«Уроки музыки»

Елена БЫКОВА УРОКИ МУЗЫКИ

…Всё у них произошло как-то само собой. Было это год назад. Весь их отряд работал тогда в тайге, и только одна Инна осталась в Чульмане, накопилось много проб, надо было делать анализы. Ей разрешили работать в промысловой лаборатории. Жара нестерпимая — весь день там жгут уголь, определяют зольность, работают в две смены. А Инна без смен, с утра до ночи — не успевает. Как она только выдерживала, все удивлялись. Наконец в воскресенье решила сделать передышку. Пошла к реке и всё-таки забрала с собой рабочий журнал, счётную линейку, чтобы на берегу поработать. Уселась, солнце припекает. Решила окунуться, хотя вода в Чульмане ледяная, всю так и обожгло. Она выскочила, оделась. Сидит, разглядывает себя в зеркало, порозовела, даже сама себе понравилась. Вдруг её окликнули. Кто бы это? Оглядывается — Гена. Слез с мотоцикла, идёт к ней. Увидел — журнал разложен:

— Вы и здесь ухитряетесь работать, мало вам по суткам торчать в лаборатории? Я этого допустить не могу. Собирайтесь-ка, поехали за грибами!

До этого Инна уже видела его: как-то зашёл в лабораторию, ей сказали, что это старший геолог управления, потом в посёлке встретила. Особого внимания не обратила, хотя и запомнила, потому что уж очень зорко он оглядел её.

— Никакой работы. Собирайте манатки. Поехали, — говорит с ней хоть и шутливо, но настойчиво. — Не вздумайте возражать.

Помог собрать вещи. Она села за его спиной, он велел держаться крепче. Мчал в Чульман с лихостью, перелетая через бугры, ямы, делая бешеные повороты. В его повадках было много мальчишеского.

— Входите и хозяйничайте. В холодильнике продукты. Порцию бутербродов надо удвоить. Подумаем о таре. Предупреждаю, грибов будет много, — говорил, почти втолкнув её в дверь своей квартиры.

Две комнаты завалены книгами, журналами, вещами, часть которых ещё не распакована. Коричневое пианино сразу бросилось в глаза. Повсюду разбросаны одежды, обувь. Казалось, здесь вообще никогда не убирали.

Квартира напоминала сам Чульман. Когда Инна приехала в первый раз, посёлок поразил её неприбранностью. Никому не было дела, что прямо на дороге битые бутылки, банки из-под консервов, изношенные кеды, рваные ватники. Никто и не думал наводить порядок, всё ненужное бросалось куда попало. Отчего это происходило? Наверное, от ощущения временности пребывания. Его испытывало большинство жителей посёлка. Приедут, собираются прожить год, не больше, но оседают, привыкают, перестают замечать все неудобства, годами живут и только рассуждают о своём скором и непременном отъезде.

Инна повозмущалась, повозмущалась и решила наконец устроить субботник в отряде, разпрести свалку, прибрать хотя бы около их корпуса. Её осмеяли:

— Кому это нужно?! — Но сделали.

Гена не позволил Инне забежать в общежитие, нарядил её в свою куртку с капюшоном. Они опять помчались на мотоцикле, на этот раз уже из Чульмана. Навстречу попадались мотоциклы, нагруженные корзинами и вёдрами, тщательно повязанными сверху. Инна волновалась, что поехали они слишком поздно и все грибы уже собраны. А он только смеялся.

Ехали долго. Неслись так, что дух захватывало, пестрело в глазах, и Инна ничего не видела, кроме земли, ускользающей под ними.

Место действительно оказалось грибным. Низкий лиственничек, кустарниковая берёза — маслята и рыжики повсюду. У Инны разбежались глаза. Она была заядлым грибником. Он привёз её и подарил целое богатство. Она собирала, не разгибаясь. А он ходил около, посмеиваясь, радуясь всему — и грибам, и лиственничку, и полянкам, и солнцу, и Инне, и тому, что он такой ладный и хороший.

— Ты во всём такая жадная? — спросил Гена, и она не удивилась, что он назвал её на «ты». — Ну, подожди… Уже некуда их класть, — он наклонился и поцеловал её в затылок. — Затылок-то розовый… Стрижка-ерыжка, стрижка-ерыжка… — повторял он, проводя ладонью по её коротко остриженным волосам. — Ты и сама, как рыжик, и «ухи» тоже, маленькие, твёрденькие, — добавил он, теребя пальцами её ухо. Потом повернул к себе, крепко и коротко поцеловал в губы и отстранил от себя.

— Вот оставлю здесь одну, что будешь делать? — сказал он и направился к мотоциклу.

Инна укладывала грибы в вёдра, в рюкзак поплотнее, чтобы не растрясти дорогой, полная чувством ожидания и уже счастливая настоящим.

Вернувшись, они вывалили грибы на пол, их оказался целый ворох. Вода в квартире не была ещё подключена, ему пришлось идти на колонку.

«Пусть натаскает целую ванну, вода нужна, а я пока хоть немного наведу порядок», — думала Инна. Постепенно командовать начала она. Он безропотно передвигал вещи, выносил мусор. Хоть уборка длилась недолго, но в квартире сразу стало приличнее. Вместе чистили грибы, которым не было конца. О чём-то разговаривали.

Сели ужинать поздно. Инна заторопилась к себе в общежитие.

— Никуда тебя не пущу, Рыжик, поняла? — Её возражений он не слушал. — Умывайся, а я постелю, — говорил он, прижимая её к себе, — никуда тебя не отпущу. Поняла?

Она осталась.

— Я ещё не знаю, Рыжик, какая ты, но группа кожи у нас одна, — шептал он в темноте.

— Групп кожи не бывает, — смеялась она.

— Ты ещё маленькая. Вырастешь, поймёшь.

Утром, ни на минуту не уснув, она побежала на работу. Она всегда-то работала быстро, а сегодня особенно, всё так и спорилось в руках. О встрече они не условились, и Инна думала — что будет?

Ещё в Москве, на всякий случай, она уложила во вьючный ящик крышки для закрутки банок, а вдруг пригодятся. Сейчас она вспомнила о них, достала, надо же закончить с этими грибами. Развела уксус — лучше всего их замариновать.

Гена зашёл за ней в лабораторию, когда сотрудники ещё не разошлись, вторая смена только начала работать. Он никого не постеснялся, и Инне это было приятно.

Опять он не отпустил её в общежитие. Тогда она послала его в магазин за банками. Начала уборку. Нагрела воды, выстирала его рубашки, носки, носовые платки — всё это было свалено в ванной. Приготовила маринад. Когда он вернулся, заставила его опять чистить грибы.

— Какая ты у меня хозяйственная… Ну, пожалей же меня. Я смотреть уже на них не могу, — жаловался он, бросал чистить грибы, обнимал, отвлекал её, и это ему удавалось.

Всё было просто, никаких вопросов, никаких объяснений, так естественно, будто и не могло быть иначе. Он ни о чём её не спрашивал, Инна сама ему рассказала, что с мужем давно нет ничего общего, что брак её был ошибкой, что муж продолжает пьянствовать в Петропавловске, а она перебралась в Москву, что у неё маленькая дочка, которая сейчас у матери.

— Будешь жить у меня и никаких общежитий, — сказал он ей, и она переселилась.

Оставалась у него и тогда, когда он на пять дней улетал в Якутск. Вот тут-то ей удалось навести настоящий порядок. Он вернулся и не узнал своей квартиры — всё блестело.

После Якутска он стал ещё ласковее. На левом плече у Инны родимое пятно, розовое, как будто от ожога, она всегда его стеснялась, а он целует, говорит:

— Это твоя отметина, тавро, как у лошадки, теперь всюду тебя найду. Я правда по тебе соскучился. Не веришь?..

Ну, как не поверить!..

Но зачем она теперь вспоминает об этом?

Ледяная вода чавкает в сапоге, Инна надела резиновые, брезентовые натёрли ноги, и не заметила, что один сапог порван. Надо разуться и высушить портянку.

Олени пасутся неподалёку от берега совершенно равнодушные, отъедаются. А маленький оленёночек — как привязанный к матери. «Сколько же они будут отъедаться?..»

Их отряд подошёл к Леглегеру. Красивое название у этой реки, и сама река необыкновенная. Вода кое-где ещё подо льдом, бежит как в тоннеле, лёд выгнулся, повис мраморными арками, иногда начинает гудеть, и тогда видно, как по нему разбегаются трещины. Вода в Леглегере зелёно-прозрачная, несётся быстро.

Виталий, новый начальник отряда, рыболов, решил взглянуть, не пошёл ли хариус.

Вдоль берега цветы тянутся в две полосы, как две ленты — одна голубая, другая розовая. Удивительный край! Инну особенно поражали карстовые озёра. Холодные, круглые, как зеркала. Деревья, небо отражаются в них. Приходишь через неделю — будто и не было. Лёд, на котором они стояли, подтает, вода уйдёт вглубь по расщелинам.

Виталий огорчился, хариуса нет. Может, рано ему ещё, а может, вообще пропал.

Солнце печёт, спина взмокла, а куртку снять рискованно, потому что моментально обгоришь до волдырей, солнце здесь очень коварно.

В этом маршруте все загорели, совсем стали чёрные. Виталия не узнать — и похудел, и вид замученный. Конечно, работает он больше всех, не умеет организовать работу как следует. Подбирать людей надо так, чтобы можно было положиться на них. А здесь обучение новичков и компромиссы.

«Когда наконец олени начнут на нас работать?» — думает Инна. Напрасно Виталий пошёл на сделку с этим каюром. Она ведь предупреждала. Не нравится он ей, обмухлюет их.

Немного отдохнули, наслушались, как гудит и трескается лёд, и пошли дальше. Инна хоть высушила портянку.

Почему-то она совсем не загорает, только краснеет. Недаром Генка прозвал её Рыжиком.

…Когда в прошлом году их отряд вернулся с Таёжки, сначала все удивились, что она не живёт в общежитии. Потом поняли. Конечно, может быть, в отряде её и осуждали, но виду не показывали. Да и кому какое дело, каждый живёт, как он хочет, лишь бы работа шла. А работала Инна за пятерых. Недаром без аспирантуры у неё почти готова диссертация по гидрогеохимии Алданского нагорья. Тысячи анализов самых различных микроэлементов в надмерзлотных водах сделаны её руками. Геннадий ей не мешал, наоборот, даже помогал — притащил из управления счётную машину, и по вечерам они сидели вдвоём и делали расчёты к её анализам.

— Никому и в голову не придёт, чем мы с тобой занимаемся, — шутил он, — но это лучше, чем оставлять тебя до полуночи в лаборатории, так мне спокойнее.

Всё у них было очень хорошо. Инна поняла, что впервые ей не хочется уезжать. Обычно после полевых работ уже как-то переключаешься на Москву, а теперь хотелось задержаться. Если бы рядом ещё была дочка!

Отряд с оборудованием и пробами уехал.

Инна улетала из Чульмана одна. Трижды Геннадий провожал её к самолёту и всё неудачно. На маленький аэродром в Чульмане самолёты не подавали, они были заняты на тушёнии пожаров, горели леса. Инна волновалась. А Гена радовался, что опять она останется. На четвёртый день она улетела.

В Москве какая у Инны жизнь?! Всё рассчитано до секунды. Утром завозит дочку в детский сад, сама в институт. В троллейбусе читает, иногда сидя, иногда стоя, как придётся. В эту зиму Инна сдавала кандидатский минимум по специальности. В субботу — уборка, стирка, магазины, редко когда — кино. Воскресенье только мелькнёт. И снова понедельник, и всё начинается сначала. Когда же тут предаваться воспоминаниям?

Но она вспоминала… Иногда приходили и такие мысли: смеет ли она думать о ком-то, когда есть дочь? А почему бы и нет?! И правильно ли это оставаться одной, без мужа. Ведь если Инна будет счастлива, то и девочке будет хорошо. И мечтала, как ома снова приедет в Чульман и увидится с ним, а после вдвоём в Москву. Она запрещала себе думать об этом. И всё-таки думала. Иногда всё это казалось нереальным. Реальными оставались лишь колонки цифр с результатами проведённых анализов, ею построенные кривые, подтверждающие закономерность миграции микроэлементов в надмерзлотных водах Алдана.

Об этом Инна блестяще доложила на конференции младших научных сотрудников.

На Новый год она получила от него поздравительную телеграмму — обычные слова, очень милые, не более, — и тоже ответила телеграммой. Его поздравление к Восьмому марта показалось ей несколько официальным. Вот и всё. К маю она послала ему открытку. Но он не ответил. Мало ли где он мог быть в это время, открытка могла не дойти. Вообще-то ни телеграммам, ни письмам Инна особого значения не придавала.

В июне, когда началась подготовка к новой экспедиции на Алдан, Инну охватило волнение. Как встретятся?.. И решила — будь, что будет.

В Чульман Инна прилетела первой из всего отряда и сразу к Геннадию, конечно, не в управление, а домой. Вошла, не постучав, может, от волнения. Вошла и остановилась. Музыка. Женщина, бросила илрать, оглянулась, красивая, волосы тёмные, гладкие, длинные.

Инна растерялась, не знает что сказать.

— Вы к Геннадию Яковлевичу? Он в Якутске, — поднялась. — Проходите, пожалуйста, присаживайтесь, — стул пододвигает.

Так вот почему пианино. Значит, был женат. Почему не сказал? Но Инна ведь ничего и не спрашивала. Хотя нет, она удивилась, зачем пианино, если он не играет? Но что он ответил тогда?.. Она не помнит.

— Что же вы стоите? Проходите.

Инна села. Объяснила, что только что прилетела из Москвы, никого из отряда ещё нет, извинилась.

Женщина выслушала внимательно, предложила:

— Может быть, хотите помыться? С дороги очень приятно. Нам только что подключили горячую воду. Чаем вас напою. Меня зовут — Люся.

Значит, был женат.

Инна ещё немного посидела для приличия и поднялась, а Люся говорит:

— Буду рада, если вы зайдёте, я здесь совсем одна. Если с общежитием какие-нибудь осложнения, прошу не стесняйтесь, прямо к нам…

Как она устала сейчас тащиться по жаре с тяжёлым рюкзаком. Конечно, Люсе не под силу шлёпать по ледяным болотам, мучиться от комариных укусов… Она из другого мира.

Пора оленям приниматься за работу, каюр не позволяет их вьючить, откормились, хватит.

Придётся сделать передышку перед подъёмом. Подъём не так уж велик, но развал скал всегда опасен, особенно для новичка тем, что обычно затянут плотным мхом. Ступаешь, как по мятному, толстому серебристому ковру, а надо проверять, пробовать каждый шаг. На секунду зазеваешься, ступишь неверно — сломал ногу. Особенно опасен спуск. Спускаешься всегда быстрее, многие прыгают как со ступеней, вот тут-то легче всего угодить ногой в расщелину.

Инна на каждом таком развале больше всего боится за новичков. Они ничего не хотят слушать — скачут, лишь бы скорее спуститься.

Благополучно перевалили развал. Опять можно идти спокойно. Тайга пореже, не нужно продираться сквозь заросли, встречаются поляны, все в цветах. И удивительно — птицы не поют. Вообще их не слышно, не долетают до этих мест. Тайга поражает разнообразием цветов, трав, деревьев… Запахи так неожиданны — то терпкие, то пряные, то нежные, и всё-таки лес без птичьего гомона, без этой многоголосой переклички какой-то застывший.

Люся тоже жаловалась: «Птиц здесь совсем не слышу. Очень тоскую по птицам».

…Второй раз Инна увидела её в магазине. Люся подошла, спросила, как она устроилась, зазвала к себе. Глупо было бы отказываться, и Инна пошла. Она сразу заметила, что в квартире всё по-прежнему, порядка только меньше. У неё создалось впечатление, будто Люся в своей квартире не успела ещё освоиться, хотя живёт уже с прошлой осени. Казалось бы, достаточно времени. Она накрывала на стол так, словно не знала, где что лежит, откуда что достать. Инна несколько раз удерживала себя, чтобы не подсказать. Инна поняла, что Люся совсем не хозяйка.

— Водки выпьем? — спросила она. — У нас ещё прошлогодние грибочки остались.

Интересно, Инна их собирала, мариновала, а Люся её угощает. Подумать только!

Они выпили по рюмке за дружбу. Инна никак не могла понять, что собственно нашла в ней Люся, почему хочет подружиться с ней. Неужели ничего не понимает? Святая, что ли… Трудно её понять.

— Не скучно вам здесь? — спросила Инна.

— Мне не скучно. Встретить бы человека, с которым было бы интересней, чем одной. Пока не встретила такого.

Инне даже стало как-то обидно за Генку — что же, значит, ей скучно с ним? Увидела бы она его тогда, в березничке, на грибных полянках…

Чтоб там ни было, но всё свободное время они стали проводить вместе.

Как завороженная сидела Инна, когда Люся играла. Часами, могла слушать с каким-то щемящим чувством грусти, может быть, даже обиды за то, что сама ничего не может. Когда-то она мечтала учиться музыке, но её матери было не до этого. Что могла тогда простая вальцовщица, одинокая женщина, потерявшая мужа на войне, до музыки ли ей было…

Гаммам Инну мать не научила, зато деньги научила считать. С малых лет Инна знала цену копейке, и за эту школу благодарна ей. Недаром её назначают казначеем и в месткоме год от года, и в экспедициях. Знают, что Инна рубля на ветер не бросит ни казённого, ни своего. Правда, дочке она ни в чём не отказывает, ещё бы не хватало экономить на детях, зачем тогда их заводить. У её девочки всё есть, и ей-то она обязательно купит пианино и будет учить музыке, и в школу поступит она только в английскую.

Люся недовольна звуком пианино:

— Инструмент никуда не годится, нет чистоты.

— Какой чистоты? — спрашивает Инна.

— Чистоты звука. Это когда каждая струна настроена на свою строго определённую высоту. Пожалела отправить в Чульман свой Бехштейн, а теперь мучаюсь. Понимаешь, вот — ля, — Люся ударяет по клавише, — разве таким должен быть этот звук… Ля — прозрачная, частая капля, падающая на льдинку. А фа?.. Фа, как замша, мягкое. И ре?.. Глубокий, как чистая валторна…

Люся окончила Ленинградскую консерваторию, работала концертмейстером, а вот приехала сюда.

Значит, какая любовь!.. Теперь учит школьников. При клубе организовали что-то вроде кружка, очень много желающих. Все накупают инструменты. Пианино контейнерами завозят в Чульман. Работы у Люси хоть отбавляй.

Инне нравится следить за её руками. Они взлетают и падают на клавиши. Большие сильные руки. И сама Люся тогда кажется большой и сильной.

О нём они никогда не говорят. Хотя Инне очень бы хотелось узнать, как такие разные люди смогли полюбить друг друга.

Много она сыграла Инне за это время, и Баха, и Бетховена, и Шопена. Особенно Инна любила слушать Шуберта. В посёлке тишина, работа окончена, все разошлись по домам; детей не слышно. Лиственница пахнет. Только по вечерам в посёлке чувствуется запах лиственницы, доносится из тайги. Чульман-река шумит, бежит, ударяется о камни… Люся играет Шуберта. И так это всё похоже на то, что она играет.

А потом объясняет Инне:

— Ты чувствуешь, какая прозрачность в этих трелях? — Она играет правой рукой в верхнем регистре. А потом берёт несколько аккордов. И Инна поражена, как вдруг всё застыло вокруг. А потом полилось, полилось. Такая свежесть, такая сила. Жизнь, жизнь. За одно это можно уже полюбить.

Со странным чувством уезжала Инна из Чульмана в тайгу. Расставаясь с Люсей, она как бы расставалась и с ним, рядом с ней и он был ближе. Но Инна понимала, что рано или поздно надо найти решение в так странно сложившихся отношениях с Люсей…

У конечного пункта маршрута отобрали пробы, сели перекусить. Виталий любит брать с собой сало, считает его самым калорийным продуктом, ну а Инна предпочитает сгущёнку, и другие тоже её любят, намажут на хлеб — вкусно и сытно.

Сегодня Виталий был в хорошем настроении, проб отобрали много, всё успели. Навьючились как ишаки и двинулись в обратный путь, надо было спешить.

Инна решила воспользоваться настроение ем начальника. Стала убеждать его, что пора припугнуть каюра, нельзя же без конца навьючиваться самим. Люди устали. Конечно, Виталий попал в кабалу. А почему? Потому, что оформил с ним договор по безналичному расчёту. Оленей в договоре значилось больше, не одиннадцать. Каюр договор подписал, а получил только за своих одиннадцать оленей, остальные деньги идут на нужды отряда. Нужд много, всюду надо платить, перечислений никто не любит — давай наличными. Вот Виталий и влип, потому что скомпромиссничал. Деньги с него каюр взял, а олени его не работают. Зато люди надрываются, таскают всё на себе.

— Каждый вправе поступать, как он хочет. Но работа не должна страдать, — доказывала Инна.

На другой день состоялся разговор с каюром. Он пообещался в следующий маршрут вьючить оленей. Но назавтра же сообщил, что олени сбежали, наверно, пугнул медведь, теперь придётся ему рыскать по тайге, искать. На этом всё и кончилось.

По утрам опять каюр раньше всех появлялся к завтраку со своей собачонкой, уходил, а к ужину возвращался.

Инна понимала, Виталий дурак, каюр обманывает их. Присутствие лжи постоянно раздражало, тяготило её.

Виталий с отрядом вынужден был задержаться в тайге ещё недели на две. Но основные пробы были отобраны, необходимо было их срочно везти на стационар для анализа, и за Инной пришла машина из Чульмана.

Тут она сорвалась:

— Обман всегда останется обманом. И работа потому у нас не ладилась, — выговаривала она Виталию. — Нечестность, даже самая малая, доведёт тебя… Надо отвечать за каждый свой шаг. На тебя люди смотрят и поступают так же.

Она выговаривала Виталию, как бы выговаривая себе за обман, за свою нерешительность… «Каюр обманывает нас, я свою совесть. Как же будет расти моя дочь?..»

Уже совсем стемнело, когда они двинулись в путь. Луна взошла огромная, совершенно круглая, поднялась и осветила все кругом. Подъехали к заброшенному посёлку, и тут спустил баллон. Пока шофёр менял колесо, Инна тоже вышла из машины. Жуткое это зрелище, разобранный посёлок, да ещё ночью. Одни трубы торчат да уборные — тени чёрные, чёткие. Такие посёлки возникают мгновенно. Потом, заканчивается разведка, подсчитают запасы, разъедутся, и всё. Остаётся свалка.

— Не боишься? — окликнул Инну шофёр.

— А чего тут бояться?

— Говорят, здесь покойник ходит, тот, что из-за любви застрелился.

— Ерунда какая-то. Кто это теперь стреляется из-за любви?

— И очень даже просто.

— Что это? Смотри, смотри! Видишь? Что это? — испуганно спросила Инна.

Через пустырь, чёрная и огромная в свете луны, двигалась человеческая тень.

— А ты мне не верила…

«Не верила и была права», — подумала Инна, когда увидела и поняла, что рядом с человеческой тенью двигались тени оленей. Их было одиннадцать и двенадцатый малыш.

Так оно и есть, этот каюр нагло обманывал отряд, оберегая своих оленей от работы.

«Обман остаётся обманом…» Пришло решение.

В Чульман приехали на рассвете, сгрузили у лаборатории ящики с пробами. В общежитии умылась, переоделась и сразу к Люсе.

Постучалась, никто не ответил. Тишина. Вышла соседка:

— Вещи собрала и уехала. Обратно. В Ленинград.

Если раньше Инна допоздна задерживалась в лаборатории, то теперь и совсем уходить не хотелось. Работала, работала, и это спасало её, в общежитие возвращалась только спать. Одна и та же мысль мучила Инну — не успела. Не успела сказать правду.

Но как это ни странно, московская её мечта соединить свою жизнь с Геннадием вдруг снова начала прорастать. Не зная причины Люсиного отъезда, Инне всё больше и больше казалось, что Люся, со своей высотой, музыкой, непохожестью на других, поняла то (то, о чём Инна гасила в себе даже мысли), что Инна больше ему подходит.

Геннадий вернулся из Якутска, зашёл к Инне не сразу, — на третий день. И чего только она не передумала за это время. Зашёл в лабораторию поздно вечером, она уже собиралась уходить, как будто нарочно подгадал.

— Здравствуй, Рыжик! Ты что это меня избегаешь?

— Это ты избегаешь меня. Три дня уже здесь.

— Ты вот что мне скажи, почему уехала Люся? Ты с ней ни о чём не говорила?

— Говорила о многом. Только не о нас с тобой.

— Уехала, даже записки не оставила.

— Полетишь догонять?

— Ты даже не представляешь, что она значит для меня. Я горжусь, что она моя жена.

И как наяву Инна услышала Шуберта. «Ты чувствуешь, какая прозрачность…»

— Не гордись, она к тебе не вернётся.

Назавтра отряд возвращался из тайги. Забыв все распри, неполадки, обман каюра, Инна всей душой рванулась к своим.

Уезжала в Москву вместе с отрядом.

Прощай, Чульман!