«Но и я»

Дельфин де Виган Но и я

Ионе и Артуру

— Я вам сказал, я смотрел на море, спрятался в скалах и смотрел на море.

Ж. М. Г. Ле Клезио. «Люллаби»

1

— Мадемуазель Бертиньяк, я не вижу вашего имени в списке докладчиков.

Мсье Маран внимательно смотрит на меня, приподняв одну бровь и сложив руки перед собой на столе. Нет, ну словно у него внутри радар! А я так надеялась проскочить. Поздно. Взяли с поличным. На меня с любопытством уставились двадцать пять пар глаз; затаив дыхание, все ждут, что я отвечу. Ну и влипла же я! Аксель Верну и Леа Жерман прыскают в кулачки, нежно позвякивают браслеты на запястьях.

Ненавижу доклады. Если бы я только могла провалиться сию же секунду под землю, километров на сто вглубь, в литосферу, меня бы это вполне устроило. Необходимость выступать перед всем классом вселяет в меня ужас, подо мной разверзлась сейсмическая пропасть, но, увы, этого никто не замечает, вот бы грохнуться сейчас в обморок, свалиться замертво, «отбросить коньки» (скорее даже «конверсы»), скрестить руки на груди, мсье Маран напишет на доске: здесь покоится Лу Бертиньяк, лучшая в классе, но немая и совершенно дикая ученица.

— Я как раз собиралась записаться…

— Прекрасно. Какова тема вашего доклада?

— Бездомные бродяги, бомжи.

— Расплывчато. Вы не могли бы уточнить?

Лукас улыбается мне. У него огромные глаза, я могла бы утонуть в них, полностью раствориться, или — утопить в этой бездонности мсье Марана, заодно и весь класс. Я могла бы подхватить свой рюкзачок Eastpack и выйти вон, не проронив ни слова, — как Лукас, который делает это виртуозно. Могла бы просто извиниться и признать, что у меня нет ни малейшего понятия о теме доклада и я ляпнула первое, что пришло в голову, но я обязательно подумаю. А потом, в конце урока, я подошла бы к мсье Марану и объяснила ему, что это совершенно невозможно, публичные выступления перед классом, это выше моих сил, если нужно, я могу принести справку от врача — «патологическая неспособность к любого рода докладам», печать, подпись и все такое. Тогда, может быть, я бы навсегда избавилась от этого ужаса. Но Лукас смотрит на меня с надеждой, он уверен, что я выкручусь, он на моей стороне, он думает, что такая девчонка, как я, не может позволить себе стать посмешищем для всего класса, его кулак сжат, еще немного — и он вскинет его в воздух, как это делают футбольные болельщики, чтобы подбодрить игроков, но внезапно в классе становится тихо, точно в церкви.

— Я прослежу жизненный путь бездомной женщины, э-э-э… ее историю. Я хочу сказать — как она очутилась на улице.

По классу пробегает шепоток.

— Очень хорошо. Это прекрасная тема. Согласно статистике, число бездомных женщин растет год от года, к тому же на улице оказываются все более молодые. Какие документальные источники вы думаете использовать, мадемуазель Бертиньяк?

Мне уже нечего терять. Настолько нечего, что не хватит пальцев на руках пересчитать возможные потери. Бесконечное множество…

— Э-э-э… Я хотела бы использовать первоисточник, взять интервью у одной такой бездомной. Я вчера с ней познакомилась. Она согласна.

Снова тишина. Мсье Маран на листочке розового цвета записывает мою фамилию, тему доклада, я назначаю вам на 10 декабря, это позволит вам хорошенечко подготовиться, он дает несколько общих советов, доклад не должен занимать больше часа, следует произвести полный социоэкономический анализ, запастись примерами, его голос постепенно слабеет, кулак Лукаса разжимается, у меня вырастают крылья, я взмываю ввысь, над партами, закрываю глаза, представляю себя крошечной пылинкой, невидимой частицей, я легка как вздох. Раздается звонок. Мсье Маран отпускает нас, я собираю вещи, уже надеваю куртку, и тут он окликает меня:

— Мадемуазель Бертиньяк, можно вас на два слова?

Ну вот, прощай, перемена. Я на собственном опыте знаю, что его «два слова» на самом деле занимают прорву времени. Остальные нарочно не спешат — им любопытно, что он мне скажет. Смотрю себе под ноги: шнурок опять развязался. Вот интересно, как получается, что, несмотря на свой IQ в 160 баллов, я никак не научусь толком завязывать эти чертовы шнурки?

— Пожалуйста, будьте предельно осторожны с вашими бездомными. Они могут быть опасны. Было бы лучше, если бы вы нашли себе сопровождающего. Ваши родители не могут помочь?

— Не беспокойтесь, мсье. Все схвачено. Матушка не отходит от меня ни на шаг, а отец сидит в засаде в ванной комнате.

Вот что я хотела бы ему сказать. Тогда бы он раз и навсегда вычеркнул меня из своего списка.

2

Я часто прихожу на Аустерлицкий вокзал, по вторникам или пятницам, когда уроки заканчиваются раньше, — мне нравится смотреть на поезда и на людей. На вокзале столько эмоций, а я обожаю людские эмоции, по этой же причине я никогда не пропускаю футбол по телику, ведь так классно, когда после красивого гола игроки вскидывают руки, обнимают друг друга, целуются… Или вот еще, «Кто хочет выиграть миллион?» — эт-т-то надо видеть, особенно девиц, когда им удается правильно ответить, как они зажимают ладонями рот, запрокидывают голову, радостно вскрикивают и все такое. Вокзалы — это другое, чувства угадываются во взглядах, жестах, движениях, тут и расставания влюбленных, и проводы бабушек, и мужчины в строгих пальто с поднятыми воротниками, которых покидают элегантные дамы в меховых манто, или, наоборот, я смотрю на тех, кто уезжает, я не знаю, куда и зачем, они машут рукой из вагона, посылают воздушные поцелуи или громко кричат, в шуме и толчее все равно ничего не слышно. Если повезет, можно наблюдать начало настоящей разлуки, то есть, я хочу сказать, такой, которая будет долгой или будет казаться долгой (что, в сущности, одно и то же), в этих случаях чувства почти осязаемы, как будто воздух вдруг стал плотным, и расстающиеся одни, и нет никого вокруг них.

То же самое — с прибывающими поездами, я устраиваюсь в самом начале перрона, смотрю на встречающих, у них напряженные лица, общее выражение нетерпения, ищущий взгляд — и потом, вдруг, эта улыбка на губах, взметнувшиеся в приветствии руки, они спешат вперед, раскрывают объятия, — я больше всего люблю такие откровения.

Короче говоря, вот почему я прихожу на вокзал. Я как раз ждала прибытия поезда 16.44 из Клермон-Ферран, это мой любимый, потому что на нем ездит масса людей, молодые, старые, элегантные, толстые, худые, оборванные, — в общем, разные. Я не сразу заметила, что кто-то хлопает меня по плечу, потому что была слишком поглощена созерцанием, а в такие минуты слон может пройти у меня под носом, я и не увижу. Я обернулась.

— У тебя нет сигаретки?

На ней были брюки цвета хаки, старая куртка с дырами на локтях, шарф «Бенеттон» — точно такой же хранится в шкафу у моей матери как воспоминание о юности.

— К сожалению, я не курю. Но у меня есть мятная жвачка, хотите?

Она скорчила гримасу, потом протянула руку, я отдала ей коробочку, которую она быстро бросила в свою сумку.

— Привет. Меня зовут Но. А тебя?

— Но?

— Да.

— А я — Лу… Лу Бертиньяк.

Обычно это производит впечатление, люди думают, что я — родственница знаменитого певца,[1] может быть, даже его родная дочь, однажды, еще в колледже, я сделала вид, что это так и есть, но потом было ужасно сложно выпутаться, всем захотелось подробностей, автографов и все такое, в общем, пришлось признаваться, что это неправда. Но ее, по-видимому, это абсолютно не волнует. Думаю, это не ее музыка.

Она подошла к мужчине, который, стоя неподалеку, читал журнал. Он обреченно вздохнул, закатил глаза и вынул сигарету из своей пачки, она взяла ее, не удостоив его даже взглядом, потом вернулась ко мне.

— А я тебя тут уже видела, и не раз. Что ты здесь делаешь?

— Прихожу смотреть на людей.

— А-а… Там, где ты живешь, людей нет, что ли?

— Да нет, есть, конечно, но это не одно и то же.

— Сколько тебе лет?

— Тринадцать.

— У тебя случайно не найдется двух-трех евро? Ничего не ела со вчерашнего вечера…

Я порылась в карманах джинсов, там оставалась какая-то мелочь, я отдала ей все, что нашлось, не глядя. Она пересчитала монеты и зажала их в кулаке.

— Ты в каком классе?

— В лицее, первый год.[2]

— Что-то не по возрасту, а?

— Ну… В общем да, на два года раньше.

— Ух ты! Как это тебя угораздило?

— Я сдала экстерном.

— Это понятно, но как получилось, Лу, что ты сдала экстерном?

Мне показалось, что она как-то странно со мной разговаривает, насмехается, что ли, но в то же время вид у нее был очень серьезный и озадаченный.

— Не знаю. Я научилась читать еще в детском саду, потом сразу пошла во второй класс, а потом перескочила в пятый. На самом деле на уроках я отчаянно скучала и от нечего делать наматывала волосы на палец и дергала, и так целыми днями, через несколько недель на голове образовалась проплешина. На третьей проплешине меня перевели.

Мне в свою очередь тоже хотелось бы расспросить ее о жизни, но я вдруг жутко засмущалась. Она курила, пристально разглядывая меня, будто искала, чем бы еще у меня поживиться. Воцарилось молчание (я хочу сказать — между нами, потому что вокруг все галдели, да и динамик разорялся, действуя на нервы), я неловко заметила, что теперь все хорошо.

— Что хорошо — скука или волосы?

— Э-э… И то и другое.

Она рассмеялась, и я увидела, что у нее нет зуба, мне не понадобилось и десятой доли секунды, чтобы сообразить — малого коренного. Сколько себя помню, я всегда чувствовала себя вне, где бы я ни была, вне общей картины, вне беседы, все время в отрыве, как если бы я слышала то, что не слышно другим, и была глуха к тому, что слышат все остальные, как будто я — не в фокусе, по ту сторону стекла.

И, несмотря на это, нас можно было — я уверена — заключить в магический крут, в котором я не выделялась, круг, который нас объединял и несколько минут защищал от мира. Я не могла задерживаться, меня ждал отец, я не знала, как попрощаться, следовало ли обращаться к ней «мадам» или «мадемуазель», назвать ли ее Но, поскольку она мне представилась. Я нашла самый простой выход из положения, сказав короткое «до свидания», — я подумала, что она вряд ли из тех, кто придает большое значение хорошим манерам и прочим условностям, которые нужно соблюдать в обществе. Я обернулась, чтобы помахать ей рукой, она стояла все там же, глядя мне вслед, это огорчило меня, потому что достаточно было увидеть пустоту в ее взгляде, чтобы понять, что ее никто не ждет, у нее нет дома, нет компьютера, и, наверное, ей совсем некуда идти.

Вечером за ужином я спросила у матери, как молодая девушка может оказаться на улице. Она вздохнула и ответила, что такова жизнь — увы, несправедливая. На этот раз я удовлетворилась таким ответом, зная по опыту, что вначале взрослые всегда прибегают к отговоркам.

Я мысленно увидела ее бледное исхудалое лицо, глаза, казавшиеся огромными, неопределенный цвет волос, розовый шарф поверх трех старых кофт, надетых одна поверх другой… Почему-то я была уверена, что у нее есть какой-то секрет, колючая тайна, спрятанная в глубине души, о которой она никогда никому не говорила. Мне хотелось бы быть рядом с ней. Вместе с ней. Лежа в своей уютной кровати, я жалела, что не спросила о том, сколько ей лет, и это мучило меня. Она казалась такой молодой! И одновременно — такой опытной. Я была уверена, что она знает жизнь, или, пожалуй, знает о жизни что-то такое, что внушает страх.

3

Лукас сидит в последнем ряду, на своем обычном месте. Мне виден его профиль, привычно задиристый вид. Я вижу его распахнутую рубаху, слишком широкие джинсы, кроссовки, обутые на босу ногу. Он развалился на стуле, скрестив на груди руки, и наблюдает за остальными с таким видом, будто его занесло сюда случайно, ошибка во времени или путаница в документах. Его сумка, небрежно брошенная на пол, выглядит пустой. Я наблюдаю за ним украдкой, вспоминая нашу первую встречу в самом начале учебного года.

Я не знала ни души и ужасно боялась. В классе устроилась на самой галерке, мсье Маран раздавал анкеты, Лукас обернулся и улыбнулся мне. Анкеты были зеленого цвета. Их цвет меняется каждый год, но вопросы остаются прежними — имя, фамилия, профессии родителей, и еще куча всяких вопросов, ответы на которые никому не интересны. У Лукаса не было ручки, и я протянула ему свою.

— Мсье Мюллер, я вижу, вы прекрасно подготовились к началу учебного года. Забыли вещи на пляже?

Лукас не ответил. Он бросил взгляд в мою сторону, я испугалась за него. Но мсье Маран продолжал как ни в чем не бывало раздавать бумаги, на этот раз — расписание. К этому моменту я дошла до вопроса «Братья и сестры» и вписывала «ноль» прописью.

Тот факт, что отсутствие выражается числительным, сам по себе абсурден. Я вычитала это в своей «Научной энциклопедии». Отсутствие точнее всего определяется фразой «не существует» (ну или «больше не существует»). Цифры же безлики, и ноль, даже написанный буквами, не отражает ни горечи, ни чувства пустоты.

Подняв голову, я заметила, что Лукас смотрит, как я пишу левой рукой, вывернув кисть. Это всегда вызывает удивление — столько сложностей, чтобы держать ручку. Он разглядывал меня с таким видом, словно спрашивал себя, как эта малявка оказалась здесь. Мсье Маран проверил по списку, кто присутствует, и начал свой первый урок. В наступившей тишине я размышляла о том, что Лукас Мюллер относится к тем людям, которые не испытывают страха перед жизнью. Он так и сидел, развалившись на стуле, и ничего не записывал.

Сегодня я знаю имена и фамилии всех одноклассников, их привычки и причуды, привязанности и вражду, смех Леа Жермен и шепот Аксель, длиннющие ноги Лукаса, которые вечно торчат из-под парты, сверкающий пенал Люсиль, длинную косу Корины, очки Готье. На фотографии, которую сделали в начале учебного года, я стою в первом ряду, куда обычно ставят самых мелких. За мною возвышается Лукас со своим вечно скучающим видом. Если доказать, что через две точки, лежащие на плоскости, возможно провести только одну-единственную прямую, то я ее когда-нибудь проведу: от него ко мне или от меня к нему.

4

Но сидела на полу, привалившись к стене. У ее ног — консервная банка из-под тунца, на дне поблескивает несколько монет. Я даже не стала смотреть расписание поездов, а направилась сразу к перрону, к тому месту, где мы с ней встретились. Решительным шагом протопала прямо к ней, но, подойдя почти вплотную, вдруг испугалась, что она меня не помнит.

— Привет.

— О! Гляди-ка, Лу Бертиньяк.

Она произнесла это немного высокомерным тоном, каким обычно пародисты изображают снобов. Я с радостью бы развернулась и ушла, но я слишком долго репетировала нашу встречу, чтобы взять и просто отступить.

— Я подумала, что мы могли бы выпить горячего шоколаду… Или еще чего-нибудь… Если хочешь. Я приглашаю.

Она подскочила на месте, подхватила свою сумку, пробормотала, что не может же она бросить это все здесь, и указала подбородком на маленький чемодан на колесиках и два клеенчатых баула, полных под завязку. Я взяла баулы, оставив ей чемодан, услышала за спиной «спасибо», и голос ее показался мне уже не таким уверенным.

Ужасно гордая тем, что иду впереди, я в то же время до смерти боялась оказаться с ней лицом к лицу. У касс мы столкнулись с мужчиной в просторном темном пальто, он сделал ей знак, я обернулась и увидела, как она отвечает ему точно таким же еле заметным движением головы. В качестве объяснения она сказала мне, что на вокзалах полно фликов. Не решаясь задавать вопросы, я принялась зыркать по сторонам, пытаясь углядеть полицию, но, никого так и не заметив, решила, что нужно долго тренироваться, чтобы распознавать их в толпе. Я уже собралась было войти в кафе рядом с табло прибытия поездов, как Но схватила меня за плечо: ей туда нельзя, она там уже засветилась. Лучше вообще уйти с вокзала.

Мы остановились у газетного киоска, Но пошла поздороваться с киоскершей, дородной дамой с накрашенными губами и огненно-рыжей шевелюрой, я видела, как дама сунула ей «Баунти» и пакетик леденцов, после чего Но вернулась ко мне. Мы пересекли бульвар и зашли в одну из тех пивных, широкие стеклянные витрины которых неотличимы одна от другой, я едва успела прочесть название. Внутри «Реле Д'Овернь» пахнет сосисками и капустой, и я ищу в своей внутренней базе данных, какому кулинарному шедевру может принадлежать этот запах — тушеная капуста, голубцы, брюссельская капуста, «умеете ли вы сажать капусту»,[3] почему-то я всегда думаю невпопад, блуждаю мыслями невесть где, это раздражает, но, увы, коррекции не поддается.

Мы усаживаемся, Но прячет руки под стол. Я заказываю кока-колу, Но — водку. Официант колеблется несколько секунд, вот-вот он спросит, сколько ей лет, но она смотрит на него с откровенной враждебностью, будто говоря — лучше не доставай меня, придурок; я уверена, что эта фразочка написана у нее на лбу крупными буквами, как на афише; он замечает ее потертую куртку, ту, что она носит поверх других, видит, какая она грязная, и, ответив «о'кей», принимает заказ.

Часто я вижу, что творится в головах у людей, это как игра в следопытов, достаточно потянуть за тонкую черную нить — и можно размотать клубок, ведущий к Мировой истине, той истине, — которую никто никогда не откроет. Отец сказал однажды, что я его пугаю, что с этим шутки плохи, нужно научиться опускать глаза, чтобы сохранить детский взгляд на жизнь. Но мне не удается их опускать, мои глаза, они остаются широко открытыми, и иногда мне даже приходится прикрывать их руками, просто чтобы не видеть.

Официант возвращается с нашим заказом, Но нетерпеливо хватает рюмку. Я вижу ее черные от грязи руки, обгрызенные до крови ногти, следы царапин на тыльной стороне ладоней. От этого зрелища у меня скручивает живот.

Мы пьем в молчании, я ищу тему для беседы, но ничего не приходит на ум; я смотрю на Но, у нее очень усталый вид, не только из-за черных кругов под глазами, спутанных волос, стянутых в хвост старой резинкой, и несвежей одежды. Слово «побитый» отдается болью где-то внутри, я не знаю, была ли она уже такой в тот первый раз, когда мы встретились, может, я просто не заметила, но мне кажется, что за несколько дней она изменилась, стала еще бледнее или грязнее, и ее взгляд невозможно поймать.

Она заговаривает первой:

— Ты живешь неподалеку?

— Да нет, на улице Фий де Кальвэр, рядом с Зимним цирком. А ты?

Она улыбается, потом разводит руками, своими черными от грязи руками, в бессильном жесте, словно говоря: то там, то тут, нигде и повсюду… сама не знаю.

Отпив большой глоток кока-колы, я спрашиваю:

— А где же тогда ты спишь?

— То там, то сям, у людей, у знакомых. Редко несколько дней в одном и том же месте.

— А твои родители?

— У меня их нет.

— Они умерли?

— Нет.

Она спрашивает, можно ли заказать еще что-нибудь выпить, без конца двигает под столом ногами, она не может ни опереться о спинку стула, ни успокоить свои руки; она пристально смотрит на меня, разглядывает мою одежду, меняет позу, потом опять садится по-старому, вертит в пальцах оранжевую зажигалку; во всем ее теле есть какое-то странное возбуждение, напряжение. Так мы и сидим, в ожидании официанта, я стараюсь выдавить из себя улыбку, изобразить естественный вид, но нет ничего труднее, чем выглядеть естественно нарочно, я-то знаю, у меня большой опыт в этом деле. Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не засыпать ее вопросами, которые роятся у меня в голове, — сколько тебе лет, как давно ты перестала ходить в школу, где ты находишь еду, у кого ты ночуешь?.. Но я боюсь: вдруг она подумает, что напрасно теряет время, возьмет и просто уйдет.

Она залпом выпивает вторую рюмку водки, поднимается, чтобы взять сигарету за соседним столиком (посетитель вышел в туалет, оставив пачку на столе), глубоко затягивается и просит с ней поговорить.

Она не задает мне вопрос — ну, а ты как поживаешь? — нет. Она произносит именно эту фразу:

— Не могла бы ты со мной поговорить?

Говорить — это я не очень-то люблю, у меня всегда такое впечатление, будто слова ускользают, исчезают, разлетаются; дело не в лексическом запасе, он-то у меня приличный, но в тот самый момент, когда нужно его использовать, все вдруг мутится, путается и рассеивается. Вот почему я терпеть не могу речей и публичных выступлений, я довольствуюсь краткими ответами на прямо поставленные вопросы, храня для самой себя словесное изобилие, которым мощу свой путь к истине.

Но в этот раз передо мной — Но, сидит и смотрит умоляюще. Тогда я решаюсь, кидаюсь в словесную пучину, и наплевать, если я чувствую себя глупо: когда я была маленькой, то прятала под кроватью коробку с сокровищами — перо павлина из зоопарка, шишки, разноцветные ватные шарики, брелок с лампочкой внутри и все такое; однажды я положила туда свое последнее сокровище, не могу сказать тебе, что это было, печальное воспоминание, которое отметило конец моего детства, потом я плотно закрыла коробку, убрала ее подальше под кровать и больше никогда туда не заглядывала. Кстати сказать, у меня полным-полно всяких коробок, для каждой мечты — своя; в классе меня зовут «голова», не замечают меня или избегают, как будто я заразная, но в глубине души я знаю, что причина во мне, это я не умею болтать, смеяться, дурачиться; я держусь в стороне; а еще есть один парень, его зовут Лукас, он иногда подходит ко мне после уроков, улыбается; это в своем роде лидер, очень высокий, красивый и все такое, но я не решаюсь с ним заговорить; вечерами после уроков я собираю новые слова, у меня от этого кружится голова, как на карусели, потому что слова — их десятки тысяч, я вырезаю их из газет, приручаю, наклеиваю в специальную белую тетрадь, которую мне подарила мама, когда она вернулась из больницы; у меня, ты знаешь, полно всяких справочников и энциклопедий, но я ими уже почти не пользуюсь, потому что выучила их наизусть; у меня есть тайник в глубине шкафа, там масса всяких штучек, которые я нахожу на улице, то, что люди теряют, ломают, выбрасывают и все такое…

Она смотрит так, будто это ее забавляет, будто ей не кажутся странными мои речи, она совсем не удивляется, ей можно все рассказать — мои мысли, даже если они путанны и туманны, царящий у меня в голове сумбур, можно добавлять «ну и все такое», и она не сделает мне замечание, мне кажется, она понимает, что это значит, понимает, что «ну и все такое» говорят, когда лень углубляться в подробности, или когда не хватает времени, или просто есть вещи, о которых не скажешь словами.

Она опускает голову на сложенные на столе руки, я все продолжаю говорить. Не знаю, случалось ли со мной уже такое, я хочу сказать — приходилось ли мне когда-нибудь говорить так долго, как в театральных монологах, без единой реплики со стороны собеседника, и потом вдруг я вижу, что она заснула. Я допиваю свою колу и остаюсь сидеть за столом, смотрю, как она спит. Нормальная реакция — в кафе душно, к тому же я специально устроила так, что место на мягком диванчике досталось ей. Я не могу на нее сердиться, я тоже однажды заснула, когда мы всем классом ходили смотреть «Школу жен»,[4] хотя это было здорово, но у меня в голове слишком много всего, и иногда я отключаюсь, как системный блок компьютера, чтобы защитить жесткий диск от перегрева.

Ближе к семи часам вечера я начинаю серьезно опасаться, что мне влетит по первое число за опоздание, и осторожно трясу Но за плечо.

Она открывает глаза, и я шепчу:

— Очень жаль, но мне пора идти.

На ее щеке отпечатались петли вязаного свитера.

— Ты заплатила?

— Да.

— Я посижу еще немного.

— Мы сможем увидеться?

— Если хочешь.

Я надеваю пальто и выхожу на улицу. Оборачиваюсь, чтобы помахать ей рукой, но она не смотрит на меня.

5

— Мадемуазель Бертиньяк, подойдите ко мне после занятий, я нашел интересные материалы для вашего доклада.

— Хорошо, мсье.

Надо говорить «хорошо, мсье». Надо молча войти в класс, молча вынуть свои вещи, внятно ответить «здесь» на перекличке, дождаться, когда мсье Маран разрешит встать после звонка, не болтать ногами, не смотреть ни на экран своего телефона во время урока, ни на циферблат настенных часов, не накручивать волосы на палец, не болтать с соседом или соседкой по парте, не надевать слишком короткую юбку или майку, надо поднимать руку, если хочешь ответить, не оголять плечи даже в сорокаградусную жару, не грызть ручку и уж тем более не жевать жвачку. И еще куча всего, о чем промолчу. Мсье Маран — это Ужас Лицея. Он против стрингов, заниженных талий, геля и крашеных волос: мадемуазель Дюбо, вы вернетесь в класс, когда переоденетесь во что-нибудь более приличное, мсье Мюллер, вот расческа, я даю вам две минуты на то, чтобы привести волосы в порядок.

Мои 18 баллов[5] ничего не меняют. С первого дня мсье Маран делает мне замечания, стоит только засмотреться в окно или просто сидеть с задумчивым видом, — мадемуазель Бертиньяк, не будете ли вы так любезны спуститься на нашу грешную землю, вы располагаете всем вашим временем после уроков, чтобы вернуться к своим мыслям, скажите нам, какая погода в ваших сферах…

Мсье Маран, должно быть, имеет не менее дюжины глаз повсюду, «детектор невнимания», вживленный в ноздрю, и сверхчувствительные антенны по всему телу. Он видит все, слышит все, ничто от него не ускользает. Даже я, несмотря на то что ношу майки под горло, классические джинсы, свитера с длинными рукавами, а волосы мои всегда аккуратно расчесаны. Я делаю все, чтобы стать как можно незаметнее, не издаю ни звука, говорю, только когда меня вызывают, и к тому же я на тридцать сантиметров ниже, чем мои одноклассники.

Мсье Маран пользуется уважением. Только Лукас осмеливается ответить ему: «Расчески, мсье Маран, как и зубные щетки, предмет интимный» — и выйти из класса с гордо поднятой головой.

— Согласно статистике, на сегодняшний день от 200 000 до 300 000 человек не имеют постоянного места жительства, 40 % из них составляют женщины. Эти цифры постоянно растут. Среди бездомных в возрасте от 16 до 18 лет женщины составляют 70 % от общего числа. Вы выбрали замечательный сюжет, мадемуазель Бертиньяк, хотя и не простой. Вот, посмотрите, я нашел для вас книгу в библиотеке, очень интересные сведения о бездомных во Франции. Также я снял копию со статьи, опубликованной в «Либерасьон». Держите. Если вам понадобится помощь, не стесняйтесь спросить моего совета. Я жду от вас серьезного доклада, не такого поверхностного, как обычно делают ваши коллеги. Это в ваших силах. Ну, бегите на перемену.

У меня стоит ком в горле, в глазах щиплет. Во дворе я забиваюсь в свой любимый уголок, прижимаюсь спиной к единственному в округе дереву, как если бы оно мне принадлежало: уже два месяца никто больше не приходит сюда, это место стало моим, отсюда я наблюдаю за остальными. Девочки весело хихикают и толкают друг друга локтями; Леа сегодня пришла в юбке до пят и высоких ботинках на шнуровке, она вовсю пользуется косметикой, у нее чуть раскосые голубые глаза и прекрасно подвешенный язык, она всегда умеет сказать что-нибудь смешное и интересное, мальчики так и смотрят ей в рот. И Аксель тоже, хоть она и не такая красивая, но она ничего не боится, с первого взгляда видно — страха она не ведает. После занятий они вдвоем идут в ближайшее кафе, чтобы выпить по чашечке кофе, они перезваниваются, посылают друг другу эсэмэски, ходят на вечеринки, вечерами висят в «аське», а по средам ходят в Н&М.[6]

Один раз, в самом начале учебного года, они пригласили меня на день рождения. Я пробурчала «да», глядя себе под ноги, подтвердила, что непременно приду. Всю неделю я размышляла, что бы такого надеть, все продумала, тренировалась танцевать под радио, купила подарок для каждой из них, и потом… настал тот вечер. Я надела самые нарядные из моих джинсов, кофточку от Pimkie,[7] высокие сапоги и черный пиджак, с утра пораньше вымыла голову, чтобы волосы были как шелковые, и вот я посмотрела на себя в зеркало. Я была совсем маленькая — маленькие ноги, маленькие руки, глаза-пуговки, какая-то вырядившаяся малявка, ни на что не похожая. Я представила, как танцую посредине просторной гостиной у Леа Жермен, рядом с другими приглашенными, затем поставила на пол сумку с подарками, сняла пиджак и включила телик.

Мама сидела на диване, наблюдала за моими действиями и молчала. Я видела, что она ищет подходящие случаю слова, мне хватило бы самой малости, например, скажи она: какая ты хорошенькая! — я бы нашла силы выйти из квартиры, нажать на кнопку лифта и все такое. Но она так и сидела молча, а я смотрела рекламу про девушку, которая использует волшебный дезодорант и танцует в толпе, под вспышки кинокамер, она кружится, кружится, и ее платье развевается колоколом, и мне хотелось плакать.

В понедельник я извинилась за то, что не пришла, отговорившись семейными обстоятельствами. Аксель сказала, что я пропустила самый веселый праздник года, и я лишь опустила глаза. С того дня ни она, ни Леа больше не сказали мне ни слова.

Однажды мадам Кортанз, психолог, к которому я ходила в течение нескольких месяцев, объяснила мне, что значит быть вундеркиндом. «Представь, что ты — суперсовременная машина, оснащенная гораздо большим числом опций, чем все остальные машины. Ты более быстрая, более удобная. Это большая удача. Но для тебя это непросто. Потому что никто в точности не знает, что именно ты умеешь делать. К тому же скорость — это опасно. В восемь лет ты не знаешь правил дорожного движения и не умеешь водить. Есть много вещей, которым ты должна научиться, — ездить по мокрой дороге, в снегопад, смотреть по сторонам на другие машины, уважать их, отдыхать, если ты ездила достаточно долго. Это называется — стать взрослой».

Мне уже тринадцать, и я понимаю, что пока мне так и не удалось «стать взрослой». Я все еще не умею правильно читать дорожные знаки, я не владею своей машиной, я без конца выезжаю на встречную полосу, и все чаще у меня возникает ощущение, что я участвую в жалком детском аттракционе, а не в достойных соревнованиях.

Прижавшись спиной к моему дереву, я ищу, чем бы таким заразиться до 10 декабря. Нужно подцепить что-нибудь серьезное, но в то же время так, чтобы никому не пришло в голову искать связи с моим докладом. Столбняк и туберкулез отпадают из-за прививок и всего прочего; переломы — слишком больно (я точно знаю, потому что уже ломала руку, когда жила у тетки), к тому же при этом вовсе не факт, что будешь сидеть дома; менингит представляет некий интерес, поскольку может повлечь за собой закрытие лицея, но от него можно умереть; для мононуклеоза нужно целоваться с мальчиками, что для меня и вовсе неактуально. Короче говоря, даже если я буду хлебать воду из уличной канавы или окунусь головой в зеленый помойный бак у нашего подъезда, нет никаких гарантий, что я чем-нибудь заболею. А что-то классическое, типа насморка или ангины, — на это нечего и рассчитывать! Я болею раз в пять лет, и всегда, всегда во время каникул. Остается надеяться, что в лицей вдруг подложат бомбу или совершат еще какой-нибудь теракт, достаточно серьезный, чтобы закрыть заведение.

Только что прозвенел звонок на урок. Ученики бросают на ходу «до скорого», пожимают друг другу руки и расходятся по классам. Я вижу Лукаса, похоже, он направляется ко мне, я пытаюсь сохранять невозмутимый вид, засовываю руки в карманы, почему-то внутри моего пальто температура подскакивает вдруг до пятидесяти градусов. Если бы только я была оснащена функцией «мгновенное охлаждение», это бы меня вполне устроило!

— Ну ты даешь! Задала ты шороху с этими твоими бомжами! Маран теперь не отвяжется, он обожает такие темы.

Я потеряла дар речи. Как рыба без воды. Мои нейроны, должно быть, вытекли через задний проход, сердце бьется так, будто я только что пробежала шестьсот метров. Я неспособна придумать хоть какой-нибудь ответ, даже сказать «да» или «нет», я просто смешна.

— Не волнуйся, Пенит, я уверен, все будет нормально. Ты знаешь, в прошлом году я тоже был в классе у Марана. Доклады — это его пунктик, он обожает, когда они выходят за рамки стандарта. И знаешь, классная идея — поговорить с бомжами. Ну, ты идешь?

Я плетусь за ним. Это совершенно особенный парень. Я знаю, с самого начала знаю. И не потому, что он непокорный и высокомерный, и не потому, что выглядит как настоящий хулиган, нет. Из-за его улыбки. У него улыбка ребенка.

Учитель по рисованию раздает работы, которые мы сдали на прошлой неделе, я смотрю в окно, облака словно находятся в свободном падении, повсюду парят белые клочья, вроде бы пахнет серой, а что, если землетрясение… Нет, все-таки придется готовить доклад.

Громкий окрик возвращает меня в класс. Ничего нет — ни грозы, ни урагана, ни землетрясения, никаких природных катаклизмов в ближайшем будущем не ожидается, Аксель и Леа обмениваются записками под партой, если хорошенько принюхаться, то пахнет всего лишь жареной картошкой из столовой.

Остается изучить материалы, которые принес мне мсье Маран. И уговорить Но мне помочь.

6

Сегодня пасмурно, накрапывает дождь. Выйдя из метро, я ныряю в здание вокзала. Я замечаю Но издалека, она просто стоит, не побирается. Решительным шагом я направляюсь к ней, она отвечает невнятным ворчанием на мое «здравствуй», кажется, у нее прескверное настроение, но все же она соглашается пойти пропустить стаканчик, я заранее вынула кошелек из сумки, чтобы дать понять, что платить буду я. В кафе я изо всех сил стараюсь не смотреть на ее руки, отчаянно болтаю ногами под стулом и шарю глазами вокруг в поисках чего-нибудь, за что зацепиться взглядом. На стойке вижу блюдо с крутыми яйцами и думаю о том квадратном яйце, которое мы приготовили прошлым летом с моими двоюродными братьями, — они нашли рецепт в «Пиф Гаджет».[8] Надо было сварить яйцо, очистить, пока оно еще горячее, положить в картонную форму, которая прилагалась к журналу, и оставить на сутки в холодильнике. Действительно, получилось забавно — квадратное яйцо, как и остальные вещи, к которым мы не привыкли, я выдумываю их сотнями: телескопические вилки, прозрачные фрукты, накладная грудь… А напротив меня сидит Но с нахохленным видом, и нужно срочно оторваться от своих фантазий, как было бы здорово, если бы у меня имелась кнопка «немедленный возврат к реальности».

— Я хотела с тобой увидеться, потому что есть кое-что, о чем я хотела тебя попросить. — Это то самое вступление, которое я приготовила заранее.

— Чего?

— По ЭСН нам задали доклады, и я…

— Это чего такое?

— Экономические и социальные науки, такой предмет в лицее, там много интересного, например, мы изучаем экономическую ситуацию во Франции, биржу, рост котировок, социальные классы, страны третьего мира и все такое, понимаешь?

— М-м-м…

— Так вот, суть в том, что доклады — это мой кошмар, я жутко боюсь, да еще препод — монстр. Проблема в том, что я ляпнула сдуру, что сделаю доклад про бездомных… ну, там, чтобы понять, как… (Здесь начинается самая деликатная часть монолога, и я уже не помню ничего из того, что приготовила заранее, обычное дело, когда волнуешься.) Понять, как получается, что женщины и, в частности, молодые девушки оказываются на улице. Ну вот как ты, например.

— Я тебе уже говорила, что ночую у друзей.

— Ну конечно, я знаю, я о том и говорю, женщины без постоянного места жительства…

— Это ты обо мне?

— Нет… То есть да… Не совсем о тебе, но я хотела… Я пообещала… В общем, я должна взять интервью.

— Интервью?!

Ее глаза округляются, машинально она поправляет упавшие на лицо пряди.

— С удовольствием бы выпила еще пива.

— О'кей, не вопрос. (Я уже сказала самое сложное, теперь главное не упустить нить.) Ну вот, если тебя не затруднит, я могла бы задать тебе несколько вопросов, это бы мне послужило фактическим материалом, своего рода свидетельством очевидца, понимаешь?

— Очень хорошо понимаю.

Да-а… Зато мне не так-то просто понять, согласна Но или нет. Она подает знак официанту, тот кивает издалека.

— Так ты согласна? Она молчит.

— Ты могла бы мне просто рассказать, как вы живете, где и как едите, где спите, или, если хочешь, ты можешь говорить о других, необязательно о себе.

Но по-прежнему молчит.

— Ну и потом, так мы будем часто видеться, ходить в кафе…

Официант ставит пиво на стол, он хочет рассчитать немедленно, я уже давно заметила, что у них свой профессиональный жаргон, он заканчивает свою смену и хочет рассчитать немедленно, и неважно, что спустя три часа он все еще будет здесь, в Париже повсюду так. Я протягиваю пять евро, Но опускает голову, я пользуюсь этим, чтобы получше ее рассмотреть. Если отвлечься от черных полос на лице и шее, от давно немытых волос, то она очень красивая. Если бы она была чистой, хорошо одетой, модно причесанной и менее усталой, она бы, пожалуй, была красивее Леа Жермен.

И тут Но поднимает голову:

— Что я получу взамен?

Уже поздно, и отец, наверное, беспокоится. Я возвращаюсь самой короткой дорогой, прокручивая в уме нашу беседу. Это легко, потому что в моей голове записывается все, даже малейший вздох. Я не знаю, как это происходит, но с самого раннего детства у меня в голове, как на ленте пишущей машинки, отпечатываются все слова и хранятся там так долго, что время от времени я вынуждена их удалять, чтобы избежать перегрузки.

Ужин готов, и стол накрыт. Мама уже легла. Отец ставит блюдо на стол, берет мою тарелку, чтобы положить мне порцию, наливает воды в стаканы, я вижу, что он грустен, деланное веселье стоит ему усилий, это слишком заметно. Я умею распознавать среди всего прочего фальшивую радость, неискренние интонации, слова, противоположные чувствам; я умею видеть печаль отца и матери, как подводные камни на дне реки. Я ем жареную рыбу и пюре, стараюсь улыбаться, чтобы приободрить отца. Он виртуозно умеет вести беседу и создавать впечатление, будто происходит что-то интересное, когда на самом деле не происходит ничего. Он умеет задавать вопросы и сам отвечать на них, изображать оживление, вставлять лирические отступления, один, под каменное молчание матери. Обычно я стараюсь ему помочь, делаю «хорошую мину», расспрашиваю обо всем подряд, требую деталей и примеров, высказываю суждения, ищу противоречия, но на этот раз я не могу. Я думаю о своем докладе, о Лукасе, о Но, все путается в сплошном тумане страха. Отец рассказывает о своей работе, о скорой деловой поездке, я смотрю на кухонные обои, на свои детские рисунки, пришпиленные к стенам, на большую рамку с нашими фотографиями, где мы все трое счастливо улыбаемся в объектив, фотографиями из прошлой жизни, жизни до.

— Ты знаешь, Лу, понадобится время, чтобы мама стала прежней. Много времени. Но ты не должна беспокоиться, все будет хорошо.

В кровати я снова думаю о Но, о ее старой куртке, дыры на которой я сосчитала. Их пять — две от сигарет и три просто дыры.

Думаю я и о Лукасе, снова слышу его голос: «Не волнуйся, Пепит, я уверен, все пройдет прекрасно».

7

Когда я была маленькой, я часы проводила перед зеркалом, пытаясь приплюснуть уши. Я считала себя уродиной и изводилась вопросами, навсегда ли у меня такие оттопыренные уши или со временем они перестанут топорщиться и как бы ускорить этот процесс. Может, например, каждый день, зимой и летом, расхаживать в резиновой шапочке для плавания или в мотоциклетном шлеме?.. Мама объясняла, что в младенчестве я обожала спать на боку, вот ушки и свернулись трубочками.

Когда я была маленькой, то мечтала стать светофором на самом большом перекрестке — мне казалось, что нет ничего важнее и почетнее, как регулировать движение, переключаясь с красного на зеленый и тем самым оберегая пешеходов.

Когда я была маленькой, я внимательно смотрела, как мать красится перед зеркалом, ловила каждый ее жест: черный карандаш, тушь, помада, вдыхала ее духи. Я не знала тогда, насколько все хрупко и что однажды это может оборваться и больше не повториться.

Мама забеременела, когда мне было восемь лет. К этому моменту они с отцом давно уже пытались зачать второго ребенка. Мать ходила по врачам, пила таблетки, ей даже делали уколы, и вот наконец она забеременела. В энциклопедии млекопитающих я внимательно изучила вопрос размножения, матка, яйцеклетки, сперматозоиды и все такое, так что могла задавать вполне осмысленные вопросы, чтобы лучше понять, что происходит. Врач говорил об искусственном оплодотворении (мне казалось очень романтичным иметь брата или сестру из пробирки), но в конечном итоге им это не понадобилось — мама забеременела в тот момент, когда они уже потеряли надежду. В тот день, когда это подтвердилось, мы пили шампанское, чокаясь друг с другом. Решили никому не говорить, пока не пройдут первые три месяца, потому что первые недели — самые рискованные. Я-то была уверена, что все будет прекрасно, штудировала энциклопедию, следила за развитием зародыша, все эти этапы и все такое, строила графики и даже консультировалась в Интернете.

Через несколько недель мы объявили радостную новость всем родственникам и начали готовиться. Отец переместил свой кабинет в гостиную, чтобы освободить комнату, мы купили детскую кроватку для будущей сестренки — мы уже знали, что будет девочка. Мама достала мои детские одежки, мы вместе разобрали их и сложили ровными стопочками в новом комоде. Летом мы отправились в горы, я помню мамин живот, обтянутый красным купальником, — она сидела у бассейна, и ветер играл с ее длинными распущенными волосами. Когда мы вернулись в Париж, до родов оставалось всего три недели. Я не могла себе представить, как младенец может появиться на свет из маминого живота и что это может начаться внезапно, без предупреждения! И пусть я прочитала немало книг о беременности и знала все научные объяснения, многое оставалось для меня неясным.

Однажды вечером они уехали в роддом. Я осталась ночевать у соседки, отец нес чемодан, который мы собрали все вместе, — крошечные распашонки, носочки и все прочее. Я видела, как они счастливы. Рано утром раздался телефонный звонок: у меня родилась сестренка. На следующий день я отправилась в роддом. Малышка спала в прозрачной пластмассовой кроватке на колесиках, рядом с мамой.

Я знаю, что мы умеем строить сверхзвуковые самолеты и отправлять ракеты в космос, знаю, что мы способны найти преступника по одному-единственному волоску или микрочастице кожи, знаю, что мы выращиваем помидоры, которые сохраняют свежесть три недели и даже дольше, знаю, что малюсенький электронный чип способен вместить пропасть информации. Но нет на свете ничего более невероятного и удивительного, чем эта простая вещь — появление Таис из маминого живота.

У нее был рот, и нос, и руки, и ноги, и ногти. Она открывала и закрывала глаза, зевала, сосала, двигала ручками, и это чудо высокоточной механики было создано моими родителями.

Иногда, оставаясь дома одна, я рассматриваю фотографии, самые первые. Таис у меня на руках; Таис, задремавшая у маминой груди; мы четверо сидим на кровати в роддоме — это бабушка нас сфотографировала, не очень удачно, видны угол комнаты, голубые стены, цветы, подарки, открытая коробка шоколадных конфет. На всех фотографиях — мамино лицо, неправдоподобно гладкое, и ее улыбка.

Я роюсь в маленьком деревянном сундучке с фотографиями, и сердце мое бьется как сумасшедшее. Мама бы страшно рассердилась, если бы застала меня за этим занятием.

Спустя несколько дней они вернулись домой. Мне нравилось менять Таис подгузники, купать ее, баюкать, когда она плакала. В те дни я бегом бежала из школы домой. Когда Таис научилась пить из соски, я брала ее на руки, устраивалась на диване в гостиной, подложив под локоть подушку, и кормила ее. Нужно было следить, чтобы она не глотала пузырьки воздуха и не пила слишком быстро.

Эти мгновения больше нам не принадлежат. Они заперты в деревянном сундучке, похоронены в глубине шкафа, подальше от глаз. Они застыли во времени, как старые открытки или календари, скоро они выцветут и потускнеют. Воспоминания о них навсегда останутся табу.

Воскресным утром я услышала мамин крик. Крик, который я никогда не забуду.

Даже сегодня, если я позволяю себе немного отвлечься, перестаю следить за своими мыслями, отпускаю их в свободное плавание, потому что мне, допустим, скучно, этот крик снова раздается у меня внутри и разрывает мне сердце.

Я кинулась в спальню к родителям, увидела, что мама трясет Таис, я ничего не понимала, она то прижимала ее к себе, то снова трясла, то целовала. Глаза Таис были закрыты, отец звонил в «Скорую». Потом мама как-то странно сползла на пол, прижимая Таис к груди, стояла на коленях, плакала и повторяла «нет, нет, нет». Я помню — на ней были только лифчик и трусики, я подумала, что это не годится, ведь сейчас придут люди, и в то же время мне казалось, что происходит что-то непоправимое. Врачи приехали быстро, они осмотрели малышку, и по их взглядам стало ясно, что все кончено. В этот момент отец заметил мое присутствие, отвел меня в сторону, он был бледен, и губы у него дрожали. Не говоря ни слова, он очень крепко обнял меня.

Потом были какие-то процедуры, разговоры тихими голосами, бесконечные звонки, письма, похороны. И после этого — пустота, как огромная черная дыра. Мы почти не плакали, то есть я хочу сказать — все вместе, может, мы должны были оплакать ее вместе, тогда сегодня было бы легче.

Жизнь продолжалась как ни в чем не бывало, в том же ритме, по тому же расписанию, с теми же привычками. Мама была здесь, с нами, она готовила обеды и ужины, стирала и вешала белье, но казалось, будто часть ее навсегда ушла вслед за Таис, в то место, куда только она знала дорогу.

Мама взяла второй больничный, потом третий, она не могла больше работать. Я перешла в пятый класс, учительница вызвала отца, потому что считала мое поведение ненормальным для ребенка моего возраста. Я присутствовала при их беседе, учительница говорила, что я замкнута и одинока, проявляю беспокоящую ее зрелость, — я помню в точности эти слова, она намекала на внезапную смерть Таис, все в школе знали об этом, она говорила, что это страшный удар, который непросто пережить, что нам нужна помощь. Это она посоветовала отцу отвести меня к психологу. Вот таким образом в конце учебного года я каждую среду стала ходить к мадам Кортанз. Она давала мне всякие тесты — IQ и другие, названия которых я не помню. Я исправно посещала эти сеансы, чтобы доставить удовольствие отцу, правда, наотрез отказывалась делать рисунки и прочие штуки, о которых обычно просят психологи, чтобы выведать у детей их сокровенные мысли. Но против разговоров я ничего не имела. Мадам Кортанз сочувственно качала головой, почти не перебивала меня, я делилась с ней частью своих теорий о жизни и мире, именно тогда я начала их создавать — теория подмножеств, теория о глупой бесконечности, теория о водолазках, теория о сегментах, видимых и невидимых, и еще много чего такого. Она действительно слушала меня, по-настоящему, всегда помнила, о чем я рассказывала в прошлый раз, подхватывала мои размышления и дополняла их своими, и тогда уже я в свою очередь кивала, чтобы не расстроить ее; помню пучок у нее на голове — такой невероятной высоты, что держался не иначе как по волшебству.

Мама заболела. Мы беспомощно наблюдали, как она все больше удаляется от нас, неспособные как-то помочь или удержать, мы протягивали руки и не могли дотронуться до нее, кричали, но она не слышала нас. Она перестала разговаривать, вставать. Целыми днями она оставалась в постели или сидела в большом кресле в гостиной, дремала перед включенным телевизором. Иногда она гладила меня по голове или по лицу, но взгляд ее был устремлен в пустоту; иногда она сжимала мою руку просто так, без причины; иногда целовала меня в сомкнутые веки. Она больше не ела вместе с нами, не занималась домом. Отец разговаривал с ней часами, иногда даже сердился, до меня доносились его крики из их спальни, я старалась понять, о чем он говорит, о чем умоляет ее; ночами я прижималась ухом к стене, засыпала в этой позе и просыпалась, когда мое тело падало на кровать.

Следующим летом мы отправились на море с друзьями родителей. Мама почти не выходила из дома, ни разу не надела ни купальник, ни сандалии с большим цветком посередине, кажется, она ходила в одной и той же одежде все дни, если только она вообще одевалась. Тем летом было особенно жарко, какая-то влажная липкая жара, мы с отцом старались веселиться — как раньше на каникулах, — но у нас не очень-то получалось.

Теперь-то я знаю, что невозможно избавиться от картинок прошлого и еще меньше от пустоты, которая поселяется у вас внутри, невозможно избавиться от воспоминаний, которые будят вас по ночам или на рассвете, невозможно избавиться от криков, раздающихся у вас в памяти, и еще менее — от царящего в ней молчания.

Потом, как и каждый год, я отправилась на месяц в Дордонь, к бабушке с дедушкой. В конце лета отец приехал за мной и сказал, что нам нужно серьезно поговорить. Маму поместили в специальную больницу для тех, кто страдает тяжелой формой депрессии, а меня записали в специальный колледж для одаренных детей, в Нанте. Я спросила, какое специальное заведение он подобрал для себя. Он улыбнулся и покрепче обнял меня.

В Нанте я провела четыре года. Когда я думаю об этом теперь, это кажется очень много, то есть я хочу сказать, когда считаешь — один, два, три учебных года, каждый год — примерно десять месяцев, каждый месяц — тридцать или тридцать один день, то это кажется невероятно долго, и я еще не сосчитала часы и минуты. Но между тем время было спрессовано и пусто, как чистая страница, — не то чтобы у меня не осталось о нем воспоминаний, но все они какие-то блеклые и размытые. Я возвращалась в Париж на выходные раз в две недели. Вначале я ходила в больницу к матери — сердце, завязанное узлом, и живот подводит от страха, — у нее были остекленевшие, как у мертвой рыбы, глаза, застывшее лицо, она смотрела телевизор в общем зале, издалека я узнавала ее сгорбленную фигуру, дрожащие руки, отец старался меня успокоить, это, мол, из-за лекарств, которые она принимает, побочные эффекты и все такое, но врачи говорят, что она идет на поправку.

Потом ее выписали, и они вдвоем приходили встречать меня на вокзал Монпарнас, ждали в конце перрона. Я старалась привыкнуть к ее новому силуэту — неподвижному, сломленному, мы машинально обнимались, отец подхватывал мою сумку, и мы шли к эскалатору, я вдыхала полной грудью воздух Парижа, втроем мы садились в машину, а на следующий день они провожали меня обратно, время пролетало стремительно, и мне пора было уже возвращаться.

Недели напролет я мечтала, что однажды в воскресенье отец скажет — так дальше нельзя, ты никуда не поедешь, это не дело, что ты так далеко от нас; или он развернет машину на полпути к вокзалу. Недели напролет я мечтала, что на последнем светофоре или даже на вокзальной парковке он скажет: «Это — абсурд какой-то», или «Это просто смешно», или «Это очень больно».

Недели напролет я мечтала, что отец вдруг резко нажмет на газ и мы врежемся в бетонную стену вокзала, оставшись навсегда втроем.

Наконец однажды я вернулась насовсем, вновь обрела Париж, спальню того ребенка, которым я больше не была, я попросила родителей записать меня в самый обычный колледж для обычных детей. Мне хотелось, чтобы жизнь стала прежней, когда все казалось таким простым и происходило само по себе, я хотела, чтобы наша семья ничем не отличалась от других семей, в которых родители произносят больше чем четыре слова за сутки, а дети не проводят все свое время, задавая себе страшные вопросы. Иногда я говорю себе, что Таис тоже была сверходаренной, именно поэтому она так быстро смоталась отсюда — поняла, что за мучения ее ждут здесь, и против них нет никакого лекарства. Я хотела только одного — быть как все, я завидовала их спокойствию, их смеху, их жизни. Я уверена, что у них есть что-то такое, чего мне недостает, я долго искала слово, обозначающее одновременно беззаботность, легкость, уверенность и все такое, я бы вырезала его и наклеила бы в свою тетрадь, слово крупными буквами, как посвящение.

Наступила осень, и мы старались делать вид, что все в порядке. Отец сменил работу, поменял обои в кухне и гостиной. Мать чувствует себя лучше. По крайней мере, так мы говорим по телефону. Да, да, Анук чувствует себя лучше. Намного лучше. Она восстанавливается. Понемногу. Иногда мне хочется вырвать трубку из рук отца и заорать что есть сил: нет, неправда, Анук не лучше, она так далеко, что с ней невозможно разговаривать, Анук с трудом нас узнает, вот уже четыре года она живет в параллельном мире, в недосягаемом четвертом измерении, и ей совершенно наплевать на нас и наши дела!

Возвращаясь домой, я застаю мать в ее любимом кресле в гостиной. Она сидит так с утра до вечера, не включая света, не двигаясь, я знаю, она сворачивает и разворачивает край одеяла и ждет, когда пройдет время. Когда я прихожу, она встает и автоматически, в силу привычки выполняет некоторую сумму движений и жестов, достает печенье из буфета, ставит стаканы на стол, садится напротив, не говоря ни слова, потом убирает со стола, проводит по нему губкой, моет посуду. Вопросы, которые она задает, всегда одни и те же — хорошо ли ты провела день, много ли уроков, не замерзла ли в этой куртке. Она почти не слушает ответов, мы просто играем каждая свою роль, она — матери, я — дочери, каждая произносит положенный текст и следует точным инструкциям.

Она больше не кладет руку мне на плечи, не гладит мои волосы, не ласкает мое лицо; она больше не обнимает меня за шею или талию, не прижимает к себе.

8

Я считаю — раз, два, три, четыре капли, темное облако расплывается в прозрачной воде, как облако краски, когда моешь кисточку. Уже давно я страдаю бессонницей, по-научному «инсомнией», что созвучно с «манией», «ипохондрией» и прочими малосимпатичными словами, означающими некий внутренний сбой, я проглатываю две растительные пилюли за ужином, а когда этого не хватает, отец дает мне «Ривотрил», снотворное, которое помогает мне провалиться в черную дыру и ни о чем не думать. Я должна принимать его как можно реже из-за привыкания, но сегодня ночью мне никак не удается заснуть, уже несколько часов подряд я считаю все, что можно сосчитать, — зубы у барана, волосы торговца песком, его родинки и веснушки, я — как хорошо заряженная батарейка, пульс отдается в сонной артерии, в голове круговерть из слов, они путаются, сталкиваются в нескончаемом хороводе, складываются во фразы, которые выстраиваются в шеренги, как на сцене: мадемуазель Бертиньяк, нужно предусмотреть отдельную главу о работе срочной социальной помощи; Пепит, знаешь, ты похожа на фею Динь-Динь[9] в этом твоем берете; вот, значит, во сколько ты возвращаешься; нет, я не хочу, чтобы ты записывала; пожалуйста, одно пиво; барышни, заплатите по счету, пожалуйста, я заканчиваю смену; нет, завтра я не могу, если хочешь — послезавтра; зонтики мне ни к чему, я их всегда теряю; боже мой, да дайте же выйти людям, прежде чем входить.

В итоге я так и не поняла, что заставило ее согласиться. Я вернулась через несколько дней, она снова была на вокзале, напротив пункта полиции, там настоящий лагерь бездомных, с палатками, картонными коробками, матрасами на земле и все такое. Она стояла рядом с небольшой группкой и о чем-то с ними разговаривала. Я подошла, она представила мне своих собеседников: первый, прямой как палка, с постной миной, Роже, потом Момо и Мишель. Назвав их, Но повернулась ко мне: Лу Бертиньяк, которая хочет взять у меня интервью. Момо расхохотался, разинув беззубый рот, Роже протянул мне руку, Мишель насупился. Роже и Момо захотели, чтобы я взяла интервью и у них, их это забавляло. Роже поднес кулак, как микрофон, ко рту Момо — итак, Момо, сколько ты уже не мылся? Мне было очень неловко, я старалась удержать на лице улыбку, объясняла, что это мое школьное задание (чтобы они, чего доброго, не вообразили, будто увидят себя в выпуске новостей) и что исследование касается только женщин. Роже заметил, что во всем виноваты эти болтуны из правительства, а все политики, как один, — дерьмо собачье. Я послушно кивала — уж лучше изобразить согласие. Он достал из пакета заплесневелый кусок колбасы, отрезал несколько ломтиков и пустил по кругу, только Момо не предложил, наверное, тому было нечем жевать. Я не осмелилась отказаться, хоть мне и страшно не хотелось это есть, но из страха обидеть Роже я проглотила кусок целиком, не разжевывая. У колбасы был прогорклый вкус, я никогда не ела ничего более отвратительного, даже в школьной столовой.

Мы направились к кафе, Но и я. Я пробормотала, что у нее очень милые друзья, она вдруг резко остановилась и ответила — на улице не бывает друзей. Вечером, дома, я записала эту фразу в свою тетрадь.

Мы встречаемся от случаю к случаю, иногда она приходит, иногда — нет. Я думаю о ней целыми днями, с нетерпением жду конца уроков, как только звенит звонок, бегу к метро и всегда боюсь, что сегодня она не придет, что именно сегодня с ней случится что-нибудь страшное.

Ей только-только исполнилось восемнадцать лет. В прошлом месяце она покинула приют для бездомных, где дожидалась совершеннолетия. Теперь она живет на улице, но очень не любит, когда ей об этом напоминают, есть слова, которые она отказывается слышать, я должна соблюдать осторожность, потому что когда она сердится, то мигом замолкает, закусывает губу и смотрит в пол. Она не любит взрослых, не доверяет им. Она пьет пиво, грызет ногти, таскает повсюду за собой чемодан на колесиках, в котором умещается вся ее жизнь, курит сигареты, которыми ее угощают, сворачивает папироски, когда есть деньги на табак, закрывает глаза, чтобы отгородиться от мира. Она спит где придется, иногда у подружки по приюту, которая теперь работает в мясном отделе «Ашана» у станции метро «Баньоле», или у одного кондуктора, он иной раз ее пускает, а вообще она ночует то там, то сям; она знает одного парня, которому повезло — ему досталась палатка от «Врачей без границ», с тех пор он в ней и живет. Он тоже пускает ее порой переночевать и ничего не просит взамен. Если перейти улицу де Шарантон напротив дома 29, сказала она, то сразу увидишь его палатку. Ну а когда спать негде, она звонит в скорую социальную помощь, там дают список приютов, где есть свободные койки, но большинство из них открыты только зимой.

Мы так и встречаемся в кафе «Реле д'Овернь», там, немного в стороне от всех, наш столик, наши привычки и наше молчание. Она выпивает одно-два пива, я заказываю кока-колу, я уже выучила наизусть эти пожелтевшие стены, облупившуюся краску, раздраженный вид официанта, я теперь хорошо знаю Но, ее манеру долго устраиваться на стуле, ее застенчивость и сомнения и каких усилий ей стоит «нормальный» вид.

Мы садимся друг напротив друга, мне кажется, она покрыта усталостью, точно прозрачной серой вуалью, которая укутывает ее и, быть может, защищает. В конце концов она согласилась, чтобы я делала записи. Вначале я не очень-то осмеливалась задавать вопросы, но теперь я спрашиваю и переспрашиваю — как, когда, почему. Она не всегда поддается, но иногда мне удается ее разговорить, тогда она рассказывает по-настоящему. Ее глаза всегда опущены, руки лежат на столе, иногда она даже улыбается. Она рассказывает о страхе, холоде, скитаниях. О насилии. Поездки туда-обратно на метро, просто так, чтобы убить время, часы, проведенные в кафе за пустой чашкой, в обществе нервного официанта, который каждые десять минут подходит спросить, не желает ли мадемуазель что-нибудь еще? Автоматические прачечные, потому что там тепло и никто не пристает, муниципальные библиотеки, особенно та, что на Монпарнасе, однодневные приюты, вокзалы, публичные сады.

Она рассказывает мне об этой жизни, о ее жизни, где нет ничего кроме ожидания и страха.

Вечером я оставляю ее, не зная, где она будет сегодня спать, в большинстве случаев она мне об этом не говорит. Иногда она торопится уйти, потому что через час закроются двери очередной ночлежки, а ей надо еще успеть на другой конец Парижа, занять место в очереди, получить талон, вымыться в отвратительном общем душе и найти отведенную ей кровать, покрытую ветхим одеялом, полным клопов. Порой она и сама не знает, где окажется ночью: или ей не удалось дозвониться до скорой социальной помощи, потому что у них вечно занято, или там больше нет свободных мест. Я смотрю, как она уходит во влажные сумерки последних осенних вечеров, волоча за собой подпрыгивающий чемодан.

Иногда я ухожу первой, а она остается перед пустой пивной кружкой. Я поднимаюсь, снова сажусь, задерживаюсь еще немного, ищу, что бы такого сказать, спросить, подбодрить, но не нахожу нужных слов и все-таки не могу уйти, она опускает глаза и молчит.

И наше молчание наполнено вселенской беспомощностью, оно — как возврат к истокам, к базовым понятиям.

9

Я думала, что она хочет чего-то взамен. Как-то раз я принесла приготовленный заранее пакет, и она вдруг страшно побледнела и сказала — это что еще такое? Я хотела дать ей свою шапку, зонтик, МРЗ-плеер и немного денег. Она отказалась. Единственное, на что она соглашается, — чтобы я платила за ее выпивку. Вот уже две недели мы назначаем точное время встреч, чтобы Но могла ждать меня внутри кафе — на улице становится все холоднее. Первые два раза ей пришлось заплатить до того, как я пришла, но теперь официант знает нас, он позволяет ей занять столик и сделать заказ. Родителям я сказала, что готовлю доклад вместе с Леа Жермен и мы занимаемся у нее. Они очень довольны тем, что у меня появились подруги, на их взгляд, мне это пойдет на пользу. Мне приходится также нередко сочинять походы в кино всем классом — восемь евро каждый раз, потому что деньги, подаренные бабушкой на день рождения (и предназначенные изначально для покупки «Универсальной энциклопедии»), уже закончились. По возвращении мне приходится пересказывать содержание фильма, я сочиняю что-нибудь правдоподобное, но, к счастью, родители никогда не ходят в кино, я добавляю «свое мнение», как правило услышанное по радио или вычитанное в газете, в общем, художественно вру.

Теперь мы всегда встречаемся только в кафе. Вокзал становится опасным — Но нельзя долго оставаться в одном и том же месте. И это — тоже часть ее жизни. Уметь устроиться. Вовремя уйти. Не лезть на рожон. Избегать риска. На улице свои правила, свои законы. Лучше всего оставаться незаметным. Опускать глаза. Сливаться с обстановкой. Не нарушать чужую территорию. Избегать чужих взглядов.

На улице она добыча.

Сегодня она рассказывает мне о потерянном времени, о часах ходьбы в никуда, просто чтобы согреться, отдыхе в тепле супермаркетов, необходимой осторожности, стычках с охраной. Она описывает мне все те места, которые мы никогда не видим, но которые так хорошо ей знакомы, — подвалы, парковки, склады, технические здания, заброшенные карьеры, ангары. Она не любит говорить о себе. Она делает это, рассказывая о других, о жизни тех, кто попадается на ее пути, об их заскоках, о насилии. Она рассказывает о женщинах, об обычных женщинах, она говорит: обязательно запиши это, Лу, твоими умными словами — не бомжихи, не отморозки, нормальные женщины, которые потеряли работу или ушли из дома, потому что их били мужья, они находят приют в муниципальных ночлежках или живут в своих машинах, тысячи женщин, которых мы встречаем каждый день и не замечаем, не хотим замечать, тысячи женщин, живущих в жалких отелях, отстаивающих многочасовые очереди, чтобы накормить детей, и ждущих с нетерпением, когда же откроются бесплатные столовые.

В другой раз она рассказывает мне о каком-то типе, который следил за ней целый день, она не знала, как от него отделаться. Он подсел к ней на скамейке в парке Сен-Мартен, когда она поднялась, он пошел за ней, она перепрыгнула через турникет в метро, втиснулась в самую толпу, он не отставал… По словам Но, было очевидно, что ему нечем больше заняться, настоящий придурок, она таких чует за версту. Дело закончилось тем, что Но набросилась на него с ругательствами посреди улицы, она так орала, что этот придурок ретировался. Она постоянно на взводе и не выносит, когда люди смотрят на нее, вот и в кафе то же самое, стоит кому-то обратить на нее внимание, как она тут же посылает его к такой-то матери («Тебе что, нужна моя фотка? Или у меня с рожей не в порядке?!»). В Но есть что-то такое, что вызывает уважение, и в большинстве случаев люди поднимаются и уходят, не развивая скандал. Один раз какой-то дядька пробормотал «бедная девочка» или что-то в этом роде, Но тут же взвилась, плюнула на пол, ему под ноги, в ее взгляде было столько ненависти, что тип быстренько умотал восвояси.

Иногда Но рассказывает о женщине, которая ночует в конце улицы Оберкампф и отказывается идти в приют. Каждый вечер она устраивается перед цветочным магазином, со своими пластиковыми баулами, которых у нее шесть или семь, разворачивает одеяло, бережно расставляет сумки по его периметру и спит так каждую ночь. Я спрашиваю, сколько ей лет, Но не знает, сильно за пятьдесят, говорит она, однажды она столкнулась с ней, когда та выходила с медосмотра в соцслужбе, — у нее были жутко опухшие ноги, и вся она сгибалась пополам и еле-еле шла, Но помогла ей донести сумки до угла Оберкампф, женщина сказала — я вам бесконечно благодарна. Надо слышать, как она говорит, добавила Но, точно телеведущая.

Вчера в муниципальной столовой «Обеды Святого Евстахия» две женщины подрались из-за валявшегося на полу окурка. Сигарета была выкурена едва наполовину, и женщины бились насмерть. Когда их наконец растащили, та, что помоложе, сжимала в кулаке солидный пук волос противницы, а у той еще и весь рот был в крови. Первый раз за все время голос Но дрожит и прерывается. Я знаю, что она не может избавиться от этих жестоких картин. Я вижу, что это причиняет ей боль, она говорит — вот во что мы превращаемся, в животных, в чертовых животных.

Она описывает мне свои дни — все, что она видит, о чем слышит, я слушаю затаив дыхание. Это ее подарок, я уверена, подарок на ее манер, с этим ее вечным выражением недовольства, с миной отвращения. И она часто говорит — отвяжись, отстань, оставь меня в покое, или еще — а ты что думала? Это вопрос лишь по форме, по сути же это, как если бы она мне сказала — что ты выдумываешь, сама-то веришь, и вообще, во что ты веришь, ты веришь в Бога?

Это бесценный подарок, который ложится на мои плечи тяжким грузом, я не знаю, достойна ли его. Подарок, который меняет мир вокруг меня, ставит под сомнение все существующие теории.

10

Декабрьский день. Небо — тяжелое и низкое, такое любят описывать поэты, все окна в кафе запотели, на улице льет как из ведра. До школьного доклада остается два дня, я уже исписала целую тетрадь и сейчас продолжаю строчить на предельной скорости, я так боюсь, что сегодня мы видимся в последний раз, боюсь той минуты, когда мне пора будет идти, я чувствую, что мне чего-то недостает, чего-то важного, я по-прежнему ничего не знаю ни про ее семью, ни про родителей. Каждый раз, когда я пытаюсь об этом заговорить, она делает вид, будто не слышит, или заявляет, что слишком устала, или ей вдруг пора возвращаться. Единственное, что мне удалось выяснить, — мама Но живет в Иври. И она ею никогда не занималась. В двенадцать лет Но поместили в приемную семью. С тех пор она видела мать два или три раза, очень давно. Кажется, у нее есть сын, она вроде бы устроила свою жизнь.

Сегодня вечером слишком поздно, слишком поздно для чего бы то ни было — вот что я думаю; фраза крутится у меня голове — слишком поздно для Но, а я вернусь в свой уютный дом.

Когда начинается это «слишком поздно»? С какого момента становится поздно? Было ли уже поздно, когда я встретила ее в первый раз? Или полгода назад? Год, два, пять? Можно ли выбраться оттуда? Как это вообще может случиться — оказаться на улице в восемнадцать лет, безо всего, безо всех?! Неужели мы настолько незначительны, настолько ничтожны, что мир, огромный и важный, продолжает себе вращаться как ни в чем не бывало, не задаваясь вопросом — есть ли у нас крыша над головой? А мне-то казалось, что я смогу ответить на эти вопросы… Я заполнила записями всю тетрадь, перелопатила Интернет, подобрала статьи и социологические опросы, проанализировала статистические данные, и… все это оказалось бессмысленным, потому что проблема остается за гранью понимания, даже если у тебя самый мощный IQ в мире. Я сижу здесь с истерзанным сердцем, с севшим вдруг голосом, сижу точно тупая кукла, а ведь нужна самая малость — просто взять ее за руку и сказать: «Пойдем ко мне».

Я дописываю последние строки, больше для видимости. Она замолкает, на часах шесть вечера. Возможно, мы видимся в последний раз, у нее впереди — пустота, никаких планов, никакого пути, никакого запасного выхода. Она не знает даже, где будет сегодня спать, я вижу, что она тоже думает об этом, но сама ничего не говорит. Наконец я поднимаюсь.

— Так, ладно… Э-э… В общем, мне надо идти…

— О'кей.

— Ты останешься здесь?

— Ага, посижу еще немного.

— Хочешь, закажи еще что-нибудь?

— Не, не надо, обойдусь.

— Ты… Ты еще появишься на вокзале?

— Мож-бы… не знаю…

— Может, увидимся во вторник, в это же время? Я тебе расскажу, как прошел доклад?

— Ну валяй, если тебе охота…

Я спускаюсь в метро, и у меня кружится голова. Это страх — гораздо сильнее, чем тот, что я испытываю перед докладом. Как если бы меня обязали делать доклад раз в неделю до конца моих дней — вот какой страх, у него нет названия.

11

В самом центре нашего города есть другой город, невидимый нам. Там живет женщина с семью пластиковыми сумками, которая ночует прямо на тротуаре. Мужчины, коротающие время на вокзалах или под мостами. Люди, которые спят на кусках картона или свернувшись на городской скамейке. Но однажды мы вдруг начинаем их замечать. На улицах, в метро. И не только тех, кто просит милостыню, но и тех, кто прячется от взглядов. Мы замечаем потертую куртку, дырявый свитер, неловкую походку. И наступает еще один день, когда мы привязываемся к кому-то из них и начинаем задавать себе вопросы, искать причины и объяснения. А потом мы начинаем считать. Их тысячи. Десятки тысяч. Как симптомы разъедающей наш мир болезни. Таков порядок вещей. Но на мой взгляд, для начала неплохо бы открыть глаза и научиться видеть.

Ну вот, это было заключение. Смотрю на часы — уложилась в отведенное время. Думаю, что лицо мое такого же ярко-красного цвета, как и мой свитер, стою, опустив голову, не решаюсь взглянуть на мсье Марана, шуршу записями, надо возвращаться на свое место, но я не уверена, что хватит сил, когда я волнуюсь, ноги почему-то вечно отказываются слушаться. Почему они ничего не говорят, такое странное молчание, умерли они, что ли, все разом? Или они громко смеются, а я ничего не слышу, потому что вдруг оглохла? Я не решаюсь поднять голову, если бы только я была оснащена функцией «немедленная телепортация на десять минут вперед», меня бы это очень устроило. И вот они хлопают, нет, мне это не снится, я стою перед классом, и они все аплодируют мне, даже Леа Жермен и Аксель Верну. Мсье Маран улыбается.

Очутившись наконец за партой, я с трудом сижу, сейчас бы положить голову и заснуть, я так устала, будто за один час израсходовала весь свой годовой запас энергии, опустошила все свои картриджи и во мне ничего не осталось — ни искорки, ни сил, чтобы дойти до дома. Мсье Маран поставил мне восемнадцать баллов, после доклада он дал короткие пояснения, с тем чтобы мы записали определения «социальная помощь», «единая медицинская страховка», «прожиточный минимум» (не раньше 25 лет)…

На мое плечо легла чья-то рука.

— Пепит, звонок уже был…

Лукас помог мне собрать вещи, мы выходим из класса последними, в коридоре он начинает хохотать и никак не может остановиться. «Пепит, ты вырубилась прямо на уроке Марана, это надо записать в „Анналы лицея“ — Лу Бертиньяк дрыхнет на уроке!» Я тоже смеюсь, мне кажется, что я счастлива, именно сейчас и здесь, в этом полусонном ватном состоянии. Может, это и есть счастье — не мечта, не обещание, а лишь мгновение?

12

В условленный день и час я снова была на вокзале. Однако Но нигде нет. Я ждала ее у пивной, искала по всему зданию вокзала, возле киоска прессы, возле касс, в туалетах. Я ждала у столба, под которым она усаживалась, когда поблизости не было полиции. Я высматривала в толпе ее куртку и темные волосы, в поисках ее хрупкой фигурки прочесала вдоль и поперек зал ожидания. Я возвратилась на следующий день, и через день, и еще через день. Как-то вечером, когда я в десятый раз проходила мимо газетного киоска, меня окликнула рыжая продавщица. Я подошла.

— Ты ищешь Нолвенн?

— Да.

— Давненько я ее не видела. В последнее время она не то чтобы часто сюда захаживает. Что тебе от нее надо?

— Да так, ничего… Мы договаривались пропустить по стаканчику.

— Должно быть, она сменила место. Но скажи-ка мне, твои родители знают, что ты здесь ошиваешься?

— Нет.

— Послушай, дружочек, не следует тебе знаться с такими, как Нолвенн. Мне лично она нравится, но это уличная девка, она живет в другом мире, не в твоем. Ты иди, у тебя, поди, уроков пропасть и прочие занятия, нет, правда, всем будет лучше, если ты пойдешь домой.

Я спустилась в метро, ждала поезд, смотрела на рекламные объявления, и мне хотелось плакать. Потому что Но больше не было рядом, я позволила ей уйти, а сама так и не сказала ей спасибо.

Мама, как обычно, сидит в своем кресле. Отец еще не вернулся с работы. Она не включила свет, глаза у нее закрыты. Я хочу незаметно прокрасться к себе, но она окликает меня. Я подхожу, она улыбается. Когда она так смотрит и так улыбается, я вижу перед собой другое лицо, более спокойное, еще без этой морщины на переносице, другую улыбку, настоящую, которая идет из глубины души, а не застывшую полугримасу, скрывающую раны, я вижу маму, какой она была раньше. Я смотрю на нее — это она и в то же время не она, я уже не отличаю настоящую от притворной, скоро я забуду ее истинное лицо, моя память опустит руки, и останутся лишь фотографии. Мама не спрашивает, почему я возвращаюсь так поздно, она утратила представления о времени, она говорит — звонил отец, он вот-вот вернется. Я убираю свои вещи и начинаю накрывать на стол, она встает и присоединяется ко мне на кухне, спрашивает, как дела, она здесь, рядом со мной, и я знаю, чего ей стоят эти усилия, я отвечаю, что, мол, все хорошо, да, и в лицее все прекрасно, я задержалась у подруги, помнишь, я тебе о ней говорила, за доклад мне поставили восемнадцать баллов, не помню, сказала я вам об этом или нет, да, в общем, все хорошо, учителя нормальные, одноклассники тоже, через два дня начинаются каникулы. — Уже?

Мать удивляется, время летит так быстро, уже Рождество, уже почти зима, а ничего не меняется — вот в чем проблема, по сути, наша жизнь остается неподвижной, а Земля продолжает вращаться.

Открывается дверь, и в дом врывается холодный воздух с улицы, выстуживая прихожую, отец спешно захлопывает входную дверь, ну вот, теперь он в тепле, все мы в тепле, а я думаю о Но, где она сейчас, в какой трущобе, на каком сквозняке? Я не знаю.

— Держи, солнышко, я нашел для тебя кое-что интересное.

Отец протягивает мне книгу, «От бесконечно малого до бесконечно большого», я наткнулась на нее в Интернете и мечтала о ней много недель. Она тяжеленная, с кучей изумительных картинок на глянцевой бумаге и все такое, придется терпеть до конца ужина, прежде чем я смогу ее проглотить.

В ожидании я машинально верчу в руках упаковку от мусаки,[10] громко объявляю о своем намерении ее сохранить: с этих пор упаковки от всех замороженных продуктов должны сдаваться лично мне. Я собираюсь провести сравнительный анализ — не потому что это невкусно, а потому что все замороженные блюда имеют более-менее один и тот же вкус, будь то мусака, аши-пармантье,[11] средиземноморская паэлья или еще что. У них должен быть какой-то общий ингредиент, что-то основное. Мать смеется в ответ — да уж, своеобразная тема, вполне достойная научного исследования.

В постели я вспоминаю слова вокзальной газетчицы, ее фраза словно выжжена в моем мозгу. «Она живет в другом мире, не твоем».

Мне наплевать с высокой колокольни, что в одном мире могут быть заключены несколько и что каждый должен оставаться в своем. Я не хочу, чтобы мой мир превратился в подмножество А, которое не имеет ничего общего с другими подмножествами — В, С или D, не хочу, чтобы он напоминал построенную циркулем замкнутую окружность, в центре которой — пустота. Я предпочла бы жить иначе, следовать прямой, ведущей в то место, где миры пересекаются, общаются, где жизнь проста и понятна, где ничто не может остановиться внезапно, без всяких причин, где особенно важные моменты были бы оснащены инструкцией пользователя (уровень риска, подключение к сети или от аккумулятора, предполагаемый отрезок автономного питания) и элементами безопасности (воздушные подушки, навигатор GPS, рычаг ускоренного торможения).

Иногда мне кажется, что у меня внутри есть какой-то скрытый дефект — недостает какого-то проводка, или стоит бракованная деталь, или допущена ошибка в сборке, то есть не какая-то дополнительная опция, как можно было бы предположить, а напротив, во мне чего-то не хватает.

13

— Мсье Мюллер, к доске.

Лукас лениво распрямляет свое длинное тело, неторопливо встает, поднимается на кафедру, застывает перед безупречно чистой доской.

— Нарисуйте круг.

Он берет мел и выполняет команду.

— Это ваша оценка.

По классу проносится смешок.

— Собирайте свои вещи и отправляйтесь в актовый зал. Я не могу иначе оценить столь посредственные знания, которые вы продемонстрировали на контрольной, о которой было объявлено две недели назад.

Мсье Маран раздает проверенные работы, Лукас с непроницаемым видом складывает вещи, бросает мне заговорщицкий взгляд.

Нужно что-то большее, чтобы вывести его из себя. Он направляется к двери, шаркая ногами, нарочно делает все очень медленно.

Я замечаю его, выйдя из лицея, — он стоит, привалившись к дорожному знаку «проезд запрещен», и курит. Он кивает головой и окликает меня — каждый раз это вызывает одно и то же ощущение: будто внутри поднимается сквозняк, желудок ухает куда-то вниз, потом резко взлетает к горлу, совсем как в лифтах башни Монпарнас, когда поднимаешься на самый верх. Лукас ждал меня.

— Хочешь, пойдем ко мне, а, Пепит?

Паника в Диснейленде, штормовое предупреждение, всеобщая мобилизация, гормональный ураган, короткое замыкание, срочная эвакуация, сидерическое обращение.

— Э-э… Спасибо… Н-нет… Я не могу. (Какой богатый диалог, сказал бы мой отец.)

Мне до смерти хочется сказать «да!», но мало ли…

Может, он приглашает просто от скуки… А вдруг он меня поцелует… Может быть, ему охота просто поболтать.

Но мало ли что…

Когда целуются, в каком направлении надо двигать языком? (По логике, по часовой стрелке, но, кажется, когда целуются, не думают о логике, о порядке вещей, значит, вполне возможно, что против часовой стрелки…)

— Мне надо домой. Спасибо. Возможно, в другой раз.

Он уходит, руки в карманах, внизу его джинсы сильно обтрепаны, потому что постоянно волочатся по земле. Он очень хорош, даже издалека. Может, никакого другого раза не будет. Может, в жизни вообще бывает один-единственный шанс, и горе тебе, если ты его упустил, он уже никогда не вернется. Может, я только что упустила свой шанс. В автобусе разглядываю пассажиров, думаю о том, смогли ли они поймать свою синюю птицу, внешне тому нет никаких подтверждений. У всех на лицах одинаковое выражение усталости, иногда смутная улыбка. Выхожу на две остановки раньше, чтобы пройтись, я часто так делаю, когда хочу подольше не идти домой. На вокзал я больше не наведываюсь, но прогуливаюсь иногда по бульвару Ришар-Ленуар, там вокруг всегда много бездомных — в скверах и парке, они собираются группами, окружают себя набитыми до отказа сумками, собаками, мятыми матрасами, устраиваются на скамейках, общаются, пьют пиво; когда им весело, они смеются, а иногда орут и ругаются. Часто среди них я вижу девушек с грязными волосами, в старой стоптанной обуви и все такое… Я наблюдаю за ними издалека: помятые лица, поцарапанные руки, черная от грязи одежда, беззубый смех.

Я смотрю на них и чувствую стыд, жгучий стыд быть на «хорошей стороне».

Я смотрю на них и боюсь, что Но станет такой же, как они.

Из-за меня.

Несколько дней назад умер Мулу. Десять лет жил он на улице, в нашем квартале. У него была «своя» вентиляционная решетка, на перекрестке, возле глухой стены, напротив булочной. Это была его территория. Несколько лет подряд я видела его, возвращаясь домой из начальной школы. Каждое утро и каждый вечер. Все ребята из школы знали его. Сначала мы его немного боялись. Но потом привыкли. Здоровались. Останавливались поболтать. Он всегда отказывался ночевать в приютах, даже в сильные холода, потому что туда не пускали его собаку. Люди приносили ему одеяла, одежду, еду. У него были свои привычки, он заходил иногда в кафе, что напротив, пил вино из пластиковых бутылок. Мы дарили ему подарки на Рождество. Мулу был из берберов, синеглазый. Красивый. Говорили, что он десять лет работал сборщиком на заводе «Рено». А потом от него ушла жена.

Ему стало плохо, и его отвезли в больницу. А на следующий день мы узнали, что он умер от легочной эмболии. Отцу об этом сообщил владелец кафе. На угол Мулу люди начали приносить фотографии, письма и даже стихи. Зажженные свечи и цветы. Через неделю состоялось собрание, сотни людей пришли к его осиротевшей палатке, которая так и осталась стоять на своем месте, никто не хотел ее трогать. А на следующий день «Паризьен» опубликовал статью о Мулу, с фотографией его угла, превращенного в алтарь.

Дама из кафе напротив взяла к себе его собаку. Собаку можно взять к себе, а бомжа — нет. Я подумала, что если каждый из нас приютит одного бездомного, если каждый поможет всего одному человеку — станет сопровождать его по всяким учреждениям, собирать нужные бумаги, — то тогда, возможно, их и не останется, бездомных?.. Но отец ответил, что это невозможно. Что эти вещи гораздо сложнее, чем мне кажется. Таков порядок вещей, и против многого мы, к сожалению, бессильны. Вот с чем, без сомнения, нужно смириться, чтобы стать взрослым.

Мы умеем строить сверхзвуковые самолеты и отправлять ракеты в космос, мы способны найти преступника по одному-единственному волоску или микрочастице кожи, мы выращиваем помидоры, которые сохраняют свежесть три недели и даже дольше, мы придумали малюсенький электронный чип, способный вместить пропасть информации. Мы умеем оставлять людей умирать на улице.

14

На новогодние праздники мы остаемся в Париже. Мама не любит путешествовать, горы, деревня — все это выше ее сил, она должна оставаться дома, на знакомой территории. По вечерам мне кажется, что я вижу нас снаружи, через окна гостиной: в глубине комнаты мигает зажженной гирляндой елка, она украшена старыми шарами и бусами, которые мы достаем каждый год из коробок и на которые никто из нас, по сути, не обращает внимания, даже мой отец, несмотря на его талант поддерживать иллюзию семейной жизни. Наверное, мы все с радостью согласились бы, что все эти манипуляции не имеют никакого смысла, но никто не произносит ни слова, и каждый год распаковываются одни и те же коробки, готовятся одни и те же блюда. Из Дордони приезжают бабушка с дедушкой, они проводят у нас ночь накануне Рождества. Единственное, что мне нравится, так это поздний ужин — бабушка с дедом посещают рождественскую службу, и бабушка отказывается есть до этого, иначе она засыпает в церкви.

На следующий день к нам на обед приходят тетя, дядя, их дети. Рождественское перемирие: все должны притворяться довольными и счастливыми, делать вид, будто все в полном ажуре. Например, за столом папина сестра вслух рассуждает о маме так, будто той здесь нет или она является предметом обстановки: Анук должна постараться встряхнуться, прошло много времени, уже пора взять себя в руки, ты не согласен, Бернар, это нехорошо для девочки, она и так достаточно травмирована, и ты выглядишь изможденным, ты не можешь все время быть и швецом и жнецом, нужно, чтобы она уже оклемалась. Отец же на это ничего не отвечает, а мама делает вид, будто ничего не слышит, и мы передаем друг другу блюда, кладем добавку индейки, баранины или чего-то там еще, выслушиваем занудные рассказы о каникулах на острове Морис: питание было рос-кош-ным, развлечения — за-ме-ча-тель-ны-ми, они познакомились с о-ча-ро-ва-тель-ны-ми людьми, а мальчики научились прекрасно нырять.

Я ненавижу, когда нападают на беззащитных людей, меня это бесит, особенно если речь идет о моей маме. Однажды я не выдержала и спросила: а как бы ты чувствовала себя, тетя Сильвия, если бы тебе довелось сжимать в объятиях твоего мертвого ребенка? В комнате тут же воцарилось гробовое молчание, я почти поверила, что тетка подавится устрицей. О, это был потрясающий момент, по маминому лицу скользнула легкая улыбка, а бабушка погладила меня по щеке, но через мгновение разговор возобновился.

Рождество — это ложь, которая заставляет всех членов семьи собираться вокруг мертвого дерева, разряженного в пух и прах; ложь, состоящая из пустых бесед, спрятанная под тоннами праздничного пудинга; ложь, в которую никто не верит.

Ну вот, все ушли. У меня на шее тоненькая золотая цепочка с кулоном в виде сердечка, подарок родителей. За столом я думала о Но, о Мулу, о Лукасе, я смотрела на стоящую передо мной тарелку и старалась сосчитать макаронины и число ударов ногой под столом. Мне очень нравится делить себя надвое и заниматься двумя вещами одновременно, — например, петь какую-нибудь песню и читать инструкцию или объявление. Я сама ставлю себе задачи, пусть они кажутся глупыми. Сорок шесть макаронин и пятьдесят четыре удара ногой. Перестаю считать. Бесполезно. Все равно не помогает забыть о единственной важной вещи: Но одна. Она где-то там, я не знаю где. Она подарила мне часть себя, а я ничем ее не отблагодарила.

15

На следующее утро я доехала на метро до станции «Баньоле» и решительно вошла в огромный магазин. Подумала, не взять ли тележку, ну, чтобы не выделяться из толпы, было десять часов, народ сновал уже вовсю. С десяток человек томилось в очереди к мясному прилавку, за которым трудились две продавщицы. Я встала в хвост очереди. На продавщицах были одинаковые белые фартуки и кружевные наколки, одна — блондинка с прямыми волосами, другая — кудрявая брюнетка. Я решила положиться на волю случая, не сомневаясь, что мой черед попадет обязательно на Женевьеву, подругу Но. Иногда так бывает — случай подчиняется необходимости. Это одна из моих теорий — Теория Абсолютной Необходимости. Нужно только покрепче зажмуриться, точно представить себе желаемую ситуацию, предельно сосредоточиться и ни на что не отвлекаться. Тогда действительно что-то происходит и вы получаете в точности то, о чем мечтали. (К сожалению, срабатывает далеко не всегда. Как и все теории, достойные этого определения, Теория Абсолютной Необходимости допускает исключения.)

Мне досталась брюнетка, спросила, чего я желаю. Вздрогнув, я ответила:

— Я ищу одного человека, с которым вы знакомы. Ее зовут Но.

— Нолвенн?

— Да.

— Зачем?

Я настолько погрузилась в свои мысли, что совсем забыла, о чем хотела сказать.

— Мне очень надо ее найти.

— Послушай, я работаю, мне некогда с тобой болтать.

— Она ночует у вас?

— Нет. Я попросила ее идти на все четыре стороны и больше ко мне не приходить. Я не могу ее содержать. Она ела за мой счет, бездельничала целыми днями, даже не пыталась найти работу.

— Вы знаете, где она?

— По слухам, ночевала в каком-то приюте, не знаю, в каком именно, но обычно там надолго не задерживаются.

За моей спиной дама в зеленом пальто, с наполненной до краев тележкой, демонстрировала явное раздражение. Я поблагодарила Женевьеву и вышла на улицу. Снова метро, на этот раз до площади Бастилии, оттуда пешком до Шарантона. Напротив дома номер 29, прямо на тротуаре позади здания Оперы, в точности как описывала Но, стояла палатка, настоящее эскимосское иглу. За ней громоздились разнокалиберные картонные коробки, тряпичные тюки и рваные одеяла. Полог палатки был закрыт. Я позвала, подождала несколько минут и нерешительно потянула за молнию. Просунув голову внутрь, я чуть не задохнулась от жуткой вони. Опустившись на четвереньки, я наполовину вползла в палатку в поисках признаков человеческого присутствия (в детстве мы с кузенами играли в детективов — и я была лучшей). Осмотрелась. Пустые пакеты, жестянки из-под пива.

— Эй ты!

Вздрогнув от неожиданности, я хотела встать на ноги, но наступила на шнурок и растянулась во весь рост. Надо мной возвышался какой-то мужик. Ухватив за шиворот, он вытащил меня из палатки и рывком поставил на ноги. Нет, все-таки если бы я была оснащена функцией «немедленного исчезновения», меня бы это очень устроило.

Лицо у мужика было красным, и от него сильно пахло вином. Мне стало страшно.

— Что ты здесь делаешь?

Сердце билось где-то в горле, понадобилось не меньше минуты, чтобы издать хоть какой-то звук.

— Тебе никогда не говорили, что нельзя вламываться к людям?

— Простите… Я… я ищу Но… Она говорила мне, что вы знакомы…

— Не помню такой.

— Н-ну… Брюнетка, с голубыми глазами, не очень высокая, волосы как у меня, только покороче. Она спала с вами несколько раз, ой, то есть я хотела сказать, ночевала у вас в палатке.

— Ну да, ну да… Что-то такое припоминаю.

— Вы не знаете, где ее можно найти?

— Послушай, мне на хрен сдались все эти проблемы. И вообще, у меня своих дел полно, вали отсюда.

— А вы давно ее видели?

— Сказал же, отвали!

— Ну пожалуйста, может, вы догадываетесь, где она?

— Ну ты даешь! Своего не упустишь, а? Ну да, я выручаю людей время от времени, пускаю их на ночь-две, но потом я о них забываю.

Он разглядывал меня в упор — пальто, сапоги, прическу, потом почесал затылок с таким видом, будто не может решить, как быть.

— Сколько тебе лет?

— Тринадцать. Почти четырнадцать.

— Ты ее родственница?

— Нет.

— Иногда она хавает в муниципальной столовке на улице Клеман. Я сам ее туда отправил. Пару раз видел ее там. Ну все, теперь отваливай.

Вернувшись домой, я вошла на сайт Парижской мэрии, нашла точный адрес столовой, о которой мне сказал знакомый Но, часы ее работы и номер телефона. Еда подается между 11.45 и 12.30, талоны раздают с 10 часов. Все последующие дни я исправно дежурила на улице Клеман, разглядывая людей, которые стягивались заранее, стояли в очереди, входили и выходили. Я так и не увидела Но.

16

Сегодня последний день каникул, очередь в столовую растянулась на пятьдесят метров, двери еще закрыты. Куртку Но я замечаю издали. По мере того как я подхожу все ближе, ноги слабеют, мне надо немного помедлить, собраться с духом, надо произвести в уме какой-нибудь невероятно сложный подсчет — я всегда так делаю, когда вот-вот заплачу или чувствую, что убегу. Даю себе десять секунд, чтобы найти три слова, начинающихся на «h» и оканчивающихся на «е», и произвести деление какого-нибудь сложного числа с бесконечным остатком. Она видит меня. Смотрит прямо в глаза. Ни единого жеста, ни улыбки, поворачивается ко мне спиной, словно мы незнакомы. Я подхожу вплотную, заглядываю ей в лицо, она изменилась, губы кривятся в горькой гримасе, и вся она кажется какой-то заброшенной, сломленной. Делает вид, будто не замечает меня. Она стоит в очереди между двумя мужчинами и даже не пытается шагнуть мне навстречу. Так и стоит за спиной толстого человека, уткнув лицо в шарф. Вокруг вдруг все смолкают, настороженно смотрят на меня, разглядывают с ног до головы.

Я хорошо одета. У меня теплое пальто с исправной молнией, начищенные кожаные сапоги, фирменный рюкзак. Мои волосы недавно вымыты и гладко причесаны. В логической игре, где надо найти чужака, меня можно вычислить мгновенно.

Беседы возобновляются, но голоса звучат глуше. Я делаю еще шаг к ней. Она резко оборачивается, гневно смотрит на меня.

— Чего тебе здесь надо?

— Я искала тебя…

— Что тебе еще от меня надо?!

— Я волновалась за тебя.

— У меня все хорошо, спасибо.

— Ты…

— Все хорошо, ясно? Все прекрасно. Ты мне не нужна.

Она повышает голос, очередь начинает переглядываться, перешептываться, до меня долетают обрывки фраз — что происходит, эта девчонка, чего ей надо, — я не успеваю ничего добавить, как Но резким движением выталкивает меня из очереди, я поскальзываюсь, по-прежнему не отрывая взгляда от ее лица, она вытянула перед собой руку, не позволяя мне приблизиться.

Мне хотелось сказать, что это я нуждаюсь в ней, что я не могу ни читать, ни спать, что она не имеет права бросать меня вот так, даже если это все абсурдно и должно быть наоборот, но ведь я давно поняла, что мир вертится наоборот, достаточно лишь посмотреть вокруг; мне хотелось сказать, что мне ее не хватает, даже если это глупо, потому что это ей всего не хватает, всего самого необходимого для жизни, но я тоже совсем одна, и я пришла за ней.

Двери столовой открылись, и очередь начала продвигаться быстро.

— Лу, сказала же тебе, убирайся! Ты меня достала. Тебя все это не касается, Это не твоя жизнь, понимаешь ты, не твоя жизнь!

Она проорала последние слова с удивительной яростью, я отступаю, по-прежнему не спуская с нее глаз. Потом поворачиваюсь и медленно бреду прочь, через несколько метров оглядываюсь в последний раз, вижу, как она входит в здание, она тоже оборачивается, на пороге замирает, кажется, она плачет, но люди напирают, толкают ее, ктото орет, она грубо ругается в ответ, сплевывает на землю, какой-то мужчина сильно толкает ее вперед, и она исчезает в темноте подъезда.

Я плетусь к метро, тупо следуя серой кромке тротуара, считая по дороге количество урн, зеленых с одной стороны и желтых — с другой. Кажется, что в этот момент я ее ненавижу, ненавижу всех бомжей на свете, им следовало бы быть повежливее и почище. Так им и надо, раз они не хотят приложить хоть немного усилий, вместо того чтобы только выпивать и бездельничать.

17

Глядя в небо, я обязательно спрашиваю себя — где же оно заканчивается? На сколько миллиардов километров оно простирается? Из своей новой книги я кое-что узнала, там целая глава посвящена этому вопросу. По различным наблюдениям, опирающимся в большинстве случаев на теорию Большого взрыва, возраст Вселенной составляет 13,7 миллиарда лет. Спустя приблизительно 300 ООО лет после ее рождения свет получил возможность свободно распространяться, иначе говоря, Вселенная стала видимой. Именно тогда свет от самого удаленного объекта Вселенной достиг ее противоположного края. Это излучение принято называть теперь «видимый горизонт», и равен он лучу длиною в 13,7 миллиарда световых лет. За пределами этого расстояния ничего не видно, и неизвестно, простирается Вселенная дальше или нет. Непонятно даже, имеет ли смысл сам вопрос. Вот почему люди предпочитают оставаться в своих домах, в своих маленьких квартирках с их жалкой мебелью, чашками-плошками и всем таким — из-за головокружения. Потому что, если мы высунем нос наружу, перед нами сразу встанет вопрос: какую роль играем мы, бесконечно маленькие, в этом пространстве, бесконечно большом, и вообще — кто мы такие?

Вечерами, когда отец возвращается домой, я осаждаю его вопросами, на которые он не может ответить. Он ищет в справочниках, в словарях и в Интернете, никогда не отступая, даже если он очень устал.

Однажды я спросила, что такое «теллурический». Он явно предпочел бы посмотреть какой-нибудь сериал про полицейских, которые проводят свои дни в решении запутанных загадок и погоне за преступниками, но и у них, как у простых смертных, полно проблем — и с деньгами, и в личной жизни. Вместо этого отец зарылся в справочники, чтобы дать мне точное определение. Если бы он хотел, то тоже мог бы быть симпатягой-детективом, как в сериалах. Он никогда не нервничает, у него есть кожаная куртка, больная жена и непростая дочь переходного возраста, — короче, все ингредиенты, необходимые для того, чтобы зрители его полюбили и переживали, как бы с ним не случилось несчастья.

Если я смотрю кино вместе с отцом, я даю себе слово молчать, но это сильнее меня — я не могу удержаться от замечаний и комментариев. Например, когда в кадре мы видим героиню, сидящую на диване с распущенными волосами, откинутыми назад, и в следующем же кадре та же самая героиня на том же самом диване сидит в той же самой позе, но волосы уже у нее на груди. Отец, поддразнивая меня, советует: выключи свой компьютер, Лу, поставь его на паузу, потом ерошит мне волосы, приговаривая: вот я сейчас тебе сделаю прическу!

Когда я была маленькая, мама укладывала одну-две шоколадные дольки на кусок хлеба и ставила в духовку. Я стояла рядом с плитой и через стекло смотрела, как плавится шоколад, как переходит из твердой формы в жидкую, мне очень нравилось наблюдать за этой метаморфозой, гораздо больше, чем само лакомство. В детстве я наблюдала, как сворачивается кровь на ссадинах, не обращая внимания на боль, ждала последней капли, которая должна загустеть, высохнуть и превратиться в корочку, ту самую, которую я, конечно же, потом сдирала. В детстве я опускала голову вниз и стояла в такой позе, пока не становилась красная как вареный рак, потом резко выпрямлялась и в зеркале следила, как щеки постепенно приобретают нормальный цвет. Я ставила опыты.

Сегодня я наблюдаю за изменениями своего тела, но я не похожа на других девочек, я имею в виду не тех, кто в моем классе, им уже по пятнадцать лет, нет, я говорю о сверстницах. Они ходят по улицам с таким видом, будто куда-то спешат, никогда не смотрят себе под ноги, а в их смехе звенят все тайны, которыми они делятся друг с другом. Мне же никак не удается подрасти, приобрести хоть какие-нибудь формы, я совсем маленькая, может, это оттого, что я знаю секрет, который остальные стараются не замечать, — я знаю, насколько мы на самом деле малы и ничтожны.

Если очень долго сидеть в горячей ванне, кожа на пальцах сморщивается. Я прочитала объяснение в книге: внешний слой кожи, эпидермис, впитывает воду словно губка, он растягивается и образует складки. Вот в чем истинная проблема: мы — губки. А я впитываю не только эпидермисом. Я впитываю все и всегда — стопроцентная промокаемость. Бабушка считает, что это опасно и вообще вредно для здоровья. Она говорит обо мне — ах, бедняжка, у нее когда-нибудь лопнет голова, она впитывает все подряд, как же она может в этом разобраться, нужно, чтобы она сортировала информацию, Бернар, вы должны записать ее в спортивную секцию, ну хотя бы на теннис, чтобы она расходовала энергию, не то — вот помяните мое слово! — у нее лопнет голова.

18

Он вошел в автобус через заднюю дверь, на следующей, после моей, остановке. Прямо напротив меня. Он подставил мне щеку, я держалась за поручень и пришлось его отпустить, чтобы дотянуться до него, несмотря на плотную толпу, я уловила запах ополаскивателя, исходивший от его одежды.

— Хорошо провела каникулы, Пепит?

Я скорчила гримасу.

Лукас стоит передо мной с непринужденным видом, как всегда. Но я-то знаю, что он знает. Знает, что все девчонки в лицее влюблены в него по уши, что мсье Маран относится к нему с уважением, пусть и делает постоянно замечания, знает, что время не подчиняется нам и что мир устроен неправильно. Лукас умеет видеть сквозь стекла и туман, в слабом утреннем свете, он знает, что такое сила и слабость, знает, что мы есть все и ничто, знает, как тяжело взрослеть. Однажды он сказал мне, что я — фея.

Лукас всегда производит на меня сильное впечатление. Я наблюдаю за ним, когда трогается автобус, все немного падают вперед, он спрашивает, как прошло Рождество, я не знаю, что ему рассказать, и спрашиваю его о том же. Ездил к деду с бабкой, в деревню, отвечает он и с улыбкой пожимает плечами.

Мне хотелось бы ему рассказать, что я потеряла Но, что очень беспокоюсь за нее, я уверена, он бы все правильно понял. Сказать, что иногда по вечерам мне совсем неохота идти домой, из-за всей скопившейся в доме печали, из-за пустоты в глазах мамы, из-за фотографий, запертых в деревянном сундучке, из-за вечных рыбных палочек на ужин.

— Слушай, Пепит, а может, сходим как-нибудь на каток, а?

— М-м-м…

(Я видела коньки в магазине «Go Sport», у них страшное количество крючочков и шнурочков. Безнадежно.)

Мы выходим у лицея, двери еще закрыты, ученики собираются группками, обмениваются новостями, курят. Лукас знаком со всеми, но он остается рядом со мной.

Я стараюсь сохранить обычное выражение лица, не позволить непрошеным мыслям заполнить мою голову, со мной часто так бывает, стоит лишь немного расслабиться, и я вдруг мысленно вижу, как все могло бы произойти — как лучшее, так и худшее, будто у меня в голове оптический фильтр, который меняет цвет окружающего: райская жизнь или катастрофа.

Я стараюсь не думать, что, может, когда-нибудь Лукас обнимет меня и крепко прижмет к себе.

19

Я выхожу из центрального подъезда, дождь такой, что почти ничего не видно. На той стороне улицы, на тротуаре, стоит Но. Я замечаю ее сразу: темное пятно в сгустившихся сумерках. Она ждет меня. Вспомнила, где я учусь, и пришла. Рядом с ней нет ее постоянного спутника — чемодана, лишь сумка через плечо. Она здесь, достаточно лишь перейти дорогу. Даже издалека видно, какая она грязная, джинсы все в жирных черных пятнах, волосы склеились сосульками. Я стою неподвижно, меня толкают выходящие из лицея, вокруг шум, смех, крики, я в самом центре школьного водоворота.

Я.

Стою.

Напротив Но.

Что-то удерживает меня. Постепенно различаю, что веки у нее набрякли, под глазами темные тени, улавливаю ее неуверенность. В мгновение ока вся моя обида испаряется, остается только одно желание — поскорее обнять ее. Перебегаю улицу. Говорю — пошли. Она молча следует за мной, мы доходим до бара «Боттэ». Люди оглядываются на нас. Они оглядываются, потому что Но живет на улице, это ясно как божий день.

Она рассказывает, опустив голову, ладони обхватывают горячую чашку в попытке хоть немного согреться. Она ночует в городском приюте в Валь-де-Марн, куда ее пустили на четырнадцать дней. Каждое утро в 8.30 их выставляют вон. На целый день. Надо как-то убивать время. Ходить, чтобы не замерзнуть. Искать какое-нибудь укромное местечко, чтобы посидеть. Пересекать весь город, чтобы получить миску теплой похлебки. Брать талоны. Ждать. Возвращаться. Просить милостыню на выходе из метро или магазина. Если еще есть силы. Силы сказать «пожалуйста». Скоро придется искать новый ночлег. Такова ее жизнь. От приюта к приюту. Держаться, насколько хватит сил. Добывать еду. Избегать ночевок на улице. Работа? Да, она пробовала искать. Кафе, бары, столовые самообслуживания, супермаркеты. Но без точного адреса или с адресом городского приюта шансов никаких. Против этого она бессильна. Нет адреса — нет работы. Она забросила саму идею. Она никогда не думала, что ее жизнь превратится в такое дерьмо, маленькой она хотела стать парикмахером, мыть клиентам голову, красить волосы, мечтала когда-нибудь открыть свой салон красоты. Но она не училась этому. Ни этому, ни чему-то другому. Она говорит — я не знаю, что мне делать, понимаешь, совсем не знаю.

На несколько минут Но замолкает, взгляд устремлен в пустоту. Я отдала бы все: свои книги, энциклопедии, одежду, компьютер, чтобы только у нее была нормальная жизнь — с кроватью, домом, родителями, которые ее ждут. Я думаю о свободе-равенстве-братстве, обо всех этих формулах, которые мы учим в школе и которых на самом деле не существует. Не следует учить людей верить в то, что они могут быть равны, ни здесь, ни в каком другом месте. Моя мать права. Жизнь несправедлива, и к этому нечего добавить. Мама знает о жизни что-то такое, чего лучше не знать. Вот почему она больше не может работать — так и написано в ее больничном, «нетрудоспособна», она знает нечто, что мешает ей жить, нечто такое, что дано постичь лишь в глубокой старости. Мы учимся решать уравнения с неизвестными, проводить параллельные прямые и доказывать теоремы, но в настоящей жизни нечего решать, проводить и доказывать. Это как смерть младенцев. Гope — и больше ничего. Жизнь — огромное горе, которое не растворить водой, не распылить в воздухе, некий твердый элемент, сопротивляющийся любому воздействию.

Кожа у Но стала такой же серой и сухой, как у остальных бездомных, она смотрит на меня, мне кажется, она дошла до точки, до предела выносливости, и мне чудится, что она никогда уже не сможет подняться, не сможет быть чистой и красивой. Однако она вдруг улыбается и говорит, что рада меня видеть.

Я вижу, как дрожат у нее губы, секунда — и она опускает глаза, внутренним голосом я молюсь — пусть я и не каждый день верю в Бога, — чтобы она не заплакала, потому что, если она расплачется, я тоже не выдержу, а когда я плачу, то это может продолжаться часами, будто прорывает плотину, — наводнение, природный катаклизм, вот только от слез никакой пользы.

Она елозит ложечкой по дну чашки, выскребая остатки сахара, откидывается на спинку стула, все, она взяла себя в руки, я вижу это по тому, как она сжимает губы, я ее знаю.

— Ну а что твой доклад?

Рассказываю, как мне было страшно стоять перед полным классом, как дрожал мой голос вначале, а потом совсем не дрожал, потому что получилось так, как будто она была со мной рядом, как будто она придавала мне сил, и затем — облегчение, когда все закончилось, и аплодисменты и все такое.

— И потом, Лукас, помнишь, я тебе о нем рассказывала, уже два раза приглашал меня к себе после уроков, и он хочет пойти со мной на каток, но каждый раз я отказываюсь, не очень знаю, как быть.

Она, как маленькая девочка, любит, когда я ей рассказываю истории. Я вижу, что она слушает взаправду, может быть, потому, что моя болтовня напоминает ее собственное школьное прошлое. У нее блестят глаза, я говорю и говорю — о Лукасе, о том, что он уже два раза оставался на второй год, о его коллекции машинок, складных ножей и темных волосах, о белом шраме над верхней губой, который зигзагом спускается на губу, о его рюкзаке, украшенном разными надписями, которые я не понимаю, о его невозмутимости, о приступах ярости и о том дне, когда он опрокинул парту и, не сказав ни слова, покинул класс — точно король, даже не обернувшись. Я рассказываю о Лукасе: ему семнадцать лет, у него длинное крупное тело, но он очень ловкий, и он смотрит на меня как-то особенно, как будто я — муравей; я говорю, что на всех контрольных он оставляет листы пустыми, а у меня самые высокие оценки в классе, его на три дня отстраняли от занятий, а мои домашние задания ставят в пример и цитируют вслух; рассказываю о том, как он нежен со мной, хотя я ему точно не пара.

— А ты уже влюблялась?

— Ага, когда мне было столько же, сколько сейчас тебе. Я тогда жила в интернате в Френувиле. Он был из другого класса, но мы виделись по вечерам, вместо того чтобы идти спать, пробирались во двор, прятались под деревьями, даже зимой.

— Как его звали?

— Лоис.

— А что было потом?

— Когда потом?

— Ну, что между вами произошло?

— Я тебе как-нибудь расскажу, не сейчас.

Она не любит рассказывать о себе. Скажет несколько слов — и замолкает. И всегда одни и те же отговорки — не сейчас, в другой раз.

— Ты из-за этого грустная?

— Ну я же сказала — не сейчас.

— А я вот о чем хотела тебя спросить — ты знаешь, в какую сторону надо вращать языком, когда целуешься с мальчиком?

Она сперва широко открывает глаза, очень-очень широко. И потом она… смеется. Я никогда не видела, чтобы она так смеялась. Если бы у меня было больше денег, я бы позвала официанта и закричала «Шампанского!», захлопала бы в ладоши и потребовала, чтобы принесли сотни пирожных, как на свадьбе моей двоюродной сестры, мы бы включили музыку на всю катушку, танцевали бы на столах, приглашали бы на наш праздник всех прохожих, Но переоделась бы в туалете и вышла оттуда в бальном платье и умопомрачительных туфлях, кафе закрылось бы для посторонней публики, и…

— Ну и вопросики у тебя! Нет никакого направления, когда целуются, мы же не стиральные машины!

Она еще смеется, спрашивает, не найдется ли у меня бумажных платков. Я протягиваю ей пакетик, Но смотрит на циферблат настенных часов и резко поднимается: ей нужно вернуться в приют не позже семи часов, иначе ее уже не пустят. Я отдаю ей оставшиеся у меня деньги, чтобы она смогла поехать на метро. Она не возражает. Мы спускаемся вместе в подземку, у эскалатора надо расставаться. Я говорю, что хотела бы снова с ней повидаться, если она сможет. Теперь совсем нетрудно это сказать. Она улыбается.

— Хорошо.

— Обещаешь?

Она быстро проводит рукой по моим волосам, таким движением, как гладят мимоходом по голове детей.

20

А что, если Но переедет к нам? Если мы забудем о том, что принято и не принято, если мы поверим, что порядок вещей можно изменить, пусть все это страшно сложно, намного сложнее, чем кажется. Это выход. Единственный. В нашем доме у нее будет своя кровать, место за столом, шкаф, куда можно убрать вещи, душ с горячей водой, чтобы вымыться. У нее будет адрес. Она снова сможет искать работу. Комната Таис пустует. Отец в конце концов все-таки отдал детскую кроватку, комод и его содержимое, а в комнату поставил диван и стол. Иногда он запирается там, чтобы закончить срочную работу или просто побыть в одиночестве. Мама туда никогда не заходит, по крайней мере, в нашем присутствии. Она ни к чему не прикасалась, отец сам все сделал. Про эту комнату больше никто не говорит «спальня», теперь мы называем ее «кабинет». Дверь туда постоянно закрыта.

Я выжидаю несколько дней, прежде чем решиться. Жду подходящего момента. Не так-то много способов дипломатично затронуть тему. Или голая правда — или театральная постановка, чтобы выдать Но за кого-то другого. Я перебираю различные возможности: Но — двоюродная сестра моей школьной подруги, у нее нет денег на жилье, но она хотела бы продолжать учебу. Но — ассистентка в лицее и ищет комнату. Она только что вернулась из-за границы. Ее родители — друзья мадам Ривери, моей преподавательницы французского. Но — дочь директора, он выгнал ее из дома, потому что она провалилась на экзаменах.

Я верчу идею и так и этак, каждый раз сталкиваясь с одной и той же проблемой: в том состоянии, в котором находится Но, она не сможет сыграть роль. Одной горячей ванны и чистой одежды недостаточно, чтобы исправить дело.

Наконец однажды вечером я собираю в кулак все свое мужество и решаюсь. Мы ужинаем все втроем, в кои-то веки мама не улеглась спать с наступлением темноты, а осталась с нами. Момент самый подходящий. Я начинаю с предупреждения — у меня есть одна очень важная просьба. Только не перебивайте меня. Ни в коем случае. Выслушайте до конца. Я приготовила развернутую аргументацию из трех частей, как нас учила мадам Ривери, со вступлением и двойным заключением, в котором я подвожу итоги и открываю новые перспективы. Итак…

Вступление: я познакомилась с молодой девушкой восемнадцати лет, которая живет на улице и ночует в приютах. Ей нужна помощь. (Тут я перехожу к главному, без размазывания и прочей лирики.)

Римское один (основной тезис): она могла бы поселиться у нас, на время, пока не отдохнет и не наберется сил, пока не найдет работу. (Конкретные аргументы и практические решения). Она могла бы занять диван в кабинете и принимать участие в домашнем хозяйстве.

Римское два (анализ возможных контраргументов): конечно, для этого существуют специальные учреждения, и мы не должны брать на себя их миссию, это, безусловно, гораздо сложнее, чем кажется на первый взгляд, мы ее почти не знаем, мало ли что от нее можно ждать.

Римское три: во Франции более 200 ООО бездомных, и социальные организации не могут заниматься всеми. Каждую ночь тысячи людей спят на улице. Сейчас зима, холодно. Каждую зиму люди умирают на улице от холода.

Заключение: что нам мешает попробовать? Чего мы боимся, почему заранее опускаем руки? (Мадам Ривери часто говорит, что мои заключения всегда чуть-чуть высокопарны, это правда, но иногда цель оправдывает средства.)

Я записала свое выступление в тетради и подчеркнула красным ключевые пункты. Несколько раз произнесла монолог перед зеркалом в ванной, стараясь говорить уверенным голосом и сохранять руки в покое.

Мы сидим за столом, перед нами тарелки с пиццей, упаковку от которой я бережно отложила в сторону. Занавески задернуты, торшер освещает нас мягким оранжевым сиянием. Мы находимся на пятом этаже парижской квартиры, за наглухо закрытыми ставнями, в полной безопасности.

Я начинаю говорить и тут же сбиваюсь, теряю нить, забываю свой четкий план. Меня поглощает желание убедить их, желание видеть Но здесь, с нами, чтобы она сидела за этим самым столом, пила бы из наших чашек, делила бы с нами еду. Не знаю почему, я вдруг вспоминаю сказку «Девочка и три медведя», перед глазами встает картинка из книги, которую мама читала мне, Девочка разбила чашку, тарелку, сломала стул и кровать, картинка навязчиво стоит перед глазами, я боюсь растерять остатки мужества, продолжаю строчить как из пулемета, говорю долго и бессвязно, рассказываю все как было — как я встретила ее в первый раз, то немногое, что я узнала о ней, описываю ее лицо, руки, ее вечный чемодан на колесиках, ее редкую улыбку.

Они выслушивают до конца. Потом воцаряется молчание. Очень долгое молчание. И вдруг раздается голос матери — редкость даже большая, чем смех Но:

— Мы должны с ней познакомиться.

Отец, пораженный, поднимает голову. Пицца совсем остыла. Я скатываю из нее комок во рту, пропитываю слюной, считаю до десяти, прежде чем проглотить.

Отец повторяет слова матери — конечно, мы должны с ней познакомиться.

Вот так. Порядок вещей можно изменить, и бесконечно малое может стать великим.

21

Я ждала Но после занятий, искала ее глазами, выйдя из лицея, едва плелась к метро, чтобы растянуть время, выискивала ее тонкую фигурку, неровную походку. Я все еще верила ей.

Сегодня вечером она пришла. Как обещала. Выглядела она окоченевшей. Ей пришлось покинуть приют, где она ночевала последнее время, но ей дали другой адрес, а там — очередь, нужно ждать, когда освободится место. Она ночует у своего приятеля на улице Шарантон, он разрешил ей остаться на некоторое время, но рядом с его палаткой устроились другие бездомные, потому что угол уж очень удобный, и начались всякие дрязги — те слушают радио даже глубокой ночью и норовят ее трахнуть. Она рассказывает это все одним махом, говорит «трахнуть», как если бы я была взрослой, и я горжусь, что она не принимает меня за сопливую девчонку, к тому же я прекрасно знаю, что значит это слово и в чем состоит разница между ним и другими словами, обозначающими то же самое. Я знаю, как важны слова и их оттенки.

Я не могу привести Но домой в таком состоянии. Нужно сначала ее вымыть и найти нормальную одежду. В это время дня мама всегда дома, и Но должна выглядеть как минимум прилично. Я уверена, что это важно, даже если родители согласились принять ее, первое впечатление может все испортить. Все происходит очень быстро. Несмотря на то что, как правило, я не умею действовать быстро — образы и слова обычно заполняют мою голову и парализуют волю, — в этот раз необходимо, чтобы все двигалось в одном направлении, не сталкиваясь и не путаясь в противоречиях, нужно делать шаг за шагом, передвигать сначала одну ногу, потом другую, не задаваясь вопросом, с какой лучше пойти, с правой или с левой. (Однажды мадам Кортанз объяснила отцу, что сверходаренные дети обладают огромными способностями к познанию, построению концепций, анализу, но самые простые вещи могут поставить их в тупик. Тогда мне это показалось чем-то вроде врожденной болезни, порока, который я никогда не смогу преодолеть.)

Я прошу Но подождать меня и никуда не уходить, кажется, в первый раз я говорю с ней таким властным тоном. У нее больше нет сил сопротивляться, отказываться, убегать. Я перехожу улицу и буквально хватаю за руку Лукаса — в других обстоятельствах я никогда бы этого не сделала, но сейчас мне все равно, он как-то сказал, что живет практически один в пятикомнатной квартире. Его отец уехал в Бразилию, присылает оттуда деньги. А мать редко ночует дома, общается с ним через записки на желтых листочках, приклеивая их к двери, она никогда не приходит в школу, даже если ее вызывают учителя, раз или два в месяц, а когда холодильник пустеет, выписывает чек. Раз в неделю наведывается домработница, переполненная беспокойством, чем питается Лукас.

В двух словах я объясняю ему ситуацию, надо спешить, и наплевать, если я проглатываю половину слов и шея пошла пятнами, я тороплюсь. Теперь я понимаю, почему я сразу же выбрала его, только его и никого другого: он окидывает Но беглым взглядом и говорит: «Пошли, девочки».

К счастью, упрашивать Но не приходится. Оказавшись в квартире Лукаса, она прямиком бежит в туалет, ее тошнит. Объясняет, что это от лекарств, я не решаюсь спросить каких. Лукас достает большое банное полотенце, безупречно сложенное и отглаженное, я такие видела только в рекламе ополаскивателей. А Но и вовсе, похоже, сто лет не видела махровых полотенец. Она не сопротивляется, пока я тащу ее по коридору в ванную, открываю кран и наполняю ванну. Все происходит быстро и четко, действия логично вытекают из принятых решений, я звоню домой, чтобы предупредить маму: мы с Но придем через час, и кладу трубку, не дожидаясь ее ответа, — на тот случай, если они вдруг передумали. Прошу Лукаса найти для Но какую-нибудь одежку. Он закуривает и жестом гангстера из кинофильмов дает понять: «все под контролем». Ванна готова. Я помогаю Но раздеться, приходится дышать ртом, чтобы не задохнуться, смотрю, как она опускается в горячую воду, у нее тело мальчика, прямые узкие ноги, худые руки, плоская грудь, выпирающие ребра. От жары ее щеки розовеют, у нее такая тонкая кожа, что видна каждая жилка. Я остаюсь в ванной — боюсь, как бы Но не стало плохо. Беру мочалку и тру ей спину, руки, ноги, нужно побольше мыла, приказываю «встань, сядь, повернись, дай правую ногу, левую». Она молча подчиняется. Я протягиваю ей мочалку, чтобы она завершила свой туалет, отворачиваюсь, слышу, как она встает в воде, затем опускается обратно. Разворачиваю большое полотенце, с моей помощью Но вылезает из ванны. На поверхности воды, среди мыльной пены, плавают ошметки грязи.

В спальне на кровати уже ждет одежда — Лукас порылся в гардеробе матери, сам он устроился в гостиной у телевизора. Я помогаю Но одеться, потом возвращаюсь в ванную, чтобы все вычистить с помощью «Мистер Пропер, лесная свежесть», у нас дома такой же флакон, после него все блестит тысячью огней, совсем как в рекламе.

Джинсы и свитер приходятся Но впору, я спрашиваю себя, как столь миниатюрная женщина смогла произвести на свет такого огромного Лукаса. Он предлагает нам чего-нибудь выпить, я догадываюсь, что Лукас не решается взглянуть на Но. С жаром благодарю его за помощь, нам пора идти. Я не знаю, что за дрянь впихнула в себя Но, у нее совершенно отсутствующий вид, она не возражает ни когда я беру ее за запястье и нащупываю пульс, ни когда я сообщаю, что мы идем ко мне, родители уже ждут нас. Она молча смотрит на меня несколько секунд, как будто нужно некоторое время, чтобы эта информация вошла в ее сознание, потом молча идет за мной. У лифта Но поворачивается к Лукасу, благодарит. Он машет рукой — заходите когда хотите. На улице я беру ее чемодан, колесики сломаны, он гремит как не знаю что, ну и наплевать.

Мы идем пешком до моего дома, в подъезде я смотрю на нее еще раз, щеки опять побледнели, волосы еще не высохли. Я звоню, прежде чем открыть дверь своим ключом. Я боюсь потерять Но.

22

Отец с мамой вместе вышли в прихожую, чтобы нас встретить. Я представила Но родителям, пальцы на ногах от волнения сводит судорогой. Отец колеблется мгновение, хочет пожать Но руку, но потом наклоняется, чтобы поцеловать ее. Она машинально отступает, но вымученно улыбается, видно, чего ей это стоит.

Мы ужинаем вчетвером, мама приготовила запеканку с кабачками. Впервые за долгое время она сменила халат на черные брюки и полосатый свитер. Родители ни о чем нас не расспрашивают. Ведут себя так, словно сегодня обычный вечер, мама остается с нами до конца ужина. Мне кажется, что сейчас она по-настоящему с нами, ее присутствие — не формальность, нет, она действительно здесь. Мы болтаем обо всем понемногу, отец рассказывает о скорой командировке в Китай, о Шанхае, который сейчас бурно развивается. Конечно же, Но нет никакого дела ни до Шанхая, ни до собаки консьержа, которая развлекается тем, что выкапывает несуществующие кости на газоне во дворе, ни до счетов за электричество, но это неважно. Важно, что она расслабилась, что не чувствует, будто за ней наблюдают, изучают ее. И в кои-то веки мне кажется, что это возможно — семейный ужин, как в рекламе готовых блюд, беседа течет плавно и неспешно, без фальши и подтекста, без пауз и провисаний, всегда кому-то есть что сказать, никто не выглядит уставшим и печальным. Сегодня за нашим столом не царит давящее молчание.

Весит Но сорок килограмм, ей восемнадцать лет, а выглядит она от силы на пятнадцать, у нее дрожат руки, когда она подносит к губам стакан, ногти обгрызены до мяса, волосы падают на глаза, жесты неловки и угловаты. Она делает неимоверные усилия, чтобы просто оставаться за столом. Чтобы сидеть. Чтобы держаться прямо. Сколько времени она не ужинала вот так, в квартире, не торопясь, не спеша уступить место следующему, сколько времени она не пользовалась салфетками и не ела свежих овощей? Только это сейчас и важно. Остальное подождет.

После ужина отец готовит диван в кабинете. Из шкафа в прихожей достает свежие простыни и теплое одеяло. Потом заглядывает в гостиную — постель готова.

Уставившись в пол, Но бормочет «спасибо».

Я знаю, что иногда лучше не вылезать из собственной скорлупы. Потому что порой достаточно одного взгляда, чтобы дрогнуть, достаточно протянутой руки, чтобы вдруг ощутить всю свою хрупкость, уязвимость, беззащитность, и тогда в один миг все рушится, как пирамида из спичек.

Все прошло без расспросов, подозрений, сожалений, отступлений. Я горжусь родителями. Они не испугались. Просто сделали все, что могли.

Я закрываю дверь в кабинет, гашу свет, для Но начинается новая жизнь, я уверена в этом, жизнь в доме, рядом со мной, я не хочу, чтобы она еще хоть раз почувствовала себя одинокой, я хочу, чтобы она знала — я всегда буду рядом.

23

Она не выходит из комнаты. Дверь закрыта. Мама дала Но кое-что из своей одежды. Отец освободил кабинет, чтобы она смогла устроиться. Из комнаты она выходит, только когда я дома, и почти весь день спит. Не задергивая занавески, лежит одетая на диване, руки вдоль тела, ладонями вверх. Я осторожно стучу, вхожу на цыпочках и вижу ее в этой странной позе — словно Спящая красавица, неподвижная под стеклянным куполом, заснувшая на сто лет, в голубом платье без единой складки, с гладкими волосами вокруг прекрасного лица. Однако Но просыпается, глаза сонно моргают, потягивается, несмело улыбается, спрашивает, как дела в лицее, я рассказываю новости и ухожу готовить уроки, прикрывая за собой дверь.

Позже я зову ее ужинать, она быстро ест, помогает убрать посуду, несколько минут бродит по квартире и затем возвращается в постель.

Она отдыхает.

Глядя на нее, можно подумать, что Но возвращается из долгого путешествия, в котором ей довелось пересечь пустыни и океаны, преодолеть босиком горные кручи, тысячи километров незнакомых дорог, чужих земель. Она возвращается издалека. Из невидимых мест, которые находятся так близко от нас.

Месяцами она стояла в очередях за миской похлебки, койкой для ночлега, на постирушку. Месяцами спала, сунув обувь под голову, покрепче обхватив свой скарб, пряча удостоверение личности и деньги в нижнем белье. Спала вполглаза, на ветхих простынях, под солдатским одеялом, порой укрывшись лишь своей курткой. Месяцами она оказывалась на улице с рассветом, без планов на день, без будущего. Она блуждала в этом мире, который является нашим и в то же время — параллельным, искала уголок, откуда ее не прогонят, где можно просто присесть, на часок прикорнуть.

Она старается занимать как можно меньше места и производить как можно меньше шума, по утрам быстро принимает душ, торопливо выпивает кофе, который приготовил отец, не зажигает света в кухне, ходит бесшумно, крадучись, вдоль стен. Она отвечает «да» или «нет», соглашается со всем, что ей предлагают, и избегает смотреть в глаза всем, кроме меня. Один раз я сидела рядом с ней на кровати, она обернулась, посмотрела мне в глаза и спросила: «Теперь мы вместе, вдвоем?» Я ответила — да, я не знала, что это значит для нее — быть вместе; она часто спрашивает — теперь мы вместе, Лу?

Теперь я знаю — это значит, что ничто и никогда не разлучит нас, это как договор, безмолвное соглашение. По ночам она встает, ходит по квартире, открывает воду в ванной, иногда мне кажется, что она бодрствует несколько часов подряд, слышу, как отворяется дверь кабинета, слышу легкие шаги по ковролину. Как-то ночью я застала ее у окна гостиной: прижавшись лицом к стеклу, она смотрела с высоты пятого этажа на лежащий внизу город, проносящиеся мимо машины, ореолы фонарей, далекие огоньки.

Лукас ждет меня у лицея. На нем кожаная куртка, черная бандана на голове, рубашка торчит из-под свитера, он весь такой огромный.

— Ну что, Пепит, как обстоят дела?

— Она почти не выходит из своей комнаты, но надеюсь, что она останется у нас.

— А родители?

— Они согласны. Сначала Но немного отдохнет, восстановится, а потом будет, наверное, искать работу.

— Знаешь, говорят, что те, кто живет на улице, сломлены. После определенного момента они уже не могут вернуться к нормальной жизни.

— Мне наплевать, кто и что говорит.

— Знаю, но все-таки…

— Проблема именно в этом «но все-таки», из-за «но все-таки» никто ничего не делает.

— Ты такая маленькая, Пепит, но такая большая, и ты, безусловно, права.

Мы входим в класс математики, на нас все пялятся, особенно Аксель и Леа. Лукас садится рядом со мной, во втором ряду.

После каникул он перебрался сюда со своей галерки. Учителя не могли скрыть изумления, постоянно отпускали всякие замечания, смотрите-ка, мсье Мюллер, наконец-то вы в хорошей компании, мадемуазель Бертиньяк сможет одолжить вам немного серьезного отношения к учебе, извлеките из этого пользу, но остерегайтесь списывать у соседки, вот увидите, вам здесь понравится, воздух здесь ничуть не хуже, чем на вашей любимой «Камчатке».

Но своим привычкам Лукас остался верен. Он почти ничего не записывает во время уроков, забывает выключить мобильный, сидит по-прежнему небрежно развалясь на стуле, выставив ноги далеко в проход между партами, все так же громко сморкается. Но больше никогда не опрокидывает парту.

С недавних пор я пользуюсь некоторым уважением в классе, даже Аксель и Леа здороваются и улыбаются при встрече. Никто теперь не хихикает и не шепчется у меня за спиной, если мне удается ответить на вопрос, который остальным оказался не под силу, или если я раньше всех сдаю контрольную.

Лукас — король, бунтарь, вожак. Я — отличница, робкая и тихая. Он старше всех в классе, а я всех младше. Он самый высокий, я — ниже всех. После уроков мы вместе идем в метро или на автобус, он провожает меня до дома. Я не задерживаюсь, тороплюсь из-за Но. Лукас приносит для нее комиксы, шоколадки, иногда сигареты, которые она курит в открытое окно. Он постоянно спрашивает, как у нее дела, беспокоится о ее здоровье, зовет в гости, когда ей станет лучше.

У нас с ним есть общий секрет.

24

Уже несколько дней, как Но начала выходить из своей комнаты и с интересом наблюдать за нашей домашней жизнью. Она даже предлагает свою помощь — сходить за покупками, вынести мусор, приготовить еду. Теперь дверь в кабинет нараспашку. Но застилает постель, моет посуду, пылесосит, смотрит с нами телевизор. Днем она ненадолго выходит на улицу, но всегда возвращается до семи часов вечера.

Когда я прихожу из лицея, она присоединяется ко мне, устраивается на полу в моей комнате и, пока я делаю уроки, листает журнал или комиксы, а иногда лежит просто так, с широко открытыми глазами, уставившись в фальшивое звездное небо потолка. Я смотрю, как вздымается ее грудь в ритме дыхания, пытаюсь угадать по ее лицу, о чем она думает, но ничего не отражается на поверхности, никогда.

За столом Но следит за моими действиями, я вижу, что она изо всех сил старается не допустить ошибки, она не ставит локти на стол, держит спину прямо, косится на меня, рассчитывая на одобрение. Уверена, никто и никогда не учил ее пользоваться ножом и вилкой, не объяснял, что соус не принято собирать хлебом, что нельзя резать ножом салат, и все такое. Впрочем, я тоже далеко не идеал, хотя бабушка во время летних каникул и пытается привить мне хорошие манеры. Как-то я рассказала Но смешную историю, которая приключилась со мной последним летом, в гостях у моей тетки Ивонны. Это сестра бабушки, она вышла замуж за сына настоящего графа. Мы с бабушкой отправились к ним на чай. Перед этим целых три дня она дрессировала меня и даже специально для этого визита купила мне платье. И всю дорогу в машине бабушка не замолкая поучала, как следует вести себя в графском доме. Ивонна собственноручно приготовила пирожные. Чашку я все равно держала, оттопырив мизинец, отчего бабушка нервно ерзала, но по крайней мере я сидела так, как она меня учила, — краешком попы на бархатном диване, ноги плотно сдвинуты, но — боже упаси! — не закидывая одну на другую. Все-таки это страшно сложно — одновременно есть пирожные, держать на весу чашку с блюдцем и не ронять на пол крошки. В какой-то момент мне захотелось поучаствовать в общей беседе — излишнее желание, что и говорить, но поделать с собой я ничего не могла. Мне вдруг захотелось сказать: «Тетя Ивонна, очень вкусно!» Не знаю, что произошло у меня в голове, своего рода замыкание, наверное, я набрала побольше воздуха и произнесла спокойно и четко:

— Тетя Ивонна, это от-вра-ти-тель-но.

Когда я ей рассказала эту семейную байку, Но хохотала до упаду. Она хотела знать, ругали ли меня потом. Нет, не ругали, тетя прекрасно поняла, что у меня проблемы с соединением, что я просто переволновалась, она лишь рассмеялась негромко, как закашлялась.

Такое ощущение, будто Но всегда жила с нами. День ото дня ей становится все лучше. Мы видим, как меняется ее лицо. И походка тоже. Мы видим, что она постепенно поднимает голову, распрямляет спину, смотрит прямо перед собой.

Мы слышим иногда, как, сидя перед телевизором, она смеется, как напевает в кухне под радио.

На улице зима, прохожие передвигаются торопливо, никто не придерживает за собой хлопающих тяжелых дверей, все стремятся как можно скорее набрать свой код, нажать на кнопку домофона и повернуть ключ в замке.

Есть мужчины и женщины, которые ночуют там, на улице, закутавшись в старые спальники или спрятавшись в пустые картонные коробки. Они греются у вентиляционных решеток у выходов метро, прячутся от ветра под мостами. Мужчины и женщины спят в разных закутках города, который их отверг.

Я знаю, что Но думает о них, однако мы никогда об этом не говорим. Вечерами я часто застаю ее у окна — прижавшись лбом к стеклу, она смотрит в темноту, и я не имею ни малейшего представления о том, что происходит у нее в голове, ни малейшего.

25

Событие дня — Аксель Верну постриглась очень коротко, лишь спереди оставив длинную прядь светлых волос. Она стоит на крыльце вместе с Леа, смеется, вокруг них толпа мальчиков, небо совершенно синее, и холод собачий. Было бы гораздо проще, если бы я не отличалась от них, носила бы обтягивающие джинсы, браслеты с амулетами, лифчики и все такое. Но, увы!

Мы сидим в классе, не издавая ни звука. Мсье Маран выкликает фамилии, у него высокий голос, он бросает беглый взгляд на очередного ученика, ставит крестик в журнале.

— Педразас — здесь, Ревийер — здесь, Вандерберг — здесь, Верну — отсутствует.

Аксель поднимает руку:

— Мсье Маран, я здесь!

Он смотрит на нее с выражением легкого отвращения.

— Я вас не знаю.

Секундное замешательство, голос Аксель начинает дрожать.

— Это я, Аксель Верну.

— Что с вами стряслось?!

По классу проходит волна. У Аксель наворачиваются слезы на глаза, она опускает голову. Я терпеть не могу, когда людей унижают вот так, за здорово живешь. Я наклоняюсь к Лукасу, говорю ему, что это отвратительно, и на этот раз это именно то, что я действительно хочу сказать.

— Мадемуазель Бертиньяк, у вас какое-то важное замечание?

У меня не больше десятой доли секунды, чтобы решиться. Мне недостает мужества, апломба, если бы только я была оснащена функцией «возврат на десять минут назад», меня бы это вполне устроило.

— Я сказала, что это отвратительно. Вы не имеете права так говорить.

— Адвоката будете изображать в зале наказаний, мадемуазель Бертиньяк, соберите вещи.

Ни в коем случае нельзя испортить свой выход. Не самый лучший момент запутаться в собственных ногах или наступить на шнурок. Я собираю вещи, считаю шаги, двадцать шесть, двадцать семь до двери, я выхожу, глубоко вдыхаю, я гораздо взрослее, чем кажется.

В конце занятий Аксель хватает меня за руку, говорит «спасибо», всего секунда, но этого достаточно, я все прочла в ее глазах.

Сегодня Но ждет меня перед входом в лицей, мы договорились пойти к Лукасу, на ней мамин зеленый пуловер, волосы собраны заколкой, кожа стала гладкой, Но очень красивая. Лукас присоединяется к нам, поздравляет с боевым крещением, целует Но как старую знакомую, я чувствую болезненный укол в сердце, втроем мы направляемся к метро.

Повсюду картины, персидские ковры, антикварная мебель. Гостиная огромна, дизайн тщательно продуман, все в этой квартире устроено с шиком, но вместе с тем у каждой комнаты заброшенный вид театральных декораций, будто вся обстановка не настоящая. Как-то вечером, в прошлом году, вернувшись из школы, Лукас нашел письмо от отца. Тот, не говоря никому ни слова, много недель готовился к отъезду и однажды утром подхватил чемодан и был таков. Он сел в самолет и больше домой не возвращался. В письме он просил прощения, говорил, что Лукас поймет позже. Несколько месяцев назад мать встретила другого мужчину, Лукас его ненавидит, тип из тех, кто всегда прав, никогда не извиняется из принципа и считает всех вокруг идиотами. Они чуть не подрались, и не один раз, так что мать переехала к «типу», в Нейи. Она регулярно звонит Лукасу и время от времени приезжает на выходные. Отец шлет из Бразилии деньги и письма.

Лукас показывает квартиру, Но следует за нами, задает вопросы — что он ест, как может жить один в такой огромной квартире, не хотелось ли ему тоже уехать в Рио-де-Жанейро, за отцом?

Лукас показывает нам фотографии отца разных лет, макет кораблика в бутылке, который они сделали вместе, когда Лукас был маленький, японские гравюры, оставшиеся после отца, его коллекцию ножей. Их очень много — большие, маленькие, финки, кинжалы, охотничьи, со всех уголков земного шара. Рукоятки тяжело ложатся в ладонь Но, тонкие лезвия остро сверкают, она достает их один за другим, вертит между пальцами, гладит дерево, слоновую кость, рог. Я вижу, что Лукас боится, как бы она не поранилась, но не решается сказать, позволяет ей забавляться, и я тоже, у нее это ловко получается, можно подумать, она всю жизнь этим занималась, и ей совсем не страшно. Наконец Лукас предлагает нам перекусить, Но убирает ножи в коробку, я до них так и не дотронулась.

Мы сидим за кухонным столом, Лукас достал печенье, шоколад, стаканы, я смотрю на Но — на ее руки, запястья, черные волосы, бледные губы, она такая красивая, когда улыбается, несмотря на отсутствие зуба.

Потом мы слушаем музыку, развалившись на диване, сигаретный дым окружает нас облаком, время останавливается, мне кажется, что гитары парят над нами, и мир принадлежит нам.

26

По совету отца Но сходила в социальную службу, которая вела ее дела. Она собрала необходимые справки и теперь два раза в неделю посещает центр помощи молодым женщинам, оказавшимся в очень трудной ситуации. Там она может свободно пользоваться телефоном, ксероксом, компьютером. Там есть кафетерий и дают талончики на обед. Она начала искать работу.

Отец заказал дубликаты ключей, и теперь Но уходит и приходит когда ей вздумается. Она часто обедает в «Бургер Кинг», потому что там дают сдачу с обеденных талонов, и этой мелочи хватает ей на сигареты. Она звонит по объявлениям, ходит по магазинам в поисках вакансии, но возвращается обязательно засветло. Много времени она проводит с мамой, рассказывает ей о своих поисках и еще бог знает о чем, только маме удается ее разговорить. Иногда задашь Но вопрос и видишь, как меняется у нее лицо, она делает вид, будто не слышала, а иногда вдруг начинает говорить в самый неожиданный момент, когда мама готовит еду, или моет посуду, или я делаю уроки, то есть когда Но не в центре нашего внимания и на нее никто не смотрит.

Сегодня отец задерживается. Мы сидим втроем на кухне, мама чистит овощи (что само по себе уже событие), я листаю журнал. Мама задает вопросы — не автоматические вопросы, заранее записанные на пленку ее сознания, а самые настоящие, живые, ей действительно интересно. Меня это немного раздражает, а Но начинает рассказывать.

Ее мать изнасиловали, когда той было пятнадцать лет. Их было четверо. Они вышли из бара в тот самый момент, когда она ехала на велосипеде по обочине деревенской дороги. Они силой затащили ее в машину. Когда она поняла, что беременна, для аборта уже было поздно. Денег же, достаточных, чтобы отправить ее в Англию, где на этом сроке еще могли помочь, в их семье никогда не водилось. Родилась Но в Нормандии. Ее мать зовут Сюзанн. Когда живот стал заметен, она бросила школу и больше туда не вернулась. Она не стала подавать судебный иск, чтобы избежать еще большего позора. После родов Сюзанн устроилась уборщицей в местный супермаркет. Она никогда не брала Но на руки. Не могла заставить себя дотронуться до нее. До семи лет Но воспитывали дед с бабкой. Сначала на нее показывали пальцем, перешептывались за спиной, отводили глаза, вздыхали и предрекали худшее. Вокруг них образовалась пустота, об этом Но рассказывала бабушка. Это она водила ее всюду — на рынок, в церковь, в школу. Крепко держа внучку за руку, старая дама переходила дорогу с высоко поднятой головой и прямой спиной. А потом все как-то забылось. Но уже не помнит, знала ли она с самого начала, что Сюзанн — ее мать, во всяком случае, она никогда не звала ее «мама». Мать никогда не садилась за стол ни рядом с ней, ни напротив. Она хотела, чтобы Но не существовало или чтобы она оказалась где-нибудь далеко-далеко. Она никогда не называла дочь по имени и не обращалась к ней прямо, всегда говоря о ней в третьем лице — «она», «эта».

Вечерами Сюзанн уходила гулять с местными парнями-байкерами.

Дед и бабка обращались с Но как с дочерью. Они достали с чердака игрушки и одежду, покупали книжки с картинками, обучающие игры. Когда Но говорит о них, у нее меняется голос, на лице появляется легкая улыбка, будто она слушает музыку воспоминаний, которая делает ее беззащитной. Они жили на ферме. Дед занимался огородом и разводил птицу. В восемнадцать лет Сюзанн встретила на дискотеке одного мужчину. Он был старше ее. Его жена погибла в автокатастрофе, она была беременна, ребенок так и не родился. Мужчина работал в Шуази-ле-Руа, в охранной фирме, неплохо зарабатывал. Сюзанн, с ее длинными черными волосами, в неизменных мини-юбках, была очень хороша собой. Он предложил отправиться с ним в Париж. Они уехали следующим летом, а Но осталась на ферме. Сюзанн так и не вернулась за ней. Когда Но пошла в подготовительный класс, умерла бабушка. Однажды утром она поднялась на деревянную лестницу, чтобы набрать яблок, она еще не заготовила пюре, и упала ничком, словно большой пакет с конфетами. Так и лежала на спине в своей кофте с вышитыми цветами. Изо рта стекала тоненькая струйка крови. Глаза были закрыты. Стояла жара. Испуганная Но побежала за соседями.

Дед не мог оставить Но у себя. Он бы просто не справился. И потом, одинокий мужчина с маленькой девочкой — это не принято. И Но отправили в Шуази-ле-Руа, к матери и мужчине с мотоциклом. Ей было семь лет.

Внезапно Но замолкает. Ее руки неподвижно лежат на столе. Мне так хочется узнать продолжение, но ни в коем случае нельзя настаивать, вот мама сразу это поняла, поэтому ни о чем и не спрашивает.

Прошло несколько недель, Но обрела свое место в доме, стала намного лучше выглядеть и, кажется, даже поправилась на несколько килограмм. Она часто сопровождает меня то туда, то сюда, развешивает постиранное белье, курит на балконе, достает почту из ящика, вместе со всеми выбирает, какой фильм смотреть. Мы почти забыли, что раньше жили без нее. Мы можем часами молчать, просто находиться вместе, я знаю, она ждет, что я позову ее с собой, знаю, что ей нравится спускаться в лифте, ходить за покупками, с наступлением темноты возвращаться домой. Списком покупок ведает она, по мере продвижения по магазину вычеркивает пункты, перед кассой проверяет в последний раз, все ли куплено, с таким видом, будто от этого зависят судьбы мира. Возвращаясь, она вдруг останавливается на тротуаре и ни с того ни с сего спрашивает меня:

— Мы вместе, Лу, мы ведь теперь вместе?

Есть еще один постоянный вопрос, который она часто задает, и, как и на первый, я отвечаю «да, да, да», — доверяю ли я ей, верю ли?

У меня в голове крутится одна и та же фраза — я вычитала ее не помню уже где: тот, кто постоянно уверяет в своей преданности, первый предаст тебя. Я стараюсь прогнать ее как можно дальше.

Мама начала листать журналы, взяла книги в библиотеке, сходила на пару выставок. Теперь она одевается, причесывается и даже чуточку красится, каждый вечер ужинает вместе с нами, задает вопросы, рассказывает смешные истории, случившиеся за день. Она понемногу обретает речь, вспоминает прежние выражения, иногда сомневается, иногда замолкает, но все же досказывает до конца. Она позвонила старым друзьям, встретилась с коллегами и купила себе кое-что из одежды.

По вечерам за столом я наблюдаю украдкой, как смотрит на нее отец: взгляд его недоверчив и нежен, полон надежды и беспокойства, будто все происходящее висит на волоске.

27

Есть в жизни одна очень неприятная штука, с которой невозможно справиться: мы не можем перестать думать. Маленькой я каждый вечер, лежа в постели, тренировалась, стараясь добиться в голове абсолютной пустоты. Я выставляла вон все мысли, одну за другой, еще до того, как они обретали словесные очертания, я вырывала их с корнем, давила в зародыше, но все время сталкивалась с очевидностью: думать о том, чтобы перестать думать, — это все равно думать. И тут уж ничего не поделаешь.

Как-то раз я заговорила об этом с Но — в надежде, что уж она-то, после всего пережитого, могла бы найти выход, какое-нибудь решение этой проблемы, однако она лишь посмотрела насмешливо:

— Ты никогда не перестаешь?

— Перестаю что?

— Шариками вертеть?

— Так я тебе как раз и говорю, что если вдуматься, то это совершенно невозможно.

— Возможно, когда спишь.

— Когда спишь — да. А с другой стороны, ты видишь сны…

— Ну не знаю, попробуй делать как я, я никогда не вижу снов, это вредно для здоровья.

Она не находит странным то, что я собираю упаковки от готовых блюд, коллекционирую ярлычки от одежды, сравниваю длину рулона туалетной бумаги разных марок. С полуулыбкой она наблюдает, как я измеряю, сортирую, классифицирую, наблюдает безо всякой иронии. Сидя рядом с ней, я вырезаю слова из газет, чтобы наклеить их в свою тетрадь, Но спрашивает, не достаточно ли мне тех, что уже есть, интересуется, зачем мне это, помогает искать в словаре, я вижу, что ей это нравится, — достаточно посмотреть, с каким видом она диктует мне определение своим немного сиплым голосом. Каждое слово она произносит раздельно, точно школьная учительница, предельно серьезно и все такое. Однажды она помогала мне вырезать геометрические фигуры для лицея, она действительно старалась, сжала губы, чтобы я не отвлекала ее своей болтовней, боялась напутать и ошибиться, казалось, для нее очень важно все сделать безупречно, с точностью до миллиметра, и, когда мы все закончили, я с шутливой торжественностью поздравила Но. Больше всего же ей нравится помогать мне с английским. Как-то надо было заучить диалог между Джейн и Питером на тему экологии, и я не решилась сказать, что мне достаточно прочесть его раз или два, чтобы запомнить, — Но очень хотела быть за Питера. Со смешным до смерти французским акцентом она раз десять повторяла worldwide, пока не получилось более-менее сносно, но мы так хохотали, что так и не смогли добраться до конца.

Если я занята, Но ничего не делает. Это, наверное, единственное, что напоминает мне, откуда она «родом», — странная способность приткнуть себя куда-нибудь, точно неодушевленный предмет, и просто ждать, когда пройдет время или случится нечто, что выведет ее из этого состояния, взгляд ее при этом отстраненный, словно все, что ее окружает, по большому счету не имеет значения, словно все вокруг временно и непрочно.

Я выхожу с ней на балкон, когда она курит. Мы разговариваем, глядя на зажигающиеся окна, на очертания крыш, на силуэты людей в их кухнях. Я пытаюсь выспросить ее о Лоисе, ее возлюбленном, Но отвечает, что он уехал в Ирландию, но когда-нибудь, когда у нее заведутся деньги и новый зуб, она обязательно поедет к нему.

По вечерам мы встречаемся у Лукаса. Вместе с ним мы возвращаемся из лицея, на автобусе или, если очень холодно, на метро, а Но приходит прямо к нему. У Лукаса мы одни и свободны. Целыми днями Но ищет работу: магазины, компании по трудоустройству, агентства, везде она оставляет свое резюме, беспрестанно звонит по объявлениям, но всюду — отказ, потому что Но закончила всего шесть классов школы, не знает ни одного иностранного языка, не умеет пользоваться компьютером, она нигде никогда не работала.

На пару с Лукасом мы придумываем для нее светлое будущее, счастливые случаи, которые обязательно представятся очень скоро, волшебные истории. Она слушает с улыбкой, не перебивает, позволяет сочинять для нее иную жизнь. Лукас — чемпион по придумыванию, он разыгрывает сцены, сочиняет невероятные совпадения, очень реально описывает малейшие детали, легко превращает «невозможно» в «возможно». Я ставлю на кухонный стол десертные тарелки, Лукас режет бананы, кладет их на сковородку, посыпает сахарной пудрой, несколько минут оставляет на огне. Мы сидим втроем за этим нехитрым лакомством и чувствуем себя надежно защищенными от целого мира. Чтобы рассмешить меня, он пародирует наших преподов (всех, кроме мадам Ривери, потому что знает, что я ее обожаю, а французский — мой любимый предмет), показывает нам комиксы, плакаты, компьютерные игры, мы слушаем музыку, смотрим фильмы, уютно устроившись на диване в гостиной; я сажусь посередине, между Лукасом и Но, чувствую тепло его большого тела и думаю, что с нами не может случиться ничего плохого.

Вдвоем с Но мы возвращаемся пешком домой, кутаемся в шарфы, идем против ветра. Мы могли бы идти и идти так, вместе, вперед, не останавливаясь, куда глаза глядят, просто чтобы посмотреть, зеленее ли там трава, легче ли жизнь.

Что бы ни случилось, я знаю, что эти картинки навсегда останутся со мной, яркие, цветные, полные жизни, — Но в своем шерстяном берете, глубоко надвинутом на растрепанные волосы, это подарок моего отца, как она смеется, сидя на диване у Лукаса, ее поблескивающие в голубоватом свечении экрана глаза. В эти моменты — я знаю — она становится сама собой, без страха, затравленности и необходимости защищаться.

28

Однажды вечером Но объявила нам, что нашла работу, и отец спустился купить шампанского. Бокалы пришлось помыть, так давно мы ими не пользовались, все выпили за здоровье Но, отец сказал — для тебя начинается новая жизнь, по ее лицу я пыталась разгадать, что она чувствует, у нее порозовели щеки, и не нужно было быть психологом, чтобы заметить ее волнение, думаю, она даже с трудом сдерживала слезы. Когда Но рассказала подробности, отец был немного разочарован, но она выглядела такой довольной, что мы не осмелились испортить ей радость и хоть немного предостеречь ее.

Оказалось, что Но получила должность уборщицы в одном из отелей у площади Бастилии, с семи утра до четырех часов дня. Иногда она задерживается, подменяет официанта в баре, который ездит за продуктами. Официально она работает полдня, остальное время оплачивается сдельно. Она пообещала родителям пригласить их в ресторан с первой получки и сказала, что переедет, как только найдет квартиру. Они ответили в один голос, что в этом нет никакой срочности, она может оставаться у нас, пока все не устроится. Нужно сначала убедиться, что работа ей подойдет. Мать предложила обновить ее гардероб, и как же мы веселились, листая каталоги и представляя Но в нелепых цветастых блузах с пуговицами, с огромными карманами и кружевными передниками, точно из старых фильмов с Луи де Фюнессом.

Теперь Но поднимается раньше всех. Ее будильник звонит в шесть утра, она готовит себе кофе, быстро проглатывает бутерброд и уходит в темноту. В обед она перехватывает сэндвич, сидя на высоком табурете в баре отеля, у нее всего четверть часа, не то ее начальник «исходит на мыло».

Вечером она переодевается, распускает собранные днем волосы, надевает куртку и той же дорогой возвращается обратно, к нам, очень усталая. Она ложится ненадолго отдохнуть, и иногда засыпает.

Каждый день Но должна убрать двадцать комнат и общественные места — холл, туалеты, коридор. На отдых нет ни секунды, шеф строго следит за этим. Она так и не смогла объяснить нам, что за публика останавливается в отеле, то ли туристы, то ли командировочные. Отель всегда забит до отказа. Шеф научил ее сортировать грязное и чистое белье (очень специфичным способом, надо сказать), складывать полотенца, использованные один лишь раз, таким образом, чтобы они сошли за нетронутые, и доливать водой неполные флаконы шампуня. Уборщица не имеет права ни сделать перерыв даже на пять минут, ни присаживаться во время работы, ни разговаривать с клиентами. Один раз шеф застал Но с сигаретой в холле первого этажа и долго орал, чтоб это было в первый и последний раз.

Сотрудница соцслужбы подготовила все документы, чтобы Но смогла получить медицинский полис, надо ждать ответа, но у нее стала болеть спина, и отец отвел ее к нашему врачу и заплатил за консультацию. От врача Но вернулась с противовоспалительным средством и мазью для мышц, я прочитала инструкции, я неплохо разбираюсь в лекарствах, потому что мама раньше принимала их тоннами, а некоторые и до сих пор принимает; я запираюсь в ванной, чтобы прочитать состав, описание, показания к применению, побочные эффекты и все такое. Потом ищу в медицинской энциклопедии химический состав, молекулярные схемы и их основные характеристики. Если мне задают вопрос, чем я собираюсь заниматься в жизни, я отвечаю — буду врачом «Скорой помощи» или рок-певицей, это у всех вызывает улыбку, ведь кроме меня никто не видит связи.

Теперь Но принимает лекарства, выглядит получше и понемногу привыкает к новой жизни. Поскольку она иной раз подменяет бармена и обслуживает клиентов, то должна иметь элегантный вид. Мама отдала ей пару своих красивых юбок, которые очень идут Но.

По вторникам, если ей удается освободиться пораньше, она заглядывает к Лукасу. У него всегда полно музыкальных новинок, он скачивает их из Интернета, мы слушаем музыку, болтаем обо всем на свете. Иногда Но рассказывает, в каком состоянии она находит комнаты на рассвете, о забытых вещах, о том, что придумывает ее шеф, чтобы сэкономить каждый цент. Она смешно изображает его толстый живот и жирные пальцы, унизанные кольцами, низкий голос, привычку поминутно вытирать вспотевший лоб платком. Она делится забавными случаями, например, как один тип два часа не мог выйти из туалета, потому что дверь заклинило, и он в результате ее выломал, или как другой клиент закатил жуткий скандал, заметив, что джин наполовину разведен водой. Лукас в свою очередь рассказывает наши школьные байки, описывает одноклассников, он проводит дни, наблюдая за ними во время уроков, как они одеты, как ходят, их смешные привычки. Он удивительно точно копирует, подмечает все их привязанности, равнодушие, соперничество. Не скрывает он и собственных подвигов, не стесняется своих нулевых оценок, разорванных контрольных, постоянных наказаний. Не забывает сказать и о моих успехах, цитируя меня наизусть и пародируя мою неловкость.

В остальные дни я захожу к нему одна, на час-другой, перед тем как вернуться домой. Лукас создал свой блог, пишет там небольшие комментарии к комиксам, музыке, фильмам, часто спрашивает совета и читает мне вслух то, что пишут другие. Он хочет создать отдельную рубрику специально для меня, он уже нашел название — «бесконечность Пепит». Мне нравится быть рядом с ним, вдыхать его запах, случайно касаться руки. Я могу часами смотреть на него, на прямой нос, падающую на лоб прядь.

Когда он замечает мой взгляд, на его губах появляется эта улыбка, невероятно нежная, спокойная, и тогда я думаю о том, что у нас есть жизнь, целая жизнь впереди.

29

В Шуази-ле-Руа Но жила с матерью и тем мотоциклистом, в трехкомнатной квартире в центре города. Мотоциклист уходил рано утром и приходил поздно вечером. Он ездил по фирмам и продавал замки, стальные двери и сигнализационные устройства. У него имелась служебная машина, он носил шикарные костюмы и золотой браслет на запястье. И сейчас, через столько лет, Но прекрасно его помнит и легко узнает при встрече. Он был добрым. Дарил ей подарки, интересовался школьными успехами, учил кататься на велосипеде. И он часто ругался из-за нее с матерью. Сюзанн кормила Но на кухне, как собаке бросала ей кусок на тарелку, выходила и плотно закрывала за собой дверь. Спустя четверть часа возвращалась, орала, если Но еще не закончила есть. Чтобы скоротать время, Но смотрела на настенные часы, следила глазами за минутной стрелкой. Она старалась быть незаметной, мыла посуду, убиралась, ходила в магазин, часами сидела в своей комнате, в тишине. Когда же мотоциклист играл с ней, мать сердилась. Скандалы случались все чаще, сквозь стену Но слышала крики матери, та жаловалась, что он возвращается поздно, подозревала, что у него есть любовница. Иногда Но понимала, что говорят о ней, мотоциклист упрекал мать в том, что она совсем не занимается дочерью, он говорил — тебе на нее наплевать, мать плакала. Мотоциклист возвращался все позже, мать металась по квартире как раненый зверь, Но наблюдала за ней в приоткрытую дверь, ей хотелось обнять мать, утешить, приласкать, попросить у нее прощения. Один раз она даже подошла к ней, но мать оттолкнула ее с такой силой, что Но, падая, рассекла себе бровь об угол стола, шрам виден до сих пор.

Через год мотоциклист ушел. Как-то вечером, вернувшись с работы, он поиграл с Но, уложил ее, рассказал сказку. А ночью Но услышала шум, поднялась посмотреть и застала его в прихожей, с большой дорожной сумкой, в длинном сером пальто. Он поставил сумку на пол, чтобы погладить девочку по голове. А потом вышел и тихо закрыл за собой дверь.

Через несколько дней к ним пришли из соцслужбы. Задавали Но всякие вопросы, потом говорили с ее учительницей, с соседями, под конец сказали, что придут еще. Сейчас Но уже не помнит, начала ли ее мать пить до ухода мужчины или сразу после. Она покупала пиво упаковками по восемь банок, и столовое вино в бутылках, которыми доверху заполняла тележку в супермаркете. Когда мать возвращалась, Но помогала поднять это все по лестнице. Мать устроилась работать кассиршей в ближайшем магазине, ходила на работу пешком и, вернувшись с работы, сразу начинала пить. Вечерами она одетой засыпала перед телевизором, Но выключала его, накрывала мать пледом, снимала с нее обувь.

Позже они переехали в Иври, где ее мать живет до сих пор. Вскоре она потеряла работу. Частенько Но оставалась дома, вместо того чтобы идти в школу, помогала матери встать, прибраться, готовила ей еду. Мать не разговаривала с ней, лишь жестами приказывала принести то или это, кивала или отрицательно трясла головой и ни разу не поблагодарила. В школе Но была всегда одна, во дворе пряталась за деревья, избегала сверстников, уроки не готовила. В классе она никогда не поднимала руку, а если ее вызывали, то просто молчала. Однажды она пришла в школу с разбитой губой и синяками по всему телу. А в другой раз дома упала с лестницы и сломала два пальца, но мать даже не обратила внимания. Тогда-то сотрудница соцслужбы срочно позвонила в DDASS.[12]

В двенадцать лет Но поместили в приемную семью. Мсье и мадам Ланглуа владели станцией техобслуживания у одной из центральных магистралей департамента, на въезде в Коломбель. Они жили в новом доме, имели две машины, домашний кинотеатр и кухонную технику последнего поколения. Прежде чем перейти к основному, Но всегда подробно описывает такого рода детали. Они вырастили троих детей, которые уже жили отдельно, и предложили свои услуги в качестве приемных родителей.[13] Они были добрыми, и Но прожила у них несколько лет, раз в месяц ее навещал дед. Мсье и мадам Ланглуа покупали для нее все необходимое, давали карманные деньги, переживали, что она плохо учится. Когда Но перешла в восьмой класс, она начала курить, связалась с местной шпаной, начала возвращаться за полночь, вечерами допоздна торчала перед телевизором, отказываясь ложиться спать. Ночь вызывала у нее страх.

Потом она начала убегать. После нескольких побегов ее отправили в интернат. Дед продолжал навещать ее, иногда она проводила у него на ферме несколько дней. В интернате Но познакомилась с Лоисом. Он был немногим старше ее и пользовался успехом у девочек. По вечерам после занятий они играли в карты, рассказывали друг другу о своем житье-бытье, а ночью забирались на высокую стену ограды, чтобы считать падающие звезды. Там же она познакомилась с Женевьевой, той самой, что теперь работает в «Ашане», они подружились. Родители Женевьевы погибли в пожаре несколько месяцев назад, у нее случались истерики прямо в классе, она била стекла, и в тот период никто не решался к ней подойти. Ее прозвали «дикарка», она могла сорвать занавески с окон и изорвать их в мелкие клочья. Раз в две недели, по выходным, Женевьева ездила к дедушке и бабушке, под Сан-Пьер-сюр-Див. Пару раз она брала Но с собой, они садились в поезд, бабушка Женевьевы встречала их на вокзале. Их дом Но очень нравился, его белые стены, высокие потолки. Там она чувствовала себя в безопасности.

В Женевьеве жила ярость. Вернее, яростная воля выкарабкаться. Так говорит Но. Когда Женевьева перестала крушить все вокруг и биться головой об стену, она прекрасно сдала экзамены, получила аттестат и уехала в Париж. А Но снова начала убегать.

Раздался звук отпираемой двери — вернулся отец, и Но замолчала на полуслове. Разговаривая с мамой, она очень следит за речью, не ругается. Я наблюдаю за мамой, как она отвечает Но. В восемнадцать лет ты уже взрослый человек, это легко понять по тому, как к тебе обращаются взрослые, с уважением, сохраняя дистанцию, совсем не так, как они говорят с ребенком, дело не только в содержании, но в самой форме — они на равных. Именно так мама разговаривает с Но, этим особенным тоном, признаюсь, меня это задевает, будто маленькие иголочки впиваются мне в сердце.

Когда мне было три или четыре года, я думала, что существует обратный отсчет возраста. То есть я становлюсь старше, а мои родители — младше. Я представляла, как стою посреди гостиной, грозно воздев указательный палец, и строгим голосом вещаю: «На сегодня хватит, вы достаточно съели шоколадной пасты».

30

По воскресеньям я занимаюсь домашними опытами: что происходит с разными сортами хлеба (багет, мягкий белый, венский, зерновой) в тостере, включенном на максимальную мощность; за какое время испаряется след от обуви на влажном полу, а за какое — след дыхания на зеркале; насколько резинка для волос прочнее (или наоборот) хозяйственной резинки; степень летучести хлопьев «Несквик» по сравнению с молотым кофе и т. д. Дотошный анализ и точные выводы тщательно записываются в специальную тетрадь. Теперь с нами Но, и нужно заботиться и о ней — тоже своего рода опыт, только гораздо более сложного уровня, опыт великого противостояния судьбе.

Вернувшись, Но первым делом заходит ко мне в комнату. Ложится на пол, забрасывает ноги на стул, руки за голову, и мы рассказываем друг другу массу всякой чепухи, я обожаю эти моменты, время тихо утекает сквозь пальцы, без скуки, без происшествий, только покой и присутствие рядом, жизнь «здесь и сейчас». Но засыпает меня вопросами об одноклассниках — как была одета Аксель, что получила Леа, как Лукас справился с заданием, она знает по именам почти всех в классе и жадно впитывает новости, будто смотрит сериал. Иногда мне приходит в голову, что, может, ей не хватает школы, общения, ну и всего прочего, может, ей тоже хотелось бы бегать в шортах по школьному спортзалу, давиться заливным из языка в столовой, пинать ногами автомат, чтобы получить банку колы. Порой она вдруг просит меня выйти с ней на улицу, будто внезапно ей не хватает воздуха или ей срочно нужно оказаться на воле, тогда мы спускаемся и развлекаемся — кто дальше пройдет по бордюру, изображая канатоходца, прыгаем в классики. Я никогда бы не поверила, что в ее возрасте можно так веселиться, Но с нескрываемым удовольствием поддерживает все мои затеи, принимает любой вызов и почти всегда выигрывает. Как-то вечером мы просто сидели на скамейке, было очень тепло для января, мы считали, сколько женщин носит сапоги (просто какая-то эпидемия, учитывая, что в сапогах нет никакой нужды) и сколько мимо нас проходит бульдогов на поводке (тоже дань моде).

В компании Но никакая идея не кажется абсурдной или глупой. Она никогда не воскликнет: «Ну что за бред!» — она во всем следует за мной. Вместе со мной Но рыскала по хозяйственному в поисках бельевой веревки — я собиралась развесить в своей комнате листки с результатами моих опытов; вместе со мной собирала старые билетики метро (мне вздумалось проанализировать номера и понять, как контролер различает использованный билет и неиспользованный); помогала мне, когда в ванной я ставила эксперимент по проницаемости пластиковых бутылок из-под сока. Вначале ей нравилось играть в ассистентку, быстро подавать мне ножницы, пинцеты, пустую тару, теперь же она участвует на равных, генерирует собственные идеи и находит решения.

Я вижу, что на работе у нее не все гладко, но она не любит об этом распространяться. Может, когда у нее наберется стаж, она найдет работу получше. А пока Но каждое утро еще затемно убегает на работу, а вернувшись, не расстается со мной.

На благотворительном базаре Но купила себе одежды — коротенькую ярко-красную юбку и две пары обтягивающих брюк. Мама отдала ей пару свитеров, они у Но любимые, она почему-то хотела во что бы то ни стало сохранить свою старую куртку; мама снесла куртку в чистку, но пятна все равно остались. В социальной службе Но попыталась еще раз узнать насчет жилья, да с ее зарплатой рассчитывать особенно не на что. Единственное, на что можно надеяться, — получить место в Центре социальной адаптации, где позволяют жить дольше, чем в муниципальном приюте.

Я совсем не хочу, чтобы Но ушла от нас. Я часто напоминаю ей, что мы вместе, она сама так говорит, — это как клятва друг другу, Но соглашается и на какое-то время перестает повторять, что так не может продолжаться бесконечно.

31

В классе Лукас пишет мне записки, складывает листок вдвое и кладет передо мной. «Чудовищно!» — когда преподавательница английского пришла в странной юбке с бахромой и бисером по подолу. «Пошел бы ты к черту!» — когда мсье Маран влепил ему очередной ноль. «Где наш гном?» — когда нет Готье де Ришмонта (мальчика, который не очень хорош собой и которого Лукас терпеть не может потому, что тот его заложил, когда Лукас курил в туалете). На французском Лукас сидит тихо, даже на грамматике, на этих уроках я слушаю наиболее внимательно и терпеть не могу, когда меня отвлекают, я стараюсь не пропустить ни слова. Мадам Ривери дает мне специальные задания, это как логические задачи, или упражнения на дедукцию — расчленение без скальпеля и без трупа.

Те, кто думает, что грамматика не более чем свод скучных правил, ошибаются. На самом деле грамматика открывает тайный смысл истории, помогает связать недостающие элементы, соединяет противоположности, грамматика — прекрасный способ организовать мир так, как нам кажется правильным.

Снабдив меня кучей наставлений, отец на несколько дней уехал по делам в Шанхай. Я должна возвращаться пораньше, помогать маме готовить еду и звонить ему при малейшей проблеме. Сам он звонит каждое утро и беспокойно спрашивает, лучше ли маме, справляется ли она в его отсутствие. С трубкой я ухожу к себе и докладываю в мельчайших деталях: да, мама готовит обеды и ужины, ходит за покупками, разговаривает и даже купила отрез ткани на рынке в Сан-Пьер, чтобы сшить новые наволочки.

Вечером мы ужинаем втроем. Пользуемся отсутствием отца, чтобы полакомиться блюдами, которые он не одобряет, — гамбургерами, картошкой фри, я стараюсь не проговориться об этом по телефону. Мама плевать хотела на все рассуждения о диетах, на холестерин и все такое, у нее в голове полно других тараканов.

Вчера мама рассказала Но о том, что в возрасте четырех лет — я за несколько недель научилась читать, начав с надписей на коробках с хлопьями, стиральным порошком или конфетами, а затем переключившись на книжки. Потом мама вспомнила, как я упала с холодильника, куда забралась, чтобы изучить работу мотора, и еще один случай, как я разобрала по винтику мой детский магнитофон, чтобы понять, как он действует. Эти истории Но слушает с неприкрытым интересом, и мама продолжает вываливать события из моего детства: как потерялся желтый кролик, про надувную утку для плавания, с которой меня не могли разлучить целое лето, я даже в постель ее брала, про мои розовые сандалии с желтыми звездами, в которых я расхаживала вплоть до зимы, про мою страсть к муравьям.

Я слушала и думала про себя, до чего же невероятно, что она все это помнит! Значит, не все стерлось из маминой памяти. Она хранит массу цветных картинок, картинок жизни до.

Мы засиживаемся допоздна, мама открывает бутылку вина для Но и себя, мне разрешается пригубить, чтобы попробовать вкус, и Но расспрашивает маму про ее молодость, как они познакомились с отцом, сколько им было лет, когда они поженились, всегда ли мы жили в этой квартире, сколько времени она уже не работает и так далее. Когда мама заговорила о Таис, я чуть не упала со стула, к тому же Но посмотрела на меня с упреком — мол, почему ничего мне не сказала? Я уткнулась носом в тарелку, потому что не знала, что ответить. Есть тайны, как проросшие камни, слишком тяжелые, чтобы сдвинуть их с места. Вот и все.

Они прикончили бутылку, и мама сказала: уже поздно, тебе пора спать, завтра в школу.

Когда я сильно сержусь, то имею привычку разговаривать сама с собой, именно этим я и занялась в кровати, почти час перечисляла все свои обиды и претензии, это здорово облегчает душу, особенно если проделываешь такое перед зеркалом, злобно пялясь в него, но для этого я была слишком уставшей.

Утром я услыхала, как встала Но, услыхала шум воды в ванной, кофеварки на кухне, но продолжала лежать с закрытыми глазами. С тех пор как она начала работать, мы проводим вместе меньше времени, и иногда я встаю раньше, чтобы побыть с ней несколько минут, но сегодня у меня нет желания.

У лицея меня дожидается Лукас, у нас контрольная по географии, а он, конечно же, не готов. Я даю ему посмотреть свой вариант, но он даже бровью не ведет. Он никогда не списывает, спокойно себе рисует человечков на полях девственно чистого листа, мне нравятся их растрепанные волосы, огромные глаза и клевые прикиды.

В столовой, стоя в очереди, я снова думаю о маме, вспоминаю ее ожившее лицо, порывистые жесты, голос, который перестал звучать едва слышно. Мне все равно, как это можно объяснить, какие причинно-следственные связи можно выявить. Маме лучше, она приходит в себя, обретает вкус к жизни, а все остальное неважно.

После уроков Лукас ведет меня в бар «Боттэ», угощает кока-колой. Он находит, что у меня грустный вид. Пересказывает мне школьные сплетни (он всегда в курсе всего, так как знаком со всеми), пытается выведать причину моей грусти, но я не могу ему объяснить, потому что у меня в голове каша и я не знаю, с чего начать.

— Понимаешь, Пепит, у всех есть секреты. Некоторые так и должны оставаться внутри, там, куда мы их запрятали. Но я могу тебе открыть свой — когда ты подрастешь, я увезу тебя куда-нибудь, где музыка так прекрасна, что все танцуют прямо на улице.

Я не могу ни выразить, что творится со мной от его слов, ни сказать точно, где именно это творится, — где-то в районе солнечного сплетения, там что-то мешает дышать, я не решаюсь взглянуть на Лукаса, боясь выдать себя, и чувствую, как горячая волна разливается по телу. Мы сидим молча, а потом я спрашиваю:

— Ты веришь, что бывают на свете родители, которые не любят своих детей?

Не очень-то деликатно спрашивать об этом Лукаса, с его отцом на другом краю света и матерью с повадками залетного ветра. Я часто жалею, что произнесенные слова нельзя стереть, что не существует специальной ручки, способной аннулировать бестактность еще до того, как ее услышали.

Лукас закуривает, переводит взгляд на пыльное окно. Потом улыбается.

— Я не знаю, Пепит. Не думаю. Мне кажется, все гораздо сложнее.

32

Как-то мы с Но фотографировали. Лукас где-то откопал старый отцовский фотоаппарат, пленочный и совсем допотопный. В коробке с фотоаппаратом нашлось несколько нетронутых катушек, мы решили попробовать, пока Лукас был на уроке гитары. Соорудив на голове ведьмины космы (Лукас одолжил нам гель, чтобы волосы стояли дыбом), мы поставили фотоаппарат на автоспуск и фотографировали себя. Через несколько дней мы втроем пошли получать фотки, уселись неподалеку от ателье, так не терпелось посмотреть. Цвета выглядели немного поблекшими, будто фотографии долго висели на стене, Но хотела их все разорвать, настолько она показалась себе отвратительной, сказала — смотри, какой я была красивой в детстве, и достала из сумки свое детское фото, единственное сохранившееся, она мне раньше его не показывала. Я долго разглядывала снимок.

На карточке ей было, наверное, лет пять или шесть, аккуратная челка, две тугие косички, улыбка, есть в детском лице что-то такое, что вызывает сочувствие, Но смотрит прямо в объектив, трудно различить, что находится позади нее, библиотека или школьный класс, но это неважно — она совсем одна, это видно по тому, как сложены ее руки, по той пустоте, что ее окружает. Маленькая девочка, одна в целом мире. Девочка, которую бросили.

Очень гордая, Но забирает фотографию, повторяет — видишь, какая я была красивая в детстве? Не знаю почему, но в этот момент я вспомнила о репортаже, который видела по телевизору несколько месяцев назад, о детях в сиротских приютах, я так сильно плакала, что отец отправил меня спать, не дав досмотреть до конца.

— По правде, тебе совершенно наплевать…

Вот уже несколько дней Но пребывает в дурном настроении, запирается в своей комнате, а когда мы остаемся одни, раздражается по каждому пустяку. Меня это огорчает, но я помню, как отец однажды сказал, что неприятным и грубым можно быть только с самыми близкими, с теми, кому бесконечно доверяешь (ведь мы знаем, что они нас все равно любят). Я заметила, что Но потихоньку таскает лекарства у мамы, «ксанакс» и тому подобное, я застала ее в ванной в тот момент, когда Но закрывала упаковку. Она потребовала, чтобы я молчала, будто я какая-нибудь ябеда. Ей необходимо успокоительное, но его можно получить только по рецепту, так написано в медицинской энциклопедии, Но пообещала обязательно сходить к врачу, когда получит полис. Я знаю, что у нее проблемы на работе. Она возвращается с каждым днем все позже, устает все больше, порой даже отказывается от ужина, говорит, что не голодна, по ночам бродит по дому, включает воду в ванной, открывает и закрывает окно, не один раз я слышала, несмотря на закрытую дверь, как ее тошнит в туалете. Родители ни о чем не подозревают, мама принимает снотворное, а отец всегда спит очень крепко (когда он был маленький, даже работающий рядом пылесос был неспособен его разбудить). Из Китая он привез для каждой из нас по маленькому амулету на красном шнурке, я повесила свой над кроватью, потому что знаю, все плохое происходит по ночам. Свой амулет Но привязала к пуговице на куртке. Она получила первую зарплату, половину чеком, половину наличными. Шеф не рассчитал ее сверхурочные. Сказал, что если ее что-то не устраивает, то она может убираться на все четыре стороны. В тот же день она наплевала ему в кофе, хорошенько размешав слюну с кофейным порошком, чтобы он ничего не заметил, и повторяла это все последующие дни. Ее шеф — толстая свинья, он готов придушить родную мать, чтобы только сэкономить, он обсчитывает клиентов и все время обделывает темные делишки по телефону. Так рассказывает Но. Он постоянно придирается, что Но все делает медленно, слишком долго возится в каждом номере, а ведь еще надо сдать белье в прачечную, помыть холл и коридоры. В то же время он признает, что кое-что у нее прекрасно получается. Шеф уволил одного из барменов и не стал искать ему замену, теперь Но должна обслуживать клиентов, пока ее не сменит вечерний бармен. Она не хочет рассказывать об этом родителям. Говорит, что это неважно, но я-то знаю, что ее шеф явно не в ладах с законом, с налогами и всеми этими трюками.

Лукас подарил мне тетрадь в твердой обложке и еще особенный фломастер, который можно стереть. Мы ходили в магазин старых пластинок, а потом — покупать ему куртку. Он сказал, что пригласит меня в ресторан, с шеф-поваром которого он знаком, и еще, что как-нибудь мы уедем на каникулы, вдвоем, с газовой горелкой, консервами, палаткой, ну и все такое. Однажды он чуть не набил морду Готье де Ришмонту, потому что тот сильно толкнул меня во дворе и не извинился.

Мать Лукаса иногда звонит ему — узнать, как дела, ему бы хотелось нас познакомить, я слышала, как он спрашивал, приедет ли она на выходные, после этого разговора он расстроился, но я не стала его ни о чем спрашивать. Мои родители довольны, что у меня в классе есть друг, но я избегаю докладывать им, сколько ему лет и как он учится. Приходя к нему, я рассказываю про Но, про ее работу, про гнусного босса, и мы с Лукасом плетем заговор, выдумываем страшную месть, сценарий меняется раз от раза, но результат всегда один и тот же: мы решаем проколоть шины его автомобиля, дождаться негодяя в темном закутке, надев на голову черные маски, как в фильмах, и так сильно напугать его, что он сам отдаст нам все свои деньги, после чего исчезнет в неизвестном направлении и никогда больше не вернется. Тогда через год и несколько месяцев Но станет законной владелицей отеля, перекрасит в нем стены, обновит фасад, привлечет богатую и изысканную клиентуру, надо будет бронировать номер за много месяцев вперед, она будет зарабатывать уйму денег, устраивать званые вечера, и однажды она встретит английского рок-певца, они полюбят друг друга, тогда она откроет филиал своего отеля в Лондоне и будет жить, путешествуя из одной столицы в другую. Или вернется ее Лоис, решивший покинуть Ирландию ради Но.

Что мне больше всего нравится в Лукасе, так это его способность выдумывать самые невероятные истории и рассказывать их часами, с огромным количеством мельчайших деталей, как будто это может сделать их реальными. Он получает удовольствие, подбирая то самое единственное слово, которое может полностью выразить то, что имеешь в виду. Лукас, он такой же, как я; пусть он и не любит уроки французского, но знает о магической силе слов.

Как-то раз мсье Маран, раздавая проверенные задания, во всеуслышание назвал меня утописткой, я приняла это за комплимент, а сама потом посмотрела в словаре, после чего уже не была столь уверена. Когда мсье Маран ходит по классу — сто шагов туда и сто обратно, руки скрещены за спиной, брови сдвинуты, — сразу понятно, что уж у него-то в голове все разложено по полочкам, формулы на все случаи жизни. Реальная картина экономики, финансовых рынков, социальных проблем и все такое. Вот почему он сутулится.

Вполне возможно, я и утопистка, но все же надеваю носки одного цвета, что не всегда актуально для мсье Марана. А для того чтобы щеголять перед тридцатью учениками в носках разного цвета — на одной ноге красный, а на другой зеленый, — нужно хоть немного витать в облаках, и никто не убедит меня в обратном.

33

В отличие от других людей, я очень люблю воскресенья, когда совершенно нечего делать. Мы сидим на кухне, Но и я, волосы падают ей на глаза. Снаружи — серое небо и голые деревья. Она говорит — надо съездить к матери.

— Зачем?

— Мне надо к ней съездить.

Я стучу в дверь родительской спальни, они еще спят. На цыпочках подхожу к изголовью кровати со стороны отца и шепчу ему на ухо: мы с Но едем на блошиный рынок в Монтрей. Она не хочет, чтобы я говорила родителям правду. Отец встает, предлагает нас подвезти, я отказываюсь, говорю, что ему бы лучше отдохнуть, а это на метро по прямой, если сесть на станции «Оберкампф». В коридоре он колеблется, внимательно смотрит на нас, сначала на меня, потом на Но, я принимаю свой самый безмятежный вид и улыбаюсь.

Мы едем в метро до Аустерлицкого вокзала, потом электричкой до Иври. У Но напряженный вид, она кусает губы, я несколько раз спрашиваю, уверена ли она, что хочет туда идти. Да, уверена. На ее лице застыло упрямое выражение, куртка застегнута до подбородка, руки спрятаны глубоко в рукава, волосы падают на глаза. Выйдя из здания вокзала, я изучаю план города. Обожаю находить красный кружок с надписью «Вы находитесь здесь» в переплетении улиц и перекрестков, это как морской бой — Н4, ДЗ, ранен, убит, немного постаравшись, можно представить, что весь мир заключен в этой карте.

Замечаю, что Но дрожит, задаю все тот же вопрос:

— Ты уверена, что хочешь туда идти?

— Да.

— Ты точно знаешь, что она все еще здесь живет?

— Да.

— Откуда?

— Я как-то звонила, она сняла трубку. Я попросила позвать Сюзанн Пивет, она сказала — это я, тогда я повесила трубку.

Еще нет и двенадцати часов, когда мы подходим к нужному дому, и Но показывает пальцем на окно своей бывшей детской. Ставни закрыты. Мы не спеша поднимаемся по лестнице, я чувствую, что у меня подрагивают колени, прерывается дыхание. Но звонит. Один раз. Второй. Раздаются шаркающие шаги. Приоткрывают глазок. Мы задерживаем дыхание, Но не выдерживает и говорит, что это она, Нолвенн. По ту сторону двери чувствуется чье-то молчаливое, настороженное присутствие. Тянутся минуты. Вдруг Но начинает изо всей силы колотить в запертую дверь ногами, кулаками, а у меня так быстро бьется сердце, что даже больно, я боюсь, что соседи вызовут полицию, Но продолжает колотить изо всех сил, выкрикивая «это я, открой, это я», однако ничего не происходит. Тогда я осторожно трогаю ее за плечо, пытаюсь ухватить за руку, заглянуть в лицо, что-то бормочу, наконец она покоряется, и я веду ее к лестнице, мы спускаемся на два этажа, и тут Но соскальзывает на пол, она такая бледная, что, кажется, вот-вот потеряет сознание, дыхание у нее судорожное, ее всю трясет, даже через две ее куртки видно, что это слишком, слишком большое горе, она продолжает стучать кулаком в стену, рука уже кровоточит, я сажусь с ней рядом и крепко обнимаю.

— Но, послушай, твоя мать не может тебя видеть, у нее не хватает сил на это. Может быть, ей хочется, но она не может.

— Ей просто насрать, Лу, понимаешь, насрать с высокой колокольни.

— Нет, Но, это не так, поверь, не так… Но немного успокаивается. Надо увести ее отсюда.

— Знаешь, все эти истории на тему «отцы и дети», они всегда гораздо сложнее, чем кажется. Мы ведь с тобой вместе, Но? Да или нет? Ты сама так говорила. Давай-ка пойдем. Вставай, пошли отсюда.

Мы спускаемся, я держу ее за руку. На улице солнце, наши тени четкой линией ложатся на асфальт. Через несколько шагов Но оборачивается к дому, в окне на какой-то миг мелькает детское лицо. Мы идем к вокзалу по пустынным улицам, где-то неподалеку пчелиным роем гудит воскресный рынок.

34

Муж моей тети Сильвии встретил другую женщину. Он хочет развестись. Отец решил, что нам надо провести у них несколько дней во время февральских каникул. Тете нужна поддержка. В кои-то веки мама соглашается поехать с нами. Несмотря на то что мы ужасно давно вообще не уезжали из Парижа, я никуда не рвусь. Тем более что Но не может поехать с нами. Я попыталась протолкнуть идею, что мне тоже не с руки ехать, мол, куча заданий и кое-какие опыты нельзя оставить без присмотра, но родители и слушать не стали. Вечером они обсуждали, можно ли оставить Но одну в квартире, они говорили тихо, так что я не все разобрала, только отдельные реплики, из которых было ясно, что мама — «за», а отец побаивается.

Мы сидим в ее комнате, одежда разбросана по полу, постель не застелена. Опершись на локти, Но курит у открытого окна.

— Мы скоро уедем ненадолго, в Дордонь, к моей тетке, сестре отца. Она ужасно грустит, потому что ее бросил муж, а у нее дети и все такое, не очень-то это просто…

— Уедете?

— Да, на несколько дней. Но ты останешься здесь, не волнуйся.

— Как, совсем одна?

— Ну да, а что такого, ненадолго ведь.

Но молчит, кусает губы, я уже заметила эту ее особенность — она может искусать себе губы в кровь, если чем-то огорчена.

— А ты не можешь остаться? Тебе обязательно ехать?

Ох, такие вот фразы, они разрывают мне сердце на части. Окурок летит за окно, Но ложится на кровать, руки скрещены за головой, на меня и не смотрит. Я остаюсь рядом, пытаюсь говорить, шутить, но что-то происходит помимо нашей воли, воздух пропитан тревожным предчувствием, у меня такое ощущение, что я ее бросаю.

35

Отец произнес перед Но настоящую речь на тему доверия, ответственности, будущего и всего прочего, точно настоящий политик, только без микрофона. По отцу сразу понятно, что у него под началом двадцать пять человек, иногда он и дома продолжает руководить, планировать, строить графики, кривые роста, только что не предлагает нам пройти индивидуальное собеседование по итогам года. Когда мама была очень больна, он вроде поутих, но теперь ей гораздо лучше, и он — снова-здорово — разрабатывает для нас программу «возвращение к жизни в четыре этапа».

На мой взгляд, с Но отец явно переборщил, правда, она слушала с самым серьезным видом, сосредоточенно кивала, да, конечно, она будет осторожна, постарается не потерять ключи, будет доставать почту и звонить нам каждый день, да-да, она будет выносить мусор, и да-да, она прекрасно поняла, что не должна никого приглашать. Я заметила, что чем чаще повторяешь людям, что ты им доверяешь, тем меньше на самом деле им веришь. Но не похоже, чтобы это ее обидело, она лишь волнуется немного.

Отъезд назначен на завтра. Сегодня вечером Но должна присоединиться к нам у Лукаса, мы устраиваем маленький праздник. Я собрала вещи, и, кажется, все в порядке, только вот в животе стоит какой-то ком, никак не могу понять, из чего он сделан, но от него то ли больно, то ли страшно, то ли и то и другое одновременно.

Как удачно, что Но удалось вырваться пораньше. Она звонит в дверь, Лукас открывает и восклицает: «Вау!» Красная мини-юбка, туфли на высоких каблуках, Но накрашенная, впервые вижу ее такой, она красивая, как персонаж японских мультфильмов, со своими длинными черными волосами и огромными глазами. Давно уже мы не собирались втроем. Лукас спускается за нашими любимыми пирожными и бутылкой сидра, который обожает Но, я тоже выпиваю несколько стаканов, комок в животе растворяется, по телу разливается тепло. Лукас закрывает ставни и ставит фильм. Это история глухой девушки, работающей в одной компании, где никто и не догадывается, что она носит слуховой аппарат. Она принимает на работу стажера, который до этого сидел в тюрьме, влюбляется в него, а он использует ее, чтобы сорвать жирный куш, ведь она умеет читать по губам. Она соглашается на все, о чем он ее просит, становится его сообщницей, идет на огромный риск и все такое, потому что любит его и доверяет ему, но в решающий день она узнает, что он взял лишь один билет на самолет и, значит, собирается уехать без нее. Несмотря на это, она не отступает, идет до конца и в результате спасает его. В финале он целует ее, и это, без сомнений, первый в ее жизни настоящий поцелуй, замечательная сцена, потому что мы уже понимаем, что он ее не бросит теперь, он понял, какая она сильная и преданная.

За закрытыми ставнями мы не заметили, сколько времени прошло, уже поздно, и, прежде чем уйти, я звоню домой, чтобы предупредить родителей. По дороге Но молчит, я беру ее за руку.

— Что-то не так?

— Да нет, все нормально.

— Не хочешь мне сказать?

— Ты боишься оставаться одна?

— Нет.

— Ты знаешь, если мы действительно вместе, ты должна мне сказать, чтобы я могла помочь.

— Ты мне уже и так достаточно помогла. Дело не в этом. Просто… У тебя есть твои родители, твои одноклассники, твоя семья, твоя жизнь, понимаешь…

— Нет, не понимаю. — Я замечаю, что у меня начинает дрожать голос.

— Да все ты прекрасно понимаешь.

— Но, ты тоже есть в моей жизни. Ты же видишь, ты же прекрасно видишь, что ты нужна мне… И потом, ты… ты теперь часть нашей семьи…

— Нет, Лу, я не часть твоей семьи. Надо, чтобы ты поняла: я никогда не стану частью твоей семьи.

Она не может сдержать рыдания. Плачет на пронизывающем ветру.

Мы идем в молчании, теперь я точно знаю, с ней что-то случилось, что-то такое, о чем нельзя рассказать, что-то серьезное.

36

У тети Сильвии пучок держится на честном слове. Впервые она ничего не сказала про маму, наверное, осознала, что не всегда можно быть в полном порядке, готовить, убирать квартиру, гладить, вести светские беседы и все такое. На лице ее больше нет всегдашней суперулыбки «что бы ни случилось», а про помаду она так и вовсе забыла. Честное слово, меня очень огорчает ее вид. Она даже не кричит больше на моих кузенов, чем те и пользуются вовсю — в их комнате царит жуткий бардак, а на мать они едва обращают внимание.

Как и было условлено, Но звонила первые два дня. А в последующие два — тишина. Отец пробовал дозвониться сам, но дома никто не брал трубку, ни утром, ни днем, ни вечером, ни даже поздней ночью. Тогда отец позвонил соседке с нижнего этажа, та послушала под дверью, однако так ничего и не услышала. Отец решил пока не сходить с ума, мы ведь возвращаемся в четверг. Эти два дня тянулись бесконечно, я не могла играть с кузенами, у которых, кстати сказать, масса ценных идей: устроить раскопки в саду, прорыть туннели, проложить трубы, вырыть котлован — все то, что невозможно сделать в Париже. Я заперлась в комнате и читала любовные романы, у тети их целая коллекция. «Мужество любить», «Медовый месяц на Гавайях», «Красавица и Пират», «Тень Сели» и много еще чего. Впрочем, раз или два я согласилась прогуляться, чистила овощи и играла вместе со всеми в «Мафию», чтобы не очень выделяться. Отец, мама и тетя Сильвия разговаривали часами — ну прямо военный совет.

Усевшись наконец в машину, я испустила вздох огромного облегчения, а потом у меня в животе снова возник комок, и всю обратную дорогу он рос и рос, я высматривала указатели с расстоянием, оставшимся до Парижа, мы еле-еле тащились, а я была уверена, что нам надо мчаться во весь опор. Многие люди говорят, что вот, было у них дурное предчувствие. А позже выясняется, что предчувствие их не обмануло. И у меня тоже было предчувствие — ощущение, как тогда.

Отец поставил диск с классической музыкой, которая обычно действует мне на нервы, он все время слушает что-нибудь грустное, где поют протяжными голосами, просто удавиться охота. Мама задремала, положив руку отцу на колено. С тех пор как она начала поправляться, я замечаю, что они снова сближаются, целуются на кухне, вместе смеются над чем-то.

А мне было страшно. Страшно, что Но уйдет. Страшно снова оказаться в одиночестве, как тогда. В конце концов я тоже заснула, убаюканная летящими навстречу деревьями, сливавшимися в бесконечную гирлянду. Проснулась я уже на Окружной дороге. В машине было жарко, я посмотрела на часы, восемь вечера, Но должна быть дома. Перед отъездом отец звонил еще раз, но снова ему никто не ответил.

Окружная была забита, мы продвигались со скоростью улитки, вдоль шоссе тянулся палаточный городок бездомных. Я никогда не видела ничего подобного, даже не представляла себе, что такое возможно, вот здесь, совсем рядом. Родители смотрели прямо перед собой, а я думала о людях, которые живут здесь, среди этого гула, выхлопных газов, в самом центре ничего, они живут здесь день и ночь, во Франции, при въезде в Париж. Давно? Отец не знал наверняка. Два или три года, и лагерь постоянно растет, появляются все новые бивуаки, то там то сям, особенно на востоке от Парижа. Так вот он каков, порядок вещей. Порядок, против которого мы бессильны. Мы способны построить небоскреб высотою в шестьсот метров, создавать подводные отели и искусственные острова в форме пальм, способны изобрести «умные» материалы, абсорбирующие атмосферные выбросы, как органические, так и неорганические, способны создать самодвижущийся пылесос и лампу, которая включается сама по себе, как только ты входишь в дом. Мы способны оставить людей жить на обочине Окружной дороги.

Дверь открыла мама, на первый взгляд все было в порядке: ставни закрыты, все вещи на месте, ничего не пропало. Дверь в комнату Но распахнута, ее постель не застелена, одежда разбросана. Я открыла шкаф, чтобы проверить, на месте ли ее любимый чемодан. Слава богу, уже кое-что. Потом я заметила пустые бутылки от спиртного, валяющиеся там и сям, их было четыре или пять, отец стоял позади меня, прятать их было слишком поздно. Бутылки из-под водки, джина, виски и пустые упаковки от лекарств.

Я сразу же стала думать о наречиях и сочетательных союзах, выражающих разрыв во времени (вдруг, внезапно), противопоставление (с недавних пор, в противовес, напротив, между тем) или уступку (хотя, даже если, все-таки). Я запретила себе отвлекаться, сосредоточилась только на этом, стараясь выстроить части речи по порядку и пронумеровать. Я не могла говорить, совсем не могла, вокруг меня кружились и расплывались стены, вещи, свет от лампы.

Я поняла вдруг, что грамматика предсказывает все: разрывы, разочарования — в общем, катаклизмы.

37

Бессонными ночами, как правило, тревога усиливается, неприятности кажутся неразрешимыми, тянутся часы, и грядущее завтра становится все безнадежнее, мрачнее, мы уверены, что случится самое худшее, и ничего нельзя поделать, и никакого шанса на спасение. Бессонница — это плата за богатое воображение. Мне хорошо знакомы эти черные пустые часы. Утром просыпаешься разбитой, с мрачным осадком от пережитых в воображении катастроф, но наступающий день отвлекает тебя, ты встаешь, умываешься и говоришь себе — ничего, все будет хорошо. Но иногда не удается отделаться от тревоги, и прошедшая ночь открывает тебе простую истину — время проходит, и все меняется, все уже изменилось, и ничто уже не будет как прежде.

Вернулась Но на рассвете, я дремала, оставив дверь в свою спальню открытой, чтобы не пропустить ее приход. Я услышала, как осторожно поворачивается ключ в двери, совсем тихий звук, проникший сначала в мой сон — мне снилась мама, она стояла в моей комнате, на ней была ночная рубашка, которую она надевала в роддоме, когда родилась Таис, с глубоким вырезом спереди, мама была босиком, и ее голые ноги белели в темноте, тут я резко проснулась, соскочила с кровати и ощупью выскользнула в коридор. В приоткрытую дверь я видела, как Но у себя в комнате скидывает обувь, потом падает на кровать, даже не раздевшись, не сняв джинсы. Послышались приглушенные всхлипывания, полные ярости и беспомощности, звук одновременно резкий и хриплый, невыносимый, звук, который можно издавать только наедине с самим собой. И поскольку Но думала, что она одна, я поспешила уйти, осторожно, на цыпочках. Стоя за дверью своей спальни, дрожа от холода, стараясь не шевелиться, я видела, как к Но прошел отец, слышала его голос, он говорил долго, не меньше часа, — твердо, но слишком тихо, чтобы разобрать хоть что-то, Но отвечала еще тише.

Я поднялась рано, Но еще спала. Сегодня во второй половине дня у нее была назначена встреча с сотрудницей социальной службы, она записала это недели за две на доске, что висит у нас над холодильником. Сегодня у нее выходной. На кухне я застала отца, он пил кофе, я налила себе молока, насыпала хлопьев, уселась напротив него, оглянулась по сторонам. Не самый удачный момент, чтобы продолжить сравнительный анализ впитывательных качеств губок разных марок, да и испытания прочности ручек кухонного шкафа могут подождать. Сейчас надо было спасать тех, кого еще можно спасти.

Отец нагнулся ко мне:

— Ты что-нибудь знаешь, Лу?

— Нет.

— Ты слышала, как она вернулась?

— Да.

— Пустые бутылки — это в первый раз?

— Да.

— У нее неприятности на работе?

— Да.

— Она с тобой говорила?

— Почти нет, так, чуть-чуть.

Бывают такие дни, когда понимаешь, что лучше молчать, не то слова заведут тебя куда-нибудь не туда и заставят открыть вещи, о которых лучше бы никому не знать.

— Она продолжает работать?

— Думаю, да.

— Знаешь, Лу, если все пойдет наперекосяк, если Но не будет соблюдать правила нашей жизни, если мама и я, если мы сочтем, что это соседство опасно для тебя, она не сможет остаться. Ночью я ей об этом сказал.

— Ты понимаешь меня?

— Да.

Время шло, Но не вставала, а ведь у нее сегодня встреча в социальной службе. Я видела, с каким выражением посматривает на часы отец, вот-вот он скажет: видишь, она не держит слова, на нее нельзя рассчитывать. Я поднялась, сказала, что разбужу ее, что она меня об этом просила.

Подойдя к ее кровати, я почувствовала этот запах, его невозможно определить, то ли спиртное, то ли лекарства, невольно я наступала на ее вещи, они были повсюду на полу. Когда глаза немного привыкли к сумраку, я увидела, что Но спит, завернувшись в покрывало. Я потрясла ее за плечо, сначала слегка, потом сильнее, понадобилось немало времени, чтобы она наконец открыла глаза.

Я помогла ей сменить футболку, найти свитер, услышала, как хлопнул входной дверью отец. Потом я вернулась на кухню приготовить кофе. Впереди был целый день. Я с удовольствием позвонила бы Лукасу, но он уехал на все каникулы к бабушке.

Когда Но все же показалась из комнаты, назначенное время встречи прошло. Я взяла тряпку и стерла надпись с доски, включила радио, чтобы не оставаться в гробовой тишине. Закрывшись в ванной, Но оставалась там часа два, до нас не доносилось ни звука, лишь изредка всплеск воды. Мама не выдержала и постучала, спросила, все ли в порядке.

Днем я снова зашла в комнату к Но, попробовала с ней заговорить, но казалось, что она меня не слышит, мне хотелось хорошенько встряхнуть ее, но вместо этого я молча сидела рядом. Ее взгляд был совершенно пустым.

Я вспоминала мамин взгляд после смерти Таис, как она смотрела на предметы, на людей, ничего на самом деле не видя. Мертвый взгляд. Я думала обо всех мертвых взглядах в мире, которых — тысячи, без блеска, без искры, непроницаемые взгляды, в которых, как в зеркале, отражается вся сложность бытия, наполненного звуками и изображениями, но остающегося плоским и жалким.

38

У Но изменился распорядок, теперь она работает по ночам. До двух часов она стоит за стойкой бара, потом дежурит до утра, чтобы открыть двери первым клиентам. Ей теперь больше платят. Дают чаевые. Вот уже неделю отец встречается с ней в подъезде, уходя на работу, часто он помогает ей подняться в квартиру, она фазу падает в кровать, не раздеваясь. Однажды он нашел ее на полу в подъезде, у нее были разорваны колготки и в кровь ободраны колени, он на руках внес ее в дом, сунул головой под душ, потом уложил спать.

Целыми днями она спит. Отец говорит, что она пьет и принимает наркотики. Он дозвонился до социальной службы, но они ничего не могут сделать, пока Но не придет к ним сама. Как-то вечером я застала родителей на кухне, в пылу спора, который сразу же прервался при моем появлении. Они молча ждали, пока я выйду, чтобы продолжить разговор. Как бы мне хотелось спрятать один-два микрофона под кухонными полотенцами!

У меня не выходит насладиться каникулами, гулять и все такое. Дни напролет я сижу дома, смотрю телевизор, листаю журналы и постоянно прислушиваюсь к шорохам в спальне Но, жду, когда она проснется. Она больше не заходит ко мне, а когда я по вечером стучусь к ней, то всегда застаю ее в одной и той же позе — она лежит на кровати, свернувшись калачиком. Мама пыталась выведать, что случилось, задавала вопросы, в ответ Но только опускает глаза — как раньше. Она не выходит больше ни на кухню, ни в гостиную, пользуется ванной, когда уверена, что никого там не застанет. Вечерами она ужинает с нами, перед тем как уйти на работу. Та же комната, что и месяц назад, то же освещение, те же места, жесты, лица. Глядя сверху, можно ошибиться датами, но в горизонтальном измерении видно, насколько все иначе, атмосфера изменилась, стала тяжелой.

Не знаю, с чего вдруг я вчера, перед тем как заснуть, вспомнила о Маленьком принце. Точнее, о Лисе. Как тот просит Принца его приручить. Но Маленький принц не знает, что это означает. Тогда Лис ему объясняет, я знаю это место наизусть.

Ты для меня пока всего лишь маленький мальчик, точно такой же, как сто тысяч других мальчиков. И ты мне не нужен. И я тебе тоже не нужен. Я для тебя всего только лисица, точно такая же, как сто тысяч других лисиц. Но если ты меня приручишь, мы станем нужны друг другу. Ты будешь для меня единственным в целом свете. И я буду для тебя единственным в целом свете…[14]

Может быть, только это и важно, может быть, достаточно просто найти кого-нибудь для приручения.

39

Сегодня начинаются уроки. За окном темно, на кухне витает запах свежемолотого кофе, Но сидит напротив отца, у нее очень бледное, усталое лицо, скорее всего, она только что вернулась. Отец положил на стол сжатые кулаки, словно две неразорвавшиеся гранаты. Он поднимается с видом человека, вновь овладевшего ситуацией, что в данном случае не очень-то обнадеживает.

У меня лишь минуту назад прозвонил будильник, я стою босая, в ночной рубашке. Отец говорит — Но должна уйти. Наверное, он повторил это несколько раз, потому что я никак не реагирую. Она отправится в специальный центр, где ей окажут необходимую помощь. Она в этом нуждается. Но молчит, смотрит на стол. Я нащупываю табурет, сажусь, мне трудно дышать, я стараюсь сосредоточиться на этом — замедлить дыхание, поймать нужный ритм, широко открыть рот, как рыба, выброшенная на берег, растопырить пальцы, как плавники, чтобы случайно не унесло течением, плотно прижать ступни к прохладному кафелю кухонного пола.

— Ты понимаешь, Лу, понимаешь?

У меня нет желания отвечать. Нет желания выслушивать ни это, ни все остальное — истории о социальном центре, дезинтоксикации, пустые слова, смердящие малюсенькие водоросли на огромной поверхности моря. Мы же договорились помочь, собирались идти до конца, обещали быть рядом. Я хочу, чтобы она осталась, хочу, чтобы мы боролись, не опускали руки. Под столом я со всей силой вонзаю ногти в ладони, как можно глубже, чтобы отвлечь боль, чтобы она сосредоточилась в каком-то одном месте, чтобы она оставила видимые следы, которые смогут зажить.

Я принимаю душ, одеваюсь, хватаю сумку и ухожу, так и оставив их, обоих, отец продолжает что-то говорить Но, она ничего не отвечает, если бы я могла, я бы посоветовала ей мой старый способ, которым я пользовалась в детстве, — надо просто закрыть ладонями уши и образовать вокруг себя пустоту, не слышать больше шума и грохота, заставить этот оглушительный мир замолчать.

Я бегом несусь на остановку, боюсь опоздать на урок Марана, из-за того, что я не позавтракала, кружится голова, я влетаю в заднюю дверь автобуса, протискиваюсь между людей, вокруг гудят слова, к ним примешивается шум мотора, в висках стучит кровь, я смотрю на электронное табло, где меняются названия остановок и время прибытия на конечную, красные буквы скользят слева направо, я считаю гласные, чтобы не заплакать.

Я вхожу в лицей вместе со звонком, Лукас ждет меня у лестницы, мне жжет глаза, я приближаюсь к нему, и он вдруг обнимает меня, я чувствую совсем рядом его большое тяжелое тело, его дыхание в моих волосах.

40

Книги имеют главы, чтобы разделить течение жизни на отдельные моменты, показать движение времени или развитие событий; иногда они даже имеют коротенькие, исполненные обещаний названия: Встреча, Надежда, Падение, как названия картин. Но в реальной жизни ничего этого нет, ни названия, ни вывески, ни предупреждающего знака, — ничего, что говорило бы: внимание — опасность, частые оползни, или — неминуемое разочарование. В жизни мы остаемся наедине со своим маскарадным костюмом, и что с того, если он разодран в клочья.

Я сделала бы что угодно, только бы Но осталась. Я мечтала, чтобы она стала членом семьи, чтобы у нее были своя тарелка, стул, кровать по росту, я мечтала о зимних воскресеньях, о запахе убежавшего молока. Я мечтала о том, чтобы наша жизнь была похожа на жизнь других. Чтобы у каждого было свое место за столом, свой час в ванной, свои домашние обязанности, отлаженный механизм — живи себе спокойно.

Я верила, что порядок вещей поддается коррекции, что программу можно изменить. Верила, что жизнь может быть другой. Верила, что помочь кому-то — это значит все с ним разделить, даже то, что трудно понять, самое сумрачное, неприглядное. Истина же заключается в том, что я — просто Мадам Всезнайка (так меня называет отец в минуты гнева), жалкий пластмассовый компьютер, предназначенный для детских игр, загадок и головоломок, дающий правильный ответ глупым голосом дебильного зайца.

Истина в том, что я до сих пор не умею завязывать шнурки, хоть мой бортовой компьютер и оснащен сотней дрянных и бесполезных опций.

Истина в том, что порядок вещей таков, каков он есть. Реальность всегда берет свое, и иллюзии умирают так тихо, что мы и не замечаем. Реальность всегда побеждает.

Мсье Маран прав, нечего предаваться пустым мечтам. Мир нельзя изменить, он гораздо сильнее нас.

Отец ушел на работу, мама отправилась по магазинам. Размышляла Но недолго. О чем они вообще думали? Что она будет покорно сидеть и ждать места в Центре социальной адаптации? Что достаточно, если они все ей объяснят, четко выговаривая все слова, — нет, ты больше не можешь у нас оставаться, мы не можем оказать нужную тебе помощь, мы заживем себе спокойно, как раньше, спасибо, что зашла, до новых встреч?

Когда я вернулась домой, ее уже не было. Я стояла в опустевшей комнате, Но застелила постель, пропылесосила, все вещи занимали свои прежние места, словно она заранее составила шпаргалку, что где стоит, словно она знала, что однажды ей придется привести комнату в первозданный вид. Я посмотрела на марокканский ковер, на котором она так любила валяться, на лампу, которую она не выключала даже ночью, подумала о ее стареньком чемодане на колесах, о близящейся ночи, пустынных улицах. И закрыла глаза.

Она оставила все, что мама дала ей из одежды, заботливо сложила ровной стопкой на столе. Она опустошила аптечный шкафчик, об этом сказал отец, взяла все, что там оставалось, — снотворные, транквилизаторы, все.

На моем столе она оставила потрепанный конверт со снимком маленькой Но, я повертела его, надеясь отыскать пару слов, но ничего не было, только ее огромные глаза, смотрящие прямо в объектив. Прямо на меня.

41

Когда Но позвонила в дверь, Лукас смотрел телевизор. В одной руке у нее был чемодан, в другой — пара пакетов, под свитером — голое тело, на шее просвечивали вены. Он подхватил вещи и впустил ее. Чтобы не упасть, Но цеплялась за стену. Она еле-еле стояла на ногах. Лукас помог ей дойти до спальни матери, снял с нее джинсы и кроссовки, укрыл одеялом и погасил свет. Он сразу же позвонил мне и разговаривал голосом киношного гангстера, так что я мигом все поняла.

За несколько дней до этого Лукаса навестила мать, забила холодильник, взяла кое-что из одежды, оставила очередной чек и исчезла. Так что у нас было немного времени в запасе.

Я отправилась к нему следующим же утром. Едва услышав мой голос, Но поднялась, подошла ко мне, обняла. Мы ничего не говорили, стояли молча, не знаю, кто из нас кого утешал, кто был более слабым. Но разобрала свой чемодан, разложила вещи, как всегда, на полу — одежда с благотворительных базаров или то, что ей досталось от Женевьевы, косметичка, детская книжка, которую ей подарила ее бабушка, красная мини-юбка. На прикроватный столик она поставила огромную пепельницу из гостиной, перевернула все фотографии лицом к стене, закрыла ставни и больше уже их не открывала.

Родители расспрашивали, нет ли вестей от Но, я с грустным видом отвечала — нет.

Мы сами ею займемся. Ничего никому не скажем. Мы сохраним все в тайне, и у нас хватит сил.

42

Мама сделала маникюр, макияж, купила себе новые вещи, почти перестала принимать лекарства и договорилась о встрече с директором по кадрам на своей старой работе. Возможно, она скоро начнет работать, на полставки. Отец затеял ремонт в комнате Таис, содрал обои и ковролин, собирается настелить паркет. Он хочет обставить комнату в стиле хай-тек, чтобы устроить там современный и удобный кабинет. По вечерам родители рассматривают каталоги «Икеи» и «Касторамы», подсчитывают, делают наброски. Строят планы на отпуск. Они пребывают в согласии по каждому поводу, сидят рядышком на диване, будто нет ничего естественнее, будто так было всегда.

Они считают, что я провожу слишком много времени у Лукаса, приходится выдумывать предлоги и вообще изворачиваться, чтобы оправдать поздние возвращения. Вместе с Франсуа Гайяром мы готовим доклад, я занимаюсь в библиотеке, принимаю участие в подготовке ко дню открытых дверей, занимаюсь с Аксель Верну математикой. Я не говорю родителям, что Лукас живет один, рассказываю о его матери так, будто она всегда дома. Отец несколько раз звонил в социальную службу, он беспокоится о Но. Там ему сказали, что ничего о ней не знают, но волноваться не о чем, вы знаете, с этими людьми так и бывает, они ненадежны, они уходят, откуда и пришли, — в никуда.

Дома я стараюсь занять себя как могу. Заканчиваю исследование готовых блюд. Можно с уверенностью сказать, что в них есть повторяющиеся ингредиенты: пшеничный глютен, рисовый или кукурузный крахмал, вкусовые добавки Е450, Е500. Я погрузилась в дополнительный анализ всех вкусовых добавок, которые предоставляют широкое поле для исследований. Стабилизаторы, усилители вкуса, красители, антиоксиданты, консерванты занимают мои потерянные часы. Часы без Но.

Если подкинуть монетку десять раз, то «решек» будет больше, чем «орлов», ну или наоборот. Но если ее подкинуть миллион раз, то их количество окажется одинаковым — таков закон больших чисел. И, поскольку я люблю сама проверять все теории, я подкидываю монетку и крестиками отмечаю на листке результаты.

Я собрала длиннющую гирлянду для Но, гирлянду, похожую на нее, со всякого рода штуками: пустой стаканчик от йогурта, непарный носок, обертка от проездного, половина штопора, реклама клуба карате, упаковка от стирального порошка «Ариэль» в таблетках, банка из-под «Швеппс» (пустая), кусок мятой фольги. Я подарю эту гирлянду Но, когда у той будет где ее повесить. А пока пускай весит в моей комнате, маме я сказала, что это образец концептуального искусства. Мама почему-то не особо прониклась.

Утром, встречая меня в лицее, Лукас рассказывает новости — во сколько она вернулась, в каком состоянии, держалась ли на ногах, сказала ли что-нибудь. Мы отходим в сторону и тихо разговариваем, строим предположения, разрабатываем стратегии спасения Но. Лукас вылил в раковину две бутылки водки, Но пришла в бешенство, а он объявил, что у него в доме она не будет напиваться, поскольку мать может нагрянуть в любой момент или домработница придет, это все и так довольно-таки рискованно. Он не дал ей ключей, настояв, чтобы она возвращалась до его ухода в лицей.

С тех пор как начала работать по ночам, Но сама на себя не похожа, на нее словно что-то давит, то ли страшная усталость, то ли непреодолимое отвращение. Вот только — к чему? Каждый вечер, после уроков, мы торопимся в метро, молча поднимаемся по лестнице, Лукас открывает дверь, и я кидаюсь в комнату Но, я боюсь найти ее мертвой или обнаружить комнату пустой, без малейшего следа ее вещей. Она лежит на кровати, спит или чуть дремлет, я смотрю на ее голые руки, на глубокие тени под глазами, мне так хочется обхватить ладонями ее лицо, погладить по голове — чтобы все ушло, забылось.

Услышав, что мы вернулись, Но встает, проглатывает бутерброд-другой, выпивает не меньше литра кофе, принимает душ, одевается и присоединяется к нам в гостиной. Она расспрашивает нас о делах, погоде, беспокоится, не слишком ли холодно, говорит, что у меня очень красивая юбка или прическа, она старается сохранить хорошую мину, сворачивает сигарету, подсаживается поближе, ее жесты резки и неловки. Я уверена, что она тоже вспоминает вечера, которые мы провели втроем, фильмы, которые мы смотрели, музыку, которую слушали совсем недавно, — она думает об этом как о невозвратно потерянном, потому что теперь прошлая жизнь подернулась невидимой пеленой.

Перед уходом она красится, собирает волосы в узел, бережно кладет туфли на каблуках в пакет, осторожно закрывает входную дверь. Если время позволяет, я провожаю ее до перекрестка, мы болтаем о том о сем, как раньше, целуемся на прощанье, Но растягивает губы в улыбке, я смотрю, как ее тонкий силуэт тает в холодном сумраке, как она исчезает за углом. Я не знаю, что ждет ее там, куда она идет с таким упорством, не отступая.

43

В лицее мы говорим о ней вполголоса, у нас разработана система секретных кодов и паролей, улыбки сообщников, переглядывания заговорщиков. Еще чуть-чуть — и мы почувствуем себя как во время войны, когда люди прятали еврейских детей. Я обожаю выражение лица Лукаса по утрам, этот еле заметный, издалека, кивок головой: мол, все в порядке. Он занимается всем сам — ходит за продуктами, убирает кухню, убирает за Но, гасит свет, когда она засыпает. Домработница приходит раз в неделю, перед этим нужно спрятать все вещи Но в шкаф, застелить постель, проветрить комнату, уничтожить все следы ее присутствия. Мы с ним все предусмотрели, мы придумали, что нужно говорить, если вдруг позвонит его мать, разработали сценарии на тот случай, если она приедет без предупреждения или если вдруг моим родителям вздумается зайти за мной к Лукасу. Мы до зубов вооружены аргументами и объяснениями.

Бывают дни, когда Но поднимается еще до нашего возвращения, ждет нас в гостиной перед телевизором, улыбается при нашем появлении. Бывают дни, когда она танцует на диване и все кажется простым и возможным, потому что она здесь.

Бывают и другие дни — когда с ней почти невозможно разговаривать, когда она открывает рот, только чтобы сказать «бля…», «дерьмо» и «затрахали»; дни, когда она пинает стулья и кресла; дни, когда хочется крикнуть: «Если тебе здесь не нравится, уходи восвояси!» — но проблема-то как раз в том, что у нее нет никакого «свояси». Проблема в том, что Но — одна во всем мире, потому что я ее приручила. И я уверена, что Лукас тоже ее любит. Даже если иногда он жалуется, что больше не может, что она его достала. Даже если иногда говорит: у нас не хватит сил, Лу, у нас ничего не получится.

Как-то вечером я провожаю Но до отеля, на улице темно и холодно, она решает угостить меня чем-нибудь, за все те разы, что я ее угощала, мы заходим в кафе. Я смотрю, как она залпом, одну за другой, опрокидывает три рюмки водки, у меня от этого образуется какая-то дыра в животе, я не осмеливаюсь ей ничего сказать. Я просто не знаю, что сказать.

В другой раз мы идем куда-то, недалеко от площади Бастилии нас окликает какой-то мужчина — у вас не найдется монетки, пожалуйста, — он сидит на асфальте, опираясь спиной на стену заброшенного магазина, Но бросает беглый взгляд и идет дальше, я пихаю ее локтем — эй, Но, ведь это твой приятель, Момо с Аустерлицкого вокзала! Она останавливается, колеблется несколько секунд, потом подходит к нему, говорит: «Привет, Момо», протягивает двадцать евро. Момо встает на ноги, вытягивается перед ней в струнку, разглядывает Но сверху вниз и снизу вверх, не берет протянутую купюру, сплевывает на землю и снова усаживается на прежнее место. Я прекрасно знаю, о чем думает Но, когда мы отправляемся дальше, — она больше не принадлежит миру Момо, но она и нашему не принадлежит, она ни тут ни там, она — между, в самой середине пустоты.

Как-то раз мы с Но были вдвоем, Лукас ушел в магазин; она только что встала, и я увидела красные следы на ее шее, она объяснила это тем, что шарф прищемило в эскалаторе. Я не умею сказать что-нибудь вроде «ври, да не завирайся», не умею рассердиться. Я не решаюсь задавать ей прямых вопросов, как раньше, и спокойно ждать, пока она соизволит ответить. Я прекрасно вижу, что она очень рада меня видеть, она встает, как только я прихожу. Я знаю, что она нуждается во мне. В те редкие дни, когда я не могу прийти, потому что риск слишком велик, Но паникует. Это Лукас мне рассказал.

Но откладывает деньги. Она прячет их в конверт из крафт-бумаги, купюру за купюрой. Когда наберется достаточно, она уедет к Лоису, в Ирландию. По крайней мере, она так говорит. Она не хочет, чтобы я рассказывала об этом Лукасу, — ни о конверте, ни о Лоисе, ни об Ирландии, ни о чем. Я пообещала молчать, дала клятву, как в детстве. Я так и не осмелилась хотя бы раз заглянуть в крафтовый конверт. О Лоисе она говорит только в отсутствие Лукаса — рассказывает о проказах в интернате, о разных хитростях, чтобы получить лишнюю порцию в столовой, о карточных играх, о ночных побегах.

Они любили друг друга. Но так говорит.

Они рассказывали друг другу свои жизни, свои сны, мечты. Они хотели уехать вместе, далеко-далеко, они делились сигаретами и кофе в общем зале, где серые стены были оклеены афишами американских фильмов. Они часами болтали приглушенными голосами, оставляя после себя на полу пластиковые стаканчики с засохшим сахаром на дне. Перед тем как попасть в интернат, Лоис ворвался в булочную и выхватил сумку у пожилой дамы, после чего его отправили в закрытый центр для малолетних преступников. Он умел играть в покер, доставал из карманов смятые купюры, делал крупные ставки, он научил остальных — Женевьеву, Но и прочих, и они играли ночами, после отбоя, в тишине спальни. Она точно знала, когда он ведет игру, когда блефует, когда жульничает. Иногда она ловила его с поличным, бросала свои карты на стол, отказывалась продолжать, убегала. Тогда он бежал за ней следом, догонял, обнимал, брал ее лицо в свои руки и целовал в губы. Женевьева говорила, что они созданы друг для друга.

У меня возникают вопросы, которые я хотела бы задать Но, про любовь и все такое, но я чувствую, что сейчас не самый подходящий момент.

Когда Лоису исполнилось восемнадцать, он покинул интернат. В последний день он объявил Но, что уезжает в Ирландию искать работу и «сменить декорации». Сказал, что напишет, как только устроится, и будет ее ждать. Он пообещал. В том же году покинула интернат и Женевьева, она уехала в Париж сдавать экзамены. Но было семнадцать лет. Она снова начала убегать. Как-то вечером в парижском баре она встретилась с мужчиной, тот заказал для нее выпивку, и она опрокидывала рюмку за рюмкой, глядя ему прямо в глаза, ей хотелось спалить себя изнутри, сжечь заживо, она смеялась, громко смеялась и плакала — пока не свалилась замертво на пол кафе. Приехала «скорая», полиция, ее забрали в специальный приют для несовершеннолетних, в 14-м округе. Это произошло за несколько месяцев до нашей встречи. Письма от Лоиса Но прячет в только ей известном месте. Десятки писем.

Когда она с трудом встает с кровати, когда у нее больше нет сил, когда она не может есть, потому что ее тошнит, я подхожу к ней и говорю шепотом — думай о Лоисе, где-то там он ждет тебя.

44

Я ищу глазами фигуру Лукаса, жду его до последней минуты, вхожу в класс после всех, проскальзываю в тот момент, когда мсье Маран уже закрывает дверь. Лукас не появился.

Мсье Маран делает перекличку. Леа одета в черный обтягивающий джемпер, на пальцах серебряные кольца. Волосы Аксель приобрели свой естественный цвет, на губах — блеск. Леа поворачивается ко мне, чтобы спросить, не болен ли Лукас. Обе улыбаются мне с видом сообщниц. Мсье Маран начинает урок в своей обычной манере, прохаживается между рядами, сцепив руки за спиной, он никогда не смотрит в свои записи, все держит в голове, даты, цифры, графики. В классе мертвая тишина.

С ума сойти — до чего же вещи иногда могут казаться в порядке. Если немного постараться. Если не заглядывать под ковер. Еще немного — и можно поверить, что мы живем в идеальном мире, где все всегда устраивается наилучшим образом.

Урок длится уже более получаса, когда Лукас наконец стучит в дверь и входит. Мсье Маран позволяет ему занять свое место за партой, не прерываясь. Лукас достает тетрадь, снимает пиджак, мы делаем записи. Возможно ли, чтобы Маран оставил нас без внимания?

Нет.

Нападение не заставляет себя ждать.

— Мсье Мюллер, у вас сломался будильник?

— Э-э… Нет, мсье, лифт. Я застрял в лифте. По классу пробегает смешок.

— И вы думаете, что я это проглочу?

— Естественно. То есть, я хочу сказать, это правда.

— Мсье Мюллер, я преподаю почти тридцать пять лет, и вы как минимум пятидесятый ученик, застревающий по утрам в лифте.

— Но…

— Потрудились бы придумать что-нибудь новенькое, мы привыкли ждать от вас большего. Например, если бы вам преградило дорогу стадо овец, мне было бы легче вам посочувствовать.

— Но…

— Вы можете надеть ваш пиджак, мсье Мюллер. Пойдите-ка поздоровайтесь с мадам директрисой.

Лукас встает, надевает пиджак и выходит, даже не взглянув на меня. Ни ворчания, ни комментариев, он даже не шаркает ногами и не хлопает дверью. Совсем не в его духе. И вид у него встревоженный. Что-то случилось. Что-то наверняка случилось.

В конце занятий мсье Маран идет за мной по лестнице, окликает меня:

— Мадемуазель Бертиньяк, у вас развязан шнурок.

Я пожимаю плечами. Вот уже почти тринадцать лет, как он развязан. Я взмахиваю ногой, откидываю шнурок, ускоряю шаг. Вопрос тренировки. Мсье Маран проходит вперед, смотрит на меня с улыбкой.

— Берегите себя, мадемуазель.

Я не отвечаю. Он и так все прекрасно понял.

Перед английским я нахожу Лукаса, но даже не успеваю ни о чем спросить. Сегодня Но не вернулась. Лукас оставил ключи под ковриком. Он считает, что у нее явно плохи дела, она пьет втихую, от нее за версту несет спиртным, она творит бог весть что, бог весть что. Лукас говорит громко и быстро, он забыл про нашу скрытность, его слышно в другом конце коридора, снова и снова он повторяет: у нас ничего не выйдет, Лу, надо, чтобы ты поняла это, мы не можем оставить ее в таком состоянии, она что-то принимает, с ней невозможно разговаривать, нет смысла бороться…

— Со мной она разговаривает.

Лукас смотрит на меня так, будто я сошла с ума, он входит в класс, я сажусь рядом с ним.

— Ты не отдаешь себе отчета, Пепит, не хочешь признать…

Я прижимаюсь спиной к моему дереву, которое теперь и его тоже, вокруг нас — смех и крики. Я не знаю, что сказать. Я не понимаю уравнения жизни, деление мечты на реальность, не понимаю, почему порядок вещей вдруг нарушается, опрокидывается, исчезает, почему жизнь не выполняет своих обещаний.

Решительным шагом, держась за руки, к нам подходят Леа и Аксель.

— Привет!

— Привет.

— Мы хотим пригласить вас на праздник, к Леа, в следующую субботу.

Лукас улыбается:

— О'кей, классно.

— Ты бываешь в «аське»?

— Ага.

— Дай твой адрес в сети, мы отправим приглашение.

Мне лично это совсем не нравится. У нас полно других проблем. Мы боремся с порядком вещей. Мы связаны общей немой клятвой. Это гораздо важнее. Все остальное не в счет. Не должно быть в счет.

Я ничего не говорю, молча слушаю, как они болтают о музыке, Лукас обещает принести свой iPod, в котором у него куча всего, хватит на целую ночь, лучшие сборники мира и все такое. Они хихикают, восторгаются, поворачиваются ко мне: и ты, Лу, в этот раз ты ведь точно придешь? Я наблюдаю за ними, пока они развлекаются с Лукасом, им по пятнадцать лет, внутри лифчиков у них — груди, а внутри джинсов — упругие задницы, джинсам есть что обтягивать. Они обе очень хорошенькие, даже красивые, ни единого изъяна, хоть под микроскопом изучай. Лукас откидывает волосы, лезущие в глаза, и мне вдруг становится неприятно, перестает нравиться и он сам, и его развязно-уверенная манера держаться.

Весь остаток дня я ворчу. Иногда это помогает: ворчать — то же самое, что наорать на свое отражение в зеркале, становится легче. Главное — не заворчаться, остановиться до того, как начнешь всерьез скисать. Вот почему в конце уроков я беру Лукаса за руку, говорю, ну все, пошли к тебе, я куплю тебе пирожных. Его любимые — с кремом и шоколадной крошкой. Он обожает шоколадные крошки, вот о чем я думаю в очереди в булочной, он меня обожает, хоть и не знает об этом. Или считает слишком маленькой, чтобы меня поцеловать. Или сердится, что я забросила его ради Но. Или он влюблен в Леа Жермен. Или еще…

Проблема гипотез — они размножаются со скоростью звука, как только теряешь бдительность.

Мы возвращаемся с огромным пакетом пирожных. Ставни закрыты. Но мы обнаруживаем на диване — она, должно быть, свалилась здесь, когда вернулась утром, ее майка задралась, оголив живот, изо рта тянется тоненькая ниточка слюны, волосы свешиваются до пола, она лежит на спине, вся как на ладони. Мы продвигаемся на цыпочках, я едва осмеливаюсь дышать. Лукас смотрит на меня, и в его глазах я читаю крупными буквами: «А что я тебе говорил».

Действительно, рядом с ней валяется пустая бутылка. Спиртным разит во всей комнате. Действительно, ей плохо. Не лучше, чем раньше. Но раньше она была одна. Раньше никто в целом мире не беспокоился о том, где она спит и есть ли у нее еда. Раньше никто не волновался, что она возвращается поздно. Теперь у нее есть мы. Мы укладываем ее в кровать, когда она не может сделать это сама, мы переживаем, если она не возвращается. Вот в чем разница. Порядок вещей от этого, может, и не меняется, но разница все-таки есть.

Лукас слушает меня. Ничего не говорит. Он мог бы возразить — ты такая маленькая, Пепит, и такая большая, — но он молчит. Он знает, что я права. Есть разница. Он проводит рукой по моим волосам.

Раньше я думала, что у вещей есть причины, скрытый смысл. Я верила, что этот смысл влияет на мироустройство. Но это всего лишь иллюзия — думать, что есть причины для плохого и хорошего, и грамматика лжет, заставляя нас верить в то, что союзы и предлоги могут что-то связать, давняя ложь, кочующая из века в век. Теперь я точно знаю, что жизнь — это бесконечная смена фаз покоя и смуты, очередность и длительность которых не подчиняются никакой теории.

45

Они достали из шкафа картонные коробки со всяким барахлом и устроились разбирать их прямо на полу. На ковре по всей комнате разложены вещи, старые бумаги, газеты, журналы. Отец взял два дня в счет отпуска, чтобы совершить Великую Уборку перед тем, как перекрашивать стены. Я вхожу в гостиную, сумка через плечо, они здороваются. Мама не задает своих ритуальных вопросов — как прошел день? не слишком ли долго ждала автобуса? — у нее распущены волосы, она надела сережки, которые отец подарил ей на последнее Рождество. Они сортируют барахло на две кучи — в одну то, что еще пригодится, в другую то, что отправится на свалку. Выглядят страшно довольными. Наводят порядок. Расчищают место для новой жизни. Иной. Конечно, они не забыли про Но. Не совсем забыли. Иногда мы говорим о ней, вечером за ужином, отец старается меня уверить, что когда-нибудь мы получим от нее весточку, он в этом не сомневается. Он по-прежнему звонит в социальную службу, почти каждую неделю.

Я отнесла сумку в комнату, заглянула в буфет на кухне, взяла яблоко и вернулась в гостиную. Они орудуют молча, мама берет очередную вещь и вопросительно смотрит на отца, он указывает подбородком, и она кладет предмет в нужную кучу. Потом отец точно так же справляется об участи старых журналов, мама корчит гримасу, журналы отправляются на выброс. Они прекрасно понимают друг друга.

— Меня пригласили на праздник к одной девочке из класса, в субботу.

— Да? Очень хорошо.

Это отец. Мама даже не подняла головы.

— Вечером. В восемь.

— Вот как? И до которого часа?

— Не знаю, до двенадцати или позже, до когда нам захочется.

— Что ж, прекрасно.

Вот как. «Прекрасно». Все идеально. Все к лучшему. Дело улажено.

Я возвращаюсь к себе в комнату, вытягиваюсь на кровати, на спине, скрещиваю руки, как Но.

Мне не нравится эта новая жизнь. Не нравится, когда вещи стираются из памяти, теряются, я не люблю делать вид, будто я забыла. Я не забываю.

Мне не нравится наступающий вечер. Не нравятся все эти дни, уходящие в темноту, навсегда.

Я ищу в памяти точные детали, освещение, декорации. Часы, проведенные с мамой, игры, выдуманные истории, слышанные сто раз. Мы придумывали персонажей, мужчин, женщин, детей, давали им имена и голоса, они уезжали в путешествия на желтом грузовике, устраивали пикники, спали в палатках, праздновали дни рождения. У них были велосипеды, стаканы, снимающиеся кепки и негасимые улыбки. Так было до.

Я помню осенний вечер, после, мне должно быть лет девять или десять. Мы с матерью гуляли в парке, близились сумерки, парк практически опустел, все дети вернулись домой, наступил час вечерней ванны, пижам, влажных после душа босых ног, втиснутых в уютные тапочки. На мне цветастая юбка и ботинки, ноги голые. Я катаюсь на велосипеде, мама сидит на скамейке, наблюдает за мной. В центральной аллее я набираю скорость, курточка застегнута наглухо, волосы развеваются за спиной, кручу педали изо всех сил, чтобы выиграть гонку, мне совсем не страшно. На повороте колесо проскальзывает, велосипед заносит, я вылетаю из седла и приземляюсь на колени. С трудом сажусь, очень больно. На колене глубокая рана, под слоем налипших камешков и земли. Я кричу. Мама сидит на скамейке в нескольких метрах от меня, смотрит себе под ноги. Она ничего не видит. Не слышит. У меня течет кровь, я кричу еще громче. Мама не двигается, ее здесь нет. Я кричу изо всех сил, задыхаюсь, руки уже все в крови, я распрямляю раненую коленку, по щекам текут слезы. С того места, где я сижу, мне видно, как с другой скамейки поднимается дама, подходит к маме. Она кладет руку ей на плечо, мама поднимает голову, дама пальцем указывает ей на меня. Я прибавляю громкости. Мама подзывает меня жестом. Я не двигаюсь, продолжаю орать. Мама сидит, все такая же застывшая. Тогда та дама сама подходит ко мне, присаживается рядом. Она вынимает из сумки платок, вытирает кровь вокруг раны. Говорит, что надо продезинфицировать, когда я вернусь домой. Говорит — пойдем, я отведу тебя к маме. Помогает мне подняться, берет мой велосипед и подводит меня к матери. Та смотрит на меня со слабой улыбкой. Она даже не взглянула на даму, не поблагодарила. Я сажусь рядом, уже не плачу. Дама возвращается на прежнее место. На свою скамейку. Она смотрит на нас. Не может удержаться. Я крепко сжимаю в руке ее бумажный платок. Мама поднимается, говорит, что пора идти. Мы идем. Проходим мимо дамы, которая не сводит с меня глаз. Я поворачиваюсь к ней в последний раз. Она делает мне знак рукой. И я понимаю, что она хочет сказать этим знаком, в пустом парке поздним вечером. Она хочет сказать, что я должна быть сильной, что мне нужно много мужества, мне придется расти с этим. Вернее, без этого.

Я иду рядом с велосипедом. За мной сухо щелкает калитка парка.

46

— Мсье Мюллер, встаньте и сосчитайте до двадцати.

Сегодня утром Лукас совершенно не в себе, у него опухшие глаза, растрепанные волосы, отсутствующий вид. Он обреченно вздыхает, медленно поднимается, начинает считать:

— Один, два, три…

— Стоп!.. Это ваша оценка, мсье Мюллер, три из двадцати. Задание было дано две недели назад, ваш средний балл в этом триместре — пять с половиной. Я буду требовать у мадам директрисы вашего отстранения от уроков на три дня. Если вы желаете остаться на третий год, у вас есть все шансы. Вы свободны.

Лукас собирает вещи. Впервые он выглядит уязвленным. Он не возражает, ничего не роняет на пол, перед тем как выйти из класса, он оборачивается ко мне, в его глазах такое выражение, будто он говорит: «Помоги мне, не бросай меня», но я играю неприступность — прямая спина, высоко поднятая голова, предельно сосредоточенный вид, как в передаче «Вопросы для чемпиона». Если бы я была оснащена функцией «срочная блокировка дверей», меня бы это вполне устроило.

Лукас собирается на вечеринку к Леа. Он пойдет один. Без меня. Я очень старалась представить себе декорации праздника и себя в сердцевине торжества, в сполохах прожекторов, музыки, окруженную выпускниками и все такое. Я очень старалась прокрутить в голове картинки праздника так, чтобы выглядеть естественно: вот я танцую в толпе, непринужденно болтаю с Аксель, в руке — бокал шампанского, сижу на диване и отпускаю остроумные реплики. Но у меня ничего не получилось. Это просто-напросто невозможно. Несовместимо. Это все равно что стараться представить себе жалкого слизня на Международном Салоне стрекоз.

Во дворе я ищу его глазами, он разговаривает с Франсуа Гайяром, широко разводит руками, издалека я вижу, что он улыбается мне, и я не могу сдержать ответную улыбку, даже если я сержусь, потому что у меня нет черепашьего панциря и улиточной раковины тоже нет. Я всего лишь малюсенький слизень в «конверсах». Совершенно голый.

После уроков Аксель и Леа стоят с Жад Лебрун и Анной Делатр, самыми красивыми девочками из выпускного, и о чем-то громко говорят. Я сразу же понимаю, что они обсуждают Лукаса и не замечают моего присутствия, я нарочно остаюсь за большим цветочным горшком и вострю уши.

— Сегодня утром я видела его в пивной на бульваре с о-о-очень странной девушкой, они пили кофе.

— Что за девушка?

— Не знаю. Она не из лицея. У нее был такой чумовой вид, уверяю тебя, просто живой труп, она плакала, а он орал на нее как бешеный.

Лукас присоединяется ко мне. Они тотчас замолкают. Мы идем к метро. Я молчу. Смотрю себе под ноги, считаю окурки на асфальте.

— Пепит, ты должна пойти со мной в субботу, это тебя отвлечет.

— Я не могу.

— Почему?

— Родители не разрешают.

— А ты у них спрашивала?

— Ну ес-тессс-но, спрашивала, они не хотят, чтобы я шла. Считают, что мне еще рано.

— Жаль.

Ага, как же, жаль ему, держи карман шире. Ему наплевать. У него своя жизнь. У каждого своя жизнь. В конечном счете Но права. Ничего нельзя совместить. Есть несовместимость вещей. Ему семнадцать лет. Он ничего не боится — ни того, что на него будут смотреть, ни быть смешным, ни говорить с людьми, с девочками, он не боится, что не впишется в интерьер, он знает, что он красивый, большой и сильный. И это меня раздражает.

Мы продолжаем идти молча. У меня нет желания разговаривать. Хотя я все равно должна зайти к нему — ради Но. Когда мы приходим, она уже полностью собралась на работу. Я предлагаю проводить ее, кивком прощаюсь с Лукасом. Мы спускаемся пешком, потому что в лифте ее тошнит. Впрочем, ее все время тошнит. Тошнит от жизни.

На улице она достает из сумки картонную коробку и протягивает мне:

— Держи, это тебе.

Я открываю и вижу там пару красных кроссовок «Конверс», о которых давно мечтала. Бывают моменты, когда на самом деле трудно не расплакаться. Если бы только я нашла что-нибудь посчитать, сию же секунду, меня бы это устроило, но ничего не попадается на глаза, только слезы. Кроссовки, Но купила мне пару кроссовок, которая стоит как минимум пятьдесят девять евро. Красные, как мне хотелось.

— Ну спасибо. Не надо было… Ты должна экономить деньги, для твоей поездки…

— Не волнуйся, все в порядке.

Я иду рядом с ней, шарю по карманам в поисках платка, хотя бы и несвежего, старого, но ничего не нахожу.

— Лукас хочет, чтобы ты ушла?

— Нет-нет, не волнуйся. Все хорошо.

— Он ничего такого тебе не говорил?

— Да нет, ничего. Все будет нормально, не дергайся. Все будет в порядке. Ну давай, мне пора, иди домой, дальше я пойду одна.

Я поднимаю голову и замечаю, что мы стоим под рекламным щитом. Это реклама духов, женщина идет по улице, решительная, собранная, на плече — большая кожаная сумка, длинные волосы развеваются на ветру, она одета в красивую шубку, позади нее сверкает в сумерках город, яркие огни какого-то отеля, у дверей стоит мужчина, сраженный наповал ее красотой.

С чего началась эта разница между рекламными щитами и реальной жизнью? Это жизнь становится все дальше от них или реклама все меньше похожа на реальность? С каких пор? Что именно не так?

Я смотрю, как уходит Но, в руках — жалкий полиэтиленовый пакет, вот она поворачивает за угол, вокруг нее ничего не сверкает, все темное и серое.

Войдя в квартиру, швыряю сумку на пол, мне хочется дать понять, что я раздражена, расстроена, тогда маме придется со мной заговорить. Это всегда срабатывает. Она одета, причесана и накрашена, присмотревшись, можно подумать, что она — самая обычная мама, только что вернувшаяся с работы. Она идет за мной на кухню, я даже не сказала ей «привет» или «добрый вечер», я открываю шкаф, тут же захлопываю, есть не хочется. Она следует за мной в комнату, я захлопываю дверь у нее перед носом. Слышу, как она кричит из-за двери, в глубине души я этим довольна, вот уже три миллиарда лет она на меня не орала. Она жалуется, что я никогда ничего не убираю за собой, все валяется где попало, ножницы, клей, веревка, ей осточертели мои концептуальные опыты и тесты на сопротивляемость, ей надоело, надоело, надоело, дом похож на свинарник, со мной невозможно разговаривать, что, в конце концов, не так?

Вот именно. Вот в чем вопрос. ЧТО НЕ ТАК? Главный вопрос, который все себе задают, и никто не может ответить. Что именно не так? Я не открываю дверь, сижу в комнате и молчу.

Ну вот например, мне тоже надоело, надоело, надоело быть все время одной, надоело, что она говорит со мной так, будто я — дочь нашей консьержки, мне надоели слова и опыты, мне все надоело.

Вот например, мне бы хотелось, чтобы она смотрела на меня так же, как другие матери смотрят на своих детей, чтобы она приходила поболтать перед сном, и без этого вечного ее выражения, будто она с интересом изучает пол, а все реплики нашего диалога знает наизусть.

— Лу, открой сейчас же дверь!

Я молчу, только громко сморкаюсь — чтобы у нее прибавилось угрызений совести.

— Лу, ну почему ты не хочешь со мной поговорить?

Я не хочу с ней говорить, потому что она не слушает, потому что у нее всегда такой вид, будто она думает о чем-то другом, будто она витает где-то в своем мире или только что приняла успокоительное. Я не хочу с ней говорить, потому что она больше не знает, кто я такая, кажется, всякий раз она спрашивает себя, что нас с ней связывает, кто я и какое имею к ней отношение?

Я слышу, как в замке поворачивается ключ, пришел отец, он зовет нас из прихожей. Его шаги приближаются, приглушенным голосом он что-то говорит, мама уходит.

— Эй, Сердитый Гном, мне ты откроешь? Я поворачиваю защелку. Отец обнимает меня.

— Что происходит?

Я смотрю на скомканный платок, зажатый в руке. Мне по-настоящему грустно.

— Ну?

— Мама… Она меня не любит.

— Почему ты так думаешь? Ты прекрасно знаешь, что это неправда.

— Правда! И ты сам это знаешь! Она разлюбила меня после смерти Таис.

При этих словах отец вдруг резко бледнеет, будто на него свалилось что-то тяжелое, и я уже жалею, что сказала это, потому что все эти годы отец делает все возможное, чтобы замаскировать правду.

Он отвечает не сразу, и я знаю, до чего ему трудно найти верные слова, чтобы они звучали правдиво и убедительно.

— Лу, ты ошибаешься. Мама тебя любит. Она любит тебя всем сердцем. Просто она не очень-то умеет это выразить, как если бы она немного отвыкла, понимаешь, как если бы она проснулась после долгого сна, но во сне она все время думала о тебе, и именно ради тебя она наконец проснулась. Ты знаешь, Лу, мама была очень больна… Сейчас ей лучше, намного лучше, но нужно дать ей время.

Я говорю «хорошо», чтобы показать, будто все поняла. Даже улыбаюсь. Но в то же время думаю о продавцах-лоточниках перед входом в галерею Лафайет, демонстрирующих сверхсложные агрегаты, которые режут все подряд квадратами, полосками, кубиками, кружочками, розами, трут, давят, выжимают сок, перемешивают, — короче, агрегаты, умеющие делать все что угодно и никогда не ломающиеся.

Все так, но я не идиотка.

47

Включив телевизор, Но садится рядом со мной, предварительно выудив из-под кровати бутылку водки. Уютно устроившись на диване, мы смотрим финал «Фабрики звезд», и Но делает вид, что интересуется комментариями жюри, но заметно, что на самом деле ей плевать — и на передачу, и на все остальное. Ей все безразлично.

Мои родители в театре, они разрешили мне остаться допоздна у Лукаса, на обратном пути они сами за мной заедут. Я принесла киш, приготовленный мамой, по дороге купила личи и манго — Но их обожает. Сегодня вечером у нее выходной и она дома.

Мы ждем Лукаса. По четвергам у него урок гитары. Препод звонил его матери и жаловался, что Лукас пропускает слишком много занятий, так что теперь он ходит туда регулярно, чтобы избежать неприятностей. Он еще не вернулся. Время идет, я говорю себе, что не может урок длиться так долго. Время идет, и я все настойчивее думаю о вечеринке у Леа, на которую я так и не пошла. Может, они назначили друг другу свидание, пошли в кафе, может, Леа надела свой суперобтягивающий черный пуловер с V-образным вырезом и тугие джинсы. Может, Лукасу тоже все надоело.

Чтобы проголосовать за Осеан, нужно набрать 1, за Томаса — 2. Я бы проголосовала за Томаса, потому что он похож на Лукаса, только более худой и глаза у него меньше, у Лукаса глаза огромные и черные, а Но предпочитает Осеан.

У всех, кого мы видим по телевизору, очень белые зубы. Я спросила у Но — почему. На ее взгляд, это из-за специфического освещения, или, может быть, им дают специальную зубную пасту, или перед эфиром они покрывают зубы специальным лаком.

— Я не знаю, Лу, почему это так, ты задаешь слишком много вопросов, смотри, как бы у тебя мозги не перегорели.

Она не в настроении. Лежит, свернувшись калачиком. Я наблюдаю за ней исподтишка. Она так же худа, как и в начале нашего знакомства, можно подумать, что она не спала несколько недель подряд, у нее лихорадочно блестят глаза, как при температуре. В таком состоянии у нее просто не хватит сил добраться до Ирландии. У нее трясутся руки, и она почти не держится на ногах. И водки в бутылке осталось на донышке. Спиртное ее защищает, объясняет Но, и в то же время она категорически не хочет, чтобы я попробовала хотя бы каплю. Я бы тоже хотела, чтобы меня что-нибудь защищало, чтобы кто-нибудь мне сказал: все устроится, все образуется, не плачь.

Все задают себе вопросы, пытаются понять, что творится вокруг. И я делаю так же.

Во время рекламной паузы я стараюсь ее разговорить.

— А ты знаешь, что в Ирландии есть старинные усадьбы, поместья, замки, холмы, скалы и даже лагуны?

— Неужели? Так ты поедешь со мной?

Это не праздный вопрос. Не риторический. Ведь Но ждет ответа. Может, в Ирландии жизнь похожа на рекламные щиты, которые мы видим в метро? Может, там зеленее трава, а небо такое огромное, что видна бесконечность? Может, в Ирландии легче жизнь? Может, я спасу ее тем, что уеду с ней? Уже поздно, а Лукас так и не вернулся.

— Не знаю, может быть…

Лоис работает в одном из баров в Вексфорде и живет в большом деревенском доме, в обществе собак и кошек. В доме множество комнат, огромная кухня, к Лоису часто приходят друзья, они жарят дичь на вертеле, жгут костры в саду, поют старые песни, играют на гитарах, спят на свежем воздухе, завернувшись в одеяла. Он хорошо зарабатывает и тратит без счета. Он хотел устроить дом для Но, прислал ей кучу фотографий, она видела высоченные деревья, и этот неописуемый свет, и кровать, на которой они будут спать. У Лоиса тонкие длинные пальцы, вьющиеся волосы, он носит перстни с черепами и длинное черное пальто. Так говорит Но. Она написала ему, чтобы предупредить, что она скоро приедет, вот только еще поднакопит денег.

Осеан победила. По ее щекам текут слезы, она улыбается всеми своими белоснежными зубами. Красивая. Но заснула. Она допила свою водку. Я опять смотрю на часы. Мне хочется узнать, сколько уже накопилось в ее конверте. Мне хочется вытянуться рядом с ней, закрыть глаза и ждать чего-нибудь, похожего на далекую музыку, чего-нибудь убаюкивающего.

Я не слышала, как вернулся Лукас, он стоит рядом. Мне хочется крикнуть — так вот во сколько ты возвращаешься, спросить строгим голосом, где он был, встать перед ним, руки в боки, и потребовать объяснений. Мне хочется быть выше сантиметров на двадцать и уметь сердиться.

Отец звонит предупредить, что они выходят из театра, значит, через полчаса будут здесь. Телефонный звонок разбудил Но, она открывает глаза, спрашивает, кто победил. У нее совершенно белое лицо, она говорит — меня сейчас стошнит, скорее, Лукас, скорее. Он подхватывает ее под мышки, волочет в туалет, поддерживает все время, пока она корчится над унитазом. Из заднего кармана ее джинсов торчат смятые купюры по пятьдесят евро, их много, я без единого слова хватаю Лукаса за плечо и пальцем показываю ему на деньги. Он вдруг впадает в бешенство, прижимает Но к стене, орет, он вне себя, я его никогда таким не видела, он орет: «Что же ты делаешь, Но, что же ты делаешь», трясет ее изо всех сил: «Отвечай, Но, что же ты делаешь!» Она сжимает челюсти, смотрит сухими воспаленными глазами и молчит, она не защищается, но я узнаю этот ее вызывающий вид, помню, что он значит. Лукас держит ее за плечи, а я кричу: «Перестань, остановись, не надо», я стараюсь удержать его, а Но смотрит на него, будто говорит: а ты что думал, как еще можно выбраться, как, по-твоему, можно выбраться из этого дерьма? — я слышу все так ясно, будто она тоже орет. Лукас отпускает ее, она соскальзывает на пол, ударяется губой об угол унитаза, Лукас с силой хлопает дверью, даже не взглянув на нее.

Я опускаюсь на колени, глажу ее по голове, по ее рукам течет кровь, я говорю — ничего, ничего, повторяю много раз — ничего, но в глубине души я знаю, что это серьезно, знаю, что я — маленькая, знаю, что Лукас прав — мы недостаточно сильны.

48

До встречи с Но я думала, что насилие — это крики, удары, кровь и война. Теперь я знаю, что насилие может быть и в молчании, что его иногда невозможно распознать с первого взгляда. Насилие заключается во времени, лечащем раны, в неизбежном ходе времени, в невозможности вернуться назад. Насилие — это то, что ускользает от нас, оно молчаливо прячется, бежит от объяснений, насилие — это то, что навсегда остается невысказанным.

Родители уже минут двадцать ждали меня у дома Лукаса, я открыла дверцу, села в машину. В салоне витает запах маминых духов, распущенные гладкие волосы мягко спускаются на плечи. Оказывается, они звонили три раза, нервничали. Я не хочу ничего объяснять. Не хочу спрашивать, понравилась ли им пьеса, хорошо ли они провели вечер. Перед глазами стоит Но — на полу в туалете, рот в крови. И Лукас, бьющий кулаком в стену в приступе бессильной ярости. Отец паркуется на своем обычном месте, запирает машину, мы поднимаемся в лифте на наш этаж. Уже почти полночь. Он хочет поговорить. Я иду за ним в гостиную, мать направляется в ванную.

— Что происходит, Лу?

— Ничего.

— Неправда. Что-то происходит. Если бы ты видела выражение своего лица, ты бы не отрицала.

— …

— Почему ты постоянно ходишь к Лукасу? Почему ты никогда не приглашаешь друзей к нам? Почему ты не хочешь, чтобы я поднимался к нему в квартиру? Почему ты заставила нас ждать двадцать минут, несмотря на то что мы тебе позвонили, выезжая? Что творится, Лу? Раньше у нас с тобой неплохо получалось разговаривать, мы все обсуждали, обменивались мнениями. Что не так?

— Но живет у Лукаса?

Я машинально поднимаю голову. Отец не промах. А мы-то так старались замаскироваться.

— Ответь мне, пожалуйста, Лу, Но живет у Лукаса?

— Да.

— Его родители приняли ее?

— Да… то есть… нет. Его родители с ним не живут.

— Не живут с ним?

Воцаряется недолгое молчание, отец переваривает новость. Все это время я хожу к Лукасу, все это время мы предоставлены сами себе, в его огромной квартире, без намека на родительский присмотр. Все это время я вру как заведенная. Все это время они были слишком заняты друг другом. Он сердится на меня и одновременно чувствует себя виноватым.

— Где его родители?

— Отец уехал в Бразилию, а мама живет в Нейи, иногда приезжает на выходные.

— И Но живет там с тех самых пор, как ушла от нас?

— Да.

— Почему ты мне ничего не сказала?

— Потому что боялась, что ты отправишь ее в центр.

Отец очень сердит. Сердитый и усталый. Он слушает мои сбивчивые объяснения. Она не хочет в центр, потому что там грязно, потому что в восемь утра их выгоняют на улицу, потому что там невозможно спать, так как надо постоянно следить за вещами, потому что ей необходимо какое-то место, где можно оставить вещи. Она не хочет лечиться, потому что ее никто не ждет, никому нет до нее дела, потому что она больше ни во что не верит, потому что она совсем одна. Я плачу и продолжаю нести бог весть что — в любом случае, вам наплевать, наплевать и на нее и на меня, вы просто подали милостыню, а потом отступили, вы только и делаете, что притворяетесь, маскируете трещины, а я — нет, я не отступаю, я борюсь. Отец смотрит на мое зареванное лицо, текущие из носа сопли, он смотрит на меня так, будто я вдруг сошла с ума, а я продолжаю, не могу остановиться — вам наплевать, потому что вы сами сыты и в тепле, и вам неприятно, когда рядом кто-то выпивает, кому-то плохо, потому что это нарушает целостность картины, вносит беспорядок, вам больше нравится смотреть каталоги «Икеи».

— Что ты несешь, Лу?! Это несправедливо, и ты это прекрасно понимаешь. Иди спать.

Мама выходит из ванной, она должна была слышать, как я кричу, она входит в комнату, облаченная в свой шелковый халат, причесанная. Отец в коротких выражениях обрисовывает ей картину, надо сказать, что он проявляет удивительные способности к обобщениям, мадам Ривери была бы рада. Мама молчит.

Я так хотела бы, чтобы она обняла меня, погладила по голове, провела рукой по волосам, крепко прижала бы к себе, пока я не перестану рыдать. Как это было до. Я так хотела бы, чтобы она сказала мне — не волнуйся, все прошло, я с тобой; я хотела бы, чтобы она поцеловала мои мокрые глаза.

Но она остается стоять как истукан в дверях.

Тогда я думаю о том, что это тоже насилие — этот шаг, этот жест, обращенный ко мне, так и не завершенный, незавершенный навсегда.

49

Я сразу узнала ее по голосу, она позвонила в десять часов утра, умоляя прийти, без конца повторяя — пожалуйста, ей нужно выметаться, мать Лукаса что-то заподозрила и сейчас нагрянет с проверкой, пожалуйста, Лу, приезжай. Ей не справиться одной. Она повторяет это несколько раз — ей не справиться одной.

То, чего мы так боялись, случилось. Настал момент, когда Но опять нужно собирать чемодан. Десять часов утра, прямая прервалась. Отчетливо видно место разрыва. Вот оно. Десять часов утра — я ухожу вместе с Но. Достаю из шкафа свою спортивную сумку, с которой езжу на каникулы, наскоро бросаю в нее кое-что из одежды, зубную щетку, пасту, косметичку, ватные шарики и очищающий лосьон, подаренный мамой. Я задыхаюсь.

Родители спозаранку отправились на рынок. Я собираюсь уйти, не повидавшись с ними, как воровка. В горле ком. Я собираюсь уйти, потому что другого выхода нет, я не могу бросить Но. Я застелила кровать, тщательно разгладила покрывало, взбила подушку. Аккуратно сложила ночную рубашку, сунула в сумку. На кухне я нашла несколько упаковок печенья, рулон бумажных полотенец, потом села за стол перед чистым листом бумаги, с ручкой в руке. Я долго искала подходящие случаю слова — не беспокойтесь, не звоните в полицию, я выбрала иную жизнь, нужно идти до конца, постарайтесь меня простить, не сердитесь, час пробил, прощайте, ваша любящая дочь… Все это казалось мне таким приблизительным, пустым, смешным и нелепым, слова не выражали ни необходимости, ни страха. Лист остался чистым, я ничего не написала. Надела зимнюю куртку и захлопнула дверь. На лестнице на меня напало секундное сомнение, сердце громко стучало в груди, еще можно вернуться — но нет, слишком поздно, у меня в руках дорожная сумка, а ключ от дома остался внутри.

Я быстро шла по улице, не глядя по сторонам, было очень холодно, через ступеньку взбежала по лестнице, совсем запыхалась.

Открыл Лукас, у него был не менее испуганный вид, чем у Но, он метался по квартире, подбирал разбросанные повсюду вещи, входил в спальню и возвращался в прихожую. Но неподвижно сидела на кровати.

Она посмотрела на меня и в этом взгляде была такая мольба, как тогда на вокзале, когда она попросила с ней поговорить, только еще сильнее, еще напряженнее, на эту мольбу невозможно ответить «нет». Я собрала в кучу ее вещи, помогла одеться, обуться, ладонями пригладила волосы. Потом запихнула в чемодан все, что нашла, заправила ее кровать и настежь распахнула окно, чтобы проветрилось.

Но поднялась, достала из шкафа конверт, я помогла ей надеть куртку, предупредила Лукаса, что мой отец, скорее всего, будет звонить его матери, нужно, чтобы он продумал аргументы. Мы стояли втроем в прихожей, Лукас увидел мою сумку у двери, я потянула Но за руку — нельзя терять ни минуты. Между нами в воздухе повис вопрос — что ты делаешь, Пепит, куда ты идешь, я стойко выдержала его взгляд, у него был ошарашенный вид. Не оборачиваясь, я нажала на кнопку вызова лифта.

Мы с Но на улице, очень холодно, в одной руке я несу ее чемодан, в другой — сумку, кругом ни души. Больше никогда не вернусь к себе, я теперь снаружи, вместе с Но, навсегда. Вот так рушится порядок вещей, внезапно, без предупреждения, без объявления, вот так ход вещей останавливается навсегда и больше никогда не возобновляется. Я на улице вместе с Но.

Мы зашли в кафе, у Но были деньги. Она хотела, чтобы я взяла рогалик, пирожки и большую чашку шоколада, она настаивала, говорила, что нам нужен супер-мега-завтрак. Из конверта она выудила двадцать евро. Мы проглотили все, до последней крошки, в кафе было тепло и хорошо. Мне стало казаться, что она немного успокаивается, меньше дрожит, она заказала еще один шоколад и улыбнулась. Мы просидели там часа два, потому что было тепло, мне это напомнило начало нашей дружбы, когда я готовила свой доклад. Когда все казалось возможным. Мне не хотелось выглядеть грустной, я стала рассказывать смешную пародию одного юмориста про аэрофобию, которую недавно видела по телевизору, Но смеялась. После этого мы больше молчали, смотрели по сторонам, слушали, о чем болтают люди вокруг, я была уверена, что Но заснет прямо тут, стоит ей только закрыть глаза.

Ей захотелось пойти в кино, пожалуйста, ну пожалуйста — попросила она. Мне не нравилось, что она так легко тратит деньги, а Но сказала — не думай об этом, еще раз повторила — пожалуйста, я так давно не была в кино. Мы доехали на метро до Форум-де-Аль, Но несла сумку, а я — чемодан, издалека мы походили на туристов в поисках отеля.

Мы пошли на первый попавшийся фильм, удобно устроились в креслах, Но купила пакет попкорна, меня тошнило, но я все равно ела, чтобы доставить ей удовольствие. Кажется, в конце фильма она задремала, я сделала вид, что ничего не заметила, в любом случае, она не пропустила ничего интересного.

Вторую половину дня мы провели неподалеку от кинотеатра, бродили по улицам, Но хотелось покупать все подряд — шарф для Лукаса, заколки для меня, сигареты, она останавливалась перед каждой витриной, заходила внутрь, настаивала, чтобы я выбирала свечи, перчатки, открытки, повторяла — не волнуйся, Лу, и похлопывала себя по внутреннему карману. Я притворялась, что мне ничего не нравится, чтобы только она не покупала все без разбору. Я так и не смогла отговорить ее от покупки двух одинаковых шапок, для нас.

Около шести часов вечера мы сидели на парапете Фонтана Невинных, было все так же холодно, мы купили огромную вафлю с шоколадом, одну на двоих, смотрели на прохожих, отпускали смешные комментарии, Но хотела, чтобы я, как раньше, придумывала им жизни, и я сочиняла всякие невероятные истории, чтобы рассмешить ее. Я болтала без остановки, чтобы только не думать о том, что я ушла из дома, не оставив родителям ни слова, я болтала, чтобы не думать об их лицах, об их тревоге, о предположениях, которые они строят, не веря ни в одно из них. В этот час они уже, наверное, не на шутку встревожились, может, даже позвонили в полицию. Или наоборот, все еще ждут, что я вернусь. Я увидела маму, сидящую на диване в гостиной, отца, нервно меряющего шагами комнату, то и дело поглядывающего на часы. Опустилась ночь, я испугалась вдруг, что не смогу, не выдержу, тогда я поскорее загнала в угол воображение, но картинки настойчиво возвращались, фотографически точные, я упорно отгоняла их, я хотела быть здесь, быть с Но.

Меня вдруг удивило, до чего же это просто — выпасть из контекста, скользить по касательной, закрыв глаза идти по тонкой проволоке. Выйти вон из своей жизни. Так просто, что кружится голова.

— Мы уедем в Ирландию. Я поеду с тобой.

У Но красный нос и надвинутая на глаза шапка, она резко повернулась ко мне и ничего не ответила.

— Завтра мы сядем на поезд на вокзале Сан-Лазар, доедем до Шербурга — или прямо, или с пересадкой в Кане. В Шербурге мы найдем порт, купим билеты, паром ходит каждые два дня, если бы я знала, я бы заранее посмотрела даты, но это ничего, разберемся на месте, подождем. А от порта Росслер есть поезд до Вексфорда.

Чтобы согреться немного, Но подула на руки, посмотрела на меня долгим взглядом, я видела, что она с трудом сдерживает слезы.

— Ты хочешь, чтобы я поехала с тобой, да или нет?

— Да.

— Ты хочешь, чтобы мы уехали завтра?

— Да.

— У тебя хватит денег?

— Сказала же, не беспокойся об этом.

— Восемнадцать часов на поезде — обещаешь, что тебя ни разу не стошнит за все это время?

Мы ударили по рукам в знак полного согласия и наконец-то от души рассмеялись, расхохотались во все горло, люди оглядывались на нас, но нам было наплевать — мы едем в Ирландию, туда, где трава зеленее и небо выше, туда, где ждет Лоис. Я следила за тем, как тает в морозном воздухе наше дыхание, топала ногами, чтобы немного согреться, мы встали и пошли куда глаза глядят. Было, наверное, часов десять вечера, движение стало менее оживленным, мы шли по Севастопольскому бульвару к Северному вокзалу. Мы были снаружи. На улице. Мы жили на улице. Нам было негде спать. Но сказала, чтобы я надвинула шапку поглубже и спрятала бы под нее волосы, чтобы меня не могли узнать. С каждым шагом я все дальше уходила от дома. Каждый шаг в ночи казался мне бесповоротным. У меня болел живот.

В конце бульвара Но знала один отель, где можно переночевать. Хозяин вспомнил ее, попросил заплатить вперед. Она достала деньги из конверта, мне бы очень хотелось узнать, сколько там оставалось, но она сразу же его спрятала. Хозяин протянул нам ключ, мы поднялись в комнату. Пожелтевшие грязные стены, простыни выглядели несвежими, душ был весь в черных подтеках, видно, что его давно не чистили, воняло мочой. Вот, значит, где ночевала Но до нашей встречи, когда у нее бывало достаточно денег. Вот, значит, в какого рода притонах ютилась в те дни, когда милостыня бывала щедрой. Вот, значит, какова цена этой убогой комнатушки, кишащей тараканами.

Но вышла купить что-нибудь в ближайшем «Макдоналдсе», она не захотела взять меня с собой. Я осталась одна и никак не могла согреться. Поискала глазами батарею и вдруг отчетливо вспомнила свою комнату: пододеяльник цвета радуги, старенький желтый кролик на этажерке, шкаф-купе. Затем представила маму, как она зовет меня из кухни, вытирает руки о висящее рядом с плитой полотенце, вспомнила ее привычку читать, сидя поперек кресла, ее манеру смотреть поверх очков. Стоило мне подумать об этом, и я всем существом ощутила ее отсутствие, даже дух захватило, как когда падаешь в бездну. Но тут, к счастью, вернулась Но, она купила два чизбургера, картошку, молочные коктейли и маленькую бутылку виски. Мы устроились на кровати, Но настаивала, чтобы я поела, пока все горячее, а сама сначала выпила виски. Я подумала о конверте, там после сегодняшних трат вряд ли много осталось. А потом сказала себе — ну и что, если понадобится, мы доберемся до Шербурга автостопом, а там придумаем что-нибудь. Но спрыгнула с кровати, как была, в трусиках и майке, подхватила пустую бутылку из-под виски, как будто это был микрофон, и стала изображать Джонни Холидея, я умирала от смеха, мы пели во весь голос и плевать хотели на то, что соседи стучат в стену, плевать на запах тухлой рыбы, на тараканов во всех щелях, мы вместе, мы уезжаем, мы отправляемся в прекрасное далеко.

Опорожнив бутылку, Но легла. На полу валялась недоеденная картошка, я не стала надевать свою ночную рубашку с вышитой луной и первый раз в жизни не почистила на ночь зубы. Я была легка как перышко, в голове было спокойно и ясно, там больше не толпились слова, только жесты, я спихнула на пол промасленные пакеты, забралась под одеяло и погасила свет.

50

Проснулась я в восемь. Был понедельник, я подумала о Лукасе, о мсье Маране, который сейчас, должно быть, делает перекличку. Я повторяла в уме вместе с ним: Амард — здесь, Антуан — здесь, Бертло — здесь, Бертиньяк?.. Я видела его как наяву, слышала удивленное молчание класса. Мадемуазель Бертиньяк нет, мадемуазель Бертиньяк покинула свою жизнь, мадемуазель Бертиньяк исчезла.

Я успела уже все убрать, собрать чемодан, выкинуть остатки ужина и сосчитать цветы на обоях, когда Но проснулась. На метро мы доехали до вокзала Сен-Лазар, напротив нас какой-то мужчина не переставая вставал и садился, поправлял воротник, галстук, одергивал рубашку, смотрелся в стекло, потом, через несколько секунд, начинал все сначала — те же движения в том же порядке. Еще одно доказательство того, что в этом самом порядке вещей что-то явно не в порядке. Достаточно посмотреть вокруг. Достаточно заглянуть в глаза людям, сосчитать тех, кто разговаривает сам с собой, кто бредит наяву, достаточно просто спуститься в метро. Я думала о побочных эффектах жизни, которые нигде не обозначены, нет ни инструкции, ни указаний, как от этих побочных эффектов избавляться. Я подумала, что насилие было и в этом тоже. Насилие — повсюду.

По перрону гулял ветер, мы укрылись за щитом расписания поездов и стали искать наш. Ближайший поезд до Шербурга уходил через два часа. Нашли зал ожидания и уселись на пластиковые стулья как можно дальше от входной двери. Но скрутила себе сигарету, сказала — пойду куплю билеты, жди меня здесь.

Не знаю, как я не увидела, что она взяла с собой чемодан, не знаю, как такое вообще возможно. Я еще раз спросила, хватит ли у нее денег, она повторила — не беспокойся об этом, я уткнулась носом в сумку, чтобы найти платок, а она тем временем ушла. Я не видела, не видела, не видела, что она взяла с собой чемодан.

Я ждала ее. Не волновалась. Ждала полчаса. Потом еще полчаса. А потом заметила, что нет чемодана. Я еще подождала, потому что ничего другого не оставалось. Она не могла уехать без меня. Я ждала, потому что боялась, что мы разминемся. Ждала, не двигаясь, чтобы ей было легко меня найти. Я ждала, ждала, пока не наступила ночь. Кажется, я ненадолго задремала, в какой-то момент мне показалось, что кто-то хлопает меня по плечу, я обернулась, однако никого не было. Я ждала, но она не вернулась.

Было холодно, и я ничего не ела со вчерашнего вечера. Когда ушел последний поезд на Шербург, я вышла из здания вокзала, побрела по улице Сан-Лазар, вокруг сновали машины, автобусы, все двигалось, шумело, сигналило, у меня так кружилась голова, что пришлось остановиться. В уголке кармана я нащупала миниатюрный «Опинель»,[15] который Лукас как-то обронил в классе и не заметил, а я подобрала и с тех пор всегда таскаю с собой.

Но меня бросила. Она уехала без меня.

Улица вокруг жила своей шумной, беспорядочной и запутанной жизнью.

Мы ведь вместе, а, Лу, мы ведь вместе, ты доверяешь мне, ты мне веришь, позвони, когда выходишь, я буду ждать тебя внизу, я жду тебя у кафе, платят лучше, но я работаю по ночам, дай поспать, я подыхаю, я не могу пошевелиться, не надо об этом говорить, мы вместе, Лу, если ты приручишь меня, я стану для тебя единственным в мире, попросите, пожалуйста, Сюзанн Пивет, проводи меня, если можешь, ты задаешь слишком много вопросов, Лу, ну а ты что думала, так ты поедешь со мной, пойду куплю билеты, это не твоя жизнь, понимаешь, Лу, это не твоя жизнь.

51

Я шла пешком до самого дома, у меня не было денег, не было проездного, у меня ничего не было. Я шла долго, не спеша, не просила помощи, не обращалась в полицию. Ногам было больно в кроссовках. Со мною что-то случилось. Только что. Что-то такое, смысл чего мне необходимо понять, измерить, взвесить — раз и навсегда. Я не считала ни светофоры, ни «рено-твинго», не производила умножений в уме, не искала синонимов разрыва или определений сложности. Я шла, глядя прямо перед собой, я знала дорогу, со мною что-то произошло, что-то заставило меня повзрослеть. Я больше не боялась.

Я позвонила в дверь, открыла мама. Волосы растрепанные, глаза красные. Она стояла передо мной и, казалось, не могла обрести дара речи, а потом вдруг резко притянула меня к себе, без звука, и заплакала так, как я еще ни разу не видела. Не знаю, как долго мы так стояли, в молчании, ее тело содрогалось в рыданиях, у меня все болело, но не было слез, просто мне было так больно, как никогда прежде. Наконец она сказала — ты нас так напугала, и ушла в гостиную звонить отцу, который был в комиссариате.

52

Мы с Лукасом выжидали несколько недель, прежде чем отправиться к Женевьеве в «Ашан». Доехали на метро до станции «Баньоле», взяли тележку, вошли в супермаркет. Отовсюду лилась музыка, звенели колокола, прилавки были уставлены пасхальными яйцами. В мясном отделе мы встали в очередь. Женевьева узнала меня, сказала, что освободится через четверть часа, и велела ждать ее в кафетерии.

Мы ждали ее под оранжевыми плафонами, потягивая кока-колу. Женевьева пришла без своей кружевной наколки, у нее было только двадцать минут. Лукас предложил ей кофе, она отказалась. Я надеялась, что, может, Но прислала ей открытку в память о том времени, которое они провели втроем с Лоисом, может, ей захотелось сказать, что она хорошо доехала, устроилась, что все прекрасно. Женевьева ничего не знала. Она рассказала нам о Лоисе то же самое, что и Но, — уехал в Ирландию, обещал писать. Только Но не получила ни одного письма. Ни в интернате, ни позже. От воспитателя они узнали, что Лоис живет в Вексфорде, работает в баре. Лоис никогда ей не писал.

53

Мсье Маран только что закончил последний урок. Мы записывали за ним, не пропуская ни слова, пусть это и был последний день учебного года. Он закончил на четверть часа раньше, чтобы мы успели убрать класс. Мы снимаем со стен объявления, аккуратно сворачиваем карты и графики, стены во время каникул будут красить.

На следующий год Лукас переедет к матери в Нейи, они продают квартиру.

На следующий год я пойду на день рождения к Леа Жермен, она заставила меня дать обещание перед свидетелями.

На следующий год мсье Марана здесь уже не будет, он выходит на пенсию. Он выглядит немного грустным, хотя и ворчит, что уровень знаний падает год от года и лучше уж уйти на пенсию до того, как придется преподавать стаду баранов.

Я вижу в окно светлое небо. Неужели мы действительно столь малы и ничтожны, что ничего не можем?

Мы тянемся к двери, все тепло прощаются с мсье Мараном — хороших каникул, всего доброго, отдохните как следует. Когда я выхожу, он окликает меня:

— Мадемуазель Бертиньяк?

— Да?

— Я хотел дать вам кое-что.

Я подхожу к столу. Он протягивает мне старую книгу, обернутую коричневой крафтбумагой. Я беру, открываю на первой странице, не успеваю прочесть название, только надпись: «Пьер Маран, 1954».

— В молодости эта книга была очень важна для меня.

Бумага пожелтела, кажется, книге четыре или пять столетий. Я благодарю, мы одни в классе, я смущена, не знаю, что надо говорить в таких случаях, я уверена, что это очень дорогой подарок, я бормочу несколько раз «спасибо». Направляюсь к двери, но он опять окликает меня:

— Мадемуазель Бертиньяк?

— Да?

— Не отступайте.

Эпилог

Женевьева вернулась за прилавок, помахав нам на прощанье.

Наверное, у меня усталый вид, Лукас вдруг проводит рукой по моему лицу, очень нежно.

Он наклоняется ко мне, все ближе, я чувствую сначала его губы на моих, потом его язык у меня во рту, чувствую, как смешивается наша слюна.

Тогда я понимаю, что вопрос о направлении вращения языка при поцелуе — не самый главный на свете.

Примечания

1

Речь идет о Луи Бертиньяке, известном французском певце и композиторе, много сотрудничавшем с Карлой Бруни, впоследствии ставшей женой президента Франции Николя Саркози. — Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

Первый год обучения в лицее, соответствует девятому классу русской системы образования.

(обратно)

3

Слова и название популярной детской песенки.

(обратно)

4

«Школа жен» (L'école des femmes, 1662) — одна из комедий воспитания Мольера.

(обратно)

5

Во Франции принята система оценок по 20-балльной шкале, 18 баллов — один из наилучших результатов.

(обратно)

6

Н&М — крупнейшая шведская сеть магазинов одежды и косметики.

(обратно)

7

Магазин молодежной моды.

(обратно)

8

Знаменитый французский журнал для детей «Пиф с сюрпризом» (Pif Gadget).

(обратно)

9

Персонаж из сказки Дж. Барри «Питер Пэн».

(обратно)

10

Традиционное греческое блюдо из баклажанов и баранины.

(обратно)

11

Картофельная запеканка с мясным фаршем.

(обратно)

12

DDASS — Diréction Departementale des Affaires Sanitaires et Sociales, специальный орган, отвечающий за «трудные» семьи, опеку детей и условия их жизни.

(обратно)

13

В Европе дети, оказавшиеся в кризисной ситуации, очень часто помещаются в приемные семьи на определенный срок, оговариваемый заранее и зависящий от многих факторов. Часть расходов по их содержанию несет государство, приемная семья добавляет то, что считает нужным. Юридического усыновления при этом не происходит. Большинство детей остаются в приемных семьях до совершеннолетия. Это аналог наших детских домов.

(обратно)

14

Цитируется по переводу Норы Галь.

(обратно)

15

Складной нож фирмы «Опинель».

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

Эпилог

Реклама на сайте