«Два пера горной индейки»

Два пера горной индейки

Рассказы и повести А. А. Кузнецова не придуманы, они написаны о том, что случалось с автором в его богатой впечатлениями жизни. До того как стать профессиональным литератором, автор в качестве орнитолога, научного сотрудника Зоологического музея МГУ и как мастер спорта по альпинизму побывал в десятках экспедиций и совершил более ста восхождений на вершины всех горных систем от Альп до Камчатки.

Но горы, природа, птицы служат как бы фоном в произведениях писателя. Главная их тема — человек. Его душа, стремления, его жизненное кредо. В сложной, подчас экстремальной обстановке экспедиций и восхождений человеческие характеры раскрываются, проявляется их сущность.

Сюжеты и персонажи рассказов очень жизненны. В них нет никакой надуманности, психологическая тонкость образов убедительна и достоверна. И каждый из рассказов несет в себе нравственное начало, утверждает честность и порядочность, душевную чистоту.

Повести А. А. Кузнецова остросюжетны, читаются с захватывающим интересом, поднимают самые актуальные на сегодняшний лень проблемы и населены яркими характерами. В целом же это ни на что не похожая проза со своей интонацией, без пышнословия и «красивости», но с глубокой интеллигентностью и правдивостью.

МОСКВА

СОВЕТСКИЙ ПИСАТЕЛЬ

1990

ББК 84 Р7

К 89

Рассказы и повести А. А. Кузнецова не придуманы, они написаны о том, что случалось с автором в его богатой впечатлениями жизни. До того как стать профессиональным литератором, автор в качестве орнитолога, научного сотрудника Зоологического музея МГУ и как мастер спорта по альпинизму побывал в десятках экспедиций и совершил более ста восхождений на вершины всех горных систем от Альп до Камчатки.

Но горы, природа, птицы служат как бы фоном в произведениях писателя. Главная их тема — человек. Его душа, стремления, его жизненное кредо. В сложной, подчас экстремальной обстановке экспедиций и восхождений человеческие характеры раскрываются, проявляется их сущность.

Сюжеты и персонажи рассказов очень жизненны. В них нет никакой надуманности, психологическая тонкость образов убедительна и достоверна. И каждый из рассказов несет в себе нравственное начало, утверждает честность и порядочность, душевную чистоту.

Повести А. А. Кузнецова остросюжетны, читаются с захватывающим интересом, поднимают самые актуальные на сегодняшний лень проблемы и населены яркими характерами. В целом же это ни на что не похожая проза со своей интонацией, без пышнословия и «красивости», но с глубокой интеллигентностью и правдивостью.

Художник

АНАТОЛИЙ МЕШКОВ

Кузнецов А. А.

Два пера горной индейки: Рассказы и повести. — М.: Советский писатель, 1990. — 384 с.

ISBN 5—265—01139—0

Автор книги — профессиональный писатель, ученый-орнитолог и известный спортсмен-альпинист. Действие его рассказов и повестей происходит на фоне гор, в научных экспедициях и на зимовках, подчас в самых экстремальных условиях. Однако темой произведений служат стремление к духовному совершенствованию, совесть и честь, милосердие и великодушие. Читатель найдет в них не только что-то для себя новое, не только увлечется захватывающим, иногда острым детективным сюжетом, но и получит нравственный урок.

© Издательство «Советский писатель», 1990

Рассказы

Синяя птица, или Лиловый дрозд

Случается, навалятся на тебя все беды сразу. Наделаешь ошибок, работа не клеится. А тут еще и болезнь подкрадется. Окружат тебя сразу все заботы и неудачи, усталость и недуги — кажется, нет выхода. Все представляется тогда в мрачном свете, перестаешь верить в себя, в необходимость своего дела.

В таком приблизительно состоянии попал я в хорошо знакомое ущелье Тянь-Шаня. Когда-то я провел здесь пять лет, изучая фауну птиц и работая тренером по альпинизму. Каждый камень мне тут знаком. От птиц я не ждал ничего нового, все уже хорошо известно. Язва сомнения прокралась теперь даже в святая святых — в альпинизм. Смотрел я на горы и думал: «Для чего стремиться к вершинам? Что дали мне все восхождения?» В общем, плохо было дело. И я решил пойти посмотреть на Синюю птицу.

Давно я не видел Синюю птицу и соскучился по ней. В этом ущелье она водилась в трех местах: в Скальных воротах, там, где долина сходится каньоном и река, вся в пене, бешено устремляется в узкую горловину, обдавая скалы брызгами; в теснине — крутом месте падения реки, грохочущей так, что приходится кричать прямо в ухо; и у Аксайского водопада, на скалах, недалеко от ледника. Здесь жили Синие птицы. Когда я познакомился с ними впервые, я ничего не знал про них. Потом они раскрыли мне все свои секреты, я изучил их образ жизни до мельчайших подробностей. И Синяя птица перестала быть Синей птицей Метерлинка, недоступной мечтой, таинственной и непостижимой. Невзлюбил я этот спектакль Художественного театра с его символикой и сентиментальностью. Я даже детей не водил на него. Зачем? У меня в одной из коллекционных коробок лежало несколько настоящих Синих птиц.

Теперь мне захотелось увидеть ее как символ того счастливого времени, времени надежд, стремлений и откровений.

Оставив внизу недоумевающих товарищей и сказав, что вернусь завтра, я пошел вверх налегке. Не взял ни ружья, ни палатки, ни спального мешка: возле Аксайского водопада мне была известна небольшая пещерка, сухая, с подстилкой из травы, закрытая со всех сторон от ветра.

Через несколько часов быстрой ходьбы я сел у водопада под знакомой рябиной. Она совсем не похожа на нашу русскую. Тянь-шаньская рябина растет как ботва моркови, сразу двадцатью, а то и тридцатью стволами. Она скорее напоминает наш орешник, только у того стволы прямые. А эти все изогнутые, скрюченные. Рябина стояла последней по ущелью, выше нее не росло ни одного дерева.

Синих птиц не было. То ли я не заметил, как они отлетели при моем приближении, то ли они уже здесь больше не живут. Водопад без них выглядел каким-то равнодушным, безжизненным, холодным. Это небольшой водопад. Хотя вода тут устремляется вниз с высоты пятиэтажного дома, но ее немного. Она то стекает по мокрым скалам, то прыгает с отвесов. В воздухе постоянно стоит водяная пыль. Угловатые рыжие скалы по обе стороны все в трещинах и черных подтеках альпийского загара. В расщелинах, на маленьких наклонных полочках, зеленеют круглый год мох и травка — крохотные участки низкорослого альпийского луга. Слева скалы упираются в небо, возвышаясь прямо над головой, а справа, из-за башен, проглядывают острые заснеженные гребни и нависает ледовая шапка знакомой вершины, заслоняя все остальное. Не раз я смотрел с нее сюда, на эту рябину и водопад. Тогда они были низом, а сейчас отсюда открывался вид на долину главного ущелья. Уходящие вниз склоны становились все положе и округлялись. На северных склонах подо мною чернели, как вылезшая наполовину щетка для сапог, тянь-шаньские ели.

— Джжи-и-и! Джжи-и-и! — раздался пронзительный крик Синей птицы.

Значит, все по-старому. Они здесь. Это хорошо. Птицы прокричали еще несколько раз, и потом одна выбежала на верхушку острого камня. Повертелась на месте, внимательно изучая меня, поводила в стороны поднятым вертикально хвостом. Я не шевелился, только попыхивал зажатой в зубах трубкой. Когда же она скрылась за скалой, я вынул трубку изо рта и тихо сказал:

— Здравствуй. Рад тебя видеть.

Прозвучало немного театрально, но я действительно был рад, что у моей приятельницы все в порядке. Никто не потревожил ее с тех пор, как мы расстались, и дела шли отлично: птицы держались парой и, стало быть, гнездились.

На свете есть много птиц синего цвета. В нашей стране живут синегалка, или сизоворонка, синий каменный дрозд, синий соловей, синяя мухоловка. Но Синяя птица одна. Она так и называется — Синяя птица, или Лиловый дрозд. Встречается она у нас только на Западном Памире и на Тянь-Шане. Ее главный секрет, тоже теперь разгаданный, в окраске. Издали, в сумерках она черная. Но стоит ее вынести на солнце, как перо Синей птицы начинает играть яркими сине-лиловыми красками.

Я продолжал сидеть неподвижно, и птицы успокоились. Они подлетали совсем близко, прыгали возле ручья, идущего ко мне от водопада, и возвращались обратно на скалы, к водяному облаку. Крик их раздавался то с мокрых скал, то с крутой осыпи у меня над головой, то совсем рядом, у ручья, в каком-нибудь десятке метров от меня. Но они не пели. Хотя должны были петь. Понаблюдав за ними еще часок-другой, можно было найти их гнездо, где сейчас, по всей вероятности, одно-два яйца: кладку к этому времени они еще не закончили. Гнездо размещается где-то в скалах, у самой воды. Оно всегда мокрое от водяной пыли и брызг. Но гнездо мне не нужно. Я хотел только услышать песню. Она будет одной из последних в этом году: скоро им станет не до песен, надо будет заниматься потомством.

Я знал это так же, как и то, что, если провести рукой по стеблям снежных примул, которые росли рядком вдоль ручья, на пальцах останется густая пыльца. И оттого, что я все это знал, видел, испытал, становилось еще грустнее. «Что же теперь? — думалось мне. — И зачем все это? Разве человек становится счастливее от знаний, опыта, возраста?» Припомнилось, как я открывал для себя эту примулу. Вспомнились удивленные и восторженные лица молодых альпинистов, когда они в первый раз наклонялись над этим присыпанным свежим снегом малиново-лиловым цветком. Одна девушка нарвала их и поставила в консервной банке около своей палатки, хотя примулы росли тут же рядом. От нее тогда все отвернулись. И она плакала.

Пробившиеся сквозь облака последние лучи солнца, теплые еще на рыжих скалах и холодные на льду вершин, постепенно угасали. Птицы не пели. Стало смеркаться, и я пошел к своей пещере. Она спряталась в скалах совсем рядом. Расстелив на сухой траве пустой рюкзак, я свернулся на нем, накрылся курткой и попытался уснуть.

...Скрипит на зубах песок пустыни, ложатся на снег синие тени от тянь-шаньских елей, часто и звонко барабанит дятел в просыпающемся северном лесу, и розовеют холодные вершины Памира, таких знакомых, таких родных гор.

...— Начальник, дальше караван не может. Жаман дорога, дорога нету. — Лицо у Чона решительное, бороденка вздернута вперед, глаза так же узки, как и морщины на его черном лице. «Яман, яман, яман...»

...— Можешь встать? Так. Согни руки в локтях. Выпрями.

Я выполняю эти приказы и сквозь пелену боли вижу лицо друга. Оно все в волдырях от солнечных ожогов...

...— Я прошу тебя, не ходи больше. — Жена кладет мне руки на плечи, а в глазах у нее слезы. — Надо думать и о нас...

...— Да она вовсе и не синяя, — разочарованно говорит моя дочка. — Черная она, и пятнышки серебряные вот тут, на горлышке.

— А ты думаешь, настоящая золотая рыбка всегда бывает золотой? Поднеси к окну, на солнышко.

— Правда синяя, папа, правда! Она стала синей! — прыгала в восторге моя девочка. Она поворачивала птицу из стороны в сторону, и в лучах солнца перо лилового дрозда отливало ярким синим цветом. — Папа, а она принесла тебе счастье?..

Наверное, я улыбался, когда проснулся, а проснулся я под пение Синей птицы. Пела она громко и самозабвенно. Переливающиеся звуки хрустальной флейты звучали немного печально, но в то же время были полны веры и любви. Жизнь утверждалась нежностью и красотой. Я слушал, не открывая глаз. Слушал песню и себя. Передо мною проходили последние недели. И ничего в них не случилось ужасного и непоправимого. Представился почему-то кусок паркета в моей квартире и на нем жирный луч солнца. Как кусок масла.

Постепенно мысли мои перешли от прошлого к будущему. Синяя птица замолкла, перелетела к водопаду и оттуда запела вновь. Флейта ее прорывалась сквозь шум воды и от этого становилась еще прекраснее, еще удивительнее. Я перевернулся на другой бок и ударился головой о камень. Но не рассердился на себя, а рассмеялся. Затем вылез из пещеры, потянулся и посмотрел вокруг. Небо стало чистым. Зарождался новый день. Долина еще залита молоком вязкого тумана, но лед на вершинах начал уже розоветь. А за этими вершинами стояли другие.

Портрет гимназистки

В одном из проходных дворов центра Москвы горел костер. Дворник в черном казенном халате и румяная ширококостная молодая женщина, видимо его дочь, сжигали остатки разбитой мебели, тряпки, бумагу. Порубленная мебель была старинной, фанерованная орехом и красным деревом. Более или менее целым осталось одно кресло без передней ножки, и в тот момент, когда я проходил мимо огня, дворник пытался поднять его, чтобы водрузить на костер. Он сказал что-то по-татарски женщине, и она взялась уже было за подлокотник кресла, как я, чуть ли не вратарским броском, успел ухватиться за его спинку.

— Стойте! Одну минуту! Дайте посмотреть.

Обтянутая джинсами и короткой спортивной курткой дворничиха отступила и окинула меня недобрым взором, а татарин спросил:

— Чего тебе?

Кресло было так себе... Теперь хорошей старинной мебели не выкинут, как раньше. Каждый знает ей цену. Хороша была только спинка у кресла — гладкая, фанерованная «пламенем» красного дерева с изяществом раннего классицизма.

— Откуда это? — спросил я.

— Старуха умерла, барахло ее. Чего хорошего комиссия забрала, барахло остался. Детей нет, никого нет.

— А что было хорошего?

Дворник посмотрел на женщину, и та неохотно проговорила без малейшего акцента:

— Картины у нее были, посуда разная. Много медных вещей. Мебель тоже забрали. Нотариус все записал, а потом приехали и забрали по этому списку. Книги взяли без разбора, все старье собрали.

— А остальное тут? — кивнул я на костер.

— Все, все тут, — отвечал старик. — Чего тебе надо?

— Хочу забрать это кресло. Вы не возражаете?

Они промолчали.

— Я сбегаю за такси и увезу его. Сейчас вернусь.

Такси сразу найти не удалось, и я прибежал в этот двор минут через двадцать — двадцать пять. Кресло догорало. Женщины уже не было, а татарин в халате хмуро подправлял палкой плотно слежавшиеся и потому плохо горевшие бумаги. Он поддел картонную с черными завязками большую папку и выпихнул ее на середину костра. Мне бы сказать, уходя, что я дам ему пятерку, да, занятый уже мыслями о том, где лучше поймать машину, как-то не подумал об этом.

Ни слова не говоря, я повернулся, чтобы идти к машине, и вдруг наступил на лист пожелтевшей бумаги, на котором была изображена девушка лет шестнадцати-семнадцати в гимназическом платье. Подняв портрет, увидел, что это великолепный карандашный рисунок. Тогда я вернулся к костру посмотреть, не осталось ли чего от остальных бумаг, и убедился, что и здесь опоздал: дворник ворошил палкой остатки обгоревших листов.

Расправив на своем письменном столе портрет, стал его рассматривать. Вписанный в желтый прямоугольник листа овал был слегка затушеван карандашом, и на таком фоне выполнен карандашом же портрет девушки. Складки кокетки обрисовывали ее немалую грудь, нижняя часть шеи закрыта воротником из черных кружев. Именно эти кружева и привлекли мое внимание в первый момент, когда я поднял портрет с земли. «Неужели карандаш? Как передана фактура кружева! — подумал я. — Видно даже, что они ручной работы». Никаких надписей, имен или хотя бы инициалов, только дата: «1892».

Русая коса девушки уложена на затылке, и лишь прядь волос слегка свисает на ухо и едва не доходит до вздернутой брови. Глаза... Но о глазах потом. Нос, может быть, чуточку длинноват, что делает слегка продолговатым и все лицо. Чуть припухлые губы, мягко очерченный подбородок.

Всматриваясь в это лицо, я вдруг понял, что девушки, как и цветы, имеют весьма непродолжительный период своего наивысшего расцвета, апогея своей красоты. Если превращение бутона в только что распустившийся цветок происходит в считанные часы, то наибольшая красота девушки длится, наверное, два-три месяца, и не больше. Причем она может наступать в разном возрасте, у одних в шестнадцать лет, у других в двадцать. Они и после этого остаются юными и прекрасными, но что-то уходит, как в определенный момент исчезает детство, юность, молодость, да и сама жизнь.

С портрета на меня смотрела девичья красота, только что распустившаяся. В спокойных, может быть чуточку грустных глазах гимназистки читалось ожидание жизни, желание познать добро и зло, горе и радость, готовность пройти весь только что начатый путь женщины и человека. Говорят, печаль Богоматери на русских иконах объясняется тем, что она знает, предвидит крестный путь своего сына. А тут вдруг почудилось в этих глазах предвидение костра в проходном дворе.

Девушка смотрит прямо мне в глаза. Смотрит терпеливо и не отвлекаясь на пустяки. Теперь главным делом гимназистки стало смотреть мне в душу. И я понимаю почему. Ведь я один на всем белом свете знаю о том, что она была. Мне неизвестно, что случилось дальше в ее жизни, но я единственный человек, который знает о ее существовании, связывает ее с ушедшим миром, ответственен за память о ней. И я не ухожу от ответственности. Для портрета подобрана рама со стеклом, и он висит над моим письменным столом.

Праведница

Мы плыли на байдарке по небольшой северной речушке Уфтюге, чтобы спуститься по ней в Сухону возле Нюксеницы. Нас было двое — Сергей Есин, теперь известный писатель, а тогда работник радио, и я. Путешествие наше было рассчитано на десять дней — с первого по десятое мая. Я проводил наблюдения за прилетом птиц и собирал их для Зоологического музея МГУ, а Сережа отдыхал после только что оконченной повести и по мере сил помогал мне.

В конце поездки плыли мы под густо падающим снегом. За два дня снега навалило по колено, а он все шел и шел. Прилетевшие уже птицы собрались у реки. К множеству различных куликов и уток прибавились лесные птицы, им нечем стало кормиться в заваленном снегом лесу, и они тоже держались у кромки воды.

На третий день снегопада мы приплыли в Нюксеницу, то ли город, то ли поселок с несколькими новыми зданиями и со старинными домами в два этажа, где низ кирпичный, а верх деревянный. Такие дома стояли на Торговой улице, и в них раньше располагались лавки и лабазы. Довели лодку до пристани. Пристани, собственно, никакой не было, катер здесь тыкался носом в берег, и с него сдвигали мостки. Зато тут собралось много народа, провожали призывников. Гармошка, пьяные песни, ругань... А с катера снимают гроб и грузят его на прицеп трактора. Кудлатые парни в капроновых куртках запустили свои транзисторы и магнитофоны на полную мощь, стараясь, видимо, заглушить соперников и гармошку. Девушки в красных, зеленых и оранжевых куртках, в брюках и в резиновых сапогах громко смеялись и взвизгивали. Неожиданно в толпу провожающих ворвалась запряженная в сани лошадь, которой в бессознательном состоянии правила растерзанная женщина. Кто-то падает под лошадь, кого-то тянут за рукав в сторону, крик, ругательства, угрозы... И все это под неперестающим дождем со снегом и по колено в грязи.

Узнав с трудом, что катер на Великий Устюг уходит на следующий день в пять утра, мы повели лодку к окраине поселка. Надо было искать ночлег, сушиться, отдыхать.

Постучали в один дом.

— Хозяина нет, не могу без хозяина.

Зашли в другой.

— Тесно у нас, негде, — и захлопнули дверь.

— Ничего не знаем, не знаем ничего, — сказали в третьем.

Для нас это было неожиданным. Жители северных деревень удивительно приветливы и гостеприимны. В пустующих деревнях нас всегда принимали ласково, душевно, кормили чем бог послал и укладывали спать в горнице. Большая река — прохожее место, и люди здесь другие.

Моросил дождь, тяжелели наши кожаные куртки, мокли вытащенные из байдарки вещи.

— Бабушка, чья это баня? — спросил я у проходившей мимо старушки.

— Моя баня, а что тебе?

— Вещи бы нам сложить да переночевать.

— Не знаю я... — протянула старушка.

— Утром мы на катере уедем в Устюг. Мы заплатим. И уберем за собой, вы не беспокойтесь.

Старушка ушла, ничего не сказав, а мы приняли ее молчание за согласие.

Но как только мы закончили переносить в баню наш груз, на пороге ее появилась разъяренная женщина лет тридцати. Уперев руки в обширные бока, она принялась кричать на всю улицу, стараясь, видимо, больше для выглядывающих из дверей и из-за плетней жителей:

— Вы что тут хозяйничаете?! Кто вам разрешил?! Убирайтесь сей секунд! Ишь что придумали! Их в дом не пустили, так они в баню лезут!

— Куда же нам деваться? — сдержанно и даже просительно сказал Сергей. — Ведь дождь, а мы и так мокрые...

— А мне какое дело! — еще пуще завопила баба. — Много тут всяких ходит. Если не уберетесь сей же секунд, мужиков позову, они вас научат. Что придумали! В чужую баню, как в свою! Проходимцы! Разбойники, фулюганы!

— Мы спросили разрешения у бабушки, — сказал я. — Она не возражала.

Но старушка, видимо, предала нас.

— Никто вам не разрешал, врете все, сами влезли! — понесла дальше толстуха. — Шпана, фулюганы, алкоголики!

Для мокрых, замерзших и усталых людей этого было вполне достаточно.

— Заткнись! — проговорил я, сдерживаясь, чтобы не сказать большего. — Сейчас уйдем, соберем вещи и уйдем. — И Сергею: — Придется ставить палатку.

Не переставая кричать, баба удалилась, а мы стали вновь запихивать в мешки и рюкзаки разложенные было на полу бани вещи.

К нам подошла другая старушка, маленькая и седенькая. Она принялась быстро-быстро что-то говорить. С трудом мы поняли, что она приглашает нас к себе, что сейчас она затопит печь, согреет чай и что у нее есть белый хлеб и сахар.

— Вот спасибо, бабушка! Сейчас придем, — обрадовался Сергей. — Где ваш дом?

Старушка опять залопотала.

— Так, домик в два окошечка, — переводил Сережа, — один такой на улице. Направо, сразу направо.

— Найдем, бабушка. Спасибо! — сказал я.

Собрав рюкзаки, мы прошли всю улицу, но домика в два окошечка не нашли.

— Напутала что-то бабка, — обозлился Сергей. — Мне кажется, она немного того... — И он постучал себя по лбу.

— Не без этого, но она для нас печь топит и чай греет.

Спросили у мальчишек, стоявших поодаль и наблюдавших с момента нашего прихода за всеми нашими действиями. Толсторожий подросток самодовольно захихикал и сказал:

— Нет у нее никакого дома и сроду не было. Она вон в той бане живет. Лаптем щи хлебает...

Он сказал это тоном превосходства, как говорят о деревенских дурачках. Мальчишки загоготали. Подошли к указанной бане. В ней действительно было прорублено два окна, и баня сразу стала похожа на домик. У стены аккуратно сложена поленница дров, к дверям пристроены крохотные сени. Домик вместе с маленьким участком огорожен крепким плетнем. Мы обошли изгородь кругом, но калитки или какого-нибудь другого входа не обнаружили. Плетень был сплошным, без намека на дверцу. Пожав плечами, перемахнули через плетень в том месте, где он пониже, и постучали в дверь.

— Входите, входите! — раздался голос старушки.

Малюсенькая чистая комнатка, печь, кровать, стол, лавка, икона, ходики, простенький репродуктор. Тепло, сухо, уютно. Старушка опять быстро-быстро залопотала. Теперь мы поняли, что половина ее фраз состояла из отдельных, порою непонятных, слов и междометий. Но в целом ее можно было понять. Она говорила:

— Раздевайтесь, вешайте одежду вот сюда, к печке, на ней можно и посушить что надо. Чайник сейчас закипит, у меня есть белый хлеб и сахар.

Седые, но довольно густые волосы ее подстрижены ровно, чуть ниже мочек ушей. Так стриглись комсомолки двадцатых годов. Бумажная кофточка совсем вылиняла, но аккуратно заштопана на локтях и чистая. Юбка тоже отстирана добела и вся в заплатках.

— Мне говорят, мужики какие-то страшные приехали, с бородами и в, чудно́й лодке, — бормотала, хорошо так улыбаясь, старушка, — не вздумай, говорят, пускать их: ограбят и зарежут. А я говорю: «У меня брать нечего. Икона, часы да радио. Это им не надо. Не могут же люди под дождем спать. А у меня как раз хлеб есть белый и сахар». Просохнете и переспите у меня на кровати вон. А я на пол лягу или на лавке.

— Спасибо, бабушка, — сказал растроганный Сергей, — у нас все есть — и матрацы надувные, и мешки спальные. Мы на полу.

— Зачем же на мешках спать на грязных, когда у меня кровать есть своя, — не поняла она Сережу, — ляжете, отдохнете хорошо.

— Давай перенесем оставшиеся вещи, — шепнул я своему другу. — Она увидит спальные мешки и все поймет.

Перенесли вещи и зашли в соседний дом купить молока и яиц.

— Почем у вас яйца? — спросил Сережа у хозяйки, полной и неопрятной женщины.

— А у вас в Москве почем?

— Не знаю точно. Кажется, рубль тридцать. Так, Саня?

— Вот и у нас рубль тридцать, — сказала женщина.

— А молоко почем? — Сережа начал уже валять дурака.

— А в Москве почем?

— Тридцать копеек бутылка.

— Вот и у нас шестьдесят копеек литр, — не растерялась она.

— Э, нет! — засмеялся Есин. — Это с посудой. А без посуды получается сорок копеек...

Она подозрительно посмотрела на него, на меня и зашевелила губами, видно, никак не могла высчитать, почем же в Москве литр молока.

На прощание она таинственно проговорила:

— Вы с ней поосторожнее... Она сумасшедшая. Может ограбить и зарезать. Мало что от нее можно ожидать...

— А мы сами ненормальные. Мы ведь оттуда бежим, знаете откуда? Вот. Чего нам бояться? Мы сегодня здесь, а завтра опять там.

Надо было его остановить, а то скрутят ночью, и доказывай, что ты не верблюд.

— Она самая нормальная во всей вашей деревне, — сказал я. — Ограбить только вы можете. А Сережа шутит, он специальный корреспондент, можем и документы показать.

Женщина поджала губы и ушла. Когда мы вернулись, наша старушка разложила уже на столе свой кусковой сахар и нарезала белый хлеб.

— Сейчас я вам чайку налью, у меня заварочка осталась. Сама я не пью заваренный, так и лежит с зимы. Агафья лявана забара акроди озоти, — снова непонятно забормотала она.

Мы вывалили на стол оставшиеся у нас продукты. Налили в кружки молока.

— Как вас зовут, бабушка? — спросил Сергей.

— Наталья.

— А по отчеству?

— Тоже Наталья.

— ?!

— Ну ладно, тетя Наталья, — сказал я, — давайте поужинаем вместе.

— Нет, нет! — замахала она руками. — Я ничего чужого не беру, у меня теперь все свое есть. Зачем мне?

— Но ведь вы же нас угощаете хлебом и сахаром, — не соглашался Сергей, — вот давайте вместе и поедим. Вы нас угощаете, а мы вас.

— Я угощаю потому, что я хозяйка, — сказала Наталья гордо и есть наотрез отказалась. — Вы устали, голодные, вы и ешьте.

Как мы ни бились, ни хитрили, ужинать она не стала.

— Вы одна живете, тетя Наталья? — спросил я, прихлебывая чай.

— Одна. В богадельне не хочу жить. Там припадочные, а я нет. Я в тихих была. Сергей Иванович говорит: «Куда ты пойдешь, у тебя никого нет?» А я ему теперь письмо написала, главврачу-то. Дом даже у меня теперь свой, говорю. — И старушка косноязычно и заговариваясь поведала нам о своих делах. — Племянники меня в дом инвалидов сдали, а потом в богадельню перевели в дом престарелых. Там тоже плохо. Я не люблю там. Ушла, денег накопила и ушла.

— А как накопила? — поинтересовался Сергей. Там зарабатывала, что ли?

— Я там у людей зарабатывала. Пенсию отбирали А теперь пенсия у меня. Каждый месяц пенсия.

Спросили, сколько платят по пенсии.

— Восемь рублей, — ответила она с гордостью. — Восемь рублей каждый месяц пенсия у меня. Почтальон приносит прямо сюда.

— Хватает вам? — не удержался я.

— Хватает. Как раз хватает на три недели. А на четвертую неделю я зарабатываю. Дрова колю, убираюсь, огород копаю, с малыми детьми сижу... И еще три рубля получается, а то и четыре даже.

Мы переглянулись.

— Сколько же вам лет, тетя Наталья? — удивился Сергей

— В этом году семьдесят восемь мне, семьдесят восемь.

Потом она говорила что-то непонятное, хотя временами какой-то смысл в ее речи можно было и уловить.

— Я всех пускаю. Сама знаю, как без дома жить, Разве можно людям под дождем? Зачем, когда у меня есть свой дом? Василий уехал, дом продал, а баня осталась. Я накопила денег-то и купила у него баню. Сорок рублей отдала. Теперь у меня все есть, радио провела, печь переложила, кровать нашла, часы купила, обои купила.

Обои на стенах у нее трех цветов. Видно, отдали старухе остатки по дешевке. Но оклеена комната самым тщательным образом.

— В городе я тогда жила, только вот не помню теперь... Как случилось, все забыла. Помню только лет пять или шесть. А теперь все стала понимать. Ходила недавно к Сергею Ивановичу, ведь рядом, по прямому пятнадцать верст нет. Он говорит: «Скоро тебе личное дело отдам, все прочтешь про себя и узнаешь, кто ты есть».

Наталья не поняла, кто мы такие, зачем приехали. Она никак не реагировала на слова «университет», «орнитология», «журналист». Они были вне ее сегодняшней жизни. Хотя речь ее звучала совсем не по-деревенски и уж не по-северному, это точно. Сходить бы к этому самому Сергею Ивановичу...

Понимать и узнавать заново, как мы узнавали слова «вицы», «ромшина», «чисть», она уже не могла. В нас Наталья видела только усталых мужиков, которым ночевать негде. Она пыталась помочь нам, когда мы ворочали наши тяжеленные рюкзаки и разбирали лодку, переставляла на печи наши сапоги и перевешивала сохнувшие куртки. Нам едва удалось уговорить ее не стирать наши носки. «Высохнут, — доказывала она, — к утру будет сухо». Угомонилась старушка только тогда, когда мы спрятали на дно рюкзаков грязные носки и показали ей чистые, запасные.

Наталья не жаловалась и ничего не просила, весело и добро улыбалась, а утром разбудила нас в четыре, когда горячий чай стоял уже на столе. К предлагаемой еде так и не притронулась и рубль за ночлег взять отказалась. Серега незаметно подсунул ей под стакан десятку.

Когда мы поцеловали старушку и вышли на берег, Сергей сказал:

— Не стоит село без праведника.

— Это уже было, Сережа, — ответил я.

Он рассердился:

— Ну и что из этого?! Ты сам видел. Они есть и будут. Ими мы только и живы.

Полет

С годами не только остывает сердце, но также постепенно увядает, а потом и закостеневает воображение. Как может колотиться маленькое сердечко по поводу, совершенно не замеченному взрослым, так и воображение ребенка превосходит, наверное, самые немыслимые наши фантазии, в которых всегда находит место холодный разум и скепсис.

Когда моему сыну было пять лет, он твердо верил в то, что научится летать. При этом он не испытывал ни малейших сомнений. Мы жили с ним тогда неподалеку от реки Оки. Как-то я рассказал ему на ночь сказку, в которой мы с ним, постепенно увеличивая свои прыжки, довели их сначала до небольшого парения, а затем и до полета. Мы перелетали с ним реку, приводя в удивление сидящих на ее берегу рыбаков, летали ночью, а кончилась сказка тем, что мы улетели на большой высоте в Москву и сели прямо к себе на балкон.

На следующий день мы пошли гулять на берег Оки

— Ну, давай учиться, — сказал мой сын, когда мы остановились на высоком берегу. Отсюда на противоположном низком берегу реки открывались дали лугов и лесов, изгибалась серпом старица.

Я был несколько смущен и пытался отвлечь сына

— Смотри, — говорил я, — видишь на том берегу длинное изогнутое озеро? Это старица. Река делает в своем течении извилины и, постепенно подмывая берег..,

— Потом, потом, — не слушал он меня, — сейчас мы будем учиться летать.

— Понимаешь, Сережа, у меня нет сегодня для этого настроения.

— А чтобы научиться летать, нужно настроение?

— Конечно.

— А что еще нужно?

— Нужно еще очень хотеть и верить, что ты полетишь, — ответил я и сам ужаснулся своим словам. Я боялся разочарования, которое могло здесь обернуться обманом. Но, как оказалось, мои опасения были напрасными.

— А у меня есть настроение, и я хочу! — воскликнул он и побежал к краю обрыва.

— Стой, стой! — едва успел остановить я сына. — Сразу с такого обрыва прыгать нельзя, можно разбиться. Надо начинать с малого, постепенно.

— Вон с того бугра, — азартно проговорил он. — Пошли попробуем. — И побежал к травянистому холму.

Пока я подошел к нему, он уже успел совершить несколько «полетов». Он разбегался и прыгал со склона холма, падая на попку и больно ушибаясь. Но это остановить его не могло.

— Знаешь, как интересно! — восторженно делился он со мной своими ощущениями. — И не страшно! Смотри! — И он опять разбегался и прыгал.

Я боялся, что он сломает себе копчик, а он оживленно кричал:

— Я пролетел уже много! Смотри! Сейчас я пролечу еще дальше!

Спасла меня ловля тритонов в деревенском пруду. Новая сказка о том, как мы поймали трехголового тритона и вырастили из него небольшого и доброго Змея Горыныча, которого мы водили на цепочке, как собаку, заставила сына забыть о своих полетах и переключиться целиком на ловлю тритонов. Тут было уже немного легче, ибо я мог надеяться, что трехголовый тритон попадется не скоро.

Видение

Мой молодой коллега Паша Румянцев пригласил меня на тягу. Родом он из Орехова-Зуева, там живут его родители. Где-то на границе Московской области с Владимирской и предлагал он постоять вечерок с ружьем

— Спать будете у меня дома в отдельной комнате на мягкой кровати, — соблазнял он. — Отстоим тягу, на мотоцикл и — домой. Комфорт! Как это вы говорили

— «Под старость комфорт дороже всех идей». Только это не я говорил.

— Не важно... Зато вы ванну сможете принять, если захотите.

В последнее время стал быстро утомляться, хотелось все время прилечь. Так бы и лежал перед телевизором И совсем не хотелось работать. Обычно открытия весенней охоты всегда ждал с нетерпением, уезжал в глухие места Вологодской или Архангельской области, и поездки были праздником. Но теперь... Больно уж возросла противоречие между страстью к охоте и тем, что мы называем охраной природы. С ружьем на плече в метро или на вокзале чувствуешь себя неуютно под взглядам окружающих. Лет пять тому назад привез я домой своего последнего глухаря, так возмущенная жена отказалась его готовить. Пришлось везти тяжелую птицу приятелю, с которым были на току, к нему и гостей при гласили «на глухаря».

Слушая Пашу, я колебался и не мог принять окончательного решения. Под Москвой я никогда на тяге не был, добираться просто и ехать можно без тяжелого рюкзака, ни тебе спального мешка, ни палатки... Надо встряхнуться. Казалось, недомогание пройдет, болезнь отступит от вечернего верещания дроздов и не замолкающей до темноты зарянки, от запаха хвои и прелой листвы. Хорошо постоять на лесной поляне и увидеть как день переходит в ночь. Ведь именно в этот момент появляется над лесом вальдшнеп. Он летит и хоркает, подавая знак своей подруге, сидящей на земле. Она тоже издает призывные звуки, но наше ухо их не слышит: другой диапазон частоты. Вальдшнеп пролетает над тобой считанные доли секунды, в которые ты должен увидеть его, определить направление полета, вскинуть ружье, найти нужное упреждение и выстрелить. Делается это не в указанной последовательности, а одновременно. И это еще не все. Если выстрел был удачным, то в наступившей темноте ты долго ищешь рыжую, под цвет прошлогодней листвы, длинноклювую птицу и не всегда ее находишь.

Я решил ехать. И в большой степени потому, что не мог отделаться от мысли: может быть, в последний раз. Предстояла операция. Бессмысленно отгонять от себя подобные размышления, они все равно не оставят тебя. Попробуйте не думать о белом слоне всего одну минуту и убедитесь, что это невозможно.

Отъехали мы от города километров на пятнадцать, прошли мимо заболоченной поймы реки и вошли в лес. Паша хорошо знал эти места и привел меня на полянку, где у него бывали самые удачные охоты на вальдшнепа, поставил меня, а сам пошел на другую поляну, что в сотне метров от этой.

— Один промахнется, на другого выйдет, — сказал он. — Самое главное, смотрите, куда будет падать. Заметьте по дереву или по какой-нибудь другой примете.

Подмосковный лес не Вологодчина, в нем слышится шум автомобилей, пыхтение «МАЗов» и «КамАЗов», отдаленный грохот электрички. Лес этот полон парадоксов. Скажем, на поляне, где я стоял, у молодого березняка срезаны все нижние ветви: зимой здесь заготавливают метлы. Но в то же время соседствующие с березками молодые сосенки высоко обглоданы лосями. По помету лосей и по числу загубленных сосенок можно судить, что лося в этом лесу много больше, чем он может прокормить.

По не просохшей еще земле из лужи в лужу текут едва приметные ручейки. Под ногами то березовая прошлогодняя листва, то светлая сухая трава с отдельными, пробивающимися сквозь нее зелеными травинками. На кочках травка торчит уже зеленым пучком. Березки по опушкам едва-едва начинают покрываться зеленой дымкой, а в лесу почки только лопаются. Когда стоишь вот так неподвижно в тишине леса, щелчки от лопания почек хорошо слышны. На фоне неба сиреневые кроны берез ажурны, в глубь же леса уплотняются и стоят вместе с елями черной стеной.

Тяга — это не только переход дня в ночь, не только предшествующий этому закат, тяга происходит на самом острие границы между ранней весной и весною леса. Дни ее отмечены белой вербой и желтыми сережками ив, появлением лиловых листочков бузины, а в солнечный день — первыми бабочками. Я знаю людей, коллекционирующих цветные слайды с закатами. Закаты наверное, ярче и разнообразнее, чем восходы. Да и много ли мы, горожане, видим восходов? А закаты снимают и из окна московской квартиры. Но что эти слайды по сравнению с закатом на тяге! Как бы ни был красив слайд, он не способен передать пения птиц, запахов леса и ощущения ветерка на щеке.

Блеет бекас над болотом, робко пробует свои силы в барабанном искусстве дятел, прокуковала где-то кукушка, одна из первых. А как стало смеркаться, звуки эти затихли, все заглушило неистовое верещание дроздов. В перерыве между их руладами слышался звонкий и пронзительный голосок зарянки.

В ожидании момента перехода дня в ночь напряжение во мне постепенно нарастало. Происходило оно и о охотничьего азарта, вот-вот должно раздаться хорканье вальдшнепа, и тут важно не пропустить этого мига, но в то же время я ждал мгновения, в котором рождается ночь. Почему? Не знаю. Может быть, потому, что на ум пришли мне стихи Тютчева: «Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья...» Я повторял эту строку, и рождение ночи волновало меня своей тайною, как зарождение жизни человека или как его смерть. «Есть некий час, в ночи...» Не это ли мгновение? Нет, еще рано...

С кряканьем пролетела над головой утка; инстинктивно вскинув ружье, я медленно опустил его. Неторопливыми взмахами крыльев прошла над лесом цапля. Я даже не вздрогнул. «Есть некий час...» Вот! Вот это мгновение! Я почувствовал его всем своим нутром, все душой. Сейчас должен появиться вальдшнеп. Сейчас или никогда...

Вальдшнепа не было. А я тем временем шептал:

Есть некий час, в ночи, всемирного молчанья, И в оный час явлений и чудес Живая колесница мирозданья Открыто катится в святилище небес. Тогда густеет ночь, как хаос на водах, Беспамятство, как Атлас, давит сушу; Лишь музы девственную душу В пророческих тревожат боги снах!

Тяги не было. Когда совсем стемнело, я услышал шелест сухих листьев и треск веток, подходил Паша.

— Это надо же! — проговорил он с досадой. — Как не повезло! Всегда здесь хорошая тяга. Это надо же! — без конца повторял он и мотал головой.

— Не огорчайтесь, Паша, — пытался я успокоить своего молодого друга. — Мы хорошо постояли.

— Да что толку? Это надо же! Хотя бы один протянул. Как назло! Вот скажите теперь, в чем тут дело? И время ему лететь, и погода самая что ни на есть, а тяги нет!

И тогда я сказал ему то, о чем думал в момент «всемирного молчанья»:

— В каждом году, Паша, есть всего лишь неделя, когда объявляется охота на вальдшнепа. В этой неделе есть всего один день, когда нам удается попасть в лес и постоять в ожидании тяги. В этом дне есть всего лишь четверть часа, когда происходит тяга. И в эти четверть часа есть доля секунды, когда мы можем выстрелить. У нас было все, кроме этой доли секунды. Разве этого мало?

Паша помолчал с минуту, обдумывая мои слова, и, вскинув на плечо ружье, сказал:

— Все равно обидно.

Шутка

— Александр Сергеевич! — окликнул меня женский голос, когда я вышел из метро и направился к троллейбусной остановке.

Я оглянулся. Ко мне подходила, улыбаясь, молодая женщина. Высокая, но немного сутулая; в ярком платье чуть ниже колен и в туфлях на низком каблуке. Лицо ее, может быть и не очень уж красивое, прикрывалось с одной стороны светло-русой прядью хорошо уложенных волос. А глаза сияли неподдельной радостью. Такие глаза невольно вызывают ответную улыбку. С трудом узнал я в ней свою бывшую студентку. Как ее зовут, уже не помнил, конечно, но она окончила институт лет пять назад и занималась у меня горными лыжами. «Ну да, — соображал я, пока она подходила, — это с ней была связана та смешная история. Как же ее зовут?»

— Александр Сергеевич, дорогой, как я рада вас видеть! — ухватилась она обеими руками за мою протянутую руку.

Что поделаешь, своих бывших студентов всегда называешь на «ты» и забываешь, что женщине нельзя первому подавать руку.

С альпинистами и горнолыжниками я ездил на спортивные сборы на Кавказ, Тянь-Шань или Карпаты и всегда был с ними в самых дружеских отношениях.

— Спасибо, я тоже рад тебя видеть. Где ты? Как живешь?

— Да тут, в одном геологоуправлении. А вы всё в институте?

— Все там, все по-прежнему.

— Ездите в горы? — спросила она.

— Конечно, как всегда.

— Вы знаете, Александр Сергеевич, для меня это самые лучшие воспоминания. Никогда не забыть, как мы были в первый раз на Карпатах, какое было солнце, снег, как было весело! Ну что теперь? Работа, работа... В поле не бываю, с работы домой, из дома на работу.

— Как твои дела семейные? — поинтересовался я.

— Да никак. Не вышла замуж, Александр Сергеевич.

— Что так? Ты такая стала интересная женщина, тебя прямо не узнать.

— А.. — махнула она рукой, — ладно! Расскажите, что нового в институте.

В институте ничего нового не было, и мы стали вспоминать студентов ее курса. Кто где, чем занимается, куда уехал. И тут я наконец вспомнил ее имя — Соня Мешкова. Ну да, Соня, которая храпела.

Тогда на Карпатах мы жили не на турбазах и не в гостиницах, а снимали комнату в каком-нибудь частном доме. Готовили по очереди, а спали на полу в спальных мешках, все в одной комнате — и ребята, и девушки, и я, их тренер. Бывало, еле укладывались, так было тесно, а переворачивались ночью на другой бок по команде. Если кто опоздал улечься, то ложился прямо поверх товарищей и потом постепенно как-то втискивался. Соня была очень застенчива, и над ней подшучивали, всячески ее разыгрывали. Однажды ребята договорились, что как только Соня уснет, будить ее и говорить: «Соня, не храпи!» А она вовсе и не храпела. Но ужасно смущалась, ложилась рядом с подругами и просила их сразу толкнуть ее, как только она захрапит. Шутка эта всем очень нравилась, ею несколько злоупотребляли, но остановить ребят было трудно. Нет-нет да кто-нибудь крикнет: «Соня, не храпи!» — и тут же в ответ ему гомерический хохот.

— Ну как ты, не храпишь больше? — спросил я.

— Ой, Александр Сергеевич, вы помните?!

— А как же?

— Вы не представляете себе, как я мучилась. Чуть с ума не сошла. Мама меня успокаивала, говорила, что я не храплю, что это я все выдумала. Я с тех пор так боюсь... Я из-за этого и в поле не стала ездить. И вообще...

Я был совершенно ошеломлен.

— Как?! Ты до сих пор не знаешь?.. Соня! Это была шутка! Ты и не храпела совсем. Это был розыгрыш, неужели ты не знаешь?

— Как шутка? — сказала она медленно, с расстановкой. — Разве так шутят?

Я готов был провалиться сквозь землю.

— Я думал, ты знаешь...

— Вы серьезно, Александр Сергеевич? — Ее расширенные от удивления глаза начали наполняться слезами. — Хорошенькая шутка... Как же так можно? Если бы вы знали... До свиданья. — Она повернулась к пошла.

— Соня, погоди! — крикнул я. — Соня!

Но она не обернулась. Она пошла медленно, как-то неуверенно, словно пьяная. А я стоял и смотрел ей вслед пока она не скрылась в толпе.

«Принц Мирча»

В жизни каждого человека есть, наверное, такие воспоминания, такие минуты, часы или дни, которые не увядают в памяти и остаются с нами навсегда. Об одном из таких мгновений я и хочу рассказать. Возможно, не все детали будут здесь совершенно точны, с тех пор прошло ведь очень много времени. Это было летом 1945 года в Одессе, а мне было тогда восемнадцать. Я снимался в фильме «В дальнем плавании» режиссера Владимира Александровича Брауна и играл в нем роль Егора Певцова. Фильм был морской, о кругосветном путешествии русских моряков. Владимир Александрович, внешне некрасивый, полный, совершенно лысый, с оттопыренной нижней губой, сам был моряком. Революцию он встретил гардемарином. Он был веселым, добрым и очень увлеченным человеком. Браун с таким азартом рассказывал, что и как надо сыграть, что не сыграть было уже невозможно. Может быть, поэтому я вспоминаю работу над этим фильмом с удовольствием. Никто на меня не давил, никто не кричал, и у меня все получалось. Я мог оценить такую манеру работы с актером потому, что роль Егорки Певцова была моей третьей большой ролью в кино.

Одесса летом сорок пятого года лежала в развалинах. Самым людным ее местом был Привоз, базар, на котором уже и в то время можно было купить все. (Имеются в виду, конечно, те времена, японских телевизоров и американских джинсов тогда не продавали.) Мы стояли на флотском довольствии. Браун был капитаном второго ранга, а я — старшиной второй статьи, так что голодными мы не были. На Привозе я купил себе огромный морской бинокль.

Одновременно с нашей картиной на Одесской киностудии снимался фильм «Адмирал Нахимов». Для обоих фильмов были построены качающиеся палубы, которые поливались во время съемок из брандспойтов и специального приспособления в виде переворачивающейся бочки с водой, создававшей впечатление ударившей штормовой волны. Штормовой ветер давал стоявший рядом самолет без крыльев — «У-2». И еще на берегу был построен бассейн, в котором плавали модели парусных кораблей прошлого века. Размером они были от длины ступни до нескольких метров. На больших моделях кораблей устанавливались даже стреляющие по-настоящему маленькие пушечки.

Я не говорю уже об оснастке этих парусников, она была идеальной. Создавал модели парусных кораблей, большой знаток парусного дела Дмитрий Леопольдович Сулержицкий, сын Леопольда Антоновича Сулержицкого — литератора, художника и режиссера, одного из основателей Московского Художественного театра. Дмитрий Леопольдович казался мне тогда старым, но ему, наверное, было немного за сорок. У него была повреждена нога, и ходил он с палочкой, а любимым его занятием было плавание под парусом и ловля рыбы. Мы подружились. Благодаря ему я до сих пор помню названия всех парусов и многие термины парусного флота. Дмитрий Леопольдович нашел где-то и арендовал на месяц небольшой ялик, и мы вместе с ним установили на нем грот и стаксель, позволяющие нам при самом малом ветре выходить в море и ловить рыбу, Поскольку уловы наши шли на общий стол, никто не протестовал против этого нашего увлечения. Выходили мы в море рано утром, часов в пять, а к девяти-десяти возвращались на работу.

Только теперь я понимаю, какое счастье для молодого человека приобрести такого умного, воспитанного и эрудированного друга. Мы общались с ним месяца два-три, но его жизненный опыт, его знания и его глубокая культура заложили немало крепких кирпичиков в фундамент моей личности, кирпичиков, о которых я в то время и не подозревал.

В то утро мы встали с ним в четыре часа и ловили на прибрежных отмелях бычков, надеясь встретить косяк скумбрии — серебристой, быстрой и ловкой рыбы, красивой и очень вкусной. Из-за моря поднималось солнце. Слабый ветерок не беспокоил моря, не рябил его, и мы, плавно покачиваясь над отмелью в нашем ялике, отчетливо могли видеть дно, а стало быть, и бычков. Глянув на горизонт, я заметил верхушку мачты какого-то корабля. Она показалась мне чем-то необычной, и я взял бинокль. А приложив бинокль к глазам, не поверил им: из-за горизонта выходил настоящий трехмачтовый парусник. Самого корабля еще не было видно, но над водой совершенно отчетливо вырисовывалась верхняя часть фока, грота и бизани.

— Дмитрий Леопольдович, что это? Смотрите, парусник! — закричал я и передал ему бинокль.

Надо сказать, мы оба знали наши корабли того времени, без труда определяли их тип и часто даже название. Такого корабля не было у нас на Черном море. Трехмачтовый парусник «Товарищ» был затоплен, мы даже знали, в каком месте он лежит на дне. Другого такого парусника на нашем флоте не могло быть.

А тем временем трехмачтовый парусный корабль целиком вышел из-за горизонта и шел под всеми парусами. Только что отделившееся от моря солнце окрасило его паруса в розовый цвет.

Не знаю, есть ли что-нибудь красивее парусного судна. Лебедь! Нет, скорее — фламинго. Розовый фламинго, красный фламинго! Легкость, воздушность, изящество форм и совершенная невероятность... Призрак под алыми парусами.

Дмитрий Леопольдович был ошеломлен не меньше меня. Выражение удивления и даже страха сменилось на его лице восхищением, граничащим с восторгом.

— Саша, — сказал он, смотря как зачарованный на корабль, — выбирайте якорь.

Я бросился мимо него на корму и стал быстро выбирать кошку, заменяющую нам якорь. Второпях задел веревкой за бинокль, положенный Дмитрием Леопольдовичем на банку, и уронил его в воду.

Сулержицкий продолжал не отрываясь смотреть на корабль.

— Готово?

— Да. Утопил бинокль.

— Бог с ним, потом найдем, — проговорил Дмитрий Леопольдович, не оборачиваясь. — Алые паруса. Вы понимаете, Саша, что происходит?! Вот и мы с вами дождались. Алые паруса...

Наверное, тут надо все-таки сказать, что в то время книги Александра Грина были редкостью. Они долго не издавались. Мы не могли даже представить себе тогда, что эти слова станут когда-нибудь обычными, если не затасканными. Сейчас у нас всюду «Алый парус» а тогда мало кто знал историю Ассоль и капитана Грэя.

Корабль направлялся в порт. В этом у нас не было никаких сомнений. Мы поставили свои паруса и пошли к берегу.

— Я со своей ногой не успею, — говорил Дмитрий Леопольдович, пока мы плыли к берегу, — а вы бегите. Бегите сразу, может быть, успеете посмотреть, как он пройдет за брекватор и приколется к пирсу. Ах, как мне хотелось бы это увидеть! Только не забудьте надеть форму и взять документы, иначе вас в порт не пустят.

Было еще рано, и машину на студии найти не удалось. Я бросился на трамвай и прибежал в порт в тот момент когда корабль отдавал швартовы. Парусник был великолепен, сказочен, нереален. Только что кончилась война, море нашпиговано минами. Несколько дней назад здесь у этого пирса, взорвалась и разломилась пополам канонерская лодка «Ахтуба»: сработала магнитная мина замедленного действия. И вдруг парусник прошлого века! И какой!

Под бушпритом у корабля — вырезанный из дерева Нептун с золотой бородой, уходящей в воду. Палуба как зеркало, не знаю уж, чем ее натирали, но в ней отражалось небо, облака и солнце. А если стоял офицер в белом кителе, то перед ним был еще точно такой офицер, только вверх ногами. Мореный дуб, красное дерево и сверкающая, надраенная до блеска медь. Корпус выкрашен в белую краску, и на нем золотые буквы — «РИОН». Название прозаическое и ничего не говорящее.

Впоследствии на этом корабле мне посчастливилось обойти чуть ли не все наше побережье Черного моря. Интерьер корабля, если так можно сказать, его внутреннее убранство, отличался необыкновенной роскошью. В кают-компании стоял белый рояль, висели картины всемирно известных художников, а у сейфа постоянно стоял часовой: там хранилась золотая и серебряная посуда. Каюта, в которой я жил... Да что говорить, — пора сказать, откуда взялось это чудо в Одесском порту летом 1945 года.

Это была знаменитая увеселительная яхта румынского короля Михая I «Принц Мирча», построенная в 1939 году в Гамбурге по образцу кораблей прошлого века и подаренная королю Михаю Адольфом Гитлером. Когда в 1944 году нами был конфискован в Констанце весь румынский флот, среди других кораблей оказался и «Принц Мирча». В то время Черноморским флотом командовал контр-адмирал Ф. С. Октябрьский, друг морской юности нашего Брауна. И вот адмирал, зная, что Владимир Александрович снимает морской исторический фильм, решил сделать ему этот сказочный сюрприз.

Крепдешин

Памяти Ю. Визбора

Снег валил и валил. Мы сидели на перемычке гребня, под крутым ледовым взлетом, уходящим к вершине. Растяжки двухскатной палатки «памирки» ослабли, конек провис. Все время приходилось ударять изнутри по стенкам, чтобы на скатах не скапливался снег. Надо было бы переставить палатку — выдернуть из снега кошки, на которых укреплены растяжки, и снова, натянув веревки, затоптать в снег. Но никому вылезать не хотелось: мы все были мокрые, пошевелиться противно. Завалится, тогда уже волей-неволей придется это сделать. От нашего дыхания и от примуса палатка внутри сильно отпотела, с конька капало, по стенкам текло. И все под нас. Спальные мешки и даже постланные на дно палатки веревки, рюкзаки и штормовые костюмы — все было мокрым и холодным. Под вершиной сидели второй день, а конца непогоде не было видно.

Коля Соколов, прозванный за свою длинную и нескладную фигуру Малышом, караулил примус. Сланцевая плитка, на которой он был устроен, нагрелась, подтопила снег через дно палатки и стала неустойчивой. Приходилось ее поддерживать. Малыш скрючился над примусом как осьминог. Юрка и Нагнибеда поджали в мешках ноги, чтобы ему не мешать, а я сидел между ними на корточках и накладывал на четыре куска хлеба пластиночки масла. Примус рычал ровно, без перебоев, а пламя у него сделалось синим.

— Во дает, зверюга! — самодовольно сказал Коля. — Почти весь снег уже растопился.

Малыш большой мастер на эти дела. Он слесарь, в его руках все ладится.

Нагнибеда разглагольствовал, а Юрка — известный в кругу альпинистов гитарист и песенник — дремал, пригревшись в мокром мешке и высунув из него только нос. Нагнибеда был для него не больше чем надоевший комар. Нагнибеда биофизик. Там, внизу, он большой человек. Докторская степень у него и своя фирма, то ли институт, то ли лаборатория. Умный человек, но странноватый. Если разговор идет не о науке, он обычно молчит. А уж если скажет, то такое иной раз ляпнет, не знаешь, что и подумать. Мы как-то были у него дома, и я обнаружил, что при большом количестве книг у Нагнибеды из художественной литературы только «Три мушкетера» и 4-й том из собрания сочинений Чехова. Он выучил их чуть ли не наизусть, часто цитирует и не перестает восхищаться доктором, который так хорошо разбирался в человеческой психологии.

— Этот уровень шумов может быть различным, — говорил Нагнибеда. — Чем более совершенен канал информации, тем уровень шумов меньше. Формирование любой идеи, высказываемой человеком, с одной стороны, производится на основании данных памяти, а с другой стороны, совершается под воздействием внешних влияний, то есть внешней информации. Так как в человеческом обществе не только этот данный человек выражает данную идею, но наблюдается процесс высказывания близких к этому параллельных идей другими людьми, то все близкие информации являются, с одной стороны, полезной информацией, но с другой стороны, они суть своеобразный шумовой фон, на уровне которого развивается данная идея.

— Ишь, излагает... — сказал Малыш. — Ну и зануда ты, Нагнибеда.

Я уж и не рад был, что завел его, но знал, что, пока Нагнибеда не кончит и скрупулезно все не объяснит, его не остановить.

— В зависимости от свойств психики данной мыслящей субстанции, — продолжал наш ученый, — идея может быть доведена до конца и закончиться конкретной мыслью, или же, в худшем случае, она будет интегрирована, не завершится ничем конкретным и выйдет в общий фон шумов.

Малыш не выдержал.

— Не шуми! — сердито проговорил он. — Надоел со своими шумами. И так настроения нет, а ты тут еще антимонию развел. Все ясно, мы всё поняли: чем меньше шума, тем лучше.

— Ну и дубина ты, Малыш, — засмеялся Нагнибеда.

Высунувшись из мешка, Юрка сказал то, о чем мы все думали:

— Видать, кина не будет. Это надолго.

— Даже если к утру и кончится, все равно нам не идти, — сказал я.

Хотя и без того было ясно, что восхождение не состоялось, после сказанного всякая надежда пропала. Все понимали, что выходить сейчас на крутой снежный склон нельзя. Надо ждать, пока сойдут лавины. Сидеть же на гребне не имело смысла, нас поджимал контрольный срок возвращения: послезавтра к десяти часам утра мы должны быть в лагере.

— В четыре завтра выходим. Подъем в три, — сказал я. — Нет возражений?

— О-о-о! — простонал только в ответ Юрка.

— Закипает, — сказал Малыш. — Юра, дай-ка чай. В правом кармане на задней стенке.

Поверх масла я намазал всем толстый слой паштета, и масло уже не сваливалось с хлеба. Малыш погасил примус, выставил его наружу и поставил помятую кастрюлю посреди палатки на ту же сланцевую плитку. Все закопошились в поисках кружек.

— Да, не повезло, — проговорил Нагнибеда и вытер ладонью мокрую от прикосновения к палатке лысину. — Хотелось мне эту гору. — Он протянул кружку Коле.

— Ну ладно, не ной. — Малыш зачерпнул чай своей кружкой и стал переливать его в кружку Нагнибеды. — Какие твои годы...

Мы не очень-то церемонились с ученым, но это было грубовато, не мог Малыш простить ему теорию искажения информации шумами. Поэтому Юрка попытался разрядить обстановку.

— Горная красавица не покорилась людям, — высокопарно произнес он. — Она всего лишь слегка приподняла свою юбку, и то лишь для того, чтобы дать нам пинка под зад.

— В первый раз, что ли, — пробурчал Малыш.

— Бывает хуже, — продолжал Юра. — Я всегда в таких случаях вспоминаю одного гуся, которого не смог съесть. Дело было так. Раз пригласили меня в один вечер в две компании. Одна на Петровке, другая на Кирова. Рядом. Голодный я был как волк. На Петровке я съел для начала две тарелки винегрета. А потом подали котлеты с картофельным пюре. Я это очень люблю. Позволил себе, да так напозволялся, что больше некуда. Как удав. Песен пять спел, приходят за мной с Кировской. Скандальчик небольшой, шумок — увели. Прихожу туда, а там, ребята, жареный гусь с гречневой кашей. Прошу учесть, что то время я был еще студент и такого, можно сказать, не едал. Вот Саня не даст соврать, вместе учились, — показал он на меня пальцем. — Голодно еще было. А тут положили мне ножку — поджаристую, с хрустящей корочкой. Кашу полили жиром, прямо из этой, как ее, из утятницы. Братья мои! А я не могу... Кусочка съесть не могу! Так все и осталось на тарелке! Можете себе представить?

— Не знаем мы тебя... — протянул Малыш.

— Хотите верьте, хотите нет, осталось на тарелке. Простить себе этого гуся я не могу много лет. Косточка такая торчит, как катушка, кожица вся в пупырышках, отстала от мяса, а ножка отрезана для меня прямо с боком. И вот если какая неудача у меня, вспоминаю я этого гуся, ибо все остальное по сравнению с ним — семечки.

— Давайте печенье съедим, — сказал Малыш.

— Давайте. И сгущенку можно открыть, все равно уже...

Я протянул руку в угол палатки, вытащил полиэтиленовый мешок с раскрошившимся печеньем и завернул у мешка края. Юрка завозился с банкой сгущенки.

— Ты знаешь, Юра, — заговорил вдруг Нагнибеда, — я тебя понимаю. У меня тоже была такая история с крепдешином.

— С чем, с чем?

— С крепдешином. Я расскажу, если хотите. На фронте это было. Заночевали мы в каком-то селе. Все разбито, разворочено, но водитель моего танка Володька Колотилкин — расторопный был парень — нашел уцелевший дом. Не совсем целый, так, слегка покореженный. На чердаке Володька наткнулся на тайник. В потолок он был вделан. А в нем материал. Сукно там было, диагональ и другая разная ткань. Я взял себе штуку крепдешина. Такой был крепдешин, я вам скажу! Больше никогда такого не видел. Не делают теперь.

Куда уж я его ни прятал в танке — и под аккумулятор, и под баки, и под коробку скоростей. Там грязно было, под коробкой скоростей, так я его в плащ-палатку зашил.

После боев отвели нас в тыл, в пункт сосредоточения. Машин осталось процентов тридцать всего, тяжелые были бои. Тут вошебойка, баня, переформировка, порядок стали наводить. Пошел слух, что машины будет проверять начальство. А мы в танках черт-те что везли, даже поросят живых. Взял я этот крепдешин и зашил себе в бушлат. Распластал на три раза и под подкладку зашил. Заметно получилось, но не очень.

Вошебойка прошла благополучно. Разделись мы, загрузили в нее свои вещи. Я сам развешивал на палках. Это не походная была вошебойка, стационарная. Комната такая низкая, вдоль нее палки под потолком. Вешаешь все, закрывается она на 45 минут и прожаривается. 150 градусов температура. Постояли голыми, подождали, а потом забрали вещи и — в баню. Сдали каптерщику нижнее белье, а он на каждое место чистое положил. Рожа у каптерщика гладкая, дошлая. Я бы его и сейчас узнал паразита. Пока мылись, он у меня крепдешин и выпорол из бушлата. Как вышел я, сразу заметил. Тощий бушлат висит, а подкладку он даже не зашил. Я сразу к нему

«Куда дел?!»

«Иди, — говорит, — забирай свое шмутье и мотай отсюда, пока цел». На испуг берет.

«Ах ты гад! — говорю. — Тыловая крыса. Я тебе покажу».

И за автомат. Он висел вместе с одеждой. Но навалились тут на меня его молодчики, скрутили, да еще поддали прилично. А потом голого на крыльцо выкинули и одежду вслед бросили. Мои ребята еще мылись. Что я один? Пока одевался, остыл немного, успокоился. Понял, что плохо может кончиться. Тут другая смена пришла, оттерли нас и ушел я ни с чем.

Тридцать лет прошло! Какой тридцать — больше! Все переменилось до неузнаваемости. Тряпки меня не интересуют, вы понимаете. Они меня и тогда не интересовали. У меня и костюм-то приличный только один, для протоколу, так сказать. Вот только снаряжение альпинистское — это да. Но тот крепдешин я забыть не могу, выше моих сил. Зайдем мы с женой в магазин, особенно комиссионный, надо ей что-то. Она сразу бежит смотреть всякое барахло, а я обязательно иду в отдел, где материю продают. Ноги сами ведут. Приду и думаю: «Зачем я сюда пришел? Ах да, крепдешин!» И начинаю на полки смотреть, нет ли где такого материала. Нет. Нигде и никогда больше его не видел.

— А увидел бы, что сделал? — спросил Малы;

— Если бы нашел, чехлы для сидений сделал бы к своей «Волге». И еще одну штуку купил бы целиком. Просто так, купил бы и спрятал подальше от жены. В гараж. Попробуй, объясни ей...

— Какой хоть крепдешин-то был, цвета какого? — опять поинтересовался Малыш.

— Крупные цветы. В виде граммофонов. Общий тон голубой, а цветы сиреневые, с желтыми тычинками. Сантиметров девяносто шириной, неширокий. Я и в ГДР смотрел, и в ФРГ — нету.

Нагнибеда прихлебнул из кружки остывший чай.

— В патронный ящик надо было спрятать или в гильзы, — заключил он свой рассказ. — Никогда бы не нашли. Надо было разрезать на три части и затолкать в три гильзы. Они по 85 миллиметров, а длина как раз около метра. Снаряд, хоть и весил 16 килограммов, вытаскивался довольно легко. А потом снаряд обратно заткнуть можно было.

Прихлебывая чай, мы молча смотрели на Нагнибеду, Никто не засмеялся, даром что подшучивать над ним было у нас любимым занятием. Но он не обижался и не хотел ни с кем больше ходить, только с нами, хотя по возрасту годился кое-кому из нас в отцы. Силенки у него еще были, а нам с ним веселее.

Солнышко

Пятилетний сынишка моего друга по прозвищу Старик сидел на ступеньках крыльца и терпеливо дожидался, пока я кончу зарядку. Когда я подошел к дому, он спросил:

— Ты пойдешь сегодня посмотреть на оляпок?

— Пойду, после завтрака.

— Возьмешь меня?

— Возьму.

— На лыжах?

— Конечно.

На рассвете небо в горах бледное, а все остальное выглядит как одноцветная гравюра — камни, скалы и лес черные, а снег бесцветно-белый. Когда мы покатили вниз, вершины гор начали розоветь, небо все больше синело, сосны стали зелеными, скалы — рыжими, а снег приобретал рельефность и едва уловимые синие и лиловые оттенки.

Над пробитой бульдозером дорогой возвышаются затвердевшие комья снега. За ними пологие сугробы, кустики облепихи и маленькие сосенки. По этой дороге ходят только две машины, трактор и грузовик. Их затащили сюда в разобранном виде: наше ущелье замыкается внизу извилистым скальным каньоном.

Мы едем навстречу солнцу. Сейчас, в январе, наш альпинистский лагерь, расположенный в верховьях ущелья под самым ледником, освещается солнцем всего на три с половиной часа. Зато солнце греет так, что можно кататься на лыжах без рубашки. А как только оно уйдет, снег схватывается настом.

Я еду позади Старика и чуть сбоку, чтобы видеть дорогу. ]

— Приплуживай, старина, не разгоняйся, здесь камни, — говорю я.

Он разводит пятки лыж под углом и снижает скорость. Для своих пяти лет Старик проделывает это отлично. Выступающие из-под снега камни чиркают под металлической окантовкой лыж.

В фигуре Старика есть что-то неестественное и в то же время трогательное. На нем толстая шерстяная кофта крупной вязки, слаломные брюки-«конусы» и красный колпак с кисточкой, заколотый сбоку альпинистским значком. Эта яркая и аккуратно подогнанная одежда горнолыжника не вяжется с его крохотными размерами, французские лыжи и чешские слаломные ботинки у него тоже самые настоящие. Их привез Старику отец — известный альпинист. Старик похож на гнома. И кажется, оглянись он сейчас — я увижу под красным колпаком голубые детские глаза и... длинную зеленоватую бороду.

— Тормози, старина, наледь!

Мы чуть было не вылетели на преградивший нам путь голубой лед. Обойдя его сверху по глубокому снегу, едем дальше. Вскоре дорога переходит на южный склон, и я говорю:

— Пойдем пешком, камней много, жалко лыжи. Тут уже недалеко.

— Пойдем, — отвечает он, — камней много, жалко лыжи. Правда, жалко лыжи обдирать?

— Конечно.

— Тут уж недалеко, — говорит Старик, — а лыжи жалко.

Мы отстегиваем свои маркеры, втыкаем лыжи с палками в снег на обочине дороги и идем дальше пешком.

— Оляпки и зимой купаются, правда?

— Правда, — отвечаю я, — они всегда в воде живут.

— Они плавают и балуются, правда?

— Ага.

— А зачем они зимой купаются?

— Они ищут себе корм в воде, под камнями.

— Какой корм?

— Ну, как тебе сказать, они едят разных насекомых. Это их корм. То, что они едят.

— Какие это насекомые?

— Букашки всякие, комарики...

— Комариков не жалко, правда? Они кусаются.

— Угу.

Старик задает вопросы о том, что я ему уже рассказывал, словно хочет закрепить свои новые знания.

— А сегодня выходной, и никто на скалы и на лыжах не пойдет, правда?

— Правда.

— A y медведя след большой, как у человека, правда?

— Правда.

— А правда у лисицы след прямой, а у собаки в разные стороны?

— Ага.

— А солнце когда захочет — выходит, а когда не захочет — не выходит, правда?

— Правда. То есть как это?! — спохватился я. — Солнце всегда восходит утром, а заходит вечером.

— А вот и нет. Когда снег идет, оно не выходит.

Дорогу пересекает ручей, метра в три шириной. Вода в нем чистая, прозрачная. Если бы она могла остановиться на минуту, замереть на месте, ее совсем не было бы видно. Она стала бы толстым стеклом. Заметна вода лишь своим течением, мелкой рябью, перепадиками. Только что ручей осветило солнце.

— Погоди, Старик, нам спешить некуда. Давай посмотрим на ручей, — говорю я.

И хотя ему совсем непонятно, зачем надо смотреть на ручей, он охотно соглашается:

— Давай посмотрим. Нам спешить некуда.

На северном берегу ручья — огромные снежные подушки. Они нависают над водой. А под ними, почти касаясь поверхности воды, распластался закраинками ледок. Он то совершенно прозрачный, то весь в дырочках, то соткан из причудливых кристаллов изморози — тут и тончайшие веточки хвои, и друзы горного хрусталя, и листья папоротника. А противоположный берег, освещаемый солнцем, совсем без снега. В самый разгар зимы здесь весна. Вдоль воды тянется проталина. Вместо снега к ручью свисает сухая прошлогодняя трава, а сквозь нее, наперекор январю, пробивается свежая зелень. Солнце течет по воде золотистыми бликами, напоминающими своей формой пчелиные соты.

Вокруг сверкает, искрится снег.

— Пора очки надевать, — говорю я.

— Пора уже, — отвечает Старик, и мы надеваем темные очки.

Я хочу перенести его через ручей по выступающим из воды камням, но он протестует:

— Сам перейду, я не боюсь.

Но я все-таки беру его за руку, и мы переходим ручей вместе.

— А смешно как, звери испугались тараканища! — щебечет Старик. — Такие большие — и все испугались.

— Какие звери? — не понимаю я.

— «Ехали медведи на велосипеде, а за ними кот задом наперед...» И испугались все. Даже львы поклонились ему. Все попрятались. Такие большие! А птичка маленькая не испугалась, прилетела и съела таракана усатого. Правда?!

— Правда. Того, что тебе по силам, бояться не надо. Но надо хорошо знать, что тебе по силам, а что пока нет.

— Конечно! Лев ведь сильнее таракана, правда? Лев, если бы захотел да не испугался, он бы съел таракана. А таракан его съесть не может. Правда?

— Ага. Вот сейчас должен быть ручей, где живут оляпки. Мы там сядем на мосточке и будем смотреть, как они летают, ныряют, купаются. Ты никогда не видел оляпок?

— Никогда не видел.

— Это замечательные птицы. Грудка у них белая, а все остальное перо коричневое. Они могут бегать под водой, прямо по дну, и даже летают под водой против течения. Машут крыльями, как в воздухе, и вода их не сносит. Ты знаешь, я один раз нашел гнездо оляпок, которое было устроено за водопадом. Чтобы в него попасть, оляпки пролетали прямо через водопад. Они так и вырастили своих птенцов за стеной падающей воды. А скоро оляпки будут петь, они поют уже в феврале, хотя остальные птицы начинают петь только в апреле — в мае. Так красиво это у них получается, старина! Сядет птичка оляпка на камень посреди воды и поет заливается. А кругом солнышко, вода журчит.

— А зачем они поют?

— Настроение у них хорошее, все в порядке. Что ж им не петь?

— Настроение хорошее, когда товарищи хорошие.

— Товарищи?! Да, ты прав. Это точно.

Перед самым мостом на дорогу опять вышла вода и образовала большую наледь. Спускаться по ней опасно: лед покрыл самый крутой участок дороги, с одной стороны которой отвесный обрыв в основное русло реки, а с другой стороны поднимается склон с крупными камнями, скрытыми под глубоким снегом. Крепко взяв за руку своего маленького друга, я стал обходить наледь верхом. Снегу оказалось ему по грудь. Хотел возвращаться, но нога соскользнула с невидимого обледенелого камня и погрузилась в воду. Я схватил Старика под мышки и с трудом выбрался на дорогу ниже наледи. Ноги остались у него сухими.

Мы вышли на мостик, покрытый свежими щепками с красноватой сосновой корой. Оляпок не было.

— Вот здесь они и держались. Пять штук сразу было. Давай посидим подождем.

— Давай подождем, они прилетят!

Я снял горнолыжный ботинок, вылил из него воду, выжал носок и положил его на теплое бревно. Даже на солнце нога мерзла. Она недавно обморожена. Пришлось растирать пальцы ступни шерстяной рукавицей.

Вдали блестела льдом вершина, замыкающая ущелье. Зимой на крутых ее склонах снега меньше, чем летом. Лед сверкал, словно «зайчик», направленный в лицо.

Мы ждали около часа, но оляпки не появлялись. Старику надоело, и он сказал:

— Улетели оляпки, нету их.

— Что ж поделаешь, не повезло нам сегодня. Увидим в следующий раз.

Когда мы зашагали по дороге к своим лыжам, он спросил меня:

— А на могилку к Вите мы разве не пойдем?

Заходить на могилу мне уже не хотелось. Солнце быстро уходило, и нога моя и без того мерзла.

— Зайдем, — сказал я.

Поднявшись по снегу на бугорок, мы подошли к могиле. Здесь, на солнцепеке, было тепло. Земля оголилась. Старик первым стянул с головы свой колпак. Несколько минут помолчали, потом он сказал:

— А здорово нам сегодня не повезло, правда?

— Пустяки... Случается, что человеку не повезет гораздо больше.

— А оляпки большие?

— Не очень. С дрозда. Ты видел когда-нибудь дрозда?

— Дрозда не видел, — признался Старик.

— Ну воробья ты знаешь, конечно?

— Воробья видел. Воробьи у нас в Ленинграде крошки клюют на окне. И на улице видел. Их полно!

— Так вот, оляпки раза в два больше воробья.

— Он сам хотел, чтобы его здесь похоронили? — спросил Старик.

— Да.

— А как же он хотел, чтобы его здесь похоронили, когда он был уже мертвый?

— Да так, сказал как-то, что в случае чего хотел бы лежать здесь. Тут всегда тепло, и вершины отсюда видно.

— Это ты его угробил? — спросил он вдруг.

— Что ты говоришь, Андрей?! Подумай, что ты говоришь?

— Так все говорят.

— Так говорят злые люди. Это неправда. Ты не должен повторять за этими недобрыми людьми. Ведь я же его задержал! Ведь он остался на моей веревке! Он ударился головой при срыве... Перелом основания черепа, ты понимаешь? Это очень нехорошо, это конец. Я подошел к нему. Но что я мог сделать?! Мы были вдвоем, шли двойкой. Так могут говорить только люди, которые не представляют себе, что это такое. Я уже тысячу раз объяснял все! Господи, неужели я должен еще оправдываться перед тобой?! У него не было лучшего друга, Андрей. Об этом знаю только я один. Ну ладно, пойдем!

Мы спустились на дорогу и пошли к нашим лыжам, догоняя быстро уходящее солнце.

На Эльбрусе

Ночи были душные. В помещении спать было тесно и неинтересно. Студенты ночевали на скирде. Она стояла у самого обрыва над Окой, на краю села Горы, где второй курс проходил практику по физической географии и работал на прополке овощей. Василий был единственным мужчиной в группе, ему было уже тридцать, а девушкам по двадцать. Девушки не стеснялись его, часто шутили над Васей и поверяли ему свои душевные тайны, потому что он все равно «старый и женатый». Сейчас Василий лежал на спине, положив руки под голову, смотрел в темное небо и тосковал: впервые за десять лет он был летом в горах.

— Вась, а ты кем там? — спросила Зинка.

— Я там начспас, — ответил он.

— Это что такое?

— Начальник спасательной службы.

— Ну, расскажи, расскажи, интересно ведь. Да замолчите вы! — цыкнула Зинка на девушек. — Пусть Васька расскажет про альпинизм. Давай, Вась!

— Да я не знаю, что рассказать, — тихо отозвался Василий, — ничего не вспомнишь по заказу-то.

— Что-нибудь страшное, — попросила маленькая изящная Елочка. Она лежала рядом с ним, свернувшись клубочком и положив голову на колени подруги. — Как на самую высокую гору залезал. Ты говорил, прямо по отвесной скале поднимаются, а стена с километр высотой. Правда это? Или как кто-нибудь упал...

— И ты не боишься? — заговорила опять Зинка и, не дождавшись ответа, заключила: — Врешь ты все.

— Да как сказать... — отозвался Василий, ничуть не обидевшись, — смотря когда и чего.

— Вот и расскажи самый страшный случай, — не унималась Зинка. — А ты, Елка, молчи! Чего ты понимаешь!

— Ладно, про страшное, — начал Василий, — попробую рассказать, как испытал страх, даже ужас. Я думаю, страшно бывает то, что неожиданно и необъяснимо, против чего нельзя бороться. Во время восхождений мы сами руководим своими действиями и все зависит только от тебя и твоих товарищей, которым ты веришь. Кроме того, ты всегда знаешь свои силы и возможности, и если уж идешь на серьезное восхождение, то, значит, уверен в себе.

Я тогда был начальником спасательной службы одного из лагерей Центрального Кавказа. Однажды под вечер получаю радиограмму: «На Эльбрусе пропал человек. Вышел без разрешения, ночью. Высылайте спасотряд».

У нас не полагается альпинистов-одиночек, хотя на Западе одиночные восхождения до сих пор весьма популярны. Мы никогда не отпускаем в горы человека одного, не говоря уже о восхождениях. Что может сделать один человек на трудном маршруте? Кто его подстрахует, кто удержит в случае срыва, поможет при травме? Как сможет он пользоваться веревкой, крючьями? Все наше снаряжение и альпинистская техника рассчитаны на работу группы, работу с товарищами, в связке. Одиночное восхождение — это бессмысленный риск, игра со смертью.

Спасательные работы тяжелое занятие. Нам предстояло идти в быстром темпе на Эльбрус, то есть подняться с тяжелыми рюкзаками с высоты двух тысяч метров на пять с половиной, и потом искать, а может быть, и нести на себе пострадавшего. В головной отряд я взял тренированных ребят-инструкторов. А у них ведь свои группы, они своих ребят должны вести на восхождения. Зло, конечно, всех берет. Но ничего не поделаешь — спасаловка...

У нас это быстро: десять минут — и топаем уже вдоль берега Баксана. Шесть человек. Ни луны, ни звезд. Сопим, втягиваемся в хороший темп, помалкиваем. Тут не до разговоров, дыхание сорвешь. Тогда в Терсколе под Эльбрусом ничего не было. Это теперь весь Баксан застроили, а раньше там несколько домиков стояло. Поселочек небольшой. Подходим к нему — спины мокрые.

Оставляю ребят на дороге и шлепаю напрямик к огням Терскола: надо договориться о радиосвязи. А может быть, машина какая-нибудь там есть, подбросит до Ледовой базы. Силы сэкономим и время. Только я отошел от товарищей, как споткнулся в непроглядной тьме о камень и ушиб колено. Через несколько минут я снова чуть не перевернулся через голову и еще раз больно ударился ушибленным коленом. Эти нелепые падения, излишняя торопливость и досада на то, что я в спешке оставил на рюкзаке свой карманный фонарик, привели меня в состояние крайнего раздражения. И вместо того чтобы взять себя в руки и пойти тише, я почти побежал к огням Терскола, проклиная темень и пропавшего на Эльбрусе дурака.

Вдруг что-то крепко схватило меня за голеностоп, и я плюхнулся на землю. Дернув ногу, я почувствовал, что чья-то неведомая сила сжала ее еще крепче.

— А, черт! — Я дернулся еще раз и тут по едва заметному колебанию понял, что меня держит живое существо. От этого меня бросило в пот. — Кто это?!

В ответ хрюкнула свинья.

— Пусти! — Я машинально нащупал под рукой камень, резко перевернулся на спину. На меня из темноты глядела страшная волосатая рожа с рогами. Помню только, метнулся в сторону и моя рука попала на хвост. Это был конский хвост! Тут я забился, как зверь в капкане, и дико заорал.

Рассказывая потом много раз эту историю, я всегда говорил, что в тот момент решил, будто это черт. Пожалуй, это неверно. Я не знал, что это такое, не мог понять происходящее, а это-то и было самым страшным.

Сколько я так кричал, не знаю. Только вдруг ослепило меня светом карманного фонаря. Вокруг черными силуэтами стояли товарищи. Нога была свободна.

— Кто это был? — спросил я.

— Что с тобой? Как ты себя чувствуешь?

— Все в порядке, кто меня держал?

— Никто тебя не держал...

— Вы что думаете, я сумасшедший?! Тут кто-то был!

— Ты запутался в веревке, на которой был привязан як. Чего ты испугался?

— Какой як? Откуда здесь як?!

— Да из Китая привезли. Ты разве не знал? Вот он.

Ребята посветили фонариком, и я увидел небольшого яка с противной, как у черта, рожей. Он стоял в стороне и был привязан за кол шерстяной сванской веревкой. В петлю этой веревки и попала моя нога.

Вот это был самый страшный случай. Живого черта довелось повидать, а это не часто случается.

А они действительно могут показаться страшными, эти кутасы, если ты с ними не знаком, — снова заговорил Василий после посыпавшихся на него вопросов. — Потом уже, на Памире и на Тянь-Шане, я на них поездил... Центнер тянет, и хоть бы хны. На Алтае их зовут кутасами. Метра три бывают в длину, но невысокие. Шерсть до земли, здоровенные рога и лошадиный хвост.

— А их едят? — поинтересовалась Зинка.

— Едят. Молоко очень жирное, масло делают, сыр. Но главное — транспорт. По скалам идет, по ледникам, а в снегу прям траншею пробивает и прет как танк.

— А дальше? Нашли вы этого альпиниста-одиночку? — не терпелось Зинке.

— Дальше было уже совсем не смешно, — отвечал Василий. — После этой истории с чертом я почувствовал себя как-то неважно. Но надо идти. Мы достали машину и доехали до Ледовой базы, а оттуда я шел до «Приюта-11-ти» почти с пустым рюкзаком: ребята меня разгрузили. Они так веселились по поводу «черта», что через несколько часов у меня все прошло и я смеялся вместе с ними. На Приют мы пришли часа в три ночи. «Приют-11-ти» — это трехэтажное здание из алюминия. Продолговатый такой дом, вроде дирижабля. Стоит он на склоне Эльбруса на высоте четыре тысячи двести метров над уровнем моря. Там круглый год живут зимовщики — ученые и альпинисты. Ознакомившись с обстановкой, легли спать: положение было серьезным, от нас требовалась большая затрата сил.

Этот человек был старым альпинистом, но несколько лет назад его дисквалифицировали как спортсмена. Он был виноват в гибели своего товарища. Ему запретили заниматься альпинизмом, сняли все спортивные разряды. И вот теперь, через несколько лет, он приходит один на Приют и объясняет своим старым знакомым, что соскучился по горам и пришел взглянуть на Кавказ, на вершины, хотя бы издали. Альпинисты могли его понять, и на Приюте не стали возражать против того, чтобы он пару дней погостил у них. А он взял да и ушел ночью, оставив записку: «Друзья, не волнуйтесь, я пошел на Эльбрус. Был там четыре раза, все будет в порядке». Прошли уже сутки, как он ушел, а поиски пока ничего не дали. Погода была скверная, наверху здорово мело, не было видимости. Задача у нас была такая — подняться на обе вершины через седловину, осмотреть сверху склоны. Отряд из работников Приюта, после непродолжительного отдыха, шел низом, вдоль склонов.

У седловины мы обнаружили едва заметные следы, ведущие к хижине. Обратных следов и каких-либо других не было, все замело. Хижина тогда, после войны, была в запущенном состоянии. Высота там пять тысяч триста. Дверь так затекла льдом, что ее никто и не пытался открыть. Входили через окно, в котором не было рамы. Влезли внутрь — пусто. Только старые спальные мешки да полушубки грязные на нарах. Но он здесь был: нашли свежую консервную банку. Двоих из нас уже мучила «горняшка», сказывались усталость, темп и высота.

— Что за «горняшка»? — спросила Зинка.

— Горная болезнь.

— А что болит-то?

— Ох, Зина, все болит, и весь белый свет не мил. Как я могу тебе это объяснить? Кислорода, понимаешь, не хватает. Дышать трудно, каждое движение дается с трудом, в голове стучит, соображаешь плохо, тошнит, всю душу воротит. И становится тебе все безразлично. А это очень опасно... Ну, ладно. Оставляем в хижине двоих этих ребят и с ходу — на вершины. Влезаем уже на четвереньках. В туре[1] его записки нет. Отдышавшись немного, просматриваем склоны. Туман разрывает немного ветром, и в эти окна удалось кое-что просмотреть. Нету его, ни его, ни следов. Холодюга такой, что руку из рукавицы на секунду не вынешь. Ветер ледяной, жжет, пронизывает насквозь. У меня стали мерзнуть обмороженные раньше ноги, и парень один еще жалуется на ноги. Дождался я радиосвязи, узнаю: на Приют никто не вернулся. Стали спускаться. Видимость совсем пропала. В хижине ребята чайку нам вскипятили на примусе, выпили по кружке и — вниз. Наших следов уже нет, идем наугад и не знаем, выйдем ли к Приюту или вылезем куда-нибудь на ледопад. Но внизу нашли все-таки свои следы, обрадовались. Подходим к Приюту уже в темноте. Ребята еле переставляют ноги, качаются. Наши фонари заметили, вышли навстречу.

— Ну, что? — спрашиваем.

— Сам пришел недавно. Поплутал немного, поморозился — руки и ноги.

— Где он?

— В полукруглой комнате. Отходит.

Мы сбросили рюкзаки и туда. В углу на железной кровати сидел сжавшийся в комок человек. Красная сгоревшая кожа на лице, седая щетина, жалкая улыбка, бегающие глаза. Руки забинтованы, ноги в огромных валенках. На столике у кровати грязные тарелки, начатая бутылка коньяка из спасфонда. Встали мы, смотрим на него, молчим. Он еще больше съеживается. Кто-то из нас не выдержал:

— Ты что ж... Если тебе жизнь надоела, нам не надоела...

— Простите меня, ребята... Три года в горах не был. Не могу я без гор. — И он стал всхлипывать. Видно, только теперь наступила у него разрядка.

— Хватит, ложись, — сказал врач Приюта, — раздевайся, давай я помогу. Теперь все пришли, всё в порядке, а тебе надо хорошо согреться. — Врач начал его раздевать.

Мы вышли.

Не хотел спать, пока мы не вернулись, — закончил свой рассказ Василий. — Видно, все-таки человек был альпинистом. Был, да потерял друзей, остался один, а это страшнее всех чертей на свете.

Гриша и Деревянная нога

Пришел Борис и сказал:

— Опять. Она опять... Пойдем уведем ее, мне одному не справиться.

— Что, до конца дней своих буду нянькой?! — разозлился я.

— Неудобно, понимаешь, люди смотрят. Ведь они завтра к ней на прием придут. Новые люди, — Борис протирал запотевшие очки подолом своего длинного свитера. Свитер был когда-то белым. Он висел на Борисе как ночная рубашка, облегая узкие плечи, торчащие лопатки, и расширялся книзу. — Пойдем, прошу тебя.

Мы вышли из моей хибары — маленького деревянного сарайчика, окрашенного масляной краской в ядовитый синий цвет. На его двери прибит кусок жести, на котором белым по красному написано: «Спасфонд» — и нарисован значок горноспасателя. Здесь у меня сложены лавинные зонды, лавинные лопаты, ледорубы, факелы, рации и прочее спасательное снаряжение. В этом холодном сарайчике я жил всю зиму. Спать в пуховом, спальном мешке не холодно, а когда садился за работу, надевал пуховый костюм. Зато тут тихо, транзисторов не слышно и ошалелого пения.

Снегу навалило по самые крыши. По лагерю пробиты тропы в виде траншей. Глубиной они почти в два метра, из них не видно, что делается вокруг, одни только горы.

— Где она? — спросил я.

— Около бассейна, — хмуро ответил Борис.

Тропа, проложенная от столовой к жилым домам, несколько шире. Она прорыта как раз мимо бассейна. Вчера ребята прыгали с вышки в снег и скрывались с головой. Вытаскивали их веревкой. Но хоть тут прокопали пошире, сойти с тропы нельзя — некуда.

Деревянная нога стояла, утопая в рыхлом снегу держалась за железную штангу вышки бассейна и выла. Завывала так, будто у нее по крайней мере сломан позвоночник.

— Ну чего ты орешь, дура? — сказал я, не выходя из траншеи.

От меня хотели, чтобы я за них думал, проявлял волю, чтобы я наставлял на путь истинный, чтоб брал за шиворот и тыкал носом. Я же в своем сарайчике только и думаю о том, как мне самому дальше жить.

Она продолжала завывать, вроде нас тут и не было.

— Людка, перестань! — визгливо крикнул Борис.

Бесполезно.

Красивая женщина. Привлекательная женщина. Высокая, ладная, со спортивной фигурой. Тренировочный костюм выгодно подчеркивал ее крутые бедра, высокую грудь и тонкую талию. Только лицо у нее детское. Для такого тела полагалось бы лицо чуть побольше. И выражение на нем, когда она не смеялась, какое-то недоуменное. Подстрижена коротко, под мальчика, как стригутся большинство спортсменок. Она действительно была хорошей спортсменкой. Кроме лыж имела хорошие результаты в баскетболе и в плавании. Ногу Люда сломала на соревнованиях по слалому, и вот уже с месяц ее крепкая, без лишнего жира нога закована в гипс. Я сам свозил ее со склона в акьи — дюралевой лодке-санях. Но Людка отказалась уехать домой, не пользуется костылями и упорно ходит с палкой на несгибаемой ноге. Деревянная нога — это у нас быстро подхватили. Она совсем еще молода, только-только окончила медицинский институт.

— Ы-ы-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы-ы!

— Что случилось? — это спросил Гриша, наш истопник. Он подковылял к нам совсем незаметно. На тропе его не видно, ибо ростом он мне по пояс.

— Ничего, — буркнул Борис.

— Да сдается мне, что ничего не случилось. Так... очередная клоунада. Цирк, — сказал я.

— Людка, перестань... — проныл Борис.

— Ы-ы-ы-ы! Ы-ыыыы!

Гриша как краб подковылял ко мне и протянул руку.

— Чего тебе?

Он многозначительно делал мне своими огромными глазами какие-то знаки и продолжал тянуть за руку. Я отошел с ним на несколько шагов, и тогда Гриша сделал мне знак наклониться к нему и зашептал:

— Она несчастная, ее надо жалеть. Несчастная она. У нее умер маленький ребенок. Ты же знаешь... И с мужем у нее...

— Знаю, — сказал я. — Ну и что? Давайте теперь во напьемся и будем рыдать. И не дома, а где повиднее.

А он шептал:

— Не соображает она. Ты не обижай... Несчастная она, несчастная. — И в черных его коровьих глазах появились слезы.

Гриша урод. У него нормальных размеров туловище и курчавая голова, но очень короткие руки и ноги. От перебрасывания угля в котельной, от постоянной работы лопатой тело Гриши стало сплошным комком мышц. Может быть, встречался вам «Портрет шута Себастьяно Моро» Веласкеса? Раз глянешь на эту картину, и уже не забыть. Вот Гриша — вылитый Себастьяно Моро. Но он об этом не знает.

Люди у нас меняются быстро. Они приезжают в наш лагерь для того, чтобы покататься на горных лыжах, всего на две недели. Не успеешь привыкнуть к ним, узнать их, как видишь уже другие лица. Правда, в общей массе все они схожи. Те же песни взахлеб и та же радость и лицах, которую вместе с загаром накладывают горы, снег, солнце. Когда они впервые видят Гришу, на их лицах появляется боль и страх. Иногда даже отвращение. А уезжая, они всегда бегут в котельную попрощаться с ним, пожать руку Грише, сказать на прощание что-нибудь веселое и посмеяться с ним вместе без опасения, что Гриша неправильно их поймет. Вместе со всеми как ни чем не бывало играет он в волейбол на утоптанной в снегу площадке, в свободное время катается на своих маленьких лыжах, загорает на крылечке рядом с другими, обнажив свое уродливое, но сильное тело, на вечере поет и танцует. В первый раз трудно смотреть на него, когда он пляшет лезгинку, то часто перебирая своими коротенькими ножками, то задирая их вверх и отплясывая на руках, на больших ладонях. Второй раз уже ничего, а на третий смотришь на него с восхищением, невольно поддаешься его заразительному жизнелюбию, искрометному веселью и забываешь о его уродстве, или скорее, оно перестает тебя раздражать.

— Она несчастная, несчастная она, она несчастная...

Я вошел в снег и взял Люду под руку.

— Уйди! Иди ты к... Отстаньте от меня! Ы-ы-ы-ы! Сгорите все огнем!

— Боря, бери ее под другую руку, — сказал я. — Вытащим сперва на тропу.

— Уйдите вы, подлюги! Оставьте меня! Ну, оставьте же меня в покое! Какого... вам надо? Уйди! Уйди! — это уже Борису, взявшему ее под руку.

— Тащи! — сказал я.

Мы вытащили ее из снега в траншею. Она упиралась и все пыталась оттолкнуть нас. На тропе поволокли под руки лицом вверх, ноги тащились по снегу.

— Нога! Нога! Что вы делаете, сволочи?!

— Ребята, осторожнее! — взмолился Гриша.

— Ни черта не будет с ее ногой, — сказал я. — За водкой она может бегать, а тут нога...

Мы притащили ее к медпункту и остановились в тамбуре домика перед закрытой дверью.

— Люда, где ключ? — спросил Борис. — Дай нам ключ.

— Уйдите, уйдите все, оставьте меня! Гори все огнем!

— Посмотри, Боря, у нее в заднем кармане.

Ключа Борис не нашел. Тогда я взял стоящую у печки кочергу и поддел ею кольцо, на котором висел замок.

Сев на стул, Людка разревелась вовсю. Борис страдал. Больно уж интеллигентен. Большой ученый!

Я знал, что, как только она выплачется, все кончится.

— Если ты еще раз напьешься, — сказал я, — набью при всех морду. Не посмотрю, что ты женщина. Рекомендуется при истерике.

Она перестала плакать и только всхлипывала. Попросила у Бори сигарету. Курила Людка жадно, быстрыми глубокими затяжками. С такой жадностью люди пьют воду после восхождения. Женщины, начиная курить, не знают чура. Прикуривают одну от другой. Это я часто замечал.

— Ну? Успокоилась?

— Да, — тихо и покорно сказала Деревянная нога.

— Раздевайся и ложись в постель. А ты иди, пусть проспится, — повернулся я к Борису.

— Спасибо, спасибо тебе, — проговорил он, глядя куда-то в угол, поднялся и ушел.

Я вышел на крыльцо. Гриша был здесь.

— Ну что? — спросил он.

— Угомонилась.

— Честная она, отзывчивая, — говорил Гриша, — и прямая, всегда скажет как есть. Не для себя живет, для людей. А у самой вон что... И тебя вот спасла, Тебе бы без нее не жить, все это знают. Она тебе дыхание рот в рот... А ты ее обижаешь. Почему хорошие люди всегда несчастливые?

— Ничего... это пройдет. Должно пройти, вот увидишь. Когда она такая, с ней нельзя иначе.

— Только бы не спилась, пропадет ведь. Ты все-таки ее не обижай, она только одного тебя слушает.

Я заглянул в медпункт. Деревянная нога лежала на кровати, накрывшись одеялом с головой. Тренировочный костюм висел на стуле. Мы еще немного постояли с Гришей на крыльце. Вечерело. На бледное, слегка завуалированное небо находили снизу разорванные белые облака. Кое-где сквозь два слоя тумана прорывалась сочная синева. Дальние черно-белые пики и округлые снежные вершины выглядели плоскими и холодными. Березнячок на склоне чуть-чуть отливал сиреневым, а еловый лес ощетинился черными пилами. В лесу, видимо поссорившись по пустякам, раскричались сойки. Еще слышны были синицы. Два настойчивых голоса. Одна словно ударяла без конца маленьким молоточком по серебряной наковаленке, а другая утверждала себя ласковым верещанием. Солнце уже зашло, и было очень тихо.

— Сопьется — пропадет, — снова сказал Гриша. — Такая красивая...

— Пойдем. — Я взял Гришу за руку, и мы пошли по снежной траншее, над которой было только небо и горы.

Был ли Вася?

Стало смеркаться, и я хотел уже включить свет, как работа моя была прервана вдруг душераздирающими криками. «Спасите! Помогите! — кричала где-то поблизости женщина. — Убивают! Люди, помогите!»

Выскочив из своей хибарки, я бросился на крик к соседнему дому. Возле него на скамеечке мирно сидели два знакомых старичка.

— Что здесь происходит?! — спросил я у них.

Николай Яковлевич, которому уже за девяносто, недослышал, а Сергей Иванович, аккуратный старичок с бородкой клинышком, сказал спокойно, как ни в чем не бывало:

— А... Это Федька.

— Что Федька? Надо помочь, — не понял я.

— И не мысли. Это Федька опять мать гоняет, — сообщил Сергей Иванович.

— Какую мать? Зачем гоняет?

— Свою, какую же... Как выпьет немного, так и гоняет ее.

Дверь дома распахнулась, и из нее вылетела полная, лет пятидесяти женщина. Вылетела стремительно и упала. Видимо, ей было сообщено немалой силы поступательное движение. Тут же поднявшись, она бросилась бежать, продолжая громко выкрикивать:

— Убил! Убил! Мать родную! Ой, спасите меня, люди!

В этих воплях звучала какая-то неестественность, театральность. Женщина явно заботилась о производимом на зрителя эффекте. Но в то же время не могла же она сама с такой силой выброситься из дома. Крики замолкли, она вбежала в один из соседских домов пристроившейся на склоне оврага деревушки.

— Не ходи, — сказал мне Сергей Иванович, видя, что я собирался было войти в дом Федьки. — Это их дело, не мешайся.

Глуховатый Николай Яковлевич, держа рот открытым, смотрел то на меня, то на Сергея Ивановича, силясь понять, о чем мы говорим. На нем была старая с малиновым околышком военная фуражка, вылинявшая гимнастерка и стеганые штаны, из которых всюду торчала вата. На ногах — валенки.

— Это который Федька? — спросил я.

— Федька Миронов. Васьки Миронова сын. Недавно вернулся. Да ты должен был знать Ваську Миронова. Ты сарайчик у него снимал. Помер он года три назад.

Васю Миронова я помнил. Он любил зайти ко мне потолковать о жизни. При этом он распоряжался моим временем как своим собственным, был всегда пьян и беседа наша состояла преимущественно из его монологов. Мне пришлось перебраться от него, не дожидаясь конца лета, перебраться в эту хибару, где я теперь живу в одиночестве и работаю.

— Вот жил человек, и нету, — настроился на философский лад Сергей Иванович. — Как пропили мы его на поминках, так никто и не вспоминал. Не знаю, могила его цела ли. Вот такая наша жизнь. И думаешь, был ли Вася или не было его...

Лицо у Васи было испитое — синее, опухшее, от него всегда разило. В своей речи он употреблял матерных слов больше, чем обычных, человеческих. При скудоумии все чувства и мысли легче выразить несколькими одними и теми же непотребными словами. Вася крыл все и всех — власти, врачей, погоду и своих детей.

— Мне один умный человек говорил, — хрипел Вася на очередной беседе, — что самое главное, это чтобы интеллигенты не пришли к власти. Тогда нам всем хана.

И еще у Васи была собака — Белка. Она была очень некрасивая: длинное тело, коротенькие ножки, отвислые соски. Впервые я увидел ее в открытую дверь моего сарайчика. Позвал ее, она убежала, поджав хвост. Когда она появилась в следующий раз, я бросил ей кусок хлеба. Она схватила его и опять убежала. Не сразу мне удалось дать ей еду из рук и погладить. Если я протягивал к ней руку, она сразу переворачивалась на спину. Я завел для нее миску и стал ее подкармливать. Однако замечал, что ела она не все: что можно было унести, уносила. Нетрудно было догадаться кому. Как-то раз я проследил потихоньку за ней и обнаружил, что у Белки под коровником всего-навсего один щенок. Но какой! Это был толстяк, больше ее размером, с мутными и еще неосмысленными глазами. Сначала он едва стоял на ногах, покачивался и дрожал тонким хвостиком. Цвета он был такого же, как и Белка, — чисто-белого.

Вскоре Белка ко мне привыкла, начала бегать за мной и всячески унижалась — ползала на брюхе, пыталась лизнуть руку и как-нибудь проявить свою преданность. Она сама привела ко мне своего толстяка, которого с ее согласия я окрестил Пузырем. Он полакал из миски остатки супа (наверное, впервые в жизни) и улегся на солнышке возле двери кверху раздутым животом. Прошла неделя, и Пузырь начал играть. Он разгрыз мои босоножки, упавшую на пол замшевую кепку и вообще натворил немало бед. Все для него было внове: трава, мухи, речушка, протекавшая за моим сарайчиком. Щенок весело, радостно познавал жизнь. Белка стала заботиться о нем уже меньше и всю любовь и преданность, казалось, перенесла на меня. Она стала лаять, когда кто-нибудь подходил к моему сарайчику, сопровождала меня не только тогда, когда я ходил пешком, но и бежала за велосипедом, бежала далеко. Люди говорили «Чтой-то вы выбрали себе такую некрасивую собаку?» А мне приходилось отвечать: «Это не я выбрал, это она меня выбрала».

И вот однажды пришел Вася и увидел у меня Белку.

— Ты что тут делаешь, паскуда? — закричал он и ударил ее своим резиновым сапогом.

Белка взвизгнула и мгновенно исчезла.

— Зачем вы так, — пытался я урезонить Васю Миронова, — что она сделала плохого?

— Нечего ей тут делать, — рассвирепел почему-то Вася, — увижу следующий раз — пришибу! Это моя собака. Собака должна знать своего хозяина. Я для чего ее держу? Чтобы она меня уважала, чтобы она меня слушалась. Что я скажу, она должна делать. И ты ее здесь не корми, а то я ей быстро кислород перекрою.

На следующий день я проснулся от неимоверного собачьего воя и визга. Этот вопль собачьей души не прекращался ни на минуту, и я пошел посмотреть, в чем дело. Визжал и скулил Пузырь. Он был посажен на здоровенную цепь, которая не давала ему поднять головы.

Постучал в дом к Васе:

— Не мучайте вы его, он совсем маленький.

— Не твое дело! — закричал на меня Миронов обозленно.

Пузырь скулил и визжал, надрывая душу, два дня, пока не выбился из сил. Белки нигде не было видно. Вася ко мне не заходил. Увидя его возле дома, я спросил:

— А где Белка? Несколько дней уже ее не вижу.

— В лесу на суку висит, — ответил Вася Миронов.

— Как?..

— Очень просто. Кирпич к ноге и на сук. Кому она нужна, если хозяина не знает?!

Я совершенно опешил.

— Да как вы... как вы могли?! Это же... это же... преступление!

— О... сказал тоже, — скривился он. — Дело, что ли, шить мне будешь?

— Да. Если хотите знать, есть закон, запрещающий мучить животных.

Опухшая его физиономия растянулась в кривую мерзкую улыбку:

— А я и не мучил. Я ребятишкам отдал, они ее и повесили.

Гостья

Нас с Юрой поселили в одной комнате турбазы «Терскол». Я знал его давно и был рад, что буду жить со знакомым человеком. Но Юра не выходил на склон, он не катался на лыжах, а запирался и пил в одиночестве. Когда я возмутился этим и сказал, что больше не дам ему пить, а завтра он пойдет со мной кататься, Юра проговорил:

— Ты литератор, да? Писатель... Хочешь, я расскажу тебе одну веселую историю?

Вот его рассказ. Говорил он несвязно и нес много чепухи. Я отбросил все это.

...В дверь позвонили. Юрий Михайлович встал из-за письменного стола и пошел открывать. Перед ним стояла женщина лет двадцати пяти — двадцати шести. Лицо ее, немного скуластое, с серыми глазами под слегка припухшими веками, было отдаленно знакомо Юрию Михайловичу, но вспомнить, кто это, он не мог. Видимо, одна из его туристок. Вот уже лет двадцать, как Юрий Михайлович все свои отпуска работал инструктором на различных туристских базах, а восемь лет из этих двадцати он, оставив работу инженера, был старшим инструктором турбазы «Теберда» на Западном Кавказе. Туристок перед ним прошло много, разве всех запомнишь?

— Ты не узнаёшь меня? — спросила гостья, стараясь говорить как можно спокойнее. В глазах — напряженное ожидание.

— Нет, почему же? Заходите, пожалуйста! — сказал он, отступая в переднюю.

Женщина вошла и, не снимая плаща, остановилась посередине большой комнаты, уставленной книжными шкафами.

— Вот как ты живешь...

Юрий Михайлович молчал, ожидая, что она скажет дальше. Он вспомнил. И это воспоминание повергло его в полнейшую растерянность. «С какой стати ее принесло? А если бы дома была жена?! — подумал он и похолодел от страха. — Надо поскорее ее выставить. Но как же ее зовут? И где это было? В «Чегеме», в «Домбае», в «Теберде»? В «Теберде», да, в «Теберде», лет пять-шесть тому назад. Ей было тогда лет девятнадцать-двадцать». Он еще вспомнил кое-что, почти все, кроме имени.

— Я пришла просто посмотреть на тебя, — сказала она, — убедиться в том, что ты есть на самом деле. Почему ты молчишь?

— Понимаете... понимаешь, все это несколько неожиданно. Как тебе удалось разыскать меня в Москве?!

— Это несложно. Я переписываюсь с тех пор со многими девочками из нашей восемьдесят четвертой группы. Дело не в этом. — Она провела рукой по своим спадающим на плечи русым волосам и расстегнула верхнюю пуговицу плаща. — Я пришла тебе сказать, что все сделала так, как ты говорил.

«О чем она? Что я ей говорил?» — пытался понять Юрий Михайлович, а вслух спросил:

— Что именно?

— Я поступила в Мухинское училище в Ленинграде и теперь окончила его. Я приехала в Москву на выставку молодых в Манеже. Там ты можешь увидеть мои работы.

— Очень приятно, очень рад за тебя. Поздравляю, — пробормотал Юрий Михайлович.

— Почему же ты не спросишь: «При чем тут я?» Ладно, я сама тебе скажу. Твоя фотография, которую ты не хотел мне дарить, до сих пор висит над моей кроватью. Хотя ты уже совсем не тот. Отчего ты так полысел?

Юрий Михайлович криво улыбнулся:

— Полысеешь тут...

— Я знаю, ты не защитился, знаю о твоих неприятностях, знаю, что родилась еще дочь. Я все про тебя знаю. Тем не менее... Вот так бывает. С тех пор у меня никого нет.

— Ты хочешь сказать, — тут же ухватился Юрий Михайлович за последнюю ее фразу, — что ты пять лет была студенткой, вращалась в студенческой среде, среди художников и думала только обо мне?!

— Не веришь?

Он пожал плечами:

— Честно говоря, трудно себе представить...

— Да, тебе, наверное, трудно это представить. Но понимаешь, Юра, я пришла не затем, чтобы тебя упрекать, — нет! Я пришла поблагодарить тебя. Если бы я застала тут твою жену, — говорила она теперь уже совсем спокойно, — я сказала бы ей: «Я пришла затем, чтобы поблагодарить вашего мужа. В свое время он направил меня, дал мне хороший совет и этим изменил всю мою дальнейшую жизнь. Я очень благодарна ему за это».

«Так бы она и поверила, — думал Юрий Михайлович. — Нарвись ты на нее, ты бы еле ноги унесла».

— Вот и все, — сказала она. — Не сердись на меня, я должна была так сделать, не могла иначе. До свиданья.

— До свиданья, — ответил он, чувствуя большое облегчение оттого, что она уходит. — Желаю тебе удачи.

— Спасибо.

И она ушла. Юрий Михайлович сел за стол, сложил руки на затылке и закрыл глаза. К нему пришел запах, запах индийских благовоний, стелившийся тогда в его комнате, увешанной рогами оленей и уставленной деревянной скульптурой из корней можжевельника. Эти благовония подарил ему один из туристов. Палочки были окрашены в разные цвета, и когда зажигались, то начинали тихонько дымить, издавая каждая свой, особенный запах. Когда-то он вспоминал некоторых женщин по этим запахам. А теперь забыл. Не вспомнил, как ее зовут. Благовония, приглушенная музыка, рога и деревяшки действовали завораживающе. И то, что он говорил ей тогда, тоже лишь один из неоднократно использованных приемов: «Тебе обязательно надо учиться. У тебя талант, ты просто не имеешь права погубить его», — и он начинал рассказывать что-то вроде сказки о том, как все будет: учеба, упорный труд, целеустремленность, успех, совсем другой мир, другая жизнь, независимость, деньги. Все это он старался преподносить образно, с подробными деталями и как можно увлеченнее. Она рисовала, рисовала очень хорошо, ее рисунки в стенгазете как раз и заставили его обратить внимание на эту девушку. Она была откуда-то с Урала, то ли из Челябинска, то ли из Свердловска. Глупенькая, невежественная и не очень красивая, но моложе его на пятнадцать лет, и он уж постарался... Всего какая-нибудь неделя, а может быть, и того меньше, всего несколько дней... И вот тебе на...

Серные бани Тбилиси

Что здесь истинное наслаждение, так это татарские бани.

М. Ю. Лермонтов

В Тбилиси много красот и чудес. Театры и музеи, фуникулер и Тбилисское море, пантеон писателей, высотные гостиницы, вино и хаши... Один проспект Руставели чего стоит. Но я искал серные бани, те самые бани, о которых Александр Сергеевич Пушкин писал, рассказывал о своем пребывании в Тифлисе в 1829 году: «Я остановился в трактире, на другой день отправился в славные тифлисские бани».

Грузинское название города — Тбилиси происходит от слова «тпили» (теплый). Здесь, на правом берегу Куры, выходят на поверхность более тридцати горячих источников, издавна благоустроенных и подведенных к баням. На месте этих горячих источников и родился город. Можно было рассказать легенду об основании города, да я хочу рассказать о банях.

Пожилая женщина подробно растолковала мне, как пройти к серным баням. Они находятся в Старом городе, но в то же время в каких-нибудь десяти минутах ходьбы от центра города, от проспекта Руставели. Я шел мимо Сионского храма и услышал пение. Постоял, послушал. В правом приделе шла служба. Пели складно, на несколько голосов, как умеют петь грузины, но пели по-русски. Заглянуть в придел не удалось: вход загораживала решительного вида монашка.

На скалистом берегу Куры видны живописные остатки старинного замка Нарикала (IV в.), которые еще при Пушкине были развалинами, и памятник основателю города Горгосали. А напротив, через Куру, там, где я шел, начинался Старый город. Узенькие, не разойтись, улочки, дома с балконами и балкончиками, булыжные мостовые. Прошлый век. И не только прошлый. История. Вот Ереван почти целиком построен за годы советской власти, и нет в нем улочек, по которым можно было бы представить себе, как выглядел город сто — сто пятьдесят лет тому назад. А в Тбилиси есть. И, на мой взгляд, это очень украшает его. Конечно, теперь все не так, как это видел А. С. Пушкин: «Большая часть города выстроена по-азиатски: дома низкие, кровли плоские. В северной части возвышаются дома европейской архитектуры, и около них начинают образовываться правильные площадки». Но все-таки это прошлый век, хотя и не начало его. Это как старинное серебро в современной квартире, как портрет прабабушки над цветным телевизором. Почему-то Старый город мил и дорог даже не тбилисцу, а просто приезжему. Я любовался им и размышлял о том, как сохранить его навсегда, не разрушать и не заменять типовыми многоэтажными зданиями. Город растет по окраинам. Вот и хорошо. А старый район его надо оставить, как сохранен, скажем, центр Парижа.

Сначала я немного поплутал по Старому городу, а потом, спустившись по крутой, мощенной булыжником улочке-коридору, вышел на площадь. Справа стояли серные бани. Чтобы рассмотреть их, пришлось чуточку отойти. Невысокое старинное здание в мавританском стиле, с куполом и двумя башенками-минаретами по краям, было по фасаду все украшено цветными изразцами. Преобладал синий цвет. Изразцы все целы, хотя баням, говорят, около четырехсот лет.

Вошел, спустился вниз по лесенке, подошел к кассиру, средних лет женщине, читавшей книгу. Спрашиваю:

— Сколько стоит баня?

— Семнадцать копеек.

Полотенце и простыни тоже почему-то стоят семнадцать копеек. Значит, так надо. Купил билет, заплатил за простыню и полотенце, спрашиваю:

— Скажите, пожалуйста, вы не знаете, в этой ли бане мылся в 1829 году Александр Сергеевич Пушкин?

Равнодушно взиравшая на меня до сих пор женщина вдруг преобразилась:

— Как не знать! Конечно, здесь. В третьем номере. Он как раз сейчас свободен, если хотите, я вам его покажу.

— Пожалуйста, будьте добры... — слегка опешил я.

— Пойдемте. — Кассирша пошла по коридору, я за ней. — Вот, — распахнула она дверь, — смотрите. Здесь он и мылся.

Я остановился на пороге. Этот номер состоял из двух больших комнат со сводчатыми потолками. Соединены они маленьким проемом без двери. В первой комнате — два мраморных топчана, и больше ничего. Видимо, он предназначался для раздевания и отдыха. «Больше ничего» — это неверно, банного инвентаря нет, а так... очень много. Стены украшены старинными изразцами с растительным орнаментом в пять цветов — черный, синий, зеленый, желтый, коричневый. Пол выложен ничуть не потускневшими, а, наоборот, поражающими своей яркостью плитками с рисунком. Они уже кое-где вытерлись, углубились на сантиметр-два, но не стали от этого тусклее.

Заглянул благоговейно во вторую комнату — моечную. Небольшая каменная ванна, высеченные из серого камня кресла-сиденья, мраморные лежанки. Пар и легкий запах сероводорода. Стены уже в других изразцах, с одноцветным коричневым рисунком.

— Все так и есть, как было 150 лет назад? — спрашиваю я моего добровольного экскурсовода.

— Все как было. Видите, ни одна плиточка не вывалилась, и еще 150 лет простоят.

Пришел посетитель, и кассир отошла от меня, я остался в номере один. «Хозяин оставил меня на попечение татарину-банщику, — вспоминал я слова Пушкина. — Я должен признаться, что он был без носа; это не мешало ему быть мастером своего дела. Гасан (так назывался безносый татарин) начал с того, что разложил меня на теплом каменном полу; после чего начал он ломать мне члены, вытягивать суставы, бить меня сильно кулаком; я не чувствовал ни малейшей боли, но удивительное облегчение. (Азиатские банщики приходят иногда в восторг, вспрыгивают вам на плечи, скользят ногами по бедрам и пляшут по спине вприсядку, e sempre bene.) После чего долго тер он меня шерстяною рукавицей и, сильно оплескав теплой водою, стал умывать намыленным полотняным пузырем. Ощущение неизъяснимое: горячее мыло обливает вас как воздух! NB: шерстяная рукавица и полотняный пузырь непременно должны быть приняты в русской бане: знатоки будут благодарны за такое нововведение».

Вот здесь, на этом полу? Может быть, и нет. Кто мог это знать, кто мог это помнить?! Просто этот номер самый богатый, самый красивый, поэтому он и стал пушкинским. Кто только не побывал здесь за эти 150 лет! А за 400 лет? От Грибоедова до Маяковского или от персидских шахов и турецких султанов до советских людей и их иностранных гостей.

Вернувшаяся кассирша прервала мои размышления.

— А скажите, пожалуйста, — спросил я ее, — кто же теперь здесь моется?

— Все моются, — ответила она. — Платите за номер 50 копеек и мойтесь на здоровье.

— Всего 50 копеек?!

— А что, разве мало?! И то вот пустой стоит, пока никто не берет.

— И я могу?

— Конечно, почему же нет?

Но я не стал здесь мыться. Велика ли гордость, что мылся в одном номере с Пушкиным? Вполне достаточно быть счастливым оттого, что видел все это собственными глазами и при желании можешь пофантазировать, представить себе, как все происходило. К тому же хотелось посмотреть, как действует теперь банщик, а в «пушкинском номере» его не было. Я пошел вниз, в общую серную баню.

Общие бани — внизу, в подземелье с цилиндрическим сводом. Бани невелики, всего десять шкафчиков обслуживает вежливый (чтобы не сказать — услужливый) банщик. Душ, маленький бассейн из серого мрамора на одного-двух человек и такого же серого мрамора скамья, на которой посетителей обрабатывает терщик. Мне показалось, что очередность соблюдается здесь по принципу весовых категорий, ибо на скамью попал я последним, как самый худой из присутствовавших. В сущности, это массаж, но выглядит он несколько необыкновенно.

Сначала вы моетесь под душем. Затем старик терщик окатывает вас тепловатой водой и начинает растирать докрасна шершавой рукавицей. После этого старик берет небольшой матерчатый мешок, намыливает его, как тряпку, привычным взмахом надувает мешок пузырем и выжимает из него на лежанку обильную пену. Пены так много, что вы целиком скрываетесь в ней и перестаете видеть происходящее. А терщик тем временем снова выжимает на вас из своего мешка обильную пену. Из груды мыльной пены он ловко выхватывает то вашу руку, то ногу и продолжает растирать их своей огненной рукавицей. Полагаю, пена здесь для пущего внешнего эффекта. Во всяком случае, не без этого. Но получается здорово!

Я пытался задавать терщику вопросы, но он или не отвечал вовсе, или совсем уже односложно. Старик был суров. Он занимается этим делом сорок лет. Будешь суров.

А в целом, как ни удивительно, церемония та же, что и 150 лет назад. Только не били кулаком и не плясали на спине вприсядку.

В остальном ничего не изменилось. Не могу удержаться от того, чтобы не привести еще две совсем коротеньких цитаты из пушкинского «Путешествия в Арзрум», привести в подтверждение живучести тбилисских традиций. Одна из них: «Грузины пьют — и не по-нашему, и удивительно крепки». Другая вот какая: «В Тифлисе удивила меня дешевизна денег. Переехав на извозчике через две улицы и отпустив его через полчаса, я должен был заплатить два рубля серебром. Я сперва думал, что он хотел воспользоваться незнанием новоприезжего; но мне сказали, что цена точно такова. Все прочее дорого в соразмерности».

Если вам придется побывать в Тбилиси, прошу вас, не забудьте про серные бани.

Все очень просто

Проводил я как-то весной орнитологические наблюдения в Архангельской области и собирал птиц для Зоологического музея. Забрался, кажется, в самую гущу, но и здесь просеки изодраны, исковерканы гусеницами тракторов, а в самом лесу полно спиленных и невывезенных деревьев. На тракторах ездят в лес не только за дровами, но и за грибами, брошенные стволы оттого, что валят одни, а вывозят другие. Вырубленные квадраты заросли сорным лесом, а в сохранившихся сосновых борах на красноватых стволах кора подрублена «елочкой» и повешены черные пластмассовые воронки, в которые стекает сосновая смола — живица.

Остановился в избушке лесника, недавно срубленной, с сосновым духом. Печка, стол, две лавки и полати для спанья. При нужде полати раздвигаются, составляются лавки, и тогда в избушке могут спать без тесноты четверо. На исходящих смолой неиспользованных бревнах, сложенных возле домика, грелись на солнышке ящерицы, положив друг на друга лапы, головы и хвосты. Самая большая из них и самая темная была бесхвостой.

Лесник Саша Тюкачев, человек лет тридцати, высокий, худой, со светлыми прямыми волосами, висящими с висков и на шее косичками, очень заинтересовался моей работой, просил научить его делать чучела и с восторгом рассматривал цветные картинки с изображением птиц в полевом определителе. Он радовался, узнавая знакомые виды птиц, а я с благодарностью записывал их местные названия.

Увлекшись, Саша перешел к охотничьим рассказам и говорил до поздней ночи, пока, сидя за столом, я не начал ронять на грудь голову и вздрагивать, внезапно проснувшись. Истории его каждая в отдельности были весьма занимательны, удивительны, но их у Саши слишком много. Не верить этим рассказам я не мог, ибо наблюдал молодого лесника в его лесу и видел, как хорошо знает он лесных обитателей, ведет им учет, читает по следам их жизнь. Когда мы только добирались сюда и шли напрямик, почти без тропы, моховыми болотами с редкими хилыми сосенками и обильной водой подо мхом, то сочно-зеленым, то старым и рыжим, словно ржавым, я понял, что Саша хозяин этого леса.

— О... этого я знаю, — задерживался он на минутку возле разваленного, безжалостно развороченного муравейника, — этот пришлый. Вот он, гляньте, — напевал он своим архангелогородским говорком, который не сразу и поймешь, — как придет, так обязательно напакостит.

И я глядел на остатки муравейника и разлапистые медвежьи следы, хорошо отпечатавшиеся на грязи возле ручья.

Останавливался Саша иногда и у лосиного помета, часто встречавшегося между кочек, на которых держались прошлогодние ягоды клюквы. Лосиными шариками были усыпаны и поднявшиеся над ними темно-зеленые овальные и жесткие листья брусники, и тянущиеся вверх стебельки черники с распускающимися светло-зелеными отростками. Лесник хмыкал, что-то бормотал и потом сказал:

— Снова надо учет лосей проводить. Без снега это трудно. Своих я знаю, а эти недавно пришли из соседнего района.

— Отстреливать приходится? — поинтересовался я

— Обязательно. Плановых я уже больше сотни добыл. А куницы, лисицы и белки — не сосчитать. Главное — точный учет. Надо знать, сколько у меня лисьих нор или куницы. А тут я еще енотовидную собаку обнаружил. Думал, барсук, а у него черная полоса на морде как маска. Никто у нас раньше такого не видел.

Поутру мы разошлись в разные стороны. Саше надо было вернуться в деревню, а я пошел искать белокрылых клестов. Уходя, он сказал:

— Будете стрелять, на выстрелы Женька придет. Он сейчас вздымщиком, смолу собирает и живет в вагончике. Не больше версты отсюда. Услышит — придет выпить. Пока не нальете, не уйдет.

— Что за человек этот Женька? — поинтересовался я.

— Так... Несчастный человек. Отелепыш[2]. Работать не любит, сидел два раза. Обмануть, соврать — ничего не стоит. Тронуть — не тронет... Выпьет и уйдет.

Меня интересовали белокрылые клесты. Странные птицы, они могут гнездиться и выводить птенцов зимой — в декабре, январе, феврале. Но встречали слетков этих клестов и летом. В биологии белокрылого клеста, гнездящегося у нас на Севере и на Востоке, много еще неясного.

Войдя поглубже в лес, я присел на поваленное дерево, возле которого росли сильно и нежно пахнущие кустики багульника. На его хлыстиках, рядом с едва распустившимися длинными листочками, сидели уже сиреневые четырехлепестковые цветики. А вокруг неистовствовали рябчики. Тетеревов в этих краях почти не осталось, потравили на полях. Саша говорил, что глухарей теперь больше, чем тетеревов. И действительно, не слыхать тетеревиного бормотания. Лет десять назад оно плыло над лесом, разносилось по полянам и лугам и было самым, пожалуй, характерным признаком весны северного леса. Токующих тетеревов слышно далеко, это не глухари. Теперь же слышишь только тихий и немного грустный посвист рябчиков.

Я достал манок и посвистел рябчиком — негромко и тонко. И сейчас же на соседнюю ель сел беспокойный петушок. Еще посвистел. Рябчик вспорхнул и опустился возле моих ног. В поисках соперника он стал бегать вокруг меня, распушив хвост, смешно надуваясь и сердясь. Тут я пошевелился, и он упорхнул.

К обеду я добыл четырех клестов, все они оказались птицами взрослыми. Опустив последнего клеста в газетный кулечек, я пошел к избушке. На пороге сидел парень лет тридцати, небритый, одетый в грязную промасленную штормовку. На голове кепочка с крохотным козырьком, на ногах — резиновые сапоги с завернутым верхом голенищ.

— Рябчиков стреляешь? — поднялся он. — Здоро́во.

— Привет. Зачем рябчиков? Рябчиков весной стрелять нельзя. Я маленьких птичек добываю для музея. — вытряхнув из кулечка клеста, я протянул его на ладони: — Вот.

Но он только скользнул взглядом по красному самцу клеста с его удивительным загнутым и перекрещенным клювом. Глаза у парня не стояли на месте, они беспокойно ощупывали мое ружье, рюкзак, бегали по земле, по небу.

— Для музея, значит, — произнес он утвердительно и как бы с одобрением.

Я зашел в избушку, он за мной. Сев за стол, я разложил инструмент для снятия шкурок, дневник записи наблюдений и приступил к работе. Привыкнув к тому, что люди всегда с интересом наблюдают за тем, как снимаются шкурки с птиц и как изготавливаются их тушки — те же чучела, только лежащие на спинке, я увидел полное равнодушие к этому моего гостя. Он смотрел в открытую дверь, иногда пробегал глазами по углам и полкам избушки, но не смотрел на то, чем я занимался.

— Вы смолу собираете? — завел я разговор.

— Ага. Вздымщиком я.

— А куда эта смола идет? Что из нее делают?

— Канифоль, — ответил он, — и еще чего-то. Не знаю.

— Но это же временная работа? А зимой что делаете?

— Истопником в школе.

Разговор не клеился. Женя поерзал на лавке, держась за нее двумя руками, и спросил:

— Выпить у тебя есть?

— Есть.

Достав ополовиненную вчера за знакомство и встречу бутылку водки, я открыл банку килек в томате, порезал хлеба на уголке стола и налил ему стакан до краев.

— А себе? — спросил он резко. Дерганый какой-то. Нет в нем той основательности и спокойствия северянина, как у Саши.

— Я сейчас не хочу, мне работать надо, вы уж извините.

Вздымщик опрокинул в себя стакан не сразу. Он несколько раз передвинул его, пожевал кусочек хлеба, ковырнул вилкой кильку и вроде бы на стакан не смотрел. Однако было заметно, что он видит его боковым зрением. Налитая водка притягивала, как будто от стакана шли к Женьке невидимые нити. Наконец он протянул к нему руку и выпил не отрываясь.

Сразу опьянел. Речь его стала состоять из одних матерных слов, а говорил он сквозь зубы, озлобленно и с превосходством:

— Сашка дурак, настоящей жизни не знает. Копытит, копытит, а что имеет?

— У него семья большая, трое детей. У вас есть семья?

— А на кой она? Мне давай свободу! Бичевал на Чукотке — лучше не надо. Всех в гробу... Зря вернулся. А Сашке век свободы не видать. Несчастный мужик, баба над ним стоит. Налей еще! — уже не попросил, а потребовал он.

Я вылил в стакан остатки водки. Женька выпил и тут же, не закусив, вышел, бросив на меня взгляд, полный злобы и презрения. С его уходом я почувствовал облегчение. Водка явно пробуждала в нем агрессивность.

Когда стемнело, вернулся Саша.

— Женька был? — спросил он с порога.

— Был...

— Всю водку выпил?

— Всю. И спасибо не сказал, — хмыкнул я.

— Больше я и брать не стал. Его не обманешь, — окал лесник, выкладывая из рюкзака всякую, как он называл еду, «выть». Сало, чай, конфеты, баночку с грибами, соленые огурцы... — Он враз унюхает. А так придет и уйдет.

— И очень хорошо. Мне она совсем не нужна.

— Мне тоже, но все-таки вы в гости приехали... Вроде как я...

— Чепуха!

Когда мы разлили по кружкам горячий чай, я спросил у Саши, почему это так: он и Женя из одной деревни, одного возраста, а такие разные люди.

— Работать не любит, избаловался, — отвечал лесник. — Ему только получать, отнять у кого, украсть. Как что, упыриться начинает. Боятся его. Мать померла, дом остался, вот он и приехал. Пропил дом, вонный амбар пропил. Зимой в котельной жил. Что ему? Тепло, и ладно. Алименты двоим платит. Скитался, тогда не могли найти, а здесь живет — вычитают с него. Тут тоже одна сумасшедшая баба есть, пришлая она, если не имеет мужика каждый день, так у нее припадок. Вот и бегает лесом в вагончик к Женьке. А в вагончике этом... Один рваный матрац на полу, больше ничего.

— Но вот он считает себя счастливым, говорит, свобода ему дороже всего.

— А... — махнул рукой Саша, — какое это счастье?!

— А в чем же счастье?

— Ну чего... — задумался лесник. — Чтоб семья хорошая, дети. Чтоб работа по душе. И чтоб совесть чистая была. Все. Больше ничего не надо.

Я стал примерять это на себя. Так все просто? Впрочем, в эти три слова — работа, семья, совесть — вмещается много. Очень много. Может быть, и все.

— А деньги?

— Деньги, конечно, — ответил он. — Только ведь за ними не угнаться. Сколько их ни будет, все равно мало. Вон Женька хорошо дом продал, а где они?

Афанасий Петрович

В магазине центральной усадьбы давно уже не продавали ни водки, ни вина. Совхозный старожил Афанасий Петрович, сухопарый, с морщинистым, помятым лицом и красными глазами старик, по привычке приходил сюда, подгадывая к открытию магазина после перерыва на обед. Вот и сейчас сидел он на ступеньках спиной к закрытой на большой висячий замок двери и говорил, говорил, вдохновляясь все прибывающей аудиторией. Пиджак на нем старый, заношенный, одна пуговица медная, со звездой, другая черная, а на месте третьей пучок черных ниток. Зато серая в пупырышках кепка на Афанасии была совсем новенькой, подложенной картонным обручем, отчего хранила форму многоугольника. Кепка эта означала праздничную одежду.

Обретя слушателей, Петрович чаще всего рассказывал о войне или о тюрьме. Сегодня же его занимали иные проблемы.

— Я пьяный, да?! А она терезовая? «Водка — яд! Водка — яд!» — передразнивал он противным голосом свою невидимую неприятельницу. — А где вы были, когда мы свои «наркомовские сто грамм» получали? Старшина наличный состав перед атаками числил, так что, считай, нам по двести перепадало. Тогда она не яд была? А теперь — «яд»! Без хлеба могли прожить, а без водки не могли. А мороз, а ранения, а контузии? Это тебе и грелка и наркоз. Ноги отрезали с ей в медсанбатах. А эта: «Водка — яд, водка — яд!»

— Сказал тоже... — вставила обширных размеров молодая женщина. — Война — другое дело.

— Почему другое дело? — встрепенулся Афанасий Петрович. — То же самое дело. Я, может, до фронта и не знал, что это за водка такая. А в сорок пятом только ею и радовался, победу да свободу праздновали. Терезовая какая нашлась! «Пьяный — не работник». А гроб кто Макарихе сколотил? Она, что ли?

Как умерла бабка Макариха, дали телеграмму внуку. Приедет ли, нет ли — хоронить надо. Обратились к директору совхоза, к Соловьеву. Тот говорит, она в совхозе не работала и не наше это дело. Даром что дочь ее работала! У него, у Соловьева, и леса нет на гроб, да и сделать его некому, был столяр Павшин, и того нынче нет, в больнице.

— Что ж в Кашире не заказали? — лениво проговорила толстуха, кинув в рот очередное семечко подсолнуха. Семечки она разгрызала без помощи рук, выплевывая одну шелуху. Не всякая птица способна так щелкать семечки.

— Почему в Кашире не заказали? А кто будет заказывать и на какие шиши? За смерть ей, как пенсионерке, полагается от собеса десять рублей. Так за этой десяткой в район надо ехать. А чтоб ее отдали, справка нужна, что, мол, померла и от чего. Медицинская справка с печатью. Когда эту справку выправишь... Да за десятку нынче гроба и не купишь.

Мне Тимофей говорит: «У тебя, Петрович, гроб стоит. Ты хвалился, что дубовый себе сделал. Отдай ей. Божье дело. А себе еще постругаешь». У меня точно стоит заготовка, только сколотить. Не спеша сделано, гладко, и главное — дуб. Но по моему размеру. Она маленькая, я большой. Она толстая, а я себе сделал так, чтобы не болтаться.

Тут внук приехал, — продолжал Афанасий Петрович, и его больше никто не перебивал, — Василий. Думал, она уже в гробу, а Макариха третий день на кровати лежит. Дух уже пошел. Туда-сюда, в Каширу ехать поздно. Да и не на чем. Еще день пройдет, а то и два. Васька говорит: «Я сам сколочу». И опять к директору. Тот ему поворот: « Не могу доверить циркулярку, она в неисправности. Отлетит пила — башку отшибет. Кто отвечать будет?»

Покричали они, покричали, а Васька ему: «Ах, так? В райком поеду. Где это видано, чтобы человек непохороненный в своем доме оставался?» Сел в автобус и — в Ясногорск. Из райкома приказ директору: сделать гроб и похоронить. Ему бы, Соловьеву, не упираться а сразу ко мне обратиться. Так, мол, и так, Афанасий Петрович, сделай, пожалуйста, больше некому. Я в совхозе еще до него столярничал. Позвал бы да доверил ключ от столярки, вот и все дела. Я же денег не возьму А теперь вот наспех.

Открыли мы столярку — нет материалу. Или доски сорок — пятьдесят, или горбыль. Распустить сороковку, конечно, можно, но опять время. И я говорю Ваське: «Вот что, парень, полезай на чердак и посмотри в дальнем правом углу. Я когда-то хорошую ель там положил. Может, цел этот тес». Полез и кричит: «Есть, дядя Афанасий! Сухие, ровные!» Откуда же им плохим быть, если я их себе на гроб и припрятал. Это уж я потом дуб достал. Сложил я их хорошо, не повело.

Тут к магазину подошел Коля Матекин, тракторист лет пятидесяти. Рука у него в гипсе, подвязана, в платок уложена.

— Здорово, Колюня! — еще больше оживился Афанасий Петрович при виде единственного среди собравшихся мужчины. — А я рассказываю, как гроб Макарихе делал. Вот послушай. Времени часа четыре уже, а назавтра утром хоронить. Дело непростое: тут размер, форма, понимаешь, и, главное, подгонка. Надо, чтоб плотно подходило, щелей никак нельзя. Начал я, а Васька, внук ее, несет мне бутылку и бротерброды. «Нет, Васек, — говорю, — так дело не пойдет. Сейчас нельзя». Мне надо так сделать, чтоб людям понравилось, чтоб чисто было, гладко, без сучков и впритирку. Бротерброды я съел, а бутылку под верстак у стены поставили. Пока не кончу, не притронусь.

К ночи — к полночи поставил я гроб на ножки. На токарном станке ножки выточил. Последний раз шкуркой прошелся, уголки закруглил. Любо-дорого!

— Не гроб, а конфетка, — мрачно пошутил Николай.

— А что ты думаешь? Так и есть, — согласился Петрович. И продолжал: — Полюбовался я и так есть захотел, что отхлебнул лишь малость из бутылки и домой пошел.

Утром приходим с Васькой в столярку, а гроб до дома везти не на чем. До нас ведь километра три. Взяли на плечи и пошли. Хорошо, строители подвернулись, машина с турбазы шла, подвезли. Хоронить все собрались. Да что и осталось у нас... Все одной ногой в могиле. Свалили мой гроб. Народ хорошо отзывался. И полегчало У меня на душе. Пока эта... дачница не встряла. «Водка — яд! Пьяный человек — не работник!» От таких, как она, и пошла наша погибель. Она, что ли, работник? Они, что ли, трудились? Их тут с самой войны не видать Все поразбежались.

Пришла продавец, открыла замок и отвела в сторону перекрывающую дверь стальную полосу. Женщины заспешили к прилавку, разобрались, кто за кем, встали в небольшую очередь. Тракторист на правах мужчины первым взял сигареты и ушел, не стал слушать Петровича, Тогда поднялся со ступенек и он. Но в магазин не зашел поплелся в свою деревню. Афанасий Петрович еще вчера купил хлеба, рожков и сахара. А больше там и брать нечего.

«Композитор»

Уже в темноте, под проливным дождем, машина альпинистской экспедиции пришла в кишлак Лянглиф, последний населенный пункт в верховье Зеравшана, куда доходила головокружительная автодорога. Наш переводчик Слава Паньков, белобрысый сталинабадский студент-естественник, свободно объяснявшийся на таджикском и киргизском языках, повел меня куда-то во мрак искать начальство. Мы долго плутали в лабиринте узких проулочков, где трудно было разойтись двум людям. По их каменному дну бежали потоки воды. Кое-где эти коридоры слабо освещались огнем очагов, мерцавших в проемах открытых дверей. Наконец мы пришли к большому дому председателя сельсовета. Из его окон в непроглядную тьму лился свет керосиновых ламп. Здесь шел той[3] в честь приезда раиса[4]. Как мы потом узнали, его колхоза еще не существовало. Все население кишлаков, лежащих выше Матчи, переселялось в долину. Там из жителей всего ущелья и создавался большой хлопководческий колхоз. Это были пятидесятые годы.

Нас ввели в просторную комнату. Потолок ее был разделен на ровные квадраты, каждый из которых имел неповторяющийся таджикский орнамент. Мебели в комнате не было. Один большой ковер покрывал весь пол. В стенах — шкафы со стеклянными дверцами, сквозь них видны кипы аккуратно уложенных доверху пестрых одеял. Вдоль стен на ковре сидели человек десять гостей и молча смотрели на нас, не выражая на своих лицах никакого любопытства. Мы объяснили, зачем пришли. Нас пригласили сесть. Молодой таджик с единственным глазом на рябом лице сказал что-то другому, сидевшему у двери, и тот исчез. После этого наступила очень длинная пауза. Я решил, что все слушают радио. В одном из стенных шкафов надрывно хрипел радиоприемник.

— Может быть, начнем не спеша разговор о вьюке? — тихо спросил я Славу. — Или они радио слушают?

— Нет, нет, не надо! Сидите и молчите пока.

Пришлось послушать знающего человека. Я стал осматриваться и незаметно разглядывать присутствующих. Пир еще не начинался, хотя было уже довольно поздно. В центре у стены сидел полный молодой человек лет тридцати. Он был одет в хороший европейский костюм, брюки заправлены в невысокие сапоги из мягкой кожи. На голове, как и у всех присутствующих, тюбетейка. Лукавые глаза его умного лица спокойно и бесцеремонно изучали нас с ног до головы. В нем нетрудно было угадать самого раиса. Рядом с ним сидел другой молодой человек в зимнем городском пальто с каракулевым воротником. У его скрещенных ног лежал портфель. Я решил, что это бухгалтер, но, как потом выяснилось, он являлся начальником милиции. Все остальные были людьми пожилыми, с бородами и сединой. Если костюм их не были целиком национальными, то у каждого в одежде присутствовала какая-нибудь таджикская деталь: один был в халате, другой в штанах с широкими полосами, на ногах у третьего — муки[5]. Было ясно, что это местные старики. Одноглазый вел себя как хозяин дома.

Наконец раис нарушил молчание, становившееся уже невыносимым:

— Как дела?

— Хорошо, спасибо, — ответил я, несколько обескураженный этим вопросом.

Теперь заговорил одноглазый:

— Далеко идешь?

— На перевал Матча. Через весь ледник, до самого конца. Там будем работать две недели.

— Знаем, знаем Матча, — заулыбался одноглазый, — мороз там, снег там. Что будешь делать? Геологи?

Я уже знал, как трудно объяснить местным жителям, что такое альпинизм. В таких случаях твой собеседник после долгих разъяснений или многозначительно улыбается и говорит: «Понимаем, понимаем! Значит, надо вам, и все. А зачем, это нас не касается», или опять, в который уже раз, задает все тот же вопрос: «А зачем вы полезете на гору?» Поэтому пришлось прибегнуть к маленькой хитрости.

— Есть и геологи у нас. Экспедиция комплексная. Я вот собираю всяких птиц и зверей, вот он, — указываю на Славу, — ботаник, изучает растения, есть у нас гидрологи, метеорологи и другие специалисты. Врач есть, радист.

Хозяин дома переводит мои слова седому старику. Все кивают головами.

— Интересно, как там ребята? Где им на ночь разместиться? — обращаюсь я к хозяину. — Есть ли место? Потом дрова нам нужны, сварить надо что-нибудь горячего. Найдутся дрова?

Хозяин улыбается:

— Все есть, начальник, не беспокойся, пожалуйста!

— Ну, тогда я пойду взгляну, как они устроились.

Слава тянет меня за рукав и сердито шепчет:

— Да не спешите вы! Послал он человека. Это же не Москва! Надо посидеть, покушать, а потом уже о делах говорить.

В это время старый таджик расставил перед гостями на черном вышитом платке деревянные миски с кислым молоком и начал величественно ломать на куски огромную, чуть не в метр, лепешку. Это я уже видел: лепешку ни в коем случае нельзя класть вверх поджаренной стороной. Старик расправлялся с ней очень ловко. В его движениях сквозило почтение к гостям и было даже что-то жонглерское. Кроме молока и лепешки подали одну пиалу, из которой принялись по очереди пить чай. Сначала она попала к раису, потом к таджику в зимнем пальто, затем к моему соседу-старику, ко мне, Славе и пошла дальше по кругу. Слава не церемонился с угощением, и, заметив это, я стал ему энергично подражать. Когда с кислым молоком было покончено, я объявил, что нам нужен караван из десяти ишаков. Все опять заулыбались, а одноглазый спросил:

— Когда ишак нужен, сейчас?

— Нет, завтра утром.

— Тогда завтра будем говорить. Сейчас он не нужен.

Слава опять потянул меня за куртку, но все уже смеялись.

Миски убрали вместе с платком и принесли воду в кумгане[6] и таз. Хозяин обошел всех с водой и полотенцем. Я тоже сполоснул руки и привычным движением тряхнул с них воду в таз. Слава при этом крякнул у меня за спиной. На мой вопросительный взгляд он тихо ответил:

— Нельзя стряхивать воду.

Один из стариков что-то громко сказал, с неудовольствием смотря на меня.

— Что, Слава?

— Он сказал: опоганил, — перевел Слава.

— Ты хоть бы предупредил...

— Ничего... сидите.

Вслед за этим расстелили те же платки, а на них поставили деревянные миски с шурпой[7]. Ложек не подали. Шурпу пили через край, мясо ели руками. Блюдо приготовлено было очень вкусно и щедро приправлено перцем. Шурпа и мясо пользовались у гостей большим успехом, а я мог только лишь попробовать его: слишком много съел кислого молока с лепешкой. Когда трапеза кончилась, хозяин произнес какую-то фразу, встреченную взрывом смеха. Я понял из нее одно лишь слово, произнесенное по-русски: композитор. Слава объяснил мне, что сейчас придет какой-то известный музыкант.

Слово «композитор» вызвало оживление. Все заговорили, повеселели. Мне тоже это понравилось. Не каждый день удается послушать национальную музыку в такой необычной обстановке.

«Композитор» имел несколько странный вид. Это был человек лет сорока. В его черной бороде серебрилась проседь. Особенное внимание обращали на себя его неспокойные глаза. В них горела тоска затравленного зверя. Выражение этих глаз так не вязалось с обстановкой неторопливости и сытости, царившей в доме, что я невольно вздрогнул. Он был бос, в рваных штанах и в старой, грязной гимнастерке, подпоясанной платком по-узбекски. В руках этот человек держал большой бубен с кольцами-погремушками. Он уселся под одобрительные возгласы гостей посередине ковра, вытаращил глаза и повращал ими. Затем скорчил жалобную гримасу и заплакал детским голосом. Гости пришли в восторг. Тогда он схватил свой бубен и заорал, завопил истошно. При этом он отвратительно кривился и бил, бил в бубен.

— Слава, переводи.

— Не могу, не пойму ничего.

— Слова, какие слова? Ведь он что-то поет?

— Чепуха какая-то, набор бессмысленных слов.

Мелодии я также никакой уловить не мог.

Гости валились на ковер от смеха. У некоторых на глазах появились даже слезы. Раис был несколько сдержаннее, он только довольно улыбался. Зато «зимнее пальто» даже взвизгивал от восторга. Так продолжалось довольно долго. По тому, как гости требовали очередных номеров, можно было понять, что репертуар «композитора» уже хорошо известен. Он вставал на четвереньки, лаял, мяукал, терся бородой о ковер, плакал и страшно, неестественно смеялся.

— Ты понимаешь, Слава, что здесь происходит?! — Мне хотелось немедленно уйти из этого дома.

Слава, видимо, понял меня.

— Нехорошо сейчас уходить. Сидите.

И я досидел до конца. После представления еще с час молчали, обмениваясь односложными фразами. На душе было пакостно. Слышно было, как за дверью чавкал «композитор».

Наконец раис встал, и вслед за ним гости быстро разошлись. Хозяин гостеприимно предложил нам остаться у него ночевать, но мы вежливо отказались, сославшись на дела.

Через две недели мы возвращались через этот кишлак обратно. Он был почти пуст: горцы отправились выращивать в долине хлопок. Нам надо было оставить здесь ишаков, так как уборка ячменя еще не была закончена. В кишлаке оставалось лишь несколько семей, чтобы собрать и свезти вниз свой последний горный урожай. Бродя между брошенных кибиток, я услышал грустную песню. Пел сильный мужской голос. Мягкий баритон удивительно красивого тембра выводил замысловатую таджикскую мелодию. Я пошел на голос и увидел «композитора». Он сидел у дверей своего мрачного жилища и держал на коленях двоих детей. Увидев меня, человек замолк. Крохотная девочка со множеством косичек мелькнула своими босыми ножками и скрылась в темной пасти двери, а ее черноглазый братик испуганно прижался к отцу. «Композитор» нежно гладил его по головке и что-то спокойно говорил. У него были добрые и умные глаза.

Красная птица на красном снегу

Было это на Тянь-Шане. Мы возвращались после трудного восхождения и шли по бесконечному, покрытому снегом леднику. Скорее, брели, а не шли, брели, покачиваясь, спотыкаясь и молча перебирая в памяти подробности прошедшего дня. Тяжелый был день, срыв, травмы, смертельная опасность, которой едва удалось избежать. У одного из нас были сломаны ребра. И хотя он шел сам, нам приходилось поддерживать его, страховать при переходе ледовых трещин и помогать преодолевать ледовые нагромождения.

Наконец мы вышли на ровное место. Подняв голову и глянув вперед, я неожиданно увидел большое красное пятно на снегу и на нем совершенно красную птицу размером со скворца. Пятно занимало два или три десятка квадратных метров. Красный цвет был ярким, насыщенным, а птичка окрашена еще интенсивнее.

Через минуту мы все вчетвером стояли на красном снегу. Птичка улетела, но снег оставался красным. Нагнувшись, я взял горсточку его. Снег таял в моих пальцах, не окрашивая их.

Так впервые я встретился с красным вьюрком, удивительной, таинственной и, пожалуй, одной из самых редких птиц всей нашей фауны. Тогда я ничего не знал о ней, но встреча эта запомнилась — красная птица на красном снегу. Лишь через несколько лет я понял, что та встреча была моим первым маленьким зоологическим открытием: красный вьюрок не был известен на Тянь-Шане. К тому времени московские орнитологи могли судить об этой птице всего по двум экземплярам, добытым в Кашгарии. Обе птицы были самцами, а как выглядят самки и молодые, никто не знал, не говоря уже о гнездах, яйцах, птенцах или каких-либо сведениях по биологии этого вида. Птица называлась кашмирским красным вьюрком.

Единственная встреча еще не основание для того, чтобы «поселить» птицу на Тянь-Шане. Для этого необходимо иметь саму птицу. Вскоре я добыл ее, и тогда появилась статья «Красные вьюрки на Тянь-Шане». Первые две добытые птицы оказались самками. По окончании летнего альпинистского сезона я привез их в Зоологический музей МГУ, и мы с Рюриком Львовичем Бёме, Лео Суреновичем Степаняном и нашим старшим товарищем, орнитологом и писателем Евгением Павловичем Спангенбергом, принялись изучать их. Смотрели, вертели, ломали головы, но ничего не могли понять. Грудь и надхвостье у птиц золотисто-желтые, в то время как в единственном источнике, где говорилось об этих птицах, написанном в 1903 году Хартертом по гималайским материалам, ясно сказано, что самки красного вьюрка окрашены в серовато-бурый цвет.

Новый вид птицы?! Но к таким выводам не следует приходить скоропалительно. Тем более что почти все измерения (вес, размеры клюва, плюсны, крыла, хвоста) совпадали с известными. Нет, тут что-то не то...

Мы предположили, что такая «необычайная» окраска есть не что иное, как «элементы самцового наряда в оперении самок». Такое случается в природе. Нужны были дополнительные данные, новый материал, нужны были еще птицы. И я отправился на Тянь-Шань зимовать. Удалось узнать, что красный вьюрок — птица оседлая, круглый год живет на моренах ледников и окружающих их скалах; зимой, при выпадении глубокого снега, переходит на южные склоны (где снег быстро стаивает или испаряется) и держится на той же высоте, ниже 2800 метров над уровнем моря не спускается, т. е. всегда обитает выше зоны леса. На скальных полочках в самые лютые морозы птицы находят корм на крохотных куртинках альпийского луга, выбирают на них зерна альпийских трав и поедают зеленые ростки. Едят они то же самое, что и улары. Недаром, наверное, клюв красного вьюрка как две капли воды похож по форме на клюв улара. Только поменьше. Красный вьюрок — это как бы большая чечевица с уларьим клювом.

Летом птицы питаются насекомыми и пауками, которых в высокогорье довольно много. Человека, попавшего впервые на ледник, поражает их обилие. Как-будто откуда на леднике взяться бабочкам? А к середине дня лед и снег бывает усеян ими. Объясняется это очень просто: горные бризы. Воздушными потоками на ледник заносятся из нижних частей гор не только бабочки, но и такие «тяжелые» насекомые, как слепни, например. К вечеру все они поедаются птицами — альпийскими завирушками, гималайскими завирушками, краснобрюхими горихвостками, альпийскими галками, жемчужными и красными вьюрками.

Удалось установить время гнездования и откладки яиц, проследить линьку птиц. Все это было ново, неизвестно и потому интересно. Но далеко не все было ясно.

Неразрешенные загадки не давали покоя. Как же быть с окраской самок? Неужели Хартерт ошибся? Но орнитологи старой школы отличались поразительной точностью и добросовестностью, их сведения всегда достоверны. Я все больше надеялся на открытие нового вида. Это было бы потрясающим открытием, думал я. Ведь почти все птицы описаны еще Карлом Линнеем двести с лишним лет назад! И каждый новый вид с тех пор — сенсация.

Первое гнездо красного вьюрка нашли орнитологи Казахстана совместно с альпинистами в горах Заилийского Алатау спустя несколько лет после опубликования всех моих материалов по биологии красного вьюрка.

Весной мне удалось поймать живую птицу. Взрослый, яркий самец был отправлен тут же самолетом с Тянь-Шаня в Москву, где «поселился» у большого знатока птиц Рюрика Львовича Бёме в обществе шестидесяти других пернатых. Рюрик вел над ним наблюдения и сообщал мне в письмах о результатах. Предполагалось, что красный вьюрок, как и улар, скажем, не сможет жить в неволе, однако он прекрасно прижился. В дороге и в первый день своего пребывания в клетке он ничего не ел, но уже на второй день стал понемногу клевать коноплю и льняное семя.

Потом он запел! Песня сильно напоминала свист-хохот большой чечевицы с некоторыми добавлениями. Иногда вьюрок пытался даже подражать другим птицам, своим соседям. Пел он ежедневно с рассвета до восьми утра, пел вечером, перед сумерками.

Мы уже много знали о красных вьюрках, могли выложить на стол в музее ряд, которого нет ни в одном другом музее мира, — от слетка до взрослого самца и от старой самки до молодой. К тому же Рюрик Бёме впервые наблюдал эту птицу в клетке. Но разве может на этом успокоиться орнитолог, когда речь идет о редчайшей птице? И Рюрик оставляет свои дела и едет ко мне на Тянь-Шань посмотреть на красного вьюрка в его «домашней» обстановке.

Была зима. Я сидел в горах уже почти два года, обрел хорошую спортивную форму и легко бегал как вверх, так и вниз. А тут человек прямо из Москвы — да на высокие горы. К тому же зимой дорог здесь нет, снега по пояс, лавины. Я очень обрадовался, когда мне передали по радио телеграмму о его приезде: приятно повидать друга после долгой разлуки да еще у себя в гостях. Честно говоря, я побаивался нашей с ним дороги вверх по ущелью, боялся, не вытянет он.

Но ученый поднялся в горы, и мучения его были не напрасными. За три дня мы добыли восемь красных вьюрков. Он брал их дрожащими руками, осторожно укладывал в вату и блаженно улыбался. Рюрик был счастлив.

Открыть новый вид птицы (название у меня было уже приготовлено) так и не удалось. Лео Суренович Степанян нашел опечатку в работе Хартерта. При описании окраски там был опущен знак, обозначающий в зоологии самку. Поэтому никто из нас «золотистой желтый цвет груди и надхвостья» не догадался отнести к самке, как следовало сделать. Из-за этой никем не замеченной опечатки в зоологическую литературу вкралась ошибка, просуществовавшая 70 лет.

Что же касается красного снега, то он тоже давно уже перестал быть загадкой. Это явление объясняете развитием на снегу микроскопических водорослей с забавным названием — Хламидомонас нивалис. Водоросли эти могут жить при температуре ниже нуля, а рост их и размножение происходят под действием солнечных лучей, когда поверхность снега, или фирна, начинает оттаивать. Водорослями кормятся некоторые насекомые, которых, в свою очередь, поедают пауки. Пауки и насекомые служат пищей птицам. Таким образом, даже в зоне вечного снега и льда, где жизнь, казалось бы, практически невозможна, птицы могут находить себе корм. Вот откуда взялась красная птица на красном снегу.

Теперь красный вьюрок включен в Красные книги союзных среднеазиатских республик. Добывать его даже для научных целей категорически запрещено.

Эти странные существа

В восточных предгорьях Дагестана, в семи-восьми километрах от Каспийского моря, я неожиданно попал в черепашье царство. Среди округлых, а местами и плоских холмов здесь лежат широкие долины с сочной травой, обилием ручьев и пересыхающих летом небольших луж и болотцев. Дело было в середине апреля.

Началось все с того, что, поднявшись в небольшую боковую долинку, этакий зеленый ложок с разбросанными по траве круглыми камнями, я услышал непонятный звук. Будто кто-то пять-шесть раз подряд ударял палкой по камню. После небольшой паузы стук возобновлялся. Звуки раздавались со всех сторон, перестук слышался и справа, и слева, и сверху. Изредка звучал глухой гортанный крик. Стал осторожно подходить к тому месту, откуда ближе всего ко мне раздавались эти звуки. Два серых камня оказались черепахами. Их называют средиземноморскими или греческими. Герпетологи утверждают, что последнее название неудачно, ибо этот вид черепах в Греции не живет. Это самые обыкновенные черепахи, именно такие, какими мы и привыкли их видеть. Но вели себя они несколько необычно.

Черепаха больших размеров (сантиметров тридцать длиною), с разбитым, выщербленным сверху и побитым сзади панцирем была самкой. Позади нее полз самец, он был поменьше, панцирь целый, только спереди заметно избит и поколот. Подойдя вплотную к самке на своих неуклюжих черепашьих ногах, он вдруг поднимался на них так, что панцирь его уже не касался земли. Ноги его делались прямыми, как сваи. И вот, Раскачиваясь на вертикально расставленных ногах вперед-назад, самец с силой ударял передней и нижней частью своего панциря по панцирю самки. Ударял снизу вверх, как бы бодая и поддевая ее. От нескольких ударов самка немного отодвигалась. Тогда кавалер опускался, подползал на своих кривых ногах, и все начиналось сначала.

Я упал за маленьким кустиком и стал доставать фотоаппарат. К счастью, черепахи оказались вовсе не пугливы, они просто не обращали на меня никакого внимания. Им было не до этого. Если самка после настойчивого стука не останавливалась, самец заходил спереди и, вобрав голову, ударял ее в переднюю часть панциря.

Сфотографировав эту пару, я пошел к другой, третьей, четвертой... Брал их в руки. Панцири у всех самок, как и у первой, оказались старыми, корявыми. У лап, у головы, во всех местах, где панцири соединяются с кожей, сидели сытые, надувшиеся паразиты — клещи. Как только я опускал черепах на землю, они тут же забывали обо мне. Выражение на мордах этих древнейших на земле созданий было сосредоточенным и скорбным. Говорят, в это время самцы даже дерутся. Я не видел.

Голова черепахи, если ее хорошо рассмотреть вблизи, очень страшна. Просто ужасна! Она напоминает голову фантастического чудовища, какого-то неземного существа. Маленькие холодные глазки как будто ничего не выражают, но в то же время гипнотизируют своей мудростью, своим равнодушием, презрением ко всему сущему, суетному.

«Я прожила уже на свете двести лет, — говорят глаза черепахи, — меня вот так же брал в руки и рассматривал дед твоего деда. Где он теперь? А я вот живу. И все та же».

Странные существа черепахи! В настоящее время известно более 230 видов этих животных. Некоторые из них действительно живут более двухсот лет. А за те тысячи тысяч лет, что они существуют на земле, черепахи приспособились и совершенствовались довольно своеобразно. Человек стал царем природы за счет развития головного мозга, а черепахи живут спинным.

Головной мозг у черепах удивительно мал. У огромной, черепахи весом в 40 килограммов головной мозг весит едва четыре грамма. Спинной же, наоборот, довольно велик. Обезглавленная черепаха умирает только через несколько недель и от прикосновения к ней втягивает ноги в панцирь. Одна черепаха ползала без головного мозга шесть месяцев. Много месяцев эти животные могут обходиться совершенно без пищи, а в пустынях живут без воды. При этом мускульная сила черепах очень велика. Жадно едят они только в теплые дни весны и лета. Активны лишь днем, а особенно подвижны в жаркую погоду. Холода черепахи боятся.

Я снес шесть черепах в одно место, перевернул их на спины, чтобы не ушли, а сам побежал фотографировать самку, которая, разгребая своими неловкими на вид лапами дерн и землю, выкапывала яму. Мне интересно было понаблюдать за ней, ибо я не мог понять, зачем она это делала. Откладывать яйца еще рано, шесть — восемь яиц будут отложены только в июне. Причем за одно лето у этих черепах бывает три кладки.

Когда я вернулся, ни одной черепахи на месте не оказалось. В отличие от среднеазиатских черепах, греческие прекрасно, оказывается, могут переворачиваться со спины на брюхо. Я нашел их в нескольких шагах, черепахи жадно поедали свежую зеленую травку: пройдет месяц-два, и она будет выжжена горячим беспощадным солнцем.

Маленькие черепашки вылупляются из яиц осенью. Но они редко выползают на поверхность, большинство из них зарываются в землю еще глубже и выходят только весной. Вылупившиеся из яиц черепашки бывают величиной с большую пуговицу (35 — 40 мм). У черепах много врагов. Молодые, с мягкими панцирями, поедаются хищными зверями и птицами, взрослых грифы бросают сверху на скалы, разбивая их панцири. Но черепахи живут. На земле идут войны, сменяются цивилизации, люди вышли уже за пределы своей планеты, но каждый год весною здесь раздается глухой стук и крики самцов, возвещающие о бессмертии жизни на земле.

А совсем рядом, на дне долинки, обитают еще два вида черепах, это уже водные черепахи, пресноводные — болотная и каспийская. Они сидят на берегу заросшего озерка или маленького болотца и при приближении человека плюхаются в воду, как лягушки. И вместе с лягушками. Метнулась от меня в этом месте и лисица. Виляя меж камнями, быстро скрылась в скалах. Видно, водные черепахи не всегда бывают осторожны.

Посидев неподвижно минут десять, я увидел, как они стали вылезать из тины и устраиваться на солнышке погреться. Если греческие черепахи собирались в одном месте для брачных игр только взрослыми особями, имея приблизительно одни и те же размеры, то водные черепахи по величине были здесь весьма разнообразны. Я видел рядом черепаху размером с небольшое блюдце и малышку не больше пятачка. Эта вылупилась в прошлом году, а на свет божий только что появилась. В целом же водные черепахи поменьше: каспийская не больше 20 см, болотная — 10 — 17 см. Каспийские черепахи могут выходить в море, соленой воды они не боятся. В конце октября зарываются в пресноводных водоемах в ил и впадают до весны в спячку. Питаются они мальками рыб, лягушатами, водными насекомыми. Болотная живет пошире, не только в Дагестане и Закавказье, она водится также в южной половине всей европейской части нашей страны и вокруг Аральского моря. Любит устья крупных рек, заводи без быстрого течения, озера, болота. По земле бегает она довольно быстро: чтобы догнать ее, приходится ускорять шаг. Ест под водой. Интересно, что у рыб черепахи обязательно откусывают плавательный пузырь, который тут же всплывает. По этим плавающим рыбьим пузырям можно сразу определить наличие черепах. Яйца же эти черепахи откладывают на сухих и теплых местах, всегда на склонах южной экспозиции. Кончиком хвоста вырывают ямки, расширяющиеся книзу, и кладут в них по 5 — 10 яиц. И тоже три раза в лето. Ямки закапывают и так утрамбовывают, что не найти.

Где-то читал, что водных черепах поймать трудно. Чепуха. Поймать болотную или каспийскую черепаху ничего не стоит. Бухнулась она в воду и тут же быстро-быстро зарылась в ил. Но неглубоко. Достаточно наклониться, протянуть руку, и вы сразу же без всякого труда извлечете ее оттуда. Я за час наловил их полрюкзака, а потом выпустил, привез домой всего двух.

Содержание черепах в неволе не так-то просто, им нужен хороший уход, пища и тепло. Не подумайте, что раз черепаха без головы живет, то ей ничего и не надо. Коли она так живуча, то может все вынести. На самом деле при жизни в неволе черепахи довольно требовательны. Они погибают медленно, а мы не замечаем их страданий. Подарят ребенку черепаху, и ползает она по дому, пока про нее не забудут. А она погибает, и эта агония длится несколько месяцев.

Каспийские черепашки едят у меня сырое мясо, дождевых червей, мотыля, очень любят живой корм — мальков гуппи, мелких водяных насекомых. А больше всего они любят греться «на солнышке». Для этого они вылезают из воды террариума на камни и располагаются под рефлектором.

Синьора

Я сидел за столом и обрабатывал ленты термографа, когда вошла моя жена и сказала:

— Знаешь что, дорогой (при последнем слове я насторожился), нам надо купить козу.

— Козу?!

Этого я никак не ожидал. И не успел я сообразить, как надо действовать, жена уже поспешила воспользоваться моим замешательством и сделать меня соавтором своей идеи:

— Ну конечно, козу! Ты же сам говорил, что на зимовке ребенку будет недоставать свежего молока. Мы будем теперь выходить к каждой отаре и выберем себе хорошую молочную козу.

— Когда мы выписывали на зиму триста банок сгущенки, — пытался я еще сопротивляться, — я полагал, что нам хватит молока до весны.

— Это — консервы, мой дорогой. И кому, как не тебе, знать, что сгущенка, которой у нас триста банок, не имеет витаминов. Ребенок должен получать настоящее, натуральное молоко.

— Но чем ты будешь кормить эту козу? — не сдавался я. — Где мы будем ее держать? И потом, сумеешь, ли ты доить ее, ведь ты врач, а не доярка. Ты небось и этих, как их... вымя в руках не держала.

— Я все продумала. И пришла тебе только сказать, что идет отара. Надо спешить, перевал может вот-вот закрыться. Пойдем посмотрим на коз.

Если бы я знал тогда, что из этого получится, я бы ни за что в тот день не вышел бы из дому, неделю не показывался бы на дворе, месяц, год! Этот день стал для меня началом тяжелых испытаний.

Уже много дней мимо домика нашей метеостанции гнали баранов с летних пастбищ Сусамыра вниз, на, зимовку в пустыню Кенес-Анархай. Это была одна из последних отар — наверху уже выпал снег. Впереди отары важно выступал черный, с длинной шерстью и огромными прямыми рогами козел-предводитель. За ним в беспорядке, потряхивая курдюками, бежали бараны. В стаде было и несколько коз с козлятами, принадлежавших, видимо, чабанам и не входивших в число голов колхозного скота.

— Смотри! — восторженно закричала жена. — Смотри, какая большая коза! Вон та, безрогая. Она стельная, это замечательно! Это гораздо лучше, чем с козленком. Ну, давай же, давай, останови скорее чабана!

— Э, аксакал! — Я пошел не спеша навстречу старику-киргизу.

Он направил лошадь в мою сторону.

— Кандай, джаксы? — Коверкая русские слова на киргизский лад, а киргизские на русский, мне удалось объяснить ему суть дела.

Киргиз что-то крикнул ехавшему впереди отары товарищу, отара остановилась. Жена уже ловила полюбившуюся ей с первого взгляда козу. Это ей, конечно, не удавалось, и все кончилось тем, что чабанам с помощью собак пришлось собирать разбежавшихся баранов. Торговаться было некогда, да и бесполезно. Мы привязали упиравшуюся козу на веревку и повели ее к дому. Чабаны подтвердили, что коза стельная, молочная, размеры ее и особенно вздувшиеся бока не вызывали никаких сомнений.

Свое драгоценное приобретение мы поместили в чулан, откуда пришлось вынести продукты и уложить их под кроватями. С огромными усилиями мы втащили в комнату бочку с солеными огурцами и поставили ее около моего письменного стола. При этом были разбиты банка с маринованными грибами, припасенная для встречи Нового года, и банка с формалином.

Кормить козу было нечем. План жены предусматривал закупку сена на нижней метеостанции при сдаче месячного отчета. Пока же мы по очереди водили ее на веревочке вокруг дома, содержа «на подножном корму». На самом же деле этот корм состоял целиком из печений, конфет и ванильных сухарей, которые без устали носила козе наша пятилетняя дочка.

На шестой день стало сильно подмораживать, и по настоянию жены на ночь козу приходилось брать домой.

— Это временно, — говорила моя жена, — нельзя же допустить, чтобы наша Синьора (коза была названа именно так) окотилась на морозе. Козленочек непременно погибнет.

Время шло, а о козленочке не было ни слуху ни духу.: Дом наш постепенно превращался в хлев. Наконец я не выдержал, сел на коня и поехал за сорок километров в колхоз за ветеринаром. Ветеринар приехал только на третий день и, выпив весь мой запас водки, объявил, что коза не стельная и поэтому ждать от нее козленочка нет смысла.

— Попробуйте ее раздоить, — сказал он.

— А это возможно? — робко спросила жена.

— На этом свете все возможно. Это я вам говорю! У меня была коза с четырьмя рогами...

Ветеринар рассказал несколько удивительных историй, а под конец поклялся через пару дней устроить нам очень выгодный обмен (с небольшой приплатой) Синьоры на дойную козу с козленочком. С тех пор мы никогда его не видели.

Процесс раздаивания несколько затянулся. Но жена не сдавалась. Мне было жаль ее. Я не мог больше смотреть на ее нарочито радостную физиономию, которая выражала полный крах этой затеи.

— Давай зарежем, — предлагал я.

Но жена и дочка тут же бросались на шею козе и, обливая ее горючими слезами, умоляли меня этого не делать.

— Какой ты жестокий человек, — говорила жена, — ты ужасный человек! Тебе бы только убивать, убивать и убивать! Тебе мало того, что ты каждый день стреляешь птичек, убиваешь диких козлов, тебе обязательно надо зарезать еще животное, к которому мы так привязались Ну чем она тебе мешает?!

— ?!

— Кроме всего прочего, это непедагогично. Как ты этого не понимаешь? Я удивляюсь тебе, ведь ты же педагог. Это такая травма для ребенка!

Коза встряхивала головой, стараясь освободиться от объятий, меланхолично пожевывала печенье и смотрела на меня с жалостью и презрением, как бы говоря: «Нет, брат, ничего у тебя не выйдет, зря стараешься».

На следующий день жена пришла и сказала:

— Помоги мне, пожалуйста, подержи козу. Она что-то не дает себя доить. Мне кажется, у нее мастит. Один сосок заметно распух.

Я оглядел вымя у козы. Никакого мастита у нее не было. Просто один сосок был меньше другого, он усох, и из него невозможно было выдавить ни капли молока.

Удой падал катастрофически. Через неделю жена не могла за день надоить и полстакана молока и вынуждена была признать, что коза попалась не совсем удачная.

Характер у Синьоры был на редкость пакостным. При дойке мне приходилось садиться на нее верхом и, держа за уши, что есть силы прижимать к стене. При этом она брыкалась и ни минуты не стояла спокойно. Вскоре нам пришлось оставить эти эксперименты: молока все равно не было, а вымя ссохлось в кулачок. С этим мы постепенно примирились. Но терпеть ее скверный характер было нелегко. Коза нас терроризировала. Она всегда стояла у дверей и караулила. Как только дверь в дом открывалась, она пулей проскакивала в комнату и прыгала на стол. Летели на пол тарелки, опрокидывались кастрюли, выливался на пол приготовленный обед. Если в это время дома была только дочка, коза успевала сожрать и испортить все — хлеб, жареную картошку, тесто, соленую капусту и даже шпроты.

Две наши огромные собаки, обычно одним только своим видом наводившие ужас на баранов, жалобно повизгивали и удирали при первом появлении Синьоры. А если она заставала их врасплох, то бросалась на собак, сшибала безрогим лбом и била копытами. Просто стыдно было смотреть, как она унижала достоинство потомственных пастухов и охотников.

Жена перестала ее привязывать и запирать на ночь, втайне надеясь, что, может быть, она уйдет от нас сама, по-хорошему. Но не тут-то было... Синьора вместо собак ходила за нами по пятам, куда бы мы ни направлялись — на метеоплощадку, за водой или в лес за дровами.

Так мы и прожили всю зиму. Когда пришла весна и нам надо было собираться домой, в Москву, мы продали нашу дорогую Синьору шоферу первой машины, которой удалось до нас добраться, взяв с него клятвенное обещание в том, что он никогда ее не зарежет и будет любить.

Жара

К нам в Зоологический музей приходят коллеги-орнитологи, работающие в самых разных районах нашей страны, от Куршской косы до Камчатки и от острова Врангеля до Памира. Нередко бывают и зарубежные ученые, изучающие птиц. Но самые, пожалуй, интересные для нас гости — это наши товарищи, вернувшиеся из-разных экзотических стран — из Африки или Австралии, из Южной Америки или Юго-Восточной Азии. В этот раз с нами пил кофе орнитолог, только что прибывший из Вьетнама, где он бывал много раз. Ученый широко известный, а история, которая будет рассказана, настолько необычна, что лучше, наверное, назвать его условно Сергеем Козьмичом.

— Случилось со мной удивительное приключение, — рассказывал Сергей Козьмич. — Расскажу — не поверите. Но это ваше дело, хотите верьте, хотите нет.

И он, отставив пустую кофейную чашечку, принялся рассказывать:

— Есть в Индокитае зимородок, который называют Сеух erythacus. Русского названия, понятно, у чего нет. Очень редкий вид. Таксономическое[8] положение его неясно. Громадная голова, как у всех зимородков, длинный коралловый клюв и такого же цвета лапы. Окрашен в переливающиеся голубые и красные цвета. Необыкновенной красоты птица, просто драгоценный камень.

И вот однажды присмотрел я себе местечко у лесной речки. Лес непроходимый — стена. Идти можно только по тропе. Участок первичного тропического леса, чудом сохранившегося на горном плато. Духота, пар и жарища такая, что мозги плавятся. Но вот у этой речушки-ручья чуть полегче. Вода чистая, камни, пиявок нет. Именно в таких местах и мог встретиться этот зимородок. И я стал туда ходить. Если птица есть, я не могу не добыть ее, буду сидеть до полного умопомрачения, но добуду.

Тут я перебью моего друга для того, чтобы сказать несколько слов о тропических лесах Юго-Восточной Азии и о птицах, в них обитающих. Тогда мы его лучше поймем. Мне доводилось бывать во Вьетнаме, в Лаосе и в Кампучии, и я видел, что первичных лесов в этих тропиках осталось очень мало. Их вырубали тысячелетиями, и на этих местах вырастали другие видоизмененные муссонные леса. Растет тут все очень быстро, и возникшие заросли тоже становятся непроходимыми, но состав леса уже другой. Меняется и фауна птиц. Птицы первичного леса тропиков узкоспециализированны. Одни птицы живут исключительно на стволах деревьев, другие кормятся только на их ветвях, третьи предпочитают листья. Каждый вид птиц держится в определенном ярусе леса. Верхушки деревьев первичного тропического леса, их кроны, подлесок и, наконец, земля имеют свою собственную фауну, и она никогда не перемешивается.

У нас ведь такого не встретишь. Хотя исключения есть. Скажем, дятел кормится и гнездится (в общем, обитает) только на стволах деревьев. А если взять обычного для наших лесов зяблика, то он живет повсюду — на земле, на ветвях, на стволах, во всех ярусах леса. И еще одна особенность: муссонные тропические леса очень богаты видами птиц. Бродя по лесу, никогда не встретишь нескольких птиц одного вида. Что ни птица, то совсем иная.

— И вот сижу я у ручья, курю трубку, — продолжает свой рассказ Сергей Козьмич, — и жду птиц. Надо сказать, зимородка этого я никогда не видел, только мечтал о нем. И вдруг — резкий крик. Несется над водой прямо ко мне огненный клубочек. Я сначала принял его за насекомое, вы знаете, какие там большие могут быть бабочки! Раз, и садится на ветку над моей головой. Я узнал его через полсекунды и похолодел, в пот бросило. А он сидит на расстоянии метра от меня, видит меня и сидит. Пялю на него глаза и судорожно соображаю: в стволе у меня дробь пятерка (я хожу с одностволкой 28-го калибра и в стволе держу заряд с дробью среднего размера), начну-ка я потихоньку пятиться и одновременно перезаряжу ружье патроном с самой мелкой дробью и половинным зарядом, чтобы не разбить птицу. Потом думаю, нет, надо сначала перезарядить, а потом пятиться. Вдруг он взлетит? Так я успею вслед выстрелить. Стал я медленно, как во сне, доставать из нагрудного кармана патрон с половинным зарядом, подносить его к ружью. Открыл ружье, поменял патрон, но при закрывании ружье щелкнуло. А он сидит, смотрит на меня. Тропические птицы очень осторожны, эта же птица сидит, и хоть бы хны!

Стал я потихоньку пятиться. Отодвинулся на пять-шесть метров, дальше нельзя — скальный обрыв над заводью, в которой я видел большого питона. Птицу закрывает ветка, но она не слетела, я ведь глаз не спускал. Выбрал такое положение, что зимородок весь открылся, успокоил дрожь в руках, прицелился и выстрелил. Я патроны сам заряжаю, у меня порох дымный. Дым после выстрела повис неподвижно. Но я знаю, что попал, когда так много стреляешь, то уже не промахнешься. Уверен, что попал, а найти не могу. Нету! Нету, и все! К ручью бросился — нет. Думаю, может быть, косо в лес упал. Дым не дал видеть падения. Час проползал. Каждый сантиметр просмотрел, каждую веточку — нету!

Расстроился смертельно. Такого зимородка не только в нашем музее нет, где коллекция уже давно перевалила за сто тысяч экземпляров, но его нет и в коллекциях Вьетнама. Никто не знает этой птицы. Я просидел на этом месте еще два часа, решив так: время гнездовое, значит, тут держится пара, надо сидеть до тех пор, пока снова не встречу.

И вот я стал ходить на это место, — продолжает Сергей Козьмич, — три дня сидел, не двигаясь, не куря. Жара адская. Выходил в шесть утра еще в сумерках, и сидел до одиннадцати, когда начинало с носа капать. Решил, пока не добуду этого зимородка, не уйду отсюда. Пришел на четвертый день, сел, вложил в ствол полузарядок. Сижу час, два, три... Надо сказать, зрение у меня стало чуть хуже, минус единица. Очки я не ношу, надеваю их только тогда, когда надо что-то хорошо рассмотреть. А тут я, конечно, сижу в очках. Глаза устают, начинают слезиться. Слезы текут, пот течет, в голове туман, но я сижу.

И вдруг... Серая скала метрах в тридцати, и на нее выползает что-то большое и черное. Я перепугался, подумал было: гималайский медведь. Трусишь ведь тогда, когда не знаешь, что тебя ждет, не можешь понять происходящего. Страшна неизвестность. Появилось что-то и исчезло. Ну, думаю, от жары у меня галлюцинации начались. А оно вновь появляется на скале. Черное и большое. В левом нагрудном кармане у меня всегда четыре патрона с картечью. Зарядил картечью, оно ушло. А через несколько минут опять появляется. И я, совершенно ничего уже не соображая, стреляю картечью. И тут меня охватывает паника. Ведь если это медведь и я его ранил... Да... Опять быстро заряжаю ружье картечью.

Тишина... И я стал делать глупость за глупостью, встал и пошел туда, держа ружье наготове. Подхожу к скале — никого. Заглянул и обомлел. Вы знаете серебристого фазана, а там лежал близкий к нему вид. И тут я затрясся: идиот, такую редчайшую птицу, совсем неизученную — и картечью! Хватаю ее, скорее, скорее, пока не окровенилось перо, начинаю искать раны и не нахожу. Нет дырки! Ни одной.

Ну, думаю, вот теперь я точно помешался. Птица теплая, а раны нет. Дую на перо по второму разу, прохожу с осмотром от клюва до хвоста — нет раны. Заткнул клюв и ушные отверстия ватой, уложил в сумку и скорее в лагерь, снимать шкурку. Там ведь в такой жаре моментально все портится. С маленьких птичек я снимаю тут же, прямо на колене, а с такой возни побольше. Пусть я окончательно рехнулся, но не пропадать же такой редкости!

Снимаю в палатке шкурку и обнаруживаю вытекающую из уха сукровицу. Посмотрел хорошенько и нашел в ухе этой большой птицы дробинку — бекасинку. И тут только до меня доходит, что в крайнем напряжении, изнемогая от жары и усталости, я стрелял по зимородку картечью, а по фазану — полузарядом самой мелкой дроби. Но единственная бекасинка — в ухо! На таком расстоянии... И наповал... Тут немудрено разумом податься. Если бы кто-нибудь из вас мне такое рассказал, я бы ни за что не поверил.

Операция «Рогатка»

Однажды с группой альпинистов и горнолыжников я поехал на тренировку в Польшу, в Закопане. Условия для отработки горнолыжной техники там прекрасные. Прямо из города подвесная дорога поднимала нас к вершинам Татр, на Каспровы верх. Здесь стоял ресторан из алюминия и стекла, находилась горноспасательная станция, и отсюда начинался спуск по снежным склонам вниз, в город... Одна из трасс имела протяженность около пяти километров. По пути спуска, на самом сложном и интересном участке, работал еще один подъемник, поменьше, а ниже его трасса входила в еловый лес и петляла по дорожкам, кулуарам и овражкам. Заехав в лес, я уходил с трассы, выбирал укромное местечко, раздевался и, греясь в лучах ласкового мартовского солнца, слушал птиц. Я редко попадал в горы без ружья. Приходилось утешаться тем, что нового для себя здесь не найти: птицы были те же, что и на Кавказе.

Во время одной из таких остановок, развалившись, как в шезлонге, на хитрой конструкции из собственных палок и лыж, хорошо известной любящим посибаритствовать горнолыжникам, я закрыл глаза и стал слушать лес. В ветвях заснеженной ели попискивали корольки, одни из самых маленьких птичек нашей фауны. Птичка эта серенькая с зеленоватым отливом, а на голове у нее ярко-желтая шапочка. Весит птица в живом виде всего лишь пять граммов, совсем крошка. Королек вечно снует среди ветвей ели, собирая с них мелких насекомых. Птичка выпорхнула совсем рядом, я открыл глаза и тут же с изумлением вытаращил их на сидящего у самого моего лица королька: шапочка у него была не желтой, а оранжево-красной. От клюва птички шла к глазу черная полоска, а над глазом проходила яркая белая бровь. Передо мной сидел красноголовый королек, редкая для Советского Союза птица, встречающаяся у нас только в Карпатах. Этого вида не было в моей коллекции. Королек как ни в чем не бывало обрабатывал мохнатую лапу ели, с которой, искрясь и вспыхивая на солнце, стекали серебристые струйки снега. Слева, чуть выше, трудилась вторая такая же птичка. Тонкий писк корольков слышался и справа, и впереди, и позади меня. Лес был полон красноголовых корольков! Надо было что-то предпринимать.

Выйдя на трассу, я поехал потихоньку с правой стороны, обдумывая способ, как достать ружье. Разыскать лесника и попросить у него? Неудобно. Обратиться за помощью к польским друзьям? Но где они возьмут ружье? Знакомые чехи, болгары, немцы, австрийцы и французы тем более не смогут мне помочь. Да если и достанешь ружье, то вряд ли обойдется без скандала — здесь ведь заповедник, а на выстрелы моментально съедется со всех концов народ.

— Проше, пане, до ясней холеры! — оглушил меня неожиданный крик.

Рычащее «р-р-р» прозвучало уже далеко впереди. Меня чуть не сшиб какой-то ас. Задумавшись, я выехал на левую сторону трассы, где нельзя опускаться медленно. Вот он и обругал меня. Правильно, конечно, сделал. И тут у меня мелькнула мысль — рогатка! Ну да! Только рогатка может мне помочь. Без всяких хлопот, без шума я добуду себе желанную птицу, и никто даже знать об этом не будет. Выехав на левую сторону, я начал набирать скорость.

В умелых руках рогатка — настоящее оружие. Мой большой друг, потомственный орнитолог Рюрик Бёме, рассказывал, что тринадцатилетним юношей во время войны он кормил в Казахстане семью, охотясь с рогаткой не только на воробьев, но и на уток. Причем стрелял он изготовленными из глины шариками, поскольку камней в той местности не было. Не раз применял рогатку и мой учитель, известный орнитолог Евгений Павлович Спангенберг. Лучше всего стрелять из рогатки дробью 4 — 6 номера. Но где ее найти в Закопане, городе лыжников и альпинистов?

Вырезав из орешника перочинным ножом рогатку, я отправился в отель. С резиной дело просто: для этого годился резиновый бинт, с которым я делал зарядку. Труднее было с кожицей, куда закладывался заряд. Обойдя отель кругом, я обнаружил на задворках прекрасную помойку. Здесь было чем поживиться. Уж какой-нибудь старый ботинок наверняка можно найти под кучей мусора. Долго я ходил, посвистывал, с независимым видом вокруг помойной ямы и чуть было не начал ее раскапывать, но тут из отеля вышла наша хорошенькая официантка с ведром, полным картофельных очисток, и, обворожительно улыбаясь, спросила меня на ломаном русском языке:

— Почему пан Борода не катается на лыжах? Пан заболел?

— Нет, Крыся, что вы... Все в порядке. Я отдыхаю, — ответил я как можно жизнерадостнее, стараясь не вызвать у нее подозрений, но понял, что средь бела дня мне не удастся проникнуть в помойку.

Крыся вывалила очистки в специальный бак для пищевых отбросов, поправила свой накрахмаленный передник, еще раз улыбнулась и ушла, играя бедрами. Я решил, что вернусь сюда рано утром, когда все еще спят, и отправился вслед за ней. Конечно, можно было попытаться объяснить Крысе, что мне нужно, но она ни за что бы не поняла меня, и моментально весь наш маленький отель знал бы, что бородатый русский мастерит себе рогатку, чтобы стрелять птичек. А мне этого не хотелось. Не только из-за того, что я боялся улыбок и смешков у себя за спиной, но и из чисто дипломатических соображений: я все-таки как-никак представляю в своем лице великую страну. А что бы сказали мне мои товарищи? Или руководитель нашей делегации? Нет, тут надо держать ухо востро!

Ночь я проворочался, боясь проспать, и, только забрезжил рассвет, быстро оделся и прокрался к помойке. Заранее приготовленным проволочным крючком, судорожно разбрасывая мусор, минут пять я копался в помойной яме, пока (о радость!) не нашел старую женскую туфлю. Воровато оглядываясь по сторонам, отрезал я кусок кожи, сунул его в карман и со вздохом облегчения выпрямился. Не успел я сделать несколько шагов, как навстречу мне из дверей отеля вышла Крыся.

— О пан! День добрый, почему пан не спит?

Я покраснел и, сделав неопределенный жест рукой, сказал:

— Люблю утро. Понимаете, когда начинает светать...

Ничего умнее я не придумал. Крыся лукаво погрозила мне пальчиком:

— Ой, пан Борода, смотрите не попадитесь...

Мысли у Крыси работали только в одном направлении. Я подмигнул ей многозначительно и пошел досыпать.

Во время утренней тренировки в лесу была изготовлена отличная рогатка. И опять я видел красноголовых корольков. Но стрелять их было нечем — лес был завален таким глубоким снегом, что до земли не доберешься.

Прекрасные маленькие камешки я обнаружил совсем неожиданно на улицах Закопане. Тротуары города посыпались речным песком, в котором попадались крупные зерна кварца. Это было как раз то, что нужно. Горсткой этих зерен можно с успехом стрелять по мелким птицам.

Мы возвращались домой с тренировки и шли по улице с лыжами на плечах. Я был впереди. Случайно посмотрев под ноги и увидев эти камешки, я внезапно остановился и наклонился над тротуаром. Мои товарищи, не ожидая этого, налетели на меня сзади. Раздался перестук дорогих лыж, который отдавался в наших сердцах нестерпимой болью: лыжи были хорошие. Пара новеньких красных «кнеслей» с грохотом упала на землю, стукнув меня по голове. И конечно, веселые голоса:

— Саня, на двоих!

— Что, злотый нашел?

— Одень пенсню, интеллигент!

— Что это с ним?

Я только глупо улыбался.

Следующим утром, проползав по тротуару с полчаса на четвереньках, я набрал килограмма два камней. Никто этого не видел. Только один гуцул-извозчик, в ярко расшитом национальном костюме из светлого войлока, остановил около меня лошадь и минут пять с интересом наблюдал за мной.

«Заряды» оттягивали карманы узких слаломных брюк, болтались при ходьбе, а при резких движениях тихонько гремели. Я боялся, что это заметят мои товарищи, и старался с полными карманами держаться в стороне. Очевидно, мое поведение все-таки было странным, потому что ребята стали посматривать на меня как-то подозрительно. Но никто ничего не знал, я был в этом уверен, а охота моя шла успешно. За оставшиеся до отъезда восемь дней мне удалось добыть трех корольков, и я был очень доволен.

На прощальный вечер к нам пришли все наши друзья, альпинисты нескольких стран, с которыми мы были знакомы по совместным восхождениям на Кавказе и в Альпах. Вечер не был официальным приемом, спортсмены пришли в свитерах и куртках, вели оживленные беседы на нескольких языках, показывали друг другу фотографии, обменивались сувенирами, строили совместные планы на будущее. Столы были сдвинуты в один общий, все без церемоний уселись за него, появилось несколько бутылок «Столичной», которые мы приберегли специально для этого случая. Были произнесены приятные тосты, сказаны теплые слова. Наши хозяева — польские альпинисты — приготовили нам подарки. Все мы получили книги с дарственной надписью и значки действительных членов польского высокогорного клуба. После этого каждому стали дарить какой-нибудь предмет из спортивного снаряжения — кому лыжные палки, кому веревку, кому ледоруб или кошки. Когда очередь дошла до меня, воцарилась подозрительная тишина. За столом начали переглядываться и хихикать. Вручавшая подарки Данка Залевская появилась в дверях с большим пакетом. С низким поклоном под восторженные и неистовые крики присутствующих она вручила мне завернутую в целлофан и перевязанную красной лентой гигантскую... рогатку.

Анатори

Мы шли в Шатили, шли уже несколько дней. Прошли Чечено-Ингушетию и приближались к водоразделу Главного Кавказского хребта, проход к которому и запирала некогда крепость Шатили. Здесь проходила граница между мусульманским миром и христианским. Шатили принадлежала хевсурам, одной из народностей грузинской национальности, стало быть христианам, ниже Шатили лежали владения их некогда непримиримых врагов — ингушей, исповедовавших ислам.

На всем Кавказе, а может быть, и во всем мире вы не найдете ничего похожего на крепость Шатили. Она состоит из нескольких десятков боевых башен, сложенных из камня. Башни эти служили хевсурам и жильем, все они соединялись проходами, а, кроме этого, из башни в башню можно было проходить по проложенным между ними на большой высоте бревнам, что требовало умения, называемого нынче искусством эквилибристики. Крепость была огорожена высокой каменной стеной и стояла на неприступной скале. Сторожевые и боевые башни на Кавказе не редкость. Много таких башен приходилось видеть в Сванетии. Сванское селение Ушгули, например, представляет из себя лес башен. Каждый дом, каждый двор имел в Сванетии свою боевую башню, а вокруг селений стояли башни сторожевые. Немало встречается башен и на Северном Кавказе — скажем, в Северной Осетии. Но все эти башни стоят отдельно друг от друга, и только в Шатили они слились в одно целое: одна из четырех стен любой башни обязательно служит стеной другой башни.

Нас было трое: Виктор Бывшее, молодой ученый, математик, его жена Ольга и я. Замешкавшись немного с ужином, мы не рассчитали время, темнота застала нас километрах в трех от Шатили. Однако тропа была хорошей, и мы решили все-таки дойти до крепости и заночевать под ее стенами. Но началась гроза, упали первые крупные капли дождя, и вот-вот должен был хлынуть ливень. Тут мы заметили неподалеку от дороги три небольших каменных домика. Палатки ставить было уже поздно, проще укрыться под крышей. Едва успели мы добежать до этих каменных домиков, как небо разверзлось и обрушило на горы потоки воды. Обежав квадратный домик кругом, я не обнаружил в нем двери. В одной из стен было только окно на уровне моей груди. В окне ни стекол, ни рам.

— Витя! — крикнул я. — Тут нет двери. Посмотри в другом.

Виктор обежал второй домик и прокричал в шуме начинающегося ливня:

— Здесь тоже нет! Только окно! Давайте в окно! В твой, он больше!

Я заглянул в домик, но ничего в темноте не увидел. Тогда я снял рюкзак и бросил его внутрь. Затем пролез сам и принял Ольгу. Подав нам два рюкзака, протиснулся в окно и здоровяк Виктор, успевший намокнуть больше нас всех.

Поскольку осмотреться было невозможно, пришлось пошарить руками и определить, что мы находимся в каменном домике, где вдоль двух стен имелись каменные выступы в виде лежанок, засыпанные каким-то мусором.

— Витя, зажги спичку, — попросил я.

Виктор достал из заднего кармана тренировочных брюк спички, но зажечь не смог — успели намокнуть. Чиркал, чиркал и плюнул.

— Обойдемся без огня, — сказал он. — Двое лягут на лежанки, а кто-нибудь на полу. Утром разберемся.

Надули в темноте матрацы, дело привычное, скинули какие-то палки с лежанок, и Виктор с Ольгой улеглись в своих мешках на каменных кроватях, а я, отгребя ногами коряги к стене, устроился на полу. Уснули быстро.

Проснулся я от душераздирающего крика. Так может кричать женщина в кошмарном сне. Но когда я сел в своем спальном мешке, я понял, что это не сон, кричит Ольга. На секунду у меня потемнело в глазах, затем я заметил голые ноги Ольги, исчезнувшие в окне. Повернувшись к Виктору, я увидел, что он сидит в мешке с идиотски открытым ртом. «А-а-а-а!..» — удалялся крик. Ольга бежала по дороге.

— Змея! — вдруг закричал Витя. — Ее укусила змея!

Он стал рвать на себе спальный мешок, полетели пуговицы. Виктор тоже в одних трусах прыгнул в окно, как прыгает в цирке ученая пантера в огненное кольцо. Я за ним.

Ольга убегала от нас, как мне показалось, в одной ковбойке. Уже задыхаясь, она не переставала кричать все то же свое: «А-а-а-а!»

— Оля, стой! — орал на ходу Виктор.

— Ольга! Остановись! — вторил я ему.

Догнали мы ее только тогда, когда она совсем уже обессилела, упала на большой камень.

— Оля! Оленька! Что с тобой?! — тормошил ее Виктор. — Покажи где?!

— Ой, ой, ой, — только стонала она на выдохе, не в силах вымолвить ни слова. Она даже забыла про свой костюм.

Наконец мы все отдышались.

— Оля, лапушка, что с тобой?! — держа свою жену в крепких объятиях, вопрошал Витя. — Покажи, девочка, где? Укусила? Змея?

Ольга отрицательно замотала головой.

— Да что же такое?! Где? — настаивал Виктор.

— Там, там... — слабо махнула Ольга рукой в ту сторону, откуда мы все прибежали.

— Где там? Да скажи, наконец, что случилось?

Тут Ольга посмотрела на нас с изумлением:

— Да вы что, слепые оба?

Мы в недоумении переглянулись.

— Вы что, ничего не видели?!

— Подожди, о чем ты говоришь? — ничего не понимал я.

— Пойдите поглядите, где вы спали, — проговорила Оля в совершеннейшем изнеможении. — Принеси мне шорты, — обратилась она к мужу и закрыла ковбойкой колени.

— Пойди глянь, что там такое, — сказал мне Виктор, — а я здесь с ней посижу, не хочу ее одну оставлять.

— Идите, идите оба, — раздраженно распорядилась Ольга. — Заберите вещи. Я больше туда не пойду. С меня хватит.

Вернувшись к домику, мы заглянули в окно и сначала ничего не рассмотрели со света. А когда пригляделись, то увидели сплошь покрывающие пол кости. Это были человеческие кости. Ребра, берцовые кости, лопатки, черепа... Вчера в темноте мы смахнули с каменных лежанок пару скелетов. А я ногами подгреб их в угол, чтобы не разорвали мой матрац. Кости лежали тут старые, но хорошо сохранившиеся. Среда них можно было различить обрывки кольчуг, проржавелые куски железа, возможно бывшие некогда саблями или кинжалами, и даже видна была одна мисюрка — круглый и плоский шлем, по краям которого некогда свисала кольчужная сетка — бармица.

Через несколько часов в Шатили нам рассказали легенду об Анатори. Так называлось хевсурское селение, стоявшее неподалеку, на том месте, где мы провели ночь в несколько необычном обществе. В селении возникла чума. По издавна заведенной традиции каждый заболевший сам добирался до этих старинных могильников, ложился там и дожидался своей смерти. Селение Анатори вымерло полностью и перестало существовать. Пусть это всего лишь легенда. Но вот что прочел я в книге В. В. Гурко-Кряжина «Хевсури». В 1925 году (заметьте, девятьсот двадцать пятом, а не восемьсот и не семьсот!) в Шатили свирепствовала черная оспа. Специальный отряд из врачей-добровольцев отправился из Тифлиса спасать хевсуров. Но с юга, через Главный хребет Кавказа, пробраться им не удалось. Тогда они решили попасть в Шатили с севера, из Ингушетии. Проводники-кистины довели экспедицию до того места, дальше которого им идти не полагалось, и предложили врачам спустить их со скалы, с тем чтобы дальше они добирались сами. Кистины далее идти не могли из-за кровных счетов с хевсурами. Медики на такой подвиг не отважились и вернулись обратно. В Шатили вымерла четверть жителей. Возможно, тогда, шестьдесят лет назад, и перестало существовать Анатори.

«Вновь я посетил...»

Сквозь запыленные стекла автобуса «Икарус» Владимир Савельевич Романов смотрел на пробегающие мимо небольшие деревеньки, на приземистые, ушедшие в землю избы, стоящие вдоль шоссе, и думал о том, что в автобусном туризме есть что-то безнравственное. Не раз ведь приходилось смотреть с улицы на сидящих вот так, как он теперь, людей и видеть их сонные глаза, равнодушные ко всему лица. В них улавливался оттенок некоторого пренебрежения ко всему тому, что было вне автобуса, этакая привилегированность перед людьми, живущими в неказистых домах лежащих на дороге маленьких городков. Автобусы проходили мимо их жизней, мимо их бед и радостей, устремляясь в какую-то искусственную жизнь, придуманную экскурсоводами.

Но как иначе ему, врачу, с его зарплатой попасть в Пушкиногорье, в Михайловское к Пушкину? Машины у него нет и не будет. Откуда?! Если ехать самостоятельно на поезде, то надо где-то ночевать и все равно на чем-то добираться от Пскова до Михайловского. В гостиницу тут не устроиться, она лишь для избранных. А так — удобный автобус, жилье и еда обеспечены, и стоит поездка дешево — за четыре дня всего лишь шестнадцать рублей. Платишь ведь 30 процентов стоимости путевки, остальное за счет профсоюза. А коли ехать самостоятельно, то и ста рублей не хватит. Кроме того, на экскурсию ведомство, а он работает в ведомственной поликлинике, отпускает на полтора дня. К ним присоединяются суббота и воскресенье, вот тебе и четыре. День туда, день обратно и целых два дня в Святых горах. Просто так ведь никто не отпустит. Не потому ли так охотно ехали в подобные экскурсии? Вроде как нашармачка, или, как еще говорят нынче, — на халяву. Недаром народ подобрался незнакомый, больше половины автобуса чужие, неизвестно откуда взявшиеся люди.

Связанные с работой неприятности, необходимость кому-то и зачем-то доказывать свою значимость и путем унижений приобретать на то ярлык, тяжелым грузом лежали на душе Владимира Савельевича. Он не получил первой врачебной категории, ради которой приходилось подвергаться переаттестации и даже сдавать экзамены. Не преуспел он в этой борьбе за престиж и положение. Но и избежать ее было невозможно, таков был заведенный порядок. Помимо всего, страдал Романов от стыда и унижения, причиненных ему вышедшей замуж дочерью, от ее неожиданно проявившегося вдруг эгоизма и неблагодарности.

Сидел он в предпоследнем ряду автобуса, позади, на длинном сиденье у дверей, разместилась компания девиц, одетых в яркие спортивные куртки и модные нынче штаны в клетку — «бананы». Как только автобус тронулся, они запустили магнитофон с записями «железного рока» и выключали его только тогда, когда с переднего сиденья экскурсовод начинала говорить в свой микрофон. Временами девушки повизгивали за спиной у Романова и подпевали нечистой силе, рвущейся из магнитофона.

«Я спокоен, я совершенно спокоен, — твердил про себя доктор. — Музыка мне не мешает, не раздражает. Я ее просто не слышу. Девушки очень милые. Как наивно и смешно размалевали они себе лица». Но это не помогало. Проклятый рок колотил по нервам изощрениями ударника, завыванием то ли саксофона, то ли еще какого-то неведомого Владимиру Савельевичу инструмента. Особенно невыносимы были голоса «певцов». Ему хотелось встать, обернуться к девушкам и спросить их: «Девочки, разве мама не говорила вам, что в публичном месте неприлично щелкать семечки и включать магнитофоны?» Но нетрудно предвидеть пренебрежительное фырканье девиц, выражение презрения на их раскрашенных лицах и раздавшиеся голоса: «Пусть играют! Молодежь... Имеют право!» Тем более что к девушкам в конец автобуса только что прошел единственный в «Икарусе» молодой человек, напарник шофера.

Когда автобус останавливался в каком-нибудь небольшом городке, женщины устремлялись за покупками и не возвращались до тех пор, пока не обегут все магазины — промтоварные, хозяйственные, магазины сувениров и даже мебельные. Они приносили в автобус брошки, мясорубки, кастрюли, пластмассовую посуду и даже гвозди. Сгрудившись вокруг сумок, горячо обсуждали их достоинства и цены. Стоило одной из них купить чайник, как другие тотчас отправлялись за такими чайниками. Сев уже по своим местам, они долго еще обменивались соображениями по поводу магазинов и покупок, для чего во время движения «Икаруса» пассажиркам приходилось кричать. Если не считать шоферов и самого Романова, мужчин в автобусе было всего двое.

Доктору нравились маленькие русские городки с тихими улочками из старинных деревянных домов, с речушками, полными желтых кувшинок, и с обезглавленными церквами. Улицы этих городков везде назывались одинаково — Урицкого, Володарского, Ярославского, Розы Люксембург, Карла Либкнехта и еще одного Либкнехта, Сакко и Ванцетти... Всюду встречались имена Ярославского, Штемберга, Луначарского, Свердлова. Когда он пробовал представить себя жителем такого тихого городка, эти названия казались вязкой трясиной.

Кое-где старые дома с резными наличниками растаскивали бульдозеры. Таких домов было жаль Владимиру Савельевичу, ибо на смену им приходили серые безликие коробки однотипных поселков. «Что делать?.. — думалось доктору. — Не могут же они стоять вечно. Все на земле меняется. Люди не хотят жить без водопровода, без центрального отопления и других удобств. Это для них важнее стало, чем собственное лицо». И ему приятно было услышать от экскурсовода, что в центре Вологды решено оставить несколько кварталов деревянных домов, реставрировать их или даже заново построить для того, чтобы сохранить историческую застройку города.

В осенней туманной дымке проплывали мимо пожелтевшие березы и темные ели. Когда они отступали от дороги, открывался вид на поля, луга или болота, выделявшиеся более сочной зеленью. Лес у дороги проходил мимо быстро, а поля с деревеньками чем дальше отстояли от дороги, тем дольше не уходили назад, в пройденное, прожитое.

— Этим своим стихотворением, — говорила в микрофон экскурсовод, — Пушкин давал понять царю, что царь должен пойти на примирение с декабристами и простить их, а не наказывать. Но царь был жесток и коварен, он говорил одно, а делал другое. Николай предложил Пушкину быть его цензором как будто из любви к поэту, а на самом деле он ненавидел Пушкина и готовил ему исподтишка гибель...

— О боже!.. — вздохнула сидящая рядом с Романовым дама.

— Да уж... Такого, наверное, и в школе не услышишь теперь, — поддакнул ей доктор.

— К сожалению, говорят. В школе еще и не такое говорят, — ответила соседка.

На вид ей можно было дать около тридцати, и выглядела она весьма мило. Владимир Савельевич был постарше ее лет на десять. Лицо у нее почти без косметики, прямые до плеч светлые волосы, вздернутые брови, широко распахнутые голубые глаза. Одета в неяркий спортивный костюм. До этого момента они молчали, она читала, несмотря на тряску, «Новый мир», а он боролся с раздражением, вызванным «железным роком».

— Читаете «Капитана Дикштейна»? — поддержал разговор Романов. Он еще раньше покосился на журнал.

— Да. А вы читали?

— Конечно.

— И как вам?

— Удивительная вещь! — оживился доктор. — Мне кажется, она поднимается до уровня наших лучших современных писателей. Да куда там! Может быть, до уровня Платонова или Булгакова. Какой язык иносказания! Он говорит, а понимается сказанное в зависимости от того, как вы относитесь к миру и описываемым событиям. И еще мне по душе его сарказм. Здорово, здорово!

— Да, да, да... я тоже это очень хорошо чувствую.

Соседку звали Мариной Сергеевной, она оказалась химиком, работала в одном из НИИ их министерства и в Святые горы ехала впервые. Очень скоро они почувствовали себя единомышленниками, и Владимир Савельевич перестал слышать рок-музыку.

— Товарищи, давайте решим с вами такой вопрос, — говорила в микрофон экскурсовод. — Мы можем заехать в Наумово, в дом-музей Мусоргского. Это не входит в план нашей экскурсии. Но, если хотите, мы можем посетить этот музей. Нам надо свернуть для этого с дороги и проехать некоторое расстояние в сторону. Ну конечно, нужно будет собрать по рублю на бензин. Наши водители любезно соглашаются свозить нас в Наумово. На ужин мы не опоздаем, приедем в гостиницу за час до ужина.

Возражений не было, рубли пошли из рук в руки в переднюю часть автобуса, а наша руководительница продолжала:

— В доме-музее Мусоргского у нас будет местный экскурсовод, а пока я вам расскажу одну историю, связанную с музеем. Неподалеку от него вы сможете увидеть на сломанном молнией дереве гнездо аиста. Уже много лет в нем одной и той же парой выводились птенцы. И вот недавно произошли любопытные события. Один работник музея подшутил над птицами и положил в гнездо гусиное яйцо. И когда гусенок вылупился, аист побил аистиху и прогнал ее от гнезда. Сам кормил гусенка, а ее не подпускал. Наконец в один прекрасный день на поляне перед гнездом собралось много-много аистов. Они долго обсуждали это происшествие, кричали по-своему, махали крыльями и в конце концов не разрешили аистихе вернуться в гнездо к своему аисту и к аистенку с гусенком. У него появилась другая аистиха, молодая, а ту, прежнюю, долго еще видели в окрестностях Наумова, она не улетала и все ночи жалобно кричала...

Владимир Савельевич посмотрел на свою соседку. Та воздела глаза к потолку и приложила руку к сердцу:

— О боже! Взрослые люди...

— Что поделаешь... Всякий экскурсовод запрограммирован не на индивида, а на группу. А группа у нас разношерстная.

— Вот почему я не люблю экскурсоводов.

— А я экскурсий, — рассмеялся доктор.

— Действительно, что может сообщить экскурсовод? — горячо заговорила Марина Сергеевна. — Даты, цифры, имена, факты... Это в лучшем случае. Но мы их охотнее воспринимаем из книг. Произнесенные в автобусе, они в одно ухо влетают, в другое вылетают. А если сам их ищешь и находишь — другое дело. Пробудить же твою мысль, твое чувство экскурсовод не в силах, это ты получаешь от непосредственного общения с тем, что видишь. Будь то Ферапонтов монастырь или Святые горы. Но не за тем они едут, — кивнула она головой назад, — и в результате — ни того, ни другого. А эти легенды, эти сказочки вроде аиста, эти сентиментальные байки...

— С аистом ладно, лишь бы не с Пушкиным.

— И с Пушкиным будет, вот увидите. У них утвержденная программа. Шаг влево, шаг вправо считается... Как это?

— Стреляю без предупреждения.

— Вот, вот... Я никогда еще не слышала, чтобы экскурсовод делился своими собственными суждениями. В лучшем случае это будут утвержденные мысли умных людей, но чаще нам подают измышления какого-нибудь методиста туристской организации.

— Бог с ними, — примирительно сказал доктор, — пусть себе... Это не должно мешать нам воспринимать увиденное по-своему, своей душой.

В музее Мусоргского туристки, отталкивая друг друга, устремились к ящику с огромными туфлями-шлепанцами, надеваемыми на обувь. Каждая выбирала себе пару получше, завязывала сзади тесемки и подходила к зеркалу. Такая обувь вызывала у экскурсанток необычное оживление, идя из зала в зал, «роковые» девы показывали друг другу пальцем на ноги подруг и покатывались со смеху.

Всеобщее веселье завершилось исполнением фрагмента оперы «Хованщина» в магнитофонной записи, не заставшего уже туристов: они побежали смотреть гнездо аиста.

На турбазе «Пушкиногорье» Романова поселили в комнате на двоих с Сережей. Так звали одного из двоих мужчин группы. Отчества своего он почему-то назвать не захотел, хотя по возрасту был не моложе доктора. Красные прожилки на его лице не оставляли сомнений по поводу его основного пристрастия. Оставив сумку в номере, Сережа сразу куда-то убежал, а после ужина пригласил Владимира Савельевича играть в карты. Доктор вежливо отказался.

За окном пронзительно кричали чайки. Вот уж не думал Романов, что в Святых горах, которые теперь, видимо из атеистических соображений, называют Пушкиногорьем, будут чайки. Он вышел на балкон, и тут же вокруг него стали виться эти большие белые птицы с коричневыми головками и черными перьями в хвосте. Выпрашивая подачку, они с криком подлетали к нему и в последний момент увертывались в сторону. Никакой воды, реки или озера отсюда видно не было, только лес и поляна перед ним. С соседнего балкона чайкам стали кидать кусочки хлеба, и они переместились туда. Птицы ловко подхватывали хлеб на лету, а если промахивались, то камнем падали вниз и, вырывая друг у друга, хватали с земли.

Хлопнула дверь, на балкон выглянул Сережа и сказал Романову:

— Слушай, Вова, не будь дураком. Вот такие бабы! — И он поднял кверху большой палец. — Одна медсестра, другая воспитательница из детского сада. Я туда, ты здесь...

После того как Владимир Савельевич отказался разделить компанию, Сережа обиженно погремел бутылками, уложил их в сумку и ушел. До утра он не вернулся. А доктор лег и открыл томик со стихами Пушкина.

Утром поехали сначала в только что отстроенный дом Ганнибалов. Настоящий сожгли в 1918 году.

— Пусть здесь нет ничего подлинного, это можно понять, — говорила Романову Марина Сергеевна, когда группу вывели в парк, — но мы не увидели и не услышали ничего истинного, никакой правды. Одно вранье! Как сам Абрам Петрович произвел себя в «великие Ганнибалы» уже после смерти Петра (до этого он назывался Петровым), так и весь образ этого изувера подается здесь елейно, сладенько, как конфетка... Вы ведь знаете, что это был за человек?

— Что говорить... — отвечал доктор. — Особенно хороши его детки. Но как нельзя, не нужно ничего плохого говорить о Пушкине, так не стоит, наверное, рассказывать туристам и о Ганнибаловых художествах. Посмотрите лучше на парк, Марина Сергеевна, на эти липовые аллеи, на их планировку, на эти могучие стволы. Перед вами подлинный восемнадцатый век, без дураков. Эти деревья видели всё...

Отстав немного от группы, они шли по утрамбованной тысячами ног аллее. Парк начинал облетать. Земля покрывалась коричневыми дубовыми листьями, сворачивающимися к своей серединке по продольной прожилке. На темном их фоне листья липы, хоть и опавшие, но еще не пожелтевшие до конца, выделялись зеленцой. Плавно падавшие листья кленов ложились на землю всей своей пятерней.

— Можно мне взять вас под руку? — улыбнулась Марина.

— Ради бога, — ответил доктор и сам просунул свою руку под ее.

— У вас есть дети, Владимир Савельевич?

— Дочь. Девятнадцати лет. А у вас?

— У меня нет семьи, — ответила она.

Романов остановился перед темной скамьей, на которой лежал одиноко оранжевый кленовый лист.

— Вы посмотрите только...

— Да, красиво, — полюбовалась Марина. — Наверное, вы правы. В туристских поездках я становлюсь мизантропкой. Этот поток, этот конвейер, эта туристская индустрия, эти «наши» убивают во мне все живое, затмевают мир и такую вот красоту... Может быть, потому, что мир здесь делится на «наших» и «ненаших». «Это наши в столовую пошли?» — «Нет, не наши». — «Всем нашим собраться в вестибюле». — «Где наши? Где наши?» — «Вот наши». Ну скажите, Владимир Савельевич, вам хоть раз в чем-то удалось ощутить себя «нашим»? Скажите как на духу.

Доктор добродушно рассмеялся:

— Ну, скажем, в столовой. А то есть не дадут. Но какое нам дело до всего этого, дорогая Марина Сергеевна? Мы с вами приехали к Пушкину. К Пуш-ки-ну...

Однако попасть к Пушкину оказалось не так-то просто. Возле Михайловского стояла длинная вереница «Икарусов», и толпы туристов, в ожидании своей очереди, разбрелись по округе. Они шли стайками на поляну Пушкинского праздника, собирались у киосков с проспектами, буклетами и открытками, выходили к озеру. Экскурсовод сказала, что ввиду большого наплыва туристов нарушен график и мы сейчас в дом Пушкина не попадем. Лучше, мол, нам всем съездить в Псков, а к концу дня, после обеда, у нас будет больше шансов.

Поехали в Псков. Сначала музей Ленина, потом действующий собор в кремле. При входе в храм Владимиру Савельевичу хотелось перекреститься, но он постеснялся это сделать. Шла служба. Но она не мешала туристам входить в собор, толкаясь и хихикая. Одна группа входила, другая выходила. А служба шла своим чередом, священнослужители пребывали в другом мире.

Раздвигая людей своим мощным торсом, к Марине протиснулась ее сожительница по комнате.

— Ой, Марина, мы поставили свечку какой-то Тишинской Богоматери! — радостно сообщила она.

— Тихвинской, наверное, — устало поправила ее новая знакомая Романова.

— Может, и Тихвинской. Мы спросили у старухи, куда поставить, и она сказала — к этой Богоматери. А Тихвинская Богоматерь за что отвечает?

Марина взглянула на доктора. Он, понимающе улыбаясь, прикрыл на миг глаза. И Марина, улыбнувшись ему в ответ, сказала шепотом:

— Я не знаю, за что она отвечает.

— Где наши?! Марина, где наши?! — встрепенулась ее тучная соседка. — Наши уже ушли, пойдем скорее!

После обеда опять отправились в Михайловское и долго стояли перед домом Пушкина, небольшим, всего в четыре комнатки.

— Никуда не уходить, — предупреждала экскурсовод, — впереди нас всего шесть групп. Кто-то может и не подъехать, тогда попадем быстрее. В комнаты не пускают, директор музея Гейченко запретил. Можно смотреть только через двери.

— Почему в комнаты не пускают?! — раздался грозный женский голос. Он принадлежал начальственного вида крашеной блондинке лет пятидесяти. Держалась она прямо, смотрела вокруг гордо и весьма решительно. Романов уже обратил на нее внимание и раньше, в Москве. При посадке в автобус она согнала с места женщину, чтобы сесть вместе со своей дочерью, девушкой студенческого возраста. — Кого-то пускают, а кому-то нельзя?! Это у них не пройдет! Музей существует для народа, а не для Гейченко. Пойдем к нему и потребуем, чтобы нам открыли все комнаты.

— Через дверь вы увидите все, что там есть, — пыталась успокоить блондинку экскурсовод. — Дверь отгорожена только веревочкой. Входить в комнаты нельзя, но все видно.

Но решительную экскурсантку поддержал второй мужчина группы, брюнет с узко выбритой полоской бороды. Романов слышал, как жена называла его Мишей. Вдвоем они начали формировать состав делегации.

— Так... — огляделась блондинка, — обязательно пойдут мужчины. Где наши мужчины?

Сережа давно отсутствовал, он не ездил даже в Псков, а Владимир Савельевич отказался идти к Гейченко.

— Что за мужчины пошли! Почему вы отказываетесь?! — наступала на него энергичная дама. — Что за пассивность?! Если вы мужчина, то вы обязаны позаботиться о женщинах!

— С величайшим удовольствием, — отвечал доктор, — но только не таким образом.

— Почему?!

— А вы не понимаете?

— Нет, не понимаю. Объясните.

— Потому что это неприлично, если хотите. — Не хотелось Романову этого говорить, но пришлось. — Гейченко пожилой, почтенный человек, так много сделавший... Сколько людей тут ежедневно? И если каждый...

— Эсфирь Омаровна, — перебил доктора Миша, — что вы с ним разговариваете? Не хочет — не надо. Обойдемся. Кто еще с нами?

Но «предводительница» не уступила ему инициативы, она сама выбрала еще трех женщин, и они впятером направились к небольшому домику, утопающему в цветах совсем неподалеку от дома Пушкина.

— Пойдем посмотрим издали, — предложила Романову Марина.

Но Владимир Савельевич поморщился и направился к озеру. Когда через четверть часа он вернулся, то нашел группу в большом возбуждении.

— Мы так этого не оставим, — разглагольствовал» Миша, — надо писать письмо в райком партии. Какое он имеет право оскорблять туристов? Какой диктатор нашелся! Сумасброд! Зазнался человек, пора его поправить.

— Что случилось? — тихо спросил у Марины Владимир Савельевич.

И, отведя его в сторонку, та рассказала, что пошла за ними, но в дом не входила, стояла поодаль. И вдруг они вылетели оттуда как пробки. Испуганные, красные... А там вот что: постучались они, вошли. Встретила их жена. Она спокойно и терпеливо объяснила, что полы в комнатах Пушкина не выдерживают такого наплыва туристов, что заходить и не нужно, все хорошо видно и так. Наши тетки вполне удовлетворились и стали благодарить великого Гейченко за большую заботу о памяти великого поэта. Но тут неожиданно выскочил из соседней комнаты и сам Семен Степанович. Оказывается, он все слышал. И так старик их понес, с таким напором, что даже Миша и Эсфирь Омаровна растерялись. Вы, говорит, паломники, а паломники должны молча и благоговейно смотреть на святыни. Иначе вы не паломники, а грязные туристы, недостойные входить в дом Пушкина. Вы должны быть благодарны и за то, что вас пускают в дом. В комнату Шекспира никогда никого не пускали, на нее смотрят через стекло. И что он никого не пустит в комнаты Пушкина, нечего ротозеям топтать святыни!

Эсфирь только рот откроет, только хочет возразить, а он идет прямо на нее и выставил всех, со ступенек летели.

Владимир Савельевич тихо и радостно смеялся.

И вот, ступая на поскрипывающие половицы, он вошел в этот дом, дождался, пока схлынет толпа «наших» перед дверями кабинета, что направо от входа, и заглянул в кабинет Пушкина. Ветхий неказистый столик, простенький письменный прибор, гусиное перо, зеленый колпак над свечой, потертое кресло. Просто, обыденно, буднично. Вопреки ожиданиям, ничего не произошло в душе доктора. Мир оставался тем же.

К трем соснам, которыми заканчивалась экскурсия, доктор шел молча. Он не слышал, как шагавшая впереди него Эсфирь Омаровна говорила своей дочери:

— Ты заметила, нет ни одного подлинного документа на стенах? Он выставил одни лишь копии, подлинники все спрятал. Одни ксерокопии. Обратила внимание?

— Да, да, — отвечала дочь, — кому подлинники, а кому копии. Маразматик старый! Самодур...

Марина догнала доктора и взяла его под руку.

— Слышали? — спросила она, когда впереди идущие отошли.

— Что?

— О чем они говорили?

— Нет.

— А вы послушайте.

На лице Владимира Савельевича отразилось страдание. Он помотал головой:

— Зачем...

А дочка тем временем говорила матери:

— И все-таки тебе повезло: ты не только в музее побывала, но и видела самого Гейченко. Можно позавидовать.

Подождали, пока от сосен отойдет другая группа, подошли к ограждающему три дерева забору, и экскурсовод стала читать стихи Пушкина о соснах на границе дедовских владений. Потом Миша затеял с ней спор и начал доказывать, что Арина Родионовна умерла не здесь, не в Михайловском, а в Петербурге. Говорил он с апломбом, и «наши» слушали его раскрыв рты. Владимир Савельевич с тоской смотрел на сосны, и вдруг ни с того ни с сего пришли строки:

...Не требуя наград за подвиг благородный. Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд.

Слова не прозвучали голосом свыше, они словно родились в самом докторе, в его душе и были вовсе не пушкинскими, а его собственными. Будто за ними ехал сюда за тысячу верст Владимир Савельевич, будто не мог вспомнить их в Москве. Вспомнить или придумать, родить заново? Нет, конечно, они были. И таились до поры до времени. «Они в самом тебе». Нет, это даже не Пушкин, это Евангелие, Новый завет. По каким же еще законам судить себя, если не по заповедям Христовым?

Владимир Савельевич зашагал по ведущей вдоль опушки леса тропинке, но его тут же догнала Марина. Она слегка прижалась к нему и сказала:

— А вы хотели бы быть в такой ссылке? Нам повезло, что Пушкин был здесь в ссылке, иначе мы бы с вами не познакомились. Правда?

Доктор слегка пожал плечами.

— Теперь я буду читать вам Пушкина. Хотите? — Она набрала уже в себя воздух, но услышала в ответ:

— Спасибо, Марина Сергеевна, не надо. Не сердитесь, я не люблю, когда Пушкина читают вслух. Простите, — снял он ее руку со своей.

Повести

Пелена

1

Отпуск я беру весной и в последних числах апреля уезжаю на Север, в лес. Иногда с кем-нибудь из художников, а то и один пробираюсь на лыжах в верховья маленькой речушки, облюбовываю красивое место и ставлю палатку. Дожидаясь таяния снегов, разлива и ледохода, пишу этюды, слушаю бормотание тетеревов и исподволь, не спеша готовлю небольшой плот. Одному мне хватает четырех бревен. Если нас окажется двое, мы отыскиваем в лесу, рубим, очищаем от ветвей и подтаскиваем к воде уже шесть сухих стволов и потолще. А как только пройдет лед, вяжем в каком-нибудь заливчике плот и плывем вниз вслед за льдинами. Единственный инструмент — топор, бревна связываются вицами, т. е. перевитыми и изломанными стволами тонких березок.

Поскольку речка всегда новая, никогда не знаешь, что тебя ожидает. Бывает, встречаются завалы из деревьев или заторы, образованные льдинами; ниже, когда начинают встречаться деревни, может попасться и плотина. Тогда плот приходится разбирать и волоком по бревну перетаскивать.

Приплывешь всегда к большой реке — к Сухоне, к Вычегде, к Северной Двине... (Это заранее определяется по карте.) А кончается поездка старинным русским городом — Великим Устюгом, Тотьмой, Сольвычегодском или Красноборском. Тут опять можно остановиться, пописать эти давно уснувшие под своими многочисленными куполами города-деревни, когда-то могущественные соперники Новгорода и Москвы, но захиревшие, утратившие свое промышленное и торговое значение с постройкой Петербурга и прекращением торговли через Архангельск.

Хорошо еще и то, что вся весна перед глазами проходит, от снега и одинокого жутковатого крика черного дятла до лопнувших почек, верещания дроздов и прибытия всех водных птиц — разнообразных уток, множества различных куликов и бесчисленных трясогузок. Ружья я теперь с собой не беру, но зато со мной всегда ездит безнадежно испорченный пойнтер Оладья. Собака неистово носится по болотцам и прибрежным террасам, делает стойки на всякую, без разбора, птицу, а потом гонит ее, чего легавой совсем не полагается делать. Только не ее в том вина: не получила собака должного воспитания.

Понравилось место — останавливаюсь и живу день, два, три... Пишу подмытый берег со свисающими корнями елей, вот-вот готовый упасть в воду, пишу хмурый лес, моховое болото с одинокими соснами, оставленную жителями деревню. Пишу дома на высоком подклете, с тесовой крышей и коньком на ней, пишу их резные фронтоны с причелинами и деревянное кружево полотенец, крылец, оконных наличников... А если очень повезет, то — замшелую церковку с шатром, которая радует меня больше всего на свете.

Куда я деваю свои работы? Складываю их в Ленинграде в чулан. А часть раздариваю. Все, что понравилось кому-нибудь, отдаю без сожаления и даже с удовольствием. Конечно, самые удачные вещи оставляю.

Я втайне надеюсь, что когда-нибудь мне удастся все-таки сделать выставку. Это трудно. Не каждому профессиональному художнику удается получить право на персональную выставку. Дело осложняется еще тем, что дед мой был известным русским художником. Его полотна висят в Русском музее, в Третьяковке и во многих других музеях. Как будто это обстоятельство должно помочь получить мне выставочный зал. Но я не могу выставить посредственных работ.

В этой истории мне не хотелось бы называть имя деда, а стало быть, и мою фамилию. Вы наверняка знакомы с его именем. Обозначим условно нашу фамилию буквой «Д». Отец мой тоже был художником, живописцем, но он не захотел, чтобы я пошел по стопам его и деда, отец желал мне твердой и вполне современной профессии, и я сделался инженером, а затем преподавателем технического вуза.

Прошлой весной, о которой здесь идет речь, я выплыл в Вычегду. Дальше спускаться на плоту стало опасно: по Вычегде шел лес, как в плотах, так и молем. К тому же места пошли уже обжитые. Оставив плот, я на машине добрался до Коряжмы — молодого городка, возникшего на болоте вокруг огромного целлюлозно-бумажного комбината. Был я без собаки. Оладья ждала щенят, и жена моя категорически запретила брать ее в поездку.

Подкупив в магазине продуктов, я вернулся к реке и поставил палатку у бывшего монастыря, основанного в XVI веке Лонгрином Коряжемским. Когда-то этот монастырек и был собственно Коряжмой, а теперь он затерялся за большими домами и прямыми улицами города, затерялся так, что если сюда приехать не со стороны реки, а по железной дороге, то нипочем его не увидишь и даже не будешь знать о его существовании.

2

День выдался ясный и теплый. Иногда только ветер налетал порывами с реки, но мне в моей стеганке и ватных штанах он был не страшен. Купол церкви прекрасно смотрелся на фоне воды и голубоватой свинцовой дали. Где-то на том берегу Вычегды едва различался белый храм Сольвычегодска.

Неподалеку от того места, где я стоял перед мольбертом, какой-то человек красил моторную лодку. Вскоре он оставил свою работу и подошел ко мне:

— Можно посмотреть?

— Пожалуйста, — ответил я.

Ему было около тридцати, и одет он был так же, как и я, даже стеганка и ушанка у него, как и у меня, были вымазаны краской. Он долго сопел за моей спиной, чувствовалось, что ему хочется заговорить.

— Хорошо быть художником, — сказал он наконец.

— А вы кто по профессии?

— Инженер. Инженер по очистке вод и водоочистительным сооружениям.

Я рассмеялся.

— Ну вот видите, я тоже инженер и тоже имею некоторое отношение к гидросооружениям. Сейчас выяснится, что мы с вами вместе учились в Ленинградском политехническом, только я закончил его на несколько лет раньше.

— Нет. Я учусь на заочном отделении. Третий курс только. Скоро надо ехать сдавать.

— А родом откуда?

— Да местный. В Коряжме почти все местные, собрались из окрестных деревень.

Лицо его не было ничем особенно примечательно, если не считать карих глаз, как-то не очень сочетающихся с прямой русой челкой. Мощная шея, большие руки с короткими ногтями, слегка кривоватые ноги и вся его невысокая, кряжистая фигура говорили о физической силе. Он не обратил бы на себя внимания на Невском или на эскалаторе метро. Но здесь, на Севере, особенно после того, как ты долго пребывал в одиночестве, каждый человек становится для тебя откровением и ты тянешься к нему, как к близкому другу. Мы разговорились, и Григорий Петрович Адаров, так звали моего нового знакомого, пригласил меня к себе в гости.

— Что это вы будете на земле валяться, — говорил он, — когда дом есть, диван и все удобства. Хватит уж, попутешествовали, и будет.

— Во-первых, не на земле, — защищался я, — а на надувном матраце и в пуховом спальном мешке; а во-вторых, я завтра все равно уезжаю. Погода хорошая, и провести последнюю ночь над рекой — одно удовольствие. Так что спасибо вам большое, Григорий Петрович, но я, пожалуй, останусь в палатке. Приходите ко мне вечерком на чай. Посидим у костерика, потолкуем.

— Вас иконы интересуют? — спросил он вдруг.

— Иконы? А у вас есть иконы?

— Есть. Собираю. Вы, как художник, наверное, разбираетесь в иконах, а может быть, вам что-то подойдет. Да и мне интересно, глядишь, узнаю чего-нибудь!

Вот чего не ожидал, того не ожидал! Частная коллекция древнерусской живописи в Коряжме! Не в Ленинграде и не в Москве и не у художника или писателя, а у деревенского, в сущности, парня.

— Да, вы правы, в иконах я действительно немного разбираюсь и очень люблю древнерусскую живопись. Вы попали в точку. И большая у вас коллекция?

— Досок сорок есть, наверное.

— Сорок? — Это было немалое собрание, и среди этих сорока могли быть две-три интересные, а может быть, и драгоценные вещи. — И многие у вас собирают иконы?

— Нет, я один, — улыбнулся Григорий Петрович. — Я один такой во всем районе. Меня все психом считают, даже жена.

— Что же у вас есть? Скажем, самое старое? — не терпелось мне.

— Двенадцатый век есть, — проговорил он нарочито небрежно. В интонации этой прозвучало скрытое хвастовство. — А семнашек много, полно.

— Как вы сказали? Семнашек?

— Ну да, семнадцатого века.

«Семнашки». Надо же придумать... Насчет двенадцатого века он, конечно, тоже загнул.

— Как же получается, что вы начали собирать иконы?

— Я раньше монеты собирал, приехал к одному в Архангельске меняться, а у него иконы. Понравилось мне. Он тоже художник.

— Стали вы читать книги по древнерусскому искусству, дальше — больше, чем лучше начинаешь понимать иконную живопись, тем интереснее становится этим заниматься...

— Нет, книг по этому делу я не читал, — сказал Адаров. — У нас их достать негде. Да и в Архангельске не найдешь. Мне этот художник рассказывал. Сюжеты я знаю, ведь меня мать в церковь водила в детстве. Знаю праздники все, святых, понимаю, где что изображено.

Это было поразительно! После его слов мне еще больше захотелось взглянуть на его коллекцию, ведь он просто не знает, чем владеет, тут возможны любые неожиданности. Когда-то я этим увлекался, кое-что собирал. Случалось, в моих поездках дарили мне в деревнях то Богоматерь на финифти величиной со спичечную коробку, то литую бронзовую иконку с изображением «праздника», то вырезанного из дерева Николу, то старую рукописную книгу — псалтырь. Из каждой поездки я привозил что-то подобное. Покупать ничего не приходилось. Сначала так получалось само собой — дарили, не было необходимости покупать; потом, когда собиранием икон стали заниматься многие, не покупать ничего и, тем более, не продавать стало моим принципом; когда же в последующие годы иконы стали модой, я невольно потерял к ним интерес и перестал их собирать. Интересные вещи привез когда-то отсюда, из Сольвычегодска, мой дед. Но с коллекцией, собранной на месте, я встретился впервые. Не взглянуть на нее было бы просто грешно.

Быстро собрав палатку и уложив рюкзак, я зашагал со своим новым знакомым к нему домой. По дороге мы зашли в его гараж, где стоял мотоцикл с коляской, и оставили там мои вещи — рюкзак и этюдник, а немного не доходя до дома, Григорий Петрович остановился и сказал:

— Знаете, мы что сделаем? Я сейчас зайду один, а вы минут через пять. Вон мое парадное, второй этаж налево, квартира шестнадцать. — Он показал мне на подъезд, перед которым сидели на скамеечке три пожилых женщины.

3

Не успел я оторвать палец от звонка, как Григорий Петрович открыл мне дверь. Он провел меня в большую комнату своей двухкомнатной квартиры. На пороге меньшей комнаты стояла с грудным ребенком на руках растрепанная молодая женщина.

— Это моя жена Людмила, — бросил на ходу хозяин дома.

Я на секунду остановился, чтобы поклониться, Людмила хмуро кивнула мне в ответ.

Я ожидал увидеть стены, завешанные иконами, но на стене висела только большая рама с множеством фотографий. Знаете, как это обычно бывает? Тут и солдат, тут и напряженные лица молодых, жениха и невесты, и конопатый, лопоухий мальчишка, тут и покойник в гробу, и новогодняя открытка.

Большие храмовые иконы стояли между шкафом и стеной, а маленькие, домовые, были сложены кучами за диваном и в углу у окна. В комнате стояли еще детская кроватка и новенький сервант.

Григорий с удовольствием начал показывать мне свое богатство. По моей просьбе он расставил доски вдоль стены, шкафа и дивана (сервант он боялся поцарапать), стал «объяснять» мне иконы:

— Это Георгий, он всегда курчавый. Борис и Глеб. Эти в шапках, без шапок не бывают. Это Илья-пророк. Он нечесаный и всегда с огнем. Я их всех знаю. У Петра борода курчавая, а у Павла лысины спереди. Если Христос с лучами и трое перед ним упали — «Преображение»; Богородица в гробу, а перед ней Христос с младенцем — «Успение»...

— Это не младенец, — не удержался я, — Христос держит в руках душу Богородицы, которая только что отлетела.

— Это что! Вот у меня есть один с собачьей головой, сейчас покажу. Вот, — произнес он с гордостью и прислонил к шкафу небольшую икону. — Это кто?

— А... Это святой Христофор, был такой святой. Не знаете эту историю? Ну как же! По библейской легенде это был молодой и очень красивый воин. Видите, в доспехах он? Все женщины сходили от него с ума и не давали ему прохода. Чтобы избавиться от них, он умолил бога заменить его голову на собачью. Библейские легенды всегда несколько наивны...

Посмотрели всё, но ничего неожиданного я не обнаружил. Был тут XVIII век, был XIX и XX, иконы поздние, писанные в реалистической манере. Таких большинство. Несколько вещей более интересны, выполнены в традициях древнерусского письма, и три-четыре доски, возможно, удалось бы отнести и к XVII столетию, надо было с ними позаниматься.

Одна из икон была вся в позолоте и выглядела весьма парадно и безвкусно. Смотрю, на ней отковыряна с краю позолота, виден из-под нее левкас (слой с мелом, на который наносилась живопись).

— Кто это ковырял, Григорий Петрович?

— Смотрел тут один, — отвечал он, — много ли золота.

— Какое тут золото... — говорю я, — при подобной позолоте слой бывает всего в тысячную долю миллиметра. Разве дело здесь в золоте? — А сам думаю: «Не ты ли, голубчик, золото искал?»

Двенадцатого века, естественно, быть не могло. Откуда ему взяться, если икон того времени известно всего несколько, в основном это Киевская Русь, а то и вовсе Византия. Погрудный Спас, которого он представил как икону XII века, возможно, при внимательном изучении потянул бы на XVII век. Доска была старой, рубленой, но изображение безнадежно испорчено: Григорий неумело пытался реставрировать икону, соскоблил позднюю живопись и повредил нижний слой. Другого Спаса, которого он считал иконой строгановской школы, мне пришлось также разжаловать. Никаких оснований относить ее к мастерской Строгановых я не нашел.

— Если вы говорите «строгановская школа», — сказал я ему, — то вы должны знать, что это такое. Миниатюрная тонкость, тончайшее золотое кружево прописи. Само сочетание красок... Фигуры вытянутые. Совсем особое, не похожее ни на что письмо. Я не говорю о таких приметах, как малый размер. А это смотрите какая. Храмовая. Потом у строгановских обычно широкое поле под окладом. Ладно, оклада может и не быть, но письмо-то, письмо! Это было искусство для искусства. Ничего этого здесь нет. Могу сказать определенно, что она не строгановская.

И тут он расстилает передо мной на диване новый экспонат — шитую золотом и серебром «Богоматерь Владимирскую». Я как увидел ее, так и обомлел: это была строгановская пелена начала XVII века, редчайший и ценнейший памятник древнерусского искусства.

Размером она была приблизительно с портфель. Богоматерь с младенцем вышиты золотой и серебряной нитями по темно-красной или, скорее, малиновой основе — «земле», как принято называть основу шитья. По нижнему краю шла надпись старославянским шрифтом, этакой затейливой вязью, сразу не разберешь, что написано. Нижняя сторона пелены обшита бахромой из золотых, серебряных и красных нитей, собранных в кисти.

Композиция великолепная, в лучших иконописных традициях русского Севера; фигуры изысканны и строги, хорошо графически очерчены. Вот что я сразу увидел. Ну и мастерство! Техника потрясающая! А в целом — икона, настоящая икона XVII века, но только не красками писана, а вышита.

— Ну как?! — спросил Григорий Петрович.

— Да... — только и мог сказать я, разведя руками. — Фантастика! Строгановская пелена, XVII век. Бесспорно.

— Что такое пелена? Я ведь толком ничего не знаю об этом, — признался он.

— Пелена? Ну, в общем-то, вышивка. Вы знаете, с XVI века были мастерские у Строгановых. Финифть. Чуть ли не впервые в России. Знаете, что это такое? Ну вот. Они назывались еще, в отличие от ростовских, усольскими эмалями. Потом филигрань. Здешние мастера проволоку делали из серебра и золота толщиной в волос. Ну, иконописное искусство. Целая школа, направление в живописи. Кстати, строгановские иконы писали и в Москве, это скорее стиль, чем география. И вот была мастерская художественного шитья. Вышивания. Лучшие на Руси вышивки золотой и серебряной нитью. До Петра светской живописи не было, только религиозная, а это те же иконы. Вышивали покровы для алтаря, плащаницы и делали такие вот вышивки — пелены с изображением святых. Поэтому их называли еще лицевым шитьем. Лица вышивались. По мастерству, по технике лучшего ничего на Руси не было. Посмотрите, посмотрите: сплошной золотой покров, а он из отдельных нитей. Волосок к волоску.

Мы склонились над пеленой.

— Наша, северная... — самодовольно проговорил Григорий.

— Прекрасная вещь! — вздохнул я.

— А чем она прекрасна? Вот я не понимаю. Ручки маленькие, ножки как у рахитика... На людей непохожи. Что вот в них ценится? И в иконах тоже?

— Разве в этом дело?

— А в чем дело? — настаивал он.

— Это же время. Традиция, канон, только и всего. Мне это не мешает. Условность даже усиливает впечатление. Посмотрите, женщина с трагической судьбой. Это мать, мать, которая наперед знает, что ее сын погибнет. Ужасной смертью погибнет. Грусть, горе, скорбь... Это картина. Большой силы. А техника! Бесценная вещь!

— Хорошо, что вы не ломаетесь, не хитрите, говорите, что есть. — Он сворачивал уже пелену трубкой. — А то тут были одни москвичи, увидели и начали: «Так, тряпица... Ничего, в общем... Так себе...» Цену сбивали.

— А вы ее продаете?! Сколько же она стоит? — Я даже приблизительно не мог представить эту вещь, выраженную в деньгах.

— Нет, продавать я ее не собираюсь.

— Подождите, не убирайте, пожалуйста, хочу посмотреть обратную сторону, — взмолился я.

Григорий только распустил пелену и тут же собрал. Словно дразнил меня. На обратной стороне пелены по красной земле была вышита надпись, надпись большая, прочесть ее я не успел. Григорий с гордым видом засунул вновь свернутую трубкой пелену во внутренний карман пиджака.

Хоть мне и неприятна была такая невежливость с его стороны, но я искренне сказал:

— Да... Вам можно позавидовать. Да что говорить, такой вещи любой музей был бы рад. Ведь их остались считанные единицы. Специалисты, наверное, знают их всех «в лицо». Такую вещь грешно даже держать в своей коллекции. Интересно, как она вам досталась? Если не секрет.

— Как досталась? А очень просто.

И Григорий Петрович рассказал, что по роду своей службы часто приходится бывать в отдаленной сельской местности. В глухих деревеньках он всегда интересуется, не осталось ли каких-нибудь икон от стариков. И вот однажды один человек ответил ему на его вопрос так: «Икон у меня нет, а вот тряпка какая-то валяется. Она вроде иконы. Бабка ее берегла, в сундуке держала до самой смерти. Поставишь бутылку красного, я тебе ее принесу». «Посмотрим, что за тряпка, стоит ли бутылки», — ответил Адаров. И парень принес эту самую пелену. Увидев ее, Григорий сказал: «Да за такую тряпку ставлю две бутылки белого». «Две не надо, и белого не надо, — ответил парень, — я на работу иду. Ставь бутылку красного и забирай».

— Вот это да! Ох, повезло! — качал я головой. — Это надо! Подумать только!

Мы перешли на кухню. Хозяин предложил было выпить спирту, но я наотрез отказался. Стали пить жидкий чай, продолжая разговаривать про иконы. Я хотел продиктовать ему небольшой список популярной литературы по древнерусской живописи, но он, к моему удивлению, стал отнекиваться. Я настаивал, мне хотелось, чтобы он прочитал хотя бы одну книгу, самую простую и доходчивую, но он не стал ничего записывать, а спросил:

— Вот ты мне скажи, как ленинградцы добывают иконы?

Григорий Петрович несколько раз и раньше пытался перейти со мной на «ты», но у меня это почти никогда не получается с малознакомыми людьми.

— Ездят, как вы или я, собирают. Обмениваются, покупают.

— Сколько стоит такая Троица, что у меня? Храмовая, большая.

— Понятия не имею... Никогда не покупал.

Григорий, кажется, мне не верил.

— Где же ты взял свои иконы, если не покупал? У тебя же есть иконы.

— Собирал. Отдавали в подарок, в брошенных домах находил. В Тотьме одна совершенно незнакомая женщина подарила мне роскошного Николу XVI века. Я его реставрировал. Лучшая моя вещь.

Григорий стал расспрашивать меня о реставрации, и я рассказывал ему все, что знаю об этом. Жена его так и не вышла к нам и, когда он стелил мне на диване, что-то резко крикнула из коридора. Адаров вышел, прикрыл дверь, и в голосе его зазвучали уговаривающие, успокаивающие интонации. А когда они вместе стали переносить в маленькую комнату детскую кроватку, я пожалел, что не остался ночевать в палатке на берегу реки.

Перед сном я попросил Григория Петровича еще раз показать мне пелену, но он помялся и сказал:

— Давай завтра, а то рано вставать, да и вообще...

Что он имел в виду этим «вообще», я не понял. Но настаивать не стал.

Спал я неспокойно. Пелена «Богоматерь Владимирская» стояла передо мною и не давала уснуть. Чего греха таить, я думал о том, что Адаров владеет ею по недоразумению, что было бы куда лучше, справедливо, если бы такая вещь висела у меня в Ленинграде. Я мысленно перевешивал картины деда, витрины с финифтью и мелкой пластикой, чтобы найти место для «Богоматери Владимирской». И она сделалась центром композиции в большой комнате с высоким (четыре с половиной метра) потолком.

Казалось, не успел я заснуть, как Григорий Петрович разбудил меня. Он очень торопился, мы едва успели обменяться адресами и направились почти бегом к гаражу. При выходе из парадного Адаров опять тревожно оглянулся по сторонам и тогда уже пропустил меня на улицу. Пелены я так больше и не увидел.

4

Вечером того же дня я был в Сольвычегодске. Переночевал в общем номере маленькой деревянной гостиницы, а наутро стоял перед Благовещенским собором, который видел до этого лишь издалека, с другой стороны реки Вычегды. Вблизи собор оказался величественным сооружением из белого камня, храмом-крепостью. Высокие алтарные апсиды выглядели как крепостные укрепления, мощные лопатки-контрфорсы[9] словно символизируют неприступность, узкие щелевые окна — те же бойницы. Крепость, вросшая в землю навечно и непоколебимо. А за собором — река. Широкая, с чуть видимым противоположным берегом. Водный простор еще больше подчеркивает впечатление мощи крепости.

Мне известно, что у деда была такая картина: церкви Сольвычегодска, а за ними река. Называется она «Соляной городок». Но где находится эта картина, до сих пор неизвестно. «Соляной городок» несколько раз упоминается в письмах деда, он называл эту картину удачей и говорил, что она есть лучшее из того, что удалось написать на Севере. Искусствоведы ее долго искали, но так и не нашли. Отец как-то высказал мысль, что картина эта могла остаться в Сольвычегодске, ибо ни в Ленинград, ни в Москву дед ее не привозил.

Когда-то Сольвычегодск был столицей восточной части северного края и Урала. В XVI — XVII веках он принадлежал к числу городов, в которых происходило становление России как государственное, так и духовное, эстетическое. Именно здесь, в Великом Устюге, в Тотьме и в Сольвычегодске, в городах, стоящих на водных путях в Архангельск и в Европу, закладывались основы торговли с Западом, именно здесь создавались величайшие произведения русского искусства, являющиеся теперь предметом нашей гордости и восхищения. Сольвычегодск сделался нынче небольшим селом с несколькими лечебными заведениями. Сюда приезжают для лечения грязями одновременно сотни три больных. Они и становятся основными посетителями музея в нелетнее время. Но и летом туристов тут не так уж много, куда меньше, чем в Пскове или Новгороде. От Котласа сюда добираются водой. Кругом всё топи да болота.

Пройдя по городу, я обнаружил еще школу-интернат, клуб, библиотеку да несколько магазинов. Вот и весь город, все достопримечательности, если не считать стоящего в стороне собора Введенского монастыря и еще одной полуразрушенной церковки. От самого Введенского монастыря не осталось никаких следов, но церковь его еще стоит и радует любителей русской старины, ибо храм этот великолепен. В нем архитекторы воплотили все лучшее, что принесено русскими в строительство в XVII веке, а это был век расцвета нашей архитектуры. По своему совершенству это храм такого же порядка, как церковь Иоанна Предтечи в Ярославле, церковь Вознесения в Великом Устюге или храм в Филях в Москве. Красный кирпич и украшения из резного камня, затейливый резной орнамент входного крыльца, фигурные колонки, капители, арки, гирьки, карнизы, причудливые наличники окон и, наконец, замечательные пятицветные изразцы — вся эта пестрота не рябит в глазах, не раздражает, а складывается, если чуть отойти, в единое целое, в монументальный храм, величественно устремленный ввысь... Было у зодчих, создавших собор Введенского монастыря, чувство меры: еще бы чуть-чуть пестрых деталей, и общая композиция была бы нарушена, расплылась бы, разменялась на мелочи. Но они грань эту не перешли.

Интересно, что два сохранившихся здесь храма как бы стоят по краям золотого века Сольвычегодска. Благовещенский собор Аника Строганов начал строить в 1560 году, а церковь Введенского монастыря другой Строганов — Григорий, поставил в самом конце XVII столетия, с окончанием которого началось стремительное увядание Сольвычегодска и всего края. И вот судьба распорядилась так, что из тринадцати церквей города, из тринадцати памятников русской архитектуры, памятников истории и культуры Севера и всей Руси, не были взорваны и развалены неразумными людьми именно эти два храма — самый первый и самый последний.

Ходил я вокруг Введенской церкви, смотрел на ее пышное великолепие, и душа моя пела. Казалось, я давно уже знаю этот храм, будто я вырос возле него, а может быть, я родился здесь. Мало того, мне чудилось, что я знаю его сто и даже двести лет. Припоминалась прочитанная где-то история о том, как один человек ни с того ни с сего заговорил на древнем языке, на языке, который давно уже исчез, забыт и знают о нем только немногие ученые. И когда ученые послушали того человека, они были поражены: он действительно говорил на языке, которому никогда не обучался. Не знаю, так ли это было и было ли вообще, возможно, это просто сказка; тем не менее во мне смутно ворочались какие-то воспоминания, связанные с этим храмом, очень-очень далекие впечатления, которые никак не могли всплыть на поверхность моей памяти, а пробудились и ожили где-то в подсознании, в самой глубине души.

5

Музей открылся, но директора еще не было. В ожидании его я постоял посередине Благовещенского собора, рассматривая фрески и иконостас. Прежде чем ехать сюда, я кое-что почитал и теперь узнавал знакомое мне по книгам. Стенная роспись 1600 года, монументальная живопись московских мастеров, была ремесленно записана позже масляными красками. Первоначальные фрески остались лишь в алтаре и в левом приделе. Они выгодно отличаются от поздних росписей мягкостью колорита, плавностью линий и всей столь дорогой мне манерой древнерусского письма.

Все иконы иконостаса, за исключением верхнего ряда, писаны были в XVI веке лучшими иконописцами Оружейной палаты. Имена их известны. Верхний же ряд относится к XVII столетию. Как ни парадоксально, строгановских икон, выделяемых теперь в отдельную школу, в Сольвычегодске почти нет. Больше тут икон московских. Под высокими сводами храма гулко прозвучал перестук женских каблуков.

— Пришел Иван Игнатьевич, — сказала единственный научный сотрудник музея, она же экскурсовод Мария Васильевна, седовласая подтянутая дама.

Она заперла за мной тяжелые двери, и по узким лесенкам с каменными высокими ступенями мы прошли в небольшую келью со сводчатым потолком.

Директор музея, Иван Игнатьевич Портнов, оказался мужчиной лет пятидесяти, небольшого роста, лысоватый, с брюшком и маленькими глазками без ресниц. На его пиджаке с одной стороны были планки медалей в один ряд, а с другой — значок техникума. Судя по изображенной на значке раскрытой книге, можно было предположить, что директор закончил какой-то гуманитарный техникум, скорее всего, педучилище. Такой значок называется «поплавком». Когда я познакомился с Портновым, то подумал, что, раз взглянув на него, можно в общих чертах рассказать его биографию: местный, перед войной или во время войны кончил педучилище, воевал; после войны учительствовал, а затем его выдвинули на руководящую работу. «Надо будет потом проверить, угадал ли я», — подумалось мне.

Я представился. Нельзя сказать, чтобы Иван Игнатьевич был приветлив, он смотрел строго и подозрительно. Я говорил, он молчал, задав один-единственный вопрос: что мне здесь надо. И только когда я рассказал о своем деде и о том, что хочу увидеть его произведения и ищу одну утерянную картину, он наконец вяло улыбнулся:

— Так вы тот самый? Внук, стало быть. И тоже художник?

— Не могу сказать, что художник, это было бы слишком самонадеянно, но рисую, пишу акварели и маслом.

— Скромность украшает человека, — сказал директор, и слабая улыбка покинула его лицо. — Понимаете, у нас здесь историко-художественный музей, материальные ценности... Бывают всякие случаи. И мне надо... я должен посмотреть ваши документы.

— У меня есть письмо специально для этого случая. Из Русского музея. Вот, пожалуйста, — протянул я ему отношение, в котором содержалась просьба показать мне запасной фонд музея.

Он внимательно прочитал письмо и спросил:

— А еще что у вас есть?

— А что еще нужно?

— Паспорт есть?

Достав паспорт, я подал его Портнову:

— Пожалуйста. Я понимаю...

Иван Игнатьевич не просто взглянул на фамилию и фотографию, он внимательно рассмотрел глубоко втиснутую в фотографию печать, поворачивая паспорт к свету, пролистал его весь, прочитал отметки о браке и прописке.

Меня стало это уже злить. Я чуть было не спросил, будем ли мы делать отпечатки пальцев, но сдержался и сказал:

— Больше всего мне хотелось бы найти картину Сергея Сергеевича Д. с панорамой города. Он писал ее с колокольни. Довольно большой холст, что-нибудь семьдесят на пятьдесят. Картина называется «Соляной городок». Она никогда не репродуцировалась, поэтому мне хотелось бы сфотографировать ее на крупноформатный диапозитив. Для этого нужен свет. Правда, рано еще об этом говорить, дал бы бог ее сначала найти.

В ответ мой собеседник встал из-за стола, открыл дверь кельи и крикнул:

— Марья Васильевна!

Эхо загудело в центральном барабане храма, закричали галки.

— Закройте музей, — приказал директор, — повесьте табличку, и пойдем все вместе в фонды.

— Хорошо. — Мария Васильевна повернулась, чтобы выполнить приказание.

— Да! — остановил ее Иван Игнатьевич. — Что у нас есть художника Д. в экспозиции?

— Теперь ничего нет. У нас же в левом приделе выставка утвари.

— Правильно, — согласился директор.

— А висели две вещи: «Портрет протодьякона» и «Дождь на реке», — четко и сухо отвечала Мария Васильевна.

«Кончала гимназию, — подумал я. — Тоже учительствовала после революции. Носила пенсне и высокие ботинки со шнуровкой, как моя бабушка. Какие бури занесли ее сюда?!»

— Все, запирайте, — сказал директор, — мы сейчас спустимся.

В темных, узких коридорах и на крутых лестницах хоть и было темновато, но туда все же доходил отраженный от стен слабый свет окон-бойниц. В подвалах, куда мы спускались, стояла кромешная тьма. Двигаясь некоторое время ощупью, придерживаясь стены, мы остановились в полной темноте. Мария Васильевна нащупала выключатель, и перед массивными коваными дверями загорелась тусклая от пыли лампочка.

— В этих подземельях, — проговорил Иван Игнатьевич не без удовольствия, — держали провинившихся и неугодных Строгановым людей. Даже московские послы сюда попадали. Есть такие камеры, откуда перед войной, когда оборудовали помещение, вывозили человеческие кости машинами. Вот что творилось при самодержавии.

Зазвенели ключи, заскрежетало железо, и вот уже Мария Васильевна смахивает сухой тряпкой пыль с картин, а я рассматриваю их и расставляю вдоль стеллажа. Всего тут оказалось десять этюдов деда и четыре его картины. Почти все были мне незнакомы. Все, кроме известного портрета протодьякона, изображали северные пейзажи. Дед любил вносить в пейзаж одну человеческую фигуру или строение, обычно стоящую вдали церквушку. Ведь именно ее куполок определял издали человеческое жилье. Так и плыли по реке когда-то наши предки — от одной церковки к другой. И этюды и картины написаны в одной манере и в одном колорите: свинцовое небо, стальная вода, черный лес, белые пятна снега.

Холста с панорамой Сольвычегодска не оказалось среди работ деда.

— Такой картины Д. у нас нет, совершенно определенно могу сказать, — утверждала Мария Васильевна. — Я работаю здесь много лет и знаю наши фонды.

— Я тоже не помню, — поддакнул Портнов.

— Есть у нас картина с изображением городка конца прошлого столетия, картина неизвестного художника. Она висит в отделе истории. Можете посмотреть.

Я немного огорчился неудачей, мне так хотелось найти эту картину деда! Только для этого и был выбран маршрут по Вычегде. Если ее нет и здесь, значит, она безнадежно утрачена.

На всякий случай я пошел с ними в отдел истории и там, рядом с кандалами и рисунком деревянного дворца Строгановых, обнаружил картину «Соляной городок». Не узнать ее просто нельзя: та же манера, тот же колорит. Слева на переднем плане дана часть купола, второй план — город со множеством церквей, и дальний план — вода.

Я смотрел и улыбался. Они оба вопросительно глядели на меня, а я молчал и улыбался.

— Уж не она ли? — робко спросила наконец Мария Васильевна.

— Она.

Тут я принялся рассказывать им все, что мне было известно о «Соляном городке». Рассказал, как дед приезжал сюда в 1886 году к своему сосланному в Сольвычегодск брату-народовольцу. Как писал он в письмах об этой картине, называя ее своей удачей, как искали ее искусствоведы, как погибший на фронте мой отец советовал мне попытать когда-нибудь счастья именно здесь. Видимо, мое воодушевление передалось в какой-то степени и моим слушателям. Иван Игнатьевич стал не только улыбаться, но и гыкать, а Мария Васильевна спросила, не могу ли я прислать им копии писем деда.

— Мы бы сделали выставку работ Сергея Сергеевича и использовали бы письма для экспозиции, — сказала она.

Я пообещал прислать. Пообещал, а сам, грешным делом, подумал: «Не здесь надо делать выставку с этой картиной, где ее увидят всего несколько больных с грязей. Картину надо перевозить в Русский музей».

— Поздравляю вас, — говорила научный сотрудник музея, — мы сделали сегодня интересное открытие. Скажите, пожалуйста, вы думаете писать что-нибудь по этому поводу?

— Я — нет. Но полагаю, нашим открытием заинтересуется Русский музей. Ждите оттуда гостей в ближайшее время. А теперь давайте снимем картину и вынесем ее на свет: надо сделать несколько цветных слайдов.

Иван Игнатьевич помрачнел.

— Нет, — сказал он, — этого делать мы не будем.

— Почему? — удивился я.

— Не уполномочены, — невозмутимо ответил директор. — В письме Русского музея ничего об этом не сказано. Да мы Русскому музею и не подчиняемся, нами руководит районный отдел культуры. Надо получить разрешение.

— Иван Игнатьевич, но при нас же... — пробовала вступиться Мария Васильевна.

Но он только сверкнул на нее своими маленькими глазками:

— Нет! Не имеем права.

— Но здесь, на стене, я не могу ее сфотографировать, не хватает света. Что случится, если мы вынесем ее к входной двери?! — просительно, но уже с раздражением проговорил я.

Но тот стоял на своем:

— Без специального разрешения снимать копии и фотографировать в музее нельзя.

Ну что ты скажешь?!

— Не могли бы вы объяснить мне, уважаемый Иван Игнатьевич, смысл этого запрета? — Я уже с трудом сдерживал себя.

— Могу. Смысл могу, — парировал он. — Пойдемте со мной.

6

Мы прошли в отдел древнерусского искусства, миновали несколько комнат и остановились в зале со строгановским лицевым шитьем. Я успел только заметить знаменитую пелену с изображением Дмитрия-царевича и огромную плащаницу «Олигрин Коряжемский», которые знал по репродукциям, как Иван Игнатьевич подвел меня к закрытой легкой занавеской стенке из фанеры и отвел занавеску в сторону. Слева висела пелена «Богоматерь Казанская», а правая часть стенки была пуста.

— Вот здесь, — ткнул пальцем в пустое место Портнов, — висела пелена «Богоматерь Владимирская». Почти три года назад эта пелена была отсюда похищена при таинственных обстоятельствах. Специальной комиссией, созданной следственными органами, в которой участвовали товарищи из музеев Кремля, пелена была оценена не менее чем в пятьдесят тысяч рублей. Не менее чем в пятьдесят тысяч рублей, я подчеркиваю. Это «не менее» говорит о том, что она стоит дороже. Государственное хищение стоимостью более пятидесяти тысяч рассматривается Уголовным кодексом РСФСР как особо тяжкое преступление и наказывается высшей мерой наказания. Был объявлен всесоюзный розыск. Разосланы фотографии этой вещи, приняты и еще кое-какие меры, о чем вам не полагается знать, но пелены не нашли. Никаких материалов следствие до сих пор не имеет.

Иван Игнатьевич остановился, но я, совершенно ошеломленный, тоже молчал. Тогда, кинув на меня победоносный взгляд, он продолжал:

— Директором тут в то время была одна женщина. Очень уж умная была. Слишком образованная. Сняли ее за это. А я тогда работал в горисполкоме. Образование у нее, может быть, побольше, чем у меня, мы во время войны педучилище в Тотьме заканчивали за полтора года вместо трех, некогда было долго учиться, зато порядок заведен в музее иной. Теперь тут мышь не проскочит. Вот почему нельзя фотографировать. Ясно вам теперь?

— Ясно...

Мне стало ясно совсем другое: я обязан удостовериться в том, что видел не эту, не краденую, а другую пелену. Я уже твердо знал, что не найду себе покоя, пока не буду уверен в том, что у Адарова была не эта пелена. С Иваном Игнатьевичем дела иметь не хотелось, и я судорожно думал о том, как мне поступить.

Не исключено ведь, что это совсем другая пелена. Разве не могли строгановские мастерицы изготовить несколько «Богоматерей Владимирских», несколько «Казанских» или «Тихвинских»? Сколько «Спасов на троне», «Спасов во славе» и «Спасов Вседержителей» писал за свою жизнь каждый иконописец в те времена? Один человек мог создать сотни таких икон. Так почему же это должна быть обязательно именно та пелена? Нет... спешить не надо.

— Мы подозреваем двух московских художниц, — говорил тем временем Портнов, — они работали в музее перед похищением пелены 16 дней, снимали копии со старинных тканей. Когда мне об этом доложили (а я в то время исполнял обязанности председателя горисполкома), я сразу принял меры: следственные органы произвели выемку почтово-телеграфной корреспонденции, произвели обыск и личный обыск, установили наблюдение. Понятно, художницы ударились в амбицию, в слезы, жалуются и так далее. Им удалось послать телеграмму в Москву. Разрешили уехать. Но они все же имели возможность в день кражи двенадцатичасовым катером отправить с кем-нибудь пелену в Котлас. Из Сольвычегодска в Котлас летом идут два катера: в двенадцать и в шестнадцать. Пассажиров вечернего катера мы проверили, а утреннего — нет. Народу ехало тогда много, июль, самый разгар лета, на катере было много неизвестных личностей.

«Григорию пелена досталась от сына умершей старухи, — думал я, — значит, она никак не могла быть украдена из музея. Она сто лет пролежала в сундуке. Пелена очень просто могла погибнуть, ее могли выбросить, использовать на тряпки. Это счастье, что она попала к Григорию, хотя место ей, безусловно, в музее. Однако если я сейчас скажу Ивану Игнатьевичу об Адарове, он скрутит Григория в бараний рог. Оскорбит достоинство человека, это ему ничего не стоит. А я буду выглядеть доносчиком».

Мне представилась такая сцена.

«Иван Игнатьевич, — сказал бы я, — послушайте меня внимательно. Подобную пелену я видел вчера вечером. Да, да, я утверждаю, что не позже чем вчера я собственными глазами видел строгановскую пелену XVII века «Богоматерь Владимирская» и держал ее в руках. Возможно, эту самую пелену, вот отсюда», — кивнул бы я головой в сторону пустого места на стене.

У Портнова отвисает челюсть. Маленькие его голубые глазки стали круглыми.

«Вы шутите?» — спросит он осторожно.

«Помилуйте, какие могут быть шутки? Если хотите, я могу вам описать, как она выглядит, дать основные приметы, так сказать, а вы решите сами, она ли это».

«Да, пожалуйста...»

«Размером она такая же приблизительно, как эта, «Казанская», — кивнул я опять на стенку. — Основа темно-красная или малиновая. По сюжету это Богоматерь «Умиление», то есть младенец изображен прикасающимся к щеке матери. Изображение вышито золотой и серебряной нитями; кажется, еще цветным шелком. Внизу надпись. Вот что написано, не разобрал. Думаю, «Богоматерь Владимирская» и написано. По нижней стороне бахрома из кистей. С обратной стороны золотом вышита большая надпись. В ней упоминается фамилия Строгановых».

Иван Игнатьевич схватит вдруг меня за руку. Прямо как будто я к нему в карман залез. Я попытаюсь вырвать руку, но хватка у него, наверное, бульдожья.

«Пройдемте, — скажет он, — пройдемте в мой кабинет».

И я буду чувствовать себя униженным и оскорбленным. Затрясусь весь от негодования и скажу:

«Прежде всего отпустите мою руку. Что за хамство такое?! Я не собираюсь никуда бежать».

Он разомкнет пальцы.

«Вот теперь пойдемте, — скажу я, сдерживаясь, — а то что за манера брать человека за шиворот?! Я удивляюсь вам, Иван Игнатьевич!»

«Садитесь. — Портнов подчеркнуто сухо произнесет мое имя и отчество и укажет на стул. — Отвечайте на мой вопрос: «Где, когда и при каких обстоятельствах вы видели пелену «Владимирская Богоматерь»?»

Ах, как бы хорошо было отшить одной фразой, поставить на место этого сомкнувшего на моей шее свои железные челюсти бульдога! Но я знаю, что растеряюсь и не смогу этого сделать. Только потом уже, спустя некоторое время, придумал бы я несколько фраз, которые надо было сказать в тот момент. Такую, например: «Потрудитесь, глубокоуважаемый Иван Игнатьевич, изменить тон разговора. Я считаю для себя унизительным разговаривать с вами». Нет, нехорошо. Лучше так: «Не кажется ли вам, уважаемый Иван Игнатьевич, что ваше хамское поведение не способствует успеху дела? Пелену нашел я, и именно я буду решать, как здесь поступить». Тоже не очень... Но, скорее всего, я бы сказал:

«Поймите, я не собираюсь ничего скрывать, но мне не нравятся ваши методы. У меня есть свой план, послушайте, пожалуйста. Я видел ее в одной частной коллекции, у человека, который пригласил меня переночевать, кормил и поил меня. Донести на него в милицию я считаю для себя неприемлемым. Да и незачем доносить, надо сначала убедиться в том, что это та самая пелена. А если это она, тоже доносить не буду, ведь он не преступник какой-нибудь, он даже не знает, что она краденая. Я сейчас поеду к нему, сравню с фотографией, которую вы мне дадите, и, если окажется пелена краденой, я объясню этому человеку, в какую неприятную историю он попал. Ему ничего не останется, как немедленно принести пелену и вернуть музею. Ему просто некуда деться, это единственный выход для него. И все будут довольны. Мы избавим человека от ненужных оскорбительных подозрений, у меня будет совесть чиста и перед ним и перед музеем. Главное во всем этом — вернуть пелену обратно в музей, так я понимаю».

«Нет, уважаемый товарищ Д., — скажет Портнов, — я понимаю иначе».

Он протянет руку за телефонной трубкой, наберет номер и скажет:

«Милиция? Это кто, Иванов (или Петров)? Немедленно приезжайте в музей. По делу пелены «Богоматерь Владимирская».

— ...С тех пор прошло уже более двух лет, — услышал я вновь голос Ивана Игнатьевича, — но дело остается нерасследованным, тяжкое преступление не раскрыто. Теперь вам понятно, почему у нас нельзя фотографировать без разрешения отдела культуры? Вот где у меня сидят эти художники, любители искусства, — похлопал он себя по жирной шее.

— Вы говорили, Иван Игнатьевич, что у вас есть фотография этой пелены. Не могли бы вы дать мне такую фотографию?

— Зачем? — насторожился он.

— Ну, как вам сказать... Я бываю в Ленинграде, да и в Москве у художников, среди них немало коллекционеров. Чем черт не шутит, может быть, встречу.

— Нет, самовольно дать не имею права.

— Ну, хорошо, тогда хоть покажите мне ее.

— Не могу, — стоял он на своем.

Я понимал, что настаивать бесполезно. И попросил его сказать, чем она отличается от других строгановских вышивок на эту тему, как ее отличить.

— Каждая пелена, — сказал он, — имеет с обратной стороны слова: кто ее вышивал или по какому заказу. Но эта пелена не была сфотографирована с изнанки, и что на ней написано, неизвестно.

К счастью, оказалось, что это знает Мария Васильевна. На обратной стороне похищенной пелены золотом по красному вышиты слова: «От Андрея Семеновича и Дмитрия Андреевича Строгановых...» Остального текста Мария Васильевна не помнила. Этого для меня было вполне достаточно. Мария Васильевна сообщила мне также, что у пелены есть особая примета: идущая по нижнему краю бахрома из серебряных и золотых нитей, сплетенных в кисти, имеет изъян: отсутствует крайняя, самая правая, кисточка, потом через две кисточки не хватает еще трех.

7

Я не мог быть в этом совершенно уверенным, но мне все-таки казалось, что у виденной мною пелены тоже не хватает кистей. И это не давало мне покоя. Когда я держал ее в руках, у меня не было необходимости и времени запоминать мелкие детали в подробностях. Она поразила меня целиком, как явление, как уникальная вещь, как произведение русского искусства, как драгоценность, случайно попавшая в руки невежды. Она покорила меня своей достоверностью, многовековой пылью и засаленностью трех веков.

И все-таки у нее недоставало чего-то в правом углу. Что-то такое было... Вместо того чтобы из Сольвычегодска поехать в Котлас и оттуда в Ленинград, я опять направился в Коряжму.

Дверь мне открыла жена Адарова — Людмила. Оглядев меня с ног до головы, словно видела впервые, она не ответила на мое «здравствуйте», мрачно объявив, что Григорий уехал в Ленинград сдавать экзамены. Она хотела уже захлопнуть дверь, но вдруг передумала и отступила в переднюю.

— Вы, кажется, скупаете иконы?

— Нет, нет! Боже упаси! Но меня интересует одна вещь, которую мне Гриша показывал. Я хочу еще раз ее посмотреть, если можно. Вышивка старинная. «Богоматерь Владимирская». Знаете?

— Знаю, конечно. Она у нас три года валяется. Я хотела ее выбросить на помойку, так этот идиот такой шум поднял из-за нее! Вы хотите ее купить?

— Я бы с удовольствием купил ее, но, наверное, без Григория это неудобно... И потом, сейчас...

— Удобно, удобно, все удобно, — перебила меня Людмила. — Вы можете взять любую икону, выбирайте что хотите. Хоть все забирайте. Проходите, смотрите, выбирайте, что вам понравится, а я сейчас. — Она пропустила меня в большую комнату, где были сложены иконы, а сама пошла к ребенку, который во время нашего разговора беспрерывно плакал.

Сначала, ничего не трогая, я внимательно осмотрелся. Пелены нигде не было видно. Тогда я стал перебирать сложенные в углу домовые иконы. Они были мне знакомы, и я перекладывал их, ища пелену. Перебрал все и хотел уже было браться за большие иконы, когда вошла Людмила. Вместо халата на ней было красивое платье, она причесалась и превратилась в довольно привлекательную молодую женщину. Правда, несколько вульгарную.

— Ну, выбрали что-нибудь? — спросила она.

— Меня интересует только эта вышивка. Не знаете, где она?

Людмила порылась в шкафу, открыла сервант, заглянула за диван.

— Не видать, — сказала она. — Может быть, среди икон?

Мы перебрали все храмовые иконы, которые я еще не смотрел, но пелены не нашли.

— В другой комнате ее не может быть? — спросил я, теряя надежду найти пелену.

— Нет. Туда эту грязь я не допускаю. Сдалась вам эта вышивка! Возьмите что-нибудь другое. Смотрите, сколько тут этого добра.

— Да, но мне нужна только эта пелена.

— Чего в ней хорошего?! Старая, грязная тряпка. Да еще рваная.

— Разве она рваная? — насторожился я.

— Бахрома у нее оборвана. Этот идиот все приставал ко мне, чтобы я ему сделала кисточки для бахромы. Все нитки искал подходящие.

— Да, кистей у нее не хватает. Только я не помню сколько, — говорил я как можно равнодушнее, а сам весь похолодел от страха.

Мне казалось, я выдаю свое волнение, и она это чувствует. Когда говоришь убежденно и сам веришь в то, что говоришь, люди невольно поддаются твоей убежденности. Когда внутри у тебя сомнения и ты только делаешь вид, что убежден в своей правоте, люди моментально это чувствуют. Моя мама всегда узнавала, говорю ли я правду или лгу. Людмила, кажется, ничего не заметила.

— Четырех кисточек там всего не хватает, — сказала она и добавила: — Давайте диван отодвинем, может быть, за диван упала. Один раз у нас так было.

Я бросился ей помогать, но ни за диваном, ни в самом диване мы ничего не нашли. Опять заплакал ребенок. Людмила вышла и вернулась с дочкой на руках.

— Ну что? Будете брать что-нибудь? — Очевидно, ей стало уже надоедать. — Этот гад уехал и мне ни копейки не оставил. Забирайте хоть всё.

— Нет, спасибо. Вы извините меня за беспокойство, ради бога.

— Ничего не купите? Так я все выброшу к чертовой матери! Мне давно осточертело это барахло. Пока Гришки нет, возьму и выкину всё на помойку. Никто не подберет. А с ним, дураком, все равно жить не буду. Псих настоящий. Он умный, а я дура, не понимаю, что каждая такая икона тысячу стоит. А сам ни разу ни одной штуки не мог продать. Кому они нужны? И в Ленинград возил, и в Архангельск, да все обратно привез. Иностранцы не покупают, потому что вывезти не могут, а русским они задаром не нужны. Один раз сюда приезжали из Москвы, хотели кое-что взять, так он такие цены заломил, что они смеялись. По пятерке, говорят, за штуку возьмем, да и то не всё, а только шесть икон. Не отдал. Наверное, и вышивку эту сейчас с собой взял. Иначе где же ей быть? Хотите, берите всё по пятерке. Но только сразу все, чтоб ни одной не осталось. Можно запаковать и в багаж сдать.

— Понимаете, меня интересовала только эта вышивка.

— Сколько бы вы за нее дали? Я пожал плечами:

— Отдал бы все, что у меня есть с собой. Оставил бы только на дорогу.

— А сколько же у вас с собой? — ничуточки не смущаясь, спросила Людмила.

— Рублей семьдесят — восемьдесят, — ответил я. А сам подумал: «Может быть, она торгуется? Может быть, пелена у нее и она хочет продать ее подороже?» Поэтому я спросил на всякий случай: — Вы отдали бы за эту цену?

— Конечно, отдала бы, — ответила она, — на кой она мне черт нужна?!

— Скажите, пожалуйста, — спросил я, — вы не помните, что написано на ней с обратной стороны?

— Там по-старинному написано, — ответила Людмила, покачивая дочку из стороны в сторону. — Знаю только, что-то про Строгановых.

— Жаль, что мы ее не нашли...

— Да он взял с собой, это точно. Икон не повез, с маленьким чемоданчиком поехал, а ее взял. Куда ей еще деваться? Все время здесь валялась.

— Тогда, может быть, еще не все для меня потеряно, — сказал я совершенно искренне, — Григорий должен позвонить мне. Да я и сам могу найти его в Ленинграде. Я буду там завтра.

— Скажите, что он может сюда не приезжать. Пусть едет сразу к своей мамочке. Это гад, с которым жить невозможно. Тихая сволочь, все исподтишка, точно как его мамочка. Кулаки проклятые! Всё деньги копит, по рублику собирает, по копеечке. Мотоцикл с коляской купил — мало ему! Давай ему «Жигули»! У ребенка теплого одеяльца нет, стыдно на улицу выйти. Я уж про себя не говорю. За два года, что мы живем с ним, один халат только купил. И то к свадьбе. Приедет, я ему дверь не открою. Так и скажите. Пусть катится к своей мамочке! А иконы я выкину. Сволочь проклятая!

— Зачем же так... Я надеюсь, у вас все наладится. У вас семья, дочь, об этом нельзя забывать. — Я уже направился к двери и тут решил сделать последний ход. — До свидания, — сказал я, — еще раз извините меня за вторжение. Кстати, вы так и не нашли подходящих ниток, чтобы сделать недостающей кисти? А то дали бы их мне, я бы сам починил в Ленинграде.

— Я и не искала, — ответила она сердито, — нужно мне очень!

— А как они оборвались, в одном месте где-то или по одной?

— С правой стороны. Первая кисточка и потом еще три.

8

Когда я вернулся в Ленинград, у меня оставалось четыре дня отпуска, и я решил, не откладывая на следующий день, сразу же начать поиски Адарова. Но разыскивать его мне не пришлось. Утром он сам позвонил, осведомился, доволен ли я своим путешествием, спросил о здоровье. Я пригласил его в гости, предложил приехать прямо сейчас, обещая показать свои коллекции и ссылаясь на то, что, когда я выйду на работу, нам уже труднее будет встретиться.

— Вы один дома? — поинтересовался Григорий.

— Один. Вы знаете, у нас такая жизнь... Жена целый день в своей больнице, уходит чуть свет. Мы даже слова не успели друг другу сказать. Теперь только в субботу и расскажу ей о своих впечатлениях.

— А когда вы приехали?

— Ночью, воркутинским.

— Как вас найти? — спросил Григорий.

— Канал Грибоедова, восемь. Это в центре, недалеко от Невского и рядом с Русским музеем. Старинный двухэтажный дом с колоннами, бывший иезуитский колледж. Парадное у нас закрыто, — объяснял я, — вход со двора, подъезд номер два. В нем всего четыре квартиры, две внизу, а наша на втором этаже. Квартира одиннадцать, в левом углу. У нас там свет не горит, да это ничего, найдете.

Когда он вошел, обычно приветливая к гостям Оладья набросилась на него, как на самого лютого врага. Я еле успел схватить ее за ошейник. Никогда с ней такого не было. Охотничьи собаки ласковые животные, и наша раньше себя так никогда не проявляла. Ну, бывало, порычит, полает иногда, а здесь прямо бросается и норовит укусить. Пришлось увести ее в другую комнату, где она еще долго лаяла и скреблась в дверь.

— Ее можно простить, — сказал я напуганному Григорию, — она ждет щенков, поэтому и нервничает.

Он неодобрительно покачал головой.

На самом деле причина тут совсем в другом. Люди, которые привыкли видеть собаку только на цепи и воспринимать ее как скотину, приносящую пользу хозяйству тем, что она сторожит его, такие люди всегда боятся собак. А собаки это удивительно тонко чувствуют. Я не знаю, каков тут механизм, как собака понимает, что человек ее боится, то ли само поведение его говорит об этом, то ли испытывающий страх человек выделяет какие-то специфические запахи, то ли и то и другое вместе, но всякая собака сразу и безошибочно определяет страх. На человека, который ее не боится, собака не бросится. Конечно, если она специально не обучена этому.

Я провел Григория в кабинет, усадил в старинное кресло и зажег перед ним спиртовку кофеварки, постоянно стоящей у меня на подносе и всегда готовой к приему гостей. Но сидеть он не стал, сразу принялся рассматривать картины, мебель, бронзу, экспозицию финифти и мелкой пластики — словом, все, что составляло в целом кабинет деда, потом отца, а теперь мой кабинет. Я люблю показывать свои коллекции знатокам, но не таким гостям, как Адаров, которые старинную бронзу называют латунью, а фаянс — фарфором. Если предметы искусства ничего не говорят человеку сами по себе, то короткие объяснения здесь не помогут. Можно растолковать разницу между фарфором и фаянсом, но ни один экскурсовод не способен «объяснить» произведение искусства. В лучшем случае он может рассказать о своем восприятии этого произведения искусства или, как чаще бывает, воспроизвести чьи-то чужие представления, передать чужие идеи. Но искусство тем и сильно, тем и прекрасно, что в каждом из нас оно порождает свои собственные, единственные и неповторимые мысли и чувства. Хотелось бы знать, какие же чувства пробуждают в душе Адарова его иконы. Ведь раз он собирает их, значит, они говорят что-то его душе. Неужели он занимается этим только ради денег?

— Мебель у вас красивая. Старинная, — говорит Григорий, оглядываясь по сторонам, — теперь старинная мебель в моде. Я был в комиссионном на Разъезжей. Что там делается! Всё скупают. Вы, я гляжу, от моды не отстаете.

О господи! Ну что тут скажешь... Но я подавил в себе раздражение.

— Эта мебель стоит тут с начала прошлого века. Я ее только слегка реставрировал. Так что мода здесь ни при чем.

— А это кто? — ткнул он пальцем в портрет.

— Петр Д. Генерал-майор русской армии, участник Отечественной войны. Копия с портрета Доу, который висит в галерее двенадцатого года в Зимнем.

— Против своих воевал, значит?

— Он родился в России. А воевал против Наполеона.

— А это?

— Его сын, Сергей Петрович.

— А... а это?

— Эрве Д. Эмигрант времен французской революции. От него и пошли все Д.

— А это?

— Это мой дед, художник Сергей Сергеевич Д.

— Тот самый? Знаменитый?

Я промолчал.

— А кто его рисовал?

— Портрет работы Лансере.

— Тоже, что ли, из французов?

— Вы полагаете, что я француз? Мой дед считал себя истинно русским и любил подчеркивать это, поскольку был к тому же ярым русофилом. Вы не найдете в этой комнате ничего иностранного. Мебель — вся русская. Эти кресла с лебедями тысяча восемьсот десятого года или вот это письменное бюро, как и вся остальная мебель, изготовлены русскими мастерами. Живопись, — я указал на стену с картинами, — вся русская. О коллекциях финифти и мелкой пластики и говорить нечего. Фарфор и бронза тоже отечественные. Вы не найдете тут французской бронзы Кристофля или Барбадьена, немецкой, скажем, Шульца, Шефера или Штольца. Только изделия русских фабрик.

Но я напрасно распинался. Григорий тыкал пальцем во все подряд, без разбора, и я очень обрадовался, когда в кофеварке начало булькать и сквозь ее стеклянную крышечку стало видно, что кофе почернел.

— Кофе готов, давайте выпьем кофе, — предложил я и, не дожидаясь его согласия, стал накрывать на стол. Мне удалось усадить его, сунуть ему в руки хрупкую чашечку с кофе и направить разговор в нужное мне русло.

— Вы знаете, Григорий Петрович, я все не могу забыть вашу пелену «Богоматерь Владимирская». Какая прекрасная, какая удивительная вещь! Где она теперь?

— Дома. Где же ей быть? — ответил он и добавил: — Над диваном висит.

— Очень жалею, что не рассмотрел ее как следует, не прочитал надписей. Вернее, прочитал, но не до конца. По низу там, кажется, написано крупно: «Владимирская Богоматерь»?

— Наоборот: «Богоматерь Владимирская».

— Ну да, конечно, «Богоматерь Владимирская». А вот что там было вышито с обратной стороны, я не успел до конца прочитать, вы так быстро отобрали ее у меня... Помню только: «Андрея Семеновича и Дмитрия Андреевича Строгановых». Дата там есть какая-нибудь?

И он попался на мою удочку.

— Там написано так: «Дар Андрея Семеновича и Дмитрия Андреевича Строгановых собору Благовещения». А даты никакой нет, не стои́т.

Все. Притворяться, слава богу, больше не надо. Я мог говорить, что думаю.

— Давайте я вам еще налью. — Я взял у него чашечку, наполнил крепким кофе и передал обратно. — Пожалуйста. Теперь я прошу вас, Григорий Петрович, — начал я, — внимательно выслушать меня и извинить за маленькую хитрость, к которой пришлось прибегнуть. Дело очень серьезное, вы даже представить себе не можете, насколько это серьезно. Так вот, слушайте. Ваша пелена почти три года назад украдена из Сольвычегодского музея. Она оценена более чем в пятьдесят тысяч рублей, и, стало быть, воровство ее расценивается как крупное государственное хищение, как особо тяжкое преступление и наказывается высшей мерой. Вы об этом не знали, а я узнал случайно, попав в музей. Теперь я вам об этом сообщаю. Вы понимаете? Что нам остается делать? Мне думается, наш долг, ваш и мой, вернуть эту пелену музею. Помимо причин нравственного порядка, мы обязаны, видимо, поступить так и в силу существующих законов. Ведь хранение краденого тоже считается преступлением, если не ошибаюсь. Надо посмотреть, что говорит по этому поводу Уголовный кодекс. Так или иначе, «Владимирскую Богоматерь» придется срочно вернуть.

Я говорил, а сам следил за выражением его лица. Не могу сказать, чтобы оно изменилось. Он не вздрогнул, не побледнел и не покраснел. Глаза его ничего не выразили, кроме удивления. Он удивился. И не сразу нашелся.

— Вранье, — наконец проговорил он. — Кто вам сказал?

— Нет, не вранье. Дело в том, что украденная пелена имела особые приметы, хорошо известные, кстати, и милиции. Мне о них рассказали в музее. Этих примет две: надпись с обратной стороны, о которой вы сейчас говорили, и вторая примета заключается в отсутствии снизу пелены четырех кистей: самой крайней справа и через две кисточки не хватает еще трех. Что вы на это скажете? Я обратил на это внимание.

— Все точно, — еще более удивился Адаров, — но все-таки мне не верится. Не может быть! Моя пелена из бабкиного сундука. Она пролежала там сто лет. Я же вам говорил про старуху?

— Говорили. Вот тут как раз и таится какая-то загадка. Мы не знаем, как и когда попала пелена в сундук. Пьяница, продавший ее, мог напутать или выдумать, что она пролежала там сто лет. Я об этом много думал. Тут может быть много самых неожиданных вариантов. Представьте себе хотя бы такой: какие-то мальчишки-подростки из озорства украли «Владимирскую Богоматерь» в музее. Украсть ее, видимо, было несложно. Музей велик, пустынен и не охраняется так, как Эрмитаж, где в каждом зале сидит дежурная. В Сольвычегодском музее всего одна охранница, она же экскурсовод и научный работник. Пелена не картина в раме и не икона, писанная на доске. Свернул ее трубочкой и — под пиджак. Так вот, украли ее мальчишки из озорства, а куда деть, не знают. Принесли и отдали бабушке. Или просто бросили, а бабушка подобрала и в сундук. Могло так быть?

— Могло, — согласился Григорий.

— Вот. Могло быть и иначе. Мы не знаем, как это случилось, но факт остается фактом: ваша пелена три года назад украдена из музея.

— Что же теперь делать? Вы сообщили об этом кому-нибудь? — растерянно спросил он.

— Нет, не сообщал. Надо было бы рассказать директору музея, да не понравился он мне. Решил с вами договориться.

— Правильно сделали. Мы сами разберемся.

— Это еще не все.

Он молча смотрел на меня теперь уже тяжелым взглядом, что заставило меня невольно насторожиться.

— Вчера я был у вас дома, — продолжал я, — Людмила пелены не нашла.

Я хотел сказать ему, что мы долго ее искали, что жена на него очень сердита и хочет выбросить все его иконы, но что-то остановило меня. И когда он спросил, пустила ли она меня в комнату, я сказал:

— Нет, она была не очень-то любезна. Мы разговаривали с ней в прихожей.

— И долго она искала пелену?

— Не очень.

— Молодец Людмила, — улыбнулся он. — Я ей запретил в мое отсутствие что-нибудь показывать людям. Я ей сказал: «Кто бы ни пришел, никому ничего не показывай и в комнату не пускай». На стене висит Богоматерь, над диваном. Сейчас к нам много ездит разных... Как узнают о моей коллекции, так сразу лезут прямо в дом. Не спросясь. И все норовят купить по дешевке, дурачков ищут. Нечего... Так как будем действовать? — перешел он к делу. — Что посоветуете?

— Как только вернетесь домой, сразу поезжайте в музей и отнесите пелену. Там есть такой Иван Игнатьевич Портнов, директор. Серьезный мужчина, но вы его не бойтесь: вы же не украли ее, а принесли. Если он в порядке благодарности потянет вас в милицию, не смущайтесь, дайте показания в милиции. Думаю, в итоге они должны вас как-то поощрить. Денежную премию выдать, а может быть, и сделать нас с вами почетными гражданами города Сольвычегодска.

На этом и порешили. Я попросил его оставить свой адрес, но он сказал, что еще не устроился в общежитие, живет у знакомого и только к вечеру получит место. Он обещал звонить и до отъезда обязательно зайти (последний экзамен у него через три дня, после чего он сразу уедет). Да, да, конечно, он подробно опишет мне, как окончится эта история. Мы пожали друг другу руки, и он ушел.

9

Я ему больше не верил. Почему он лжет? Почему говорит, что пелена висит над диваном? И как хорошо у него это получается! Видимо, нельзя верить ни одному его слову. Пелена у него с собой, иначе быть не может. Он привез ее продавать, это ясно. Зачем я его отпустил?! Надо было идти до конца, припереть его к стене, теперь деваться ему все равно некуда. И надо спешить, пока он ее не продал или не уничтожил.

Сначала я позвонил своему другу Васе Котлярову, бывшему моему однокурснику. Теперь он проректор Политехнического по заочному отделению.

— Вася, — сказал я, — у меня к тебе очень важное дело. Я потом тебе все объясню, а пока надо срочно узнать две вещи: первая — где живет заочник третьего курса Григорий Петрович Адаров; второе — какие у него остались экзамены, когда и где он их сдает. Пока все. Очень срочно и так, чтобы, кроме нас, никто ничего не знал. Сколько тебе надо на это времени?

Вася хохотал.

— Ты перешел в частные детективы?

— Почти угадал, — сказал я, — преступление. И не простое, а особо тяжкое. Не до смеха, дело серьезное.

— Если серьезное, то ты и отнесись к нему серьезно. Прежде всего, ничего не делай сам, иди в милицию. Ты был в милиции, она в курсе?

— Пока нет. Но, видимо, надо.

— А ты знаешь, что такое «недонесение»?

— Нет, не знаю, — признался я.

— А я знаю. Немедленно иди в милицию.

— Я так и думаю сделать, но мне сначала надо еще кое-что уточнить.

— Ладно, — согласился он, — повтори, я запишу.

Я повторил, он записал и сказал, что позвонит минут через двадцать. В ожидании его звонка я успел вымыть и убрать чашки, переодеться. Вася все не звонил, и я решил посмотреть пока Уголовный кодекс. Уголовного кодекса я в нашем доме не нашел. Тогда я раскрыл энциклопедию на слове «недонесение» и прочитал следующее: «По советскому праву несообщение органам власти о достоверно известном готовящемся или совершенном преступлении, Н. представляет собой бездействие, пассивное поведение, в отличие от укрывательства (см.), которое выражается в активных действиях (сокрытие преступника или следов преступления). Если Н. заранее обещано преступнику, оно приобретает черты пособничества и рассматривается как соучастие в преступлении». И вот дальше: «...Президиум Верховного Совета СССР (указ от 4 мая 1947) установил ответственность за Н. о разбое и особо тяжких случаях хищения социалистической собственности». Прав Вася, надо идти в милицию. Как раз наш случай. Зазвонил телефон.

— Ну вот, записывай, — сказал Котляров. — Адаров Григорий Петрович, студент-заочник 3-го курса гидрологического факультета. Живет два дня в общежитии студгородка (я так и думал!). Измайловский проезд, дом 16, корпус 9, комната 341. Сдает два экзамена. Позавчера сдал на три политэкономию и сегодня сдает гидросооружения.

— Когда и где?

— На кафедре, в главном корпусе. Начало в двенадцать часов. Уже начали.

— И больше у него экзаменов нет?

— Больше нет.

И этого следовало ожидать!

— Послушай, в чем дело? — закричал вдруг Вася. — Ты можешь мне сказать в двух словах?! Я же знаю тебя, дурака, Дон Кихота Ламанчского! Обязательно наколбасишь. Что за тяжкое преступление? И что тебе там надо?!

— Вася, Вася, Василий Степанович, — поддразнивал я его по старой привычке, — проректору не к лицу так волноваться. И потом, что за тон? Что за жаргон? Приходи ко мне вечером, я тебе расскажу. Сюжет для детективного романа.

— Слушай, брось ты ерундить, — не на шутку забеспокоился мой друг, — я тебе приказываю, слышишь, приказываю немедленно приехать ко мне. К тому же речь идет о моем студенте. Понял?! Я тебя жду.

— Я сейчас как раз еду в институт.

Надев плащ, я вышел на улицу. Однако к проректору не попал. Не успел я подойти к институту, как увидел выходящего из него Адарова. Первым, наверное, сдал экзамен. Отвернувшись, я поднял воротник плаща. Григорий зашагал к станции метро. Я за ним. Понимая, что занимаюсь всего лишь игрой, я не мог отказать себе в этом удовольствии. Так уж устроен человек, играть любят и взрослые люди. И потом, нам надо было поговорить. Мне не хотелось становиться из-за него преступником, но и в милицию надо идти с «достоверно известным». Адаров спустился в метро и доехал до станции «Парк Победы». Поднявшись наверх, он направился к студгородку. Когда он собирался уже толкнуть входную стеклянную дверь девятого корпуса, я его окликнул.

Подошел и не узнал его: я увидел совсем другое лицо, лицо, перекошенное злобой, оскаленное, жестокое.

— Чего тебе еще? — медленно, сквозь зубы проговорил он.

— Хочу поговорить.

Адаров, как затравленный зверь, огляделся по сторонам и спросил:

— Паспорт у тебя есть?

— Есть. А зачем он?

Григорий кивнул в сторону дверей:

— Не пустят без паспорта.

Когда мы подошли к дежурной, он сказал, что я иду к нему заниматься. Дежурная отобрала мой паспорт, и мы оказались в лифте. Ехали молча. Лифт остановился на десятом этаже. Пропустив меня вперед, Григорий хлопнул железной дверью и пошел по коридору. Я последовал за ним. В комнате номер 341, которую он открыл, никого не было. Он сел на кровать, я на другую — напротив него.

— Ну, что? Что тебе надо, сука? — проговорил он угрожающе. В сузившихся глазах жгучая ненависть.

Мне стало не по себе. И он это видел.

— Где пелена? — спросил я твердым голосом, не очень-то веря в свое спокойствие и мужество.

— Зачем тебе?

— Или пелена, или милиция, — с трудом выдавил я из себя.

— Я ее продал.

— Продал? Кому? За сколько?

— За пятьсот. Где ты раньше был, сука, со своими тысячами?! Возьми двести.

И тут до меня наконец дошло. «Господи, какой же я идиот, — подумал я, — ведь это он украл. Как же я раньше не мог этого понять?! Украл для того, чтобы продать. И продал. Теперь я загнал его в угол, и он предлагает мне долю. Надо спасать пелену, пока она окончательно не исчезла, пока ее можно еще отыскать по свежим следам».

— Мы должны получить ее обратно, — сказал я. — Деньги при вас?

— Хочешь все? — с ненавистью и презрением проговорил он.

— Мне нужна пелена.

— Ах, паразит...

— Надо ее выкупить. Сейчас, сию минуту. Вы сами лезете в петлю.

— Да уж, затянул веревочку. Ах, гад, ну и паразит... Будешь чистеньким, а мне вышка. Знаешь, что за это делают? Пусть я сам, но и тебя...

— Вернем пелену, ничего не будет.

Адаров тяжело вздохнул.

— Ну, ладно, — сказал он, — если ты такой добрый, поедем. Он сейчас как раз там. Разговаривать сам будешь. Он такой же...

— Куда мы едем? — спросил я, когда мы зашагали от общежития к метро.

— В «Бронзу», — буркнул он.

10

В антикварном магазине «Бронза» народу собралось много, магазин просто битком набит. К прилавку не подойти. Люди смотрели на статуэтки, подсвечники, шандалы, лампы, рамки из бронзы и на самые различные предметы начиная от маленькой пепельницы и кончая огромными каминными часами. Смотрели через головы других и, увидев желанную вещь, пробивались вперед, вставали у прилавка во второй ряд и терпеливо ждали, пока очередной счастливец, держа свою бронзу над головой, не отойдет от прилавка. Тогда на его место, тесня друг друга, пытались встать сразу несколько человек. Добрую половину покупателей составляли иностранцы. Они громко переговаривались на английском, французском и немецком языках, но чаще всего слышалась финская речь. Было много и поляков.

Григорий огляделся и подошел к парню, стоявшему возле сваленных на полу люстр. Здесь народа толпилось поменьше.

— Где Сережа?

Парень внимательно посмотрел на меня и ответил громко и развязно:

— Покупает себе носки в желтую полоску.

Мы вышли, перешли улицу и вошли в Гостиный двор. Бесцеремонно расталкивая покупателей, Григорий прошел отдел игрушек, отделы детской обуви и одежды и остановился перед галантереей. Тут он показал глазами на группу мужчин из четырех человек, стоящую в конце прилавка, там, где не было покупателей.

— Вон тот, толстый, — сказал Адаров. — Сережа его зовут. Иди.

— А вы не подойдете?

— Здесь постою. Вчера ему продал. За семьсот. Иди. — И он подтолкнул меня плечом.

— Пойдем вместе. — Я боялся, что он сбежит. — Я же его не знаю.

— Узнаешь... Иди, говорю, так лучше.

Я подошел к тем четверым и остановился около них.

— ...возникал, выступал, а увидел тебя — завял и сразу слинял, — донесся до меня обрывок разговора.

Указанный мне Адаровым человек посмотрел мне в глаза, говорящий сразу замолчал, и все четверо выжидательно уставились на меня.

— Можно с вами поговорить? — обратился я к полному и, как оказалось, молодому еще человеку. Около тридцати, не больше.

На нем был хорошо сидящий джинсовый костюм. Американский. Черные курчавые волосы, черные глаза, глаза умного и уверенного в себе человека. Лицо холеное, малоподвижное. Весь его облик внушал ощущение силы, воли и авторитета. Так мог выглядеть руководитель крупного строительства, директор завода, начальник какого-нибудь геологического управления или кинорежиссер, наконец, «Сережа», как-то не вязалось это имя с его обликом.

— Пожалуйста, — ответил он, ничуть не удивившись, словно он здесь только для того, чтобы отвечать на вопросы посетителей универмага.

Остальные трое смотрели на меня настороженно и с затаенным любопытством. Слегка восточное лицо Сережи выглядело совершенно непроницаемым.

— Нам лучше поговорить вдвоем, — сказал я.

Он сделал небрежный жест, просто повел в сторону кистью руки, и стоящие около нас трое парней моментально отошли и остановились в сторонке. Оглянувшись на вход в галантерейный отдел, я увидел, что Адарова там уже нет. «Ах, негодяй, — подумал я, — опять надул меня. А если этот Сережа скажет, что ничего не знает о пелене?»

— Я хочу поговорить с вами о «Владимирской Богоматери», — сказал я.

— О... — слегка иронически улыбнулся Сережа, — я обожаю поговорить на такие темы.

Он сделал легкий кивок головой в сторону входной двери. И тотчас же один из троих парней исчез.

— Строгановская пелена семнадцатого века, которую вы вчера купили, краденая. Ее украли из музея Сольвычегодска. Надо ее вернуть.

— Вот те на! — сказал Сережа. — Вот и верь людям после этого. Какая неприятность... — сокрушенно покачал он головой. — Я краденое не покупаю. Нет, нет, мы такого не мостырим. Что же теперь делать?

— Я хочу выкупить ее и вернуть музею.

Сережа посмотрел на меня долгим изучающим взглядом. Надо полагать, для него это было признаком крайнего изумления.

— Прекрасно, — похвалил он меня. — Просто замечательно!

Тут я увидел, что к нам подходит Адаров в сопровождении двух парней. Один из них тот, что вышел по сигналу Сережи. Парни шли по бокам Григория и немного сзади. Вид у Адарова был потерянный.

Сережа подождал, пока они подойдут, и сказал Григорию:

— Молодой человек утверждает, что вы продали мне краденую вещь. А я ведь краденое не покупаю. Я антиквар, а не перекупщик. Ваш знакомый, — спокойно и с чуть заметной улыбкой продолжал говорить Сережа, — хочет вернуть эту вещь музею. Правильно я вас понял, коллега? — посмотрел он на меня. — Ну что ж... Я пойду вам навстречу. Деньги у вас с собой?

— Деньги у него, — кивнул я на Адарова.

— Вот как, деньги у вас? — повернулся он к Григорию.

— Деньги у меня дома, — сказал тот.

Сережа улыбнулся, улыбнулся снисходительно, как улыбаются малым детям.

— Это не беда, — сказал он мне, — я на колесах. Можем скатать за деньгами, а потом я привезу эту вещь. Избави бог от таких неприятностей.

«Ложь, все ложь, — подумал я, — надо немедленно выбираться из этой паутины. Скорее в милицию». И в тон Сереже ответил:

— Давайте сделаем так: встретимся завтра здесь же и в это же время. Он привезет деньги, а вы пелену.

— Прекрасно, — сказал Сережа. Он сделался самим добродушием. — Завтра так завтра. Встретимся здесь и в это же время. Вы ничего не имеете против? — повернулся Сережа к Адарову.

Тот не ответил.

— Ну вот и хорошо, — мягко и очень вежливо произнес Сережа, — договорились.

Я понимал, что они видят меня насквозь, и сам не обманывался этой вежливостью и учтивостью. Мне дано было понять, что я могу уйти, и я сделаю это с удовольствием, у меня давно уже было желание поскорее выбраться из этой компании. Сережа несколько театрально поклонился, парни с серьезными и сосредоточенными лицами расступились. Я посмотрел на Адарова, но он отвел глаза.

— До свидания, до завтра, — сказал я.

— Всего вам доброго, — ответил за всех Сережа.

Я вышел на улицу и пошел по Садовой вдоль Гостиного двора. «Пойду в нашу районную, она ближе», — решил я.

Пока дошел до Невского, позади меня в галерее Гостиного мелькнули парни из окружения Сережи. Мне так хотелось поскорее избавиться от них, что я тут же нырнул в подземный переход и, выйдя из него на другой стороне Невского, нашел глазами милиционера. Убедившись, что никто за мной не идет, я зашагал в сторону милиции.

11

Но уже у ресторана «Нева» меня нагнал Адаров.

— Мы договорились, — сказал он, — все в порядке. Отдаю. Сережа хочет от нее поскорее избавиться. Через два часа я тебе ее принесу.

И снова передо мной стоял совсем иной человек. Теперь он был жалким, беспомощным, с бегающими глазами и трясущимися руками.

— Хорошо, — согласился я, — приезжайте. Обсудим все спокойно и найдем выход.

— Ты сейчас куда? — спросил он.

Я на секунду задумался.

— Раз так, то пойду домой. Зайду только в магазин, жена просила мясо купить.

— Ну смотри, я честно, и ты честно.

Я молча пожал плечами.

— Заложишь, не жить тебе. А так будешь иметь. — Он повернулся и пошел в сторону метро.

Стоя в очереди за мясом, а потом в кассу, я судорожно обдумывал ситуацию. Он хочет отдать мне пелену в награду за молчание. Скорее всего, потребует с меня эти же деньги. Во всяком случае, даром не отдаст, будет торговаться. Но ведь это не подойдет. Все равно без милиции не обойтись. Ну и влип я в историю... Да еще эта компания... Никакого разговора у нас с ним не получится. Пришла минута действовать решительно.

Я покопался в кошельке. Два пятиалтынных. Выйдя из магазина, зашел в телефон-автомат и набрал номер Котлярова. Он оказался на месте.

— Вася, — сказал я, — дело плохо. Ситуация чрезвычайная. Надо действовать быстро и решительно...

— Можешь ты мне сказать наконец, что происходит? — перебил он меня.

— Украдена из музея пелена. Очень ценная...

— Какая пелена? Ты что, рехнулся? Что такое пелена?

— Долго объяснять. Короче, преступник будет у меня дома часа через полтора, может быть, через час. Дело пахнет высшей мерой... Грозятся меня убить. Я был сейчас в самом их логове, страшные люди... Боюсь, что просто так не отдадут. Понимаешь, я сделал глупость, не сообщил вовремя. Теперь ответственность лежит на мне, я обязан довести дело до конца...

— Ты где сейчас? — спросил Котляров.

— Я на Невском, говорю из автомата.

— Слушай теперь меня, — в голосе моего друга зазвучали так хорошо мне знакомые металлические нотки, — иди сейчас же домой, запрись на все замки и никому не открывай. Понял? Через пятнадцать минут приеду с милицией.

— Очень хорошо. — Я почувствовал сразу облегчение. — Пожалуй, это лучший выход. Мне в милицию идти уже некогда. У тебя машина?

— Да, да, я быстро. Иди и запрись, я сейчас буду.

Ободренный разговором, я зашагал по Невскому и вскоре свернул на канал Грибоедова. Впереди в лучах весеннего солнца сверкал Спас на крови. Хотя в нем и нет чистоты архитектурных форм, хотя весь он только подделка под древнюю Русь, все равно мне всегда доставляет удовольствие смотреть на эти яркие, сочные краски мозаик, на знакомые с детства контуры, на отраженные в воде канала пестрые купола.

Возле нашего дома только что расковыряли асфальт, и обнажилась полоса замусоренной земли. «Надо вывести сюда погулять Оладью», — подумал я. Ходить с собакой нам приходилось очень далеко — всюду асфальт. В сквере же на площади Искусств гулять с собаками не разрешают.

Пройдя под аркой во двор, я вошел в наш темный подъезд и только привычным движением нашел рукой перила, как почувствовал удар в спину и острую боль в груди. Хотел крикнуть, но не мог набрать в себя воздуха. Сознание померкло.

12

Вот и вся история. Я получил ножевое ранение левого легкого, но, как видите, выжил. Спасло меня, может быть, то, что не было задето сердце, и то, что я был очень быстро найден Котляровым и на его машине тут же доставлен в реанимацию. В больнице я пробыл без малого три месяца и по выходе из нее попал прямо на суд.

Не хочется вспоминать об этом суде. Но каждому рассказу нужна развязка, и в качестве развязки приведу здесь сохранившийся у меня приговор.

ПРИГОВОР

Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики.

28 декабря 1972 года выездная сессия Архангельского областного суда в составе: председательствующей Ананичевой Л. И., народных заседателей Скуббы В. А., Чернявского А. П., с участием прокурора Столярова В. И., адвоката в лице Балтера А. В., при секретаре Басовой Е. К., рассмотрев на открытом заседании дело по обвинению АДАРОВА Григория Петровича 18.I.1944 года рождения, уроженца дер. Лохта Котласского района Архангельской области, русского, б/п, образование неполное высшее, женатого, ранее судимого 2.IV.63 по ст. 206 ч. УК РСФСР к двум годам л/свободы, неотбытое наказание 7 мес. 14 дней исправительных работ, работающего в должности инженера по очистке вод на целлюлозно-бумажном комбинате Коряжмы, проживающего в пос. Коряжма, ул. Онежская, д. 33, кв. 16 по ст. 93-1 и ст. 15-103 УК РСФСР; проверив материалы дела, выслушав подсудимого, потерпевшего, свидетелей, речи прокурора и адвоката, суд

УСТАНОВИЛ:

Адаров виновен в том, что 14 июля 1969 года похитил из историко-художественного музея г. Сольвычегодска памятник древнерусского искусства строгановскую пелену «Богоматерь Владимирская», имеющую стоимость не менее чем 50 тысяч рублей.

Адаров виновен в том, что 8 мая 1972 года покушался на жизнь гражданина Д., умышленно нанеся ему удар ножом в спину в подъезде дома № 8 по каналу Грибоедова г. Ленинграда.

По предъявленному обвинению в совершении преступлений по ст. 93-1 и ст. 15-103 УК РСФСР подсудимый признал себя виновным.

В 1966 году Адаров стал собирать русские иконы после того, как познакомился в г. Архангельске с художником Курбатовым В. И. и, увидев его коллекцию, узнал, что старинные иконы могут представлять из себя большую материальную ценность. Иконы Адаров привозил из служебных поездок по области. На основании показаний свидетелей — жены подсудимого Адаровой Л. Н., соседки по квартире Смараговой Л. В, и художника Д. — установлено, что Адаров не интересовался художественными достоинствами икон, не разбирался в истории древнерусской живописи, а был заинтересован только их стоимостью. Адаров не раз пытался продавать иконы, для чего вывозил их в Архангельск и Ленинград. Следствию и суду не удалось выяснить, продавал ли их там Адаров, но из показаний Адаровой Л. Н. и Тихоновой Н. А. стало известно, что часть икон Адаров привозил обратно. При аресте Адарова было изъято 38 икон. Некоторые из них представляют собой художественную ценность.

14 июля 1969 года Адаров отправился по делам службы на катере в район Сольвычегодска и в этот же день осуществил похищение пелены «Богоматерь Владимирская» из историко-художественного музея г. Сольвычегодска. Похищенная пелена представляет собой художественную вышивку и является ценнейшим памятником русской культуры и искусства первой половины XVII века. Комиссией научных сотрудников музеев Московского Кремля «Богоматерь Владимирская» была оценена не менее чем в 50 тысяч рублей. Как установлено следствием, воспользовавшись отсутствием в зале дежурной, Адаров пальцами отогнул скобки, которые скрепляли пелену с покрывающим ее стеклом, вытащил пелену из-под стекла, не снимая его со стены. Пропажа была обнаружена дежурной Поповой М. В. только во время вечернего обхода музея.

Вина подсудимого подтверждается показаниями свидетелей Поповой М. В., Степановой Н. Б. и Тамановой Р. Г.

Далее следует пересказ известных нам событий, которые мы опускаем.

...Материалы следствия, в частности показания свидетелей Котлярова В. С. и Прохоровой А. И., — говорится дальше в приговоре, — подтверждают, что Адаров действовал по хорошо разработанному и заранее продуманному плану. Считая, что он убил Д. и тем самым избавился от единственного свидетеля своего преступления, Адаров тут же на метро доехал до своего общежития (Ново-Измайловский проспект, дом 16, корп. 9), влез в окно уборной первого этажа, поднялся по черной лестнице к себе в комнату № 341 и разбил оконное стекло. Приблизительно через час, в присутствии коменданта общежития Прохоровой А. И., был составлен акт о разбитом стекле, в котором Адарову удалось обозначить время его покушения на Д., проставить время пятнадцать часов тридцать минут, хотя на самом деле стекло разбито около шестнадцати часов. Этим самым Адаров пытался создать себе алиби. Адаров, заплатив штраф, рассчитался с общежитием и в тот же день уехал из Ленинграда.

В начале следствия Адаров отрицал попытку убить Д., ибо не знал еще, что Д. остался жив. Когда же Д. смог дать подробные свидетельские показания и была проведена очная ставка Адарова с Д., он вынужден был под давлением улик сознаться в покушении.

Таким образом, суд, исследовав все доказательства в их совокупности, приходит к убеждению, что действия осужденного Адарова по ст. 93-1 и ст. 15-103 УК РСФСР квалифицируются правильно, так как были умышленно направленными на хищение крупной государственной собственности и на лишение жизни Д., в последнем умысле его действия не были доведены до конца по независящим от него причинам.

Обсуждая вопрос о мере наказания в отношении подсудимого, суд учитывает содеянное — тяжесть и опасность совершенных им преступлений, а также личность его (ранее отбывал наказание в местах заключения, но правильных выводов для себя не сделал). Учитывая изложенное выше и руководствуясь ст. 303-817 УК РСФСР, суд

ПРИГОВОРИЛ:

Признать Адарова Григория Петровича виновным по ст. 93-1 и по ст. 15-103 УК РСФСР и определить ему по совокупности наказание в виде тринадцати лет лишения свободы с отбыванием в исправительно-трудовой колонии строгого режима. Меру пресечения Адарову оставить прежнюю — содержание под стражей. Приговор может быть обжалован и опротестован в Архангельском областном суде в течение 7 суток со дня провозглашения, а для Адарова в тот же срок со дня вручения копии приговора.

Уголовное дело гр. Д., обвиняемого в попытке недонесения о совершении тяжкого преступления, за отсутствием состава преступления прекратить и передать его в товарищеский суд по месту работы.

Народный судья                                  Секретарь

Народные заседатели                         Подписи

В основу этой повести положены действительные события. 14 июля 1969 года из историко-художественного музея города Сольвычегодска была похищена пелена «Богоматерь Владимирская», изготовленная в мастерских Строгановых в первой половине XVII века. Долгое время о ней ничего не было известно, пока автор случайно не обнаружил ее в Коряжме в одной частной коллекции.

Конечно, последовавшие за этим события несколько изменены, как заменены и имена действующих лиц.

Сидит и смотрит в огонь

...Когда человек уезжает в далекие края...

...Есть грубую и простую пищу вместо изысканных блюд, носить мягкие, бесформенные мокасины вместо кожаной обуви, спать на снегу, а не на пуховой постели — ко всему этому в конце концов привыкнуть можно.

Но самое трудное — это выработать в себе должное отношение ко всему окружающему и особенно к своим ближним. Ибо обычную учтивость он должен заменить в себе терпимостью. Так, и только так он может заслужить драгоценную награду — истинную товарищескую преданность. От него не требуется слов благодарности, — он должен доказать ее на деле, платя той же монетой: короче — заменить видимость сущностью.

Джек Лондон

1

Ясное дело, он не спит, в половине восьмого мы всегда просыпаемся. В восемь у нас наблюдения. Даже если бы будильник не зазвенел, он бы все равно проснулся. Он знает, что сегодня мое дежурство, и знает, что я болен. Ишь, притих. Не сопит и не ворочается. Вчера вечером меня здорово ломало, но мерить температуру я не стал. Что толку? Только подумает, что это для него. Вроде повода, чтобы заговорить с ним. Просить его не буду. Встану и сам все сделаю. Мне не привыкать за него работать, а уж свое дежурство как-нибудь отбуду. И кого он хотел обмануть? Я же не термограф-самописец, мне сразу стало ясно, что он схалтурил. А он снял ленты с приборов и решил, что я ничего не замечу. В постели провалялся, пока я в лес ходил искать мохноногого сыча, и вписал показания «с потолка». А вечернего отсчета на лентах нет, забыл черкнуть. Убивать за это надо. Я, конечно, погорячился. Хорошо, что он не тронул меня, а то я трахнул бы его топором.

Осенью он сказал мне:

— Слушай, мне все равно делать нечего. Ты занимайся своими птичками, а я буду готовить и заниматься хозяйством.

Хорош гусь! А я-то принял его всерьез.

— Нет, все поровну. Моя научная работа, это моя работа. Тебя она не касается. Ты дежуришь в четные дни, а я — в нечетные.

— А что я буду делать, когда все книги по три раза перечитаю? — спросил он.

Помню этот разговор отлично. Обрадовался даже и, хоть отнекивался, втайне надеялся, что так и будет, станет он мне помогать.

— Дела найдутся. Хочешь, изучай со мной английский язык, хочешь, научу тебя чучела птиц делать. Будешь мне помогать и специальность ценную приобретешь, верный кусок хлеба. Толковых чучельников, или, как их называют, таксидермистов, у нас мало.

Не раскусил я его сразу, когда он сказал на это, что не может в кишках копаться, не по нему такая работа, а английский ему ни к чему, в Америку не собирается. В первое время, с месяц наверное, он действительно готовил в дни моего дежурства. А потом залег... Теперь все на мне. Да я особенно и не спорил. Дрова, вода — это вместо зарядки. Пока готовлю, приноровился слова английские учить. Такая экономия времени только организует, укрепляет принятый раз навсегда распорядок, а что помогает самодисциплине, я делаю всегда с удовольствием. Ни одного дня у меня еще не пропало зря. Что намечал, все было сделано. Не разболеться бы только теперь. Когда свалюсь без памяти, на него надежда плоха. Я бы его вылечил, а он представления не имеет, что такое норсульфазол или цитрамон. Если к вечеру не станет легче, надо будет сообщить по радио о моей болезни. Скоро весна, пролет пойдет, обидно будет лежать в постели.

Валяется, скотина. Полная неорганизованность. Встанет к готовому завтраку, поест и ложится. После обеда то же самое. Весь день лежит, а ночью уснуть не может — курит без конца, ворочается, плюется.

Пора уж вставать, но я не тороплюсь: прыгнуть в валенки, добежать до метеоплощадки дело минутное. Погода, кажется, хорошая, хоть вечером и шел снежок. В самой верхней части окна мне виден кусок неба. Сейчас еще не разберешь, синее оно или серое. Весь остальной проем окна занимает знакомый крутой склон. Пока нет солнца и еще не совсем светло, на нем различаются только два цвета: белый — снег и черный — скалы. Словно черно-белая фотография в ванночке с медленно действующим проявителем, эти цвета становятся все контрастнее. Скоро загорится розовым цветом вершина гребня, и тогда появятся коричневые, желтые, зеленоватые тона, а небо сделается синим.

Не вытерпел, мерзавец, посмотрел на часы. Но не поворачивается, так и лежит носом к стене. Надо вставать, он все равно не поднимется.

Станция у нас маленькая. Это, собственно, и не станция, а метеопост с расширенной программой наблюдений. Ведро Третьякова для измерения осадков, самопишущие термограф и барограф, пяток термометров да снегомерные рейки. Хозяйство немудреное и необременительное. Здесь, по совести говоря, и одному-то нечего делать. Правда, приходится еще ежедневно замерять уровень воды в реке и раз в месяц проводить снегосъемку на ледниках. Но это тоже не страшно. На реку мы все равно каждый день ходим за водой, а снегосъемку совмещаем с охотой.

Он ест только мясо, никаких каш не признает. Одного тэке[10] нам едва на месяц хватает.

Да, денек отличный. На небе ни облачка, слегка морозит. Услышав скрип двери, собаки кидаются мне навстречу, радостно прыгают, стараясь лизнуть в лицо, чуть не валят с ног. Одна из этих здоровенных киргизских овчарок называется Аю, что значит «медведь», а другая — Ит — собака. Они молодые и веселые, а Аю к тому же незаменим при охоте на козла. От него не уходил еще ни один подранок.

От холодного воздуха меня опять начал бить сухой кашель. Кашляя и отмахиваясь от собак, я вдруг стал задыхаться. Появилась одышка и боль в груди. Но я добрел до площадки, записал все показания, заменил ведра. Пока кашель не успокоился и не перестало непривычно колотиться сердце, я стоял, прислонившись к чердачной лестнице. А что, если это воспаление легких? Вообще похоже. Большую оплошность мы сделали, что не достали для зимовки медицинского справочника. Организм ослаб, плохо борется с болезнью. Все это от проклятого самогона и от табака. Какой все-таки негодяй! Ведь прекрасно видит, что я болен, и пальцем не пошевелит. Ждет, когда я скажу ему, попрошу...

Захожу в дом, ставлю на холодную печку осадки, чтобы их растопить и измерить, записываю в книгу показания. Он набивает трубку. Хмурый, злой, на меня не смотрит. Совестно, наверное... Хоть бы умылся. В бороде у него крошки табака и пух. С неделю уже не умывался. По крайней мере, я не видел. Пока я чищу зубы, Аю ударом могучей лапы открывает дверь и улыбается с порога. За ним видна довольная и хитрая рожа Ита. А этот хватает с пола валенок и запускает им в собак. Взять бы этот валенок — да по голове ему что есть силы. Но я молча беру ведра и иду за водой.

Река почти за полкилометра. Летом у самого нашего дома бьет чистый, прозрачный родник, а на зиму он исчезает. Видно, где-то под землей есть большое озеро. Летом тающие ледники переполняют его и оно вытекает через край вот такими родниками. А зимой, наверное, его чаша не наполняется до краев.

Собаки бегут впереди. Тропинка узкая, и когда нога не попадает в старый след, проваливается до колена. Псы с лаем уносятся в лес по следу елика[11]. След свежий, ночной. Косулю им не догнать, но и звать их бесполезно. Пусть разомнутся. Никогда не забуду ему этого четырехмесячного елика. В ноябре это было. Принес и бросил у печки. Я как глянул, загорелось у меня все внутри.

— Браконьер! Сволочь последняя! Где у тебя совесть?!

— Ничего, — отвечает, — сожрешь за милую душу...

— Елик вообще под запретом, а ты малыша застрелил.

— Для кого под запретом, а для кого нет. Кто нам может указывать, во всем ущелье никого, кроме нас, нет. Мы и хозяева.

— Если ты сам не соображаешь, я тебе запрещаю.

— А если я плюю на тебя? Понял?! Какой добрый нашелся. Этих еликов лупят по всей Киргизии. И не смотрят, под запретом они или нет. И сколько ему месяцев, не смотрят. А тебя совесть одолела.

И что бы я ему ни толковал, он свое:

— Не хочешь, не надо. Просить не стану. Жри свою козлятину вонючую. А я сейчас из него такое сделаю, что во рту таять будет.

2

Когда зазвенел будильник, я не спал. Сегодня его дежурство, пусть и встает. Ночью он кашлял, простудился, видно. Но ничего, от этого не умирают. А если действительно заболел, может сказать... Очень уж гордый. Пусть встает, наблюдает, готовит, убирает, а я буду законно лежать. Это для него полезно. Больно легкая жизнь у него, не видел еще горя. Живем как у Христа за пазухой, а он строит из себя героя, совершает подвиг ради науки... Привык на папины деньги жить да мамашины обеды из четырех блюд жрать на чистой скатерти. Сам борща не умеет сварить и гвоздя толком забить. Интеллигентный человек, ученый! Все знает, все понимает... Голова! Талант! А вот родился бы вместо меня, так шоферил бы сейчас где-нибудь в Рязанской области и не брался бы людей учить. Защитит свою диссертацию, будет раз в пять больше моего получать, квартиру дадут хорошую в Москве, машину купит, дачу заведет. Будет на курорты ездить, одеваться. А за что все это? За то, что папа с мамой деньги имели и выучили его, дурака. Разве это правильно?! Что он, умнее меня? Мне всю жизнь вкалывать, а ему — деньги огребать... У папаши пять тысяч книг, рояль. Отец с самого детства его музыке учил да иностранным языкам. При таком папе и делать ничего не надо: кончил школу — пожалуйста в институт, кончил институт — пожалуйста в аспирантуру. И конечно, он будет профессором. С самого начала жизнь дала ему зеленый свет. Поучился бы в школе рабочей молодежи да поработал бы на заводе, узнал бы, как учеба-то достается. Он и голодным никогда не был, а мне есть что вспомнить.

...Я тогда уже не вставал с постели и временами забывался. Не знаю, был ли это сон. Иногда мне казалось, что я уже умер. Но вот передо мной показывался лепной потолок нашей старой ленинградской квартиры, и тогда я водил глазами по сторонам, искал сестру. Чаще всего она была рядом, лежала под одеялом вместе со мной, но иногда ходила за хлебом или за водой. В комнате у кровати стояла железная печка. Катя ставила на попа толстое бревно и откалывала от него большим ножом щепки. Вся закутанная, а сверху мамин платок. Только остренький носик из-под него видать. Нож она поднимала двумя руками и ударяла им почти всегда мимо. Тогда она плакала. Руки у нее все гноились и не заживали. Я хорошо это помню.

В этот день, когда она не могла переступить порог, она уже не плакала, только держалась за дверь и тихо говорила:

— Я не могу перейти порог, я не могу дойти до тебя.

А я ей сказал:

— Ты ползи, Катя, а здесь встанешь.

Ей было семнадцать лет, а мне всего девять. Остальные у нас умерли. Шесть человек детей было в семье.

И вот один раз я увидел перед собой чужого человека. Раньше, да и потом я его никогда не видел. Это был рабочий человек, как отец. Он подошел к моей кровати и спросил:

— Ты одна здесь, девочка? — Он думал, что я девочка.

— Не знаю, — ответил я ему, — она, наверное, за хлебом пошла или за водой.

— А кто у тебя есть? — спросил он.

— Катька.

— Больше никого?

— Больше никого.

— Ну, я подожду ее, — сказал он, сел в кресло и заснул.

Потом пришла Катя, и он сказал:

— Я вам ордер принес на выезд. Николай Иванович занял очередь, когда был жив, и вот очередь подошла. — Николаем Ивановичем звали нашего отца. — Завтра утром будет машина. Сюда придет за вами. Одевайтесь потеплее, машина может быть открытой. Есть еще шесть мест. У вас остался кто-нибудь в квартире?

У нас больше никого не было. И он ушел, а мы стали собираться. Сестра сказала, что на открытой машине мы не поедем, потому что все равно замерзнем. Но за нами пришел автобус. Правда, у него были выбиты стекла, но Ладогу мы на нем проехали и не замерзли. Не помню подробно, как мы ехали, но знаю, что нас бомбили и несколько машин потонуло. Потом мы ехали на поезде, и нас каждый день кормили. Давали пшенную кашу с топленым маслом. И потом, помню, один раз — сосиски. А мы все болели желудком. До Рязани ехали почти месяц. Я стал уже ходить и вылезать из вагона. И тогда нам попался другой человек.

Сколько же лет прошло с тех пор? Почти семнадцать, но мне кажется, что я бы узнал их обоих. Сейчас бы узнал. И того, что нас вывез, и этого. Интересно, живы ли они? Он говорил, что работает машинистом. А когда наш эшелон пришел в Рязань, Катя решила ехать к тете Марфе в деревню. Он обещал довезти нас до Михайлова. Приходил к нам два раза. Первый раз он пересадил нас в другой вагон, а второй раз приходил за деньгами. Сказал, что прицепит этот вагон часа через два. На вид он был добрый, хотя Катя и сказала, что он «содрал с нас». У него были усы и начинала расти седая борода. Грязный весь, в мазуте. Глаза у него были черные. Но он так и не пришел. Он нас обманул. И не только нас. В теплушку этот машинист насажал много народу и со всех взял деньги. Мы ждали его два дня, но он так и не появился. Эшелон наш уже ушел, и есть опять было нечего.

Разные бывают люди на свете... Но этот не был машинистом, он не был рабочим человеком...

...Однако уже без десяти восемь. Встанет, куда денется... Для него пропустить одно наблюдение все равно что под трамвай попасть. Вчера ночью снежок был. Все у него расписано. Нет чтобы посидеть, поиграть в карты или домино, как все люди, зубрит все английские слова, бубнит без конца, словно дятел. Играет только в шахматы, потому что эта игра развивает мышление. А в карты и в домино играть не умеет, презирает — «бесполезное времяпровождение». Все только для пользы. Такой последнюю рубашку не пропьет и с себя не снимет, чтобы другому отдать. «Честный и порядочный человек», а товарища продать — раз плюнуть. «Сегодня же сообщу Покровскому». Я тебе сообщу! Задавил бы сразу, как гада ползучего. В нем, плюгавом, душа-то еле держится, кулаком бы его пришиб. Еще за топор хватается. Психоват малый. Если бы он меня ударил топором, я бы его тут же прикончил. Вскочил, одевается. Забрал ленты, схватил дождемерное ведро, побежал. Давай, давай! Смотри не опоздай на две секунды, а то небеса разверзнутся. Вернулся, берет ведра, идет за водой. Вот так-то, я тебе не мамочка. Кобели обнаглели, лезут в комнату. Приучил он их, чуть не в постель к себе кладет. А собака должна знать свое место, иначе это не собака. Взял валенок и кинул Аю в морду.

3

Да, вода у нас далеко. И снега много. Но ничего, добреду потихоньку.

Тишина звенит в ушах. Попискивание синиц-московок и самых крохотных наших птичек — желтоголовых корольков только подчеркивает тишину. Отдаленный шум реки не в счет: за многие месяцы так привыкаешь к нему, что уже и не замечаешь. Ветра почти нет, и лес молчит. От самого легкого дуновения ветра с густых лап тянь-шаньских елей начинает струиться, стекать свежий снег. Он долго висит в воздухе, и тогда кажется, что пурга завела свой хоровод вокруг одной ели. Днем ветер будет посильнее, тогда кое-где с отяжелевших ветвей начнут грузно ухать тяжелые пласты старого снега. Оголенные ветки березок одеты изморозью, словно мороз всю ночь выращивал на них белые кристаллы. Под густым прикрытием елей земля остается без снега. У корней по старой хвойной подстилке снуют две маленькие птички — расписные синички. Нарядный самец окрашен в переливающиеся синие, лиловые и фиолетовые тона. Самочка, как у большинства птиц, в более скромном оперении, серенькая. Останавливаюсь и смотрю на этих редких, живущих у нас только на Тянь-Шане, птичек, пока они не перелетают под другую ель.

...А как ведь хорошо было у нас вначале. Дружно все и очень весело. В шапки играли... Дурацкая такая игра. Сшибали друг у друга шапки с головы. Это казалось очень смешным. Утром встанем и ходим, караулим момент. Только зазевался, раз — и летит шапка на землю. Сбитую шапку забрасывали на крышу, на деревья или кидали собакам. А те рады побаловаться, схватят, унесут и треплют. Да не отнимешь никак. Потом псы стали нас караулить. Только падает шапка, они ее уже на лету подхватывают и — ходу. И не было никаких обид, только смех. Как-то дрова надо было пилить. Положили бревно на козлы, одной рукой пилим, а другой за шапки держимся. Видим, дело плохо идет, завязали свои ушанки под подбородком и только тогда смогли пилить как следует. Бывало, начнем возиться из-за шапок, и собаки с нами. Катаемся вчетвером одним клубком по снегу и смеемся, задыхаемся, орем. Весело было оттого, что больно глупая и бессмысленная была эта игра. Смешно было, что бородатые детины забавляются подобной затеей. Вряд ли еще с кем-нибудь и когда-нибудь поиграешь в шапки. Резвились и хохотали до упаду, словно дети. Шутки и розыгрыши тогда тоже были безобидными. Раз осенью прибежал запыхавшийся и говорит, что убил двух свиристелей. Птицы застряли на ветвях ели. На осеннем пролете я не добывал здесь свиристелей, это было интересно.

— Вон там, у самой макушки, не видно в ветвях, — показал он.

А ель попалась трудная, как сосна: снизу метров на 7 — 8 ни одного сучка, а потом они идут очень густо. Обхватил я дерево, еле добрался до первых сучьев. Дальше хуже — не продерешься. А он снизу: «Выше, еще выше». Долез до самой макушки, ствол уже в руку. «Не вижу, — говорю, — где?» А он кричит: «Это тебе за сковородку. Можешь теперь слезать. Мы в расчете!» Смеялись вместе. Но постепенно как-то получилось, что шутки стали переходить в издевательство. Шутили в отместку, зло, и старались не остаться в долгу. Оба понимали, что до добра это не доведет, но избавиться от этой манеры не могли. Как-то я сказал ему:

— Давай кончать с подначками. Что за интерес доводить друг друга?

Он согласился, но тут же все началось сначала. Постепенно он мне опротивел. Меня стало раздражать в нем все — его неопрятный вид, манера говорить, вкусы, взгляды. Просто передергивало меня от слова «ложить» вместо «положить», «стуло» вместо «стул», тошнило от любого его разговора, от неумытой рожи. Но приходилось сдерживаться, хоть это было и нелегко. Я помнил совет шефа.

...Шеф смотрел поверх очков на календарь и, не отводя от него взгляда, слушал, как я излагал ему свой план. Зимовка в горах, работа на метеостанции в качестве радиста-наблюдателя, круглогодичные наблюдения над птицами высокогорья.

— Времени у меня будет много, — закончил я. — Ежедневно можно добывать и обрабатывать по четыре-пять птиц, а может быть, и до десятка. За год я смогу собрать коллекцию около полутора тысяч экземпляров.

Шеф оторвал взгляд от календаря и внимательно посмотрел на меня.

— Интересно. Очень интересно. Программой наблюдений не занимались?

— Продумал ее пока в общих чертах. Большого труда стоило добиться согласия гидрометеослужбы. Если бы там не было альпинистов, вряд ли что-нибудь у меня вышло. А пока я пробивал это дело, ничем другим, честно говоря, заниматься не мог.

— Так вот, разработайте подробно программу наблюдений и, что особенно важно, методику исследования. Не спешите, покопайтесь основательно в литературе. Круглогодичные орнитологические исследования в высокогорье могут дать весьма интересный материал, и надо к ним хорошо подготовиться. Мало кто из зоологов работал стационарно на большой высоте, и мы еще недостаточно знаем о зимней жизни птиц в условиях высокогорья. Успех дела будет зависеть от правильной направленности работы, от ее методики. Приносите ваши соображения через неделю. Хватит вам недели?

Я ответил, что вполне, а он укоризненно покачал головой, откинулся на спинку жесткого кресла и задумчиво посмотрел на портрет своего учителя Житкова, висящий над письменным столом. У него была такая привычка, — когда он думает или слушает, смотреть не отрываясь на какой-нибудь предмет.

— Я думаю сейчас о другом, — проговорил шеф, не отводя взгляда от знаменитого русского зоолога. — О вашей жизни там, наверху. Мне приходилось зимовать. Правда, не в горах, а в тайге, и не вдвоем, а вшестером. Знаете, что самое необходимое для зимовки? Главное — это терпимость. Да, терпимость, не удивляйтесь. Скажите, что вы знаете о том метеорологе, с которым вам придется жить?

— Я получил от него два письма. Мы встретимся с ним в управлении и месяц будем жить в городе, пока он не натаскает меня к экзамену на наблюдателя-радиста. Пишет он довольно безграмотно. Но он альпинист, и мы должны понять друг друга.

— Все дело в нем, в вашем товарище, — продолжал шеф. — Если у него есть опыт и он усвоил искусство терпимости, тогда вы перезимуете. Я не зря сказал «искусство». Прожить год с глазу на глаз с человеком, который, возможно, совершенно не похож на вас, это действительно искусство. И немалое.

Я вспомнил, как начальник сети станций не соглашался направить меня на работу, ссылаясь на мою жизненную неопытность. Мои экспедиции и альпинистские восхождения он не хотел принимать во внимание. А потом дал мне приказ управления: «Вот, почитайте». В этом приказе говорилось о снятии с работы всего штата одной метеостанции, где произошла драка между женами зимовщиков. «Это женщины, — подумал я тогда. — Они и в городе ссорятся».

— Советую вам подумать над этим, — говорил профессор. — Так что ж, — заключил он, — будем считать дело решенным.

Терпимость... Что это такое? Если тебя ударили по левой щеке, подставь правую? А если сели на шею, так вези и не ропщи?! Нет уж, спасибо!

...Вот и река. Воды в ней мало. Вода чистая, прозрачная, не то что летом, когда бурлит и ворочает камни густая масса шоколадного цвета. И шум у реки зимой приятнее. Звенит она хрусталем сосулек, журчит отдельными протоками между камней. Особенно хороша река под солнцем. Только теперь солнце освещает ее всего на несколько часов. Тогда начинается игра сосулек. Особенно я люблю сосульки, образовавшиеся на торчащих из воды палках, ветках или стебельках трав. Такая сосулька рождается из брызг и висит над самой водой. Она то погружается в воду, то выходит из нее. При этом в воде сосулька исчезает, делается незаметной, а на воздухе становится сверкающим стеклом. Такие сосульки имеют необычную форму длинного конуса, а намерзают в виде огромной капли или крутой воронки. Они гладкие, блестящие и светятся изнутри.

На мокром камне поет бурая оляпка. Эти птицы начинают петь уже в феврале. При моем приближении оляпка бросается в воду. Я стою не шевелясь и наблюдаю, как птичка бегает по дну, заглядывает под камни, выбирает что-то оттуда. Под водой она работает крыльями точно так же, как и в воздухе. Когда я берусь за ведра, оляпка настораживается, вылетает из воды, петляет над руслом реки и исчезает под наледью метрах в пятидесяти от меня.

На обратном пути я почувствовал боль в боку. Приходилось то и дело ставить ведра на снег, и я принес их неполными.

4

Когда он ушел, я подобрал валенок, надел второй, вышел и сел на ящик. Было очень сильное солнце. Я надвинул на глаза шапку и откинулся к стене дома. В лесу лаяли собаки. Верно, погнали елика. Вот там же я тогда еличонка подстрелил. И откуда он выскочил?

Ученый разорался. Ему не еличонка жалко, а порядок важен, закон. Своих подранков он душит. Поймает раненую птичку и пальцами задавит. Это чтоб крылья не помялись да перо в крови не запачкалось. Все продумано, все по науке. И не приснится ему эта птичка. А еличонок... Ударил я навскидку по рогам, а попал в него. И не убил, живой он еще был. Все на ноги хотел подняться. Хоть плачь! И глаза...

Она так же смотрела, такие же у нее были глаза. Как увидел их, захолодело все в груди, руки сразу опустились, и пошел я по улицам, пока не попал на какие-то огороды.

Коряво... коряво получалось. Неожиданно и по-дурацки. Разве я этого хотел, когда ехал домой? Домой... Где же теперь мой дом? Неужели эта халупа, этот край света?!

Ехал, радовался, ждал. Думал все начать иначе. Помню, в машине горланили значкисты. Невдомек им, что эти песни слышим мы, инструкторы альпинизма, много лет, а в каждом сезоне пять смен. Внизу еще снег не выпадал. Склоны краснели рябиной и золотились березой. Со спуском вниз отступала и осень, а когда машина въехала в город, в лицо и в грудь стал туго упираться сухой, горячий воздух.

...Она сидела спиной к двери, проверяла тетради. Я сбросил рюкзак, обнял ее, поцеловал. И показалось мне, что не такая она какая-то — чужая и далекая. И ночью то же самое.

— В чем дело? — спрашиваю. — Что с тобой?

— Ничего, просто так...

— Просто так не бывает. У тебя есть кто-нибудь?

— Я не спрашиваю, сколько их было у тебя и кто они такие.

— Ты хочешь сказать, что не отставала от меня? Так?!

— А чем я хуже тебя? Почему ты считаешь, что только тебе одному все можно?

Никогда она со мной так не разговаривала:

— Я не хочу больше быть соломенной вдовой. Хватит!

— Ну да! Ты хочешь, чтобы я опять пошел шоферить или киномехаником. Лучше это? Я в горах человек: тренер-преподаватель. Как ты не можешь этого понять? А здесь я что? И потом, я живу в лагере на всем готовом, а деньги тебе высылаю.

— На что мне твои деньги? Ну на что мне они? Ничего мне не нужно. Отстань от меня, ради бога, ничего ты не понимаешь.

Конечно, я ничего не понимаю... Почему они все такие умные, такие ученые?! Что она, что вот этот. Только они всё понимают, а остальные все дураки. Толковал он мне как-то раз про пользу науки. Как трехлетнему разжевывал. А это и ежу ясно... Вот и она. Ведь на следующий день я хотел идти узнавать насчет работы и нести документы в вечернюю школу, в десятый класс поступать. Сама же мне все и перебила. И конечно, дело не в деньгах. При чем тут деньги... Не так я сказал.

Наутро напела мне соседка. Скромничает, ломается, а у самой слюни текут от удовольствия:

— Военный какой-то чаще всех бывает. Кучерявый такой из себя. С ним это точно... При мне они запирались, куда уж дальше. А что не видела лично, этого не скажу, врать не буду.

Не хотел я ей верить, не хотел... Больно уж противная баба. Отравила мне все нутро.

... — Сука ты, сука!

— Не смей, дурак! Не смей!

— А... я не смей??? А ты...

— Убирайся сию минуту! Ты пьяный, мне противно на тебя смотреть!

И я ее ударил. С правой, крепко, со всей силы. Отлетела она на диван и смотрит на меня. Не плачет, смотрит только...

... — Ну вот что, герой, — говорит ее отец, — собирай вещи, и чтобы духу твоего здесь не было.

Я стою в дверях.

— За этим и пришел, — говорю. А сам пришел совсем не за этим.

— Судить бы тебя, негодяя, да стыдно. Позор!

— Прежде чем судить, надо рассудить, — отвечаю.

— Мне теперь уже все равно, — говорит она и смотрит в окно, — но тебе полезно будет узнать, с кем я запиралась. Я уже знаю, что тебе Мария Тихоновна рассказывала. Это было, я действительно один раз запиралась. От нее. Твой Романов был, он теперь военврач. Мы с ним чай пили, а она все лезла, каждую минуту заглядывала. Вот я и щелкнула замком у нее перед носом.

А я всё кидаю свои рубашки. Хоть бы замолчала, что ли...

— Заходили ко мне только твои друзья-альпинисты.

Захлопнул я чемодан.

— Что осталось, сложишь в старый рюкзак. Потом заберу.

Черт его принес, этого папашу. Мужик он неплохой, да приперся не вовремя...

Лучше не вспоминать. Пойду в дом, может, почитаю. Надоело все, опротивело. Читать второй раз тоже неинтересно. А этот вот читает и второй, и третий раз. Через день читает, по два часа перед сном — с девяти до одиннадцати. Бернард Шоу «Пьесы». Читает и смеется. Я до конца не смог добить, муть какая-то... Или не понимаю я? Стихи вот тоже. Хорошо, если к месту, по настроению. Можно тогда несколько стихов прочесть. Самых хороших. Есенин, например.

«Старый знакомый». Самая лучшая наша книга, да сколько же ее можно читать? «Записки охотника» Тургенева. Классик русской литературы. В школе проходили. Нежизненная какая-то вещь... Открыл книгу... «Орловский мужик невелик ростом, сутуловат, угрюм, глядит исподлобья, живет в дрянных осиновых избенках, ходит на барщину, торговлей не занимается, ест плохо, носит лапти...» Кому это надо? Орловский мужик... носит лапти... Ну и что? Мне-то что от этого?! Что ему тут может нравиться?.. Симфонии вот тоже. Слушает, глаза закрывает, чуть не плачет. И не притворяется, это точно. Пьесы эти ему действительно нравятся больше, чем «Старый знакомый». Понимает он. В этом все дело. Тут как в альпинизме: душой понимать надо. Сколько смеются над нами: «Умный в горы не пойдет». Не понимают, потому что не знают. А люди любят только то, что знают. Своих друзей, песни, которые сами поют, свой город, свою еду и обычаи. С какой стати мне, например, любить Рио-де-Жанейро или устриц с трепангами, которых я сроду в глаза не видел?! Но здесь не то, здесь обидно. Почему я отрезан от этих стихов, от симфоний и от этого самого Бернарда Шоу? А ведь они берутся судить о том, чего не знают. Как он о войне, о Ленинграде. Или этот геолог, что в журнале «Юность» поносит альпинистов. Они, мол, альпинисты, только и способны, что в поезде бравые песни петь. И после этого описывает, как проходили какой-то паршивый перевал да какие при этом были страсти. Загнать бы этого геолога хоть раз на Шхельду или на Ушбу!

5

Психологическая несовместимость. Так это теперь называется. Человека трудно переделать на свой лад, да и не нужно. Просто надо, видимо, держаться людей своего круга. Прав был, наверное, Морган, когда говорил о двух наследственностях: одна — это гены, а другая передается путем опыта предыдущего поколения через пример, речь, письмо. Мы называем это воспитанием, но кто, как не сама природа, распределяет это воспитание между людьми?! Одному много, другому поменьше, третьему — ничего. Вот ему как раз не досталось ничего. Кое-что он взял сам, но этим путем могут прийти к цели только гениальные одиночки. К тому же у него и нет никакой цели. И не будет уже. А жить нам надо...

Интересно, чем все это кончится? Как волки стали. Волки и те держатся стаями, когда прижмет. А мы ведь люди. Я виноват в том, что не хочу быть таким, как он. Это неправильно? Почему я должен становиться скотиной?! Слишком много я терпел и со всем соглашался. История с баранами, например.

Осенью мимо нас через перевал гнали баранов. Чабаны отар были последними людьми, которых мы видели. Напаивали мы их так, что они с трудом взбирались в седла. Один раз он позвал меня на двор и показал длинный шест с проволочной петлей на конце.

— Что это такое? — не понял я.

— Это баранина. — Он многозначительно подмигнул. — Козлятина жестковата и постновата. Тэке лучше всего готовить пополам с бараниной.

— Это не баранина, это — воровство, — сообразил я наконец.

— Вернее, это орудие для воровства баранины. — Он ничуть не обиделся. — И потом, это не воровство, а спортивная охота, которую ты так любишь. Интереснее, чем на козла. Убьем мы в этом месяце козла или нет, неизвестно, а барана зарежем. Это уж точно.

— А если тебя поймают?!

— Меня не поймают. Могу обойтись без тебя, коли боишься.

Я пошел с ним. Ведь все равно, если будет скандал, отвечать двоим. Простить себе этого не могу.

Наш домик стоит среди леса в самом широком месте ущелья. Лес тянется сверху вниз километра на полтора. Это была последняя отара. (Выведал, сукин сын!) Гнали ее двое чабанов. Один ехал на лошади впереди, другой сзади. В отаре голов 300, не меньше. По узкой лесной дорожке баранам идти неудобно, обычно отара идет не гуськом, а широко, поэтому часть баранов шла по лесу. Мы спрятались за большим камнем у дороги, и, как только передний чабан проехал, этот «спортсмен» накинул петлю ближайшему барану на шею и подтянул его за камень. Боялись мы только собак, они шли позади. Не успел я вцепиться в переданного мне барана, как он тащил за шею другого. Тут же раздался лай выбежавшей вперед собаки. Отмахиваясь от нее винтовкой, он вышел на дорогу. Меня он оставил с баранами за камнем. Я слышал, как он по-киргизски поздоровался с чабаном:

— Кандай, якши?! (Как дела, хорошо?!)

— Ыракмат, жакши! (Спасибо, хорошо!) — ответил тот.

В этот момент на меня выскочила с рычанием другая собака. Я чуть было не выпустил баранов и не бросился бежать в лес. Но лай собаки сливался с лаем других, и я на минуту сдержался. Голоса уже удалялись:

— Какой колхоз?

— «Светлый путь» колхоз.

— Кетты к нам чай пить.

Вот идиот, он хочет, чтобы я здесь век сидел с этими баранами!

— Эки чабан. Далеко пошел. Отара большой. Слава богу!

Собака не уходила и продолжала громко, с остервенением лаять. Судорожно засунув головы баранов в петлю и затянув ее покрепче, я взялся за камень. Второй камень попал в собаку, и я остался один. Бараны дергались и бились как удавленники, пришлось привязать их к дереву.

Я поносил его последними словами, а он только смеялся. Меня всегда поражали его наглость и цинизм. А когда мы напились, он стал издеваться над моей трусостью. Я тогда еще пил вместе с ним и принимал живое участие в работе «завода». Он привез с собой змеевик и устроил самогонный аппарат — «завод». Сначала все это было отлично, но потом я начал чувствовать себя неважно. Он здоров как бык, ему ничего не делается, а мне труднее стало ходить в горах, и я не мог работать в полную силу. Если бы я не отказался пить, то сделался бы точно таким же бездельником, как и он. Но видеть его пьяным было невыносимо. «Завод» работал, пока не кончился сахар. Без сахара жить трудно. По радио мы сообщили в управление, что случайно облили сахар керосином, и попросили разрешения одному из нас спуститься за сахаром в город. Разрешили. Бросили монету. Его был орел, а вышла решка. Вот и пришлось мне врать и изворачиваться. Кажется, в управлении догадались, в чем дело.

Он все еще валяется в кровати и смотрит в потолок. На меня внимания не обращает. Я налил воду в чайник, поставил его на печку. Сердце колотится, начало стучать в висках. Видно, поднимается температура. Сделаю только чай. Если хочет мяса, пусть сам готовит, а с меня хватит и чая. Но дров придется нарубить. Взял темные очки, топор и вышел.

Сколько раз я видел эту картину — свежий снег?! Вот что никогда не может надоесть человеку. Солнце слепит и печет, пушистый снег искрится, тени от елей контрастные, ели почти белые, а скалы в снегу, припудрились на время. К обеду они опять будут черными. Вон уже капает с крыши, хотя и мороз. Ясным зимним утром горы по-особому пахнут. Я не могу сказать, чем именно, но это такой же сильный запах, как в сосновом лесу, на скошенном лугу или в полынной степи. Никакой никотин и винный перегар не могут убить этого запаха. Они так же, как душная комната, только подчеркивают его восприятие. Пожалуй, это запах свежести, радости и здоровья, если только они могут пахнуть. Мороз чуть-чуть слипляет ноздри, воздух бодрящий, вкусный. Дышится глубоко, легко. Таким утром я очень люблю колоть дрова. Поставишь полено, оценишь взглядом — куда его ударить, размахнешься и — раз... надвое. Надо еще знать, куда его ударить. В ели, скажем, сучья идут прямо в дерево до самой сердцевины. Тут вдоль сучка и бить надо. А березка клинится, поэтому надо попасть по самой сердцевине, диаметром круг развалить. Приятно, когда правильно рассчитаешь удар: и полено разлетелось, и топор в землю не ушел. Но сегодня никакого удовольствия от рубки не получилось. Поленья остались только суковатые, кололись плохо. Стучало сердце, было жарко, но я боялся раздеться. Все не ладилось, к горлу подступала злость. Видно, его здорово забрало, когда я за топор взялся. Да и я был хорош... Ведь если бы он меня ударил, я мог рубануть его по башке. Сгоряча мог бы.

Вместо того чтобы учить выписанные вчера слова, затопил печь и лег. Может быть, это и хорошо, что он молчит. Сейчас завелся бы насчет баб. Я этого уже не могу больше слышать. О женщинах он говорит одни только пошлости. И о жене своей, которую он бросил, то же самое — одни непристойности. Чтобы не спорить, я обычно пропускал все мимо ушей и даже поддакивал ему, но иногда мне становилось до тошноты противно. О женщинах мы говорили каждый день, о чем бы ни начинали разговор, он всегда сводился к этому.

Не раз вот так, лежа на кровати и не обращая внимания на то, слушаю я его или нет, он долго и подробно рассказывал мне о своих любовных похождениях. Он никогда не говорил о женщине как о матери или сестре. Все женщины для него были доступны, предельно развратны или продажны. От его разговоров складывалось впечатление, что он имел дело с женщинами только для того, чтобы доказать это и за это же им отомстить. Я знал, что у него есть старшая сестра, которой он часто посылал деньги через бухгалтерию управления. Правда, о сестре он никогда ничего не рассказывал. Жену он бросил потому, что она изменила ему, когда он был в горах. Избил ее и ушел. Эту историю он излагал мне несколько раз, и всегда с каждым разом вина жены возрастала. Скорее всего, он сам себя старался убедить в ее виновности.

6

Вернулся с водой интеллигент, налил чайник и вышел во двор наколоть дров. Принес их, затопил печку и лег. Никогда такого с ним не бывало. Видать, правда его забрало. Ну что ж, заболел, так скажет. Все равно придется ему заговорить: дров-то на два дня осталось. Надо идти вместе в лес, валить сухую ель, очищать от сучьев, пилить и тянуть на себе. Ишачья работа... Пониже в реке дерево было, завтра схожу посмотрю его. Оно уже обшарпанное, без сучьев и коры. Все поменьше возни.

... — Вот деньги, тетя Марфа, получил сегодня. — Я положил свою первую получку на край стола около крынки.

— Сколько же здесь?

— Двести сорок восемь.

— Себе-то оставил что-нибудь?

— Не надо мне, зачем они...

Тетя Марфа берет своими черными натруженными руками деньги и пересчитывает их. Деньги мне очень нужны, но никогда, пока мы живем у нее, я не возьму для себя ни одного рубля. И Катя тоже. Наши деньги для тети Марфы радость. А нам не расплатиться с ней никакими деньгами. Я помню хорошо до сих пор...

... — Скидайте с себя все, все скидайте. Мы счас это в котел, и ни однешенькой не останется, все перелопаются.

— Да как же мы голые-то, тетя Марфа? — смущенно улыбается Катя. Она стыдится своей худобы.

— Пошто голые? Я те юбку дам. На печи полушубок возьмешь, а ему куфайку. После бани еще картошек поедим, и спать давайте, а к утру все уже сухое будет...

...Тетя Марфа достает из сундука старую бисерную сумочку, укладывает в нее деньги и прячет обратно.

Тетя Марфа... Седые волосы, черные морщины, деревянная походка. А ведь она всего на два года старше мамы. Тетя Марфа... Если бы люди знали твою жизнь, безрадостную жизнь, которую ты не ругаешь и не клянешь! Вся она прошла в поле и в этой избе, где ты опять осталась одна. Одна со своей нескончаемой работой от темна до темна, со слезами в уголочек платка по пропавшему мужу и неродившимся детям. До конца своих дней ты будешь делать мужицкую работу и орудовать ухватом, как это было и тогда, когда никого уже не оставалось в деревне и ты трудилась за пустые трудодни, не зная толком, для чего и для кого. Велико ли твое богатство, что спрятала ты в бисерную сумочку?! Свое богатство ты отдала людям.

На печи пока очень жарко. Тетя Марфа сидит на лавке, я и Катя забрались с ногами на единственную кровать. На дворе метет, порывы ветра то и дело ударяют в стекла маленьких окон. Лед на них светлеет по краям, а посередине на одном окне два глубоких глазка. Тот, что повыше, проделала своим дыханием Катя, что пониже — продул я.

— И вот призывает этот богатый человек своего сына, — рассказывает тетя Марфа. — Я, мол, скоро помру, и чтоб тебе все оставить, должен ты заработать мне пять рублей. А тогда пять рублей деньги были. Пошел сын к матери. Так и так... «Ничего, — говорит, — сынок, я те дам пять рублей». Принес он их отцу, а тот берет да в печку их. «Это, — говорит, — не твои, не трудовые». И в печку, в огонь. Сынок опять к матери. Так и так... «Ничего, — говорит, — мы будем копить». Каждый день по гривеннику. Накопили, приносит отцу. А тот их в печку — не трудовые. Тогда пошел этот сынок и нанялся в работники. Пахал, сеял, жал, молотил — заработал пять рублей. Приносит отцу. А отец их в печку — не трудовые. Тогда бросился сын в огонь, выхватил деньги и говорит: «Нет, отец, это мои трудовые! Я их сам заработал!» «Вот теперь вижу, — говорит отец, — что трудовые, раз ты за ними в огонь кинулся». Прям, это, руками в огонь и выхватил деньги-то...

...Однако надо пойти собак покормить. Барин этот не догадается, только целоваться с ними может.

Ну и солнце! Ничего без очков не видать, глаза не откроешь. Весна уж, весна... Я еще ничего не решил. А пора, пора уже, дальше так жить нельзя.

7

Мы сидим за столом лицом друг к другу и пьем чай. С утра мы не произнесли ни слова. Он так и не умылся. Вот такой же вид был у него, когда я вернулся с сахаром. Сорок пять километров вниз спустился на лыжах за один день, а на следующий день был уже в городе. Подниматься было труднее. Ноги лошадей проваливались между камнями, скрытыми свежим снегом. Того и гляди загубишь лошадь. Меня сопровождал верхом рабочий от управления. Лошадь с сахаром, овсом, палаткой, спальными мешками я вел в поводу. В первый день прошли тридцать пять километров и заночевали. Ночевка была уже близко от дома: побоялись в темноте идти, за лошадей беспокоились. На второй день подходим к нашему жилью. Я не был дома восемь дней, но ему сообщили по радио, когда мы вышли. Собаки встретили нас за километр, но его не было видно. Это меня немного обеспокоило. Когда же мы подошли вплотную к дому и стало видно, что печь не топится, а дверь в сени распахнута настежь, я испугался не на шутку. Кинув повод на врытый в землю столб, бросился в дом. Он лежал на кровати, прямо в стеганке, в валенках, и спал. В комнате давно нетоплено, полно мусора, кисло пахло. Около его кровати стояла четырехкилограммовая банка сгущенки с двумя дырками и валялась резиновая трубка — «клизма», которой мы пользуемся для того, чтобы попить водички на леднике или из-под камней. Все-таки я стал трясти его за плечо, чтобы убедиться, что ничего не случилось. Он просто спал. А проснувшись, не выказал ни удивления, ни радости. Когда я стал костить его на чем свет стоит за то, что он ничего не варил в мое отсутствие, а тянул только сгущенку через «клизму», и за то, что ничего не приготовил для нас, он только почесывался и огрызался. Самому мне пришлось стряпать, стыдно было перед чужим человеком. Рожа у него была помятая, а в бороде вот так же застыл пух. Я поднес ему зеркало, а он разозлился:

— Иди ты к черту! Какое твое дело? Мне так нравится, и не приставай ко мне.

Меня же он мог поучать и считал это своей обязанностью, хотя часто ничего не смыслил в том, о чем спорил. Как тогда, с вьюрком...

...Сесть в засаду надо было затемно: тэке просматривают со своих пастбищ все ущелье, на свету к ним не подойдешь. В темноте мог выйти только один из нас, второму надо было в восемь часов провести метеонаблюдения. В этот раз я должен был сесть в засаду на скалах в верхней части широкого кулуара. По нему обычно поднимаются с рассветом два стада — рогачи и самки ичке с козлятами. С места засады можно стрелять по козлам, находящимся и в кулуаре, и на скалах. Место отличное. Он же должен был выгонять козлов на меня и стрелять с подхода, если будет возможность. У него винтовка, у меня тройник с нарезным стволом. Мне бы, конечно, лучше сидеть с винтовкой, но мы так привыкли каждый к своему оружию, что стреляли только из него. Кроме того, я предвидел встречу птиц, поэтому в патронташе у меня постоянно были половинные заряды с мелкой дробью.

Я сидел на пустом рюкзаке за рыжей холодной скалой. Шевелиться и курить нельзя. Разгоряченный после длительного подъема, я стал замерзать. Светало. День был пасмурным и серым. Начали кричать улары — горные индейки.

«Улю-у-у-у! Улю-у-у-у!» — разносилось по ущелью... Справа от меня улары кричали совсем близко. Я заметил место на скалах, где они сидели: если козлы не выйдут, можно рассчитывать на горную индейку. Он отлично умел готовить улара с домашней лапшой. Когда он не ленился, делал очень вкусные обеды, лучше, чем я. Мягкими длинными прыжками выскочил на камень горностай. На снегу остаются только отпечатки задних лапок — так аккуратно он ставит их в след передних. Ну, прямо ноготок в ноготок! Черные глазки внимательно изучали меня. Я не шевелился. Зверек нырнул под камень, выскочил снова, осмотрелся, принюхался и опять исчез. Он подвижен, как ртуть, и очень хорош в своей чистенькой белой шкурке, с черными глазками, носиком и кончиком хвоста. Движения его длинного изогнутого тела ловки и плавны. Если бы люди видели горностаев так же часто, как кошек, они не стали бы говорить «двигается как кошка», а говорили бы «двигается как горностай» или как куница. Я заглянул вниз, и снежно-белый зверек исчез. Козлов не было видно. И вдруг на противоположную скалу села птица. Через несколько секунд к ней подлетела другая... Я обомлел... Птицы были размером со скворца, одна из них ярко-красная, другая — буровато-серая. Самец и самка красного вьюрка! Впервые в жизни я видел этих птиц живыми. И это немудрено: никто и никогда не встречал красных вьюрков в Киргизии. Да что в Киргизии! Они не были известны и на всем Тянь-Шане! Я видел их в Зоологическом музее МГУ, где имелось всего два экземпляра этого вида, найденные на территории нашей страны. А ведь там хранятся десятки тысяч птиц! Отправляясь на зимовку, я втайне мечтал хоть раз повстречать их у ледников. Красные вьюрки не обращали на меня никакого внимания, бегали по узенькой полочке вертикальной стенки и выискивали корм на свободных от снега участках. Мне стало страшно: сейчас они перелетят на другую скалу, и я их больше никогда не увижу. Не сводя глаз с птиц, я медленно достал из патронташа металлические гильзы с половинными зарядами и вложил их в стволы. И тут меня стало разбирать сомнение — правильно ли я делаю, что стреляю половинками, ведь дробь может облететь птиц. Красный самец был уже на мушке, колебаться было рискованно, и я выстрелил. Самец скатился в крутой боковой кулуар, я кошу на него взглядом, чтобы не потерять, и упускаю самку. Она улетела, и я не видел, куда она скрылась. Вьюрок катился довольно далеко, и я с замиранием сердца следил за ним. Но вот вьюрок ударился о скалу и остановился. В это время раздается пять винтовочных выстрелов, и эхо разносит их по горам. Он стрелял по вспугнутым козлам. Осторожно, чтобы не вызвать лавину в крутом кулуаре, я спускаюсь к убитой птице, придерживаясь за скалы. И вот она у меня в руках! Выбираюсь обратно. Держа птицу на ладони хвостом к себе, дую на перо, чтобы найти места попадания дробин. Убита чисто. К ранкам от крохотных дробин прикладываю вату, чтобы не пачкалось перо, затыкаю для этой же цели клюв. Про козлов и про него я совершенно забыл, но мне хочется поделиться с ним своей удачей. Он стоял внизу, посреди кулуара, и ждал, когда я подойду.

— Я добыл исключительно редкую птицу!

Он молчал.

— Понимаешь, это редчайший экземпляр! Пироспиза пуниция по-латыни, красный вьюрок. Смотри! — Я осторожно вынул из кармана свернутый из газеты фунтик, в который была уложена птица, достал вьюрка и положил на ладонь.

Он молчал, опираясь на винтовку, и курил.

— Да ты взгляни! Это гималайский вид, и он не был известен в Киргизии. Это открытие! Ты понимаешь, это большая удача!

— Идиот несчастный! — только и сказал он, мельком взглянув на птицу, затем повернулся, вскинул винтовку и пошел вниз.

— Сам ты идиот! — крикнул я ему вдогонку, уложил обратно вьюрка и пошел за ним.

— Ты зря ругаешься, — говорил я ему в спину, когда мы вышли к реке. — Эта птица стоит десятка козлов. Как ты этого не понимаешь! Если бы я знал, что добуду и самку, я бы проторчал здесь еще год.

Он молчал. Мне надоело распинаться перед ним, я плюнул и тоже стал молчать до самого дома. Иногда он не хочет понять простых вещей. С месяц меня попрекал этими козлами.

Как противно он чай хлебает... И чавкает, как свинья. Сейчас набьет трубку и завалится на весь день. А я еще должен кормить обедом этого бездельника. Не представляю себе, как можно целый день валяться? Наконец, это просто скучно, не говоря уже о том, что вредно для здоровья.

А что заставляет меня трудиться? Тщеславие, деньги и успех в будущем? Обеспеченность, свобода и покой в неизбежной старости? Об этом, конечно, я думаю, да и каждый в большей или меньшей степени. Но я люблю само дело, сам процесс работы, я просто не смог бы без нее жить.

Это привычка, необходимость.

Хорошо бы для всех людей ввести такой экзамен. Время от времени поселяют тебя в дом со всеми удобствами и полным обеспечением. Можешь взять туда возлюбленную или жену, детей, можешь выбрать любое место в стране, которое тебе по душе. И если через месяц не захочешь работать, не увлечешься какой-нибудь идеей или не создашь что-нибудь, то тебя освобождают от должности и ставят на самую простую работу с выработки. И этот экзамен для всех, независимо от образования и способностей. Вот бы бездельники полетели вверх тормашками со своих насиженных мест!

8

Только чай вскипятил, больше ничего. Ну что ж, попьем чайку. Лепешек я вчера напек. Посмотрел бы я, что бы он делал, если бы не было лепешек. Обед он кое-как научился готовить, и то все больше по книжке. Листает, листает «Кулинарию» и найдет что-нибудь: «Во, седло дикой козы! Этого мы еще с тобой не пробовали». Потом оказывается, того нет да этого нет, и вместо седла получается тушеное мясо, если не овсяная каша. Как печь лепешки, в книге не написано. Пробовал сам несколько раз по моему методу — смех один: сам в муке по уши, а вместо лепешек — сырое тесто или угли.

«Ты бездельник, ты обленился, как удав, и на том месте, где у тебя была совесть, вырос... гриб». Сам бы и недели без меня не прожил, маменькин сынок., Ему кажется, что он один все делает. Сам же портянки до этого ни разу не видел. Накрутил на ногу так, что в сапог не лезет. Зато поговорить умеет: «Да знаю я, что по идее не должно быть швов и комков, и в то же время портянка должна распределяться по ноге равномерно». Как-то о дровах целый день распинался, учил меня дрова колоть:

— Я установил ряд закономерностей в колке дров. Известно, что прежде всего надо, чтобы топор приходился посередине полена, располагался по диаметру. Это общее положение. Однако различные виды дерева имеют свои характерные особенности...

— А что такое колун, ты знаешь? — перебиваю его.

— Представляю. Это такой топор, которым колют дрова.

— Ну, а как насчет ежей?

— Ты зря хихикаешь, мой опыт тебе пригодится.

И так во всем. Не умеет делать самых простых вещей, зато умеет учить. Козла свежуем, так он только за ноги держит: дрова рубит по своей системе — в камень топором угодит; сучья начнет обрубать у поваленной ели — станет не верхом, а боком и обязательно по ноге себя тяпнет. Даже мебель учил меня делать.

Когда мы пришли, в доме было только две кровати, больше ничего. Несколько досок нашлось да ящики фанерные. Вертел я их и так и сяк, чтобы выкроить что-нибудь.

— Слушай, — говорит, — ты что думаешь делать?

— Стол прежде всего, табуретки. Если останется фанера, сделаю тумбочки для барахла. А ты что предлагаешь?

— У меня есть идея. Давай сделаем вполне современную красивую мебель. Ты представляешь, как здорово! Здесь, в глуши, вдали от цивилизации, у нас будет уютная современная квартира! Я раскрашу простыню чем-нибудь в абстрактном духе, и сделаем из нее занавеску. Зеленкой можно, луком, как яйца красят, — найдем, чем покрасить. Мебель сделаем низкую... В общем, я сейчас набросаю тебе эскизы.

И он принялся рисовать. Комод какой-то на тоненьких ножках, письменный стол с подвесной тумбой, тоже на тоненьких ножках. А на крышке стола — треугольники, квадраты, загогулины. Еще книжная полка у него там была: две вертикальные доски, а между ними зигзаг, на котором в беспорядке крепятся горизонтальные полки разной длины и высоты.

— Не выйдет, — говорю, — для этого материал и инструмент нужны.

— Так ты же все равно собираешься делать. А инструмент какой? Рубанок у нас есть, пила, топор. Что еще?

— Для такой мебели этого мало, да и материала нет. Что, ты хочешь из ящиков изготовить этот стильный гарнитур? И потом, зачем эти ножки, треугольники, зигзаги?

— Чудак, это же красиво! Приятно будет сидеть за таким столом.

— Нет уж, — отвечаю, — перебьешься. Скажи спасибо, если выйдет простой стол, чтоб можно было на нем поесть и посуду в него сложить, да и сидеть было бы на чем.

— Ты просто не хочешь, — обиделся он. — Тогда давай я сам сделаю.

— А ты когда-нибудь рубанок в руках держал?

— Держал. В школе этому учили.

— Тогда не берись, а то у нас не останется ни одной доски. Вот все, что у нас есть. — Я показал ему на сваленные в кучу доски и ящики.

Потом он фыркал на тумбочки и табуретки, вместо того чтобы спасибо сказать.

После чая я снова набил трубку, раскурил ее и лег. Он порылся в тумбочке, нашел градусник, просунул его через ворот свитера под мышку и отвернулся на кровати лицом к стене. Потом вынул градусник, посмотрел и положил, не встряхивая, на тумбочку. Интересно, какая у него температура? За птичками не ходил, не писал ничего, язык не учил. Видно, здорово его скрутило. Если он только хочет показать мне, какой я эгоист, он бы встряхнул градусник. Значит, температура у него повышенная. Может быть, спросить? Но ведь не я же затеял это? Он же сам начал. Подожду до обеда. Все равно это ничему не поможет сейчас.

Что меня удерживает? Злорадство? Нет. Месть? Тоже нет. Обида? Зависть? Я хочу его проучить? Зависть нехорошее чувство. Что такое зависть? Это признание своего ничтожества, своей неполноценности, бессилия. Не помню, чтобы я раньше кому-нибудь завидовал. А ведь хотя я и обругал его сгоряча, в охотничьем азарте, я, наверное, завидовал ему, когда он убил эту птичку, своего красного вьюрка. Как он трясся от радости, весь сиял, какое это было для него счастье! А потом он добыл еще двух самок, и они оказались не серые, как описано в книгах, а желтые на груди и над хвостом. Это было второе открытие. Я смотрел в книге «Птицы Советского Союза». Там точно сказано, что в Зоологическом музее МГУ имеются только две птицы, но не из нашей страны и оба самцы. О самке там написано, что она серо-бурая. Он объяснил мне, что за самок, видимо, принимали молодых птиц, что у нас нет больше видов птиц, о которых было бы так же мало известно науке, как о красном вьюрке, до того мало, что даже не знали ее настоящей окраски, и что поэтому ему здорово повезло. Невелико, конечно, открытие (какая разница, серая эта птичка или желтая?), но для него это великое дело, самая большая радость в жизни. А у меня ее нет. Не потому ли до сих пор я дразню его упущенными козлами?

Он этого никогда не поймет, даже когда станет профессором. Ему наплевать на меня, так же как и на всех и на все, что не имеет отношения к его делу, его цели, его науке, к нему самому. Как он тогда бросил Аю? Пошел за козлом, поднялся на гребень Джилыша по склонам, где собака не могла пройти, спустился по другую сторону и вернулся через ущелье Адыгене.

— А где Аю? — спрашиваю.

— Отстал. Прибежит.

— Где отстал?

— На скалах, пролезть не мог.

— Он не прибежит. Аю будет сидеть и ждать тебя. — Я знал, что обратно эта собака не пойдет. И он знал. Тем более что она залезла на такие скалы, где не могла пройти. Аюшка всегда идет только за хозяином.

Наутро я сам пошел за Аю. Увидел его в бинокль на скалах, оставил винтовку и полез к нему. При моем приближении он начал скулить и визжать. Только я стал к нему подходить, вижу, стоят на скалах козлы и на него смотрят. Меня не видят. Я обратно, за винтовкой. А он такой поднял скулеж! И этот, мол, уходит, бросает. Козлы меня не видели. Я вернулся и убил одного. Интересно получилось.

И дело тут не в зависти и не в обиде, а в том, что он свинья, зазнавшийся интеллигент. Таких надо учить.

9

Если бы он меня ударил, я бы рубанул его по башке. Это могло быть. Сгоряча. Хорошенькое было бы дело... Все-таки я, очевидно, что-то делаю не так. Нам нечего делить. Ну, думай себе и живи по-своему, но уважай другого. Так я и хотел. Но он этого не умеет и никогда не хочет пойти на уступки. Самолюбив очень, обиженный какой-то, злой. Спорит даже тогда, когда заведомо не прав. Например, насчет птиц: ведь явно нечем было крыть, а он уперся, и все тут. Тогда он лежал на кровати, курил трубку и наблюдал, как я снимаю шкурки с убитых птиц и записываю свои наблюдения в дневник.

— Послушай, ученый, — начал он с явной издевкой, — скажи мне, кому нужны эти птички, над которыми ты спину гнешь?

— Они пойдут в музей, — ответил я, чувствуя, что он начинает длинный и недобрый разговор, уж очень долго он перед этим молчал.

— А что, там нет таких? — пыхнул он трубкой.

— Есть. Но чем больше, тем лучше. — Я записывал вес снежного вьюрка, перед тем как снять с него шкурку.

— Кому лучше? — не унимался он.

— Для науки лучше. Чем больше серия вида птиц, тем лучше можно их изучить. Линька, например. Ее можно описать, только имея в руках сотни птиц, добытых в разное время и в разных местах.

— Ишь ты... Это очень важно для людей, для меня, допустим, — иронизировал он. — А какое это имеет отношение к построению коммунизма?

— Представь себе, имеет. Наука имеет самое прямое отношение к построению коммунизма. — Я перерезал лапки и основание хвоста, потом начал выворачивать шкурку вьюрка наизнанку.

— Наука-то имеет, да смотря какая... Такая вот наука никому ничего не дает.

— Нет, дает. — Я старался быть совершенно спокойным. — Хотел бы ты сейчас жареного гуся с гречневой кашей?

— Спасибо, с удовольствием. Только ведь у тебя его нет, гуся-то. Если бы ты гусей потрошил, от этого польза была бы. А этих птах ты даже сам не ешь. Сколько ты уже их загубил? Штук семьсот?

— Восемьсот двадцать три.

— Ну вот. Истребляешь только зря природу.

Это напомнило мне аханье знакомых женщин. Всегда одно и то же: «Ах, не жалко вам бедных птичек?! За что вы их убиваете, как вам не совестно!» Сентиментальность и полное отсутствие элементарных знаний о природе.

— Темен ты, мой друг. Не знаешь, к примеру, что 80 — 90 процентов птичьих яиц не дают взрослых особей, яйца и птенцы уничтожаются хищниками и погибают по целому ряду других причин. А когда птенцы слетят с гнезда, то к следующему году их остается в живых всего лишь 25 — 30 процентов. Смертность взрослых птиц чуть меньше. Птицы гибнут от хищников, от болезней, недостатка корма. И это еще хорошо! Вот у рыб, например, смертность икры и личинок более 99 процентов.

— Откуда это тебе известно?

— Это подсчитал английский зоолог Дэвид Лэк. — Шкурка вьюрка была уже вывернута до головы. — Я не истреблю природу в нашем лесу, хотя добуду здесь за год тысячу птиц. А вот еликов при такой постановке охоты истребят, и они могут совсем исчезнуть в Киргизии.

Тысячи подвыпивших «охотников», которые каждое воскресенье стреляют дятлов, соек и дроздов; мальчишки, ездящие на электричке разорять гнезда и собирать ненаучные коллекции яиц, — эти действительно губят природу. А от работы зоологов, которых, кстати, не так уж много, гораздо будет больше пользы, чем вреда. Кому же еще заботиться о сохранении природы, как не нам? Чтобы выращивать гусей, надо знать, как живут все птицы, ибо у них есть много общего.

— Ну да, клюв, хвост, перышки там... Ерунда все это, и англичанин твой врет.

— Почему ерунда?

— Потому что ерунда. Вранье.

— Вот ты всегда так споришь: «Ерунда, и все». «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда». Это очень просто. А ты докажи мне, что это действительно так. — Я уже промышьячивал готовую для набивки шкурку птицы.

— А тут и доказывать нечего, все ясно. Хочешь, я тебе скажу, для чего нужна наука? Вот для таких ученых, как ты. Для паразитов на теле общества, которые живут за счет рабочих людей. Люди вкалывают, горбом, а ученые денежки получают, да еще побольше, чем рабочие.

— Дурак ты, — не выдержал я. — Берешься судить о том, чего не понимаешь.

— Дурак-то тебе сказал, а ты мычишь... Ответить нечего.

Меня разобрало. Я стал обдумывать, что ему ответить, и не мог подобрать подходящих фактов. Наконец взял себя в руки и спокойно сказал:

— Хочешь, я тебе подробно объясню, в чем ты неправ? Только ты не перебивай меня.

— Ну, валяй, валяй, попробуй, — ответил он нехотя.

— Ты знаешь из диалектики, — начал я обстоятельно, — что всякое явление нельзя рассматривать отдельно, в отрыве от среды, ее взаимосвязей. Так вот, есть такая наука. Она называется экология. Эта наука изучает взаимосвязи в природе, в животном мире. А в мире все имеет какое-нибудь отношение друг к другу, даже жареный гусь к этой птичке, — я указал на набитую уже тушку снежного вьюрка, — хороший пример привел по этому поводу русский орнитолог Бутурлин. В конце прошлого века в Поволжье был неурожай хлеба. Россия перестала экспортировать его. Этим воспользовалась Аргентина. Там начали распахивать целину. А в тундре Северной Америке жил один вид птицы — полярный, или эскимосский, кроншнеп. И вдруг он стал вымирать. Оказывается, кроншнеп зимовал как раз на целине Южной Америки и не смог приспособиться к распашке земли. Что получается? Голод в России повлиял на жизнь дикой птицы, живущей в тундре Северной Америки. Я не могу тебе сказать насчет жареного гуся, но к тебе этот снежный вьюрок имеет отношение. Эта птица питается зернами альпийских трав. Значит, она имеет отношение к пастбищам, к животноводству. А уж бараны-то с тобой держат самую тесную связь. Какова роль этой птицы на пастбищах, мы еще не знаем. Разве это не интересно?

Я воодушевился, разогнул спину и на минутку оставил работу.

— Чудак ты человек, — продолжал я. — Да ты знаешь ли, что для нас значат птицы? Это миллионы правильно выращенных домашних птиц — уток, гусей, кур, сотни тысяч диких промысловых птиц. Те же кеклики и улары, наконец. О них все надо знать, чтобы сберечь для человека, чтобы они постоянно служили ему. А для этого, чтобы знать одних птиц, мы должны знать биологию всех птиц вообще. Понял ты теперь?

— Понял, я все понял...

— Что ты можешь теперь сказать против орнитологии? — торжествовал я.

— А то, что эта экология простая брехня. Никакой экологии в жизни нет. Ее придумали сами ученые, чтобы получать за это денежки.

Вот и поговори с ним...

...Сейчас, после завтрака, по моему распорядку дня следовал обход леса, или я поднимался вверх до морен. Во время выходов я проводил орнитологические наблюдения, добывал несколько птиц и вечером обрабатывал. Иногда мне удавалось принести кеклика или улара. Сегодня был первый день за всю жизнь здесь, когда я пропускал наблюдения. От этого мне стало очень грустно. Но идти я не мог. Вместо этого лег в постель и поставил градусник. У меня было 38,4.

10

Хоть мы и молчим, но все-таки это не то что быть одному, как тогда. Он этого не знает. Человек не может быть один, как медведь. Человек не может быть один и здесь, и там, внизу. Почему? Потому, что ждет для себя чего-нибудь от других? Или потому, что сам должен для них что-нибудь сделать? Как он тогда разглагольствовал о дружбе и любви: «Мы любим тех, кому сделали добро, и не любим того, кому сделали зло». Черта с два! Как раз наоборот. Кто нам делает добро, того мы любим, а кто делает зло — нет. И не потому, что мы им сделали зло, а потому, что они нам его сделали. «Давать всегда приятнее, чем брать. Когда отдаешь человеку всего себя, ты становишься лучше, чище, а значит, обогащаешься, получаешь сам». Складно как у него все это получается... на словах. Получишь с тебя! Это можно с человеком таким же, как ты сам. А договориться на словах, как он пробовал, об этом нельзя. Бесполезно.

Вот с ней не нужно было договариваться, она все понимала. Очевидно, это должно еще подкрепляться любовью или общими интересами, общим делом. С ним у нас нет ни того, ни другого. А с ней было. Было, но я не мог тогда этого оценить, принимал за должное, за обычное.

... — Свой голос, что ли, послушать? Ну что ж, давай, поговорим, — сказал я вслух. Прозвучало это страшно, как у сумасшедшего. Просто мороз по коже пошел.

Я встал и вышел к собакам.

— Аю, — говорю, — иди сюда, поговорим. Подошли оба, хвостами виляют, а Аю меня лапой, лапой...

— Ты можешь, Аю, что-нибудь сказать?

Не может, только хвостом крутит.

— А ты, Ит?

Облизывается, тянется.

— А я вот могу, да не с кем. Оба вы сукины дети. Поняли? Вы сукины дети. Что, неправда? Правда.

А сам к себе прислушиваюсь. Нет, опять не то. Лучше уж молчать. Думать ведь — это то же, что и говорить. Но когда думаешь, совершенно один много дней подряд, получается, что разговариваешь сам с собой. Начинаешь смотреть на себя со стороны, как будто нас двое.

«Кто ты, зачем ты здесь и для чего ты есть вообще?»

«Я человек, как все. Здесь я работаю, даю метеосведения. Из них составляется прогноз погоды, например. Это нужно людям. Вот для этого я и есть».

«Врешь. Все ты врешь. Плевать тебе на прогноз. Ты хочешь жену и детей, не это, а другое большое дело в жизни, хочешь быть сильным. Почему же ты этого не делаешь?»

«Так все сложилось, не я виноват в этом».

«Опять врешь. Ты мог все сделать как надо, но ты не захотел».

«Я не знал тогда...»

И все это в тишине. Лишь ветер завывает и шумят деревья. Если бы вышел «орел», а не «решка», он наверняка рехнулся бы здесь один.

...Ученый зашевелился, встал. Принес мясо, налил в кастрюлю воду, развел огонь и сел чистить картошку. Значит, дело не так уж плохо, простыл немного, и все. Ишь ты, лук кладет, перец, лавровый лист... Научился. Второго, видно, не будет готовить. Ничего, перебьемся.

Пока варится суп, он сгорбившись сидит на кровати. Сидит и смотрит в огонь. Вид у него грустный, куда девалась вся гордость и спесь. Теперь он стал самим собой, без всякой рисовки.

Тогда он сказал:

— Не думай, что я спас тебе жизнь: спасая тебя, я спасал и себя. Один я мог и не выбраться оттуда.

— А я и не думаю, — ответил я. — Что же тебе было еще делать?

Он взглянул на меня удивленно и обиженно. Ему хотелось излияний благодарности, от которых можно великодушно отказаться. Но он увидел, что я понимаю его, смутился и сразу перестал смеяться.

Сколько же времени я был в лавине? Секунд пять, шесть? Не больше десяти. А будто час, не меньше. Только я подумал: «Стоп! Надо выходить на скалы, здесь может пойти», как раздался хруст отрыва лавины, склон уходит из-под ног, меня сбивает и несет. Вот кинуло головой вниз, и мелькнула мысль: «Все!» Но тут же я оказываюсь на поверхности и, держа винтовку поперек тела, кручусь, кручусь, стараюсь выкатиться налево, к скалам. Как сорвало рюкзак, не помню. Наверное, когда бросило вверх ногами. Я увидел только скалу на повороте кулуара и нацелился на нее. Но меня ударило об эту скалу (хорошо, не головой) и потащило дальше. А я кручусь и кручусь все в одну сторону. Удар, еще удар, лязгнула винтовка, и я остановился. Поджал ноги, собрался в комок и замер, вцепившись в скалы. И только когда затих грохот, я понял, что лежу на краю скальной полки. Достаточно одного неправильного движения, и я полечу вниз. Тогда я осторожно взялся правой рукой за выступ повыше себя, опробовал его, подтянулся и встал на колено. Потом на ноги, сделал два шага и сел. Тут я, наверное, потерял сознание, потому что не помню, что было дальше. Помню только, как услышал его крик и хотел ответить, но не мог. Губами шевелю, а голоса нет, сдавило все. Пошли камешки по той стороне кулуара, и я услышал шкрябанье триконей: он спускался. Тут я крикнул. А потом его голос совсем рядом.

И ведь не он, а я попал в лавину. И не случайно — я-то козла волок, а он, как всегда, сзади шел. А после этого: «Не думай, что я спас тебе жизнь...»

Когда суп был готов, он поставил кастрюлю на стол, достал себе тарелку, налил и стал есть, смотря в окно. Я отодвинул его ноги дверкой стола, взял себе тарелку и тоже сел обедать. Суп получился вкусный.

11

Есть мне не хочется, но сварить что-нибудь надо. Встаю через силу и иду на склад. Склад у нас богатый. С осени завезли по нашему списку все, что мы заказывали. Конечно, всего мы не съедим, но и пропасть не пропадет, сдадим при расчете. Насчет мышей у нас теперь спокойно: в складе живут горностаи. Это лучше любой кошки. А мясо подвешено.

Поссорились мы из-за мышей. Уж из-за чего-чего... А всего-то хотел я растолковать ему, почему мышь съела своих детенышей. С научной точки зрения. Нашел он мышиный выводок на складе, поймал мышь и посадил все семейство в ящик под стекло, а на следующий день в нем оказалась одна только мышь. Явление не такое уж удивительное. Я ему популярно объяснил, что такое может случиться с нормальными самками самых разных млекопитающих животных. После рождения детеныша мать сразу же вскрывает, прокусывает, плодную оболочку, лижет ее и постепенно заглатывает. Затем перегрызает пуповину. Но иногда у животных (в том числе и у многих домашних — у свиней, кроликов, кошек) удаление плаценты на этом не останавливается, вслед за ней всасывается и проглатывается пуповина, а затем распарывается брюшко детеныша.

Бывает же, что самки просто избавляются от больных или мертвых детенышей, поедая их. При этом они делают точно такие движения, как и в первом случае, и начинают пожирать своих детенышей от пупка. Есть пример, когда самка ягуара съела в зоопарке своего двухмесячного уже котенка только потому, что он был хилым. До этого у нее все котята бывали здоровыми. Тут к материнскому инстинкту примыкает уже закон естественного отбора.

— Откуда ты все это знаешь? — спросил он не без ехидства. — Тебе ягуариха рассказывала?

— Читал я, понимаешь, читал. Это называется эрудиция.

— Ерундиция это называется, — обозлился он. — Ты читал, а я сам видел, собственными глазами. Она съела их от злости. Мне она ничего не могла сделать за то, что я ее поймал, так она от злости съела своих детей. Потому что она зверь неразумный.

Я ему свое, а он мне свое. Хоть кол на голове теши. Суеверие какое-то дикое.

Делаю только суп. Если ему мало, пусть жарит мясо. Но он съедает две тарелки и опять заваливается с книгой. Со стола никто не убирает. Единственно, что он сделал сегодня, это покормил собак. Отрубил два куска мяса и бросил им. И вот мы опять лежим молча, и каждый думает о своем. Молчание стало невыносимым. Лучше уж спор, ругань, чем это упорное, угрюмое молчание. Может быть, поговорить с ним? Но что толку? За зиму не смогли договориться... И потом, он первый должен уступить. Ведь я болен, он это отлично знает.

Почему так случается?! И даже между близкими людьми. Ломают семью, бросают детей, не могут понять друг друга. А мы ведь мужчины. Конечно, лучше всего было бы нам разойтись. Но куда уйдешь?! Работа моя не окончена, метеослужбу тоже не бросишь. И потом, позор...

Когда я обнаружил его жульничество с наблюдениями, моему терпению пришел конец. Меня просто затрясло. Я подбивал показания за декаду и наткнулся на это мошенничество, на этот ненужный обман. Он как раз вошел с улицы и начал снимать ватник.

— Скотина ленивая, сволочь, пьяница! — закричал я на него.

В первый момент он растерялся от неожиданности, и ватник так и остался у него на одном плече. Потом побагровел, глаза прищурились.

— Ты чего орешь, сука? — проговорил он медленно сквозь зубы. — В морду тебе дать?!

— Ты не наблюдал вчера, это и ежу ясно!

— Ну и что?

— А то, что я не намерен скрывать эту подлость и сегодня же сообщу об этом Покровскому.

— Вот как?! Покровскому? — Он сбросил ватник и шапку на пол. — А если я сейчас придавлю тебя как вошь?!

И он пошел на меня. Я вскочил, а он схватил меня за куртку на груди, приподнял и швырнул в угол. Я больно ударился головой о печку. В глазах потемнело. Под руку мне попался топор. Сжав его в руке, я поднялся, и мы встали друг против друга, как две собаки, готовые по первому движению противника вцепиться в горло. Я ждал, когда он меня ударит, а он сказал:

— Брось топор, паскуда!

Если бы он меня ударил, я бы зарубил его топором. Ведь он сильнее меня в два раза. А потом, я весь трясся.

— Брось топор, говорю! — В голосе его звучала угроза, но она уже была не страшна. Момент, когда я, не отдавая себе отчета, мог ударить его топором, уже прошел.

Но он может еще повториться... Зловещая тишина, это напряженное молчание могут лопнуть в один прекрасный день, как детский шар.

Он уже пытается нарушить тишину, поймать какую-нибудь музыку. Но вряд ли сейчас он что-нибудь найдет.

— ...что делать с отарой Азимова Джапара? Осталась беспризорной. Принять некому. В Заготскоте люди...

— ...зернофураж пятнадцать тонн, зерноотходов — двадцать...

— ...вполне достаточно. В понедельник я не работаю. Вот вы мне скажите, правильно я приняла...

Шум, визг, трескотня.

— ...подписал Бардаралиев. Бар-да-ра-ли-ев...

Зря только питание сажает. В это время редко удается поймать что-нибудь...

— ...РТБС, РТБИ, РТБК прогноз погоды на шестнадцатое. Небольшая облачность без осадков. Ветер умеренный. Во второй половине дня...

— ...Архип 5248. Практически по ярлыку 5240. Просим уточнить...

Щелчок выключателя, писки морзянки прекращаются. Мир незнакомых людей, чужих забот и волнений погас. Опять приходит тишина. Он встает, идет к полке, берет книгу. Снова Брянцев, в который уже раз! Я вдруг вспомнил нашу радость и смех, когда мы без конца поднимали стаканы и кричали: «С приездом!» А это означало: «За то, что мы с тобой живы! За то, что нам с тобою так повезло! Плевать на обмороженные ноги! Мы живы, и это главное!»

В каньон Асбирс-чайир сходятся с обеих сторон крутые склоны и обрываются скальными стенами. Здесь все лето лежит снег лавин и летят камни. Летят весь день почти без перерыва. Чем выше, тем склоны над каньоном становятся положе, а у самых гребней пасутся козлы. На южных освещенных склонах снег испаряется под солнцем за полдня, обнажая ковер альпийского луга. Эти пастбища видны с порога нашего дома, и мы хорошо знаем стадо ущелья Илбирс-чайир. Вожаком у них огромный однорогий козел. Много раз мы рассматривали его в бинокль; но как ни старались, подойти к нему на выстрел пока не удавалось. В тот день мы проводили снегосъемку на леднике Ак-сай и подошли к пастбищу с обратной стороны, из-за гребня. Осторожно ступая, чтобы ни один камень не вырвался из-под ноги и не загремел по скалам и осыпи, мы вышли к гребню в полдень. К этому времени козлы могли уже уйти с луга, чтобы полежать в скалах. Мы посидели, отдышались. Потом, на некотором расстоянии друг от друга, одновременно вылезли на гребень и, не поднимая голов в зеленых капюшонах штормовок, заглянули вниз. Козлы были рядом. Мохнатые, крупные рогачи. Они растянулись вдоль всего склона и паслись небольшими группками по три-четыре. Самки были подальше, у скал. Всего в стаде голов сорок. Выше всех и ближе к нам стоял однорогий. Я должен был стрелять по левым, но не удержался, медленно выдвинул ружье, положил стволы на камень, но прицелиться по вожаку не успел. Однорогий сделал прыжок, остановился как вкопанный и пронзительно свистнул. В тот же миг раздался винтовочный выстрел, и он рухнул на передние ноги. Потом с трудом поднялся и, собирая последние силы, прыгнул что есть мочи последним рывком вниз, покатился по снегу. Все стадо снялось и, разделившись на две части, стало уходить на скалы. Я успел выстрелить, но промахнулся. Винтовка стреляла еще четыре раза, но ни один козел не упал. Убитого вожака нигде не было видно. Мы сошлись на гребне и закурили.

— Что же ты? — спросил он.

— Хотел однорога застрелить, да ты перехватил.

— Он мой был, с моей стороны. Долго он нас водил...

— Пойдем посмотрим, — не терпелось мне.

— Килограммов полтораста, не меньше. Как бык. Под лопатку попал.

Он не сомневался, что козел лежит за перегибом. Козел действительно был там. Единственный метровой длины рог держал его на снегу, словно якорь. Второй рог — толстый и короткий обрубок — поднимался надо лбом сантиметров на десять.

— Сломал небось в молодости, — предположил он.

— Вряд ли, скорее всего, пулей отшибли, поэтому и ученый был.

Решили спускать козла по снежному кулуару в Илбирс-чайир, а там сбросить со скал. По снегу каньона его будет легче тащить, чем по моренам и осыпям. Козел был тяжелый, но кулуар становился все круче и круче, так что в конце концов он один вез козла за рог, а я еле успевал сзади. Вдруг раздался характерный звук срывающейся лавины — хруст и нарастающее шипение, переходящее в грохот. Кулуар, словно молния, перерезала извилистая линия отрыва снежного пласта. Машинально я бросился на скалы и вцепился в них, прижался всем телом. Линия отрыва лавины прошла ниже меня, как раз между нами. Лавины набирают скорость быстро. Сбитый уходящим из-под ног склоном, он вначале барахтался на поверхности, стараясь выкатиться на сторону, но через секунду исчез под снегом. Грохот утих, и я остался один. Если его не разбило о скалы, то при отвесном падении в каньон похоронило под мощным снежным конусом. Поворот кулуара мешал просмотреть его до конца. Я сел на снег. Хотелось пить. Мысль работала лихорадочно. Надо спускаться. Лавина здесь больше не пойдет. Веревка в моем рюкзаке, молоток и крючья у него. Заложу веревку за выступ, как-нибудь спущусь. Светлых еще часа три-четыре, надо спешить. Громко кричу, зову его, но, когда эхо затихает в скалах, в ответ на мои призывы слышу только журчание воды где-то в скалах. Начинает идти мелкий снежок, горы накрыты пеленой тумана. Сюда туман еще не спустился, но скоро будет и здесь. Придерживаясь скал, осторожно иду вниз. Ноги дрожат. От поворота кулуара до каньона осталось метров четыреста. Его нигде не видно. Попадаю на участок льда. Приходится обходить его по скалам. Кулуар все круче. Скалы черепичного строения и сильно разрушены. Из-под руки у меня вырывается камень, сразу бросает в пот. Смотрю вверх. Наверх легче. Но идти надо вниз. Случай этот будет разбираться всякими комиссиями, следователями. Скажут, почему пошел вверх, не убедился, что он погиб, и не сделал все, что мог? А может быть, он действительно жив? Вряд ли... Кричу опять и опять. Ответа нет. Уж лучше один, чем двое. Если я теперь сорвусь, так никто и не найдет нас, не узнает, что произошло. Разве собаки отыщут? Они привязаны. Ит еще может перегрызть веревку, а Аю-то на цепи. Так и подохнет с голода. Нет, надо идти вниз. Даже если я его не найду, по каньону дойду домой до темноты, до связи. Но двигаться опасно. Стена, с которой отвесно вниз прыгнула лавина, угадывается уже метрах в ста подо мной. Попадается трудный участок скал, и я достаю веревку — сорокаметровый репшнур из капрона толщиной в мизинец. Спускаюсь по двойной веревке и вытягиваю ее. И в этот момент слышу его голос. Он зовет меня. Голос доносится с противоположной стороны кулуара. Ору что есть мочи, он слабо, еле слышно, отвечает. Нет, это мне не показалось, он совсем рядом.

— Я иду! Я здесь! — Страха как не бывало. Опираясь прикладом о склон, словно штычком ледоруба, быстро перехожу по выступающим камням лед кулуара.

— Где ты? — изо всех сил кричу я.

— Иди сюда. Я здесь, — раздается совсем рядом.

Он сидит за выступом скалы, оперевшись о нее спиной. Лицо в ссадинах, лоб рассечен, и с него на глаз стекает струйка крови. Сидит не шевелясь.

— Что у тебя?

— Все нормально. Боком немного ударился. Спина еще и локоть, — отвечает он вяло, без всякого выражения.

— Что ж ты не отвечал, когда я тебе кричал?

— Не мог, голоса не было.

— Ну-ка, подними руки, — начинаю я тормошить его. — Согни в локтях. Так, хорошо... Можешь встать?

— Могу.

Помогаю ему подняться на ноги. Ноги у него целы.

— Вдохни глубоко. Не больно?

— Ребра в порядке, — отвечает он со слабой улыбкой, — я уже щупал. — Улыбается — значит, начинает приходить в себя. — Выкатился я, — продолжает он. — Винтовку не выпустил, с ней и выкатился. Рюкзак унесло. Крутился волчком. До скал дошел еще у поворота, да никак не мог зацепиться. Тащило здорово, крутило, боялся, головой трахнет.

Всегда такой здоровый и сильный, он теперь ослаб, как ребенок, как беспомощная женщина.

— Идти можешь или отдохнешь?

— Пойдем потихоньку.

Спускаемся в связке. Я иду все время с нижней страховкой, а его осторожно выпускаю, страхуя сверху. Очень мешают мне рюкзак, ружье и винтовка. Страховка его сейчас ненадежная, хотя альпинист он в сто раз лучше, чем я. Но осталось уже немного. Как я и полагал, лавинный конус насыпало высоко. Двадцати метров веревки хватает нам, чтобы спуститься по стене. Спускаться здесь, в нижней части кулуара, опасно, надо бы уйти из него, но тогда не хватит веревки. Вот попали! Мы стоим на конусе. Теперь надо быстрее проскочить каньон.

— Да, улыбнулся нам однорогий. — Он все никак не может примириться с мыслью, что рюкзака и козла нам не найти. — Летом, может, откроется. Он здорово меня обогнал. Потом еще сыпало и сыпало...

— О чем жалеешь? Тебя спасло только чудо. Надо идти.

— Да, повезло... Вот черт однорогий, а? Сколько он нас водил и после смерти решил пакость сделать.

В одном месте каньон сходится стенами метров на десять. Здесь его дно имеет крутой перегиб, по которому летом прыгает водопад. Сейчас этот водопад состоит из голубого гладкого льда. Обходим его по скалам и попадаем на скальную полку. Спускаюсь с нее по веревке и проваливаюсь выше колена в воду, оказавшуюся под снегом. Чтобы вылезти обратно на руках, у меня не хватает сил.

— Можешь меня подтянуть? Ноги совсем закоченели.

— Попробую, — отвечает он, но я знаю, что это бесполезно. Ему меня не вытащить, сильно ослаб. Скрежет триконей о скалу, удары стволами ружей о камни, наше тяжелое дыхание длятся минут пять, но кажется, наша попытка затянулась на час. Начинает темнеть. Я бреду по воде и выбираюсь на сухой снег, а он идет один по трудным скалам без страховки. Я ничем не могу помочь ему и жду каждую минуту срыва. Но вот он подошел, закинул веревку за выступ, спустился.

— Надо идти! — тороплю я. — Сидеть нельзя.

— Сейчас. — Он начинает разуваться. — Возьми мои носки да выжми стельки получше.

Снег совсем раскис. Один осторожный скользящий шаг, второй, но на третий ухаем и проваливаемся по пояс. Это выматывает последние силы. Хочется плюнуть на все, лечь на снег и не двигаться. Но где-то там есть конец каньона... Мы идем, шатаясь из стороны в сторону, спотыкаемся, падаем, но поднимаемся и идем. Идем, идем и идем...

И вот мы сидим за столом, согретые огнем печки и самогона. Подмороженные ноги растерты до чувствительности и засунуты в валенки. Ноги болят. Но пальцы будут целы!

— С приездом!

— С приездом!

12

— Ого-го-го-го-гооо! Давай скорее сюда-ааа! — кричит он.

— Чево-ооо?

— Беги скорее сюда-а!

— А-а-а-а! — разносится по ущелью.

Я втыкаю топор в поваленную ель, с которой обрубал сучья, и иду ему навстречу. Сходимся у заснеженных лап большой ели. Оба немного запыхались.

— Вспомнил, — говорит он, — как я его раньше забыл, блестящий анекдот! Идут два негра. У одного из них болит живот...

— Хых-хы-хы-хы-хы!

— Ха-ха-ха-ха-ха!

— Ничего, ничего... Неплохо выдал. Смешно. «А не кажется ли вам, сэр...»

— Хы-хы-хы-хы-хы-хы!

— Ха-ха-ха-ха-ха-ха!

Анекдотов нам на зиму хватило. Последний я ему рассказал за день до того, как мы взялись «за грудки». Если бы все, что мы рассказали, записать, получилось бы толще «Войны и мира». И они, конечно, не все еще у нас. В разговоре нашем то и дело проскакивали обороты речи из анекдотов. Иногда мы говорили целыми фразами из них. Он знал много тех, что я не знаю, и наоборот. Но в оценке мы часто расходились. Иногда он заворачивал какой-нибудь английский юмор, а мне было не смешно. Когда он рассказывал что-нибудь подобное, я делал нарочно серьезное лицо. Такой же вид он принимал, если анекдот был старый или казался ему несмешным. Потом прыскал смехом. Так скрашивалась неудача. Но когда он говорил: «Пошло и феодально», мы начинали злиться, переругиваться, пока не ссорились. В первый день нашего знакомства он рассказал мне последний московский анекдот, который мне не понравился. Я посмеялся немного из вежливости, но насторожился — что-то не то...

Встретил я его на вокзале. Барахла он привез с собой воз — два чемодана, ящики, рюкзак, сумки какие-то, ружье... Я тогда уже ушел от нее, пригласить его было некуда, поэтому мы поехали в гостиницу. После походов к разному начальству, телефонных звонков и разговоров он все-таки получил место. Умеет локтями работать: «Я из Москвы, научный сотрудник, у нас экспедиция, Академия наук, Географическое общество, академик Сенкевич, Международный геофизический год...» Когда все устроилось, пошли в ресторан, здесь же при гостинице.

— Как я вам писал, моя основная цель...

— Давай будем на «ты», — перебил я его.

— Давай. Конечно, на «ты», только на «ты». Все забываю — привычка. Ведь нам с тобой еще жить и жить вдвоем, с глазу на глаз. Какое здесь может быть «вы»?! Смотри, «Три богатыря». Атрибут всех провинциальных ресторанов и харчевен. Ужасная пошлость, правда? Как вы на это смотрите?

Я сказал, что картина действительно нарисована неважно.

— Дело вовсе не в том, что она намалевана самым бездарным образом. Больно уж это избито, тривиально, пошло и убого, — продолжал он. И рассказал мне тот самый анекдот, который я не понял. Ему это было приятно. Любит он чувствовать себя умнее других, хотя сам при этом выглядит иногда дураком, из которого так и прет, зазнайство и бахвальство.

13

Потолок почти черный. Так мы и не побелили. Комната неуютная, грязная, тесная. Стол, покрытый старой клеенкой; две никелированные кровати; неказистый кухонный столик, на котором мы едим и я работаю; две фанерные самодельные тумбочки; две некрашеные табуретки; печка и мои экспедиционные ящики. Почти все сделал он сам. Нет чтобы смастерить современную мебель — на это у него фантазии не хватило, сляпал по-деревенски. Мои эскизы отверг категорически и наделал табуреток. На полу две вечно пыльных, вонючих шкуры козла. Над своей кроватью он развесил с десяток полуодетых и совсем голых женщин, вырезанных из иностранных журналов. Специально привез. Поверх них на стене висит винтовка. Над моей кроватью — ружье и фотография жены. На подоконнике давно уже стоят грязные стеклянные банки из-под консервов и бутылка с подсолнечным маслом. На одной из тумбочек, рядом с его кроватью, — рация, на другой — треснувшее наискось зеркало. Рядом с моей кроватью к стене прибита неструганая книжная полка. Книг у нас много. Предыдущие зимовщики стулья увезли, а книги оставили. Над печкой развешаны его портянки и носки. Живя с таким типом, не хочется как-то заниматься благоустройством. Он не признает никакого порядка. Схватит мой карандаш, вырвет лист из дневника, возьмет из моего инструмента ножницы и бросит их так, что сам не может найти. Я этого страшно не люблю. А скажешь — ругается: «Жлоб, чистюля мелочный». Приходится свои вещи каждый раз прятать в ящики. Как хорошо у меня дома в этом отношении. Все лежит на своих местах. С закрытыми глазами я могу протянуть руку и взять на письменном столе все, что мне надо.

Жена, наверное, сейчас ведет дочку из детского сада, а та рассказывает ей о событиях дня. Скоро Восьмое марта. В Москве я сейчас бегал бы в поисках мимозы, искал подарок, придумывал бы с Леночкой какой-нибудь сюрприз для мамы. В прошлый раз мы подарили ей фотоальбом, который под страшным секретом делали вместе. Он назывался «Мама, папа и я». Какие там смешные были подписи под фотографиями! Их придумывала сама Леночка. В детском саду тоже суета, идут приготовления к празднику, готовятся подарки, разучиваются стихи и песни.

Жене я верю... Не может она изменить мне, не в ее это характере. Но целый год... Длинный пустой год... Неприятно мне бывало после его разговоров о женщинах. О моей жене он говорил так же, как и о своей:

— Будь уверен, они скучать не будут. У тебя есть заместитель, и может быть, не один. Да еще, возможно, получше тебя. Вот приедешь, а там хмырь пошире тебя в плечах.

Нет, этого не может быть. Ему просто это непонятно. «И может быть, не один». Чепуха! А один может быть?! Иногда ночью я представляю себе мою жену в объятиях другого и тогда не могу заснуть до утра. Я не верил и верил ей. Я боялся. Тогда вспоминал наше лучшее время, и это меня успокаивало. Такое нельзя предать, этому нельзя изменить. Он никогда не имел такого и поэтому не может понять, судит по себе.

Мы стали супругами на второй день нашего знакомства. Это была случайность, и вместе с тем иначе не могло и быть. Я ехал верхом вдоль склона Заилийского Алатау. Под седлом был крупный горячий жеребец. Ехал я к реке Или, чтобы поохотиться в ее протоках. Был апрель, но в Казахстане это уже лето. На небе ни облачка, легкий ветерок, снежные горы справа и голубая дымка слева. И маки. Огромные красные маки, спутники казахстанской весны. Полная свобода, отсутствие каких-либо обязанностей, дел и забот. Подставляя лицо ветру, я скакал, глубоко дыша полной грудью, и чувствовал себя сильным и счастливым.

Впереди на твердо набитой дороге показался всадник. Он ехал навстречу. Еще издали я увидел, что это русская девушка, неуклюже сидевшая в седле на костлявой и некрасивой лошади. Когда мы поравнялись, я крикнул:

— Здравствуйте, девушка!

Мне очень хотелось поговорить с ней, но, выкрикнув несколько картинно слова приветствия, я почувствовал себя неловко, хотя она и ответила:

— Здравствуйте!

И вдруг я натянул поводья: да у нее на кофточке альпинистский значок!

— Стойте, девушка, стойте!

Она остановила лошадь и обернулась. Ну, конечно, Эльбрус, пересеченный ледорубом. Неловкости как не бывало.

— Вы альпинистка?

— Да, немножко. — Она засмеялась. Хорошо так, открыто и приветливо.

— Я тоже альпинист. Разрядник, — не удержался чтобы не похвастаться. Мне сразу стало с ней легко свободно, как будто мы были знакомы очень давно.

— А что вы здесь делаете? — спросила она прямо, без обиняков.

Мне это понравилось.

— Еду на охоту. Но если вы позволите, я поеду с вами. Мне все равно куда ехать.

— Ну что ж, поехали. Мне недалеко. Курам. Знаете такое село? Я еду к больному.

Мы говорили, говорили без конца, как два давно не видавшихся друга, пока не доехали до Курама. Там я сидел на корточках у стены глиняной кибитки и ждал, когда она освободится. Она вышла серьезная и чуточку расстроенная.

— Это ужасно, — сказала она, только когда мы выехали из селения, — гидроцефалит у четырехлетнего ребенка. Голова размером такая же, как и туловище. Страшно смотреть. Ужасно! И ничего нельзя сделать. Я приезжаю сюда второй раз, родители просят. Они замучились с ним. Но что я могу сделать?!

Я помолчал понимающе, а потом стал осторожно отвлекать ее от этого тяжелого впечатления. Мы разговаривали уже не взахлеб, как сначала, а спокойно и не торопясь... Мой конь не хотел идти шагом, и я предложил ей немного проскакать галопом. Она согласилась. Однако ее заморенный мерин с торчащими ребрами и отвислой губой не хотел идти в галоп. Я уехал вперед и вернулся.

— Где вы раздобыли такую клячу?

— Это лошадь моей больницы.

— А как ее зовут?

— Не знаю, — смеялась она, — по-моему, ее никак не зовут.

— Давайте назовем ее Росинант.

— Не стоит. Мне обещали другую. Причем я думаю, она будет не лучше. Мне разрешили поехать и выбрать любую в табуне, но я уже видела этот табун...

Я предложил поменяться лошадьми. Мы пересели. Она ускакала вперед, а я испугался, видя, как она судорожно хватается за луку седла. Вернулась она раскрасневшаяся, немного напуганная, но радостная.

— Вот это лошадь! — Она вся сияла. — Председательская! Мне такая не подойдет, я обязательно свалюсь с нее.

На охоту я не попал, а остался на правах двоюродного брата в ее доме, где она жила одна. Когда она уходила в больницу, расположенную в соседнем доме, я залезал на плоскую крышу и валялся там на соломе с книгой в руках. Время от времени (после каждого приема больного) она подходила к окну и смотрела на меня.

— Ты можешь взять отпуск на две недели? — спросил я как-то ночью.

— Не знаю, вряд ли... А зачем?

— Мы поедем с тобой в свадебное путешествие. Запряжем лошадь в бричку, наберем продуктов и поедем куда глаза глядят.

— Ой, как хорошо! — Она прижалась ко мне. — Но меня не отпустят. Надо ехать в райздрав, в Чилик, получить разрешение.

— Мы заедем в Чилик по пути.

— Нет, так нельзя. Я не могу бросить больницу, ты должен это понять.

— Тогда подавай заявление об уходе. Ведь мы все равно будем жить в Москве. К мужу обязаны отпустить.

— А почему в Москве? Может быть, в Ленинграде, у нас? Ведь мы еще об этом не говорили.

Все произошло так быстро, так стремительно, что люди осуждали нас, косо смотрели и нехорошо улыбались. Но она ничего не хотела замечать. Поверила мне сразу и не оглядывалась. И расписались-то мы уже в Москве, почти через год, когда она ждала ребенка.

А в свадебное путешествие мы все-таки поехали. Правда, это было чисто символическое путешествие. Ехали всего полтора дня, а потом стреножили нашу клячу и жили под открытым небом у подножия гор, среди красных маков.

14

— Не трогай! Я сам... — громко и отчетливо. Второй раз уже так кричит. А до этого все бормотал что-то невнятное. Во сне он никогда не разговаривал. Это он бредит.

Встаю и подхожу к его кровати. Лицо красное, дышит тяжело. Да он весь горит!

Я взял с тумбочки градусник. Тридцать восемь и четыре. Это утром. С тех пор он больше не мерил. Сейчас у него, может быть, под сорок.

Тихонько колю ножом лучины и одну застругиваю. В печи уже давно темно, но, раскидав лучинкой светлую золу, нахожу один тлеющий уголек. Кладу на него стружку и долго раздуваю. Одна за другой начинают улетать в трубу крохотные искорки. На угольке становится все меньше черного и больше красного, пока наконец не вспыхивает над ним синий огонек и не занимается лучина. Тогда я начинаю подкладывать другие лучинки, затем тонкие полешки. Вот они уже занялись, начинают трещать. Я все сижу и смотрю в печь. Когда остается хоть один уголек, огонь будет. Будет тепло, будет ужин, все будет хорошо. Не важно, как развести огонь: как он — сначала все сложить, а потом поджигать, или как я — подкладывать постепенно, пока не разгорится. Главное, чтобы печка не была холодной, чтоб был огонь. Он тоже кое-что понял сегодня и больше не станет много говорить о дружбе, о любви, добре и зле. В трубе гудит, огонь пыхает и трепещется по поленьям, а они трещат. Ему надо сейчас хорошо пропотеть.

Отыскивая на дощатых настилах склада банку малинового варенья, я наткнулся на маленький фанерный ящик, покрытый стеклом. В ящике лежала вата. Я вынес и выкинул его на улицу, чтобы потом сжечь.

Нарезал мелкими кусками мясо и стал проворачивать его вместе с мокрыми сухарями через мясорубку. Он любит котлеты. И гречневую кашу. Я ее совсем не ем. Все у нас так: что я люблю, он не любит, и наоборот. И в этом нет ничего странного. Так уж все устроено. Вот его птицы... Взять сову, например, и какую-нибудь пеночку. Сова большая, питается мышами, охотится ночью, гнезда делает на деревьях, не поет, а пеночка крошечная, красиво так поет; клюет мошек и гнездышко свое устраивает на земле. Обе они птицы, но что у них общего? Разве два крыла, две ноги и клюв? Да и то они разные. А у людей не только одежда разная, еда, жилье, но взгляды, обычаи, стремления. Каждый живет по-своему. Это надо понять и уважать. А сделать это могут только люди, больше никто.

Где же у меня учебники? В чемодане или в тумбочке? Я вытер руки и открыл тумбочку. Там их не было. Конечно, можно было бы найти их и завтра, но мне захотелось увидеть их сейчас же. Они лежали на самом дне чемодана. Я пересмотрел их, полистал и положил пока на кровать. Он не станет подчеркивать в этом своей заслуги, не скажет уже: «Давно бы так» или «Наконец-то», а будет без всяких слов помогать мне в ущерб своему времени и расписанию.

Погорячились мы. Забыли, к чему это приводит. Мне-то надо бы знать, что из этого получается: один раз уже погорячился.

Как мне сказать ей? «Прости меня, я был не прав»?! Нет, не так. «Я теперь понял, что был не прав. Я стал другим человеком». Нехорошо. Больно громко.

Она будет дома одна. Я постучу, зайду и сяду за стол. Потом спрошу:

«Можно с тобой поговорить?»

«О чем же нам с тобой разговаривать?» — спросит она, а сама будет смотреть холодно и независимо.

«Я хочу рассказать тебе одну историю, — скажу я. — Мы зимовали вдвоем с одним аспирантом. Он зоолог, молодой парень, мой ровесник. Восемь месяцев мы жили вдвоем, больше никого не было, кроме собак. И вот однажды мы поссорились, крепко поссорились, дело дошло до драки. Я схалтурил с наблюдениями, а он накричал на меня. Я был не прав, но и ему не следовало кричать. Он сказал, что пожалуется на меня по радио начальнику управления. Мы перестали разговаривать. Злость моя все росла и росла. Это могло плохо кончиться. Потом он заболел».

«Зачем ты все это мне рассказываешь?» — спросит она, а сама уже догадается, о чем идет речь.

«Сейчас скажу. Я простил его, и мне стало легко. Ни обиды не осталось на душе, ни злости. Хорошо, когда умеешь понять человека и простить его. Он этого потом не забывает. Я перед тобой очень виноват. Простишь ли ты меня или нет, я буду жить теперь по-другому. Но я хочу быть с тобой. Считай, что тогда я тоже был болен. И давай забудем это».

«Как у тебя все просто, — скажет она. — Вдруг явился и предлагаешь все забыть». Или, может быть:

«Не так все это просто. Ведь перегорело...» И тогда я подойду к ней со спины, положу голову на ее плечо, обниму и скажу:

«Этого больше никогда не повторится. Теперь все будет хорошо. Мне пришлось многое передумать за это время. Знаешь, у нас на складе осенью было много мышей. Один раз я нашел мышиное гнездо с совсем маленькими голыми мышатами. Поймал и мышь. Все семейство мы поселили в ящике под стеклом, чтобы посмотреть, как будут расти мышата. Положили туда всякую еду — конфет, печенья, сала. А на следующий день мы обнаружили, что мать съела всех до одного, только пятна крови остались. Мой товарищ долго и нудно объяснял мне, почему это произошло. Сказал, что такое бывает и у других животных. И вот, когда я простил его, мне попался на глаза этот ящик со стеклом. И я подумал: «Если человек не может простить другого, он перестает быть человеком, становится зверем. Диким, жестоким, который способен сожрать, разорвать другого на части. От злобы он теряет разум. Так возникают драки, преступления. Когда человек из мести, ревности или жадности бьет или убивает другого или хотя бы мучает его, делает гадости, он теряет все человеческое. Я ревновал тебя. Знаю, что напрасно. Но если это было и так, теперь бы я не стал уже вести себя подобным образом».

А если она скажет: «Ты опоздал. Поздно об этом говорить»?!

...Напрасно она тогда согласилась со мной. Теперь могло быть все иначе.

— Хорошо, — сказала она тогда, — пока ты не кончишь институт, не стоит иметь детей. Каждый год мы будем с тобой ездить куда-нибудь. За зиму подкопим денег и поедем. Мне очень хочется побывать в Москве, в Ленинграде, в Риге. Лето у меня свободное, а ты будешь брать отпуск.

— Летом я буду в горах. Рига — может быть, и неплохо, но горы лучше.

— А я?! Ты никогда не думаешь обо мне. Какой ты все-таки...

— В Москву ехать — денег много надо.

— Твой альпинизм дороже, чем я.

— Сравнила!

15

Душно как в комнате, тяжело дышать. И жарко. Если бы можно было зимовать с женой и дочкой! Как бы хорошо, как спокойно мы жили. Читал бы я малышке про зверей, придумывал бы ей всякие истории. Она любит слушать мои рассказы. Ни за что не соглашается уходить к себе в кроватку, пока не уснет. Прижмется теплым комочком ко мне и посапывает, слушает. Я подумаю, уснула, замолчу, а она: «А дальше, папа?» И опять я рассказываю, и каждый раз что-нибудь новое. Люся держала бы все в чистоте, готовила бы в передничке, накрывала на стол по всем правилам. Все поставлено и положено на свои места, посуда блестит, скатерть накрахмалена, салфетки. С каким рестораном это может сравниться?! Противные эти рестораны. Неприятно было в них обедать в последнее посещение города. Да и все в городе в этот раз было каким-то непривычным. Почему-то во всем, на каждом шагу выпячивались наружу различные уродства, которые не замечаешь, постоянно живя здесь. Прежде всего я попал в парикмахерскую. Бороду я решил привезти в Москву, но постричься было необходимо. Борода моя не давала людям покоя, ходить с ней по городу было очень тяжело. Встречные смеялись мне в лицо.

Народу в парикмахерской было много, а ожидание мучительно — все в безмолвии рассматривали меня словно зебру или носорога. На стене под толстым стеклом висит изречение, написанное золотыми буквами: «Ничто не дается нам так дешево и не ценится так дорого, как вежливость и культура». Последнее слово к изречению Сервантеса добавлено, видимо, парикмахерским начальством. И никто не смеется. Подходит моя очередь. Сажусь в кресло к женщине средних лет в несвежем халате.

— Как стричь? — спрашивает она, заглядывая в парикмахерские кулисы. Там ее явно что-то не устраивает.

— Снимите, пожалуйста, с висков и сзади, только не очень высоко, — объясняю я.

— Под польку, — изрекает парикмахер и берется за ножницы.

Я представляю себе короткую футбольную прическу, которая никак не вяжется с бородой.

— А нельзя, как я прошу?

— У нас есть прейскурант. Вот, пожалуйста. — На ее лице изображается мука, как будто она имеет дело с надоевшим шизофреником. — Мы стрижем под польку, молодежную... Можно сделать скобку. Цены указаны. Смотрите и говорите, как вас стричь. Вы у нас не один, люди ждут.

— Дело в том, — продолжаю я мирно, — что мне хочется, чтобы сзади затылок у меня был не голый, а спереди волосы не длинные.

— Он опять свое! — вспыхивает мастер. — Я вам русским языком говорю, стригитесь как полагается, а не хотите, так нечего голову морочить людям.

Тут я допустил оплошность:

— Вот вы говорите, что у вас четыре стрижки по прейскуранту. А у нас в стране более двухсот миллионов жителей. Половина из них мужчины. У каждого из них своя голова, одна голова, свои волосы, свои привычки — в общем, своя индивидуальность. Ведь нельзя же из них сделать двадцать пять миллионов под бокс, двадцать пять — молодежную, двадцать пять — под польку и двадцать пять под скобку! Мне кажется, что любой может стричься, как он хочет. При чем тут ваш прейскурант?

Вероятно, я говорю не совсем хладнокровно. Парикмахер бросает ножницы на стол:

— Гражданин, я вас не оскорбляла!

Я смотрю на нее, ничего не понимая, потом говорю:

— Да, конечно, вы меня не оскорбляли. Стригите под польку.

И замолкаю. Несколько минут ножницы и машинка работают в абсолютной тишине. Волосы мои печально падают на пол. «Скорее бы конец», — думаю я. Но соседний мастер фыркает и, оставив своего клиента в мыле, поворачивается ко мне:

— Вы думаете, гражданин, что мы хуже вас знаем, что такое полька?

— Нет, я этого не думаю.

— А что же вы беретесь учить мастеров?

И пошло... Каждый старается сделать мне внушение, и все они сводятся к одной-единственной убогой мыслишке: «Если вы бороду отпустили, то не думайте, что стали от этого умнее других». Я молчал и не мог дождаться, когда наконец все это кончится. Мне уже было все равно, как меня стригут, лишь бы скорее уйти оттуда.

В городе был какой-то карнавал или фестиваль. Время от времени навстречу попадались ряженые — то в киргизских национальных костюмах, то безвкусно одетые женщины в длинных платьях вроде вечерних, то шапка звездочета. Всюду бумажные цветы, гирлянды, толпа... Народ у кинотеатра движется на площади по кругу. Особенно недоступный вид у взявшихся под руки девушек. Я долго стою, смотрю и не могу понять: зачем они здесь ходят по кругу целый вечер, как дрессированные лошади на манеже?! Почему они вместо этого не читают хороших книг, не смотрят на звезды, на горы, не говорят об интересных и красивых вещах, не думают о смысле вот этой карусели, наконец? Почему они ходят по кругу? Может быть, они знают что-то, что мне недоступно, у них есть какая-то своя истина? Во всяком случае, они уверены, что так надо.

В кругу толпы наигрывает гармонь и неуклюже танцуют две подвыпившие девушки. Толпа растет быстро, а когда гармонь замолкает, люди еще долго стоят и чего-то ждут. Я тоже стою, я потерялся в толпе, хотя я чувствую себя в ней инородным телом. Мелкие впечатления били по нервам, остро кололи на каждом шагу. Очередь в уборную на вокзале; наглый водитель такси, который везет только туда, куда надо ему, а не тебе; надменные и жадные официантки, делающие одолжение лишь за чаевые; гостиница, где тебя долго допрашивают, проверяют документы, а потом милостиво поселят в грязном номере на восемь человек с неизменными тремя богатырями на стене, — подобные мелочи, встречающиеся на каждом шагу, навеяли на меня такую грусть, что я решил на следующий день бежать обратно в горы.

...Жарко... Мы идем с моим другом Мишей по Покровке, и я все не могу вспомнить, за чем же нас послала Люся... Почему-то я босиком... Асфальт горячий, он жжет ноги. У меня болят отмороженные на ногах пальцы. От асфальта валит пар, он испаряется, как снег в горах. У Миши сгоревшее лицо, от носа до подбородка сплошная болячка. Это от солнца, сильно обжегся. Интересно, как же он ест?

Я падаю на горячий асфальт. Тут подъезжает белый «ЗИМ» — «скорая помощь». Меня хотят положить на носилки, но вдруг появляется он и громко смеется. Все поворачиваются к нему, а он говорит:

— Кого вы берете? Кого?! Ведь это он хотел убить меня. Вот этот самый!

Врач «скорой помощи» страшно напугана. Мне больно видеть, как эта пожилая женщина, видавшая виды, извиняется перед ним, просит его простить:

— Я не знала, уверяю вас, я не знала! Простите меня, ради бога, простите! Вот санитар подтвердит. Нас вызвали и ничего не сказали. Я умоляю вас, простите меня!

Он смеется. А потом бросает небрежно:

— Ладно, умывайте, да побыстрее. А сюда пришлите телегу.

Врач поспешно захлопывает дверцу машины. «Скорая помощь» уезжает. Мы остаемся вдвоем. Он достает из ножен, которые мы с ним вместе смастерили когда-то из ножки косули, свой большой нож:

— Вот теперь я сделаю из тебя отличную тушку. Сам научил. Ха-ха-ха-ха! Хо-хо-хо-хо-хо-хо! Ха-ха-ха-ха-ха!

Он наклоняется ко мне. Глаза его становятся все больше и больше, пока не занимают все...

— ...Проснись! Давай ужинать! — Он тихонько трясет меня за плечо.

Я не могу отделаться еще от впечатления сна и таращу на него глаза.

— Просыпайся, будем ужинать, все готово. Тебе обязательно надо поесть.

За окном темно. В комнате горит керосиновая лампа. Смотрю на будильник. Без четверти девять! Я подскакиваю как ужаленный и сажусь на кровати.

— Наблюдения!

— Я пронаблюдал, — отвечает он.

— А связь?

— Связывался уже. На половину десятого вызвал врача к рации. Садись, давай поедим.

В комнате прибрано. Пол подметен, банки с окна убраны, стекло у лампы почищено. На столе стоят две чистые тарелки, стаканы, солонка, перечница, лежит нарезанная лепешка. В середине стола — бутылка с коньяком, которую мы поклялись беречь до Майских праздников.

Алтай, ущелье Ак-тру

Вершина

Алексей Алексеевич

Разбудил меня вопль дочери: «Мама, опять проспали!» Она принялась метаться по квартире, из комнаты в кухню, из кухни в ванную в поисках расчески. При этом Катя задевала за стулья, громко топала и уже всхлипывала. Я натянул одеяло на голову. Но не тут-то было, жена откинула его и спросила:

— Леша, который час?

И у нее и у Кати есть часы, но почему-то обе никогда не знают, который час. Разлепив веки, я посмотрел на свои наручные часы:

— Без двадцати восемь.

— Проклятый будильник! Заводи его, не заводи, он все равно не звенит, — проворчала Людмила и стала судорожно одеваться. — Отведешь Кольку. — Это мне.

— Будильник звенел, — плаксиво крикнула из другой комнаты Катя, — а ты не проснулась!

— А что же ты тогда меня не разбудила? — возмутилась Людмила. — Тебе нянька нужна?

— Я думала, ты встала. Где расческа? — Постепенно повышая голос, обе переходили на крик.

— Ты вчера на ночь причесывалась, ты и ищи! — крикнула Людмила из кухни.

Сейчас они попросят расческу у меня. Никогда не могут найти свою. Я придумывал место для их гребешка, покупал запасные расчески — все бесполезно.

— Возьми у папы. Леша, где твоя расческа?

— В правом кармане пиджака.

Проснулся и захныкал Колька. А когда Людмила прикрикнула на него, заорал во все горло. День начинался.

Опять, накрывшись с головой одеялом, я стал ждать когда они уйдут. На ворчливый голос жены дочка огрызалась, слезливо возражала. Я старался не слышать слов, для меня было достаточно одной тональности. Если сейчас вмешаться, разразится скандал и мне придется участвовать в нем. Кричать я, конечно, не буду, но начну изрекать ядовитые фразы, и это только подольет масла в огонь. Я ждал, когда они, дожевывая на ходу свои бутерброды, выскочат на лестничную клетку и я услышу последнюю фразу жены: «Осторожно переходи улицу!» Из дверей дома они разбегаются в разные стороны.

Колька уже с увлечением играл на полу со своими космонавтами, поднимал их подъемным краном и грузил в самосвал. Если его одевает Людмила, он обязательно капризничает, не дается и еще больше накаляет атмосферу. Иной раз, когда они спешат, Колька получает подзатыльник и тогда закатывается так, что мне, после их ухода не сразу удается его успокоить.

— Возьмешь что-нибудь в детский сад? — спросил я сына, снимая с его крепенького и теплого тельца пижамку.

— Пистолет.

— Хорошо. Только принеси обратно.

— У Сережи-большого тоже такой есть, только у него нет шарика.

Мы идем с сынишкой в детский сад и разговариваем. У нас это называется «поговорить о том о сем». Каждый раз я на ходу придумываю какую-нибудь сказку или рассказываю о том, как мы поедем в горы или путешествовать. Ему эти рассказы очень нравятся, и он все их помнит. Я уже забыл, о чем рассказывал месяц назад, а он вдруг скажет: «А как заяц из трубы выбрался?» — «Из какой трубы?» — «А он на парашюте туда залетел». Какая труба? Какой заяц? Не могу вспомнить. Сегодня он что-то лепетал, все время что-то спрашивал, а я со всем соглашался и думал о своем. Все о том же.

На работу я езжу на электричке. На метро и на автобусе быстрее на десять минут, зато электричкой спокойнее, она идет в это время почти пустая. Можно не спеша подумать, наметить дела на день, почитать. Да и просто посмотреть в окно, думая о своем. За окнами проходят мимо московские вокзалы — Белорусский, Савеловский, потом Каланчевка. Город поворачивается к железнодорожным путям своей изнанкой, выходит дворами старых фабрик и заводов, задворками жилых кварталов. Вдоль линии тянутся склады, гаражи и покосившиеся, почерневшие то ли от времени, то ли от копоти давно исчезнувших паровозов старые деревянные дома. Их доламывают и растаскивают бульдозеры. Вдоль отгороженных от дворов и улиц путей прогуливают собак и стоят группами мужчины с обрывками мятых газет в руках. Они жуют и мирно беседуют. Стоят они здесь в любое время дня и при любой погоде, даже на лютом морозе.

Я смотрю в окно и вижу другое утро. В горах утро совсем иное. С вечера невидимые чертенята выкатывают на гребень Домбая большую золотую луну, а в половине третьего утра ее яркий, слепящий диск скатывается по склону Эрцога за горы. Холодный свет сменяется на ледниках более теплым, и этот новый свет начинает разливаться по долинам: где-то далеко за горами поднимается невидимое пока солнце. В это время в мире только три краски — черные скалы, светло-серый лед и голубеющее небо. Небо становится все ярче и ярче, все синее и синее, пока не засветится вдруг облако над вершиной Эрцога. Вспыхнет самый ее кончик, затем розовый свет начнет стекать по склонам. Теперь в мире уже четыре краски — синее небо, блеклые серые ледники, черные скалы и пылающие вершины. Но вот солнце пролилось на ледники, заголубели разломы льда, на гребнях и стенах обрисовались кулуары и контрфорсы, заблестели бегущие по бараньим лбам ручьи. Розовый свет исчезает, и тогда под солнцем лед и снег станут ослеплять алмазным блеском, на который невозможно смотреть без темных очков. Утро сменяется днем

Сегодня я должен заниматься сбором альпинистов. До него еще три месяца, но чтобы получить деньги на проведение сбора в горах, надо уже сейчас подготовить приказ, нужно собрать визы. Я уже подписал проект приказа у юриста, заведующего кафедрой, начальника учебной части, главного бухгалтера, врача, в профкоме и обошел всех деканов. На это потребовалось две недели. То кого-то нет, то кто-то на ученом совете, то неприемные часы... Декан геологоразведки вычеркнул пять фамилий: «Им учиться надо, а не спортом заниматься. Нечего им по горам разъезжать: пусть сдадут сессию как следует». Опять то же самое. Альпинизм в нашем институте включен в учебный план, но в их представлении альпинизмом могут заниматься только отличники. А что мне делать с этими отличниками, если у них ноги дрожат? Для геолога, для полевика, работающего в тайге, в тундре, в горах, физическая подготовка самое главное. Геолог просто не сможет ничего сделать, не выполнит свою работу в горах, если он слаб, нетренирован и не обучен хотя бы элементам альпинистской техники. К чему тогда ему специальные знания?

Теперь осталось самое трудное — проректор. Можно было бы подать ему проект приказа через секретаря, не ходить на прием, но в таком случае он обязательно черкнет что-нибудь на нем, и тогда начинай все сначала. В хорошие времена у меня на приказ уходило не меньше месяца, а теперь, после гибели Староверцева, и двух может не хватить. Почти год таскали меня по всяким комиссиям, но альпинизм в институте не прикрыли. Однако и работать стало невозможно: прямо никто ничего не говорит, а как ставить на документы сбора свою подпись, так каждый что-нибудь да придумает. Боятся. Как будто это они поедут в горы со студентами и им за них отвечать.

За окном я увидел стоящий на запасном пути фанерный бронепоезд, на его серой «броне» написано мелом: «Все вы дураки!» Значит, сейчас будет Каланчевка.

Все началось с телеграммы спасательной службы Эльбрусского района нашему ректору: «Студенты института Староверцев Бебутов без разрешения пытались совершить восхождение вершину Ушбы тчк Староверцев не найден вероятно погиб тчк Бебутов доставлен больницу Тырныауза тяжелом состоянии тчк Просим сообщить родным тчк Начальник КСП Артюнов».

Еще в альпинистском лагере Игорь Староверцев говорил, что ограничивать желания альпинистов, не пускать их на ту вершину, на которую они хотят подняться, это, мол, уязвление свободы человека. Каждый вправе распоряжаться собой как хочет, а все рогатки альпинистских правил вызваны только боязнью ответственности. Во всем мире никаких правил для альпинистов нет — иди куда хочешь.

Мы сидели тогда в их стационарной палатке на кроватях, собирали рюкзаки для выхода на занятия по ледовой технике.

— Мы хотим сами все понять, по-своему, а не по-вашему, — говорил Игорь, — хотим убедиться, что для нас это именно так, а не наоборот. И вы не обижайтесь на нас, Сей Сеич, вы же признаете за человеком право иметь свои представления о вещах. Вот мы и хотим их иметь.

Когда я учился в школе, у нас разбился один мальчик, упал во время перемены из окна. Мы должны были на перемену выходить из класса в коридор, а мы не выходили, носились по партам, бесились, прыгали на окно. Он прыгнул и не удержался... Учителям нужно было, чтобы мы говорили, будто он дежурил и был в классе один. А я не стал врать, сказал, как было. После этого весь класс перестал верить учителям. Потом родители... Правда, свою маму я исключаю, но нам с Тешей достаточно часто приходилось видеть и слышать, как взрослые люди лгут. Теша вообще разошелся во взглядах с отцом, он уходит из дома.

— Вот это зря, — сказал я, — можно разойтись во взглядах, но не порывать с родным отцом, который тебя воспитал. Вы ведь тоже признаете за ним право иметь свои понятия. Так ведь?

— Так. Я тоже считаю, что разрывать с отцом не стоит.

— Что же у вас за взгляды такие? — спросил я с иронией и тут же пожалел об этом: думаю, перестанут они говорить, обидятся. Нет, ничего.

— А очень простые: честность. И совесть. Можно сказать? — повернулся он к Теше.

Тот молча кивнул головой.

— Отец Теши в сорок первом году воевал вместе с моей матерью. А когда встретились, он не захотел ее узнать только потому, что она была в плену.

— Я спросил у него, — после непродолжительного молчания проговорил Теша, — неужели ты действительно не узнал Елизавету Дмитриевну? А он мне ответил: «Ты уже взрослый парень и мог бы понять, что при моей работе и моем положении мне не нужны такие знакомства».

— Мы хотим правды, — продолжал Игорь. — Скажете, не оригинально?

— Нет, не скажу.

— Ну вот, — Игорь стал подбрасывать в руке консервную банку с тушенкой, перед тем как положить ее в рюкзак, — а для этого надо быть самим собой. Как будто просто — и не просто. Получаешься белой вороной. Во всем, за что ни возьмись. Например, футбол. Мы не болеем. Неинтересно нам и даже противно. Массовый психоз. Поиграть поиграем с удовольствием, но сидеть перед телевизором и визжать только потому, что все визжат, мы не станем. Все курят и пьют, а мы нет. И не подумайте, что оригинальничаем, что считаем себя исключительными личностями, просто мы не видим смысла в этом, не видим ничего в этом такого, что делает человека человеком. Как люди начинают курить? Подражая другим. А мы не хотим никому подражать. Нам не нравится, как живет большинство людей, в том числе и некоторые наши преподаватели, и мы не станем жить, как они.

Вот вы спрашиваете, чего мы хотим. Мы отдаем себе отчет в том, что многого еще не знаем. Наверное, мы поймем, чего хотим, когда кончим институт. А может быть, и тогда до конца не поймем. Но нам надо разобраться в жизни, а это можно сделать только тогда, когда сам познаешь, а не верить на слово. В этом мы уже убедились.

Теша молчал, но было видно, что он полностью поддерживает своего друга. Если бы я знал тогда, что они задумали?! А задумали они самоубийство, чистейшее самоубийство. Идти с их подготовкой на Ушбу — верная гибель. Выходит, нужно иногда поверить и на слово. Я был на Ушбе, а они нет, я сделал больше сотни восхождений, а они только одно, и то на простейшую вершину. Ни техники, ни опыта...

Сто раз я спрашивал себя: «А не ты ли виноват?» Нет, совесть у меня чиста. Сбор был окончен, и я со всеми ребятами пошел к морю. Они остались, сказали, будут возвращаться через Нальчик. Не только я, никто из студентов не знал, что у них на уме. Юридически моей вины нет. Но если бы дело было только в этом! Тогда все просто.

Пока я десять лет был в горах начспасом (начальником спасательной службы), сколько я их перетаскал! И каких! Но не снятся они мне по ночам. Игоря я даже не видел мертвым, а вот стоит он все время передо мной, и все... Белобрысый, коротко остриженный, с длинной шеей. Смотрит на меня, и в серых глазах немой вопрос. Не укор, нет, удивление и упрямый вопрос. И еще его мать...

Надо было к ней идти. Сидел я тогда и думал, что я скажу? Что? А если она мне — как Тешин отец: «Это вы убили его». Что я должен делать. Оправдываться? Я учил их избегать опасности, специально учил их, как безопаснее ходить в горах. Все время втолковывал, что альпинизм не риск, а наука избавлять себя от всякого риска. Я учил их думать. Геолог должен уметь ходить в горах, и я учил их этому.

Ну и что? Она потеряла единственного сына. Ей не геолог нужен, не альпинист, ей нужен Игорь. А его нет. И даже могилы нет, ничего нет.

Весь вечер мы провели у нее на кухне. Елизавета Дмитриевна гладила белье Игоря, а я сидел и курил. Выстирала все его вещи и гладила их. А потом начала чинить и штопать. Совсем седая, с распухшим серым лицом. Все время курила, пачек десять «Беломора» лежало на столе. Теперь в квартире она одна. С собакой.

Когда я пришел, не выразила ни радости, ни удивления, никаких чувств, будто я только что вышел из ее квартиры и сейчас же вернулся. Прошла на кухню, сказала, что гладит. «Хотите выпить? У меня есть». — «Нет, спасибо». — «Может быть, есть хотите?» — «Спасибо, не хочу». — «Тогда курите». И она указала на пачки «Беломора».

Я не знал, что говорить, думал об этом целый день и не придумал. Но ничего и не потребовалось говорить — говорила она, а я сидел и слушал. Она говорила не останавливаясь и больше сама с собой. За весь вечер ни одной слезинки. Когда шел, боялся, что станет расспрашивать... Почему-то мне казалось, будет допытываться, нельзя ли найти его под Ушбой, куда он упал да что там за место. Нет. Она меня ни о чем не спрашивала, только говорила, говорила...

— Считается, что судьба слепая, колотит направо и налево, куда попало. Не-е-ет, она не слепая. Она бьет по одному месту. Кого выберет, того и бьет. Сначала муж погиб. Игорь еще не родился. Остался у меня один. Только им и жила, вырастила. Хороший мальчик получился, ласковый, заботливый. В магазин сбегает, обед сготовит. Как во вторую смену начали заниматься в институте, я забот не знала. Приду с работы, все готово и записка: «Мамочка, никуда не ходи, отдыхай. Сегодня хороший фильм по телевидению». Или: «В девять — фигурное катание». Только я по вечерам его ждала, не могла заснуть, пока не придет. А он иной раз сердился. Позвонит по телефону: «Мамочка, ложись, я сегодня поздно приду». А я все равно не сплю, жду его. Иной раз притворялась спящей, чтоб его не сердить. Никогда не спрашивала, где был и с кем, что делал, он мне утром сам все рассказывал. Он никогда не лгал, никогда. А если видит, что кто-нибудь неправду говорит, зардеется весь и молчит. Насупится и смотрит сердито.

По квартире носился веселый молодой пес. Он притащил в кухню ботинок Игоря, положил его на пол и смотрел на меня ожидающе, не поиграю ли я с ним. Несуразный такой, беспородный, с длинным телом и короткими лапами.

— Пошел, Пузырь, — сказала Елизавета Дмитриевна. — Пошел, пошел! — И выпроводила его вместе с подхваченным им ботинком за дверь. — У людей внуки, а мне сын оставил собаку.

Я был с ними в этом походе, помню, как Игорь привез этого щенка. Игорь играл на гитаре, ребята пели, и уложить их вечером не было никакой возможности. Тогда появилась песня: «Атланты держат небо». Раз пять пели ее за вечер.

— До вчерашнего вечера я совсем и не жила. Только все перебирала его вещи и вспоминала. И днем и ночью. А теперь стала злиться. Не на людей, а на себя. Зачем живу? Для чего? Почему не сошла с ума? Не понимала бы ничего, все мне казалось бы, что сын жив, просто его от меня спрятали. — Она теперь гладила белую рубашку, которую Игорь надевал с галстуком по торжественным случаям. — Через фронт прошла, окружение, плен. Голод, холод, унижения, а вот осталась жива. Сын родился. Вот и злюсь на себя. Мне стыдно теперь жить. Для чего?

На людей я не сержусь, люди сделали для меня много. Хорошие люди попадались мне в жизни. Вот подумайте сами, когда это случилось, все наши сотрудники и ваши ребята приехали ко мне на работу. Не ко мне сначала пошли, а к заведующей.

Я тоже был тогда с ребятами, но Елизавета Дмитриевна, видимо, не помнила этого. Я не стал ей напоминать, пусть рассказывает, так ей лучше.

— Стали они думать, что делать, решили собрать родственников. А у меня всего-то в живых осталась одна сестра. Известно было, что есть сестра и работает на киностудии. Позвонили в отдел кадров. У сестры другая фамилия, все равно нашли и привезли. И девочка эта, Наташа. Как увидела я ее, все поняла. У нее все на мордашке. Славная девочка, ходит ко мне.

У меня спрашивали, предчувствовала ли я... Ничего. Все девятнадцать лет волновалась, чуть задержится — для меня мука. Он не мог из-за меня спокойно посидеть с друзьями. А в тот день, когда его уже не было на свете, я спокойно спала и спокойно пошла на работу. И в тот день, когда узнала о его... об этом.

Работы как раз было очень много. Мне нужно было заверить выписку из паспорта для оформления пенсии, бегу с этим к заведующей. Смотрю, она сидит у секретаря, голову склонила, а в ее кабинете дверь приоткрыта и там посторонние люди. Думаю, комиссия какая-нибудь. А это ваши ребята сидели. Весь отдел уже знал, я одна ничего не знала и не предчувствовала. Через несколько минут бегу опять по коридору, смотрю, моя сестра с какими-то девчонками идет.

— Откуда взялась?

А девочки такие жалкие, поникшие. Но и тут ничего не поняла.

— Идите, — говорю, — к моему кабинету, я сейчас, — и опять бегу. Подумала, что сестра в нашем районе чего-нибудь купить вздумала, а денег с собой нет.

Вернулась в кабинет, нет их. Думаю, на улицу вышли, и опять по коридору, он у нас длинный. Вдруг меня парторг пытается остановить:

— Куда вы, Елизавета Дмитриевна?

— Да сестра моя зачем-то пришла и куда-то делась.

— Что вы, Елизавета Дмитриевна, ваша сестра не приходила.

Чудно мне, откуда ему знать мою сестру, он ее сроду не видел, никогда она у меня здесь не была. В дверях стоит заведующая, и она тоже:

— Куда вы, куда вы, Елизавета Дмитриевна?!

Заведующая обнимает меня, да с силой так, и говорит:

— Идемте, Елизавета Дмитриевна, идемте в мой кабинет. Там ваша сестра.

— Что-нибудь случилось? — спрашиваю, а у самой ноги подкосились, и стало вдруг все так безразлично.

— Да.

— С сыном?

— Да.

— Совсем?

— Да.

Вот так на ходу все получилось. А когда подошли к кабинету, смотрю, там Вера — сестра моя, ребята, девочка эта.

— Как же, что случилось? — спрашиваю. Спрашиваю спокойно, но вдруг сил не стало.

Мне кофту снимают и сразу укол. Оказывается, уже и врача вызвали.

— Упал твой Игорек с горы и погиб. Держись, ты сильная, ты все вынесла. Держись.

И еще всякие слова. А чего мне держаться? Зачем держаться? Не пойму, чего от меня хотят.

Смотрит на меня эта девочка, Наташа, а у самой губы трясутся. «Не будет у тебя моего внука, не будет. Ты, конечно, забудешь. А как же мне быть?! Мне-то как же, девочка?!»

На работе жалеют, не нагружают, чудаки. А я им говорю: «Давайте мне побольше работы, мне спешить некуда, я могу хоть всю ночь сидеть здесь и работать, все равно не сплю». Люди на работе ссорятся, обижаются на начальство, плачут, а я смотрю на них и удивляюсь: чего плакать, плачут от горя, а какое же здесь горе?

Приходит заведующая: «Не нужна ли вам, Елизавета Дмитриевна, путевка в санаторий или дом отдыха?» Я говорю: «На что мне она? Я сроду никогда не отдыхала. От чего мне отдыхать? Разве от горя своего отдохнешь? Разве уедешь от него куда-нибудь?» — «Может быть, вам две путевки надо, — говорит, — с кем-нибудь поедете?» — «Спасибо, и две не надо. Не с кем мне ехать и незачем». Что это они мне за сына моего путевки предлагают? Сначала деньги, а теперь путевки. Не нужно мне ничего. Я здесь дома, с его вещами, с его фотографиями. Вы знаете, я могу рассказать вам почти каждый день его жизни, вот как родился и до отъезда. Лежу и вспоминаю по порядку. — Елизавета Дмитриевна выбрала из стопки аккуратно сложенного белья красную велосипедную майку с карманом на спине, встряхнула ее, посмотрела на свет. — Дырочка. Бедный мальчик. Очень хотел спортивный велосипед. Сначала майку купил. «Мама, мы сможем с тобой накопить денег на велосипед? Восемьдесят рублей стоит». Я опасалась покупать, боялась, сшибут его машиной, а он уговаривал. Ко дню рождения купили «Турист». Дополнительную работу брала. Приехал на нем, рад до смерти, глазенки горят. Все возился с ним, разбирал, собирал, смазывал. В воскресенье чуть свет — рюкзак на плечи и к Теше, у того тоже велосипед. — Она вышла в другую комнату, принесла железную коробку с надписью «Таллинн» и уселась штопать майку.

Прибежал Пузырь, понюхал мои ноги, метнулся в сторону и стал прыгать, опускаться на передние лапы, поднимая зад. Мы никак не реагировали на его заигрывания. Тогда он залаял.

Елизавета Дмитриевна

Проснулась я в темноте и лежала сначала без всяких мыслей в голове. Мне почему-то вспомнилось большое картофельное поле, по ту сторону его стоят женщины и что-то кричат, машут мне руками. И я пошла к ним, с трудом вытаскивая увязающие по щиколотку ноги. Кирзовые сапоги были велики, и мне приходилось засовывать выдернутую из них ногу обратно и поддевать ногой сапог, чтобы с хлюпаньем вытащить его из грязи. Поле оказалось заминированным, об этом и кричали мне женщины. Почему же тогда меня не разорвало на части?

Прости меня, бедный мой Игоречек, я никак не могу избавиться от этих мыслей. Я знаю, твердо знаю, что раз тебя нет на свете, я должна жить, работать и делать все, что могу сделать для людей. Моя работа это позволяет. Надо достойно дожить до конца.

Я хочу рассказать тебе, сынок, как я попала в плен. Тогда, после посещения Бебутовых, ты не захотел меня слушать: «Не надо, мама, я знаю, что ты в тысячу раз лучше его». Но я и не думала оправдываться, мне не в чем оправдываться. Отец Теши меня просто удивил: вроде бы время не то... чего ему бояться? Ты не захотел меня послушать, а я подумала: «Ладно, потом. Но он должен все знать. И про меня и про отца. Сын стал взрослым, пора ему рассказать, как все было на самом деле». Не успела. Ты был всегда так занят, сынок, ты берег время в свои девятнадцать лет, как я не берегла его никогда. Маленьким ты любил слушать рассказы про войну. Помнишь? Что я могла тогда тебе рассказать? Я ждала, пока ты вырастешь. Но чем старше ты становился, тем реже у нас выдавалось времечко для таких разговоров. Теперь нам спешить некуда. И кого еще в этом мире может интересовать судьба твоей матери и судьба твоего отца? Я расскажу тебе все, как было. Все? Нет, конечно, не все... Слишком многое настолько отвратительно, некрасиво, что может тебя оскорбить. Многое из того, что случилось со мной в жизни, не расскажешь еще и потому, что это выглядит слишком уж неправдоподобно. Так слушай, мой мальчик.

Я была тогда моложе тебя. В это воскресенье дома у нас никого не было и я ждала в гости свою подругу Аню. Тетю Аню. Ты ее видел, она приезжала к нам. Теперь она актриса и живет в Куйбышеве. Но Аня не пришла. Потом я услышала плач у соседей и пошла узнать, в чем дело. Оказалось, началась война.

Война не удивила меня и не испугала, а даже обрадовала: будем бить фашистов и покажем им наконец, что такое «Мы». На следующий день, надев любимое голубое платье, пошла в военкомат. Народу там было так много, что к военкому я попала только к обеду. Прошу направить меня на фронт. Он меня спрашивает:

— А вы кто? Какая у вас профессия?

Какая у меня, десятиклассницы, профессия? Но я говорю твердо:

— Буду делать все, что прикажут. Могу быть санитаркой, могу поваром, но лучше вы меня направьте на курсы медсестер.

— Сколько лет?

— Скоро восемнадцать, — говорю. А на самом деле в сентябре должно исполниться семнадцать.

Не стали со мной разговаривать. Идите, мол, домой, не мешайте работать. Я отошла в сторону, стою. Военком на меня как рявкнет! Усталый он был, очень утомленный. Села я на кожаный диван и сижу: «Не уйду, пока не запишете».

Принял он еще несколько человек, потом на бумажке написал адрес Красного Креста, где будут формировать курсы медсестер. Улица Девятой роты. Я туда. Записали, определили в отделение, дали пропуск. В первый набор меня не взяли. Дали только поручение — обойти по адресам медсестер и объявить место и время сбора. «Короткая стрижка, вещмешок, низкий каблук, ложка-кружка». Всех предупредила и сама явилась к райисполкому на Щербаковской, как было указано в повестках. Построили всех, стали по списку вызывать. Я выхожу вперед из строя и смело так говорю:

— Меня не назвали. Полякова Елизавета Дмитриевна. Курсы медсестер номер девяносто семь, улица Девятой роты.

Внесли меня в список и направили всех в казарму, которая располагалась в моей школе № 429 на Мейеровском. Тут я только что окончила десятый класс, а твой отец кончил тут десятилетку в июне 1940 года. Он уже полгода был в армии.

Ну и работенку дали нам для начала! Как нарочно. Приказали идти в баню и смотреть, чтобы мужиков хорошо мыли, стригли, и провести наружный осмотр, чтобы не было на теле кожных заболеваний. Шло ополчение, люди разных возрастов и профессий. Сталинские дивизии формировались по районам Москвы, каждый район давал дивизию. Надела я белый халат, вошла в баню и ничего не вижу, какие там чирьи. Постепенно освоилась, кое-какие болезни научилась различать. Потом неделю ходили с песнями по Москве, учились маршировать, хотя военной формы еще не было. Пели «Дан приказ ему на запад» и «Если завтра война».

Однажды ночью разбудили, построили, распределили медперсонал по ротам и пошли. Двинулись по Волоколамскому шоссе, ни формы, ни оружия. Шли без остановки, все шли и шли... Шагали днем и ночью. Ноги не идут, голова ничего не соображает. В толпе трудно идти, особенно днем, по жаре. А на мне рюкзак и сумка с медикаментами.

Наконец остановились в лесу. Дали нам форму и оружие — шинели, плащ-палатки, сапоги сорок первого размера и винтовку-трехлинейку. Винтовку вскоре у меня отобрали — не хватало. Прибыл к нам комсостав. Ребятишки из военных училищ, только они недоучились, точно так же, как и мы на своих курсах. Моему командиру роты было девятнадцать лет, как и тебе. Взводами командовали люди постарше, из запаса. Здесь же, в лесу, мы приняли присягу. Помню, меня, дуру, беспокоило тогда, отправят ли наши вещи домой. Стеганка у меня новая, а тогда это было богатством. Если бы я представляла себе, что будет дальше...

Формы для женщин не было, пришлось нарядиться в брюки и длинную, как платье, гимнастерку. Хуже всего было с сапогами, ноги из них выскакивали, в первом же переходе кровавые потертости. Никакие портянки не помогали. Надо было идти. Машин при ротах не было, только повозки. Командиры клали туда свои вещи, а остальные тащили все на себе, даже пулеметы и ленты к ним. Много было бутылок с горючей смесью. Случалось, разбивали, сжигались.

И мы шли. Шли до Вязьмы, оттуда к Ельне. В котел попали, не доходя до Смоленска. Идти было уже очень тяжело, народ растягивался, в ротах люди не выдерживали и отставали. Неподготовленные были, жалко смотреть. Командир шел впереди, а меня поставил замыкать, чтобы я подбирала больных и отставших, тянула слабых. И вот я уговариваю то одного, то другого. А они падают и даже плачут. А сама всех слабей. Команда на отдых, мне бы упасть и не двигаться, как они, так нет — зовут:

— Сестра! Сестра, дай ватки, ноги натер.

— Что тебе, миленький? — А сама думаю: «Черт бы тебя побрал, дай хоть сапоги снять».

Командиром моим был Бебутов Петр Суренович. Девятнадцать ему исполнилось в походе, в июле или начале августа. Узнала я от политрука, что завтра у командира день рождения, решила сделать ему подарок. В деревне увидела цветы — георгины, золотые шары — и выменяла их на пайку хлеба. Уже двинулись, я догоняю с букетом, а он на меня как напустился: «Ходите невесть где, кавалеры с цветами провожают!» Приревновал, дурачок. Бойцы смеются: «Кому цветы, сестренка?» — «Вам, ребята». И раздала по цветочку. Осерчала и раздала. Командир злой, не смотрит на меня.

Вечером встали в лесу, связной зовет к командиру.

— Хоть у вас кавалер из другой роты, — говорит он, — но сегодня придется со мной посидеть: у меня день рождения.

— Знаю. Цветы-то я вам несла.

Их, он подхватился!

— Раз так, раз для меня, сейчас пойду и все соберу! Что же вы сразу, Лиза, не сказали?!

Он меня уже по имени называл, хотя это было и не положено. Мы были в ротах, но подчинялись главному хирургу полка доктору Лебедеву. Он нам четко все разъяснил: «Вы здесь не для того, чтобы любовь крутить. Обязаны со всеми, в том числе и с командирами, держаться официально. Запомните: ваше имя — сестра, просто сестра, и все». Я так и держалась. Сначала мы с ним даже поссорились. Спрашивает меня ротный: «Как вас зовут, сестра?» — «Сестра меня зовут!» «Я не из любопытства спрашиваю, — разозлился он, — мне надо знать!» А я ему: «Я же сказала, меня зовут сестра и другого имени у меня нет».

Однако с днем рождения ничего не вышло. Только сварили картошку, всех командиров вызвали в полк. Ночью. Вернулся он уже под утро. Будит меня, я немного испугалась, а он говорит: «Нет, Лизонька, не то... Идти надо».

Мы шли вперед, шли на запад, а навстречу нам двигалась отступающая армия. Никто ничего не понимал. Нам тогда трудно было разобраться в том, что происходило. Казалось, царил полный хаос, совершеннейшая неразбериха. Но на самом деле это было не так. Оказывается, чтобы понять происходящее, потребовалось больше двадцати лет. Совсем недавно узнала я от Бажкевича, бывшего командира 2-й дивизии народного ополчения Сталинского района, т. е. от командира нашей дивизии, что мы были поставлены прикрывать отход наших войск. Но оказались в окружении. Немцы летают над нами, сбрасывают листовки, показывают самолетом круг, кольцо. Бойцы шепчутся: окружены, немцы идут к Москве. Командиры тоже шепчутся, но вслух ничего не говорят. Наконец подходит ко мне командир 1-й роты, пожилой, из запаса.

— Лиза, — говорит, — я ухожу со своей ротой в лес. Нам нужна сестра. Пойдем с нами.

Я возмутилась, стала его стыдить, а он грустно так покачал головой, повернулся и пошел. Появились раненые, меня перевели в медсанбат, рассталась я со своим ротным, не попрощавшись.

Сарай с сеном, и в нем раненые. Доктор делает операции, бинтов нет, одеял нет, руки грязные.

— Посмотрите, сестра, может быть, кто умер, тогда возьмите шинель, накройте этого.

Я пошла посмотреть и слышу крик: «Танки! Танки! Танки!» Выскочила из сарая, вижу: бегут как ненормальные, прямо лавина убегающих мимо нас. Гляжу — танки. Я подняла руку: «Стой!» Молодые стали останавливаться, смотрят, ждут от меня приказа. Человек чем старше, тем осторожнее, молодежь еще не знает беды. Уложила их вдоль ручья. Раздала бутылки с горючей смесью тем, кто взял, — охотникам. Двоих безоружных поставила санитарами. Бежит капитан.

— Кто здесь командир?

— Я, — говорю.

— Так как же ты, дура, их положила?! Прямо под танки!

Нашел неподалеку канаву, перевел бойцов туда, а мне говорит:

— Сестра, бегите в деревню, снимите форму, переоденьтесь.

— Не пойду! Сам беги переодевайся!

Танки... Крутятся, пауки настоящие. На нас. Как сиганули в лес! Танки за нами. Леса мелкие, а мы не врассыпную, а все в одном направлении дунули. На олимпийских играх никто так не бегал и не пробежит.

Выбежали на какую-то дорогу, на ней машина штабная. За ней повозки. Осталось человек двадцать, кто-то на танки бросался с бутылкой, кого-то догнали, подавили. Лес стал гуще, танки не пошли дальше. Меня под руки вытащили на эту дорогу. А тут только что с самолета полосовали. Мы котлы с повозок сбросили, положили раненых. Стала перевязывать, машина дернулась, повозка за ней, так я и осталась на повозке. Скорей, скорей! Машина въезжает в деревню, за ней повозки, за повозками люди, а из-за дома выходят немцы и тихо так, спокойно: «Ха-а-а-льт!»

Два командира с нами было. Один бросился к лесу, прошили автоматом. Другой застрелился. Я легла в повозку, накрылась шинелью. Не воевала, а в плену оказалась. И застрелиться нечем. Построили всех с поднятыми руками, приказали снять звездочки. Сняли. Тогда немцы пошли по повозкам. Вытащили меня, толкают автоматом в спину, ставят в эту же группу. А я иду и думаю: «Рук не поднимала и звезду не рвала, немец снял». Нас было человек тридцать, а в деревне нашего брата оказалось — и не сосчитать сколько. Только своих я среди них не нашла. Так начались мои беды.

Тысячи были в этой деревне. Тысячи! Немцы здесь уже не первый день, завели четкий порядок. Раненые лежат на земле, но положены рядом. Мертвых убирают. Нас подравняли, и перед строем вышли переводчики и в штатском. Несколько раз громко объявили: «Врачи, медицинские сестры, санитары могут выйти из строя и встать на левый фланг. По положению Красного Креста они не являются военнопленными и будут служить в немецких госпиталях».

Никто не вышел. А я забралась поглубже в толпу. Тогда нас погнали. Мы вышли из деревни колонной по шесть человек в ряд, колонной, у которой не видно было ни начала, ни конца. В деревне немецкие солдаты стояли вдоль обочины и сдирали с нас все, что им нравилось, — часы, одежду, сапоги. Конвоиры ехали верхом на лошадях, они не останавливали грабителей. Около меня шел один в бурке, не отдавал ее. Немец стал вытаскивать его из колонны, а он подрался с ним. Бурку с него содрали, и немец тут же прошил его из автомата, ранив еще двоих наших. Те закричали, но их тоже вытащили и прикончили на обочине.

Мы шли и шли. Только теперь нас совсем не кормили и не поили. День, два, неделю... две недели. Когда немцы отдыхали, они разводили костры, ели, пили, смеялись, а мы стояли. Сначала не разрешалось садиться на остановках, потом — стоять. Спали мы всегда в открытом поле, чтобы не могли убежать. Вокруг у костров ставили пулеметы. Начинались морозы. По ночам мы копали под собой землю, иногда попадалась мерзлая картошка. Это было великим счастьем. Мы проглатывали ее, не успев очистить хорошенько от земли и озираясь по сторонам.

Хорошо, хоть ты не знал и теперь не узнаешь, что такое голод. Голод делает человека диким зверем. Мы впадали в состояние дикарства. Один раз на нашем пути попалась дохлая лошадь. Люди бросились на нее с оскаленными зубами и, отталкивая друг друга, разрывали вздувшийся лошадиный живот и ели куски сырого тухлого мяса. Оно было все в червях, но это не останавливало. Мы теряли человеческий облик, наступило полное безразличие ко всему, кроме еды. Так мы шли еще неделю.

Я была одна среди мужчин. Это очень трудно. Мне и до плена было нелегко, а здесь... Но спать меня клали всегда внизу. Кто лежал на самом верху, того утром оттаскивали на обочину дороги: был уже декабрь. Меня клали вниз. Пальцем не пошевелишь, зато тепло. Не все вставали уже поутру, кое-кто был еще жив, но утром вставать не мог или не хотел. Таких немцы пристреливали. Наступили дни, когда и я не хотела вставать, но меня поднимали и ставили на ноги. Кто были эти люди, я не знала и никогда не узнаю. Я становилась уже полной доходягой, вот-вот и конец.

Когда нас гнали через деревни, бабы голосили, высокими голосами на одной ноте громко и жалостно кричали: «И куда же вы, миленькие?! Да роднешенькие вы наши, да куда же вас гонят?!» Немцы уже привыкли и не обращали внимания. И вот один парень крикнул бабам: «Чего орете зря?! Среди нас женщина. Дайте юбку». Прошли немного, и по рукам передают длинную юбку. Я быстро скинула шинель, гимнастерку и осталась в одной майке на морозе. Майка была еще домашняя. Юбку надела прямо на брюки. На бугорке стоят три девочки. Я вышла к ним и говорю: «Девочки, возьмите меня под руки, ведите скорее в избу!» Девчушки жмутся, тоже ведь напуганные. Тут рядом со мной встала пожилая женщина в рваном ватнике. Накинула на меня свой платок, взяла под руку и медленно так, незаметно отводит в сторону. Сначала мы оказались около плетня, а потом она завела меня в дом.

Вошла я в избу — зеркало. Маленькое такое, мутное деревенское зеркало. И вижу: доходяга, полнейшая доходяга, самая настоящая идиотка. Рот открыт, глаза безумные, волосы колтуном. Не то что женского, человеческого ничего нет в лице. Животное.

Тетя Настя подхватилась, бедная (эту женщину звали тетя Настя), — сама не рада, свалилась я ей на голову.

— О господи! — причитает. — Полезай скорее на печку пока что! У нас тоже немцы стоят. Ох ты горе мое, горе!

Забралась я на печку, забилась в угол, зарылась в тряпье и тут же заснула. Может, сознание потеряла, словом, провалилась в беспамятство. В тепле столько времени не была, а тут русская печка!

Растолкала меня тетя Настя уже в темноте, шепчет, что уходить надо, что отведет она меня. Дала мне старуха детский полушубок, рукава чуть ниже локтя. Кое-как напялила. На ноги тряпки намотала, и лапти нашлись. Тихо слезла с печки, немцы спят в горнице. В темноте задворками и огородами пробрались к учительнице. Та дрожит вся, трясется. У нее полно детей, своих и чужих каких-то. Чуть свет разбудила меня учительница и выпроводила. И пошла я на восток к фронту, не зная, есть ли фронт, есть ли наша армия, есть ли Москва. Но сколько бы я ни передвигалась, путь мой лежал на восток.

Ну вот, прибежал Пузырь. Передними лапами лезет на кровать, поддевает мою руку мокрым носом. Просит погулять с ним. Теперь он не отстанет. Вставай, мол, хватит валяться, пора гулять, завтракать и идти на работу. Ну что ж, Гаринька, доскажу тебе в следующий раз. Теперь у нас с тобой много времени, я всегда с тобой. И так будет до тех пор, пока не умру.

Алексей Алексеевич

Несколько кафедр нашего института расположены в старинном доме, построенном известным архитектором XVIII века. Здесь, в старом корпусе, и наша кафедра физического воспитания. Рядом спортивный зал. Широкая парадная лестница выходит к большому зеркалу чуть ли не во всю стену. Возле него стоят девушки. Они только что сняли внизу пальто и прихорашиваются. Все как одна в высоких сапогах. У некоторых сапоги даже выше колен. Красные, синие, белые, желтые... но обязательно сапоги. Нынче такая мода. Вроде бы сапоги не женская обувь, куда лучше надеть изящные туфельки. Ан нет, сапоги. А теперь, к весне, пошли длинные брюки навыпуск. Сапоги закрываются брюками. Совсем вроде нелепость. Но... мода. Ничего не поделаешь. Мода слепа и глуха, нет смысла искать в ней какую-либо логику.

Часто в электричке я незаметно смотрю на людей и стараюсь определить сущность каждого из них. Одежда значит далеко не все. Определяет все лицо человека. Ведь вот в больнице врачи и сестры в белых халатах, больные в одинаковых пижамах, а глянешь на них и видишь — одна умная, другая — не очень; одна красивая, другая нет; одна молодая, другая молодящаяся. Даже не разговаривая с человеком, можно иной раз понять, что ему от жизни надо, где и как он воспитан. И никакие сапоги здесь не помогут, даже с ботфортами до бедер. К тому же они не делают ног прямее или стройнее.

Ну ладно. Значит, первое, что видишь, войдя в институт, это сапоги, выставка, конкурс сапог.

В зеркале меня увидела Вера Пятницкая, бывшая моя альпинистка, и ее сапоги повернулись ко мне носками:

— Сей Сеич, здравствуйте! Хорошо, что я вас встретила, а то и не знала, где искать — на кафедре или на стадионе.

— А что такое, Вера?

— Сегодня в три часа у нас заседание СНО (студенческого научного общества). От вашей кафедры никого никогда нет. Ваш доцент Флоринский ни разу не был. А Одноблюдов сказал, что от вашей кафедры обязательно нужен доклад на конференции. Мне поручено, лично мне, вы должны быть, Сей Сеич.

— Не могу, Вера, — поморщился я. — У меня сегодня в три часа занятия, в это же время я должен идти на прием к Бураханову, да еще ваше общество... Что же мне, разорваться?

— А вы студентов передайте кому-нибудь, — настаивает Вера, — все равно ведь сейчас ГТО принимают. А это важно.

— Все важно, Вера, все важно. Когда надо идти сразу на три заседания, я иду на занятия, — сказал я и стал подниматься по лестнице.

Навстречу мне, размахивая какой-то бумагой, пробежала наша лаборантка Валя и крикнула:

— Сей Сеич, с вас полтинник!

— За что?

— Красному Кресту сто лет! — выкрикнула она уже с другого пролета лестницы.

На верхней лестничной клетке стояли и курили два наших преподавателя — Ким Шелестов и Володя Овчаров. Ким удивительный работяга. В институте он с утра до вечера, даже по воскресеньям дома не бывает. Совершенно безотказный мужик. Все этим пользуются и знай сваливают на него. Есть такие люди. Елизавета Дмитриевна, мать Игоря, такая же. Разводит перед домом цветник. На нем гадят собаки, бегают по клумбам дети, все цветы в конце концов срывают, а она все копает, сажает, поливает. Ни разу не слышали, чтобы обругала она кого-нибудь. Знай себе копается. Вот и Шелестов такой.

Овчаров же оболтус. Пришел к нам с заочного отделения института физкультуры. Ничего не делает и делать не будет. Зато умеет пустить пыль в глаза и очень ловко отчитывается. Все цифры, конечно, берет с потолка, но никогда не попадается. Наш шеф доволен Овчаровым, ставит его в пример: «Человек высокой физической культуры». Рожа у Овчарова пропитая, даже на работе от него попахивает.

— Привет, — сказал Шелестов.

Овчаров отвернулся. Не любит меня Овчаров, не пью я с ним, а недавно при всех сказал ему, что он пьяница и арап.

Наша кафедра — это одна комната, в которой почти вплотную стоят письменные столы. Один из них — в центре — для заведующего кафедрой, остальные по одному на двоих преподавателей. Когда я вошел, все сидели и писали.

— Всё строчите, бумажные души? Привет! — сказал я.

— Здорово, горный орел! — Доцент стал подвигать свой стул, чтобы освободить мне место. — Садись отчет составлять.

Я глянул на бланк.

— Мы уже писали такой.

— Ах молодость, ах легкомыслие, — закачал головой осуждающе доцент, — они уже писали такой. Это, милый юноша, другая форма. Пункт третий в той форме был пунктом первым, а пункта шестого не было вовсе. Тот отчет мы составляли для проректора, а этот для учебной части. Пора бы привыкнуть.

Доцент Флоринский — странный человек. Я не могу его понять. По образованию он врач, диссертацию защитил по физиологии спорта. У нас он ведет горные лыжи. Как-то я его спросил, не жалеет ли он, что не работает по медицине или по физиологии, в науке? И он ответил: «Скажу тебе по секрету, Леша, мне абсолютно все равно где работать. Лишь бы платили 320 рублей в месяц. Здесь я доцент, а в мединституте был бы ассистентом. Кроме того, я люблю горные лыжи, все равно сам катаюсь. Голова у меня совершенно свободна. Это меня устраивает. Бумаги? Да наплевать! Бумаги не требуют души, я пишу их механически».

Доцент выиграл нам много соревнований по слалому, давал кафедре призовые места, несколько лет подряд наши горнолыжники держат 1-е место по своей группе среди вузов. Он не лезет из кожи, как энтузиаст Шелестов. У меня такое впечатление, что он всегда мыслями где-то совсем в другом месте. Мы все его зовем доцентом, потому что он у нас единственный доцент, до него на кафедре кандидатов наук не было. Он не обижается. Зовут же его Николаем Львовичем. Роста он высокого, светло-рыжие волосы стрижет коротко, почти наголо, карие глаза большие, выразительные, а на дне их вечная затаенная грусть.

— Алексей Алексеевич, здравствуйте, — произнес заведующий кафедрой из-за своего стола, — я вас жду.

Наш шеф очень серьезный человек. Юмор ему неведом. Для него не существует ничего, кроме долга. Александр Федорович поседел на фронте, и теперь у него пышная белая шевелюра. Он болезненно нервный, однако умеет держать себя в руках, никогда не кричит и не повышает голоса. Только лицо покрывается красными пятнами и руки начинают дрожать.

Я переставил свой стул к его столу и сел.

— Первое, — начал шеф, — отчет, который все в настоящую минуту составляют по своему виду спорта, форма у вас на столе. Второе, надо вам взять все ваши планы работы и составить единый, общий план по месяцам до конца семестра. Сводный план. Чтобы он лежал у вас на столе под стеклом и вы каждый день видели, что надо делать...

Всего Колокольцев дал мне семь заданий, все до одного — бумажного свойства. И я сел за бумаги. Отчет составил довольно быстро, цифры были взяты из предыдущего отчета проректору. Принялся за правила безопасности для занятий по альпинизму. Тоже пустое дело, сто раз составлял, но эти требовались инженеру по технике безопасности.

Флоринский один раз отколол номер с этими правилами. Ему в очередной раз требовалось составить правила по технике безопасности при занятиях слаломом. У Николая Львовича дома своя машинка. На одном листе он отпечатал то, что от него требовали, а на другом — что-то вроде пародии на них. В этих шуточных правилах было сказано, что во время тренировок и соревнований по слалому студентам категорически запрещается: спускаться на лыжах с крутых гор; спускаться на большой скорости; ездить на лыжах между палками (флажками), воткнутыми в снег; делать крутые повороты и так далее. Все в том же духе. Флоринский ошибся и подал на утверждение вместо настоящих правил эти дурацкие. Спохватился, когда уже было поздно, и они лежали на столе у начальства. Но все обошлось. Заведующий учебной частью не утвердил их только по той причине, что в них не было ссылки на документы, на основе которых они были составлены.

Чтобы сделать сводный план работы, я собрал все свои планы. Их оказалось двадцать два. Естественно, в них фигурировали одни и те же дела, иначе бы для их выполнения потребовался не один человек, а все двадцать два. Составлять их приходилось по разным линиям, по разным каналам. Составлять, подавать, утверждать и письменно отчитываться. Непосредственная работа со студентами, по моим подсчетам, занимала у меня около 20% рабочего времени. Ладно, составил план всех планов.

Сижу, пишу бумаги, но чувствую себя как-то неспокойно, будто не взялся на самостраховку. В альпинизме, когда торчишь на стене, обязательно первым делом забьешь крюк в трещину скалы и пристегнешься. Тогда уж можно спокойно страховку налаживать товарищу, дальнейший путь просматривать или примус разводить. И вот как-то неспокойно на душе, будто не привязался я. Тянет что-то за душу. Предчувствие неприятного. Сроду такого не было. Тут недолго психом стать. Будет чего-нибудь казаться, как доценту. Странные у него бывают заскоки: вдруг кажется ему целый день, что пахнет дерьмом. Придет на работу — пахнет, придет в столовую — пахнет, вернется домой — то же самое.

Когда я работал в горах, все было ясно и разумно, Я был начальником горноспасателей. Разбился человек, идем, снимаем, тащим. Тяжело, и чего только не насмотришься, но зато не думаешь, зачем и для чего ты это делаешь. Так бы и оставаться мне в горах, да Катя выросла, учиться ей надо. И вот мыкаюсь пять лет в этой конторе и не могу понять, для чего все эти бумаги, собрания, совещания. Встать бы сейчас и сказать: «Товарищи, давайте остановимся на минутку и посмотрим, чем мы здесь занимаемся, кому это нужно?! На что мы тратим время и свою единственную жизнь?!» Но кому скажешь? Колокольцеву? Декану? Проректору?

Откуда начинается профанация в спорте? С планов, бумаг и цифр. Скажем, например, число спортсменов-разрядников должно расти, не можем мы стоять на месте или идти назад. И что получается? Спортсменов-разрядников стало уже больше, чем студентов в институте. А нам всё говорят: давай, давай! Нужны цифры. Кому, для чего? Непонятно. Перед кем хвастаться? Кому пускать пыль в глаза? Разве что самим себе. Цифры нас губят, цифры нас душат, цифры первейшие враги нашего дела. Спрашивал я как-то у доцента, в чем тут дело. Он говорит: «Это, Леша, всего лишь один из примеров феномена обратного эффекта. Мы здесь ничего изменить не можем. Поэтому тебе лучше не ломать над этим голову».

...В очереди на прием к проректору передо мной осталась одна женщина, наверное, родительница. Вид у нее подчеркнуто независимый, сидит прямо, голову держит высоко. Так и пышет от нее энергией, как будто приготовилась сразиться за любимое дитя с драконом. Наш спуску им не дает. Серьезный мужчина, хотя и не похож на мужчину: полный настолько, что руки вдоль тела не может опустить, держит их при ходьбе немного в стороны. Лицо бабье — круглое, желтое и безволосое, бреет только несколько волосков на подбородке. Глаза у проректора навыкате, серые, холодные. У него абсолютная память, помнит все и обо всех. Семьи у него нет. Все хвалят его большую библиотеку. Говорят, множество антикварных книг и среди них немало уникальных. Студентам их дает. Всегда у него дома кто-нибудь из ребят занимается.

Выйдет эта дама, зайду я. «Здравствуйте, — скажу, — Валентин Афанасьевич». — «Здравствуйте! Садитесь, пожалуйста, Алексей Алексеевич. Слушаю вас». — «Сбор альпинистский, — скажу, — проект приказа». — «До сих пор не оформили? Я уже визировал его, если не ошибаюсь». — «Да, восьмой вариант. Вы же знаете, как у нас все делается: двенадцать виз надо собрать и каждый что-нибудь добавит или убавит. И тогда всё снова».

Возьмет он проект приказа, прочтет его и скажет:

«Ну что же, очень хорошо, у меня нет никаких возражений».

Поставит свою подпись, протянет мне приказ и улыбнется:

«Достается вам, Алексей Алексеевич, с этими сборами. Но дело нужное, мы все понимаем, что геолог должен уметь ходить в горах. У нас ведь инструкция министерства есть по этому поводу: ни одна геологическая партия, ни один отряд не имеют права работать в высокогорье без специалиста-альпиниста. Где их взять? Только вы их и готовите. Желаю успеха и очень прошу вас, будьте требовательны и внимательны. Больше у нас не должно быть таких случаев».

«Спасибо, — скажу, — только ведь этот случай произошел не на сборе».

«Знаю, знаю, — закивает головой проректор, — вы здесь ни при чем. Так, говорите, восьмой раз уже ходите с этим приказом? В чем же дело?»

«Это у вас надо спросить, — осмелюсь я, — только бумаги пишем, а дело стоит».

Тогда проректор попросит меня присесть и скажет:

«Очень хорошо, что вы об этом заговорили. Мне давно хотелось посмотреть на нашу работу и на себя со стороны. Своих грехов не замечаешь, а критиковать проректора не каждому захочется. Я был бы вам очень признателен, если бы вы мне сказали, что вам не нравится в нашей работе. Мы живем с вами рядом, работаем бок о бок и никогда не говорим искренно. Уверяю вас, я не обижусь. А если это будет очень уж горько и несправедливо, я просто забуду о нашем разговоре».

«Ну, если так, Валентин Афанасьевич, — скажу я, — извольте. По тем контактам, что я с вами имею, могу сказать, что у меня не было случая, чтобы вы мне чем-нибудь помогли, а не помешали. Вы только отказывали, запрещали или, что еще хуже, заставляли меня заниматься бессмысленной бумажной волокитой. Я специалист по физическому воспитанию, окончил специальное учебное заведение, где нас кое-чему учили, и, согласитесь, разбираюсь в делах спорта, в частности в альпинизме, куда лучше, чем вы. Вы просто не знакомы с этим делом, что вполне естественно. Так почему же я каждый свой шаг должен согласовывать с вами, а заодно и еще с одиннадцатью людьми, понятия не имеющими об альпинизме? Почему я должен выслушивать неквалифицированные, порою смехотворные указания и поучения? Ведь в горы со студентами поеду я, а не вы. И на восхождение поведу их я. Зачем десять резолюций? Или вы мне доверяете, или поставьте другого...»

Открылась дверь, я вздрогнул и поднялся: моя очередь. Краем глаза успел заметить, что вышедшая из кабинета женщина не потеряла своего достоинства, держалась так же прямо, правда, сильно покраснела.

Вошел, притворил дверь, сказал:

— Здравствуйте, Валентин Афанасьевич, — и остановился около огромного письменного стола, заваленного бумагами.

Проректор молчал и что-то судорожно дописывал. Я стал ждать и, когда проректор поднял на меня недовольный взгляд своих выпуклых глаз, сказал:

— Проект приказа.

Только глянув, Бураханов черкнул по проекту красным фломастером и резким движением вернул мне бумагу:

— Научитесь писать по-русски.

— Что? — Я едва успел подхватить листок, для чего пришлось наклониться, как бы в поклоне.

— Я говорю, потрудитесь писать по-русски! — произнес он строго и членораздельно. — Вы работаете в высшем учебном заведении. Не знаю, чему вас учили в физкультурном институте, но школу вы кончали нормальную, такую же, как и все, да еще в столице. — Он стал читать то, что писал при моем приходе, давая понять, что разговор окончен.

Руки у меня опустились. Что теперь ни говори, красного фломастера не сотрешь. Начинай все сначала. Глянул я в растерянности на бумагу и понял: он не дочитал фразу до конца. А если ее не дочитать, получается отсутствие согласования: «Согласно разработанным... положению...» Ну зло же меня взяло! Чего мне бояться? Что он мне может сделать? Выгонит с работы? Плевать... Да и не выгонит, где им еще такого дурака найти? Я делаю полезное дело, а этот бюрократ...

— Вы бюрократ, — сказал я громко и отчетливо.

Проректор смотрел на меня с удивлением.

— Вы не прочли фразу до конца, а уже черканули... Теперь придется визировать все это в девятый раз. Я пойду с этой бумагой в партком, а если понадобится, то и к ректору.

Опершись руками о край стола, Бураханов поднялся всей своей тушей. Тихо и спокойно сказал:

— Вон отсюда!

Я отколол копию проекта приказа и положил листок на стол:

— Вот. Прочтите на досуге. Хотя бы первую фразу.

— Я сказал — вон! — повысил голос проректор.

И тотчас же в дверь заглянула секретарша.

Пошел я на лестницу, сел на подоконник, закурил и стал думать, что делать? Перепечатывать в таком же виде или исправить, как угодно проректору? То есть заведомо неправильно. Так проект до него не дойдет, сто раз исправят. А может быть, плюнуть на все это дело? Сил уже нет. В партком не ходить, прав не качать и нервы себе не трепать. Просто не проводить сбор в горах, и все. Я же сам предложил им и разработал эту программу обучения альпинизму. Геодезисты вон обходятся занятиями на развалинах Екатерининского дворца в Царицыне. Или на скальных обнажениях Москвы-реки. И Колокольцев будет рад: меньше хлопот и никакого риска. На кой черт мне это нужно? Действительно? Для галочки занятий на подмосковных скалах вполне достаточно. Правда, толку от них мало. А мне-то какое дело? Что мне, больше всех надо? Да ну их...

Отодвинув шпингалет на оконной раме, я распахнул окно. С улицы хлынул поток свежего воздуха, поднимая кверху духоту и пыль коридора. Из проекта приказа я сделал бумажного голубя и пустил его в окно. Полетел он плохо, носом вниз, ткнулся в траву газона под самой стеной и лег на бок, всеми своими резолюциями кверху. Сто раз слышал от доцента: когда тебе поручают что-нибудь или выбирают куда-нибудь, не отказывайся, не навлекай на себя гнева начальства. Но и ничего не делай. В следующий раз не поручат и не выберут, только и всего.

Все предельно просто. Зарплата та же, работы меньше. Пойду сейчас и погуляю по улице, просто так. Весна ведь. И сгори они все огнем!

Наташа

Мне так не хотелось просыпаться, но мама не отставала:

— Вставай, Наточка, вставай, деточка! А то ты опять не успеешь поесть и побежишь голодная. Вставай, моя девочка, завтрак уже готов!

— О-о-о-ой! Мама!

— Вставай, вставай! Надо погулять с собакой. — В голосе мамы начинали уже звучать нотки недовольства.

Грей поскреб лапой дверь и открыл ее. Присев на задних лапах и вытянув далеко вперед передние, он потянулся, вытянул поочередно задние лапы. Это он проделывает каждое утро перед тем, как поддеть меня мокрым носом и водрузить мне на голову свою шершавую лапу с когтями. Теперь надо почесать у пса за длинным, низко свисающим ухом и подыматься с постели.

Я опустила ноги с кровати и вспомнила, что у меня на проигрывателе стоит Катькина пластинка с Мирей Матье. Прошлепав босиком в большую комнату, я включила проигрыватель и запустила пластинку.

— Же-теме, же-теме, же-теме!

Вот голос! Простота, легкость — прелесть!

— Же-теме, же-теме, же-теме!

Подпевая Мирей Матье, я одевалась.

— Наташа, сделай потише, — выглянула из кухни мама, — отец еще спит.

— Ему все равно пора вставать.

Но ее не успокоишь.

— Соседей разбудишь! Спят еще люди.

Пришлось чуть уменьшить звук, все равно я побежала в ванную.

— Же-теме, же-теме, же-теме!

Фу, опять эта противная яичница с колбасой! Как скудна фантазия у моей мамы! Но сказать это вслух — значит, поссориться. А мы вчера уже достаточно повеселились: почувствовала она все-таки, что от меня пахнет сигаретами, и закатила мне сцену. Пришлось признаться и пообещать, что больше этого не будет. «Мама, — сказала я, — это была моя ошибка». И ей уже крыть нечем. Очень удобный метод. Говорят, его придумали китайцы: «Это была моя ошибка». И все. А в следующий раз опять: «Это была моя ошибка». Признание ошибки почти искупает вину.

Кроме портфеля я взяла свой портативный магнитофон. Сегодня мы с Сеичем хотели встретиться, я должна наконец прокрутить ему эту пленку. Обещала. Погулять с Греем я, конечно, не успела. Никак у меня не получается со временем. А Грей, хитрая бестия, не очень-то и рассчитывал на это. Он пристает к маме, все понимает животное! Я только поцеловала его в морду и побежала.

Первая пара у нас — геосъемка, лекция для всего курса в тринадцатой аудитории. Прибежала прямо к звонку. Вошла и вижу: Генка машет рукой — иди, мол, я тебе место занял. Ждал меня.

— Я сегодня слушать не буду, — отмахнулась я, проходя мимо него.

Генка провожал меня взглядом, пока я не села на самом верху. Мне надо было побыть одной, почитать письма Игоря. Давно уже не читала. Хочу побыть сегодня с ним.

«Зая, здравствуй!

Мы уже подъезжаем, осталось часа два. Появились горы. Так красиво стоят они, если бы ты только видела! В голубой такой дымке...

В предгорной степи видели ишаков. Там был один маленький. Такой лохматый, как игрушка из «Детского мира». Настроение у всех отличное, хохот, визг. Жаль, что тебя нет с нами! Когда я вижу что-нибудь хорошее, я всегда думаю о тебе, вот бы ты это видела! Даже Теша повеселел. Он перед отъездом окончательно поссорился с отцом и сказал, что после гор уйдет из дома и будет жить отдельно. Где, еще неизвестно. А тут, как назло, навалился на нас один старикан — не понравились ему наши песни. Зануда старик, надоел хуже горькой редьки. У Теши и так нагорело, а этот курортник все учит, все поучает и нудно-нудно так излага-а-а-ет. Тут Теша ему и выдал, того чуть кондрашка не хватил. Теша не ему, а мне говорит: «Ты замечал, большинство стариков, особенно те, кто впустую прожил свою жизнь, не могут понять, что их жизненный опыт никому не нужен. Лезут с поучениями, не понимая, что от них тошнит. С нас и родителей достаточно, не хватало еще этой вонючей курортной мудрости...»

Тот аж задохнулся сначала, а потом начал кричать с визгом: «Мальчишка, щенок! Распустили вас!» И все такое. А Теша ему спокойно: «Зачем так волноваться? Я не с вами говорю, я разговариваю со своим товарищем. А вы подслушиваете. Ведь это неэтично!»

Тут на шум пришел Сеич: «В чем дело?» Старик на него: «Воспитатели называется! Посмотрите, кого вы воспитали! Таким не место в советском вузе! Я напишу в ваш институт, чтобы вам разъяснили там, как надо вести себя со старшими!»

Сеич все терпеливо выслушал и говорит Теше:

«Вы должны извиниться».

А Теша ни в какую: не буду, и все.

«Вы обязаны извиниться, и вы извинитесь. — Ты же знаешь, когда Сеич рассердится, он с нами только на «вы». — Вы нахамили пожилому человеку, сознательно нахамили. Если вы не извинитесь, я отправлю вас из Нальчика обратно в Москву». И ушел. Я потащил Тешу в тамбур.

«Ты не прав, нельзя так разговаривать со стариками, надо извиниться».

Но Теша прямо озверел, убить может.

«Теша, я тебя прошу как друга...»

Молчит, глазами сверкает. Восточный человек!

А когда подъезжали к Нальчику, этот старик подошел к Сеичу и говорит: «Вы уж его не выгоняйте, бог с ним. Молод и глуп. И потом, что-то, видимо, не заладилось у него в жизни, обозлен очень. Выгоните его, отправите обратно, он от этого лучше не станет». Тогда и Теша извинился.

Тут я виноват, Теша таким с тех пор стал, как его отец обидел мою маму. Я тебе не успел рассказать историю с нашими родителями. Получилось так. Когда мама впервые услышала фамилию Бебутов, она спросила, не знаю ли я, как зовут отца Теши. Я тут же позвонил ему и говорю маме: «Петр Суренович». «Он, — обрадовалась мама, — ты знаешь, кто это? Мой первый ротный командир. Мы с ним войну начинали. Думала, погиб».

Ну, я, понятно, рассказал Теше, и мы решили устроить встречу-сюрприз. Но отец Теши, когда узнал, что мама была в плену, не захотел этой встречи. А Теша мне этого не сказал и пригласил нас с мамой. Поэтому он чувствовал себя виноватым в том, что произошло. А получилось так.

Пришли мы. В передней нас встретил Теша. Как вошли в комнату и мама увидела Петра Суреновича, сразу его узнала. Стоит улыбается.

«Не узнаете меня, Петр Суренович?» — «Простите, что-то не помню». — «Я Лиза Полякова. Санинструктором была у вас в сорок первом. 2-я дивизия народного ополчения». — «Так, так... — говорит отец Теши, — давайте вспоминать. Командиром батальона кто у вас был?» — «Первухин. Пожилой такой, тоже москвич». Отец молчит. «А помните, как я вам букет цветов на день рождения несла, да не донесла?» — «Каких цветов?» — не понимает Петр Суренович. «Георгины и золотые шары». Он опять молчит. «А Вязьма? А Ельня? Отступление наше? Неужели не помните?» — «В какой роте, вы говорите, были санинструктором?» — хмурится он. «Да в вашей, в вашей, в четвертой роте!» Подумал отец и говорит: «А что с вами дальше было, под Смоленском?» — «Много чего было, — вздохнула мама, она уже поняла, что он ее не узнаёт или не хочет узнавать. — Плен, побег... Потом наш лагерь. Девять лет. Собственно, сама-то я в лагере не была... Это длинная история...»

Мы всё еще смотрим с надеждой, переводим глаза с него на нее.

«Нет, — решительно заявляет Тешин отец, — извините, не помню. Я ведь всю войну прошел, в Берлине закончил. В отставку полковником вышел. Много, много было всякого...»

Опустили мы все головы, сидим, чай никто не пьет. Не так нам представлялась их встреча. А отец посмотрел на нас и говорит: «Что-то молодежь у нас скучная, не поет, не танцует. Ты бы, Теша, пластинку какую-нибудь поставил».

Мы скоро ушли, очень уж было неловко. Через час прибежал к нам Теша: «Я домой больше не вернусь!» Мама его уговаривала: забыл человек, что удивительного? Война большая была. Но Теша ее не послушал и пошел ночевать в наше общежитие.

На следующий день Теша принес маме большой букет георгинов и золотых шаров. Мама и рада была и не рада. Мы опять уговаривали Тешу, а он сказал: «Вы не знаете, что он мне ответил о вашем разговоре. И не хочу, чтобы вы знали». Ноябрьские с нами встречал и Новый год.

Скоро приедем. Целую тебя крепко.

Твой Игорь».

«Заинька, моя любимая!

Не сумел я тебе написать в первый день, была всяческая суета. Как я скучаю без тебя, Зая! Как жаль, что ты не могла поехать с нами! Я все время думаю о тебе, и ты все время со мной. Вот так мы и живем — ты, я и горы.

Горы совсем не такие, какими я себе их представлял. Они еще лучше. Не могу тебе их описать, нет у меня писательского дара.

А вот в лагере муторно. Мы здесь уже четыре дня, а к делу еще не приступали. В первый день стояли в очереди на регистрацию, потом убирали территорию. Вчера, на третий день, стояли в очереди за снаряжением, сдавали физнормативы, а после обеда наше отделение чистило картошку на кухне. Физнормативы я сдал хорошо, подтянулся 12 раз. Больше меня подтянулся только один парень из Свердловска и Генка (15 раз). Инструкторов наших, командиров отделений нет еще в лагере — они на своих спортивных восхождениях. Вообще инструкторов не хватает, поэтому, как мы узнали, нас специально «резали» на физнормативах. Шестерых девчонок и одного парня списали в туристы. Наши все прошли, Сеич похлопотал. Его тут все знают. Что ты! Наш Сей Сеич! Сила! Без него вообще бы нам тут ничего не выгорело. Хороший мужик. Девчонок жалко. Представляешь, готовились, тренировались целый год, а их списывают в туристы. Слезы, конечно, все ревут. Мы к Сеичу, а он говорит: «Нет инструкторов, что я могу сделать? Больше десяти человек в отделении новичков не может быть, нарушение правил».

Нарядили нас как арестантов. Ольге Назаровой штормовые штаны по шею, а куртка до колен. Смеху! Выбирать не разрешают, кидают что попало: «Сами разберетесь, поменяетесь». Сегодня будет еще великое переселение, жить в палатках тут принято по отделениям.

Смотри, что я нашел сегодня у Расула Гамзатова: «На вершинах живут тысячелетия. Там живут вечные и правдивые деяния героев, богатырей, поэтов, мудрецов, святых, их мысли, их песни, их заветы. На вершинах живет то, что бессмертно и не боится уже ничтожной земной суеты».

Здорово, а? На вершинах живут герои, мудрецы и еще несколько студентов-геологов. Скоро еще напишу, а пока я хочу поцеловать тебя. Я люблю тебя, Наташа, я люблю тебя больше всех на свете. И ты это знаешь.

Твой И. Староверцев

12 августа 196...»

«18 августа 196...

Любимая моя!

У меня сегодня нехороший день, но все равно я должен тебе о нем рассказать. Кому же еще...

Наши «солдаты» напились вчера втихаря. После отбоя пришли в нашу палатку Генка с Виталием и принесли две бутылки водки. С нами живут еще Колька со Славкой. Мы с Тешей не стали. Они над нами издевались: боимся Сеича, поэтому и строим из себя невинность. Я им сказал: «Сеича не боимся, а уважаем, и подло его так подводить». Спорить с ними я не захотел, накрылся подушкой и сделал вид, что сплю. Но спать они не дали до двух часов, пока не пришел дежурный по лагерю. Ужасные пошляки.

Лежал я и думал о том, что такое пошлость. Для меня пошлость — не скабрезные анекдоты, а стереотипность мышления, всякий штамп в человеке, отсутствие в нем индивидуального восприятия мира. Пусть даже не идеалов, а просто своих собственных взглядов на вещи. Если ты не пьешь, какой же ты мужчина?! Какой же ты мужик после этого? Если ты не заводишь себе девушек на неделю... и т. д. Ты обязательно должен быть как они, как все, угождать своим низменным инстинктам и не думать о смысле жизни. Пошлость — это бездарность. Наверное, только одаренным людям дано видеть то, что не видят другие. Помнишь (мы с тобой говорили), Толстой? Увидел абсурдность Шекспира. Не важно, прав он или нет. Но смог ведь старик освободиться от многовекового внушения и посмотреть на Шекспира своими собственными глазами. И, не боясь, высказать все, что он о нем думает.

Наши поступки может ограничивать только закон. В том случае, если мы мешаем жить другим людям, всему обществу. Но ведь мы не мешаем им жить так, как им нравится. Пусть не мешают и нам. Мы крепко поговорили с Генкой, и теперь мы с ним враги. А ты ведь знаешь, он любит верховодить, он у нас всему голова, комсорг курса, начальник. Вокруг него больше ребят, чем у нас с Тешей. Хорошо, что Сеич порядочный человек, в случае чего он им спуску не даст.

А мы ведь вернулись с ледника, Заинька! Шли туда долго, все выше и выше, все ближе становились вершины, которые были так далеки снизу. Ледник совсем близко, вот первый снег! Чудно — жарко, лето и снег! Снег рыхлый, мокрый.

Два дня занимались на леднике. Ходили на кошках, рубили во льду ступени, учились страховке на льду. Мы с Тешей старательно отрабатывали все приемы и, кажется, усвоили ледовую технику.

Ты думаешь, ледник вроде катка в Сокольниках? А вот и нет! Он шероховатый, весь в буграх, камнях, и по нему текут ручьи. Настоящие реки! А в целом все выглядит как у нас в марте.

Я целую тебя, Зайка, и очень люблю.

Игорь».

Алексей Алексеевич

Зазвонил телефон. Лаборантка Валя взяла трубку, сказала:

— Здесь. — Потом: — Сей Сеич, вас.

Я подошел к телефону.

— Товарищ Герасимов?

— Да, я.

— Алексей Алексеевич?

— Да, Алексей Алексеевич, — ответил я и подумал: «Из-за Бураханова. Начинается».

— Товарищ Герасимов, вам надлежит сейчас же зайти в комнату номер 201, — строго и даже несколько торжественно произнес низкий мужской голос.

— Комната номер 201? Где это? Я не знаю...

— Выйдите из главного подъезда, зайдите через арку во двор, и направо вторая дверь в подвал.

— А с кем я говорю? — поинтересовался я.

— Моя фамилия Колотилкин, — ответил низкий голос и добавил: — Мы вас ждем. Занятий со студентами до семнадцати ноль-ноль у вас не будет. Вас заменят. Есть договоренность.

— Кто знает, что такое комната 201 и кто такой Колотилкин? — спросил я, обращаясь ко всем присутствующим.

— Гражданская оборона, — произнес заведующий, отрываясь от бумаг, — я забыл вам сказать.

Опасения мои прошли, и я сказал со злостью:

— Не пойду.

Тогда Колокольцев посмотрел на меня изучающе.

— Обязательно надо идти. Обязательно. Вы не представляете, как это может быть серьезно. Ким Васильевич вас заменит, мы договорились.

— К черту! — еще больше разозлился я. — Этого еще не хватало... Такая серьезность, такая таинственность... Когда же заниматься со студентами? Три пары уже пропустил, всё какие-то очень важные дела. Когда же выполнять ваши поручения? Вы дали мне семь заданий.

— Вы выполняете не мои поручения, а свои служебные обязанности, — проговорил Колокольцев очень спокойно. Это спокойствие означало, что он начал нагреваться, следовательно, ничего хорошего ждать не приходилось. — А я только напомнил вам о них.

Предвидя длинный монолог об исполнении моих обязанностей, в котором будет перечислено все, кроме занятий со студентами, я поспешил уйти.

Первая комната в подвале оказалась чем-то вроде зала заседаний. Во всю ее длину стоял накрытый зеленым сукном стол, приткнутый к безжизненному письменному столу. На стенах висели учебные плакаты с изображением людей в противогазах и защитных костюмах. Одни из них несли кого-то на носилках, другие стояли в строю, третьи определяли приборами зараженность местности. За этой комнатой были еще другие, но собирались здесь, и я, отметившись, присел в уголок. Люди были все незнакомые и почти все пожилые.

Сначала говорил Колотилкин. Воспользовавшись передышкой среди дня, я прикинул, что мне надо в ближайшее время сделать, и выписал дела на бумажку. На часы я не смотрел и не дергался: все равно отсюда раньше времени не уйдешь. Потом стал что-то говорить подполковник. Он был похож на отца Теши, Бебутова. Разве что тот ходит в штатском.

Мы встретились с ним в аэропорту Быково, когда летели к Теше в больницу. Тогда он мне и руки не подал, я же в его глазах был убийцей. Я тоже молчал, больно мне надо. А когда он стал приставать ко мне с вопросами, я ему сказал: «Я там не был, узнаете все от Теши».

Мы разыскали Тешу в коридоре распятым на хирургической кровати. Одна нога в гипсе, другая на вытяжке, забинтована и вся правая рука от пальцев до плеча. Лоб, нос и одна щека черные еще, а другая щека уже розовая — сошла короста. Губы — сплошная болячка. Разговаривал он с трудом, но ему хотелось говорить и говорить без конца. Врач рассказывал нам, что до этого он долго молчал. На вопросы отвечал односложно и неохотно.

— Один день потерян, — говорил Теша, — должно быть шесть дней, а получается пять. Два дня без памяти, пришел в себя уже здесь, в больнице. Правда, был момент, когда я вдруг сообразил, что меня везут в машине. Грузовик. Я лежал в кузове. Потом опять ничего не помню. А когда пришел в сознание и понял, что остался жив, стал вспоминать все по порядку и почти все вспомнил. Только не хватает одного дня, — Теша посмотрел на меня и улыбнулся одними глазами, — может быть, найдется еще. Значит так, у нас это было решено заранее...

Теша начал рассказывать, а отец ему запрещает: «Ты молчи, Теша, тебе сейчас трудно разговаривать, я еще здесь долго буду, ты успеешь мне все рассказать». А тот ему: «Я не тебе, папа, рассказываю, я Сей Сеичу. Он понимает».

— Все вспомнил, — говорит Теша, — и очень прошу вас, Сей Сеич, не сердитесь на него. Сейчас все по порядку...

Молчу, слушаю.

— Перед горами мы всё прочли про Ушбу, не просто так — взяли и пошли. И вас просили рассказать о ней. Помните? В поезде? Вы хорошо тогда говорили, а под конец сказали: «Но это пока не для вас». А мы уже знали, что пойдем на Ушбу... Он сразу умер. Там острые скалы. Он упал на них с высоты километра. Вы знаете, там лететь донизу, сами говорили: «Кто падает с Ушбы, того не находят».

— Как он упал? Поскользнулся, что ли? — спросил Петр Суренович.

— Поскользнулся... Нет, он не поскользнулся, он улетел.

Теша закрыл глаза и помолчал.

— Мы не могли, папа, идти на Ушбу, не имели права. Мы скрыли это от Сей Сеича и всех ребят. Никто не знал. Все ушли через перевал к морю, а мы остались. Сказали, что будем возвращаться через Нальчик. У нас были кошки, ледорубы, крючья — два ледовых и пять скальных. Был молоток, веревка была, не альпинистская, не крепкая. План составили. На вершине должны были быть на третий день.

Альплагерь «Шхельду» обходили на рассвете, чтоб нас не заметили и не задержали. На другое утро, только стали подходить к Ушбинскому ледопаду, увидели людей. Кого-то вели под руки. Мы спрятались.

— Это группа «Локомотива» спускалась, — сказал я, — у них травма была.

— Откуда спускалась? — спросил Тешин отец.

Я ответил, что с Ушбы, что до вершины не дошли, камнем задело девушку, и вот ее-то и вели.

— Сильно ударило? — поинтересовался Петр Суренович.

— Да... так... испортило немного профиль, — ответил я. Не хотелось прерывать Тешу.

— Вот оно что, — проговорил тот, — теперь понятно. — И продолжал: — Ледопад очень тяжелый. Простреливается все время камнями и льдом. Шли без веревки. На крутом льду пробовали проходить на передних зубьях, да не получалось, как у вас, Сей Сеич. Не умели. А думали — научились.

— На каких зубьях? — не понял отец.

— На передних зубьях кошек, — сказал я, — есть такой способ подъема, потом вам объясню.

— На Ушбинском плато очень красиво вечером. Восторг был, радовались, — продолжал Теша, — отсюда начали восхождение. В первый день вышли на «подушку» Ушбы. Круто, носом упираешься в лед. Страшно было, ноги ходуном ходили. Но как-то поднялись по крутому льду. А как поднялись, увидели, что нам тут уже не спуститься.

— Ой! — вырвалось у меня.

— Подниматься, папа, по крутому льду легче, чем спускаться, — пояснил мой возглас Теша. — На плато мы оставили под камнем палатку, один рюкзак со спальным мешком и лишние продукты. Остался у нас один мешок и один рюкзак на двоих.

На второй день поднялись от «подушки» до скал Настенко. Крутой лед. Фирн по нему стекает с шелестом. И тут у меня страх пропал. Больше я уже не испытывал страха: я знал, что нам отсюда не спуститься, что нам уже не жить. Оставалось только одно — идти к вершине.

На скалах переночевали и оставили все вещи, решили, что за день дойдем до вершины, там переспим без спального мешка и утром спустимся к рюкзаку.

— Ой! — обхватил я голову руками. Если бы дошли до вершины, они все равно погибли бы на ней.

— По скалам контрфорса вышли на гребень, — взглянув на меня искоса, продолжал Теша, — погода хорошая, парит, снег раскис. Гребень острый, проткнешь его ледорубом, видно ледник. Карнизы свисают, того и гляди улетишь вместе с ними. Тут сразу портится погода. Только что было солнце, вдруг ветер, снег, гроза. Мы стали срываться. Сначала я поехал по льду, Игорь меня задержал веревкой, потом он сорвался, я его задержал. Торопились. Куда — неизвестно. Сели переждать непогоду под скальным жандармом[12]. Сидим молчим. Что говорить? Чувство полной обреченности. Ты нашел пленку? — обратился вдруг Теша к отцу.

— Какую пленку?

— Значит, не нашел. И хорошо. Вторую Игорь отдал Наташе Сервиановой.

Петр Суренович поерзал на стуле, хотел что-то сказать, но промолчал.

— Ну вот, сидим мы, — продолжает Теша, — а я и говорю: «Давай клюкву съедим, пить хочется».

У меня в кармане был тюбик клюквенного экстракта. А он отвечает: «Подожди немного, еще можно терпеть». А тут гроза, молнии сверкают, гром рядом... Засыпает нас снежной крупой. Прижались мы друг к другу под скалой, и я то ли задремал, то ли забылся, только вдруг мысль такая: «Замерзаем!» Игорь будто прочел мои мысли: «Пошли!» Сказал и встал. Гроза отходит. Вылез я из-под жандарма, вышел за ним на гребень, а его нет. Обрывается след на гребне, а самого нет. Только снег стекает по льду и кусок карниза висит, остальной карниз обвалился. Смотрю вниз — ледовая стена, а под ней в глубине острые скалы. Мне туда не спуститься. Если только как он... Там больше километра лететь.

Долго сидел на гребне. Съел всю клюкву, весь шоколад. Решил заночевать под тем же жандармом, где мы сидели. Не спал, конечно, иначе бы свалился или замерз. Ноги сводило до бедер, все тело одеревенело. Перед глазами Нальчик, Сей Сеич, хоть далеко, а видно. Зарево, светящаяся подкова. Мерцает, дрожит, прыгает. Думал, это я дрожу, нет — она. Колебания воздуха. Утра не дождался. Можно было бы еще немножко посидеть и умереть спокойно и незаметно. Оказывается, инстинкт самосохранения сильнее разума. Если есть хоть один шанс из ста, он будет руководить тобой до конца. Сам не знаю, как я встал и начал спуск.

Шел на кошках, снег был как лед. Потихоньку спустился как-то до скал Настенко. В одном месте поехал было в кулуар. По терке такой — лед с острыми камнями. Зацепил за камень кошкой, бросило в сторону, зарубился ледорубом. Разбил левое колено, зато остановился. Дошел до рюкзака, нашел его, поел, залез в мешок и до утра покемарил.

Заснул — все забыл, проснулся — лучше не просыпаться. Погода прекрасная, но холодно. Лежал, пока солнце не встало. Часы у меня остановились. Ладно. Дальше. Колено распухло, идти трудно. Вертелась в голове все время одна и та же мысль, вернее фраза, возможно, я говорил ее вслух: «Вот еще одна жертва Ушбы». Повторял без конца и никак не мог от нее отделаться. Начал сходить с ума.

Смотрю, внизу ледоруб лежит, а рядом красное — кровь. Решил, что это он. Стал медленно спускаться, чтоб не сорваться. Хотелось дойти. Подошел — два камушка из-под снега торчат буквой «Т» и рыжий камень. Вспомнил: ведь он упал на ту сторону, здесь его быть не может. На крутом льду пошел лицом к склону. Не спешил, но все равно не удержался. Летел как круглый камень. Мы с Игорем бросали камни. Круглый идет прямо вниз, а плоский подпрыгивает и выписывает дугу. Я летел прямо вниз. Сорвало ледоруб с рукавицей, стащило рюкзак, потом слетела кошка. Я сопротивлялся, когда кидало, старался падать на ноги. А меня подбросило вверх, как на трамплине, перелетел широкую трещину и шлепнулся в снег. Смотрю, рюкзак приехал. И... в трещину. Потом вижу розовый снег и думаю о себе: «Это его кровь». Моя, значит. Думаю о себе со стороны, будто с того света. С лица у меня капало, ободрало, как наждаком. И руки до кости. Встал я и упал: нога сломана. Обе берцовые кости, закрытый перелом. А на другой ноге — колено, то же самое колено кошкой разбил, разодрал.

Приземлился и лежу, раз встать нельзя. И вот такая дурацкая картина: бежит человек без головы. Это на лесопилке один раз было, татарину голову снесло, как бритвой, а он бежит без головы.

Теша потрогал кончиком языка свои заскорузлые губы и посмотрел долгим взглядом на отца.

— Ты можешь коньяку принести? — спросил он.

— Коньяку?!

— Да, коньяку.

— Конечно, — сказал Бебутов и добавил: — Если тебе разрешат.

— А если не разрешат? — прищурился Теша.

— Тогда не стоит. Если врач не разрешит, значит, тебе это может повредить. А тебе надо скорее поправляться, — ответил его отец.

— Так я и знал... — проговорил Теша. — Эх, папа, папа, научила тебя жизнь дисциплине. Какой ты у меня правильный человек... Мне уже ничего не может повредить, папа, я выжил. Нога заживет, без нескольких пальцев я обойдусь... Да это я так... не для себя.

— Ну, хватит, Теша, — перебил его отец, — ты устал. Я пойду поговорю еще с доктором, а ты отдохни. Мы сейчас переведем тебя в палату.

Он встал и недобро посмотрел на меня. Я остался сидеть. Теша принял мою сторону.

— Иди, если хочешь, — сказал он, — но я буду рассказывать дальше. Ну ладно, отец, я не хотел тебя обижать. Посиди, я расскажу до конца. Может быть, мне этого никогда не захочется. А рассказывать придется. И не раз. Спасательной службе (уже приходили), комиссии и отдельно — милиции.

Бебутов-старший сел. Мне даже стало жалко его.

Теша опять закрыл глаза.

— Да, татарин без головы. — Он посмотрел в потолок и продолжал: — И вот, когда я встал и упал, побежал этот татарин без головы. Отсюда все начало путаться. Может быть, здесь я этот день и потерял. Все, что я делал после, происходило без участия моей головы, может быть, руководил моими действиями спинной мозг. Я двигался, полз по леднику вниз, полз днем и ночью, как только прояснялось сознание. Логики в выборе пути никакой не могло быть, однако я оказался у ледопада, куда и должен был прийти. У меня были рукавица и нож. Я подрубал одной рукой карманы во льду этим ножом, им и тормозил. Больную руку я отморозил. Ампутировали передние фаланги пальцев, это вы знаете. Полз, рубил, съезжал на животе, тормозя ножом. Нож этот потеряли. Жаль. Ничего не осталось от наших с Игорем вещей, только футляр от очков.

Потом на морене я увидел ромашку. Долго к ней полз и сорвал. Это меня потрясло. Я взял ее в рот, зажал зубами, губ у меня не было. Очень боялся ее потерять.

Потом были каменные люди. Под ледопадом стояли базальтовые отдельности. Дед с бородой, девушка с пышной грудью и высокой прической, монгол и какой-то каменный урод... Я спал под ледниковым грибом и слышу, они заговорили:

— Человек! Чело-о-о-ве-ек!

— Тихо! — загудел дед. — Он еще живой!

Девушка ему говорит:

— Нечего бояться, он сейчас умрет.

Я притворился мертвым, а сам подсматриваю одним глазом. Они пахли камнем. Запах камня — запах взрыва и камнепада. Думаю, стемнеет, уползу. А они зашевелились, стали переговариваться. Говорят медленно, гулко. Несправедливо, мол, что хозяином здесь стал человек. Мы были раньше, а человек пришел недавно, он новичок. Он может нас взорвать.

А девушка опять грохочет:

— Этот не взорвет, он скоро умрет.

— Ты не знаешь, он геолог, — басит дед.

— Ге-о-о-о-ло-о-ог! — как гром по горам.

— Он умирает, — говорит девушка.

Монгол медленно поворачивается всем телом к деду и вторит:

— Он умирает.

— Хорошо, что они так скоро умирают, а мы не умираем долго.

— Не умираем долго, — повторяет за дедом уродец. Он, видимо, у них дурачок. Каменный болванчик. Голова большая, а ручки маленькие.

— Тысячу лет... Десять тысяч лет...

— Почему десять тысяч? — возмущается медленно монгол. — Я мезозойский, а дед архейский. Правда, дед?

— Пра-а-а-вда! Но вы не шумите, он может услышать, догадаться.

Они замолчали, я уполз в темноте. Это было в ночь на двадцать девятое августа. Двадцать девятого меня нашли. Один день куда-то пропал.

Нашли Тешу действительно двадцать девятого. Альпинисты совершенно случайно наткнулись на него. Он был без сознания. Во рту у Теши торчала ромашка.

— ...На этом, товарищи, все, — вернул меня в подвал Колотилкин. — Наше время истекло. Сейчас шестнадцать часов пятьдесят минут. Через десять минут у некоторых из вас занятия. О следующем заседании штаба вы будете извещены.

Что мне понравилось в Колотилкине, так это его точность.

Елизавета Дмитриевна

Я не могу понять твою гору, мой мальчик. Все думаю и думаю о ней, Гаренька, и не пойму: зачем? Что бы ни делала, на работе ли я, в трамвае или в магазине стою, все у меня на уме эта Ушба. Зачем надо на нее лезть? Стоит и пусть себе стоит. Я просила Тешу принести мне книги об альпинизме. Прочла тоненькую книжку, «Непокоренная Ушба» называется. Нет, не пойму. Много людей на нее лазили, многие погибали. Но зачем?! Пытаюсь осмыслить. И сколько раз сама я по ночам мысленно лазила на эту гору. Весь твой путь проделывала, как он в книжке описан. Ведь есть много путей на ее вершину. Есть трудный, есть еще труднее; но легкого нет. И вот я карабкаюсь. То за камни хватаюсь, то лезу по скалам, то взбираюсь по снежной горе. Только по льду у меня не выходит, лед скользкий, как по нему поднимешься? Падаю я не только на льду, падаю вместе с камнями и со снегом, каждый раз падаю. И лечу вниз на камни, на скалы. Пытаюсь представить себе твой последний миг. Хочу узнать, что ты чувствовал в это мгновение, когда должен был удариться, разбиться, умереть. Теша сказал, что ты умер сразу, в одно мгновение. Вышел он из больницы, ходит пока на костылях. На год ему дали академический отпуск. Не сердись на меня, мой мальчик, но это было заблуждением. Ты только начал жить. Сколько еще предстояло тебе вершин, сколько тупиков и синяков, опровергнутых истин и идолов! Но вот, первая ошибка стала роковой...

Разбирала я твой стол, сынок, смотрю — тетрадка, а в ней стихи. Оказывается, ты писал стихи. А я и не знала. Стала читать. И эта маленькая тетрадка, всего восемнадцать твоих стихотворений, поведала мне о тебе так много! И такого, о чем я не знала. Оказывается, например, ваше поколение помнит войну, нашу войну. Никогда не думала, что в нашей войне вас может интересовать что-нибудь еще кроме героических подвигов. А ты ходил к братским могилам на Преображенское кладбище, сидел там, думал. Хорошо написал, очень хорошо! Никто не принуждал тебя идти туда, стоять над ними, представлять себе этих людей. Не мероприятие, не праздничное возложение венков, ты сам пришел. Потребность души. А мне казалось, особенно в последнее время, что мы вам надоели со своей войной.

Когда я дошла до стихотворения «Маме», я читала его и очень сильно плакала. А твой песик встал на задние лапы, тычет меня носом и слизывает слезы с моих щек. Не было у меня сил рукой пошевелить. Хороший песик, ждет меня, один он радуется моему приходу, моему существованию. И видишь, даже утешает. А нас с ним люди бранят. Как выйдем погулять, кричат на нас: «Не ходи здесь с собакой, здесь дети гуляют!» Одна из женщин недавно порадовала меня. Иду я с Пузырем, а она мне и говорит: «Старая дура, тебе бы с внучатами гулять, а ты все с собакой ходишь!» Как плетью по сердцу полоснула. Я чуть не задохнулась. Ничего я ей не сказала, прошла мимо. Что ей скажешь? Но в душе пожелала я ей на старости лет остаться даже без собачки. Вот какая я стала злая.

Какие хорошие стихи ты написал Наташе! «Кабы не было тебя на свете», «Сегодня ты сказала мне», «Снег»... Очень красивые, возвышенные стихи. Конечно, ты кое-где придумывал трудности и добавлял несуществующие сложности, но мне они так понятны... Я их запомнила все.

Не мог я развести костер: Всю ночь шел дождь, все было мокро. О волосы сырую спичку тер И под рубашкою сушил коробку.          Не мог коры сухой насечь,          Не мог найти травы сухой,          И нечем было мне разжечь          Огонь, хотя бы небольшой. Тогда я взял в кармане на груди Твое письмо, что все прошло со мной Далекие нелегкие пути Через опасности, мороз и зной.          В последний раз его перечитал,          Хотя и знал прекрасно наизусть,          И снова, как впервые, испытал          Щемящую тоску свою и грусть. Теплом твоих хороших слов, Несбывшейся мечтой своей Развел костер из мокрых дров, Согрел и накормил друзей.

А ведь она была у меня недавно, сынок. Ходит ко мне. Тут я пришла с работы, гляжу, все мои посадки около дома затоптаны. Детишки бегали по ним и примяли. Я купила на рынке рассаду, посадила, полила, хоть и тяжело мне стало воду в ведре таскать, и огородила цветы палочками. Но палочки не помогли, все затоптали. Целыми днями сидят на лавочке у подъезда бабушки, и хоть бы одна сказала: «Ребятки, нельзя там бегать, там цветы посажены». Остановилась я, смотрю на свои труды, а они мне сочувствуют, бабушки, ругают кого-то, сами не знают кого. Себя ругают. Обидно мне стало и жаль цветов. Тут не только цветы, и людей пожалеть можно. Но я стала злая, повернулась и пошла, не слушая, вышла с Пузырем, хожу и думаю: «Пусть все бурьяном зарастет! Мне ничего не надо!» А потом все же взяла ведро с водой, ножик и пошла. Хоть что-нибудь спасти. Живые ведь они. Сижу, копаюсь, и вдруг со мной кто-то присел рядом и помогает мне. Гляжу — Наташа! «Ах ты милая моя! Ну, пойдем, пойдем скорее домой!» — «Вы не огорчайтесь, Елизавета Дмитриевна, — говорит, — я вам анютиных глазок привезу, они все лето цветут. У нас на даче много их. Я в следующий раз обязательно привезу». — «Спасибо, девочка. Давай с тобой чай пить».

Долго мы с ней сидели. Я, конечно, про тебя рассказываю, а она слушает. Ей интересно, хочет все знать. Какой ты маленький был да что любил. Так хорошо мы с ней посидели! Ведь почему-то никто не хочет слушать, когда я про тебя рассказываю. Про своих детей говорят, я слушаю, но только я начну о тебе, люди сразу пытаются перевести разговор на другую тему. Они думают, чудаки, что мне о тебе больно вспоминать. Как будто мне нужно вспоминать о тебе, как будто я все время о тебе не помню. Они хотят, чтоб я тебя забыла, думают, так мне будет лучше. А Наташа умная девочка, она знает, что, кроме тебя, у меня никого нет. Ни о чем другом она со мной и не говорит. Вместе с ней мы читали твои стихи. Оказывается, она их знает, показывал ты ей. А мне нет.

Алексей Алексеевич

На стадион мы шли с доцентом. Я люблю с ним ходить, нет-нет да расскажет что-нибудь, он много знает. С детства его научили английскому и французскому языкам, и он читает литературу, которая для нас недоступна. Счастливый человек, можно только позавидовать. Сколько я ни учил английский в школе и институте, так его и не знаю.

Говорили о какой-то ерунде, только он вдруг спросил:

— Сколько тебе лет, Леша?

— Тридцать три, — говорю, — а что?

— Тридцать три... Это «акме», время свершений. В этом возрасте Христос взошел на Голгофу. Не пора ли тебе подумать о своей жизни всерьез и сделать что-нибудь? Например, провести научное исследование и защитить кандидатскую диссертацию. Ты парень работящий, целеустремленный, почему бы тебе не заняться серьезным делом? Возьми тему по физиологии альпинизма. Посмотри литературу, что сделано в этой области, и давай вместе подумаем над выбором темы. Я могу быть твоим руководителем.

— Спасибо, Николай Львович, — говорю я, — только не знаю, как и подступиться. Думал я об этом, давно подумываю.

А он говорит:

— Не боги горшки обжигают, научишься, была бы только охота. Тебе нужно защищаться. Какая-то цель. Есть и другая сторона дела — деньги. Я получаю ровно в два раза больше тебя, а делаем мы одну и ту же работу.

Он говорил, а я думал: «Да, теперь я займусь диссертацией. Раньше, с этими альпинистскими сборами, у меня не было времени для науки. Теперь буду жить для себя. Хватит. Плюну на все, засяду за книги».

— А ты не собираешься писать докторскую? — спросил я.

— Не собираюсь.

— Почему?

— Докторская не наука, а дипломатия, — сказал доцент, — мне это сейчас не поднять, поэтому я занят пока другим.

— Чем, если не секрет?

Доцент улыбнулся:

— Ищу философский камень.

— Нет, серьезно.

— Я серьезно. Я ищу, если хочешь, ту философскую платформу, на которой моя жизнь имела бы смысл и оправдание. Чтобы я мог жить прилично и в то же время не принимать участия во всем этом... Я человек раздвоенный. Незваный гость.

— Ну, ну, расскажи. Интересно.

— Сложно, Леша, — ответил доцент, — так на ходу не объяснишь. Да тебе и ни к чему забивать этим голову. Твои задачи ясны и просты.

— Когда найдешь камень, скажи. Глядишь, и нам пригодится.

— О нет, я не пророк, — засмеялся доцент, — для каждого этот камень будет своим. Я просто даю тебе совет, который ты можешь и не послушать.

— Почему же? Я думал о диссертации, Николай Львович, и даже для этого кое-что сделано.

— Вот и хорошо. Я тебе с удовольствием помогу. Мне хорошо известна эта кухня.

— Только ведь я, Николай Львович, сказал сегодня Бураханову, что он бюрократ и вредитель.

— Как?! — изумился доцент. — Прямо так и сказал?

— Так и сказал. Чего мне бояться? «Вы бюрократ, — говорю, — и только мешаете работать». — И я рассказал о сегодняшнем приеме у проректора.

Рассказ мой еще пуще развеселил Флоринского.

— Да, — сказал он смеясь, — тогда твое дело швах. Не быть тебе кандидатом наук.

— Это мы еще посмотрим... Что, я неправду сказал?

— Сказал ты, безусловно, правду, но чего добился? Не-е-ет, — покачал головой доцент, — здесь ты маху дал. Тут ничего не изменишь, пора бы тебе это понять.

На трибунах пустого стадиона сидели группками люди с опухшими физиономиями. У многих из них под глазами красовались желтые и сиреневые синяки. Они являются сюда точно к половине одиннадцатого, как на работу, потом исчезают и через некоторое время появляются здесь уже несколько более оживленные.

— Во друзья, — сказал я. — Сидят как буддийские монахи, не шевельнутся.

— О нет, юноша, — возразил доцент, — они совсем не похожи на буддистов. Ты знаешь, что по этому поводу говорил Сидарта Готама?

Я ответил, что не знаю, да и кто этот Готама, мне тоже неизвестно.

— Сидарта Готама — это и есть Будда, или Совершеннейший. Пятая заповедь его учения гласит: «Не пей хмельного. Самое драгоценное в человеке — разум. Его всячески надо беречь, сохранять в чистоте. Хмельные напитки затемняют разум, делают человека безумным. А когда разум затемнен, человек лишается возможности отличить истину от ложного, сбивается с истинного пути и готов совершить всякую ошибку и всякое преступление».

Возле раздевалки сидели перед футбольным полем Овчаров и Козельский. Оба в пиджаках, при галстуках и в начищенных ботинках. У Овчарова в маленьких, налитых кровью глазах — злость, а красное лицо Козельского не выражает ничего, кроме равнодушия коровы. Этакий флегматичный здоровенный детина. Они никогда не переодеваются для занятий в тренировочный костюм. Козельский иногда напялит на голову спортивную шапочку и считает, что он в форме. Разминки они не проводят и присутствующих на занятиях студентов не отмечают. У них в журналах все присутствуют.

Овчаров отколол номер на первом занятии с первокурсниками гидрологического отделения, за который он ответственный. Собрал он студентов в спортивном зале, рассадил их на гимнастические скамейки, сам сел перед ними за стол и заявил:

— Для начала запомните раз и навсегда: самый главный предмет у вас в институте будет физическое воспитание.

А когда слегка напуганный студент робко спросил у него, почему именно физическое воспитание, Овчаров взревел:

— Как почему?! Как почему?! Да вы посмотрите на своих преподавателей по другим предметам, это же все рахиты!!!

Вот из-за таких «педагогов» нас и называют презрительно «физкультурниками». Дыхнет такой тип на студента перегаром, и тот уже и с тобой не здоровается, проходит мимо и не замечает, теперь для него все преподаватели физического воспитания — люди, к которым можно относиться без всякого уважения: «физкультурники». Только доцент не обижается, когда его называют «физкультурником». Колокольцев, например, при всей своей осторожности, никогда не смолчит, сразу лезет в бутылку и обязательно поправит человека, объяснит ему, что это он физкультурник, а мы преподаватели физического воспитания.

Студенты переоделись, мы вышли и построили каждый своих. У доцента были почти все, у нас с Шелестовым чуть поменьше. К Козельскому пришли всего три студента, он отправил их играть в футбол к студентам Овчарова. А тот тоже своих не строил и не отмечал, бросил мяч, и ребята пошли играть в футбол.

Шелестов замечательно провел разминку, прямо как артист. Он никогда не повторяется, упражнения у него всегда новые, эмоциональные и игровые. Когда его студенты заканчивают разминку, лица у них разгоряченные и довольные, как и у самого Шелестова. Неужели он готовится к каждому занятию? Когда он только успевает?

Мои альпинисты бегали на время 5000 метров, девушки — 2000. Готовимся к кроссу альпинистов «Буревестника», зарабатываем путевки в альпинистский лагерь. Ориентировщики Кима Васильевича отрабатывали выносливость, с каждой тренировкой увеличивая дистанцию. Лучшие его ребята пробегают уже по десять километров. Доцент давал своим горнолыжникам четко разработанную систему специальных упражнений. Делал он это здорово, для человека, не имеющего физкультурного образования, просто отлично. Знает дело и любит. Признает он только австрийскую школу. Горные лыжи ныне модны, студенты валом валят к нему.

В раздевалку мы вернулись слегка уставшими. Я ничего пока не сказал своим. Перестанут ведь ходить. Какой альпинизм без гор? Им он не только интересен, но и нужен. В высокогорье геологи хорошо зарабатывают. У старых геологов, правда, бывает некоторое недоверие к альпинизму, мы, мол, и без всякой техники залезали куда надо. У молодежи уже другое отношение к альпинистской технике.

— Вот случись сейчас что-нибудь серьезное на футбольном поле, ведь им не отбрехаться, дуракам, — ворчал Ким, стягивая с себя тренировочную куртку: Овчаров и Козельский ушли, не дождавшись конца игры. — Я, пожалуй, посижу, пока не кончат.

— Посиди, посиди, — покачал я головой. — Не пойму я тебя, Ким, юродивый ты, что ли? Нахалы, понимаешь ты или нет?! Хамы! И с ними надо поступать по-хамски. Сколько они у тебя по рублику забрали? А ты все даешь. Такая доброта хуже воровства. Сколько можно терпеть этих бездельников?! Мы работаем, а они сидят себе, поплевывают! А теперь совсем ушли!

— Да, надо поговорить с ними, — согласился со мной Ким, — нехорошо.

— Поговори, поговори... Еще раз поговори и еще, — заводился я, — а они пошлют тебя куда подальше. Для Колокольцева это лучшие люди, у них журналы в порядке. Год рождения у каждого проставлен и даже домашний адрес.

— Причем, — добавил доцент, — все они ровесники и все живут в общежитии.

Не могу я спокойно относиться к несправедливости. Овчаров и Козельский не только ездят на нас, они развращают нам студентов. Студент видит, что его товарищ не ходит на занятия у другого преподавателям сам перестает ходить.

— Надо бы Колокольцева пригласить на стадион, — сказал я, закончив переодеваться. — Пусть посмотрит, что тут происходит.

— Он был недавно, — ответил мне Шелестов. — Козельский сказал, что отпустил своих пораньше, что у них производственное совещание, а Володька сидит себе, что ему... Вот кончат игру, проведет разбор, мол, все идет нормально.

Он зашнуровал ботинки и поднялся:

— Удивительно, как отдельные слова меняют свое значение. Я о слове «бездельник». Сейчас оно звучит как очень мягкое, этакое журящее словечко, и только. А я недавно читал повесть Марлинского «Амалатбек», и там слово «бездельник» звучит как самое страшное оскорбление. Там наши солдаты кричат своим врагам: «Бездельники, в куски изрубили наших раненых!» Или так: «Это все бандиты, бездельники, головорезы!» Сто лет тому назад бездельник приравнивался к головорезу, к убийце. Бездельник был последним человеком, изгоем.

Тут меня уже зло взяло.

— А ты везешь их на своем горбу, — повернулся я к Киму. — Гастролеры! Пришли, журнальчики заполнили, бумажки написали и в пивную.

— С ними ничего не поделаешь, Сеич, такие люди, — сказал Ким примирительно. — Выгони их, они другое место найдут. Искать недолго.

— Ну что же, каждому свое, — вмешался доцент, — я философствую, Ким Васильевич, как ты говоришь, — везет, а ты у нас борец. Тебе и карты в руки.

— А что ты думаешь? Возьму и скажу на следующем заседании кафедры, встану и все скажу. Кто работает, а кто ездит на чужом горбу. И про очковтирательство скажу. Возьму Витькин журнал, где будет отмечено, что сегодня у него все присутствовали на занятиях, и покажу его. Возьму Володькины журналы и проверю года рождения и адреса. Надо ткнуть носом нашего старого труса, пусть нюхает, какую показуху развел на кафедре.

— Его тоже можно понять, Сеич, — сказал Ким, — год до пенсии. — Он чесал свою плешь, а доцент смотрел на меня, как мне показалось, с удовольствием. Но в его доброжелательной улыбке чуть-чуть читалась ирония.

— Не поймет, — проговорил Шелестов, имея в виду нашего шефа, — не поймет и обозлится. Решит, что ты под него копаешь. Тогда греха не оберешься. Что ты, его не знаешь? И потом, хорошо ли на товарищей доносить? Надо с ними сначала поговорить.

— Да что с ними разговаривать?! Не говорили разве?! Я считаю, Ким, что мы не должны молчать, — доказывал я. — Нельзя с этим мириться, пойми, Ким. Если вы меня не поддержите, вы будете последними подлецами.

— Прости меня, Леша, — сказал доцент, — но я представил себе конечный итог твоего мятежа. Сейчас у нас на кафедре тихо. Противно, но тихо. После ж твоего выступления, по сути дела, ничего не изменится, но жить станет невозможно. Образуются лагери, начнутся подсматривания, подсиживания... Как хорошо, что сейчас у нас этого нет. Перебиваемся на одном подхалимстве. Ты можешь выпустить джинна из бутылки. Ведь если быть тенденциозным, то можно и у тебя что-нибудь найти. У тебя даже легче, ибо ты больше делаешь. А изменить при Колокольцеве ничего не удастся. Пора тебе быть умнее. Ты говоришь о частностях, о двух бездельниках. Но даже если убрать эту частность, общий порядок не изменится.

Шелестов помялся, покряхтел, запихал в свою спортивную сумку завернутые в бумагу кеды и вышел.

— И этого не переделаешь, — сказал доцент. — И не надо. Все бы были такими, как он. Идем?

Мы прошли мимо Кима Васильевича, сидящего на месте Овчарова, и направились к выходу со стадиона. «Чего я опять завожусь? — думал я. — Опять мне больше всех надо...» Флоринский молчал, видимо обдумывая наш разговор, а потом заговорил:

— Понимаешь, оба они, конечно, подонки, пьянь. На свете всегда существовали и существуют подонки. Пусть они себе тупеют и спиваются. Постепенно и они сядут на одну скамейку с теми, кто сидит здесь с утра на трибунах. Я не испытываю к ним ничего, кроме брезгливого отвращения, и, если увижу, что один из них валяется посреди дороги, переступлю и пойду со спокойной совестью дальше. Наверное, естественный отбор среди людей происходит не только благодаря генам и воспитанию, но и обусловливается наличием свободной воли человека. Ты можешь стать пьяницей и погибнуть, а можешь стать Лобачевским, Королевым или Пастернаком. Это в твоей воле. Особенно у нас в стране, где так легко учиться и, в общем-то, легко прожить.

Вот мы говорили с тобой о философском камне. У нас только в почках могут быть одинаковые камни. Человечество накопило такое количество мыслей и идей, записанных на бумаге, что только ленивый, бездарный и нежизнеспособный человек не может найти взамен пьянства подходящих истин и идей. Подонки всегда были и будут. Дело гораздо серьезнее, глубже...

— Не пойму я тебя. Что же теперь, и сидеть сложа руки? Правду начальству не скажи, бездельников и жуликов разоблачать бесполезно, алкаши пусть себе живут... Ты все прикрываешься какими-то высокими материями, а, по-моему, это просто приспособленчество.

Глаза у доцента стали грустными и отчужденными.

— Ты думаешь, что ты меня обидел? — сказал он. — Нет, Леша, огорчил. В том-то дело, что никто не хочет видеть леса за деревьями, и ты в том числе.

— Брось ты, доцент! Может, я чего и не понимаю, но так нельзя. Перешагнул и пошел. А через кого перешагнул? Ведь это русские люди. Не перешагивать через них надо, а что-то делать.

— Что ты предлагаешь? — опять улыбнулся он.

— Не знаю. Но только не злорадствовать.

— Воспитывать?

— Может быть, и воспитывать. Суровыми мерами воспитывать. Например, сразу из вытрезвителей отправлять на принудительные работы, где бы они вкалывали по году, а заработок их шел бы семьям и детям. И для детей хорошо, и им бы самим на пользу пошло. Дисциплина нужна, Николай Львович. Дисциплина, требовательность и порядок. Как со студентами, так и с народом.

— Народ? Что такое народ? Никакого народа нет. Есть просто люди, индивидуальности, из которых он состоит. Индивидуумы группируются. Мой круг людей, твой круг... Объединяются они духовными интересами. А что может быть общего у меня, да и у тебя, с этими... — он произнес нецензурное слово.

Не понравилось мне это... Ох не понравилось! Что же получается? Раз нет народа, значит, вроде бы нет и родины? А как же быть с русской историей и культурой? Их тоже побоку?

Противен он стал мне после этого разговора. Все, больше я с ним не откровенничаю. И пошел он со своим научным руководством! Обойдусь без такого шефа.

Елизавета Дмитриевна

Мой маленький кабинетик отгорожен от коридора застекленной перегородкой. В этом закутке кроме стола размещаются шкаф с бумагами, книжная полка и стул для посетителей. На большом подоконнике чахлый кактус. Сколько его ни поливай, он не растет, но и не засыхает. Кактус вытащили в коридор наши сотрудники, выкинули, а я подобрала. Один раз отцвел и теперь сто лет будет стоять то ли живой, то ли неживой.

Первой ко мне вошла женщина в черном платке. Сердце у меня екнуло, опять смерть, опять горе. Она села после моего приглашения, протянула мне документы. Погиб муж. Шофер. Двое детей. Пенсия за погибшего кормильца. Я просматриваю документы и обнаруживаю, что в них нет, не хватает самого главного — справки о заработке за последний год. Жестоко посылать к нам оформлять пенсию саму вдову. В таких случаях надо бы прийти представителям организации погибшего.

Я поднимаю на нее глаза:

— Здесь не хватает кое-чего, но это не страшно. Вы оставьте мне документы, чтобы вам больше не ходить, а я сама свяжусь с организацией и все улажу.

Она начинает плакать. Как только человек увидит внимательное отношение к его горю, так сразу раскисает. Она плачет навзрыд и сквозь рыдания рассказывает мне о том, какой хороший был у нее муж, как он любил своих детей. Самый лучший был человек, не пил много, дома бывал с детьми. Дети до сих пор плачут вместе с ней.

А мой муж умирал долго, в нечеловеческих страданиях. Ему трудно было умирать потому, что он еще и не жил. Лишь детство, война, инвалидность. Он не жаловался, не стонал, не плакал, но смотреть на него было невыносимой мукой.

— Нехорошо обошлась с нами судьба, Лизонька, — сказал он только раз, незадолго до смерти. — Мне немного легче теперь оттого, что на свет появился мой сын. Он должен быть счастливым. Он не будет стыдиться своего отца...

...Женщина всхлипывала, утирала слезы уголком платка и все рассказывала мне о том, каким хорошим мужем и отцом был этот погибший человек. «У нее двое детей, — думала я, — два страха. Десять и пятнадцать лет. Сколько же еще труда надо израсходовать, чтобы вырастить их. Но, только потеряв детей, мы понимаем, какое счастье мотаться, выбиваться из сил для того, чтобы они росли, жили, радовались».

— Никто, никто не может понять чужого горя! — восклицает она и рыдает.

— Нет, почему же, — говорю я, — его можно понять. Я, например, понимаю.

Она смотрит на меня вопросительно и ожидающе.

— Представьте себе, что ваш сын станет взрослым, поступит в институт, а потом пойдет в горах на восхождение и разобьется насмерть.

Теперь она смотрит на меня испуганно. Глаза у нее быстро высыхают.

— Горе тоже познается в сравнении, как и все в этом мире, — продолжаю я, — попробуйте представить себе: вырастила сына без отца, единственного сына, и вот на тебе... Даже могилы не осталось.

Теперь в глазах у нее страх, страх за своих детей. Глядя на меня, она сразу почувствовала себя богатой. Я чучело, я пугало. Стоит только показать меня человеку, не до конца, хоть одной моей болью, как он сразу понимает: положение его не так уж и безнадежно.

Да. Старое, безобразное пугало с дырявым ведром на голове. Любому человеку, всякому, кто бы он ни был, я могу теперь говорить правду в глаза, говорить все, что думаю. Дорого стоит такое право, ох как дорого! Дороже жизни.

— Простите, я не знала... я расстроила вас, извините меня, я совсем уже ничего не соображаю из-за своего горя, — говорила женщина.

— Пустяки. Я хочу вам только сказать, что ваша жизнь не кончилась. У вас есть дети. Сделайте из них хороших людей. Вам есть для чего жить.

Он вошел без стука и радостно протянул мне руку, как старой знакомой, как закадычному другу, которого давно не видел:

— Здравствуйте, товарищ Росо!

Был он в заграничном дубленом полушубке, а левой рукой прижимал к себе пыжиковую шапку. Деревенское широкоскулое лицо, белесые глаза с хитринкой, лысеющая светловолосая голова. Не очень-то верилось, что у него действительно душа нараспашку, он слегка переигрывал в рубаху-парня. Однако напора этому человеку не занимать. Такие добиваются многого, и в первую очередь — квартиры в Москве. «Интересно, — подумала я, — неужели он не понимает, что виден как на ладони? Наверное, не понимает, иначе бы сменил тактику. А пришел он чего-нибудь клянчить».

— Здравствуйте, — пожала я протянутую руку, — садитесь, пожалуйста. Только моя фамилия Староверцева, а не Росо.

— Как так? — удивился он, огорченный тем, что заряд пропал даром. Открытая улыбка увяла, он даже оглянулся было на дверь. — А мне сказали, зайдите в кабинет номер шестнадцать, товарищ Росо вам все объяснит и поможет.

— Все правильно. Дело в том, что РОСО — это районный отдел социального обеспечения, а я инспектор отдела Староверцева Елизавета Дмитриевна. Чем могу служить?

— Ах вот как! Извините, извините! У меня вот какой вопрос... Я думаю, вы быстро его решите. Мелочь... У вас ведь в руках большая власть. Понимаете, какое дело, я прописал у себя в Москве старуху мать. Хотелось, понимаете, чтобы поближе она была, на глазах, так сказать. Старая, больная женщина и все такое. А ей не понравилось в Москве, не привыкла, уехала обратно в деревню. Так вот мы хотим, чтобы ее пенсию посылали в деревню, а не в Москву. Она теперь там живет. Беспокойство вам, конечно, то на Москву переводим, то на деревню, но что поделаешь со старухой... Надо ей помочь.

Мне уже все было ясно. Но на всякий случай я решила проверить себя.

— Вы давно получили квартиру?

— Месяца два назад. — Лицо у него было отнюдь не доброе. Не дай бог прийти к такому с просьбой.

— И какая же у вас площадь?

— Сорок четыре метра. Но это не имеет отношения...

— Какая семья?

— Послушайте, этим занимается Моссовет. Я прошу вас только перевести пенсию моей матери. — Он понял, что его раскусили, прекрасно понял.

— Но все-таки. Какая же у вас семья и прописана ли мать?

— Мать прописана.

— В таком случае ничем помочь вам не могу, — сказала я сухо.

Сказать бы ему: «К великому своему удовольствию, я ничем помочь вам не могу», но я обязана быть вежливой.

— Пенсия высылается только по адресу, по которому прописан пенсионер. Если вы хотите, чтобы ваша мать получала пенсию в деревне, надо выписать ее из Москвы.

Тут бы ему откланяться и уходить, но не так устроены эти люди.

— Я понимаю. Но возможны же исключения... — проговорил он ласково. — Вам же ведь ничего не стоит... А я бы...

— Что вы бы?

— Да нет, ничего...

— Исключения?! Почему же мы должны делать для вас исключения, обходить существующий порядок, нарушать закон? У вас есть какие-нибудь особые заслуги перед людьми?

Вот такие и сдавались в плен добровольно, служили полицаями, гребли под себя. Слава богу, понял, что здесь ему не выгорит. Пошел искать другое место. Видно, заметил кое-что в моих глазах...

Вновь открылась дверь. Поднимаю голову, господи боже мой, Теша!

— Здравствуйте, Елизавета Дмитриевна.

А у меня ноги отнялись. Подошел, руку поцеловал.

— Здравствуй, Теша, здравствуй, дорогой! Садись, — погладила я его по жестким курчавым волосам.

Как он возмужал! Совсем другой человек, совсем взрослый! Даже вырос как будто. В плечах стал пошире. А в глазах спокойная уверенность сильного и доброго человека. Сел, руки без пальцев не прячет, скрестил их на колене, смотрит на меня с любовью.

— Разрабатываю ногу. Хожу, гуляю. Решил к вам зайти.

— Спасибо, Теша, я рада тебя видеть. Ты изменился.

— Да, может быть...

— Как у тебя с учебой?

— А что с учебой? С учебой все в порядке. На год отстал от своих, но это не важно. Много читал по специальности. Наш проректор Бураханов книги присылал. Папа привозил, а здесь ребята носили. На год отстал, но время не потерял.

— А дома как? — спрашиваю.

— Дома все хорошо.

— Ну слава богу! Твой отец достойный человек. Я войны только с краешка хлебнула, а он все прошел, от самого начала и до конца.

— Да... вы правы.

— Хорошо, что ты понял это.

— Поваляешься полгода в больнице, многое поймешь...

Он немного помолчал, а потом спросил:

— Вы не се́рдитесь на меня, Елизавета Дмитриевна?

— Нет, Теша. Я думаю, это была инициатива Игоря. Так ведь?

— Не совсем. Мы вместе решили. Понимаете, Елизавета Дмитриевна, я и сейчас не оставляю мысли подняться на Ушбу. Но только не так... Я буду заниматься альпинизмом, ездить в горы, в альпинистские лагеря, наберусь опыта. Стану инструктором, буду людей учить, как Сей Сеич. Хочу работать на Памире и на Тянь-Шане. Мне думается, я буду там полезен.

Опять мне стало страшно, внутри все так и сжалось.

— Опасно ведь это, Теша.

А он отвечает:

— Но ведь работать в горах кто-то должен? Опасно, если не знаешь альпинистской техники. А я буду мастером спорта.

— Ох, Теша, легко ли будет твоим родителям в постоянном страхе жить?

— Со мной лежал один мужик, с табуретки в пьяном виде свалился — перелом позвоночника. Мы с папой говорили об этом. Риска не будет, Елизавета Дмитриевна. Нас Сей Сеич учил: альпинизм — это искусство избегать риска. Мы тогда не поняли этого.

Возможно, так все и должно быть. У нашего поколения были свои трудности и проблемы, у них свои. Мужчины не могут жить без борьбы. Этот мальчик может так говорить. Он так же, как и я, приобрел на это право дорогой ценой.

Теша поднялся.

— Мы с папой о вас много говорили. Разрешите мне к вам заходить. Я теперь домой к вам приду. Пешком.

— Конечно, Теша, обязательно приходи. Дай я тебя поцелую.

Я взяла в руки его большую голову, поднялась на цыпочки и поцеловала в заросшую переносицу.

Он ушел, а я села и расплакалась. Давно уже ни слезинки, и вот на тебе...

В дверь заглянули и сразу же закрыли ее. Вытерев слезы, я сказала:

— Пожалуйста! Следующий!

Алексей Алексеевич

Зашел на кафедру, а там меня Наташа Сервианова дожидается.

— Пойдем отсюда, — говорю, — пошли скорее на волю.

— У вас есть время, Сей Сеич?

— Времени теперь у меня сколько хочешь, — ответил я. — Принесла пленку?

— Принесла.

— Давай свою бандуру. Если не возражаешь, посидим на бульваре. Здесь не дадут поговорить.

— Пойдемте, — грустно и покорно согласилась Наташа и отдала мне магнитофон.

Она предложила поехать в Измайловский парк, живет там недалеко. Я охотно согласился, и через полчаса мы шли пустынной аллеей мимо оврага. В глубине его лежали остатки почерневшего снега. А лес и синее небо с упругими облаками изо всех сил хотели выглядеть уже летними.

Заливалась овсянка, барабанил дятел, даже кукушка была уже здесь. Мать говорила в детстве, если кукушка прилетает на голый лес, недобрый признак, быть неурожаю. Однако лес начал зеленеть. У березовой рощи издали белые стволы проглядываются еще целиком, но кроны тронуты легкой зеленцой. Корявые дубы смотрелись на фоне неба черными, неживыми. Сразу и не поймешь, что за деревья, пока не посмотришь на землю и не увидишь свернувшихся дубовых листьев.

— Я все больше и больше убеждаюсь, — говорила Наташа, — что Игорь был необыкновенным человеком. Просто мы его не знали и не понимали. Гена Новиков со своей компанией «солдат» прозвали их с Тешей «калошниками». Они, мол, не носят длинных волос, как Витька Кузьмин. Или как Варга — сделал себе из мешка балахон и ходит в нем. «Солдаты» их травили. Один раз Игорь спросил у Генки: «Ген, за что ты меня так не любишь?» «А ты меня очень полюбил, что ли?» — отвечает Генка. «Не могу этого сказать, — говорит Игорь, — но я к тебе не пристаю, оставляю за тобой право жить как тебе хочется». — «А ты не выпендривайся и не умничай!» Тогда Игорь ему говорит: «Ты способный человек, Гена, способный, но удивительно примитивный. Твои стремления, твоя вершина хорошо видны». — «Ишь ты, вершина... Какой альпинист нашелся! Моя вершина, если хочешь знать, будет повыше твоей». — «Я и не сомневаюсь. Только они у нас разные, и мы применяем для их достижения разную технику. А ты никак не хочешь этого понять. Ведь не только армия учит жизни, есть на свете еще и книги, интересные и хорошие люди, твои собственные открытия, наконец». Генка его обругал: «Ты бы повкалывал два года в армии да вернулся бы оттуда в совхоз, тебя бы жизнь быстро научила, не стал бы ее смысла искать». Маменькиным сынком его обозвал. А какой он маменькин сынок? Без отца рос, не так уж и сладко ему жилось.

Компания «солдат» мне тоже не нравилась. Не мог я забыть и простить им того, что, впервые поднявшись на ледник, сели играть в карты. А был красивый вечер, неестественные краски, какие бывают только на высоте. Они могли видеть их раз в жизни, но им было это неинтересно, они дотемна играли в дурака.

— Если бы Игорь не погиб, — продолжала говорить Наташа, — он сделал бы в жизни больше Новикова. Генка — начальник. Я думаю, и от Теши можно большего ожидать, чем от Генки. Тут Теша как-то пришел, а Новиков спрашивает у него: «Что летом собираешься делать?» Теша говорит, что в альплагерь поедет, разряд по альпинизму выполнять. «А без пальцев возьмут?» — «Почему без пальцев? Пальцы у меня есть. Трех передних фаланг недостает — это не беда. У нашего главного альпиниста Виталия Абалакова на обеих руках нет кончиков пальцев. Я договорился. Ногу окончательно разработаю и через месяц поеду на все лето». Тут Генка и прикусил язык.

Мы вошли в лес. Здесь было сумрачно и сыровато, но весеннее солнце пробивало и густые лапы елей, на усыпанной хвоей земле ярко выделялись солнечные пятна.

— Он погиб, да, он погиб, — взволнованно говорила Наташа, — но он рисковал не зря. У него были такие большие планы, такие замыслы, что для их осуществления нужно было стать сильным человеком, очень сильным.

— Рисковал он зря, это ты напрасно, — сказал я, — из-за этого ведь и погиб.

— Рисковал, может быть, и зря, — торопливо заговорила девушка, — я хотела только сказать, восхождение было не бесцельно, как многие думают. Ему нужна была вершина. Вершина! Сама Ушба! В этом он весь...

Наташа остановилась у широкого пня и огляделась.

— Давайте здесь, — сказала она, взяла у меня магнитофон и поставила его на верхний срез пня. Дерево пилили с двух сторон, и один пропил был повыше другого. — Пленка стоит, можно включать.

— Ну, включай, — сказал я. И она нажала клавиш.

«Раз, два, три, четыре, пять, проба, — раздался голос Игоря. — Я, Игорь Староверцев, отправляюсь в горы для того, чтобы совершить в двойке с Тимофеем Бебутовым восхождение на вершину Ушбы, сознательно и добровольно иду на этот риск для того, чтобы испытать себя, закалить и никогда ничего не бояться. Я твердо знаю: если мы поднимемся на Ушбу, я смогу честным путем достигнуть всего, к чему я стремлюсь. Если я погибну, прошу в этом никого не винить, мы делаем это тайно от всех. Больше всего на свете я люблю свою мать и мою невесту Наташу Сервианову!»

И вдруг: «Бу-туб! Бу-туб! Бу-туб!» Сердце! Он приложил микрофон к груди, к своему сердцу.

Пока раздавался голос Игоря, Наташа плакала, опустившись на землю и прислонившись головой к пню. Но я трогать ее не стал.

Магнитофон продолжал крутиться. «...Сознательно и добровольно иду на этот риск», — бубнил голос Теши, повторяя тот же текст.

Бессвязно что-то бормоча и заливаясь слезами, Наташа громко рыдала. Она содрогалась всем телом и прижималась к мокрому пню. Я не утешал ее, не уговаривал — пусть выплачется. И она плакала до тех пор, пока сама не успокоилась. Тогда я помог ей подняться, отряхнул на ней пальто и повел домой.

Наташа

О пленке Сеич узнал от Теши. Он спросил, у меня ли эта пленка. Я сказала, что у меня. «А что на ней?» Я не смогла ему сказать, ответила так: «Я принесу, послушаете сами». Мы разговаривали в коридоре, нам мешали, и мы решили, что надо встретиться и поговорить где-нибудь в другом месте, не в институте. Собственно, предложила это я: как же в институте можно крутить пленку?! Я знала, что не выдержу и разревусь. Я всегда буду любить Игоря и не смогу забыть его никогда, как бы моя жизнь ни сложилась. Если у меня будет муж, он не станет ревновать меня к Игоречку, я ему все расскажу, и он поймет меня.

Время шло, а мы с Сей Сеичем все никак не могли встретиться, у него никогда нет времени. В прошлую пятницу он сказал, чтобы я пришла во вторник, сегодня, значит.

На кафедре Сеича не было, лаборантка сказала, что скоро должен прийти. Я села и стала ждать. Он действительно скоро пришел, и какой-то расстроенный, явно не в себе. Сеич был свободен и согласился проводить меня в Измайлово.

Пока мы шли по аллейкам, говорила я, Сей Сеич молчал. И казалось, думал о чем-то своем. А я тоже говорила одно, а в голову лезла какая-то ерунда. Я удивлялась, сердилась, но ничего не могла с собой поделать. Ни с того ни с сего вспомнились мне вдруг дурацкие зеленые штаны Игоря, просто позорные вылинявшие штаны. Они были старомодны и широки, как у Тараса Бульбы. Я говорила: «Выкинь ты эти брюки, не позорься, выброси в первом же походе!» Он смеялся: «Совсем целые брюки. Как можно выкинуть такую прекрасную вещь?» Ругала Генку, а сама вспомнила его брюки: в коленях и в бедрах — в обтяжку, книзу — клеш... Блеск! Я говорила, говорила, а сама со страхом ждала того времени, когда надо будет включать магнитофон. Я рассказывала Сеичу, как Игорь презирал Генку за отсутствие фантазии, за пошлость, а сама думала: «Зато он сильный, способный и знает, чего хочет». «Я пройду по жизни так, как танк», — сказал он однажды. И он действительно как танк. Мало кто перед ним может устоять. Весь курс в руках держит.

Что бы сказал Сеич, если бы он смог прочитать мои мысли?! Мне самой за себя было стыдно. Да, грубый и неотесанный Генка, Генка-пошляк, каждый вечер приезжает к моему дому и стоит под окнами. Генка-гигант, Генка-танк внимателен ко мне, заботлив, как бабушка. Из солдата он превратился в рыцаря. Мы еще не заводили магнитофон, а мне уже хотелось плакать от обиды на саму себя.

Тут мы остановились. Надо было включать. Как только я услышала голос Игоря, со мной произошло что-то невообразимое, я совершенно потеряла контроль над собой. Я прощалась с ним навсегда, я просила у него прощения, я плакала о нашей несостоявшейся любви, о наших неродившихся детях. Мне так было жаль его, что готова была умереть. Я не плакала так никогда. Услышав его голос, я ощутила вдруг, что во мне что-то оборвалось или прорвалось, и все мое горе хлынуло из меня и вылилось слезами. Я была как безумная, про Сеича совсем забыла, а он стоял и молчал. И когда я выплакалась до конца, я почувствовала облегчение. На душе стало спокойно. Даже мама ничего не заметила, когда я пришла домой. Хорошо, что ресницы у меня не были подкрашены.

Отец опять ставил свой экслибрис на книжки. Ему сделали красивую печатку с изображением трех верблюдов среди барханов, а по краям овала надпись: «Из книг Леонида Сервианова», и вот он уже третий день с удовольствием, не спеша, штампует свои книги. Сегодня добрался до энциклопедии Брокгауза и Ефрона, выложил все восемьдесят томов на стол и стулья, прижимает свою печатку к штемпельной подушке, потом зачем-то громко дышит на нее, округлив рот, и с силой прижимает печатку к заглавному листу книги.

Я бросила портфель и прошла на кухню.

— Звонил кто-нибудь? — спрашиваю маму.

— Без конца звонит этот ужасный Генка, — скривилась мама.

— Чем же он ужасен, мамочка? Очень хороший мальчик. И смотри какой преданный, все время звонит, — подзавожу я ее.

— И не говори мне про него! — машет на меня сразу двумя руками мама. — Просто удивляюсь, что ты в нем нашла. Неужели тебе с ним интересно?! Ведь и говорить как следует не умеет по-русски.

— Ничего, мамочка, научится. Он лучше стал. Зато у него абсолютная память и дикие совершенно способности. Я думаю, у него уже сейчас больше знаний, чем у нас всех, вместе взятых. И потом, его пророчат в секретари комсомола.

Мама смотрела на меня с ужасом.

— Это ты серьезно говоришь?

— Какие могут быть шутки? Через десять лет он будет ректором, вот увидишь.

— Я бы не хотела этого увидеть, — поджала она губы, — предпочла бы не видеть. — Мама поставила передо мной тарелку и спросила: — Он что, не русский?

— Нет, почему? Русский. Только он из-под этого... из-под Белгорода.

— Вот именно, — сказала мама, — «из-под». Пошел вон! — закричала она вдруг на Грея, и собака с обиженной мордой удалилась с кухни.

— Ну и что? — Я начала есть поданные мне котлеты с картошкой.

— А то, что, если он станет ректором, все равно никогда не научится есть суп, не хлюпая. А если уступит место женщине, то сделает это не машинально, не сердцем, а головой, ибо это не заложено в нем генами и воспитанием. Он невоспитан, Наташа, и это исправить невозможно. Человек не нашего круга, и будь у него хоть семь пядей во лбу, счастья он тебе не принесет, попомни мое слово.

— Мамочка, ты напрасно волнуешься, я не собираюсь выходить за него замуж, — пожалела я ее.

Я боялась, мама вспомнит Игоря, но у нее хватило такта промолчать. Игорь ей нравился. Когда он стал провожать меня, мама пригласила как-то его зайти, и с тех пор он никогда не ждал меня на улице, приходил прямо сюда, и мы шли на концерт или в кино. Иногда по вечерам мы вместе с мамой, а то и с папой пили у нас на кухне чай.

— Семейная жизнь, моя девочка, — не могла уже остановиться мама, — дело непростое. Поверь моему опыту. Взаимное непонимание возникает не при женитьбе, не тогда, когда происходит так называемая притирка характеров, а значительно позже, лет через двадцать, когда вырастут дети. Если сходятся люди разного круга, то каждый из супругов видит в детях непривлекательные черты чужой для него семьи, иного воспитания. И тогда говорят: «Прямо как твоя мать». Или: «Это перешло к нему от вашей милой семейки». И тут теряется уважение друг к другу. А это трагедия, крах всей семьи. Ты пойми...

— Налей мне, пожалуйста, чаю, — попросила я.

В это время зазвонил телефон, и папа крикнул:

— Наташа, тебя!

Конечно, Генка.

— Привет! — сказал он.

— Привет!

— Ты выйдешь сегодня гулять с собакой?

— Я не могу сегодня, — ответила я.

Генка засопел.

— Предки жмут?

— Не в этом дело. Просто я сегодня не могу, Гена. Слушай, Новиков, — сказала я, — ты можешь научиться правильно есть?

— То есть как это? — опешил он.

— Правильно держать ложку, красиво есть, не хлюпать за столом и не чавкать?

— А я что, чавкаю?

— Не помню. Кажется, нет. Но это не важно. Ты скажи мне, можешь ли ты научиться держать себя за столом как истинный джентльмен?

Мне показалось, он все понял.

— Я научусь всему, — ответил он твердо, — что мне будет нужно. — И потом добавил: — И всему тому, что ты захочешь.

— Вот и хорошо, — засмеялась я, — но сегодня я не могу. Извини. Пока.

— Первое, чему ты его научи, — заговорил папа, когда я повесила трубку, — это разговаривать по телефону. «Наташу можно?» — передразнивает он Новикова противным голосом. Ни здравствуйте, ни до свидания. «Наташу можно?» Ведь он звонит мне, разговаривает со мной, а у меня нет и, я надеюсь, не будет таких знакомых. Я всю жизнь избегал подобного рода людей, старался держаться от них подальше.

— Хорошо, папочка, — отвечаю я вежливо, — мы с ним порепетируем.

— Да уж, пожалуйста, — ворчит отец.

Он у меня умница, понимает, что бессмысленно давить на меня прямо. Умеет найти струнку. Даже Игорь говорил, что во мне слишком много снобизма.

После ужина я лежу на диване и просматриваю последний номер журнала «Иностранная литература». Мама моет посуду на кухне, а отец все ставит свои экслибрисы. Читаю несколько стихотворений, потом короткие заметки о театре и кино, рассматриваю цветные вкладки... О чем я думаю? Совсем не о том, о чем следовало бы сегодня думать. Наперекор разуму и совести. И ничего не могу с собой поделать.

Алексей Алексеевич

Проводив Наташу, я вернулся в парк и сел на тот же самый пень. Закурил. На соседней елке заливался зяблик. Его коротенькая песенка заканчивалась решительным росчерком, будто все им сказано раз и навсегда, сказано категорически и говорить больше не о чем. Но проходило полминуты, и он начинал все сначала.

Я встал и пошел к метро, оно недалеко, на опушке леса. Возле метро пивной бар. А там уже сидят... Счастливчики, освободились от всех проблем. Толкуют, наверное, о хоккее, толкуют многозначительно, безапелляционно, не слушая друг друга, каждый для того, чтобы хоть как-то утвердить свою значимость в этом мире: «Запомни...», «Если хочешь знать...», «Вот я тебе скажу...»

В стеклянной стенке бара я увидел свое отражение — худой, длинный малый с постной рожей и большим портфелем. Ну что ж, заходи, подсаживайся, заводи закадычных друзей, вступай в разговор. Отдыхай. Доставь себе удовольствие. Тебе сказали хоть раз спасибо за то, что ты упираешься как ишак? Будешь проводить время с семьей. Летом вместо того, чтобы везти всю ораву в горы и дрожать там за них, поедешь с Колькой к матери в деревню. На зеленую травку. Ты совсем перестал уделять сыну внимание и мать давно не видел. Семья, наука и немножко работы. Нормативы ГТО будешь принимать. Вышел в пальто, постоял с секундомером, и все дела. Студенты твои жили без тебя, без твоего альпинизма — и проживут. Они в карты будут играть, это им интересно.

Сунув руку в карман, я вытащил горсть мелочи и взял из нее пятак. Тетки с сумками прыгали в турникете, как зайцы: началось время отпусков, надо спешить. Напишу совсем новый текст проекта приказа, вот тебе и выход! Можно же перевернуть проклятую фразу иначе, разбить ее на две части, а лучше просто сделать всю новую «шапку» к приказу.

И вот еще что: программу обучения я усложню. Кроме положенных в альплагере часов на обучение ледовой и снежной технике добавлю часы на передвижение экспедиций по ледникам и на изучение тактики. Для настоящего альпиниста достаточно и этих часов, а для геолога их мало. В этом я убедился, работая с геологами на Памире. Альпинист только проходит по леднику, а нам приходится жить и работать на моренах. Сколько народа погибло, провалившись в трещины ледника! Давно думал ввести занятия по преодолению ледниковых трещин, а сейчас налажу их. Нет худа без добра.

Бумажный голубь, сделанный из проекта приказа, так и лежал у стены. Я поднял его, расправил и сунул в портфель. На кафедре уже никого не было. Открыв дверь, я зажег свет и сел писать новую программу обучения геологов альпинизму в вузе.

— Почему так поздно? Где ты был? — хмуро спросила меня Людмила, когда я вошел в кухню. Она мыла посуду и не обернулась при моем приходе.

— На работе. У меня сегодня был трудный день. — Я тяжело опустился на кухонный стул.

— У меня каждый день трудный, — сказала она, — и после работы я еще бегу в магазин и за Колькой. Не мог прийти вовремя, хоть бы позвонил.

Я промолчал, закурил и стал смотреть в окно. Жена вымыла посуду, разогрела ужин, накрыла молча на стол и поставила передо мной тарелку с жареной картошкой и колбасой. Я ел, а она сидела и смотрела на меня. А потом пододвинулась, обняла одной рукой, поцеловала и сказала:

— Расскажи, что там у тебя.

И я ей все рассказал.

— Я знаю только, что ты у меня хороший и честный человек, — прильнула ко мне Людмила. — И еще мне хотелось бы, чтобы ты был сильным. Ты всегда и был таким. Но вот в последнее время, особенно после гибели этого студента, ты дергаешься, нервничаешь. Дома тебя все начинает раздражать. Это передается и нам. Может быть, поэтому плачет по утрам Катя, капризничает Колька и начинаю кричать я. Ты глава семьи, все исходит от тебя. Мы должны видеть, что ты спокойный и сильный человек. Отец. Раздражаться тебе не к лицу. Как ты поведешь себя, так поведут себя и дети. Ну, а насчет работы, делай так, как тебе лучше.

— Не выходит, — вздохнул я, — не получается...

— Почему?

— Что мне лучше? Меньше хлопот мне лучше, мне лучше не проводить никаких сборов и заняться диссертацией. Так спокойнее, безопаснее, так для меня выгоднее. А я везу их в горы, вожу на вершины, делаю из них людей. Потому что так лучше для них, а не для меня.

— Дурачок! — Люся погладила меня по волосам. — Значит, так лучше и для тебя. Ты сделал все, что нужно, у тебя спокойная совесть. А больше ничего и не надо.

Людмила быстро уснула, рука ее, которой она обнимала меня за шею, расслабилась и откинулась. Я закрыл глаза и увидел, как постепенно сереет небо в горах, облака внизу становятся похожими на хлопья дыма, верхние же облака алеют. Черные скальные башни... Серые, в рыжих подтеках альпийского загара стены. Громоздятся покатые бараньи лбы в шрамах, словно их рубили гигантской саблей. Из голубого ледника свисает на них ледопад — чистый, белый, как мыльная пена. Под ледопадом острый нож боковой морены. Снизу, из долины, медленно наползает густой белый туман и закрывает все. Только вершина молча стоит над облаками.

Два пера горной индейки Детективная повесть

1

Телефон зазвонил, когда я уже не спал, но все еще лежал, наслаждаясь возможностью понежиться в постели в выходной день. Жена возилась на кухне, а я лениво размышлял о том, что лучше предпринять: поехать в Измайлово и покататься на лыжах или почитать Пикуля, роман которого мне дали только до вторника. За окном не по-декабрьски ярко светило солнце и склоняло к лыжной прогулке. Тут и зазвонил телефон.

— Могу я попросить Александра Владимировича Муравьева? — спросил спокойный мужской голос.

— Да, это я.

— С вами говорит старший уполномоченный Управления уголовного розыска Котлов Андрей Петрович. Не могли бы вы приехать сейчас в музей?

«Уж не розыгрыш ли?» — подумал я, а в трубку сказал:

— А вы не могли бы, Андрей... э...

— Петрович, — подсказала трубка.

— Вы не могли бы, Андрей Петрович, сообщить мне хотя бы, в чем дело? Сегодня выходной день...

— Да, да... Я приношу свои извинения, — ответил голос, — но я говорил с вашим директором, Евгением Аркадьевичем, и он рекомендовал мне позвонить вам, дал телефон. Нужна ваша консультация.

Я подумал, что, прежде чем ехать в музей, надо перезвонить директору, и спросил:

— Дело имеет отношение к орнитологии?

— Да, — был ответ, — я хочу показать вам два птичьих пера.

Я обещал тотчас приехать. Пока одевался, мне позвонил директор нашего Зоологического музея, извинился и попросил дать следователю срочно консультацию.

Встретились мы в фойе музея, стены которого украшали знаменитые панно с изображением животных, выполненные известным художником-анималистом Ватагиным. Следователь Котлов оказался молодым человеком лет двадцати семи — двадцати восьми, роста и сложения отнюдь не атлетического. Коротко подстриженные светлые волосы, спадающие вперед челкой, остренький носик, спокойные серые глаза. Одет он был в серую болоньевую куртку с капюшоном и в самые простенькие джинсы. На голове шапочка с надписью «Спорт».

Мы прошли через нижний экспозиционный зал, где белый сводчатый потолок опирался на два ряда красных колонн, а пол выстлан пестрой плиткой. В зале стоял полумрак, но Котлов с интересом поглядывал на темные витрины. За стеклом их едва видны причудливые кораллы в виде цветов, ветвей и грибов; крабы и ракушки величиной с сорокаведерную бочку; заспиртованные рыбы, ящерицы и змеи. У самой двери расположился огромный крокодил с разинутой пастью, в которую мог бы пролезть взрослый человек, а напротив него помещался невероятных размеров свернувшийся кольцами питон.

— У вас новая экспозиция? — спросил на ходу Котлов.

— Да. А вы бывали у нас?

— Я учился напротив. На юридическом, — ответил следователь, — пока нас не перевели на Ленинские горы. А здесь, в музее, у нас читались лекции. В Большой зоологической аудитории.

Поднялись по лестнице и остановились перед огромной чугунной дверью. Литые ее створки мягко и бесшумно отворились, и мы прошли в отдел орнитологии. Я пригласил следователя в свой кабинет. Это большая комната с очень высоким потолком и с мебелью начала прошлого века. Я попросил Андрея Петровича садиться и сам уселся в кресло перед письменным столом.

Поставив на колени тоненькую папку, Котлов осторожно извлек из нее конверт. В него был вложен конверт поменьше, из которого он и вытряхнул на подостланный лист бумаги два серых пера со струйчатым рисунком.

— Вот два перышка, — сказал он и хорошо так, по-доброму улыбнулся. — Они найдены в спортивной сумке предполагаемого преступника. Вместе с ними в сумке обнаружена дробина первого номера. Больше у нас ничего нет, ни единой ниточки для того, чтобы отыскать владельца этой сумки. Преступление совершено тяжкое. Возможно, это куриные перья, однако дробинка позволяет предположить, что перья могут принадлежать и какой-нибудь промыслово-охотничьей птице. Вот я и подумал: если так, то область ее проживания, по-вашему — ареал, может значительно сократить регион поиска и облегчить расследование. Чем может нам помочь ваша наука? Прежде всего, курица это или не курица?

— Ну на этот последний вопрос наша наука — орнитология даст ответ незамедлительно, — не без удовольствия сказал я. — Что касается определения вида птицы, здесь дело сложнее.

Я пододвинул к себе лист бумаги с перьями и, не беря их в руки, рассмотрел.

— Могу определенно и сразу сказать, что это не домашняя курица. И сразу же исключить отряд пластинчатоклювых.

Котлов посмотрел на меня с некоторым недоверием:

— Давайте не спешить, Александр Владимирович. Вы согласны, что не стоит торопиться? Давайте думать, размышлять, предполагать и не спешить с категорическими утверждениями. Что дало вам основание так решительно исключить домашнюю курицу и отряд этих?..

— Пластинчатоклювых, — подсказал я. — Это гуси-лебеди и утки.

— О! Это уже немало! Так каким образом?

— Очень просто. — Я осторожно взял пинцетом одно из перьев. — Вот смотрите, у курицы на каждом стержне пера обязательно присутствует второй, недоразвитый стволик. Здесь его нет. Что касается гусей и уток, как домашних, так и диких, то на их перьях у основания обязательно имеется пуховое образование. Его тоже нет. Теперь относительно рисунка пера. Дело в том, что рисунок пера каждого вида птицы не повторяется, так же как не повторяется рисунок кожи пальцев человека. Он неодинаков не только у разных видов птиц, но может быть различен у птиц разного пола и даже разного возраста у одной и той же особи. Рисунок пера с ростом и развитием особи, как правило, усложняется. А у нас более семисот видов птиц. Иголка в стоге сена. Но вы правы, спешить мы не будем, давайте думать.

Это ему понравилось, глаза его загорелись, он подался вперед:

— Метод. Давайте поищем правильный метод.

Глядя в окно на видневшуюся из-за домов главку церкви Знамения на Шереметевом дворе, я размышлял о методе. Задача заинтересовала меня, она была не из простых. Кого только не приходилось консультировать в этом кабинете! Работников радио и телевидения, издательства и газеты, художников и писателей, даже представителей патриархии. Довольно часто приносили остатки птиц авиаторы, чтобы определить, какие виды чаще всего попадают в реактивные двигатели самолетов. Но со следователем я встречался в своем кабинете впервые.

— Метод отсева, метод исключения, — думал я вслух. — Сначала надо предельно сузить круг поиска. Взять список всей фауны птиц страны и выделить группы, которые следует просмотреть в первую очередь. А в чем состояло преступление? Может быть, это нам поможет?

Андрей Петрович посмотрел на меня сразу изменившимися глазами. Они сделались холодными и строгими. И я невольно подумал, что не дай бог быть его подследственным.

— Извините, Александр Владимирович, но мне не хотелось бы пока об этом говорить.

«Ох, мальчишка! — подумал я. — К тому еще и важничает, напускает на себя суровость!»

— Вы обратили внимание на форму этого пера? — показал он на одно из перьев. — Оно почти треугольное. Это ни о чем не говорит?

— Говорит. Проще пареной репы. Это перо линяющей птицы. Как образуется перо, как оно растет?

И я стал рассказывать о том, как из лопнувшего пенька появляется кисточка, роговой стволик пера постепенно отпадает, отшелушивается, и перо выходит из него, распускается. Это развернулось лишь наполовину.

— О чем это говорит? — закончил я свою лекцию. — О том, что перо принадлежало птице, убитой во время линьки, то есть осенью.

— Хорошо! Замечательно! — обрадовался следователь. — А нельзя ли установить сроки поточнее?

— Если определим вид птицы, установим.

— А что, если мы с вами будем размышлять так, — подкинул он теперь свою идею, — дробь номер один рассчитана на птицу размером с гуся. На крупную птицу. Не начать ли нам с них?

— Элементарно. Мы исключили домашних птиц, но надо посмотреть индюка, — продолжал я размышлять вслух, смотря теперь в слепые глаза гипсового бюста одного из первых русских зоологов Карла Рулье, стоящего на тумбочке возле моего стола. — Мы исключили пластинчатоклювых. Теперь мы можем смело отвести весь отряд воробьиных, а это почти половина фауны. Для воробьиных эти перья великоваты. Попробуем исключить отряд куликов, сразу долой восемьдесят шесть видов. Оставим, пожалуй, только кроншнепов.

Производя таким образом отсев, я пришел к выводу, что в первую очередь необходимо посмотреть представителей отряда куриных птиц, отряда тетеревиных и фазановых. Мы условились, что вернемся назад и начнем все сначала, если поиск ничего не даст, и пошли в хранилище. Здесь остро пахло нафталином, а на металлических стеллажах стояли картонные коробки черного цвета с этикетками, на которых были написаны латинские названия птиц.

— Здесь у нас более ста тысяч птиц, — объяснял я, зажигая лампы дневного освещения по всему нижнему ярусу хранилища.

Взяв по три отобранных мною коробки, мы перенесли их в кабинет и поставили на предназначенный специально для раскладки птиц обширный стол. Посмотрели самцов и самок глухарей и тетерок, рябчиков и дикуш, белых и тундряных куропаток в летнем наряде, куропаток серых, даурских, пустынных, кекликов... В научных коллекциях птицы хранятся в виде так называемых «тушек». То же чучело, только ему не вставляются стеклянные глаза и придается единообразная форма лежащей на спине птицы по стойке «смирно»: крылья прижаты к туловищу, лапки вытянуты.

Мы доставали из коробки птицу, брали оба перышка и прикладывали их к тушке, каждый раз убеждаясь в том, что перья не подходят ни по цвету, ни по рисунку. Коробки приносились и уносились, одних птиц сменяли другие, но ничего даже близкого по раскраске и рисунку пера не находилось.

Покончив с тетеревиными, перешли к фазановым. Пересмотрели сереньких самок всех подвидов, не оставляя без внимания и ярко раскрашенных самцов. Нет, ни у одного из просмотренных видов птиц не было такого серого перышка со струйчатым рисунком.

— Чтобы покончить с фазановыми, остается посмотреть уларов, — сказал я, — они как раз серые.

— Что такое улары?

— Горные индейки, как их принято называть в народе, хотя к индейкам они никакого отношения не имеют, принадлежат к фазановым.

Я рассказал ему, что внешне улары похожи на гигантских куропаток. Птицы редкие, живут высоко в горах и держатся на гребнях и вершинах. Добываются настолько редко, что орнитологи до сих пор не изучили до конца их биологии. В роде обитающих у нас уларов пять видов: гималайский, алтайский, тибетский, кавказский и каспийский. Все они отнесены к редким или исчезающим видам и занесены в Красные книги республик и Союза.

— Добыть улара крайне трудно. — Мы принесли коробки с этими птицами и поставили их на стол. — Так что вряд ли... Хотя серого цвета в оперении у них хватает. — Я раскрыл коробку с гималайскими уларами.

Похожее перо мы обнаружили на тушке кавказского улара. По цвету оно подходило совершенно, но зубчики струйчатого рисунка были у него мельче. Когда же я приложил перышко к груди каспийского улара, то радостно воскликнул:

— Есть! Оно! Смотрите!

Струйчатый рисунок повторялся совершенно точно, так же как и расцветка пера. Следователь сравнил их, пользуясь лупой, и убедился в полной и совершенной их идентичности. Но все-таки спросил:

— Вы уверены, что ни у одной другой птицы не может быть точно такого рисунка?

— Настолько же, насколько вы уверены в том, что отпечатки ваших пальцев не могут повториться. Должен вам сказать, — продолжал я, — что каспийский улар не только редкая птица и краснокнижный вид, каспийский улар имеет очень небольшую область распространения. Просто крохотную. Его ареал ограничивается незначительным участком Закавказья (горы Армении и Малого Кавказа), а другой подвид обитает в восточной части хребта Копетдаг в Туркмении. Если взять географическую карту Советского Союза размером с открытку, то ареал этого вида мы можем определить двумя точками остро отточенного карандаша.

— Но это замечательно! — по-мальчишески радостно воскликнул Котлов. — Потрясающе! Давайте посмотрим по карте.

Мы подошли к висящей на стене карте, и я, пользуясь карандашом, показал горы Копетдага:

— Здесь места, как видите, малонаселенные. А вот на Малом Кавказе, — перенес я карандаш через Каспийское море, — погуще. Но селятся люди, конечно, по долинам. Только ученые-физики живут на горе Актау да горнолыжники под горой. Я езжу туда кататься. Летом у меня экспедиции, поэтому отпуск беру зимой и работаю тренером по горным лыжам на туристских базах.

— Что такое Актау?

— Крупный спортивный центр: олимпийский комплекс с бассейном, стадионом, многими спортивными площадками и гостиницами; горнолыжный подъемник в три колена, поднимающий на три тысячи метров; несколько турбаз и домов отдыха. Зимой это нынче горнолыжный курорт, куда съезжаются любители горнолыжного катания со всего Союза. Собираюсь туда в январе.

— И в этих местах можно поохотиться на улара? — поинтересовался Андрей Петрович.

— Охота во всем районе запрещена. — Котлов слушал меня очень внимательно. — К тому же добыть улара может только хороший охотник и физически сильный человек, ибо для этого надо подниматься на гребни и вершины гор. А птицы бегут очень быстро и потом перелетают на другую сторону ущелья. И тогда надо начинать все сначала. У среднеазиатских народов человек, добывший улара, считается лучшим охотником и даже героем. В последние же годы такой трофей делает человека браконьером.

Котлов составил акт экспертизы, в котором формулировка определения перьев была весьма осторожной: «По всей видимости, перья принадлежат каспийскому улару, добытому в период с августа по октябрь».

— Спасибо, Александр Владимирович, — сказал следователь, — теперь у меня к вам есть еще один вопрос. Скажите, пожалуйста, где вы были и что вы делали восемнадцатого ноября?

Он опять смотрел строго и холодно. Меня это сразу разозлило. Только что я ему помогал, мы вместе работали, и тут вместо благодарности такая отчужденность. И потом, что ему надо? Какое право он имеет вторгаться в мою жизнь? Но я сдержал себя и так же холодно стал отвечать:

— Восемнадцатого ноября?

— Да. Где были, с кем встречались?..

— Три недели назад? Черт-те знает, не так просто... Посмотрю записную книжку. — Я полез в карман за своей «склеротичкой». В напряженные дни я записываю перечень дел.

— Это суббота, — подсказал Котлов.

— Тогда проще. — Я нашел уже календарник с пометками. — Даже очень просто. Я ездил консервировать на зиму дачу. Выехал на машине с женой и сыном в пятницу, семнадцатого ноября, и вернулся в воскресенье, девятнадцатого, вечером.

Котлов спросил, где у меня дача и как туда проехать, кто соседи и с кем из них я общался в эти дни. И все это записал. Попрощались мы с ним, не подавая друг другу руки.

2

На третий день моего пребывания в гостинице «Актау» я пришел после обеда к себе в номер и развалился на кровати с журналом «Наука и жизнь». Мышцы ног с непривычки побаливали, но это томящее ощущение, что мы называем «крепатурой», вполне естественно для начавшего тренироваться лыжника и даже в какой-то степени приятно. Только было я собрался положить журнал и вздремнуть, как отворяется дверь и входит Котлов. Андрей Петрович Котлов своей собственной персоной. Он в пиджаке, надетом поверх тренировочного костюма.

— Как поживаете, Александр Владимирович?

— Прекрасно! Какими судьбами, Андрей Петрович? — поднялся я с кровати.

Котлов не отвечал. Он окинул взглядом комнату, подошел к окну и посмотрел со второго этажа во двор. Потом пощупал, теплая ли батарея.

— С кем вы тут живете, Александр Владимирович?

Отвечаю, что с одним инструктором из Минска.

— А сейчас он где?

— После обеда пошел крепления наладить одной девочке, — отвечаю.

— Александр Владимирович, мне нужна ваша помощь. — Он наконец сел. — Вы единственный пока человек, на кого я могу здесь положиться. Вы ведь не курите?

— Нет, не курю. Но вы можете курить, откроем окно — быстро проветрится.

— Спасибо, я тоже не курю. Ну что же... Жить можно.

Комнатка у нас с воронье гнездо — две кровати, две тумбочки, два стула и небольшой письменный стол. Все это вплотную друг к другу. Под кроватями рюкзаки, горнолыжные ботинки и всякий спортивный хлам. Но по меркам гостиницы «Актау» у тренеров роскошная жизнь. Лыжники живут по четыре человека в такой комнате, а есть и кровати двухэтажные.

Котлов протиснулся на стул возле окна и сказал:

— Будет лучше, если до поры до времени никто не будет знать, что я из уголовного розыска. Я Котлов, и зовут меня Андреем Петровичем. Но я журналист и лыжник. Вернее, начинающий лыжник, кататься на горных лыжах я не умею. Возьмете меня в свою группу?

— Милости прошу, — ответил я, — буду рад.

— Обо мне знает только один человек — директор гостиницы Козлов Федор Алексеевич, подполковник в отставке. Тут все в порядке. Теперь с жильем. Козлов предлагал мне отдельную комнату, гостевую. Но оттуда надо кого-то выселять. Мне лучше жить с вами, если не возражаете.

— Пожалуйста... — Разве тут возразишь?

— Я ваш старый друг. Сходите сами к Козлову, и он переселит вашего товарища в другую комнату.

— Хорошо, — согласился я. И спросил: — Неужели дело настолько серьезно, что вас из Москвы командировали сюда?

— Насколько оно серьезно, я пока еще не знаю. Но оно взято под контроль заместителем министра. Обязаны раскрыть. А теперь скажите мне, Александр Владимирович, вы знакомы с Ольгой Дмитриевной Васильевой? — спросил следователь.

Я такой не помнил.

— Постарайтесь вспомнить. Она ваша знакомая. Три года назад была в вашей группе, вы учили ее кататься на горных лыжах.

Я только помотал головой. Тогда Котлов достал из своего портфеля фотографию и протянул ее мне:

— Посмотрите.

Лицо женщины показалось мне знакомым. Да! Была такая Ольга. Очень энергичная, все что-то организовывала. На фотографии она выглядела несколько моложе, чем в жизни, и одета в платье, а не в спортивный костюм. И с прической. Фотография не любительская, сделанная в фотоателье. Ей тут можно дать лет двадцать пять, а она постарше сейчас лет на пять — на шесть

— Да, я ее узнал, — сказал я Котлову. — Есть такая категория женщин, которых называют здесь «оглоедками». Для них самое главное — туристская или лыжная компания. Чтобы каждый вечер петь под гитару, быть знакомой с горнолыжниками-спортсменами или с альпинистами, особенно с инструкторами. Сами они в спорте ничего не значат, такие, я бы сказал, «параспортсменки», существующие около спорта. Их и за границей сколько угодно. А что касается...

— С тех пор, то есть три года, вы ее не встречали? — перебил меня Котлов.

— Вы знаете, пожалуй, видел. Мелькала она где-то... Может, на горе?

— А в Москве не встречались?

Что ему надо?! Прицепился с этой Васильевой!

— Нет, в Москве не встречался, это точно.

— Но вот в записной книжке Васильевой есть ваш телефон, Александр Владимирович. — Котлов вновь открыл свой портфель и вынул из него потрепанную книжку с алфавитом. Он раскрыл ее на букве «М» и положил передо мной. — Смотрите: «Муравьев Александр Владимир.». И ваш домашний телефон. Как вы это объясните?

— Туристка она, туристка! Понимаете? В городе, как бы вам это сказать... мы все равны, что ли... А здесь новичок, приезжающий учиться горным лыжам, может быть на голову выше своего тренера в отношении культуры или как специалист, но в горах он никто. Тренер, инструктор для него царь и бог. Его боятся, им любуются, им гордятся, ему подражают и смотрят в рот. Он же красив! А как катается! Когда я начал работать тренером, то в первые годы после возвращения с гор никак не мог понять, почему я не произвожу в Москве привычного впечатления на окружающих. Разве горный загар... Да и он вызывал не столько восхищение, сколько зависть. Своего инструктора, особенно первого, всегда помнят, а он своих учеников забывает быстро. Инструктор один, а обучаемых у него бывает несколько сотен. Не помню, чтобы я давал телефон этой Васильевой. Она могла переписать его у кого-нибудь из ребят.

Видимо, я говорил слишком раздраженно, потому что он сказал:

— Ну хорошо, хорошо... Я должен был вас спросить об этом. Я понял. Теперь я хочу попросить вас, Александр Владимирович, посмотреть внимательно эту записную книжку и назвать всех своих знакомых.

Начав листать ее, я действительно обнаружил много известных мне имен и фамилий. Все они так или иначе связаны с горами и лыжами. Тут были инструкторы из Домбая и Приэльбрусья; тренеры, с которыми я вместе работал в Белореченске на Урале и на Чимгане под Ташкентом; знакомые по Чимбулаку, что под Алма-Атой, и Цахкадзору в Армении. Обычно инструкторы горнолыжных турбаз — непрофессионалы, на одном месте они годами не сидят, стараются побывать в самых разных районах. Так же и катающиеся люди. Один год в Карпатах, другой — под Фрунзе. Я называл знакомых, а следователь записывал их имена. Когда мы закончили, он протянул мне листок с этими записями:

— Отметьте тех, кто сейчас здесь. Поставьте галочку. И дайте им характеристики.

— Кораблевы, — начал я, — Коля и Леночка. Известные туристы. Николай играет на гитаре и сочиняет свои песни. Лена тоже поет с ним. Их знают все. По профессии они какие-то технари, инженеры.

Вот Шамиль Курбаев, инструктор туризма и горных лыж. Вернее, бывший. Спился совсем. Несколько раз его выгоняли, и теперь он не работает. Разве что на какой-нибудь другой должности, не знаю. Горнолыжник был классный!

Юра Амарян. Юрий Михайлович. Начальник горноспасательной службы. Человек известный. Работает здесь много лет, хотя живет в Москве. Вернее, в Москве живет его семья, жена и трое сыновей, он только там прописан а основное время находится в Актау. И зимой и летом. Серьезный человек, занимается наукой, изучением снежных лавин.

Глеб Голубев. Давно его знаю. Большой любитель горных лыж, хорошо катается, работал тренером, сейчас перестал, просто катается. Знает все марки зарубежных лыж, креплений, ботинок и палок, очков и костюмов. Всегда у него снаряжение новейшее, самые последние заграничные журналы по горным лыжам. По профессии врач, уролог, кажется.

Абдулла Хасанович. Смотри какие знакомства! Это здесь самый важный человек! Заместитель директора всего спортивного комплекса по общим вопросам...

Котлов посмотрел на меня вопросительно.

— Я не шучу, Андрей Петрович. — И ставлю ему жирную галочку. — Тут действительно есть такая должность — заместитель по общим вопросам. Я не знаю, что входит в общие вопросы, но что он законченный бандит и арап, знает здесь каждый.

— Почему араб? — не понял Котлов.

— Не араб, а арап, «п» на конце. Знаете, говорят: «Арапа заправлять»? О!.. О нем можно такого порассказать, что в голове не укладывается! Например, он носит на лацкане пиджака сразу четыре значка — «Мастер спорта СССР», «Заслуженный мастер спорта СССР», значок заслуженного тренера республики и «Заслуженный тренер СССР». Но тому, кто его давно знает, известно, что Абдулла никогда не был спортсменом, никогда не участвовал в больших соревнованиях по горным лыжам и не совершал сложных альпинистских восхождений. В общем-то, это знают все, но молчат. Ведь его давно уже на телевидении и во всех газетах называют заслуженным мастером спорта и заслуженным тренером. Привыкли. Один его братишка в Академии наук республики, другой — то ли в обкоме, то ли еще где-то, а третий ведает всей охотой, а заодно и охраной природы. Мне думается, этот семейный клан никому не расколоть, потому что в Москве у него лучшие друзья в самых верхах. А здесь Абдулла полноправный хозяин. Любимое занятие — принимать гостей и сниматься для телевидения. Все, больше по этому списку здесь сейчас никого нет.

Поблагодарив меня, Котлов сказал:

— Убита Васильева, двадцати девяти лет, инженер, проживавшая в однокомнатной квартире в Москве, одинокая. Предполагается, что перышки находились в сумке, не принадлежавшей убитой. Сумка валялась пустой возле самой двери. То ли возможный убийца забыл о ней, то ли не успел ее забрать. В квартире две пары горных лыж. Есть и еще кое-какие данные, у меня секретов от вас не будет.

— Так... — протянул я. — Стало быть, вы подозревали меня в убийстве? Хорошенькое дело... И после этого берете в помощники?

— Я обязан был проверить, — улыбнулся Котлов, — такая у меня работа. Но у вас железное алиби. Прекрасные места вокруг вашей деревни, река, лес...

— Напугали небось до смерти моих соседей.

— Ну что вы... Я приезжал как орнитолог из заповедника. Хотел узнать ваш домашний адрес, только и всего. Ну? Будете мне помогать? — И, не дожидаясь моего ответа, добавил: — Мне только хотелось бы, чтобы вы сразу поняли: я здесь для того, чтобы собирать информацию, а не давать ее. Это будет нашим общим правилом.

Как не согласиться? Хоть и ведет он себя по отношению ко мне довольно бесцеремонно, хотя я никогда и не питал нежных чувств к милиции, но отказаться от участия в поисках убийцы?! Я сказал, что буду помогать и что он может на меня положиться.

— А как она была убита, при каких обстоятельствах? — поинтересовался все-таки я.

— Позвонила по «02» и сбивчиво, торопясь стала говорить, что ей грозит смертельная опасность, что ее затянули в банду, успела назвать свой адрес, и здесь телефон отключился. Прибывшая опергруппа нашла ее убитой. Застрелили из пистолета.

После ужина Котлов засел изучать карточки живущих в гостинице лыжников. Ему предстояло просмотреть более восьмисот карточек, гостиница наша зимой перенаселена. Некоторые карточки он откладывал и при этом иногда говорил мне:

— Вот он, Голубев Глеб Семенович. Я его допрашивал в Москве в качестве свидетеля.

— Да, он здесь, — отвечал я, — живет в люксе. С дамой.

После минутного раздумья Котлов попросил меня:

— Александр Владимирович, найдите его, пожалуйста, и приведите сюда до отбоя.

Взялся за гуж, не говори, что не дюж. Я постарше его лет, наверное, на пятнадцать, а может, и больше, но что поделаешь, придется исполнять его команды. Если, конечно, он будет в достаточной степени вежлив. Отправился на поиски Голубева.

Глеба Голубева, человека лет пятидесяти, с сединою на висках и с уже загорелой плешью, одетого в великолепный тренировочный костюм, новый и заграничный, я нашел в баре. Он сидел у стойки на вертящемся стуле рядом с довольно молодой женщиной и потягивал из соломинки коктейль. Она была небольшого роста, полногрудая блондинка, а ее платье и прическа являли собой настоящие произведения искусства. Вряд ли такую женщину можно отыскать в нашей гостинице, она почти наверняка им и привезена. На горе я и раньше ее видел. Извинившись перед дамой, я попросил Глеба на два слова.

— А нельзя ли это сделать завтра? — спросил он раздраженно, когда я объяснил ему, что он должен немедленно, прямо сейчас, зайти в комнату 214. — И что за таинственность такая?!

— Никак нельзя, — тихо проговорил я. — Только сейчас. Это очень важно для вас. И никто не должен об этом знать. Это не по лыжным делам и не по медицинским. Понимаете?

Он посмотрел на меня изучающе и сказал:

— Приду минут через десять — пятнадцать.

— А... Вот в чем дело, это вы... — проговорил он, войдя к нам в номер и увидев Котлова. — Чему обязан?

— Хочу задать вам несколько вопросов, присядьте, пожалуйста, — указал Котлов на застеленную кровать.

Голубев же достал из-за кровати стул, поставил его у самой двери и развалился на нем в небрежной позе, ну прямо как мальчишка-подросток назло маме. Правую ногу он положил на левое колено, а левую руку закинул за спинку стула.

— Вы говорили, Глеб Семенович, что знакомы с Ольгой Дмитриевной Васильевой. Не так ли?

— Да, знаком.

— Расскажите, пожалуйста, когда и при каких обстоятельствах вы с ней познакомились.

— Здесь, в прошлом году. Ей тогда пришлось освобождать номер для меня, но она не обиделась, ее устроили в другом номере.

— Какие у вас с ней были отношения?

— Самые хорошие. Мы катались вместе. Знаете ли, — развязно улыбнулся Голубев, — одному кататься неинтересно. Всегда находишь товарища. Гора ведь как танцплощадка, нужны зрители. И совсем хорошо, если это женщина. А женщине тем более на горе одной никак нельзя. Ей нужно, чтобы ее хвалили, чтобы ею восхищались. А я помогал Ольге отрабатывать технику, давал советы.

— Близких отношений у вас с ней не было? — спросил Котлов в лоб.

— Нет. Так, знаете ли, на грани... Она, как бы это вам сказать... была занята. Определенные обстоятельства...

— Она жила в люксе, в котором вы сейчас?

— В люксе, но в другом. Таких люксов и полулюксов здесь полно. Если их можно так назвать. Телевизор да душ, не всегда горячий.

— Скажите, пожалуйста, Глеб Степанович, вы приезжаете сюда по путевке?

— Я плачу. Здесь плачу, — не смутился Голубев.

— А Васильева жила по путевке?

— По-моему, нет. — И после небольшой паузы, во время которой Котлов смотрел на него с нескрываемой иронией, добавил: — Ее устраивал Абдулла Хасанович.

— Так... Вы здесь с женой?

Голубев не на шутку рассердился:

— Вы же знаете, что у меня нет жены, что я больше двадцати лет разведен. Дети взрослые. Все это я вам уже рассказывал! И мне кажется, не очень-то тактично...

— Хорошо, хорошо, — начал успокаивать его следователь. — И еще один вопрос: почему вы живете в люксе? Да еще без путевки? При такой тесноте, при таком дефиците мест у вас двухкомнатный номер. Ведь двухкомнатный?

— Да, двухкомнатный! — огрызнулся Голубев. И добавил помягче: — На двоих.

Котлов молчал и в задумчивости дергал мочку уха.

— Я делал операцию брату Абдуллы, у меня в институте урологии исследовались несколько его родственников. Удовлетворяет вас такой ответ?! — вскинул Голубев разгневанный взгляд на следователя.

— Да, вполне, — спокойно произнес тот. — И последний вопрос. Скажите, Голубев, кого вы знаете из москвичей, с кем Абдулла Хасанович в таких же дружеских отношениях, как с вами?

— В дружеских отношениях он только с высоким начальством. Или с теми, кто ему очень нужен.

— Но все же?

— Не знаю. Он ведь не живет в гостинице, у него коттедж в два этажа с мансардой, камином и баней. Там он принимает важных гостей.

— Вы там бывали?

— Мне рассказывали.

— Кто, если не секрет?

— Не помню я, кто рассказывал! — вскинулся Глеб. — Об этом сплетен ходит сколько угодно.

— Вы напрасно волнуетесь, Глеб Семенович, — проговорил спокойно Котлов. — Обо всем об этом я спрашиваю вас не из праздного любопытства. Совершено убийство. Я расследую его, и вы должны, обязаны мне помочь.

— Убийство?! — широко раскрыл глаза Голубев, и я увидел, что они у него младенчески голубые. — Кого убили?

— Да Васильеву, Васильеву! Неужели вы до сих пор ничего не поняли?

Удивление Голубева было настолько искренним, что не поверить ему было просто нельзя.

— Так кто же еще из москвичей дружен с Абдуллой?

— Я действительно не знаю, — ответил Глеб. — Надо посмотреть, подумать. Если узнаю, скажу.

— И теперь я еще раз спрашиваю вас, бывали вы в бане у Абдуллы или нет?

Голубев обреченно вздохнул.

— Бывал. В прошлом году. Но рассказывать ничего не буду.

— И не надо, я вас об этом не спрашиваю. Только вот что, постарайтесь никому не рассказывать о нашей встрече, в том числе и вашей даме.

Котлов вновь сел за картотеку, сказав мне:

— Завтра Козлов даст мне личные дела сотрудников. Обойдемся без кадровика. Это женщина, родственница Абдуллы.

— Андрей Петрович, а что, если вам стать родственником Козлова? — стал я размышлять вслух. — Ну, скажем, зятем. Ведь понадобятся лыжи, ботинки, палки — все снаряжение. В прокате их сейчас нет, не достать. Найти все это можно только по очень большому блату. Потребуется пропуск на канатку, иначе будете стоять в очередях часами. А вам вдруг понадобится срочно подняться. Становиться здесь рядовым туристом — значит обрекать себя на существование изгоя. Очередь за лыжами, очередь их сдавать каждый день в хранилище (в номерах лыжи держать не позволяется), очередь на подъемник...

— Посмотрим, — ответил Котлов, зевая. — Надо оглядеться. Зятем никогда не поздно стать. Но в моем положении это не совсем... Поглядим.

«Увидишь завтра подъемник и поймешь, что я прав», — подумал я, забираясь под одеяло.

3

Когда после завтрака мы с Котловым подошли к парнокресельной канатной дороге, очередь для туристов была уже часа на полтора. На склоны вершины Актау ведут последовательно три колена канатной дороги. Первая, парнокресельная, поднимает лыжников к альпийским лугам. Идет она над лесом. Выше — два однокресельных подъемника тянут над пологими и довольно простыми склонами, здесь катаются начинающие лыжники. Эта вторая канатка заканчивается у горной хижины с небольшой гостиницей и баром. А выше идет однокресельная нитка третьего колена, и в стороне два бугельных[13] подъемника. Через обширные склоны Актау — рай для горнолыжников — они выводят к приюту, небольшому круглому зданию, где помещаются спасатели со своим хозяйством и работает небольшой бар, в котором можно выпить чашку кофе или горячего чаю. Высота тут более трех тысяч метров, приличная крутизна склонов и самые разные формы рельефа: и большие раскаты, и бугры, и перепады.

— Ну вот, смотрите, — сказал я Андрею Петровичу, — видите две очереди, одна большая, другая маленькая. В большой уже стоят мои ребята, до завтрака заняли, а маленькая для иностранцев, для спортсменов и для людей, имеющих пропуск.

Котлов глядел, щурясь от яркого света. Солнце еще не осветило посадочную станцию канатной дороги, не вышло еще даже из-за бугра, но день обещал быть настолько ярким, что ему пришлось надеть темные очки, не дожидаясь прямых солнечных лучей. Темные очки он догадался взять с собой, но вот его костюм... Тренировочные брюки вздулись пузырями на коленях. Надо будет дать ему подтяжки. Поверх пиджака, с которым он не расставался, надета серая нейлоновая куртка, а на голове все та же зеленая шапочка с надписью «Спорт». Лыжи мы не успели для него достать, и Котлов решил подняться просто так, для знакомства.

— Если вы разрешите, Андрей Петрович, я изложу вам свою классификацию горнолыжного народца, плод моих многолетних наблюдений. Давайте подойдем поближе к посадке.

Со всех сторон разносился по подножиям Актау хриплый голос Высоцкого, это окружающие канатку шашлычные запустили свои магнитофоны. Каждый из шашлычников считал своим долгом заглушить соседа и конкурента. В детстве я видел, как ловили раков. Опускали в воду на веревке кусок тухлого мяса и через некоторое время вытаскивали его с вцепившимися в него раками. Шашлычные напоминали мне этих раков, запустивших свои клешни в основание канатно-кресельной дороги.

Мы остановились у огромного горизонтально вращающегося колеса, по которому шел трос, а на нем с громом и скрежетом раскачивались пустые двухместные кресла.

— Всю эту публику можно разбить на несколько категорий, четко просматривающихся групп людей, которые вы безошибочно научитесь узнавать не только здесь, у канатки, но и в гостинице.

Первая категория — элита. Или «жар-птицы». Это очень большие люди — академики, генералы, космонавты, высокое местное начальство или очень большие жулики, миллионеры. Элита не стоит ни в той, ни в другой очереди, она проходит к посадке со стороны высадки. Обычно ее сопровождают. Вот пожалуйста, глядите. Гости самого Абдуллы.

Одетый в новенькую красную пуховку с Гербом Советского Союза на груди Абдулла, льстиво улыбаясь, вел к высадке высокого старика в американском пуховом костюме и его даму, химическую блондинку, которая, судя по виду, никак не может еще осознать, что разменяла шестой десяток. Старик сам нес на плече свои лыжи, а лыжи неловко ковылявшей в горнолыжных ботинках дамы держал в руках осклабившийся Абдулла.

— Лыжи «Россиньол», французские, — комментировал я снаряжение старика, — тысяча рублей, а может быть, и полторы. Крепления французские «Соломон» — триста рублей; ботинки итальянские — пятьсот; палки австрийские, очки и перчатки тоже кое-чего стоят. Об американском пуховом костюме я даже и не говорю. Бесценная вещь. Он набит гагачьим пухом, ничего не весит и теплый, как печка. Я о таком и не мечтаю. Добыть бы пуховку нашу, на гусином пуху. В общем, на нем тысячи три с половиной. Считай, столько же на ней. Не знаю, кто они, в первый раз вижу, но это элита. Смотрите теперь...

Абдулла вывел гостей на посадку со стороны высадки. Там сверху шли пустые кресла, они огибали колесо, и тогда в них садились. Элитная парочка встала с лыжами в руках спиной к подъезжающему креслу и лицом к склону. Придерживаемое Абдуллой кресло подкатило под них, они мягко сели и поехали. Абдулла — вслед за ними на следующем кресле.

— Вторая категория — «деловые люди», — продолжал я. — По хитрости и наглости они напоминают мне ворон. Сейчас мы их увидим. Эти тоже не стоят ни в одной очереди. Их оружие — деньги и удивительное нахальство. Изгоев они презирают. Каждый платит работающим на канатке ребятам по десятке в день. Узнают заранее, кто где дежурит, и договариваются накануне. Те их знают в лицо. Пожалуйста!

Обходя очередь, к загородке пробирались четверо — пожилая женщина в белом костюме и с черным, как сапог, лицом, два полнеющих молодых человека в ярких горнолыжных куртках и фирменных шапочках «Адидас» и брюнетка в заграничной пуховке. Бесцеремонно и спокойно перелезли они через загородку и оказались прямо у посадки. Очередь зароптала, послышались возмущенные голоса и даже оскорбительные выкрики, но тут же и прекратились, ибо компания «ворон» уехала с первыми же креслами, а в очереди каждый стал смотреть, сколько еще осталось впереди него, и ждать счастливого мига посадки.

— Обратили внимание на снаряжение? — спросил я у Котлова.

— Лыжи красивые.

— У старшей женщины, загорелой, — «Россиньол», у остальных — «Атомик». Пятьсот рублей комплект — лыжи, крепления и палки. Без ботинок. Я как-то стоял у верхнего, третьего, подъемника и насчитал сорок таких «ворон». Очередь стоит, а они катаются. Один поднимается, а другой уже спустился. Изгои стоят, а они катаются... Наконец народ возмутился, и чуть было не начали их бить. А им хоть плюй в глаза... Исчезли вдруг все и объявились у другого подъемника. Народ организованный! Сорок — пятьдесят таких «ворон» в день — 400 — 500 рублей. В день! А если посчитать...

— Саня, привет! — раздался хриплый голос.

Повернув голову, я увидел Шамиля. Мой бывший коллега. Опухший, обросший щетиной, с потухшими глазами.

— Дай рупь, — прохрипел он.

— Опохмелиться? — спросил я больше для Котлова.

— Да. И поесть надо. Я у тебя давно не брал.

Я достал из кошелька металлический рубль и положил ему на ладонь. Ни слова не сказав, Шамиль повернулся и пошел.

— Тот самый Шамиль Курбаев? — спросил Котлов, глядя ему вослед.

— Тот самый. Прекрасный был парень, честный, безотказный... Одна из трагедий местного населения. Кончил десятилетку — школа инструкторов туризма. Летом — туризм, зимой — горные лыжи, из детской спортивной школы вышел. В группе девять девок и один парень. Каждую неделю, если не каждый день, у него новая симпатия. А вся группа, коллектив, так сказать, старается его угостить. Каждый вечер пьянка. Глядишь, лет пять такой жизни, и износился парень. Спился и ни на что не годен. Чем симпатичнее, чем способнее мальчишка, тем скорее его приканчивает такая жизнь.

Ну ладно, теперь очередь, — продолжал я. — Иностранцы — третья категория, спортсмены — четвертая и пропускники — пятая. Они составляют малую очередь. Об иностранцах говорить нечего, их за версту видно. Спортсмены — наши соколы. Здесь почти всегда или идут какие-нибудь соревнования или тренируются команды, работает детская спортивная школа. Они идут в малой очереди. Когда народа очень много, как сейчас, то пропускают двоих из малой очереди и двоих из большой. В малой идут и пропускники, те, что получили правдами и неправдами платный или бесплатный пропуск. Тоже, конечно, блатные, но у них вроде бы совесть чиста. Они «имеют право». Какое там, к черту, право?! Но все-таки они не то что «вороны». Пропускники стоят хоть в маленькой, но очереди. По яркости раскраски все они «фазаны». Только у фазанов самки серенькие, а тут они разодеты поярче петухов.

Давайте посмотрим, кто там есть из «фазанов». О, глядите, Голубев со своей дамой. Видите? У него австрийские «Фишеры», они тоже у нас продавались, как и «Атомик». А у нее... «Россиньол»! Вот это да! Женщина элитная, «фазаны» не ее класс. Ай да Голубев! У этой третьей категории — иностранцы, спортсмены и пропускники — бывают лыжи американские — «Хед» или «Сентури», это обычно у спортсменов и иностранцев, у остальных — «Фишер» и «Атомик». Крепления у них «Тиролия» и «Гезе» (Австрия), «Маркер» (ФРГ) или «Невада» (Франция). В общей очереди такие лыжи и крепления почти не встретишь.

— Муравьев, Саша! — Ко мне подходили с лыжами на плечах мои московские знакомые Кораблевы. — Привет!

— Привет, привет! Познакомьтесь, — поводил я рукой от Кораблевых к Котлову, — Лена и Коля, а это Андрей Петрович.

— Просто Андрей, — поправил меня Котлов. Он был на пять-шесть лет моложе Лены и много моложе Коли.

— Мы, кажется, знакомы? — хитро прищурился Николай.

— Кажется, да, — ответил Котлов.

— Вы и на лыжах катаетесь, товарищ капитан?

— Нет, только учусь. И я не капитан. Я журналист. И это очень важно, Николай...

— Алексеевич, — подсказал Кораблев.

— Это очень важно, Николай Алексеевич. Вы меня поняли?

— Да, конечно.

Котлов повернулся к Леночке:

— А вы?

— И я тоже, — улыбнулась она.

— Вот и хорошо, — заключил следователь.

— Ты с группой? — спросил меня после неловкой паузы Кораблев.

— Да, стоят ребята.

— А нельзя ли... — сделал виноватую рожу Кораблев.

— Можно. — Я позвал старосту своей группы и попросил его забрать с собой Кораблевых.

— Вот вам и шестая категория, — сказал я Котлову, — «интеллигенты», или «голуби». Как правило, предпочитают кататься «диким» образом, без инструктора. Врачи, инженеры, преподаватели, научные сотрудники, бывают кандидаты и реже доктора наук. Если не прорвутся в «пропускники». Среди них большинство одиноких женщин. Думаю, Васильева была из «голубей». Вы не помните, какие у нее стояли лыжи?

— Не знаю, как они называются, но одна пара — польские, другая — югославские.

— Все правильно. Видели лыжи у Кораблевых? «Элан», югославские. Лыжи среднего качества. Купить их можно рублей за двести. И вот такая Васильева весь год копит, бедняга, деньги, чтобы купить «Эланы» и скопить на путевку и поездку в горы. Самая большая радость, самая большая мечта. Сначала она покупает за сто рублей польские лыжи, а потом начинает копить на «Элан». Редко кому из «голубей» удается купить «Атомик», у них ведь зарплата, трудовые доходы. Ну вот. А дальше идут путевочные туристы. Их здесь большинство. «Воробьи», можно сказать. Молодежь. Студенты, молодые специалисты, учителя, опять же инженеры. Люди постарше, как правило, провинциалы. Москвичи и ленинградцы после тридцати пробиваются иногда в «голуби», провинциалы — никогда. Путевочных туристов узнаешь по лыжам «Польспорт», самым дешевым у нас. Хотя сто рублей не такие уж и малые деньги. Равнинные лыжи стоят в десять раз дешевле. «Польспорт» выдают и в прокате. «Воробья»-туриста по ним узнаешь без труда.

— А почему туриста? — перебивает меня Котлов. — Какие же они туристы, если не путешествуют, а живут и катаются на одном месте?

— Вот именно... Один из алогизмов профсоюзно-бюрократического мышления, — развожу я руками. — Нигде косность и бюрократизм не расцветают таким махровым цветом, как в спортивных профсоюзных организациях. Сюда приезжают по туристской путевке, значит, они туристы, а не лыжники. В наших альпинистских лагерях, например, созданных в начале тридцатых годов, приезжающих альпинистов называли «участниками альпинистского лагеря». Можно быть участником восхождения, участником соревнований, но «участником лагеря» быть нельзя. Это не по-русски. Тем не менее полсотни лет они назывались «участниками». Ну да бог с ними. Значит, последняя категория — путевочные туристы, «воробьи», «воробушки».

Вот и все, Андрей Петрович. Есть, конечно, варианты, но эти категории горнолыжного народца просматриваются очень уж четко. Есть еще однодневные туристы в шляпах и на высоких каблуках, есть промышляющие девицы, обслуга и тренеры, местные торгаши и начальники... Но мы с вами бросили пока взгляд на лыжников, на канатку, на тех, кто стремится вверх.

Слушавший меня внимательно Котлов улыбнулся:

— Вы прямо Карл Линней, Александр Владимирович. «Жар-птицы», «фазаны», «соколы», «голуби», «воробьи»... А ведь правда, нарисованная вами картина — весьма любопытная модель жизни. Действительно, все стремятся вверх и все добиваются своего разными путями.

— Причем каждый стремится еще в следующую категорию, — подхватил я.

— Это ничего... Человек так уж устроен. Лишь бы в его действиях не было ничего общественно опасного.

— Общественно опасного? — не понял я.

— Да. Преступного. Преступными считаются действия, которые посягают на государственный строй, правопорядок и собственность граждан, на их жизнь, здоровье и свободу.

— Если так, то у меня будут претензии только к «воронам». Они ущемляют права граждан и унижают их достоинство.

— К сожалению, — ответил вполне серьезно Котлов, — они уголовно ненаказуемы. Дача взятки должностному лицу наказывается, а обслуживающий персонал — лица не должностные. Тут может быть применена только статья 156-2 Уголовного кодекса РСФСР — нетрудовые доходы. Но это сложно доказать. Тут пробел в нашем законодательстве.

— Ну, Андрей Петрович, вы все законы и статьи назубок выучили.

— Это нетрудно. А вот знать латинские названия семисот с лишним видов птиц...

Но здесь меня окликнули ребята, подходила наша очередь.

4

Под легкое жужжание троса двухместное кресло, слегка подпрыгивая на опорах, везло нас над лесом. По оставшимся кое-где на ветках жухлым коричневым листьям можно было различить дубы, хотя они и не похожи на наши, российские. У нас дуб — дерево могучее, а тут к небу тянулись в тесноте дубки тонкоствольные и корявые, с голубым лишайником на коре. На других деревьях висели грозди свернувшихся от мороза «носиков». Это клены. Под креслом на проталинах у скал виднелась сухая трава, выше проталины пропали, и на снегу можно было увидеть лишь оброненную рукавицу или полиэтиленовый пакет. «Все могут короли! Все могут короли!» — оглушала нас Алла Пугачева при подъезде к очередной опоре. А как проедешь ее, становится слышно попискивание синиц.

— Сойка? — спросил Котлов о птице, которую я провожал глазами.

— Кавказский подвид. У этой сойки голова черная, в отличие от нашей.

— И много тут птиц зимой?

— За три дня насчитал пока шестнадцать видов. Надо к помойке сходить, зимой они все там.

— Шестнадцать видов? — удивился мой спутник. — А мне лес кажется совершенно пустым. Вот что значит глаз профессионала!

— Вы ведь тоже имеете профессиональный взгляд следователя. Вот интересно, можете вы с первого взгляда отличить преступника от честного человека?

— Почему вы все время называете меня следователем? Я не следователь, я старший оперуполномоченный Управления уголовного розыска Управления внутренних дел Мосгорисполкома. Сокращенно — МУРа.

— Это для меня длинновато, — рассмеялся я. — Уполномоченный... управления... Нет уж, избавьте! МУРа — это понятно. Как мы любим длинные и мудреные слова! Но все равно, работа у вас интересная.

— Вы знаете, Александр Владимирович, это только так кажется со стороны, — ответил он. — В кино и в детективах наша работа интересна и романтична. А в жизни... В прошлом году я принимал участие в расследовании восьми убийств. Что такое семь из них? Зять в пьяном виде ударил кухонным ножом своего тестя. Психически ненормальная женщина убила соседку, ударив сковородкой по голове. Шофер в пьяном виде ударил по голове своего начальника по гаражу. Пьяные драки, безмотивные убийства. Одно из восьми оказалось непросто расследовать. Наркоман. Они опасны. Хитрые, изворотливые и ради наркотиков идут на все.

И только вот это дело, которым мы сейчас занимаемся, может оказаться весьма интересным. Не исключено, что за ниточку, идущую от Васильевой, мы вытащим большое, крупное дело. Замминистра почувствовал это. «Сколько у нас будет нерасследованных убийств?! Беру под контроль. Докладывать каждую неделю!»

— Посмотрите, как сходят с кресла, чтобы не упасть. — Мы подъезжали ко второй станции. — Кресло подать рукой слегка назад, а самому выйти в сторону.

Котлов проделал это так ловко и спокойно, словно всю жизнь только и делал, что ездил на канатке.

Мои ребята заняли очередь на следующий подъемник, но мне стоять с ними не хотелось. Если мы с Котловым поднялись бы по второй нитке без очереди, у нас до приезда моих лыжников было бы время осмотреться и зайти в бар выпить кофе. Тут я увидел Юру Амаряна, начальника спасательной службы всего района Актау. Мой старый друг, я знал его еще по университету, а потом мы вместе ходили на восхождения, бывали в памирской экспедиции и на Тянь-Шане. Я окликнул его и познакомил с Котловым, представив Андрея Петровича как журналиста.

— Свези, Юра, наверх Андрея Петровича. Я пройду без очереди как тренер, а его со мной могут не пустить, — попросил я.

Когда мы все поднялись, Юра пошел в бар, а мы с Андреем Петровичем вышли на скальный выступ, на котором обычно фотографируются однодневные туристы и загорают девицы. Отсюда открывался вид на горы, на долину и на город.

Котлов стоял молча. Синее небо, приближаясь к горизонту, блекло, становилось голубоватым. Ватные облака по мере удаления размывались, превращались в сплошную пелену, грозящую закрыть все небо. Долина залита молоком плотного тумана, из которого над невидимым городом поднимались вертикально вверх узкие столбы дыма, белого, желтого, черного. Поднявшись в небо, они объединялись и образовывали нечто вроде гриба атомного взрыва.

Вдаль горы пестрые, в два цвета — белые гольцы и черный лес, пятнами разбросанный по ущельям. Горы, что поближе, выглядят иначе, на них видна четкая граница леса, словно они одеты в белую кофту и черную юбку. Тени от облаков на безлесных вершинах гребней ползут серыми пятнами, затемняя белизну снежных лбов. Возвышаясь над всем, снежная громада вершины прорезана кулуарами и напоминает смятую салфетку.

— Да... ничего не скажешь, красиво. — Котлов повернулся и пошел к бару.

Иной раз при плохой погоде к нему не пробиться, но сейчас солнечно, тихо и столики бара свободны. Все катаются. Завтракали несколько лыжников, живущих здесь в хижине, и устроились уже несколько девиц. На лыжах они не катаются, но очень любят дорогие и эффектные спортивные костюмы. Сидят в барах и оголяются на выходах скал возле хижины. Они хорошо знают всех тренеров, работников канатки, баров и ресторанов, с ними и поднимаются без очереди.

За одним из столиков сидел Абдулла. Всегда загорелое его лицо было слишком обрюзгшим для человека, ведущего здоровый образ жизни. Сетка красных прожилок на нем выдавала слабость Абдуллы к крепким напиткам. С ним за столом — атлетически сложенный, разодетый как петух парень. Весь в молниях, кнопках и карманах. Все яркое, все сверкает, и все в обтяжку. Это Толик — истопник. Никогда не видел его в запачканной углем одежде. По-моему, он весь день сидит в барах, то наверху, то в гостинице. За стойкой — бармен. Тоже с картинки американского журнала. Не хватает только кольта у пояса и широкополой шляпы. За другим столиком, подальше от нас, сидел Юра с тремя спасателями. Абдулла пил с Толиком коньяк из граненых стаканов и о чем-то тихо разговаривал. Юра со своими спасателями, одетыми в красные пуховки, пил кофе из таких же стаканов и, видимо, давал наставления, ибо говорил, а ребята слушали его.

Я посадил Котлова и подошел к стойке. Бармен налил мне из большого чайника два стакана жидкого кофе и выложил две конфетки. Котлов оглядывал людей и само помещение. Построенный из неотесанного камня бар был мрачным и темным. Одно окно под потолком не освещало его, по стенам развешаны разноцветные лампы, и, когда собирался народ, они пронизывали холодное помещение узкими лучами.

Возвращаясь к столу, я заметил, как Толик вынул из перевернутого на живот «банана»[14] кожаный несессер и положил его на стол. Абдулла что-то резко сказал ему, и Толик тут же убрал несессер обратно в сумку. Я взглянул на Котлова и понял, что он тоже отметил это.

— Юра Амарян — прекрасный парень, — сказал Котлов, когда я сел. — Он, оказывается, окончил географический факультет МГУ, наш однокашник. А сейчас заканчивает диссертацию по снежным лавинам.

— Золотой мужик, — согласился я, — настоящий ученый и дельный работник. У него материала — на докторскую. Никто в стране не знает лавины так, как он. А как наладил работу по безопасности! У каждой опоры подъемника теперь телефон. Сломал человек ногу — тут же известно. Спасатели сидят наверху, несколько минут — и они на месте. До Юры что было? Шаляй-валяй, никакого порядка. Вот только с начальством он не ладит, боюсь, выставит его Абдулла. Юра ведь москвич, плюнет и уедет. Кстати, я пригласил его в гости. Вечером. Не возражаете?

В это время Абдулла поднялся, подошел к стойке, протянул бармену вялую руку и направился к двери. Толик с барменом пошли вслед за ним. Котлов взял свой стакан, поднялся, подошел к их столику, поставил на стол свой стакан, а такой же стакан Абдуллы приподнял двумя пальцами за краешек, поставил на записную книжку, накрыл другой, обтянул двумя резинками и все это опустил в неведомо откуда взявшийся и тут же исчезнувший полиэтиленовый мешочек. Едва он успел вернуться к нашему столу, как вошел бармен.

— Справа от стойки есть поднос с грязными стаканами, — проговорил задумчиво Котлов, — отнесите туда свой стакан. Незаметно.

Повернувшись спиной к стойке, я поставил на поднос свой стакан.

— Кто сидел с Абдуллой? — тихо спросил Андрей Петрович, когда я вернулся.

— Толик. Насколько я понимаю, числится истопником в гостинице «Актау». Не катается, большой любитель женщин. Фамилии и отчества его я не знаю, — так же тихо ответил я.

Поднялись и за столиком спасателей. Ребята ушли, а Юра Амарян подошел к нам и кивнул головой в сторону большой фотографии, висящей в раме на каменной стене:

— Видали? Поглядите, это интересно.

Мы подошли к фотографии. Мне она давно известна. На ней изображен седой старик, одетый в черкеску и с кинжалом, в окружении пионеров. Под фотографией написано: «Герой гражданской войны, знаменитый «красный конник» Хасан Бабаев в возрасте 110 лет».

Котлов поглядел на меня, на Юру. Мы улыбались. Тогда мы все посмотрели на бармена. Стоя за своей стойкой, он не сводил с нас глаз. Мы вышли. Юра пошел на третий подъемник, а мы с Котловым стали смотреть на горы. Пока мы сидели в баре, небо совершенно очистилось. После сумрака бара снег сверкал так, что больно смотреть даже через темные очки. На снегу вспыхивали тысячи крохотных, размером с булавочную головку, зеркал.

— Бриллиантовые россыпи, — сказал Котлов.

— А я подумал, зеркальные зайчики.

— Может быть, может быть... — задумчиво ответил. — Алмазный блеск ослепляет иначе. Бриллианты вспыхивают синим огнем, а тут только белый. Бриллианты, бриллианты... Ювелирные изделия из драгоценных металлов и с драгоценными камнями куплены за один день восемнадцатого ноября на сумму восемнадцать тысяч рублей. Одной и той же женщиной, в пяти магазинах. «Граждане, совершающие сделки на сумму свыше десяти тысяч рублей, обязаны представить в финансовый орган декларацию об источниках получения соответствующих средств». А до десяти тысяч — нет. Пожалуйста, покупайте. Кольца, колье, браслеты... Но закон есть, а деклараций пока нет, во всяком случае она у нас еще не введена и не применяется. Так что можно купить драгоценностей практически на любую сумму.

Да, да, Саша, — взглянул на меня Котлов. — Можно, я буду называть вас Сашей? А вы называйте меня Андреем. Так нам будет проще. И для дела лучше. Ольга Дмитриевна Васильева в день своей смерти купила драгоценностей на восемнадцать тысяч. Мы нашли чеки на эти покупки. По фотографии ее опознали во всех пяти магазинах.

Меня слегка покоробила его бесцеремонность, но я ответил:

— Хорошо, давайте по имени. И конечно, драгоценностей не нашли.

— Только пустую спортивную сумку и в ней два перышка.

— Чего можно купить на восемнадцать тысяч? — удивился я.

— Жемчужное ожерелье — 4800, золотой браслет с изумрудами — 4500, бриллиантовые кольца и серьги. Все установлено с точностью до рубля. Я сам ездил в эти ювелирные магазины. В Столешниковом в магазине «Алмаз», например, на витринах лежат кольца с бриллиантами стоимостью в две-три тысячи. Что дороже, тысяч на пять-шесть, выставляется в витрине у администратора. Можно пройти и посмотреть. Надо — покупай.

— Покупает человек такие дорогие вещи, и никто не спрашивает у него, где он взял деньги? — не верилось мне.

— Даже фамилии не спрашивают. Купил, и до свиданья! Но Васильеву запомнили, ибо такие покупки чаще делают мужчины. В магазине всегда дежурит милиционер, но у него одна задача — охрана. Остальное его не касается.

Тут подошла моя группа, и я покатил с ними вниз. У меня своя метода обучения: я показываю, они подражают. Объяснять ничего не надо, обезьяна сидит в нас глубоко. Я еду и делаю сто раз поворот к склону. То в одну сторону, то в другую. Они повторяют за мной. Следующий спуск делаю поворот от склона. А если они успеют подняться в третий раз, я соединяю оба поворота, и ребята уже идут у меня сопряженными поворотами. А это значит, что они всегда могут и повернуть в любом месте, и остановиться, считай, что освоили горнолыжную технику. Дальше идет отработка. И тоже никакой теории. Книжки по технике горнолыжного спорта они у меня сами читают. Так за неделю я ставлю новичков на лыжи. Спустил я ребят и опять поднялся к хижине. Смотрю, Котлов стоит возле посадки на третий подъемник и наблюдает. Подошел я, а он и говорит:

— Гляжу, как отбирают билеты. Мятый он рвет, а гладкие, чистые складывает в пачку.

— Дело известное, — отвечаю, — многие лыжники нарочно, назло им, мнут билеты, чтобы их нельзя было использовать по нескольку раз.

— Кресла идут через каждые десять секунд, подъемник работает с девяти до семнадцати, восемь часов, — прикидывает в уме Андрей, — в одном часе 3600 секунд, 360 человек. Умножим на восемь — две тысячи восемьсот восемьдесят человек, почти три тысячи. На одном три, да на другом три, да на третьем... Это только кресельные подъемники. Да еще бугельные. Пусть десять тысяч подъемов в день, это уже четыре тысячи. В день! А билеты, видимо, используются несколько раз. Золотое дно!

— Прибавьте к этому «ворон», — подсказываю я Котлову, — и не указанные в отчетах дни работы канатки. Бывает, что подъемник в отчете не работает из-за плохой погоды, а он шпарит вовсю на старых билетах. О, если тут копнуть, то получатся миллионы! А поборы с шашлычных? А прокат лыж? А буфеты, бары, рестораны? Помните, какой мы пили кофе? А дефицитное снаряжение? А детская спортивная школа?! Я уж не говорю, какая кормушка бассейн и каток, сколько народа из этого корыта хлебает... Тут не разобраться. И каждый ведь не только берет, но и дает, наверх дает. Круговая порука и круговая оборона.

— Разберемся... — обнадежил Андрей. — Только сейчас не мое это дело. ОБХСС будет здесь разбираться. Моя задача найти убийцу Васильевой.

— Если только московский ОБХСС. Местному не по плечу, зубы сломает.

Когда мы вернулись домой, Андрей сказал:

— Нужна небольшая лаборатория. Где бы нам ее устроить?

— Фотограф у нас есть, у него можно. Только он холуй Абдуллы.

— Не подойдет, — отрицательно покачал головой Котлов.

— Юра же фотографией занимается! — осенило меня. — Лавины снимает, снег, разрезы... Что же лучше! У него тоже оборудовано, и он один.

Решили поговорить с Юрой.

5

Юра Амарян пригласил нас к себе.

— Посмотрите, как я живу, — говорил он Котлову, — если интересно, могу показать свое хозяйство, спасательное и приборы. Кофеварка у меня неплохая.

Мы прошли по подвальному коридору мимо проката лыж, мимо железной двери спасательного фонда, на которой крупно изображен спасательный знак (обведенный красным квадрат, внутри которого красуется Ушба[15] на фоне синего неба, а под ней надпись: «Спасательный отряд». И красный крест в правом нижнем углу). Юра открыл ключом дверь с таким же знаком, только с надписью «Начспас». Тут было две комнаты с окнами под потолком; в первой Юра жил, а во второй работал. Там у него стоял стол с фотоувеличителем и еще один, заваленный бумагами письменный стол. Все стены обклеены фотографиями, на большинстве из них — дети и снежные лавины.

Мы разместились в первой комнате, где, кроме кровати и тумбочки с телевизором, стояли диван и два раскладных кресла. Перед диваном — журнальный столик. Вдоль стены укреплены специальными прижимами шесть пар горных лыж самых разных размеров и достоинств. Они принадлежали его жене и детям. Ребята его недавно уехали, все зимние каникулы катались у нас.

— Я в этом районе работаю уже двадцать лет и с тех пор знал старика Хасана Бабаева. Когда я с ним познакомился, он не был стариком, ему, наверное, и пятидесяти не было. По моим подсчетам, он девятьсот пятнадцатого года рождения. Какая тут гражданская война? Что он, пяти лет, что ли, скакал на коне с шашкой в руках? Абдулла его старший сын, а ему сорок девять лет. Но нужен был герой, и вот Хасан начал стремительно стареть на моих глазах. Сначала ему за год шло три, потом пять и, наконец, десять. Старики ему говорили: «Хасан, когда я женился, ты еще подпаском был. Почему же мне семьдесят лет, а тебе девяносто?» И бедный старик отвечал, что это Абдулла так считает, а он сам неграмотный. Хасан прятался от Абдуллы, зарывался в сено, когда тот приезжал. А сын его находил, надевал на него новую черкеску и вез сидеть в президиуме или выступать. Старик ни слова не знал по-русски. Вытащат его на трибуну, он скажет несколько слов, а Абдулла с полчаса переводит.

Теперь все молчат, не только старики, но и молодые. Все у Абдуллы в кулаке, пикнуть никто не смеет. Так иной раз хочется встать и сказать молодым ребятам: «Чего вы боитесь?! Вы же не рабы!» Но выступить против него — значит потерять работу, мало того, придется уехать отсюда. Все, что я о нем говорю, ему моментально передают. Я здесь последний год. Защищусь так, чтобы никто из них не знал, где и когда, и уеду в Москву. Его дружки и прикончить могут, я за детей стал бояться.

Я вижу в этом большое социальное зло. Ведь местные ребята не успевают еще подрасти, а уже знают, что вранье живет и процветает, что правды нет и быть не может, что так устроена жизнь — на воровстве, на взятках, на силе, на страхе.

Когда Юра разлил кофе и мы втроем собрались у столика, Котлов спросил:

— Как я понял, вы здесь круглый год живете?

— Да, осенью и весной обычно в Москву выбираюсь.

— В ноябре, в середине ноября, вы здесь были? — Он смотрел в окно, за которым в свете фонаря был виден падающий снег.

— Весь ноябрь был здесь и до сегодняшнего дня. В ноябре тут проводилась республиканская альпиниада. На праздники, седьмого и восьмого ноября, погода была плохая, ждали десять дней. Восхождение удалось сделать семнадцатого и восемнадцатого ноября. Поднялись на вершину девять человек, а в газетах двести шестьдесят. Тоже работа Абдуллы. Кому нужны эти цифры?! Это вранье!

— Неужели он сам поднимался на вершину? — посмотрел Котлов на Амаряна.

— Выходил во главе колонны, помахал флагом, но высоко не поднимался, сидел в гостинице. А после возвращения альпинистов его снимали в кино и он проводил митинг.

Так... Абдулла получил алиби, насколько я понимаю. Мы невольно переглянулись с Андреем.

— Юрий Михайлович, — продолжал он, — я вам сейчас покажу фотографию спортивной сумки. Посмотрите на нее внимательно, не видели ли такую у кого-нибудь из местных.

Котлов вынул фотографию и протянул Амаряну. Юра взял, посмотрел и отрицательно покачал головой:

— Нет, не припомню. Сумка обыкновенная... Не обращал внимания.

Я тоже посмотрел фотографию. Длинная сумка из современной клеенки и со словом «Спорт». Таких много.

— И еще один вопрос, Юрий Михайлович, — не успокаивался Котлов. — Вы не припомните, никто из ваших знакомых не бывал на охоте в сентябре — октябре? Никто не добывал улара?

Амарян давно уже понял, с кем имеет дело, хотя и делал вид, что ведет светскую беседу на интересующую гостя тему, и тут наконец Андрей представился:

— Вы меня извините, что я сразу не сказал вам, я из МУРа, оперуполномоченный, веду расследование.

— Да, я это уже понял, — ответил начспас. — В сентябре я как раз был в Москве, а вот в октябре Абдулла с очень высоким московским начальством и со своим братом летал на вертолете стрелять туров. Якобы отстрел в научных целях. На подхвате у них были Толик и Шамиль. Шамиль прекрасный охотник! Наследственный, можно сказать. Он уларов приносил в свое время, а его бывает труднее добыть, чем тура. Правда, это давно было, теперь у него руки трясутся, да и улар под запретом. У нас тут строго. Только, к сожалению, не для всех. Шамиль у Абдуллы в неграх — поднести, принести, шашлык зажарить... Что они добыли — не знаю, вертолет здесь уже не садился. Да ведь все равно бы не сказали: браконьерствуют. Если и имели лицензию на одного тура, то завалили пять.

— Вы знакомы с Голубевым. — Андрей, наверное, видел их вместе. — Скажите, что за человек Голубев?

Я сидел, слушал.

— Что Голубев? Любит горы и лыжи. Человек образованный и, я бы сказал, талантливый. Понимаете, он тонко чувствует. Тут он как-то стихи читал, так чуть ли не целый час. Самолюбивый, тщеславный, но, в общем-то, неплохой человек. Видимо, хороший специалист. Только не нравится мне его контакт с Абдуллой. Ведь видит, с кем имеет дело, понимает и все равно... При нашем ажиотаже, когда так трудно достать путевку, люди ищут любые способы... А тут эта Катя... Она моложе его лет на двадцать. Впрочем, трудно сказать, эта женщина не имеет возраста. Все при ней, лицо, фигура, волосы, вкус... И не глупа. С ней и поговорить приятно. В большом порядке женщина!

— А Кораблевых вы знаете?

— Конечно, кто же их не знает. Наши барды.

— Как вы думаете, могут у них быть какие-нибудь дела с Абдуллой?

— Вряд ли... — задумался Юрий Михайлович. — Хотя... Николай-то бывал у него в коттедже. Слава об этих вечерах идет... не очень... Когда Коля без жены приезжал, он там бывал. Бы-вал... — многозначительно протянул Амарян. — Я туда не хожу, но наслышан...

— Что же там такое особенное происходит? — поинтересовался Андрей.

— Сам не видел, сплетничать не хочу, — ответил начспас.

Котлов попросил Юру рассказать о его приборах, и начспас показал свои электронные самописцы. Многое из того, о чем они говорили, я не понял. Не моих птичьих мозгов это дело. Если по-простому, то можно объяснить так: на лавинных склонах поставлены стальные арматурные вышки, а на них датчики, регистрирующие скорость и давление сходящей лавины. Как только лавина начинает сходить, датчики автоматически включаются и передают эту информацию самописцами. Это позволяет изучать лавину как бы изнутри.

Кроме научной работы на Юре руководство по профилактике несчастных случаев и оказание помощи пострадавшим. На нем большая ответственность. Он закрывает для катания лавиноопасные склоны, после обильных снегопадов, запрещает всякие выходы в горы и прекращает работу канатных дорог. В его распоряжении кроме спасателей врач, радист, машина «скорой помощи», спасательный фонд. Летом у него спасатели из альпинистов, зимой — из горнолыжников. Набирает он их, как правило, из москвичей и ленинградцев, любители гор проводят таким образом свой отпуск.

Наконец Котлов спросил Юру:

— Вы не разрешите мне на короткий срок устроить у вас небольшую и примитивную лабораторию? Потребуется увеличитель и все необходимое для проявления пленки и печатания небольшого числа фотографий.

Юра не возражал, тут же передал Андрею запасной ключ от своей квартиры и показал, что где лежит из фотоматериалов.

— Ну что ж... Посмотрим теперь Голубева, — сказал Андрей, когда мы вернулись. — А вас, Саша, я прошу поговорить с Шамилем. Подробности охоты — кто был, убили ли улара, если да, кто его нес и в чем. И сумка, конечно, сумка. Ведите его сюда.

В общем, он мог и не разжевывать мне задачу. Я уже сам прекрасно представлял, что может быть интересным для дела и на что обратить внимание. Тем более как подойти к Шамилю.

6

На следующий день шел снег с сильным ветром. Я поднял своих ребят по первой канатке, а вторая не работает, в такой ветер опасно пускать. Ветер холодный, пронизывающий насквозь, но ребята не уходят, ждут: может, переменится погода. Фанатики!

Удивительное дело, горные лыжи сделались за считанные годы не только модой, но и всеобщей страстью. И не только где-нибудь в Австрии, где каждый третий горнолыжник; не только в Японии, где горные лыжи называют национальным бедствием, но и у нас, где появились они сравнительно недавно, на моей памяти. Когда я еще школьником ездил с родителями по воскресеньям на лыжах, на Савеловском вокзале среди леса равнинных лыж, лыж гоночных и туристских изредка можно было встретить горные лыжи. А теперь у станции «Турист» склоны «захвачены» компаниями, установившими на оврагах Парамонки и Комарихи свои подъемники. На какие только ухищрения не идут энтузиасты горнолыжного катания, чтобы на колхозной земле построить свои канатки и даже дома для катающихся!

Недавно, будучи в гостях у своих друзей в новом доме на Мичуринском проспекте, я увидел из окна насыпанную экскаватором гору.

— Что это такое? — спрашиваю.

— Горнолыжники сооружают гору. На общественных началах, — сообщил мне хозяин дома, радостно потирая руки, — метров двести будет, в овраг уходит. Даже слаломную трассу можно будет ставить. Представляешь, под окном?!

Уходящий в овраг склон стал для него главным достоинством нового жилья.

В чем тут дело? В чем притягательная сила горнолыжного катания, в чем его волшебство? Красота гор? Безусловно. Но ведь катаются и на «малых горах». ЗИЛ построил себе горнолыжную базу под Мценском. Работа мускулам, движение, которого нам так недостает? Но с гиподинамией можно справляться и при помощи эспандера или бега трусцой. Мода и престиж? Есть и это. Может быть, вставая на горные лыжи и летя вниз, мы получаем радость от своей ловкости, от умения владеть своим телом? Скорее всего — все вместе. Во всяком случае, горнолыжное катание вместе с горным солнцем, физической нагрузкой, окружающей красотой, яркими костюмами и беззаботной веселостью лучше всего лечат отпускные души.

— О чем задумался, Саня? — дотронулся до моего плеча Юра Амарян.

— Да вот думаю о том, что этих друзей, — кивнул я на своих ребят, — заставляет мерзнуть и ждать погоду. Вот ты старый горный волк, скажи мне, отчего клиент не уходит? Ты заметил, теперь даже в Москве все стали носить горнолыжные шапочки с петушиным гребнем, которые пошли от сборной Франции. Человека в пальто и в шляпе теперь редко увидишь, все оделись в куртки, похожие на пуховки, и в горнолыжные шапочки.

Юра хмыкнул.

— А ведь верно.

— Откуда такая любовь к катанию?

Юра на минутку задумался.

— Видишь, тут много причин. Во-первых, стремление к самосовершенствованию. Они с каждым разом хоть на йоту улучшают технику. Во-вторых, горные лыжи не могут надоесть, ибо совершенствование — процесс бесконечный. Даже один и тот же склон не надоедает. А в-третьих, в-третьих, для горных лыж годится любой возраст и любое здоровье. Вон Голубев. Чувствует себя спортсменом. Загорелый, молодой... И никаких отрицательных эмоций! А ребят ты спускай, — добавил он, — погоды не будет, канатку закрываю. — Юра посмотрел на затянувшееся свинцовой мглой небо: — Это надолго. Как бы не было большого снегопада. Второй день сыплет без перерыва.

Шамиля я нашел у шашлычной. Он стоял под навесом и выглядывал знакомых. Рядом с ним висела самодельная афиша, приглашавшая на лекцию доцента Пятигорского пединститута на тему: «Любила ли Марина Влади Высоцкого?» Свободных стульев из дюралевых трубок у таких же легких столиков не было. Народ спускался с горы и устремлялся к шашлычным. Оживился и расположившийся рядом базар, торговавший шерстью, свитерами, рукавицами, шапочками, шарфами.

У меня Шамиль просить не стал. По заведенному им самим кодексу чести два раза подряд он ни у кого не брал. Оглушительно хрипел из репродуктора голос Высоцкого.

— Шамиль, ты когда-нибудь убивал улара? — спросил я, приблизив свои губы к его уху.

— А как же! Я один только и убивал, один из всех этих... — повел он рукой в сторону шашлычника и его помощника, к жаровне которых выстроилась очередь.

— Ты ведь знаешь, я орнитолог, изучаю птиц, и мне давно хотелось поговорить с тобой об уларах. Я слышал, ты хороший охотник.

На его черном небритом лице появилось самодовольное выражение.

— Хэ! — хмыкнул он. — Мой отец по три штуки приносил. Ты же его знаешь. Вот охотник! Я с ним ходил... Только теперь... запрещено, штрафуют, — доносились отдельные его слова сквозь завывание нечистой силы: Высоцкого сменил какой-то американский ансамбль.

— Слушай, — прокричал я ему в ухо, — пойдем ко мне. Посидим, поговорим. Для науки надо. Каспийский улар плохо изучен. Пошли!

— А найдется?.. — Он подмигнул и сморщил свою продубленную немилосердным солнцем физиономию.

Я взял его за рукав давно не чищенной «вецеэспеэсовской» пуховки:

— Пойдем, пойдем...

Котлов сидел за столом и изучал личные дела сотрудников гостиницы. Когда мы вошли, он сложил их и засунул в ящик письменного стола. Заварили хорошего индийского чаю, нашлась пачка печенья и простенькие конфеты.

— Ты знаешь, как они в гору бегут? Никому не догнать. Кто за ними бежит, тот дурак, — рассказывал Шамиль. — А потом «улю-улю-улю» и пошли вниз, на другой склон. Вверх они лететь не могут, только вниз. Перелетят, а там снова бегут вверх. Прыгают по камням и крыльями... — Он замахал руками, как петух.

Я взял блокнот и сделал вид, что записываю каждое его слово.

— Самцы и курицы у них без разницы. Петух, что в рододендронах живет, черный, и курица у него серая.

— Кавказский тетерев, — подсказал я.

— Ага, тетерев. А у уларов без разницы. Мясо очень полезное. Старухи говорили, когда чума была или оспа, то за одного улара давали пять хороших лошадей. Кто мясо улара ел, тот не умирал.

— А гнездо тебе приходилось находить? — совершенно искренне поинтересовался я.

— Нет, гнезд их не видел. Говорят, на самой вершине скалы, а скала отвесная. (Здесь он загибает, гнезд у уларов не бывает, птицы просто откладывают яйца в ямку под скалой. В ней несколько перьев, и все.)

Цыплят я ловил, — продолжает Шамиль, — но они не живут. Пестренькие и прячутся. Не заметишь. У нас раньше куропаток держали, а улары не живут, очень нежные. Пока до дома донесешь, он уже готов.

— Когда ты в последний раз добывал улара? — осторожно подвожу я Шамиля к делу.

Андрей не вмешивается в наш разговор, он взял горнолыжную книжку и делает вид, что читает.

— Недавно. В сентябре или в октябре, не помню точно. Абдулла меня позвал на охоту. Абдулла знает, какой я охотник. Гости у него приехали из Москвы.

Шамиль назвал должности двух московских гостей. Они настолько высоки, что, я думаю, он слегка преувеличил.

— Они туров стреляли. Вертолет. Сперва полетели и нашли стадо туров. Рогачи. — Мозг его скрипел от усиленной работы. — Тогда нас с Толиком опустили в Бабаюрт, а сами они сели за хребет. Нам выгонять на гребень. Толик шел плохо, все садился и материл их... Тут я и убил. Он на скалу вышел, на Толика смотрел, а я его — раз! Он — со скалы и готов.

— И что ты с ним сделал?

— Гостям пришлось отдать.

— Сколько туров убили?

Шамиль взглянул на меня и заулыбался:

— Этого никто не знает. И я не знаю. Не видел.

Задавая еще несколько вопросов Шамилю об уларах (когда они линяют, что едят, да смотрел ли он когда-нибудь желудок), я ждал, не покажет ли Котлов Шамилю фотографию сумки. Но он этого не сделал. С того самого момента, как выяснилось, что улар убит Шамилем, на языке у меня вертелся вопрос о сумке, но я так и не сумел его задать. Поскольку Андрей продолжал молчать, я спросил Шамиля:

— Ты Колю Кораблева знаешь?

— Гитариста, что ли? Знаю.

— Они вроде с Абдуллой друзья?

Шамиль насторожился. Посмотрел недоуменно на меня, на углубившегося в чтение Котлова.

— Какие друзья... — скривился Шамиль. — Играет он у него. Абдулла меня за ним посылал.

— И ты с ними был?

— Меня не приглашают, — усмехнулся Шамиль. — Если только баню топить, тогда поднесут. А то и так...

— А кто там бывает?

Шамиль насупился и посмотрел на меня с неудовольствием.

— Откуда я знаю?! Ты мне рупь дай. Что мне твой чай?!

— Лет десять назад я был у них дома, — сказал я, когда Шамиль ушел. — У него четыре брата и замечательный, мудрый старик. Пастухи они. Спускались домой по двое на праздники. На него я и попал. Пели, танцевали, пили в меру. Прекрасные люди, трудяги, честные, открытые, правда, горячие. Соблюдение обычаев и традиций, религиозность, уважение к старшим — вот на чем они держались.

— Не думаю, что, убив улара внизу, они несли его на гребень в сумке, а не в рюкзаке, — не слушал меня Андрей. — Птица ведь большая?

— С гуся.

— В рюкзаке, конечно, несли. А потом рюкзак, видимо, понадобился и улара переложили в сумку. Надо было навести его... Тяжело ли тащить, сколько весил?.. Ну ничего, мы и так немало узнали.

Отпечатков пальцев Голубева в квартире Васильевой предположительно нет. Утверждать это без экспертизы не могу, — перешел Андрей к другой теме. — Теперь этот самый Толик. Личное дело его довольно любопытно. — Котлов полез в стол, вытащил папку личных дел и нашел нужное. — Хударов Анатолий Эдуардович, родился в Ташкенте в 1952 году. Образование специальное среднее — электрик. Трудовой книжки нет. По личной карточке учета кадров работал электромонтером и сварщиком в различных организациях Ташкента, Калининграда, Грозного, Миасса. Вот как его носило.

— Женат? — спросил я.

— По карточке — холост. Как его приняли без трудовой книжки? Это мы узнаем. А пока нужны отпечатки пальцев. В столовой он не питается, надо идти в бар. — Андрей взял стакан Шамиля всеми пятью пальцами за край и поставил его на подоконник. — А пока допросим Кораблевых. Найдите их, Саша, и приведите прямо сейчас.

7

А Кораблевы пели. Комната их была набита лыжниками до отказа, дверь в коридор открыта, и в нем сидели на полу у стен парни и девушки в спортивных костюмах. Слушали благоговейно, никто не разговаривал, а лица у девушек были мечтательными и умиленными.

Странное дело, за четверть века, что я в горах, я не слышал здесь ни разу ни одной из тех бесчисленных песен, которые с утра и до вечера обрушиваются на нас по радиостанции «Маяк». Песни радио, как бабочки-однодневки, не успев родиться, тут же и умирают, их не поют. А что поют? Так называемые самодеятельные песни. Как будто профессиональные композиторы и поэты должны бы создавать более художественные произведения, чем любители-дилетанты, а на деле оказывается, что их искусство никому не нужно.

Самодеятельные песни — удивительный феномен нашего времени. Появились они в конце 50-х годов. После XX съезда произошел перелом в сознании поколения, родившегося в 30-х годах. Раньше все песни пелись с местоимением «мы»: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью...», «Мы молодые строители страны...» Потом — война. В войну что от себя, что от всех было одно и то же. Мы пели «Священную войну». Но вот наступило другое время. И тогда возник интерес к человеческой личности. Впервые местоимение «я» прозвучало под гитару из уст Булата Окуджавы. Есть в этом, пожалуй, и другая сторона дела. Пошлые, набившие оскомину слова песенок типа: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка...» — перестали радовать людей. Устали люди и от военных песен. Возникло противоречие между официальной эстрадой и тем, что человек чувствует и чем живет. Стали придумывать песни люди различных профессий и петь песни на стихи запрещенных некогда поэтов. Произошел настоящий взрыв.

Лидерами этого движения были все же профессионалы, никуда от этого не уйти. Но творчество их было неофициальным и распространялось через магнитофонные записи. Явление неуправляемое. Его не остановишь. Кто эти лидеры? Булат Окуджава, Юрий Визбор, Новелла Матвеева, Александр Галич, Юлий Ким и, наконец, Владимир Высоцкий. Они были первоклассными авторами своих песен. Визбор — самый популярный песенник в среде альпинистов, туристов и горнолыжников, ставших очень многочисленными. Он дал основу песенной романтике, в этом никто и никогда его не заменит. Резкая критика и социальный гротеск — Галич, глубокая лирика — Окуджава, Александр Грин в юбке — Матвеева, театр и сатира — Ким. И все они разные. Образовалась целая палитра художников, людей, поющих под гитару свои стихи. И конечно, вершиной авторской песни стал Владимир Высоцкий. Он сделался национальным героем, его канонизировали, превратили в предмет массовой культуры. Он стал кичем. Появились и подражатели типа Розенбаума, но они ничего не могут уже, они бесплодны, ибо не стали выразителями времени.

Другие барды и менестрели пели свои песни на чужие стихи, стали петь Есенина, Рубцова, Ахматову, Гумилева, Цветаеву. В таких песнях отражался уже образ жизни, вкусы, миропонимание. Стали появляться «свои» и «чужие». Одни поют Есенина и Рубцова, а другие, скажем Никитины, — Давида Самойлова и Мориц. За первоклассными авторскими песнями пошли вторые, третьи, четвертые... Их много. А в последнее время, рядом с появившимися «фанатами», «металлистами» и «неофашистами», самодеятельная песня, ранее неуправляемая и потому нежелательная, стала явлением правого порядка. По сравнению с этой появившейся швалью она несет в себе определенную духовность. В ней всегда звучит честная интонация, нет лжи.

Появились КСП — клубы самодеятельной песни. Когда начали устраивать их слеты, то собиралось, например, на Волге, больше ста тысяч человек. Всего же в этих клубах по официальной статистике состоит около трех миллионов человек.

И все же... и все же пик самодеятельной песни приходился на семидесятые годы. Что пели эти молодые ребята? Да все тех же Визбора, Окуджаву, Городницкого, Аду Якушеву и Высоцкого.

Как я мог прервать это священнодействие? С трудом пробравшись к Николаю, я шепнул ему на ухо, что, когда они кончат, пусть зайдут ко мне. Оба и обязательно сегодня. Вызывает. Вскоре они пришли, видно, стало от моего известия не до песен.

Дурацкое было у меня положение: вроде бы я тут и ни при чем, но допрос происходит в моей комнате, в моем присутствии, и тем самым я становлюсь как бы сообщником следователя. Допрашивал Котлов их поодиночке. Сначала вызвал Лену.

Котлов представился, хотя и допрашивал уже Леночку в Москве, показал свое удостоверение МУРа и сказал, что она вызвана на допрос в качестве свидетеля. Бедная Лена краснела и покрывалась пятнами, она женщина нервная, хотя и довольно спортивная. Ростом она невелика и худенькая такая, миниатюрная.

После того как Котлов предупредил ее об ответственности за ложные показания и после опроса по ее паспортным данным, Котлов спросил:

— Скажите, Елена Васильевна, вы знакомы с Абдуллой Хасановичем Бабаевым?

— Знаю, кто это такой, но не знакома, — отвечала она своим нежным голоском, который все еще стоял у меня в ушах словами песни «Ты мое дыхание...».

— Хорошо. А знаете ли вы Васильеву Ольгу Дмитриевну?

— Вы меня уже об этом спрашивали, — отвечала Лена.

— Да, спрашивал. Спрашиваю еще раз.

— Васильеву знаю. Мы с ней катались.

— Когда вы с ней встречались в последний раз? И где?

— Здесь, наверное, — ответила Кораблева после короткого раздумья, — в прошлом году.

— Наверное или точно?

— Да, точно. С тех пор я ее не видела.

— Значит, в Москве вы с ней не встречались?

— Значит, — опустила голову Лена, но тут же встрепенулась. — Хотя... на каком-то вечере, в кинотеатре «Зарядье», по-моему...

— Что?

— Да ничего. Просто видела ее, здоровались. Где-то весной...

— Что вы можете сказать о Васильевой? Об ее характере, привычках, знакомых? — Голос Андрея звучал бесстрастно и монотонно.

— Мы не были близки, — теребила в руках свою спортивную шапочку Кораблева, — так... знали друг друга, катались, но не дружили особенно. Что я могу сказать? Она общительная, контактная, веселая. Любит компанию, приходит всегда, когда мы поем. А больше... не знаю, что и сказать.

Котлов долго писал протокол, дал ей подписать его уже после отбоя. Так что Николай пришел к нам уже в первом часу.

Внешне Коля Кораблев — полная противоположность Леночки. Он высокий и здоровый. В последнее время начал что-то полнеть. Он старше Леночки лет на десять. Николай совершенно лысый. Кораблев всегда был мне симпатичен своей прямотой, открытостью и естественностью. Он откровенно лысый. Бывают лысые, которые притворяются нелысыми. Отпускают сбоку головы волосы и зачесывают их на лысину. Да еще напомаживают, чтобы держались. А это сооружение возьми да тресни... А то еще хуже, свалятся эти отращённые волосы и повиснут вдоль уха. Ну, лысый человек, без волос на голове, что тут плохого? Какой есть. У Коли такого комплекса не было.

Котлов долдонил все одно и то же, и мне порядком это надоело. Но вот на вопрос Андрея, знаком ли Николай с Абдуллой, Кораблев ответил: «Не имею чести». Я стал слушать.

— Может быть, вы бывали с ним в одной компании? — спрашивал Андрей.

— Нет, это не моя компания, — отвечал Николай, сдерживая раздражение.

— Стало быть, вы и дома у него не бывали? В коттедже?

— Не бывал, — отвечал Кораблев.

Дав ему подписать протокол, Котлов отпустил Кораблева и посмотрел на меня:

— Ну, что скажете?

— Непонятно, — пожал я плечами.

— Что тут непонятного?

— Непонятно, зачем ему врать.

— Но понятно, что врет.

— Если бы он был приятелем Абдуллы, он не стоял бы в очереди на подъемник, — сказал я. — Он имел бы пропуск. А то такой человек, общий любимец, можно сказать, и не имеет пропуска. Я их давно знаю, не такие они люди...

— Меня не интересуют лирические отступления, — довольно грубо перебил меня Котлов, — меня интересуют факты. Восемнадцатого ноября Кораблевы, по их словам, целый день находились дома. Живут они одни, детей нет. Никто к ним не приходил, подтвердить это некому. Не кажется ли вам странным, что такие активные люди, певцы и гитаристы, сидят в выходной день дома и никуда не выходят? Даже в магазин.

Нет, странным мне это не казалось. Может быть, люди читали, может быть, просто отдыхали. Но что толку спорить? Коля — убийца? Тем более Леночка? Они прекрасная пара, мы всегда любовались их трогательными отношениями, они слыли примером любви и постоянства. Но в то же время зачем ему врать? Не могли же ошибиться сразу двое — Шамиль и Юра Амарян...

— Чепуха... — сказал я. — Надо же иметь хоть какую-то интуицию.

Котлов зло взглянул на меня, хотел что-то сказать, но промолчал и отвернулся.

8

Весь следующий день валил снег, канатка не работала и люди слонялись без дела. Проторили в глубоком снегу дорожку к магазину, собирались в шашлычных, сидели в библиотеке, смотрели два фильма подряд. Котлов корпел над личными делами и запирался с директором гостиницы Козловым. И тут вдруг Глеб Голубев пригласил нас с Андреем на кофе. Будет, дескать, несколько друзей и они с Катей рады будут нас видеть.

Номер Голубева состоял из двух комнат, прихожей и глубокой ниши в стене, куда складывались рюкзаки и ставились лыжи. Большая комната — гостиная. С диваном, креслами и зеркальным трельяжем, малая — спальня и тоже с трельяжем. Телевизор, холодильник, платяной шкаф. Сколько бываю в «Актау», никогда не пользовался жильем так вольготно.

Первой, кого я увидел, войдя в гостиную, была та самая немолодая женщина из «ворон», что каталась в белом костюме и нагло шлепала по лыжам стоящих в очереди, не обращая внимания на нелестные для нее выкрики. В другое время я повернулся бы и ушел, не наша это компания. Но пришлось улыбаться. Улыбка у меня получилась довольно кривая. В углу сидел в кресле Юра Амарян, а на диване — Кораблевы.

— Александр Владимирович, наш замечательный тренер, — представил меня своей даме и «вороне» Голубев. — У Александра Владимировича своя система обучения, он творит чудеса с новичками. Недаром он профессор.

— Доцент, — поправил я его.

— Но все равно! А это Марианна Львовна, наш ученый, — повернулся Голубев к женщине в белом.

Я поклонился кивком головы.

— С Катей вы незнакомы? Нет? Познакомьтесь.

Его приятельница протянула мне руку с уверенным видом сознающей свою привлекательность женщины.

— Очень рад, — склонился я к ее руке. — Мой друг — Андрей Петрович, журналист, — кивнул я в сторону Андрея.

В отличие от меня, Котлов не стал целовать руку даме, он только пожал ее и спросил:

— Екатерина... А как по отчеству?

— Просто Катя, — ответила она с доброй и искренней улыбкой. — Так я чувствую себя моложе.

У нее были золотистого оттенка светлые волосы, вздернутые, изящно изогнутые брови на высоком лбу и большие карие глаза. Красивое лицо. Красивое не только правильными чертами, но и струящейся из глаз добротой, спокойствием и достоинством. Фигурой же она просто секс-бомба: высокая грудь, узкая талия и крутые, будто пиковый туз, бедра. Просторная куртка финского тренировочного костюма как бы служила доказательством того, что женские формы невозможно скрыть никакой одеждой. Двигалась она как-то особенно женственно.

— Так вы не закончили, Марианна Львовна, — обратился к своей гостье Глеб, когда мы сели.

— Тут и говорить нечего, — прохрипела «ворона» простуженным голосом, — бульварщина, безвкусица, шовинизм...

— Это мы о Пикуле, — пояснил хозяин дома и спросил меня: — А вы как относитесь к Пикулю?

— Я люблю Пикуля и читаю все, что удается достать, с величайшим удовольствием. Один из моих любимейших писателей.

— Кто же еще ходит у вас в любимейших писателях? — проскрипела Марианна Львовна.

— Солоухин, Астафьев, Распутин, Белов, Быков, Залыгин...

— А из поэтов, конечно, Кобзев и Куняев?

— Да уж конечно не Багрицкий, не Мориц и не Вергелис. — На этот раз улыбка у меня получилась уже лучше.

Она ошеломленно посмотрела на меня, но взяла себя в руки и улыбнулась в ответ. Однако глаза ее не участвовали в этой улыбке. Я обвел глазами присутствующих. Веселее всех казался Амарян.

— Да мы, собственно, не о литературе, а об интеллигентности, — подхватил Голубев. — Я до вашего прихода высказал мысль, что интеллигентность появляется только в третьем поколении. Не бывает интеллигентов первого поколения, это абсурд. А Катя со мной не соглашается, привела в пример Пикуля. У него образование всего шесть классов. Он сам сказал об этом по телевидению. Как вы думаете, что такое интеллигентность, Андрей Петрович?

— Так... — добросовестно, задумался он. — Я полагаю, что интеллигентность — это, прежде всего, честность, правдивость, внимание к окружающим, служение людям, обществу.

— То есть соблюдение заповедей Христовых, то, на чем основана наша нравственность, — вставил я.

Кораблевы молчали. Видимо, наш приход их смутил.

— Юрий Михайлович? — обратился Голубев к начспасу.

Амарян сказал, что согласен с Андреем и со мной.

— Катя, ты не высказалась до конца, — сказал Глеб.

По его тону, по тому, как он к ней обращался, можно было понять, что Голубев гордится ею, любуется и хочет нам показать, как она хороша и умна.

— Исконный вопрос русских интеллигентов, — заулыбалась Катя. — Разве что еще вопрос «Что делать?». Как только соберутся вместе, так и начинается... Мне ближе всего взгляд Антона Павловича Чехова. Может быть, вы помните, в письме к брату он писал, что интеллигент уважает всякого человека, вежлив, мягок, сострадателен. Уважает собственность, платит долги, чистосердечен и никогда не лжет, не рисуется, не пыжится, но и не унижает себя. И что-то там еще... кажется, про фальшивые бриллианты и знакомство со знаменитостями.

Голубев был очень доволен, весь сиял.

— Это надо же! Помнить на память письма Чехова! Что значит филолог!

— Брось, Глеб! — сказала Катя. — Повторять чужие мысли легко. Поэтому я бы хотела добавить сюда, во-первых, честь. В широком понятии. Достоинство, благородство, долг, убеждения... Во-вторых, гражданственность. Без нее этот кодекс замкнулся бы на своем «я». Интеллигентный человек не может не думать, не заботиться об интересах других людей, своего народа, своей страны. Без этого жизнь пуста. Тут я полностью согласна с Андреем Петровичем, который сказал о служении людям, обществу.

Вот у нас есть хорошие лыжи, есть пропуск, есть этот номер... Короче, есть то, чего нет у других. Делает это меня счастливее? Нет! Я не могу видеть укоры в глазах лыжников, когда мы проходим мимо них прямо к подъемнику. Я завтра, наверное, встану в общую очередь...

— Боюсь, завтра вы этого не сделаете, Катя. — Это Марианна Львовна. Она давно уже встала и, повернувшись ко всем спиной, смотрела в окно.

Номер Голубева располагался на первом этаже и выходил окнами во двор. Снег за окном валил крупными хлопьями.

— Смотрите, что творится! Теперь, пока не сойдут лавины, Юрий Михайлович никого на склон не выпустит. Сейчас надо думать, как удирать отсюда, пока не поздно. Пойду разведаю, ходят ли автобусы. Спасибо, до свиданья!

Катя всполошилась, она не успела еще угостить Марианну Львовну кофе. Он как раз поспел на маленькой плитке. Просила гостью остаться. Все остальные молчали. В прихожей они с Катей пошептались, и Марианна Львовна ушла.

— Доктор наук, — сказал Голубев, когда за ней закрылась дверь. — Химик.

Видимо, эти слова предназначались для меня. Поэтому я сказал:

— Так я и думал.

Стали пить кофе. Все из тех же стаканов, за что Катя извинилась, и говорить о горных лыжах. Голубев рассказал о том, как он катался в Польше:

— В Закопане у подъемника «Каспровый верх» есть внизу большой зал со стойками для лыж. Уходя домой, лыжи оставляешь в холле, у всех на виду. И вот приходим мы однажды утром, а моей пары лыж нет. Может быть, помните, были тогда деревянные «Кнейсл», красные с золотом и на желтом фоне?

Амарян, Кораблев и я дружно и радостно закивали головами.

— Тогда они были криком моды, — продолжает Голубев. — Да и дорогие! Заявили администратору. На трех языках — польском, немецком и русском, объявили по радио: кто, мол, нашел или взял по ошибке чужие лыжи, верните, пожалуйста, их ждут. Естественно, у меня никаких надежд, хотел было уходить, и тут приходит очень старый немец в сопровождении юнца, который несет мои лыжи. Немец и говорит мне по-русски: «Простите меня, пожалуйста, я взял ваши лыжи по ошибке, вон мои стоят такие же. Заметил это только тогда, когда стал надевать. И тут как раз объявили по радио. Мне восемьдесят три года, и со мной теперь такое бывает. Я прошел три войны и десять лет был у вас в плену». Потом мы видели его на склоне. На лыжах он выглядел гораздо моложе, не шаркал ногами.

— Может быть, поэтому мы так и любим горные лыжи? — сказал я. — Мы тут с Юрием Михайловичем размышляли, в чем их прелесть, перечислили многое, а этот пункт опустили. Что может быть лучше гор, мы все знаем.

Катя с нами не согласилась.

— Горы, конечно, прекрасны, — заговорила она, — и катание тоже. Но... Как бы вам это сказать...

Глаза ее вспыхнули.

— Торт! — нашла она слово. — Понимаете, это слишком красиво, слишком много и сладко. И потом этот парад тщеславия, эта выставка дорогих лыж, костюмов и своей якобы значимости в этом мире. Мы все это видим, понимаем и, что самое главное, не можем отказаться от участия в этой игре. Словно отрава какая-то! После этого хочется в зимний лес, чтоб — ели, засыпанные снегом, солнце после снегопада и... ни души.

Тут и Голубев пустился ругать горы за бескультурье администрации и инструкторов, за очереди, за тесноту, за принудительную музыку и за грязную посуду в столовой.

А снег валил и валил.

Коля Кораблев взялся за гитару, Леночка ему подпевала своим звенящим, как колокольчик, голоском. Сегодня они пели свои песни. Последняя из сочиненных ими песен имела рефрен:

А как нам жить, мы знаем сами. Ведь вы с усами и мы с усами.

Юра послушал одну песню и ушел, озабоченный. Да и Кораблевы долго не сидели, видно было, что им не пелось.

— Что дальше? — спросил я Котлова, когда мы вернулись в свою комнату.

— Толик, — ответил он. — Анатолий Эдуардович Хударов.

И я решил пойти после ужина в бар. Толик будет сидеть там до тех пор, пока не подцепит очередную девицу и не выпьет последней поданной сегодня в баре рюмки. Котлову ни за что не раздобыть отпечатков его пальцев, а я их принесу. А то уж больно этот комиссар Мегрэ важничает.

9

Давно я не был в нашем баре, наверное с тех пор, как пошел мне пятый десяток. Появилась тогда у меня приятельница, медсестра из Куйбышева. Возраста... студенческого, скажем так. Приехала учиться кататься, совершенно ошалела от гор, и после окончания срока ее путевки похлопотал я, чтоб оставили ее еще на недельку. Вот однажды вечером она мне и говорит: «Пойдем в бар!» А я у нее спрашиваю: «Зачем?» — «Посидим, потанцуем, коктейль через соломинку...»

Чтобы не обижать ее, пошел. Дым коромыслом! Содом и гоморра! Музыка оглушает так, что разговаривать невозможно, даже если кричать в самое ухо. Фонари разных цветов мигают, бегают по лицам. А перед стойкой на свободном от столов месте вплотную друг к другу кривляются и подскакивают девочки и юнцы, в основном местные. Сесть негде. Но для меня нашлось место, посадили нас к себе мои бывшие ученики, сами сели по двое на один стул.

Принес я коктейль — бурду какую-то собачью с одной долькой апельсина. Сидим балдеем. Она в восторге, хотя старается принимать вид независимый, как у завсегдатая бара. Показывает мне жестами — пойдем, мол, танцевать. Взял ее розовое ушко и кричу в него: «Сиди здесь, танцуй и делай все, что хочешь. Я ухожу!» Встал и выбрался в коридор. Она за мной: «На что ты обиделся? Я тебе ничего плохого не сделала». «Нет, — говорю, — не сделала, и обид никаких. Сиди до полного обалдения. Я даже прошу тебя». Еле-еле запихнул ее обратно. Без толку объяснять, что ей двадцать, а мне за сорок. Останови я вдруг музыку, встань посередине и скажи: «Ребята! Что вы изголяетесь? Идите читать Достоевского, думать над тем, как и для чего живете!» Что они подумают? «Лезет старикан, куда его не просят. Умник какой нашелся!» Так уж пусть прыгают.

И вот впервые после этого вступаю я в наш бар, что в подвальном помещении. А там на удивление тихо. Народа много, а музыки нет. Огни горят, но не мигают, люди сидят за столиками и разговаривают. А люди взрослые. Нормальная человеческая обстановка. Полумрак, интим...

Осмотревшись, увидел у стойки на вращающемся стуле Толика рядом с девицей и в числе знакомых — Голубевых, сидящих в углу. Все занято, у стойки не протолкнуться. Чтобы Голубевы не успели меня пригласить за свой столик, я протиснулся к стойке и встал поближе к Толику. Перед ним и перед его девушкой стояли низкие и широкие рюмки с недопитым коньяком и коктейли в высоких стаканах с торчащими из них соломинками. Такую посуду отсюда не так просто утащить, рюмки и бокалы на виду у бармена, парня, крепко сбитого, лет тридцати, но уже с осоловевшими выцветшими глазами.

Я решил ждать и заказал себе сто граммов коньяку и коктейль. Вскоре к нам подошел Шамиль. Я стоял к нему спиной и только услышал, как Шамиль сказал:

— Толик, еще сто грамм, а? — и заискивающе рассмеялся, как смеется новоиспеченный муж при встрече с тещей.

Искоса я поглядывал на Толика и его девицу, Шамиля мне не было видно. На размалеванном лице совсем еще молоденькой девушки выражение непомерной гордости и недоступности сменилось брезгливостью. Толик лишь глянул через плечо на Шамиля и щелкнул пальцами поднятой руки:

— Батал! Сто грамм водки!

И сейчас же сидевший на разделявшем меня с Толиком стуле юнец слетел со своего круглого сиденья. На него взгромоздился Шамиль. Не успел он опрокинуть поданный ему стакан, как Толик процедил сквозь зубы:

— Получил свое — и вали отсюда...

— Ну что ж... ты тоже свое получаешь, и тебя могут так же... — ответил Шамиль.

Глаза Толика сверкнули стальным блеском.

— Болтаешь много, мозги пропил... — тихо и угрожающе произнес он. — Оттого и подохнешь. Вали, я сказал!

И тот улетучился, как тень отца Гамлета. Хотя я и не заметил, как он отошел, места не упустил и тут же уселся рядом с Толиком.

— Не возражаешь? — спросил я, взглянув в его лицо.

Это было неприятное лицо. Смуглое, с густыми бровями и сильной, безжалостной челюстью. Рот узкий, глаза маленькие и глубоко посаженные.

— Здорово, Саша! Сиди. — И он повернулся к своей спутнице.

Усевшись на вделанное намертво в пол ядовито-красное сиденье, я повращал его влево-вправо и опустил ноги на металлический круг, делающий все приспособление похожим на ядовитую поганку, возросшую и окрепшую на обильно удобренной алкоголем почве. Над каждой такой поганкой с потолка на длинном шнуре свисала небольшая лампа-фонарик, создавая на стойке круг света. Из такого круга Толик взял свою рюмку с коньяком, чокнулся с девицей и повернулся на стуле ко мне:

— Будь здоров, Александр!

Я выпил свой коньяк и тут же крикнул:

— Батал! Плесни мне еще, повтори, пожалуйста!

— Ты никак закирял? — крутанулся опять в мою сторону Толик. — Тебя тут давно не было. И чего один?

Стало быть, мне удалось произвести впечатление человека, желающего напиться.

— Да... — протянул я. — Надоело все, захотелось надраться. Завтра все равно ведь не работать. Погода шепчет...

— Больше метра, и все валит, — поддержал разговор Толик и спросил: — Ты можешь достать шапочку с «капустой»?

Бармен поставил передо мной коньяк, но опять не в такой рюмке, как у Толика, а в фужере. Мне следовало попросить не сто граммов, а пятьдесят. Придется еще заказывать.

Шапочки с Гербом Советского Союза, о которой он говорил, изготавливались для сборной страны. Я в сборную никогда не входил. У местных тренеров, работников канатки, спасателей и обслуги они нынче в самой большой цене. И хотя сроду этим не занимался, пристроив свой фужер в самый центр круга от лампы, ответил:

— Можно попробовать, если очень надо. Но только на следующий год. Есть у меня ребята.

Девушка оценивающе оглядывала меня.

— У тебя же есть на куртке, — кивнул я на его грудь, где среди всей пестроты фирменных знаков красовались золотые колосья.

— Не для себя, вот она просит, — кивнул он головой на девушку.

Делая вид, что не понимаю недолговечности присутствия девицы, я подыграл ему:

— Сейчас, прямо здесь, найти трудно. У кого есть, ни за что не отдаст, ты же знаешь. Нужно из Москвы везти.

Разговаривая, я переставлял по твердому лаку стойки, такому прочному, что его даже спирт не брал, стакан с недопитым коктейлем и фужер, косясь на пустой стакан своего соседа. Но тут подошел бармен и унес его.

— Еще пятьдесят грамм коньяку! — крикнул я ему вослед, надеясь получить такую же рюмку, как у Толика.

Но бармен подошел, взял мой фужер и вернул мне его с желтой жидкостью.

Нет, подмена — не метод. Надо придумать что-то другое. Так я действительно упьюсь вусмерть. Я уговаривал себя не торопиться, выжидать, но алкоголь тем временем делал свое дело.

Ждать пришлось недолго, Толик вынул из кармана ключ от английского замка и положил его перед девушкой:

— Иди ложись. Меня не жди.

Как только они встали и направились к двери, я схватил за ножку его рюмку, осторожно перевернул ее и, взявшись за края подставки, опустил руку с ней под стойку. Толик вышел не оборачиваясь, а его спутница повернулась перед дверью и окинула бар победоносным взглядом.

Они ушли около десяти часов вечера, а бар открыт до одиннадцати. Он был полон, и я, несмотря на царивший здесь полумрак, оказался у освещенной стойки на виду у всех. И бармен мог хватиться рюмки.

— Батал, сколько с меня?

Чтобы достать деньги, пришлось поставить рюмку на пол под стойкой. Кинув десятку, я снова взял рюмку за края подставки и так пошел с ней к выходу. У двери я обернулся и убедился, что бармен ничего не заметил. На меня смотрел только один Глеб.

Совсем молодцом, ничего не путая, я рассказал Котлову о том, как добыл рюмку Толика. Не забыл упомянуть о разговоре его с Шамилем и о том, что Толик, видимо, отправился в котельную.

Вместо того чтобы поблагодарить меня за принесенную рюмку, Котлов вдруг пришел в ярость. Сжал зубы, на скулах его заходили желваки, глаза загорелись нехорошим огнем.

— Кто вас просил?! — закричал он. — Я вас просил помогать мне, а не мешать! Чего вы лезете не в свои дела?!

Мне надоело это хамство.

— Ваша мама не говорила вам, что со старшими надо быть вежливым? Вы что орете на меня? Я что, ваш подчиненный? Младший сержант?

Мы поссорились и наговорили друг другу черт знает чего. Я заявил Котлову, чтобы он подыскивал себе другое место для жилья и что я больше ему не помощник. Андрей замолчал и уселся на своей кровати в позе «Мыслителя». Подперев подбородок рукой, он смотрел на меня отсутствующим взглядом и что-то бормотал себе под нос. А я терпеть не могу, когда на меня так смотрят.

— Чего уставился? Тоже мне Шерлок Холмс! Бормочет, бормочет...

Андрей с удивлением посмотрел на меня.

— Да?! Я не замечаю. Вы останавливайте меня.

Посмеиваясь, он помог расшнуровать мне ботинки, и я тут же заснул.

10

Утром, еще до подъема, нас разбудил Амарян. Я с трудом оторвал голову от подушки и сел.

— Закрываю весь район, — говорил начспас, пока мы одевались. — Никаких выходов из гостиницы. Дорога закрылась еще вчера, Абдулла последним успел удрать на своем «козле».

— Ой, Юра! Говори потише, — взялся я двумя руками за голову.

После вчерашнего она у меня просто раскалывалась.

— Ты взгляни, взгляни, Саня, в окно!

Я подошел к окну и увидел сквозь пелену падающего снега только высокие белые шапки на крыше шашлычной. Стен ее не было видно.

— Третьи сутки валит без остановки, уже более двух метров. Окна первого этажа закрыло. Сегодня после завтрака проведем общее собрание, и я прошу тебя выступить, Саня. Ты помнишь, что было в семьдесят восьмом году? Вот, то же самое начинается. Старший инструктор у нас не оратор, только рычит, ты должен выступить от тренеров. А то я один пугаю их, а они все норовят на тот свет. А как дело доходит...

— Есть! — прервал Юру Котлов. Он стоял с фотографиями, принесенными Юрой. — Оно!

Вчера он их напечатал поздно вечером и не стал ждать, когда подсохнут, а теперь в одной руке держал фотографию с отпечатками, найденными в квартире Васильевой, а в другой — с отпечатками пальцев Толи.

— Идентичны? — спросил я.

Котлов сразу нахмурился. Восторженная радость сменилась напускной суровостью.

— Это может утверждать только эксперт, — сказал он. — Похожи, очень похожи. — И погладил себя по голове, словно за хорошо сделанную работу.

— Ну-ка, ну-ка... — Мы с Юрой тоже посмотрели. — Точно! Чего тут сомневаться?

— Когда связь? — спросил Котлов у Амаряна после небольшой всеобщей паузы.

— В восемь ноль-ноль.

— Быстро Шамиля сюда! — повернулся ко мне Котлов. — Чтоб до связи.

Минут через десять я привел найденного в холле Шамиля. Юра уже ушел, в тот день он крутился как белка в колесе.

— Шамиль, я старший уполномоченный уголовного розыска, МУРа, — ошарашил его Котлов. — Занимаюсь расследованием убийства. Убийства, понимаешь? Вот мое удостоверение.

У бедного Шамиля был такой вид, будто он проглотил пчелу. На удостоверение он только покосился.

— Сейчас я покажу вам фотографию сумки, и вы должны мне сказать, чья это сумка. Предупреждаю, за ложные показания вы будете нести ответственность по статье Уголовного кодекса РСФСР № 181. Два года тюремного заключения.

Андрей вынул из ящика стола фотографию и протянул ее Шамилю:

— Чья это сумка?

— Толика, — не задумываясь ответил Шамиль.

— Она была у него, когда вы летали на охоту?

— Была.

— Он брал ее, когда ездил в ноябре в Москву?

— Этого я не знаю. И куда он ездил, не знаю, меня с ним не было.

Котлов тут же оформил короткий протокол и еще припугнул Шамиля, чтобы тот молчал.

После завтрака все собрались в большом, на шестьсот мест, зале. Сидели на ступеньках в проходе и стояли у стен. На сцене за стол сели четверо — директор гостиницы Козлов, Юра Амарян, старший инструктор Шамшудин и я.

— Товарищи! — начал Козлов. — В связи с обильными снегопадами в районе объявлено чрезвычайное положение. Дорога завалена, мы отрезаны. Но это нестрашно. Запас продуктов и всего необходимого у нас имеется. Снегопад еще не кончился, а высота покрова превышает два метра. Возникла лавинная опасность. Поэтому все выходы из гостиницы запрещены. До моего личного распоряжения. Прошу иметь в виду, что с нарушителями дисциплины при чрезвычайном положении не церемонимся.

— По законам военного времени? — выкрикнул кто-то из зала.

— Еще раз говорю, — загремел бывший подполковник, — объявлено чрезвычайное положение. По всему району. Снежную обстановку вам разъяснит начальник горноспасательной службы Амарян Юрий Михайлович.

Когда поднялся Юра, загудевший было зал притих.

— Ваш заезд, — начал он, — еще не слушал лекции о снежных лавинах, поэтому я позволю себе рассказать не только о той конкретной обстановке, в которую мы попали, но и немного о лавинах вообще. Иначе многим будет трудно понять всю серьезность ситуации.

Каждый год у нас погибают в лавинах люди, но человек так устроен, что никому из вас в голову не может прийти возможность такой смерти. Что это может случиться с вами, а не с кем-то там в другом месте. На моей памяти такие снегопады уже бывали. И когда мы закрывали гостиницу, иногда возникало что-то вроде бунта. Как же! Люди приехали кататься, а их держат взаперти! И как только наиболее ретивые вышли из гостиницы, тут все и началось. Лавины пошли по всему ущелью, и в них попали все до одного, кто был на склоне. А отошли они от гостиницы всего метров на триста, не более. Те, кто оставался в помещении, не пострадали. Иностранные туристы вышли тогда на дорогу. Всего лишь на дорогу. Нашли их только весной.

Снежные лавины сходили в горах всегда, но только сравнительно недавно высокогорье начали интенсивно обживать. И тогда лавины стали подлинным бичом для жителей гор, исследователей и для нас, лыжников. Появляются люди — начинаются гибели в лавинах. В первую мировую войну, например, во время боевых действий между Австрией и Италией в лавинах погибло 60 тысяч человек. Особенно тяжелым был для солдат «черный четверг» — 13 декабря 1916 года. За несколько часов лавины в тот день унесли тысячи и тысячи жизней.

Вы представить себе не можете, какая сила у лавин. Приходилось видеть лавины, которые одной только воздушной волной валили весь лес на противоположном склоне. Известен случай, когда воздушная волна пылевидной лавины подняла в воздух 120-тонный электровоз и ударила им в здание вокзала.

При высоте падения в полкилометра лавина может достигать скорости 180 километров в час. Если принять во внимание, что мокрый снег весит почти столько, сколько и вода, а мощная лавина состоит из многих тысяч кубометров снега, то станет понятным, почему в снежных лавинах деревья летят как спички, а дома словно спичечные коробки.

Люди давно знали о «белой смерти», но научное объяснение этого явления и его прогнозирование начались сравнительно недавно. Общая причина возникновения лавин заключается в том, что в определенный момент сила тяжести снега становится больше силы сцепления, удерживающей снег на склоне. Снег вязок и пластичен. Он может сжиматься и растягиваться, может течь, как жидкость, и может быть плотным, как камень. Он все время меняется под воздействием температуры и давления. Для того чтобы сошла лавина, необходимо одно, главное условие — уменьшение сцепления снега. Под его толщей водяные пары нередко сублимируются и создают «глубинный иней» или «глубинную изморозь» — непрочную прослойку из ледяных кристаллов особой формы. Сцепление в этом горизонте нарушается, и по нему, как по ледовой горке, снег и съезжает вниз. Чаще всего он сваливается в кулуары, и лавина идет по ним.

За последние три дня у нас выпало много снега, очень много. Этот снег будет сходить лавинами. В самых опасных местах мы ему поможем, будем обстреливать наиболее лавинные места из орудий. Но опасность велика. Я хочу, чтобы все поняли одну простую истину: самая большая опасность — недооценка опасности. Лавины всегда застают людей врасплох. Чтобы нам не попасть в беду, мы не станем выходить из гостиницы и отходить от нее, пока не кончится сход лавин. Вот все, что я хотел сказать.

Посыпались вопросы: «Сколько ждать, пока сойдут лавины?», «Будет ли работать телефон?», «Как будем развлекаться?», «Сколько времени потребуется на расчистку дороги?» и «Когда кончится снегопад?»

Юра отвечал, что снегопад кончится скоро, что лавины сойдут в течение нескольких дней и что обстрел из зенитных орудий начнется, как только будет видимость.

После Юры Козлов дал слово мне. И я сказал так:

— Юрий Михайлович Амарян не просто начспас, он серьезный ученый, изучающий снежные лавины. Я верю ему как богу, у него такой опыт и такое чутье на лавины, что с ним связаны не только легенды, но и самые настоящие чудеса. Расскажу вам об одном из таких случаев. В 1978 году, который он упоминал, был приблизительно такой же снегопад, даже, наверное, больше. И Юрий Михайлович предсказал день и час схода наиболее опасных лавин. Одна из них, по его соображениям, должна была, ударившись в противоположный склон, выйти к двухэтажному жилому дому. Наш начспас через мегафон стал уговаривать жителей этого дома оставить его и перейти на несколько дней к родственникам в другие дома. Жители дома не соглашались. Тогда один из стариков взял у Юрия Михайловича мегафон и сказал на своем родном языке: «Люди, послушайте этого человека! Никто во всем мире не скажет вам более правильно. Он знает лавины лучше вас». И жители оставили дом. В названное Амаряном время сошла лавина, выбила в этом доме стекла, забила снегом комнаты, повредила крышу и убила мальчика, который играл перед домом под своим окном. Мы все обязаны безоговорочно выполнять указания и распоряжения нашего начспаса.

После меня выступил старший инструктор. Обиженным тоном, будто негодуя на кого-то, он объявил, что после собрания мы будем откапываться. Раздадут лопаты, и под руководством тренеров нужно прокопать траншеи к продуктовому складу, к котельной и к дороге. Необходимо также отбросать снег от окон первого этажа. От дома никому не отходить. При возвращении в гостиницу тренерам проверить наличие людей. Шамшудин объявил также, что сегодня покажут два фильма, в фойе запустят танцы, а бар будет работать до двенадцати.

До обеда я со своими ребятами прокопал траншею к котельной. Хоть снега навалило и выше человеческого роста, он был еще мягким и легко выбрасывался наверх. Всем такой снег был в диковинку, поэтому работа шла весело. Напротив входа в котельную отгребали снег от своих окон Глеб и Катя. И вдруг раздался гром пушечного выстрела. Я невольно вздрогнул и съежился, ожидая звука падающей лавины. Кое-кто из девочек попадал в снег. Только Катя стояла, ничего не испугавшись. Не знает еще беды. Но этими пушечными выстрелами Амарян спускал лавины выше по ущелью. Из наших глубоко прорытых траншей видно было только начинающее просвечивать небо. Снегопад прекращался, слабел.

Услышав выстрелы, Шамшудин через мегафон приказал всем вернуться в помещение. Хотя наша гостиница и стоит под мощным контрфорсом, покрытым лесом, и место не лавиноопасно, но от лавин всего можно ждать.

11

— Что нового? — спросил я Котлова, вернувшись от своей группы.

Он сидел за столом и рисовал какие-то орнаменты из треугольников.

— Кое-что есть, кое-что есть... — отвечал Андрей. — Беседовал с Козловым. Говорит, когда принимал гостиницу, Хударов уже работал. С листком по учету кадров он знакомился, трудовой книжки не видел. Кадрами всего комплекса заведует родственница Абдуллы, они и оформили его без трудовой книжки. Говорит, у Хударова с Абдуллой тесный контакт, видимо, темные дела, но он в них не вникал. Козлову достаточно забот и с гостиницей, борется, как может, с кумовством, с воровством, взятками, поборами и с бездельниками. Выше своего хозяйства он не лезет. Честно признался, что это ему не под силу. Коррупция и круговая порука процветают тут многие годы, и одному ему ничего не изменить.

Котлов остановился, застыл, и взгляд его опять стал отчужденным.

— Не в той руке, не в той руке, — задумчиво забормотал он.

— Вы просили останавливать вас, Андрей Петрович, когда вы начинаете разговаривать сам с собой, — не утерпел я. — Это плохой признак.

Котлов засмеялся.

— Нет, ничего, я нормальный. Видите, тут какая штука... Один раз я наблюдал в метро мужчину, видимо приезжего, которому никак не удавалось пройти через турникет. Опустит пятачок, двинется вперед, а турникет не пускает его, перекрывается. Он к другому — то же самое. Дежурная в это время увлеченно разговаривает с милиционером и ничего не замечает. Тогда человек пошел к автомату, разменял еще 20 копеек и вновь стал пытаться пройти через турникет. Безрезультатно. Всех пропускает, а его нет.

Остановился, задумался. Потом стал наблюдать за другими. И вдруг понял! Пятак надо держать в правой руке, а он опускал левой. Вот и тут... Я не понимаю какой-то простой вещи. Может быть, и нужно всего-навсего переложить пятак в другую руку, а я ищу причину явления совсем в другом. Чувствую, где-то рядом, а ухватить не могу.

Нужна информация, информация, — опять забормотал он. — Что их связывает? Кораблев, Хударов, Бабаев... Как будто ничего общего. Хударов в ноябре был в отпуске. Говорил, на родину ездил, в Ташкент, а сумку и отпечатки пальцев оставил в Москве. Заранее обдуманное намерение. Если, конечно, это его сумка и его отпечатки, что должна установить экспертиза. Кто бы мог еще нам рассказать об этом Толике? И о делах Абдуллы?

— Из местных никто слова не скажет. Разве только Юра Амарян.

— Тогда начнем с Юры. Сходите за ним, пожалуйста.

Юра Амарян в тот день был так занят, что отыскать его удалось не сразу, а затащить к нам в комнату оказалось нелегко. Только Андрей начал объяснять Юре, что он хочет от него услышать, как без стука отворилась дверь и в комнату ввалился с дико вытаращенными глазами Шамиль.

— Толика убили. — Он испуганно втянул голову в плечи.

— Ну говори, кто убил, где? — приказал Котлов после короткой немой сцены.

Шамиль только моргал глазами.

— В котельной, — наконец вымолвил он. — Там лежит.

— Кто-нибудь знает об этом?

— Не... нет. Я прямо к вам.

— Зачем ты пошел в котельную?

— Я... Я там сплю. У меня там койка стоит. Захожу, а он лежит на угле. Посмотрел — мертвый. Он только что в баре был. И ушел.

Котлов взглянул на часы:

— Давно? Давно ушел?

— Минут за двадцать до меня. Он сегодня дежурит, хотя уголь все равно я бросаю.

— Кто еще был в баре? Голубев был? Или Кораблев?

— Вместе сидели со своими бабами.

— Так... — выпрямился Котлов. — Саша! Ты идешь с ним к котельной, и вы стоите у двери, никого не впуская. Юра, у вас есть фотовспышка?

— Есть, — отвечал Амарян.

— Возьмите и тоже к котельной. Без меня не входить. Так... Фонарик, лупа, сантиметр. Что еще? Ступайте, ступайте! — махнул он на меня рукой. — Да! Вас выпустят ли? Как, Шамиль?

— Выпустят...

— Ну и идите! Да! Саша, возьми свой фонарик.

Мы вошли все вместе в котельную, и Котлов запер изнутри дверь на засов. Тускло светила подвешенная под потолком лампочка, освещая довольно просторное помещение, идущие вдоль стен толстые трубы, кровать в углу, столик с бутылками, стул и железный шкаф. У другой стены навален уголь, переброшенный через окно без рамы. Несмотря на то что окна не закрывались, в котельной было довольно тепло.

На засыпанном углем полу в свете колеблющегося пламени открытой топки лежал вниз лицом Хударов. Он был одет в старую и грязную штормовку и такие же брюки. Рядом валялась совковая лопата.

— Ничего не трогать, — предупредил Котлов. — Саша, стойте у двери. А ты, Шамиль, иди и жди меня в холле. Никому ни слова. Понял? — Котлов отпер засов и выпроводил Шамиля.

Андрей подошел к трупу и присел перед ним на корточки. Он попытался повернуть голову, и она подалась, труп еще не окоченел. Посветив фонариком в глаза Хударова, Котлов сказал:

— Мертв. Юра, — обратился он к Амаряну, — сделайте фотографии с четырех сторон. И еще когда мы его перевернем.

Пока Юра фотографировал, Андрей обошел котельную, осмотрел стол, пустые бутылки и, не прикасаясь к ручке, а просунув пальцы в приоткрытую железную дверцу, отворил шкаф. В нем висел яркий с Гербом Советского Союза тот самый костюм. Котлов просмотрел содержимое его карманов и взял связку ключей, среди которых был ключ и от висячего замка котельной.

После общего осмотра Андрей занялся трупом. Он задрал ему на голову штормовку с рубашкой и майкой и обнаружил на спине два пулевых отверстия. Затем Юра с Котловым перевернули его на спину, и мы увидели побледневшее, несмотря на загар и грязь, лицо с остановившимися глазами. Юра снимал.

— Оба ранения навылет, — сказал Андрей. — Давайте немного отодвинем.

Осторожно раскапывая залитый кровью уголь на том месте, где лежал труп, Котлов нашел пулю. После этого он принялся ползать с фонариком в поисках гильз, но ничего не обнаружил.

— Неужели убийца подобрал гильзы? — засомневался Юра. — Просто в угле их трудно найти.

— В квартире Васильевой гильзы также не найдены. Но такие же два выстрела и извлеченная из паркета пуля, — сказал Котлов.

— Гильзы, насколько я понимаю, вылетают вправо и отлетают не больше чем на два-три метра, — сказал я и принялся с фонариком обшаривать уголь справа от трупа.

— Оставьте, Саша, я вас не просил. Встаньте к двери. — И уже более мягко: — Оружие можно определить и по пуле. Откройте дверь, но не выходите.

Мы встали у двери, освещая снег со следами наших ног.

— Эх, натоптали, — вздохнул Андрей. — Не подумал я об этом. — Он присмотрелся повнимательнее. — Не кажется ли вам, что снег перед дверью был заметен метлой? Саша, кто здесь подметал метлой?

— Никто... Когда мы расчищали снег, метел не было. Мы лопатами.

Котлов вдруг наклонился и поднял что-то со снега.

— Нет, не метла, — радостно проговорил он, — веник! В руках у него мы увидели отломившийся от веника стебелек.

— Так... еще кое-что, — пробормотал Андрей, укладывая веточку в свою папку. — Вы знаете, из чего делают веники? Из проса. Это кусок веточки проса. Не простой веточки... В гостинице ведь есть врач?

— Есть в гостинице, и еще есть мой врач, врач спасательного отряда, — ответил Юра и удивился: — Вы хотите сами произвести вскрытие?

— Нет, конечно. Для этого нужен судмедэксперт. Но если мы перенесем труп в медпункт, то я смогу с помощью медика произвести наружный осмотр и осмотреть ранения. — Он взглянул на свои наручные часы. — Сейчас 23 часа 12 минут. В двенадцать будет дан отбой. Когда все уснут, вы перенесите труп в медпункт.

Наш детектив двинулся было к двери, но вдруг остановился и поднял руку:

— Минутку! — И он стал размышлять вслух: — Убийца вернулся в гостиницу и, скорее всего, сейчас наблюдает за нами из темного окна. Вряд ли он выходил в дверь, мимо дежурного он пройти не мог, тот бы его запомнил. Да и не выпускают никого. Скорее всего, он вышел через окно и так же вернулся. Например, через окно уборной. Тем более что сегодня отгребали снег от всех окон первого этажа. Следов полно. Итак, убийца возвращается в гостиницу. Пистолет он берет с собой? Как бы вы поступили на его месте, Саша?

— Спрятал бы где-нибудь в снегу в заметном месте, — не задумываясь ответил я.

— Не уверен... — возразил Амарян. — Ведь он где-то хранил его...

— А какое место может быть заметным при таком снеге? — спросил Андрей и сам же ответил: — Стена. Опустить пистолет по стене, и дело с концом. Надо посмотреть. Как только начнет светать, осмотрим все возможные для припрятывания пистолета места.

— Да, — согласился Юра, — пока не проснулись.

— Боюсь, спать нам всем сегодня не придется. Пошли. — Андрей стал выбирать из связки ключей тот, что от наружного висячего замка.

Пока Котлов писал радиограмму с просьбой при первой возможности выслать вертолетом опергруппу, пока он разговаривал с Козловым и долго допрашивал Шамиля, пока мы с Юрой перенесли на носилках труп в медпункт и Андрей с врачом его осмотрели, затем пока Андрей возился в фотолаборатории, ночь стала подходить к концу. Но Котлов решил делать обыск в квартире Хударова, не дожидаясь утра и радиосвязи. Нам с Амаряном предназначалась роль понятых. Но перед тем как отправляться на обыск, уполномоченный поделился с нами результатом осмотра трупа:

— Вес пули 4,5 грамма. Я помню, что у пистолета Макарова пуля весит 6,1 при калибре 9 миллиметров, а у Токарева — 5,2 грамма при калибре 7,62. Никаких таблиц у меня под рукой нет, но путем простейших уравнений находим, что при весе пули от 4,4 до 4,6 грамма калибр должен быть 6,35. Стало быть, вероятнее всего, стреляли из пистолета Коровина («ТОЗ-ТК») или из браунинга 1929 года. Возможно — из браунинга образца 1912 года, что менее вероятно.

Теперь ранения. Близкая дистанция выстрела из пистолета определяется экспертами обычно порошинками, пламенем, копотью и газами. Но тоже не так просто. Бездымный порох даже при выстреле в упор не оставляет порошинок. Нет и пояса копоти вокруг входного отверстия, нет и следов пламени. Снаружи нет, — поднял палец Андрей, — но зато все это обнаружено внутри раны. При ранении в упор. У другого же ранения ничего не найдено и внутри.

Котлов, конечно, немного рисовался перед нами, ему, видно, и самому было приятно, что он сумел так быстро все определить.

— Отсюда возможен такой вывод: первый выстрел в спину произведен в упор, второй, вероятно, с некоторого расстояния. Не называю его пока. Также в спину. Можно предположить, что после выстрела пострадавший упал лицом вниз. Вторая пуля прошла навылет через сердце. Никаких других повреждений нет, — закончил Котлов и спросил: — Труп в медпункте?

Я ответил, что мы с Юрой перенесли его на носилках в холодное помещение спасфонда.

— И еще интересная деталь, — добавил Андрей. — Васильева убита из такого же пистолета и тоже двумя выстрелами. Ее застрелили в тот момент, когда она звонила в милицию. Один из выстрелов был сделан также в спину и в упор. Пошли! — решительно скомандовал он.

12

Котлов открыл ключом дверь комнаты Хударова и отпрянул. Тогда и мы заглянули в открытую дверь. На кровати спала девушка. Она не пользовалась ни ночной рубашкой, ни пижамой, а в комнате было жарко. Отстранив нас рукой, Котлов вновь вошел и прикрыл простыней разметавшуюся во сне молодую женщину. Ее поза и весь вид как бы конкурировали с развешанными по стенам цветными картинками с изображением женщин в подобных «костюмах».

Андрей осторожно потряс ее за плечо:

— Проснитесь, просыпайтесь...

Девушка открыла глаза, посмотрела на него и со смаком потянулась. Но вдруг уставилась на Котлова, и выражение блаженства сменилось на ее лице сначала удивлением, потом ужасом.

— Спокойно, не волнуйтесь, — сказал Котлов, — милиция. Одевайтесь, мы подождем. — И попятился к двери.

Комната Хударова, в которую мы вернулись через несколько минут, находилась в полуподвале, в том же коридоре, где жил и Амарян. Высоко расположенное окно очищено снаружи от снега, что видно при неплотно закрывающей его занавеске. Кровать, шкаф, стол, два стула и тумбочка. А вот на тумбочке стояла вещь необычная для такого жилья. На ней стоял небольшой сейф. Старый, облезлый, видимо, давно списанный, но надежно закрытый.

— Я оперуполномоченный уголовного розыска Котлов, — представился Андрей и раскрыл перед дамой свое удостоверение. — Будьте добры, предъявите ваши документы.

— Документы? Какие документы? — хлопала глазами девица. Веки у нее не зеленые и не голубые, а лицо просто ребячье.

— Паспорт у вас есть?

— Паспорт есть, паспорт есть, — залопотала она испуганно и стала рыться в спортивной сумке. — Вот паспорт. Только я ничего не знаю.

— Мухина Ольга Леонидовна, — читал Котлов, листая паспорт. А мы глядели на растерянную девушку, едва-едва успевшую натянуть на себя тренировочный костюм, — 12 июля 1965 года. Город Кисловодск. Русская. 4-е отделение милиции, 1 августа 1981 года.

— Где работаете?

— Воспитательницей детского сада номер шесть. Но я ничего не знаю. А где Толик?

Смотрел я на испуганную девочку и вспоминал ее гордую осанку и победоносный взгляд, который она подарила на прощание бару.

— Кем вы доводитесь Хударову? — продолжал допрос Котлов.

— Как?..

— Жена, невеста, знакомая...

— Знакомая, — опустила голову девушка.

— Где вы были сегодня, вернее, вчера вечером?

— Мы в баре с Толиком были. Он пошел на работу, а я сюда.

— В котором часу вы ушли из бара?

— Часов в десять.

— И больше вы не выходили из этой комнаты до нашего прихода?

— Нет. Я спала. А где Толик?

Котлов подошел к окну и убедился в том, что его можно открыть и вылезти через него на улицу. Хотя для этого пришлось бы извиваться змеей.

— Вопросы буду задавать я, — отрезал он. — Сейчас в вашем присутствии мы произведем здесь обыск.

Андрей начал перебирать связку ключей Хударова и выбрал два из них, похожих друг на друга сложной конфигурацией. Он подошел с ними к сейфу и без труда открыл сначала дверцу сейфа, а затем отделение в верхней его половине. Мы молча наблюдали, как Котлов выкладывал из сейфа на стол пачки денег, блоки сигарет «Мальборо», две коробки с креплениями «Соломон», бутылку французского коньяка...

— Вот это уже совсем интересно, — проговорил Андрей, кладя на стол пачку табака, коробку с папиросными гильзами и приспособление для набивки папирос.

Он вынул из дальнего угла сейфа две цилиндрические банки из-под кофе и подцепил ключом крышку одной из них.

— А вот и травка! Анаша. — Он протянул банку Юре.

Тот заглянул в нее, понюхал и сказал:

— Вот как она пахнет... дикая конопля.

Понюхал и я. Пахло резко и ни на что не похоже. Пожалуй, этот запах ни с чем не спутаешь.

И тут мы услышали, как Котлов смачно крякнул:

— Н-н-н-да...

Андрей держал в руках тот самый несессер, который мы с ним видели в верхнем баре. Хударов хотел передать его Абдулле, но тот не взял. «Вот они и драгоценности», — подумал я. Андрей положил несессер на стол и раскрыл его. В нем лежали пачки стодолларовых банкнот США. Наш детектив сел их считать. Мы стояли и смотрели на него молча и, надо сказать, не без изумления. Никто из нас такого не видел.

— Десять тысяч, — закончил подсчет Котлов, — десять тысяч долларов.

Найденные в сейфе советские деньги Котлов поручил пересчитать мне вместе с Ольгой. Их оказалось одна тысяча четыреста двадцать шесть рублей. Пока мы считали, Котлов продолжал сантиметр за сантиметром осматривать комнату. Но больше ничего интересного не нашел. Составив протокол обыска, он сложил все обратно в сейф и запер его. Но, подумав, вновь открыл, достал несессер, завернул доллары в газету, а его взял с собой. Протокол Андрей дал подписать и девушке как свидетельнице.

— Сидите здесь и никому не открывайте, кроме меня, понимаете? Это может быть опасным, — сказал он девушке.

— А Толику? — спросила девица.

— Разве только Толику, — последовал ответ.

Светало. Небо очистилось от облаков, но еще не набрало утренней синевы, было блекло-голубым. Сильно подмораживало, снег немного осел, сделался более плотным и леденистым.

— Сначала, как всегда, общий осмотр, — командовал Котлов, — пока ничего не трогаем.

— Да чего тут, Андрей Петрович! Что тут осматривать? — не выдержал я. — Вот, пожалуйста! — Я указал рукой на снег возле стены котельной. Он был выровнен, и на нем видны были следы в виде заледеневших уже полосок.

Открыли котельную, взяли две лопаты, и мы с Юрой начали отбрасывать снег у стены. Почти у самой земли обнаружили пистолет.

Осмотрев его через лупу, Котлов сказал:

— Отпечатков пальцев на металле уже не выявить. Пистолет Коровина, «ТОЗ», калибр 6,35.

— Вот это да! — восхитился Юра. — Вот это работа! Пистолет Коровина, калибр 6,35. Все точно!

Котлов не возражал. Самодовольная улыбка не сходила с его губ. Но тем не менее он сказал:

— Я думаю, нам надо пойти выпить крепкого чаю и поразмышлять.

— «Чисто английское убийство», — пытался я пошутить, когда мы поднимались по пустынной лестнице на второй этаж.

Юра горячо возразил:

— Черта с два! Насколько я помню, там все действующие лица приехали на автомобилях и уехали на них. И дорогу бульдозерами не чистили. Там снегом присыпало лишь цветники и газоны, а растаял он через два дня. У нас до июня будет лежать.

— И вертолетов не было, — сказал Котлов. Когда мы вошли в комнату, он спросил: — Как вы думаете, погода будет? Вертолет прилетит?

— Должна быть, — ответил Юра. — Дополнительная связь через час.

Я понимал, что дожидаться опергруппы и сидеть сложа руки Котлов не станет. Видимо, у него был уже какой-то план, но он о нем не говорил. Я поставил на плитку чайник и спросил:

— Ну, что теперь?

— Как только народ проснется, я осмотрю все окна первого этажа, — ответил он.

Хоть меня и не спрашивали, я все же решил высказаться:

— Не поискать ли того, кто привез валюту? Того, кто передал Толику несессер для Абдуллы. Возможно, он и убил Толика. Ведь от Хударова вы бы пришли к нему. И он одним махом отрезал нам этот путь, не пожалел десяти тысяч долларов.

— Просто так убивают только маньяки, — недовольно проворчал Котлов. — Ясно, что здесь должен быть мотив. Возможно, если бы я вышел через Хударова на убийцу, то обнаружил бы за ним кое-что покрупнее... Скорее всего, группу. А группа беспощадна, предателей или свидетелей не оставляет в живых. Но могли ведь убить и просто из-за денег. Меня интересуют факты, а не предположения. Поэтому сразу после завтрака я займусь окнами первого этажа.

— Давайте все-таки посмотрим, кто приехал одновременно с вами или чуть раньше, — стоял я на своем.

— Голубев когда приехал? — спросил Котлов.

— Этот давно. Недели две назад. Жил в общем номере, пока ждал свою цацу.

— Кораблевы?

— Дней пять-шесть назад.

Заклинился он на Шамиле, Голубеве и Кораблеве. Юра предложил объявить об убийстве по радио и попросить всех, кто может что-нибудь сообщить по этому поводу, явиться к нам. Но Котлов отверг предложение Юры: кино кончилось без двадцати десять, обещанных старшим инструктором танцев в фойе не было, ибо оказалась неисправной радиоаппаратура. Лыжники разошлись по своим комнатам уже к десяти часам, даже раньше, из гостиницы никого не выпускали. Вряд ли то-то мог что-нибудь видеть. Послушать нас Котлов послушал, а действовать стал по-своему. Вызвал опять одного Кораблева, без Лены. Пришлось его разбудить до завтрака.

— В прошлый раз вы показали, Николай Алексеевич, — сказал Андрей, — что незнакомы с Абдуллой Бабаевым и не бывали у него в коттедже. Правильно я вас понял?

— Да, — отвечал Кораблев.

— Вы говорите неправду, Кораблев. А ведь я вас предупреждал об ответственности за дачу ложных показаний. Что заставило вас врать?

Кораблев смутился и стал вилять:

— Я думал, вы про этот год говорите. В этом году я действительно не был у Абдуллы.

— Бросьте, Кораблев, вы прекрасно знаете, о чем я говорил. Я вас еще раз спрашиваю: что заставило вас говорить заведомую неправду?!

Коля опустил голову.

— Жена, — с трудом проговорил он. — Она не должна знать. И я вас прошу, Андрей Петрович...

— Кто там был? Что за люди? Чем занимались? — игнорировал Андрей последние слова Кораблева.

— Приезжие люди, я их не знаю. Много пили, пели...

— Женщины? — спросил Котлов.

— Да.

— Баня?

— Да, все было, — вновь опустил голову Кораблев.

Ай да Коля-Николай! Парень не промах! Я был рад, что выяснилось именно это, а не что-то другое. Но в то же время мне жаль было Леночку, не хотелось разрушать их семью, этот прекрасный дуэт. Неужели Котлов не пожалеет ее?

— Расскажите теперь о вчерашнем вечере, — продолжал допрос Котлов. — Постарайтесь вспомнить все: когда пришли, когда ушли, о чем вы говорили с Голубевым и Катей, как они себя вели.

И Николай сказал, что сидели они в баре примерно с девяти вечера до одиннадцати, место им было занято Голубевым, сидели они вместе с ними, за одним столиком. Пили кофе с коньяком. Разговаривали о литературе, о кино. Катя рассказывала много интересного о писателях. Но у него сложилось впечатление, что между ними назрела ссора, Катя несколько раз отвечала Глебу резко и даже издевалась над ним. Глеб терпел эти оскорбления, но был расстроен. Особенно к концу.

— За эти два часа, что вы вместе сидели, никто из вас не выходил из бара? — спросил Андрей.

— Мы вместе пришли и вместе ушли, — ответил Коля.

Котлов записал в протокол несколько вопросов и ответов и отпустил Кораблева. Ведение протокола занимало много времени. Я еще при первом допросе Голубева предложил Андрею вести протокол, но он заявил, что в таком случае протокол не будет иметь юридической силы, составлять его может только он. И теперь, пока писал протокол, мы опоздали к завтраку.

В первый же день после приезда Котлова Козлов распорядился отвести нам отдельный столик в углу зала. К нам присоединился и Юра. С одной стороны, это было удобно, нас видели вместе, считали друзьями и мы могли разговаривать за столом. При общем шуме в зале нас не слышали. Но вот с другой стороны... Я с опаской поглядывал на заранее поставленный на наш стол чайник. Что стоило бросить в него яд? Если у преступника был пистолет, то почему бы и не быть яду? Избавиться от нас одним махом, и делу конец!

Словно читая мои мысли, Юра, не дожидаясь официантки, пошел на кухню и принес оттуда на подносе котлеты с гарниром, а затем чайник, другой, с более горячим чаем.

— Мухиной тоже ведь надо позавтракать, — вспомнил я, жуя котлету, — а то сидит наша спящая красавица взаперти.

— Сходите за ней, — приказал Котлов. — Ключ у нее есть.

— Нет уж... Идите сами, — ответил я. — Она же, кроме вас, никому не откроет.

Командный тон Андрея уже не раздражал меня, за ним можно было признать право так разговаривать. Честно говоря, после убийства Толика мне стало как-то не по себе. Нас трое, мы на виду, а кто стоит против нас, мы не знаем. Возимся с Шамилем, Голубевым и Кораблевым, а тут действует «мафия» Абдуллы. Это же было ясно с самого начала. Они народ опасный, очень опасный... Скорее бы прибыла опергруппа, было бы спокойнее.

13

Только мы вернулись с завтрака, явился Голубев. Вид у него был удрученный. Сев на кровать, он сказал:

— Раз дело так серьезно, раз дошло до убийства, я должен все сказать.

— Что, вам известно об убийстве? — спросил Котлов.

— Да бросьте, Андрей Петрович, все уже знают. Видели, как выносили его из котельной.

— Так что же вы хотите нам сказать? — Андрей поглядел на меня, чтобы убедиться в том, что я слышал слова Голубева.

— Вы меня спрашивали, каковы наши отношения с Абдуллой. Так вот, он дважды просил меня купить для него в Москве драгоценности. Один раз я купил ему кольцо с бриллиантами за две тысячи восемьсот, а второй раз отказался. Он просил купить в магазине «Алмаз» в Столешниковом переулке золотой браслет с изумрудами за пять шестьсот. Мне все это было очень... неприятно. И я отказался. Должен, конечно, молчать. Но раз такое дело... Покупка в магазине ведь не преступление?

— Когда это было?

— Что?

— Когда вы купили кольцо и когда отказались покупать браслет? — пояснил Андрей.

— Кольцо в прошлом году, нет, в позапрошлом, а браслет в этом.

На Глеба жалко было смотреть, он весь поник, сжался. Я невольно вспомнил, как он держался, как развалился на стуле, придя сюда впервые.

— Вы подтвердите это письменно?

— Да, подпишу, — выдавил из себя Глеб. — И еще, — не дожидаясь вопросов, продолжал Голубев, — я должен сказать, что прошлый раз ввел вас в заблуждение. В люксе живу не я, в нем живет Катя. Я туда только прихожу. И ни разу там не ночевал, у меня есть место в общем номере.

Настал наш черед удивляться. Я поймал себя на том, что уставился на Голубева, открыв рот.

— Так в каких же вы с ней отношениях? — спросил быстро пришедший в себя Андрей.

— Были в самых близких, — услышали мы в ответ, — но она и в Москве никогда не оставляла меня ночевать у себя. Вы понимаете, она... в общем, она развратна, она извращенка. Мы поссорились с ней и разошлись. Вчера. Я ее ненавижу! — вспыхнул Глеб неожиданно и замолчал. А потом добавил: — Вот я вам все сказал, от подробностей избавьте меня.

Подробности, честно говоря, были бы весьма интересны. Но Котлов вел протокол, а поэтому насупился и спросил:

— Почему же вы делали вид, что это ваш номер?

— Так она хотела.

— По какой причине?

— Ну, не знаю. Так ей удобнее. Женщина любит сильное покровительство. Такое положение меня угнетало. Но она ни с чем не считается.

— Когда вы познакомились? — продолжал допрос Котлов.

— В прошлом году. Здесь.

— И поддерживали эту связь весь год, встречаясь в Москве, в ее квартире?

— Да. Но очень редко. Всего три раза, если считать поездку в Архангельское.

— Теперь скажите, в каких отношениях она с Абдуллой? Покупала она для него драгоценности?

— Не знаю, — отвечал Голубев. — Она очень скрытна. Но допускаю. Какие-то дела у нее с Абдуллой есть. Она бывала у него.

— В каких отношениях она была с Хударовым? С Толиком, — пояснил Котлов, ибо Глеб его сначала не понял. А когда услышал имя Толик, на лице его появилось мучительное выражение, гримаса отвращения.

— Он приходил к ней, это я сам видел. А в каких отношениях они были, я не знаю. Но все могу допустить теперь. Этот Толик такой примитив, — замотал он головой, — такая скотина! Я никак не мог этого понять...

— Вам знакома эта вещь? — Котлов вынул из ящика и положил перед Голубевым несессер.

Чуть подумав, тот ответил:

— Это несессер чехословацкий, я видел его в Москве у Кати.

— Почему вы думаете, что это он?

— Я не утверждаю, что тот самый, я говорю, что видел такой. А запомнил потому, что это мужская вещь. Но спрашивать у нее не стал, она этого не любит.

— Расскажите теперь, что вы делали вчера вечером.

— После ужина пошли в бар и сидели там до одиннадцати часов. Она бы еще сидела, но я ушел, и ей пришлось уйти. Она весь вечер вызывала меня на ссору. И мы... Это было так некрасиво! Около двенадцати я ушел от нее и лег спать. Но так и не заснул.

— Пока вы сидели в баре, вы ни разу не выходили?

— Один раз. В туалет.

— А она?

— Тоже один раз. Мы выходили с Колей Кораблевым, а она с Леной.

— И последний вопрос, — многозначительно произнес Котлов, не спуская глаз с Голубева. — Катя употребляет наркотики?

— Нет, — категорически отверг это предположение Глеб. — Иначе я бы знал. Не колется, не нюхает, не курит и ничего такого... Это точно.

— Подумайте, Голубев, подумайте хорошо. Что еще вы можете нам сообщить, чего недоговорили? Чем помочь следствию? Вы теперь знаете, совершено два убийства. И если вы вновь что-то утаили от следствия... Это может расцениваться как ложные показания. Тогда вам уже не отмыться, Голубев.

Но Глеб заверил Котлова, что добавить ему нечего, он сказал все, что знал. Подписал протокол и ушел.

— Мразь... — процедил сквозь зубы Андрей.

— Да уж... так о любимой женщине... Чуть запахло жареным, сразу прибежал. Это месть.

Визит Голубева не доставил удовольствия ни мне, ни Андрею. При всей серьезности положения.

— Но одна зацепочка тут есть, — сказал Андрей, — и может быть, очень даже важная. Бегом за Кораблевыми, Саша. Бегом. Пусть заходят сразу оба.

Я привел их, и мы сели на кровать. На одной кровати — Котлов, напротив — мы втроем.

— У меня к вам один вопрос, — начал Андрей, — один-единственный. Голубев показал, что где-то около десяти часов вы выходили в туалет. Почему вы не сказали мне об этом, Николай Алексеевич?

Лена зарделась, а Коля сказал:

— Мы выходили вместе с Глебом и вместе вернулись. А Лена с Катей.

— Нет, — тихо произнесла вдруг Кораблева. — Мы вышли вместе, а вернулись врозь. Катя предпочла пойти в свой номер.

— И долго отсутствовала? — Котлов был похож на сеттера в стойке.

— Минут пять. Может быть, чуть больше, — услышали мы в ответ.

— Спасибо! — И Котлов опять начал писать протокол. Не может без этого.

Когда Кораблевы ушли, Андрей начал вдруг делать в нашей комнате перестановку. Он отодвинул от окна письменный стол, чтобы сидеть за ним спиной к свету. Перевернул его ящиками к окну и втиснул между ним и окном стул. Другой стул он поставил напротив себя, через стол. Сел, попробовал открыть средний ящик и дверцы стола. Сзади его подпирала батарея, и поэтому ящик почти не открывался. Но это его не смутило.

— Что ж... приглашай! — произнес он многозначительно. — Попроси взять с собой паспорт. Мы даже фамилии ее не знаем.

Я шел по коридору и отовсюду слышал звуки гитар и песни. Из дальних комнат доносился только ритм, отбиваемый по струнам. А песни кричали самозабвенно, взахлеб. Катя сказала, что сию минуту будет, и пришла не задерживаясь.

Она, как всегда, была идеально причесана. Розовый комбинезон поверх белоснежного свитера, на ногах новенькие адидасовские кроссовки. Сев на предложенный ей стул, она положила перед Котловым паспорт, зафиксировав этот жест на долю секунды пальчиками с безукоризненным неярким маникюром.

— Я старший оперуполномоченный МУРа Котлов Андрей Петрович, — представился Андрей. — Вы вызваны ко мне на допрос в качестве свидетеля. — И он начал листать ее паспорт.

— Я знаю это, Андрей Петрович, так же как знаю, что убит истопник. Давайте разговаривать откровенно.

— Откуда такая информация? — мрачно спросил Котлов, продолжая изучать ее паспорт.

— Людям ведь нечего делать, взаперти сидят, — пыталась она своей улыбкой рассеять суровость Котлова, — а больше половины их — женщины. Слухи распространяются молниеносно. За завтраком уже было все известно.

— Еленская Екатерина Федоровна, — читал Андрей, — 12 февраля 1952 года, город Сочи, выдан там же. Так... Семейное положение. Зарегистрирован брак с гражданином Италии Лино Бертони. Вы замужем за иностранцем?

— Да... — вздохнула Катя. — Он итальянец. Но брак наш неудачен. Он не принес счастья ни мне, ни ему. Я не могу покинуть родину, не хочу, а он настаивает на этом. Нам придется разойтись. Я сделала непростительную ошибку.

— Вы не работаете?

— Почему же... Работаю.

— Тогда — место работы и должность, пожалуйста.

— Я литературный секретарь, — отвечала она с некоторой лукавинкой.

— Что такое литературный секретарь? — не понял Котлов.

— Я секретарь писателя Надземского.

Котлов смотрел на нее выжидающе.

— Я вижу, вы не знаете такого писателя, — улыбнулась Катя, — писателей скоро будет больше, чем читателей. И не знаете, видимо, что каждый член Союза писателей имеет право нанять литературного секретаря. Как мы с вами можем нанять домработницу, так писатель — секретаря.

— И он платит вам зарплату из своих денег? — Котлов, как и я, впервые услышал о такой профессии.

— Да, платит по договору. Такая же работа, как и всякая другая. Она заносится в трудовую книжку, и при этом идет стаж. Мало того, у меня даже есть профсоюз, который защищает мои права, — очаровательно улыбалась Еленская.

— В чем же заключается ваша работа? — спросил Котлов.

— Сижу в библиотеках, подбираю литературу, делаю выписки, печатаю на машинке, веду издательские дела... Забот хватает.

Она рассказала, что Надземский пишет исторические романы, что ему нет и пятидесяти, что он очень плодовит и много путешествует. Сейчас он в ФРГ, не сегодня завтра должен вернуться. Поэтому ей срочно нужно лететь в Москву. Просила помочь ей улететь первым же вертолетом. Вещи уже собраны, она хотела выехать вместе с Марианной Львовной, но дорогу закрыли, они не успели...

— Попрошу вас ответить на несколько моих вопросов, — прервал ее соловьиную песню Котлов. — Скажите, не могли бы вспомнить, где вы были восемнадцатого ноября прошлого года и что делали?

Катя рассмеялась и замахала на Андрея руками:

— Бог с вами, Андрей Петрович, как можно вспомнить, что было в прошлом году?! Если бы я вас спросила об этом же, вы бы смогли мне ответить?

— Это не так сложно, как вам кажется, — Котлов помрачнел еще больше. — Во-первых, это всего два месяца назад, а не два года, а во-вторых, восемнадцатое ноября была суббота. Выходной день. Может быть, это вам поможет.

— Суббота? Суббота... Что же я делала тогда по субботам?

Она наморщила свой высокий лобик.

— Всю осень мы с Глебом проводили выходные дни вместе. Ходили по музеям, по театрам. Он прекрасный специалист своего дела, но так мало знаком с искусством... Восемнадцатое ноября, суббота?.. Да, вспомнила! Мы были с Глебом в Архангельском. В музее и гуляли по парку. Еще не опали все листья с деревьев, шуршали под ногами на аллеях.

— Голубев показывал, что в Архангельском вы были в воскресенье.

Она ничуть не смутилась.

— Возможно, и в воскресенье. Разве теперь вспомнить? Но день был чудесный, и он остался в памяти. У меня, к сожалению, прескверная память. Если я, например, смотрю вечером телевизор, то на другой день уже не могу вспомнить, что смотрела.

— Теперь скажите, вы были знакомы с Хударовым Анатолием Эдуардовичем?

— Этот самый Толик, что ли? Да, была немного знакома. Теперь совестно, что я так потешалась над ним. Он же был кумиром всех местных дам. Всегда такой яркий, такой якобы мужественный, такой неотразимый! Мне всегда становилось смешно, когда он проявлял ко мне внимание. Может быть, нехорошо так говорить... теперь. Но ведь я должна вам говорить правду. Он даже заходил к нам как-то.

— К нам — это куда?

— К нам с Глебом.

И Котлов не стал с ней церемониться.

— Вы ведь не живете вместе с Глебом Семеновичем в одном номере. Глеб ночует совсем в другом месте. Он нам только что об этом рассказывал. — Котлов внимательно смотрел ей в глаза.

Взглянул и я. И как раз в тот момент, когда в них короткой вспышкой промелькнуло выражение ярости, злобы и лютой ненависти. Кажется, останови этот взгляд на две-три секунды, он прожжет насквозь.

Еленская печально вздохнула:

— Это сугубо личное, Андрей Петрович.

И сделалась она вдруг такой несчастной, такой обиженной, брошенной и забытой, что сердце всякого мужчины должно было дрогнуть, а сам он сейчас же бросится ей на помощь. Но Андрей не дрогнул.

— Вы не заполняли карточки туриста. Все приехавшие регистрировались по приезде, а вы нет. Почему?

— Андрей Петрович... — с укоризной произнесла Еленская, — о чем вы говорите? Это же чистая формальность. Кому нужен этот бюрократизм? А вы заполняли эту карточку? О чем мы говорим? Я вас не понимаю.

Теперь ухмыльнулся Котлов. Прижатый столом к окну, он с трудом приоткрыл ящик стола и вынул из него несессер. Я посмотрел на Катю. В лице ее ничего не изменилось.

— Ваша вещь? — спросил Котлов, положив несессер на стол.

— Моя?! — изумилась Еленская. — Почему моя?

— Голубев показал, что видел этот несессер у вас в Москве.

— Но послушайте, Андрей Петрович, — с легким упреком проговорила она, — это же ширпотребовская вещь. Я купила такой несессер для своего писателя. Он много ездит. Здесь мыльница, бритвенный прибор, коробочка для зубной щетки и пасты, зеркало... А Глеб... приревновал. Ох, этот Глеб! Как дитя малое!

В вопросах и ответах протокола этот диалог выглядел совсем иначе. «Да». — «Нет». Не видно в нем было аромата эмоций. Не было интонаций, выражения глаз, мимики лиц и движения рук.

— Гениальная актриса, — сказал я, когда она вышла.

— Да... — протянул Андрей. — Все врет, все. Но как?! Это в ее-то положении, когда лапа у нее уже в капкане. Непростая штучка... Но теперь пятак у меня в правом кулаке. В правом!

На мой вопросительный взгляд Котлов сказал:

— Всего-то не мог понять простой вещи: лыжи и все снаряжение у нее элитное, а на подъемник она проходит через очередь. Самая, что называется, «жар-птица», а перышки свои прикрывает каким-то Голубевым. Несоответствие... Сработала ваша классификация, Саша, еще как сработала!

— Вы уверены?

Андрей нахмурился.

— Подождем результатов обыска. Обыск нужен немедленно. Бегом за Амаряном!

...— Что там у вас? — спросил Котлов чуть ли не маршальским тоном. Во всяком случае, так говорил Ульянов, игравший Жукова.

И начспас начал коротко и четко докладывать:

— Погода окончательно установилась. Вертолет должен быть в ближайшие час-два. Ведется расчистка площадки для вертолета. Снизу, из города, бульдозеры и снегоочистители идут с ночи. Но к нам пробьются не скоро, дня через два-три, не раньше.

Котлов слушал его с недовольным выражением лица, как будто все это он давно знает и вот теперь его заставляют помирать от скуки. Но Юра был, как всегда, спокоен и ничем не выражал своего отношения к неизвестно откуда взявшемуся молодому начальнику.

— Слушайте меня внимательно, — проговорил Котлов, когда Амарян закончил свой доклад. — Я подозреваю в убийстве Хударова гражданку Еленскую Екатерину Федоровну. Юрий Михайлович, вы сейчас идете на первый этаж и ждете нас у дверей ее номера. Мы с Александром Владимировичем проводим тем временем короткий эксперимент. Мне надо знать, сколько минут потребуется для того, чтобы из бара дойти до люкса Еленской, потом до котельной и вернуться обратно. Встречаемся у ее дверей. Вы оба — понятые.

Эксперимент занял у нас четыре минуты восемь секунд. Когда мы все собрались в коридоре, Андрей кивнул в знак одобрения и постучал в дверь.

— Гражданка Еленская, — заявил Котлов, когда мы вошли, — вы подозреваетесь в убийстве Хударова Анатолия Эдуардовича. Я, оперуполномоченный Московского управления уголовного розыска Котлов, произведу у вас обыск. Это понятые — Амарян и Муравьев.

— У вас есть санкция прокурора на обыск? — удивилась Катя. — Насколько я понимаю, в детективных фильмах обыски производятся только с разрешения прокуратуры.

— В экстренных случаях я имею право на обыск без санкции прокурора с последующим его уведомлением, — отрезал Котлов. — Прошу вас сесть в это кресло и не вставать с него, пока мы не закончим обыск.

Со словами: «Что ж... раз так нужно...» — Катя провалилась в кресло, но тут же выпрямилась, приняла изящную позу и застыла в ней. Прямо снегурочка в своем розовом комбинезоне!

После общего осмотра знакомых нам комнат Котлов убедился, что подход с улицы к окну спальни не был до конца расчищен, и занялся окном, выходящим на котельную. Раскрыв его, он начал исследовать с лупой в руках подоконник и нижнюю часть окна.

— Ну и что вы там нашли? — В тоне Еленской прозвучала издевка. — Я сто раз вылезала в это окно еще до снегопада. — И добавила сердито: — Бросьте заниматься ерундой и закройте окно! Холодно!

Окно действительно ничего не дало. Тогда Котлов стал копаться в двух сумках Еленской, ибо шкафы оказались пустыми, она собрала вещи к отъезду. Он приказал нам не отходить от него ни на шаг и стал выкладывать содержимое сумок на диван. Еленская смотрела на него изучающе. Взгляд ее был мрачен, а весь облик как-то вдруг утратил свойственные ей женственность и изящество. То ли переменила позу, то ли опять потеряла над собой контроль, не знаю, но стала совсем иной женщиной. В этот раз метаморфоза длилась не долю секунды, а несколько секунд. После этого она вновь вернулась в свое привычное обличье.

— Чем я могу вам помочь, Андрей Петрович? — с улыбкой проворковала она.

Оборотень, чистейший оборотень! Никогда не видел такого. Аж оторопь берет! Раньше бы ее сожгли за эти превращения на костре как ведьму. Мороз по коже! Меняется не только поведение, голос, меняется внешность! Какая же в ней сидит скрытая сила!

Андрей не отвечал. Он достал из сумки красные перчатки и рассматривал их через лупу.

— Ваши перчатки? — спросил он Еленскую.

— Нет, не мои, — ответила она. — Я нашла их в шкафу, кто-то оставил. Это ведь гостиница, проходной двор.

— Почему же они лежат в вашей сумке? — терпеливо поинтересовался Андрей.

— Хорошие перчатки, чего их выбрасывать? Я хотела постирать, да забыла про них.

— Я их забираю. — Котлов опустил перчатки в полиэтиленовый мешочек.

Покончив с сумками, Котлов переворошил постель, поднимал диван и даже ковер. Не выдвигал, а вынимал все ящики шкафов и трельяжа и отодвигал их от стены. Наконец, он пошел в туалет и вернулся оттуда с веником.

— Веник конфискуется, — заявил он и сел писать протокол.

Еленская тем временем хотела было начать прибирать, но Котлов запретил ей вставать с кресла и сказал, что она соберет вещи и наведет порядок, когда мы уйдем. Подписать протокол Еленская отказалась. Пожелав ей всего хорошего, мы вновь собрались в нашей маленькой комнате.

— Отпечатки пальцев мы возьмем у нее официальным путем, — говорил Андрей, — вертолет вот-вот должен быть. На ее матерчатых перчатках — угольная пыль и жирные пятна.

— Гильзы искала? — предположил я.

Котлов взглянул на меня с неудовольствием:

— Рано еще говорить. Что это — копоть, мазут, каменноугольная пыль, может сказать только экспертиза.

Юра сказал, что он должен идти. Ведется расчистка посадочной площадки. Лыжники расчищают теннисный корт, до вертолетной не добраться. Ему там надо быть. Котлов не стал его держать. Он положил на стол веник Еленской и достал найденную перед котельной веточку проса. Она точно совпадала с обломом на венике.

— Можно поздравить вас, Андрей Петрович? Вы прекрасный детектив! — сказал я с искренним восхищением.

Он остановил меня, выдвинул ладонь вперед:

— Не торопитесь.

И как в воду смотрел. Дверь без стука распахнулась, и в нее ворвался Голубев. Вид у него был неважный. Небритый, с вытаращенными глазами и взъерошенными остатками волос на голове, он мог вполне сойти за сумасшедшего. Стараясь взять себя в руки, он заговорил срывающимся голосом:

— С Катей что-то случилось. Дверь закрыта, и она не отзывается. Боюсь, как бы...

— У кого вторые ключи? — соколом повернулся ко мне Андрей.

— У сестры-хозяйки, наверное, или уборщицы.

— Найдите и быстро к двери! — приказал Котлов.

Ключ удалось найти не сразу. У сестры-хозяйки его не было, уборщицы на первом этаже не оказалось. Когда я нашел ее на третьем, то никак не мог втолковать местной женщине, зачем мне ключ. Тогда я просто вырвал у нее найденный ею ключ от восьмого номера и побежал. Она за мной, да еще с криками и воплями. На лестнице мы налетели на целую компанию загипсованных лыжников, у кого нога в гипсе, у кого — рука. Покатился по ступенькам чей-то костыль. Но с ног мы, слава богу, никого не сбили. Я прибежал к двери в тот момент, когда Котлов ее открывал, он взломал замок неизвестно откуда взявшейся монтировкой. У двери уже собрался народ. Вошли мы втроем — Андрей, Глеб и я. В номере Еленской никого не было.

Котлов распахнул окно и выпрыгнул на снег. Мы за ним.

— Смотрите! — показал он на лыжный след, уходящий от дома в сосновый бор. Хоть снег уже немного и уплотнился, след был очень глубоким.

Мы выскочили раздетыми и без темных очков, а солнце такое, что и глаз не открыть. Решили не лезть обратно в окно, обойти дом. Тут как раз Амарян подошел с одним из своих спасателей. Увидев уходящий в лес след, не стал задавать вопросов. Пошли вокруг дома.

— Автобус куда доходит? — спрашивает у Юры Андрей.

— Расчистили до Келькена.

— Сколько времени ей нужно?

— При таком снеге? При нормальных условиях мы на лыжах за два часа спускаемся. А ей и за четыре не добраться.

— Андрей, — сказал я, — да неужели я ее не догоню?! В два счета!

— Догонишь — и что? — ответил он. — Понесешь обратно на руках?

— Сопровожу до людей, задержим, не дадим уехать. А там как скажешь, связь будем держать по рации.

— А на вертолете нельзя?

— Как он сядет? — отвечает Андрею Юра. — Я сам пойду с Сашей.

— И я, и я с вами! Я ее уговорю, она меня послушает, — страстно заговорил Голубев, — она не может меня не послушать. У нее никого нет, она одна. Только я... Она поймет, а я...

— Нет! — резко оборвал его Котлов. И зло добавил: — Вы остаетесь. Я запрещаю.

Он хотел еще что-то сказать, но тут вдалеке грохнула лавина. И сразу вслед за этим послышался отдаленный гул вертолета.

— Иди одевайся! — сказал мне Юра.

Когда я вышел с лыжами, вертолет уже сел, Котлов встречал прилетевших, и у подъезда среди толпы лыжников стоял Амарян с одним из своих спасателей. Юра говорил в мегафон:

— Прошу всех вернуться в гостиницу! Инструкторам проверить наличие своих людей. Об исполнении доложить старшему инструктору.

Лыжники, все в снегу и с лопатами, потянулись к входной двери. Амарян положил руку на плечо стоявшего возле него спасателя:

— Снимай рюкзак. Рация в нем? Аптечка?

И, получив положительный ответ, стал снимать с шеи ремень мегафона и надевать поверх своей красной пуховки рюкзак спасателя.

— Связь каждый час, — сказал он спасателю, — дальше по договоренности. Ты за старшего, Кирилл, посматривай...

14

Шли быстро и часто менялись. Лыжи утопали в снегу по колено и даже глубже, а палки погружались в снег по самую рукоятку и не доставали до земли. Так что палками мы и не пользовались, разве что для равновесия. Топтавший впереди, устав, делал шаг в сторону, уступая место другому, а сам вставал за ним. Юра, наверное, тоже удивлялся тому, как могла пройти здесь по целине хрупкая женщина. Ведь она торопилась, как и мы, спешила спуститься скорее до первой машины, пока не обнаружили ее бегства и не догнали.

Мы не разговаривали, только пыхтели. Так прошли дорогой через лес до реки, перешли мост и потопали по автомобильной дороге через сосновый бор, которым так знаменито наше ущелье. Уклон здесь небольшой и наката нет, не поедешь, как, бывало, можно было тут ехать по накатанной и утрамбованной дороге. Участки леса на дороге прерывались открытыми, безлесными. Перед такими мы останавливались, и Юра с тоской смотрел на выходящие к дороге кулуары. Именно по ним и сходят на дорогу лавины. Но он ждал их на второй-третий день при потеплении. Хотя кто их знает? Такие места мы проходили побыстрее, а достигнув леса, не сразу могли отдышаться.

Лыжный след уверенно вел нас вниз и вниз. Но вот, выйдя из леса, мы увидели следы сошедшей на дорогу лавины. Это была небольшая лавина, она только перехлестнула дорогу и остановилась, не доходя до противоположного склона. Снег в лавинном конусе спрессовался под давлением и не проваливался под лыжами.

Перейдя лавинный конус, Юра остановился. Я подошел и все понял: лыжного следа дальше не было...

— Не будем стоять здесь, вернемся к лесу, — сказал начспас, и мы направились к соснам.

— Но если лавина сошла, чего нам бояться? — не понял я Юру. — Не пойдет же она второй раз?

— Это Аксай, — вздохнул Юра. — В это горло, — кивнул он на боковое ущелье, — сходятся наверху пять кулуаров.

Он снял рукавицу и растопырил пальцы.

— Стало быть, возможна не только вторая, но и целых пять подряд. Очень коварное место. Думаю, лавина сошла из самого маленького кулуара, вот из этого, — согнул он все пальцы, оставив торчать мизинец. — Правда, почему-то раньше времени. Но надо все равно сделать пока хотя бы наружный осмотр.

— Ты думаешь, она может быть жива?

— Конечно, может. Будем искать. Бывали случаи, когда человек жил под снегом часами и даже сутками. Если очистить снег от лица, если им не забиты дыхательные пути, то под снегом, да под свежим, жить можно. Часто погибают от страха, от безнадеги... А у этой характер... Пойдем, что делать? Я пойду с той стороны, а ты с этой. Смотри, не торчит ли...

Мы обошли лавинный конус и вернулись к лесу. Юра поглядел на часы и стал снимать рюкзак. Он достал рацию, вновь посмотрел на часы, растянул антенну и сказал во встроенный микрофон:

— Актау-два, Актау-два, я — Актау-один. Как меня слышите? Прием.

Рация затрещала, захрипела, и мы услышали:

— Актау-один, Актау-один, слышу вас хорошо. Перехожу на прием.

— Кирилл, она попала в лавину. Аксайская лавина на дороге. Небольшая, небольшая лавина. Надо искать. Давай десять зондов и восемь человек. Три лопаты. Как понял? Прием.

— Понял, Юра, понял. Десять зондов, восемь человек, три лопаты. А как там, Юра? Как там? Не очень?..

— Думаю, ничего. Мороз, должно держать. Как понял? Прием.

— Понял, Юра, понял. Мне самому идти или оставаться? Прием.

— Ты останься, Кирилл, ты же за меня. Мало ли что!

— Понял, понял. Высылаю. Прием.

— К вам больше ничего не имею. Связь каждые полчаса.

— Вас понял, связь каждые полчаса. Прием.

— Связь кончаю. СК, СК! — Юра стал рывками заправлять антенну. Она целиком убралась в небольшую рацию, которую начспас повесил на шею. — Ты постой здесь, а я все-таки пойду еще посмотрю.

— К нам, кажется, гости, — остановил я Юру.

По нашему следу шел по лесной дороге человек. Это был Голубев. Без шапки, без рукавиц и без темных очков. Он неистово работал лыжами, размахивал руками с палками и приближался довольно быстро.

— Где она?! — выдохнул Глеб.

Мы молчали.

— Чего стоите? — задыхался он. — Надо скорее, она не могла далеко по такому снегу...

— Она попала в лавину, — бесстрастно и отчетливо проговорил Юра.

Удивление на лице Глеба сменилось тревогой.

— Как? Где?

— Да вон... — кивнул головой на лавинный конус Юра и отвернулся.

— Она... она жива?! — В расширенных глазах его стоял ужас.

Уже в этот момент, не говоря о последующих двух часах, я изменил свое отношение к Глебу.

— Пойми, Глеб, она попала в лавину, она под снегом, засыпана, — положил я ему руку на плечо. — Мы вызвали спасателей с зондами. Работать здесь опасно, тут может сойти вторая лавина и третья: несколько кулуаров сходятся наверху в один. Понял теперь? — участливо спросил я.

Он сбросил с плеча мою руку.

— Понял! Подлецы! Стоите себе, чего-то ждете, а она под снегом! Да вы!.. Да я вас!.. — Он со всей силой ударил меня лыжной палкой по плечу. — Пошли искать! Немедленно! За мной! — И Глеб устремился к лавинному выносу.

Мы переглянулись.

— Спокойно, — сказал Юра, — он не в себе. Чем искать? Лыжами много не накопаешь. Тут нужно зондирование.

Тем не менее мы пошли за Голубевым. Он метался по лавинному выносу, пытаясь найти какие-нибудь следы.

— Мы уже смотрели, Глеб, на поверхности ничего нет, — сказал я.

— Тогда копать! — Он снял одну лыжу и принялся судорожно копать ею снег. — Копать! Всем копать!

— Послушай, Глеб, — пытался я урезонить его, — прежде чем копать, надо сначала подумать, где копать. Определить наиболее вероятное место нахождения.

Но он ничего не слышал, копал и копал своей лыжиной, то в одном месте, то в другом. Я осмотрелся. Лавина перекрыла дорогу метров на тридцать, может быть на тридцать пять. У самой дороги Кати не могло быть, ясно, что снег потащил ее за собой. Скорее всего, она осталась где-то в середине конуса. Я поделился своими соображениями с Голубевым и убедил его, что надо прокапывать сначала траншею через весь вынос по его середине. Юра тем временем обходил вынос по периметру, видимо изучая его и готовя тактику зондирования. Глеб с остервенением вгрызался в снег, но траншея у нас получилась полуметровой глубины, а вынос лавины имел в этом месте слой метра в полтора. А может быть, и в два. Для того чтобы найти человека в лавине с помощью рытья траншей, надо прокопать сеть с квадратом полтора метра на полтора и до самой земли. Если бы у нас были лопаты, то работы здесь недели на две.

— Ребята на подходе! — крикнул Юра, убирая антенну.

Глеб был уже совсем без сил, вот-вот свалится. Но он копал и копал. Пусть один шанс из тысячи, пусть из десяти тысяч, но он есть.

Прибыли спасатели, и Амарян приказал всем собраться на опушке леса. На выносе остался один Голубев. Спасатели быстро свинчивали метровые стальные трубки лавинных зондов. Юра дал команду удлинить зонды до трех метров. Затем он расставил нас одной линией приблизительно в полутора метрах друг от друга, и мы пошли развернутым фронтом от середины выноса к его окончанию, погружая в снег длинные зонды и прощупывая весь слой снега. Когда зонд достигал земли, звук его был жестким, наткнувшись на камень, он звенел.

Юра шел с правого фланга и следил за тем, чтобы не нарушалась прямая линия фронта и чтобы не оставалось необследованных мест. Свой зонд он отдал Голубеву, который стоял в шеренге со всеми вместе. Наверное, один Глеб не посматривал с опаской на кулуар и не соображал, что будет делать, если пойдет лавина. Я же присмотрел себе у края выноса большой камень, за который готов был прыгнуть и вцепиться, вгрызться в снег, чтобы не вынесло из-за него.

И вдруг мой зонд наткнулся на что-то мягкое. Это случилось так неожиданно, что я вынул его и снова опустил рядом. То же самое.

— Юра! Кажется, есть! — закричал я.

Все остановились и смотрели на меня, не подходя. Только Глеб, бросив свой зонд, подбежал ко мне. Юра, взявшись за рукоятку моего зонда, тихонько постучал им там, в глубине.

— Да, — сказал, — похоже.

И все стали подходить к нам.

На конце лавинного зонда имеется небольшой крючочек. Если зонд повернуть за горизонтальную ручку, то на другом его конце, на этом самом крючочке, останется часть одежды пострадавшего.

Юра повернул перекладину зонда и стал осторожно его вынимать из снега. На крючке мы все увидели маленький, в несколько ниток, клочок одежды розового цвета.

— Это она! — закричал Голубев. — Копать. Скорее копать!

— Копать! — приказал Амарян. — Крестом. — Он взял из рук спасателей четыре зонда и воткнул их в снег, обозначив крест.

Трое ребят принялись энергично отбрасывать снег лопатами. Через каждые несколько минут они менялись. Голубев пытался помогать им лыжей, но только мешал. Его обругали и оттащили от быстро увеличивающейся ямы.

Сначала показался загиб лыжи. Она стояла вертикально и у самой поверхности. Стали откапывать дальше, пришли к ноге. Тело Еленской находилось в снегу почти вниз головой, поэтому к лицу подобрались в последнюю очередь. Благодаря другой лыже тело держалось на весу и вскоре стало видно все. Очистили лицо с открытыми глазами и убедились в том, что она мертва.

Пока вытаскивали окоченевший труп, Глеб отошел в сторонку, сел на снег и горько заплакал. Я снял с себя куртку, отстегнул капюшон и накрыл им голову Голубева: если глаза обожжет, то хоть уши не отморозит. Юра снял с трупа «банан» и тоже отдал его Глебу. Рюкзака на ней не было.

Ни снежной лодочки «Акьи», ни трупного мешка спасатели, направляясь сюда, не взяли. Они оттащили труп Еленской в лес и закопали в снег около дороги, пометив место ветками. Мы с Юрой стояли в это время рядом, благодаря судьбу и Бога, что в этот раз пронесло. Приплелся к нам и Голубев. Он стоял, опустив свою накрытую капюшоном голову, и держал в руках «банан» Еленской. Потом он задумчиво стал расстегивать молнию на этом красном австрийском «банане», и когда расстегнул, то мы увидели, что сумка набита пачками денег.

Амарян тут же взял молча из его рук сумку, застегнул ее и надел на себя, туго затянув на животе пояс. Как было потом установлено, в сумке оказалось сорок шесть тысяч рублей.

15

Весной Котлов позвонил мне в музей:

— Саша, как поживаешь?

— Прекрасно! Ты где пропадаешь? Обещал прийти и рассказать новости. Я звонил, сказали, что ты в командировке.

— Да, занимаюсь новыми делами. А к тебе хочу сейчас прийти. С племянницей. Пусть посмотрит зверушек. Как ты?

Я сказал, что буду ждать их. И вскоре они пришли. Верочку, второклассницу в школьной форме и с бантом, я передал нашему экскурсоводу, и девочка пошла по музею с группой детей. Мы же уселись в кресла моего кабинета.

— Что тебе сказать, мы с тобой потянули только ниточку, да и то оборвали ее, — начал Андрей. — Теперь следователи по особо важным делам из союзной прокуратуры больших акул вылавливают. Абдулла под следствием, арестованы по делу Актау еще восемь человек. Начали сверху. Самые большие начальники полетели. Взятки, коррупция, хищения в крупных размерах, валютные операции. Миллионами ворочали. А ниточка протянулась от нашей Кати по кличке Ягодка.

— Ягодка?

— Да. Валютные операции, как выяснилось, находились в ее руках.

На Абдуллу и его братию я нагляделся за последние годы. Взяли их наконец, и слава богу! Меня интересовала Катя. Хотелось знать, как складываются такие характеры, как становятся преступниками, убийцами. Как из молодой и красивой девушки мог получиться такой монстр.

— Деньги, всему виной деньги, — отвечал Котлов. — Легкая нажива словно наркотик. Раз отведав, от нее уже не отказываются. Я проследил ее судьбу от школы до лавины.

И он рассказал, что школу Катя окончила в городе Сочи. Родители ее врачи, они возлагали на дочь большие надежды. Катя поехала в Москву поступать в университет, но попала на филфак только на третий год. Все это время родители снимали ей комнату в Москве. К моменту поступления в университет Катя уже была профессиональной проституткой.

— У нас даже и термина нет для профессионалок, не то что закона, запрещающего этот промысел, — говорил Андрей. — Наказание за торговлю своим телом не предусмотрено Уголовным кодексом ни в одной из республик. Возьми четырехтомный «Словарь русского языка», что недавно вышел, и открой на слове «Проституция». Что там написано? «В эксплуататорском обществе — продажа женщинами своего тела с целью добыть средства к существованию». Так сказать, «их нравы». Подразумевается, что в нашем неэксплуататорском обществе такого нет и быть не может. А оказалось — есть. И проституция, и наркомания, и все что угодно. Теперь хватились.

Еленская уже в первые годы во время учебы в университете заработала таким образом на кооперативную квартиру и на машину. Она так развернулась, что учиться стало уже некогда, да и незачем. Ушла с четвертого курса.

Андрей рассказал, что успех Кати-Ягодки на этом поприще обеспечивала не только ее привлекательность, поддерживаемая сауной, массажисткой и французской косметикой, но и знание иностранных языков, она говорила по-английски и по-французски. В «Интуристе», в «Национале» или в гостинице «Международная» ее знали все — швейцары, официанты, ибо расплачивалась она валютой. Задержать ее можно было только за тунеядство или за валютные операции. Но она была умна. Числилась то студенткой, то литературным секретарем, на валюту же получила определенные права, выйдя замуж за иностранца. Законы она знала хорошо. Каждый раз, как ее итальянец приезжал в Союз, оформлялась дарственная на кругленькую сумму. По дарственной разрешается не только хранение валюты, но и ее вывоз за границу.

— Ягодка была известная в Москве «путана». Это по их своеобразной табели о рангах — высшая квалификация. Брала исключительно валютой. В ее квартире найдено только облигаций трехпроцентного займа на 250 тысяч рублей. Скупала она облигации сериями, так что могла безбедно прожить на одни выигрыши, — рассказывал Котлов. — За ночь она зарабатывала минимум сто долларов. Да какой за ночь! За полчаса! Конечно, платила мафии, и немало. Имела охрану.

— Не представляю, что можно сделать у нас с валютой? — недоумевал я. — В чем смысл этих операций.

— Прежде всего, игра на разнице официального и «черного» курса. За доллар она получала четыре-пять рублей. Продав десять тысяч долларов, она получала сорок шесть тысяч рублей. На одежду и косметику не скупилась, ведь это для них что-то вроде средства «повышения производительности труда».

— Только в «Березке» одевалась?

— О нет! «Березка» для таких не фирма. Каждая ее вещь должна была быть единственной и неповторимой. Не жалела также Ягодка денег на междугородные и международные переговоры. В месяц наговаривала по телефону на сумму в три с половиной тысячи рублей.

— А конечный итог? Она собиралась уехать?

— В том-то и дело, что нет! Понимала, что там своих хватает. Она, например, сторговала дачу у вдовы академика за 110 тысяч рублей. Ягодка была в хорошей форме, деньги шли потоком, зачем ей уезжать? Бросать такое золотое дно? Брак ее с итальянцем был фиктивным. Обычная в их кругу вещь. За такой брак платит женщина. Он женился и уехал. Она же остается ждать его в гостинице «Международная». У нее там свой номер, и она каждый день имеет по нескольку клиентов. Вот и посчитайте, что получится за месяц. Муж приезжает раза два в год, получит свое, оформит «дарственную» и опять уезжает. А Ягодка все собирает и собирает, как пчелка, то доллары США, то японские иены, то шведские кроны, то марки ФРГ, то итальянские лиры...

— Она была наркоманка? Ты все искал тогда наркотики.

— Нее-е-ет... — протянул Андрей, качая головой, — наркоманкой она не была. Ягодка берегла свое здоровье. Даже курить не курила. Здесь я ошибался. Я чувствовал, что тут какая-то мания, и не мог понять, что эта мания — деньги. И вторая моя ошибка в том, что при обыске я не догадался заглянуть в урну, что стояла у двери, или поискать простейший тайник под лестницей, куда она могла спрятать свою сумку-«банан».

— Хударова она убила, спасая свою шкуру. А почему она убила Васильеву?

Котлов задумался и стал по своей привычке теребить мочку уха.

— Тут возможны только предположения. Никого из них нет в живых — ни Васильевой, ни Хударова, ни Еленской. По всей видимости, дело обстояло так: деньги Абдуллы привез в Москву в этой сумке с перьями Хударов. Катя не стала мараться покупкой драгоценностей, поэтому покупать их заставила Васильеву. Купленные драгоценности не найдены.

— Еленская и Хударов поделили драгоценности, а Абдулле сказали, что Васильева ограблена и убита, — поспешил я высказать свое предположение. — Сами, мол, еле ноги унесли.

— Что ты!.. — засмеялся Андрей. — Наивный человек! Хударов для Еленской мелкая сошка, стала бы она с ним связываться... Что ей эта половина в девять тысяч?! И на убийство она не пошла бы из-за таких денег. Это так... Абдулле на подарки. Кстати, он отказывается от этой сделки, благо свидетелей нет. У Ягодки в каждом ушке блестело по «Волге» — изумруды с бриллиантами. Для Актау она, по ее представлениям, нарядилась чуть ли не нищенкой.

Предположительно, Еленская застрелила Васильеву потому, что та каким-то образом стала свидетелем крупных операций группы. «Банды», как она успела сказать по телефону. А группа всегда жестока, она ничего не прощает. Еленская это прекрасно знала. Если бы Васильева провалила группу, то и Еленскую бы прикончили. Деньги ведь уходили в швейцарские банки. И большие деньги. Помнишь Марианну Львовну? «Ворону»? С ее помощью.

Андрей посмотрел на часы.

— Экскурсия скоро закончится, пойдем за Верочкой.

Я повел его не через нижний зал, а через верхний, мимо зверей и птиц. У одной из витрин, где на подставках, изображающих камни, стояли чучела больших птиц, я остановился.

— Вот смотри, горные индейки — улары. Все пять видов. Левый, самый крупный, — гималайский. Я привез его с Тянь-Шаня, а правый — тот самый, каспийский...

Содержание

Рассказы

Синяя птица, или Лиловый дрозд........5

Портрет гимназистки............ 10

Праведница................ 13

Полет.................. 20

Видение................. 22

Шутка.................. 26

«Принц Мирча»............... 29

Крепдешин................ 34

Солнышко................ 40

На Эльбрусе............... 46

Гриша и Деревянная нога........... 52

Был ли Вася?............... 57

Гостья.................. 61

Серные бани Тбилиси............ 64

Все очень просто.............. 69

Афанасий Петрович............. 75

«Композитор»............... 79

Красная птица на красном снегу......... 85

Эти странные существа........... 89

Синьора................. 94

Жара.................. 98

Операция «Рогатка»............. 102

Анатори................. 107

«Вновь я посетил...»............. 111

Повести

Пелена................. 125

Сидит и смотрит в огонь........... 170

Вершина................. 224

Два пера горной индейки. Детективная повесть...................... 290

Александр Александрович Кузнецов

ДВА ПЕРА ГОРНОЙ ИНДЕЙКИ

Редактор

В. П. Стеценко

Художественный редактор

Е. Ф. Капустин

Технические редакторы

Г. Д. Калмыкова, Е. Л. Воронько

Корректор

Л. И. Жиронкина

ИБ № 7643

Сдано в набор 31.01.90.

Подписано к печати 16.04.90.

Формат 84х1081/32. Бумага тип. № 1.

Гарнитура «Таймс». Печать высокая.

Усл. печ. л. 20,16. Уч.-изд. л. 20,14.

Тираж 100 000 экз. Заказ № 69. Цена 1 р. 30 к.

Ордена Дружбы народов

издательство «Советский писатель»,

121069, Москва, ул. Воровского, 11.

Тульская типография

Государственного комитета СССР по печати,

300600, г. Тула, проспект Ленина, 109.

1

Тур — пирамида из камней, в которой оставляют на вершине записку.

(обратно)

2

Отелепыш — нелепый, несуразный человек.

(обратно)

3

Той — праздник, пир.

(обратно)

4

Раис — председатель колхоза.

(обратно)

5

Муки — невысокие сапоги с загнутыми вверх носами. Такая обувь теперь обычно подшивается резиной от автомобильных шин.

(обратно)

6

Кумган — кувшин.

(обратно)

7

Шурпа — мясной бульон.

(обратно)

8

Таксономия — классификация и систематизация.

(обратно)

9

Контрфорс — короткий и крутой гребень.

(обратно)

10

Тэке — киргизское название козерога, горного козла.

(обратно)

11

Елик — киргизское название косули.

(обратно)

12

Жандарм — скальное препятствие на гребне.

(обратно)

13

Бугель — приспособление, прицепляющееся к тросу и поднимающее лыжника по склону.

(обратно)

14

«Банан» — продолговатая сумка-пояс.

(обратно)

15

Ушба — одна из сложнейших вершин Кавказа.

(обратно)

Оглавление

Рассказы

  Синяя птица, или Лиловый дрозд

  Портрет гимназистки

  Праведница

  Полет

  Видение

  Шутка

  «Принц Мирча»

  Крепдешин

  Солнышко

  На Эльбрусе

  Гриша и Деревянная нога

  Был ли Вася?

  Гостья

  Серные бани Тбилиси

  Все очень просто

  Афанасий Петрович

  «Композитор»

  Красная птица на красном снегу

  Эти странные существа

  Синьора

  Жара

  Операция «Рогатка»

  Анатори

  «Вновь я посетил...»

Повести

  Пелена

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

  Сидит и смотрит в огонь

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

  Вершина

    Алексей Алексеевич

    Елизавета Дмитриевна

    Алексей Алексеевич

    Наташа

    Алексей Алексеевич

    Елизавета Дмитриевна

    Алексей Алексеевич

    Елизавета Дмитриевна

    Алексей Алексеевич

    Наташа

    Алексей Алексеевич

  Два пера горной индейки . Детективная повесть

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

Содержание . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте