«Чудаки»

А. Якубовский Чудаки

Начиная охотиться, каждый, даже пожилой, охотник проходит стадию, которую можно назвать порой чудачества. Правда, людей расчетливых и жадных она минует, но много ли их…

У других людей, хороших и бескорыстных, пора чудачества затягивается, а иные так и умирают охотниками-чудаками.

Это счастливый, интересный народ…

Два друга, художник Лунев и бухгалтер Пушкевич, начали охотиться, когда им стукнуло по пятьдесят.

Они стали охотниками по веским причинам. Лунев — большой домосед. Он решил, что уж на охоте-то он будет писать этюды с натуры. У Пушкевича причина чисто медицинского свойства — решил сбросить лишний жирок. Приятели обзавелись ружьями и собаками.

Лунев, человек практичный, недорого купил бескурковое ружье и старого, но еще хорошего пойнтера. Романтичный Пушкевич за большие деньги приобрел старинное ружье, в котором стволы были английского мастера Гринера, а все остальное — работы тульского кустаря. И получилось смешное — «Гринер Тульский». Он раздобыл где-то и старинную охотничью трубу. Злые языки уверяют, что именно к этой роскошной трубе Пушкевич купил молодого выборзка Тома. Но чего не говорят люди…

Друзья всегда охотятся вместе. В тот на редкость теплый день в конце октября они тоже были вместе.

Охота проходила так: Лунев, одетый во все серое, идет порыжевшим, широко выложенным склоном оврага. Бой, зажиревший кофейно-пегий пойнтер, ищет, то и дело присаживаясь перевести дух. Том, черный выборзок величиной с теленка, носится огромными кругами, временами надолго исчезает в кустах по каким-то своим делам. И появляется запыхавшимся, вывесив длинный розовый язык…

Пушкевич идет где-то справа, за зеленой щеткой мелкого осинника. Его не видно, но слышно — он зовет Тома трубой и голосом. Временами он ругается, и проклятия далеко разносятся в звонком воздухе: Пушкевич вспыльчив и самолюбив и поэтому сам к Тому не идет.

— Иди к хозяину! — говорит Лунев, втайне польщенный выбором Тома, но тот и ухом не ведет. Лунев знает почему. Том презирает Пушкевича как охотника — известный мазила! Поэтому он идет с Боем и Луневым — здесь веселее.

Впрочем, Лунев подозревает, что и его Бой самого скверного мнения о своем хозяине Конечно, Бой рассудительный и вежливый пес и не дает понять этого. Свое мнение он держит при себе.

«Охотник, — наверное, презрительно думает Бой, глядя, как Лунев любуется цепью стогов. — Чего смотрит! Дичи нет, одно сено. Спать на нем хорошо, но едят его лишь коровы и лошади».

А может быть, Бой ничего такого и не думает, а просто глядит на него.

Теперь они идут краем бесконечной полосы нескошенного овса, низкого и сорного, посеянного, должно быть, не любящими свое дело людьми.

Скверный овес портит осенний пейзаж: багрянец перелесков, серую желтизну скошенных полей, полосу только что вспаханной земли, издали кажущейся чуть фиолетовой, изумрудно-зеленые озими.

Слышен слабый и непрерывный шум машин. Где-то далеко стучит трактор. На большаке гудят грузовики. И вместе с уходящим, осенним все сливается в новое, особенное, современное.

«Через один лист можно показать все растение, — размышляет Лунев. — Вот и здесь нужно найти что-то совсем простое и через него показать современный пейзаж. Но что? Что?»

— Том!.. Черт долговязый!.. Сюда!.. — несутся вопли Пушкевича.

Размышляя и прислушиваясь к крикам, Лунев не заметил многозначительного взгляда Боя. Не заметил и его стойки.

— Трах-та-та-та… — забарабанил крыльями табунок куропаток, вспугнутых Луневым. Тот вздрагивает и вскидывает ружье. На расплывающейся прицельной планке мотаются кургузые птицы.

Бах!

Летят.

Бах!

Летят.

Лунев перезаряжает ружье. Он весь дрожит. Бой, склонив голову, смотрит на него с добродушной усмешкой. Она в дряблых отвисших брылях, в умных глазах, в небрежной позе. Лунев извинительно поправляет завернувшееся ухо Боя. Ему стыдно.

Они идут дальше. Бой неторопливо ищет, и теперь Лунев неотрывно смотрит на него. Том бегает огромными кругами. Том — помесь борзой с овчаркой. Вместо изящно-бездумной головы борзой у него тяжелый объемистый череп, выдающий ум и крутой, тяжелый нрав. Том охотится только для себя и все пойманное — зайцев, тетеревов (он их частенько хватает при взлете) — съедает тотчас же, не откладывая.

Этот эгоист смотрит на мир спокойно и уверенно прекрасными янтарными глазами.

Вот Том кидается в кусты. Из кустов выскочил неперелинявший заяц-белячок и, выбрасывая далеко вперед задние лапы, покатил овсом. Уши он прижал и странным своим взглядом вбок с ужасом смотрит на Лунева.

Лунев вскинул ружье и выстрелил. Заяц перевернулся через голову. На него черной бурей налетел Том. Бой тоже бросился к зайцу. Лунев, зная привычку Тома съедать все, бежит на помощь к Бою, но, поскользнувшись на сухой траве, падает.

Добряк Бой не может допустить, чтобы черномазый нахал грабил его хозяина. Он держит зайца за лапу.

Том, схватив зайца за голову, рычит и тащит упирающегося Боя. Рычат оба: Том басом, с всхлипами, Бой — добродушно и укоризненно.

— Держись, Бой! — кричит Лунев, подбегая и хватаясь за другую заднюю лапу зайца.

Вдвоем перетянули. Теперь уже Том поехал, скользя всеми четырьмя лапами по траве. Тогда, чтобы напугать, Том щетинится, вздыбив шерсть на хребте от макушки до кончика приподнятого хвоста.

Он становится таким большим и страшным, что Лунев кричит:

— Но, но!.. Ты смотри!..

— Р-р-р-нгау-нгау! — отзывается Том, не выпуская заячьей головы, и с удовлетворением замечает, как перекосило страхом бритую физиономию Лунева. От удовольствия он слегка помахивает хвостом.

Попав лапами в какую-то ямку, он упирается и тянет так неожиданно и сильно, что Лунев встает на четвереньки. И Том пытается вырвать зайца, отталкиваясь сразу всеми четырьмя лапами, бросая так и этак свое огромное, тяжелое, мускулистое тело.

«Черт… глупо… дурак… держать крепче…» — проносится в голове изнемогающего живописца.

Бой рычит, держа в зубах противную лохматую лапу.

«Мой заяц!» — решает Том. Он уже уволок Лунева и Боя в кусты. Лунев еще держится, но Бой выдохся. Он слишком стар для таких передряг. И никто из них не видит подбегающего Пушкевича.

Одной рукой Пушкевич придерживает знаменитое ружье, в другой, поднятой, ятаганом сверкает труба.

Подбежав, Пушкевич сгоряча бьет Тома поперек спины трубой и с ужасом видит, что дорогая и красивая труба согнулась, а грабителю хоть бы что. У Пушкевича перехватывает дыхание. Все плывет в глазах — собаки, кусты, небо…

Он чувствует — в груди пухнет что-то огромное, страшное, черное…

Трах!.. Живописная группа распадается. Заячья шея все-таки не выдерживает, и с одной стороны на землю садятся Лунев и Бой, держа изуродованного зайца, с другой — ощетинившийся грабитель с заячьей головой в зубах. Вид у грабителя изумленный и разочарованный, из пасти торчат заячьи серые уши… А грудь, чувствует Пушкевич, давит… давит… Железный обруч сжал ее — ни вздохнуть, ни вымолвить. Чтобы это прошло, чтобы лопнул обруч, нужно сделать страшное, и Пушкевич срывает с плеча ружье.

— Убью мерзавца! — хрипит он и вскидывает ружье.

Лунев хочет вскочить и помешать, но чувствует — онемели ноги. Он жмурится и с ужасом ждет выстрела.

Мудрый Бой прячется в кусты.

Грабитель поднимается во весь свой громадный рост и в упор смотрит на Пушкевича наглыми глазами.

«Врешь, не выстрелишь!» — говорят глаза.

— Убью, — уже неуверенно бормочет Пушкевич, чувствуя, что убить он не может, нет в нем настоящей свирепой злобы; что напугал он одного Лунева, а сам просто глуп и смешон.

Лунев открывает глаза, встает и идет к Пушкевичу на ослабевших, дрожащих ногах. Ему и смешно, и жутко.

Пушкевич уходит от него, идет по овсу, потом продирается сквозь осиновую чащобу.

— Дурак… — бормочет он. — Старый дурак… Ах, как стыдно, как стыдно.

Уши пухнут, воротник зеленой, сшитой на заказ охотничьей куртки давит шею веревочной петлей.

— Успокойся, голубчик, — нежно шепчет, догоняя, Лунев. — Выпей воды.

Тянет фляжку. В глазах — бабье участие. Пушкевич послушно берет фляжку и пьет, кашляет, опять пьет и наконец успокаивается.

Потом вчетвером, немного смущенные, неторопливо идут к уютно журчащему ручью. Здесь их излюбленное место. Кострище расплылось от недавних дождей серым щелоком. Лежат охапки сена и сухие ветки: если на них сесть, они хрустят как вафли.

Пахнет березовым веником и еще чем-то, а чем — не разберешь. Вид отсюда отличный и оживляется бегущими к горизонту столбами с черточками проводов.

Собаки ложатся на сено и блаженно вздыхают. Лунев достает из кармана маленькую зеленую шкатулку-этюдник и идет писать очередной этюд. Пушкевич рубит дрова дребезжащим топориком. Потом, подвесив изуродованного зайца за лапы, сдирает шкурку. Окровавленную шкурку (все равно никуда не годится) он отдает Тому. И пес глотает ее, не жуя, целиком, большими, судорожными глотками.

Пушкевичу жутко.

Потом он разводит костер и варит вкусную заячью похлебку. Он развязывает рюкзак и достает припасенные морковку, картошку, лук, лавровый лист и большой кусок розового сала. Сначала, нарезав лук, сало и мясо, все обжаривает на сковородке. Потом, морщась от дыма, колдует у полуведерного котелка.

Котелок булькает. Вкусный запах, расходясь, добирается до Лунева и мешает ему работать.

Пушкевич черпает деревянной ложкой из котелка, дует, пробует. Отворачиваясь от дыма, смотрит на недвижную спину Лунева.

— Дался же человеку талант, — бормочет он. — Кажется, мало соли…

И он досаливает похлебку. От весело горящего костра широко веет сухим теплом. Хорошо!

Бой дремлет. Ему греет бок. Поэтому он видит сладкий, как сахар, сон: он, молодой и сильный, охотится на болоте с настоящим, хорошим охотником…

Том положил тяжелую морду на вытянутые лапы и задумчиво щурит на огонь золотистые глаза.

Лунев неторопливо накладывает на кусочек картона мазок за мазком. Он уже не чувствует запаха похлебки, ему кажется, что он наконец понял, как заставить звучать будущую картину особым, современным звучанием.

И еще он думает, что в молодости ему все казалось простым и ясным. Задрал человеку подбородок — героика! Сунул в пейзаж трактор — современность! А сейчас, в свои пятьдесят лет, он видит мир сложным и часто мучается сомнениями.

Он закрывает этюдник и идет к костру. В алюминиевые чашки — немного Бою и очень много Тому — кладут хлеб и заливают похлебкой.

Собаки ждут, когда остынет, нервно перебирают лапами и взглядывают на людей. Пушкевич и Лунев съедают свои порции с аппетитом, знакомым только охотникам да зимним волкам…

Наевшись, благодушествуют и говорят об охоте.

Пушкевич вдохновенно врет о своем ружье. Лунев бессовестно пользуется тем, что собаки не могут уличить его, и прибавляет к двадцати метрам, с которых он убил зайца, еще пятьдесят. И не чувствует при этом никаких угрызений.

Наговорившись, ложатся на хрустящие ветки рядом с собаками и смотрят в наливающееся темнотой и холодом небо. Но костер гаснет, за шиворот к Пушкевичу влазит оживший от тепла клещ. Пушкевич кричит и вскакивает. Он сдирает куртку, рубашку, и вот клеш пойман. Он варварски сжигается в горячих углях.

Потом все четверо бредут домой…

Кое-кто зовет друзей чудаками, но я завидую им. И с грустью думаю — пройдет год-другой, и чудачества их выветрит опыт.

Они узнают все, что надлежит знать хорошим, добросовестным охотникам. Охота станет для них приятным, но привычным делом.

Они заведут других, хороших, умных собак, но всегда будут помнить кроткого, мудрого Боя и наглеца Тома, будут вспоминать свои походы и сражения.

И тосковать по ним.

Что ни говорите, а хорошо быть охотником-чудаком!