«Лицом к лицу с лесом»

Авраам Б. Иехошуа ЛИЦОМ К ЛИЦУ С ЛЕСОМ

1

Да и зима прошла, прямо сказать, бездарно. По своему обыкновению, он праздновал лентяя. Экзамены не сданы и курсовые, понятно, не написаны. Нет, все, что полагалось, то есть лекции, он прослушал. Столбец автографов в потрепанной зачетке свидетельствует о том, что преподаватели долг свой выполнили и тихо испарились, а теперь долги остались только за ним, на немощных плечах его. Слова, слова… как они утомляют. Даже свои собственные, не говоря о чужих. В этой обыденной реальности мотается он с квартиры на квартиру, неприкаянный и без постоянного заработка. Если бы не частные уроки отстающим ученикам, — тоже время от времени, — давно бы ноги протянул. Скоро тридцать, и на привянувшей макушке предательски просвечивает лысина. Близорукость ставит многое под сомнение. Сны наводят тоску, а главное — все одно и то же и никакого сюжета: мертвая желтая равнина, лишь изредка, в «удачные» ночи появляются на ней чахлые деревца и голая баба. На развеселых студенческих сабантуях на него уже поглядывают с кривой усмешкой. Неизменный гвоздь программы — «весь вечер на ковре наш пьяный друг». Нет такой вечеринки, которую бы он пропустил. Тут он пока нужен. Ничто так не вписывается в интерьер и не сближает окружающих, как его бесцветный, «рыбий» облик. Многие из бывших однокурсников давно обзавелись дипломами и теперь каждое утро спешат с толстыми тяжелыми портфелями. А за полдень, возвращаясь со службы, бывает, столкнутся с серым ночным мотыльком, только что продравшим глаза, который в поисках пропитания выполз на свет Божий. Те, кто наслышан про его беспутный образ жизни, торопливо отводят его в сторону, чтобы с притворной досадой и жалостью дружно прописать лечение: «Одиночество!» Ему необходимо побыть одному. Он не лишен способностей, и сообразительностью Бог не обидел. Ему надо только закалить волю.

И всякий раз разводит руками — жест фальшивого отчаяния, — прислоняется к первой попавшейся стене и, обозначив дрожь в коленках, вопрошает слабым голосом:

— Но где? В самом деле, где?

Да, ему положительно нужно одиночество. Переосмыслить многие старые понятия, попытаться сосредоточиться на все более овладевающей им гнетущей усталости, проникнуть в ее суть. Но тогда он должен попасть в тюрьму, настоящую, без поблажек. Он себя знает (вымученная улыбка): стоит найти норку, юркнуть в нее, как тут же выясняется, что она сквозная. Туннель. Нет уж, увольте от одолжений. Либо — либо.

Одни принимают эти малоубедительные доводы, растерянно пожимают плечами и уходят. Но другие, настоящие друзья, чьим женам он симпатизирует, парочка без году неделя доцентов, те, кто напоминает ему о прекрасных днях юности и еще не забыл удивительные по своей оригинальности и глубине высказывания, которыми он щедро и непринужденно сыпал, когда они еще все вместе сидели на студенческой скамье, те, кому небезразлично его будущее, отлично понимают, что надвигающаяся весна для него во сто крат опаснее, поскольку его отношения с их женами, до сих пор протекавшие вяло и безболезненно, под воздействием небесной голубизны начнут бурно прогрессировать. Вполне естественно, что в один прекрасный день они «неожиданно» встретят его на улице и, просияв, воскликнут: «Вот что, голубчик, мы наконец нашли для тебя панацею от всех бед!» И он весь обратится в слух и выкажет радостную готовность немедленно принять их советы, но в глубине души слукавит, предусмотрительно оставив себе широкий путь к отступлению.

— Ну?

Лесной сторож. Он служит лесу. Спасает лес от пожаров. Да, это нечто принципиально новое. Причем работа легкая, мечта, а не работа. Полное, абсолютное уединение, и там он сможет собрать воедино осколки своего Я.

Где они откопали эту идейку?

В прессе, конечно. В тихом шелесте ежедневных газет.

Он поражен. До гомерического, почти истерического хохота. С чего вдруг? Что за мысль? Лес… Какой лес? А что, тут водятся леса? Ну, учудили!

Но они — сама серьезность. И на сей раз непреклонны. Не успевает он толком переварить сказанное, как они уже поджигают мосты, с такой тщательностью наведенные им для очередного бегства.

Сам же говорил: либо — либо. Ну вот!

Он деловито смотрит на часы, будто куда-то спешит, но… неужто не вспыхнет в нем хоть одна крошечная искорка?

До чего же он сам себе противен.

2

И вот ранней весной и еще более ранним утром он прибывает в Управление лесохозяйства. Контора залита солнцем. Ходят люди. Женщина, мужчина. Еще женщины. Он медленно переступает порог, ощущая в кармане приятную тяжесть пачки блестящих рекомендательных писем. Телефоны встречают визитера веселыми трелями. Управляющий лесохозяйством, человек положительный, прокладывающий путь к почтенной старости, тонко (насколько позволяет чин) усмехается себе под нос. К чему так много шума? Ради одной неприметной службы для одного маленького человечка. И потому он любопытствует взглянуть на Соискателя, вот-вот приподнимется в знак приветствия. Безжизненный островок в середине макушки выставляет гостя в выгодном свете. Обладатель такого «украшения» невольно вызывает доверие, и дело даже не в должности, за которой он явился.

— Вы уверены, что именно это вам нужно? Смотрителя Леса ждет тягостное одиночество. Только люди грубой организации, знаете ли, способны вынести подобное. Что вы намерены писать? Диссертацию?

Увы, к величайшему сожалению, до степени еще далеко. Сперва надо закончить институт.

Да, он упустил уйму времени.

Нет, семьей он не обременен.

О да, в очках он зорче сокола.

Работа, мягко разъясняет Управляющий, предназначена для людей с определенными социальными обстоятельствами и вовсе не рассчитана на, как бы это сказать, романтиков, ха-ха, этаких ученых умников, бежавших в отшельничество… Но он готов сделать разок исключение и принять ученого в свое суровое товарищество. А то уж так ему надоели ущербные с их обстоятельствами, калеки, знаете ли, колченогие и тихие помешанные. Случится, к примеру, пожар, и до приезда пожарных эти будут стоять и со смертельным ужасом взирать на стихию. Ни мешковиной огонь не прибьют, опасно, видите ли, ни земляной заслон не выроют. Иной раз пошлешь на объект такого вот недоделанного, а сам, верите ли, бессонницей маешься: что если по социальным или другим каким причинам ему дурь в башку ударит и он собственноручно Лес-то и подожжет. Управляющему почему-то думается, что приятный господин, сидящий напротив, хоть и человек духовно-творческого склада, вовремя осознает свой долг, отложит книжки и вступит в битву с пожаром. Тут, знаете ли, вопрос основополагающих ценностей.

Тысяча извинений, пусть Соискатель напомнит, каковы его планы. Диссертация?

И опять виновато расшаркивается. Увы, увы, увы! Ему бы до диплома дотянуть, какая уж диссертация. Да, профукал, профукал времечко. Нет ни жены, ни детей, один как перст.

Зовут молоденькую секретаршу.

Настает торжественный момент подписания трудового соглашения. Скромненько — на полгода: весна, лето (о, лето — опасная пора!), первая половина осени. Дисциплина, ответственность, бдительность, условия увольнения и окончательного расчета. Пока он проглядывает текст, царит гробовая тишина. Управляющий и молоденькая секретарша держат наготове перо, но он предпочитает воспользоваться своим. Расписывается — вот тут, тут и тут, пожалуйста. Первая зарплата пятого апреля. Теперь самое время облегченно вздохнуть и растянуться в кресле. От усталости нет сил шевельнуться. Не привык рано просыпаться. Он старательно симулирует общительность и заинтересованность. Спрашивает о площади лесных массивов, о высоте деревьев. По правде говоря, заявляет он с сомнамбулической наглостью, до сих пор ему не встречались в этой стране настоящие леса. Несколько вековых рощ — да, но вряд ли (ха-ха-ха) своим появлением они обязаны «национальным службам». О да, по радио он постоянно слышит о лесах, которые без устали сажают в честь этого, этого и особенно этого… почему-то их пока не видно. Деревья растут медленно… все больше невысокие попадаются… вообще-то он понимает… безводные земли… слышал, что за границей…

Он запнулся и замолк. И тут же понял, что допустил серьезную ошибку: по сдавленному смешку молоденькой секретарши, а больше того — по гневному изумлению на лице Управляющего, который медленно, но верно прокладывает путь к последней жизненной черте. Образно говоря, Соискатель позволил себе непростительный по своей опрометчивости экскурс и тем попрал нежную душу Управляющего лесохозяйством. Теперь тот, нахохлившись в кресле и сверля его глазами-буравчиками, готовится произнести кульминационный монолог.

То есть что значит деревья маленькие? Имеющий глаза да увидит. Леса, и еще какие леса! Самые что ни на есть настоящие. Не джунгли, конечно, но леса. Пусть не сочтет за колкость, но какое он вообще имеет представление о том, что делается в стране? Небось и в автобусе, знаете ли, не потрудится оторваться от чтива. А эта его безапелляционность, да она просто смешна! Молодежь этим заражена сплошь и рядом, но Соискатель-то как будто вышел из этого возраста. Будь у Управляющего побольше времени, он охотно показал бы карты. Но Соискатель еще убедится. В Иудейских Горах, в Самарии, в Галилее, наконец — какие там леса! И это еще не все. Может, дело все-таки в зрении господина? Очевидно, ему нужны более сильные очки. Управляющий просит его захватить с собой запасные. Больше диоптрий — меньше неприятностей, знаете ли.

Всего наилучшего.

Куда его пошлют?

Пусть наведается через несколько дней.

На этот раз им занимается уже не Управляющий, а рядовой чиновник. Направление в крупный лесной массив. У него будет компания. В тех местах смотрителем один араб. Но новенький, несомненно, человек без предрассудков, не так ли? Желаем успеха. Минуточку, выезд на объект в ближайшее воскресенье.

3

События развиваются стремительно. Он порывает прежние связи, и они рвутся с поразительной легкостью. Он отказывается от квартиры, и хозяйка принимает это, как должное. На последние ночи он перебирается к приятелю-доценту, и тот кидается составлять для него план занятий. Пока друг прилежно наполняет его чемодан книгами, в соседней комнате новоиспеченный Смотритель осыпает ласками любимую женщину. Им владеет задумчивость, ладони теплы и мягки, и тихое певучее ликование рвется из груди навстречу грядущему Неизвестному. Какой теме он посвятит себя? Друзья советуют: крестовые походы. Это как раз для него. Каждому, как говорится, свое. Скорее всего, он не станет великим исследователем — лишь бы не бездельником. Неплохо бы ему вернуться из леса с какой-нибудь сногсшибательной научной концепцией. А уж они подберут ей и обоснование, и применение.

Однако утром, когда сигнал служебного автобуса из лесохозяйства рассыпал калейдоскоп его сновидений на отдельные невзрачные стеклышки, он уже не сомневался, что все это не что иное, как заговор с целью избавиться от него. В пробирающем до костей холоде утра он уповал на то, что это приключение, как и все предыдущие, окажется лишь грезой и растает вместе с остатками дремоты.

Мимо окон маленького автобуса неторопливо уплывает назад раскинувшийся на холмах город. Что, если он сейчас снимется с места и исчезнет в небесной дымке? Он решает отдаться на волю крутому серпантину дороги. Сидящие рядом люди с мотыгами и корзинами не спешат с ним заговорить. Чужой он им, и мир его не таков. Лысина и очки тому первое и далеко не последнее подтверждение.

Уже полдня в пути.

Автобус сворачивает с шоссе на узкий проселок с разбросанными тут и там безымянными поселениями репатриантов. На остановках пассажиры входят и выходят. Каждый получает инструкции от водителя — похоже, он в здешних местах за главного. Куда же мы, на юг? Над бескрайними полями наливающееся синью весеннее небо. Комья сырой земли летят из-под колес. Только на исходе утра он впервые замечает подлески, рассеянные меж скал. Тонкий зелененький сосняк. «А ведь я был прав», — не без удовольствия подмечает он. Но чем дальше, тем деревья вдоль дороги становятся выше. Осколки раздробленного кронами солнечного света слепят глаза. Внутри автобуса привидениями мечутся вытянутые тени. Среди этой бесконечной людской круговерти неизменными величинами остаются лишь водитель и он сам со своими чемоданами. В природе все меньше голых мест, их вытесняет густая растительность. Однопородные сосны не балуют разнообразием цветового колорита. Он утомлен, голоден, весь в пыли. Ориентация давно потеряна. Чтобы сбить его с толку, солнце кружит и скачет как сумасшедшее. Хоть бы видеть, куда везут, но в его распоряжении только задний обзор. В три пополудни автобус пустеет. Он остается в полном одиночестве. Битый час машина взбирается по крутой горной дороге. Он нервно покусывает спекшиеся губы. В отчаянии пытается выудить из чемодана книжку, но тут пикап неожиданно тормозит. Шофер спрыгивает, открывает дверцу и, поднявшись в салон, говорит:

— Приехали, браток. Твой предшественник вчера дал отсюда деру. Все инструкции висят наверху. Вот и ознакомься, ежели грамотный.

Наконец с грехом пополам он вытряхивается вместе с багажом из машины. С холма его приветливо встречает несколько странное каменное строение в окружении разновысоких сосен. Воздух уединенности… Здесь высоко, но взору открыто далеко не все. Зеленые кроны безмолвствуют. Водитель разминает затекшие мышцы, оглядывается по сторонам, большими глотками пьет озон и свет; вдруг бросает короткое «пока», заскакивает в кабину и заводит мотор.

Брошенного на обочине этого молчаливого края охватывает раскаяние. Почти паника. Как же это? Минуточку! Он не понимает! Нагоняет автобус, колотит кулаком в железную стенку кузова, в гневе кричит срывающимся шепотом опешившему шоферу:

— А еда?.. Как же с едой?..

Оказывается, это входит в обязанности араба.

4

Один-одинешенек, в каждой руке по увесистому чемодану, плетется он на вершину холма. Перед ним, пядь за пядью, встает здешний мир. Входная дверь не заперта, и он проходит внутрь. Тут мягкий сумрак. На полу какие-то обломки, объедки, детские следы. Отчаяние обостряется. Он ставит чемоданы и в полной растерянности поднимается на второй этаж. От великолепия открывшегося пейзажа перехватывает дыхание. Пять холмов, покрытых игольчатым ворсом серо-голубых сосновых лесов, и синь горизонта, омытого водами далекого моря. В душе, потопив все недавние тревоги, вспенивается радостное волнение. Он даже готов изменить свое мнение о службе лесопосадок.

Телефон, бинокль, на стене приколот листок бумаги с предписаниями. Широкий стол, рядом кресло с подлокотниками. Он уютно устраивается в нем и пять раз подряд перечитывает инструкции от заглавия до последней точки. Наконец не выдерживает — достает ручку и слегка подправляет стиль. Ласково смотрит на черный аппарат. Он горд. Звякнуть, что ли, в город приятелю или шепнуть пару нежностей какой-нибудь из многочисленных подружек, отношения с которыми, увы, рано или поздно становятся вегетариански безвкусными? Сообщить о благополучном прибытии, а лучше всего просто описать здешние красоты? До сей поры у него не было собственного служебного телефона. Он снимает трубку, прикладывает ее к уху. Непрерывные булькающие хрипы. Код местного коммутатора ему не известен. Крутит диск. Безрезультатно. Звук в трубке не меняется. И тут его осеняет — сперва надо набрать «ноль»… Сейчас добропорядочный гражданин услышит вежливое «алло»…

Телефон ожил.

— Служба по борьбе с лесными пожарами. Номер вашего сектора?

Душа устремляется в пятки. На том конце провода (на каких чертовых куличках они засели?) — профессиональная встревоженность. Не успевает он вымолвить и слова, как на него обрушивается шквал вопросов: масштабы возгорания? направление ветра? «Бригада на выезд!» Пока он тут заикается, эти, чего доброго, успели уже нырнуть в урчащую машину. Он в ужасе. Вскакивает на ноги, рука сжимает трубку. Обливаясь холодным потом, выдавливает из себя последние еще не успевшие разбежаться слова: все в порядке. Возгорания нет. Ничего нет. Ознакомительный звонок. А вообще-то он намеревался связаться с городом. Его зовут так-то и так-то. Вот и все.

Молчат. И другой голос, теперь, наверно, кто-то из начальства: очень приятно, господин. Мы записали ваше имя. Вы прочитали инструкции? Телефонные разговоры личного порядка здесь не предусмотрены. Вы ведь только что приехали? Какая-нибудь экстренная необходимость? Жена? Дети?

Нет, он холост и бездетен.

Откуда же такая нервозность? Одиночество? Господин освоится и привыкнет. Просьба не будущее не беспокоить и не мешать работе. Всего хорошего. Надеемся, ха-ха, не «до свидания».

Кольцо постепенно сужается. Горизонт — розовый срез оникса. Он устал и голоден. Поднялся ни свет ни заря, поступок для него небывалый. Какая высь и какая ширь! Голова идет кругом. Говорить не с кем — тишина. Слабыми пальцами он подносит бинокль к глазам. Далекий размытый мир послушно придвигается. Дрожат и скачут верхушки прямых сосен. Вот он, Лес. Подкручивает фокусировку. Холмы. Море на самом краю земли. Забавная штука — бинокль. Он кладет его на место и плюхается в кресло. Теперь у него полное представление о предстоящей работе. Знай наблюдай. Нежный ветерок ласкает душу. Его разум балансирует на грани сна и бодрствования.

И вдруг он выныривает из дремоты. На стеклах очков пляшут кровавые сполохи. Чувства мутны, неверны. Спросонок ему видится Лес, охваченный пожаром, который он, растяпа, проморгал. Он мечется, удары сердца бьют в виски. Хватается за телефон, за бинокль. Проходит несколько томительных мгновений, прежде чем он понимает, что это солнце, всего лишь заходящее солнце дарит Лесу последние багряные лучи. Теперь ясно, где запад. Он медленно опускается в кресло. В сердце щемящая, тревожная пустота. Покинут он здесь и всеми забыт. Очки туманятся. Он снимает их и насухо вытирает.

В спустившихся сумерках отчетливо слышатся шаги.

5

К дому подходят араб и девчушка. Он поспешно поднимается из кресла. Заметили его. Остановились. Смотрят. Субтильный очкарик — редкость для этих мест. Он вежливо кивает. Старый и малая продолжают свой путь, в походке их угадывается неуверенность. Он выходит им навстречу.

Пожилой араб, оказывается, немой. На войне его лишили языка. Свои или чужие, какая теперь разница? Кому ведомы его последние, вырванные с корнем слова? В помрачневшей комнате, где в окнах гаснет прощальный луч дня, Смотритель пожимает тяжелую руку старика, нагибается, чтобы приласкать девчушку, но та испуганно отшатывается. Вот-вот круг одиночества сомкнется. Араб включает свет. Смотритель будет спать наверху.

Первый вечер на исходе, а его грызет тоска. Тускло-желтый свет лампочек повергает его в черное уныние. Некоторое утешение еще приносят холмистый пейзаж и тонущий в синеве далекого моря солнечный диск. Забившись в угол глубокого кресла, он всматривается в простертый перед ним Лес, не в силах отделаться от мысли, что там в любой момент может полыхнуть. Араб несет поздний, почти несбыточный ужин. Странный вкус. Полный гастрономический хаос. Но он расправляется с едой вплоть до полного уничтожения. Ненасытный взгляд перебегает с тарелки на заросли деревьев. И внезапно натыкается на отдаленные сельские огоньки. Некоторое время его занимают мысли о женщинах, затем он стаскивает с себя одежду, открывает чемодан, который с барахлом, и переодевается. Кажется, с той поры, как он покинул город, прошло уже очень много дней. Соорудив для себя кокон из нескольких одеял, он поворачивается лицом к Лесу. Прохладный ветер гладит лоб. Какие сновидения посетят его здесь? Для поддержания сил и бдительности араб сварил ему кофе. Смотрителю хотелось бы вытянуть его на разговор, неважно о чем: да хоть о природе или о тех едва мерцающих огоньках. Еще с «прошлой», городской жизни у него в душе осталось кое-что невысказанное. Но араб не понимает иврита. И Смотритель, лишь устало улыбнувшись, благодарит старика. Что-то в его облике, может быть, плешь, а может, блеск очков, нагнало на араба страху.

Половина десятого — час, когда вечер перетекает в ночь. Заводит свою песню капелла сверчков. Он отчаянно борется с паучьими сетями дремоты. Сомкнув веки, прислушивается к биению своего сердца. Бинокль висит на груди, он то и дело вскидывает его к сонным незрячим глазам. Перестук стекол бинокля и очков заставляет его очнуться, и вот он уже там, в чащобе, среди немолчных сосен выслеживает зловещий красный лепесток. Царствует тьма.

Сколько времени нужно Лесу, чтобы сгореть? Пожалуй, достаточно будет проверять раз в час или в два. Но даже если начнется пожар, он успеет вызвать помощь для спасения того, что останется. Бормотание внизу стихло. Старик и девочка уже спят. А он, совершенно разбитый и измученный, мечется между явью и бредом на смотровой вышке, где всего три стены и «дыра» в Мир, омываемый морем горизонта. И не моги бухнуться в постель. Ты теперь на посту. Его морит сон и гложет страх, что где-то там таится коварная искра, а он не может ее разглядеть. В полночь он перебирается из кровати в кресло. Голова все ниже склоняется над столом, шея застыла в опасном изгибе, в раскаянии он взывает к спасителю Морфею — одинокий скиталец в этой шелестящей бархатно-черной Вселенной. Тянутся черные часы первого ночного дозора… Но вот в уголках глаз расцветает картинка пробуждающегося на холмах утра.

Только переутомление не позволило ему сбежать отсюда тогда же, на заре. Последующие дни и ночи сменялись, словно на фантастическом экране, сотканном из светлой дымки с ежевечерней подсветкой обжигающего закатного блеска. Не он — некто совсем незнакомый блуждал в те первые дни по дому, поднимался с биноклем на груди наверх, проглатывал завтраки, обеды и ужины, принесенные невидимым, почти сказочным арабом. Огромная ответственность, свалившаяся на него, вызывала теперь скорее удивление, нежели страх. Совершив с десяток обходов, он окончательно успокоился. Ему достаточно было одного беглого взгляда, чтобы охватить разом все пять холмов. Он научился спать с полуоткрытыми глазами. Способность новая и по-своему интересная.

6

Через каких-нибудь две недели чемодан с книгами наконец открыт. Впереди весна, лето и половина осени, такая ничтожная задержка с занятиями — сущий пустяк. Первый день посвящен сортировке книг, классификации их по названиям, пролистыванию отдельных из них. Нельзя сказать, что это не сопряжено с удовольствием — копаться в пухлых душистых томах, чьи страницы пестрят пометками. То — особенные книги, писанные сплошь по-иностранному, изобилующие мудрыми латинскими цитатами. Чужие слова из иных людских галактик. Он озабочен. Тема реферата — «Крестовые походы». В общечеловеческом, вернее, общецерковном аспекте. Детализация проблемы на нуле. «Крестовые походы, крестовые походы», — шевелит он губами, и радость поднимается в нем от этих кристально праведных слов. В этой теме безусловно заложен некий темный смысл, призванный стать для него ошеломляющим откровением, а благодаря ему — и для других. Именно из этой полудремы, что окутывает его мозг, как шапка тумана вершину утеса, явится и воссияет истина.

Весь следующий день он рассматривает иллюстрации. Их множество — странных, забавных. Монахи и кардиналы; несколько королей невразумительной наружности; тощие рыцари; низкорослые иудеи — с виду совершенно душегубы. Неведомые пейзажи, географические карты. Он разглядывает их долго и вдумчиво, сравнивает; глаза слипаются. В своем нелегком восхождении к некоему научному абсолюту он удовольствуется лишь немногими краткими привалами — по крайней необходимости. Ночью, правда, не до учебы из-за злодейской жестокости комаров. Наутро он говорит себе: какое чудесное время! В этом прозрачном одиночестве бег его стремителен и неуловим. Первый фолиант открывается на первой странице, прочитывается предисловие автора, его слова благодарности. Потом другие предисловия и другие слова благодарности, изучаются названия издательств, сверяются даты. В полдень его внимание отвлекает красное пятнышко, похожее на тлеющий уголек: оно то исчезает за деревьями, то снова появляется. Напряженно и взволнованно следит он в бинокль, держа руку на телефонной трубке. Лишь к вечеру выяснилось, что это всего-навсего красное платьице «младшей смотрительницы».

На следующее утро, когда он кипел над разгадыванием первой страницы иностранного текста, неожиданно появился отец с чемоданом в руке.

— Что случилось?! — осведомляется он с интонациями великого трагика.

— Да в общем… ничего…

— В таком случае, зачем надо было подаваться в лесные сторожа?

— Захотелось немножко уединения…

— Уединения… — Отец остолбенел. — Тебе нужно уединение?

Родитель нагнулся к раскрытой книге, стащил с носа очки с толстенными стеклами и зашуршал бровями по странице.

— Крестовые походы, — медленно произнес он. — И этим ты занимаешься?

— Да.

— Я тебе не мешаю? Я приехал не для того, чтобы мешать. Просто выдалось свободное время…

— Нет, вовсе не мешаешь.

— Места тут замечательные…

— Изумительные…

— Ты похудел, осунулся…

— Может быть.

— А ты не мог заниматься в библиотеке?

Оказывается, не мог. Неловкая пауза. Придирчиво, с деловитостью ежа отец принимается обследовать комнату. К полудню у него созревает очередной вопрос:

— И ты полагаешь, что уединен здесь? Что найдешь настоящее одиночество?

— Разумеется. Что мне может помешать?

— Ну, конечно…

— Что тебе в голову пришло?..

— Я скоро уеду.

— Нет, не уезжай… Пожалуйста, останься…

Отец прогостил неделю.

По вечерам его тянуло на дружбу с арабом и девочкой. Еще с юности он запомнил несколько слов по-арабски и теперь к месту и не к месту пользовался ими. Но, как на грех, старик не понимал его произношения и только почтительно кивал.

Они сидят рядышком и молчат. Когда родитель висит над душой, у сына глаза за буквы зацепляются. А тот все приговаривает: «Не обращай на меня внимания. Я прикорну тут в уголочке». Отец почивает на единственной кровати, и Смотритель коротает ночи на полу. Временами отец пробуждается и застает сына бодрствующим. «Давай поменяемся, — предлагает он. — Ты поспишь на кровати, а я присмотрю за лесом». Но сыну заранее известно, что он там высмотрит: большую расплывчатую кляксу. Отец не заметит пожара, пока на нем одежда не вспыхнет. Днем они все-таки меняются — сын растягивается на постели, а отец подсаживается к столу и пытается прочесть все ту же первую страницу, на которой открыта книга. Ему очень хочется затеять с сыном спор о чем-нибудь. Он, например, не понимает, отчего бы сыну не заняться иудеями во времена крестовых походов. Массовое самоубийство — что может быть поразительнее и страшнее? Сын добродушно посмеивается, отвечает неохотно, отмалчивается. Последние дни своего пребывания отец всецело посвящает немому арабу. У него накопилась масса вопросов, и все они требуют разъяснений. Кто он? Откуда? Кто отрезал ему язык? А зачем? И в довершение всего он заметил в глазах старика неугасимую ненависть. Однажды такой возьмет и спалит всю округу. Почему бы нет?!

В день отъезда отец самозабвенно крутил бинокль. И вот уже чемодан в руке, — спина как-то сразу сгорбилась, — последнее рукопожатие. Вдруг на глаза крошечного родителя наворачиваются слезы.

— Помешал я тебе. Чувствую, что помешал…

Напрасно сын разубеждает его, напрасно бормочет о необозримых просторах времени, о второй половине весны, долгом лете и еще не скоро грядущей осени.

С высоты своего наблюдательного пункта он видит отца, подслеповатого и беспомощного, как он на ощупь добирается до задней дверцы автобуса. Водитель нетерпелив, резко рвет с места. Отец, уже успевший перепутать стороны, сердечно прощается с сосной, машет ей рукой.

Оставшись лицом к лицу с Лесом, совершенно уверен, что уж у него-то сына никогда не будет.

7

Целую неделю он усердно учится — с упрямством черепахи переползает с одной неудобочитаемой строки на другую. После каждой фразы вскидывает голову и глядит в Лес. Он по-прежнему ждет огня. Воздух вокруг становится все горячее. Над горизонтом, там, где море, висит знойное марево. Ближе к вечеру возвращается араб, его одежда насквозь мокрая от пота. Даже девчушка выглядит уставшей. Со всех точек зрения, он устроился отлично. В такой сезон забраться выше любого города — особое везение. На первый взгляд он действительно вкалывает как проклятый. Но по совести говоря — можно ли его «верхоглядство» назвать работой? День ото дня жарче. Вот и разберись, весна на белом свете или тайком, исподволь ее уже вытеснило лето? В Лесу пока все без перемен. За исключением, пожалуй, терновников. Эти золотисто-желтым кружевом стелются у подножия деревьев. Слух его стал чутче, острее. В ушах постоянно звенит ровный зеленый шум. Глаза сияют светом входящего в пору солнца. Ему открывается недоступная доселе глубина ощущений. Он словно срастается с Лесом. Даже в сновидениях преобладают деревья, а женщины предстают в убранстве из листвы. Трудный текст, слова чудные, непривычные. Выясняется, что это еще только предисловие к предисловиям. Но основательность намерений не дает ему расслабиться. Он переводит слова и придумывает к каждому простую и остроумную рифму — так они волей-неволей засядут в голове и не улизнут в эту бескрайнюю тишь. Стоит ли удивляться, что за пятницу из тысяч страниц он одолел всего три, самые легкие? «Тягость материала», — шепчет он, поглаживая стол кончиками пальцев. Может, отдохнуть? Вечерами, в канун субботы, Зеленое Царство окутано торжественной печалью, и тогда щемит сердце. Нет в нем веры ни в Бога, ни в его Посланцев, но есть немота пред Священным, отчего перехватывает дыхание. В честь святого дня он расчесывает бороду. Да, за компанию с нежно-зелеными сосновыми «свечками» на его щеках и подбородке тоже пробивается молодая поросль, составляя лысине неожиданный противовес. Он берет себя в руки и начинает наводить порядок в своем взъерошенном хозяйстве. Какая-то бумажка вспорхнула и спланировала на пол. Ну-ка, что это? Инструкции Смотрителю Леса. Он с интересом перечитывает. Надо же, совершенно вылетело из головы! Или это он сам приписал? «Смотритель обязан регулярно совершать короткие обходы по объекту для тренировки органов чувств».

Его визиты в глубь леса сродни первым шагам ребенка. Сперва он обходит вышку по малому кругу, точно боится потерять ее из виду. Но деревья-колдуны зовут, манят к себе. Медленно, с величайшей осторожностью идет он между холмами все дальше, дальше. Если потянет дымом, бегом обратно.

Это еще не Лес, но лишь надежда, посул. То тут, то там проглядывает в кронах солнечный шар, через волшебный витраж на идущего проецируется причудливый изменчивый узор. Здесь почти кладбищенская тишина. Лес Одиночества. Серьезные сосны стоят по струнке, как взвод новобранцев в ожидании своего командира. Ему нравится наблюдать игры теней и света. Ноги утопают в жухлой хвое. Невесомая, она беспрестанно сыплется сверху. Строгий игольчатый наряд сплетён из неразделимых нитей жизни и смерти.

И в этом храме высокой готики, где-то на самом дне, он ползет-переваливается, словно сплюснутое человеческое насекомое. Все тело ноет с непривычки. Ноги деревянные. И вдруг глаза его утыкаются в телефонный провод. От желтоватого шнура исходит неприятный запах. Вот она, долгожданная связь с внешним миром. Теперь главное — проследить его путь, отыскать, где он подсоединен. Как трогательно милы его бессмысленные изгибы между деревьями. В одном месте шалунишке позволили даже запутаться клубком.

Слышны голоса. Он пригибается, выжидает. Впереди небольшая лужайка. На груде камней сидит араб с мотыгой. Девочка, очень бойко жестикулируя, что-то быстро-быстро ему рассказывает. Шаг за шагом, насколько позволяет неуклюжая ловкость, Смотритель подкрадывается ближе. Оба мгновенно почуяли пришлого, и слова оборвались. Араб вскочил, мотыга осталась валяться у его ног. Старик явно что-то скрывает. Смотритель подходит к ним. На душе тоска. Он смущенно топчется, как бригадир, у которого на уме одни никчемные, мелочные заботы. Легкий ветерок путается в ресницах. Ей-Богу, если бы не боязнь показаться смешным, он даже спел бы им песенку. Молчат. Он растерянно улыбается, отводит взгляд и потихоньку — по возможности с достоинством — ретируется.

Они так и не проронили ни звука. Его непрошеное вторжение, из-за которого девочке пришлось прервать свой рассказ, заметно испортило ей настроение. Араб снова взялся полоть вокруг терновые кустики. Но Смотритель уже далеко, все глубже уходит он в Лесное Царство. Сколько времени он бродит там, а за каждым деревцем его ждут новые открытия. Да вот хотя бы — имена благотворителей. Это, оказывается, не просто какой-то там лес. У него есть имя, и не одно. На валунах прикреплены начищенные до блеска медные таблички. Он наклоняется, снимает очки и читает: Льюис Шварц, Чикаго; король Бурундийский и его народ. Юркие солнечные зайчики резвятся между букв. Эти надписи проникают в его сознание, как хвоинки в карманы. Что тут странного? Утомленная память старается очнуться, почерпнуть силы в этих лишенных обличья именах. Он впитывает их одно за другим, как губка, и, добравшись до вышки, может уже без запинки повторить все экспонаты собранной коллекции. Пресная улыбка трогает его губы.

Эрев-шабат.[1]

В сердце поднимается волна грусти. Рассудок ясен как никогда. «Мы сбежим отсюда в воскресенье», — вдруг шепчет он себе и начинает мурлыкать какой-то мотив. Сперва еле слышно, но чем дальше, тем громче, смелее бросает он песню в предвечерние небеса. И поражение внимают ему смолистые сосны, и необозримая бездна вторит ему со всех сторон. По капле истекает солнце. Закатный веер редеет, распадается на тонкие ленты, и вот это уже не ленты, а звенящие струны, и певец взывает к уходящему дню, своевольно, с сиростью одиночества искажая мелодию. Не допев, бросает ее, принимается за новую, без перехода, без модуляции. В глазах дрожат слезы. Густая темень душит его; захлебываясь ею, он слышит, как голос его слабеет и гаснет в беззвучии.

Лес снова нем. Один за другим меркнут последние мазки света. Проходит минут пять, и из зарослей, точно из засады, вырастают араб и девочка, вобрав голову в плечи, спешат к дому.

Суббота проходит на удивление гладко. Он совершенно успокаивается. Развлечения ради даже начинает считать деревья. Завтра побег. Но утром автобус привозит ему зарплату — как он мог про нее забыть! Вот уж действительно приятная неожиданность. Он от всей души благодарит водителя, тот лишь посмеивается. Выходит, «и воздается нам по делам нашим» актуально не только для мира, который принято считать лучшим, но и для этого, шелестящего.

Он возвращается к ученым книгам.

8

Горячие летние деньки. Ах да, птицы. Мы до сих пор о них не упомянули. Судя по всему, вышка возведена на вековом перепутье воздушных дорог, иначе чем объяснить то, что бесчисленные стаи, слетающиеся со всей округи, бьются о ее стены, падают на кровать, хищно набрасываются на книги, не жалея пуха и перышек, гадят, оставляя на всем зеленоватые «визитные карточки», и без устали носятся по комнате, рассекая крыльями плотный воздух, чтобы, в конце концов, выписывая немыслимые виражи, раствориться в небе где-то над морем? Он изменился. Загорел, конечно, но не это главное. В нем зреет вулкан, который пугает его. Этот жар способен испепелить все и вся, побудить лес к самоубийству. Поэтому он удваивает бдительность, не расстается с биноклем, подолгу пристально вглядывается в свои владения. Итак, где же мы находимся? Первые двадцать страниц покорены, тысячи еще ждут покорителя. Что он помнит? Отдельные слова, намек на идею; атмосфера кануна крестовых походов. Ночи тихи. Сосредоточиться и писать… если бы не комары-пирайи. Уйма времени ушла на подготовительную работу. Он гасит лампы и ночи напролет сидит в темноте, освобождаясь от пустых ненужных слов, как от сухой шелухи. Цикады. Хор шакалов. Тяжелыми взмахами вспарывает мрак летучая мышь. Шорохи.

На природу потянулись отдыхающие. Всё больше экскурсиями, одиночки лишь изредка. Он следит за ними «вооруженным» глазом. Возраст самый разный. Забавные такие. Словно полчища муравьев, разбредаются во все стороны, расхаживают под деревьями, аукаются, взрываются хохотом, дружно высвобождаются из-под огромных рюкзаков и бросаются на землю, снимают с себя все, что можно снять, развешивают это на ветках и тут же вскакивают и мчатся к вышке. За водой. Ой, воды, скорей!

Он выходит навстречу, повергая их в полное изумление. Да, пожалуй, именно в изумление. Безжизненная лысина посреди пыльного хвойного оазиса, толстые очки — все это определенно указывает на самобытность образа.

Подтянутый и невозмутимый, он стоит у водопроводного крана и поит жаждущих. Всем непременно хочется взобраться наверх и «взглянуть на вид». Да, конечно, пожалуйста. Они теснятся в его клетушке и исторгают одинаковый набор восторженных междометий. Он снисходительно улыбается, как будто он и есть Создатель. Ах, Боже мой, море! Оно особенно их впечатляет. Они и вообразить не могли, что отсюда видно море. Но как же быстро им становится скучно! Бросить короткий взгляд, ахнуть, сунуть любопытный нос в его записи, в благородные фолианты и, преисполнившись благоговения к нему и к «виду», нетерпеливо забить ножкой, заспешить обратно. Гиды просят дать некоторые пояснения относительно здешних мест. Да неужели так-таки и рассказать нечего? Дело в том, что все это пока искусственное — лес-то саженный. Даже начинающим археологам нечем поживиться. Одни меценаты в гравировке на камнях. Быть может, они желают услышать их имена? Что ж, извольте… Смеются.

Девицам не нравится. Не красавец, конечно. Но неужто ему не под силу растопить чье-то сердечко?

Они разводят костры, чтобы подогреть еду и изнеженные телеса. Он в тревоге — как лицо ответственное. Лес сплошь в огоньках, веселые голубоватые дымки змеятся к кронам. Пожар — не пожар. Ни на миг не выпускает он из поля зрения этих развеселых, горланящих песни букашек.

Под вечер решает обойти дозором свое орущее на все голоса и мерцающее всеми цветами пламени хозяйство и предостеречь от всевозможных неприятностей. Мягко и бесшумно подступает к кострам; отдыхающие точно безмозглые мотыльки, так и лезут в огонь. Заметив незнакомца, вздрагивают от неожиданности, как по команде вонзают в него десятки молодых задорных глаз. Гиды проворно вскакивают на ноги.

— А… вы… чего…?

— С огнем поаккуратней! Одна шальная искра, и нет леса.

Они наперебой успокаивают его. Прикладывают ладони к худосочной юношеской груди и клятвенно заверяют, что шальным искрам спуску не дадут! И меру знать будут! И как он мог плохо о них подумать?!

Он отступает. Стоя поодаль, укрывшись в рваных багровых полутенях, он долго смотрит на людей. Девушки оголили белоснежные ножки. Трепетные козочки. Слышно, как потрескивают поленья. Он до боли сжимает кулаки. Согреть бы руки. Хоть самую малость.

— Присоединяйтесь! — учтиво приглашают его. А то им неловко, он все стоит да стоит.

Спасибо, нет. В другой раз. Ему еще нужно заниматься. Гранит науки, так сказать, целый ворох книг. Видели же. Теперь можно задумчиво удалиться. Но, скрывшись из виду, он прячется в пушистых колючих лапах, жадно вглядывается в пламя, в девушек, и вот уже костры затягивает пеплом, а люди затихают под уютными пледами. Это племя из мира, где живут от спанья до спанья. Негромкие смешки, жеманные женские возгласы, сердитое шиканье гидов. Пока он вновь обретет способность соображать, пока остановится на какой-то мысли, займется новая заря. А посему лучше всего просто помолчать. К полуночи он наугад выбирается к вышке. Садится на свое обычное место и ждет. Что, если под покровом тьмы к нему явится одна из тех хорошеньких «мыслей» с точеными ножками? Но нет. Ни шороха. Все умаялись. Все десятый сон видят.

Так будет и завтра, и в другие дни.

Только начало светать, когда он раскрыл книгу. Но что за дикая, варварская песня доносится издалека? Не отрываясь от букв, нашаривает бинокль. В воздухе пестрая тишина. Меж веток дрожит и переливается лучистая филигрань. Взгляд продолжает машинально ползти по строчкам, но сосредоточиться уже невозможно. Краем глаза он следит за группой, тянущейся через Лес. Сколько им лет? В чьих краях их корни? Молодцеватые юнцы. С расстояния это здорово смахивает на шествие крестоносцев. С той лишь разницей, что нынешние бабы почти голые. Его начинает бить озноб, становится нечем дышать. Слабеющей рукой он стаскивает очки и бессильно утыкается носом в страницу. Спустя полчаса они тут как тут. Потребности все те же: «попить» и «обозреть». О, они наслышаны, что отсюда открывается великолепный вид. И об ученом тоже. Они тихо-тихо. Толпу за толпой тащат гиды в его комнатку, которая превратилась в своего рода общественное достояние. Стоит этой публике разбрестись, как по всему Лесу уже горят костры — его как раз для того и сажали! Вечером, как обычно, он совершает обход по пяти холмам. Что движет им — чувство долга или подсознательное стремление заявить о себе? Бродит от костра к костру, но никогда не подсаживается к обществу, готовый в любую минуту ускользнуть в заросли. От песнопений с души воротит, а больше всего раздражают назойливые шепотки. «Летний зной ночной, и лунный блин с краев уж подгорел…» В листве беспрестанно что-то мелькает.

Мелькая за стволами, гуляющие сменяют друг друга. Эти исчезают, другие появляются. Пока он запоминает наиболее приметных, они уже испарились, оставив после себя приглушенный оклик. Им овладевает апатия. Лень от чего-то предостерегать, вообще открывать рот. Ну их всех. Он был бы даже рад маленькому пожарчику и панике, как говорится, местного значения. Но отдыхающие подобрались на редкость дисциплинированные — где заметят дымящуюся головешку, кидаются ее затаптывать. А гиды заранее бегут к Смотрителю Леса и просят ни о чем не беспокоиться.

На какой плачевной стадии пребывает его ученье, о том знают только птицы. С ними он ведет затяжные бои, защищая свой стол от атак с воздуха. За целый месяц он не перевернул ни страницы, застряв клином посреди предложения. Вот отпустит жара, утешается он, любители природы уберутся восвояси, тогда и наверстаю. Ах, если бы можно было перенестись через все эти промежуточные истины и очутиться сразу перед главной. Он делает в тетради короткие записи, в определенном смысле, размышления между строк, резюме после главы. Немного. Пометку в день. Исподволь, окольными путями продвигается он вперед, чтобы, в конце концов, проникнуть в самую суть, завладеть положением. Хотя вряд ли ему подвластен даже Лес, не говоря уж об этой парочке — среди деревьев они делаются невидимками, попробуй-ка найди их. А к ночи появляются, как всегда, внезапно и, как всегда, неизвестно откуда. Идут — травы не примнут. Постоянно начеку. Сами людей сторонятся, потайные тропы выбирают. Он к ним с улыбкой, а они шарахаются.

Эрев-шабат. В Лесу толчея — не продохнуть. Горожане прибывают пешком, а кто издалека — на машинах. Одиночество, где ты, ау?! Он возлежит в кресле в позе отвергнутого монарха. По верхушкам сосен скользит румяный колобок. Сквозь людское многоголосье лишь ухо Смотрителя способно различить, где тихо ропщет мать-земля, терпящая боль от острых зубов молодых корней. К нему заявляется очередная праздная делегация. С вопросом. Вот поспорили, пусть он скажет. Арабская деревня — где точно она расположена? Поблизости должна быть заброшенная деревенька. Они даже не помнят названия… что-то вроде… она где-то здесь, в Лесу… Может, он в курсе? Уж очень любопытно…

Смотритель поднимает на них усталые глаза. Деревня? Медлит, улыбается, заранее прощая им заблуждение. Нет, никакой деревни. Скорее всего, врет карта. Топограф ошибся, рука дрогнула, вот и поставил лишнюю точку.

Но позже, в одно из предрассветных мгновений, между дремотой и забытьем, лицом к лицу с цветущим шелестящим Лесом, вдруг всплывает название, и возвращается к нему нежданное и лишает покоя. Он спешит вниз, на ощупь находит кровать араба, завернувшегося в какие-то жалкие лохмотья, расталкивает его и шепчет на ухо название. Араб садится. Он ничего не понимает. Только бессмысленно моргает воспаленными веками. Произношение Смотрителя Пожаров оставляет желать лучшего. Он повторяет слово еще и еще, пробует разные вариации, и араб… понял. Добрым удивлением и дружеской, почти братской теплотой повеяло от стариковских морщин. Он проворно выбирается из постели, позабыв о своей волосатой наготе, машет жилистой рукой в сторону окна, с жаром и отчаянием показывает на Лес.

Смотритель благодарит его и исчезает в темноте, оставив одинокую грозную фигуру стоять посреди комнаты. Поутру немой наверняка решит, что все это ему привиделось во сне.

9

Церемонии. Сезон церемоний. Лес церемоний. Деревья сгибаются под тяжестью уважения, значимости происходящего и своей сопричастности к оному. Белые разграничительные ленточки делят территорию на сектора. По трудной высокогорной дороге тянутся празднично украшенные автобусы, впереди и позади сверкают чистенькие ухоженные автомобили. Время от времени к колонне подъезжает мотоцикл с взволнованными полицейскими. Сытые господа в черном с неторопливой медвежьей грацией выбираются из лимузинов. Роем нежных бабочек вокруг этих напыщенных гризли вьются дамы. Наконец все собрались.

Мужчины давят окурки носками черных ботинок, шум стихает, и каждый остается наедине со своими воспоминаниями. Смотритель тоже участвует в торжестве, только издали, благодаря биноклю. Новый ракурс. Подобно легким перышкам тумана улетают ввысь короткие речи — Лес не терпит многословия. Заученные аплодисменты, до блеска начищенные номера на машинах, молнии фотовспышек. Ленточки падают, чехол ползет вниз, и миру предстает очередная маленькая правда. Непродолжительная прогулка по присвоенному леску, и это уже уважаемые гости скрываются в чреве автомобилей и след их теряется в неизвестности.

Куда уходит свет, где его пристанище?

На исходе дня Смотритель придет к почтительно склоненным саженцам, к отслужившим свою мимолетную службу ленточкам, сиротливо повисшим на ветках, и найдет лишь бледную табличку, где начертано: «От сыновей и дочерей Заксон дорогому отцу Заксону из Балтимора с искренней благодарностью за любовь его. Конец лета тысяча девятьсот…»

При наблюдении сверху внимание Смотрителя частенько привлекает мужчина, озабоченно оглядывающийся вокруг. Его взгляд ощупывает деревья, словно выискивает что-то. Немало торжеств потребовалось провести, прежде чем до его сонного ума дошло, что это не кто иной, как Управляющий Лесохозяйством. Из раза в раз в одном и том же костюме, с одной и той же речью.

Однажды случай свел их.

Когда старикан чинно вышагивал в окружении почетных заграничных гостей, оживленно болтая на исковерканном иностранном языке, Смотрителя вынесло из-за деревьев прямо на них. От неожиданности все остановились как вкопанные. Произошла неловкая пауза. Дамы попятились.

— Так, в чем дело? — величественным тоном начал Управляющий. Смотритель улыбнулся.

— Вы не узнаете меня? Я это он, ну тот самый, вернее, смотритель… по договору…

— А-а! — Он хлопнул себя по макушке, глядя на которую невольно вспоминается: «отговорила роща золотая…» — Не признал, даже, знаете ли, испугался. Эти отрепья, вы совершенно изменились, опять же — пышная борода. Итак, мой друг, каковы наши успехи в области одиночества?

— Одиночество?.. — только и вымолвил он. Управляющий представил его.

— Ученый…

Иностранцы сконфуженно заулыбались, протянули ему кончики пальцев и прошли дальше. Очевидно, для нормального рукопожатия сочли его недостаточно чистым. Зато старикан отнесся к Смотрителю с явной симпатией. Остановился и, как бы продолжая давний разговор, спросил:

— Ну, мой юный друг, существуют ли леса? — В его усмешке слышалось добродушное лукавство.

— Да, — честно признался Смотритель Леса, — леса, конечно, есть, но вот…

— Но вот?..

— Но вот пожаров нет.

— Пожаров? — Управляющий настолько опешил, что чуть не боднул его головой.

— Вот именно, пожаров. Сижу, понимаете, целыми днями и только диву даюсь. До чего же спокойное лето.

— Да что вы говорите! В самом деле, здесь, знаете ли, уже несколько лет пожаров не было. По правде сказать, я вообще не припомню, чтобы в этом Лесу случалось что-нибудь подобное. У нас и природа поставлена на деловую основу. Ха-ха…

— А я-то, как дурак, думаю…

— …дурак думаете…

— Думал, что ночевать придется через раз… огонь… хотя бы для наглядности. Что же, службы эти, готовность номер один, все зазря? Пожарные машины, телефонная связь… рабочие, наконец… Два месяца таращусь, глаза из орбит повылазили, все жду, жду…

— Ждете? Ха-ха, каков проказник!

Старикан заторопился. Моторы заурчали. Недоставало, чтобы его бросили на ночь в этой «древесной» тишине. Да, чуть не забыл, что думает Смотритель о немом? Наш шофер, знаете ли, вбил себе в голову, что у него где-то тут припрятан бензин…

— Бензин? — Смотритель оживился.

— Скорее всего, это пустой наговор недоброжелателя. Ведь он так безобиден на вид…

— На редкость безобиден. На вид, — с готовностью подхватил Смотритель. Он обошел старикана кругом и горячо зашептал ему на ухо: — Он не из местных?

— Из местных?

— Как говорится, лишь чаще ведома одной вся тайна сих развалин…

— Развалин?

— Деревеньки.

— Деревеньки? А-а (похоже, старикан что-то вспомнил), верно, был здесь большой хутор или что-то в этом роде. Но все в прошлом.

Понятное дело, в прошлом. Что, как не прошлое, бередит нашу душу…

10

Примерный распорядок одного дня.

С чего ему просыпаться утром, если он не спал ночь? На ладони растет солнечный зайчик. Какое сегодня число? А черт его знает. Заключенные делают на стенах такие специальные насечки, но он-то не в тюрьме. По доброй воле пришел, по доброй воле на волю и уйдет. Можно поднять трубку и справиться насчет даты у пожарников, которые сидят где-то в своих «боевых» машинах и ждут. Хотя не стоит раньше времени пугать их.

Он спускается к крану освежить бороду прохладными брызгами и спешит обратно, боясь пропустить миг зари. Его охватывает волнение. Лес в дыму? Нет, оптика подвела. Он протирает линзы полой засаленной рубашки. К его разочарованию, картинка проясняется. Увы, за темные часы ни один саженец не подрос сколько-нибудь заметно.

Он снова идет вниз. Разламывает уже зачерствевший хлеб и быстро отправляет в рот здоровенный ломоть, попутно бегая глазами по газетному листу из-под помидоров — не ради напечатанной информации, а только для того, чтобы не разучиться читать, чтобы буквы не забыть! Он возвращается на вышку, на ходу расправляясь с преогромным помидором, вкусно причмокивает, подбирает языком сок, который кровавыми струями течет по рукам. Помидор оказался с подвохом. Большой сгнивший кусок пришлось выбросить.

Тишина. Теперь и вздремнуть не грех. Проснувшись, он долго, очень долго всматривается в кроны. Впереди очередной нескончаемый день. Ох как трудно даются эти несколько шагов к столу с книгами.

Ну, и где же мы? Сколько страниц одолели? Лучше не считать, чтоб не расстраиваться. Но он пока что спокоен. Разве количество важно? Прочитанное прекрасно усвоено, можно сказать, вдоль и поперек. Душа его поет. Скоро месяц, как он корпит над большим листом бумаги. Картинка? Не совсем — карта. Это будет карта региона. Он повесит ее на стену для красоты и в назидание тем, кто придет сюда после него. Вот так, а чтоб не случилось недоразумений с установлением авторства, мы перво-наперво поставим подпись.

Что он рисует? Деревья. Но не только их. Еще холмы, проливающееся за горизонт море. С каждым днем получается все профессиональнее. Будь у него краски, он бы и птиц нарисовал, аборигенов здешних мест. Но больше всего его интересует деревня, останки коей ныне покоятся под древесными корнями. Ведь не всегда тут царила такая, тишь. Его интерес — это чисто научная пытливость. Как старикан-то говорил? — «ученые умники…» Он почесывает бороду, грязные слипшиеся волоски остаются между пальцами. Который час? Рано еще. Он доползает до конца строчки, повествующей об отношении Папы к Императору германцев, и засыпает. И почти тотчас открывает глаза. Прикуривает некрепкую сигарету и бросает горящую спичку на Лес, но она тухнет на лету. Кидает окурок в дерево, он тлеет на камушке и там, отверженный, угасает.

Он принимается беспокойно кружить по комнате. Который час? Да рано, рано.

Тогда он отправляется на поиски араба — пожелать ему доброго утречка. Пусть убедится, что он бдителен, пусть и не надеется застать его врасплох и зарезать во сне. С тех пор как Смотритель прошептал немому название деревни, тот стал подозрительным, точно затаился, ушел в себя. Он бодро шагает по сосняку. За долгие летние месяцы его походка как будто полегчала, обрела упругость. Своим бесшумным появлением он обоих приводит в замешательство.

— Привет, — говорит он на иврите.

Они отвечают ему одновременно. Девчушка — звонким чистеньким голоском, араб — хриплым мычанием. Он усмехается себе под нос и, как и положено занятому человеку, стремительно следует дальше. Среди поваленных деревьев виднеются тесаные плиты, истаявшая тень некогда обитаемых домов, а ныне — руины. Каждый день он наведывается сюда, переворачивает камни, выискивая людей… их следы.

Словно сброшенные с пьедестала два изваяния, слились в объятиях — он и она. Бедненькие, мир рухнул, когда над ними молча нависла его бородатая физиономия. Сделай обаятельную улыбку и мотай отсюда. Дело житейское — гуляли, гуляли по городу и… зашли слишком далеко.

Что он ищет? Эхо витавших здесь мыслей. Слова, довершившие их. И что найдет он в один прекрасный день, да хоть в этот, который мы взяли только для примера? Бидоны с керосином. Вот это находка! С каким тщанием и усердием наполняли жестянку за жестянкой и прятали под старым детским платьицем! Он наклоняется над жидким кладом — на поверхности плавают мертвые хвоинки. От его отражения исходит слабый запах.

Счастливый, он возвращается к себе, вскрывает мясные консервы и уплетает их за обе щеки, и даже банку напоследок вылизывает, и вытирает губы, и смачно сплевывает в пространство, цепко схваченное мохнатыми колкими лапами. После чего, перелистнув сразу две страницы, переходит к ответу кардинала на послание какого-то иудея. Смешная эта латынь и остроумная, но сколько в ней угрозы. Засыпает, просыпается… Фу ты, чуть не прозевал важную церемонию на восточном холме. С этой минуты он не расстается с биноклем. Расстояние ему не помеха, он там, среди толпы, вместе со всеми этими уважаемыми господами. Он даже различает движение губ ораторствующих. Отсутствие «звука» с лихвой восполняется фантазией. Пламя заката преследует его. С восторгом, что приходит к нему каждый вечер, он купается в этом зловеще сияющем радужном апофеозе, и нет мочи оторвать от него глаз. Потом стирает пыль с безмолвствующего телефона. Надо отдать ему должное — все имущество отдела лесопосадок содержится в образцовом порядке, а вот его личные вещи уже пришли в полную негодность: безвозвратно потерянные в Лесу пуговицы, рубашка, теперь больше похожая на накидку с бахромой, штаны, которые становятся все короче и короче.

Стая развеселых «дикарей» поставила себе целью испытать все прелести лесного ночлега. Он с тоской валяет во рту скудный ужин. А с первым поспезакатным залпом темноты и вовсе впадает в уныние.

Араб и девочка уже в кроватях. Мрак. Взрыв хохота под деревьями, как напрасная пощечина, заставляет его вздрогнуть. Он переворачивает едва белеющие в темноте страницы. Вступает в смертельную схватку с комаром и побеждает. Принимается что-то тихонько насвистывать.

Ночь. Смотритель не дремлет.

11

Вот и лету конец. Пустеет Лес. Из дали, подобно жухлому листу, гонимому первыми осенними ветрами, приближается человеческая фигура. Кого ж это надуло? Очередную «диетическую» возлюбленную, жену друга, того самого, который посоветовал ему податься на лесные просторы. Она предстала в летнем костюмчике, на голове широкополая соломенная шляпа. Вот она постукивает высокими каблучками в его комнате, копается в его шкафу, заглядывает в его книги, шелестит его бумажками. Вырвалась сюда ненадолго, просто немножко побродить, и вспомнила о нем. Как тут наш отшельник ночи напролет сидит — глядит на лес? Хотела сделать сюрприз. А на историческом поприще — хорош ли улов? Неизвестный науке крестовый поход? Ой, она такая любопытная! Муж тоже отзывается о нем очень, очень тепло. В этом прелестном уголке, говорит муж, под сенью куп еще произрастут поистине славные деяния.

Смотритель взволнован и молчалив. Показывает ей карту. Подлетела к стене, разглядывает. Очень, очень интересно. Только непонятно. Нужно почитать. Что он тут написал? Она так устала. Пока добиралась, пока нашла это место — прямо дух вон! Надо признаться, вид отсюда восхитительный! А дом совершенно запущенный. Кто живет внизу? Араб? Вот как! Она встретила его на пути, хотела что-то спросить, и вдруг такой кошмар! Немой, ему язык отрезали. А управление лесохозяйством — снимаю шляпу! Кто бы мог подумать, что у нас растут такие красавцы леса! А он изменился. Растолстел? Эта его новая борода — просто до жути всамделишная. Ну чего он все молчит и молчит?

Она опускается на кровать.

Тогда он встает и бесшумно, словно крадучись, — это уже вошло в плоть и кровь, — подходит к ней. Снимает с ее головы шляпу, садится на корточки, разувает ее и весь дрожит от возбуждения и удушья.

Она поражена. Поспешно, почти с испугом, а может, с облегчением подбирает под себя уставшие ноги. Но он уже отвернулся, стоит и внимательно всматривается в Лес, изучает каждую веточку, ждет огня. А потом, забавы ради, медленно-медленно наводит бинокль на нее — все морщинки видны, многовато их, бисеринки пота, ее усталость. Она улыбается ему как со старой полузабытой фотографии. Однако вскоре ее начинает раздражать это затянувшееся «препарирование», и улыбка сменяется злым оскалом. Она ерзает, машет руками: «Ну хватит, прекрати, слышишь?!»

Только к вечеру ему удается наконец выкроить минутку и вытряхнуть ее из костюмчика. Биноклю, который продолжает висеть у него на груди, достается добрая половина ласк как с той, так и с другой стороны. Время от времени он с завидным хладнокровием прерывает поцелуи и объятия, вскидывает бинокль и обводит взглядом свои владения. «Виноват, служба», — со странной улыбкой шепчет он голой смущенной подруге. Синева морского горизонта, безмолвие сосен, капельки крови на потрескавшихся губах, безысходность и банальность ситуации, одиночество во всей своей плотской наготе — все смешалось в рыжем пламени заходящего светила. Ее рука нечаянно коснулась его гладкого черепа и тут же отдернулась.

Араб вернулся, когда все уже было позади. Одежда гостьи в полнейшем беспорядке, и сама она порядком хочет спать. Прекрасная ночь объяла мир. Он сидит за столом — а что ему еще остается? В темноте ее силуэт едва различим. Лес творит над ней свое колдовство. Но что это? Донесшийся снизу тоненький детский голосок пронзил ее, как током. Зачем она здесь? Осень всегда навевает на нее великую скорбь. Она торопливо одевается. Ах, блузка расстегнута и туфли куда-то подевались. Слова журчат и угасают во мраке.

В сущности, ее привела сюда жалость. Кто бы мог подумать, что он выдержит тут столько времени. Он когда-нибудь вообще спит? Ее послали спасти его из заточения, от одиночества этого. Он не дает о себе знать — это подозрительно. Ее муж и остальные тоже, одним словом, друзья даже начинают беспокоиться, ха-ха, что он в этой глуши вынашивает некую грандиозную идею. А что, возьмет и обставит всех новым гениальным исследованием…

Дыхание тьмы ворвалось внутрь через широкий смотровой проем, пометалось по комнате и улеглось в углах. То, что она сказала, не на шутку задело его. Буквально обожгло.

Ах, жалость? Не стоило трудиться. Когда он спит? Регулярно… но это не тот сон, не городской. Как, бросить все и уехать? Теперь? Поздно. К тому же он еще не все деревья сосчитал. Новая идея? Не исключено, но не та, что они имеют в виду… тут не научное, тут человеческое…

Интересно, попросит она проводить ее через Лес или так уйдет? Гостья решительно встает с места.

Они огибают холмы. Он впереди, она, спотыкаясь о камни на высоких каблуках, плетется сзади. Униженная и оскорбленная. Ноги легко несут его крепкий торс. Со змеиной изворотливостью лавирует он между веток, назад не оглянется. Она отбивается от отогнутых им хворостин, которые так и хлещут ее по лицу. В безмолвии луна льет на идущих равнодушный свет.

Что скажешь, моя осенняя возлюбленная? Что я окончательно рехнулся? Этого следовало ожидать. По вашей милости я угодил с бала прямо на корабль одиночества. Где вместо слов — деревья, вместо книг — Лес. И больше ничего. Перед глазами непрерывный, бесконечный листопад, точнее, хвоепад. И сам я в непрерывном, бесконечном ожидании Большого Огня.

В гробовом молчании они выходят к черному шоссе. Каблуки отбивают по асфальту прощальную гневную дробь. Только сейчас он посмотрел на свою спутницу. Лицо исцарапано, руки в кровоточащих ссадинах. В битве за Смотрителя явно выигрывает Лес. Она втягивает в себя слезы. Что ж, ее выдержка делает ей честь. А через минуту перед ней уже останавливается шикарная машина, за рулем которой сидит седовласый господин. Ни слова не вымолвила, хлопнула дверцей и… чтоб вам не доехать… Возвращается он той же дорогой. Бредет себе… и набредает прямиком на араба. Его дыхание прерывисто, взгляд угрюм. Какие речи, уважаемый, просятся из твоего немого рта? И откуда ты взялся? Старик протягивает забытую ею шляпу, соломенную шляпу. Смотритель смеется, разводит руками — упорхнула пташка! Но какая, однако, наблюдательность! Ни одну мелочь не упустит. Он берет у араба шляпу, напяливает себе на голову и отвешивает галантный поклон, чем приводит немого в неописуемый ужас. Глаза его вмиг становятся настороженно-строгими. Вдвоем они молча поворачивают обратно в Лес, в их царство, где только они владыки и правители. Смотритель впереди, араб ступает след в след. Мирный ветерок гоняет по небу редкие облачка. Лунный свет покрывает ветви тончайшим напылением, отчего они кажутся молочно-опаловыми и почти прозрачными. Он ведет старика хожеными тропами. Тот послушно перебирает босыми ногами. Все ближе подходят они к тайнику. Вот и тесаные плиты. Все менее тверда походка старика. В тишине его шаги то замирают, то вновь выравниваются. Смертельный холод сковывает Смотрителя до кончиков ногтей. Он как подкошенный падает на шуршащую землю. Кто вернет ему эти часы, минуты, дни, проведенные впустую? Лес мрачен и безлюден. Ни души. Ни огонька. Посидеть бы теперь у веселого костерка, отогреть заледеневшие руки. Он собирает листву горкой, чиркает спичкой, но она тухнет. Чиркает другой, но искра, едва вспыхнув в сложенных лодочкой ладонях, угасает. Воздух напитан сыростью и изменой. Он поднимается на ноги. Араб смотрит на него, глаза его сверкают безумием и надеждой. Смотритель незаметно огибает приготовленное кострище и оказывается как раз у убогого тайника, хватает жестянку и выплескивает на листья блеснувшую прозрачную жидкость, вслед кидает горящую спичку и прыгает в такт скачущим язычкам, опаленный и счастливый. Наконец-то и ему перепало немного света. Ошалев от страха, араб валится на колени. Смотритель возлагает ладони на огонь, немой повторяет за ним. Они обступают рвущееся в небо пламя, словно срастаясь с ним. А если оставить все как есть и уйти к пахнущему морем горизонту? То, что не под силу человеческой воле, довершит время, заплутавшее тут среди сосен. В мыслях полный разброд. Огонь начинает выдыхаться. Сникает, корчится у его ног в предсмертных сполохах. Лицо старика сводит в гримасу горького разочарования. Красный цветок увял и умер. Последние темные искры аккуратно затоптаны. Это лишь первый урок. Мятущаяся душа Смотрителя на распутье. С трудом поднявшись на ноги, он идет прочь. Сзади тащится араб.

Кто это расселся в его кресле возле письменного стола? Девчушка. Ночной мрак вливается в ее широко раскрытые глаза. Старик посадил ее здесь на то время, пока Смотритель в отлучке. Что ж, свежая мысль.

12

Странные дни проходят перед ним. Сказать: осень наступила, — значит, ничего не сказать. Бурный листопад, солнце пригорюнилось, облака составляют постоянный элемент пейзажа, и ветер какой-то другой, новый. И в сознании его что-то начинает сдвигаться и перемешиваться. Сезон торжеств миновал. Благотворители вернулись в их покойное небытие, отдыхающие — к работе, школьники — к учебникам. Его книги лежат ровненькой стопкой, а на них непотревоженный слой пыли. От былого служебного рвения не осталось и следа. Кресло, стол, верный друг бинокль — все позабыто, теперь он сутками пропадает в Лесу. На ходу лупит палкой по нежным молодым побегам, как зарубки на память оставляет, а то присядет на корточки, снимет очки и, запрокинув голову, близоруко щурится в проглядывающее за кронами высокое поблекшее небо. А то заплачет. И смажется картинка, затянется грязными разводами. И вновь, точно очнувшись, встрепенется, уйдет бродить среди терновников и островерхих камней, в самую глушь заберется. Помутившийся разум Смотрителя болен идеей, что на той оконечности Леса его ждут. Под покровом ночи и в яркий день, на рассвете и в серых сумерках вечера рвется он через заросли, но, выбравшись, всегда видит одно и то же — странно желтую лысую равнину, образ его навязчивого ночного кошмара. Долго стоит он у порога этого пустого безмолвия, где ни кустика, ни тронутого деревца, и в душе его возникает ясное понимание того, что свидание проходит на редкость удачно, хотя и без слов. С самой весны он не спал как следует, и по этой причине события последнего времени кажутся ему грезой.

На пожар он уже махнул рукой. Эти сосны непобедимы. А посему можно позволить себе хоть чуточку побыть не Смотрителем Леса, а его Созерцателем. На всякий случай он сажает девчушку вместо себя. Ивритское слово «огонь» она усвоила мгновенно. Но как же она повзрослела с тех пор! Благородная лань с прекрасными глазами. Все ее движения вдруг исполнились недетской грацией, и от вчерашнего чумазого ребенка явственно повеяло женщиной. Он помнит — еще совсем недавно отцу приходилось привязывать ее к стулу, чтобы не кувырнулась от избытка радости и самодовольства. Старого араба словно приклеили к позабывшему свои обязанности Смотрителю. Куда один, туда и другой. С той ночи, как они вместе освящали Огонь, немой впал в осеннюю хандру. Куда-то делась его вечная спутница мотыга. Буйные травы и колючки заполонили собою все окрестности — шагу не ступить. Смотритель лежит на листьях и видит сквозь ветки уставившуюся на него темную, почти черную физиономию. Чаще он не обращает на араба внимания, лежит себе и смотрит в небо. Но иногда он зовет его, и тот подходит и устраивается рядышком. В тяжелом беспокойном взгляде старика страх и надежда. Он тоже, видно, не успел что-то досказать, а теперь и вовсе не суждено.

Смотритель говорит ему тихо, неторопливо, простыми и понятными словами. Рассказывает о крестовых походах, и старик, склонив голову, вслушивается в трудный неродной язык, как в напев. Рассказывает о воодушевлении в умах и сердцах, о жестоких деяниях людских, о самоубийствах иудеев, о крестовом походе детей. И о многом другом, чего по верхам нахватался из чужих книжек. Даже собственные шаткие теории выложил. Его голос вкрадчив и выразителен. Араб внимает сосредоточенно, и в зрачках его зажигается ненависть. Смеркается. Мягкие осенние отсветы заглядывают в самую душу. Уже на обратном пути Смотритель подводит араба к скрытой деревьями разрушенной хижине. Старик принимается что-то объяснять — жесты его судорожны и путаны, — он ворочает во рту обрубком языка, вертит головой. Вот его дом, вот деревня, она была тут, тут всё и спрятали, схоронили в большом лесу.

Смотритель читает этот рассказ жестов, и грудь его словно распирает. Что так взбудоражило араба? Наверно, здесь были убиты его жены. Да, темная история. Он приближается к разгадке медленно, шаг за шагом. Делает вид, будто не понимает. Что? Деревня была? На этом самом месте? Но ведь вокруг одни деревья, ничего не видно… С той поры немой не отстает от него. Теперь в комнате наверху обретаются трое. Что называется, зажили дружной семьей. Смотритель с комфортом на кровати. Девчушка калачиком в кресле и старик на полу. Втроем ждут огня, а его все нет и нет. Замер Лес, окутанный тьмой. Этот тайком растущий мир. Отлетают последние деньки. Срок договора на исходе. Время от времени он кидает в чемодан очередную книжку. Старый араб в унынии.

Ночи стали длиннее. В природе всего понемножку — хамсин с каплями дождя. Ветры пока отсиживаются в своих норах, накапливают сипу. Далекие грозы озаряют горизонт. И брезжит самый последний день. Завтра он не будет уже врастать в эту землю. Он честно выполнил свой долг. Не его вина, что пожара не случилось. Книги упакованы, на полу валяются обрывки бумаги. Скоро сутки, как араб не дает о себе знать. Девчушка переживает. Нет-нет и запричитает, запоет тоненько древнюю траурную песнь. И сам Смотритель в тревоге. Но к полудню пропавший друг объявляется, девчушка бросается к нему навстречу — он видит ее, идет к отслужившему службу Смотрителю. Араб слаб, измучен и выглядит больным, но хватка его крепка. Он с силой тащит его к самому краю «дыры» и говорит, говорит что-то. Его воля, зашвырнул бы бывшего Смотрителя отсюда, со второго этажа, подальше в Лес. Если не он, то кто поймет его? Глаза старика горят. Но Смотритель спокоен и отчужден. Проводит рукой по лбу, пожимает плечами, рассеянно улыбается. Ему-то что?..

Так, складываем шмотки и засовываем их в другой чемодан.

Вечером араб снова исчез. Девчушка искала отца, но возвратилась одна. Минут задумчивый уход. Небес слеза скупая. Смотритель готовит ужин, но девочке не до еды. Точно маленький зверек, она убегает и прибегает, и опять убегает, ищет старика, и опять появляется удрученная, сама не своя. Только к ночи ее сморило. Он снимает с нее одежду и относит худенькое тельце на кровать, накрывает драным одеялом. Какая одинокая женщина вырастет из этой крошки! Странное ощущение — ладони приятно покалывает теплая жалость. Мгновение он стоит неподвижно. Потом, будто в полусне, поднимается к себе на вышку. Садится в кресло. Завтра… Где он будет завтра? Ну что, попрощаемся с пожарными? Он снимает трубку. Она глуха. Ни хрипов, ничего. Священное безмолвие проникло даже в кабель.

Он удовлетворенно посмеивается. Внизу, в темноте Леса, словно осока на ветру, пригибаясь к земле, снует араб. Как в дрогнувший занавес вонзает Смотритель взгляд в этот мир, предвкушая серьезный спектакль. В партере едва уловимое волнение и ленивая расслабленность. Театр полночного действия.

Пожар. Пожар. Сразу. Внезапно. Нежданно. Вон там полыхнуло. Мощно и величественно. Дерево сгорает в огне в молитвенном экстазе. Целую вечность стоит оно в свой Судный День, расставаясь с земной жизнью. Он хватается за телефон. Так и есть, линия отключена. Завтра утром его уже здесь не будет.

Одинокий костер в огромном Лесу. Зритель озабочен — что, если палая хвоя слишком сыра, а кусты терновника недостаточно высоки, и представление тем и завершится? Он не отрывает глаз от сцены. Вот беда — именно сейчас ужасно хочется спать! Чтобы прогнать дремоту, он принимается нервно шагать по открытой всем стихиям комнатке… Торжествующая улыбка озаряет его лицо — он считает костры. С четырех сторон запалил араб Лес; словно посланник Темной Стороны, Театра Теней, несет он дьявольский факел и поджигает все без разбора. Та добросовестность, с какой старик совершал эту работу, поразила Смотрителя. Он спускается на первый этаж. Малышка спит. Возвращается на вышку. Лес разгорается. Надо спешить — сообщить, просить помощи. Но движения его замедленны, налитое свинцом тело не слушается. Он снова идет вниз, поправляет сбившееся одеяло девочки, убирает упавший ей на глаза локон. И вновь поднимается. В лицо пышет жаром. Впереди огненная завеса. Все пять холмов пылают. В безумной пляске красные языки взвиваются к самым кронам, которые в отчаянии взывают к посветлевшим небесам. Воспев заупокойную гулким церковным хором, сосны одна за другой с треском обрушиваются на землю. Зритель зачарован. Он взволнован. Но где же араб? Немой заговорил с ним языком пламени, и на сей раз договаривает все до конца. А он — сможет ли он понять? И тут он чувствует, что в комнате присутствует еще кто-то. Девчушка. Проснулась и пришла. Почти голенькая, в округлившихся глазах испуг, по личику мечутся медные блики. Он улыбнулся. Она заплакала.

Нестерпимо горячо дыхание Леса, спокойно и гордо принимающего неотвратимое. Напряжение первых минут отпустило. Пожар как высшая идея обретает теперь свое воплощение. Развернувшись фронтом по всему периметру, он приближается к вышке. Самое время хватать чемоданы и смываться. Но Смотритель берет с собой лишь ребенка. Огоньки окрестных селений кажутся сейчас такими тусклыми и невзрачными. Там небось уверены, что битва со стихийным бедствием идет полным ходом. Им и невдомек, что огонь до сих пор любовно раздувают, его лелеют, о нем заботятся. Пока разбудят охрану, поднимут пожарных по тревоге, пройдут часы. Ночи стоят холодные, мало кому охота выбираться из-под уютного одеяла. Он спускается, решительно берет дрожащую девочку за руку и начинает отступление. Ярко освещена убегающая вдаль дорога. За спиной стреляет и ухает, впереди встает красная луна, она бешено сияет в вышине и требует полюбоваться на содеянное. Голова его тяжела, дорога долга. Вдвоем тащатся они от света к тьме. Вдоль длинной аллеи в трепетном ожидании шепчутся между собой сосны. Зловещий слух докатился и до них.

Издали вышка кажется декорацией в фокусе юпитеров. Земля освобождается от оков. Чем дольше и дальше идут они, тем ниже и реже становятся вокруг деревья, а потом и вовсе пропадают. И вот уже желтая лысая равнина — из его наваждений. Несколько кривых приземистых кустов, странных уродливых карликов знойной пустыни. Такими уж уродились они опаленышами, и огонь над ними не властен. Он сажает босоногую спутницу на землю и сам опускается рядом. Его усталость выплескивается наружу и накрывает обоих.

Сквозь слипающиеся веки он различает блестящие машины, вызванные кем-то другим. Но пожарные уже знают, что все кончено. А во сне приходит араб — изнуренный, черный от копоти, всклокоченный, — берет девочку и пропадает. После чего Смотритель проваливается в глубокое забытье.

13

Со знобким рассветом, когда пелена тумана еще не упала на траву алмазной россыпью, Смотритель показался из-за скал. Он протер свои массивные очки, и вновь перед нами маленький ученый-исследователь с вполне предсказуемым будущим. Пять осиротевших холмов курятся легкими сизоватыми дымками. Над вымершим пейзажем парит дозорная вышка и, как огромный черный леший, глумливо скалится белыми рамами окон. Сперва кажется, что Лес вовсе не погиб, а лишь выдернул корни и отправился в дальнее странствование, к самому краю земли, туда, где горизонт, ставший вдруг таким чистым и прозрачным, встречается с морем. Приятная прохлада. Он поправляет на себе изорванную одежду, застегивает единственную уцелевшую пуговицу, потирает для согрева руки и неторопливой рысцой пускается через пепелище. В его лысине отражаются первые утренние лучи. Есть в этой внезапной наготе некая печаль, горькая грусть проигранных войн, попусту пролитой крови. В остывших небесах ползут темно-брюхие тучи. Первый дождь уже не за горами. Со всех сторон доносятся людские голоса. Картина мира после катастрофы. Он почернел от сажи. Всюду, зияя тлеющими ранами, валяются поверженные деревья вперемешку с живыми древесными обломками, случайно избежавшими роковой встречи. При каждом шаге из-под ног вырываются мириады искр. Одни таблички с именами не пострадали. Напротив, огненное крещение только прибавило им блеска. Они так и сияют золотом. Льюис и Фармингтон из Чикаго. Король Бурундии и весь его народ.

Он входит в обгоревший дом, поднимается по горячим ступеням. Внутри все еще дышит жаром преисподней. Дальше, дальше… Его комнатка. Грозная сила нанесла визит и сюда и, не застав хозяина, буйствовала тут со всей исступленностью веселья и бешенства. Ну, с чего начнем? С обратившихся в листики пепла книг? Или с искореженного телефонного аппарата? А может, с бинокля, что расплавился подобно оловянному солдатику?

Чудесным, сверхъестественным образом сохранилась карта региона, над которой он столько трудился, только с одного краешка обуглилась. В подушке и на одеяле еще пошаливают огненные кошачьи царапки. Насупившись, он возводит глаза к пяти дымящимся холмам. Из густого марева, гари и копоти встает перед ним маленькая деревня, словно воссозданная в чертеже, — так возрождается на полотне канувшее в Лету Прошлое. Тень улыбки касается его губ. И тут же улетучивается. Там, внизу, на выжженной лужайке у дома стоит Управляющий Лесохозяйством, тот самый, что прокладывает себе дорогу к последней жизненной черте. Он закутан в плащ, лицо у него сиреневое от холода. Этот-то здесь как нарисовался?

Старик задирает седую голову и дарит его полным лютой ненависти взглядом. С высоты своего местоположения Смотритель окатывает его презрением. Несколько секунд они испепеляют друг друга таким образом. Наконец, глупо улыбнувшись вдруг «узнанному» начальству, бывший подчиненный медленно направляется к лестнице. Нервно взбрыкивая, навстречу уже спешит Управляющий. У него прямо руки чешутся сделать из этого очкарика селедочный паштет. Беднягу буквально шатает от бушующих в нем страданий и ярости. Сдавленным голосом он требует незамедлительных объяснений.

А что тут объяснять? Решительно нечего объяснять. Оно ка-ак жахнет! Я к телефону — ни фига, в смысле линия вырублена. Вот, собственно, и все. Надо было ребенка спасать.

Дальнейшее известно. Да, у Смотрителя тоже к Лесу сентиментальное отношение. За весну, лето и половину осени он очень привязался к нему. Именно привязанность — уж что-что, а это истинная правда — не позволила ему нормально заняться учебой.

Похоже, старичок всерьез собирается грохнуться на землю и начать биться головой о камешек и рвать на себе жиденькие благородные седины. И чего он так сокрушается? Лес-то застрахован (во всяком случае, должен быть, даже по его весьма скромному разумению), и не вверенной ему конторе придется нести убытки. Вот теперь (нынешнему утру он обязан чрезвычайной ясностью ума) бывший Смотритель охотно послушал бы о пожарах, случившихся за последний год. Готов ручаться, они не идут в сравнение со вчерашним.

Словно сказочные витязи, из дыма выступают пожарные и с ними несколько толстых взмокших полицейских. Вскоре его уже со всех сторон окружают люди в форме. Кое-кто, кряхтя и отдуваясь, растягивается на земле. До сих пор есть еще необезвреженные очаги, но уже у всех на устах одна ошеломляющая весть.

Поджог.

Конечно, поджог. Запах керосина забивает аромат росы.

Старикан поражен, нет, просто убит.

— Поджог? — обращается он к Смотрителю.

Тот только бледно улыбается.

Тут же начинается дознание. Во-первых, пожарная служба, ей надлежит отчитаться письменно.

Вместе со Смотрителем «витязи» отходят от остальной группы, достают бумагу, щелкают кнопками шикарных ручек. Они, мягко говоря, не сильны в иврите — ни в устном, а уж в письменном… От смущения эти большие, могучие дяди краснеют до корней волос. Он деликатно помогает им, диктует слова по буквам, составляет предложения. Они душевно благодарят его, участливо интересуются:

— Что у тебя сгорело, господин?

— О, сущие пустяки! Только одежда… вся… и несколько бесценных книг. Не стоит беспокойства…

Когда наконец все разбредаются, в мире уже царит утро. Невесть откуда появляются араб и девочка в сопровождении полисменов. Если он будет наблюдать осторожно, не встречаясь с этими горящими глазами, то безмятежность его грядущих ночей ничто не потревожит. Двое сержантов-верзил устраивают среди камней что-то вроде следственного кабинета в полевых условиях, сажают его на валун и ведут долгий перекрестный допрос. Ему странно их медлительное прилежание, ленивая обыденность происходящего. Исписанные страницы одна за другой складываются в пухлую стопку. Следственная работа совершается прямо у него на глазах. Солнце поднимается к зениту. Он голоден, томим жаждой. Следователи жуют огромные бутерброды, а ему и крошки не предложат. Стекла очков в потной испарине. И этот осенний день — странный. А в доме сейчас разыгрывается действо с немым стариком. Там изъясняются на причудливой смеси арабского языка и пантомимы. Слышны только вопросы.

Хозяин Погорелого Царства носится между всеми. Допытывается, записывает ответы. Дознаватели прижимают дознаваемого к валуну, снова и снова спрашивают об одном и том же. Почерневший Лес напитан зловонием, словно где-то рядом разлагается гигантский труп. Следствие в полном разгаре. Вот скукота-то. Что видел? Что слышал? Что делал? До чего же оскорбительна эта зависимость от ощущений, как будто они — главное, как будто не было здесь некой подспудной идеи.

К полудню на смену являются свеженькие следователи, и все начинается сначала. С подследственного пот катит градом. До чего же унизительно, когда тебя допрашивают вот так, на опаленной земле, верхом на камне, да еще после неусыпного ночного дежурства. Вот тоска-то. Он нервно сплевывает, раздражается, выходит из себя. Снимает очки и мгновенно теряет чувство реальности. Начинает путаться в показаниях. А еще через три часа он окончательно сломлен в их умелых руках, как молодой побег. Готов «сдать» араба как самого лучшего подозреваемого.

Они, конечно, только этого и ждали. Давно, давно пора стариком заняться. Защелкиваются наручники. Все завершается на удивление быстро. Урчат моторы. Араба скоренько вталкивают в одну из машин. В последнем взгляде немого удовлетворение и превосходство. Вслед за отъехавшим эскортом, обливаясь слезами, семенит девчушка. Осенние облака, безысходность и безвкусица. Пошлость во всем. Он вдруг стремительно подходит к Управляющему Лесохозяйством и дерзко требует решить вопрос с ребенком. Старикан не слышит его. Словно прощаясь, обводит потухшими глазами мертвый Лес. Разум изменяет ему, все чувства в смятении. Он виновато глядит на Смотрителя, как будто растерял все слова, как будто разучился понимать человеческую речь. Смотритель громко повторяет свое требование. Старикан ковыляет к нему. — Что? — шепчет он одними губами, в глазах туман. И тут он набрасывается на Смотрителя, бешено, исступленно наносит ему удары сморщенными горячими кулачками. Полицейские с трудом оттаскивают Управляющего. Его, одного его винит он в трагедии. Да, да, этот с книжками своими, с грязными очками своими, с цинизмом ученого придурка! Он виноват во всем!

Полисмены вырывают Смотрителя из рук разъяренного старика и в два счета впихивают в автомобиль. Довольно грубо впихивают. Что ж, наверное, враждебные флюиды Управляющего Лесохозяйством передались и им. Он не успевает даже проститься с краем, где провел почти полгода, и вот его уже несет обратно в город. Его высаживают в боковой улочке. Он входит в какой-то ресторанчик и набивает брюхо, пока оно не отвисает до полу. Потом, заросший бородой, пыльный и загорелый, как уголек, настоящий зверь пустыни, он слоняется по блестящим тротуарам. Первый грязный дождик уже смыл их мутной водицей. Ночью в дешевой гостинице где-то на окраине он наконец вправе будет выспаться по-человечески. Первая ночь без обязательств и тревог. Здоровый, полноценный сон. В трех измерениях, ничего лишнего. Но он не уснет. Лишь на мгновение чутко задремлет. Зеленые Леса будут разрастаться перед его воспаленным взором. В волнении и муке он станет задыхаться в четырех стенах и затоскует по «дыре» в Широкий Мир.

Назавтра все повторится. И станет повторяться снова и снова, и так до последних дней.

Одиночество удалось на славу. Научные изыскания, правда, сгорели, а вместе с ними и мудрые фолианты, но кто думает, что он хоть что-нибудь забудет, тот жестоко ошибается.

Какой чужой он в этом знакомом до мелочей городе! О нем тут, похоже, и не вспоминают. Другое, новое племя рвется в круг. Приятели, эти жизнерадостные клоуны, встречаются с ним, хлопают по плечу, кривятся в уродливых улыбках. «А верно, что у тебя лес сгорел?» — спрашивают они. Он молод, как говорится, все еще впереди. Но и самые близкие друзья давно махнули на него рукой. Зимними вечерами он заглядывает к ним, — несчастный, трясущийся от холода пес, которому и надо-то только обогреться у огня и поглядеть на свет, — а они, помрачнев лицом, вяло бросают:

— Ну, как дела?

Примечания

1

Канун субботы. Вечер в пятницу.

Оглавление