«Диалоги пениса»

Поль Авиньон Диалоги пениса

Предисловие переводчика

Нам предстоит знакомство с целой галереей типов и характеров.

Блистательный представитель прессы, обожающий сюрпризы. Добропорядочный отец и столь же безупречный муж. Рабочий-металлург, поражающий своей неприкрытой откровенностью. Выпускник Национальной школы администрации, принимающий упоительные ванны по четвергам. Отшельник, неожиданно разговорившийся в кафе, у барной стойки. Управляющий фабрики готового платься — у него все девушки делаются шелковыми…

Что общего у этих персонажей? Ответ очевиден: их половая принадлежность. Но не только — параллельно, сквозной линией проходит долгий разговор престарелого писателя, ставшего дзэн-мастером, с юношей, ищущим ответа на наболевшие вопросы. У одного позади целая жизнь, у другого все впереди. Они рассматривают сложные жизненные перипетии исключительно с мужской позиции. Правда нередко оказывается довольно неприглядной.

Поль Авиньон говорит прямо, без прикрас, выдавая глубочайшие тайны своих собратьев. Женщинам предоставлена возможность узнать, что думают о них мужчины на самом деле. Как гласит кредо какого-то французского деятеля культуры, рассуждения мужчины — это диалог его разума и его пениса, и какие бы идеи ни выдвигал разум, мужчина в конечном счете делает только то, чего хочет его пенис.

Итак, на читательский суд выносится книга непростая, перед нами — мужское покаяние. Настал двадцать первый век, и мужчинам, наконец, достает смелости описать самих себя и призадуматься всерьез, не являются ли женщины сильнее мужчин. Остается лишь уповать на то, что в душах читательниц, пропущенных сквозь горнило испытаний, презрение сменится жалостью. И, кто знает, вдруг свершится чудо: покаяние и сочувствие сольются, а мужчины и женщины — вознесенные к досель не виданным высотам взаимопонимания — соединятся вновь.

Элина Браиловская

К читателю

«Должен сообщить вам кое-что очень важное, месье. Мы все отвратительны. Все мы великолепны, и все мы отвратительны».

Алессандро Барикко Шелк Альбен Мишель (1997).

Книга эта — результат невероятной дерзости троякого свойства.

Дерзость проявлена, прежде всего, со стороны моей скромной персоны. Пытаясь говорить со всей откровенностью о реальном опыте своих собратьев, раскрывая манеру, в которой мы, мужчины, относимся к своей (своим) спутнице (спутницам), говоря тем языком, который мы употребляем в разговорах о женщинах, а значит, выявляя наш стиль оценки прекрасных дам… тут я, признаться, несомненно повинен в предательстве мужской братии.

Далее потребовалась смелость со стороны издателя. Он рискнул опубликовать книгу, не поддающуюся классификации, без единой составляющей, гарантирующей верный успех: нет секса в буржуазном салоне, нет кровавого убийства в курилке Полковника Мутарда,[1] нет технологических изысков, нет непринужденного юмора, нет… Ничего — только грязная неприкрытая подлинность. С присущими ей комичностью и трагичностью.

И наконец, что всего важнее, дерзнуть придется и вам. Читательнице понадобится отвага: узнавать всю подноготную мужчин иногда крайне дискомфортно. Не говоря уже о храбрости читателя: смотреться в зеркало — порой одно расстройство.

Остается лишь обратиться к каждому моему читателю, независимо от возраста и половой принадлежности, с просьбой признать старую, как мир, максиму: кто утрачивает иллюзии, тот выигрывает в ясности ума.

1. Жан Фабрис

Церковь полна народу. Полетта не без грусти подумала, что на похоронах ее мужа — а прожили они пятьдесят лет — куда больше людей, чем когда-то на их свадьбе. И тут же мысленно одернула себя: в этом нет ничего удивительного. Жан Фабрис был человеком отзывчивым и жил полной жизнью: собственное предприятие, ответственная по местным меркам должность, долгосрочные контракты с пятнадцатью фирмами. Здесь, в нефе, собрались его друзья детства и однополчане, их общие приятели, клиенты, ставшие хорошими знакомыми, и добрая половина именитых граждан городка. У Полетты потеплело на сердце от прилива благодарности: они были образцовой парой, вокруг них много друзей, у них четверо детей, все они хорошо устроены, у них внуки, пышущие здоровьем. Всем этим она обязана ему одному.

Ей понадобилось несколько месяцев, чтобы набраться смелости вернуться в их квартиру в Нанси. Теперь, без него, там совсем пусто. За последние недели, проведенные у детей, по очереди, в каждом из четырех уголков Франции, она уже подготовилась к новому для нее чувству одиночества. Она признательна детям, без их поддержки эта смерть стала бы для нее непереносимой, вряд ли она примирилась бы с непоправимостью такой утраты. Еще через несколько дней, она немного освоилась с уединением, приучилась ставить только одну тарелку, смотреть телевизионные новости без комментариев мужа. Не следовало все же до бесконечности оттягивать совершение печальной необходимости — приведения в порядок офиса Жана Фабриса, находящегося в нескольких кварталах от их квартиры. Мучительная титаническая работа. Муж был преуспевающим аудитором, правда, традиционного склада: до самой пенсии не пользовался компьютером. Она знала, что он хранил все материалы в письменном виде. Корреспонденция с ответами в двух экземплярах, контракты, кассовые книги клиентов, записные книжки, заметки, наброски… За бумажным массивом документов, наводнявших сто двадцать квадратных метров площади плюс подвал, ей виделась вся их жизнь, и воскрешать воспоминания о ней она никак не решалась. Служебное помещение после неожиданной кончины Жана Фабриса оставалось нетронутым, словно он вот-вот туда вернется. Смерть приходит всегда не ко времени.

В конце концов, Джоанна, одна из ее дочерей, сумела вырваться на недельку, чтобы помочь ей вычистить эти новоявленные авгиевы конюшни. Четыре дня они все разбирали, сортировали, а в основном, выбрасывали. Бывшая секретарша канцелярии любезно взяла на себя обязанность обзвонить старых клиентов и узнать, не желают ли они забрать касающиеся их документы. Джоанна наняла пикап и съездила на нем раз пятнадцать туда и обратно в место сбора утиля. Полетте казалось, будто она выбрасывает в мусорную корзину целую жизнь, о которой, по большому счету, знала совсем немного: муж очень четко отделял их частную жизнь от своих профессиональных занятий.

Джоанне пора было возвращаться к себе домой, в привычный, вертящийся вокруг нее мир. Помещение практически освобождено. Оставалось еще несколько предметов мебели, письменный стол, шкафы, стеллажи и важно возвышающийся, казавшийся незыблемым американский сейф — к нему мать и дочь не прикасались: Полетта намеревалась вызвать слесаря, поскольку не знала, где ключи. По крайней мере, так она сказала Джоанне. На самом же деле, два ключа, о которых идет речь, находились в ящичке ночного столика Жана Фабриса, служившего его единственным неприкосновенным уголком во всем доме. В присутствии дочери она не решалась открывать массивный металлический сейф. Полетта опасалась, что там обнаружатся какие-нибудь темные дела и налоговые нарушения, к которым был причастен Жан Фабрис, и ей не хотелось, чтобы Джоанна осуждала отца из-за каких-то бумажек. Муж не посвящал посторонних в свои махинации, скрывая имена их участников. Он вынужден был идти на них, чтобы удержать того или иного клиента или добиться чьей-либо поддержки.

Вчера уехала Джоанна, и сегодня, наконец, Полетта решается на последний шаг — она перевернет последнюю страницу, после чего оставит помещение агентству по найму. Она вытаскивает из ночного столика два ключа, садится за руль своей маленькой машины и отправляется в бюро.

Снова груды хлама! Одну за другой она хватает связанные вместе кипы бумаг, папки с застежками, распухшие от писанины, пробежав глазами, удостоверяется, что это не семейные документы, и поочередно сбрасывает их в картонную коробку, когда та заполняется, она ставит ее в багажник машины.

И вот, в глубине полки, сверху над сейфом, остается только плотный конверт из крафт-бумаги… и нечто вроде красной картонной коробки для обуви, с крышкой, перетянутой толстой резинкой. В конверте — крупные купюры, примерно две тысячи евро, которые она тотчас распределяет поровну между четырьмя детьми.

Садясь за массивный письменный стол из черешни, она кладет перед собой таинственную коробку, прикидывая на руке ее вес. При других обстоятельствах, Полетта позабавилась бы поисками разгадки, подобно маленькой девочке на чердаке: что за сокровище там внутри? Опять деньги? Свидетельство еще какой-нибудь не очень честной комбинации? Высохшая резинка крошится под ее пальцами. Какой-то миг она колеблется, у нее предчувствие, что не стоит двигаться дальше. Приподнимает крышку.

В коробке лежат бумаги, написанные от руки, письма с загнутыми углами, читанные-перечитанные, документ, устанавливающий право собственности, пожелтевшие фотографии. На одной из них — обнаженная женщина, чуть смущенно улыбающаяся в объектив. При виде этой фотографии Полетту обдает ледяным душем. Ее женский инстинкт все объясняет лучше, чем рассудок…

На чтение этой переписки у нее уходит несколько часов. Жан Фабрис и на этот раз сохранил копию своих ответов. Из конвертов выскальзывают и другие фотографии, от них щемящая боль в ее груди еще усиливается. На одной карточке изображена любовная парочка на пляже, а вот та же женщина стоит, прислонившись к капоту автомобиля, вот она сидит на террасе какого-то кафе, вот снова обнаженная, но на другом побережье: где же это? А вот еще, укутанная, на балконе, на фоне заснеженного горного массива. Ее даже не назовешь красивой. К концу пятого письма Полетта уже не в силах сдержать рыданий.

Тринадцать лет двойной жизни, тринадцать лет лжи, отговорок, «служебных» поездок, тайных отпусков, а она, тем временем, экономила каждый сантим, поднимая на ноги четверых детей, которых родила от этого человека. Всматриваясь в одну из дат, она вспомнила — и ее точно обожгло каленым железом. Тысяча девятьсот семьдесят третий, именно в том году Жан Фабрис был в Каннах, под предлогом сопровождения клиента на сложных переговорах, она тогда отказалась от покупки того голубого платья, довольно смелого покроя, о котором мечтала, ей так хотелось надеть его и в нем отпраздновать возвращение Жана Фабриса. Вместо этого она купила по паре недорогой обуви двум старшим детям. За все эти долгие тринадцать лет, он подарил этой женщине квартиру, машину, оплачивал ее путешествия, ее платья, их совместные ужины при свечах. Верный своему пристрастию все хранить, он сберег даже счета из ресторана, билеты в кино, контракт об аренде прогулочной яхты в Сете… За тринадцать лет у Полетты не возникало ни малейшего сомнения, ни тени подозрения — а ведь та женщина жила в их городе.

С завтрашнего дня офис будет сдан в аренду, вместе с проклятым сейфом, вмурованным в стену не менее основательно, чем злокачественная опухоль, унесшая жизнь Жана Фабриса. Полетта сохранит коробку и ее содержимое. И никогда не расскажет об этом детям.

Однажды она наберется смелости и отправится по адресу, который проставлен на свидетельстве о собственности, оформленном на имя этой женщины. Она обнаружит, что на почтовых отправлениях по-прежнему появляется та же фамилия. Она определит этаж, высмотрит ее в окно и узнает — это она спускается со своей сумкой. Со старой хозяйственной сумкой, на колесиках, из английской пластмассы, свидетельствующей о непритязательности своей владелицы.

Да, это та самая взволнованная женщина, которая присутствовала на похоронах. Полетта заметила ее тогда, пока все проходили перед ней чередой, выражая соболезнования. Маленькая черная фигурка держалась в стороне, вцепившись в сумочку морщинистой рукой. Полетта задумалась, кто она такая, но мысль об этом вскоре вылетела у нее из головы.

Больше часа, украдкой, она следует за ней по рыночным рядам, под мелким ноябрьским дождем. Эта немногословная, молчаливая, неулыбчивая женщина кажется ей бесконечно одинокой. Всматриваясь внимательно, до боли в глазах, она обнаруживает смутное сходство с тем лицом на фотографиях из коробки. Обе они теперь превратятся в маленьких сгорбленных старушек. Обе любили одного и того же мужчину, от которого у нее, Полетты, четверо детей.

После тринадцати лет подполья и тайной любви, после бесконечных просьб жениться на ней, после обещаний Жана Фабриса развестись — эта женщина сама стала инициатором разрыва. И даже проявила благородство: после того, как сделала аборт, предлагала ему вернуть и квартиру, и машину, и платья, и драгоценности.

Полетта ощущает необъяснимое сочувствие к покинутой сопернице, выброшенной на обочину дороги. Согнутой под тяжестью своей сумки, сломленной одиночеством бесчисленных ночей, когда она оплакивала не появившегося на свет ребенка. Ее письмо о разрыве было написано двадцать лет назад.

И все же Жан Фабрис был добрым отцом и хорошим мужем, отзывчивым другом, лицом известным и почитаемым. И церковь на похоронах этого образцового человека была полна народу…

2. Жан Кристиан

С высокомерием своих двадцати лет он презрительно взирает с балкона на этот загнивающий мир — о нем у него сложилось свое, особое мнение. Послеполуденный июльский горизонт загорожен уродливыми постройками. Таков поселок в одном из парижских пригородов, где он живет со своей матерью. Каждые двадцать лет заходит разговор о том, что домишки эти подлежат капитальному ремонту. В последний раз это происходило не иначе, как после его появления на свет, поскольку сейчас замызганы они так, что дальше некуда. Он засекает внизу, у дома 6 Б одного из их банды, состоящей из бывших учеников «класса дебилов» — так называли в коллеже класс со специальным уклоном, с начальной «механической» подготовкой, считалось, что там одни придурки. Но даже оттуда его вышибли.

Они весело проводят время — слушают музыку на лестничных клетках, пьют пиво, украденное из супермаркета, где его мать работает кассиршей. Пять дней в неделю она на ночной смене. По утрам она спит, видится он с матерью после обеда, по вечерам он один. Так что до полуночи квартира в их распоряжении. А то и позднее, в те ночи, когда она прирабатывает, пополняя ассортимент и украшая полки магазина к завтрашнему открытию. Хотя ради этого ей приходится терпеть грязные приставания своего мудилы-шефа — чувак руководит ночной сменой и думает, что круче его только яйца!

Так что частенько они приволакивают в его квартиру телку. И трахают ее, как следует, а не то, что другие, в подвалах, точно крысы. Они с Марселем, Тариком, Абделем и Жильбером жарят ее по очереди. Всех до одной через это пропустили, честное слово! Жизнь была бы прекрасна, если бы не эта фигня со СПИДом и не стрем с резиной.

Начальная «механическая» подготовка, ну, ваще! Тарик прошел весь курс, до финиша. У него свидетельство о профессиональной пригодности, и все такое! А работы, так же, как у всех у них, ни хрена. Вот они и накачиваются пивом на лестничной клетке. Иногда им удается вскочить в вагон скоростного метро, съездить в город, прошвырнуться по Торговому Центру и чего-нибудь там потырить. Типа видеоприставки DVD, которую какой-нибудь лошок только что купил себе во ФНАК е, или пары ботинок, которую еще какой-то недоделок гордо выносит из магазина Спорт. Видеоприставку DVD можно хорошо толкнуть в поселке. Трахнуть телок, засосать пивка с корешами, потырить в Торговом Центре, посмотреть порно по видюшнику… Это же лучше, чем метро-работа-сон, что нет? А порой им обламывается сходить в дом 7 Б забить косячок. Их сигареты с гашиком наводят страх на старушенцию с третьего этажа. Напрасно они ей внушают, что травка ничем не хуже дешевого и отвратного красного вина, которое она глушит с утра до ночи, бабулька все равно визгует! А они укатываются со смеху.

После смерти Валерии, они уже почти не прикасались к этой отраве. Девчонку нашли в подвале дома 7 Б, при ней оставалась еще половина ее пакетика с наркотой. Она лежала вся обоссанная. Они вызвали службу скорой помощи. Эти суки-врачи обзвонились в полицию, зря протянули время — вот и приперлись слишком поздно. Валерия уже была мертва. Полицейские обшмонали весь квартал. Ни хрена не нашли! С дилерами расправилась их банда. Одного из этих двух скотов они огрели нунчаками прямо по морде и выбили глаз. Больше он здесь уже не светился.

Валерия была настоящая львица. Стремная — почище иного мужика! Даже ограбила ювелирный магазин с револьвером, во как! Точно, как на кассетах с Уэсли Снайпсом, или в том фильме… «Спи со мной» , ну, да, именно так. Ворвалась в парике, вытащила пушку, «А ну, вываливай мне все», — и смылась. Вот так, с пистолетом, который ей дал ее дилер, чтобы она оплатила свои дозы с помощью вооруженного нападения. Не важно, зачем, но она это все-таки отчебучила, пусть теперь полицейские ищейки порыщут, им ее уже не вздрючить ! И при таком геройстве взять и окочуриться в подвале… Но ничего, они отомстили за Валерию. С той поры их в поселке зауважали. И когда им хочется забить косячок , они отправляются конкретно в дом 7 Б. Как бы воздавая ей должное.

Каждый день в зеркале ванной он видит, как стареет его лицо. Мать говорит, что он теперь — мужчина. Как это понимать? Что отныне на нем ответственность приносить деньги? Был бы у него отец, он бы объяснил. Но отца у него нет. Мать говорит, что так лучше. Когда он задумывается об отце, он вспоминает Клода. Наклоняется с балкона, вглядывается. Ну да, он на месте. Поливает живую изгородь перед входом, ту самую, которая чудом уцелела под натиском выхлопного газа и мочи окрестных собак. Клод — сторож, он правильный мужик. У него всегда найдется приветливое слово и улыбка, даже для самой дрянной мелюзги, жертвой которой нередко становится он сам. Интересно, был бы он хорошим отцом? Сколько он себя помнит, перед ним неизменно возникает согбенный силуэт сторожа, выносящего мусор на тротуар. День за днем, год за годом он выталкивает мертвый груз отбросов и очищает от него весь поселок. Этот человек словно взвалил на себя обязанность воевать в одиночку со всем дерьмом, которое изливает наш мир. Весной он подстригает кустики, а летом — поливает. Их квартал — единственный, где еще сохранилась живая изгородь, и это заслуга Клода. Он отказался от борьбы с граффити, но не оттого, что струсил: трастовая компания выделила ему такие маленькие деньги на покраску, что их едва хватило бы на подновление макета поселка. Но свою битву с жирными бумажками и шприцами Клод ведет до победного конца. Молча, с любезной, но непоколебимой настойчивостью, он собирает все шприцы и все бумажки. В конце концов, люди научились уважать его труд. В понедельник Банда призвала к порядку одного пацаненка из дома 5 Б, нарочно разбрасывавшего свои упаковки от фаст-фуда перед Клодом. Наверное, Клод действительно мог бы стать хорошим отцом.

А может, стать мужчиной, это значит не испытывать желания ни долбать телок по четыре-пять часов, ни уводить мопед со стоянки у лицея, где папенькины сынки учатся управлять миром, в котором он всю жизнь будет вкалывать за мизерную плату, ни откупоривать бутылки с пивом на лестничной клетке в компании. Тарик и Марсель говорят, что с тех пор, как он встретил Марию, он стал какой-то чудной. Мария Сампаю. Она, правда, стала для него важнее, чем он мог предположить. Он встретил ее на станции скоростной линии, она только-только нанялась уборщицей в парфюмерный магазинчик. Потрясная малышка! Сначала они хотели трахнуть ее вдвоем с Тариком: такая задница, прикидываешь, какие ноги! Они ее маленько охмурили и дождались после работы. И тогда, не он ее, а она его скрутила, да так, что у него крыша поехала. Она оказалась целочкой! Вдруг ему захотелось трахать ее не так, как других. Не вопрос: СПИД через нее не подхватишь! Мария, она чистая …

Ему неловко признаться друзьям, но она познакомила его со своими предками, португальцами. Отец ее железнодорожник, мать убирает квартиры, у нее четверо братьев и сестер. Их отношения длятся три месяца, и она уже говорит про свадьбу, про семью, про все такое. Ее отец спросил со своим португальским акцентом, каковы его намерения, определился ли он, чего хочет от его дочери. Старикан не кипятился, просто хотел знать, только и всего. Он ему ответил:

— Вашу дочь я люблю. Вот и все. Чего там разводить церемонии!

Не мог же он объяснить ему, какая горячая у него дочь!

— Тогда нужно это доказать! — так и выговорил, ну и старик.

Эти Сампаю католики, причем строго соблюдающие. До интегризма, правда, дело не дошло, просто верующие, но стойкие, как железо. И поэтому, чтобы «доказать», он очутился у кюре. Офигеть! Они ходят туда вдвоем, по субботам. Там есть и другие пары, тоже молодые, в основном португальцы, но не только. Все садятся в кружок, как идиоты, а кюре ведет беседы и задает вопросы. Женитьба, помолвка, верность до гроба. Они называют это «прибежищем». Как-то он сказал кюре:

— Для начала помогите мне материально, отец мой. А в прибежище мне торопиться незачем!

Это даже не смешно. Он ни секунды не верит в бредятину кюре. Ни в венчание, ни во все остальное. Но раз он хочет Марию, надо через это пройти.

Правда жизни проста, не пятьдесят же их, этих истин: 1) Мария супер-клевая; 2) Мария супер чистая; 3) Покончим и со СПИДом, и с потаскушками. Остофачили презервативы!

Мария — классный вариант. Значит — точка. И если чтобы спать с ней, надо венчаться перед ее кюре, — нет проблем ! Вакцину от СПИДа рано или поздно придумают, а развод при этом никуда не денется.

Стоит ли корячиться из-за такой ерунды!

3. Жан Поль

Вторник, 15 часов, аэропорт Тулуза-Бланьяк, зал прибытия.

Жан Поль ждет, у него маленькая табличка с названием фирмы, приезжает сотрудница Парижского управления, он никогда ее не видел. Она должна провести переговоры об условиях оплаты с крупным клиентом — одной испанской фирмой, которая в курсе трудностей местного кассового отдела. Новая ветвь, отделившаяся от Министерства Финансов, служба Инкассирования, надо сказать, неплохо набирает обороты. Жан Поль уже десять лет занимается продажами. Его подразделение охватывает всю Южную Европу, от Греции до Испании. Их фирма — бесспорный лидер по решению компьютерных проблем «под ключ», она поставляет программное и аппаратное обеспечение для фирм, разрабатывающих высокие технологии и ведущих научные исследования в области фармацевтики и авиационной промышленности. Так появилась в Тулузе та самая антенна, которой управляет Жан Поль, ведь он главный продавец фирмы, на сегодняшний день «вес» его составляет 15 % от общего объема продаж! Тут нет никакого бахвальства, он действительно самый лучший. И за это ему еще и перепадает!

Об этой встрече его предупредили дней десять назад. Достаточно времени, чтобы навести справки о девице у сослуживцев из главного офиса:

— Молодая, старая?

— Лет 35, 36…

— Окольцованная?

— Да, замужем, но зациклена на сексе. Вообще говоря…

— Ну, как она? Хоть ничего? Есть за что ухватиться?

— В целом, так себе. Не совсем доска, но плосковата. И к тому же абсолютная ледышка.

— Во попал!

Обычно в подобных случаях он притворяется разочарованным. Однако, в глазах его зажигается огонек. Его излюбленная жертва! Пусть сложена она не так, как на модной картинке, и не такая высокая, как каланча, — тоже неплохо. Даже лучше, это упрощает дело! Такая добыча в его кругу водится в изобилии — охоте благоприятствуют деловые поездки, семинары, подведения итогов, стажировки, совещания. Жан Поль — высокий худощавый брюнет, ухоженный, хорошо сохранившийся для своих сорока с небольшим. Седина на висках, но только местами (он их подправляет ежемесячно), брюшной пресс, как плитка шоколада (он его качает ежедневно), одет от лучших итальянских домов моды — он считает необходимым подчеркивать свойственную его фигуре грацию хищника. Притом предупредителен, услужлив, остроумен. Умеет расположить к себе — улыбается, держится с тактом, смущается, как юноша. Ему удается заставить каждого клиента поверить в то, что он, Жан Поль, самый серьезный партнер, подобно этому, он убеждает каждую женщину в том, что она самая красивая. Впрочем, приемы в обоих случаях полностью совпадают.

И как у всякого заядлого охотника, у Жана Поля имеются свои охотничьи трофеи. Их коллекция приняла модную нынче форму электронного журнала, рассылаемого по Всемирной сети двадцати подписчикам. Большинство из них — приятели, работающие с ним в одной конторе, либо субпоставщики и партнеры. С недавнего времени у него появилось еще три абонента из американской посреднической фирмы. Как? Секрет! Где бы ни находились его инетовские подписчики, в Париже, Атланте, Токио, Милане, Нью-Йорке, Сиднее, Лондоне, Мадриде или Торонто, до них непременно доходят фильмы с изложением всех подробностей его любовных утех. Приключенческие эти повествования выходят в свет пусть не регулярно, но достаточно часто. Отдача, получаемая им от этого электронного журнала, оказалась для него столь значима и забавна, что обратная связь с абонентами превратилась в настоящий допинг, и он уже не в силах без него обходиться. Он инвестирует в эту страсть бешеные деньги, благо, у него есть доступ к самым передовым приборостроительным технологиям. В его распоряжении видеокамеры, неброские на вид — их можно установить в любом гостиничном номере. Обычно он расставляет четыре видеокамеры, плюс одну дополнительно, ею он манипулирует украдкой, для лучшей четкости при съемке крупным планом. Так что его подписчики не упускают ни малейшей детали спектакля. Если некие дамы ведут себя не как дикарки, об этом тотчас проинформированы их коллеги по всему свету, и если, по воле случая, дамочки попадаются в ловушки на каком-нибудь семинаре, коллеги уже осведомлены об их пристрастиях — какая требуется обстановка, какая прелюдия, какие ласки и позы. Подписчики успевают насмотреться на прелести этих дам и на интимные отношения с ними, которые Жан Поль, приобретя известный опыт, научился блестяще раскрывать перед камерами. Так складывается своего рода братство по обмену впечатлениями, добычей делятся друг с другом, без ведома своих жертв.

Случалось ему рассылать в онлайновом режиме и пламенные письма благодарных красавиц — те полагали, что пишут одному Жану Полю, однако, их письма читали и обсуждали все его подписчики, и не только они.

В фильмах не видно лиц этих женщин, поначалу так происходило из-за неумелого кадрирования, однако позднее Жан Поль обнаружил в этом некое удовольствие. Отдельные снимки из этих похождений, размноженные в сети, переходят из рук в руки, они покидают рамки узкого круга подписчиков, появляясь на форумах и в е-мейлах, отчего Жан Поль упивается мыслью о том, как множество рогоносцев, то тут, то там, балдеют от восторга, любуясь втихомолку раскрытыми бедрами, выставленными напоказ ягодицами и загребущими руками собственных женушек. Быть может, они даже испытывают настоящий кайф, глядя на изображения тех, кто в постели им его уже не доставляет?

— Вы Жан Поль?

— А вы, должно быть, Милена. Здравствуйте! Очень рад… Вы хорошо доехали?

— Ужасно! Не думала, что в наше время можно так намучиться из-за воздушных ям.

— Вот оно что! Вы не будете возражать, если мы выпьем по рюмочке перед встречей с нашими злостными неплательщиками? Вам будет легче расслабиться! Я знаю одно местечко, по дороге, там очень приятная атмосфера…

Марсьяль и Роже. Опус 1

— А, это ты, Марсьяль! Я подумал, кто бы это мог звонить в дверь в такое время.

— Я тебе помешал?

— Нет, что ты! Заходи.

Марсьялю девятнадцать лет. Он учится в высшей коммерческой школе с громким названием, по окончании учебы он, в лучшем случае, начнет свою карьеру с заведования отделом в большом универсальном магазине. Но что поделать! Похоже, началу этого циничного века угодно, чтобы он занял в обществе такое место, хотя по большому счету, оно не соответствует его потенциалу и надеждам, которые он подает.

— Устраивайся. Я сделаю тебе чай: будешь пить?

— Да, будь так любезен.

Марсьяль остается один в просторной гостиной. Он присматривается к домашней обстановке, повсюду потертые рамы, из них выглядывают улыбающиеся лица, не спускающие с тебя глаз, напоминающие черно-белые портреты довоенных кинозвезд из фотомастерских Аркур. Безделушки, стоящие на салфетках, репродукции Эдварда Хупера на стене, книга, оставленная на пианино, большой пейзаж какого-то американского натуралиста над очагом, где потрескивают поленья бука, на диске звучит симфония Брукнера. На одной из стен царственно красуется портрет Розы, супруги Роже, ныне покойной. Это картина кисти Вифредо Лама, кубинского художника, друга Роже. Роза позирует с котом. Портрет в стиле резких деформаций Пикассо, отчего красота модели не менее ослепительна. Комната полна воспоминаний о прошлом. Здесь вся жизнь Роже. Поразительное для дзэн-мастера изобилие предметов. Вот и Роже, он возвращается с дымящимся чайником:

— Делай, как я! Садись на пол. Сними обувь, если хочешь, так удобнее. Это черный чай, немного терпкий и горький. Но если он тебе не понравится, у меня найдутся охлажденные фруктовые соки.

Кладя чайник и две восточные фарфоровые пиалы для чая на большой поднос чеканной работы, он ставит его на тканый ковер.

— Нет, нет. Пусть будет черный чай. Такого я никогда не пробовал.

Двое мужчин усаживаются. Марсьяль не перестает изумляться, с какой легкостью этот почти девяностолетний человек скрещивает ноги в позе лотоса. Старик замечает его удивление, улыбается и открывает бал:

— Итак, чему я обязан честью заслужить твое присутствие?

Марсьяль колеблется, подбирая слова:

— Тому… тому, что ты сказал в тот вечер, когда здесь был Жерар.

— Тебя что-то задело в нашей беседе?

— Не совсем… Вернее, да, действительно. Кое-что меня сильно расстроило.

— Очень сожалею, поверь. О чем бы ни шла речь, это не входило в мои намерения.

— Не извиняйся, Роже… А то я смущаюсь: ты мог бы быть моим дедом.

— И даже твоим прадедом! Хотя у меня такое чувство, что будь я им, мы бы сейчас не разговаривали. Я неправ?

— Прав. Отчего чужим всегда легче довериться, чем близким?

— Посторонних, которым мы доверяемся, мы выбираем, а в отношении близких у нас нет выбора. Таким образом, мы ощущаем себя свободнее с теми, от кого можем удалиться, в случае, если их реакция не соответствует нашим ожиданиям. Нет ничего проще.

— Может быть. Я не думал об этом под таким углом зрения.

— У тебя есть время для размышлений. Твоя жизнь только начинается.

— Готов к тому, что мне предстоит изучить еще очень многое. Однако, возвращаясь к той беседе, есть вещи, в которых я уверен!

— Черт возьми! Уже?

— Да. Если когда-нибудь я полюблю женщину, а она полюбит меня, мне хочется хранить ей верность всю жизнь. Я не хочу поступать так, как мои родители. Они поносят друг друга, опускаются до споров о мебели и о посуде, настраивают меня один против другого… Это так низко!

Роже умолкает. Он пьет свой чай по-восточному, шумно прихлебывая, чтобы не было слишком горячо. Потом улыбается, переводя взгляд на пламя камина.

— Догадываюсь, на какой эпизод нашего обсуждения ты намекаешь.

— Роже, я тебя уважаю как пример для подражания, как учителя. Ты сумел обуздать свой рассудок, ты достиг совершенства. Иметь такого человека в качестве своего деда — только мечтать можно! Ты преисполнен духовности, культуры и знаний, всегда готов выслушать другого, и…

— Довольно! Будет! Тебе не кажется, что ты склонен к идеализации? Еще немного и ты сделаешь из меня гуру! Короче говоря, я до этого явно не дотягиваю! Продолжай: «но…», ведь я чувствую, что есть одно но.

— Но я не понимаю, как ты мог сказать такое. Особенно Жерару: он же только что женился!

— Именно об этом я и подумал. Тебя задело за живое, как я смог ему сказать, что настанет день, когда у его жены обвиснут груди, и он непременно заведет себе любовницу на двадцать лет моложе?

— Ты говорил искренне?

— … Конечно.

— Но… но ты, разве ты когда-нибудь изменял Розе?

— Да, я, как ты выражаешься, изменял Розе!

Марсьяль стоит, разинув рот, он лишается дара речи. Как это возможно, такой человек, кладезь мудрости, добрый, великодушный, рассудительный… такой человек, олицетворяющий для него святого, живущего в миру, мог оступиться? Роже отдает себе отчет, насколько взволнован этот юноша, но ничего не говорит. У Марсьяля мелькает луч надежды: Роза умерла пятнадцать лет назад.

— А, я понимаю. Ты хочешь сказать, что ты изменял памяти Розы, после ее смерти?

— Нет, это произошло при ее жизни.

Снова наступает молчание, слышно, как бук потрескивает в камине, скрипки оркестра приступают к andante.

— Но как же ты мог это сделать?

— А что я, собственно, натворил? Ты думаешь, кто я такой? Я такой же человек, как ты, только на семьдесят лет старше. С теми же надеждами и иллюзиями. Придет твой черед, и тебя постигнут те же искушения, ты тоже наделаешь ошибок, таких же, или других.

— Вы были такой дружной, такой счастливой парой. Из того, что я читал о тебе в статьях, в…

— Что известно миру внешнему о нашем внутреннем мире?

— Роза знала?

— Не думаю. Возможно, она о чем-то догадывалась. Или чувствовала. Но она ничего об этом не говорила. Во всяком случае, мне.

— А она?

— Что она? Изменяла ли она мне?

— Да.

— Ничего об этом не знаю. Я об этом не думаю. Но главное, это не имеет никакого значения.

— Эта… связь, которая у тебя была… она длилась долго?

— Да, не один год.

— Как…

— Как у твоего отца, совершенно верно. Только последствия были разные.

— И что, все мужчины делают это? Измена неизбежна?

— Ты что-нибудь слышал о вазопрессине?

— Нет. Что это такое?

— Это гормон. Ученые производили опыты над этим гормоном. Повышая сверх всякой меры его процентное содержание в организме отдельных видов, которым свойственна полигамия, они достигли эффекта, при котором самцы неожиданно проявляли образцовую верность!

— Не может быть! Ты шутишь?

— Ничуть. Не исключено, что моногамия явилась следствием генетической мутации. Вовсе не само собой разумеется, что наша мысль управляет этим механизмом, может, как раз наоборот! Отвечу на твой вопрос более… человечно — я не знаю, насколько неизбежна супружеская измена. Я близко знаком со многими людьми, и даже сейчас не прекращаю тесного общения. Большинство моих друзей не заговаривают на эту тему. Мир внешний и внутренний мир не пересекаются. Я ни о чем их не спрашиваю, я предпочитаю думать, что никакие тучи не омрачают ясного неба их счастья.

— Они так же счастливы, какими счастливыми казались со стороны и вы с Розой.

— Но мы действительно были счастливы! Так продолжалось до самого конца. Бывали ссоры, но мы никогда не размыкали наших рук.

— Но отчего у других историй такой плохой конец? Откуда появляется грязь?

— Мне об этом ничего не известно.

— Почему твою историю с другой женщиной нельзя считать грязной?

В тоне Марсьяля послышались нотки вызова, смешанного с недоверием.

— Мы приложили максимум усилий, чтобы она не сделалась таковой.

4. Жан Рено

Жан Рено внушил себе, что полный переворот в его жизни произошел исключительно по вине первой жены. В течение нескольких месяцев он сменил спутницу жизни, детей, работу, местожительство, машину, небо над головой, даже гардероб. По какому-то невероятному стечению обстоятельств, события следовали друг за другом с такой скоростью, что порой казалось: прежнее существование — из области воспоминаний неизвестного ему человека.

Спокойно переходишь через реку вброд — и вдруг, прямо посередине пути, становится нестерпимо жить так, как прежде. Работа делается несносной из-за дурацких придирок начальника. Истеричный визг жены терпеть невозможно. Идиотские капризы детей выводят из себя. Клонированный дом, воткнутый в ряды солидных пригородных особняков, обитатели которых считаются счастливцами, нагоняет тоску. В машине — вонь от табака, а хочется бросить курить. Размер всех шмоток рассчитан на мужика, у которого живот вдвое меньше.

И вот, одним весенним утром, как по волшебству, сами собой рождаются всевозможные подсказки выхода из создавшегося положения.

Сначала появляется Соланж. На службе неожиданно набирают дополнительных сотрудников для временной работы. Ее помещают перед застекленным оконным проемом, и она оказывается между Жаном Рено и солнцем. Он чувствует нечто вроде божественного откровения. Робкие солнечные лучи, проходя сквозь бледно-желтое платье, благодаря расположению против света, раскрывают милые округлости улыбающейся молодой женщины, замечающей, что ею любуются. Что-то неведомое вдруг пронзает его насквозь и ударяет под дых. Очень скоро, прямо на следующий день, по поисковой системе своего «Макинтоша» он находит какой-то новый сайт по подбору персонала. Он загружает туда свое резюме, и программа выдает ему объявление, соответствующее его данным, как ему кажется, на 92 %. Эту должность ему предлагают в Эксе. И вот, месяца через три, он уже вместе с Соланж и ее дочерью, переселяется в свежеотремонтированный сельский дом неподалеку от Экса, который им сдают за бесценок.

Словом, он перечеркивает десять лет жизни, и супружеской, и профессиональной. Под солнцем Прованса он ощущает себя другим человеком. Жизнь начинается сначала, все становится так, будто Адам и Ева никогда не были изгнаны из Рая.

Приближались летние каникулы. Жан Рено исполнял новые служебные обязанности лишь несколько недель, и ему пока не полагалось ни дня отпуска. Соланж по-прежнему была на временной работе, начался период снижения деловой активности, и ей не давали никаких поручений. Тогда она надумала отправиться в туманные края — в Бретань. У ее родителей был дом на юге Финистера, в окрестностях Понт-Аббе, и они уже соскучились по своей внучке. Соланж и ее дочка уехали на десять дней, а сельский дом остался в распоряжении Жана Рено.

В первый вечер, когда он вернулся с работы, дом показался ему опустевшим. Он налил себе виски и уставился в экран компьютера. И улыбнулся, вспомнив о далекой прошлой жизни. Он позвонил и заказал себе ужин — на подносе с отделениями, посмотрел какую-то муру по телевизору. Потом пошел спать, один.

На второй вечер он уже бойко нажимал на клавиши компьютера…

Женщине, сидящей напротив него в ресторане, в старом городе, лет сорок-сорок пять. Он пьет анисовый ликер с сиропом, а она — мартини. Она отказывается назвать ему свое имя, предпочитая для этой встречи псевдоним из электронной переписки. Как в старые добрые времена своей парижской жизни, он оплачивает еду и для проформы договаривается о цене сексуальных услуг. Она явно не профи. После небольшого допроса с пристрастием, женщина признается, что у нее есть муж, он хирург-дантист. Видно, что ей порядком надоело разыгрывать из себя путану на сайтах знакомств. Проститутки нынче сильно подешевели: не сравнить с теми, которые были на прежнем сайте 36 15, тогда Жан Рено знал все их адреса. А эта — судя по роскоши ее облачения — совокупляется по тарифу не для того, чтобы набить кошелек, а просто, чтобы убить время.

Жан Рено по привычке оплачивает номер в отеле и трахает ее, как надувную куклу: без всякой обходительности и без всякого удовольствия.

5. Жан Амеде

Жан Амеде допивает чашечку кофе, наблюдая за туманом, который сгущается над Женевским озером. Очертания статуй постепенно расплываются, еще немного — и от огромных зданий останутся только неясные формы, а от больших залов — лишь цветовые полосы. Здесь, под высокими сводами офиса международной организации, Жан Амеде наслаждается радостью жизни. Он любит долгие перерывы, придающие своеобразный ритм нескончаемым заседаниям. Задерживаться не стоит, пора отправляться в Испанский зал, слишком большое опоздание может быть неверно истолковано. В дипломатии каждый жест — знаковый. Он думает с улыбкой — какой долгий путь потребовалось ему проделать для того, чтобы созерцать туман над Женевским озером…

Он родился в Ялинбогуа, деревне на берегу реки, неподалеку от Банги, главного торгового центра бывшей французской колонии Убанги-Шари в Экваториальной Африке. Несколько поколений, живущих в этих краях, стали жертвами самой безжалостной в истории работорговли, а в более поздние времена эти земли были со слепой и зверской жестокостью опустошены бельгийскими и французскими колонизаторами. В его деревне завидное усердие проявляли миссионеры из конгрегации «общества Марии». Священники отнеслись к нему с особым расположением, благодаря чему он получает свидетельство об окончании учебного заведения. Затем он продвигается все дальше и дальше, вплоть до того, что ему выдают стипендию от колониальной Администрации, с тем, чтобы он отправился в Сорбонну изучать философию. По возвращении в Банги, он тотчас вступает в ряды активных сторонников Движения за социальное развитие черной Африки. Тогда появилась МЕСАН — прогрессивная организация, которая под руководством Бартелеми Боганда боролась за независимое государство в Центральной Африке, которое должно было объединить современные Конго, Чад и Центральноафриканскую Республику. Ее главные вдохновители, среди них Леопольд Седар Сенгор, были избраны в парламент метрополии, они выступали за социалистическую и демократическую Африку, суверенную и независимую. В 1958 году партия МЕСАН провозглашает создание Центральноафриканской Республики, основанной на деголлевской Конституции, в составлении которой многие из них даже принимали участие. Молодая Республика добивается независимости в 1960 году, одновременно с большинством африканских заморских территорий. Но Жан Амеде отказывается от предлагаемых ему политических должностей. Во вновь созданном государстве он принимает активное участие в построении системы народного просвещения.

Какое-то время он считал себя африканским Жюлем Ферри.[2] Ночью 31 декабря 1965 года бывший капитан французской Колониальной армии, грубый и необразованный, убивает большую часть президентского кабинета. Тогдашний президент, Давид Дако, едва уцелел во время государственного переворота, устроенного против него человеком, которому он поручил организовать национальную армию. Толстенького армейского капитанишку повысили до звания полковника, звали его Жан Бедель Бокасса. Франция тотчас признала его законным главой центральноафриканского народа. Он поспешил объявить себя президентом пожизненно, затем маршалом, наконец, он сам себя провозгласил императором, ни больше, ни меньше, произведя нелепое и непристойное по пышности коронование.

Жан Амеде был близко знаком с социалистами и демократами, которые участвовали в строительстве независимости, и потому не мог надеяться на то, что ему удастся избежать чисток со стороны государственной полиции, учрежденной непосредственно Бокасса. В феврале 1966 года, в возрасте 32 лет, он просит политического убежища в Бельгии. Добивается его лишь три года спустя. В течение года он живет в Центральноафриканской республике, за это время на его глазах умирают главные его соратники, оставшиеся два года после долгого и тяжелого бегства через Чад, Нигер, Мали и Сенегал, он проводит в бегах и в подполье во Франции, в Швейцарии и в Бельгии.

Благодаря друзьям, приобретенным в подполье, в основном бельгийцам и швейцарцам, он получил сегодняшний свой международный дипломатический пост. После возвращения к власти в стране Давида Дако, в ходе процесса над Бокасса, Жан Амеде выступал в качестве одного из главных свидетелей обвинения. Длинный и мучительный путь к демократии превратил его в международного борца за дело Мира. Если бы не помощь активистов, защищающих африканские мирные интересы в Европе, он сейчас был бы просто старой развалиной, заживо погребенной в окрестностях Банги.

В настоящее время он делает то, что в его силах. Он изобличает коррупцию, которая подрывает основы едва встающей на ноги экономики черного континента. Он делает все возможное для спасения жизни слабых и незащищенных — и черных, и белых, и желтых; унимает негодование Международного валютного фонда, борется против его бесцеремонных политических вмешательств; пытается объяснить жителям Запада, которые склонны к излишней торопливости, что «права человека» не могут быть завоеваны одними международными указами; что загрязнение окружающей среды — предмет весьма важный, но проблемы развития отсталых стран важны ничуть не меньше; надо заставить господ из Давоса понять, что не следует сбрасывать со счетов достоинства и способности бедноты, и конечно — образование. Это его конек. Без просвещения ничего нельзя построить ни в Африке, ни где бы то ни было.

Его статус и положение порой мешают ему открыто выражать свои истинные взгляды. Но у него два псевдонима, под которыми он выступает как автор острых редакционных статей по проблемам стран «третьего мира», он печатается и в Молодой Африке , и в Нью Йорк Таймс , и в Международном курьере. Его доходы несомненно выше, чем у многих африканских министров (конечно, не считая продажных!). Трудный период для него завершается в 1972 году, после этого при каждом удобном случае он посылает треть своей зарплаты в Ялинбогуа. И если в его глухой деревне, где уже давно нет никаких миссионеров из «общества Марии», все же имеется водонапорная башня, школа, диспансер, два ветряных двигателя и библиотека, то это в большой степени заслуга Жана Амеде. Да и сами жители Ялинбогуа изрядно постарались. Когда он думает о них, у него всегда покалывает в сердце. Он старается там проводить хотя бы одну неделю в году. Нигде ему не спится лучше, чем на рогожке, среди ароматов родного леса. Как жаль, что повсюду в Африке люди превращают леса в строительные площадки, истребляя кустарники и саванны. Местных ребятишек он смешит своими рассказами о церемониях, устраиваемых в больших международных гостиницах, со старейшинами деревни он обсуждает глупые причуды западного мира, с его бегом в никуда, с его полной потерей ориентиров.

Кофе остыл. Туман полностью окутал озеро, теперь он едва различает спокойную водную гладь. Египетский делегат делает ему знак рукой, должно быть, пора идти. Остается две минуты, чтобы подумать о том, что будет завтра. О том, как он полетит в Ниццу, и там увидит… Ребекку!

Каждый месяц он позволяет себе эту роскошь — потратить 500 евро на тайную вылазку в Ниццу. Он прилетает на Лазурный Берег, берет такси для прогулки по Английской набережной. Раньше он любил проделывать весь путь пешком, но сейчас он для этого уже немного староват. Тем не менее, он, как всегда, просит высадить его в трехстах метрах от отеля «Марина» и спокойно, важной медлительной походкой проходит под пальмами, с мыслями о ней, затем сворачивает в маленькую улочку и, как правило, обнаруживает ее там. О, Ребекка!

Она все еще красивая, хотя Жан Амеде ни на миг не заблуждается на сей счет. Как, впрочем, и остальные ее клиенты. Лицо ее подтянуто, зад по-прежнему округлый, груди гордо вздымаются к лазурному небу Ниццы, живот плоский — только теперь достоинствами этими она обязана, в первую очередь, пластической хирургии. Она любит повторять, что у нее нет сутенера. Усмехаясь, он думает о ее хирурге.

Ребекка знает, что он приедет. И освобождает для него вторую половину дня. По той же цене, уже столько лет! Она поджидает маленького черного человека в старом сером пальто, который скоро свернет за угол и пройдет по ее улице. После этого, они пойдут ужинать. А, может, ему захочется, чтобы она его обслужила еще разок? Ей очень нравится запах его тела, отдающий маслом сандалового дерева, его густые волосы над ушами, с каждым его визитом они становятся все белее.

В постели с Ребеккой, когда плоть ее сотрясается от его ударов, он часто представляет, как в ее лице засаживает всему Западному миру: неестественному снизу доверху, никогда и ничего не дающему даром, бесстыдно выставляющему себя напоказ в шелковых чулках. Но быстро отгоняет эту мысль. Ребекка очень милая. Она с ним просто за так.

6. Жан Марк

Жан Марк — служащий дорожно-транспортной компании. Это семейное предприятие, существующее вдали от социальных конфликтов нашего мира, на нем он работает вот уже тридцать лет. Патрон требовательный, но понимающий, к служащим относится, как к своим детям, хотя Жан Марк и он, к примеру, — оба призывники 63 года. В те времена и тому, и другому удалось избежать Алжира. Каждое утро Жан Марк тщательно проверяет сопроводительные бумаги о поставках товара, осуществленных накануне. Это занимает всю первую половину дня. После обеда сопроводительные бумаги о поставках он контролирует с не меньшим усердием. И не пропускает ни одной ошибки.

За тридцать лет он ни разу не получил повышения по службе и совершенно не был в этом заинтересован: у него никогда не было ни малейших амбиций. Его вполне устраивали надбавки за выслугу лет плюс спокойствие.

Он приступает к работе в 8 часов, на автобусный проезд до дорожной платформы Рюнжис, включая пересадку, он затрачивает от сорока пяти минут до часа, в зависимости от сезона, метеорологических сводок и уличного движения. Тем не менее, вот уже двадцать пять лет, выходит он из дома в 6 часов, а не в 7.

Поскольку в 7 часов ему отворяет дверь Мирей. Вот уже двадцать пять лет Мирей работает с Жаном Марком в одной компании. Мирей — любовница Жана Марка. Правда, теперь уже только отчасти. Жан Марк затруднился бы назвать дату последнего их объятия.

По средам он приносит газету Мы Двое , которую покупает в киоске на автобусной остановке, где делает пересадку. А по пятницам, с тех пор, как перестал выходить еженедельник Жур де Франс , он берет Вуаси.

Они завтракают вместе, для Жана Марка это уже второй завтрак. В отличие от первого — пропитанный дымом, так как Жан Марк сопровождает свой кофе одной-единственной сигаретой «голуаз», выкуриваемой им за день. Его жена ни за что не потерпела бы такого. А Мирей к этому приспособилась. Они обмениваются несколькими словами, поскольку свою газету Жан Марк уже прочел дома.

О чем они говорят? Он, чаще всего, о своих дочерях. Им предстоит поступление в Университет, это одна из излюбленных его тем. Она, как правило, довольствуется тем, что выслушивает его. Порой, пытается комментировать его рассказы, но если рискует дать совет, обычно он одергивает ее репликой: «Да что ты в этом понимаешь?», изрекаемой, впрочем, без злобы. Это не лишено оснований: каким, собственно, жизненным опытом она может похвастать?

Мирей долго надеялась на то, что ради нее Жан Марк оставит жену. Жену и дочерей. Лелея эту надежду, она не искала своего счастья с кем-то другим. Пока она осознала, что приведет к ней мужчину ее жизни только его вдовство, менять мужчину стало уже слишком поздно. О нет, она никогда не желала, чтобы он овдовел! Нельзя желать людям смерти. К тому же она, Мирей, общается с Жаном Марком гораздо больше, чем ее «соперница», как они пишут в этой газете Мы Двое.

В 8 часов они вместе выходят и идут на предприятие, где их кабинеты разделены лишь перегородкой из матового стекла. Забавно, но они сохраняют привычку начала своих отношений: через контрольно-пропускной пункт они проходят с интервалом в две минуты. Мирей включает компьютер в бухгалтерии, а Жан Марк атакует первую стопку сопроводительных бумаг. Правда уже почти пятнадцать лет они и не пытаются скрывать свои отношения. Все предприятие в курсе, и это уже перестало быть темой для разговоров. В полдень, они вместе съедают по горячему, в Пти Регаль , там же делят на двоих полкувшинчика красного вина от хозяина заведения. Иногда они добираются до китайского ресторана, в торговом центре, правда, Жану Марку там не очень нравится. В хорошую погоду они устраивают пикник на симпатичном четырехугольном травяном газончике, за складом 14. С этого квадратика, залитого солнцем, хорошо просматривается выезд из Рунжиса. Они предаются отвлеченным размышлениям об экзотических местах назначения, куда выезжают бесчисленные грузовики, а также о происхождении прибывающих машин, которые исколесили всю Европу.

В такие минуты Мирей становится особенно грустно. Ей хотелось бы хоть немного повидать этот огромный мир, вместе с Жаном Марком. Съездить в путешествие. Иметь его в своем распоряжении хотя бы одну полную неделю. Может, он задержится чуть позднее 17 часов? Прежде, он часто звонил жене, чтобы сказать, что взял дополнительную работу и придет позже. В это время они занимались любовью. Теперь, если она настаивает, чтобы он остался еще на немного, они вместе смотрят передачу Вопросы к интересному человеку.

И все-таки… первые их годы были просто сказочные.

7. Жан Пьер

В качестве представителя завода-изготовителя промышленных установок, Жан Пьер объезжает двадцать юго-западных департаментов, от Ангулема до Перпиньяна, и от Гере до Биарица. Сегодня он празднует свое тридцатидевятилетие. Жена подарила ему электрическую бритву, благодаря которой, по ее выражению, он будет «безупречен при любых обстоятельствах». Он улыбается и обнимает ее. Его самолет вылетает в 9.30. У них хватит времени на то, чтобы отвести пятилетнюю дочь в школу, потом жена проводит его в аэропорт, взяв с собой грудного ребенка, которому исполнилось восемь недель. Уже семь лет они живут в Тулузе. В понедельник ему необходимо быть в Париже, на производственном заседании, устраиваемом два раза в месяц. Жан Пьер вспоминает о подарке жены на его тридцатисемилетие: оздоровительном курсе в спортивном зале.

В этом спортивном зале он встретил Лидию.

Она была старше его на пять лет. Но на вид ей с легкостью можно было дать на пять лет меньше. Лидия была заядлой посетительницей тренировок. Она руководила агентством по радиотелефонии, с персоналом в пятьдесят человек, ее постоянное присутствие было необязательно, разве что иногда подписать корреспонденцию, поддержать отношения с несколькими крупными клиентами или поймать на крючок новых рыбин, на которые уже закинуты удочки двумя служащими из ее коммерческого отдела. Будучи в разводе, она пользовалась своей свободой и своими деньгами в полной мере.

В первый раз для занятий любовью она затащила его в свою стошестидесятиметровую квартиру, расположенную в пятидесяти метрах от Капитолия. В этом райском уголке, обставленном со вкусом, который можно себе позволить, обладая деньгами, добытыми трудом двух поколений, между ног этой легкоатлетки, преисполненной фантазии и жизненной силы, он познал обалденный секс. Два дня спустя она заставила его пройти тест на СПИД, и когда подтвердился отрицательный результат, представила ему свой тест, внушающий доверие. Отныне они наслаждались без презерватива. Он имел возможность проводить по несколько недель вне супружеского дома, Лидия была свободна, и однажды он предложил ей сопровождать его в турне. С тех пор это превратилось в привычку. У нее были свои предпочтения. Страна басков, Шаранта, Каталония, оттуда она добиралась до мыса Агд, где жили ее друзья. Счета Жана Пьера на покрытие расходов значительно возросли, отели стали роскошнее, в адресной книжке Лидии увеличилось число заказов, однако его дирекция оплачивала все, не приглядываясь к деталям. Что касается жены, у нее не было привычки совать нос в его дела.

Они заходят в здание аэропорта. Жан Пьер везет тележку, где лежит его небольшой чемодан и тяжелая папка для бумаг. Жена, наподобие самки кенгуру, несет их сына в сумке. Он поднимает глаза к информационному табло, уточняя по экрану место посадки. И рядом видит — Лидию! На ней черно-красное облегающее платье, короткое настолько, что виднеется верхний край чулок, с застежками пояса для подвязок. Глубокий вырез платья спускается до низа спины. Из-под черных очков она пристально смотрит на него тем шаловливым взглядом, с которого начинаются их любовные игры. Прислонившись к стойке информационного табло и теребя сумочку из алой кожи, она выглядит столь провокационно, что большинство мужчин с нескрываемым интересом оглядываются на нее. Одни ей улыбаются, другие же — прибавляют шагу.

Жан Пьер что-то бормочет жене о том, что прекрасно сам во всем разберется, быстро провожает ее до автостоянки, ссылаясь на то, что так будет комфортнее для малыша. И, продолжая толкать перед собой тележку, следует за Лидией до самого туалета.

Там, в просторном туалете для инвалидов, она задирает платье на талию, обнажая ягодицы, охваченные черным поясом для подвязок, и молча упирается в стульчак унитаза. И он, словно одержимый, берет ее — быстро, мощно, обезумев от страсти.

Едва он кончает, она вытирается, выбрасывает бумажку в унитаз и снова натягивает платье на бедра. Затем поворачивается к нему и говорит:

— А теперь исчезни! Иначе прозеваешь свой самолет.

И хватая за галстук, чуть не задушив, притягивает его к себе:

— Понял, что бы ты потерял, если бы обманывал меня!

8. Жан Люк

Жан Люк убежден — он слишком рано пришел в мир, который движется слишком быстро. И готов признать, что ему лет сорок восемь, но не больше, хотя ближайшей зимой ему стукнет уже пятьдесят три. Своей выдумке он старается соответствовать изо всех сил, и на помощь ему приходят парикмахеры, визажисты, солярии, салоны с упражнениями для развития мускулатуры. У него три сына, двое из них уже женаты, собственная его жена Женевьева ему осточертела — и он, как поется в одной песенке, часто меняет секретарш.

Чтобы выглядеть молодым и современным, в наш век высоких технологий не обойтись без освоения всяких технических новинок. Вот он и выписывает иллюстрированный журнал для мужчин, не скупясь на приобретение последних моделей, разрекламированных в рубрике «Следите за модой». Правда, все, на что он способен, — это их продемонстрировать, поскольку, как пользоваться ими, по большому счету, не освоил. У него куча компьютерных переводов инструкций по эксплуатации, но они для него — китайская грамота.

Недавно Жан Люк установил в своей новенькой «Ауди» ультра-новейшую модель сотового телефона, даже не вникнув в суть инструкции. Он нанял специалиста, тот составил программу конфигурации по эксплуатации.

И вот, на паркинге одного из банков, в его машине происходит свидание — самый юный член его женского персонала любезно соглашается живо поработать над его собственным членом. Телефон принимает вызов, но, находясь в режиме отключения звукового сигнала, не звонит. При этом аппарат настроен на автоматическое прекращение соединения, а значит, микрофон становится активным — одновременно с ним хозяин телефона проявляет все меньшую активность, а бойкая девица — все большую. Жан Пьер переходит к наглядному обучению и прочитывает неопытной малютке самую настоящую лекцию. В конце концов, его компаньон, который подключился к связи, вволю позабавившись в течение нескольких минут, подслушивая происходящее, вешает трубку.

В следующую субботу Жан Люк с Женевьевой и младшим сыном едут на уик-энд в Нормандию, там у тестя и тещи небольшая усадьба. На выезде с автомагистрали, у пункта уплаты дорожной пошлины образуется небольшая пробка. Женевьева выказывает желание предупредить свою мать, что они приедут с небольшим опозданием, — она заботится о том, чтобы не подгорела приготовленная для них баранья ножка. Жан Пьер выражает согласие, не отрывая при этом глаз от ножек красотки, сидящей за рулем машины слева.

Женевьева лучше мужа разбирается в премудростях его технологических новинок, она отъединяет телефонную трубку от основания, чтобы разговор не проходил через установленные в машине мощные динамики. Обменявшись несколькими словами с матерью, она нажимает на кнопку отсоединения, но в этот момент на экране высвечивается входящее сообщение. Женевьева колеблется, мгновение спустя снова нажимает на «отсоединение», но слишком поздно: сообщение уже запущено. Она подносит трубку к уху, стараясь определить голос предполагаемого собеседника и привлечь к нему внимание Жана Люка. Сообщение не защищено, и она слышит следующий текст:

— Привет, старый кобель! Это Микаэль, припомнил? Твой компаньон! Обещай: как только завершишь курс дрессировки малышки Беатрис, и она научится брать в рот — перекинешь ее мне. А уж я-то в долгу не останусь — преподам, как следует, анальный секс — и тут же верну ее обратно тебе. Ну пока, до понедельника.

Женевьева сохраняет хладнокровие. Младший сын дремлет на заднем сиденье. Мальчик в нее: новости о политических дебатах, которые слушает по радио Жан Люк, неизменно ее усыпляют. Она кладет трубку и незаметно достает из коробки для перчаток нетронутую инструкцию по эксплуатации новенького телефона. Листает ее. Из этой инструкции Женевьева узнает — если сообщения не защищены, можно знакомиться с посланиями, приходящими к мужу из любого пункта, достаточно знать номер вызова сотового телефона. Теперь она сможет изменять текст каждого входящего сообщения, как захочет. Она возвращает инструкцию на старое место.

Жан Люк включает первую передачу и продвигается на несколько метров вперед, чтобы все время оставаться на одном уровне с обладательницей ножек его мечты.

9. Жан Эдье

В иные дни лейтенант полиции Мичелли охотно сменил бы университетскую степень магистра уголовного права на Свидетельство о профессиональной подготовке садовника. А сегодня, не моргнув глазом, уступил бы свой диплом, предложи ему взамен хоть пастушью суму! Эх, вот бы пастухом куда-нибудь в глухомань… ну, хотя бы в Ларзак. Живи себе и радуйся в этом Ларзаке! Три барана, две козочки и никаких тебе котов, красота! Надо бы призадуматься всерьез, да разместить объявление в какой-нибудь газетенке, в Авейроне: Выдохшийся сыщик меняет сборище парижан на стадо коз! Хм… Надо поизящнее, а то никто не откликнется. Сборище парижан и парижанок… Парижанин , переставь буквы, получится нечто вроде анаграммы слова аспирин ! Вот что, кстати, не помешало бы принять против головной боли, которая одолевает Мичелли, когда он поднимается. Речь идет об его подъеме, который не имеет ничего общего с восходом солнца. Он уже давно перепутал день с ночью.

Сраный город! Жители — придурки! Погода мерзкая! Не работа, а дурдом!

И сегодня утром, ну, просто шиза! Не успел он натянуть свой пуленепробиваемый жилет, как надо выскакивать из дома: вооруженное нападение на улице Мартир, в кафе с табачным киоском. Они нагрянули вшестером, чтобы усмирить одного недоумка, он угрожал всем присутствующим, показывая шприц, наполовину заполненный его серопозитивной кровью. Если верить тому, что он наплел. Купить шприц в аптеке куда легче, чем сторговать винтовку у скупщика краденого. Поэтому в последнее время и развелось столько «нападений со шприцем в руке». Все же этому психу удалось сломать свою дрянную иглу об плечо агента Ришара. А вдруг у него на самом деле СПИД? Хреново тогда и Ришару, и троим его мальцам!

Только отвезли агента в больницу и отправили этого задохлика в полицейский участок… Пуф! Час от часу не легче! Выстрел на улице Бланш! На «хате», что на четвертом этаже дома 39, оборудовано настоящее гнездышко любви, и там одну девицу угораздило направить пистолет, выхваченный ее сутенером, против него самого. Ну и видок у этого сутенера! Девица истерически ревет: «Я не хотела пускать ему кровь, не хотела!» Легко сказать! Для установления его личности фотографии недостаточно: пуля раскроила ему весь торец! Стены забрызганы мозгами. На розовых обоях это смотрится тон в тон… А ей хорошо бы предложить пройти реадаптацию, пусть включается в общественную жизнь, ну, хотя бы как декоратор, что ли, когда она выйдет из тюрьмы, у нее уже будет не та вывеска, с которой можно возобновлять прежнее ее ремесло! Их дело — арестовать бабенцию, а дальше — пусть с ней валандаются эти типы из криминальной полиции.

Едва он принялся разгребать бумажки в полицейском участке, бац! Финальный бросок! С показаниями теперь разбираться Колену, а ему предстоит восхождение на третью за сегодняшний день Голгофу. Кодекс, статья 21. Кто бы знал, как он терпеть не может этих самоубийц!

Статья 21, «Попытка самоубийства». Один «отчаявшийся», как пишет Паризьен , взобрался на карниз своего дома, это на улице Мобеж. А ему теперь нестись туда на машине — капли дождя липнут к ветровому стеклу, как отработанное масло. Сирену ставить нельзя: вдруг этот кандидат на прыжок ангела с девятого этажа от нее взбесится.

Сраный город! Жители — придурки! Погода мерзкая! Не работа, а дурдом!

Он прибывает раньше пожарных. Это в доме 44, на углу улицы Кадэ. Красивое добротное здание. Предъявляет свое удостоверение, перечеркнутое сине-бело-красными полосами, консьержка поспешно открывает, она, видно, заждалась. И начинает объяснять, от смятения ее португальский акцент делается еще непонятнее. Почему четыре консьержки из пяти — португалки? Разводят они их, что ли, у себя в Лиссабоне? Приличная каменная лестница с красным ковром и всем прочим, на девятый этаж Мичелли поднимается на лифте.

Дверь открыта. Доносится женский голос:

— Жан Эдье, прошу тебя…

Не иначе, как жена.

— Лейтенант Мичелли, мадам… Ваш му…

— Сделайте что-нибудь, умоляю, а то он…

— Значит, это ваш муж, — говорит Мичелли, направляясь к окну. — Он объяснил вам причину такого поступка?

Он наклоняется. Вон этот субъект, в трех метрах от него. Судя по его виду, он не замечает Мичелли. При подобных обстоятельствах так даже лучше. Чтобы «установить контакт», нужны хоть какие-то исходные сведения. Субъект распростерся на каменном карнизе, с неподвижным взглядом — так наблюдают за Парижем статуи химер Нотр-Дам.

— Нет, он ничего не сказал… Вообще-то он пытался! Но я не поняла.

— Речь шла о чем? О ссоре?

— Нет… Он ворвался, как безумный, все время повторяя: «Это невозможно, это невозможно…»

— Невозможно что?

— Но ведь я говорю вам, не знаю!

С этой надо поаккуратней, она на грани нервного срыва.

— Успокойтесь, мадам. Я здесь для того, чтобы помочь вам!

В голове Мичелли ход событий прокручивается с бешеной скоростью. Зажиточная квартира, обставленная со вкусом. На мадам шмотки с фирменными знаками. Одна улица Мобеж чего стоит. Денежными вопросами, похоже, занимается Жан Эдье. Игрушки убраны в корзинку. Значит, есть дети. Наверное, они сейчас в школе, хоть в этом повезло. Судя по игрушкам, мальчик, от четырех до шести лет. В гостиной, на журнальном столике валяется номер Молодой и Красивой. Еще есть дочь, лет четырнадцати-пятнадцати. Журнал этот не для матери. Для нее надо бы разработать другой — Старая и Безобразная.

Ну, что же он тянет… Пора двигаться. Давай!

Мичелли ставит ногу на подоконник. Жан Эдье, похоже, все еще его не замечает. Хотя наверняка он находится в поле его зрения.

— Остановитесь, месье!

Никакого ответа. Он что, окосел, перебрал медока?

— Мадам, ваш муж принимает снотворные?

— Нет, нет…

«Установить диалог»… Да плевал я на тебя!

Все же он наклоняется пониже, силясь говорить отчетливо и спокойно:

— Месье! Ваши дети сегодня вечером спросят, где их отец!

На этот раз, до него вроде дошло, слова пробились сквозь мозговой барьер. Он выпрямляется. Будь поосторожнее, лейтенант, именно после этого они чаще всего и сигают.

— Не двигайтесь, месье. За вами придут. Я не стану ничего предпринимать, просто сяду на край окна. Так вас устроит?

— Вы ничем мне не поможете, убирайтесь!

Мичелли делает то, что обещал. Медленно ставит обе пятки на карниз. Стоп, не шевелиться! А то промокнешь до нитки! Очередной повод схватить насморк! На какой-то миг он подумал, а не припугнуть ли Жана Эдье серьезным гриппом, но нет, не годится, кто готов сломать себе шею о мостовую, тому не до заложенного носа. Лучше о детях, это, похоже, его прошибает…

— Разве это выход из положения? Как ваша жена объяснит такое малышу? У вас мальчик, да?

— Это невозможно…

— Невозможно что?

— Только не для меня! Нет! Не для меня…

Ух! Наконец-то продвигаемся, он заплакал. Слезы снимают напряжение. Это хорошо. А теперь завершим вопросительной фразой. Да, не забыть бы, теперь нужно «конкретизировать беседу»:

— В чем проблема, Жан Эдье?

— Почему? Боже мой, но почему?

— Пока не пришли пожарные, поговорим спокойно, ладно? Так в чем же проблема?

— Нечего обсуждать. Это невозможно…

Жан Эдье уставился на мостовую, до нее тридцать метров. Пешеходный переход станет верной мишенью, как раз точно внизу. Надо помешать ему вглядываться в пустоту.

— Посмотрите на меня, Жан Эдье. Я вас пойму. Что вас мучит?

Жан Эдье переводит взгляд на Мичелли.

— Понять такое? Куда вам!

Отлично. Этот тип разговорился. Мичелли «установил диалог»… Ай да учебник!

— Только не молчите. Вы готовы мне об этом рассказать?

— За сорок пять лет передо мной ни разу не возникало такого вопроса. Дети, жена, я ее люблю, она мне верна, и вдруг такое… невероятное влечение! Это невозможно!

А, вот оно что! Наконец мы подходим к главному! Этот барсук наставил своей женушке рога… Тоже мне дело! При чем тут полиция? Подняли по тревоге целую воздушно-десантную дивизию!

— Знаете, я думаю, ваша супруга сумеет вас понять. Такое случается с каждым. Я тоже один раз согрешил. И рассказал своей жене, она заслуживала, чтобы я ей признался. И ваша жена, я уверен, заслуживает этого не меньше. Разве вы так не думаете?

— Кретин!

— Что?

— Она сумеет понять, моя жена? Если я ей расскажу, как внезапно ощутил непреодолимую тягу схватиться обеими руками за любой хер, без разбору… и чтобы самому мне… засадил, чтобы меня отымел… вдоль и поперек, другой мужик. И что думаю я отныне только об этом? Не знаю, как случилось, что в одно прекрасное утро я, двадцать лет состоящий в браке и ни разу в жизни не пересекшийся ни с одним педерастом, вдруг начал с вожделением заглядывать в промежность всем самцам нашего агентства… Она поймет, если я расскажу, как хочу вертеть жопой во всех столичных притонах, и от одной такой мысли млею от восторга? Как мучит меня жгучая жажда — пососать конец у каждого встречного? И в этом признаться жене? И она поймет? И объяснить это своим детям? Кретин…

Марсьяль и Роже. Опус 2

— Когда это случилось, вы с Розой уже давно были женаты?

— Точно не помню, все так далеко. Лет семь или восемь.

— Как это произошло? Я хочу сказать… Ты сам ее… нашел?

— Это никогда не бывает так просто. Она была подругой моей юности. Звали ее Элен. Тебе известно, что я учился в Бостоне? Так вот, там я с ней и познакомился. В ту пору между нами ничего не было, мы были очень близки, но дальше дружбы отношения наши не продвинулись. Получив диплом, я вернулся во Францию и там встретил Розу. Объявлена война. А затем — Сопротивление, работа в подпольных изданиях, мой роман. После войны я пользовался уже некоторой известностью. Элен периодически мне позванивала. И некоторое время спустя, меня пригласили прочесть цикл лекций в моем родном университете. Получив сведения о бронировании места в самолете и в гостинице, не совсем понимая, зачем, я сообщил ей время своего прилета, название отеля и номер комнаты. Когда я заносил туда свои чемоданы, она уже ждала меня в холле.

— И она тебя обольстила?

Роже не в силах удержаться от улыбки.

— Марсьяль, ты выражаешься, как персонаж из любовного романа. Нет, она меня не «обольщала». Скорее, это я сделал первый шаг. Мы пообедали в ресторане, куда заходили еще в студенческие годы. В памяти стали всплывать общие наши воспоминания. Приятный вечер в Бостоне, бухта, сверкающая огнями, Атлантика, отделяющая меня от привычной моей жизни. Я обнял ее за талию. Мне показалось, что она была к этому готова.

— А было ли так на самом деле?

— Думаю, что да. Я проявил настойчивость, она уступила. В течение многих лет она уверяла, что в тот вечер пришла меня повидать без всякой задней мысли. Теперь я все чаще в этом сомневаюсь, но она так никогда и не призналась. Видишь, даже в моем возрасте, «женская загадочность» не теряет свою остроту!

— Она была незамужняя?

— Почему же… У нее даже были дети.

— И долго длилась ваша связь?

— Не один год. Мои лекции в Бостоне проходили успешно. В ту эпоху американцы восхищались литературным Парижем, Сен-Жермен-де-Пре. Скромно замечу, что, являясь его представителем, я к тому же свободно говорил по-английски и сам переводил свои романы. Некоторые из них появлялись в Соединенных Штатах еще до своего выхода во Франции. Меня стали приглашать регулярно. Один или два раза в год. У меня даже была возможность поселиться в США, в период экранизации моего романа Пепел и Свинец. Но мне больше нравилось проживать две жизни, которые разделены океаном. Элен присоединялась ко мне, характер ее работы позволял ей ссылаться на деловые поездки в те города, где я находился.

— Она никогда не приезжала в Европу?

— Нет. Думаю, перелет через Атлантику означал бы для нее разрыв с мужем. Океан являлся чем-то вроде границы между двумя измерениями. Хотя от Бостона до Лос-Анджелеса лететь по времени не дольше, чем до Парижа. Граница символическая и, в то же время, вполне реальная.

— А если бы она проявила инициативу?

— Не знаю. Этого так и не произошло. Я любил ее, но Розу я тоже любил. При этом наши с Элен отношения не мешали ей любить Герберта.

— Ее мужа?

— Да. Мы жили как бы вчетвером, только они об этом не знали.

— Как же это должно быть тяжело: надо постоянно лгать, и…

— Это правда. И мне, и ей было непросто. Но мы нуждались друг в друге.

— Для чего?

— Ну и ну! Для чего? Ах, если бы возможно было однозначно установить причину необъяснимых наших поступков! Я не знаю. У каждого из нас возникали вопросы о нашей жизни, о нашей работе, о наших супругах, о наших детях. Мы делились своими сомнениями и ободряли друг друга. Отношения наши были неким свободным пространством, тайным садом, где мы совместно владели всем: нашими телами, нашими тревогами, нашими вопросами, нашими ответами. Это было прекрасно.

— Отчего же не разделить свои сомнения с Розой?

— Именно оттого, что она сама является их частью.

— Как такое возможно?

— Знаешь, когда в двадцать пять лет твоя душа связывает себя обетом с другой душой, срок этого обета хочется считать бесконечным. Постепенно, живя вместе, души эти претерпевают изменения. Причем меняются они не всегда в том же направлении, не всегда с той же скоростью. И вдруг, однажды утром просыпаешься — а рядом чужая душа, которую твоя душа больше не признает. Наверное, это общее место, но что поделать, таково реальное положение вещей.

Марсьяль делает негодующее движение рукой:

— Конечно же, — говорит он, — так практически у всех, не правда ли?

Роже замечает тень, промелькнувшую во взгляде молодого человека. Он старается говорить нейтральным тоном:

— Полагаю, говоря так, ты имеешь в виду своего отца.

— И что из этого?

— Ничего. Просто ты страдаешь из-за расставания своих родителей.

Марсьяль не отвечает, впрочем, и вопроса-то нет. Он обхватывает колени руками, положив сверху подбородок, и смотрит сквозь слезы на маленький язычок пламени, надрывно догорающий в очаге. Роже выпрямляется.

— Я еще заварю чаю.

Роже встает, предоставляя юноше возможность выплакаться. Марсьяль это улавливает, но не желает давать волю своим чувствам. Он, в свою очередь, встает и подбрасывает в камин полено. Раздувает огонь. Пламя, потрескивая, набирает силу. Чем отличается история Роже от истории его отца? Роже не попался с поличным, только и всего! Выходит, жизнь — всего только череда предательств, совершаемых тайком? Разве не существует запрета на предательство? Или главное — просто не быть уличенным? Как далек этот мир от иллюзий и благородных намерений, в соответствии с которыми хотелось бы жить Марсьялю.

Роже возвращается с дымящимся чайником. Он садится, обращает внимание на появление нового полена.

— Ты в порядке?

— Да, просто я задумываюсь, кем мне стать в будущем.

— И кем же?

— Колеблюсь, никак не выберу между евнухом и монахом-траппистом. То ли кастрация, то ли уединение.

— Ответ напрашивается сам собой! Для достижения успеха, начни с одного, и неизбежно придешь к другому. Так что попробуй стать обоими сразу!

Они смеются, глядя друг на друга. Роже наливает чай в пиалы и рассказывает забавную историю про одного кюре, которого собратья лишили духовного сана, и он стал психоаналитиком. Отныне он на всю жизнь обречен выслушивать исповеди про сексуальные страдания своих пациентов.

— Скажи-ка мне, Роже…

— Да, мой юный друг.

— Если бы эта… «американская подруга» оказалась мужчиной. Вы бы тоже оказались в постели?

— Нет. Так сложилось, что я не гомосексуалист. Интересно, что ты задаешь мне подобный вопрос.

— Почему?

— Представь, Элен часто спрашивала меня о том же. «А если бы Герберт снял трубку в тот день?» «А если бы пришла не я, а он?»

— Не кажется ли тебе, что, в конечном счете, она предпочитала твою дружбу твоей… любви?

— Она никогда ясно этого не формулировала, хотя, похоже, стремилась к этому. Тем не менее, мы с ней преодолевали тысячи километров, чтобы непременно очутиться вдвоем под одеялом. Тогда это казалось мне совершенно естественным, никогда я не проделывал такого пути для того, чтобы встретиться с приятелем. По-моему, это явное доказательство того, что связывало нас нечто большее, чем просто дружба.

— Уверен, она не согласилась бы с таким выводом.

— Как трогательно! Я-то знаю, насколько вывод этот всякий раз подтверждался неоспоримыми фактами.

— В итоге, ты по отношению к Розе, она — к Герберту и даже оба вы по отношению друг к другу — все вы жили среди лжи.

— Очередная формулировка из романа в фотографиях. Жили мы не во лжи, а скорее, в невысказанности.

— И на этот раз ты сглаживаешь углы, ссылаясь на оттенки!

— Неправда. Просто нельзя подводить итог сложных ситуаций, где перемешано множество чувств и впечатлений, с помощью единой жесткой формулировки.

Марсьяль сносит удар. Потом с горечью отвечает:

— Тем не менее, если бы вместо Элен пришел Герберт, никакого обмана бы не произошло!

— Да, но если бы не она, я не стал бы тем, чьим советом и мнением ты сегодня интересуешься. Каждый раз, когда в моей жизни лил дождь, я думал о ней. Когда мы спорили с Розой, когда одна за другой чахли мои иллюзии, когда танки вошли в Будапешт, когда мой сын хлопнул дверью перед моим носом, когда после каждого нового романа критика вечно писала одно и то же…

Теперь в половодье чувств погружается Роже. Он закрывает глаза, затаив дыхание. Потом возвращается к разговору:

— Мне кажется, я знаю, отчего ты такой бескомпромиссный.

— Отчего же?

— Оттого, что ты никогда не знал любви в объятиях женщины. Оттого, что ты девственник. Я ошибаюсь?

— Нет.

10. Жан Ноэль

Супружеская чета Жана Ноэля и Софи в затруднительном положении.

Прежде всего, с финансовой точки зрения: после двух лет его безработицы приходится считать каждый сантим. Но и остальное не лучше. Из-за вынужденной бездеятельности Жан Ноэль сделался сварливым, ворчливым и раздражительным. Одним словом, невыносимым. Он изводит Софи постоянными придирками, любая покупка, даже самая необходимая, служит поводом для ссоры. Хотя именно на зарплату Софи, пусть и невысокую, они с двумя детьми живут в трехкомнатной квартире на улице Палестины. Каждое утро Жан Ноэль провожает детей в школу, на улицу Журден, и каждый вечер забирает их оттуда. Для малышей бездеятельность отца превратилась в норму. С тех самых пор, как они вступили в возраст, когда дети начинают воспринимать общественную жизнь, они никогда не знали отца другим и никогда не видели, чтобы он работал. Жан Ноэль все понимает, и это его гнетет.

Сложилось так не оттого, что он ничего не искал. После увольнения целых шесть месяцев, с утра до вечера, он занимался исключительно поисками работы. Приучался к расписанию и к дисциплине. Утром — чтение объявлений, обработка резюме и составление мотивационных писем;[3] вторая половина дня — встречи, собеседования о найме на работу и административные формальности. После пятидесяти безуспешных попыток, многие из которых были крайне близки к победному концу, он пал духом. В свои тридцать шесть лет, по мнению его потенциальных работодателей, он был одновременно: слишком квалифицированным, недостаточно эффективным, слишком заинтересованным, слишком нервным, недостаточно активным, неспособным управлять командой, ярым сторонником канцелярских методов, недостаточно гибким, недостаточно дипломированным, слишком молодым, слишком опытным, слишком старым, слишком податливым, а значит, неустойчивым, недостаточно динамичным, слишком «вникающим», слишком требовательным в плане зарплаты, недостаточно боевым, недостаточно харизматичным, слишком обольстительным. Один раз ему даже дали понять, полунамеком, что он, в некотором смысле, чересчур неподкупный, раз не замечает, в каких махинациях ему предлагают участвовать.

На седьмой месяц он уже довольствовался тем, что по утрам просматривал несколько объявлений, а после обеда отправлялся в кино, то ехал в Одеон, то в Монпарнас. Но и этим он вскоре пресытился.

Вот уже год, как он протоптал дорожку к Национальному Агентству Службы Занятости 20 округа. Контора эта предоставляет безработным возможность пользоваться различным оборудованием, с целью поиска работы. В распоряжении безработных ксерокс, факс, бесплатный выход в Интернет и бесплатная телефонная линия, все это финансируется за счет налогов, отчисляемых предприятиями. И Жан Ноэль активно пользуется телефонной связью.

— Здравствуйте. Что вы предлагаете?

Держа газету на коленях, он систематически прозванивает все объявления. Это рубрики «Встречи и массажи» в толстых газетах. Там, под объявлениями двусмысленного содержания, публикуют номера своих телефонов проститутки. Обзвонить всех жриц любви Парижа за чужой счет, в том числе и за счет тех фирм, которые не захотели его нанять, — по его представлениям, это мастерский способ утереть нос несостоявшимся своим работодателям.

— Здравствуйте. Что вы предлагаете?

Как и во времена более серьезных поисков, по утрам он делает звонки, а после обеда назначает встречи. Чаще всего, он просто звонит снизу, у входа, и просит повторить по переговорному устройству сведения о предоставляемых услугах и ценах. Иногда он поднимается до самой квартиры. Ему открывает дверь женщина — то пожилая, то изуродованная, то обкуренная, то безобразная, то поблекшая, то больная. Порой та, в ком все эти несчастья сочетаются. С этими созданиями жизнь обошлась куда хуже, чем с ним. Дальше разговора дело обычно не заходит. Больше всего ему нравится процесс ожидания. Там, стоя за дверью, он трепещет: вот-вот откроют, сердце бешено колотится, воображение бьет ключом. Часто он задает себе вопрос, не испытывают ли то же самое стоящие по ту сторону двери. Кем окажется он — юным красавцем, старым уродом, похотливым толстяком, жестоким извращенцем, отцом семейства?

Он так и не решается спросить. Ни одной не задает такого вопроса. Доходя до последней из намеченных им стадий, следующего шага он не делает — вежливо отказывается от предложенных услуг, обещает вернуться, говорит, что вечером у него будет больше времени. И, естественно, ничего не предпринимает. У него совсем нет денег. Только однажды хозяйкой квартиры оказывается молодая очаровательная женщина, улыбчивая и красивая. Пока не отмеченная стигматами своей профессии. И тогда он осмеливается попробовать. Заказывает особый массаж, самый недорогой, без фелляции, так, чтобы, по их выражению, кончить «вручную». И просит у нее только об одном — пусть она будет с ним мила, больше ничего. Изливается он очень быстро, в платок, стараясь заглянуть девице в глаза — той же совершенно на него наплевать.

Жан Ноэль боится спида. В первую очередь, из-за последствий для жены и для детей. Поскольку считает, что собственная его жизнь утратила всякое значение. Он стал бесполезен.

— Здравствуйте. Что вы предлагаете?

Так и проходят его дни.

11. Жан Паскаль

Неизменно-потертые теннисные шорты, майка сомнительной свежести, рекламная фуражка, гордо выставленная напоказ, кожа, отгравированная солнцем, — таков Жан Паскаль, живой архетип южанина — он по-товарищески открыт, говорит громко и всегда прав. Трудно представить внешность, более типичную для Сен-Сир-сюр-Мер. Летом он подбрасывает шар к цели, играя на площадке, неподалеку от порта Ла Мадраг, и туристы в восхищении от его говорливости и широких жестов. У добродушного шестидесятилетнего пузана с редкими жирными волосами на все есть свое мнение, и он никогда не упустит возможности его выразить. Не считая короткого пребывания в Марокко, на действительной военной службе, он никогда не выезжал за пределы своего родного Вара. Жан Паскаль всегда громко и вслух недоумевает, зачем метеорологическая служба передает сводки о погоде в Дублине, Бонне или Москве.

— Кого это волнует! Так им и надо, этим большевикам, пусть себе ходят с отмороженными задницами!

Пятнадцать лет назад жена его скоропостижно умерла от рака. С тех пор он вел совместное хозяйство с Жюстиньеной. Она занималась торговлей в порту, связь их была общеизвестна. Кончина той, которую он все еще называл «законной», явилась для него поводом обнародовать их отношения. Два или три приятеля сочли, что он слишком поторопился, немного подулись на него, за рюмкой анисового ликера, и постепенно все утряслось. За исключением разве что дочери, от нее никаких известий после того, как она «уехала завоевывать Париж». Дети всегда неблагодарны. А в целом, между телевизором и партиями в шары с приятелями, жизнь прекрасна под солнцем — особенно под сенью ветвистых сосен, простирающихся над домом, составляющим предмет его гордости.

Если не считать того, что с сегодняшнего утра Жюстиньене вдруг все надоедает.

Она пилит его за неаккуратность, за дверцу пляжного домика, которую он никак не починит, за его манеру ставить ноги под стол и смотреть сквозь то, что лежит сверху, за нахлобучки, которые она терпит от него из-за всякой ерунды, не говоря уже о том, что он не любитель окунаться в воду — и вообще, за целую неделю он так и не сменил носки! Как ей все обрыдло! Неужели она заслужила такое, она, отдавшая ему лучшие годы! Она уедет к своей сестре в Марсель! Хватит с нее! Пусть сам выкручивается!

Быстро уложив чемодан, Жюстиньена перед уходом начинает сожалеть о своей выходке, говоря, что все еще любит его, и что он должен исправиться. У него будет возможность поразмыслить, пока она поживет у сестры. Жан Паскаль смотрит, как она пешком, с чемоданом в руке, направляется к остановке автобуса, идущего в сторону вокзала.

Бросить его, в таком возрасте! «Исправиться»? Нет, но подумать только, кого она из себя корчит? Вот уже пятнадцать лет, как он ее содержит — и на тебе, спасибо! Да он пошлет ее куда подальше, даже глазом не моргнув. Он мечет громы и молнии, брюзжа и разражаясь бранью, затем вышвыривает в окно барахло, которое она оставила в их спальне.

Ах, так! Я ей покажу, этой старой кляче!

В 5 часов, после сиесты, он встречается с друзьями. Сегодня они играют в шары командой из трех игроков, и он побеждает! В решающей партии! Пятнадцать ноль! Неплохо, а? Он еще не кончился, старина Жан Паскаль!

Теперь ему даже не придется платить за аперитив.

На следующий день он просматривает, по пунктам, рекламу в газете «Утренний Вар» и находит объявление, которое когда-то уже приметил. Брачная контора в Тулоне, Кабинет Ренессанс — красивое название, подающее надежду вполне еще бодрому мужчине! Он выкатывает из гаража свою немецкую бандуру, проделывает на ней пятьдесят километров, доезжая до бульвара Страсбур, и там вносит 2 000 евро за регистрацию и заключение «Соглашения о выполнении обязательств по фиксированной цене». Затем вновь садится за руль своей темно-коричневой БМВ, которую купил совершенно новой пятнадцать лет назад.

Ах, так! Я ей покажу, этой старой кляче!

«Неограниченное количество встреч» — так они мне сказали в агентстве. Неограниченное!

12. Жан Дени

В волшебных отблесках полуденного августовского солнца огромный ресторан в Венсенском лесу, у озера, подобен импрессионистской картине, где в палитре художника задействованы все оттенки зеленого. Наряды гостей образуют цветовые пятна, бесконечно перемещающиеся по террасе и по воде. Серых тонов парижского пейзажа, незримо присутствующего позади этого яркого полотна на открытом воздухе, казалось, не существует.

В такой чудесный субботний день свадьба выглядит на редкость живописно. Жан Дени женится на Одиль. Ему двадцать семь лет, ей двадцать три. Чтобы решиться на такой шаг, им понадобилось два года, и теперь они не обмануты в своих ожиданиях. Он смотрит на нее, она ослепительна в белом платье, и вполне его заслуживает: когда они познакомились, Одиль была девственницей. Оркестр заиграл вальс, и Жан Дени позволил жене покружиться в объятиях ее папочки, отчего тот даже прослезился. На время танца Жан Дени пользуется возможностью присесть за один из столиков, за тот, состав которого он подбирал с особой тщательностью, посидеть за этим столиком — для него наивысшее удовольствие.

Здесь собраны двенадцать самых близких его друзей, четыре семейные пары и четыре одиночки, трое из них — женщины. Объединяет этих гостей тесное содружество особого рода. Так сложилось, что с одиннадцатью из них Жан Дени регулярно совокупляется: восемь человек прекрасно об этом знают, поскольку совместно перепробовали множество разнообразных комбинаций, однако, двое мужчин считают себя единственными его любовниками, и одна женщина — единственной его любовницей. Он в восторге от сложности взаимосвязей, установившихся за этим столом, и больше всего его восхищает мысль о том, что когда-нибудь к ним присоединится Одиль. Сейчас у нее нет ни малейшего представления о бурной сексуальной жизни новоиспеченного мужа. В то же время, каждый из двенадцати его друзей (он называет их «моя нежная дюжина») в курсе того, что брачная церемония ничего не изменит в их привычных играх, и что в самом ближайшем будущем Жан Дени намерен ввести в круг участников устраиваемых ими праздников тела свою жену Одиль. Ей будет отведена роль наивной возлюбленной, оскорбленной в лучших чувствах. Она отыграет этот спектакль с блеском, поскольку не она его сочиняла.

Одиль принудят подчиниться, пренебрегая ее слезами и преодолевая ее отказы, ее силой приобщат к тому, что они — придавая себе важности — называют своим «либертинажем». Стоит ей уступить один раз, ее будут приспосабливать к нужным мизансценам регулярно, и она поверит в то, что этим доказывает свою любовь. Они будут разыгрывать ее в кости, продавать ее с аукциона, забавляться жестоким обращением с ней, одна из таких расправ плохо кончится и вызовет у нее тяжелую инфекцию, которая приведет ее к бесплодию.

Рано или поздно Жану Дени наскучит эта втюрившаяся в него дура, и он начнет совместную жизнь с Георгиосом — это молодой грек, приехавший в Париж изучать живопись, его профиль напоминает один из рисунков Кокто.

А пока он предлагает своим друзьям, приглашенным на свадьбу, немного освежиться и совершить прогулку вокруг озера на лодке.

13. Жан Рене

Софи нашла своего Прекрасного принца, это факт. Назло всем — и недоверчивым скептикам, и пророчицам-кассандрам! Она безумно влюбилась, и они поженятся! Прямо завтра! Завтра она выходит замуж за первого и единственного своего возлюбленного. Большинство подружек завидуют ей до смерти. Многие говорят так в шутку, а на самом деле радуются за нее, но некоторые и вправду не желают ей добра. Тем хуже для них!

Она отрывается от карточки для банкетного стола, которую старательно надписывает, и смотрит на него. Он читает роман, солнечный луч, проходя сквозь занавеску, подчеркивает его профиль. Какой он красивый! Она просто тает!

Зовут его Жан Рене, ему двадцать три года, он из богатой пикардской семьи. Они стали встречаться по-серьезному в период учебы на юридическом факультете Амьенского университета, хотя знакомы еще с лицея в Мондидье, тогда он казался ей неприступным, он был в предпоследнем классе, а она только во втором. Когда-то семья его сделала состояние на выпуске текстиля, уже в то время дед предугадал надвигающийся спад производства и начал инвестировать капитал в новые сферы деятельности. Жан Рене — единственный сын, он, несомненно, унаследует всю коллективную собственность и все семейное имущество. Отец Софи, врач из Мондидье, ошеломлен таким зятем. Но лично ей на это наплевать! Жан Рене такой возвышенный, такой нежный. Он будет самым лучшим на свете мужем и самым внимательным на свете отцом. Он уже сейчас самый лучший на свете любовник, но об этом она никому ничего не рассказывала, даже своей матери. Могла бы и сама догадаться — в XXI веке два студента вдали от дома играют друг с другом не только в рами. Но… как говорится, не пойман — не вор!

Их родители уже встречались, в первый раз — в семейном доме Жана Рене, во второй раз — в загородном доме Софи, который ее отец отремонтировал с большим вкусом. Оба раза все прошло потрясающе. Отцы великолепно поладили друг с другом. Выяснилось, что каждый из них коллекционировал лучшие записи би-бопа 50-х годов, и два вечера напролет они сравнивали достоинства инструменталистов лучших времен Джаз Месинджер. Матери оказались довольно разными, однако, очень скоро сошлись, сблизила их совместная подготовка к свадьбе — они соперничали друг с дружкой в оригинальности идей, стремясь к тому, чтобы торжество по поводу союза возлюбленных чад прошло на высшем уровне.

Две матери вместе с Софи отправились в поход по большим парижским бульварам, они обошли все бутики для новобрачных и выбрали платье и все сопутствующие предметы. Два безумных дня в Париже были для них преисполнены взрывами беспричинного веселья, прежде чем вернуться в гостиницу на улице Риволи, три женщины отправились в театр Пале-Рояль, на спектакль с модным комиком в главной роли. Платье — просто блеск, в дом Жана Рене, где будет проходить свадьба, доставлено не менее дюжины картонных коробок. А от количества подарков, которые отослали на тот же адрес родственники и друзья двух голубков, у Софи просто кружится голова. Даже Анри, папин двоюродный брат и крестный отец Софи, приедет по такому случаю аж из Сан-Паулу, и в полной парадной форме. Родственники Жана Рене, рассеянные по всему миру, будут прибывать партиями, пришлось даже нанять несколько машин с шофером, для поездок до аэропорта Руасси и обратно.

Все продумано, оговорено, взвешено, все будет оригинально и безупречно.

Во главе свадебного кортежа будет двигаться новенький «Ягуар», его от чистого сердца предоставляет им Ги. Софи очень нравится идея свекрови — вместо драже подать мятные леденцы. Играми после банкета займется Поль, от него жди любых сюрпризов! А ее дорогому папочке пришла в голову мысль об уведомительном письме — это будет газета, такого формата, как ежедневная. Со списком приглашенных (он придумал шутливое обращение к каждому из гостей, а ведь их почти триста!), с биографией и фотографиями двух будущих супругов (родители отыскали, кроме прочего, снимки, где их дитя изображено в костюме ангелочка: это так забавно!). Газета под названием Софи и Жан Рене будет выпускаться только один день: самый прекрасный в их жизни.

В течение шести месяцев предстоящая женитьба — единственная пища для любых разговоров, даже горничная, которая служит в семействе Жана Рене, задумывается, о чем будут говорить друг с другом все эти люди после завершения брачной церемонии. Всю оставшуюся жизнь они, наверное, потратят на ее обсуждение.

А потом? Ну, что будет потом… Они уже подыскали квартирку в Париже, там они завершат свою учебу (Жан Рене сейчас на третьей ступени обучения, он получит Диплом об углубленном высшем специальном образовании, университет в Амьене — это не тот уровень). Правда, в эту квартирку никак не влезут все свадебные подарки. Софи хочет двух детей, до тридцати лет. Она предложила назвать их Аглая и Давид; в общем, посмотрим.

Она продолжает тщательно выводить тонкий штрих очередной буквы, уткнувшись носом в свою карточку, и тут слышит, как скрипит кресло Жана Рене. Он встает и надевает куртку, она удивлена и сбита с толку:

— Куда ты идешь, дорогой?

— Я… думаю, что я ухожу, Софи.

— Ты выходишь, но…?

Тяжелый взгляд Жана Рене предвещает Софи что-то недоброе.

— Хочешь, я пойду с тобой?

— Нет. Я не думаю, что мы еще увидимся. Прощай, Софи.

Она действительно его больше никогда не увидит.

Впрочем, не увидит его больше никто и никогда.

14. Жан Бернар

Он пересек улицу Менильмонтан, мелким осторожным шагом дошел до правого тротуара улицы Пиксеркур, затем свернул на улицу Дюэ. Прежде, со своей собакой Лолоттой, он проходил по улице Дюэ, спускаясь до слесарной мастерской. Лолотте очень нравилось писать именно на этом переходе. «Самая узкая улица Парижа» — ну да, они правы! Еще в прошлом году фасад этой мастерской, на краю, был в точности такой же, как на улице Дуано. Без этого парня, Рене. Когда же он умер? Кажется, в 1961 году. Еще долго, лет десять, фасад оставался таким же, как у Рене, а потом он как-то обнаружил, что теперь все уже по-другому. Теперь он предпочитает подниматься чуть повыше и идти до улицы Пельпор, мимо небольших особняков на улице Такле. Глядишь на садики с птичками и чувствуешь себя в пригороде или в провинции. Он приветственно машет рукой молодой женщине из третьего дома, та выбивает ковер из окна. Она радостно откликается:

— Как поживает наш Жан Бернар?

— Красавица моя, он все еще не стар!

Для своих восьмидесяти семи лет он выглядит вполне свежим! Надо бы ответить «уже не тот угар» — да и рифма, пожалуй, удачнее. Эти люди с улицы Такле забавляются, строя из себя любителей простого народа, а ведь чтобы в наше время купить себе такой особняк в 20 округе, надо достичь чуть ли не… Тьфу, он даже не знает, чего именно! Он спускается по улице Пельпор, через сто метров справа — улица Орфила, и еще направо — улица Китайская. И вот, круг замыкается! Он сделал петлю, ту самую, по которой двадцать один год гулял с Лолоттой! Славный зверь! Жан Бернар проделывает этот круг, чтобы почувствовать, что он в форме. Можно бы еще пройтись и посмотреть на торговцев с улицы Гамбетта, но надо приберечь силы. Сегодня после обеда у них назначена встреча с мэтром Дампьером.

Он заходит в подъезд дома 32, с трудом поднимается по ступенькам на второй этаж и открывает дверь.

— Мамка, это я!

— Ясное дело, ты! Кто же еще? Не папа же римский?

Его жена Симона. Всегда встретит ласковым словом! Ей, Симоне, весной стукнуло восемьдесят пять. Она сидит у окна и решает кроссворд. Как всегда — нет, чтобы заняться чем-то полезным. Сразу после Освобождения они открыли магазин по торговле бельем и трикотажными изделиями. Назывался он «Для Парижанина из Менильмюш». Сам Морис Шевалье прошелся вразвалочку перед их витриной, позируя для фотографов. Этому снимку в магазине отводилось царское место в течение двадцати лет! Симона возилась с покупателями, ей удавалось заговаривать им зубы. Жан Бернар занимался всем, что касалось поставщиков, склада, заказов. В те времена еще не опасались конкуренции с универсальными магазинами, до них было так далеко. Ратуша, Самаритянка — это казалось на другом конце света, где-то в престижных кварталах. Когда универмаги превратились в «большие универсальные магазины самообслуживания», их собственный магазин был уже выплачен, а двое сыновей уже пристроены. Они с Симоной продолжали вести дело до самой пенсии, у них было несколько постоянных покупателей, находились и любопытствующие зеваки, приходившие на территорию квартала, чтобы поглазеть на фотографию Мориса. Позднее, они продали магазин молодому предпринимателю, торговавшему тонким бельем, тот перепродал его какому-то пакистанцу, который переоборудовал его в лавочку «Все за десять франков». На деньги, вырученные от продажи магазина, они купили домик в Монтаржи. Это было глупо — с тех пор, как езда на машине стала для них проблематичной, жить в квартире на Китайской улице оказалось гораздо удобнее. Даже сейчас они могут ходить за покупками пешком. Он предлагал продать домик. «Но это же для двух сыночков!» — возражала Мамка. Вроде как родовое поместье.

«Два сыночка» — это громко сказано. Ни тот, ни другой так никогда и не женились. Наверное, они были… Как это называется? Гомосексуалисты, вот. Может, Мамка знала, но ему, во всяком случае, она никогда об этом не говорила, а уж они — тем более. Почему они выбрали мужские профессии, так и останется для него загадкой. Оба были военными.

Арсен утонул в 1983 году, примерно через два года после того, как они продали магазин. Случилось это в открытом море, у мыса Корсики, в шторм, он был на прогулочной яхте, которой управлял его «друг». В сентябре там часто такое происходит, когда дует мистраль.

Ролан умер три года спустя, от сердечного приступа, в Сенегале. В отеле на острове Горэ. И чего его туда занесло?

В общем, оба сыночка напутешествовались. Жану Бернару тоже хотелось бы продать домик в Монтаржи и повидать далекие страны. Съездить в круиз по Нилу, в Египет! Побывать в Срединной империи! Боже мой, прожить пятьдесят лет на Китайской улице и так и не увидеть Стену с таким же названием! Однако у Госпожи Симоны болят ножки. У нашей Мамки отеки! Дойти до мясника в поисках мякоти для кота — его неприятная обязанность… С какой радостью задушил бы он этого проклятого кота!

Они пообедали, молча съев по куску ветчины. После чего Жан Бернар вызвал такси.

— Но что ты делаешь?

— Вызываю такси, давай собирайся, черт возьми!

— Но у нас нет денег!

— С каких это пор ты знаешь, сколько у нас денег? Ты даже не знаешь, зачем я вызываю такси!

— И зачем же?

— Мы едем в девятый округ, к мэтру Дампьеру.

— Я не хочу к адвокату. А, знаю я тебя, гаденыша! Ты хочешь продать Монтаржи.

— Да нет же! Если придется обсуждать вопрос о Монтаржи, надо будет идти к нотариусу.

Ему удалось затолкать ее в такси, повторяя, что дело это, в первую очередь, касается ее, и что речь идет не о Монтаржи. Жан Бернар указал таксисту номер дома на проспекте Трюден. Незадолго до смерти Ролана, Дампьер был его другом. Жан Бернар виделся с ним один раз и записал его телефон. Адвокат принял их вежливо, но холодно, побуждая старика говорить покороче. Симона молчала.

— Вот так, мэтр. Дело в том, что… Наши сыновья, сначала Арсен, потом Ролан, с которым вы были знакомы, умерли еще в…

— Младший Ролан в 1986 году, я помню.

— Благодарю. Сверх того, умерла Лолотта, совсем недавно и…

— Лолотта?

— Моя собака, мэтр. Она была очень чувствительная. И не выдержала бы, если ей вдруг пришлось что-либо менять в своих привычках, вы понимаете?

— Да, несомненно. И что же?

— Итак, теперь, когда я не причиню неприятность детям, теперь, когда Лолотте больше ничто не угрожает, я…

— Вы?

— Я хотел бы развестись.

15. Жан Кристоф

Ежегодный праздничный бал в городке Лавор, в кантоне Тарн, как всегда, открыла группа «Андре Леконт и его оркестр» исполнением музыки Майка Бранта. Бал проходил на аллеях Жан-Жорес, напротив начальной школы, в качестве сцены использовался музыкальный киоск, вокруг было огорожено пространство для платных зрителей. Но Жану Кристофу удалось прорваться на халяву: его кореш Жерар — буфетчик вореенского Футбольного Клуба. Он пригласил какую-то толстую девицу на несколько медленных фокстротов и, глядя на нее томным взглядом, прикидывал — чем дольше так протянуть, тем больше у него шансов ее обломать, тоже на халяву.

Сердце Мартины бешено колотится. Этот тип не очень красивый, у него большой нос и волосы, как мочало, но ведь это впервые в жизни, когда мужчина приглашает ее на танец. Обычно ей приходится держать свечку, подыгрывая подружкам. Сабина всегда говорит ей, что надо уметь себя преподнести, но Мартина прекрасно понимает — она просто слишком толстая. Он пытается ее обнять, она отстраняется… Потом уступает. Надо уметь себя преподнести.

Полчаса спустя, Жан Кристоф уже заваливает Мартину — на заднем сиденье своего «Пежо 305», припаркованного в пятидесяти метрах от бала. Отодвинув бретельки лифчика, он хватается за грудь и задирает цветастую юбку. Она вяло защищается. Видно, такое с ней случается нечасто, с этой толстой уродиной. Если даже что и было, она никогда не видела настоящего… От одной такой мысли он аж кончил в нее, вдул этой девке по самые ай-ай-ай. И бесплатно! Просто даром! Нехило, вот это кайф, когда не надо платить!

Мартине больно. Она ощущает себя испачканной. Жан Кристоф сказал: «Ты хорошая», — и тут же заставил ее выйти из машины. «Из тебя сейчас потечет мне на сиденья, а я только недавно поменял чехлы». Она уже не может вернуться на бал к подружкам. Они ушли так быстро, что она не успела поставить печать на запястье, и теперь не докажет, что уплатила за вход. Она возвращается домой, на улицу Па. Нужно пройти метров шестьсот, но ей больно, и она останавливается у каждого подъезда. Все же она добирается до дома и тотчас проскальзывает в ванну. От шума воды просыпается мать, просовывает заспанное лицо в дверь ванной комнаты и спрашивает:

— Все в порядке, доченька?

— Да, мама. Иди спать.

Через восемь месяцев и четыре недели в вореенской Клинике появляется на свет Джонатан. Три килограмма и восемьсот граммов! Прекрасный младенец.

Через подружку этой телки, Сабину, Жан Кристоф узнает, что Мартина (та самая телка) родила от него пацаненка. Сначала он сдрейфил — вдруг она подаст на него в суд за изнасилование, но нет, она просто хочет его видеть. Добрых три месяца он уворачивается, как может, только бы туда не идти. Он твердо решил: ни за что не отколется от своих дружбанов, ни за что не пойдет ни на какие уступки, ни за что после работы не станет терпеть у себя дома какую-то бабу. Не хватало ему еще везде выставляться рядом с этой толстухой.

В первый раз Мартина увиделась с Жаном Кристофом у выхода из лицея профессионального образования. Она уже перестала его ждать. Он ничего не хочет слушать ни о каких планах совместной жизни. Но он готов признать малыша, это главное. У Джонатана есть отец — может, этого достаточно, чтобы успокоить отца Мартины? Когда Джонатану исполняется два года, Мартина обосновывается в социальной квартире, на другом берегу реки Агу. Благодаря ее профессиональному удостоверению и житейской сметке ее родителей, продавцов бумаги, ей удается занять секретарскую должность в местном филиале Торговой палаты. Ничего выдающегося, но есть возможность продвинуться по службе. И тут, в один воскресный день, к ней неожиданно заявляется отец Джонатана.

Жан Кристоф в стельку пьян. Ему дико хочется кому-нибудь засадить, а в кармане — ни гроша. Он вспомнает про телку, которая дала бесплатно, вваливается к ней в дом и с трудом ее узнает. Как похудела эта халда! Все такая же безотказная и такая же вялая. Ну какого она тут расхныкалась!

Пятнадцать лет подряд он будет превращать жизнь Мартины и Джонатана в сущий ад. Каждый день они будут мучиться от тревожного ожидания: «Станет ли сегодня ломиться в дверь этот носатый людоед?» Нужно ему всегда только одно: секс. Никаких знаков внимания — ни ей, ни ребенку. Никакого участия в воспитании сына, хотя всякий раз отстаивая свои постельные права, он вопит, что признал его. Если Мартина пытается противостоять его «наскокам», он укладывает ее силой. Вооружаясь всем, что попадется под руку. Единственное, что он сделает для своего сына — в день пятнадцатилетия отведет его «к путанам», чтобы «обтесать» его как следует. Мальчишка сбежит оттуда, в слезах, взбудораженный настолько, что в этом году провалит экзамены и не получит свидетельство о профессиональной пригодности — а Мартина так и не поймет, в чем тут дело.

Однажды вечером она отправится на поезде в Париж и неподалеку от Тулузского вокзала, на улице Байяр, обнаружит Жана Кристофа прямо на тротуаре — мертвецки пьяного, без крыши над головой. Она не станет приводить его в чувство.

Джонатан, в свои двадцать лет, на ежегодный Праздничный бал в Лаворе прорвется на халяву: его кореш Фабиан — буфетчик в Регби Клубе.

Марсьяль и Роже. Опус 3

— У тебя нет ни малейшего повода для смущения, Марсьяль. Каждый из нас когда-то был целомудренным.

— Конечно, я понимаю. Но оставаться девственником до девятнадцати лет… Порой я ощущаю себя каким-то великовозрастным балбесом.

— Для этого нет никаких оснований. Напротив, мне кажется, что для юноши твоих лет ты во многом человек вполне сложившийся. Поверь, любви пойдет только на пользу, если, прежде, чем ею заняться, как следует о ней поразмыслить. И когда это, наконец, случится, гораздо больше шансов на то, что произойдет настоящее чудо.

— Ты так полагаешь?

— Уверен! Помимо главной своей цели — сохранения рода людского — любовный акт решает иные задачи: он выводит мужчин и женщин на множество неведомых тропинок, на удивительные, вечно незнакомые дороги. Большинство живых существ этого не осознают. Включая и нас, существ, претендующих на звание «сознательных».

— Интуиция подсказывает мне, что эти дороги существуют, и мне страшно от мысли, что я их не найду. Или затеряюсь на них!

— Весьма здравое суждение! Только не уповай на ни на какую Школу, претендующую на то, что она даст тебе половое воспитание, не помогут никакие просветители, заваливающие тебя информацией! Суть, к счастью, в другом.

Сидя на тканом восточном ковре, Роже прислоняется к креслу, стоящему напротив камина. Марсьяль подмечает его усмешку:

— Тебя что-то забавляет?

— Да! Я задумался о том, что такое Школа, и об эпитете, который часто прикрепляют к этому понятию: светская! Светская Школа! К ней нельзя относиться без улыбки.

— Признаться, я не понимаю.

— Ну что ж, остановимся на любви поподробнее. Наше восприятие того, что связано с любовью, носит в высшей степени культурный характер, то есть основано прежде всего на культуре, доля же инстинктивного в этом вопросе крайне незначительна. Так, наша традиция, та, которую преподают в «светской» школе, в значительной степени проистекает непосредственно из религии. Наше представление о мире, наше отношение к ближнему, наше поведение в обществе — все зиждется на вере. И не строго в мистическом смысле, а скорее, в смысле культурном. Такой-то цвет, такой-то запах, такой-то поступок вызывают у нас культурные ассоциации, истоки которых заложены в своде правил нашей господствующей религии. Здесь, на территории, которую принято называть Западом, это иудео-христианская культура.

— И что же?

— А то, что механизмы, задействованные в любовном чувстве или влечении, находятся за пределами всего, что пытаются нам навязать те или иные религии, и в особенности, служители того или иного культа.

— Выражайся поточнее. А то я как-то… растерялся!

— В какой-то момент и я потерял почву под ногами. И, как ты говоришь, тоже «растерялся». Моя личная жизнь вошла в стадию рутины, став невыносимо монотонной. В профессиональной сфере дело обстояло не лучше — как я тебе тебе уже говорил, сколько бы я ни старался писать по-разному, критики повторяли одно и то же. Те, кто меня любил, говорили обо мне только хорошее, те, кто не любил — плохое, хотя у меня самого было впечатление, что в каждой строчке я пересматриваю свою позицию по всем вопросам. И тогда я прекратил писать, расстался на время с Элен, держался на дистанции с Розой, не появлялся в квартале Сен-Жермен… Короче говоря, утратил всякие желания. И стал путешествовать. Мне захотелось увидеть новые горизонты — прежде я лишь смутно их себе представлял. Путешествовал я не просто физически, по странам, но и по книгам, к которым некогда относился небрежно, по идеям, на которые прежде не обращал внимания, по встречам, которые раньше казались неосуществимыми. Все это привело меня к единственному месту назначения, где находилось то, что я искал.

— Где же оно?

— Ты не догадываешься?

— На Востоке? В Индии, в Японии…

— В его поисках я изъездил и те страны, которые ты называешь, и еще многие другие. Но все гораздо проще: ты не найдешь его нигде, кроме как в себе самом.

— Как?

— Ты спрашиваешь о способах? О, техники весьма разнообразны. Я в свое время избрал путь дзэн. Безусловно оттого, что он подошел мне больше остальных. Однако существуют и иные пути. Как, например, пляшущие дервиши, культовое растение ацтеков пейотль, освобождение психической энергии чакр, многоголосие пигмеев… Как знать, какой из них вернее? В каждой культуре разработан свой особый процесс достижения того, что принято называть душевным спокойствием. Молитва, в том виде, в каком ее применяют упомянутые тобой трапписты, служит тем же целям. Что касается меня, я много времени провожу в зале для занятий восточными единоборствами, иногда на несколько недель погружаюсь в дзэн-буддийскую медитацию.

— Неужели все так просто?

— Нет. Если бы не долгие мои блуждания, я бы до этого не дошел. Мне потребовалось немало времени, чтобы понять — душевное спокойствие, по определению, достигается только внутри себя самого. И тот, кто постиг это и прочувствовал, испытывает нечто вроде просветления, которое позволяет объять весь мир в его целостности и найти в нем свое место. Мистики говорят о божественном откровении, веря в то, что сие есть перст их Бога.

Роже усмехается и добавляет:

— Случаются, правда, и «светские» просветления.

— Сколько тебе тогда было лет? — спрашивает Марсьяль.

— Около пятидесяти.

— Так что же ты конкретно нашел?

— «Конкретно»? Не берусь ответить, что же я «конкретно» нашел. Некий личный опыт, единственный в своем роде… Опыт внутренний и внешний, одновременно! Это не выразишь словами, впрочем, ничем другим и не выразишь, кроме слов, связанных с той или иной культурой. В определенном смысле, без всяких преувеличений, можно сказать, что я открыл для себя вечность.

— Вечность?

— Да, наверное, именно ее искали Персеваль и Ланселот. Таинственный сосуд Грааль, считалось, что отпивший из чаши, в которую собрана кровь Христа, станет бессмертным. Но обрести вечность — не означает стать бессмертным, как это делается в голливудских фильмах — по волшебству или нагромождая спецэффекты!

— А как же тогда?

— Это напоминает прикосновение к бесконечному. Вот к чему я хотел тебя подвести, затевая свое лирическое отступление.

При взгляде на ошеломленного Марсьяля, Роже вновь не в силах удержаться от улыбки:

— Ты припоминаешь, мы говорили о «неведомых дорогах», на которые выводит нас любовный акт?

— О да!

— Вот и отлично! Так вот, самый простой и ясный метод, позволяющий приблизиться к душевному спокойствию, к познанию мира во всей его полноте, к просветлению, к нирване… Метод этот состоит в том, чтобы заниматься любовью! Проще простого.

— Это и есть седьмое небо?

— Именно! Видишь, как хорошо ты сказал. Ну конечно! Это выражение очень точно определяет то, о чем я тебе говорил! Самый простой способ приблизиться к просветлению — достичь его, занимаясь любовью. Один раз я это ощутил, когда мы занимались любовью с Элен, в самом начале наших отношений. И был глубоко потрясен.

— Что же при этом испытываешь?

— Ах, как трудно это выразить… Ладно, попытаюсь: тела соприкасаются, сливаются, двигаются в унисон, в поисках наслаждения — сначала физического. И вдруг, неожиданно вовлекаются в ритм, превосходящий собственные их пределы, в ритм самой вселенной. Тела становятся инструментами душ, которым они служат приютом. И ты уже не знаешь, открыты глаза или закрыты, ибо твоя способность восприятия расширяет свои границы. Растворяешься, покидаешь свою оболочку. Привычного сознания больше не существует, время останавливается. Больше никогда в реальной жизни мне не удавалось с такой очевидностью обрести снова то светлое ощущение — быть самим собой и одновременно каждой из частичек мира…

Он умолкает, в памяти всплывают воспоминания, ненадолго отвлекающие его от юного собеседника. Однако Марсьяль с неподдельным вниманием вслушивается в его речи. Роже продолжает:

— Ах!.. Попытаюсь, насколько в моих силах, объяснить тебе, хотя и уверен, что до конца мне это не удастся. Где-то внутри меня живет вера в то, что мужчина и женщина, в присутствии друг друга, предчувствуют именно это. Интуиция подсказывает им, что для них потенциально возможно такое. И в этом предназначение их душ. Такое предчувствие является определяющим для их взаимного влечения. Полагаю также, что внутри каждого из нас заложено знание о том, что это нам дано испытать лишь с немногими, с теми, кого мы считаем своей родственной душой. Еще мне кажется, что сам факт недостижения подобного экстаза во многом объясняет депрессию, охватывающую нас после акта любви, ту самую пресловутую посткоитальную печаль, выражаясь этими скверными словами. Раз она возникает, значит, все произошло не так, как могло быть, вернее, не так, как должно быть.

— Экстаз ? Это термин из словаря мистиков?

— Да, и не случайно. Поэтому я сделал отступление, пошел окольным путем, через зал для занятий восточными единоборствами. Слово оргазм родственно слову орган , оно в какой-то мере является символом экстаза. Оргазм испытывают все животные, подобно тому, как все дураки способны иметь детей. Теперь мы подходим к проблеме, как получить тайные знания, которые от нас сокрыты. Так вот, в состоянии экстаза мы приближаемся к Всевышнему.

— А с Розой?

— Ты имеешь в виду, познал ли я подобный экстаз с ней? Что ж, отвечу: нет.

— Ты сожалеешь об этом?

— Крайне сожалею. Взгляни, видишь огонь в камине? Провансальцы говорят, что для успешного разжигания огня, надо быть либо безумным, либо влюбленным. По аналогии, можно утверждать, что занятия любовью сродни отношениям дерева и огня. Первобытные люди извлекали огонь трением одного куска дерева о другой, они вращали палку в выемке, не так ли? Ничего путного из этого не выходит, огонь, полученный таким способом, быстро испускает копоть и угасает — он слишком сырой. Слишком незрелый. Тонкие веточки и кора дают бурное, ясное и высокое пламя, но столь недолгое, что ими сразу не удается разжечь поленья. Не обойтись без толстых веток — их пламя перекидывается на поленья, а они горят медленно и долго, распространяя повсюду ровное и размеренное тепло. Наша история с Розой напоминает последний случай: очаг наш сначала был освещен бурными языками пламени, они быстро угасли, но им хватило времени на то, чтобы разжечь стволы. А позднее мы с ней довольствовались мягким красноватым отблеском угольев, и он оказался достаточно силен, чтобы продержаться до конца наших дней. Время от времени, какая-нибудь подброшенная щепка вызывала новую быстротечную вспышку пламени, которой мы и пользовались. Но спокойное равномерное тепло нашего очага — ты видишь, как неслучайно употребление этих слов? — служило, в первую очередь, на благо тем, кто находился вокруг нас. Нашим детям, нашим друзьям.

— Это тепло согревает и меня, Роже.

— Надеюсь. Оглянись, и ты увидишь, как многие довольствуются десятками, а кое-кто — сотнями минутных вспышек. Солома быстро загорается, быстро гаснет, от нее остается лишь горстка летучей золы, но и ту уносит ветер, швыряя ее им то в горло, то в глаза. Не станем же уподобляться этим людям.

16. Жан Себастьян

Суббота, зеленые цифры на микроволновой печи показывают 12 часов 30 минут. Анук ждет Жана Себастьяна, они женаты тридцать лет. Ах, ведь она его предупредила, воздушный пирог нельзя передерживать. К тому же он пообещал внучкам, что сводит их в кино. Они видят его нечасто, и это для них настоящий праздник. Вообще-то его почти никогда нет дома. Она смотрит на циферблат: уже 13 часов, что же он себе думает?

В 13.07 перед небольшим особнячком в Булони прямо во дворе, покрытом гравием, останавливается машина «Рено» белого цвета. Анук бросается навстречу — но это не Жан Себастьян. К входной двери направляются двое мужчин сурового вида. Она открывает. Подумать только, на заднем сиденье виднеется чей-то сгорбленный силуэт… Мой Боже, да! Это Жан Себастьян!

— Добрый день, мадам. Полиция, финансовая бригада. Мы прибыли для проведения обыска, вот судебное поручение. Разрешите войти?

— Дело в том, что я жду своего мужа и…

— Больше не ждите его, мадам. Произведено его задержание.

— Господи, но что же он сделал?

— Не можем вам этого сказать, мадам. Разрешите войти?

Жан Себастьян в тюрьме? Невозможно, какая-то ошибка, скоро все уладится, и они вместе над этим посмеются! Он настоящий виртуоз в своем деле, всю жизнь проработал менеджером высшего звена в крупном банке. Пятнадцать лет назад, когда ему исполнилось пятьдесят, его оттуда вежливо выпроводили: «Омоложение управленческого состава». Тяжелый моральный удар, зато солидные выходные пособия. Он сумел превратить их в золотое дно — открыл собственное предприятие по международной торговле, а Анук назначил старшим партнером. Она числилась Председателем и Генеральным директором. Ей были безразличны звания; главное — услужить Жану Себастьяну. Так надо для налогов, сказал он. Доходы были стабильные, несмотря на частые его разъезды — у него верный нюх, он безошибочно чуял выгодное дело. Анук взяла на себя деловую писанину. В последнее время он, правда, выглядел каким-то озабоченным. Напрасно она старалась вытянуть из него хоть слово, если он был поглощен чем-то важным, он всегда замыкался в себе. И подобное поведение не вызвало у нее особого беспокойства.

Двое инспекторов из финансовой полиции быстро смекнули — Анук ни во что не посвящена. Тщательно обшарили дом, принося извинения. Анук хотела позвать дочь, чтобы та привела внучек, но ей не позволили этого сделать. Они неторопливо все осмотрели, ничего не упустив, и с такой же тщательностью поставили все на место. Третий полицейский, сидевший за рулем «Рено» белого цвета, увез Жана Себастьяна еще задолго до того, как они откланялись, прощаясь с супругой подследственного, забрав с собой все документы предприятия. Она с ним так и не увиделась и не поговорила. И по-прежнему недоумевает, что происходит.

— Дедушка пойдет в тюрьму?

— Нет, малышка… Они просто… Пригласили его, потому что хотят с ним поговорить. Дедушка просил меня передать, что он вас целует и что в кино вы пойдете в другой раз.

На следующий день, через их адвоката Мишеля, срочно прибывшего из Кабура, где он проводил свой уик-энд, она узнает, что по решению следственного судьи, им отказано в свиданиях. Он не встретится ни с ней, ни с детьми, ни с кем. Послезавтра — ее черед явиться по вызову тех же самых инспекторов. В четверг, в 8 часов, Ален, семейный врач, лечащий их уже пятнадцать лет, прописывает ей анксиолитические средства. Однако пилюли, призванные устранять состояние тревоги, не лишают ее способности рассуждать. Как они с ним обращаются — просто неслыханно. В чем же его обвиняют? Так себя ведут, если речь идет о торговле наркотиками или о терроризме. Внезапность, обыск, засекречивание. Может, она узнает больше, когда явится по вызову. Она попросила Мишеля присутствовать при разговоре.

Главный инспектор и его помощник, казалось, с еще большим, чем при обыске, смущением, уведомляют ее о том, что она также задержана. Она является старшим партнером, и ее содержание под стражей рискует затянуться. Анук подавлена, Мишель поражен тем, что и его сопровождают при уходе. Составляется опись содержимого ее сумки и бумажника, у нее отнимают маленькую золотую цепочку, которую подарила ей мать, шнурки ее туфель и бюстгальтер. Надзирательница объясняет ей, что такова процедура, это не позволит ей повеситься в одиночной камере. Около 10 часов, она уже проходит по бесконечным коридорам огромного здания, судорожно сжимая пальцы ног, чтобы не потерять свои туфли. Еще два долгих часа она проплачет в грязно-желтой одиночной камере. Боже милостивый, что же он такого натворил? А она, что здесь делает она, почему с ней обращаются как с виновной, как с преступницей? С ней, кто по средам, все послеобеденное время посвящает работе в Обществе содействия престарелым и неимущим, с ней, кто всегда принимает участие в сборе пожертвований в церкви, с ней, никогда не укравшей ни конфетки, даже со стола для выставки товаров. Они отобрали у нее пилюли Алена, теперь она не осмеливается даже строить догадки.

Наконец, она снова сидит перед двумя сотрудниками полиции, и они увиливают от ее вопросов, словно им неловко. В течение трех часов она выдерживает непрерывный огонь расспросов о Жане Себастьяне, о распределении его рабочего времени, о номерах телефонов в его записной книжке, о том, как часто и куда он ездил, о друзьях, которых он посещал, о ее личном участии в его делах, связанных с международной торговлей. Она старается отвечать точно, насколько это в ее силах. Ей предлагают сандвич, она соглашается. Затем они продолжают. В ходе допроса она начинает отдавать себе отчет в том, насколько мало ей известно о делах Жана Себастьяна. Сказать по правде, почти ничего. В 15.30 двое мужчин наводят справки уже по своим выпискам и несколько минут хранят молчание. Анук больше не в силах сдерживаться, она кидается к ним:

— Пожалейте меня, господа! Я вижу, у вас доброе сердце. Скажите же, что происходит!

Задыхаясь от рыданий, она повторяет: «Пожалейте…»

Инспектора переглядываются, старший покачивает головой и говорит помощнику:

— Ты скажи.

Тот почесывает шею, выигрывая время и подбирая слова. Луч солнца, проскальзывающий сквозь окно, отбрасывает на молчаливое трио решетчатую тень. Наконец, он начинает:

— Вот уже пятнадцать лет, супруг ваш, под пятью разными именами возглавляет пять фирм по импорту-экспорту, основанных в пяти странах Европы.

Анук почти не вникает в финансовые подробности, которые излагает ей помощник, он говорит о перемещении капиталов, об отмывании денег. Старший инспектор замечает, что Анук теряет нить разговора, и делает подчиненному знак, чтобы тот сокращал эту часть рассказа и переходил к следующей. Продолжение повествования Анук, напротив, понимает слишком хорошо, каждое слово каленым железом запечатлевается в ее памяти.

— Помимо этого, у вашего мужа имеется пять семей и пять жен. В Милане, Антверпене, Валенсии, Берне и, конечно, здесь в Париже (вернее, у вас, в Булони). Всякий раз одна и та же схема: супруга является основным акционером, иногда со статусом президента фирмы, иногда нет. В конце концов, миланская жена что-то заподозрила и установила за ним слежку с помощью частного детектива, который добрался до Берна и обнаружил там вторую семью. Она получила достаточно сведений для того, чтобы подать жалобу. Злоупотребление имуществом, мошенничество, двоеженство. Чтобы не заблудиться в многообразии европейских правовых систем, мы решили на время оставить его на свободе, пока не распутаем клубок всех интриг. В конечном счете, обязаны его арестовать мы. Он француз, и именно здесь он использует свое настоящее имя. Да, ему есть чем похвастаться, скольким людям из Интерпола он дал работу!

Ей остается слабое утешение — она все же единственная женщина, которая выходила замуж за настоящего Жана Себастьяна. Вернее, за наименее фальшивого из пяти. Она, несомненно, самая старая из жен. Скрестив ноги, она теряет туфлю, лишенную шнурка. На это ей теперь наплевать. Необъяснимо отчего, но ей стало как-то спокойнее, хотя ее все еще не отпускает нервная дрожь, и дыхание ее прерывисто.

— Итак, теперь вы знаете все, — говорит ей лейтенант, закрывая папку.

— Э… Нет, скажите мне еще…

Капитан понимает, у нее не находится слов, чтобы задать вопрос, обжигающий ей губы. И в ответ на ее немое ожидание, произносит, стараясь придать своему голосу всю мягкость, на которую он способен:

— Да, всего их семь. Детей семеро. От трех до четырнадцати лет.

17. Жан Мишель

В крупном промышленном городе Центрального Массива, на старейшем предприятии, существующем уже два века и обеспечивающем работой половину жителей долины, трудятся Жан Мишель и его жена Адриенна. Она отмечается и входит в отдел упаковки к 8.30, а за полчаса до этого, Жан Мишель забирает свою карточку присутствия и выходит с территории завода. Он отвечает за ночную охрану складов. Супруги пересекаются по утрам, он поджидает ее у одного из входов. Не самый короткий путь, но он совершает этот крюк, желая сделать ей приятное и обнять украдкой. Он быстро выслушивает новости о детях, которых она уже отвела в школу, а она жалеет его: судя по виду, он очень устает после утомительной ночной работы. Надо сказать, часто выглядит он совершенно вымотанным, тяжелый труд отражается на его лице. По утрам он отсыпается, днем бездельничает, потом забирает малышей из школы.

Вот уже девять лет, как Жан Мишель выполняет дополнительные обязанности, о которых ничего не известно его жене. Он принимает корреспонденцию, прибывающую на их предприятие через специальную службу к 7.30. По выражению ответственного по персоналу, он производит «диспетчеризацию» различных секретариатов. Существует картотека писем, не адресованных какой-то конкретной службе, их обязана просмотреть одна из секретарш дирекции.

И вот уже девять лет, как Жан Мишель подписывается на лучшие каталоги секс-шопов, рассылаемые по почте. Их, в общей сложности, двадцать. Каталоги ему отправляют в качестве заказов, в запечатанном пакете, на адрес предприятия, на имя АМС Ночная Служба. Буквы А, М и С — это инициалы жены и двоих детей, поставь он собственные инициалы, было бы слишком просто расшифровать. Он договорился с ответственным по персоналу, что сумма дополнительного приработка будет ему перечислена отдельно, и для этой небольшой прибавки к своей зарплате он открыл счет, не в своем, а в чужом банке, попросив предоставить ему международную карточку. Ведь заказы по каталогам он получает из Амстердама, из Мадрида, из Гамбурга, а теперь еще и из Софии, там появился новый поставщик. Каждый год, начиная с 15 июня, он предусмотрительно отслеживает, чтобы получение его заказов было приостановлено, поскольку они с Адриенной берут отпуск в августе. Нельзя допустить, чтобы сменщик раскрыл его тайну.

Получая пакетики для АМС Ночная Служба , он аккуратно складывает их в свой металлический шкафчик в гардеробной, весь день о них грезит и вынимает только вечером, когда все уходят. В этот миг в его маленькой комнате воцаряется столь желанный для него покой, а главное, в полном его распоряжении оказываются необходимые ему видеомагнитофоны. С немецкими актрисами куда веселей, чем с пустынными коридорами. И, наконец, он доставляет себе удовольствие, без которого уже не в силах обойтись: тридцать аппаратов крутятся одновременно! Целая стена забита экранами, и на них, как в лучших режиссерских аппаратных крупнейших телестудий, одновременно изображены десятки фелляций, содомий и прочих штучек, названия которых он даже не понимает, потому что они английские. Как-то ему посчастливилось дежурить в рождественскую ночь, и тогда он осуществил самую смелую свою фантазию! Зная, что он совершенно один, и что никто не притащится ни в одно из помещений, он врубил звук во всех телевизорах! На полную катушку! Тридцать похотливых сук, обалдев от кайфа, просят еще, снова и снова. Никогда прежде он так не заводился. Он даже не услышал, как зазвонил телефон. Адриенне и детям захотелось пожелать ему счастливого Рождества. Счастливого вам Рождества, дорогие детки! Как хорошо, что дороги засыпаны снегом. А то Адриенна вдруг взяла бы да приехала… Кстати, прогресс не стоит на месте, появились новые «игрушки» на батарейках, с ними не замечаешь, как летит время: это тебе не дурацкие надувные куклы. Он усмехается, вспоминая об том доисторическом периоде — тогда просто издевались над людьми!

Тем не менее, краешком глаза он всегда поглядывает на экран, соединенный с камерой, которая расположена на решетке у входных ворот. Иногда, в неурочное время и по непонятным причинам, может нагрянуть кто-нибудь из руководства. Для таких случаев, у него припасены видеокассеты, и он наловчился быстренько заталкивать их в аппарат. При установке системы видео-наблюдения, дирекция отказалась доплачивать 20 % за добавление к этой системе функции проставления дат на видеолентах, к тому же, пусть ночной сторож хоть чем-нибудь да займется. Жан Мишель заменяет видеокассеты вручную, и на следующее утро ничто на складе не напоминает о том, что было здесь накануне.

В этот вечер Адриенна поделилась с ним своими тревогами по поводу перехода на евро. Но Жан Мишель весьма толково ей разъяснил, сколь существенно это облегчает ведение международной торговли. Он ведь знаток, в известной степени.

18. Жан Жером

Колеса «Боинга 747» отрываются от взлетной полосы аэропорта Орли, и от резкого подъема носовой части самолета где-то в желудочной ямке возникает ощущение пустоты. Каждый раз одно и то же чувство беспричинной тревоги. Эта модель Боинга при взлете гораздо тяжеловеснее и медлительнее других. Но теперь все уже позади. Самолет совершает вертикальный разворот над долиной Сены, оставляя позади грустные серые крыши Вильнев-Сен-Жорж, мимо которых только что пролетел.

С глубоким вздохом облегчения Жан Жером самодовольно кладет руку на бедро молодой женщины, сидящей рядом с ним. Для такого мгновения он и велел этой двадцатилетней красотке из Ла-Рошель, прекрасной, как солнце, и глупой, как пробка, надеть короткую юбку, без чулок, так ему удобнее наслаждаться ее шелковистой кожей, просовывая руку аж до самого верха ее бедра. Это успокаивает его после трудного взлета. И потом, так практичнее в этих тесных туалетах — Жан Жером просто обожает трахаться в самолетах. «Мои спермоприемщицы» — так называет он молодых женщин, которые сопровождают его во время деловых поездок на французские Антильские острова. Отправляясь в Фор-де-Франс или в Бас-Тер, он непременно берет с собой одну рыболовную сумку, одну одежную сумку и одну «спермоприемщицу». Он никогда не произносит этого выражения вслух, это очень… личное! Официально все они числятся ассистентками-стажерками дирекции. Среди выпускниц, только что получивших Свидетельство о высшем специализированном образовании, он всегда отыскивает самых наивных и тупоголовых, отличающихся, как правило, куда большими способностями к фелляции, нежели к орфографии. И считает делом чести представить своей жене всех ассистенток, которых возит с собой в командировку. Дважды они оказывались замужними, и он даже приглашал их домой вместе с мужьями. Жена в восторге от мысли, что вовлечена в его профессиональную жизнь. Конечно, она не подозревает о том, как используются эти «ассистентки». Она убеждена — он изо всех сил старается помочь молодым женщинам найти свое место в жизни, обрести опыт по окончании образования, и от этих предположений восхищается мужем еще сильнее. Впрочем, она не совсем далека от истины: для тех, кто желает преуспеть в данной области, умение подставлять задницу куда важнее умения правильно записывать стенограмму.

Он обожает наблюдать, как они пялят свои глазенки на роскошные места «бизнес-класса», на яркую многоцветность островов, на дорогие отели, в которых он останавливается, на комфортабельные пляжи, которые он для них раскрывает. А еще он обожает приноравливать их к своим желаниям и подчинять их своим требованиям. Если они стесняются, он без всякого смущения переходит к угрозам. Ах, ничто не сравнится с влажным телом, покоренным в разгар душной жары тропической сиесты!

Свое двадцатипятилетие он встретил летом, в компании с несколькими приятелями, в одном из отелей Рио-де-Жанейро, где они целую неделю напролет трахали все, что шевелится. Чтобы загнать дичь, достаточно просто спуститься на пляж. Стоило пошуршать одной или двумя бумажками, и гоп! Укладывай! Офигенная страна эта Бразилия: в башке только музыка и секс. Когда они дела крутят? Вообще говоря, они недотепы! Но до чего классные у них метиски!

Рука его, словно сама по себе, поднимается к лобку «спермоприемщицы». Красотка из Ла-Рошель изгибается, облегчая ему продвижение. Уставившись на него своими невыразительными глазами, она простодушно улыбается. Отличные сиськи. Когда начнется показ фильма, как раз над океаном, он потребует минет. А что, это круто! «Вечерний минет — и хозяин разогрет!»

В ожидании, он смотрит, как капельки дождя штурмуют иллюминатор, вновь задумывается о тех девочках в шортиках, живущих в фавелах Рио, и приходит к выводу: он проявил нечто вроде сочувствия к нуждам простых людей. И напевает вполголоса:

— Я хотел бы стать артистом.

Еще он думает, что поет он тоже круто.

19. Жан Леопольд

Трудно представить, как могли встретиться этот подручный жестянщика, сын рабочего-металлурга и эта студентка факультета современных языков и литературы, единственная дочь владельца Паштетов Перша , одной из крупнейших в Сарте промышленных компаний по производству колбасных изделий. То, что встреча эта приведет к любовным отношениям, казалось еще менее вероятным, но то, что эти двое в конце концов дойдут до настоящей свадьбы с белым платьем, и невесту к жениху подведет за ручку ее отец — воскрешает в памяти разве что волшебную сказку.

Тем не менее, именно так все произошло между Жаном Леопольдом и Амандиной.

Голубки поселились в Ле-Мане, в одной из родительских квартир, конечно же, с колбасной стороны. Жан Леопольд очень скоро забросил жестяные дела и по-дилетантски прослушал несколько лекций по менеджменту — просто ради того, чтобы в один прекрасный день войти в число руководящего состава Паштетов Перша. Хотя ему куда больше по душе удить рыбу в прозрачных водах Уисны. Амандина не стала завершать учебу на ниве филологии. Что толку — кругом изобилие паштета, фирма процветает, сиди себе и жируй.

И тут возникает мелкая помеха, принявшая форму слабой и до нелепости микроскопической, однако зловредной и грозной кишечной бактерии — сальмонеллы. Гигиена на скорую руку — зараженный завод — признание вины — прекращение производства — отозванные поставки… Банкротство! В течение нескольких месяцев имущество, накопленное десятью поколениями колбасников, уничтожено силами одного неблагожелательного страховщика. Отец Амандины, наследник Паштетов Перша , счел приспособление к новым условиям невозможным и предпочел покончить с собой, что касается его жены — она выбрала меблированную одиночную палату специализированной лечебницы.

Обстоятельства вынуждают наших молодых супругов переселиться в Шато-дю-Луар, в крохотный родительский дом, на этот раз, уже с металлургической стороны. Родители Жана Леопольда, Арсен и Генриетта (которую все зовут Риреттой, во избежание труднопроизносимых созвучий!), встретили поверженную в печаль парочку с распростертыми объятиями. Потихоньку жизнь входит в русло. Амандина находит работу в Кооперативном Погребке, которым руководит друг ее отца, она встречает и размещает посетителей. Жан Леопольд, в свою очередь, берется за любую случайную работу, то на складе, то автомехаником, хотя ему куда больше по душе удить рыбу в прозрачных водах Луар.

Обстановка далеко не великолепная, родовой замок тесноват для четырех человек. Но Амандина обязана мириться с патологическими причудами свекрови: ее зарплаты и единичных вкладов Жана Леопольда никак не хватит на то, чтобы отделиться от родителей. Арсен на «предпенсии», это своего рода безработица, если называть вещи своими именами, и он охотно сопровождает сына в его походах на речку. Какое счастье, что кредит за этот дом уже выплачен!

Блез, младший брат Жана Леопольда, тоже оказывается в нужде, тогда Риретта решается взять быка за рога! Продается сельский бар, на берегу Луар, под названием Выпей рюмочку. Она отправляется к банкиру и уговаривает его предоставить ей ссуду на покупку помещения и лицензии IV, разрешающей ларькам с водами торговать алкогольными напитками. Отныне во главе ларька с водами стоят два брата и делят между собой работу по справедливости: Блез осуществляет открытие, стоит за стойкой, занимается поставщиками, снабжением, уборкой, закрытием… А Жан Леопольд присматривает, все ли получается, при этом не спуская глаз со своего поплавка. И дает брату множество указаний. В конце концов, если бы не чертова сальмонелла, он сделался бы руководителем не чего-нибудь, а Паштетов Перша ! К тому же положение обязывает его платить по векселям за красненький спортивный автомобиль купе, приобретенный им для поддержания своего имиджа управляющего предприятием.

Амандина осталась на прежней работе, она с благодарностью приняла в подарок от деда небольшую сумму, но очень скоро ее растранжирила. Время от времени, в их комнатке под самой крышей, в перерывах между препирательствами со свекровью и стычками с Жаном Леопольдом, покрикивающим для порядка, что кафе «не фурычит, как надо», Амандина срывается и разражается рыданиями.

Но она верит в Жана Леопольда. Это мужчина, полный планов, он вытащит их из нужды. Жан Леопольд не устает обещать, вот-вот — и в нем вызреет гениальная идея, которая позволит им сделать целое состояние, и Амандина уйдет наконец из Кооперативного Погребка. В настоящее время он корпит над революционной концепцией организации фирмы. И тогда-то уж он развернется. Но это очень сложно. А пока, главным средством концентрации внимания ему служит рыбалка.

20. Жан Ком

Приняв телефонный звонок, Адриен и Жан Ком вскакивают в оперативную машину. За руль садится Адриен. С мобильника позвонили прохожие и сообщили: опрокинулся в воду автомобиль, на рейде небольшого порта для прогулочных катеров, в феврале месяце там совсем пустынно. Что произошло — ошибка в управлении, технические неполадки, самоубийство, несчастный случай? Кто его знает? Чтобы быстро реагировать на информацию, поступающую с сотового, надо действовать — некогда размышлять. Адриен с завывающими сиренами мчится на место происшествия, где толпятся зеваки, кто-то из них, наверное, и позвонил. За короткий путь, длящийся около шести минут, Жан Ком проверяет снаряжение: маска, ласты, спасательный пояс, фонарь, нож, ломик. Натягивать комбинезон некогда. Вода примерно от 6 до 7 °C. В такой ледяной воде рискуешь заработать гипотермию минут, как минимум, на десять. Выпрыгивает он прежде, чем Адриен окончательно останавливается, успевает обнаружить заднюю часть перевернутой машины и ныряет, не задумываясь.

Машина, под тяжестью мотора, зарылась носовой частью в прибрежную тину. Воздушный карман образовался вблизи заднего стекла. Вода мутная, грязная, с осадком во взвешенном состоянии, что мешает ему разглядеть предполагаемых пассажиров. Даже свету мощного фонаря не удается проникнуть сквозь этот густой туман. Внутри он различает какие-то очертания. Ребенок? Нет, женщина. Она бьется изо всех сил, стараясь достичь воздушного кармана. От холода у него начинают отмерзать пальцы, он просовывает в щель между передней дверцей и кузовом ломик и наваливается на него всем своим весом. Молодая женщина не видит его и продолжает метаться. Последних пузырьков углекислого газа, которые он выводит из свой грудной клетки, недостаточно для увеличения нагрузки на задвижку, давящую ему на грудь. Он думает о жене и о ребенке, которых когда-нибудь хотел бы заиметь, представляя, что это они застряли там, внутри, только бы найти силы и надавить на эту… Ах, наконец, дверца поддалась!

Немного найдется таких, кто хотя бы раз совершил то, что проделывает Жан Ком каждый день. Молодой бесстрашный пожарный-доброволец, действует на общественных началах, состоит в резерве. Вот истинный общественный герой нашего времени. В довершение всего, на нем форменная красно-синяя одежда и сверкающая каска. Это дает преимущества.

В глазах девчонок, например — они часто сами приходят к ним в казарму. Говорят: «Попить кофейку». Расскажите кому-нибудь другому! Не успеешь оглянуться, как они уже стоят на карачках, с голой задницей. Вчера это была толстушка Люлю. Какие огромадные белые сиськи, балдёж! Когда она садится, свисают аж до колен. Ну, ваще, у нее и аппетит: пропустила через шлюз всю команду! Попадаются и стройненькие, как рюмочки, особенно летом. Он припоминает, в прошлом году, была тут одна малолетка, совсем мелкая. Но настоящая секс-бомба! Заливала, что совершеннолетняя. Да ладно, никто и не просил ее документы. Они же не полицейские, а пожарные!

21. Жан Марен

С той поры, как маленькую фабрику по производству готового платья выкупил один американский консорциум, старший мастер Жан Марен зажил припеваючи, катаясь как сыр в масле. Его назначили управляющим менеджером — как поговаривали в офисе — пробился он к намеченной цели локтями. А с некоторых пор — грех жаловаться — назовем вещи своими именами… опираться доводилось не столько на локти, сколько на пятую точку.

Его большой застекленный кабинет находится на возвышении, откуда открывается общий вид на расположенные уровнем ниже мастерские, там на сдельной оплате трудятся примерно сорок швей. Рабочие места нынче в стране стоят дорого, так что все они быстренько делаются послушными, просто шелковыми! Ха-ха, неплохо звучит, про портних: «сделаться шелковыми». А то расхаживают тут, покачивая бедрами. Надо заметить, по части того, чтобы повертеть задом, — устройство фабрики просто идеальное. Под огромными административными помещениями, где восседает Жан Марен, располагаются бывшие резервные площади, неиспользуемые с давних пор, после того, как машины начали переводить на поточный метод. Сплошной переход на поточный метод, ну-ну!..

Внизу, вот уже десять лет после выкупа фабрики, никто ни к чему не прикасался. Там все обветшало, хотя смотря для чего! Электрические коммуникации изолированы тканью, подумать только! На этом этаже напряжение в сети когда-то было 110 вольт. Пустые латунные патроны свисают с потолка, давненько в них не вкручивали лампочки. Но ничего — Жан Марен установил там два больших переносных светильника на батарейках. Ему нравится видеть то, что он вытворяет! Наверху, на стенах, еще с тех времен остались толстые трубы для циркуляции смазочно-охлаждающих жидкостей, тогда машины в них нуждались. Сегодня они покрыты густым слоем пыли. Но это не помеха.

Раньше, чтобы попасть в складские помещения, надо было пройти по широкому проходу, позднее, его заделали для того, чтобы установить дополнительно еще одну машину. Хотя пройти туда можно и по потайной лестнице, берущей начало от административных построек, за туалетами. Иногда там проходят мимо специалисты по управленческому учету, но они ничего не замечают. Винтовая лесенка спускается к бывшим резервным площадям, проходя через этаж, где находятся мастерские. Дверь, служащая выходом к девочкам, естественно, закрыта на ключ. И у кого же этот ключик? Ну-ну!

С койкой ему пришлось изрядно поднапрячься. Он дождался, пока настала необходимость сменить матрац с супружеского ложа. И долго хранил старый матрац в своем гараже, придумывая комбинации по обману охранника. Этот болван отмечает всех входящих и выходящих, будь то кто угодно, хоть сам управляющий. Как-то в воскресенье, он сказал жене, что собирается отдать матрац в благотворительную католическую организацию, по дороге он заехал на завод, ссылаясь на то, что забыл в офисе какой-то документ. Там он стал охмурять охранника, попросив, чтобы тот вышел и принес ему легкий тонизирующий напиток, и пообещал, что пока тот не вернется, он сам присмотрит за порядком. Ох и нелегко было тащиться туда, сломя голову, с тяжелым матрацем! Когда охранник вернулся, он еще не до конца отдышался от усталости. Но зато теперь — настоящее гнездышко любви! Отопления там, конечно, нет, и зимой бывает холодновато. В идеале — хорошо бы поставить маленький японский обогреватель на керосине, но он не любитель все усложнять! Добывать огонь за собственную зарплату! И к тому же, от холода кожа на их попках покрывается пупырышками. А при боковом освещении переносных светильников это смотрится совсем недурственно!

Кстати, именно так и получилось, с одной новенькой. Ее он принял на работу вместо толстой коровы Алисы — она уже ни на что не годилась. Ценный кадр! То, что надо: разведенка, с двумя малышами, платить за аренду квартиры надо, а алиментов никаких. Так что она у него не попривередничает! Прямо с сегодняшнего утра пусть и приступает. Сначала она немного похныкала, но он доходчиво объяснил ей, как все здесь происходит, про премии и прочее… Она живенько все поняла.

Когда он об этом задумывается, до него вдруг доходит, что он еще ни разу не брал на работу китаянок. Китаянки, говорят, это что-то… Камбоджийки, таиландки, вьетнамки, все эти с раскосыми глазами! До чего хороши косоглазки! И с ними — никаких хлопот! Покорные — им не надо повторять по три раза, один взгляд — они уже являются, второй взгляд — они уже поворачиваются. Просто класс! По телевизору говорят, что это «феномен культуры». Он смотрел репортажи о сексуальном туризме в эти страны. Там, в захолустье, этим девочкам не до веселья. То ли дело здесь! Время от времени легкий трах-трах — и у тебя в кармане уже дзинь-дзинь! Они просто конфетки! Приезжают сюда регулярно, совершенно не заинтересованы быть замеченными или устраивать скандалы.

Совсем иное дело арабки… О, только не эти! И речи быть не может о пополнении команды жительницами Магриба! Никогда не знаешь, на что нарвешься с их бесчисленными братьями — и родными, и двоюродными — то ли дадут тебе в торец, то ли вытрясут из тебя звонкую монету! Это люди хитрые, а в последнее время, еще и такие организованные. Нет, нет! От таких надо держаться подальше!

Рассуждая в этом направлении, Жан Марен подивился — как от такого охотника, как он, до сих пор ускользает еще одна легкая добыча — девочки из Восточной Европы. Они же кишат на всех тротуарах Парижа. Вот дурочки, здесь у них было бы постоянное теплое местечко, подумаешь — перепихнуться от случая к случаю — и никакого тебе сутенера за спиной. И чего им раздумывать, этим вертихвосткам из Восточной Европы!

Да, работенка у него на этой фабрике — не бей лежачего! Только надо быть поосмотрительнее, не сжигать свои корабли, хотя… Если что даже раскроется, можно повернуть ситуацию так, чтобы она способствовала дальнейшему его продвижению.

— Вам ведь она тоже нравится, господин директор-распорядитель?

— Нет проблем!

Лучше все же быть поосмотрительнее!

Марсьяль и Роже. Опус 4

— А какого возраста была Элен?

— На десять лет моложе меня! Тогда, в Бостоне, она была одной из самых юных студенток, а я — одним из самых старших. Она впервые поступила в университет, а для меня это было началом новой ступени образования. Кстати, наша разница в возрасте в ту пору, наверное, явилась решающей для того, чтобы мы сделались друзьями, а не любовниками.

— Неважно, она вполне соответствовала определению «молодая любовница». У Розы тогда уже обвисли груди, не так ли? Получается, что ты в свое время женился не на Розе, а на ее теле. Когда тело одряхлело, а Роза постарела, ты счел, что контракт разорван. Выходит так?

— Какой ты язвительный! Раз я употребил такие выражения в разговоре с нашим другом Жераром, значит, у меня были на то причины. А Роза была удивительно хороша, вспоминаю об этом каждый день, глядя на картину Вифредо. А напоследок, позволь тебе сказать — ты просто мальчишка, невежда, и расуждаешь о том, о чем не имеешь ни малейшего представления.

— Ну так объясни мне, ты же знаешь все.

Роже хранит молчание, не давая ответа, он предпочитает, чтобы его собеседник выпутывался сам.

— А ты, Роже, разве не стал таким же одряхлевшим, как Роза, таким же постаревшим?

— Конечно, стал. Но человеку не дано самому видеть, как он стареет. Даже сейчас, у меня порой такое чувство, что за последние пятьдесят лет я ничуть не изменился!

— Зачем ты рассказывал пустую и надуманную историю о взаимном притяжении во имя достижения потенциальной нирваны? Это просто отговорка! Реальность такова: будь Элен старше тебя на двадцать лет, тебе бы никогда не захотелось на нее набрасываться.

— Мне об этом ничего не известно. А тебе — и того меньше. Но я не намерен ни лгать тебе, ни тешить тебя иллюзиями. Действительно, увидев ее обнаженной, в том гостиничном номере, я был ошеломлен ее формами. Упругая высокая грудь, длинные точеные бедра, плоский живот, круглые ягодицы, ее спина — все казалось мне словно созданным для моих рук. И мне стоило огромных усилий, чтобы не сравнивать ее фигуру с воспоминаниями о том, как выглядит Роза, выходя из ванной. Мы занимались любовью до самого утра. Я думал, что такого со мной больше не случится; у меня было впечатление, будто я заново родился!

— Что называется, седина в голову, а бес в ребро?

— Это был еще не тот возраст! Как вы скоры, господин Марсьяль, тотчас выносите приговор… Хотя, отчасти и так. Я вернулся в наш Бостонский Университет, я ухаживал за ней так, как, мне казалось, я уже не способен. Я оказывал ей мелкие знаки внимания, которые уже перестал оказывать своей жене. Мы вели эротические разговоры по телефону, через всю Атлантику. Знаешь, в 60-е годы болтать по телефону через Атлантику — это было острое ощущение! В наши дни такое кажется обычным, подумаешь, спутниковая связь. Словом, у меня было чувство, что я живу более насыщенно, что я сам стал героем романа, который мог бы теперь описать. Я словно утолял жажду, приникая к источнику молодости. В эти годы я много написал, книги того периода и поныне остаются для меня самыми дорогими. Элен стала моей музой. Каждый из нас находил другого красивым, умным, духовным.

— Браво! А не потому ли были хороши эти книги, что рядом с тобой каждый день находилась Роза, перечитывала их и нежно тебя любила?

— Марсьяль, хочешь покончить с рутиной — тогда потрудись научиться чувствовать, а судить — прекращай! Кто носит шоры, тот не видит ничего, кроме привычной своей колеи, тот не способен разглядеть все развилки, которые предоставляет ему дорога на каждом перекрестке! Заруби себе на носу — твое мнение обо мне очень мало для меня значит. И рассказываю я тебе обо всем исключительно по твоей просьбе, в надежде помочь тебе продвинуться вперед.

Наступает молчаливая пауза, она расставляет все по своим местам и примиряет стороны. Марсьяль закрывает глаза и снова овладевает собой:

— Прости! Но это сильнее меня. Слушая тебя, я представляю, как отец развратничает в грязных гостиничных номерах, а мать моя в это время гладит ему рубашки, со слезами на глазах. Ты спрашивал, что я чувствую, так вот знай!

— То, что ты рассказываешь, — история жизни твоих родителей. А в настоящее время перед тобой путь, который должен пройти ты, — твоя собственная жизнь. Поступки, которых ты не совершал, за которые ты не отвечаешь, ложатся на тебя бременем и отягчают твое стремление к свободе. Ты не находишь это нелогичным?

— Но ведь и это тоже я! Я состою из слез моей матери, из криков, споров, взглядов, преисполненных ненависти, из отлучек моего отца… Все это часть меня самого!

— Это их жизнь, а не твоя. Нельзя носить до самой смерти мешок с чужим грузом, иначе собственный твой мешок, поверь мне, скоро окажется неподъемным. В первобытных культурах в той или иной форме существовала ритуальная инициация, предназначенная для избавления подростков от тесной скорлупы. Позднее, нашелся один венский врач, придумавший психоанализ. А до этого, обряды посвящения оставались единственным способом перехода из статуса ребенка в статус взрослого, а также обретения внутренней свободы и личной независимости. Быть самим собой — означает выйти за пределы своей истории, не являться только лишь продуктом воспитания, впитавшим все недостатки своих воспитателей, будь то родители, семья или иные учителя.

— И такое на самом деле возможно?

— Конечно, возможно! В некоторых племенах, живущих на Тихоокеанском побережье, ритуал посвящения состоит в том, что юноши бросаются в пустоту, привязанными за лодыжки, с вершины самой высокой скалы или самого высокого деревянного строения. Веревки иногда рвутся — и тогда молодые люди умирают, разбиваясь о подножие скалы или башни. Редчайшие смертные случаи необходимы, в назидание другим, оставшимся в живых, поскольку после такого обряда — ритуальной смерти и прощания с прошлым — они словно рождаются во второй раз, теперь уже по собственной инициативе. Никто не решает за них, в каком возрасте им надлежит подняться на вершину, когда настанет неизбежный миг их прыжка навстречу возможной физической смерти. Юноши, оправившиеся после своего спасения, живы и свободны, они вольны не подчиняться отцу и матери, если приказы их им не по душе. Я часто задумываюсь, не являются ли многочисленные самоубийства подростков в нашем обществе одним из следствий отсутствия настоящего ритуала перехода. Некоторые наши обряды в какой-то мере выполняют подобную роль. Конфирмация, с белой одеждой для первого причастия и торжественным вопросом кюре, знаменитые «три дня карантина», которые должны были пройти мужчины, дабы считаться допущенными к исполнению воинской повинности. Но все это либо пришло в упадок, либо исчезло, даже непонятно, стоит ли об этом сожалеть… И вот перед нами новоиспеченный взрослый мужчина — в одно прекрасное утро он считается таковым просто потому, что законодательство приняло решение о том, что возраст совершеннолетия — восемнадцать лет. А ведь выход из детства — это поступок, совершаемый по доброй воле.

— И где же ее найти, эту волю?

— Только внутри себя самого, ни в каком другом месте! Ритуальные церемонии и обычаи перехода стали в наши дни чем-то вроде зерен, которые перемалывают антропологи, они превратились в источники сюжетов для передач Национальная География , или хуже того: в фольклорные спектакли для организованных туристических отрядов, полагающих, с высоты собственной глупости, что они постигают дух странствий… Прежде церемонии эти имели четко обозначенную функцию, дошедшую до нас из глубины веков, еще из тех времен, когда род человеческий едва эволюционировал, по сравнению с дикими зверями, его окружавшими. А сейчас, для нас, отупевших от прогресса, в результате которого Человек разумный превратился в Человека потребляющего , единственный ритуал перехода состоит в просмотре Секретных Материалов взамен мультфильмов Диснеевского Канала. Согласись, слишком короток такой путь! Тем не менее, все юноши твоего возраста испытывают подобную потребность. Чем, по-твоему, занимаются молодежные группировки, шныряющие по улицам наших городов? Именно тем, что пытаются отыскать в собственной своей среде все те же ритуалы перехода. Хочешь войти в состав банды — значит, ты должен стибрить мопед, машину, CD плеер, что еще? И все ради того, чтобы доказать главарю, что ты заслуживаешь быть принятым в банду. У нас это называют детской преступностью. Здесь налицо не только преступная деятельность, но и выражение презрения к обществу, которое, по их мнению, не знает, как из своих мальчиков делать мужчин.

Марсьяль смотрит на Роже с иронией.

— Выходит, ты советуешь мне стибрить мопед?

— Нет! Я тебе демонстрирую, что каждому предстоит самому найти в себе достаточно энергии и воли, чтобы вести себя не по-детски, а по-взрослому. Никто не сделает этого за тебя. Довольно, уже поздно. Хочешь остаться на ужин?

— Не знаю, я позвоню Маме…

— Ах, чуть не забыл, вот еще один путь, по которому можно следовать!

22. Жан Эдмон

Сегодня во вторник, в ожидании двоих своих детей у выхода из школы, Валерия с увлечением рассказывает другим мамашам о продвижении мужа по службе. Они с Жаном Эдмоном не ожидали повышения так скоро, это большая удача. Родители Жана Эдмона в свое время из кожи лезли вон, чтобы он достиг такого уровня, теперь у них есть все основания гордиться своими жертвами — сын твердо следовал заданной ими модели: упорство, воля, мужество. Правда, нынешнее повышение, как минимум, на целый год вынудит их с мужем жить врозь, отчего новость о повышении воспринимается с налетом грусти, однако Валерия старается не подавать виду. В ответ на намеки мамаш она смеется:

— Любовница? Подумать только! Это не его стиль, уж поверьте мне!

Она искренне так считает. Любовь он для себя открыл именно с ней, и всего за несколько недель до их свадьбы. Более того, ей самой пришлось настаивать. Ее Жан Эдмон — не по этому делу. А сейчас ему вполне достаточно одного раза в месяц. На отдыхе, может, чуть чаще. Но даже там, это не так просто, с двумя-то малышами. Какая там связь на стороне!

Жан Эдмон действительно заслуживает доверия своей жены. Он серьезный, работящий и честный. Он нанялся бухгалтером в международную фирму и с тех пор без конца доказывает, что приняли его туда не напрасно. Всего через каких-то два года, — в момент появления на свет Жюля, — он стал специалистом по управленческому учету! Когда руководство было поставлено в затруднительное положение, он даже на такой должности превзошел сам себя! Ему удалось усмирить свою команду, заставив работать даже тех служащих, которые привыкли проводить рабочее время, болтаясь у всех под ногами. И результат налицо! Он повысил рентабельность вверенных ему служб почти на 4 %! Коллеги очень ценят его за то, что он внимателен и всегда спокоен. Идеальный работник для офиса. На протяжении четырех лет пребывания на означенной должности, — в середине этого срока родилась Анаис, — он посещал вечерние курсы, стараясь усовершенствовать свой немецкий и свой английский. И настолько в этом преуспел, что к моменту выхода Робера на пенсию, он был уже вполне готов заменить того на посту руководителя финансового отдела сектора С, обширной международной зоны, охватывающей Францию, Германию, Швейцарию и страны Бенилюкса. И Жан Эдмон получил назначение! Единственное, что омрачало картину — он должен работать целую неделю в Страсбурге и видеться с Валерией, Жюлем и Анаис только по выходным. Конечно, до Страсбурга не так уж далеко, даже если ехать не на сверхскоростном поезде. Железнодорожное сообщение хорошо налажено. И почему бы не воспользоваться абонементом авиакомпании Эр Франс? Руководитель кадровой службы готов предоставить ему льготы, которыми пользуется высшее руководство фирмы.

Валерия радуется за него и очень им гордится, правда, его не проведешь: он чувствует — она расстроена из-за этой разлуки. Она работает на полставки в одной типографии, секретаршей дирекции, зарплата ее пока необходима для поддержания финансового равновесия в семье, особенно после аренды еще одного жилья в Страсбурге и дополнительных транспортных расходов. И к тому же зачем отрывать детей от привычной школы, тем более, что неизвестно, сколько продлится его командировка. Он хорошо знает Валерию. Знает — она все возьмет на себя. Впрочем, она его ободряет:

— Ты у меня, Жан Эдмон, такой способный, что стоит тебе встретить в самолете кого-нибудь из выпускников Национальной школы администрации, ты непременно этим воспользуешься. Уверена, это послужит допингом для твоей карьеры. Езжай туда, мы все за тебя болеем! Все втроем… Правда, детки?

И командировка затягивается. Время течет незаметно — поезда, самолеты, переезды на машине, автобаны, капли зимнего дождя на ветровом стекле… Один год, потом два, и вот уже наступает третий год. Дирекция довольна тем, как он управляет сектором С, и не торопится его заменять. Напротив, скорее всего, он будет включен в штат. С точки зрения профессиональной, еще одна хорошая новость. Но с точки зрения семейной, нужно найти какое-то решение.

Одинокая жизнь Жана Эдмона в Страсбурге, признаться, была не слишком сладкой. Он редко покидает свой кабинет раньше 20 часов. В его крохотной двухкомнатной студенческой квартирке, неподалеку от собора Сен-Гийом, часто слышно, как репетирует органист. Единственным украшением стен служат фотографии Жюля и Анаис. И еще одна или две фотографии Валерии. Спать он ложится в 23 часа, после просмотра телефильма, встает в 6 утра. Иногда он позволяет себе пообедать в эльзасском ресторане, на набережной Победы. В компании с книгой по экономике или с финансовой газетой. Официантка принимает его за торгового представителя, это его забавляет. Он возвращается пешком, чтобы по дороге тщательно все обдумать. Дома он ужинает, уткнувшись носом в расчеты и бухгалтерские балансы по эксплуатации, если телепрограмма не очень его прельщает. На выходные он едет в Париж, где по воскресеньям, после мессы, они с детьми идут поесть пирожных и погулять вокруг Сакре-Кер.

Они решили окончательно переехать в Страсбург только после того, как из-за резкого скачка цен на бумагу типография Валерии попала в затруднительное положение. Валерия дожидается сначала социальных выплат, пусть и не очень выгодных, затем конца учебного года, и тогда переселяется со своим выводком на новую квартиру, которую нашел Жан Эдмон. Сто двадцать квадратных метров, с окнами на набережную Жак-Стурм, рядом со зданием суда. Место это, наконец, точно соответствует их социальному положению. Иногда по вечерам под окнами слышны шумные голоса, но ничего страшного, тем более для тех, кто привык жить рядом с Центральным рынком. Парижские друзья, приехавшие к ним на уик-энд, поражены простором, количеством комнат и особенно ценой! Теперь наши мирные голубки готовы ворковать с новой силой.

Когда Валерия приехала в Страсбург, она расхохоталась, прочитав надпись на потолке вокзала: «Конечная остановка, дамы и господа! Сопереживание спасет мир!»

Через месяц после того, как Валерия с детьми устроились на новом месте, Жан Эдмон встречает Соню. Или вернее, замечает ее! Поскольку Соня существовала еще с самого начала — сидя в офисе банковской фирмы, расположенной напротив их офиса, она не сводила с него глаз не меньше двух лет, пока он, сидел, уткнувшись носом в «Эко», «Уолл-Стрит Джорнал» и «Трибюн». Для него эта встреча — удар грома, открытие, внезапный порыв, неудержимый, потрясший его со всей очевидностью: он ждал именно ее и никого другого! Жан Эдмон немедленно хватает зубную щетку и перебирается к молодой женщине. Он не пытается что бы то ни было скрывать от Валерии — та совершенно не понимает, что происходит.

Отныне у него в жизни только одна уверенность: он посмотрит на Соню, и ему непременно захочется положить руку на кудряшки у нее на затылке, притянуть ее к себе и поцеловать, вслушиваясь, как собственное его сердце бьется в унисон с ее сердцем. В ее объятиях, по вечерам, он не думает ни о чем, кроме всепоглощающей полноты чувств. Ему хорошо и светло. Неужели мозг способен прекратить беспрестанно складывать колонки с цифрами?

По вечерам, когда он раздевается, чтобы улечься рядом с этой нежной и благоухающей теплотой, происходят чудеса, какая-то неведомая энергия начинает вибрировать вокруг его пупка. Чистый концентрат эмоций! И это не прекращается до тех пор, пока они занимаются любовью, часами напролет, и пока она, с шутливой улыбкой и счастливыми глазами, не попросит у него пощады. Ему в этом мире хочется видеть только Соню — больше никого. И если он по-прежнему ходит в офис, то только потому, что она работает напротив, и он боится ее потерять. Боится утратить источник чистой воды, из которого пьет так, словно жажда его неутолима.

Валерия? Жюль? Анаис? Их больше не существует. Они — часть далекого прошлого, того, где он, одетый в серое, вышагивал по серым улицам бесцветного мира.

23. Жан Клод

— Марш вперед! Не хочу, чтобы кто-то знал, что ты со мной. Фу, какая толстомясая… Мне стыдно за тебя. Кончишь, как твоя мать, жирная корова!

Дело происходит в супермаркете, на окружной дороге Армантьер — четырнадцатилетняя Морин отходит на несколько шагов вперед, чтобы удалиться от Жана Клода, своего отца. Она почти никогда его не видит, он живет в Лилле, со своей четвертой женой, с каждым разом все настойчивее избегает сближения с Морин и ведет себя еще презрительнее, чем в предыдущую встречу. Он приходит к ним — ее матери, Сью-Хелен, и к ней — лишь для того, чтобы их унизить. Морин глубоко задумывается — что же это за человек на самом деле, как сочетаются в нем такие изысканные и такие оскорбительные манеры.

Жан Клод — сын рабочего из Армантьер, его отец надорвался на службе и стал законченным алкоголиком и безработным. У самого Жана Клода с юных лет был хорошо подвешен язык. Этот дар удобно было применять на практике — с девушками. Одной из его побед оказалась Сью-Хелен, тоже дочь рабочего, которая забеременела от него. В ту пору им обоим было по семнадцать лет. Он женился на ней, у них родилась Морин. Сначала они жили на мелкие приработки Жана Клода, затем он находит место коммивояжера, где в полной мере развернулся его прирожденный талант краснобая. Он начинает активно продвигаться по иерархической лестнице. Шесть дней в неделю он в разъездах. По мере того, как сам он делается утонченней и одевается все лучше и лучше, Сью-Хелен и Морин делаются толще и обрастают все большим жиром. Вскоре Жан Клод превращается в лучшего торгового работника своей конторы. Размер его комиссионных за месяц порой превышает заработок его отца за год. Жан Клод не берет с собой жену ни на какие праздники, организованные его фирмой, будь то Рождественские елки или проводы на пенсию. А тем более, на приемы, куда его приглашают клиенты. Когда он вынужден идти вместе с женой и дочкой за покупками, он всегда отбегает от них на двадцать метров вперед, словно они зачумленные. Ему не терпится завести любовницу, он находит секретаршу одного из своих клиентов и два года спустя женится на ней.

История эта повторится трижды. И каждый раз женщины, которых он обольстит и на которых затем женится, окажутся чуть более высокого социального уровня, чем он сам, хотя действия с его стороны, скорее, бессознательны и непреднамеренны. И каждый раз от этих брачных союзов родятся девочки.

В настоящее время Жан Клод — коммерческий директор крупной фирмы по посылочной торговле, живет он в Лилле, со своей четвертой женой, ее отец — разорившийся промышленник из Турсуэнь. У них есть дочка, Аник, подобно трем своим сводным сестрам, она почти не видит своего отца, а если видит, то лишь для того, чтобы послушать, как он изливает на нее свою злобу.

Каждая знает о существовании трех остальных, хотя они никогда не встречались. Все четыре находят прибежище в воображаемых мирах, куда регулярно заезжают прекрасные принцы, желающие их похитить.

24. Жан Солен

— Так и знай, Мартина. Тут замешаны наркотики. И ничего другого. Одна из девчонок точно их употребляет. Взгляни на Мюриэль, какие у нее глаза!

— Ведь мы их воспитывали одинаково, и Мюриэль, и Фанни!

— Хорошо это знаю. Но тут достаточно бывает одного дурного знакомства. Только одного, и пшик! Если бы ты меня послушалась, они бы сейчас находились под присмотром сестер-монахинь!

— Я и сама могу повлиять на них.

— Бедная моя Мартина, это тебе не двадцать пять лет назад. Присмотрись, что творится вокруг! О чем трещат с утра до ночи по телевизору!

— Надеюсь, они обворовывают только нас. Представь себе, вдруг они грабят соседей, или того хуже! Что же нам делать?

Жан Солен и Мартина лежат на кровати из бамбука, которую он привез из Тайланда, и смотрят в потолок. Вернее, потолок лишь угадывается — в узкой спальне их домика в Ланьи погашен свет, и сквозь приоткрытые ставни проникает только тусклый отблеск уличного фонаря.

История эта началась несколько месяцев назад. Из кошелька Мартины стали исчезать деньги. Трудно определить, когда это случилось впервые, она не обратила внимание. Вроде есть еще сто франков, потом вспоминается, что купюра была разменена вчера, чтобы купить газету. Но это стало происходить так часто, что ей уже казалось, что она теряет память. Сначала она принялась тайком вести подсчеты в блокнотике, а уж затем, перед лицом очевидности, заговорила с Жаном Соленом. Они вместе условились, что до поры до времени не станут обсуждать это с дочерьми. Портить девочкам настроение, когда те приходят из лицея! Высказывать им подозрения в чем бы то ни было, значило бы провоцировать бесконечные споры и ругань, как минимум, на неделю. Неожиданно пропажи денег прекратились столь же необъяснимо, как и начались. Теперь стали исчезать драгоценности. Так, ничего особенного, несколько кулонов и колечек, привезенных Жаном Соленом из Африки или с Востока. Из красного золота и серебра. Она снова сказала об этом мужу, тот счел ее сумасшедшей.

— Ты про ту серебряную берберскую штучку? Вспомни, бедная моя Мартина, ты отдала ее своей сестре, десять лет назад!

И вот вчера пропало золотое кольцо с маленьким изумрудом, подаренное ей отцом в день ее двадцатилетия. Тут сомнений нет, кольцо это она никому не отдавала и дорожила им как реликвией. И сегодня вечером, когда она ему об этом говорит, он пускается в рассуждения о наркотиках. Да еще так спокойно! Будто ему совершенно на это наплевать, таким тоном, словно речь идет о проигрыше футбольного клуба «Париж Сен-Жермен». Нет, если бы потерпел поражение «Париж Сен-Жермен», он и то реагировал бы живее!

После выхода в отставку с военной службы это был уже не тот Жан Солен, что прежде. Эх, остаться бы на сверхсрочной службе, ведь в свои пятьдесят пять он еще хоть куда! Но тут приключилась эта история с импортом. Угораздило его увлечься экзотическими безделушками — он вдруг вообразил, что сделает себе на них состояние. И повадился ездить к производителям изделий народных промыслов на базары Банкока и Дакара, скупая оптом всякую дребедень. Там, на местах, он завел знакомства с обитателями этих базаров. Послушать его, достаточно запустить их кустарные поделки в продажу, и все простофили будут у твоих ног.

— Когда-то, — посмеивался он, болтая с Марселем, ветераном 117 роты, — вы привозили этим дикарям стекляшки, а они совали вам золото. Сейчас все наоборот! Привези нашим белым недоумкам какую-нибудь пепельницу, «характерную» для Камбоджи, и они тут же вынут денежки.

Выйдя в отставку через два месяца, он открывает дело под названием Импорт Экзотики и летит в Дакар. Там он накупает полный контейнер всяких фитюлек: из черного дерева, из слоновой кости, из кожи. В результате налета Жана Солена — базар в Сандага начисто опустошен! Аттила местного ремесленного сословия! Тем летом вся его семья прибыла на косу Раз, там, 21 июля, между 14 и 16 часами, должно было проходить грузовое судно из Гавра Доминик , оно перевозило сказочный контейнер, который непременно принесет им удачу. Дочери вырывали друг у друга бинокль, чтобы разглядеть, как судно огибает маяк в Ар-Мен и идет по направлению к порту своей приписки Уэссану. Береговой ветер, подобно предзнаменованию, нагнал в тот день густой туман, и они почти ничего не увидели. Точно так же Жан Солен не увидел ни малейшей перспективы возместить свои затраты. Ему удалось продать не больше сотни красивых по форме масок одной крупной сети розничных магазинов, торгующих мебелью и экзотическими предметами, причем за половину той цены, которую он рассчитывал получить. Все остальное осталось у него на руках. Но нашелся все-таки один полуразорившийся торговец, который за бесценок скупил у него всю партию товара. Тогда-то, наконец, Жан Солен впервые обнаружил, что на базаре в Ланьи, как и на всех базарах Франции, полным-полно прилавков, где по низким ценам выставлено то, что ему самому досталось со столькими издержками. Подобные лотки держат мюриды из большой мечети Туба в Сенегале, они работают почти в убыток, ради восхваления гробницы мусульманского отшельника.

— Скажи, твоя торговля хорошо идет?

— Да, хозяин, идет хорошо, недорого. Хочешь, покажу африканскую маску?

С тех пор наш горе-бизнесмен переключается на преклонение перед Азией. Они, по крайней мере, не торгуют своим национальным достоянием! Увы! Дела его идут с тем же успехом. То ли он неудачно покупает, то ли не в состоянии продать свои покупки, но четыре последующих груза прикончены точно так же, как «Импорт Экзотики» , объявивший о своей несостоятельности, — а вслед за ним, несостоятельность своих амбиций пришлось признать и Жану Солену.

Мартина никогда не забудет о первом визите судебного исполнителя. Какой-то человек в черном приехал из Парижа, дабы, по его словам, «составить опись имущества должника». Он вел себя, как служащий похоронного бюро, делающий замеры трупа для изготовления гроба по мерке. После этого визита она на несколько дней потеряла голос. Какое счастье, что этим летом Мюриэль и Фанни уехали на неделю в лагерь «Скауты Франции». Жан Солен отбыл на Мартинику разведывать новую золотую жилу, и на его письменном столе выросла уже целая груда счетов. Тогда было время перехода на евро. У Жана Солена был свой переход — к общению с торговым судом. Ему было запрещено заниматься любой коммерческой деятельностью в течение пяти лет, так как он несет ответственность за долги предприятия. Что еще могла сделать для него Мартина — разве что выложить содержимое своей книжки в Национальной сберегательной кассе? Это было наследство ее матери, умершей год назад, она сняла всю сумму целиком, до последнего су. Даже ликвидационный процесс стоил денег. Еще один судебный исполнитель, живший напротив, выписал им счет на 1 000 евро за то, чтобы «констатировать» факт их постоянного проживания в собственном доме. Год спустя, несколько астрономических сумм истребовала у них еще и пенсионная касса!

В течение этого безрадостного периода Жана Солена одолевали неприятности с самых разных сторон. Мартина вынуждена была давить на него, заставляя совершать ту или иную необходимую формальность. И он отвечал ей соответственно.

Она больше не говорит о дочерях, но знает, глядя на потолок, слабо освещенный уличным фонарем, насколько изменился характер мужа. Послушать его, так вся планета Земля населена одними бездарями, которые не в состоянии оценить его гениальность. За все это время он ни разу не вмешался в ход дела. Ни разу не посоветовался ни с одним профессионалом… В конце концов, двадцать лет военной службы и несколько поездок по свету еще не означают, что ты теперь знаешь все и вся! Недавно Мартина поняла это, однако не стала устраивать скандал. А теперь вот и дочери обманывают ее ожидания. Девочки никогда и ни в чем не знали отказа. Мартина — верная супруга, любящая мать, внимательная, способная воспринимать все новое. А тут на тебе, одна из дочерей ее обворовывает, скорее всего, на очередную дозу наркотика! И может, не одна, а обе…

Жан Солен в темноте докуривает свою сигарету. Дурная привычка, приобретенная в армии, он так от нее и не избавился. Рядом с ним ворочается Мартина. Для него этот день не очень удачный. Парижский ювелир приложил недостаточно усилий. Он думал, что получит гораздо больше за кольцо тестя. Но завтра, он наверняка поправит свои финансовые дела. У него имеются секретные сведения о предстоящем собрании ювелиров в Сен-Клод.

25. Жан Венсан

Еще задолго до того, как дискуссионные клубы и философские кружки вошли в моду, Жан Венсан был активным их участником, ему нравилось встречаться с людьми, которые, подобно ему, пытались соединить личные идеалы с правилами построения справедливого общества. За истекшие двадцать лет усердной практики он умерил порывы юношеского протеста, направив его в нужное русло. Теперь он выглядел спокойным, а в его взглядах на вещи и на людей появилась умиротворенность. Жан Венсан не упускал случая выступить в каком-нибудь философском кафе, из тех, что стали процветать повсюду. Особенно хорош он был в образе просвещенного мудреца, если философская культура его аудитории не превышала уровня телевизионной эрудиции: информация предварительно разжевана, миропонимание черпается из заголовков в витрине супермаркета, а восточная мудрость постигается на уровне пластмассового Будды, украшающего круглый столик на одной ножке.

Но недавно, после двадцати лет постоянного присутствия, Жан Венсан покинул свой клуб без сколь-нибудь внятных объяснений, ограничившись лапидарным заявлением: «Я больше не приду на собрания». Отказался он и от посещений философских кафе, где с такой легкостью блистал познаниями. У него высвободилось невероятное количество времени. Супруга-то продолжает думать, что он всегда в клубе.

Впрочем, это недалеко от истины: он и впрямь вечно пропадает в клубе!

В частном клубе, где Жан Венсан танцует, в рубашке, расстегнутой до пупа, перед клеткой, в которой две полуголые женщины извиваются под назойливый ритм музыки «техно», в стробоскопических вспышках прожектора, испускающего лучи холодного металлического цвета. Одна из них, блондинка лет пятидесяти, орет, как сука во время течки, и ее завывания перекрывают оглушительный шум музыки. Другая — маленькая брюнетка помоложе и покрасивее, эротично двигает тазом в такт своей напарнице и ласкает ее половые органы, доступные также для похотливых пальцев и глаз всех подсматривающих. Продолжает вертеться, вихляя бедрами, и Жан Венсан, пока не оказывается позади какой-то девицы — та подставляет ему свой зад, при этом целуясь взасос с пожилым мужчиной. Он просовывает руку под ее короткую черную юбку, поднимается вдоль чулок, нащупывая уже промокшую вагину, куда вход совершенно свободен. Девица толстовата, но хороша, примерно его возраста. Она приоткрывается, помогая ему войти, и ритмично подмахивает тазом. Чуть поодаль, на диване, крупная блондинка с тяжелыми сиськами втискивает свою голову между ног противной костлявой тетки. Девица, которую он ласкает, вырывается и напарывается на кол его компаньона, тот наблюдает за ней с рассеянно-тоскующим видом. Жан Венсан подходит к ним сзади и хватает девицу за упругую грудь. Она издает стон и ускоряет свои движения взад-вперед. Потом она выгибается, приподнимает юбку на несколько сантиметров и предлагает Жану Венсану другой путь… Но он следует проторенной дорогой. Еще две женщины забрались на барную стойку и там ублажают друг дружку. Одна демонстрирует свой чисто выбритый лобок, другая поводит задом, белизна которого оттенена черным шелком пояса для подвязок. Пресыщенный бармен безучастно смотрит на них, наливает немного спирта в цинковый лоток и поджигает. Вспыхнувшее пламя освещает танцовщиц снизу, красновато-дьявольский свет возвышает зрелище до уровня черной мессы. Всеобщее возбуждение достигает высшей точки.

Жан Венсан с улыбкой вспоминает, скольких «глубокомысленных» рассуждений наслушался он за двадцать лет философствования, переливания из пустого в порожнее, споров о понятиях Добра и Зла. Энергии, которые он улавливает здесь, определенно, более сильные и совсем иной природы. В конечном счете, неоднородные энергии следует смешивать — нет ничего проще. То там, то здесь формируются различные группы, какие-то из них разбредаются по частным салонам, где постановки поизысканней. Какие-то потихоньку пропадают без вести, во мраке Преисподней… Магический ритуал.

26. Жан Габриель

Несколько богатых и знаменитых жителей Буэнос-Айреса сегодня вечером терпят фиаско — перед ними закрыты двери Канала Сен-Мартен — самого роскошного в аргентинской столице французского ресторана — с парижской атмосферой, с изысканной кухней, с великолепной террасой, возвышающейся над Рио-де-ла-Плата. В этот вечер весь ресторан снимает Вильям Порт, собирающий здесь руководящий персонал своей Корпорации. Это одна из крупнейших мировых кампаний по программному обеспечению, и она празднует предстоящий выпуск последней версии программного продукта, определившего ее успех.

Жан Габриель прибывает в Канал Сен-Мартен на тридцать минут раньше, ему не требуется предъявлять приглашение. Ресторан рекомендовал Вильяму он. Швейцар хорошо его знает — после того, как его женой стала Хильдаса Лопес Хульвес, Мисс Аргентина и звезда телевидения — он вошел в элиту Буэнос-Айреса. К тому же Жан Габриель — генеральный директор Южноамериканского сектора Корпорации. А заранее он пришел для того, чтобы удостовериться — все подготовлено на высшем уровне. Внешность Вильяма Порта обманчива: на вид он студент-троечник с застенчивой улыбкой, а на деле — хищная акула, заглатывающая все, что попадается на пути. Да и о какой наивности может идти речь, когда ты, будучи одним из самых богатых людей мира, заставляешь работать на себя тысячи людей, с одной-единственной целью — рано или поздно стать самым богатым в мире. Жан Габриель перебрасывается парой слов с шеф-поваром и хозяином заведения — это его приятель, как и он, уроженец По. Вроде, все под контролем. Можно немного расслабиться. Все пройдет на высшем уровне.

Когда прибывает Вильям, с легким, заранее просчитанным опозданием, управленческие работники уже поджидают его на террасе. Кто успел сесть, встает, и все встречают его аплодисментами. Пора начинать вечеринку. Воздух свеж, краски заката над Рио-де-ла-Плата великолепны. Но Жан Габриель немного нервничает: Хильдаса еще не пришла. Да, она умеет с шиком оформлять свои звездные выходы, но на этот раз она уже слишком… Ах! Наконец-то. Хильдаса не зря заставила себя ждать! На ней платье от Аззедин Алайя, псевдо-скромное, расшитое зелеными камушками. Свободный покрой, казалось, призванный скрывать формы, при каждом ее движении раскрывает их даже более, чем необходимо. Цвет платья подчеркивает изумрудный оттенок глаз и темный южноамериканский загар. Длинные волосы цвета воронова крыла каскадом спускаются по спине. Она божественна! Хильдаса подходит к Вильяму, протягивает ему руку для поцелуя, на миг приоткрывая округлый контур груди, и ослепительно улыбается.

В течение всей последующей трапезы патрон ухаживает за Хильдасой. Но Жан Габриель не выказывает недовольства. Ревновать женщину, соединяющую в себе блистательную красоту и тонкую аристократичность, значит всю жизнь потратить только на это: она покоряет почти всех мужчин, которые ее видят. Хильдаса отклонит авансы Вильяма, как и прочих воздыхателей, сумев сделать это тактично и с юмором. У нее многолетняя практика. Она приличная женщина. Когда Жан-Габриель вместе с женой возвращается на свою виллу, на берегу реки, она, смеясь, рассказывает о неделикатных предложениях этого Вильяма — от красного аргентинского вина у него явно отказали тормоза.

После той памятной вечеринки проходит месяц, и Жана Габриеля вызывают в главный офис Корпорации, в Лос-Анджелес. Вильям желает лично поздравить его с блестящими результатами, которые достигнуты вверенным ему сектором по продажам новой версии программы. Он проводит неделю в Лос-Анджелесе; перед вылетом обратно, делает два телефонных звонка в Буэнос-Айрес. Первый — Хильдасе, чтобы сообщить о том, что сегодня вечером он сделает ей сюрприз, второй — в Канал Сен-Мартен , чтобы заказать лучший столик на террасе.

Семейная пара сидит за столом. Жан Габриель заказывает бутылку своего любимого вина Шато-Лабрюни 87. Хильдаса, как всегда, великолепна, хотя одета менее вызывающе, чем в прошлый раз, когда они вместе сидели на террасе. Он протягивает ей ларчик — там колье из пяти бриллиантов и серьги.

— Но это еще не сюрприз, дорогая! Главная новость — я получил необыкновенное повышение!

Жан Габриель только что назначен вице-президентом Корпорации. Он будет ни больше ни меньше вторым лицом в кампании. Об этом будет объявлено в средствах массовой информации в конце налогового квартала, одновременно с финансовыми результатами. Это должно будет расшевелить Уолл Стрит. Зарплата его утраивается, и появляются дополнительные преимущества. Конечно, надо будет переехать в Лос-Анджелес, но это станет для Хильдасы шансом для начала кинематографической карьеры. Не стоит забывать, Корпорации как-никак принадлежит существенная часть капиталов Голливуда! О, что касается посещений родственников в Аргентине — не будет никаких проблем! Они смогут по своему усмотрению распоряжаться личным самолетом, принадлежащим Корпорации, самой престижной моделью двухдвигательного реактивного самолета, причем не отчитываясь перед кем бы то ни было.

— Филипп! Еще одну бутылку Шато-Лабрюни, пожалуйста… Того же года, конечно! Ах, Хильдаса, я еще не сказал тебе про дом!

Их жилище расположено в Гленлайке, на границе Вествуда и Бель-Эра, рядом с чуть ли не самыми дорогими в мире владениями. Ближайший их сосед — Роберт де Ниро. Нет, нет! Дом, конечно, оплачивется Корпорацией. Так же, как и две машины, которые они сами выберут. Он колеблется, что лучше взять, «Кадиллак» или что-нибудь европейское, может, «Сааб»… Кадиллак, это отдает понтами , нет? А для нее — «4х4»… Да? Лучше с откидным верхом, ладно. Впрочем, они смогут и сами оплатить целый автомобильный парк — благодаря программе фондовых опционов, в список участников которой их вписал Вильям, меньше чем за год, они станут миллионерами в долларах. После успеха последней версии и готовящегося к выходу в свет нового программного обеспечения «Предприятие», предстоит выкуп конкурента, запуск дисплея с набором данных, и тогда акции станут подниматься все выше и выше. Жан Габриель допивает свой бокал до дна.

— Филипп! Такую же, эй! 87, да… А, чуть не забыл! Еще есть страховка.

Полное и неограниченное социальное обеспечение и страхование. Если Хильдаса предпочтет лондонского дантиста или захочет оставить своего аргентинского гинеколога, никаких проблем! И представительские расходы с месячным лимитом в 10 000 долларов! Платиновая расчетная карточка. Она сможет отовариваться в бутиках Парижа и Милана. Третья бутылка Шато-Лабрюни наполовину пуста, речь Жана Габриеля становится нечеткой. Но он продолжает говорить. Ах, еще вот что! Та самая фишка, которую Билл… Ну да, Вильям предпочитает имя «Билл»! Эта фишка, которую Билл называет «золотой парашют». Условие договора, согласно которому дом будет им приобретен, даже если Корпорация примет решение о том, что больше не нуждается в его услугах. Если, конечно, он не уволится по собственному желанию.

— И никакого риска! Пойми, дорогая. Пусть теперь побегают все эти охотники за головами, пусть звонят в офис или домой… Филипп! Коньяк… Ты хочешь рюмочку?

Десерт окончен, а он так и не поговорил с Хильдасой о компенсации, не вписанной в этот фантастический договор. О компенсации натурой. Хотя к ней это имеет самое непосредственное отношение. Она его действительно покорила, эту акулу Билла. Достанет ли у него смелости сказать после коньяка? Деваться некуда, пора сказать.

Надо бы и ей выпить рюмочку, ей тоже понадобится. Компенсация — это она…

27. Жан Патрик

В субботу Жан Патрик вернулся из большого специализированного магазина, накупив компьютерной техники на сумму свыше 1 800 евро. Багажник его «Рено» доверху забит картонными коробками. Он разложил купленные товары: процессор, монитор в семнадцать дюймов, цветной принтер, сканер и сверхскоростной модем. Остаток уик-энда он посвятил установке нового оборудования.

Сандрина закатила страшный скандал: выкинуть месячную зарплату на глупости, когда в доме не завершен ремонт, и даже не посоветовавшись с ней. Но Жан Патрик ее успокоил и все разъяснил. Она же знает, как давно ему этого хотелось, мы живем в эру глобальных связей; когда у них, наконец, появятся дети — на что они так надеются — у малышей уже будет доступ к высоким технологиям; и вообще, нужно жить в ногу со временем. Она тоже научится пользоваться компьютером, не пройдет и двух месяцев, как она уже не сможет без него обойтись, и… Короче, она смирилась с его увлечением, хотя так и не поняла, чем вызван внезапный порыв супруга.

Три недели, не зная покоя, он устанавливал эти штуковины и изучал правила их функционирования — и вот, наконец, Жан Патрик с головой погрузился во Всемирную Сеть. Начиная с этого дня, любую свободную минуту он безотрывно сидел у экрана, в своем кабинете, в верхней части дома, куда отныне для Сабрины вход запрещен. Он стал интернетчиком.

Очень скоро ему надоели сайты для взрослых, где вас просят сначала обнажить кредитную карточку, а уж потом снисходительно позволяют разглядеть крохотную сиську. Он рассуждал — платя за абонемент на сервере, он в принципе не должен ничего доплачивать. И нашел кое-что поинтереснее: групповые новости !

Нечто вроде почтовых ящиков, куда каждый помещает тексты и картинки, чаще всего, фотографии. Мужчины со всей планеты отсылают туда фотографии своих подружек и ждут комментариев. Группы специализируются по расам, возрастным категориям, сексуальной ориентации, индивидуальным особенностям, там изображены портреты крупным планом и американским планом — до пояса. Собрание эротических фантазий со всего света.

Это сильнее его. Каждый день, по возвращении с работы, Жан Патрик всецело отдается занятию этим серфингом. Два клика и гоп: характерное потрескивание модема. Сандрина думает, что он работает или играет. Проходят месяцы, он прогрессирует. Через некоторое время Жан Патрик уже умеет загружать несколько последовательных звуковых видео-эпизодов. Один японский сайт предлагает визуальные услуги гейш — они выполняют перед веб-камерами желания, которые вы набираете на клавиатуре. Пришлось освежить свой английский! Новый пакет программ позволяет компьютеру улавливать то, что говорится под диктовку. Неоспоримое преимущество: руки совершенно свободны! Правда, требуется постоянно наращивать объем памяти, и чтобы удержаться на странице, нужно периодически докупать две или три фигульки — но оно того стоит. Да и с памятью — ничего страшного — она продается в небольших брусках.

Строительные работы в доме застопориваются. Сандрина не может позвонить своим друзьям, телефонная линия всегда занята. А какие приходят телефонные счета! Что касается столь желанного ребенка — хроническая усталость мужа и все чаще повторяющиеся у него «выходы из строя» заставляют ее задуматься об искусственном оплодотворении. Но она не говорит об этом Жану Патрику, боясь его обидеть. И вообще, она абсолютно не доверяет всем этим высоким технологиям!

Марсьяль и Роже. Опус 5

Роже расставил на низком столе дюжину различных блюд — из сырой рыбы, из хрустящих на зубах овощей, из белого риса — и двое мужчин уселись перед ним по-японски. Столовая, смежная с залом для занятий восточными единоборствами, в отличие от гостиной, была строгой, без излишеств. На низком столике стояли предметы сервировки и рамка, в которую был заключен рисунок пером, изображавший женский профиль. Художник немало потрудился над игрой света и тени. Марсьяль подумал про себя, что эта женщина — Элен, но ни о чем не спросил. Между стеклом и бумагой заложен засушенный цветок сливы.

— Поваренное искусство, наряду с неотъемлемой его частью — дегустацией, сродни любви: в нем тоже задействованы все пять чувств. Ты когда-нибудь влюблялся, Марсьяль?

— Думаю, что да… Вернее, у меня впечатление , что я влюблялся. Но было ли так на самом деле? Не берусь утвержать, поскольку никогда не выходил за пределы впечатления об очень сильном влечении. Скажем, я всегда оставался лишь робким вздыхателем.

— Что это значит?

— Я никак не решаюсь признаться. Довольствуюсь восхищением и тайным обожанием предмета своих желаний. Редкие мои попытки потерять невинность не поощрили меня к дальнейшим поискам приключений. Всякий раз я бил мимо цели. Либо я произносил какие-то бестактности, либо, того хуже: допускал оплошности. К примеру, я несколько месяцев был влюблен в Паскаль. Она учится на одном курсе со мной, на экономическом факультете, мы вместе проходили стажировку в магазине.

— И что же?

— Как-то мы остались одни, на складе, в подвале магазина. Я запер дверь, взял ее за руку и хотел ее поцеловать.

— И что она?

— Хочешь знать, что она сказала — чтобы я шел куда подальше, и что я не на ту напал!

— Тебе не повезло! Ты нарвался на злую женщину. Такое случится еще не раз. Добрая сказала бы тебе совсем другое!

— Ты говоришь, словно о какой-то технической инструкции!

— Не обижайся, я просто имел в виду то, что принято называть «пораженческим поведением». То есть влюбляться исключительно в тех, кто тебе не подходит. Или в людей с особым изъяном, который неизбежно приведет к разрыву отношений.

— Для чего ты мне это говоришь?

— Наверное, для того, чтобы тебя предостеречь. Не зная об этом, ты не будешь отдавать себе отчет в своих действиях. Я знал немало мужчин и женщин, зацикленных на подобном типе поведения и страдающих от него всю жизнь. Зато бывают мгновения, когда твоей глубинной натуре дано распознать взаимодополняющую свою половинку.

— А с кем так было у тебя? С Розой или с Элен?

— С Розой — впервые, как я ее увидел, впервые, как она открыла передо мной дверь своего дома! В этот миг я уже знал — вот женщина, с которой я хочу прожить жизнь. Совсем иначе складывалось с Элен — я общался с ней долгие годы и за время учебы так и не сделал подобного открытия. Тогда я к ней даже не присматривался. Тем не менее, именно в ее объятиях, как в ничьих других, мне довелось испытать самый прекрасный и глубокий экстаз. При кажущейся противоречивости, подобное явление вполне объяснимо. Когда умерла Роза, я очень долго не в силах был с этим примириться. Для преодоления этой утраты мне потребовались долгие годы практики дзэн. Когда я получил записочку от Герберта, сообщавшего мне о том, что Элен умерла, я даже не заплакал. Бедняга отыскал мой адрес в одном из блокнотиков, которые она повсюду носила с собой. От нее у меня остались бесчисленные воспоминания. Бесчисленные мгновения нежности! Но смерть ее не стала для меня таким потрясением, как кончина Розы. Мы еще вернемся к разговору об этом. А сейчас поговорим лучше о тебе и о твоих объяснениях, заранее обреченных на провал. Как это происходит? Ты что, слишком много говоришь?

— То слишком много, то недостаточно. Два или три раза я почувствовал, что инициатива должна исходить от меня, но был парализован страхом и боязнью провала. А в другие разы, когда я решался попытать счастья — момент оказывался неблагоприятным. Но в целом, при подобных обстоятельствах, пожалуй, да, я слишком много говорил и запутывался в собственных разглагольствованиях…

— Это, в определенном смысле, нормально. Подобная форма растерянности и смешения понятий — результат ошибочного восприятия себя самого. Успокойся, ты не один такой, это распространено сплошь и рядом. Такое восприятие досталось нам от диктата западной философии, при котором нас хотят заставить поверить в то, что мы сделаны из одного монолитного блока, и что в поступках своих мы также выступаем в качестве единого целого. Однако на самом деле это не так. Ты что-нибудь слышал о Георгии Ивановиче Гурджиеве?

— Гм, нет… Кто это?

— Философ и духовный учитель, практиковавший раскрытие индивидуальных способностей человека, он оказал мне существенную помощь, когда я переживал период смешения понятий, о котором я тебе говорил. Он уверяет, помимо прочего, что наше эго — это машина с памятью, задействующая пять различных центров. В столь критической ситуации, как любовное объяснение, большинство центров функционируют одновременно, и активность одного из них порой оказывается несовместимой с активностью другого. Согласно современным представлениям — ты как бы используешь одну программу на компьютере, и тут же открываешь другую, при недостаточном объеме оперативной памяти. И компьютер вырубается!

— Какие же это пять центров?

— Интеллектуальный, двигательный, инстинктивный, эмоциональный и сексуальный. Порядок этот не иерархический, все центры взаимно дополняют друг друга, а в некоторых случаях какой-то из них получает перевес над остальными. Любовное признание — один из таких случаев. Слушаю я тебя и думаю — ты склонен отдавать пальму первенства своему интеллектуальному центру, то есть приводишь любимому существу доводы, согласно которым тебя должно полюбить в ответ. А тебе следует воздействовать на эмоциональный центр. В результате — ты «вырубаешься».

— Впервые слышу о подобных вещах. Наверное, так и есть. Твои слова перекликаются с моими воспоминаниями, как эхо. Похоже, ты прав.

Кончиками палочек Роже вылавливает суши и с явным удовольствием подносит ко рту лакомый кусочек. Он медленно жует, глядя на Марсьяля, который, не воспользовавшись непредсказуемыми бамбуковыми палочками, орудует обычной вилкой.

— С учетом того, что я только что тебе сказал, какой из центров, по твоему, настроен был тебя выслушивать? — спрашивает Роже.

— Не знаю… Наверное, интеллектуальный.

— Если хочешь преуспеть в этом направлении, тебе предстоят долгие месяцы работы.

— А ты виделся с этим Гурд… как его?

— Гурджиевым. К сожалению, нет. Не было возможности, хотя он жил и преподавал во Франции и в Швейцарии. Одну из его книг я решился открыть лишь в тот период, когда у меня в жизни все разладилось, то ли в 1959, то ли в 1960 году. А Гурджиев умер в 1949 году. Но книги его останутся навсегда!

— И что, его метод срабатывает?

— Пойми, это же не волшебный рецепт! Нельзя так ставить вопрос. Скажем, с той поры я начал жить, следуя отчасти и его наставлениям, и, как видишь, почувствовал себя лучше. Все же мне довелось встречаться с одним из тех, кто беседовал с ним и слушал его лекции.

— С учеником?

— Не люблю этого слова. Если говорят об ученике, значит, предполагают существование гуру, а я не считаю, что Гурджиев — гуру. Человека этого звали Петр Успенский. Он популяризировал труды Гурджиева и стал его последователем. Одно из высказываний Гурджиева, которое приводит Успенский в своей книге «Фрагменты неизвестного учения» , глубоко меня потрясло: «Каким бы парадоксальным это ни казалось, мы с полным правом утверждаем, что знаем наше будущее: оно в точности идентично нашему прошлому. Ничто не в силах изменить свою сущность».

— Не очень-то оптимистично, это уж точно!

— Просто мы снова возвращаемся к тому, о чем говорили до обеда, к ритуалам перехода. Именно внутри нас самих черпаем мы силу для перемен. И для этого у нас есть инструменты: обряд инициации, психоанализ, Гурджиев… Применение одного не исключает применения другого. О том же говорил Сократ, дошедший до нас в изложении Платона: «Познай самого себя». Монтень, Паскаль, Руссо и многие другие говорили примерно то же. «Познай себя самого, и ты тем самым постигнешь весь мир». Когда я открыл для себя эту идею, наблюдение за пятью центрами явилось для меня прекрасным средством ее восприятия. Метод, которым Гурджиев описывает подобную «механику», позволил мне продвинуться дальше. Такие походы, в конце концов, привели меня к практикам дзэн-буддизма — ими я с успехом занимаюсь вот уже около сорока лет.

— Неужели этот Гурджиев поможет мне разобраться с женщинами?

От хохота Роже чуть не переворачивает свою пиалу.

— Я ляпнул какую-то глупость?

— Вовсе нет, Марсьяль. Забавляет меня твоя манера устремляться прямо к цели, но не по дороге, которая к ней ведет. Имей в виду, здесь нет никаких чудес! Только работа над собой, возможно, очень долгая. Начни с того, чтобы просто стать искренним, и позволяй нужному центру высказываться в нужный момент. Ничто, кроме этого, не даст наглядных результатов — и для твоей жизни в целом, и для твоих отношений с будущими возлюбленными, в частности.

— Это до такой степени действенно?

— Попробуй! И сам убедишься. Держи меня в курсе, моя дверь всегда для тебя открыта, ты прекрасно знаешь. Хочешь еще немного риса?

28. Жан Гийом

Не считая мелких повседневных хлопот, ни одно облачко не омрачает ясный лазурный небосвод жизни Жана Гийома. Счастливое детство без всяких драм, безмятежная юность, успешная учеба в школе, внимательные обеспеченные родители — и студент Жан Гийом подготовлен к встрече с Мари Клод. С той поры они любят друг друга, взаимно и открыто. Семь лет тому назад у них появляется Герен — здоровый, всегда живой, веселый и душевный мальчуган. У отца и сына хорошее взаимопонимание, они партнеры по играм, вместе познают радость жизни, часто беседуют вдвоем и делятся своими переживаниями. Он — независимый юрисконсульт, и она — адвокат, специализирующийся на торговых сделках, договариваются: одного Герена им совершенно достаточно, в его лице реализовано их желание иметь детей.

Что это, если не счастье, или нечто, максимально к нему приближенное? Жан Гийом даже не осознает, до какой степени счастлив.

Сегодня, 27 июля, к 16 часам супружеская пара прибыла в летний лагерь, чтобы встретить Герена: его должны доставить туда на автобусе после двухнедельного отдыха в Этеле. Весь июль в Бретани было тепло, они ожидали увидеть сына подросшим, загоревшим, с ссадинами, намазанными йодом. Но вышедший из автобуса Герен выглядит осунувшимся, измученным, у него желтоватое лицо. На расспросы матери воспитатель отвечает, что мальчик плохо себя почувствовал лишь два дня назад, было сделано заключение, что это тяжелая ангина, и он счел, что лучше не беспокоить родителей за несколько часов до возвращения домой. В тот же вечер они без особой тревоги вызывают семейного врача. Опытный терапевт, из гуманных соображений, отыгрывает роль: выслушивает мальчика, нахмурив брови, говорит успокаивающим тоном. И когда родители готовы получить совет по уходу и обычный рецепт, он заявляет:

— Все же я намерен поместить его под наблюдение прямо сегодня ночью. Думаю, ничего страшного. Но я предпочитаю проверить два или три показателя, а кое-какие анализы требуют госпитализации.

Анализы следуют одни за другими, три дня спустя врач устанавливает окончательный диагноз. Он отводит родителей в больничный коридор:

— Мари Клод, Жан Гийом… Вам потребуется мужество. И упорство — битва может оказаться долгой. Герен болен лейкемией в острой форме, это…

Он приступает к длинным объяснениям медицинского характера, но Жан Гийом слышит его уже только наполовину. Совершенно лишившись сил, он сваливается на одно из пластиковых сидений, прибитых к стене, не выдерживая резких запахов боли и смерти, распространяющихся по коридору. Он плачет, спрятав лицо в ладони, он морально убит. И в момент, когда надо объявить Герену, что он не увидит свой дом, свою комнату и свои игрушки, что в августе месяце они не поедут в Севенны повидать Дедулю, что вместо всего этого отныне он будет прикован к стерильной палате, где его будет постоянно тошнить от последствий химиотерапии, в тот самый момент… Жан Гийом теряет голову и удирает! Он оставляет Мари Клод одну с их сыном и бежит подальше от этой невыносимой реальности, вскакивает в свою машину, возвращается домой, допивает до конца бутылку виски и грохается на диван в гостиной. Мари Клод возвращается лишь на следующее утро, на такси, но даже не думает его за что-либо упрекать. Она готова встретить лицом к лицу новые условия их существования. Какие вещи она должна принести? Как стерилизовать игрушки, к которым он прикасается? Как превратить его больничную палату в детскую комнату? Сможет ли он пользоваться своим новым компьютером? Как договориться, чтобы работать половину рабочего дня, и по возможности, почаще бывать в больнице? Что предпринять, чтобы Герен смог продолжить школьные занятия?

Чем больше втягивается Мари Клод в мучительную действительность, тем больше сердится Жан Гийом из-за того, что она ее принимает. Вскоре они начинают ссориться. Она осыпает его упреками в безответственности, а он на чем свет стоит поносит ее «безропотность». 18 августа, Жан Гийом, пробыв в отпуске около двух недель, так и не удосужился побывать у сына. В конце концов, он отправляется в больницу, где держится с сыном, как чужой, и Герен, на теле которого уже видны следы от проведенного лечения, разражается рыданиями, не в силах понять, в чем причина холодности отца.

Мари Клод полностью отойдет от дел. Жан Гийом — с головой погрузится в работу. Она всецело посвятит себя сыну, а он отдаст все свое время клиентам. Она будет жить только для Герена, а он заведет любовницу, между ног которой постарается утопить тяжелые воспоминания о маленьком лысом черепе.

Мари Клод начнет усердно молиться и в тишине церкви обретет мужество для продолжения своей борьбы.

Жан Гийом займется спортом и обретет в клубе «Гимнастика под Солнцем» тонус и загар, необходимые для выдерживания жесткой конкуренции на его профессиональном поприще. От его бронзового загара яхтсмена, от его ухоженной фигуры и от блеска отчаяния в глазах затрепещут сердечки юных посетительниц спортивного клуба.

29. Жан Тони

«Кедив» , кафе парижского тотализатора на улице Шалон, официант поглядывает на большие часы Лионского вокзала: 2 часа ночи. Через пять минут пора выставлять за дверь последнего выпивоху. Он думает о Франсуа, своем новом любовнике. Надо еще доехать до Женвилье на мопеде, под холодным ноябрьским дождем. Дождется ли тот его?

— Гарсон! Еще один…

— Один беленького сухого для месье Жана Тони.

— Ну да!

Восемнадцатый по счету бокал «беленького» для Жана Тони. Этот — не настоящий завсегдатай, но как появится, так уж зальется до затылка. Он из категории «говорунов». А они здорово накачиваются. По принципу сообщающихся сосудов: «говоруны» приходят сюда, чтобы излить свою желчь, значит, ее недостаток нужно чем-то компенсировать! Пропойца, подобно самой Природе, не терпит пустоты…

Жан Тони смотрит на официанта. Смазливый парень, бабы должны дохнуть, как мухи! Мужчина для женщин, это точно. У него на это глаз наметанный.

Вообще-то Жан Тони редко выходит на люди. В его двенадцати квадратных метрах, в проезде Гатбуа, у него есть все, что ему необходимо. За четыре года безработицы он умерил свои потребности. Как-то он целый месяц безвылазно сидел дома. Когда на него сваливается минимальное пособие, он хватает тележку, которую украл в магазине самообслуживания, и отправляется на улицу Шароле, в магазин товаров, продаваемых по низкой цене, делает запасы целыми коробками и прикатывает тележку в квартиру. Для этого очень удобно жить на первом этаже. Конечно, шумновато, но он никогда не открывает ставни. Он включает телевизор и устраивается на кровати. Простыни так загрязняются, что он предпочитает их выбрасывать. Этого добра у него в подземелье навалом. Когда мама умерла, пять лет назад, все, что она ему оставила, — это столовое и постельное белье. Плохой был тогда год. Мама умирала, Натали требовала развод, сам он уволился из типографии. «Инфаркт», — так они говорили про маму. И пуф! Все рассыпалось, одно за другим, как в домино. У Натали тоже болело сердце. Но это совсем не та болезнь.

— Мне теперь хоть руки под онанизм затачивай, больше не хочется! Сказать тебе, до чего я дошел? Я уже почти не дрочу!

— Сегодня вечером ты просто настоящий поэт, Жан Тони!

— Еще бы! Это правда, я могу, если захочу! Писать стихи… Нет, не такие. Я хочу сказать, рифмы, вот. Я для нее сочинял поэмы, для Натали.

— Ей это, наверное, нравилось.

— Ха! Так понравилось, что она меня бросила ради своего лицейского дружка. Прикидываешь?

— Ох уж эти женщины!

Он проводит мокрой тряпкой по стойке, ожидая продолжения. Когда так начинают, всегда следует продолжение. А Франсуа все ждет и ждет…

— В них очень быстро влюбляешься, в женщин… И их, в основном, тоже легко зацепить. Наметить какую-нибудь красотку, заинтриговать ее, поприкалываться, глядя ей прямо в глаза. И бац! Заставить ее рассмеяться. Если удалось ее рассмешить, ты выиграл. Смех — значит, ей уже приятно, разве нет?

— Это верняк.

— Надо выдать ей что-то такое, что для нее непривычно, потом надо выслушать ее. Показать, что ты вроде как ею интересуешься! Что она единственная и неповторимая! И ты уже прибрал ее к рукам! Не получится сразу — приманиваешь ее на свидание. Две из трех придут, да, если ты их рассмешишь! С женщинами легко. Совсем не сложно: это как с животными!

— Да ну?

— Одно и то же! Ты не согласен? Конечно, тебе все это на хрен не нужно! С твоей мордашкой и с твоей попкой, тебе и так обламывается!

— Угомонись, Жан-Тони…

— Ну да, угомонись. Легко тебе говорить, с такой-то мордашкой! Правда, к ней бы еще крутую тачку, большую дачку да денег пачку. Ах, как они от этого балдеют. Проститутки! Ты видел этих толстых теток из шестнадцатого округа? Вон та корова важно расхаживает по авеню Фош со своей собачонкой! А та, другая, вертит жопой в бутиках с понтовым шматьем! Какие мы все из себя респектабельные! Все бабы суки! Проститутки, с одним единственным клиентом: мужем-мудилой! Шлюхи, воспитанные мамашей потаскухой!

Довольно! Больше не наливать белого! Перебрал… Лучше бы уж нес свой поэтический бред.

— Но скажите, месье Жан Тони, к Натали все это не относится?

— Ах, Натали! Она чудо! Когда она была со мной, я ощущал себя трехмачтовым судном — оно стояло на якоре, при ветре с моря, достигающем парусов. Одного ее слова было бы достаточно — и оп! Поднимайте грот! Все за работу! Отпускайте брамселя, поднимайте выше! В путь, на завоевание Америк! Рулевой, курс на Вальпараисо! Я готов был совершить кругосветное путешествие, без единого захода в порт, мне было так тепло с ней и с ее любовью.

— И что же?

— А то — она не произнесла этого слова… Я так и остался на причале. С тех пор, я в завязке!

— С женщинами покончено?

— О, я мог бы, сколько угодно! Мне попадались красивые, гарантирую тебе. Но что с того! У меня уже не получался этот трюк с поэмой. Слишком я их уважал, что ли! Мне ничего не стоило одаривать их улыбкой, с рукой, прижатой к сердцу. Это легко, говорю тебе. Надо просто оказаться в нужном месте и создать нужные условия. Но вот незадача, я уже не влюблялся. У меня не возникало желания потрахаться, мне хотелось попутного ветра! Я не хочу просто заткнуть дыру — я хочу два раза обогнуть мыс Горн! Это не так уж сложно понять! Но все бабы в этом мире чокнулись, разучились видеть отличие, все проститутки! Бедняжки! Знаешь, иногда мне их даже жалко, ты поверишь? За то, что отношения между всеми нами, мужчинами и женщинами, стали… Я предпочитаю оставаться дома и смотреть телевизор!

— Вот и отлично… А правда, не пора ли отправляться домой?

— Ты прав, малыш. Сколько я тебе должен?

— 19 евро 50 центов.

Жан Тони кладет на стойку свою последнюю бумажку в 20 евро — шуршит, они еще совсем новенькие, эти евро. Не то, что он…

30. Жан Карл

Перенесемся в 1983 год. Тогда все были одержимы навязчивой идеей о безработице, и Жан Карл, достигший критического возраста — пятьдесят два года — не имел права терять работу. Он ухитрился стать необходимым — на посту главы отдела закупок одной автомобильной фирмы в несколько тысяч служащих заменить его было некем. Сам Жан Карл был из пробивных самоучек, теперь же он беспокоился за своего сына Бруно. Молодому человеку двадцать один год, в кармане у него скромный диплом коммерческого училища, который ценится не очень дорого на рынке труда, так что надо позаботиться о том, чтобы подсадить парнишку на лошадь, тем более, что, по сравнению с отцом, он неповоротливый и нерешительный. Жан Карл прекрасно понимает — в такой сложной экономической обстановке несколькими временными поручениями не вытащишь сына из прозябания.

Так что в отношении своего отпрыска Жан Карл преисполнен был самых благих намерений, которыми, как известно, вымощена дорога в Ад.

Летом 1984 года Жан Карл проводит две недели отпуска в Болгарии, неподалеку от мыса Калиакра, в отеле на берегу Черного моря. Во время экскурсии по внутренней территории страны, он случайно натыкается на одного производителя болтов. На своей фирме Жан Карл занимается тем, что десятками тонн в год закупает резьбовые детали. Едва он перекидывается несколькими словами с хозяином, в нем вызревает идея, которая резко набирает силу, пока он выслушивает рассказ о ценах на изделия этого завода — скромного, но современного, прекрасно приспособленного для достижения уровня качества, требуемого его фирмой. Болгарские единичные цены, помноженные на предусмотренный им объем заказов, оказываются вдвое ниже аналогичных цен на французском рынке. За пять лет розничная продажа, осуществляемая его фирмой, даст экономию около трех миллионов новых франков.

Вот и выход из положения для сынишки!

Жан Карл без колебаний прерывает свой отпуск, и вот, две недели спустя, в канцелярии торгового суда Парижа, с соблюдением всех формальностей, зарегистрировано предприятие Резьбовые изделия Бруно , «производящее» болты. «Дутая» фирма украдкой вывозит из Болгарии «сырье», то есть изготовленные и отлично обработанные там болты, и перепродает их, в качестве производителя, фирме Жана Карла на 25 % дешевле, чем предыдущие ее поставщики. Мимоходом, она кладет в карман весьма приличные поступления, благодаря ценам, назначенным болгарским промышленником.

Комбинация прокручивается на полную мощность, начиная с 1985 года. Бруно вместе со своей подружкой Кристиной устраивается в маленькой квартире, в северном пригороде, на побережье Сены. Квартирка зажата между окружной автомобильной дорогой и железной дорогой, условия далеко не райские, но на данный момент, гнездышко вполне соответствует их мечтам. У Кристины диплом магистра математики, но она не находит работу. Какое-то время она задумывалась, не пойти ли ей в преподаватели, но они с Бруно понадеялись, что Резьбовые изделия Бруно скоро пойдут в гору — и она сходит со своей стартовой дорожки. Их новорожденная любовь подобна ларчику, в котором одна за другой возникают мечты — о свадьбе, о детях, о каникулах, о домике в деревне. Зарплата, которую Бруно получает на предприятии, довольно скромная, поскольку денежными средствами компании произвольно распоряжается Жан Карл, систематически реинвестируя всю прибыль в некий фонд, с уверенностью в том, что единственный и неповторимый клиент фонда, он сам, сможет претендовать на капитал и теперь, и в будущем.

Жан Карл осуществляет все финансовые операции единолично. Бруно, несмотря на занятия, к которым отец принудил его силой, оказывается не очень одаренным в деловых вопросах. О нет, свою зарплату он отрабатывает с лихвой! Он ведет учет, осуществляет приемку и поставку на борту грузовичка фирмы, который является по совместительству единственным средством передвижения семейной парочки; в компании Резьбовые изделия Бруно он одновременно и бухгалтер, и грузчик, и секретарь, ведущий учет посетителей на предприятии, и служащий, доставляющий товары на дом. Кристина, почти ничем не занятая, и Бруно, который вечно трудится, не покладая рук, теперь видятся реже. Когда они вместе, Бруно — смертельно уставший, а Кристина — полна желаний: бывать на людях, получать знаки внимания и любви. Однако ничто не подрывает их оптимизма и уверенности в том, что им полагается быть счастливыми. Они любят друг друга — а это самое главное.

Зябким ноябрьским утром 1985 года, около 8 часов, в дверь их квартиры, служащей также офисом компании Резьбовые изделия Бруно, раздается звонок. Это инспектор финансовой бригады, он спрашивает Бруно. Ему задают вопросы, он туманно отвечает, сегодня утром нет поставок, они только что отпраздновали встречу молодого божоле, и он еще в постели. Его ответы явно не удовлетворяют инспектора. И тот, едва оставляя Бруно время на то, чтобы собрать несколько самых необходимых вещей, увозит его для задержания.

Кристина не увидит Бруно в течение шести месяцев. Ведется судебное следствие по поводу подлога и использования фальшивых документов, мошенничества и неправомерного использования имущества, в результате — изнурительное содержание под стражей, Бруно препровожден в следственный изолятор тюрьмы Ла Санте и заключен в одиночную камеру. Ни свиданий, ни телефона, встречи только с неким молодым адвокатом, служащим в конторе и смыслящем в финансовом праве еще меньше, чем Бруно — если такое возможно. Деятельность Резьбовых изделий Бруно , естественно, приостановлена, а активы заморожены.

Кристина сразу обратилась к Жану Карлу, но тот побоялся запятнать себя. Его показания по этому делу были выслушаны, и он был признан невиновным. Подтверждая свои слова доказательствами, он настаивал на том, что действовал с наилучшими намерениями, желая помочь своему предприятию сэкономить побольше денег, и при этом, старался помочь сыну. Он прекрасно сыграл роль безутешного отца, обнаружившего преступления своего сына.

Наконец, Бруно освободили под поручительство, в ожидании процесса, который из-за проволочек министерства юстиции, должен состояться лишь в 1998 году. Тринадцать лет Кристина и он проведут самые прекрасные годы своего супружества в томительном ожидании вердикта, который беспрестанно откладывается. Они не смогут реализовать ни одного проекта, о котором когда-то мечтали. Бруно возобновляет временную работу, Кристина напрягается, стараясь подтвердить свой диплом учителя средней школы, проваливается, затем два года дожидается должности преподавателя на временной работе. Она впадает то в одну депрессию, то в другую, и несколько месяцев проводит в больнице.

14 мая 1998 года Бруно признан виновным и окончательно приговорен к шести месяцам заключения и к штрафу, который ему придется выплачивать семнадцать лет, посредством взысканий, обращенных на его скудную зарплату, а также на зарплату Кристины. Таможня и налоговые органы потребуют все и сполна. Бруно никого не знает, не имеет связей и даже не понимает, что такое жалоба, приносимая административному органу, вынесшему решение. Он не садится в тюрьму, поскольку уже отбыл свое наказание во время предварительного заключения, но судимость записана в его досье криминалистического учета, таким образом, из тех немногих дверей, в которые его пускали, отныне закрытыми оказываются еще несколько. В 1999 году Кристина совершает попытку самоубийства, которая едва не удалась. Потом вторую попытку, в 2000 году.

Бруно еще нет сорока лет. Он разбит вдребезги, и ему не удается собрать воедино больше двух осколков сразу. Хотя он не более, чем простой исполнитель воли Жана Карла, который, после ухода на пенсию, живет в своем деревенском домике, неподалеку от Ангулема. За пятнадцать лет он ни разу не позвонил сыну, не дал ему никаких объяснений и даже не попросил у него прощения.

— Не волнуйся, Кристина, я здесь. Твои пилюли? Они в настенной аптечке, как всегда. Я люблю тебя, дружочек — а это самое главное.

31. Жан Шарль

Блестящий студент, выходец из семьи учителей, Жан Шарль практически без затруднений был принят в Национальную школу управления. В выпуске Арлетты[4] он считался одним из лучших и, не поддавшись ни соблазнам частного сектора, ни флюгерам политики, избрал управленческую деятельность. Сейчас ему сорок девять лет, и он не раз убеждался в том, что сделал правильный выбор. Началась его карьера с долгого пребывания в Заморских территориях Франции, в качестве представителя администрации одного из высших органов управления Республики. Его молодая жена Анна Лора, дочь богатых буржуа с Юго-Запада, была в восхищении от экзотической среды обитания с налетом старомодной колониальной роскоши, которую он ей там предоставил. Несколько лет длилась их идиллия современных Поля и Виргинии — в великолепном доме с колоннами и террасой, возвышающейся над лагуной. Жили они, надо сказать, куда в большем довольстве, нежели прославленные герои Бернардена де Сен-Пьера. Он получал тогда фактически двойное жалованье, и дополнительно — пай Анны Лоры в семейном капитале. Да и надбавки управленца — это будь здоров! В общем, они никогда не отказывали себе в излишествах.

Вот уже два года, как он управляет крупнейшей в провинции Университетской клиникой и ее региональными филиалами. Через пять лет он сможет претендовать на префектуру. Семейная пара, пожелавшая остаться бездетной, занимает скромное служебное жилище управляющего: в их распоряжении старинный особняк, рядом с Университетской клиникой, с прислугой и служебными машинами.

Страсти у парочки немного улеглись. Со времени переезда в особняк каждый обзавелся отдельной спальней. Жан Шарль полностью захвачен работой. Анна Лора, живя в тропиках, была надолго лишена культурных походов и роскошных магазинов, и теперь она приобретает абонемент в Комеди Франсез. В четверг утром она садится в самолет, летит на вечернее представление и возвращается обычно в пятницу. Она обзаводится несколькими подругами и с ними ходит по музеям, бутикам, публичным лекциям и спектаклям. Если ее подруга Шанталь, супер-элитная особа и большая мастерица устраивать светские приемы, приглашает ее на очередную вечеринку — возвращается она только в субботу.

Таким образом, по четвергам у Жана Шарля свободный вечер, и он использует его для применения на практике того, что не без определенной доли юмора называет своим «банным испытанием». После рабочего дня он заходит на кухню и справляется об ужине, если нужно, вносит поправки в меню, затем поднимается в ванную. Перед этим просит горничную зайти к нему в спальню и занести комплект чистых полотенец.

— Примерно через четверть часа, мадемуазель…

— Беатрис, месье. К вашим услугам.

— Через пятнадцать минут, Беатрис.

Услышав, что она заходит в спальню, Жан Шарль зовет ее из душевой — он уже раздет и принимает ванну.

— Понимаете ли вы, мадемуазель, что переход на договорные отношения обеспечил бы вам уверенность в завтрашнем дне? Это роскошь, при вашей должности, в стране, где неуклонно растет число безработных. Вас интересует такое предложение?

— О да, месье.

Тогда он немного отодвигает пену и демонстрирует прекрасную эрекцию.

Если девочка действительно способная, он оставляет ее на весь вечер. Конечно же, она будет уволена, и довольно скоро: Жану Шарлю нравится периодически обновлять персонал.

32. Жан Этьен

Октябрьским утром, на окружной автомобильной дороге, застряв где-то между остановками Порт де Лила и Порт де Монтрей, Жан Этьен все еще думает о девушке, которую вчера приметил в кафетерии, где он обычно обедает.

Я вижу ее уже не в первый раз. Вообще она не то, чтобы очень красивая, и даже не то, чтобы хорошенькая, и с каким-то смешным длинным носом. Но в ней что-то есть, такое… А какое такое? Трудно сказать, на что же я пялился, когда она проходила мимо. На ее походку, на то, как она лавировала между столиками? Может, просто на ее попку? На ее глаза? Они всегда какие-то смеющиеся. На ее руки? Готов поспорить, руки у нее красивые, хотя я даже не в состоянии их вспомнить. Кстати, а сиськи-то у нее есть? Даже не засек, что было на ней надето сверху. Что-то широкое, скрывающее грудь? Она нарочно высоко подняла поднос, чтобы ее спрятать? Неужели я видел ее только сзади? Вряд ли, ведь я очень хорошо помню ее разного цвета глаза… Это что-то совершенно необычное. Один голубой, как морской берег, — и какой именно, правый или левый? Другой зеленый, как лес на пригорке, с густыми ресницами… Одно точно — задница у нее в этих кожаных штанах действительно классная! Ах, черт! Пропустил выход на Порт де Баньоле! Что за идиотская линия! Но ведь я каждое утро выхожу на этой гребаной станции… До чего же я зациклился на этой девчонке, просто офигеть!

Жан Этьен, в свои двадцать шесть лет, не знал ни одной женщины, кроме Сильвии. Это она «сломала ему тормоз», как говорят у них на работе. В плане секса у нее большой опыт и ненасытный аппетит, и благодаря ей из прыщавого юноши он постепенно превратился во взрослого мужчину, отвечающего за свои поступки и осознающего свою потенцию. Когда они встретились, ему было восемнадцать лет, а ей почти двадцать два года. Не прошло и двух лет, как они уже произносили «да» перед господином мэром. С тех пор он никогда не засматривался всерьез ни на одну женщину. Хотя часто косился то туда, то сюда, завидев сочный зад или глубокий вырез — однако, без всяких недобрых мыслей. К тому же они с Сильвией договорились, что не будут ничего скрывать друг от друга. Жан Этьен честный — эта его черта признана всеми. И честный он не только в семейной жизни, но и с коллегами по работе, и с начальством, и с людьми вообще. Его неспособность сознательно обманывать не раз проделывала с ним злую шутку. Сколько старших мастеров из-за этого он настроил против себя?!

…А сержант на военной службе. И того хуже! Какого хрена этот псих стал у меня допытываться, что я думаю об армии! Обязательно схожу в кафетерий сегодня в полдень. Может, я ее увижу. Надо присмотреться к сиськам. Обязательно!

В полдень Жан Этьен действительно встречает эту девушку. Она даже сама спрашивает, можно ли ей присесть напротив него. Надо же, обычно они сидят целой компанией, с сослуживцами; а сегодня все пошли в марокканское кафе, в Баньоле. Ее зовут Коринна. Ничего особенного не происходит. Они просто разговаривают. Она — кассирша в универсаме, что над кафетерием. Он рассказывает о концерте, на который ходил с женой. Она не думала, что он женат. Он отвечает, что на работе всегда снимает обручальное кольцо: иначе на станке рискуешь потерять палец.

Неудивительно, что я не разглядел ее сиськи. У нее их практически нет, и ей это идет. Даже не знаю, почему. Ее как-то даже не представишь с парой таких ананасов, как у силиконовой красотки Лоаны, которую вчера показывала Сильвия на обложке иллюстрированного журнала. Обалденные у нее глаза! А ее манера брать стакан, это… Это потрясно! Роскошный рот, с пухлыми губами. Она прикольная. Как она рассказывает о своей работе, изображая клиентов, проходящих мимо ее кассы! Это сильнее меня.

Он платит за кофе. Они расстаются, ее обеденный перерыв закончился. Впрочем, его перерыв тоже. Да, завтра она будет там. «А вы?»

На работе, во второй половине дня он спрашивает у Жерара, свободна ли еще квартира его матери в Кретее, вчера он говорил, что собирается ее сдавать. Стоя перед резьбонарезным станком, он думает, зачем было говорить Коринне про обручальное кольцо. Жерар, несомненно, соврал бы и не сказал, что женат. Он думает о Коринне, подходя к координатно-расточному станку, он думает о Коринне, пересаживаясь на ветку, ведущую к Бобиньи, он думает о Коринне, открывая дверь квартиры, он думает о Коринне, начиная закидывать вещи в чемодан. Сильвия сегодня дежурит в больнице, она вернется не раньше 20 часов.

Жерар принесет мне ключи только завтра. Он сказал, что я могу въехать сразу, а с бумагами разберемся позже. Квартира пустая, но это не страшно, пока возьму матрац из моей комнаты, у стариков. А сегодня ночью буду спать в отеле. Если найду какой-нибудь отель в 22 часа! Объяснение с Сильвией займет не меньше двух часов. А то и больше. В любом случае, не могу я оставаться с Сильвией, раз думаю только о ней. Это невозможно! Коринна, Коринна. С малюсенькими сиськами и широкой улыбкой. Завтра скажу ей, что бросил Сильвию. Вдруг это ее отпугнет? И что будет с Сильвией? О Боже, она умрет от горя! Ну, не могу я ей врать, не могу…

33. Жан Кантен

Линия фронта отодвинулась на несколько километров. Судя по приглушенному шуму артиллерийского огня, проходит она где-то за холмами. Жан Кантен и Бертран после вчерашней атаки отрезаны от своей войсковой части. Они находят временное пристанище на уединенной ферме. Шквал железа и огня, обрушившийся на тихий деревенский уголок, снес часть крыши и крытое гумно. Жан Кантен кладет плащ и оружие на стол, сохранившийся в помещении, которое прежде, видимо, служило столовой, и усаживается спиной к камину. Камин холодный, они не стали его разжигать, опасаясь, что дым привлечет чье-либо внимание. Положив локти на стол, а голову на руки, он сосредоточенно перечитывает письмо:

Любовь моя,

Уже в который раз повторяю без устали в каждом письме: войны бессмысленны. Но разве можно думать по-другому? Здесь, на войне, ощущаешь нелепость самой природы человеческой. Люди стреляют в людей. Повсюду убитые, с обеих сторон. Стоны одинаковые, а, значит, страдания тоже одинаковые. Я никого не просил отправлять меня сражаться за то, что мне совершенно безразлично. Ни тебе, ни детям ничто не угрожало. Хотя единственные существа на земле, за которых я отдал бы жизнь, — это вы. С тех пор, как прибыл приказ о зачислении в эту часть, жизнь моя превратилась в постоянный кошмар. Политики, которые принимают решения и устраивают такие катастрофы, отсиживаются в столице, в тепле и уюте. Им никогда не увидеть, как собственная их кровь или кровь их товарищей покрывает огромные замерзшие пространства, оставляя вечные отметины, — свидетельства жестокости тех, кто населяет наш мир. Они вообще не представляют, сколько крови проливаем мы. Она течет каждый день, по земле, на которой ничего уже не произрастает. Вчера здесь впервые выпал снег. Кругом белым-бело, насколько хватает глаз, — это еще больше затрудняет работы по разминированию. Надо готовиться к суровой зиме. Мне тебя очень не хватает. По вечерам, пытаясь хоть немного поспать, я вспоминаю о нежности твоей кожи, о музыке твоего голоса, о твоих глазах, о твоих губах, так любящих ласкать мой живот. В мирной жизни мы не понимаем, какие мы счастливые… Как там подрастают Люсьен и Мадлен? Наверное, я их теперь не узнаю… Когда ближайший мой отпуск — неизвестно. У нас сейчас новый капитан. Он понимает, что мы не машины. Мужик что надо. Прислушивается к своим людям. Его предшественник убит. Не уверен, что настигшая его пуля прилетела из лагеря противника. Пиши мне почаще. Пусть ко мне попадают не все твои письма, но те, которые до меня доходят, подобны солнечному лучу, они освещают мое сердце и помогают мне выстоять. Время здесь течет медленно. Пасмурные дни тянутся бесконечно, а ночи преисполнены смертей, криков и кошмаров. Что бы ни случилось, знай — я тебя люблю, и вы трое — единственная причина, мешающая мне броситься под вражеский огонь, чтобы поскорее со всем этим покончить. Пиши мне почаще. Пусть ко мне попадают не все твои письма, но те, которые до меня доходят, подобны весне среди зимы, они — бальзам для моего сердца, мазь для моих ран, твои губы на моих губах.

Я тебя люблю. Всеми силами души, которые у меня еще остались.

Твой Жан Кантен

Немного подправив стиль, солдат второго года призыва Жан Кантен кладет карандаш на длинный фермерский стол. Неторопливо и тщательно складывает исписанные своим прилежным учительским почерком два листка бумаги и засовывает их в конверт, чудом оказавшийся здесь, на колпаке над камином. Смачивая языком тонкий слой засохшего клея, он на какой-то миг ощущает запах далекого школьного класса. «Попробую отдать письмо кому-нибудь из Красного Креста… Если меня не убьют. Интересно, отсылает ли кто-нибудь по почте письма, найденные на солдатских трупах?…»

— Эй! Жан Кантен! Твоя очередь… Я уже иссяк!

— Держись. Я иду!

Это Бертран, его голос доносится со второго этажа. Жану Кантену требуется еще немного времени, чтобы надписать адрес и аккуратно вложить карандаш и конверт во внутренний карман своего плаща. Через окно, открытое навстречу четырем ветрам, он смотрит на набрякшее свинцовое небо. Сегодня ночью прибавится снегу. На пустом дворе сидит голодная собака и, вздрагивая всем телом, вглядывается в дверь. Жан Кантен отряхивается и отважно поднимается по шаткой лестнице на второй этаж, где его ждет Бертран.

— Я пробил ее сам, можешь продолжить. Ты на меня не в обиде?

— Нет, нет…

В разоренной комнате лежит голая женщина, привязанная к спинкам неустойчивой кровати. Из-за нанесенных ей ударов кожа на животе и на груди стала фиолетовой. От царящего в комнате холода губы ее посинели. Дыхание прерывистое. Половые органы у нее в крови. Виднеется кровь и на стволе винтовки, с которой шел в атаку Бертран — заместитель главного бухгалтера на гражданской службе — там, у себя в стране… Женщина находит силы, чтобы отвернуться от солдата, который только что вошел.

Марсьяль и Роже. Опус 6

Освободив низкий стол от тарелок, Роже кладет на него квадратную доску для го и пытается объяснить Марсьялю основы этой игры. Но молодому человеку трудно сосредоточиться на черных и белых камешках и соответствующих им территориях.

— Кое-что мне все же непонятно.

— Думаю, речь идет не об игре…

— Действительно, не об этом. Ты недавно говорил, что человек — не единое целое. И тут же добавляешь, что благодаря дзэн-буддийской практике ты стремишься выйти за пределы пяти центров, о которых упоминал Гурджиев. Но зачем — разве не ради достижения единства? И единства чего? Своего эго? Здесь нет противоречия?

— Нет. Во время практики дзадзэн, я…

— И что в точности означает «практика дзадзэн»?

— О! Это просто техника сосредоточения мыслей и дыхания, осуществляемая в позе, которую йоги называют «лотос». Практика эта отработана Шойо Дайши, японским монахом, жившим в XIII веке. Он создатель школы дзэн Сото. С тех пор техника эта получила широкое распространение. Она позволяет достичь интересующего тебя состояния. Назовем его «Пробуждение». По-японски сатори. Я ответил на твой вопрос?

— И да… и нет! Я знаю теперь, что делается технически, но… Я не знаю, как делать и что искать.

— По-прежнему торопимся, да? Подчинить себе пять центров, означает глубже познать и лучше прочувствовать собственное эго. Однако высшая цель — выйти за его пределы. Чем более устраняется эго, тем праведнее становятся наши поступки и яснее — наши мысли. Эго, конечно же, защищается и, естественно, противостоит пробуждению, готовому его устранить.

Марсьяль машинально играет с камушками, стараясь усвоить эту мысль. Взгляд его падает на единственный в этой комнате предмет мебели и на стоящий на нем портрет.

— Это Элен?

— Да. Злые языки уверяют, будто Энди Уорхол не умел рисовать. Неправда, и вот тому доказательство!

— Это работа Уорхола?

— Тогда снимался один из его фильмов. Кажется, фильм Сон. В Нью-Йорке, то ли в 1962, то ли в 1963 году, не помню. Оба мы были участниками «Механики искусства», проходившей в Университете. Элен, конечно, тоже там была. Он пригласил нас на прием, устроенный им по поводу первого просмотра его фильма.

— А где же подпись?

— Я попросил, чтобы он не подписывал.

— Почему? Сейчас такой рисунок стоил бы кучу денег!

— Именно из этих соображений. Мне хотелось хранить не рисунок Уорхола, а портрет Элен. Предпочитаю счастье удовольствию.

— Какое между ними различие?

— Прежде всего, продолжительность. Удовольствие — это краткий миг. Мое эго испытало бы удовольствие от владения рисунком Уорхола. Счастье длится дольше. Счастье — это видеть Элен каждый день. И к тому же активизируются различные центры. Удовольствие первично, оно приводит в действие двигательный и сексуальный центры. Счастье сложно и многогранно, оно воздействует на эмоциональный и интеллектуальный центры.

— Сдается мне, в гостиничных номерах ты активизировал и двигательный, и сексуальный свои центры, я не прав? Ты ведь с ней спал, а не практиковал дзадзэн!

— Верно. Для нас это был дополнительный способ соединения. После наших занятий любовью все проведенные вместе дни казались яркими, будто раскрашенными некой божественной кистью. В тот период в Нью-Йорке, когда был сделан этот портрет, я бродил по улицам Бруклина, освещенным и красочным. А в реальности они считаются одними из самых грязных и тусклых улиц мира. Все люди, встречавшиеся мне по дороге, казались самыми близкими моими знакомыми! Во вселенной из кирпича и бетона мне виделись лишь деревья и цветы, а малейшее переживание трогало меня до слез. Я ощущал себя частью огромного замысла, бывшего запредельнее меня, запредельнее всех нас. Это был совершенный замысел совершенного существа!

— Бога?

— Что-то в этом роде, да…

— Того самого Бога, который сказал: «Не прелюбодействуй» ?

— Ах, ты о мстительном Боге Моисея! «Не желай жены ближнего твоего» , ни дома его, ни осла его, и так далее. Вот видишь, в отдельных местах Библии женщины включены в некий каталог… Но он же и Бог Евангелия, прощающий людям их грехи.

Смутная улыбка мелькает на губах Роже, перед его глазами проплывают воспоминания.

— Элен была католичка. И носила золотой крестик, свисавший между ее грудей. Мы занимались любовью, ей нравилось садиться на меня сверху и самой направлять волны наслаждения, целуя меня, она нагибалась, ее крестик падал мне в рот. И мы играли с ним языком. Если Бог существует, он не должен осуждать наши игры. В них нет никакой похоти, одна всепоглощающая любовь между двумя существами, распространяющая свои лучи на остальной мир.

— Но физическая любовь бывает такой грязной! И вообще, все эти… Сперма, и прочее…

— Сперма не грязная! Ничто не грязно само по себе! Вещи существуют как данность. А остальное — не более, чем создание твоего интеллекта. Знаешь, тогда я даже принял решение — никогда не изливать семя и никогда не доводить свое наслаждение до конца. В тот момент этим способом я давал Элен понять, сколь она драгоценна для меня. И это доводило ее до безумия. И, быть может, самому мне казалось, что этим я как бы меньше изменяю Розе?…

— Ты умеешь делать такое? Удерживать собственную эякуляцию?

— В то время мне это стоило большого труда, но все-таки удавалось. Я уже немного разбирался в йоге. Позднее я понял — это свидетельствовало о том, что я уже был готов к дао.

— Дао?

— Это означает «путь». Одна из основных категорий древнекитайской философии, закономерность всего сущего, его порождающее и организующее начало, воплощение единства мира. Вот, послушай, как об этом написано:

«Да, это высшее и бесконечное Дао. Творец себя самого, действует ради недеяния, Конец и начало всех лет. Рождено раньше Неба и раньше Земли, Молчаливо охватывает целостность времени, Беспрерывно проходит через непрерывность эпох. На Западе оно просветило великого Учителя Кун, А на Востоке оно обратило Золотого Человека. Служит образцом для ста царей, Передается мудрецами из поколения в поколение, Прародитель всех учений, И тайна, превосходящая все тайны…»

— Кто такой Золотой Человек? И что это за Учитель Кун?

— Золотой Человек — это Будда. Так считается в буддизме — индийском, китайском, японском или тибетском. Идейные споры служителей культа совершенно лишены смысла! Для евреев Христос — не Мессия. Для христиан, протестанты — еретики. Для мусульман, единственный достойный пророк — Магомет. Нелепые ссоры священников, увы — лишь поводы для войн! Учитель Кун, по-китайски Кун-цзы — это Конфуций. Он бродил по измученному и раздробленному Китаю, поделенному между воюющими правителями, и каждому из них предлагал свою помощь, но никто не последовал его советам всерьез. Впоследствии, однако, ученикам удалось собрать его наставления и основать единый Китай.

— Какая связь между дао и умением не доводить свое наслаждение до конца?

— Дао различает два величайших порядка вещей. Инь — теневой склон горы, ночь, Луна, влага, ожидание. Это женское начало. И ян — светлый склон горы, день, Солнце, тепло, действие. Это мужское начало. Равновесие между инь и ян суть равновесие мира. И именно сексуальное соединение мужчины и женщины является священнодействием, восстанавливающим на миг гармонию вселенной. Семяизвержение символизирует преобладание действия над ожиданием, оно нарушает равновесие. Женщина получает избыток ян, столько же энергии теряет мужчина, переполняясь инь. Если не изливать семя, этот миг равновесия можно продлить.

— И надолго?

— На целые часы напролет. Порой мы оставались в таком состоянии всю ночь. Бедра наши приспосабливались к неторопливому спокойному ритму бортовой качки корабля, стоящего на якоре в тихой бухте. Элен получала удовольствие столько раз, сколько ей хотелось. Мы, в определенном смысле, двигались синхронно с ритмами космоса.

— Но… А как же ты?

— Знаю, такое нелегко понять. Напоминает достижение первого результата от мастурбации. Прежде, ты прикасался к своему половому органу тысячу раз, но при этом ничего не происходило. Младенцы и маленькие дети делают это беспрерывно. И вдруг в один прекрасный день ты продолжаешь делать то же самое — и свершается чудо: ты открываешь для себя наслаждение извергать семя. Твое тело к этому мигу уже подготовлено. В моем же случае происходит нечто подобное, только наоборот. Ты уже знаешь, что твое тело способно на семяизвержение, но вдруг, в один прекрасный день, этого не делаешь. И это знак, что душа твоя подготовлена. Ты ощущаешь себя безмятежным, уверенным в себе, в тебе исключительно много энергии, гораздо больше, чем если бы ты испытал «оргазм», описанный сексологами. Кстати, именно под таким углом зрения рассматривали половой акт китайцы. Каждый старался помочь партнеру захватить в плен энергию противоположного начала. Женщины стремились доставлять мужчинам удовольствие, а мужчины — придерживать при себе семя, полагая, что это обеспечит им долголетие.

— Ты веришь, что долголетием своим обязан такому приему?

— Пусть толпы ученых мужей рассмеются мне в глаза — я в этом глубоко убежден. У меня, по существу, нет никаких доказательств этого. В любом случае, речь идет об эпифеномене — употребим слово из их же лексикона. Впрочем, не этого я искал с Элен. В тот период я еще об этом не знал.

— Но сперма… надо же ее все-таки куда-то девать?

— Конечно, древние китайцы советовали двадцатилетнему мужчине изливать семя один раз в неделю, тридцатилетнему — один раз в десять дней, и так далее.

— А в твоем возрасте?

— О! Один раз в шесть месяцев… Этого более, чем достаточно.

— И… Как, ты… Ты еще занимаешься любовью?

— Ну да! Тебя это тебя удивляет? Чувствую, в воздухе витает следующий вопрос, относительно возраста моих партнерш.

Марсьяль молчит, но говорят за него глаза.

— И молодые, и старые! Ну как, теперь ты удовлетворен? И простишь меня, если я не стану называть их имен? В настоящее время, это для меня просто практика, то же, что дзадзэн. Меньше всего на свете принимает в ней участие мое эго. Практика эта ценна тем, что продлевает мое прохождение по Земле и смягчает его тяготы.

— Простое упражнение?! А как же они?

— Ах, эти дамы, для них это важно!.. Представь: автор Пепла и Свинца , ставший дзэн-мастером! Им льстит, что я еще могу, в своем преклонном возрасте, вступать с ними в близкие отношения… знали бы они, сколь безразлична мне «любовь», в том смысле, в каком они ее понимают, как и все прочие глупости, которые я некогда мог совершать, добиваясь их милостей!

Роже усмехается и складывает камешки для игры в го. Затем поднимается, берет квадратную доску и выходит из столовой, оставляя Марсьяля наедине с портретом. Марсьяль задумывается о супружеской измене, доставившей столько бед его родителям, отравившей собственное его мироощущение. Отныне он склонялся к мысли о том, что нарушение супружеской верности запретно не только с точки зрения общества и религии. Нет, прелюбодеяние не просто запретно, это предательство, оно страшнее лжи, это предательство, убивающее совершенное согласие между мужчиной и женщиной. Оно подобно прорехе в ткани, из которой соткан мир. Союз супружеской пары — это неумело выстроенная Вавилонская башня, задуманная для того, чтобы достать до небес, это натянутый лук, чья стрела направлена на искомую цель. Но Вавилонская башня обрушивается, даже если она, казалось, уже вознеслась до небес. А стрела, прямая, как и ее траектория, неизбежно падает вниз, вонзаясь в многострадальную почву нашей действительности.

34. Жан Оноре

Сорокаоднолетний Жан Оноре — штатный работник крупной международной компании по прокату автомобилей и руководитель агентства в Байонне. На этом основании, в полном его распоряжении «драйв» парка в сто пятьдесят машин всех типов, кроме большегрузных грузовиков, и «тим» примерно в двадцать человек, в зависимости от сезона. После каждого совещания по «мотивации» (они произносят мотивэйшн! ), организованного командой по маркетингу его объединения, он выносит перлы американизмов, и умирает со смеху от этих словечек, едва покидает здание парижского офиса, где сидит французское руководство. Хотя во время заседаний прекрасно исполняет роль вдумчивого и прилежного управленческого работника. Для человека, который в шестнадцать лет мечтал о подмостках Национального Театра, эта работа, конечно, не панацея от всех бед, но он научился довольствоваться такой жизнью — в целом, она куда надежнее и приятнее, чем неуверенное существование бродячего артиста. Каролина наверняка держалась бы того же мнения.

Каролина — это его дорогая женушка, родившая ему двух прелестных ребятишек. Жан Оноре ежедневно и неустанно радуется своему согласию с женой. За семнадцать лет совместной жизни они научились понимать друг друга с полуслова. О верности Жана Оноре ходят легенды. Особенно после того, как одна клиентка, видно, нимфоманка, выскочила из его кабинета полуголая, с криками, что вести себя так недопустимо, и что нельзя отказывать, если тебе делают авансы. Слова дамочка употребила куда более резкие, а история эта разнеслась буквально по всей Байонне. И действительно — верность Жана Оноре непоколебима. К ветреным мужьям он относится без всякой симпатии. Тратить столько энергии на то, чтобы самому себе создавать сложности! Каролина наверняка держалась бы того же мнения.

Жизнь в междуречье Нив и Адур прекрасна, и течение ее безмятежно! К 19 часам он лично закрывает агентство и устраивает себе небольшую прогулку по набережным, ему нравится вдыхать испарения Атлантики на фоне оживленных террас кафе. Потом он садится в свою машину и двигается вдоль большого бульвара, превратившего Байонну, Англе и Биариц в единый городской комплекс. Немного не доезжая до Англе, он сворачивает на узкую дорогу, ведущую в Буко. Он прибывает домой точно в срок, чтобы до телевизионных новостей успеть выпить легкого вина. Рядом с креслом его поджидают тапочки и бокал. К этому часу Каролина на кухне. С детьми она уже пообщалась, накормила их, а теперь вносит последних штрих в ужин, который готовит только для них двоих. Детей надо уложить спать к концу выпуска новостей. Они должны высыпаться, это непременное условие для хорошей успеваемости в школе и для всего остального! Каролина наверняка держалась бы того же мнения.

Жан Оноре — тонкий гастроном, он не выносит кулинарных полуфабрикатов. Все, что оказывается на их тарелках, Каролина готовит сама. И это предмет особой гордости Жана Оноре. Он очень требователен в отношении качества продуктов. Универсамы — не для них. Каролина каждый день ходит на рынок, у нее постоянные поставщики. И мясо она покупает непосредственно у производителя. Так, по крайней мере, знаешь, как откармливали скот, и понимаешь, что ты ешь. И сбережения накапливаются вроде незаметно! Пусть дороже, чем в больших универсальных магазинах, зато на рынке у Каролины не возникнет искушения позариться на всякие дурацкие распродажи, с их прилавками-витринами! Говорит об этом Жан Оноре сочным языком Жана Пьера Коффа.[5] Да, конечно, это требует труда! Но ведь ничто не делается само, без усилий и, в конечном счете, оказываешься в выигрыше. Каролина наверняка держалась бы того же мнения.

После еды Жан Оноре просматривает фильм по телевизору. Будучи любителем и знатоком кино, он приобрел для себя телевизор с широким экраном и прекрасным звуком. И к нему — параболическую антенну и декодер, чтобы лакомиться новинками каждый вечер. Каролина уже прочла детям вечернюю сказку, и перед началом фильма они приходят его поцеловать. Она все прибирает, стараясь шуметь как можно меньше, поскольку знает, что он не выносит звуковые помехи и желает максимально воспользоваться преимуществами звука Dolby Surround. Разве не верх глупости: заплатить такую цену, чтобы слушать, как гремит посуда. Нередко Каролина пользуется моментом, когда муж занят, а дети улеглись, чтобы заняться бельем. Стиральная машина стоит в гараже и никому не мешает; сама Каролина бесшумно гладит утюгом белье и складывает его в стопку. Жан Оноре должен явиться в Агентство в безупречно выглаженной сорочке. Он считает, что мужчины, которые пренебрежительно относятся к своей внешности, пренебрежительно относятся и к своей работе. Каролина наверняка держалась бы того же мнения.

Когда она укладывается в кровать рядом с ним, он часто уже спит, уткнувшись носом в журналы по моделированию. Жан Оноре увлечен морским моделированием. Он президент местного клуба, и страсть эта отнимает у него массу времени, практически весь уик-энд. И немало денег. Когда дети пошли в школу, перед Каролиной встал вопрос, не вернуться ли ей на прежнюю работу, в туристическую фирму. Но Жан Оноре полагает, что у них достаточно доходов, чтобы без этого обойтись. Вот еще — только дополнительно платить налоги! Не говоря о том, что будет покончено со спокойствием, с качеством жизни и со здоровым питанием. А так — малыши обедают дома, избегая столовой, куда еду привозят невесть откуда! Однако, он понимает, что неработаюшая жена может ощутить недостаток социальных связей. И намерен предложить ей должность казначея в клубе по моделированию. Он уже сказал членам ассоциации — с ее точностью и методичностью она будет творить чудеса. Каролина наверняка держалась бы того же мнения.

Если бы хоть кому-нибудь пришло в голову спрашивать ее мнение.

35. Хуан Пабло

Стоя перед зеркалом во весь рост, Хуан Пабло изгибается, разглядывая нижнюю часть своих ягодиц. Эта часть тела сделалась дряблой, ничего не поделаешь. Он поворачивается к зеркалу лицом, отводя глаза от своего полового органа, который всегда казался ему слишком маленьким, и пытается приукрасить изображение, мысленно накладывая на свой помятый живот брюшной пресс атлета. На какой-то миг он ясно представляет свой автопортрет в образе метателя диска. Итифаллический дискобол. Как далека иллюзия от реальности! Он постарел, и это отвратительно. Отойдя в сторону, он достает с полки над умывальником маленькие ножницы. И толстыми пальцами, затвердевшими от смазок, принимается за выполнение весьма тонкой работы — обрезает волоски, выглядывающие из его ноздрей. Надо быть внимательнее. Одно неловкое движение — поранишься. Он отсекает несколько белых, почти прозрачных волосков прямо у корня. И тут вздрагивает, от пронзительного голоса, раздающегося из комнаты:

— Хуан, Хуан! Еще одна статья о твоей персональной выставке в Лондоне. В «Наблюдателе».

— Кто автор?

— Это… Ну откуда мне знать. Наверняка коллективная. Хотя нет, есть инициалы: А.Д. Ты знаешь, кто это?

— Ммм… И что пишут?

— О, обычная каша. Называется «Тридцать лет торжества таланта: мэтр выставляется в Лондоне». Ты сам почитаешь.

Дура! Его тошнит от этой швейцарки. Сколько она с ним прожила? Года два-три! И уже качает какие-то права. «Обычная каша»! Подумать только, кем она себя возомнила? Единственной, кому дано вникнуть в суть его таланта? Да, она европейка, стройная и ладненькая — это на пользу его имиджу. Из-за чего он имел глупость в самом начале представить ее как свою жену. Теперь это вошло в привычку, и он продолжает по инерции. Как он попался в такую ловушку? Мало того, бабца эта вбила себе в голову, что сумеет его изменить! И своим примитивным неотесанным умишком окажет на него влияние! И надо же, несмотря на все это, ему иногда удается ей вставлять. Поразительно! Но в те редкие разы, когда у него получается, она кусает тыльную часть ладони, чтобы не закричать и не разбудить своего сына. Полная идиотка!

Вот сын ее действительно представляет интерес. Красивый мальчик пубертатного возраста, искренне восхищенный славой Хуана Пабло. Никогда не общался со своим настоящим отцом и с готовностью принял бы ненастоящего. Длинные ноги, нежные и уже мускулистые… В идеале послать бы куда подальше мамашу и оставить сынка!

Но что скажет пресса?

36. Жан Луи

Большого, толстого, милого, внушающего доверие Жана Луи часто сравнивают с плюшевым мишкой. И это его раздражает. Но стоит ему взять на руки свою шестимесячную малышку Марион — эту роль он исполняет охотно — стоит ему посмотреть на свою жену Ноэми, подарившую ему это сокровище, — и превращение в мягкую игрушку снова ему в радость.

В составе бригады электриков, обслуживающей энергосистему округа, он по рабочим дням объезжает улицы своего участка на мопеде, с тяжелыми сумками, полными инструментов. По вечерам ему нравится сидеть дома, а для Ноэми главное удовольствие — бывать на людях. И он совершенно спокойно позволяет ей это, хотя у нее, Бог знает откуда, полно друзей мужчин — некоторые очень даже симпатичные. Порой они даже остаются ночевать на диване у них в гостиной, или на другом импровизированном спальном месте, если задерживаются после закрытия метро. Но Жан Луи не ревнив, поскольку по природе своей бесконечно доверяет людям. И больше чем кому бы то ни было, он доверяет Ноэми.

К ней, надо сказать, он очень привязан. Ноэми была первой его любовью, она же будет и последней. Он звонит ей в офис по малейшему поводу:

— Алло! Ноэми? Знаешь, на что я недавно наткнулся на площади Согласия? На монтировку… Прямо на земле валяется монтажная лопатка для шин. И в том районе Парижа, где самая низкая аварийность. Монтировка там, где никогда не лопаются шины! Ха-ха-ха… во прикол, а?

— Алло! Ноэми? Что мы едим сегодня вечером? Я куплю что-нибудь «tex-mex»,[6] а то я проголодался.

— Алло! Ноэми? В полдень я дочитал книжку. Знаешь, такая вещь, про парусный флот, Курс на Балтику. Ну просто улет! Автор Александр Кент, и я подумал, что… А, тебе некогда. О’кей, до вечера!

Он последовал за Ноэми даже на дзюдо, куда она записалась одна. В кимоно Жан Луи выглядит очень трогательно. Ноэми предпочла бы, чтобы ее хоть иногда оставляли в покое, ей не хватает своего, личного пространства. Но скажи она ему об этом, он очень расстроится. А ей совсем не хочется делать ему больно, он такой ранимый.

Раз в две недели Жан Луи должен отработать в ночную смену. В такие ночи он предусмотрительно оставляет нужную сумму наличными и делает крюк через Венсенский лес. Там он кружит, пока не отыщет заветный грузовичок, поставленный под прикрытие, с неизменно зажженным плафоном. Найти нелегко, каждый раз оказывается другой! Клиента, как правило, обслуживают по-быстрому. «Добрый вечер, мадам, спасибо, мадам». Перед входом иногда толпятся, дожидаясь своей очереди, человек десять. Затем, Жан Луи садится на свой мопед, жмет на педали и несется по бульварам Маршалов. Когда он доезжает до Порт Доре, происшедшее полностью выветривается у него из головы.

37. Жан Марсель

После развода Жан Марсель долгие годы провел в одиночестве, без любовных приключений. И вовсе не оттого, что не хотел женщин! Напротив, он испытывал почти физические страдания из-за навязчивого желания женского присутствия в своей квартирке на улице Бланкард, в Марселе, и из-за того, что по ночам в его постели не было женского тела. Летними вечерами он слонялся по бульварам, глазея на проворных девиц в коротеньких юбках. В одном видеоклубе, в центре города, он часто брал кассеты напрокат или покупал их в книжных магазинах, неподалеку от дома. Люди из его квартала и не догадывались, что он крутит на своем видеомагнитофоне. Впрочем, такого рода фильмы продаются повсюду. Количество их растет бешеными темпами. Не ровен час, появятся они в булочных и в табачных киосках. Дело идет к тому, чтобы в любой день, а в особенности, в уик-энд, француз имел возможность утолить все непреодолимые свои влечения: попить, покурить и подрочить. Однако очень скоро Жан Марсель пресытился порнографией, с ее однообразными крупными планами, лишенными изящества. Куда предпочтительнее показались ему кассеты, выпускаемые изысканными журналами, где красотки изображены в полный рост, и можно понаблюдать, как они двигаются, танцуют, ходят, а не просто разглядывать несколько квадратных сантиметров кожи, которые считаются особо возбуждающими, с точки зрения постановщиков хард-порно. Прибегать к услугам проституток он счел для себя недопустимым, зато раскрыл для себя разнообразные пип-шоу, и стал часто их посещать. Его знали в лицо, как постоянного клиента, с ним здоровался кассир. Благодаря этому он, невзирая на предупреждение, написанное на каждой кабинке, проносил с собой небольшую, но первоклассную цифровую камеру, которую специально приобрел с такой целью. И ему, даже при слабом освещении, удавалось очень четко снимать все сладострастные призывы танцовщиц, периодически прерываемые спектаклем, — так обозначено в их регистрационной карточке безработного. Вскоре ему стало приятнее наблюдать за ними не через вечно засаленное стекло кабинок, а на большом экране. Как только появлялись новенькие, он снимал каждую из них, лучших девочек — много раз, и весь отснятый материал хранил в архиве, проводя тщательнейшую классификацию. Жан Марсель не просто сам обрабатывал запись — он играл с дистанционным управлением, добиваясь ускоренной киносъемки и остановок на самых захватывающих кадрах. У него на работе проводили обучение сотрудников, и он с изумлением раскрыл новые возможности обработки изображения компьютерными методами. Он приобрел сверхмощный компьютер и полупрофессиональную программу, несмотря на то, что на это ушла львиная доля его сбережений. С тех пор в его хранилище картинок началась новая жизнь. Там было все: от первых проб до неожиданных удач. Он бесконечно перерабатывал кадры, изменяя их, склеивая и освещая. Убирал одно, добавлял другое, один фильм накладывал на другой, пропускал кадры через резкое освещение, собственноручно обрывая лепестки со своих кукол из пикселей. Вскоре он перешел к съемке на улицах, в очередях у табачного киоска, на службе, в супермаркете.

В одно прекрасное майское утро он познакомился с Фабьенной. Она читала, сидя в кафе, на солнечной террасе. Присев за соседний столик, он проклинал себя за то, что не взял с собой камеру. Наконец, она заметила настойчивый взгляд Жана Марселя и, к большому удивлению последнего, сама с ним заговорила. Его смущение и неловкость ее рассмешили; тот вечер они провели вместе, в одном итальянском ресторане, после чего спокойно расстались, договорившись увидеться в выходные. Фабьенна — молодая, естественная, раскрепощенная женщина и мать очаровательной девочки. Два месяца назад, воспользовавшись предложением о новой работе, она переехала на другую квартиру, чтобы быть подальше от Лиможа, где прежде жила с отцом малютки.

Они понравились друг другу, стали видеться чаще. Благодаря этим отношениям Жан Марсель обрел сентиментальное равновесие, о котором успел изрядно подзабыть. По взаимному молчаливому согласию они условились хранить независимость. Она — оттого, что из-за последней своей истории теперь сделалась осторожнее. Ей не хотелось торопиться. Он — оттого, что он не знал, куда девать свой видео-компьютерный хлам, в случае совместной жизни.

Настало лето, вторая половина воскресного дня обычно посвящалась загоранию на большом пляже в Си-Фур, в нескольких километрах от Марселя. Жан Мишель никогда не купался, уверяя, что ненавидит окунаться в морскую воду. Однако любил устраиваться поближе к прибою, лежа на животе, с неизменной черной кожаной сумкой вместо подушки. Он болтал с Фабьенной или играл с ее дочкой. Главным же образом, он читал, причем все, что попадалось под руку: женские иллюстрированные журналы своей спутницы, книги и журналы по технике, которые приносил сам. У Фабьенны этим летом не было отпуска, и они остались в Марселе.

К концу августа Фабьенна мило посмеивалась над Жаном Марселем — от лежания на пляже животом плашмя, укнувшись носом в свое чтиво, он стал напоминать мороженое на палочке, покрытое двумя глазурями. Шоколадом на спине и ванилью на животе!

В то сентябрьское воскресенье Жан Марсель отправился на поиски настоящего мороженого для девчушки. В его отсутствие маленькая игрунья запускает в свою мать полную лопатку песка. Фабьенна шутливо ругает ее, требуя грозным голосом поцелуя прощения, и тут замечает, что большая часть песка попала в щель неплотно закрытой сумки Жана Марселя. Она кладет сумку на колени и, без всяких задних мыслей, желая очистить внутреннее содержимое от песка, опорожняет ее. И тут она обнаруживает завернутую в синий свитер цифровую камеру во включенном состоянии — сверхсовременную, последний крик моды. В глубине сумки — искусно замаскированное черной изоляционной лентой скрытое смотровое отверстие, не препятствующее попаданию света на объектив. Маленький цветной экран высочайшего качества служит видоискателем, воссоздающим прекрасное электронное изображение.

Фабьенна чувствует, как у нее подступает к горлу комок. Она возвращает камеру в прежнее положение и аккуратно кладет сумку на место. Жан Марсель возвращается с мороженым, протягивая его девочке, Фабьенна наклоняется к дочке и говорит:

— Ах ты, маленькое чудовище, хочешь съесть его, наводя страх на волны?

— О да!

И вот обе они стоят ногами в воде, а Фабьенна уголком глаза наблюдает за уловками Жана Марселя. Со стороны кажется, будто он читает, опершись подбородком на свою сумку. И она, в течение двух месяцев, действительно в это верила. На самом же деле, он не отводит глаз от экрана. Судя по углу преломления и по положению предполагаемой камеры, он сейчас снимает промежность двух немецких туристок, которые, растянувшись, загорают на небольшом возвышении. А вот на их высоту прибывает другая красивая девушка в коротких купальных трусиках. Жан Марсель медленно сдвигает свою сумку, следя за новой наядой, затем возвращается к тем двум, с рукой в сумке, видимо, манипулируя переменой фокусного расстояния.

Жан Мишель так никогда и не поймет, отчего с этого дня Фабьенна резко и без объяснений прекратит с ним всякие отношения. Она сменит номера телефонов — и обычного и мобильного — более того, дважды откажется открыть ему дверь, угрожая, в случае третьей попытки, вызвать полицию.

Так снова подтвердилась давняя уверенность Жана Марселя в том, в чем не раз его убеждал еще отец: женщины — создания странные, непредсказуемые и своенравные.

38. Жанжан

Андре наклоняется к буфету в стиле рококо, стоящему в его столовой, достает оттуда темную бутылку и, откупорив ее, принюхивается.

— Гм! Распробуй-ка это. Портвешок я привез этим летом — просто блеск! Ничего общего с тем, который продается здесь.

Он усаживается поудобнее и щедро наливает Жанжану полный до краев стакан.

— Португалия чудесная страна. Стоит посмотреть!

— Я об этом подумаю.

Андре и Жанжан дружат еще со школьной скамьи. Год от года они становятся все ближе, и теперь, когда обоим по пятьдесят, дружба их ничуть не пострадала, хотя пути их разошлись. Жанжан склонен к физическому труду, он — плотник. Причем признанный спец — организации по профессиональному обучению зазывают его наперебой, стараясь воспользоваться его опытом для подготовки молодых людей к предстоящему им выходу на рынок труда. Андре — интеллектуал, руководящий работник научно-исследовательского института. По игре случая, и жены их, Франсуаза и Мартина, вместе работают в мэрии.

— Жанжан! Что за кислая физиономия… Хочешь мне что-то сказать!

— Да, хотел попросить тебя выдать мне авансом 3 000 франков… Получается где-то 450 евро. Ах, опять я вляпался в историю!

— Все никак не остановишься… Ну ты даешь! До сих пор?

— Никак. Мне просто деваться некуда. Современные девчонки — это финиш, поверь мне! А эта — вообще настоящая секс-бомба!

— Старый хрен! Ты что, не можешь предохраняться? Выбирай тех, которые глотают пилюли, или уж не знаю что! Это уж слишком… Совсем размагнитился!

— Разве предусмотришь заранее! Я шел туда не затем, чтобы шишку шлифовать. Она сама на меня набросилась. Нет, правда, клянусь! Ты бы ее видел! Двадцать лет! Брюнетка, высокая, крепенькая, стройная, как деревце. А потом эти глаза! Ими она меня напрочь охмурила…

— Вот никогда бы не подумал, что столько мокрохвосток мечтают ощутить всю прелесть плотницкого искусства. Пора мне заняться собственной переподготовкой.

— Раньше я и сам бы в такое не поверил.

— Ай-ай-ай! Жанжан! Сколько уже набирается…? Десятый раз, не меньше? Не считая тех, которые от тебя не подзалетают.

— Что ты на меня наезжаешь? У меня живучая сперма! Но я же всегда возвращал тебе долг.

— Речь не о том! Конечно, я тебе дам, но… Рано или поздно у тебя будут большие неприятности! Обязательно! Вдруг Мартина что-то заподозрит. Нарвешься на какую-нибудь цепкую бабенку, начнет тебя шантажировать, почему бы нет?

— Именно из-за Мартины я и прошу тебя одолжить мне деньги. Она держит все счета в своих руках! Если она увидит дыру в 3000 франков, почти… черт, не знаю сколько будет в этой проклятой валюте!.. Плохо представляю, как ей объяснить, что это на аборт одной из моих стажерок!

— Ну, не знаю. Заведи себе отдельный счет. У меня уже сто лет такой!

— У вас с Франсуазой каждый завел себе свой счет с самого начала. А если мне взбредет в голову этакая блажь сейчас, она сильно насторожится…

— Хотя ведь так гораздо практичнее! Ну, ладно, хорошо… Только будь поосторожнее, хрен поганый!

— Чтоб я сдох! Ну что? Могу я рассчитывать на тебя или нет?

— Завсегда.

— Ты ничего не ляпнешь Франсуазе!?

— Ты за кого меня держишь? Ясный перец, нет.

39. Жан Сильвио

Девяносто три весны отзвенели у изголовья этой кровати, занимающей почти всю тесную каморку, в которой сейчас плачет Онорина. Что нового сообщит ей очередной день рождения о мире, в котором она перестала что-либо понимать? Единственное, чего ей хочется, — умереть. Уснуть и больше не просыпаться.

И этот оглушительный стук в дверь!

Может, когда она умрет, Жан Сильвио будет, наконец, счастлив? Может, он бросит пить? При мысли о сыне она вздрагивает и выпрямляется. Ей страшно, в доме сына она ощущает себя затворницей, выходить на улицу ей стоит больших усилий, на которые она уже почти не способна. На содержание этой хибарки уходит вся ее пенсия. Квартплата, газ, электричество, телефон, налоги — все на ней. Сын и его жена раз в месяц делают закупки в большом торговом центре, в пригороде, Жан Сильвио считает, что этого вполне достаточно. Более того, часто говорит:

— Старухе все равно делать нечего. Пусть сдвинет с места свою задницу!

Она давно не водит машину. И вот уже несколько лет с трудом держится на ногах. Магазинов в их квартале нет, дорога от дома до ближайшего супермаркета бесконечно поднимается вверх. Отдел бакалеи какой-то неухоженный, все очень дорого, заведующий уже второй раз с февраля месяца обдуривает ее с деньгами. Два раза он старался ее запутать с этими проклятыми монетами евро! Спускаться оттуда — опасно, а подниматься на холм с полной кошелкой — изнурительно. Это как экспедиция в несколько этапов, надо восстанавливать дыхание и усмирять биение сердца, едва оно бешено заколотится. Она пожаловалась Жану Сильвио, что ей все здесь далеко, что она чувствует себя угнетенной, словно пленница. Лучше бы она помалкивала. На следующий же день своим большим фломастером-маркером он испортил картины, которые она нарисовала за последние годы, еще до того, как у нее начали дрожать руки. Картин было семь, именно в семи домах прожила она самые счастливые свои времена, ей хотелось запечатлеть свою жизнь на полотне, пока ее окончательно не покинула память. Жан Сильвио яростно, невыводимым фломастером, исчертил решетками каждое окно, изображенное на ее полотнах. Она попыталась сверху наложить слой краски на одну из решеток, но чернота опять проступила.

Этот непрекращающийся шум, ударяют снова и снова.

Она вспоминает все дома своей жизни, отныне заштрихованные сыном черными решетками. Дом ее детства. Дом, который они снимали с Октавом, сразу после их свадьбы. Второе их жилище появилось после того, как он нашел работу, там родился Жан Сильвио. Дом, который они купили, и где выросли Жан Сильвио и его младший брат. Дом Фабьенны, ее единственной настоящей подруги, уже умершей, у которой она жила, чтобы быть поближе к больнице, где от рака легких умирал Октав. Он, никогда не выкуривший ни одной сигареты! Два дома Мориса, один городской, другой загородный. Мориса, которого она встретила после смерти Октава, и которого Жан Сильвио, при всяком удобном случае, осыпает бранью прямо ей в лицо, несмотря на то, что два года назад тот умер.

— Обманывать Папу с этим боровом! Денежки, которые по праву принадлежат мне, ты подсунула ему! Он хорошо тебя пропихивал, представляю… Ты у него сосала? Уверен, что сосала, вот сука! Но и это его не спасло, все равно сдох! Так ему и надо, этому гаду!

Непристойные тирады неизменно завершаются энергичным размахиванием руками, и Онорина опасается, как бы он ее не ударил. Говорить такое своей родной матери! Вот еще одна причина, по которой каждый вечер, едва она остается одна в своей постели, ей хочется умереть.

И всегда, вот так толкаются в ее дверь. Как будто хотят ее взломать.

Кровать эту ей вообще не хотелось бы покидать. Даже ради того, чтобы поесть. Вернее, ради того, чтобы поесть — в особенности. Как ужасны все эти трапезы! Жует Онорина медленно, из-за плохо пригнанной искусственной челюсти, которая доставляет ей боль. Надо бы ее сменить, но у нее нет ни гроша. Онорине кажется, будто она постоянно кому-то мешает и кого-то беспокоит. Если ей приходится отказываться от блюда, зная, что оно ей не подходит, все вокруг начинают качать головой, рассуждать и закатывать глаза. Тогда она берет чуть-чуть, даже если не сможет переварить эту пищу, даже если потом всю ночь у нее будет болеть живот.

— Ешь! Ты несешь вздор, зачем тебе знать, сколько это стоит!

При мысли о еде, Онорина вспоминает — завтра день получения выписки из банковского лицевого счета. Долгое время ей не присылали выписок на этот счет. Остаток давным-давно уже на нуле. Но Жан Сильвио нашел старую чековую книжку и все потратил, подделав ее подпись. Потребовалось заделывать бреши, следовавшие одна за другой. Онорина опустошила свою сберегательную книжку А,[7] продала несколько акций, остававшихся у нее от мужа, уплатила долги по всем счетам. Только бы у Жана Сильвио не было денежных затруднений, на это ей ничего не жалко! На сегодняшний день у нее не остается ничего, кроме семейного дома ее отца. Ей принадлежит право пожизненного пользования, и она сдала дом в аренду, в дополнение к скудной пенсии, унаследованной от Октава. Но и арендная плата не ускользнула от внимания Жана Сильвио.

— Это цена за то, чтобы каждый день терпеть твою рожу!

Теперь грохот в дверь почти не прекращается.

Она любит старые стены родительского дома. О каждом уголке темного старинного сооружения у нее сохранились воспоминания. Жан Сильвио хочет выставить двух жильцов, чтобы самому занять дом и больше не платить за квартиру. Он никогда не говорит о том, что возьмет ее вместе с ними. Наоборот, с каждый днем все настойчивее заводит разговор о доме для престарелых. Онорина не хочет в это невеселое заведение, выход оттуда только один — прямо в гроб. Умереть она хочет, да. Но у себя дома, пусть в этой бездушной комнатенке, вдали от всего, что ей дорого. Хотя там, в доме для престарелых, Жан Сильвио, наверное, не решился бы устраивать эти невыносимые сцены. Она порой не понимает, что стоит за его воплями и приступами ярости. И задумывается — не потерял ли он просто-напросто рассудок. Вчера он схватился за ружье. К счастью, дети были в парке, с Надин. Он всегда старается устраивать ей сцены, когда они одни. В паническом страхе перед ружьем, она в точности так и не поняла, куда он хотел направить его — на нее или на себя самого. Ах, как ему не терпится заложить семейный дом! Он предполагает взять заем, ничего не сказав своей жене. Она прекрасно знает, зачем! Стоит Надин отвернуться, он тотчас прыгает в машину и несется в бар.

Дверь содрогается от продолжающейся барабанной дроби. Теперешняя жизнь Жана Сильвио превратилась в беспробудную пьянку, поглотившую его целиком. Вчера, со своим ружьем, он так орал, был таким развязным, грубым, похотливым — и она не выдержала, дав согласие пойти к нотариусу. Она подписала то, что он хотел. Установить мир и умереть. Больше она ничего не хочет! На днях она слышала, как Надин говорила о разводе. «Может, если я умру, — думала Онорина, — они останутся вместе, и мой сын бросит пить…?» Ей куда приятнее было бы оставить дом своим внукам, но как это сделать? Всем заправляет он! Зря она подписала. Он говорит, что в любом случае, дом принадлежит ему одному… Онорина ничего не смыслит в законах. Может, в конечном счете, он прав…

— Иди домой, Мама, — вот что сказал он ей после проведения этой операции. — Там ты успокоишься, о тебе позаботятся…

Второй ее сын советовал ей соглашаться, вторая невестка не переставала повторять, как ей повезло, что один из ее детей берет на себя заботу о ней, такое встречается не часто. Они не смогли бы взять ее в свою парижскую квартиру, там нет отдельной комнаты даже для малыша. Время от времени, когда дома никого нет, Онорина подходит к телефону. Когда звонят парижане, она старается донести до них правду, пусть понимают, что не все идет так, как надо. Но они очень далеки от ее проблем. Слушают ее краем уха, вяло отвечая: «Ну да, Мама» думая про себя: «Бедная старуха»!

Все колотят, еще и еще.

Она не знает, что Жан Сильвио беспрестанно жалуется брату на то, во сколько им обходится старуха, и не только в финансовом отношении. Он выдумывает истории о ее злобности, о ее капризах, о ее скупости, о ее забывчивости и рассеянности, о ее стремлении болтать невесть что. Она прекрасно понимает, о чем они мечтают: отдать ее под государственную опеку. Так произошло с Фабьенной. Ее дети тоже все у нее отняли. И чтобы не тратить деньги на дом для престарелых, затаскали ее по больницам. И какое тут правосудие! По поводу судей Онорина часто размышляет о том, о чем недавно услышала по радио. Один судья рассказывал, что в случае кончины престарелых людей, расследование почти никогда не ведется. Он разъяснил это, совсем не остерегаясь последствий, в передаче, касающейся самоубийства молодых. Отчего подобный довод показался ей еще более весомым.

Разве можно стучать так громко, дверь сорвется с петель!

— Ну ты откроешь или нет, старая сволочь! День рождения у тебя или нет! Сейчас я устрою тебе такой праздник…

На этот раз, да. Она откроет.

Марсьяль и Роже. Опус 7

— О Розе ты рассказывал мне совсем немного.

— Ах, Роза. Моя милая Роза. Что тебя интересует?

— В общем, ничего… Просто подумал, что мы слишком много говорили об Элен.

— Тебе хочется побольше узнать о Розе?

— Да, наверное! К примеру, ты мне как-то заявил, что судить о человеке нужно лишь выяснив, как он поступал со своей кровью, со своей спермой, со своим потом и со своей слюной. Ты помнишь?

— Да, очень хорошо помню.

— С обеими ты разделял все, кроме крови, так ради кого из них ты бы ее пролил, в случае гипотетической войны, если бы тебе вдруг пришлось выбирать?

— Вопрос надуманный, и ответ на него неизбежно приведет к софизму. Однако, придерживаясь твоей же гипотезы, безусловно, ради Розы.

— Значит, ее ты любил сильнее?

— Она мать моих детей.

Марсьяль на миг погружается в молчание.

— А вы с Розой вместе занимались практиками дао?

— Изредка я пытался. Но, сказать по правде, безрезультатно.

— Почему?

— Думаю, мы не испытывали в этом потребности. К тому же познакомился я с ней и полюбил ее еще прежде, чем пришел к этой практике. Отношения наши сложились вне этого. И тем не менее, вместе мы составляли единое целое. Два существа, слитые в одно. Конечное состояние, весьма приближенное к тому, чего мы достигли бы от практики в паре. Возможно, у нас не возникало необходимости искать в чем-то другом то божественное, которое мы уже реализовали на ином уровне. В форме двух чудес: Жюльетты и Сильвена.

— Твоих детей?

— Нет! Наших! Сами дети, в свою очередь, совершили новые чудеса. Мы стали бабушкой и дедушкой. И судя по тому, что мне сообщили, скоро я стану прадедом. И так далее. Пусть чудо это повторяется бесконечное число раз миллиардами мужчин и женщин, от этого оно ничуть не перестает оставаться чудом.

— Как ты растроган. Это так важно для тебя?

— Еще как! Первостепенно важно! Откинем в сторону выживаемость человечества, хотя и это не такая уж мелочь. Мои дети помогли мне так сильно вырасти, что тебе даже не понять насколько, пока не наступит твой черед это испытать. Естественность детей, их непроизвольные реакции, их любознательность служат мощнейшим рычагом для моделирования наших поступков. И мы, безусловно, должны как можно дольше сохранять в себе неосознанное детское простодушие. Для нас, взрослых, в этом шанс и источник счастья.

— Я не понимаю. Разве не родители моделируют своих детей?

— Родители и дети взаимодействуют. С матерью, наверное, еще с первых секунд, едва в ней зачинается жизнь. Настроение детей — мощный показатель расположения духа родителей, сколько бы они ни старались это утаивать. Лично я невероятно многому научился у своих детей, даже когда они были младенцами.

— Чему, например?

— В первую очередь, воспоминаниям о собственной своей детской непосредственности. Когда родилась Жюльетта, мать моя еще была жива. Она приходила в восторг от сходства моей дочери и своего сына, в данном случае, меня. Мать могла перемещаться на тридцать пять лет во времени, благодаря чему я мог черпать в тайниках своей памяти то, что было в ней глубоко запрятано. Из таких неосознанно забытых мгновений всплывало ощущение собственной моей сущности. И писал я тогда так, как никогда прежде не писал. И то, что рождалось из-под моего пера, казалось мне необычайно близким истинному моему естеству.

— Ты имеешь в виду книгу Все подсчитано, где подведен итог жизни между тридцатью пятью и сорока годами?

— Да. Именно такой точки зрения придерживались и критики, и читатели. Хотя Все подсчитано — прежде всего, эгоцентрическая конструкция, порожденная чувством вечности, которым одаривает отцовство. Это глупое ощущение того, что ты в состоянии «воспроизвестись», создавая клона собственной персоны. Однако, мы, к счастью, не «воспроизводимся»! Мы делаем больше: производим на свет. Создаем существ независимых, а не просто копируем себя самих. Есть еще одна книга, написанная в этот эйфорический период, в моих глазах, куда более значимая. Сейчас ее уже нигде не отыщешь, она представляется мне максимально приближенной к чувству, которое я стараюсь описать. Это Сказки об обычном. Книга была выпущена в серии для детей, но писал я, не предполагая, что ее будут читать дети. Я задумывал ее, находясь в том чрезвычайном состоянии, когда вспоминаешь о своих детских тревогах и чаяниях. Мое естество. Интуитивное его ощущение я обретал, наблюдая, как растут мои дети. Позднее уточнить и определить свою сущность мне помог буддизм.

— Сущность? Что это означает?

— Карман, или карма. На санскрите это означает место каждого из нас в огромном мировом замысле, в сансаре, в цикле жизни, смерти и перерождения. Но я предпочитаю говорить «сущность». Дети чувствуют ее инстинктивно, но по мере того, как формируется их личность и их эго, они утрачивают это сознание.

— Как это происходит?

— Постараюсь объяснить тебе на примере истории с Сильвеном, моим сыном. Подобных случаев очень много. Не все они, к сожалению, установлены, из-за слепоты родителей. Так вот, уже двух лет от роду, Сильвен интересовался малейшей царапинкой, он шел к больным людям не только, чтобы посмотреть, но чтобы посочувствовать. Мы заметили, что это было не мимолетной его прихотью, а постоянно действующим фактором. Ему было около четырех лет, к нам в дом пришел один его приятель, и я наблюдал, как он проделывал удивительную вещь: стащив деревянные инструменты для детского портняжного стола, он изображал на своем товарище с помощью мимики и жестов нечто напоминающее настоящее хирургическое вмешательство, точнее, пересадку органа. Он был крайне серьезен, и жесты его были точны. В настоящее время Сильвен хирург: он всегда хотел им стать. Для меня это было проявлением его сущности. Повторяю, случай Сильвена не единичный, историй такого рода предостаточно. Какие-то из них кажутся сенсационными. Однако, в культуре буддизма, индуизма и джайнизма это считается естественным и носит название «перевоплощение». Полагаю, если бы Сильвен родился на берегах Ганга, о нем сказали бы, что он бодхисатва.

— Бо чего?

— Бодхисатва. В буддизме Большой Колесницы…

— Ты о чем?

— Ах, да… В буддизме Большой Колесницы, или «Махаяне», спасение каждого рассматривается как дело коллективное. В противоположность школе «Тхеравады», буддизму Малой Колесницы, где считается, что достичь нирваны могут только монахи и монашенки, ушедшие от мирской жизни. В буддизме Большой колесницы сказано, что те, кто достиг просветления, бодхисатвы , имеют возможность вернуться на Землю, чтобы помогать другим. Примерно так я вижу предназначение моего сына. Я никогда не обнаруживал в нем ни малейшего следа гнева или злобности.

— Недавно ты рассказывал мне, как он хлопнул дверью перед твоим носом!

— Он довольно резко покинул дом, это так. И совсем молодым. В то время я принял это за отречение и предательство. Хотя его отъезд явился результатом собственного моего кризиса. Все плохо тогда шло у меня, а не у Сильвена.

— Он последовал твоему примеру? Изучал Гурджиева, буддизм?

— Мы с ним много обсуждали эти учения. Моя библиотека всегда для него открыта, думаю, он прочел основную ее часть. Но дальше этого он не пошел. Оттого, что по сущности он и так бодхисатва. Эти проблемы он уже разрешил в прошлой своей жизни.

— Почему ты улыбаешься? Ты не веришь в то, что сам сказал?

— Нет, что ты! Вспомнил, как Сильвен в свои три или четыре года старался нас помирить, меня и Розу, оттого и улыбнулся. Мы, как и все супруги, иногда препирались. Говорили в повышенном тоне; у Розы был сильный характер, и это еще слишком мягко сказано…

Рассмеявшись, Роже заговаривает снова:

— Если он при этом присутствовал, то брал мать за руку и подводил ко мне, чтобы я ее поцеловал. Надо было, чтобы мы исполнили «поцелуй прощения». Так случалось не раз. Мы не противились, это нас так смешило, что спорить дальше уже становилось нелепо. Либо нам самим, наконец, становилась очевидной вся нелепость спора! Где мог он это почерпнуть в четыре года, если не в своей сущности бодхисатвы ?

— Решительно отказываюсь понимать. У тебя было все: исключительная жена, великолепные дети, блестящая писательская карьера… Тогда почему возникла Элен?

— Вот явное доказательство того, что чего-то мне недоставало!

— Чего же не могла тебе дать Роза? Ты говорил с ней об этом?

— Но у меня не было ни малейшего желания с ней об этом говорить.

— Вот чего стоит вся любовь, которую ты к ней питал?!

— Напомню тебе, как сам ты недавно испытывал то же самое! Не признавался ли ты, что тебя поражает свойственное нам желание доверять чужим людям то, что мы не способны высказать своим близким? Роза была моим вторым «я»; но есть вещи, в которых не решаешься признаться даже себе самому. Для подхода к некоторым темам требуется сторонний слушатель. На этом принципе и основан психоанализ. Но даже не заходя так далеко, вспомни, разве тебе не доводилось формулировать мысли, удивлявшие тебя самого, в обычном разговоре с другом или с подругой? Наверняка, это тебе знакомо! Здесь то же самое, существовали темы, которые я не мог обсудить с Розой, и для их раскрытия мне понадобилась Элен.

— Не означает ли это, что раз мужчина и женщина состоят в браке, значит, между ними невозможен реальный союз, основанный на полном симбиозе?

— У меня всегда было ощущение, что живя в семейном коконе, набираешься уникального жизненного опыта, возможного только в его рамках. Однако, не стоит забывать, что внутри кокона нельзя проводить любые эксперименты. Более того: тот, кто стремится пережить у себя дома абсолютно все, ставит свою семью под угрозу. Подобная же угроза для психического равновесия таится и в тяге к реализации своих фантазмов. На то они и фантазмы, чтобы существовать лишь в воображении!

— Выходит, внебрачный опыт жизненно необходим?

— Совершенно не так! Все зависит от того, насколько в нем нуждается твоя сущность. Кто избегает настоятельных потребностей своего естества, тот совершает промах. Это все равно, что предоставлять первенство интеллектуальному центру, если причина кроется не в нем. Неизбежен очередной сбой в программе!

— Как у меня, когда я признаюсь в своей страсти.

— Именно так. На сей счет существует одна забавная история, африканская сказка. Видишь, отражение подобных явлений свойственно не только буддизму, но и далеким от него культурам. История о скорпионе, который хотел переправиться через реку. Скорпионы не умеют плавать, река слишком широкая, и у него нет надежды переплыть ее на ветке. Еще одна возможность — примоститься на краю дерева и отдать себя на волю течения, но это слишком рискованно. Он уже готов отказаться от этой идеи, но тут появляется лев, который тоже хочет переправиться через реку. Скорпион его окликает: «Эй, Лев! Можно мне переплыть через реку верхом на твоей спине?» Лев отказывается: «Ни за что! Ты меня ужалишь!» Но скорпион настаивает: «Если я тебя ужалю, ты умрешь и пойдешь ко дну. Тогда я тоже утону и умру. Какой мне интерес тебя жалить?» Поддавшись логике этого суждения, лев соглашается и разрешает скорпиону взобраться себе на спину. Однако на середине реки скорпион вонзает свое жало в хребет льва. «Но как же так… — говорит лев, которого призывает смерть, — ведь ты тоже умрешь: зачем ты так поступил?» И скорпион, беспомощный и жалкий, отвечает: «Потому, что я скорпион!» Ты понимаешь? Жалить — это его природа. Он не может поступить иначе.

— Значит, твоя же собственная сущность в состоянии привести тебя к несчастьям и к смерти!

— Ну да! Интеллектуально скорпион понимает, что поступает по-идиотски, но он все равно не в силах удержаться. Бороться с собственной сущностью тяжелее, чем с собственной личностью. Карма должна совершиться.

— Неужели ничего нельзя сделать? Все сказано и предопределено с момента нашего рождения?

— У меня нет никакого ответа на этот вопрос. Указанием служат только знаки. Одна моя подруга, транссексуалка, говоря об операции, благодаря которой она вернула себе присущую ей женскую природу, всегда заканчивает словами: «В любом случае, либо операция, либо смерть». И я прекрасно ее понимаю. Есть в нас нечто, чему мы не в силах противиться, — иначе рискуем потерять себя. Возвращаясь к Розе, скажу: даже осознавая, сколь редкое она сокровище, не устремиться к Элен стало бы для меня промахом. Тяга моя к ней была непреодолима.

— Как если бы жаждущему подали стакан воды?

— Точно! Хороший образ. Если голодный не находит пропитания, он умирает. Думаю, если бы я не открыл для себя Элен, то встретил бы кого-нибудь другого. Я изголодался по сущности Элен. Кстати, мы с тобой упоминали, когда готовили наш обед: только любовь и кухня мобилизуют одновременно все пять органов чувств. Параллель с пищей, как и с огнем, выходит за пределы того, что видимо для глаз и понятно для толпы.

— Как ты думаешь, можно ли прокормиться одними бутербродами?

— Ты хочешь сказать, прибегая только к мастурбации?

— Легко тебе рассуждать, всю жизнь сидя за вечно накрытым столом и питаясь на пятизвездочном уровне!

— Перестань! Будут и у тебя королевские обеды, не волнуйся! Только старайся избегать подносов с отделениями, где разложена безвкусная еда по установленному тарифу.

— Проституток?

— Да. Человек богат поступками, которые его возвышают. Поступки, принижающие человека, истощают его. Рассматривать половой акт как коммерцию значит искажать истинную его природу.

После некоторого молчания Марсьяль опускает глаза, словно желая в чем-то сознаться.

— Я всегда чувствую себя виноватым, когда смотрю какой-нибудь фильм с клубничкой…

— С клубничкой?

— Порнографический фильм. В общем, я чувствую себя виноватым, хотя это меня возбуждает. Я мастурбирую, а когда кончаю, то кажусь себе жалким и ничтожным. И хуже того: сцена, которая несколько минут назад довела меня до этого состояния, вызывает у меня отвращение! И в то же время я ощущаю себя… Как бы это сказать? Облегченным! Женщины на улицах больше не представляются мне объектами для удовлетворения моего сексуального аппетита. Тут тоже можно провести параллель с едой: супермаркет всегда один и тот же, независимо от моего аппетита, но тележка с покупками заполняется по-разному, в зависимости от того, голоден я или сыт.

— Надо бы мне разыскать для тебя книгу Луи Повеля. Он тоже был учеником Гурджиева. Он считает, что чем бы мы ни занимались, делаем мы это ради секса! И говорит, что для достижения покоя есть только два пути: пресытиться им или воздержаться от него. Но в случае воздержания, нерастраченная сексуальная энергия украдкой подтачивает нервы и ослабляет живость ума. Зигмунд Фрейд пишет о том же, хотя и несколько в иных выражениях. А Вильгельм Райх продвигается еще дальше в этом направлении.

— Я не знаю всех этих авторов!

— Почитаешь, если захочешь. Прости, порой я забываю, что разговариваю с тобой, а не с Сильвеном, он у меня — ярый сторонник фрейдизма. Это лишь свидетельствует о том, насколько ты мне близок. Кстати, сравнение с супермаркетом наводит меня на интересные мысли. Обратил ты внимание, какое столпотворение и гвалт царит у выхода из универсама в субботу? Тележки ломятся от съестных запасов, добрая их половина окажется в мусорной корзине! Чудовищная бесхозяйственность! Мы съедаем, ну, не знаю… один бифштекс. Он покрывает наши энергетические нужды за день. И, в то же время, мы знаем, благодаря Эйнштейну, что энергия, содержащаяся в атомах этого бифштекса, теоретически способна прокормить в течение целого года город, где проживают десятки тысяч жителей.

— Я не понимаю, куда ты клонишь…

— Сейчас поймешь! Некоторые йоги до такой степени ограничивают свое питание, что западные врачи не знают, что и думать: едят они так мало, что теоретически не должны были бы выжить. Я со своей стороны полагаю, что в природных элементах, которые мы используем в пищу, содержатся некие неожиданные энергии, подобные энергии, о которой мы раньше не подозревали, до тех пор, пока ее теоретически не описал Эйнштейн. А йоги находят в себе самих ту силу, неведомую науке, которая и позволяет им продолжать жить и мыслить, так, каждое зернышко риса, поглощаемое ими, стоит тележки со съестными запасами. Теперь видишь, к чему я подвожу?

Вопрос поставлен необычно, Роже словно тестирует молодого человека. Марсьяль погружается в размышление, после чего отвечает:

— Нужно предпочесть воздержание мастурбации? Найти в себе силы дождаться настоящей любви?

— Да! Контролировать свои побуждения, чтобы дать им проявиться наилучшим образом, преодолевать самого себя, чтобы наилучшим образом реализовать свою сущность. Открыть свою душу для восприятия более тонких энергий. Взгляни, как я живу, Марсьяль. Для меня эти энергии — не вера, а свершившийся факт. Научись сдерживать один тип аппетита, и ты обретешь господство над всеми остальными.

40. Жан Ринальдо

Каменщики от отца к сыну, в пяти поколениях — чем не заправская трансальпийская династия служителей мастерка! Впрочем, семья Жана Ринальдо трансальпийская, скорее, по происхождению, поскольку обосновалась неподалеку от Мулен с тех пор, как дед, спасаясь от нищеты, сбежал в 30-е годы из Калабрии, с женой и четырьмя детьми. Семейное предприятие, которое унаследовал Жан Ринальдо, успешно развивается: шестеро рабочих и трое подручных никогда не сидят без дела. Предприятие завоевало известность в районе качеством своей работы, соблюдением сроков и особенно — нерушимой честностью. Жану Ринальдо такую честность поддерживать нелегко, по его мнению, ценность эта в нашем мире не приносит верного дохода. Судит он по тому, что получил его отец в качестве пенсии, после сорока лет упорного труда. Впрочем, он и ею толком не воспользовался — умер меньше, чем через два года после окончания трудовой деятельности! Своих клиентов Жан Ринальдо не обворовывает. Бесполезно рассчитывать, что он своими руками будет пилить сук, на котором сидит, его не проведешь! Зато никогда не упустит случая уклониться от уплаты налогов, нажиться за счет банкиров или обвести вокруг пальца отдел социально-бытового обеспечения. А самое милое дело — пошустрить в универсаме! Нет упражнения приятней, чем обувать Великую Дистрибуцию!

В тридцать два года он женится на девятнадцатилетней Фариде. Она младшая дочь одного из рабочих его отца. После десяти лет брака и рождения двух детей она все такая же хорошенькая, ну просто берберская газель! И все такая же дремучая… Желая покинуть родительский дом, Жан Ринальдо купил участок, в двухстах метрах от дороги на Невер и построил на нем дом исключительно из материала, который своему страховщику объявил украденным, а своим поставщикам — дефектным. Фарида время от времени морщит нос из-за бесконечных махинаций своего муженька, но он грубо посылает ее куда подальше, обзывая «недоделанной дочкой вояки из вспомогательных войск с соображалкой, застопорившейся на чтении списка покупок». И это недалеко от истины, и про отца, и про чтение. В ответ на его выпады, ей даже не приходит в голову припомнить, что и его дед из Калабрии родился не в Алье и тоже совсем не умел читать. В общем, она исполняет все, что он ей велит.

Сегодня суббота, и вся семья отправляется в гигантский супермаркет. Они всегда ходят туда по субботам, когда много народу, и охранникам труднее засекать кражи. На сей раз используется комбинация с двумя тележками — эту тактику Жан Ринальдо отработал до мелочей. Уловка детская: две тележки заполняются одинаковым количеством строго идентичных продуктов. На выходе Фарида оплачивает одну из них, тем временем Жан Ринальдо прогуливается по отделам магазина с другой тележкой, делая вид, что что-то ищет. Затем он оставляет детей присмотреть за второй тележкой (важно, чтобы какой-нибудь болван по недосмотру не добавил туда пакет с лапшой) и выходит с пустыми руками. Несколько минут спустя, он снова заходит в магазин, с кассовым чеком на первую тележку, отсылает детей и предстает перед кассиршей со второй тележкой и какой-то безделкой в руках.

— Извините, пожалуйста! Я забыл про мешки для мусора. Разрешите, я дам вам за них наличными. Нет, за все уже заплачено, я рассчитался по карточке с вашей коллегой из кассы 12. Да нет, кроме шуток, вы можете проверить, посмотрите: вот чек.

Одна кассирша из двух идет у него на поводу, поскольку Жан Ринальдо прекрасно исполняет роль простака. Недоверчивая кассирша иногда подзывает охранника.

— Ладно, но как я мог оставить тележку, я же совсем один! У меня бы все стащили, вы же знаете, как это бывает! Ах, нет, не подумал доверить ее вам, в следующий раз я так и сделаю, конечно! Какой я недогадливый…

В редких случаях попадается охранник, более дотошный, чем другие, который устраивает нудную проверку, но все всегда сходится до сантима. В результате получается скидка в 50 %: где дадут большую? Единственная проблема — нельзя проделывать этот трюк в одном и том же месте. Но не страшно — между Невер и Мулен его удается провернуть по разу в месяц, не повторяясь чаще раза в год в одном торговом центре. Отчего не воспользоваться случаем и не набрать всякого добра впрок! Два телевизора, например. А ярмарки вин — вот красота! Людей сумасшедшие толпы, уследить невозможно, винцо проплачивается быстро: шесть ящиков и гоп, упаковать! Погреб у Жана Ринальдо вместительный!

Но сегодня что-то не фартит! Новая охранная видеосистема обнаруживает их примитивный розыгрыш. И едва Жан Ринальдо покидает кассу после исполнения своего номера, по обе стороны от Фариды и ребятишек уже стоят два охранника. Один чек на две тележки! Немедленно в Дирекцию, в кабинет начальника службы безопасности!

Жан Ринальдо делает Фариде и детям знак: «Переходим к плану В!»

— Вот как! Вы совершили кражу на… Посмотрим, товар на сумму… 251 евро и 35 центов. Мы подадим жалобу по установленной форме, но все же в ваших интересах уплатить. Возможно, это смягчит судью.

В соответствии с планом В, дети в течение пяти минут выдавливают из своих тел все имеющиеся у них слезы. Жан Ринальдо прерывает директора:

— Позвольте им выйти, прошу вас, это зрелище не для детей.

Директор неохотно дает указание одному из охранников, чтобы тот увел из кабинета два крикливых фонтанчика. Едва за ними закрывается дверь, Фарида вскакивает, срывает пуговицы со своей блузки и с криком скидывает с себя лифчик. Жан Ринальдо отталкивает двух охранников, давая жене время как следует разорвать юбку и резинку на своих трусиках. Теперь она наполовину раздета и принимается вопить: «Насилуют, на помощь…»

Директор набрасывается на молодую женщину, затыкая ей рот. Двое силачей из службы безопасности усмиряют Жана Ринальдо. Глядя на директора, с трудом приходящего в себя, он улыбается уголками рта.

— Не надейтесь обставить меня, старина, — говорит директор. — Кабинет находится под видеонаблюдением. Никто не поверит в вашу историю с изнасилованием, суд — тем более.

Жан Ринальдо размышляет очень быстро. Срочно найти план С — и вперед , как говаривал тесть!

— Как на ваш взгляд моя жена, ладненькая, правда? Оставляю ее вам троим на полчаса, но за это я хочу получить все кассеты.

— О! Месье… Как вы смеете…?

Через две минуты Жан Ринальдо выходит из кабинета. Один.

— Папа? Почему мама остается?

— Не твоя забота, она скоро вернется… А мы покатаемся на карусели.

— Ух ты!!!

41. Жан Одран

Еще чуть-чуть, и Жан Одран, поглаживающий большим и указательным пальцем свои тонкие джентельменские усики, выглядел бы впечатляюще — в своем блейзере цвета морской волны, с золотыми пуговицами, и своих брюках из белого альпака. Еще чуть-чуть, и он сошел бы за светского человека — будь у него яхта, сочетающаяся с его блейзером, не будь альпака потерта на ягодицах, и будь он сам помоложе лет на двадцать. Но что поделать — Жану Одрану семьдесят один год, он трепач, и над ним посмеиваются опытные физиономисты из казино в Аяччо. Но несмотря ни на что, Жан Одран продолжает верить, что наконец-то дорвался до киношной жизни, о которой всегда мечтал. Сорок лет он заведовал бухгалтерской отчетностью в крупной морской кампании Круизы Балло и, теперь, выйдя на пенсию, всецело посвящает себя порочной своей страсти. Когда он оказывается перед рулеткой, его охватывает ощущение полноты жизни, за столом, где играют в блекджек, он обретает желанный накал эмоций, даже глядя на вращающийся барабан игрального автомата, он дрожит от волнения. Прежде он довольствовался тем, что провожал взглядом уходящие в море пассажирские суда своей кампании, теперь же настал его черед тешить себя иллюзией собственного богатства.

Воплощение его мечты длилось ровно столько, сколько потребовалось для того, чтобы растратить все его сбережения за сорок лет, наследство жены, два банковских кредита и скромную ссуду, наивно предоставленную ему одним из двоих его сыновей. Хорошо еще, что его горгона-жена Ивонна присматривает за домом в Аяччо, иначе давным-давно бы уже запылилось зеленое сукно! Сегодня Жан Одран проигрался в пух и прах — он разгромлен и обобран подчистую. Сухая чистка! Только что последний свой жетон он отдал одному из одноруких бандитов в холле казино. Это ужасно, последний жетон… Охранник, провожая его взглядом на выходе, не в силах сдержать хохота. Он смешон и жалок, как старый промокший пудель.

Он шатается по порту, гордо выпячивая грудь, при виде какой-нибудь неопытной простушки. И еще этот сынок, выпендрежник Лоран, отказывает ему в поручительстве по ссуде. Хотя прилично зарабатывает: его отели в Порто-Веккьо и Бонифачо вечно переполнены. Мало того, за пятнадцать лет — ни одной бомбы: да он просто обязан раскошелиться и уплатить «корсиканский налог», а как же! Во каковы детки, неблагодарные, несговорчивые, бессовестные обманщики, да еще читают тебе нравоучения! Будто так уж много он просит… Скромное денежное обеспечение. Думаешь, ему есть дело до благополучия старого отца? Подонок! А невестка и того хуже! Расстарался найти точное подобие своей мамочки, только помоложе — паршивец! Тощая и узловатая, как оливковое дерево, милая и грациозная, как ночной горшок! И такая же заскорузлая, как Ивонна. Ах, чтоб она сдохла, эта старуха. И проклятый домишко стоит сейчас раз в двадцать дороже, чем он за него уплатил тридцать лет назад. А может, и того больше! Она цепляется за него, как мидия за камень, держась с таким упорством, как род Гримальди за скалу по прозвищу Монако! Старая подошва! За цену, которую дали бы за эту развалюху, он смог бы играть по-крупному лет десять, достаточно времени, чтобы умереть красиво!

Сидя на швартовой тумбе, он смотрит на мерцающие отблески воды в порту. И мурлычет:

«Видишь, как танцует море Вдоль заливов ясных…»

Заливы-то ясные, но горизонты пасмурные. При мысли о том, что ему оставаться навеки в своей развалюхе со своей горгоной… Отчего бы не сыграть в рами, раз уж он здесь! Тяжело вздыхая, он поворачивает в сторону террасы кафе, где хорошенькие девушки выставляют напоказ свою анатомию, провоцируя мужчин на развратные действия. В моду вошел пирсинг , ему это не очень по вкусу. То, что в носу, на языке, еще куда ни шло, гм… Но если представить, как это выглядит на соске, на большой губе, это должно быть…

Внезапно он застывает от неожиданности. И спешно укрывается за большой зонт. Сесть он не может, иначе придется заказывать напиток. Как перейти, чтобы он его не заметил?

Этот паршивец здесь! Вдали от бюро и от администрации своих гостиниц на южном берегу. Лоран, его сынок, рассиживается на террасе кафе в порту Аяччо! Черт подери! На кой он здесь торчит в разгар июля! Вместо того, чтобы в самый высокий сезон вкалывать на своих туристических фабриках! Присутствие его объясняется просто: напротив него сидит девица. Лет двадцати пяти — тридцати. Видная, на недотрогу не похожа, на ней маленькое красное болеро, так и просится, чтобы его раскрыли. Ах, надо видеть, как она на него уставилась своими огромными светлыми глазами…

Жан Одран возвращается под тень табачного киоска, делает вид, что листает прессу и мельком поглядывает на террасу, где нежно воркует Лоран. Факт налицо! Он обманывает свой ночной горшок! Но вы только посмотрите! Как он ее чмокает… Ах, ты, засранец, попробуй-ка теперь почитать мне мораль!

Гениальная идея! Черт, ведь у него должно оставаться в кармане еще два или три евро! Да! Вот красивая чистенькая бумажка в пять евро! Они еще хрустят, эти новенькие твари! А с ним, с паршивцем, стоит поиграть. Он поставит на эту лошадку, расчет верен. И еще сыграет на первые три места!

— Добрый вечер, мадам. Будьте так любезны, дайте мне аппарат одноразового пользования. Да, вон тот, голубой. Он подходит для натурной съемки?

42. Жан Реми

После двенадцати лет разъездов по окрестностям Парижа в качестве торгового представителя, Жан Реми сумел воспользоваться подвернувшимся случаем: он добился от конкурирующей фирмы должности директора по продажам на юге Франции. Красивый подарок судьбы на его сорокалетие. Жена его родом из Монпелье, так что оба они, естественно, с радостью выбрали для местожительства берега Лез; и сейчас забавляются, глядя, как две их дочурки загорают на широких пляжах и учатся говорить нараспев, приобретая акцент Лангедока.

Жану Реми еще случается посещать крупных клиентов и устраивать выставки, но это несопоставимо с 70 000 километров в год, которые он проделывал на предыдущем своем посту. И вообще, здесь совсем другая среда обитания, не то, что в Сержи-Понтуаз! У него в подчинении чисто мужская высокопроизводительная команда коммерсантов, в ней есть несколько славных работников, среди них Мартен, юноша, которого он лично сам всему обучил. Ежемесячные собрания проходят плодотворно, но без особого напряжения. В глазах представителей своей команды Жан Реми слывет компетентным, серьезным, результативным… и немного занудным! Он, к примеру, никогда не смакует сальные шутки, бытующие в этой среде. Помимо собраний и нечастых командировок, Жан Реми сидит один в своем кабинете со своей секретаршей Денизой, с которой у него спокойные, сугубо деловые отношения. Товары его фирмы продаются хорошо, и за исключением мелких забот, неизбежных для руководителя, работа совершенно не стрессовая.

В общем, жизнь прекрасна, вдобавок повысились и должность, и зарплата, вот уже два года у Жана Реми такое чувство, будто он пусть не совсем на курорте, но очень близок к тому.

Несколько раз в месяц, когда жена уезжает к своей матери в Палавас, Жан Реми завтракает в городе, быстро проглатывая бутерброд с кружкой пива. И около двенадцати тридцати он встречается с Гиацинтом.

Гиацинт — молодой конголезец, говорит, что ему восемнадцать лет, он поселился в сквате — незанятом бывшем производственном помещении, рядом с железной дорогой. Хибарка метра три на три когда-то служила для контроля за переводом стрелок, до того, как все стало компьютеризировано. Там два-три матраца, прямо на полу, два колченогих стула, самодельный стол и маленькая газовая плитка. Гиацинту было всего двенадцать лет, когда он тайно, в Пуэнт-Нуар, сел на Галлиан , зерновоз, плывущий на Бордо. Путешествие это до сих пор вызывает у него тяжелые воспоминания, и он не любит воскрешать их в своей памяти. В город Монтень он прибыл под «покровительством» одного габонского матроса с Галлиана , тот незаметно высадил Гиацинта и продал его за 4 000 тогдашних франков одному из своих двоюродных братьев, который, в свою очередь, продал его за 9 000 франков Арсену Ивиндо, тоже габонцу.

Арсен двенадцать лет проработал докером, но сумел воспользоваться подвернувшимся ему случаем: он создал свою маленькая сеть, с неплохо отлаженным механизмом. Два сквата в Монпелье, два в Ниме, один в Безьер: только мальчики, всего их около двадцати. У Арсена постоянная клиентура, и он не стремится ее расширять: его ниша доходна, удобна и надежна. К чему связываться с крутыми? Со своими парнями он обращается хорошо. Его теперешняя команда высокопроизводительная, и в ней есть несколько славных работников. Среди них Гиацинт, которого он лично сам выдрессировал. Один раз в неделю он совершает объезд своих точек, собирает прибыль, которую благоразумно хранят для него старшие по сквату, решает проблемы, если таковые возникают. Как правило, им он оставляет 10 % на пропитание. Помимо нескольких поездок, чаще всего в Бордо, для закупок новой поросли, он только и делает, что курсирует между пятью своими «агентствами». Когда пацаны становятся постарше, он говорит им, что они уже выплатили свои долги, и что он отвезет их в учебный центр, где им дадут хорошую работу. Через несколько недель настанет черед Гиацинта. На самом деле, он их перепродает Феликсу, и тот сам разбирается с ними в Париже. Арсен в точности не знает, что там с ними делают, и никогда не задает лишних вопросов. Все, о чем он спрашивает, не было ли каких-то неприятностей…

В общем, жизнь прекрасна, вдобавок доходы его утроились, и никаких налогов, вот уже два года у Арсена такое чувство, будто он пусть не совсем на курорте, но очень близок к тому.

— Привет, Арсен!

— А, господин Жан Реми! Гиацинт здесь. Гиацинт, иди сюда! Ну как, мсье Жан Реми, дела идут?

— Идут потихоньку…

43. Жан-Феликс

Всего Жану Феликсу тридцать семь лет, пятнадцать из них он сожительствовал с Беранжерой. Впрочем, только это он с ней и делал: сожительствовал. После рождения Марии, а тем более, после появления на свет Кена, семейный их корабль залег в дрейф. Беранжера превратилась в мамочку, перестав быть кем бы то ни было еще. Ему захотелось посоветоваться с психологом, вдвоем с ней пройти курс психоанализа, проконсультироваться с сексологом, которого ему порекомендовали. Но Беранжера наотрез отказалась выкладывать их сексуальные проблемы чужому человеку, пусть даже специалисту. Приступать к психоанализу в одиночку, каждую неделю проплачивая сеанс, показалось ему лишенным всякого смысла. Тогда он отказался от психоанализа.

Около года он пытался найти для себя какую-то отдушину. Ему удалось убедить Беранжеру раздвигать ноги, а сам он, лежа в темноте, фантазировал, будто занимается любовью — с кем-нибудь из сослуживиц, со стажеркой, с незнакомкой из поезда, с продавщицей из Галери Лафайет , с кассиршей из Чемпиона на улице Раймон-Лоссран, с сотрудницей мэрии, с женщиной-контролером на платной стоянке, запротоколировавшей его нарушение в прошлый уик-энд, с молодой представительницей салона по оборудованию, с матерью малышки Сандры, которую он встречал иногда субботним утром в начальной школе… С кем угодно, только бы не думать о Беранжере. Но в результате у него возникло чувство еще большей неудовлетворенности, к тому же уговаривать ее становилось все труднее. Лучше уж помастурбировать самому. Тогда он отказался убеждать Беранжеру.

Какое-то время он стал подумывать, не завести ли любовную связь на стороне. Вот например, Жером, его ближайший коллега по работе, нашел такой выход из положения, не делая из этого тайну. Но душа Жана Феликса не лежит к соблазнению, а вести диалоги по Минителю или чатиться в Интернете — раздражает его безмерно. Платные услуги тоже не очень вдохновляют. Он пробует пару раз, но без толку. Переспать с холодным куском мяса — такое удовольствие он может получить и дома. К тому же вести двойную жизнь, постоянно скрытничать, растрачивать тайком деньги направо и налево — это так утомительно. Тогда он отказался от любовниц.

В течение последующих двух лет он работал буквально на износ. Просиживал все свободное время в Сибеллусе, агентстве по маркетингу, где отвечал за изучение спроса. Заграбастывал все опросы, предлагая сослуживцам взять на себя обработку части их досье, уносил материалы по анализу домой, лишь бы заполнить свои воскресенья, вылизывал отчеты до тошноты, настаивал на том, чтобы самому представлять результаты клиентам. В какой-то момент его патрон Жак-Ален отметил подобное рвение и, выразив удовлетворение, похвалил его, однако, тут же не преминул этим воспользоваться: некогда рассудив, что вполне можно обойтись без одной дополнительной анкетки, теперь он решил вновь ее ввести, подумав, что Жан Феликс этому только порадуется. Но когда с целью приближения к нескольким крупным клиентам потребовалось открыть новое агентство в Женеве, назначение туда получил Рено. Хотя заслуживал такой должности Жан Феликс. А ведь Женева могла стать отправной точкой для обновления их отношений с Беранжерой. Тогда он отказался от излишнего усердия.

Именно в тот период он начал серьезно задумываться о разводе. Он внушал себе, что так не может продолжаться вечно, он побуждал себя к действию, настраивал себя против Беранжеры, отбрасывал разумные основания для сохранения их брака. Но этого всякий раз оказывалось недостаточно. В перспективе — Мария и Кен, разрывающиеся на части между двумя домами, от двух детей у него останутся только два имени в записной книжке, и без того перегруженной… Невыносимо! Он слишком сильно их любит! Не говоря о том, что жизнь на два дома потребует дополнительных расходов. Беранжера не работает, алименты обойдутся в кругленькую сумму. Кто разводится при наличии двух детей, тот либо богач, либо дурак! И потом, что делать с домом в Бретани? Тогда он отказался разводиться.

Дни складываются в недели, недели составляют месяцы, месяцы, в конечном счете, скапливаются в годы, а рядом по-прежнему мелькает несносная Беранжера. О, никаких ссор, нет! Спокойная жизнь. Будни, протекающие без событий и без страстей. «Что ты хочешь есть?», «Ты проверил домашние задания Марии?», «Мы поедем к моей матери на Рождество?», «Что ты хочешь посмотреть сегодня вечером?», «Нужно сменить стиральную машину!», «Ты думаешь, уже можно записать Кена на сольфеджио?», и так далее, и тому подобное. Сексология ничего не решает, фантазии только усиливают неудовлетворенность, проститутки и любовницы лишь усугубляют положение, работа — лишь неблагодарная эксплуатация, развод — наихудший из выходов…

И тогда он отказался жить.

44. Жан Гаспар

Автор известных редакционных статей, главный редактор еженедельника первой величины, Жан Гаспар по совместительству еще и член совета директоров крупного объединения СМИ — туда входит двадцать одно издание, главным образом, иллюстрированные журналы, нацеленные на различные слои общества — и на крестьянина-одиночку, и на вечно спешащего экономиста, и на домохозяйку, и на избалованных детей. Его знает в лицо любой уличный прохожий, его «авторитетные» мнения входят в круг «хорошо информированных источников», его суждений боятся сильные мира сего, его перо, восхваляя или уничижая, неизменно задевает за живое. Он умеет непринужденно перестраиваться на новый лад, переплывать из одних политических вод в другие, заигрывать со стоящими на этом берегу и на том, нисколько не стесняясь, иронизировать и над теми, и над другими, а они все с равным удовольствием обращаются к нему со словами «дорогой друг». Многие собратья завидуют ему, еще большее их число обязаны ему двумя-тремя одолжениями, о чем он не преминет напомнить, когда в том возникнет нужда. С точки зрения официальной, он проявляет великодушие, поддерживая полдюжины общественных и гуманитарных организаций. Выбирая те или иные организации, он руководствуется исключительно именами, фигурирующими в списках поддержки или в составе административных советов; раз уж он отдает свое время и частицу своей ауры, то не притронется к бумажнику, пока не убедится, что это оптимальный выбор. Он любит выступать публично, преподнося себя как человека солидного, скромного и вдумчивого — такой имидж ему к лицу. На самом же деле, он оппортунист и реваншист, очень гордится тем, что начинал свой путь с низшей ступеньки карьерной лестницы, поднимаясь на каждую новую ступеньку, благодаря упорству и коварным поступкам. Он часто вспоминает — искусно дозируя смиренность — как в шестнадцать лет дебютировал в Миди олимпик в качестве журналиста на сдельной оплате. Сейчас ему пятьдесят семь.

Основная его резиденция — превосходный сельский дом в Антибе, там живет его жена Гвендолин, бывшая топ-модель агентства Киз , она на двадцать лет моложе его, и их дочь Ясмин — ее шестнадцатилетие будет отмечаться без него сегодня (ах, да, не забыть позвонить!). Однако по большей части, он проживает во временном пристанище, в своем «логовище» — так он называет комфортабельную трехкомнатную квартиру в красивом каменном здании на аллее Пилатр-де-Розье, с окнами, выходящими на сад Ранлаг. Гостиная-библиотека, где он принимает посетителей, кабинет, где хранится целый ворох материалов и справочников, располагающих к письму, и тихая спальня с окнами во двор. Квартиру эту он купил за бесценок, хотя она расположена в престижном квартале 16 округа и сейчас стоит в два с половиной раза дороже, чем его сельский дом в Антибе. Просто он оказал незаметную, но ощутимую поддержку избирательной кампании одного кандидата, несколько раз проходившего в мэрию. Книги здесь валяются повсюду, на кухне, в ванной и, конечно, в сортире. Жан Гаспар любитель почитать, но не настолько. Большую часть книг он держит для прессы, столь разнородная библиотека помогает ему поддерживать репутацию интеллектуала, когда он принимает журналистов или любовниц — нередко они совмещают одну роль с другой.

В этот важный предвыборный период рабочий день Жана Гаспара напоминает забег марафонца. Половина названий его издательской группы имеет к выборам более или менее непосредственное отношение, и в первую очередь, естественно, его еженедельник. Надо позаботиться о заголовках на первой полосе газеты, умело подготовить одних и не быть заподозренным в ущемлении интересов других. Надо распускать сплетни направо и налево, всегда чуть опередив и собратьев по цеху, и конкурентов. Надо отвечать любезностью на любезность, то тем, то этим. Надо запомнить все лица, не совершив оплошности, правильно определить молодых честолюбцев, идущих на штурм моста Мирабо, и не забыть польстить важным персонам, искушенным в сложных маневрах. С учетом всех этих факторов, каждый день очередная редакционная статья должна звучать искренне.

Сегодня вечером Жан Гаспар измотан. Он выходит после телевизионной передачи, где дискутировал с шестью основными кандидатами, тремя журналистами, политическими комментаторами — так, чтобы ни перед кем не ударить в грязь лицом. Он, конечно, выступал в качестве третьего лица, пусть важного, но ему не нужно было перетруждать себя тяжелой предварительной работой. В таких передачах самое главное происходит в прямом эфире. Поэтому и в гримерной, и в кулуарах, и вне поля боя концентрация внимания равно интенсивная. Происходило это между 22 и 23 часами, при том, что всю вторую половину дня он доделывал полемический номер, посвященный программе самого популярного кандидата. Он как загнанная лошадь! На миг он даже подумал, не взять ли такси, а свою «Рено Сафран» оставить на автостоянке около студии.

Но тут же передумал, лучше съездить отдохнуть после напряжения, а в то местечко он не может отправиться на такси. Он делает быстрый звонок в Антиб: «Ну, как я по-твоему выглядел?… Спасибо, дай-ка мне Ясмин!.. Привет, моя крошка! С днем рождения!.. Шестнадцать лет, какая ты взрослая!.. Да, в воскресенье буду у вас, обещаю…»

Когда он оказывается на улице, приятно освещенной в любое время года, уже начинается дождь. Он звонит в подъезд 12. Хозяйке удалось открыть свое заведение в том самом месте, где находился один из самых знаменитых домов терпимости XIX века, и полностью сохранить его дух! Рассказывают, что один председатель Совета умер здесь в объятиях потаскухи!

— Да, кто там?

— Это Жан Гаспар, мадам Милькан…

— А! Поднимайтесь, поднимайтесь…

Добрую мамашу с внушительным бюстом в кругу посвященных называют «Кастафиора»,[8] она начинала как элитная проститутка еще в эпоху, когда Бастьен-Тири промахнулся, стреляя в де Голля в Пти-Кламаре.[9] По прошествии многих лет, она утратила основные свои прелести, однако сохранила недюжинную деловую хватку. Дом ухоженный, содержится в порядке, счета весьма внушительные. В роскошных гостиных заведения нередко встретишь какую-нибудь знаменитость — то из политических и финансовых кругов, то из мира искусства и телевидения. Кухня изысканная, так что не грех и поужинать, выпивка отменная. «Месье желает сигару? Одну минутку. Кубинскую или доминиканскую? Хотите выкурить а-ля Клинтон?»

Но главный козырь «апартаментов Кастафиоры» — это девочки! Неизменно очаровательные, часто очень юные, чистенькие, как наяды, послушные, как маленькие собачонки. А какое разнообразие: никогда не встретишь одну и ту же два раза, всех цветов, со всех концов света! И говорят, как минимум, по-английски. Жан Гаспар недоумевает, как Милькан управляется с вербовкой, но это потрясающе!

Правда, кое-кому не по вкусу единственное непреложное правило заведения: партнершу выбирает лично сама «Кастафиора», и только она одна. Жан Гаспар от этого условия просто в восторге. Никогда не предложит одно и то же — в течение сорока лет старая сводня познала на практике особь мужского пола во всех ее проявлениях, и у нее верное чутье на пристрастия того или иного самца. Она практически не ошибается.

— Дорогой мой Жан Гаспар, как это мило, зайти нас повидать! О, какой вы измученный, моя душка. Они выпивают из вас все соки, эти политики. Я приготовила вам такую милашку, с ней вы позабудете все свои заботы! Она на прошлой неделе прибыла из Каира. Такая нежная кожа… Взгляните! Вот она!

На лестнице стоит хрупкая девушка-подросток. «Кастафиора» нарядила ее в стиле обнаженной восточной красавицы, сошедшей с полотен музея Орсе. Ее семитский цвет лица, огромные черные глаза, маленькие грудки, твердые, как апельсины, воскрешают в памяти строки Бодлера.

«Дорогая нагою была, но сердцу моему в угоду, Драгоценности звонкие сохранила она, Роскошное убранство дарило победную ей свободу Мавританских рабынь в счастливые их времена…»[10]

Девушка поворачивается и начинает подниматься по лестнице, поглядывая на Жана Гаспара поверх обнаженного своего плеча. Изгибы тела богини, ягодицы статуэтки. Он следит за ней взглядом, смакуя это зрелище. И задает ей какой-то вопрос на английском языке.

— Я говорю по-французски, месье.

— Ах, да конечно, Каир. Сколько тебе лет?

— Шестнадцать лет, месье. Сегодня у меня день рождения… Меня зовут Ясмин.

45. Жан Танслен

Выезжая на автобан между Турином и Женевой, он переходит на пятую скорость и через сто метров разгоняется до 160. Ему нужно быть в Лозанне к 15.00. Он смотрит на свои часы. Должен успеть. «Мерседес», взятый напрокат, работает ровно, как башенные часы… само собой, швейцарские. Он кладет руки на черный кожаный руль и, отслеживая взглядом серую ленту асфальта, звонит Фабрису, своему коммерческому представителю в Берлине. Все эти навороты с громкой связью — просто супер: и руки свободны, и полицейские ничего не просекают.

— Ты знаешь, что нужно сказать одной блондинке с глазами, черными как две маслины?

Ответ Фабриса вызывает улыбку Жана Танслена.

— Нет. Тебе не о чем с ней говорить, кое-кто с ней уже объяснился целых два раза… Правда, она классная! Скажи-ка, кроме шуток: как твой контракт с Цвайкампфе ? Они будут брать по 70 за единицу?

Обсуждение длится несколько минут. Новости хорошие. Он отключает трубку. Жану Танслену тридцать четыре года. Красивый парень — живое воплощение успешности. И она ему идет, словно перчатка из дорогой кожи, подогнанная точно по мерке. Обосновавшись в Мадриде, так как жена его испанка, он за одиннадцать месяцев из двенадцати успевает объездить пятнадцать стран. Он руководитель продаж Вакио — крупнейшей в Северной Европе фирмы по мобильной телефонии — осуществляемых во всех странах Европейского Союза. Со своими двумя дочками он видится не часто. Ситуация изменится лет через пять-шесть, когда у него на книжке накопится достаточно сбережений, чтобы он мог дать себе передышку. «Если я не загнусь», — думает он с улыбкой. А пока, он просто не имеет права не вскочить в этот последний вагон метро, который несется на полных оборотах, точно сверхскоростной поезд. За последние два года, с появлением порталов выхода в Интернет, для мобильных телефонов открываются огромные возможности. Жан Танслен считает, что новая технология получит широкое распространение не раньше, чем через три года, но все равно, здесь есть рациональное зерно, надо бы его перемолоть.

Поступил он на фирму Вакио простым продавцом, в магазин парижской группы, и по прошествии девяти лет стал одним из руководящих ее работников. Вся жизнь его перевернулась после того, как он встретил Сольвейг.

В ту пору Сольвейг была генеральной директрисой по Европе, Африке и Среднему Востоку. Блондинкой, как положено шведке, она была, однако, с юной красоткой, обычно изображаемой на рекламных проспектах по туризму, не имела ничего общего. Плотная, как лесоруб, грациозная, как кобыла для пахоты, и по приветливости сравнимая разве что с гильотиной. Она присутствовала на лекции по обучению кадров, причем вела ее не сама, а просто пришла взглянуть, как выпутается из этого «ее» инструктор. Тип этот чувствовал себя неловко, и Жан Танслен сразу приметил, что в такое состояние инструктора ввергла крупная блондинка, сидящая в зале. В перерыве он подошел к ней и произнес несколько лестных фраз, недвусмысленно и напрямую. Почти по привычке. О, никакого скрытого умысла! Он и понятия не имел, к кому обращался. Два часа спустя он уже находился в гостиничном номере означенной девицы, в Ибисе, на Порт де Версаль, и драл ее в хвост и в гриву.

Если остановиться подробнее на разнице в габаритах и на громкости совершенного подвига, то можно представить жокея Ива Сен-Мартена верхом на Урази, в девятом заезде престижных скачек на Приз Триумфальной Арки. Скаковая лошадь Урази выглядела, пожалуй, поизящнее. Что касается шумового эффекта — администрация гостиницы сделала им на сей счет сдержанное, однако твердое замечание, когда они, «зверски» проголодавшись, спустились наконец, чтобы пообедать.

После столь высокого деяния началось неуклонное продвижение Жана Танслена по иерархической лестнице — и это при его скромном дипломе об общем университетском образовании, выданном за двухлетнее изучение современных языков и литературы. И не было года, когда бы он не получал одно, а то и два повышения по службе. Пятидесятидвухлетняя Сольвейг, сказать по правде, была бесконечно далека от мысли, что с ней произойдет такое. Ради своей карьеры она пожертвовала всем — сексом и обольщением никогда не занималась, мужа и детей не заводила. И вдруг — сойти с ума из-за какого-то француза, не толще карточки метро, с узеньким задом тореадора и хулиганистой мордашкой. И сейчас она с трудом сдерживает себя, чтобы не запрыгнуть в самолет, едва у нее появляется пара свободных деньков. Но они и так встречаются не реже раза в месяц.

И не было случая, чтобы Урази, изнемогающая на крутых виражах трибун, замедлила темп, не дойдя до победного финиша, — всегда домчится до свидания! Она сняла шале в уединенном местечке, неподалеку от Лозанны. Это удобно, и с точки зрения шума, и для авиаперелетов.

Жан Танслен порой колеблется, стоит ли продвигаться дальше в своих скаковых испытаниях. Случается, кобылица его опрокидывает, ставит ему синяки, царапается — один раз дело дошло до тяжелого вывиха ноги. Она делает так не нарочно, это не извращение! Просто она открыла для себя новый экстаз — от поединка на ринге, в сражении с соперником легкого веса, при том, что собственная ее весовая категория даст десять очков вперед Майку Тайсону. Продержаться бы еще лет пять-шесть, не больше. Если он не загнется!

Да что уж там… Кому, как не ей, он всем обязан!

Марсьяль и Роже. Опус 8

— Почему ты не развелся с Розой, чтобы жениться на Элен?

— В одном из священных текстов дзэн, написанных в IX веке учителем Тозаном, есть такая строфа:

Удалиться Прикоснуться Ни то ни другое не имеет цену Для огня.

— Что это значит?

— Если ты слишком близко подходишь к огню, он тебя обжигает. Но, находясь слишком далеко от огня, ты не извлечешь пользу от его теплоты.

— И для сексуальных похождений это и есть тот самый Срединный Путь?

Роже смеется.

— Этот путь применим ко всему. В данном случае, Элен и я применили его инстинктивно. Конечно, каждый из нас мог развестись, чтобы жить вместе, но что потом? Мы вновь погрузились бы в рутину семейных будней, которая нам обоим хорошо знакома. Это были не те отношения, которые нам хотелось пережить.

— К тому же каждый из вас знал, что другой способен на неверность!

— Тебе не откажешь в беспощадности! Хотя, на самом деле, ты прав. Но если говорить серьезно, мы достигли равновесия и хотели его сохранить. Как-то меня пригласили поработать в Денверском университете, в штат Колорадо. Надо было создать творческую мастерскую, как это любят устраивать американцы, и провести семинар с пятнадцатью начинающими писателями. Мое пребывание должно было продлиться две недели, и Элен удалось освободиться на весь этот срок. Тогда мы познали нечто иное, в сравнении с нашими мимолетными встречами! В нашем распоряжении оказался домик в университетском городке, с видом на Скалистые горы. Не прошло и нескольких дней, как стали появляться первые приметы супружеской рутины: привычки, повышенный тон, мелкие упреки по поводу зубной щетки и сидения в туалете. Нелепые пустяки, но именно те, которые нас обычно сильнее всего раздражают в брачных партнерах. Оба мы отдавали себе отчет — у нас нет ни малейшего желания воспроизводить то, что в наших семьях даже могло считаться в какой-то мере продуктивным. А как-то ночью мне стало не по себе. Был слабый мороз, так часто бывает на отрогах хребта Скалистых гор, и шел снег. Мы занимались любовью, и желая острее ощутить теплоту постели, открыли окно. Все огни были погашены, и мы смотрели, как медленно падает снег. При лунном свете угадывались только контуры гор, снежинки казались искрящимися. Воистину волшебные мгновенья. Я открылся перед ней, рассказал о трудностях, возникающих у меня с участниками семинара. Проблема заключалась в различном восприятии написанного, я связывал это с тем, что я европеец, а они американцы. Элен тоже американка. И я надеялся, что она сможет дать мне разъяснения. Несколько слов, произнесенных ею в ответ, меня парализовали: и по смыслу, и по выбранным ею выражениям, и по интонации то же самое, несомненно, ответила бы мне Роза, задай я ей подобный вопрос. И я умолк, не зная, что делать и что говорить. Я больше не понимал, в каком я пространстве, в каком измерении и с кем сейчас нахожусь. Была ли это усталость? А может, то острое ощущение явило мне некий особый знак? Неужели все мы так похожи и так взаимозаменяемы? Выходит, Элен привлекла меня своим сходством с Розой, чего я не осознавал прежде? Во мне что, происходит мысленное слияние двух женщин, которых я люблю? Элен уснула, так и не заметив моего волнения. Я поднялся, закрыл окно и накинул халат, потом попытался что-то написать, но безуспешно, я ничуть не продвинулся в работе над тогдашней своей книгой. В ту ночь я впервые задумался, во что превратилось бы мое существование, если бы я жил под одной крышей и с Розой, и с Элен, в обществе, где допускается многоженство. Какие отношения сложились бы между ними в этой необычной семье: ценили бы они друг друга, либо напротив, вели бы окопную войну? Любопытно, но я не представлял, что можно заниматься любовью то с одной, то с другой, либо с одной и с другой в одном и том же географическом пространстве. В тот миг я ясно ощутил важность океана — естественной границы между двумя моими любовями. Я тебе уже о ней говорил. И от сознания невозможности совместить два главных светоча моей жизни я окончательно успокоился: вот подтверждение чистоты чувств, испытываемых мною и к одной, и к другой.

Роже на какой-то миг останавливается. Воспоминания, видимо, заводят его дальше, чем он предполагал, и Марсьяль ясно ощущает, что несколько последних минут он говорит уже не столько для своего «ученика», сколько для себя самого. И он молча слушает, как Роже продолжает, теперь вполголоса:

— В конце концов, в настоящее время мне удалось воплотить в жизнь идею этой необычной семьи. Они умерли, и одна, и другая, но обе по-прежнему живут здесь, в каждом предмете моего дома. В каждой клеточке моего старого тела. И вопреки всем вопросам, порожденным рассказом о моей жизни в твоем молодом сознании, вопреки противоречиям моего существования, мы все втроем обрели душевное спокойствие, и тем, чем являюсь я сегодня, я обязан им обеим. Розе и Элен. Элен и Розе. Подобно тому, как появлением на свет обязан я своей матери, а возможностью продолжать жить — воздуху, который я вдыхаю, и пище, которую я ем.

Наблюдая за прояснившимся взглядом Роже, Марсьяль воздерживается от дальнейших вопросов, обжигающих его губы. Он и вообразить не мог, что от связи с женщиной проистекает такая сила. А справедливо ли это и в другом смысле? Не являются ли женщины сильнее мужчин? Они обладают таинственной властью — давать жизнь — не она ли служит ключом к разгадке их стойкости перед превратностями судьбы, и сверх того — перед лицом самой смерти? Внезапно его пронзает острое, как боль, предчувствие — женщины способны одарить его чем-то гораздо большим, нежели он предполагает, сексуальность, которой он одержим, — не более, чем завеса, скрывающая истинную природу отношений между мужчинами и женщинами, а его любовные разочарования — лишь камни, которые нужно убрать с дороги. Причудливое воображение рисует в его сознании картину: жизнь, как канат, натянутый над пустотой, где гармония любви служит ему, канатоходцу, балансиром для сохранения равновесия, и где неведомая женщина его…

Просыпается Марсьяль на ковре в гостиной, ранним утром по-зимнему холодного дня, укутанным в покрывало. И в одиночестве вновь погружается в воспоминания Роже. Очаг потрескивает. Аромат горячего чая присоединяется к запаху буковых поленьев, пылающих в камине. Он встает, выглядывает в окно.

Роже там, в своем саду. И под скудным мартовским солнцем рассматривает почки на плодовом дереве. На фоне пробуждающейся природы его белые волосы подобны пятну снега. Морщинистая кожа, загорелая от долгого пребывания на свежем воздухе, подчеркивают жизнерадостность лица, привыкшего улыбаться.

В тот самый миг Марсьяль приобретает свой, единственный и неповторимый опыт «Пробуждения».

«Кто с помощью какой-то неведомой алхимии сумеет извлечь из собственного сердца сострадание, уважение, необходимость, терпение, сожаление, удивление, прощение, чтобы переплавить их вновь совместно с другим, тот создаст атом под названием любовь».

Халил Жибран

Примечания

1

Это намек на необычайно популярную в Европе салонную игру, где игроки пытаются разгадать преступление, отвечая на вопросы в форме загадок. Курилка — одно из мест совершения преступления, а Полковник Мутард — один из подозреваемых. — Примечание переводчика.

(обратно)

2

Ферри Жюль, премьер-министр Франции. Проводник французской колониальной экспансии. — Примечание переводчика.

(обратно)

3

Письмо с предложением своей кандидатуры на искомую должность. Должно быть рукописным. К нему прилагаются резюме и фотокопии дипломов. — Примечание переводчика.

(обратно)

4

Национальная школа управления — одно из самых престижных во Франции учебных заведений. Выпускники школы занимают ключевые места в правительственных учреждениях, министерствах и ведомствах. Каждый год учащиеся дают название своему выпуску. Выпуска Арлетты никогда не существовало, но здесь дается ссылка на Арлетту Лагиллер, политического деятеля крайне левого направления. — Примечание переводчика.

(обратно)

5

Журналист, специалист по части восхваления вкусной здоровой пищи и по борьбе с плохой едой. — Примечание переводчика.

(обратно)

6

Продукты быстрого приготовления техасско-мексиканской кухни. — Примечание переводчика.

(обратно)

7

Книжка А — это излюбленный сберегательный счет французов. На нем они размещают свои сбережения, которые приносят им процентную ставку, установленную государством. В настоящее время это 3 %. Почти все пожилые люди имеют такую книжку. — Примечание переводчика.

(обратно)

8

Речь идет об известном персонаже комиксов Тентене, в серии «Драгоценности Кастафиоры». Здесь обыгрывается его фигура, напоминающая даму с мощной грудью и двойным подбородком. — Примечание переводчика.

(обратно)

9

В 1962 году в Пти-Кламаре была сделана попытка покушения на жизнь генерала де Голля. — Примечание переводчика.

(обратно)

10

Шарль Бодлер. «Драгоценности» — одно из четырех стихотворений «Цветов Зла», за которые сборник был осужден по обвинению в безнравственности, и его распространение было запрещено. — Примечание переводчика.

(обратно)

Оглавление

Предисловие переводчика

К читателю

1. Жан Фабрис

2. Жан Кристиан

3. Жан Поль

Марсьяль и Роже. Опус 1

4. Жан Рено

5. Жан Амеде

6. Жан Марк

7. Жан Пьер

8. Жан Люк

9. Жан Эдье

Марсьяль и Роже. Опус 2

10. Жан Ноэль

11. Жан Паскаль

12. Жан Дени

13. Жан Рене

14. Жан Бернар

15. Жан Кристоф

Марсьяль и Роже. Опус 3

16. Жан Себастьян

17. Жан Мишель

18. Жан Жером

19. Жан Леопольд

20. Жан Ком

21. Жан Марен

Марсьяль и Роже. Опус 4

22. Жан Эдмон

23. Жан Клод

24. Жан Солен

25. Жан Венсан

26. Жан Габриель

27. Жан Патрик

Марсьяль и Роже. Опус 5

28. Жан Гийом

29. Жан Тони

30. Жан Карл

31. Жан Шарль

32. Жан Этьен

33. Жан Кантен

Марсьяль и Роже. Опус 6

34. Жан Оноре

35. Хуан Пабло

36. Жан Луи

37. Жан Марсель

38. Жанжан

39. Жан Сильвио

Марсьяль и Роже. Опус 7

40. Жан Ринальдо

41. Жан Одран

42. Жан Реми

43. Жан-Феликс

44. Жан Гаспар

45. Жан Танслен

Марсьяль и Роже. Опус 8

Реклама на сайте