спросить его об этом, да как-то неудобно. Что бы он ответил? Да, сынок, я тоже всю жизнь живу в аду? Мне жаль, что его кусочек достался тебе? Я не хотел для своего сына даже малой части того ада, в котором жил. Я подумал, что лучше ему никогда не видеть человека, знавшего, что он появился на свет не от слияния двух любящих тел, а от удара мачете, отсекающего грудь его матери.

– А интересно, – вдруг говорит Лариса, – если бы мы с тобой пошли к терапевту, это бы спасло наш брак?

Я пожимаю плечами. Мне было бы неудобно спросить об этом, тем более, Лариса так и не знает, почему я с ней развелся. На мое счастье, через месяц у нее случился легкий служебный роман, и она покаялась мне в своей первой измене. Я сделал вид, что это меня подкосило, тем же вечером ушел из дома к Майку, а через два дня снял квартиру. Мне стыдно сегодня сознаться, но целый год, пока длился наш развод, я наслаждался тем, что Лариса считала себя виноватой. Помню, однажды она пришла ко мне домой немного выпив, и стала упрашивать вернуться. Я строил обиженного мужа, повторял «нет и нет», и тогда она, став на колени, поползла ко мне, подвывая. Пока она расстегивала мне ширинку, я подумал, что мне нравится такое поведение, и, если бы она всегда себя так вела, я был бы не прочь с ней и дальше встречаться. С тех пор многие девушки, плача, стояли передо мной на коленях, но первый раз – всегда самый особенный. Впрочем, минет тогда не особо удался: может быть, потому, что она все еще плакала, а может, потому, что так и не сняла очки.

Эту Ларису, заплаканную и пьяную, еще труднее увидеть сегодня, чем двадцатилетнюю девушку, чьи тяжелые груди я ласкал на последнем этаже всех многоэтажек в микрорайоне. Мне стыдно за тот последний минет – но что еще я мог сделать? Лариса всегда кривилась, когда я покупал очередной том де Сада, которого как раз начали активно переводить, и почти демонстративно уходила из комнаты, когда мы с Майком смотрели «Эльзу, волчицу СС» или еще какое-то кино в этом роде. Как бы я ей сказал: милая Лариса, меня возбуждает только кровь и насилие, только кровь и насилие? Семейный терапевт тоже бы очень удивился.

– Не знаю, – говорю я, – это было так давно. Мы были совсем детьми, не знали, чего хотим. Я мечтал быть рок-звездой, ты – ученым. Так что трудно уже представить…

– Но теперь-то ты жалеешь, что развелся? – спрашивает она, и я понимаю, что старая обида еще жива. Не думаю, чтобы она еще когда-нибудь в жизни, плача, стояла перед кем-нибудь на коленях.

– Жалею, конечно, – отвечаю я, – с тобой получилось глупо, да и Дениса я очень любил. А ты?

На этот раз она пожимает плечами:

– Да нет. У меня-то все отлично. Денис называет Олега папой. Наверное, даже хорошо, что вышло так…

В этот момент я на секунду представляю себе, что тогда, десять лет назад, она уже знала про меня все – про мастурбацию в душе, про де Сада, про мои фантазии, про мачете, отрубающее грудь на телеэкране, знала, но считала это милым чудачеством, ерундой. Может быть, все мои друзья знают и просто не обращают внимания? Мало ли какие у кого фантазии.

– У меня все очень хорошо, – повторяет Лариса, – а ты-то – доволен своей жизнью? А то встречаемся каждый месяц, а главного не спросим.

Мне было бы неудобно спросить о главном, и я на секунду замираю. Не потому, что взвешиваю, все ли у меня хорошо, а потому что в этот момент я вижу тебя. Ты стоишь на цыпочках так, что остро отточенный кол упирается тебе в промежность, а руки, поднятые над головой, прикованы к вделанным в потолок кольцам.

Так я оставил тебя утром и, думаю, сейчас твои ноги уже устали. Ты начинаешь мало-помалу опускаться, кол входит глубже, кровь течет на пол. У тебя красивые стройные бедра, пока что – почти без порезов. Я вернусь поздно, развяжу тебя и омою твои раны, буду ласкать твою левую грудь и вспоминать Ларису в синей шубке из фальшивого меха. Я накормлю тебя лучшим ужином, который смогу приготовить, налью вина, а потом расскажу тебе сказку, про мальчика и девочку, выросших в далекой стране. Они боялись секса, стыдились друг друга, расставались с девственностью три года. С тех пор они выросли, скажу я, сильно повзрослели, многое поняли, но уже никогда не смогут поговорить об этом друг с другом. Это и есть самое главное. Я попрошу тебя сделать мне минет, в память о тех временах, когда Лариса еще носила очки. А после сварю лучший кофе, который умею, и вылью – прямо из джезвы – тебе на лицо.

– Ты-то – доволен жизнью? – спросила Лариса, я вспомнил тебя и ответил:

– Я счастлив.

Когда-то я мечтал быть рок-звездой. Прокричать о несправедливости мира и о своем страдании. Стоять на сцене, залитый кровью, как Игги Поп или Ник Рок-н-Ролл. Можно сказать, моя мечта сбылась.

Я стал серийным убийцей.

41

Попробуй остро оточенный карандаш. Попробуй мастурбировать ровно двадцать секунд раз в пятнадцать минут. Засеки по часам, доложи об исполнении. Попробуй надеть зажимы на соски перед ежедневной летучкой и так просидеть час. Не потеряй сознание. Если потеряешь, расскажи об этом, когда очнешься. Попробуй в течение дня печатать только левой рукой. Попробуй купить самые тяжелые серьги, которые найдешь. Пойди в мастерскую, попроси изготовить на заказ еще тяжелее. Попробуй каждую минуту чувствовать боль в мочках ушей.

Попробуй просто разговаривать с ним.

14:26 Xenia Ты хочешь, чтобы я рассказала тебе что-нибудь смешное?

14:26 alien Да. Мне нравятся твои смешные истории.

14:28 Xenia Я прочитала вчера на форуме, не знаю, будет ли смешно, мы с Мариной очень смеялись. Девушка написала, как она шла домой, и ей показалось, что за ней идет маньяк. Но, по счастью, она встретила своих друзей, которые, сильно выпив, возвращались из гостей. Она подбежала к ним, рассказала что и как, и они всей толпой пошли ее провожать. А этот человек, ну, который якобы маньяк, продолжал идти за ними. И в какой-то момент один из этих ребят говорит: «блин, он меня задолбал, пойду разберусь с ним». Идет он навстречу мужику, что-то быстро ему говорит – и мужик тут же разворачивается и убегает. Ну, все спрашивают, что он такого сказал. Парень, конечно, ломается, а потом сознается: «я, говорит, к нему нагнулся и сказал: ты сексуальный маньяк – и я сексуальный маньяк». Все

14:28 alien:)))))

14:29 Xenia Представляешь, если это был обычный прохожий! Как он перепугался: пьяная компания, какой-то парень к нему подходит и говорит, что он – сексуальный маньяк.

14:29 alien:))

14:29 Xenia Я понимаю, это несколько специфический юмор…

14:30 alien Нет, нормально, мне понравилось. Я понимаю, у тебя это профессиональное.

Попробуй любить человека, лишенного плоти. Попробуй каждый день жить перебежками от компьютера к компьютеру. Попробуй, даже засыпая, видеть мигающий желтый прямоугольник ICQ в углу экрана. Попробуй представить себе человека, даже имени которого ты не знаешь. Попробуй объяснить все это своим друзьям. Попробуй не обижаться на их шутки.

22:12 Marina Может быть, он урод? Инвалид c одним пальцем?

22:12 Xenia Нет, он слишком быстро печатает.

22:13 Marina Чеченский безногий ветеран. Девяностолетний импотент. Вообще женщина. Такая мужеподобная лесбиянка-садистка.

22:13 Xenia Еще немного, и я соглашусь встретиться, даже если все это будет правдой

22:12 Marina Даже если одновременно?

Попробуй объяснить. Попробуй найти слова. Ну и что, что никогда не видела. Женщины любят ушами. Да, да, ушами. Мочками ушей. Кончиками пальцев. Прикушенной до боли губой. Ноющими сосками. Внутренней поверхностью бедер, истыканной острым карандашом. Влажной пульсаций между ног. Всем телом.

Попробуй рассказать о себе. Попробуй ничего не скрывать. Попробуй найти слова. Попробуй вспомнить все: маму, папу, Леву, Никиту. Попробуй не скрывать ничего. Попробуй рассказать о своей работе. Попробуй назвать свое имя. Попробуй не огорчиться, узнав, что оно ничего ему не говорит. Попробуй принять, что всякая слава имеет свои границы. Попробуй смириться с тем, что журналисты преувеличивают важность своей работы.

Попробуй описать все, что есть у тебя дома. Девятихвостая плетка, кнут, стек, кожаная лопатка, зажимы на соски, кляп. Попробуй рассказать, как можно использовать все эти предметы. Предложи несколько вариантов на выбор. Пообещай зайти в магазин на Дмитрия Ульянова, докупить недостающее. Попробуй, чтобы после этого остались деньги до конца месяца. Попробуй перечислить обычные предметы, которые ты использовала когда-нибудь. Бельевые прищепки, булавки, швейные иглы, осколки стекла. Попробуй придумать еще несколько. Предложи ему принести что-нибудь с собой.

Попробуй не говорить о сексе. Попробуй не говорить о Теме. Попробуй просто разговаривать. Попробуй при этом не возбуждаться.

14:46 alien Хорошо. Ты рассказала мне смешную историю, а теперь я хочу страшную.

14:46 Xenia Страшную историю про пытки, которым ты подвергнешь меня?

14:46 alien Нет, зачем. Просто какую-нибудь страшную историю.

14:48 Xenia Ну хорошо. Во время югославской войны одна журналистка оказалась рядом со снайпером. Он лежал где-то на чердаке, окна выходили на большую площадь, все как на ладони. Они разговаривали о чем-то, и вдруг на площади появилась женщина, которая несла коробку с едой. В городе была блокада, еды мало, поэтому она несла коробку очень бережно. Снайпер прицелился, и журналистка сказала ему: «Эй, ты что, собираешься убить эту женщину?» – «Нет, – ответил снайпер, – я просто ее напугаю». Он выстрелил в коробку, и еда рассыпалась по земле. Но женщина не испугалась и стала ее собирать. И тогда вторым выстрелом снайпер убил ее.

14:48 alien Хорошая история. Почему она кажется тебе такой страшной?

14:49 Xenia Потому что в ней чувствуется скрытый смысл, но его никак не удается ухватить. Сначала я думала: это притча о том, что мы цепляемся за материальные блага, когда речь идет о нашей жизни: если бы женщина побежала, снайпер, возможно, не стал бы стрелять.

14:50 alien А может быть, все равно выстрелил бы

14:52 Xenia Да. К тому же, я сказала тебе, что там была блокада, и может быть, она несла эту еду своим детям – и тогда она не просто подбирала упавшее, а наоборот, до последней минуты пыталась бороться. А потом я поняла, что у этой истории вообще нет морали, а есть только ситуация выбора – и этот выбор и есть притча о нашей жизни. Тут три героя: жертва, убийца и наблюдатель. И каждый из нас, слушая эту историю, подсознательно ассоциирует себя с кем-то. Так, я сразу стала говорить о судьбе жертвы. Вероятно, если бы я была настоящей журналисткой, я бы спросила, продолжала ли моя коллега после этого беседовать со снайпером, о чем она спросила его дальше, что он ответил и где вышло интервью. В крайнем случае я бы попыталась понять, что заставляет журналистов отправляться на войну.

14:52 alien Я думаю – непонимание того, что такое война.

14:53 Xenia То есть они хотят это узнать?

14:54 alien Нет. Они не понимают: то, что они находят на войне, можно найти, не выезжая за пределы МКАД.

14:54 Xenia Риск? Адреналин?

14:54 alien Нет. Главное в войне – это безумие. Любая война – это момент, когда многим людям вдруг говорят: послушайте, вам всегда объясняли, что этого, этого и этого делать нельзя. Так вот, теперь – можно.

И люди начинают убивать, насиловать и пытать.

14:55 Xenia Ты хочешь сказать, что война – это просто момент, когда всем нам разрешено понять серийных убийц?

14:55 alien Да. Это такое безумие в массовом масштабе. И, выходит, что ты побывал на войне, только если побывал внутри этого безумия. Когда сам понял, что пытать и убивать людей – можно. А я не уверен, что за этим пониманием стоит ехать в Югославию или Чечню.

14:55 Xenia А если находиться вне? Занять позицию наблюдателя?

14:56 alien Тогда, по-моему, это не имеет смысла. То же самое, что смотреть новости по телевизору.

Попробуй хотя бы иногда – работать. Попробуй отключать аську хотя бы на час. Попробуй за обедом не рваться назад к компьютеру. Попробуй избежать слова зависимость, думая об этом.

Попробуй понять, о чем вы говорите на самом деле? Признайся сама себе, что вы говорите не о BDSM, не о Теме, не о передаче контроля, не о садо-мазо, не о подчинении и доминировании, не о сексуальных играх. Попробуй подобрать слова. Жестокость? Страх? Насилие? Ужас? Безумие?

14:52 alien На самом деле есть важное отличие между нами и героями этой истории

14:53 Xenia Какое?

14:54 alien Мы можем выбирать, кем бы мы стали, и пытаться рефлексировать, а герои лишены такой возможности. У нас есть свобода, а у них – нет. Журналистка, женщина и снайпер не могут поменяться местами, даже если бы все трое захотели. Они не видят для себя возможности выбора. Женщина не может не начать собирать еду, а снайпер сам не знает, почему он стреляет. Каждому из них отведена своя позиция.

14:54 Xenia Но как-то ведь они попали в эту позицию!

14:55 alien Да. Поэтому я согласен с тобой: это в самом деле страшная история. История о том, что, пока мы находимся снаружи ситуации, у нас есть свобода, но мы не можем ею воспользоваться, потому что любой выбор кажется нам одинаково страшным. А когда мы оказываемся внутри ситуации, мы опять не можем выбрать, потому что уже утратили свободу.

14:55 Xenia А можем ли мы что-нибудь сделать, чтобы не оказаться – там?

14:56 alien Конечно. Женщина могла, например, пойти другой дорогой. Но особенность этой притчи в том, что, как правило, мы узнаем о самом факте существования Ситуации, когда мы уже внутри. Или того хуже, даже не осознаем, что мы внутри, а просто перестаем замечать другие возможности. И тогда мы нагибаемся, чтобы собрать еду, или нажимаем на курок.

14:57 Xenia А скажи мне, милый брат, можем ли мы оказаться с тобой внутри ситуации «два живых человека в одной комнате»? Или, если ты не хочешь в комнате, можно в одном подвале или где-нибудь еще.

14:58 alien Мы можем оказаться в такой ситуации. Во всяком случае, я не вижу к этому никаких особенных физических препятствий. Но, мне кажется, время еще не пришло.

Попробуй любить человека, лишенного плоти. Попробуй все реже просить о свидании. Признай, что его отказ – проявление власти. Попробуй представить, как он выглядит: худой или толстый, широкоплечий или сутулый, с глазами карими, как у Никиты? Прозрачными, как у Марины? Темными, как у Оли? С изнеженными руками, как у Влада, или грубыми, как у Саши? Попробуй не спрашивать его об этом. Попробуй спросить. Прими его отказ говорить об этом.

Попробуй сказать себе, что внешность не имеет значения. Попробуй представить, что вы когда-нибудь встретитесь. Представь, как ты будешь жить, когда гибкий, пластичный образ, не имеющий черт, закостенеет в мужчину за тридцать. Представь, как ты будешь пытаться под покровом его плоти найти того alien'а, который каждый день говорил тебе «привет», когда ты включала компьютер. Представь, что ваша встреча неизбежна.

Выпрашивай новые приказы. Попробуй дома поставить ноутбук на табуретку и печатать, стоя на коленях. Спроси, надо ли посыпать пол битым стеклом. Ответь «ок», когда он скажет «пока не надо». Попробуй по дороге на работу стоять в метро на левой ноге, а по дороге домой – на правой. Попробуй понять, зачем он приказывает тебе именно это.

Чувствуй боль в напряженных мышцах. Чувствуй себя марионеткой в его руках. Жалей, что не можешь сделать так, чтобы все тело болело сразу. Восприми эту боль как любовь. Попробуй чувствовать любовь каждой мышцей, каждым квадратным дюймом кожи, каждой ссадиной, каждой ранкой. Попробуй любить еще сильнее.

11:26 alien Твои любовники когда-нибудь заставляли тебя плакать от боли?

11:26 Xenia Нет. Я вообще никогда не плачу.

11:27 alien А я – легко:))

11:27 Xenia Ты – мой старший брат, тебе все можно.

Попробуй скрыть свою судорогу от соседей по комнате. Попробуй не выходить в туалет слишком часто. Попробуй не застывать над чашкой, невидящими глазами глядя в пустоту кафетерия. Попробуй увидеть себя со стороны: остановившийся взгляд, волосы на глаза, черные бессонные круги, ногти обкусаны до самого корня. Попробуй не вздрогнуть, когда Алексей тронет за плечо. Ответь ему: да, у меня все хорошо.

Почувствуй, как волоски на теле становятся дыбом, заметь, как сворачивается мир вокруг, обрати внимание, как обострился слух. Представь себе, что у тебя вообще нет кожи – настолько чувствительно твое тело.

Вспомни, было ли так раньше. Вспомни всех своих любовников. Вспомни свои самые глубокие оргазмы. Вспомни самые тяжелые депрессии. Вспомни моменты неутоляемого возбуждения. Вспомни пытки, которым тебя подвергали. Вспомни все инструменты, с которыми пришлось иметь дело. Признай, что сменяющие друг друга слова на белом прямоугольнике оказались эффективней всего. Вспомни слово subspace. Узнай в конце концов, что оно означает просто «подпространство», а вовсе не «пространство подчинения», как ты думала всегда. Скажи ему спасибо за то, что он тебе сказал об этом.

Скажи ему спасибо за то, что он постучался тебе в аську месяц назад. Скажи спасибо за все оргазмы, что он доставил тебе. Скажи спасибо за то, что жизнь твоя обрела смысл. Скажи спасибо за боль. Скажи спасибо за наслаждение. Скажи спасибо за все, что он рассказал тебе, и за все, что заставил тебя рассказать. Скажи спасибо Неведомо Кому за то, что вы встретились.

Не удивляйся, что слово «встретились» уже не означает встречи в реальном мире.

Попробуй выманить его в реальный мир. Попробуй пообещать не прикасаться к своему клитору, пока он не притронется к нему сам. Предложи проколоть соски и губы, предложи вдеть цепочку, чтобы он мог управлять тобой, как марионеткой. Предложи при встрече подарить ему отрезанный сосок. Предложи выбрать – с какой груди он бы хотел. Попробуй признать, что ты в самом деле готова это сделать.

Старайся не думать, что эта игра может ему надоесть. Удержи его. Подбирай слова. Говори с ним. Не давай ему уйти. Спрашивай сама. Отвечай на вопросы, которые он задает тебе. Разговаривай с ним. Будь умной девочкой.

15:16 alien Ты когда-нибудь ходила в BDSM-клуб?

15:16 Xenia Нет, никогда. Мне кажется, это пошло. Черная кожа, маски, ритуалы.:(

15:17 alien Ага. Напоминает слет КСП или встречу выпускников

15:17 Xenia:)) Извращенцы

15:18 alien На самом деле главное, что эти люди пытаются сделать вид, будто все хорошо, ути-пуси, safe, secure and consensual. Одним мальчикам нравятся девочки, другим – мальчики, кто-то любит ходить на высоких каблуках, а кто-то – бить плеткой своего ближнего. Все добровольно, ни одно животное не пострадало при съемке, ни один человек не был обижен.

15:18 Xenia:) Но ведь так и есть, правда? Одним нравится одно, другим – другое. Все должно быть безопасно и по взаимному согласию

15:19 alien Нет. То есть да. Не важно. Понимаешь, когда я говорю с тобой, не только о сексе, о чем угодно – о политике, о твоей подруге Оле, о московском маньяке, – у меня возникает какое-то трансцендентное чувство

15:19 Xenia чувство трагичности происходящего?

15:20 alien да. Трагичности. И когда я говорю тебе «стань на колени, подними руки, не смей дрочить», я могу это делать, а ты можешь это исполнять, потому что это чувство трагичности объединяет нас.

15:21 Xenia да

Попробуй его понять. Попробуй представить его жизнь. Слушай внимательно. Вчитывайся в каждое слово. Постарайся подготовиться к встрече. Пойми, что его интересует на самом деле.

15:21 Xenia А боль? Почему так важна боль?

15:22 alien Потому что боль – это язык, которым эта трагичность говорит. Язык, которым говорит жизнь. И для меня важнее всего – знать, что я принимаю участие в круговращении боли. Что мы принимаем участие.

15:22 Xenia С другой стороны, мы же не можем боли избежать.

15:23 alien Да, но когда мы делаем то, что мы делаем, – мы делаем это добровольно. Мы берем на себя ответственность за боль – и неважно, кто из нас кому ее причиняет в конечном итоге. Можно причинять боль самому себе. Важно то, что в какой-то момент ты уже не можешь говорить себе: «страдание существует в мире, и я тут ни при чем». Нет. Это – твоя ответственность. Страдание существует, потому что ты берешь на себя ответственность за него.

Попробуй остро оточенный карандаш. Попробуй зажимы для сосков. Попробуй стоять на одной ноге. Попробуй перетянуть грудь до синяков. Попробуй довести боль до предела. Сделай ее еще сильнее. Попробуй почувствовать: это твой выбор. Попробуй на вкус слово ответственность. Слово страдание. Слово добровольно и слово боль. Подбери другие слова.

15:25 alien эти люди говорят: «посмотрите, как мы классно проводим время», а я говорю: «я каждый день горю в аду». Мы никогда не поймем друг друга. В аду нельзя классно проводить время.

15:25 Xenia Я думаю – можно.

15:26 alien это же мой персональный ад, что ты можешь о нем знать?:). Но туда точно нельзя толпой в пятьдесят человек в коже и масках

15:26 Xenia:)

Представь себе его жизнь. Представь, что до тебя он ни с кем об этом не разговаривал. Представь, что двери в его персональный ад плотно закрыты. Представь его ад шкафом или чуланом, из которого он никак не решится выйти. Вспомни метафору сидеть в шкафу.

Скажи себе: каждый из нас живет в аду, но пока мы держимся – мы молодцы. Помни, что если не удержаться – сразу начнутся порезы, попытки суицида, приступы жалости к себе и презрения к другим. Повтори: мы молодцы, мы держимся. Представь себе, что персональный ад плотно спеленат путами твоего тела, почувствуй, как он бьется внутри твоей грудной клетки, прислушайся, как он стучит в висках. Повтори: нужно держаться. Скажи себе: нельзя позволить всему этому вырваться наружу, разломав клетку наших ребер. Скажи себе: пока что я справляюсь.

Подумай о нем. Представь себе его жизнь. Скажи ему спасибо.

Почувствуй себя счастливой.

15:35 Xenia ты тут?

15:36 alien да

15:36 Xenia я хотела сказать про твой ад.

15:36 alien ну

15:37 Xenia я хочу прийти к тебе, в твой ад. Можно ты откроешь мне двери?

15:37 alien я открою, хорошо

15:38 Xenia и тогда у нас будет один ад на двоих, правда?

Попробуй любить человека, лишенного плоти. Попробуй объяснить это. Попробуй подобрать слова. Главный мужчина моей жизни. Проигнорируй Маринин смайлик. Повтори еще раз. Мой главный мужчина – как Глеб для тебя. Признайся, что он настолько главный мужчина, что даже неважно, если он окажется женщиной-лесбиянкой. Даже если не лесбиянкой – неважно.

Запомни хорошенько. Запомни боль. Запомни возбуждение. Запомни судорогу. Запомни. Знай: однажды все это закончится. Смотри на экран. Читай черные буковки в белом прямоугольничке. Если хочешь – мастурбируй. Это неважно. Главное – запоминай.

Попробуй подобрать слова. Никому не говори, просто – найди слова. Слова останутся, когда все закончится. Скажи их себе – и постарайся запомнить. Что ты сказала? Любовь всей моей жизни. Как в дамском романе, да?

Именно так, как в дамском романе.

42

В последнее время Оле кажется, будто все вокруг осыпается, будто на улице не зима, а осень, и она сама – уже не очень молодое дерево, теряющее лист за листом. Две недели назад, вечером того дня, когда Гриша и Костя пожали друг другу руки, она стояла в собственной ванне, отражаясь в зеркальных стенах, и смотрела на кровавый сгусток в ладони. Почему-то думала, что у него два хвостика, потому что приняла ровно две таблетки, хотя – какая связь между таблетками и хвостиками у зародыша? Конечно, если именно этот комок и был зародышем.

Оля перевернула руку, и нерожденный младенец бурым пятном упал в розоватую воду. В тот момент она почему-то почувствовала себя очень сильной. Впервые за последние годы она не ощущала себя предательницей. Всю жизнь я поступала правильно, прошептала она, я всегда была права. Мне не в чем себя упрекнуть.

Она знала, что больше не позвонит Олегу, внесет его номер в черный список мобильника. Ручьями крови старая любовь выливалась из нее, оставляя вместо себя звенящую и радостную пустоту.

Эта пустота – холодная пустота между ветвей осенних деревьев, потерявших все свои листья, один за другим. Гриша и Костя вдвоем улетели в Таиланд, совместным отдыхом скрепить восстановленную дружбу, Влад все еще в Гоа, мама не звонила с тех пор, как до Питера дошла информация про Ксенин сайт. Да и сама Ксения погрязла в своем виртуальном романе так, что Оля не видела ее уже дней десять. И потому сегодня она после работы поедет, заберет Ксюшу из офиса, потом они вместе отправятся куда-нибудь поужинать. После, может, сходят в кино, а может, так и просидят до поздней ночи в ресторане.

Весь день в промежутках между переговорами Оля пытается дозвониться Ксюше на мобильный, но телефон не отвечает. В конце концов она просит секретаршу найти телефон «Вечера.ру» и соединить ее с Ксенией Ионовой.

– Алле, – говорит Ксюша таким голосом, что с Олиных ветвей сразу опадает еще несколько листьев, безжизненных и иссохших, как Ксюшин голос.

– Что у тебя с мобильным? – спрашивает Оля, и Ксюша эхом отвечает:

– А что у меня с мобильным? Наверное, забыла заплатить.

Можно, конечно, сказать себе, что это просто февраль. Что из всех месяцев бесконечной московской зимы февраль – самый тяжелый. Когда-то давно, когда еще листья зеленели, когда еще можно было пить кофе на улице, Ксюша и Оля сошлись на этом: да, all the instruments agree хуже февраля нет месяца в русском календарном году. Ведь в голове с детства сидит мысль о том, что у нас три месяца зимы, февраль последний, потом якобы начинается весна. Но каждый год в середине февраля вдруг понимаешь, что до конца зимы еще очень далеко, и чувствуешь себя деревом, с которого облетели все листья, а почки и не думают распускаться. В этот месяц совсем не хочется жить, и, может быть, права Ксюша, придумав себе виртуальную любовь, убежав от холодных московских улиц, где снег давно уже превратился в замерзшую грязь, а упавшие осенью с деревьев листья сгнили, и сами деревья уже не узнают их, когда опускают голову к поседевшей земле.

Но нет, Оля прогоняет тоскливые мысли. Надо двигаться, надо держаться, надо, подобно предприимчивой лягушке из старой притчи, взбивать сметану из сомнительного молока московской слякоти и февральского холода. Надо двигаться, заниматься собой, напоминать своему телу, что оно существует. Потому так много в сердцевине февраля меланхолических девушек в московских клубах, с тоскующим видом облокотившихся о барную стойку. На самом деле это не девушки, это деревья осенней рощи. Они потеряли свои листья и ждут, пока снова придет весна или хотя бы прекрасные поселяне украсят их изломанные ветки флагами и венцами. И потому призывно плещут флаги простыней в холостяцких мужских квартирах, потому так манят одноразовые свадебные венцы взбитых подушек, на единственную ночь осеняющие головы брачующейся пары. В это время года мужчины не занимаются любовью с такими девушками – бормоча на ухо бессмысленные нежные слова и ритмично раскачивая утлые лодки кроватей, они всего лишь напоминают изломанным зимним деревьям, что те доживут до весны, если, конечно, раньше их не погубит топор дровосека, трескучий мороз, древесная хворь. Впрочем, о хвори лучше не думать, особенно в феврале, когда и без того так трудно напомнить телу, что оно существует.

И потому – слава богу, что, помимо сомнительной сексуальной акробатики, к которой равнодушны и Ксюша, и Оля, существуют другие виды физической активности, а давай поедем в «Планету Фитнесс», туда можно брать одноразовый билет, а у меня клубная карта, и мы с тобой позанимаемся на тренажерах – конечно, только если захотим! – а затем поплаваем, а после уж точно посидим в сауне и выйдем отдохнувшие, посвежевшие, почти счастливые, напоминая себе, что февраль – в самом деле последний месяц зимы и, значит, до весны уже недалеко. Ну что, идем?

Шуршат в трубке Ксюшины слабые возражение – купальник, спортивный костюм, что там еще? – нет, нет, сегодня Оля настроена решительно, нет, нет и нет, мы заедем к тебе за купальником и спортивным костюмом, а если ты скажешь, что у тебя нет хорошего купальника, то пеняй на себя, мы поедем и купим новый, модный будущим летом. А если попробуешь сказать, что у тебя нет денег, мне придется тебе его подарить. Ну, хорошо, заедем к тебе домой за старым.

Получают ключики от соседних шкафчиков, раздеваются, слушая разговоры других девушек. Что лучше – пилатес или йога? Стоит ли женщинам ходить на айкидо или это пустая трата времени? Правда ли, что заниматься на тренажерах без персонального тренера за 10 долларов в час – это впустую тратить время и деньги? Вот и славно, думает Ксюша, какие милые тут девочки. Никто не говорит о маньяках-убийцах. Никто не возбуждается от мысли о том, что их подвесят за ноги на крюке, вбитом в потолок. Чувствуешь себя нормальным человеком. Почти здоровым.

Ксюша и Оля бегут по соседним беговым дорожкам. Ксюша бежит легко, держит дыхание, иногда только отбрасывает волосы с лица, хотя смотреть здесь особо не на что. Оля уже через три минуты начинает потеть, собственные подмышки неприятно пахнут, в голове стучится мысль, что надо худеть не на два, а на все пять килограмм, и вообще, может, ей еще рано такие физические нагрузки после недавнего.

Ксюша спрыгивает с беговой дорожки раскрасневшаяся и довольная. Блин, говорит она, жалко, что так дорого, я бы сюда хоть каждый день ходила! Давай в бассейн, говорит Оля, но Ксюша не может уже остановиться и хочет покачать пресс вон там, а потом проверить свою растяжку, а после… после еще вот это, вон то и вон то, а потом, хорошо, давай в бассейн. И вот, значит, Оля стоит и смотрит на Ксюшу, которая – вверх-вниз, вверх-вниз – качает пресс, как Сара Коннор в старом фильме, а растрепанные волосы прилипают ко лбу, но зато, гляди-ка, в глазах появляется знакомый блеск, а Оля, значит, смотрит и думает, что не такая, оказывается, Ксюша худая, скорее, оказывается, подтянутая, вот ведь как, думает Оля и гордится немножко Ксюшей, и немножко чувствует себя такой не очень юной матерью, со стороны приглядывающей за ребенком на детской площадке, не рискуя ни оставить его одного, ни самой полезть кататься с горки, наплевав на шубу, как мы это делали, помнишь, Ксюш, на Новый год, да? Классно было, правда?

– Правда, – отвечает Ксюша, переводя дыхание, – пошли теперь в твой бассейн, только глянь, сколько там народу, у них там, кажется, акваэробика началась, вот ведь блин.

Выходят, значит, через час, две молодые интересные девушки, успешные профессионалы, местные знаменитости русского Интернета, почти забыв об опавших листьях и февральских черных ветвях, садятся в машину и обсуждают куда ехать ужинать, потому что их разбуженные фитнессом тела требуют еды, и собравшееся худеть Олино тело требует даже громче Ксюшиного, которое зато предвкушает, как завтра с утра будут болеть все мышцы, и они выбирают «Якиторию» возле Ксюшиного дома, и за ужином Оля рассказывает, как ищет себе новых сотрудников, и все мальчики – такие уроды, а все девочки – отличные, собранные, деловые, хотя не такие, конечно, как Ксюша, но все равно с мальчиками не сравнить. Вот скажи, спрашивает она, а в твоем поколении – мужики все никуда не годятся? Посмотри, в нашем IT-бизнесе девочек двадцать с чем-то полно, а мальчиков – никого нет. Наверное, отвечает Ксюша, все толковые мальчики сейчас получают MBA или учатся на юристов.

Вот так они ужинают в «Якитории», а после ужина решают заехать к Ксюше, тем более, что это совсем близко, а Оля не хочет ехать через весь город в такой гололед, ведь она такая расслабленная и после бассейна, и после ужина, что даже боится не справиться с машиной, а глупо было бы погибнуть в феврале, когда остается всего ничего до конца зимы.

Дома Оля по-хозяйски идет ставить чай, а Ксюша сразу включает ноутбук и читает почту, и когда Оля возвращается, Ксюша стоит, глядя на экран, стоит замерев, пугающе неподвижно, и Оля сразу подходит к ней, и прижавшись щекой к щеке, тоже смотрит на экран, а в глазах у Ксюши тлеет отсвет аутодафе, в котором заживо сгорели все замерзшие февральские деревья.

43

Ксения, Ксения, Ксения

Я не знаю, как начать это письмо.

Может быть, самым банальным образом? Ксения, я люблю тебя.

Я впервые узнал о тебе от случайного собеседника. Приятель, вернувшийся из Америки мазохистом с МВА, затащил меня на московскую BDSM-вечеринку, просто за компанию. Было довольно много народу, я потерял его из виду и присел за стол к какому-то парню, который выглядел даже растеряннее, чем я. Похоже, он тоже пришел сюда первый раз. Мы разговорились, и он рассказал о тебе. Его звали Саша, и он долго говорил о том, как вы встретились, как расстались, как занимались любовью, что ты не отвечаешь на звонки, что он все время читает твою онлайн-газету, потому что в каждой заметке узнает твою интонацию, и что теперь ты сделала сайт про московского маньяка, и он вчера услышал твой голос по радио в машине, и вынужден был остановиться, потому что едва не заплакал. И вот он все это рассказывал, и ясно было, что он все еще в тебя влюблен, а я внезапно понял, что именно тебя всю жизнь видел во сне.

Когда я болел, ты, незримая, сидела рядом со мной, вытирая пот с моего лба; и когда черный кокон окутывал меня, будто облако, будто удушающие спирали, будто волосы медузы, ты держала меня за руку и плакала вместе со мной. Когда мое сердце обливалось кровью, ты резала свое тело, чтобы наша кровь смешалась.

Найти твою аську было нетрудно. Так мы и познакомились.

Ксения, Ксения, Ксения.

Это я – alien. Я говорю с тобой, Ксения, из своего дома, из рассеченной грудной клетки, de profundis, из бездны, из индивидуального карманного ада, слишком тесного для одного. Я зову тебя, я говорю с тобой. Хочешь, я расскажу тебе всю правду?

Полтора месяца ты идешь по моему следу – ну что же, здравствуй. Я понимаю, ты не поверишь мне, мало ли идиотов готовы прикинуться убийцей, чтобы покрасоваться перед девушкой? Но я знаю, что тела нескольких девушек так и не нашли – хочешь, я скажу тебе, где их искать? Пусть это будет такая эксклюзивная информация для твоего сайта. Если, конечно, их не растащили птицы и звери.

Сегодня ты спросила меня, могу ли я пустить тебя в свой персональный ад. Добро пожаловать.

Ты обещала, что это будет один ад на двоих, помнишь?

Пойми, я спокойно мог встретиться с тобой, ничего не говоря о своей тайной жизни. Сделать тебя своей любовницей или, напротив, отвезти на дачу, в бетонный подвал, где то, чем ты меня соблазняла, покажется детскими игрушками.

Я начинаю возбуждаться, думая о пытках, которые ждали бы тебя. Но я слишком люблю тебя, чтобы вести туда – потому что еще ни одна женщина не выходила из моего подвала живой.

Я зря убил их. Я пытался объяснить то, что они вообще не могли понять – а ты знала всегда. Из подручных материалов, чужой плоти, металлических инструментов, цепей и веревок я пытался сделать себе астральную сестру, сестру-близнеца, которая понимала бы мою боль. Теперь можно оставить эти попытки – потому что я нашел тебя.

Я мог бы ничего не говорить тебе, но я знаю: именно тебя я искал все эти годы. Астральная сестра. Больше, чем сестра. И было бы не по-братски тебя обманывать. Не думаю, что нужно поставить здесь смайлик.

Я не знаю, что ты сделаешь теперь, но я молю тебя: не бросай меня одного. Мы были созданы друг для друга, все, что сделал я, и все, что сделала ты, – это как аверс и реверс монеты, инь и янь. Мы оба – писатели, только ты пишешь байтами по экрану, а я – кровью по человеческому телу. И то, и другое – довольно нетрадиционная техника.

Ты так близка мне, что иногда я думаю, будто сошел с ума и тебя никогда не существовало. Что я сам сделал сайт и переписываюсь сам с собой, с тобой, моя анима, астральная сестра-близнец, мое тайное «я».

Я так долго пытался создать тебя из всех этих женщин. И иногда я думаю, что тебя не существует, что в конце концов я все-таки создал тебя – из дистиллированных зрачком слез, из отчаяния, горечи, из той же материи, что и мои влажные сны.

Иногда я думаю, что ты покинешь меня навсегда.

На сайте ты призывала меня обратиться к психиатру. Потом говорила по ICQ, что это был бы настоящий американский хэппи-энд: сайт «Московский маньяк» помогает московскому маньяку найти путь к излечению. Но я не пойду к психиатру – и не только потому, что не хочу, чтобы меня заперли в дурку, а просто – я не представляю, как буду с ним говорить. Как он сможет работать со мной, чувствуя ужас и омерзение? А если он их не почувствует, значит, я еще мало сделал.

Но мы делим друг с другом наши ужас и омерзение. Я верю, что ты не оттолкнешь меня. Я верю, что мы можем быть счастливы вместе. Как Ганнибал Лектор и Кларисса Стерлинг, как Микки и Мэлори, как Кэмерон и Дженис Хуперы.

Только так и может выглядеть настоящий хэппи-энд.

Хочешь, я дам тебе слово, что постараюсь тебя не убить? а ты постарайся не умереть со мной, хорошо?

Помнишь, однажды я спросил, как бы ты хотела умереть. И ты ответила: «Вскрой мою грудную клетку и возьми мое сердце» И я, написав это письмо, чувствую: это моя грудная клетка вскрыта, и это мое сердце трепещет на твоих губах.

Я люблю тебя

alien

44

Вскочить, резко захлопнуть ноутбук, броситься к сумке, рыться в бумажках, бормотать: где-то здесь должна быть визитка, не смотреть на Олю, не слышать ни единого слова, сказать: вот она, ну наконец-то! в три прыжка подскочить к телефону, снять трубку, набрать номер, слушать гудки.

Не смотри на меня так, Оля, не смотри. Ты разве не видишь, я – взрослая, ответственная женщина, я выполняю свой гражданский долг, я помогаю милиции, я спасаю жизни еще неубитых девушек. Не смотри на меня, не говори ни слова, я все равно их не слышу.

Никто не подходит, конечно, никто не подходит. Это служебный телефон, на дворе ночь, в кабинетах никого нет, следователи пошли домой, укладывают детей, поют колыбельные, читают сказки на ночь. Дети засыпают, посапывают во сне, спят игрушки в детской, а на полках в кабинетах спят папки, спят фотографии трупов, спят отчеты экспертов, спят показания свидетелей. Следователи обнимают своих жен и любовниц, ложатся в постель, собираются заняться любовью. Они оставляют свою работу за порогом дома; глядя на обнаженных подруг, не думают о расчлененных телах, разбросанных по подмосковным лесам. Фотографии спят в папках, в моем ноутбуке спит е-мэйл от убийцы, в рабочем компьютере спит сотня килобайт нашей переписки. Утром я скопирую их на CD-R и еще раз позвоню, уже в рабочее время. Нам в руки, скажу я, попал бесценный материал, разговоры с убийцей. Наверняка ваши эксперты смогут легко обнаружить какие-нибудь зацепки.

Повесить в конце концов трубку, повернуться к Оле, небрежно пожать плечами, сказать: никого нет. Посмотреть с изумлением, пояснить: в милицию, куда же еще, пойти на кухню, по дороге как бы ненароком проверить задвижку на двери, просто так, как бы машинально, может, у меня такой невроз – каждый раз, проходя мимо двери, проверять, заперта ли она. Да, заперта. Налить чаю, спросить: тебе сделать?

Не смотри на меня так, Оля, не смотри. Ты разве не помнишь – мы собирались пить чай. Что, чаю теперь не пить? Что такого особенного случилось? Не смотри на меня так, я тебя прошу.

Рассказывать, как можно вычислить убийцу. Не называть его alien'ом, называть его убийцей. Найти в записной книжке Сашин телефон, сказать: он наверняка его запомнил, наконец услышать хотя бы несколько Олиных слов, ответить: ну да, он всегда был инфантильное безответственное трепло. Потому и расстались. Вспомнить слово «ответственность» и тут же забыть, кто говорил его тебе последний раз.

Пить чай, стараться слушать Олю, отвечать небрежно, по-деловому. Отказаться закрывать сайт, сослаться на договоры о рекламе, на высокий траффик, на свою деловую репутацию, сделать вид, что ничего не случилось. Объяснить: и вообще, это же как крючок, на который мы его поймали. Милиция должна быть нам благодарна.

Не думать о беседе со следователем. Не думать о том, что он будет читать нашу переписку. Или нет – думать, подготовиться, быть невозмутимой, ничуть не смущаться, мол, у всех свои вкусы, в чем, собственно, дело? Притвориться, что с самого начала что-то подозревала, представить все как большое журналистское расследование. Сделать вид, что собиралась опубликовать фрагменты на сайте. Еще что-нибудь сделать, сделать прямо сейчас, позвонить Паше, сказать: мы его нашли, нет, нет, это, пожалуй, лишнее. Никому не звонить, налить еще чаю, сесть, наконец, спокойно.

Не смотри на меня так, Оля, не смотри. Не говори лучше ни слова, не называй этого имени. Если ты скажешь любовное письмо, если ты скажешь он в тебя влюблен, если я хоть как-то услышу слово любовь – я тебя ударю, поверь. Не смотри на меня, не утешай. Не в чем меня утешать, ничего же не случилось.

Сказать: тебе, наверное, пора идти? Удивиться, что хочет остаться. Ах да, гололед, прости, я забыла, да, конечно, оставайся. Сказать: спасибо за чудесный вечер, достать из шкафа чистое белье, раздвинуть диван, пропустить в ванную первой, помыть две чашки. Оставшись на кухне одной, обнаружить, что вся дрожишь. Конечно – холод, зима, февраль.

Сказать: спокойной ночи. Еще раз: спасибо за чудесный вечер. Зайти в ванную, запереть дверь. Скоро Оля уснет, скоро уснут следователи и их подруги, крепким сном спят их дети, спят игрушки в детской, спят улики, спят показания, спят фотографии, спят письма в моем ноутбуке. Где-то в февральской Москве не спит один человек. Он смотрит на монитор, он ждет моего ответа.

Вернуться в комнату, включить компьютер, извиниться перед Олей, поставить его в игнор, еще раз извиниться и вернуться в ванную, раздеться, сесть на край, закрыть глаза.

Оля не спит, прислушивается к тишине в квартире, думает: все-таки Ксюша прекрасно держится, я бы так не смогла. Старается не думать, что бы она сделала на ее месте. Думает: как хорошо, что я пошла с ней. Представляет, как Ксюша сидит сейчас в ванной. Неподвижно, будто высохшее дерево, будто нахохленная птица, будто каменная статуэтка мексиканского божка.

Ксюша опускает руку, начинает двигать пальцами, пытается вызвать в своем воображении одну из привычных фантазий. Вместо возбуждения – тошнота, поднимается выше, выше, комом встает в горле, тошнота, тошнота, стыд и вина. Другие люди умирают от пыток, а ты всего лишь кончаешь. Каждый оргазм последнего месяца краской стыда заливает лицо. Будто она пришла в морг, где лежали, вытянувшись на столах, трупы убитых девушек, пришла в морг и подолгу мастурбировала около каждой, внимательно рассматривая следы ожогов, глубокие порезы, кровавые ссадины. Мерзость, мерзость. Ксюша перестает двигать рукой, подносит к лицу сухие пальцы, пожимает плечами, ищет взглядом хоть что-нибудь, способное причинить боль. На зеркальной полке одиноко лежит заколка, Ксюша примеряет ее к соску, морщится, откладывает в сторону. Больно. Просто больно. Все как у нормальных людей. Боль и наслаждение больше не превращаются друг в друга. Ком в горле, словно гвоздь, вбитый в шею. Тошнота, будто нож в солнечном сплетении. Неподвижно сидит на краю ванной, маленькая, взъерошенная, обхватив себя руками, нахохленная птица, неспящая поломанная игрушка.

45

Алексей опускается на колени и целует пальцы, на которых, кажется, почти не осталось ногтей. Боже мой, думает он, нащупывая застежку юбки, что с ней происходит? Можно даже не спрашивать, она отвечает на мои вопросы, но будто не слышит их, будто знает только заученные ответы. Ничего, все хорошо, нормально, вполне. И еще: спасибо, я тебе благодарна, извини, пожалуйста, ну что ты. Может, хотя бы сейчас, думает Алексей, хотя бы в постели мне удастся до нее достучаться. Пусть бы она кричала, ругалась, плакала, говорила хоть что-нибудь! Я так радовался, думает он, когда она спросила по аське, что я делаю вечером, ответил: «ничего», хотя Оксана просила вернуться домой пораньше, ну да ладно, совру что-нибудь. И она написала: «зайдешь ко мне?» и я ответил: «да!!» и вот я теперь стою перед ней на коленях, юбка лежит на полу, я осторожно спускаю трусы с худых бедер и припадаю губами к лону.

И долго мы так будем? думает Ксения, хотя он так старается, что пусть. Сказать ему, что ли, что я так не люблю, что мне не нравится, когда языком? Впрочем, похоже, я уже никак не люблю. Трудно заниматься любовью, когда тебе кажется, что в твою шею вбит гвоздь, а в солнечном сплетении застрял нож. Тебе нужно как-то развеяться, говорит Маринка, трахнись, что ли. Трахнись! Легко сказать. Ксения стоит, расставив ноги, положив руку на затылок коленопреклоненного мужчины, и прислушивается к себе. Да, похоже, от секса толку не больше чем от мастурбации, внутри что-то сломалось, привычные фантазии не работают, словно кто-то выключил механизм, заставлявший тело отзываться на касания рук, касания языка, образы, мелькающие в голове. О том, что в голове, лучше не задумываться. Гвоздь в горле, нож в животе. И вот она стоит, как дура, посреди комнаты, раздвинув ноги, чтобы Алексей мог спокойно двигать там языком, гладит его по склоненной голове – и не чувствует ровным счетом ничего.

Боже мой, удивляется Алексей, она всегда легко возбуждалась, что же с ней происходит? Он пробует пальцами, снова языком, проходится по всему телу, но Ксения лежит на спине, почти неподвижная, маленькая, хрупкая, будто надломленная. Когда я последний раз чувствовал себя таким беспомощным? думает Алексей. Наверное, это и называется любовь, говорит он себе, когда невозможно заниматься сексом с женщиной, которую любишь. В особенности, если она не любит тебя. Не думай о том, что это Ксения, это просто женщина, просто тело, худощавое, с выпирающими ребрами, с мехом внизу живота, двумя торчащими грудями. Привычное дело: поцелуи, касания, ласки. Постарайся пробудить в нем наслаждение, не думай о любви. Это только секс – и Алексей снова и снова проводит пальцами по холодной коже, пробегает губами от пальцев ног до Ксениных губ, мягких, безвольных, механически откликающихся на поцелуй.

И долго мы так будем? думает Ксения, хотя он так старается, что пусть. Впрочем, если он ждет, пока я кончу, нам предстоит интересная ночь. Зачем я его позвала, скажите на милость? Нельзя так с другими людьми, все ж таки живой человек, не вибратор, зачем я его так… Трудно мне будет теперь с любовниками, думает Ксения, ну и ладно, поживу одна. Поиграли и хватит. Тоже мне, важное дело – секс! Сказать ему, что ли, чтобы он начинал меня трахать по-настоящему, думает Ксения, а то на работу завтра, я устала уже. Она старается натуральнее вздохнуть и на выдохе произносит: Возьми меня!

Боже мой, думает Алексей, двигаясь внутри Ксении, сколько же я ждал этого вечера? Что, интересно, я скажу Оксане, впрочем, ладно, совру что-нибудь. Двигается то равномерно, то меняя ритм, покрывая поцелуями лицо, пробегая пальцами по телу. Что же с ней происходит? Он пытается вспомнить, как они занимались любовью месяц назад – и ему кажется, что рядом с ним лежит совсем другая женщина.

И долго мы так будем? думает Ксения, хотя он так старается, что пусть. Бедняга, ну он и вляпался. Зато теперь буду знать: эти развлечения не для меня нынче. Может, когда-нибудь потом… Она лежит на спине, закрыв глаза, вспоминает визит в милицию. Ведь не поверили, решили, что я их разыгрываю. Диск, конечно, взяли, но по глазам видела – считают взбалмошной идиоткой, сексуально-озабоченной истеричкой. Тоже, блин, нашли эротическую фантазию, визит в ментовку. Другие фантазии, впрочем, помогают не больше – за эти дни сама убедилась, лучше даже не пробовать: тошнота, ком в горле, гвоздь в шее, нож в животе. Она открывает глаза: Алексей сосредоточенно раскачивается. Бедняга, думает Ксения, надо ему подыграть, что ли, а то на работу завтра, я устала уже – и начинает двигать бедрами навстречу, постепенно увеличивая амплитуду, выгибаясь, постанывая, вцепившись обкусанными до корней пальцами в плечи, запрокинув голову – и не чувствует ровным счетом ничего.

Боже мой, думает Алексей, а я уже было отчаялся. Вероятно, я действительно хороший любовник. Ради таких моментов и следует жить, думает он, жить, чтобы дарить наслаждение, проникать языком в глубину рта, раскачиваться навстречу друг другу, подбирать лучший ритм, прислушиваться к колебаниям чужого тела. Вот теперь я узнаю мою Ксению, думает он, ах, боже мой, узнаю. Приподнявшись на руках, смотрит, как конвульсивно дергается маленькое хрупкое тело, нагибается и снова целует в губы. Я люблю тебя, шепчет он, я люблю тебя. Но все-таки – что же с ней было?

И долго, думает Ксения, и долго мы, и долго мы так? Ее уже колотит, тело двигается само, без всяких усилий, вздрагивает, как от удара током, как от удара. На секунду Ксения будто зависает над кроватью, видит широкую мужскую спину, нависающую над ней, свои закрытые глаза, конвульсивные движения собственного тела, побелевшие губы, запрокинутую голову. Она не чувствует ни радости, ни наслаждения, ни боли, лишь что-то изнутри колотится в грудную клетку, ища выхода, заставляет выгибаться, дергаться, вздрагивать. Что же со мной происходит? думает Ксения, почему мне так скучно? Нет, невозможно заниматься любовью с человеком, который тебя любит, если ты совсем не любишь его. Пора, наверное, застонать и прекратить все это, на работу завтра, я устала, ох, блин, она издает долгий стон и, дернувшись последний раз, замирает. И не чувствует ровным счетом ничего.

Боже мой, думает Алексей, вот и все. Он скатывает презерватив с поникшего члена, завязывает узелком, идет к мусорному ведру, потом – в ванную, устало моется под душем. Отлично потрахались, говорит он себе и прикидывает, что будет говорить Оксане, вернувшись домой. Что-то долго мы сегодня, думает он, зато отлично потрахались. Я все-таки хороший любовник. Он стоит, и душ медленно смывает прежнюю любовь и прежнее наваждение. Отлично потрахались, еще раз повторяет Алексей и уже почти верит в это.

Что-то долго он там, думает Ксения, впрочем, пусть. Что же все-таки со мной происходит? Гвоздь в горле, нож в животе. Может, в самом деле права Оля и надо поехать отдохнуть, скажем, куда-нибудь на море, взять с собою Алексея, поселиться в каком-нибудь дешевом отеле, днем лежать на пляже, трахаться вот так по вечерам… нет, невозможно заниматься любовью с человеком, который тебя любит, если ты сама не любишь его. В особенности – если ты любишь другого, чей адрес ты сама потерла из адресной книги, а аську поставила в игнор, чтобы никогда ничего о нем не слышать.

46

Люди, придумавшие рекламу, на которой изображены цветы из тонких ломтиков мяса, абсолютно лишены фантазии, а вот мне каждый раз неловко, когда этот плакат попадается мне на глаза в метро. Имейте в виду, меня оставляют абсолютно равнодушными любые плакаты с полуобнаженными девушками, сколь бы провокационны они ни были. Вон на стене девушка в красном закрывает груди руками в кожаных перчатках, рекламируя журнал «Мулен Руж». Можно представить, что соски ей уже отрезали и руки у нее красные от крови – но, глядя на ее довольную мордочку, в это с трудом веришь. Реклама вообще оставляет меня равнодушным – возможно, потому, что предлагает то, что есть на рынке.

Сидя в туалете у очередной моей юной подружки, я почитал валявшийся там левый журнальчик. Вообще-то я недолюбливаю левых: тезис о том, что мир надо залить кровью ради какой-либо идеи, кажется мне сущим лицемерием. Чтобы залить мир кровью, не нужны идеи: кровь достаточно привлекательна сама по себе.

Так вот, в этом журнале я прочел фразу какого-то французского левака. Комфорт, писал он, никогда не будет достаточно хорош для тебя, если ты ищешь то, чего нет на рынке.

Наверное, поэтому единственная реклама, которая мне нравится – это знаменитая серия «Бенеттона», с окровавленными рубашками солдат, инвалидами, ранеными и калеками. Жалко, ее никогда не вывешивали в Москве. Если бы я был по-настоящему богат – как Абрамович, Березовский или хотя бы как Патрик Бейтман, – я бы завесил весь город изображениями смерти и страдания. Тогда бы я не стал общаться с миром так, как я это делаю сейчас. Вероятно, поэтому мне никогда не быть по-настоящему богатым. Реальные деньги делают те, кто помогает людям забыть о смерти, – и дают радость хавать то, что есть на рынке.

Вообще, на мой вкус, в России хорошо только одно: православная церковь продолжает считать аборт убийством – а он при этом распространен повсеместно. Мне, с моим послужным списком, приятно жить в стране, где каждая десятая женщина знает, что она – убийца.

Если бы меня спросили, как я представляю себе идеальное общество, я бы ответил: это общество, где боль и страдание уравнены в правах со счастьем. Более того, они признаны самоценными: не боль и страдание ради чего-то, а боль и страдание сами по себе. Наверное, в этом обществе я бы не чувствовал себя таким одиноким.

Мне кажется, Ксения меня понимала. У нее был вкус к боли, чувствительность на страдание. Дело не в мазохизме: однажды у меня была любовница-мазохистка, я порвал с ней после первой же ночи. Меня затошнило от ее желания сделать боль комфортной и приятной. С Ксенией все по-другому: я любил ее за то, как она смотрела на мир. За наклейки в метро, которые она замечала. За истории, которые рассказывала. В конце концов – за сайт, который она сделала.

Я написал ей, что в самом деле считаю ее сестрой: так оно и есть. Она – моя вторая половина, женская ипостась alien'a, Чужого, который живет в моей груди.

Каждое утро я смотрел на цветок ICQ в углу экрана, ждал ее и повторял: с добрым утром, милая Ксения, просыпайся!

Она не ответила на письмо и заблокировала меня в аське. Вероятно, испугалась – я не верю, что она меня отвергла, что не поняла: мы с ней – одно и то же, два зеркальных отражения, разнополые близнецы, платоновские половинки.

Она хотела, чтобы мой ад стал адом для нас двоих. Это не те слова, которые легко забрать назад.

Но теперь, когда она замолчала, мой ад стал иным. Это уже не внезапные приступы, черные спирали, концентрированное отчаяние – нет, ровное чувство, ноющая боль 24 на 7, серая пелена перед глазами. На той неделе я три дня не выходил из дома, а сегодня проснулся от того, что плакал.

Я не убивал уже два с половиной месяца. Для меня это большой срок: как правило, я держался не больше пяти недель. Но я хотел Ксению так сильно, что другим женщинам не было места в моих фантазиях. Я представлял те пытки, о которых она писала, а потом в моих мечтах вместе с ней выдумывал все новые и новые. Я видел нас старыми, прожившими вместе много лет, где-нибудь в Индии или Таиланде, нормальный климат, никому нет дела до убийств, совершенных полвека назад на другом конце света.

Иногда я воображал, как мы убиваем вместе. Такое вполне бывает: девушки субмиссивного типа охотно ассистируют мужчинам в таких делах. Помнится, Карла Гомулка подарила свою четырнадцатилетнюю сестру Тилю Бернардо, своему любовнику. Канадская пресса называла их Кеном и Барби, они были молодые, красивые и влюбленные. Кэрил Фьюгет сама выбирала жертв для Чарли Старкуэзера – не помню, показано ли это в «Прирожденных убийцах».

А если бы даже Ксения не захотела убивать, мы могли бы с ней завести себе рабыню, держать в подвале, развлекаться, придумывать разные забавные штуки. Женщины довольно долго могут жить в таких условиях: семнадцатилетняя Кэрол Смит прожила в семье Хуперов семь лет, при этом три года – в специальном ящике под кроватью. Кэмерон и Дженис трахались буквально у нее на голове. Дженис рожала в той же постели, а Кэрол в это время лежала в своем ящике.

Для нас двоих было столько способов быть счастливыми!

Теперь моя жизнь снова превратилась в ад. Я подумал сегодня: может, лучше бы мне было никогда не знать о Ксении? Не давать фантазиям обмануть меня?

Черный кокон опутывает все прочнее, мне трудно дышать, ток крови в ушах – как удары молота. У меня нет больше сил терпеть.

Сегодня утром я запарковал машину у одного из выходов метро. Я спускался по лестнице торопливо, как больной, который спешит к открытию аптеки. Я знал, что под землей найду лекарство, женщину, которая поможет мне забыть о моей боли.

Вот уже который час я пересаживаюсь с поезда на поезд, вливаюсь в толпу на эскалаторах и переходах, прислушиваюсь к себе, стараюсь не пропустить ни одну женщину. Я знаю: самая незначительная деталь вдруг может послужить знаком. Не важен возраст, не важна длина ног, объем груди, миловидность лица. Выбираешь не тело – выбираешь человека.

Но сегодня все девушки кажутся мне товаром на рынке, товаром, который не нужен мне.

Несколько лет назад Майк влюбился в молоденькую девицу, лет семнадцати. От Любки все скрыл, девица все равно его бросила, и он захандрил. Я посоветовал ему снять девушку в клубе, поехать на море, развеяться, а Майк, едва не плача, сказал: когда любишь, на других женщин просто не стоит. Майк в отчаянии – то еще зрелище, но сегодня я чувствую себя именно так.

Вот две девушки напротив, одна – южного вида, в черном, полноватая, с большой грудью. Красная бретелька то и дело вылезает из-под платья. Подружка – худая, крашеная блондинка с завитками на голове, словно только что из душа, в кофточке красными цветами, с просвечивающим черным лифчиком. Вот они сидят, словно позитив и негатив, о чем-то щебечут, о чем – не слышно.

Брюнетка напоминает мне девушку,

Что когда-то остановила мою машину

В районе метро «Семеновская».

Через несколько часов я узнал:

Все ее тело покрыто мелким черным волосом.

Ноги, живот, спина, даже груди.

Такое часто бывает у южных женщин.

Москва – северный город:

Наверное, она очень стеснялась.

Я оставил ее в подвале,

Коленопреклоненной и связанной,

И на следующий день привез в подарок

Самый лучший крем для бритья

Я покрыл ее пеной, белой, как свадебная фата

И гладко выбрил, от щиколоток до подмышек

Ноги, живот, спина, даже груди.

Выбрил ее той же бритвой,

Которой потом снял с нее кожу

Сегодня меня совсем не возбуждает брюнетка напротив. Сочетание красного и черного – страшно вульгарно. К тому же у ее пота окажется кислый и резкий запах. Даже запаху свежей крови не перебить его.

Позитив и негатив, позитив и негатив. Блондинка смеется, запахивает белый пуховик. Она кажется слабой и хрупкой, но я знаю таким цену.

Однажды девушка, похожая на нее

Провисела у меня в подвале три недели

На работе неприятности, поставщики задержали товар,

Я почти все дни проводил в Москве

И потому не мог уделить ей достаточно времени

В конце концов у нее началась течка

И было странно смотреть, как темная маточная кровь

Течет по ее ногам, мешаясь со свежей кровью

Из только что сделанных порезов

Когда я вырезал ей матку

Она была гладкая и упругая

Позитив и негатив, красное и черное. Они продолжают щебетать, я перевожу глаза на их соседку. Поправляя очки, читает дешевый журнал, перелистывая страницы руками в старых вязаных перчатках. Усталое лицо, красивые полные губы, карие большие глаза. На ногах – поношенные сапоги, рядом – пластиковый пакет. Шерстяная юбка, прорехи аккуратно заштопаны, длинный китайский пуховик, заплаты в нескольких местах. Если присмотреться внимательней, можно увидеть: ей лет двадцать пять, вряд ли больше. Просто она очень устала.

Она напоминает мою первую женщину

Молодую дачницу, шедшую через лес

С полными сумками продуктов

Тогда, в электричке,

Я тоже сидел напротив

И рассматривал ее лицо.

Я кончил в тот момент,

Когда проломил ей голову

Обломком металлической трубы

Найденным на дороге

Это была торопливая смерть,

Как бывает торопливый секс

Первый раз, да

Несколько помидоров выкатились из сумки

Убегая, я наступил на один.

Его сок смешался со свежей кровью

Они сидели передо мной, как на витрине. Товары, представленные на рынке. Мне и сейчас приятно вспоминать о других, тех, кто был похож на них. О тех, кого я когда-то убил. Но сегодня они не возбуждают меня. Я представляю их в своем подвале, примеряю к ним пытки, придуманные для Ксении, вслушиваюсь в их предсмертное дыхание – и ничего не чувствую.

Метро когда-то раскрывало мне объятия, когда-то я умел читать знаки, когда-то время замирало от женского смеха, случайного взгляда, поворота головы. Когда-то я наперед знал, как умрет любая из них. Когда-то я думал: над любой из них стоит потрудиться. Когда-то мне казалось: все они прекрасны. Невыносимо прекрасны.

Но сейчас я говорю вам: прощайте. Мне больше не спускаться в метро, сдерживая дрожь, не замирать на эскалаторах, не застывать в переполненных вагонах, не провожать до подъездов, не выслеживать темными вечерами, не всаживать иглу шприца, едва успевая подхватить падающее тело, не укладывать бережно в багажник. Сегодня вечером вы вернетесь домой к своим возлюбленным, родителям, маленьким детям и никогда не узнаете того, что я хотел вам рассказать.

Мне нужна только одна женщина. И я буду ждать, пока она позовет. Позовет меня сама. Она может прийти ко мне только добровольно.

Усталая девушка напротив встает, поднимает сумку, идет к выходу. На сиденье, невидимый раньше, приклеен стикер. Чуть стертое спинами расколотое детское лицо. Надпись «не убий».

47

Уже тридцать пять лет одно и то же, а все равно каждый год – неожиданность. Еще утром – зима, холод, снег, мерзость. А днем глянешь в окно, выйдешь на улицу – оп! – солнце светит, птицы поют, снег тает, зима уходит. Каждую зиму думаешь: ох, не дожить мне до весны! – конечно, вовсе не потому, что собираешься умереть. Просто в феврале нельзя поверить, что зима когда-нибудь кончится. Но каждый год – одно и то же: что-то неуловимо меняется в воздухе, полузабытый запах пробивается сквозь бензиновую вонь – и вдруг прозрачной невидимой волной накатывает счастье.

Бог весть когда растает снег (все равно в мае опять выпадет!), долго ждать первой зелени, нескоро еще сдавать в «Меховой холодильник» шубу и покупать летние платья, но все равно – вдруг понимаешь: все, кончилось, пережили еще одну зиму. Вечером в такой день ложишься с мужчиной – и нет дела до того, что прямо от тебя он пойдет к жене; ложишься спать одна – и не чувствуешь себя одинокой, открываешь книгу – даже не пробуешь читать, улыбаешься поверх открытых страниц, говоришь: кажется, все получилось, а что получилось – сама не знаешь.

Верующий человек, думает Оля, сказал бы, наверное, «благодать», но у меня нет специального слова. Как девочка из филологической семьи авторитетно заявляю: раз слова нет, его не нужно. Достаточно знать: каждый год, что бы ни случилось, тебе причитается такой день. День, который оправдывает остальные триста шестьдесят с чем-то дней календарного года. День беспричинного счастья.

Встаешь утром, идешь в душ, смотришь на отражение в зеркалах – ведь красивая женщина, правда? Не стерильная модель с глянцевой обложки, не двадцатилетняя коза, не знающая себе цену, нет, прекрасная, красивая тридцатипятилетняя женщина, открытая миру и будущей любви. Эй, вы слышите – Оля включает душ и даже делает воду чуть похолодней, – слышите, я, Ольга Крушевницкая, стою здесь, в ванной, мокрая и счастливая, готовая к новой любви. Я чиста, я свободна, я прекрасна, я люблю себя, я счастлива, я достойна счастья.

Нелегкая была зима, говорит себе Ольга, вскрывая обезжиренный йогурт и перекатывая на языке слово «была», нелегкая, зато результативная! Победительница, куда ни глянь. В голове, словно в Power Point'е, раскрывается презентация: Ольга Крушевницая, итоги зимы.

По пунктам, как положено.

1. Бизнес – сохранение и развитие. Фотографии: Гриша и Костя в Таиланде. Графики: предложенные по возвращении в Москву планы расширения. Таблицы: сроки поступления первых траншей новых инвестиций. Никакой Елены Прекрасной: вероятно, мастерицы тайского массажа окончательно изгнали ее призрак. Впрочем, пардон, при чем тут тайские поблядушки? Это она, Ольга Крушевницкая, 35 лет (фотография в деловом костюме), успешная бизнес-леди, тонкий психолог, мастерица шахматного блефа – да, именно она развеяла призрак Елены Злосчастной. Итак, бизнес: экспертная оценка – пять из пяти.

2. Семья – стабильность и гармония. Маленькая, но любящая. Фотография: Ольга и Влад, рядом, полуобнявшись. Внизу экрана – контур Адмиралтейства, небольшой мамин снимок. Линии, изображающие телефонную связь, соединяют ее с Владом и Ольгой. Следующий слайд, пожалуйста. Влад и Андрей на берегу океана, Индия, штат Гоа. Дом, куда я надеюсь приехать следующей зимой. Еще один слайд: аэропорт «Шереметьево-2», куда Влад вернется через месяц. Итак, семья: экспертная оценка: четыре с половиной из пяти.

3. Любовь – свобода и независимость. Чистый белый экран. Или нет: Ольга Крушевницкая в своем лучшем платье, похожая на всех четырех героинь «Sex and the City» одновременно. Соблазнительная. Романтичная. Сексуальная. Уверенная в себе. Следующий слайд: силуэт мужчины с мигающим вопросительным знаком. Жалко только, нельзя показать, что у него нет обручального кольца – как символ того, что романы с женатыми навсегда закончены. Итак, любовь: экспертная оценка – пять из пяти, да! Все вопросы – к экспертам.

Оля наливает кофе из джезвы, довольно улыбается. Что там у нас еще? Ах да, дружба. Тут слоган как-то не придумывается. Пусть будет «близость и неизменность».

4. Дружба – близость и неизменность. Слайд-шоу: Оля и Ксюша в «Якитории», Оля и Ксюша в «Планете Фитнесс», Оля и Ксюша на снежной горке, в «Кофе Хаузе», за шахматным столиком в «Атриуме», вчетвером в «Кофе-Ине». Следующий слайд пропустите, пожалуйста – ах, нет, не вышло, вот он, никуда не денешься: Ксюша, с пустыми глазами и неподвижным лицом, маленькая, взъерошенная, нахохленная птица, поломанная игрушка. И следующий поскорей: Ксюша с чемоданом в «Шереметьево-2», Оля провожает ее в Прагу, все-таки уговорила отдохнуть, съездить навстречу европейской весне.

Резкой вспышкой воспоминание: уткнулась лицом между грудей, черные, растрепанные волосы, Оля проводит по ним рукой, шепчет чуть слышно: что ты, Ксюша, все будет хорошо, ты же знаешь. Как она там? думает Оля, как там гвоздь в горле, нож в солнечном сплетении? Удалось ли духам пражских алхимиков вынуть холодное железо из теплой плоти? Удалось ли превратить отчаяние – в надежду, горе – в бесстрашие, ледяной кристалл – в чистые слезы? По телефону говорила бодро, ну, ничего, еще два дня – поеду встречать в «Шереметьево». Ксюша прилетит – а зима уже прошла. Счастье, в самом деле, счастье.

Оля бросает халат на диван, идет к платяному шкафу. Как-то забыла отразить увеличение зарплаты, улыбается она, увеличение зарплаты и обещанный кредит на новую машину. Одевается перед зеркалом, думает: вот и хорошо, а то давно пора менять «тойоту». Семь лет уже скоро, несолидно, обновить надо бы.

Долго подбирает косметику. Ведь какой сегодня день? Можно сказать, первый день новой жизни. Может, она встретит мужчину своей мечты, почему нет? На кого он будет похож? Да хотя бы на Пашу Сильвермана. Будем прекрасной парой, два успешных бизнесмена, почти одногодки. Тем более он мне очень помог в той истории, с Этим Человеком, Большим Инвестором. И Ксюша… да, мне кажется, он ее вполне любит. По-отцовски, я имею в виду. И будем мы с ним Ксюше – как мама и папа.

Оля смеется, показывает себе в зеркало язык, надо же, что за глупости. Во-первых, и видела я его один раз в жизни, когда за Ксюшей заезжала в контору, во-вторых – он, кажется, благополучно женат. Да, точно, женат, Ксюша говорила. Вот я дура, а ведь полчаса назад обещала: никаких женатых мужчин! Ну да ладно, можно считать это эротической фантазией – а от фантазий, как говорит Ксюша, никому вреда не бывает. Да уж, не бывает! Из Ксюши нынче слабый авторитет по этой части. Какой был главный совет: «больше трахайся – будешь лучше различать секс и любовь»? Мда.

Оля еще раз оглядывает себя в зеркало, говорит себе: ладно, все хорошо, что хорошо кончается. Приедет Ксюша, все у нее будет хорошо, все будет как раньше. Даже лучше. В такой день невозможно в это не верить.

Оля берет сумочку, проверяет – мобильный, ключи от дома, ключи от машины, права, ключ от сейфа, что еще? – и, не дожидаясь лифта, спускается по лестнице. «Тойоту» вчера запарковала с другой стороны, не было мест – зимой раздражает, а сегодня даже радуешься возможности пройтись. Солнечное отражение, переходя из окна в окно, провожает ее до угла. Оля заходит в тень – вот где долго будет таять снег! – подходит к машине, садится за руль, одним движением запирает двери, включает зажигание и пытается выехать с парковки.

Что за черт! Ругаясь, вылезает: ну да, вот надо же, в такой день! Кто-то проколол два колеса. Нет бы одно, поставила бы запаску, заехала в шиномонтаж, все отлично. А теперь что? Эвакуатор вызывать? Оля смотрит на часы – нет, это уже вечером, так она весь день пропустит. Еще раз заглядывает в салон – ничего не забыла? – ставит машину на сигнализацию (очень она помогла этой ночью, когда колеса спустили!) и, забросив сумочку на плечо, выходит в переулок.

Тормозит первая же машина, Оля называет адрес и удобней устраивается на переднем сиденье. Вот и ладно, думает она, времени почти не потеряла, зато вечером можно выпить, а домой на такси. Впрочем, какое выпить? Надо с машиной разбираться! Ох-хо-хо, вздыхает она, и тут же улыбается: в такой день невозможно долго вздыхать. Солнце светит прямо в лобовое стекло, Оля прикрывает глаза и подставляет лицо весенним лучам. Говорят, нельзя загореть в машине, думает она, ну и что, для загара еще будет время. Как-никак, все лето впереди.

48

Самолет набирает высоту, внизу остается здание аэропорта, петляющая лента Влтавы, готические шпили, узенькие улочки, статуи Карлова моста, толпы народу на Староместской, шум пивных, весенние цветы на холмах Града. Март месяц, а все уже зеленое, никакого снега, надо же. Ксения улыбается.

Оля была права, неделя в Праге оказалась лучшим лекарством. Если разобраться – это всего-навсего неудачная виртуальная любовь, почти как у Маринки. Любимый был прекрасен в ICQ, но монстром оказался в real life. Почти что стихи.

Пражские привидения разогнали московских призраков. Убитые девушки, содранная кожа, отрубленные руки… Ксения передергивает плечами. Совсем нетрудно приучить себя не думать об этом, задвинуть в пыльный угол, позабыть навсегда. Наверное, все так поступают. В мире и без того слишком много страдания и боли, к чему о них думать? Надо жить, не пуская призраков в свой уютный мир. Так живут все люди: вот Марина растит сына и не думает, что мальчик проживет свою жизнь, состарится, превратится в седого старика, а потом – в горстку праха, в прямоугольный ящик, в имя на плите.

Спасибо Оле: купила Ксении билет, забронировала гостиницу, договорилась с друзьями, живущими в Праге, чтобы встретили, приняли, показали город. Олины друзья, человек со смешной фамилией Кармоди и девушка с забавным именем Аллена – через «е», а не через «ё», не путай, – водили Ксюшу по узким улицам, поили пивом, угощали травой, таскались по туристским местам и концертам – и постепенно Ксения оттаивала, ноющая боль проходила, словно кто-то вынул застрявший в горле гвоздь, освободил живот от торчавшего там ножа. На второй день напилась и рассказывала свежие московские анекдоты, не обращая внимания, что радушные хозяева тоже прочитали их у Вернера. Они пили пиво на Жижкове – в «Платоновой Йескинке», «Амстердаме» и «Семи Волках», играли в кикер в биргардене, плевали во Влтаву с метронома на Летне, покупали траву у «Шато», курили в подвалах винарни «У Суду» и шли смотреть кино в мультиплекс на Анделе.

В пятницу они прибились к какой-то международной компании в Central Lounge, трое американцев, один француз, пара из Германии, две девушки из Австрии. Под утро белобрысый и долговязый Жан-Пьер попытался обнять, потянулся губами, а она отскочила так, что сама испугалась: еще чуть-чуть – ударила бы. You can just say no, сказал он, побледнев. I'm sorry, сказала Ксения, I have a problem with my sexual life, Jean-Pierre, I'm really sorry. Как это легко выговорить по-английски, как нелепо это звучит на родном языке. У меня какие-то проблемы с моей сексуальной жизнью. Проблемы? Почему – проблемы? Может быть, все как раз нормально? Посмотри сама: у тебя был роман, вы расстались, ты переживаешь. Ты не готова к новым отношениям и поэтому, гммм, ну да. Ну, и мастурбировать не получается, и ничего не возбуждает, и вообще, доктор, мне кажется, я теперь фригидна.

Ксения протягивает руку за стаканом с яблочным соком: можно еще и воды заодно? Спасибо. Наверное, нужно радоваться, что все прошло. Наверное, лучше никаких фантазий, чем такие. Вот и Майя говорила, мазохизм надо преодолеть, зажить нормальной жизнью. Выйти замуж, родить детей, одного мальчика, одну девочку, нет, лучше двух девочек, назвать Марина и Оля, жить счастливо. Сделать хорошую карьеру, потом замуж и двух девочек. Вот, теперь понятно, как будем жить дальше. Очень хорошо.

А можно еще стать лесбиянкой, думает Ксения. С женщинами не связано никаких воспоминаний, женщины не стягивали мне руки бельевой веревкой и не капали воском на голый живот. Какая все-таки мерзость, да. Ставит пустой стакан на поднос, улыбается стюардессе: вздернутый носик, широкие скулы, яркие губы, улыбается заученно, а Ксении кажется – искренне и тепло. Выйти, значит, замуж за женщину, думает она. Или, наоборот, жениться. Скажем, на Марине. Или нет, лучше все-таки не на Марине, Марина будет изменять, трахаться с общими подругами и водить к себе мужчин. Лучше, скажем, на Оле. Оля взрослая, самостоятельная, опытная. Будет ей вместо матери, иногда – вместо дочери, вместо сестры… на секунду в мозгу вспыхивает слово «брат», острой болью отдается в шее, стоп, говорит себе Ксения, никаких больше братьев, хватит… итак, вместо сестры, вместо мужа, вместо жены. Она пытается представить, как они с Олей занимаются любовью. Наверное, не придется притворяться, девочку не обманешь. Если будет не хотеться, скажу по-простому: «извини, как-то не катит», Оля поймет. Оля красивая, Ксюше нравится, как Оля наклоняет голову при разговоре, затягивается сигаретой из длинного мундштука, улыбается уголками губ и плавно взмахивает ухоженной рукой. Довезла до Шереметьево, поцеловала перед регистрацией. На прощание Ксюша уткнулась лицом между ее грудей, Оля провела рукой по волосам, прошептала чуть слышно: что ты, Ксюша, все будет хорошо, ты же знаешь, вот все и сбылось, все хорошо, спасибо за Прагу, спасибо за Einsturzende Neubauten в театре Арха, спасибо за эту неделю, за то, что ты вынула нож из моей раны, освободила шею от ноющей боли, за поцелуй на прощанье, за то, что, когда я той ночью вышла из ванной, ты не спала и до утра просидела рядом со мной, гладила по голове, не говорила ни слова.

Да, «МК», пожалуйста. Шуршит газетой, смотрит в иллюминатор на облака, желтовато-серые, похожие на московский снег. Думает: скоро и у нас весна, почему же все-таки мы родились в такой холодной стране? Прилетим в Москву, завтра на работу, как они там, интересно? Сайт, ох, вот про сайт думать не хочется. Права Оля, надо закрыть его. Или отдать Алексею, денег не брать, имя снять? А вдруг, думает Ксения, уже поймали? И тогда можно совсем забыть эту историю. Она листает газету, ищет криминальную хронику, думает: вот был бы подарок к возвращению на родину. «Московский маньяк пойман». И не думать о том, что я любила этого человека, не думать. Не для того я летала в Прагу.

Разворачивает страницу – и тут же, словно вся ушедшая боль вновь вернулась, словно тесаком ударили по лицу, отрубили руки, разорвали грудь, разбили грудную клетку, вынули сердце, кричит, кричит, яблочный сок розовой пеной рвется из горла, отскакивает напуганный сосед, бежит стюардесса, Ксюша сжимает обкусанными пальцами газетный лист, цепляясь, словно все еще надеясь проснуться, кричать, кричать, выть по-звериному, только бы не видеть мелкого петита в самом низу: Новая жертва московского маньяка? В Битцевском лесопарке найден труп молодой женщины со следами сексуального насилия и пыток. Судя по характеру ран и расположению тела, эксперты не исключают, что это новая жертва маньяка, который уже полгода держит в страхе столицу. По документам удалось установить личность погибшей, ею оказалась тридцатипятилетняя Ольга К. кричать, кричать, захлебываться в рыданиях, биться на руках у стюардессы, плакать, плакать.

Но нет – Ксения сидит неподвижно, снова и снова перечитывая, уже ни на что не надеясь, не веря в случайное совпадение – мало ли в Москве девушек с именем Оля, с фамилией на К, тридцать пять лет, директор известного интернет-магазина? – сидит неподвижно, ни единой слезинки, небо над Европой, облака грязные, как московский снег.

49

Я пытаюсь придумать хэппи-энд к этой истории – но у меня ничего не получается.

Даже когда я убивал Ольгу, я не чувствовал никакого возбуждения. Впервые в жизни.

Она была интересной женщиной, когда-то мне нравилось работать с такими. Красивая грудь, полные печали глаза, нежная кожа на руках.

Я поцеловал ее ладонь перед тем, как отрубить кисти.

Я сек, прижигал и резал, но ничего не чувствовал. Раньше, когда я убивал, мне казалось: с помощью чужого тела и своего мастерства я создаю настоящие произведения искусства. На этот раз я сам себе казался грубым ремесленником.

Обычно за работой время идет быстро, но я скоро устал – может, потому, что Ольга не вызывала никаких чувств – ни умиления, ни восхищения, ни жалости.

Она была не интересна мне.

Я выпил воды, сполоснул лицо и вернулся в подвал. Ольга лежала на столе. Кисти отрублены, кожа на иссеченных бедрах свисала клочьями, правая грудь превратилась в сплошное кровавое месиво, из соска левой сочилась кровь. Кожаные ремни удерживали тело на столе, ноги привязаны к вбитым в стенку кольцам и широко разведены: между ними виднелась лужица крови. Рядом на столе в беспорядке были разбросаны инструменты – скальпель, секатор, несколько хлыстов. На полу лежала паяльная лампа, с потолка свисали веревочные петли, покрытые запекшейся кровью. Стены и пол тоже в крови – когда-то я заставлял пленниц убирать в подвале, но последние пару раз не тратил на это время. Наверное, где-то здесь еще валялись отрезанные и забытые части тел: стоял душный запах падали. Странно, что я только сейчас его почувствовал.

Ольга лежала на столе, ее рот был разодран кляпом, глаза закрыты. Она напоминала не произведение искусства, а выкинутую на свалку поломанную игрушку. Я подумал о том, что это – ближайшая подруга Ксении, женщина, которую любит Ксения. Я подошел к столу, вытащил кляп изо рта и лег рядом. Только тут я заметил: все еще сжимаю в руке тесак. Я обнял Ольгу и попытался поцеловать. Внезапно, она вздернула голову и впилась зубами в мою губу. Я рванулся и ударил ее тесаком по лицу.

Моя кровь хлынула мне на грудь. Я кинулся к умывальнику и, плача, промыл рану.

Я с детства боюсь боли.

Я не знал, что делать с Ольгой дальше. Мой член бессильно поник, фантазия истощилась. Больше всего хотелось бросить ее умирать от голода и ран, а через пару недель забрать мертвое тело. Но я не хотел ждать: мне надо было послать сигнал Ксении.

Внезапно я понял, что надо делать. Я собрал инструменты, снова заткнул Ольге рот и принялся за работу. Обычно, когда дело близится к финалу, не чувствуешь усталости, но тут я два раза присаживался отдохнуть. Потом уже я сообразил, что, вопреки обыкновению, даже забывал проверять, жива ли она. Так что, честно говоря, я так и не знаю, в какой момент Ольга умерла.

Наконец дело было сделано: я выбросил из раны остатки поломанных ребер, обрубил по краям ошметки мяса и кожи – и вырвал Ольгино сердце.

Именно такой смерти хотела для себя Ксения.

50

Закрытый гроб, да, конечно… говорят, лицо обезображено, с трудом можно узнать… а правда писали, что вскрыта грудная клетка и вынуто сердце?.. да, конечно, тот же самый, кто же еще?.. она делала сайт про него, знаете?.. да, как предчувствовала, надо же, такое совпадение… значит, судьба… тридцать пять лет, можно сказать – молодая… кажется, первая убитая в нашей индустрии… да, несерьезная у нас индустрия: первое убийство только теперь!.. да и то – какой-то маньяк, нет чтобы передел рынка, как у взрослых…

Шум голосов, переходят от стола к столу, официальные поминки, Оля всегда любила этот ресторан, вот уж не знала, ни разу с ней здесь не была, ну, уже не важно. Подходят, выражают соболезнования, будто она – ближайшая родственница, дочь, сестра, будто они в самом деле успели пожениться и прожить много лет в любви и согласии, много лет прожить счастливо, родить детей, двух девочек, друг от друга. Можно было и не делать аборт, думает Ксения, все равно не пришлось бы воспитывать одной, зря боялась. А может, и хорошо, что ничего, кроме сгустков крови, уже не было в темноте ее матки. Только представь, каково это: умирать вместе со своим ребенком, пусть и нерожденным? Не может представить, вообще – не может представить, что Оли больше нет, закрытый гроб, даже не увидела в последний раз, не может представить, не хочет думать, как она умирала. Оля всегда говорила, что боится боли, говорила: я страшная трусиха, я так боюсь боли, не то, что ты, не то, что я, да, было бы, наверно, справедливей, если бы я, а не она.

Подходит Паша, пожимает руку чуть выше локтя, говорит: Ксения, примите мои соболезнования, я знаю, вы были очень близки. Впервые говорит на вы, словно после Олиной смерти Ксения стала старше, будто часть Олиных лет перешли к ней. Отвечает: спасибо, да, очень близки. Ни единой слезинки за два дня в Москве, ни единой слезинки за всю жизнь.

Она сильная девчонка, думает Паша, она не сломается, я знаю. Паше достаточно только увидеть человека, потерявшего близких, и он все про него понимает. Можно сказать – интуиция, а можно – опыт. Как-никак почти у всех детских друзей кто-нибудь погиб, статистики более чем достаточно. Он все еще держит Ксению за локоть, говорит: можно вас на минутку? Да, конечно, а что случилось? Отходят в угол, садятся за пустой столик, Паша оглядывается через плечо, вынимает из внутреннего кармана маленький пистолет, кладет на стол. Вот, возьми. Ксения смотрит устало: Паш, ты что? Зачем мне пистолет? Не обращает внимания, аккуратно показывает: так и так, пальцем сюда и здесь нажать. И положи в сумочку. Смотрит непонимающе. Красивая девчонка, думает Паша, но все-таки сильно сдала за последний месяц, словно постарела, хотя как можно постареть в двадцать три? Только повзрослеть. Возьми, возьми, чистый ствол, не волнуйся. Считай, я тебе как начальник приказываю. Пожимает худыми плечами, убирает в сумку: Ну, хорошо. Возвращается в зал, Паша смотрит ей вслед, думает: если что с ней случится – никогда себе не прощу. Я ведь знал: не надо было делать этот сайт. Пытался объяснить, но плохо, видимо, объяснял. Выходит, слова – такая же мнимость, как реклама, как прямоугольники баннеров на прямоугольниках мониторов. Все-таки надежней неодушевленные машины. Патрон, капсюль, пусковой механизм.

Переходят от стола к столу, шум голосов, тихий шепот, мать приехала из Питера на похороны, а вот на поминки не пошла, ее можно понять, потеряла дочь, ужасно, когда родители хоронят детей. Да, да, а у Крушевницкой ведь не было детей, я правильно помню? Нет, никого, в Москве из родственников только брат, не успел прилететь из Индии, сложно со связью, ему написали, но, видимо, не каждый день почту читает. Вот жизнь у человека, а я, если не загляну в ящик хотя бы пару раз за день, просто сама не своя. Да, бросить все, уехать в Индию. Шум голосов, от стола к столу.

Подходит молодой человек: можно мы с вами выйдем на минутку? Да, конечно, а что случилось? Где она его видела, вот черт. Сухие глаза уже перестают узнавать людей. А, простите, да, действительно, я сегодня, ну, вы понимаете. Да, конечно, Ксения Рудольфовна, я понимаю. Мы прочитали вашу переписку, жалеем, что не сделали этого раньше. Мы связались с Александром, как вы и предлагали. Он составил описание, ну, рост, фигура… к сожалению, этот человек был в маске, но все равно, я хотел попросить выложить на сайт фоторобот, это очень важно. Извините, говорит Ксения, я закрыла сайт. Извините, мне в самом деле неловко… Напечатайте лучше в «Ленте». У них траффик больше.

Слова застывают на губах. Траффик, рейтинг, по показам, по кликам, хиты, хосты, баннеры, поп-апы, титульное спонсорство. Оля, Оля, Оля. Проводила в Шереметьево, поцеловала перед регистрацией, провела рукой по волосам, все будет хорошо, никогда уже не будет, никогда уже. Не кататься с горки, не пить сакэ посреди ночи, не трепаться по аське, не уткнуться в мохнатый свитер. Не плачь. Я не плачу, это снег. Да ладно, у тебя все лицо мокрое. Я никогда не плачу. Вот видишь, ты не верила, а в самом деле – ни слезинки, даже теперь. Видишь, я тебя не обманывала, все жизнь считала: нет смысла плакать, надо бороться, слезами горю не поможешь, плакать – это признать свое поражение. Ну, и так далее. А чем тут поможешь, с чем тут бороться? Хотя бы поплакать. Я бы даже хотела – да не могу. Может, если бы увидела тебя мертвой, поверила бы наконец, если бы не закрытый гроб, если бы прикоснуться к твоим рукам, поцеловать, провести по волосам ладонью. Никогда больше не будет хорошо, никогда. Сухие глаза, ни единой слезинки.

Подходит, берет за локоть. Оля мне столько о вас говорила, вы ведь Ксения, правда? Это еще кто такой, темный костюм, заплаканное лицо, дорогие часы на широком запястье, держит за локоть по-хозяйски. Простите? Ой, я не представился, мы же не знакомы, я – Олег, вот моя визитка, я думал, Оля говорила обо мне, вы же были ее ближайшей подругой, наверняка обо мне говорила, да, такой кошмар, мы же встречались четыре года, настоящая любовь, такое горе. Вытирает глаза, всхлипывает. Плачет, значит. Да какое он имеет право здесь плакать? злится Ксения. Где он был, когда Оля аборт делала? Вдруг вспоминает: домашнее насилие и серийные убийства – два полюса мужского принуждения. Думает: а где-то между ними – женатые мужчины, заводящие необременительные романы на четыре года, строящие из себя вдовцов на похоронах женщин, которых трахали раз в неделю.

Вырывает руку, пытается уйти, Олег догоняет, хватает за локоть, заглядывает в глаза, всхлипывает. Ах, Ксюша, вы не представляете, сколько она для меня значила!

В последний момент удерживает занесенный кулак, но крик сдержать не может: какая я тебе Ксюша, ты что, охренел? Я только для нее была Ксюша, только для нее, слышишь? Она сделала от тебя аборт, а ты даже не заметил, даже не понял, что произошло, даже не удивился, что больше не звонит! Ступай к своей жене, что ты здесь делаешь? Оборачиваются, кто-то уже несет воды, нет, не надо, нет, у меня не истерика, я сейчас успокоюсь. Сухие глаза, ни единой слезинки.

Сквозь толпу пробирается Маринка, черная футболка, черные джинсы, обнимает за плечи. Спасибо, спасибо, я что-то сорвалась, просто разозлилась, надо взять себя в руки, спасибо, Маринка, спасибо, да, пойдем.

51

Алексей смотрит им вслед, бедная девочка, вдруг стало видно: в самом деле – девочка, еще ребенок, a lost little girl. Главное, что случилось с ним за десять лет, да, настоящая война, битва, в которой он, кажется, выстоял. А может быть – нет, в таких делах и сам не знаешь, победил или проиграл. Но былое наваждение пропало: нет больше Ксении, под окна которой такси само привозило его, нет больше женщины, имя которой хочется повторять как мантру, добавляя люблюлюблюлюблю. Есть только девочка двадцати трех лет, потерявшая подругу.

Он позвонил ей вчера, сказал «я приеду», привез бутылку «Флагмана», выпили, не чокаясь. Потом сидели на кухне, молчали, только после третьей рюмки начала говорить, вспоминать, как увидела впервые, дружба с первого взгляда, сама хотела такой же стать, лет через десять. Самый близкий человек, не считая мамы.

Сидели на кухне, пили водку, ни единой слезинки, сухие глаза, сидит, обхватив себя руками. Бедная девочка, нежность, нежность и жалость, он старается лишний раз не прикасаться к ней, чтобы не подумала, будто пришел ради секса. Секс, честно говоря, бывал и получше, ну, а это – да, это была любовь, страшно вспомнить: январская поземка, огромный карандаш, чертящий спирали на пустой мостовой. Уходя, уже в прихожей, взял за руку. Ксения, я должен сказать, даже если это не важно, но все, что я говорил тогда, ну, здесь, когда приехал ночью, это в самом деле была правда… наверное, правда и до сих пор. И если я могу чем-нибудь помочь… Улыбается через силу, отвечает: Ты мне очень помог, спасибо. Сухие глаза, ни слезинки за весь вечер, стоит, прислонившись к стене, обхватив себя руками, маленькая девочка, поломанная птичка, любимая.

Оксана даже не спросила, где был, зато сразу начала плакать, причитая: мне с самого начала не нравилась эта идея, неужели тебе на меня наплевать, что ты вечно лезешь во всякое говно, в Чечню не поехал, так в Москве нарвался, а если в следующий раз – твоя очередь? Устало опустился на стул, взял за руки, сказал: мы закрыли проект, и вообще, Оксана, он не убивает мужчин, он строгий гетеросексуал. Я в полной безопасности. Ответила, уже успокаиваясь: ну, значит, убьет меня.

Ночью занимались любовью, как-то удивительно нежно, потом лежали, обнявшись, прижавшись друг к другу, в свете заоконного фонаря Оксанины волосы отливали золотом и серебром, и, гладя жену по голове, Алексей думал, что знает, какой проект сделает следующим, сделает, даже если не дадут денег. Он будет называться «Разрушенная Москва», фотографии фасадов, лишенных стен, черного ночного воздуха, зияющего в окнах выпотрошенных домов, любительские снимки на глазах становятся архивными, места, где он бродил в поисках быстротечной любви, в нелепых попытках доказать свою состоятельность, места, превратившиеся в руины, будто здесь в самом деле была война. Из того, с чем он умеет работать, из новостей, интервью, фотографий, он сложит реквием по Москве его юности, Москве торопливых измен и случайных связей, подвалов, где хлюпает вода, ступеней, где хрустит бутылочное стекло, реквием по разрушенному городу, что не верил ни в черта, ни в бога, сухие глаза, ни единой слезинки. Да, Ксения, может быть, согласиться помочь, а Паша, небось, не захочет вязаться с Лужком, ну, ничего, что-нибудь придумаем, а дизайн попрошу Маринку, у нее хорошо получается, с ней вообще хорошо работать. У нее приятная улыбка, думает Алексей, невинная и одновременно какая-то… И он засыпает, так и не подобрав слова, засыпает, представляя улыбающуюся Марину, засыпает, обняв жену, уткнувшись лицом в ее волосы, золото и серебро, золото и серебро, призрачный свет, льющийся из окна.

52

Я не могу поверить, ее нет больше, еще раз повторяет Маринка на Ксениной кухне и наливает себе оставшиеся со вчера последние 50 грамм «Флагмана». Я ее почти не знала, говорит Маринка, но она была такая милая и очень тебя любила, это чувствовалось.

Ксения сидит, обхватив себя руками, нахохленная птица, повторяет: это я виновата, я виновата, смотрит в точку, раскачивается из стороны в сторону, растрепанные волосы, худая, маленькая. Вчера позвонила мама, кричала в трубку: вот, я предупреждала, ты допрыгаешься, а если в следующий раз – твоя очередь? Ты обо мне подумай, мне сразу не нравилась эта идея, перед людьми до сих пор стыдно, я думала, моя дочь будет самая лучшая, а ты занимаешься какой-то ерундой, что это за профессия – менеджер, неужели тебе это нравится, что ты вечно лезешь во всякое говно, вот, допрыгалась, а кто вообще такая была эта Ольга? Мама, я же говорила тебе сто раз: это была моя ближайшая подруга. А, подруга. Повесила трубку, вот сидит теперь, повторяет виновата, виновата.

Не говори глупостей, отвечает Маринка, ты же ничего не знала, что ты себя казнишь? Ты лучше про Олю подумай, говорит Маринка, ты же знаешь, мученическая смерть – это очень хорошо для кармы, так что думай о том, как Оля сейчас летит к ясному свету, сидит в лотосе у ног Будды, не помнит уже о нас, ни печали, ни страдания, ни тоски.

Ты же знаешь, пожимает худыми плечами Ксения, ты же знаешь, я не верю во все это. Мы просто умираем, потом ничего не происходит, нечего меня утешать, не говори глупостей. Нет никакого ясного света.

Маринка молчит, она сама не уверена насчет мученической смерти, может, прямо сейчас придумала. И вообще, про карму хорошо трепаться с мужиками, пускать пыль в глаза, строить из себя девушку с богатым внутренним миром. А что говорить сейчас, когда Ксения все так же молча сидит на стуле, смотрит сухими невидящими глазами. Тут не подойдешь, не возьмешь за руку, не сядешь рядом, гладя по голове, приговаривая что ты, все будет хорошо. Она и сама не верит, что все будет хорошо, она не умеет вот так сидеть рядом, молчать, держать за руку, ей кажется: нужно что-то сделать, как-то помочь, развеселить, нет, блин, не развеселить, конечно, растормошить хотя бы. Если бы Ксения была маленькой девочкой, совсем маленькой, годовалой девочкой, а лучше – маленьким мальчиком, тогда Марина знала бы, что делать. Она бы подбрасывала ее в воздух и ловила, подбрасывала и ловила, и Ксения начала бы смеяться, и не осталось бы ни печали, ни страдания, ни тоски. Но Ксению не подбросишь, не поцелуешь в животик, не защекочешь, шепча ласковые слова и дурацкие прозвища.

– Может, ляжешь? – предлагает Марина, чтобы хоть что-то сказать. Они идут в комнату, и Марина мучительно соображает, что она делала раньше, когда на Ксению так накатывало, и вспоминает, и говорит: а слушай, может, тебе опять нужно какого-нибудь садиста, ну, как тогда Никиту? – и в ответ Ксению неожиданно выворачивает прямо в прихожей, в том же месте, где блевал Вячеслав, он же Станислав.

Потом Ксения снова сидит на кухне, Марина вытирает пол, радуясь, что теперь хотя бы ясно, что делать, а Ксения извиняется, говорит, что ей и вообще о сексе трудно думать в последнее время, а уж о тематическом сексе просто никак невозможно, видимо, это прошло у нее, все ведь проходит, вот Маринка сама должна помнить, как зажигала, пока не забеременела, а теперь степенная дама, типа мать семейства. Степенная дама стоит, попа кверху, соломенные волосы лезут в глаза, выжимает тряпку в ведро, смеется: да какое там степенная, я все такая же. У меня просто ребенок вместо секса.

Вот и я все такая же, говорит Ксения, наверное, у меня вместо секса работа, или Олины похороны, или все вместе.

А может быть, не все, а ничего, думает она. Хорошее слово – «ничего». Правдивое, хорошее слово. Оно не знает лжи, не знает предательства. Ничего. Слово для тишины в ночной квартире, для темноты в одинокой комнате, для пустоты в открытых глазах. Хорошее слово для ответа на любой вопрос. Что осталось от Оли? Что останется от нее, Ксении? Что остается от файла, когда он стерт? Что у людей в голове?

Почему он выбрал именно Олю? думает Ксения, почему – не меня? Я знаю, он разбил ей ребра, вынул сердце, будто еще раз напомнил мои слова – вскрой мою грудную клетку и возьми мое сердце, – будто оставил подпись. И, выходит, сделал это для меня. Значит, я виновата, значит, это я убила Олю. Значит, я убивала ее, когда делала сайт, убивала, когда отвечала на самый первый «привет!», убивала каждый раз, когда писала ему, каждый раз, когда мастурбировала, каждый раз, когда кончала, каждый раз, когда делала себе больно, убивала, когда читала его письмо. Я убила Олю. Я виновата.

Она лежит в темноте, Маринка ушла, Ксения лежит, не закрывая сухих глаз, ни слезинки, лежит в темноте, повторяет про себя: я виновата, я убила Олю, снова и снова представляет себе пробитую грудную клетку, покрытое коркой крови мертвое сердце, как подпись под письмом – под письмом, которое все-таки пришлось прочесть, письмом, которое не отправишь в корзину, не убьешь на сервере, не заблокируешь фильтром. Если бы я не поставила его в игнор, Оля была бы жива, думает Ксения, значит, я виновата, я убила Олю. Я вышла той ночью из ванной, подошла к ноутбуку, сказала: «Оля, извини», – и убила.

Пустота в глазах, тишина в квартире, темнота в комнате. Ничего. Ничего не могу поделать. Ничего не могу изменить. Я виновата. Я убила Олю. Что остается кроме этой мысли? Ничего.

Снова и снова, по кругу, не останавливаясь: Оля, грудная клетка, сердце, письмо, подпись, я виновата, я убила Олю.

Ксения садится в кровати, обхватив себя руками. В призрачном свете фонаря, льющемся из окна, комната кажется серой, пространство по углам сворачивается, как рваные обои на сырой стене, трудно сосредоточиться.

Он послал мне письмо, думает Ксения, что я должна ему ответить? Ничего.

Если бы я могла стереть его из жизни, думает она, стереть, как файл из памяти компьютера, отправиться в прошлое, убить при рождении, убить, пока он еще сам не начал убивать… а что я могу поделать сейчас? Оля, грудная клетка, сердце, письмо, подпись, я виновата, я убила Олю.

Письмо, подпись. Оля сидела вот тут, на диване, а она, Ксения, бегала с трубкой, звонила в милицию, притворялась ответственной взрослой женщиной, а Оля просто сидела, она уже знала ответ на что я могу сделать? Ничего нельзя сделать. Ни тогда, ни сейчас. Нельзя лечь и уснуть, нельзя перестать думать. Оля, грудная клетка, сердце, письмо, подпись, я виновата, я убила Олю.

Думай о чем-нибудь другом, говорит себе Ксения, думай о маме, думай о Маринке, думай о Паше, о работе, в конце концов. Думай о том, что завтра придешь и будешь редактировать свежие новости. Думай о новостях. О Михаиле Ходорковском, о Чеченской войне, которой нет, о ЮКОСе, которого скоро не будет, об удвоении ВВП, о международной политике, о культуре и спорте. Не думай, что рано или поздно криминальная хроника снова напомнит: ты виновата, ты убила. Теперь каждая женщина, которую он убьет, будет письмом к тебе. И он будет писать, пока ты не ответишь.

Чем я могу ответить ему? Тишиной в квартире, темнотой в комнате, пустотой в глазах.

Он убьет снова, говорит себе Ксения, и почему-то эта мысль кажется спасительной, кажется выходом из круга. Она не понимает, почему это так важно, только повторяет про себя: Он убьет снова. Думай, Ксения, думай. Он убьет, чтобы написать тебе письмо. Он убьет, чтобы получить ответ. Он убьет снова. Думай, Ксения, думай, задай себе вопрос, которого ты так боишься, вопрос, на который уже знаешь ответ.

Кого он убьет?

Ты знаешь ответ, говорит она себе. Он пишет мне, он будет убивать для меня. Он убил Олю. Теперь он убьет Маринку.

Ксения подходит к компьютеру, тыкает пальцем в клавиатуру, смотрит на часы в углу. Два часа. Все равно: она знает, что должна делать.

Длинные гудки, пять, шесть, семь. Никто не подходит. Неужели – опоздала? Неужели – Маринка? Неужели кибернетические боги со старого алтаря не предупредили ее, Большая Мать-Медведица не укрыла белой шкурой, китайская тайнопись не защитила?

– Алле, – сонно отвечает Марина сквозь далекий детский плач, – это кто?

– Это я, – говорит Ксения, – у тебя все в порядке?

– Если не считать того, что ты разбудила Глеба, в порядке, – отвечает Марина. – А что?

– Дверь закрой получше, – говорит Ксения. – Вообще – береги себя. Ты же теперь единственная моя подруга.

– И что? – все еще не понимает Марина.

Конечно, не понимает. Ведь она не повторяла час за часом, лежа в темноте: Оля, грудная клетка, сердце, письмо, подпись, я виновата, я убила Олю.

– Он убивает моих подруг, – объясняет Ксения. – Он так со мной разговаривает.

Марина молчит, потом отвечает, уже окончательно проснувшись:

– Хорошо, я закрою дверь на цепочку.

Ксения вешает трубку, ходит по комнате. Ей холодно, в голове шумит, трудно сосредоточиться. Вот и молодец, говорит она себе, вот и молодец. Мама была права, нечего плакать, надо бороться, надо что-то делать. Вот, позвонила Марине, убедилась – все хорошо, предупредила, вот и молодец, иди спать, сделала все, что могла, иди спать. Завтра утром позвони в милицию, попроси дать Марине охрану, пусть стерегут, пусть поймают его…

Он убьет снова, говорит себе Ксения. Может, он уже пробрался в Маринкину квартиру? Может, он знает все, что я сделаю? Может, он даже сейчас видит меня? Ксения закрывает ноутбук, проверяет входную дверь, зажигает повсюду свет. Все, что она делает, не остановит убийцу. Он хочет говорить с ней – и он убьет снова. Милиция не будет охранять Марину вечно, он дождется своего часа, затаится, сделает вид, что завязал, а сам будет ждать. Он убьет снова.

Ксения ходит по квартире, всюду горит свет, ей кажется, будто что-то шевелится по углам, что-то шуршит в тишине, что-то мелькает на самом краешке сознания. В голове шумит, трудно сосредоточиться. Успокойся, говорит она себе, ложись спать, что ты можешь сделать сейчас? Ничего.

Ничего? Задай этот вопрос еще раз. Что ты можешь сделать? Ксения Ионова, успешный IT-менеджер, главный редактор отдела новостей, двадцать три года, – что ты можешь сделать?

Я должна убить его, думает Ксения. Убить. Она говорит вслух:

– Я его убью.

Нет, она сама в это не верит. Как она может его убить? Он сильный, взрослый мужик, а она – маленькая девочка. Милиция всего города не может поймать, как она его убьет? Это будто в истории про снайпера, думает Ксения: есть убийца, есть жертва, есть наблюдатель. И ты уже ничего не можешь сделать. Так и тут. Он – убийца. Она – наблюдатель. Что она может сделать?

Я должна что-то сделать, говорит себе Ксения, надо бороться, надо что-то делать. Думай про снайпера, женщину и журналистку, говорит она себе. Женщина – жертва, она идет по улице, она ни о чем не знает, у нее нет выбора. Снайпер сидит в укрытии, у него есть винтовка, он может убить. Журналистка сидит с ним, они разговаривают. Почему снайпер решает выстрелить? Со скуки? Нет, ему не скучно. Он сидит в укрытии и разговаривает с журналисткой. Он разговаривает с ней, а потом – потом он говорит: «Я выстрелю». Он стреляет для нее, он пишет ей письмо.

Ксении кажется, что решение где-то рядом. Она перестает замечать тени по углам, не слышит шуршания, шума крови в ушах. Круг за кругом она ходит по комнате, все быстрее и быстрее, словно подгоняя себя. Думай, Ксения, думай!

Он пишет письмо. У письма есть адресат. Снайпер убивает, потому что есть наблюдатель. Журналистка не может убить снайпера, но может перестать наблюдать. Если бы она встала и ушла за минуту до появления женщины – ничего бы не произошло.

Все правильно, думает Ксения, это то, что я пыталась сделать. Я встала и ушла. И тогда он убил Олю.

Значит, она не может уйти. Она – наблюдатель, он – убийца, он будет разговаривать с ней и убивать снова и снова. Что она может сделать?

Ничего?

Круг за кругом Ксения ходит по комнате. Думай, повторяет она себе, думай. Как перестать быть наблюдателем, если не можешь уйти? Если не можешь убить? Что ты можешь сделать? Еще раз: наблюдатель, убийца, жертва. Наблюдатель и убийца уникальны. Жертвой может оказаться любой. Всякий, кто пройдет по улице. Убийца будет стрелять, наблюдатель – смотреть. Жертва – точка, где встречаются пуля и взгляд. Что может сделать наблюдатель?

Ей кажется: решение где-то рядом. На краешке сознания, в слепом пятне, в углах комнаты. Круг за кругом, что ты можешь сделать?

Еще раз: наблюдатель, убийца, жертва. Наблюдатель и убийца уникальны. Жертвой может оказаться любой. Всякий, кто пройдет по улице. Всякий, кто выйдет на улицу. Любой.

Стоп.

Ксения останавливается. Волосы прилипли ко лбу, руки дрожат, глубоко запавшие глаза сверкают.

Наблюдатель не может уйти. Наблюдатель не может убить.

Наблюдатель может только стать жертвой.

Ксения улыбается. Вот и решение. Вот и ответ. Теперь спроси еще раз: что ты можешь сделать?

Ты можешь умереть.

Вот и хорошо, повторяет Ксения, вот и хорошо. Некому будет писать, Маринка будет цела, все будет хорошо.

– Ты хотел, чтобы я ответила на твое письмо? – вслух говорит Ксения, – Хорошо, я отвечу. Ты хотел, чтобы я добровольно пришла к тебе? Хорошо, я приду. Ты обещал не убивать меня? Ну что же, а я постараюсь умереть. На этот раз будет по-моему. Ты все-таки убьешь меня. И все прекратится, все будет хорошо.

Ты говорил ответственность? Да, хорошо, пусть будет ответственность. Ты убиваешь, я умираю. Каждому – свое. Я же не могу убить тебя, даже ради Марины – не могу. Но я могу умереть ради нее. Мужчина может убить, женщина может умереть.

Ксения улыбается. Больше не надо сдерживаться, не надо держаться. Она знает, что делать.

Значит, завтра мы увидимся, бормочет она. Когда-то я мечтала о встрече, помнишь? Сейчас не хочу вспоминать, не хочу о пытках. Я их сама придумала, вот дура. Честно говоря, я немного боюсь. Хотя чего мне бояться? Я делала себе больно, чтобы кончить. Делала больно, чтобы забыться хотя бы чуть-чуть. Завтра ты сделаешь мне больно, чтобы я умерла. Чтобы забылась навсегда. Чтобы Маринка была жива. Чтобы все это прекратилось. Я выдержу, правда? Это же будет не очень долго? Я постараюсь умереть быстро. Да и Маринка говорила – мучительная смерть хороша для кармы. Вот и узна ю.

Ксения улыбается. Садится за стол, по памяти набирает адрес, пишет: Дорогой брат, мне очень жаль, что я раньше не поняла, как нам надо увидеться. К сожалению, я не знаю, где мне тебя найти, так что, пожалуйста, сам найди меня и забери. Если мы действительно аверс и реверс одной монеты, мы должны попробовать. Уж не знаю, получится ли у нас быть счастливыми, как Ганнибал и Кларисса, но если приглашение в твой персональный ад все еще в силе, я жду тебя. Твоя сестра Ксения.

Перечитывает, да, все хорошо. Как бы он ни был умен, он не догадается, она обманет его, обманет всех, сделает по-своему. Она нажимает на Send, письмо превращается в нули и единицы, улетает по хитросплетению медных проводов и оптоволокна, через несколько секунд достигает адресата. Вот и все.

Что ты можешь сделать теперь? спрашивает себя Ксения. Ничего. Только ждать.

И на этот раз «ничего» звучит уже не так страшно.

Может, думает Ксения, написать прощальное письмо? Разбудить маму, попрощаться? Бедная мама. Нет, не хочу, пусть думает, что это был несчастный случай, злая судьба. Злая судьба? Как бы не так. Ксения улыбается.

Может, написать Леве в Нью-Йорк? Дорогой брат, мне очень жаль, что я раньше не поняла, как сильно мне тебя не хватает. Дорогой брат, мне очень жаль, что нам больше никогда не увидеться. Прекрасное письмо. Нет уж, пусть Лева считает, что его сестренка погибла нелепо в далекой северной стране, где местная полиция не может даже защитить своих граждан.

Если бы Лева был здесь, думает Ксения, все было бы иначе. Он обещал вернуться, но задержался. За Сарой Коннор скоро придут. Надо надеяться – очень скоро. А то, не дай бог, милиция поймет, в чем дело, приставит охрану, обречет на вечную роль наблюдателя, не даст умереть, не даст победить.

– Надо надеяться, ты поторопишься, – говорит Ксения светлеющему окну. Потом идет на кухню, ставит чайник. Глупо спать в последнюю ночь. Не думай о смерти, говорит она себе, думай просто: я сделала, что должна.

53

Ксения, Ксения, Ксения.

Я получил твое письмо. Я жду тебя, жду так сильно, что все позабытые страхи возвращаются ко мне.

Я никогда не видел твоего лица, в сети я нашел только фотографию пятилетней давности, молоденькая девочка, почти подросток, распущенные черные волосы до плеч, мальчишечья фигурка. Я не могу совместить эту фотографию с женщиной, которая отвечала мне по ICQ.

Почему-то, когда я думаю о тебе, я вспоминаю Карину, первую любовницу, которая была у меня после развода. Я был верным мужем – и потому Карина оказалась моей второй женщиной. Я помню, мы пришли ко мне, и я отошел к бару налить вина, а она сразу начала раздеваться, и когда я обернулся, я увидел, как она сбрасывает с плеч расстегнутое платье. Кожа ее показалась мне сияюще-белой, а сама Карина – Снежной Королевой, пришедшей за Каем. Это было так прекрасно и так страшно, что я зажмурился и до боли впился ногтями в собственные ладони.

Ксения, Ксения, Ксения. Когда я думаю о тебе, этот страх снова ко мне возвращается. Мне кажется: ты столь прекрасна, что я не выдержу. Ты сидела со мной, когда я болел, ты резала свою кожу, когда я плакал от боли – и я бы хотел отплатить тебе. Когда ты придешь, я срежу кожу со своих рук, вырежу свои глаза, лоскутами сдеру свою плоть, выпотрошу свой живот, взломаю грудную клетку. Я умею это делать, милая Ксения, поверь мне. Я бы сложил к твоим ногам кучку ногтей, сорванных с пальцев, отрезанные соски, губы, вывернутые наизнанку, и увенчал бы эту пирамиду скользкими глазными шарами, вынутыми из моих глазниц. Вот он я, милая Ксения, вот он я, распахнутый до самых глубин, единственный дар, который могу тебе принести. Скажи, что ты не откажешься от моего подарка.

Я боюсь, она не примет моего дара. Боюсь, что встреча с ней меня убьет. У меня богатое воображение, я много раз представлял наше свидание, но в последнее время ничего не получается.

Я пытаюсь придумать хэппи-энд и не могу.

У меня богатое воображение, но в последнее время оно подводит меня. Мне все труднее верить, что Ксения меня любит, все труднее представлять ее. Ксения Ионова, IT-менеджер, главный редактор отдела новостей вымышленной газеты, локальная звезда русского Интернета, женщина, которая любила, чтобы ей делали больно. Худые плечи, обкусанные пальцы, черные волосы. Женщина, которую я люблю. Женщина, которой никогда не существовало.

Моя астральная сестра, ты вытирала пот с моего лба, когда я болел, ты держала меня за руку, ты плакала вместе со мной, когда черный кокон окутывал меня, словно облако, словно удушающие спирали, словно волосы медузы, ты резала свою кожу, когда мое сердце обливалось кровью. Моя возлюбленная, я выдумал тебя. Я выдумал тебя от начала до конца, от искусственной трели микрочипа до одинокой ночи после похорон.

Я выдумал твою газету, я выдумал твой сайт. Мне нравилось представлять, как люди вздрагивают, увидев баннер «маньяк убивает здесь» – будто надпись МОСГАЗ над мирным Лужковским городом. Мне так хотелось, чтобы люди не забывали обо мне. Чтобы попытались понять.

Чтобы все эти убийства были не напрасны.

Да, я признаюсь: я выдумал тебя, милая Ксения. И, значит, ты не придешь ко мне завтра и я тебя не убью. Хватит ли этого, чтобы у истории был счастливый конец?

Или, может быть, надо сознаться во всем? Сказать: не было никаких убийств. Я же всегда был добрым мальчиком, был добрым и остался добрым. Я люблю людей, и от жалости к ним у меня перехватывает горло. Я теряю сознание при виде крови. Я плачу при мысли о чужой боли.

Значит, не было ничего, о чем я рассказал. Ни пыточного подвала, ни расчлененных трупов, ни девушек, которых я сочинял одну за другой. Ни успешного неудачника Алексея, ни бизнес-леди Ольги с ухоженными руками, ни ее брата-пидора Влада, ни легкомысленной Марины с маленьким Глебом – никого из них никогда не существовало. А Майк? Майк был, и девушка-фокстерьер была: я в самом деле снял ее в клубе и трахнул, совсем не так, как рассказал здесь – мы были слишком пьяны, и я даже не помню, кончила ли она.

Впрочем, ладно. Мне никогда не удавалось снять незнакомую девушку в клубе. Сознаюсь: ни Майка, ни Алисы – никого из них не было. Да и клуба такого не существует, хотя это и не важно.

Не было всей этой крови, отрезанных рук и ног, вырванных глаз, ожерелий из сосков, распоротых грудных клеток. Ничего. Только тишина в ночной квартире, темнота в одинокой комнате, пустота в открытых глазах.

Это ли не счастливый конец, в самом деле? Морок рассеялся, можно снова ходить по улицам и не бояться. Московского маньяка больше нет, да и не было никогда.

Я все выдумал.

Впрочем, нет. Был всего один эпизод, только один.

Я вышел на кухню, открыл ящик, достал нож и воткнул себе в бедро.

Только это, больше ничего.

Только черный кокон тоски, только отчаяние и безнадежность, только фантазии и сны.

Если человек убивает – он маньяк, выродок и убийца, его надо уничтожить, он не достоин жалости и сострадания.

А если человек мечтает об убийстве – кто он? Пусть у него жена и дети, он ходит на работу, смотрит кино, читает книжки. И только иногда среди бела дня, в метро, дома, в кафе – он вдруг видит, как ломоть за ломтем, лепесток за лепестком сходит мясо с живого человеческого тела. Как мачете обрушивается на женскую грудь. Как вырезанный глаз перекатывается в распоротом животе.

Вообразите: эти видения преследуют вас днем и ночью. Когда вы беседуете с коллегами. Когда занимаетесь любовью. Когда играете с вашими детьми.

Вы не знаете, откуда взялись эти видения, знаете только: они как-то связаны с самым главным для вас, с тем, что и делает вас человеком.

У вас есть работа, любимая жена, дети и друзья. И в один прекрасный день вы выходите на кухню, берете нож и втыкаете в собственное бедро.

Человек стоит, и кровь течет у него по ноге.

Вот и все.

Может, лучше считать его убийцей?

Тогда мы быстренько подгоним милицию, арестуем преступника и благополучно завершим нашу историю.

Сегодня утром я стоял у окна и смотрел, как во дворе раскачивались на качелях две девушки. Им было лет по семнадцать, они сбросили куртки, и два светлых пятна летних рубашек то взлетали, то опускались. Длинные волосы развевались по ветру. Когда качели замедлили ход, я заметил: у одной из них сквозь белую ткань просвечивает красное белье. Даже из окна было видно – у нее большая, красивая грудь. Я различил глаза, голубые, как осколки неба, чуть припухшие губы, левое ухо, в котором было не то три, не то четыре сережки. Ее подруга стояла ко мне спиной, и я видел только рыжие волосы, вверх и вниз, волна за волной, вместе с качелями.

Я долго смотрел на них. Они были прекрасны.

Я никого не хотел убивать.

54

Душный, одуряюще-сладкий запах. С трудом открывает глаза, такая боль, точно в голове что-то взорвалось. Низкий потолок, грязные, в бурых потеках, бетонные стены, яркий, как в операционной, свет, большой цинковый стол посредине, на нем – Ксенины сумочка и плащ, весь в грязи, непоправимо испорчен. Превозмогая пульсирующую боль в затылке, поворачивает голову: кольца в стенах, веревочные петли под потолком. Странно, но она не связана: сидит на металлическом стуле, худые руки с обкусанными ногтями лежат на коленях. Слышит голос: извини, что так пришлось. Ничего не помнит, острая боль, грязный снег московской мостовой. Вот, значит, как оно бывает. Смотрит прямо на него, говорит: ну, чего уж тут. Он стоит, прислонившись к грязной стене. Сколько раз она представляла его: как маньяка-убийцу, как alien'a, как человека, написавшего «я тебя люблю», – но он не похож на то, что она выдумывала. Стоит, прислонившись к грязной стене, чуть улыбается: Я немного волнуюсь, не знаю, что тебе предложить. Может быть, ты голодна? хочешь, я приготовлю ужин?

Тошнота подкатывает к горлу. Ксения качает головой. Все с той же улыбкой он спрашивает: Может быть, ты сразу хочешь заняться любовью? Я хочу, чтобы все скорее кончилось, думает Ксения и не говорит ни слова. Посмотри, что я для тебя приготовил, смотри. Подходит к столу, отодвигает плащ, кладет на цинковую поверхность металлический ящик, открывает и начинает вынимать оттуда инструменты:

Вот скальпель, чтобы резать, вот еще один, посмотри, какой острый, вот пинцет, чтобы вырывать волосы, знаешь, сколько времени уходит, чтобы вырвать все волосы на лобке? вот ножовка – пилить кости, вот щипцы – рвать кожу, вот молоток и гвозди, тесак и плоскогубцы, стамеска и бритва. Вот набор кляпов, всех размеров, вот, даже с шипами внутри, они входят в язык, тут главное, чтобы не захлебнулась кровью, вот крючья, вот иглы, вот цепочки, вот шило, спицы, зажимы, посмотри, ты никогда такого не видела, этого не купишь в магазине, подойди, дай я помогу тебе подняться.

Протягивает крепкую, сильную руку. Ксения всегда представляла себе маньяка маленьким, худым, жалким. Руки Ксения не берет, сама встает, морщась от боли в затылке. Опирается на стол, и смотрит, как он достает все новые и новые инструменты, раскладывает под ярким хирургическим светом, приговаривает: ну, разве не красота?

А вот это набор хлыстов, пощупай, нет, ты только пощупай, не ваши кожаные игрушки, тут с одного удара можно рассечь кожу до кости, а вот это железный прут, пробивает грудную клетку, если прицелиться, можно попасть в сердце, а вот колышки, забивать между пальцев, вот соль, посыпа ть раны, вот кислота, вот немного бензина, вот каустик, вот шприцы для инъекций, вот щипчики для ногтей, жалко, тебе неактуально, вот щипцы – вырывать зубы, если маленький рот, ну, понимаешь, помогает при минете, вот стрелы для «дартс», специально заточенные, вот еще ножи, посмотри, потрогай, настоящая вещь, острые как бритва.

Ксения протягивает руку, дотрагивается до ближайшего ножа, длинного, с кривым лезвием – и alien предостерегающе берет ее за локоть. Он боится меня, внезапно догадывается Ксения, он тоже боится. Действительно, мягким, но властным движением он забирает нож и осторожно оттесняет ее к дальнему концу стола.

Внезапно прошла голова, словно кто-то выключил боль. Он боится меня. Пока еще Ксения не понимает, что это значит, но чувствует – решение где-то рядом. Что ты должна делать? спрашивает она себя. Думай, Ксения, думай. Он боится меня. Морок рассеялся.

Ну, начнем, говорит он, все так же улыбаясь. Для начала я бы подвесил тебя на дыбе и показал, как работают кнуты. Как тебе это? Ксения молчит, и он, пожав широкими плечами, говорит: представляешь, я даже нервничаю. Впервые все-таки девушка пришла добровольно. Может, я должен тебя спросить, с чего ты хочешь начать, ведь так? Я совсем не знаю ритуала, подскажи мне, что ты молчишь? Думай, Ксения, думай. Я понимаю, глаза разбегаются, ты, наверное, уже возбудилась, да? Я всегда мечтал о женщине, которая возбуждалась бы вместе со мной. Ты не представляешь, как я рад, что мы встретились. Это же все для тебя, все для тебя.

Теперь Ксения абсолютно спокойна. Спрашивает:

– Ты считаешь, я пришла сюда добровольно?

– Конечно, ну, фактически, да, добровольно. Ты же сама написала мне вчера. Ты первая женщина, которая пришла сюда добровольно – и ты первая женщина, которая попала в этот подвал и которую я не собираюсь убивать.

– И собираешься жить со мной долго и счастливо? – спрашивает Ксения.

– Да, да, пока смерть не разлучит нас, – улыбаясь, очень спокойно, – да, жили вместе и умерли в один день. Как в книжках, долго и счастливо. Как брат и сестра, ты знаешь.

– Давай напишем брачный контракт, – говорит Ксения, – чтобы я никогда не забывала: я пошла сюда добровольно, а ты не забывал: ты добровольно принял меня.

Все так же спокойно улыбается, кивает:

– Да, хорошо, давай. Все как у взрослых, стоп-слово, все дела?

– Да, и стоп-слово тоже.

– Однажды я предложил одной девушке сыграть со стоп-словом, – вспоминает он. – В качестве стоп-слова у нас было «убей меня!» И я предупредил, что, когда она так скажет, я ее в самом деле убью.

– Она сказала?

– Да. Но я все равно убил ее не сразу. Ведь самое интересное – по ту сторону стоп-слова, правда?

– Наверное, – говорит Ксения, – пусть тогда моим стоп-словом будет «я тебя люблю», хорошо?

Улыбается, кивает:

– Да, очень хорошо. Мне сходить за бумагой?

– У меня есть, – говорит Ксения и тянется к сумке, – у меня есть, – повторяет она, – я же все-таки журналистка.

Он вертит в руках короткий и узкий нож с голубой рукояткой, стол между ними, глаза спокойны и задумчивы, он продолжает улыбаться, все еще улыбается, когда Ксения, не вынимая руки из сумочки, дважды стреляет ему в грудь. Падая, он задевает ножом свое правое бедро, но уже не чувствует боли, падает, падает, падает сквозь остановившееся время, разрывая черный кокон, сквозь темное облако тоски и отчаяния, падает, пока пространство сворачивается, как рваные обои, стекла текут, двери кричат от ужаса, падает, падает, падает и в последней яркой вспышке видит женскую фигуру невыносимой красоты, королевскую осанку, белое сияние, оскаленный рот, стекающую слюну, расползается плоть, распахиваются челюсти, ожерелье из черепов, ясный свет, труп под каждой ногой, гневное божество, снежная королева, падает, падает, падает, чувствуя, как в груди что-то с хрустом ломается, что-то покидает его тело, пробивая себе дорогу навстречу сияющему свету, падает, падает…

Ксения приходит в себя, услышав сухое щелканье разряженного пистолета. Она не помнит, как обошла стол и оказалась рядом с умирающим мужчиной, не помнит, как почти в упор расстреляла обойму. Падая, он задел ножом правое бедро, из ранки еще сочится кровь. Грудная клетка разворочена, словно кто-то сломал ее одним ударом. Ксения смотрит в мертвое лицо: лет сорок, полные губы, широко открытые глаза, залысины, блестки седины.

– Ты ничего не понял, – говорит ему Ксения, – ты ничего не понял. Ты невнимательно читал то, что я тебе писала. Даже за свой самый сильный оргазм я не готова заплатить чужой жизнью. От любого наслаждения я готова отказаться, только чтобы ты больше не ходил со мной по одной земле.

Ксения все еще держит в руке пистолет, носком сапога отбрасывает нож подальше от скрюченных пальцев и возвращается к столу. Она смотрит на разодранную выстрелами сумочку, на косметику, рассыпанную среди ножей, щипцов и зажимов. Осторожно трогает пальцем холодный металл. Что-то не так, не так, как должно быть. Что-то почти забытое поднимается внутри, теплой волной проходит по телу, скапливается тяжестью внизу живота. Машинально Ксения берет скальпель, да, alien был прав. Она возбудилась. Впервые за несколько недель она чувствует зуд, такой сильный, что он мешает двигаться. Кажется, будто возбуждение, запертое все эти недели, вырвалось наконец на свободу и заполнило Ксенино тело, разрывая его, требуя выхода.

Ксения возвращается к металлическому стулу, садится, поднимает юбку, запускает руку под резинку трусов – и встречает мертвый взгляд открытых глаз, которые смотрят на нее с удивлением и упреком. Она встает, подходит к трупу, все еще держа в руке скальпель. С левой стороны груди, куда Ксения выпустила все обойму, темнеет дыра, и Ксения думает, что Alien, Чужой, живший в этом теле, наконец-то освободился. Я даже не знаю его настоящего имени, думает она и проводит ладонью по мертвым векам.

Поднимаясь, Ксения замечает: что-то блестит в тени, у самой ножки стола. Подобрав юбку, она перешагивает через мертвое тело – и поднимает Олин браслет с темно-красными камнями.

Играют в снежки, как малые дети, катаются с гор, смеются в такси, бегут по соседним дорожкам, сидят вчетвером в «Кофе-Ине»; младенец ползет по ковру, говорит «ма-ма!»; I'll be back за спиною все ближе, что тебе делать? маленький мальчик слышит – трепет и дрожь нарастают; мама в халате на голое тело выходит из ванной; кладет тебе руку на лоб: «как там температура?» она говорит: «танцев больше не будет, надо учиться»; «я жертвую всем для тебя, я тебя очень люблю»; «ты моя дочь, а там одна мерзость, что скажут люди?»; «нечего плакать, надо бороться»; что тебе делать? Мокрым лицом – в мохнатый свитер. «У тебя тушь потекла». – «Это от снега, Оля, от снега».

Ксения, Ксения, потерянная девочка, красавица, убившая чудовище, тебе уже двадцать три года, в грязном, залитом кровью подвале сядь на корточки, плачь, не останавливайся, прошу тебя, плачь, плачь.

Декабрь 2003 г.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

Реклама на сайте