«Правила одиночества»

Самид Агаев Правила одиночества

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Девушка в шерстяных носках

Осенним днем, у окна городской квартиры стоял сорокалетний мужчина и смотрел во двор так целеустремленно, словно надеялся получить ответ извне. Взгляд его скользил по пейзажу современного микрорайона — почта с шестью огромными цифрами на фронтоне, разноцветье замусоренной пивными бутылками детской площадки, здание телефонной станции. Слева на возвышенности рябила разноцветьем детская площадка. Справа, поодаль, выступало здание почты, на фронтоне которой было вывешено шесть огромных цифр. И всюду стояли жилые многоэтажные дома, типовые, но разноцветные, в палитре были бело-желтый, бело-коричневый, бело-синий и бело-серый цвета. Белый выступал везде, вероятно, как принадлежность к какому-то строительному братству.

Караев был одет в старые, протертые до дыр джинсы, в красную футболку с надписью СССР на груди, на босых ногах — массажные тапочки. Изрядно сед, роста выше среднего, широк в плечах. За его спиной, посреди кухни, на некрашеном деревянном столе, высилась радующая глаз початая бутылка грузинского коньяка и разные закуски: сыр, колбаса, масло, икра, буженина. Тяжело вздохнув, он, видимо не дождавшись откровения, наконец покинул свой пост и сел за стол. Наполнил рюмку, поднес ее ко рту и остановился, услышав шорох, доносящийся из комнат. Повернул голову в сторону прихожей. Звук усилился, и через пару минут из бокового дверного проема появился женский зад, затянутый в трико синего цвета. Девушка пятилась, наклоняясь вперед, елозя перед собой тряпкой. Выждав, пока она приблизится, произнес:

— Послушай, мне неловко есть, когда ты моешь пол.

Девушка выпрямилась, повернулась к Караеву, вытянув нижнюю губу, сдула волосы, упавшие на лицо и, проведя запястьем по лбу, неожиданно сложно ответила:

— У нас есть два решения этой проблемы: либо вы перестаете пить, я хотела сказать — есть, либо я перестаю мыть.

Маша — высокая, стройная, но, увы, некрасивая девушка, у нее длинные русые волосы, бледная, нездорового вида кожа, светло-серые, почти бесцветные глаза, правильный нос, под которым заметен пробивающийся светлый пушок, длиннющие ноги в толстых шерстяных носках и маленькие холмики грудей, выпирающие из тесной маечки. Ноги и грудь Караеву нравятся, все остальное нет.

— Действительно, — после паузы сказал он, — что-то я замысловатое выдал, вернее, противоречивое, ну ты девушка умная, понимаешь, что это приглашение к столу.

— Догадываюсь, — ответила Маша, — спасибо, только, если вы не возражаете, я хотела бы домыть полы. Вы же мне за это платите деньги.

— Полы надо домыть обязательно, — заметил Караев, — и речи быть не может о том, чтобы бросить их в таком виде.

— Спасибо, — девушка нагнулась, продолжила свое занятие.

— Одного не могу понять, — глядя на нее, произнес Караев, — как ты с твоим острым, едким и даже — не побоюсь этого слова — аналитическим умом решила актрисой стать?

— Я не на актрису учусь, — не прерывая своего занятия, ответила Маша, — я же вам говорила: я на экономическом факультете.

Действительно, говорила, — вспомнив, согласился Караев. — Это, между прочим, правильное решение — актрисам сейчас нелегко приходится. Снимают — не снимают? Зарплата нищенская. Сейчас время экономистов.

Он замолчал. Задумался.

Домработница у него появилась недавно. Машу ему Порекомендовала Лена Воронина, бывшая сокурсница, девушка, с которой у Караева когда-то был длительный роман, и на которой все друзья советовали ему жениться — Лена была дочерью тогдашнего замминистра торговли. Друзья завидовали: его будущее виделось им в радужных перспективах. Но Караев скучал по дому, собирался делать карьеру у себя на родине. К тому же мать была против женитьбы на русской девушке — против русских она ничего не имела, но интернациональные браки не одобряла. «Все добро, что я видела в жизни, — говорила она, объясняя свою позицию, — я видела от русских, в трудную минуту всегда они приходили мне на помощь. Но мы разные, в этом все дело». Тем не менее Караев предложил девушке поехать с ним в Азербайджан. Лена отказалась наотрез и назвала Караева ненормальным: поменять Москву на провинциальный город! После этого все как-то очень быстро стало на свои места. Караев вернулся на родину, а Лена вышла замуж за другого сокурсника. Причем еще до того, как он уехал. Через несколько лет Воронина развелась, однако однокурсник карьеру действительно сделал.

Когда Караев вновь появился в Москве, Лена узнала об этом очень быстро и с тех пор периодически пыталась восстановить статус-кво, окружая Караева заботой и лаской. Заботу Караев еще кое-как принимал, но вот от ласки всячески отнекивался.

— Понимаешь, — заговорил он после паузы, — есть такие навязчивые понятия; у нас в школе на уроке труда учитель спрашивал: «Скажите дети, где в СССР находится самое крупное месторождение магнитной руды?», и мы в один голос, довольные, отвечали: «В Магнитогорске». «Неверно, — говорил учитель — в Курске. Это знаменитая Курская магнитная аномалия». На следующем уроке он повторял свой вопрос, и мы в один голос вновь отвечали: «В Магнитогорске». Поэтому, как в партийной считалке: мы говорим «партия», подразумеваем — Ленин. Говорим «театральный вуз», подразумеваем — актеры.

Караев ждал от девушки какой-нибудь реакции на свои слова, но та продолжала сосредоточенно мыть пол, тогда он поднял рюмку, выпил, зацепил ломтик лимона, положил его в рот, затем встал и вновь подошел к окну.

— Дождь начался, — заметил он, — а мы тут с тобой в неведении.

Маша гремела железным ведром и не слышала его слов, но Караев, не замечая этого, продолжал говорить.

— Моя мама была скрупулезным человеком и всегда сетовала на то, что в редких письмах к ней я не указывал индекса, из-за этого письма шли очень долго. Но я не писал индекс, потому что никогда не запоминал его. А сейчас помню, потому что смотрю из окна на эти шесть цифр каждый божий день, они горят перед моими глазами, как небесные письмена, я их вижу, даже когда закрываю глаза и ложусь спать. Правда, письма писать некому — мамы уже нет в живых.

Он обернулся: Маша, закончив с мытьем, вылила грязную воду в унитаз, убрала ведро. Стоя у открытой двери в ванную, спросила:

— Можно я приму душ?

Она стояла, чуть наклонив голову набок, со странной усмешкой на губах.

— Конечно, — ответил Караев в некотором недоумении, — пожалуйста.

— А вы не дадите мне полотенце?

— Там есть.

— Чистое?

Караев принес из комнаты полотенце и протянул Маше. Девушка взяла его и исчезла в ванной. Мужчина некоторое время стоял перед закрытой дверью, слушая шум падающей воды. Затем вслух произнес: «Что бы это значило?» ВЗЯЛСЯ за дверную ручку, осторожно попытался повернуть, но дверь изнутри была заперта. Тогда он прошел в кухню, наполнил рюмку, подошел к окну, поставил рюмку на подоконник и, сунув руки в карманы, вновь стал смотреть во двор. Так он стоял до тех пор, пока Маша со словами: «Я готова», — не вышла из ванной. Теперь она была в длинном цветастом платье. Караев предложил ей стул, поставил перед ней чистую тарелку.

— Накладывай сама. Пить будешь?

— А у вас пиво есть?

— Я пиво не пью.

— Жалко, — сказала Маша.

— Но пиво у меня есть, — вспомнил Караев, — странно, но есть.

Он встал, открыл холодильник и достал оттуда бутылку пива.

— Это в самом деле странно, — улыбаясь, заметила Маша, — прикиньте, я тоже не пью обычно, но почему-то сейчас захотелось пива. А, ну точно: я на обед приготовила себе спагетти с сыром, а сыра кусок оставался, ни туда ни сюда, вот я его весь перетерла в спагетти, видать, переборщила.

— Однако не исключено, что тебя само пиво позвало, — предположил Караев, — помнишь, как у Кэрролла в «Зазеркалье» на бутылочке было написано: «выпей меня».

— Не исключено, — согласилась Маша, — но я материалистка, так что все-таки это спагетти с сыром.

— При старом режиме это называлось макароны по-флотски, — сказал Караев. Он откупорил бутылку и налил в бокал. Сел напротив, потянулся за рюмкой, не обнаружив ее, встал и взял рюмку с подоконника.

— Твое здоровье, — произнес он и выпил.

— Спасибо, — Маша сделала несколько глотков и слизала оставшуюся на губах пену, — не хотите посмотреть?

— Посмотреть? — удивился Караев. — На что посмотреть?

Маша засмеялась.

— На уборку, в смысле проверки. А вы о чем подумали?

— Ни о чем. Поэтому и спросил. Спагетти говоришь… А ты готовишь, наверное, хорошо?

— Да, я очень хорошо готовлю, — несколько вызывающе ответила Маша.

— Молодец, — похвалил Караев, — среди нынешней молодежи это редкость, я девиц имею в виду, — пояснил он.

— Я поняла.

— А ты хозяйственная, это хорошо, значит, повезет кому-то, тому, кто на тебе женится.

— Вот уж не знаю, — скептически сказала Маша.

— А что так?

У меня требования: я хочу добиться в жизни успеха, сделать карьеру, поэтому мой муж должен что-то представлять из себя, мне соответствовать. У меня был молодой человек, я с ним рассталась, потому что он не знал, чего ему нужно, шарахался из стороны в сторону: то одно хотел, то другое. То он режиссером мечтал стать — проучился три года, потом бросил — сказал, что он хочет стать яхтсменом. Не люблю не уверенных в себе людей…

— Человеку свойственно искать, заблуждаться, — это ты зря. Однако, я смотрю, с тобой не очень-то забалуешь.

— Это точно, — подтвердила Маша, — со мной не забалуешь. И никому не советую.

Теперь в ее голосе звучала шутливая угроза.

— Да ты ешь, — предложил Караев.

— Я не хочу, спасибо.

— Я тоже не хочу.

— А почему едите?

— Видишь ли, дорогая, я не ем, я закусываю.

— Ну и че, какая разница, не вижу?

— А ни че, разница в степени: можно есть, а можно заедать, то есть закусывать. В последнем случае это действие вторично, оно дополняет выпивку.

— Какие тонкости, — с усмешкой сказала девушка. — А откуда вы так хорошо знаете русский язык?

— Тебе сколько лет?

— Двадцать три, — помедлив, ответила Маша, — а какое это имеет отношение к моему вопросу?

— Самое непосредственное. Когда мне было девятнадцать, я жил в другой стране.

— Это в какой же? — удивилась девушка.

— В СССР, и государственным языком был русский.

— А-а, дык и я в ней родилась, — разочарованно произнесла Маша, — но забываю все время.

Дык. В этом-то и дело, — повысил голос Караев, — все очень быстро об этом забыли. Семьдесят лет жить в одной стране, а теперь удивляться хорошему знанию русского языка у нерусского и его присутствию в России. А ведь Экзюпери призывал к ответственности за прирученных.

— Я ни в чем не виновата, — неприязненно сказала Маша, — не кричите на меня.

— Ты — нет, но твои бритоголовые ровесники вылавливают одиноких брюнетов и избивают их. И я вовсе не кричу, я просто повысил голос. Знаешь такие слова: «И возвысил он свой голос и заплакал»?

— Нет, не знаю. А вас кто-то избил? Скинхеды? — спросила Маша.

— Ты шутишь, наверное. Разве я похож на человека, которого можно безнаказанно избить? Конечно, нет: но я вчера сломал нос одному из этих ублюдков. Теперь меня совесть мучает. У меня всегда так: если набью кому-нибудь морду — потом жалею, если промолчу, не отвечу — поедом себя ем, в трусости попрекаю. Он был совсем ребенок, лет шестнадцать, не больше, но в нем было столько ненависти, злобы. Это что-то напоминает — прыщавые, фашиствующие юнцы.

— Это же хорошо, если вас мучает жалость, — успокаивающе сказала Маша, — значит, еще не все потеряно.

— Не все, — согласился Караев, — к сожалению, к сорока годам хотелось бы потерять больше.

— Извините, если я вас чем-то обидела, я не хотела.

— Куда ты?

— Мне еще пыль надо вытереть. Спасибо за угощение.

Она встала и ушла с серьезным видом. Караев тоже встал, подошел к плите, включил чайник, вернулся, сел, положил руку на стол, стал барабанить пальцами. Было видно, что он взвинчен. Их было несколько человек, этих юнцов — скинхедов. Он вышел за сигаретами, прогуляться перед сном, это было вчера вечером. Дело происходило на автобусной остановке. Подростки вели себя шумно и вызывающе, видимо вследствие неумеренного потребления клинского «продвинутого» пива. Громко смеялись, отпускали грубые шутки в адрес окружающих, не стесняясь в выражениях.

Затем их внимание привлек чернявый юноша. И они стали задирать его. Юноша не отвечал: видимо, был из интеллигентной семьи, подтверждением чему служила скрипка в футляре, которую он держал в руках, и это еще больше раззадоривало парней. Проходящий мимо Караев остановился и посоветовал: «Что ты смотришь на них, друг, возьми свою балалайку и тресни кого-нибудь по башке». Юноша лишь глянул на него с укором. А скинхеды словно этого и ждали: тут же набросились на советчика. Юноша, как это часто бывает, тут же ретировался, оставив Караева одного. Сначала он дрался вполсилы, защищаясь и понимая, что имеет дело с подростками, но чтобы не быть избитым, ему пришлось драться всерьез. Удары парней, сыпавшиеся на него градом, особого вреда ему не причинили, но зато один подросток, получив удар в лицо, с воплем упал на землю, и, к удивлению Караева, этого оказалось достаточно, чтобы скинхеды разбежались.

Из комнаты донесся грохот, и этот звук вернул Караева в действительность. Он пошел на шум и увидел девушку, поднимающую гладильную доску.

— Извините, — виновато произнесла девушка, — вот, грохнулась.

— Ничего, — успокоил ее Караев, — она часто падает.

— Это потому, что она на проходе стоит, надо убрать ее куда-нибудь. Убрать? — предложила Маша.

— Не надо, имущество мужчины должно всегда находиться у него перед глазами — так говорила моя мама.

— А почему у вас только к гладильной доске такое отношение? — спросила Маша. — А остальное имущество?

— Остальное не мое, — пояснил Караев, — я снимаю эту квартиру. Здесь моего — только эта доска, картины на стенах и кактусы на подоконниках.

— Ничего себе, — поразилась девушка, — снимаете такую большую квартиру, один! А мы в общаге живем вчетвером в одной комнате. Какой смысл платить лишние деньги? Я-то думала — у вас семья.

— Ну почему сразу семья, а не, допустим, клаустрофобия?

— А у вас клаустрофобия? — спросила Маша.

— Ненавижу эту женскую манеру отвечать вопросом на вопрос. Нет, у меня мизантропия.

— Честно говоря, я не знаю, что все эти словечки обозначают, — призналась Маша, — а семья — это первое, что пришло мне в голову.

Маша подошла к висевшей на стене картине и стала протирать раму. Затем перешла к другой. Картины висели на каждой стене, их было около десятка: пейзажи, натюрморты. Протерев раму, Маша некоторое время рассматривала картину, затем бралась за следующую. Караев наблюдал за ней, медля уходить.

— Вы художник? — спросила Маша.

— Нет, — ответил Караев, — я инженер-технолог пищевого производства, специализировался на консервировании продуктов.

— Зачем же вам столько картин? Вы что же, всюду их возите с собой? Странно.

— А ты хотела бы, чтобы я возил с собой консервы?

— Нет, просто вы технарь, я подумала…

Она не договорила, и Караев, не дождавшись окончания фразы, пояснил:

— Видишь ли, дорогая, дело в том, что я не только технарь — я еще и эстет.

— Господи! — шутливо взмолилась девушка, — как же с вами сложно; вы и технарь, и эстет, еще и мизантроп. Чем же, интересно, вы в Москве занимаетесь?

— Торгую на рынке. Помедлив, он добавил:

— Ну вот мы и спустились с небес на землю.

— Как же вы — с такими способностями — и на рынке торгуете?

В голосе девушки звучало плохо скрываемое злорадство.

Караев долго подбирал слова для ответа.

Комбинат, на котором он работал, обанкротился в первый же год перестройки. Некоторое время он торговал на рынке иранским ширпотребом, менял валюту, перепродавал мандарины. Устроиться на работу в городе не было никакой возможности. Все предприятия в скором времени остановились, а в бюджетных организациях вакансий не бывало годами, а если и появлялась, то для поступления на работу требовалась взятка, которую Караев не в силах был заплатить. Приятель, местный судья, будучи как-то раз в подпитии, сказал ему, что для того, чтобы стать судьей в городе, нужно заплатить взятку в пятьдесят тысяч долларов. «Так вот, — продолжал судья, — чтобы человеку окупить свои расходы, нужно невиновного посадить и виновного отпустить, за мзду, естественно». В любом случае, даже если бы кто и ссудил Караева деньгами — а судья предлагал свою помощь — Караев не смог бы работать, так как не располагал таким завидным характером, чтобы вымогать у людей деньги и безмятежно жить после этого. Кроме того, ежемесячно чиновник любого уровня обязан был передать вышестоящему начальству определенную сумму. Почти вся государственная машина Азербайджана работала по такому принципу. Деньги у населения вымогались даже там, где, казалось бы, не за что вымогать. Один из его нынешних работников, молодой азербайджанец, гражданин России, хотел жениться на девушке из Азербайджана. Когда он пришел с ней в тамошний ЗАГС, с него потребовали справку о том, что у него в России нет жены. Он вернулся в Москву, пошел в районный ЗАГС, попросил справку. «Мы не даем таких справок, — плохо скрывая раздражение, сказала заведующая. — И у вас в Азербайджане об этом прекрасно знают, и все равно продолжают гонять сюда людей». Парень вернулся, но убедить работников азербайджанского ЗАГСа в том, что он не женат, не сумел. Документы не принимали до тех пор, пока он не дал взятку.

Караев поездил по России, Украине, Белоруссии, затем вспомнил студенческие годы и подался в Москву. Пытался устроиться по специальности, но государственные предприятия находились в состоянии коллапса, а частные пищевые производства только проходили пирожково-чебуречную стадию. Многие его однокурсники работали в системе Агропрома. Пользуясь связями, стал заниматься посредничеством, купил торговую палатку на окраине города, затем взял в аренду продовольственный рынок.

— Ничего не поделаешь, — наконец сказал Караев, — голод не тетка. Жизнь навязывает нам свои суровые условия существования. В нашем городишке, на юге Азербайджана, в советские времена находился крупнейший в стране консервный комбинат. Я работал на нем начальником лаборатории. Вообще-то я институт в Москве закончил. С большим трудом выправил себе назначение на малую родину, а должен был ехать на Кубань. Десять лет я проработал на комбинате. Потом началась перестройка. Союз развалился, комбинат стал. Это надо было видеть. В воздухе царило ощущение катастрофы: склады переполнены, все дороги на подступах к комбинату забиты многокилометровыми очередями, грузовики, трактора с прицепами, в кузовах помидоры, под палящим солнцем, и запах гниения на всю округу. На этом предприятии работала половина нашего города. Впрочем, что говорить — то же самое происходило во многих городах, во всех республиках бывшего Союза, только в различных вариантах.

— Мои родители тоже часто жалеют о распаде Союза, — сказала Маша, — особенно мама: у нее сестра живет в Риге, тетка моя, безвыездно живет, боится, потому что если она приедет маму навестить — ее обратно могут не впустить. Она прожила там всю жизнь, а теперь их не хотят признавать гражданами Латвии.

— Что характерно, — заметил Караев, — если бы подобное происходило в Азербайджане, сейчас бы вопль стоял на всю Россию, а прибалтам все сходит с рук. Как только они ни гнобят русских — все молчат, словно в рот воды набрали. Когда их долбаную телевышку захватил спецназ, вся российская интеллигенция на уши встала, а сейчас такое ощущение, что она стоит раком.

Маша кашлянула.

— Извини.

— Ничего, мой папа тоже любитель крепких выражений. Нашему поколению, наверное, никогда не понять ваше, я часто спорю с родителями. Как можно жалеть о Советском союзе? Ведь вы жили при коммунистическом строе — железный занавес, отсутствие демократических свобод…

— Мы не жалеем, — мрачно произнес Караев, — мы испытываем ностальгию. Это была прекрасная страна, и ее создавали отнюдь не коммунисты. Советский союз возник не на пустом месте. Была великая Российская империя. Большевики лишь поменяли название. А что сделала эта шпана — пользуясь отсутствием батьки, собралась, быстренько подмахнула бумаги и объявила себя свободными; ели-то от пуза они давно, но хотелось, чтобы об этом весь мир узнал. И ведь какая странная закономерность наблюдается: во всех республиках правят бал оголтелые, в прошлом коммунистические бонзы. Люди, клявшиеся в верности коммунистическим принципам, теперь поборники демократического образа жизни, они теперь президенты, бывшие секретари компартий, стукачи, надзиратели, комитетчики. Оказалось, что в душе они все были демократы и диссиденты, просто время было такое…

— Извините, что перебиваю, — сказала Маша, — но я кончила.

Караев развел руками, потом полез в карман, достал несколько купюр и протянул девушке:

— Спасибо за работу, только лучше говорить — я закончила.

— Почему? — спросила Маша, убирая деньги в сумку.

— Без комментариев.

— Не считайте меня ребенком, я понимаю, что вы имеете в виду, только каждый думает в меру своей испорченности.

— Как ты разговариваешь с работодателем?

— А зачем вы ставите меня в неловкое положение?

— Ну, хорошо, — Караев поднял руки, — я был не прав. Пойдем лучше выпьем.

Маша отказалась:

— Спасибо, мне нужно идти.

— Ну, как знаешь.

— До свидания.

— До свидания.

Девушка ушла.

Караев некоторое время постоял перед закрытой дверью, потом погрозил кому-то пальцем и вслух произнес: «И никаких шашней с домработницей».

Утро следующего дня началось с тяжелого пробуждения и тревожных мыслей по поводу собственного поведения с домработницей. Медленно восстановив в памяти события вчерашнего дня и не найдя в них ничего предосудительного, Караев облегченно вздохнул и отправился в ванную комнату.

Через час он в костюме и галстуке сидел перед письменным столом и пил чай из маленького грушевидного стаканчика. На краю стола в рамке стояла фотография молодой женщины в простеньком ситцевом халате. Караев допил чай и, глядя на фотографию, сказал вслух: «Ну, что же, сынок, пора на работу». После этих слов раздался телефонный звонок. Караев подождал, пока включится автоответчик, и услышал женский голос: «Алло, Ислам, это я, Лена, если ты дома, возьми трубку, пожалуйста».

Караев взял трубку и произнес:

— Тебе же русским языком сказали: «Оставьте сообщение — и вам обязательно перезвонят».

— Может быть, для начала поздороваешься, — спросила Лена, — а уж потом будешь ворчать?

— Ну здравствуй.

— Здравствуй, Ислам, ну, как ты поживаешь?

— Спасибо, хорошо. А ты как поживаешь?

— Я соскучилась.

— А-а.

— Что означает твое а-а?

— Вопрос снимается.

— Почему? — не унималась женщина.

— Ни почему.

— Когда мы встретимся? — спросила Лена.

— Ну, как-нибудь встретимся, — пообещал Караев.

— Мы расстаемся?

— Что значит расстаемся? Если быть точным, мы расстались пятнадцать лет назад.

— Тебя это, я вижу, радует.

— Нет, меня это не радует, я просто констатирую, определяю положение вещей. Знаешь такое сочинение, называется «О природе вещей»? Автор — философ по фамилии Лукреций. В школе не проходили? А в институте? Не надо было лекции пропускать. Я не издеваюсь, я совершенно серьезно говорю.

— Как Маша убирается?

— Чисто. Слушай, а ты по симпатичней никого не могла найти?

— Я это сделала намеренно. А ты полагал, что приведу тебе провинциальную красотку, чтобы она тебя окрутила и вытянула из тебя твои денежки? Нет, мой милый, с Машей я могу быть за тебя спокойна, я знаю твой вкус. На нее ты не позаришься.

— А если она меня соблазнит? Как знать, человек слаб… Ну ладно, мне пора на работу. Я, можно сказать, в дверях стою. Что за манера у тебя звонить с утра пораньше?

— Ну сейчас же не раннее утро, — сказала Лена, — уже одиннадцать, между прочим.

— Ну, правильно, — подтвердил Караев, — одиннадцать. Москва только проснулась. Ты, Елена, на стройке не работала?

— Ты бы еще спросил, не работала ли я в трамвайном депо, — возмутилась Воронина, — конечно, не работала. Я, между прочим, выросла в семье министра.

— Не работала, поэтому ты не знаешь, что раньше отсчет времени начинался с открытия винных магазинов, а открывались они, как ты уже, наверное, в силу своей проницательности догадалась, в одиннадцать утра. Это сейчас водку можно купить в любое время, а в те времена в неурочный час — только у таксистов, ферштейн?

— Иди ты к черту, — вдруг обиделась Воронина и бросила трубку.

Хлеб насущный

За прилавками друг против друга стояли два молодых азербайджанца и лениво переговаривались. Перед ними на лотках были выставлены горки экзотических фруктов и овощей. Вдоль рядов медленно шла молодая женщина. Заприметив ее, один торговец заметил: «Хорошая штучка, а, племянник?»

— Неплохая, — согласился племянник, — ты будешь клеить или я?

— К кому подойдет, тот и будет, — ответил дядя.

После этого они замолчали, принялись выжидать, как два суслика в засаде.

«Жертва» приблизилась к прилавку племянника.

— Почем апельсины? — спросила женщина, взяв оранжевый плод в руки.

— Шейсат рублей, — приветливо ответил торговец, добавил: — но тебе бесплатно дам.

— Что это ты вдруг расщедрился? — удивилась женщина.

— Давай вечером встретимся, — предложил торговец, — туда-сюда, погуляем.

— С какой это стати? — она подбросила и поймала апельсин, и у торговца вдруг возникло чувство тревоги.

— Красивый ты, — торопливо сказал он, следя за апельсином, — мне нравишься.

— У нас в России, парень, красивых девок много, если с каждой будешь встречаться, в убыток торговать станешь.

Женщина положила апельсин на место, повернулась и ушла.

— Соскользнула, — с сожалением сказал племянник.

Ала,[1] — возмутился дядя, — да ты ее спугнул, с человеком сначала поговорить надо, потом уже пригласить.

— Ала, ты своим делом занимайся, — огрызнулся племянник, — а то спугнул я ее! Нет, стихи я ей читать должен. Вот смотри, еще один идет, посмотрим, что ты сделаешь.

К прилавку приближалась еще одна молодая женщина. Дядя окликнул ее издали:

— Ко мне подходи, пожалуйста, дорогая, выбирай что хочешь.

Женщина послушно подошла и спросила:

— Почем у вас киви?

— Гиви? Гиви сто двасат рубли.

— Ой-ой-ой, что же так дорого?

— Почему дорого? — искренне удивился торговец, — пока привезешь — тому дай, этому дай, такой цена получается.

— Ага, ты еще скажи, пока вырастишь, — иронически заметила женщина.

— Нет, нет, зачем вырастишь, врать не буду, — добродушно признался торговец, — Занзибар вырастил, у нас тоже можно вырастил, климат позволяет, но никто не сажает. За сто рублей возьми, а если хочешь, бесплатно возьми, я такой чаловек.

— Прямо-таки бесплатно, и все на этом? — лукаво спросила женщина.

Торговец заулыбался, — если захочешь, вечером встретимся, немножко туда-сюда, погуляем.

— Ах вот оно что, — на губах женщины появилась странная улыбка, нельзя было понять, оскорблена она или обрадована. Взяла в руки киви, понюхала. — Значит, ты хочешь, чтобы я с тобой встретилась за сто рублей. Что-то ты, друг, дешево меня оценил. Только зачем вечера ждать — прямо сейчас и пойдем, у меня здесь квартира недалеко. За сто я согласна, только зеленью.

— Какой зелень, — недоуменно спросил продавец, — петрушка, кинза? Бери сколько хочешь.

— Доллары, какая петрушка, что, дорогой, расхотелось?

Улыбка сползла с лица торговца:

— Уйти не могу, — виновато сказал он, — извини, хозяин ругать будет.

— Ну, как знаешь, — произнесла женщина, повернулась и ушла.

— Ну что, дядя, не получилось? — торжествующе заметил торговец, — а то я, я.

Дядя развел руками и, сокрушаясь, сказал:

— А, эти люди совсем испортились, без денег ничего делать не хочет.

Вдруг кто-то раздраженно спросил:

— Вы сюда приехали девочек снимать или деньги зарабатывать?

Оба торговца быстро повернули головы и увидели Караева.

— Конечно, деньги зарабатывать, — быстро сказали торговцы.

— А почему к женщинам пристаете?

— А просто так, пошутили.

— Еще раз увижу — в другом месте шутить будете, понятно?

— Извини, да, начальник, — виновато сказали торговцы.

Раздражение Ислама быстро исчезло, и теперь он едва сдерживал улыбку. Через два ряда он увидел еще одного торговца, разговаривающего с рыжеволосой женщиной и, не торопясь, направился в их сторону.

Когда-то на этом месте был стихийный рынок. Караев взял в аренду этот кусок земли у муниципалитета с обязательством благоустроить его. Установил большой современный ангар, купил фирменные прилавки, провел свет и пустил сюда торговцев, большей частью своих земляков. Бизнес это был довольно хлопотный, нервный, а в последнее время еще и опасный, учитывая прогрессирующую в обществе неприязнь к кавказцам. Москвичи в новейшей истории были известны своей нелюбовью к пришлым людям, даже к представителям своей веры и национальности — вспомнить хотя бы лимитчиков.

В руках у женщины Караев с удивлением заметил диктофон. Словоохотливый торговец при появлении Караева замолчал и поздоровался.

— Салам алейкум, Ислам муэллим.

— Алейкум ас салам, — ответил Караев, — что здесь происходит?

Она интервью берет, йолдаш[2] директор, — радостно сообщил торговец.

Женщина медленно обернулась и смерила Караева взглядом. Ей было, по-видимому, далеко за тридцать, а может, и все сорок. Караев никогда не мог определить возраст по внешности, особенно у женщин. Но в ее случае возраст не имел значения — она была красива.

— Вы директор рынка? — спросила женщина.

— Да.

— Я корреспондент газеты «Свободный Азербайджан», беру интервью у этого молодого человека, если вы не возражаете.

— Нисколько, — сказал Караев, — и, обращаясь к торговцу по-азербайджански, заметил: — Следи за своей речью.

Он повернулся, чтобы уйти, но услышал голос женщины:

— Простите, а вам я могу задать несколько вопросов?

Караев остановился.

— Я пишу статью о положении азербайджанцев в России, — пояснила женщина.

— Честно говоря, сейчас я занят, — сказал Караев, — но мы можем встретиться вечером, если хотите, и я постараюсь ответить на ваши вопросы.

— Странное дело, — насмешливо заметила женщина, — все мужчины на этом рынке предлагают мне встретиться вечером, что бы это значило?

— В моем случае это означает только то, что я сейчас занят, но моя врожденная вежливость не позволяет просто отказать женщине, не предложив чего-либо взамен.

— Благодарю, вы очень любезны, но вечером я не смогу.

— А-а, так вы бакинка, то-то я и смотрю, — обрадовался Караев.

— Что вы хотите этим сказать? — настороженно спросила женщина.

— У вас бакинский акцент.

— У вас, между прочим, тоже.

— Своего я не замечаю. Знаете, как-то раз на заправке я обматерил одного увальня, это было здесь, в Москве. Так ко мне подскочил один парень из очереди и спросил: «Брат, ты из Баку?» Я поинтересовался, как он это определил, он сказал, что только в Баку могут так виртуозно ругаться матом, потому что мы в русские слова вкладываем, вернее, вкладывали еще и местный колорит, и собственную экспрессию.

— Но я ведь матом не ругаюсь, — заметила женщина, — я не умею.

— Могу научить, — предложил Караев.

— Спасибо, не надо, — отказалась женщина.

— Ну, ладно, — сказал Караев, — раз вы вечером улетаете, можете задать мне свои вопросы прямо сейчас, только не здесь, пройдемте в мой офис, это недалеко.

Интервью

Офис располагался в соседнем доме. Две комнаты на первом этаже. Прошли через большую смежную, где за компьютерами сидели несколько человек, и оказались в кабинете, окна которого выходили на детскую площадку. Караев снял пальто и помог раздеться журналистке.

— Прошу вас, садитесь. Чай, кофе?

— Чай, — женщина села на один из стульев возле письменного стола. На стенах висели несколько фантасмагорических рисунков в духе иллюстраций к сочинениям «фэнтэзи», среди них выделялись репродукции «Девичьей башни» и портрет Алиева. Вошла девушка, держа в руках поднос, на котором были маленький чайник, грушевидные стаканы, небольшая хрустальная ваза с конфетами, блюдечко с нарезанным лимоном. Поставила на стол и стала разливать чай.

— Я не представился, — сказал Караев, — меня зовут Ислам Караев.

— Джафарова Севинч, — в свою очередь произнесла женщина, — спасибо, что уделили мне время.

— Не стоит благодарности, собственно говоря, вам трудно отказать.

Севинч удивленно взглянула.

— В манере разговора, в жестах — непонимание отказа, качество, присущее людям, обладающим властью. Так директор не понимает, почему рабочий отказывается от сверхурочной работы.

— Но я не обладаю властью. Я журналистка.

— Это генетическое, видимо.

Севинч улыбнулась.

— Если вы не против, давайте приступим к интервью, не возражаете, если я включу диктофон? Спасибо.

Она взяла паузу, собираясь с мыслями, затем спросила:

— У вас на стене висит портрет нашего президента. Я не могу прийти в себя от удивления: уехать из Азербайджана за три тысячи километров, чтобы встретить поклонника Алиева! Или, может быть, вы член партии «ЕАП»?[3]

— Ни то ни другое, это что-то вроде Ленинграда. — Увидев недоумение, пояснил — город давно уже называется Санкт-Петербургом, но люди определенного поколения упорно продолжают его называть Ленинградом, потому что речь идет о памяти, о граде Китеже. Портрет Алиева на стене неразрывен с моим детством, юностью. Это для меня виртуальная реальность. Видите ли, после сорока начинаешь придавать значение таким мелочам. Я бы и портрет Брежнева повесил, но тогда меня неправильно поймут, сочтут коммунистом. А почему вы так реагируете на портрет Алиева?

— Наша газета находится в оппозиции к правящему режиму, — заявила Севинч, — как, кстати, вы относитесь к политическим процессам, происходящим в Азербайджане?

— No comment, — Караев выставил вперед ладонь, — никакой политики. Я бизнесмен. Но мне нравится ваша гражданская смелость.

Настороженно взметнулись ресницы — пытливый взгляд, выискивающий насмешку, но Караев был серьезен.

— Я не шучу, — добавил он.

— Надеюсь. Ответьте на такой вопрос: почему вы делаете свой бизнес в России, а не в Азербайджане?

— Я думаю, что вы сами знаете ответ.

— Возможно, — улыбнулась Севинч, — но это же интервью, я не могу задавать вопрос и сама же на него отвечать.

— Логично, — согласился Караев, — попробую сформулировать. Вы пейте чай, остыл уже.

— Да, спасибо.

Женщина взяла ложечку, стала помешивать в чашке.

— Вы не положили сахар, — заметил Караев.

— Да, действительно, — рассеянно сказала Севинч, она бросила в чай кусочек сахара, продолжая помешивать.

— Итак?

— Потому что в России есть спрос, причем не во всей России, а в северной ее части. Как сказал поэт: «В северной части мира я отыскал приют, где птицы, слетев со скал, отражаются в рыбах и, падая вниз, клюют с криком поверхность рябых зеркал…»

Поймав ее недоуменный взгляд, Караев остановился:

— Извините, что-то меня не туда понесло. Я занимаюсь овощами, как вы понимаете, в Азербайджане всего этого в избытке. Экономические законы таковы, что спрос — непременное условие реализации товара.

Севинч сдержанно улыбнулась.

— Я обратила внимание, — сказала она, — на прилавках фрукты в основном импортные, а ведь Азербайджан когда-то называли не иначе как «всесоюзный огород». Почему бы вам не доставлять все это из Азербайджана? Ведь в советские времена все так и было.

Совершенно верно, но это было в советские времена, а сейчас фрукты из Азербайджана мне обойдутся дороже, чем из Испании, или, скажем, Марокко. Слишком велики накладные расходы. Надо понимать, что я имею в виду не только таможню и транспорт, но бесчисленные и безудержные поборы, которыми так славится наша республика. Время от времени у меня появляется такое желание — тогда я всеми силами стараюсь от него избавиться. Знаете шутку биржевых маклеров? Если у вас появилось желание играть на бирже, то первое, что вы должны сделать — постараться от него избавиться. В Азербайджане любой чиновник, начиная с участкового милиционера, может прикрыть твой бизнес.

— А разве здесь вы не даете взятки?

— Даю, конечно, но это несоизмеримые цифры, кроме того здесь есть некий честный психологический аспект: в России ты платишь для того, чтобы получить что-то взамен, какие-то уступки, льготы, для облегчения бизнеса. В принципе, можно и не платить — никто с тобой ничего не сделает. Потратишь больше времени, нервов. В Азербайджане не платить нельзя, и платишь только за то, чтобы тебе позволили работать — приходит чиновник и говорит: «Дай мне мою долю». В нашем городишке простаивала чайная фабрика, ее купили турки: вложили деньги, привезли новое оборудование, через два года все бросили и уехали. В числе прочего мэр города требовал от них не платить рабочим высокую зарплату, потому что зарплата всех остальных горожан, в том числе и его собственная, официальная, выглядела просто пособием для нищих.

— Ну что же, понятно. — Она что-то пометила в лежащем перед ней блокноте и задала новый вопрос: — В России на сегодняшний день проживает два миллиона азербайджанцев, вы участвуете в жизни диаспоры?

— Если только самим фактом моего существования здесь, — ответил Караев.

— Я имею в виду активное участие в общественной жизни.

— Нет и, честно говоря, я вообще против всяких общин, коллективных мероприятий еще с пионерских лет. Меня даже это слово ужасно раздражает. В общности по национальному признаку присутствует некий элемент атавизма, стадность какая-то. Цивилизация — это когда люди объединяются по единству культурных ценностей. Но в данном случае я считаю, что до тех пор, пока общность по национальному признаку существует как нечто бесформенное — это нормально, но с того момента, когда это приобретает признаки организации с лидером, публичными заявлениями — она приносит только вред. Я хочу, чтобы вы меня правильно поняли: я за то, чтобы помогать землякам, найти работу, жилье, и я делаю это, но я против того, чтобы устраивать политическое шоу.

— Но община защищает права азербайджанцев в России, — возразила Севинч, — разве это плохо?

— Знаете, мне не нужны права азербайджанца, я вообще не понимаю, что это такое, у меня есть права человека, и этого достаточно. Меня ведь как раз и оскорбляет то, что меня выделяют из толпы по этническому признаку, а они этот признак как раз и усугубляют. Если на рынке убили азербайджанца, то его убили вовсе не потому, что он азербайджанец, а из-за того, что не поделили территории, из-за бизнеса, а все эти непрошеные защитники поднимают шум, раздувают дело, придают ему политическую окраску. Журналисты подхватывают и привлекают внимание обывателя, глядишь — получается как в анекдоте: то ли он украл, то ли и у него украли, но репутация испорчена.

Я понимаю афганцев, покинувших свою страну вместе с советскими войсками, — они не могут вернуться на родину, это угрожает их жизни. Я признаю это право за кубинцами, живущими в Штатах, — Фидель не пускает их обратно. Но всех остальных я не понимаю. Если ты выбираешь для жизни чужую страну, то ты выбираешь язык и культуру этой страны. В России надо интегрироваться, а не обособляться в ней. В Америке, кроме негров, никто не кричит о своих правах этноса, там о национальности вспоминают в последнюю очередь, да и негры больше напирают на то, что их насильно привезли в эту страну из Африки, то есть — обратная ситуация. В царской России не было ни одного национального образования, и это делалось для того, чтобы не сеять национальную рознь. Возвращаясь к вопросу об общине, я хочу сказать вот что: единственное, без чего я не могу обойтись в чужой стране, — это религия, но она всегда со мной. Нужны обряды? В России есть мечети. А если же мне понадобится дым отечества, то я сяду в самолет и получу его в полной мере из первоисточника.

— Я была в Сибири, там азербайджанская диаспора собирается открыть школу на азербайджанском языке, — сказала Севинч.

— Похвально, хотя это все равно что русскому поехать в Англию и учиться на русском языке. Не имеет никакого значения, на каком языке ты получаешь знания. Для того чтобы дети имели представление о собственной культуре, достаточно воскресной школы в арендованном помещении. И ничего не требовать от принимающей стороны — поверьте, это раздражает людей и не приносит нам пользы. Горбачев окончательно утратил расположение народа после того, как издал закон о защите чести и достоинства президента.

Ну что же, ваша позиция мне ясна, большое спасибо за интервью, — Севинч выключила диктофон и убрала его в сумку, — должна признать, что ваше мнение отличается от мнения всех опрошенных мною людей, но, возможно, вы и правы. Еще раз спасибо, я пойду. Она поднялась.

— К сожалению, не могу вас проводить.

— Спасибо, не нужно. До свидания.

— До свидания. Счастливого пути.

Вид на жительство

Опорный пункт милиции находился в обшарпанном подъезде жилого дома. На стенах висели листовки — цитаты из инструкций МВД и ксерокопированные портреты, в основном «фотороботы» разыскиваемых преступников. Караев дождался своей очереди и вошел. Прием вели одновременно два участковых, сидевших друг против друга: капитан, примерно одних лет с Караевым, и совсем еще молодой рыжеватый лейтенант. Оба говорили по телефону, не обращая внимания на посетителя. Из двух раций, лежавших на столах, доносились голоса и радиопомехи.

— Здравствуйте, — сказал Караев, — мне нужно оформить свое проживание в Москве, к кому из вас я могу обратиться?

Поскольку никакой реакции не последовало, он положил файл со справками на стол капитана и подсел к нему. Закончив разговор, капитан произнес одно слово: «Паспорт». Караев достал паспорт и протянул ему. Капитан посмотрел паспорт, бумаги и спросил с заметным украинским акцентом:

— Значит, хочешь получить регистрацию.

— Не получить, — ответил Караев, — продлить, только я не заметил, когда мы перешли на ты.

Капитан посмотрел на Караева и сказал иронически:

— Звиняйте, дядько, вырвалось.

— Бог простит, — ответил Караев.

Лейтенант оторвался от телефонной трубки и с ухмылкой произнес:

— Скажите пожалуйста!

Караев обернулся к нему, но тот продолжил говорить в трубку:

— Я же вам сказал, участкового не вызывают на дом, участковый сам приходит, а на дом вызывают наряд милиции. Вот звоните ноль-два, и они вашего мужа заберут, а у нас, тем более, сейчас приемные часы.

— С какой целью вы проживаете в Москве? — спросил капитан.

— Цель у меня одна — хлеб насущный, — ответил Караев.

— Можно ясней и подробней?

— Можно, — согласился Караев, — у меня здесь бизнес.

— На рынке, наверное, торгует, — встрял лейтенант, — они все тут на рынке торгуют.

— Какой бизнес? — спросил капитан. Караев, кивая на лейтенанта, сказал:

— Товарищ прав.

— По вашему виду не скажешь, что на рынке торгуете.

— Ну я же не сам стою за прилавком, — пояснил Караев, — я организатор, а торгуют продавцы.

— Земляки, конечно.

— В основном, но есть и другие.

— Баб, небось, русских нанял, — вновь подал голос лейтенант.

— Ну почему же — смуглянки, хохлушки.

При слове «хохлушки» капитан бросил на Караева быстрый взгляд.

— А смуглянки — это кто, свои, что ли? — с неприязнью спросил лейтенант.

— Нет, уважаемый, смуглянки — это молдаванки. Лейтенант издал смешок. Караев добавил:

— Песня была такая, вот капитан, наверное, помнит? Капитан неопределенно дернул головой и задал новый вопрос:

— Давно в Москве?

— Давно, — сказал Караев, — я могу получить справку?

— Ну, наверное, можете, — будто с сожалением произнес капитан. — Все бумаги имеются: заявление ответственной квартиросъемщицы, копия финансово-лицевого счета, выписка из домовой книги. Только бежать придется, в смысле, поставить надо, за прописку. У нас в России так принято.

— Я знаю, — ответил Караев, — только зачем же бежать, у меня все с собой.

Он открыл стоящий в ногах дипломат, извлек оттуда две бутылки водки и поставил на стол:

— Когда мне зайти за справкой? Лейтенант воскликнул:

— О, да у нас с собой было!

— Порядочного человека за версту видать, — удовлетворенно сказал капитан. — Справку мы прямо сейчас вам нарисуем. Петя, ну-ка глянь, много там народу осталось?

Лейтенант снял трубку надрывавшегося телефона и рявкнул: «Минуту ждать», — затем поднялся, открыл дверь и выглянул в коридор, оглянувшись, сказал, понизив голос: «До такой-то матери!»

Капитан посмотрел на часы.

— А времени у нас сколько осталось? У-у, пять минут восьмого! Объяви, что прием окончен, а то они до ночи переть будут, надоели.

— Граждане, — радостно сообщил лейтенант, — прием окончен, освободите опорный пункт милиции.

Капитан достал из папки бланк справки, протянул его Караеву:

— Сами заполните.

Затем полез в тумбочку и достал три граненых стакана.

— Присаживайтесь с нами.

— Спасибо, — убирая справку, сказал Караев, — я пойду.

— Бог троицу любит, — настаивал капитан, — присаживайтесь, отметим конец трудового дня, вот только закусить, блин, нечем.

Караев недолго сомневался — собственно, дома он собирался заняться тем же — вытащил из кейса батон хлеба, банку шпрот и сверток, в котором оказался круг копченой колбасы.

— «Краковская»? — плотоядно спросил капитан.

— «Одесская», «Краковская» жирная больно.

— А что, жирная — это хорошо.

— Звиняйте, хлопцы, сала нема, — в тон ему произнес Караев.

Капитан засмеялся.

Лейтенант, выпроводив посетителей, запер за ними дверь и вернулся, весело насвистывая.

— Ого, да у вас тут всё по-взрослому.

— Петя, — назидательно сказал капитан, — на будущее, шоб ты знал: порядочные люди приходят не только со своей выпивкой, но и со своей закуской.

Умелой рукой он свернул колпачок на бутылке и наполнил стаканы до половины: «Ну, как говорится, за знакомство».

Сдвинули стаканы, выпили, выдохнули. Караев ослабил галстук и, отщипнув корочку хлеба, положил в рот. Офицеры одновременно расстегнули галстуки, верхние пуговицы форменных рубашек.

— А ты ничего, — одобрительно заметил капитан, — грамотно пьешь, где школу проходил?

— Здесь, в Москве. Я после армии в институте учился, с семьдесят восьмого по восемьдесят третий, по вечерам на стройке подрабатывал.

— Ну тогда все ясно, вопросов больше не имею. И тут же задал новый вопрос:

— Ну а как вообще бизнес идет?

— Да ничего, — ответил Караев, — рентабельный.

— Ну че, по второй, что ли, — предложил молчавший до этого лейтенант, — между первой и второй, как говорится, промежуток небольшой.

— А что ты улыбаешься? — с вызовом спросил он у Караева. — Ничего, что я на ты?

— Ничего, мы же пьем, чего уж тут миндальничать, а улыбаюсь я, потому что первый раз в милиции пью.

— А сидеть не приходилось?

— Бог миловал.

— Ну ладно, по второй, — берясь за бутылку, объявил капитан.

Выпили еще по одной.

— Хорошо идет, — констатировал капитан. Он уложил на ломтик хлеба щедрой рукой пару шпротин и отправил в рот.

— У меня, товарищ капитан, такое ощущение, — сказал Караев, — шо я вас где-то бачив.

Гля, Петро, он на мову перешел, — захохотал капитан, — ну ты, брат, даешь. А кто знает, може и бачив. Только давай на ты перейдем, неудобно как-то, ну хочешь, брудершафту выпьем?

— Ни в коем случае, я брудершафт только с женщинами пью, да и то не со всеми, не люблю я с мужиками целоваться — без брудершафта на ты переходим. И все-таки, ты в Москву не по лимиту случайно приехал?

— В самую точку попал, — удивился капитан.

— А на стройке не работал?

— Не, на стройке не работал, — с сожалением сказал капитан, — я на ЗИЛе работал, меня оттуда в милицию взяли.

— Мимо, — ухмыльнулся лейтенант.

— Хотя подожди-ка, меня в командировку посылали на стройку на месяц, точно!

— ЗИЛовскую больницу строить?

— Точно, — поразился капитан, — вот дает, ну и память у тебя, а я убей не помню — все-таки двадцать лет прошло. Я там, в котельной, помогал отопление монтировать, — обращаясь к лейтенанту, — я же сантехник по гражданской специальности. Слушай, а я тебя не помню.

— Это ничего, — сказал Ислам, — но я там тоже был.

— Так значит, мы с тобой земляки, — заявил капитан.

— Слушай, — вступил лейтенант, — а все-таки объясни, че вас всех сюда в Москву тянет?

— Вас — это кого? — спросил Караев. — Давай уточним.

— Ну азербайджанцев, армян. На рынок войдешь — там одни ваши.

— Ну, на продуктовых рынках армян нет — они на строительных рынках, с другим контингентом работают, а продуктами они торгуют через ларьки, киоски, магазины, опять же — продавцами у них славяне работают, чтобы самим не светиться — это только наши глаза мозолят.

А собственно, что плохого в этом для вас, в частности? Материальную помощь они вам оказывают, труженики рынка.

— Я разобраться хочу, — не унимался лейтенант.

— Ну что же, давай разберемся, — согласился Караев. — На самом деле, азербайджанцев в Москве не больше, чем, скажем, молдаван, украинцев, белорусов. Просто славян не видно в толпе, а кавказцев видно. То, что они на рынке — у каждого своя сфера деятельности, своя ниша: носильщики, например, на вокзалах — все татары. Все сапожники в Москве — айсоры, ассирийцы, вернее. А то, что все сюда едут — не от хорошей жизни, уверяю вас. Людям семьи нечем кормить, жен, детей. Народ у нас чадолюбивый, детей много. Но — что характерно — капитану ты не задаешь таких вопросов, а ведь он тоже не русский.

Капитан взялся за бутылку и стал разливать водку.

— В самом деле, че ты пристал к человеку, бери вон лучше стакан, — обращаясь к Караеву: — Тебя как зовут?

— Ислам.

— Я Василий, а это Петр, вот и познакомились. А по-русски Ислам как будет?

— Так и будет, не переводится. Это только в анекдоте переводится, знаете? Как знакомятся армянин и русский? Русский говорит: «Меня зовут Иван, по-вашему будет Вано». Армянин говорит: «А меня зовут Акоп, по-вашему — траншей будет».

Капитан засмеялся.

— Ну, давай за знакомство.

Все выпили.

— Я не пристаю, — не унимался лейтенант, — я разобраться хочу.

По мере того, как они пили, он все более мрачнел и, в отличие от капитана, становился задиристым.

— А капитану я не задаю таких вопросов, потому что украинцы и белорусы — это те же русские, Белая Русь. А Украина называлась Малороссией, а про Киевскую Русь слышал что-нибудь?

— А ты про Уна-Унсо слышал что-нибудь? — спросил Караев. — Бесплатный совет: будешь в Киеве — не говори там, что украинцы — это те же русские, побить могут, русские там для многих — кляты москали. Это во-первых. Во-вторых, Киевская Русь к Московской Руси если и имела какое-то отношение, то только враждебное.

Караев замолчал, достал из кармана пачку сигарет, закурил и положил на стол, офицеры также взяли по сигарете. Через несколько минут в комнате повисло облако сизого дыма.

— Между прочим, — заметил лейтенант, — премьер-министр сказал, что каждый азербайджанец вывозит ежегодно из страны двести долларов.

— Ну конечно, — иронически сказал капитан, — они у него в тумбочке лежат, а они берут и вывозят.

— С точки зрения экономики это полный абсурд, — заявил Караев, — чтобы вывезти из страны двести долларов, их сначала нужно заработать, что уже предполагает участие в экономике страны — понятно, да, что все эти рыночные торговцы не сидят на бюджетных деньгах. Рентабельность торговли — а мы уже выяснили, что наш брат в основном подвизается в торговле, — составляет в среднем плюс-минус сорок процентов, значит, заработать он должен пятьсот долларов и из них триста оставить в Москве.

— Вот что значит образованный человек, — заметил капитан, — на него, Петро, всех собак не повесишь.

— А я и не собираюсь ничего вешать, — огрызнулся лейтенант.

— Но кроме этого, — продолжал Караев, — следует признать, что злосчастный, так ненавидимый всеми азербайджанец, вольно или невольно создает инфраструктуру: он платит за место на рынке, платит за разрешение на торговлю, платит за комнату, которую он снимает у пенсионерки; я уже не говорю об отчислениях милиции, санэпидемстанции и т. д., и, наконец, эти пресловутые двести баксов он вывозит на самолете Аэрофлота, а билет стоит сто двадцать долларов в один конец. И уж если мы взялись подсчитывать, тогда огласите весь список, пожалуйста: сколько вывозят армяне, грузины, молдаване, украинцы, белорусы, с ними у вас ведь нет таможни! А евреи! Господа, если вам удастся подсчитать, сколько из страны за это время вывезли евреи, я сниму перед вами шляпу, потому что их торговые операции по перекачиванию денег из страны понять сложнее, чем бином Ньютона. Но больше всего меня удивляет мелочность ваших обвинений. Вы, ребята, спокойно наблюдаете за тем, как из страны тащат миллиарды долларов. Ваши же собственные ушлые сограждане приватизировали нефть, газ, аэрофлот, заводы, фабрики, а вы никак не можете пережить эти несчастные двести долларов и смуглую физиономию бывшего соотечественника.

Лейтенант язвительно сказал:

— Тебя послушать, так азербайджанцы всю Москву кормят, без вас она бы пропала.

— Они кормят тех, с кем взаимодействуют, и в первую очередь — московскую милицию.

— А как они себя на рынке ведут нагло, хамят, к женщинам пристают! — не унимался лейтенант.

Это уже вопрос культуры. Знаете такой анекдот? Президент Алиев вызывает к себе министра культуры и спрашивает: «Джанаб[4] министр, вот российские товарищи интересуются, почему у нас в Азербайджане говорят, зелень-мелень, салат-малат»? А министр отвечает: «Что сделаешь, джанаб президент, дикие люди, да, культур-мультур нету».

— А действительно, почему так говорят? Закон парности. Иран-Туран. Отголосок то ли арабской, то ли персидской литературы. Ну а если серьезно — на рынке торгуют не лучшие представители нашего племени. В основном — сельский житель, не отягощенный интеллектом, образованием. Что касается женщин, к ним все пристают, даже менты, но по-разному. Торговцу с рынка кажется, что он ведет себя естественно, что именно так надо клеить девочек.

— Но дома он же себя так не ведет, — запальчиво сказал лейтенант.

— Не ведет, — согласился Караев, — потому что дома за такие вещи убить могут. Другая ментальность. К примеру, если твоя сестра будет встречаться с парнем, а потом парень ее бросит, начнет встречаться с другой, ты его убьешь? Нет? А в нашем городе за это убить могут, поэтому и не пристают к женщинам, явно, во всяком случае. У вас девушка может одна пойти на пляж, взять книжку, позагорать, а у нас не может.

— Почему?

— Во-первых, решат, что она — девушка легкого поведения, во-вторых, могут изнасиловать, если рядом людей не окажется.

— Изнасиловать везде могут, — философски заметил капитан, — в тюрьме, например.

— Могут, спорить не буду, но у нас вероятности больше. Я, когда был пацаном, в смысле маленьким пацаном, лет семи или восьми, пошел на море с теткой одной. То есть для меня она была тетка, а так ей было не больше тридцати. Красивая русская женщина. Она гостила у моих соседей. А сопровождал я ее на море каждый день, чтобы к ней не приставали. Так вот, один раз даже мое присутствие не помогло. К нам подвалила компания взрослых парней. Стали хватать ее, сорвали с нее бюстгальтер. Я кидался на них как щенок, кусал, плевался, но что я мог сделать против них… Меня просто взяли и швырнули в море. Трагедии, к счастью, не произошло, я стал вопить как резаный, ко мне присоединилась женщина, в смысле тоже стала кричать. Неподалеку находился пост пограничной охраны, вышка, огромная прожекторная установка, по ночам шарящая своим лучом по морю. Кто-то из обслуживающего персонала обматерил их по матюгальнику, простите за тавтологию. Не надо быть приверженцем Фрейда, чтобы понять, какой след это оставило в моем сознании. Так что, уважаемый, все зависит не от национальности, а от уровня культуры. Я довольно смутно все это помню, но надеюсь, что эта женщина, ее звали Елена, не возненавидела азербайджанцев, ведь если бы ее попытался изнасиловать русский, она б не стала ненавидеть всех русских.

— Эти интеллигентские рассуждения, конечно, понять можно, — зло сказал лейтенант, — а кроме понимания того, что ваши ребята малокультурные, что ты предлагаешь делать? Одного понимания мало. Если пристает, что делать? Понимать, входить, так сказать, в положение?

— Что делать? По морде бить, что еще можно делать, — развел руками Ислам. — Кто бы спрашивал! Ты кто? Приват-доцент? Ты же милиция, это твоя работа — общественный порядок. Но ты сделать ничего не можешь, потому что деньги с него берешь. А если бы не брал, то он бы тебя боялся и к девушкам не приставал.

— Я взяток на рынке не беру, это вообще не моя территория, — вскипел лейтенант.

— Я не конкретно тебя имею в виду, я говорю о ситуации.

— Прекратить прения! — рявкнул капитан. — Ну что вы, в самом деле, за столом сидим, водку пьем, кончайте базар! Давай, лейтенант, наливай, и меняем тему.

Но Караев встал:

— Пойду я, спасибо за компанию и за справку.

Вместе с ним поднялся и капитан, схватил его за руку и стал трясти.

— Ты заходи если что, — напутствовал он, — если еще кому регистрация понадобится, таксу знаешь.

Караев посмотрел на стол.

— Не-не, — сказал капитан, — мы в день по двадцать справок выдаем, сопьемся к чертовой матери. Сухими, пятьсот рублей с носа, приводи своих архаровцев, наверняка безбилетные есть.

— Не премину, — сказал Караев и ушел.

Воронина

Самое скверное, что есть в жизни, — это утро следующего после попойки дня. Осознав свое пробуждение, Караев тихонько застонал и сел на кровати. Выждал, пока утихнут удары в голове, поднялся и, стараясь не делать резких движений, поплелся в кухню. Голова раскалывалась от боли. На столе на видном месте лежала предусмотрительно оставленная им с вечера таблетка шипучего аспирина. Он растворил ее в воде и выпил. Не было никакой необходимости пить вчера с милиционерами, надо было отдать им водку и уйти. Пользы от этого никакой, один только вред здоровью. У мужчин обычно выпивка располагает к дружбе, у ментов все иначе: пить с тобой будут, деньги брать, а случись что — тут же от тебя открестятся. Такое уже бывало: когда принадлежавшую ему торговую палатку обворовали, это было еще до того, как он взял в аренду рынок. Для того чтобы получить справку из местного отделения милиции, ему пришлось прибегать к помощи супрефекта, которому он выплачивал ежемесячный оброк. Все те милиционеры: участковый, оперативники, патрульные, которые брали бесплатно сигареты и алкоголь, вдруг перестали его узнавать. Что он вчера нес, что хотел им доказать? Караев тяжело вздохнул и поплелся в ванну. Сквозь шум, производимый падающими струями воды, он расслышал трель дверного звонка. Ислам вылез из душа, не вытираясь, накинул халат. «Кто бы это мог быть в такую рань?» — недоуменно пробормотал он и приник к дверному глазку. Стоявшая за дверью Елена отсалютовала ему рукой. Не открывать было бесполезно — в целеустремленности Елене не было равных. Как-то раз Караев сделал вид, что его нет дома, так Елена влезла в распределительный щит на лестничной клетке и вырубила свет в квартире. Правда, Ислам, вынужденный выйти из квартиры, все равно ее не впустил, уже из принципа.

— Какого черта… — сказал он, открывая дверь и поворачиваясь к непрошеной гостье спиной.

— Так-то ты встречаешь женщину, — с улыбкой произнесла Елена, входя в квартиру, — а где «Доброе утро, дорогая, ты прекрасно выглядишь»?

Она нисколько не обиделась — она вообще не имела такой глупой привычки.

— Я, кажется, просил не приезжать без приглашения, а тем более без звонка, — раздраженно сказал Караев.

Вошел в ванную, где на него вдруг накатила слабость: еще немного — и он бы упал в обморок. Ислам присел на край ванны, открыл кран и подставил ладонь под струю холодной воды. Умылся и почувствовал некоторое облегчение. Он набросил на голову полотенце и, не обращая внимания на женщину, пошел в спальню и лег на кровать. Чувствовал он себя довольно скверно. Елена сняла плащ и последовала за ним, присела на краешек кровати.

— Если я буду ждать приглашения, то я тебя уже никогда не увижу.

— Так это же хорошо: с глаз долой — из сердца вон, решение проблемы.

— Твоей — возможно, но не моей.

— Почему?

— Потому что я тебя люблю.

Караев тяжело вздохнул и стал смотреть в потолок.

— СКОЛЬКО лет прошло, — голос Елены дрогнул, но она справилась, — ты мог бы меня простить, я просто девчонка была, ничего не понимала в жизни, думала, что любовь — это как одежда, можно другую, оказалось — нет.

— Вот именно, что столько лет прошло — это все равно что реанимировать умершего, то есть зомби мы получим, но чувств прежних в нем не воскресить, как ты этого не можешь понять!

— А я ведь ничего особенного не прошу от тебя.

— Послушай, я плохо себя чувствую, ты хочешь доконать меня?

— Боже упаси, напротив, я хочу помочь тебе, что мне для тебя сделать, скажи.

— Помолчи немного.

— Как мало тебе от меня нужно, — с сарказмом произнесла Елена.

Караев закрыл глаза и тут же открыл. На миг ему показалось, что Лена ничуть не изменилась, и что это то самое февральское утро, когда она пришла навестить его, больного гриппом, в общежитие. Ей тогда едва исполнилось семнадцать лет.

— Я по поручению группы, — сказала она.

— А я решил, что по велению сердца, — слабым голосом произнес Ислам.

Лена его слова приняла всерьез и растерянно оглянулась: в комнате они были одни.

— Ты не закрывай дверь, — посоветовал он.

— Почему? — спросила Лена, хотя подумала именно об этом.

— В американских военных училищах девочки и мальчики живут в одной казарме, но в разных комнатах. Парень совершенно свободно может зайти к девушке и находиться там, но дверь при этом должна быть нараспашку, чтобы даже тень подозрения не могла пасть на них.

— Вот еще глупости, мне плевать, что обо мне подумают, — она пожала плечами и подошла ближе.

— Садись.

Лена, не чинясь, присела на уголок кровати и улыбнулась.

Именно этот момент вдруг возник в памяти Караева. Начало романа. Их отношения так и остались целомудренными. Это было то благословенное время, когда в Москве даже в институте легко можно было встретить девственницу. То, что было дальше, Караеву уже вспоминать не хотелось, но именно эта сцена почему-то наполнила его сердце нежностью.

— Можно я лягу рядом? — словно почувствовав, спросила Лена.

Караев вдруг засмеялся.

— Смеешься — значит, дело на поправку пошло.

— Нет, просто я вспомнил мейхана, у нас есть такая форма народного творчества — куплеты. Вот, послушай:

Я больной, ты больной, Приходи ко мне домой, Будем вместе аспирин глотать. Если это не поможет, Доктор нас в постель положит… Будем делать маленьких детей.

Ну, и так далее.

— Хорошие куплеты, — оживилась Лена, — главное — актуальные. Так я могу лечь рядом?

— Ну, если хочешь, чтобы я умер на тебе — ложись, мужики моего возраста часто умирают на женщинах.

— Да-а, Караев, умеешь ты разбудить желание в женщине, — протянула Лена.

— Послушай, Воронина, почему наши отношения не могут остаться платоническими? — спросил Караев.

— Потому что мне мужик нужен, понимаешь?

— Ты даже не представляешь, сколько женщин могут подписаться под этими словами, — сказал Караев.

— Ну-ну, продолжай в том же духе, — Воронина поднялась, огляделась. — Ну что ж, не знаю насчет остального, но убирается она у тебя довольно аккуратно, моя совесть чиста.

В дверном проеме Воронина остановилась.

— Ничего не хочешь мне сказать на прощанье?

— Не приезжай без звонка, — попросил Ислам.

Ушла, хлопнув дверью. Караев полежал еще немного, пытаясь заснуть, затем встал, оделся и отправился на встречу с бандитами.

Татарва

Магазин, принадлежавший Караеву, находился на окраине, в одном из микрорайонов Москвы. То есть это был не совсем магазин в капитальном здании, а облагороженная торговая палатка. Дни ее были сочтены, так как московские власти в очередном приступе созидания издали указ об упорядочении торговли в коммерческих палатках. Из этого указа следовало, что все нестандартные торговые палатки должны быть снесены. Караев не особенно расстраивался, так как этот период бизнеса им давно был пройден.

Палатка подвернулась Караеву случайно: знакомый грузин предложил ему купить на паях магазинчик в проходном месте. Нодар был человеком осторожным, хотел разделить свой риск, тем более у него уже были две торговые точки, где на ура расходилось дефицитное по тем временам пиво. Если бы Караев в тот момент был трезв, он бы отказался, так как не очень хорошо знал ни Нодара, недавно вышедшего из очередной отсидки, ни того человека, который пришел с этим предложением. Себя Ираклий — так звали человека — предлагал в управляющие. Но дело происходило за столом, выпито было немало, поэтому Караева долго уговаривать не пришлось. Через два месяца убыточной торговли Нодар закатил истерику и стал требовать продажи магазина, желая вернуть свои деньги.

Ислам, не имевший привычки отступаться, выплатил его долю и стал единоличным собственником. Не так давно, во время ревизии, обнаружилась внушительная недостача. Караев потребовал у Ираклия объяснений, затем погашения долга. Ираклий бросился за помощью к Нодару, но, не найдя понимания, обратился к другому земляку, бывшему однокласснику по имени Важа, ныне вору в законе. Стрелка должна была состояться сегодня у метро «Бабушкинская», возле вещевого рынка. Караев приехал вместе с Нодаром, который безоговорочно принял сторону Ислама, видимо, в качестве компенсации за тогдашний малодушный выход из совладельцев магазина. Потом появился напыщенный, страшно важничающий Ираклий в сопровождении двух «быков». «Быки», как ни странно, были русские. Он издалека раскланялся с Нодаром, но подходить не стал. В последний момент, к ужасу Ираклия, Важа не приехал, прислал вместо себя доверенного человека.

Доверенный оказался беспристрастен и внимательно выслушал обе стороны. В разговоре выяснилась любопытная деталь: оказалось, что Ираклий представил себя Важа компаньоном Караева, который по неопытности, не корысти ради, нанес ущерб магазину. В то время как Ислам утверждал, что нанятый им управляющий проворовался и должен возместить ущерб. На вопрос арбитра, почему Ираклий ввел Важа в заблуждение, тот заявил, что это он нашел магазин и приложил усилия для его нормального функционирования, следовательно, считает себя совладельцем. На лицах окружающих при этих словах появились улыбки. «Вернешь человеку деньги, — сказал Ираклию арбитр, — и нам на глаза лучше не попадайся». После этого он кивнул Нодару, сел в поджидавшую его машину и уехал. Вслед за ним разъехались и «быки». Оплеванный Ираклий остался один. Он был похож на побитую собаку, с жалкой улыбкой заглядывал Нодару в глаза, пытаясь увидеть в них угрызения совести. Все же они были оба грузины, хорошо ли было выступать на стороне азербайджанца?

— Надо вернуть человеку деньги, — хмурясь, сказал ему Нодар. Двадцатилетний тюремный стаж давно убедил его в том, что самой большой подлости и предательства как раз следует ожидать от своих, что национальность, полученная при рождении — это условность, она формируется в человеке с течением времени. Некоторые русские, азербайджанцы, евреи, валившие вместе с ними лес в лагере, были в большей мере грузинами, чем некоторые из грузин.

— Нодар, у меня нет столько денег, — воскликнул Ираклий.

— А куда ты дел два с половиной миллиона?

— Клянусь мамой, я не знаю, как это получилось, это ошибка!

— Зато я знаю, — заявил Нодар, — вот кафе «Катюша».

Он простер руку, показывая на новенький «Тонар», припаркованный на противоположной стороне дороги. Перед ним стояло несколько белых пластиковых столов со стульями. Над «Тонаром» была надпись из неоновых букв.

— Это ведь твой кафе «Катюша»?

— Мой, да, — признался Ираклий.

— Товар на два с половиной миллиона ты из магазина взял и здесь продал.

— Я здесь пирожки продаю, какой я товар мог взять! — взмолился Ираклий.

— Откуда я знаю, какой ты товар взял, — пожал плечами Нодар, — вот, человек лучше знает.

— Мое пиво ты здесь продаешь вместе с пирожками, — сказал Ислам, — берешь его из моего магазина, а деньги в кассу не вносишь. Как раз на три машины пива денег не хватает.

— Клянусь мамой, я все вносил, пиво брал, не отказываюсь, но это ошибка.

— Это твоя ошибка, — вмешался Нодар, — надо вернуть деньги.

— У меня столько нет денег, где я возьму?

— Машину продай.

— Машину продам — на чем ездить буду.

— Пешком будешь ходить, жир свой растрясешь.

Понурившись, Ираклий замолчал.

Исламу стало жаль его, и он произнес:

— Я буду давать тебе пиво по себестоимости, будешь продавать и из прибыли со мной рассчитываться, пока не вернешь долг.

— Хорошо, — быстро согласился Ираклий.

— Спасибо скажи, козел, такому человеку! Ты должен остался — дает возможность рассчитаться, другой бы с тебя штаны снял, все бы заставил продать, — и, обращаясь к Исламу, добавил, — пойдем, друг, выпьем чего-нибудь, а то у меня из-за этих разборок в горле пересохло.

У Нодара был подержанный «Мерседес» представительского класса. Ислам сел в машину, потянув за собой дверь, которая закрылась с сочным звуком. Ираклий проводил их взглядом, в котором не было ничего хорошего.

— Поедем ко мне, — сказал Нодар, — вино мне привезли из Грузии.

— Спасибо за то, что пошел со мной, — поблагодарил Ислам.

— Ну что ты, друг, ты для меня столько сделал.

Они познакомились, когда Илам занимался посредничеством. Пиво, которое реализовывалось через торговые точки Нодара, поставлял Ислам, получая с этого десять процентов. На дворе был 1993 год, время пивного дефицита, народ сметал с прилавков все. Нодар продавал в день по две, порой по три машины.

До дома доехали быстро, за десять минут. Нодар снимал комнату в двухкомнатной квартире в одной из «хрущевок». Хозяином был заторможенный малый по имени Гера. Он нигде не работал, любил выпить и довольствовался небольшой арендной платой и регулярными подношениями. Ислам бывал здесь довольно часто: офиса Нодар не имел, поэтому многие вопросы решал в своей квартире.

— Нано нет? — спросил Ислам, когда они поднялись в квартиру.

— В Тбилиси уехала, — ответил Нодар, — сын у нее заболел.

Нано была его гражданской женой. Каждый раз, когда Ислам приходил, она накрывала на стол и уходила на кухню. Высокая, статная, красивая женщина лет сорока. Самому Нодару было пятьдесят восемь, правда, выглядел он значительно моложе, что было удивительно, учитывая то количество лет, которое он провел в лагерях.

Нодар поставил на стол глиняный кувшин с вином, тарелку с сулугуни и достал из серванта два хрустальных бокала.

— Не волнуйся, друг, — сказал Нодар, наполнив бокалы, — куда он денется, отдаст деньги, я присмотрю за ним.

— Что за вино? — спросил Ислам.

— «Изабелла» и «саперави», домашнее.

— Купажированное, — сказал Ислам.

— Да, нет, смешанное, — пояснил Нодар, — хорошее, попробуй.

Ислам выпил вино, взял ломтик сыра.

— Понравилось?

Ислам кивнул:

— Хорошее, только сладковатое — мне больше сухое по нраву.

— Ну что ты, оно совсем не крепленое, это «саперави», сладкий виноград, такой вкус дает. Деньги возьмешь?

Нодар открыл нижний ящик серванта, вытащил оттуда бумажный пакет и вывалил содержимое на край стола. Ислам перебрал пачки, стянутые резинками, две отодвинул:

— Лишнее.

— Это не лишнее, это за тару, — сказал Нодар.

— Нет, так не пойдет, тара сейчас дефицит. Они требуют натуральный обмен, я тебе уже говорил: надо сдавать бутылки из-под пива.

— Где я возьму столько бутылок? — воскликнул Нодар.

— Принимай, — посоветовал Ислам.

— Я принимаю, но не несут.

— Наверное, слишком дешево принимаешь, поэтому не несут, в другом месте сдают.

— По двадцать копеек принимаю, клянусь, куда еще дороже!

— Значит, приемщики твои «химичат». Нодар задумался.

— Надо проверить, это ты правильно говоришь. Он взялся за кувшин, но Ислам остановил его:

— Мне больше не наливай.

— Почему? — удивился Нодар. — Не понравилось?

— Понравилось, только я вино не пью, так, только попробовать, у меня от него голова болит. Я пью только крепкие напитки.

— Коньяк есть, армянский, хочешь?

— Нет, я на машине, пить не буду, тем более армянский.

— Ну, как хочешь, друг, — Нодар налил себе вина, сделал глоток, — как с вина может голова болеть, это же вино! — слово «вино» он произнес с пафосом.

— Это смотря какая голова, — заметил Ислам.

В дверь позвонили, Нодар пошел открывать. Ислам услышал женский голос и приглушенный разговор в прихожей. Затем в комнату вошла высокая стройная женщина лет сорока, у нее были большие серые глаза, длинный вздернутый нос и редкие зубы.

— Познакомься, друг, это Зоя, — представил ее Нодар, — помогает мне бухгалтерию вести. Садись, Зоя, выпей с нами вина.

— А я про вас много слышала от Нодара, — радостно улыбаясь, сказала Зоя.

У нее было приветливое лицо, но смотрела она так пристально, что становилось как-то не по себе. Зоя, ничуть не таясь, во все глаза рассматривала Ислама. «Восторженная идиотка», — почему-то решил он, хотя оснований так думать у него не было — видел он ее впервые. С приходом Зои возникла некоторая неловкость, чтобы разрядить ее, Ислам предложил выпить. Нодар поспешно схватился за кувшин и наполнил бокалы.

— Ну, давай, друг, за твое здоровье, — произнес Нодар. Исламу показалось, что он чем-то смущен. Ислам сделал глоток и поставил бокал на стол.

— Спасибо за угощение, — сказал он, — мне нужно ехать.

— Да подожди, — остановил его Нодар, — Зоя сейчас уходит, а у меня к тебе еще одно дело есть.

При этих словах женщина вскинула на Нодара быстрый взгляд и поджала губы.

— Да-да, я ухожу, — подтвердила она, в ее голосе слышалась обида. Она поднялась, попрощалась и вышла из комнаты. Нодар пошел ее проводить. До Ислама вновь донеслись звуки короткого приглушенного разговора, затем клацнула железная дверь, и Нодар вернулся. Он был раздражен.

— Что-нибудь случилось? — спросил Ислам.

— Достала эта дура меня, — сказал Нодар, — один раз по пьянке влупил ей — теперь отвязаться не могу. Хорошо, Нана не подозревает ничего… В прошлый раз муж ее приперся, дебил, отношения выяснять, чуть с лестницы его не сбросил. Она, оказывается, ему уже призналась, что в меня влюбилась. Так вот: пожалеешь человека, подпустишь к себе, а она уже корни пустить норовит.

Нодар сокрушенно покачал головой. Ислам сказал:

— Жалость — это опасное чувство.

Да знаю я, — согласился Нодар, — в первый раз я из-за жалости сел. В одном месте сейф взяли, сдуру деньгами сорить начали — кто-то стукнул. Деньги у подельника дома спрятали. Когда нас взяли, он меня попросил на себя все взять — мол, у него ребенок маленький. Я как дурак согласился, все в абрагов играл. Тем более срок маленький давали, три года всего, но я из тюрем уже не вышел после этого.

— Почему так получилось? — спросил Ислам.

— Из-за побега. Хоть и не удалось, а срок добавили, а потом — пошло-поехало: то в бунте участвовал, то надзирателя избил, в общем, восемнадцать лет просидел, с небольшими перерывами.

Нодар рассказывал с легким раздражением, но Ислам все равно попросил: «Расскажи про побег». Нодар с грустью усмехнулся.

— Молодой я был, зеленый, домой сильно хотел. План простой был совсем. Котлован рыли на зоне, потом бетонировать стали. Бетон на самосвале привозили, я шофера из машины выкинул, говорю, колесо, спустило, он поверил — дверь открыл, из кабины выглянул. Три ряда колючей проволоки у нас было, я рассчитывал на машине протаранить их: первую сетку пробил, а на второй заглохла машина — надо было на второй передаче все время ехать, а я переключился на третью, перегазовку не сделал, короче, повязали меня.

Нодар отпил вина, спросил:

— Налить тебе?

— Нет, спасибо, — Ислам поднялся, — поеду я.

Нодар тоже поднялся:

— Подожди, вместе пойдем — на точку загляну, посмотрю, как торговля идет.

Торговая палатка Нодара находилась в двух шагах от его дома, но он все равно ездил на машине.

— Садись, подвезу, — сказал Нодар, — все равно тебе в ту сторону.

Ислам сел на переднее сидение, «мерседес» мягко тронулся с места. Дворами выехали на улицу, где между кинотеатром и овощным магазином стояла большая зеленая будка военного образца, в которой бойко торговали пивом. К окошку выстроилась длиннющая очередь. Вокруг, под разноцветными кленами, стояли деревянные зонты со столами посередине, за которыми пили пиво люди самого разного статуса. Над будкой висела художественно исполненная вывеска, на ней была изображена пенящаяся кружка пива, унылая вобла и залихватская надпись: «У Нодара всегда свежее пиво».

— Пойдем, — пригласил Нодар, — посмотришь, что и как. Изнутри будка была загромождена пивными ящиками.

У окошка стояла молодая женщина с тонким шрамом на щеке и принимала деньги, второй продавец отпускал пиво.

— Хорошо идет, — сказал Нодар, — в субботу три машины продали.

Из дальнего угла послышался смех.

— Это кто там? — спросил у продавца Нодар.

— Менты, — шепотом ответил тот.

За штабелями ящиков стояли двое мужчин и пили пиво прямо из горла, завидев Нодара, поздоровались, и один из них сказал:

— Вот, пивом угощаемся, не против?

— Ну что ты, друг, — укоризненно сказал Нодар, — на здоровье, приходи, когда хочешь. Вот, познакомься: мой товарищ.

Ислам обменялся с ними рукопожатиями.

— Кто это? — спросил Ислам, когда они вышли из будки.

— Один — уголовный розыск нашего района, второй — участковый, заколебали уже. Если бы ты знал, сколько пива на халяву выпивает местная милиция, ужас!

— Увы, знаю, — усмехнулся Ислам, — у тебя они пиво пьют, у меня с собой берут: пиво, сигареты, водку. Причем сигареты только «Мальборо», других они не признают, и, что характерно: никаких особых льгот я не имею. В тот день, когда истекает разрешение на торговлю, патрульные экипажи просто курсируют по нашей улице — вывесим мы новое или нет. Если нет, то полмагазина придется им раздать. Ладно, спасибо тебе за помощь, за угощение. Поеду я.

Ислам попрощался с Нодаром и уехал.

Адюльтер

Маша, опустившись на корточки, возила перед собой по полу тряпкой, вытесняя Караева. Чтобы не мешать ей, он переходил из комнаты в комнату, пока не оказался в кабинете. Там он сел в кожаное кресло, положил ноги на край письменного стола. Он думал о вчерашнем разговоре с журналисткой.

Азербайджанцы всегда торговали на московских рынках: цветы, зелень, фрукты, но в восьмимиллионном мегаполисе их почти никто не замечал, да и цены в советские времена на рынках были такие, что обыватели были на них редкими гостями. Все отоваривались в универсамах, поэтому, когда Караев в студенческую бытность говорил, что он из Азербайджана, нередко собеседник спрашивал: «Где это?» Массовое нашествие азербайджанцев на Москву случилось в начале девяностых, когда во всей республике остановились предприятия и оставшиеся без зарплаты люди подались на заработки в Россию. В основном это был сельский житель, не отягощенный интеллектом. Вырвавшись из пуританской среды, они вели себя довольно развязно: громко переговариваясь между собой, задирая женщин и девиц, ни во что не ставя окружающих.

В результате сразу восстановили против себя москвичей, которые и до них не отличались особой приветливостью и любовью к гостям столицы. В сознании обывателя прочно закрепился образ эдакого афериста, мошенника и вора. И особенно к созданию такого имиджа приложили руку получившие свободу слова журналисты. Газеты в погоне за тиражами наперебой публиковали сводки криминальных происшествий, в которых подозреваемые были либо «уроженцы Азербайджана», либо «выходцы с Кавказа», либо «лица кавказской национальности». Даже если свидетели утверждали, что преступники были светловолосыми, то обязательно говорили с кавказским акцентом. Караеву особенно запомнился один случай, когда в драке с продавцами арбузов был ранен олимпийский чемпион по плаванию. В половине первого ночи два спортсмена, проезжая на машине, остановились у клетки с арбузами. Спящие в палатке на ящиках продавцы — их было двое — почему-то в час ночи отказались продать им арбуз, при этом одна из девушек, спутниц спортсменов, нечаянно задела ногой гнилой арбуз и он разбился, после этого азербайджанцы напали на спортсменов и ранили чемпиона ножом, к счастью, легко.

Так описывали этот инцидент журналисты. Между строк Караев явственно видел другую картину: двух заспанных тщедушных азербайджанцев, вынужденных спать в сентябре на улице, чтобы охранять арбузы, ничего не понимающих спросонок; ужас, охвативший их перед двухметровыми пловцами с широченными плечами, требующих среди ночи открыть клетку и продать им арбуз. Особенно хороша была фраза про гнилой арбуз, она напоминала цитату из фильма «Мимино», когда свидетель утверждал, что подсудимый пошел в туалет, по дороге нечаянно стулом зацепил люстру и разбил ее.

В кабинет вошла Маша, стала протирать пыль.

— ПОЛЫ Я закончила, — сказала она, — можете ходить.

— Ничего, если я еще немного посижу? — попросил Караев.

— Конечно, — разрешила девушка, — можете сидеть, а если хотите, можете даже лечь.

И усмехнулась.

«Дерзит», — подумал Караев. Несколько дней назад, когда Маша занималась уборкой, он прилег на диван и мгновенно заснул. Уходя, Маша разбудила его со словами: «Проснитесь, спящий человек беззащитен».

— У вас там шахматы, вы играете? — спросила девушка.

— Очень редко.

— Я тоже давно не играла, — заявила Маша.

— Звучит как предложение, — заметил Караев.

— А вы не хотите? — спросила девушка.

— Мы говорим обиняками.

— А вы предпочитаете прямоту, чтобы все говорилось прямым текстом. Но я же девушка, — в ее голосе не было кокетства, скорее утверждение.

— Неужели? В наше время это большая редкость.

— Я хотела сказать, женщина, дама, а дама только дает понять.

— Хорошо, женщина, — согласился Караев, — иди расставляй фигуры.

— А может, вы это сделаете, а я пока закончу здесь и приму душ?

— Может. Кстати, знаешь, как чукча женился на европейской женщине и на вопрос: «Ну, как тебе жена?» ответил: «Хорошая, только грязная больно, каждый день моется»?

Шутка не возымела успеха.

— Вам воды жалко? — спросила Маша.

— Нет, не жалко, неудачно пошутил, извини. Впредь, когда приходишь ко мне, можешь сразу идти в ванную, — сказал Караев.

— Спасибо, но у нас в общежитии с водой все в порядке. Так мы будем играть в шахматы, или вы боитесь проиграть?

Караев встал и пошел в другую комнату, взял шахматную доску, сел на пол и принялся расставлять фигуры. Шахматы ему кто-то подарил, он не был большим любителем. Последний раз ему довелось играть в армии, двадцать лет назад, играл он тогда довольно сносно, даже владел парой комбинаций, конечно, ему было далеко до Остапа Бендера, с ходу разыгравшего защиту Филидора, но индийскую защиту он тоже знал.

Вскоре появилась Маша с капельками воды на шее и на лбу.

— Я готова, мы будем играть на полу?

— Конечно, — сказал Караев, — садись, на чем стоишь.

У Маши на лице вновь появилась странная усмешка.

— Вы думаете, что, сидя на полу, вам удастся меня обыграть?

— Садись, не дерзи старшим, — миролюбиво произнес Караев.

— Прямо вам слова не скажи, — укоризненно заметила девушка, неуклюже пытаясь сложить ноги по-турецки, — а эту ногу куда сувать? Помогите, пожалуйста, вон как вы ловко сидите.

— Караев протянул руку, взял девушку за лодыжку и поправил ее.

— Какие у тебя длинные ноги, — заметил он.

— Это комплимент? — серьезно спросила Маша.

— Нет, констатация факта.

— А что бы вам не сказать мне комплимент? — в голосе наконец прозвучало кокетство.

— Это не входит в программу.

— В какую программу, сегодняшнего вечера? — спросила девушка.

— В программу наших взаимоотношений, — пояснил Караев.

— Я знаю, что я некрасивая.

— Ты белыми играешь или черными? — спросил Караев.

— Надо разыгрывать, а вы не ответили. — Она взяла с шахматной доски две пешки, спрятала за спиной, затем выставила кулачки.

Караев ткнул в один. Белая.

— Вам ходить, — с вздохом говорит Маша, — везет же.

— Попрошу без зависти, — сказал Караев, делая ход, — длинноногая девушка не может быть некрасивой или, вернее, девушка с длинными ногами уже красива.

— Наконец-то выпросила, я знаю, что я некрасивая, но все равно спасибо.

— Мария, уймись, — попросил Караев.

— А может быть, вы надеетесь выиграть, — насмешливо спросила девушка.

— Не без этого, — признался Караев.

— А вот это напрасно. Я хорошо играю, в нашей семье я была чемпионом.

— Тебе мат, — объявил Караев.

Маша ошеломленно смотрела на доску.

— Это неправда.

— Правда, горькая, но правда.

— Это, как его, как у вас получилось? Это нечестно!

— Будешь отыгрываться? — спросил Караев.

— Конечно, буду, это у вас случайно получилось. Расставили фигуры, начали новую партию.

— На этот раз вам не удастся так быстро у меня выиграть, — решительно сказала Маша.

— Хорошо, — согласился Караев, — я выиграю у тебя медленно.

Партия в самом деле затянулась. Маша комментировала ходы Караева словами типа: а вот это вряд ли у вас получится; даже и не думайте; и вы надеялись, что я этого не замечу; рискованный ход; вам в смелости не откажешь.

Это стало раздражать Караева, и он, сделав очередной ход, встал и отправился в кухню. Маша спросила вслед:

— Вы что, сдаетесь?

Караев не оборачиваясь, бросил:

— Коммунисты не сдаются.

Оставшись одна, девушка поднялась, торопливо подошла к лежащей на кресле сумочке, достала из нее зеркальце, поправила волосы, положила его обратно и так же торопливо вернулась на свое место, неловко уселась, пытаясь скрестить ноги, это ей кое-как удалось.

Появился Караев. В одной руке он держал за горлышко большую бутылку, а в другой маленький поднос, на котором были две рюмки, солонка и нарезанный лимон. Сел и спросил:

— Выпить хочешь?

— Послушайте, а вы случайно не алкоголик? — подозрительно спросила Маша.

— Не дерзи, — сказал Караев.

— А я не дерзю, то есть держу, дерзаю, как правильно? Я интересуюсь. Кроме шуток: по-моему, вы всегда пьете, при мне, во всяком случае.

— Ну, что же делать, — опрометчиво заметил Караев, — если мне, как только я тебя увижу, хочется выпить.

Сказал — и тут же пожалел об этом. Повисла пауза. Маша, державшая короля, поставила его на прежнее место.

— Послушайте, я знаю, что я некрасивая, но это не дает вам право меня оскорблять.

— Вообще-то я не собирался тебя оскорблять, просто неудачная фраза.

Маша посмотрела на него долгим взглядом, затем встала, пошла в прихожую, стала одеваться. Караев ей вслед бросил:

— Это скрытая цитата из Омара Хайяма, он сказал:

Мне говорят: «Поменьше пей вина, В том, что ты пьянствуешь, скажи нам, чья вина». Лицо возлюбленной моей повинно в этом, Я не могу не пить, когда со мной она.

Так что каждый слышит то, что ему хочется услышать. Маша в нерешительности остановилась.

— Давай, поворачивай обратно, ты не права, я тебе уже все доказал.

Девушка повесила плащ обратно на вешалку, вернулась.

— Прямо у вас, как у Высоцкого: «Я тебе уже все доказал».

— У нас, как у Караева.

— В самомнении вам не откажешь. А вы даже не встали.

— А ты хотела, чтобы я побежал за тобой, стал уговаривать, да?

— Девушки любят, когда их уговаривают.

— Пить будешь? — спросил Караев.

— Вообще-то я не пью, — колеблясь, сказала Маша, — тем более самогон.

— Ты на этикетку посмотри, — предложил Караев, — читать умеешь, или у вас на экономическом только считать учат, ну?

Маша раздельно, по слогам произнесла:

— Си-ерр-а, голд.

— Ниже.

— Те-ки-ла, текила. А с виду — самогон, очень похожа по цвету.

— У меня есть два объяснения на этот счет.

— Ну, не такая уж я глупая, — иронически заметила девушка, — мне и одного хватит.

— …Во-первых, несмотря на все многообразие жизни, в природе существует всего-навсего семь цветов, во-вторых, в вашей деревне, видимо, окромя самогона отродясь ничего не пили, поэтому почем тебе знать.

Маша покачала головой.

— А вы злой, не упустите случая поддеть провинциальную девушку, и, между прочим, я не из деревни, к вашему сведению, а из города.

— Провинция — это не обязательно деревня, — сказал Караев, — я сам тоже провинциал, обидного в этом ничего нет, и вообще, мир держится на провинциалах. Однако прения затянулись, пить будешь?

— Нет, не буду, я не пью, тем более с работодателем.

— Это правильно, — согласился Караев, — мне надо брать с тебя пример, а то я пью с кем попало: с подчиненными, с ментами.

Он налил в рюмку текилу, насыпал соль на основание большого пальца, положил рядом дольку лимона. Маша, наблюдая за его приготовлениями, заметила:

— А чтобы вы не думали, что я ничего в этом не понимаю, знайте, что я все пробовала: и вино, и коньяк, и виски. И в ресторан меня часто приглашали, только я не ходила — знаю я, чем эти рестораны кончаются.

— Ну, это зависит от того, с кем ты идешь.

— Согласна. Вот только текилу я не пробовала, хотя слышала о ней много, модная выпивка… Так интересно вы делаете.

— Налить? — спросил Караев.

— Налейте, только символически, попробовать — больно вкусно у вас получается, — сдалась Маша.

Караев наполнил вторую рюмку, посолил ее большой палец, протянул дольку лимона.

— В общем-то ты права, — запоздало согласился Караев. — Это в самом деле самогон, только мексиканский, и гонят его из кактуса, смешно, да? Остапу и не снилось, — он взял рюмку, — значит так, надо выпить, понюхать лимон, слизнуть соль и съесть лимон. За что пьем?

Маша пожала плечами:

— А вы скажите тост, вы же южный человек, у вас тосты цветистые, длинные, красивые.

— За ацтеков, — сказал Караев и выпил.

— Ничего себе, длинный и цветистый, — насмешливо сказала Маша, — а еще южный человек.

Тост — понятие не ментальное, а географическое, — сказал Караев, — русские, пьющие на юге, тоже говорят долго и красиво, прибегают к притчам и к метафорам, а азербайджанец, пьющий в России, не должен испытывать терпение сотрапезников — побить могут. Хочешь, два анекдота расскажу?

— Целых два! А вы щедрый, ну расскажите.

— Мужики соображают на троих, водка у них есть, а из закуски только сухарик. Первый выпил со словами «Ну, будем», понюхал сухарик, передал второму, второй так же, а третий сказал тост и съел сухарик. «Слушай, — ему говорят, — мало того, что ты болтун, но ты еще и обжора».

— Смешно, — сказала Маша, — а второй?

— Хватит одного, я передумал, пей.

Маша выпила текилу, слизнула соль, съела лимон, сощурив от кислоты глаза.

— Вкусно, — наконец произнесла она, — не ожидала.

— Ты ходить собираешься? — спросил Караев.

— Разве мой ход? — удивилась Маша.

— Твой, ходи.

Маша сосредоточилась на шахматной доске.

— Давно хочу тебя спросить, — начал Караев, — почему ты приносишь с собой шерстяные носки?

— Я в них уборку делаю.

— Я это заметил, но зачем? Я всегда предлагаю тебе тапочки, ты отказываешься и натягиваешь свои нелепые, извини, носки.

— Ничего они не нелепые, я их сама вязала, мне так удобно, чистая шерсть, они меня заряжают энергетикой.

Послушай, ты так молода, — засмеялся Караев, — что тебе рано еще думать о зарядке, скорее тебе надо разряжаться. У нас в школе был один учитель, очень флегматичный человек, который, глядя, как мы скачем и толкаемся, всегда говорил, что в нас столько энергии, что если к нам подключиться, то можно будет осветить небольшой поселок. Кажется, тебе опять мат.

— О нет! — воскликнула девушка.

— О да, — уверил Караев.

— Где мат, я не вижу?

— Ну, конечно, глаза залила, где тебе видеть.

Маша двигала королем в разные стороны, пытаясь найти выход.

— Действительно, мат, — отчаянно сказала девушка, — нет, не верю, так нельзя, это нечестно, я этого не переживу!

— Хочешь, я тебя обматерю, чтобы ты поверила? — предложил Караев.

— Зачем это? — испугалась девушка.

— Ни зачем, игра слов, мат — мат, шутка.

— Ну и шутки у вас. Только все равно это нечестно.

— А что же здесь нечестного?

— Да вы меня заговорили своими разговорами, и я играла невнимательно. Вы мешали мне думать.

— А ты что, не можешь разговаривать и думать одновременно? — поинтересовался Караев.

— Нет, не могу, это вы у нас Цицерон, — в сердцах сказала Маша.

— Ты что имеешь в виду, мой ораторский дар?

— Нет, то, что вы говорите одно и думаете другое.

— Тогда, наверное, Юлий Цезарь, — предложил Караев, — правда, он еще читал и писал, кроме того, что говорил и думал. Спасибо, конечно, за комплимент, но все-таки мне до него далеко.

— Мне от этого не легче, черт знает что такое, даже настроение испортилось, — расстроилась Маша.

— А ты выпей с горя, сразу легче станет, — сказал Караев.

— А-а, наливайте, — махнула рукой девушка. Караев наполнил рюмки.

— Еще партию? Бог любит троицу.

— А я все равно не отыграюсь: даже если выиграю сейчас — будет два-один.

— Ну, до утра времени много, как знать?

— А мы до утра играть будем? Интересно.

— Это как игра пойдет.

— Да нет, мне пора в общежитие, хотя… Давайте еще одну партию.

— За Кецкоалтля, — сказал Караев, подняв рюмку.

— Господи, а это кто еще?

— Это все там же, в Мексике.

Маша протянула сжатый кулачок Караеву.

— Что?

— Соль, лимон, — приказала девушка.

Когда выпили, Караев попросил:

— Слушай, ты не могла бы говорить мне «ты», а то я себя чувствую как-то неловко.

— Мне неудобно, — призналась Маша, — вы меня старше, наверно, в два раза.

— Это делается просто: пьем на брудершафт и переходим на ты.

— Вы уверены?

— Ты не могла бы не употреблять эти словечки? Они меня нервируют.

— Какие словечки?

— Вы уверены, о нет, даже и не думайте…

— Какой же вы чувствительный! Хорошо, я постараюсь.

— Буду тебе признателен. Ну что, пьем на брудершафт?

— Как, опять пьем?

— С пустыми рюмками брудершафт не получится.

Караев вновь наполнил рюмки, они переплели руки, выпили и повторили обряд слизывания соли и поедания лимонных долек.

— Ну вот, — щурясь, сказал Караев, — теперь можешь говорить мне «ты».

— Кажется, там еще полагается целоваться, — неуверенно произнесла девушка.

— Ну вот, все знаешь, а изображаешь провинциалку.

— Я давеча в кино видела, — смущаясь, сказала девушка, — или вы не хотите, потому что я некрасивая?

— Мария, самоунижение хорошо в разумных пределах, просто, как ты знаешь, я нерусский, откуда мне знать ваших немецких обычаев?

Он медленно наклонился к девушке, осторожно прикоснулся к ее губам и отстранился. После недолгой паузы сказала:

— Знаете, а мне понравилось, — она поднялась на колени, взяла Караева руками за голову и приникла к губам долгим поцелуем.

Легкая растерянность и неискушенность — именно эти качества ценил Караев в девицах, они наполняли его благоговением. Испуг в ее широко раскрытых глазах, когда он пытался овладеть ею, а Маша вновь и вновь ускользала из его объятий. На то, чтобы сорвать стон блаженства с девичьих губ, ушло полночи, Караев был почти уверен, что оказался первым мужчиной в ее жизни.

— Только не думайте, что вы лишили меня девственности, — вдруг произнесла Маша. — У меня уже был мужчина. — И пока Караев постигал смысл сказанного, добавила: — Правда, такое со мной впервые, я не знала, что это может быть так хорошо.

— Не думаю, что сейчас самое подходящее время для воспоминаний, — заметил Караев.

Эта особенность некоторых современных девушек убивала его: при первой же близости они торопились вывалить о себе все подробности, словно находились не на свидании, а на явке с повинной.

Но Маша словно не слышала его:

— У нас любовь была, настоящая, мы расставались только на сон, мы целый год встречались, я у него спросила, и оказалось, что он тоже никогда этого не делал, и я сама предложила ему трахнуться…

— О, Господи.

— …И знаете, нам это удалось с большим трудом.

— Умоляю, не надо деталей, — воскликнул Караев.

— Я и не собиралась рассказывать подробности. А знаете, я до сих пор его люблю.

— Я рад за него, — с кривой усмешкой произнес Караев. — Зачем же вы расстались?

— Он вдруг признался, что больше не любит меня, — горько сказала девушка, — и предложил встречаться — просто для секса, а я так не могу.

— Я смотрю, он был парень не промах, — заметил Караев.

— А вы знаете, он тоже был кавказец.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего, — Маша пожала плечами, при этом одеяло сползло вниз, обнажив маленькую грудь. Девушка торопливо закрылась.

— Ты питаешь слабость к брюнетам? — спросил Караев.

— Нет, это просто совпадение, опять же: вы не очень-то брюнет.

Караев приподнялся и заглянул в зеркальный шкаф, стоящий у стены.

— Это сейчас у меня серебро в лице появилось, а раньше был жгучим брюнетом.

— И многих вы сожгли? — кокетливо спросила Маша.

— И не сосчитаешь.

— А знаете, мы с Ашотом оба были девственниками.

— Как, — в притворном ужасе воскликнул Караев, — он был армянин?!

— Да, а как вы догадались? — удивленно спросила Маша.

— Это трудно было сделать — такое редкое имя! Неужели мне дорогу перешел армянин? Нет, я не переживу этого!

— Почему? — удивилась Маша.

— Сначала они оттяпали у нас Карабах, а теперь и до девушек добрались! Какой удар! Я должен срочно выпить.

Он поднялся и вышел из спальни. Когда вернулся — с рюмкой в руке — Маша спала, или делала вид. Караев вдруг почувствовал к ней жалость, потому что спящий человек беззащитен. Он тихо присел у изножья, но кровать скрипнула, и девушка открыла глаза.

— Извини, я тебя разбудил.

— Вас так долго не было, что я задремала.

— Знаешь, что я вспомнил? У меня был друг в юности, он был влюблен, и — я сейчас припоминаю — девушка была армянкой.

— Неужели? Бедный, представляю, каково ему было, вы ведь над ним тоже издевались.

— Да нет, представь себе, в то время мы жили дружно с армянами, да и я был добрее.

— Как интересно, расскажите! Пожалуйста.

— Ну, не знаю, это долго.

— А вы куда-то торопитесь? Я — нет, до утра времени много.

— Пожалуй, — задумчиво сказал Караев, — расскажу, только название придумаю.

— А без названия нельзя разве?

— Нет, конечно — что это за рассказ без названия! Никак невозможно. Историю эту мы назовем «Любовь и голуби».

— Что это за плагиат?

— Ну что поделать, в этой истории тоже была любовь, и были голуби. Повесть мы назовем «Любовь и голуби». Или, если хочешь, «Любовь энд голуби». Или, чтобы совсем уже обойти закон об авторском праве, — «Повесть о любовном томлении и голубиной стае». Итак.

Повесть о любовном томлении и голубиной стае

— Дело было в Баку весной 1975 года, — начал Караев.

— Какой ужас — меня еще на свете не было.

— Я и мой приятель Али маялись от безделья или, вернее, коротали время, оставшееся до ужина. Разглядывали прохожих…

…Али сказал, указывая куда-то вниз:

— Я бы ее проводил.

Ислам приподнялся на локте, посмотрел в указанном направлении и увидел женщину, переходящую дорогу.

— Старая, — сказал он.

— Ты глупый мальчишка, — снисходительно заметил Али, — и ничего, подчеркиваю, ничего не понимаешь в женщинах: конечно, она старовата, ей лет тридцать, не меньше, но это же самый кайф. Знаешь хохму? Один другому говорит: «Немножко денег — и я достану тебе самую сексуальную женщину на свете». Тот платит и получает семидесятилетнюю бабушку, и при этом слышит: мол, у нее лет тридцать уже не было мужчин, представляешь, сколько страсти в ней накопилось!

Али захохотал и стал двигать плечами, подражая походке женщины.

— Не смешно, к тому же она худая.

— Кто, бабушка? — недоуменно спросил Али.

— Эта тетка внизу, — пояснил Ислам.

Нет, все-таки ты безнадежен, — огорчился Али, — разве ты не знаешь поговорку: «Носить надо чарых,[5] а любить надо худых»?

Ислам достал из кармана пачку «Интер» и протянул Али. Тот щелчком выбил сигарету, закурил и замолчал.

— Может, и мне дашь прикурить? — язвительно спросил Ислам.

— Извини, склероз начинается, — сказал Али и пояснил: — Склероз — это старческое слабоумие, если ты русский плохо знаешь, — и ухмыльнулся, потому что сам говорил по-русски хорошо, но с жутким акцентом и часто путал слова. И вообще, он был даже не азербайджанец, а лезгин.

— Это я-то плохо русский знаю? Да меня, если хочешь знать, везде за русского принимают, даже на нервы действует, — возмутился Ислам.

Али не ответил, откинулся на спину и стал мастерски пускать табачные кольца. Они лежали на крыше трехэтажного здания, в котором размещалось общежитие профтехучилища. Лежать было не очень удобно, поскольку кровля была крыта по-современному, шифером, а не залита киром, и поката. Поэтому, чтобы не свалиться, они упирались ногами в железную ограду, идущую по периметру крыши.

— Только май месяц, а солнце уже печет, что летом будет! — сказал Ислам.

— Летом будет жарко, — уверенно заявил Али. Ислам посмотрел на него и заметил:

— До чего же ты умен, каждый раз удивляюсь.

— А у нас в семье восемь человек детей, — гордо сказал Али, — и все такие.

— Ничего себе, восемь человек, пахан твой маму совсем не жалел! Разве можно такую нагрузку давать?

— Это не нагрузка, это любовь, а от любви бывают дети, чтобы ты знал, — ответил Али. И добавил: — Жрать хочется, умираю уже, а до ужина еще целый час.

— Кури, легче станет.

— Черта с два, мне от сигарет еще больше жрать хочется. Он приподнялся на руках и сел, озирая окрестности, затем воскликнул:

— Смотри, Виталик к чувихе клеится.

Ислам тоже сел и стал смотреть. За небольшим пустырем стоял жилой дом, вдоль которого, держась от девушки на расстоянии, шел Виталик, сосед Али по комнате.

— Он ее уже неделю фалует, — сказал Али, — у нее брат голубятник, его Черемисин знает.

— Сколько времени? — спросил Ислам.

— Полшестого.

— Пойдем на ужин.

— Еще полчаса.

— Погуляем.

— Ну, пойдем, — согласился Али.

Через смотровое окно влезли на чердак, хрустя ракушечником, которым был засыпан пол, пробрались к люку и по железным скобам спустились на лестничную клетку.

В общежитии преобладали два вида запахов: в помещениях пахло соляркой, оттого, что ею часто протирали полы, застеленные линолеумом, для блеска, а на лестничных клетках — мочой, поскольку там находились вечно засоренные туалеты.

Друзья проследовали на первый этаж, прошли мимо комнаты дежурной по общежитию, где сидела Эльза, одинокая бездетная женщина не первой молодости, бывшая предметом вожделения обитателей общежития. Что не замедлил подтвердить Али, который при виде Эльзы тут же застонал, положа руку на сердце. Эльза улыбнулась и погрозила ему пальчиком. Ей, безусловно, было приятно внимание мальчишек, которые как только не называли ее: и пери,[6] и джейран, и мелеке.[7] Она притворно сердилась и говорила: «utanyn»,[8] впрочем, Али трудно было причислить к мальчишкам: в семнадцать лет он уже обладал мощным мужским торсом, правда, фигуру несколько портили непропорционально короткие ноги.

— Пойдешь с нами ужинать? — галантно спросил Али. Эльза ослепительно улыбнулась, показав все свои вставные зубы:

— С удовольствием, мальчики, в какой ресторан вы меня поведете?

Али криво улыбнулся и сказал:

— Вопросов больше не имеем.

Повернулся спиной к смеющейся Эльзе и вышел на крыльцо. За ним, ухмыляясь, шел Ислам.

— И ничего смешного, — сказал Али и добавил: — Между прочим, ее сам коротышка харит, а кто я такой рядом с ним!

— Это вряд ли, — заметил Ислам. — Коротышка моложе ее, на что она ему?

Коротышкой называли директора ПТУ, маленького и толстого Ибада Ибадовича.

Али открыл было рот, чтобы возразить, но тут увидел Виталика, сидевшего на скамейке возле крыльца.

— Э-э, — удивленно воскликнул он, — токо что тебя с крыши с телкой видели, а ты уже здесь сидишь.

— Я напрямик, по пустырю, — объяснил Виталик, — и через забор. На ужин идете? Я с вами.

За зданием находилась волейбольная площадка, и рядом — футбольное поле, через которое живым ручейком тянулись учащиеся занимать очередь на ужин. Из группы болельщиков отделился один человек и подошел к ним. Это был второй Виталик, Большой, как окрестил его Ислам, чтобы не путать с другим Виталиком, хотя роста они были одинакового. Виталик Большой, юноша плотного телосложения, уступал в силе только Али, тогда как Виталик Маленький был худ до неприличия, кожа да кости. Но при этом имел длинные мускулистые руки, в драках наносил удары такие сильные и быстрые, что приводил в недоумение противника.

— Кушать идете? — спросил Виталик Большой. — Я с вами.

— А в ресторан не пойдешь? — спросил Али.

— Отвали, — сказал Виталик Большой.

Его родной дядя работал шеф-поваром в ресторане, куда он время от времени ездил. Шеф кормил его человеческой едой, и это обстоятельство вызывало у Али непреходящую зависть, потому что он больше всех страдал от постоянного чувства голода — вследствие скудного казенного питания. Из столовой тащили все, от начальства до поварят.

— Слушай, счастливчик! — воскликнул Али. — У тебя есть шанс поиметь Эльзу.

Виталик, ожидая подвоха, настороженно посмотрел на него.

— Своди ее к дяде, и она будет твоей, она сама так сказала, клянусь твоей жизнью.

Ара,[9] во-первых, клянись лучше своим жирным брюхом, во-вторых, мне твоя Эльза сто лет не нужна, в-третьих, отвали от меня, пока в лоб не получил.

— Ты слышал? — спросил у Ислама Али. — Нет, ты слышал, что эта мелюзга себе позволяет? — И, обращаясь к Виталику: — Во-первых, пацан, чтоб ты знал, это не брюхо, это мышцы, пресс называется, во-вторых, если тебе Эльза не нужна, почему на нее кидаешь по ночам, а в-третьих, до моего лба, сопля, тебе еще достать надо.

— Это твой папа на Эльзу кидает по ночам, — возразил Виталик Большой.

— Вы все слышали? — спокойно сказал Али, — этот щенок оскорбил моего отца, поэтому мне ничего не будет за то, что я его сейчас убью, вы все будете свидетелями.

С этими словами он бросился на Виталика. Противники вошли в клинч и, кряхтя от напряжения, принялись топтаться на месте, пытаясь свалить друг друга.

Ислам и Виталик Маленький, спокойно переговариваясь, пошли дальше, не обращая на них внимания. Запыхавшиеся Виталик и Али догнали их в конце поля и как ни в чем не бывало пошли рядом.

— Твое счастье, что они ждать не стали, — тяжело дыша, объяснил Али, — они же свидетели, я без них тебя замочить не могу, посадят. Считай, что ты в рубашке родился.

В столовой стоял резкий запах жженого сахара — им повара заваривали чай. В котел кидали половину маленькой пачки грузинского чая (для правдоподобия — чтобы плавали чаинки) и выливали половник жженого сахара, который давал прекрасный рубиновый цвет, словно заваривали индийский чай со слоном. Собственно, ужин также не отличался изобилием. На столах было то же, что и всегда: пшенная каша, сдобренная жарким в виде пары косточек, с которых повара заботливо срезали мясо, и ложкой подливы. За три года жизни в училище Ислам так и не смог одолеть ни пшенную, ни перловую кашу: подбирал хлебом подливу, выпивал эрзац-чай и вставал из-за стола с пустым желудком и чистым сердцем.

После ужина они сидели в комнате Ислама и слушали Виталика Маленького, который рассказывал о своих успехах.

— Как думаешь, даст? — спросил Али.

Виталик открыл рот, чтобы ответить, но в этот момент вошел Черемисин. Все замолчали и стали смотреть на него. Никто не знал его имени. Круглолицый, малорослый, он всегда был на побегушках, правда, в свете последних событий, знакомство с братом девушки придало ему значительности, он словно стал выше ростом.

— Сигареты нету? — спросил Черемисин.

Все разом полезли по карманам, но он взял сигарету у Али. Вкусно затянулся и выпустил дым из носа, затем посмотрел на Виталика Маленького и сказал:

— Джульетты брат сказал, что если еще раз тебя увидит с сестрой — ноги переломает.

— Я его маму и так и эдак, — быстро ответил Виталик Маленький, надеясь отвлечь внимание ребят, но сделать это не удалось.

Все стали, ухмыляясь, смотреть на него.

— Что уставились? — разозлился он.

— Ее что же, зовут Джульетта? — спросил Виталик Большой, едва сдерживая смех, — что ж ты молчал, получается, что ты теперь Ромео!

— Поэтому и молчал, знал, что вы смеяться будете, как дикари. А кто назовет меня Ромео — сразу получит в лоб.

Кроме Черемисина, который меньше всех был склонен назвать Виталика Ромео, угрозы никто не испугался, но все же ни один не засмеялся.

— А почему Джульетта, — вновь заговорил Виталик Большой, — она что, итальянка, что ли, а?

— Армянка, — нехотя ответил Виталик Маленький.

— А, ну тогда все ясно.

— Что тебе ясно? — спросил Али.

— Ничего, просто у них очень красивые имена: кого не спроси — обязательно Кармен или Джульетта, Анжелика или Гамлет, очень они любят Шекспира.

— «Кармен» написал не Шекспир, — сказал Ислам. — Мериме.

— Кто?

— Мериме, Проспер Мериме.

— А Джульетту кто написал?

— Самед Вургун, — сказал Ислам, но, увидев, что Виталик Большой схватился за сердце, быстро сказал: — Шучу.

Виталик шумно перевел дух и попросил:

— Не шути так больше.

— Не буду, — пообещал Ислам и спросил у Черемисина: — Так что, ты говоришь, этот козел вякнул?

— Он сказал, что если вот его, — показывая на Виталика Маленького и, видимо, испытывая тайное удовольствие, сказал Черемисин, — еще раз увидит, ноги переломает.

— Я его маму так и эдак, — повторил Виталик Маленький.

— Надо с ним поговорить, — задумчиво сказал Ислам, — по-мужски. Может, поймет.

Он оглядел присутствующих. Вследствие травмы, полученной в недавней драке, у него было повреждено одно веко, от этого один глаз казался больше другого.

— Как по-мужски? — спросил Али. — Мочить будем? Виталик Большой потушил сигарету и спросил:

— Вчетвером одного?

— Ишь ты, какая цаца, — возмутился Али, — вчетвером одного, а когда они наших ловят по одному, целой шоблой, это ничего? Ислама на Кубинке десять человек в кольцо взяли, чуть глаз не выбили, хорошо, да?

— Зачем бить, бить не будем, — вмешался Ислам, — я сказал: поговорим, объясним, что человек влюблен — девушке приятно. Вчетвером даже хорошо. Оценит, что не тронули. Вы согласны? Поднимите руки, кто согласен.

Виталик Маленький и Али подняли руки, Виталик Большой выдержал паузу, давая понять, что он не вполне согласен и что у него есть свое мнение, но все же не стал отрываться от коллектива, взялся за ухо, да так и оставил руку в воздухе. Все посмотрели на Черемисина, который, в свою очередь, посмотрел на дверь. Но между ним и дверью сидел Али, и, хотя вид у него был довольно миролюбивый, Черемисин каким-то необъяснимым чувством понял, что мимо него ему не пройти. Тогда он сказал, запинаясь:

— Рубен мой друг.

— Рубен? — удивился Ислам. — Почему Рубен, почему не Гамлет или Ромео, почему, в конце концов, не Тибальд или Меркуцио, отчего такая непоследовательность?

— Ромео у нас уже есть, — заметил Виталик Большой.

— Попридержи язык, — сказал Виталик Маленький.

Виталик Большой лучезарно улыбнулся, сводя угрозу на нет; обезоруживающе улыбнулся.

— Друг, говоришь? — зловеще спросил Али. — Ах ты двурушник, чай наш пьешь, а он — друг! Когда тебе в столовой карабахские хвост прищемили, ты к кому жаловаться побежал? К своему другу или к нам, а? — рявкнул он.

Черемисин нахохлился и, казалось, стал еще меньше. В качестве последнего довода Али поднес к носу Черемисина огромный кулак.

— Ну хорошо, — чуть не плача, согласился Черемисин.

Исламу стало жаль его, и он сказал:

— Ты не расстраивайся, Черемисин, я же русским языком объяснил: бить мы его не будем, просто поговорим. Ты же передал слова Рубена Виталику, теперь передай пожелание Виталика Рубену. Виталик, что ты хочешь передать Рубику?

— Я его маму так и эдак, — сказал Виталик.

— Слушай, что ты прицепился к его маме? — раздраженно сказал Ислам, — говори по делу.

— В самом деле, — поддержал Ислама Виталик Большой, — ты бы определился, в конце концов, кого ты хочешь, маму или дочку.

— Кого хочу, тебя не касается, — огрызнулся Виталик Маленький, — захочу — ее бабушку хотеть буду, не твое собачье дело.

— Человек ждет твоего пожелания Рубену, — сказал Ислам, показывая на Черемисина.

Виталик Маленький задумался, потом произнес:

— Черемисин, передай Рубену, что я его…

— Нет, я больше не могу этого слышать, — взмолился Виталик Большой.

— Да я не маму, — взорвался Виталик Маленький, — я сестру, Джульетту, ждать буду, пусть передаст братухе.

— Слыхал, Черемис, — сказал Ислам, — передай своему другу, что этот дерзкий мальчишка не испугался его угроз и ждет Джульетту на свидание. Где ты ее ждать будешь?

— Под фонарем, — нехотя пробурчал Виталик Маленький, — напротив общежития политехникума.

Ему эта затея была как-то не очень по душе, но идти на попятный он уже не мог.

— А когда? — спросил Черемисин.

А прямо сейчас, — Ислам взглянул на часы, — скажи, что передал все, как он велел, а этот наглец рассмеялся тебе в лицо, нет — в макушку, и сказал, что у него с Джульеттой свидание в двадцать один ноль-ноль. А то, что он про маму и, тем более, про бабушку говорил — не передавай, ни к чему. Давай, дуй.

Черемисин стрельнул напоследок еще одну сигарету, заложил ее за ухо, тяжело вздохнул и направился к дверям. Когда он взялся за ручку, Виталик Маленький остановил его:

— Тормози, сегодня пятница, она на дачу поехала с родителями.

— А Рубен дома, — сказал Черемисин.

— А кого я, по-твоему, ждать буду, если ее нет?

— А-а, — сказал Черемисин.

— Эх, черт, а я уже настроился, — произнес Али.

— Операция переносится на понедельник, — сказал Ислам.

— Тогда пойдем, к автобусной остановке сходим? — предложил Али.

— Что мы там не видели? — спросил Виталик Большой.

— Пристанем к кому-нибудь, морду набьем.

— Смотри, как бы тебе не набили в понедельник.

— А ты не каркай.

— У него друзей очень много, — сказал Черемисин, — голубятники друг за друга знаете как стоят!

— Черемисин, свободен, — приказал Али, — до понедельника на глаза мне не показывайся, понял?

— Понял, — кротко ответил Черемисин.

— Иди спать.

Черемисин, пожелав всем спокойной ночи, вышел из комнаты.

— Тогда пойдем к женскому общежитию, — предложил Али, — снимем кого-нибудь.

— А деньги у тебя есть? — спросил Виталик Большой.

— Рубль есть.

— За рубль только у вас в деревне телку снять можно. А здесь столица, за рубль тебе никто не даст.

— Это у вас в деревне телки за рубль дают, — вдруг обиделся Али за свою деревню. — А в нашей деревне телок нет. — Помолчав, справедливости ради добавил: — У нас сразу старухами рождаются, поэтому я в Баку и приехал, как лосось, на зов инстинкта.

Утром, в половине восьмого, Ислам был у ворот винзавода. Кроме него вдоль красной кирпичной стены стояли или прохаживались еще с десяток поденщиков, среди которых были и пацаны, и взрослые. Большинство из них работали с постоянными шоферами и были спокойны за хлеб насущный. Ислам же мог приходить сюда лишь по выходным и всякий раз выступал в роли запасного игрока: водители, оставшиеся по какой-либо причине без грузчика, оглядывали их, как рабов на рынке, и манили пальцем счастливчика. Платили хорошо: червонец — пацану, полтора — взрослому, но и труд был рабский, тяжелый — весь день таскать ящики с бутылками. Здесь многое зависело от везения: водка была самым желанным грузом — легкие проволочные ящики с поллитровыми бутылками, а самым ненавистным — тяжеленное шампанское в деревянных неподъемных «гробах».

Ислам посмотрел на часы: после восьми ждать уже не имело смысла. Его шансы умаляло еще и то обстоятельство, что среди оставшихся немногих соискателей он был самым тощим. Еще пять минут.

— Эй, парень.

Из кабины ГАЗ-51 на Ислама смотрел круглолицый, гладко выбритый мужчина лет сорока с короткими пышными усами. Шофер мотнул головой, приглашая в кабину. Ислам не заставил себя ждать: с достоинством подошел, влез и захлопнул за собой дверь. Прямо перед ним, в углу лобового стекла, висел двухсторонний портрет Сталина.

— Игоря выгоню, клянусь мамой, выгоню, — в сердцах произнес шофер, — такого дня нету, чтобы он не опоздал. Зачем он сюда ходит, я не понимаю: весь день работает, вечером пьет — утром на работу опаздывает.

— Театр абсурда, — произнес Ислам.

— Что? Да, абсурд, конечно, абсурд, — согласился шофер.

— Керим, а парень-то грамотный, а? — насмешливо добавил он, обращаясь к напарнику Ислама, коренастому молодому азербайджанцу.

Тот ухмыльнулся и в ответ сказал:

— В нашей работе не образование нужно, сила нужна.

Шофер повернул ключ зажигания, выжал педаль стартера и несколько раз газанул, добиваясь устойчивой работы двигателя.

— Подожди, — сказал Керим, — вон Игорь бежит.

Из-за угла действительно показался торопливо идущий мужчина в очках.

— Выходи, образовонский, — насмешливо сказал напарник.

Шофер взглянул на Ислама: тот вздохнул и, ни слова не говоря, взялся за ручку.

— Сиди на месте, — сказал шофер и добавил: — Керим, занимайся своим делом. Игорь пускай теперь весь день бежит, зад-перед.

Он со скрежетом воткнул передачу и въехал в ворота.

На территории винзавода машина остановилась на небольшой площади перед массивным зданием производственного корпуса, где уже находилось около десятка грузовиков. Дождавшись своей очереди, шофер сдал машину задним ходом к эстакаде, на которой было установлено несколько ленточных транспортеров.

— Давай, разгружай, — сказал шофер и куда-то ушел.

Керим поднялся на эстакаду и, заглянув в проем, в который уходила черная прорезиненная лента, кликнул кого-то. Появился парень, выглянув, удостоверился, что машина стоит под разгрузку, включил рубильник и нажал кнопку выключателя. Тем временем Ислам взобрался в кузов, который был загружен пустой стеклотарой.

— Давай, начинай, — сказал ему Керим. — Аллах, Мухаммад ва Али.[10]

Ислам бережно взял ящик и поставил его на ленту, затем другой, третий. За ним насмешливо наблюдал Керим. Когда в кузове высвободилось достаточно места для двоих, он влез в кузов, стал хватать ящики и швырять их на транспортер яростно и немилосердно, говоря:

— Вот как надо, а так весь день разгружать будем. Ислам пожал плечами:

— Посуда же побьется.

— Не побьется, давай, давай, сейчас придет, орать будет. Ислам последовал его примеру. Вскоре появился шофер и издали стал кричать:

— Ала, что, заснули там? Быстро, быстро, товар разберут, — и, встав на подножку, стал раскуривать папиросу.

Бросив последний ящик на ленту, взмокший Ислам спрыгнул на землю и влез в кабину. Вождь с усмешкой смотрел на него. Шофер завел двигатель, перегнал грузовик к другой стороне здания, к складу готовой продукции, и подал машину к другому транспортеру. Вылез из машины, вынудив Ислама последовать за ним. Шофер поднялся на эстакаду, вручил кладовщику наряд и бросил на Ислама красноречивый взгляд. Едва переведя дух, Ислам полез в кузов. Из стенного проема выплыл первый ящик водки.

— Двести ящиков, — сказал шофер, — ты тоже считай.

Ислам кивнул и принял ящик на живот, сделал три шага, поставил к заднему борту, затем другой, третий; ящики выползали со склада медленно и с равными промежутками, но Исламу казалось, что они появляются с неимоверной быстротой — он едва успевал поставить ящик и вернуться, чтобы подхватить новый. Боковым зрением он увидел, как из-за угла здания показался его напарник Керим: он шел неторопливо, дымя сигаретой. Шофер стоял у ленты с потухшей папиросой в зубах и указательным пальцем совершал короткие движения, ведя счет проплывающему товару. Подойдя к машине, Керим взобрался в кузов, сказав «покури», он отстранил Ислама, успевшего к тому времени выстроить два ряда, стал грузить сам. Ислам прислонился к борту, вытер пот со лба: сердце бешено колотилось в груди, и дрожали колени.

— Вдвоем тесно работать, — сказал Керим, подмигивая, и оскалился в улыбке.

Тяжело дыша, Ислам смотрел, как он, словно играючи, подхватывал ящики с водкой, делал три шага и укладывал их друг на друга. Ислам никогда не считал себя слабаком, но сейчас понял, что по части физической силы ему еще есть к чему стремиться — невысокий и коренастый Керим двигался, не зная усталости.

Поймав взгляд Ислама, он запел мейхана:

Была бы ты «Московской», Налилась бы в рюмки. Девушки, проходящие по улице, Стали бы моими невестами.

Шофер смотрел на них, пряча в усах улыбку. День начинался неплохо: сразу же получил наряд на доставку водки — за такой товар завмаги отстегивают охотно, не скупясь, а ведь могли полдня на заводе проторчать, на внутренних рейсах: склад — вагон, склад — вагон. Транспортер остановился, шофер еще раз пересчитал ряды, перемножил на высоту, дал рубль кладовщику, хлопнул в ладоши и полез в кабину.

Выехав с территории завода, шофер повернул направо, на Московский проспект, и еще раз направо, взяв курс на окраины. Первый гастроном, у которого они остановились, находился в Ахмедлах. Большой магазин с огромными витринами имел, с точки зрения грузчиков, существенный недостаток: склад находился в полуподвальном помещении.

— Так и знал, что сюда приедем, — сказал Керим, — у этого директора все схвачено, в первую очередь сюда везем.

Выбрались из кабины. Керим открыл задний борт и залез в кузов.

— Я буду подавать, а ты принимай, — сказал он, — потом поменяемся.

Специальной металлической кочергой он подцепил два проволочных ящика и подтащил к краю кузова. Ислам взялся двумя руками, примериваясь, затем повернулся, поднял на спину и, наклонясь вперед под тяжестью груза, пошел, осторожно переступая ногами. Делая третью ходку, он боялся, что она окажется последней, что сейчас ноги не выдержат — и он упадет вперед и будет погребен под ненавистными ящиками, но, как ни странно, под взглядами шофера продолжал идти. Керим цеплял кочергой ящики, волок по обитому железом кузову и поджидал у края. Ислам подходил, поворачивался, брал ящики на спину и шел вперед. Тяжелее всего были три ступени, ведущие вниз на склад, — на них ящики словно прибавляли в весе. Когда он в очередной раз подошел к машине, Керим спрыгнул и сказал:

— Теперь я, иди подавай.

Ислам перевел дух и с усилием взобрался в кузов.

— Твое счастье, — сказал ему снизу Керим, — что водку дали, а не шампанское.

— Я счастлив, — тяжело дыша, ответил Ислам.

Керим ухмыльнулся, словно играючи схватил ящики и быстро пошел вперед. Когда он вернулся, Ислам, задумавшись, стоял на том же месте.

— Эй, ты, заснул, что ли? — окликнул его Керим.

Вздрогнув, Ислам схватил железную клюку и быстро подтащил к краю ящики. Керим двигался как робот, не зная усталости, — только пыхтел, словно борец на ковре. Как у профессионала, у него имелась специальная войлочная накидка, которую он надел на спину.

— Хватит, — крикнул шофер, отсчитав положенное количество ящиков, — закрывай борт.

Когда отъехали от магазина, Керим вытащил из-за пазухи бутылку водки и быстро сунул в матерчатую сумку, лежащую в ногах. Это не укрылось от взгляда шофера.

— Ай, Керим, не делай, да, этого, — недовольно сказал он, — я же тебя просил, попадешься — стыда не оберемся.

Весь день они объезжали магазины, последней точкой оказался тарный склад в самом центре Баку, недалеко от кинотеатра им. Низами. Ислам таскал ящики с пустыми бутылками из подвала, на глазах у праздной толпы, стыдясь своей работы, стараясь не смотреть по сторонам. В довершение нравственных мук, до его слуха донеслась фраза, которую в педагогических целях произнесла проходящая мимо женщина, — обращаясь к своему сыну, она сказала: «Видишь, Рафик, этого мальчика? Если не будешь хорошо учиться — будешь работать грузчиком, как он».

Ислам таскал ящики мимо кабинета заведующего. Дверь была открыта, и оттуда доносился запах дорогих американских сигарет. Сам завскладом, хорошо одетый мужчина средних лет, говорил по телефону. Время от времени он подходил к дверной щели и смотрел на грузчика, видимо, для того, чтобы тот не вздумал вынести со склада что-нибудь лишнее, хотя на складе, кроме пустой посуды, ничего не было. Вероятно, он делал это по привычке: натуру не переделаешь.

Получив заработанный червонец, Ислам простился с коллегами, дошел до Сабунчинского вокзала и сел на автобус, идущий в Дарнагюль, где находилось общежитие. Через несколько остановок рядом с ним освободилось место, он сел и тут же задремал. Проспать остановку он не боялся, ехал до конечной. Так и получилось, его растолкал какой-то доброхот из пассажиров. Студенческий городок.

Ислам вышел. Не чуя под собой ног от усталости, побрел в ближайшую столовую. О мясной поджарке он мечтал весь день. Взял вожделенное блюдо и кружку пива, как взрослый, но от боли в ногах даже есть не смог: поковырял в тарелке, сожалея о выброшенных деньгах, поднялся, вышел из столовой и, едва передвигая ноги, пошел к себе в общежитие. Ислам едва не плакал от усталости. Добрался до своей комнаты и рухнул на койку.

И будешь ты добывать хлеб в поте лица своего.

Или как там?

Виталик Маленький видел, как Ислам пошел в общагу, и был рад, что тот не заметил его. Это было Виталику на руку. Как бы он объяснил, что делает на своем посту? Кого ждет, если Джульетта уехала с родителями на дачу? Про дачу он соврал в последний момент, видя, что события принимают нежелательный оборот. Треп — это одно, а избить брата любимой девушки — совсем другое. Не факт, что Джульетта поступит так же, как и ее тезка из пьесы Шекспира. Правда, Ислам обещал не трогать Рубена, но как пойдет разговор — предсказать никто не может. Армяне тоже горячий народ, похитрее, чем азербайджанцы, — про себя любят говорить: мол, где армянин, там еврею делать нечего. Да и грузины люди темпераментные. При чем здесь грузины? А при том: папа Виталика, по свидетельству мамы, тоже был грузином, то есть вспылить мог кто угодно. И как потом показываться ей на глаза, вернее, с каким лицом показываться ей на глаза? А ведь дело на мази. В прошлый раз на вопрос «Нравлюсь я тебе?» — она промолчала, хотя обычно отвечала, что нет. Можно спугнуть робкое чувство. Вот если бы наоборот: братуха с дружками поймает его одного (при этом Виталик поплевал через левое плечо) — тогда да, это могло бы усилить ее чувство.

— Который час? — спросил Виталик у прохожего на чистейшем азербайджанском языке. Получив ответ, двинулся в сторону автобусной остановки, встречать. Вот-вот должна появиться — по субботам она ходит на курсы английского. Солнце скрылось — это хорошо, если немного опоздает — можно будет постоять в ночной тени соседнего с ее домом здания. Не доходя до остановки, Виталик остановился и повернул обратно. Али и Виталик Большой стояли у газетного киоска и веселились, окликая проходящих девушек. Виталик остановился в недосягаемости их взглядов и стал ждать.

Незадолго до этого друзья выпили по кружке пива и потому были слегка под кайфом. Увидев новую девушку, Али схватился за сердце и застонал. На удивленный взгляд девушки Виталик ответил:

— Видишь, милая, что с ним сделала твоя красота. Он ранен в самое сердце.

АЛИ добавил:

— Ахчи ее кес сиранум, цавоттанем.[11]

Девушка, едва сдерживая улыбку, ускорила шаг. Виталик, поглядев ей в след, неуверенно сказал.

— Слушай, кажется, эта та самая чувиха, которую Виталик клеит.

— Джульетта?

— Да.

Али одобрительно промычал, затем произнес:

— Ничего. Мне как раз такие нравятся. Может, у нее сестра есть?

— Насчет сестры не знаю, — насмешливо сказал Виталик, — но брат точно есть, не хочешь за братом приударить, а?

— А он что, педик?

— Откуда я знаю?

— А что болтаешь?

— Да просто пошутил, шутка юмора, ферштейн?

— Нет, после последней помывки в городской бане в ту субботу — нихт форштевень.

— Кто же тебя обидел в бане, сынок? — пробасил Виталик.

— Кто, кто — педики, кто же еще, помыться не дали, козлы! Только шайку в руки возьмешь — какая-нибудь сука подкатывает: «Намыль спинку, сынок». Вроде неудобно дяде отказать: начинаешь намыливать, а он, гад, начинает за конец тебя хватать, еле отбился.

Едва удерживаясь от смеха, Виталик сказал:

— Ну что же ты, Али? Уважил бы дядю, ты же комсомолец.

— А при чем здесь комсомол? — удивился Али.

— Комсомолец должен уважать старших, — назидательно сказал Виталик.

— Ара, пошел ты, — рассвирепел Али, — сам иди, своего дядю уважь.

— Но-но, — взвился Виталик, — я твоих родственников не трогаю.

Ссора нарастала, еще немного — и друзья сошлись бы в боевом клинче, но тут мимо прошел милиционер, и напряжение спало. Некоторое время стояли молча, затем Али при виде двух девушек, идущих мимо них, запел гнусавым голосом:

Я встретил девушку: Полумесяцем бровь, На щечке родинка, А в глазах любовь, Ах, эта девушка Меня с ума свела, Разбила сердце мне, Покой взяла.

Девушки прыснули и ускорили шаг.

— О-о, — оживился, толкая локтем приятеля, Виталик, — Меджнун, кажется, ты имеешь успех. Твоя девичья фамилия не Омар Шариф?

— Нет, — сказал довольный Али, — моя фамилия Ален Делон, мистер Дарнагюль. Прошу любить и жаловать.

Друзья снялись с места и пошли за девушками. Через несколько метров они поравнялись с небольшим стеклянным кафе, из которого шел одуряющий запах жарившихся шашлыков. Али тяжело вздохнул и сказал:

— Когда-нибудь на этом месте я упаду в обморок.

— Ты что, голодный?

— Я постоянно голодный.

— Но ты же всегда съедаешь порцию каши Ислама!

— Мне таких порций надо десять, к тому же запах бараньего шашлыка даже сытого человека может свести с ума.

— Старик, я вообще не понимаю, как ты можешь думать о еде, когда мы идем за девицами.

— Хорошо тебе говорить, ты у дяди шашлык каждую неделю лопаешь, а я раз в полгода, когда на каникулы езжу домой.

— Попрошу без зависти.

— Мог бы и меня к дяде сводить.

— Я сам неловкость испытываю, когда к нему езжу, а ты хочешь, чтобы я тебя еще притащил.

— А что же ездишь, раз неловко?

— Голод, брат, не тетка.

— Это верно, в твоем случае, голод — дядька.

— Али, твоя какая, справа или слева? — спросил Виталик, желая сменить тему.

— Справа.

— Али, ты кем будешь работать, когда училище закончишь, штукатуром?

— Это еще почему?

— Ну, ты же на штукатура учишься.

— Штукатуром я не буду — между нами говоря, отец меня сюда отправил, чтобы от лишнего рта избавиться — здесь и кормят, и одевают целых три года. Выгодно.

— Я знаю, кем ты будешь.

— Кем?

— Обрезание будешь детям делать, ты же лезгин.

— Ну и что?

— Этим только лезгины занимаются.

— Ладно, не возражаю, только я с тебя начну, прямо сейчас.

— Опоздал. Я уже мусульманин.

— Как это, у тебя же мама русская, почему она допустила?

Из любви к папе, а он у меня азербайджанец. Правда, когда мы с мамой ездили к бабушке в деревню, на Урал, меня там окрестили в церкви, но папа об этом не знает — мама просила не говорить. А ты знаешь, какая у них любовь была! Я тебе не рассказывал? Они познакомились, когда папа в армии служил. Он сделал ей предложение и поехал на дембель, чтобы родителей подготовить. А ему запретили на ней жениться, потому что она была христианка. Папа сообщил об этом маме — то есть тогда она еще не была мамой — и стал думать, что делать дальше. Пока он думал, мама выучила родной язык отца и написала письмо его родителям на азербайджанском — и этим сразила их наповал, они разрешили.

— Класс, — сказал Али. — Это круче, чем Шекспир. Так ты кто все-таки, мусульманин или христианин?

— Мне до лампочки, я человек. Может, в кино девушек пригласим?

— А у тебя деньги есть?

— Нет, но они все равно откажутся.

Джульетта узнала нелепую фигуру Виталия издали, несмотря на стремительные сумерки. Нелепую потому, что он был худ до безобразия.

— Почему ты такой худой, — спросила она на второй или третий день знакомства, — как будто из концлагеря сбежал? Вас так плохо кормят в училище?

— Нас кормят нормально, не хуже, чем в других местах; дело не в еде, конституция такая.

— СССР или Азербайджана?

Девушка оказалась с юмором, но, взглянув ей в лицо, Виталик сообразил, что она не шутит.

— Да нет же, — озадаченно произнес он, — моя собственная.

— У тебя что же, своя собственная конституция есть? — насмешливо спросила Джульетта.

— Да.

— Ну, молодец. Далеко пойдешь.

Поравнявшись с парнем, Джульетта сдвинула брови и едва кивнула на приветствие, хотя ей было приятно, что он ждет ее каждый день. Держась немного поодаль, Виталик пошел за девушкой.

— Что ты здесь каждый день торчишь, прохода не даешь?

— Не даю, — согласился Виталик.

— Выходной бы себе устроил, что ли.

— Я без выходных работаю, — гордо ответил Виталик.

— Так это для тебя работа? — Да, тяжелая и опасная.

— Почему это она опасная?

— Ну, во-первых, я могу погибнуть из-за твоих прекрасных глаз…

— Неужели?

— Да.

— А во-вторых?

— Во-вторых, твой брат обещал мне ноги переломать, если я еще раз за тобой пойду.

При этих словах Виталик стал ковылять и припадать на обе ноги, как колченогий. Девушка засмеялась:

— Испугался?

— Еще чего! Я ничего не боюсь!

— Ты что, с ним разговаривал?

— Черемисин сказал — он с твоим братом дружит, маленький такой.

— Знаю, видела.

— Давай постоим немного, — сказал Виталик, когда они подошли к ее дому.

— Это еще зачем? Кто-нибудь увидит еще.

— Поговорим немного. Я соскучился по тебе. Сейчас уже темно.

— Ну ладно, пять минут, — Джульетта остановилась в тени, отбрасываемой домом.

— Ну-у, о чем ты хотел поговорить?

— Я хотел сказать тебе… — Виталик замолчал и стал смотреть в сторону.

— Что? — с явным безразличием спросила Джульетта, она смотрела в другую сторону.

Виталик подобрался и подошел поближе: от Джульеты пахло смешанным запахом помады, пудры и пота. Виталик почувствовал головокружение и неожиданно для себя взял девушку за руку.

— Ты что, с ума сошел? — испугалась Джульетта. — Отпусти сейчас же!

— Извини, — утирая со лба испарину, произнес Виталик, — слабость вдруг накатила, чуть не упал.

— Слабость? — удивленно спросила девушка и заглянула ему в лицо.

Несмотря на вечерний сумрак, она различила синий цвет его глаз. Скуластое лицо пыталось изобразить улыбку. Джульетта вдруг почувствовала острую жалость к этому нелепому парню и неожиданно для себя приблизила свое лицо и дотронулась губами до его губ, но то, что произошло дальше, ввергло ее в смятение. Парень не отпустил ее губ, жадно приник к ним, разомкнув сжатый рот, дотронулся своим языком до ее десен. Это ощущение было острым и ошеломительным. Теперь она почувствовала слабость и вынуждена была схватиться за молодого человека, который, прижав ее к себе со всей силой, на которую был только способен, жадно целовал ее запрокинутое лицо.

— Отпусти, умоляю, отпусти, — совладав с собой, жалобно зашептала она, пытаясь вырваться из его объятий.

Наконец ей удалось оттолкнуть его и сделать шаг назад.

— Безумный, ты что, с цепи сорвался? — тяжело дыша, произнесла она. — Не смей подходить ко мне!

Виталик, собравшийся сделать шаг к ней, остановился: он смотрел на нее, не отрываясь.

— Вот и стой там, а ко мне не подходи.

— Хорошо, я буду стоять здесь, только я не думал, что ты такая жестокая.

— Я вовсе не жестокая, а что ты хотел сказать мне?

— Когда?

— До того, как ты на меня накинулся.

— Я хотел сказать, что я люблю тебя.

— Ой, какой ужас, — произнесла девушка, взявшись за грудь, — сердце сейчас разорвется, бьется, как сумасшедшее.

— Можно я послушаю? — сказал Виталик, протягивая руку.

— Размечтался, убери руки!

— Уже убрал. Стою не двигаясь.

Виталик вытянулся, как в строю: ноги вместе, руки по швам.

— Хочешь, до утра так стоять буду? Простишь меня?

— Ладно, прощаю, только не делай больше так.

— Вольно, — скомандовал сам себе Виталик. Джульетта улыбнулась.

— Твой отец был военный? — спросила она.

— Понятия не имею, он свинтил еще до моего рождения.

— Жаль.

Виталик пожал плечами:

— Нормально, я же вырос.

— Ну не скажи: еще не известно, как это отразилось на твоей психике, — серьезно сказала Джульетта.

— Подумаешь, у нас в общаге каждый второй без отца рос. У Ислама, например, моего друга, тоже отец свинтил.

— Какое опасное соседство, — сказала Джульетта.

— Шутишь?

— Нисколько. Мой папа говорит, что австрийский психоаналитик Фрейд утверждал, что это не проходит бесследно для формирующейся личности.

— У этого Фрейда у самого, наверное, не все дома были, поэтому он так и утверждал.

— Ну ладно, я пойду, — сказала Джульетта.

— Давай еще поцелуемся, — предложил Виталик.

— Нет.

— Тогда руку дай.

— Зачем? — подозрительно спросила Джульетта.

— Ну так, пожать на прощание. Девушка с опаской протянула ему руку.

— Только не сильно жми.

Он взял ее руку и прижал к лицу. Затем долго смотрел, как она уходит — до тех пор, пока девушка не повернула за угол дома, — вздохнул и пошел к себе в общежитие. Радость первого поцелуя была отравлена неприятными мыслями: он не представлял, как вести себя с друзьями. Отказаться участвовать в затее Ислама значило выставить себя на посмешище. Принесла же нелегкая Черемисина в тот вечер, будь он неладен! У общежития политехникума стояли двое парней и, запрокинув головы, заигрывали с девицами, стоявшими на балконе третьего этажа. Виталик шел, оставляя их слева. Справа лежал пустырь, боковым зрением он отметил, что молодые люди бросили свое занятие и стали смотреть на него. В наступившей темноте разглядеть их лица не представлялось возможным, в то время как сам он, проходя как раз под светом фонаря, был доступен их взорам.

— А вот и наш Ромео, — услышал он голос Виталика Большого. Следом пробасил Али:

— Ромео, где твоя Джульетта? И снова голос Виталика:

— Разве я сторож Джульетте моей?

— Эй, вы, — сказал им Виталик Маленький, — уймите свою прыть, а не то я вас уйму.

Друзья подошли ближе: он стоял, сжав кулаки.

— Смотри-ка, маленький, а какой дерзкий, — отметил Али.

— Слушай, видели мы сегодня твою армянскую Джули, — сказал Виталик Большой, — ты знаешь, а она ничего!

Неуклюжий комплимент обезоружил влюбленного. Прилагая усилия, чтобы не улыбнуться, он спросил:

— Где видели?

— Мимо нас прошла, Али на нее так засмотрелся, что чуть не упал.

— Это верно, — подтвердил Али, — теперь мое сердце разбито — не знаю, как жить дальше буду. Я не могу мешать счастью друга. Но если будешь настолько благороден, что позволишь мне открыть ей свое сердце, ты настоящий друг. Пусть она сама выберет из нас того, кто ей больше нравится.

— Поздно, — обронил Виталик Маленький, — я с ней только что целовался.

— Иди врать, — недоверчиво сказал Виталик Большой.

— Чтоб ты умер, если я вру, — поклялся Виталик Маленький, — у меня даже помада на губах, наверное, осталась.

Али подошел ближе и, повернув лицо Виталика к свету, стал исследовать губы, потом даже понюхал.

— Похоже, — наконец сказал он и завистливо добавил, — везет же некоторым. Вот не понимаю, что она в нем нашла.

Али пошел рядом с Виталиком Маленьким, то и дело поглядывая на него.

— Эй, — окликнул его Виталик Большой, не двигаясь с места, — ты куда?

— Как куда — в общагу, — ответил Али.

— А девушки как же? — возмутился Виталик Большой. В ответ Али пропел:

— Ну а девушки, а девушки потом.

— Он еще удивляется, почему его девушки не любят, — заметил Виталик Большой и поплелся за друзьями, — девушки любят постоянство в мужчинах, они ценят верность, целеустремленность, ум, искрометный юмор. Еще немного — и они бы вышли. Ромео, между прочим, свою месяц обхаживал.

Ислам проснулся в первом часу ночи и, как ни пытался, не смог больше заснуть — ворочался с боку на бок, немилосердно скрипя пружинами кровати. От давешней боли в ногах осталось тупое, ноющее воспоминание. Поняв, что заснуть не удастся, он оделся и тихой сомнамбулой, на ватных ногах вышел на улицу. Проходя мимо застекленной комнаты дежурной по общежитию, с удивлением обнаружил там Али: оживленно жестикулируя, он что-то рассказывал Эльзе, видимо, что-то неприличное — вахтерша жеманно смеялась и махала на него рукой. Узрев товарища, Али заговорщицки подмигнул ему, но рассказ свой не прервал. Ислам вышел на крыльцо и вдохнул полной грудью ночной воздух. Ветер был со стороны нефтепромыслов (в Баку с любой стороны нефтепромыслы), поэтому отдавал мазутом — несмотря на это, вдохнул с наслаждением — после спертой атмосферы общежития любой воздух для него был хорош. Ислам вырос на море, в городе, лежащем на равнине между Каспийским морем и Талышскими горами, и долго не мог привыкнуть к специфическому бакинскому воздуху, отдающему нефтью. Он постоял немного на крыльце, глядя на ночной город. Повсюду мерцали и переливались огни. Где-то вдали полыхал огромный факел, озаряя неровным светом полнеба. Он постоял так около получаса и вернулся в комнату.

В отличие от Ислама, Виталику часом позже удалось проскользнуть мимо Али незамеченным — для этого ему пришлось опуститься на корточки и таким образом проследовать мимо окон комнаты дежурной, где Али речитативом произносил слова Низами, обращенные к зевающей Эльзе:

Ворвался в Хузистан[12] в неистовстве ходжа, Лобзаний табарзад[13] похитил он, дрожа, И вот уже слились два розовые стана, И две души слились, как розы Полистана.[14]

На светящемся циферблате наручных часов был час ночи. Несколько секунд он постоял на крыльце в нерешительности — на том же месте, где недавно стоял Ислам, вдыхая ночной воздух, — затем легко сбежал со ступеней и перемахнул через забор. Пересечь пустырь было делом нескольких минут. Джульетта жила на третьем этаже. Виталик встал под ее окнами так, чтобы на него падал свет фонаря.

Он заснул в мечтах о девушке и, засыпая, успел подумать о том, что, поскольку вся семья на даче, то выходит, Джульетта дома одна. И во сне он, видимо, продолжал думать об этом, потому что именно эта мысль разбудила его среди ночи и погнала под окна возлюбленной. Чистейшее безумие! Он простоял примерно час, прежде чем его желание разбудило Джульетту. Скрипнула оконная створка, и на балконе показалась изумленная девушка, — узнав Виталика, она приставила указательный палец к виску и покрутила им. Юноша улыбнулся и направился к телефонной будке, находящейся неподалеку.

— Привет, Джули, — сказал радостно в телефонную трубку, — извини, я тебя разбудил — так хотел тебя увидеть, что проснулся, очень соскучился.

— Ты с ума сошел, — шепотом произнесла девушка, — немедленно уходи!

— Почему ты шепотом говоришь? — спросил Виталик. — Ты же одна, или нет?

— Одна, — шепотом сказала Джульетта и повторила нормальным голосом: — Одна.

— Можно я зайду к тебе? — спросил Виталик и затаил дыхание.

— Зачем?

— Просто побыть с тобой, можешь чаем меня угостить.

— Ты чай не пил вечером?

— Пил, из жженого сахара.

— Не дави на жалость.

— Я не давлю, это вчера было, а сейчас уже новый день.

— Нет, — решительно сказала Джульетта.

— Почему?

— Это неприлично.

— Но ты же одна!

— Тем более, а если кто-нибудь увидит? Мне тогда конец! Уходи!

— Буду стоять здесь до утра.

— Ну и стой себе на здоровье, а я пошла спать.

Джульетта положила трубку, взяла аппарат и пошла в свою комнату, положила его на пол возле кровати и легла. Сказала себе: «Не надо было целоваться с ним — сейчас позвонит». Не успела договорить, как раздался звонок.

— Алло.

— Да.

— Я тебя люблю.

— Нет.

— Что нет? Ты не веришь, что я люблю тебя?

— Верю.

— Но ты же говоришь — нет.

— Нет — чтобы ты сюда пришел, иди спать.

— Утром, как проснешься, посмотри в окно. Спокойной ночи.

Джульетта положила трубку и закрыла глаза. В течение получаса она честно пыталась заснуть, затем поднялась и подошла к окну. Виталик стоял под фонарем, засунув руки в карманы и подняв плечи, ежась от ночной свежести. Джульетту он заметил тотчас, радостно улыбнулся.

— Ненормальный, — ласково и тихо сказала девушка и поманила его.

Юноша неторопливо направился к подъезду. Джульетта прошла в прихожую, посмотрела в глазок: на лестничной клетке было тихо; медленно, стараясь не щелкнуть, она повернула ребристый цилиндрик английского замка и стала ждать. Сердце колотилось так, что девушка приложила руку к груди, чтобы унять его. Виталик поднялся бесшумно, но Джульетта, заглянув в глазок, успела открыть дверь и затащить юношу прежде, чем он нажал на кнопку звонка. В прихожей было тесно и пахло старой одеждой. Они стояли вплотную друг к другу. Джульетта продолжала держать его за руку.

— Ну, что дальше? — спросила девушка.

— Не знаю.

— Кажется, ты хотел чаю.

— Чаю? Нет, то есть да, — сказал Виталик и обнял ее.

— Какой чай? — зашептал он. — Неужели ты думаешь, что я при тебе могу пить чай?

— Я порчу тебе аппетит? — спросила девушка.

— Да, вернее, я забываю о еде, когда держу тебя в объятиях.

— А ты отпусти меня, — лукаво произнесла Джульетта.

— Лучше я останусь без чая, — самоотверженно сказал Виталик, сжимая девушку.

— Отпусти, мне уже дышать нечем, откуда у тебя столько силы? Вроде такой заморыш!

— Кто заморыш?

— Я хотела сказать — худой, то есть очень стройный.

— Пощупай мои бицепсы, — отпуская девушку, подставляя согнутую руку, сказал парень.

— Ого! — воскликнула девушка. — Как камень! А это точно рука? А то я в темноте не вижу.

— Что я могу еще подставить?

— Ногу или голову, — насмешливо сказала Джульетта.

— Нога у меня еще тверже, — ничуть не обидевшись, гордо сказал Виталик.

— Может быть, пройдем в комнату, или так и будем торчать в прихожей? — спросила Джульетта.

— Пойдем.

— Так отпусти меня.

Виталик разжал руки и пошел за девушкой в темноту комнаты.

— Ты точно ничего не хочешь?

— Хочу, тебя.

— А по губам?

— Лучше в губы.

— Я имею в виду чай — или покушать.

— Нет.

— Тогда садись сюда, на стул, а я лягу.

Джульетта легла на диван, где пыталась уснуть до этого, и потянула на себя плед.

— Ты всегда здесь спишь? — спросил Виталик.

— Нет, я смотрела телевизор перед сном — лень было перебираться в свою комнату.

Она лежала на боку, положив голову на подушку, и смотрела на юношу.

— Может, телевизор включим?

— Зачем, на рамку смотреть? Сейчас нет передач.

— А можно свет включить? Я не вижу твое лицо.

— Включи торшер.

— Хорошо, — сказал Виталик, не двигаясь с места.

— Ну, что же ты, включай.

— Я передумал — в темноте лучше.

— Даже и не думай, — помолчав, произнесла девушка.

— Я разве что-то сказал?

— Я и так знаю, что у тебя на уме.

— Ты ошибаешься — у меня в мыслях этого нет.

— Вот как, это что же, я тебе не нравлюсь?

— Пойми вас женщин после этого! Конечно, нравишься, но я ничего не сделаю против твоего желания.

— Ну, тогда сиди спокойно, а я посплю немного, не возражаешь? И между прочим, я девушка, а не женщина.

— Извини. Я об этом всю жизнь мечтал: сидеть рядом со спящей любимой девушкой.

— Очень хорошо, — сказала Джульетта и закрыла глаза.

Виталик глубоко вздохнул и огляделся. Сумрак комнаты был разбавлен светом ночных фонарей, проникавших с улицы. Комната была вся заставлена мебелью: диван с двумя креслами, «стенка», стол со стульями в центре комнаты, телевизор — и от этого казалась еще меньше, чем была на самом деле. Над дверью висели часы. Виталик некоторое время наблюдал за ходом минутной стрелки, затем вздохнул и перевел взгляд на спящую красавицу.

— Отчего ты так тяжело вздыхаешь? — спросила спящая красавица.

— От любви, — подумав, ответил Виталик.

— Долго думал — наверно, еще есть варианты.

— Да нет, просто хочу рядом с тобой сесть.

— Тебя не устраивает твое место?

— Устраивает, но хочется ближе.

— Между прочим, многие парни были бы счастливы оказаться сейчас на твоем месте, а ты недоволен.

— Я доволен, просто мне хочется побольше счастья. Можно я сяду рядом с тобой?

— Нет!

— Спасибо.

— Виталик поднялся и сел на краешек дивана.

— Я сказала — нет.

— Мне послышалось сомнение в твоем голосе. Такое бывает: человек говорит «нет», когда ответ на самом деле — «да». Ведь разница между двумя «да», может быть больше, чем между «да» и «нет».

— Какой ты психолог, однако, но тут ты ошибся: мое «нет» означает — нет.

Виталик соскользнул с дивана и оказался на полу так, что лицо его оказалось вровень с лицом девушки.

— Теперь тебе не в чем меня упрекнуть.

Джульетта улыбнулась и не ответила. Виталик приблизился к ее губам.

— Я чувствую твое дыхание, — едва касаясь губ, сказал он.

— У тебя ничего не выйдет, — еле слышно произнесла девушка и нарочито сжала губы.

— Ты такая красивая, что я не могу удержаться от желания поцеловать тебя, — продолжал юноша.

Джульетта, сжимая губы, хранила молчание.

— Знаешь, о чем я сейчас думаю? — спросил Виталик. Некоторое время девушка молчала, но затем любопытство взяло верх, и она поинтересовалась:

— О чем?

Юноша, преодолевая сопротивление, тут же впился в приоткрытые губы. Поцелуй длился так долго, что Джульетта едва не задохнулась: оттолкнув юношу, прерывистым голосом возмущенно сказала:

— Какой ты хитрец…

Новый поцелуй прервал ее слова, но на этот раз она ответила ему. Когда он оторвался от губ, девушка жалобно сказала:

— Ты обещал вести себя прилично.

— Разве я виду себя неприлично? — тяжело дыша, спросил Виталик.

— И где ты научился целоваться так, у тебя уже была девушка?

— Нет, я в первый раз.

— Врешь. Вот я не умею целоваться, потому что это у меня впервые.

— Честное слово! Наверное, это у меня инстинкт. К тому же, я бы не сказал, что ты не умеешь.

Джульетта слабо ударила его по губам.

— Прости, но я ничего обидного не сказал.

— Я невинна, — заявила Джульетта, — как ангел.

— Я не спорю.

— Но из твоих слов выходит, что я уже целовалась.

— Вовсе не обязательно — это от Бога.

— Во-первых, Бога нет, а во-вторых — не кощунствуй.

— Класс, — восхищенно сказал Виталик, — вот это я понимаю женская логика!

Джульетта хотела еще что-то сказать или возразить, но юноша закрыл ее рот ладонью и провел языком по девичьей шее. Девушка вздрогнула и закрыла глаза. Виталик принял этот знак за согласие, медленно и нежно он стал покрывать шею девушки поцелуями, опускаясь к плавному изгибу плеч, проникая в расстегнутый ворот ночной рубашки, пока не добрался до основания грудей. Джульетта, слабо содрогаясь, стиснула его руки своими с такой силой, что ногти вонзились в кисти. Виталик тихо вскрикнул, поднял голову и встретился губами с ее открытым ртом. И тогда он обнял ее, прижимая одной правой рукой, левую опустив на талию, где наткнулся на оборку трусиков, но тут же отдернул руку, как ужаленный.

— Я опять сделала тебе больно? — шепотом, от которого кружилась голова, спросила девушка.

— Нет, это я боюсь сделать тебе больно, — срывающимся голосом сказал Виталик.

— Тебе, наверное, неудобно на полу, ложись рядом.

— Можно?

— Да.

Он лег рядом, и тут же левое колено оказалось меж ее ног, и сосок ее левой груди у него во рту. Джульетта застонала.

— Я твоя, — через некоторое время сказала девушка, — я отдалась тебе.

— Нет, любимая, — успокоил ее Виталик, — ты мне не отдалась — доверилась, и я клянусь, что не обману твоего доверия! У нас же все будет по правилам: я окончу училище, мы поженимся, и тогда это произойдет.

Джульетта некоторое время молчала, затем произнесла:

— Как скажешь. А ты хочешь на мне жениться?

— Я мечтаю об этом.

— А где мы будем с тобой жить, в общежитии?

— Через год я получу диплом штукатура, начну зарабатывать деньги, куплю квартиру.

— На квартиру нужно много денег.

— Мы поедем на БАМ — там можно быстро заработать.

— На БАМе строят железную дорогу, там нечего штукатурить.

— Но строители живут в домах, а дома надо штукатурить.

— Строители живут в вагончиках — я видела по телевизору.

— Это сейчас, а потом там начнут строить дома.

— Но там же холодно, — жалобно сказала девушка.

— Моя любовь согреет тебя.

— Ты уверен в этом? — с сомнением в голосе сказала Джульетта.

— Абсолютно.

— Давай не будем загадывать.

— Хорошо, но ты мне не сказала самого главного.

— Чего?

— Ты меня любишь?

— А разве ты не видишь?

— Что?

— Как что? Да все, что сейчас происходит! Если хоть одна живая душа об этом узнает — мне конец, я погибла — просто безумие какое-то. Сколько времени? Боже, уже четыре часа! Тебе надо уходить, скоро светать начнет.

— Светать начнет в пять, еще есть время. Можно я еще побуду? Пожалуйста!

— А если мы заснем и проспим рассвет?

— Неужели ты думаешь, что я могу заснуть рядом с тобой?

— Тогда лежи смирно, не приставай ко мне — я уже обезумела от тебя.

— Но в таком случае мы точно можем заснуть.

— Значит, ты все-таки можешь заснуть?

— Надо проверить.

— Не надо ничего проверять, прошу тебя, уходи — я боюсь. Если ты меня любишь, уходи.

— Пообещай мне, что завтра встретимся, вернее, сегодня — тогда я смогу уйти.

— Я постараюсь, вставай.

— Поцелуй меня на прощанье.

Джульетта обвила его голову руками и нежно поцеловала в губы.

— Когда ты меня сама целуешь, у меня ощущение, словно сердце отрывается и падает куда-то.

— Иди, — приказала девушка.

— Иду, — согласился Виталик, он поднялся и сел, — теперь я понимаю, что испытывал Одиссей, покидая остров с сиренами.

— А будешь обзываться — получишь, тоже мне, Одиссей. Дай мне встать.

Виталик встал, вслед за ним поднялась Джульетта. Виталик еще раз страстно поцеловал девушку. С сожалением оторвавшись от ее губ, спросил:

— Почему ты не просишь меня?

— О чем я должна тебя просить?

— Чтобы я не уходил.

Джульетта шутливо хлопнула его по попе:

— Перебьешься. Иди.

Виталик направился в прихожую и, остановившись там, вдруг неожиданно для самого себя сказал:

— Послушай, если Черемисин вызовет твоего брата под предлогом, что я жду тебя, пусть он не ходит, ладно?

— Что это значит?

— Ну, ничего такого — я уже сказал тебе, что твой брат угрожает мне, если я не перестану ходить за тобой, поэтому мои друзья хотят поговорить с ним, просто поговорить.

— А ты что же, пожаловался друзьям? — насмешливо спросила Джульетта.

— Я не жаловался, разговор при них был — короче, пусть не выходит, мало ли что.

— Очень благородно с твоей стороны.

— А я бы сказал, что это очень подло с моей стороны, — тяжело вздохнув, сказал Виталик, — но не нравится мне эта затея.

— Хорошо, спасибо, до свидания.

— До свидания.

— У меня ноги не идут.

Девушка взяла его за руку и вывела в прихожую, поглядела в глазок, шепотом:

— Кажется, никого — иди.

Виталик в последний раз заключил ее в объятия и выскользнул на лестничную клетку. Оказавшись на улице, он глубоко вздохнул и, блаженно улыбаясь, подняв плечи от утреннего холода, пересек пустырь, легко перемахнул через бетонный забор и вошел в общежитие. За стеклом дежурной царила тишина, в полумраке на старом продавленном диванчике угадывались очертания спящей Эльзы, закутанной в казенное одеяло. Виталик невольно поискал глазами Али, но не обнаружил, зато в спальном боксе искать его не пришлось — богатырский храп оглашал все пять комнат и общий коридор. Виталик достал из своей тумбочки прищепку, которую специально хранил для таких случаев. Вошел в комнату Али и надел ее на нос приятелю — храп сразу прекратился. Довольный Виталик вернулся в свою комнату, разделся и лег на кровать. Гнева Али он не опасался: прищепка до утра не удерживалась на носу, слетала, но пока она держалась, Виталик успевал уснуть. Что он и сделал, думая о Джульете, с блаженной улыбкой на губах.

Для Ислама не было ничего хуже, чем выходные, проведенные в общежитии. Несколько месяцев после начала учебы в ПТУ он каждые выходные, а то и чаще, ездил к старшему брату, живущему в пригороде, у родителей своей молодой жены. Наивная мать, собирая сына в дорогу, напутствовала его следующими словами: «Помни, что ты там не один, — одному тяжело в чужом городе, но это не про тебя, в этом смысле у тебя все в порядке: в Баку родной брат, его дом — это продолжение нашего дома, ты всегда можешь поесть там, если будешь голоден, его жена будет стирать твои рубашки, носки стирай сам, это будет неудобно». Но брат оказался человеком строгих правил. Он сказал:

— Запомни раз и навсегда: тебе никто ничего не должен, заботься о себе. Я когда-то сам был на твоем месте. Тебе еще повезло, что ты можешь есть у нас, а я домашнюю пищу видел, только когда на каникулы приезжал.

Против первого пункта возразить было нечего — брат явно преследовал воспитательные цели, но с едой дело обстояло не так просто — совместные трапезы были для Ислама пыткой, поскольку брат провожал взглядом каждый кусок хлеба, взятый из хлебницы. Возможно, он делал это машинально, но мальчику было от этого не легче. А в какой-то момент в раздражении он и вовсе заметил, что, по-видимому, Ислам ездит к ним не навещать брата, а только для того, чтобы поесть. В тот момент, когда он это произнес, Ислам как раз осторожно ел какую-то рыбу, которую именовали «ледяная» (копеечную мелюзгу продавцы откалывали от общей глыбы и продавали на вес). Да и ел-то он ее, чтобы не обидеть хозяйку. С куском во рту он кое-как справился, изобразил жалкое подобие улыбки и встал из-за стола. Молодая жена с плохо скрываемым любопытством наблюдала за его реакцией.

— Пойду пройдусь, — едва сдерживая слезы, сказал Ислам, — спасибо.

— На здоровье, — ответила женщина.

После этого Ислам прекратил свои посещения. Недели через три брат, обеспокоенный отсутствием Ислама, приехал в училище и, узнав, что причиной является обида, с облегчением вздохнул, и, сказав: «Ну, как знаешь», — уехал.

Кроме старшего брата в Баку еще жили родственники жены другого брата и двоюродная сестра, бывшая замужем за инженером-нефтяником. Какое-то время Ислам ездил к ним по выходным, но потом, почувствовав, что становится и там в тягость, прекратил визиты. Теперь по субботам он иногда подрабатывал на винзаводе, а в воскресенье весь день до вечера валялся на койке, потом одевался и ехал в город: когда один, когда с друзьями. Вечерами на приморском бульваре собирался весь город — разодетая в пух и прах публика фланировала вдоль моря. Летом 1975 года в моде были гипюровые рубашки, и мужское население Баку щеголяло в них, расцвечивая ночь во всевозможные оттенки белого, черного, лимонного, голубого цветов. Особо «продвинутые» носили красные и желтые цвета. Тем же летом носили желтые и красные носки. Гипюровой рубашки у Ислама не было по причине бедности, но желтые носки он мог себе позволить.

До вечера, правда, было далеко. Завтрак он проспал, поэтому вставать с койки не торопился. Предстоящий воскресный день тяготил его с самого утра. Человеку, живущему в чужом городе, не нужны выходные — они вызывают в его душе чувство отверженности.

Одиночество чужака.

Перебрав несколько вариантов времяпрепровождения, Ислам решил поехать в библиотеку и сдать книгу, которую он держал у себя уже несколько месяцев — тем более что библиотекарем там, насколько он помнил, была миловидная девушка. Он разыскал книгу, затем извлек из-под кровати чемодан, достал выходные брюки, новую тенниску. Оделся, смочил расческу водой и привел волосы в порядок. Щурясь от яркого солнца, Ислам вышел из общежития и неторопливо зашагал по асфальтированному тротуару краем футбольного поля; через плац, находящийся перед главным учебным корпусом, вышел с территории училища и отправился в библиотеку, которая находилась в трех автобусных остановках от общежития.

Виталик Большой проснулся в одиннадцать часов. С трудом разлепив веки, он с наслаждением потянулся, зевнул, и тут заметил, что Али, приподнявшись на локте, смотрит на него взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.

— Что случилось, дорогой друг? — хриплым от сна голосом воскликнул Виталик, — кто обидел эти глазки, почему ты так смотришь на меня?

— А что у меня с глазами? — настороженно спросил Али.

— В них вся скорбь армянского народа, — немедля ответил Виталик. Он уже заметил прищепку в руках Али и все понял: теперь, чтобы не дать развиться гневу приятеля, его надо было заговорить.

— Я не армянин, — грозно сказал Али.

— Тем хуже для них, у них был бы свой Голиаф.

— Голи… что? — переспросил Али.

— Аф-аф, — пролаял Виталик. — Голи-аф — это в древности у иудеев был такой богатырь.

Польщенный Али невольно ухмыльнулся, но тут же состроил сердитую гримасу, хотя было видно, что это удается ему уже с трудом.

— Слушай, ты мне зубы не заговаривай, — сказал он, — Голиаф-шмолиаф, лучше скажи, что это такое? — и он вытянул руку с прищепкой.

— Это приспособление для сушки мокрого белья, для его фиксации. Зачем она тебе, никак, ты постирать собирался?

— Я не стирался собрать, то есть не собирался стирать — эта хреновина была на моем носу, когда я проснулся.

— Не может быть! — ужаснулся Виталик. — Этого не может быть, кто же смеет сушить белье на твоем благородном носе, приятель, носу! Если только кто решил свести счеты с жизнью.

— Я знаю одного такого человека, — сказал Али, в упор глядя на Виталика.

— Нет-нет, прошу на меня не вешать, я здесь ни при чем.

— Как докажешь?

— У меня алиби: я спать лег раньше тебя, я уже третий сон видел, в то время как ты охмурял свою пожилую пассию.

— Действительно, — Али озадаченно почесал прищепкой свой стриженый затылок. Когда он вернулся от Эльзы, было три часа ночи, Виталик спал, и вряд ли он стал бы вставать ради этого.

— Но я этого так не оставлю, — негодовал Виталик, — в твоем лице они оскорбили весь лезгинский народ, это дискриминация малых народов!

— Лезгинскому народу нет никакого дела до моего носа, — сказал Али, — а насчет малых народов полегче, а то сам малым народом станешь.

— Нет, брат, шалишь, русский народ в Баку называют Большим Братом.

— Какой же ты русский, если у тебя папа азербайджанец?

— У меня мама русская.

— А национальность по отцу определяется.

— А у евреев по матери.

— Но ты же не еврей?

— Не еврей, — скрепя сердце согласился Виталик, — но с другой стороны, я дитя двух народов, и в зависимости от обстоятельств я выбираю себе национальность — это как двойное гражданство, понимаешь?

— Понимаю, это как хамелеон.

— Сам ты хамелеон, — вдруг обиделся Виталик.

— А-а, задело! А как меня малым народом обзывать? Я, между прочим, самый большой в нашей общаге.

— Ты-то здесь при чем? Это геополитический факт.

— Иди в задницу, — сказал Али.

— С удовольствием, покажи мне хороший женский зад — и я туда пойду, только не Эльзин. Кстати, как ночь прошла, удачно, только не ври?

Али кивнул.

— Что ты головой трясешь, словами скажи!

— За грудь разрешила взять.

— Иди ты!

— Клянусь.

— Ну, старик, да у тебя, я смотрю, дело на мази. Еще пару лет — глядишь, и в койке у нее окажешься.

АЛИ недоверчиво посмотрел на Виталика, пытаясь определить, смеется тот или говорит серьезно.

— Это же надо было просидеть полночи со старухой, чтобы взять ее за грудь! — продолжил Виталик.

Али нахмурился, некоторое время молчал, затем сел на кровать, свесив на пол мощные волосатые ноги, задумчиво поскреб обширную грудь и вопросительно сказал:

— И все-таки, какая сволочь прищемила мне нос? Тебя, значит, я вычеркиваю…

— Большое спасибо, — поблагодарил Виталик, — никогда не забуду твоей доброты.

— Будем действовать методом исключения, — продолжал Али, — значит, остаются двое: Ислам и Виталик.

— Я хочу тебе напомнить, дорогой друг, — заметил Виталик, — что в нашем боксе пять комнат, в каждой комнате по два человека. Путем нехитрых арифметических действий — если, конечно, ты помнишь, что такое арифметика — можно вычислить, что здесь проживают десять человек. Так что, выходит, любой из десяти человек, не считая меня, конечно, мог сделать это.

— Слышь, ты, умник, — насмешливо сказал Али, — я, в отличие от тебя, давно вышел из того возраста, когда пользуются сложением и вычитанием — я давно оперирую высшей математикой, и по моим расчетам выходит, что только кто-то из вас троих мог это сделать. Все остальные боятся даже здороваться со мной — стараются проскочить мимо, как мышки, а не то что проделать такую смертельную для себя шутку. Только мои сомнительные друзья могли позволить себе такую дурную шутку, к тому же я сейчас припоминаю: я и раньше находил прищепки в своей постели.

— Скажи пожалуйста, — озадаченно произнес Виталик, не ожидавший от приятеля такой мыслительной прыти, — да ты просто гений дедукции, как твоя девичья фамилия, Холмс или Пуаро?

— Мегрэ моя фамилия, и я продолжаю: когда я вернулся, Ислам спал без задних ног, а не было только одного человека: нашего Ромео, нашего Дон Жуана, нашего влюбленного «витязя в тигровой шкуре».

В это самое время «витязь» лежал на диване с Джульеттой и пытался снять с нее трусики, но она сплетала ноги, препятствуя, тогда он вдевал свою коленку меж ее ног, тем самым раздвигая их. Это удавалось, но как только он брался за трусики — Джульетта вновь сплетала ноги. Оставив бесплодные попытки, Виталик потянулся к девичьим губам, но она схватила его за нос. Юноша попытался освободиться и проснулся, держа в руках прищепку: на пороге стоял Али и хохотал, держась за живот.

Из-за его плеча выглядывал улыбающийся Виталик.

— Бумеранг знаешь? — вдоволь насмеявшись, сказал Али. Видя, что Виталик не реагирует, участливо спросил: — По-русски понимаешь? Нет? Извини, по-грузински перевод не знаю, как будет. Бумеранг — такая палка кривая: папуас его в птиц бросает, а она обратно летит.

— Кто, птица? — спросил Виталик Большой.

— Ара, отвали, — сказал ему Али и продолжал: — Этот прищепка — как бумеранг: ты его в меня бросил, а он к тебе обратно пришел, понимаешь?

Виталик Маленький наконец улыбнулся и произнес:

— Один-один, — и протянул Али руку.

Тот шагнул вперед и хлопнул его по ладони.

— Но имей в виду, — дружелюбно улыбаясь, предупредил Али, — еще раз так сделаешь — я уже не по руке хлопну, а по башке.

Не доезжая одной остановки до метро «Гянджлик», Ислам вышел из автобуса. Библиотека находилась в двухэтажном здании. Он поднялся на второй этаж. На лестничной клетке было две двери: на одной висела табличка «Абонемент», на второй — «Читальный зал». Он постучал в первую и, не дождавшись ответа, открыл дверь.

Девушке, сидевшей за столом библиотекаря, было за двадцать, сколько именно — Ислам определить не мог, года двадцать три — двадцать четыре. Определять возраст, особенно женский, очень трудно. Оторвавшись от чтения, она подняла на него взгляд и приветливо улыбнулась. Ислам улыбнулся в ответ, подошел к столу, положил книгу на стол и сказал:

— Здрасьте.

— Здравствуйте, — девушка бросила взгляд на обложку, — наконец-то, мы уже собрались звонить Нелли Тиграновне, нельзя же держать книгу так долго!

— Извините, — сказал Ислам, — я в общежитии живу: кто-то взял из тумбочки почитать — и с концами, насилу разыскал.

— Вот-вот, поэтому наша заведующая никого из общежития не записывает, а за вас поручилась Нелли Тиграновна, — строго сказала девушка, — а вы ее так подводите, хорошо ли это?

— Нехорошо, — согласился Ислам, — я виноват, чем мне искупить свою вину, хотите, пойду повешусь?

— Ну зачем же такие крайности, просто надо возвращать книги в срок; а потом, что нам с того, что вы повеситесь? Мало того, что вы книгу у себя держали столько времени, еще и угрызения совести у нас будут, сплошные убытки библиотеке.

Ислам не стал настаивать.

— Хорошо, — сказал он, — заменим виселицу каторжными работами. Хотите, я вам полы вымою?

Девушка недоверчиво посмотрела на него, затем оглядела полы.

— Знаете, — с сожалением констатировала она, — полы чистые, уборщица недавно мыла.

— А я подожду, — сказал Ислам, — народ же ходит, сейчас опять грязные будут, вот я уже наследил. Вы до скольки работаете?

Девушка приподнялась, наклонилась над столом и посмотрела на его ноги. При этом Исламу удалось заглянуть ей за вырез платья.

— До трех, сегодня суббота, короткий день. А вы что же, так любите полы мыть?

— Ненавижу, просто пока я буду мыть полы, рабочий день кончится, и я вас провожу.

— Вот как? — удивилась девушка. — Зачем?

— А вы мне нравитесь. Девушка удивилась еще больше.

— Довольно-таки неожиданно, — сказала она, — и давно?

— Как вас увидел! С тех пор только о вас думаю.

— Поэтому вы и не ходите в библиотеку? Странная логика.

Ислам наконец вспомнил ее имя.

— Марина, — проникновенным голосом сказал он, — для влюбленного сердца логика — наука чуждая.

Марина взяла тетрадку, лежащую перед ней, и стала махать перед собой.

— Что-то меня от вашей грубой лести даже в жар бросило. А вы брать что-нибудь будете? — сказала она, переводя разговор в более привычное русло.

— Буду, если вы позволите, конечно.

— Ну как же я теперь могу отказать своему поклоннику! Что именно?

— Есенина.

— Какой том?

— Тот, в котором есть такие стихи: «А я в Россию, домой хочу, я так давно не видел маму».

Марина некоторое время смотрела на него, затем поманила его пальцем. Ислам наклонился и услышал запах ее тела.

Марина оглянулась по сторонам и тихо сказала:

— Больше нигде этого не произносите.

— Почему?

— Это к Есенину не имеет никакого отношения, это песня из кинофильма про Великую Отечественную войну.

«Ай-яй-яй, — сказал себе Ислам, — оплошал». И вслух произнес:

— Знаете, видимо, мне все-таки не избежать сегодня веревки, хотя это чертовски похоже на Есенина.

— Ну, тонкая лирика, тихая печаль, какие-то нотки похожие, но там дальше слова: «Мы пол-Европы по-пластунски проползли» и т. д.

Ислам почувствовал, как лицо его заливает краска. Спасти положение могла только удачная шутка, острота, но, как назло, в голову ничего не приходило. К счастью, в библиотеку вошел новый посетитель, и еще один появился из глубины зала. Воспользовавшись этим, Ислам отошел в сторону, к ближайшему книжному шкафу, и стал рассеянно изучать корешки книг, украдкой поглядывая на Марину. Скоро взгляд его наткнулся на роман «Двенадцать стульев», он раскрыл книгу и углубился в чтение. Из этого состояния его вывел голос Марины:

— Вы теперь решили здесь читать?

— Да, раз мне больше не доверяют — другого выхода нет.

— Сами виноваты, а что вы читаете с таким весельем? Ислам показал обложку, закрыл ее и поставил на полку.

— Что же вы, читайте, читайте, я не против!

— Да я уже сто раз ее читал.

— Зачем же вы ее читаете?

— Время тяну, — признался Ислам, — жду, когда вы закончите, чтобы проводить вас.

— Послушайте, вы всегда так действуете, напролом?

— Что-нибудь не так? Девушка пожала плечами.

— Не знаю, от вашей прямоты меня даже оторопь берет.

— Да нет, не всегда, бывает, что и соврешь.

— А кому вы врете?

— В основном мастеру, учителям — бывает, урок прогуляешь, а говоришь, что живот болел, чтобы не расстраивать.

— Понятно, — весело сказала Марина. Ее все это чрезвычайно забавляло — парень был младше ее лет на пять. — Однако до трех еще полтора часа.

— Я подожду вас на трамвайной остановке, — сказал Ислам и, не дожидаясь ответа, вышел.

Девушка некоторое время с улыбкой смотрела на закрывшуюся за ним дверь, затем покачала головой и стала заполнять лежащий перед ней формуляр.

Выйдя на улицу, Ислам с облегчением вздохнул: он не ожидал от себя такой прыти — все произошло спонтанно, как говорится, стих нашел. Чтобы как-то скоротать время, он отправился к ближайшей станции метро, поболтаться в тамошних магазинах.

— Однако, завтрак мы проспали, — мрачно произнес Али, глядя на товарищей.

— А шляться меньше надо по ночам, — иронично заметил Виталик, — кстати, к обоим относится.

— А как же любовь? — спросил Виталик Маленький.

— Любовь приходит и уходит, — ответил Виталик Большой, — а кушать хочется всегда.

— Какой ты циничный все-таки, — сказал Али, — у человека чувство, можно сказать, первое, а ты так говоришь! Сам-то завтракал небось?

— А вот это ты врешь, уважаемый, как раз-таки я не завтракал — когда ты глаза открыл, я еще в койке лежал.

— Ты мог позавтракать, потом прийти опять лечь, с тебя станется!

— Я не завтракал, — твердо сказал Виталик, — это во-первых. Во-вторых, до обеда осталось всего три часа, не помрешь.

— Я без завтрака не могу, — тяжело вздохнул Али, — если я не позавтракаю, мне весь день не по себе.

— Виталик тоже часто не завтракает, и ничего.

— Ну да, поэтому он такой худой, кожа да кости.

— И я часто не завтракаю.

— Ну ты-то вообще! Если бы я раз в неделю люля-кебаб ел, я бы не то что не завтракал — я бы даже не обедал.

— Слушай, как ты меня достал этим люля-кебабом! — в сердцах сказал Виталик.

— А не надо было трепаться, этим самым ты нанес нам моральный ущерб.

— И что мне теперь делать?

— Купи чего-нибудь позавтракать.

— Денег нет.

— Ну, тогда сиди и не возникай. А у тебя? — спросил Али у Виталика Маленького.

Виталик покачал головой.

— Да-а, тяжелый случай, — горестно молвил Али, — я вам, ребятки, одно могу сказать: если я в течение часа не съем что-нибудь, в общежитие может произойти уголовное преступление. Попросту говоря, я кого-нибудь убью.

— Кого? — с любопытством спросил Виталик.

— Не знаю, кто под руку попадется. Смотреть не стану, друг или враг — все равно. Так что в ваших интересах найти мне еду.

Хлопнула дверь бокса, кто-то вошел и, насвистывая, стал приближаться.

— Дичь? — вопросительно произнес Виталик.

— Сейчас посмотрим, — ответил Али.

В дверном проеме появилась фигура невысокого круглолицего паренька, он с любопытством оглядел присутствующих и сказал: «Салам, че сидите здесь?»

— Салам, салам, — ответил Али и добавил, — когда с утра видишь таких людей, как Новруз,[15] сразу на душе становится хорошо, как будто праздник весны наступил, потом весь день настроение повышенное.

Удивленный Новруз от смущения зарделся, у него даже появились ямочки на щеках. Похвала Али была ему вдвойне приятна, потому что он побаивался его.

— Новруз, ты на завтраке был? — спросил Виталик.

— Был, — ответил Новруз.

— Чем кормили? — причиняя себе страдание, спросил Али.

— А-а, чем обычно — пшенная каша, — пренебрежительно сказал Новруз.

— Не наелся, значит, — продолжал Виталик.

— Разве этим наешься?

— А мы вообще на завтрак не ходили.

— Почему?

— Эти двое кобелировали ночью, поэтому завтрак проспали, а я из солидарности не пошел, друзья все-таки, как я им в глаза потом смотрел бы, а? Вот как ты сейчас нам в глаза смотришь, сытый, и нас голодных не разумеешь?

Не ожидавший такого оборота Новруз захлопал глазами, переводя взгляд с одного на другого.

— Ведь ты же нам друг? — с мукой в голосе уточнил Али.

— Д-друг, — запинаясь, подтвердил Новруз.

— Так как же ты можешь с таким спокойствием взирать на все это? — спросил Виталик укоризненно. — Ну мы-то с тезкой потерпим до обеда, в нас мышечной массы мало, а вот этот гигант, этот Геркулес, этот былинный богатырь, Илья Муромец и Алеша Попович в одном лице, гордость нашего общежития, мистер Дарнагюль, он может не дожить до обеда! Ты вообще знаешь, от чего вымерли динозавры?

— Нет, — растерянно ответил Новруз. Он никак не мог понять, чего от него хотят. Красноречие Виталика сбивало его с толку, но он чуял опасность и уже раскаивался в своем визите.

— От голода они вымерли, друг мой, вернее, его друг, — и Виталик показал на Али.

— Ведь ты же мой друг? — голосом, не предвещавшим ничего хорошего, спросил Али.

— Да, конечно, друг, — горячо подтвердил Новруз.

— Нет, ты не друг, — сказал Али с горечью.

— Почему? — в ужасе воскликнул Новруз.

— Потому что ты мой брат, — констатировал Али.

Новруз только дух перевел.

— И все запомните: если кто обидит Новруза — будет иметь дело со мной.

Новруз вновь заулыбался — он был растроган.

— Брат, пойди купи что-нибудь к завтраку, — сказал Али.

Новруз хотел было сослаться на отсутствие денег, как он это обычно делал, но тяжелый взгляд Али не дал ему это сделать, вместо этого загипнотизированный малый сказал:

— А что купить? У меня денег совсем мало.

— Ничего особенного не бери, — небрежно сказал Али, — кусочек колбасы возьми, грамм триста, или лучше полкило, чтобы два раза не бегать, творог возьми, две пачки, сметаны и хлеб, а чай и сахар у нас есть. Иди, брат, мы будем тебя ждать.

Новруз, не веря, что это происходит с ним, жалобно улыбнулся, кивнул и, проклиная себя, ушел.

— Думаете, он вернется? — смеясь, спросил Виталик Маленький.

— Ну, если не вернется — не вернется уже никогда, — ответил АЛИ, — а ведь ему еще учиться полтора года.

Минут через тридцать появился Новруз со свертками в руках.

— А где колбаса? — обозрев покупки, спросил Али.

— Колбасы не было, — жизнерадостно сообщил Новруз.

— Как не было! — возмутился Али. — Там всегда есть колбаса!

— Не было, клянусь мамой, не было!

— Ладно, оставим это на его совести, — миролюбиво сказал Виталик, — к тому же, дареному коню в зубы не смотрят.

— Верно, — поддакнул Новруз.

Виталик Большой достал из тумбочки большую глубокую тарелку, вывалил туда весь творог, залил сметаной, засыпал сахаром и стал все это методично перемешивать. Виталик Маленький взял электрочайник и пошел наполнять его водой. Али достал стаканы, заварку. Когда творожная масса была готова, он ложкой разделил ее на четыре части и сказал:

— Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста.

Новруз есть отказался. Уговаривать не стали.

Ислам стоял в стороне от трамвайной остановки в пятнистой тени акации. Марина вышла из библиотеки в половине четвертого. Подойдя к остановке, повела головой, увидела Ислама и сделала большие глаза. Смущенно улыбаясь, Ислам подошел к ней.

— Что-то я не понимаю, — сказала Марина, — напросились проводить, а сами — в кусты. Или вы думали, что как-то обойдется?

— Не в кусты, — оправдываясь, сказал Ислам, — под дерево, вы же сказали — до трех работаете, а сейчас полчетвертого, поэтому я в тень встал.

— Это как понимать, уже упреки начались? — улыбнулась девушка.

— Ну что вы, — сказал Ислам, — я просто говорю, как было. Констатация факта.

— Вы так мило краснеете, — заметила Марина, — это такая редкость.

Ислам залился краской пуще прежнего и, желая скрыть это, отвернул лицо в сторону.

На его счастье из-за поворота, звеня, выскочил полупустой трамвай и лихо подкатил к остановке. Ислам галантно подал девушке руку и вслед за ней поднялся в вагон. Бросил в кассу шесть копеек, открутил два билета и сел рядом с Мариной. Вагоновожатый закрыл двери, выдал еще одну трель и трамвай стал стремительно набирать скорость.

— Обожаю ездить на трамвае, — сказала Марина, — ко мне домой все виды транспорта идут, а я езжу только на трамваях.

— Их скоро отменят, — сообщил Ислам, — мешают движению, электричества много потребляют, шумят — я в газете читал.

— Спасибо, — язвительно заметила Марина, — вы умеете развлечь девушку.

— Вот я всегда такой, — с досадой произнес Ислам, — ляпну чего-нибудь невпопад, а потом только думаю. Извините.

— Ну, ладно, — сжалилась девушка, — прощаю. Не вы же их собираетесь отменять.

— Не я, — подтвердил Ислам, — честное слово.

Марина засмеялась и в знак того, что она не сердится, погладила его по руке.

От этой неожиданной ласки у юноши так сильно забилось сердце, что он невольно взглянул на девушку — не слышит ли она этих ударов?

Этот взгляд, видимо, не укрылся от ее внимания, потому что она вдруг спросила:

— Сколько тебе лет?

— Двадцать, — смело сказал Ислам.

— Хорошо ли обманывать, — укоризненно сказала Марина, — ты же еще в армии не был.

Тяжело вздохнув, Ислам уточнил:

— Восемнадцать, — немного подумал и добавил, — летом исполнится.

— А мне сколько лет, знаешь?

— Двадцать, — сказал Ислам.

— Спасибо, добрый мальчик, но мне двадцать шесть. Я стара для тебя.

— Вам больше двадцати не дашь, — заявил Ислам. Марина улыбнулась и благодарно кивнула головой.

— А потом, какое это имеет значение?

— Ты думаешь?

— Уверен. История знает немало примеров этому.

— Например? Очень любопытно.

— Ну, например, Дизраэли, знаменитый премьер-министр Англии, его жена была старше на целых пятнадцать лет.

— Неплохо, еще.

— Наш пророк Мухаммад, он был младше своей жены Хадиджи тоже на пятнадцать лет.

— Достаточно, — сказала Марина, — ты меня убедил и полностью реабилитировался в смысле обращения с девушками. Однако я живу недалеко, следующая остановка моя.

— Какая жалость, — сказал Ислам.

— Ну что ты, наоборот очень удобно — два шага от работы. И выходить из трамвая не советую.

— Почему?

— Видишь сапожную будку?

— Да.

— Рядом с сапожником сидит мой брат. Ужасный задира, цепляется ко всем моим поклонникам.

— У вас много поклонников? — спросил Ислам. Марина взглянула на него с улыбкой.

— Уже ревнуешь?

— Да, — честно сознался Ислам и задал новый вопрос, — и никто не выходит из трамвая?

— Почему же, некоторые выходят, потом, правда, больше не провожают.

Понятное дело, после этих слов он не мог не выйти из трамвая. Когда, тренькнув, трамвай остановился, юноша первым спустился из вагона, подал девушке руку и прошел с ней несколько метров, держа в поле зрения сапожную будку, в которой произошло некоторое оживление. Оба — и сапожник, и парень, сидевший напротив, — высунулись из будки, рассматривая парочку.

— Спасибо, — останавливаясь, произнесла Марина, — дальше уже провожать не надо.

Она протянула Исламу руку:

— До свидания, смелый юноша.

— До свидания, — сказал Ислам. Он немного задержал ее руку в своей и выпустил.

Марина сделала несколько шагов и скрылась за углом дома. Ислам пошел обратно, делая вид, что не замечает приближающегося брательника.

— Ара, подожди один минут.

Бакинские русские нарочито коверкали свой язык, чтобы приблизиться к азербайджанцам, говорящим по-русски, в этом была некая форма интернационализма. Ислам обернулся. Сапожник остался в будке, увеличив тем самым шансы Ислама — правда, не намного — и, предвкушая удовольствие, наблюдал за происходящим. Брат Марины был выше на голову, шире в плечах и, видимо, старше своей сестры на пару лет.

— Ара, ты что к моей сеструхе клеишься?

— Я ее проводил, — сказал Ислам, — чтобы не задели по дороге.

— Благородный, что ли? — издевательским тоном спросил парень.

— Есть немного, — сдержанно ответил Ислам, — драться с братом не входило в его планы: неизвестно, как на это отреагирует Марина.

— Откуда знаешь ее?

— Из библиотеки, книги она мне выдает и принимает.

— Читать, значит, любишь?

— Бывает, а ты что, не любишь читать? — Ислам втягивал парня в разговор, тем самым гася его агрессивность.

— Терпеть не могу, — враждебно сказал парень.

— Это понятно.

— Что еще тебе, черт возьми, понятно?

— Твоя сестра тянет эту ношу за двоих, — объяснил Ислам, вскакивая на подножку подкатившего трамвая, — извини, брат, не могу продолжать разговор.

Что за напасть, эти братья хорошеньких девиц!

— Еще раз я тебя… — крикнул брательник, но двери закрылись, и трамвайный грохот поглотил окончание фразы, впрочем, смысл ее был понятен. Ислам улыбнулся и помахал ему рукой, но через несколько минут стал казнить себя за то, что уклонился от драки. Так всегда: врежешь кому-нибудь — потом от жалости с ума сойдешь, сдержишься — со свету себя сживешь, укоряя в трусости. Пока он доехал до метро, настроение испортилось окончательно, тем более что на роман с девушкой надежды не оставалось. Однако времени до вечера было хоть отбавляй. Ислам доехал до метро «28 апреля», поднялся в город, постоял немного, поглядывая на лежащий слева вокзал.

Больше всего на свете он ненавидел железные дороги. Стук колес, запах мазута, гудок паровоза — все это означало, что каникулы кончились и надо возвращаться в ненавистное, пропахшее мочой и соляркой общежитие. Детство кончилось как-то очень резко, без всякого перехода. Первое время он даже ездил на вокзал провожать поезд, который шел в родной город. Поэтому, видимо, и ненавидел. Как-то он рассказал матери об этом. Она заметила: «Зачем же ты мучился, надо было сесть в поезд и приехать». И Ислам удивился тому, как все на самом деле было просто. Но что-то в нем самом не позволяло так поступить, какая-то внутренняя дисциплина. Он попытался возразить, говоря, что все равно не успел бы взять билет. «Это все несущественно, сынок, дал бы пять рублей проводнику и приехал. Запомни: если что-то решил — не останавливайся, иди до конца, принимай все возможные меры. Только в этом случае ты сможешь добиться чего-нибудь в жизни».

Он неторопливо пошел в сторону приморского бульвара, где разыскал свободную лавочку с забытой «Правдой» и просидел на ней до наступления темноты, поглядывая на целующиеся парочки.

Виталик Маленький выговорил еще один день отсрочки, объяснив это тем, что он не хочет навлекать подозрения на девушку, ведь родители, уехав на дачу, оставили ее одну. Если сейчас сообщить брату о том, что ее ждут, у того невольно возникнут подозрения, что она и в выходные встречалась с ним — нельзя бросать на нее тень.

— Слушай, Ромео, у тебя же с ней ничего не было, — возмутился АЛИ, — какие еще подозрения?

— Ну, если ты считаешь, что провести ночь с молодой девушкой — это ничего не было…

— Но ты же ее не…

— Заткнись, — предостерег Виталик.

— Не нервируй ребенка, — одернул Али Виталик.

— Нет, ты представляешь, Ислам, — не успокаивался Али, — она ему сказала: «Ложись рядом, я твоя», а он отказался, идиот!

— Сам идиот, — огрызнулся Виталик, почему-то виновато поглядывая на Ислама.

— Она хотела, чтобы ты ее взял, понимаешь, — кипятился Али, — а ты стал из себя принца изображать.

Досада, которую он испытывал, не поддавалась никакому измерению.

— Мне не надо никого изображать, я такой и есть.

— Такого случая тебе может больше не подвернуться, понимаешь?

— Что ты так переживаешь? — спросил Виталик. — Тебе-то что, какой твой дело?

— Да нет, никакой, — Али изобразил равнодушие.

Понедельник, как и всякий будний день, начался со стука в дверь. Это был мастер производственного обучения Миша Добродеев, долговязый мужчина лет сорока. Раньше он стучал в дверь ногой, пока Ислам не спросил у него, почему он это делает. На такой простой вопрос у Добродеева почему-то не нашлось ответа, поэтому стучать ногой он перестал. Входил он в комнату, держа наготове вместо приветствия какую-нибудь сальность или непристойность вроде: «Пацаны, кончай дрочить, пошли завтракать». И сам же смеялся своей шутке, брызгая слюной и показывая крупные редкие зубы. Раньше он был простым шофером, а потом по знакомству устроился в ПТУ. Пока они одевались, он стоял и непрерывно балагурил. Затем вел их в столовую, во всяком случае, со стороны так выглядело. Завтракал вместе с ними, затем сопровождал на утреннее построение перед главным учебным корпусом, где, куря украдкой, уже переминались городские ребята.

Из группы сварщиков третьего года обучения в общежитии жили только двое, Ислам и Алик, вздорный парень из Али-Байрамлы, который в последнее время в общежитии практически не жил, обитал у брата в Говсанах, пригороде Баку. Отношения Ислама с Аликом были натянутые, особенно после той драки, в которой ему подбили глаз. Произошло это вот как: группе выдали бесплатные билеты для коллективного похода в цирк. После окончания представления на автобусной остановке против цирка началось столпотворение — подходящие троллейбусы и автобусы брались штурмом, тогда Ислам и Алик решили пройти пешком до следующей остановки, но не успели они сделать и десяти шагов, как к ним подошли двое пацанов лет десяти и спросили сигарету. Когда Ислам покачал головой, изъявили желание проверить его карманы. После этого Ислам понял, что дело нечисто и огляделся по сторонам. Их было человек двадцать, таких же малолеток, и в руках они держали доски от деревянных ящиков. Кроме того, в стороне стояла группа взрослых парней, которые с интересом смотрели в их сторону, и это тоже было неспроста. Происходила обычная ловля на «живца». Ислам попробовал договориться с мальцами.

— Мы же мусульмане, — сказал он, — братья, давайте жить дружно.

— Тамбовский волк тебе брат, ара, — ответил один из них — видимо, армянин. В те годы в уличных группировках тусовались все национальности, этнических банд не существовало. Алик, стоящий в стороне, тоже попытался урезонить их.

— Ребята, кончайте, — робко произнес он.

— Со своей мамой кончать будешь, — ответил ему другой малец повыше и замахнулся доской. Алик отпрянул, молча снеся страшное оскорбление. Стоящий перед Исламом паренек достал из кармана тонкий, длинный складной нож, деловито раскрыл его и приставил к животу Ислама.

— Давай, — приказал он, — покажи карман. — Все это происходило на глазах у тысячи людей, на ярко освещенной неоновым светом площади, и поэтому казалось игрой.

— Карман, говоришь, а может, тебе задницу показать? — спросил Ислам.

— А ты что, пидорас?

— Отец твой педераст, — ответил Ислам.

Кто-то, подпрыгнув, ударил сзади, попав ладонью точно в глаз. Словно лампочка взорвалась перед лицом Ислама. Он нагнулся, стоял так, закрыв пораженный глаз рукой, а уцелевшим наблюдая, как улепетывает Алик. Оттого, что он не двигался, медлили и хулиганы, готовые в любой момент обрушить на него свои доски. Тогда он всей массой бросился на стоявшего сбоку пацана — сбив его с ног, выскочил из кольца и рванул вдоль тротуара, вслед поднимавшемуся вверх облепленному людьми троллейбусу. В котором, на счастье, оказался Тофик Ахвердиев, армянин из их группы — он высунулся из троллейбуса и подал Исламу руку, а когда на подножку вскочил один из преследователей, уже взрослый парень, пинком ноги сбросил его на землю и могучим усилием закрыл пневматические двери.

После того случая они разговаривали лишь по необходимости.

На построении выступил, как обычно, директор училища Ибад Ибадович, маленький упитанный человек, и, как обычно, долго говорил о плохой посещаемости занятий — при этом он несколько раз посмотрел в сторону Добродеева, отчего тот стал переминаться на месте. Построение закончилось, и Добродеев, выговаривая упреки старосте, повел группу в учебный корпус.

— Имей в виду, Васька, — сказал он старосте на прощание, — занятия сегодня до половины третьего, приду — проверю, хоть одного человека недосчитаюсь — ответишь по всей строгости военного времени, ты меня понял? — И оскалился: — В расход пущу.

— Я-то понял, — сказал Васька, остролицый, беловолосый, прыщавый юноша, — только районские обедать уйдут и прогуляют пару, а мне отвечать за них. У них уроки с обедом совпадают.

Добродеев укоризненно посмотрел на Ислама с Аликом, — ребятки, меньше есть надо, что же вы за сорок пять минут не управляетесь?

— Едим-то мы как раз мало, там есть нечего — ответил Ислам, — мы в очереди много стоим.

— А я вам говорил уже, что надо подойти к дежурному мастеру и сказать, что Добродеев велел пропустить без очереди.

— Мы говорили.

— Ну, так в чем дело?

— Неудобно говорить, что они просили вам передать.

— К-хм, ну ладно, — Добродеев нимало не смутился, — я разберусь, давай, марш на занятия.

Первой парой был русский язык, вела его Дора Сергеевна, красивая маленькая армянка с тонкой талией и потрясающей величины задом, из-за которого ее все время просили писать все, что она говорила, на доске. Верхом блаженства было, когда она роняла мел и нагибалась за ним, — тогда лица всех учеников принимали одинаково шкодливое выражение. После нее приходила Нелли Тиграновна — учительница литературы, высокая, статная армянка с оспинами на лице — та самая, по чьей рекомендации Ислама приняли в библиотеку.

Третьей парой был урок физики, который вел Васген Акопович, коренастый армянин, который в прошлом году ездил с ними в Барду на уборку хлопка и рассказывал им все время о том, что жизнь человека состоит из удовольствий. Кто-то положил ему в карман пиджака живого пойманного рака — физик, истерично смеясь и отчаянно труся, ходил и просил всех извлечь этого рака. Именно его занятия приходились на обеденное время, после которого учащиеся часто уже не возвращались в класс, но сегодня вернуться нужно было обязательно. Добродеев мог выполнить свою угрозу и, вопреки обыкновению, вместо того чтобы пить пиво, прийти к окончанию занятий.

К тому же последней парой была история — второй после литературы предмет, к которому благоволил Ислам, никогда не готовившийся к занятиям. В силу некоторой начитанности, он чувствовал себя на этих занятиях не совсем идиотом. Историю преподавал Яков Михайлович, маленький, щуплый еврей с пышными квадратными усами, закрывавшими верхнюю губу. Он был интересен тем, что крайне редко доводил свою историческую мысль до конца. Ничего не стоило, задав вопрос, увести его в сторону от школьной программы. Причем он увлекался настолько, что спохватывался лишь при звуках звонка, оповещавшего об окончании урока.

Говорить он мог о чем угодно: о пираньях Южной Америки, о тайнах Хазарского каганата или о растлении Лолиты — последнее живо заинтересовало аудиторию на предыдущем уроке, но рассказать он ничего не успел. Поэтому сегодня, едва преподаватель сел за стол и открыл журнал, руку поднял Никишин, плейбой местного значения, высокий, ладный парень с налетом ржавчины на зубах, красавчик, щеголь и потенциальный прелюбодей.

— Отвечать хочешь? — удивился Яков Михайлович.

— Нет, нет, что вы, — поспешно сказал Никишин.

Все засмеялись. Преподаватель выжидающе смотрел на Никишина.

— Вы в прошлый раз стали говорить про растление девочки, ЛОЛИТЫ, а урок кончился, вы не успели. А где можно достать эту книгу?

— Нигде, она запрещена к продаже, причем не только в Союзе, но и в Америке.

По аудитории прокатился гул одобрения — по лицам студентов было видно, что они готовы променять несколько лет жизни на возможность прочитать эту книгу. Больше всех был расстроен Никишин.

— Яков Михайлович, — трагическим голосом сказал он, — хоть что-нибудь расскажите.

— Хорошо, — согласился преподаватель, — буквально несколько слов, иначе мы опять не освоим тему. Этот роман принадлежит перу некоего Набокова, белогвардейского офицера, карточного шулера. Однако, товарищи, я не могу говорить о романе, которого не читал.

— Но вы уже начали говорить, — не унимался Никишин, — Яков Михайлович, ну пожалуйста.

Просьбу Никишина поддержали все, и в классе некоторое время стоял гул, в котором можно было различить слова: «Пожалуйста, расскажите».

— Ну хорошо, хорошо, — сдался Яков Михайлович, — только имейте в виду, я говорю с чужих слов. Тише, пожалуйста.

В аудитории наступила тишина, и стало слышно, как ветер бьется в окна, видимо, тоже желая послушать, как растлевают девочек. Историк оглядел присутствующих и, едва удерживаясь от улыбки, приступил к рассказу.

— Итак, дорогие мои любители клубнички, некий пятидесятилетний джентльмен по имени Гумберт, холостяк и филолог, путешествуя по Америке…

— Почти как вы, — перебил его Никишин.

— Что — как я? — удивился Яков Михайлович.

— Ну, холостяк и джентльмен, и че там дальше.

— Дальше, Никишин, у нас ничего общего с ним, потому что я историк и мне тридцать пять, и в Америке я не был.

— Ну, все равно похоже.

— Будешь перебивать — перейдем к истории.

Сидящий сзади Никишина атлет Ахвердиев перегнулся через парту и треснул его по спине. Никишин выгнулся и сказал: «Молчу».

— …Остановился в одном провинциальном городке и снял комнату в доме молодой женщины, вдовы, у которой была тринадцатилетняя дочь по имени Лолита — малолетняя бестия, во взгляде которой было нечто демоническое, не поддающееся однозначному определению: кокетство, соблазн, греховность и т. д. Глазами девочки на него смотрела женщина. Точнее, он снял комнату, увидев эту девочку во дворе. Девчонка допускала вольности, сводившие филолога с ума, — ерзала у него на коленях, к примеру. Сам Гумбольдт в сексуальном плане был не совсем нормален — его интересовали только такие ранние несовершеннолетние девочки, нимфетки, как он сам окрестил их, так как в подростковом возрасте его близости с девочкой помешали, и это сказалось на его психике.

Интересно, что Набоков, рассказывая об этом, подтверждает теорию Фрейда, хотя сам всегда высмеивал его, называя его теорию фреидовщинои. Причем между мамой и дочкой возникает тайное соперничество за благосклонность квартиранта, ревность. В самый разгар этого полуприкрытого флирта, взглядов, игр, телесных соприкосновений мать девочки вдруг признается в любви своему жильцу и предлагает ему сердце и руку. Это не входит в его планы, и он очень тактично, насколько это было в его силах, с возможными реверансами отклоняет ее предложение. Поскольку его интересует не мама, а дочка.

— Какой благородный человек, — подал с задней парты голос Кильдяков, двадцатилетний переросток из хорошей семьи, непонятно каким образом оказавшийся в ПТУ. — Вот Никишин бы, например, съел бы и маму, и дочку.

Польщенный Никишин довольно заулыбался, зарделся.

«В таком случае, — говорит Гульберту оскорбленная в лучших чувствах мамаша, — вы должны съехать с квартиры, я не смогу вас видеть, потому что мое сердце разбито».

— Вот змея, — возмутился Никишин, — пользуется своей властью.

— Видя, что дело принимает нежелательный оборот, Груберт принимает ее предложение, рассудив, что в его новом статусе есть свои преимущества: теперь он может легально проводить неограниченное время с девочкой, не вызывая подозрений. Но есть и недостатки: он обязан исполнять супружеский долг, а делать этого он не хочет…

— Вот дурак, — сказал Никишин.

Яков Михайлович оглядел аудиторию: по лицам студентов было ясно, что так думает не один Никишин.

— …Физически возможная близость со зрелой женщиной вызывала у него отвращение. Он пускался на всякого рода ухищрения: работал допоздна, дожидаясь, пока она уснет; если же женщина была настойчива, подсыпал ей в вино — а она любила выпить — снотворное. Таким образом, Хумберт некоторое время дурачил свою немолодую жену. Когда же ему не удавалось избежать выполнения супружеского долга, он прибегал к возбуждающим средствам, начиная от алкоголя, медицинских препаратов, кончая собственным воображением. Лолита в это время находилась в пионерском лагере…

— Как это в пионерском лагере? — спросил подозрительный Васька — Откуда в Америке пионеры?

— В Америке всё есть, — сказал историк, — даже пионеры, только там они называются скаутами.

— А-а, — протянул староста, — так бы и говорили, тогда все ясно.

— Затем Гамберту приходит в голову мысль об устранении своей жены: сначала он просто мечтает об этом, но вскоре понимает, что ничего в этом невозможного нет, и начинает планировать убийство своей жены. Для того, чтобы уже никто не мешал ему заняться девочкой. Сначала он пытается утопить жену, но этот вариант срывается. Его жена ничего не подозревает о его страсти к девочке до тех пор, пока не находит дневник, который ведет филолог, в дневнике он изливает свою маниакальную душу.

Ну, понятное дело: скандал, слезы, истерика. Она угрожает Джумберту судом, полицией, и тогда, чтобы избежать наказания, ему ничего не остается, как организовать автомобильную катастрофу, в которой несчастная погибает. Он едет в лагерь, забирает девочку, и в первой же гостинице у них начинается связь, причем инициатором является не Грумберт, а сама девочка. Впрочем, его это не оправдывает, так как он собирался ее изнасиловать, даже подсыпал ей снотворное в воду. В действиях маньяка есть одна особенность: он не успевает совершать преступление — его тайные желания обладают такой силой, что реализуются сами.

Я сейчас припоминаю, что мать девочки попадает под машину случайно, не с его помощью. Возможно, это объясняется тем, что Набоков, входя в образ своего героя, тем не менее, не может заставить его совершить поступок, на который сам не способен, перелагая часть ответственности на плечи судьбы. О смерти матери Гумбарт объявляет девочке лишь на следующий день. В целях предосторожности он решает не возвращаться в город. В течение долгого времени они колесят по стране, останавливаясь в мотелях, кемпингах и придорожных гостиницах. Развратник очень осторожен: путает следы, ревниво следит за девочкой, внушает ей, что об их связи никто не должен знать, но несмотря на все предосторожности, в один прекрасный день она исчезает.

Пауза, которую выдержал историк после этой фразы, по жестокости вполне могла соперничать с самыми изощренными пытками инквизиции. Сначала он просто молчал с задумчивым выражение на лице, и можно было подумать, что он пытается вспомнить какие-то детали исчезновения девочки, затем долго смотрел на бушующий за окном ветер, потом стал рассеянно перелистывать журнал. Ислам осторожно сказал:

— Яков Михайлович.

— Да?

— Что было дальше?

— Дальше, что дальше? Ах, дальше… А что, вы ждете продолжения? Мне показалось, вам не очень интересно.

— Ничего себе, — возмущенно сказал Никишин, — ну, Яков Михайлович, вы даете, мы ждем, а вы говорите — нам не интересно.

— А как же история? Времени осталось мало.

— Так нельзя, Яков Михайлович, — сердито сказал староста Васька, — это непедагогично: на самом интересном месте остановились и теперь говорите — история.

Теперь уже весь класс хором уговаривал продолжить рассказ о растлении девочки, тем более что подробностей, которых все ждали с нетерпением, пока еще не было. Историк поднял руку жестом римского сенатора.

— Продолжаю, — сказал он, — уймитесь, продолжаю, несмотря на то, что серьезно рискую — могу потерять свою должность. Ведь я рассказываю вам запретное.

— Мы никому не скажем, — заверил преподавателя Рафик Саркисян, которого сильно подозревали в стукачестве.

— Собственно, история подходит к концу. В течение трех лет Гамбург пытался разыскать свою наложницу, но безуспешно. В один прекрасный день он получил письмо, которое заговорило с ним голосом Лолиты. Оно начиналось словами «дорогой папа», что вполне отдавало фарсом, хотя для Гумберга все происходящее, безусловно, было трагедией. Падчерица сообщала, что вышла замуж, что сильно нуждается, и просила денег. Письмо заканчивалось литературной фразой «Я познала много печали и лишений». Видимо, «дочь» вспомнила, что «папа» в некотором роде филолог, решила, что именно этот пассаж дойдет до его сердца. Так, в заявлениях начальству некоторые просители заканчивают категорической фразой: «в просьбе прошу не отказать» или «убедительно прошу».

Гилберт немедленно отправился по адресу, указанному на конверте, чтобы увидеть уже потрепанную, безнадежно увядшую в семнадцать лет, откровенно и неимоверно брюхатую, бывшую свою «нимфетку». Удар был велик, как выразился другой писатель. Теоретически или, как вы говорите, по идее, он должен был от чего-нибудь вылечиться: либо от любви к Лолите, либо от страсти к девочкам. Но, как сказал третий писатель, в жизни все надо только прибавлять, отнимать что-либо — непозволительная роскошь, ибо жизнь — понятие дискретное, мы никогда не знаем, когда она прервется.

Глядя на свою подурневшую возлюбленную — узкие руки с выпирающими жилами, пупырышки на бледной коже предплечий, впалые щеки, оттопыренные уши, он глядел и не мог наглядеться, и теперь твердо знал, что он любит ее больше всего на свете. В безумной надежде он предложил уехать с ним, но Лолита отказалась. Она была замужем, она была беременна. Она отказалась. Собственно, вот и вся история. Какие-то еще детали. Кажется, он выудил у Лолиты имя человека, укравшего ее, — нет, это был не теперешний муж, другой. Кажется, он нашел его и убил, превратившись, таким образом, из рафинированного европейца-филолога в неграмотного арабского пастуха, следующего законам пустыни. То есть он убил человека, игравшего по его же правилам, человека, виновного лишь в том, что посмел лишить его возможности удовлетворять свои животные инстинкты, человека в каком-то смысле более благородного, чем он.

Драматург Куильти — так звали соперника — в отличие от Гамбургера, не воспользовался девочкой как рабыней — он был импотент — ив своих действиях руководствовался лишь интеллектуальным соперничеством. Гомберт же убил его, как первобытный человек, как самец, у которого отняли самку. Таким образом, две из трех составляющих личности Грумберга — маниакальной страсти, любви и ничем не оправданной кровной мести — рисуют нам образ, лишенный симпатии, образ настолько омерзительный, что на его фоне шалавистая девочка кажется нам едва ли не ангелом, оказавшимся заложницей своего похотливого отчима. Все то скудное количество симпатий, накопленное авторской передачей текста, улетучивается, лишь только начинаешь анализировать всю эту грустную историю.

Обвиняя растлителя, историк разошелся не на шутку — было видно, что эта история оскорбляет его нравственность. Рассказывая, он негодующе жестикулировал. Но прозвенел звонок и прервал его страстную речь.

— Ну вот, дорогие мои, — улыбнувшись и разведя руками, сказал преподаватель, — урок истории закончен.

— Тоже мне, история растления девочки, — недовольно пробурчал разочарованный Никишин, поднимаясь из-за парты.

— До свидания, ребятки, — Яков Михайлович подхватил свой портфель и вышел из аудитории.

— До свидания, аналитик, — презрительно глядя ему в след, сказал Никишин, — про самое интересное ничего не сказал, а то — «Растление!» — я, как дурак, на последнюю пару остался. Ребятки, — утончив голос в подражании историку, произнес Никишин, — пойдемте в кино. В «Дружбе» идет «Адам и Ева», хоть на голые сиськи посмотрим.

Ислам откололся от компании, собравшейся в кино, — жалея Лолиту, он пошел в общежитие. Поскольку до вечера еще было далеко, лег на койку и заснул странным, похожим на явь, сном.

Когда он открыл глаза, было семь вечера, а вокруг кровати сидели два Виталика, Али, Черемисин и ждали его пробуждения. Ислам долго смотрел на них, затем, разлепив пересохшие губы, спросил:

— Что надо?

— Вставайте, граф, — сказал Виталик Большой, — нас ждут великие дела.

И, прочитав во взгляде Ислама, который еще не совсем выкарабкался из сна, недоумение, добавил:

— Гражданин начальник, на вечер у нас было назначено мероприятие — если вы не передумали, то вставайте. Народ собрался и ждет указаний.

Скрипя кроватными пружинами, Ислам приподнялся и сел. Сейчас, спросонок, эта идея призвать брательника к порядку не казалась такой забавной — напротив, совершенно ненужной, — но мужчина не может отказаться от своего слова. К тому же, ребята смотрели на него как солдаты на командира, и он был заложником их преданности.

— Где Черемисин? — спросил Ислам, глядя на Черемисина.

— Я здесь, — робко сказал Черемисин, подняв руку.

— Задание помнишь?

— Так точно, товарищ генерал.

— Выполняй.

Черемисин тяжело вздохнул и попросил сигарету. Сигареты оказались только у Виталика Большого, но тот сказал:

— Иди, Черемисин, без сигареты — перед смертью все равно не накуришься.

— Давай сигарету, — угрюмо произнес Черемисин, — мне и так тяжело, я должен предать друга.

— Черемисин, не рви нам сердце, — разозлился Виталик, — у человека всегда есть выбор. Ты можешь не предавать своего городского друга, с которым тебя ничего не связывает, кроме голубей, но тогда ты предашь районского друга, с которым делишь кров, — выбирай.

— Дай сигарету, — твердо сказал Черемисин.

— Не мучай ребенка, — вмешался Ислам, — дай ему сигарету.

Получив сигарету, Черемисин пошел к дверям и оттуда уточнил:

— В девять.

— В девять, — подтвердил Ислам, — пока у людей глаза к темноте не привыкли.

И обращаясь к остальным:

— Встречаемся на волейбольной площадке через пятнадцать минут, а пока освободите помещение.

Оставшись один, извлек из-под кровати дерматиновый чемодан, достал из него новую черную спецовку, оделся, в пояс вместо ремня заправил короткую плеть с рукояткой, сплетенной из толстой изолированной проволоки, — на всякий случай. Снял часы, чтобы не разбить. Задвинул чемодан обратно и вышел из комнаты. Проходя мимо комнаты дежурной, кивнул Али. Тот по обыкновению заигрывал с Эльзой. Увидев Ислама, ловелас заговорщицки подмигнул и сказал:

— Иду, иду.

Черемисин и два Виталика стояли на волейбольной площадке, пуская табачные кольца. Подойдя к ним, Ислам сказал:

— Когда вы только накуритесь?

— Народ нервничает, — сказал Виталик Большой, — курит, сигарет почти не осталось, — он протянул Исламу пачку, в которой была одна единственная сигарета.

Ислам покачал головой:

— Последнюю даже милиционер не берет.

— Но ты же не милиционер!

— Тем более. Даже милиционер. Русский язык хорошо знаешь?

Виталик раздраженно произнес:

— У меня, между прочим, мама русская.

— А ты иди, брат, на позицию, — предложил Ислам Виталику Маленькому.

— А где позиция? — спросил Виталик.

— Там, где ты сказал, — под фонарем, напротив общаги политеха.

Виталик, втянув щеки, затянулся напоследок, затоптал сигарету и пошел, сунув руки в карманы, посвистывая, что должно было выдавать в нем удаль.

Виталик Большой сказал ему вслед:

— Не робей, братуха.

— Сам не робей, — огрызнулся Виталик.

— Где этот жирный боров? — спросил Виталик Большой.

— Ты имеешь в виду Али?

— Кого же еще?

— С Эльзой прощается.

Ислам выждал, когда Виталик Маленький удалился на достаточное расстояние, сказал:

— Черемисин, пошел.

Непроницаемое лицо Черемисина изобразило подобие улыбки. Он также затоптал сигарету. Сделал несколько шагов. Перелез через забор и исчез в темноте пустыря.

— Пошли, — сказал Ислам.

— Али ждать не будем? — удивился Виталик.

— Семеро одного не ждут.

— Вот гад, специально время тянет — думает, обойдется.

— Да ладно, нас и так трое на одного, идем. Черемисин быстро бегает.

Они торопливо пошли по тротуарной дорожке вдоль футбольного поля. Вскоре послышался топот, и тяжело дышащий Али догнал их.

— Ни слова, — предупредил Ислам.

— А я и так молчу, — ответил Виталик, — я с ним после поговорю.

— Ну, время же есть еще, — виновато произнес Али, — еще только без десяти.

Виталик стал напевать вполголоса:

Как в солдаты меня мать провожала, Так и вся моя родня набежала: «Ну куда же ты, Али, ну куда ты? Не ходил бы ты, Али, во солдаты».

Али молчал, стиснув зубы.

Виталик стоял под фонарем. Стойкий оловянный солдатик. Справа от общежития политехникума находилась котельная. Держа «камикадзе» в поле зрения, тройка подошла к ней и скрылась в ночной тени.

Черемисин перемахнул через забор и очутился на пустыре. В лицо пахнуло холодом и сыростью, на нагретом за день асфальте этого не ощущалось. Торопливо пошел, внимательно глядя под ноги, чтобы не напороться на торчащую местами арматуру. Через несколько минут он остановился у голубятни, которая находилась прямо напротив подъезда. Рубена возле нее не было. Отсрочка. Черемисин присел на лавочку и задумался. Посидеть немного, вернуться и сказать, что не было? Однако рискованно. Можно по шее получить от Али. Его Черемисин боялся больше всего на свете. До десяти досчитать и уйти. Откуда-то сверху раздался голос Рубена: «Чего грустишь, ара»? Голова выглядывала из будки. Ловко спрыгнул, отряхнул руки и хлопнул по подставленной ладони.

— Забыл воду поменять, — объяснил.

— Я слышал, — сказал Черемисин, — он говорил, что у него, ну это, свидание.

— Кто говорил?

— Ну этот, парень, который за сеструхой твоей бегает. Я ему твои слова передал.

Как эти районские обнаглели, — гневно произнес Рубен, — к тебе это не относится. По-человечески предупредил: отвали от девушки — нет, внагляк прет. Асма лоты[16] будто. Ладно, по-другому поговорим. Ты иди, брат, спасибо.

Черемисина не пришлось уговаривать. Легко снялся и побежал. Рубен зашел домой, чтобы убедиться в отсутствии сестры. Джульетта была дома, сидя в кресле, читала журнал «Мода».

— Что уставился, — задиристо спросила сестра, — больше не на что смотреть? Мам, что он на меня смотрит?

Из другой комнаты послышался голос матери:

— Рубик-джан, цавоттанем, не трогай ее.

— А ты никуда не собираешься? — подозрительно спросил Рубен.

— Не твое дело, куда я собираюсь или не собираюсь. А что?

Потер лоб, глядя на сестру. Что-то не сходилось.

— Там этот доходяга, — наконец сказал он, — якобы ждет тебя.

— А ты откуда знаешь?

— Неважно.

Джульетта фыркнула, пожала плечами и уткнулась в журнал.

— Ну ладно, — сказал Рубен, — пойду пройдусь. Не отрываясь от журнала, Джульетта бросила:

— Один не ходи.

Рубен скривился в усмешке.

— Без советчиков обойдусь.

Ислам увидел, как маленькая фигурка пробежала через пустырь и перемахнула через забор. Он почувствовал, как задергалось веко. Сильно потер глаз и посмотрел на товарищей.

— Все в порядке, шеф, — сказал Виталик, — вот только братан немного беспокоит, как бы не сломался.

— Смотри, сам в штаны не наделай, — огрызнулся Али.

— Нам сегодня историк рассказывал про Лолиту, — заговорил Ислам, — душераздирающая история. Как у девочки умерла мать, а ее отчим превратил девочку в свою наложницу и два года употреблял ее в хвост и в гриву, пока она не удрала от него. Душераздирающая история, — повторил он.

— Таким козлам надо повторное обрезание делать, — заметил Виталик, — чтобы неповадно было.

— Почему повторное, — спросил Али, — он что, еврей был?

— Кажется, француз.

— Ну тогда одно, — уточнил Виталик, — но под корень.

Али передернул плечами:

— Слушай, ну что ты такое говоришь, все настроение испортил.

— А ты, небось, про Эльзу думал?

— Нет, про Джульетту.

— Хорошо, — кротко сказал Виталик, — я Виталику передам.

— Передашь, если он сегодня целым останется.

— Не каркай, — оборвал Али Ислам.

— Я не каркаю, я специально так говорю, из суеверия, чтобы он, наоборот, целым остался, — объяснил Али.

— Лучше о себе подумай, — посоветовал Виталик.

— О себе я тоже думаю, — сказал Али и незаметно вздохнул. Опрометчиво было с его стороны напрашиваться сегодня посидеть с Эльзой ночью. Главное, она обычно артачится, а тут сразу согласилась, как назло, он и спросил-то скорее по привычке, зная, что она откажется, а она согласилась. Али потоптался на месте и, дернув за рукав Виталика, спросил сигарету.

— Курить нельзя, — сказал Ислам, — ты на боевом дежурстве.

В этот момент Виталик неестественно спокойным голосом произнес:

— Идут.

— Что значит идут, черт нерусский? Идет, наверное? — переспросил Али.

— Да нет, именно идут, — повторил Виталик.

Их было одиннадцать человек. Ислам снова и снова пересчитывал их, но цифра не уменьшалась. Они шли вдоль дома и шли чрезвычайно эффектно, в рубахах навыпуск, рослые, длинноволосые по тогдашней запрещенной комсомолом моде. Их было хорошо видно в свете фонарей. Ислам оглянулся, в тени котельной лиц было не разобрать, однако о том, что они выражали, можно было не гадать.

— Когда он успел собрать столько народу? — непонятно у кого спросил Ислам.

— Они же голубятники — как голуби собираются, по свисту, — ответил Виталик.

— Может быть, это не они, — предположил Али.

— И может быть, не к нам, — скептически добавил Виталик.

— Но почему их одиннадцать? — изумленно спросил Ислам. — Что ему сказал Черемисин? Что мы его в футбол играть зовем?

— Надо свистнуть этому придурку, чтобы уходил, что он стоит, как баран, ясно ведь уже все, — предложил Али.

— Поздно Дубровский, я уже не девственница, — констатировал Виталик.

Ислам произнес длинное замысловатое ругательство и добавил:

— Пойдем в Иерусалим и умрем вместе с ним.

— Типун тебе на язык, — сказал Виталик.

Ислам выступил из тени, сделал несколько шагов и оглянулся. Товарищи стояли в некотором замешательстве, не двигаясь. Тогда Ислам, не говоря ни слова, медленно, в развалку пошел в сторону Виталика Маленького, пути назад не было. Он двигался не прямо на Виталика, а как бы стороной, как бы случайно здесь прогуливаясь, потому что еще оставалась надежда спустить все это на тормозах. Одиннадцать против одного, это все же слишком. Сами они тоже вчетвером против одного, но о том, чтобы бить, в мыслях не было, может, они тоже бить не собираются — поговорят, и все.

Виталик Маленький стоял невозмутимый, как сфинкс, держа руки в карманах и немного отклонив назад корпус, чтобы удобно было нанести ответный удар, не теряя времени на размах. Он не сразу догадался, что кодла идет к нему: во-первых, потому что, погруженный в свои мысли, был рассеян, во-вторых, потому что не знал Рубена в лицо, впрочем, как и всех остальных. А когда догадался, стал насвистывать сквозь зубы, ему не пришло в голову ретироваться, хотя это было бы разумно.

— Фармазоны, — вполголоса сказал он, перестав насвистывать, потому что шли голубятники, явно подражая беспризорникам из недавно прошедшего фильма «Генералы песчаных карьеров». Когда они были в нескольких шагах, он вполголоса запел мейхана:

Рано утром я встаю, Сам себя не я не знаю, От похмелья голова болит…

Следующей строчки он не знал, поэтому перешел к другому куплету:

Рано утром я встаю, Мотоцикл завожу, Путь я на Советскую держу, Карбюратор не сосает, Искру свечка не бросает, Вай, вай, вай, как нехорошо.

Приблизились и окружили, в нос ударил резкий запах мужских тел. Один из них, видимо сам Рубен, протянул ему руку, и Виталик машинально пожал ее.

— Поёшь? — спросил Рубен.

— Поет, — ответил, ухмыляясь, другой парень, — серенаду поет, девушку ждет, — и гнусаво запел — я встретил девушку, полумесяцем бровь, — и не в силах сдержаться ударил Виталика в ухо.

Ислам шел вихляющей походкой, приволакивая ноги, скребя по асфальту тупыми носками своих рабочих ботинок. На нем не было ничего ценного, что могло бы пострадать в драке, он старался беречь одежду. Что поделать, юность семидесятых была бедной. Поэтому ему нечего было терять в предстоящей драке, кроме головы, конечно. И нельзя было сказать, что он о чем-то думал, шагая в точку пересечения с футбольной командой. Когда ватага подошла к Виталику и один из них протянул руку для приветствия, Ислам остановился — может, обойдется, — но, когда Виталик получил оплеуху, он побежал, нащупывая на поясе рукоятку своей короткохвостой плети, именуемой «татар».

Они стояли, сгрудившись вокруг своей жертвы, кучно, как сказал бы отец Ислама (охотник, рыболов и неудачник, который сейчас обретался где-то в холодной и заснеженной Сибири, на очередных заработках), когда подстреливал из своей двустволки сразу двух уток. Легкая добыча вскружила им голову, усыпила бдительность, никто не заметил стремительно приближающуюся черную фигуру, которая с разбегу взлетела в воздух и обрушилась на толпу сверху, раздавая удары плетью налево и направо. Это была именно та бесшабашная, или, как сейчас говорят, безбашенная смелость, которая города берет, потому что результат, который он вызвал своим явлением, превзошел все ожидания.

Ислам, готовясь свалиться на головы, упал в пустоту, больно ударившись коленкой об асфальт. Голубятники ретировались мгновенно — ужас, вызванный появлением черной фигуры с небес, с карающей дланью, погнал их прочь, ибо все как один решили, что попали в западню и противник окружил их превосходящими силами. Эта перемена участи вызвала у Ислама, уже простившегося с жизнью, такой дикий восторг, что он, будучи не в силах сдержать своего чувства, издал нечеловеческий вопль, который вызвал у неприятеля еще больший ужас, — все решили, что кого-то из них зарезали. Он погнался за неприятелем, продолжая работать плетью. Причем бежал он, даже опережая некоторых голубятников, однако вовремя остановился и повернул обратно.

Под фонарем Виталик Маленький молотил Рубена, который, несмотря на то что был намного массивней, едва успевал закрываться от ударов. Али сошелся в клинче с достойным себе противником, таким же могучим, как и он сам. Обхватив руками, он тянул его на себя, пытаясь оторвать от земли и применить прием из греко-римской борьбы под названием «бросок через голову». Виталик Большой метался между ними, не зная, кто более нуждается в помощи, затем, сделав правильный выбор, вцепился в соперника Али. Вдвоем им удалось оторвать его от земли, но бросить неприятеля они не успели. Подбежал Ислам, вытянул здоровяка плетью, отчего тот, охнув и закрыв голову руками, перестал сопротивляться и свалился под ноги Али. В этот момент сзади послышался шум, не предвещавший ничего хорошего. Голубятники разглядели-таки, что их подло обманули и что против них выступает всего-то четыре человека, и дружно побежали обратно.

Русско-азербайджанско-армянский мат вознесся над ристалищем и дошел до слуха тех, кто выступал в качестве зрителей, а их было уже немало, особенно после вопля, когда жители близлежащих зданий, особливо общежитий, высыпали на балконы.

— Уходим, — крикнул Ислам и, вытянув напоследок Рубена по заду, побежал, увлекая за собой остальных.

Сверху с балконов общаги политеха уже свистели и улюлюкали болельщики. Вокруг стали падать камни, и четверка мгновенно унеслась с поля боя. К себе, понятное дело, не побежали. Скрылись в темноте между зданиями студгородка, описали несколько обманных кругов между общежитиями и наконец вбежали в одно из них, поднялись на пятый этаж и вошли в одну из комнат (общежитие было коридорного типа), где сидел парень и читал книгу.

— Брат, посидим здесь немного? — спросил Ислам.

Удивленный парень кивнул.

— Городских отмудохали, — пояснил Али, — теперь они нас ищут, спрячемся у тебя, не возражаешь?

Испуганный парень не возражал.

— Что читаешь? — спросил Виталик Большой.

— «Сопротивление материалов», — ответил хозяин комнаты.

— Молодец, кем будешь?

— Строителем.

— А это что? — Виталик взял тоненькую книгу, лежащую на тумбочке, — «Ромео и Джульетта», — вслух прочитал он, — издательство «Писатель».

— Скажите пожалуйста, — едва сдерживая смех, посмотрел на остальных, — как актуально.

Раскрыл книгу и, уже давясь от смеха, прочитал:

— «Ах, Ромео, ты убил моего брата, негодяй».

Теперь уже захохотали все, в том числе и Виталик Маленький. Только будущий строитель удивленно переводил взгляд с одного на другого.

— Мы тебе мешаем, брат? — спросил у него Ислам.

— Нет, нет, что вы, — торопливо сказал хозяин, — если хотите, я могу чаю заварить.

— Отлично, — воскликнул Али, — это будет очень кстати, дай нам чаю, брат, хотя нет, какой брат, отец родной, твоя щедрость, отец, просто не знает границ. Ты же знаешь, мы, азербайджанцы, не можем без чаю даже часу прожить, а тем более после того, что мы пережили.

Парень достал из тумбочки чайник, пачку заварки и вышел в коридор. Поглядев ему вслед, Виталик Большой сказал:

— Какой приличный человек, сейчас такие редко встречаются.

Али осторожно вышел на балкон и посмотрел вниз.

— Никого, — сказал он оттуда.

— Выходить нельзя сейчас, — сказал Ислам, — будем сидеть, пока не выгонят. Они где-то рядом рыщут. А завтра по одному не ходить, и вообще не светиться. В общагу они не сунутся — побоятся.

Вернулся хозяин комнаты и пригласил их к столу.

Вторник был днем практических занятий, Ислам в этом году заканчивал училище, поэтому практику проходил на стройке, в Ахмедлах. Практиканты должны работать по специальности, но прорабы, пользуясь дармовой рабочей силой, ставили их на самую грязную и тяжелую работу, в частности на бетономешалку. Поэтому Ислам с утра пораньше отправился на винзавод, где за такую же тяжелую работу платили наличными. День был пасмурным, небо вот-вот готово было разразиться дождем. Ислам долго прохаживался вдоль красной кирпичной стены винзавода, пока его не поманили пальцем. В кабине уже сидел белобрысый парень примерно одного с Исламом возраста. Машина въехала на территорию завода. Шофер поставил автомобиль под разгрузку и ушел в диспетчерскую, Ислам вылез из кабины, за ним последовал белобрысый.

— Познакомимся, — предложил Ислам, протягивая руку.

Белобрысый смерил его взглядом, хмыкнул и шлепнул его по ладони.

— Сашка.

И тут же сказал:

— Дай один сигарет.

Ислам протянул пачку «Интер». Сашка прикурил, затянулся, втягивая щеки, выпуская дым из носа. Появился шофер и полез в кабину, приговаривая: «Давай, давай, пацаны, на разгрузку». Из проема, куда уходила лента транспортера, появилась голова, свистнула и сказала: «Включаю». Широкая черная лента, схваченная железными скобами, дрогнула и поплыла, периодически издавая металлический хруст, шедший откуда-то из глубин железных катков. Ислам, а за ним и белобрысый взобрались в кузов и, стараясь не мешать друг другу, поочередно стали ставить проволочные водочные ящики с пустыми бутылками на ленту транспортера. Время от времени шофер вылезал из кабины и, стоя на подножке, подгонял их. Когда кузов грузовика опустел и взмокшие грузчики закурили, он переставил машину к другому транспортеру, под загрузку, и скомандовал:

— Потом курить, потом, сначала дело!

Ислам, жадно глотавший дым, с ужасом увидел, как у кирпичного складского нутра выползают деревянные ящики с шампанским, самый тяжелый товар из всего богатого заводского ассортимента. Но это еще было не все — оказалось, что этот наряд был внутренним. Эту партию надо было перевезти к железнодорожному вагону, стоявшему на территории винзавода, о чем шофер до поры молчал. В вагоне вновь взяли пустую тару. Пока обернулись, попали в обеденный перерыв.

— Идите в столовую, — раздраженно сказал шофер, — что за день сегодня!..

Цены в заводской столовой радовали глаз, все стоило буквально гроши. Суп — двенадцать копеек, люля-кебаб — двадцать четыре. Но, как известно, дармовой сыр бывает только в мышеловке, или, вернее, дешево хорошо не бывает. Доля хлеба в люля-кебабе была высока настолько, что вкус мяса в нем не ощущался вовсе. Ислам осторожно съел одну колбаску, больше не стал. Оставлять оплаченное было жалко, и он, поглядев, как белобрысый уплетает за обе щеки, предложил ему из своей тарелки вторую нетронутую колбаску:

— Съешь, брат, я больше не хочу.

Жест, совершенно естественный для человека, живущего в общежитии, состоящего на казенном коште, но Сашка не жил в общежитии и жеста не оценил.

Недоразумение.

— Ты че, козел, — ощерился он, — я те че, нищий?! Ислам замолчал вырвавшееся было извинение — за козла надо было отвечать.

— Сейчас выйдем, — медленно и раздельно выговорил он, — и я покажу тебе, кто из нас козел.

Но Сашка, ни слова не говоря, опрокинул в себя компот, поднялся и быстро ушел. Ислам не стал его преследовать, сложил всю грязную посуду на поднос, отнес в посудомойку, лишь после этого направился к выходу. На улице покрутил головой, белобрысого нигде не было видно, закурил и поплелся к машине. Больше всего ему сейчас хотелось залечь где-нибудь в тени и вздремнуть часок, но возле машины стоял шофер, облокотясь на стального цвета крыло и в нетерпении барабанил по металлу.

— Быстрее, парень, быстрее. Полезай наверх. Русский где?

Ислам пожал плечами и полез на борт. С другого борта в кузов влезал белобрысый. Ислам хотел сразу же ему врезать, но шофер стал на подножку и принялся подгонять. Начали разгружать. Покомандовав некоторое время, шофер ушел в диспетчерскую, и тут возле машины появился невысокий, плотно сбитый парень, с виду азербайджанец.

— Этот? — спросил он у Саши, кивая на Ислама.

Белобрысый утвердительно кивнул.

— Ладно, — сказал парень, — пока разгрузишь, сейчас подойдем.

У Ислама неприятно заныло сердце — что за напасть, опять численный перевес, а плетки с собой нет. Сколько их там? Шофер бы, что ли, быстрее вернулся, хотя что им шофер. Еще можно было смыться, но уж больно радостно ухмылялся белобрысый, да и денег было жалко. Полдня вкалывал, как каторжный. Вернулся шофер, кляня на чем свет стоит диспетчерскую:

— Всё, пацаны, нарядов больше нет, все разобрали.

— Заканчивайте, поедем еще — в магазине тару пустую возьмем.

— Давай, дядя, перекурим, — сказал белобрысый, видя, что разгрузка идет к концу, а подмога задерживается.

— Много курить вредно, кончайте, потом покурите, — буркнул шофер.

Но Сашка все равно закурил и демонстративно прислонился к борту. Ислам принялся с удвоенной энергией швырять ящики на ленту транспортера.

— Тише, ала, — крикнул приемщик, — посуд побьешь.

Сашка не работал, стоял, кусая губы, и поглядывал по сторонам.

— Все, дядя, — крикнул Ислам, бросая последний ящик, — поехали.

Шофер затоптал сигарету и сел за руль. Ислам, за ним Сашка слезли с кузова.

— Прошу, — сказал взмокший Ислам, пропуская напарника, который, обжигаясь окурком, отчаянно крутил головой.

Дружина безнадежно опаздывала. Сашка поставил ногу на подножку и еще раз оглянулся. Тогда Ислам, дорожащий каждой минутой, буквально впихнул его в машину. Влез следом и захлопнул дверь.

Шофер повернул ключ зажигания и выжал педаль стартера.

— Проститутка, — он никак не мог успокоиться, — просил ее, оставь наряд. Всегда деньги даю, пидораска. День пропал теперь.

Выжал сцепление, врубил сразу вторую передачу и погнал машину к воротам. Ислам, выворачивая шею, все смотрел в окно, пока не увидел троих показавшихся из угла соседнего здания, один из них был давешний азербайджанец.

Ислам вовсе развеселился, хлопнул белобрысого по колену и сказал:

— Жизнь, брат, хороша тем, что она разная.

Но день в самом деле пропал: в магазине, куда они приехали, пустой тары оказалось всего несколько ящиков, которые шофер грузить не стал. Вконец расстроенный, он выдал грузчикам по три рубля и высадил их у ближайшего метро.

— Больше ко мне не подходите, — рявкнул он на прощание, — нога у вас тяжелая. — И уехал.

Ислам ухватил белобрысого за локоть и поволок в ближайшую подворотню. Сашка не сопротивлялся, и от этого бойцовский пыл Ислама стал угасать, а чувство мести куда-то испарилось. Парень стоял перед ним с подрагивающими губами и покорно ожидал своей участи. Как ни старался Ислам возродить в себе злость, ничего не получалось. Всепоглощающая жалость. Он нехотя сунул белобрысому подзатыльник и отпустил его.

Небесный туман рассасывался, сквозь редеющие облака пробились первые лучи солнца. Вдоль шоссе по обе стороны были высажены деревья, и Ислам только сейчас заметил, что они уже давно отцвели и покрылись ярко-зеленой листвой. Лето давно стучалось в двери. Ислам сорвал листок с ближайшего дерева, понюхал, растер в пальцах его клейкую зелень и пошел к станции метро «Азизбекова». Приехав, в общежитие не пошел, хотя и ощущал сильную усталость, пересек футбольное поле и сел на лавочке, в тени акаций.

Виталик Большой и Али сидели в спортзале на третьем этаже главного учебного корпуса, где находилась боксерская секция, и наблюдали учебные бои.

— Видишь, в углу чувак по груше стучит? — показал Виталик. — Это Сейран Кочерян, чемпион Баку.

— Вижу, — отозвался Али, — на той неделе мы с городскими в футбол играли. Пацаны поспорили, считается прижатая рука или нет, короче, подрались. Так этот твой чемпион бежал от Рафика текинского, как заяц. Когда дело до драки доходит, человек все забывает: боксер, борец, дерется как колхозник. А другой человек, который ничем не занимается и с виду доходяга, дерется как зверь — вот Ислам, например. Или тот же Рафик. Это от Бога.

— Как думаешь, — оборвал его Виталик, — почему мы с таким опозданием присоединились к Исламу, струсили?

— Ничего подобного, — невозмутимо заявил Али, — мы команды ждали, а он молча пошел, это у него от страха язык отнялся, а пока мы сообразили, подбежали. Он с людьми не умеет работать, единоличник, поэтому его из Нахичеванского училища поперли. Какой из него командир, я бы ему даже взвод не доверил.

— Как ты излагаешь, а! — восхитился Виталик. — Прямо-таки Цицерон. Почему я тебя раньше об этом не спросил? Ведь со вчерашнего дня мучаюсь.

— Напрасно, хотя что с тебя взять, несмышленыша…

— Но-но, полегче. Подумаешь, раз в жизни что-то толковое выдал.

Али лишь снисходительно хмыкнул. Виталик сказал, переводя разговор:

— Ермаков опять первое место занял без боя, он девяносто килограмм весит.

Али повернул голову и посмотрел на огромного, свирепого вида прыщавого детину, всаживающего пудовые кулаки в боксерский мешок.

— Везет же некоторым, — ревниво сказал он.

Али сам пару раз участвовал в каких-то пустяковых соревнованиях, на первенствах профессиональных технических училищ, и едва жив остался, а Ермаков, такой же дилетант в боксе, как и он, постоянно занимал призовые места без боя, поскольку в его тяжеловесной категории он был один такой, противников не находилось. Выйдет на ринг, потопчется минуту, пока судья для порядка выкликает для него несущественного противника, а затем, под общий смех, уходит чемпионом.

— Пойдем на улицу, — сказал Виталик, — надоело, да и потом здесь воняет.

— Ну пойдем, — согласился Али.

Они вышли из спортзала, спустились по лестнице и, выйдя на плац, не сговариваясь, направились на футбольное поле, где со стороны мастерских стояли лавочки для зрителей.

— Посмотри, — сказал Али, — вон Ислам сидит.

— Вижу, — ответил Виталик, — только я не понимаю, почему он в одиночестве сидит. Где еще две мировые религии? Хотя христианство представлено в моем лице, пусть и половинчатое. А вот где нам еврея взять?

Али кашлянул. Виталик недоуменно посмотрел на него.

— Что ты хочешь этим сказать, сынок?

— Я не совсем лезгин, я тат, горский еврей. Потомок древних хазар.

— Вот так номер, — развеселился Виталик, — значит, у нас полный порядок.

Виталик Маленький стоял на своем посту, держа в поле зрения автобусную остановку, недалеко от стеклянного кафе, которое всегда сводило Али с ума своими запахами, и с замиранием сердца следил за подъезжающими автобусами. Как он ни старался предугадать поведение Джульетты, ничего не получалось. Когда она вышла из автобуса, Виталик подобрался и изобразил жалобную улыбку, как можно жалостливей. Надо было голову бинтом перевязать, мелькнула в голове запоздалая мысль. Джульетта прошла мимо, словно он был пустым местом. Виталик вздохнул и поплелся следом.

— Не надо за мной ходить, — не оборачиваясь, сказала девушка, — видеть тебя не хочу.

— А ты меня не видишь, — резонно ответил Виталик, — я же сзади иду.

— Остряк-самоучка, — все так же не оборачиваясь, констатировала девушка.

— А что я такого сделал? — возмущенно.

— На Рубене живого места нет, вся физиономия синяя. Ты его так избил, будто он не брат мой, а враг. А еще говорил, что ты меня любишь. Врал?

— Почему врал, я же говорил, что тебя люблю, а не его.

— Перестань острить.

— Хорошо, не буду.

— Ты устроил ему западню.

Во-первых, в западню попали мы, нас было четверо, а братуха твой привел целую футбольную команду, одиннадцать человек. Я оказался меж двух огней; если ты помнишь, предупредил, чтобы Рубен не ходил один, из-за тебя я предал своих друзей, мы еле ноги унесли.

— Значит, это я виновата во всем? — раздраженным голосом спросила Джульетта, она даже остановилась и повернулась к нему лицом.

— Нет, — быстро ответил Виталик, — я этого не говорил, во всем виноват я, давай помиримся.

Девушка, сжав губы, сложила кукиш, сунула ему под нос, повернулась и пошла. Виталик тут же последовал за ней.

— С чего ты взяла, что это я отделал твоего брата, я даже его в лицо не знаю.

— Зато он тебя узнал.

— Откуда?

— Под фонарем ты стоял, в качестве живца?

— Ну да, — признался, — только про живца это обидно.

— Как есть, и хватит за мной таскаться. Рубен на голубятне торчит, еще одной драки не хватало. И, кстати говоря, поездка на БАМ в качестве свадебного путешествия меня не устраивает.

Поравнялись с домом Джульетты, и девушка ускорила шаг. Виталик тяжело вздохнул и поплелся в общежитие.

— Вон идет наш Ромео, — сказал Али. Он сунул два пальца в рот и издал короткий свист.

Ромео, то есть Виталик, задумчиво вышагивающий вдоль забора, поднял голову и увидел Али, машущего рукой. Изменил направление и тем же аллюром ступил на футбольное поле. Отсчитав полсотни шагов, остановился у лавочки, на которой сидела вся троица.

— Гамарджоба,[17] — приветствовал он честную компанию.

Салам аллейкум,[18] — ответствовал Виталик Большой.

Барев,[19] — сказал Али.

— Здоровеньки булы, — ответил Ислам. Виталик Большой спросил у Виталика Маленького:

— Чувак, ты случайно не кришнаит, а то нам для комплекта буддизма не хватает?

— У меня мама молоканка, — нехотя ответил Виталик.

— Это ничего, сектанты тоже имеют право на представительство, — добродушно заметил Виталик Большой.

Виталик Маленький сел рядом, поднял прутик, лежавший под ногами, и принялся чертить перед собой геометрические фигуры. Молчали минут десять под гомон воробьев, чирикающих на кронах акаций.

— Как идет процесс примирения? — наконец спросил Ислам.

Виталик пожал плечами, полез в карман, достал пачку «Авроры», закурил и стал сплевывать табачинки, налипшие на губы.

— Понятно, — сказал Ислам, — вопросов больше не имею.

Али, немилосердно фальшивя, стал насвистывать мелодию арии «Сердце красавиц склонно к измене». Виталик Маленький некоторое время поглядывал на него искоса, затем, не выдержал:

— Икар долетался, а ты досвистишься. Обращаясь к Исламу, Али возмущенно сказал:

— Задирается. Кажется, ему жить надоело.

— Джентльмены, — строго обратился к ним Виталик Большой, — глупо ссориться перед лицом общего врага, он только этого и ждет, чтобы схавать нас поодиночке.

— Скажи спасибо общему врагу, — буркнул Али. — Неблагодарный, еще из-за него вчера жизнью рисковал.

— Надежда есть вообще? — спросил Виталик Большой.

Поскольку Виталик Маленький молчал, Ислам ответил за него:

— Надежда всегда есть.

— Я вам расскажу поучительную историю, — изрек Али. — Вот я встречался с девушкой, Надежда ее звали…

— Ладно врать, — перебил его Виталик Большой, — с девушкой он встречался, с Эльзой, наверное?

Али обиженно замолчал и снова стал насвистывать, на этот раз мотив мейхана.

— Ну и че дальше было? — через минуту спросил Виталик Большой.

— Да пошел ты, — сказал Али и вполголоса, отбивая ладонями по коленке такт, запел:

Моего места Маштаганский селений Общежител четвертый отделений Если будет земилетиресений Пириходи ко мне в отделений.

Оборвав песню, заметил:

— Эльза, к вашему сведению, со мной не здоровается, потому что я обещал прийти к ней вечером и не пришел, из-за вас, между прочим.

Виталик Большой спросил у Ислама сигарету, но тот покачал головой. Виталик Маленький достал пачку «Авроры», но Виталик Большой скривился и предложил Али:

— Пойдем, брат, сходим за сигаретами, у меня есть сорок копеек, как раз на «Интер» хватит.

— Ара, отвали от меня, — огрызнулся Али, — я с тобой даже двух шагов дороги не хочу пройти.

— Обиделся, — констатировал Виталик Большой. АЛИ, не обращая на него внимания, продолжал вполголоса петь, прищелкивая пальцами:

Лошадь, осел и мотыга, Вот и все, что было у меня, И уверенность, что отец женит меня, Но он дал мне денег и отправил в игорный дом.

Дальше он не знал слов, поэтому, пощелкав еще некоторое время пальцами, замолчал. Солнце клонилось к закату, было тепло и безветренно. Наискосок, через футбольное поле, прошла группа учащихся занимать очередь на ужин. Проводили их взглядами. Гомон птиц в кроне дерева вдруг затих. Подняли головы и увидели в небе парящего коршуна. Хищник сделал круг над полем и, видимо не увидев ничего достойного внимания, улетел в сторону пустырей. Через несколько минут птичий базар возобновился. Студенты теперь потянулись на ужин муравьиной лентой, друг за другом, небольшими группками, что-то живо обсуждая, споря. Видимо, в этом нескончаемом потоке было что-то рефлексообразующее, так как все почувствовали голод.

— Сколько, ты говоришь, у тебя копеек? — спросил Ислам.

Виталик Большой открыл рот, чтобы ответить, но в этот момент раздался шум крыльев, сильный шум. Над голубятней Рубена вдруг возникло сизо-голубое облако, которое стремительно взмыло вверх, подгоняемое разбойничьим свистом хозяина. Какое-то время они как зачарованные следили за пируэтами голубиной стаи, причем довольно долго, затем Виталик Большой сказал:

— Сорок копеек, но я хотел купить сигарет, у нас курить нету.

— Курить вредно, — сказал Ислам, продолжая смотреть в небо, — «Охотничья» копченая стоит рубль восемьдесят, две бутылки «Агдама» по рубль десять — итого четыре рубля; хлеб возьмем в столовой. У меня есть трешник, не хватает шестьдесят копеек, поройтесь как следует в карманах, дети мои, поскребите по сусекам.

Али толкнул локтем сидевшего рядом Виталика Маленького и, подавшись к нему корпусом, тихо спросил:

— Друг, эти сусекам — что такое?

Ислам замолчал. После долгой паузы Маша спросила:

— А что было дальше?

— Дальше наступило утро, — ответил Караев.

— Какое утро? — недоуменно сказала девушка.

— Обыкновенное, какое после ночи наступает.

— И че?

— И Шехерезада прекратила дозволенные речи.

— Так вы, значит, Шехерезада, — развеселилась Маша.

— В некотором роде.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Проект

На той стене, где не было окна, висела карта Москвы. Возле карты стоял мужчина лет сорока пяти, стройный, моложавый, гладко выбритый, и тыкал в нее пальцем. Звали мужчину Александр Сенин. Караев сидел за столом и, мешая ложечкой чай, рассеянно слушал его.

— Почти гектар земли, — горячо говорил Сенин, — по плану городского развития, это план массовой застройки. Метро пустят через полгода, станция от этого места в пятистах метрах. Строительство жилья идет полным ходом. Для оптового рынка лучше места не сыскать.

— Только строят или живут? — спросил Караев.

— Некоторые дома уже заселены, ни одного магазина в округе, народ продукты возит из центра, можно сказать. Это золотое дно, неужели не видишь? Деньги сами в руки идут. Проснись, старик, спишь, что ли?

Караев поднялся, плеснул в ладонь из графина с водой, побрызгал в лицо.

— Я плохо спал, — сказал он, — вернее, совсем не спал.

— Съел что-нибудь? — сочувственно сказал Сенин.

— Я был не один, — нехотя объяснил Караев.

— О-о, так это совсем другое дело, — уважительно произнес Сенин, — это я понимаю.

Сенин был когда-то освобожденным председателем профсоюзного комитета на крупном производственном предприятии. В начальство выбился из рабочих, ходил в передовиках, эксплуатировал сразу семь токарных станков, зарабатывая бешеные по тем временам деньги — по восемьсот рублей в месяц. Даже имел правительственную награду — орден за трудовую доблесть. Грянула перестройка, завод обанкротился, и Сенин остался не у дел. Но жалеет он не столько об этом, сколько о том, что не успел пройти еще одну карьерную ступень — перейти в ЦК ВЦСПС — уж там бы он не затерялся — кто знает, может, сейчас бы в депутатах ходил! На жизнь Сенин зарабатывал посредничеством. Рынок, который сейчас эксплуатировал Караев, был арендован с его помощью.

— Кого башлять? — спросил Караев.

— Префекта, через третьих лиц, разумеется.

— Сколько он хочет?

— Полтинник сразу, и потом пять процентов с оборотов.

— Рожа не треснет у него с пятидесяти тысяч долларов… — лениво возмутился Караев.

— Старик, это недорого, — убеждал Сенин, — он дает аренду на пять лет, разбей на месяцы — там копейки получаются. Это приличный человек, уверяю тебя, его недавно назначили, поэтому он берет дешево; ты не знаешь, что в других районах творится. Деньги за год отобьешь, да какой за год! За полгода!

— А процент с оборота? — сопротивлялся Караев.

— Старик, ты меня удивляешь: во-первых, даже налоговая инспекция не в силах определить фактический оборот в коммерческой палатке, а ты хочешь, чтобы префект определил, тем более на рынке! А во-вторых, платить его не ты будешь, а твои арендаторы, включишь в арендную плату — и все дела.

— Твоя доля в этом полтиннике? — спросил Караев.

— Ну что ты, старик, я эти деньги отдам все, я у тебя на хвосте.

— Сколько ты хочешь?

— Мне как посреднику законные десять процентов.

— Пять тысяч долларов, — сказал Караев, — итого пятьдесят пять, на пять лет это, конечно, не так уж и много, но платить-то надо сразу. Я должен поразмыслить.

— Времени мало, — заявил Сенин, — буквально несколько дней, имей в виду, желающих на это место найдется предостаточно.

Караев задумался.

Причины для раздумий были. Первая — непредсказуемость московских властей, вторая — попустительство государства в отношении экстремистских и фашистских группировок; случаи избиения брюнетов в общественных местах стали обыденностью. Память народа, потерявшего около двадцати четырех миллионов человек в борьбе с фашизмом, оказалась слишком короткой. Долгосрочные инвестиции — вещь рискованная. Кто знает, не придется ли в спешном порядке уносить ноги из страны?

— Мне надо поразмыслить, — повторил Караев, — кстати, не называй меня стариком.

— Что это вдруг? — удивился Сенин. — Я тебя всегда так называл. Стареть, что ли, начал?

— Между прочим, — заметил Караев, — ты старше меня на три года, это во-первых. Во-вторых, у меня роман с молодой девушкой, и может развиться комплекс.

— Ух ты, — алчно сказал Сенин, — и сколько ей лет?

— Попрошу без зависти.

— Красивая?

— Врать не буду, девушка некрасивая, но молодая — двадцать три года ей, — честно признался Караев.

А ты знаешь, в этом есть свои положительные моменты, — глубокомысленно произнес Сенин. — Ты — мужчина видный, значит, ценить будет, верна будет, во-вторых, никто на нее не позарится.

— Насчет верности некрасивых — это миф, — возразил Караев, — как раз они первые тебе рога наставят, потому что им постоянно надо самоутверждаться.

— Послушай, старик, — назидательно произнес Сенин, — молодая девушка не может быть некрасивой. Это мнение умудренного жизнью человека, прислушайся к нему. Молодость — сама по себе красота. Знаешь, что я тебе скажу? В нашем возрасте нельзя быть таким щепетильным.

Именно это пришло в голову Караеву в последний момент перед тем, как он оказался с девушкой в постели: до этого он честно пытался справиться с собой.

— А что бы тебе на ней не жениться? Об этом другие только мечтать могут, а тебе само в руки идет. Молодая жена, будет тебе верна — смотри-ка, даже стихи сложились.

— Я ее не люблю, — сказал Караев, — к тому же, у нее был армянин.

— Ну знаешь, кто из нас без греха, — назидательно произнес Сенин, — у каждого в жизни был свой «армянин».

— У тебя что, тоже был армянин?

— Это в переносном смысле, аллегория, не буквально. В конце концов, не негр же у нее был, а всего-навсего армянин.

— Ты меня знаешь: я не националист, я даже к евреям нормально отношусь, но лучше бы у нее был негр. Это не я говорю, это во мне национальное самосознание говорит. Ведь они оккупировали четверть Азербайджана! А ты говоришь — негр.

— Не пойму, ты шутишь или серьезно говоришь?

— Это смех сквозь слезы. Ладно, закрываем тему. Чаю хочешь?

— Да я бы и выпить не отказался, — признался Сенин. Караев нажал кнопку на телефонном аппарате.

— Вера, дайте нам чаю с лимоном.

Он подошел к шкафу, достал из него початую бутылку коньяка и поставил на стол одну рюмку.

— А ты не будешь? — спросил Сенин.

— С утра не пью, — отказался Караев, — только чай.

— Ну а я выпью: в жизни и так много ограничений, не зависимых от нашей воли, не хватало еще самому себя ограничивать.

— Я смотрю, у тебя философский подход к жизни, — улыбнулся Караев, — ты что заканчивал?

— Десять классов, — наполняя рюмку, сказал Сенин, — но ты попал в самую точку: я после армии поступал в МГУ, на философский факультет. Правда, на первом же экзамене срезался. Вопрос был про Ломоносова: расскажите, мол, основные вехи его жизни, и я сказал, что он пришел пешком из Архангельска и поступил в университет. А оказалось, что университета тогда еще не было, потому что он сам его впоследствии и создал, поэтому его именем и назван. Вот смеху-то было. Они сразу заулыбались, стали переглядываться и двойку мне рисуют. Я пытался убедить комиссию в том, что в философии не эрудиция главное, а способ мышления, что ум и знание — это разные вещи, но мне не удалось это сделать. Ну, будь здоров, за успех твоего бизнеса!

Сенин выпил, и на лице его появилось вопросительное выражение — он прислушивался к своим ощущениям. Вошла Вера, неся поднос, на котором были маленький заварной чайник, грушевидные стаканчики, печенье, конфеты и блюдечко с нарезанным лимоном. Сенин тут же подцепил ломтик и отправил его в рот. Разлив чай, Вера удалилась. Сенин провожал ее любопытным взглядом, поворачиваясь вслед, пока она не удалилась.

— Ты поаккуратнее смотри, — заметил Караев, — а то Рузвельт тоже так вывернулся вслед секретарше, упал и сломал позвоночник. Так что береги спину, Сеня.

— У тебя какие с ней отношения? — спросил Сенин.

— Деловые, а что?

— Я бы ее скушал, — плотоядно сказал Сенин, — да только времени нет и возможности: у меня ведь жена, дети и еще одна женщина…

— В Ростове-на-Дону?

— Здесь, в Москве. Расходов это потребует, а я сейчас крайне ограничен в средствах, — с сожалением объяснял Сенин.

— Бодливой корове Бог рога не дал, — сказал Караев.

— Вроде того. А она замужем?

— Не замужем. Тебе налить? — предложил Караев.

— Конечно, налить, Бог любит троицу, а я только одну выпил. Может, я выкрою денек-другой. Хаты, правда, нет, пустишь к себе?

— Нет.

Караев наполнил рюмку. Раздался зуммер телефона, Караев нажал клавишу. Голос Веры произнес:

— Патрон, звонит вчерашняя журналистка, соединить?

— Да.

— Как она тебя называет, — отметил Сенин, — патрон?

— Когда она была замужем, долго работала за границей, в Новой Гвинее.

Караев взял трубку и услышал низкий голос Севинч:

— Господин Караев, здравствуйте, я прошу прощения, мне так неловко, но диктофон зажевал пленку, и я не могу расшифровать интервью. Вы не согласились бы повторить его? Мне ужасно стыдно.

— Я рад вас слышать, — сказал Караев, — пожалуйста, я повторю, правда, не уверен, что получится слово в слово. Я буду свободен вечером. Да, я совсем забыл — по вечерам вы заняты. Хорошо, приезжайте сейчас.

Караев положил трубку. Сенин, внимательно слушавший разговор, глумливо произнес:

— Ето хто ето? Журналистка? Ай, как интересно, — он выпил, съел лимонную дольку и завистливо продолжил: — Слушай, да ты нарасхват у женского пола. Как же хорошо быть неженатым, Господи боже!

Он налил себе еще одну рюмку. Было заметно, что он захмелел:

— Двадцать семь лет семейной жизни — и что хорошего? Вот, к примеру, ты один живешь, вынужден себе сам готовить. Вроде как неудобство — приходишь домой усталый, жрать хочется, а тут еще готовить надо. Но с другой стороны, ты себе что хочешь, то и готовишь, правильно? А я прихожу вечером домой, говорю жене: хочу, мол, жареной картошки — я люблю с солеными огурцами — а она передо мной тарелку с макаронами — хрясь, и говорит: «Еще чего, буду я для тебя отдельно готовить! В ресторане, что ли? Ешь, а не нравится — иди телевизор смотреть» — нет, ты представляешь?

Вновь раздался зуммер телефона. Караев нажал на клавишу и услышал взволнованный голос Веры:

— Патрон, на рынке омоновцы.

Караев стремительно поднялся и со словами: «Извини, друг» — вышел. Сенин так же стремительно поднялся, выпил, но остался на месте. «Ничего, — крикнул он вслед, — я подожду».

Идентификация

Омоновцы рассредоточились по всему рынку. Рослые, вооруженные автоматами, в черных трикотажных масках на лицах, бойцы сгоняли всех торговцев в одно место и выстраивали у стены. Караев обратил внимание на то, что среди задержанных были и покупатели, у которых не оказалось при себе документов. Те же, кто не вызвал у омоновцев подозрения, наблюдали за происходящим — кто с любопытством, кто с жалостью, а кто со злорадством. Омоновцы, маясь от избытка власти, с задержанными особо не церемонились: ставили их лицом к стене, ноги на ширину плеч, руки на стенку. Все это выглядело настолько нелепо — средь бела дня, в мирное время, в столице страны — что казалось, идут съемки фильма по роману-антиутопии Оруэлла. Под ногами катались фрукты с лотка, который то ли нечаянно, то ли нарочно опрокинул на землю один из бойцов. Караев поднял с земли яблоко и, держа его в руках, громко спросил:

— Кто здесь старший?

К нему подошел один из омоновцев в звании лейтенанта.

— Я директор рынка, — представился Караев, — что здесь происходит?

— Проверка документов, — заявил офицер, — плановая.

— Вы что, их расстреливать сейчас будете? — спросил Караев.

— Расстреливать? — удивился офицер. — Нет.

— Зачем же вы их к стенке поставили в таких позах, и к чему этот маскарад?

— Предъявите документы, — потребовал офицер.

— А может быть, вы сначала маску снимете? Как-то неловко разговаривать, не видя лица собеседника.

— Документы, — грозно повторил лейтенант.

Караев усмехнулся:

— Уважаемый, вас что, в милицейской школе учат только этой команде? — Он полез в карман за паспортом, затем в другой, и с досадой вспомнил, что как раз сегодня оставил его дома. Достал бумажник, извлек из него визитку и протянул офицеру.

Омоновец изучил визитку и спросил:

— Паспорт у вас есть?

— Паспорт лежит у меня дома, разве я обязан носить его с собой? Я его забыл.

Лейтенант покрутил в руке кусочек картона.

— Здесь нет штампа о регистрации. Придется вас задержать до выяснения обстоятельств.

— Задержать меня? — возмутился Караев. — На каком основании?

— На основании закона. При подозрении в совершении преступления я имею право задержать вас.

— А почему вы не задерживаете этих людей? — Караев указал на зевак, с любопытством наблюдающих за этой сценой. — Вы их не подозреваете в совершении преступления? Или моя внешность — достаточный повод для этого?

— Ладно, хорош болтать, умник, — рявкнул офицер и скомандовал: — Взять его! Туда же, к стенке!

Два дюжих омоновца схватили Караева за локти и повели к стене. Сопротивляясь, он выкрикнул с долго сдерживаемой яростью:

— Ты маску-то сними, блядь! Что ты, как трус, лицо прячешь?

После этих слов двое омоновцев скрутили его и поволокли в автобус.

Век воли не видать

Ночь Караев провел в «обезьяннике», в компании бомжей. Бессонная ночь спровоцировала приступ мигрени, и мозг его раскалывался от боли. Дежурным был офицер по фамилии Дзгоев — так он представлялся, отвечая на звонки. По всей вероятности, он был осетин. Дзгоев разрешил Караеву позвонить адвокату. Но мерзавец адвокат оказался на даче и приехать не мог, так как был выпивши. «Ты уволен», — сказал ему Караев и ПОЛОЖИЛ трубку. Капитан с сочувствием смотрел на него.

— Может, отпустишь? — спросил Караев. — Другом стану.

Капитан покачал головой:

— Если бы из нас двоих кто-то был русский, это еще сошло бы с рук, а так — нет, — тихо сказал он.

— Понимаю, — согласился Караев и вернулся за решетку.

Но утром его неожиданно отпустили. Выйдя на крыльцо, он с наслаждением вдохнул холодный осенний воздух — на улице моросил дождь. Неуверенно ступая, прошел через двор мимо перекуривающих возле патрульных машин милиционеров. У ворот отделения милиции стояла женщина под зонтом.

— Пустите под зонтик, — попросился Караев и в следующий миг узнал Севинч.

— Конечно, — ответила она, — подходите.

— Вот так встреча! — изумился Караев. — Как вы здесь оказались?

Женщина пожала плечами.

— Я виноват перед вами, — заговорил Караев, — обманул. Правда, это был форс-мажор, но все равно простите меня, — засмеялся, — мне это напоминает сцену из американского фильма: герой выходит из тюряги, а на улице его ждет женщина, которую он и не надеялся увидеть. Меня это всегда умиляло. Однако я готов искупить свою вину и дать вам интервью прямо здесь.

Знаете, каким был основной принцип древнегреческой философии? Здесь и сейчас! У меня даже есть оригинальное название для него: «Репортаж с петлей на шее». Как вам? Нравится?

— Это уже было, — сказала Севинч.

— Как — было? Я только сейчас его придумал! Надо же, на ходу подметки рвут, что ты будешь делать? Недавно я рассказывал историю одной знакомой, придумал такое хорошее название, «Любовь и голуби», а мне говорят, — уже было. Прямо как вы сейчас. Обидно, да!

— Ну и вид у вас, — заметила Севинч, — а вам не холодно?

Караев дотронулся до своего лица, затем сделал несколько движений, отряхивая брюки. Вчера он выскочил из офиса без пальто.

— Да, — согласился Караев, — душераздирающее зрелище. Если бы вы еще знали, как у меня болит голова!

— Знаю, у меня самой болит голова, мне легко в это поверить.

— И все-таки, как вы здесь оказались? — повторил Караев.

— Мы так и будем здесь стоять? — спросила Севинч. — На нас смотрят.

Караев оглянулся: милиционеры с любопытством, негромко переговариваясь, разглядывали их.

— Они смотрят не на нас, а на вас, — уточнил Караев.

— С какой стати им смотреть на меня?

— Вы красивая женщина, а милиционеры — мужчины.

— Я как-то об этом не подумала, и все же давайте уйдем отсюда.

— У нас в Азербайджане разглядывают еще пристальней. Кстати, здесь недалеко есть кинотеатр с сохранившимся чудом с советских времен названием. Всякий раз, когда я проезжаю мимо него, меня охватывает ностальгия.

— Как он называется?

— «Баку».

— Да, действительно.

— Там есть кафе. Я думаю, в нем будет уютно.

Караев грустно улыбнулся.

— Вот произнес и подумал: какое это беззащитное слово — уют! Человек в форме с незаконченным средним образованием всегда может засунуть тебя за решетку и лишить уюта.

Он зябко поежился и поднял воротник пиджака.

— Вставайте под мой зонтик, — сказала Севинч.

В кафе сели за столик с видом на небольшой водоем, в котором плавала одинокая утка.

— Чай, кофе? — спросил Караев.

— Чай. А эта утка живая?

— Нет, муляж с моторчиком.

— Вы шутите!

— Да. Выпить не хотите? — предложил Караев, жестом подзывая официантку.

— Нет. Я не пью, — отказалась Севинч.

— А я выпью, если вы не возражаете.

— Я думаю, что вам это просто необходимо.

— Как приятно иметь дело с такой понимающей женщиной! — сказал Караев, и подошедшей официантке: — Принесите нам чаю с лимоном, рюмку коньяка… Кстати, какой у вас коньяк?

— «Арарат», очень хороший, — сказала официантка.

— Не надо, — наотрез отказался Караев, — какой еще?

— Есть «Шустовский», прекрасный коньяк, принести?

— Ни в коем случае. Это, чтобы вы знали, тоже армянский, только замаскированный.

— Ну что вы, — возразила официантка, — Шустов — это известный дореволюционный промышленник.

— Правильно, но коньячный завод, принадлежавший ему когда-то, находится в Армении. Я не понимаю, в чем дело, почему в кафе «Баку» подают армянский коньяк? Это что же, пятая колонна? Дайте жалобную книгу!

Официантка недоуменно пожала плечами.

— Есть еще «Кизлярский», но три звездочки.

— Ничего, сойдет, — сказал Караев, — несите «Кизлярский», а жалобную книгу не надо. Пирожные есть?

— Блины есть, — сказала официантка, — с икрой, медом, красной рыбой.

Караев обратился к Севинч:

— Вы блины с чем будете?

— Ни с чем, я блины терпеть не могу.

— Блины мы не будем, унесите, — распорядился Караев.

— Так я же еще не приносила, — почему-то обидевшись, сказала официантка.

— А вот это зря. Ну да ладно, несите чай.

Официантка, закрыв блокнотик, сунула его в карман фартучка и ушла.

— Вы на меня не смотрите, я завтракала, съешьте что-нибудь, — попросила Севинч.

— Как же мне на вас не смотреть, когда вы такая красивая! А есть блины одному, в присутствии дамы… Нет!

— Напрасно. Ну, как знаете, — комплимент она пропустила мимо ушей.

— А вы не ответили, как оказались возле тюрьмы… постойте-ка, это вы меня вытащили! — вдруг догадался Караев.

— В проницательности вам не откажешь, — улыбнулась Севинч.

— Ну конечно! Если вам было известно точное время, я не думаю, что вы стояли и ждали, как жена моряка на утесе!

— Полегче насчет жены моряка, — заметила Севинч.

— Прошу прощения, — извинился Караев, — куда-то меня не в ту сторону понесло в смысле метафор, но прибегать к другому образу не буду, чтобы не получилось, как у Насреддина. Когда шах спросил у него: «Что такое: извинение хуже проступка?» — Насреддин долго и безуспешно пытался объяснить, затем подошел и ущипнул его. Тот вскрикнул и потребовал объяснений. Насреддин сказал: «Прости, мне показалось, что это не ты сидишь, а твоя жена».

— Что вы хотите этим сказать? — напряженно спросила Севинч.

— Ничего, шутка не получилась. Как-то у нас в это утро напряженно с юмором, — грустно сказал Караев.

Подошла официантка, принесла чай и коньяк. Дождавшись ее ухода, Караев поднял рюмку и со словами: «Ваше здоровье» — выпил. Сделал глоток чая, предложил:

— Пейте, остыл уже, видимо, издалека она его несла. Как все-таки хорошо на воле! Вроде бы не самый лучший день в моей жизни, а настроение прекрасное. Знаете анекдот про еврея, ребе и козу?

— Знаю, — улыбнулась Севинч.

— Сейчас именно тот случай. Моя благодарность просто не знает границ. Я ваш должник, но расскажите, как вам это удалось.

— Я обратилась к людям, против которых вы так настроены.

— Вы имеете в виду омоновцев?

— Я имею в виду представителей азербайджанской диаспоры, одного влиятельного человека. Я брала у него интервью как раз перед нашим знакомством, несколько звонков решили ваше дело. За что вас арестовали?

— Меня не арестовали, меня забрали, — уточнил Караев.

— Есть разница? Я не так сильна в тонкостях русского языка.

— Есть: второе с законом не имеет ничего общего. На рынке была милицейская облава, в смысле — проверка документов, они же теперь с легкой руки нашего мэра только этим и занимаются. Причем с ребятами обращались как с бандитами: поставили к стенке, руки за голову, ноги врозь. Я вмешался, командиру это не понравилось, он поинтересовался моей личностью. И тут выяснилось самое интересное — для него во всяком случае — то, что у меня нет с собой паспорта. Вот и все. Никто больше не следит за нарушениями общественного порядка, никто не пресекает хулиганство, вам безнаказанно могут набить морду в центре Москвы какие-нибудь отморозки, в метро, например; никто не ловит бандитов — весь громадный милицейский аппарат бросился на проверку паспортного режима. Милиция выезжает на дежурство как на мытарство. С тех пор как азербайджанцы появились в Москве, стражи порядка здорово поправили свое материальное положение, хотя справедливости ради надо сказать, что обирают всех приезжих, не только наших, — добавил Ислам.

— Но вы, кажется, еще и оскорбили его, — заметила Севинч.

— Я назвал его блядью. На Руси в средние века это слово обозначало человека, нарушавшего предписанные обществом законы. И, что характерно: так обращались только к мужчинам.

— Сейчас, кажется, это слово имеет несколько иной смысл, — заметила Севинч.

Караев не ответил — он сидел, погрузившись в свои мысли.

— Удивительно, — наконец опомнился он, — я в камере всю ночь размышлял о том, как все неправильно в этом мире. Самое большое значение имеют несущественные вещи: паспорт, регистрация, гражданство. Я был лишен свободы только за то, что у меня не было разрешения на проживание в данной местности. И это при том, что я — бывший гражданин этой страны, эмигрантом меня сделала моя родина. Но ведь если вдуматься, все это — абсурд, нелепость. Человек — тварь божья, и этого достаточно: он живет на земле, он вправе пересекать любые границы, земля никому не принадлежит. Это нонсенс — ему не нужен паспорт, потому что достаточно одного взгляда, чтобы понять, что перед тобой человек, а не зверь. Человек выбирает себе религию, не спрашивая ни у кого разрешения, точно так же он вправе выбирать себе место обитания.

— Определенная логика в этом есть, — согласилась Севинч, — но боюсь, что это утопия. Границы государства существуют как форма общественного строя очень давно.

— То есть вы хотите сказать, что все это чрезвычайно запущено.

— Ну да, представьте себе, какой хаос возникнет, если каждый вздумает пересекать границу, где он захочет, жить там, где ему вздумается?

— Никакого хаоса не возникнет, потому что человечество — это саморегулирующий организм; к примеру, войны, эпидемии, землетрясения и прочие катаклизмы — ведь они происходят не просто так, то есть я хочу сказать, что нам известны только внешние причины их возникновения; объяснения, которые придуманы людьми в силу их ума, воображения; но внутренние причины — это природные процессы саморегуляции живого организма… Конечно, может возникнуть хаос, поначалу, но он сам собой и рассосется. Вспомним хотя бы вавилонское столпотворение. Естественные миграции органичнее, нежели те, что регулируются людьми, какими-нибудь ослами в ЕС или ООН, принимающими решения. Пересечение границ государства должно иметь уведомительный, а не разрешительный характер. Свод пограничных правил, таких, как конституция США, должен включать в себя лишь несколько причин, по которым тебя могут не пустить в страну, к примеру, если ты блядь, в смысле нарушитель…

— Я вас очень прошу! — взмолилась Севинч. — Вы вгоняете меня в краску.

— Извините. И этому есть доказательства. Или если ты болен опасной для общества заразной болезнью, к примеру бубонной чумой, бери-бери, оспой. А то что получается? Больной иностранец, имея визу, спокойно пересекает границу и заражает местное население, а здоровый, не имея визы, не может приехать в чужую страну. Или Березовский, обворовавший полстраны, спокойно уезжает в Англию и живет там. А несчастный азербайджанец, который не может прокормиться в своей стране, лишен этой возможности, потому что у него не тот паспорт и не та внешность, всюду на него смотрят волком, и вообще он не в той стране родился.

— Что поделать, — с улыбкой сказала Севинч, — родину, как и мать, не выбирают. Должна заметить, что в оригинальности суждений вам не откажешь, я это поняла еще при первой встрече. Давайте вернемся к интервью, вы готовы его повторить?

— Для вас я готов его повторять хоть каждый день, — галантно сказал Караев.

— Спасибо, — поблагодарила Севинч, — но я имела в виду другое: после того, что с вами случилось, ваши взгляды на эту проблему существования азербайджанца в России не изменились?

— Я понимаю, к чему вы клоните, я очень благодарен вам и тому человеку, который вытащил меня, и я постараюсь оказаться полезным ему и вам. Но я уверен, что здесь работали личные связи, а не политика, поэтому я остаюсь при своем мнении. Извините, иногда бывает так неловко отстаивать свои убеждения. После того, что вы для меня сделали, я, наверное, выгляжу свиньей.

— Вам не за что извиняться: я журналист, я задаю вопросы — вы на них отвечаете, если хотите.

— Вы вытащили меня из тюрьмы только потому, что вы журналистка? — спросил Караев.

— Я приехала к вам в офис, как мы договорились. В приемной сидела перепуганная секретарша, а в вашем кабинете — какой-то вдрызг пьяный тип как раз приканчивал бутылку коньяка…

— Вот скотина, — не удержался Караев.

— Простите?

— Это я не вам, ему, продолжайте.

— Мало того, он еще стал клеиться ко мне.

— Я убью его, — пообещал Караев.

— Из-за меня не надо, — миролюбиво сказала Севинч, — если только из-за коньяка. Б конечном итоге, мне удалось получить от вашей секретарши вразумительный ответ. Ничего личного, обыкновенное человеколюбие, к тому же мы земляки.

— Это называется филантропия, — уныло заметил Караев, — видимо, я уже не произвожу впечатления на женщин, старею. Но все равно спасибо. Я, пожалуй, еще выпью, если вы не возражаете.

— Ну что вы, напротив, — она засмеялась, — если бы меня выпустили из тюрьмы, я бы напилась в стельку.

— Спасибо, — сказал Караев, — я обязательно последую вашему совету, но позже.

Караев позвал официантку и попросил принести еще одну рюмку коньяка.

— А вы замужем? Хотя что я говорю — такая женщина, как вы, не может быть не замужем!

— К нашим отношениям это не имеет отношения, — ответила Севинч.

— Это тавтология, — сказал Караев, — простите, меня несет. Шарикову больше не наливать. Знаете, у меня врожденная грамотность — все время всех поправляю. Когда неправильно, мне режет слух, пора, видимо, к врачу обратиться. Один мой приятель, Валера Симонян, главный редактор газеты, все время злился на меня.

— Простите, вы сказали — Симонян? У вас приятель — армянин?

— Армянин? Как армянин? Да, действительно армянин, как это получилось? А вы что-то имеете против армян?

— Ну, как вам сказать. Один мой знакомый писатель подарил мне книгу, так я ее до сих пор не прочитала, спросите меня — почему.

— Почему? — послушно спросил Караев.

— Фамилия художника-оформителя — Симонян.

— Вопросов больше не имею, — сказал Караев, — но у меня есть смягчающее обстоятельство: я вам скажу, и вы все поймете — он бакинский армянин. Это несколько меняет дело, а как вы считаете?

— Принимается.

Подошла официантка, неся на маленьком подносе рюмку коньяка и блюдечко с ломтиками лимона, посыпанными сахаром.

— Он теперь в Америке.

— Кто?

— Симонян.

— Эмигрировал?

— Не совсем. В пятьдесят три года бросил семью, женился на двадцативосьмилетней армянке из тамошней диаспоры, сделал ребенка, живет там.

— Завидуете?

— Боже упаси! Поменять Родину — все равно что поменять религию, я буду здесь улицы мести, но в Америку не поеду.

— Понятно. Давайте приступим к интервью, у меня не так много времени, — попросила Севинч.

— Давайте, что делать, — вздохнув, сказал Караев, — категория времени — самая безжалостная вещь на свете. Кстати, знаете, что я сделал открытие по поводу времени?

— Интересно.

— Это не время проходит — оно стоит на месте, оно неподвижно. Это мы движемся мимо него, поэтому и стареем.

Караев поднял рюмку и, пожелав женщине здоровья, выпил.

— Я готов, — сказал он.

Мезальянс

— Ты не должна больше убирать в моей квартире, — сказал Маше Караев.

— Почему? — удивилась девушка.

— Это отдает мезальянсом, — ответил Караев.

— Чем отдает? — переспросила Маша.

— Мезальянсом, это дурно пахнет.

— Ну, не знаю, я вроде чисто убираю, — при этом она оглянулась по сторонам, — я ничего не чувствую.

— Послушай, мы в некотором роде стали любовниками, ты не должна убирать за деньги.

— Но я нуждаюсь в деньгах, — сказала Маша, — я из малообеспеченной семьи, мне они необходимы, поймите! Мне не жалко убирать у вас бесплатно, но стипендия у меня маленькая.

Несмотря на то, что они пили на брудершафт, она продолжала обращаться к нему на вы.

— Ты не поняла, я буду давать тебе деньги просто так, не за работу.

— Нет-нет, я не хочу быть обязана.

— Пойми ты, — настаивал Караев, — я не могу спать с женщиной, которой плачу зарплату.

— Что в этом такого? Сплошь и рядом все спят со своими секретаршами и подчиненными.

Некоторое время она молча протирала пыль, затем вновь заговорила:

— Как все-таки вы мудрено выражаетесь: «в некотором роде стали любовниками»! А что в этом плохого, мне это очень нравится! Я давно мечтала стать любовницей, еще в школе это слово меня возбуждало.

Поскольку Караев молчал, Маша спросила:

— Можно я включу телевизор? Караев пожал плечами:

— Включай, чего ты спрашиваешь.

Пошел в кухню, достал бутылку текилы, нарезал лимон, пододвинул солонку. Маша последовала за ним, остановилась в дверях и наблюдала за его действиями.

— Тебе налить? — спросил Караев.

— Я сначала приму душ, — ответила Маша.

— Я смотрю, у тебя к выпивке серьезный подход, — заметил Караев.

— Просто я потная после уборки, — чистосердечно призналась девушка.

Караев протянул к ней растопыренную ладонь:

— Физиологии не надо, очень прошу, у меня тонкие организмы. Твое здоровье.

ВЫПИЛ.

— А вы что пьете, коньяк? — спросила девушка.

— Текилу.

— Опять текилу! Вы пьете только текилу?

— Нет, я пью все, предпочитаю разнообразие. Просто сейчас у меня период текилы.

— Что, к женщинам это тоже относится? Я имею в виду разнообразие?

— К женщинам даже в большей степени. Маша с легким вздохом сказала:

— Все с вами ясно. И исчезла в ванной.

Пока она принимала душ, Караев выпил, налил еще одну рюмку, медленно выпил, долго и задумчиво смотрел в окно, поднеся ко рту дольку лимона. Из этого состояния его вывела Маша, появившаяся из ванной в одном полотенце и с распущенными волосами. Она подошла к Караеву, обняла его сзади, а когда он повернулся к ней, поцеловала. Затем, отстраняясь, ошарашила его вопросом:

— Почему вы выпили? Не можете переспать со мной трезвым?

— Что за самоуничижение? — спросил Караев.

— Ответьте, почему?

— Это просто совпадение.

— Вы уверены?

— Можно без американизмов? Я же просил.

— Это потому, что я некрасивая? — настаивала девушка.

— Можно подумать, что до встречи с тобой я был членом общества трезвости! Не передергивай.

Маша повернулась и пошла в комнату, при этом полотенце развернулось и соскользнуло с нее. Караев, помедлив, поставил рюмку и пошел за ней — сделав несколько шагов, он нагнулся и поднял полотенце.

В спальне по обеим сторонам кровати, на прикроватных тумбочках, стояли два зажженных подсвечника. В слабом свете Маша, лежащая в кровати, с распущенными волосами, казалась даже привлекательной. Одеяло едва закрывало ее маленькую грудь. Караев не спешил к ней присоединиться — он присел на спинку кровати и смотрел на девушку.

— Что? — с вызовом спросила Маша.

— А ты похорошела, я смотрю, — сказал Караев.

— А вы бы еще выпили — я бы красавицей стала, — дерзко ответила Маша. — Правда, в вашем случае может работать еще и другой фактор.

— Интересно?

— Говорят, если все без исключения девушки, проходящие мимо мужчины, кажутся ему красавицами — значит, он постарел. Ведь вы намного старше меня!

— Семнадцать лет между нами, добрая девочка.

— А что касается моей внешности, я вам вот что расскажу. Когда я училась в шестом классе, один мальчик пригласил меня домой. Я пошла, хотя понимала, что я ему нравлюсь и не надо идти к нему домой. Хотя нет — я была уверена, что со мной ничего не случится. Я сильная, а он был слабаком, но не в этом дело. Его отец оказался дома. Оказался неожиданно — я поняла это по лицу мальчика.

— Видимо, рассказ долгий, — раздражаясь, сказал Караев, — я пойду принесу выпить.

— Нет-нет, — остановила его Маша, — рассказывать, в общем-то, нечего. Я хотела сказать, что его папа стал ухаживать за мной как за женщиной, он на меня так смотрел, он хотел меня! По взгляду женщина всегда понимает, когда мужчина хочет ее, — вот вы, например, никогда на меня так не смотрите.

— Но ты не была тогда женщиной, сколько тебе было, двенадцать, одиннадцать?

— Двенадцать, но это ничего не значит. Женщина — это не физическое созревание, это ощущение. Я почувствовала себя женщиной, когда мне было пять лет.

— Час от часу не легче, — воскликнул Караев, — надеюсь, тебя не изнасиловали?

— Мы с мамой сидели в каком-то коридоре, в большом таком, светлом, может быть, в поликлинике. Какой-то мужчина взял меня на колени — он разговаривал с мамой — а я сидела и слушала, и вдруг мне на нос упала капелька.

— Капелька? — удивился Караев. — Капелька чего?

— Не знаю. Воды.

— Он что, потел, этот дядя, или облизывался? Маша, улыбаясь, пожала плечами.

— Не знаю, ни то, ни другое. Не представляю, откуда она вообще взялась, но мне стало вдруг так хорошо, что я кончила.

— Тебе было пять лет?

— Да.

— У меня есть приятель, — сказал Караев, — психиатр. Хочешь, я свожу тебя к нему?

— Вы мне не верите, смеетесь надо мной, — обиделась девушка, — а я ведь этого никогда, никому не рассказывала.

— Ну почему же… Верю, частично. В то, что ты сидела на коленке, — да, а все остальное — плод твоего воспаленного воображения. Психиатру все же стоит показаться. Кстати, я ведь засыпаю раньше тебя.

— Да, — подтвердила Маша, — и начинаете храпеть.

— Это очень легкомысленно с моей стороны, — озабоченно сказал Караев, — я имею в виду сон, а не храп. Тебе никаких мыслей не приходит в голову, когда ты смотришь на меня спящего? Во всяком случае, надо бы запереть в шкафу все колющие и режущие предметы.

— Перестаньте издеваться надо мной, ничего не буду вам больше рассказывать. Ложитесь, пока мы не поссорились.

— Оденься, пожалуйста.

— Почему? Что случилось? — испуганно спросила Маша.

— Мы будем ужинать, — Караев встал с кровати и вышел из комнаты.

Маша недоуменно смотрела ему вслед, затем поднялась и стала одеваться. Когда она вошла в кухню, он стоял у окна.

— Вы как часовой на своем посту. Вам нравится этот вид из окна?

Не оборачиваясь, он ответил:

— Нет, он меня угнетает, этот убогий пейзаж. Одни панельные дома, да еще такого жуткого цвета! Какой идиот додумался красить их в цвет детской неожиданности? Единственное утешение — бывает еще хуже. Например, пейзаж индустриальный — глядя на него, вообще повеситься можно.

Произнеся это, Караев отвернулся от окна.

— А что же вы все время в окно глядите?

— Больше не на что.

— А вы на что больше всего любите смотреть?

— На море или на горы. В нашем городе есть и то и другое, даже не могу сказать, что я люблю больше. Горы очень красивые, особенно зимой. Знаешь, они никогда не бывают покрыты снегом сплошь, как равнина, — всегда что-нибудь чернеет, какой-то склон, утес или подлесок. Но это красота неподвижная. Важа Пшавела сказал про горы: «Стоят и ждут. Беспредельно ожидание гор». А море — красота подвижная, — если оно спокойно, то похоже на спящего льва. Это обманчивое спокойствие, скрытая мощь.

— А если вы так любите ваши пейзажи, почему же вы уехали со своей родины? — спросила Маша.

— Это провокационный вопрос, впрочем, он в твоем стиле, — раздражаясь, сказал Караев, — и я, кажется, отвечал на него, но могу повторить для лиц с девичьей памятью. Моя незабвенная мама говорила мне: «Сынок, учись у евреев, для них родина-мать — это место, где они деньги зарабатывают». Я уехал со своей родины по экономическим причинам, неужели ты этого не понимаешь?

— Понимаю.

— Зачем же ты задаешь свои подлые вопросы?

Маша подошла к Караеву и обняла его:

— Простите меня, не сердитесь. Вы сегодня странный какой-то. Почему?

— У меня сплин, — буркнул Караев.

— Хотите, я вам массаж сделаю?

— Нет, дорогая, сплин массажем не лечится, равно как и тоска, хандра, депрессия.

— Ну это как сказать, — жизнерадостно ответила Маша, — я вот, когда у меня плохое настроение, начинаю что-нибудь по дому делать — стирать, например, готовить, уборкой занимаюсь — и все проходит.

— Счастливый ты человек, — завистливо сказал Караев.

— А где вы вчера были?

— В тюрьме.

— Ну, я серьезно спрашиваю. Я вчера приехала с цветами и как дура стояла под дверью целых два часа и плакала…

— Врешь, — перебил ее Караев, — ты неспособна плакать.

— Еще как способна, — обиделась девушка.

— А цветы зачем?

— Хотела вам приятное сделать. Потом я поняла, что вы нескоро придете, уехала в общежитие. Там уже немного успокоилась, стала вам звонить, просидела на телефоне весь вечер, набирала ваш номер до часу ночи, но вы так и не появились.

— Зачем же ты приехала без звонка?

— Хотела вам сюрприз сделать. Но вы, как оказалось, не любите сюрпризов. Вы были у женщины? — сказала и впилась взглядом в Караева.

— Ты по-русски хорошо понимаешь? Я был в тюрьме, хочешь по-азербайджански скажу? И перестань виснуть на мне.

Высвободился из ее объятий.

— Я вас раздражаю? — тихо спросила Маша.

— Я этого не говорил, я только сказал, что был в тюрьме, правда, женщина при этом присутствовала.

— Я вам не верю, — заявила Маша.

— А может быть, ты ревнуешь?

— Вот еще! Хотите чаю? Он уже заварился.

— Валяй.

Девушка разлила чай по стаканам и села за стол. Караев тоже сел, придвинул к себе стакан.

— А че это вы сегодня так мало пьете? Даже странно как-то, — с лукавой усмешкой заметила Маша.

— А вот это справедливое замечание, — сказал Караев, — то-то я думаю, что мне сегодня как-то не по себе. Ну-ка, подай мне бутылку, там, в шкафу.

— Вот дура-то, зачем напомнила! — в сердцах произнесла Маша. Она достала из шкафа бутылку и поставила на стол.

— А теперь иди за рюмкой, — сказал Караев, — тебя, как нерадивого работника, надо за всем два раза посылать.

— Меня убивает ваш приказной тон! — возмутилась девушка. — А «пожалуйста» где? Я вовсе не обязана подавать вам!

— Обойдешься. Не хочешь — не ходи, я сам возьму. Маша демонстративно достала из шкафа рюмки и поставила на стол.

— Сегодня ночью были заморозки, — наполняя рюмку, сообщил Караев, — я ужасно замерз. Ты пить будешь?

— Нет, — вызывающе заявила Маша. — Вы в камере замерзли? Ха-ха, мне нравится, с каким упорством вы продолжаете меня разыгрывать!

Караев наполнил рюмку девушки.

— A y нас осень в самом разгаре, буйство красок! Ты даже представить себе не можешь, как это красиво, — осень в субтропиках!

— Ну почему же не могу, у нас на Урале тоже очень красиво. А женщина тоже с вами в камере сидела? — Маша засмеялась, но смех вышел натужным.

— Нет, она ждала меня снаружи. Честно говоря, это она вытащила меня из тюрьмы, — объяснил Караев.

— Ну хорошо, — согласилась Маша, — допустим, что вы не врете и эта загадочная женщина помогла вас освободить. Но что ей пришлось для этого сделать, интересно? Трахнуться с начальником тюрьмы?

— Нет, все это было не столь драматично, — сухо заметил Караев, — просто у нее оказались хорошие связи, но почему ты говоришь гадости о незнакомых людях?

— А по-моему, это вы говорите гадости! — взорвалась Маша. — Я вас люблю, а вы мне рассказываете о какой-то женщине!

— Ну все, хватит о женщинах, — прервал ее Караев, — тем более, что она уехала и вряд ли я ее когда-нибудь увижу. А ты что это, ревновать вздумала?

— Вот еще, — фыркнула Маша, — просто я люблю вас. И я, между прочим, хоть у меня и нет никаких связей, сделала бы все, чтобы освободить вас, даже если бы для этого мне пришлось дать начальнику тюрьмы!

— В следующий раз, когда меня заберут, я дам тебе знать, — пообещал Караев, — чтобы ты могла удовлетворить свои сексуальные фантазии, а если у начальника не получится, к примеру, и меня приговорят к смертной казни, тогда ты сможешь дать палачу, чтобы он меня долго не мучил. Правда, до этого тебе придется дать еще и судье, — может, он заменит казнь пожизненным заключением.

— Как вам не стыдно, — обиделась Маша, — что это вы из меня шлюху делаете? Я хочу сказать, что ради вас готова на все, даже на это.

— Ни в коем разе, — запротестовал Караев, — я делаю из тебя самоотверженную женщину, ведь ты об этом толкуешь, о самоотверженности! Однако, этот разговор начинает меня утомлять. Ты будешь пить?

— Нет.

— Почему?

— А мы будем играть в шахматы?

— Возможно.

— А секс будет?

— Нет.

— Тогда я не буду пить. Понимаете, все дело в том, что текила, шахматы и секс в моем сознании связаны с вами, поэтому ничего по отдельности мне не надо. Вы предлагаете мне текилу и согласны на партию в шахматы, третья составляющая — это секс… Знаете, а мне вчера тоже предлагали выпить текилы! Так смешно, бывают вещи, с которыми никогда раньше не сталкивалась, — и вдруг они начинают попадаться на каждом шагу! К нам вчера пришли друзья, а один парень принес текилу — ему папа прислал из Мексики, он там работает. Они даже обиделись на меня! Я же не могла им объяснить, что я теперь, как собака Павлова, у меня рефлекс — пить текилу я должна во время игры в шахматы, а потом трахнуться с вами. Текила, шахматы и секс…

— Ты не можешь обойтись без этого выражения, или оно доставляет тебе удовольствие?

— Выражения не имеют значения, главное — смысл.

Караев медленно осушил рюмку.

— Скажите, пожалуйста… — осторожно заговорила Маша, — я понимаю, что не должна говорить об этом первой, но вы молчите — и мне тревожно. Скажите, пожалуйста, вы на мне женитесь? Почему вы молчите?

— Я разве обещал на тебе жениться? — глухо произнес Караев.

— А разве по-другому может быть? Если мужчина трахнул девушку, разве он не должен на ней жениться? — спросила Маша.

— Ну, если это так, то почему же ты не потребовала этого от своего Ашота? — резко спросил Караев.

— Я его не любила, поэтому и не требовала. А вас я люблю.

— Ты говорила, что любила его.

— После встречи с вами я поняла, что не любила его, я хотела любви и придумала ее. Это был самообман.

— Я не могу на тебе жениться, это невозможно.

— Потому что вы встретили эту женщину? Она вам нравится?

— Нравится, но не как женщина, — признался Караев. Маша засмеялась.

— Как мужчина? Может, вы бисексуал?

— Не говори пошлости. Она мне нравится как человек, у меня к ней симпатия, духовная близость.

Маша резко встала, прошла в прихожую и стала одеваться.

— Вы даже не спросите, что я делаю, — крикнула она оттуда.

— Что ты делаешь? — спросил Караев.

— Я одеваюсь.

— Ты что, уже уходишь?

— Да, я ухожу, а вы даже не пытаетесь меня остановить.

— Если ты уходишь, значит, тебе уже пора, — хладнокровно заметил Караев и добавил: — В метро себя хорошо веди, к мужикам не приставай.

— Если бы вы только знали, как вы меня расстроили, — в сердцах сказала девушка и ушла, хлопнув дверью.

Через некоторое время он поднялся, подошел к окну и в свете фонаря увидел, как Маша выходит из подъезда и, широко шагая, идет в сторону автобусной остановки. Проследив, как она скрылась за углом дома, Караев тяжело вздохнул и взялся за бутылку.

Нет ничего хуже, когда от тебя уходит молодая девушка. Следующий шаг — это добровольный уход в богадельню. Караев выпил еще рюмку и, повернувшись к окну, поглядел в ночное небо. Здесь, на окраине Москвы, можно было видеть звезды. Ряд ассоциаций, промелькнувший в голове, оставил после себя строчку Хайяма: «Тяжело быть одиноким в любви в час, когда заходят звезды».

Раздался звонок в дверь. Караев вышел в прихожую и приник к дверному глазку. В руках у Маши был небольшой полиэтиленовый пакет. Он повернул фиксатор замка.

— Это вам, — сказала Маша, протягивая пакет.

— Что это? Бомба?

— Мороженое. Вы же любите мороженое?

— Разве я посылал тебя за мороженым?

— Нет, конечно, вы послали меня значительно дальше. Можно мне войти?

— Проходи.

Он отстранился, пропуская девушку. Маша вошла, закрыла за собой дверь, но раздеваться не стала.

— Я вернулась сказать, что люблю вас.

— А мороженое как же? — невозмутимо спросил Караев.

— Это только повод, — объяснила Маша.

— Вот оно что! А я как-то не догадался.

— Это потому, что или вы толстокожий, или вы не любите меня — одно из двух. Выбирайте ответ. Первое или второе?

Караев молчал.

— Может быть, вам нужна помощь зала или звонок другу? Почему вы молчите?

— Друзей нет, — ответил Караев, — поэтому и молчу.

— А сами ответ не знаете? Ответьте мне, пожалуйста, вы любите меня?

— Послушай, давай отложим этот разговор, — попросил Караев, — у меня нет желания говорить сейчас об этом.

— Нет, другого времени у нас уже не будет, — настаивала Маша, — ответьте сейчас — любите меня или нет?

— Я не люблю, когда на меня давят, — упорствовал Караев.

— Я все поняла, — упавшим голосом сказала девушка, — не надо ничего объяснять. Между нами все кончено.

Маша резко отворила дверь и выбежала из квартиры. Караев повертел в руках мороженое и крикнул ей вслед:

— Еще раз вернешься — не пущу.

Татарва

Подъехав к магазину, Ислам развернулся и припарковал машину на противоположной стороне улицы. Перешел дорогу и остановился у витрины, разглядывая выставленный на полках товар. Собственно, магазином торговую палатку можно было назвать только условно. На самом деле это был большой контейнер, застекленный с одной стороны, со ставнями и окошком для отпуска товара. Продукция, освоенная одним из военных заводов в порядке конверсии. К нему тут же вышел Бесо, нынешний управляющий. Когда магазином руководил Ираклий, продавцами были все грузины. Не сразу, но Ислам всех уволил, кроме Бесо, который вызывал у него доверие. Бесо был крупный мужчина лет пятидесяти. Когда-то он занимал должность администратора в гостинице в Тбилиси. Теперь, после распада Союза, гостиница, в которой никогда раньше не бывало свободных мест, пришла в запустение — ни света, ни газа, ни тепла, ни, соответственно, клиентов. Он почтительно поздоровался и тут же сообщил:

— Проблемы у нас. Вчера чеченцы здесь были, плохо себя вели. Наглые очень, молодые все, человек пять-шесть их было.

— Что они хотели?

— Спросили, кто хозяин. Говорят: «Кому платит? Русским? Будет нам платить». Стрелку тебе назначили сегодня, на восемь вечера. «Мальборо» взяли два блока, две водки «Распутин».

— Как это взяли? — недоуменно сказал Ислам. — Ты что же, их в магазин впустил?

— Да ну! Ногами в дверь стали бить — я испугался, что сломают, — открыл. Лучше бы не открывал — мне пощечину дали, при мальчике моем, сыне, подлые люди.

Ислам вошел в магазин и поздоровался с продавщицей, сидевшей у прилавка, женщиной лет сорока, бывшей преподавательницей математики школы-интерната.

— Как это вообще произошло? — спросил Ислам. — Они что, целенаправленно приехали к магазину?

— Не так было. Подъехал один мужик на «Волге», Гарик, армянин бакинский, пиво покупал, часто у нас берет. Сзади чеченцы подъехали на иномарке, микроавтобус «Форд». Без очереди хотели взять — он им замечание сделал. Они на него «наехали», к жене его стали приставать — он еле ноги унес. Вот он, кстати, подъехал, третий раз за день.

Ислам посмотрел в окно и увидел мужчину, выходящего из автомобиля. Подойдя к окошку, он поздоровался с Катей, у Бесо спросил:

— Не было этих козлов?

— Нет, — ответил Бесо, — вот, хозяин здесь. Мужчина перевел взгляд на Ислама, кивнул.

— Заходи, — пригласил Ислам.

Войдя, тот протянул руку для рукопожатия и заявил:

— Пока я этих козлов не поймаю — не успокоюсь, всю ночь сегодня не спал.

— Неприятная история, — заметил Ислам.

Мужчина взглянул на него и возмущенно произнес:

— Неприятная? Да я их маму так и эдак! Беспредельщики позорные!

— Они мне стрелку забили, — сказал Ислам, — если ты их ищешь. Сегодня в восемь.

— Я тоже подъеду, — решительно сказал мужчина.

Вернувшись в офис, Ислам позвонил Нодару, объяснил ситуацию и договорился о встрече. У Ислама не было «крыши» — азербайджанцы, как евреи и итальянцы, не платили бандитам. В крайнем случае можно было отобрать на рынке несколько крепких ребят, которые с радостью приняли бы участие в разборке. Азербайджанца хлебом не корми — дай подраться. Правда, почему-то все происходит на индивидуальном уровне, в крайнем случае — в масштабе ватаги. Как только дело доходит до регулярной армии — тут армяне почему-то берут верх. Тяжело вздохнув, Ислам стал разбирать бумаги, скопившиеся на столе.

На стрелку он приехал вместе с Нодаром на его «Мерседесе». Бесо встретил их у двери и почтительно поздоровался с Нодаром. Его знала вся грузинская диаспора, обитавшая в этом районе.

— Заходите в магазин, — пригласил Бесо, — зачем на холоде стоять.

Нодар отказался.

— Можно чаю выпить, — предложил Ислам, — еще есть десять минут.

— Не надо, — ответил Нодар, — лучше свежим воздухом подышать.

Он был раздражен. Исламу даже показалось, что Нодар на стрелку поехал с явной неохотой.

— Это они? — спросил Нодар, указывая на подкатившую «Волгу».

— Нет, это тоже пострадавший, — сказал Ислам, увидев выходящего из машины Гарика.

В четверть девятого чеченцев еще не было. Еще через несколько минут Нодар предложил разойтись, заявив, что ему западло ждать всякую шушеру.

— Может, еще немного подождем? — спросил Ислам.

— Да нет, не стоит, тем более, у меня еще дела.

— Хорошо, — согласился Ислам, — спасибо, что пришел.

— Давай, звони, если что.

Нодар сел в машину, махнул рукой, уехал. Гарик безучастно наблюдал за этой сценой. Бесо вышел из магазина, сокрушенно покачав головой, и с сожалением произнес:

— Нодар уже не тот — стареет мужик.

— Похоже, что эти шакалы не придут сегодня, — обронил Гарик.

Ислам ничего не ответил.

— Я слышал, вы тоже из Баку?

— Не совсем, — помедлив, ответил Ислам, — я из Ленкорани.

Как порядочный и совестливый человек, он не мог не разделять ответственности за пролитую в бакинских событиях кровь безвинных людей. Он счел необходимым сказать:

— Я сожалею о том, что произошло в Баку.

После долгой паузы Гарик ответил:

— Я легко отделался. Нас вывез сосед, посадил на паром. Приплыли в Красноводск, потом сюда. Все остались живы и здоровы, слава Богу.

— Кто был сосед?

— Азербайджанец, сосед, таксист. Баку громили беженцы из Армении, еразы. Все это понимали.

— Мой старший брат женат на армянке, — заговорил Ислам, — а средний на полукровке. Отец у нее перс, в смысле иранец — из тех коммунистов, которые поверили Советской власти и приехали в Совдепию, — а мать русская. Они как раз-таки жили в Баку, в то время как старший жил с армянкой в Ленкорани, где было относительно спокойно. Во время погромов вся армянская родня старшего брата скрывалась в квартире среднего брата. Для них все обошлось благополучно, если не считать того, что им также пришлось в спешном порядке покидать Баку. Но для моего брата все кончилось хуже. Его жена вскоре после этого заболела — у нее отнялись ноги. Дальше — больше. Испуг, который она пережила, через несколько лет свел ее в могилу.

Ислам замолчал, взглянул на часы. Было половина девятого.

— Встреча сегодня не состоится, это очевидно, — сказал он, — можно расходиться.

Гарик поднял руку, прощаясь, сел в машину и уехал.

— Ты сейчас уедешь — и они появятся, — с мрачным видом заявил Бесо.

— Дверь не открывай, — сказал Ислам, — пусть новую встречу назначат, я приеду, я не гордый. А еще «Мальборо» отдашь им — из зарплаты высчитаю.

Недуг

Двери лифта раскрылись, Караев вышел на лестничную площадку. Рассеянно пошарив по карманам, он достал связку ключей, отыскал необходимый и принялся ковырять замочную скважину. Когда щелкнул язычок замка, он вдруг замер, почувствовав опасность, и резко обернулся. В дверном проеме, ведущем на пожарную лестницу, стояла Воронина и с улыбкой смотрела на него.

— Черт бы тебя побрал, — в сердцах выругался он, — что за манера подкрадываться!

— Добрый вечер, — сказала Воронина, — извини, если я тебя напугала — я не хотела. Я просто стояла здесь — выглянула, чтобы посмотреть, кто пришел. Я не подкрадывалась, у меня нет такой привычки — манеры, как ты изволил выразиться.

— Зачем ты приехала?

— Тебя увидеть.

— Я разве тебя приглашал?

— Нет.

— Я просил не приезжать без звонка?

— Да.

— Тогда не обессудь.

Караев вошел в квартиру и закрыл за собой дверь.

Чувствовал он себя скверно. Озноб и боль в горле. Ислам разыскал градусник, сунул под мышку, включил чайник, бросил таблетку шипучего аспирина в стакан с водой и подошел к окну. Оскорбленная Воронина должна была уже выйти из подъезда, но ее все не было. Страдальчески морщась от боли в горле, он выпил бурлящую воду, тяжело вздохнул и пошел на лестничную клетку.

На этот раз она не выглянула на звук и не обернулась, когда он подошел к дверному проему.

— Заходи, — сказал Ислам. Видя, что Воронина не реагирует, добавил. — Уговаривать не буду.

Она повернулась и, не говоря ни слова, прошла в квартиру. Ислам последовал за ней.

— Делай что хочешь, — сказал он, — все сама: ешь, пей, только меня не трогай — я неважно себя чувствую.

— Ты заболел? — участливо спросила Елена.

— Наверное, — Ислам вытянул градусник. — Да, тридцать девять — то-то я смотрю, мне как-то не по себе. Мне только этого не хватало для полного счастья!

— Иди, ложись немедленно! — воскликнула Лена. — Я сделаю тебе чай.

Казалось, что такой поворот дела обрадовал Воронину. Караев злобно взглянул на нее и закрылся в ванной.

— Вот это зря, — крикнула ему через дверь Лена, — при высокой температуре водные процедуры вредны.

Караев что-то ответил, но сквозь шум падающей воды было не разобрать — что-то вроде: «Иди к черту» или:

«Не твое дело». Елена пожала плечами и прошла на кухню, включила чайник. Облаченный в толстый халат, Ислам вышел из ванной, прошествовал в спальню, ВКЛЮЧИЛ ночник и залез под одеяло прямо в халате, его знобило. Появилась Воронина, неся поднос, на котором высилась большая кружка с чаем и розетка, полная желтой массы.

— Спасибо, — сказал Ислам, — а это откуда?

— Это мед.

— Я вижу. Ты что, с собой принесла?

— Нет, это твой.

— Странно, а я искал — не нашел.

— Плохо искал — на кухне мужикам вообще делать нечего, там женские руки нужны.

Ислам закрыл глаза.

— Ты пей, пока горячий, еще хочешь что-нибудь?

— Танец живота, — сказал Ислам.

— Танец живота? — переспросила Воронина. — Я не умею, но попробую — я видела в Египте.

Она стала расстегивать пуговицы на кофте.

— Не надо, — остановил ее Караев, — я пошутил.

— Ты не шути так со мной. Ислам сделал глоток и поморщился.

— Не нравится? Горячий?

— Глотать больно, — пожаловался, — у меня ангина, наверное.

— Надо пополоскать горло коньяком, пойдем, — она взяла его за руку.

— Еще чего — коньяком горло полоскать! Я не извращенец, не хочу, — Ислам высвободил руку, — и вообще, держись от меня подальше — я могу заразить тебя гриппом.

— Я готова заразиться от тебя не только гриппом, но чем угодно, хоть желтой лихорадкой.

Ислам поднял на нее глаза, Воронина была прекрасна в этот момент самоотверженности.

— Хорошо сказано, — улыбнулся Караев, — но давай о чем-нибудь хорошем, не надо про лихорадку.

— Я не шучу, — сказала Елена, — я действительно готова сделать для тебя все. Почему же ты отталкиваешь меня?

— Потому что я не люблю крайностей.

— Не поняла?

— Ты человек крайностей — ты готова заразиться, чтобы что-то доказать мне, но при этом ты — тот самый человек, который меня когда-то легко предал.

— Ты всю жизнь мне будешь об этом напоминать?

— Ты вынуждаешь меня говорить об этом.

Воронина ничего не сказала — на этот раз промолчала, что было нехарактерно: обычно последнее слово оставалось за ней. Видимо, решила не усугублять состояние больного. В наступившей тишине было слышно тиканье будильника, стоявшего на прикроватной тумбочке.

— У тебя есть шерстяные носки? — вдруг встрепенулась Елена.

— Уже надел, — еле слышно отозвался Ислам — он лежал с закрытыми глазами, пытаясь сохранить равновесие на кровати, которая почему-то норовила взлететь вместе с ним.

— Точно надел?

Ислам выпростал ногу из-под одеяла и продемонстрировал. Воронина одобрительно кивнула.

— Тебе принести еще чаю?

Караев покачал головой.

— Знаешь, — улыбнулась Лена, — это, конечно, ужасно глупо и, может быть, кощунственно, но я даже рада, что ты заболел. Ты такой спокойный — не ругаешься, не гонишь меня.

— Тебе пора уже домой, — сказал Ислам.

— Я, пожалуй, молча посижу, — заявила Елена. Ислам вытащил из-под одеяла руку с градусником, который все это время он держал под мышкой.

— Дай я посмотрю, — попросила Елена.

Ислам протянул ей градусник, откинулся на подушку.

— Сорок градусов! — воскликнула Воронина. — Надо вызвать «скорую».

— Может, обойдется?

— При сорока двух люди умирают, а ты мне еще нужен. Где телефон?

— Сзади тебя, — сказал Ислам.

У него не было ни сил, ни желания спорить с этой женщиной. Он закрыл глаза и тут же забылся. В обморочном жарком сне он увидел свою мать. Она сидела на скамейке во дворе их дома, под зонтообразным деревом, опустив голову, и в задумчивости водила прутиком по земле. Ислам окликнул ее и завел с ней разговор, и все это время его неотвязно преследовала мысль: как это возможно, если она умерла несколько лет назад? Не удержавшись, он спросил как можно деликатней.

— Мама, а ты себя как чувствуешь?

— Хорошо, — ответила мать. Ислам, помедлив, задал новый вопрос:

— Мама, извини, а говорили, что ты умерла? Мать взглянула на него с усмешкой и сказала:

— Разве ты видел меня умершей?

— Нет.

Ислама, в самом деле, в это время не было в Ленкорани. Он поспел только на поминки. В Азербайджане людей хоронят в тот же день, из-за жаркого климата.

— Не слушай ты людей, — сказала мать, — болтают они всякие глупости.

От счастья Ислам засмеялся — радость стеснила его грудь, и Ислам открыл глаза. Воронина сидела в том положении, в каком он ее оставил.

— Тебе снилось что-то хорошее? — спросила она.

— Почему ты так решила? — вопросом на вопрос ответил Ислам.

— Ты смеялся во сне.

— Мне снилась мама — она сказала, что не умерла.

— Это здорово, — обрадовалась Воронина, — значит, у тебя будет все хорошо.

— Да, в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо. «Скорая» еще не приехала?

— Я же только что ее вызвала!

— Разве я так мало спал?

— Спал? Да ты вообще не спал — закрыл глаза и открыл сразу.

— Он умер, закрыл глаза и тут же открыл, но был уже мертвец и смотрел как мертвец.

— Прекрати глупости говорить.

— Это не глупости, это Николай Васильевич.

— Какой еще Николай Васильевич?

— Гоголь.

— Нельзя что-нибудь более жизнерадостное цитировать?

«Скорая» приехала через два часа. Когда Ислам поинтересовался причиной опоздания, врач даже обиделся:

— Мы вообще могли бы не приехать — у нас вызовов много. Мы разорваться не можем, и бензина у нас нет. На что жалуетесь?

— Доктор, вы не видите, что у человека жар, высокая температура? Сделайте ему укол жаропонижающего, — вмешалась Воронина.

— Увы, женщина, у нас нет жаропонижающего.

— Как это нет, а зачем вы тогда приехали?

— Ну вы же нас вызвали — вот мы и приехали.

— Вы что, издеваетесь? — рассвирепела Воронина.

— Нет.

— Лекарств у вас нет, а что вы сделать-то можете?

— Давление можем померить. Забрать больного в больницу, если хотите.

— В больницу я не поеду, — наотрез отказался Караев.

— Хорошо, — обрадовался врач, — подпишите вот бумагу, что вы отказываетесь от госпитализации.

— Распишись за меня, — попросил Ислам. Воронина со словами: «Какой бардак в стране» — оставила гневный росчерк на протянутой бумаге.

— Обильное питье, — сказал на прощанье врач, — желательно пропотеть как следует, завтра вызовите участкового врача, — и, взглянув на Воронину, добавил: — И полный покой.

После этого бригада удалилась.

Через некоторое время, взглянув на часы, Ислам сказал:

— Тебе пора домой. Елена усмехнулась.

— Что ты смеешься?

— На смертном одре тоже гнать меня будешь?

— Не каркай, — сказал Ислам.

Елена поднялась и вышла из комнаты. Ислам выключил настольную лампу, сразу почувствовав облегчение от темноты. Он закрыл глаза, и мысли его унеслись к родительскому дому, к скамейке во дворе под железным деревом, к матери, вечно живой, сидящей на скамейке, — правда, теперь это была картинка, созданная им самим. Однако вскоре он устал поддерживать эту иллюзию и заснул тяжелым, горячечным сном. Когда он проснулся, то долго не мог понять, что с ним и где он находится. Пересохшее горло и потрескавшиеся губы. Тем не менее, чувствовал он себя довольно сносно. Пижама, в которой он вчера лег, неприятно льнула к телу. Ислам приподнялся, чтобы взглянуть на часы, долго смотрел на фосфоресцирующий циферблат, пока не сообразил, что сейчас половина седьмого, хотя ему казалось, будто на дворе глубокая ночь. Он включил ночник и дотянулся до градусника. Через несколько минут в комнату заглянула Воронина.

— Привет, как ты себя чувствуешь? Молча кивнул.

— Какая у нас температура?

Ни слова не говоря, он смотрел на женщину в дверях, словно не узнавая ее.

— Не смотри так на меня, я боюсь. Это я, Лена.

— Вижу, — сказал наконец Ислам, — ты что же, здесь ночевала? Пользуешься моей слабостью?

— Не волнуйся, целомудрие — это единственное, от чего я бы отказалась в наших отношениях. Однако оно присутствует. Я спала на диване.

Ислам вытянул градусник из подмышки.

— Ну и что там у нас?

— Тридцать пять.

— Не ври, дай мне.

Она взяла из рук Ислама градусник, долго недоуменно разглядывала.

— Странно, действительно тридцать пять, ты сколько держал его?

— Достаточно.

Воронина приложила ладонь ко лбу Ислама.

— Холодный.

— Ты еще нос потрогай, — Ислам отвел ее руку.

— Как это может быть? У тебя ночью было сорок.

— Это все из-за ангины, у меня так бывает. А ты что, домой не собираешься?

— А знаешь, о чем я думала ночью, лежа на твоем диване? — задумчиво произнесла Лена. — Вот ты всегда говоришь мне колкости. И вчера, и сегодня. А я вспоминала наши институтские годы! Как я увидела тебя в первый раз. Ты был такой смешной в своей солдатской форме, это выглядело так нелепо! Люди уже носили американские шмотки, джинсы там, батники. А ты приехал в Москву в военной форме, как фронтовик прямо. Я подумала: вот оригинал.

Как княжна Мэри про Грушницкого, — сказал Ислам. — Сейчас могу тебе признаться, что я ужасно стеснялся своей формы и при первой же возможности сменил ее на штатский костюм. Я купил его в магазине «Одежда» на улице Чернышевского — кажется, его сейчас переименовали. Десять рублей переплатил, из-под полы взял. Помнишь этот костюм, синий в полоску? У меня просто не было другой одежды, когда я демобилизовался, — мать сказала, что у нее есть для меня только сто рублей. То есть поставила меня перед выбором: либо она покупает мне костюм, либо оплачивает мне дорогу до Москвы. Я выбрал дорогу. До сих пор не уверен, что поступил правильно.

— Нет, не помню. Форму помню, а костюм нет. Я никак не могла понять, что означают крестики на твоих петлицах.

— Это были скрещенные пушки, символ артиллерии. В армии мы пели песню: «И девчонке снится черная петлица, пушек перекрестие на ней». Я служил в зенитных войсках — не сразу, сначала была саперная учебка.

— А я могу рассчитывать на кружку кофе? Все-таки всю ночь у постели больного провела.

— Еще скажи — у смертного одра, как ты любишь каркать. И кофе не пьют кружками.

— Растворимый пьют.

— У меня нет растворимого, только в зернах.

— А кофеварка у тебя есть?

— Не знаю, извини, мне надо в ванную, выйди.

— Зачем.

— Принять душ — я, извини за интимные подробности, взопрел за ночь.

— Тебе нельзя, лучше переодеть белье.

— От меня пахнет потом.

— Для одинокой женщины это лучший запах.

— Ну и черт с тобой, — Ислам сбросил с себя одеяло, поднялся и нетвердой походкой направился в ванную.

— Какой мужчина! — вслед произнесла Елена.

Ислам ВКЛЮЧИЛ душ, отрегулировал подачу воды и встал под горячие хлесткие струи. Когда он вышел из ванной, Елена сидела в кухне за столом.

— Иди сюда, — сказала она, — я сварила кофе.

Ислам подошел и сел напротив. Взял в руки чашку, но руки дрожали, и он поставил чашку.

— Я все думаю, — сказала Елена, — почему ты не хочешь изменить свою жизнь, завести семью.

— Ты очень много думаешь сегодня, это вредно.

— Не ерничай, я серьезно говорю. На что ты надеешься? Тебе сорок лет, что тебя ждет впереди, какие у тебя перспективы? Одинокая старость? Имей в виду: в нашем возрасте время бежит очень быстро. Не успеешь оглянуться, как окажешься никому не нужным стариком.

Ислам взялся за чашку и сделал глоток.

— Чтобы ты знала, Елена: видимые или ожидаемые перспективы — это самая ненадежная вещь на свете. Несколько лет назад я был главным технологом огромного пищевого комбината, меня прочили в директора, в депутаты, то есть у меня были блестящие перспективы. Где теперь тот комбинат и где я? В философии используют такой термин — дискретность, то есть прерывистость. Жизнь — самая дискретная вещь на свете. Мы знаем, что умрем, но не знаем, когда. Это к вопросу о перспективах в глобальном смысле. Кроме того, я не хочу нарушать правила одиночества, это чревато большим злом, чем само одиночество.

— Что это за правила, интересно?

— Их много, но главные назвал Омар Хайям, он сказал: «Два правила запомни для начала. Ты лучше голодай, чем что попало есть и лучше будь один, чем вместе с кем попало».

— Очень умно, — сказала Елена, — а главное — тактично.

— Извини, это абстрактно.

Тем не менее, Воронина не обиделась. Когда она собралась уходить, сказала:

— Я очень благодарна тебе. Так странно, но этой ночью я почувствовала себя счастливой. Так странно, — повторила она, — я спала на диване в соседней комнате, как собачонка, которую даже не пускают на порог. И все-таки мне было хорошо. Твоя болезнь, твоя беспомощность наполнили меня новым чувством, я даже не могу сказать, каким именно. Не могу. Я охраняла твой сон. Я вставала ночью, подходила к двери и слушала, как ты дышишь. Я не смогу выразить словами то, что чувствую, говорю какую-то бессмыслицу. Никогда не верила в дружбу между мужчиной и женщиной, а сейчас засомневалась. Может, так оно лучше?

— Конечно, лучше: чем меньше обязательств, тем ровнее отношения. А лучше дружбы вообще ничего нет, особенно подкрепленной предательством.

— Злой ты все-таки, никогда не упустишь случая напомнить о моей ошибке.

— Извини, вырвалось.

Маркетинг

Сенин появился — минута в минуту. Он всегда был пунктуален, этот бывший профсоюзный босс. Караев посмотрел на часы и одобрительно кивнул, протягивая руку.

— Привычка, — сказал Сенин, — тридцать пять лет трудового стажа. Если мне куда-то надо — десять раз за ночь проснусь, чтобы взглянуть на часы. Слушай, откуда в тебе столько силы, с виду такой субтильный?

Сенин поморщился, выдернув руку.

— Извини. Ну что, едем?

— На чем?

— А вот, — Караев указал на серебристый автомобильчик, стоявший у подъезда.

— Это что за таратайка такая, — удивился Сенин, — а где благородный «мазерати»?

— В гараже.

— Может, лучше на нем поедем? — предложил Сенин. — Встречают-то по одежке.

— Мы, товарищ, не в то место едем, где по одежке встречают, вернее, мы едем туда, где хорошо выглядеть — значит раздражать людей и вызывать нездоровые эмоции.

— Спорить не стану, — заявил Сенин, — мое дело прокукарекать, а там хоть не рассветай.

— А чем тебе не нравится этот благородный экипаж?

Автомобиль, о котором шла речь, назывался «тальбо».

Это была старая смешная автомашина, купленная Караевым во время тотального дефицита. Содержание ее обходилось Исламу довольно дорого, так как поиск любой запчасти превращался в проблему, а ломалась она довольно часто. Буквально сразу же после покупки мотор ее потребовал капитального ремонта. Ислам загнал ее в опытную мастерскую одного НИИ, где умельцы пообещали перебрать двигатель за две недели. И действительно, мотор сняли и разобрали за два дня, но после этого, автомобиль простоял там полтора года.

К тому времени Ислам уже ездил на другой машине. Отремонтированный автомобиль Ислам продал знакомому. Тот сразу же запорол двигатель и попросил у Ислама помощи в ремонте. Но совестливый Ислам вернул ему деньги. После этого «тальбо» простоял еще пару лет на приколе, пока Ислам в приступе ностальгии вновь не взялся его восстанавливать. Поскольку авто к этому времени успел подгнить, пришлось основательно проварить всю жестянку, покрасить. На все это ушла сумма, сопоставимая с ценой хороших «жигулей». Кроме того, Ислам нашел человека, который подвизался на том, что привозил из Европы запчасти для машин, снятых с производства. Детали эти он изыскивал на автомобильных свалках.

Для «тальбо» этот человек привез целый мотор. Понятно, что с автомобилем, потребовавшим таких вложений, было жаль расставаться. К тому же поездки на старом авто вырабатывали столько адреналина в крови. Почти как в «Трех товарищах» Ремарка. Любой водитель, даже самый последний «чайник» считал своим долгом обогнать, подрезать, посигналить, требуя уступить дорогу. И это невзирая на то, что «тальбо» двигался с такой же скоростью, как и все остальные автомобили. Иногда дело доходило до разборок. Поэтому Ислам продолжал ездить на нем, приводя в качестве примера английскую королеву, которую возили на автомобиле сорок шестого года выпуска. По сравнению с ним, «тальбо» Ислама был просто юнцом, ему было всего тринадцать лет. О том, что королева ездила на «роллс-ройсе», Ислам обычно не договаривал.

— Подтолкнуть не надо? — участливо поинтересовался Сенин, наблюдая, как Ислам садится в авто.

— Нет, она сама ездит, — заверил Ислам, — но если тебя что-то смущает, ты можешь поехать на метро, встретимся на месте.

— Да нет, ничего, это я так в порядке обмена мнений, — сказал Сенин и быстро сел в машину.

День выдался теплый. Прозрачный воздух был пронизан солнечными лучами, и если бы не голые деревья и облетевшая листва под ногами, можно было подумать, что дело идет к весне. Чтобы не терять времени в центре с его автомобильными пробками, решили ехать по МКАД, а затем вновь завернуть в Москву. Однако быстро все же не получилось, Ислам упустил из виду, что на окружной дороге как раз началась реконструкция, из-за этого во многих местах проезжая часть была сужена, так что пробок избежать не удалось. Ехали медленно, порой просто стояли, в ожидании, когда какой-нибудь грейдер не уберется с дороги.

Между тем Сенин продолжал убеждать Ислама в целесообразности предлагаемого им проекта.

— Ты пойми, — говорил он, — будущее за владельцами торговых площадей; когда Запад убедится в том, что в Россию можно без опаски вкладывать деньги, сюда придут акулы капитализма и тогда вся наша торговля накроется медным тазом. Потому что они с их колоссальными объемами дадут такие низкие цены, что наши разорятся, они задавят демпингом. Пойми, Страну Советов не ждет ничего хорошего, в области технологий мы давно и безнадежно отстали, я не имею в виду космос и войну — это другая песня. Все, кто сейчас производит отечественные товары, обречены на вымирание, как мамонты, и ничего с этим не поделаешь — эволюция. Они еще держатся за счет высоких таможенных барьеров и страха иностранных компаний перед непредсказуемой Россией. Единственная область, в которой мы еще можем составить конкуренцию, не считая природных ресурсов, — это отечественные продукты питания — не любит наш народ ихнюю химическую колбасу, телевизоры любит, а колбасу нет. Поэтому, друг мой, в недалеком будущем уверенность в завтрашнем дне будут чувствовать только владельцы торговых площадей. Потому что Москва не резиновая.

— Александр, ты не хочешь пойти ко мне менеджером работать, — спросил шутливо Ислам, — больно убедительно ты впариваешь свой товар.

— Я никогда не позволю себе что-то впарить, — обиделся Сенин, — это данность, в которую вы, бизнесмены, не хотите верить.

— Извини, — сказал Ислам, — я неудачно пошутил.

— Пустое, — ответил Сенин, — у меня такой характер. Я редко на что-то обижаюсь. Тем более в бизнесе.

— Это правильно, — согласился Ислам, — мы сворачивать скоро будем?

— Следующая эстакада наша, — сказал Сенин.

В указанном месте Караев взял вправо, в сторону области, затем по мосту проехал над магистралью, перпендикулярно уходившей от кольцевой автодороги, и, развернувшись, направился в Москву. Окрест лежали поля, на которых зеленела молодая поросль.

— Так странно в конце ноября видеть зеленое поле, — заметил Ислам.

— Это озимые, — подумав, сообщил Сенин.

Проехали пост ГАИ, инспектор, что-то втолковывающий нерадивому водителю, проводил их удивленным взглядом.

— Удивительное дело, — заметил Сенин, — хоть я и не за рулем, а все равно, внутренне подбираюсь при виде гаишника.

— Это генетический страх перед человеком в форме, — пояснил Ислам, — он присущ людям, живущим в тоталитарном обществе. Марек Хласко говорил, что если ему встречался полицейский, он даже сходил с тротуара на мостовую, причем происходило это уже в эмиграции, в Америке, где, как известно, общество самое что ни на есть демократическое.

— Марек Хласко — это кто? — поинтересовался Сенин.

— Польский писатель, полудиссидент, вроде нашего Довлатова.

— Здесь, сейчас будет направо, — сказал Сенин, — через лесопарк проедем.

Ислам повернул в указанном месте, и через сотню метров они оказались в натуральном лесу, дорога описала кривую и вывела к озеру, с островом посередине.

— Жалко, что сейчас не лето, — произнес Сенин.

— А то что, искупался бы?

— Да нет, я вообще не охоч до купания в московских водоемах, просто здесь девки часто загорают с голыми сиськами.

— Ты что же, вуайерист?

— Нет, конечно, но на голых девок смотреть люблю, я тебе больше скажу, ради этого я даже зимой в проруби купаюсь, голый.

— На русалок смотришь?

— Нет, я просто знаю людей, сектантов, вернее — это приверженцы языческих верований дохристианского периода Руси. У них есть такой обряд: и мужики, и девки нагишом купаются в проруби. Так я из-за этого тоже с ними в прорубь сигаю.

— Какие страсти ты мне рассказываешь.

— Да уж, страстями я не обделен.

— Я смотрю, Александр, ты живешь полной жизнью.

— Здесь левее, — предупредил Сенин, — еще раз налево, под мост и направо.

Теперь они ехали вдоль железнодорожной насыпи, на вершине которой мчался поезд, сопровождаемый шлейфом из разноцветной листвы.

— А ничего таратайка, — похвалил Сенин, — шустрая. Здесь вот тормози.

Ислам остановился. Сенин показал на пустырь, лежащий в стороне от дороги.

— Пошли, — предложил он, — разомнем ноги.

Указанная территория была изрядно захламлена строительным мусором, но за пустырем действительно возводились жилые дома.

— Сколько здесь? — спросил Караев.

— Больше гектара.

— Что-то мне это напоминает из мифологии.

— Из какой? — поинтересовался Сенин, любитель кроссвордов, — сейчас мы это враз установим.

— Из древнегреческой, только там два слова, первая буква А.

— Авгиевы конюшни, — выдал довольный Сенин.

— Вот именно, ты знаешь, сколько денег понадобится, чтобы вывезти весь этот мусор? Я не Геракл, да и реки поблизости не наблюдается.

— Ну бомжей нагнать сюда, — неуверенно пробормотал Сенин.

— Ты шутишь, если бы бомжи могли работать, они не были бы таковыми.

— Ну не знаю, товар, как говорится, лицом — тебе решать.

— Скидка нужна, — заявил Караев, — на уборку территорий, скидка, соизмеримая с твоей долей.

— Вопрос сформулирован, осталось довести до другой договаривающейся стороны, — констатировал Сенин, — уже кое-что.

Возвращение блудного попугая

Голос в телефонной трубке произнес:

— Здравствуйте, это Маша.

— Я узнал. Здравствуй. Как дела?

— Узнали, я очень рада, дела ничего. Можно я приеду к вам, только не задавайте глупых вопросов, типа — зачем.

— Хорошо, не буду, только ты без вопросов объясни цель своего визита.

— Я забыла у вас свои вещи, хочу забрать.

— Чтобы забрать вещи, надо их сначала привезти, что-то я не припоминаю, чтобы ты ко мне с вещами приезжала.

— Я имею в виду свою одежду: шорты, майку, я в них убиралась.

— Ну что с тобой делать, приезжай как-нибудь.

Через несколько минут после этого разговора в дверь позвонили. Удивленный Ислам отпер дверь и увидел на пороге Машу, она была накрашена, и от этого казалась вульгарной. Губы ее кривила обычная усмешка.

— Однако быстро ты обернулась, — заметил Ислам.

— Вы же сами сказали приезжай. А я снизу звонила.

— Знаешь анекдот про Насреддина, как он стоял у своей ограды и вдруг увидел проезжающего мимо всадника, который поздоровался с ним. В ответ Насреддин в лучших традициях восточного гостеприимства пригласил его спешиться и отдохнуть в его доме. Путник же, вместо того чтобы, как принято там же, на Востоке, поблагодарить и отказаться, тут же соскочил с коня и спросил: «Куда мне привязать свою лошадь?» «К моему слишком длинному языку», — ответил смущенный Насреддин.

— Намек не поняла, — заявила Маша. Она стянула с себя курточку, прошла в ванную стала мыть руки.

— Двадцать лет назад девушки были более догадливы, — сказал Караев, — и более обидчивы.

— Мне все равно, какие были девушки в ваше время, — невозмутимо произнесла Маша, — наше поколение делает что хочет, и я считаю это правильным, у нас нет комплексов.

Она вытерла руки и прижалась к Исламу.

— Кажется, мы расстались, — осторожно заметил Ислам.

— Ну и что, долгие проводы — короткие встречи.

— Ну и где же твои вещи, разрешите полюбопытствовать?

— Слушайте, не будьте занудой, у меня нет привычки разбрасываться своими вещами. Мне нужен был повод, вот и все.

Обезоруженный ее искренностью, Ислам только усмехнулся. Он мягко отстранил девушку, пошел в гостиную и сел в кресло. Маша последовала за ним.

— Ну, что скажете? — спросила она. — Я жду приговора суда.

— Повинную голову меч не сечет, — ответил Ислам.

— Знаете, какое ваше качество мне больше всего нравится? Мудрость!

— Обойдемся без лести, садись.

Маша подошла и села к нему на колени.

— Не сюда, на диван, — сказал Ислам, с трудом сдерживая улыбку.

— Вы же не уточняли, куда именно я должна сесть, — пояснила Маша. Она пересела на диван.

— Ну, — спросил Ислам, — что делать будем?

— Хотите, я вас в шахматы обыграю, — предложила Маша.

Ислам покачал головой.

— Почему?

Ислам пожал плечами.

— Боитесь?

Ислам утвердительно кивнул.

— Вот как я вас запугала, ну, а все-таки, почему не хотите?

— Текилы нет.

— А при чем здесь текила?

— Ты же сама говорила, шахматы, текила и секс. Короткая у тебя память.

— Действительно… Блин, сама не помню, что говорила. А скажите, хорошее название для фильма — «Шахматы, секс и текила». Прямо как «Карты, деньги, два ствола». Или «Хороший, плохой, злой».

— «Огонь, вода и медные трубы», — подсказал Ислам.

— А это чей фильм, че-то я не помню?

— Советский, сказка такая есть.

— Слушайте, Совдепия вам прям покоя не дает.

— Не Совдепия — память.

— Ну если про память, тогда расскажите мне, что было дальше с вашим другом и той армянкой?

— А ничего не было, они расстались.

— Ас вами было что-нибудь подобное тем летом?

— Было, но почему ты сказала — тем летом?

— Это же было последнее лето перед армией, а после армии вы сразу приехали в Москву.

— Я все время забываю, что ты экономист, дока по части расчетов. Действительно, это было последнее лето.

— Расскажете?

— Если ты придумаешь для него название.

— Интересно, откуда же я знаю, про что вы будете рассказывать, хотя что тут думать — он так и должен называться: «Последнее лето юности».

— Быть посему, — согласился Караев и немедленно приступил к рассказу.

Последнее лето юности

— Вскоре после описанных мною событий в общежитии начался ремонт. В связи с этим учебный год свернули раньше времени, а нас распустили на каникулы. Господи, какое чудное, давно забытое слово. Все разъехались по домам, а я остался, потому что должен был сдавать выпускные экзамены…

…Жил Ислам теперь в спортзале, куда переселили всех оставшихся в училище. Ему предстояло париться в жарком и пыльном городе еще неделю. В спортзале, где одновременно находилось около полусотни человек, стоял жуткий запах потных тел и грязных носков — проветривать помещение не было никакой возможности, поскольку окна, во избежание битья стекол мячами, были заколочены деревянными рейками. Вплоть до сдачи экзаменов Ислам каждое утро уезжал на винзавод и возвращался в общежитие вечером, усталый настолько, что мгновенно засыпал, уже ни на что не обращая внимания. После защиты диплома всей группой скинулись по три рубля (было их человек десять) и пошли в закусочную. Заказали шашлыки, по кружке пива и бутылку водки, одну на всех, но поскольку разливал все время Добродеев, большая часть досталась ему, ребятам он наливал символически, поэтому пришлось взять еще по одной кружке пива. Для Ислама, в частности, этого вообщем-то оказалось достаточно, чтобы реальность оказалась легкой и несколько размытой. Прощаясь, Добродеев прослезился, всех по очереди обнял и напутствовал следующими словами: «Парни, — сказал он, — вы вступаете в новую жизнь самостоятельно, а это большая ответственность. Раньше вам все до фени было: что хотели, то и делали, за все ваши родители отвечали. Теперь вы полноценные члены общества, у вас есть специальность, по которой вы можете работать и получать зарплату, а это уже, ребятки, другое совсем. Мальчик, получающий зарплату, уже не мальчик, он мужчина. Вы уже имеете полное право попить пивка после работы, да что там пивка, жениться можете и не дрочить больше. Ну и мастера не забывайте своего, с получки берете пузырь и ко мне, в ПТУ. — Добродеев радостно оскалился, показав свои крупные, редкие зубы и, хлопнув по плечу стоящего рядом старосту, добавил: — Не ссы, Васька, я шучу, имейте в виду, если будут трудности, заходите, чем смогу, помогу».

На прощание все обменялись адресами и разошлись. Шашлычная находилась в двух автобусных остановках от общежития, поэтому Ислам пошел пешком. После двух кружек пива в голове и во всем теле была приятная легкость. Он шел, беспричинно улыбаясь и поглядывая по сторонам. Вдоль дороги были высажены молодые деревца. Ислам останавливался возле них и нюхал нагретую солнцем листву. На углу, возле стены троллейбусного парка, лежала бездомная дворняга и тяжело дышала, открыв пасть и высунув длинный розовый язык. Ислам присел возле нее и погладил по голове. Псина недовольно заворчала. «Подумаешь», — обиделся Ислам, поднялся и пошел себе. Сделав несколько шагов, оглянулся. Виляя боками, собака шла за ним.

— Однако, — произнес Ислам, — недолго же ты кобенилась.

Дворняга проводила его до ворот общежития и намеревалась последовать за ним дальше на территорию. Но Ислам сказал:

— Спасибо за то, что проводила, а теперь иди обратно, погуляли, пора и честь знать.

На что собака ответила:

— А ты знаешь о том, что мы в ответе за тех, кого приручили?

— Вопросов больше не имею, — сразу сдался Ислам, — прошу за мной.

Он привел дворнягу к служебному входу столовой, скомандовав: «Жди здесь». Вошел в помещение, где суетились поварята, в мясном цеху нашел котел с разделанными костями, ухватил большую берцовую, на которой остались прожилки мяса, и вынес ее собаке. Все это он проделал с такой уверенностью и быстротой, что никто не подумал сделать ему как постороннему замечание. Собака осторожно взяла кость в зубы и улеглась тут же возле крыльца. Некоторое время Ислам разглядывал, как она гложет подношение, затем буркнув: «Хоть бы спасибо сказала», отправился в спортзал. В спину ему донеслось вежливое рычание, в котором явственно слышалось:

— Я бы сказала, да пасть занята.

Не оглядываясь, он махнул рукой. Он вдруг вспомнил, что собирался поехать на автовокзал и купить билет на автобус, но никуда уже не поехал. Утром, свесив ноги с кровати, Ислам обнаружил, что у него украли туфли, новые, недавно купленные матерью, которые он толком даже не успел разносить. Расстроенный Ислам походил по спортзалу, заглядывая под кровати, туфель нигде не было. Тогда он подозвал дежурного, стал спрашивать с него. Тот клялся, уверяя, что ничего не видел. Ислам в сердцах дал ему по шее и отпустил. Положение усугублялось тем, что запасной обуви у него не было, а автобус в район отходил через два часа. Пока Ислам размышлял над ситуацией, проштрафившийся дежурный приволок ему ношеные белые полукеды тридцать восьмого размера. Ислам носил сорок первый. Однако делать было нечего — надел, и, касаясь босыми пятками горячего асфальта, отправился на автовокзал.

Ленкорань — это маленький городишко на юге Азербайджана, расположенный в изумительном по красоте месте, на равнине между Каспийским морем и Талышскими горами. Климат теплый и влажный — субтропический. С одной стороны, это хорошо, два раза в год можно урожай собирать. Розы круглый год цветут, даже под снегом. Зрелище фантастическое. Снег в Ленкорани редкость, но если выпадет, то на высоту до метра и более. С другой стороны, все старики здесь страдают от ревматизма, сырость, понимаешь. В городе есть несколько производственных предприятий, но в основном население занято сельским хозяйством, ибо, как выше было сказано, урожай можно здесь собирать два раза в год. К делу этому относятся с душой, можно даже сказать, с известной долей романтизма. Там есть совхоз с красивым названием «Аврора». Вагоны под загрузку овощей начинают прибывать на железнодорожную станцию уже весной.

На одном из высоких партийных съездов Ленкорань даже как-то окрестили Всесоюзным Огородом. Впрочем, говоря о том, что население занято сельским хозяйством, автор несколько погорячился, ибо народ в поле (за редким исключением) представляют, как правило, женщины, — это они собирают чай, цитрусовые, бахчевые культуры, а мужчины сидят в чайхане, не всегда, конечно, и не все, но в основном пьют чай. Ленкорань — город патриархальный, свадьбы там до сих пор играют раздельно, сегодня мужчины гуляют, завтра женщины, свадьбы так и называются — «мужская» и «женская». Город выглядит сонным, но это впечатление обманчиво, поскольку он буквально напичкан войсковыми частями Советской Армии. А что делать — граница близко, в сорока километрах, а враг не дремлет. Рядом с каждой войсковой частью, как полагается, военный городок, в котором проживают семьи офицеров.

По улице одного из таких городков как раз и прогуливались трое молодых людей, один — наш старый знакомый Ислам, второго парня звали Мейбат (впрочем, имя его мало кто знал — кроме автора, разумеется, который сам каждый раз делает усилие, чтобы вспомнить его). Его называли просто Гара, что означает «черный». Нетрудно догадаться, что пресловутый Гара был чертовски загорелым парнем и зимой и летом, то есть он был смугл до безобразия. Третий юноша, высокий плечистый парень по имени Абдул, приблудился к ним случайно, то есть был он им не друг, а просто жил где-то по соседству. Увидел их и подошел, не гнать же. Одеты молодые люди были по тогдашней ленкоранской моде — в нейлоновые рубашки и в брюки-клеш.

Июньский воздух был напоен запахом цветов и молодой листвы, в этой цветочной композиции некой чужеродной субстанцией присутствовал тяжелый дух нагретого под солнцем мазута, долетавший с железнодорожных путей, пролегавших в полусотне метров за забором военного городка. Это что касается обоняния, а по поводу слуха можно было сказать, что птицы и насекомые разошлись в этот час не на шутку, а с моря, которое затаилось через три ряда финских домиков, время от времени доносился тяжелый плеск взбрыкнувшей спросонок волны.

Итак, молодые люди, дымя сигаретами, прогуливались, можно сказать, фланировали, или даже — совершали променад. Была суббота или воскресенье, значения не имеет, выходной был. Гара описывал Исламу машину, которую получил на автобазе его брат — ЗИЛ-130 с восьмицилиндровым мотором.

— Какой брат? — спросил Ислам.

— Саадат, — уточнил Гара. У него было семь или восемь братьев, сколько именно, по-видимому, не знал никто, кроме матери, сам Гара находился где-то посередине. Ислам хорошо знал двух младших и одного старшего. Имена их были Намик, Сейбат, затем шел Мейбат, то есть Гара, следующим был Саадат. Один или двое из семьи постоянно сидели в тюрьме, вернее, кто-нибудь обязательно сидел в тюрьме: если выходил один, то садился следующий. Причем сидели, как правило, по пустякам — мелкое хулиганство, поножовщина, драки. Братья обладали необузданным нравом, их боялась вся округа, ну, понятное дело, кроме участкового, и тот, надо признать, больше бравировал своей должностью, а в душе чувствовал себя неуютно, если кто-нибудь из братьев находился в поле зрения.

— Понятно, — сказал Ислам, — восемь цилиндров — это то что надо, это не какие-нибудь шесть цилиндров. В армии, наверное, все ЗИЛы восьмицилиндровые. Будешь на таком ездить?

— Конечно, — согласился Гара. Тема разговора была актуальна, поскольку Гара недавно закончил автошколу при военкомате и должен был идти на днях в армию с последней командой весеннего призыва. Абдул ничего не сказал, потому что его отец ездил как раз на шестицилиндровом ЗИЛе.

Меж двух домов был установлен стол для пинг-понга, группа юношей и девушек, дети военных, проживавших в этом городке, по очереди играли в теннис.

— Пойдем посмотрим, — предложил Ислам. Подошли поближе и некоторое время наблюдали за партией, вызывая тревогу и косые взгляды участников соревнования, все они были несколько моложе наших героев, класс восьмой или девятый. Игра шла на выбывание: проигравший отходил в сторону, а его место занимал новый игрок.

— Сыграем? — спросил Ислам. Гара пожал плечами, буркнул:

— Может, лучше в бильярдную пойдем?

— За кем можно очередь занять? — обращаясь к игрокам, громко спросил Ислам. — Кто последний?

Никто не ответил, слышен был только стук пластмассового шарика о поверхность теннисного стола. Ислам повторил вопрос, тогда один из парней, стоявший ближе всех, с неприязнью бросил:

— У нас последних нет, мы все первые.

Ислам, разместив в голове информацию, содержащуюся в ответе, криво улыбаясь, взглянул на Гара и произнес:

— Никто нас не любит.

— Ничего, — ответил Гара, — сейчас полюбят.

Сделав шаг вперед, он поймал пролетающий шарик и, ухмыляясь, положил в карман. Игроки стали растерянно переглядываться, затем девушка, стоявшая у стола с ракеткой в руке, с ненавистью в голосе громко сказала:

— Отдай шарик, ты, черножопый!

Ислам даже вздрогнул от такого оскорбления, взглянул и дотронулся до руки Гара, желая предостеречь его от неконтролируемой вспышки гнева. Но у того только глаза сузились, и он произнес с жутким акцентом.

— Зачем, дарагая, всем говоришь, только ты знал, наш с тобой тайна бил, теперь все девушка хочат посмотрить.

Роста Гара был невысокого, пониже Ислама, да и крепостью телосложения не отличался. Это обстоятельство придало игрокам толику смелости, и они стали как-то подтягиваться ближе, а один из них в приступе геройства сказал:

— Отдай шарик и вали отсюда.

— Сам папрасил, — невозмутимо произнес Гара, он вынул руку из кармана и с силой влепил шарик смельчаку в лоб. Шарик спружинил и улетел прямо на теннисный стол, затем рикошетом слабо ударился в грудь девушки.

— Хорошая подача, — констатировал Ислам.

Парень покраснел, сжал кулаки и двинулся на обидчика, но, подойдя, ударить не решился, а только с яростью произнес:

— Ты что наглеешь, ты!

Ислам втиснулся между ними, не давая Гара возможности ударить, и легонько оттолкнул парня назад. В этот момент прозвучала следующая фраза:

— Эй, зачем пристаешь к ребятам?

Оглянулись. К ним приближались двое, голос принадлежал русскому парню, лицо его было знакомо Исламу по школе, но фамилию, сколько не пытался, не мог вспомнить. Второй был азербайджанец, известный в городе наркоман по имени Эйтибар.

Гара сказал:

— А к кому мне приставать, к тебе? — и отпустил азербайджанское ругательство, которое автор не может здесь привести по причине стыда. Заступник нервно дернул щекой и бросил взгляд на попутчика, но Эйтибар, видимо, был под кайфом и только безмятежно улыбался.

Ислам наконец вспомнил его фамилию, это был Корнев, парень из параллельного класса. Он был местным, в отличие от теннисистов, детей военнослужащих, и прекрасно говорил на азербайджанском языке. Русских, живущих в Ленкорани, условно можно было разделить на три категории. Первая — это военнослужащие и их семьи. Люди временные, живущие в военных городках, не знающие и не желающие знать ни языка, ни обычаев, и более того, презирающие местное население. Вторая — молокане, сектанты, бежавшие сюда от религиозных преследований еще при царском режиме, люди очень замкнутые в своей среде, но прекрасно уживающиеся с местным населением. И третьи — люди, оказавшиеся здесь случайно, волею судьбы, жившие разрозненно среди азербайджанцев. Они, как правило, хорошо знали и язык, и обычаи. Корнев как раз принадлежал к третьей категории. Отступить он уже не мог, теперь все смотрели на него. Корнев сказал:

— Ты че, блатной? Иди блатуй в своей деревне.

— Да нет, — ответил Гара, — я городской парень.

В этот момент Абдул вдруг подошел к Корневу, вынул сигарету изо рта и вдавил ему в лоб. Корнев взвыл и в ужасе отшатнулся. Эйтибар продолжал улыбаться, видимо, там все было хорошо, в его мирах, где царили мир и спокойствие. Такого предательства от него Корнев не ожидал. Ведь сегодняшнюю дозу он употреблял за его счет. Собственно, Корнев и не стал бы призывать к порядку этих придурков, не рассчитывая на помощь со стороны Эйтибара, имевшего ко всему (в обычном состоянии) довольно устрашающий вид: пышные усы, сросшиеся над переносицей брови, весьма грозный взгляд. Но сейчас весь его облик говорил о миролюбии.

— Ладно, — прошипел Корнев, — в другой раз поговорим, в другом месте, — и повторил свои слова на азербайджанском, видимо, для особо непонятливых. Драку затевать он не стал, хотя вид ребят, за которых он вступился, говорил о том, что они только ждут отмашки. Но Корнев решил проявить осторожность и не рисковать. Эти трое вели себя слишком дерзко, надо было выяснить, кто за ними стоит. Ленкорань город маленький, никуда не денутся.

— Потом поговорим, — повторил Корнев, приложив ладонь ко лбу.

В армию Исламу предстояло идти в ноябре, он не собирался сидеть без дела, подобно многим сверстникам, и, несмотря на уговоры матери отдохнуть перед службой, пошел работать на завод (что толку болтаться без денег?). На небольшой механический заводик, основным профилем которого был ремонт сельскохозяйственной техники, Ислама взяли по специальности — сварщиком — и определили в помощники к сутулому пятидесятилетнему талышу по имени Бахадин. Бахадин отличался математическим складом ума, был известен тем, что мог расчертить металлический лист так искусно, что на отходы оставалась полоска, толщиной в несколько миллиметров. А также тем, что в сорок пять лет поступил в институт, блестяще сдал экзамены, но затем устыдился своего возраста и учиться не стал, хотя сам он говорил, что преследовал только одну цель — самоутвердиться.

Жил Бахадин в горном селении, тратил на дорогу два с половиной часа в один конец, уходил затемно, возвращался ночью. По его словам, дети, видя его спросонок в выходные дни, пугались и плакали. В настоящий момент он держал в руках пульт управления тельфером, ручным краном, ожидая, когда Ислам закончит сварку стыков запорного устройства шлюза, чтобы подцепить его крюком и перевернуть на другую сторону. Ислам закончил варить, выбил из держателя раскалившийся докрасна электрод, снял с головы маску, по лицу стекали струйки пота.

— Шабаш, — сказал он.

— И что такое «шабаш»? — спросил Бахадин.

— Шабаш, это значит конец работы.

— А что, уже обед? — удивился Бахадин, оглядываясь кругом.

— Разве ты не видишь, народ уже ушел, только мы с тобой, как стахановцы здесь вкалываем. Это все ты: давай доделаем, давай доделаем…

В цеху действительно было пусто и тихо. Ислам расстегнул пуговицы брезентовой куртки, снял и бросил ее на стопку металлических заготовок, рукавом рубашки отер пот со лба.

— Пошли, — сердито сказал он, — сейчас уже очередь набежала, весь обед простоим в ней.

Двинулся вон из цеха, шурша негнущимися, брезентовыми штанами.

— Ничего страшного, — невозмутимо заметил Бахадин, — успеем.

Он снял рукавицы, подойдя к металлическому шкафу, выключил рубильник и последовал за напарником. Перед выходом из ворот, где стояла бочка с водой, умылись и вышли из цеха под палящее солнце. На заводе своей столовой не было, поэтому рабочие ходили на соседние предприятия: на овощную базу либо завод ЖБИ. Снаружи, в тени, стояли мастер Испендияр, начальник цеха Агабала и главный инженер Фируз, в это время их часто можно было здесь встретить. Специально стояли — для тех, кто уходил на обед раньше времени. На Бахадина и Ислама они воззрились с удивлением, поскольку те уходили позже времени. Ислам дернул за локоть напарника, который, замедлив шаг, также принялся смотреть на начальство, и сказал:

— Давай быстрее, стахановец, еще в гляделки будешь с ними играть.

Бахадин издал смешок.

— Мне всегда доставляет удовольствие смотреть, как начальство силится понять, почему рабочий перерабатывает по собственной инициативе, как они лихорадочно выискивают причину; какая такая творится халтура, с которой им не принесли положенную долю? Давай поспорим на рубль, что сейчас Испендияр побежит исследовать наше рабочее место.

— Делать мне больше нечего, — сказал Ислам (у него в кармане был всего один рубль, который мать дала на обед).

Сделав несколько шагов, оба, как по команде, оглянулись. Испендияра, маленького, кривоногого мастера, на месте не было.

— Жаль, что ты не поспорил, — вздохнул Бахадин, — на тебя это не похоже. И что самое интересное, они сами же развешивают на стенах завода плакаты с призывом «сегодня трудиться лучше, чем вчера, а завтра — лучше, чем сегодня».

— Они не верят в бескорыстный труд, — сказал Ислам, — вот мы как-то в школе на последнем уроке стали перекапывать клумбу, после звонка все ушли вместе с учительницей, а я и один мальчик остались и докопали клумбу до конца. В наш энтузиазм поверили, в пример ставили другим детям.

— В каком классе это было? — спросил Бахадин.

— Во втором, кажется.

— Ты бы еще привел пример из внутриутробной жизни. После того как человек достигает определенного возраста, ему перестают доверять. Человек рождается ангелом, и только со временем в нем появляется корысть, потому что он начинает приспосабливаться к окружающему миру.

Остаток пути Бахадин рассуждал о становлении человеческой личности. Видимо, в душе Бахадин был не только математиком, но и философом. Пересекли дорогу, прошли через территорию автобазы, вдыхая тяжелый запах впитавшихся в землю и нагретых солнцем моторных масел. Столовая овощной базы находилась в дощатом помещении, сквозь щели которого были видны зеленые поля и голубые горы в дальней перспективе. Собственно говоря, это была летняя времянка, поскольку база зимой не работала. Слесари из соседней бригады заканчивали трапезу, при виде их стали отпускать шуточки в адрес Бахадина. Но тот лишь добродушно улыбался. Обед в столовой стоил дороже, чем на ЖБИ, к тому же тут работал подавальщик, который имел дурную привычку не возвращать сдачу с рубля, если она не превышала 50 копеек, зато готовили лучше. Принять заказ подошел сам хозяин заведения, симпатизировавший Бахадину. Это был тучный, очень смуглый человек, выражением лица сильно смахивающий на злодеев из индийских фильмов.

— Сын твой? — спросил он у Бахадина, тот ухмыльнулся, говоря: «Нет, я еще не такой старый». Их часто принимали за отца с сыном, хотя, по мнению Ислама, они были совершенно не похожи, может быть, людей вводили в заблуждение их носы с горбинкой, но в Азербайджане у каждого второго нос с горбинкой. Время после обеда прошло под бдительным оком мастера Испендияра, не терявшего надежду поймать рабочих с поличным. Когда он удалялся по производственной надобности на порядочное расстояние, Ислам специально начинал вертеть головой, а Бахадин шел в угол и начинал там возиться, заставляя мастера немедленно возвращаться на «вахту».

В этих играх время прошло очень быстро, рабочий день кончился, и напарники, вдоволь нахохотавшись в раздевалке, отправились по домам. Завод находился за чертой города, поэтому, пока Ислам на перекладных добрался домой, день приблизился к концу, багровый диск уже завис над горизонтом, готовясь оставить город без своего тепла. Летом в Ленкорани темнеет рано, в 20.45, об этом можно говорить совершенно точно, так как фильмы в летних кинотеатрах начинаются именно в это время. Когда Ислам вошел во двор, тени от тополей, растущих вдоль дороги, как раз доползли до ног матери, сидевшей на скамейке и с рассеянным видом что-то напевавшей себе под нос.

— Салам, — поздоровался Ислам.

— Салам, салам, — отозвалась мать, — как хорошо, что ты пришел, сынок.

Она всегда это добавляла к приветствию, словно он мог не прийти.

— Приходил Гара, — произнесла она, — тебя спрашивал, я сказала, ты поздно будешь.

— Почему? — спросил Ислам.

— Поменьше бы ты с ним возился, Ислам, беда так и ходит за их семьей, не дай Аллах, тебя впутает во что-нибудь.

— Не впутает — подумав, ответил Ислам. Думал он, впрочем, не об этом, а о том, как вечер провести. Приняв решение, он вошел в дом, быстро скинул с себя одежду, натянул футболку, старые брюки и вышел во двор.

Куда, Иншаалах?[20] — спросила мать.

— Пойду на море.

— Ради Аллаха, не ходи, поздно уже, скоро стемнеет, я беспокоиться буду.

— Я быстро, — пообещал Ислам и вышел со двора.

— Пока ты не вернешься, я места себе не найду, — вслед сказала мать.

Ходу до моря было десять минут резвого шага. Когда Ислам ступил на берег, солнца уже не было видно, над зеленоватой водой пронеслась стайка бакланов и скрылась в сереющем воздухе. Ислам стянул с себя одежду и бросился в воду. Нет большего удовольствия, чем после тяжелой работы окунуться в теплое море. Вдоволь наплававшись, Ислам лег на спину и раскинул руки. В стремительно терявшем свой голубой цвет небе висела бледная луна и начинали загораться первые звезды. В какой-то момент Ислам вдруг перестал ощущать себя, растворившись в природе, ему даже послышались какие-то странные мелодичные звуки, может, это была пресловутая музыка сфер или реквием бездны, в данном случае космоса. Последнее напугало его и привело в чувство.

Ислам вылез из воды и, дрожа от холода, стал одеваться: снял и выкрутил плавки, натянул футболку, надел штаны на голое тело. Море было уже черного цвета, лишь пена волн белела у береговой кромки, на воде лежала лунная до рожка от светила, которое к тому времени обрело силу и свет. По железнодорожным путям с грохотом пронеслась дрезина с путейскими рабочими, торопившимися проехать перед регулярным поездом. Железнодорожная насыпь возвышалась в трехстах метрах от моря. Внимательно глядя под ноги, чтобы не наступить в темноте на какую-нибудь шальную змею, Ислам не торопясь пошел домой. На обратном пути он специально сделал крюк, чтобы заглянуть в «Вулканизацию», — так величественно называлась шиномонтажная мастерская, в которой работал Гара. Мастерской заведовал его дальний родственник, поэтому все братья без исключения прошли практику в качестве шиномонтажника, или вернее вулканизатора. Мастерская как раз закрывалась, но Гара в ней не было.

— Давно уже ушел, — добродушно ответил на вопрос заведующий. Он благосклонно смотрел на дружбу Гара с Исламом, видя в этом панацею для племянника, имевшего дурную наследственность. Ислам виделся ему благовоспитанным, скромным мальчиком.

— Завтра приходи, пораньше, — добавил он.

— Раньше не получается, — объяснил Ислам, — я сам работаю.

— Очень хорошо, молодец, — одобрительно сказал заведующий, — маме надо помогать, она тебя вырастила, а теперь должен ты о ней заботиться. Я твоего отца хорошо знал. Такого парня, как он, не было. Жаль только, что запутался он в жизни, поэтому и уехал, подумал, что решит все проблемы. А может быть, и решил, кто знает, хотя, судя по тому, что он столько лет не возвращается, вряд ли. От самого себя нельзя уехать. Я тоже одно время без работы сидел, хотел махнуть в Россию на заработки, но не решился, не жалею об этом, кому мы там нужны. Человек на родине должен жить, только у себя на родине чувствуешь себя полноценным человеком, кем бы ты ни был, даже самым никчемным бездельником. Ну ладно, иди, тебя, наверное, мама заждалась.

Ислам кивнул словоохотливому заведующему и пошел домой.

Мать встретила его упреками. Она сидела на том же месте, перед ней на солдатской табуретке стоял небольшой поднос с чайником, конфетницей и стаканом армуды.

— Ай, Ислам, ну где ты пропал, у меня уже сердце останавливается. Разве можно так поздно ходить на море. Я места себе не нахожу.

Ислам опустился рядом на скамейку, взял стакан, выплеснул остатки и хотел налить себе чаю, но мать остановила его.

— Не пей из моего стакана, иди другой возьми.

— Почему?

— Потому. Иди возьми себе стакан.

— Мне лень.

— Хочешь, чтобы я пошла? С больной ногой? — укоризненно сказала мать.

Ислам вошел в дом и вынес себе стакан.

— Не ходи ночью на море, — попросила мать.

— Я зашел в мастерскую, — сказал Ислам, — к Гара, там этот мужчина, хозяин, сказал, что отца знал.

— Сафар, да, знал, — подтвердила мать, — тоже рыбак он, как и твой отец, правда, не такой заядлый, поэтому и в жизни себе место нашел, в отличие от твоего отца.

— А при чем здесь то, что он рыбак?

При том, что удачливые рыбаки и охотники по жизни никчемные люди. В рыбной ловле, в охоте твоему отцу равных не было. Все могли вернуться с пустыми руками, кроме него. Он не просто возвращался с добычей, он с рыбалки приносил целый зембиль[21] рыбы, с охоты кабана привозил. Правда, мы его не ели, — добавила мать, — свинина — русским продавали, за бесценок. Но в жизни он ничего не мог. Счастье, что он уехал от нас, иначе мы бы до сих пор жили впроголодь. Я думаю, что в этом, наверное, есть справедливость Аллаха всевышнего, одному он дает кормиться от природы, другому от людей, в этом все дело.

Она замолчала, словно припоминая что-то.

Ислам отпил чай, ожидая продолжения рассказа, но мать, погрузившись в воспоминания, видимо, была не здесь. Ислам терпеливо ждал, надеясь на неслыханный ранее рассказ. Через некоторое время он поднялся и направился к выходу, взявшись рукой за калитку, услышал вопрос:

— Куда опять?

— Никуда, здесь я, на улице постою, под фонарем.

Пройдя несколько шагов, повернул налево по улице, дошел до шлагбаума, когда-то ограничивающего въезд в поселок, теперь же нацелившегося своей полосатой стрелой в небо. Слева от шлагбаума был сооружен для красоты каменный парапет. Его венчал фонарный столб с висячей чугунной лампой, стилизованной под старину, бывшей мишенью для сорванцов с рогатками; фонарь был весь в отметинах, словно в шрамах. Лампа этого фонаря была постоянной статьей расхода городских властей. Ислам сел на корточки под фонарем и закурил, делать это при матери он еще не смел.

Между поселком и стадионом пролегало шоссе, по которому в разных направлениях двигались редкие прохожие, в основном мужского пола, а если это была молодая женщина, то обязательно в сопровождении мужчины. Ночь, не в пример украинской, нельзя было назвать тихой, в полную силу пели сверчки, откуда-то доносились звуки зурны[22] и кларнета, поддерживаемые барабанами, неведомая свадьба была в полном разгаре. Впереди над рекой лежал ярко освещенный мост, отделявший поселок от города. Мост был рамного типа, построенный из металлоконструкций сразу после войны, но до сих пор служивший верой и правдой. Единственное, что требовало постоянного ремонта, так это проезжая часть. В условиях субтропиков деревянные балки мостовой сгнивали очень быстро, асфальт начинал проваливаться. И тогда мост закрывали на ремонт. Это обстоятельство приносило людям, живущим по эту сторону, массу неудобств: такси, бывшее основным средством передвижения горожан (городок небольшой — в любой конец рубль), по причине объезда становилось в три раза дороже. Мать Ислама тоже страдала из-за этого, ей приходилось хромать на своих ревматических ногах через мост, чтобы там поймать машину.

Ислам услышал глухой стук, и к ногам его упал богомол, видимо ударившийся о лампу, Ислам задрал голову, в свете фонаря бился рой мошкары и ночных бабочек. Перевел взгляд вновь на мост и увидел знакомую фигуру, дымящую почем зря папиросой. Гара курил папиросы для куража, папироса во рту молодого человека могла означать, что он курит анашу. Он этим дразнил милиционеров, которые при виде папирос приходили в возбуждение и делали охотничью стойку. Большим шиком еще считалось засунуть в табак шелуху от семечек — сгорая, она распространяла запах, почти не отличимый от запаха анаши. Подойдя, Гара впечатал ладонь в протянутую руку, залез на парапет. Теперь они сидели рядом, как куры на насесте.

— Ты откуда, товарищ паровоз? — через некоторое время спросил Ислам.

— Сам паровоз, — беззлобно отозвался Гара и пояснил, — на танцы ходил в ДОСА.

— Ладно врать, по будням танцев не бывает.

— Шутка, бамбарбия, пошел туда-сюда, покрутился, думал, тебя встречу, а ты уже здесь сидишь. Где был?

— На море, — ответил Ислам, — токо что пришел.

— Один?

— Нет, со Светкой.

— Какой Светкой, Катькиной дочкой?

— Да.

У Катьки, местной особы легкого поведения, была пятнадцатилетняя дочь, но она уже тоже подавала надежды, к тому же выглядела на все двадцать.

— Дала? — с деланым равнодушием спросил Гара.

— Конечно, что бы я здесь делал сейчас, я бы там еще был, уговаривал.

— Поклянись, — потребовал Гара.

— Чтобы ты умер, если я вру, — поклялся Ислам.

— Нет, такая клятва не годится, соврал, лучше скажи.

— Ну соврал, — не стал упираться Ислам.

— Один-один, — сказал Гара и выставил ладонь. Ислам хлопнул по ней.

— Дай сигарету, — попросил Гара. Ислам вытащил пачку «Столичных», дал другу и сам закурил.

Некоторое время дымили молча. Докурив сигарету, Гара щелчком пульнул окурок в воздух, красный уголек прочертил красивую траекторию и упал, взорвавшись красными искрами.

— Ладно, — сказал он, — вечер прошел впустую, пошел я спать, поезд уже идет, одиннадцать часов.

В воздухе в самом деле послышался нарастающий звук, в котором можно было различить характерный перестук колес на рельсах проходящего поезда.

— Посиди еще, — предложил Ислам, — время детское.

— Тебе хорошо, — сказал Гара, — два шага и дома, а мне еще километр пешкодралом топать. Давай, пока.

— Пока, — Ислам тоже поднялся и стал переминаться, чтобы ускорить ток крови в затекших ногах.

— Пойдем на танцы в пятницу? — спросил Гара.

— Зачем тебе танцы, ты все равно никогда не танцуешь?

— Морду кому-нибудь набьем, в танковый полк молодых лейтенантов понаехало, от солдаток проходу не будет.

Разошлись по домам. Сделав несколько шагов, Ислам услышал за спиной мелодичный свист, Гара исполнял мелодию из популярного в то время индийского фильма «Бобби» с Риши Капуром в главной роли, песни из которого насвистывало полгорода, впрочем, другая половина напевала их про себя.

В пятницу Ислам, вернувшись с работы, надел выходные, темно-серые брюки-клеш, пошитые у местного портного за тридцать два рубля, бежевую нейлоновую рубашку, вычистил туфли и в ожидании Гара присел к маме на скамеечку.

— Куда Иншаалах? — спросила мать.

— Пойду прошвырнусь по Бродвею.

— Где это?

— В нашем случае на площади фонтанов, перед твоей работой, а так в Америке.

— В Африке мы уже были, — многозначительно произнесла мать, — и для Америки у меня еще силы найдутся.

— Попрошу без угроз, — сказал Ислам.

Во втором классе, после того как в кинотеатрах города прошел фильм «Тарзан», Ислам с одноклассником убежал из дома в Африку. Правда, до места назначения дойти не удалось, на одном из железнодорожных переездов сидящие на лавочке путейцы поинтересовались у ребят, куда это они так целенаправленно топают по шпалам (почему-то они шли по железной дороге — видимо, чтобы не сбиться с пути). Ничтоже сумняшеся отважные путешественники обрисовали свой маршрут. Работники МПС тут же смекнули что к чему и лицемерно предложили героям присесть и подождать немного оказии в сторону Африки — дрезины, на которую они великодушно обещали ребят подсадить. Те поверили и через некоторое время оказались в лапах проезжавшего мимо пограничного наряда, который и доставил их аккурат в райотдел КГБ. Комитетчики связались с РОНО, те вызвали директора школы, короче, шум был еще тот. Когда Ислам оказался дома, мать отлупила его так, что до сих пор было больно вспомнить. Несмотря на свой добрый нрав, она была скора на расправу — такое часто бывает. Сейчас, понятное дело, она шутила; угнаться за Исламом она уже давно не могла, даже при желании.

— Ну, — спросила мать, — и чего мы ждем?

— Гара за мной зайти должен, — пояснил Ислам.

— Держался бы ты от него подальше, сынок, — вновь озабоченно сказала мать, — над этой семьей будто рок тяготеет, чем-то они Аллаха прогневили.

— Гара-то здесь при чем, — недовольно буркнул Ислам и тут увидел приятеля, тот стоял на дороге и подавал ему знаки. Ислам поднялся. — Я пошел.

— Будь осторожен, — напутствовала мать.

Дом офицеров Советской армии, сокращенно ДОСА, — находился на главной площади города, которая, как и все центральные площади городов СССР, носила имя Ленина. Но после того как первый секретарь горкома срочно благоустроил ее в предверии визита одного из высших бонз ЦК КПСС, ее стали называть площадью фонтанов. Сюда фасадами выходили здания, которые в случае государственного переворота, надо было захватывать: банк, почта, райком партии, ДОСА (как источник русской культуры); и сюда же, видимо, с целью не допустить этого, выходил забор военного гарнизона. Немного поодаль, через дорогу, находился источник азербайджанской культуры, он назывался Домом интеллигенции, но не в обиду азербайджанской культуре будет сказано, особой популярностью у населения не пользовался.

Популярностью пользовался ДОСА. Здесь, как везде и во всем, надо было искать женщину, ибо ДОСА посещали свободные русские женщины, в то время как азербайджанские женщины, опять же за редким исключением, соблюдали устои шариата. Дом офицеров, в отличие от остальных зданий, выстроенных недавно и потому современных, отличался вычурной архитектурой — это было огромное трехэтажное строение с колоннами, отделанное мрамором и гранитом. Если бы не скульптурные изображения флагов на фронтоне, его можно было принять за сохранившийся памятник эллинской архитектуры. Внутри здания находилось несколько залов. Первый — базилика, она же служила танцплощадкой, следующим шел зал поменьше с открытыми галереями на уровне второго этажа, и далее большой кинозал.

Правда, летом кино крутили в летнем кинотеатре, в парке, на территории ДОСА. На втором этаже размещалась библиотека. Ислам ходил в нее со второго класса по восьмой. Поскольку на руки выдавали единовременно только по три книги, он посещал ее два раза в неделю. Дома до сих пор хранилась стопка использованных формуляров.

На площади группками стояли молодые люди из местных азербайджанцев, тех, кто пришел поглазеть на чувственные тела русских женщин, на оголенные руки и плечи, на обнаженные выше колен ноги. Молодые солдатки в летних платьях по двое, по трое, под обжигающими мужскими взглядами проходили с опаской к кассам. Некоторые, взяв билеты, тут же, огибая здание, уходили в летний кинотеатр, другие в ожидании танцев останавливались у колонн, недалеко от входа.

Когда фильм начался (об этом можно было судить по донесшимся звукам музыкальной заставки из документального киножурнала), количество зевак поредело, часть из них отправилась смотреть кино.

— Может, пойдем кино посмотрим, — предложил Гара.

— Ага, в восьмой раз, — отозвался Ислам.

— Это ты в восьмой, а я в двенадцатый, — поправил его Гара и оскалился в улыбке, сверкнув белоснежными зубами. В наступившей темноте он очень даже смахивал на негра, хотя в Ленкорани негров отродясь не бывало. В городе шел пресловутый фильм Раджа Капура «Бобби», и народ на него валом валил. Между тем у касс, где началась продажа билетов на танцы, уже собрался народ. Кроме молодых и не очень молодых, но холостых или разведенных офицеров, солдаток из дивизии, танкового полка, батальона связи и погранотряда, на танцы приходили и ученицы старших классов русской школы. Короче говоря, здесь было чем поживиться. Ислам высматривал девушку, которую приметил в прошлый раз. Он надеялся, что она придет и ему представится случай заговорить с ней, — просто подойти и познакомиться он не мог, по причине природной скромности, а может быть, в его характере было что-то английское.

Девушка действительно скоро появилась в компании молодых людей, светловолосого парня и девушки. Увидев их, Ислам потянул приятеля за рукав и направился к кассе. Оркестр располагался на низком подиуме, меж двух колонн. Барабанщик в ожидании отмашки легонечко выстукивал какой-то ритм по металлическому ободу барабана. Офицеры по одному и попарно исчезали за дверью, где во внутреннем помещении находился военторговский буфет, и возвращались порозовевшие, с повышенным тонусом (те, кто еще не изменил цвет лица под субтропическим солнцем). Оркестр заиграл музыку из кинофильма «Крестный отец», который в то время еще никто и не видел. Закружились пары. Гара толкнул друга.

— Чего стоишь, иди приглашай кого-нибудь, а я болельщиком буду.

Ислам обреченно вздохнул и направился к девушке, огибая танцующих, издалека поймав ее удивленно-настороженный взгляд, но когда приблизился, перед ней возник какой-то подвыпивший лейтенант и пригласил ее на танец. Обескураженный Ислам, не останавливаясь, сделал зигзаг и вернулся на исходную позицию.

— Осечка, — сказал он Гара, который ухмыляясь наблюдал эту сцену.

— Быстрее ходить надо, — посоветовал Гара и добавил: — Ты зря вернулся, надо было там остаться — пока к ней подойдешь, опять уведут.

— Плевать, — гордо ответил Ислам, — баба с возу, кобыле легче.

Гара оставил вопрос открытым. «Будем посмотреть», — сказал он.

Следующий танец был быстрым, его в Ленкорани танцевали каким-то общинно-племенным способом: образовывалось несколько кругов, в которых люди дергались кто как мог, некоторые исполняли твист, некоторые шейк, кто буги-вуги, а кто и просто приседал, возможно, разминаясь после долгого и нудного медленного танца. Лейтенант девушку из рук выпустил, но никуда не убрался, приседал рядом, умудряясь при этом продолжать с ней беседу.

— Хочешь, я пойду наступлю ему на ногу, — предложил Гара. Он не шутил.

— Не надо, пойдем лучше покурим, — сказал Ислам.

Они вышли на улицу, где на ступенях, в поисках ссоры, околачивалось десятка два всякого рода шпаны, своего рода «вольные стрелки», и задымили. Шантрапа заглядывала в окна, всякий раз, когда открывалась дверь, подскакивала к ней в надежде проскочить внутрь без билета, потому что их даже с билетом на танцы не пускали. У ворот стояли вахтер вместе с танкистом-прапорщиком и контролировали ситуацию. Тут же крутилась мелюзга, торгующая семечками и сигаретами, мальчишки не старше десяти лет. Один из таких гаврошей подошел к ним стрельнуть сигаретку.

— Пошел отсюда, — цыкнул на него Гара.

— Сам пошел, — огрызнулся малец и едва увернулся от пинка. Отбежал на безопасное расстояние и принялся сыпать ругательствами. Гара сделал вид, что собирается догнать его, тогда мальчишка бросился наутек.

Из зала на свежий воздух вывалились двое подвыпивших офицеров, они весело обменивались шутками, среди них был тот лейтенант, с которым танцевала девушка.

— Пошли обратно, — сказал Гара, — девушка освободилась.

Но Ислам не думал возвращаться, ему вдруг расхотелось танцевать с девушкой. Тем более что лейтенант был рядом, и можно было наступить ему на ногу. Во всяком случае, настроение было подходящее. Словно почувствовав его настроение, Гара спросил: «Может быть, заварушку устроим?» — «Может быть», — уклончиво ответил Ислам, хотя уже чувствовал некоторое возбуждение. Он медленно, словно в задумчивости, двинулся к группе офицеров, Гара, ухмыляясь, следил за ним. Сделав несколько шагов, Ислам поравнялся с лейтенантом и, обходя, сильно задел, толкнул его плечом. Не останавливаясь, сделал еще шаг и услышал:

— Эй, парень, смотри под ноги, слепой, что ли. Ислам вернулся.

— Это вы мне сейчас что-то сказали?

— Гляди-ка, он еще и глухой, — весело сказал лейтенант своему товарищу, — смотри под ноги, мальчик, — повторил он.

— Ты меня мальчиком назвал, — оскорбился Ислам, — ты че, сапог, оборзел, что ли.

Подошел ближе Гара и громко поинтересовался:

— В чем дело, брат?

— Этот сапог обозвал меня слепым и глухим мальчиком.

— Слушайте, ребятки, идите своей дорогой подобру-поздорову, — великодушно сказал лейтенант (он был розовощек, на голову выше наших героев и значительно шире в плечах). Между тем, чуя ссору, стали подтягиваться и «вольные стрелки». Почувствовав неладное, лейтенант оглянулся на товарища, но тот оказался уже оттеснен к дверям. Ислам взял лейтенанта за пуговицу рубашки и предложил отойти в сквер и там поговорить, но побледневшего лейтенанта никакая сила не могла сдвинуть со ступеней. Ислам уже примерялся для удара, но кто-то бросил: «Псы здесь, расходитесь». Неподалеку в самом деле стояли трое милиционеров в ожидании начала драки, как стервятники, почуяв наживу. Гара взял друга за локоть и силой повлек в сторону. «После поговорим», — бросил лейтенанту Ислам. Толпа быстро поредела, и лейтенант, облегченно вздохнув, скрылся за массивными дверями Дома офицеров.

— Пойдем в чайхану, — предложил Гара, — танцы до одиннадцати, как раз к окончанию вернемся и поймаем его.

Ислам согласился, и они двинулись на вокзал. Вокзальная чайхана закрывалась последней в городе, потому что на вокзале вечером всегда было многолюдно. Весь праздношатающийся по городу люд подтягивался туда к одиннадцати, чтобы проводить поезд до Баку и уже после этого со спокойной душой отправиться спать. Чайхана была переполнена, они с трудом отыскали два свободных места. Сразу же подлетел подавальщик с маленьким чайником и двумя стаканчиками. Треснувший чайник был затянут в проволочный корсет. Гара наполнил стаканы и огляделся.

— Интересно, — сказал он, — у этих людей забот-хлопот нету, что они здесь торчат в такое позднее время.

— Ну ты же торчишь здесь, — заметил Ислам, — а чем они хуже тебя…

— Я через неделю в армию ухожу, я — другое дело, — сказал Гара, — а так бы я уже спал давно дома.

Из-за близости моря на вокзале было довольно прохладно, порывами налетал ветер, унося запах мазута, идущего от железнодорожных путей. Столики были вынесены прямо на улицу, так как в это время года в помещении сидеть было нельзя из-за близости огромного самовара, который сейчас в компании чайханщика, бьющего полотенцем по трубе для лучшей тяги, тускло отсвечивал медными боками.

— Посмотри на эту парочку, — сказал Гара.

Ислам повернул голову. По перрону, демонстративно обнявшись, шли парень с девушкой, в рубахах навыпуск, стянутых под грудью. Видимо, они бросали вызов обществу; главным элементом вызова был голый живот девушки — смелый поступок, поскольку на дворе стоял 1975 год. Парня Ислам не знал, девушка показалась ему знакомой, правда, он не сразу взглянул на ее лицо, так как сначала посмотрел на обнаженный живот. У парня, кстати, живот тоже был открыт, но его живот никто не разглядывал.

— Слушай, а ведь это та девица, которая твоей задницей интересовалась, — произнес Ислам.

— В самом деле, — оживился Гара и приподнялся, — пойду поприветствую.

— Сиди, — остановил его Ислам, — нам сегодня еще лейтенанта надо приветствовать, не будем размениваться по мелочам. А живот хороший, загорелый, даже в темноте медью отсвечивает. Когда она успела так загореть, я вон до сих пор бледный, как селедка.

— Подумаешь, медью отсвечивает, — воскликнул задетый за живое Гара, — я, к примеру, чугуном отсвечиваю и то молчу.

Но Ислам не принял его довода.

— Ты другое дело, ты от рождения такой, — безапелляционно заявил он и в этот момент увидел среди прогуливающихся по перрону людей знакомую фигуру. Ислам поднялся и замахал рукой, привлекая к себе внимание. Его действия не остались не замеченными. Человек направился к ним.

Подойдя, он обнял Ислама.

— Садись, — предложил Ислам, — знакомься, это Гара.

Виталик Маленький, а это был он, обменялся рукопожатием с Гара и на чистейшем азербайджанском языке произнес:

— Привет. Как поживаешь? Меня зовут Виталик, мы с этим мужчиной в Баку вместе учились.

Гара ограничился кивком. Виталик обратился к Исламу:

— Как дела, брат? Сто лет тебя не видел.

— Нормально, — ответил Ислам, — днем работаю, сварщиком на заводе, вечером, как видишь, отдыхаю. Ты как? Откуда взялся?

После сдачи экзаменов Виталика определили на стройку, в Ахмедлах, в один из микрорайонов Баку, где он и должен был сейчас трудиться.

— С прорабом договорился, взял несколько дней за свой счет, вчера приехал. Покупаюсь на море немножко, разве можно в такую погоду работать.

С лица Виталика не сходила жизнерадостная улыбка, он был рад встрече, весел и вообще похож на ангелочка — светлые кудрявые волосы, синие глаза, ямочки на щеках.

— Как там твоя пассия? — осторожно спросил Ислам.

— Какая пассия?

— Ну, армянка, — пояснил Ислам, собственно, он уже жалел, что не удержался от любопытства, предвидя болезненную реакцию.

Но Виталик был не из тех, кто живет прошлым. Он беззаботно махнул рукой.

А-а, армянка уехала в Армению, в Ленинакан, на все лето. Да ну ее, я с другой девчонкой встречаюсь, на Форштате[23] живет. Вчера уже целовался с ней.

— Когда же ты успел, — завистливо спросил Ислам, — только вчера приехал, врешь, наверное?

— Ну, я же утром приехал, на поезде, а целовался вечером.

— Ну ты ходок, — только и сказал Ислам.

— Мы можем опоздать, — произнес Гара, внимательно слушавший их разговор.

— А вы куда? — спросил Виталик?

— На танцы, — ответил Ислам.

— Какие сейчас танцы, скоро одиннадцать, — удивился Виталик.

— Сапогу одному мозги надо вправить.

— Так я с вами, — горячо сказал Виталик.

Ислам насыпал в блюдце пятьдесят копеек мелочью, и компания покинула чайхану. На площади перед Домом офицеров продолжали тусоваться редеющие группы молодых людей. Однако в окнах танцзала горел лишь дежурный свет.

— Опоздали, — сказал Гара, — долго сидели.

— Эх, черт, а я-то думал, разомнусь сейчас, — сказал Виталик и выстрелил в воздух серией быстрых ударов.

Гара насмешливо смотрел на него.

— Главное, ему под свинг не попасть, — заметил Ислам Гара, — сразу нокаут.

Гара хмыкнул.

— Да-а, — протянул Ислам, — с танцами у нас сегодня незадача.

Со стороны вокзала донесся гудок паровоза, и площадь стала пустеть. После отправления поезда жизнь в городе быстро замирала. Постояли еще немного, выкурили по сигарете, договорились о встрече и разошлись. Пройдя несколько шагов, Ислам обернулся и вдруг заметил стоящую за колонной девичью фигурку.

— По-моему, это она, — сказал Ислам.

— Как это ты с такого расстояния разглядел? — спросил Гара.

— Спинным мозгом чувствую, пойду подойду к ней, подожди пять минут. Если я сразу не вернусь, иди домой.

— Давай двигай, а то я уже спать хочу, мне в шесть вставать.

Если бы автор писал любовный роман, то сейчас следовало бы сказать — пылкое сердце не обмануло влюбленного юношу. Но поскольку он скупо излагает события, то лишь заметит, что Ислам не ошибся, это была действительно та самая девушка, которую ему не удалось пригласить на танец. Она стояла в тени античной колонны и с опаской смотрела на приближающегося парня.

— Привет, — сказал Ислам, подойдя к ней.

— Здрасьте, — ответила девушка.

— Почему ты не идешь домой? — спросил он. Русская речь, приветливые интонации успокоили девушку, и она не таясь ответила:

— Жду, когда эти вот разойдутся, — она кивнула на последнюю группу молодых людей, оставшихся на площади.

— Я могу проводить тебя, если хочешь…

Девушка колебалась недолго.

— Через площадь проведи, а дальше я добегу как-нибудь.

— Да я до дома могу проводить, — самоотверженно сказал Ислам.

— До дома не надо, — быстро ответила девушка. Мать увидит, потом из дома не выпустит.

— Ну ладно, как скажешь.

Спустились со ступеней и пошли рядышком, то есть не совсем рядом, на комсомольском расстоянии. Гара, увидев эту идиллическую картину, поднял руку и пошел домой. Он не был большим охотником до амурных дел, вот морду кому-нибудь набить — это было по его части.

— Тебя как зовут? — спросил Ислам.

— Лана, — ответила девушка.

— Очень красивое имя, а меня Ислам.

— Ничего себе, разве это имя, это же религия.

— Христианство тоже религия, а Христиан — имя, — пояснил Ислам.

— А меня вообще зовут Светлана, но мама зовет Ланой.

В этот момент они шли мимо группы молодых людей, которые замолчали при их появлении, но даже в их молчании чувствовалась агрессия. Ислам внутренне подобрался, однако все обошлось.

— Вроде ты не одна была? — спросил Ислам, когда они миновали площадь.

— Вроде, — вздохнув, ответила Лана, — с братом была и с подругой.

— Что же они тебя одну здесь бросили?

— Так вот брат-подлюка и пошел провожать подругу, змею подколодную, а я осталась горемычная, одна-одинешенька, — дурашливо запричитала Лана, — но ничего, я с ним дома поговорю, с этим козлом.

— Сколько тебе лет? — спросил Ислам.

— Четырнадцать, почти пятнадцать. А тебе?

— А мне почти восемнадцать, осенью в армию пойду. Ты в четвертой школе учишься?

— А где же еще, тут одна русская школа.

— В каком классе?

— В девятый перешла. А я, между прочим, тебя помню, я в пятом училась, а ты в восьмом. Ваша англичанка нашей классной была, один раз ей девать нас было некуда, и она провела совместный урок, мест всем не хватило, и некоторым пришлось сесть по трое, я с тобой села.

— Вот это да, — изумился Ислам. Он почему-то сразу вспомнил тот совместный урок и пугливую девочку, сидевшую рядом, но чтобы с ней за три года случилось такое превращение! — Слушай, так это же судьба!

Лана засмеялась. На ней была белая гипюровая блузка и черная плиссированная юбка ниже колен.

— А куда же делся этот лейтенант, с которым ты танцевала? — спросил Ислам.

Лана быстро с любопытством бросила на него взгляд.

— Да ну его, дурак пьяный, пристал как банный лист, я от него спряталась потом. А я видела, как ты шел ко мне, — лукаво сообщила Лана.

— Шел, да не дошел, — подтвердил Ислам, — зачем же ты с ним танцевала, если он пьяный дурак?

Лана пожала плечами.

— Не знаю, неудобно как-то было отказывать, взрослый дядька.

— А ты где живешь? — спросил Ислам.

— На Второй площадке, — ответила Лана, — я отсюда уже могу добежать, можешь не провожать меня.

— Я вовсе не поэтому спросил, — сказал Ислам.

Второй площадкой назывался один из четырех военных городков. Была еще Третья площадка. Два оставшихся назывались, соответственно, Танковый полк (он находился напротив вокзала, на берегу моря — именно там произошла стычка с теннисистами) и Батальон связи, где жил Ислам. Их именовали по роду войсковых частей, находящихся рядом. Тот, в котором жила Лана, располагался в центре города.

— В следующую субботу придешь на танцы? — спросил Ислам.

— Не-а, в субботу мы уезжаем в Рязань к папиным родителям, вернее, папа с братом уедут в субботу, а мы с мамой во вторник. Маму с работы не отпускают, а папа неделю отпуска торчать здесь не хочет.

На повороте, ведущем вглубь военного городка, Лана остановилась.

— Дальше провожать не надо, а то родители заругают.

— Странно, на танцы они тебя отпускают, ведь наверняка кто-то проводит девушку домой.

— Какой ты умный, — иронически протянула Лана, — они же меня с братом отпустили, не могу же я брата подводить.

— Но ты же все равно одна сейчас придешь, — упорствовал Ислам.

— Ну, совру чего-нибудь, скажу, довел до дому и куда-то с мальчишками пошел.

— Может быть, завтра встретимся, погуляем, — предложил Ислам.

Лана пожала плечами.

— Не знаю.

— А кто знает, у кого я могу спросить?

Лана улыбнулась.

— Вообще-то у меня завтра экзамен.

— Что сдаем? — поинтересовался Ислам.

— Математику.

— О, это ужасно, я тебе сочувствую.

— Почему, я к математике нормально отношусь.

В ответ Ислам продекламировал:

— А математики, скажу я вам, Возьмите дозу, не больше, чем позволит ваш желудок. В чем нет услады, в том и пользы нет; Что вам по нраву, то и изучайте.

— Сам сочинил? — спросила Лана.

— Шекспир, — ответил Ислам, — но я присоединяюсь — у меня всегда была скрытая двойка по математике.

— Это как, скрытая?

— Тройка с минусом.

— Понятно. Ну, я пошла, спасибо, что проводил.

— Ты в каком корпусе сдаешь экзамен?

— Во втором.

— А во сколько?

— В десять начало.

— Я подтянусь, поболею за тебя.

Лана пожала плечами, сказала «пока» и пошла вперед. Ислам остался на месте. Через несколько шагов она обернулась и помахала ему рукой.

Самое чудесное время суток — это утро субботы. Просыпаешься от гомона птиц, галдящих в кронах деревьев, растущих под окнами. С кухни тянет сдобным запахом блинов. Героическая мама, несмотря на ревматическую ногу, стоит у керосинки, так как считает, что завтрак выходного дня должен отличаться от будничного. И самое главное, впереди два дня безделья. Собственно, всего этого уже было достаточно для хорошего настроения, но было еще вчерашнее знакомство. Ислам сел, свесив ноги с солдатской койки, оставшейся в память об отце, недолгое время служившим старшиной в войсковой части.

— Мам, сколько времени? — спросил он.

— Николай с рыбалки уже вернулся, — отозвалась мать, — значит, уже одиннадцать.

Мать часов не носила, в маленьком провинциальном городе значение имел только один временной рубеж — начало работы, все остальное было несущественно, пунктуальность не считалась правилом хорошего тона. Но были другие сигналы — утром мать просыпалась от звуков гимна, звучащего из радиоприемника. Происходило это в шесть часов, причем длилось довольно долго, сначала передавали гимн национальный, затем общенациональный, так что проспать не было никакой возможности.

Для всего остального также существовали свои ориентиры: спать ложились после того, как пройдет поезд, утром мимо дома проезжал на велосипеде почтальон — значит, уже восемь, ну и так далее. Ислам спустился во двор, подошел к умывальнику, прикрепленному к стене дома, побренчал алюминиевым соском, умылся, почистил зубы. Завтрак не отнял много времени, через полчаса Ислам в джинсах, цветастом батнике, сандалиях на босу ногу вышел со двора и направился к школе, ходу до нее было не более десяти минут. Он поднялся на шоссе, взошел на мост. Здесь были хорошо видны вершины гор в синеватой дымке. Внизу текла обмелевшая, разделившаяся на две протоки река, берущая начало где-то далеко в горах. В иссякшем русле бродили одинокие коровы, щипавшие зелень, покрывшую влажную почву. Прямо под мостом важно шествовала стая гусей.

В школу Ислам входить не стал, прошел мимо, заглядывая во двор, где кучковались школьники. Наблюдательный пост он занял у входа в парк «Дружба», в тени акации сразу за комендатурой, напротив старинного дворца бывшего правителя Ленкорани, в котором сейчас размещался исполком. Лана появилась примерно через час, за ней тащились двое малолеток из азербайджанского сектора, вслух обсуждая ее прелести. Выждав, когда Лана пройдет мимо, Ислам отогнал школяров и двинулся за девушкой. Парк пересекала аллея, вдоль которой на скамейке сидели старики и играли в нарды. Поравнявшись с девушкой, Ислам сказал:

— Привет, как успехи?

Девушка удивленно взглянула на него, но в следующий момент, узнав, улыбнулась.

— А, это ты… Что так поздно? Обещал прийти поболеть.

— Ну я же не мог в класс зайти, я давно уже здесь стою, болею.

— По твоему цветущему виду не скажешь, что ты очень болел за меня, переживал.

— У меня замедленная реакция, — объяснил Ислам, — вот увидишь, через час свалюсь с ног.

— То есть с тебя сейчас нельзя глаз спускать.

— Ты в самую точку попала, не спускай с меня глаз, пожалуйста.

— Вот еще, делать мне больше нечего.

— А сколько мы получили? — спросил Ислам.

Лана показала четыре пальца.

— Потрясающе, — воскликнул Ислам, — я теперь буду к тебе только на «вы» обращаться, то есть к вам.

— Это еще почему?

— Человек, сдавший экзамен по математике на четыре, заслуживает уважения, — пояснил Ислам.

— Да я списала, — простодушно сказала девушка.

— Чистосердечное признание заслуживает еще большего уважения, — заявил Ислам, — пожалуй, я сзади буду идти.

— Да ладно тебе, — засмеялась девушка, — иди рядом, все польза какая-то.

— Вот как, — удивился Ислам, — это какая же?

— Не пристают.

— А-а, действительно положительный момент налицо. Но зато, как смотрят, — заметил Ислам.

— Да уж, — согласилась девушка, — смотрят. Так смотрят — прямо дырку прожигают.

На улице в самом деле не было ни одного человека, который не проводил бы их взглядом. В провинциальном городе развлечений мало. Они прошли улицу, ведущую к центру города, к перекрестку, к которому выходил своими витринами универмаг. Здесь бездельников было еще больше, вернее, здесь были одни бездельники, не считая, конечно, таксистов, которые бездельничали вынужденно.

— Ты торопишься? — спросил Ислам. — Погуляем, может быть?

— Не, не могу, умираю от голода, извини.

— Да нет, ничего, причина серьезная, я понимаю.

Она что-то уловила в голосе Ислама, посмотрела подозрительно.

— Издеваешься?

— Что ты, кто над тобой будет издеваться, двух дней не проживет, — пообещал Ислам.

— Поживем — увидим, — заявила Лана.

— Хочешь газировки? — предложил Ислам.

— Нет.

— А мороженого?

— Нет.

— Почему?

— Аппетит не хочу перебивать. Дальше не ходи. Здесь расстанемся.

— До дома далеко же еще.

— Там на углу, в киоске, наш сосед работает, увидит — матери скажет.

— Вечером встретимся? — спросил Ислам.

— Не могу, вечером отец с братом уезжают, мы с мамой провожать пойдем.

— Какой вагон? — деловито спросил Ислам.

— Зачем тебе? — насторожилась Лана.

— Я тоже приду, может, вещи, там, помочь поднести.

— Вот еще, не вздумай, — испугалась девушка, — я вообще с тобой разговаривать перестану.

— Хорошо, не буду, — пообещал Ислам, — вещи подносить, я только издали посмотрю на тебя.

— Ну, издали можно, — согласилась Лана.

— А завтра что ты делаешь?

— Завтра с утра на море пойду.

— С мамой.

— Нет, маме некогда, она поедет в Алексеевку к бабушке, я пойду с соседями.

— Ну, значит, завтра на море и увидимся.

— Ладно, пока.

— Пока.

Ислам повернулся и, насвистывая под нос мелодию из кинофильма «Бобби», пошел обратно. Несколько раз обернулся вслед девушке. На углу выпил газировки, купил кулечек жареных семечек, высыпал их в карман, а кулечек скомкал и бросил в канаву. Канализация в Ленкорани была открытого типа (впрочем, за прошедшие с тех пор тридцать лет там ничего не изменилось, там вообще время течет медленней). Шел, глядя себе под ноги, улыбаясь собственным мыслям. У входа в парк остановился, вспомнив, что не спросил у девушки, где именно на море она будет купаться, но бежать за ней было поздно. Ислам чертыхнулся, что, учитывая символичность имени, было ему совсем не к лицу, и вступил в парк.

Тенистая аллея делила его на две части: с одной — тир, бильярд, качели, карусели, летний кинотеатр, а с другой — шахматный клуб, закусочная с прилепившейся к ней чайханой, известной на всю страну: как-то заезжий фотокорреспондент сфотографировал заведующего, старика чайханщика по имени Мамади и опубликовал колоритный снимок в популярном журнале «Огонёк». Чайханщик позировал на фоне огромного самовара, держа в одной руке большой фарфоровый заварочный чайник, треснутый, затянутый в проволочный корсет, а в другой — целых шесть стаканчиков армуди в блюдцах, поставленных друг на друга. Собственно парк «Дружба» был не простым парком, а дендрарием бека, бывшего правителя Ленкорани, деревья, растущие в нем, имели почтенный возраст и мудреные названия.

Давным-давно, когда Ислам еще учился в начальных классах, во время грозы от сгнившего ствола отвалилась крупная ветвь и своим острием угодила точно в голову старика, который в этот момент шел по парку, держа над головой большой черный зонт. Они на перемене бегали смотреть на оставшуюся лужу крови и порванный зонт. С тех пор всякий, кто ступал ногой на аллею, вначале опасливо задирал голову, но все равно шел, рискуя собственной жизнью. Общественность какое-то время требовала, чтобы трухлявые деревья спилили, но власти ответили, что реликтовые деревья представляют научный интерес и повесили на них таблички, после этого общественность быстро угомонилась, многие стали гордиться парком и забывать о дамокловых мечах.

Этому способствовали старики, которые, то ли в силу возраста, то ли под влиянием игр, с успехом преодолевающих вечность, были безмятежны перед лицом нависшей, в буквальном смысле, опасности, — они облюбовали скамейки на аллеях для игры в нарды и шахматы. Дошагав до середины парка, Ислам непроизвольно повернул налево в чайхану. Сделал он это, повторяем, непроизвольно, но последствия оказались самыми непредсказуемыми. Ибо, как гласит древняя арабская пословица, ничтожные причины могут иметь великие следствия, или, как сказал писатель, — некая сила всегда бывает настороже, чтобы облегчить путь, ведущий нас к погибели. Сам дивясь тому, что он повернул к чайхане, Ислам подумал, что просто посмотрит: может, кто из знакомых там сидит.

Зимой чайхана едва вмещала в себя десяток человек, зато летом столы выносились на открытую площадку, обнесенную живой изгородью из лавровых, низкорослых в силу безжалостной стрижки, деревьев. В узком проходе между дощатой, выкрашенной в голубой цвет стеной чайханы и кустарником Ислам столкнулся с группой десятиклассников. Он не успел сосчитать, сколько их было (пять или семь), поскольку один из них, смутно знакомый, поравнявшись с Исламом, вдруг с ненавистью впился в него глазами.

— Что уставился? — недовольно спросил Ислам, припоминая, что это тот самый парень из военного городка, которому Гара залепил мячиком в лоб…

В ответ парень схватил его за ворот. Ислам попытался оттолкнуть его и в следующий миг оказался под градом ударов, посыпавшихся со всех сторон. В результате этой мгновенной потасовки Ислам, получив удар в голову, полетел на землю, а нападавшие оказались на нем. Он барахтался как мог под грудой тел, отбивался. В следующий миг положение изменилось, и количество людей над нашим героем поредело. Дюжий подавальщик, выскочив из чайханы, расшвырял нападающих и помог Исламу подняться. Не ожидая какой-либо реакции со стороны жертвы, парни пошли своей дорогой. Ислам оглянулся в поисках знакомых лиц, но тщетно. Все еще стоявший рядом с ним подавальщик, словно прочитав что-то в его глазах, сказал:

— Не связывайся с ними, иди лучше домой.

— Хорошо, — сказал Ислам.

И двинулся за компанией, за ним увязались мальцы, торгующие вразнос семечками и сигаретами. Парни, что-то живо обсуждая, неторопливо шли в сторону выхода из парка. Ислам нагнал их, набросился на крайнего и нанес несколько быстрых ударов и, не дожидаясь, пока вся группа опомнится, отскочил назад. За ним никто не погнался, парни видимо сообразили, что тактика противника изменилась, и решили не преследовать бегуна на короткие дистанции. Кроме того неподалеку, в бильярдной, многие игроки прервали игру и наблюдали за развитием событий, у одиночки могли появиться защитники. Развернулись и пошли. Ислам за ними. Число зевак увеличилось. Уличная драка в Ленкорани — народное развлечение.

Теперь школяры ускорили шаг, были напряжены, то и дело кто-нибудь оглядывался, желая удостовериться, продолжают ли их преследовать. Выйдя из парка, компания повернула налево по центральной улице. Ислам нырнул в простенок между оградой и будкой тира, проскочил между мангалами закусочной, на которых жарились шашлыки, окутывая близлежащее пространство умопомрачительным запахом. Пригнувшись, пробежал между столиками, подождал несколько минут, пока в проеме выхода появятся школяры, и выскочил наружу, вновь застав их врасплох. Два сильных удара достались ближайшему парню, а третий — стоящему рядом с ним. Не давая противникам опомниться, Ислам вновь отбежал. На этот раз парни бросились за ним. Ислам, легко одолев стометровку, неожиданно повернул обратно. Сбил с ног самого ретивого преследователя и, перепрыгнув через низкую ограду, вновь оказался в парке. Прыгнуть за ним никто не рискнул.

В некотором замешательстве компания повернула обратно. Ислам влез на парапет и пошел за ними. Пацанва свистела и улюлюкала, выражая одобрение. Противники шли теперь точно посередине улицы, благо улица была почти пешеходная, не оставляя никакой возможности для внезапного нападения. Но Ислам все равно преследовал их, вооружившись лозунгом времен Второй мировой, — «Гнать врага до самого логова». Он шел по тротуару, то и дело скрываясь за стволами пальм и нестриженых лавровых кустарников. Вдруг он увидел Гара, ведущего велосипед. Одной рукой он держал велосипед за рога, другой — лузгал семечки. С удивлением возрившись на Ислама и его свиту, он спросил:

— Что случилось, ала, что это за вид, фасон у тебя?

— Как ты вовремя, брат, — воскликнул Ислам, — у меня тут небольшая заварушка, иди за мной.

Получив подкрепление, Ислам не стал дожидаться удобного момента. Компания в этот момент пересекала перекресток у здания драмтеатра. Пока Гара разворачивал велосипед, он выскочил на дорогу и, совершив быструю пробежку, в прыжке ударил ногой в спину самого рослого парня, отчего тот, растопырив руки, полетел на землю. Приземлившись, Ислам устоял на ногах и тут же нанес две оглушительные затрещины тому самому теннисисту. Оставшаяся тройка обступила Ислама со всех сторон, но в этот момент подоспел Гара и пустил в ход свои кулаки. Через минуту Ислам отступил и потащил за собой Гара. Проходившая мимо пожилая женщина набросилась с упреками на Ислама, назвав его дикарем и выродком. Школяры, утратив боевой пыл, быстрыми шагами двинулись к центру города, где находилась автобусная остановка.

— Пошли, — сказал Ислам и направился за ними.

— Сейчас, — крикнул Гара и подбежал к валявшемуся на земле велосипеду, возле которого уже крутилась пара сорванцов.

Подняв машину, он прыгнул в седло и быстро доехал до приятеля.

— Может, догоним? — предложил он.

— Не надо, они сейчас сами остановятся, автобус ждать будут.

Но компания не решилась больше испытывать судьбу и подвергаться опасности еще одного нападения. Они остановили такси и быстро укатили. Такого поворота Ислам не ожидал.

— Говорил я тебе, давай догоним, — разочарованно сказал Гара, — только я во вкус вошел.

— Ничего, — сказал Ислам, — вечером пойдем в теннис играть.

Мать сидела во дворе, в тени дамирагача — железного дерева. Увидев Ислама, она насмешливо произнесла:

— Салам алейкум, где это вас носит? Обед давно остыл.

— Дела у меня были, — бросил Ислам, прошел к умывальнику и стал умываться.

Когда он повернулся за полотенцем, мать, разглядев его лицо, ахнула:

— Бисмиллах, что это у тебя с лицом?

— Упал, — сказал Ислам, трогая ссадины.

— Ты что же упал сразу на обе стороны? — с иронией поинтересовалась мать.

— А что, бывает, — сказал Ислам, разглядывая кровоподтек в маленьком облупившемся зеркальце, висевшем над умывальником, — земля же круглая.

— Действительно, — согласилась мать, — я как-то сразу не подумала, да и голова тоже круглая.

Ислам с подозрением посмотрел на мать, пытаясь понять, серьезно она говорит или подыгрывает ему, затем, мучительно пытаясь осознать эту заданную им самим бессмыслицу, вошел в дом.

На обед мать приготовила овощное рагу из баклажанов, картофеля, помидоров и чеснока. Ислам ел во дворе, в тени пресловутого дамирагача, раскинувшегося огромным зонтом над головой. Мать очень любила это дерево, шутливо называя его своим приданым, — она посадила его в год, когда переехала в этот дом. Дерево очень быстро принялось и потянулось вверх. Мать его слегка подрезала, чтобы ветви росли в нужном направлении, а крона стала более пышной и тенистой. Дамирагач, теперь словно обидевшись, в отместку, в затянувшемся приступе самоунижения, рос натурально в форме зонтика. Ислам ел руками, подбирая хлебом овощную мякоть. Мать глядела на него, мелко кивая головой в такт своим мыслям.

— Что ты так смотришь на меня? — спросил Ислам, разделавшись с рагу и принимаясь за холодный компот из красной алычи.

— Тебе в армию скоро, — сказала мать, — вот я и думаю, что ты там есть будешь, на тебя ведь не угодишь. Наверное, я с тобой пойду в армию, буду тебе там отдельно готовить.

— Это было бы здорово, но ты, мама, по возрасту призыву не подлежишь, — заметил Ислам.

— Спасибо тебе, сыночек, за напоминание, — сказала мать.

— Извини, мам, я сказал бестактность, — покаялся Ислам, — ты еще молодая женщина.

— Ничего, — весело произнесла мать, она не умела долго дуться на него, — в пятьдесят лет жизнь только начинается — осмысленная. Если бы не нога, я вообще бы горы свернула. Иди полежи немного.

— Слушаюсь, джанаб Фархад,[24] — шутливо сказал Ислам. Он вошел в дом, лег на солдатскую койку и через некоторое время, думая о Лане, уснул.

Вечер выдался неожиданно прохладным, сумеречное небо затянуло облаками. С моря дул сильный ветер и доносил гул прибоя. Ислам с Гара битый час прогуливались по улочкам военного городка, но тех парней до сих пор не встретили. Теннисный корт был пуст, а сам стол сложен и находился под навесом, в ближайшем дворе.

— Кто же в такую погоду играть будет? — наконец сказал Гара, — шарик улетит, ветер.

— Какой ты умный, ала, — восхитился Ислам, — а на улицу они тоже не выйдут? Дома будут отсиживаться? Пошли еще круг сделаем, а потом по пляжу пройдем.

Друзья еще раз обошли военный городок по периметру, на углу постояли немного у открытой двери женского общежития. Вожделенно покрутили головами, надеясь в сумрачной перспективе коридора увидеть обнаженную фигуру солдатки.

— Эх, полжизни отдал бы за шапку-невидимку, — мечтательно сказал Гара.

— Пошли, страдалец, — потянул его Ислам, — этого добра еще много будет в твоей жизни.

— Пусть Аллах услышит твои слова, — набожно сказал Гара и провел руками по лицу.

Вдоль высокого каменного забора, отделявшего городок от воинской части, они вышли на берег моря. Пляж был малолюден, почти пуст и большей частью залит водой. Море было темно-зеленого цвета, повсюду пенились гребни зарождающихся волн, которые с неудержимостью рока совершали движение к земле, чтобы обрушить на нее свою мощь. Под свинцовым небом парили чайки и бакланы, то и дело какая-нибудь бесстрашная птица камнем падала в беснующуюся воду, чтобы выхватить рыбешку, оказавшуюся на поверхности.

— Штормит однако, — сказал Ислам, — может, искупаемся?

— Делать мне больше нечего, — ответил Гара, — я в хорошую-то погоду редко купаюсь. Осталось только в такую волну плавать. Шарахнет о какую-нибудь сваю — будешь знать.

— Шарахнуть может, — согласился Ислам.

Каспийское море долго мелело, затем какой-то умник додумался перегородить пролив Кара-Богаз-Гол с другой стороны Каспия. С тех пор вода неудержимо прибывала. В штормовую погоду волны уже лизали фундамент домов первой линии. Бетонные блоки, разрушенный пирс, толстенные арматурные прутья, к которым рыбаки цепляли сети, вся береговая инфраструктура оказались под водой, и теперь без опасения водные процедуры можно было принимать только у берега, там, где вода была прозрачной. Более глубоководный спорт был сродни русской рулетке — чреват если не смертельным исходом, то серьезным членовредительством. Увязая в песке, друзья прошли сотню метров по пляжу, затем, не сговариваясь, взяли левее и вышли на твердую почву, сняли сандалии, вытрясли песок и двинулись в сторону вокзала. Они засели в привокзальной чайхане, устроив здесь дозорный пункт. До прибытия поезда было еще далеко, в этот ранний час перрон был пуст, и редкие прохожие, пересекавшие его, были хорошо видны, дорога из военного городка в центр вела как раз через вокзальный перрон. Дозорные выдули второй чайник, когда на перроне появилась тощая до безобразия фигура. Виталик, радостно улыбаясь, пожал обоим руки и сел рядом.

— Я так и понял, что здесь тебя обнаружу, — довольно сказал он.

— Да ты вообще парень смекалистый, — похвалил его Ислам, — умен не по годам.

— Ага, домой к тебе сначала пошел, мать говорит, нету, ушел. Ну, я сразу понял, в Танковый полк, а потом сюда.

— Подожди-ка, — запоздало удивился Ислам, — а почему ты решил, что я здесь?

— Земля слухом полнится, — былинно ответил Виталик, — Ленкорань город маленький. Я Корнева встретил, ты, кажется, с ним тоже знаком, он на Форштате живет, рядом с чувихой, которую я сейчас клею. Ты сегодня избил какого-то парня с Танкового полка.

— Я избил! — возмутился Ислам, — их пять человек было, а я один, потом вот Гара появился, к финалу. Ну и че дальше?

— Корнев предлагает тебе встретиться, — сказал Виталик.

— Подожди-ка, ты что, порученец, что ли?

— Да ты че, я послал его, но сказать я тебе должен.

— Что говорит? — спросил Гара, с трудом понимавший быструю речь.

— Тот парень, с Эйтибаром, со мной встретиться хочет.

— Пойдем, — немедленно откликнулся Гара.

— Пойдем, — сказал Ислам и, обращаясь к Виталику, спросил: — Где сейчас Корнев, не знаешь?

Не все так просто, — переходя на азербайджанский язык, ответил Виталик. — Я бы и сам ему по шее дал, ты же знаешь, я за тебя кого хочешь зарежу. Он дружит с одним азербайджанцем, с Таиром-тюремщиком,[25] ему лет двадцать пять, здоровый такой парень, сидел два года, так вот, он за ним стоит. Нам тоже надо какого-нибудь авторитета найти.

— Не надо, — сказал Ислам, — завтра я занят, а в понедельник я готов с ним встретиться. Передай ему.

— Надо собрать ребят, — настаивал Виталик, — все равно Таир не один придет, с друзьями — тебе ничего не скажут, если ты кого-нибудь приведешь.

— Не надо, — повторил Ислам.

— Он правильно говорит, — вмешался Гара, — Корнев приводит Таира-тюремщика для разговора, а ты что, рыжий, что ли.

— Я не рыжий, — сказал Ислам, — я черный.

— Ошибаешься, — заявил Гара, — черный это я.

— Каждый из нас два человека с собой возьмет, уже будет, о чем поговорить, — добавил Виталик.

— Ладно, — неопределенно сказал Ислам, — где и когда?

— Он предлагает тебе назначить любое время и место.

— Он ведет себя вызывающе, — заметил Ислам.

— Так я же говорю, Таир ему поддержку обещал.

— Скажи, что в понедельник, послезавтра, вон там, — Ислам протянул руку в сторону привокзального Парка культуры и отдыха, в который почему-то никто не ходил несмотря на то, что здесь был клуб «Досуг» с чеканным изображением шахмат на фронтоне и навсегда остановившееся колесо обозрения. — Я до шести работаю, на восемь назначай время.

Наступило молчание. Несмотря на высказанную браваду и хладнокровие, произошедший разговор как-то озаботил всех, как бывает, когда вдруг сталкиваешься с непредвиденными трудностями, грозящими нарушить привычное течение времени. Все трое сидели, погрузившись в собственные мысли, пока наконец Гара молодецким гиканьем не прервал их тягостные раздумья.

— Пойдем в бильярдную, что носы повесили, сыграем на «Мальборо», а то у меня курить кончилось, — сказал он.

— Ну да, большое удовольствие, — заметил Ислам, — на этих кривых столах шары катаются сами по себе, поэтому ты и выиграл в прошлый раз.

— Два новых стола поставили, — сказал Гара, — Шами расщедрился.

— Ну, пойдем, — согласился Ислам, — раз тебе червонец ляжку жгет.

Он бросил полтинник в блюдце. Все встали. Виталик замялся.

— У меня свидание через час, на Форштате, заодно и Корнева увижу, он там живет.

Ислам пожал протянутую руку.

— Как успехи? — спросил он, — далеко продвинулся?

— Надеюсь, сегодня крепость падет, — высокопарно ответил Виталик.

— Ну-ну, — напутственно произнес Ислам.

Виталик протянул руку Гара, тот хлопнул по ней.

— Нам же по дороге, до универмага, — сказал Ислам, — там на автобус сядешь.

— Денег нет, — признался Виталик, — я из Баку тридцать рублей привез, каникулярные отдал матери на хранение, она их за два дня пропила.

Ислам полез в карман и достал три рубля.

— Возьми трешник, — сказал он, — отдашь, когда будут.

Виталик не чинясь взял купюру.

— Спасибо, но я все равно пешком отсюда пойду, берегом моря прямо на Форштат выйду. Пока.

Он повернулся и своей прыгающей походкой двинулся по перрону. Ислам, глядя ему вслед, вдруг почувствовал, как его хватает за горло и душит беспричинная жалость к этому парню, он даже едва не прослезился, хотя, учитывая его собственные перспективы, жалеть ему впору было самого себя.

— Что он приклеился к тебе? — спросил Гара ревниво.

— Он мой друг, — ответил Ислам. — Но не лучше тебя.

В бильярдной по причине лета все столы, кроме главного, на котором играли в карамболь, были вынесены на открытый воздух. Между смоковницами на натянутых проводах висели железные лампы, освещавшие зеленое сукно, под лампами вился сизый сигаретный дым. Из летнего кинотеатра доносилась песня Раши Капура, там тоже шел индийский фильм «Бобби». Один из столов действительно был новым, за ним как раз заканчивали партию.

— За вами кто-нибудь есть? — спросил Гара.

Никого не оказалось. Друзья стали ожидать своей очереди. Последние два шара игроки гоняли минут двадцать. Наконец партия закончилась, Гара стал доставать с полки шары и бросать их на стол. Ислам укладывал их в треугольник. Подошел Шами, бессменный заведующий бильярдной, записал время начала игры прямо на сукне. Час игры стоил один рубль. Гара взял полосатый шар и спрятал за спиной. Ислам глазами показал на левую и угадал. Разбивать пирамиду можно двумя способами: сыграть «свояка» от крайнего шара в основании в правый или левый угол или бить в лоб в надежде на случайное попадание («дурака») и тогда положить вслед несколько шаров в лузы. Первый способ был труден и предполагал долгую возню, второй легок, но рискован, в случае непопадания противник уже получал шанс заколотить несколько шаров. Однако Ислам предпочитал рискованную, но более энергичную игру. Играли в русскую пирамиду. Ислам произвел сильный и точный удар в макушку треугольника и загнал дуплетом два шара, один в правый угол, второй в левую середину. Следующим ударом положил шар в левый угол. Открывший от удивления рот Гара справился с собой и пренебрежительно сказал:

— Везет же тебе на «дураков», народ подумает, что ты вправду игрок.

Словно в подтверждении его слов, в третий раз Ислам промазал и отдал кий.

— Сейчас дядя покажет тебе, как надо играть, — говоря это, Гара густо натер наклейку и основание большого пальца левой руки.

— Ты еще подмышки натри, — посоветовал Ислам. Гара хмыкнул и с кием наперевес обошел стол, изучая диспозицию. Наконец узрев подходящую комбинацию, произнес:

— Средний, — и закрутил «свояка» в центральную лузу. Гара заказывал шары и лузы перед ударом, что являлось особым шиком — при таком подходе «дурак» был заметен сразу.

— Правый угол, — заявил Гара и, применив клапштос, точно всадил шар в угол. Затем он произвел накат и, совершенно обнаглев, послал «биток» вслед за чужим шаром через все поле, промахнулся и привел в движение несколько шаров.

— На, пацан, потренируйся, пока я покурю.

С этими словами он отдал кий. Ислам в теории был посильнее, но уступал Гара в практике, поэтому можно было сказать, что их шансы равны.

— Такие комбинации были, — с сожалением сказал Ислам, — а ты все разогнал, прямо как собака на сене.

— Сам собака, — беззлобно огрызнулся Гара.

Прищуря один глаз, Ислам сыграл оборотный дуплет и вновь промазал. Отдал кий и закурил сигарету. Гара, напротив, сигарету изо рта вынул, аккуратно положил на бортик и, сказав: «Ко мне средний», загнал шар в центральную лузу, довольно оскалившись при этом. Далее игра пошла уже не столь результативно, игроки часто мазали и кое-как довели дело до конца. Выиграл Гара, положив в лузу шар красивым карамбольным ударом. Ислам, отряхивая перепачканные мелом руки, как проигравший пошел платить.

На вокзал Ислам нарочно решил не идти — пусть девушка озадачится, авось забеспокоится, будет думать о нем. Простился у стадиона с приятелем и отправился домой.

Двор был залит лунным светом. Мать сидела на скамейке в ночной тени дамирагача и смотрела на серебряный диск, мелькавший среди разрывов туч. На глазах ее блестела влага. Ислам поздоровался, присел рядом и тоже воззрился на луну. Через несколько минут он спросил:

— Что мам, самоедством занимаешься?

— Да, — подтвердила мать, — мне больше ничего не осталось, кроме этого.

— И какая сегодня тема? — поинтересовался Ислам?

— Прожитая жизнь.

— Какие соображения?

— Я шла у нее на поводу все это время, а надо было наоборот, я распорядилась ею довольно бездарно, — она вздохнула, помолчала немного и продолжила: — Если мое предназначение было только в этом, зачем Аллаху было угодно дать мне чувства, память для того, чтобы я предавалась сейчас печали о своей нелегкой судьбе.

— В таких случаях говорят: посмотри, какого сына ты вырастила, — скромно заметил Ислам.

Мать искоса глянула на него.

— Материнский долг я, конечно, выполнила, но это слабое утешение, я же не только за этим на свет явилась, чтобы произвести потомство. Я родила четверых детей, ты последний, кто еще скрашивает мое одиночество, но и тебя скоро не будет.

— Кто это меня заберет? — удивился Ислам.

— Армия. Я же говорила, что мне надо идти с тобой. Ну да я думаю, командир не будет против, если во время обеда ты будешь ходить не в солдатскую столовую, а ко мне, я сниму угол поблизости.

— Если кто и будет против, — заметил Ислам, — то это я, ты сделаешь из меня посмешище.

— Подумаешь, — сказала мать, — он еще и нос воротит, неблагодарный.

— Мам, а ты когда-нибудь встречала благодарных детей? — лукаво спросил Ислам.

— Я надеюсь на тебя, ты моя последняя надежда. Два твоих старших брата живут себе и в ус не дуют, им до меня дела нет, я надеялась, что твоя сестра будет мне опорой в старости, но она будто нарочно вышла замуж за человека из другого города и укатила подальше. Вот я и думаю, может, мне, не дожидаясь дома престарелых, пойти с моста в речку прыгнуть и утонуть.

— Мама, в нашей речке даже зимой сложно утонуть, а уж летом вообще воды по щиколотку, — ухмыльнулся Ислам, он не принимал слова матери всерьез, впрочем, как и она сама. Хотя этого никто не знает.

На нос Ислама упала крупная капля, он удивленно поднял голову и сказал:

— Кажется, дождь собирается.

— Он весь вечер собирается, — подтвердила мать, — пойдем, сынок, в дом.

Ислам попросил:

— Давай еще посидим.

— Тогда принеси мне шаль, — сказала мать, — мне холодно, и зонт захвати.

— А зачем зонт, — поднимаясь, сказал Ислам, — мы и так под зонтом сидим, правда, он дырявый.

Он вынес из дома клетчатую шерстяную шаль, которой мать обычно подвязывала поясницу, и на всякий случай взял зонт. Однако дождь не спешил пролиться на землю, на асфальтовые плиты, которыми было выложено пространство перед домом, упало еще несколько капель и пока этим дело ограничилось.

— Я думаю, — сказала мать, кутаясь в шаль, — вернее, надеюсь, что в следующей жизни меня ждет более счастливый удел, может быть, там исполнятся мои мечты.

— Я думал, ты мусульманка, — улыбнулся Ислам, — а ты, оказывается, буддистка.

— Чтобы прожить еще одну жизнь, я согласна поверить в переселение душ, — заявила мать, — мечты материальны, они не могут остаться нереализованными. Надо полагать, таких, как я, много, что должно произойти с планетой, если эти мечты достигнут критической массы. Но с планетой ничего не происходит, значит, мечты сбываются в следующей жизни.

— А кто виноват, что они не сбылись, твои мечты, — спросил Ислам, — ты сама или другие люди?

После долгого молчания она сказала:

— Частично я, частично другие люди, с самого начала все пошло неправильно. Начало моим бедам положила моя собственная мать. Когда началась война, мне едва исполнилось восемнадцать, тогда прошел слух, что на войну будут забирать всех, и мужчин, и женщин. Мать, испугавшись этого, тут же выдала меня замуж за пятидесятитрехлетнего человека. У него было одно единственное достоинство — деньги. А иначе что бы подвигло мою мать на этот поступок? Я была красивой, она бы могла выдать меня за молодого человека.

— Ты и сейчас красивая, — сказал Ислам.

Спасибо. Правда, от его богатства пользы не было никому, он все тратил на себя, жил одним днем, к тому же страшно ревновал. Причем ревность его носила особый характер: он ревновал меня к будущему — к примеру, наша недолгая совместная жизнь прошла на арендованных квартирах, я все время просила его купить дом, у нас уже были дети, и переезжать с места на место было довольно хлопотно. Он заявлял, что еще не выжил из ума, чтобы совершать такие глупости: «Чтобы ты, когда я умру, — говорил он, — привела в мой дом другого мужчину, этого ты от меня не дождешься. Все здесь и сейчас: ешь, пей, надевай красивые платья, носи побрякушки — все при мне». В конечном счете он своего добился: когда он умер, я оказалась на улице с малолетними детьми на руках, мне было двадцать шесть лет. Правда, он не успел все потратить, у меня осталась пригоршня золота. Я могла бы купить дом, но за мной приехала старшая сестра и уговорила вернуться в Ленкорань. Мне не следовало этого делать.

— А что стало с золотом? — с любопытством спросил Ислам.

— Шла война, время было голодное. Я содержала всю нашу большую семью, все время продавала что-нибудь. Но самым большой ошибкой было мое последнее замужество, я имею в виду твоего отца.

— Я догадался, — обиженно сказал Ислам. Мать потрепала его по голове.

— Мне было тридцать лет, мужики мне прохода не давали, я все еще была красива. Но когда он появился, всех как ветром сдуло. Никто из собеседников не мог предположить, за какое слово схлопочет по физиономии, — очень горячий был парень. Он единственный, за кого я вышла замуж по любви, но это было чистейшим безумием, даже не столько с моей стороны, сколько с его. Вся его родня ополчилась на меня…

Мать замолчала, пауза длилась так долго, что Ислам, все это время терпеливо ожидавший рассказа об отце, не выдержав, спросил:

— И что же?

— Ничего хорошего, как ты видишь, — с грустью ответила мать, — эта ноша оказалась ему не по плечу. Когда он уезжал на заработки, я чувствовала, что он не вернется, что мы расстаемся навсегда, но ни словом не обмолвилась. Вскоре после этого я заболела, простыла на работе… Где я работала тогда? В прачечной войсковой части, это была тяжелая работа. Я проболела довольно долго, поэтому меня уволили. Я осталась без работы, без копейки денег, и вас четверо на руках. Ты был совсем маленький, поэтому ничего не помнишь, к счастью.

Я устроилась на овощную базу, перебирать овощи. Платили гроши, но мы таскали оттуда картошку, лук — все, что можно было спрятать на себе. Я все время боялась, что меня поймают и посадят в тюрьму, а вы умрете от голода. Сейчас только я понимаю, что охрана смотрела на все это сквозь пальцы, хороших людей больше, чем мы думаем. Как говорят наши старшие русские братья, нет худа без добра: постоянная борьба за существование не оставляла мне возможности думать о собственной несчастной женской судьбе, я была как волчица, хотя, что я говорю, волк не покидает волчицу до тех пор, пока волчата не научаться добывать корм. Все это время я думала только о том, как и чем накормить мне вас сегодня. И это помогло мне выжить, не сойти с ума от горя.

В кроне дамирагача зашуршал дождь, до них пока капли не доставали, но асфальтовые плиты стали быстро покрываться рябью темных точек, на этот раз у дождя намеренья были самые серьезные. Луна уже давно не показывалась.

— Пошли, сынок, в дом, — сказала мать.

— На нас же не капает, мама, может, он сейчас кончится, так хорошо сидим, завтра воскресенье.

— Да нет, этот дождь зарядил надолго, — тяжело поднимаясь, сказала мать, — кто все-таки тебе глаз подбил?

— Сейчас или давно?

— И сейчас, и давно.

— Упал я, — сказал Ислам, — эх, так хорошо сидели.

Он пошел к себе в комнату, лег и долго лежал с открытыми глазами, думая об отце, которого не видел уже двенадцать лет. После долгих скитаний по Казахстану и Сибири, тот нашел приют на Сахалине. То есть добровольно уехал туда, куда в царское время ссылали на каторгу. Ислам смотрел по карте, это было так далеко, дальше нельзя было убежать от собственного сына. Город, откуда приходили редкие письма, сваливался в Японское море. Это был край земли, настоящая Ойкумена. Засыпая, он вдруг с испугом сообразил, что если дождь надолго, то Лана на пляж не придет.

К счастью, как это часто бывает летом, к утру небо прояснилось, вернее, гроза прошла стороной, в горах, так как всю ночь были слышны отдаленные раскаты грома. А мать сообщила, что ночью видела, как в горах сверкали молнии. Ислам поднялся рано, но улизнуть из дома не успел. Мать попросила полить фруктовые деревья, в ее голосе было столько твердости, что он понял — сопротивляться бесполезно; взял ведра и пошел к колодцу. Уже оттуда, крутя ручку подъемника, сказал:

— Зачем поливать, если ночью был дождь, можно переусердствовать.

— Если ты называешь дождем те несколько капель, упавшие на землю, то не беспокойся, — ответила мать. Она сидела на крыльце на табуретке и контролировала его действия.

— Ну как же, а гроза? — настаивал Ислам.

— Гроза была в горах, далеко отсюда.

— Мама, подземные воды сообщаются, — поучительно сказал Ислам, — дождь был в горах, а вода уже здесь, подземная.

— Давай, давай.

— Мама, «давай, давай», — это не довод в научном споре, — возмутился Ислам. Он наполнил ведра, с усилием подхватил их и понес в сад. Когда он проходил мимо матери, она легонько хлестнула его прутиком, который держала в руках.

— Я понял, — сказал Ислам, — в прошлой жизни ты была надсмотрщиком. Он вылил воду под дерево и вернулся к колодцу.

На море ничто не напоминало о вчерашнем шторме, поверхность воды была гладкой и неподвижной, как зеркало. Море и небо были одного белесого голубого цвета. На горизонте две стихии сливались, и казалось, что весь мир находится в пасти огромной ракушки, распахнувшей свой зев. Моряк, К каковым Ислам причислял и себя, мог обнаружить на берегу следы вчерашнего буйства: там и сям валялась дохлая рыбешка, прибрежная галька местами была покрыта ржавым слоем листвы донных морских растений, над тушей выброшенного морем тюленя копошились вороны. Ислам исходил пляж вдоль и поперек, прежде чем нашел девушку. Она лежала у самой кромки, на мокром песке и задумчиво глядела на море. На ней был закрытый цветастый купальник, дивно облегавший ее стройную фигурку.

— А я жду, жду, — лукаво произнесла она, — уж все глаза проглядела, а милого все нет и нет.

Ислам почувствовал, как в груди поднялась теплая волна.

— Привет, — сказал он, опускаясь рядом, — ты шутишь или правду говоришь?

— А ты что, раздеваться не будешь, — не ответив, спросила Лана, — будешь как они?

И кивнула головой.

На пляже было несколько азербайджанских семей, загоравших по одной методе — мужчины обнажались до семейных трусов, являя миру волосатые спины и животы, а женщины и девушки купались и загорали в платьях.

— ИЛИ ТЫ современный?

— Более чем, — сказал Ислам. Он разделся, оставшись в плавках.

— Могу и плавки снять, — предложил он в порыве самопожертвования.

— Ой, не надо, — воскликнула Лана и заметно покраснела, — я все поняла, больше не буду. А когда ты успел так загореть, лето только началось, или ты такой от природы?

Девушка приложила свою руку к руке парня и уныло сказала:

— Я по сравнению с тобой как эскимоска.

— А ты что же, одна здесь? — спросил Ислам.

— Нет, наши все в воде, как тюлени, видишь, косяка давят на нас, соседи. Мать в Алексеевку укатила, за ежевикой, меня под их присмотром оставила.

— Не заругают? — поинтересовался Ислам.

— Заругать не заругают, а вот матери сообщить могут, но я скажу, что ты мой пионервожатый, бывший.

Лана засмеялась.

— А где ты живешь вообще?

— Возле стадиона, в военном городке.

— И охота тебе было в такую даль тащиться.

— Да, я хотел тебя увидеть.

— Почему? — невинно спросила девушка.

— Потому что ты мне нравишься.

— Да-а, как интересно. А что это у нас с лицом? — переводя разговор, спросила Лана.

— Где? — удивился Ислам, успевший уже забыть о своих ссадинах.

— Вот и вот, — Лана показала пальцем.

— Ах, это, пустяки, подрался вчера, — сообщил Ислам.

— О, да ты еще и драчун, — воскликнула девушка, — с кем это ты подрался, а ну рассказывай, — потребовала она.

— Их пять человек было, — сказал Ислам, — один в Танковом полку живет, других я не знаю.

— Ты был один?

— Сначала один, потом друг помог, короче, они убежали.

— Как не стыдно врать, — укоризненно сказала Лана, — прямо как в сказке, семерых одним ударом, пятерых вернее.

— Я не вру, честное слово.

— Ну, ладно, оставим это на твоей совести. Но больше так не делай, обещаешь?

— Обещаю, — согласился Ислам, не покривив душой, потому что было неясно, чего именно не делать.

— А я подумала, что у тебя «асфальтовая болезнь». Знаешь, что это такое?

— Не знаю, но догадываюсь. Нет, не подвержен.

— Это хорошо. Кажется, мои «морские коровы» на берег потянулись, сейчас вопросы начнутся.

Из воды вышли две дородные тетки, подозрительно поглядывая на Ислама.

— Это из нашей школы мальчик, — не дожидаясь расспросов, заговорила Лана, — он председатель нашей пионерской дружины.

— Здрасьте, — сказал Ислам.

Женщины недоверчиво кивнули, они были похожи друг на друга, курносые, коротко стриженные и крашенные пергидролью. Они не спеша прошествовали мимо и расположились где-то невдалеке. Сразу стало как-то неуютно.

— Очень своенравная девочка, — донеслось до слуха Ислама, — ни на минуту нельзя одну оставить.

— Ты слышишь? — тихо спросил он у девушки.

— Нет, я глухая, — отозвалась она. — Тебе не кажется, что море сразу поубавилось? — заговорщицки спросила Лана.

— Ничего не поделаешь, — в тон ей ответил Ислам, — закон Архимеда, тело, погруженное в воду, вытесняет из воды стоко же, или, вернее, объем погруженного в воду тела равен вытесненной воды.

— Какой ты умный, — восхищенно сказала девушка, — правда, там еще про силу говорится, которая действует на тело, погруженное в жидкость, — направлена вверх и равна весу вытесненной воды.

— Да, — неуверенно сказал Ислам, — он не мог ручаться за точность изложенной им формулы. — Пойдем поплаваем, — предложил он, — проверим на практике закон Архимеда.

— Пойдем, — согласилась девушка, — только, чур, не брызгаться, я этого не люблю.

За то время, что они беседовали, море пришло в движение, короткая и низкая прозрачная волна неспешно накатывала на галечную полоску берега. Стайки мальков бросились врассыпную, как только они вступили в море. Ислам сразу же бросился вперед и нырнул. Проплыл под водой несколько метров и поднялся на поверхность. Девушка, все так же осторожно ступая, продолжала медленно идти. Вода была ей уже по колено. Ислам улыбнулся и поплыл к ней. Лана расценила его намерение по-своему.

— Вот только попробуй обрызгать меня, — пригрозила она, — разговаривать не стану с тобой, имей в виду.

— Ну что ты, — сказал ей Ислам, — кто тебя обрызгает, тот и дня не проживет, я сам лично прослежу.

— Вот это правильно, — согласилась Лана, — это я одобряю. Не смотри так на меня, — добавила она.

— Как?

— Сам знаешь.

Ислам пожал плечами и погрузился в море с головой, чтобы смыть с лица выражение, не понравившееся девушке. Когда он вынырнул, Лана уже была в воде по пояс, сжав кулачки, она наконец присела и взвизгнула.

— Давай сплаваем, — предложил Ислам.

С берега донеслось: «Света, далеко не заплывай!»

— Вот так, режут на корню все начинания, — сказала девушка, — вся моя жизнь под присмотром проходит.

— Может быть, вечером встретимся, — предложил Ислам, его тоже тяготило это свидание под присмотром.

— Может, и встретимся, — без кокетства ответила Лана, она медленно плыла, выставив голову и старательно разводя руки перед собой.

— Тогда мне лучше уйти сейчас, чтобы не злить этих теток, а то матери твоей скажут чего доброго.

— Мне, конечно, обидно, что ты добровольно решил уйти от меня, но это разумно, я сама об этом думала.

Лана повернулась на спину и легла, раскинув руки, — иди, я тебя отпускаю.

— В девять вечера, как стемнеет, на автобусной остановке, — сказал Ислам, — напротив городка.

— Темнота — друг молодежи, — отозвалась девушка, — а у тебя чистые намерения?

— Просто, чтобы не пялились кому не лень, погуляем, поболтаем.

— Я согласна, — сказала девушка, — до вечера.

— Пока, — бросил Ислам и поплыл к берегу. Выбравшись из воды, он взял свою одежду, кивнул женщинам, которые с опаской следили за его движениями и, не одеваясь, пошел в сторону, вдоль моря, искать укрытие, где можно было бы выжать плавки.

Виталика он встретил в парке «Дружба». Тот стоял среди зевак, столпившихся вокруг игроков в нарды, его белокурая кудрявая голова была хорошо заметна среди других, седых и черных. Приблизившись сзади, Ислам ткнул его в бок и сказал:

— Только не говори, что меня ждешь.

— О, привет, — обрадовался Виталик, — а я тебя жду, думаю, че я буду искать, здесь постою, все равно отсюда пойдешь.

— На ловца и зверь бежит, — подсказал Ислам.

— Точно, — подтвердил Виталик.

— Да, брат, умен ты все-таки не по годам, — заметил Ислам, — ну рассказывай, чего новенького.

— Все пучком, — сказал Виталик, — я обошел человек десять, все будут как штык к назначенному времени и с собой еще приведут сколько смогут.

— С ума сошел, — рассердился Ислам, — кто тебя просил?

— А друзья на то и друзья, что их просить не надо, — резонно заметил Виталик.

— Слушай, — а если они вдвоем придут, прикинь, позорище будет.

— Они не придут вдвоем, они придут больше, а че такого, может, мы поболеть пришли, видишь, люди стоят, за партией наблюдают, там то же самое. Я им скажу, чтоб они близко не подходили, как будто в парке гуляют.

— В том парке, даже когда торжественное открытие было, никто не гулял. Пионеров насильно из школы привели, и те потом разбежались, — скептически сказал Ислам.

— Ты ничего не понимаешь в военном искусстве, — нагло заявил Виталик, — это стратегия, в этом ничего стыдного нет. Читал Суворова, «Искусство побеждать»? То-то же. Есть передовой отряд, а есть запасной, который сидит в засаде, ждет команды. Ты же в Баку сам так поступил.

Довод несокрушимый, возразить было нечего. Ислам развел руками и буркнул:

— Одна надежда на то, что он не один придет, а то стыда не оберешься, — и добавил, оправдываясь, — в Баку нас никто не знал, здесь совсем другое. Ладно, ты куда сейчас?

— Никуда, до пятницы я совершенно свободен.

— А что у тебя в пятницу?

— Ничего. Так Винни-Пух говорил. Смешно. А ты куда?

— Туда, — Ислам кивнул головой, — в свою сторону, хочешь, пошли со мной, если делать нечего.

— А че мне делать, все равно я бродяжничаю.

Гара просидел без дела все утро, работы не было совершенно. От нечего делать он прибрался в мастерской, подмел и побрызгал водой земляной пол, нарезал из старых камер заплат впрок. Старые изношенные покрышки, валявшиеся за стеной, собрал и уложил аккуратно друг на друга и теперь, оседлав одну из них, сидел, покачиваясь и провожая взглядом проносившиеся мимо автомобили. Дорогу от дома до мастерской он всегда проходил, как сеятель, незаметно разбрасывая мелкие гвозди, которыми его снабжал младший братишка, десятилетний Намик, работавший в каникулы на заготовке тарных ящиков для овощей. Сегодня этот метод не действовал.

День обещал быть жарким, Гара взглянул на прикрепленный к стене термометр (столбик ртути подбирался к отметке тридцать градусов), опустил руку в стоящий рядом чан с водой, в котором он проверял заклеенные камеры на предмет пузырьков. Впрочем, здесь под навесом было терпимо. Справа, в ближайшей перспективе, в мареве поднимающего от асфальта воздуха, был виден тоннель автомобильного моста, в котором маячили две фигуры. Напротив, через дорогу, в одноэтажном продолговатом здании довоенной постройки размещались аптека, продуктовый магазин, ювелирный, ателье индпошива, почему-то две парикмахерские подряд и чайхана со столиками, вынесенными на улицу под виноградный навес. В чайхане сидели в основном те, кто работал в этих заведениях. Гара перевел взгляд на мост и в приближающихся фигурах узнал Ислама и его русского приятеля. Гара выбил из пачки «Родопи» сигарету, прикурил ее и в этот момент услышал визг покрышек. Повернув голову, он увидел новенькую «шестерку», водитель которой пытался справиться с управлением. Машину ему удалось остановить прямо у «Вулканизации».

— Видишь, у нас нога легкая, — издалека крикнул Ислам, — еще даже подойти не успели, а уже клиент. Как моя мама говорит, Аллах хлеб раньше гостя посылает.

Побледневший водитель выбрался из-за руля, обошел вокруг автомобиля и присел возле спустившего колеса, потом поднялся и, злобно оглядев всю троицу, произнес:

— Что уставились? Кто из вас мастер? Ты? Он безошибочно ткнул пальцем в Гара.

— Давай почини мне колесо.

Это был упитанный мужчина невысокого роста, лет сорока пяти, седой, холеный, в кремовых брюках и белоснежной тенниске. Он поискал глазами, где бы сесть, подошел к перевернутому тарному ящику, вытащил из кармана носовой платок, постелил и только потом опустился на него.

— Садитесь вон там, — сказал Гара ребятам, указывая на проволочные ящики из-под водки, — я быстро.

— Торопиться не надо, — предупредил его мужчина, — как следует делай.

Он вдруг грязно выругался.

— В третий раз за неделю колесо спускает, одно и то же, такие вот мастера клеят слюной, на два дня хватает.

Гара молча подошел к автомобилю, поддомкратил колесо, взяв в руки балонный ключ, сплющенным концом поддел хромированный декоративный колпак, снял его, перевернув, положил рядом с собой, стал выворачивать болты. Затем снял колесо и закрепил на станке. Подцепил монтажкой край покрышки, вывернул ее на диск, залез внутрь рукой и вытащил камеру, латанную в нескольких местах. Включил компрессор, надул камеру и, держа сосок, опустил ее в чан с водой; когда появились пузырьки, вытащил ее, мелом нарисовал крестик, затем приложил камеру к покрышке, чтобы определить место прокола, пошарил внутри покрышки и, вооружившись пассатижами, извлек из корда гвоздь. Мужчина при этом встал и подошел поближе, желая увидеть причину прокола, — взяв из рук Гара гвоздь, он разразился площадной бранью, добавив в конце:

— Кто его там бросил?! Я его маму и так и эдак!

— Иди сядь на место, — грубо сказал Гара, — работать не даешь.

Мужчина смерил его взглядом и отошел. Гара быстро обработал место прокола напильником, нанес кисточкой клей, приложил заплатку и зажал камеру винтовым прессом.

— Долго еще? — недовольно спросил клиент.

— Минут десять, — сквозь зубы процедил Гара.

— Пойду в магазин зайду, — сказал мужчина. Он поднялся, запер автомобиль, перешел через дорогу и скрылся в ювелирном магазине.

— Может, ему сахару в бензобак насыпать, — предложил ангелоподобный Виталик.

— Сиди, диабетик, — осадил его Ислам, — ты что же, с собой сахар носишь?

— Да у моей чувихи собака во дворе, так я ей сахар ношу, сейчас, правда, нету, но я могу в чайхане взять.

— Не надо, — сказал Гара, — он у меня сейчас и так получит.

— Ну ты как вообще? — спросил Ислам.

— Отлично, — отозвался Гара.

Он ослабил пресс, осмотрел дымящуюся заплатку, накачал камеру и вновь опустил ее в чан с водой; убедившись, что пузырьков нет, принялся собирать колесо. Приятно было смотреть на то, с какой сноровкой он проделывает эту работу. К тому моменту, когда вернулся клиент, смонтированное колесо стояло уже на своем месте.

— Сколько с меня? — спросил мужчина.

— Десять рублей, — ответил Гара.

— Подожди… Как десять? — возмутился мужчина. — Везде три стоит.

— Наценка за срочный ремонт, — сказал Гара.

— Но передо мной никого же не было, — кипятился мужчина.

— Но это не значит, что у меня работы не было, — невозмутимо сказал Гара.

— Ты иди своему папе мозги выкручивай, понял, щенок? — мужчина достал трехрублевую купюру, смял и сунул в нагрудный карман рубашки Гара.

В следующий момент ворот его белоснежной рубашки оказался смят и скручен у горла, свободной рукой Гара отвесил клиенту смачную плюху. Чтобы не упасть, мужчина засеменил назад и опрокинулся на капот автомобиля. Все это произошло так быстро, никто и опомниться не успел. Мужчина как-то вдруг, утратив лоск и спесь, сполз с капота, обежал машину, вскочил в нее и, крикнув: «Посмотришь, что я с тобой сделаю» — дал по газам так, что только пыль поднялась столбом.

— Мужик и охнуть не успел, как на него медведь насел, — прокомментировал происходящее Ислам.

— Даже не знаю, что и сказать, — заговорил наконец Виталик, — хорошо, что у меня машины нету, так приедешь на ремонт, а тебе по роже — хрясь!

Гара бросил на него злой взгляд.

— Хорошо, хватит… Может, и нас побьешь, — повысив голос, урезонил его Ислам, — не видишь, шутит. Пойдем лучше чаю попьем.

— Зачем, сейчас сюда принесут, — сказал Гара и, приложив к губам два пальца, свистнул, подзывая подавальщика.

— Не надо, — остановил его Ислам, — пойдем туда, как люди сядем за столиками, а то здесь среди покрышек запах тяжелый.

— Это клей резиновый так пахнет, у меня самого от него к вечеру башка раскалывается, хорошо, сейчас все открыто. Ладно, идите садитесь, я руки помою и подойду.

Виталик и Ислам поднялись с ящиков, вразвалочку пересекли шоссе и устроились за одним из столиков, в тени навеса, увитого виноградом. Вскоре к ним присоединился Гара.

Ислам вышел из дома в половине девятого вечера, рассчитывая к моменту наступления темноты оказаться на условленном месте.

— Поздно не возвращайся, — напутствовала его мать и проводила взглядом, говорившим, что она его обязательно дождется.

Солнце к этому времени уже свалилось за вершины гор, но оттуда еще давало о себе знать, озаряя край неба красным светом и раскрашивая редкие облака в медный цвет. Как ни старался Ислам замедлять шаг, все равно оказался на остановке раньше времени. Чтобы не торчать на виду, он перешел через дорогу и стал прогуливаться вдоль невысокого каменного забора, за которым находилось кладбище. Дойдя до железных ворот, он непроизвольно толкнул приотворенную дверь и вошел. Внутри, сразу возле ворот, был сооружен навес, под которым были два ряда деревянных скамеек, на них в урочное время сидели служки, промышлявшие тем, что за небольшую плату читали яс[26] над могилами усопших. Сейчас скамейки были пусты. В одном углу лежали штабелем в несколько рядов носилки для переноски тел.

Несмотря на теплый вечер, здесь чувствовались сырость и тлен. Ислам сделал несколько шагов, свернул с протоптанной дорожки и оказался между рядами могил с надгробиями на любой вкус: здесь были и древние, покрывшиеся плесенью плиты с трудно различимыми изречениями на арабском или фарси. Скромные оштукатуренные изголовья с датами рожденья и смерти; помпезные мраморные памятники с фотографиями на камне во весь рост и сделанные со вкусом надгробия из желтого известняка с абрисом мечетей, с изображением звезды и полумесяца. Ислам взглянул на часы, было ровно девять, он перевел взгляд на автобусную остановку, хорошо просматриваемую отсюда, — она все еще была пуста. Потом он вдруг сообразил, что, возможно, Лана тоже откуда-нибудь смотрит на остановку, и побежал к ней, напугав в воротах кладбищенского сторожа, возившегося с замком.

Следующий час он провел стоя столбом на автобусной остановке. Редкие автобусы, выхватывая фарами его одинокую фигуру, подкатывали, дребезжа и гремя всем, что может дребезжать и греметь в старых автобусах, открывали двери, кто вручную, кто посредством гидравлического или компрессорного механизма; видя, что Ислам не изъявляет желания взойти на подножку, чертыхаясь, уезжали восвояси. Исламу пришло в голову, что хорошо было бы запастись табличкой на манер нон-стопников, только на ней была бы надпись «никуда ни еду». Эта мысль изрядно его повеселила. Он даже рассмеялся вслух, негромко, но все равно со стороны это выглядело довольно странно и, возможно, даже нелепо.

Однако смеяться было нечему, скорей надо было грустить подобно герою Акутагавы в рассказе «Как ждал Бисэй» и в конце броситься под колеса проходящего автобуса на манер Анны Карениной (не буду говорить, из какого романа, чтобы читатель не счел автора умником и эрудитом). Но наш герой, при известной доле романтизма в душе, отличался еще здравым смыслом и целеустремленностью. Залитая тусклым светом дорога, на которой должна была появиться девушка, была пуста. Четверть одиннадцатого на часах, подаренных мамой на шестнадцатилетие.

Некоторое время он еще обозревал роскошное звездное небо, выискивая спутники и метеориты, примериваясь к Большой Медведице, прикидывая, можно ли ею вычерпать Каспийское море. В половине одиннадцатого Ислам вошел в городок. Он помнил, как девушка, уходя от него, свернула в переулок между двумя финскими домами. Переулок заканчивался высоким, сложенным из булыжников забором, за которым, насколько он мог сориентироваться, находилась пожарная часть, то есть это был тупик, и в этом тупике находилось четыре дома. Два из них Ислам сразу вычеркнул из списка; на крыльце одного дома пожилая пара пила чай за столом, под лампой, в свете которой вился рой мошкары; во дворе другого компания из нескольких человек играла в лото. К счастью для Дон Жуана, ни один фонарь на улице не горел, и он, находясь в темноте, мог спокойно разглядеть игроков — Ланы среди них не было.

Ислам двинулся дальше под реплики игроков: «барабанные палочки, Семен Семеныч, восемь — доктора просим». Оставались два крайних к забору дома, оба хранили молчание и были лишены света. Ислам стоял между ними, как былинный герой на распутье, пока не заметил, что окна одного из них излучают неровный голубоватый свет. Он перелез через забор и подобрался вплотную, нашел щель между шторами и разглядел работающий телевизор и мужчину перед ним. Транслировали футбольный матч. Ислам выбрался на улицу, сегодня весь день только и разговоров было об этом матче, играли «Нефтчи» (Баку) и «Динамо» (Тбилиси). Поскольку отец Ланы уже уехал, это был не ее дом. Ислам подошел к калитке последнего оставшегося дома, просунув руку, повернул щеколду и, сделав несколько шагов, поднялся на крыльцо. Если Шерлок Холмс не заливал про метод дедукции, значит, это был ее дом. Учащенное сердцебиение. А вдруг это не ее дом, глубокий вдох, выдох, вдох, выдох…

Виталик, этот ловелас, рассказывал, как на зимних каникулах он перепутал дом Марины, солдатки, которая, видимо под влиянием материнского инстинкта, согласилась пустить его ночью к себе. На его робкий стук в окно отдернулись занавески, и какая-то дебелая баба в ночной рубашке, вывалив пудовые груди на подоконник, до смерти напугав Виталика, злобно рявкнула: «Я те, козел, щас покажу Марину!» Видимо, женщину звали иначе, и это больше всего оскорбило ее. Волнение, переполнявшее Ислама, исчезло, он впал в другую крайность, стал давиться смехом, стоя в темноте на чужом крыльце. «Ладно, была не была», — сказал он себе и постучал… Нет, позвонил, нажал кнопку звонка, выдав шальную трель испуганного соловья, и затаился, через минуту повторил и услышал слабый девичий голос за дверью:

— Кто там?

— Это я, Ислам, открой, пожалуйста. Долгая пауза, и наконец:

— Что случилось? — голос был растерянный.

— Ты не пришла, я стал беспокоиться.

— А сколько времени?

— Девять часов, — соврал Ислам, — еще не поздно. Дверь приоткрылась и показалось заспанное лицо Ланы, она откинула с лица прядь спутанных волос.

— Мы договорились встретиться, — напомнил Ислам.

— Извини, — сказала девушка, — я так устала что-то сегодня, прилегла и заснула.

— Вот тебе раз, — сказал Ислам, — это обидно, а как же радость первого свидания, неужели вправду не волнует кровь?

— У нас уже было сегодня свидание, — резонно ответила Лана, — это второе.

— Ты выйдешь? — спросил Ислам.

Девушка прислонилась к дверному косяку и жалобно сказала:

— Мне так хочется спать, мне не хочется выходить из дома. Может, завтра вечером?

— Я завтра вечером буду занят, — угрюмо сказал Ислам.

Наступило молчание. Лана вздохнула и закрыла глаза.

На миг Исламу все это показалось нереальным, перед ним стояла спящая девушка, и сам он, казалось, находился в чьем-то сне, где в ночной воздух ввинчивались рулады сверчков, доносились реплики игроков в лото, вмещалось звездное небо, не дававшее покоя Канту. Кажется, самое время — помедлив, он произнес: «Ты не пугайся: остров полон звуков — /И шелеста, и шепота, и пенья; / Они приятны, нет от них вреда. / Бывает, словно сотни инструментов / Звенят в моих ушах; а то бывает, / Что голоса я слышу, пробуждаясь, / И засыпаю вновь под это пенье. / И золотые облака мне снятся, / И льется дождь сокровищ на меня… / И плачу я о том, что я проснулся». Лана, продолжая спать, спросила:

— Шекспир?

— Можно я войду? — вместо ответа спросил Ислам.

— Нет, — быстро ответила девушка и открыла глаза, — как ты нашел мой дом?

— Вычислил.

— Тоже мне Лобачевский. Тебя кто-нибудь видел?

— Нет, я был осторожен.

— Очень хорошо, а теперь так же осторожно уходи.

— Ты же одна.

— И что с того?

— Почему ты не хочешь впустить?

— Потому что я девочка, а ты мальчик, большой мальчик.

— Я ничего тебе не сделаю, я за себя ручаюсь, — клятвенно заверил Ислам.

— А вот я за себя поручиться не могу, — призналась девушка, — поэтому будет лучше, если ты уйдешь.

— Ты надолго уезжаешь?

— На все лето.

— Какой ужас, почти три месяца, я умру от тоски.

— Ты такой странный — сказала Лана, — все время какими-то намеками говоришь, с какой стати ты должен умирать от тоски? Я до сих пор не знаю, как ты ко мне относишься.

— Ну… Я… — Ислам замялся.

— Ну, ну, что я?

В этот момент с улицы донеслись голоса идущих людей. Это были двое подвыпивших военных. Когда они поравнялись с домом, Лана, схватив юношу за руку, втащила его в сени и закрыла дверь.

— Тихо, — еле слышно произнесла девушка, — один из них наш сосед, сейчас они пройдут, и ты уйдешь.

Ислам оказался совсем рядом с девушкой, ощутил ее дыхание. Не смея пошевелиться, он стоял, вдыхая ее запах и пьянея от него, затем коснулся губами ее щеки и прошептал: «Я люблю тебя». Девушка повернула голову и заглянула ему в глаза, насколько это было возможно в темноте. «Это правда? — так же шепотом спросила она». «Да», — сказал Ислам, и привлек ее к себе. Лана отвернулась, но он нашел ее губы, и девушка неожиданно страстно ответила на поцелуй. Стояли и долго, неумело целовались в сенях. Громкий голос, донесшийся извне, вернул девушку к действительности, и она высвободилась из объятий.

— Пожалуйста, уходи, — взмолилась она.

— Хорошо, хорошо, — успокоил ее Ислам, — я уйду, но там же стоят.

Лана попробовала приоткрыть дверь, чтобы взглянуть на улицу, но та заскрипела, и девушка в испуге оставила эту попытку.

— Пойду из комнаты посмотрю, а ты стой здесь.

Она прошла в спальню, выглянула на улицу, отодвинув портьеру. Офицеры стояли прямо напротив калитки и вели бесконечный пьяный разговор. «Черт, черт, черт», — произнесла девушка, подошла к родительской двуспальной кровати и, раскинув руки, упала на постель. Выждав для приличия десять минут по своим фосфоресцирующим часам, Ислам двинулся на ее поиски. Ориентировался он легко, дом этот был типовым, ему приходилось бывать в подобных, в частности у одноклассника, в этом же городке.

Оставив справа кухню, он прошел в гостиную, из нее лучами расходились коридоры, ведущие в три изолированные комнаты. Памятуя, что Лана пошла взглянуть на улицу, Ислам, сориентировавшись, вошел в нужную комнату. Девушка лежала в позе распятого гладиатора и признаков жизни не подавала. Ислам опустился рядом, на краешек кровати и стал мучительно соображать, как вести себя дальше. В самых смелых мечтах Ислам не решался представить, что события сегодняшнего вечера сложатся таким чудесным образом, и он окажется наедине с Ланой… Но он не мог вспомнить ни один фильм или книгу, которые бы могли подсказать, как подступиться к спящей девушке. В кинофильме «Бобби» герой Риши Капура, оставшись наедине с девушкой, долго пел с ней дуэтом, а затем выходил на улицу. В голову почему-то лезла где-то услышанная им пошлая фраза, жеманная, женская: «Мужчина, мне с вами скучно, мне с вами спать хочется». Другой вариант был из многочисленных сказок «Тысячи и одной ночи», где герой овладевал спящей принцессой, умудрившись при этом не разбудить ее, подробности при этом, к сожалению, не указывались. Был еще пушкинский вариант про спящую красавицу, но он надеялся, что до этого не дойдет. Ислам осторожно дотронулся до ее руки и услышал при этом сонное: «Ты обещал».

То есть о втором варианте и речи быть не могло.

— Я ничего не делаю, — сказал Ислам, — просто дотронулся до твоей руки, — и горестно добавил, — я сейчас уйду, как только они разойдутся.

Услышав обиду в его голосе, девушка повернулась на спину, губы ее тронула улыбка. Ислам расценил это как жест доброй воли и несколько подал вперед корпус. Это движение не ускользнуло от внимания. Лана предостерегающе подняла руку, но тут же уронила ее и сказала: «Иди ко мне». Ислам с бешено колотящимся сердцем лег рядом, обнял, привлек к себе и горячо поцеловал, стукнувшись зубами о ее зубы. Сплелись в объятиях, так, что было не разобрать, где чьи ноги и руки. Но вдруг Лана высвободилась и испуганно спросила:

— Ты запер дверь? Нет? Иди немедленно запри дверь.

Ислам поднялся и нетвердой походкой направился на поиски входной двери. Когда он, разобравшись впотьмах с запорной системой, заложив щеколду в паз, вернулся, девушки не было… То есть ему показалось, что ее нет. Пока его не было, Лана разделась (халат лежал под ногами) и забралась под одеяло. На Ислама словно столбняк напал, это было волшебство. Ее голова показалась из-под одеяла, и насмешливый голос произнес: «И долго ты так будешь стоять?» — «Мне раздеться?» — глухо спросил он. — «Нет, пойди еще ботинки надень и ложись… Раздеться, конечно. Родительское ложе, между прочим, почти святыня».

Разделся, не веря собственному счастью, и лег рядом, ощутив всем телом тепло ее кожи. «Только помни, — прошептала ему в ухо Лана, — ты обещал. Просто так полежим, и все, и ты уйдешь потом». — «Конечно», — сказал Ислам и в первый раз в жизни дотронулся до девичьей груди. Мягкая плоть была стянута плотной тканью лифчика. Ислам долго терзал лямки, высвободил нежные полушария и жадно приник к ним губами. Лана еле слышно застонала и обхватила его голову руками. Ислам никак не мог поверить, что все это происходит с ним. Конечно же, это сон, чудесный, волшебный сон, но в этом сне он лежал с красивой девушкой, гладил ее тело, покрывал поцелуями ее лицо, сжимал в руках ее грудь, в какой-то момент рука его скользнула вниз к ее пояснице и наткнулась на грубую резинку трусиков, реакции не последовало, и он опустил руку ниже, оглаживая упругие ягодицы. Ткань кончилась, и он ощутил атлас ее бедер, потом ладонь Ислама описала полукруг, и прикоснулась к нежнейшей коже внутренней стороны бедер. Лана сильно сжала колени, стиснув его руку и едва слышно повторив: «Ты обещал». «Прости», — так же тихо ответил Ислам и попытался вытащить ладонь, но девушка не отпускала ее, а в следующий момент открылась и подалась вперед, его рука оказалась прижата к низу ее живота. Ислам медленно и сильно стал тереть теплую, влажную ткань, которая оказалась под его рукой. Девушка сильно прижалась к нему, помогая, и сама стала гладить его, затем стиснула так, что он едва не вскрикнул от боли. «Ой, прости меня, — прошептала, — я тебе больно сделала?» — «Приятно, — сказал Ислам».

Впоследствии он не мог воссоздать в деталях все то, что у них произошло. Помнил только тот момент, когда испытал болезненно-сладостную долгую судорогу и услышал короткий вскрик и испуганное: «Блин, что мы наделали!». Девушка высвободилась из-под Ислама, откинула одеяло, стала шарить по нему рукой, провела у себя между ног и поднесла пальцы к глазам, затем выскочила, включила свет ночной лампы и в ужасе повторила: «Блин, что мы наделали!». Ислам, словно завороженный, смотрел на кровь, не зная, как реагировать. «Мне конец, — сказала девушка, — мать убьет меня». — «Можно ведь не говорить ей», — наконец выдавил из себя Ислам. Лана посмотрела на него как на идиота. «А простыня? — она вскочила на ноги. — Вставай, попробую застирать, ты одевайся, уходи скорей».

Ислам поднялся, стал одеваться, путаясь в штанинах. Лана откинула одеяло, сдернула простынь и как была, голая, выскочила из спальни. Ощущение беды тяжестью легло на его сердце. Сон в летнюю ночь кончился. Оделся, подошел к окну, выглянул из-за портьеры — улица была пуста. Он вышел из спальни и направился к выходу. Девушка стояла в кухне, наклонившись над умывальником, и яростно намыливала, терла простыню под струей воды. Ислам подошел к ней и поцеловал ее обнаженное плечо. «Прости меня», — сказал он. Лана не ответила. Помедлив, он добавил: «Я женюсь на тебе». — «Дурак, — ответила она, — я еще несовершеннолетняя. Уходи лучше». В дверях Ислам оглянулся, чтобы еще раз увидеть ее пленительную наготу. Словно почувствовав, она оглянулась и ответила ему взглядом, в котором не было улыбки.

Всю дорогу домой он мучительно думал, пытаясь понять, какие чувства владели ею в этот момент. Город спал. Быстрым шагом он преодолел пару километров, в нескольких местах вызвав лай встревоженных собак, и, крадучись, вступил в свой двор. К счастью, мать не сдержала своей угрозы и не сидела на крыльце ночным дозорным. Он раскатал постель, лег, не раздеваясь, заложил руки за голову, устремив взгляд в полыхающее серебром звездное небо.

— Ты не заболел ненароком?

Голос Бахадина вывел Ислама из задумчивости, он посмотрел на напарника. Голова его была гладко выбрита, бородка аккуратно подстрижена, а сам он благоухал «Шипром». Орлиный нос, глаза навыкате, теперь он был похож на средневекового работорговца, хотя обычно Бахадин смахивал на Дон-Кихота.

— А ты, я смотрю, решил в свою внешность вложения сделать, — заметил Ислам.

Бахадин приосанился, расправил плечи.

— А что, не идет мне?

— Ну что ты, шикарно выглядишь.

Ислам сжал кулак и оттопырил большой палец. К ним подошел Толик, грузный мужчина лет пятидесяти, токарь из соседнего цеха.

— Чего этот красуется? — спросил он у Ислама и сложенными брезентовыми рукавицами хлопнул Бахадина в пах, тот согнулся, схватившись руками за причинное место. Удар этот был безболезненным, но чувствительным. Это была распространенная шутка на заводе, все о ней знали и береглись, поэтому застигнутый врасплох не обижался. Часто человек спокойно разгибался, думая, что снаряд в одно место два раза не попадает, и в этот момент следовал новый хлопок. Но стреляного воробья на мякине не проведешь. Бахадин сконфузился, укоризненно покачал головой и выпрямился, держа перед собой руки, как футболист в «стенке» перед пенальти.

— Слушай, сколько можно, — с упреком сказал он, — взрослые люди, как дети все равно.

— А ты че это сегодня, цветешь и пахнешь, прямо как архиерей на именинах.

Бахадин по-русски кое-как изъяснялся, но «архиерей» — это было слишком.

— Эй, говори по-азербайджански, — раздраженно сказал он.

Но Толик переводить не стал, он добавил:

— Или по бабам собрался?

— Постыдился бы, — упрекнул его, — дети здесь.

— Это, что ли, дети, — кивая на Ислама, уточнил Толик, — нынешние дети тебе сто очков вперед дадут. Как здоровье-то?

— Ничего, не жалуюсь, а у тебя?

— А у меня че-то слабость в руках в последнее время, — пожаловался Толик.

Не успел Бахадин выразить сочувствие, как Толик добавил:

— С утра двумя рукам согнуть не могу.

И захохотал.

Ислам улыбнулся, глядя на сконфуженного напарника.

— Иди отсюда, похабник, — сказал тот, — работать мешаешь.

— От работы кони дохнут, — сказал Толик и добавил: — Ничего, придешь ко мне за форсунками.

Повернулся и пошел, качая бедрами. Хыдыр, талыш, недавно вернувшийся из армии, работающий слесарем-сборщиком в соседнем цеху, привез на тележке стопку запорных щитов для конструкций. Весело насвистывая, подогнал тельфер, разгрузил их и увез ее обратно.

— Ну что, друг, работать будем или мечтать? — спросил Бахадин, надевая рукавицы.

— Как же, с тобой помечтаешь, — сказал Ислам.

Он надел на голову войлочную шапочку, водрузил маску, вставил в держатель новый электрод, встал к кондуктору, положил на металлический стол две заготовки из швеллера и прижал их третьей так, что получилась буква П, сказал: «Поехали». Ислам точечной сваркой прихватил конструкцию в нескольких местах и стал обваривать все места соприкосновения швеллеров. Когда он закончил, Бахадин подогнал тельфер, тросами подцепил конструкцию, перевернул ее. Подождал, пока Ислам проварит недоступные ранее места, переместил конструкцию в угол и уложил на землю.

До обеда Ислам работал без перерывов. Бахадин остановил его, произнеся по-русски «шабаш».

— Что с тобой случилось? — с лукавой улыбкой спросил он, — даже перекур ни разу не сделал. Не иначе как влюбился.

— Хуже, — ответил Ислам, снимая с головы маску и утирая залитое потом лицо.

— Не пугай меня, — сказал Бахадин, — хуже этого может быть только женитьба, но в пятницу ты еще был холост, не мог же ты жениться за выходные.

— А что такого сложного, — заметил Ислам, — пошел в мечеть, молле десять рублей дал, и он за десять минут обряд совершит. А разводиться еще проще, даже молла не нужен, три раза «талак» произнес и ты свободен.

— Все это так, — заявил Бахадин, — только Советская власть наших обрядов не признает, а жаль — женщины совсем распустились. Ладно, идем обедать, а то всё съедят.

— Ты иди, я не пойду.

— Почему? Денег нет? Я одолжу.

— Не хочу, деньги есть у меня.

— Ну, как знаешь.

Ислам подошел к бочке с водой, где столпились рабочие, умылся, затем вышел из цеха и направился к вагонам, стоявшим у завода на приколе. Он устроился между колесами, снял брезентовую куртку, положил ее под голову и мгновенно заснул. Снов не видел. Проснулся оттого, что кто-то стукнул его по ноге. Ислам открыл глаза и увидел Испендияра, который прогнусавил: «Обед давно кончился». Ислам молча вылез и направился в цех.

— Еще раз увижу, оштрафую, — крикнул ему вслед мастер, — распустились совсем, спят на рабочем месте, плана нету.

Бахадин сидел на стопке железных листов, подложив под себя рукавицы.

— Ты что, меня разбудить не мог? — упрекнул Ислам напарника.

Бахадин пожал плечами и поднялся.

Замечено, что время после обеда идет быстрее или медленнее, в зависимости от того, что ты собираешься делать вечером. Вечером была разборка с Таиром-тюремщиком, поэтому время пролетело очень быстро.

После работы Ислам только успел заехать домой и переодеться, как за забором появился Гара и, не заходя, сделал ему знак.

— Может, отдохнешь немного? — возмутилась мать.

— Я недолго, — успокоил ее Ислам, — дело есть небольшое.

Мать недовольно покачала головой и в сердцах попыталась достать сына гибким прутом, которым она стегала шерсть, но тот успел отскочить.

Ислам вышел со двора, обменялся с Гара рукопожатием, и они двинулись в сторону центра.

— Я позвал Абдула, — заговорил Гара, — но он заявил, что когда у него была разборка с Тельманом, ты отказался помочь ему.

— Я с Тельманом учился в одном классе, — раздраженно ответил Ислам. — А ты не сказал Абдулу, что это он прижег Корневу лоб?

— Конечно, но он сказал, что за себя сам ответит, короче, не согласился.

— Вот свинья, — в сердцах бросил Ислам, — ведь он заварил эту кашу. Если бы не он, Корнев вряд бы ли пошел на принцип.

Гара пожал плечами. Возле Центрального универмага Гара сказал:

— Подожди две минуты, мне купить надо кое-что.

— Ты тоже время выбрал для покупок, — недовольно сказал Ислам, — может, еще на базар зайдем?

— Базар уже закрыт, — ответил Гара.

Он скрылся в дверях магазина и через некоторое время вышел, держа в руках небольшой сверток. Ислам покосился на него, но любопытствовать не стал. Через несколько шагов Гара развернул сверток, в руках у него оказался тонкий хозяйственный нож с деревянной ручкой, он засунул его за ремешок часов с внутренней стороны, сказав при этом:

— Таиру в живот засуну, мне все равно послезавтра в армию идти.

Ислам заметил:

— Встретишь Джавдета — не убивай его, он мой. Но Гара не оценил юмора.

— Джавдет кто такой? — спросил он.

— Никто, пошли быстрей, а то опоздаем.

— Не опоздаем, вон они, в чайхане сидят.

Корнев действительно сидел в скверике за столом, в окружении нескольких молодых людей лет двадцати пяти — тридцати, с решительными лицами. Корнев тоже заметил Ислама и с любопытством на него воззрился и, видимо, привлек внимание остальных, так как вся компания вдруг повернула головы и проводила их взглядами.

— Интересно, кто из них Таир, — пробормотал Гара.

— Скоро узнаем, — рассеянно сказал Ислам.

Он думал о том, что поступил опрометчиво, не обеспечив себе надежный тыл в лице хотя бы двоюродных братьев. Он почти не общался со своей родней, и напрасно, поскольку только с материнской стороны у него насчитывалось одиннадцать двоюродных братьев, которых можно было позвать на эту «вечеринку», но это только сейчас пришло ему в голову. С отцовской родней отношений не было никаких, мать они не приняли с самого начала. Последний раз Ислам был в отцовском доме лет десять назад, когда деда разбил паралич. Отца в Ленкорани к тому времени уже не было, он осваивал необъятные просторы Сибири. Дед лежал в кальсонах на открытой веранде, под одеялом; увидев мальчика, он поднялся (несмотря на увещевания родных), обнял Ислама и заплакал. Он был небрит… Утратил дар речи и произносил только нечленораздельные звуки. Через несколько месяцев он умер.

В привокзальном парке одиноко прогуливался Виталик. Он встретил их вопросом:

— Который час?

— Ровно восемь, — ответил Ислам и поинтересовался: — Ты куда-то торопишься?

— Да че-то никого нету, столько ребят должны были прийти, — оправдываясь, заговорил Виталик.

— Старик, брось, — успокоил его Ислам, — не расстраивайся, для Ленкорани это в порядке вещей, они подтянутся, когда уже все закончится.

Но на этот раз Ислам ошибся: по двое, по трое в парк стали стягиваться молодые люди. Некоторые подходили, здоровались, а некоторые салютовали издалека и усаживались на скамейки. Виталик называл их имена, иногда озабоченно говорил: «Это не наши».

— Старик, я смотрю, ты поработал на совесть, — заметил Ислам.

— А ты как думал, — довольно сказал Виталик.

Гара хранил угрюмое молчание.

Таир-тюремщик оказался крупного, несколько рыхлого телосложения, он был на голову выше Ислама и раза в два шире, просто удивительно, как он сумел так раздобреть на казенных харчах. Эта разборка, видимо, обещала стать звездным часом Корнева, ему с трудом удавалось сохранить грозное выражение лица, глаза его лучились счастьем, и, чтобы скрыть это, ему приходилось их суживать, от чего он вдруг становился похож то ли на конопатого чукчу, то ли узбека. Подошли, поздоровались, и началась собственно разборка.

— Вот этот, — сказал Корнев, указывая на Ислама.

— Ты говоришь по-азербайджански? — спросил Таир.

— Конечно, — удивился Ислам.

— Ну, мы тебя слушаем, — снисходительно сказал Таир.

— А мне вам нечего сказать, — ответил Ислам.

— А зачем же ты нас сюда позвал? — удивился Таир.

— Давайте уточним — я вас не звал сюда, — сказал Ислам — напротив, меня сюда позвал вот этот человек. Я пришел, пусть он скажет, что он имеет ко мне.

Возразить Таиру было нечего, и он отступил. В этот момент он был похож на большого пса, который ворча пятится от вожделенной кости. Первый раунд (словесный) оказался за Исламом, и это было хорошим знаком. В старые добрые времена никто не спешил бить друг друга по лицу, дипломатия перед боем считалась хорошим тоном.

Все взоры обратились к Корневу, и он, оказавшись в центре внимания, несколько растерялся, так как не был готов к роли центральной фигуры, ему даже показалось, что единомышленники как-то отступили от него. Корнев сморгнул и посмотрел на Таира; тот, начиная раздражаться, буркнул:

— Говори, да, говори, что хочешь сказать.

Но даже получив напутствие, Корнев не мог уже выйти из своей второстепенной роли и начать самостоятельную игру. Наконец он выдавил из себя:

— Че ты ходишь блатуешь?

— Можно поконкретней, — попросил Ислам, — а то у нас в Ленкорани каждый второй ходит блатует, это особенность ленкоранцев.

Эта историческая справка вызвала одобрительные улыбки у всех без исключения. Ислам мог засчитать себе еще одно очко.

— Ну, ребят задирал, когда они в теннис играли.

— Твои ребята, русские, — подчеркнул Ислам, — назвали моего друга, азербайджанца, черножопым. Вот этого, — он указал на Гара. — И мы за это им ничего не сделали.

В толпе, собравшейся вокруг, послышались возмущенные реплики.

— А ты сам-то кто? — спросил кто-то из окружения Таира. — Не русский разве?

— Я азербайджанец.

Ислам заметил, как удивленно переглянулись люди Таира, и у самого Таира на лице отразилось недоумение.

— А ты вызываешь меня сюда, — продолжал Ислам, — и говоришь, что я блатую.

— Как это вы им ничего не сделали?.. — заторопился Корнев. — Вы их избили, потом ты моему другу чуть спину не сломал…

— Слушай, ты людям сказки не рассказывай, — оборвал его Ислам, — они напали на меня (это было в другой день), их семь человек, а я один. Случайно вот он появился, — Ислам положил руку на плечо Гара, — и мы отбились.

Корнев покраснел, сознавая, что все его обвинения выглядят нелепо. Он кожей чувствовал недовольство Таира и его друзей. В этот миг спасительная мысль пришла ему в голову… Как он мог забыть об этом!

— Вы мне сигарету в лоб потушили, — сказал он.

В толпе послышались смешки. Таир недовольно посмотрел на весельчаков.

— Это был не я, — сказал Ислам, — это был Абдул, его здесь нет, и я за него не отвечаю.

— Как это ты за него не отвечаешь, — не выдержав, вмешался Таир, — это твой человек, он был с тобой, если его здесь нет, это твои проблемы.

— Это не мой человек, — настаивал Ислам, — он оказался с нами случайно, но я спорить не буду. Если вы на принцип идете, я готов за него ответить. Давай Корнев, один на один.

Ислам замолчал. Наступила долгая тишина, которую нарушал только вечерний гомон птиц. Опустились сумерки, однако в парке было темнее обычного — из-за того, что пышная крона тополей уже не пропускала сюда закатные лучи солнца. Когда молчать стало совсем неприлично, Корнев заявил, обращаясь почему-то к Таиру:

— Я не буду с ним драться.

— Почему? — разозлился Таир. Трусость подопечного вывела его из себя — по комплекции бойцы были примерно одинаковыми, может, Корнев даже поплотней. Вся эта затея грозила перерасти в фарс.

— Он самбо знает, — нехотя пояснил Корнев.

Кто-то издевательски засмеялся в задних рядах.

— Я полагаю, проблема решена? — спросил Ислам, обращаясь к команде противника.

Таир потеснил Корнева и вышел на передний план.

— Мой отец, — сказал он, — и его отец были вот так вот, — он соединил два указательных пальца и потер их, — друзья, поэтому я могу за него ответить. Давай один на один, посмотрим, какой ты самбист.

Конечно, что и говорить, против Таира-тюремщика шансов у Ислама было маловато. Однако деваться было некуда, он еще попытался прибегнуть к софистике.

— Но ты же не он, много можно привести людей, которые за него смогут ответить, самбистов, штангистов, боксеров. Я тоже могу кого-нибудь привести и сказать: «Я не хочу с Таиром драться, пусть Некто за меня ответит». Мужество не в этом состоит, а в том, что каждый должен ответить за себя, если он мужчина. Но Таир не унимался.

— Ты хорошо говоришь, — ответил он, — умно говоришь. Из тебя хороший адвокат получится, уж поверь моему опыту. Только давай не будем умничать, а вот такую простую ситуацию представим: я — это он. Будешь ты со мной драться один на один? Да или нет?

К этому времени все находящиеся в парке люди окружили их плотным кольцом. И их взоры обратились к Исламу. Чувствуя холодок в груди, он произнес:

— Да.

Гара придвинулся к Таиру и заложил за спину руки.

Они встали в круг.

Таир демонстративно достал из заднего кармана нож и передал стоящему рядом парню. В ответ Ислам вытащил из пояса свою пресловутую плетку «татар» и отдал Виталику.

Таир усмехнулся, противники стали сближаться, но в самый последний момент друзья Таира стали между ними и развели их: «Хватит, уже все ясно, давайте мировую».

Таир заартачился, тогда один из его корешей что-то тихо сказал ему (можно было разобрать только слово «азербайджанец»), и он угомонился. Буркнул Исламу:

— Согласен?

Ислам пожал плечами и согласился.

Пожали друг другу руки, и разочарованный народ стал расходиться. На оплеванного Корнева старались не смотреть. Компания Ислама двинулась в ближайшую чайхану.

До прихода поезда было еще далеко, и чайханщик удивился внезапному наплыву народа. Виталик сказал:

— Все думали, что ты откажешься. Я тоже думал, а когда ты сказал — да, я чуть не заплакал.

Ислам дружески хлопнул его по плечу и спросил:

— Это ты ему наплел, что я самбист?

— Я, — признался Виталик, — это была психическая атака.

— Все-таки жалко, что не подрались, — процедил Гара, его бойцовский пыл еще не иссяк.

— Мастера дзюдо учат: «Лучший бой — это тот, который не состоялся», — заметил Виталик.

Гара хмыкнул, у него, видимо, на этот счет были другие соображения.

— У меня есть небольшое дельце, — сказал Ислам, — я вас оставлю, потом вернусь, если хотите.

— Да ладно уж, не возвращайся, — произнес Гара, — я тоже домой пойду, может, кому-нибудь по дороге морду удастся набить.

Тупик, в котором жила Лана, как и в прошлый раз, был затемнен, правда, в этом не было пользы. Мать ее уже вернулась, поэтому дорога в дом была закрыта. Оставалось надеяться, что девушка каким-то образом заметит его и выйдет, а как заметить, если на улице тьма египетская. Окна дома были ярко освещены, входная дверь открыта. Ислам стал столбом и принялся ждать. Конечно, можно было прикинуться одноклассником, крикнуть ее, спросить, что задали на завтра, но: во-первых, ему надо было раза три остаться в одном классе, чтобы учиться с ней, во-вторых, уже были каникулы. Ислам сконцентрировался и начал мысленно вызывать девушку. Через некоторое время появилась ее мать, вытрясла скатерть с крыльца и вернулась в дом. Еще через несколько минут вышла девушка — вот и верь после этого в диалектический материализм.

Она взглянула в его сторону. Ислам призывно поднял руку, но она вернулась в дом, видимо, не узнав его в темноте. Надо было подать голос, олух. Ислам подошел ближе к калитке, так, чтобы на него упал свет лампочки, горящей над крыльцом. Вновь появилась мать, и Исламу пришлось присесть за забором. Женщина возилась во дворе довольно долго, Ислам, согнувшись, убрался на безопасное расстояние. Наконец она вошла в дом. Прошло еще около получаса томительного ожидания, и наконец Лана вышла на крыльцо и решительно направилась к калитке. Ислам бросился к ней и схватил ее за руки.

— Я думала, ты не придешь, — сказала Лана, — я жду тебя весь день. Я думала, что ты меня бросил, что я тебе уже стала не нужна.

— Ты что, — горячо заговорил Ислам, — я только о тебе и думаю весь день.

— А почему ты раньше не пришел?

— Я на работе был.

— Вот черт, мне это и в голову не пришло, извелась прямо.

— Когда вы уезжаете?

— Завтра, в девять утра на автобусе до Баку, а там поездом.

— Можем погулять.

— Мать не отпустит.

— Придумай что-нибудь, — попросил Ислам.

Девушка покачала головой.

— Чемоданы собираем, мать без меня как без рук: то подай, это принеси.

Их разделяла калитка, и он не мог даже обнять девушку. Ислам взялся за щеколду, но Лана остановила его.

— Не заходи, она в любой момент может выйти. Убьет меня сразу.

Ислам прижал ее руку к лицу. Лана сказала:

— Там в конце улицы, с правой стороны, дровяные сараи. Иди туда, я попробую все-таки.

Она отняла руку и побежала к дому.

Ислам пошел в указанном направлении, нашел сараи, их было около десятка, но все двери были на замках, на амбарных, он даже подергал все, в надежде, что какая-нибудь откроется, — тщетно. Лана появилась довольно скоро и сразу же очутилась в его объятиях. Ислам впился в ее губы и почувствовал, как хмелеет от девичьего запаха.

— Я на пять минут, — оторвавшись от него, задыхаясь, сказала девушка, — мать разрешила к подруге сбегать, так что мне надо возвращаться.

— Ну еще минуту, — взмолился Ислам, — я люблю тебя.

— Я надеюсь, — тихо сказала девушка.

— А ты меня?

Лана прижалась к нему, обхватила его голову руками и жарко прошептала: «Да».

Еще один горячий поцелуй, и девушка вырвалась, отступила на шаг.

— Все, мне пора, может быть, я напишу тебе, главпочтамт до востребования, как твоя фамилия?

— Караев, — сказал Ислам.

— Прощай, Караев, в смысле до свидания. Она убежала.

Проводы в армию Гара устроил скромные, из приглашенных были только Ислам и дядя по отцовской линии, недавно вышедший из тюрьмы. Стол накрыли во дворе, в тени огромной груши, впрочем, солнце все равно КЛОНИЛОСЬ К закату. Ислам думал, что приготовят шашлык, но надежды не оправдались. На скатерти были голубцы из виноградных листьев, чыгыртма — жареная курица, залитая яйцами, плов, две запеченные курицы с начинкой из грецких орехов, много зелени и горячий хлеб, испеченный в тэндире, глиняной печи. Венчала все это зеленая бутылка «Московской». Дядя взялся за бутылку и недовольно заметил матери Гара:

— Могла бы в колодец ее опустить — она же теплая.

— А я откуда знаю, — огрызнулась мать, — я что, пила ее когда-нибудь. Давай пойду опущу.

— Ну да, а мы здесь будем сидеть как дураки, на еду смотреть.

— Зачем смотреть, вы поешьте пока, — простодушно заметила мать, — а потом выпьете.

— Так никто не делает, — ковыряя ногтем пробку, раздраженно сказал дядя, — они эти язычки специально, что ли, отрывают, дайте мне нож.

Наконец ему удалось сковырнуть колпачок, и он разлил по стаканчикам водку.

— Ну, давайте, доброй дороги тебе, Мейбат, служи как следует и возвращайся живой и здоровый, твое здоровье. Кстати, а где Саадат?

— В КПЗ сидит, — радостно сказал Намик, — пятнадцать суток ему дали, участкового напугал, на машине чуть не наехал на него.

Мать дала ему подзатыльник. Дядя покачал головой и выпил.

Все остальные тоже выпили теплой противной водки и принялись закусывать.

— Водка одна, что ли? — деловито спросил дядя у матери.

— А что, я десять должна была купить? — вопросом на вопрос ответила мать, но тут же призналась: — Есть еще одна.

Дядя тут же приказал Сейбату достать ведро воды из колодца и опустить туда вторую бутылку. Он вновь разлил водку по стаканчикам и сказал:

— Вот в России, например, на проводах в армию весело, там песни поют, танцуют. А мы сидим, как на поминках, тоска одна.

— Бисмиллах, — произнесла мать, — ты, когда рот открываешь, доброе говори, я тебя как старшего позвала, а ты всем недоволен, то водка ему не та, то сидим не так. Ты в России, кажется, сидел в тюрьме, а не на проводах.

Не ворчи, сестра, — ничуть не обидевшись, сказал дядя, — вечер только начался, еще хорошего много скажу, а в тюрьму-то я не сразу попал, я сначала работал там, в Тюмени, там много наших… — Дядя принялся подробно рассказывать о том, как он жил в России. Когда опустились сумерки с неистовым гомоном птиц, на траву легла роса, и Ислам стал прощаться. До дому он добрался словно в тумане, хорошо, что уже совсем стемнело. Под покровом ночи он прошмыгнул мимо матери, сидевшей по обыкновению во дворе, произнеся неразборчивое приветствие, нырнул в свою комнату, которую правильнее было бы назвать кельей из-за ее размеров, и рухнул на койку.

Чувствовал он себя довольно скверно, поскольку уже не был на ногах, точнее, земля уходила из-под его тела, а неведомая сила крутила его и переворачивала вместе с кроватью. На какое-то время он провалился в беспамятство, но вскоре очнулся от того, что его сильно тошнило. Ислам нашел в себе силы подняться и выйти во двор. Когда он вернулся, на крыльце стояла сердобольная мать с кувшином и полотенцем. Ни слова не говоря, она дала ему умыться и посторонилась. Ислам добрался до койки и лег, поклявшись никогда больше не пить.

Автобусы с новобранцами уходили в десять утра. Прилегающие к военкомату улочки были заполнены машинами и людьми. Гара пришел в сопровождении двух младших братьев, он заговорщицки подмигнул Исламу и спросил:

— Ну, как дошел?

Ислам ответил неопределенным жестом. У Гара в руках был большой бумажный пакет со съестным, он вошел в автобус, оставил его там, заняв место, и вышел. Говорить вроде было не о чем. Стояли молча, наблюдая суету, царившую вокруг. Женщины, провожавшие парней, утирали слезы, а мужчины почему-то все улыбались — они-то наверняка знали, что ожидает новобранцев впереди.

— Слушай, — наконец заговорил Ислам, — я тебе благодарен за то, что ты пошел со мной на разборку.

Он почему-то испытывал неловкость от собственного признания. В восемнадцать люди стесняются высокопарных слов.

— Да ладно, — сказал Гара, — жалко, что драки не было, как я хотел ему живот проткнуть.

В дверях военкомата появился офицер и командирским голосом объявил отправку. Все пришло в движение, заработали моторы автобусов, некоторые женщины заголосили. Перекрывая шум, Ислам громко сказал:

— Доброго пути тебе.

Они обменялись рукопожатиями, затем Гара обнялся с братьями и полез в автобус. Колонна тронулась, оркестр заиграл «Прощание славянки». Один за другим автобусы стали скрываться за поворотом.

Если древние греки были правы, то Гара любили боги, потому что умер он молодым в неполные тридцать лет. От чрезмерного курения у него образовалась астма. К тому времени он был женат и работал в собственной мастерской по ремонту колес. Кто-то посоветовал ему поехать в Нахичевань, где в подземных пещерах больные дышали какими-то полезными для легких испарениями. Когда Гара после этой процедуры поднялся на поверхность, у него остановилось сердце.

Виталик через несколько дней уехал в Баку отрабатывать на стройке обязательную практику. В армию он призвался оттуда. Ислам узнал об этом от общих знакомых, встретиться им больше не пришлось. Как не пришлось увидеть ни Али, ни Виталика Большого. Через много лет в журнале «Огонёк» Ислам увидел групповой портрет моряков-подводников в черных мундирах. Один их этих бравых парней был удивительно похож на Виталика Большого. Ислам все собирался написать, поехать, позвонить в редакцию, но так и не поехал, не написал, не позвонил. В молодости мы с удивительным легкомыслием относимся к дружбе, не понимая, что, чем взрослее мы становимся, тем труднее становится заводить друзей (какой-то есть в этом глаголе унизительный для друзей оттенок). А после сорока сделать это практически невозможно.

Все лето Ислам вкалывал на заводе. В июле на город опустилась свойственная этому времени года жара, влажная, липкая, как и положено в субтропиках. Обливаясь потом в своем брезентовом костюме сварщика, Ислам целыми днями обваривал шлюзовые устройства, затем ехал домой, ужинал, отрабатывал трудовую повинность в саду под неусыпным взглядом матери, таская из колодца, выливая под жаждущие, изнемогающие от зноя деревья по сорок-пятьдесят ведер воды. После этого либо шел на море встречать первые звезды, либо коротал вечер дома, в обществе матери.

Последнее лето юности было долгим.

Собственно, в тех краях лето и так длится до октября-ноября, а значит, оно было долгим вдвойне. Все знакомые разъехались в отпуска, на каникулы. Это удивительно, но из приморского города летом тоже уезжают на отдых. На почте Ислама уже знали в лицо. Злая пожилая тетка, завидев его на пороге, кричала во всеуслышание «нету, тебе ничего нету». Одно единственное письмо пришло в сентябре (он мысленно написал ей десятки писем), когда Ислам уже нес вахту возле школы. К тому времени Ислам был уже в законном отпуске и маялся от безделья, никак не мог дождаться призыва в армию. В те времена мало кто косил от службы, возможно из-за недостатка информации, или оттого, что еще не было «Комитета солдатских матерей». Его вдруг окликнули, когда он шел по площади, мимо главпочтамта, заходить Ислам не собирался. Он поднял голову и в открытом окне второго этажа увидел ту самую злую тетку. «Поднимайся, — сурово сказала она, — тебе письмо пришло». И в первый раз за все это время улыбнулась.

«Привет, Символ мусульманской культуры. Я тут занималась самообразованием. Как странно: пока это тебя не коснется лично, и дела нет до чужой религии. А тут пошла в библос, взяла литературу, у библиотекарши глаза на лоб. А что делать, надо же знать, что тебя ожидает в будущем. Говорят, что вам разрешается до четырех жен иметь. Так вот, сразу предупреждаю, меня это не устраивает, я буду у тебя одна. (Ничего, что я забегаю вперед?) Я тут думала о том, что между нами произошло, осознала и поняла, что это судьба и как в песне поется „нам не жить друг без друга“. Здесь так здорово: и речка, и лес, и грибы, и ягоды. Правда, не так, как в Ленкорани, — вышел на поляну и косой коси, нет, брат, шалишь, здесь ходить надо с палочкой и шуршать по кустам. Купаться можно не каждый день, а токо когда солнышко. А так холодно, когда из воды выходишь. Не то что у нас в Ленкорани: не успел из моря выйти, как уже сухой. Ты извини, что я долго не писала, так получилось. Здесь в деревне почты нет, надо письмо тетке-почтальонше передавать. Я побоялась, а вдруг она матери передаст. Ждала, когда мы поедем в райцентр, и сама бросила в ящик. Но если ты считаешь, что я о тебе не думала, ты ошибаешься, — всегда. Но что я все о себе да о себе. Как у тебя дела? Надеюсь, больше не дерешься, хотя мне нравится, что ты не трус. Знаешь, это ужасно, но нам придется остаться здесь до ноябрьских каникул. Бабушка плохо себя чувствует, и мама будет за ней ухаживать, потом приедет другая мамина сестра, и мы сможем вернуться. Первую четверть я буду ходить в школу здесь, мама уже договорилась. На этом, пожалуй, все. Да, и самое главное — Я люблю тебя, — помни об этом.

Твоя Лана.

P.S. Мне было бы радостно получить от тебя письмо, но здесь так ужасно работает почта, да и оно наверняка попадет в мамины руки. А мне хочется еще пожить».

Ислам посмотрел на штемпеля. Письмо было отправлено в середине июля. Шло месяц, две недели пролежало на главпочтамте. Как раз с наступлением учебного года он перестал туда ходить. Ислама призвали в конце октября. Когда он вернулся из армии, Ланы уже не было в Ленкорани, окончив школу, она уехала куда-то поступать в институт. Они разминулись на полгода. Ислам расспрашивал о ней, но общих знакомых у них не было, все, что он сумел узнать, это то, что семья ее переехала на Дальний Восток, куда ее отца, военного, перевели служить. Встретиться им больше не довелось.

— Ну, — сказал Ислам, — что же ты молчишь, не спрашиваешь, че было дальше?

— А я и так знаю, чего вы мне скажете: мол, наступило утро, и Шехерезада прекратила речи, — ответила Маша.

— Это точно.

— А между прочим, пока ваша Шехерезада свои басни рассказывала, она своему мужу кучу детишек нарожать умудрилась. Может, и нам этим заняться?

— Но ты же мне не жена.

— Это-то меня больше всего и расстраивает.

Половцы

— Ну, что ты надумал? — спросил Сенин.

— Я еще ничего не решил.

— Как это не решил? Почему?

— У меня настроения нет.

— Что значит, нет настроения? Ты мне эти упаднические мотивы брось, бизнес не должен зависеть от настроения, — возмутился Сенин.

— А я как раз бизнес и имею в виду, — сказал Караев, — не проходит и дня, чтобы разборки не было: то менты, то скинхеды, то татарва, то половцы. Тяжело азербайджанцу в России.

— Ну, ты меня удивляешь, — возмущенно произнес Сенин, — тяжело, видите ли, азербайджанцу в России, а русскому легко в России, наивный ты человек? Русскому еще тяжелей, ты хоть на чужбине находишься, а нам каково? Такой ненависти друг к другу, наверное, ни один народ не испытывает, поедом едим себя. Да вот простейший пример: посмотри, что на дорогах творится, водители друг друга прямо-таки убить готовы, особенно в часы-пик, такая злоба висит в воздухе, хоть бы кто притормозил, пропустил кого-то.

А я когда-то был в Италии, по профсоюзной путевке, и наблюдал следующую картину: на перекрестке, в жаркий день, один водитель останавливается и у другого спрашивает, как ему куда-то проехать, тот объясняет. За ними выстраивается пробка, и все стоят и терпеливо ждут, хоть бы кто посигналил, у нас бы сразу вышли и морду набили. Может, ты подумал, что это характерно для того города, не угадал. В другом городе, в Вероне, ну ты знаешь, наверное, где Ромео к Джульетте лазил на балкон, такая же картина, на узенькой улице во втором ряду, перед гостиницей стоит «феррари», подчеркиваю «феррари», и в нее владелец пытается запихнуть свой чемодан, а в ней багажника-то нету, непродуманная машинка. В это время подъезжают карабинеры, ну, думаю, сейчас начнется, предъявите документы, а че в чемодане, а они остановились сзади и терпеливо ждут, когда мужик впихнет наконец свой чемодан. Правда, у мужика совесть была, он сам машину убрал и дал людям проехать. Нет, ты представляешь?

— Нет, не представляю, — сказал Караев, — в это невозможно поверить, тебя просто разыграли, поняли, что ты из России.

Сенин продолжал, не заметив иронии:

— Я тебе больше скажу, если бы не вы — инородцы (извини, что так выражаюсь), мы бы давно поубивали друг друга. А знаешь, отчего это происходит? Оттого, что у нас нет монолитности, как у японцев, например; у истоков русского народа стоит не нация, а общность, не было такой национальности, в наших жилах течет кровь мордвинов, татар, литовцев, половцев и русов, которые, кстати, к русским никакого отношения не имели, но дали название. Ведь слово русский, как сказал сатирик Задорнов, — это даже не существительное, это прилагательное, принадлежность. Другие национальности, например китайцы, говорят — я кто, я китаец, но не говорят — я чей, китайский, а мы говорим — я русский.

Поэтому, когда некоторые умники начинают с серьезным выражением на лице говорить о чистоте нации, о русской национальной идее, меня смех разбирает, а уж когда из РНЕ кричат — «инородцы долой», у меня колики начинаются от смеха. Мы и есть инородцы, как сказал писатель Флобер: «Мадам Бовари — это я». Мы состоялись благодаря инородцам, в этом и заключалась наша национальная идея, приходи к нам и живи здесь, работай на благо нашей родины, принимай нашу веру и женись на нашей девушке, и называй себя русским. Ты чей будешь? Я русский. Гордо так: я русский! Так что не бери в голову.

— Ты чай-то пей, — сказал Ислам.

— Чай не водка, много не выпьешь, — философски заметил Сенин.

Караев улыбнулся.

— Шкаф сзади тебя, возьми сам.

Скромно кашлянув, Сенин поднялся, достал из шкафа бутылку коньяка и две рюмки, разглядывая этикетку, процедил:

— Да-а, красиво жить не запретишь. Чего ты смеешься?

— Ты похож на мужика, который, когда его угостили коньяком, уважительно произнес: «Третий раз их пью». Он был с коньяком на вы. Лимон нужен?

— Обойдемся без лимона, — отказался Сенин, — не графья.

— Мне не наливай, — предупредил Караев.

— Что так? — спросил Сенин, наливая себе, и, не дождавшись ответа, поднял рюмку. — За дружбу народов.

Он выпил, задумался, прислушиваясь к своим ощущениям, затем, вдруг вспомнив что-то, воскликнул.

— А евреи?

— А что евреи? — удивился Караев.

А евреям каково! — страстно сказал Сенин. — Их-то вообще никто не любит. С того самого дня, когда понтярщик Пилат распял этого бедолагу. Но они все равно торгуют, невзирая ни на что, торгуют по всему миру, можно сказать, в полуфинал уже вышли. Что характерно, людей распинали и до них, и после, вспомнить хотя бы, чем кончилось восстание Спартака, там тысячи людей распяли, но именно евреям этого не простили. Иначе говоря: что дозволено Юпитеру, не дозволено быку.

— Христа распяли как раз-таки римляне, заметил Караев, — не усугубляй вину евреев, они только выдали его.

— Это уже детали, — отмахнулся Сенин, — никому не нужные, выдали или распяли. Не в этом дело. Я к тому, что они страдают из-за этого, но торговлей заниматься не перестают.

— Вот как раз опыт еврейских погромов меня и пугает. Ты, Сенин, газеты читаешь? — спросил Караев.

— Да как-то руки не доходят.

— А телевизор смотришь?

— Бывает. Ты к чему клонишь?

— Значит, ты знаешь, почему Запад не спешит инвестировать деньги в российскую экономику. Его пугает нестабильность.

— Но ты же не Запад, ты же наш советский подданный, хоть и бывший, — Сенин наполнил обе рюмки. — Слушай, я машинально тебе тоже налил, придется тебе выпить.

— Ты за что перед этим выпил? — задумчиво улыбаясь, спросил Караев.

— За дружбу народов. А что?

За это, пожалуй, я выпью, — Караев взял в руки рюмку, — знаешь, опасения, которые я тебе высказываю, это только верхушка айсберга, конечно, мне не хочется вложить деньги, затем уносить ноги из России, а такой вариант возможен. Людская память коротка, когда-то в Германии тоже не верили, что Гитлер придет к власти. Но даже не в этом дело. Чувство, которое я испытываю и которое меня останавливает, это не опасение, поверь, это обида, я никак не могу осознать, что все это происходит со мной, что великая страна поступает со мной как с пасынком, как с чужим. Мы, как щенята, тянемся к сосцам матери, а она, приучив к груди, нас отталкивает, теперь она говорит, что мы чужие. А мы все никак не можем в это поверить, мы не уходим.

Знаешь, моя племянница, когда была маленькой, имела одну особенность: она, когда ее наказывали, не отстранялась, не уходила обиженная, а наоборот, ревела и цеплялась за меня, прижималась все сильнее. Меня это всегда забавляло. А теперь мне впору смеяться над собой. Я не то что не могу с этим смириться, я даже не могу этого понять. Нынешний Азербайджан, к примеру, вошел в состав Российской империи в 1813 году после русско-иранской войны. Не было такой страны, ее создал русский царь. Почти двести лет совместной жизни, и как будто ничего не было.

— Да, я понимаю, — сказал Сенин.

Понимания здесь мало, это надо испытать на собственной шкуре: как родная мать не пускает тебя на порог. Во всем мире происходит интеграция. Евросоюз, Шенгенский союз, Европейское сообщество — размываются границы. Они ликвидируют национальные валюты, переходят на евро, а мы вводим валюты и переходим на латы, литы, таньга и манаты. Мы что же, живем в Зазеркалье? Я жалею о прежнем времени. Конечно, при старом режиме у меня не было бы бизнеса, еще чего-то не было бы, несущественного, подчеркиваю. Потому что в Библии сказано — не хлебом единым жив человек. Но у меня была жизнь, которая мне нравилась. Я окончил институт в Москве, работал технологом на консервном комбинате в захудалом городишке на окраине Советского Союза, и я получал зарплату двести пятьдесят рублей — столько же, сколько получал житель столицы. Раз в год я брал бесплатную путевку в профкоме и ехал в Прибалтику, Крым, Среднюю Азию, и везде я чувствовал себя если не как дома, то как желанный гость. И если за всем этим стояла КПСС, то я жалею, что не был ее членом, и у меня не было рычагов власти, так просто я бы не отдал эту страну… Так что, брат, предлагаю выпить за Коммунистическую партию Советского Союза.

— А что, — сказал Сенин, — я за, при них все-таки порядку было больше. Допустим, кран прорвало, а сантехники не идут. Набираешь телефон райкома партии, говоришь дежурному, а он там сидит зевает, ему спать хочется, так он, чтобы сон разогнать, такую взбучку им устроит, что к тебе вся бригада в момент приедет. А сейчас, хоть обзвонись, только ленивый тебя не пошлет, и ему за это ничего не будет. И это при том, что платим мы за квартиру намного больше, чем при советской власти. Так что слава КПСС!

— Да при чем здесь краны? Не это главное, черт бы с ними, с кранами, у нас была великая страна. Великую Российскую империю разрушили евреи, а СССР погубили армяне, если бы тогда, в восемьдесят девятом, их бучу в Карабахе пресекли в зародыше, жестко, ничего бы не было. Их «национально-освободительные» инициативы дали цепную реакцию. Давай, за дружбу народов, чтобы это опять вернулось.

— За такой тост одной рюмки мало, давай еще по одной, — Сенин вновь наполнил рюмки. — Так что насчет рынка, что власти передать, отказ, неужели откажешься?

— Дай мне еще один день, — сказал Караев после долгой паузы, — завтра ответ дам.

— Не вопрос, — согласился Сенин, — ну, ладно… Как Галя поживает?

— Какая Галя? — удивился Караев.

— Девушка твоя.

— Маша.

— Извини, но у Караева столько девушек, и не сосчитаешь, а где уж упомнить. Так как поживает Маша?

— Мы расстались.

— Как, уже, окончательно?

— Ну, не то чтобы окончательно, она ушла, потом вернулась, и у меня не хватило твердости не пустить ее. Но это ненадолго, мы все равно расстанемся.

— Послушай, ну так нельзя, нельзя так поступать с молодыми девушками, пробросаешься. А что случилось-то?

— Она заговорила со мной о женитьбе.

А вот это она зря, это с ее стороны была стратегическая ошибка, я всегда удивляюсь тому, как женщины, будучи хитрыми от природы, поступают так глупо. Мужчину нельзя принуждать, его нельзя заставлять, его надо подвести к этой мысли и ждать, терпеливо ждать. С мужчиной надо поступать, как поступил мудрец с тонущим богачом: все кричали дай руку, а он не давал и продолжал тонуть, пока мудрец не сказал — возьми руку. Здесь примерно то же самое происходит, от мужчины вообще нельзя ничего требовать, все должно от него исходить. Вот я, например, если жена говорит, сходи за хлебом, сразу хромать начинаю, а если она просто констатирует, что дома нет хлеба, и продолжает заниматься своими делами, моет посуду, допустим, тут я великодушно предлагаю сходить за хлебом. Все довольны, и хлеб дома появляется. Нет, ну ты зря смеешься. Это много значит. Одно дело, когда к тебе с ножом К горлу: дорогой, ты должен на мне жениться. А другое, когда она робко говорит: как бы я хотела стать твоей женой. И ждет. А ты бы пообещал жениться, что тебе стоит, ты же не в суде находишься. Неужели тебе не жалко отпускать молодую девчонку, это ведь такой праздник, — мечтательно произнес Сенин.

— Не стану врать, что мне все равно, — признался Караев, — на сердце какая-то тяжесть, грусть присутствуют. Даже к собаке человек привыкает, а к человеку и подавно. Вот так всегда: спишь с кем попало, а потом переживаешь… Это я не к тому, что она плохая, а я хороший — просто мы разные, и у наших отношений нет перспективы. От одиночества все это, не от хорошей жизни. Робинзон Крузо вон с козой на острове жил, спасаясь от одиночества. Я, может, тоже виноват, что дал ей надежду, хотя нет, это я на себя наговариваю, она сама вообразила бог знает что. Я не люблю ее, а жизнь с нелюбимым человеком здорово укорачивает жизнь.

— Ну ладно, — добродушно сказал Сенин и предложил: — Давай еще по одной?

— Я не буду, — отказался Караев.

— Я тогда с твоего позволения, — Сенин налил себе, — ну ты не грусти, а то я смотрю, ты какой-то смурной. Девушки приходят и уходят, а мы остаемся.

— Я вовсе не из-за этого грустен, — сказал Караев, — моя печаль оттого, что я чужой, и не только в связи с нынешними геополитическими событиями. Только сейчас понимаю, что всю жизнь был чужим, но мне понадобилось дожить до сорока, чтобы понять это. Я уехал из родного города в неполные пятнадцать лет, и с тех пор возвращался туда только на каникулы или в отпуск. Но во всех городах, которых я жил, учился или работал, я был чужим. Человек не должен покидать отчий дом, он должен жить там, где родился, только там, на своей улице, в своем квартале, в своем городе он свой, извини за тавтологию. Он должен жить со своими родителями до их смертного часа, это его долг. А я отсутствовал в то время, когда моя мать умирала от головной боли, и я не могу себе этого простить. Последние годы жизни она провела как король Лир. Какое-то время странствовала от одного чада к другому, не находя нигде приюта. Затем жила одна, целыми днями сидела во дворе, зимой — у окна, провожая взглядом прохожих. Никого из нас не было рядом с ней.

Только сейчас я понимаю, что она испытывала, весь ужас ее одиночества, и не знаю, куда деваться от угрызений совести. У нее был ревматизм, едва ноги передвигала от болей. Отопление в Ленкорани дровяное, по старинке, в конце семидесятых провели газ, но с началом перестройки (после того, как Азербайджан получил независимость) трубу тут же перекрыли; естественно, сил у нее не было таскать дрова, топить печь. Она сидела в крошечной комнатке, завесив дверь пологом из одеяла, чтобы уменьшить обогреваемую площадь, жгла керосинку для тепла, на ней же и готовила, поскольку электричества не бывало сутками. Говаривали, что нынешний президент не может простить городу восстания Аликрама Гумбатова, поэтому держит его на голодном пайке. Одинокая, пожилая, беспомощная женщина. Подолгу стояла на крыльце с пустым ведром — попросить прохожего набрать воды из колодца; или давала денег, чтобы на обратном пути ей принесли хлеба или чего-то другого, в чем она нуждалась. Временами, когда совесть совсем загоняет меня в угол, я желаю себе точно так же закончить свои дни… Король Лир. Мне хочется бросить все к черту и вернуться на родину, но теперь у меня там никого нет, меня никто не ждет, я и там стал чужим.

— Дым отечества, — сказал Сенин, — это пройдет, осеннее обострение. Давай в баню сходим, самое лучшее средство от хандры. Попаримся как следует, отстегаю тебя веником, потом выпьем, и твою ностальгию как рукой снимет, а? Вот прям щас и поехали, как раз народу мало, будний день.

— Не поможет, это было бы слишком просто.

— Ну, как знаешь. Тогда я пойду, пожалуй.

— Ну, если ты больше ничего не будешь…

— Да нет, я бы выпил еще, но мне еще в одно место надо. До завтра. Будь здоров.

Сенин попрощался и ушел. Караев, оставшись один, некоторое время сидел, не двигаясь, глядя перед собой невидящим взором, затем протянул руку за бутылкой; наполнил свою рюмку, полюбовался на свету ее содержимым, затем произнес вслух: «Да здравствует КПСС!» И после этого медленно выпил.

В кабинет заглянула секретарша:

— Можно убрать? — спросила она.

— Да, пожалуйста, только чаю мне еще дайте.

Женщина убрала со стола, затем принесла чай. Когда она собралась уходить, Караев остановил ее:

— Я поеду в банк, вызовите мне такси.

— Хорошо, — кивнула секретарша и вышла из кабинета. Но через минуту вновь вернулась, очень взволнованная.

— Только что позвонили с рынка…

— Что на этот раз?

— Там драка, кажется, погром.

— Что же они в разное время налетают, — в сердцах сказал Караев, — то татарва, то половцы. Вызывайте милицию.

Он поднялся и быстро покинул кабинет.

Толпа молодых бритоголовых людей в возрасте от четырнадцати до двадцати лет, вооруженных бейсбольными битами и кусками арматуры, избивала всех подряд, не разбирая торговцев и покупателей, переворачивала прилавки, била стекла ларьков. Один человек с разбитой головой лежал в луже крови. Застигнутые врасплох торговцы разрозненно пытались оказывать им сопротивление, у некоторых в руках уже тускло блестели ножи. Жавшиеся по углам испуганные посетители с изумлением увидели, как на одной из стен возникла свастика. Очертания ее, сначала слабо различимые, становились все ярче, и сама она росла, увеличиваясь в размерах. Появился Караев и, вырвав из рук одного из юнцов дубинку, бросился в гущу схватки.

Сопротивление торговцев усиливалось, и ряды их увеличивались, вскоре перевес оказался на их стороне, и они стали теснить погромщиков. Послышались милицейские свистки, их было много, они звучали в унисон и их трели стали складываться в аккорды «Оды к радости» Бетховена.

Люди стали разбегаться, в том числе и зеваки, потому что омоновцы начали бить и хватать всех подряд, без разбору. Рынок обезлюдел, лишь несколько человек остались лежать на земле. В милицейском автобусе-«воронке», куда затолкали всех арестованных, Караев оказался рядом с пожилым человеком интеллигентного вида, которого тоже задержали в общей кутерьме.

— А вы знаете, молодой человек, — грассируя, восторженно произнес мужчина, — что это первый не еврейский погром в России?

— Поздравляю, — тяжело дыша, отозвался Караев, — значит, вы действительно вышли в полуфинал.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

На воле

Ислама продержали несколько дней в КПЗ, а затем без каких-либо объяснений вдруг выпустили. Произошло это рано утром. В этот раз его никто не встречал. Он даже немного постоял у ворот, жадно вдыхая холодный воздух, в раздумье, с ощущением неполноты происходящего — вдруг кто опаздывает?

«Что, уходить не хочется?» — дружелюбно спросил его затянутый в бронежилет и увешанный оружием, но изнывающий от безделья милиционер, охранявший ворота. Ислам взглянул на словоохотливого стража порядка, поднял воротник и, не отвечая, удалился. В его положении говорить с ментом было все равно что заигрывать с тюремщиком.

Он вышел на дорогу и поднял руку, чтобы остановить такси, но вовремя вспомнил, что в кармане нет ни гроша, — те несколько купюр, что были у него в момент ареста, ему не вернули, требовать деньги обратно Ислам не стал. Можно было рассчитаться дома, но уговаривать таксиста у него не было ни малейшего желания. Дошел до ближайшей остановки и сел в подкативший полупустой автобус. Приблизившемуся кондуктору объяснил свое положение, молодая женщина, украинка, проявила человеколюбие, понимающе кивнула и вернулась на свое место. Кроме него и кондуктора в автобусе было еще несколько человек. На заднем сиденье сидел смуглый худощавый мужчина лет пятидесяти, в котором Ислам безошибочно определил земляка. Все то время, пока они ехали, он расспрашивал соседку, вполне оформившуюся девочку лет пятнадцати, про какую-то улицу. Та вежливо отвечала на все новые и новые вопросы. На самом деле, мужчина к ней клеился, но девочка, в силу возраста, этого не понимала и терпеливо продолжала объяснять. На одной из остановок девочка поднялась и, выходя, сказала мужчине с улыбкой: «До свидания».

Ислам понял, что ошибался насчет ее неведенья: в улыбке было понимание ситуации, но приветливость не исчезла. Девочка была хорошо воспитана, и ее, видимо эта ситуация забавляла. Мужчина смотрел ей вслед. Исламу отчего-то стало грустно. Секретарь в офисе, увидев его, поднялась, радостно, сочувственно стала расспрашивать, рассказывать о том, что произошло за эти дни. Дела были в плачевном состоянии. После погрома рынок был закрыт и опечатан префектурой. Тем не менее, счет за аренду земли текущего месяца лежал на столе. Выслушав все, Ислам попросил чаю и прошел в свой кабинет. Весь день он проработал в кабинете — лишь отлучался ненадолго домой, для того чтобы переодеться, — разбирал счета, вел по телефону переговоры с поставщиками.

Сенин появился в конце дня. После осторожных расспросов, возмущенных, язвительных реплик в адрес милиции он вдруг сказал:

— Надо бы отметить твое освобождение. Ислам посмотрел на него.

— Ты не думай, я могу сбегать.

— Не надо бегать, в шкафу, вон, достань, и рюмки там же.

— А ты тоже будешь?

— Конечно, у меня традиция: я как «откинусь», обязательно должен выпить.

— А что же до сих пор трезвый?

— Тебя ждал.

— Ну, тогда давай выпьем за то, чтобы твоя традиция ограничивалась только выпивкой.

После того как выпили, Сенин сказал:

— Я знаю, что ты, как всегда, откажешься, но я все-таки предлагаю пойти в баню.

Но Ислам отказываться не стал.

— В баню, говоришь? — задумчиво переспросил он. — А что, пожалуй! Я в бане давно не был — как цыган, с прошлого года… правда, душ я принимаю регулярно. Но сейчас это будет как нельзя кстати — надо смыть с себя тюремную грязь.

— Вот это по-нашему, по-бразильски, — обрадовался Сенин, — а то сидишь здесь, киснешь со своими мыслями. А ведь русская баня не только для тела хороша — она и душу возвышает. Поехали!

Выпили на дорожку еще по одной и отправились в баню.

— А что, — спросил Сенин, когда они оказались на улице, — опять, как лягушонки, в коробчонке поедем?

— Больно ты привередлив, как я посмотрю. Но я, когда выпью, езжу только на этой машине. Менты ее в упор не видят.

— И-ех, — выдохнул Сенин, залезая в «тальбо», — никак не удается мне на иномарке прокатиться!

— Как это не удается? А ты в чем сидишь, в «жигулях», по-твоему?

— Это неизвестной породы зверь, конек-горбунок какой-то. Ладно, поехали, — милостиво разрешил Сенин.

— Куда поедем, Сусанин? Командуй!

— В Рогачевские, там сейчас народу мало, и пар там отличный. Это на «Спортивной».

Несмотря на то что была середина буднего дня, свободная кабинка нашлась не сразу. Заняв наконец освободившееся место, Сенин пошел к банщику за простынями. Ислам стал раздеваться, аккуратно складывая вещи на лавку. В бане он бывал редко, все больше по случаю. После каждой такой помывки он давал себе слово, что будет делать это регулярно, но все равно не делал.

По периметру раздевального помещения были устроены кабинки, на манер железнодорожных купе, только что без дверей. У центральной колонны, подпиравшей потолок, стояли медицинские весы, на всех свободных стенах висели большие зеркала — для того, чтобы обнаженные мужчины могли произвести реальную оценку своих телес. Вернулся Сенин, держа в руках стопку простыней и два сушеных, сплющенных веника.

— Березы нет, — с сожалением заметил он, — дубовые взял, по большому счету, разницы нет. Там, правда, были еще хвойные, но это для садомазохистов, а мы, господин Караев, с вами — люди правильной ориентации. Пить будем? — спросил он, кивая.

Ислам посмотрел в указанную сторону. В противоположной кабинке сидели мужчины, обмотанные простынями, как римские сенаторы. Перед ними на столике, устланном газетой, стояла литровая бутылка водки в окружении бутылок поменьше, с пивом. Пили они из пластиковых стаканов, закусывая копченой скумбрией и хлебом. Ислам покачал головой.

— И то верно, — согласился Сенин, — что нам, выпить, что ли, негде? Ладно, пойдем, друг, в помывочную, смоем грехи наши.

Разоблачившись, друзья перешли в помывочную. У одной стены этого большого помещения в ряд стояли душевые кабинки, середина была заставлена каменными лежаками, в самом центре были расположены несколько кранов с горячей и холодной водой. У противоположной стены находился высокий водоем с холодной водой, предназначенный для контрастных ванн, и дверь, возле которой столпилось около полутора десятка голых мужчин.

— Это что за очередь? — спросил Ислам.

— В парилку, — коротко ответил Сенин.

— А что, там по очереди парятся?

— Да нет, просто любители парилку готовят, подметают, сушат, проветривают — чтоб по уму было.

Сенин разыскал две свободные шайки, сполоснул, наполнил горячей водой и сунул в них веники.

— Пусть мокнут, — сказал он, — главное — чтоб не сперли, пошли сполоснемся и — в парилку.

— А что, веники тоже воруют?

— Еще как!

Любители наконец открыли двери, и народ стал просачиваться внутрь.

— Пошли, пошли, — заторопил Сенин, — а то сейчас набьются, как сельдь в бочку, дышать будет нечем!

Четверть парилки занимала огромная беленая печь. Вслед за Сениным Ислам поднялся по ступенькам на деревянный помост и тут же присел от нестерпимо горячего воздуха. На деревянных лавках, где в ряд сидели сосредоточенные люди, свободных мест не было, поэтому он так и остался сидеть на корточках. Сенин, побравировав немного стоя, тоже присел рядом.

— Хорошо! — задушенным голосом произнес он.

Ислам, малодушно помышлявший о бегстве, не ответил.

— Может, еще поддать? — послышался чей-то маниакальный голос, но его никто не поддержал. Один из любителей поднялся и стал крутить над головой сложенной вдвое простыней, разгоняя сухой горячий воздух. Через некоторое время раздались первые робкие хлопки, тут же последовал суровый окрик: «Погоди, дай погреться». Но через некоторое время хлопки повторились, и вскоре все остервенело хлестали себя вениками. Атмосфера в парилке сразу стала влажной и тяжелой.

— Пошли окунемся в бассейн, — предложил Сенин, — как раз народ разбежится — придем похлестаемся.

Они покинули парилку. В помывочной Сенин поднялся по железной лестнице и с диким воплем кинулся в водоем. Ислам, недолго думая, проделал то же самое. Холодная вода обожгла тело, сердце бешено заколотилось, он окунулся несколько раз с головой и вылез. Сенин с вениками в руках уже стоял у входа в парилку.

— Может, посидим немного? — неуверенно предложил Ислам.

— Ни в коем случае! — отозвался Сенин. — Процедуру нарушать нельзя.

Ислам повиновался. Через десять минут они вышли из парилки, раскрасневшиеся, с приставшими к телу листочками. Обмылись под душем и поплелись в раздевалку.

— Ну как? — спросил Сенин, когда они сидели в кабинке, обмотавшись простынями.

Ислам кивнул — ощущения были неслабые: в висках стучали молоточки, а тело горело, словно ошпаренное.

— То-то же! Хандра прошла?

— Пожалуй, — улыбнулся Ислам; за последние полчаса он ни о чем не думал, хотя это было бы слишком просто.

Сенин сходил к банщику и вернулся с двумя бутылками «Жигулевского».

— Водки не пьем — хотя бы пивом разговеться, а то в горле совсем пересохло.

Он сцепил бутылки пробками, дернул и открыл одну из них, вторую откупорил кулаком, приложив горлышко к краю стола.

— Пиво после коньяка. Плохо не будет?

— Да выветрился уже коньяк твой, — махнул рукой Сенин и приложился ртом к бутылке.

Это зрелище оказалось сильней опасений. Несмотря на то что худшие воспоминания из прожитой жизни были связаны как раз с тем, что он пил пиво после водки или коньяка, Ислам поднес горлышко к губам и с наслаждением ощутил холодную, пузырчатую, покалывающую нёбо влагу.

После бани зашли в магазин и поехали к подруге Сенина, она жила на «Белорусской». Сенин предложил Исламу пригласить Машу для компании. Ислам, недолго думая, достал мобильник и набрал Машин телефон.

— Привет, — сказал он, услышав ее голос, — чем занимаешься?

— Здравствуйте, — удивленно растягивая слова, выговорила Маша, — уроки делаю — в смысле, к зачету готовлюсь. А что?

— Меня тут в гости пригласили — я хотел тебя позвать. Но раз ты занята, извини, если помешал.

— Да нет, вовсе вы не помешали, я и так все знаю уже. Мне зачет автоматом поставят, я пойду с удовольствием.

— Тогда я тебя попрошу взять такси за мой счет и приехать.

Ислам продиктовал адрес.

Дверь им открыла высокая худощавая брюнетка лет тридцати пяти. Увидев Сенина, удивилась и с иронией воскликнула:

— Саша, не ошибся ли ты адресом? Сегодня же Катькин день!

— Я не один, между прочим, — укоризненно сказал Сенин, — и, вместо того чтобы ерничать, пригласила бы лучше войти.

Женщина выглянула, заметила Караева, смутилась.

— Ой, здравствуйте, входите, пожалуйста, — и посторонилась, пропуская их в крохотную прихожую. Нина занимала небольшую комнату в двухкомнатной коммунальной квартире. Вдоль одной стены стояла секционная мебель, состоявшая из гардероба, серванта и книжного шкафа. Подступ к окну преграждал небольшой диван, который трансформировался вперед, образуя двуспальное место, но сейчас он был сложен. У свободной стены томился в одиночестве журнальный столик. В центре серванта, в специальной нише, был расположен телевизор.

— У меня дефицит жизненного пространства, — сказала Нина после того, как Сенин их представил друг другу, — садитесь на диван, пожалуйста, больше некуда, а я вам сейчас закуску сооружу.

— Зато у нее избыток гостеприимства, — улыбаясь, сказал Сенин. — А как ты, Нинуля, догадалась, что нам закуска понадобится?

— Пусть это останется моей маленькой тайной, — ответила Нина и вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь.

До чего же умна, чертовка! — восхитился Сенин, придвигая к дивану журнальный столик. Ислам вытащил из полиэтиленового пакета бутылку коньяка, коробку конфет, которые они купили по дороге, положил на столик.

— А что это за Катька? — спросил Ислам.

— Жена моя. Как-то у нас спор вышел по поводу многоженства у мусульман. Сам понимаешь, больная тема для нее. Нина говорит, что это грех, что не может быть хорошим то, что свальным грехом люди живут. А я этим вопросом интересовался когда-то, стал защищать, сказал, что мусульмане, в отличие от баптистов, отводят для каждой жены определенный день, и если мусульманин в этот день пойдет к другой жене, то скандал может разразиться нешуточный. Ну вот, с тех пор она меня такими словами и встречает.

Вернулась Нина, держа перед собой огромный поднос с тарелками. Вскоре на столе оказались маринованные грибы, соленые огурчики, квашеная капуста, слабосоленая селедка, политая подсолнечным маслом и густо усыпанная кольцами репчатого лука, сырокопченая колбаса, вареная картошка и сковорода с жареной курицей.

— А суп будете? — спросила Нина.

— Потрясающе, — сказал Ислам, — неужели и суп успели сварить?

— Ну что вы, суп у меня был, — чистосердечно призналась Нина, — он вчерашний. И курицу я в обед жарила.

— Это нисколько не умаляет ваших достоинств, — искренне заявил Ислам.

— А вот он не ценит, — пожаловалась Нина, указывая пальцем на Сенина.

— Как ты можешь, Нина! — укоризненно произнес Сенин. — Да я, если хочешь знать, не только ценю тебя, но еще люблю и уважаю. Давай, Ислам, выпьем за нее.

— С удовольствием, — сказал Ислам.

— А мы, Нина, между прочим, в бане были, — сказал Сенин после того, как они выпили за хозяйку.

— Да я уж вижу, лица красные.

— А мой друг, Нина, между прочим, — директор рынка, можешь у него продукты брать со скидкой, овощи всякие.

— А где рынок находится?

Ислам назвал район.

— Эх, далеко, жалко! Как говорится, за морем телушка полушка, да рубль перевоз.

Раздался звонок в дверь.

— К кому это? — встревожилась Нина. — Соседей дома нет.

— Открывай, Нина, это к нам, — сказал Сенин.

— К кому это — к вам? — подозрительно спросила Нина.

— К ним, вернее, — кивая на товарища, объяснил Сенин, — девушка ихняя. И сам пошел вслед за хозяйкой к дверям. Ислам тоже поднялся, но остался в комнате, чего толпиться в прихожей. Было слышно, как Сенин представлялся, знакомил девушку с Ниной. Вскоре он вернулся один, показывая сжатый кулак с поднятым большим пальцем и укоризненно шепча: «Старик, ты не прав, она очень даже».

— А ты бы еще выпил, — посоветовал Ислам, невольно вторя Маше, — а где она, убежала?

— Руки моет, чистоплотная.

Появилась Маша. Сенин засуетился, усаживая девушку на диван, и сам сел рядом. Маша посмотрела на Ислама и улыбнулась:

— Здравствуйте, не очень-то вы меня встречаете, могли бы и выглянуть.

— Я сам в гостях, — сказал Ислам, — быстро ты прилетела, молодец.

— На крыльях любви, — ответила Маша.

— Нормально доехала?

— С вас сто пятьдесят рублей за дорогу, а за моральный ущерб с вас брать не буду.

— Что случилось?

— Таксист клеился всю дорогу.

— Ну, это ничего, — сказал Ислам, — они ко всем клеятся.

— К вам тоже? — спросил Маша.

— Я имею в виду женщин, — спокойно ответил Ислам, хотя вопрос был дерзкий, в ее обычной манере.

Вернулась Нина, неся чистую тарелку и столовые приборы.

— Товарищи женщины, предлагаю выпить за вас, — сказал Сенин, поднимаясь, — этот бокал я буду пить, как гусар, стоя. За вас, потому шта (подражая Ельцину) именно в вас, по моему глубокому убеждению, и заключается смысл жизни.

Он был похож на сеттера, сделавшего стойку при виде дичи. Оттопырив мизинец, опрокинул рюмку и сел, довольно улыбаясь.

— А что, Маша, чем вы в жизни занимаетесь? — спросил Сенин.

— А что, разве мой друг не просветил вас? — в тон ему ответила Маша.

— Как она хорошо сказала — мой друг! — восхитился Сенин. — Прям как в девятнадцатом веке!

— А по-моему, она ответила тебе довольно дерзко, — уточнил Ислам, — они нынче все такие дерзкие. Ни слова в простоте.

— Ну что ты, разве такая милая девушка может дерзить?

— Саша, возьми себя в руки, — сказала Нина, — а то из тебя сейчас патока потечет.

— А вы не ответили на мой вопрос, — не унимался Сенин.

— Я учусь в театральном, а в свободное от занятий время подрабатываю прислугой вот у этого господина.

— Вы актриса?

— Нет, я экономист.

— Жаль, что вы не актриса, у вас такая интересная внешность.

— Не надо ничего о моей внешности, я вас очень прошу.

— А я ведь тоже уборщицей подрабатываю, — сказала Нина, — вот какие мужчины у нас теперь пошли: не могут женщину обеспечить — я имею в виду только своего мужчину, — поправилась она.

— Да мы уже поняли, — процедил Сенин.

— Ну что вы, я сама, — заявила Маша, — мне не надо, чтобы меня обеспечивали, я человек независимый!

— Эх, а я и рада быть зависимой, но не выходит, — вздохнула Нина, — в трех местах тружусь, как белка в колесе! А мой мужчина меня не содержит — так обидно!

— Это она для красного словца так говорит, — заметил Сенин, — но я, Нина, не для этого гостей пригласил, чтобы ты им всю нашу подноготную рассказала.

Казалось, его нисколько не задели слова Нины, он по-прежнему был весел, балагурил и сыпал комплиментами в адрес обеих женщин. Но Нина не унималась: видимо, она принадлежала к тому типу людей, которым для проявления смелости нужны зрители. Она была из породы публичных деятелей.

— Ты, Саша, не лимитчик? У них вот такое же отношение к женщинам.

— Я, между прочим, в отличие от всех вас, коренной москвич, — обиделся Сенин.

Ислам засмеялся. Он вдруг вспомнил, как в институтские годы одно время снимал комнату в коммунальной квартире. Соседями были как раз лимитчики, рабочие ЗИЛа. Часто бывало, что он, придя домой поздно вечером, заставал соседей на общей кухне, допивающих бутылку водки. Завидев его, они, вместо того чтобы пригласить к столу, всегда кричали: «Сосед, блин, когда же ты нам нальешь?»

— А вы знаете, почему он так плохо одет? — продолжала Нина.

— В каком смысле? — настороженно спросил Сенин.

— В прямом. Погляди на своего товарища. Хорошее пальто, костюм, а ты вечно в каких-то дешевых куртках, джинсах, непонятных свитерах, байковых рубахах. Как паршивый американец с Среднего Запада!

— Ну и почему? — насмешливо спросил Сенин.

— А чтобы меньше поводов было у Катьки для подозрений. А то она может подумать: куда это муж в хорошем костюме на ночь глядя поехал?

Сенин, которого наконец проняло, замолчал с мрачным видом, потом все-таки ответил:

— У меня, Нина, стиль одежды такой: спартанский, или спортивный — кому как нравится. И к тебе я сегодня вообще-то не собирался. Но я вижу, Нина, что ты, не стыдясь гостей, обидеть меня хочешь, сор из избы выносишь. Может, нам уйти?

— Почему это «вам»? Ты, если хочешь, уходи, а мы посидим, пообщаемся. Ко мне еще гости должны прийти.

— Другой бы обиделся, — заявил Сенин, — а я не стану, я буду выше этого. А интересно, это кто же еще должен к тебе в гости прийти?

— Марио, — лукаво сказала Нина.

— Ах, Марио, — угрожающе процедил Сенин, — ну, тогда я останусь. Марио — это ее бывший возлюбленный, — пояснил он.

— Не возлюбленный, а воздыхатель, — поправила Нина, — у меня с ним ничего не было.

— Ну ладно, Нина, давай не будем.

— Давай не будем. А если будем, то давай.

Чтобы унять разгорающуюся ссору, Ислам предложил Сенину выйти перекурить, тот с видимой неохотой согласился — кажется, ему не хотелось оставлять женское общество.

— Да курите здесь, — разрешила Нина.

— Здесь и так дышать нечем, мы лучше выйдем, — сказал Ислам и поднялся. Сенин последовал за ним. Они вышли на улицу и остановились в тени, отбрасываемой козырьком подъезда. Трехэтажный дом, в котором жила Нина, был старинный, дореволюционной постройки.

— Слушай, я тебя за весь день так и не удосужился спросить. Так как насчет нашего дела, что мне передать? — спросил Сенин. — Он не может больше ждать, землю надо выставлять на аукцион.

— Я согласен, — сказал Ислам, — деваться некуда.

— Ну почему так мрачно, друг мой? Можно отказаться.

— Я не в этом смысле — в глобальном. Мне по жизни деваться некуда. А в частности — рынок закрыли, выбора нет, надо развивать новое направление.

— А когда деньги? — осторожно спросил Сенин.

— Завтра подъезжай, только я бы хотел вначале внести аванс. Скажем так, половину.

— Старик, не согласятся они. Теоретически, после того как документы об отводе земли будут подписаны, ты можешь их кинуть, и у них не будет законных претензий к тебе, надо рискнуть.

— А если они меня кинут?

— Маловероятно, его не так давно назначили, он не станет начинать деятельность таким образом. Они зарываются обычно в конце.

— А ты ответишь за них?

— В пределах своей доли, конечно, но не за пятьдесят же кусков! Я верну тебе свои комиссионные, пять тысяч, в лучших традициях общества с ограниченной ответственностью. Но дело выгорит, я уверен.

Ислам задумался. С Сениным можно было иметь дело, он не сомневался в нем. Но Ислам был суеверен. Рынок, взятый в аренду с помощью Александра, власти закрыли, не дав ему проработать даже год. Он еле успел отбить деньги. Исходя из собственных проверенных временем суеверий, связываться с Сениным второй раз не следовало.

«Чтоб жизнь прожить, знать надобно немало…» Ислам знал немало о жизни, но жизненные проблемы возникали оттого, что он зачастую не следовал собственным знаниям. Другое дело, что любой бизнес, особенно бизнес на просторах бывшего Союза, сопряжен с риском.

— Ладно, — сказал он, — договорились, приезжай завтра.

Порыв ветра сорвал несколько желтых листьев с крон деревьев, и они, кружась, опустились на землю. Ислам поднял один из них, это был кленовый лист.

— Как-то сегодня неестественно тепло, — заметил он, — наверно, снег скоро пойдет.

— Может быть, — согласился Сенин, — ноябрь все-таки. Пойдем, что ли, к дамам, а то заскучали они, наверное. К тому же я не люблю, когда женщины одни остаются, — обязательно какая-нибудь нежелательная информация о тебе всплывет, больно любят они сплетни.

— Сейчас, — отозвался Ислам, — еще пару минут. Разгоряченному спиртным, ему не хотелось возвращаться в душную комнату. В этот момент к ним приблизился мужчина и на ломаном русском произнес:

— Синьоры, пожалуйста, это дом номер девят?

— Да, — удивился Сенин.

— А двадцат квартир — этот подъезд?

— Этот.

— Граци, спасибо.

— Пожалуйста, — сказал Сенин и добавил: — Третий этаж, дверь налево. — И, обернувшись к Исламу, воскликнул: — Нет, ты видал? Это Марио, я его по карточке узнал. При живом мне она итальянцев к себе допускает! Я же могу и скандал устроить!

— Брось, ты же интеллигентный человек.

— Я — да, этим она и пользуется.

— А ревность — это, между прочим, атавизм.

— Ну, не знаю, здесь у нас какой-то парадокс получается. Если я, интеллигент, испытываю ревность, то либо ревность — не атавизм, либо я не интеллигент, с чем я категорически не согласен.

— Парадокс критянина, — сказал Ислам.

— Вот, вот, именно он. Пошли, что ли, или ему надо дать освоиться в гареме? Нет, пойдем.

— Ну пойдем.

Они поднялись в квартиру. Марио сидел на месте Сенина, и Нина накладывала еду в его тарелку.

— Саша, иди сюда, мы подвинемся, — сказала она.

— Ничего, я здесь как-нибудь, — гордо ответил Сенин и подсел к Маше.

— Познакомьтесь, это Марио, мой старый приятель. Это Ислам. Это Саша.

— А, это вы! — сказал Марио, обмениваясь рукопожатиями.

— Мы, — подтвердил Сенин.

— Какими путями в Москве? — спросил Ислам. — Туризм или бизнес?

— О да, бизнес — ответил Марио.

— Ислам, между прочим, тоже бизнесмен, — заявил Сенин, — он торговлей занимается, трейдинг по-вашему.

— О, трейдинг, — оживился Марио, — я занимаюсь поставками вина в Россию, вы можете покупать у меня с хороший дисконт.

— Увы, — сказал Ислам, — не по Сеньке шапка, на моем рынке итальянские вина — товар неликвидный.

Чувствовал он себя скверно, все же не стоило мешать пиво с коньяком, к тому же после улицы маленькая душная комната не способствовала хорошему самочувствию.

С приходом Марио появилась некоторая неловкость. Сенин, кажется, тоже чувствовал себя не в своей тарелке. Неунывающий весельчак заметно сник. Рядом с хорошо одетым, лощеным итальянцем он явно проигрывал и был похож на мастерового, которого позвали за стол. Водку итальянец пить не стал, попросил откупорить вино, которое он принес с собой. Сенин выполнил его просьбу. Судя по тому, как Марио нахваливал это вино, можно было догадаться, что как раз им он и торговал. Женщины, до этого пренебрегавшие водкой, с удовольствием стали пить вино, Сенин тоже выпил бокал, несмотря на предостережения Ислама. Как можно было не выпить итальянского вина? Ислам отказался наотрез, даже пригубить. Продолжал пить коньяк, закусывал слабосоленой селедкой, нарушая все гастрономические каноны. Марио и Нина оживленно вспоминали прошлое. Итальянцу было изрядно за пятьдесят, ближе к шестидесяти. Ислам с завистью отметил, что у него почти нет седых волос, но потом он решил, что все дело в краске и несколько успокоился. Сенин набрался основательно, даже для его закаленного организма букет из коньяка, пива и вина был серьезной нагрузкой. Он все время пытался встрять в разговор, но Нина его одергивала. Тогда он переключился на Машу.

— А вы, Мария, чем в жизни занимаетесь?

— Я же сказала — учусь в театральном, — удивилась Маша.

— А, ну да, ну да, «что-то с памятью моей стало, то, что было не со мной — помню», — пожаловался он, и тут же предложил: — А может, вы, Мария, изобразите нам что-нибудь?

— В каком смысле?

— Ну, в смысле сценки какой-нибудь или пантомимы.

— Да вы что! Я же не актриса, я экономист.

— Ну, не скромничайте, в душе все женщины — актрисы.

— Ну, если вы так считаете, почему Нину не попросите?

— А Нина уже занята: она разыгрывает пантомиму под названием «Первая любовь в Константинополе». А между прочим, ведь я могу скандал нешуточный закатить.

Почему в Константинополе? — спросил Ислам — А хрен его знает, че-то вдруг в голове торкнулось.

Между тем Марио стал с опаской поглядывать на Сенина. Нина, сообразив, успокоила его:

— Он шутит, не обращай внимания.

— Между прочим, — сказал Сенин, — у них имена одинаковые, Мария и Марио. Это неспроста. Это знак свыше. Может, мы их поженим? Вы не против, товарищ Ислам?

— Товарищ Ислам — это оксюморон, — сказал Ислам.

Сенин засмеялся.

— Какое смешное слово — оксюморон, но ты от ответа не увиливай! Или тебе жалко девушки для нашего гостя из солнечной Италии?

— Нет, не жалко.

— Другого ответа я от вас не ожидала, — язвительно сказала Маша, — но я замуж пока не собираюсь.

— Марио, ты хочешь увезти в Италию русскую девушку? Женись на Маше!

— С удовольствием, — согласился галантный Марио.

— Так, жених согласен, — Сенин потер ладонями, — родители согласны, вот только осталось согласие невесты получить. Неволить, конечно, мы не станем, однако старших надо слушать.

— Да, — подыгрывая ему, сказал Ислам, — плохо мы воспитываем нашу молодежь.

— Ну ничего, — заявил Сенин, — стерпится — слюбится.

— Ты что это здесь разошелся? — строго спросила Нина. — Езжай вон домой, Катька небось заждалась.

— Щас, все брошу и пойду и оставлю тебя с мужиком! Не дождешься! — заявил Сенин и налил себе коньяка.

— Хватит пить-то, уже лыка не вяжешь.

— А мы лыка вообще не вяжем, мы делаем гробы.

При этих словах Марио с опаской взглянул на Сенина.

— А у меня тост родился, — сказал Сенин, — уместный, вы позволите, господин Ислам? Предлагаю выпить за Ромео и Джульетту. Я, когда был в городе Верона по профсоюзной путевке, завернул в этот памятный дворик и балкончик тот видел. Толчея там — как у нас в ГУМе в старые времена, на балкон тот и вовсе не пробиться от женского полу. А поскольку здесь посланец этой солнечной страны, давайте и выпьем за его земляков. Я даже больше скажу: нам экскурсовод поведал, что Шекспир эту историю у какого-то итальянского не то поэта, не то драматурга слямзил. Где, я спрашиваю, справедливость? Шекспиру вся слава досталась, а фамилию итальянца никто, кроме меня и экскурсовода, не знает. Да и я, честно говоря, забыл уже. Так выпьем же за безымянного поэта, чтобы восторжествовала справедливость!

Сенин так долго произносил этот тост, что Нина, собравшаяся его одернуть, передумала. Марио, который все это время улыбался, с готовностью протянул свой бокал, чокнулся с Сениным.

— Нина, а он вообще знает про наши отношения? — сквозь зубы процедил Сенин. — А то я сейчас исполню монолог Отелло!

— Знает, знает, уймись.

Маша внимательно смотрела на эту троицу, словно изучала. Ислам выпил еще одну рюмку и понял, что ему пора домой. Он дотронулся до Маши и сказал: «Незаметно уходим». Маша послушно встала и направилась за Исламом в прихожую.

На улице шумел ветер, срывая с деревьев последнюю листву. Мертвенный свет ночного фонаря освещал пожухлую траву в скверике, отгороженном железным заборчиком. Караев с наслаждением вдыхал холодный ночной воздух.

— Спасибо, что приехала, — сказал он. Маша пожала плечами.

— Мне всегда приятно вас увидеть.

— Поехали, — предложил Ислам.

— Куда?

— Можно ко мне, а хочешь, поедем к тебе?

— В общежитие?

— Ну да.

— Представляю лица моих соседок, — засмеялась Маша, — нет уж, лучше поедем к вам.

— Пройдемся немного, потом у метро возьмем такси, — сказал Ислам.

— А это разве не ваша машина?

— Я оставлю ее здесь.

— А сколько времени? — спросила Маша.

— Одиннадцать, — поглядев на часы, ответил Ислам, — ты куда-то торопишься?

— Нет-нет, пойдемте.

Они вышли на улицу и не торопясь направились в сторону метро «Белорусская».

— А вы опять куда-то пропали, — заговорила Маша, — я звоню вам уже несколько дней. Где вы были? Только не говорите, что в тюрьме. Почему вы молчите?

— Потому что я в самом деле был в тюрьме.

— А нельзя что-нибудь пооригинальнее придумать?

Ислам вздохнул.

— Вот так всегда: говоришь правду, а тебе не верят. Удивительное дело: почему правда настолько неправдоподобна? Я просидел в камере несколько дней и думал, когда же появится Маша и отдастся начальнику караула, чтобы освободить меня.

— Прекратите говорить гадости, а то я сейчас обижусь и уйду.

— Я просто повторяю твои слова, ты же сама грозилась это сделать в прошлый раз.

— Я не грозилась, и вообще, не хочу с вами разговаривать.

Несколько минут они шли молча, затем она воскликнула:

— Как же вам хочется, чтобы я вам изменила! Так и норовите меня кому-нибудь сбагрить! Вот и итальянцу давеча меня отдавали.

Ислам ничего не ответил. Через несколько минут она спросила:

— А вы что, в самом деле в тюрьме были?

— В КПЗ.

— Я смотрю, вы что-то зачастили туда.

— Сам удивляюсь.

— А может, вам там понравилось?

— Это вряд ли, хотя определенная польза от этого есть, польза контрастов. Выходя оттуда, начинаешь ценить собственную жизнь в любой реальности. Про козу знаешь анекдот?

— Вы рассказывали. Жаль, что я не знала — я бы вам помогла.

— Ты опять про свое?

— Это вы опять про свое. Я бы вам передачу принесла. Почему-то, как назло, когда у вас трудности, меня нет рядом с вами.

С этим ничего не поделаешь, это свойство человека. Одни люди постоянно рядом с тобой и всем своим поведением внушают уверенность, что на них можно положиться в трудную минуту, но когда эта минута наступает, их рядом не оказывается, безо всякого умысла с их стороны. А есть люди, которых видишь редко, но они объявляются именно в тот момент, когда тебе нужна помощь, даже на уровне простого общения. У меня есть приятель, абсолютно ненадежный человек — не было такого, чтобы он пообещал и в срок выполнил. Договариваться с ним было, все равно что договариваться с Гидрометцентром. То есть дождь будет, но не сегодня, как обещали, и не завтра, а послезавтра. Но у него было это редкое качество — появляться в тот момент, когда тебе нужна живая душа для общения. Он появлялся в дверях и улыбаясь говорил: «Прости подлеца». При этом из-за его спины выглядывали улыбающиеся женщины или поддатые мужики, которых он приводил в гости, никогда не спрашивая разрешения.

— Обидны мне ваши слова, — сказала Маша, — ведь всегда хочу вам помочь, а у меня не получается, или вы отказываетесь от моей помощи.

— Это ничего, господу Богу угодны не дела наши, а намерения, — сказал Ислам.

Он поднял руку, голосуя.

— Знаете, я все-таки поеду в общагу, — неожиданно сказала Маша.

— Почему, ты обиделась?

— Да нет, просто мне еще уроки делать, завтра у нас зачет.

— Ты же сказала, что все сделала?

— Соврала, просто я вас увидеть хотела, потому что я вас люблю. А вы меня нет. В этом-то все и дело. Но я еще не потеряла надежды.

Сразу две машины, подрезая друг друга, остановились возле них.

— Садись в любую, — предложил Ислам, тебя отвезут в общежитие.

— Нет, спасибо, я на метро поеду. Пока! — Маша сделала несколько шагов и побежала к метро.

Дым отечества

На следующий день Ислам передал Сенину деньги. На оформление бумаг по аренде земли должна была уйти неделя. Неожиданно для самого себя он взял билет на самолет и вылетел в Баку. Обдуманные решения, как ни странно, легко уживались в нем с такими спонтанными поступками. Баку встретил его сильным порывистым ветром и до боли родным, ни с чем не сравнимым запахом нефтепромыслов. Когда самолет подкатил к недавно отстроенному терминалу международного аэропорта, Ислам сошел с трапа и в числе других пассажиров оказался в живом коридоре из солдат и сотрудников службы безопасности. «Я прошел сквозь строй янычар в зеленом…» — вспомнил Ислам. С каждым приездом он отмечал, что Азербайджан все больше превращается в страну с тоталитарным режимом.

Подобную встречу пассажиров международного рейса трудно было объяснить одним лишь рвением начальствующего служаки. Все это плохо вязалось с мраморной роскошью залов аэропорта. Но никакие интерьеры не могли изменить худшие проявления ментальности его народа. Стоя в очереди на паспортный контроль, Ислам наблюдал, как то и дело работники аэропорта, будь то пограничники, таможенники или работники других служб, вплоть до носильщика, проводили без очереди своих знакомых, родственников и тех, кто просто платил за это.

Вообще, прохождение всех обязательных процедур в аэропорту требовало крепкой нервной системы. Только ленивый не просил у пассажира денег. Вымогательством в аэропорту занимались все, от носильщика до милицейских чинов. На выдумку эти люди были неистощимы. Деньги просили даже там, где, казалось бы, просить не за что. Например, на спецконтроле перед посадкой в самолет турникет-металлоискатель был настроен так, что звенели даже пластмассовые пуговицы. Ни один пассажир не проходил без писка. После этого к вам подходил опрятный, аккуратно подстриженный, благоухающий одеколоном молодой человек с ручным металлоискателем (или женщина, если вы — женщина) и начинал тщательно оглаживать вас этой палкой, тратя столько времени, что когда, не найдя ничего, намекал на вознаграждение, не всякий мог проявить твердость и отказать. Или неожиданно спрашивали, сколько у вас с собой валюты. Как законопослушный гражданин и пассажир, вы называли сумму, и тогда требовали предъявить декларацию, хотя не имели право на это, поскольку процедуру таможенного досмотра вы уже прошли и декларацию оставили таможенному инспектору. Но многие из тех, кто редко пересекает границу, терялись и, когда досмотрщик вновь просил оказать ему материальную помощь, давали слабину.

Другой пример: даже если вы приходили на регистрацию первым, вам выписывали места в конце салона, ближе к туалетам и к гулу турбин. Но если вы проявляли сообразительность и роняли на стойку купюру, тогда совсем другoe дело. Можно было лететь в первых рядах. С недавних пор власти Азербайджана, подражая Москве, ввели в стране обязательную регистрацию приезжих, несмотря на то, что, в отличие от России, из Азербайджана люди в основном старались уехать. Теперь в зале вылета, в специально выделенном месте за стойкой, сидели два мордатых, жирных милицейских майора и собирали дань. Необходимых бумажек ни у кого не было. Ислам обычно предъявлял им счет из гостиницы, тем самым вводя ментов в мыслительный ступор.

Ислам прошел пограничный контроль, спецконтроль, таможню, тщательно записав в декларации все деньги, золото, швейцарские часы. Внимательно изучив декларацию, таможенник недоверчиво спросил:

— Часы — стоимость полторы тысячи долларов? Покажи.

Ислам продемонстрировал золотые «Лонжин».

— Проходи, — инспектор отложил в сторону декларацию, но Ислам потребовал ее обратно. Он знал эти штучки: таможенники намеренно вводили в заблуждение несведущих пассажиров, чтобы при возвращении вымогать мзду за якобы не задекларированные при въезде ценности.

— Что-нибудь дашь? — без обиняков спросил инспектор.

— В каком смысле? — попытался уточнить Ислам, хотя уточнять было нечего. Он знал, как работает система. Устроиться в таможню стоило около двух-трех тысяч долларов. Помимо этого существовала суточная норма «выручки», которую каждый должен был сдать вышестоящему начальнику, иначе работать было нельзя.

— В смысле уважения, — пояснил инспектор, — зарплата маленькая — семью надо кормить.

— А зачем ты здесь сидишь, если зарплата маленькая? Найди себе другую работу.

— Хорошо тебе советовать, — с досадой произнес инспектор, — ты в Москве устроился, вот, часы у тебя золотые. А здесь работы нету никакой.

— Приезжай и ты в Москву.

— Семья у меня, к тому же и без меня там наших хватает.

Перед такой откровенностью Ислам не смог устоять, дал инспектору десять долларов и прошел на выход.

На стоянке такси выстроилась вереница новеньких вишневых «фольксвагенов». Приятно удивленный, отмахиваясь от назойливых частников, Ислам прошел к первой машине и осведомился о стоимости поездки в центр.

— Заплатишь сколько душе твоей будет угодно, — дружелюбно ответил таксист.

— Сколько? — повторил Ислам: человек, не договорившийся о твердой цене, обрекал себя на малоприятное препирательство в конце поездки. Сколько бы он ни заплатил, этого все равно оказывалось мало. Частники призывно продолжали смотреть на него.

— Пять ширванов,[27] — сказал таксист.

Ислам сел в машину.

— Какое место? — спросил водитель, выруливая со стоянки.

— В гостиницу на бульваре, не помню, как называется.

— Там две: «Интурист», «Азербайджан». Они друг против друга стоят, только я не советую, люди жалуются: часто воды нет, света. Если хотите, есть хорошая гостиница в «Крепости». Это ведомственная гостиница, тихое место, там всего три номера, пятьдесят долларов в сутки. Когда гостей нет, они их сдают. Позвонить?

— Море видно оттуда?

— Это я не знаю. Вряд ли.

— Старый «Интурист» работает?

— Да, там тоже ничего. Отвезти?

— Да.

Гостиница, именуемая старый «Интурист», была когда-то самой респектабельной гостиницей Баку. В ней и сейчас видны были следы былой роскоши: резная ореховая мебель, высоченные потолки с лепниной, потертые ковры под ногами. Самый дорогой номер, состоящий из двух комнат и алькова-спальни, стоил всего семьдесят долларов. Немного поторговавшись, Ислам снял его за пятьдесят. Разложив вещи, он принял душ и вышел на балкон. Гостиница находилась в конце бульвара, за площадью «Азнефти». Из окон номера открывался изумительный вид на приморский бульвар и полукруг морской бухты. С тихой радостью в душе, оглядывая лежащий перед ним пейзаж, Ислам сказал себе, что эта штука посильнее, чем цветение сакуры…

Ислам вздохнул и вернулся в комнаты. Телефонный номер за двадцать лет не стерся в его памяти: 92-05-16, ему даже не пришлось смотреть его в записной книжке. Он накрутил его на телефонном диске и услышал детский голос:

— Алло?

— Мамеда можно попросить?

— А его нету.

— Он на даче?

— Он в Германию уехал, — сообщил мальчик.

— Саттар, это ты? — спросил Ислам.

— Я, — удивился собеседник.

— Я Ислам, его армейский товарищ.

— Здрасьте.

— Когда он вернется?

— Он насовсем уехал. А мы тоже к нему поедем.

— Маму позови.

— Она на работе, придет — я скажу, что вы звонили.

— Хорошо, до свидания.

Ислам ПОЛОЖИЛ трубку и долго сидел придавленный этим сообщением. Он почувствовал себя так, словно последняя жизненная опора ушла у него из-под ног. Несмотря на то, что они очень редко виделись, Мамед был единственным человеком, которого он мог назвать своим другом. Ислам рассчитывал на него — в смысле некой энергетической подпитки. Они познакомились и близко сошлись, испытывая взаимную симпатию, в армии, в Нахичевани, куда Ислам попал по распределению, а Мамед — по блату. Призывников в советские времена старались отправлять подальше от дома, как минимум — в другую республику. Отец Мамеда был заслуженным человеком, чиновником и сумел употребить свое влияние. Но воспоминания об армии начинались не с Нахичевани, а большей частью со школы сержантов, кошмара длиной в шесть долгих зимних месяцев (большей частью). Было это в горном курортном местечке, в 60 километрах от Тбилиси.

Ислам вышел из гостиницы под вечер, постоял несколько минут, раздумывая, в какую сторону направить свои стопы. На противоположной стороне улицы гуськом стояли новенькие таксомоторы «рено», давно снятые с производства. Ислам, внимательно следивший за новостями автомобильной промышленности, знал, что их сейчас выпускает Турция. Он перешел дорогу и, отнекиваясь от предложений таксистов, двинулся в сторону приморского бульвара. Несмотря на пережитые за последнее десятилетие потрясения, бакинцы не утратили обыкновения совершать здесь вечерний променад. Как и раньше, сюда приходили целыми семьями. В самом начале, на скамейках в небольшом сквере сидели молодые парочки (по одной на каждой скамейке), с нетерпением ожидая наступления темноты. Ислам прошел мимо них, стараясь не смотреть на их подчеркнуто-отрешенные лица.

Приморский бульвар, излюбленное место гуляния бакинцев, был столь же многолюден, как и в советские годы, но что-то было не так. Ислам смотрел, мучительно силясь понять, в чем различие, почему «картинка» не ложится в память легко и непринужденно, пока наконец не сообразил — причина была в цветовой гамме. В былые годы людской поток на бульваре был радужного цвета — Баку в те времена был одним из центров моды СССР. Бульвар служил своего рода подиумом, на котором горожане демонстрировали свои наряды всевозможных расцветок, на один из сезонов пришелся пик мужских гипюровых рубашек, от расцветок которых рябило в глазах, а белые, желтые, красные носки — да, в то время на бульваре было на что посмотреть! Сейчас же, после того, как город покинули бывшие его обитатели, а их место заполнили беженцы, в толпе преобладал черный цвет.

По мере того как он шел по бульвару, его наполняло какое-то удивительно знакомое ощущение, давнее воспоминание, вселяющее необъяснимую радость. Теряясь в догадках, Ислам подошел к перилам и глянул вниз на маслянистые всплески морской воды, расцвеченные радужными нефтяными пятнами. Он перевел взгляд на бухту, на силуэты стоявших на рейде кораблей, подсвеченных огнями. Неподалеку от него оживленно переговаривались парень с девушкой. Молодой человек что-то шепнул ей на ухо, и она негромко рассмеялась. В этот момент Ислам понял, отчего так светло у него на душе. На бульваре витала аура семидесятых годов, его юности, и он попал в нее, словно на машине времени. Предчувствие любви, юношеские, радужные представления о грядущей жизни, неутраченные иллюзии, смелые надежды — все это, как в котле, бурлило в душах его поколения, в сердцах тысяч людей, ежедневно заполняющих приморский бульвар. Все это было разлито в воздухе и навечно осталось в нем.

Ислам поднялся на проспект, остановил такси и назвал адрес. Улица, на которой он жил, брала начало у метро «Баксовет» и круто поднималась вверх. Это был старый бакинский дом с внутренним двориком-колодцем. Ислам пригнулся, входя в арку, задержал дыхание, проходя мимо переполненных мусорных баков. Рена уже вернулась с работы, приветливо встретила его, пригласила войти. В квартире было все так же, как и двадцать лет назад: пианино, картины Мамеда на стенах, видавшая виды мягкая мебель. Одной стороной полуподвальная квартира выходила на дорогу, по которой, натужно ревя моторами, одолевали крутой подъем машины — шум стоял такой, что при открытой форточке, разговаривая, приходилось повышать голос. У Мамеда было двое сыновей — десяти и шестнадцати лет. Младший сидел сейчас рядом с Исламом и пристально смотрел на него. Вошла Рена с подносом в руках, поставила на стол чайник, стаканы и розетку с сахаром, предложила еду, но Ислам отказался. После обмена полагающимися при встрече вопросами о делах, о здоровье близких, Ислам спросил:

— Почему он уехал? Как, каким образом?

Рена тяжело вздохнула, покачала головой.

— Как объяснить? Сказать, что что-нибудь особенное случилось? Нет. Мучился он в последнее время: работы нет, картины никто не покупает, выставляться нет возможности. Уже сколько лет живем на одну мою зарплату! Даже не это главное, а морально тяжело ему. Многие люди его круга уехали — он все время жаловался, что Баку стал другим. Унесенные ветром.

— Что? — удивился Ислам.

Рена печально усмехнулась:

— У Маргарет Митчелл, в ее знаменитом романе, есть такие слова: «Это была цивилизация, унесенная ветром». Мамед перелистывал эту книгу и наткнулся на них, и все время их повторял. С бакинцами случилось то же самое. Многонациональный, пестрый клубок горожан — кого только не было в нашем городе! Баку был разноцветным городом, а сейчас он почернел. Это тоже слова Мамеда — он как художник все сводил к палитре цветов. Он жаловался, что ему физически плохо, когда он видит толпу в черных одеждах. Баку заполонили еразы[28] — беженцы из Армении, в основном деревенские жители, их субкультура вытесняет сейчас утонченную бакинскую ментальность, традиции. Он не мог с этим смириться. Что характерно: из армянских беженцев мало кто поехал в Армению — все подались в Россию, в Америку. А наши все здесь. Те, кому не удалось осесть в Баку, живут в палаточных городках в степи, в жутких условиях: земля там кишит ядовитыми змеями, нет элементарных удобств, нехватка воды.

— Картина безрадостная, — сказал Ислам.

— Да уж, радоваться нечему.

— А что дальше? — спросил Ислам. — Он уехал, вы остались здесь. Давно он в Германии?

— Второй год пошел.

— Это называется: как устроюсь — напишу. Пишет?

— Да, просит, чтобы мы к нему приехали, продали квартиру.

— Он устроился? Работает? Получил вид на жительство?

— Его только что выпустили из лагеря — не знаю, как он называется. Платят пособие.

— Это рискованно: ехать сейчас туда с детьми, жить на птичьих правах.

— Я понимаю, а что делать? Это мой долг: быть рядом со своим мужем.

На это Исламу возразить было нечего.

— Ну а ты как в Москве живешь, чем занимаешься? Там сейчас тоже несладко: скинхеды, фашисты.

— Всего хватает. У меня бизнес, рынок держу.

— Прибыльный?

— Был прибыльный. Недавно погром устроили — пришлось закрыть. Сейчас занимаюсь новым проектом.

Рена сокрушенно покачала головой.

— Нигде жизни не стало: ни на родине, ни на чужбине. А семья где? Там, с тобой?

— У меня нет семьи. Я не женат.

— Как не женат? До сих пор родственники не женили?

Ислам пожал плечами.

— В Ленкорань ездил?

— Нет. После смерти мамы дом стоит пустой. С сестрой, с братьями я не общаюсь. Мне они звонят, только когда у них проблемы, в основном — финансовые. А так никто меня не ищет, ну и я, соответственно, не напоминаю о себе, чтобы они не чувствовали неловкость из-за невозвращенных долгов.

— Ты всегда так за людей думаешь?

— Как так?

— Хорошо. Почему ты решил, что они неловкость будут чувствовать? Наоборот, обрадуются тебе и еще в долг возьмут. — Рена улыбнулась и ненадолго задумалась, — слушай, я ничего не обещаю, но попробую. Здесь рядом живет девушка хорошая, красивая, я тебя с ней познакомлю, хочешь?

— У меня с девушками нет проблем.

— Это смотря с какими девушками. Тебе нужна наша девушка, азербайджанка, а потом будет поздно, ты и так уже припозднился. Сколько ты здесь будешь?

— Рассчитывал неделю, теперь не знаю. Думал: с Мамедом время проведу, поживу у вас на даче.

— Дачи уже нет, он ее продал, за бесценок, на вырученные деньги купил тур и уехал. Так как насчет знакомства? Соглашайся, тебя это ни к чему не обязывает.

— Мне как-то неловко. Я не готов к такому повороту дел.

— К этому мужчины никогда не бывают готовы, но ты что, всю жизнь собираешься быть холостяком?

— Вообще-то нет.

— А ведь ты уже давно не мальчик!

Ислам вздохнул, с этим трудно было поспорить.

— Женишься, увезешь ее в Москву, она будет счастлива.

— С этим как раз не все гладко — я же совершенно не устроен, квартиру снимаю. Человек без корней. Да из Москвы-то, скорее, уезжать пора.

— Не преувеличивай. Вот как раз и пустишь корни. Ты где остановился?

— В старом «Интуристе».

— Живи здесь, зачем тебе деньги тратить?

— Мне там удобно, не беспокойся. Ислам поднялся, стал прощаться.

— Ты заходи к нам, хорошо?

— Если не уеду.

На улице было тихо и безветренно. «Даже климат изменился», — с раздражением подумал Ислам. Ставшие нарицательными бешеные бакинские ветра, задиравшие на женщинах платья, случались все реже. Неторопливо спустился к метро, постоял в раздумье, с грустью глядя на снующих вокруг людей, тяжело вздохнул и поплелся в гостиницу. В Москве он бы сейчас обязательно напился: настроение было самое подходящее. Но с собой у него ничего не было, а пить местные напитки он не рисковал — не любил двадцатиградусную водку и коньячный спирт, выдаваемый за выдержанный коньяк. Вернувшись в номер, Ислам заказал коридорной чаю, расположился в кресле напротив открытой балконной двери и, глядя на мигающую огнями Бакинскую бухту, провел вечер в воспоминаниях. Он не утруждал себя хронологией: сцены из армейской жизни всплывали в памяти ассоциативно. Вот картина со стихотворным началом: ночь, каптерка, фонарь за окном.

Школа сержантов

— Фамилия?

— Курсант Караев, — чеканит солдат, стоящий навытяжку перед начальством.

Старшина срочной службы Овсянников рост имел невысокий, но держался торчком, словно аршин проглотил, — особенность людей маленького роста — стойка, грудь колесом. Все как полагается: идеально вычищенные сапоги, ушитая по фигуре гимнастерка, белоснежный подворотничок, на плечах — небрежно накинутый бушлат, шапка-ушанка сползает на глаза, короткие светлые усики под вздернутым носиком. Но голос! От голоса старшины дрожат стекла в казарме, а у дневальных подгибаются коленки.

— Знакомая фамилия, — цедит старшина, — музыкальная, фон Караян, слыхал такую?

— Так точно.

— Земляк, может, твой?

— Никак нет, товарищ старшина. Герберт фон Караян, во-первых, немец, во-вторых, армянин.

— А ты?

— Я азербайджанец, но у нас есть композитор Караев.

— Родственник твой?

— Никак нет, однофамилец.

— Знаешь, зачем позвал?

— Никак нет, товарищ старшина.

— А подумай.

Разговор происходил в ротной каптерке, после отбоя: небольшая комната с высоченным потолком, стены доверху в стеллажах, на которых лежат амуниция, кастелянные принадлежности, мыло и тому подобные вещи. Кроме курсанта и старшины в каптерке сидят каптенармус, упитанный, розовощекий курсант Зудин и старший сержант Селиверстов, человек громадного роста. Зудин что-то пишет в журнале, а Селиверстов пьет чай с ирисками. Ирисок во рту столько, что он с трудом двигает челюстями. Курсант скашивает глаза на ночь за окном. Фонарь освещает тусклым желтым светом плац, где ветер гоняет редкие листья, укрывшиеся от бдительного ока дежурного по батальону.

— Жду ответа, — напоминает старшина.

Курсант стоит в белых бумазейных кальсонах, в тапочках, сшитых из шинельной ткани, голова острижена под ноль. Первоначальный испуг, естественный для человека, разбуженного ночью в казарме немилосердной рукой дежурного, затем любопытство прошли, и теперь на лице отражается лишь усталое равнодушие. За месяц армейской службы эта была единственная ночь, когда ему удалось лечь сразу после отбоя, без нарядов, тренировок и дополнительных работ. Но его разбудил дневальный, и вот теперь он стоит в каптерке, стараясь не трястись от холода. Селиверстов, сумев наконец разомкнуть рот, произносит:

— Может, ему в лоб дать, чтобы быстрее соображал?

— Никак нет, товарищ сержант, — чеканит солдат, — в таком случае я вообще перестану соображать.

— Кажется, он над нами издевается, — подозрительно говорит Селиверстов. Он пытается завести старшину, который, как ему кажется, слишком медлителен и миролюбив.

— Правду говорят, что ты за два дня выучил наизусть все статьи караульного устава? — спрашивает наконец Овсянников.

— Так точно, товарищ старшина, — отвечает курсант.

— Как это может быть? — простодушно удивляется Овсянников. — Ведь ты азербайджанец, а устав написан по-русски?

— Я окончил русскую школу, товарищ старшина.

— Ну и шо? Селиверстов вон тоже русскую школу кончил, а караульный устав до сих пор не знает наизусть.

Селиверстов, недовольный сравнением, произносит выразительное «кхм», но этим ограничивается. Впрочем, курсанту, вдруг обретшему врага, от этого не легче.

— Молодец, хвалю, — произносит старшина. — Молодец, — повторяет он и добавляет, — свободен.

— Есть, — чеканит курсант, поворачивается кругом и покидает каптерку.

Закрыв за собой дверь, он расслабляется; опустив плечи, плетется к своей койке, залезает на второй ярус. Постель давно остыла, и ему приходится напрячь тело, чтобы не дать холоду проникнуть в организм. Несколько минут он горько сожалеет о времени, проведенном в каптерке, — ровно столько отнято у драгоценного сна, затем черное покрывало сна накрывает его, и он засыпает, чтобы тут же проснуться. Это ощущение преследует его с начала службы: сон без сновидений длится одно мгновение — кажется, только закрыл глаза, как тут же вскакиваешь от голоса дневального: «Рота, подъем!», словно эхом многократно повторяемого ненавистными голосами сержантов: «Подъем, подъем, подъем, подъем». Пробегая мимо койки старшины, стоящей у громадной печи в центре казармы, Ислам отмечает, что старшина спит, накрывшись с головой. Немудрено: шесть утра. По-сиротски подняв плечи, Караев, в числе таких же привидений — белый верх, серый, цвета хаки низ — стуча подковками, зябко кутаясь в вафельное полотенце, обернутое вокруг шеи, несется в умывальник и становится в очередь к крану. Чернота ночи, неживой свет фонарей — ничто не выдает близость утра. В умывальнике стоит резкий запах мужских тел, кирзовых сапог и дыма отсыревших сигарет.

Очередь оттого, что половина кранов не работает, но движется она быстро: холодная вода не располагает к длительным процедурам. Наклонясь над раковиной, Караев быстро смачивает лицо, содрогаясь от внутреннего озноба; выпрямляясь, прижимает к горящему лицу тонкое полотенце, отходит в сторону. Перед тем как выбежать на плац, он замечает Торосяна, пухленького армянина из его взвода, который, закрепив на выступе стены маленькое зеркальце, страдальчески скребет подбородок. Холодная вода, хозяйственное мыло и безопасное бритвенное лезвие «Спутник». Рядом с ним стоит Наливайко, конопатый парень из Пскова, и жадно затягивается сигаретой. Торосян, поймав в зеркале взгляд Караева, говорит:

— Счастья своего не понимаешь.

И совсем другим, раздраженным тоном, обращается к Наливайко:

— Ара, отойди, ну, и так здесь дышать нечем! Э-э!

Караев проводит ладонью по своей не знающей бритвы щеке и, улыбаясь (всегда найдется человек несчастнее тебя), выбегает на плац.

Бегом в казарму: заправить постель, привести себя в порядок и после команды дневального: «Рота, строиться на завтрак» — вновь на плац. Плац олицетворяет собой идею вечного возвращения. С него все начинается и к нему все возвращается. Через некоторое время батальон стоит по команде «смирно»: напряженные лица и красные от холода носы, из которых вырывается пар. «Напра-во, в столовую шагом марш». Сотрясая вселенную сапогами, первый взвод в строевом порядке входит в столовую, и тут порядок мгновенно расстраивается: солдаты превращаются в полчища варваров, налетающих на столы. Наступает мгновение, над которым не властна армейская дисциплина, промедление смерти подобно — голодной, разумеется. Чуть зазевался — и тебе чего-нибудь не достанется: сахара, масла, ломтя белого хлеба. Это нечто из области высшей математики, где, как известно, арифметические законы не всегда справедливы. На столе находятся десять порций сахара, десять кругляшков сливочного масла, буханка разрезана на десять кусков, и за стол садится десять человек, но одному человеку может не хватить. Холодный слезящийся цилиндрик масла не размазывается по мягкому разваливающемуся ломтю хлеба, горбушки, к сожалению, всего две, и они у самых быстрых. Минуты, отведенные на завтрак, пролетают молниеносно. Следует команда «Взвод, встать, выходи строиться». Курсанты вскакивают из-за стола и выбегают, дожевывая на ходу.

С Мамедом Ислам познакомился через полгода после того, как его забрали в армию. Это было так давно, что некоторые детали призыва он забыл напрочь, но полгода в учебном подразделении запомнились навсегда. Помнится, из Ленкорани в Баладжары, в поселок под Баку, где находился республиканский призывной пункт, их возили два раза. Зачем они ездили в первый раз, он не помнит. Единственное, что осталось в памяти, — это драка с текинцами[29] во дворе военкомата: кто-то кого-то толкнул, обматерил, завязалась потасовка. Дежурному офицеру пришлось стрелять в воздух, чтобы унять бойцовский пыл новобранцев.

Во второй раз их по приезде разбили на группы, и представители армейских частей повели призывников к вагонам. Ислам уже знал, что будет служить в Тбилиси. Услугу оказала соседка, тетя Галя, работавшая в военкомате: к ней обратилась мать с просьбой не посылать Ислама далеко от дома. Сам-то он хотел попасть в морскую пехоту, о чем и заявил военкому, когда тот спросил, есть ли у него пожелания. В этот момент тетя Галя, сидевшая в призывной комиссии, шепнула майору пару слов. Выслушав ее, военком сказал: «Сынок, твое желание похвально, но в морскую пехоту разнарядки нет. Хочешь, я отправлю тебя в школу сержантов, будешь младшим командиром?»

Ислам согласился. Почему-то ни матери, ни тете Гале в особенности, было невдомек, что территориальная отдаленность (не учитывая, конечно, районы Крайнего Севера) и тяготы воинской службы — понятия совсем не прямо пропорциональные, здесь вообще нет закономерностей. Возможно, словосочетание «поближе к дому» звучало обнадеживающе — для матери, во всяком случае.

В Баладжарах всех погрузили в плацкартные вагоны и отправили в Тбилиси, к месту службы. В вагоне постельное белье им почему-то не выдали, даже матрасов — это было первым признаком того, что в жизни что-то изменилось и в ближайшее время все пойдет иначе. Но значения никто этому не придал — напротив, всеми овладело какое-то безумие: веселились, пили дешевый портвейн в огромном количестве, предусмотрительно закупленный в вокзальном буфете, а подъезжая к Тбилиси, почему-то повыкидывали в окна все съестные припасы. Особенно далеко улетали банки со сгущенкой. Оказалось, что сделали они это преждевременно: кормить их никто не собирался. Предполагалось, что утром, в Тбилиси, их сразу же посадят в машины и развезут по частям, где они и будут питаться оставшиеся до дембеля два года. Но их вновь повезли на сборный пункт и продержали там до 3–4 часов пополудни, голодных и растерянных.

Манглиси — курортное местечко в 60 км от Тбилиси, высоко в горах. Слово «курорт» в данном случае приобретало едва ли не издевательский смысл, учитывая те физические и душевные страдания, которые десятилетиями терпели новобранцы в расположенных там военных частях — в так называемых сержантских школах. Задачей учебных подразделений была подготовка младшего командного состава и специалистов для регулярной армии. Однако пресловутая подготовка давно уже приняла уродливые формы. Но об этом ниже.

В часть приехали после восьми вечера. Еще час провели на КПП под градом насмешек и колкостей старослужащих, которые приходили посмотреть на свою смену. Затем всем остригли головы — тех, кто предусмотрительно сделал себе «ежик» на гражданке, подстригли еще раз — и повели всех мыться в душ. Отсутствие горячей воды никого, кроме новобранцев, не смутило. Сержанты, руководившие помывкой, покрикивали, торопя, причем с каждым разом голоса их крепли, а словечки становились все ядренее. Выходили из душа уже под отборные матюки. Надели новые гимнастерки, натянули кирзовые сапоги и, стараясь попадать в ногу, потопали в казарму. Надежде на ужин не суждено было сбыться. В тот вечер многие из них, возможно в первый раз, легли спать на голодный желудок. Впрочем, Ислам привык к таким испытаниям: три года жизни в общаге закалили его в этом отношении. Утром они были разбужены смехом: вся казарма, обступив их кровати, веселилась, разглядывая новобранцев.

В первые же дни Ислам разбил пятку об угол койки. Произошло это во время тренировки, когда курсанты оттачивали правила отбоя и подъема. Раздеться и одеться необходимо было за определенное время: счет шел на секунды. Примерно через час командиру наконец надоело, и он ушел, оставив солдат в покое. Все тут же улеглись, натянув на голову одеяла, — все, кроме Ислама, заматывавшего пятку носовым платком, и Гусейна, высокого плечистого парня из Ленкорани, который никак не мог правильно сложить на табуретке свою гимнастерку. Это было чревато тем, что любой проходящий мимо сержант мог сбросить ее на пол. В этот момент возле него остановился бывший курсант — из числа тех, кто еще шатался на территории учебки, ожидая отправки в войска, — на его новеньких погонах сверкали две лычки младшего сержанта.

— Ну що, салабон, притомився? — спросил он Гусейна. Гусейн заискивающе улыбнулся и развел руками, не совсем понимая вопроса.

— Смирно! — неожиданно рявкнул младший сержант. Эту команду Гусейн понял и, как был, в кальсонах, вытянул руки по швам.

— Как стоишь, салага! — распалял себя младший сержант. — Ноги вместе, живот убрать. «Смирно» была команда! Отбой.

Гусейн ринулся было выполнять команду, но тут хриплый прокуренный голос с явным бакинским акцентом произнес: «Отставить»!

Бедолага попал меж двух огней, не зная, чью команду выполнять и кого следует бояться больше. Новый голос принадлежал старшему сержанту: он был невысокого роста, рыжеусый, скуластый, выцветшая гимнастерка облегала его крепкую, ладную фигуру. Он появился из-за спины младшего сержанта. Как впоследствии выяснилось, фамилия его была Парсаданов.

— Что здесь происходит? — спросил он.

— Салагу дрессирую, — улыбаясь, ответил младший сержант.

— А ты сам кто? — с недоумением спросил Парсаданов. — Дембель? Молчать! Встать, как положено, когда к тебе обращается старший по званию, отвечать четко по уставу. Команда «отбой» уже была, почему нарушаете распорядок?

— Не ори, — с ненавистью сказал младший сержант, — оторался.

Он был на голову выше Парсаданова.

— Что? — тихо и зловеще спросил Парсаданов. — А ну пойдем, мать твою так и разэдак, поговорим.

Он взял младшего сержанта под локоть: тот руку вырвал, однако последовал за собеседником. Они сделали несколько шагов и скрылись за печью. Все напряженно ждали, затаив дыхание. Из-за печи донесся смачный звук плюхи, другой, третий, затем оттуда вылетел младший сержант, весь красный, со следами насилия на лице, без фуражки, и бросился к дверям. Преследовать его Парсаданов не стал, поддал сапогом его фуражку и, подмигнув солдатам, ушел. Парсаданов был армянин из Нагорного Карабаха: узнав об этом, Ислам решил, что тот вступился за земляков, но оказалось, он ошибся. Иллюзий он лишился, столкнувшись с ним в другой ситуации. Всю жизнь он страдал от того, что пытался наделить людей лучшими чертами характера. В данном случае все объяснялось просто. В жизни учебки наступил щекотливый момент. Вчерашние рабы-курсанты оказались на свободе, их никто не трогал, их перестали замечать. Более того, появились новые рабы, еще более жалкие, испуганные, на которых можно было уже самим рявкнуть, спросив сигаретку, забрать всю пачку. Происходило это раз в полгода и длилось от одного до трех дней. Курсанты-выпускники болтались без дела по территории части, собирались в группы на задворках, набивались в умывальник, накуривали там так, что из дверей валил дым.

Понятно, что старослужащие болезненно относились к таким вещам. Парсаданов просто поставил на место одного из таких выпускников.

Разбитая пятка в горном климате скоро нагноилась. Ногу разнесло так, что в сапоге она не умещалась. Никаких поблажек из-за этого не было, максимум, до чего снисходили сержанты — отпускали на перевязку в санчасть. Бинт и мазь Вишневского. Ислама посылали на все виды работ без исключения, на строевых занятиях он ковылял в последних рядах, но ковылял. В Манглиси был нездоровый климат — возможно, из-за недостатка кислорода все занозы, царапины, ссадины моментально превращались в незаживающие гнойники. От этого страдали практически все новобранцы: на руки курсантов больно было смотреть. Однако Ислам нашел средство против напасти: при каждом удобном случае он шел в умывальник и мыл руки с мылом. Все болячки у него вскоре исчезли. Но в армии у гигиены есть одна особенность. Некий майор из хозчасти — интендант, говоря по-военному, — отбирая бойцов для своих нужд, всегда брал «сачков» и «белоручек» в воспитательных целях. Стоя перед строем, он приказывал вытянуть руки вперед. Таким образом, первым «белоручкой» оказывался Ислам.

Командиром отделения, непосредственным начальником Ислама, был младший сержант Джумабаев, маленький, кривоногий (видимо, генетически) киргиз, с типичным приплюснутым лицом степняка: скуластый, смуглый, узкоглазый. Он любил проводить инструктаж, перед заступлением в караул прохаживался перед строем, мусоля мундштук сигареты толстыми губами, время от времени выплевывая длинную белую слюну на плац. Ислама Джумабаев невзлюбил сразу. Все бреши, возникающие непосредственно в рядовом составе, занятом в нарядах на хозработах, затыкал Ислам. Неприязнь Джумабаева объяснить было трудно, но придирался он постоянно.

В караульный взвод Ислам попал добровольно: спросили желающих (нехарактерно), и он вызвался, посчитав, что лучше бодрствовать с автоматом в руках, чем выполнять грязную работу. Взяли не всех — только тех, кто оказался в состоянии рассказать своими словами содержание статей караульного устава. Именно тогда Ислам удивил экзаменатора тем, что запомнил наизусть полтора десятка статей, о чем не преминули доложить старшине. Ислам прельстился тем, что, согласно уставу, солдат перед заступлением в караул должен отдыхать не менее двух часов. Но этот закон оказался не лучше других российских законов, жестокость которых нивелируется необязательностью их выполнения. Заступать в караул приходилось после хозработ без промежуточного отдыха, в промокших сапогах. Грузия — страна с благоприятным климатом, но в горах снег выпадает уже в ноябре. Солдатские сапоги промокали так, что при сгибе из кирзы сочилась слеза, и то, что стоять приходилось в них ночью, когда лужи затягивало ледком, бодрило необычайно. Караульный маршрут, то есть обход всех постов, составлял несколько километров — иначе говоря, караульный, сменившись с поста, не мог самостоятельно прийти в караулку, даже если она была за забором — он должен был вместе со всеми обойти все посты и вернуться вместе с компанией.

Глубокая ночь, спать хочется смертельно. Но в караулке спят единицы, каждый занят своим делом: кто учит устав, кто чистит оружие, кто моет полы. В уставе караульной службы сказано, что, отстояв на часах сто двадцать минут, боец, вернувшийся в караулку, должен два часа посвятить самосовершенствованию, а следующие два отдыхать — спать, грубо говоря. Но не тут-то было: даже если вы могли воспроизвести вслух все статьи караульного устава (подменять слова нельзя), то начальнику караула или его заму вдруг ударяла в голову моча, или попадала под хвост шлея, или ему необходимо было разогнать сон. Он командовал: «Пожар в караульном помещении!» Сие означало, что все, в том числе и немногие спящие счастливчики, прикорнувшие на жалкие 5-10 минут, должны были как ошалелые бежать за песком к пожарному стенду, нещадно засыпать доведенные недавно до блеска полы, заливать все водой и, таким образом разведя немыслимое свинство, начинать уборку заново. И тогда тот, кому пора было на пост, считал, что ему повезло, — несмотря на то, что поспать не удалось, не все так плохо в жизни. Из комнаты отдыха доносится храп немногих счастливцев, допущенных ко сну.

Первые дни полны курьезов. Шолом, огромный сероглазый еврей из Баку, мастер спорта по боксу, сломался в первую же ночь. Он стоял на посту у знамени полка. Разводящий застал его спящим, прямо на полу, на красном половичке. На построении роты командир вывел его из строя и торжественно пообещал сгноить в карауле. Но судьба распорядилась иначе: через какое-то время начальство узнало о том, что в учебке прозябает действующий спортсмен, и Шолома быстро перевели в спорт-роту в Тбилиси, защищать честь Закавказкого военного округа. Этот пост был хорош тем, что находился в помещении, караульный не мерз, стоял в тепле, но там нельзя было двигаться — как у мавзолея Ленина, поэтому солдат по фамилии Лапиков наделал прямо в штаны.

Другой солдат, дагестанец Атциев, поступил иначе. Он, находясь на посту в автопарке, воткнул автомат штыком в землю и скинул штаны. В этой позе его застукал начальник штаба. Кстати, к обоим этим случаям начальство отнеслось снисходительно.

Чаще всего Исламу приходилось стоять на посту № 4. Там находилась спецтехника. Через дорогу, в пятидесяти метрах, была расположена пекарня. Запах свежеиспеченного хлеба и на сытого человека действует определенным образом, но влияние его на полуголодного солдата было вовсе одуряющим — иначе говоря, пытка совершалась и голодом, и холодом.

Тем не менее, на этом посту произошел случай, о котором Ислам всегда вспоминал с улыбкой благодарности. К территории примыкал забор частного двухэтажного дома. Дело было ранней весной, как-то дежурство Ислама пришлось на праздник Пасхи. Грузины ее шумно отмечали: допоздна в окнах горел свет, слышен был смех, шумные голоса. Шел мелкий дождь, и Ислам, нахохлившийся, продрогший, стоял под деревянным навесом, предаваясь воспоминаниям о былых днях.

В доме хлопнула дверь, на освещенной открытой веранде показалась девушка. Через некоторое время вернулась в дом, бросив взгляд на Ислама. В свете фонаря, висевшего на телеграфном столбе, его фигура была хорошо видна сверху. Минут через десять она вновь появилась, накинув на голову дождевик, спустилась вниз и приблизилась к изгороди. В руках у нее был какой-то сверток. «Солдат, — позвала она, — модияк[30]». Здесь надобно пояснить, что по уставу караульный не должен вступать в разговор ни с кем, кроме непосредственного начальника караула, разводящего или лица, знающего пароль. Со всеми остальными общение сводится к словам типа «стой», «кто идет?», «пароль» и т. д. Но, понятное дело, с грузинской девушкой он так поступить не мог. «Модияк, модияк», — повторяла она заговорщицки и нетерпеливо. Ислам огляделся, поправил лямку автомата и подошел.

— Возьми, — сказала девушка и протянула ему сверток.

— Что вы, нам нельзя, — расстраиваясь, сказал Ислам. В кои-то веки на него обратила внимание девушка, и ей приходится отказывать! А если это любовь?

Сверток он все же взял. Девушка довольно улыбнулась и убежала. Ислам почему-то вспомнил «Бэлу» Лермонтова и развернул бумагу. В ней лежали аккуратно нарезанный шмат грудинки, круг сулугуни, хачапури, лаваш, зелень и… (многоточие хотелось вести до бесконечности) пол-литра чачи. Конечно, Ислам был несколько разочарован тем, что романтическое происшествие вдруг обрело гастрономическую составляющую, но чувство благодарности к незнакомке от этого не уменьшилось.

Ислам нашел подходящую расщелину в кирпичной кладке стены и устроил в ней тайник. Затем, приспособившись, не выпуская из виду вверенное его заботам пространство, основательно подкрепился. Перед тем как выпить, он колебался из опасений, что разводящий учует запах спиртного, — грех страшнее, чем напиться в карауле, трудно было представить, разве что только дать в морду дембелю. Но Джумабаева сегодня не было — дежурил Невакшонов, вечно шмыгающий от хронического насморка.

Ислам наполнил глиняную стопку, предусмотрительно положенную в пакет, и выпил. Сначала стало тепло в животе, затем благодать разлилась по всему телу. Усугублять он не стал. Вернулся под козырек, чувствуя себя приобщенным к таинству Воскресения Христова, думая о том, что как все-таки близки друг к другу две великие религии. И ничего, что пророк запретил вино и свинину. В этих мыслях Ислам дошел вовсе до крамолы: уверенности в том, что если бы Мухаммад знал, как далеко распространится его учение, он бы непременно сделал поправки на абсолютный запрет алкоголя, исходя из соображений географического порядка, параллелей, меридианов и климатических условий. Размышляя таким образом, Ислам втайне надеялся, что девушка еще выйдет поболтать с ним, но этого не произошло.

По смене он передал необходимые указания. Еды и чачи было достаточно, чтобы все четверо сменяющих друг друга солдат могли отпраздновать Пасху и возблагодарить незнакомую грузинскую девушку. «Добро должно быть безымянным и безадресным» — так когда-то говорила мать Ислама.

Как-то в карауле Ислам, чтобы разогнать сон, отрабатывал всякие приемы с автоматом и, увлекшись, даже снял его с предохранителя, целясь в какую-то ночную тень, — поставить оружие на предохранитель забыл. По возвращении солдаты проделывали определенный ритуал: становились в специально отведенное место, снимали автоматы и разряжали их, направив стволы в пулеулавливающий щит. Все делалось под соответствующие команды, и в определенный момент бездействие Ислама не ускользнуло от бдительного ока Джумабаева. Разводящий приблизился, прояснил ситуацию и кулаком, затянутым в неуставную кожаную перчатку, ткнул Ислама в подбородок — не ударил, а именно ткнул легонько и процедил: «Трус». Ответить Ислам не мог: за Джумабаевым стояла вся мощь неуставных отношений армии. Любое действие обернулось бы против него.

Тычком Джумабаев не ограничился: отвел Ислама к заместителю начальника караула — им как раз был Парсаданов — и доложил о происшествии. Парсаданов поставил провинившегося солдата перед стеклянной дверью своей комнаты по стойке смирно, дал в руки караульный устав. Время от времени он выходил и начинал экзаменовать по всем параграфам. Длилось это два часа, была глубокая ночь — примерно часа четыре утра. Ислам так хотел спать, что глаза его закрывались помимо воли: он засыпал, стоя прямо перед Парсадановым. Увидев это, Парсаданов разбудил солдата, ткнув в лицо, и отправил на гауптвахту.

Ислам все еще пытался оправдать карабахца: ему думалось, что он не может вести себя иначе, чтобы не подумали, что он попустительствует земляку. Но иллюзии после тычка в лицо рассеиваются. У Ислама забирают штык-нож, чтобы не сделал себе харакири, поясной ремень, чтобы не удавился, и почему-то портянки. «Губа» находилась в здании караулки, через стену. Мокрые сапоги обжигали ступни холодом. В камере под потолком — окно без стекла, но зато с решеткой, сырые стены исписаны словами из солдатского лексикона, особенно много аббревиатур типа «ДМБ» с указанием года — 70, 72, 73 и т. д. О чем еще можно мечтать, сидя на гауптвахте? Конечно, о демобилизации!

Входная дверь приподнята над полом на ладонь — вероятно, для лучшей вентиляции. Воздух действительно свежий — сквозит так, что, происходи это на гражданке, воспаление легких было бы обеспечено, ибо на улице февраль. Мебели, увы, нет.

Подняв воротник шинели, Ислам садится в углу на корточки…

Через месяц всех новобранцев привели к присяге и караульный взвод распустили. Ислам стал реже ходить в караул, но, пользуясь «расположением» Джумабаева, стал чаще бывать в нарядах. Обиднее всего бывало, когда в клубе предстоял показ кинофильма, — глоток свободы, как называл это мероприятие Ислам. Кто-нибудь из сержантов подходил к взводу и говорил: «Бойцы, кто желает поесть каши вволю — отзовись, а то у нас некомплект образовался». Все старательно прятали глаза, потому что речь шла о наряде на кухню, а кашу, особенно перловую, и за обедом мало кто доедал. Сержант обращался к Джумабаеву со словами: «Дай мне одного человека, а то, я смотрю, они все у тебя стеснительные очень». Джумабаев, даже не оборачиваясь, произносил:

— Караев, два шага вперед!

— Я только пришел из наряда! — возмущенно говорил Ислам.

На это следовала команда:

— Отставить разговоры, выполнять!

Ислам, проклиная все на свете, шел на кухню мыть посуду, чистить картошку, накрывать на столы, убирать со столов.

С мойкой, уборкой к двенадцати ночи шесть человек наряда управлялись и теоретически могли спать до шести утра, если бы не одно «но»: картофелечистка не работала. Сто пятьдесят килограммов картошки они чистили тупыми ножиками как раз до шести утра. Чтобы скрасить это нудное занятие, кто-нибудь сигал за забор, к местным, за чачей. Бутылка самогонки стоила 1 рубль. А закуски было вдоволь.

А взвод сидел в теплом кинотеатре и спал целых полтора часа! Глаза закрывались сами, независимо оттого, какое действие разворачивалось на экране. Проблема была в одном: держать голову ровно, чтобы она не клонилась ни влево, ни вправо, ни, тем паче, вперед. Иначе незамедлительно следовал удар по голове. Бдительные сержанты сидели сзади — это было их любимым развлечением.

Азербайджанцев во взводе было пять человек. Кроме Ислама по-русски бойко говорил Азад, уроженец Кишлы,[31] нахичеванец Намик не понимал ни слова, Гусейн объяснялся едва-едва, а Исмаил, талыш из Ленкорани, якобы понимал только слова «столовая» и «отбой», на все остальные вопросы он с идиотским выражением лица отвечал: «не понимаю».

Намик, не знающий ни слова по-русски, в первые же дни службы явился причиной массовой драки. Во время вечерней прогулки, он, не понимая команд, все время сбивался с ноги, нарушая размеренную шагистику взвода. Из-за него вместо положенных пятнадцати минут взвод маршировал полтора часа. А было это в один из редчайших дней, когда сразу же предполагался отбой, — таким образом, были потеряны девяносто минут драгоценного сна. Ать-два, ать-два.

В казарму курсанты вернулись злые как собаки, а зло решили сорвать на Намике — чтобы, гад, лучше учил великого и русского языка. Ислам как раз вешал шинель, стараясь придать ей необходимую форму, когда услышал за спиной глухой рокот Пети Куликова, здоровяка из Кабардино-Балкарии, и высокий голос Намика. Когда в звуках, издаваемых Намиком, появились истеричные нотки, он обернулся и увидел Кошкина — вятича, который тряс ладонью перед лицом хорохорившегося Намика, и Петю, ухватившего замахнувшегося Ахвердиева за ворот гимнастерки.

Ислам бросился выручать бедолагу, но прежде чем он успел добежать, перед Куликовым возник Азад Меликов — маленький, но воинственный — и прямым в челюсть послал Петю в нокдаун. Меликова сзади обхватил омич Пыргаев, позволив Кошкину нанести удар Азаду в ухо. Ислам врезался в толпу, и началась потасовка. Двадцать шесть человек разных национальностей, среди которых были русские, украинцы, дагестанцы, мордвины и латыши, дрались против троих азербайджанцев. Четвертый, пресловутый Ахвердиев, не дрался — он, несмотря на то что сам заварил кашу, отошел в сторону и смотрел. Так часто бывает. Дрались недолго. Дневальный крикнул: «Старшина идет!» — и все разбежались по своим койкам. Веселые были денечки.

Вспоминая ту драку, Ислам улыбается: вместо волнения и злости чувствует ностальгию и тепло в груди. Тогда, в той драке, было больше интернационализма и дружбы народов, нежели сейчас, когда все уступило место тихой ненависти друг к другу и ксенофобии.

Жизнь в учебке была довольно однообразной. По ночам — до двух, до трех часов — курсантов старались чем-нибудь занять. Тут сержанты, как ни пытались, ничего особенного придумать не могли, вся нагрузка в основном приходилась на деревянные полы: их скоблили стеклом, мыли щеткой с горячей водой и мылом. От многолетней «циклевки» доски порядком истончились и уже прогибались под ногами. Если полы были чистыми, то есть на следующий день после того, как они высыхали, все дружно начинали натирать половицы дурно пахнущей мерзостью, мастикой, от которой потом трудно было отмыть руки. Пресловутую мастику, за несколько дней черневшую от солдатских сапог, заново отскабливали и вновь натирали.

Следующим по популярности развлечением сержантов была тренировка отбоя, поскольку раздеться, уложить аккуратно вещи на табурет и забраться под одеяло необходимо было менее чем за минуту. Если кто-нибудь из взвода не успевал, все начинали упражнение заново. Вообще, коллективная ответственность в учебке применялась очень широко. К примеру, когда курсант Наливайко выпил, гад, в одиночку бутылку портвейна и лыка не вязал, его ночью заставили мыть сапожной щеткой туалет, а взвод все это время стоял в казарме навытяжку в одних кальсонах, босиком на холодном полу. Еще одним малоприятным занятием было время между ужином и отбоем. Называлось оно благостно «вечерняя прогулка», но на самом деле означало пятнадцать минут марширования и распевания песен.

Как-то раз старшине не понравилось пение — видимо, он пребывал в дурном настроении, потому что пели они как обычно. Прогнав их несколько раз мимо себя взад-вперед, он скомандовал: «Правое плечо вперед, шагом марш!» — и вывел роту за пределы части. Досада заключалась в том, что непосредственно перед вечерней прогулкой Ислам вместе с Исмаилом зашли в столовую, где в хлеборезке работал другой земляк — некий Саша, бакинец.

Вообще-то старались этим не злоупотреблять: азербайджанцев — в смысле призывников из Азербайджана — было много, а хлеборез Саша — один. Но голод, как известно, не тетка: смущаясь и подталкивая друг друга, заглянули в хлеборезку, поздоровались. Вечно хмурый Саша намек понял и выделил им на двоих буханку свежайшего белого хлеба и по цилиндрику холодного сливочного масла.

Умять деликатес друзья не успели: только хватили зубами по разу, как прозвучала команда «строиться». Торопясь, каждый разломил свою половину буханки еще пополам, внедрил масло в теплую сердцевину и спрятал хлеб на груди, под шинелью. Старшина вывел роту за ворота, скомандовал: «Бегом». Как были, так и побежали: в шинелях, в начищенных к завтрему сапогах, по лужам и грязи.

Дороги, надо заметить, в Манглиси либо идут вверх, либо спускаются вниз. Ну, горы — ничего не попишешь. Вниз-то бежать легко, а вверх — врагу не пожелаешь. Затем и вовсе началось форменное безобразие. «Вспышка справа, вспышка слева». Это значило — предполагаемая вспышка атомного взрыва. При этой команде надо было валиться на землю лицом вниз, и не важно, что в данный момент могло быть под ногами: асфальт, лужа, снег, грязь. С атомной бомбой шутки плохи.

Выбежали из поселка и на развилке затоптались на месте, поскольку впереди лежал глубокий овраг, а команды ни «влево», ни «вправо» не последовало. «Почему остановились? — крикнул Овсянников. — Вперед марш!» В овраге еще лежал снег, оставшийся после зимы. Крутой склон и глубина порядка пятидесяти метров.

Скользя и падая, курсанты спустились вниз и остановились, тяжело дыша, в ожидании новых приказов. Последовала команда «строиться», и старшина стал считать. Дойдя до пяти, он сказал: «Отставить, — и повторил, — отставить была команда». Здесь следует объяснить, что после того, как прозвучит слово «пять», надо оказаться за спиной командира по стойке смирно, а отставить означает — не просто остановиться, а вернуться на исходное место. На счет пять большинство было на середине склона. Тихо ропща, стали спускаться. Между ними сновали сержанты, пинающие и подталкивающие отстающих. Все сбежали вниз, и затем, после команды «строиться», скользя по снегу и грязи, вновь стали карабкаться по склону. «Отставить!» — счет до пяти.

Так старшина измывался над ними около получаса. Выстраданные бутерброды, из которых давно уже капало масло, ели уже в казарме, лежа под одеялом.

В начале марта пять человек из их взвода — Караева, Куликова, Пыргаева, Феклистова, Меликова — под командованием сержанта Смертенюка, уроженца Еревана, отправили в город Рустави на металлургический завод, зарабатывать для части трубы. В горах еще лежал снег, поэтому на дорогу всем выдали валенки — за несколько часов езды на машине можно было отморозить ноги. На склад Ислам пришел последним, поэтому ему достался сороковой размер, хотя он носил сорок первый — других на складе не оказалось.

Жили на железнодорожном полустанке, находившемся на территории предприятия. Работали грузчиками. В Рустави весна была уже в самом разгаре — заводчане потешались, глядя на солдат, расхаживающих в валенках. Кроме неподходящей обуви, у них еще было неподходящее питание, недельный запас сухого пайка: галеты, консервные банки с рисовой, гречневой кашей и паштет, который никто не ел. Ни гроша денег, полное отсутствие курева. Через неделю в радиусе пятидесяти метров нельзя было найти ни одного «бычка». Железнодорожники уже старались обходить солдат стороной, но если вдруг попадались, то на просьбу закурить отдавали всю пачку.

Все паштеты, тридцать пять банок, Ислам собрал в вещмешок и, взяв с собой безотказного Пыргаева, с разрешения сержанта отправился в самоволку, до ближайшей хашной. Буфетчик купить паштеты отказался, но растрогался, накормил и выдал каждому по рублю. Купили местной «Примы» и пару батонов свежего хлеба. В конце недели должен был приехать прапорщик и привезти талоны в заводскую столовую. Но с заводским правлением договориться не удалось — за обеды потребовали деньги, а они и так отбывали барщину, чтобы не платить за трубы. Откуда у военных деньги?

Прапорщик привез продукты: крупы, тушенку, соль, сахар и… сапоги. Натянув на измученные ноги разношенные сапоги, Ислам в первый раз в жизни понял, как мало надо человеку для счастья.

Отныне готовили сами: разводили костер и суетились вокруг него. Стряпать никто не умел. Первую же подлянку ПОДЛОЖИЛ горох. Оказалось, что его надо отмачивать, — они этого не знали. Поэтому варили его часа три. Заждавшийся прораб пришел за ними и застал спящими. Всех сморило за это время. Скандал разразился нешуточный.

В наказание их на следующий день отправили разгружать вагон с цементом. Шестьдесят тонн цемента в мешках по сорок килограмм! На разгрузку их поставили во второй половине дня, после того, как они закончили предыдущую работу. Тяжелейший мешок надо было вначале поднять, взгромоздить на плечо, пронести три десятка метров и уложить штабелем на складе.

Они кое-как перенесли по десятку мешков, перепачкались и ушли. Дело было на центральном складе, на дебаркадере сидело полтора десятка грузинов, кладовщиков. Солдат сразу же подняли на смех: «Что, работнички, шабаш? Это вы так долго будете разгружать!» Шли молча, под свист и шутки. На следующее утро применили другую тактику. Больше всего усилий затрачивалось на то, чтобы поднять мешок. Двое вставали на погрузку, хватали мешок с двух сторон и клали на спину подошедшего бойца — дело сразу шло быстрее. Решили работать без обеда, чтобы не сбиваться с ритма. Начали в девять часов, а в три вагон был пуст. Когда они уходили, покрытые цементной пылью грузины, выползшие на дебаркадер, как тараканы на солнце, оживились:

— Ну что, работнички, короткий день у вас опять?

— Мы закончили, — ответил сержант с достоинством. Грузины не поверили: один из кладовщиков побежал к вагону и вернулся, размахивая руками, что-то выкрикивая на своем языке.

Это проявление трудового героизма произвело на всех такое впечатление, что для солдат тут же нашли халтуру и заплатили три рубля.

Деньги на карманные расходы добывали в основном одним способом: копали огороды. Благо, была весна, и на эту работу существовал спрос. Недалеко от завода было село, в котором жили одни азербайджанцы. Когда в первый раз они подрядились вскопать огород, селянин обманул: вместо обещанных денег дал им две бутылки чачи. Одну бутылку Меликов хотел разбить о его голову, но тот заперся в сарае, божась, что денег нету. Однако бутылка все равно не избежала этой участи. Ее о стенку разбил сержант, узнав, что они полдня горбатились за самогонку.

21 марта — день празднования Новруза, весеннего равноденствия. В Азербайджане существовал обычай бросать на порог дома платок. Хозяин должен был наполнить его сладостями, вынести и оставить на пороге. Клали обычно то, что было на праздничном столе: конфеты, пахлаву, щекербура,[32] крашеные яйца, горга.[33] Исламу в этот день пришла в голову забавная идея, он изложил сержанту свой план и солдаты, прихватив с собой вещмешок, отправились по домам азербайджанского селения напомнить мигрантам о древнем зороастрийском обычае. Входили во двор, стучали в дверь, оставляли на пороге шапку. Хозяин выходил, окликал, вглядываясь в темноту. Тогда появлялся Ислам и объяснял цель своего визита. Обычай этот в деревне не был в ходу, но после объяснений хозяева приходили в радостное изумление и выполняли просьбы солдат. Обошли несколько домов и набили вещмешок до половины.

В Рустави прожили полтора месяца. Несмотря на тяжелую работу, это были шесть недель вольготной жизни. Затем вернулись в Манглиси, к службе в учебке, основным кошмаром которой были наряды.

Самым легким (относительно) был наряд в автопарк, самым кошмарным — наряд по роте. Но абсолютно все означали бессонную ночь. Предполагалось, что перед заступлением в наряд солдат должен привести одежду в порядок, почистить, подшить свежий воротничок, надраить сапоги, а затем отдохнуть не менее двух часов. Но на деле отдыхать можно было только после того, как у сержанта не оставалось замечаний. Понятно, что такой ситуации возникнуть не могло. Весь день вкалывали на хозработах, после обеда готовились к заступлению в наряд, зубрили устав. Сержант придирался к каждому стежку на воротничке, каждому слову. К окончанию учебки ненависть к сержантам была такова, что в день отправки курсантов в линейные войска командиры взводов куда-то исчезали — прятались, боясь расправы, и справедливо. Полгода многие жили ожиданием дня, когда можно будет врезать сержанту и сразу уехать, не боясь последствий. Но напрасно они аки львы рыскали по территории части: обидчики как сквозь землю проваливались.

Но случались и чудеса: иногда и сержанта могли отправить в войска, и это было все равно что проштрафившегося мента посадить в лагерь к уголовникам — впрочем, это происходило редко. Чтобы избежать расправы, сержантов старались командировать в военные училища, в хозчасть и т. п. Но отдельный поезд, конечно, предоставить не могли.

Перед самой отправкой прошел слух о том, что Джумабаев откомандирован из школы сержантов и поедет вместе с курсантами в Баку. Ислам не верил своему счастью. Разве есть справедливость на земле? От Тбилиси до Баку, как помнит читатель, всего одна ночь, но какая! Во всем составе, отправившемся из Тбилиси в Баку, царили удаль и веселье: так, видимо, чувствуют себя люди, вырвавшиеся из застенков. Ислам обошел весь поезд — Джумабаева нигде не было. Переходя из вагона в вагон, Ислам наткнулся на странную процессию. Упитанный солдатик, ползая на четвереньках, мыл полы. А за ним веселясь от души, торопя и подбадривая его пинками, двигались бывшие курсанты. В полотере Ислам узнал розовощекого Зудина, бывшего каптерщика. Полгода сытой, спокойной жизни на глазах вечно голодных, измученных солдат обернулись таким наказанием: его заставили мыть полы во всем поезде, всю ночь.

Утром выгрузились в Баку, полдня просидели на вокзале, затем их отвезли в местечко под названием Насосная, под Баку. На двое суток расквартировали в жутких казармах, загаженных до такой степени, что спать в них отказались все, проявив общее неповиновение. Спали в воронках на берегу моря, постелив под себя шинели, бушлаты. Благо стоял май месяц — в Баку в это время достаточно тепло. Над ними летали чайки и что-то выкрикивали. Возможно, это была их территория.

Людей было много — не менее полутора тысяч человек. И здесь Ислам ходил, выкрикивая имя Джумабаева. Киргиз как сквозь землю провалился. На следующий день за солдатами приехали представители войсковых частей. Офицеры, держа в руках списки, выкрикивали фамилии тех, кого они должны были забрать с собой. Названные солдаты поднимались с земли, подходили и становились в строй. Увидев это, Ислам встрепенулся, встал и вдруг явственно услышал, как стоявший недалеко офицер из военно-морского училища выкрикнул фамилию Джумабаева.

Ислам, не веря своим глазам, увидел, как буквально в десятке метров от него с земли поднимается фигура, торопливо идет и становится в строй. Ислам подошел ближе и, ухмыляясь, стал пристально разглядывать плоское лицо киргиза, старательно прятавшего глаза. Офицер довел до строя солдат информацию, дал всем пятнадцать минут на сборы и скомандовал «вольно». Деваться Джумабаеву теперь было некуда. Он покорно стоял под дружелюбным взглядом бывшего подчиненного, не зная, что и думать. Ислам подошел, взял его под руку и увлек за казарму. Здесь он прислонил сержанта к кирпичной стене и спросил: «Ну, что будем делать, брат мой во Мухаммаде?»

Увязавшийся за ними Меликов вдруг стал взывать к милосердию, упирая на то, что дело происходит на родной земле, и морального права бить здесь чужака у Ислама нет. Ислам так не считал, но хотел услышать, что скажет Джумабаев, готовясь отвесить ему для начала хорошую плюху. Джумабаев стал мямлить, что ничего личного против Ислама он не имел, что все это была служба. Ислам ему не верил, но неконтролируемое чувство жалости уже охватило его, парализовав желание мести. Джумабаев был жалок, когда говорил: губы его тряслись, подгибались коленки — даже сквозь смуглые щеки проступил румянец страха.

«Желтолицая, кривоногая собака», — произнес про себя Ислам данное когда-то сержанту прозвище, пытаясь раззадорить себя. Но и это не помогло. Удивительное дело: в течение шести месяцев Джумабаев измывался над ним, а сейчас Ислам не мог справиться с чувством жалости. Он легонько ткнул его кулаком в подбородок, памятуя о том ударе, полученном в караулке, взяв за шиворот, встряхнул. Меликов тут же повис на его руке, умоляя не бить Джумабаева. Ислам уже не собирался никого бить, а просто делал движения для эмоциональной разрядки, но от досады он готов был треснуть по голове самого Меликова — благо, макушка маячила перед глазами. В итоге он сдался.

— Ладно, Джумабаев, — сказал Ислам сержанту, — иди с богом и постарайся запомнить этот день. В следующий раз, когда захочешь поиздеваться над салагой, подумай над тем, что я мог тебя избить, как собаку, и утопить в Каспийском море, но не сделал этого — пожалел. А ведь ты никогда не жалел нас, и вот этот Меликов, который за тебя заступается, тоже натерпелся от тебя в свое время.

Проникся ли этими словами Джумабаев — неизвестно. Плоское лицо степняка ничего не выражало. Ислам отпустил его и пошел к своим. Через полчаса он услышал свою фамилию, простился с Меликовым, сел в военный автобус и отбыл в Нахичевань, к месту несения дальнейшей службы.

Нахичевань

С Мамедом он познакомился в линейных частях, во время утреннего дивизионного построения на плацу.

Командир батареи, старший лейтенант Мотуз, важной птицей расхаживает перед строем — он и похож на гуся: высокий, крупный, с маленькой головой. Командир часто поглядывает на угол казармы, из-за которого должен появиться командир дивизиона, подполковник Тумасов.

Тот появляется минута в минуту — Ислама всегда преследует ощущение, что подполковник специально выжидает за углом, для пущего эффекта. Он идет быстрым шагом, слегка заваливаясь на бок, на ходу докуривая сигарету. Завидев командира, Мотуз подбирается и движется строевым шагом навстречу. Тумасов бросает наполовину выкуренную сигарету с фильтром — полковник курит «Столичные», — и многие солдаты отмечают место, куда она упала, чтобы потом подобрать. Оба офицера синхронно тянут правые руки вверх, чтобы отдать честь, но у подполковника ладонь останавливается у правой брови, у старшего лейтенанта — упирается в оттопыренное ухо. Следует четкий доклад.

Затем комбат резко бросает ладонь вниз и делает шаг в сторону, комдив проходит вперед, поворачивается лицом к солдатам и приветствует их.

Дивизион в ответ грохочет так, что облетевшие тополя в испуге роняют остатки листьев. Лицо Тумасова невозмутимо: ни один мускул, как говорится, не дрогнет. Он тайный армянин — на самом деле он Тумасян, откуда у этого народа такая страсть к конспирации? Тумасов, Парсаданов… Очень смуглый, похожий на колдуна-магрибинца из «Волшебной лампы Аладдина», сильно щурит глаза. Опускает руку, и видно, что одно плечо выше другого, — сильно сутулится.

Негромко переговариваются. В это время из казармы на крыльцо выходит солдат и вдоль фасада идет в сторону умывальника. Строй провожает его взглядами, смотрит на его тапочки, совершенно возмутительные по своей дерзости домашние тапочки сиреневого цвета с кистями. На лицах солдат появляются улыбки. Почувствовав неладное, Мотуз оборачивается, и лицо его багровеет от гнева: он открывает рот, но не успевает — солдат скрывается за углом.

— Старшина, — говорит комбат, — почему у вас солдаты разгуливают по части, почему он не в строю?

Старшина батареи, прапорщик Алиев, принимает стойку смирно и четко отвечает:

— У него освобождение, товарищ старший лейтенант. После госпиталя.

— В чем дело? — недовольно спрашивает Тумасов.

— Курбан-заде вышел из госпиталя, — докладывает Мотуз.

— Неужели? Где же он?

— В туалет пошел.

Комдив оборачивается и смотрит на угол, за которым скрылся Курбан-заде.

Эту фамилию Караев слышит каждый день в течение всего времени, что он находится в линейных войсках. При каждой проверке старшина выкрикивает: «Курбан-заде», а дежурный отвечает: «госпиталь».

Весь дивизион ждет появления Курбан-заде из туалета. Через несколько минут старшина, не выдержав напряжения, срывается с места и бежит за ним. Комбат морщится: подобное рвение сейчас крайне неуместно, так как происходит не по уставу. Подполковнику надоедает ждать, и он поворачивается лицом к строю. Далее следует развод на хозработы. Тумасов собирается уходить, когда раздаются голоса и из-за угла появляется Курбан-заде, подталкиваемый старшиной.

— Ара, что ты меня толкаешь? — огрызается Курбан-заде.

— Я вам приказываю, товарищ солдат, — громче необходимого говорит старшина, — встаньте в строй.

— Я тебя сейчас так толкну, — отвечает солдат, — улетишь отсюда.

— Бегом ко мне, — приказывает комдив.

Но устремляется к нему один старшина, которому можно было бы и не делать этого, а солдат продолжает двигаться шагом, только начинает слегка прихрамывать. Старшина, добежав до начальства, оглядывается и кричит:

— Бегом была команда.

Однако солдат уже дошел и стоит перед подполковником.

— Почему не в строю? — глухо спрашивает комдив.

— У меня освобождение, — отвечает солдат.

— Что же тебя за восемь месяцев не вылечили в госпитале? — с сарказмом произносит Тумасов. И добавляет, — почему в тапочках?

— Мозоль натер.

— С непривычки, — продолжает иронизировать комдив, — ты же сапоги еще не разносил за год службы — все в госпитале лежишь.

Тумасов смотрит на старшину.

— У него освобождение?

— Так точно, товарищ подполковник.

— Зачем же вы бегали за ним, сразу не могли сказать?

— Виноват, товарищ подполковник.

Тумасов смотрит на старшину тяжелым взглядом. Алиев говорит по-русски сносно, но с жутким акцентом и не все понимает — в прошлый раз, когда комдив вошел в Ленинскую комнату, старшина скомандовал: «Товарищи солдаты», тогда как этой командой поднимают только офицеров при появлении старшего по званию, а солдатам просто говорят «встать!».

Тумасов переводит взгляд на Курбан-заде.

— У вас освобождение от чего?

— От строевой, — отвечает Курбан-заде.

— Отвечать по уставу!

— От строевой, товарищ подполковник. Тумасов, обращаясь к Мотузу, замечает:

— У него освобождение от строевой, так займите его нестроевой работой.

— Слушаюсь, — говорит Мотуз.

— Становитесь в строй, солдат, — приказывает комбат, — строевых занятий сегодня не будет, пойдете в автопарк обслуживать технику.

— Может быть, я Пашаеву помогу оформлять Ленинскую комнату? — говорит Курбан-заде. — Я же художник.

— Встать в строй, — повторяет комбат и, обращаясь к старшине, — тапочки выдайте ему казенные.

Пожав плечами, Курбан-заде становится в строй рядом с Караевым и, поймав его взгляд, дружелюбно подмигивает. Старшина Алиев важно вышагивает на середину плаца и командует:

— Батарея, напра-во, правое плечо вперед, шагом марш! Песню запевай!

Строй солдат затягивает:

И девчонке снится черная птица, Пушек перекрестие на ней, —

и движется по территории части вдоль деревянных бараков. По неписаным армейским законам поют только солдаты, прослужившие менее года, — старослужащим петь не к лицу. И они старательно молчат. Орущий во всю глотку Караев с удивлением отмечает, что Курбан-заде тоже что-то мурлычет себе под нос, — видимо, в свое удовольствие, поскольку позволяющий себе ходить в строю в домашних тапочках наверняка петь не стал бы. Но скоро ему это надоедает, и он замолкает. Тут же раздается окрик старшины, который, словно не замечая остальных старослужащих, обращается к Мамеду:

— Курбан-заде, пой.

— Ара, отвали, — цедит Мамед.

Тут внимание старшины отвлекает начальник ПВО дивизии — полковник Таран идет им навстречу. Алиев командует:

— Батарея, смирно, равнение направо!

Солдаты начинают чеканить шаг, и сам старшина вытягивается, прикладывает руку к фуражке. Но полковника это не удовлетворяет. Он приказывает: «Отставить, вернуться на исходную позицию!» Строй бегом возвращается назад и, заново чеканя шаг, проходит мимо начальника ПВО. Дежурный по КПП, завидя колонну, бегом открывает ворота.

— Вольно, левое плечо вперед, шагом марш.

Колонна выходит из расположения части и движется в автопарк на технические работы. Идут по асфальтированной дороге, спереди и сзади — по солдатику с флажком в руках. Вокруг лежат горы, над ними возвышается голубой Арарат, на котором, как известно, долгое время прохлаждался Ной со своей флорой и фауной.

В автопарке все разошлись по своим объектам — обслуживать боевую технику: тягачи, пушки, радиолокационное оборудование. Поскольку Мамед остался не у дел, старшина, недолго думая, определил его в помощь Исламу.

— Караев, возьмешь его и дашь фронт работы, — грозно сказал старшина.

В армейской иерархии Ислам, прослуживший меньше Мамеда, к тому же не будучи сержантом (из учебки он вышел специалистом), не мог отдавать ему приказы. Поэтому приказ Алиева выглядел насмешкой. А может, это была очередная глупость старшины, который неважно знал русский язык. Впрочем, могло быть и то и другое.

При знакомстве выяснилось, что дед Мамеда родом из Ленкорани. Мало того: мать Ислама, когда жила в Баку, работала в кинотеатре, директором которого был отец Мамеда. Это обстоятельство, не имеющее на гражданке особого значения, в армии приобрело едва ли ни силу родства.

Мамед был физически сильным и совершенно бесстрашным человеком. Он не признавал писаные правила, ни в грош не ставил неписаные. В это время у Ислама назревал конфликт с так называемыми «кандидатами» (в дембеля). Один из них, тощий, похожий на Кащея прибалт по фамилии Скопанс, вздумал проверить длину волос на голове у молодых солдат и некоторым из них приказал подстричься наголо. В эту группу попал и Ислам, на голове которого и так был «ежик». Стричься он не стал. Неподчинение влекло за собой наказание в виде физической расправы.

Ислама взяли в оборот в глухом переулке, по дороге из автопарка в казармы. Инициатором был некто Пакин, кумык из Нальчика. Старшина к тому времени уже свалил домой — строй вел один из сержантов. Мамед встал на защиту Ислама. Никакие увещевания погодков, упреки в том, что, вступаясь за салагу, Мамед нарушает армейские каноны, не помогли. Мамед был непреклонен — мало того, взял Скопанса за ворот гимнастерки и как следует встряхнул.

Отступили, скрипя зубами.

Но истинное бесстрашие, какую-то бесшабашную смелость он проявил в Кировабаде, куда их батарея прибыла на учебные стрельбы. Было лето, железнодорожный состав загнали в тупик, где должна была происходить разгрузка боевой техники. На завтрак неожиданно подали помидоры, что приятно взволновало всех. Несмотря на то что служили они в Азербайджане, где этого добра всегда было в избытке, баловали их подобным нечасто.

Путешествовали солдаты — если можно применить это изящное слово — в вагоне для перевозки скота, где нет ни купе, ни лавок, ни туалетов — нужду приходилось справлять прямо на ходу, высовываясь в открытый проем и немало рискуя жизнью при этом. Такие вагоны часто показывают в фильмах про войну. В стенах вагона есть специальные пазы, или скобы, куда загонялись доски, — получалась плоскость второго этажа, где все спали вповалку. Но при этом кучковались по национальностям — это делали все, кроме дембелей. Те строго блюли традицию и держались особняком. Исключением являлся Меликсетян, который, несмотря на принадлежность к дембелям, был ближе к своим, потому что являлся ярым националистом. Так, будучи заядлым курильщиком, он дымил только армянскими сигаретами — когда запас кончался, он не курил до тех пор, пока из дома не приходила очередная бандероль.

На раздаче завтрака сидел сам Ступеньков, замкомвзвода, краснолицый, носатый сержант — он был, как сейчас говорят, «качок»: коротконогий, широкоплечий, свой мускулистый торс он демонстрировал при каждом удобном случае. Вот и сейчас он сидел обнаженный по пояс, оседлав поперек одну из скамеек, и ловко орудовал черпаком. Чтобы не толпиться, от каждого землячества подходил человек и получал на всех сразу несколько порций. За завтраком отправился Эльбрус Алиев. Когда он вернулся, держа в руках несколько котелков с кашей, Мамед, заглянув в свой, спросил:

— Где помидоры?

Вермеди,[34] — с казахским акцентом произнес Эльбрус. Он был родом из Чимкента.

Мамед поднялся с лежанки и на весь вагон спросил у Ступенькова:

— Ара, ты че помидоры зажал?

— Сначала дембельский состав получит, — высокомерно ответил Ступеньков, — а потом все остальные.

Мамед огляделся: действительно, помидоров ни у кого не было. Он поднялся, подошел к раздаче:

— Давай нашу порцию, — потребовал он. Ступеньков залился краской и повторил:

— Сначала дембеля, иди на свое место.

— Сейчас ты пойдешь на свое место, — угрожающе сказал Мамед, — то есть в задницу. Давай помидоры.

— Не возникай, — грубо оборвал его Ступеньков.

За перепалкой следили все: кто со страхом — Ступенькова боялись многие, — кто с любопытством. Пресловутые дембеля глядели на перебранку, свешиваясь с полатей. Тогда Мамед, не раздумывая, пнул сержанта сапогом в бок, да так, что тот с грохотом упал со скамейки. Пока он поднимался, Мамед спокойно набрал полагающиеся всей группе помидоры и отошел в сторону.

Побагровевший Ступеньков вылез, сжимая кулаки от ярости, его и без того красное лицо приобрело невиданные доселе пурпурные тона. На его боку отпечатался след от сапога. Ислам и его товарищи с ужасом ожидали развития событий, готовясь погибнуть в драке с дембелями, — понятно, что одного они Мамеда не оставили бы. Мамед был безусловным лидером, и ради него они готовы были на многое, даже на такой неслыханный в армии поступок, как драка с дембелями. Но Кравцов, Лыков, Селиверстов — все как на подбор двухметровые детины, почему-то проявили к судьбе товарища полнейшее равнодушие. Поняв, что на помощь рассчитывать не приходится, Ступеньков не решился преследовать Мамеда, сел на свое место, бормоча проклятия, и продолжил раздачу, но теперь уже он бросал в котелки помидоры.

До сих пор Ислам не встречал более яркого и последовательного индивидуалиста, чем Мамед. Сопротивлялся он давлению общества единственно возможным способом. Поскольку закосить от армии не получилось, он постоянно симулировал какую-нибудь загадочную болезнь, выявить которую не мог ни один консилиум врачей, поэтому большую часть службы в армии он проводил в госпитале, разгуливая в коричневом больничном халате. Этот халат он потом забрал с собой на гражданку — на память. Каким образом ему удавалось дурачить врачей, оставалось загадкой.

До армии он успел окончить художественное училище в Тбилиси. Впоследствии Ислам получил в подарок от него несколько картин, которые всюду таскал за собой. Оценить силу его художественного таланта Ислам не мог, но вся жизнь Мамеда была подтверждением того, что он истинный художник. Будучи творческой личностью, он был совершенно неприспособлен к жизни. Он не признавал компромиссов. За двадцать пять лет творчества у Мамеда была только одна персональная выставка. Можно было выставляться чаще, проявляя понимание к людям, от которых это зависело. Мамед не проявлял. Этой стороной характера он напоминал Исламу отца, такого же неприкаянного человека, который в поисках справедливости и лучшей доли колесил по стране до тех пор, пока не достиг самого ее края, где и затих, видимо, выпустив весь пар. Мамед презирал всякий труд, не связанный с его призванием, поэтому, если и устраивался на работу, то только художником на мизерную ставку — где-нибудь в театре или на киностудии. У него никогда не было денег, и это его особенно не беспокоило. Материальная сторона жизни была чужда товарищу.

В Кировабаде зенитная батарея разбила лагерь за городом, на огромном пустыре, расположенном рядом с авиаполком. Целесообразность такого размещения была в том, что из своих пушек зенитчики целились в самолеты, взлетавшие с военного аэродрома. Каково было при этом летчикам в своих кабинах, можно только догадываться. Жили солдаты в палатках, жара под сорок, вода привозная. Ибрагим, парень из местных, был отпущен комбатом домой на пару дней. В благодарность — или это было условием? — он привез две канистры отборного коньяка, двадцатилитровую для офицеров и десятилитровую для сослуживцев. Пили после отбоя, в темноте, на лафете пушки, из солдатских кружек, закусывая репчатым луком, — больше нечем было.

Местные ребятишки все время прорывались сквозь часовых и бродили по расположению части, торгуя фруктами, покупать которые, во избежание инфекций, строго запрещалось. Военный фельдшер, прапорщик Алиев (уже другой, Алиевых — как Ивановых), высокий, худой, сам похожий на узника лазарета, все время предупреждал солдат об опасности дизентерии. И как в воду глядел — или просто накаркал, гад. Через несколько дней Ислам подхватил дизентерию и был отправлен в госпиталь. Ему предстояло провести в госпитале 21 день карантина. Мамед умудрился навестить его — он сбежал в самоволку, раздобыв где-то кеды, синее шерстяное трико и тенниску. На стрельбы в Абхазию, в местечко Очамчира, батарея поехала без Ислама.

Мамед ходил в самоволку всегда и ни разу не был пойман. Если он не успевал вернуться к вечерней проверке, кто-нибудь выкрикивал вместо него — «Я!» В Нахичевани он был вхож в местное отделение художников, часто тусовался с ними. Это в итоге к добру не привело — он попал в тяжелую аварию. Возвращались с пикника, и «москвич», на котором ехала компания, врезался в бетонный фонарный столб. Когда Ислам узнал, что Мамеда привезли в санчасть, он купил банку сгущенного молока и отправился навестить товарища. Войдя в палату, покрутил головой: Мамеда в комнате не было, в углу на койке лежал только один пациент с распухшим синюшным лицом. Ислам вышел в коридор, постоял там в задумчивости, крутя в руках сгущенку, затем вернулся и подошел к человеку поближе. Больной, наблюдавший за ним заплывшими глазками, ощерился в беззубой улыбке, — это был Мамед, с переломанным носом, с разбитыми зубами. Он пролежал в санчасти несколько дней, затем был отправлен в госпиталь. На этот раз держать его долго не стали. Через месяц он вернулся в часть.

Осенью зенитная батарея заступила на боевое дежурство, подменяя ракетчиков, находившихся на учебных стрельбах в Казахстане. Точка находилась на плоскогорье в нескольких десятков километров от Нахичевани. Два одноэтажных здания стояли в лощине между холмами. В одном была казарма, в другом — столовая и продуктовый склад, совмещенный с каптеркой. Здесь, после того как людей развели по работам, выяснилось, что Мамед вновь остался не у дел, и его отправили на кухню, где он сам себя назначил заведующим. Дембелей в части уже не осталось — все они были заняты на дембельской стройке. В части распространилась такая традиция: за месяц до увольнения старослужащим давался фронт работ, будь то возведение стены, рытье котлована или любое другое подобное занятие. Как только они заканчивали работу, им тут же выписывали проездные документы, и они уезжали домой.

Мамед, и до этого пользовавшийся авторитетом, сейчас приобрел полноправный статус дембеля: служить ему оставалось полгода. Несмотря на то что осень в Нахичевани довольно жаркая, он ходил по летней столовой, набросив на плечи офицерский бушлат, и давал распоряжения таджикам-поварятам. Когда батарея спустилась с холма, на котором были установлены и приведены в боевую готовность пушки, столы из столовой перекочевали на летнюю веранду, под навес, на столах стояли пустые патроны из-под снарядов, в которых красовались полевые цветы. Командиры увиденным остались довольны, и Мамеда утвердили в этой должности на весь период боевого дежурства.

С отъездом дембелей народу в батарее поубавилось изрядно: пополнение ожидалось только в ноябре, поэтому в наряды ходили каждый день. Каждую вторую ночь Ислам дымил сигаретой на лафете пушки, постелив под себя шинель. Дружбой с новым заведующим столовой он пользовался без зазрения совести. Каждый вечер перед дежурством Мамед выдавал ему на ночь буханку хлеба, банку тушенки, обмазанную солидолом против ржавчины, и большую луковицу.

Место для боевого дежурства было выбрано идеальное. Слева лежал Иран, справа — гора Арарат, с неизменной снежной шапкой на вершине, на которой при желании можно было разглядеть остов корабля «экстремала» Ноя. Армяне настолько интенсивно считали эту вершину своей, что сделали ее великим армянским брендом, хотя находится она в Турции. Цель боевого дежурства состояла в том, чтобы пресечь агрессию вероятного противника и подбить самолет врага на подлете к границе. Западней Арарата была Армения, но тогда она изображала из себя дружескую республику в составе СССР, и стрелять по ней было нельзя. Теперь, конечно, время упущено.

Незабываемые были денечки. Стоял октябрь, самый разгар бабьего лета. Офицеры беспробудно пьянствовали, солдаты жили вольницей, сами несли службу, ездили на «Урале» по округе, собирая все, что могло сгореть в топке полевой кухни. Раз в неделю Мамед ездил в город за продуктами. Один раз он привез кусок свежего мяса, и они вдвоем, поднявшись на сопку, развели костер и стали готовить шашлык. В это время над их головами стали свистеть пули, а через некоторое время показалась офицерская фуражка. Это был замполит капитан Степанов, который когда-то, во время учений, на просьбу Ислама определить к нему на СПО помощником Курбан-заде, остроумно ответил: «А Исламбека тебе не надо?» Две полковые собаки, крутившиеся возле них в ожидании подачки, с незабываемыми именами — Курва и Стерва — тут же облаяли его.

— Неплохо вы тут устроились, — криво усмехнулся капитан.

— Садитесь, товарищ капитан, — пригласил его Мамед, — шашлык скоро будет готов.

— Спасибо, — буркнул Степанов. Придраться было не к чему, и он, поинтересовавшись происхождением мяса, удалился. Будучи человеком подозрительным, вряд ли он поверил в то, что мясо куплено на рынке, — хотя бы потому, что сами офицеры тащили из части все, что можно, по части воровства уступая лишь прапорщикам. Поэтому все ожидали немедленного смещения Мамеда с должности, но Степанов сам уехал на следующий день. Вместо него прибыл старший лейтенант Литвинов, человек с мужественным лицом и с пшеничными усами. Поговаривали, что он был разжалован из капитанов за то, что, будучи на боевом дежурстве, расквасил нос старшему офицеру, который, придя на проверку, застал его спящим и обложил матом. Литвинов, видимо, был из тех людей, которых лучше не будить.

В учебке таким был коллега Джумабаева, младший сержант Невакшонов — он мог бодрствовать сутками, но если засыпал — поднять его не было никакой возможности. Как-то раз на подъем явился сам командир роты, никогда не улыбающийся капитан Пастернак. Он прошелся по казарме — вероятно, с целью приструнить обнаглевших дембелей, которые после подъема не спешили покидать свои койки. Как ни странно, ни одного дембеля ему не попалось, зато он обнаружил спящего после дежурства Невакшонова и попытался разбудить его. Как он ни тряс бедолагу, тот не реагировал, а только матерился спросонок. Тогда капитан подозвал дневальных и велел опрокинуть на сержанта бак с питьевой водой, стоявший у входа, что они и сделали с превеликим удовольствием.

Несмотря на то что Литвинов водку не пил — был в завязке, — служебного рвения не проявлял. Все осталось неизменным. Каждый занимался своим делом.

На «точке» текла неторопливая размеренная жизнь. Ислам целыми днями торчал на позиции, глазея по сторонам. Где-то в этих местах в средние века правитель Азербайджана, атабек Узбек, спасаясь от преследования хорезмшаха Джелал-эд-дина, умер от горя, узнав о том, что его жена добровольно вышла замуж за его врага.

Иногда Ислам ловил себя на том, что в его теперешнем существовании было что-то нереальное. Он сидел в одиночестве среди пушек, целящих в стороны вероятного противника. Окрест лежали холмы и средней величины горные вершины. Изрядную часть горизонта заслонял окутанный синей дымкой Арарат. Недвижный, звенящий цикадами воздух и огромное небо над головой.

Впоследствии этот пейзаж вспомнился Исламу, когда он прочитал первую публикацию стихов Бродского в журнале «Знамя». Стихи назывались «Назидание» и заканчивались словами:

Когда ты стоишь один на пустынном плоскогорье Азии, окутанный бездонным куполом неба, и смотришь, как пилот или ангел разводит в небе свой крахмал, и чувствуешь, как ты мал. Помни, что Пространство, которому, казалось бы, ничего не нужно. Нуждается сильно во взгляде стороны, в критерии пустоты, и сослужить эту службу способен только ты.

В один из таких дней Ислам, дремавший на лафете, увидел сквозь полуоткрытые глаза птицу, которая, описав круг над позицией, вдруг обронила перо. Ислам наблюдал, как оно, кружась, падает на землю, и только когда оно достигло земли, спохватился — подумал, что, возможно, это знак свыше. И что его нужно непременно найти. Он поднялся и сбежал вниз по склону, к месту, где упало перо, но, сколько он ни искал среди пожелтевших, высохших стеблей ковыля, найти перо счастья ему не удалось. Слишком долго медлил. Тогда расстроенный Ислам спустился к столовой.

На склоне рядом с ней расположилась группа свободных от нарядов солдат. Они лежали, подстелив под себя бушлаты, нежась под лучами осеннего солнца. Подойдя ближе, Ислам прислушался к разговору. Бойцы издевались над Радецким, сутулым парнем из Липецка. До боевого дежурства Радецкий две недели работал в штабе, переписывал документы. Там у него завязался роман с солдаткой, вольнонаемной связисткой. Он был единственный из всей батареи, кто близко общался с женщиной, ему страшно завидовали и поэтому не упускали случая поддеть его. Радецкий был человеком добродушным, на шутки реагировал улыбкой.

Когда Радецкий вечерами прогуливался с девушкой по дороге, вся батарея, взобравшись на забор, следила за ними, боясь пропустить момент, когда они начнут целоваться.

Однако судьба Радецкого беспокоила не только сослуживцев: отеческую заботу проявил о нем и комбат, заявив, что не позволит вверенному его заботам солдату совершить необдуманный поступок (намерения у Радецкого были самые серьезные). Угрозу свою Мотуз выполнил при первой же возможности, отправил безнадежно влюбленного парня на Дальний Восток. Там как раз намечалась очередная заварушка с китайцами. В то время поступок комбата казался жестоким, но скорее он был прав. Радецкий у Вали — так звали девушку — был не первым возлюбленным, а если называть вещи своими именами, до Радецкого Валя путалась с кем попало… О том, что его ожидает, он еще не ведал и пребывал в благостном состоянии человека, ненадолго разлученного с любимой.

На счастье всей батареи, Мотуз находился в отпуске, иначе все свободные от службы солдаты убирали бы сейчас территорию. И ничего, что кругом были холмы — убирали бы холмы. У комбата была патологическая страсть к наведению порядка — руками солдат, разумеется. Все время что-то подметали, белили, мыли. Он очень любил давать проштрафившимся солдатам заведомо невыполнимые задания — для того, чтобы наказать дважды, второй раз уже за невыполнение первого приказа.

Так случилось в Абхазии, тем летом, когда Ислам попал в госпиталь. Ночью Мотуз пошел проверять посты и застал одного из солдат спящим. По большевистскому правилу круговой поруки все дежурившие в ту ночь на следующее утро в наказание должны были бежать кросс с вещмешками за спиной. По иезуитскому замыслу комбата солдаты собственноручно наполнили мешки морским песком. Сам Мотуз ехал сзади на «Урале», контролируя процесс. Сержант Егоров продырявил пальцем свой вещмешок, чтобы из него сыпался песок. Но комбат заметил эту уловку и заставил его заложить дырку газетой. Передавали слова одного старого абхазца, сидевшего на лавочке возле своего дома, который был свидетелем этой кавалькады:

— За что вас так, синок?

— За то, что спали, — бросил на ходу Егоров.

— Ай, фашист, — воскликнул старик и погрозил водителю «Урала» резной палкой.

Впрочем, Мотуз иногда сам попадал впросак — в тех случаях, когда солдатская смекалка превосходила его изощренный ум. Как-то он приказал двум старослужащим побелить за один день забор вокруг батареи. Один из них, кстати, был все тот же Егоров. Длина забора была более 500 метров. Ребята управились с этим до обеда, приспособив для побелки не общипанные кисти, а солдатские алюминиевые миски: черпали ими растворенную в воде известь и, как сеятели, швыряли на забор, а сильный ветер еще больше увеличивал площадь покрытия.

Ислама Мотуз невзлюбил с самого начала. Причиной этому было следующее обстоятельство. Учебку Ислам закончил специалистом по дизельным электростанциям. Звучало это громко, но в действительности Ислам в них ни черта не смыслил, так как полгода их заставляли заниматься чем угодно, кроме занятий. Курсанты скоблили стеклышком пол в казарме, мыли на кухне посуду, убирали снег, заготавливали для части дрова, разгружали цемент, кирпичи, тяжелые бочки. Когда Ислам прибыл в действующие войска, выяснилось, что ему предстоит обеспечивать электричеством пушки на боевом дежурстве. Он зашел к комбату в канцелярию и честно признался, что в этой технике он не разбирается. Честностью бойца Мотуз поначалу остался доволен, но когда выяснилось, что заменить Ислама некем, он почему-то на него разозлился и приказал в короткий срок освоить технику.

Технику Ислам освоил быстро: постоянная угроза гауптвахты и отборный мат сделали свое дело. Но комбат, видимо, решил, что Ислам хотел сачкануть, и все время искал повод, чтобы придраться к нему. «Точка», на которой зенитная батарея несла боевое дежурство, примыкала непосредственно к территории части — несколько зенитных пушек, поисковый радиокомплекс «ПРК», станция питания орудий «СПО», вотчина Ислама, блиндаж и наблюдательная вышка — очень удобная вещь в данном случае — начальство всегда видели издалека. За каждым боевым «расчетом» была закреплена территория для уборки. Ислам не входил ни в какие расчеты, был сам по себе боевая единица. В этом было много положительного: к примеру, не ходил в наряды, поскольку его некем было заменить. Его не могли посадить на гауптвахту, как это случилось на зимних стрельбах в Кировабаде, когда Ислам дал сдачи старшине Алиеву, вздумавшему ударить его, курившего в строю. Но территорию приходилось убирать одному, в отличие от «расчета», который состоял из пяти человек.

На его территории рядом с «СПО» пустовал огромный окоп из-под «Шилки» — а это, к сведению тех, кто не служил в зенитных войсках, автомобиль «Зил-131», на базе которого установлен ракетный комплекс, — то есть в окопе помещалась большая грузовая машина. Убирать в ней было несложно: заглянуть раз в день на предмет «бычков» и занесенных ветром бумажек. Но через точку пролегал искусственный арык, несущий воду на соседнее колхозное поле, и проходил он в непосредственной близости от окопа. В один из дней стенки арыка прохудились, каким-то образом вода стала просачиваться сквозь глиняную стенку и протекать в окоп. Заметив это, Мотуз приказал Исламу течь устранить. Но все попытки заделать щель привели только к ее увеличению: вода прибывала с ужасающей быстротой. К утру окоп был заполнен водой на две трети. Уходя на обед, комбат подозвал Ислама и, показывая на ров, сказал:

— Завтра утром окоп должен быть сухим, в противном случае отправишься на гауптвахту, а за тебя Погосян подежурит. Задача ясна?

— Так точно, — ответил Ислам.

Погосян был коротышка, разбирающийся в дизелях, до прибытия Ислама «СПО» эксплуатировал именно он. В течение часа Ислам таскал воду, черпая ее из окопа двадцатилитровой канистрой, но это была муравьиная работа — то есть необходима была сотня других муравьев. Тогда он сел и задумался, говоря себе, что если один человек задал задачу, то второй, будучи тоже человеком, может ее решить. Ситуация походила на ту сказку, где злодей-царь задавал Ивану-дураку невыполнимые задания. Поди туда не знаю куда. С тем отличием, что он сам себе выступал в роли подруги-советчицы. «Что, Исламушка, невесел, буйну голову повесил?»

Через некоторое время он поднялся и отправился в автопарк, разыскал азербайджанца, водителя заправочной автоцистерны, объяснил ситуацию. Земляк попался отзывчивый, слил солярку в подходящую емкость, и они поехали на точку. Дальнейшее было делом техники: опустили шланг в окоп, включили насос и разом выкачали половину воды. Покуда шофер ездил сливать воду в ближайшую яму, Ислам сбегал и перекрыл запорное устройство арыка, мини-шлюз, точно такой же, какие он сваривал на заводе до армии. В два приема вода была выкачана полностью. Это было торжество человеческого разума — вернее, солдатской смекалки. Утром комбат, не дослушав рапорт дежурного по точке, устремился к вожделенному окопу. Долго в изумлении изучал его, затем подозвал Ислама и задал невероятно глупый вопрос:

— Солдат, где вода?

— Согласно приказу, удалена, — отрапортовал Ислам.

— Ну, Караев, — не выдержал Мотуз — я, конечно, сволочь порядочная, но ты…

Кто именно Ислам, комбат так и не уточнил.

Справедливости ради надо сказать, что Мотуз мало кого привечал: у него был только один любимчик — писарь Погоряцкас, долговязый, большеголовый прибалт, день-деньской переписывающий бумаги каллиграфическим почерком — компьютеров тогда еще не было, персональных, во всяком случае.

Мамед демобилизовался на полгода раньше Ислама. После армии Ислам вернулся на завод и проработал там зиму, чтобы заработать деньги на дорогу в Москву. Он уехал весной следующего года, поступил в институт. С тех пор каждый раз, проезжая через Баку, он останавливался у друга. И вот теперь друга нет.

Смотрины

Ислам очнулся от раздумий и взглянул на часы. Стрелка подбиралась к полуночи. Бросив последний взгляд на мерцающую огнями бухту, он пошел и лег на кровать. В этот момент раздался звонок телефона. Удивился, взял трубку и услышал голос Рены:

— Не разбудила? Нет? Слушай, я договорилась. Приходи завтра вечером — я тебя с ней познакомлю.

— Подожди, подожди, — всполошился Ислам, — как это — завтра? Может быть, не надо так, сразу? Может, дать время подумать?

— Кому? Ей или тебе? Ей не надо, уверяю тебя. Ты что, испугался?

— Нет.

— Ну все, тогда до завтра.

Она положила трубку.

Сон отшибло начисто. Некоторое время он пытался заснуть, затем поднялся, стал ходить по номеру, борясь с желанием перезвонить Рене и все отменить. Черт дернул его согласиться!

В открытую форточку доносилась музыка из бара на первом этаже. Ислам оделся и спустился вниз. Несмотря на позднюю осень, в Баку стояла довольно теплая погода, поэтому столики находились в саду, под открытым небом. Ислам устроился недалеко от фонтанчика. К нему тут же подошел официант.

— Коньяк какой у вас? — спросил Ислам.

— Азербайджанский, очень хороший. Разные марки есть: «Апшерон», «Баку»…

— Есть открытая бутылка? Принеси, пожалуйста.

Официант ушел и вернулся с початой бутылкой коньяка. Ислам открыл пробку и понюхал горлышко. В нос ударил резкий запах коньячного спирта.

— Что? — настороженно спросил официант.

— Нет, ничего, а водка какая?

— Бакинская. Хорошая водка, совместное предприятие выпускает.

— С кем совместное?

— С турками.

— Не надо.

— Еще московская есть, «Кристалл».

— Эта подойдет, принеси мне двести грамм.

— Закусывать будете? — официант упорно говорил с Исламом по-русски, невзирая на то что Ислам задавал вопросы по-азербайджански. В Азербайджане никогда не упускали возможности поговорить на русском языке. Исламу как-то во время службы в армии довелось побывать в глухом горном азербайджанском селе. Они ходили к пастухам менять теплые кальсоны на арак, местную самогонку. Попавшийся им у бьющего в центре села родника парень на все вопросы Ислама категорически отвечал на ломаном русском.

— Принеси сыр, айву порежь, попозже чай подашь.

Официант кивнул и удалился.

За соседним столиком сидели две сильно накрашенные девицы и смотрели на него. Ислам сдержал улыбку и отвернулся: в Баку не принято улыбаться незнакомым женщинам — вполне могут расценить как приставание. Впрочем, судя по их размалеванным лицам, в этот поздний час они находились здесь именно для этого. Но предстоящее мероприятие уже накладывало на него определенные обязательства: в канун знакомства не стоило общаться с девицами легкого поведения.

Официант принес заказ, расставил тарелочки, наполнил рюмку и удалился. Ислам взял дольку аккуратно порезанной айвы, вдохнул ее аромат. Во дворе заброшенного ныне материнского дома кроме алычи, инжира, вишни и абрикоса когда-то росли целых три айвовых дерева. Плоды у них были сладкие, без единой червоточины. Вряд ли они уцелели после затянувшегося энергетического кризиса. Даже реликтовые леса, покрывавшие окрестные горы, были основательно прорежены местным населением. Поэтому бунтовщик Аликрам Гумбатов, объявивший о создании Талышской республики, не смог укрыться в них. Преследовавший его группу вертолет обнаружил их с воздуха.

В советское время взамен одного вырубленного дерева, высаживали десяток. Сейчас же порубка велась варварски, никому не было дела до того, что уничтожалось национальное достояние. Ислам вздохнул, взял рюмку и, пожелав себе мысленно удачи, выпил. Странное дело, но он совсем не думал о серьезных проблемах, свалившихся на его голову в Москве, — вот что значит перемена места. Однако водка все же была разбавлена: за десять лет перестройки, новых экономических условий бармены так и не смогли избавиться от этой привычки — то есть, по сути, остались в душе буфетчиками советской школы.

МЫСЛИ его вновь вернулись к заброшенному дому. Отец получил его во время службы в армии старшиной. Жилье предоставлялось военнослужащему в числе прочих льгот или, как сейчас говорят, — социального пакета. До этого, как рассказывала мать, они мыкались по съемным квартирам. В армии отец прослужил недолго — новая блажь пришла ему в голову: демобилизовался и уехал на север, на заработки, совершенно не думая, что станется с женой и детьми. Поскольку жилье было ведомственным, их долго пытались выселить, но затем сжалились и оставили в покое. Мать прожила в этом доме до самой смерти.

Последний раз, когда Ислам видел его, он представлял собой жалкое зрелище. Двор был изрыт и загажен соседскими курами. Разросшееся железное дерево закрывало своей сенью крыльцо и большую часть веранды. На всем лежала печать запустения. Нежилой дом быстро приходит в упадок, в этом смысле он — как жемчуг: без человеческого тепла умирает. Время от времени сестра сдавала его внаем, но квартиранты держались недолго, уходили, оставляя дом в еще худшем состоянии.

С домом было связано еще одно тяжелейшее воспоминание в его жизни. Именно во дворе дома, под кроной железного дерева, он полностью осознал, что матери больше нет в живых. Получив известие, он прилетел из Москвы ночным рейсом, вошел во двор, подергал запертую дверь, но ему никто не открыл. Как раз это обстоятельство — пустой дом и запертая дверь — подействовало на него своей простой очевидностью. Открытая терраса, которую он не представлял без сидящей на ней фигуры матери.

До этого он был относительно спокоен. К разлуке надо себя готовить: предыдущие десять лет житейских неурядиц, жизни вне дома подготовили его к этому событию, постоянное отсутствие матери стало чем-то естественным. Все эти годы он бывал дома наездами. Потом начались ее скитания по домам своих детей — она не могла уже жить одна в силу физических недомоганий, после первого инсульта, когда сосед, случайно зашедший к ней за солью или спичками, обнаружил ее лежащей на полу и вызвал врача.

Даже в то время Ислам всегда знал, где она находится. Он входил в комнату дома брата или сестры, и она вставала ему навстречу, словно королева в изгнании. Ее одиночество усугублялось тем, что она была вынуждена уйти на пенсию. Кто-то из коллег, женщин, метивших на ее должность, написал на нее донос в санэпидемстанцию. Когда-то в молодости она переболела туберкулезом, кашель остался на всю жизнь. В доносе говорилось о том, что она продолжает болеть, поэтому представляет опасность для окружающих. Об этом мать предупредила знакомая, работавшая в СЭС. Скорее всего, ничего и не было бы, но мать, испугавшись пересудов, уволилась сама, несмотря на уговоры директора.

Тогда, узнав о смерти матери, Ислам долго сидел на скамейке, будучи не в силах тронуться с места, и слезы текли по его лицу. Даже сейчас, спустя несколько лет, боль не проходит — вспоминая об этом, он чувствует волнение и резь в глазах.

Водку он пить больше не стал, расплатился и ушел к себе.

Девушка была эффектна, что и говорить: высокая, с красивой фигурой. С лицом, где каждая деталь была выписана четкими линиями. Разумеется, она была брюнеткой, поскольку дело происходило в Азербайджане. Иосиф Бродский как-то заметил, что брюнеты более конкретны в природе, нежели блондины. То есть девушка была абсолютно конкретна.

Рена оказалась женщиной с сильным характером — не бросалась словами. На следующий день она повезла Ислама на чаепитие к своей коллеге по работе, у которой как раз гостила родственница из деревни.

— Деревенская девушка — это как раз то, что тебе надо, — убеждала его по дороге Рена. — Будет тебе готовить, стирать, растить детей и никогда тебе не возразит. Что ты хочешь — воспитание!

Б этих доводах было что-то рациональное, но как только девушка вошла в комнату, Исламу сразу же захотелось оказаться на улице.

— Ты слишком привередлив, — сказала ему Рена на обратном пути, — ты ведь уже немолод, не забывай об этом. Знаешь, что мне сказали перед тем, как согласиться на встречу с тобой? Что ты немолод…

— Так и сказали?

— Не совсем. Сказали, что ты в возрасте. Так что еще не поздно, подумай как следует.

— Я, может быть, и немолод, но в Москве на меня молодые девочки вешаются.

— Здесь не Москва, — отрезала Рена, — наши девочки цену себе знают — вешаться никто не будет. К тому же, московские девочки повисят, поедят плодов, да спрыгнут.

Вечером она позвонила Исламу и объявила, что завтра будет еще одно знакомство. Все же у нее был твердый характер. ИЛИ она вошла в раж?

— Правда, она совсем молодая, — продолжала Рена, — ей двадцать три года. Ей сказали про твой возраст, но ее это не смутило — она согласилась с тобой встретиться, причем отказалась от посредничества. Жди ее завтра на углу кинотеатра возле китайского ресторана — кстати, ресторан этот дорогой, не приглашай ее туда.

Девушка пришла в точно назначенное время. Точность была обусловлена тем, что она воспользовалась своим обеденным перерывом. Учреждение, в котором она работала, находилось рядом. Ислам готовил фразу о чае, кофе, за которыми можно обменяться словами и познакомиться. Но Медина — так звали девушку — была лишена ложной скромности.

— Недалеко отсюда, на соседней улице, есть турецкий ресторан, пойдемте туда.

Несколько озадаченный, Ислам повел девушку в ресторан, мысленно сетуя на то, как безнадежно он отстал от жизни. Почему-то ему казалось, что придется уговаривать девушку пойти с ним в кафе, а не торчать на улице. Вообще, глупее предумышленного знакомства — причем именно с серьезными намереньями — человечество еще ничего не придумало. На этом фоне даже сватовство по расчету кажется более осмысленным и естественным.

Что можно узнать о человеке за время обеденного перерыва? Сидели, жевали турецкий раскрытый чебурек, обмениваясь вежливыми резиновыми фразами. Ислам счел необходимым сообщить о себе, что живет в Москве — впрочем, это ей уже было известно — занимается бизнесом. Последним фактом девушка живо заинтересовалась, но Ислам на вопросы отвечал уклончиво. «Сейчас не те времена, и ты не в том возрасте, — помнил он наставления Рены, — скромность тебе может выйти боком. Ни о каких проблемах ей не рассказывай — наоборот, ты преуспевающий бизнесмен, случайно не женатый».

Впечатление на девушку, видимо, он сумел произвести, поскольку она дала ему свой телефон и предложила звонить.

— Может, встретимся после работы? — предложил Ислам. — Погуляем по бульвару, в кино сходим? У меня не очень много времени — нужно возвращаться в Москву.

Медина сделала большие глаза: что ты, меня после работы встречает отец или один из братьев! Шаг в сторону — и расстрел.

Она обладала чувством юмора — это было хорошо, но на пути в гостиницу он пытался вспомнить ее лицо и не мог. Не мог также понять, понравилась она ему или нет, — это было плохо. Перед тем как вернуться в гостиницу, он побродил по бульвару: в самом его конце сидело около десятка любителей рыбной ловли. Ислам с удивлением заметил, что в садках плещется пойманная рыба. Увидев выражение его лица, один из рыбаков, сказал по-русски, с потрясающим бакинским акцентом:

— Что толку, э, все равно жрать нельзя — нефтью воняет!

Море изрядно обмелело и отступило от берега, маслянистые волны уже не бились о бетонные борта. Ислам спустился на один из валунов, к самой воде, где тяжело шлепала морская вода, достал телефон и набрал номер Маши. Ее голос, как всегда, был полон недоумения:

— Здравствуйте, как приятно, что вы мне позвонили, вы так редко это делаете! Что это у вас там шумит?

— Ты знаешь, что на небесах только и разговоров, что о море?

— Так вы уже на небесах?

— Типун тебе на язык! Я сказал, что на небесах только разговоры, я еще на земле.

— Вы специально позвонили, чтобы похвалиться тем, что вы на море находитесь?

— Нет, я позвонил, чтобы поделиться с тобой звуком этого прибоя. Но ты, как всегда предполагаешь в людях только плохое.

Ислам дал отбой, но Маша тут же перезвонила.

— А вы где, на каком море?

— В Баку, на Каспийском.

— А что вас туда понесло? А, так вы в Азербайджане!

— Меня не понесло, — пытаясь справиться с раздражением, сказал Караев. — Я сел на самолет и прилетел. Дым отечества, знаешь ли.

— У вас что, плохое настроение?

— БЫЛО хорошее, пока я тебе не позвонил.

— А че я вам такого сказала?

— А ниче, — в тон ей ответил Ислам.

В Баку он пробыл еще два дня и каждый день виделся с Мединой. Встречи происходили в обеденный перерыв, в том же ресторане. Ислам ждал ее на углу, подставив лицо осеннему солнцу. Когда Медина появлялась в переулке, Ислам замечал, что она идет, бросая настороженные взгляды по сторонам. Подобная конспирация немало забавляла Ислама, и, надо признаться, была ему по сердцу. И это после произошедшей сексуальной революции!.. Вместе с тем, бакинские девушки не остались в стороне от современных течений: всюду были короткие юбки, обтягивающие джинсы, голые животы и даже — страшно сказать — краешки трусиков, выглядывающие из-за пояса, — вернее, из джинсов без пояса. Ну а о косметике на лицах говорить излишне.

Исламу так и не удалось вытащить куда-нибудь Медину, поэтому общение происходило в рамках обеденного перерыва, то есть жевать и флиртовать приходилось одновременно. Поэтому Ислам почти не дотрагивался до еды. Но и флирта особенно не получалось. Вопросы и ответы.

— Кто вы по знаку Зодиака?

— Лев, конечно.

— Почему, конечно?

— Разве это по мне не заметно?

— Заметно, — на лице девушки появлялась понимающая улыбка.

— А вы? — в свою очередь спрашивал Ислам.

— О, я не скажу.

— Скорпион?

Пораженная девушка широко раскрыла глаза.

— Как вы догадались?

— У меня дар проникать в мысли людей.

Скорпион был тем знаком, который по гороскопу категорически противопоказан Льву.

— Но я даже в мыслях не произнесла слово «скорпион». А вы опасный человек! А каким бизнесом вы занимаетесь?

Девушка спрашивала об этом в третий раз. Уклоняться от ответа было уже невежливо.

— До последнего времени я занимался торговлей, а сейчас я торговлю закрыл, перешел к инвестициям.

— А во что вы вкладываете деньги?

— Последние вложения были в недвижимость.

Ее интерес к бизнесу начинал настораживать Караева, к тому же выяснилось, что Медина работает в суде.

— В суде? Почему не адвокат?

— Я юрист. Почему нет?

— Ну, адвокаты, как правило, защищают людей от судейских, которые людей сажают.

— Я хочу сделать карьеру, а адвокат так и останется адвокатом.

Жена-карьеристка, юридически образованная, интересующаяся бизнесом мужа, к тому же — Скорпион. Исламу стало как-то не по себе от такой перспективы.

— А вы не были женаты? — наконец спросила она.

Ислам давно ждал этого вопроса.

— Нет, — сказал он и, предваряя новый вопрос, добавил, — наверное, хотите узнать, почему? Это просто. Когда я жил дома, мне это и в голову не приходило: был круг людей, интересных, остроумных. Мы весело проводили время: ели, пили, ездили по всей стране. Мы все были холостыми, нам казалось, что это глупо — так рано связать себя семейными узами. Потом случилась перестройка — я уехал в Россию, десять лет я там.

— Понимаю, многие наши ребята так поступают: живут, работают в России, но жениться приезжают на родину.

В ее голосе, кроме понимания, было еще и одобрение.

— Как лососи, — сказал Ислам.

— Что лососи? — недоуменно спросила Медина.

— Лососи на нерест отправляются к истокам реки, где они появились на свет.

— А-а, — Медина вопросительно, неуверенно смотрела на мужчину, видимо не понимая, что за этим кроется, может, шутка?

— А потом погибают.

— Кто?

— Лососи.

— Погибать не надо, вам рано еще об этом думать.

— Спасибо.

Медина взглянула на часы.

— Мне нужно идти, перерыв кончился.

— Я завтра уезжаю.

— Когда вернетесь?

— Знаете, вы так легко задаете вопрос, который для меня является в последнее время проблемой, Я не могу определиться с тем, что я делаю, — уезжаю или возвращаюсь.

Во взгляде девушки было непонимание. Караев не стал развивать эту тему.

— Ну, может быть… — Караев не решался назвать время года. — Это будет зависеть от разных вещей.

— Понимаю. Звоните, если будет желание. А сейчас я пойду, мне пора, не провожайте меня.

— Почему?

— Мне нужно зайти в магазин, купить кое-что. Пустяки, маленькие девичьи тайны.

Она улыбнулась и поднялась. Ислам остался за столом и проводил ее взглядом. Она вызывала в нем желание. Между тем, Кабус[35] утверждал, что брачные вопросы необходимо решать, лишь утолив плотский голод. Медина вышла в стеклянные распашные двери, которые открыл перед ней один из официантов. В этом ресторане окна почему-то были расположены так высоко, что улица виднелась лишь в эти двери. Глядя на снующих людей, Ислам вдруг вспомнил свою поездку в Харьков в начале девяностых.

Он пытался продать сырье для косметики местной парфюмерной фабрике. С утра провел переговоры, затем весь день болтался по городу — самолет улетал только вечером. Посетил католический храм, где должен был, судя по объявлению, состояться органный концерт. Но концерт заменили мероприятием, посвященным творчеству Леси Украинки. Ислам высидел минут двадцать, слушая о том, какая это была «гениальна людына». Затем заглянул в универмаг, где в музыкальном отделе безуспешно пытался купить пластинку Жанны Агузаровой, — торговля шла по талонам, никакие уговоры не помогли. Потом он зашел пообедать в ресторан на центральной площади и засел там надолго. Ресторан назывался «Театральный», мебель в нем была белая, резная. Времени до вечера, до вылета самолета было хоть отбавляй. Ислам провел в ресторане часа три: пил водку, закусывал всякой всячиной и смотрел на людей, идущих по площади. Точно как сейчас. За прошедшие десять лет его жизнь совсем не изменилась — точно так же он был один, ничего не приобрел, но многое потерял…

Ислам подозвал официанта и заказал шашлык из осетрины и бутылку белого вина.

Выйдя из ресторана, он взял такси и отправился в Дарнагюль.[36] У ворот ПТУ, открытых настежь, стоял плохо одетый мужчина — то ли охранник, то ли просто бездельник. Он поздоровался, вопросительно глядя на Ислама.

— Я здесь когда-то учился, — сказал Ислам. Мужчина покачал головой:

— Давно, наверное, это было. — Он говорил с гянджинским акцентом.

— Давно, — подтвердил Караев.

Училище было занято беженцами из Шуши — этот город был оккупирован армянами. Общежитие, учебные корпуса — везде жили люди. На волейбольной площадке были натянуты веревки, на них висело постиранное белье. Ислам прошелся немного по территории, с грустью глядя на современные когда-то здания. Теперь они представляли жалкое зрелище: почерневшие окна, облупившиеся, отсыревшие стены. В производственных мастерских размещался автосервис. Футбольное поле почему-то было заасфальтировано.

В воротах Ислам оглянулся: на плацу перед главным учебным корпусом он увидел шеренги учеников. Утреннее построение, предшествующее началу занятий, ребят из своей группы, мастера Добродеева, коротышку директора на ступеньках и нависающего над ним еврея-завуча, который говорил по-азербайджански, коверкая слова: «Зарафат, зарафат, сонра хэстэ!» (что означало «шутка, шутка» — потом «больной», в смысле — шутки до добра не доводят.) Всю эту картину заливало яркое утреннее солнце.

Где ты, Сеня?

Вернувшись в Москву, Ислам сразу позвонил Сенину, но того не оказалось дома. Ислам представился и спросил, где он.

— Вы знаете, я сама уже начинаю беспокоиться, — голос жены звучал встревоженно. Он отпросился на встречу с друзьями: баня, там, посиделки с гитарой — у него круг друзей все больше из комсомольской юности. Я, собственно, привыкла: он уходил в баню, а возвращался через сутки. В этот раз он халтуру взял на выходные: какой-то монтаж-демонтаж оборудования. Но его нет уже несколько дней! Если завтра не появится, пойду в милицию. А вы, если что-то узнаете, сообщите мне, пожалуйста.

Ислам обещал. Халтура на выходные с большой долей вероятности могла означать, что Сенин был у Нины. Значит, поиски надо было начинать оттуда. Телефона ее Ислам не знал. Но зрительная память у него была хорошая. Вечером Ислам сел в «тальбо» и отправился на «Белорусскую».

Дом он нашел без труда, поднялся на третий этаж, позвонил. Нина открыла дверь, не спрашивая «кто там?» — по деревенской привычке.

— Здравствуйте, вы меня помните?

— Ну как же не помнить — директор рынка! Заходите.

— Да я, собственно, на минуту, спросить кое-что.

— Все равно заходите — не здесь же разговаривать! Соседи уже к глазкам прилипли, зачем мы будем им удовольствие доставлять? Заходите. Я вас чайком угощу с земляничным вареньем. Сама собирала.

— Чаю, да еще с земляничным вареньем, я бы выпил с удовольствием. Но у меня нет времени.

— Да я только что чаевничать собралась, все готово. Много времени это не займет.

Нина была из тех людей, которым лучше уступить, чем объяснить, почему ты не можешь этого сделать. Ислам прошел в комнату. Нина принесла чай и поставила перед гостем розетку и вазу с вареньем.

— Накладывайте.

Ислам кивнул и положил себе две ложки.

— Да больше накладывайте!

Ислам положил еще одну.

— Пробуйте.

Ислам поднес ложку ко рту:

— Изумительно!

— Да, сама собирала, сама варила! — Похвала была ей приятна. — Ну, а как вы, как идет торговля?

— Никак не идет — рынок закрыли власти.

— Это они могут. Уж что-что, а закрывать они горазды!

— Я ищу Сенина, — сказал Ислам, — позвонил ему домой, а жена говорит, что он уже неделю отсутствует. Я подумал: может быть, вы знаете?

— Понятия не имею. Я его не видела с тех пор, как вы были у меня.

— Где же он может быть?

— А кто его знает!

— Жена встревожена, в милицию хочет обращаться. А вас это не беспокоит?

— Абсолютно нет! Это раньше я бесилась, с ума сходила, а потом пару раз поймала его на табелировании — и успокоилась раз и навсегда. Бабенку, наверное, новую подцепил — там и прохлаждается. Жена ведь его знает про меня. И наш Шурик, как Ленин: жене говорит, что он у любовницы, а любовнице — что у жены, а сам шасть — и налево. Да пропади он пропадом — даже бровью не поведу! Вам-то он зачем?

— У нас с ним общие дела. Если объявится — пусть позвонит, или вы позвоните, если вас это не затруднит.

— Хорошо, мне не трудно, я позвоню.

Ислам протянул ей визитную карточку.

— Кстати, а вы знаете, что с вашей девушкой Марио встречался?

Нина радостно улыбалась. Ислам с удивлением посмотрел на нее.

— Нет, не знаю.

— Да и у них, кажется, шуры-муры.

— Вот как… А почему вас это так радует?

— Не знаю, — Нина пожала плечами, но улыбаться перестала, — шустрая девица: пришла с одним, ушла с другим.

— Вроде бы она со мной ушла?

— А что это меняет? Успела же она с ним как-то переглянуться — при вас, между прочим.

Ислам теперь понял, почему Нина так настойчиво приглашала его на чай.

— Ну, что же делать, — сказал он, — молодые сейчас все такие, на ходу подметки рвут. Не успеешь отвернуться — а она уже с другим. Спасибо за чай, я пойду.

Ислам поднялся. Прощаясь, Нина сказала:

— У Саши, если он вам нужен срочно, есть закадычный друг, Брахманов Игорь. Он музыкант, на гитаре играет в ночном клубе для гомосексуалистов, где-то на Сретенке. Они друг другу всё рассказывают.

— А почему он играет в гей-клубе, он голубой?

— Да нет, он нормальный — ко мне как-то приставал, когда Сенин лишку выпил. Просто там платят больше.

— Адрес не знаете?

— Где-то на Сретенке, а где именно — не знаю.

Префектура размещалась в здании бывшего райкома КПСС. Это было глубоко символично, хотя подобным вещам мало кто придавал значение. Народ наивно думал, что покончил со старым режимом, но люди, заправлявшие в прошлой жизни, никуда не делись. Они даже не вышли из этого дома — может быть, поменялись кабинетами, табличками — впрочем, таблички поменяли все. Но те же секретари, инструкторы, специалисты продолжали отправлять власть. В приемной за столом сидела молодая девица. Она встретила Караева взглядом, говорившим, что она не даст по пустякам беспокоить своего начальника. Но Ислам знал толк в обращении с секретаршами. Никаких «по личному» — для этого есть определенные часы, запишитесь в канцелярии, никаких «по служебному» — для этого есть специалисты, в крайнем случае заместитель. Ислам действовал иначе: он достал из нагрудного кармана визитку и протянул девушке.

— Передайте, пожалуйста, Георгию Сергеевичу (прочитал на табличке) и скажите, что я уже здесь.

На лице девицы отразилось некоторое недоумение, но все же она встала и скрылась за массивной дверью, наследием прошлых величественных времен. Через несколько минут она вернулась, благосклонно кивнула Исламу.

— Подождите, пожалуйста, сейчас вас примут.

Ислам опустился на один из стульев, достал из кармана мобильный телефон и набрал номер Сенина. По-прежнему никто не ответил. В этот момент раздается зуммер телефонного аппарата. Девица подняла трубку и пригласила Ислама войти в кабинет.

Префект сидел под портретом президента, у окна, выходящего во внутренний дворик. Невысокий — этого не могло скрыть даже то, что он был за столом, что обычно скрадывает проблемы роста, — но крепок, на вид слегка за пятьдесят. Смотрел он на посетителя настороженно, поминутно трогая флажок с российским триколором. На лице дежурная полуулыбка. Указал на стул. Ислам сел и без обиняков стал объяснять цель своего визита.

— Весь идиотизм в том, — начал он, — что я до сих пор не знаком с вами…

Префект удивленно поднял брови.

— …но я тот самый человек, который хотел приобрести в аренду пустырь у железной дороги.

На губах префекта появилась брезгливая усмешка.

— Аренда муниципальной собственности предоставляется через аукцион, — сказал он. — Вам необходимо обратиться в коммерческий отдел.

Ислам ПОНЯЛ: объяснения бессмысленны, надо переходить к делу. Он взял листок бумаги, лежавший на столе. Написал несколько цифр и положил перед чиновником.

— Я передал их через посредника, его фамилия Сенин.

Префект сложил лист несколько раз и вернул Караеву.

— Я даю вам ровно две минуты для того чтобы вы покинули мой кабинет и больше сюда не возвращались, — сказал он, — а потом вызову сюда милицию — она здесь недалеко, пост находится на первом этаже.

— Да, я заметил, — Ислам поднялся, — возможно, я ошибаюсь — в таком случае, вы должны меня простить. Но если не ошибаюсь — я верну свои деньги, будьте уверены.

Покидая приемную, Караев приветливо улыбнулся секретарше, взамен получил лучезарную улыбку. Он был для нее уже своим человеком.

Сделав несколько шагов по коридору, Ислам остановился, несмотря на внешнее спокойствие, он был смущен и раздосадован. Сенин говорил о том, что префект — человек новый. Маловероятно, что он действовал напрямую, для сделки одного ушлого Сенина было мало, тут не обошлось без посредника и с другой стороны. Если, конечно, в этом в самом деле участвовал префект, сцена, разыгранная им, выглядела вполне достоверно. Не исключено, что здесь действовала свита, прикрываясь его именем. А значит, необходимо было найти человека, с которым непосредственно контактировал Сенин. В любом случае существовал клерк, который оформлял всю рутинную работу по формальному участию Караева в аукционе. Ислам двинулся на поиски подходящего отдела и вскоре нашел его. На стене рядом с дверью был вывешен список земельных участков, выставленных на продажу. Внимательно изучив его, Ислам вошел в отдел. Информация, которую он там получил, несколько прояснила ситуацию, но не обрадовала. Клерк нашел его заявку на участие в аукционе, но предупредил, что осталось три дня для внесения задатка.

— А что, задаток еще не внесен? — спросил Ислам.

— Вы у меня об этом спрашиваете? — с иронией в голосе поинтересовался клерк.

— Да-да, извините, а какова сумма задатка?

— 750 тысяч рублей, вы что-то поздно начинаете этим интересоваться.

— Этим занимался мой помощник, — честно признался Ислам, — ив последний момент исчез вместе с деньгами.

— Я вам сочувствую. Я помню вашего помощника, его привел Чикварин.

— А кто это — Чикварин?

— Начальник отдела потребительского рынка.

— Спасибо, — поднимаясь, сказал Ислам, — пойду спрошу — может, он что-нибудь знает.

Желаю удачи, — пожелал клерк. Это был совсем молодой человек, еще не испорченный опытом работы в префектуре, и очень худой. Ислам сразу вспомнил Виталика, но отложил эти мысли.

Кабинет Чикварина был закрыт, в соседней комнате сказали, что, возможно, он на обеде. Ислам выждал час, болтаясь в коридоре и изучая объявления, приказы, постановления, прежде чем чиновник появился.

— Товарищ, вы ко мне? Сегодня приема уже не будет, — он вошел в кабинет, закрыв за собой дверь, но Ислам последовал за ним.

— В чем дело, товарищ? Я, кажется, по-русски объяснил.

Это был мужчина среднего роста, весьма энергичный. Ислам протянул ему визитку. Нехотя взял карточку, взглянул.

— Ну и что?

— Вам мое имя ничего не говорит?

— Нет, не говорит.

— А фамилия Сенин?

— Мы что, в гадалки будем играть?

— Вы не знаете Сенина?

— Я не знаю Сенина, что дальше?

— Сенин — мой помощник, он исчез. Я должен участвовать в аукционе.

— Ну и что, а я здесь при чем? Участвуйте на здоровье — конкурс, слава богу, открытый.

— Может быть, вы знаете, где он находится?

— Почему я должен знать, где он?

— Молодой человек в отделе, где принимают заявки, сказал, что это вы его привели.

— Ну и что? Встретил в коридоре и привел — наверное, он спросил у меня, где находится отдел. Логично?

— Логично, — согласился Ислам.

— В таком случае, я вас не задерживаю, — берясь за телефонный аппарат, заявил Чикварин.

— Извините, до свидания.

В коридоре, идя к выходу, Ислам увидел пресловутого молодого человека, который бросил на него укоризненный взгляд и вошел в кабинет Чикварина.

Ислам вышел из здания бывшего райкома КПСС, сел в свой автомобиль и надолго задумался. Зачем было Сенину, если он собрался его кинуть, оформлять заявку на участие в аукционе? Мог бы сразу скрыться с деньгами. Хотя, кто его знает? Совесть — штука причудливая, к тому же методы у людей разные: максимальная достоверность всегда вызывает большее доверие. Все же не верилось, что Сенин способен на такую аферу, — это был не его масштаб. По его собственному утверждению, он никогда не старался заработать больше необходимого. Такой кусок трудно проглотить без ущерба для здоровья. В любом случае, без информации о Сенине ситуацию просчитать было сложно.

Ислам запустил двигатель, включил передачу и в этот момент увидел Чикварина: тот стоял на ступеньках перед входом, держа в руках незажженную сигарету. Ислам пропустил темно-синий «вольво», совершавший маневр, и выехал со стоянки.

Улицы города были переполнены автомобилями. Для Москвы уже не существовало такого понятия, как часы пик: пробки были постоянно и повсеместно, в течение дня перемещаясь от окраин к центру и обратно. Ислам ехал осторожно: от резкого ускорения мощную машину на скользкой дороге сразу бросало в занос. Он направлялся домой, поскольку ехать больше было некуда. Проезжая мимо рынка, он вдруг вспомнил, что холодильник пуст, и резко перестроился влево к обочине, едва не подрезав темно-синий «вольво», идущий в соседнем ряду.

С базарными торговцами Ислам общался исключительно на родном языке, что на чужбине предполагало минимальный обвес. Это явление застойного периода благополучно перекочевало во времена рыночных отношений. Правда, объяснение ему уже было другое: если раньше это происходило в государственных магазинах с фиксированными ценами, и таким образом продавец с маленькой зарплатой зарабатывал лишнюю копейку, то теперь он привлекал покупателя более низкой ценой, но путем обмана компенсировал разницу. Ислам купил кусок парной телятины, десяток яиц, домашней колбасы, зелени, положил все это на заднее сидение, сел за руль. В этот момент зазвонил мобильный телефон, Ислам извлек его из кармана, пальцем откинул крышечку и услышал незнакомый женский голос:

— Привет, как дела?

— Спасибо, хорошо, — удивленно ответил он.

— Ты не узнал меня? Это Медина. Ничего, что я позвонила, я тебя не отвлекаю?

— Ну что ты! Это я должен был позвонить, но как-то дела сразу навалились, прости.

— Прощаю. Чем ты занят?

— Я в машине, за рулем, еду домой.

— Разве у тебя нет водителя?

— Нет, я сам себя вожу.

— Я не буду тебя отвлекать — это опасно. Позвони мне, когда приедешь домой, ты не потерял мой телефон?

— Нет, конечно.

— Пока.

Вообще-то он собирался ей позвонить из вежливости, но все время откладывал звонок. Как только Ислам оказался в Москве, вся эта затея со знакомством, женитьбой показалась ему смешной и нелепой.

Домой он приехал через полчаса. Поднялся в квартиру, разложил покупки и по привычке подошел к окну, чтобы бросить взгляд на «мазерати». Возле его автомобиля стоял темно-синий «вольво». Это был третий «вольво», попавшийся ему на глаза за сегодняшний день, но на номера он не обращал внимания — уверенности в том, что это был один и тот же автомобиль, у него не было. Ислам заварил крепкий чай с мятой, выпил чашку у окна, наблюдая за «вольво». Его водитель признаков жизни не подавал. Тогда он пошел в гостиную и лег на диван, натянув на себя шерстяную шаль, принадлежавшую когда-то его покойной матери. Это была одна из двух вещей, которые он хранил в память о ней, — еще были четки, которые мать всегда надевала на шею, как бусы. Ислам закрыл глаза, намереваясь заснуть, но зазвонил телефон. Он взял трубку и услышал голос Маши.

— Здравствуйте.

— Привет.

— Вы уже приехали? Давно?

— Не очень.

— А зачем вы ездили?

— Понятия не имею.

— Ну, вы странный! А у меня для вас новость.

— Надеюсь, хорошая?

— Это смотря для кого. Для меня — да, а для вас — не знаю.

— Ну, не томи.

— А я выхожу замуж!

— Иди ты?

— Честно! Ни за что не догадаетесь, за кого.

— Ну?

— Вы лучше сядьте.

— Я лежу.

— Тем лучше. За Марио!

— Когда же ты успела, вероломная?

— Да вот, успела. А вы, кажется, не очень удивились?

— Ну, я рад за тебя.

— Радуетесь, что избавились от меня! А вы мне ничего не хотите сказать? Еще есть время.

— Он не слишком староват для тебя?

— Пятьдесят пять лет для мужчины — самый расцвет, он всего-то на пятнадцать лет старше вас.

— Я рад, что ты так думаешь.

— А больше ничего не хотите сказать?

— Желаю счастья.

— Все с вами ясно. Ладно, до свидания. Вернее, прощайте. Я вас любила, а вы не ответили на мои чувства.

Маша положила трубку.

Ислам вздохнул, почувствовав некоторое облегчение. Он повернулся на бок и вскоре заснул. Но тут же проснулся от внезапно охватившего его чувства тревоги. Некоторое время лежал, размышляя над причиной волнения, затем поднялся и пошел к окну. «Вольво» уже не было во дворе.

Ислам ВКЛЮЧИЛ телефон, перевел его в режим автоответчика и пошел одеваться. Звонки посыпались один за другим. Каждый раз, прислушиваясь к голосу, Ислам надеялся, что это окажется Сенин, но звонивший оказывался другим человеком. В основном звонили поставщики, требовавшие деньги за пропавший нереализованный товар. Ислам позвонил жене Сенина, затем Нине — тщетно, о Сенине не было никаких известий. Оплошность Ислама — если это можно было назвать таким безобидным словом — состояла в том, что он даже не удосужился познакомиться с человеком, которому через посредника передал пятьдесят тысяч долларов.

Он повернулся, чтобы включить чайник и заметил, что машина стоит у соседнего дома. Номеров по-прежнему нельзя было разглядеть, но хорошо различимый триколор указывал на принадлежность автомобиля к власти. «Кажется, дело принимает серьезный оборот», — пробормотал Ислам и принялся заваривать чай, то и дело поглядывая в окно. Когда вода в чайнике приобрела рубиновый цвет, Ислам наполнил грушевидный стаканчик, поставил на подоконник и взял в руки телефон, намереваясь позвонить своей секретарше, — она жила неподалеку, но, услышав ее голос, тут же дал отбой. Ему показалось, что звякнул колокольчик дверного звонка. Громкость музыкальной коробочки была убрана до минимума. Он подошел к двери и прислушался. Трель прозвучала отчетливо. Ислам вышел в прихожую и взглянул в дверной глазок. Холл был пуст. Вернулся, вновь посмотрел в окно, затем, выполняя обещание, набрал номер Медины.

— Привет, это я, — сказал он, придав голосу жизнерадостность, — как поживаешь?

— Спасибо, хорошо, но не совсем — могла бы поживать еще лучше, — голос прозвучал несколько кокетливо.

— Почему, какие-нибудь проблемы?

— А ты разве не догадываешься?

В постановке вопроса таился ответ. Но Ислам не рискнул произнести его.

— Честно говоря — нет.

— Какой же ты недогадливый! Оттого, что тебя нет рядом, иначе я бы поживала еще лучше. А разве ты не испытываешь то же самое?

— Да, конечно, — неуверенно сказал Ислам, — он не ожидал от мусульманской девушки такой прыти.

— Как идет бизнес? — спросила Медина.

— Нормально.

— Когда ты приедешь?

— Я не могу сейчас сказать — много дел накопилось, разберусь и приеду.

— Хорошо, я буду ждать, — произнесла Медина.

Слова эти, конечно, были несколько преждевременны, но Ислам все равно почувствовал некоторое томление. Возможно, он все-таки отстал от жизни, и молодежь уже вся такая — движется напролом, никаких условностей, приличий. Надо съездить еще раз, провести с ней побольше времени. Положил трубку и отправился в ванную, сразу же забыв о состоявшемся разговоре.

Выстрел прозвучал, когда он закрывал дверь холла на лестничной площадке. Пистолет был с глушителем: тупой звук и фонтанчик штукатурной пыли. Его спасло то, что в момент выстрела открылась дверь лифта и из него раздался собачий лай. От неожиданности рука киллера дрогнула. Потом ошеломленный Ислам услышал звук шагов сбегающего по лестнице человека. Из лифта выглянула женщина, с трудом сдерживающая на поводке огромного ротвейлера, и, сказав: «Это не наш этаж», — поехала дальше. Ислам бросился к окну и увидел, как из подъезда выбежал мужчина, прыгнув в поджидавшую его «девятку», и машина умчалась на бешеной скорости. Номеров на ней не было. Ислам стряхнул с плеча известку и вызвал лифт.

Голубая вечеринка

Нодар встретил его в шелковой пижаме.

— Ты что, спать собрался? — спросил Ислам. — Я не вовремя?

— Ну что ты, друг, — радушно ответил Нодар, — ты всегда вовремя, просто так приятно ходить — легкая совсем. Заходи.

На заросшей волосами груди матово поблескивала тяжелая золотая цепь. Он провел Ислама в гостиную и усадил в черное кожаное кресло. Ислам поехал к Нодару, чтобы рассказать ему о покушении, посоветоваться. Не в милицию же идти! Но никак не мог решиться заговорить об этом. Его все время что-то останавливало. По телевизору диктор рассказывал о событиях в Грузии.

— Что там интересного? — спросил Ислам.

— Да Шеварднадзе, мать его, сам на себя покушения устраивает, старый лис, только машины портит. Когда уйдет? Уже всех достал! Выпьешь?

На журнальном столике стояла глиняная бутыль, тарелка сулугуни и хрустальный стакан. Ислам отказался.

— Чего так? Выпей! Хорошее вино, из Грузии.

— Я только вчера из Баку прилетел — в голове еще шумит, акклиматизация должна пройти.

— Да брось, твоей голове уже ничего не поможет, и хуже, чем есть, не будет, это возраст.

— Спасибо, друг, всегда найдешь, чем утешить. Нодар засмеялся хриплым прокуренным голосом:

— Мне можно, я старше тебя.

Нодару было около шестидесяти, но для своего возраста он был очень энергичен.

— Я, друг, на зоне двадцать лет оттянул, целыми днями на морозе, бригадиром был. Ребят выведешь, а сам смотришь. Хоть бы раз заболел! С утра чихнешь пару раз — и все. А сейчас форточку откроешь — через пять минут готов, простыл. Так что пить можешь смело: голова зашумит — будешь знать, от чего. Обидно, когда шумит у трезвого.

— Железная логика.

— Я тебе серьезно говорю. После сорока просыпаешься после этого дела — думаешь, что из-за вина плохо себя чувствуешь, а если трезвый просыпаешься и чувствуешь себя плохо — понимаешь: это уже возраст. Очень неприятно. Поэтому, чем позже ты начнешь это осознавать, тем лучше. Человеческая жизнь прекрасна иллюзиями — больше в ней ничего хорошего нет. Родился, прожил и умер. Зачем и кому это нужно? Так что, как говорил один поэт: «Перейди в мою веру, учись у меня, пей вино, но не пей эту горечь вселенной».

Нодар помолчал, затем спросил:

— Налить?

— Налей, — согласился Ислам.

— Ну вот, это другое дело, — улыбнулся Нодар, — я же не могу пить один.

— Ты пил один, пока я не пришел.

— У меня было безвыходное положение. А сейчас, когда ты здесь, не могу.

Нодар достал из серванта хрустальный стакан, наполнил его до половины и протянул. Ислам взял вино, с удовольствием вдохнул его пряный аромат и сделал глоток.

— Как называется?

— «Хванчкара».

— Хорошее вино, — похвалил Ислам. — А где жена?

— Не знаю, — зло сказал Нодар, — ходит где-то. Таблеток наглотается, дура, и с ума сходит.

— Что такое?

— Да с ума сошла — ревнует меня.

— К кому?

— Ко всем. Боюсь уже здороваться с женщинами: стоит кому-нибудь со мной заговорить, так она тут же беситься начинает. В прошлый раз, когда в Тбилиси поехали, в аэропорту такой скандал устроила — кошмар! На регистрации женщина мне улыбнулась, так с ней истерика началась — на весь зал стала кричать, представляешь? Потащил ее в медпункт, укол там сделали — успокоилась. «Дура, — говорю, — кого ты ревнуешь? Мне скоро семьдесят!» А ей все равно.

— Сочувствую.

— Да ладно! У тебя как дела? Я слышал, точку прикрыли.

— Не только точку, рынок тоже закрыли.

— Да ты что… Зачем?

— Драка была массовая: скинхеды налетели, погром устроили. После этого рынок опечатали.

— Вот суки, — зло сказал Нодар, — мне бы в руки хоть один попался! Почему я их не вижу никогда? Только по телевизору: там погром, здесь кого-то убили.

— Ничего, — мрачно успокоил его Ислам, — еще увидишь. Потому что они вокруг нас. Боюсь, это только начало. Из этой страны надо уезжать.

— Куда нам уезжать? Если только в Америку, но туда нас не пустят. Был бы евреем, хоть бы в Израиль поехал.

— БЫЛ бы евреем, куда хочешь уехал бы, — сказал Ислам, — в этом мире только евреям везде у нас дорога.

— Ладно, пей вино.

— Пью, — сказал Ислам и сделал еще глоток. — Когда я думаю обо всем этом, меня охватывает ненависть к человечеству. Почему, как только в обществе начинаются проблемы, все тут же начинают искать чужих, причем только по формальным признакам? И это не только в России, везде. Из национальных республик все русские давно уехали из боязни за свою жизнь: люди потеряли дома, работу. Но самое смешное, что их здесь не признают за своих. Недавно прочитал про русских беженцев из Казахстана. Живут в Подмосковье, землю в аренду взяли, фермерством занимаются. Так местные их не любят: постройки поджигают, скотину травят.

Ислам сделал еще глоток и поставил стакан на стол:

— Спасибо, поеду.

— Куда ты? Сиди, только что пришел!

— Дела у меня еще есть.

— Какие дела? Поздно уже, отдыхать надо!

— Мне надо найти одного человека, он работает в ночном гей-клубе, хочешь, поедем со мной, проветришься, а?

— Нет, спасибо, друг. Я на петухов на зоне вдоволь насмотрелся. Тем более, если мы вдвоем туда приедем, нас тоже за своих примут. Извини.

Ислам ушел, так ничего и не сказав Нодару о том, что в него стреляли несколько часов назад. В последней разборке компаньон проявил явное нежелание решать чужие проблемы. Старый вор остаток жизни хотел прожить спокойно — понять можно. Нельзя подставлять человека, не участвующего в твоем бизнесе. Скольких друзей Ислам потерял из-за высокой требовательности к дружбе! В сорок лет нельзя быть таким расточительным.

Сретенка — улица короткая, но с односторонним движением: чтобы найти нужный переулок, Исламу пришлось пару раз возвращаться к ее началу. У дверей клуба дежурили люди в черном. На вопросы Караев отвечал уверенно, отчасти потому, что врать не стал: в первый раз; знакомый посоветовал; почему один? — для разнообразия. Подозрения не вызвал, пропустили. Собственно, клуб мало чем отличался от других ночных заведений: полумрак, рассеиватели неонового света, сумасшедшей громкости музыка в стиле техно, дискотека и снующие меж столиков официанты. Одного из них Ислам жестом подозвал и попросил принести «перье» с лимоном. Официант отправился к бару, а Ислам огляделся по сторонам. На подиуме, где стояли музыкальные инструменты, сидел только один человек, азартно двигающий бегунки на музыкальном компьютере — видимо, это был ди-джей.

Одно очевидное отличие все же бросалось в глаза: полное отсутствие женщин. Подумав об этом, Ислам вдруг почувствовал несколько направленных на него томных взглядов. Ему сразу стало как-то не по себе. Вернулся официант, неся на подносе маленькую зеленую бутылочку, высокий бокал с трубочкой и долькой лимона.

— А что, живая музыка будет? — спросил Ислам.

— В двенадцать начало.

Ислам взглянул на часы. Необходимо было продержаться еще двадцать минут. Он дотронулся до рукава собравшегося уходить официанта:

— Старина, у вас здесь случаи насилия были?

Официант юмор оценил, в тон ему ответил:

— Пока еще ни одного не было, но если что — охрана не дремлет, не беспокойтесь.

— Спасибо, — ответил Ислам и сосредоточился на минеральной воде.

Брахманов оказался полным, высоким человеком с породистым еврейским лицом. На все вопросы Ислама он ответил отрицательно.

— Хрен его знает, где он шляется, — сказал музыкант, на лице его сверкали бусинки пота — они сыграли несколько зажигательных латиноамериканских мелодий, прежде чем сделать перерыв. — Я его недели три уже не видел. А что случилось-то?

— Да ничего особенного, нужен он мне, по делу.

— Может, к телке какой забурился? Кстати, у него подруга постоянная на «Белорусской» живет, надо ей позвонить.

— Я там был, она ничего не знает.

— В поход, может, пошел, пеший?

— Куда? Зима на носу!

— В прошлом году он ходил в Муром пешком. У него есть пара знакомых, тронутых немного на этой почве, вот они практикуют. А дело серьезное?

— Серьезное.

— Тогда не знаю. Вообще-то он человек пунктуальный. Ислам протянул ему визитку:

— Позвоните мне, если он объявится.

— Ладно, — сказал Брахманов, пряча визитку.

— Выпьете чего-нибудь?

— Нет, спасибо, мне еще играть до утра.

— А допинг, как же без этого?

— Допинг хорош на коротких дистанциях, не на марафоне. Ладно, пойду.

Брахманов поднялся и направился к подиуму. В этот момент появился официант, неся на подносе бутылку водки. Поставил ее на стол.

— Это вам послали, — сообщил он.

— Пошли им две от меня, — машинально сказал Ислам, но тут же вздрогнул. — Кто послал?

Этот кавказский обычай был особенно популярен в Ленкорани, в конце семидесятых. Молодые парни практиковали его во время безденежья. Скидывались несколько человек по рублю, набирали на бутылку и легкую закуску. Приходили в ресторан, выбирали жертву — шапочного знакомого человека — и посылали ему единственную бутылку, которую были в состоянии оплатить. В ответ приходили две. Риск остаться вообще без водки, конечно, существовал, но бывало такое крайне редко — для этого нужна была исключительная твердость характера или жадность — обычно возвращалось две бутылки.

— Они там, на втором ярусе, — сказал официант. Ислам поднял голову: там сидела компания из нескольких человек, и один из них, глядевший вниз, приветственно поднял руки. Ислам кивнул, хотя лицо человека было в тени и узнать его с такого расстояния было невозможно.

— Иди, отнеси им две бутылки, — повторил Ислам. Кто из прошлого мог, не боясь, афишировать свою нетрадиционную ориентацию? В Ленкорани был только один явный педик: хореограф, учитель танцев, но когда Ислам был пацаном, тот был уже зрелым мужчиной — значит, к этому времени он уже успел состариться. Да Ислам и не был с ним знаком — просто его все знали.

Караев долго ломал бы себе голову, но вернулся официант и сказал:

— Они приглашают вас за свой столик.

— Сколько я должен за «перье»?

— Нисколько, все уже оплачено.

— Однако, — сказал Ислам и поднялся. «Голубое» сообщество не собиралось отпускать его так просто. Он пробрался сквозь танцующих людей и поднялся на второй этаж. Навстречу ему встал худой до безобразия, бритый наголо мужчина и обнял его.

— Садись, — наконец сказал он, выпуская его из объятий, — знакомься, это мои корешки, Корень, Штиль и Чечен.

Ислам пожал протянутые руки и сел, не сводя изумленного взгляда с изможденного лица. Когда-то смеющиеся голубые глаза утратили свое веселье, а на месте ямочек на лице образовались две вертикальные морщины, но это по-прежнему был Виталик Маленький.

— Я сто баксов выиграл, — сказал Виталик. — Они не верили, что ты две бутылки обратно пришлешь, теперь поверили. Вот как важно знать обычаи других народов.

— Ладно, — сказал один из друзей Виталика, мы погнали, — ты остаешься?

— Езжайте, мы тут с братом моим вспомним былые дни. Завтра, как договорились.

Все трое поднялись, попрощавшись, направились к выходу. Ислам поглядел им вслед. Потом перевел взгляд на Виталика.

— Неужели это ты? Не верю своим глазам! Слушай, как я рад тебя видеть!

— Я, кореш, я, — подтвердил Виталик.

— У тебя новая лексика, — отметил Ислам.

— Бытие определяет сознание, — сказал Виталик, сворачивая пробку на одной из бутылок. Все пальцы его были в наколках.

— О профессии не спрашиваю, но догадываюсь, — грустно заметил Ислам, — вероятно, что-нибудь интеллектуальное.

— Это точно, — согласился Виталик, — интеллектуальнее некуда. Надо выпить, отметить встречу.

— Я водку не буду, извини, — отказался Ислам.

— А что ты будешь?

— Текилу.

— Давай текилу, — Виталик завинтил обратно пробку и подозвал официанта.

— Отнеси все это в бар, а нам принеси бутылку текилы.

— Я здесь человека искал, — поспешил заявить Ислам, — вот того, что на гитаре играет.

Виталик засмеялся:

— Про меня тоже не думай: я ориентацию еще не сменил, хотя все условия для этого были, пятнадцать лет оттянул. Это мой клуб.

— Клуб для голубых — твой?

— Случайно получилось. Его хозяин у нас деньги взял на раскрутку. Вернуть не смог — пришлось клуб забрать, в обеспечение кредита. Продам я его — неудобно даже сказать кому-нибудь, пацаны смеются. Хотя прибыль дает. Никогда не думал, что на воле столько пидорасов живет.

Официант принес бутылку «Сиерры», тарелочку с аккуратно порезанным лимоном, с горкой соли посередине. Разлил текилу по высоким стопкам.

— А я тебя не сразу узнал, долго смотрел: изменился ты, заматерел, седой уже порядком. Ну, давай, за встречу, — предложил Виталик, — как я рад тебя снова встретить, если бы ты только знал!

— Это взаимное чувство, — сказал Ислам, — я только недавно сокрушался о том, что мой последний друг уехал в Германию и я остался совсем один.

— Последний уехал. Зато первый вернулся. А ты как будто и не рад мне?

— Я рад, — сказал Ислам, — просто я растерян и расстроен тем, что у тебя так сложилась жизнь. Это омрачает мою радость.

Да брось ты, все нормально. Помнишь, как пелось в одной песне: «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло». Так и здесь. Ну, был бы я всю жизнь маляром-штукатуром, в Ахмедлах[37] на стройке работал бы, а сейчас — сам видишь.

— В этом есть логика, — согласился Ислам, — правда, иррациональная. Все-таки как это получилось?

Да из-за матери, царство ей небесное. Она же пила у меня. Домой как-то шла поддатая. В коридоре один чушка, талыш, ее толкнул и обозвал: мол, нечего здесь ходить в таком виде, мундар[38] делать. В нашем доме коридорная система была, ты же помнишь: туалет, душевая, кухня — все общее. Я как раз дома был, в этот день приехал из Баку.

Он, конечно, не знал, что я дома, — вряд ли бы осмелился. И она бы мне в жизни ничего не сказала — боялась их. Но я услышал, как она грохнулась. Я его избил, как собаку. Он пошел, ребят привел — там же в микрорайоне кругом одни талыши были! Как вспомню этих уродов деревенских! В пятиэтажке жили: один барана на балконе держит, другой печку-времянку на втором этаже топит: трубу в окно выведет, а сверху соседи белье вывесили сушить, третий мудак в три часа ночи дрова начинает колоть, прямо на бетонном полу. Короче, накинулись на меня: я ножик вытащил, порезал двоих. Мне три года дали, потом, в лагере, еще добавили, один пидор в общей камере меня отпетушить попытался — я ему глаз выбил. Короче, когда вышел, мать уже умерла, комнату нашу соседи заняли. Помнишь, была у зайца избушка лубяная, а у лисы ледяная? Я попытался их выгнать — они сразу в Народный фронт ломанули.

— Да, — после недолгого молчания произнес Виталик, — как вспомню эту публику! Со мной на зоне один сидел, Муртуз его звали, как встретимся — ерри, кардаш.[39] Но через десять минут он заводил одну и ту же пластинку: азербайджанцы нас всю жизнь дискриминировали, даже не разрешали нам в паспорт делать запись в графе национальность — талыш. Я ему — ты че гонишь, вы же одна нация? Он — нет, они, мол, никто: ни турки, ни персы, а мы — коренное население. Я ему: какая вы нация, если у вас даже языка, то есть письменности нет. А он утверждает — есть. Я ему — покажи. Он: освободимся — покажу. Тогда я ему: напиши что-нибудь сейчас. Вот тогда он затыкался. Нет, ну ты представляешь, у каждого свои обиды! Короче: пришли бородатые аварагёры[40] из Народного фронта. Вся сила у них тогда была, СССР уже умер к тому времени, и сказали они мне: вали, парень, отсюда, пока цел. Ты русский — вот и вали в свою Россию. А какой я русский? У меня, кроме рожи, ничего русского-то и нет: пахан — грузин, чтоб он сдох, сука, мать — полукровка. Что делать? Поехал в Россию, а здесь менты проходу не дают: паспорт покажи, регистрацию покажи. Ты гражданин Азербайджана, езжай к себе на родину. Я говорю: меня выгнали оттуда. А нас, говорят, это не колышет, документ давай.

Виталик замолчал, вспоминая что-то невеселое. После долгой паузы он произнес:

— Я тебе одно скажу: я бы этим козлам, которые Беловежское соглашение подписали, глотки бы перегрыз. Да что я тебе рассказываю! Сам небось хлебнул этого, раз здесь находишься!

— Да, — подтвердил Ислам, — и по сей день продолжаю хлебать. Отчего мать-то умерла? Она у тебя нестарая была.

Трудно сказать, от всего сразу: от горя, от безысходности. Меня посадили — работы лишилась. Она машинисткой всю жизнь работала в КЭЧе.[41] Когда президентом стал Эльчибей, русские войска ушли, все должности вольнонаемных в армии заняли талыши. А они, чтоб ты знал, как евреи или армяне. Стоит одному на работу устроиться — через какое-то время в этой организации одни талыши работают. Мафия. Раньше они только на почте заправляли, а теперь в армии все прапорщики — талыши. Какое-то время она подрабатывала дома, машинка была. Потом ввели латинский алфавит, а мать могла печатать только на русском и азербайджанском языках. Да… — Виталик замолчал, из глаз его текли слезы. — …Ладно, все. — Он вытер салфеткой лицо и наполнил стопки, — твоя-то жива? Ислам покачал головой.

— Ну, давай, выпьем тогда за родителей, за спокойствие их душ, не чокаясь.

Выпили. Виталик полез в карман, вытащил пачку «Кэмэл», закурил, бросил сигареты на стол. — Ты-то как? Рассказывай.

Начну рассказывать — до утра не закончу, — сказал Ислам. — Как сказал Кисаи,[42] бедствия начну считать — до гроба не закончу счет. В тюрьме не сидел, Бог миловал, а в остальном, если в двух словах: дома работы нет, а здесь нас не любят — вот и весь рассказ.

— Из ребят кого-нибудь видел?

— Нет, к сожалению. Но совсем недавно рассказывал о вас своей знакомой.

— Я тоже ни о ком ничего не знаю. Чем занимаешься?

— Держал рынок, его закрыли. Вложил деньги в инвестиции — посредник пропал.

— Надо найти, человек не иголка.

— Вот я этим сейчас и занимаюсь.

— Все, что в моих силах, Ислам.

— Спасибо, но об этом после.

— А что здесь, какие концы?

— Вот тот гитарист друг пресловутого посредника.

Виталик поманил официанта, дежурившего неподалеку:

— Скажи: пусть сделают перерыв, и позови ко мне вот того, толстого.

— Не стоит, — попытался остановить его Ислам, — я уже говорил с ним, он не знает.

— Хуже не будет, не волнуйся, — успокоил его Виталик.

Музыканты сделали перерыв, и совершенно взмокший Брахманов подошел к ним. Виталик предложил ему сесть:

— Выпьешь?

Виталику Брахманов не решился отказать, кивнул. Виталик сделал знак официанту — тот принес еще стопку, наполнил ее.

— Это мой брат, — сказал Виталик, — ты ничего не скрыл от него?

— Нет, — поспешил заверить гитарист, — клянусь!

— Хорошо, пей. Брахманов послушно выпил.

— Если что узнаешь — сразу сообщи. Иди. Музыкант кивнул и ушел.

— Ладно, поехали в другое место, — сказал Виталик, — а то, когда я здесь долго сижу, мне не по себе становится, тошнить начинает.

Виталик подозвал официанта.

— Счет дай.

Тот принес и положил перед ним квитанцию.

— Я заплачу, — сказал Ислам и полез в карман.

— Ни в коем случае, — остановил его Виталик, — обижусь. Ты сегодня мой гость.

Он рассчитался, и друзья направились к выходу.

— Ты платишь в своем ресторане? — спросил Илам.

— Так проще: ничего на меня не спишут.

— Ты на машине? — спросил Виталик, когда они оказались на улице.

— Да.

— Отлично, а то я с пацанами приехал, на их машине. Где, вот это? Что это за тачка, где ты такую раскопал?

— Это «тальбо», год выпуска 1980-й, последняя модель, после нее выпуск прекратили. Можно сказать, раритет. Садись. Куда поедем?

— В салон красоты.

— Зачем?

— Красоту наводить. Ну, там, массаж, педикюр, маникюр, татуаж, пирсинг.

— От массажа я не откажусь, но все остальное лишнее, особенно пирсинг.

— Кроме остального там девочки есть, ты девочек любишь?

Ислам никогда не пользовался услугами подобных заведений, но в нынешней ситуации, после встречи в гей-клубе, отказываться язык не поворачивался.

— Ну поехали, где это?

— На Арбате, я покажу.

Кое-что о японской поэзии

Салон красоты находился во дворе дома в одном из арбатских переулков. Это было подвальное помещение с отделкой в стиле хай-тек: минимум мебели, стены, раскрашенные в разные цвета. Стойка была открытой: два металлических основания и деревянный полированный прилавок. Это давало возможность видеть длинные ноги стоящей за ней улыбающейся девицы.

— Здравствуйте, — приветливо сказала девушка.

— Привет, — ответил Виталик.

— Что желаете?

— Желаем красоту навести.

— Вы и так красивые мужчины, но мы вас сделаем еще красивее. Какие еще будут пожелания?

— Это потом, шалунья, — погрозил ей пальцем Виталик. — Вот мой брат, нравится он тебе?

— Очень.

— Будешь себя хорошо вести — я замолвлю за тебя словечко. Так вот, мой брат желает, чтобы его немного помяли, точнее, размяли.

— В каком смысле? — не унималась девушка.

— Ох, ты у меня договоришься, зараза!

— И что тогда произойдет?

— Непоправимое.

— Непоправимая, Виталий Георгиевич, только смерть, все остальное поправимо.

— Это ты хорошо сказала. Массаж можете сделать моему брату?

— С большим нашим удовольствием, сейчас кабинет освободится. Вы какой массаж предпочитаете, — спросила девушка у Ислама, — обычный или тайский?

Она говорила с легким украинским акцентом:

— Обычный.

— Давайте ваши пальто.

Друзья скинули с себя верхнюю одежду. Оксана — так звали девушку — убрала ее в стенной гардероб.

— Присядьте пока. Чай, кофе?

— Кофе, — сказал Ислам.

— Эспрессо, капуччино?

— Эспрессо.

— А вам, Виталий Георгиевич?

— А мне хозяйку надо, у себя она?

— Да, пожалуйста, я сейчас ее предупрежу.

Оксана скрылась в коридоре.

— Нравится? — спросил Виталик. — Хороша чертовка!

— Это публичный дом? — спросил Ислам.

— Ну что ты! Нет, конечно. Салон красоты. Но девушки здесь красивые, приветливые и отзывчивые к желаниям клиентов, если таковые возникнут.

Вернулась Оксана.

— Она вас ждет.

Виталик подмигнул Исламу и ушел. Ислам опустился в одно из кожаных кресел, стоявших у стены. Виталик своим уклончивым ответом только напустил туману, но ему здесь определенно нравилось. Вероятнее всего, это был бордель высокого класса.

Оксана приготовила кофе и поставила перед ним.

— Желаете, чтобы я заняла вас беседой? — спросила Оксана.

— Да, конечно, — сказал Ислам.

Оксана присела на соседнее кресло: коротенькая юбочка давала возможность разглядеть цвет ее трусиков — черный.

— О чем желаете поговорить?

— О японской поэзии, — сказал Ислам.

— Вам почитать стихи?

— Пожалуй.

— Хайку или танка? — спросила как ни в чем не бывало Оксана.

— Можно и того и другого, — сказал заинтригованный Ислам.

— Пожалуйста:

В заросший пруд Прыгнула лягушка. Круги по воде.

Или вот:

На улице начался дождь, У всех помрачнели лица. Надеюсь, что все прояснится.

— Еще? — спросила девушка.

— Да.

Вдруг захотелось быть в пути, Сел в поезд и поехал. Приехал, вышел — некуда идти. Посеребренный снегами, К огню очага я вернулся. Растаял снег на плечах, На голове оставаясь.

— Спасибо, достаточно — сказал изумленный Ислам.

В этот момент из коридора выглянула девушка.

— Кабинет освободился, — сказала Оксана, — прошу вас.

Ислам поднялся и пошел за ней.

Посреди комнаты стояла высокая кожаная кушетка с отверстием для лица в изголовье.

— Раздевайтесь. Одежду сюда на стул можно положить. Ложитесь, сейчас придет массажистка.

— Догола? — спросил Ислам.

— Если хотите — вот простыня, а так можете остаться в трусах.

Оксана улыбнулась и вышла.

Ислам стал раздеваться.

Это было забавно: жрицы любви в борделе говорили о японской поэзии, хотя что тут необычного? Так все и начиналось когда-то: гейши, гетеры — все они отличались не только красотой, но всесторонним образованием; главными же достоинствами жены должны были быть честь, целомудрие, нравственность.

Поистине этот день был полон сюрпризов. Ислам лег на живот и накрылся простыней — в комнате было прохладно. Через некоторое время услышал, как открылась дверь и приятный женский голос произнес:

— Здравствуйте.

Ислам, не поворачивая головы, поднял в приветствии руку. Звякнула дверца стеклянного шкафа, чмокнула крышечка флакона. Массажистка сняла с него простыню, быстрыми мазками стала наносить маслянистую жидкость на спину. Ислам вздрогнул от холода.

— Извините, — сказала женщина, — руки я погрела, а вот масло нагреть сложно.

— Ничего, — успокоил ее Ислам.

Энергичными движениями она принялась растирать кожу. Затем перешла к легким пощипываниям, шлепкам, и только после этого начала разминать мышцы. Ислам едва сдерживался, чтобы не застонать от удовольствия. Резкими нажатиями, короткими сильными хлопками она заставляла трещать позвоночник. Когда массажистка стала обрабатывать предплечья, она вдруг остановилась и неожиданно спросила:

— Что это у вас на шее, родимое пятно?

— Следы от пыток, — пошутил Ислам, но через некоторое время подтвердил и поинтересовался: — А почему вы спрашиваете?

— С родимыми пятнами надо быть поосторожнее — они не любят фамильярности.

Девушка продолжила массаж, прошло еще несколько минут, и она добавила:

— Но я спросила не поэтому. Я когда-то знала человека, у которого тоже было родимое пятно на шее. Правда, это было очень давно — так давно, что, встреть я его сейчас, вряд ли узнала бы, а про пятно помню.

— Любопытно, — сказал Ислам, — как же звали этого человека?

— У него было очень оригинальное имя: его звали, как мусульманскую религию, — Ислам.

До Ислама не сразу дошел смысл сказанного.

— Какое совпадение! — наконец произнес он. — Представьте себе, меня тоже зовут так. А где это было?

— Это было в Ленкорани — есть такой провинциальный городок на юге Азербайджана, мой отец служил там. Он был военным.

Она еще продолжала говорить, в то время как Ислам повернулся на бок и сел на кушетке, вглядываясь в лицо женщины.

— Я закончила, надеюсь, вам понравилось. Но вам надо полежать под простыней, — запинаясь, проговорила массажистка.

Ее лицо сильно изменилось, и встреть он ее в толпе — вряд ли узнал бы, но все же Ислам разглядел знакомые когда-то черты.

— Привет, — сказал он, — как же ты умудрилась разглядеть и запомнить это пятно? Ведь тогда было темно, дело было ночью.

Она долго молчала, прежде чем ответить.

— Ты забыл, что я и перед этим видела тебя обнаженным. Я его запомнила на пляже, — сказала Дана.

— Действительно, забыл, — согласился Ислам, — видно, моя память сохранила самое сильное воспоминание. Неужели это ты? Какой удивительный случай свел нас!

— Я даже знаю, как зовут этот случай.

— Ты хочешь сказать, что это Виталик?

— Я давно уже не делаю массаж клиентам, это мой салон. Я еще удивилась его просьбе.

Ислам покачал головой:

— Каков интриган, а ведь он не был таким! Молчать столько времени и ничего не сказать мне!

Он жадно вглядывался в ее лицо.

— Я изменилась, не смотри так на меня.

— Да, но ты по-прежнему такая же красивая.

— Тридцать семь лет для женщины еще не критично, но я много пережила за это время, — не думаю, что это лучшим образом сказалось на моей внешности. Ты тоже изменился, совсем седой.

Она провела рукой по его волосам.

— Неужели это ты? Я так рада тебя видеть! Одевайся, пойдем, изобьем этого гада.

— А может быть, ты разденешься?

Он сказал это намеренно, чтобы устранить неловкость, перебросить мостик через временную пропасть, разделившую их. И не ошибся. Лана улыбнулась совсем другой улыбкой, погладила его по щеке и повторила:

— Одевайся, мы поговорим об этом позже.

Нет ничего лучшего для женщины, особенно для женщины в возрасте, чем понимание того, что ее желают физически.

Ислам оделся и вслед за Ланой вышел из комнаты. Она провела его по коридору, открыла другую дверь. Это был ее кабинет.

Виталик сидел, развалившись в кресле, и ухмылялся.

Фырыллаг,[43] — сказал Ислам, — тебя убить мало!

— И это благодарность? — ответил Виталик. — Ну как после этого делать добро людям?

Лана села за свой стол, в кресло, нажала кнопку на телефоне.

— Какие будут пожелания? — спросила она.

— Выпить надо за встречу, — предложил Виталик.

— Возражений нет, — согласился Ислам.

В дверь заглянула Оксана, приветливо улыбнулась Исламу.

— Принеси нам кофе, ликер, — распорядилась Лана.

— Он пьет текилу, — заявил Виталик.

— Принеси нам текилы, — сказала Лана.

— Текилы нет, кончилась.

— Пошли кого-нибудь — пусть купят.

— Я одна на ресепшен.

— Не надо текилы, — вмешался Ислам, — я с удовольствием выпью ликер.

Все происходящее здорово походило на сон и, чтобы не спугнуть его, Ислам готов был пить все что угодно. Как это бывает во сне, любая мелочь могла помешать развитию событий, разбудить. Но разговор не клеился даже после того, как принесли ликер и мужчины выпили. В прошлой жизни они все знали друг друга, но никогда не бывали вместе.

Виталик вскоре поднялся.

— Ребята, я поехал спать, не хочется с вами расставаться, но времени уже три часа. Ислам, я тебя завтра жду, позвони часов в двенадцать, договоримся. У меня завтра с утра стрелка забита, разборка серьезная. Или я тебе позвоню. Ну, хоп.

Виталик ушел. Ислам остался наедине с Ланой.

— Сказать, чтобы тебе еще принесли выпить? — спросила она.

К своей рюмке она почти не притронулась.

— А ты?

— Я же на работе, извини. Я бы выпила с удовольствием за встречу.

— Тогда и я не буду.

— Ты давно в Москве?

— Лет десять, наверное, будет.

— Один или с семьей? Ваши мужчины любят жен дома оставлять.

— Я не женат.

— Как, до сих пор? Только не вздумай сказать, что ты из-за меня не женился.

Ислам засмеялся.

— БЫЛ бы помоложе, обязательно сказал. Но какое-то время я действительно ждал тебя.

— Как это трогательно, — грустно сказала Лана, — и какая я свинья! Даже не знаю, что сказать в свое оправданье. Ты получил мое письмо, тем летом. Но ты не знаешь, что я написала два письма. Второе перехватила мать — оно было более откровенным. Я как дура оставила его в книжке на столе и пошла на речку. Не думала, что она будет рыться в моих вещах. Ох, и влетело же мне тогда! Я думала, что она меня убьет. Нагнала она на меня страху, поэтому я и не стала искать тебя — такого она мне наговорила про азербайджанских мужиков! И жен своих за людей не считают, не работают! Целый день в чайхане пропадают, а жена — и с детьми, и в огороде. А что я? Маленькая была, к тому же сколько раз видела ваших женщин с огромными тазами на голове… Потом отец получил новое назначение, и мы уехали.

Я вышла замуж за офицера. Он служил в Германии. Потом Шеварднадзе вместе с Горбачевым сдали нас, и мы оказались в России-матушке, жили в казармах, бараках, месяцами воды горячей не видели. Потом началась перестройка, инфляция, нищенское существование, муж запил. Его можно было понять: кадровый военный, майор — и не имеет возможности содержать семью! В Германии мы очень хорошо жили: двойной оклад, один в марках, другой — рублевый в России на книжке. Была приличная сумма, тысяч тридцать, денежные реформы превратили их в труху. Кончилось тем, что я забрала дочь и уехала. Она здесь, в Подольске живет, с мамой.

Я открыла салон, денег у меня не было, в долгах оказалась, пока раскручивалась, клиентуру набирала… А тут еще бандиты появились: плати, говорят, десять процентов, это наша территория. Я вспомнила про Виталика — я о нем все время в курсе была, с подругой переписывалась, знала, что он сидел. Нашла его, и вот с тех пор он — моя крыша. Тут такие разборки были — чуть до стрельбы не дошло! Он объявил, что это его салон, и послал всех. Хотя это против воровских правил. Но что правила, если они нас дружбы лишают?

— Это ты хорошо сказала, — согласился Ислам. — Ну а как с личной жизнью? Не думаю, что ты одна.

— Ты прав, я не одна. Почему-то трудно говорить тебе об этом: такое чувство, словно я виновата перед тобой. Надеюсь, ты не ревнуешь?

— Вовсе нет, это было бы смешно и глупо, — сказал Ислам.

— Он моложе меня на несколько лет, белорус. Я снимаю квартиру, он живет у меня. В некотором роде альфонс, денег у него нет — одни проекты, нигде не работает. Нелегальный эмигрант. А как твои дела, чем ты занимаешься?

— Мои дела до последнего времени шли неплохо, но как-то все быстро рухнуло: рынок, который я держал, закрыли. Я ВЛОЖИЛСЯ в новое дело — и здесь все пошло наперекосяк: стоило мне отлучиться на неделю, как исчез посредник, передал он деньги или нет — я не знаю. К тому же сегодня в меня стреляли, и то, что я остался жив, — случайность.

— Какой ужас! Ты сказал об этом Виталику?

— Нет.

— Обязательно расскажи, он поможет тебе.

— Я никак не могу привыкнуть к его новому амплуа, я помню его совсем другим человеком.

— Все изменилось, мы живем в другое время и в другой стране. Все стало таким сложным…

— Может, обнимемся? — спросил Ислам Что?

— Давай обнимемся, — повторил Ислам. Наступила пауза, во время которой Лана с изумленной улыбкой смотрела на Ислама.

— Даже не знаю, что сказать, — наконец произнесла она, — спросить «зачем?» будет глупо, но почему вдруг, ни с того ни с сего?

— Человек вдруг чувствует голод, со стороны может показаться — ни с того ни сего.

Ислам встал, вынудив подняться Лану, и привлек ее к себе.

Увы, память тела не сохранила никаких воспоминаний. Он держал в объятиях благоухающую молодую привлекательную женщину, но не более того. Не слишком ли большую цену мы платим за то, что наделены памятью? Наше сознание играет с нами злую шутку, превращая наш мозг в механизм самоуничтожения. Нет ничего рационального в том, что мы истязаем себя воспоминаниями об утратах.

Ислам отпустил Лану и на ее вопросительный взгляд ответил:

— Ничего, просто захотелось тебя обнять.

Лана ласково провела ладонью по его лицу. В этот момент открылась дверь, и появился Виталик.

— Черт, так и знал, что помешаю!

Лана вдруг покраснела и как то по-детски заявила:

— Мы ничего не делали, честное слово!

— А вот это зря! Я, выходит, зря болтался по городу в такую холодину.

Виталик, ухмыляясь, поглядел в зеркало.

— Так ты специально ушел! Ах ты сводник, — Лана шутливо замахнулась на него.

Виталик сел в кресло, потер руки:

— Наливайте, а то я замерз как собака. Ислам наполнил рюмки.

— Ну, давайте еще раз, за встречу! Выпили, и Виталик спросил:

— А что в Ленкорани? Я хоть с обидой этот город покинул, но все равно скучаю иногда. Поехал бы, но не к кому. Расскажи, что там хорошего, кто уехал, кто остался?

— Ничего хорошего там нет, — сказал Ислам. — Все, у кого была возможность, уехали. Заводы стоят, оборудование все разграблено. Работы нет, все на рынке друг у друга что-то покупают, перепродают, меняют валюту, доллары на манаты, манаты на рубли. Торгуют ширпотребом. Да и сам город как-то почернел и съежился.

— Ладно, — сказал Виталик, — давай выпьем за город нашего детства! Мне понравилось, как сказал Гарри Каспаров. На вопрос журналиста, не хочет ли он побывать в Баку, он ответил, что того города уже нет, поэтому этот вопрос перед ним не стоит. А ты что не пьешь? — спросил Виталик, обращаясь к Лане.

— Я не пью вообще, — ответила Лана, — а на работе особенно. Кроме того, мне нужно домой. Мальчики, отпустите меня!

— Что, Ислам, — спросил Виталик, — отпускаем ее?

— Пусть едет, — сказал Ислам, — я и так злоупотребил ее временем.

— Какое благородство! — сказал Виталик. — Вот он всегда этим отличался.

— Не пропадай, надо еще увидеться, — сказала Лана Исламу.

— А я? — спросил Виталик.

— Ты тоже. До свидания.

Лана надела пальто, послала обоим воздушный поцелуй и ушла. Друзья выпили еще по рюмке на посошок.

— Ну, старик, какие будут предложения? — спросил Виталик.

— Давай мы тоже по домам, на сегодня достаточно, да и ты вроде спать собирался час назад, — произнеся эти слова, Ислам вспомнил, что возвращение домой сопряжено с риском для жизни.

— Да я специально ушел, чтобы вас наедине оставить.

— Спасибо тебе, друг, у тебя всегда было повышенное чувство такта.

— Ирония? — подозрительно спросил Виталик.

— Что ты! Чистая правда!

— Ну ладно, тогда по домам. Хотя ты же выпил! Тачку здесь оставь — я тебя отвезу.

— Эту машину менты не останавливают.

— В три часа ночи они останавливают все что движется.

— Все равно не беспокойся, я такси возьму…

— Тебя что-то гложет, — заявил Виталик, — говори без стеснения.

— Ты можешь достать мне пистолет? — спросил Ислам.

— А что за проблемы? Рассказывай, не таись.

Ислам коротко изложил события последних дней.

— Слушай, да ты в рубашке родился! — заметил Виталик, когда речь зашла о покушении. — Видимо, дилетант был, профессиональный киллер и тетку бы пришил, и собаку, а о тебе вообще не говорю. Ну и ну! Ладно, сейчас я ребят вызову — отвезем тебя домой, а завтра после стрелки я сам за тобой приеду, и начнем искать твои тугрики.

— Слушай, поздно уже, не надо людей беспокоить. Я такси возьму.

— Они здесь, через дорогу, в казино сидят, дурью маются, пусть лучше делом займутся. Давай еще по одной за твое везенье!

— За это нельзя не выпить, — согласился Ислам.

Выпили, поднялись в холл, где за столиком стойко боролась со сном Оксана. Увидев мужчин, девушка подавила зевок и улыбнулась.

— До свидания, — сказал ей Ислам, — при следующей встрече продолжим нашу беседу.

— Обязательно, — ответила Оксана.

— О чем это ты с ней беседовал? — выходя во двор, спросил Виталик.

— О японской поэзии, она в ней разбирается, классная девчонка!

— Я думаю, что ты единственный, кто с ней об этом заговорил. А что, если она тебе понравилась, может, возьмешь ее к себе в сожительницы? А то бедняжка мается: с одной съемной хаты на другую.

— Нет, спасибо, — отказался Ислам.

— Думаешь с Ланой заново начать? Учти, она живет с кем-то.

— Да нет, просто достоевщина не в моем характере.

— Ну, как знаешь.

Перед входом стоял черный «БМВ» с наглухо тонированными стеклами.

— Садись, — сказал Виталик, — раритет твой здесь оставим.

В машине сидели два крепких молодых человека.

— Говори, куда ехать.

Ислам продиктовал адрес. Когда подъехали к дому, Виталик приказал своим людям:

— Один из вас поднимется на лифте, другой по лестнице. Какой этаж?

— Седьмой.

— Потом один спустится за ним и проводит его до квартиры. Давай.

Несмотря на то что была глубокая ночь, в доме светилось несколько окон.

— Держи, старик, — сказал Виталик. Ислам вдруг почувствовал в руке ребристую рукоятку неожиданно тяжелого пистолета.

— Будь с ним поаккуратней. Это «вальтер», по улице с ним не ходи — менты сейчас ни одного нашего не пропускают, сразу — документы, шмон.

На крыльце появился один из парней, сделал знак.

— Ну, давай, брат, до завтра, ты понял. Я сам за тобой приеду.

Ислам пожал протянутую руку, вылез из машины и пошел к подъезду.

Дома Ислам принял душ и, предусмотрительно выдернув телефон из розетки, сразу же лег спать. Он старался не думать ни о чем, но это ему плохо удавалось: прошедшие сутки были переполнены событиями. В голове крутился калейдоскоп. Когда же ему удалось забыться, он тяжелым сном проспал несколько часов и был разбужен рокотом перфоратора, вгрызавшегося в стену. В какой-то из соседних квартир шел ремонт. Поворочался немного, надеясь еще раз заснуть, а когда понял, что это ему не удастся, поднялся и поплелся в ванную. В определенном возрасте только душ позволяет восстановить сносное самочувствие.

Стоя под горячими струями воды, он думал о том, что все произошедшее этой ночью было похоже на сон, и на миг даже усомнился, что это было наяву. Он долго убеждал себя в том, что вчерашние встречи ему не привидились. Слишком все это было похоже на волшебство, словно открылась заветная дверь, и его ненадолго впустили в прошлое. Кто-то проявил слабость и позволил сделать это. Однако люди в нем были из настоящего.

Но что он увидел в этом прошлом, всегда окутанном в памяти розовой дымкой? Друга, превратившегося в уголовника. Некогда любимую, а ныне ставшую чужой женщину, содержательницу притона. А сам он превратился в иммигранта, живущего на полулегальном положении, увязшего в сомнительном бизнесе, попавшего под прицел киллера. Какой странной жизнью мы живем! Казалось бы, двигаясь во времени, мы должны приобретать новых друзей, семья должна увеличиваться, крепнуть, сплачиваться, мы же непрерывно теряем: родных, друзей, близких — постоянная цепь потерь, которая в конечном итоге приводит к одиночеству — подлинной сути человеческого существования. А затем следует самая главная, основная потеря — самого себя. Ею человек и завершает свой нелегкий жизненный путь.

Поэтому счастлив тот, кто живет не оглядываясь. Возможно, в той легенде о жене Лота, превратившейся в соляный столп, есть еще и иной смысл. Наверное, мы лишены возможности возврата в прошлое ради нашего блага, нас жалеют, не дают войти в одну и ту же воду дважды. Нежность воспоминаний лучше разочарования настоящего. Ислам часто порывался купить билет и отправиться на Сахалин, на поиски отца. Но кого бы он увидел? Немощного, абсолютно чужого старика, который убил бы его детскую память. А ведь в ней отец Ислама был молодым, красивым и сильным мужчиной. Утратив в детстве отца, в зрелости он утратил бы и воспоминания о нем — это было бы вдвойне жестоко.

Ислам все утро просидел дома в ожидании Годо (то есть Виталика), но тот не появился. Несколько раз набирал его номер телефона, но абонент находился вне действия сети. Ислам легко бы убедил себя в том, что само появление старого друга ему привиделось вчера, если бы не черный «Вальтер», лежавший на столе и все время притягивающий к себе взгляд. Во дворе не было ни одной подозрительной машины. Ислам оделся: нужно было прийти в движение — бездействовать он вообще не мог. Стоя перед зеркалом, долго пытался найти на себе место для пистолета — он оказался довольно тяжелым и сразу же оттягивал любой карман — хорошо еще, что дело шло к зиме. Надел легкое пальто и сунул пистолет за пояс. Он еще раз взглянул в окно, затем, соблюдая меры предосторожности, покинул квартиру. Перед уходом позвонил Ворониной.

— Привет, — сказал он, услышав в трубке ее голос. — Мне нужна новая квартира. Может быть, у тебя есть что-нибудь на примете?

— А-а, так ты по делу, — произнесла Воронина, — а я вдруг обрадовалась, подумала, что ты мне просто так звонишь. А что случилось?

— Ничего, просто хочу поменять квартиру.

— Позвони после обеда, я порасспрашиваю знакомых. Надеюсь, ничего серьезного не случилось?

— Да так, — неопределенно ответил Ислам.

— Или от женщин прячешься?

— Если только от тебя.

— Спасибо, милый, ты всегда найдешь для меня добрые слова.

Провокация

Небо было плотно закрыто темно-серыми тучами. Шел дождь со снегом, первый в этом году. Крупные красивые снежинки моментально исчезали, падая на горячий капот темно-синего «мазерати». На стоянке перед префектурой было много свободных мест, но Ислам поставил машину рядом с темно-синим «вольво» с государственным триколором на номере. Она была одна, поэтому вопрос идентификации отпал сам собой. Ислам демонстративно записал номер и теперь бесцеремонно и пристально разглядывал водителя. Окна «вольво» были сильно тонированы, но водитель в скором времени все равно занервничал, вышел из машины и направился в здание. Это был рослый, изрядно седой мужчина лет пятидесяти и, судя по походке, в хорошей форме. Видимо, бывший из спецслужб — вся эта братия, выходя довольно рано на пенсию, пополняла ряды охранных агентств.

Нынешняя власть и финансовые воротилы с удовольствием брали их телохранителями, водителями, людьми для особых поручений. «Значит, мы на правильном пути», — с удовлетворением отметил Ислам. Он включил магнитофон и откинул спинку сиденья, сохраняя в поле зрения входные стеклянные двери, за которыми маялся от безделья милиционер. Из динамиков лился голос Леонида Собинова. Ислам недавно открыл для себя чарующую красоту исполняемых им романсов — особенно ему нравилась ария Надира из оперы Бизе «Ловцы жемчуга». Она производила гипнотическое действие: при звуках этой музыки у него опускались руки, и он замирал, боясь шевельнуться.

Ислам опустил стекло, вытащил в окно руку, подставив ладонь под падающие снежинки. Белые хлопья тут же превращались в капельки воды. Ислам достал мобильный телефон и сделал несколько звонков. Сенин не появлялся, а телефон Виталика находился вне действия сети. Третий звонок соединил его с мелодичным девичьим голосом.

— Салон красоты, Оксана слушает вас.

— Здравствуйте, Оксана-сан, это говорит некто Караев Ислам. Прошлой ночью…

— Здравствуйте, я вас узнала, чем могу помочь?

— Мне нужна ваша хозяйка.

— Соединяю.

Заиграла музыка, несколько секунд, и он услышал:

— Привет, Ислам.

— Здравствуй, любовь моя неразделенная, — сказал Караев.

— Какое неожиданное приветствие, — засмеялась Лана, — или это упрек?

— Это констатация факта. Предложение, в котором есть слово «любовь», не может служить упреком.

— Ладно, как твои дела?

— Виталик обещал приехать ко мне и пропал.

— Это на него похоже. Ничего, объявится.

— Если только он изменился. Раньше он был пунктуален.

— Если хочешь, я попытаюсь выяснить, где он, и перезвоню тебе.

— Хорошо, пока.

Ислам выключил телефон, положил его рядом на сиденье. У него не было какого-либо плана действий. Сейчас он действовал интуитивно. Когда тебя пытаются убить, надо бежать, скрыться, но это в случае, если за тобой должок или какие-то грехи, но кассу он не брал — напротив, его кинули. Надо заставить их нервничать: хорошо стрелять в того, кто убегает, но когда стрелять приходится в того, кто тебя преследует, возникают совсем другие ощущения, и вряд ли можно назвать их приятными. В этом поведении было что-то ребяческое: приехать к префектуре, мозолить глаза, но интуитивный путь обычно самый правильный. Потому что все наши рассудочные действия в конечном счете оказываются ошибочными. Он не мог пойти в милицию и заявить, что у него украли деньги, потому что деньги были переданы в виде взятки, он не мог заявить о покушении, потому что у него не было вообще прав жить в этой стране. Первым делом у него потребовали бы регистрацию, а затем выдворили из страны. Нет человека — нет проблемы, это еще Сталин отметил.

Появился водитель «вольво», торопливо сбежал по ступенькам и направился к своей машине. В сторону «мазерати» он старался не смотреть. Ислам опустил пассажирское окно, и когда водитель, не выдержав, бросил на него быстрый взгляд, подмигнул ему и, сложив ладонь, сделал вид, что стреляет в него из пистолета.

Машина, описав полукруг, остановилась у подъезда. Из здания вышел Чикварин в сопровождении милиционера. Они сели в автомобиль. Ислам запустил мотор, но «вольво» не трогалась, видимо, ожидая еще пассажира. Долго ожидать не пришлось: вскоре из внутреннего дворика, куда прочим путь был заказан, выехала «ауди», сразу же за ней тронулся и «вольво», а за ними и «мазерати». Ислам не скрывался: сразу же «сел на хвост» и вообще вел себя бесцеремонно. «Ауди» был затонирован наглухо, но сомнений в том, кто в нем сидит, у Ислама не было.

Кавалькада шла на большой скорости, но от мощного «Мазерати Кватропорте» оторваться было непросто. Ислам шел за ними по встречной полосе, проскакивал на красный свет. Он любил быструю езду, но эти ребята ехали по-хамски, совершенно игнорируя остальных участников движения. Видимо, Гоголь, формулируя знаменитое выражение, имел в виду как раз представителей власти. Гонка кончилась в центре, на Тверской, у особняка мэрии. Машины въехали на служебную стоянку, под кирпич, под которым торчал городовой, то есть милиционер. Пропустив первые две машины, он взмахнул полосатой палочкой.

Исламу ничего не оставалось, как проехать дальше по улице. Он медленно спустился вниз, выглядывая свободное место для парковки, но, передумав, развернулся у телеграфа, поднялся вверх и поставил машину у памятника Юрию Долгорукому. Отсюда хорошо был виден выезд со стоянки. Ислам дотронулся до золотых часов на приборной доске. Было три часа по полудни, он достал сигареты, и в это время из кармана раздались звуки мугама.[44] На азербайджанском радио существовал час мугама, он помнил, что отец всегда слушал эту передачу. В детстве Ислам не любил народное пение, а на пятом десятке специально записал его в память мобильного телефона. Извлек из внутреннего кармана аппарат, отщелкнул крышечку.

— Это я, — сказала Лана, — у нашего друга возникли проблемы, приезжай, надо поговорить. Ты что делаешь?

— Дурака валяю, но я недалеко.

— Дурака или дуру?

— Дурака.

— Смотри у меня.

— Это что, ревность?

— Еще не знаю.

«Ну ладно, — сказал себе, запуская мотор, Ислам, — на сегодня психической атаки достаточно».

— У Виталика сегодняшний день сложился крайне неудачно, — сказала Лана. — В десять утра состоялась стрелка, разговор складывался спокойный, без пальбы и угроз. Должник передал Виталику пакет с деньгами, и в этот момент налетел милицейский спецназ и всех повязал. Он сейчас в Бутырке сидит. Сказал, что, как только раздобудет мобильник, сразу тебе позвонит. Просил извинить за то, что не приехал за тобой.

— Кому сказал?

— Адвокату.

— Черт возьми, как же ему не везет, бедолаге! — Ислам сокрушенно покачал головой. — Надолго его упекут?

Лана пожала плечами.

— Все зависит от того, какой судья попадется: возьмет денег или нет. Его с поличным взяли: вымогательство, незаконное ношение оружия. Не надо было выставлять мужика на такие деньги! Когда человека загоняют в угол, он бежит на Петровку. Это давно известно. Ты особенно не переживай за него. Тюрьма для Виталика — дом родной. Еще неизвестно, как следствие пойдет, доказательная база может развалиться, и его отпустят. Такой вариант тоже возможен. Да, самое главное-то я не сказала: он просил тебе передать, что клиент любит баню.

— Клиент любит баню? — переспросил Ислам.

— Да.

— И что это значит?

— Понятия не имею. Вспомни, о чем вы разговаривали. Ты рассказал ему о своей проблеме?

— Да.

— Ну, соображай, игра называется «Что, где, когда?». Отгадаешь — получишь приз. Ничего, что я шучу? Тебе, наверное, не до шуток.

— Ничего, — рассеянно сказал Ислам.

— Ты думаешь?

— Да.

— Может, тебе выпить принести?

— Нет, — сказал Ислам.

— Еще он передал, чтобы ты избавился от предмета, который он тебе одолжил.

— Избавился?

— Да, можешь оставить это мне.

— А ты знаешь, о чем речь?

— Догадываюсь.

Ислам вытащил из кармана пистолет и протянул его Лане. Она достала из ящика стола бумажный пакет и раскрыла его. Ислам опустил в него «вальтер».

— Он извиняется за свою просьбу, но на это есть причины.

— Понимаю, — сказал Ислам. — Я так думаю, что клиент — это префект, которому я передал деньги. Теперь он делает вид, что первый раз слышит о деньгах. Сначала я сомневался: уж больно натурально он разыграл негодование.

Но в тот же день в меня стреляли. Больше всего меня удивляет то обстоятельство, что они разъезжают на машинах со спецномерами. Это никак не укладывается в моем сознании. Эти люди присвоили мои деньги, стреляли в меня. Но что означает «любит баню»? Очевидно, это иносказание.

— Нет, дорогой, это прямой текст: префект любит посещать баню.

— Но что с того? Мне устроиться банщиком и запарить его до смерти? Или утопить в шайке? Далее: я не думаю, что он в баню ходит без телохранителей.

— Это зависит от того, с кем он парится: если с мужиками, то да, а если с девочками? Зачем давать на себя лишний компромат обслуге?

— Что ты имеешь в виду?

— Я ничего не имею в виду, я говорю прямым текстом. Это ты во всем ищешь тайный смысл. Русские мужики — особенно те, у кого есть деньги или власть, — очень любят такого рода развлечения.

Ислам смотрел на Лану.

— Ну? — сказала Дана. — Не догоняешь?

— Нет, — признался Ислам, — что-то я в последнее время туго соображать стал — старею, наверное.

— Вспомни министра Ковалева, генерального прокурора Скуратова. Чем они кончили?

— А, ты думаешь… Он это имел в виду?

— Стоит попробовать.

— Каким образом я смогу это сделать?

— Предоставь это мне: в моем салоне есть и сауна, и солярий, и девочки.

— Я не думаю, что это хорошая идея.

— А кто говорит, что она хорошая? Другой же нет! Если Виталик сказал об этом, значит, надо попробовать: свои деньги надо отбивать любыми путями, все средства хороши.

— Как я его сюда затащу?

— Не ты, а я. Я пойду к нему на прием, скажу, что хочу открыть в его районе салон красоты, попрошу помощи в поиске помещения. А чтобы он мог оценить качество моих услуг, приглашу его сюда.

— И ты думаешь, он купится на это?

— Ты не представляешь, насколько русский мужик подвержен авантюрам, причем независимо от того, какую должность он занимает.

— Не факт, что он согласиться попариться с девочками.

— Его никто не будет спрашивать: девушка сделает массаж, она же поведет его в сауну. А там будет, как в романе «Золотой теленок», когда Козлевич катал граждан на своей колымаге. Поначалу они вели себя смирно, затем затягивали песню, а потом требовали вина и девочек. Это классика. Вспомни Ельцина. Когда его с моста в реку бросили, демократы хай подняли: мол, происки КГБ. Черта лысого! Это его у чужой бабы застукали, вот и проучили. Клюнет твой префект, никуда не денется. Халява — это страшное слово.

— Лана, спасибо тебе, но я не могу согласиться на это. Как-то нехорошо это с моей стороны, не по-мужски.

— А жить за счет женщин — по-мужски?

— Вот это я сейчас не понял.

— Я имею в виду своего парня.

— А-а. Но я же не твой парень.

— К сожалению. Ты свои ленкоранские замашки брось, другие времена сейчас — эмансипация. Не я же с ним в бане сидеть буду, для этого у меня целый штат девиц имеется, молодых, длинноногих и беспардонных. Ну, если хочешь, давай представим это как бизнес. Заплатишь моим девочкам, в конце концов, за помывку.

Слово «помывка» было из гарнизонного лексикона.

— Я подумаю, — сказал Ислам.

— Думать некогда, — заявила Дана. — Чуть не забыла: тебе письмо.

Она протянула тонко скатанный листок бумаги. Ислам развернул его и прочел следующие слова:[45]

Письмо было написано на чистейшем азербайджанском языке с использованием старого кириллического алфавита, от которого во время перестройки новые власти независимого Азербайджана в приступе самоутверждения поспешили отказаться, перейдя на латиницу.

— Почему сразу не показала? — спросил Ислам.

— Забыла, память девичья.

— Ладно, — сказал Ислам, — я согласен.

— Тебе не стоит сегодня возвращаться домой.

— Я уже думал об этом: попросил знакомых, чтобы мне подыскали другую квартиру.

— Тебе и вчера не стоило туда возвращаться.

— Я был не один.

— А, ну да. Здесь наверху, в доме, я арендую квартиру для VIP-гостей. Иногда сама там ночую, если поздно заканчиваю. Можешь пожить там, пока не найдешь квартиру. Держи ключи. Восьмой этаж, квартира номер 28. Прислать тебе кого-нибудь из девочек?

Ислам засмеялся:

— Чтобы скрасить одиночество?

— Почему бы и нет?

— Я еще не так плох, чтобы платить за любовь. Лучше ты сама приходи: вспомним прошлое.

Лана покачала головой.

— Ты обиделась? Извини.

— Нет, но я бы обиделась, если бы ты этого не предложил. Ты видел фильм «Сегун»? Там про японцев. У главного героя и жены главного самурая была любовь, но изменять мужу она не могла — хранила верность. Она присылала к нему на ночь гейшу, свою служанку. Б этом что-то есть, ты не находишь?

— Нахожу, но я имел в виду: предаться воспоминаниям в прямом смысле.

— Ай какая жалость! — насмешливо заметила Лана.

«Ай, какая красота!» — сказал себе Ислам, когда оказался в квартире. Из окон открывался панорамный вид на старые московские дома — один другого причудливее, совсем как на тех картинках, которые продавались на вернисаже возле ЦДХ на Крымском валу. Прямо напротив, в шикарном особняке, находилось чье-то посольство. Слов на латунной вывеске было не разобрать, а во флагах Ислам не разбирался. У посольства был аккуратный, ухоженный дворик, подстриженные газоны, на парковке стояли чистые, красивые автомобили. Кусочек Европы посреди славяно-татарской Орды.

Квартира была обставлена со вкусом и оборудована бытовой техникой по последнему слову. Ислам принял душ и лег на кровать, надеясь немного вздремнуть. Усталость, накопившаяся за несколько дней, была велика, но сон не пожелал прийти к нему: он лежал, разглядывая лепнину на потолке, и думал о том, куда мог деться Сенин, пытался вычислить его местонахождение. Через полчаса он поднялся и отправился прошвырнуться по Арбату.

На улице дул пронизывающий ветер. Сильные порывы рвали из рук прохожих зонты. Земля была схвачена морозцем, кое-где на неровностях застыла вода, превратившись в мутноватый лед. Вечерело, неуверенно зажглись фонари. Подняв воротник пальто, Ислам шел под звуки индийского диско, которые доносились из невидимого громкоговорителя. Было так холодно, что желание побродить по Арбату быстро исчезло. В первом же магазине одежды он купил себе свитер, рубашку, две пары носков, комплект нижнего белья. Затем зашел в супермаркет. В магазине две кореянки за маленькой передвижной витриной торговали японской снедью. Ислам взял несколько разновидностей суси, роллов и сасими, соевый соус.

В конце улицы он спустился в китайский магазин, купил бутылку сакэ, набор фарфоровых стопок, палочки и вернулся домой.

Все это время он испытывал странно знакомое чувство, как будто все это с ним уже было, и, только вернувшись в квартиру, вспомнил, что это напоминало: студенческие годы, общежитие, ежедневная проблема ужина.

Лучше всего крыши были видны из кухни, обеденный стол стоял вплотную к подоконнику. Ислам выложил на стол всю свою добычу. И в этот момент заиграла мелодия дверного звонка. Ислам удивился, вышел в прихожую. У двери не было смотрового глазка, но на стене висела белая коробка видеодомофона. Он снял трубку и на маленьком экране увидел девушку. Черно-белое изображение было несколько неестественным, но девушка напоминала Оксану. Ислам удивился еще больше и открыл дверь.

— Добрый вечер, — сказала Оксана, — можно войти?

— Теперь я вижу, что он добрый, — согласился Ислам и посторонился, пропуская гостью.

Он помог ей снять плащ и увидел, что девушка одета в кимоно.

— Какая прелесть! — заметил Ислам. Некая догадка мелькнула у него в голове, но он не успел ее зафиксировать.

— Я пришла приготовить вам чай, — заявила девушка.

Ислам улыбнулся: неубиваемый малороссийский акцент плохо сочетался с японской национальной одеждой, но это было забавно. «Оксюморон» — неожиданно легко вспомнил он слово, которое в подходящих случаях обычно безуспешно вылавливал из глубин памяти.

— Очень мило с вашей стороны, — сказал Ислам, — простите, вы по велению сердца или долга? То есть по своей воле или по просьбе хозяйки?

— Не имеет никакого значения, — резонно ответила девушка, — я, между прочим, уже второй раз прихожу. Вас не было дома. О! — воскликнула она, заглянув на кухню, — вы же совсем самостоятельный мужчина! Светлана Викторовна говорит: «Поднимись к нему. Наверное, он там голодный». У вас что, сегодня японский ужин? Недурно.

— Я предчувствовал, что вы придете в кимоно.

— Вы хотите сказать, что знали, что я приду?

— Нет, не знал, это я для красного словца. Наши мысли, наверное, совпали. Независимо от нас, поток подсознательного. Садитесь.

— Это вы садитесь, а я за вами поухаживаю. Сейчас я сделаю чай.

— Хорошо, — согласился Ислам. Он сел, стал смотреть, как легко девушка в кимоно двигается по кухне, доставая из шкафов тарелки, чашки, блюдца, столовые приборы. Чувствовалось, что она не впервые выступает в этом качестве. От этой догадки Ислам ощутил легкую грусть и что-то, похожее на ревность. Тем не менее, это было красиво.

— Ну вот, все готово, — сказала Оксана, разливая чай и кланяясь ему.

Караев улыбнулся.

— Я что-то не так сделала? — спросила девушка. — Я забыла, как правильно кланяются. Меня учили искусству чайной церемонии — правда, работать по специальности не пришлось.

— Нет-нет, все хорошо, — заверил ее Ислам, — спасибо. Надо подогреть сакэ.

Оксана достала из шкафа маленький водочный графин, наполнила его рисовой водкой и поставила в микроволновку. Через несколько секунд печь пискнула, девушка извлекла графинчик и наполнила стопку, стоящую перед Исламом.

— Только не пейте сразу, она сильно горячая.

— А себе? — спросил Ислам.

— Я не пью, — отказалась Оксана.

— Почему?

— У меня с выпивкой связаны тяжелые воспоминания, — при этих словах тень набежала на ее лицо.

— Простите.

— Ничего, это в прошлом.

Ислам взял в руки стопку: она была горячей, но не обжигала.

— Ваше здоровье, — сказал он.

— И вам не хворать.

Он выпил, принялся неумело орудовать палочками.

— Может быть, вам дать вилку, — спросила Оксана.

— Нет, а вы почему не едите?

— Я ем, — улыбнулась девушка, пододвинула к себе тарелку. Ислам поглядел на ее пальцы. Оксана управлялась палочками с удивительной ловкостью. Караев подлил себе сакэ, поднял стопку к губам. За окном вдруг повалил снег, в свете прожекторов, горевших на территории посольства неизвестной страны, это зрелище было особенно красивым. Чем-то сказочным повеяло от этой картины. На миг ему показалось, что все это ему снится. Снег, крыши домов, на которые он мог смотреть бесконечно, красивая японка, сидевшая напротив.

Ислам произнес:

Посеребренный снегами к огню очага я вернулся. Растаял снег на плечах, на голове оставаясь.

— Это про меня, — заявил он. Оксана улыбнулась.

— Откуда вы родом? — спросил он.

— Почему вы спрашиваете, у меня сильный акцент?

— Не только поэтому, у меня тоже сильный акцент. Человеку свойственно искать земляков, соплеменников. Ничего не поделаешь — атавизм. Первобытный страх мы преодолели: племя покидаем довольно легко, но на чужбине все равно разыскиваем своих.

— Но акценты-то у нас разные, — улыбнулась Оксана.

— С этим трудно не согласиться, но у душ не бывает акцентов, особенно у родственных — они говорят на одном языке — вселенском.

— Ну, кто бы спорил, а я не стану.

— И?

— Что «и»?

— Откуда вы, прелестное дитя?

— Та с Донецку ж я, — нарочитым говором произнесла она.

— А в Москве как оказались?

— А как все оказываются, так и я.

— Давно здесь?

— Больше года.

— Кстати, я лет пять назад собирался в Донецк — приятель звал, у него торговля шла очень бойко, предлагал в долю войти, но я так и не поехал, а то могли бы встретиться.

— Это вряд ли, меня уже там не было.

Ислам чувствовал тепло в груди. Две чашечки горячей рисовой водки — и мир стал ласков и дружелюбен.

— Я с детства не в ладах с математикой, — сказал Ислам.

— Мне довелось еще поработать за границей: я уехала после того, как погиб мой жених. Он утонул в реке перед самой свадьбой.

— Простите.

— Ничего. Я работала стюардессой на корабле, который курсировал между Кипром, Израилем и Египтом. Корабль назывался «Принцесса Виктория». Днем была стюардессой, а вечером — танцовщицей варьете, танцевала канкан. Миссис Джекил и миссис Хайд.

— Чем кончилось?

— Устала. Там долго не выдержишь: в час ложишься — в шесть встаешь, в выходные дни всегда кого-нибудь подменяешь, да и платили не особенно. После Донецка пятьсот баксов казалось много, а для Москвы это немного. Что хорошо: их тратить некогда было. Вы пейте чай, а то он остынет, или давайте я подогрею?

— Не нужно, — остановил ее Ислам, — давайте лучше поговорим о японской поэзии. Я все это время помнил о нашей беседе: у меня осталось приятное чувство.

— Я изучала ее в университете, а у вас откуда такая тяга к ней?

— Нравится.

— В таком случае, вы и начинайте.

Ислам задумался, после минуты молчания произнес:

Так мы и прожили жизнь, ни разу ни взобравшись на Фудзияму.

— Но это же не хайку.

— Нет, это пословица. Почему-то ничего другого в голову не пришло. Если бы знал, что вы придете, подготовился бы как следует. Почитайте вы что-нибудь.

После недолгой паузы Оксана произнесла:

Для чайных кустов Сборщица листов — словно Ветер осени.

— Прямое попадание, — сказал Ислам.

— Почему?

— В городе, где я родился, как раз выращивают чай. И осень моей жизни уже наступила.

— Я не это имела в виду.

— Еще, пожалуйста.

Парят снежинки Густой пеленой. Зимний орнамент.

Ислам молчал, глядя в окно на падающий снег. Оксана продолжала:

Все, чего достиг. На вершины гор, шляпу Опустив, прилег. Казалась так холодна Луна на небе рассвета, Когда разлучались мы. С тех пор я не знаю часа Грустнее восхода зари. О том, что влюблен я, Слишком рано молва Разошлась по свету. А ведь только глубины сердца Озарились думой о ней.

— Хорошо, — наконец произнес Ислам, — а кто автор?

— Честно говоря, я не помню, — призналась Оксана, — у них такие сложные имена.

— Это точно, например — Дзюнъитиро Танидзаки.

— Вот-вот, и я об этом. А это кто, поэт?

— Писатель.

— Мы переходим к прозе?

— Не думаю.

— А может быть, вы устали? Хотите, я вам постелю?

Ислам взглянул на Оксану. Возможно, это был момент истины. На языке метафор это должно было означать: «Может быть, вы желаете моего тела?» У Ислама участилось сердцебиение: не каждый день красивая девушка сама предлагает себя. Или он, как всегда, ищет подтекст там, где его нет?

— Спасибо, — сказал он, — твоя доброта не знает границ. Больше всего ненавижу застилать постель, а уж менять простыни, особенно пододеяльник!.. Лучше застрелиться.

— Все правильно, не мужское это дело.

Оксана встала и вышла из кухни. Ислам немного погодя последовал за ней. Стоял, наблюдая за ее движениями. На губах девушки была улыбка. Когда она наклонялась, он видел ее грудь.

— Ну вот, все готово, можете ложиться, — чересчур весело произнесла Оксана.

— Означает ли это, что ты можешь лечь со мной? — без обиняков спросил Караев.

— Означает, — подтвердила Оксана.

Ислам приблизился, привлек ее к себе, некоторое время он стоял, вдыхая аромат ее кожи, затем отпустил.

— Этого достаточно, — сказал он, — совсем необязательно доводить все до конца, Господу Богу угодны не дела наши, а намеренья. Тебе это зачтется, я благодарен тебе.

Оксана грациозно поклонилась, но на лице ее было недоумение. Она направилась к двери. Ислам помог ей надеть плащ.

— Провожать не надо, — сказала Оксана, — здесь недалеко.

— Я надеюсь, ты не обиделась?

Вместо ответа девушка поцеловала его в щеку и ушла.

«Соблазн был велик», — сказал себе Ислам, стоя перед закрытой дверью. Легкость, с которой Лана прислала к нему эту девушку, могла свидетельствовать о двух противоположных вещах: о благородстве и жертвенности, подтверждением чего служил ее рассказ о сегуне, либо о том, что ее память не хранила ничего об их былой любви. В любом случае, Ислам не мог принять это от нее, не разрушив светлого воспоминания о том далеком лете.

Ислам подогрел остывшее сакэ и, выключив свет, долго еще сидел в темноте, глядя в окно на падающий снег. Пытался вспомнить стихи, которые читала Оксана. Теперь он жалел о том, что ускорил события этого вечера. Так славно было сидеть зимним вечером и разговаривать!

Авантюра

Ha осуществление этого плана понадобилась всего несколько дней. Все произошло именно так, как и предполагала Лана. Все это время Ислам прожил у Ланы в гостевой квартире. Оксану она больше ему не присылала, а в салон он не заходил. На следующий день после того, как развлечения префекта были сняты на видео, Ислам отправился в присутствие. Секретарь префекта узнала Ислама сразу и даже улыбнулась ему. Не дав ей возможности заговорить, Ислам положил на стол огромную плитку шоколада и взялся за ручку двери.

— У Георгия Сергеевича через пять минут совещание, — предупредила девушка.

— Я успею, — сказал Ислам и открыл дверь.

Префект разговаривал по телефону и мельком бросил на него равнодушный взгляд. Ислам, не церемонясь, отодвинул стул и сел. Префект удивленно глянул на него.

— Это опять вы? — сказал он, положив трубку. — Что вам угодно?

Ислам удивился старорежимному обороту, но ответить не успел: префект вновь взялся за трубку.

— Я сейчас вызову милицию, — сообщил он.

— Не стоит, это не в ваших интересах, — предостерег Ислам.

— Что за бред? — брезгливо сказал префект. — Алло, Света, пришли ко мне…

— Телевизор работает? — перебил его Ислам, доставая из портфеля видеокассету.

— Что это? — спросил префект, и в трубку. — Я перезвоню.

«Быстро соображает», — подумал Ислам. Он подошел к видеодвойке, стоявшей на тумбе в углу.

— Сюжет вам хочу показать, из жизни отдыхающих.

Когда на экране появились кадры, лицо префекта посерело и приобрело выражение крайней растерянности. Он даже ничего не стал выяснять, сразу спросил:

— Чего вы хотите?

Ислам вернулся к столу. Перемена была разительна. Ислам никогда не видел, чтобы человек так менялся в течение нескольких минут. В маленьком жалком человечке ничего не осталось от надменного всесильного чиновника.

— Я вам уже объяснял в прошлый раз: я передал вам через посредника деньги, хочу получить их обратно.

— Не морочьте мне голову своими баснями, свой шантаж вам все равно не оправдать. Назовите цифру.

— Пятьдесят тысяч, — сказал Ислам.

— Где гарантии, что вы не оставите себе копию?

— У меня с собой видеокамера, на которую производилась съемка: ее я тоже отдам вам.

— Но вы же могли сделать копию?

— Мог, но не сделал.

— Ладно, похоже, что вы говорите правду, давайте ее сюда.

— Деньги?

— Вы что, думаете, я храню в кабинете такие деньги?

— Камера тоже не лежит в моем кармане.

— Мне нужно время, чтобы собрать требуемую сумму — я, знаете ли, не миллионер.

— Да-да, я слышал, вас недавно выбрали. Кажется, у вас сейчас совещание? Я подожду в машине во дворе. Ровно тридцать минут.

— А если я все-таки вызову кого-нибудь с Петровки?

— Тогда кассету приобщат к материалам дела. Автомобиль, в котором я буду сидеть, называется «тальбо», а если вы не разбираетесь в моделях, то его номер 373. Кассету я сейчас отдам вам, а камеру передам тому, кто привезет мне деньги.

— Деньги привезет моя жена, — сказал префект, — но ей нельзя давать камеру.

— Неудобно получится, — согласился Ислам.

Префект действительно быстро соображал.

— Может, я камеру себе оставлю? — спросил Ислам. — Шучу. Получив деньги, я наберу ваш номер и передам камеру тому, кого вы пришлете.

В кабинет заглядывали люди, Ислам направился к двери. Выходя, он оглянулся. Префект набирал номер на мобильном телефоне. В приемной толпились люди. Увидев, что префект освободился, все стали входить в кабинет. Секретарь с любопытством смотрела на него. Ислам наклонился к ней и спросил:

— А вы что вечером делаете?

— Учусь, — растерялась девушка.

— Жаль, — сказал Ислам и вышел.

На площади перед зданием бывшего горкома КПСС царило обычное для буднего дня оживление. Все время подъезжали и высаживали пассажиров автомобили, в основном — сверкающие лаком черные персональные чиновничьи иномарки: «вольво», «ауди». На их фоне «тальбо» выглядел гадким утенком. Лана сидела в «мазерати», припаркованном немного поодаль. Ислам сел в машину. Тут же раздался звук мугама. Поднес телефон к уху.

— Волнуешься? — спросила Лана.

— Есть такое дело.

— А с виду не скажешь: спокоен как удав. Ислам посмотрел на нее через окно.

— Лев, — сказал он.

— Что Лев?

— Я Лев по гороскопу.

— Ну хорошо, пусть будет Лев. Ох, а меня трясет просто от страха.

— Странно, это же твоя идея была.

— Ну и что? Одно другого не исключает. Какой классный салон в твоем автомобиле — сплошь кожа и дерево! А в моей — один пластик. К тому же она сейчас на ремонте — что-то с коробкой. А эти часы золотые или позолоченные?

— Золотые.

— Что, в самом деле? Супер.

— Это единственное, что в ней супер: салон, ну и — движок, остальное все время ломается.

— У богатых свои причуды.

— Ты кого имеешь в виду?

— Извини, все время забываю, что я теперь тоже девушка не бедная. Столько лет жизни в военном городке, на консервах! Слушай, а ты меня удивил.

— Чем?

— Тем, что отказался от Оксаны. От нее еще никто не отказывался.

Лане понадобилась неделя, чтобы заговорить об этом.

— Вот поэтому и отказался, — сказал Ислам.

— Врешь, ты не поэтому отказался.

— А почему?

— Решил продемонстрировать мне свое благородство.

— Я тебя обидел?

— Нет, просто удивил.

— Но я тебе благодарен, честное слово.

— Надеюсь. А то мне как-то не по себе стало: неловко, но и приятно… Ты знаешь, он сделал мне предложение.

— Кто?

— Парень, с которым я живу.

— Поздравляю.

— Это все, что ты мне можешь сказать на это?

— Я рад за тебя.

— Понятно, просто я хотела, чтобы ты знал, — помолчав, добавила, — понимаешь, я не уверена в себе.

— Понимаю, я сам в себе не уверен. А в нем уверена?

Это был совершенно ненужный вопрос. Собственно, как и весь разговор.

— В нем еще в меньшей мере. Он младше меня на пять лет.

— Так в чем же дело?

— Сама не знаю, но что-то не так.

— Кажется, это она, — перебил ее Ислам и дал отбой.

За рулем желтого «ауди» сидела женщина средних лет, но она проехала мимо, в поисках свободного места для парковки. Вновь заиграла музыка.

— Так что ты говоришь? — спросил Ислам.

— Привет, это я, — услышал он в трубке смутно знакомый женский голос.

— Привет, — неуверенно сказал Ислам.

— Ты мне совсем не звонишь, — это была Медина, и в ее голосе сквозила обида.

— Извини, просто я очень занят, — тяготясь разговором, выдавил Ислам.

Этот звонок был совсем некстати.

— И сейчас занят?

— Увы.

— Я не поняла.

— Очень занят, извини.

— Позвони, когда освободишься.

— Непременно. До свидания. Илам дал отбой и тяжело вздохнул.

Жена супрефекта приехала через тридцать минут. Ярко-красная «тойота» сделала полукруг и остановилась возле «тальбо». Из нее вышла моложавая женщина. Ислам опустил боковое стекло.

— Вам я должна передать пакет?

— Да, мадам.

Женщина протянула ему полиэтиленовый пакет с надписью «Перекресток». Ислам заглянул в него: пять новеньких зеленых пачек были перетянуты резинками.

— Все в порядке, мадам.

— До свидания, — женщина достала мобильник, поднесла к уху.

Ислам подождал, пока она уедет, запустил мотор. Проехав рядом с «мазерати», он бросил в открытое окно пакет с деньгами. Через несколько метров остановился. Наблюдая, как Лана трогается и выезжает со стоянки, Ислам набрал номер префекта и произнес:

— Пришлите курьера.

Через несколько минут из здания вышла референт. Ислам вылез из машины, помахал ей. Когда она подошла к нему, передал ей камеру и спросил:

— Так как насчет вечера?

— Я не могу, — улыбнулась девушка, — честное слово.

Всю дорогу до своего офиса Ислам смотрел в зеркало заднего вида, но никакой слежки не обнаружил. По уговору Лана должна была доехать до ближайшего банка и арендовать сейфовую ячейку на предъявителя. Встретиться они должны были только вечером. Прежде чем зайти в офис, Ислам, соблюдая предосторожности, поднялся к себе в квартиру. Принял душ, побрился, переоделся. Хотя квартира была съемная, он почувствовал себя блудным сыном, вернувшимся в родные пенаты.

Несмотря на то что рынок был опечатан, секретарь продолжала приходить в офис и отвечать на звонки. В бизнесе хуже всего утратить налаженные связи. Войдя в комнату, Ислам вновь удивился. Неточно сказано — Ислам потерял дар речи от удивления.

Рядом с секретаршей сидел Сенин и как ни в чем ни бывало кокетничал с ней. Правда, выглядел он неважно. Увидев Караева, он поднялся и опустил голову, выражая своим видом смирение и покаяние.

— Этот человек ко мне? — спросил Ислам.

— Да, патрон, — подтвердила женщина, пряча улыбку. Не говоря ни слова более, он последовал к себе в кабинет.

Снял пальто, повесил на вешалку, опустился в холодное кресло.

Раздался телефонный звонок. Поднял трубку.

— К вам господи Сенин, — произнесла секретарь.

— Пусть войдет, — сказал Ислам. Сенин вошел со словами:

— Повинную голову меч не сечет. Молчание было ему ответом.

— А что случилось? — продолжал он. — Что вы так себя индефферентно ведете? Ну, подумаешь, не позвонил. А что случилось? Можно я сяду? Что-то у меня нехорошее предчувствие появилось.

— Садись, — сказал Ислам. Сенин сел.

— Где деньги, Сеня? — зловеще спросил Караев.

— Здесь, — сказал Сенин, кивая на свой замызганный портфель.

— Постой-постой, как здесь?

Сенин щелкнул замочком и выложил на стол одну за другой пять перетянутых резинкой пачек.

— За деньги не беспокойся, — заявил он, — у меня, как в банке. Не успел я, понимаешь, пятница была, день короткий. Когда я приехал в префектуру, посредник уже водку пьянствовал: у кого-то там день рождения был — я не рискнул пьяному деньги давать. Потом проспится, скажет: не брал, и хрен че докажешь. Я деньги дома заныкал — не везти же тебе их обратно!

Ну, вот. А в субботу я поехал в лес, на пикник, с одной женщиной… — Сенин вздохнул, — палатку взял, гитару, мясо для шашлыка, ружьишко — так, на всякий случай. И что ты думаешь? Эта дура мне не дала! Вот я этого никогда не мог понять: до седых волос дожил, а понять не могу! Взрослая женщина едет в лес с мужиком, а потом начинает кобениться. Я же не мальчик, чтобы у меня стоял всю ночь. Да еще и оскорбилась: мол, как ты можешь, я замужняя женщина! У меня нервы не выдержали, ну я ей и сказал: вот тебе, милая, Бог, а вот тебе порог — вернее, полог. Не даешь — поезжай домой. Она и ушла на ночь глядя — ну, не ночь еще была, часов восемь вечера, правда, уже стемнело.

Ислам начал смеяться. Сенин, глядя на него, тоже заулыбался.

— Нет, вот ты смеешься, а мы же на ее машине приехали, на джипе, «Фронтера» называется. Она села в свою машину и уехала. А я остался: куда я на ночь глядя попрусь, поддатый? Тебе вот весело, это хорошо, что у тебя такое чувство юмора, а мне было не до смеха.

Это замечание вызвало у Ислама новый взрыв смеха: он хохотал как сумасшедший.

— Но самое интересное произошло потом, — мрачно сказал Сенин, — на следующий день, перед тем как вернуться домой, я решил прогуляться по лесу с ружьем, авось подстрелю чего, ну и попал, как кур в ощип.

— Как так?

— А вот так. Снег пошел. Здесь, в Москве, снег был?

— Временами.

— А там началась метель, со мной она сыграла такую же шутку, как у Свиридова, точнее, у Пушкина.

— Тебя женили?

Хуже. Я решил срезать обратный путь: не стал обходить овраг, а спустился в него и поднялся с другой стороны, ну и сбился с азимута, вышел прямо на егерей. Путевки у меня нет, лицензии нет, разрешения на ружье нет — его мне женщина подарила, от отца ей досталось. Они у меня ружье отбирать, я заартачился, с похмелья злой был, наговорил лишнего, а они в бутылку полезли: скрутили меня — и в машину, прямо в ментовку. А у меня к тому же и документов с собой не было. Кто ж на свиданье паспорт с собой берет? Вдруг девушка в загс тебя потащит! Короче, посадили меня до выяснения личности — вдруг я террорист или маньяк? И я просидел у них ровно две недели. Зачем держали и зачем выпустили — я так и не понял. Никто ничего у меня не спрашивал, просто открыли дверь и сказали: «Пошел отсюда». Я, кстати, пока сидел, все время тебя вспоминал. Я, конечно, тебя подвел, но деньги все в целости и сохранности, готов выплатить неустойку. Я знаю, что время подачи заявок вышло.

— Неустойкой ты не отделаешься, — отсмеявшись, сказал Ислам, — по твоей милости меня чуть не убили, чудом жив остался.

— Кто?

— Не знаю, киллер не представился.

— Но с чего ты взял, что это по моей милости?

— Это произошло в тот же день, когда я побывал у префекта, у Чикварина. Я подумал было, что, взяв деньги, они нас кинули, избавились от тебя, а потом, когда я вышел на них, — взялись за меня. Правда, теперь выяснилось, что этот вопрос остается открытым. Но тогда кто?

Сенин задумался, потом сказал:

— Я поеду в префектуру, попробую выяснить. Расписку напишешь, что деньги получил обратно?

— Перебьешься.

— Ладно, — Сенин поднялся, пошел к выходу. Взявшись за дверную ручку, оглянулся. — Ты знаешь, возможно, это и они.

— Но за что?

— Через них такие деньги проходят! Они очень нервные — тени своей боятся. Ты явился, стал требовать деньги, вот они и переполошились.

— Но если они не брали эти деньги, чего им бояться?

— А ты знаешь, сколько народу несет им свои деньги? И не сосчитаешь. Как говорится, мало ли в Бразилии Педров… Думаешь, легко взятки брать…

— Сочувствия к ним ты у меня не вызовешь, — сказал Ислам.

Он не стал рассказывать Сенину о том, какую интригу ему пришлось разыграть с префектом.

— Я позвоню, — сказал Сенин.

Оставшись один, Ислам после недолгого раздумья достал из нагрудного кармана визитку, набрал номер префекта. Услышав его властный голос, сказал:

— Извините за беспокойство, это опять я, Караев. Тут недоразумение вышло с вами, долго объяснять. Короче, я хочу вернуть вам деньги.

После короткой паузы он услышал:

— Послушайте, не морочьте мне голову! Вопрос закрыт, избавьте меня от своей персоны! Я не хочу больше возвращаться к этому делу.

— Но…

— Не звоните мне больше.

Префект бросил трубку.

Остаток дня Ислам провел в офисе, приводя в порядок бумаги. С большим трудом написал письмо Медине: несколько строк про то, что жизнь складывается не так, как хотелось бы, поэтому он приносит свои извинения за то, что отнял у нее время.

Периодически он звонил Лане, чтобы убедиться, что с ней все в порядке. Лана благополучно проделала операцию с деньгами и теперь находилась в своем салоне.

— Ты скоро приедешь? — спросила она.

— Как только освобожусь.

— Ладно, я буду у себя. Ближе к вечеру позвонил Сенин.

— Старик, — сказал он, — я тут провел оперативно-розыскную работу. Все делают большие глаза, ну, ясный перец, кто в этом сознается? Но судя по тому, как мрачно он меня встретил и как весело провожал, похоже, ты недалек от истины.

— Посредник — Чикварин? — спросил Ислам.

— Я не могу ответить на этот вопрос — деловая этика.

— А отстреливать клиентов входит в нормы деловой этики? Александр, я не собираюсь писать заявление в милицию, мне нужна ясность, чтобы понять: опасаться мне за свою жизнь или я могу вздохнуть свободно?

— Я думаю, что ты можешь быть спокоен.

— Сенин, да или нет?

— Да. Вопрос закрыт — я больше чем уверен.

— Хорошо, будь здоров.

— До свидания.

Ислам отпустил секретаря, закрыл офис и поехал к Лане. На «Белорусской» заехал на цветочный рынок и выбрал самый роскошный букет, составленный из подмосковных роз. Он предпочитал эти цветы потому, что они источали аромат, в отличие от голландских. На месте Оксаны сидела новая девушка. При виде Ислама она поднялась и приветливо улыбнулась:

— Здравствуйте, чем могу помочь?

— Я к вашей хозяйке.

— У вас назначена встреча?

— Да.

— Одну минутку, — девушка подняла телефонную трубку, — Светлана Викторовна, к вам пришли, — выслушав ответ, проводила Ислама до кабинета.

Увидев цветы, Лана схватилась за сердце:

— Неужели это мне? Какая прелесть! Послушай, они даже пахнут. Садись, — предложила она Исламу, — хотя погоди, дай я тебя поцелую.

Она осторожно поцеловала Ислама в щеку, потом вытерла платком следы помады.

— Это новенькая, — спросил Ислам, — а где Оксана?

— Я ее уволила, — продолжая любоваться цветами, сказала Лана.

— Почему? — удивился Ислам.

— А из ревности: я смотрю — она стала тебе нравиться, вот и решила убрать ее. Шучу, она отпросилась, в милицию поехала, регистрацию продлевать. Скоро должна вернуться.

Вошла девушка с пластиковым кувшином в руках. Она налила воды в вазу, поставила розы и удалилась.

— Ну что, наверное, надо выпить, — сказала Лана, — отметить.

— Непременно, — согласился Ислам, — ты тоже выпьешь?

— Я посмотрю, как ты пьешь — этого мне будет достаточно. А может и выпью.

Лана подошла к шкафу и достала из него бутылку текилы.

— Специально для тебя купила, — заметила она. Две рюмки, блюдце с нарезанным лимоном и солонка были приготовлены заранее.

Ислам взял бутылку, отвинтил пробку и наполнил обе рюмки. Лана положила перед Исламом плоский продолговатый ключ.

— От сейфа, — сказала она, — где деньги лежат. Ну, за удачное завершение дела.

— С делом неувязочка вышла, — заговорил Ислам.

— В каком смысле, что случилось? — испугалась Лана.

В том смысле, что мы не того человека в оборот взяли, вернее, вообще ничего не нужно было делать. Сенин появился, он им вообще не передавал денег — не успел. А потом физически не мог этого сделать, поскольку сидел в милиции. Сегодня он привез мне деньги обратно.

— Да ты что, — изумилась Лана, — вот это номер! То есть сто процентов прибыли, подумать только!

— Я позвонил префекту — хотел вернуть ему деньги, но он отказался со мной разговаривать.

— Ты хотел вернуть деньги? Ислам, ты редкий экземпляр!

— Поэтому, — продолжал Ислам, — будет справедливо, если эти деньги ты оставишь у себя.

Он подвинул ключ к Лане.

— Ты что с ума сошел! — воскликнула Лана. — С какой стати?

— Это была твоя идея, и исполнение тоже. С ними надо что-то делать, — добавил он, — я же не могу их выбросить!

— Ты можешь заплатить мне за камеру, — подумав, сказала Лана, — полторы штуки стоила, между прочим, девочкам дай по пятьсот баксов — и все.

— Давай выпьем? Глядишь — и решение найдется, — предложил Ислам. — За тебя!

— И за тебя, — ответила Лана. Пить все же не стала: пригубила и поставила рюмку.

— Ну что такое! Денег не берешь, выпить не хочешь.

— Я не пью вообще, а на работе — тем более.

— А я пью всегда, — сказал Ислам, — но когда есть повод выпить, пью с особенным удовольствием. — Он медленно выпил.

— Так что ты будешь делать с деньгами? — спросила Лана.

— Постараюсь вернуть.

— Не глупи, это же хрестоматийный случай!

— Что ты имеешь в виду?

— Помнишь, как говорил Остап Бендер: «Деньги у подзащитного есть и, судя по тому, что он, не моргнув, отказался от десяти тысяч, — деньги огромные». Это наш случай: чем больше ты будешь стараться вернуть ему деньги, тем больший дискомфорт он будет чувствовать. ДЛЯ него потеря пятидесяти тысяч долларов — досадное недоразумение, цена вопроса. Я имею в виду баню с девочками. Ты не представляешь, сколько денег я таким, как он, отнесла, чтобы открыть свой салон! Хотя кому я рассказываю — ты же рынок держал! Слушай, у меня есть идея. В нашем доме со стороны улицы сдается помещение в аренду, я давно на него глаз положила. Давай откроем там кафе, у меня есть бизнес-план. Положим по полтиннику и префекта в долю возьмем. Как тебе мое предложение?

— Тебе сразу ответ дать?

— Ну что ты! Подумай, конечно, но недолго. Аренда дело такое: кто первый деньги принес, тот и арендатор. Помещения в центре уходят на счет «раз». Выпей еще.

— Спасибо, не буду больше, — отказался Ислам.

— Что с тобой? Только что мне хвалился, что пьешь всегда!

— Сам удивляюсь, что-то я вдруг устал, спать хочу.

Ислам действительно чувствовал тяжесть во всем теле — как в студенческие годы, когда он сидел на лекциях после ночной смены по разгрузке вагонов.

— Тебе нужна релаксация, — заявила Дана, — ты пришел по адресу, это наш профиль, пойдем.

Ислам покорно поднялся и пошел за ней. Дана привела его в ту самую комнату, где они встретились.

— Раздевайся, ложись, сейчас я сделаю тебе массаж. Хотя нет, Оксана сделает, раз ты к ней неравнодушен. Она уже пришла, я слышала ее голос.

Лана вышла. Ислам разделся и лег на кушетку, покрытую свежей простыней. Рядом, на стуле, лежал пульт от музыкального центра. Ислам нажал на кнопку, аудиосистема засветилась, заиграла разноцветными огнями. Он перебирал станции, пока из динамиков не полилась классическая музыка. Кто-то на небесах, словно услышав его мысли, заставил диджея поставить диск Леонида Собинова. Дивный голос певца заполнил комнату. Звучала как раз ария Надира.

Ислам вдруг вспомнил прочитанный им когда-то фантастический рассказ, в котором можно было купить сон и в этом сне увидеть себя в иной, несбывшейся в реальной жизни действительности. Исламу на мгновение показалось, что он герой этого рассказа и сейчас, закрыв глаза, перенесется в волшебную страну. В мир, где жива его мать: она счастлива, потому что отец никуда не уезжал от нее, они проживают жизнь в любви и согласии. Советский Союз не распался, перестройка пошла по иному пути, и сейчас на просторах необъятной Родины нет миллионов иммигрантов. Там нет границ, и все люди перемещаются свободно, куда захотят. Там нет ксенофобии, национального экстремизма, нет погромов, убийств. Люди там счастливы, потому что обыденные вещи приносят им радость и удовлетворение. Они довольны своей жизнью. Там существуют простые и ясные вещи, названия которых в советское время писали на транспарантах, во время майских демонстраций: мир, труд, приносящий радость. Семьи там полноценны, плоды труда избыточны, и поэтому люди имеют возможность совершенствовать свой духовный мир.

Ислам в самом деле задремал и очнулся, когда в комнату вошла Оксана.

— Здравствуйте, — сказала она, — рада вас видеть.

— Привет, — отозвался Ислам, — а я рад тебя слышать, ничего, что я спиной?

— Ничего, мне как раз и нужна ваша спина.

Когда она принялась ласковыми и одновременно сильными движениями массировать шею и плечевые мышцы, Ислам едва удержал стон блаженства. Он закрыл глаза и подумал, что если существует рай, то он должен быть таким. Звучит божественная музыка, и ангелы делают тебе массаж.

Август 2005

Примечания

1

Обращение к мужчине (просторечн., азерб.).

(обратно)

2

Товарищ (азерб.).

(обратно)

3

Проправительственная партия в Азербайджане.

(обратно)

4

Господин (азерб.).

(обратно)

5

Туфли с загнутыми носами.

(обратно)

6

Фея.

(обратно)

7

Принцесса.

(обратно)

8

Стыдитесь.

(обратно)

9

Обращение к мужчине (просторечн., армянск.).

(обратно)

10

Прибегаю к помощи Аллаха, Мухаммеда и Али (религ. формула).

(обратно)

11

Девушка, возьму твою боль (армянск.).

(обратно)

12

Страна сладостей.

(обратно)

13

Сладкий леденец.

(обратно)

14

Цветник.

(обратно)

15

Игра слов. Новруз-байрам — зороастрийский праздник весны.

(обратно)

16

Крутой (азерб.).

(обратно)

17

Здравствуйте (грузинск.).

(обратно)

18

Мир вам (арабск.).

(обратно)

19

Здравствуйте (армянск.).

(обратно)

20

С божьей помощью (арабск.).

(обратно)

21

Соломенная корзина.

(обратно)

22

Народный духовой инструмент.

(обратно)

23

Название квартала в Ленкорани.

(обратно)

24

Герой поэмы из поэмы Низами, пробивший медную гору.

(обратно)

25

Человек, отбывший срок тюремного заключения.

(обратно)

26

Заупокойная молитва.

(обратно)

27

Ширван — купюра достоинством в 10 манатов, равная 10 долларам.

(обратно)

28

Ереванские азербайджанцы.

(обратно)

29

Шеки — город в Азербайджане.

(обратно)

30

Иди сюда, подойди (грузинск.).

(обратно)

31

Районный центр в Азербайджане.

(обратно)

32

Пироги со сладкой ореховой начинкой.

(обратно)

33

Жареная смесь из пшеницы, кукурузы, гороха.

(обратно)

34

Не дал (азерб.).

(обратно)

35

Средневековый эмир, автор книги «Кабус-намэ».

(обратно)

36

Микрорайон в Баку.

(обратно)

37

Ахмедлы — микрорайон, новостройка в Баку.

(обратно)

38

Мундар — скверна; в данном случае — осквернять.

(обратно)

39

Земляк, брат (азерб.).

(обратно)

40

Аварагёр — бездельник (азерб.).

(обратно)

41

КЭЧ — квартирно-эксплуатационная часть. Аналог ЖЭК в армии.

(обратно)

42

Средневековый персидский поэт.

(обратно)

43

Интриган.

(обратно)

44

Вид азербайджанской народной песни.

(обратно)

45

Брат! Я виноват перед тобой, надеюсь, что ты меня простишь. Зная твою щепетильность, прошу тебя согласиться на ее предложение. Они (власть) нас имеют, как хотят. Как говорится — мне отмщение, и аз воздам. Для того, чтобы вернуть свои деньги, все средства хороши. Время силовых методов прошло, видишь, да, к чему это приводит? Я себя имею в виду. За меня не думай. Мне тюрьма — дом родной. Отдохну здесь немного от мирской суеты. Только жалею, что с тобой мало поговорили. Сейчас понимаю, как мне не хватало тебя все эти годы…

(обратно)

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Девушка в шерстяных носках

  Хлеб насущный

  Интервью

  Вид на жительство

  Воронина

  Татарва

  Адюльтер

  Повесть о любовном томлении и голубиной стае

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Проект

  Идентификация

  Век воли не видать

  Мезальянс

  Татарва

  Недуг

  Маркетинг

  Возвращение блудного попугая

  Последнее лето юности

  Половцы

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  На воле

  Дым отечества

  Школа сержантов

  Нахичевань

  Смотрины

  Где ты, Сеня?

  Голубая вечеринка

  Кое-что о японской поэзии

  Провокация

  Авантюра

Реклама на сайте