«Небесные жители»

Жан-Мари Леклезио Небесные жители

Больше всего на свете Крошка-Крестик любила делать вот что: уходила на самый край деревни и садилась точно под прямым углом к иссохшей земле, когда солнце припекало особенно сильно. Она неподвижно сидела часами, прямо держа спину и вытянув ноги, — ну, почти неподвижно. Руки ее иногда двигались словно сами по себе, выдергивали травинки и плели из них веревочки и корзиночки. Так сидела она и смотрела вроде бы на землю под собой, ни о чем не думала, ничего не ждала, просто сидела под прямым углом к иссохшей земле на самом краю деревни, там, где вдруг кончалась гора и начиналось небо.

Это был безлюдный край, край песка и пыли, и единственной его границей были высокие прямоугольные плато на горизонте. Земля здесь была слишком скудна, чтобы кормить людей, и дождь не падал с неба. Асфальтовая дорога пересекала край из конца в конец, но по этой дороге надо было ехать не останавливаясь, не оглядываясь на пыльные деревни, ехать только прямо среди миражей, во влажном шорохе перегретых шин.

Солнце здесь имело силу, куда большую силу, чем земля. Когда Крошка-Крестик сидела так, она чувствовала его силу на своем лице и на теле. Но она его не боялась. Оно шло своей долгой дорогой по небу, и ему не было до нее дела. Оно раскаляло камни, осушало ручьи и колодцы, жгло деревца и колючие кусты. Даже змеи, даже скорпионы боялись его и прятались в норках и под камнями до темноты.

А Крошка-Крестик — нет, не боялась. Ее неподвижное лицо стало почти черным, а чтобы не напекло, она закрывала голову краем покрывала. Она любила свое место на вершине крутого утеса, там, где земля и скалы вдруг обрываются и рассекают холодный ветер, будто нос корабля. Ее тело само знало это место, оно было словно для нее предназначено. Совсем маленькое местечко, аккурат по ней, ямка в иссохшей твердой земле точно по форме ее ягодиц и ног. Долго-долго могла она сидеть под прямым утлом к земле, покуда солнце не остывало и не приходил старый Бахти, чтобы взять ее за руку и отвести ужинать.

Она трогала землю ладошками, водила пальцами по мелким морщинкам от ветра и пыли, по бороздкам и бугоркам. Песчаная пыль оседала мягким, как тальк, порошком, по которому скользили ладошки. Когда поднимался ветер, легкая пыль улетала из рук и как дымок исчезала в воздухе. Твердая земля нагревалась на солнце. Много дней, много месяцев приходила Крошка-Крестик на это место. Она уже и не помнила, как его нашла. В памяти остался только вопрос, который она задала старому Бахти, про небо, про цвет неба.

"Что такое синева?"

Вот о чем она спросила в тот первый раз, а потом нашла это место, эту ямку в твердой земле, будто давно ее поджидавшую.

Люди из долины теперь далеко. Ушли-улетели, точно стая жуков, по дороге через пустыню, и не слышно больше их гула и гомона. Может, едут они где-нибудь в своих грузовичках под музыку из радиоприемников, которые шипят и стрекочут, как жуки и кузнечики. Едут себе прямо по черной дороге мимо иссохших полей и озер-миражей, едут, не глядя по сторонам. Все вперед и вперед, как будто никогда им не суждено вернуться.

Крошка-Крестик любит, когда нет никого вокруг. За ее спиной деревенские улицы пусты, так пусты, что холодному ветру тишины не за что на них зацепиться. Стены полуразрушенных домов стоят, точно скалы, — тяжелые и неподвижные, источенные ветром, безмолвные, неживые.

И ветер молчит, всегда молчит. Он не похож на людей, не похож на детей, не похож ни на одно из живых созданий. Он просто проносится над стенами, над скалами, над твердой землей. Долетает до Крошки-Крестика и обнимает ее, холодит обожженное солнцем лицо, хлопает краями покрывала.

Вот если бы ветер остановился, может, стали бы слышны голоса мужчин и женщин в полях, скрип ворот у колодца, детский крик у щитового домика-школы внизу, где стоят хибары из листового железа. А еще дальше, быть может, Крошка-Крестик услышала бы, как стучат на рельсах колеса товарных поездов, как ревут грузовики-тяжеловозы на черной дороге, спеша к городам, где шум еще громче, и к морю.

Теперь Крошка-Крестик чувствует, как ее наполняет холод, и не противится. Только трогает землю ладошкой, а потом трогает свое лицо. Где-то позади лают собаки, просто так, полают немного и ложатся в кружок в уголке у стены, уткнув носы в пыль.

В этот час тишина так огромна, что все может произойти. Крошка-Крестик помнит свой вопрос, — уже который год она его задает и так хочет знать ответ — вопрос про небо, про цвет неба. Но она не спрашивает больше вслух: "Что такое синева?"

Потому что никто не знает верного ответа. Она сидит неподвижно, под прямым углом, на крутом обрыве, и прямо перед ней — небо. Она знает: что-то будет. Каждый вечер она ждет на своем месте, сидя на иссохшей земле, чего-то для себя одной. Ее почти черное лицо, обожженное солнцем и ветром, чуть запрокинуто, чтобы ни единая тень на него не упала. Она спокойна, ей не страшно. Она знает, что ответ придет однажды, хоть и не понимает толком как. С неба не может прийти ничего плохого, это уж наверняка. Тишина стоит в пустой долине, тишина в деревне за ее спиной — все для того, чтобы она могла лучше расслышать ответ на свой вопрос. Она одна сможет его услышать. Даже собаки спят и не знают, что будет.

Сначала бывает свет. Он тихонько шуршит по земле, как метелка из листьев, как дождевые капли. Крошка-Крестик вслушивается изо всех сил, затаив дыхание, и отчетливо слышит приближающийся шорох. Сначала ш-ш-ш-ш-ш, потом т-т-т-т-т! — повсюду: на земле, на скалах, на плоских крышах домов. Это потрескивает огонь, но слабый и неспешный, спокойный огонь, который не стремится вверх и не пускает искр. И что-то плавно летит по воздуху с высоты прямо к ней, трепеща малюсенькими крылышками. Крошка-Крестик слышит рокот, он нарастает и ширится вокруг. Он несется теперь со всех сторон: не только сверху, но и с земли, со скал, с крыш домов — он брызжет во все стороны каплями, свивается в узлы, разлетается звездами, закручивается спиралями.

Он описывает над ее головой круги, огромные дуги, рассыпается снопами.

Вот он, первый звук, первое слово. Еще до того как все небо заполнится светом, она слышит, как летят к ней его шальные лучи, и сердце у нее начинает биться чаще и сильнее.

Крошка-Крестик не поворачивает головы, не шевелится. Она отнимает руки от сухой земли и вытягивает их перед собой, ладошками кверху. Так надо: она чувствует, как тепло касается кончиков пальцев, словно гладит их. Свет мерцает в ее густых волосах, на ворсинках покрывала, на ресницах. Свет мягкий на ощупь и чуть трепещет, скользя то спиной, то огромным животом по ладошкам девочки.

Так всегда бывает сначала: прилетает свет и кружит вокруг нее, и дает себя погладить, как лошади старого Бахти. Только эти лошади еще больше и еще ласковее, и они сразу идут к ней, как будто она их хозяйка.

Они приходят из глубины неба, они скачут с горы на гору, скачут над городами, скачут над реками и совсем не цокают копытами, лишь чуть слышно шелестят шелковистыми гривами.

Крошка-Крестик любит, когда они к ней приходят. Они ведь приходят только к ней, чтобы дать ответ на ее вопрос, наверное, потому, что она одна их понимает, она одна их любит. Другие люди пугаются и пугают их, поэтому они никогда не видят лошадей из синевы. Крошка-Крестик зовет их ласково, тихонько, нараспев, ведь лошади с неба такие же, как лошади на земле, и тоже любят ласковый голос и пение.

Лошадки, лошадки,

небесные лошадки,

унесите меня с собой в небо,

унесите меня с собой в небо,

небесные лошадки.

Она поет «лошадки», чтобы они не обиделись, вдруг им не очень приятно будет узнать, что они огромные.

Так бывает сначала. А потом приходят облака. Облака совсем не такие, как свет. Облака не ласкаются спиной и животом о ладошки, потому что они до того легкие и непрочные, что могут от прикосновения потерять свою шубку и разлететься пухом, как корзиночки хлопка.

Крошка-Крестик хорошо знает их. Она знает, что облака боятся рассыпаться и растаять, поэтому даже дышать старается пореже и выдыхает коротко, как собака, которая долго бежала. От этого холодно в горле и в груди, и она сама становится слабенькой и легкой, как облачко. Вот тогда и приходят облака.

Сначала они вытягиваются и сбиваются в стаи высоко над землей, заслоняют солнце, и тени от них скользят по иссохшей земле и по лицу Крошки-Крестика.

По почти черной коже ее щек, лба, век, рук скользят тени, гасят свет, ложатся холодными пятнами, пустыми пятнами. Это — белизна, цвет облаков. Старый Бахти и школьный учитель Яспер говорили Крошке-Крестику, что белизна — цвет неба, цвет соли, цвет облаков и северного ветра. А еще это цвет костей и зубов. Снег холодный и тает в руке, ветер холодный, и никто не может его поймать. Соль жжет губы, кости мертвы, зубы точно камни во рту. Все это потому, что белизна — цвет пустоты, ведь после белого ничего больше нет, ничего.

Облака — они такие. Они так высоко, приходят из такой дали, из самого сердца синевы, холодные, как ветер, легкие, как снег, и непрочные; они приходят бесшумно, тише мертвецов, тише детей, когда те ходят босиком по скалам вокруг деревни.

Но они любят приходить к Крошке-Крестику и совсем ее не боятся. Они знают, что Крошка-Крестик тоже любит тишину. Знают, что она их не обидит. Пышные облака подплывают к ней, окружают ее, она чувствует их ласковую прохладу, миллионы капелек увлажняют ее лицо и губы как ночная роса, и она слышит нежный-нежный шорох вокруг и снова поет, для них, для облаков:

Облака, облака, небесные облачка, унесите меня с собой в небо, унесите меня с собой в небо, высоко в небо, небесные облачка.

Она поет «облачка», но знает, что они очень-очень большие, потому что их прохладная шубка окутывает ее и прячет от солнечного тепла так надолго, что она начинает дрожать.

Когда с ней облака, ее руки двигаются медленно-медленно, чтобы не испугать их. Здешние люди не умеют разговаривать с облаками. Слишком много от них шума, слишком много суеты, потому-то облака и живут высоко в небе. Медленно-медленно поднимает Крошка-Крестик руки к лицу и прижимает ладошки к щекам.

А потом облака уходят. Уплывают далеко-далеко, туда, где у них дела, за горы, за города. Они плывут к морю, туда, где всегда синева, чтобы пролиться дождем, потому что это они любят больше всего на свете: дождь над бескрайней синевой моря. Море, говорил старый Бахти, это самое прекрасное место на свете, место, где все синее-синее. "В море много разной синевы", — говорил старый Бахти. "Разве может быть синева разной?" — спросила Крошка-Крестик. — "Может-может, синева бывает разная, как питьевая вода, которая наполняет твой рот и стекает в желудок, бывает то холодная, то теплая".

Крошка-Крестик ждет и других небесных жителей. Она ждет, когда к ней придут запахи травы и огня, золотая пыльца, что танцует кружась на одной ножке, и птица, что коротко кричит один раз, задевая ее лицо крылом. Они всегда приходят, когда она здесь. Они совсем ее не боятся. Они слышат ее вопрос, всегда один и тот же: про небо, про его цвет, и подлетают так близко, что она чувствует, как движется воздух в ее волосах и ресницах.

А еще к ней приходят пчелы. Рано-рано вылетели они из своих ульев внизу, в долине. Они облетели все цветы в полях между каменных глыб. Пчелы хорошо знают цветы, они носят их пыльцу на лапках, и тяжесть тянет их книзу.

Крошка-Крестик слышит, как они летят, всегда в один и тот же час, когда солнце стоит высоко-высоко над иссохшей землей. Она слышит, как они летят со всех сторон сразу, потому что летят они из небесной синевы. Тогда Крошка-Крестик роется в карманах своей курточки и достает крупинки сахара. Крылышки пчел трепещут в воздухе, их звонкая песня взмывает в небо, отражается от скал, касается ушей и щек Крошки-Крестика.

Каждый день в один и тот же час прилетают пчелы. Они знают, что Крошка-Крестик их ждет, они тоже любят ее. Их десятки, они летят со всех сторон, создавая свою музыку в желтом свете. Они садятся на раскрытые ладошки Крошки-Крестика и с жадностью едят сахарные крупинки. Садятся на ее лицо, щеки, губы, ползают по ней тихонько, и от прикосновений их легких лапок становится щекотно и хочется смеяться. Но Крошка-Крестик смеется не слишком громко, чтобы не напугать их. Пчелы жужжат в ее черных волосах, возле ушей, поют свою монотонную песню про цветы и травы, про все цветы и все травы, на которых они побывали сегодня с утра. "Слушай нас, — говорят пчелы, — мы видели много-много цветов там, в долине, мы долетели до самого ее края, потому что нас нес ветер, а потом вернулись, перелетая с цветка на цветок". "А что вы видели?" — спрашивает Крошка-Крестик. "Мы видели желтые подсолнухи, пурпурный чертополох, цветок око-тильо, похожий на змею с красной головкой. Мы видели большой лиловый цветок кактуса-питайи, кружевные цветочки дикой моркови, бледные цветы лавра. Мы видели ядовитые цветы крестовника, пышные цветы индиго, легкие цветочки красного шалфея". — "А что еще?" — "Мы долетели до самых далеких цветов, до тех, что сияют на грозе пчел — диких флоксах, мы видели алую звезду мексиканского мака, огненное колесо, молочный цветок. Мы пролетали над агаритой, пили нектар тысячелистника и росу лимонной мяты. Мы летали даже к самому прекрасному цветку на свете, к тому, что расцветает высоко в горах над саблевидными листьями юкки и цветом бел точно снег. Все эти цветы для тебя, Крошка-Крестик, мы принесли их тебе в знак нашей дружбы".

Так говорят пчелы, и еще много чего говорят они. Они рассказывают про красный и серый песок, блестящий на солнце, про капли росы, застывающие в пуху на листьях молочая и повисающие на колючках агавы. Про ветер, что проносится над самой землей и пригибает травы. Про солнце, которое встает и заходит в небе, про звезды, что вспыхивают в ночи.

Они не говорят на языке людей, но Крошка-Крестик их понимает, и от звонкого трепета тысяч крылышек в ее глазах появляются пятнышки, и звезды, и цветы. Пчелы знают так много! Крошка-Крестик пошире раскрывает ладони, чтобы они могли съесть последние сахарные крупинки, и поет им песенку, едва шевеля губами, голосом, похожим на жужжание пчелы:

Пчелки, пчелки, небесные синие пчелки, унесите меня с собой в небо, унесите меня с собой в небо, небесные пчелки.

И когда пчелы улетают, опять наступает долгая-долгая тишина.

Холодный ветер обдувает лицо Крошки-Крестика, и она чуть поворачивает голову и глубоко дышит. Руки ее сложены на животе под покрывалом, она сидит неподвижно, ровно под прямым углом к сухой земле. Кто же придет теперь? Солнце стоит высоко в синем небе, оставляя тени на лице девочки, под носом, под бровями.

Крошка-Крестик думает о солдате, который, наверное, уже идет сюда. Идет узкой тропой, что взбирается по откосу к покинутой деревне. Крошка-Крестик вслушивается, но еще не слышит его шагов. Да и собаки не лают. Они спят в уголке у старых стен, уткнув носы в пыль.

Ветер свистит и завывает среди камней над иссохшей землей. Это бегут быстроногие зверьки с длинными телами, длинноносые зверьки с маленькими ушками. Они вылезают из нор на другом конце долины и бегут быстро-быстро, перепрыгивая через реки, овраги и расщелины. Время от времени они останавливаются, тяжело дыша, и свет играет на их золотистой шерстке. И снова бегут-скачут они в небе, гонятся неведомо за кем, проносятся мимо Крошки-Крестика, задевают ее волосы и одежку, и хвосты их со свистом рассекают воздух. Крошка-Крестик протягивает руки, пытается удержать их, поймать хоть одного за хвост.

— Постойте! Постойте! Слишком быстро! Постойте!

Но зверьки ее не слушают. Они резвятся, скачут вокруг нее, проскальзывают между рук, щекочут своим дыханием лицо. Они смеются над ней. Ей бы поймать хоть одного, только одного, уж она бы его не выпустила. Крошка-Крестик знает, что бы тогда сделала. Оседлала бы его, как лошадь, крепко-крепко обняла бы руками за шею, и — оп-ля! одним прыжком он унес бы ее прямо в небо. И она летела бы, бежала бы с ним так быстро, что только ее и видели. Над долинами и горами, над городами, до самого моря летела бы она в небесной синеве. Или скользила бы над самой землей, среди ветвей и травы, с легким-легким шорохом, похожим на журчание воды. Вот было бы хорошо.

Но Крошке-Крестику ни разу не удалось изловить такого зверька. Они струятся между ее пальцами, вьются в одежде и волосах. А иногда бывают медлительными и холодными, точно змеи.

Никого нет на вершине крутого утеса. Мальчишки из деревни больше сюда не забираются, только иногда приходят ловить ужей. Однажды они пришли, а Крошка-Крестик их и не слышала. Один сказал: "Мы принесли тебе подарок". "Какой?" — спросила Крошка-Крестик. "Подставь руки, узнаешь", — сказал он. Крошка-Крестик подставила руки, и мальчишка положил ей в ладони живого ужа. Она испугалась, но не закричала. Только передернулась вся с головы до пят. Мальчишки смеялись, а Крошка-Крестик, ничего не сказав, просто выпустила ужа на землю и спрятала руки под покрывало.

Теперь она подружилась со всеми, кто бесшумно ползает по иссохшей земле: длинными и холодными, как вода, змеями, медяницами, ящерками. Крошка-Крестик и с ними научилась разговаривать. Она зовет их тихим свистом сквозь зубы, и они приходят к ней. Она их не слышит, но знает, что они приближаются, ползут от расщелины к расщелине, от камня к камню, поднимают головки, прислушиваясь к тихому свисту, и трепещут горлышками.

Змейки, змейки, —

поет Крошка-Крестик. Не все из них змеи, конечно, но так она их зовет.

Змейки, змейки, унесите меня с собой в небо, унесите меня с собой в небо.

Они приходят, конечно, приходят, забираются к ней на колени, и ей нравится чувствовать их невеликую тяжесть. А потом они вдруг убегают, потому что пугаются, когда свистит ветер и трескается земля.

Крошка-Крестик слышит шаги солдата. Он приходит каждый день в один и тот же час, когда солнце светит прямо в лицо, а сухая земля теплеет под ладошками. Крошка-Крестик не всегда его слышит, потому что его каучуковые подошвы ступают бесшумно. Он садится на камень рядом с ней, долго смотрит на нее и молчит. Крошка-Крестик чувствует его взгляд и спрашивает:

— Кто здесь?

Этот человек не отсюда, он плохо говорит на языке здешних мест, как те, кто живет в больших городах у моря. Когда Крошка-Крестик спросила его, кто он, он ответил: «Солдат», и рассказал про войну в далекой стране, на которой он воевал давным-давно. И, может быть, теперь он уже перестал быть солдатом.

Он всегда приносит ей полевые цветы, которые сорвал по дороге у тропы, что взбирается по крутому откосу. Это чахлые цветочки на длинных стеблях, с редкими лепестками, и пахнет от них, как от барашков. Но Крошка-Крестик любит эти цветочки и сжимает их в руках.

Что ты делаешь? — спрашивает солдат.

Смотрю на небо, — отвечает Крошка-Крестик. — Оно сегодня синее-синее, правда?

Да, — говорит солдат.

Крошка-Крестик всегда отвечает ему так, потому что не может забыть тот свой вопрос. Она чуть приподнимает лицо и медленно проводит ладошками по лбу, по щекам, по векам.

Мне кажется, я знаю, что это такое, — говорит она.

— Что?

— Синева. Она греет мое лицо.

— Это солнце, — говорит солдат.

Он закуривает английскую сигарету и не спеша затягивается, глядя куда-то перед собой. Запах табачного дыма окутывает Крошку-Крестика, и у нее немного кружится голова.

— Скажите мне… Расскажите мне.

Она всегда об этом просит. И солдат рассказывает вполголоса, время от времени прерываясь, чтобы затянуться.

— Здесь очень красиво, — говорит он. — Вот широкая равнина и желтые поля на ней, это, наверное, зреет кукуруза. Вот красная дорога среди полей, прямая как стрела, и деревянный домишко…

— А лошадь там есть? — спрашивает Крошка-Крестик.

— Лошадь? Постой-ка… Нет, не вижу никакой лошади.

— Значит, это не дом моего дяди.

— Рядом с ним есть колодец, но, по-моему, он высох… А вон черные скалы, такой занятной формы, точь-в-точь лежащие псы… Еще дальше — шоссе и телеграфные столбы. За ними — озерцо, но, верно, пересохшее, потому что видны камни на дне… Серые, все в ракушках и пыли… А потом начинается другая равнина и тянется далеко-далеко, до самого горизонта, до третьего плато. Только на востоке возвышаются холмы, а так повсюду куда ни глянь — равнина, голая и ровная, как летное поле. Далеко на западе видны темно-красные и черные горы, тоже как живые. Ни дать ни взять, спящие слоны…

— Они не движутся?

— Нет, не движутся, они спят много тысяч лет.

— А эта гора тоже спит? — спрашивает Крошка-Крестик и трогает ладошками сухую землю.

— Да, тоже спит.

— Но иногда она движется, — говорит Крошка-Крестик. — Колышется чуть-чуть, встряхивается и опять засыпает.

Солдат долго молчит. Крошка-Крестик сидит лицом ко всему, о чем он ей рассказал, и пытается все это почувствовать. Равнина касается ее щеки, большая и мягкая, овраги и красные тропы чуть-чуть обжигают кожу, а пыль царапает губы.

Крошка-Крестик запрокидывает лицо и чувствует тепло солнца.

— А что там, наверху? — спрашивает она.

— В небе?

— Да.

— Ну… — мнется солдат. Об этом он рассказывать не умеет. Он щурит глаза от солнечного света.

— Много сегодня синевы?

— Да, небо синее-синее.

— А белизны совсем нет?

— Нет, ни единой белой точечки.

Крошка-Крестик вытягивает вперед руки:

— Да, наверное, очень синее. Так сильно жжет сегодня, как огонь.

Она опускает голову, потому что от ожога ей больно.

— А есть огонь в синеве?

Солдат, похоже, не понимает, о чем она.

— Нет… — отвечает он наконец. — Огонь красный, а не синий.

— Но огонь прячется, — говорит Крошка-Крестик. — Огонь прячется высоко в небе, как лисица в норе. Он смотрит оттуда на нас, смотрит, и глаза его жгутся.

— У тебя богатая фантазия, — говорит солдат.

Он усмехается, но сам тоже всматривается в небо, приставив руку козырьком к глазам.

— То, что ты чувствуешь, — это солнце.

— Нет, — качает головой Крошка-Крестик, — солнце не прячется и так не жжет. Солнце ласковое, а синева — она как камни в очаге, такая горячая, что лицу больно.

Вдруг Крошка-Крестик жалобно вскрикивает.

— Что с тобой? — спрашивает солдат.

Девочка закрывает лицо руками и тихонько стонет. Она наклоняет голову к земле.

— Он меня ужалил… — всхлипывает она.

Солдат откидывает ее волосы и трогает шершавыми пальцами щеку.

— Кто тебя ужалил? Я ничего не вижу…

— Свет… Шершень, — отвечает Крошка-Крестик.

Ничего нет, Крошка-Крестик, — говорит солдат. — Тебе померещилось.

Некоторое время они молчат. Крошка-Крестик все так же сидит под прямым углом к сухой земле, и солнце освещает ее лицо цвета бронзы. Небо затихло, точно затаило дыхание.

— А моря сегодня не видно? — спрашивает Крошка-Крестик.

Солдат смеется:

— Ну нет! Море очень далеко отсюда.

— Значит, здесь только горы?

— До моря много-много дней пути. Даже на самолете надо лететь не один час, прежде чем его увидишь.

А Крошка-Крестик очень хотела бы увидеть море. Но это нелегко, потому что она не знает, какое оно. Синее, конечно, это ясно, но какое?

— Оно жжется как небо или оно холодное как вода?

— Когда как. Иногда оно жжет глаза, как снег на солнце. А иногда бывает сумрачным, темным, как вода в колодце. Оно всегда разное.

— А вы его каким больше любите, когда оно холодное или когда жжется?

— Когда над ним облака, низко-низко, и желтые тени пятнами скользят по нему, точно островки водорослей, — вот таким я его больше всего люблю.

Крошка-Крестик морщит лоб от усилия и чувствует лицом, как облака проплывают низко над морем. Но она представляет себе все это, только когда с ней солдат. Быть может, потому, что он столько раз видел море когда-то, оно теперь рвется из него наружу и разливается вокруг.

— Море — это совсем не то, что здесь, — продолжает солдат. — Оно живое, оно как большущий зверь. Движется, скачет, все время разное: то веселое, то грустное, и разговаривает, и ни секунды не стоит на месте. С ним не соскучишься.

— Оно злое?

— Бывает иногда, людей, да и целые корабли заглатывает — ам! Но это только когда оно очень сильно сердится, в такие дни лучше дома сидеть.

— Я хочу к морю, — говорит Крошка-Крестик.

Солдат смотрит на нее и молчит.

— Я возьму тебя с собой, — говорит он наконец.

— Оно такое же большое, как небо? — спрашивает Крошка-Крестик.

— Это нельзя сравнивать. Нет ничего больше неба.

Устав разговаривать, солдат закуривает новую английскую сигарету и затягивается. Крошке-Крестику нравится запах табачного дыма. Почти докурив, солдат дает непогашенную сигарету Крошке-Крестику, чтобы она сделала пару затяжек. Крошка-Крестик глубоко вдыхает дым. Когда солнце сильно печет, а небесная синева жжется, дым сигареты мягко обволакивает ее, защищая, и в голове свистит, словно она падает с обрыва вниз.

Докурив сигарету, Крошка-Крестик бросает ее в пустоту перед собой.

— А вы умеете летать? — спрашивает она.

Солдат опять смеется:

— Как это — летать?

— В небе, как птицы.

— Скажешь тоже, этого никто не умеет.

И вдруг он слышит гул самолета, который летит в стратосфере, так высоко, что видны лишь серебристая точка да длинный белый след, пересекающий небо. Чуть отставая, раскатывается гул турбореактивных двигателей над равниной, над горными речками, точно далекий гром.

— Это "стратофортресс", — говорит солдат, — он высоко.

— Куда он летит?

— Не знаю.

Крошка-Крестик поднимает лицо к небу, следя за медленным движением самолета. Ее лицо помрачнело, и губы сжаты, словно ей страшно или больно.

— Он как ястреб, — говорит она. — Когда в небе появляется ястреб, я чувствую его тень, холодную-прехолодную, и она медленно-медленно кружит, потому что ястреб высматривает добычу.

— Значит, ты как курица. Куры ведь разбегаются, когда над ними кружит ястреб!

Солдат шутит, а между тем он тоже чувствует, как от гула двигателей чаще бьется его сердце.

Он видит, как летит «стратофортресс» над морем, летит в Корею много долгих часов; волны на море похожи на морщины; небо такое чистое — темно-синее в зените, бирюзовое на горизонте, — словно никогда не погаснет закатный свет. В отсеках самолета-гиганта уложены бомбы, ровными рядами уложены тонны смерти.

Самолет медленно удаляется в сторону пустыни, и ветер развеивает белый след. Наступает тяжелое, почти мучительное молчание, и солдату приходится сделать усилие, чтобы подняться с камня, на котором он сидел. Некоторое время он стоит, глядя на девочку, сидящую под прямым углом к иссохшей земле.

— Я ухожу, — говорит он.

— Приходите завтра, — просит Крошка-Крестик.

Солдат хочет сказать, что он не придет ни завтра, ни потом, — может быть, не придет никогда, потому что он тоже должен лететь в Корею. Но не решается и только повторяет еще раз, как-то неуклюже:

— Я ухожу.

Крошка-Крестик слушает его шаги, удаляющиеся по пыльной дороге. Снова налетает ветер. Теперь он холодный, и она вздрагивает под шерстяным покрывалом. Солнце стоит низко, его лучи почти горизонтальны, и тепло дотягивается до нее между порывами ветра, точно согревая дыханием.

Наступает час, когда синева истончается, рассасывается. Крошка-Крестик чувствует это своими потрескавшимися губами, веками, кончиками пальцев. Даже земля уже не такая твердая, как будто свет взрыхлил ее.

Снова Крошка-Крестик зовет своих подружек пчел, и ящериц, и охмелевших от солнца саламандр, и жучков, и букашек, и муравьев, что ползают стройными колоннами. Она зовет их всех, напевая песенку, которой научил ее старый Бахти:

Созданья, созданья, живые созданья, унесите меня с собой в небо, унесите меня с собой в небо, живые созданья.

Она вытягивает вперед руки, силясь удержать воздух и свет. Она не хочет уходить. Вот бы все осталось, не исчезало, не пряталось бы в свои норки и тайнички.

Это час, когда свет жжется и делает больно, злой свет, брызжущий из глубины синевы. Крошка-Крестик сидит не шевелится, и в ней растет страх. Вместо солнца в небе появилась звезда, синее-синее светило, оно смотрит, и взгляд его упирается прямо в лоб Крошки-Крестика. На нем маска из перьев и чешуи; оно идет, пританцовывая, топая ногами по земле; оно летит как самолет, как ястреб, и тень его точно плащом накрывает долину.

Это он, Сакуасохо, так его зовут. Он один, и он идет к покинутой деревне по дороге из небесной синевы. Его единственный глаз глядит на Крошку-Крестика, и этот жуткий взгляд жжет и леденит одновременно.

Крошка-Крестик хорошо его знает. Это он ужалил ее как шершень давеча с бескрайнего пустого неба. Каждый день в один и тот же час, когда солнце клонится к закату, а ящерицы прячутся под камни, когда мухи тяжелеют и садятся куда придется, — в этот час появляется он.

Похожий на воина-великана, стоит он по ту сторону неба и глядит на деревню своим жутким взглядом, который жжет и леденит. Он глядит в глаза Крошки-Крестика, как не глядел никто и никогда.

Крошка-Крестик чувствует ясный свет — чистый синий свет, который проникает в нее до самого сердца и пьянит, словно родниковая вода. Свет, ласковый, как южный ветер, что приносит запахи трав и диких цветов.

И вот сегодня впервые светило не стоит неподвижно в небе. Оно медленно приближается, парит, летит, словно плывет по быстрой реке. Его синий взгляд устремлен в глаза Крошки-Крестика, он светится таким ярким светом, что она закрывает лицо обеими руками.

Часто-часто бьется сердце Крошки-Крестика. Никогда она не видела ничего прекраснее.

— Кто ты? — кричит она.

Но воин не отвечает. Вот он, Сакуасохо, стоит на каменном утесе прямо перед ней.

И вдруг Крошка-Крестик понимает, что он — синяя звезда: та звезда, что живет в небе и однажды спускается на землю, чтобы танцевать на деревенской площади.

Она хочет вскочить и убежать, но свет из глаза Сакуасохо проник в нее и не дает шевельнуться. Когда воин начнет свой танец, мужчины, женщины и дети начнут умирать на земле. Самолеты медленно кружат в небе. Так высоко, что их едва видно, но они видят все и высматривают добычу. Огонь и смерть повсюду вокруг утеса, даже море загорелось, будто полно не воды, а смолы. Большие города охвачены ослепительным пламенем, низвергающимся с небес. Крошка-Крестик слышит громовые раскаты и взрывы, плач детей и вой собак, обреченных на смерть. Ветер кружит, дуя все сильнее, это уже не танец, это скачка обезумевшей лошади.

Крошка-Крестик закрывает руками глаза. Почему, почему люди этого хотят? Но поздно, слишком поздно, и, может статься, великан с синей звезды больше не вернется в небо. Воин пришел танцевать на деревенской площади, как танцевал когда-то старый Бахти — он сам ей рассказывал — в Хотевилле до Великой войны.

Великан Сакуасохо стоит перед крутым утесом, медлит, словно не решаясь войти. Он глядит на Крошку-Крестика, и взгляд его жалит и жжет внутри головы так сильно, что она не может больше терпеть. Она кричит, вскакивает — и замирает, откинув назад руки. Крик застревает у нее в горле, и сжимается сердце, потому что она вдруг видит перед собой синее-синее, словно широко раскрывшийся глаз великана, небо.

Крошка-Крестик молчит. Слезы набухают под ее веками — слишком силен свет солнца и синевы. Покачнувшись на иссохшей земле на краю обрыва, она видит медленно вращающийся вокруг нее горизонт, видит все в точности как говорил солдат: широкую желтую равнину, темные овраги, красные дороги, огромные силуэты далеких плато. Она срывается с места и бежит, бежит по улочкам покинутой деревни, через тень и свет, под синим небом, без единого крика.

Примечание

Сакуасохо — бог Синей звезды или воплощение Синей звезды.

Легенда североамериканских индейцев хопи.

Бог Тайова породил других богов и повелел им создать вселенную. Первый мир назывался Топела. В нем были и суша, и океан, и живые организмы, и люди, созданные новыми богами. Но живые существа не слушались богов и были уничтожены Великим потопом. Следующие два мира тоже оказались неудачными и так же были разрушены. Наш мир — четвертый.

Одно из самых древних пророчеств хопи говорит о возвращении на Землю бога Синей звезды Сакуасохо, который пока еще находится далеко и не видим, но скоро появится в небе. Его появление ознаменует собой начало на Земле новой, пятой по счету, эры.

Пророчество хопи гласит: "Бог Синей звезды появится на небесах, и мир снова изменится. Когда Сакуасохо снимет свою маску и начнет танцевать на рыночной площади перед непосвященными, — настанет Великий день очищения".

В процессе изменения мира пропадет все зло. Неправедное и материальное будет разрушено. Какое-то время не будет ни ритуалов, ни веры. Но потом земля возродится, как возродятся и ритуалы, отмечающие начало нового цикла жизни.

Реклама на сайте