«Нефтяная Венера»

Александр Снегирев Нефтяная Венера

Моей семье.

Римме Казаковой.

Спасибо Ольге Столповской за помощь в работе.

Часть первая

Июньское утро, пробок нет. С другой стороны, какие пробки в рабочий день по пути из города. Я иду на ста двадцати в левом ряду и рассчитываю оказаться на даче уже минут через десять. Шоссе вьётся среди посёлков и перелесков, освещённых розовато-золотистым светом.

Мама срочно вызвала меня, чтобы я отвёз её в город на УЗИ. Все её дела имеют статус срочных. Без паники и кипиша она ничего не совершает. А тут ещё и маятник подсказал. Маятник – грузик на нитке, отвечающий на любой вопрос. С маятником мама советуется по любому, даже самому мелкому поводу. Крутится эта хрень по часовой стрелке – значит «да», против часовой – «нет». Теперь он «сказал», что надо срочно делать УЗИ. СРОЧНО! Типа у неё опухоль. Ну и бред…

Проезжаю мимо рынка садовых растений. Возле «компании» яблонь с подвязанными мешковиной корнями копошатся месячные щенки. Их мать, косматая дворняга, отдыхает тут же, подставив солнцу бок.

Скоро отъезд… Сяду в мягкое кресло бизнес-класса и полечу… Мне достался отличный заказ – оформление виллы богатых русских в Майами. Вылетаю через две недели. В паспорте уже стоит штатовская виза, билеты куплены. Я весь в предвкушении жизни на роскошном курорте и ненапряжной, интересной работы.

Мой «фолькс» уже едет по заросшим улицам среди старых дач. Наш забор из штакетника, шелушащегося слоями старой краски, напоминает пьяную компанию: один столб кренится вправо, другой влево, а третий выперло в какую-то давнюю зиму, и он вовсе лезет ввысь.

Выхожу из машины. К воротам спешит радостный Ваня. Точно медвежонок в вольере, увидевший, что служитель зоопарка принёс еду.

– Привет! Привет!

– Привет, поможешь открыть?

Ваня пытается распахнуть одну из створок ворот, но она просела и цепляется за землю.

– Приподнять надо, Вань.

Кряхтя, мы открываем путь «фольксвагену».

– Можно, я с тобой проедусь? – спрашивает Ваня, весь горя от желания залезть в машину.

– Валяй.

Он усаживается на соседнее сиденье и начинает копаться под ним в поиске рычажка. Сиденье отодвинуто слишком далеко – у Оли длинные ноги. Я трогаюсь с места.

– Постой, я ещё не пристегнулся! – вопит Ваня.

– Тут ехать два метра!

– Стой! Непристёгнутых штрафуют!

Приходится остановиться, помочь Ване найти гнездо для ременной застёжки и подвинуть сиденье, чтобы ему было комфортно. Теперь Ваня удовлетворён.

– Как дела на работе?

– Нормально, – отвечаю я, въезжая в ворота. – Идут потихоньку.

Не люблю эти семейные расспросы о работе. А у Вани ещё манера интересоваться всем, как у моей матери. Интересоваться и давать советы. А вот и она…

Ваня снова путается с ремнём, приходится его отстегнуть. Выходим из машины.

– Привет, мам, – целую её прохладную щёку. Мать состарилась. Морщины, осанка.

– Привет. – Мама простужена и явно не в настроении, лицо напряжённое, чем-то недовольное. Нос заложен.

Со ступеней веранды спускается отец. Крепкий мужик с седым «ёжиком». Друг полковник давным-давно подарил ему штаны цвета хаки, побывавшие в Афгане. На даче отец из них не вылезает, отчего становится похож на бравого отставника. Он улыбается.

– Привет, пап. – Его я тоже целую. Его щека колется незаметной щетиной, как в детстве, когда он целовал меня перед сном. Только теперь вместо нежной детской щёчки я отвечаю ему ответным покалыванием.

– Как здоровье? – интересуется мама.

– Нормально.

– Ты страницу двести читаешь? – Недавно она снабдила меня необычным молитвенником из древнеегипетского храма. В современном названии, конечно. На странице двести содержится особо важная, с ее точки зрения, молитва: «Я не заставляю плакать других, не отнимаю молока у ребёнка»… От себя мама приписала: «Слушаюсь родителей во всём», а одну строчку тщательно зачеркнула. Я долго смотрел на просвет и определил, что там написано. «Я слушаюсь только Бога»…

– Читаю.

– Ты правда читаешь или только мне так говоришь? – наседает мать.

– Галь, ну не начинай опять… – Отец трогает её за локоть.

– А ты не лезь! – обрывает его мама. Вот и встретили сына…

Чтобы ухаживать за Ваней, мама бросила работу и увлеклась религиями, гаданиями и разговорами с Высшими Космическими Силами. Ответы этих самых сил «озвучивает» всё тот же маятник. До недавних пор она переводила деньги целителю Семенкову за то, что тот «дистанционно лечил» Ваню. Мама свела знакомство с ясновидящей Ириной, бывшим бухгалтером, которая каждый день даёт советы. Мама часто рассказывает с благоговением историю жизни этой самой ясновидящей: «У Иры мать – ведьма. Когда Ира отказалась тоже стать ведьмой, мать навела на неё чёрномагические программы и чуть не убила. Ира перенесла клиническую смерть, но выжила. Ира разговаривала с Иисусом Христом. Он сказал, что ей рано умирать, что у неё есть миссия на Земле…»

– А ты что, простыла? – спрашиваю.

– Да, отец окно не закрыл, сквозняк устроил.

Папа морщится, покачивает головой.

– О, какие у вас качели! – с преувеличенным восторгом восклицаю я, чтобы разрядить обстановку.

Ваня тут же плюхается на них и принимается раскачиваться, демонстрируя достоинства качелей. Однако мама решила не отставать:

– Мне маятник сказал, что на тебя навели порчу. Я тоже в молодости ни во что не верила. Только Бог может помочь. Молись Богу. У тебя грехов много. Я уже сняла с тебя четыреста… нет, семьсот грехов из прошлых жизней, чищу твою карму молитвами, но ты сам тоже должен молиться.

– Мам, я молюсь.

– Галь, дай человеку отдохнуть с дороги, – снова пытается внедриться в разговор папа.

– Весь в отца! – обвинительным голосом наезжает на меня мать. – Ни во что не веришь! У тебя здоровье из-за этого плохое, всё лицо в прыщах!

– В каких прыщах?.. – Я машинально ощупываю свои щёки. Давно, когда обнаружилась Ванина болезнь, у меня от нервов появились воспаления на лице, но они тысячу лет как прошли.

– Мам, ты в своём уме?! У меня нет прыщей! Я бритвой порезался!

Ей хочется, чтобы все вокруг болели. Тогда окажется, что она права. Если люди здоровы и счастливы, значит, её теории о сглазах и порчах – туфта.

Наши отношения не меняются годами: мама провоцирует меня на грубость, начинается скандал. Наговорив лишнего, я чувствую себя виноватым и иду к ней извиняться. Сколько раз я уговаривал себя не реагировать на её указания, хитрить – ничего не получается. Рано или поздно ей удаётся вывести меня из равновесия.

– Я определила твои грехи из прошлых жизней: прелюбодеяние, предательство… И всё потому, что ты в Бога не веришь!

– Да откуда ты знаешь, верю я или не верю?! – вскипаю я. – Бог! Нашлась посвящённая! Может, его вообще нет!!! – Упс… вот этого не надо было говорить…

Ваня, не любящий ссор, спрятался на веранде, закрыв уши ладошками.

– Как это – нет?! Молиться надо! Уважаемый Иисус Христос, помогите мне, пожалуйста… и так далее! Ты молишься?!

– Да пошла ты на хер!..

– Федь, не груби матери! – Лицо отца темнеет, глаза бешено вращаются. Отсутствие выдержки мне досталось от него.

Я машу руками и убегаю в сад. Мимо старой теплицы, превращённой в беседку. Мимо корявых яблонь, кора на них шелушится так же, как краска на заборе и голубых ставнях дома. За яблонями сосны и осины. Тоже шершавые, морщинистые стволы. Точно кожа на лицах хозяев…

Пинаю первое, что попадается. Игрушечный железный грузовичок. Он влетает в стекло теплицы. Звон. Чёрт! Ногу ушиб… Злость мигом прошла. Потираю пальцы ноги, присаживаюсь на корточки, беру грузовичок на руки, как ребёнка. Он заржавел и грустно поскрипывает. Извини, старина.

Слава богу, что я скоро отсюда свалю! Целых несколько месяцев не буду видеть весь этот мудизм.

Возвращаюсь к дому. На скамейке сидит отец с Ваней. Матери нет.

– Ты полегче с ней, человек нервный, понимать надо… – начинает отец, морщась так, как морщатся, говоря о чём-то пустяковом.

– Ты не представляешь, как она меня достала! Кровь из меня пьёт!

– Нельзя так о маме говорить, она добрая, – назидательно произносит Ваня.

– Вань, только ты не начинай…

Сажусь с ними рядом. Трое мужчин, три поколения семьи сидят возле бревенчатой стены дома, построенного их предком, моим дедом, папиным отцом, Ваниным прадедом. Он был героем войны, генералом, получил этот участок в конце сороковых, дом построили тогда же. Большую часть первого этажа занимает просторная гостиная. Рядом комната, кухня и душ с туалетом. На втором этаже две спальни. Ещё есть большая летняя веранда, застеклённая рамами в форме ромбов. Там стоит прямоугольный, сколоченный отцом из простых досок стол, за которым обедают летом. Осенью под столом шуршат сухие листья.

– Когда она готова будет? – спрашиваю отца.

– Сейчас. Ей касторки надо выпить перед УЗИ. Чайку не хочешь?

– Зачем касторки?

– Слабительное. Меня срочно в аптеку гоняла.

Я фыркаю, демонстрируя презрение к её заскокам.

– Она всех нас переживёт!

Папа приглашает за стол, наливает чай, угощает сырниками.

– Только испёк. Попробуй.

Пробую. Как всегда вкусно. Папа у меня спец по сырникам.

– Не переживай ты так, – успокаивает отец. – Мы вот с Ваней скоро дворниками устроимся. – Он обнимает Ваню, тот широко улыбается.

– Это куда?

– В «Медитеране».

«Медитеране» – французский ресторан в боковом крыле дома, где у родителей квартира.

– Я люблю чистоту, – подтверждает свои намерения Ваня.

– Ты билеты уже купил? – спрашивает отец.

– Ага, через две недели лечу.

Появляется мама со стаканом, наполненным золотистой жидкостью.

– Ты, конечно, опять будешь меня ругать, но я узнала, почему всё ТАК случилось.

– И почему же? – вяло интересуюсь я, жуя сырник. Сейчас речь пойдёт о причине Ваниной болезни.

– На его семье проклятие! – произнесла мама, указывая на папу. – У них в роду были колдуны.

– Ну, началось… – протяжно вздохнул папа и хлопнул меня по колену.

– А ещё у Лены был какой-то Андрей, который её любил и навёл порчу.

– Какой Андрей? Зачем ему наводить порчу?

– Федь, ну хоть ты можешь не реагировать?! – Папа волнуется, что начнётся очередная перепалка.

– Не знаю, какой Андрей! Мне маятник сказал. Он из ревности.

– Слушай, пятнадцать лет прошло! Пятнадцать… О каком боге ты говоришь, если в тебе нет ни капли смирения?! Ты же никого не слушаешь, только себя! Всеми хочешь повелевать!.. А чем это воняет?..

Мама посмотрела на меня глазами отвергнутой святости и опрокинула стакан в рот.

В первую секунду не произошло ничего странного, только лицо её скривилось. Но это ведь нормально, касторка – не лакомство. Но сразу за этим она вся как-то посерела и посмотрела на нас широко раскрытыми безумными глазами. И странный запах усилился…

– Что случилось? По спине похлопать?

Вместо ответа мама издала какой-то странный надрывный вздох. Даже не вздох, а звук горлом.

– Мам, что с тобой?! – Мы вскочили.

– Плохо видно…

– Что плохо видно?!

Стакан упал и покатился по дощатому полу веранды. Мама стала оседать. Я с трудом успел её подхватить и упал на колени под весом её тела. Мама хватает воздух ртом.

– Да что с тобой?! Что ты чувствуешь?! – Уверен, что это очередная выходка: смотрите, мол, как я из-за вас страдаю.

– Я ничего… не вижу… «скорую» вызовите… – От неё резко пахнет аптекой и больницей. Что за запах? Касторка ведь так не пахнет…

– Ёлки-палки! «Скорую»… – твержу я, нажимая дрожащими пальцами на клавиши телефона. – Где же номер спасательной службы?! Что она выпила?!

Папа бежит в дом, оттуда раздаётся грохот передвигаемых стульев, звон посуды. Возвращается со склянкой и кричит:

– Почему тут написано «камфорное масло»?! Ты же пила касторовое!!!

– Ты мне дал… воды… – хрипит мама.

Мы все хватаем со стола чайник, в котором отстаивается питьевая вода… Подносим горлышко к её рту… Крики отца и Вани, мамины хрипы и мои мысли сливаются в общий гул. «Как я мог тебе это дать?! „Скорая“!..»

Дальнейшие события я до сих пор толком не могу восстановить в памяти. Пока я дозвонился до «скорой», мы пытались отпаивать маму водой. Она потеряла сознание. По телефону сказали, что врачи приедут минимум через час, что при отравлении камфорным маслом нужно срочное промывание организма. Помню, как мы решили сами везти маму в больницу, потащили её к моей машине, папа ещё лейку ногой отпихнул… Тут она вдруг изогнулась вся и умерла… Очень быстро. Резкое обезвоживание организма, как потом сказали…

– Ха-мам под ключ, – читает по слогам Ваня, глядя в окно. Мы проезжаем мимо ангаров, увешанных рекламой. Чтобы успеть прочитать вывеску, Ване приходится расплющить физиономию о боковое стекло.

– Пап, а что такое ха-мам?

– Баня турецкая.

– Ха-мам, ха-мам, хамам! – Ваня приноравливается к новому слову, твердит его без остановки. – А что значит «под ключ»?

– Это означает, что они построят тебе хамам от начала до конца и выдадут ключ. А тебе надо будет только там париться. В этом хамаме.

– В хамаме, – повторяет Ваня. – Хамама! – Слово Ваню смешит, он пробует его, произносит на все лады. Тонким голосом, басом, растягивая буквы или, наоборот, скороговоркой: – Хамама, ха-а-а-м-а-а-м-м-м-а-а-а, хмама!

Водитель «Газели», неразговорчивый мрачный тип, делает радио погромче. Ваня принимает вызов:

– Хамам, хамам, хамам!!! – орёт он, перегнувшись через меня и обращаясь к водителю.

– Ну всё, Вань, хамам так хамам. – Я пробую успокоить сына.

– Хамам! – зловеще трубит мне в лицо Ваня, сделав большие глаза.

– Хамам, – кривляюсь я в ответ, оттянув пальцами уголки глаз. Я типа китаец и пытаюсь имитировать акцент.

– Слышь, потише! – не выдерживает шофёр, кривя губы, будто собирается сплюнуть.

Я корчу гримасу, будто ужасно испугался, Ваня хохочет. Оставшийся путь преодолеваем без приключений. Вот уже и старый забор нашей дачи.

– Остановите здесь, – говорю я шофёру. – Земля не промёрзла, застрянем.

– Открывай ворота, – раздражённо буркает шофёр.

Я пожимаю плечами. Мы вполне можем донести вещи от «Газели» до дома, не заезжая на влажную землю с клочками травы. Хоть и начало декабря, но стоит апрельское тепло.

– Точно застрянем, уже сколько раз такое было.

– Я разберусь! – Шофёр с трудом нас терпит. Мы в его глазах – двое ни на что не годных кривляк. Куда нам знать, проедет он или нет!

– Не надо ехать, колёфа будут букфовать, – вмешивается Ваня, теребя ухо. Он всегда шепелявит, когда нервничает.

Шофёр издаёт глухое рычание.

– Ладно, Вань, дяде виднее… Вылезаем.

Ваня находит ручку, тянет на себя, дверца открывается. Пыхтя, он вываливается из кабины.

– Папа, тут мокро!

– Понятное дело. На ключ, отпирай дом.

Эти шофёры грузовиков – люди особые, им никто не указ. Помню, я был ещё ребёнком, и родители заказали «ЗИЛ», чтобы перевезти старую мебель. Водила не послушался моего отца, и пришлось вызывать трактор, чтобы его вытащить. Лет пять назад, когда ремонтировали фундамент, «КамАЗ» с песком приехал прямо во время дождя вопреки нашим предупреждениям и застрял до вечера. Пришлось откапывать все четыре колеса.

Снимаю холодный замок с ворот. «Газель» катит поперёк участка к дому. У самой веранды колёса вязнут. Водитель поддаёт газу. Колёса прокручиваются.

«Ещё один умник», – думаю я, не спеша проходя мимо.

Шофёр выскакивает из кабины и оглядывает колёса, на треть погрузившиеся в сырую глину.

– Сначала выгрузимся, потом будем машину вытаскивать, – пришло моё время командовать. Я оплачиваю доставку и разгрузку.

Шофёр злобно сплёвывает. Ему давно этого хотелось. Он откидывает тент, и мы начинаем вытаскивать груз – кое-какую мебель из бабушкиной квартиры. Две старые тёмно-коричневые кровати, большое мутное трюмо со сколом, табуретка, торшер и румынский комод с выдвигающимися ящиками. Я планирую разложить в нём всякие инструменты – плоскогубцы, отвёртки и молоток.

Взяв спинку одной из кроватей, поднимаюсь по ступеням, прохожу через веранду. Ваня всё ещё копается с дверью.

– Пап, замок сломался!

– Дай-ка. – Я ставлю спинку от кровати на пол, наваливаюсь на дверь плечом, поворачиваю ключ. Дверь подаётся. – Прижать надо было чуть-чуть…

Раньше с этой дверью возникали проблемы. Однажды я приехал сюда с подругой. Предполагался романтический уик-энд. Однако наши планы чуть не рухнули: пол веранды перекосило, широкая доска выперла выше уровня порога, и дверь перестала открываться. Пришлось весь уик-энд лазить в дом через окно. Впрочем, мы из спальни особо и не выходили. Теперь такое не случится, родители отремонтировали фундамент, пол больше не перекашивает. Просто дверь старая и своенравная.

Мы заходим в прохладный тёмный дом. В нос ударяет резкий яблочный запах. В сентябре мы с Ваней разложили урожай на полу и теперь возим понемногу в город.

– Открывай ставни, – руковожу я.

Протискивается шофёр, обхвативший обеими руками комод.

– Куда ставить?

– Сюда, в угол. – Я киваю на место у стены, под выцветшей репродукцией Ренуара. Голая «пышка» сидит на разбросанной постели вполоборота к зрителю. Все цвета, кроме синего, выгорели ещё до моего рождения. Видимо, синяя краска в советских типографиях была самой стойкой. Странно, что не красная. Лицом и причёской «пышка» напоминает мою мать; ребёнком я считал, что это её портрет. Накатили было воспоминания, но я их быстренько отсекаю, блокирую в бетонном мешке, как радиоактивные отходы, и бросаю в воображаемую пропасть.

Минут за десять мы с шофёром перетащили весь груз в дом. Я расплатился, а он вернулся к «Газели» решать, как выбраться из раскисшей земли. «Сам нарвался! Говорят – останься на дороге, а он – „нет“. Только лужайку разворотил»…

Вани нигде не видно. Одна из голубых ставень приоткрыта, остальные не тронуты. Сбежал, пока мы разгружались. Опять торчит у дороги, подбирает всякую всячину. Обочина – как берег моря: всегда есть шанс найти что-нибудь интересное. Осколки фар, колпаки от колёс, а если повезёт – даже целые боковые зеркала. У Вани уже собралась внушительная коллекция подобных находок. Он настаивает на том, чтобы переправить её в город, а я делаю всё, чтобы «ценности» оставались здесь, в дачном сарае.

Щёлкаю шпингалетами окон, дёргаю на себя слипшиеся рамы, отпираю замки на ставнях, шелушащихся старой краской, толкаю створки. Природа сократила своё многоцветье до оттенков коричневого и фиолетового. Земля заштрихована засохшими травами. Стволы сосен и осин дышат бархатной влагой. Они будто вырезаны из ворсистой бумаги и наклеены на пейзаж. Летом деревья высохнут на солнце, порыжеют, обнаружатся морщины и трещины, станут похожи на людей, расставшихся с юностью. Но пока они, перепутав зиму с весной, ещё нежны и ранимы. В ветвях сороки сверкают тёмно-синими шёлковыми перьями. Из другого окна виден покосившийся сарай с приставленной к стенке лестницей, поленница дров. В овраге, за которым и находится любимый Ваней поворот дороги, растут ивы. Их ветви-прутики сливаются в дымку. А прямо перед верандой, слегка зарывшись носом в грунт, стоит «Газель». Шофёр копается с колёсами.

Ставлю чайник и принимаюсь растапливать печку. В доме паровое отопление, но без огня дача – не дача. Любуюсь на разгорающееся пламя, вдруг вижу на одном из поленьев мечущегося паучка. Бедолага затаился в щели, а теперь пытается спастись. Тянусь, чтобы выдернуть полено с паучком из топки, но он вдруг ныряет в самое пекло.

За окном спускаются ранние зимние сумерки. «Газель» отчаянно буксует. Закрываю топку и выхожу помочь шофёру.

– Ну чё? Не идёт?

– Скользит, падла! Резина летняя. Елозит, как по соплям.

– Кирпичи надо подкладывать…

– Деревяшки лучше. – Шофёр принимается запихивать под колёса чурки из поленницы. Заводит мотор. Я смотрю и знаю, что всё равно без кирпичей не выберешься. Так и есть, колёса прокручиваются. Чурки такие же скользкие, как и земля.

– Говорю, кирпичи нужны.

– Домкрат в землю уходит… – жалуется шофёр. Голос его звучит всё покорнее.

– Доску подложи…

С этими упёртыми водилами волей-неволей станешь спецом по вытаскиванию грузовиков из грязи. Особого ума не надо, просто дело не терпит спешки. Если бы шофёр сразу поднял все четыре колеса, а не только задние и подсунул бы под них кирпичи, а не скользкие берёзовые поленья, то уже катил бы домой.

Впервые за весь день он слушается моего совета, заползает с домкратом под брюхо ещё больше погрузившейся в землю «Газели» и принимается поднимать колёса. Тем временем я подтащил несколько кирпичей, сложенных аккуратно в стороне. Много лет назад их привезли с развалин церкви. Кирпичи крупные, больше нынешних. Цвет благородный, с налётом трёхсотлетней извёстки.

Вот одно колесо уже поднялось над грязной, прокрученной ямкой. Я выковыриваю вдавленные в землю деревяшки, заменяю кирпичами.

Мимо проскочил Ваня с какой-то рамой. Метр на полтора, не меньше. В наступающих сумерках не разглядишь. Вряд ли это очередное «сокровище», выброшенное «волнами» автомобильного движения. Наверное, на помойке в овраге нашёл.

– Чаю попей! – кричу вдогонку.

– Хорошо! – Ваня скрывается в доме.

Мы с шофёром переползаем ко второму колесу. Он домкратит, я подсовываю кирпичи. Пальцы замерзли, будто в них вонзаются сотни тупых игл. Куртку я снял, так проще работать. Ветер задувает под свитер. Смотрю на небо. Уже много дней оно затянуто серой пеленой, и вдруг на закате пелена рассосалась. В просвете над лесом разлилось розовое озеро с золотистыми каёмками. Ваню бы позвать, он солнце любит…

– Рука! – кричит шофёр.

Я еле успеваю отдёрнуть руку с очередным кирпичом. Домкрат сорвался.

Шофёр поднимает колесо заново. На фоне небесного озера тёмные переплетения ивовых веток образуют большущие пятна. Будто кто-то пролил чернила и попытался вытереть. Чернила не стираются, пятна остались, но не с чёткими контурами, а с протёртостями кое-где внутри и по краям. В этих протёртостях плавится небесное озеро.

С неба доносится нарастающий гул. Китообразное пузо летящего самолёта, то появляющегося, то исчезающего в низких рваных облаках, тоже окрашено золотистыми лучами. Раньше я часто летал на самолётах, смотрел на малюсенькие домики внизу. Теперь я сам внизу – ковыряюсь обледеневшими пальцами под колёсами чужого грузовичка, а там, в салоне, люди направляются к тёплым морям и далёким городам. Они усердно сглатывают, чтобы не заложило уши, и ждут, когда стюардессы подадут ужин.

Голос водителя выводит меня из размышлений:

– Готово!

Подсовываю последний кирпич.

Льды тёмного вечернего неба смыкаются над полыхающим озером. Со стороны дороги послышались звуки сирены.

– Опускай!

Шофёр расслабляет домкрат, «Газель» грузно упирается колёсами в кирпичи. Некоторые трескаются.

– Порядок! Сдавай назад, я подтолкну!

Упираюсь в забрызганный бампер.

– Раз-два, взяли! – Мотор взревел, «Газель» качнулась и дёрнулась назад. – Пошёл! Пошёл! – Грузовичок выехал на дорогу.

– Ну, пока! – За время, что мы вытаскивали «Газель», я стал испытывать к шофёру симпатию. Махнул на прощание и, отряхивая ладони, возвращаюсь в дом.

Ваня возится с чем-то у стены. Полоска света пробивается из приоткрытой двери в туалет.

– Иван, чего в темноте сидишь?

– Я на картину смотрю, – следует невозмутимый ответ.

– На какую картину? – Гадая, что за фантазия пришла ему в голову на этот раз, я встаю за его спиной, треплю по плечу…

Рама, притащенная с улицы, оказывается не пустой. В неё вставлен натянутый на подрамник холст. На холсте картина. Она прислонена к белому пузатому холодильнику.

Щёлкаю выключателем. Три стакана-абажура загораются тёплым светом.

Обнажённая блондинка, страстно изогнувшись и изобразив на запрокинутом лице наслаждение, поливает себя из красной канистры чёрной жидкостью – видимо, нефтью. Нефть бежит по её полураскрытым губам, пышной груди, пупку, капает с лобка и струится по длинным ногам в красных туфлях на стальных шпильках. Позади блондинки находится несколько берёзок и нефтедобывающих вышек. Над головой нефтяной Венеры парит нимб из золотой колючей проволоки. Глаза заведены к небу. Нимб из проволоки – словно терновый венец. Автор явно вдохновлялся ликами Христа…

Изначально картина была плотно обёрнута полиэтиленовой плёнкой. Ваня прорвал в плёнке большую дыру, но до конца не снял. Полиэтилен напоминает прозрачные пластиковые мышцы, оберегавшие картину. В местах надрыва «мышцы» скукожились и дрябло свисают. Я оттянул плёнку в правом нижнем углу. Здесь имеется витиеватая подпись латинскими буквами – George Sazonoff.

– Красиво?! – вторгается в моё обалдение Ванин голос. – Смотри, какое стёклышко я ещё нашёл! – Ваня машет осколком красного сигнального огня.

Охренительно! Декабрьский подмосковный вечер, я стою в центре гостиной нашего дачного дома и рассматриваю странную картину, которую приволок невесть откуда мой пятнадцатилетний сын-даун.

Зовут меня Фёдор Овчинников. Возраст – тридцать один год. Образование – архитектурный институт. Мне было семнадцать лет, Лене – на год больше. Познакомились на первом курсе, в институтской столовой. Целовались у фонтана. Первая любовь. Почему Ваня родился с синдромом Дауна, никто толком ответить не смог. У молодых это редко бывает. Лысый доктор в очках сказал:

– Просто вам выпал чёрный шар.

Моя мама активно участвовала в подготовке родов. Всех задвинула, даже Ленкиных родичей. Категорически запретила пугать ребенка ультразвуком, мы послушались. Сделали УЗИ всего раз. Мама нашла для Лены платную клинику. Врачиха сказала: «Будет мальчик». Мы придумали имя – Иван…

Роды случились на два месяца раньше срока. Прошли легко, без осложнений.

Мы были на даче, Ленка разбудила меня ночью, сказала, что ей плохо. Я побежал к соседям, у которых был телефон, вызвал «скорую». Лена кричала каждые полчаса, потом каждые пятнадцать минут, потом каждые пять. До нас наконец дошло, что это схватки, а врачей все не было… Короче, Ваня сам родился, без врачей. Я вместо врачей был.

Увидев скользкого малыша, я весь задрожал от счастья. У меня сын! У меня сын!

Тут прикатила «скорая».

Врач осмотрел новорождённого, отозвал меня в сторону и тихо сказал, что есть кое-какие сомнения… «Пока только сомнения, ничего больше… надо проверить… ушки низко посажены, полная шейка, глазки раскосые…»

Нас отвезли в инфекционную резервацию для тех, кто родил не в роддоме, как положено всем законопослушным гражданам. Туда в основном попадают бомжихи. Я слышал про это место и умолял отвезти Ванечку и Ленку в обычный роддом. Совал деньги, какие при себе были. Врач молча кивнул, взял бабки и всё равно, сука, отвез нас всех «куда положено». Санитарка тут же отобрала у Ленки всю одежду и нарядила её в рваный застиранный халатик без пуговиц. Ваню куда-то унесли, до меня ещё несколько минут доносился его срывающийся безостановочный плач…

Анализ крови всё подтвердил, повторный анализ дал тот же результат.

Я много раз набирал номер врачихи, делавшей УЗИ, и сбрасывал звонок. Набирал и сбрасывал. Наконец всё-таки решился на разговор. Спросил её, почему она так плохо справилась с работой?! Почему не заметила серьёзный дефект?! Сделали бы аборт, не рожали бы инвалида…

– Я в Бога верю, – ответила мне врачиха. – Я видела, что у вас даунёнок будет, но нельзя же невинное дитя убивать…

В Бога она верит! Она же врач, берёт деньги за диагностику! При чём тут, на хрен, Бог?! Дать бы этой верующей в репу хорошенько…

Тут инициативу взяла Ленкина семья:

– С семнадцати лет мучиться с инвалидом?.. Чтобы больше никогда здоровых детей не иметь? Самым лучшим вариантом для всех будет, если он умрёт. Общество страдает от инвалидов… Да и сами инвалиды страдают. Помочь такому ребёнку умереть – милосердие. Эвтаназия инвалидов не разрешена, и, чтобы ускорить смерть, надо сдать новорожденного в интернат.

Мои родители колебались. Я вообще не мог разобраться в своих чувствах. Меня раздирала любовь к сыну и ненависть к нему же за то, что он своим появлением перечеркнул мою, по сути, только начинающуюся жизнь.

Ленка согласилась, я долго не мог. Разбил стул о пол, швырнул телефон в стену и решил отказаться от сына. В муниципалитете мы подписали официальный акт отказа от родительских прав. Знакомым сказали, что роды прошли неудачно, ребёнок умер.

Первые дни мы с Леной ходили к Ване в больницу. Меня не хотели пускать даже в приёмную: не положено. Я купил сторожу бутылку водки и больше на вахте его не видел. Медсестра сказала, что в палате сквозняки и Ване нужны тёплые носочки. Купили носочки. Назавтра оказалось, что они исчезли. Кто-то украл. Купили новые…

Спустя неделю моя мама пришла в себя от шока и забрала Ваню из больницы. Отец сомневался, но спорить не стал.

Меня мучил запах. Лена пахла так же, как брошенный нами сын. Этот запах преступления преследовал меня. Нам было тяжело вместе. Лена считала себя неполноценной, неспособной родить «нормального» первенца. Она не могла видеть меня, ей казалось, что она сделала меня несчастным. Мы разошлись. Я остался один в бабушкиной квартире в Черёмушках.

Содрав остатки полиэтилена и рассмотрев Ванину находку внимательно, я сделал вывод, что художественная ценность произведения весьма сомнительна.

В институте я часто сдавал историю искусств за друзей. Преподаватели особо не вглядывались в лица студентов, и мне удавалось многократно ответить на вопросы под разными фамилиями.

Фигуристая баба, напоминает тех, что украшают дверцы дальнобойных фур. Грудь пышная, талия узкая, обливается нефтью из красной, в цвет ногтей и босоножек, канистры. А ещё этот нимб из колючей проволоки. Сюжет эффектный, но написано наивно, слащаво. Нечто похожее можно найти на рынках, где торгуют сувенирной живописью.

Для сравнения я поставил картину к стене рядом с выцветшим Ренуаром… Ну… типа… не так уж плохо она смотрится рядом с классиком. Дешевая, вульгарная, блядская красота. Зато цветная. Художнику удалось вывести девицу довольно эротично; изгиб тела возбуждает фантазию, а нефть напоминает брызги спермы древнего подземного чудовища… Ощущаю себя Мартином Лютером, или кого там дьявол искушал? Ведь уже полгода я забочусь о Ване, и общение с женщинами стало затруднительным. Сам Ваня буквально зачарован. Смотрит на белое, в чёрных каплях, тело и глаз не может отвести. Мы с ним быстро с катушек слетим, если перед носом такой бабец маячить будет.

– Ваня, скажи, пожалуйста, где ты взял это… эту картину?

– Не скажу, не скажу! – Он бегает по комнате и смеясь плюхается на диван с высокой спинкой и двумя истёршимися бархатными валиками по бокам.

– Ну, Вань, скажи.

– Не скажу.

– Вань, хватит ломаться! – говорю я железным голосом.

Тут он взял и заревел.

– М-м-м-м-м-м-м, не кричи-и-и-и на меня-я-я-я-я-я-я! А-а-а-а-а-а-а! – моментально превратился в крупного пупса, брызжущего слезами и размазывающего сопли по физиономии.

– Иван, я не кричу! Прекрати рёв, ты уже взрослый! – Я стараюсь поддерживать реноме строгого, но справедливого отца.

– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а! – Ваня пускает пузыри носом и ртом.

– Ну ладно, извини… Извини, чувак, я же так… как бы… Извини… – Воспитатель из меня никудышный, я обнимаю Ваню, легонько хлопаю по спине. – Не плачь, я ведь не просто так спрашиваю… странно всё-таки… я «Газель» откапываю, а ты вдруг притаскиваешь домой картину… а может, за ней охотятся гангстеры?..

– Она красивая… – всхлипывает Ваня. Плакать он прекращает, как ребёнок, так же быстро, как начал. Он вообще отходчивый, мой Ваня. Вот мне бы так. Я уж если загружусь, то надолго.

– Ну скажи, где ты ее взял?

– Не скажу!

– На помойке нашёл?!

– Не скажу, не скажу!

– Пойдём, покажешь! – Я нежно, но крепко беру Ваню за руку, надеваю на него куртку, ботинки. Он не сопротивляется. Одеваюсь сам, и мы выходим за дверь.

* * *

С самого начала Ваня отличался от нормальных детей во всём. Даже телом, силуэтом. Обыкновенные дети похожи на хорошеньких кукол. Пропорциональная головка, ручки, ножки. Ваня же походил на игрушечного плюшевого медведя. Ручки и ножки тонкие, а голова и пузо – большие.

Врачи предрекали его скорую смерть. Серьёзный порок сердца, общая слабость организма, склонность к простудам. Ходить Ваня начал только в три с половиной года. Но жил.

Наличие слабоумного сына не укладывалось в моей голове. Я, молодой парень, не мог смириться с этим. Друзьям по подъезду, знакомым с детства, соврал, что из-за смерти нашего с Леной малыша мои мама с папой усыновили чужого ребёнка-инвалида. Мне было ужасно стыдно за Ваню. Просто немыслимо признаться, что я отец дауна. Сам я поздний ребенок. Подслушав в детстве разговор мамы с врачом, я узнал, что ей делали так называемую реанимацию плода. То есть меня. Оживили специальным уколом. Я родился мёртвым, практически мёртвым. В детстве много болел. Рахитичная, большая голова, торчащий живот. Меня вечно таскали по врачам. Из-за сколиоза запретили поднимать тяжести, и мама не придумала ничего лучше, чем рвать школьные учебники для того, чтобы я носил в портфеле только те страницы, которые требовались в данный момент. «Как тебе не стыдно! Это же КНИГА!» – каждодневно порицали меня непогрешимые советские тётки-учительницы, а одноклассники – и что самое ужасное, одноклассницы, издевательски хихикали. Бабушка водила меня в школу и встречала после уроков тогда, когда все уже ходили самостоятельно. Вдобавок я картавил. Путём скандалов, истерик и угроз удалось выколотить отмену бабушкиного эскорта, но взамен мне на шею навесили связку ключей от дома. Боялись, что иначе я их потеряю. Звенящая связка была настоящим камнем на шее.

Подростком я стал тайно заниматься спортом. Тайно, потому что мама запрещала мне перенапрягаться из-за слабого сердца. По утрам я выходил из дома раньше положенного и учился подтягиваться на дворовом турнике. Однажды меня застукал отец. Он не заложил меня маме, а вместо этого дал пару уроков бокса и завёл мне график подтягиваний на клетчатом тетрадном листе. Через два месяца я подтягивался десять раз, перестал передавать в школу медицинские справки, освобождающие меня от физкультуры, и сдал все нормативы. Физрук даже отправил меня на районные соревнования по кроссу. А ещё папа договорился со своей знакомой логопедшей, и она стала со мной заниматься.

За одно лето я физически окреп, научился выговаривать «р» и стал увереннее в себе. Оказалось, что моё чувство юмора многим по душе, а внешность нравится девочкам. Я стал душой компании, закончил школу, поступил в институт. Я приобрёл крепкую неприязнь к инвалидам, калекам и хлюпикам. Жизнь завертелась весёлым колесом. И тут на тебе! Сын – даун…

С чего я так зарубился на этой картине? Зачем мне знать, откуда Ваня её раздобыл? Какая, на хер, разница? Чего мы выперлись на вечернюю пустую улицу? Метаться в поисках хозяина картины смешно. Всему причиной моя раздражительность. Она толкает меня на глупые, бессмысленные поступки. А с Ваней поживёшь – свихнёшься окончательно. По инерции мы всё-таки выходим за ворота. Горят редкие фонари. Метрах в двадцати возле своей калитки стоит сосед Тимофеич.

– Добрый вечер, Виктор Тимофеевич!

– Здорово, Иван. У нас тут авария, слыхали?

– Да… – пискнул было Ваня. Я сильно сжал его ладонь и зачем-то спросил:

– Нет, а что такое?

– «Тойота» в поворот не вписалась. Мужика только что реанимация увезла. Пьяный. Я с ментами разговаривал. И кто им права продаёт? Расстрелял бы, ё… – Тимофеич закурил. – Вот скажи мне, Федь, что за народ? Ведь знак стоит всю жизнь: крутой поворот. Так нет, несутся как угорелые и постоянно стукаются. Пьяные, трезвые, один хрен! Одно и то же!..

– Может, они в знак не верят? – предположил Ваня.

– Может, не верят… – Тимофеич тяжело вздохнул. – Вот так катаешься-катаешься, а потом бах – и нету. Сходите посмотрите, машина небось там ещё. Вся морда раскурочена!

– Сейчас сходим…

– До свидания, Виктор Тимофеевич!

– Будь здоров, Иван.

Мы отходим в сторону. Я тихо спрашиваю Ваню:

– Картина к машине имеет отношение?

Ваня мнётся.

– Пойдём скорее, – говорю я.

Спускаемся в овраг. Отодвигая от лица ивовые ветки, обращаю внимание, что почки набухают. Спотыкаясь о пакеты с мусором, поднялись к дороге. Синие всполохи «мигалки». У обочины стоят милицейская «девятка» и «тойота» со смятым в гармошку передом. На асфальте осколки фар, чёрные пятна разлившегося масла.

– Оттуда картина? – спрашиваю тихо.

– Да…

Сказать менту, пока не поздно?.. А вдруг ещё что-нибудь пропало, деньги… А ведь наверняка пропало… Врачи могли спереть или менты, а свалят на Ваню… Нельзя говорить…

Стоим на обочине, точно два туземца, вышедшие поглазеть на выброшенный на рифы парусник. Мент из машины уже обратил на нас внимание… Как бы не заподозрил чего… Делаю вид, что мы просто гуляем. Может, это у нас обычай такой: на обочину вечерком выходить, поглядеть на движение… Спускаемся обратно в овраг. Ваня что-то напевает под нос. Та-ак… выходит, мой сынишка умудрился обокрасть полумёртвого.

Первые месяцы после появления Вани на свет я не находил себе места. Даже молился один раз в церкви, прося смерти сына. «Забери Ванечку к себе, Господи…» – шептал я.

Ваня жил.

– Что я такого натворил?! За что мне это наказание в самом начале жизни?! Я же сам недавно стал НОРМАЛЬНЫМ! А мои родители чем виноваты?!

Мама очень хотела внука… Когда мне было пятнадцать, она стала поговаривать, что не прочь воспитывать малыша. Настроила меня на производство детей для неё…

– Ну хорошо, Господи, а сам Ваня при чём?! Ведь когда он вырастет, то поймёт, что не такой, как остальные, что хуже соображает, что над ним смеются. Врач сказал, дауны осознают свою неполноценность…

Кстати, так и случилось. Ваня прекрасно понимает, что голова у него работает фигово, и переживает из-за этого.

Я приводил Богу самые разные аргументы… тщетно. Тогда я обозлился на него:

– Знаешь, Бог, ты или тупой мудак, или тебя нет! И не думай, что меня удастся шантажировать! Оставь свои понты для идиотов, которые в тебя верят! Для врачихи, которую расстрелять надо! Да пускай хоть все вокруг сдохнут, я буду поступать так, как считаю нужным! Моя жизнь принадлежит мне, понял???!!!

Мама бросила работу и всю свою жизнь посвятила лечению Вани. Она верила в то, что болезнь Дауна можно победить.

– Я спрашивала у Ангела, он сказал, что Ваня вылечится и станет генералом, но для этого надо постоянно молиться! – Мама была невероятно уверена в своих догмах. Даже квартиру освятила, пользуясь каким-то лично ей выдуманным обрядом.

Я спорил. Присутствовавший при этом папа требовал, чтобы я не грубил. Маленький Ваня, боявшийся громких голосов, принимался реветь. Так проходили наши редкие встречи.

Годы шли, Ваня оставался дауном. Я довольно успешно работал дизайнером, оформлял интерьеры частных домов. Даже нашёл плюсы в ситуации: будь у меня здоровый ребёнок, пришлось бы нянчиться, на работу бы не хватало времени. От целителя Семенкова мама, как постоянный клиент, получила подарок – машинку для сбривания катышков с шерстяных свитеров. Всё свободное время она искала причины, почему Ваня родился таким. В молодости она была секретарём парткома, поиск виноватых у неё как рефлекс. Она то упрекала меня в том, что Лена простыла на первом месяце беременности, то обнаруживала на моём астральном теле порчу. Я терпеть не мог её нотаций, но и без неё обходиться тоже не мог. Мы были как пара возлюбленных, постоянно выясняющих отношения. В начале каждого разговора мы ладили, в середине чуть не бросались друг на друга с кулаками, в конце или нежно целовали друг друга на прощание, или мама стояла с трагическим лицом, опустив руки, а я уходил, хлопнув дверью.

Отец принимал жизнь такой, какая она есть. Он души в Ване не чаял. Качал его на руках, играл в кубики, читал вслух книги, сочинял для него смешные песенки. Я всё хотел записать эти песенки на диктофон, но постоянно забывал. А потом уже и записывать было некого…

После маминой смерти милиция явилась разбираться, умышленное было отравление или нет. Мне даже закралась мысль, не подсунул ли отец это масло специально? Мама ведь его пилила бесконечно. Вышло бы идеальное убийство, типа, продавщица в аптеке перепутала. А выпила сама, никто не заставлял. Свидетели есть. Расспросить его на этот счёт мне не удалось. Папа умер от инфаркта на следующий день после допроса у следователя. Скорее всего ничего он не замышлял. Может быть, просто перепутал название в аптеке. Устанавливать истину никто не стал. Дело закрыли, списав всё на трагическую случайность.

Мы сидим за круглым столом, молча рассматривая картину.

– Как ты её раздобыл?

– Я гулял там, и – вдруг трах! Авария! Я подошёл, дяденька лежит, не двигается. Не пристегнулся. Всегда надо пристёгиваться…

– Ну хорошо, а картину-то ты где взял?

– Она рядом с ним лежала. Я дверцу открыл и взял.

– А тебя никто не видел?

– Никто. Машин не было…

И как Ване удалось незаметно допереть её до дома?.. Хотя… может, ещё объявятся свидетели… А картина-то ерундовая, не хочется из-за неё погореть…

– Папа, а это искусство? – прервал мои мысли Ваня.

– Что?.. Искусство?.. Трудно сказать… Наверное, не совсем искусство.

– А почему?

– Ну, чтобы картина считалась искусством, надо, чтобы она была… чтобы была… – Я запнулся. Оказывается, не так просто разъяснить то, что кажется очевидным. – Картина должна быть красивой. Вот!

– А разве она некрасивая? – удивился Ваня. – Она очень красивая!

Я смотрю на нефтяную «Венеру». Сказать, что некрасивая, нельзя… но ведь такие вещи не принято называть красивыми…

– Может, и красивая, не знаю…

– А зачем нужно искусство? – продолжает расспросы Ваня.

– Как зачем?! Зачем… Ну… чтобы показать людям то, что ты считаешь красивым. Типа того. Вот художник увидел красивую женщину, нарисовал её, и оказалось, что ты тоже считаешь её красивой.

Ваня широко раскрыл глаза и закрыл рот руками. Так в мультфильмах изображают сильное удивление. Думаю, оттуда он этот жест и заимствовал.

– Что тебя так удивляет?

– Я понял…

– Что ты понял?

– Художник её специально для меня нарисовал!

– Да нет, Вань. Я в другом смысле сказал…

Но Ваня больше не слушает.

– Я понял это! Я понял! Поэтому я её взял! Он для меня нарисовал!!!

Принимаюсь фантазировать о том, кому бы «Венера» могла принадлежать. Разбогатевший простак заказал изображение возлюбленной… Овдовевшая леди за тридцать решила заполучить свой портрет кисти модного живописца… Или какой-то психованный художник всего-навсего решил создать новый символ России: фигуристая блондинка, нефть, берёзки…

После смерти мамы с папой я вернулся в родительский дом. Всё казалось новым и чужим. Мои детские книжки, которые читали Ване, моя одежда, которую я носил в его возрасте, и куча незнакомых вещей были разбросаны повсюду. Я сидел в гостиной, где когда-то впервые поцеловал Лену, где обнимал её под роялем. Лампочка-индикатор на телевизоре была заклеена изолентой. Мама определила с помощью маятника, что через эту лампочку телевизор высасывает из человека энергию. На полу – карандашная разметка, обозначающая энергетические разломы. Я ходил по гостиной, мрачно глядя под ноги, а из-за большой стеклянной двери на меня настороженно смотрел сын-дурачок.

Я оказался заложником родительской добродетели. Инвалид – тюрьма для близких, колодка на ноге. Никуда не пойдёшь, не уедешь. Только и знай что сиди с ним да горшки выноси. Ощущение тюрьмы вернулось. Они взяли Ваню на воспитание, а теперь – бац! – умерли в одночасье! При чём здесь я?! Да, сын мой, но я от него уже отказался пятнадцать лет назад! У него нет отца! У него даже в свидетельстве о рождении в графе «отец» стоит прочерк! Чего он липнет ко мне как банный лист! Жизнь моя поехала под откос. Поездку в Майами пришлось срочно отменить. Пошли слухи о моей необязательности и о сынке-дебиле, с которым я теперь вожусь.

Я вспомнил мать.

– Сука! Какая же ты сука! Хотела внука?! Получила! Мало! Даже после смерти хочешь, чтобы я жил по твоим правилам! Не выйдет! – шипел я, пиная кресло. – Я родился мёртвым не для того, чтобы в тридцать лет похоронить себя заживо!..

А может, я и не рождался вовсе? Может, меня так и не оживили акушеры роддома на Плющихе? Тогда всё это сон. Я мёртв или воплотился в каком-то другом, неправильном, искажённом мире…

На этот раз я решил лично отказаться от сына. Узнал адрес интерната для даунов, оставил Ваню под присмотром старушки соседки Клавдии Васильевны и отправился договариваться.

Проезжая по узкой улице, я увидел крупное существо в старой нейлоновой куртке и надвинутой на лоб шапке, несмотря на жару. Существо вяло плелось по тротуару, а вокруг скакали мальчишки с игрушечными ружьями и обстреливали его пластмассовыми пульками.

– Пошёл отсюда! Пошёл! Огонь! – кричал бойкий мальчик-вожак.

Оказавшись близко, я разглядел черты лица существа. Слабоумный, загоняемый детьми, как древний мамонт. Он отвечал на их стрельбу и крики невнятным мычанием и, неловко прикрываясь рукой, шёл дальше. Я подумал было шугануть мальчишек, но сзади просигналили, и нога сама нажала на газ.

Интернат располагается возле кольцевой дороги. Бетонный дом за обшарпанным забором. Помойка для людей. Здоровые, «полноценные» запирают здесь «бракованных». Холод в обшарпанных, неуютных коридорах и общих комнатах, где обитают слюнявые изгои. Служители в застиранных белых халатах, будто вакцинированные от сострадания… Вспомнилось, как в своё время мы оставили бабушку в доме для престарелых на две недели. Очень хотелось съездить на море. Бабушка просила не оставлять её, но билеты были уже куплены, а старуху с собой не возьмёшь…

Не дождавшись приёма у директора, я сел обратно в машину. Завёл мотор, но не смог тронуться с места. Меня колотило. Колени и руки тряслись. Сердце скакало в груди, зуб на зуб не попадал. В таком состоянии никуда ехать нельзя.

Вышел, запер дверцу, пошёл вдоль забора. Набрёл на районный гастроном, купил чекушку. Выпил немного во дворе и вдруг затосковал. Поймал такси, приехал на Рождественку к институту, потом пешком, через весь центр, отправился к школе, где учился…

Судьба плотно навалилась на меня, как бывает в час пик в метро. Незнакомые люди, стоящие на расстоянии, вдруг оказываются прижатыми лицом к лицу, телом к телу. Невольно, даже если не хочешь, увидишь все прыщики, поры, волоски на щеке соседки, только что казавшейся тебе безупречно красивой. Моя судьба оказалась прямо перед носом. Задышала в лицо. Я почувствовал её запах… Долго отворачивался, но в конце концов вынужден был её рассмотреть. Вопреки ожиданиям и страхам резкое укрупнение не отвратило меня. Так бывает: боишься чего-нибудь, а когда доходит до дела, всё оказывается не так уж и страшно. Я вдруг понял, что хватит бегать от судьбы. От её предложений.

Я не хотел сковывать себя уходом за больными, уклонялся от этого как мог… И вот, кажется, настало время выбрать путь… рано или поздно всё равно пришлось бы выбрать…

Мы прожили на даче неделю, как и планировали. Доктор рекомендует Ване свежий воздух. Время прошло спокойно, никто нас не беспокоил, пропажей картины не интересовались.

Стоим на остановке. К счастью, погода по-прежнему теплая. Из-под колёс проезжающих машин летят брызги. Я то и дело оттаскиваю Ваню от края дороги, куда он лезет, высматривая автобус. Наконец подходит наш сто двенадцатый: расплатившись с шофёром, протискиваемся внутрь.

У меня появилась странная привычка копировать некоторые Ванины черты. Например, гримасничать, нарочито морщить лоб, высовывать язык, как бы от усердия. Хожу вразвалку, серьёзно глядя по сторонам… Почему? Наверное, подсознательное проявление солидарности. Такое бывает, когда поднимаешься по лестнице вслед за каким-нибудь искривлённым увечным на костылях и не решаешься обогнать. Сначала злишься из-за того, что твоя скорость резко замедлилась, потом вспоминаешь нормы общественной морали и коришь себя за чёрствость, а когда лестница наконец заканчивается и можно припустить, скакать и парить, ты вдруг никуда не спешишь. Плетёшься по-прежнему рядом с калекой. Почему? Неловко как-то демонстрировать возможности своих ног перед тем, у кого они искривлены и плохо работают. Всё равно что хвастать деньгами перед нищим. Конечно, это чувство быстро улетучивается, когда проходишь несколько метров и инвалид остаётся позади, а ты идёшь вперёд, ускоряя шаг, и с каждым метром стыд и сострадание выветриваются из головы.

Но в тот момент, когда уже не торопишься обогнать и вдруг проникаешься неспешностью движения, ощущаешь прелесть корявой пластики, понимаешь, что это тоже жизнь. Просто другая, под иным ракурсом. Становится интересно пожить так же, стать вторым после инвалида. Стать его другом, учеником, апостолом. Будучи от рождения здоровым, добровольно выбрать долю калеки.

Я хотел «обогнать» Ваню-инвалида и убежать прочь, но не смог. Теперь вот прикидываюсь больным. Смотрите все! Я здоров, но веду себя так же, как и умственно отсталый! Все думают, что быть дауном ужасно, так пускай посмотрят на меня! Я, симпатичный парень, корчу рожи по собственной воле.

Мы сели в автобус. Люди вокруг делятся на тех, кто нас как бы не замечает, и тех, кто смотрит во все глаза. Принято делать вид, что инвалидов нет, но тянет рассматривать их, как зверей в зоопарке. Я привык. Всегда, когда бы я ни окинул взглядом окружающее пространство, несколько пар глаз отворачиваются. Некоторые, совсем обнаглевшие, пялятся пристально и шепчутся. В первый месяц я встречал каждый такой взгляд как вызов. Я отвечал этим дерзким типам таким взглядом, что они в страхе опускали глаза. Теперь стал намного терпимее. Пусть себе смотрят, мне не жалко. Женщины бальзаковского возраста молча соболезнуют, мужчины пугливо уступают дорогу, девчонки разглядывают нашу парочку с интересом: небритый парень тридцати лет в кофте с капюшоном и подросток-даун с белобрысой шевелюрой и рюкзачком за спиной.

От усердного проталкивания к окошку у Вани потекла слюна. Я указал ему на это, он достал платок и утёрся. Устроившись у окна, мы смотрим на мелькающие вдоль шоссе дома, перелески и автозаправки. Ваня читает вслух вывески магазинов, грамоту он освоил давно, но наслаждается своим знанием при каждом удобном случае.

– Супер-мар-кет, сход-раз-вал… двор-цо-вая ме-бель… – Последняя вывеска, состоящая из цветных пластмассовых букв, украшает фасад двухэтажного обшарпанного бетонного дома. Рядом другая, красная. Ваня декламирует на весь автобус: – Ин-тим!

Я вспоминаю себя в детстве едущим в трамвае с мамой и папой. Я читал все надписи за окошком, радуясь каждой букве. Ваня спрашивает без паузы:

– Папа, что такое «ин-тим»?!

– Это… это… там… там разные вещи продаются для жизни…

– Почему мы там не были? Пойдём туда!

Стоящим рядом пассажирам смешно, но они, бедняги, сдерживаются. Вроде не принято над инвалидом ржать.

– Сходим как-нибудь… Ха-ха…

– Папа, почему ты смеёшься? – Ваня весь подобрался. Чего он не любит, так это когда над ним смеются.

– Я смеюсь, потому что я тебя люблю. – Я обнимаю Ваню. Он доверчиво улыбается.

Наверняка многие пассажиры размышляют, как бы сами поступили, будь их жизнь связана с дауном. Ухаживали бы или сдали в приют. Наш вид настраивает людей на мысли о вечном, они жалеют нас. Вряд ли кто-нибудь догадывается, как часто я корю родителей за их милосердие, сделавшее и меня милосердным поневоле. Они не знают, что я скрываю Ваню от друзей, что завидую пускай минутному, но притягательному блеску их благополучия. Пассажиры не знают, что в Ванином рюкзаке лежит украденная «Венера», сорванная с подрамника и скрученная в рулон…

От метро к дому идём мимо стройки. Два парня в оранжевых касках стоят, опёршись на ограждения, установленные вдоль тротуара. Приоткрыв рты и улыбаясь, они зачарованно смотрят на что-то. Я прослеживаю направление их взглядов: возле тротуара, метрах в двух от ограждений, припаркована красная японская машина, на передних сиденьях устроились две прихорашивающиеся блондинки. Свет в салоне горит, и блондинки видны, как в аквариуме. Та, что за рулём, смотрится в зеркало заднего вида, а та, что рядом, – в зеркальце, спрятанное в откидывающейся заслонке от солнца. Блондинки обводят помадой растянутые губы, растирают ватными дисками тональный крем по носикам и скулам, втирают в щёточки ресниц щёточки с тушью. Им прекрасно известно, что две пары азиатских глаз ловят каждое их движение, но они демонстративно не замечают этого.

Проходя мимо, мы с Ваней тоже не можем оторвать глаз от блондинок, Ваня даже замедлил шаг. Увидев за окошком моего сына с высунутым от восторга языком и меня, глуповато ухмыляющегося, блондинки фыркнули, выключили свет и убрали косметику.

Отпирая замок нашей двери, я вспомнил, как бывает в кино: герой возвращается домой, а там его уже поджидают убийцы. Мешкаю секунду, а затем распахиваю дверь.

В окне, расположенном за четырёхстворчатыми стеклянными дверями гостиной, горит огнями город. Башня министерства иностранных дел, статуи на жилом доме с противоположной стороны реки, неоновая реклама кубиков куриного бульона… На контрасте с темнотой квартиры окно выглядит как картина. И разбившийся пьяный художник, и «дворцовая мебель» с «интимом», и знак крутого поворота, на который никто не обращает внимания… всё там, в этом мире, на этом «холсте». Может быть, Бог, создавший этот вид за окном, этого Ваню, сам ебандэ на всю голову? Тоже любитель покорчить рожи вроде меня?

В квартире бардак. Два парня, один из которых «особенный», живут вместе. Повсюду разбросаны одежда, книги. Посуду мы стараемся мыть не реже двух раз в неделю, но удаётся это не всегда.

Ваня уже вытащил картину и раскатал её на полу.

– Спрячу пока, – говорит деловито.

– Правильно, молодец! – подмигиваю я, как гангстер из кино, и даже делаю характерный жест указательным пальцем.

А может, мои мысли о ничтожной ценности «Венеры» лишь самоуспокоение? Может, я подсознательно внушаю себе, что история, в которую мы вляпались, не опасна?..

Ваня потащил картину к своему тайнику, индийскому лоскутному ковру. В своё время я привёз его родителям в подарок. Купил на базаре в Индии у тамошних цыганок. Мама с помощью молитв сняла с него отрицательные программы и наговоры, после чего повесила в Ванину комнату. Яркие пятна полезны для развития, а ковёр сплошь состоит из разноцветных обрывков старых сари. Грязно-розовые, сине-зелёные, золотые, шафрановые. Узоры составляют мир фантастических растений, солнц и звёзд, колосьев, корон, турецких «огурцов». Есть узоры, похожие на меловую обводку на полу вокруг трупа, если бы убили человекоподобное существо с кроличьими ушами. Мне нравятся квадратики, перекрещенные из угла в угол наподобие флага российского военно-морского флота. Только здесь вместо белого поля и голубого креста поле красное, расшитое солнцами с кудрявыми лучами, а крестики из салатовой ткани в блёстках. Это флаг не суровых матросов с простыми и мужественными лицами, а бесшабашных морячков, плутов, весельчаков и разгильдяев.

В швах между лоскутами ковра прячутся молнии, открывающие потайные кармашки. Это уже сделала мама специально для Вани. Однажды, воспользовавшись тем, что Ваню осматривает врач, я не удержался и изучил его сокровища. В одном кармане хранится коллекция красивых конфетных фантиков и бутылочных этикеток, в другом – винтовочная тёмная гильза и человечки из шоколадных яиц с сюрпризом, в третьем – собрание колёсиков от игрушечных машинок (сами машинки Ваню почему-то не интересуют). Отдельно лежит полароидная фотография – мои родители с Ваней. На обратной стороне надпись печатными большими буквами «госпади зделай так штобы мама с папой были в раю зарание спасибо».

За счёт содержимого ковёр весит килограммов десять. Ваня просит меня не подглядывать, но я-то знаю, что он попытается засунуть картину в самый большой карман.

– Не получается! – раздаётся вскоре его жалоба.

– Помочь? – интересуюсь я, тактично не поворачиваясь.

– Помоги! – требует Ваня, позабыв про таинственность.

Я вижу, что он уже успел бесцеремонно сложить холст пополам и ещё раз пополам. Места сгиба Ваня тщательно разгладил толстым англо-русским словарём. Теперь, если картину развернуть, будут видны четыре складки, как на простыне, долго лежавшей в шкафу. Я помогаю Ване впихнуть краденый шедевр в тканевое цветастое лоно.

– Всё. – Ваня удовлетворённо потирает ладошки.

* * *

Синдром Дауна у всех проявляется по-разному. Ванин случай, если можно так выразиться, не самый тяжёлый. Можно даже сказать, что Ваня симпатяга. Не будь у него одной лишней хромосомы, от поклонниц не было бы отбоя. Пухловатый зеленоглазый блондин с надменным по неизвестной причине лицом. Цветом волос он в мою маму: у Лены всегда была каштановая грива, у меня – тёмно-русый ёжик. Ваня посматривает по сторонам так, что кажется, будто он бог в изгнании. Даунский Зигфрид. Однако это выражение легко меняется на озорную улыбку человечка, сожравшего втихаря праздничный торт. Во внешности немаловажную роль играет язык, который он так и не научился держать исключительно во рту.

Ваню нельзя оставить одного, его надо укладывать спать. Его нельзя отправить в магазин. Он не может даже кашу сварить. Если мы уходим из дома больше чем на час, на всякий случай надеваем подгузник. А ещё он удивительно похож на свою мать, на Ленку…

Не в том смысле, что у неё черты дауна, но что-то от неё есть в глазах, скулах, губах. Копия Лены, сделанная пьяным скульптором. Результат моей прекрасной любви.

Кстати, с Леной мы с тех пор даже не созванивались. Я набрал однажды её номер, но, прослушав пару гудков, бросил трубку. Понял вдруг, что сказать мне нечего, а молчать вместе было невыносимо.

Мозг у Вани набит знаниями двух видов. Первые относятся к материнским теориям о Боге, ведьмах, молитвах, ясновидящих и карме. Вся эта катавасия из верований мирно уживается в его голове с отцовскими походами в музеи, чтением вслух стихов и романов. Оценивая окружающий мир, Ваня берёт с полочки то одно, то другое познание и уверенно прикладывает к любой ситуации. Частенько он получает советы от Ангела. Не знаю, Ангел ли ему что-то говорит, или фантазия вперемешку с галлюцинациями.

А ещё он боится террористов, чеченцев и женщин-шахидок. Общественная истерия по поводу враждебных брюнетов в чёрных балахонах получила в мозгу моего сына своеобразное преломление. Тёмные силы вроде ведьм слились с шахидками, превратившись в нечто единое, смертельно опасное.

Ваня научился узнавать меня только к восьми годам, до этого боялся, как и всех чужих. Мама с папой соблюдали негласный этикет, не говорили Ване, что я его отец. К счастью, потом его легко удалось переубедить, Ваня, как и все дауны, поддаётся внушению.

– Как у меня может быть два папы? – недоумевал он.

– Может, Иван. В жизни и не такое бывает. Один папа теперь у Бога, а другой здесь, – убеждал его я, тыкая себе в грудь.

– А что скажет он? – Ваня указал пальцем вверх, имея в виду моего отца.

– Мне Ангел сказал, что он не против…

Ваня посмотрел на меня с уважением и больше вопросов не задавал.

Оля, для длинных ног которой я ещё недавно отодвигал пассажирское сиденье, один раз увидела Ваню и больше не появлялась. Дала понять, что такая жизнь ей не подходит. С Ваней много забот, и я перестал быть удобным. Мы расстались без истерик.

Людям, возящимся с больными, часто сносит крышу. Они становятся высокомерными. Мы, дескать, отдаём всех себя, жертвуем мирскими радостями ради немощных. По мне, так сестра милосердия, гордящаяся тем, что стирает гнойные бинты, ничем не лучше чванливой расфуфыренной дурёхи, хвастающей новеньким «мерсом». Я уж точно не святой, просто деваться некуда. Высокомерие страдания меня не впирает, не люблю возвышаться над другими. А небось трогательно смотрится: молодой мужчина, посвятивший себя инвалиду. Но мне чужое уважение и сострадание не требуются, поэтому я решил сына новым знакомым не показывать. Тут-то я и понял: инвалид – не просто тюрьма. Это тюрьма, которую себе строят те, кто за инвалидом ухаживает. Стены, которые они сами возводят между собой и миром. Узнав о моём выборе, часть знакомых решили, что я псих, другие намекнули, что я чуть ли не святой, раз взвалил на себя такую обузу. И те и другие перестали звонить. Я их понимаю: в клуб с Ваней не пойдёшь, в ресторане сидеть за одним с ним столом не каждый захочет. Он то кусок уронит, то скажет что-нибудь, демонстрируя во рту непрожёванное блюдо. Я никого не осуждаю. Зачем испытывать людей на прочность? Короче, мир вокруг меня в одночасье изменился. Я оказался в каком-то клоунском дурдоме.

Мы с Ваней идём по мокрой асфальтовой дорожке кладбища. Под ногами неубранные, размолотые подошвами листья. Цвета листьев, как у сухофруктов. Дыня, папайя, курага. Приглушённые и благородные. Там, где их слишком много, кеды скользят. Небо хмурое, температура по-прежнему около десяти градусов выше нуля. Что-то с климатом происходит, уже месяц неправдоподобно тепло и холодов не предвидится. Солнце не показывается. Ваню это расстраивает, он без солнца жить не может.

– Вань, следи за номерами, а то заблудимся. – Я тут сто лет не был, а Ваня с родителями иногда приходил.

– Я слежу за номерами. Нам нужен номер сорок девять «Б»! – Ваня размахивает руками, на одной варежка, на другой ее нет.

– Где варежка, Иван?

Ваня разглядывает свою руку, будто впервые в жизни её видит, и делает вывод:

– Потерял…

Я вздыхаю. Хоть и тепло, но мы боимся простуды, поэтому Ваня и носит варежки. Отдаю ему свою перчатку.

У меня тяжёлый пакет. В нём две урны с прахом: в одной – папа, в другой – мама. Мы пришли на кладбище, чтобы закопать их. Почему только теперь, спустя полгода после смерти? Дело в том, что мама уже давно подробно разъяснила мне, как их с отцом следует похоронить. Отцу ритуал был не важен, верховодила мама. Процесс её собственного захоронения менялся в зависимости от очередного религиозного увлечения. То ей хотелось быть похороненной в свадебном платье, то быть отпетой в церкви в закрытом гробу. Я старался запомнить её пожелания. В итоге мама наказала, чтобы тело, одетое в ночную рубашку, подаренную ясновидящей Ириной, было сожжено, а прах захоронили спустя шесть месяцев. Срок она лично высчитала с помощью маятника. Сам маятник надо было сжечь вместе с мамой. Папино тело проходило по тем же канонам, только без ночной рубашки и маятника. Точность соблюдения обряда гарантировала какие-то бонусы в загробном мире.

Я всё выполнил, как она просила. Про маятник, правда, забыл, а когда вспомнил, то долго не мог его найти. Короче, сжечь его вместе с мамой не удалось. Решил просто зарыть маятник рядом. Надеюсь, этот промах не обречёт маму на муки в аду. А урны всё это время хранились на балконе.

– Вон сорок девять! Вон, смотри! – орёт Ваня.

– Сорок девять «Б», ты же сам говорил…

– Ой, извини, извини, я невнимательный, извини!

– Забей, Вань, это херня, – успокаиваю я. Не хватало ещё слушать его долгие извинения.

– Папа, это плохое слово. Плохие слова портят карму, – говорит он точь-в-точь как мать. Нотки её речей срабатывают для меня детонатором. Не хватает ещё от Вани нотации выслушивать.

– Слушай, не указывай мне, ладно?!

Ванино лицо корчится. Вот-вот заплачет.

– Вань, извини, не буду ругаться. Только не надо кукситься! А вот и поворот!

Возле столбика с табличкой «49 Б» мы сворачиваем направо. Тропинка идёт под уклон. Колодец, мусорный бак, чугунная, поросшая мхом ограда вокруг памятника лётчику-герою. Мы протискиваемся к семейной могиле. Ваня, разумеется, цепляется курткой за штырь лётчиковской решётки. Штырь вырывает кусок белого синтепона. Увидев, что Ваня снова готов зареветь, говорю:

– Куртка – это хер… фигня, пустяк. Зашьём, не парься, – глажу Ваню по спине. Соблюдая аккуратность, пробираемся дальше. Пришли.

Оглядываюсь по сторонам… Может, перепутал место?.. Всё-таки лет десять здесь не был… Вроде всё правильно… Вот огромный трухлявый пень, вот лётчик-герой. А где могила?.. Нет её!

В смысле, могила есть, но памятника деду с бабушкой нет, а есть свежий холмик, обложенный еловыми ветками, и временная мраморная доска на чёрных железных ножках.

– Папа… а кто это? – спрашивает Ваня.

– Это точно наше место?

Ваня осматривается.

– Наше… Точно… А где дедушка с бабушкой? – настаивает он.

– Дедушка с бабушкой… А хер его знает!..

– Папа, кто это?

– Кто это…

На доске надпись золотом:

«Сазонов Георгий Викторович. 1953–2008»

…а снизу кисточка с палитрой выгравирована…

* * *

На днях, набив в поисковой системе «George Sazonoff» и «Джордж Сазонов», я кое-что узнал. Во-первых, это художник известный… Судя по всему, Джорджу удалось внушить ряду состоятельных людей, что его произведения достойны украшать любые стены. Он стал светским персонажем, и его картины приобрели статус must have. Во-вторых, сообщалось, что «г-н Сазонов неделю назад скончался в реанимации в результате ДТП». Об исчезновении картины информации не было.

– Бабушку с дедушкой украли шахидки? – спросил Ваня после некоторого молчания.

– Какие, на хер, шахидки!!! Похоже на какой-то блядский розыгрыш!

– Папа, нельзя ругаться. Бог этого не любит. Это создаёт плохую энергию, которая отрицательно влияет на здоровье и… – на слове «здоровье» Ваня икнул, и получилось «здо-а-р-ровье».

– Опять Бог! Что за семья такая! – Я выдернул из песка доску с именем автора нефтяной «Венеры» и увидел мраморную плиту с фотографиями моих прародителей, лежащую на боку позади холмика.

– Вы сюда когда последний раз приходили?

– Не помню, давно…

Я пнул холмик.

– Не надо, ведь бабушка и дедушка там, – бубнит Ваня.

– Надеюсь, они ВСЁ ЕЩЁ там! А сверху твой любимый художник! Что же это такое… – Я готов заплакать от отчаяния и бессилия.

Крик за спиной:

– Вот наш папа! Вот он!

Оборачиваемся.

В нашу сторону протискиваются две неизвестные девицы. Одна – холёная, слегка растрёпанная шатенка со страстными глазами. За ней на цыпочках, выбирая менее грязные места, скачет длинноногая блондинка, в пальто и туфлях. Шатенка останавливается и меряет нас взглядом.

– Поставьте доску на место, молодой человек, – говорит она мне строго.

Тут я замечаю, что так и держу в руках мрамор с именем художника.

– А вы отойдите, не стойте на могиле, – обратилась она уже к Ване. Он испуганно отступил.

Раздражение во мне взорвалось настоящим вулканом. Я давно хотел на кого-нибудь наорать, а повод не подворачивался. Швырнув доску на землю и пройдясь по ней, я надвинулся на шатенку:

– Это наша могила, здесь лежат мои дедушка и бабушка!

– Не повышайте голос, молодой человек!

– Зачем вы вынули доску?! – вмешивается блондинка.

– Вы захватили нашу могилу! Это уголовщина… я… мы… – Я, как всегда в нервном разговоре, начал сбиваться и захлёбываться словами. Давно хотел на курсы дикции пойти, но всё как-то не складывалось.

– Я не собираюсь здесь с вами препираться, – отрезала шатенка. – Мы честно купили этот участок, а что в нём лежало до этого, меня не интересует.

– Что!!!.. Купили?! Что в нём лежало, вас не интересует?! – задыхаюсь я.

Лицо Вани начало расплываться в плаче.

– Молодой человек, нервничать вредно, а то второго дурачка родите, – триумфально добавила шатенка.

Блондинка за её спиной опустила глаза.

– Второго… дурачка… – просипел я. От бешенства у меня совсем пропал голос. Не могу вымолвить ни слова. Даже закашлялся. Пока я справлялся с предательством голоса, правая рука сама собою вспомнила папины уроки бокса.

Удар вышел неловкий, кулак скользнул по губам… Но шатенке хватило. Она зашаталась и села в запылившийся венок из искусственных роз с лентой «Любимому папочке».

На меня бросилась блондинка и закричала с едва уловимым акцентом:

– Как вы смеете!

– Ах ты, сука, у меня встреча через час! – прошипела шатенка, утирая кровь со стремительно раздувающейся губы. Опираясь на огромный трухлявый пень, она попыталась встать. Гнилая древесина, похожая на пружинистое суфле, не выдержала, и шатенка снова упала. Хватаясь за ограду лётчика-героя и за руку блондинки, она наконец поднялась на разъезжающиеся в месиве мокрых листьев каблуки.

– Соня, ты в порядке? – заквохтала вокруг неё блондинка.

– Этот пидарас мне губу разбил!

– Успокойся. – Блондинка отряхнула её. – Успокойся, мы все очень импульсивны.

Шатенка подошла ко мне:

– Ладно, козёл… я бы тебя засадила, но идиота твоего жалко!

Я увидел близко перед собой её белые ровные зубы, стоящие стеной за разбитой губой. Вставные. Имплантаты. Один выбьешь – пятьсот евро.

– Чё ты сказала!.. – Тут я согнулся от сильного удара коленом по яйцам. Шатенка же, ловя руками воздух, снова рухнула.

– В администрации кладбища будем разбираться! Пошли!

Девицы отступили, лавируя между оградами. Шатенкина задница вся облеплена листьями и трухлявыми древесными ошмётками.

Блондинка что-то вспомнила и вернулась:

– Извините.

Подошла к могиле, положила две белые розы.

Мы с Ваней присели на скамейку возле лётчиковской ограды.

– Извини… что-то я не сдержался… – Я похлопал сына по спине, достал платок, вытер ему физиономию. Ваня, хлюпая носом, сказал:

– Я не хочу быть дураком! Не хочу быть уродом! Я хочу быть умным, красивым, честным, смелым, прямым… Я каждый день молюсь…

– Ты не урод, Вань. Эта сука сама уродина. Манда!

– Она кра… кра-сивая… – всхлипнул Ваня.

– Что?!

– Она красивая… И вторая тоже кра-сивая.

Я посмотрел на Ваню новыми глазами. За всё время нашей совместной жизни я ни разу не слышал от него размышлений о женской красоте, а тут как из пулемёта: сначала восторги по поводу одной нарисованной бабы, а теперь уже по поводу двоих, и вполне настоящих.

Немного успокоившись, мы с Ваней решили всё равно закопать урны. Вырыли совком две ямки в свежем песке, присыпали сверху. Я подумал, что завещаю себя целиком похоронить, в гробу. А то как будто не человека хоронишь, а термос. Никакого ощущения важности события. Интересно, а как с Джорджем Сазоновым обошлись, сожгли или в гробу закопали?

Затем отправились в кладбищенскую контору разбираться со случившимся. Меня всегда пугали разговоры с чиновниками. Не то чтобы пугали, а вызывали неприязнь. Я даже подумал, не оставить ли всё как есть, но понял, что это безответственно. Могила – это история. Да и деньги. Случись что, где меня хоронить? Хотя это будет уже не важно. А если Ваню?.. Деньги всё-таки, которых просто нет…

Нас встретили хмурый охранник, очередь и перерыв на обед. Привычное триединство российского государственного учреждения. Мы терпеливо переждали все эти неурядицы, но к главному всё равно не попали. Принял один из замов.

Этот чрезвычайно полный, краснолицый мужчина начал с того, что поставил под сомнение подлинность наших прав на могилу. Потребовал принести соответствующие документы. Стараясь не нервничать на этот раз, я ровным голосом намекнул ему, что документы имеются, а ещё имеются обширные связи с важными людьми. Проработав больше десяти лет в архитектурном бизнесе, я могу назвать несколько весомых фамилий. Помощи от них не дождёшься, но для блефа вполне сойдёт.

Краснолицый позвал главного. Появился начальник кладбища, ещё более полный и краснолицый, чем зам. Он применил другую тактику, принялся упрекать нас с Ваней в халатности и плохом уходе за могилой. Мол, если бы мы регулярно посещали кладбище, подобного не случилось бы. Ещё одна тактика наших чиновников: выставить пострадавшую сторону виноватой. Девушка виновата, что её изнасиловали, водитель виноват, что угнали машину. После такого разговора выходишь как с исповеди. Сам грешник во всём виноват. Покайся.

С трудом сохраняя спокойствие, я напомнил краснолицым собеседникам, что права собственности на могилу из-за нескольких лет отсутствия родственников не лишают. Намекнул, что нарушены права несовершеннолетнего инвалида. Дело пахнет статьёй. Расстались на том, что я принесу документы и жалоба будет рассмотрена. Прекрасно понимаю, им выгодно затянуть разбирательство. Измотать нас, чтобы мы сами отказались от претензий. Но другого шанса просто нет.

С карьерой мне пришлось распрощаться. После соскока заказа в Майами стали отпадать и другие. Не могу же я ездить на объекты с Ваней, так всех клиентов распугаешь. А доверить его сиделке тоже нельзя. В самом начале попробовал, но после нескольких дней он стал каким-то вялым и сонным. Однажды я вернулся пораньше и застал сиделку обнимающейся с мужиком на моей кровати. Ваня спал непробудным сном. Оказалось, что дамочка поила его транквилизаторами, а сама развлекалась с хахалем.

Вынужденное пребывание дома даётся с трудом. Сомневаюсь в своём выборе каждый день, особенно когда в каком-нибудь архитектурном журнале смотрю на фотографии новых построек и интерьеров. Это те-то сделали, это другие. Всех знаю, сам ещё недавно с ними работал, а теперь… Иногда по старой памяти мне что-нибудь подкидывают на дом, но масштаб всё мельчает. Работа архитектора требует присутствия, а я прикован к Ване. Скоро буду сараи для садового инвентаря декорировать…

Иногда становится одиноко, даже жаль, что некому прочитать мне мораль или дать совет. Раньше хоть мать звонила, а теперь никого… Чтобы не сдуреть в этом замкнутом, полном призраков прошлого пространстве, я хожу с Ваней на выставки и в музеи. Это дёшево, тем более у Вани льготы. Время от времени случаются эксцессы. На вернисаже шоколадных изделий при старой кондитерской фабрике Ваня сожрал один из экспонатов, стоило мне только отвлечься. На глазах у вытаращившей глаза смотрительницы откусил сразу половину толстого тела шоколадной свиньи. Когда я подбежал, Ваня, весь перемазанный шоколадом, уже подбирался к хвостику. Несмотря на то что редкие Ванины зубы рвали тело свинки на части, она улыбалась порочными губками и подмигивала синим глазурным глазком. Пришлось спешно ретироваться. С тех пор посещаем только несъедобные экспозиции.

Жизнь наша становится всё скромнее. После смерти родителей пришлось продать «фолькс», чтобы оплатить налог на наследство и кремацию. Быстро истратились родительские сбережения. Удивительно, но за долгие годы мама с папой умудрились отложить из пенсий полторы тысячи долларов. Меняли по старой привычке рубли на доллары и складывали в конвертики. Я же, прилично зарабатывая, не скопил ни копейки. Всё спускал на рестораны, путешествия, шмотки. Ваня получает пособие по инвалидности. Я продал антикварам пару старинных канделябров, привезённых дедом в сорок пятом году из Германии. О том, что будет дальше, стараюсь не думать.

Вечером, после событий на кладбище, позвонил режиссёр самодеятельного театра для подростков с умственными отклонениями. Ваню к ним пристроила мама. Последние два года он играет Меркуцио в «Ромео и Джульетте». Режиссёр сказал, что Ванину роль передают другому мальчику.

– А в чём причина?

– Ваня стал реже ходить на репетиции… путает реплики…

– Он не пропускает репетиций, я сам его привожу! Он не пришёл только один раз, когда был у врача!

– Ну, дело не только в этом… – Режиссёр принялась расплывчато разъяснять мне про мужика, сын которого, Кирюша, мечтает играть Меркуцио, а мужик этот обещает передать театру набор старой мебели для декорации.

– Мы возим наше кресло на каждый спектакль! Моя мама шила костюмы, а теперь вдруг какой-то папочка со своей мебелью… – перебил я.

– Вас неоднократно просили оставить кресло в театре!

– Кресло – одна из любимых Ваниных вещей в доме! Я же не могу его вот так отдать!

– А вот Кирюшин папа может!

Я слушаю голос в трубке, и меня засасывает серая банальность мироустройства. Борьба за хорошие роли идёт даже между даунами. И здесь есть Кирюшин папа, готовый купить своему сыночку-инвалиду счастье за счёт несчастья другого инвалида. Будь моя мама жива, попробовали бы они отобрать у Вани роль. Она бы им устроила! Стоило только ей умереть, как появился претендент на наш кусок пирога.

Отстоять Меркуцио не удалось. Ване предложили роль автора, читающего эпилог в финале, плюс, в качестве компенсации за моральный ущерб, я выторговал для него роль пажа. Такого персонажа у Шекспира нет, его придумал я. Паж будет встречать гостей перед спектаклем и объявлять перерыв.

Чтобы не травмировать Ваню, ему я сказал, что актёру полезно играть разных персонажей. Что от этого мастерство только оттачивается. Но он всё равно расстроился.

– Я так люблю Меркуцио! Чума на оба ваших дома!.. – Ваня встал в патетическую позу.

До сих пор я ни разу не был на этом спектакле. Сложновато смотреть на подростков-даунов, разыгрывающих самую известную историю любви. Нехилое испытание для зрителя. Теперь обязательно пойду, тем более что очередной показ близится.

– Всё дело во мне… – сказал Ваня неожиданно трагически.

– Ты нормально играешь Меркуцио, я уверен…

– Я украл картину, это кара Божья…

Ваня сидит, обхватив голову руками.

– А при чём здесь картина, Вань?

– Кража – это грех. После этого у нас забрали могилу и… Меркуцио.

Я задумался. Логика, конечно, спорная, но что-то в этом есть. Неприятности и вправду посыпались после кражи картины. Конечно, проблемы и раньше возникали. Один Ваня чего стоит! Но если учесть, что именно Джордж Сазонов лёг в могилу нашей семьи, то выходит форменная месть высших сил.

– Но ты же сам на даче говорил, что художник нарисовал картину для тебя.

Ваня не слышит моё замечание. Он погружён в размышления.

– Надо идти к тёте Ире… – неожиданно собранно произнёс он.

– Это ещё кто?

– Ясновидящая. Она всё знает и даст совет.

– Это мамина знакомая, что ли, бухгалтерша? – иронично уточнил я.

– Ей Бог знание дал. Она у Иисуса Христа была на приёме, – строго произнёс Ваня, и я снова услышал знакомые поучительные интонации.

Шутки шутками, а выбор у нас невелик. Всё равно делать нечего, развлечений никаких, можно и к ясновидящей смотаться. Тем более я эту леди никогда не видел.

Нашли в маминой записной книжке телефон. Я набрал номер.

– Слушаю вас, – раздался низкий женский голос в трубке.

– Ирина, я Фёдор, сын Галины Сергеевны…

Ночью я долго не мог заснуть, размышляя о событиях последних дней. Зря я эту бабу ударил: женщина всё-таки, да и недальновидно. Она, конечно, сучка настоящая, но лучше было попробовать договориться, а то теперь она упрётся рогом. Я, конечно, стал психом от всего этого…

Через пару лет после рождения Вани я начал испытывать зависть. Сильнейшую чёрную зависть к тем, у кого есть здоровые дети. Я смотрел на беременных и надеялся, что у них тоже родится инвалид – даун, кретин или хотя бы олигофрен. Я не желал никому зла, просто не хотел оставаться один на один со своей долей. У всех, как назло, дела шли прекрасно. Детки рождались отборные. Они розовели и подрастали. Друзья только и делали, что показывали фотографии и рассказывали о том, что их малыш уже пошёл, уже снимается в рекламе, уже учится в английской спецшколе и играет гаммы на скрипке…

За окном завыла собака, прошла компания пьяных, выкрикивающих невнятные слова дурными голосами. Процокали одинокие каблуки, стихнув в арке…

Неужели захват могилы вызван кражей картины?.. Можно быть каким угодно скептиком, но совпадение налицо. Может, зря я над мамой смеялся, когда она мне ясновидящую цитировала? Сколько мы ни пытаемся уйти от влияния родителей, ничего не выходит. Вот и я – лежу в родительской кровати, выполняю взятые ими по отношению к Ване обязательства и собираюсь идти к их ясновидящей…

По потолку, в отсветах фар, пробежали прямоугольные тени оконных рам и причудливая паутина ветвей деревьев. Во двор заехала машина с гулко бьющей внутри электронной музыкой. Что за идиот, все же спят! Наверняка «Лада» с тёмными стёклами, синими неоновыми огоньками и поднятым на гоночный манер задом. Есть в Москве люди, у которых с «Ладами» связаны нежные чувства. Люди эти так же похожи друг на друга, как и их любимые автомобили. Музыка становится заметно громче, видимо, дверцу открыли. Я закутываю голову одеялом, но это не помогает. Тогда я вскакиваю, бросаюсь к окну, дёргаю створки. Угадал, «Лада». Стоит у подъезда с включёнными фарами. Ну, я тебе сейчас… «Эй, ты! Сделай потише!» – Крик уже рождается в горле. А не прибавить ли «козёл»? «Эй, козёл, сделай потише!» Пальцы дёргают алюминиевые задвижки… Из подъезда выходит девушка, садится в «Ладу», дверца хлопает, музыка удаляется.

Стою перед полураскрытым окном наедине со своей неизлитой злостью. Уже настроился орать во всё горло – и такой облом. Козлы, мудаки! Даже не дали себя обматерить!

Появление на свет Вани меня контузило. Такие шрамы не зашлифуешь у косметолога. Я долго учился радоваться жизни. Но где-то в глубине всё равно сидит тайная злость… Не из-за этого ли я так болезненно реагирую на громкую музыку за окном, презираю владельцев этих «Дад»?..

Приехал мусороуборочный «КамАЗ». Железные баки с бутылочным грохотом опорожняются в оранжевый кузов. Прозвякал цепью-заземлителем тока, волочащейся по асфальту, первый троллейбус. Значит, уже утро…

А Бог? Теперь, когда ответственность за сына целиком легла на меня, когда я оставил ради него карьеру, личную жизнь, я перестал предъявлять к нему претензии. Просто я больше не надеюсь на него. Бог для меня стал чем-то вроде персонажа из фильмов о таинственных обществах, магических книгах и тайных знаниях. Все эти мифы существуют только потому, что людям слишком страшно принять правду. Факт, что ничего нет. НИЧЕГО. Только темнота космоса…

А вот и первый выкрик гаишника в мегафон: «Номер сто тридцать один, остановитесь»! Нарушил кто-то. Гаишник продолжает требовать незадачливого водителя остановиться и очень скоро переходит на истеричный вопль. Видно, какая-нибудь зазевавшаяся дамочка, недавно получившая права, едет на корейской малолитражке и ничего вокруг не замечает. Визг гаишника она не слышит, а смотрит перед собой, вцепившись в руль. Тут гаишник догоняет её и прижимает к обочине, размахивая полосатым жезлом. Дамочка пугается, забывает все уроки вождения, бросает руль и чуть было не въезжает в зад едущего впереди «КамАЗа». Её малолитражка и гаишная бело-синяя «десятка» перегораживают улицу, и остальным приходится объезжать их по встречной, истошно гудя и ругаясь. Я засыпаю…

Проснулся с ощущением весны. На улице чирикают воробьи, царит особенный мартовский гам. Встал, прошлёпал босыми ногами к окну. Погода продолжает удивлять. Снега нет вовсе, под мостом маются без дела снегоуборочные машины, пригнанные сюда бороться с заносами. На площадке детского сада щебечут малыши, выведенные воспитательницами на прогулку. Цветные комбинезоны-карапузы скачут по лесенкам, съезжают с горок, застревают между прутьями забора, колошматят друг друга игрушечными лопатками. Один в комбинезончике леопардовой расцветки поднял урну величиной с себя и силится надеть её на голову. Воспитательницы, две молоденькие девицы, курят, сидя на скамейке, не мешая детям играть.

В ванной комнате слышен плеск. По средам, а сегодня среда, Ваня купается.

– Привет! – Я заглядываю в приоткрытую дверь.

– Доброе утро! – радостно кричит Ваня, сидящий в бирюзовой воде.

Кто-то однажды сказал маме, что медный купорос в небольших дозах убивает микробов не только на растениях, но и на человеке. Мама ненавидела любых микробов. Однажды после Нового года она, пожалев оставшийся в рюмках и бокалах алкоголь, вылила его в цветы. Водка и вино содержат углеводы, они питательны, а значит, это полезно растениям, рассудила мама. Но главное, алкоголь убивает микробов.

Цветы завяли ещё до Рожества. Мама не признала свою вину, сославшись на плохую энергетику гостей и какие-то ошибки в пропорциях, допущенные из-за того, что папа говорил под руку. Рискованные эксперименты происходили регулярно, в основном не на цветах, а на нас с отцом, а потом и на Ване. Впрочем, мы от этого не умирали, а становились только крепче. Купорос был, пожалуй, самой безобидной из её выдумок. Больное горло она лечила керосином, мигрень – пассами руками.

Когда я был ребёнком, мама сажала меня в ванную, высыпав в воду горсть кристаллов медного купороса. Гранулы шли на дно, оставляя ярко-синие следы. Казалось, что в воде курятся магические благовония, выпускающие бирюзовый дым. Я обожал этот бассейный цвет юга и долгое время полагал, что ярко-синие ванны – норма жизни каждого советского ребёнка.

Время шло, список маминых методов в борьбе за здоровье обновлялся, но кое-какие истины оказались незыблемы. В том числе и меднокупоросные ванны. Кроме смерти микробов, этот полезный элемент ещё и восполнял недостаток меди в организме. На меня меди хватило, я вырос, и мама взялась за Ваню. Её запасы купороса оказались весьма обширными.

Мама нуждалась в последователях. Отец всегда отлынивал от её диет и язвил по поводу ясновидящей. Я тоже не шёл с ней в ногу. В итоге идеальным учеником оказался Ваня. Мама получила, что хотела. Ваня доверял ей во всём: читал те молитвы, которые она указывала, делал специальную зарядку, развивающую связь с космосом, и остальное в том же духе. Теперь его белое тельце торчит из синей воды, он играет с обкусанным пластмассовым утёнком. Синяя вода – второе после индийского ковра яркое пятно в окружающем мире.

– Когда новый медный купорос будет? – задал Ваня неожиданный вопрос. Я поднял некогда тяжёлый пакет, осмотрел его и понял, что грядёт купоросный кризис. Запасы, казавшиеся неиссякаемыми, конечны, как и их хозяйка.

– Когда?.. Скоро. Я знаю, где его взять. – На самом деле ничего я не знаю. Мать добывала купорос, пользуясь своим статусом сотрудницы химинститута. – Будет тебе медный купорос, достанем.

Под низким небом город выглядит серым и безрадостным. Ваня задаёт новый вопрос:

– Папа, когда будет солнце?

– Сегодня у ясновидящей спросишь.

– Я молюсь, чтобы было солнце…

Я почистил Ване ботинки. Люблю чистить обувь, и свою, и близких. Подозреваю даже, что обувь незнакомых людей я бы чистил с удовольствием. Из всех страшилок, что рассказывают про армию, меня никогда не пугало то, что придётся чистить сапоги офицерам и всем, кто сильнее тебя. Мне нравится выжимать крем на кожу, растирать его, доводить мыски, пятки, голенища до блеска. Мы собираемся к ясновидящей Ирине, живущей на окраине. Прихватили с собой картину. Ирина сказала, что желательно иметь при себе вещественную причину наших неудач.

В вагоне метро, кроме нас и других пассажиров, находятся глухонемые школьники. Целый класс. Они активно общаются друг с другом, используя язык жестов. Человек двадцать болтают наперебой, не произнося ни звука. Только легкий шорох пальцев носится в воздухе. Странное ощущение: люди перед тобой шутят, рассказывают о первых поцелуях, хвастают новыми мобильниками, и всё это без слов. Ваня спрашивает:

– А почему они так делают?

– Они так разговаривают, – немного раздражённым шепотом поясняю я. Мне показалось, что Ваня слишком громко говорит и чересчур откровенно таращится на глухонемых.

– Они что, не умеют говорить, как нормальные люди? – спрашивает Ваня ещё громче, решив, что я его плохо слышу.

Женщина с копной крашеных завитков на голове окидывает нас строгим взглядом.

– Тише, Вань! Неприлично так громко обсуждать других в их присутствии.

– Они не умеют говорить! Ха-ха-ха! – разошёлся Ваня.

Некоторые глухонемые оказались только немыми, но никак не глухими. Я это понял потому, что они обернулись. Ужас как неловко, картинка та ещё: даун потешается над глухонемыми. На нас стали коситься и другие, «нормальные» пассажиры. Я готов провалиться сквозь пол.

– Выходим! – Я вытолкал Ваню из вагона, как только поезд остановился на станции. – Как не стыдно смеяться над больными! Это тупо и отвратительно!

– Мне можно, я тупой, у меня синдром Дауна!

Хитрый Ваня иногда прибегает к такой отговорке. Обыкновенно в тех случаях, когда вытворяет нечто непотребное.

– Нашёл оправдание! Надо уважать других! У всех есть недостатки! Ты не только себя позоришь, но и меня тоже!

– Я больше не буду. Прости меня… – просит Ваня. Он весь надулся, вот-вот заревёт. Во мне кипит злость. Злость на Ваню за то, что он болен, за то, что я вынужден с ним нянчиться. А он ещё и характер показывает. Синдром Дауна у него, видите ли! На нас оборачиваются.

– Научись вести себя как нормальный человек! Нельзя смеяться над больными! Ты же не любишь, когда над тобой смеются!

– Я не больной! Я не больной! – взвизгнул Ваня, слёзы и сопли хлынули из него рекой. Я достал платок и принялся утирать ему физиономию. Грубо, причиняя Ване боль. Почти бью его рукой с платком. Чего он всё время ревёт! Очень быстро мне становится жаль его и стыдно за себя. Теперь на нас смотрят все идущие мимо без исключения. Плевать! Пусть хоть кресла поставят и усядутся в ряд.

– Извини, Вань, слышишь? Извини, ты здоровый, это я так сказал, по глупости… – оправдываюсь я. – Ты мой хороший, я тебя люблю…

Потихоньку Ваня успокаивается, и мы продолжаем путь.

Выходим на конечной станции. На гранитном полу валяется зелёная крышечка от газировки. Ваня ударяет по ней ногой, крышечка летит ко мне. Я делаю обманное движение, настоящий Зидан перед бразильскими воротами, и бью Ване. Он пропускает «мяч», урчит и смеётся от удовольствия, бежит за ним, бьёт мне… Пробка катится навстречу идущему милиционеру с усами. Милиционер строго смотрит на нас и делает точный пас Ване. Хороший знак.

Давка на лестнице уже не кажется мне кошмарной. Просто много людей, едущих в Подмосковье. Спины в простеньких тканях. Тяжёлые сумки в руках. Плачущие дети. Деревенские жители, южане. Огромная страна снова двинулась в путь.

Углубляемся во дворы серых панельных домов. Блёклая грязная погода, свойственная Москве в межсезонье. От мусорных баков в подвал юркнула крыса.

– Смотри! Крыса! – Радостно вскинув руку, веду пальцем по траектории ее бега.

– Где, где?!

– Вон!.. убежала…

– Я не увидел, – сокрушается Ваня, словно явление крысы было вторым приходом Христа.

– Не парься, еще увидишь!

– А где крысы живут?

– В подвале, наверное.

– Естественно, ведь стены такие тонкие, как вафли. Крысы прогрызают их и селятся.

Пятиэтажки на самом деле напоминают старые, замызганные вафли. Бетонные панели облицованы кафелем. Швы между панелями выделяются тёмной замазкой, как будто заплесневевшая вафельная начинка. Малюсенькие балконы кренятся под весом всякого хлама, собранного жильцами. Старые автопокрышки, лыжи, вышедшие из строя холодильники. Снаружи к балконным ограждениям привязаны санки. На одном балконе на бельевой верёвке висит инородный элемент, шкура зебры. Уж не водятся ли поблизости, кроме крыс, ещё и зебры?

Некоторые балконы украшены попытками хозяев их застеклить. Кособокие рассохшиеся рамы, не подходящие по размеру друг к другу, высотой в пол-окна и застеклённые лишь кусками. За окнами кухонь свисают авоськи с продуктами. Вороны норовят стащить эти припасы, и тогда неопрятные толстухи или мужики в несвежих нижних майках распахивают окна и шугают птиц.

У подъезда спит несколько автомобилей: один-два на ходу, остальные – вросшие колёсами в грязь и накрытые, будто саваном, истлевшим брезентом.

– Пап, а правда Москва – самый красивый город на земле?

Я оглядываю мир вокруг себя:

– Ну… – Вопрос меня огорошил. – Может быть, не самый, но один из самых – уж точно…

Молча идём дальше. Ваня никогда не видел других городов. Я видел. Я понимаю, что окружающая грязь и нищета никак не вяжутся с красотой, но что-то во всём этом есть… что-то противоречивое, парадоксально красивое, как в нефтяной «Венере». И Ваня увидел это. Только это не красота, это любовь. Не к городу, не к стране. Просто любовь, любовь вообще.

Я иду с Ваней рядом, и внутри меня разливается это чувство. Любовь к брошенным «Жигулям», чей хозяин давно умер, к жирным швам между панелями, к авоськам за окнами. Впервые на меня нахлынула любовь к миру. Без всяких оговорок. Просто любовь.

Найдя нужный дом, позвонили в домофон.

– Слушаю вас, – ответил тот же низкий голос, что и в трубке.

– Ирина, это Фёдор, мы с вами договорились… – объясняю я.

– Заходите, третий этаж, – донеслось из передатчика. Замок протяжно пищит. Ваня тянет дверь на себя, мы входим в тёмный подъезд.

Пахнет протухшей водой. А может, мёртвыми крысами, разлагающимися в подвале. Одна из дверей третьего этажа, простеганная ромбами чёрного дерматина, приоткрыта. Предупредительно громко вытирая ноги и покашливая, мы заходим в квартиру.

Из комнаты показалась полная брюнетка с проседью, в расписном халате.

– Здравствуйте, Ирина.

– Здравствуйте, тётя Ира.

– Вы Фёдор? – обращается она ко мне.

– Точно.

– Здравствуй, Ваня. Одежду вешайте туда, тапочки здесь. Как добрались?

– Нормально.

– У нас район специфический. Тут разлом в энергетической коре проходит. Сильное поле бьет из земли. Чай, кофе?

– Спасибо, перед выходом попили, – отказываюсь я.

– Тогда пройдёмте. – Ирина манит нас за собой в комнату.

Жарко, пахнет вчерашним супом. Окна заклеены, форточек нет. Ирина не проветривает. В комнате стоит диван, тёмная «стенка» с телевизором, десяток женских романов на полке, ваза с пластмассовой розой и павлиньим пером, раскрашенная фотография семейной четы с застывшими лицами, софа…

На софе лежит человек, накрытый тюлевой занавеской.

По спине пробежали мурашки. Не оборачиваясь, Ирина даёт привычное пояснение:

– Муж… два года назад заснул. Смещение энергетического двойника плюс кармические грехи… кое-какие обязательства у него из прошлой жизни.

– А… – только и протянул я и посмотрел на Ваню. Мог бы меня предупредить, он же здесь бывал. У него серьёзное лицо, будто на церковной службе.

– Итак, какие ко мне вопросы? – переходит к делу Ирина.

– У нас оказался чужой предмет… случайно… мы хотели бы его вернуть… мы не знаем, что делать… у нас неприятности начались, думаем, из-за этого… – немного запинаясь, разъясняю я.

– Предмет с собой?

– Э… да… как вы сказали… Вань, доставай.

Ваня извлёк из пакета сложенный холст и гордо развернул. На лице Ирины ничего не отразилось.

– Сейчас я проведу сеанс. Прошу меня слушать беспрекословно и не задавать вопросов.

– Конечно… да… – Я киваю несколько раз.

Ирина зажгла свечи, положила перед собой картину, взяла в руку пирамидку на верёвочке, закрыла глаза и спросила:

– Маятник, можно к тебе обратиться? Если да, качайся по часовой стрелке.

Я смотрю на маятник не отрываясь, Ваня смотрит то на него, то на меня. Ему не впервой, он чувствует себя более искушённым. Более взрослым. Он мой проводник в мире духов, энергий и карм.

Маятник завертелся, сначала медленно, потом быстрее. Рука Ирины не двигается, сквозняка нет, маятник крутится против часовой стрелки.

– Что такое? Не хочешь, устал? – ласково говорит Ирина маятнику. – Ну ничего, отдохни. – Она подержала пирамидку в кулаке, подула на нее. – Придётся по-другому. Сейчас я разденусь, вы не пугайтесь, мне будут нужны ваши руки.

Не успела она договорить, как халат оказался на полу. Ваня замычал неопределённо, видимо, таких номеров ясновидящая раньше не выкидывала. Я постарался сохранить выдержку, хотя это непросто, когда перед тобой стоит крупная тётя бальзаковского возраста, абсолютно голая.

– Руки, – скомандовала она.

– Мою? Пожалуйста… Моей достаточно? А то Ваня… э… для него это… необычно…

– Мне нужна рука того, кто совершил кражу, – отрезала Ирина.

Не знаю, какая она там ясновидящая, но в людях разбирается, всё сразу про нас поняла. Я протянул руку, стыдясь холодной ладони, которая вдобавок вспотела. Ваня последовал моему примеру. Ирина крепко прижала наши руки к свои грудям. Я подумал, что при спящем не первый год муже для неё это неплохой официальный способ контактировать с мужчинами. Под пальцами ощущаются мясистые соски, украдкой я поглядел на Ваню, он дышит очень быстро. Как бы инфаркт не хватил, всё-таки врождённый порок сердца… Впрочем, хоть бабу перед смертью полапает. Не самый плохой вариант.

Сначала Ирина подвывала некоторое время и вдруг заговорила неразборчиво:

– …дорога… спешит… мужчина спешит… подарок… он везёт подарок… опаздывает… поворот… – Она стала всхлипывать, из-под закрытых век потекли чёрные, пополам с тушью, слёзы. – Смерть!.. Я вижу смерть! – воскликнув это, Ирина раскрыла глаза. В них светился ужас. – Во что вы меня впутываете?! – заорала она, отталкивая нас. – Я видела смерть! Я со смертями не работаю!

Ваня совсем притих. Я весь дрожу. Не знаю, что меня напугало больше: её внезапный крик и чёрные слёзы или то, что она достоверно описала ситуацию, в которой картина досталась нам.

– Мы… м-мы никого н-н-не уб-б-бивали, это был несчастный с-случай! – бубню я, заикаясь. – Ваня случайно взял картину, просто она ему понравилась. Мы хотим её вернуть хозяевам… тем, кому художник её вёз…

– Он не хочет! – перебила Ирина, накидывая халат и указывая на Ваню.

– Ему нравится картина, но он готов вернуть её, помогите нам… у нас после этого неприятности начались… – взмолился я.

– Хорошо, руки… – Она снова входит в транс. – Дорога… подарок… вижу прошлое… у вас у всех общее прошлое… и… будущее… чёрное, липкое… брызжет в лицо… солнце… – Ирина сжала мою ладонь.

– А-а-а-а-а-а-а-а-а-а! – Это уже Ваня.

«Всё, бля, инфаркт», – мелькнуло в голове. Поворачиваюсь. Волосы встают дыбом.

Вместо корчащегося в сердечном припадке Вани на кровати медленно поднимается человек под тюлем. Муж. Не опираясь на руки, а просто так взял и сел, как ожившие мертвецы в кино. Сел, а тюль как был на нём, так и остался. А он через него смотрит.

– Ай! Ой! Мама! – не своим голосом взвизгнул я, вскакивая и отдёргивая руку.

Ирина, увидев мужа, застыла. Тем временем он стащил с себя тюль и, рассматривая нас опухшими, осоловелыми глазами, произнёс:

– Ира, у нас гости?

– Уходите! Быстро уходите! – зашептала Ирина, суетливо одеваясь.

Мы с Ваней кинулись в прихожую, отталкивая друг друга в попытках протиснуться в дверь. Как напроказившие дети, бегущие от учительницы. Ничего ужасного не произошло, просто спавшему летаргическим сном мужу приспичило проснуться именно во время сеанса по выявлению хозяев нефтяной «Венеры». Но мы бежим как от огня: мало ли что придёт в голову человеку, проспавшему два года, а проснувшись, увидевшему, как двое парней тискают его жену за сиськи. Схватив с вешалки куртки, запихивая ноги в ботинки на ходу, мы дёргаем дверь. Она не поддаётся… засовы, защёлки… Я толкаю, не поддаётся… Оборачиваюсь… вижу каменное лицо мужа, наблюдающего наше бегство. Позу он так и не сменил.

Кричу:

– Деньги на зеркале!

Ответа не следует. Зря я про деньги, муж ещё подумает, что Ирина проституцией занялась… А может, не надо было платить? Она же ничего толком не сказала, сеанс сорвался, а со средствами у нас плохо… Каждый полтинник дорог… Тут я едва не повалился под Ваниным весом… Он наконец справился с дверью, дёрнув её на себя. Ну конечно, не толкать надо, а дёрнуть на себя… Ваня дёрнул слишком сильно. Дверь распахнулась, и он повалился на меня. Хватаясь за висящую на вешалке одежду и какой-то хлам, я чуть не упал с охапкой старых плащей. Отбросил их и толкнул Ваню вперёд, в открывшийся выход.

* * *

Позвонила риелторша. Вот уже два месяца, как я безуспешно пытаюсь сдать бабушкину квартиру в Черемушках. Деньги нужны позарез. С клиентами не везёт: одним не нравится старая сантехника и обои, другие выглядят подозрительно и предлагают слишком мало. После расставания с Леной я тут долго не прожил. Только появились заработки, сразу снял жильё. Не хотел зависеть от родителей. Они квартиру время от времени сдавали, но ремонт так и не сделали. Квартирка очень запущена. Приличным клиентам нужен ремонт, а сдавать абы кому не хочется. Выколачивай потом плату каждый месяц.

– Девушка хочет снять. По виду культурная, обеспеченная. Торгует живописью. Ищет однушечку под склад.

Везёт мне на живопись в последнее время, подумал я про себя. Это может оказаться подходящим вариантом.

– Готов встречаться завтра. Посмотрим друг на друга.

На следующий день, оставив Ваню у старушки соседки, я приехал в квартиру заранее. Открыл форточку проветрить. Полы и окна мы с Ваней помыли ещё в сентябре.

Звонок. Открываю дверь. На пороге риелторша в кожаном плаще и… шатенка с кладбища.

– Здравствуйте, Фёдор, это Софья Георгиевна. – Риелторша профессионально улыбнулась, пропуская шатенку вперёд. Мне тут же захотелось захлопнуть дверь.

Не знаю, как складывалась жизнь этой Софьи Георгиевны до встречи со мной, но, увидев меня, она изменилась в лице. Видимо, такого количества странных совпадений за столь короткий срок ей, как и мне, переживать не приходилось. А ведь она ещё про картину не знает. А значит, на мою долю выпало побольше мистики… Ощущаю мгновенное удовольствие от того, что знаю касающуюся её тайну.

– А ты что здесь делаешь?! – вместо приветствия спрашивает шатенка. Губа у неё всё ещё распухшая. Припудренная.

– Это моя квартира.

– Вы знакомы? – Риелторша заволновалась из-за нашего неприветливого тона.

Как часто люди задают вопросы, касающиеся очевидных, уже свершившихся событий. Ясно ведь, что мы знакомы.

– Заходите, – предлагаю я. Мог бы, конечно, выгнать их вон, но вспомнились слова Вани «она красивая». Да и деньги нужны.

Шатенка напряжённо переступила порог и стала осматриваться.

– Окна куда выходят?

– Во двор.

– Я вижу, что не на Елисейские Поля. Сторона света какая?

– Восточная. Солнце по утрам.

– Что-то его не видно.

– Сейчас полпервого.

Шатенка явно не может сосредоточиться на достоинствах и недостатках квартиры. Думает о другом. Взвешивает, стоит ли со мной связываться или нет. А если стоит, то какую пользу она из этого извлечёт. Прямо слышно, как микросхемы в её голове скрипят.

– Так и будете сдавать, без мебели? – На вы перешла.

– Да.

– Ремонт?

– Если хотите, можете сами делать.

Какая ей разница, солнечно здесь или нет? Зачем мебель? Она же под склад квартиру ищет… Я уже точно знаю, что не сдам ей ничего. Мы ещё с правами на могилу не разобрались… Могила могилой, а деньги сейчас нужны. До этой вообще такие рожи приходили, абсолютно неподходящие.

– Ну как вам, нравится? – волнуется риелторша.

– Надо подумать… – рассеянно отвечает шатенка.

– Я вам позвоню, – бросила риелторша. Чувствую, надоело со мной возиться.

Женщины ушли.

Этой сдавать нельзя, она мошенница… Риелторша со дня на день от меня откажется… Что же делать?.. Выждав несколько минут, я выхожу за дверь.

Во дворе иду по бордюру тротуара. Всегда любил это. Кажется, что идёшь по краю пропасти. Боишься упасть. Упадёшь – и конец. А когда всё-таки теряешь равновесие, оказывается, что нет никакой пропасти. Везде асфальт.

За спиной тормозит машина. У меня рефлекс: если рядом, чуть позади, останавливается тачка, значит – менты. Что именно делает меня привлекательным для этой категории граждан, неясно. Одет я как обыкновенный горожанин, на приезжего не похож. Может, им моё выражение лица не нравится? Я проверял эту теорию: если идёшь с лицом напряжённым и озабоченным, по сторонам не глазеешь, тебя не трогают. А если вид у тебя праздный, ты рассматриваешь вывески, могут проверить документы. Или я латентный террорист? А менты это чувствуют… Мысли прерывает знакомый голос:

– Фёдор, подвезти?

Оборачиваюсь. Из чёрного запылённого джипа высовывается голова шатенки.

В груди ёкнуло. Испугался, как школьник. Что ей надо? Решила наладить со мной отношения?.. Хитрюга. Хочет квартирку без агентства снять, чтобы комиссионные не платить?.. Мелочёвка какая-то в голову лезет! Про могилу решила разведать… По-тихому, с глазу на глаз. Типа, какие у меня планы по выселению их папаши из нашей фамильной ямы… Если сейчас к ней сяду, придётся как-то общаться… Она меня раскусит, поймёт, что я голозадый отец-одиночка, которого можно безнаказанно поиметь… Нельзя садиться, нельзя…

Пока я обо всём этом думал, шатенка усадила меня рядом с собой. Я опомнился уже на сиденье, когда блокирующие кнопки на дверях защёлкнулись.

– Куда ехать? И давай на ты… Я Соня…

– Набережная Тараса Шевченко… Я Федя…

Жмём руки.

– Ой, какая холодная! – смеётся Соня.

Ведёт Соня нервно, постоянно перестраивается из ряда в ряд. Неспокойно ей.

– Ну рассказывай.

– Я думал – менты.

– Какие менты?

– Ну, когда ты подъехала… Если живёшь в Москве, рано или поздно менты проверят у тебя документы. А я у ментов пользуюсь особым респектом. Они ради меня на всё готовы, однажды даже троллейбус тормознули.

– Ух ты!

– Я просто сидел тихонько и смотрел в окошко. А мимо «шаха» ментовская едет. И так их там много набилось, просто полным-полно, и все менты. Видят меня и давай водителю троллейбуса орать: «Стой, стой!»

– Просто так?! Тебя увидели и троллейбус остановили? – сомневается Соня.

– Ну… не совсем просто так… я показал им язык. Такие они смешные были в этой «шахе». Они через громкоговоритель приказали водителю троллейбуса остановиться и такой мне шмон устроили!

Соня расхохоталась. Кажется, шутка удалась.

– А чем занимаешься?

– Архитектура, дизайн… – Перед глазом маячит пятнышко. Двумя пальцами оттягиваю ресницы, что-то на них налипло.

– Красивые ресницы, – отмечает Соня и входит в опасный поворот, не снизив скорости. Пришлось схватиться за поручень, чтобы не завалиться на неё.

Чёрт, зря я про свою профессию брякнул. Надо было таинственность сохранять. Может, я из ФСБ. Может, у меня в руках рычаги всякие властные, могущественные друзья в чёрных масках и с «калашами»…

Впереди плетётся просевший от груза старый грязный «Москвич» с номером тридцать третьего региона. Водитель «Москвича», провинциальный бедолага, не знает, куда податься в адском автомобильном потоке. Соня пытается его обогнать, тыкается и так и сяк, мигает «Москвичу» фарами – бесполезно. Наконец мы объезжаем «Москвич». За рулём сидит мужик с вытаращенными от столичного движения глазами. Соня опускает стекло, перегибается через меня, кричит:

– Регион номер тридцать три, Москва приветствует тебя!

Мужик ошалело смотрит на нас. Соня гогочет, я улыбаюсь, на меня произвела впечатление её грудь, которой она, невольно или специально, прижалась ко мне.

– Тебя не оскорбляет мой шовинизм? – Вот уж не ожидал, что её интересует моё мнение по такому вопросу. – Все сейчас такие культурные стали.

– Твоё дело.

– Политкорректность не по мне.

– Понимаю…

Мы молчим, тут Соня возобновляет прерванные обгоном расспросы:

– Ну а пацан слабоумный, он тебе кто?

– Слушай, не называй его слабоумным!

Я уже успел заразиться вирусом всех родителей умственно отсталых детей. Начинаю верить, что дауны не слабоумные, а дети Бога. Если такой ребёнок навалил кучу посередине многолюдного супермаркета, это не мерзкая выходка, а проверка человеческой терпимости. В глубине души я считаю это бредом, прекрасно понимая, что дауны бывают не только смешными, но и отталкивающими. Но когда речь заходит о Ване, я превращаюсь в рьяного защитника. Как все мои соотечественники, ругающие родину дома, становятся ортодоксальными патриотами за границей. Родители недоразвитых, и я в том числе, похожи на провинциалов, которые с пеной у рта доказывают жителям столиц, что воздух в деревне чище, шума меньше, а еда вкуснее. Столичные молча кивают, терпеливо улыбаются, но городов не покидают. Провинциалы же вопреки собственным речам зачастую мечтают перебраться поближе к цивилизации.

– Только учить меня не надо, – осаживает Соня.

Её обучение не входит в мои планы.

– Знаешь… тормозни-ка здесь, приехали, – говорю я. Джип останавливается. Я выхожу. Хватит с меня этих своенравных московских сук, привыкших давать указания подчинённым и домохозяйкам. Иду прочь от машины. Налетаю на кого-то, извиняюсь. У нас серьёзные имущественные разногласия, а она со мной говорит, будто женаты десять лет… не надо было садиться…

– Эй, Фе-едя, извини! – кричит вдогонку Соня. Подходит. Фары джипа мигают аварийными огнями.

– Не напрягайся, я больше так говорить не буду. Только бить меня больше не надо! – с комичным испугом произносит она. – Вы что, братья?

– Мы…

Тут я, стоя посередине тротуара, рассказал ей свою жизнь. Про родителей, про Ваню. Так бывает, друзьям о себе не рассказываешь, а потом – бац! – и всё вдруг выложишь случайно подвернувшемуся человеку. Соня выслушала не перебивая, а в конце спросила:

– Познакомишь меня с Ваней? Теперь уже интересно…

– У нас бардак… – попытался отговориться я.

«Эй, чувак, не тупи! Баба сама просится. Тебя же всё задолбало! Скучно! Ты как примерная мамаша, только и делаешь, что квохчешь вокруг этого засранца, мать его!.. Пригласи её, хоть что-то новенькое! Баба все поймет», – говорит внутренний голос.

«А что, если она потом „по дружбе“ попросит не ворошить дело с могилой?.. Так не пойдёт… А ведь попросит», – возражаю я.

«Насрать! Чё ты всё усложняешь! Оттянись, релаксни, трахни её, если получится. Ты же совсем охренел от одиночества. На Ваню орёшь через день».

Короче, я залез обратно в джип, и мы тронулись с места.

* * *

Наша квартира состоит из трёх комнат, кухни, туалета, ванной, кладовки и балкона. Три окна из четырёх выходят на набережную. Публика в доме двух типов: остатки старых чванливых жильцов, потомков советских военачальников, и граждане, разбогатевшие за последние двадцать лет. Подъезд считается красивым. Дамы, любящие цветы, уставили этажи горшками с кактусами, геранями и какими-то ползучими лианами. Любительницы прекрасного вбили гвоздики, на которые повесили позапрошлогодние календари с фотографиями берёзовых рощ и пушистых котят. А одна, ставшая в последние годы набожной, вдова замминистра пищевой промышленности СССР, обклеила стенки лестничных маршей иконами.

Я попробовал дозвониться соседке, с которой оставил Ваню, но никто не поднял трубку. Не сболтнул бы он Соне про картину. Он ведь знает, что она дочка художника Сазонова.

– Здравствуйте, я на ночь телефон отключаю, а включить забыла, – прошамкала соседка, когда я сказал, что у них никто к телефону не подходит. Я вручил ей сухой шоколадный тортик, который она любит больше других. На Соню соседка посмотрела выразительным взглядом: мол, наконец сын Овчинниковых привёл в отчий дом женщину.

– Что вам здесь надо?! – строго спросил Ваня, увидев Соню.

– Иван, познакомься, это Соня. Она хорошая. Соня, это Иван.

Соня пожала пухлую Ванину ручку с коротенькими пальчиками.

– Очень приятно, – произнёс Ваня, узнав, что Соня «хорошая».

Отпираю нашу дверь.

– Кудрявая хата. – Соня окинула острым взглядом запылённый тяжеловесный хрусталь в серванте, выцветшие зелёные обои, сохранившие свой изначальный цвет только за шкафом, пошловатый зимний закат кисти дедовского друга-генерала, увлёкшегося на пенсии живописью. С этими словами она плюхнулась в продавленное кресло, обтянутое истёршимся плюшем цвета ржавчины. То самое, из-за которого Ваню лишили роли.

– Дедушка – Герой Советского Союза.

– Так вы, что называется, «из семьи»? – иронично подмигнула нам с Ваней Соня.

– Мама – химичка, папа – инженер. Только вот деда угораздило…

Соня погладила чёрный рояль, ощупывая трещину на крышке:

– Играете?

– Не-а, я учился, но без толку. Не могу двумя руками разные движения делать одновременно, да ещё и на педали жать. Чаю хочешь?

Не успела Соня сесть на скамью на кухне, как Ваня согнал её с места и вытащил из хозяйственного ящика под сиденьем с десяток банок варенья, которое родители заготовили за последние годы. На банках указаны годы урожаев, как на вине. На некоторых наклейки «Почтительность. Послушание».

– Что это за хрень? – спросила Соня про наклейки.

– Сорт варенья, – соврал я. На самом деле это остатки борьбы моей мамы со мной. На банках с самодельным вареньем и соком из дачных яблок, которыми меня снабжали каждую осень, неизменно были наклеены пластыри с надписью «Почтительность. Послушание». Таким образом мне должно было привиться правильное отношение к родителям.

Стол, и без того забитый лишними вещами, в мгновение ока превратился в склад купажного варенья. Мы даже перестали видеть друг друга. Соня хихикнула, я смутился.

– Спасибо, дорогой Ваня, – поблагодарила Соня и помыла блюдце. – Ой, что-то у вас вода не проходит!

В раковине недвижно стоит грязная жижа.

– Опять засор! – оценил ситуацию Ваня тоном крепкого хозяина. – Папа, где вантуз?

Распускает хвост перед гостьей.

– Вантуз в туалете.

Ваня разыскал вантуз и принялся громко хлюпать в раковине, проталкивая засор и параллельно рассказывая:

– Старые трубы… узкие… капитальный ремонт не делали… Лужков деньги выделил, но их украли…

– Кто украл?

– Прораб! Он себе машину купил, – уверенно ответил Ваня. Вылитая мать, та же безапелляционность. – А мы были на даче! – Ваня неожиданно переключает тему разговора.

– Дача тоже небось дедушкина? – интересуется любопытная Соня.

Зря я её сюда притащил… Глупость… Сейчас Ваня всё выболтает, она поймёт, что мы беспомощные идиоты и никто за нас не заступится… Турнут нас из нашей же могилы… Надо наплести что-нибудь про дедушкины связи…

– Дедушкина. Очень хорошая, с печкой, батареями и туалетом, – загибает пальцы Ваня, раздуваясь от гордости. – Виктор Тимофеевич говорит, что у нас дача крепкая.

– Круто! – восхищается Соня.

– Это наш сосед, – поясняю я. – А дача – ничего особенного по нынешним меркам. Дедушка генерал был, в академии преподавал. Его ученики любого порвут. – Я выразительно посмотрел на Соню.

Ваня предложил ей яблочное желе.

– Ой, смотрите, там мушки застряли!

Мы вглядываемся в дрожащий на ложке кусочек желе. В нём, как в янтаре, застыла пара мелких насекомых.

– Давай другую банку откроем, – предлагаю я.

– Ерунда. Сейчас я варенье в чае размешаю, они всплывут, и я их выловлю, – заявила Соня.

Раздался звонок. Я вздрогнул. Нервишки шалят. Соня достала из сумочки телефон:

– Привет… нормально… знаешь, у кого я в гостях?.. С кем у нас теперь братская могила… ну да… приезжай, расскажу… – Прикрыв трубку рукой, Соня обращается к нам с Ваней: – Можно, сестра приедет? Машка, вы её на кладбище видели…

– Да, конечно, пусть приезжает. – Теперь ещё и сестра.

– Приезжай. – Соня диктует адрес.

– А у меня скоро тоже будет телефон, – важно сообщил Ваня.

– Ух ты! Дашь мне свой номер? – попросила Соня.

– Дам! – Ваня покраснел.

– А какой у тебя будет телефон?

– Сонинокиа! – гордо ответил Ваня, смутился и зажал кулачки между коленок.

Соня рассмеялась над этой несуществующей моделью, о которой мечтает Ваня. Он сразу надулся:

– Что ты смеёшься?

– Нет… я просто… хороший телефон… имя почти как у меня… – оправдывается Соня, сдерживая улыбку.

– Папа мне купит самый лучший, который музыку из телевизора скачивает. Я скачаю музыку, и она будет играть, – объяснил Ваня и добавил ни с того ни с сего: – У меня скоро день рождения! – Умеет тонко намекнуть, ничего не скажешь.

– День рождения?! Когда? А сколько лет исполнится?

– У меня день рождения сразу после папы, двадцать седьмого декабря. Мне исполнится шестнадцать лет, – старательно произнося эту тираду, Ваня взглянул на меня, будто я учитель, а он читает заученный стишок.

– Сразу все семейные секреты выдал, – пошутил я.

– Так у вас обоих скоро день рождения! Позовёте?

– Позовём. – Я уже начинаю уставать от её настойчивости. Мне нравятся покорные женщины, а не те, которые прут как танк.

– Так и не всплыли. – Допивая остатки чая, Соня вспомнила про мушек.

– Ты их проглотила?! – испугался Ваня.

– Ерунда!

Откинувшись на спинку скамьи, Соня оглядела кухню:

– Какой у вас ремонт художественный! Сами делали?

– Сами…

Несколько лет назад нас залили соседи сверху. Всё та же труба виновата. Вода не проходила. Родители бы так и жили с остатками краски, свисающими лохмотьями с потолка, но я предложил сделать ремонт своими руками. Мне как дизайнеру был интересен такой эксперимент. Ваня был уже достаточно большой, и мы вместе счищали старую краску и штукатурку. Содрали всё, что плохо держалось. Затем я купил ведро краски, два колера, замешал в корытце пару оттенков, и мы принялись красить потолок. Тут, на стремянке, Ваню осенило. Весь потолок, по его мнению, напоминал карту фантастического мира. Ваня как раз изучал географию с папой и знал, как выглядят карты. Серые участки, где штукатурка и старая краска счистились до самого бетона, стали «морями». Белые, где штукатурка не поддалась шпателю и молотку, – материками и островами. Очертания суши и моря хорошо просматривались. Ваня как раз изучал географию с папой и знал, как выглядят карты.

Мы тут же сочинили историю, что здесь, на потолке кухни, нам открылся таинственный мир. Со своими европами, азиями и америками. С высокими горами и глубокими ущельями. С вулканами, городами и реками. Я предположил, что именно в этом мире и находится загадочная Атлантида, которую учёные не могут отыскать.

– Вот она, – указывал я на самый эффектный кусок штукатурки.

– А кто там живёт? – спрашивал зачарованный Ваня.

– Там живут совсем другие люди. Не такие, как мы… – Я запутался, и вдруг с губ само собой сорвалось: – Там живут такие, как ты.

Ване было лет десять-одиннадцать, но он уже понимал, что отличается от других. Новость произвела эффект, на который я не рассчитывал. Ваня запретил дальнейшую покраску.

– Это моя страна! Атлантида! Я хочу на неё смотреть!

После нескольких неудачных попыток уговорить его, ссылаясь на необходимость маскировки карты, мы потерпели поражение. Потолок так и остался некрашеным. Ваня и по сей день обожает его рассматривать. Сказочный мир обрастает всё новыми историями, которые он сам придумывает. Теперь он с удовольствием рассказал об этом Соне.

– А как туда попасть? – спросила она. – Я бы хотела посмотреть на эту страну, надоел Таиланд.

Ваня ответил не задумываясь:

– В эту страну можно попасть только после смерти. Но берут туда не всех. Только таких, как я. Но я смогу тебя пригласить в гости.

– Пригласи обязательно! Я приеду! А пока есть ужасно хочется. Чай только аппетит разбудил. Пацаны, может, пиццу закажем?

– Давай. – Хорошо, что Соня взяла еду на себя.

– Не надо пиццу! – протестует Ваня и достаёт из холодильника кусок мяса, купленный вчера. Наш последний запас. – Папа, давай мясо запечём!

– Отличная идея! Достал фаст-фуд! – радуется Соня.

Я не в восторге: и так жрать нечего, так Ваня ещё последнее чужим скармливает. Но надо сохранять лицо.

– Тогда помой его и ищи «рукав» для запекания. Помнишь, мы купили?

– Рукав, ха-ха-ха! Рукав для запекания! – шутит и кривляется Ваня, перевозбуждённый присутствием красивой девушки. Как я в детстве. Помню, едем в автобусе с родителями, а напротив две школьницы сидят. Мне они казались взрослыми тётями-красавицами. Я принялся какие-то рожи корчить, вертеться, егозить, всячески привлекая их внимание. А потом папа взял и сделал мне замечание: мол, веди себя прилично в общественном месте. Меня будто подстрелили на взлёте. Я уткнулся в материнский бок и заревел. Зачем отцу понадобилось меня унижать перед школьницами? Хорошо это помню и не делаю Ване замечаний.

– А Маша чем занимается?

– Хуй пинает…

Ваня, запихивающий мясо в «рукав», встал столбом. Во мне даже любопытство проснулось: что он теперь скажет?

– Ругаться нехорошо… Это карму разрушает…

Молодец парень, никаких двойных стандартов!

– А откуда ты знаешь? – задала Соня каверзный вопрос.

Не на того напала!

– Мне мой Ангел сказал.

– Ты с ангелами разговариваешь? – не скрывая удивления, спросила Соня.

– Меня мама научила, – гордо ответил Ваня.

– Моя мама такими вещами увлекалась. Так, от скуки… – Не хватало ещё, чтобы Соня решила, что мы сумасшедшие. Хотя… может, это её напугает… Поймёт, что нас лучше не обижать, а то прикончим, и нам ничего не будет, полежим в психушке и выйдем.

– Тогда не буду ругаться, раз Ангел говорит. Короче, Маша ничего не делает. Иногда даёт уроки французского… у неё ведь мать француженка.

– Понятно, откуда акцент.

– Искусствовед, приехала в Союз на какой-то семинар, а наш папочка тут как тут. Так что Маша на самом деле Мария-Летиция-Женевьева. Это по-нашему она Маша. Живёт то здесь, то в Париже. Мать ей квартиру на Патриках снимает.

Ваня задвинул противень и захлопнул дверцу духовки.

– Ну что, у нас есть минут двадцать. Можем пока на стол накрыть…

В ожидании Маши мы продолжили болтать. Иногда бывает так, что в один день сразу столько всего произойдёт, что и за год не происходит. Сегодня именно такой день, хотя пожаловаться на дефицит событий в последнее время я не могу. Будто один распорядитель судьбы заканчивает смену и перед передачей вахты другому щедро вытряхивает на меня залежавшиеся события, не нашедшие применения раньше.

– Сонь, а ты чем занимаешься? Мы теперь почти как семья. Братья по могиле, – говорю я.

– Мне тридцать лет, мать – переводчица, отец – художник… – На слове «художник» Ваня так выразительно посмотрел на меня, что Соня удивилась. Я же беззаботно махнул рукой и ответил Ване таким же взглядом, вроде как у нас шутка такая.

– Отец у меня с Машей общий. От нас с мамой он ушёл, когда мне пять лет было, Машка уже родилась… – Соня затянулась сигаретой.

– А вы тоже художница? – перебил Ваня.

– Нет. Торгую чужими шедеврами. Продаю нашим не рубящим в живописи соотечественникам европейские картинки. У меня чувачок один в Голландии есть, однокурсник. Он там на блошиных рынках старые пейзажики скупает, мне поездом отправляет, чтобы пошлину не платить, а я их здесь как малоизвестные западные шедевры толкаю.

– И хорошо идут дела?

– Жёны средненьких бизнесменов, которым скучно дома сидеть, легко платят по десять – двадцать косарей евро за вещи, которые я беру по пятьсот. С настоящими богачами я дела не имею, у тех эксперты. Мои клиенты – народ с одним-двумя лимонами и огромным желанием приобщиться к модному увлечению живописью…

За десять лет работы я старался делать только красивые интерьеры, боролся за каждую мелочь, убеждал заказчиков и строителей. А это совсем другая семейка: папаша малевал вульгарную похабень, а циничная доченька впаривает идиотам второсортную живопись под видом эксклюзива… Или это снова заносчивость заговорила? Ведь если с другой стороны посмотреть, то Сазонов и Соня просто дают людям то, чего они достойны, чем не подавятся. Нельзя же годовалому ребёнку скормить окорок… Эта прохиндейка точно нас надует… Зато сиськи у неё классные…

Рядом громко хлопнуло.

– Ой! – подпрыгнул на месте Ваня и нервно облизнулся.

Я выронил из рук ложечку, и она подло громко звякнула о блюдце.

– Мясо! – спохватилась Соня.

Ваня мигом схватился за ручку духовки и отскочил с воплем. Старая плита во время работы сильно разогревается. Я заметался в поисках хваталки. Ваня принялся дуть на пальцы. Соня спокойно взяла полотенце, открыла плиту и вытащила со скрежетом упирающийся противень.

Пополз густой дым. В глазах защипало. В воздухе запахло жжёной резиной, как во время какого-нибудь африканского бунта, где восставшие жгут автомобильные покрышки.

– Фу!

Мясо, обляпанное плавящимися остатками «рукава» для запекания, полыхает.

– «Рукав» для запекания бракованный! – воскликнул Ваня.

Я набрал воды в чашку и плеснул на горящий полиэтилен «термостойкого рукава». Дым повалил сильнее. Вся кухня погрузилась в густой вонючий туман, в котором мы стали кашлять и тереть слезящиеся глаза. В дверь позвонили.

На пороге стояла Мария-Летиция-Женевьева, Маша. Блондинка с прямыми волосами, чуть выше и худее Сони. Она напоминает деревянную куклу на шарнирах, тонкую, прямую и угловатую. Ярко-голубые глаза смотрят скучающе, будто со сна. В правом глазу выделяется карий кусочек, как будто осколок пивной бутылки там застрял. Никогда раньше такого не видел. Маша производит впечатление девушки, только что вылезшей из постели. Этакая аристократичная лентяйка. Как и все светловолосые, Маша менее импульсивна, чем сестра. Правый уголок рта у Маши как бы стёрт ластиком. Странный эффект, делающий правильное лицо немного асимметричным.

– Ты подожгла дом? – первым делом спросила Маша у Сони. – Внизу консьержка раздумывает, не вызвать ли пожарных.

– «Рукав» для запекания бракованный, – кокетливо разъяснил Ваня и тут же спрятался за мою спину, краснея от смущения.

– Где кухня? Здравствуйте. – Маша дважды чмокнула нас в щёки по французскому обычаю, в том числе и Ваню. Прямота, пожалуй, единственное качество, которое объединяет сестёр. Они не церемонятся с выражениями, грубят, но зато не смотрят на Ваню как на диковинное существо. И не делают лица, полные фальшивого сострадания: «Ах, ох, как ужасно, как трогательно».

На Ваню Машины чмоки подействовали шокирующе. Он буквально не знает, как реагировать, никогда прежде девушки его не целовали. Он просто подставил щёку, по-детски. А потом, простояв несколько секунд в столбняке, церемонно поклонился. Но Маша, а за ней и Соня уже поспешили на кухню.

– О, я вижу, наши новые друзья большие кулинары, – изрекла Маша, ковыряя вилкой застывшую корку горелого полиэтилена, облепляющую мясо. – Похоже на убитого инопланетянина. Дайте-ка коробку с этими вашими «рукавами».

Мы виновато порылись в ящике буфета и протянули ей коробку. Маша прочла вслух:

– «…для запекания в микроволновых печах»! Умники! До конца инструкции читать надо!

– А у нас нет микроволновой печи! – нашёлся Ваня.

Вопреки опасениям мясо оказалось пропеченным в самый раз. Не слишком сильно, но без крови. Редкие кусочки расплавленного «рукава» ничуть его не испортили. Разрезав кусок на четыре равные части, я подал его на стол.

Несмотря на интерес, проявляемый Машей к мясу, есть она отказалась. И не из-за полиэтиленовой вони, из-за диеты. Это не помешало ей искренне интересоваться вкусом блюда.

– А когда вы нам могилу вернёте? – неожиданно спросил Ваня с набитым ртом.

У меня кусок в горле встал. Соня отложила вилку и нож. Маша вздохнула.

– Вань, давай об этом после еды поговорим, – начал было я.

– Можно и сейчас, давно пора… – вмешалась Соня. – Мы понимаем, что вышло некрасиво…

– Соня, это ужасно, это только в России могло произойти! – затараторила Маша.

– Может, и так. Понимаете, отец просил его на этом кладбище захоронить. Там Суриков, Есенин… Мы в похоронном бюро спросили, есть ли места. Нам сказали, что можно организовать. Мы в подробности не вдавались. Не до того было…

– Мы пока не торопим. Нам могила не к спеху, правда, Вань? – Я подмигнул сыну. Он юмора не понял:

– Почему не к спеху?

– Вы не волнуйтесь, мы будем требовать у этого мудака директора новый участок, а тебе – компенсацию, – подытожила Соня.

– Ты хочешь выкопать папу? – уточнила Маша.

– Папа лёг на чужое место. Хотя он и при жизни это часто делал! – Соня хохотнула. Маша тонко улыбнулась. – Небольшое перемещение ему уже не повредит.

Теперь по крайней мере ясно, что они понимают наши права. Впрочем, на словах одно, а на деле… Всё равно придётся держать руку на пульсе. Интересно, предполагал ли мальчик Гоша, выросший в художника Джорджа Сазоноффа, что перед смертью его последнюю картину похитит даун, а самого его запихнут в могилу родственников похитителя, потомки которых потребуют перезахоронения?

– Приходите ко мне в театр! – пригласил всех Ваня.

– Куда?! В театр?!

– Я играю в театре! – Мой толстячок весь извертелся от гордости. Даже стал какие-то танцевальные па демонстрировать. Сёстры обратили ко мне вопросительные взоры.

– Ну… э-э… Ваня играет в спектакле… м-м-м… небольшую роль…

– Я играю Меркуцио!

Я решил не напоминать о том, что роль отобрали.

– Вау! – завопили сёстры и бросились тискать и теребить Ваню. – Ты ещё и актёр!

Ваня с хохотом заверещал.

– А что за спектакль?! – спросила Соня.

– Не позорь семью, – фыркнула Маша.

– А что?!. А… ну да… Гамлет? Шучу! И ты играешь Меркуцио?!

– Да… – Ваня замялся, вспомнил, что это больше не его персонаж.

– Ваня временно пробует другую роль… – пришёл я на помощь.

– А какую? – настаивают сёстры.

– Он встречает гостей и участвует в массовых сценах.

– А почему не Меркуцио? – настырно полюбопытствовала Соня. Маша кашлянула, поняв, что дальнейшие расспросы неуместны.

– Там это… Кирюша… у него папа мебель для декорации купил… ему роль дали…

– Коррупция! У Вани забрали роль из-за мебели?!

– Э… не совсем так… ну… в общем, да…

Ваня понурился. Неприятно, что разговор происходит при нём. Могли бы поумнее себя вести, любой расстроится.

– Мы им кресло каждый раз возим, но нужны постоянные декорации, новые… Нашёлся спонсор из родительского комитета, но со своими условиями…

– С этим надо разобраться, – возмутилась Соня. – Когда спектакль?

– Послезавтра в восемь, приходите. Только разбираться ни с кем не надо. Мы как раз кресло повезём. Будет первый показ в этом сезоне.

– Премьера! – веско произнёс Ваня.

– Ну да.

– Обожаю премьеры! – всплеснула руками Маша.

– Я сам ещё спектакль не видел. Впервые пойду… – сказал я.

– А как же вы эту бандуру допрёте? Это ведь то кресло, которое в гостиной? – задала Соня практичный вопрос.

– Я уже заказал грузовое такси.

– Давайте я вас заберу, – предложила Соня. Тут настал мой черёд радоваться тому, что Ваня разболтал про спектакль. Пускай посмотрят, зато деньги сэкономим.

– А можно, я Соне и Маше свою комнату покажу? – спросил разрешения воодушевлённый Ваня.

– Если им интересно…

– Нам интересно, – хором ответили сёстры, и мы последовали за Ваней.

Перед дверью своей комнаты Ваня попросил подождать, забежал первым, включил свет, что-то передвинул и только после этого торжественно пригласил нас войти.

В комнате царит специфический порядок, в котором может разобраться только её хозяин. Стопками сложены вырезки из журналов и газет с известными актёрами и актрисами, сухие листья и конфетные фантики. На полу возвышаются горы железных деталей от неизвестных механизмов, притащенные невесть откуда. Стены украшают наклеенные этикетки от винных и прочих алкогольных бутылок. Среди наклеек висят семейные фото: мой папа лет в десять с трофейным немецким велосипедом, мой дедушка в форме с кобурой и одна из бабушек с группой отдыхающих в Крыму. Основное место в этом иконостасе занимают плакаты с французской киноактрисой шестидесятых годов и современным голливудским блондином.

– Он тебе нравится? – Соня кивнула на блондина с плаката.

– Я их всех люблю, они такие красивые, – объясняет Ваня, поглаживая безупречный обнажённый торс актёра. – И её. – Ваня переключается на французскую кинодиву. – Она такая нежная, у неё такие глаза…

Маша рассмеялась, Ваня резко изменился в настроении.

– Почему ты смеёшься? Я что-то не так сказал?

– Нет, нет, всё в порядке…

– Ты надо мной смеёшься, ты пришла сюда, чтобы посмеяться! – Ваня вдруг обиделся не на шутку.

– Нет, извини, я улыбаюсь потому, что мне нравится твоя комната!

– Ваня, не обижайся, Маша не хочет тебя обижать! Просто она часто смеётся без причины, – вмешалась Соня.

– Я не хочу быть уродом, не хочу, чтобы надо мной фмеялись! Я хочу быть красивым, п… прямым! – Ваня стал путать буквы.

– Мне самой он очень нравится! – с жаром произнесла Соня, указывая на плакат с актёром. – Мне нравятся блондины, как ты… – Хитрая стерва, быстро нашла выход из сложного положения! Ваня не совсем блондин, скорее светло-русый, но Сонино признание моментально растопило его сердце.

– Как я? – только и переспросил он.

– Да, как ты. – Соня крепко оседлала удачную тему и пришпорила её: – Смотри, какие у меня тёмные волосы. Из-за них меня считают злюкой. Все любят светловолосых, таких, как ты и Машка. Я тоже таких люблю! – Говоря это, Соня встряхнула своей роскошной каштановой шевелюрой, отчего у Вани раскрылся сам собой рот, а у меня дрогнуло сердце. Соня нанесла последний удар: – Ты симпатичный парень, только модной стрижки и прикида не хватает, папаша совсем тебя запустил.

Я попытался возразить, но не успел. Ваня сказал то, чего я боялся больше всего:

– А хотите, я вам покажу мой тайник?..

Когда он приглашал сестёр в свою комнату, я порядком напрягся. Потом понял, что он не собирается хвастать картиной, и успокоился. Напрасно.

– Ваня, я не думаю, что девочкам интересно…

– Нам интересно!

Ваня полез к ковру…

– Здесь карман, здесь карман. Вот так открывается… – Ваня, как туземец, начал хвастаться перед белыми туристами своей хижиной.

– Модная штука! – подбадривают сёстры.

– Вань, это глупая идея!

– Да что ты ему всё запрещаешь?!

У меня всегда перехватывает дыхание, когда нервничаю. И тут перехватило… не могу ничего сказать, чтобы отвлечь его. Першит в горле.

– Смотрите, что тут…

Ваня расстегнул один из карманов и раздвинул его руками для наглядности.

– И тут, и тут, – раскрывает карман за карманом, выдавая свой тайник в буквальном смысле с потрохами.

– Круто придумано! – неподдельно удивилась Соня.

– Смотрите! – Ваня засунул голову в один из карманов.

«Всё, хана, сейчас он вытащит картину», – подумал я, мысленно готовясь к катастрофе, и закашлялся.

Ваня посмотрел на меня с испугом. Вспомнил смерть мамы… Я закашлялся сильнее и захрипел, глотая воздух, замахал руками. Ваня подскочил и давай хлопать меня по спине. Соня побежала за водой на кухню.

Я вытер слёзы, выступившие на глазах.

– Слюна не в то горло попала…

Бом! Бом! Забили часы в гостиной.

– А сколько времени? – Все будто очнулись.

– Одиннадцать! – прохрипел я. Никогда не отвечал на этот вопрос столь радостно.

– Ой, мы засиделись! У меня завтра встреча рано. Да и вам спать, наверное, пора. Спасибо за вечер, отличный тайник!

Мы сговорились о поездке в театр, сёстры чмокнули нас на прощание и покинули квартиру.

На следующий день я засел за компьютер. Единственное самостоятельно нажитое имущество, не считая тачки. Надо один чертёж сделать для медцентра. Формальная вещь: кабинет УЗИ, все размеры известны, чисто техническое задание. Я вожу стрелкой по экрану, вытягиваю линии, размечаю оконный и дверной проёмы. За каждый такой проект отваливают двести баксов.

– Папа, привет! – кричит в открытую дверь Ваня.

– Привет.

– Проектируешь? – Он недавно выучил это слово.

– Да.

– Небоскрёб?

– Вань, можно меня оставить в покое, хотя бы когда я работаю?!

Он исчезает, поджав хвост. Обидчивый какой, не могу же я с ним всё время проводить! Смотрю в экран. Трёхмерная модель будущего кабинета УЗИ передо мной, как скелет. Что будет происходить в этом кабинете, когда медцентр построят? Сколько там будут узнавать радостных и печальных известий… Разглядываю руки на клавиатуре. Распрямляю и сгибаю пальцы…

Не могу сосредоточиться. Сделаю-ка уборку. После вчерашнего визита сестёр я увидел квартиру их глазами. У нас не просто бардак, это какой-то неописуемый навал барахла. Клочья пыли под шкафами.

Начал со спальни. Разобрал родительскую кровать, чтобы всё протереть. Из-под матраса, как разбегающиеся тараканы, посыпались портреты целителя Семенкова. Портреты вроде как обладают лечебной силой. Мама верила, что с помощью этих портретов сможет излечить Ваню, сделать его таким же, как все. «Он будет генералом, как дедушка», – говорила она. Семенков – лысоватый господин с длинными волосами, отросшими на висках и затылке. Его портреты, отпечатанные на глянцевой бумаге, требуется класть под матрас и носить на себе под одеждой. Мама буквально обкладывала ими своё тело и Ванино (чем больше портретов, тем сильнее оздоровительный эффект), а чтобы портреты не истирались, упаковывала их в полиэтиленовые «файлы». При малейшем движении они с Ваней шуршали, как покупки в супермаркете.

Я собрал портреты, но стало жаль их выкидывать. Почему? Неужели боюсь «мести» всесильного целителя? Нет… просто память… уберу на антресоли. Разложив обляпанную краской во время давнего ремонта стремянку, я распахнул слипшиеся дверцы антресолей. В лицо пахнуло запахом старых тканей, кожи и дерева. Груды пакетов, гремящая фигурами складная шахматная доска с покоробившимся лаком, рулон пожелтевших обоев в цветочек…

А вот и чемоданчик с дедовскими орденами: орден Ленина, орден Красной Звезды, Звезда Героя. Больше остальных мне нравится Красная Звезда, эмалевая, пятиконечная, цвета вишнёвого компота, с серым солдатом в середине. Ордена крепятся к чёрной бархатной подушечке, которую положили деду на грудь во время похорон. Потом подушечку спрятали в чемоданчик, а деда закопали.

Вспомнился рассказ деда о том, как он Красную Звезду получил. Говорил он об этом лишь однажды, незадолго до смерти. Он воевал командиром инженерной части. В сорок третьем году, зимой, ему поставили задачу в одну ночь навести мост для переправы наших танков. Немцы не прекращали артиллерийский обстрел, река превратилась в кашу из ледяной взбаламученной воды и колотого льда. Такой русский мохито. Деду говорят: если утром будет мост – представим к награде, не будет моста – пойдёшь под расстрел. Дед подумал и попросил у штабных две вещи: десять бочек спирта и мешок орденов. Спирта дали вдвое меньше, а орденов не пожалели.

Дед поставил задачу сапёрам и наградил всех заранее. У каждого оказалось по три-четыре ордена плюс медали, другие за всю войну столько не получили. А потом они вошли во взрывающуюся от снарядов ледяную воду, строить мост. Вылезали строго по очереди, хлебнуть спирта. К утру бочки опустели, а по новому мосту ринулись советские танки. Почти все сапёры погибли. Дед потерял левую руку.

Когда я сдавал канделябры в антикварный, на витрине лежало много боевых наград: Красные Звёзды, ордена Ленина, железные кресты с дубовыми листьями, значки за наступление на Кубани. Спустя каких-то шестьдесят лет красивые железки, утянувшие на тот свет стольких парней, смешались в лавке древностей. Награды, вручённые смертельным врагам, мирно уживаются в сундучке коллекционера…

Один из пакетов упал на пол. Просыпались бумажки для записей. Из экономии мама использовала опустевшие картонные коробки. Папа расправлял их и резал на аккуратные квадратики. На них писались списки продуктов, которые нужно купить, или указания для меня. Исписанные бумажки тоже зачем-то хранились. Я стал спускаться, чтобы собрать рассыпанный хлам. Следом свалился пакет с пластмассовыми баночками от сметаны. В них удобно складывать снедь. Живи мои родители в Европе, «зелёные» бы наградили их за вклад в рациональное использование ресурсов и сокращение выброса мусора. Напоследок на голову грохнулся тканевый мешок с клубками старой шерсти. Несколько клубков покатилось по коридору. Запахло нафталином и восьмидесятыми. Я помогал бабушке распускать кофту и сматывать один из этих клубков. Бабушка любила распускать вещи, до вязки дело никогда не доходило. Запихивая клубки обратно, я наткнулся рукой на свёрток, перетянутый бечёвкой. Вытащил. Развернул газету… Пачка сторублёвых купюр 1961 года и несколько облигаций государственного займа…

Бабушка в последние годы жизни болела склерозом, путала наши имена и постоянно перепрятывала деньги. То в книги положит, то под матрас. И так перепрятывает до тех пор, пока сама не забудет, куда засунула. Каждый раз это заканчивалось семейным скандалом. Бабушка упрекала папу в краже своих сбережений и облигаций, мама вступалась за папу, папа спорил с бабушкой, мама вступалась за неё, и так далее. Папа хлопал дверью и убегал во двор. Происходили подобные вещи раз в месяц, после получения пенсии. Последнее исчезновение сбережений случилось примерно за год до её смерти, в девяностом году. Деньги так и не нашли. Родители тогда расстроились не на шутку. У бабушки накопилось около трёх тысяч советскими рублями. Подошла очередь на машину. Хотели старый «жигуль» продать, а новый купить. Не вышло.

Некоторые клубки размотались, их я сматываю. Из любого клубка может получиться шапка. Надоела шапка – распускаете и вяжете свитер. Свитер вышел из моды – шарф. Шарф потрепался – носки. Да что угодно. Суть не меняется, меняется только форма. Всё наматывается клубком: мысли, знакомства, история, судьба. Всё зарождается из маленькой закорючки, нити, и всё к ней возвращается.

Вот оно, моё наследство – куча старого барахла и умственно отсталый подросток. Перед глазами мелькает жизнь. Я скандалю с родителями из-за нарезанных картонок для записей вместо опрятного блокнотика… подростком мечтаю о том, что было бы здорово, если бы родичи погибли или умерли, а я бы остался один и навёл бы в квартире порядок. Я стыдился их немодной одежды, немолодого возраста. Мне хотелось родителей помоложе, как у большинства дворовых мальчишек и девчонок. Чтобы мать была разодетой накрашенной бабой, а отец – наглым и богатым. Чтобы квартира наша была обставлена современной мебелью, чтобы старые дубовые оконные рамы поменяли на пластиковые, чтобы покупали еду в валютных супермаркетах. Я тогда считал, что скоро начну вертеть большие дела. Уж я всем покажу! И вот я победитель, хозяин этой старой квартиры! Делай что хочешь! И что же…

Я их плоть и кровь. Я копия отца. Такой же плохой карьерист. Мог бы уже иметь архитектурное бюро, как большинство однокурсников. На меня бы работали молодые ребята. Почему я не смог оставлять Ваню с нянечкой? Ну, спал бы он, не смертельно же это! А я бы делал карьеру. Самый возраст. Зарабатывал бы деньги, тусовался бы с жёнами заказчиков… Я презирал родителей за то, из чего целиком состою сам. Теперь мну в руках этот чёртов клубок, и мне жаль избавиться от родительского хлама.

Швыряю клубок, пинаю ногами всё вокруг – карточки с мамиными инструкциями для меня: «дать Феде молитву от порчи», «купить Феде икону». Под ноги попадаются пластмассовые стаканчики, пачка бабушкиных денег. Купюры разлетаются по коридору колодой карт. Из своей-моей комнаты выглядывает перепуганный Ваня:

– Папа… что случилось?!

Ваня с другой стороны коридора – крупье в казино судьбы, а деньги – карты, брошенные мной в тщетной попытке судьбу обыграть.

Вечером следующего дня, перед отъездом на спектакль, я суетился: как бы ничего не забыть. Кресло, Ванин костюм… В последний момент отправился в душ. Пришлось прождать несколько минут, пока потекла вода приемлемой теплоты. У нас, когда открываешь кран с горячей водой, – течёт холодная, терпеливо ждёшь, через какое-то время вода теплеет и, если повезёт, превращается в кипяток. Изредка она течёт горячая сразу. Наверное, это зависит от количества жителей района, моющихся в данный момент.

Выйдя из ванной, обнаружил Соню уже сидящей на кухне.

– С лёгким паром!

Она заявилась раньше, пришлось пройти мимо в одних трусах.

– Попить ничего нет? – задержала меня Соня вопросом.

– Попить… – задумался я, втягивая живот и стараясь принять более эффектную, но вместе с тем случайную позу.

– Гриб есть! – нашёлся Ваня.

– Что?

О боже! У него что, пропеллер в заднице? Мы и так фрики, так ещё и гриб! Блин!

– Гриб! Гриб! – Ваня уже лезет в сервант и достаёт оттуда трёхлитровую банку с жёлтой жидкостью и плавающей на поверхности субстанцией, похожей на губку, мясо и шляпку гигантского гриба одновременно. Это и есть гриб – странная бродильная культура, выращиваемая из уксуса и производящая кисло-сладкий легкогазированный напиток.

– Господи, это что?!

– Это целебный гриб, он был… был известен ещё… – начал было Ваня заученную лекцию, но запутался. Забыл, где гриб был известен.

– В Древнем Китае. Может, просто водички? – закончил я его речь, пытаясь перевести внимание Сони на другую тему. Поздно.

– Гриб?! Я помню, блин, как круто!

– Пей на здоровье. – Ваня заботливо наполнил стакан. – Я его каждую неделю мою.

– У матери такой же был! – цокает языком Соня. – Машина времени, ёлки! Попить гриба! Прям камбэк[1] в восьмидесятые!

Советские хозяйки гриб любили. Его размножали, выдумывали новые присадки, им делились, его подкармливали сахаром, мыли и всячески лелеяли, как старого, мудрого и почитаемого члена семьи.

Соня осторожно отхлебнула.

– Вот это да! Парни, как я рада, что мы познакомились! Гриб! Где бы я его встретила!

Соня в несколько глотков осушила стакан и потребовала добавки. Ваня с радостью подлил.

– А моя мать его выкинула!

– Да его все выкинули. Даже не знаю, как он у нас сохранился, – отвечаю я, скромно потупившись.

В девяностые гриб утратил свои позиции. Ветреные советские женщины тут же изменили ему с кока-колой и спрайтом, позабыв о древности гриба и его целительной силе. Сначала за грибами, жившими в трёхлитровых банках, перестали ухаживать, допивая выработанную жидкость из жалости, будто делали одолжение. А потом взяли да и повыкидывали грибы на помойку. Вчерашние баловни лежали в мусорных баках, среди яичной скорлупы, куриных костей и мокрых от помоев газет, которыми в те времена устилали мусорные вёдра. Грибы напоминали рыб, выброшенных на сушу.

Немногие женщины сохранили верность грибу, одной из таких была мама. Пускай не так часто, но мы пили его жёлтую жидкость и меняли ему воду. Гриб пережил крушение Советского Союза, оба штурма Белого дома, московский ураган и дефолт девяносто восьмого года, чеченские войны, гибель «Курска» и смерть своей покровительницы. Я немного стыжусь гриба, но в глубине души верю, что он живой. Ваня за ним ухаживает и общается с ним, как с домашним божеством.

Соня рассматривает мясисто-слоистую структуру.

– Он такой мягкий, склизкий, круглый. Будь я мужиком, я бы его обязательно трахнула. Вы не пробовали?

– Мы… мы – нет, – ответил я, испугавшись одной мысли о сексе с грибом. Ваня промолчал и страшно засмущался, так что я даже на секунду засомневался. Но нет, вряд ли…

– Эх, как бы я его трахнула, иногда я жалею, что у меня нет члена, – развивает Соня свою мысль, прихлёбывая из стакана и бросая взгляд на меня.

Я же озабочен тем, что Ваня слышит всю эту ересь. Не хватало, чтобы он набрался вредных знаний от нашей новой подруги… Изнасилует ещё бедный гриб…

– Чего у тебя нет? – перебил Ваня мои мысли.

– Нам скоро выходить! Вань, ты собрался?

– Да.

Я спешу к себе в комнату, чтобы наконец одеться. Соня следует по пятам со стаканом, развивая полемику вокруг перспективы присунуть грибу:

– Да, он холодный, зато молчит и от него ничего не подцепишь! Может вырасти получеловек-полугриб. А вдруг это сделали уже давно, просто держат в тайне? Я видела много людей, похожих на эту штуку, с такими же лицами!.. А что, если это внеземная цивилизация?! – Соня даже остановилась, отстав на несколько шагов. – Как мне раньше в голову не приходило! Это же очевидно, гриб – инопланетянин!

Пока она стояла в коридоре, поражённая своим озарением, словно молнией, я успел надеть джинсы. Но Соня уже пришла в себя.

– Неужели тебе никогда не хотелось трахнуть инопланетянина? – С этими словами она подошла ко мне вплотную и заглянула в глаза так, будто сама и есть этот самый инопланетянин.

Мы слишком близко стоим друг к другу. Слишком близко… А я полуголый…

– Как-то не думал об этом… – Пожалуй, слишком громко я кричу через её плечо: – Вань, ты готов?!

В двери сразу показался Ваня, всё ещё не переодевшийся, будто подслушивал.

– Готов. Я уже говорил.

– Пора грузиться, а то опоздаем.

Кряхтя, цепляясь за дверные ручки и стукаясь о косяки, я вынес кресло к лифту и запер квартиру. Ване я не позволяю таскать тяжести: сердце. Мы втиснули старый германский трофей в узкий российский лифт, для чего потребовалось немного прижать креслу плюшевые «уши», «растущие» от спинки.

– Вань, чем так париться, купили бы давно другое кресло, похожее, и отдали бы в театр!

– Другое нельзя. Меня это вдохновляет.

– Может, другое тебя ещё больше будет вдохновлять?

– Другое не будет, – уверенно ответил Ваня.

– Слава богу, влезло! – захлопываю багажник. Садимся. Соня выруливает на мост, спешит, перестраивается из ряда в ряд. Мы с Ваней болтаемся на заднем сиденье.

– Старинная? – Мой вопрос относится к иконе, которую я нащупал рядом с собой под кучей журналов.

Соня вопросительно посмотрела в зеркало заднего вида:

– А я её найти не могла… да нет, современная работа. Но хорошая. Сергий Радонежский.

– А…

– Иконы – самый надёжный сегмент арт-рынка. Возраст иконы определить трудно. Умельцы покупают старые доски и пишут на них. Можно сильно запутать экспертов. Ты же рисовать умеешь?

– Вроде да…

– Вот у меня бывший член Союза художников работает. Раньше Лениных шарашил, теперь иконы. Идут очень прилично. Не хочешь голодать в старости – пиши сейчас иконы и лет через тридцать начинай продавать.

– Подумаю.

Мы с Ваней разглядываем лик русского святого, написанный спецом по советскому вождю. Мне нравится. Цвета простые, но богатые. На нас смотрит мудрый старик, который всё знает. И будущее, и прошлое… Хотя прищур у него какой-то ильичёвский, да и бородка тоже, кажется, клинышком… Или меня глючит…

По приезде установили кресло в центр сцены, а Ваня переоделся и кинулся в подвальный предбанник, встречать зрителей. Костюм пажа составлен из нарядов, сшитых для него ещё мамой. Длиннополый бархатный сюртук цвета арбузной мякоти, оранжевая манишка и чёрные брюки. Ваня галантно раскланивается, церемонно произносит: «Добрый вечер, добро пожаловать» – и царственно приглашает занять свои места. Появилась Маша. Родственники других актёров поглядывают на нашу компанию с любопытством и даже с некоторой завистью. Сёстры выглядят как жительницы другого, недоступного мира богатства и благополучия. Наверное, такие персоны в даун-театр заглядывают не часто. Кроме того, Соня и Маша запросто болтают с Ваней и держатся как близкие подруги. Ваня чувствует себя королём и улыбается во весь рот. Я даже подумал, стоит ли бороться за роль Меркуцио. Ване чуждо обычное человеческое тщеславие. Мир, где есть главные роли и второстепенные, ему непонятен. Он просто любит театр.

Вдруг меня осенило: ведь Соня с Машей прошли сквозь стену! Сквозь стену, стоящую вокруг нас с Ваней. Сделали это незаметно, легко. Кто бы мог подумать, что девицы, с которыми нас столкнула жадность кладбищенского начальства, окажутся такими… Одно настораживает: на хрена им это надо? Чего двум молодым красивым девкам переться с малознакомыми людьми в даун-театр? Наверное, им просто скучно. Жизнь однообразная заела, а тут такие персонажи типа нас. А раз скучно, значит, и с нами скоро наскучит играться. Надо будет сбавить общение, а то Ваня привыкнет, а потом переживать будет.

Мы заняли места на скамейке в третьем, последнем ряду. Первые два на этом спектакле травматичны. Можно схлопотать затрещину от чересчур усердно размахивающего руками Ромео или попасть под душ слюней, брызнувших изо рта признающейся в любви Джульетты. Зрителями в основном являются родители и близкие актёров-даунов. Также присутствуют люди, связанные с такими детьми профессией: психологи, воспитатели, работники благотворительных центров.

В каморке рядом со сценой происходит шушуканье и стук, там идут последние приготовления.

Наконец свет гаснет, фонарь высвечивает одно пятно, в которое торжественно вступает режиссёр-постановщик с чувственным лицом. С запозданием заиграла музыка. Пультом управляет бабушка Тибальда. Она ещё не освоилась с техникой. Постановщик с выражением, бурно жестикулируя и делая таинственные глаза, поведал затаившимся зрителям имена участвующих персонажей и цепь предстоящих событий. Пьеса не следует Шекспиру буквально. Постановщик объяснил это тем, что у текста имеется множество вариантов прочтения. В его варианте всё вертится не вокруг несчастной любви двух молодых сердец, а вокруг мистического переселения душ. Для чего постановщик нарушил основы драматургии и раскрыл всю интригу в самом начале, стало ясно с первой репликой Ромео.

– Агапэвуа… – сказал он и сделал многозначительное лицо. Представляю, какое впечатление это произвело на сестёр. Они-то настраивались на спектакль. На странный, неожиданный, но спектакль с более или менее понятными репликами. Здесь же вместо реплик зазвучали невнятные слова-полуфабрикаты. Многие дауны плохо говорят, большой язык мешает им шлифовать звуки. Они сглаживают все детали, бугорки, углы и загогулины слов, отчего те получаются недоразвитыми болванками. Так бы звучали слова, если просто открывать рот и ничего не делать губами и языком. Как нераскрашенные матрёшки.

Мне очень неловко перед сёстрами. Каждую актёрскую лажу я принимаю на свой счёт. Задерживаю дыхание, мысленно подбадривая их. Мне очень хочется, чтобы представление выглядело максимально эффектно.

Одни актёры кричат там, где требуется шёпот, другие забывают слова. Произносит, к примеру, Няня свою реплику, а в это время и Джульетта, и граф Парис ей подсказывают, советы дают. Не волнуйся, мол, вспоминай слова, говори с выражением.

Когда я присутствую при чём-то, что меня смущает, я стараюсь спрятаться. Хочется стать маленьким, исчезнуть. К счастью, передо мной сидит чья-то мама в огромном розовом берете. Берет надвинут на затылок и торчит блином перед моим носом. Другой бы переживал, что головной убор такого диаметра мешает видеть сцену, а я рад, что могу за ним скрыться. Рассматриваю щели в паркете, ботинки соседа. Ботинки новые. Их хозяин, седой мужчина, скрестил ноги, и потому сбоку видна часть подошвы. Там оранжевая наклейка с написанной от руки ценой. Уголок надорван. Мужчина попробовал оторвать яркую бумажку, но она держится крепко, вот и оставил как есть.

От волнения у меня онемела шея, просто скашиваю глаза в сторону сестер. Соня и Маша улыбаются вполне доброжелательно. Мне полегчало, сердце уже не так замирает от того, что Кирюша, играющий Меркуцио, капнул на руку воском со свечи, обжёгся и чуть было не сорвал всё действо. Постановщику удалось уговорить его не покидать сцену преждевременно, но играет Кирюша уже неохотно, постоянно дуя на обожженное место. Из-за этого роковая дуэль смазалась, а фраза «чума на оба ваших дома» вышла скорее капризно, чем пророчески. Я злорадно порадовался. Будете знать, как роли отбирать. Моего Ваню мелким ожогом не спугнёшь, а ещё он чётко говорит и роль знает.

На выкрик постановщика «появляется Джульетта» долгое время никто не выходит, и лишь после того, как постановщик лично нырнул в каморку при сцене проведать актрису, исполняющую роль Джульетты, обнаружилось, что та в сопровождении бабушки отправилась в туалет. Зато по возвращении Джульетта исполнила Ромео песню Элвиса «I’ll make you so lonely, baby, you could die».[2]

Любовное объяснение произошло как раз в нашем кресле. Джульетта присела на подлокотник, а Ромео развалился на сиденье.

– Айл мэйк ю со лонли, бэйби! Ю куд да-а-й! – призывно пробасила Джульетта, зубастая девушка в очках.

Ромео, толстячок, смотрящий всё время куда-то вбок, раззадорился и выкрикнул:

– Йес, бэйби! Камон! – чем сорвал бурные аплодисменты.

Поняв, что поймал волну, Ромео принялся на все лады подстёгивать Джульетту возгласами «Йес, бэйби!». Она же напевала Элвиса, с каждым разом снабжая свой голос всё более порочными интонациями и задирая ноги, забыв о короткой юбке. Кое-кто из продюсеров мог бы заинтересоваться такой кавер-версией бессмертного хита. Сцена затянулась минуты на две-три, умилённые зрители аплодировали.

В самом конце бабушка Тибальда вырубила свет, и вся компания на сцене накрылась чёрной тканью. По замыслу постановщика спрятавшиеся под тканью актёры должны как бы погрузиться во тьму и в таком виде уйти со сцены, но не тут-то было. Они тут же позабыли про свои обязанности и принялись играть в палатку. Шушуканье и толкотня образовали паузу и заставили постановщика вновь выскочить на сцену и направить своих подопечных в сторону двери. Тут произошла вторая заминка: идущий впереди Ромео не сразу отыскал сначала саму дверь, а затем ручку, за которую нужно дёрнуть. Это привело к тому, что идущие позади врезались в передних, образовав миниатюрную давку и небольшой конфликт. Бдительный постановщик всё же взял ситуацию под контроль, распахнул дверь и нежно, но напористо вытолкал компанию со сцены.

В луч света вышел Ваня, отставил ножку и сказал с выражением:

– Нет повести печальнее…

Тут у меня зазвонил телефон. Твою мать! Я был уверен, что телефон остался в куртке. Звонок повторился.

– Нет повести печальнее на свете…

Звонок с каждым новым разом делается длиннее и громче. Я истерично потрошу боковые карманы джинсов, олимпийки, задние карманы… Создав дополнительный шум, упало несколько монеток, покатилось… в гробовой тишине этот звук как приговор… сыплются монетки… Скомканные деньги, бумажки с записями… Тре-е-ень. Тре-е-е-е-е-е-е-ень! Я чувствую расширяющуюся вокруг меня отчуждённость. Скулы горят. Все обернулись, сверлят испепеляющими взглядами. Тре-е-е-ень!!! Где же чёртов телефон?!.

– Это моя единственная реплика!.. Папа!!!

От неожиданности я вскидываю голову. Ваня стоит прямо передо мной, перегнувшись через кресла. Зрители первого ряда раздвинулись.

– Да… извини… вот… – Наконец я изловил телефон, не глядя отключил его. – Извини меня…

Ваня едва не плачет. Финальная реплика скомкалась. На сцену выбежал постановщик и сам произнёс эпилог. Что же я наделал!.. Что я натворил!.. Во время общего поклона Ваня не вышел. Только бы он меня простил… Мы побежали в каморку при сцене. Маша с букетом сиреневых тюльпанов. Другим актёрам цветов, надо сказать, не принесли. Ваня что-то бубнил под нос и теребил пальцы.

– Ваня, прости, пожалуйста, – заглядывая в его глаза, умоляю я. – Я думал, телефон в куртке. Я забыл. Прости.

Ваня понурился, как упирающийся бычок.

– Это риелторша была… Может, клиент появился… Сдадим квартиру, заживём! – Я осёкся. Рядом Соня, она ведь тоже, типа, клиент.

– Это тебе. – Маша протянула букет. Увидев цветы, Ваня начал оттаивать. – Ты так хорошо играл!

В дверь заглянул режиссёр. Соня с ходу заявила:

– Ваша театральная община поражает своим мастерством и слаженностью игры!

– Постановка великолепна, а более… как это по-русски… необычного режиссёрского разбора мне не приходилось видеть даже в Париже, – произнесла Маша с восторгом и нарочитым акцентом. – Атмосфера справедливости и творчества достойна восхищения!

Постановщик не выдержал натиска. Узнав, что сёстры «Ванины кузины», он пообещал «разрешить недоразумение с ролью Меркуцио».

Тут появился Кирюша и с ходу насел на Соню:

– А вы кто? Вы прекрасны!

– Спасибо, вы хорошо играли, – ответила Соня.

– Кирюша, это наши гости, – успокаивающе проговорил режиссёр-постановщик.

– Я видел вас во сне, – продолжил Кирюша. – Можно я подержу вас за руку?

Не успела Соня ответить, как он схватил её за задницу. Соня взвизгнула и принялась гнать от себя влюбчивого Кирюшу. Тот успел облапать её целиком, а режиссёр вместо помощи принялся извиняться. Недоразумение разрешилось также внезапно, как началось. Ворвалась Кирюшина бабушка и выволокла внучка вон.

– Я снова буду играть Меркуцио? – спросил Ваня.

– М-м-м… может быть… – промычал режиссёр.

– А давайте отпразднуем! – предложила Маша, садясь в машину.

– Давайте, – соглашаюсь я.

– Поехали к вам на дачу! У вас же дача близко, ты говорил? – спросила Соня.

Я люблю гостей, но предложение всё-таки как-то слишком неожиданно. Я совершенно не готов впускать свидетелей в нашу жизнь. Не зоопарк. Но тут Ваня оживился:

– Поехали, папа.

Надо как-то искупить вину. Приходится согласиться.

– Ладно… поехали…

Ваня не чувствует, что он девочкам не сегодня завтра надоест, они ведь не понимают, что, кроме внешних особенностей, у Вани еще слабое сердце и общение с ним далеко не пикник. Когда их достанет роль продвинутых сочувствующих и они сольются, Ваня станет по ним скучать, вымотает мне всю душу и, не дай бог, заболеет. Он не забавная кукла, которую можно бросить в углу, когда появится новое развлечение.

– Сначала в супермаркет за вином, едой и зубными щётками! – командует Соня.

За зубными щетками? Они что, собрались у нас ночевать? У меня начинается озноб. Нервы ни к чёрту стали.

Погрузив кресло обратно в багажник, мы заехали в супермаркет, купили съестное. Специально для Вани взяли связку сосисок.

– Мясо я не буду, мне животных жалко, – сказал Ваня. Зато сосиски он обожает, связь сосисок с животными для Вани не так очевидна. Кроме того, ему нравится, что они висят гирляндами. Сидя на заднем сиденье, он намотал сосиски мне на шею, как шарф.

Мы шутим, смеёмся, вспоминаем спектакль. Ваня строит рожи в окошко. На Кутузовском с нами поравнялась серая «БМВ». Ваня высунул язык. Я заметил в «БМВ» мрачного мужика.

– Ну хватит, обидятся ещё. – Я мягко отвлекаю Ваню от его занятия.

Метров через двести «БМВ» «прижала» нас к тротуару.

– Спокуха, сейчас уладим! – Соня настроила на лице наивно-обольстительное выражение. Из «БМВ» тем временем вылез крупный мужчина из тех, кто в девяностые стригся коротко, а теперь отрастил волосы по моде. Итак, вылезает этот длинноволосый дядя в мятом спортивном костюме, а в руке обыкновенный топорик с деревянной рукоятью.

Сонину соблазнительность как ветром сдуло. Она защёлкнула все двери нажатием одной кнопки.

– Merde! – ахнула Маша.

Мимо несутся машины. Тротуар заполнен людьми. Ярко горят фонари. Мужик решительно идёт к нам. Расстояние короткое, метров пять. Подходит, взмахивает топором… девочки на переднем сиденье инстинктивно закрываются руками… я жмурюсь… мужчина рубит джип по капоту.

Соня:

– Что… что ты творишь, козёл???!!! – Она ищет рукой какое-нибудь орудие. Расчёска, бутылка воды…

Мужик выдёргивает топор из пробитого металла, бросает на нас взгляд грозного мстителя, будто мы надругались над его пятнадцатилетней дочерью и сожгли родную деревню, и направляется обратно к своей тачке.

Маша:

– Как же… может, ему… как это по-русски?.. намекнуть…

Соня выскакивает наружу.

– Сиди здесь! – приказываю я Ване и дёргаю дверь. Вляпались! Кто его просил рожи строить! Схлопочу сейчас топором по башке, и отправится он в приют. А если меня покалечат? Палец, например, отрубят или ухо?.. Вторым Ван Гогом я не планировал становиться…

– Ты, мудак! Зачем машину разбил! Что мы тебе сделали! Мальчик просто язык высунул! – орёт Соня. Мужик разворачивается. Соня отскакивает. Топор по-прежнему у него в руке.

– Сука! Мудила! Импотент!

Прохожие поворачивают лица в нашу сторону, но не останавливаются.

– Ты, гоблин, кто за ремонт платить будет?! – орёт Соня.

Из «БМВ» появляется второй мужчина. Сильно напоминающий первого. Ну всё, кирдык, приплыли… Эти не простят. Лучше сразу по голове.

Второй ведёт себя ещё страннее первого. Вместо того чтобы кинуться на нас, он принимается успокаивать товарища:

– Тарас, успокойся! Тарас, ты чё!

Хозяин топора не отвечает, мычит, отпихивает приятеля и замахивается на Соню. Приятель, к счастью, перехватывает топор. Они дёргают топор каждый на себя. Кажется, это длится целую вечность. Воспользовавшись заминкой, Соня даёт обидчику пинка. Тот замирает, оставляет борьбу за орудие, разворачивается и влепляет нашей Софье Георгиевне оглушительную затрещину.

– Эй, ты чё! – кричу я, обнаружив в себе типичного нерешительного интеллигента, и неловко напрыгиваю на него. Драться я не мастак, атака тут же срывается; получив под дых, я падаю, стукнувшись виском о багажник «БМВ». Задыхаюсь, получаю ногой в бок. Больно, сука!

Слышу крики:

– Папа… Тарас, хва бузить… ах ты падла…

Ваня вылез… Я же ему сказал в машине сидеть… Ловлю ртом воздух, как больно… Перед глазами мокрый асфальт с вкраплениями щебня. На одном камушке отпечаток спирали. Миллионы лет назад морская ракушка окаменела, а теперь сюда угодила. Миллионы лет назад…

Вставать неохота… Под ладонь попадает кончик сосисочной связки… Я что, так и выскочил из машины с мотком сосисок на шее?..

Вижу Ваню, бьющего мужика книгой по голове. Нет, не книгой. Хлебной доской… Ах, Святой Сергий… Владимир Ильич… Ваня – прямо христианский мститель какой-то в арбузном сюртуке и оранжевой манишке. Удары пришлись в цель, мужик воет. Ваня поступил не совсем по-джентльменски – колотил дядю, пока того в очередной раз держал приятель.

Рядом с автобусной остановкой стоит лоток с мороженой рыбой. Пожилая женщина выбирает, что купить. На остановке молодая мать с ребёнком в коляске и аккуратный профессор с дипломатом. Привычно делают вид, что ничего не происходит. Тут хозяин топора вырывается из рук приятеля и вцепляется Ване в горло.

– Извините его! Он контуженый! – кричит, оправдываясь, приятель и снова пытается обуздать буйного.

Из машины выскакивает Маша, хватает с лотка длиннющую мороженную треску (или щуку, или кто там ещё в воде живёт) и, орудуя ею как битой, трескает буяна по затылку.

– Я сейчас милицию вызову! – промямлила продавщица. Опомнилась, блин…

Маша бьёт мужика снова и снова со всей дури. Он выпускает Ваню. Я ковыляю к нему, схватившись за бок.

– Эй, ты чё? – Приятель буйного орёт уже на Машу. – По голове не бей, он нервный!

Маша кидается на приятеля, тот неловко укрывается от ударов. Рыба в руках Марии-Летиции-Женевьевы превращается в мочалку.

– Милиция! – уже визжит продавщица. – Милиция!!!

– Ты в порядке? – трогаю Ваню.

Он кашляет, ощупывает покрасневшую шею и сверкает оскорблённым взглядом.

– Он хотел меня задушить…

– Ничего. – Я бегло осматриваю, ощупываю сына. Переломов нет, живой.

Подбегает Соня, срывает с меня сосиски, подскакивает к буйному. Тот ползает на карачках, трёт затылок. Соня набрасывает на него сосиски, словно лассо, и принимается душить. Упаковка пластиковая, крепкая, так и убить можно…

– Ах ты, сука! Ах ты, гондон сорокалетний! Всю страну поделили, все места заняли, нам, молодым, ничего не оставили! И он ещё мне машину курочит!

– Девушка, он контуженый! – уже откуда-то издалека доносится голос второго.

К остановке подъезжает троллейбус. Профессор помогает молодой мамаше втащить в салон коляску с ребёнком.

– Оставь его! – Маша оттаскивает сестру от незадачливого дровосека. – Валим, пока фликов нет!

– Я его засужу!

– Охота тебе связываться! Валим!

Шатаясь, мы шкандыбаем к джипу. Ваня воинственно выставляет перед собой икону, крестит всех. Соня вырывается, бежит обратно к ползающему на карачках врагу, забирает сосиски и пинает его напоследок.

Мы снова в джипе. Руки дрожат. Соня не сразу справляется с педалями. Мотор глохнет. Наконец джип, дёрнувшись, срывается с места.

– Хорошо, движок цел… – Я пытаюсь найти в ситуации положительные стороны.

– Все руки о рыбу порезала! Замороженные плавники острые, блин! И воняет! Фу! – ругается Маша, изучая свои окровавленные пальчики.

– Маш, спасибо, у тебя так умело вышло… – говорю.

– Второе место в Париже по кикбоксингу среди подростков.

Я присвистнул.

– Слава богу, ты на кладбище не вмешалась! Плохо бы мне пришлось.

Сёстры усмехаются.

– Кстати, извини, Сонь. На меня там затмение какое-то нашло.

Давно хотелось извиниться. Я, честно говоря, даже не подозревал, что смогу ударить женщину. Гаденький сквознячок в душе остался. Соня не ответила, ее отвлекла сестра:

– Где у тебя аптечка?

– Откуда у меня аптечка!

– У нас на даче йод есть…

Наступила тишина. Я оглядываюсь, нет ли преследования. Ну ладно, хватит тянуть, пора…

– Послушайте, извините нас… если бы не наше кривляние… я деньги за капот верну…

– Только я с вами познакомилась, всё время по еблету получаю. Ха-ха-ха! Вы не в курсе, с чего бы это? – отшутилась Соня. – А Ваня хорошо иконку использовал, прости Господи. – Она улыбнулась и перекрестилась.

Странные девицы: одна крестится и одновременно липовыми иконами барыжит, другая в драку полезла, за Ваню вступилась. Могла бы в тачке отсидеться. А впрочем, она не новичок, второе место по кикбоксингу… Неужели их настолько скука заела?..

Часть вторая

– Сколько яблок! – ахнула Соня, войдя в дом. Взяла самое красное и сочно откусила.

Наверху хлопнула дверь.

– Ой, кто там?!

– Сквозняк, наверное…

– А это откуда? – Соня указала на раму, стоящую у стены.

Рама… Раму от картины мы с Ваней забыли убрать… Спокойно… В любой багетной мастерской такие делают…

– Это… просто рама…

– Вижу, что рама. А чего пустая?

– Знакомые отдали, а мы пока не решили, что в неё вставить, вот! – Я обрадовался от того, как легко пришло на ум всё это враньё. Кажется, ответ Соню удовлетворил, она переключилась на хозяйственную тему:

– Где у вас тут кухня, будем пир готовить? О, чур, мои! – выкрикнула она, не дожидаясь ответа о местоположении кухни. Предметом восторга оказались старые бабушкины валенки, стоптанные и все в пятнах. Соня уже скачет на одной ноге, засовывая в валенок свою кружевную от колготок ступню. В окне дрогнуло стекло, мы обернулись.

– Наверное, Ванька снежком бросил…

– Снега нет…

– Ветер…

Я отнёс пакеты с покупками на кухню. Достал красивую посуду из старого буфета. Половину провисших полок занимают тарелки, чашки и супница, а остальные забиты собранием сочинений Сталина, старыми номерами «Нового мира» и «Америки». На боковой стенке буфета я в детстве нарисовал фломиком две фигурки: вертикальный кособокий овал с четырьмя торчащими палками и маленький горизонтальный овал, тоже с четырьмя палками. Длинный – это дед, маленький – его кокер Фонарик.

Тарелки запылились, надо сполоснуть. Не успел включить воду, как по дну раковины, вдоль бортика, молнией пробежал жирный таракан. Я вздрогнул, чуть не вскрикнул от неожиданности. Оказалось, не таракан – засохший листик петрушки, оставшийся в раковине с прошлого раза. Вода полилась, и он мелькнул. Да и нет здесь тараканов. Примерещится же! Успокоительные пить пора.

Чистые тарелки отнёс на стол. Кто-то уже поставил букет тюльпанов в стеклянную вазу с тремя полосками: жёлтой, алой и чёрной. Ваза похожа на женщину в обтягивающей водолазке. Соня, напустив пару, что-то готовит на плите, Ваня, так и не сняв фрак, елозит трубой пылесоса по полу. Маше помазали пальцы йодом, и теперь она лениво валяется на диване, грызёт яблоко и читает «Чука и Гека» незапамятного года издания.

– А подвал у вас есть? – интересуется Соня, не отрываясь от готовки.

– Есть, а что?

– Обожаю подвалы! Там, наверное, какие-нибудь соленья-варенья хранятся?

– Что-то должно быть…

– А привидения есть?

– До вашего приезда вроде не было.

Соня ржёт и хлопает меня по груди.

– А выглядит так, будто есть! Ха-ха! Машка, посмотри за баклажанами! – кричит Соня. – Пошли, подвал покажешь!

Маша нехотя принимается помешивать что-то на сковороде. Ваня вызывается освещать нам путь фонарём. Люк в полу приподнялся, и будто кто-то дохнул холодом в лицо. Фонарь осветил ступени, спускаемся.

По углам паутина. На полках запылённые банки с вареньем, солёными огурцами, маринованными помидорами и домашним лечо.

– А это что? – Сонин зоркий глаз выхватил пару жестяных банок без этикеток.

– Консервы старые. Деду сто лет назад друг подводник подарил.

– А давайте попробуем? – Соня взглянула на нас заговорщически, будто мы нашли старинную книгу заклинаний и собираемся произнести одно из них.

– Давайте! – Ваня тянется за банками.

– Может, лучше их выкинуть? Траванёмся… – усомнился я. – Они испортились уже. Смотри на дату выпуска. Восемьдесят третий год!

– Банка не раздулась, значит, нормальные.

Вместе с консервами прихватили ещё помидоры и лечо.

Ваня разложил приборы. Чтобы не ошибиться и положить вилки слева, а ножи справа, он трогательно примеривался сам к себе, долго раздумывая, и всё равно запутался. Кладя часть приборов на противоположную от себя сторону стола, положил их ручками к себе. То есть задом наперёд относительно того, кому они предназначаются.

– Баклажаны с сыром! – торжественно провозгласила Соня. – Плюс жареные боевые сосиски с домашним лечо! Сосиски немного помялись. – Она показала удушение.

Сопровождая Соню, Ваня сделал несколько театральных жестов, напоминающих реверансы из фильмов про накрашенных мужчин в париках и пудре.

На груди у Сони замигал пластмассовый значок в виде красных губ.

– А что это у тебя на сиськах светится? – молвила Маша.

– Мамуля дала! Я забыла про него, а тут в кармане нашла и решила, что вы оцените! – Соня нажала на значок, и он заиграл весёленькую расхожую мелодию. – Маме подружка подарила. Старушки жгут! Нравится?

– Очень! – сказал Ваня и покраснел.

– Ване такой нужен, он любит у дороги торчать. С таким значком машина не собьёт… – сказал я. Все засмеялись.

– А что Ваня у дороги делает?

– Я собираю красивые кусочки…

Чёрт меня дёрнул! Надо же было брякнуть!.. Сейчас сболтнёт про картину. Я пнул Ваню под столом.

– Пап, зачем ты меня ударил?

– Папа стесняется твоих увлечений! – Соня приложила холодную консервную банку к синяку под глазом.

– Ну да… Ваня хочет свои коллекции в квартиру перевезти. Мы из-за этого спорим… Так, что у нас тут? – Я стал внимательно рассматривать блюдо.

– Я подогрела одну банку консервов. Мясо с грибами.

– Так странно: они столько лет пролежали в подвале, а теперь мы их едим.

– Всё-таки мощная страна была, даже консервы на века делали, – неожиданно ностальгически вздохнула Соня.

– Необычная идея – варить грибы с мясом на века, – пошутила Маша.

– Попробуй лучше, или ты на своей диете? – обратилась к ней Соня. – И так худющая, куда дальше?!

– Ладно, давай, только чуть-чуть.

Я открыл вино.

– Пить плохо, – вставил своё слово Ваня. – Алкоголь смещает энергетический двойник и портит карму…

– Вань, все французы пьют вино, и карма у них на месте. Посмотри на Машку. За твой сегодняшний успех! Когда станешь звездой, не забудь дать автограф! – провозгласила Соня.

– За Ивана! Ура! – Мы выпили и принялись за консервы.

– Слушайте, а вкусно!.. – Содержимое безымянных банок превзошло все ожидания. Сонины баклажаны тоже вполне ничего. Она, оказывается, умеет готовить.

– Подгорели! Ты плохо мешала! – накинулась Соня на сестру, не успев попробовать.

– Нормально я мешала!

– Отличные баклажаны! Как в болгарском ресторане! – запротестовал я.

С крючка упало Сонино пальто.

– Вешалка, наверное, порвалась.

– Я подниму!

Петелька цела. Странно…

– Загадочный у вас домик, звуки какие-то, пальто сами падают…

– Соскользнуло, бывает… А добавка есть?

Соня положила мне ещё. Открыли вторую банку консервов. Даже Мария-Летиция-Женевьева уплела порцию стратегических запасов СССР, от которых ещё недавно воротила свой изящный галльско-славянский носик. Отправив в рот очередной кусочек, я замер. Среди помидоров, давших сок, оливок и сырных крошек, на том месте, откуда я только что взял баклажанный кубик, лежит тёмный волос. Вьётся в жиже соуса и соков, натёкших из многочисленных аппетитных ингредиентов. Словно змей, предательски таящийся под камнем. Волос, конечно, Сонин.

– Ну как, вкусно? – как назло спросила она.

– Да, да, очень… – стараясь быть как можно более искренним, заверил я. Сам же незаметно, вилкой, стараюсь отогнать волос к краю тарелки. Я не брезгливый, но волос в салате выше моих сил. Даже если это волос симпатичного человека. В горле появились рвотные позывы. Я закрыл глаза, пытаясь отвлечься, разжевал то, что уже лежало во рту, проглотил. Затем порядочно отпил из бокала и сказал: – Может, десерт?

– У нас же торт!

– Я принесу! – Ваня поспешил за тортом и, погремев в холодильнике, вернулся с картонной коробкой. Тщательно развязал верёвочку.

– Пам-парарам! – Эффектным жестом Ваня сорвал с коробки крышку. Та зацепилась за коробку, из-за чего торт упал набок. Пустяки, парочка кремовых роз размазалась по скатерти. Основную массу есть можно.

– Свечи есть? – спросила Соня.

– Свечи… Вань, у мамы тут где-нибудь были свечи? – Зная непраздничный характер матери, надежды мало.

– Я знаю, где много свечей! – бойко воскликнул Ваня, выставляя вперёд толстый указательный палец на манер шоумена. – Соня, я сейчас!

Прямо влюбился. Мы с девочками, улыбаясь, переглядываемся. После непродолжительного шума выдвигаемых на кухне ящиков и шуршания Ваня вернулся с вязанкой церковных свечей и пучком полосатых коктейльных соломинок. Всё это он эффектно вывалил на середину стола.

Я со стыдом увидел, что соломинки старые, многократно мытые, с налипшей на внутренних стенках мякотью соков. Соломинки, натыренные из «Макдоналдса» ещё в пору его открытия, то есть лет двадцать назад.

– Ой, мы с мамой тоже их таскали! – восхищается Соня. – Мыли и заново подавали к столу, как фамильное серебро.

– Вань, зачем соломинки?

– У вас ведь нет подставок под свечи? – Ваню просто распирает от гордости.

– Вроде нет…

– Я придумал подставки! – Ваня принялся тыкать соломинки в торт. В сами соломинки он всунул свечи, которые пришлись как раз впору. Таким образом, на торте вырос лес из деревьев, стволами которых стали полосатые выцветшие соломинки, плавно переходящие в православные свечи.

– А откуда у вас столько свечей из церкви? Вы что, фанатики? – спросила Маша.

– Мы любим Бога! – сказал Ваня и перекрестился.

– Выглядит очень дизайнерски, – похвалил я. – Просто находка!

Поставили чай, зажгли свечи.

– Ваня, задувай! Раз, два, три!

Ваня набрал воздуха, превратился буквально в шар и дунул что есть мочи.

Большая часть свечей погасла, но затем они снова вспыхнули. Ваня дунул ещё раз. Некоторые погасли окончательно, но тлеющие фитили других опять загорелись.

Тут уже мы все принялись дуть и усилиями четырёх пар лёгких вроде как победили непокорные свечи. В честь этой небольшой победы Соня даже залихватски свистнула.

– Что это за свечи такие, негаснущие?

– Это, наверное, специальные свечи, чтобы от ветра не гасли во время крестного хода! – догадалась Маша.

И тут свечи вспыхнули опять.

Убрав со стола, мы переместились к печке. Больше десяти лет назад я опробовал на ней свои первые дизайнерские идеи: содрал побелку и пригласил мастера заменить чугунную дверцу на стеклянную. Люблю натуральный кирпич, а стеклянная дверца превращает топку в огненный телевизор. Поленья трещат, искры от влажных дров летят снопами, мечутся огненными мухами и уносятся в трубу. Огонь вырастает на поленьях и пригибается, словно трава на ветру. У дедовского Фонарика я раздвигал пряди шерсти, и они расходились, обнажая белую кожу в проборах. Так и языки пламени расходятся в стороны, будто под чьей-то ладонью, обнажая чёрную древесину.

Ленты дыма струятся прозрачными шарфами девушек. В самом пекле, в центре горящих дров, образуется оранжево-белая подрагивающая лава. Она трепещет на манер искусственного камина. Поленья трескаются на ломти, на соты с сажево-серебряным мёдом. Огонь перебирает их, ласково, как пальцы Ромео кудри Джульетты. Иногда, без видимой необходимости, Ваня с видом толкового хозяина ворошит в топке кочергой. Тогда дрова издают звуки «п-с-с-с-ш-ш-ш-ш» и похрустывают.

Соня крутит большие, цвета слоновой кости, ручки на старом радиоприёмнике «Ригонда». Бегунок перемещается по стеклянному табло, размеченному городами всего мира. Шуршание и обрывки голосов – русских, немецких, французских. В углу табло горит зелёный огонёк. А вот и какая-то тихая музыка…

– Слушай, Вань. Я одну вещь в спектакле не поняла: почему Ромео и Джульетта после отравления вскочили и принялись танцевать? – разомлевшим голосом спросила Маша.

– Джульетта отравила себя и Ромео, чтобы родиться.

– Что значит «родиться»? – Маша не отрывает глаз от огня. – Они же умерли.

– Нет, приняв яд, они родились.

– Хочешь сказать, смерть – это рождение?..

– Нет, конечно! – Ваня захохотал над Машиной несообразительностью. – Просто яд позволит ему родиться!

– Но из-за яда он умрёт!

– Не умрёт, а ро-дит-ся! – Ваня даже по слогам произнёс, чтобы понятнее было.

Все задумались, уставившись на огонь. Паузу опять прервала Маша:

– А давайте рассказывать разные истории.

– О чём?

– Ну, не знаю, страшные какие-нибудь…

– Вот ты и начинай.

– Однажды летом…

– Сочинение на тему «Как я провела лето»! – перебила Соня и засмеялась. Я подхватил, хотя чего такого смешного? И Ваня засмеялся, и Маша.

– Короче, когда я была совсем маленькая, я жила с русской бабушкой в деревне.

– Хорошая бабушка была, – вставила Соня. – Это наша общая бабушка.

– Да. И вот она купила мне цыплят.

– Жёлтых? – уточнил Ваня с видом опытного куровода.

– Ну да, обычные жёлтые цыплята, двухнедельные. Такие пуховые снежочки…

– Комочки.

– Ну да.

– Очень страшно! А-а-а… – завыла Соня, подражая привидению. Ваня громко засмеялся. Соня, Маша и я подхватили, а когда успокоились, Маша продолжила:

– Мы их поселили в сарае, построили специальный уголок, я им кашу насыпала, водичку налила…

– Водичку… ха-ха-ха!

Сквозь смех понимаю, что странно так веселиться от того, что давным-давно цыплятам налили водичку.

– А на следующее утро обнаружилось, что одного цыплёнка съели, – с трудом закончила фразу Маша, и все буквально покатились со смеху.

Первой опомнилась рассказчица:

– А чего такого смешного?

– Кто съел? – перебил я.

– Бабушка? – сузил Ваня круг подозреваемых.

Хохот. Даже слёзы на глазах выступили, так смешно.

– Не бабушка, а ёжик! Под домом жила ежиная семья, и разодранный цыплёнок был их рук делом.

– Ежи с руками. Представляю! – икая от смеха, сказала Соня. Снова все заржали.

– Слушайте дальше. – Маша хихикнула. – Шесть дней подряд каждую ночь пропадал один цыплёнок, а с субботы на воскресенье ежи устроили настоящий Холокост. Загоняли цыплят в щели и жрали заживо. Наутро мы с бабушкой обнаружили недоеденных цыплят между досками, и я впала в ужасную истерику. Я хотела мести, обзывая ежей фашистами. Помните, это слово было самым страшным. Когда я в Париж с мамой вернулась, в школе все удивлялись, что я плохих мальчиков фашистами обзываю. В общем, бабушка успокаивала меня, но я устроила настоящую истерику. Когда приехал папа, я потребовала убить ежиную семью. Сначала папа пытался отвлечь меня игрой, но я была непреклонна. Капризничала, отказывалась есть. У меня даже температура поднялась, я просто мечтала о смерти ежей. Тогда папа, очень грустный, выставил блюдечко с молоком возле дома и выманил всех ежей. Каждого ежа он сажал в коробку. У них такие серые мордочки, как у поросят. Когда все ежи были в коробке, папа в последний раз посмотрел на меня. Ни фига, я хотела крови! Папа подошёл к коробке, достал самого большого ежа, бросил на землю и ударил вилами. Бабушка попыталась закрыть мне глазки, но я запретила. Я смотрела, а папа отвернулся. После первого убийства что-то у меня внутри… как это по-русски…

– Зашевелилось?

– Дрогнуло?

– Да, наверное, дрогнуло. Но я решила быть последовательной, как взрослая, и не поддаваться эмоциям.

– Это сколько тебе годиков было? – уточнила Соня.

– Семь. Последнее лето перед школой. – Маша выпустила облачко сигаретного дыма. – В общем, папа, поняв, что отвертеться не удастся, начал не глядя бить вилами в коробку, где они сидели. Я помню этот звук. Дух-дух. А ежи даже не пищали. Папа колотил как сумасшедший, и тут я всё поняла.

– Что поняла?

– Да всё вообще… К бабушке я больше не ездила, отец стал редко со мной видеться. Мы с ним это никогда не обсуждали.

– Это не связано, – сказала Соня. – Просто он не мог долго жить в одной семье.

Повисла пауза. Поленья трещат, Ваня учащённо дышит.

– Не переживай, в детстве мы все много ужасов наделали. Я вот пыталась убить маму, – прервала молчание Соня.

– Убить маму! Йес! – зловеще прорычал я, и все снова разразились хохотом. Даже богобоязненный Ваня не пытается воззвать к приличиям, а гогочет вместе с нами, да ещё брызгая слюной.

– Расскажи про маму! Расскажи!

– Короче, ей за меня в школе выговор сделали. Типа, ваша дочь ходит в стоптанных кедах. Уроды советские! Моя мамочка, вместо того чтобы заступиться за единственную дочь, пришла домой и отхлестала меня прыгалками. Ну и я реально попыталась её завалить.

– Как?

– Разбивала в её комнате градусники. Ртуть ведь очень опасная, ну я и рассыпала её везде в маминой комнате. Думала, она помрёт, не тут-то было. Жива-здорова до сих пор, ха-ха-ха!

– Ха-ха-ха-а-а-а-а-а-а-а-а! – поддержал Ваня. – А я тоже могу убить!

Что-то он больно разошёлся.

– Вань, успокойся, – трогаю его за плечо, но самому тоже отчего-то очень смешно. – Кого ты собрался убить?

– Посмотри! – Ваня тыкает пальцем в печь.

– Куда смотреть?

– Сюда!

– Вань, это печь, я вижу. Ты собрался грохнуть нашу старушку печь? – прыская от смеха, вопрошаю я.

– Не печь! – смеётся Ваня. – Тут щель. Посмотри.

Между кирпичами в самом деле есть щель. По настойчивой просьбе Вани я приближаюсь и смотрю. В щели оранжевое марево огня. Кажется, что подсматриваешь за каким-то страстным действом.

– Красиво, ну и что? Что ты собрался убить? – спрашиваю я, отойдя от печи.

– Огонь! – Ваня закрыл поддувало и задвинул вьюшку. Буйство в огненном телевизоре прекратилось, пламя потухло, а через зазоры в дверцах повалил дым.

– Вань, прекрати! Угорим сейчас! – Я выдвинул вьюшку. Согнулся, прижав руку к глазам.

– Что случилось?!

– Дым попал, ерунда…

– Убить огонь, фантазёр! – смеётся Соня. Все снова покатываются со смеху, даже я. Тру глаза и гогочу.

– Слушайте, с вами всё в порядке? Почему вы ржёте постоянно?

Хихикая, я взглянул на Соню, она показалась мне ужасно смешной. И Ваня, и Маша, и мой собственный вопрос.

– Ты в баклажаны ничего не подсыпала? – обратилась Маша к Соне с наигранной серьёзностью.

– Не-а.

– Может, помидоры кто-то сглазил? Мама говорила, что жена Тимофеича завидует нашим помидорам… – таинственно предположил Ваня.

– Вашим помидорам?! Ха-ха-ха! – неожиданно порочно хохотнула Маша.

– Консервы!.. – вырвалось у меня.

– А на самом деле? Консервы ведь военные, старые…

– Деду капитан-подводник подарил!

– Им там что-то подмешивают, чтобы в замкнутом пространстве не колбасило…

– Хочешь сказать, мы наебенились наркоманской тушёнкой?!

– Ага!

– Ха-ха-ха-а-а-а-а! – совсем уж неприлично загоготал Ваня. Соня ответила «гы-гы-гы», Маша подхватила. И я не удержался.

– Она ведь ещё и настоялась, так сказать! Покрепче стала…

– Я сто лет мяса не ела. А нам плохо не будет? – сдерживая подступающий смех, спросила Маша.

– Завтра отходняк накроет!

– Не буде-е-е-ет пло-о-о-хо-о, а-а-а-а-а-а-а-а! – заорал Ваня, схватил Соню за руку, стащил её с кресла и пустился с ней в странный танец. Соня сопротивления не оказала.

– Вань, а Вань, погоди! Что это ты так разошёлся?! – кричу.

– Разошёлся-я-я-а-а-а-а-а-а! Ха-ха-ха! – Ваня оставил Соню и принялся скакать в одиночку по гостиной.

Меня разбирает смех, но где-то в глубине сознания чувствую опасность. У него же сердце…

– Давай-ка, старина, чайку попьём…

Ваня ничего не хочет слышать, его распирает от радости, ему хочется танцевать.

– Чего к парню пристал?! Тихоня нашёлся, ты ещё кредит в банке возьми! Ипотечный!

– Ипотечный! Ха-ха-ха! – вторит проносящийся мимо Ваня.

– Круто дедушкины запасы вштыривают! Машка, музыку! – гикнула Соня.

Оборачиваюсь. Мария-Летиция-Женевьева уже наполовину стянула чехол с пианино. Откуда к ней вернулась бодрость? Она же валялась только что, как мешок с картошкой. А вот уже её пальцы ударили по клавишам расстроенного инструмента, и Маша запела:

Ах, под сосною, под зеленою, Спать полож-и-и-и-ите вы меня…

Говорит Маша почти без акцента, он обнаруживается только, когда она нервничает или поёт. Гласные немного съезжают с рельс. Пошатываются, как пьяные, но не падают. Например, «и» она произносит как-то ближе к «ы». Сделав выразительную паузу, Маша рявкнула:

– Э-э-э-эх! – И давай так лихо петь и играть, будто выросла в купеческом кабаке:

Калинка, калинка, калинка моя! В саду ягода…

Пальцы, перемазанные йодом, бегают по белым клавишам туда-сюда. Пение и музыка ускоряются.

Ваня схватил чехол от пианино, завернулся, взвизгнул и пустился в пляс.

– У него слабое сердце! – кричу на ухо Маше, пританцовывая.

Она даже не ответила, просто эхнула ещё раз и отмахнулась от меня. Обвожу взглядом гостиную: даун в тоге из чехла топчет скромный урожай яблок, спекулянтша второсортными картинами с подбитым глазом выкидывает коленца, а всем вертепом заправляет француженка-драчунья, наевшаяся напичканных стимуляторами консервов. Соня хохочет, сбрасывает валенки, стаскивает с ноги кружевной гольф и принимается размахивать им над головой.

Ах, сосёнушка ты зеленая, Не шуми же надо мной!

Ваня стаскивает носок, валится на пол, смеётся, крутит носком, подражая Соне. Она накинула гольф Ване на шею и притянула к себе. Он неуклюже обхватил Соню руками. Ой-ой-ой, что будет… Ваня всё-таки к женским ласкам не привык…

Калинка, калинка, калинка моя!

На клавиатуре что-то красное. Ну вот, йодом заляпала, оттирай теперь… Пригляделся. Кровь! Из разбитых пальцев Маши потекла кровь! Она не замечает, шарашит по клавишам и горланит:

Эх, калинка!!!..

Крови всё больше. Она остаётся везде, где пробегают Машины пальцы. Кричу, она не слышит. Что же такое творится?!

Весь этот адский кавардак завершил его вдохновитель, Ваня. Неумело поцеловав Соню в щеку, он схватил свой рюкзачок, расстегнул молнию и выхватил оттуда…

Как же я недоглядел…

Ваня выхватил из рюкзачка сложенный вчетверо холст. Если бы я знал, что он его с собой таскает…

Сначала мой сынок бухнулся на одно колено, как бы преподнося холст Соне. Та сделала реверанс, ещё не понимая, что перед ней.

– Ваня! – крикнул я, подал какой-то нелепый запрещающий знак и шагнул в их сторону.

Он даже не повернулся. Развернул холст и принялся размахивать им, как тореадор красным платком. Всё замелькало передо мной. Голая женщина в нефти, Соня с синяком, Мария-Летиция-Женевьева с окровавленными руками…

В саду ягода малинка, малинка моя!

Ваня бросил холст на пол, вскочил на стул, расстегнул штаны и давай писать.

Струя попадает точно в тело нефтяной «Венеры».

Музыки больше нет. Только струя о ткань.

Неужели обязательно устраивать такую расхуяку…

Последние капли упали в полной тишине.

За моей спиной Маша чиркнула зажигалкой. Затянулась.

– O, putan!!! Кровь!

Все обернулись на её визг. Маша уставилась на свои руки и грохнулась в обморок.

Я мысленно благодарю высшие силы, духов этого дома, кого угодно за предоставленную передышку. Что же мне сказать? Как объяснить?..

Маша быстро очухалась. Она совсем не ударилась, когда упала. Просто повалилась со стула на диван. Я создаю излишнюю суету. Сажусь, встаю, справляюсь о Машином состоянии. Не нужно ли воды? Ах, не нужно… Пауза затягивается.

– Вань, зачем ты на картину написал?..

– Я люблю тебя! – Ваня обхватил Соню. – И тебя, – стиснул Машу. – И папу! – обнял меня. – Я люблю вас всех! Я хочу раствориться в вашем мире! Хочу поделиться собой с вашим миром!

– И что… обязательно писать? – Я ищу тряпку, чтобы вытереть с пола. Никак не могу найти. Где же тряпка, где тряпка?..

– Чего ты тычешься по углам? – Это Соня.

– Тряпку ищу…

Соня протягивает пачку салфеток.

– А как ещё раствориться в мире? – спрашивает Ваня.

Раствориться в мире… Резонно… А как ещё? Только так… Поссать на этот мир… Тру картину, пол… Ну давайте уже… не молчите…

Соня будто слышит мои мысли:

– Теперь понятно, откуда рама…

– Вань, пойди руки помой, – говорю, бросая скомканные салфетки в огонь.

– Соня, я сейчас вернусь.

Я рассказал всё, как было. Сёстры выслушали внимательно. Ваня часто перебивал, если ему казалось, что я недостаточно точен. Например, попытка опустить подробности с умирающим Сазоновым провалилась.

– Я увидел, как машина – бах! – в столб! – Ваня в лицах показал аварию. – Я заглянул – дядя лежит. – Ваня изобразил уткнувшегося в руль Сазонова. – А рядом она. – Ваня любовно погладил ещё влажный холст.

– А почему вы нам об этом сразу не сказали? – наконец задала главный вопрос Маша.

– Мы… мы… мы решили пока подержать её у себя.

– Пока ваш папа лежит в нашей могиле! – выкрикнул Ваня и захохотал. Оказывается, ему не чужда практическая жилка.

В начале нашего знакомства с сёстрами пострадавшей стороной выглядели мы с Ваней. Теперь козыри уравнялись. Отец-одиночка с сыном-инвалидом оказались не такими уж непорочными.

Соня усмехнулась:

– Резонный ход… Но картина не наша. Она оплачена. Отец вёз её заказчику. Я знаю кому.

– В принципе… мы готовы её вернуть… – Я не слишком уверен в своих словах, смотрю на Ваню.

– Мне жалко! – решительно заявляет он. – Она моя мать, я её люблю!

– Вань, не болтай ерунды, какая она тебе мать. Чужая женщина, тем более нарисованная!

– Не отдам!

– Ладно, потом обсудим. А пока, может, воздухом подышим? Покажете место преступления, – предложила Маша.

Своевременная идея.

На улице темно. В небе луна, похожая на засохший кусочек сыра с забытого бутерброда…

– Какой воздух! Влажный, морозный! – Маша крутится, вдыхая полной грудью.

Я спотыкаюсь обо что-то, чуть не падаю…

– Чёрт! Что это такое на самом ходу валяется… – Под ногами вижу вилы. – Кто тут вилы бросил… – Прислоняю их к стене дома.

Спускаемся в овраг, отделяющий посёлок от дороги. Луч фонаря выхватывает груды белых пакетов с мусором, корпуса старых радиоприёмников и телевизоров, белые коробки холодильников.

– Это ужасно, почему у вас так относятся к природе… – всхлипнула Маша.

– Когда тебе нравится, ты говоришь «у нас», а когда не нравится – «у вас», – поддела сестру Соня.

Мне неловко, как будто я сам весь этот мусор сюда приволок.

– Неужели здесь нет специального контейнера? – переживает Маша.

– Есть, но большинству лень до него тащиться, и они сюда бросают. Тут пруды были, целый каскад, с кувшинками, ещё от дворянской усадьбы остались. Мы в детстве на плоту катались. А когда земля подорожала – пруды осушили, продать хотели, но никто не купил…

– Машенька за экологию очень переживает, – разъяснила Соня глубокое сестринское расстройство. – Она даже батарейки здесь не выкидывает, а отвозит к себе во Францию, где есть специальные пункты утилизации батареек.

– А что?! Батарейки – жуткое зло для природы! У вас, то есть у нас, короче, в России, нигде нет пунктов их утилизации. Раньше в Москве был один, я туда батарейки возила, но потом оказалось, что они их заново упаковывают и продают как новые. Не умеете вы экологично жить!

– А как это – экологично жить? – спросил Ваня.

– Природу не засорять, гармонично жить вместе с природой и всё такое… – попыталась объяснить Маша.

– А можно экологично умереть? – продолжил расспросы Ваня.

– Конечно, можно. Я, например, хочу, чтобы меня похоронили, а не сжигали, когда я умру.

– Мы маму и другого папу сожгли. Почему ты хочешь, чтобы тебя похоронили?

– Если меня просто закопают, то со временем я превращусь в нефть и буду полезна людям.

– А почему ты превратишься в нефть?

– Нефть – это ведь просто сгнившие живые организмы, умершие миллионы лет назад. У каждого есть выбор, стать нефтью или не стать.

– Я хочу стать нефтью! – потребовал Ваня. – Как на картине! Папа, похорони меня, как Машу, ладно?

– Ладно, ладно. Ты всех нас переживёшь, – отшучиваюсь я.

Выбираемся на дорогу.

– Вот тут машина была! – Ваня выскочил, принялся скакать по разделительной полосе, в лицах показывая аварию.

– Тише! Не кричи! И уйди с асфальта!

Маша осмотрелась. Вот место, где разбился её отец. Соня зажгла сигарету.

– А небо-то какое! Похоже, завтра будет солнечно!

– Завтра будет солнечно? – навострил уши Ваня. – Точно?

– Если ночью небо чистое, утром обычно солнце.

– Ой, солнце! Ура! Я очень жду солнце! – радуется Ваня.

– А ты знаешь названия созвездий? – спрашивает Маша.

– Большая Медведица… – Ваня ткнул пальцем куда-то наобум.

Я вспомнил школьный урок астрономии. Свет погибших звёзд всё идёт и идёт через космос. Мы восхищаемся тем, чего давно нет. Изучаем то, чего нет. Клянёмся тем, чего нет.

– Ну ладно. Холодно что-то. Пошли обратно. – Соня поёжилась.

Взбираясь по крутому берегу оврага узкой тропкой между завалами отбросов, мы обратили внимание на полощущийся на ветру российский флаг.

– Это откуда?

– Тимофеич, сосед, на столб повесил.

Трёхцветная ткань напоминает морскую волнующуюся воду. Так и плещет.

– Ой, смотрите! Смотрите! – вдруг как заорёт Ваня.

– Что?! Что такое?!

– Смотри, вот он! – Ваня кидается вперёд, приседает, схватив что-то. – Ой, колючий! – Он отдёргивает руку.

Мы подбегаем. В тусклом свете луны и фонарей, светящих возле домов, виден игольчатый мячик.

– Ёж! Ёжик! – Все пытаются погладить ежа, он фыркает.

– Как он здесь оказался?! Сейчас же зима!

– Я по радио слышала, что звери из-за тепла не впали в спячку!

Маша с опаской смотрит на ежа.

– Давайте его молочком напоим!

– А как его до дома донести, он же колючий!

Решаем, что кто-то должен остаться сторожить ежа, а остальные сбегают за молоком.

– Я замёрзла! Я пойду в дом, – сказала Соня.

– Я принесу молоко! – вызвался Ваня.

– Ты правильное блюдце не найдёшь, я с тобой! – сказал я.

Все обратились к Маше.

– Не успела рассказать про ежиный геноцид, как выпал шанс исправиться! Сторожи! – хлопнула её по плечу Соня.

– Нет…

– Что – нет?

– Я боюсь. Уже полпервого, темно. Я боюсь.

– Да здесь безопасно, не парься… – начал уговаривать я, но увидел в глазах Маши настоящий страх.

– А что ты сам не останешься, если это безопасно?

– Я? Просто без меня Ваня блюдце не найдёт… – А ведь мне тоже не больно-то хочется оставаться здесь одному. Жутковато. Да и ёж этот странный какой-то…

– Смотрите, ещё! – Мы снова обернулись на Ванин крик. Из-под млечного остова старого холодильника высунулась острая серая мордочка. Носик дёргается, усы дрожат. Новый ёж нюхает воздух.

– А вон ещё! – В пакетах с консервными банками шуршание. Оттуда деловито выполз ещё один колючий зверёк, покрупнее предыдущего.

– Слушайте, пошли домой, а… – Не обсуждая больше вопрос кормёжки ежей, мы выбираемся быстрым шагом из оврага. Маша даже опередила меня. Запирая ворота, я всмотрелся в кромку оврага. Мне показалось, что несколько мордочек пристально смотрят нам вслед.

– Чего мы так зассали?

– Ежей испугались! Консервы ваши не хуже LSD вставляют!

Включили свет, оживились.

– А всё-таки я молоко поставлю, – сказала Маша. – Им же есть хочется.

Я нашёл подходящее блюдце, глубокое и устойчивое. Мы наполнили его молоком. Маша подошла к двери и распахнула её…

Заметно похолодало.

Маша прошла веранду, обернулась на нас.

– Давай скорее, а то в дом надует!

Она сошла со ступенек, поставила блюдце на землю и скорым шагом вернулась.

Мы выпили чаю с вареньем и поняли, что сильно вымотались за день. Отстранив девочек от хозяйственных забот, я принялся устраивать им постель в родительской спальне. Ваня вызвался помогать, бегая туда-сюда с простынями и наволочками. Вместо того чтобы отнести всё сразу, он таскает каждый предмет отдельно. Хотя, возможно, это и к лучшему, иначе ему не выжить. Одни только простыни, свисающие до пола, чуть его не угробили. Он наступает на них ногами и время от времени бухается о пол. Как только мы управились, Маша пошла спать. Ваня, резко сменивший бодрость на изнеможение, тоже лёг, даже не почистив зубы. Мы с Соней, не сговариваясь, остались посидеть у огня.

– Хорошо… – лениво протянула она.

– Ага…

На лицах жар. Если закрыть глаза и не принимать его во внимание, то кажется, что не дрова трещат, а промёрзший мелкий снег бьётся в стекло. Ветер подул, целая россыпь, ветер утих – ровный мелкий стук. Нежно-оранжевые языки, с ярко-синими всполохами, точно перья тропических птиц. Лепестки пламени, трепеща, упираются в закопченный потолок топки, образуя огненную капитель. Угли на поленьях мерцают, как огни больших городов с самолёта. На поленьях извергаются вулканы, кипят озёра лавы… И все эти миры можно прикончить одной печной задвижкой…

– Ты о чём мечтаешь? – тихо спросила Соня.

– Я… я мечтаю быть счастливым, чтобы Ваня…

– Чтобы он женился, нарожал детей и защитил диссертацию?

– Да нет… просто чтобы у него всё было нормально…

Соня решила подбросить в топку чурбачок. Наклонилась, задравшаяся рубашка обнажила спину. Пока Соня возилась с задвижкой дверцы, я решился положить ей руку на талию…

– Ой, какая холодная! – пискнула Соня и накрыла мою ладонь своей. Из-за этих холодных рук постоянно казусы возникают с девушками. Им хочется рук горячих, а у меня они как назло почти всегда холодные. Не знаю почему. Приходится незаметно потирать и разминать пальцы перед ответственным моментом, а то и греть под струёй горячей воды. Соня пристально смотрит на меня. Я приблизил свои губы к её… Она отвела лицо, встала, подошла к окну.

– Не видно ничего… Что там?

– Там сад, потом лес… – Я подошёл сзади, обнял её, поцеловал в шею.

– А ещё о чём мечтаешь? – спросила Соня, принимая ласки.

– Ещё… мечтаю о старом особняке, горящем всеми окнами. И чтобы перед ним круглая дорога, гравий под колёсами хрустит, а вдоль дороги факелы, а из тачек одна за другой красотки в бриллиантах выходят, а лакей в ливрее их в дом провожает. Ну и кусты, конечно, должны быть подстрижены шарами и пирамидами. А ещё я мечтаю провести с тобой ночь… – шепчу ей на ушко, глажу её бедра, грудь.

– Интересно… – Соня расцепила мои объятия, закурила.

Что за тягомотина? Не люблю баб, дающих себя ласкать, но пресекающих продолжение. Какой-то женский садизм, обламывать разгорячённого мужчину.

– А ты о чём мечтаешь? – говорю для проформы, хотя весь этот детский трёп про мечты порядком надоел. Соня притворяется, что не замечает моего состояния.

– Я хочу всегда быть богатой, я очень боюсь бедности. Хочу всегда нравиться мужикам, даже в сто лет! Хочу так нравиться, чтобы красивые юноши приходили дрочить на мою могилу! – Соня слишком громко рассмеялась. – Глупость какая! Всё от твоих консервов!

Мы снова умолкли. Я почистил апельсин, дал ей половину и бросил кожуру в огонь. Мелькнул острый цитрусовый аромат.

– А почему ты боишься бедности? – говорю я, чтобы не молчать.

– А мы никогда богато не жили. Я всегда всё сама зарабатывала. Знаешь, как я первые деньги получила?

– Как?

– В конце девяностых работала на складе всякого шмотья. Однажды к нам пригнали партию женских кофт. Синтетические, с блестящими нитями, с торчащим во все стороны пухом. На свету переливались всеми цветами радуги, как машинное масло в луже. Кофты эти очень понравились одним азербайджанцам. Бабы ихние от кофт охуевали. Всё разлетелось за два дня. Азеры заказали новую партию и попросили никому больше не продавать. Пригнали ещё две фуры. Покупателей наших нет. Ждём неделю, никого. И тут приезжают другие азербайджанцы.

– Тоже за кофтами?

– Просто зашли, обычные оптовики. Когда кофты увидели, то буквально на коленях стали умолять, чтобы мы им их продали. Но мы же тем, другим, обещали никому не продавать… Короче, эти, новые, предложили тройную цену, и директор согласился. Взяли всё оптом. Мы такого бабла никогда не видели зараз. Тридцать штук баксов!

– На кофтах?!

– На кофтах. За час. А ещё через день приехали первые азербайджанцы. Подняли хай, мол, мы им всю монополию запороли, и начали стрельбу. Директора и охранника Петю завалили. А я обед на кухне готовила. Всё слышала. Азеры непрофессионалы были, просто горячие. Сами испугались и сбежали, даже сейф не прихватили. Ну, я взяла деньги и вышла тихонько с чёрного хода.

Почему-то всегда, если женщина ломается, то начинает вести загрузные разговоры. Они всё обламывают. Такое впечатление, что Соня специально завела тяжёлую беседу, чтобы отделаться от меня. Предпринимаю последнюю попытку, обнимаю её, на этот раз настойчивее. Сопротивляется. Хватаю за волосы, целую куда попало в увёртывающееся лицо. Тень от нас скачет по стене. То открывает, то закрывает выцветшую репродукцию Ренуара. «Мамино» лицо исчезает и появляется, будто злорадно подмигивая мне.

– Отстань! Сейчас закричу! Отстань!

– Папа, не смей!

Я отпихнул Соню сильнее, чем надо было. Обернулся. На верхней ступени лестницы, ведущей на второй этаж, стоит Ваня в трусах и ночной футболке. Под трусами выпирает подгузник.

– Папа, не смей обижать Соню!

Тут Соня вскочила и сбежала в туалет. Ваня спустился решительным шагом, на лице написано праведное возмущение. Я в его глазах – гнусный насильник. Невольно улыбаюсь, больно смешно он смотрится в обличье вершителя правосудия.

– Вань, я не обидел Соню, просто мы… мы играли…

– Что за игры такие?! – И откуда он этих фраз набрался? Как будто не Меркуцио в театре исполнял, а воспитательницу детского сада.

– Ну… игра… вроде борьбы, мы с тобой в такую разве не играли? – Я шутливо обхватываю Ваню, начинаю тормошить.

В туалете открывается кран, но за шумом воды всё равно слышны всхлипывания. Играючи я тру Ване уши, увлекаю его обратно наверх. Если он услышит, что Соня плачет, начнётся чёрт-те что. Ваня быстро отвлекается. Я щекочу его, он хихикает и изворачивается. Я укладываю его в постель, сижу рядом, пока он не задрёмывает.

Спускаюсь обратно в гостиную. Соня всё ещё в туалете. Ну и история вышла. Какая дурная девка! Что она, маленькая?! Сразу бы дала понять, что ничего не получится, а то руку погладила, целовать позволяла… Выгнать её сейчас на хрен! Пусть заводит тачку и валит!..

Краем глаза вижу движение. Кажется, мелкие коготки стучат по полу… Поворачиваюсь… Ничего нет. Показалось… Россыпь мурашек пробежала по спине и грохнулась куда-то в живот… Смешно, что мы из-за ежей так пересрали… Хотя после Машиного рассказа, да и зима ведь… и много их как-то… наверное, просто голодные. В спячку не впали, а жрать нечего…

Неизвестно откуда накатила тоска. Этот дом, эти вещи – всё, что нажили мои бабушки и дедушки, мама и папа. Это их мир, а я привёл сюда малознакомых девиц, с которыми одни проблемы… Чужих людей впустил в свой мир. В НАШ мир… Все эти странные звуки за ужином, хлопки дверей, падение пальто, свечи… раньше такого не было…

Показалось вдруг, что тени в углах сгустились… Стрёмно повернуться: что, если за спиной кто-то есть… огромный ёж… покойники окружили меня и осуждающе качают головами. Звук льющейся воды в туалете перестал быть слышен, холод выполз из подпола и охватил меня целиком, огонь задрожал и перестал греть.

Мама… мама, папа… дед, это вы?.. Простите, что с могилой так плохо вышло, как же мне быть?.. Я ведь один, один с Ваней остался, помочь некому, связей нет, бабла нет… Бабушка… Прости, что грубо обзывал тебя, что требовал ту поездку на море, из-за которой тебя оставили в доме для престарелых… Прости, что разрешил ей надеть твои валенки…

Тут я бедром ощутил плотный пакет. Собрав тогда с пола банкноты бабушкиных сбережений, я автоматически сунул их в карман. Вот они.

– Бабушка… я нашёл твои деньги… прости, я нашёл деньги… – Встаю, смотрю по сторонам. Радиоприёмник, буфет с корешками сталинских сочинений, диван, платяной шкаф… Доски под ногами поскрипывают… подхожу к шкафу… распахиваю дверцу. Старые драповые пальто, платья… бабушкина блузка, тёмно-синяя, в белый цветочек. Склоняюсь, кладу пачку в дальний угол шкафа. Кто-то погладил меня по макушке… Глюки, просто рукав изъеденной молью дублёнки…

Кажется, что с сердца сняли тяжёлый обруч. Дышать легче, призраки отступили. Отерев пот со лба, закуриваю одну из Сониных сигарет.

Дверь открылась, и Соня вышла из своего укрытия. Подошла, остановилась за моей спиной. Я не повернулся. Чувствую, как она мнётся в нерешительности. Куда подевались уверенность, нахальство?.. Коснулась рукой моего плеча… склонилась… поцеловала. Я не отвечаю на поцелуи, она настойчива. Её значок в виде губ замигал.

– У тебя губы мигают.

– Да…

Соня прижалась ко мне грудью, как в нашу первую поездку на машине, во время обгона «Москвича». Мы целуемся. Сильно, мягко, страстно. Прижимаемся друг к другу, мнём друг друга, обнимаем.

У меня ведь много месяцев никого не было… Спокойно, парень, не нервничай…

Накручиваю на руку её длинные волосы, ласкаю пальцами её лицо, скулы. Невидимый пух на её щеке в отблесках огня образует золотистый ореол.

Раскалённый воздух вокруг печи колышется.

Стаскиваю с неё джинсы, с себя футболку… Тело у Сони роскошное, ароматное, уютное, желанное.

– Почему такое лицо испуганное? – смеётся Соня.

– У тебя есть… презервативы?

– Нет, а у тебя?

– У меня нет…

Вся романтика улетучивается. Так старался её уломать, и вот… приехали…

– Ладно, я тебе доверяю. У тебя же воздержание. – Соня привлекла меня к себе. Воздержание! Жалеть меня вздумала! Хорошенькое дело, она мне доверяет! А я почему ей должен доверять?! Ещё колеблясь, целую её грудь, живот… ну и пусть, чёрт с ним, рискнём… Поглаживаю её зад, как когда-то нежно, с восторгом поглаживал руль своей первой машины. Все её выходки и фразочки исчезают, она превращается в покорную рабыню…

После секса мы молча лежим перед огнём. Соня подбирает яблоко, обтирает о грудь, откусывает. Съев яблоко, кидает огрызок в печь. Принюхивается. Разносится приятный печёный аромат.

– Огонь заставляет всё выделять настоящие запахи. Что бы ещё туда бросить?.. Интересно, как сперма в огне запахнет… – произносит Соня задумчиво.

Я не отвечаю. Просто смотрю на языки пламени. Мне всё равно.

Тем временем к Соне возвращается привычная активность. Она хватает со стола салфетку, вытирает капли с груди и бросает в огонь.

– Ничем не пахнет… Эй, ты нюхаешь или как?! – теребит она меня. – Я только что отправила в ад сотню твоих не родившихся детей!

Я не шевелюсь. Не родившихся детей мне не жалко. Мне Вани хватает. В углу жужжит проснувшаяся от тепла муха. Она слишком сонная и просто кружит по полу, не взлетая. Я смотрю на доски потолка. Сучки и волокна дерева образуют странные вытянутые формы, наподобие человеческих лиц с широко раскрытыми глазами и ртами. Такое лицо изображено на картине «Крик» Эдварда Мунка. Вон те два маленьких сучка – глаза, а тот большой – рот.

– Ты чё, молишься? – вдруг спрашивает Соня, обернувшись.

– Нет, с чего ты взяла.

– Увидела твою тень на стене. Кажется, что ты руки возле лица сложил… как будто молишься.

– Это я в носу ковырял…

Соня повернулась обратно к огню.

– А ты в Бога веришь? – спрашиваю.

– Верила раньше, а потом как-то рассосалось… а ты?

– Не знаю… Скорее нет, чем да.

Соня встаёт, потягивается, целует меня.

– Спокойной ночи…

На лестнице она останавливается:

– А ты ничего…

Угли «дышат», то оживая, то угасая. Теперь они походят на разваренных рыб с чёрной кожей и ярко-оранжевым мясом. Здесь же валяются забытые Соней бабушкины валенки.

Беру фонарь, выхожу во двор подышать перед сном. Небо заволокло тучами. Звёзды пропали, только чёрная мгла. Луч фонаря высвечивает лужайку перед домом, блюдечко… Оно пустое, молоко выпито…

Луч бежит по стволам деревьев, выше. Там бегут облака.

– Эй, Господи, ты там есть или нет? – спрашиваю тихо. – Я понимаю, смешной вопрос, но ответь… Если ты есть, то смешно, что я сомневаюсь… а если тебя нет… тогда вообще всё невероятно смешно… – Я бормочу это, задрав голову. Смотрю вокруг отрешёнными глазами, как слепой, устремлённый внутрь себя.

– Господи, зачем ты нагнал тучи? Маша обещала солнце… Ваня любит солнце…

Я вожу лучом фонаря по небу, как завхоз, зашедший в тёмный склад. Хоть бы крыса какая-нибудь юркнула или вор. Никого… По небу ползут безразличные тучи.

– Это некультурно, Господи! Я с тобой разговариваю, а ты не отвечаешь!.. – Настроение меняется. – Да ну тебя… Зачем ты мне нужен вообще?! Зачем мне говорить с тобой?! О чём?! Где ты, почему ты никогда не отвечаешь?! Тоже мне, красавица избалованная нашлась!

Вот вилы, прислонённые мною к стенке веранды. Беру их в руки, делаю выпад.

– Или это всё сон… кривое зеркало… ошибка… я родился не в том мире или не родился вовсе… я мёртв…

Выпад, прыжок, разворот. Выпад, прыжок… Я скачу вокруг пустого белого блюдца. Ежи выпили молоко и ушли с миром. У меня в руках орудие, которым убили множество их предков. Надо мной небо, не желающее разговаривать. Я тренируюсь. В любой момент может начаться бой. И тогда я буду готов.

Зайдя в комнату, слышу – Ваня тяжело дышит.

– Вань, всё нормально?

Не отвечает.

– Ваня!

Он постанывает.

Сердце! Судорожно ищу таблетки. Где же они!!! Вот. Беру две, подношу Ване ко рту:

– Глотай, Ванька, глотай…

Ваня дрожит. Грудь часто поднимается.

– Сейчас всё будет хорошо… – глажу его по лбу, целую щеку.

– Больно, – жалуется Ваня.

Заговорил, слава Богу!

– Сейчас пройдёт. Это ты танцевал много…

Я ругаю себя за то, что недоглядел. Развлекался с Соней, вместо того чтобы побыть с сыном. Он сегодня столько носился.

Ванино дыхание постепенно успокаивается.

– Ну как ты?

– Зачем ты целовал Соню? – строго спросил Ваня первым делом.

– Я?.. Соню?..

– Я видел, как ты её целовал. Я с ней танцевал, я её люблю! – Ваня опять задышал тяжело.

– Вань… она… она тоже тебя любит.

– Она для меня святая!

– Вот и хорошо. Вот и хорошо… Тебе перевозбуждаться не надо.

– Перевозбуждаться вредно.

– Правильно, Ванечка, правильно. Перевозбуждаться вредно… – Я глажу его лоб.

– Спокойной ночи, папа.

– Спокойной ночи, дорогой. Пусть тебе приснится что-нибудь тихое и красивое.

– Мне нравятся цветы и солнце.

– А какие цветы?

– Белые пионы. Они похожи на косматых собачек…

– Пусть тогда приснятся белые пионы в солнечный день.

Утром я прошёлся по двору, убрал в сарай вилы и стремянку, на которую мы залезали, когда собирали яблоки. В сарае темно, к стенам прислонены старые грабли, косы, тяпки, лопаты. Полки уставлены банками с просроченной краской, картонками с ржавыми гвоздями. Здесь я всегда надеюсь обнаружить клад – старую книгу или нераспечатанную банку зубного порошка пятидесятилетней давности.

Гляжу на крышу. Серые стропила, неровные доски, старый, прохудившийся рубероид. Через дырочки белеет небо. Сарай – как чей-то мир. Тёмный, заваленный барахлом. Крыша – небо. Дырки в крыше – звёзды.

Заперев навесной замок, я иду к дому.

Все люди строят себе миры. Соседи, огородившиеся высоченным забором, тоже построили свой мир. Мы с Ваней создали свой, Соня с Машей живут каждая в своём…

– Папа, смотри! – кричит Ваня, указывая на что-то на земле.

– Что?

– Одуванчики!

Я вглядываюсь в землю. Кое-где рябят мятые зелёные ростки с зарождающимися бутонами. Из бутонов торчат ярко-жёлтые, словно цыплячьи, пёрышки. Одуванчики собрались зацвести в декабре. Вокруг полно будущих цветочков.

Соня выходит из дома с сигаретой в зубах.

– Соня, смотри – одуванчики! – пристаёт к ней Ваня.

Я улыбаюсь, Соня отводит глаза.

– Мне в три надо в Москве быть, клиентка позвонила, хочет вещь одну показать.

– Тогда собираемся.

– Вам не обязательно ехать.

– Но кресло-то в машине.

– Точно… Тогда придётся вам со мной прокатиться, а потом я вас заброшу.

На обратном пути возле церкви нас обогнал милицейский «форд» и встал наискось прямо посередине шоссе. Соня резко затормозила, чуть не врезавшись ему в бок. Круглый от одёжек гаишник, как ребёнок, одетый для катания на санках, перекрыл движение. Пересекая двойную сплошную, проехала похоронная процессия, состоящая из неказистого автобуса-катафалка, корейских автомобилей и второго неказистого автобуса, наполненного молодыми милиционерами. Процессия остановилась у церкви.

– На тот свет с мигалками… – нарушила тишину Соня.

Видимо, от нечего делать круглый гаишник подошёл к нам. Соня приспустила стекло.

– Документики, будьте добры.

Соня протягивает техпаспорт и права.

– Софья Георгиевна, почему с чужими номерами ездим?

– Как с чужими номерами?

– В техпаспорте двести тридцать восемь, а на номере двести восемьдесят восемь.

– Чего?! Быть такого не может! – Соня выходит из машины.

Мы с Машей удивлённо переглянулись.

– Разводка какая-то!

Из автобуса и корейских автомобилей тем временем высыпали похожие друг на друга мужчины и женщины в кожаных куртках. У мужчин чёрные брючины спадают на чёрные туфли с сильно загнутыми, как у персидских тапок, носами. Женщины, как одна, имеют на голове шапки завитых, крашеных в светлый цвет волос. Милиционеры, вышедшие из автобуса, развернули знамя.

– Жалко, флаги из синтетики шьют! Таким накроют, только вспотеешь, – рассуждает Маша.

Соня шутит о чём-то с гаишником, тот смеётся. По жестам понятно, что он интересуется происхождением дыры в капоте. Соня рассказывает что-то смешное, машет руками, стреляет глазками. Гаишник кокетливо возвращает ей документы, прощается. Соня садится на своё место, заводит мотор.

– Так… ответьте мне, пожалуйста, кто пририсовал маркером восьмёрку вместо тройки?!

Я закусываю губу, поворачиваюсь к Ване.

– Это я, – говорит он. – Мне Ангел сказал, что надо сменить номер, чтобы нас шахидки не нашли.

– Кто?!

– Ваня имеет в виду тех вчерашних мужиков… – скороговоркой произнёс я.

– Не мужиков, а шахидок, которых они могут к нам подослать! – поправил Ваня.

Повисла неловкая пауза. Я готов провалиться сквозь землю. Вроде уже всё про нас известно, но стыдно ужасно. Ну и бред, шахидок подослать…

– Идиотская выходка! – выплюнула Соня. – Я еле отболталась, сказала, ребёнок пошутил…

Ваня сидит красный как помидор.

Встреча у Сони назначена на Кунцевской.

– Только в разговор не вмешивайтесь, пожалуйста, – инструктирует Соня. – Одна балерина картину продаёт. У неё хорошие рекомендации, за вещь просит мало. Короче, важный клиент.

Балерина оказывается худой девушкой с зачёсанными назад волосами и нервной бледностью. Маша пересаживается к нам, на заднее сиденье.

– А это кто? Мы же одни договаривались встречаться! – первым делом спрашивает балерина, кивая в нашу сторону.

– Родственники, в больницу везу. Вы на них внимания не обращайте.

Ваня дружелюбно улыбнулся и слегка склонил голову. Балерина достала из бумажного «бутикового» пакета небольшую картину. Соня принялась изучать холст. Пейзаж, сантиметров сорок на двадцать. Серое голландское небо, поле, мельница вдали. На переднем плане какое-то пятно, краска стёрта. Как будто неприличную надпись ацетоном смыли. В целом вещь нейтральная, если не сказать – неинтересная.

Ваня берёт слово, тыкая в незакрашенное место. Я не успеваю его остановить.

– А это что?

Балерина даже не поворачивает головы.

– Вань, не вмешивайся.

– Извините, пожалуйста, – говорит Соня. – Вы хотите тысячу?

– Да.

– Но там же не дорисовано.

– Ваня, это не твоё дело, – злобно говорю я вполголоса, угрожающе глядя на него.

– Да, хочу тысячу… Евро, естественно… Это подлинное… – теребит краешек пакета балерина.

– Ого! – Ваня прижимает ладони ко рту и обводит всех участников беседы большими глазами. Не то чтобы он был искушённым финансистом, но я держу его в курсе цен, и он понимает, что тысяча евро – это тысяча шоколадок «Осенний вальс».

– Фёдор, угомонитесь там, будьте добры! – требует Соня.

– Мне порекомендовали вас как специалиста высокого класса. А вы на встречу с идиотами являетесь! – взвизгнула балерина и начала ломиться вон из машины.

– Я не идиот, у меня синдром Дауна, – поправил Ваня.

– Ты можешь заткнуться? – сверкнула глазами Соня и стала уговаривать балерину: – Постойте, не обижайтесь. Пойдёмте в кафе спокойно посидим, обсудим…

Но та уже выскочила из машины, фыркая и пыхтя. И, вся расхристанная, не застёгнутая, принялась судорожно «голосовать».

– Она же так простудится. – Ваня озабоченно посмотрел на меня: – Пап, скажи ей, чтобы застегнулась. Она меня не послушает.

– Ваня, просто сиди молча…

Сколько мы просидели в тягостном молчании – не знаю. Балерина поймала тачку и укатила. Не говоря ни слова, Соня тронулась с места.

– Сонь… ты это… – начал я.

– Я про-сила про-сто по-сидеть мо-лча, – отчеканила она по слогам. – Молча! Это, блядь, не понятно?! – Соня закончила криком.

– Извини, ты же…

– У меня синдром Дауна! – передразнила она Ваню. – Нашёл чем гордиться!

– Сонь…

– Что «Сонь»?! Это было отличное предложение. После реставрации я бы загнала вещь за тридцатку. А теперь соси батон плюс про меня ещё скажут, что я прихожу на встречи с умственно отсталыми! Которые вдобавок лезут в переговоры! – Соня начала бешено орать.

– Сонь, полегче!

– Чего полегче! Корчите из себя праведников, а сами воры! Мы вообще можем вас сдать! Да, Маш?! – Маша не отвечала. – Ментам заявим! И хозяину наводочку дадим!

– Ну сдай нас! Сдай! Мы картину выбросим, и ты ничего не докажешь!

– Возвращайте картину!

– Могилу освободи сначала!

– А ну выматывайтесь из машины!

Внутри у меня всё клокочет. Открываю дверцу, выскакиваю, чуть не оказываюсь под проезжающей машиной, выволакиваю перепуганного Ваню, бегу к багажнику. Дёргаю ручку, наконец багажник открывается, судорожно вытаскиваю кресло. С силой захлопываю багажник.

– Еще букет был, – напомнил Ваня.

Не говоря ни слова, залезаю в салон, хватаю букет. Джип уносится прочь. Только Маша успевает помахать рукой. Мы остаёмся на тротуаре с креслом, сумкой и букетом сиреневых тюльпанов.

* * *

– Я люблю Соню и Машу, – сказал Ваня перед сном.

– Соня же хочет на нас настучать, и ты всё равно её любишь?

– Всё равно! И Машу тоже.

– Как же можно любить сразу двух женщин, Иван?

– Можно. Я люблю их. Я решил, что буду верен им обеим.

– А её уже разлюбил? – Я кивнул на картину. Нефтяная «Венера» всё ещё в наших руках. Просохшая после Ваниной выходки, она висит на стене напротив кровати. – Тебе сначала только она нравилась.

– Её я тоже люблю.

– Ты что, влюблён одновременно в троих?

– Да, – застенчиво ответил Ваня и спрятался под одеяло.

– И ты всем им будешь верен? – Я щекочу его.

– Да-а-а-а, – хихикает Ваня, извиваясь.

– Спокойной ночи, дорогой. – Я целую его щёчку и выключаю свет.

– Спокойной ночи, папа.

Я набрал риелторшу. Она отказалась с нами работать. Мы сложные клиенты.

Я сидел перед телевизором и думал, что делать, если Соня на самом деле возьмёт и настучит, когда позвонила Маша.

– Привет, не поздно?

– Нет, что-то случилось?

– У меня несчастье! – Маша в трубке чуть не плачет.

– Что такое?!

– Черчилль умирает!

– Я думал, он давно на том свете.

– Не смешно, это мой кот.

– Извини, Маш. Не переживай! Я могу помочь найти телефон ветеринара…

– Уже нашла, я в больнице. Я понимаю… всего лишь кот… но у меня больше никого нет… понимаешь… никого… – Маша окончательно разрыдалась.

– Ну что ты, ну не плачь… как тебе помочь? – нежно говорю я в трубку.

– Можешь приехать?.. Мне так плохо…

– У меня Ваня…

– А, ну да, извини… Господи, что же это такое! Как мне надоела эта жизнь…

Я секунду подумал.

– О’кей, он вообще заснул, так что я, наверно, могу сбежать. Сейчас посмотрю.

Ваня тихонько посапывает в кровати. Я одеваюсь и спешу по названному Машей адресу. Это близко. Круглосуточная ветеринарная клиника в районе «Парка культуры». В ярком люминесцентном свете приёмной всё кажется мертвенным. На скамейке сидит Маша, листает журнал.

– Привет!

– Как здорово, что ты пришёл! – Маша бросается мне на шею. По ней не скажешь, что она сильно страдает.

– Ну как он? – первым делом интересуюсь я здоровьем Черчилля.

– О, всё обошлось, он вне опасности! Я так рада тебя видеть! Соня столько глупостей сегодня наговорила, с ней бывает. Извини, ладно?

– Да ничего. Сами виноваты. Мы ведь ей сделку запороли… А что с котом стряслось? – Мне интересно узнать, ради чего я оставил Ваню одного и помчался среди ночи сюда.

– Кастрация. Я думала, он не переживёт… Он очень молодой и только начал везде… как это по-русски…

– Метить.

– Точно! Метить. Это так плохо пахнет, ужас! А две недели назад он упал с балкона, кошечку увидел. Хорошо, у нас квартира на третьем этаже, он не разбился. А я его так люблю, так люблю… Он у меня породистый, гипоаллергенный. Бедняжка… Откуда это у тебя? – Маша тронула мою руку с костяным браслетом.

– Из Берлина… То есть ты ночью решила его кастрировать?!

– Ну да. У меня вся квартира уже воняет… – Маша о чём-то задумалась. – Я вот здесь сидела и видела, как одну собачку в чёрном пакетике унесли и… и… – Маша опять начала хлюпать носом. – И я подумала, что моего Черчилля вот так в пакетик положа-а-ат… – Маша положила мне голову на плечо. Я глажу её, а сам всё больше злюсь. Она же, сука, знает, что я не оставляю Ваню одного, и при этом зовёт меня сюда без веской причины. Приспичило коту яйца оттяпать среди ночи, чистюля жалостливая, твою мать!..

– Маш, ты извини, я пойду, пожалуй.

Она нарушила тишину:

– Знаешь, почему у меня губы асимметричные?

– Нет… при чём тут это?

– В детстве на тренировке сильный удар пропустила. Шрам остался.

– Маш, мне пора…

– Я понимаю, это из-за Сони… Она такая, сначала tres gentile,[3] а потом говном обольёт… она не настучит, не бойся…

– Ладно, Маш, разберёмся…

– Ваня ведь всё равно спит.

– Мало ли – проснётся, а меня нет… я пойду…

Вдруг она поцеловала меня. В больничном свете её лицо кажется очень бледным.

– Маш, извини… – Я встал и почти бегом выскочил из клиники.

– Дурак! Ты ей не нужен! Думаешь, развёл её на «поебаться» и она твоя?! Спорим, ты ей даже не нравишься! Перепихнулись – разбежались! Она со всеми так!.. – кричала Маша вслед.

Метро уже закрыто. Я иду пешком по пустым улицам. Влажный асфальт отражает фонари. Почти лунная дорожка под каждым образуется. За светящимися окнами ночного магазина электроники двое продавцов в белых рубашках мутузят друг друга. Я останавливаюсь, чтобы досмотреть до конца. Один как даст другому в зубы, так что тот стукнулся о стеклянную дверь, сочно мазнув разбитой губой по надписи с названием магазина… В арке возле бара красятся девочки-подростки, чтобы выглядеть старше. Сегодня Ваня будет спать крепко, он выпил успокоительное… Маше я приврал, не хотелось с ней оставаться…

В баре шум, музыка. Протискиваюсь к стойке.

– Водки, пятьдесят!

В ожидании рюмки облокачиваюсь на стойку, осматриваюсь. Цветной мигающий свет создаёт эффект карнавала, кажется, что на людях меняющиеся маски. Рядом оказывается девушка с густыми распущенными волосами. Из-за них лица не видно. Подзывает бармена пальцем, тот склоняется. Девушка кричит ему на ухо:

– Мохито! – кладёт на стойку купюру и поворачивается ко мне.

В течение нескольких лет я представлял себе эту встречу. Например, в Венеции. Вот я стою на балконе шикарного палаццо, пью вино и лениво отвечаю на ласки темнокудрой итальянки знатного рода. А внизу, в толпе обычных туристов, толчётся она. Глазеет по сторонам, делает нелепые фотографии. Она работала несколько лет не покладая рук, чтобы накопить на тур «Вся Италия за неделю». Она замечает меня, а я, сделав вид, что не узнал её, страстно целую свою жаркую подругу.

Или Сен-Мориц… Спортивный автомобиль пятидесятых. Я за рулём. Со мной только лыжи, пачка наличных и дочь чикагского капиталиста. У неё надменное англосаксонское лицо и красные длинные ногти. Мы останавливаемся у спуска, встаём на лыжи и, поражая окружающих мастерством, несёмся вниз. А она копошится тут же, неловко скользя и падая рядом с мужем, тюфяком-менеджером, который привёз её сюда на однодневную экскурсию…

Девушкой с распущенными волосами оказалась Лена. Уж и не знаю, что отразилось на моём лице. Думаю, сохранить невозмутимость не удалось по-любому.

– Привет…

– Привет! – Она удивилась. Оценивает. Столько лет прошло. Похорошел я или подурнел? Успешен или неудачник? Кажется, внешний осмотр дал в целом положительный результат.

– Как дела? – спрашиваю. А что ещё спросить после пятнадцати лет разлуки?

– Отлично! – Подходящий ответ.

Бармен ставит передо мной полную рюмку. Мы молчим, исподтишка поглядываем друг на друга, улыбаемся. Лене подают запотевший стакан.

– Твоё здоровье!

– Твоё!

Чокаемся. Я опрокидываю всю рюмку, Лена потягивает коктейль через трубочку.

Подходит загорелый мужчина, обнимает её.

– Познакомьтесь. Фёдор, Сергей.

– Очень приятно! – Рукопожатие.

На его футболке надпись «Мирабель-2007. Я там был». Видимо, намёк на арест русского богача на горнолыжном курорте Мирабель.

– Приходи к нам на премьеру! – улыбается Лена и достаёт из сумочки два квадратика плотной глянцевой бумаги. – Мы мюзикл сняли, я в главной роли. Держи, каждое на два лица.

– Спасибо большое! – Я беру приглашения, верчу в руках… и сердце проваливается куда-то вниз. На приглашении изображена нефтяная «Венера». Только без нимба из колючки и с надписью «НАША АЛЁНУШКА» с 1 января во всех кинотеатрах».

– А что это… такое?

– Мюзикл, я в главной роли! Что, не похожа?! – Лена хохочет и ласкается с Сергеем.

– В смысле не похожа? – Я уже совсем не втыкаю.

– Ну это же я! На картинке! – Ленка запрокидывает лицо, имитируя позу нефтяной «Венеры»…

– Похожа…

– С этой картиной сплошной детектив. Художник погиб, а она исчезла. Представляешь?

– Вот это да…

– Жаль, она мне очень нравилась.

– Может, найдётся ещё…

– Не смеши!

Компания друзей тянет их в сторону.

– Ну, пока! Приходи, пообщаемся!

Лена с Сергеем проталкиваются сквозь толпу. Я только вижу, что на спине его футболки продолжение темы, начатой на груди. Надпись «Мы вернёмся», а под ней – вертолёт «Чёрная акула», расписанный хохломскими узорами, выпускает ракеты по горной европейской деревушке.

Ленка – красавица… Ленка – актриса… У Ленки личная жизнь… Неужели когда-то мы любили друг друга… Наши свидания в метро, поцелуи в подъездах – всё встаёт перед глазами…

Я повторяю заказ. И ещё раз повторяю.

Что же такое любовь? Родители Лены считали, что любовь к таким, как Ваня, заключается в том, чтобы избавить их от страданий. Они болеют, живут неполноценной жизнью, терпят насмешки и издевательства. Оставлять им жизнь – жестокость, лишить их жизни – акт любви. А с Черчиллем как быть? Маша ему хозяйство почикала не только из-за любви к чистоте, но и чтобы он с балкона не падал. Это ведь типа проявление любви. Или просто эгоизм? Кастрируя кота, Маша обеспечивает себе удобную игрушку. Гипоаллергенный зверь, которого удобно гладить в любой момент. Я вспомнил, как мама, пока не было Вани, требовала от меня возвращения не позже десяти. Чтобы я был на виду. А мне так хотелось шляться с друзьями по дворам, пить вино в арках старых домов. Но мама беспокоилась. «Ты меня до смерти доведёшь своими гулянками!» – кричала она. Тоже любовь? Если да, то это довольно неприятная штука.

На экране, висящем в углу под потолком, появляется реклама. «Закачай прикольные картинки в свой мобильник», а рядом варианты: знаменитый красавчик футболист, юная певица-мулатка, голый по пояс президент России и Иисус Христос. Вот ты где спрятался, Господи… в телевизоре… Голова у Христа запрокинута, глаза обращены к небу, лоб царапает терновый венец, как колючая проволока. Изображён так, что непонятно: Он страдает или изогнулся в сладостной истоме. Под каждой картинкой имеется надпись, характеризующая персонажа. Под Христом – «Бог любит тебя».

На следующий день на весь гигантский фасад нашего дома, выходящего на набережную, натянули рекламный баннер. Оправдывается это всё ремонтом. Наружные стены красят, а чтобы скрыть «некрасивые» строительные леса, натянули баннер. В каждую квартиру позвонили представители рекламной фирмы, предложив подписаться, что мы не против, в обмен на пакет с новогодними подарками. Ваня строго потребовал показать содержимое пакета, а когда нашёл там бутылку водки, названную в честь президента, коробку зефира и банку растворимого кофе, то запретил мне ставить подпись.

– Это мошенничество! Мы Лужкову будем жаловаться! – С этими словами он забрал у рекламных активистов пакет и захлопнул дверь.

На баннере оказалась нефтяная «Венера». Увеличенная до размеров дома. Я почувствовал себя пойманным с поличным. Как будто кто-то призывал: «Смотрите, вот они, воры, – спрятались в квартире аккурат за пупком». У всего этого есть один недостаток. Обожаемая Ваней дама существенно сократила доступ драгоценного, любимого им света. Жильцы начали собирать подписи под коллективной жалобой.

– Красиво, – подытожил Ваня, откусывая от халявного зефира, когда мы стояли напротив дома, любуясь рекламой.

– Нас на премьеру пригласили… – задумчиво сказал я.

– Надо обязательно пойти!

– Понимаешь, это та женщина, которой на самом деле принадлежит картина.

– Правда?!

– Правда. Думаю… надо картину ей вернуть.

– Ни за что!

– Подумай. Она тоже её любит. – Решаю сразу не давить на него. – Кстати, у нас лишнее приглашение. Кого позовём?

– Давай Соню с Машей позовём.

После долгих колебаний, кому из сестёр лучше позвонить, решил набрать Соню. Первой заговорила она:

– Видел?

– Видел. У нас приглашение есть на премьеру послезавтра.

– Ловко.

– Можете пойти с нами, если хотите.

– С Машей надо посоветоваться… у меня параллельный звонок, я тебя перенаберу.

Через полчаса вместо Сони позвонила Маша и заговорила, будто ночной сцены в ветеринарке не было:

– Парикмахер может завтра в два у меня. Вам удобно?

– Какой парикмахер?

– Ваню стричь. Мы ведь на премьеру идём?

– А зачем стричь?

– Чтобы выглядеть лучше. Я угощаю!

Хочет мне приятное сделать. Хорошо. Записываю адрес.

Заглянул в комнату к Ване:

– Завтра пойдём к Маше стричься.

– Зачем стричься?

– Мы же идём на премьеру, надо хорошо выглядеть.

– А ты тоже будешь стричься?

– Посмотрим. Просто посижу или погуляю, пока тебя будут стричь.

– Я не хочу оставаться без тебя, папа!

– Вань, ты же любишь Машу! В чём проблема?! Тебе скоро шестнадцать!

– Всё равно, я не хочу оставаться без тебя! – Ваня принялся кукситься.

– Ты должен научиться быть самостоятельным! Научиться общаться с чужими! Я не могу всегда с тобой нянчиться!

– Папа, я не хочу быть с чужими! – Ваня расплакался и подбежал ко мне, чтобы обнять. Я оттолкнул его.

– Хватит соплей, Иван! Что ты ревешь по любому поводу, как девчонка! Взрослый парень уже!

– Папа, я люблю тебя! – Ваня неловко топчется, цепляясь за мои руки.

– Да отвали ты от меня!!! – вдруг заорал я не своим голосом. Прорвало. Не могу слушать это нытьё. – Свалился мне на шею и отлипать не хочет! Тебе что, нравится меня мучить?! Нравится видеть, как моя жизнь проходит в четырёх стенах?! Да?!

Я схватил Ваню за рубашку и принялся трясти.

– В кои-то веки с тобой захотели дружить! Две нормальные, НОРМАЛЬНЫЕ девушки! Так нет, влез в разговор, эксперт по живописи нашёлся, «не дорисовано»! Кто тебя просил вякать?! Стричься он не хочет! Посмотрись в зеркало, выглядишь как полное чмо! Правильно балерина сказала! Сидеть рядом стыдно! – Я дёрнул его заправленную в спортивные штаны рубашку: – Что это такое?! Как ты вообще додумался одеть рубашку, предназначенную для пиджака, со спортивными штанами и ещё заправить её в них?! Это же нормальному человеку в голову не придёт!!! Боже, за что мне такое наказание???!!! – Я уже кричу не на Ваню, а непонятно на кого. Мечусь по комнате и ору: – Спёр чужую вещь и возвращать не хочет! Нет, это видано ли такое! Украсть картину у умирающего! Ты же настоящий монстр! Даже спрашивать не стану, отдашь как миленький!

Ваня рыдает. Гвалт поднялся нешуточный.

– Прекрати визжать! – трясу его за плечи. – Прекрати вой! Что ты орёшь всё время?! Говори тихо! Говори со мной шёпотом! Ненавижу твои вопли!!! – замахиваюсь на него. Ваня жмурится, ожидая удара. В последний момент опускаю руку.

Ваня стих и изредка всхлипывает. А я ору, требуя от него тишины. Что я тут устроил? Из-за чего?.. Бешенство отступает так же резко, как появилось, сменившись стыдом. Я вижу Ванину комнату с его мелкими вещицами, Ваню, утирающего слёзы и себя самого, охваченного злобой. Мне стыдно и за скандал, и за раскаяние.

На тротуарах царит приятное весенне-предновогоднее оживление. Повсюду стоят украшенные ёлки, похожие на девчонок в пышных, многоярусных юбках. Витрины магазинов набиты всякой праздничной всячиной.

Спускаемся под землю, на усыпанную сталинскими мозаиками станцию. Со сводов смотрят дородные колхозницы со снопами пшеницы, крепыши с простыми, открытыми лицами, сжимающие учебники, широкоплечие военные в парадных кителях под руку со студентками.

Заходим в вагон, устраиваемся в углу, возле нераскрывающихся дверей. На стене напротив, рядом с картой метрополитена, наклеена реклама «Нашей Алёнушки». Рядом с плакатом топчется седоватый пенсионер с мелкими чертами лица. Он оглядывает остальных пассажиров взором фанатика, ищущего поддержки. Не найдя отклика, пенсионер решается на поступок. Подносит к плакату ключ (а именно его он всё это время сжимал в кулаке) и принимается скрести. Сначала робко, а потом с нарастающим остервенением. Начал пенсионер, разумеется, с треугольника между ног. Представляю, насколько этот его ключ мокр от пота. Пассажиры бросили на пенсионера несколько безразличных взглядов и вернули головы в привычное положение; кто уткнулся в детектив, а большинство – в пустоту перед собой. Я слежу за действиями седоватого борца за нравственность с любопытством. Он подбадривает себя бурчанием, в котором преобладают слова «блядство», «позор» и «довели страну». Увлёкшись зрелищем, я на некоторое время упустил из виду Ваню, заметив его лишь тогда, когда он вошёл, так сказать, в кадр, оказавшись за спиной оголтелого скребуна. Не успел я что-либо предпринять, как Ваня громко потребовал:

– Прекратите хулиганить!

Вышло у него настолько убедительно, что пенсионер вздрогнул всем телом и обернулся. Увидев перед собой Ваню, с лицом строгим, но говорящим о его умственном статусе, пенсионер осмелел и ответил:

– Не лезь, пацан. Тебе вон совсем голову задурили эти олигархи!

Решил, что Ванин недуг является результатом происков коварных миллиардеров.

– У меня голова светлая, Тимофеич сказал!

– Тьфу! – Пенсионер отвернулся и принялся скрести с удвоенной силой.

– Неприлично стоять спиной, когда с вами разговаривают! – не отстаёт Ваня.

Окружающие оживились. На другом конце вагона мужчина с усиками привстал на цыпочки.

– Вань, не нарывайся, – шепнул я на ушко сыну.

– Забери своего… инвалида! – громко и даже с выражением произнёс пенсионер, видимо, вообразивший себя мучеником за правое дело. Читатели детективов закрыли книжки, заложив пальцы между страниц.

– Не груби, дядя! – Когда дело касается Ваниного здоровья, я завожусь с пол-оборота.

– Офтавьте её, она крафивая! – Ваня разнервничался и начал путать «с» и «ф». Лене-Венере-Алёнушке уже нанесено множество непоправимых ран. Белыми бороздами они рассекают её прекрасное просоляренное тело.

– Ах ты, сопляк паршивый! Понаехали! – взбеленился пенсионер и затрясся от негодования, как желе. На одном из его бешено вертящихся зрачков виднеется прогрессирующая катаракта.

Ваня вцепился пенсионеру в руку. Тот давай его стряхивать. Я перехватил пенсионерский кулак, сжимающий ключ. Стоящий рядом парень в наушниках, ухмыльнувшись, отошёл, мужчина с усиками весь извертелся от любопытства. Кто-то нажал тревожную кнопку.

На ближайшей станции толпа вынесла нас из вагона прямо в руки двум милиционерам.

– Что происходит?

– Арестуйте хулигана! – взвизгнул Ваня и пихнул пенсионера.

Дальше началось нечто невразумительное. Милиционеры принялись нас отдирать от пенсионера. Все пыхтели, мычали и раздувались от негодования, обиды и злости. Никто не произносил ни слова.

В общем, нас отволокли в непроветренное помещение на станции. Пенсионера в одну комнату, нас с Ваней – в другую.

– Мужики, сами понимаете, погорячились… – начал я, виновато и заискивающе улыбаясь. Человек в форме, пишущий протокол, не поднял головы.

– Мы просто…

– Как тебя зовут? – спросил милиционер у Вани, даже не глядя на меня.

– Иван… Фёдорович Соловьёв, – старательно выговорил Ваня.

– А этот дядя тебе кто?

– Это мой папа.

– А почему у папы фамилия другая и в паспорте про тебя, Иван Фёдорович, ничего не написано?

Ваня насторожился и глянул на меня испуганно.

– Послушайте, это долгая история. При Ване не надо…

– Я не с вами разговариваю, молодой человек. А вас, Иван Фёдорович, придётся показать специальному врачу. Вам уход требуется…

Я вынул из кармана последние пятьсот рублей, положил на стол.

– На вас государство деньги тратит, учит вас в школах, а вы так себя ведёте! – пожурил нас напоследок милиционер и отпустил.

Вышли на «Маяковской», направляемся в сторону Бронной.

– Слушай, зачем ты с этим старикашкой связался?

– Он портил красоту.

– Это просто рекламный плакат, таких тысячи. Какая тебе разница, что будет именно с этим? Тебя же могли в психушку отправить! Ты себе представляешь, что это такое?!

– Я люблю красоту. Красота – самое важное. А люди боятся красоты, она их унижает. Люди называют красоту грехом…

– Это всё хорошо, но надо быть осторожным, Иван. Иначе не выжить… Иногда надо притворяться, что не замечаешь всякие гадости…

– Красота для меня – самое главное. Ради красоты я готов на всё… И в психушку, и… Я готов… лишиться голоса, – неожиданно сказал Ваня. – И моё молчание пронзит мир…

Я аж застыл от такого пафоса.

– Вань, ты прямо оратор!..

* * *

Оказалось, что Маша живёт в доме, на строительстве которого я проходил практику по обмерам на первом курсе. С тех пор мало что изменилось. В переулке тарахтит грузовичок, от которого к дому тянется толстый кабель. Когда дом построили, оказалось, что электрических мощностей не хватает. То есть на лампочки и лифты наскребли, а на «кондишены» и стиралки – уже нет. Городские власти не выделяют. Дефицит энергии. А квартиры, по тем временам весьма шикарные, уже раскупили. Тогда подрядчик просто подогнал электрогенератор на солярке, и с тех пор он пополняет недостающую мощность. Историю замяли.

Парикмахером-стилистом-маникюрщиком оказался жилистый мужичок со сломанным сплющенным носом на лице преступника. Встреть я его ночью на улице – перешёл бы на другую сторону. Маша нас успокоила:

– Эдик – чудо, хоть и выглядит как бандит! Пойди погуляй. Когда Ваню постригут, мы отправимся по магазинам. – Маша дует на растопыренные пальцы рук. Ей только что сделали маникюр и педикюр. Пока лак сырой, нельзя ни к чему прикасаться.

– По магазинам? Зачем?

– Я хочу купить Ване кое-что! Только не надо спорить! Как я тебе? Ты ничего не сказал.

Маша сделала завивку. Её прямые белые локоны превратились в спирали.

– Тебе очень идёт, ты теперь более знойная, что ли… Хотя раньше мне тоже нравилось… – С женщинами никогда не поймёшь, хвалить перемены в их внешности или нет. Похвалишь – решат, что раньше ты считал их уродинами. Не похвалишь – расстроятся из-за того, что изменились к худшему.

– Знойной… а это хорошо? – Маша шагнула ко мне.

– Нормально… а зачем вам в магазин идти? – возвращаюсь к прерванному разговору.

– Просто я хочу купить Ване подарок на Рождество. Послезавтра же Рождество!

– Католическое, до нашего ещё две недели.

– Ты что, нерусский? Католическое! Какая разница! Да хоть мусульманское, главное – подарки! В общем, ты погуляй, мы сами разберёмся, правда, Ваня?

В комнату вошёл перебинтованный «британец» с коротким серым мехом, видимо, Черчилль. Вид у него невесёлый.

– Можно погладить? – оживился Ваня.

– Только аккуратно.

Ваня гладит Черчилля по лоснящейся голове.

– А что с ним?

– Немножко поранился, скоро пройдёт.

– Вань, побудешь с Машей и Черчиллем, хорошо?

– Хорошо, – послушно отвечает Ваня. То ли он согласен, потому что не хочет меня расстраивать после вчерашнего скандала, то ли настроение переменилось.

– Если хочешь, я останусь.

– Нет, папа, не надо.

– Вот и молодец. А после встретимся, хорошо?

– Хорошо, папа.

Брожу по улицам. Просто так, без цели. Я заслужил отдых! Чувствую, будто меня только что выпустили из тюрьмы. Даже помахал руками – убедиться, что они не в наручниках. Покрутил шеей – она не на поводке. Проходящая мимо девушка улыбнулась. Я беззаботно подмигнул ей и сам себе удивился.

Вокруг кипит жизнь. Из грохочущего военного фургона глазеют по сторонам солдатики, провинциальные подростки, которых везут на оцепление какого-нибудь митинга. Топ-менеджеры, за километр распространяющие дурман высокой «белой» зарплаты, идут обедать. Они вышли из офисов в одних пиджаках. Ветер забрасывает их стоевровые галстуки на плечо, топ-менеджеры оправляют их, не теряя достоинства. Лузгающие семечки милиционеры низших чинов с одинаковыми затылками, подстриженными скобкой, и торчащими из-под фуражек нагеленными чёлками проверяют документики у щетинистых гастарбайтеров с обветренными лицами. Две старшеклассницы в сильном макияже, скрывающем свежесть их юных лиц, выходят из бутика итальянского нижнего белья. Няня-бурятка с раскосыми глазами и смуглым лицом ведёт бледную девочку с большим портфелем. Судя по бледности и очкам, девочка является отпрыском интеллигентной московской семьи. Молодой человек с повязанным на парижский манер шарфом неумело пытается загнать на бордюр новенькую японскую малолитражку. Парковщик с простонародным лицом кричит ему: «Выворачивай! Руль выворачивай! Теперь на меня!» – и бурно жестикулирует. В бетонной чаше-цветнике, полной фиолетовых анютиных глазок, прикорнул беспризорник. Спит или в обмороке. Какой-то шутник пристроил ему в ухо цветочек. Такса, оттопырив длинный и острый, как нос Буратино, хвост, прудит лужу на углу цветника. Ручеёк пересекает тротуар. Переступаю через него.

Прохожу мимо многочисленных кафе. За окнами сидят люди. Едят, пьют, смеются. Мой взгляд останавливается на загорелой женской талии в заниженных брюках. Талия переходит в красивую задницу, которая сидит на плетёном стуле спиной к окну. Смуглую кожу расчерчивает полоска стрингов. Повторяя форму тела, обтягивая немного пышные бока хозяйки, полоска идёт по ямочкам на крестце, раздваивается и убегает в ложбинку между булками… На что я буду любоваться, когда женские джинсы с низкой талией выйдут из моды?

Захожу внутрь, усаживаюсь за столик. Оглядываю посетителей. Как бы ненароком бросаю взгляд в сторону девушки с талией…

Круглое лицо, раскосые голубые глаза, уши низко сидят, нос приплюснутый… Как же так?.. Какая дурацкая насмешка!.. Как будто снова обнаружил в аппетитном салате длиннющий волос… Кажется, что злобный клоун со мной играет… А со спины и не скажешь, талия такая…

Рядом почтенная дама, одета со вкусом, причёска, маникюр. Мать… видимо, богатая. Хоть дочь и инвалид, а выглядит максимально привлекательно.

Я устал, я хочу расслабиться. Почему девушка, на которую я засмотрелся, оказалась дауном? Почему вокруг столько подвохов?.. За окном появляется колонна машин с подъемниками, предназначенными для вывоза автомобилей, запаркованных в запрещённых местах. Некоторые посетители кафе выбегают к своим «фольксвагенам», «мерседесам» и «пежо», в том числе и мама девушки с талией. Дочка жалобно мычит, и мать берёт её с собой.

Сквозь стекло видно, как кто-то успевает дать задний ход и скрыться от парковщиков. Остальные подходят к гаишнику, пытаясь договориться. Почёсывая голову под фуражкой, тот выслушивает объяснения незадачливых водителей и отправляет их по одному в машину к своему напарнику. Там дело решится. Так жизнь и проходит, люди знают, что придёт цунами, но всё равно строят хижины у океана. Они паркуют автомобиль там, откуда его рано или поздно увезут. Придётся рыскать по штраф-стоянкам, расположенным на краю города, стоять в очередях, писать заявления, платить штрафы. Но люди раз за разом повторяют это. Платят взятки гаишникам, садятся за руль, делают круг, дожидаются отъезда «эвакуаторов» и возвращаются на прежнее место.

Пока мать договаривается с милиционером, девушка-даун топчется у огромного окна кафе. На ней лёгкий тёмный плащик. Вдруг я замечаю в этом плащике своё отражение. То есть лицо отражается в стекле, за которым ткань, и получается, что я вроде как отражаюсь в ткани. Лицо словно под водой, складки-волны колышутся «надо мною». Девушка делает шаг в сторону, отражение исчезает.

– Что-нибудь выбрали? – слышу голос официанта.

– А? Так… а что у вас тут… так… – листаю меню. Зелёный чай, пирожное «карамболь»… Чёрт! У меня же ни копейки! Всё менту отдал!

– Извините, мне пора…

Снова брожу по переулкам. Звонит телефон. На экране определился Машин номер.

– Алло… Ну как вы?

– Ваня пропал…

Я словно в забытьи. Бегу. Вот оно. Случилось. Ваня исчез. Чего переживать, я же этого ждал… Обуза свалилась с плеч…

Я бегу. Как можно было его потерять?!. Что за дура эта Маша!.. Нет, я не хочу, чтобы Ваня теперь исчез… Потом, может быть… но не теперь… У нас ещё дела всякие незаконченные… премьера… Я не извинился перед ним после последней ссоры…

Маша ждёт на Тверской.

– Что случилось?!

– Мы постриглись… пошли по магазинам… всё купили, джинсы, рубашку… очень красивую, сели в кафе отпраздновать… я в туалет пошла, возвращаюсь – его нет… что делать, а?

Маша смотрит на меня со страхом и беспомощностью. Как нашкодившая собачка.

– Куда он мог пойти? – Маша пытается говорить бодро, чтобы скрыть отчаяние.

– А я знаю?..

– Где он может быть? Что его интересует?

– Он непредсказуем, твою мать!

– Он после стрижки волосы зачем-то собрал в пакетик и в карман положил. Может, это что-то значит?

– Это он всегда делает.

– А зачем?

– Да какая разница! – раздражаюсь я. Нашла время любопытничать.

– Может, это поможет его найти… – виновато говорит Маша.

– Он волосы собирает, потому что считает, что если волосы попадут к чужим, то его сглазят.

– Сглазят? – переспрашивает Маша.

– Порча, плохой взгляд.

– Поняла.

– Или поломойка в парикмахерской будет ругаться, убирая волосы, и таким образом наведёт на него плохую энергию. Или птички совьют гнёзда из его волос и будут там какать. Тогда получится, что они срут ему на голову.

Маша улыбнулась. Я поневоле тоже.

– Ну что, помогла информация?

– А может, он просто домой пошёл?

– Домой?.. – Странно, что эта простая мысль сразу не пришла нам в голову.

– У него ключи есть?

– Да, он их на шее носит…

Мы с Машей бросились в метро.

Дверь квартиры заперта. Внутри никого. Проверяю Ванин тайник. В большом кармане пусто. Картины нет…

– Видимо, он её взял и куда-то пошёл…

– Может, захотел вернуть?

– Бессмыслица какая-то… Он вообще-то очень не хочет её возвращать… зачем же он её забрал?..

– Решил её перепрятать? – предположила Маша.

– Да, но где?!

– Ну где… на даче, на кладбище…

Через полчаса мы вбежали в ворота кладбища. Уже смеркается. Под ногами мокрая листва. Вокруг старые плиты, новые памятники, замшелые ограды. Участок 49 Б, поворот, колодец… Ну слава богу!

– Ваня, что ты тут делаешь?!

Протискиваемся вдоль лётчиковской решётки. Ваня орудует лопатой. Урны с моими родителями лежат у его ног, как миномётные мины. Могила наполовину разрыта.

– Вань, ты что, с ума сошёл?! Что ты творишь?! – восклицаю я, вырывая у него лопату.

Маша молчит.

– Папа, не ругайся, я решил выкопать художника, – ответил Ваня спокойно и уверенно.

– Боже, на хрена тебе это?!

– Мне Ангел сказал, что он там в гробу воскрес. Его надо отпустить.

– Как тебе такое вообще в голову пришло! Могилу раскопать! Это же преступление! Это… это полная херня, Ваня!

Он выслушал меня, не перебивая.

– Мне Ангел сказал.

– Ангел ё… – Я сдерживаю ругательство, так и норовящее сорваться с губ. – Слава богу, никто не заметил, а то бы искали тебя сейчас по психушкам вместе с твоим Ангелом!

Ваня стоит по колено в могиле. Новые тёмно-синие вельветовые брюки перепачканы глиной. Брусничная рубашка расстёгнута. Стрижка броская – виски выбриты, волосы торчат гребнем.

– А где ты лопату взял?

– Там. – Ваня машет рукой в неопределённом направлении. – Там дорогу ремонтируют, и лопата стояла.

– Ты, оказывается, серьёзно склонен к воровству.

– Я верну.

Вспомнилась «Венера».

– Ты решил его выкопать и спрятать здесь картину?

Ваня посмотрел на меня с каким-то осуждением. Будто понял, что я рылся в его тайнике без спроса. Лицо у него стало надменным и царственным. Хоть он и стоит в яме и смотрит снизу вверх, ощущение такое, будто я у его ног. Он гордо изрёк:

– Картина в надёжном месте.

Слышно, как ветер шелестит в ветвях деревьев. Далеко за забором кладбища гудит город.

– Как тебе новый Ванин имидж? – нарушила тишину Маша. – По-моему, цвета подходящие. И причёска…

Ваня в яме приосанился. Ни дать ни взять модель, можно для модного журнала фотографировать.

– В надёжном месте… То есть у тебя её нет?

– Нет. – Ваня кокетливо улыбнулся.

Кое-как закидав могилу землёй, мы отправились восвояси. Лопату пришлось просто прислонить к сторожке. Ваня забыл, где именно и у кого её позаимствовал.

В день премьеры, двадцать четвёртого декабря, я опомнился и решил постирать одежду, чтобы предстать во всём блеске. Ваня, традиционно занимающийся стиркой, загрузил бельё в машину, а потом понёс его на балкон развешивать. Здесь кое-что и произошло. Ваня уронил мои любимые джинсы. Я бы сбегал во двор, поднял бы джинсы с асфальта, и дело с концом, но не тут-то было. Спланировав на ветви осины, растущей поблизости, джинсы повисли на уровне четвёртого этажа. Точно слетели с незадачливого пилота пролетающего дирижабля. Тут уж я пожалел, что балкон выходит не на ту сторону дома, которая завешана рекламой. Так бы джинсы по крайней мере не оказались на дереве.

Мы с Ваней молча постояли на балконе. Точно моряки, смотрящие на волны, куда только что сбросили гробы с их товарищами. Я мысленно попрощался с джинсами навсегда. Осина растёт слишком далеко от дома, чтобы дотянуться до неё палкой из окна. Лезть на неё опасно, наверху ветки тонкие, договориться с подъёмником дорого. Придётся любоваться на джинсы до скончания века, а пока надеть другие. Кстати, эти были последние дорогие и модные.

Воспользовавшись тем, что Ваня провинился, я решил снова спросить его, куда он перепрятал картину.

– Это секрет, – коротко ответил Ваня.

– Вань, я не буду обижаться из-за джинсов, если ты мне расскажешь, идёт?

– Прости меня, пожалуйста, но я не могу рассказать.

Если вернуть картину Лене, может, удастся подружиться с ней заново. Мне бы этого очень хотелось… Ничего уже не вернуть, но…

– Не пытайся уговорить меня, папа. Я буду непреклонен.

Прорычав что-то невнятное, я ухожу с балкона.

Прихорашиваясь перед зеркалом, замечаю, что на уровне Ваниного роста оно кривое, из-за чего его физиономия смешно расплывается. Он надел подаренную Машей рубашку с арбузным фраком и теперь оправляет складки.

– Ты приглашения взял?

Ваня роется в карманах:

– Нет.

– Где они? Я возьму.

– Не знаю…

– Как не знаешь? Я же тебе их дал…

Начинается поиск приглашений. Куда он умудрился их запихнуть?!

– Вань, вспоминай, где ты их видел в последний раз.

Он, раскрасневшийся, бегает по комнатам, переворачивает вещи, книги. Заглядывает под кровати. Впустую.

– Нашёл! Растяпа ты. – Я вытягиваю глянцевый квадратик из кипы фотографий, которые Ваня несколько дней назад вывалил в кресло, чтобы рассортировать в альбоме. – Одно есть, теперь второе…

Ваня вернулся к зеркалу, я ворошу фотки. Второго приглашения нет, хоть тресни.

– Вань, а второе где?

– Его там нет?

– Сам взгляни.

Поиски ни к чему не приводят. Я освобождаю кресло, сажусь. «Раз, два три… раз, два, три…» – считаю про себя, чтобы не накинуться на Ваню. Он беспомощно смотрит на меня:

– Что же делать?

– Отдать приглашение Соне и Маше, а самим остаться дома. А у тебя есть другие предложения?!

Он понурился. Я даже взял сигарету, прикурил.

– В комнате не надо курить, – робко начинает Ваня.

– Не зли меня…

Он отходит.

Я курю, нервно барабаню пальцами по плюшевой ручке. «Полная херня. Ну просто полнейшая!.. Лену не увижу, телефона её нет…» Плюш меня успокаивает, бархатистый ворс так приятно гладить. Пальцы забираются между подушкой сиденья и подлокотником. Какие-то комочки пыли, песчинки, что-то холодное… Достаю железный рубль… Засовываю руку обратно в мягкую щель, прощупываю каждый сантиметр. Есть! Ещё на достав находку, уже знаю, что у меня в руке. Но вновь обретённого приглашения недостаточно. Мною овладевает азарт кладоискателя. Я запускаю обе руки во все пазухи, между подушками нахожу сокровища. Фотографию моей мамы – ещё девочкой, в лопухах с морской свинкой – и старенький футлярчик губной помады. Выкручиваю красный стержень. Сточен почти до основания. С замиранием сердца понимаю, как именно с этого стержня началось моё знакомство с губной помадой. Года в три-четыре я приметил, куда мама кладёт яркую штуку, которой мажет губы. Улучив момент, я схватил футляр, выкрутил ещё новенький стержень с характерным скосом и откусил… Пожалуй, это было моё первое серьёзное разочарование. Вместо сладкого вкуса, сулимого цветом и блеском, я ощутил на языке жирную бяку с химическим ароматом. Зубы увязли в ней, как в ириске.

Хвастаюсь находками Ване.

– Значит, мы опять идём?!

– Опять идём.

– Тогда я хочу накрасить губы, – ни с того ни с сего заявляет он.

Я остолбенел.

– Зачем?

– В театре нам красили губы, глаза и щёки, это называется грим. А мы идём в кино, там тоже грим.

– В театре ты играл роль, а мы идём в кино как зрители.

– Ну и что, что зрители? Какая разница? Щёки и глаза – мне не нравится, а губы – хочу.

Настроение отличное, я не спорю. Что мы, парней с накрашенными губами не видали?

– Только, чур, не сильно!

Ваня выпятил губы, как для поцелуя.

– Наоборот, растяни их. Видел, как девочки в машине делали? Вот так. – Я растянул губы. Ваня повторил. – А говоришь, губы тебе красили… – Легонько провожу помадой по его губам, растираю.

Он смотрится в зеркало.

– Красиво! Ещё давай!

– Это может выглядеть диковато…

– Хочу ещё!

Пришлось накрасить ему губы довольно ощутимо.

Замечаю на Ванином подбородке одну выделяющуюся волосину. Шутливо дергаю за неё.

– Опа, пора бритву покупать! Совсем мужик.

Ваня рассматривает волосину в зеркале, про губы забыл.

– Я буду бриться, как ты, папа?

– Будешь как я! А я буду как ты! – Хлопаю его по плечу.

– Ну, ты крась, не отвлекайся. – Ваня вспомнил про губы. Я ещё гуще намазываю их помадой.

– Вот теперь хорошо. – Ваня удовлетворённо осмотрел свой неправдоподобно яркий рот.

Во дворе ждут сёстры. Предлагаю Соне сесть за руль:

– Ты всё время нас возишь, выпей, расслабься. А я вас покатаю.

– Не, я пить всё равно не буду.

– Чего так?

– Антибиотики пью… Погнали. Только в меня тут одна дурёха на «икс пятом» въехала, дверь заклинило. Кто через окно полезет? – спросила Соня, заводя двигатель.

– Можно, я?! – застенчиво спросил Ваня. – Я хочу в окно!

Соня опустила стекло боковой двери и, пока мы с Машей устраивались сзади, Ваня, неловко барахтаясь, ввалился в окошко джипа на переднее пассажирское сиденье. Сначала в салон проникла его верхняя часть. Затем он застрял и попросил о помощи. Соня дёрнула Ваню за шкирку, и он, головой в коврик, ногами на кожаную спинку, оказался в машине целиком. Ване удалось поменять местами ноги с головой, только когда мы переехали Новоарбатский мост.

Молчим. А зачем ей антибиотики?!. Тут в мозгу сразу возникла картина: наш незащищённый секс, а теперь антибиотики… Соня что, обнаружила у себя какую-то болезнь?! Венерическую!!! Пиздец! Она ещё и меня заразила! Полный привет! Меня аж пот прошиб. Бывает же в жизни сплошной облом…

Соня предприняла очередной лихой манёвр, отчего я уткнулся в шиншилловый воротник Машиного пальто. Мех оказался мягким и немного влажным, на улице моросит. Упёрся рукой в сиденье. Рядом Машина рука. Вираж оказался достаточно продолжительным для того, чтобы я ощутил мягкость её щеки, аромат волос, холодный бриллиант в ухе… А если СПИД?.. Ерунда, СПИД антибиотиками не лечат… Наши с Машей пальцы соединились. Я как бы невзначай отнимаю руку, типа почесаться.

Увидев на перекрёстке цветочный ларёк, Соня ударила по тормозам:

– Без цветов нельзя.

Я было собрался выйти из машины, чтобы выполнить её просьбу. Ваня точно ушибётся, вылезая из окна.

– Нет, папа! Я пойду!

Не задумываясь над тем, что лучше просунуть в окно сначала, ноги или голову, Ваня как-то весь сразу вывалился наружу и подбежал к ларьку. Прохожие и сама продавщица цветов немало удивились, увидев человечка, покидающего автомобиль столь необычным способом. Поболтав с цветочницей, Ваня вернулся к окошку.

– Есть тюльпаны! Сиреневые, розовые и… и… тьфу… блин! Забыл! – Ваня стукает ладонью о дверцу и возвращается к ларьку.

«Блин»? Что-то новенькое…

– Ещё есть жёлтые с бахромой! Вот!

– А тебе самому какие больше понравились? – поинтересовалась Соня, роясь в кошельке.

– Сиреневые, как Маша в театре подарила.

– Возьми тридцать штук. – Соня протягивает Ване деньги.

– Нет, нет! Я заплачу! – вмешиваюсь я.

– Да не лезь ты!

– Что значит – «не лезь»?

– Твои приглашения, наш букет!

После препираний решаем, что оплатим пополам.

В прозрачной коробке ларька, густо наставленного разноцветными букетами, маячат Ваня и продавщица.

– А что у него с губами? – спросила Соня.

– Да, я тоже заметила! – подхватила Маша.

– Накрасил.

– А зачем?

– Нельзя же в кино идти без грима.

Сёстры расхохотались. А вдруг это я?.. Она от МЕНЯ что-то подцепила?.. Что-то вялотекущее, о чём я не знал. Бывает же, что у мужчин не проявляется, а у женщин – ещё как…

Минут через пять Ваня запихнул в окно тугой букет. Салон наполнился хрустом крепких стеблей и свежим ароматом закрытых каплевидных бутонов.

– А я скоро бриться буду! Как папа!

При входе в кинотеатр, сразу после металлоискателя, полукругом стоят журналисты с фотоаппаратами, а за ними – гости. Пожилые тёти с сумками, девушки с длинными ногами, растущими из микроплатьев, волосатые-бородатые типы, по виду члены съёмочной группы, состоятельные мужчины с сигарами и в розовых рубашках, друзья продюсеров. Вижу несколько знакомых по прошлой жизни лиц. Киваю кому-то.

– Здравствуйте, Фёдор!

– Ирина. – Ясновидящая в ожерелье из крупных полудрагоценных камней под руку с мужем.

– Это Павел, познакомьтесь.

– А мы уже… э… очень приятно, Павел, – пожимаю его сухую руку, решив не напоминать о том, что нам уже приходилось видеться. Ваня повторяет приветствие за мной.

– А мне подруга приглашение отдала. Она художницей по гриму у них работала, – поясняет ясновидящая. – Ну как, нашли хозяина вашей картины?

– Ну… нашли, конечно, – улыбаюсь я как можно раскованней. Теперь ведь ясно, что картина один в один похожа на афишу фильма.

– Завтра будет солнечно. – Ирина пристально посмотрела на Ваню, а потом на меня. Из-за помады, наверное.

– Ой, правда? Спасибо! – обрадовался Ваня.

– За что спасибо? Я тут ни при чём, это судьба…

Мы собрались уже заходить в зал, когда перед нами появилась Лена с двумя очаровательными детьми – десятилетней девочкой и мальчиком лет шести-семи.

– Привет! Молодец, что пришёл! – улыбается мне Лена.

– Соня, Маша, познакомьтесь – Лена…

Сёстры переглядываются. Наверное, начали догадываться, кем Лена нам приходится. А она исподтишка разглядывает Ваню.

– Это Ваня. Ваня, это Лена.

– Очень приятно. – Ваня целует ей руку, склонившись в своём особом реверансе. На её руке остался красный отпечаток его губ. Я украдкой смотрю на неё: что-то по лицу промелькнуло.

– Это Даша, Серёжина дочь. – Лена гладит по голове девочку. – А это Никита, наш общий. – Прижимает стеснительно потупившегося мальчика к себе. Аккуратненький такой, в костюмчике, похож на неё… и Ваня похож… Какая разная у них похожесть, у Вани и маленького Никиты. Как одинаковые механизмы, выпущенные на разных заводах: один на лицензионном, а другой на подпольном. Жизнь пошла совсем не так, как я рассчитывал…

– Проходите в зал, мне пора на сцену, сейчас группу представлять будут. Увидимся на фуршете!

Я подаю Ване знак. Он не понимает, я выразительно подмигиваю. Ваня спрашивает Лену:

– Правда, у меня крутой прикид?

– Да, очень стильно.

– А я скоро буду бриться! Видите? – Ваня нащупывает и оттягивает волосину на подбородке.

– Ваня… цве-ты… – говорю я, тыкая пальцем в букет.

Тут Ваня вспомнил про тюльпаны и вручил их Лене.

– Спасибо. – Лена целует Ваню. Он вторично отвечает реверансом.

– Я сам выбирал.

После слов приветствия и благодарностей показ начался. Настоящий мюзикл с длинными танцевальными и вокальными номерами. История девушки Алёнушки, бедной, но красивой и честной. Соседки и подруги завидовали её уму и красоте и однажды подсунули отравленное яблоко. Но Алёнушка приняла противоядие и одолела злодеек. Ей помогали люди, некоторые звери и древние духи земли, которые дали ей нефть. Интересно, что все положительные герои оказались блондинами, а все отрицательные – брюнетами-очкариками.

Наибольшее впечатление произвела финальная сцена праздника на лесной поляне.

В центре поляны очерчен круг. По периметру – зубцы крепостной стены, напоминающие кремлёвские, только изо льда. Из-за тонких берёзок вышли десятка два парней и девушек в расшитых народных костюмах. Парни с балалайками. Они выстроились вдоль круга и затянули медленное, лиричное начало «Калинки»:

Ах, под сосною, под зеленою, Спать полож-и-и-и-ите вы меня…

Часто мы эту песню в последнее время слышим.

Ай, люли-люли, ай, люли-люли, Спать положите-е-е-е вы м-е-еня…

Поющие разошлись в разные стороны, обнаружив в кругу пять фигур в красных плащах. Они их тут же скинули. Трое оказались девушками; одна мулатка, другая брюнетка с древнеегипетскими глазами, третья – блондинка Лена-Алёнушка. Они остались в нижнем белье, расписанном жёлтыми хохломскими листьями и красными ягодками. На Лене тоже трусы с лифчиком, только золотые. Обуты все в красные туфли на шпильках. В руках сжимают бутылки с водкой, названной в честь президента. Алкогольный завод – главный спонсор фильма. Ещё двое оказались мужчинами, наряженными в тельняшки и камуфляжные штаны. Обуты в синие кеды с тремя белыми полосками. В руках – хлысты. На бицепсах татуировки: вертолёты, танки, парашютисты. Тела у всех атлетические и загорелые. Лица скрыты спецназовскими масками.

Ка-а-а-линка-малинка, м-а-алинка моя, В саду ягода, малинка, малинка моя…

Сначала все пятеро двигались плавным хороводом, словно животные, красующиеся друг перед другом. Затем одна из девушек поставила бутылку себе на голову и упёрла руки в бока. Парень, стоящий напротив, щёлкнул хлыстом и сбил бутылку ударом. Да не просто сбил, а, прихватив её хлыстом, дёрнул к себе и поймал.

Девушка невредима, бутылка цела.

Зрители в зале свистят и аплодируют.

Второй парень не менее ловко повторил такой же трюк с другой девушкой.

Восторг в зале нарастает. Хор ускоряется:

Калинка-малинка, малинка моя…

Бутылку на голову поставила Лена-Алёнушка, стоящая в центре подиума. Парни крутанули хлысты над головой и обвили запотевшую тару одновременно. Лена-Алёнушка отступила. Парни давай сверлить друг друга театрально-злобными взглядами. В левой руке у каждого по бутылке, на дрожащих от натяжения хлыстах висит третья.

В зале визг.

Ах, сосёнушка ты зеленая, Не шуми же надо мной!

Парни начали мерно раскачивать свившиеся воедино хлысты с бутылкой.

Ай, люли-люли-и-и-и-и, Не шуми же надо мной!

В зале воцарилась тишина. Все замерли, раскрыв рты.

– Ка-а-а-а… – затянул хор.

Парни грохнули бутылку оземь. Осколки, брызги.

Калинка-малинка, малинка моя, В саду ягода…

Парни, как по команде, ударили теми бутылками, что были у них в руках, по своим лбам. Оператор и компьютерные графики превратили брызги и осколки в россыпи бриллиантов.

Зал взорвался аплодисментами. Я повернулся к Ване: он смотрел как зачарованный.

Одна из танцовщиц свистнула. Парни сбросили шапочки-маски. Под масками открылись головы Волка и Медведя. Компьютерщики творят чудеса. Звериные головы натурально прирастают к человеческим телам. Морды-лица выражают человеческие эмоции, улыбаются, скаля клыки. У Волка верхний левый – золотой.

Певцы хора тоже скинули одежду. Тут все начали лихо танцевать. Мелькают крупные и общие планы. Ракурсы сверху и снизу. Танцующие выделывают всё то, чего обычно ждут от русского танца, и даже больше. Девушки задирают ноги, крутят «колесо», стоят на руках. Волк танцует вприсядку, высоко прыгая, расставив ноги и касаясь руками мысков своих «адиков». Медведь многократно прыгает через голову.

С неба капает. Чёрные капли на лице Алёнушки. Их всё больше. Танцовщицы сбросили свои расписные лифчики. Одна Лена-Алёнушка осталась прикрытой. Парни-звери, как по волшебству, остались в одних чёрных трусах. «Калинка» звучит в современном электронном звучании.

Сухой ритм стучит, как большое общее сердце.

– Калинка-малинка, малинка моя.

– Нефть, нефть, нефть… – пробегает шелест по залу.

Так и есть. Нефтяной дождь, подаренный Алёнушке Главным Духом Земли, превращается в ливень. Герои кружатся под ним в безумном танце. Мышцы, натягивающиеся на икрах, плечах, животах. Волосы девушек развеваются, окатывая экран чёрными брызгами. Это уже не просто яркая сцена, а настоящий ритуальный танец во славу Духа Земли. С этой жидкостью можно развивать бешеную скорость, облетать земной шар за сутки, возводить небоскрёбы, закатывать пиры, удерживать и преумножать власть…

НЕФТЬ…

Мелькают звериные морды с золотыми фиксами, женские груди, берёзки. С небес льёт чёрное золото… Нет, этот танец посвящён не нефти. Он посвящён всем нам. Всей России… Хохлома и нефть. Лёд и загар. Стриптиз и хоровод.

Новая Россия слилась с Вечной Россией. Вот она, моя страна – великая загадка, где всё так же зыбко, как подача электроэнергии в тот дом, где её существенную долю обеспечивает передвижной генератор на солярке. Если генератор однажды накроется, всему конец. Но пока этого не произошло, мы не строим электростанцию, мы молимся.

Вот она, моя Россия – взбалмошная дамочка, привыкшая к деньгам и вниманию мужчин. Все прекрасно понимают, что она груба и вульгарна, что она пьёт и скандалит. Но достаточно одной её улыбки, и ей всё простят. Одной её нежной улыбки, одного взгляда в самые глаза. И ты уже поплыл, ты уже не владеешь собой. Моя родина, каждый шаг которой непредсказуем. Сегодня облачена в роскошное платье, ласкается и зовёт, а завтра откроет дверь, накинув мятую, заляпанную футболку, оттолкнёт и не узнает. Захочет – в лицо плюнет, а захочет – отдастся.

Ноги сами топают в такт музыке. Некоторые пританцовывают в проходах между креслами.

Картинка фильма смешивается с калейдоскопом моих видений. Страна со свистом и улюлюканьем проносится передо мной. Матросы, громящие дворцы, и юные аристократки, флиртующие на первых балах, «деды», избивающие «салаг», и пьяные купцы, катающиеся на санях по Москве… Моя страна, моя жизнь, моя семья…

Казаки с серьгами в ушах рубят шашками, еврейские скрипки плачут, лошади вязнут в грязи, волоча пушки, медведи пляшут на ярмарках, платки кружатся вихрем. Вожаки мужицких восстаний в клетках на Красной площади. Пальцы чекистов жмут на курки, зэки валят лес…

На глазах выступают слёзы.

Вот фашистские петли, в которых повисли комсомольские мученицы. А вот и сами фашисты, идущие на расстрел прусским военным шагом, вытягивают руку в последнем салюте. Вот священники с выжженными на лбу пятиконечными звёздами. Вот пьяные женщины в розовых пуховиках танцуют на Красной площади в новогоднюю ночь. Вот смершевцы в тёмно-синих галифе стреляют в спины смертникам из штрафбатов. Черноглазые горцы режут глотки вчерашним рязанским, тамбовским школьникам в российской военной форме. Узкоглазые конники, белобородые витязи.

Тела танцующих на экране сливаются, образуя странных существ со многими головами, руками и ногами. Хохочущие, кривляющиеся лица.

В носу щиплет. Я незаметно вытираю глаза пальцами. Это от любви. Я люблю весь этот бардак, являюсь его частью. Мне не нужен никакой порядок, кроме этого хаоса. Кроме этой неопределённости. Спасибо тебе, страна, за страсть, спасибо за ужасы, спасибо за прелесть, спасибо за страдания…

Летят ведьмы в ступах и со швабрами, русалки плещутся под сводами затопленных колоколен, тройки вороных влекут тачанки, поливающие пулемётным огнём… Мир, осенённый татуированным крестом на спине уголовника… А надо всем этим витает Он, вечный шутник, Художник, создавший мир. Меня, Ваню, нефтяную «Венеру»…

Я вижу зал глазами персонажей фильма, вижу фильм глазами зрителей, вижу весь мир глазками камер слежения. Небоскрёбы, синие купола в золотых звёздах, атомные подводные лодки, тучи стрел с горящими смоляными наконечниками… Малахит, дыба, бояре, растерзанные царевичи, космические ракеты. Банные веники сливаются с розгами, хлещущими по кровавым спинам. Пар, валящий из бань, уходит в трубы тепловых станций. Лагеря, леса, дали. Марево над чёрными лесными реками, над болотами, на дне которых лежат сундуки с сокровищами… их пытались вывезти отсюда чужестранцы. Рядом покоятся танки, на которых они приехали. А подле танков, здесь же, на дне болот, – защитники…

Волна аплодисментов вернула меня в реальность.

После того как в зале включился свет, я изо всех сил улыбаюсь и прячу глаза, чтобы скрыть слёзы. Вместе со всеми мы идём в холл, там начинается фуршет.

– Ну как, Вань, понравился мюзикл?

– Очень понравился. Хорошо, когда все танцуют и поют!

Набрав полную тарелку закусок, мы прислонились к колонне и принялись поедать креветки и роллы. Ваня их никогда не пробовал. Мама считала, что, съев хоть кусочек сырой рыбы, обязательно заполучишь шестиметрового глиста. Соня с Машей увидели знакомых и пошли поболтать.

– Мне очень понравились эти круглые штучки, – говорит Ваня про роллы.

– Сейчас принесу ещё. – Оставляю его у колонны.

Закуски закончились, пришлось подождать, пока официанты не принесли новые подносы. Вернувшись к Ване, я обнаружил его в компании трёх подвыпивших мужчин разного возраста. Самому старшему, мрачному типу с бородкой, на вид лет под пятьдесят, средний, очкарик, мой ровесник, а младший, брюнет с азиатскими чертами лица, находится на границе второго и третьего десятка. Подошёл я как раз в тот момент, когда мрачный совал Ване полную рюмку.

– Спасибо, я не пью, – строго отказывается Ваня. – Это карму портит.

– Он не пьёт, у него сердце! – вмешался я, показывая всем видом, что Ваня под моей опекой.

– За Россию можно! После такого фильма! – громко настаивает ровесник-очкарик. Я рассмотрел его: русоволосый интеллигент, скорее всего журналист. Какой-нибудь кинокритик.

– Я с вами за Россию выпью.

Мне наливают.

– Хватит уже за Россию пить, Миша, – перебил интеллигента мрачный тип.

– Вы что, Борис, охуели?! Слава России! – На последних словах интеллигент выбросил вперёд правую руку, продемонстрировав, таким образом, фашистское приветствие.

– Вот блядь! Из-за таких, как вы, тут скоро полный пиздец начнётся! – ругнулся мрачный с бородкой и выпил один. Азиатский юноша выпил молча. Я погладил по плечу испугавшегося ругательств Ваню, дал ему роллы. Фашиствующий интеллигент выпил последним, крякнул и снова выкрикнул: «Слава России!»

– Какая, на хуй, Россия! Тут скоро всё наебнётся! Надо валить! Я не хочу, чтобы ко мне в дверь вломились матросы. Хватит уже! – снова заговорил мрачный, жарко дыша парами дорогой водки.

– Налоги надо платить, чтобы государство сильное было, – как-то обиженно буркнул юный азиат.

– Знаете, Ренат, наши родители с этой страной расплатились на века вперёд!

– Не с «этой» страной, а с «нашей» страной! – неожиданно ощерился азиатский патриот России.

– Я в администрации десять лет проработал. Так что, будьте добры, не лезьте в мои отношения с «вашей» страной! – устало ответил мрачный и снова разлил всем троим.

– А чем это ваши родители расплатились? – поинтересовался интеллигент, подняв запотевшие очки.

– Чем?! Войной!

Мрачный дал рюмку интеллигенту.

– Лагерями!

Рюмку азиату.

– Коллективизацией!

Рюмку взял я.

– Голодом!

Протянул рюмку Ване, но, опомнившись, всучил её проходящему мимо кавказскому франту.

– Крепостным правом! Какие, на хуй, налоги!..

Все выпили.

– Слава России! – снова выкрикнул интеллигент, вскинул правую руку и уронил голову.

Троица существует и вместе, и порознь одновременно. Вроде приятели, а каждый тянет на себя. Как детали в разболтавшемся механизме.

– А вы что скажете? – обратился ко мне мрачный с бородкой.

– Я?.. – Только понадеялся, что допроса не будет…

– Да, вы!..

– Я… э-э-э… – Не люблю все эти пустые разговоры о судьбе родины. – Я как-то принимаю происходящее, мне всё нравится… я, типа, доверяю жизни, что-то типа того…

– Принимает он! Нравится ему! Ха! Дзэндэндизм обречённых! Как можно доверять жизни, когда здесь все такие, как вы! Никто ничего не знает! Никто не думает о будущем! А зачем думать, если всё отнимут?! Нам ничего не удалось изменить! Народу нравится, когда его пиздят! Цари всегда мочили свой народ! Иван Грозный трижды вырезал Новгород! Своих же, русских, резал! Туда даже татары не дошли, а он, сука, добрался!

– Татары в грязи застряли, мне папа рассказывал, – поддакнул Ваня.

На столик, стоящий рядом и уставленный пустыми бокалами и тарелками с недоеденными закусками, вскарабкались игривый мужчина с животиком и раскрасневшаяся Ирина. Неужели её муж снова уснул? Парочка принялась танцевать, крепко прижавшись друг к другу. С каждым их движением на пол что-нибудь падало.

– Посмотрите вокруг! Это же пир во время чумы!

– Слава России! – Интеллигент выбросил руку вперёд.

– Миш, ты уже в одиночку начал? – неожиданно ласково, с улыбкой, спросил интеллигента мрачный.

Юноша-азиат наполнил рюмки. К нам подошёл плотный мужчина в яркой рубашке и с бородой.

– Опять о политике? – брезгливо осведомился он.

– Да, святой отец, о чём же ещё!

– Познакомьтесь, отец Анатолий, наш человек в церкви, – представил новичка мрачный оратор.

– Признайся, что ты католиков больше любишь! – дурным голосом разоблачил отца Анатолия очкарик.

Тот с манерным презрением окинул зал, танцующую на столе ясновидящую Ирину, которой её партнёр что-то шепчет на ухо, и веско произнёс:

– Были б мы католиками, не было бы всего этого бардака.

– Воистину! Мой дилер то же самое говорит! – крикнул очкарик. – С нами выпьешь?

– Миш, ты же знаешь, у меня почки. Да и астролог не рекомендует…

– России нужна твёрдая рука, – произнёс юноша-азиат, не обращаясь ни к кому конкретно.

– Вот вы, молодой человек, представитель нового поколения, как собираетесь жить на этой проклятой территории? – обратился к нему мрачный.

– Я для того и учусь в школе ФСБ, чтобы как-то здесь жить. В полицейском государстве шанс есть только у силовиков. Больших денег без причастности к спецслужбам не заработаешь, – отчеканил юноша-азиат как по-писаному, будто не бухал всё это время со всеми, а к выступлению готовился.

– То есть вы, молодые, не хотите ничего менять? Будете брать взятки, и так далее?

– Я только большие взятки буду брать. – Парень явно относится к тем, у кого в двадцать составлен чёткий план до восьмидесяти.

Мрачный повёл перед собой рукой на манер провидца:

– Я вижу Кремль и Рублёвку, объятые пламенем! Я не хочу метаться среди обезумевших толп. Я хочу сидеть на собственной вилле в Каннах, есть сыр, запивать вином и смотреть по телевизору, как здесь всё вспыхнет! Мы плывём на «Титанике», пора спускать на воду катер!

– Бесовская страна! – поджал губы отец Анатолий. – Борь, налей.

Выпили. Кто-то тронул меня за локоть. Оборачиваюсь: передо мной Маша с Соней. Под каблуками хрустит битое стекло.

Мрачный оживился:

– Девушки, простите мою навязчивость, у нас спор вышел. Скажите, откуда у России все эти проблемы?

– Какие? – уточнила Соня.

– Ну… эти. – От выпитого мрачный стал утрачивать ораторские качества. Он просто обвёл зал руками.

Из-под ног танцующей на столе парочки с грохотом упало блюдо с объедками. Ваня нервно посмотрел на меня. Я успокоил его жестом.

– Это оттого, что вовремя французам не сдались, – нашлась Маша, опередив Соню.

Такое впечатление, что сегодня все подготовились к политическим дискуссиям. У людей явно наболело. Присутствующие оживились. Даже порядком поддатый очкарик поднял голову и спросил:

– Что вы ска… ска-зали?

– Надо было французам сдаваться в 1812 году. Представляете, что бы тут теперь было? Парки, фуа-гра, Эйфелева башня, Монмартр. Как минимум вы бы имели французские паспорта.

– То есть ты считаешь, что во всём виноват Кутузов? – искренне удивилась Соня.

– Он в том числе, – с жаром ответила Маша.

– Если бы требовалось сдаться вам, я бы сдался, – с галантным нахальством отвесил мрачный.

– Я пленных не беру, – парировала Маша. Я посмотрел на неё новыми глазами. Скулы горят, вся завелась. Даже говорить стала без акцента. – Ладно, не сдались французам, судьба даёт вам второй шанс – немцы. Немцам точно надо было сдаваться. Немцы, конечно, не французы, но порядок бы навели…

– Это сто процентов! – неожиданно оживился азиатский студент школы ФСБ.

– Не перебивай, – одёрнул его мрачный. – Продолжайте, пожалуйста.

– Я уже всё сказала. Россия, как капризная невеста, отшивает хороших женихов. А потом и брать никто не захочет. Чего вы ждёте? Американцев? Китайцев?

– Китайцам нельзя сдаваться, они собачек едят! – волнуясь, сказал Ваня.

– Это корейцы собак едят!

– Я китайцев на хую вертел! – задиристо крикнул очкарик.

– Короче, проблемы все из-за того, что вы шансы не умеете использовать, – подытожила Маша, Мария-Летиция-Женевьева, серебряная медалистка Парижа по кикбоксингу среди подростков.

– На эту тему у меня одна мысль есть, – сказал студент школы ФСБ. – Я недавно засекреченный перевод Нострадамуса прочёл. Там написано, что в 2012 году Европу постигнет страшная катастрофа: землетрясения, наводнения, засухи. Половина Италии утонет, Испания погибнет из-за лесных пожаров! А ещё там будет война. Арабы начнут мочить белых. Полный хаос. А Москвы это не коснётся. И тогда европейцы ринутся к нам со своих разорённых территорий. Тут-то мы им и сдадимся! Сразу всем! И немцам, и французам, и даже прибалтам!

Мимо прошёл официант с подносом, уставленным бокалами.

– Мэтр! Вина дамам!

Маша взяла бокал.

– Я только итальянцам буду сдаваться, – хихикнул отец Анатолий.

Танцующий на столе мужчина оступился и грохнулся на пол.

– Олег, вы в порядке?! – хохоча, крикнула Ирина.

Олег невредим. Поднявшись на ноги, он отряхнулся, подал Ирине руку, и она спустилась к нему с относительной грациозностью.

– Мне кажется, что если сдаться французам, ничего не изменится… – робко возразил Ваня, возвращаясь к прерванному разговору. Все повернулись к нему как к человеку, который ворошит забытую и наскучившую тему.

– Как же не изменится, молодой человек? Они принесут нам свою культуру, опыт, традиции.

– Никто не сможет изменить Россию. Рос… – Ваня занервничал и стал путать буквы. – Роффия всех изменит… В Роффии все становятся руффкими…

Повисла тишина. Вокруг гул музыки и шум голосов, но нам кажется, что тишина.

– Ну и слава богу! – Все подняли рюмки и бокалы. Чокаются с Ваней. В его руке стаканчик сока.

– Слава России!

К нам протиснулась Лена и поманила меня пальцем.

– Вот, возьми, вам с Ваней к праздникам! – суёт мне что-то завёрнутое в рекламную страничку.

– Я его привёл не для того, чтобы… спасибо… просто… ну, ты понимаешь…

– Всё нормально. Он очень хорошо выглядит… как родители?

– Умерли.

– Извини…

– А твои?

– Нормально… ну, я побегу.

– Слушай… ты на праздники что делаешь? Можем повидаться…

– Я не в стране буду.

– О’кей…

Лена ушла. Я приоткрыл уголок свёртка: деньги. Сунул в карман. Мимо прошли давешние собеседники, волоча под руки интеллигента-очкарика.

– Слава России… – донёсся до меня его слабый возглас.

– Миша, хули вы пиздите? Вам отсыпаться надо.

– Грузи ко мне, я отвезу, – слышен голос азиата.

Возвращаюсь к Ване и сёстрам.

– Ну и объебосы! Нехило мозг пропарили! – с чувством сказала Соня, отпивая глоток воды.

– Может, пойдём уже?..

Выходим во влажную прохладу двора.

– Садитесь, довезём, – приглашает Соня.

– Это моя любимая песня, – ни к селу ни к городу говорит Ваня.

– Какая песня?

– «Калинка-малинка моя».

– А, эта, которая в фильме была…

Впереди строящиеся небоскрёбы. На одном из кранов пузырится и бурлит огромный триколор. На верхушке самого высокого небоскрёба – прожектор. Мощный белый луч шарит по небу. Прямо как я на даче… Только мой лучик был слабенький, а этот аж облака высвечивает. Как во время авианалёта. Охота же людям деньги тратить… А может, это не для эффекта сделано? Может, они там, в небоскрёбе, тоже хотят с Богом поговорить? Вложили деньги, чтобы повыше забраться, взяли мощный прожектор… Во все стороны на километры расходятся спящие жилые кварталы, а здесь, с высокой башни, жрецы без устали пытаются найти в небе хоть какой-то намёк… Хоть какую-то надежду…

У дома мы попрощались.

– Спасибо за вечер.

– Приходите к нам на день рождения! – зовёт Ваня.

– Точно! У вас же в конце декабря дни рождения, рядом, да?

– Вообще-то у меня послезавтра. То есть уже завтра, а… – начал я.

– А у меня послепослезавтра, то есть послезавтра, – подхватил Ваня.

– Придём.

Целуя Соню в щеку, я отозвал её в сторону.

– У нас секреты?! – крикнула Маша.

– Да нет, нет… – а Соне говорю тихо: – Слушай, зачем тебе антибиотики, это же вредно…

– Врач прописал, что-то с лёгкими… а ты испугался…

Что-то с лёгкими. Сразу отлегло.

– Нет, просто…

– Не парься, для тебя не опасно. Ты, я вижу, с актрисой этой быстро поладил.

– Старые знакомые.

– Ясненько… Про картину ей рассказал?

– Собираюсь.

– Ну пока. – Соня вернулась в джип.

Уже подходя к дому, в клумбе не по сезону высаженных незабудок Ваня что-то углядел и нагнулся. Очередная находка. Навесной замок с торчащим ключом.

– Полезная вещь, – рассуждает он.

– Ржавый, наверное.

Ваня с усилием повернул ключ, дужка отогнулась.

– Работает!

– Поздравляю.

– Пап, а если он был заперт, значит, он кого-то запирал?

– Просто валялся и никого не запирал. Потерял кто-то…

– Нет, он кого-то запирал! Кого-то невидимого… или что-то… – Ваня обожает таинственность. – А теперь я это выпустил на свободу…

– Ну, может, и так. Тебе виднее, – треплю сына по волосам.

В подъезде на нас набрасывается взволнованная консьержка:

– У вашей соседки снизу потоп! Труба забилась, а прочистить можно только от вас. Бегите скорее! Уже МЧС хотели вызывать!

Только мы собрались спокойно поспать… Спешим наверх. Когда тебя встречают такими известиями, не знаешь, в каком виде предстанет квартира.

Под дверью маются два монтёра в пропахших куревом комбинезонах и соседка снизу. Старшой – русский, с глубокими морщинами пьющего человека и железными зубами, подмастерье – молодой кавказец. Он волочит свёрнутый кольцами длинный стальной ребристый шланг с набалдашником на конце.

– Ну наконец-то! А я извелась вся! Пустите нас! – причитает соседка.

– Ревизка у вас и через два этажа выше. Сверху мы били-били, ни хуя… – Старшой осёкся, всё-таки при женщине нехорошо. – Короче, теперь от вас бить надо.

– Чего у нас? – не понял я.

– Ревизка! Ху… Люк такой в трубе. Специально для прочистки.

– Ой, пустите их, пожалуйста! – взмолилась соседка. – Все сверху воду льют, приспичило им по ночам посуду мыть! А труба забита, и всё у меня из раковины поднимается. Вычерпывать не успеваю!

– Заходите.

Простучав тяжёлыми ботинками по паркету, монтёры прошли на кухню. Старшой указал на неприметный люк, вмонтированный в сточную трубу. Он покрашен многими слоями масляной краски, как и сама труба. На моей памяти его ни разу не открывали для прочистки.

– Я сейчас вот эти гайки откручу, люк сниму, и мы почистим.

– О’кей.

Старшой взялся свинчивать гайки. Ваня тоже пришёл посмотреть. Когда последняя гайка соскочила, произошло нечто непредвиденное. Из-под люка коротким, но бурным фонтаном вырвался поток чёрных вонючих брызг. Всех обдало с ног до головы, как глазированный зефир. Только глаза хлопают.

– Это что, Палыч? – ошеломлённо спросил подмастерье, утирая грязь с лица.

– А это, дарагой, говно, – многозначительно пояснил старшой, протыкая грубым пальцем тонкую перепонку наподобие мыльного пузыря, образовавшуюся в отверстии люка. В голове неизвестно откуда всплыл обрывок фразы Ирины-ясновидящей: «… чёрное… липкое… брызжет в лицо…»

Ополоснувшись кое-как, я взялся вытирать пол и мебель, а монтёры впихнули трос в образовавшуюся дыру набалдашником вперёд и принялись бить.

– Раз! Раз!

Засор в трубе сопротивляется.

– Ломай его, Палыч! Крепче будет! – пыхтит молодой кавказец.

– Рано!

Они бьют снова и снова, трос уходит всё глубже. За окном занимается рассвет. Когда все шесть метров исчезли в трубе и остался только хвост, за который держатся монтёры, золотозубый включил кран. Вода всё равно не уходит.

– Да у вас ещё и раковина забита!

Ваня подскочил с беспокойством. Я боюсь, что он ещё больше перепачкается или схлопочет тяжёлым тросом по уху.

– Вань, не лезь! Дядя сам разберётся!

Старшой тем временем развинтил «колено» и извлёк рулон, завёрнутый в пакеты. Так вот куда он «Венеру» спрятал…

– Отдай! – Ваня схватил рулон и ударил им меня по башке.

– Вань, ты чего?!

– Ты хочешь её забрать у меня! Ты плохой! – Он колотит меня рулоном и просто руками. Я кое-как закрываюсь. Монтёры отводят глаза.

– Ваня, прекрати!

Тут он выдернул из раковины чугунную сковородку и как даст мне в висок. В то же место, которым я о багажник «бэхи» тюкнулся…

Мне привиделся солнечный летний день, я в нашем дачном доме. Подхожу к окну, Ваня на лужайке поливает цветы из шланга. Замечает меня и озорно направляет шланг на окно. Вода разбивается о стекло, стекает по нему бурными разводами, за которыми хохочет искрящийся Ваня.

Я выбегаю из дома. Вани на лужайке нет. Бегу за дом, туда, где лес. Смотрю, из-за деревьев выходит странное существо: с лосиной мордой, но без рогов, изящное, но не олень, нежное, но не лань. Существо тянет ко мне смешную мохнатую морду. Я глажу эту морду, а сам думаю о том, как оно сюда попало. Здесь же везде дачи, машины, люди. Как же оно выживет здесь, а домой не возьмёшь, куда такого девать…

Существо смотрит так, как будто понимает мои мысли. И я читаю в его глазах: «Не заморачивайся, всё в порядке». Существо вроде как улыбается на прощание и уходит в лес. Я остаюсь на месте. Жмурюсь от солнца. Прихожу в себя…

Вокруг необычайно светло. Мрачное низкое небо сменилось голубым. Наконец-то солнце! На полу засохшие чёрные брызги, голова гудит, всё плывёт. Иду к Ване поделиться радостью, если он ещё сам не проснулся.

В комнате Вани в лицо ударил яркий солнечный свет. Глаза временно отказались служить. Мощный луч заливает комнату, пробирается в самые потайные уголки. Я жмурюсь и опускаю голову, ослеплённые глаза ничего не видят. Перед закрытыми веками крутится навязчивый золотой круг в зелёной каёмочке на марганцовочном фоне. Прозрев наконец, захожу в комнату…

Стукаюсь мизинцем ноги о найденный Ваней перед подъездом отпертый замок. Он валяется на полу. Чертыхаюсь, морщусь, хватаюсь за ушибленное место…

Окно распахнуто, в ткани рекламы большая дыра, кровать разворошена, Вани нигде нет…

За дверью нет, под кроватью нет, в шкафу нет…

Очень не хочется подходить к окну… Очень не хочется…

Подоконник, железные трубы лесов, доски на скобах, болты…

Моё первое воспоминание этой жизни – солнечная кутерьма, блики, отец подбрасывает меня в воздух. Мне годик. Много лет спустя я наткнулся на фотографию, фиксирующую этот процесс. Поблизости стоит мама с напряжённой улыбкой. Беспокоится, как бы папаша меня не уронил. А я, большеголовый бутуз, взлетаю с восторженной физиономией…

В глаза попадает солнечный зайчик. Отразился от лезвия ножниц, лежащих тут же…

В мозгу возникает комикс: увидев солнце, Ваня решил убрать рекламу, чтобы его любимый свет лился в комнату… может, Ангел посоветовал… взял ножницы, открыл окно, выбрался на шаткие доски строительных лесов…

Я повторяю его маршрут, доски и вправду шаткие… синее-синее небо. Из-за помпезного дома с буквами, обещающими наслаждение кубиками куриного бульона, встаёт светило. Оно заливает весь город тёплым жёлто-белым золотом…

Хватаюсь за стойку, смотрю вниз… детская площадка, деревья, припаркованные машины…

Что-то лежит на тротуаре… Ваня.

Не заперев дверь, я бегу по лестнице…

На стенах мелькают бумажные календари с видами берёзовых рощ, пушистые котята, Дева Мария, Христос…

Бегу…

– Как же так… почему так неожиданно… мы так не договаривались, – твержу я неизвестно кому. Не плачу, не кричу, просто бубню под нос. – Можно не спешить, ничего не изменится… теперь я свободен… свободен… совсем… А может, вообще спрятаться куда-нибудь от всего этого? Зарыться под одеяло… – Я перескакиваю через ступеньки, скольжу, падаю, бегу ниже и ниже…

На первом этаже автоматически киваю консьержке. Она смотрит по телевизору утреннюю юмористическую программу. На экране рябь, плохой приём…

Вокруг ни души. Где же народ? Ах да, ведь воскресенье. Все ещё спят…

Ваня глядит в небо. Рядом с губой началась аллергия, суши вчера переел… Правая рука сжимает обломанную веточку с почками, готовыми распуститься… Падая, схватился за неё инстинктивно и теперь держит крепко-крепко…

Я поднимаю глаза. От земли до неба возвышается стена с рекламой. Края простёганы тросом, словно шнурком корсета. В области живота Лены-Алёнушки, там, где наши окна, зияет дыра, часть свисающей ткани треплет легкий ветерок, который здесь, внизу, даже не ощущается. Высоко в синеве белеет шрамик – след самолёта…

* * *

Санитары положили Ваню на чёрный полиэтиленовый пакет. Не внутрь, а на него. Может быть, исходя из какой-то этики – чтобы не превращать при мне Ваню в «тело», в вещь, в мусор, который принято складывать в пакеты. Я вспомнил слова Маши, как она боялась увидеть своего Черчилля в таком пакете.

– Рот подвяжите, а то потом не закроется, – посоветовал кто-то и протянул платок. Я подвязал Ване рот. Вчерашняя помада засохла, покоробилась. Толком завязать не удалось, ткань соскальзывает.

«Скорую» сильно подбрасывает. «Дорога плохая или рессоры», – думаю я.

В морге Ваню у меня забрали, я только попросил обращаться с ним ласково и не забирать веточку из его руки.

– Ваня не любит, когда у него что-то отнимают… Упорный парень…

– Во что одевать будем? – деловито спросил санитар, под халатом которого виднеется голая грудь с редкими белесыми волосами.

– Одевать… Я принесу… Ване как раз новую рубашку купили…

Выходя, я вижу очередь из нескольких человек с узелками. Родственники пришли передать для покойников последние погребальные наряды.

Солнце светит. Небо синее. Синий цвет… Купорос… Его ещё на несколько ванн осталось…

Голубь, выгибая спину, растопыривая хвост и курлыкая, бегает по асфальту, силясь взобраться на двух других голубей разом. За распахнутыми окнами морга видна палата со столами и тележками, на которых тела лежат одно на другом. Я задерживаю шаг. Зачем? Что движет мною, любопытство?.. Вот вкатили моего Ваню, парень в белом халате точит нож на электрической точильной машинке. Я хочу что-то крикнуть ему в окно, попросить о чём-то, но не знаю о чём. Переминаюсь с ноги на ногу и отступаю в сторону.

Окна распахнуты во всех помещениях морга. Люди истосковались по солнцу. В следующем окне медсестра печатает на компьютере, а стоящий у неё за спиной доктор мнёт ей грудь руками. Медсестра хихикает, игриво сопротивляясь.

За стенкой человек пять мужчин и женщин в белых халатах весело выпивают, играет громкая музыка. Заранее отмечают Новый год. Суховатый бойкий господин, в пластмассовой короне набекрень, произносит тост. Дородная леди заливисто хохочет.

Со мной что-то произошло. Невидимая сила усадила меня в железный танк, всунула в руки рычаги. Мир вокруг превратился в картинку, словно на экране, мысли стали шифровками, передаваемыми по рации. Будто на башне этого танка стоит камера, транслирующая мне внутрь картинку. Я стал воином, для которого разбомблённый город – просто точка на карте. Улицы, заваленные трупами, – нечто абстрактное, далёкое.

Я двигаюсь дальше.

Навстречу идёт жирная женщина. На её шее хомутом висит большое сердце из надувных шариков золотого цвета. Непросто разойтись со столь внушительным объектом, шарики трутся об меня, издавая резиновый звук. Женщина улыбается.

Я иду дальше…

Топ-менеджеры вышли из офисов в одних рубашках – солнце. Искусственные ёлки, украшающие площади, задирают мишурные юбки, во ртах старух радостно сверкает золото… Я иду и иду, всё дальше и дальше…

Сообщил Лене и сёстрам. По рекомендации Лены юрист встретился с директором кладбища. После переговоров директор разрешил похоронить Ваню в нашей могиле, поверх художника Джорджа Сазонова, хоть это и противозаконно.

Делать мне нечего, организацию похорон Соня с Машей взяли на себя. Заснуть не получается. Шатаюсь по квартире. За окнами хлопают и рассыпаются предновогодние салюты. На рассвете прилёг на диванчике в гостиной.

Утром сижу в Ваниной комнате напротив окна, за которым прорванная реклама и синее небо. Одна из створок по-прежнему распахнута. В стёклах этой створки отражается та часть вида, которая открывается за закрытой створкой. Выходит, что двустворчатое окно как бы превратилось в трёхстворчатое. За окном образовалась улица, где дома по одну сторону повторяют дома по другую. Только одна сторона этой улицы реальная, а другая – лишь отражение.

За закрытой створкой появляется голубь. Он летит по синему небу, исчезает за вертикальной рамой, появляется в раскрытом окне, но в третьей, отражённой части окна голубя уже нет. Его полёт обрубает рама. Мгновение я надеюсь, что вот голубь сейчас покажется из-за рамы, но секунды идут, а его нет…

Сегодня мы должны были вешать за окно кусочек сала, кормить синичек… Иду на кухню, открываю холодильник, отрезаю от заранее заготовленного шмата полоску, насаживаю на проволоку и вывешиваю на балкон…

Вспоминаю, что пора мыть гриб… А Вани нет… Иду на кухню, бережно достаю представителя внеземной цивилизации из банки, обмываю его, плюхаю обратно…

Смотрю на потолок. На карту Ваниного мира, на «моря» и «материки». Я вижу моего сына, смешного толстого человечка с широкой улыбкой и почему-то с хвостом. Хвост у Вани светлый и пушистый, как у Черчилля. Кошачий хвост трубой. Ваня хохочет и весело бежит вприпрыжку.

Может, это я виноват? Не ходили бы на эту вечеринку, Ваня бы, может, так не перевозбудился и не полез бы утром резать рекламную ткань. Обошлись бы без этой светской канители! Потянул меня чёрт с сёстрами общаться…

Да нет… глупости всё это… Ваня хоть пожил нормально. Подрался, с красивыми тёлками потанцевал, сходил на премьеру, накрасил губы… А мы ведь ёлку к Новому году собирались покупать… Что теперь делать, покупать или не покупать?.. Я долго раздумываю, но никак не могу прийти ни к какому решению.

Брожу по квартире. Бесцельно выдвигаю ящики комода в коридоре. Натыкаюсь на старый, изгрызенный ошейник дедовского спаниеля Фонарика. От Фонарика остался только ошейник…

От попугайчика, который был у меня в детстве, осталась большая клетка, от Вани остались ковёр с карманами, картина, найденный накануне замок, всякие мелочи…

Ваня… у тебя же завтра день рождения… а у меня сегодня… мы сестёр в гости позвали, как же теперь быть… отменять?.. Надо их предупредить… Глупость, они ведь и так понимают…

На сало прилетает одна бледно-зелёная синичка. Вертит маленькой головкой, клюёт. Любуюсь ею какое-то время.

Чем бы заняться… Чищу обе пары Ваниных ботинок… У него всего две пары. В шестнадцать лет мальчику хочется хорошо одеваться, а у Вани всего две пары каких-то пенсионерских ботинок…

Вань, а ведь я уже решил жить с тобой долго-долго… Сдали бы квартиру, появились бы деньги… Столько всего я хотел тебе показать, подарить. Купить модные кеды… Мы бы на пару флиртовали с девчонками. У тебя это неплохо получается, как оказалось… Может, даже съездили бы в Европу… Я бы показал тебе улочки Сен-Жермена в Париже, прокатились бы на гондоле по зелёным каналам Венеции…

Моё лицо само собой искривляется. Слёзы.

Иду в ванную, открываю краны, чтобы не было слышно. Хотя кто теперь услышит?.. Всё равно, не могу плакать в тишине! Как будто в одиночестве, а вода – хоть какой-то звук…

Слёз появилось как-то сразу много, совсем ничего не вижу из-за них, а ещё из носа течёт. Раздеваюсь, залезаю в ванну.

– Ваня, ты опять меня обманул… Сначала явился некстати, а теперь вдруг ушёл… так нельзя, без предупреждения… Ваня…

Сижу на дне ванной, тупо смотрю в одну точку и качаюсь, как молящийся еврей:

– Прости меня, пожалуйста… Прости меня, Ваня… Мне никто не нужен, кроме тебя, Ваня… Какие нормальные дети?.. Что мне делать с другими детьми, Ваня?.. Раньше я хотел нормальных, здоровых детей. А теперь, после тебя… на что они мне?.. Ты меня любил таким, какой я есть, а нормальные дети вырастут и станут относиться ко мне, как я относился к родителям. Будут стыдиться меня, будут ждать, когда я освобожу им место для жизни…

Мама, папа, мама, папа, простите меня… как всё по-дурацки получилось… чёрт возьми! Как всё нелепо получилось!..

Я вытираю глаза, тут же натекают новые слёзы, я их вытираю, они натекают…

На белом потолке выступили капли. Значит, жарко… Ах да, я ведь включил горячую воду… На кафельных стенках тоже капли. Я черчу пальцем полосы. Кроме звука льющейся воды, ничего нет. Методичный, ровный звук. Он нарастает.

В день Ваниного шестнадцатилетия мы отправились его хоронить.

В морге в зале для прощаний по полу катаются комья пыли. Зал высокий и узкий, как колодец. На стенах толстые занавеси из блестящей синтетической ткани. А выше, над занавесями, крашенная серым штукатурка да самого потолка. Тоже мир, только дырок в крыше нет.

Ваня лежит в гробу. Холодно.

– Красивый какой… – говорит Маша.

– Аллергия выскочила, суши переели… – как бы оправдываюсь я.

Едем по утреннему городу. Люди толкутся возле магазинов и ёлочных базаров.

– А вот моя школа… – Соня смотрит в окно.

Проезжаем знакомые места. Здесь я играл в казаки-разбойники с одноклассниками, на этой остановке часто ждал Лену, в этом доме был гастроном. Когда покупали сыр, продавщица всегда докладывала тонкий ломоть для точного веса. Родители отдавали ломоть мне, и я грыз его по пути домой. А ещё в круги сыра были вдавлены синие пластиковые цифирьки: пятёрочки, троечки. Что они означали, никто не знал, получить кусок с цифирькой было для меня счастьем. Я их аккуратно выковыривал и куда-то складывал, а куда – не помню… А потом гастроном закрыли, и вместо него появился первый большой магазин электроники в нашем районе, и все ходили туда поглазеть на невиданные магнитофоны…

Я вдруг начинаю рассказывать всё это сёстрам:

– Моя детская поликлиника, КВД. Помню, я сам поставил себе диагноз и прибежал сюда в панике. Мне лет шестнадцать было. Оказался здоров…

Подъехали к церкви. Сёстры пошли предупредить. Я остался в машине с Ваней. Он не любит одиночества.

Рассматриваю гроб, он весь украшен манжетами и кружевами. Этакий франт с широкими плечами и узкими бёдрами. А внутри – Ваня. Странно, что он теперь в этой коробке оказался…

В церкви ждёт Лена. Она трогает меня за руку, тёмных очков не снимает. Я виновато улыбаюсь. Вот ведь как вышло…

Отпевание. В левой руке свеча, тыльной стороной правой вытираю нос. Платка у меня нет, не могу я к платкам привыкнуть. Когда слышу шорох со стороны двух поющих заупокойную молитву старушек, крещусь. Они, когда крестятся, шелестят шалями, вот я по звуку и ориентируюсь. Пока крещусь, из носа успевает натечь. Утираюсь. Крещусь. Утираюсь…

Старушки прекращают петь.

– Что, всё? – строго спрашивает Соня.

– Всё… – отвечают старушки.

– Что-то мало.

– Как мало? По канонам, – обиженно бурчат старушки.

– Тогда мы просто постоим.

Маша хлюпает носом. Любуемся Ваней. Волосы причёсаны гелем, как у мальчика из хорошей семьи. Я никогда его так не причёсывал. А теперь и не надо. Теперь я один. Обязательств больше нет. Ухаживать не за кем…

Выносим гроб из церкви. Я держу со стороны головы, Соня с Машей – у ног. Лена просто идёт рядом. Когда Ваня родился, он был таким крошкой, а теперь вырос. Раз в десять или пятнадцать увеличился. Совсем большой… Старушки поставили ему на грудь иконку. Она обращена к Ваниному лицу, а значит, и ко мне. Христос смотрит прямо в глаза с глянцевой бумаги в жестяной окантовке. Я смотрю на Христа. Он смотрит на меня…

Охранник в воротах кладбища громко спрашивает:

– Соловьёв?

– Да, – отвечает Соня.

«Кто такой Соловьёв? Почему Соня ответила „да“? – недоумеваю я. – А… Соловьёв – это Ваня, у него ведь фамилия Лены, ещё с больницы осталась…»

Губы у Вани такого цвета, будто он черники объелся. Кое-где помада осталась. Ресницы длинные. Раньше я этого не замечал. А нос совсем как у меня, и брови… И волосина эта на подбородке, кажется, длиннее стала…

Плита с дедом и бабушкой установлена на прежнее место. Дед смотрит строго. Грудь в орденах. Герой.

Под ногами мокрые листья, можно поскользнуться…

Бабушка смотрит ласково.

На влажной земле кое-где проросла травка, поднявшая старые листья, хвою и шишки. Блестит шуруп, оброненный мастерами, монтировавшими новую ограду. Кое-где краснеет яичная скорлупа, оброненная на какую-то давнюю Пасху. Моя мама скорлупу обычно тщательно собирала в коробочки и бросала затем под деревья на даче. В скорлупе содержится кальций, и мама таким образом удобряла почву. Скорлупа разлагается медленно, неохотно выделяя драгоценный кальций. Лежит годами, портя весь вид. Мамы уже нет, а скорлупа почти не изменилась.

На земле происходит движение. Кажется, что это галлюцинации, но если присмотреться, становится ясно, что это множество жучков, паучков и муравьёв снует туда-сюда, оживившись на солнышке.

Я наблюдаю за одним плоским, в цвет почвы, клещом, который застыл и греет на солнце то один бок, то другой. Изредка клещ меняет положение и потирает лапки. Я присаживаюсь на корточки и осторожно трогаю клеща палочкой. Он опрокидывается на спину, растопыривает лапки и прикидывается мёртвым. Выждав некоторое время и решив, что опасность миновала, клещ снова встаёт и возобновляет приём солнечных ванн…

– Попрощайтесь с усопшим, – тихо произносит могильщик.

Подхожу к гробу, смотрю на Ваню. В веточке, которую он по-прежнему сжимает в руке, что-то изменилось. Не пойму… Ах, вот оно что… Почка, одна почка распустилась. Вот те на… Была почка, а теперь клейкий листочек развернулся… А может, я его просто не заметил тогда…

Я глажу эту руку и покрываю грудь сына сложенным вчетверо лоскутным ковром, тайники которого набиты его сокровищами. Золотые завитушки, бабочки и жемчужины блестят в лучах солнца. Целую Ваню в щёку. Отхожу.

На меня будто надели очки с толстыми линзами, которые мешают видеть.

Лена поправляет подушечку под Ваниной головой. Голова поворачивается набок. Лена поправляет её, голова не слушается. Она поправляет… гладит нежно Ванины руки. Кладёт рядом холст с нефтяной «Венерой»…

Маша заговорила. После долгого молчания и слёз голос у неё выходит хриплый, булькающий:

– Помните… он… Ваня… любит… мы из Интернета… как это по-русски… скачали… на день рождения хотели… хотим подарить… – Маша достала из сумочки новенький мобильный телефон, нажала кнопку. Заиграла «Калинка»:

Ах, под сосною, под зеленою, Спать полож-и-и-и-ите вы меня…

– Хороший звук… полифония… – дополняет Соня.

– Спасибо, – говорю я.

– С днём рождения. Это от нас с Соней, – шепчет Маша и целует Ваню два раза, по французскому обычаю. Кладёт к нему букет сиреневых тюльпанов и играющий телефон.

Ай, люли-люли, ай, люли-люли, Спать положите-е-е-е вы м-е-еня…

– Может, аллергию запудрить? Нехорошо… – Маша достаёт из сумочки пудреницу, начинает маскировать пятнышко рядом с Ваниной губой. Ждём.

Соня рассыпает по Ване землю, полученную в церкви, крестом. Земля в бумажном кулёчке. Кулёчек сделан из продуктовой сметы. В глаза бросается: «крупа гречневая, 50 кг, 75…», дальше сгиб, всю цену я не вижу. Соня берёт икону с Ваниной груди, отдаёт мне.

– Так положено…

Я смаргиваю толстые линзы с глаз, они проливаются и тут же сменяются новыми.

Могильщики забивают гроб. За стуком молотка под крышкой поёт хор:

Калинка, калинка, калинка моя! В саду ягода малинка, малинка моя! Эх, калинка, калинка, калинка моя!

Ищу глазами клеща, за которым наблюдал две минуты назад. Тщательно рассматриваю землю на том месте, где он грелся на солнышке, вглядываюсь в каждую травинку. Тщетно. Вытираю глаза, хватит раскисать, надо отыскать клеща. Не можем ведь мы так расстаться, не попрощавшись… Приседаю на корточки, прочёсываю каждый сантиметр зорким взглядом… Клеща нигде нет.

Рядом лежат временная доска Джорджа Сазонова и в который раз выкопанные урны с родителями – ждут, когда их снова зароют. Семейная могила превратилась в братскую. Мне не жалко. Пускай им будет спокойно вместе…

Рыжая рассыпчатая земля глухо стукается о гроб.

«Калинка» окончательно глохнет.

– До встречи, – шепчу я.

Могильщики ловко утрамбовывают стенки холмика.

Я чувствую каплю на лице. Одну, вторую.

– Дождь, – рассеянно говорит Соня, выставляя ладонь. Маша набрасывает платок на голову. Капли падают всё чаще. Совсем невесомое облачко посреди ясного неба разражается настоящим ливнем.

Я завожу свой танк и двигаюсь прочь. Меня никто не окликает. А может, и окликают, я не слышу…

Ваня, я обещаю не материться, чтобы не портить карму… Обещаю молиться и защищать красоту… Когда-нибудь мы обязательно станем нефтью… Будем плескаться и булькать в подземных пещерах. А через миллионы лет нас отыщут, протянут к нам трубы-соломинки и высосут, как сок из стакана. Мы будем катиться по трубопроводам жирным, густым потоком. Нас переработают в бензин или ещё во что-нибудь полезное. Мы сгорим, превратимся в облачко выхлопных газов, взлетим в небеса и там растворимся…

В руке у меня иконка.

Спасибо, что ты у нас был, Ваня, спасибо, что ты у нас был, спасибо, что ты у меня был… Господи, спасибо, что Ваня у меня был… Это ведь совсем не наказание было, Господи… Теперь я понял, а раньше не понимал… Спасибо, Господи, за Ваню! Спасибо за Ваню! Спасибо и до встречи, Господи… Господи…

* * *

Город оживился, весенне-предновогодняя суматоха последнего рабочего дня. Жители снуют туда-сюда, точь-в-точь как букашки в земле. Прячась от капель, топ-менеджеры забегают в рестораны, девушки в лосинах – под козырьки автобусных остановок. Милиционеры запрыгивают в свои просевшие «шестёрки». Золотозубые старушки раскрывают зонтики. Только они предусмотрели перемену погоды.

Дождь постепенно переходит в снег. Сначала мелкие, а потом уж крупные влажные хлопья валят с неба. Они накрывают набухшие почки, расцветшие одуванчики и маргаритки, сочные газоны, людей, одевшихся совсем легко. Проходя яблоневую аллею, я думаю, что снег на ветвях очень похож на белые пионы. Деревья расцвели белыми снежными пионами.

Я вдруг ощущаю, что во мне что-то исчезло, некий балласт оторвался от меня… Страхи. Я ничего теперь не боюсь. Раньше боялся, что у меня никогда не будет здорового ребёнка. Я боялся школьных учителей, тюрьмы, ментов. Боялся нищеты, безработицы, импотенции. Боялся рака, СПИДа, пыток с выкалыванием глаз и иголками под ногтями. Боялся темноты, тараканов, киномонстра Чужого. Боялся, что останусь навсегда Ваниной прислугой…

Теперь мне не страшно. Вообще.

Я больше не боюсь лишиться друзей, не сделать карьеру или прожить жизнь недостаточно ярко…

Вот она – настоящая свобода. Не свобода от сына-инвалида, которую я так долго старался сохранить, а свобода от ВСЕГО. Я больше не люблю, не ненавижу. Не завидую, не суечусь. Мне никто теперь не нужен. Ваня пришёл в мою жизнь и провёл меня за руку по этому пути. А теперь отпустил. Теперь я СВОБОДЕН…

Водители прогревают занесённые снегом автомобили. Кажется, что дымящие выхлопные трубы торчат из сугробов, а включённые фары светят, будто окошки в ледяных хижинах эскимосов. То же ощущение, как когда видишь детей, кувыркающихся под простыней: вроде жизнь есть, но не на виду, а где-то в глубине.

Снегоочистительная техника, застоявшаяся без дела, выползает на улицы, шумя моторами. Коммунальные службы реагируют быстро, буквально ловят снег на лету. Рабочие в оранжевых комбинезонах, с широкими лицами и лопатами помогают машинам. Один рабочий ведёт маленький бульдозер, другой забрасывает в его ковш снег из труднодоступных мест. Тротуар пересекают две студентки в коротких юбочках. Тот, что с лопатой, ковыряется под колесом припаркованной машины и не видит ножки студенток. Тот, что в бульдозере, сигналит. Тот, что с лопатой, поднимает голову. Тот, что в бульдозере, кивает на студенток. Они оба скалятся вслед уходящим ножкам. Проходя мимо, я невольно ловлю взгляд того, что в бульдозере. Он улыбается: видел, мол?

Ему очень хочется поделиться радостным переживанием с окружающими.

Я улыбаюсь в ответ.

Видел.

Примечания

1

Come back – «вернись», «назад» (англ.).

(обратно)

2

«Я сделаю тебя одинокой, детка, возможно, ты умрёшь» (англ.).

(обратно)

3

Сама учтивость, любезность (фр.).

(обратно)

Оглавление

Часть первая

Часть вторая . . . .

Реклама на сайте