«Моя малышка»

Александр Снегирев Моя малышка

Д.Р

У Костяна сегодня день рождения. Двадцать шесть лет. Дел невпроворот. Надо съездить на «Белорусскую» за рецептом для бабушки, зайти в ОВИР (или как он теперь называется?) – получить загранпаспорт и ещё забежать на рынок, купить продукты. Вечером друзья придут отмечать.

Первое поздравление Костяну пришло с астрологического сайта. В прошлом году он заказал у них годовой гороскоп, оплатив его эсэмэской, и теперь читает стандартный стишок про «море счастья и отсутствие ненастья», а в прицепе – бесплатный гороскоп на две недели. Костян пробует вникнуть в перспективы своего будущего. Из спальни выходит сонная Катя:

– Привет.

– Доброе утро…

«Будьте осторожны в принятии решений, возможны преграды в пути…»

В ванной включилась вода.

«Сатурн поставит вас перед выбором…»

Катя подходит со спины:

– У меня задержка.

– Задержка…

– Уже пятый день… Ой, с днём рождения! – Катя целует Костяна в шею.

Недавно они занимались любовью, выпив бутылку вина. Катя в приступе экстаза воскликнула: «Я хочу, чтобы ты кончил в меня!» Костян даже приостановился и переспросил. «Да, да! У меня не сегодня завтра начнутся месячные, не останавливайся!..» Ну, он и кончил… А месячные так и не начались… Вот так подарочек ко дню рождения.

Впрочем, паниковать ещё рано. Костян старается вести себя спокойно, по-мужски. В конце концов они уже два года вместе, типа любят друг друга, Катя в принципе хочет ребёнка… Не сейчас, правда, позже, как-нибудь потом… эх…

На улице холодно. Даже не холодно, а промозгло. Под ногами грязное липкое месиво. Москва. Конец декабря.

Звонит мобильный. Мать.

– Мы с Володей тебя поздравляем. – Володя – это Костянов отец.

– Спасибо, мам…

– Лекарства бабушке купил?

– Сейчас еду за рецептом…

Костян терпеливо выслушивает материнские поздравления и указания, что-то отвечает, наконец, напоминает про квартиру:

– Мам, в понедельник я позвоню в агентство, пора сдавать.

– Понедельник – неудачный день, давай через неделю. – Мать суеверна. Кроме того, она патологически не способна принимать решения. Она, например, никогда не знает, что съесть утром: яичницу, йогурт или вообще не завтракать. Вот уже два месяца, как решено сдать завещанную ему умершей тёткой однушку, и всё никак. Ключи и свидетельство о собственности хранятся у матери.

– Если понедельник неудачный, давай во вторник.

– Во вторник я иду к врачу.

– Ты что, весь день будешь у врача? – начинает злиться Костян.

– Не знаю, я не могу бегать, как солдат!

– Передай мне документы и ключи, я сам буду её показывать. Ведь мне квартиру завещали!

– Куда ты всё время торопишься?!

– Я не тороплюсь, просто с деньгами плохо, надоело одалживать!

– Сам виноват! Уже не маленький, устройся на нормальную работу! – попрекает мать.

Костян телевизионный сценарист. То густо, то пусто.

– Слушай, давай не будем обсуждать. Я занимаюсь любимым делом, у меня неплохо получается. Трудные периоды у всех бывают.

– Пошёл бы в аспирантуру, преподавал бы сейчас.

– Я просто хочу сдать свою квартиру. В конце концов, я её хозяин… – Он собирает остатки терпения.

– Что-то ты расхозяйничался больно!

Костян с трудом сдерживает бешенство. Молчит несколько секунд, ждёт, пока волна отхлынет.

– Значит, так, – по слогам говорит он. – В понедельник я звоню в агентство и зову риелтора. Будь добра, передай мне ключи и документы.

В трубке тишина. Он отключается.

Родителям самим не хватает на жизнь. Сдача квартиры всем принесёт пользу, но мать упирается. Она боится мошенников, недобросовестных съёмщиков и чёрт знает чего ещё. Лишь бы не принимать решения. А ещё она любит указывать Костяну, что и как делать. Он жалеет её, выслушивает нотации, исправно навещает, помогает, когда может, деньгами. Даже купил родителям маленькую немецкую машину. Теперь же, когда у него трудное время, мать не хочет пойти навстречу… «Может, наврать, что я расстался с Катей? – думает он. – Типа, мне некуда податься. Тогда мать даст ключи. А если скажет: „Возвращайся домой, сынок, живи с нами“? Только этого не хватало…»

На Ленинградском проспекте возле метро стоят нескончаемые ряды торговцев сувенирами-крысами. Какую-то долю секунды Костян удивляется такому наплыву игрушечных грызунов, но тут же вспоминает: ведь наступает год крысы, а значит, горожане, за неимением ничего лучшего, скорее всего подарят своим близким крысу на присоске, крысу сидячую или крысу на батарейках. Грызуны имеются самые разнообразные, многие переодеты в узнаваемых персонажей. Вот крыса-президент, крыса-мент, крыса-проститутка. Есть даже крыса-зебра. Крысы на батарейках двигаются, машут «руками», переступают «ногами» и произносят «с Новым годом, детка!» механическим голосом.

Торговцы со своими столиками расположились под стеной помпезного сталинского дома, обложенного бугристым камнем. Костян с детства знает, что такой камень немцы привезли в 41-м, чтобы поставить памятник Гитлеру, но наступление сорвалось, и запасы камня использовали в сталинском строительстве. Домов с таким камнем в городе много. Или памятник предполагался огромный, или Костян что-то путает… Задумавшись, он чуть не спотыкается об нищенку, стоящую коленями на картонке и бьющую поклоны.

– Извините…

Всего в нескольких метрах от стены дома, вдоль мостовой установлен хлипкий забор из сетки, огораживающий строительные работы. Расширяют проезжую часть проспекта. Гремят бурильные и долбильные машины, обдавая пешеходов клубами чёрной вонючей гари.

Костян спешит, лавирует, обгоняя неторопливых. Попав под очередное теплое облако, выпущенное прямо в него жёлтым экскаватором, Костян отскакивает к «гитлеровским» камням и тут же попадает под встречный поток пешеходов. В сущности, мало кто из них опаздывает, но все почему-то бегут. Костяна толкают, обругивают. Под правым каблуком ощущается перекатывающийся скользкий и упругий комок.

– Фу!.. Чёрт!.. Твою мать! – ругается Костян с отвращением. Крыса! Серая, истрепанная колбаса с розовыми, торчащими вверх лапками и длинным хвостом. То есть самая настоящая крыса, только дохлая.

Смесь жалости и омерзения поднимается в Костяне. Извернувшись и задрав ногу, он пытается через плечо разглядеть – не испачкан ли каблук. К счастью, подошва гладкая, будь она рифлёная, наверняка бы что-нибудь осталось в протекторе. Выковыривай потом дома руками! Костян зачем-то оглядывается и на людей вокруг. Видел ли кто, как он облажался и наступил на крысу? С каждым может случиться! Он же не специально… Человеческие глаза ему не попались, все идут, опустив головы. Зато он встретился взглядом с множеством искусственных глаз-бусинок. Игрушечные крысы глядят, не отрываясь. В этих глазах нет упрёка, на свою погибшую – настоящую, а не игрушечную – сестру им плевать.

Сверху падает пласт снега. Существенная часть попадает Костяну за шиворот. Хорошо ещё, не гигантская сосулька! Каждую зиму по городу ходит слух про сосульки-убийцы, которые, сорвавшись с крыш, пронзают незадачливых пешеходов насквозь. Костян одёргивает пальто, поводит лопатками, лезет рукой за шиворот, пытаясь избавиться от неприятного ощущения. Задирает голову. С крыши смотрит киргиз в оранжевом комбинезоне, машет руками и кричит. Костян почему-то уверен, что оранжевый человек непременно киргиз, говорят, теперь все дворники в Москве киргизы. Однажды гуртом сюда приехали и давай чистоту наводить. Этот киргиз не самый сообразительный, нашёл время снег счищать, когда внизу народу полно! Ругаться глупо, Костян бурчит что-то под нос.

Прямо перед ним арка – спокойное место для перекура. Костян затягивается сигаретой, осматривается. Пространство под сводом занято панно, исполненным красками по фанере. Тема военная. На панно добросовестно изображена карта европейской части России, а также Восточной и Центральной Европы. Всё исчерчено крупными красными стрелками. В нижнем правом углу панно зеленеет танк. Наверху большими буквами приписано: «Героический боевой путь маршала такого-то». Сам маршал представлен здесь же в виде бронзовой щекастой головы в папахе, выступающей из увесистой плиты того же материала. Плита привинчена к стене из «гитлеровских» камней. Кроме головы, на плите имеется пояснительная надпись со званиями и регалиями маршала-танкиста. Тяжеленная бандура. Сорвётся со стены – пришибёт насмерть. Даже если только на ногу рухнет, и то наверняка без ноги на всю жизнь останешься.

Под мемориальной плитой, не боясь её ни капельки, стоит понурая старушка с несколькими гроздьями маленьких крыс в руках. Старушка переминается с ноги на ногу. Пальто у неё старомодное, сиреневое с меховым воротником. Видать, хваткие торговцы не пускают на бойкое место, вот и приходится кантоваться в арке в компании бронзовой головы.

Звонок.

– Алё… привет, дорогая… спасибо… вечером жду. – Старинная знакомая позвонила поздравить.

Оживившись после разговора, Костян ныряет обратно в человеческий поток. Перескочив чёрные лужи, поскользнувшись на ступеньках подземного перехода и перейдя по доскам траншеи, выкопанные для канализационных труб, он оказывается на другой стороне проспекта. Вот и поворот на улицу, где в поликлинике назначена встреча с Галиной, бабушкиным врачом.

* * *

Приходится ждать, у Галины приём, а приём – это святое, приём прерывать нельзя. Галина психотерапевт. Или психолог. Или и то и другое вместе. Короче, сейчас кто-то изливает ей душу за сто долларов в час. Костян сидит в холле и слушает, как толстая врачиха отчитывает регистраторшу за то, что та записала к ней одну беременную на время, занятое другой беременной. Возвращаются мысли о ребёнке: «Я ведь совсем не готов… надо делать аборт. На ранней стадии это не опасно. Все эти крики, плач, бессонные ночи, стирка пелёнок… Или теперь пелёнки не стирают? Точно, теперь же подгузники, но всё равно… Я не готов к воспитанию. Тратить всё свободное время и прочая херня… А потом вырастет и начнётся: чтобы парень не загремел в армию, чтобы девка не залетела от первого встречного, чтоб не сел на наркоту и домой возвращался не поздно»…

Когда через четверть часа Галина вышла из кабинета, между ней и Костяном разыгралась пантомима. Он приветственно кивнул, привстав, Галина лицом показала, что всё помнит, взяла у регистраторши бланк, что-то написала и поставила печать.

– Ну, как она себя чувствует? По-прежнему галлюцинации? – поинтересовалась Галина здоровьем бабушки, протягивая Костяну рецепт.

– Вроде в последнее время получше. Капли помогают.

– Долго их принимать нельзя – побочные эффекты. Возможен инсульт…

Костян обещает через месяц рассказать Галине о бабушкином состоянии. На старости лет у бабушки всерьёз поехала крыша. Родителям предложили сдать бабушку в дурдом, но мама отказалась. Жалко.

В рецепте написано некое вымышленное женское имя. Галина не помнит, как зовут бабушку. Впрочем, какая разница. Костян благодарит, прощается. Вспомнив в дверях о приближающихся праздниках, кричит Галине:

– С наступающим!

– Вас также.

Он размышляет о бабушкиной болезни. Что же делать, если приём лекарства придётся прекратить? Инсульт – это или смерть, или паралич. Смерть… нехорошо, конечно, но смерть стала бы облегчением… для всех… А вот паралич… Без лекарства бабушка снова станет агрессивной, будет уходить из дома, кричать… Интересно, передаётся ли это по наследству? Галина говорила, что подтверждённых случаев нет, и всё же… Вдруг он тоже свихнётся на склоне лет, перестанет узнавать родственников, начнёт метаться бесцельно по улице, будет ронять пищу, не донося до рта. Он уже сейчас иногда чаем обливается по рассеянности. Жизнь быстро промелькнёт, не успеешь оглянуться, и ты уже шизофреник, в маразме…

Проходя на обратном пути мимо арки, Костян старается не смотреть в сторону мёртвой крысы, но взгляд с неодолимой силой так и тянется туда сам. Он видит кое-что новенькое, на что не обратил внимания в первый раз. Из-под длинного хвоста распускается букетик внутренностей. Потроха брызнули под чьим-то весом… Уж не под его ли?! Хотя вряд ли, он бы заметил… Игрушечные крысы всё так же бесстрастны, бронзовый маршал с круглыми щеками смотрит в пустоту, красные стрелы окружений и прорывов по-прежнему остры.

Пропускной турникет метро протестующе пищит, когда Костян прикладывает проездной. Глючит? Костян повторяет попытку. Механизм издаёт противный звук и светит красным глазом. В спину тычутся люди, не рассчитывавшие на задержку у турникета. Приложил карточку-проездной – прошёл, приложил – прошёл. Пассажиры метро, как слепые кроты, утыкаются в препятствие в виде Костяна, замирают, а затем обходят его, просачиваясь через соседние турникеты. Костян ещё несколько раз безуспешно прикладывает проездной к сканеру турникета.

– Чего встали! Не задерживайте других! – кричит тётка в юбочном сером, будто пыльном, мундире. Мышь, контролирующая проникновение кротов в подземное царство.

Костян пробирается сквозь толпу, прущую к турникетам. Поездки на проездном закончились, нужен новый. Костян встаёт в хвост длинной очереди в кассу, шаря по карманам в поисках денег. Тут он покрывается мелкими капельками пота – денег нет. Обшаривает все карманы ещё раз. Забыл. Настолько новость про Катину беременность поразила. Только пятирублёвая монета. К счастью, обнаружилась пластиковая карточка, а вот и банкомат.

Костян набрал четыре цифры кода, на экране появилась надпись «неправильный код». Набрал снова. Та же фигня. Третий раз повторять не хочется, после третьего банкомат проглотит карточку, и вытаскивай её потом из него. Получается, забыты не только наличные, но и пин-код собственной карточки. Костян звонит домой. Где-то в документах должна лежать банковская памятка с кодом.

Катя подходит не сразу. Он раздражается. Ему ещё столько надо успеть, у него, в конце концов, день рождения, а она не подходит! Да ещё и залетела… Вопреки подробным указаниям, Катя не может найти никакой бумажки с кодом. Бред! Он всю жизнь помнил код своей карточки, но этим летом она потерялась. Костян завёл новую, хорошенько запомнил код и, следуя инструкции, уничтожил бумажку, на которой тот был напечатан. Однако через неделю, когда понадобились деньги, обнаружилось, что кода он не помнит. Положился на память, а память подвела. Пришлось снова идти в банк, получать новый код. Было это меньше месяца назад. Костян запомнил код так тщательно, как только мог, пользуясь системой ассоциаций типа «второй год Первой мировой войны и год, когда ему исполнилось десять». Памятку не уничтожил, а спрятал среди документов. Теперь ясно, что ассоциации его ни к чёрту не годятся, а код запропастился невесть куда.

Нелепость ситуации поражает Костяна, он снова покрывается испариной, всё начинает чесаться: голова, спина. Как же без денег войти в метро? Упрашивать пыльную контролёршу? Она уже на него гавкнула. Удавится, но бесплатно не пропустит. Ещё ментов вызовет… Вспомнилось, как на пятый день рождения мама подарила Костяну рубль мелочью, он спрятал монетки в кармашек. Однажды мама встречалась с подружкой у метро, а маленький Костян копошился неподалёку в свежевскопанной клумбе. Ему пришла отличная идея зарыть клад. Костян выгреб монетки вместе с хлебными крошками и катышками шерсти и высыпал в ямку. Озираясь – не подглядывает ли кто? – заровнял ямку. Тут мама его поманила, и они вошли в метро. Мама попросила у Костяна пятачок. Знала, что он монетки с собой таскает. Костян гордо рассказал про клад, ожидая похвалы. Вместо этого мама обрушила на него град упрёков и обвинений в глупости. Оказалось, что она забыла кошелёк. Мама потребовала, чтобы Костян показал ей, где зарыты монетки. Он заревел и повёл её к клумбе… Тут-то и обнаружилась ужаснейшая вещь: клумб было несколько, и все они утраивались и расплывались от слёз. Волоча Костяна за руку, мама вошла в метро и еле упросила крикливую тётку в юбочном мундире пропустить их бесплатно. С тех пор Костян очень боится оказаться перед турникетом без денег.

Он принимается с новым усердием рыться в карманах пальто, джинсов, олимпийки. Рецепты, пропуск на работу, телефон, паспорт… Вот! Есть Бог на свете! Как же он раньше не заметил. Между страницами паспорта затаились два слипшихся новеньких червонца.

Лицо Костяна засияло счастьем. Он испытал ощущение настоящего чуда. Пустяковое чудо, но как приятно! Особенно в день рождения. Он даже посмотрел по сторонам, желая поделиться радостью с другими и снова встал в очередь.

– Без очереди не желаем пройти? – спросил мужчина с лицом оперного певца. – Скидка два рубля. – В руках у мужчины месячный проездной. Мужчина переманивает народ из длинной очереди в кассу и проводит через турникет за наличный расчёт. Предложение подходящее, но люди отворачиваются, боясь подвоха. Костян протягивает оперному пятнадцать рублей, тот принимает с лёгким поклоном. Когда Костян оказывается уже по другую сторону турникета, мужчина говорит:

– Я здесь каждый день с девяти до пяти. Обращайтесь. Всё честно, без обмана, мне моё имя дорого.

Костян спустился в переход. Два людских потока разделяют мраморные колонны. Один поток течёт под землю, другой – на поверхность. К одной из колонн прислонился молодой парень. Моложе Костяна лет на пять. Белобрысый такой и без рук. Вообще нет у парня рук. Ни правой, ни левой. По плечо.

Костян, не сбавляя хода, читает какие-то слова на фанерке, висящей у парня на шее. Просьба помочь на протезы. Парень будто стоит на берегу бурной речки из идущих. Возле него люди даже ускоряются. Неприятный он. Культи отталкивающие, как старушечьи сиськи. Костян суёт руку в карман, нащупывает десятку… Стоп. Он уже проскочил мимо парня. Возвращаться глупо. Костян делает ещё пару шагов и… поворачивает.

Он видит мальчика, которого сначала не заметил. Совсем еще мелкий, со школьным рюкзачком за спиной. Стоит напротив безрукого, внимательно разглядывает его и хрустит чипсами.

Костян кладёт банкноту в сумочку у ног калеки.

– Желаю вам здоровья, – тихо говорит парень.

– И вам тоже, – комкается Костян и ловит взгляд любознательного школьника. В глазах ребёнка ничего нет, но Костяну кажется, что мальчик посмеивается над его неловким ответом.

«Сглупил я… здоровья пожелал… Вот бред, ничего умнее не придумал! – сокрушается Костян. – Удачи бы пожелал, а то здоровья! Он обиделся, небось. Решил, что насмешка. Какое тут здоровье, когда рук нет… Ну и дебил же я… Хоть пойти и извиниться… Нет, этот мелкий смеяться станет… Ой, а денег-то у меня больше нет. Теперь совсем нет! Блин! Я же рассчитывал до ОВИРа на маршрутке доехать».

Из громкоговорителей на эскалаторе звучит тревожный мужской голос: «В целях пресечения нарушений правопорядка сообщайте о скоплении подозрительных личностей, попрошайках и лицах в пачкающей одежде»… Про безрукого надо сообщать или нет? Костян рассматривает наклейки на лампах, факелами торчащих между механическими лестницами. «Готическая вечеринка»… «Панки в городе»… «Остановим исламизацию России! Смерть…». Часть наклейки сорвана, и, кого должна постичь смерть, москвичи и гости столицы должны догадаться сами. Мужской голос становится восторженным и с выражением читает стихотворение про солнечный зимний денёк, покрытые инеем берёзовые веточки и снежок, хрустящий под ногами.

В вагоне Костян подвешивает себя за руку к поручню и, скучая, рассматривает рекламу какой-то книжки. Слоган гласит: «Как обрести истинную церковь, двухэтапная гибель Америки, Россия – последнее пристанище Бога на Земле»… На следующей станции в дверь заглядывает старушонка потерянного вида.

– Я на этом поезде проеду до станции… – Старушка смотрит в скомканную бумажку, читает: – «Новая Слободская»?.. – и поднимает глаза на мужика, стоящего к ней ближе всех. Тот бурчит что-то неопределённое, остальные молчат. Старушка мнёт в пальцах бумажку с адресом. Костян молчит вместе со всеми, старушка, как назло, больше никого не спрашивает, а как-то невнятно озирается. Вот кошёлка! Костян собрался уже сказать старушке, что ей надо проехать одну остановку, затем пересесть и проехать ещё одну, и станция называется «Новослободская», но двери захлопываются, и поезд отъезжает.

Так всегда, только решаешься стряхнуть с себя это городское оцепенение, безразличие к происходящему рядом, и – на тебе, поздно. Костян успокаивает себя тем, что спросили не его, что он, в принципе, может вообще не париться. Сама виновата, название станции правильно произнести не может, да ещё и выбрала идиота неместного, который грода не знает… Только теперь Костян обращает внимание на план метрополитена, перечёркнутый свастикой. Свастика нарисована чёрным маркером, линии слабые, блекловатые, нажим плохой, спешил автор. Костян рассматривает чёрный знак, наползший на цветные линии московских подземных линий. Ему начинает казаться, что и цветные линии сплетаются не просто так, а со смыслом, образуют другой магический символ. Мы ездим по этому лабиринту целыми жизнями, переходим с красной ветки на зелёную, с зелёной на жёлтую и нет выхода. Мы подчинены власти этого знака. Свастику сотрут уборщицы, а этот знак никуда не денется…

От метро Костян тащится на своих двоих. Хлюпает носом. Сильно течёт, а салфетки нет. Утирается рукой. Течёт. Втягивает изо всех сил. Чувствует солёное во рту, смотрит на руку… Бурые полосы на тыльной стороне ладони. Кровь! Приехали. Кровь из носа прямо на улице! Некрасиво…

Задрав голову и прикрыв ладонью нос, Костян останавливается у столба. Щекочущая капля стекла за рукав. Что делать? В таком виде только паспорт получать… Пока он переживал, кровотечение прекратилось. Наверное, от мороза. Костян увидел фотолабораторию и заглянул внутрь. Здесь должно быть зеркало.

Нос оказался испачкан не сильно, Костян потёр послюнявленным пальцем возле ноздри, поскрёб ногтём. Улыбнулся своему отражению. Теперь и за паспортом можно.

ОВИР переименовали в ФМС. На полу грязный линолеум с заломленными углами, вдоль стен – старые сейфы, выставленные из кабинетов за ненадобностью. Как верные солдаты, по привычке стоящие под стенами казармы, из которой их выперли. Очередь несколько человек. Костян садится в кресло с обтрёпанной обивкой, принимается терпеливо ждать. Родители ещё в детстве научили его ждать в госучреждениях. Просто ждать. Не надо скандалить, жаловаться на проволочки. Жди, и рано или поздно получишь своё. Родительский навык оказался весьма кстати, когда дамочка, выдающая паспорта, вышла из кабинета, заперла дверь и отправилась пить чай, покачивая увесистыми окороками зада. Мужчина из очереди, похожий на седого енота, принялся возмущаться. Результата это, естественно, не принесло.

Костян же сидит спокойно и получает удовольствие от разглядывания очереди. Вот дама в норковой накидке кокетливо просит у мужчины с портфелем чистый лист бумаги. Она забыла написать заявление. Вот пенсионерка в брюках и в короткой оранжевой дублёнке. Каждая морщина пенсионеркиного лица тщательно натёрта тональным кремом, как натирают гуталином любимые поношенные туфли, набрякшие веки подведены тушью, ссохшиеся губы ярко накрашены. Вот седая круглолицая дама в длиннополой шубе уговаривает внука по телефону, чтобы тот явился за паспортом лично. Так, мол, требует закон. То, что разговор идёт с внуком, понятно по особенным заботливым интонациям дамы, по упоминанию слов «университет» и «сессия» и вопросу: «Ты сегодня сырники ел?», который она повторила несколько раз.

Напившись наконец чаю, паспортистка возвращается. Седой енот, пыхтя от возмущения, лезет в кабинет следом за ней. Его вышвыривает крик: «Заходить строго по вызову! Вы что, читать не умеете?!»

Мало-помалу очередь всё-таки двигается. Хоть окон в закутке, в котором они сидят, нет, чувствуется наступление вечера. Промозглость усиливается.

Оказавшись в кабинете, Костян громко здоровается, усаживается на стул и называет свою фамилию. Пока дамочка ищет паспорт, он осматривается. Стеллажи с картотеками, бумажный портрет президента.

– Не судимы? – прерывает его мысли служащая.

– Нет.

– Что-то я вас найти не могу.

– Я к вам приходил на той неделе, вы должны были мой старый паспорт аннулировать.

– А, вспомнила! – Дамочка роется в другом ящике.

Летом вместе с банковской карточкой Костян потерял и загранпаспорт. Дело было в Италии и превратилось в настоящее приключение. Ведь он умудрился потерять ещё и паспорт Кати. Опасаясь итальянских карманников, она отдала ему документы на сохранение, а он всё скопом профукал во Флоренции. Его даже не обокрали, позор. Выбраться из чужой страны без паспорта дело хлопотное. Пришлось совершить путешествие в Рим. Российское консульство находится в роскошном особняке, в который дипломаты каким-то непостижимым образом привнесли неповторимую атмосферу советской поликлиники. По мраморной лестнице палаццо-поликлиники вверх-вниз метался консул и, не стесняясь посетителей, обвинял подчинённых в мелком взяточничестве. Войдя в кабинет помощника консула, Костян первым делом больно стукнулся мизинцем ноги в шлёпанце об автомобильный аккумулятор, стоящий на полу при входе. В Москве лет двадцать назад аккумуляторы заносили на зиму в квартиру: на морозе они разряжались, а новый было не достать. В Риме нет ни морозов, ни дефицита аккумуляторов, зачем помощнику консула понадобилось переть этакую тяжесть в свой рабочий кабинет – загадка.

Помощник консула, суетливый толстяк, ахая и охая, извинился и пригласил их с Катей сесть за стол, оказавшийся школьной партой из детства. Выслушав историю пропажи документов, толстяк поверил Кате, блондинке со славянским лицом, но позволил себе усомниться в Костяне. Его внешность вызвала у дипломата недоверие.

– Нужно подтверждение личности вашего мужа. Мы тут выдадим документ, а к нам потом какой-нибудь Басаев приедет… – сказал толстяк Кате, косясь на Костяна. Костян тяжело вздохнул, мизинец болел, а со стены с подозрением смотрели бумажные иконки и портрет президента. Костян почувствовал себя преступником.

К счастью, друзья переслали помощнику консула копию его российского паспорта. Репутация честного гражданина была восстановлена, и за умеренную плату им выдали временные документы. К слову, Катя вела себя мужественно и ни разу Костяна не упрекнула.

Оформление нового паспорта по возвращении на родину превратилось в целое предприятие. Костян не служил в армии, а двадцати восьми ему ещё нет. Это означает, что Костян военнообязанный, а значит, требуется некая справка из военкомата. В военкомате сказали, что армии Костян нужен, как собаке пятая нога, что никаких справок они не выдают и что из-за таких дур, которые сидят в ОВИРе или как их теперь там называют, в стране бардак. Костян снова явился в ФМС, передав слова военкома самым дипломатичным образом. Паспортистка, с задницей в виде двух окороков, долго советовалась с начальником и наконец приняла анкету. На этом история не закончилась. Выдавая новый паспорт, чиновники обязаны аннулировать утерянный. А сделать это сразу они забыли. Вот Костян и приходит сюда уже во второй раз. Паспорт-то был уже неделю назад готов, но тогда его не выдали. А теперь, когда старый аннулирован, должны выдать.

Всё идёт как по маслу, Костян получает новенькую красную корочку, расписывается, видит собственный палец, испачканный засохшей кровью… На прощанье поздравляет жопастую паспортистку с наступающим Новым годом. Она удивлённо поднимает глаза.

– И вас также… – Видимо, он первый, кто её сегодня поздравил.

Настроение заметно улучшилось. Пешая получасовая прогулка до дома не кажется утомительной. «Ребёнок, пожалуй, даже здорово. Если будет мальчик, я с удовольствием поиграю с ним в железную дорогу, а если девочка, накуплю ей кукол и всяких бантов и нарядов».

Дома он делится всеми этими мыслями с Катей, между делом демонстрируя новенький паспорт. Катю мысли о ребёнке, наоборот, не воодушевляют. У неё как раз интересное предложение по работе, и беременность совсем не кстати. Разглядывая его фотографию в паспорте, Катя скептически говорит:

– А ты нормально не мог сфотографироваться?

– В смысле? – недоумевает Костян.

– Ты же на арабского террориста похож, в посольствах таких не любят. Могут визу не дать.

– Как?.. Почему?.. – Он вырывает у неё из рук паспорт. Всматривается. И правда, щёки щетинистые, взгляд недобрый, подбородок торчит вперёд, вместо рубашки и галстука какая-то чёрная футболка… Похожим образом он выглядел, когда в Риме в консульство заявился. Такая внешность у чиновников доверия не вызывает.

– Что же ты мне не сказала, когда я фотографировался?!

– Мне и в голову не могло прийти, что ты так вырядишься! Как будто вчера родился! – фыркает Катя и запирается в ванной.

Костян разозлился. «Ей хорошо! Она-то уже новый паспорт получила! Из-за военкомата её не трепали, на фотографии она, как кинозвезда… На хрена нужна такая жизнь!» Из-за внешности одни проблемы. Его принимают не за того. Тихий интеллигент кажется опасным головорезом. А всё потому, что ребёнком он ненавидел красные шерстяные штаны…

Связь здесь самая прямая. Когда зимой на маленького Костяна пытались натянуть красные штаны, он орал благим матом. И цвет его раздражал, и колючесть. Тогда папа придумал хитрость – показал Костяну картинку из книжки про Крымскую войну. Там турецкие солдаты в красных шароварах входили победным маршем в разрушенный Севастополь. Детская фантазия не выдержала, Костян потребовал подать штаны, напялил их, заправил в валеночки и ощутил себя грозным янычаром. Через пару лет родители столкнулись с новой проблемой: как переключить своего первенца на любые другие штаны – красные уже едва прикрывали коленки.

Штаны давно превратились в тряпку и истлели, но их суть, сущность, проникла в Костяна навсегда. Он стал походить на янычара уже в любом наряде или даже совсем голым. Европейские визы ему выдают неохотно, по сто раз перепроверяя биографию, регистрацию и место работы. Никто не догадывается, что под зловещей внешностью скрываются многочисленные страхи, которые его изводят. Например, страх русского бунта, страх того, что однажды очередная толпа матросов ворвётся в правительственное учреждение и придётся уносить ноги, а европейцы увидят фотографию в паспорте и развернут… Или железный занавес снова захлопнется, а с его физиономией даже политического убежища не попросишь. Не поверят, что человек культурный, образованный. Скажут, катись обратно, в свою дикую Азию. Но я же свой, ребята, постойте… Жуть так и накатывает.

Если же отсюда не выпустят, волей-неволей придётся стать борцом за свободу. А с детьми это неудобно, их могут взять в заложники. В общем, не время пока ребёнка заводить.

Взяв из Катиного кошелька деньги, Костян вышел из квартиры. В последнее время приходится жить за счёт подруги.

Рынок расположен в пятнадцати минутах ходьбы. В рыбном отделе одна из продавщиц заговорщически подмигивает. Костян приближается.

– Чёрной икры не желаем?

Теперь на продажу чёрной икры наложен запрет, купить эти переливающиеся золотой слизью зёрна можно только нелегально, но продавщица его знает. Пару раз, получив хорошие гонорары, Костян брал у неё по полкило. Тщательно пробовал, давил икринки пальцами, козыряя знаниями, почерпнутыми в старой кулинарной книге. В общем, продавщица считает Костяна своим. Он улыбается:

– Желаем, но я на мели.

Продавщица одаривает его взглядом проститутки, которая умеет ждать:

– Будут деньги – приходи.

Через полчаса, увешанный тяжёлыми пакетами, Костян выходит на тротуар ловить такси. Пешком он всё не дотащит. Интересно, соберёт ли день рождения box-office? Костян попросил друзей дарить ему только деньги. Всё равно сколько, хоть сотню. С подарками никогда не знаешь, что делать, а с деньгами вопросов не возникает. Это особенно актуально сейчас, когда кэша не хватает. Отобьется ли д.р.? Окупятся ли вина, коньяки, морепродукты, овощи, фрукты, торт? И будет ли прибыль. «Если выйдет в ноль, и то хорошо, а если в плюс, считай успешный проект», – размышляет Костян кинопродюсерскими категориями.

У ворот рынка усатый милиционер кормит объедками свору бездомных псов. Псы виляют хвостами. Костян поднимает руку. Останавливается пожилой носатый дядька на «форде». По пути дядька заводит с Костяном свойскую беседу. Опять сыграла роль внешность, шофёр-армянин принял Костяна за своего. Знал бы про янычарские штаны, не был бы так мил. Турки армянам не друзья. Носатый едет нарочно неторопливо и за пять минут успевает рассказать о величии своего народа.

– Мы потомки Ноя! Ещё Пётр Первый армян в Россию призвал, потому что они строители хорошие. А во время войны сколько маршалов было армян! Баграмян – раз!..

На Баграмяне список обрывается. Дядька нарочно притормаживает, пропускает другие машины, пешеходов, голубей, бегающих по дороге. Ему ещё есть что рассказать.

– Когда в Карабахе началось, армянские танки почти до Баку дошли. Но из Москвы позвонили и сказали «хватит»…

В кармане звонит телефон. Костян достаёт его с трудом, освободив ладонь от впившихся в кожу ручек пакетов. На экране определился номер школьного приятеля, которого он не видел лет пять. В последнюю встречу они выпили, и тот полез на Костяна с кулаками. Психика у приятеля неуравновешенная, мать в горах погибла. Однако Костяново милосердие тоже имеет предел; какая встреча без выпивки, а в драку его не тянет. Костян сбрасывает звонок и сует телефон обратно в карман.

– Вот здесь остановите, пожалуйста.

Обменявшись с носатым дядькой поздравлениями, Костян, шурша пакетами, выбирается из машины.

– А я тебе только что звонила, напомнить, чтобы ты сметану купил, – первым делом говорит Катя.

– Странно, я не слышал. – Костян ставит на пол пакеты, ищет телефон. Нигде нет. То есть вообще нигде…

«Твою мать, в машине, наверное, выпал! – Он в отчаянии. – Всё из-за этого идиота, школьного приятеля – после его звонка телефон исчез. И этот ещё… со своим великим армянским народом! Баграмян – раз, бля!.. Трепач, отвлёк меня! Стоп, остановись… Нехорошо так думать о людях. Никто не виноват, что я телефон потерял… Господи, прости меня за эти мерзкие мысли. Помоги мне найти телефон! Я же неплохой парень! За что?.. Как же я поздравления принимать буду?! Наверняка кто-то захочет адрес уточнить… Сколько номеров не удастся восстановить, да и сам аппарат денег стоит…»

А может, покончить всё разом? Мысль о самоубийстве рождается спокойно, без драматизма, сухая арифметика. И дело не в телефоне. Просто уже понятно, что ничего кардинально нового в жизни не предвидится. Надоело бодаться с родичами, силиться заработать, трястись из-за неправильной фотографии в паспорте… Как можно рожать ребёнка в этом нелепом мире?.. Сейчас на каждого новорожденного пособие выделяют, а что толку? Деньги разлетятся, а окружающий абсурд никуда не денется… Костян спускается во двор. Может, телефон валяется на тротуаре в том месте, где он вышел из машины.

«У парня вместо рук бабушкины сиськи, а он живёт. Не прыгнет под поезд, стоит – попрошайничает. Он ведь даже подтереться не может, а живёт. А ведь жизнь – довольно бестолковое занятие. Особенно когда ничего интересного не происходит. Вот я хожу по одним и тем же улицам, вижу одни и те же лица. Расстраиваюсь, когда нет денег, радуюсь, когда есть. Иду вразнос от такой фигни, как потеря телефона! У этого рук нет, а он…»

Убить себя жутковато, конечно, но можно. Родителей только жалко, Костян ведь у них один. Только представишь стареньких мать и отца, приходящих навестить его могилку, и слёзы подступают. Он не имеет права так с ними поступить, самоубийство – слишком эгоистичная выходка. А если по-честному, то ему просто страшно себе навредить. Даже если бы никаких мамочки с папочкой не было, он бы не смог. Страшно, да и материнская нерешительность передалась. Гены – часть этого ёбаного замкнутого круга…

Кончать с собой глупо… Просто надо встряхнуться… куда-нибудь съездить… повидать новые места, закрутить роман… Костяну становится совсем грустно от собственного ничтожества: всё, что ему пришло в голову, – сбежать подальше и завести интрижку! Это и есть новизна?! Единственный шанс обновить собственную жизнь, соскрести с неё ржавчину. Фантазия так же банальна, как и реальность. Сплошные штампы. Может, всё-таки взять себя в руки и вены попилить? Хоть что-то новенькое…

Телефона, конечно, на тротуаре не обнаруживается. Костян поворачивает домой.

А если ребёнок родится уродом, инвалидом? Что, если родится без рук или с двумя лицами, как у филиппинской девочки из телевизора? Что, если сын вырастет маньяком, а дочь – мрачной, фригидной? Что, если с его ребёнком не захотят дружить другие дети, будут его чмарить? Что, если он вырастет подонком и сдаст его, Костяна, на старости лет в психушку?..

Костян вспомнил, как шмели устроили гнездо под крышей дачного дома. В уютных слоях утеплителя, между гофрированными листами кровли и досками внутренней обшивки мансарды. Мама-шмелиха выбрала отличное местечко, только одного не учла – новорожденные один за другим лезли не на улицу, а в дом. Они жужжали, летали по перегретой летним солнцем мансарде, бились в закрытые окна и помирали от жары. Иногда Костяну удавалось выпустить очередного новорожденного бедолагу в сад, подгоняя полотенцем к распахнутому окну. Но на даче он бывал нерегулярно и всех спасти не мог.

Костян теперь чувствовал себя таким же шмелём, родившимся не в тот мир. Только в отличие от шмелей, бьющихся о стекло, за которым видны цветы и деревья, он вообще не понимает, куда надо биться. Никак не найдёт нужное стекло или… или никакого стекла вообще нет…

Вернувшись в квартиру, Костян набирает свой собственный номер с домашнего. Гудки. Проблеск надежды. Значит, водитель не вор. Вор бы сразу отключил. Ждёт минуту, не меньше. Никто не отвечает… Всё-таки вор… Костян уже было положил трубку, но тут раздался знакомый голос армянского патриота:

– Это вы у меня свой телефон забыли?

– Да… я… как здорово…

– Выходите, сейчас подъеду.

Костян словно на крыльях. Мрачные мысли как ветром сдуло. Снова чудо! Уже второе за день! Ни разу он не терял телефон и не обретал его снова в столь краткий срок. Прихватив первое, что попалось на глаза, – бутылку водки, Костян спешит на улицу. Не дожидается лифта, бежит по лестнице. А вдруг армянин не дождётся его, передумает и уедет.

Всё же его мир прекрасен! Люди добрые! Снова хочется жить, хочется ребёнка… «Форд» уже ждёт его.

– Не надо, не надо, – отказывается от водки армянин.

– Бери. Сам такую пью. – Костян кладёт бутылку на сиденье. – С наступающим!

На экране высвечивается несколько непринятых звонков от друзей. Костян решает для себя окончательно: «Никакого аборта, будем рожать. Из любого можно вырастить приличного человека, в конце концов гены у них с Катей не самые плохие. Двоюродный брат отца, правда, уголовник, да и со стороны Катиной мамы не всё ясно – она детдомовская. Но ничего, мы ведь не монстры, симпатичные, интеллигентные люди…»

Дома на Костяна набрасывается радостная Катя:

– Начались!

– Что?

– Месячные начались! Ура! – Она обнимает его, целует, кружится. Костян стоит в коридоре, неловко отвечая на ласки.

– Садись, отдохни. Я начну готовить! Скоро все придут… – щебечет Катя, подпрыгивая от радости. – Ой, совсем забыла! Я же тебе подарочек купила! Пока символический. Вот! – Катя впихивает Костяну в руки что-то серое, мягкое. Крыса. Игрушка-сувенир. Серое мягкое пузико, розовые лапки, длинный хвост. Знакомые глаза-бусинки пристально смотрят. Катя чмокает Костяна и спешит на кухню.

Костян плюхается в кресло. «Н-да-а… А я ведь уже обрадовался… Думал Валентиной назвать, если вдруг девочка…»

ЗОЛОТОЕ ПЛАТЬЕ НАТАШКИ

Когда я прошел через кассу, до закрытия «ИКЕИ» оставалось десять минут. Последние покупатели спешили расплатиться и валом валили из магазина. Я встал в очередь записи на доставку. Приехав сюда на автобусе, я купил шкаф, упакованный в виде двух длинных тяжёлых коробок, и катил эти коробки на тележке. Доехать так до дачи, для которой шкаф предназначался, вряд ли получится. Я решил заказать доставку, чтобы люди в синих комбинезонах с жёлтой надписью «ИКЕА» привезли мне его через пару дней. Был тёплый июньский вечер.

Не успел я усесться на коробку, в ожидании своей очереди, как подошёл мужчина в очках, со светлыми волосами, уложенными чем-то липким. Мужчина облизывал белый кончик кручёной пирамидки мороженого.

– Доставочку прямо сейчас можем устроить за ту же цену, – негромко пропел мужчина, ни к кому конкретно не обращаясь. Торговцы наркотиками в профильных странах таким манером предлагают товар. Идёшь по улице, а встречные или стоящие у стен чернокожие, как бы невзначай, бормочут заклинание «хэш, кокейн, экстази».

Покупатели из очереди окинули мужчину хмурыми взглядами и отвернулись. Предложение симпатичное, но ореол нелегальности и возможного жульничества отталкивал. Я тоже бровью не повёл, оценив, однако, все преимущества: во-первых, я смогу не тратить лишний день на ожидание доставщиков, во-вторых, есть шанс поторговаться и сбить цену.

– А какой резон с вами ехать, вон уже моя очередь подходит, – сказал я лениво.

– Со мной быстрее, – заговорщически пояснил мужчина, по-прежнему обращаясь куда-то в пространство и опасливо озираясь.

«Интересно, – подумал я. – Он в сговоре с охранниками магазина или отбивает клиентов у фирмы на свой страх и риск». А вслух произнёс:

– У меня не горит, – и отвернулся.

– Скидочку могу устроить, – подбросил блондин новый аргумент в свою пользу и слизнул сразу всю верхушку мороженой пирамидки.

– Калужское шоссе, двадцать километров от МКАД, за восемьсот поехали, – выпалил я.

– Договорились! Выходите на улицу, я встречу, – не торгуясь, согласился блондин, куснул вафельный стаканчик и поспешил за прозрачные автоматические двери.

Обрадовавшись быстрому решению, я развернул тележку и покатил следом.

Тротуар перед выходом из «ИКЕА» напоминает севастопольский причал времён эвакуации белой армии. Сутолока, ругань, народ, гружённый коробками, пакетами, стульями, ситами для муки и чем-то, что вообще непонятно, как применить, толкается у бордюра, к которому, сменяя друг друга, задом подкатывают автомобили с раскрытыми багажниками. Свежеприобретённое имущество спешно грузится, запихивается, утрамбовывается и привязывается к крышам. Мужья орут на жён за расточительность, жёны пилят мужиков за тупость. Раскрасневшиеся люди потеют и спешат. Крики, приказы, кто-то кого-то бросает навеки…

Несколько мгновений я стою, беспомощно озираясь в поисках блондина. Вот урод, выманил меня, а сам пропал, а очередь свою я уже пропустил… Тут он выныривает из людского моря в сопровождении дамы и, указывая на меня, говорит:

– Калужское шоссе, двадцать километров.

Дама обращается ко мне:

– Ну чё, рублей двести накинете? – и кокетливо подмигивает.

– Договорились за восемьсот, – твёрдо говорю я.

Кокетство с неё как ветром сдуло.

– Кати телегу вон туда, я щас подъеду, – махнула дама и убежала. Отказав в двух сотнях, я тотчас лишился чести называться на «вы».

Впрочем, удивило меня не то, что блондин оказался зазывалой, сосватавшим мне женщину в качестве водителя-грузчика, а то, что женщина эта – Татьяна Борисовна, мать моей подруги детства Наташки. Сама Татьяна Борисовна, судя по всему, меня не узнала, всё-таки лет десять прошло с нашей последней встречи. И вообще, у меня со старыми знакомыми всегда так, я их узнаю, они меня нет. Наверное, меняюсь сильно.

Подкатил тележку в указанном направлении. Не успел подъехать, как новенькая «Лада» десятой, пацанской, модели, лихо подрулила к бордюру задним ходом. Дверь с тёмным стеклом распахнулась и показалась Татьяна Борисовна.

– Так, помогай мне! – Она деловито подхватила верхнюю коробку с одной стороны, я с другой, и мы взгромоздили её на багажник, привинченный к крыше «десятки». То же самое проделали и со второй коробкой. Далее Татьяна Борисовна принялась перебрасывать туда-сюда верёвку с заготовленными петлями, крепко-накрепко приматывая поклажу. Я только поспевал ловить то один, то другой конец верёвки и натягивать, пока Татьяна Борисовна не подойдёт и не завяжет узел. В общем, баба из кожи вон лезла, чтобы держать марку бывалого водилы.

Покончив с погрузкой, я сел на заднее сиденье.

– Пересядь вперёд… пожалуйста… будешь дорогу показывать.

Спорить не стал, понимая, что баба нервничает. Думает, что я ей глотку перережу и тачку отберу. Такое бывает, мне один таксист показывал шрам от уха до уха. Подвёз двоих за сотню, а те вместо сотни чуть ему голову не отрезали и всю выручку забрали. Пятьсот рублей.

Раньше Татьяна Борисовна посмелее была. Сколько раз её бандиты пытали, электрические провода в зад засовывали, утюги к пяткам прикладывали, чтобы деньги отдала. Ей всегда удавалось выкрутиться, а про пытки рассказывала с удовольствием. Да и сама была не промах. Однажды её из «мерседеса» выкинули, угнать хотели. Дело на Тверской было, около первого в стране мужского стрип-клуба, в котором она только что парня сняла. Так вот, парень от испуга не мог голову от асфальта поднять, а она вытащила из сумочки пистолет Макарова, расставила ноги и прицельно обстреляла собственный «мерс», на котором угонщики собрались было отчалить. Один оказался тяжело ранен, другой сбежал. Неплохой результат для выпившей дамочки в шляпе с бумажными розами.

Когда мы рванули в сторону шоссе, небо над близстоящими гипермаркетами и линиями электропередачи уже засветилось сиренево-розовым.

– Значит, двадцатый километр? – уточнила Татьяна Борисовна.

– Ага, и метров двести вправо. Я покажу.

– Разберусь, – сурово отрезала Татьяна Борисовна и всунула диск в проигрыватель. Голос женщины с нелёгкой судьбой запел про любовь между путаной и вором. Я искоса поглядывал на шоферессу. Точно она. Татьяна Борисовна. Тётя Таня. Не притворяется, в самом деле меня не узнаёт. Руль держит уверенно, на руках перчатки без пальцев, какие бывают у автогонщиков. Педали жмёт пляжными босоножками на высокой платформе пробкового дерева. Педикюр яркий. Ноги и видавший виды зад облегают светлые джинсы, верхняя часть тела обтянута белым топом со шнуровкой, из-под которой выпирают бока, как колбаса из-под ниток, обматывающих кожуру. На шее, в ушах и на пальцах яркое турецкое золото, дешёвка, но много. Кожа загорелая, волосы выбелены, макияж с упором на синие тени.

Другие автомобили зажгли красные габаритные огни. Щурюсь. Огни сливаются в долгие скачущие полосы.

– Вот здесь надо повернуть, – бросаю я, видя, что мы того и гляди проскочим нужный съезд на шоссе.

– Я знаю, как ехать!

– Я тоже знаю.

– Не волнуйся! Так быстрее…

Упорная баба, вместо того чтобы послушать меня, прёт напролом через закрывающийся строительный рынок, мимо машущих нам сторожей. Татьяна Борисовна решает довериться мне, лишь когда мы оказываемся в тупике между грузовиками с кирпичом. С трудом отыскав выезд и упросив сторожа отпереть ворота, выбираемся на нужную дорогу.

Я с детского сада дружил с Наташкой. Жили в одном дворе. Тогда про Татьяну говорили, что она работает проституткой в гостинице «Интурист». Так оно и было. Наташку она родила по залёту, от какого-то музыканта. Наверное, поэтому у той был абсолютный слух и страсть к музыке. С появлением в стране свободной экономики Татьяна Борисовна активно включилась в торговлю автомобильными запчастями. Деньги полились бурным потоком. Дворовые бабки шушукались, что запчасти берутся из разобранных краденых машин, а ещё Татьяна участвует в наркотрафике, крышевании проституток и бог знает в чём ещё. Судя по всему, это было только частью правды.

Сначала тётя Таня купила соседнюю квартиру у алкоголика, дяди Гены. Заплатила в разы меньше рыночной цены, и больше дядю Гену никто не видел. Следом за этим тётя Таня выкупила все квартиры на этаже и ещё одну снизу. После чего, вопреки протестам соседей, устроила у себя бассейн. Мы с Наташкой часто в нём бултыхались. Наташка, надо сказать, держалась молодцом. Свалившееся на голову богатство не испортило её ни капельки, по крайней мере, её отношение ко мне не изменилось. Мы так же дружили, как и в детстве, так же проводили много времени вместе, так же рассказывали друг другу о своих успехах и неудачах. Однажды, напившись во дворе палёного «Букета Молдавии», мы начали целоваться, но дальше этого дело не пошло. Несмотря на выпитый литр шестнадцатиградусного пойла, мы как-то вдруг поняли, что не стоит пускаться в сексуальные отношения. От секса бывают взаимные претензии и напряги, дружба надёжнее.

Татьяна Борисовна рано начала упрекать Наташку в том, что та не работает и страсти к деньгам не испытывает. То есть транжирит направо и налево, но вот сама раздобыть не хочет.

– Я в твоём возрасте уже два года как пиздой торговала, а ты вся в отца, никакого толку! – Эта фраза впервые была произнесена в качестве тоста на шестнадцатый Наташкин день рождения.

Наташка очень любила музыку. Сама себе училку нашла по фортепьяно, играть научилась, на концерты постоянно ходила и меня с собой таскала. Помню, мы оказались на каком-то концерте или на опере в большом театре. В смысле не в Большом, а просто во вместительном, а может, это и Большой был. Мы тогда впервые галлюциногенные грибы попробовали.

Взяв комок стодолларовых банкнот из спортивной сумки под кроватью Татьяны Борисовны, мы направились во двор. С зеркального столика в прихожей Наташка прихватила ключи от машины. От какой именно, она точно не знала, во дворе стояло несколько разнообразных тачек, принадлежащих тёте Тане. Выйдя из подъезда, Наташка нажала на кнопку сигнализации и, определив по писку, что открылся Porsche Carrera, пошла к нему. Я следом. «Порш» – машина сама по себе роскошная, а в те годы это была мечта из другой реальности. Это был символ всего самого прекрасного на свете. Нам с Наташкой не исполнилось и восемнадцати, а «порш» у нас уже был. Точнее, у неё. Но ведь мы были типа как брат и сестра.

Забрав грибы у Макса, кудрявого хиппи, студента архитектурного института, мы подъехали к театру. С момента дегустации прошло уже минут сорок, но ничего сверхъестественного с нами не происходило. Решив, что Макс подсунул фуфло, мы дожрали оставшиеся грибы, вопреки его предупреждениям о том, что продукт предназначен для опытных едоков, а нам купленного хватит раза на три-четыре, и уселись в одном из первых рядов партера. Тут-то и стало ясно, что Макс человек порядочный.

Вдруг в моей груди, затылке и животе загорелись огненные шары, волосы удлинились и оплели голову цепким плющом, суставы рук и ног зажили своей жизнью. Последнее выразилось в непроизвольных и ощутимых дрыжках конечностей. Пытаясь левой рукой удержать дёргающиеся ноги, правой сдерживать левую, а зубами кое-как справляться с правой, я посмотрел по сторонам. Красный бархат театрального убранства пульсировал, словно бычье сердце в руке мясника, витиеватые кущи золотой лепнины прорастали сквозь стены, а сидящая рядом брюнетка с тонким бледным лицом медленно, но верно превращалась в ворону. Вдобавок вся окружающая обстановка показалась очень далёкой, будто я смотрел через бинокль, перевёрнутый задом наперёд.

Свет погас. Заиграл оркестр. Я прижался к Наташке.

Она же, в свою очередь, сидела в кресле размякнув, будто окружающая действительность перестала для неё существовать. Наташка выпорхнула из тела, превратившегося в опустевший комбинезон, и стала частью музыки, растворилась в ней, зазвучала вместе с ней.

Я не слышал ни музыки, ни пения. Зато и то и другое я читал. Перед моими глазами возникли ноты, кто-то выводил их невидимым пером в воздухе. Учитывая моё незнакомство с нотной грамотой, чтение этой магической партитуры показалось настоящим чудом.

Наверное, это всё-таки был не концерт, а опера. По крайней мере, на сцене, кажется, находились малоподвижные люди в карнавальных костюмах. Был вроде один упитанный мужичок, который вёл себя очень суетливо и порывисто, как принято себя вести сказочным принцам. Так вот, мужичок этот вызволял из плена юную красавицу, которой на вид было не меньше сорока, разочаровывался в идеалах и даже, кажется, обретал новые истины. Не могу ручаться, что на сцене происходило именно это, всё-таки больше десяти лет прошло да и грибы… но я, по крайней мере, видел именно это. Мало того, я сам переживал приключения не меньше принца. Оставаясь в кресле, моё сознание путешествовало и подвергалось испытаниям. Каким именно, я тут же забывал, оставалось только чувство опыта.

В голове заговорил внутренний голос. Почему-то женский. Таким в аэропортах объявляют посадку на рейсы. Внутренний голос принялся читать мне мораль, которая тоже не удерживалась в памяти.

Я слегка запаниковал. Почему у меня в качестве внутреннего голоса вещает какая-то незнакомая хабалка?! Я что, пидор?! Спокойно, я не пидор и не гей, мне нравятся бабы, даже очень нравятся… Тогда почему внутренний голос женский, да ещё и визгливо-занудный? Нашёл, то есть нашла, время мораль читать…

Разобраться с причиной половой несовместимости с собственным внутренним голосом я не успел, так как огненные шары в груди погасли. Жар моментально сменился холодом. Я стал стучать зубами и натягивать рукава рубашки на кисти рук, чтобы не отморозить пальцы.

В антракте ни я, ни Наташкино тело не шелохнулись. Я крепче прижался к ней. Точь-в-точь дети-сироты с картины сентиментального художника девятнадцатого века.

К концу второго акта я с ужасом осознал, что злая чернавка, отрицательная героиня из оперы, спасаясь от принца, не погибла, а вселилась в тело брюнетки-вороны, сидящей рядом. Мне даже показалось, что она уже бросает на меня кровожадные взгляды и тихонько рычит: «Вот я сейчас тобой полакомлюсь, мой маленький!» Спасаясь, я буквально заполз к Наташке, точнее, её телу, на колени, в то время как оно, тело, окончательно расползлось по креслу, разинув рот.

Но не успели прозвучать последние аккорды, перешедшие во взрыв аплодисментов, как Наташка невидимая воссоединилась с Наташкой осязаемой, окрепла, вскочила и неистово захлопала. Случилось это внезапно, отчего я, совсем уже посиневший от холода и ужаса, повалился вниз, стукнулся о спину впередисидящего господина в пиджаке, а затем застрял на полу между креслами. Оттуда, снизу, я видел, как горят Наташкины глаза и как сверкает её золотое платье Versace, подарок матери. Она это платье больше всего на свете любила.

Наташка сделала шаг к проходу и пропала из виду. К счастью, брюнетка-ворона-злая чернавка тоже куда-то подевалась. Наверное, нашла себе жертву поаппетитнее меня. Мне показалось, что я провалялся на полу несколько часов. С трудом справившись с искажающимся пространством и окоченевшими руками и ногами, обуздав собственные суставы, я кое-как выбрался из узкого проёма между креслами и огляделся в поисках Наташки. Её я не увидел, зато моя внутренняя тётка гаркнула наконец что-то полезное: «Она у сцены!»

На дрожащих ногах я двинулся в указанном направлении. Там я услышал её, Наташку. Точнее, не её саму, а нечто необычное, что гарантировало её присутствие. Тишину.

Аплодисменты огромного зала стали стихать, и это не было иллюзией, вызванной волшебными грибами. Эпицентром тишины являлась кучка зрителей у лесенки, ведущей на сцену. Кучка росла как пчелиный рой. Внутри что-то происходило. Поклонники классики не спешили вручать букеты кумирам-исполнителям, а переглядывались, странно улыбаясь. Музыканты высунулись из оркестровой ямы, как котята из корзинки, лица певцов, вышедших на поклон, выражали смесь глупого удивления с беспомощностью. Творилось нечто незапланированное.

К моему телу постепенно вернулась сила. Протолкнувшись сквозь спины в платьях, пиджаках и одну даже в смокинге, я увидел следующее: Наташка стоит на подступах к сцене. Она замерла в странном положении: платье задрано до головы, задница в красных, в белый горох, трусах сверкает, вокруг обомлевшая публика.

На удивление быстро я понял, что к чему. Раз – Наташка решила снять платье через голову. Два – дело застопорилось потому, что, когда Наташкина голова оказалась во тьме золотой ткани, она позабыла обо всём и застыла.

Если кому интересно, уточню, Наташкино тело было что надо, любая бы позавидовала. Эффекта добавляли красные в горох трусы с лифчиком и туфли на каблуке. Поклонники, а особенно поклонницы оперного искусства злобно шипели: «Сумасшедшая, вызовите милицию!» Не сомневаясь, что у подруги имеется хороший план, я пришёл на помощь. Хорошенько потянул платье спереди. Освободившись от Versace, Наташка деловито осмотрелась без капли смущения. Будто не провела несколько последних минут на подступах к сцене в задранном до ушей наряде. Хотя чего уж стесняться задранного платья, если сейчас его на тебе вовсе нет.

Наташка поманила крупную женщину, исполнительницу роли злой чернавки. Вместо неё к нам шагнул тот самый плотный мужичок-принц. Он вопросительно ткнул себя в грудь, мол, меня зовёте?

– Да не ты! – Наташка отмахнулась от ряженого, как от назойливой мухи. – Вы! Вы! Как вас… – Наташка забыла, чью роль эта женщина только что исполняла. К счастью, оперная дива, наконец, сообразила, что Наташкины призывы обращены к ней, и, бросая на коллег полные сомнений взгляды, приблизилась.

– Вы великолепно исполнили вашу партию! Спасибо вам! Носите! – тожественно произнесла Наташка, протягивая ей своё золотое платье.

Так вот в чём был план! Подарить чернавке самое ценное, что есть.

Та взяла платье, которое явно было ей слишком мало, обалдело промямлила слова благодарности и сделала нелепый реверанс. После чего совсем смешалась, раскраснелась и сбежала за кулисы.

Овация окончательно скомкалась. Зрители буквально лезли друг другу на плечи, лишь бы увидеть полуголую Наташку. На артистов всем было наплевать.

К нам пробились старухи-смотрительницы в синих юбочных костюмах. Они возглавили ортодоксальную часть поклонниц классической музыки, окруживших нас с букетами наперевес.

– Не дайте им уйти!

Мелькнула бледнолицая брюнетка-ворона, реинкарнация оперного Зла. Круг стал сужаться…

– Что делают, наркоманы несчастные! Совсем распустились, паршивцы! – каркали поклонницы классической музыки, тянущие старческие узловатые руки к голой Наташке.

Я увидел оживших, будто в кино, мертвецов, набросившихся на последних живых людей… Змеиные языки дрогнули у самых наших лиц. Какая-то старушка ущипнула меня за бок, две другие вцепились в Наташку. В толпе я заметил великовозрастного юношу, опирающегося на костыль. Праведный пух на его верхней губе был покрыт, словно росой, капельками пота. Лицо юноши исказила злоба, свободной рукой он указывал в нашу сторону, призывая поклонников классической музыки к священной атаке…

Яркие огни, бархат и позолота… Ангелы и музы ехидно улыбнулись с потолочной росписи…

Всегда гадал, что будет, если выбить костыль у инвалида? Как он будет барахтаться на полу, словно перевёрнутый жук… Раньше я отгонял такие мысли, стыдился их, старался заткнуть ту дыру подсознания, из которой лезет подобная мерзость. Но теперь, столкнувшись с чистой злобой, исходившей от существа на костыле, я решил получить ответ на давно мучивший вопрос.

Внутренний голос злорадно объявил: «Посадка на ваш рейс закончена!»

Я издал боевой клич, прыгнул, прокатился по полу и вышиб костыль…

Вдоль шоссе зажглись фонари. Поперёк движения в небе пролегла вытянутая малиновая туча, похожая с одного конца на кошачий хвост, а с другого – на дым от сбитого истребителя. Диск в проигрывателе стал заедать. Обрывки звуков вместо песен. Татьяна Борисовна раздражённо стукнула несколько раз по передней панели барахлящего прибора. Не помогло.

Отворачиваюсь к окну. Воздух бьёт в небольшую щель.

– На светофоре направо.

Вот уже сворачиваем в наш маленький посёлок из пяти домов. Первым стоит бетонный замок Ивана Ивановича.

– Нехилые домики, – комментирует Татьяна Борисовна.

– У некоторых… – отвечаю я.

Мой дом, четвёртый по счёту, существенно уступает размерами бетонному замку. Кроме того, мой дом из дерева. Недолговечный материал по понятиям крепких хозяев, рассчитывающих прожить на Земле вечно. Надеюсь, Татьяна Борисовна не станет в последний момент заламывать цену из-за того, что мой дом тоже покажется ей «нехилым».

– Здесь остановите, пожалуйста.

– Что, туда нести?! – вскрикивает Татьяна Борисовна, увидев, что дорога к самому дому только строится и последние метров двадцать придётся тащить коробки на себе.

– Туда. Я вашего шефа предупреждал.

– Мне ничего не сказали. Я обычно до лифта доставляю – и баста!

– Помогите на тачке докатить, я один не справлюсь, кто-то должен придерживать.

– Я на каблуках, а у тебя тут колдобины! И вообще, у меня миома, мне нельзя тяжести поднимать! – фыркнула тётя Таня, ковыряя верёвочные узлы длинными, крепкими красными ногтями. Ну и грузчица мне попалась!

Иду к дому за тачкой, рассудив, что безопаснее не спорить. По слухам, эта баба собственного брата пристрелила из-за денег. Мало ли на что она ещё способна. Да и красивый вечер портить не хочется.

Татьяна Борисовна, напротив, изменила своё мнение и, когда я вернулся с тачкой к машине, ворча, предложила помощь. Мы погрузили по одной коробке в тачку и вдвоём легко докатили груз до дома. Я расплатился, прибавив сверху две сотни. Татьяна Борисовна никак на этот жест не отреагировала. Стоя на ступеньках дома, я смотрел, как она вернулась к своей «десятке», завела мотор и под аккомпанемент вновь заработавшего проигрывателя дала задний ход.

Брутальные способы заработка денег сдали позиции, звезда Татьяны Борисовны закатилась. Её всё больше стали атаковать конкуренты, менты и спецслужбы. Ставки взяток возросли. Бассейн пришлось сломать под напором судебных органов. Одна за другой продались квартиры – не хватало денег на закрытие нескольких уголовных дел. Наташка увлеклась героином, наши пути стали расходиться. Лет восемь назад до меня дошёл слух, что Наташка ширнулась на пару с одной девицей и у той остановилось сердце. Наташка просидела в отключке целые сутки и не смогла вызвать «скорую». Чтобы прижать Татьяну Борисовну, менты решили впаять Наташке срок за «умышленное неоказание помощи умирающему». Тётя Таня раздумывать не стала, купила Наташке билет до Малаги и запретила возвращаться. С тех пор ничего о ней не слышно…

Я кинулся за ворота. Фары «десятки» горят уже на выезде из посёлка. Я побежал, размахивая руками.

– Подождите! Подождите! – Я не называю Татьяну Борисовну по имени. Ещё не решил, выдавать себя или нет. «Десятка» остановилась. Подбегаю, запыхавшись.

– Чего ещё? – спрашивает Татьяна Борисовна.

– Извините… Наташа… она где?.. Вернулась?..

Лицо Татьяны Борисовны изменилось. Поздние сумерки уже, но мне показалось, что даже очертания лица другими стали.

– А ты ей кто?..

– Знакомый старый… однажды вас вместе видел… вот и узнал. – Я решил всё-таки не напоминать, что жили в одном дворе, росли вместе, что я всё о ней знаю, о бывшей миллионерше и проститутке и нынешней грузчице-бомбиле, тёте Тане.

– Дело недавно закрыли… вроде собирается возвращаться… – ответила Татьяна Борисовна и принялась резко крутить ручку стеклоподъёмника.

Я отошёл в сторону. Татьяна Борисовна лихо, по-мужски развернулась и, визжа колёсами, выехала на шоссе.

Я пошёл обратно к дому, сунув руки в карманы. Впереди открывалось огромное небо, кромка которого над далёким лесом горела ярким, плавленым золотом.

ЛЮБОВЬ

Солнечным майским утром я иду переулками от Тверского бульвара к Тверской. Мне надо оказаться посередине того отрезка улицы, который находится между Пушкинской и Триумфальной площадями. Моя цель – красивый сталинский дом горчичного цвета с зелёной изнанкой крыши, свисающей над стенами. Когда я узнал, что вся процедура будет проходить в этом доме, то очень обрадовался. Никогда не был внутри, довольствовался только тем, что любовался, проходя мимо.

Вокруг всё трепещет и чирикает от весны. На скамеечках обнимаются влюблённые, ветви деревьев усыпаны бесчисленными зелёными шариками начавших уже распускаться почек. Кажется, что это шарики с краской, которые вот-вот лопнут и забрызгают мир зелёным цветом, ярким, свежим и молодым. В Трёхпрудном переулке слышу крики:

– Помогите, люди добрые! Ради бога, помогите! Люди добрые! – и так далее без особого разнообразия. Судя по тембру голоса, крики издаёт человек пожилой, скорее всего старушка. Они разносятся над тихим, переполненным весной переулком, никак не задевая прохожих. Те идут себе спокойно по тротуарам, и редко кто вертит головой, чтоб хотя бы полюбопытствовать, откуда и по какой причине доносятся призывы о помощи. Я из тех, кто головой вертит.

После недолгих поисков замечаю седые космы, торчащие из верхнего окошка четырёхэтажного дореволюционного дома. Космы принадлежат высунувшейся особе женского пола лет восьмидесяти. Я продолжаю свой путь, не выпуская старушенцию из виду. Крики тем временем не утихают.

Идущая навстречу парочка людей с широкими азиатскими лицами останавливается. Он одет в оранжевый комбинезон работника коммунальных служб, она – в «штатское», хотя уверен, что её столичное призвание связано с таким же комбинезоном или с синей накидкой поломойки в кафе или супермаркете. Он снимает руку с её плеча (парочка шла в обнимку) и, блеснув золотыми зубами, кричит старушке:

– Что с вами случилось?!

Старушка отвечает, сохраняя трагические нотки, насколько это возможно, когда кричишь:

– Дочка уехала на дачу! Меня заперла! Я уже три дня сижу так! Помогите!!!

Самые любопытные прохожие теперь поглядывают не на старушку, а на азиатскую парочку, проявляющую подозрительную обеспокоенность чужой судьбой. Во взглядах прохожих есть ирония, мол, сразу видно, что приезжие, не москвичи. Москвичей воплями из окна не удивишь. Впрочем, даже самые любопытные удовлетворяют свой интерес, не убавляя шага. Никто и не думает останавливаться.

– Дайте мне телефон вашей дочки, я ей позвоню! – орёт золотозубый.

– Дочка на дачу уехала, меня заперла! Помогите!!! – вопит косматая старушка, не внимая просьбе жалостливого гастарбайтера.

Его спутница, в свою очередь, принимается дёргать мужика за локоть, почувствовав, что его сердобольность вызывает у окружающих большее недоумение, чем старческие вопли о помощи. Того и гляди появятся менты, примутся проверять регистрацию, проблем не оберёшься…

Я в этот момент уже пересекаю ось общения «гастарбайтер – старушка» и, обернувшись напоследок, сворачиваю в переулок. Ситуация ясна. Старушка в маразме. Скорее всего, дочь не оставляла её на три дня, а полчаса назад вышла в магазин за продуктами. Просто старушка приняла это время за три дня и решила, что оказалась в отчаянной ситуации. А может, никакой дочери нет и в помине, а есть сын, которого старушка принимает за дочь. А вдруг родственники старушки и вправду уехали, оставив беднягу дома? Представляю, как они одурели от её склеротических выкрутасов.

Поднимаюсь к Тверской. Вот дом, вот подъезд. Моя цель – квартира номер двадцать два, там живёт Тима-татуировщик. Тима должен нанести на моё плечо сказочную птицу Сирин.

Лет пять назад у меня был роман с девушкой Любой. Ей нравился мой шрам через бровь. Люба была на редкость спортивной и обожала сноуборд. Мы познакомились в декабре, то есть в самом начале сезона катания. Наши отношения строились на противостоянии: Люба тащила меня на снежную гору, а я её – в постель. Лезть на гору жутко не хотелось, мысли о промокших штанах, промозглом ветре и постоянных падениях меня отпугивали. Любино же тело, состоящее из прекрасной задницы, гибкой спины и упругой груди немаленького размера, привлекало меня гораздо больше. Наш сезонный роман завершился с появлением первого луча весеннего солнца и началом распродаж лыжного снаряжения. Люба поняла, что я никакой не спортсмен, а только таковым притворяюсь исключительно ради того, чтобы пользоваться её телом, а я понял, что устал играть чужую роль. Мы расстались и ничего бы не напоминало об этой связи, но за ту зиму я умудрился сделать себе на правом плече татуировку – красное сердце, внутри которого написано «ЛЮБОВЬ». Меня очень забавляла игра слов: имя подружки совпадает с главным словом языка. Должен признаться, что я не относился к Любе как-то уж очень особенно, просто давно хотелось иметь подобную татуировку, а подходящей кандидатуры не представлялось. Так что, встретив Любу, я тотчас решился. Остался в выигрыше: Люба на пару месяцев поверила в мои глубокие чувства, а я заполучил тату, честно посвящённую ЛЮБВИ.

Теперь у меня другая подружка. Маша. С Машей я встречаюсь дольше, чем с Любой и остальными, и между нами типа что-то есть. Типа любовь. Маше тоже нравится шрам. Однажды, выпив лишнего, я расчувствовался и, поддавшись сентиментальному желанию поведать Маше правду о своей жизни, разболтал истинную историю своей татуировки. Узнав, что слово «ЛЮБОВЬ» означает не только мою симпатию к этому великому чувству, но и имя конкретной девушки, Маша взбесилась не на шутку. Вскоре страсти улеглись, но трещина в отношениях наметилась нешуточная. Каждый раз, видя моё плечо, Маша скрежетала зубами, а плечо при нашей совместной жизни маячило перед её носом постоянно. Я зарёкся откровенничать с Машей конкретно и с женщинами вообще, но было поздно. Поразмыслив, я решил обезопасить себя; кто знает, что придёт в голову моей подружке, откусит ещё кусок моего плеча с надписью «ЛЮБОВЬ», пока я сплю, бегай потом по врачам с этим куском и умоляй, пришейте, мол, дяденька, обратно! Помню, в детском саду Боря катался на санках, высовывая от восторга язык, а, наскочив на кочку, захлопнул челюсть. Молочные Борькины зубки оказались достаточно острыми для того, чтобы оттяпать ровно половину его же язычка. К счастью, поблизости находилась Инна Семёновна, Борькина мама, у которой тогда ещё были крепкие нервы. Услышав истошные вопли своего единственного чада, она кинулась на помощь и, увидев Бореньку с окровавленным подбородком и шарфиком, как если бы он был вампиром после трапезы, не упала в обморок, а, взяв себя в руки, отыскала в снегу меленький розовый кончик сыновнего язычка. Схватив его одной рукой, Борю – другой и, оставив санки на попеченье других мамаш, Инна Семёновна кинулась в больницу. Язык пришили, да так, что Боря даже не шепелявил потом, а гордо высовывал его при каждом удобном случае.

Нарисовав себе такие картины, я придумал наилучший выход из сложившейся ситуации – предложил Маше увековечить её образ на своём теле, изменив значение уже имеющегося красного сердца с нежелательным именем.

Маша обожает художника Билибина, прославившегося своими иллюстрациями к русским сказкам, и я предложил ей трансформировать мою татуировку следующим образом. К сердцу приделывается сказочная птица Сирин с Машиным лицом. Сердце же она попросту держит в когтях, отчего смысл картинки меняется в корне. Выходит, что Маша держит в руках моё сердце, мою любовь, а заодно и одну из моих бывших. Маша идею одобрила.

Тиму я нашёл через Костяна, мы долго обменивались посланиями, в которых я отправлял ему Машины фото и пожелания по рисунку, а он высылал мне на утверждение эскизы. В итоге, после того как Маша всё одобрила, я отправился к Тиме, проживающему на Тверской.

* * *

На площадке перед лифтом имеются четыре двери. Номер квартиры, а именно латунная цифра «20», есть только на одной из них. Прикинув, какая из дверей могла бы быть обозначена цифрой «22», я поискал кнопку звонка. Ничего похожего, только верёвочка из стены торчит. Будто чей-то хвостик. Я дёрнул…

Когда бабушка доила корову, мне поручалось держать хвост. Ростом я едва доходил до коровьего пуза, хвост казался толстой живой змеёй, норовящей вырваться и хлестнуть бабушку по мордасам. Однажды я не удержался и дёрнул этот хвост. Наверное, стало скучно просто его держать. Ведь я уже второе лето этим занимался. В ответ Рыжуха меня лягнула. Говорят, я потом неделю в сознание не приходил, операцию делали, бабушка Рыжуху чуть не зарезала, но передумала – Рыжуха вот-вот должна была родить телёнка, которого планировали забить к Новому году, чтобы купить мне пианино. Через бровь у меня шрам, а на пианино я так и не научился.

Послышался мягкий перезвон… На этот раз никто не лягался. Дверь распахнулась, на пороге стоял парень лет тридцати пяти, с приятной улыбкой. Высокий, рыжий.

– Лёша.

– Тима.

– Очень приятно.

Мы пожали друг другу руки, Тима остановил мой порыв снять кеды и позвал на кухню. Квартира состоит из двух комнат и множества окон. Последнее объясняется тем, что это угол здания, отчего окна пробиты буквально в каждой стене. Кроме окон, я приметил старинный круглый стол, низкое кожаное кресло на латунных колёсиках, тусклый портрет дамы в берете и бритую наголо худую девушку с чёрными бровями, ресницами и глазами, рисующую что-то за мольбертом. Девушка приветливо улыбнулась.

На кухне я понял причину Тиминой просьбы не снимать обувь. В углах при малейшем дуновении трепещет паутина, повсюду разбросаны тюбики с краской, на серванте красуется бутерброд, сыр на котором засох и покоробился, видимо, бутерброд пролежал здесь не один день. Кафель за плитой и раковиной, изначально белый, покрывают многочисленные жирные брызги. По стенке мне ходить, разумеется, не надо, но чистоты, требующей снимания обуви, нет и на полу, он весь хорошенько заляпан остатками еды.

– Давай я сейчас порисую, а ты посмотришь, что получается. – Тима пригласил меня в плетёное кресло, на подлокотник которого рука удобно легла.

Здесь надо уточнить, что накануне меня посетило необъяснимое чувство, взявшееся неизвестно откуда и завладевшее мною целиком. Стоя дома перед зеркалом и прикидывая, как будет смотреться будущая татуировка, я вдруг загрустил. Грусть появилась оттого, что мне стало ясно – каждая татуировка означает отдаление от юности и потерю свежести. Я понял, что никогда уже не увижу своего чистого плеча. Сейчас на нём сердце, а будет ещё и птица с Машиным лицом. А что потом? Вдруг мы расстанемся с Машей, и что, я буду каждую свою следующую подругу фиксировать на своём теле? Типа зарубок на дверной раме, отмечающих рост. Расти, покрываться шрамами и наколками рвёшься до определённого момента, однажды хочется всё это остановить, затормозить бег времени, повернуть обратно, но поздно, мы уже по уши в жизни…

Короче, утром я позвонил Тиме и договорился, что набивать тату он сразу не будет, а пока только нарисует эскиз, с которым я похожу пару дней и всё хорошенько обдумаю. И вот я сижу с закатанным рукавом и смотрю в окно, а Тима выводит на моём плече очертания Маши-Сирина, берущего под контроль мою ЛЮБОВЬ.

За пыльными высокими стёклами распростёрлась огромная реклама Внешэкспортбанка, маскирующая руины снесённой недавно гостиницы. Над рекламой торчит парочка железных крыш с облезшей краской и голубое небо с толстенькими белыми облачками, плывущими аккуратными стадами. Тима водит ручкой, иногда стирает фрагменты рисунка салфеткой, смоченной в спирте, и вскоре предлагает мне взглянуть в зеркало.

Пройдя мимо бритой художницы, я останавливаюсь перед ампирной рамой из карельской берёзы. В отражении вижу своё плечо, на котором цепкие когти Маши-Сирина держат сердце, некогда принадлежавшее, пусть и формально, другой. Крылья у Маши широко распахнуты, прямо как у орла на гербе, груди задорно торчат, лицо поразительно похоже. Я почувствовал себя юношей, которого жрецы готовят к свадьбе. Татуировка – не обручальное кольцо, её в карман не спрячешь.

– Круто… – говорю, – хоть бы сейчас набил, но надо взвесить.

Бритая художница улыбается, Тима кивает:

– Подумай, это дело ответственное. Дай-ка я ещё поправлю.

Прощаясь, обещаю перезвонить вечером – утвердить дату и время нанесения татуировки.

Машу рисунок удовлетворил, я же просто в него влюбился. Сомнения ушли, вместо этого не терпелось поскорее обзавестись сказочной птицей. Договорились с Тимой на воскресенье.

Идя к нему теми же переулками, я уже не слышал старушкиных воплей о помощи. Было тихо и тепло. Дёргать за хвост-верёвочку звонка пришлось довольно долго. Кухонный стол на этот раз оказался обтянут целлофановой плёнкой, здесь же лежали детали машинки, завёрнутые в такой же целлофан.

– А инструменты хорошо продезинфицированы? – спросил я.

– Все детали кипячу по три часа, а иглы вообще одноразовые, – разъяснил Тима. – Я каждый раз новые напаиваю.

– О’кей, – говорю. – А то я слышал, что даже когда зубы лечишь, заразиться можно чем угодно.

– Наши врачи даже перчатки одноразовые моют, неудивительно, – соглашается Тима.

И всё-таки беспокойство не оставляет. Паранойя, вызванная раздутой в прессе или реальной эпидемией СПИДа, делает меня на редкость пугливым. В пору нанесения на своё плечо красного сердца я ничего не боялся и о болезнях, передающихся через иглы, не думал. С тех пор нервы расшатались и жить хочется больше. Я снова сижу с закатанным рукавом, смотрю на рекламу банка, призывающую купить акции, и думаю о дезинфекции. Тима заново рисует успевший стереться эскиз, а я корю себя за нерешительность. Пускай Тима подумает, что я сумасшедший, всё равно, надо его попросить прокипятить иглы ещё раз, пока он рисует. Лучше настоять на своём и чувствовать себя спокойно, чем довериться случаю и гадать, ты уже болен или ещё здоров? Поводов не доверять Тиме нет, он мастер с опытом и придирчивыми клиентами, ответственный и надёжный, однако я не нахожу себе покоя. Всегда так – мне что-то нужно позарез, а я не решаюсь. В первом классе, например, я постеснялся отпроситься в туалет с урока и описался. А ведь здесь мокрыми штанами не обойдётся, если заражусь, то конкретно…

Всё это время я просидел, уткнувшись в книгу и делая вид, что читаю. Но после десяти минут душевных терзаний решил разорвать замкнутый круг:

– Тим, а давай инструменты прокипятим, пока ты рисуешь.

– Я их уже кипятил, а иглы можем в спирт окунуть.

– Давай окунём, а? А то я слышал, что дочка Вуди Алена заразилась СПИДом в Нью-Йорке в зубной клинике. А тут всё-таки кровь, а не зубы, да и не Нью-Йорк…

Тима погрузил иглы в спирт, и у меня от сердца отлегло. Не кипячение, но достаточно, чтобы меня успокоить. Радость жизни вернулась, заражение смертельным вирусом прошло мимо.

Закончив с рисунком, Тима подсунул под натянутый на столе целлофан пустой спичечный коробок, воткнул в него малюсенькую плошечку, похожую на подставку для свечки в торте, капнул в неё чёрно-синюю краску, вставил одинарную иглу для контура в машинку и нажал на педаль. Раздался зуд, будто стайка железных комариков влетела в форточку. Игла коснулась плеча.

– Ты ведь не боишься? – уточнил Тима напоследок.

– Когда предыдущую делал, вроде без эксцессов обошлось.

Боль при татуировании бывает разной, когда «бьют» на плече – боль слабая, будто кто-то пощипывает ногтем. На плече кожа толстая и менее чувствительна. Опытные люди говорят, что больнее всего делать татуировки на спине и внутренней стороне рук.

Я спокойно сижу и читаю. Тима стирает лишнюю краску салфетками и бросает их на пол. В какой-то момент боль резко усилилась и стала простреливать молниями всё плечо и часть груди. Оказалось, что Тима выводит пышные Машины волосы. На каждом локоне проступают рубиновые капли.

– Не пил вчера? – поинтересовался Тима, не отрываясь от работы.

– Бокал красного, а что?

– Полило что-то, как будто бухал, – ответил Тима.

Вскоре с волосами было покончено и боль ушла, уступив ровному зуду. Я захлопнул книжку, всё равно перелистывать страницы одной левой весьма сложно, а правую я стараюсь не дёргать. Оставшись без развлечения, я уставился в окно. Вид не изменился, Внешэкспортбанк по-прежнему предлагает купить акции, суля высокий стабильный процент. Я вспомнил пачку бабушкиных облигаций, оставшихся от какого-то государственного займа, который так и не был возвращён. Эти облигации бабушка хранила как золото, кроме них, у неё ничего ценного не было. Она верила, что на старости лет облигации обеспечат ей благополучие. Ничего подобного не произошло, про выплаты по облигациям государство забыло. Во мне это крепко засело и теперь любой посул сохранить и приумножить мои деньги не вызывает у меня ничего, кроме недоверия.

В квартире наверху заработал перфоратор.

– Новые жильцы? – кивнул я на вибрирующий потолок.

– Ага, бабуля умерла на Новый год.

– Прямо на Новый год? – удивился я.

– Прямо на Новый год.

– Грустная история.

– Грустная, и даже не потому, что на Новый год.

– А почему?

Выводя Машин носик, Тима начал рассказ:

– Ей было девяносто шесть лет. Она была последним потомком великих князей. Её родители вернулись в советскую Москву в середине двадцатых. И вот она благополучно пережила репрессии, войну и тут под Новый год загремела в больницу.

– Ну и?..

– Почувствовала себя перед праздниками плохо, и её, как женщину обеспеченную, отвезли в платную клинику. Родственники приехали навестить, а её там нет. Спрашивают, где. Оказалось, она устроила скандал и её отправили в сумасшедший дом.

– Из платной больницы???

– А что? У нас в платных больницах те же медсёстры и врачи работают, что и в бесплатных.

– Это уж точно… и что дальше?

Тима, не отвлекаясь от Машиного личика, продолжил:

– Приезжают они в сумасшедший дом, а там праздники, врачей нет, сторож пьяный, а бабуля сидит в коридоре привязанная к стулу и с обритой головой.

Я сглотнул. Скулы запылали. На свежевытатуированных Машиных кудрях снова выступили красные капли.

Когда я представил себе старуху, великую княгиню, связанную и обритую наголо, в коридоре московского дурдома накануне наступления 2008 года, тотчас захотелось воткнуть татуировальную машинку со всеми иглами в горло той бляди, которая это сделала. Здорово бы смотрелись капли тёмно-синей краски вокруг раны, из которой бы хлынула мерзкая кровь! Смотрители и смотрительницы российских больниц крепкие, толстые существа. Монстры, неудачники, выродки, упивающиеся безграничной властью над безответными пациентами. Злоба и пафос охватили меня. Сколько я слышал про наши больницы историй, от которых спина покрывается ледяным потом! Про гинеколога-карлика, нарочно доставляющего боль своим только что родившим пациенткам, про сиделок в роддомах, кормящих новорожденных транквилизаторами, чтобы те не слишком орали…

С чего я так разнервничался? Чего мне жалеть эту старуху, потому что она великая княгиня? Я же прошел мимо кричащей из окна и глазом не моргнул… А врачей тоже понять можно – платят им мало, людей они не очень-то любят… Да и не все врачи изверги, пришили же Боре язык на место. Тима продолжил:

– Вызволить её из психушки удалось не сразу, начальство отсутствовало из-за праздников. После возвращения домой она прожила два дня. Умерла прямо во время президентского поздравления. Теперь квартиру продали.

– М-да… – только и сказал я. Крыши за окном стали розоветь на закатном солнце.

К нам зашла бритоголовая подружка Тимы. Окажись она в сумасшедшем доме, то, по крайней мере, от одного унижения будет избавлена. Я обратил внимание на её яркие красные ногти на красивых ногах. Лак чуть светлее моей, выступившей на Машиных волосах, крови. Ноги с красивыми ногтями ступают по разбросанным на полу салфеткам в крови и краске. Тима то и дело протирает моё плечо.

– Откуда шрам? – улыбнулась мне бритоголовая.

– Раньше мотогонками увлекался, – соврал я по старой привычке.

После школы я себе придумал легенду про мотогонки и про то, как я дал себе зарок больше на мотоцикл не садиться. На девушек действовало безотказно, не обязывая при этом катать их на мотоцикле. Водить-то я его не умею. Губки у бритоголовой приоткрылись, в глазах блестнул интерес.

– Мотогонки? Круто!

Через четыре с половиной часа Маша-Сирин, державно распустившая крылья, окончательно утвердилась над сердцем. Я расплатился, крепко пожал Тиме руку, улыбнулся бритоголовой обладательнице красивых ног и вышел за дверь.

Грохот ремонтных работ в бывшей квартире великой княгини усилился.

Проходя мимо дома, из которого несколько дней назад высовывалась кричащая старушка, я остановился. После рассказа об участи княгини я забеспокоился обо всех стариках вообще. Тишина, как и по пути сюда. Может быть, тот азиат в оранжевом комбинезоне помог ей, позвонил дочери… Впрочем, беспокойство о чужой судьбе длится недолго, вокруг щебечет весна, а я всё ещё молод, хотя кое-что ушло безвозвратно и правое плечо уже никогда не станет девственно-чистым.

Рассматривая татуировку, Маша долго молчала, а потом придирчиво высказалась:

– Во-первых, я блондинка, а эта брюнетка. А во-вторых, она на меня не похожа, глаза не мои, еврейка какая-то!

Знала бы она, сколько крови, в буквальном смысле, я пролил из-за её гривы.

– Маш, ты чего? Какая еврейка?! Это же ты! Понятное дело, что идеального сходства добиться трудно, а брюнетка потому, что краска такая! Белым же татуировки не делают! В целом копия ты!

– Не знаю, по-моему, ты какую-то другую бабу попросил изобразить…

Я шутливо морщусь, мол, какое нелепое предположение. Маша уселась на диван, надув губы. Обнимаю её. Здорово всё-таки, что Рыжуха меня тогда лягнула. Шрам девочек так и притягивает. Не будь шрама, не было бы Любы. Я бы не набил на плече сердце. Не появилась бы Маша-сирин. А Маша-сирин с сердцем в когтях мне нравится ещё больше, чем просто сердце. На самом деле всё равно, что Маша думает, ведь эту татуировку, как и предыдущую, я сделал исключительно для себя.

ЗА ТЕБЯ, ГОСПОДИ!

Все было похоже на триллер. Я не верил, что это происходит не на экране, а лично со мной. События развивались стремительно. Маша голая ползла по полу, оставляя на паркете капли крови. В тон лака на ногтях.

– О-о-о-оооооо!!!

– Ну, ничего, моя милая! Ничего! – Я гладил её по спине. Так всегда делала бабушка, на спине у человека находятся успокоительные точки. У Маши красивая спина; изящная ложбинка, смуглые лопатки, родинки. Спина расширяется книзу, переходя в аппетитный зад. На крестце милая припухлость, по бокам ямочки. Обычно я любуюсь её спиной во время секса. Теперь Маша орала как резаная. Мои поглаживания превратились в нервные шлепки. Мы медленно приблизились к ванной.

Шумела вода. Восточные светильники отбрасывали паутинообразные тени на мраморную плитку цвета топлёного масла, обрамляющую большую белую ванну.

– Ой, мамочки-и-и-ииии!!!

– Миленькая, давай помогу. Миленькая, всё хорошо! Всё будет хорошо!!!

– В туалет! Надо в туалет! Фу-фу-фу! – коротко задышала Маша и, роняя вишнёвые капли, поползла в туалет.

– Давай клизму поставим, Лара говорила, надо сначала клизму поставить… У меня всё готово…

– О-о-о-о!!! – взвыла Маша. – Не надо! Не надо! В ванную! Скорее!

Я отшвырнул клизму, вода залила весь пол. «Ничего, гидроизоляция есть», – мелькнуло в голове. Помог Машке встать на ноги. Наши глаза встретились. Её серо-зелёные и мои карие. Она тряслась, я придерживал её голову. На ладони осталась холодная испарина. Держась одной рукой за живот, она с трудом перешагнула через бортик ванны.

Господи, помоги нам, пожалуйста!

Она скривилась от острой боли, опёрлась рукой на приготовленные палочки благовоний. Мы планировали их зажечь, чтобы рожать в приятной расслабляющей атмосфере. Палочки хрустнули, оставив на Машиной ладони цветные отпечатки. Господи, помоги!..

Маша переступила в ванну и стала неловко приседать. Левая нога скользнула… Господи!

Я впрыгнул в воду, удерживая подругу от падения. Она вцепилась в мою футболку.

– Где Лариса?..

– Полчаса назад сказала, что едет, – бодро ответил я. – Сейчас будет, всё о’кей. Всё о’кей. Главное не нервничай! Что тебе сделать?

– Воду погорячее… о боже, за что мне это!!!

Я проверил воду, из крана лилась ледяная. Чёртов кран – или кипяток, или ледяная, настроить его всегда проблема.

Мы с Машей очень хотели ребёнка. Маша решила рожать дома. В этом случае ребёнок не подвергается стрессу от ярких ламп и железных пальцев врачей, его не отрывают от матери в первую же секунду, он не орёт благим матом в общем с другими младенцами зале и не вырастает, в результате этого, психом. Есть такая теория. Кроме того, в больнице ребёнка могут перепутать с ребёнком соседки по палате, заразить любой инфекцией, уронить и простудить. Недавно одного новорожденного в больнице искусала крыса. Мы даже посещали курсы для будущих матерей, собирающихся рожать на дому. На курсы принято ходить с мужьями.

Это было похоже на школу диверсантов: бодрые инструктажи на все случаи жизни, но никто не даёт гарантию, что ты вернёшься живым. Объяснили, как принимать роды, если вдруг акушер опоздает. Последнее, впрочем, почти исключалось. Почти…

До родов оставалось недели три. Ранним, застывшим от мороза, декабрьским утром меня разбудил Машин стон.

– Что, уже началось? – спросил я, не совсем опомнившись ото сна.

– Кажется, да…

– А чего так рано? – тупил я спросонья.

– Наверное, из-за секса… – До последнего момента мы с Машей занимались любовью. Нам говорили, что это может привести к преждевременным родам, но мы не отнеслись к предупреждениям серьёзно. Я вскочил и набрал номер Лары, акушерки, с которой мы договорились заранее.

– Выезжаю, – коротко ответила Лара. – Действуй, как учили.

* * *

Я действовал. Руки тряслись, кран не слушался. Я стукнул по нему со злости, ушиб руку. Мшина шикарная грива блондинки прилипла к шее, лицо сморщилось и перекосилось.

– А-а-а-аааааа!!!

– Маша, ну не надо! – плаксиво умолял я.

Мне стало страшно: вдруг я что-нибудь сделаю неправильно, я же не акушер! Вдруг Маша умрёт, или ребёнок задохнётся, обвитый пуповиной, или они оба дуба дадут?! Где же Лара???!!!

Я попытался зажечь свечи, но руки тряслись, да и сосредоточиться не получалось. Не хотелось свет включать, чтобы не пугать новорождённого, чтобы он не вырос психом.

А что, если соседи сейчас всполошатся из-за криков, вызовут милицию?! Лучшее средство от страха – свет. Я повсюду врубил лампочки и люстры. А чтобы немного подбодрить Машку – поставил её любимый диск с весёлыми цыганскими песнями. Появление ребёночка в мерцающем, приглушённом уюте и тишине, похоже, срывалось. В дверь позвонили.

– Лара! – Я кинулся открывать.

Посмотрел в глазок. В халате под леопарда стояла не Лара, а соседка снизу, Маргарита Геннадьевна. Припёрлась всё-таки! Я решил говорить с ней, не отпирая замка.

– Здравствуйте, Маргарита Геннадьевна!

– Что у вас происходит?! – взвизгнула соседка.

– Ничего, всё в порядке, – как можно более уверенно крикнул я, глядя одновременно в дверь ванной, на Машу, которая в этот момент издала совсем уж душераздирающий вопль.

Из колонок проигрывателя разнузданно завыли-зазвенели гитары и скрипки. Геннадьевна отскочила от двери.

– Да что же это творится?! Я милицию вызову!

– Не надо, Маргарита Геннадьевна! У нас всё хорошо!

Искажённая лупой глазка, соседка убежала. Я кинулся к Маше. Пусть кого хочет вызывает, плевать!

– А, а, а, а… – Маша резко задышала. – Бо-о-о-ооооже! Я не могу!!!

Я перестал успокаивать её. Что же я за эгоист такой! Известно ведь, когда больно, лучше кричать.

Лара всё не ехала. Я сидел рядом с Машей, говоря ей ласковые слова. Когда женщина рожает, делать, в принципе, нечего. Только успокаивать и ждать. Показалось, что холодно. Я включил тёплый пол и электронагреватель. Музыка гремела. «Это полезно, может композитором вырастет или певцом», – пытался я оправдаться за шум перед самим собой.

Тут Машины ноги раздвинулись шире. Между ними появилась новая форма. Нечто круглое, мокро-волосатое…

– Голова! – радостно завопил я.

– Зн-н-на-а-а-ю!!!

Меня затрясло от восторга и перевозбуждения. Я даже слегка подпрыгивал. Время полетело стрелой.

– Всё нормально! Я поймаю! Ха-ха! Тужиться не надо, просто дыши спокойно! Господи, помоги! Господи, помоги!

Ребёночек вылетел из Маши, как отдыхающий из трубы аквапарка. Только вместо потока воды – бурые брызги. Машина голова бессильно упала, я подхватил малютку.

Щелчок. Свет потух. Цыганский гвалт оборвался. Пробку выбило – тёплый пол, нагреватель, свет, проигрыватель, дом старый… Перегрузка.

Новорожденное тельце выскользнуло, как пойманная рыбка и плюхнулось в воду. Будто не хотело оставаться в этом мире… Я нырнул за малюткой на дно и вынырнул, крепко держа её в руках. Маленькие губки безмолвно раскрывались и пускали пузыри. От пузика тянулся жгут.

– Девочка! У меня девочка! – обрадовался я, хотя давно знал, что девочка. – Скользкая баба родилась! Ха-ха-ха!

Моё лицо с дурацкой улыбкой мелькнуло в зеркале. Через дверь в гостиную светил холодный свет. Оказывается, уже утро. Глянул на часы: девять ноль пять. Я подмигнул своему отражению. Спасибо, Господи!

Малютка разлепила одно заплывшее веко и что-то булькнула. Во дворе послышался знакомый с детства зимний звук, который ещё не раздавался ни разу в этом году. Скрежет лопаты, очищающей асфальт от снега. В дверь снова позвонили.

Я аккуратно положил новорожденную Маше на грудь и бросился открывать. Поскользнулся мокрыми ступнями на паркете. Упал. Едва не расшиб лоб об угол комода. Глянул в глазок. Лара.

– Вижу, папа принял роды, – улыбнулась она, когда я открыл дверь.

– Вроде того.

Я подошёл к окну. За ночь мир изменился: вместо машин появились белые сугробы, деревья прогнулись под ватными шапками. Снег в этом году сильно задержался. Стоял серый, сумрачный московский холод. И вот, наконец, в одну ночь снег выпал. Да какой снег! А небо! Оно впервые за два-три месяца было нежно-голубым, с редкими пёрышками сиреневых от восхода облаков. Высоко виднелись белые следы от самолётов, похожие на следы от подушки на лице, какие бывают после сна. Отлёженное небо просыпалось. Дворник Юра в оранжевой телогрейке проскребал в белом одеяле узкие дорожки. На карниз за окном села синичка, радостно присвистнула и полетела дальше.

Произошло ещё кое-что, но уже внутри нашей квартиры. Лилия, растущая в горшке на подоконнике, выстрелила длинным зелёным лучом, на конце которого распустился нежный млечно-лунный цветок. Я не заметил формирование бутона, отчего появление цветка показалось чудом. Мир сверкал, искрился и радовался рождению нашей дочери.

Оказалось, что роды прошли хорошо. У Маши не было ни одного разрыва. Лара всё как следует обработала, объяснила мне, как резать пуповину, и, пока я это делал, сфотографировала меня. Тельце новорожденной покрывали кровоподтёки и лопнувшие сосудики. Это норма, при родах ребёнок переживает страшные нагрузки.

– Я помажу малышку мазью, а ты пока принеси пакет, – попросила Лара. Я притащил с кухни синий пакетик. В него Лара положила плаценту. Маша с малышкой заснула, а Лара рассказала мне примету:

– На Руси был обычай плаценту зарывать глубоко, чтобы колдунам не досталась. От сглаза. Положи её пока в морозилку, а потом закопай.

Я чту традиции. Маша тоже. Может, это глупо, но нам не в падлу. Я спрятал синий пакетик с плацентой в глубине морозильной камеры.

– Закопаю на днях… Боже, у меня дочка! – напевал я под нос, спеша в цветочный ларёк.

Я вдыхал мороз полной грудью и улыбался прохожим. Мне казалось, что я лечу над миром.

Я был, конечно, счастлив, но ни секунды не чувствовал, что мы в безопасности. Дни после родов были полны суматохи. Соседка всё-таки вызвала участкового, и тот долго норовил прорваться к нам в квартиру. Когда же стало известно, что Маша всего-навсего родила, участковый разочаровался (планировал, наверное, раскрыть зверское убийство, а тут какие-то роды), что не помешало ему настучать в поликлинику. Нас принялись атаковать врачи, требующие срочно отвезти ребёнка в инфекционную больницу. Удивительно, насколько сильно им хочется запихнуть только что появившееся на свет существо в тиски бессмысленных общественных норм. Как будто они не знают, что в инфекционных больницах грязи и бактерий в разы больше, чем в обычной квартире. Им очень обидно, что кто-то в первые дни жизни избежит участи пребывания в ячейке с номером. С каждым звонком очередной докторессы я бесился всё больше. На четвёртые сутки так устал и вымотался, что, когда позвонила очередная официальная сучка, я просто швырнул телефон о стену.

– Суки, бля, ёбаные! Заебали!!! – Из стены вылетел кусок штукатурки величиной с дочкину ладошку, телефон перестал включаться.

– Что случилось? – слабо позвала Маша из спальной.

– Да ничего. Извини. Врачи звонят, задолбали уже.

Она обняла меня, погладила мой ежик:

– Как я люблю эту голову. Бедняжка, тебе столько пришлось пережить…

Короче, никуда дочку не увезли, и уже через неделю она выглядела розовенькой и довольной. Я же, наоборот, побледнел и позеленел от усталости и нервотрёпки. Машу с новорожденной и всеми родственниками отправили на дачу, на свежий воздух. А я остался в городе, отвлечься, и пригласил Димона с Поросёнком праздновать. В квартире уже ничего не говорило о прошедших родах. Вечером того же дня я навёл порядок. Тщательно смыл всякую бяку со стенок ванной и выковырнул сгустки из никелированных гидромассажных отверстий. Протёр пол и стены. Запихнул в стиральную машину постельное бельё и полотенца. Вынес пухлый пакет с окровавленными ватными тампонами и салфетками.

Перед приходом друзей ещё раз осмотрел всё свежим взглядом. Заметил кровь на одной из дверей, оттёр. Напоследок выбежал в магазин, купил бутылку водки и стал ждать.

Поросёнок пришёл по-корпоративному вовремя. Он работает замглавой пиар-департамента в компании биодобавок. Красивый, основательный молодой мужчина. Ни за что не скажешь, что раньше был обормотом. Поросёнком его прозвала Нинка, ещё в универе, из-за светлых ресниц, с тех пор приклеилось. Поросёнок – будущее среднего класса, если у среднего класса вообще есть будущее. Жена домохозяйка, двое детей: сыну четыре, дочери два. Поросёнок носит костюмы с галстуками и подкармливает своё семейство биодобавками. Иногда нас угощает, но мы забываем их принимать. Когда есть свободное время, Поросёнок с удовольствием выпивает со мной. В тот вечер он притащил виски.

– Молодец, старик, – он обнял меня, – поздравляю! Я бы не смог, Вика в роддоме рожает и домой приезжает со всем готовеньким! – Поросёнок полез в холодильник. У него есть привычка первым делом изучать, что в холодильнике. В моём было пусто. – А где закусон?

– Я думал, ты принесёшь.

– А я не принёс, ха-ха! Ничего, сейчас выбегу…

– Постой, может, Димон догадается…

Димон – второй гость, догадался, минут через десять пришёл, неся в пакете надкусанный батон колбасы. Димон года на четыре старше меня, мы с ним в одном классе учились. Я пошёл в школу на год раньше обычного, а он – на год позже, плюс в третьем классе просидел пару лет. У Димона не всё в порядке с головой, что не мешает ему работать продавцом в подмосковных магазинах мобильных телефонов. С работы его часто вытуривают, и каждый новый магазин находится всё дальше от МКАДа. Кроме колбасы, Димон притаранил две бутылки перцовки неизвестной марки. Роста он высокого.

– Здорово, чуваки! Ну чё, третья мировая ещё не началась?!

– Без тебя не начинаем! – Смеёмся, жмём друг другу руки. Почему-то в последнее время мы часто шутим на тему третьей мировой войны. Вроде не стреляют, терактов в городе уже лет пять не было, а что-то витает в воздухе. Ощущение какое-то.

– У нас сегодня в офисе учебная эвакуация была по случаю третьей мировой, – вспомнил Поросёнок. – Сирена завыла и голос: «Тревога, всем выйти из здания».

– Готовьтесь, готовьтесь. Не поможет. Всех накроет разом! – задорно крикнул Димон и хлопнул одной ладонью по другой.

– Это что у тебя? – спросил я, глядя на звякающий в его руках пакет.

– Это тебе, чувак, так сказать, подарок к Рождеству! Гы-гы-гы. – Димон сунул мне колбасу и бутылки. – За перцовкой в Щербинку ездил!

– Какая-то особенная, что ли, перцовка?

– У нас все мужики только её пьют. Сторож недавно напился и замёрз в поле! Отличная перцовка, чувак!

Поросёнок ржёт, он Димона знает давно, ему не привыкать. Димон скрывался от армии на старой бабкиной даче. Призывной возраст уже истёк, но он так и остался замкадышем. Привык.

– А что с колбасой случилось? – Я разглядываю надкус.

– Жрать захотел в метро! Ничего, не помрёшь!

Сели за стол. Решили начать с Поросёнкиного виски.

– Ну, за тебя, чувак! – высказался Димон, и мы чокнулись. – Молодец, роды принял! Нехуёво, как говорится!

– Сейчас многие так делают. С нашими больницами я бы только дома и рожал! В больницах стресс, дети психами вырастают.

– Как мы? – спросил Димон и закусил колбасой.

Поросёнок спросил:

– А как же кровища? И всё остальное… Страшно?

Димон не дал мне ответить:

– Я тут недавно себе зуб вырвал. Вот там была кровища, брызнула, как из крана, чуть не помер!

– Ты сам себе вырвал зуб? – уточнил я по слогам. Поросёнок наполнил рюмки, Димон разинул пасть и продемонстрировал, помимо недожёванной колбасы, прореху в частоколе жёлтых клыков.

– А чё, он у меня ещё со школы болел. Я все оттягивал, оттягивал. И тут, короче, начали праздновать на работе Новый год, я возвращаюсь домой, а зуб ноет – пиздец. А я нагрузился порядочно в тот вечер.

– Ну и чё?

– Чё, взял плоскогубцы, подошёл к зеркалу и хрясть! Хруст был, как будто палку сломали! – гогоча закончил Димон, глядя на наши сморщенные от отвращения и страха физиономии.

– Блин, пиздец! – Я схватился за свою челюсть, как будто зуб собирались выдрать мне.

– На следующее утро проснулся и подумал, что бабу свою замочил – везде пятна крови. Потом вспомнил, баба ведь к родителям уехала, и челюсть болит. Сначала страшно было. Лежу один на диване, скулю, трясусь, думал, подохну. Потом водки хряпнул, у меня была в холодильнике, и заснул. Нормально…

Мы примолкли. Слышно только, как челюсти пережёвывают колбасу, а глотки проглатывают.

– А что ж мы за дочку-то не пьём?! Как, кстати, назвали? Лизой или Соней? – первым очухался Поросёнок.

– А почему обязательно Лизой или Соней?

– Сейчас всех девочек или Лизами, или Сонями называют. У меня, например, Соня.

– Лиза нам, в принципе, нравится. А ещё Клара.

– А сына назовите Карл! – заржал Димон.

– И подарите им кораллы! – добавил Поросёнок.

– И на кларнете научите играть! – Димон даже подавился от хохота.

– Клара украла у Карла кораллы. Карл ул-к-рал у К-р-лары карл… тьфу ё… – изгалялись мы, вытирая слёзы, выступившие от смеха.

После виски открыли перцовку. Колбаса кончилась. Я пошёл отлить.

Моя мама очень беспокоилась, как пройдут роды. Мы не говорили родителям, что собираемся рожать дома, чтобы они не волновались. Если мама волнуется – это для всех проблема, помощи никакой, зато паника ужасная. Когда мама узнала, что малютка родилась, она тотчас отправила отца покупать всякие прибамбасы для новорожденной, а сама кинулась к нам помогать. На контрасте с моими суматошными предками родители Маши восприняли появление на свет внучки гораздо спокойнее. Они буддисты, им всё по хер.

Мама металась по нашей квартире, пытаясь быть полезной. Первым делом она зажгла везде свечи и расставила православные иконы вперемешку с портретами целителя Лесовалова, мужчины с лысиной и длинными, растущими из висков и затылка волосами. В советские времена мама проявляла свою активность по партийной линии, теперь переключилась на мистические учения. Она поставила на всех скакунов в этом забеге. Надеюсь, не из-за неразборчивости, а из уважения ко всем верам. Впрочем, иногда мне кажется, что мама ходит в разные храмы на всякий случай. Неизвестно ведь точно, какое божество заправляет небом. Надо перестраховаться.

Первым делом мама крестилась. Потом стала посещать синагогу и концерты в католическом соборе. Увлеклась экстрасенсами, ясновидящими и учениями об исцелении космической энергией, потом… Мамины фавориты в области религий и исцелений меняются раз в полгода. С истинно русской страстью она возводит на пьедестал новых идолов, свергая прежних. Впрочем, некоторые задерживаются в её сердце, и она их успешно совмещает друг с другом. В мамином мире царит полное конфессиональное согласие. Возможно, поэтому она напрямую общается с Всевышним. Делает это с помощью так называемого маятника – грузика, висящего на нитке. Задаёт маятнику вопросы и получает ответы – «да» или «нет» – в зависимости от того, в какую сторону маятник крутится. Её не смущает, что рука немного дрожит, а в комнате сквозняк.

Короче, примерно через неделю после родов возвращаюсь я из магазина и встречаю у нас маму.

– Я была в синагоге, там мне ханукальные свечи подарили, держи, день рождения будет – в торт поставишь. – Мама сунула мне две упаковки цветных свечей.

– Спасибо, мам.

– В церкви, в Хамовниках, молебен заказала за здравие Маши и малышки, и за твоё тоже. У нас у дома плохая церковь, говорят.

– Спасибо, мам.

– Ты заметил время родов?

– Девять ноль пять.

– Запиши мне куда-нибудь, сделаем гороскоп.

– О’кей, мам.

– Я вчера была на сеансе Лесовалова с Нелькой, я тебе о ней рассказывала. По секрету, она ясновидящая. Так вот, она видела рядом с ним ангелов-хранителей, а в зале было пятьсот магов, которые ему помогали. – Мама перешла на командно-партийный тон: – Вам с Машей надо к нему сходить. Там у мужчины за один сеанс щитовидка прошла.

– Здорово…

– Я проверила твой вибрационный ряд (кроме всего прочего, мама лично занимается космическим целительством), у тебя смещение энергетического двойника… Что это у тебя на майке?

– Певец, мам… – На груди у меня фотография рок-кумира восьмидесятых.

– Он живой? – уточняет мама.

– Нет.

– Нельзя носить на себе фотографию мёртвого человека. Это формирует отрицательную энергию.

– Мам, давай потом, а? – Ещё чуть-чуть, и начну орать, чтобы она от меня отстала. К счастью, маму распирало от жажды деятельности, и она не стала задерживаться на смещении моего энергетического двойника.

– Мне маятник сказал, что Маше надо шиповник пить и котлеты есть. Я у вас в морозилке мясо нашла, разморозила и решила котлет нажарить, – решительно заявила она.

Тут я заметил, что она делает фарш. Маша с дочерью спали.

– Ты хоть знаешь, что у вас продукты пропадают? Я из книги новый рецепт выписала, вот только очки дома забыла, посмотри, в чём их панировать надо? – Мама протянула мне какую-то бумажку.

Рядом с мясорубкой лежал мокрый синий пакетик. Я поставил покупки на пол.

– Мама…

– Что там написано?

– Мама… – У меня дёрнулось левое веко. Доведёт она меня однажды своими заботами.

– Что, «мама»?

– Мама… это мясо испорчено… оно старое… не надо его есть. – Я потёр глаз, чтобы скрыть дрожь.

– Оно же в морозилке лежало.

– Его туда по ошибке положили… дай сюда! – Я решительно вырвал у матери судок с фаршем из плаценты, вытряхнул всё из мясорубки, сложил в синий пакетик и спрятал обратно в морозилку.

– Зачем же ты его обратно кладешь?! Выбрось!

– Потом выброшу! Хватит мне указания давать!

– Какие-то у вас сплошные секреты. Раньше ты мне всё рассказывал, а теперь одни секреты. – Мама обиженно поджала губы.

Сказать ей, что она чуть не нажарила котлет из Машиной плаценты, которую я позабыл закопать… Никогда.

Как только она ушла, позвонил Ларе:

– Это я, Машин муж. Привет. Слушай, а если плаценту как-то повредить, но не специально, это может на дочку повлиять?

– Нет. Повлиять может только умышленное колдовство, сглаз. Это просто суеверие, понятно, что в земле она сгниёт и всё. Но в каждом суеверии есть доля рационального. А ты её до сих пор не закопал, что ли?

– Да нет, закопал… только что… так, спрашиваю на всякий случай…

На меня снова обрушились заботы, и плацента осталась в морозилке.

* * *

В ванной я сполоснул лицо, посмотрелся в зеркало.

– У меня есть дочь! Господи, у меня есть малюсенькая доченька! Спасибо тебе, Господи! – шептал я, широко улыбаясь. Потом вытер лицо, подмигнул отражению и вернулся в гостиную к парням.

Они сидели за столом и жевали. Уже вторая перцовка была открыта.

– Мы у тебя нычку нашли! Мороженый фарш! – крикнул Димон с набитым ртом.

– Соскребаем стружечку и грызём! Вкус специфический! – добавил Поросёнок пьяным голосом.

Оба заржали, выпили, закусили. Перед ними на разделочной доске лежал смёрзшийся бурый кусок, наполовину оголённый от синего пакетика. Плацента. Фарш из плаценты… Забыл всё-таки закопать! Не то чтобы я вмиг протрезвел, но некоторая ясность сознания появилась.

– Ребят… вы… э-э-э…

– Садись, чувак! – Димон наполнил мою рюмку, Поросёнок соскальзывающим ножом сострогал ломтик и протянул мне.

Я автоматически взял ломтик в одну руку, а рюмку в другую.

– Ну, за Лизу!

– За какую Лизу?! За Клару!

– Он же сказал, что Лизой назовёт!

– А пускай Карлом назовёт! – Парни захохотали.

В моей голове мелькали и никак не хотели собираться мысли. Что делать?! Как это остановить?! Всё рассказать?! Нет! Что же делать???!!!

– Лёх, ты чё?

Я поставил рюмку на стол. Отложил кусок.

– Ребят, вы где это нашли?

– В морозилке!

– Блин, это испорченное мясо! Мы его для соседской собаки держим. – Что за народ, все так и лезут в морозилку!

– Да ладно тебе! Русские суши из мороженого фарша!

– Знаешь, как травануться можно сырым мясом?! Ты что, не слышал? А ну, отдай! – крикнул я, вырвал у них остатки, запихнул обратно в пакет и бросил всё в мусорное ведро. Веко мелко дёргалось, не переставая.

– Чувак, чёго ты разнервничался? Может, если бы мы это мясо не достали, ты бы про него вообще забыл!

– Надо выпить, чтобы продезинфицироваться…

– Давай продези… продезинфицируемся! Ха-ха-ха!

Я налил. Выпили. Сразу налил ещё. В глазах плясали красные физиономии Поросёнка и Димона, мороженые стружки, мокрые кружочки от рюмок на столе. Димон всё требовал выпить за третью мировую… Мы пили. Хотелось нажраться, но ничего не получалось. Через час Поросёнок храпел на диване, а Димон блевал в туалете. Я же, наоборот, обрёл ясность сознания. Нужен был инструмент. Фомка.

Фомка для меня предмет почти магический. Причина в моём дедушке. В тридцать восьмом году, отмечая восемнадцатилетие, он познакомился на танцах со смазливой девицей. Пошёл провожать. В тёмной арке подошли двое и предложили деду снять новый костюм. Девица оказалась наводчицей. У одного грабителя была фомка. Дед побежал. Грабитель метнул фомку ему в голову. Промахнулся. Дед поднял фомку с земли, вернулся и убил обоих. Получил десять лет. Началось наступление на линию Манергейма. Дед был мастером спорта по лыжам. Важный в той войне навык. Деда амнистировали и отправили штурмовать бетонные дзоты, засыпанные снегом. С войны вернулся лейтенантом. Обзавёлся женой и дочкой, моей будущей мамой. Снова война. В первой атаке дед насадил немца на штык и перебросил через себя, как сноп сена. Дальше взрыв, контузия, плен. Лагеря на Украине, в Восточной Пруссии, в Австрии. Побег. Ему сообщили, что жена и дочь погибли в блокаду и определили в батальон смерти, как бывшего пленного. Снова ранение и плен. Победу дед встретил в американской оккупационной зоне. Зная сталинские законы не понаслышке, дед отчалил в Аргентину. Охотился в джунглях, разводил скот. На родину вернулся сухопарым стариком-плантатором в начале девяностых. Позвонил прямо в нашу дверь. Моя мама, впервые толком увидев отца, долго не могла очухаться, а я не отходил от него ни на шаг, слушая рассказы о невероятных приключениях. С тех пор я грезил о штыковых атаках и охоте на леопардов. Волшебной же палочкой, по мановению которой дед перенесся в круговерть захватывающих событий, была фомка. Воровской инструмент, вещь, полезная в хозяйстве. Чёрная, стоящая на хвосте кобра с раздвоенным жалом-наконечником. Я долго морально готовился и, наконец, полгода назад отправился на рынок. Продавец обозвал фомку грубым словом «гвоздодёр». Держа её в руках, я ощущал, как мастер разрубил раскалённый прут на короткие колбаски, как подхватил одну щипцами, слегка расплющил молотом с одного конца, согнул и простучал с другого. Напоследок рассёк мягкий язык и окунул в шипящую воду. Как человек выходит после крещения из воды будто новорожденный, так моя фомка окуналась белым от накала, мягким червяком, а вынырнула чёрной, жалящей змеёй. Придя домой, я встал в боевую позу перед зеркалом. Фомка стала моим Экскалибуром. Я нанёс несколько ударов воображаемому противнику и спрятал священное оружие за шкаф. Ждать своего часа…

Вот он и наступил, кроме фомки, копать промерзшую землю было нечем. Я сунул руку за шкаф, пальцы нащупали холодный металл. Достал. Веко перестало дёргаться. Загнутые концы фомки идеально подходили для выдалбливания ямки. Оставалось найти ёмкость для плаценты. Я огляделся. В голове гудели Ларины слова: «Положи плаценту во что-то принадлежащее матери новорожденной и закопай поглубже. Тогда колдуны никогда не причинят вреда ребёнку». Что бы такое взять? Машин чемодан? Бредовая мысль… Комод? Я представил себя закапывающим комод в заснеженном парке в центре Москвы… Усмехнулся. Совсем, думаю, чокнулся на нервной почве. Взгляд упал на маленький сундучок для драгоценностей от Луи Вюиттона, подаренный Маше на рождение дочери. В сундучке имелись отделения для колец, штырь для браслетов. Отличная вещь, только дизайн уродский. Всегда удивлялся, как французов угораздило использовать такие цвета! Коричневая, цвета дерьма, кожа, усеянная логотипами фирмы ещё более мерзкого светло-коричневого оттенка. А весь мир прётся, вот что значит массовое внушение. Получив сундучок, Маша тотчас озаботилась мыслью, кому его передарить. Драгоценностями она не увлекается. «Наверняка обрадуется, узнав, как здорово я его пристроил», – подумал я, вертя сундучок в руках. Вытащил размякший от тепла синий пакетик из мусорного ведра и запихнул его в широкое отделение для колье.

На первом этаже я вышел из лифта, держа сундучок под мышкой и помахивая фомкой. В подъезд как раз вошла соседка снизу, выгуливавшая своего ротвейлера Тома.

– Здравствуйте, Маргарита Геннадьевна, – произнёс я, фальшиво улыбаясь.

– Здравствуйте, здравствуйте, – улыбнулась соседка.

Её голова в волосах ржавого цвета дёргалась. У меня глаз только недавно стал дёргаться, а у соседки голова постоянно трясётся. Как-то осуждающе трясётся, как у многих женщин. Мол, довела меня жизнь, посмотрите, люди добрые. Соседка с любопытством поглядела на фомку и сундучок, в который Том начал настырно тыкаться мордой.

– Том, отстань! Фу!

Геннадьевна слегка шлёпнула ротвейлера по заду, но тот уже сильно пихнул сундучок носом и вытолкнул его из моей подмышки. Упав на пол, сундучок распахнулся. Том ринулся к нему.

– Ой, извините нас, пожалуйста! Том, мерзавец, фу! – Соседка потащила Тома в лифт за ошейник, пожирая любопытными глазами испачканную кровью бархатную изнанку сундучка и размякший синий пакетик.

Я схватил сундучок, стараясь держаться подальше от лязгающего зубами Тома, и захлопнул его.

– Спокойной ночи, Маргарита Геннадьевна.

– Спокойной ночи, – улыбнулась соседка и на прощание вздрогнула головой, но уже как-то по-другому, испуганно, что ли. Не приходилось ей, наверное, видеть по ночам парней, выходящих на улицу с фомкой и сундучком от Луи Вюиттона с куском сырого мяса внутри.

– Маша хорошо себя чувствует? – спросила она, когда двери уже закрывались.

– Да, они на даче! – крикнул я.

Соседка, верно, решила, что я забил жену фомкой и теперь кусками выношу на улицу. Узнай она правду – испугалась бы не меньше.

Во дворе завывала вьюга. Редкие прохожие спешили домой. В парке между нашим домом и монастырём я нашёл укромное место под деревом и присел на корточки. Видно плохо, отблески фонарей и фар высвечивали сугробы передо мной. Я разгрёб снег перчатками, достал фомку. Руки немного дрожали, дыхание перехватывало. Я нанёс первый удар.

– Эй, парень, ты чё это?! – раздался окрик за спиной.

Я вздрогнул, чуть не выронил фомку и обернулся. В чёрной куртке и тёплых штанах стоял охранник парка.

– Я… попугайчик у сестрёнки умер, похоронить хочу…

– Не положено!

– Да я аккуратно закопаю в землю так, что никто не заметит, – попросил я.

– Что будет с парком, если каждый тут попугайчиков начнёт закапывать? – грубовато спросил охранник. Голос его периодически срывался, он давно ни с кем не разговаривал.

– Может, договоримся?.. – произнёс я волшебную русскую фразу.

– Не знаю, не знаю… – заважничал охранник, входя в роль.

Я порылся в кармане и протянул ему сотню. Он сгрёб банкноту варежкой и молча удалился.

Дождавшись, пока охранник скроется в своей будке, я пошёл искать другое место. Не хватало ещё, чтобы этот прохиндей заметил, где я зарыл дорогой сундучок, и откопал его, как только я уйду. Я дошёл до противоположного конца парка. На этот раз кругом не было ни души.

Минут через пятнадцать передо мной образовалась подходящая по габаритам ямка. Я опустил в неё сундучок, присыпал землей, утрамбовал и накидал сверху снега. Наконец-то моя малышка в безопасности. Теперь её никому не сглазить. Она вырастет здоровой, а не психом, как я. Лара ничего не говорила о поедании части плаценты, а значит, моей девочке ничего не грозит. Главное ведь, чтобы злым людям не досталась, а желудки Димона и Поросёнка – места надежные. Правда, Димона вырвало, но в канализации, думаю, специалисты по сглазу не водятся. В голову пришла идея запомнить место. Бред! Вряд ли я сюда цветы буду приносить на годовщину.

Вернувшись домой, я положил фомку на место. Поросёнок по-прежнему дрых на диване, только теперь он был укрыт одеялом. Стащил из спальни. Димон посапывал на полу в ванной. Я вытер его испачканную щёку, подсунул под тело один конец пледа, а другим укрыл. Димон дёрнулся, раскрыл безумные глаза и заснул снова. Я убрал со стола посуду, вытер крошки. Слил в первый попавшийся стакан остатки из всех бутылок, посмотрел в окно на ночное марганцовочное небо большого города. «А может, зря я Луи Вюиттона взял? Хоть и бестолковая вещь, а дорогая, Маша ругаться будет. И хрен с ним».

– Ну, за тебя, Господи! – И выпил до дна.

ДРУЗЬЯ ДЕТСТВА

Боря объявился вчера в десять вечера. Мы с Машей сидели в итальянском кафе неподалёку от Новодевичьего монастыря. Я доедал разогретую в микроволновке лазанью, когда зазвонил телефон. Сговорились встретиться здесь же и погулять возле пруда.

– Только мне алкоголь противопоказан, – зачем-то уточнил Боря.

Маша отправилась домой. Я пообещал не задерживаться.

– Друг детства, давно не виделись.

– Замёрзнете – зови его к нам.

Боря поразил меня усугубившейся медлительностью. Раньше (последний раз я видел его лет пять назад) он делал между словами пятисекундные паузы, теперь они стали полуминутными. Я, сам парень не слишком болтливый, казался себе неаполитанским торговцем сувенирами, наседающим на молчаливого финского туриста.

– Как Женька поживает, не знаешь? – спросил я Борю о нашем третьем приятеле. Мы все жили когда-то в одном большом доме на Ленинском проспекте. Борин дед по отцу был министром, дед по матери – академиком. Боря жил с матерью. На входной двери у них красовалась латунная табличка с фамилией и инициалами деда-академика, на стене висел его портрет, повсюду была расставлена лакированная гэдээровская мебель. У Женьки семья была совсем другая; его мать, тётя Нора, вышла замуж за кооператора Серёгу, разбогатевшего на торговле водкой «Чёрная смерть». Он купил квартиру в Борином подъезде, где они каждый год делали евроремонт; меняли один голубой турецкий унитаз на другой, сбивали со стен надоевший за двенадцать месяцев жёлтый кафель и клали розовый. Моя же семья была самой обыкновенной: папа военный в отставке, подрабатывающий ночным сторожем на теннисном корте, мама училка английского, бабушка пенсионерка на сильной стадии склероза. У нас был шкаф, списанный из университетской общаги, ковёр, купленный бабушкой в Ташкенте в эвакуации, и книжные полки. На моей кровати, под матрасом, лежала старая дверь от подъезда, которую родичи притащили во время ремонта и каждый год собирались вывезти на дачу.

– Женька с тётей Норой переехали в однушку на Сходненской. Он теперь грузчик цемента на стройрынке.

– А тётя Нора?

– Торгует билетиками на метро.

– Билетики на метро?! – переспросил я. Как умудрилась эта длинноногая красотка угодить на место билетёрши, а её избалованный сын стать одним из обсыпанных серой пылью парней, целыми днями таскающих тяжёлые мешки?! Я вспомнил, как Женька раздаривал малознакомым ребятам во дворе желанные и недоступные в ту пору ботинки «Мартинс» и часы «Свотч». Всё оплачивал отчим Серёга. Оказалось, что года три назад он потерял бизнес, пережил инфаркт, продал квартиру, купил тёте Норе с Женькой однушку на окраине, а себе яхту в Греции. Теперь за деньги катает богатых европейцев по волнам…

Однажды мы с Женькой гоняли на великах по Воробьевым горам. У него был «Швинн» из сплава легчайших металлов за восемьсот долларов, у меня – старая «Десна» со скрипучим седлом. Нам было по шестнадцать, стоял теплый август, вторая чеченская война успешно начиналась. Мы пили пиво из больших пластиковых бутылок и толкались ногами, не сбавляя скорости. Я толкнулся неловко, ступня вмиг проскочила между спицами крутящегося швинновского колеса. Хорошо, Женька тормознул, а то открутило бы мне ступню, как пить дать. Нога застряла намертво. Боль не чувствовалась. Мы были настолько пьяны, что случившееся дико смешило. Это же чудо – просунуть на ходу ногу между спицами соседнего велика, когда она даже и не на ходу туда не пролезает. Я скакал рядом с Женькиным велосипедом на одной ноге. От смеха Женька выпустил из рук «Швинн» и стал хлопать себя по коленкам. Я принялся ловить падающий «Швинн». Его колесо изменило положение, и лодыжку пронзила резкая боль. «Швинн» стал частью меня, малейшее его движение отдавало страданием моей ноги, а Женька не мог унять смех. Я был точь-в-точь как смертельно раненный из кино, ловящий собственные кишки, вывалившиеся из распоротого живота. Потом Женька успокоился и помог мне освободиться. Слегка протрезвевшие, мы поехали домой…

Повсюду на улицах стояли большие клетки, доверху наполненные арбузами. Каждую сторожил усач в чёрных брюках.

– Интересно, почему арбузы прячут в клетки?! – крикнул Женька через плечо.

– Чтобы не сбежали!

– Чтобы не спёрли! Мы вчера с Борькой гуляли, а около дома арбузы просто горой навалены. Смотрим – хачик спит. Я взял крайний арбуз, и мы свалили.

Я всегда завидовал Женьке, ловко ворующему всякую всячину. Делал он это не из необходимости, а ради забавы. Виски из супермаркета, шмотки из Стокманна, арбузы из клеток. Я вот не могу ничего украсть, на меня столбняк какой-то находит. Таких, как я, ловят.

– А давай арбуз разобьём? – предложил Женька, притормаживая возле очередной клетки.

– Зачем?

– Красиво!

Не успел я ответить, как он уже спешился и начал торговаться с усачом. Арбузы напоминали зелёные пузыри, которые распирает изнутри. Женька повесил на руль пакет с десятикилограммовым чудищем, и мы медленно покатили велосипеды в каштановую рощицу, шелестящую между цирком и Детским Музыкальным театром. Женька прислонил «Швинн» к дереву, вынул арбуз из пакета и, разбежавшись, швырнул его что есть мочи о ствол самого крупного каштана. Раздался хруст – зелёная голова раскололась на части. Брызнула мякоть и косточки.

Женька задумчиво поднял кусок покрупнее, откусил, выплюнул несколько костей:

– Вкусный, попробуй.

Красная мякоть таяла во рту, алые ручейки стекали по подбородку.

Мы с Борей пошли на второй круг вдоль монастырского пруда. В парке никого не было, февральская ночь загнала людей в дома.

– А как его «Швинн» поживает?

– Продал, чтобы от армии откупиться, но его всё равно загребли…

– Как загребли?! Ты же говоришь, он на стройрынке!..

– За старый велик много не получишь. Но в части сделали анализ… короче, у него гепатит. Выгнали Женьку из армии…

Смешно… То есть грустно, конечно… Но всё равно смешно! Никогда не слышал, чтобы призывника выгнали из российской армии! Узнаю старого друга! У меня даже настроение улучшилось после депрессняка, нагнанного Борей.

– А я долго болел… – Боря неожиданно сменил тему.

– Что такое? – невнимательно спросил я, представляя, как буду пересказывать знакомым историю Женькиного призыва. Боря молчал-молчал, а потом пояснил:

– Что-то на меня нашло… на людей стал кидаться… приступы немотивированной агрессии… в общем, провёл несколько месяцев в психиатрических клиниках и… алкоголь запретили…

Когда нам исполнилось семнадцать и федералы взяли Грозный под контроль, мы втроём посещали концерты в Московской консерватории. Борина мать, решившая отвлечь сына от только начинающихся университетских пьянок, устроила нам по большому блату постоянный пропуск в консерваторию. Разумеется, моё и Женькино воспитание её не волновало, но без нас Боря ни в какую консерваторию точно бы не пошёл.

В то время он никогда не расставался со своим рюкзачком, в котором позвякивала пара бутылок клюквенной настойки и три серебряные рюмочки с нарисованными чернью заводами и тракторами. Это был подарок его деду-министру от рабочих какого-то «Уралмаша». У них вся дача была завалена барахлом с выгравированными дарственными надписями. Кусок рельса от московских метростроевцев, кусок угля от шахтёров Кузбасса, кусок ещё какого-нибудь дерьма от комсомольцев Кубани. Спасибо, рабочие уральского завода додумались рюмки подарить, из них хоть пить можно. А рельс на что? Пришибить одного из этих метростроевцев, что ли?

Приходя в консерваторию к третьему звонку, мы первым делом запирались втроём в кабинке туалета, выпивали залпом клюковку из горла, отринув рюмочки, и повеселевшие вываливались из кабинки, каждый раз шокируя запоздавших интеллигентных мужчин, в спешке моющих руки. Далее мы направлялись в зал, где уже все притихли в ожидании концерта. Довольно скоро, с Женькиной подачи, вместо клюковки мы принялись курить гашиш. Не могу сказать, что мне особо нравилось, но ведь не всё в жизни должно нравиться. Некоторые вещи приходится делать за компанию, особенно в семнадцать лет. Кстати, не уверен, что и Женька с Борей так уж торчали от гашиша. Просто Боря всеми силами избавлялся от образа маменькиного сынка, а для Женьки важен был стиль. Вскоре мы все пришли к выводу, что гашиш даёт не то опьянение, и вернулись к клюковке, не отказываясь, впрочем, и от гашиша. Через пару месяцев мы стали культурнее и вспомнили о дедушкиных рюмочках; не спеша разливали в них клюковку, выпивали по одной, выкуривали плюшку, запивали клюковкой из горлышка и, расслабленные, отправлялись внимать прекрасному. К сожалению, зачастую на концерт мы не попадали, а, поплутав под сводами старинных коридоров, выкатывались на улицу, где рассматривали студенток с большими музыкальными футлярами. Иногда удавалось подцепить каких-нибудь разбитных девчонок. На Женьку, высокого красавчика, клевали сразу, дальше подключался я, считавшийся специалистом по анекдотам, в конце вступал Боря, полноватый увалень, отвечающий за интеллектуальную сторону кадрёжа. Знала бы Борина мама, Инна Семёновна, как её сынок проводит время в консерватории, она бы тотчас прекратила эти культурные мероприятия. Но Инна Семёновна ни о чём не подозревала.

Впрочем, исключения случались. Однажды, употребив по очереди оба зелья, мы таки угодили в зал. Там стояла тишина, которая бывает в те единственные мгновения, когда дама, объявляющая произведение, уже сошла со сцены, а музыканты ещё не заиграли. Мы ступили на ковровую дорожку центрального прохода. Места у нас, разумеется, были в первом ряду.

Неожиданно мне показалось, что в столь возвышенной обстановке необходимо срочно освежить дыхание. Я хлопнул себя по карманам. В правом выпирала заветная коробочка. В то время я был помешан на мятных драже «Тик-так». Остались ли в коробочке заветные драже, я не знал. Хоть коробочка и была прозрачной, глаза в тот момент показались мне не самым надёжным инструментом, я предпочёл уши. Подняв к уху сжатую двумя пальцами коробочку, я тряхнул её что есть силы. Зал наполнился сухим перестуком. Звук достиг самых пыльных уголков благодаря замечательной акустике и гробовой тишине. Для верности я встряхнул ещё раз, затем отколупал крышечку и высыпал несколько драже в рот.

Скептики могут усомниться в том, что стук мятных драже о стенки коробочки разнёсся на весь зал. Но в тот момент у меня «включились» глаза, я увидел зрителей: и тех, что сидят по обеим сторонам прохода, и тех, что сидят у стен. Все они повернули головы в нашу сторону. Пожилые дамы с завивкой, в очках-хамелеонах, лысые джентльмены в серых парах, юные интеллектуалы с нежной порослью над верхней губой. Кое-кто даже свесился с балкона. Я ощутил себя президентом довольно странной нации, идущим на сцену во время инаугурации, в сопровождении двух верных министров. Не хватало только аплодисментов…

– А меня обокрали… – прервал мои воспоминания Борин тоскливый голос.

– Что-то серьёзное унесли?

Посмотрев по сторонам туманным взглядом, Боря продолжил:

– Я себе рубашку купил… – и опять смолк.

Мы, не спеша, шли вдоль пруда. Я смотрел на друга вопросительным взглядом.

– …отличная рубашка была, голубая, из тонкого шёлка… – Снова молчание.

Я представил себе его, невысокого полненького паренька в голубой шёлковой рубашке, и невольно улыбнулся.

– У тебя что, рубашку спёрли? А я-то решил, что квартиру обчистили! Ну, слава богу!

Тут Боря снова меня огорошил:

– Я с парнем познакомился…

Я разинул рот. Если бы не темень, было бы неприлично. Раньше в гомосексуализме Боря замечен не был. Застенчив с девчонками да, но… Что ж, людям свойственно меняться.

– На концерте в «Китайском лётчике» подваливает ко мне парень… – Боря посмотрел на меня большими грустными глазами и снова умолк.

– Ну?

– …парень в кепке…

Образ похитителя голубых рубашек в кепке, соблазняющего министерско-академических внуков, уже было сформировался в моём воображении, но Боря продолжил:

– …я к тому моменту пьяный был… сильно… Ну, и пригласил этого… в кепке… к себе. Дальше бухать, значит.

Гомосексуализм отменялся. Просто Боря всё тот же, тащит в квартиру с латунной табличкой, портретом деда и лакированными комодами кого попало.

– Приходим, значит… и тут я вырубился… – Боря замолчал и весь как-то сник. Я же, наоборот, оживился. Разговор, наконец, стал интересным.

– Дальше-то что было? – стал я подгонять рассказ.

– Проснулся я оттого, что мать кричит: «Воры! Воры!» Оказалось, этот, в кепке, схватил мою рубашку и смылся. Воришка… – Последнее слово было произнесено с оттенком нежности.

Мы медленно шли дальше. Навстречу попадались хозяева больших злых собак, по обыкновению выгуливающие своих любимцев очень поздно, когда женщины с болонками и микроскопическими терьерами уже видят десятый сон.

– Как Инна Семёновна поживает? – спросил я Борю про его матушку.

– Экстрасенсами разными увлекается, на сеансы ходит и меня с собой таскает. Говорит, скоро будет смещение полюсов, типа конец света, и надо карму чистить, пока не поздно… а твои как?

– Отец дома сидит, мать ещё работает…

Повисла пауза.

– А помнишь, как Женька из больницы вернулся?.. – вспомнил Боря.

Нам стукнуло по девятнадцать, террористы были побеждены на всей территории Чечни, а Женька вернулся после второго лечебного курса в наркодиспансере. Мы бухали на районе, а потом пришли во двор к старой карусели – деревянному кругу на железной трубе, вкопанной в землю. Женька подошёл к одному из кустиков можжевельника, росших вокруг.

– Я Господь! – заявил Женька и поджег кустик. Смолянистое растеньице вспыхнуло, как факел. Через несколько секунд от него остался тонкий, обугленный скелетик.

– Что-нибудь видно? – спросил Женька у меня и Бори.

– Кустик жалко, – промямлил Боря.

– Видение было?

– Видения не от пива бывают, сам знаешь, – буркнул я.

– Дуболомы! Вы чё, Библию не читали?! Бог поджёг куст, и Моисей понял, что ему надо уводить евреев из Египта!

– Про евреев это к моей маме, – произнёс Боря, осторожно слез на землю и толкнул карусель. Диск медленно, со скрипом закружился. Боря взгромоздился обратно. Родной двор, можжевельники и весь мир начали вертеться вокруг нас.

Женька подошёл ко второму кустику, чиркнул зажигалкой.

– Второй раз показываю! Смотрите внимательно!

Карусель сделала оборот, огонь прошелестел оранжевыми лепестками по хвое, куст превратился в пепел.

– Ну как, видно что-нибудь?

– Ничё не видно, – пожаловались мы. Обороты стали замедляться, я соскочил и разогнал диск снова.

– Это оттого, что вы крутитесь. Если бы Моисей крутился на карусели, когда Бог послал ему откровение, он бы тоже ни хрена не понял! Последний раз показываю! – Женька запалил третий кустик, карусель вертелась так быстро, что огонь, Женька и всё вокруг слилось в одну размытую полосу.

– Видели откровение?! – Женькин крик вывел меня из приятной расслабленности.

– Женька, оставь кусты в покое! Их недавно посадили, они красивые… – попросил я.

– Что-то мне хреново, голова закружилась, – пожаловался Боря, внутри у него забурчало.

Боря слез с карусели и заплетающимися ногами пошёл прочь. Сделав шага три-четыре, он, икая, согнулся рядом с одним из сожженных кустиков.

Я снова раскрутил карусель. Женька разозлился:

– Мудаки! Не видят ни хрена! Я им откровение, как в Библии, а они не видят!

Женька ругался и шёл с зажигалкой от куста к кусту. Моя карусель крутилась в обратную сторону. Вскоре из смазанной картинки окружающего мира исчезли оранжевые пятна огня, остался только пепел.

Мы с Борей шли тихими промёрзшими переулками. За поворотом, на пустыре, стояла милицейская машина. Мигалка полыхала синим, из кабины доносились переговоры по рации. Пара ментов прогоняла с пустыря бомжей, которые развели костёр.

Когда мы подошли, менты погрузились в тачку и отчалили. Бомжи, напоминавшие разбуженных крупных зверей, побрели в темноту. Мы остановились перед разворошённым костром. На чёрном, растопленном снегу сверкали угли. Крупные, мелкие. Они подмигивали, собирались кучками, образовывая мириады, типа как звёзды. У наших ног лежало звёздное небо, обречённое прожить всего несколько минут. Галактики, которым не суждено быть занесёнными на карту. Звёзды, которым астрономы никогда не придумают названия, к которым никогда не полетят ракеты, по которым никогда не будут определять судьбу астрологи, мерцали у наших ног. Я шаркнул ботинком по крайним углям. Большой соблазн затоптать искру ногой.

Мы поёжились.

– Пора уже, поздно, – сказал я.

Повернули к метро.

– Ты с девушкой живёшь? – спросил Боря.

– Ага.

Помолчав немного, Боря продолжил:

– У твоей девушки подруги, случайно, нет?

– Спрошу, – улыбнулся я.

У дверей станции Боря спросил:

– Может, повидаемся как-нибудь, ты, я и Женька, а?

– Посмотрим…

Он сник. Мы постояли.

– Ну, созвонимся, – фальшиво-ободрительно сказал я, пожимая на прощание его руку.

РЕВНОСТЬ

Передо мной две серые железные двери. Две кнопки с лампочками-глазками. За дверями что-то шумит и двигается вверх-вниз. Лифты. Я устал, хочу быстрее домой, нажимаю сразу на обе кнопки и безразлично жду. За дверями мощно работают механизмы. «Который быстрее?..» – гадаю я. За дверью справа что-то оседает и останавливается, две ее створки разъезжаются. Я захожу в освещенную ровным холодным светом кабину и жму на кнопку 10. Створки сдвигаются. Сбоку слышно пыхтение отстающего соперника из соседней шахты. «Поздно, парень!..» Лечу вверх. Снизу еле доносится и постепенно гаснет звук открывающейся дверцы проигравшего. Если бы я ждал его, то только сейчас бы зашел, а на этом я почти доехал.

Утром, заперев дверь, спешу на лестничную площадку, опаздываю на работу. Передо мной две створки справа, готовые раздвинуться по первому желанию, и одна, неуклюже отползающая вбок, слева. Справа находится проверенный и надежный лифт стандартного размера, сошедший с конвейера крупного завода. Слева – облезлый, необычно маленький, похожий на гробик, лифт, склепанный на заштатной фабрике. Правый – профи, левый – салага. Почему-то Лена всегда предпочитала его.

Мне же нравился правый. Если его вызвать, сначала раздастся предупредительный шум, похожий на вежливое покашливание лакея, затем двери изящно раздвинутся, пассажир зайдет, двери неслышно замкнутся, и вошедшего моментально вознесут ввысь или услужливо доставят на первый этаж. С левым лифтом иначе: он медлит и как будто спотыкается. Нажмешь на кнопку – мыкаешься в ожидании, потом раздастся гул, лязг, и только после продолжительного «бумканья» дверь отъедет в сторону. Вскочишь в «гробик», тычешь во все кнопки, путая свой этаж с соседним, и, чертыхаясь, ждешь, пока твоя команда дойдет по артериям-проводам до мозга машины, она закроет дверь и поползет, наконец, в желаемом направлении. В процессе подъема кабинка как-то перекосится, и дверь начнет отъезжать уже безо всякого повода, пугая этим непривычных пассажиров.

Лена испытывала к этому бедолаге какую-то жалость. Странное материнское чувство к машине, которую все презирают. Она любила левый лифт за его туповатость. Ей нравилось целоваться со мной именно в нём.

Я же, поняв непрактичность левого лифта, стал пользоваться услугами исключительно правого. Я был не одинок, соседи, встречавшиеся мне в подъезде, тоже всегда ездили на правом. Только какой-нибудь выпивоха или наркоман, забредший в подъезд кольнуться, жал на левую кнопку. Но уже через считанные минуты проклинал на чем свет стоит медлительность машины.

Однажды дождливым осенним вечером я вбежал в подъезд. Устал за день, намок под дождем и, наверное, поэтому нажал обе кнопки вызова. Справа послышался ровный шум приближающейся кабины, а слева отодвинулась дверь. Там была Лена. Она опять целовалась. Только не со мной. С другим парнем. Но место выбрала прежнее…

Я потоптался. Капля стекла по волосам за шиворот.

Всю ночь я бродил по городу, а наутро Лены дома уже не было. На прощание она что-то черкнула про необходимость разобраться в своих чувствах. Я окончательно возненавидел левый лифт.

* * *

Заранее отпраздновав Новый год в офисе, я возвращался домой пьяный. Нажал по старой памяти обе кнопки. Хотелось чаю и спать. Слева отъехала дверца, справа же шум приближался, но кабина все еще не была подана. Эх, окажу милость юродивому! Да и вообще пора покончить с комплексами: ну видел я в нём целующуюся подружку, но ведь не всю жизнь теперь бояться! Я ступил в открытую дверь. «Гробик» заискивающе просел и вовсе позабыл закрыть дверцу на радостях. В этот момент подлетел его запоздавший сосед и, запыхавшись, открылся. Я, было подумал перейти в него, но не перешел. Тут «гробик» опомнился, дверь проскрежетала, и мы поплелись вверх.

Я обвёл кабинку мутным взглядом. И что Лена в нём нашла? Стенки серые в пупырышках, под плафоном лампы застряли какие-то мушки. Объявление о правилах поведения в лифте было наполовину подпалено зажигалкой. «Детям до пяти категорически запрещается…» – прочитал я. Дверца открылась.

Вслед за запретом детям до пяти шла черная полоска обугленной бумаги, а еще дальше черно-жёлтые вздувшиеся пупырышки стенки. Я провел по ним пальцем, они были как воспаленные ожоги.

– Что же запрещается детям до пяти? Да еще категорически, – усмехнулся я. Ответа не было. С улицы доносились хлопки фейерверков.

– Что же это за дети такие, «до пяти»? – Я стоял в открытой двери перед пустой лестничной площадкой.

Войдя в квартиру, я не поставил чайник. Взял тряпку, пошатываясь, пошёл к маленькому лифту и стёр тряпочкой копоть со стенки, соскреб остатки объявления и вернул пупырышкам их здоровый серый цвет.

На следующее утро меня мутило – пить я не мастак. А надо было закончить кое-какие дела в офисе. Заставив себя одеться, я поплёлся к лифтам. Глазки обеих кнопок горели красным светом. Из шахт доносился бодрый гул. Я стал ждать. Вдруг слева послышалось скрипение, и дверь отодвинулась. В кабинке стояла старушка в бигуди. Она недовольно прошамкала:

– Странно, я ехала на первый за газетой… Вам вниз?

Я кивнул и зашёл. Мы спускались молча, я с новым интересом разглядывал серые стенки в пупырышках. Вечером для пробы нажал на обе кнопки. Левый подлетел первым и радостно, как щенок, бросающий к ногам хозяина палку, разинул свою единственную створку. И хоть сразу вслед за ним открылся правый, я всё равно вошел в левый. Нажал на кнопку 10, встал поудобнее и весь отдался обаянию неторопливого подъема. Что-то во мне пробудилось. Я, кажется, понял, что имела в виду Лена, когда говорила, что ей нравится этот лифт. В нём было что-то человечное. Он не был совершенной машиной, он мог допускать ошибки, не всегда приходить первым, но у него была душа. И вся эта медлительность тоже обладала обаянием и пользой. Пока ждешь, пока едешь, как бы выходишь за скобки привычной жизни, успеваешь подумать о чем-то, что-то осознать. Я решил больше ни при каких обстоятельствах не поддаваться спешке и стал ездить только на левом лифте. Вдруг обнаружилось, что вопреки моему первому впечатлению другие жильцы нет-нет да и прокатятся на этом увальне. Возможно, потому, что правый лифт часто бывает занят, а может, и просто так, для разнообразия, что ли, а может, и ради удовольствия. Некоторые даже увидели определенный шарм в нестандартно маленьком размере «гробика», а одностворчатая дверь и вовсе стала восприниматься как «изюминка». Один застенчивый жилец, пожелавший остаться неизвестным, даже смазал её полозья, и она перестала скрипеть. А солидная дама с третьего этажа, работающая в библиотеке, заявила, что уютный теплый свет в «малютке» не идет ни в какое сравнение с резкими лампами правого лифта, напоминающими ей роддом.

Тёплым весенним вечером я пригласил к себе Надю из рекламного отдела. Было много работы, и мы решили не сидеть в душном офисе, а продолжить в неформальной обстановке. Мы остановились перед бойко горящей кнопочкой левого лифта. Судя по звуку удаляющихся противовесов, кабина спускалась.

– Ну так вот, Катюха мне говорит, нравится мне Серж, он такой крепкий, а Колька… его жалко… – щебетала Надя.

– Ага… – На правый лифт я, как и все остальные, давно не смотрел, но тут заметил краем глаза что-то необычное. Двери правого лифта были разомкнуты, как губы мертвеца, а лампа потухла. Глазок кнопки не горел. По спине пробежали мурашки, я вошел в кабину.

– Она с этим Колькой и в аптеку ходит очки ему заказывать, и пуговицы ему пришивает, я ей говорю, дура, Серж такой красавец, что ты с этим лохом связалась! А она, жалко, мол, кто ж его пожалеет, если не я…

От прежней удали машины не осталось и следа. Стенки, некогда переливавшиеся благородной матовостью, потускнели, хромированные кнопки покрылись слоем пыли.

– …и тут они с Колькой наткнулись на Сержа на улице, представляешь! Она ему очки протирала, и тут Серж с друзьями идёт навстречу! Умора!

Правый лифт был мёртв. Рядом остановилась левая кабина. Две хохочущие девушки побежали на улицу.

– Катюха говорит, что он покраснел весь, надулся, не знал, что сказать. Прикинь, такой прыщ его обошёл! Катька говорит, что он просто умер от ревности! Жалко, конечно, но что поделаешь.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ГИТЛЕРА

РОЗОВЫЕ ЛОСИНЫ И ДУХОВУШКА

В тот день мы с Поросёнком прогуливали «Политические процессы в современной России». Мы учились на кафедре политических наук. По замыслу преподавателей, из нас должны были получиться помощники депутатов и хоть один глава администрации президента.

День был тёплый, сентябрьский. Вокруг все было синее и золотое. Листья на тротуаре цветом и скукоженностью напоминали кукурузные хлопья. Воздух звенел, как прозрачный айсберг. Хотелось потереться щекой об уголок этого айсберга. Мы сидели у Поросёнка, раздумывая, чем бы заняться.

– Слушай, а где твоя духовушка? – осенило меня. – Из окна по банкам постреляем!

– Нет ещё с весны… Я что, тебе не рассказывал?! – удивился Поросёнок.

– Нет, а что случилось?

Поросёнок приосанился и неторопливо закурил.

– Просыпаюсь я как-то весной и решаю в университет не ходить…

Я усмехнулся, за полгода ничего не изменилось. Поросёнок продолжил:

– Оделся и пошёл к родителям завтракать…

Дело в том, что Поросёнок жил и теперь живёт в шестиэтажном дореволюционном доме. На каждом этаже по две квартиры. Квартира Поросёнка на пятом, а квартира напротив принадлежит его родителям. Раньше здесь были коммуналки; в той, где теперь обосновался Поросёнок, жила его бабушка, в той, что напротив, – дедушка, который тогда ещё дедушкой не был, и становиться им не планировал. Потом бабушка и дедушка поженились, семьи выросли, другие жильцы разъехались, и к моменту передачи жилья в частную собственность в квартирах остался только Поросёнок с родителями. У родительской квартиры окна выходят во двор, у Поросёнка – в переулок.

– …Отец уже ушёл, мать только собиралась. Она меня спрашивает: «Ты почему не в университете?» А я говорю: «Нам сегодня к третьей паре, а еда есть какая-нибудь?» – «Сырники на столе, сегодня осторожнее, по радио сказали, фашисты будут праздновать день рождения Гитлера»…

– Так это в тот день было?! – Я хорошо запомнил последнее двадцатое апреля…

– В тот… слушай дальше. Я проводил мать, запер дверь и вернулся на кухню. Съел сырники, запил чаем, закурил. Заняться нечем. Стал смотреть в окно. Дворник Гриша подметал асфальт. Тут я вспоминаю про моё духовое ружьё. На пятьдесят метров оно било прицельно. До Гриши было не больше тридцати – сорока. Я придвинул к окну дубовую консоль, – он указал на антикварную бандуру с ножками в виде звериных лап. – Снял ружьё со шкафа, достал коробку пуль. Вскипятил чайник, принёс остатки сырников. Расставил всё на консоли: чашку, тарелку с сырниками, коробку с пулями. Кладу рядом ружьё. Придвигаю кресло, располагаюсь. Хлебнул чаю. Несладкий… Сбегал за крыжовенным вареньем на кухню. Гриша всё ещё метёт.

– Ну давай уже, не тяни! – подгоняю я, изнывая от нетерпения.

Упиваясь собственным красноречием, Поросёнок не спеша рассказывал дальше:

– Прикрываю слегка окно. Задергиваю занавески. Вкладываю пульку в ствол…

В кого мой друг такой эстет, не пойму. Даже хулиганство он способен обставить по всем канонам изящества…

– …кладу ствол на консоль, не высовывая из-за занавесок, задерживаю дыхание, целюсь, щелчок… Дворник Гриша поднял голову. Он убирает наш двор сколько я себя помню. За это время в его задницу никто не стрелял. Короче, Гриша удивился, выругался и продолжил мести. Одет он был в оранжевую телогрейку и ватные штаны. Человеку в такой одежде моё ружьё не опасно. Даже синяка не останется. Я перезарядил. После второго выстрела Гриша подозрительно оглядел окна вокруг…

Тут надо описать двор. Он квадратный, со всех сторон окружён домами. Половина из окон которых наверняка была приоткрыта по случаю хорошей погоды. За каждой занавеской могла сидеть обленившаяся московская сволочь, которой делать больше нечего, как, объевшись сырников, пострелять по дворниковскому заду.

– Гриша матернулся, но меня не заметил, – продолжил Поросёнок. – Хоть пульки и попали ему в зад, но он почему-то ругался на окна, расположенные сбоку. Я съел последний сырник, закурил, и принялся тупо, методично обстреливать Гришу. Он перестал работать и орал: «Суки, бля! Пидарасы! Найду – яйца оторву на хуй! Пидарасы ёбаные!!!» Из многих окон выглянули интеллигентные старушки в очках и шалях…

По соседству с Поросёнковым домом стоит дом заслуженных работников Большого театра. Он буквально кишит престарелыми балеринами и оперными певицами. На нём-то, по какой-то странной логике, Гриша и вымещал свою бессильную злость.

Поросёнок вспоминал с нарастающим удовольствием:

– Оттуда бабульки высунулись и задребезжали: «Григорий Алексеевич, как вам не стыдно!» Эти бабульки, наверное, с Ростроповичем знакомы или с Дягилевым…

– С Дягилевым вряд ли, – вставил я.

– Ну, с кем-нибудь типа Дягилева, – отмахнулся Поросёнок. – Не важно. Гриша явно к ним никакого респекта не имел. «Пошли вы на хуй, прошмандовки неёбаные! Курвы задрипанные! Не вашу жопу дырявят!» Оперные примы стушевались. Я продолжил. Гришины вопли меня вдохновили. Теперь я мстил за обруганных ветеранок сцены. Сам спровоцировал скандал, сам навожу порядок. Как нас в универе учат. Пулек много, чая и варенья – хоть залейся. Я обстреливал Гришину задницу не меньше получаса. Скоро, правда, мне надоело. Грише тоже. Он уже просто молча отмахивался, не поворачиваясь. Только пулька клюнет штаны – Гриша взмахнёт в том месте рукой, как будто комара отгоняет. Часы показывали около двенадцати, и я решил всё-таки смотаться в универ. Думаю, чайку только выпью перед отходом. Поставил на кухне чайник и так, позёвывая, возвращаюсь к окну и вижу: в зазоре между занавесками мелькает что-то розовое и блестящее. Выйдя из нашего дома, вдоль по двору, в сторону арки напротив, цокает бабища на шпильках. Туловище у неё такое узкое-узкое и всё стянуто чёрной косухой. Как она вообще дышала – ума не приложу! Косуха как будто выдавливает жир и мясо в нижнюю часть тела, в гигантскую жопу, обтянутую блестящими лосинами ядовито-розового цвета. Казалось, что всё, выдавленное косухой, наткнулось на затычки в коротеньких ножках и скопилось в заднице. Два гигантских воздушных шара, наполненных холодцом. Виляют и перекатываются. От них даже солнечные зайчики разлетались. Я хватаю ружьё, волнуюсь, долго не могу попасть пулькой в ствол, наконец щёлкаю затвором, прицеливаюсь… У каждого снайпера есть мишень, которую он ждал всю жизнь. Вот я сижу и думаю, как в кино: «Пропущу ещё на несколько метров, чтоб не больно… лосины всё-таки, не ватные штаны… уйдёт, сука!.. пора… нет, ещё чуток… вот!»

Поросёнок затушил окурок и откинулся на диване.

– Ну? Дальше что?!

Поросёнок снова закурил:

– Если бы мишени в тирах орали, не приходилось бы смотреть в бинокль. Краля эта взвыла, как сирена, и завертелась, как юла, размахивая руками: «А-а-а-а-а!!!.. Убивают!!! А-а-а-а!!! Лужков ёбаный! Продал Москву хачам!!!» Тут в арку входит известная в прошлом исполнительница цыганских романсов с внучкой. У меня мать с ней знакома. Краля на неё давай орать: «Мудила! Ты мудила! А-а-а-а!!! Русскую женщину убивают!!! Жиды черножопые!», а кулачком грозит в разные стороны. Исполнительница романсов внучку в охапку и в подъезд…

Я подвывал от смеха. Живот сводило. Было даже больно. Поросёнок, не спеша, продолжил с видом триумфатора:

– Так как моя пулька настигла розовую жопу в момент прохождения мимо дворника Гриши, то первые вопли пришлись прямо в его ухо. В шоке Гриша выронил метлу и отскочил, потом понял, в чём дело, гоготнул, поднял метлу и спрашивает у крали: «Чё орёшь, проститутка?», а она ему: «Пошёл на хуй, козёл старый!» Ну, он её слегка шуганул метлой, и она на него переключилась, а потом им надоело собачиться и краля скрылась в арке. Гриша бросил метлу возле горки мусора и пошёл обедать. Мне опять расхотелось идти в универ, но больше интересных мишеней не было. Я начал стрелять по пустым пивным банкам, валяющимся возле мусорного бака. Увлёкся, конечно, открыл окно пошире и высунул ствол из-за занавески. Через несколько минут – звонок в дверь. Я вздрагиваю: это ещё кто?! Подкрадываюсь на цыпочках. У нас же глазка нет, зато щель между створками. Смотрю в щель и что я вижу?

– Розовые лосины, – угадал я.

– Точняк! Просекла падла! Прокралась под окна, увидела ствол, когда я по банкам стрелял, и вычислила квартиру. Трезвонит и орёт: «Открывай, козёл! Я знаю, что ты здесь! Думаешь, в центре живёшь – всё можно?! Папочка с мамочкой не отмажут, сука! Открывай!» Ногами в дверь колошматит, а двери старые, дохлые. Неприятное ощущение. Короче, я решил, что меня нет дома. Прополз в самую дальнюю комнату, сижу на диване, курю. Гвалт не прекращается. Минут через десять краля устала и утихомирилась. Я понемногу успокоился, тут мобильник звонит. Блин, я чуть не обосрался от неожиданности! А это ты был.

– А что я тогда сказал?

– Сказал, что контрольная будет по политическому прогнозированию и надо прийти.

– Точно! Помню.

– Я тогда подхожу, аккуратненько так, к окну – посмотреть, какая обстановка. У нас вход в подъезд виден, только если на подоконник встать, а я же высоты боюсь – пиздец! Ну, короче, встал, держусь за занавеску, вниз боюсь посмотреть.

– Тебе надо этот страх с психоаналитиком обсудить.

На моё предложение Поросёнок засмеялся и продолжил:

– Короче, у подъезда, прикинь, два спецназовца стоят в касках и бронежилетах, а перед ними эта, в розовых лосинах, размахивает руками и тычет то в свою задницу, то в мои окна. Всё, думаю, приплыли! И на контрольную надо, и выйти стрёмно… Я тогда решил надеть самую строгую одежду из всего, что есть в доме. Брюки взял у отца. Пиджак у меня свой, в серо-голубую полоску, из сэконда, ну ты знаешь. Я его ещё к выпускному купил.

– Да, в тот день наряд у тебя был дебильный! Математик, ёбте! – Я ржал не успокаиваясь.

– Точно, математик! Короче, напоследок я прихватил с тумбочки отцовскую барсетку, для убедительности. Смотрюсь в зеркало – вид, как у сумасшедшего: брюки сильно велики в талии, зато не достают до щиколоток, пиджак мятый, на ногах кроссовки, про барсетку я вообще молчу. Как будто мне абсолютно непохожие люди, которые друг друга ненавидят, отдали свои обноски. Но, думаю, ничего. Таких удодов по городу тысячи бродят. Вид, в принципе, незапоминающийся.

Выхожу из подъезда, спецназовцы и краля смотрят на меня так подозрительно. Как будто я у них что-то спёр. А я так на них смотрю, с удивлением. Типа, не каждый день во дворе спецназовцы с блядьми тусуются. Ну, посмотрели мы друг на друга, я закурил и пошёл, как бы не спеша. И тут появляется участковый и сразу ко мне: «Извините, вы в этом доме проживаете?» Я ему: «Ну да. А в чем, собственно, дело?» А он: «А в какой квартире?» – «В девятой». – «А у вас окна на какую сторону выходят?» – «В переулок, а что?» Участковый так замялся и говорит: «Да тут… э-э-э… кто-то стрелял в женщину из вашего дома»… и документы просит. Ну, я ему даю паспорт с оскорблённым видом. Я-то зарегистрирован в своей квартире, у меня окна выходят в переулок, на другую сторону. Участковый посмотрел мой адрес и вернул паспорт: «Спасибо, Антон Антонович. Извините».

– Ну, а ружьё-то где? – недоумевал я.

– Подожди. Я, короче, почти забыл этот случай, а через месяц звонит в дверь мать и с порога такая: «Участковый приходил!» Ну, я, короче, напрягся. Всё, думаю, в армию загребут… Мать продолжает: «Спрашивал, есть ли у тебя пневматическое ружьё» – «И… и что ты сказала?!» – «Сказала, что есть! А что надо было сказать?!» – «А он что?» – «Он что?! Забрал ружьё и сказал, что, если ты захочешь получить его назад, приходи на беседу. Ты что натворил, говори!!!»

Умный участковый попался. Вычислил, что люди с одной фамилией живут в двух квартирах…

– Ну и чё ты решил? – спросил я, заранее зная ответ.

– Ну, я мать успокоил, наплёл ей, что баба меня оклеветала, типа в неё не я стрелял, а фашисты местные и всё такое. Но ружьё так в ментуре и осталось. Пусть участковый постреляет, мне не жалко.

ОГНЕННОЕ КОЛЕСО

После контрольной по политическому прогнозированию мы решили погулять. Погода была апрельская. Такая нежная и юная погода бывает в Москве только в апреле. Она напоминает только что проснувшуюся девочку-подростка. Ресницы слиплись, в уголках глаз белые комочки, зубы не чищены, на личике отпечаталась подушка. А все же удивительно хороша. Ещё не умеет пользоваться косметикой, не выщипывает брови, не делает эпиляцию, ещё скомкана, как бабочка, выбравшаяся из кокона… Но через считанные мгновения бабочка расправит крылья и полетит. Я не педофил, меня девочки-подростки не заводят, однако из всех двенадцати месяцев я выбираю апрель. Наверное, я месячный педофил. В общем, душа пела.

– А чё ты так вырядился? – спросил я Поросёнка, открывая пиво у ларька. Не его стиль: дурацкий пиджак в полоску, брюки короткие, барсетка…

– Да так… Решил на контрольную посерьёзнее одеться, – неопределённо ответил Поросёнок. – Ты же видел, как препод был доволен. Ему лишь бы ты в пиджаке был. Преподы, как гопники, думают, если в пиджаке – значит, умный.

– Ты прав, надо и мне подумать над шмотками для универа, – сказал я, дёргая себя за шнурок капюшона олимпийки и рассматривая рваные джинсы. – Наверняка у меня неаттестат по регионолистике из-за шмоток.

– Ага…

На улицах было полно ментов и омоновцев. День рождения Гитлера. Скинхеды собираются на Славянской площади, как раз неподалёку отсюда. Мы пересекли Маросейку и углубились в пустынные переулки, направляясь к дому Поросёнка. Народу никого не было, одни от скинов попрятались, другие на работе.

Мы вышли в Старосадский переулок – одну из немногих улиц в Москве, у которых есть сильный уклон. Тут здорово было бы зимой на санках кататься, если бы снег не чистили. Подниматься здесь трудно, а спускаясь, приходится притормаживать и переносить вес тела назад. На первом этаже одного из домов есть небольшой продуктовый магазинчик. Рядом, во дворике, стоят мусорные баки. Возле них валялось гигантское старое колесо. Народу вокруг по-прежнему не было.

Мы подошли поглазеть на колесо. Оно здесь было всегда. Поросёнок говорит, что помнит колесо с раннего детства. С первых прогулок с бабушкой по двору. Колесо – первое детское воспоминание Поросёнка. Когда-то колесо явно принадлежало гигантскому БелАЗу, одному из тех, что возят горную породу на рудниках. В высоту почти в человеческий рост. Как такая громадина оказалась в центре Москвы – загадка. Мусороуборочные службы ждали, когда колесо умрёт своей смертью, вывезти его они не могли – слишком здоровое. Ныне вид у колеса был довольно жалким: резина прогнила и во многих местах истлела, диск проржавел. Оно вот-вот собиралось тихо сгинуть на задворках продуктового магазина. Не тут-то было.

– Давай столкнём его вниз, – задумчиво предложил Поросёнок, пиная колесо.

– С ума сошёл, вокруг ментов полно, нас же посадят за теракт!

– А мы сразу ко мне, никто не увидит, – продолжил Поросёнок. – Я всю жизнь мечтал столкнуть его вниз по переулку.

– Не, я не буду, – сказал я и пошёл в магазин, чтобы прекратить дурацкий разговор. На двери висела табличка «Закрыто». Я вернулся к Поросёнку. Он, отложив барсетку, пыхтел, подсовывая под колесо длинную палку. Где он её успел найти! Я смотрел молча, противозаконные выходки не моя стезя. Поросёнок бегал вокруг колеса, изобретая способ поставить его в рабочее, так сказать, положение.

Я сунул руки в карманы и выглянул в переулок. Мало ли пойдёт кто, хоть предупрежу друга-дурака. Поросёнок подобрал два кирпича, упёр на них самодельный рычаг, раз, два… Он приподнял колесо, подпихнул под него ногой другой кирпич, отбросил палку, подхватил руками, натужно ойкнул… тяжеловато колёсико для одного-то. Я плюнул и подошёл к нему.

– Здесь бери… – Я подхватил старую резину. – Раз, два, взяли! – Напрягшись, как атлеты-тяжеловесы, тянущие зубами вагоны, мы рванули колесо от земли, и оно встало. На всякий случай прислонив его к стене дома, тяжело дыша, принялись отряхивать руки, почерневшие от резины. Тут Поросёнку на глаза попались картонные ящики от киви, набитые тонкой длинной стружкой. Той, что прокладывают фрукты.

– Идея!

Не успел я и слова сказать, как он уже вовсю фаршировал стружкой прорехи в старой резине. Колесо на глазах стало волосатым.

– А теперь внимание! – Поросёнок чиркнул зажигалкой, начинка колеса вспыхнула.

Поросёнок толкнул колесо в переулок. Я нервно сглотнул.

Колесо, покачиваясь, как пьяный, неуверенно покатилось вниз. Несмотря на ухабы и выбоины в асфальте, оно держало равновесие. Советская промышленность сработала на славу, всё-таки великая страна была! Такие колёса делали, что они даже самостоятельно, без грузовика, с честью могли катиться под откос. Мы осторожно следили за движением колеса, высунув головы из-за угла дома.

Колесо набирало обороты и уже стремительно неслось вниз по Старосадскому. Оранжевые языки пламени трепетали на ветру прощальными шёлковыми платочками. Вспомнилась военная песня про синий платочек. Только в песне платочек принадлежал девушке, которая провожала солдата, а здесь она сама ринулась в бой. Густой чёрный дым придавал колесу эффект паровоза, идущего на фронт. Оно со свистом пронеслось мимо Исторической библиотеки и пустилось дальше, подскакивая на неровностях и приближаясь к развилке. Тут случилось неожиданное…

Справа, из улицы Забелина, резко выперла толпа скинхедов. Выперла, как выпирает кетчуп из горлышка, если резко сжать пластиковую бутылку. У меня сдавило грудь.

Тем временем Хохловский переулок, расположенный слева, выдавил из себя плотно сконцентрированных омоновцев со щитами и дубинками.

Скинхеды напоминали варваров, дикарей. Омоновцы олицетворяли собой всё рациональное, буржуазное, привычное. Скинхеды оторвались от земли в прыжке, готовые с рёвом кинуться на щиты. Омоновцы сомкнули строй.

В этот момент и те и другие одновременно заметили колесо. Огонь полыхал вовсю, скорость не поддавалась измерению…

– В том доме жила Настя Соколова, моя первая любовь… – каким-то отрешённым голосом произнёс Поросёнок.

Я не успел спросить, в каком именно доме. Сам догадался. Колесо, разделив огнём и дымом готовых к битве противников, врезалось в стену помпезного сталинского особняка. Стена выдержала. Покрутившись у подножия дома, колесо упало плашмя и осталось догорать, облизывая светло-жёлтую стену чёрной копотью.

Душа неизвестной фронтовички полетела в Валгаллу, где её заждался возлюбленный.

Скинхеды и омоновцы повернули головы в нашу сторону.

Мы кинулись наутёк.

Один раз я обернулся. Как всегда: полезешь разнимать дерущихся – тебя и поколотят. Было такое впечатление, что ни скинхедам, ни омоновцам не больно-то хотелось драки, и, как только подвернулась возможность отвлечься на двух обормотов, вроде нас, они с радостью бросились в погоню. Впереди бежал Поросёнок в своём полосатом пиджаке и брюках не по размеру. Барсетку он зажал двумя руками, как регбист свой мяч-дыню. Я, сломя голову, нёсся следом.

Мы пробежали мимо ларька. Два оборванных мужичка пошатывались, склонясь над урной. Под крышей ларька висели колонки, в них звучало радио. «Очи чёрные». Самое начало. Пела женщина.

Очи чёрные, очи страстные! Очи жгучие и прекрасные!

Мы вбежали во двор Поросёнкового дома. Дверь в подъезде раскрыта настежь. Опять домофон сломали… Подъезд. Лифт гудит на верхнем этаже. Лестница. Первый пролёт. Перескакиваем через две ступеньки. Окно в переулок. Распахнуто. Ларёк…

Как люблю я вас!

Мужички принялись пританцовывать.

Как боюсь я вас!

Скачем выше. Под ногами дореволюционный кафель, разрисованный цветами. Ступеньки. Запыхались. Опять окно…

Ох, недаром вы глубины темней! Вижу траур в вас по душе моей…

Один плясун стянул с себя грязный пиджак, крутит им над головой. Другой – в старой бейсболке и куртке, отбросил пакет с расплющенными жестяными банками и хлопает себя по ляжкам и груди. Пустился вприсядку. Оба раскрывают беззубые рты, подпевая невпопад отдельным словам…

Вижу пламя в вас я победное: Сожжено на нем сердце бедное.

В окно виден чёрный дым столбом. Никто колесо не тушит. Все увлечены погоней. Нам надо выше. В правом боку колет. Проснулся детский задор. Мы убегаем не от скинов с омоновцами, а от учительницы, на голову которой только что скинули пакетик с водой. Снова окно.

Преследователи у ларька. Совсем сроднились, оглядываются по сторонам. Танцующие на них ноль внимания. Они напоминают шаманов, исполняющих ритуальный танец свободы. Как бы мне хотелось пуститься в пляс с ними вместе. Оказаться вне приличий, вбитых в голову в детстве. Поступать согласно велению инстинктов, а не общественных норм и запретов…

Но Поросёнок уже отпирает дрожащей рукой дверь своей квартиры. Я бегу за ним. Вслед наяривают балалайки, гремит хор и дурными голосами гикают танцующие:

Лай, лай, лай… Но не грустен я, не печален я, Утешительна мне судьба моя, Всё, что лучшего в жизни Бог дал нам, В жертву отдал я огневым глазам!

СПАСТИ НЕЗНАКОМОГО ЧЕЛОВЕКА

Вечером того дня, когда я уже свалил, к Поросёнку в гости пришла Нинка Жериченко. Кудрявая однокурсница. Таких принято называть аппетитными пышками. Жериченко ходит в солярий, всячески следит за собой и выглядит от всего этого ещё аппетитнее. Поскольку нынешний визит Нинки к Поросёнку был уже вторым, тратить время на хождение вокруг да около не стали. Пока Жериченко томно смотрела в окно, рассказывая что-то про университет, Поросёнок подошёл сзади и с чувством обхватил её пышный бюст. Нинка откинула голову ему на плечо. Одной рукой он полез ей под юбку. «Обожаю, когда ты в юбке. Задирать её – это так сексуально». Нинка закрыла глаза. Поросёнок целовал её смуглую шею, вспоминая розовые лосины, горящее колесо и скинхедо-омоновскую погоню. Ну и денёк. Рассказать, что ли?.. Нинка потёрлась об него задом, Поросёнок про всё забыл.

За окном раздался слабый зов: «Помогите…» Поросёнок забрался Нинке в трусики, она улыбнулась и застонала.

Крик о помощи повторился. Даже не крик, а какой-то недоразвитый крик. Крик-недоносок. Мужской голос слабо повторял одно слово: «Помогите». Опять кто-то в подъезде нажрался.

Нинка опёрлась руками о подоконник. Поросёнок стянул с себя джинсы и расстегнул ей лифчик. В истоме она высунулась в распахнутое окно. Высунулась и завопила. «Ой, мамочки!!!» И отскочила от окна.

«Что такое?!» – «Сам посмотри!»

Поросёнку неудобно признаться Нинке, что он из окна боится высовываться, пришлось выглянуть. Быстро так. Ого! Слева, метрах в пяти, цепляясь подбородком за раму подъездного окна, а руками, видимо, за подоконник, висел парень. Его губы еле раскрывались, произнося «помогите» почти беззвучно.

Поросёнку поплохело. Он представил самого себя висящим там, за окном, и чуть не блеванул. А Нинка тем временем причитает: «Что же делать, что же делать?» – «Надо милицию вызвать…» – «Пока милиция приедет, он свалится! Что же делать?!»

Нинка очень нравилась Поросёнку, их первое свидание прошло неплохо, но Поросёнок твёрдо решил показать Нинке, что он способен на куда большее. То, что этот висящий за окном прервал свидание, показалось Поросёнку небывалой бестактностью. О возвращении к страстным ласкам теперь не могло быть и речи. И вообще, над всей дальнейшей связью с Нинкой нависла угроза. И угораздило же его бояться высоты. А всё благодаря отцу-альпинисту, взявшему в детстве маленького Поросёнка с собой на тренировку на стенах заброшенного в то время Царицынского дворца. Папа поднял обрадованного Поросёнка на очередной кирпичный уступ и оставил там, сказав, чтобы сын спустился сам. Типа, такой метод обучения, хочешь научить ребёнка плавать – брось на середину пруда, хочешь вырастить альпиниста – затащи на уступ и оставь одного. Поросёнок страшно испугался, заревел и попросил папу снять его, папа оставался непреклонен. Начало темнеть, папа сделал вид, что уходит, упорный мужик, сказалось послевоенное детство, песни Высоцкого про скалолазок и книжки Хемингуэя про мачо в грубых свитерах. Поросёнок совсем обезумел, но спуститься не осмелился. Уже ночью, обозлённый воспитательской неудачей, папа снял Поросёнка с кирпичного выступа и с тех пор считал его слабаком и бабой. Поросёнок же вырос хулиганом, чтобы всё-таки быть настоящим мужиком, но страх высоты так и не преодолел. Теперь надо быстро что-то решать.

Хлопнула входная дверь. Поросёнок огляделся, Нинки нет. Его так накрыло, что не заметил, как она побежала на лестничную клетку. Поросёнок натянул джинсы и поспешил за ней. «Ох, лучше бы тот тип упал уже, не пришлось бы вытаскивать… А что, если он меня за собой стянет? Погибай из-за одного из этих уродов, которые ломают домофон, чтобы колоться, бухать или трахаться в моём подъезде. От них одни бычки, надписи „Новокосино – сила!“ и нассано, блядь, везде. Один свалится, другим неповадно будет…»

На лестничной клетке, у окна между этажами, стояла девушка. Она держала висящего парня выше запястья и тихо плакала. Вцепившиеся в подоконник пальцы парня стали фиолетовыми от натуги. Подтянуться висящий не мог, дом старый, стены толстые, подоконник слишком широкий. Лицо выражало тупую сосредоточенность. Рот выдыхал – «помогите». За этой головой, нелепо торчащей в окне, простирались крыши старого города, розовые в закатном солнце. Нинка ухватила парня за предплечье другой руки.

Поросёнок сглотнул и подошёл: «Дай мне руку!» Парень тупо посмотрел на Поросёнка. «Дай руку, чёрт…» Поросёнок попытался отцепить его пальцы от подоконника. Бесполезно. Ногти у парня короткие, обстрижены кое-как, обкусаны, на двух-трёх белые точки. Ногти гопника с недостатком кальция. Однажды один из таких подкараулил Поросёнка в подъезде, врезал бутылкой по башке и отобрал плеер. Обе руки медленно ползут. Голова скрывается за окном, как корабль скрывается под водой. «Одним мудаком меньше», – пронеслось в Поросёнковой голове, вспомнившей удар бутылкой.

– Сделай что-нибудь… – взмолилась Нинка.

Поросёнок влез коленями на подоконник, подкатила дурнота… «Стоп, стоп, спокойно…» Поросёнок закрыл глаза и на ощупь схватил парня за шкирку.

«Разожмите ему пальцы!» Поросёнок приоткрыл один глаз, девушка не шевельнулась. Она уже сидела на полу, безучастно рассматривая собственные сапожки из кожзама. Нинка начала дёргать парня за пальцы. Не разжимаются! Вспомнилось Царицыно, кирпичный уступ… Нинка цапнула зубами сиреневую от натуги пятерню. Пальцы разжались. Господи, помоги! Поросёнок дёрнул что есть мочи, скользнул на гладком, крашенном многими слоями масляной краски подоконнике…

Обрывая пуговицы куртки, парень вырвался из окна и съехал мешком на пол. Поросёнок упал здесь же, сильно стукнувшись головой о мусоропровод. Они лежали рядом. Пахнуло перегаром. «Пьяный в жопу, – подумал Поросёнок. – Опять по башке! Больно!.. И девка пьяная. Наверное, решил перед ней выпендриться и полез в окно…»

Спасённый лёжал, уткнувшись лицом в дореволюционные синие плитки, разрисованные цветами, и тяжело дышал. Девушка подползла к нему, что-то сюсюкая.

Поросёнок присел на ступеньки, потирая ушибленное место. Нинка обняла его как-то по-новому. Отдышавшись, они пошли по ступеням обратно в квартиру. Девушка и парень не посмотрели в их сторону.

МОЯ МАЛЫШКА

Андрей уже садился в машину, когда Маша крикнула:

– Андрей! Подбрось нас, пожалуйста! Тут недалеко.

Боковое стекло опустилось:

– Что ты говоришь?

– Подбросишь нас? Здесь близко.

– Садитесь.

Маша забралась на сиденье рядом с водителем, я устроился сзади. Серый джип «мерседес» плавно тронулся с места.

Была московская октябрьская полночь. Джип плавно катился вдоль заставленных машинами узких переулков Хамовников. В салоне было прохладно. Андрей погладил руль пальцами в дорогой перчатке. Шепнул ласково:

– Замёрзла, моя малышка? Сейчас папочка тебя согреет, – и нажал кнопку отопительной системы.

Мне стало неловко, будто я невольно стал свидетелем откровенной сцены похабного заигрывания старика с ребёнком. Машка бесцеремонно воскликнула:

– Андрей, ты всегда любил машины, но не до такой же степени!

Она давно знакома с Андреем. Может, он её бывший? Чёрт его знает. Изредка мы пересекаемся в ресторанах. Случайся это чаще, я бы, наверное, ревновал, а так – плевать. Андрей – красивый мужчина слегка за сорок. Ещё немного седины, и сможет рекламировать сигареты Davidoff или небольшие самолёты для богачей Golfstream. У него есть классный автомобиль, недвижимое имущество и, видимо, счёт в банке.

– С годами начинаешь понимать, что машины намного лучше женщин, – ответил Андрей на Машино восклицание.

– Неужели? – иронично бросила моя подруга. Всё-таки между ними что-то было.

– Ты не понимаешь, – ласково улыбнулся Андрей. – Раньше я тоже не понимал.

«Мерседес» свернул на Малую Пироговскую. Я молчал на заднем сиденье.

– И что же такое я не понимаю?

– Лет десять назад один мой старший товарищ признался за рюмкой, что, если бы у него был выбор – провести ночь с Наоми или с Aston Martin, он бы выбрал Aston Martin. Тогда я решил, что это рисовка, бравада. Теперь понимаю, чт он имел в виду.

– Может, он просто чёрных недолюбливает? – пустила шпильку Маша. – Может, ему надо было Клаудию предлагать?

– Нет, ему всё равно. И Клаудию, и Наоми он тогда мог себе позволить, Aston Martin нет… А сейчас может…

Я мигом представил, как мужичок средних лет ползает вокруг Aston Martin, который стоит на большой постели, утопая колёсами в пышных простынях. Мужичок гладит эмаль дверей, ласкает языком никелированные ручки, втягивает ноздрями запах покрышек, забирается дрожащими от вожделения пальцами под бампер, сжимает кожу сидений, оставляя отпечатки влажных ладоней, разгоряченно дышит в зеркало заднего вида, оно запотевает, мужичок капает на свой пульсирующий член машинного масла, вставляет его в выхлопную трубу и принимается пердолить туда-сюда, туда-сюда. Когда подступает, мужичок выдёргивает член из трубы и кончает на крышку багажника, на кожаные сиденья, на зеркальце заднего вида…

Фу, гадость какая! Я отогнал чудовищные фантазии. Андрей тем временем продолжал объяснения, поглаживая руль и приборную доску своей тачки:

– Она же всё понимает, слушается меня…

– Андрей, в нашей стране большинство женщин послушные.

– Это не то, наши бабы послушные глупые, а она послушная умная.

– А… тебе нужно, чтобы и умная была, и слушалась?

– Да.

Все задумались. «Когда мне будет за сорок, стану ли я столь богатым и уважаемым членом общества, как Андрей? Буду ли выглядеть как модель для рекламы сигарет и самолётов? Буду ли я жаждать умных и послушных женщин и, не найдя таких, находить утешение с послушным и совершенным механизмом? Наверное, человеку страшно, когда хочется власти, а почва уходит из-под ног? Уходит молодость, которую сменяют деньги…»

Показался наш дом. Андрей никогда не был у нас в гостях и проехал мимо.

– Останови здесь, – спохватилась Маша.

«Мерседес» плавно притормозил. Я почувствовал, как нежно и одновременно властно Андрей надавил на педаль. Будто сладкий стон донёсся из самого нутра автомобиля.

– Ну, пока! – Машка чмокнула Андрея.

– Пока. Спасибо, – сказал я, пожал его руку и захлопнул дверцу. Ладонь задержалась на холодной эмали. Малышка тронулась, под моими пальцами проскользнули край дверцы, заднее крыло, габаритный фонарь. Мигнув красными огнями, малышка упорхнула за поворот.

«Ну и лезет же в голову всякое, совсем фантазия разбушевалась». – И, взъерошив волосы, я поспешил за Машкой.

ПОДМИГНУТЬ ДЕВУШКЕ

Гриша давно мечтал научиться подмигивать незнакомым девушкам на улице. Идёшь себе, а навстречу какая-нибудь симпатяшка. И ты так непринуждённо, играючи, лихо ей подмигиваешь. Она, конечно, смущается, краснеет, глаза в землю. Но сама улыбается. Ей приятно. А Гриша летит дальше, как на крыльях. Во-первых, совершил смелый поступок. Во-вторых, уверенность в своих силах появляется. А больше ничего и не надо.

Но это только в мечтах, осмелиться подмигнуть настоящей девушке на настоящей улице Гриша никак не мог. Тренировался пока перед зеркалом. И вот вроде уже стало получаться, даже с разными оттенками, что ли. Нежно, нагловато, отечески-бывало. Но на натуре, так сказать, ступор находит, словно на двоечника у доски. И вот слонялся однажды Гриша по магазину, вокруг девушки всякие вещицы разглядывают, благодать. Только и делай, что подмигивай. Гриша приготовился. Настроился. Даже вроде как помолился на свой лад. Короче, накрутил себя – дай бог. Сейчас или никогда! Вспотел, давление поднялось. Вокруг всё, как в мареве. И тут лицо… Гриша как подмигнёт!..

Оказался парень… Гриша так увлёкся внутренней подготовкой самого себя к подвигу, что не заметил, кому подмигивает. А парень тем временем покраснел, смутился и на Гришу уставился. И глаз не отводит, а смотрит так чувственно, губы приоткрыв… Гриша уже готов сквозь землю провалиться, стыдно – ужас, и перед парнем этим неудобно. Выходит, он парня вроде как завлёк, а самому это вовсе не надо. Гриша ведь не по этому делу. Гриша на девушек сориентирован… А парень этот, получается, не на девушек…

Гриша ускорил шаг и просто сбежал из магазина. Теперь заново тренируется.

ЛЮБОВЬ С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА

Конец мая, жара. Саня поставил велосипед у веранды кафе, развалился в плетёном кресле и заказал мохито. Потягивает ледяную жидкость через соломинку да лениво смотрит по сторонам. За соседним столиком двое ведут негромкий разговор.

– …Не представляешь, как долго я её искал! Той осенью впервые увидел и реально сразу влюбился! А найти не мог нигде… – говорит первый вкрадчивым голосом. Фраза прерывается, говорящий что-то отпивает. Что именно он пьёт и, вообще, как выглядит, Саня точно сказать не может, поскольку видит обоих лишь краем глаза, а пялиться в упор неудобно.

– Ну и? – спрашивает второй.

– Весь город перерыл, везде смотрел, спрашивал. Описывал её особые приметы. Никто такую не видел.

«Какие же бывают страсти! Надо же так влюбиться! – думает Саня. – Я-то, циник, думал, что сильных, ярких чувств никто давно не испытывает. А этот, обычный человек, увидел и полюбил так беззаветно, что ищет, не находит покоя…» Эмоции переполняют Саню, он звучно всасывает зараз полстакана коктейля. Мелкие льдинки стукаются о зубы. Жестом Саня просит повторить заказ.

– Настырный ты парень, – тем временем говорит второй. – Я бы забыл. Да и напрягаться в лом.

– Как я мог забыть?! Такая кожа! Гладкая и одновременно бархатистая… А оттенок какой?! А?!

– Да, оттенок изящный.

– А общая линия?

– Линия шикарная…

– А сидит как?

– Сидит отлично! И цвет твой.

Забыв про приличия, Саня повернул голову.

Два молодых человека. Пьют кофе после обеда. Один щупает рукав лёгкой, светло-коричневой кожи куртки, надетой на другом.

– Я сам такую выделку больше всего люблю. Матовая, мужественная, – говорит тот, что щупает.

Официант ставит перед Саней полный стакан, подёрнутый изморозью. Внутри ром, комок мяты, колотый лёд.

– Одно плохо, – продолжает счастливый хозяин новой куртки. – Жара наступила. Куда её теперь надевать? Я так нацепил, чтоб только тебе показать, а вообще носить уже поздно, да и тенденции сменились. Так что не знаю…

– Не парься, новую найдёшь.

– Ой, я с этой столько провозился!

Оба заливисто смеются. Саня покусывает соломинку.

ТОЛЬКО МАТЕРИ НЕ РАССКАЗЫВАЙ

Захожу в новый торговый центр. Красота! От сверкающего пола к стеклянной крыше взлетают прозрачные лифты, с балконов нескольких этажей свешиваются гуляющие. Провинциалы озираются, разинув рты. Местные озабоченно делают покупки.

Мне надо на самый верх. Я иду к лифту, заглядываюсь на девушку с прямыми русыми волосами, спотыкаюсь о швабру азиатской уборщицы, вытирающей бесчисленные следы от обуви покупателей.

– Прошу прощения.

Красавица, на которую я засмотрелся, уже растворилась в толпе. Жду лифта. Он возносит меня над фонтаном с небольшим водопадом, над кафе с роскошными бархатными креслами и над всем этим торговым раем. Другие пассажиры выходят каждый на своём этаже: мамаша с малолетним сыном – на этаже игрушек, девушка с бриллиантом в носу – на этаже дамского белья, молодой человек в пиджаке и брюках – на этаже – паркинге автомобилей. Обычно в торговых центрах паркинги устраивают в подземелье, но здесь машины ждут хозяев под крышей. Из-за близости метро власти не разрешили глубоко копать. Оставшись в лифте один, я выхожу под самым куполом. Здесь устроен каток. Я пришёл к папе на работу. Ему семьдесят два, и позавчера он устроился на каток гардеробщиком.

– Пустите меня. У меня отец в гардеробе работает, – обращаюсь к белокурой девушке в кассе. Она изучает меня некоторое время глазами и протягивает собственную магнитную карточку. Я прокатываю карточку через сканер, загорается зелёная стрелка. Прохожу через турникет, возвращаю карточку, иду к гардеробу.

Живя по соседству, папа часто захаживал в новый торговый центр и с открытием катка решил устроиться гардеробщиком. Точнее, мама решила. Ей надоело, что пенсионер-папа постоянно торчит дома. А может, папе надоело смотреть целыми днями на пенсионерку-маму. Я живу отдельно, тонкости их отношений мне не известны, но взаимная усталость друг от друга у родителей налицо. В общем, решение было принято, и папа вот уже третий день выходит на работу в десять утра.

* * *

За стойкой гардероба папа выглядит весьма убедительно. Подтянутый старик в джинсах и плотной рубашке цвета тушёного шпината. Рубашку я подарил на прошлый Новый год. Отец стоит, заложив руки за спину, и смотрит на небо в большущем окне напротив.

– Привет, пап. – Я улыбаюсь и протягиваю руку. Он радостно улыбается в ответ. Рукопожатие. Слишком официальное приветствие получилось.

– Ну, как дела? – интересуюсь я новостями катка. Работа ещё не превратилась для отца в рутину, ему всё интересно.

– Дела? Нормально. Вчера одна девчонка нос разбила. Врача вызывали, пришлось задержаться.

– Ой, как обидно! – восклицаю я, представив одну из юных катальщиц оставляющей на льду капли крови.

– А я тут писать начал, – продолжает папа и вытаскивает из-под перевёрнутой таблички «Перерыв 15 минут» несколько исписанных листов бумаги.

– Писать? Наконец-то! А что? – удивляюсь и радуюсь я. О папиной жизни я знаю мало, но мне кажется, что она была насыщена событиями. Он родился ещё до войны, работал на секретном оборонном предприятии. Женился поздно, единственного ребёнка, то есть меня, произвёл, когда перевалило за сорок пять.

Папа не успевает мне ответить, к стойке приваливается парень, неловко подковылявший на коньках. Он забыл в куртке мобильный. Папа, человек непосредственный, спрашивает у парня номер вешалки и запускает руку в карман его куртки.

– Эй… что за дела!.. – начинает возмущаться парень, но папа, уже перерывший все его карманы, сообщает:

– Нет здесь телефона!

– Как нет?!.. – Парень хлопает себя по джинсам. Тем временем папа поднимает с пола какие-то бумажки, выпавшие из карманов куртки, пока он там рылся. Без всяких церемоний запихивает бумажки обратно.

– А, вот он! – Парень обнаруживает телефон где-то в недрах своих джинсов и зачем-то демонстрирует его нам. Я улыбаюсь, разделяя его радость. Будто сам нашёл потерянную вещицу. Позабыв про папино беспардонное поведение, парень ковыляет в сторону катка.

– Так о чём пишешь? – продолжаю я прерванный разговор.

– Вспомнил тут один случай из жизни… Здесь же раньше наш дом стоял…

Дело в том, что на месте торгового центра был старый квартал. Самые разные дома. Двух-, трёхэтажные. Маленьким мальчиком папа жил со своими родителями в одном из них, одноэтажном дворянском особняке, у парадных дверей которого стоял мраморный купидон с отбитой пипкой. После войны семью переселили из особняка в новый дом по соседству. Помпезная громада, украшенная не купидонами с пипками, а стахановцами с отбойными молотками. Особняк передали ЖЭКу. Затем он ещё несколько раз менял хозяев, пока недавно не был снесён вместе с купидоном, пипкой и прочими остатками старого квартала. Крупная строительная компания, принадлежащая уроженцу Одессы, а ныне гражданину США, выкупила участок, снесла все ветхие строения и построила торговый центр. На тот счёт, что старинные здания, в частности «папин» особняк, были ветхими, у многих имелись обоснованные сомнения, но рыпаться поздно.

– Уроды! Приехали неизвестно откуда и сносят старую Москву! – не сдерживаюсь я. Ненавижу тех, кто воспринимает мой родной город как рудник по добыче бабла. Народ со всех уголков бывшего Союза прётся в Москву, чтобы любыми способами заполучить бабло. Можно нарубить, чтобы здесь не бедствовать, а в идеале – нарубить столько, чтобы свалить подальше, в тёплые края, и жить себе припеваючи. Короче, не важно как, главное побольше! – Я бы этих козлов расстреливал за уничтожение национальной истории, за измену родине! Мочить таких, блядь, надо в сортире!..

– Ёбтвоюмать! – Папа весь аж побурел. – Чё ты материшься?! Научился, блядь!

– Да ты на суть смотри, а не на слова! Чё ты всё время к словам цепляешься?!

– Не буду рассказывать! – Папа как бы сплюнул, не сплюнул, конечно, только звук издал и отошёл от меня, весь трясясь от негодования. Пока мы остываем, к нам лучше не прикасаться. Впрочем, остываем мы быстро, как чай на морозе.

– Когда закончишь, дашь почитать? – первым нарушаю тишину я.

– Дам, хотя… давай я тебе сейчас расскажу, а потом почитаешь… – передумывает он после короткой паузы.

– Давай. – Я смотрю вслед длинноногой студентке, на коньках ставшей ещё выше. Она выходит на лёд и принимается скользить, пересмеиваясь с подругой.

– Только обещай, что матери не расскажешь!

Я вмиг забываю про студентку. Неужели мой папаша, не баловавший меня подробностями своей жизни, решил поведать о каком-нибудь бурном романе?! До меня доходили слухи, что он был в этом деле не дурак. А может, у меня есть брат или сестра от какой-нибудь его тайной любовной связи?! Лучше сестра, холёная красотка, хотя брат-миллионер тоже сойдёт!

– Не расскажу! Обещаю!

– А то она меня заест. Она же меня чуть ли не сталинистом считает.

– Не расскажу. А при чём тут Сталин? – Мечты о новообретённых родственниках тают.

– Сейчас поймёшь…

Папа – сын советского генерала, сделавшего карьеру во время репрессий. Не знаю, насколько его совесть чиста, но мама, в моменты семейных ссор, часто попрекает папу его родителем-«сталинистом». У нас ведь политика даже в отношениях жены и мужа актуальна.

– В общем, так, – начал папа. – Однажды приходит отец с работы и зовёт нас с матерью на разговор. Сорок шестой год был. Весна. Мне только десять лет исполнилось, но отец сказал, что я уже большой и должен всё знать. Хорошо помню, как он долго подбирал слова. А когда заговорил, то язык его мне показался странным и чужим, как у пропагандиста. Казённые фразы, ему не свойственные… «Враги активизировались. Новое обострение классовой борьбы. Шпионы. Диверсанты. Смерть изменникам родины». Я искренне удивился и говорю: «Как же так, ведь победа!.. Весь народ в едином порыве!.. Ведь теперь все вместе, какая же классовая борьба?!» Отец ответил, что партии виднее, и я умолк. Отец перешёл к делу, ему на службе предписали выделить комнату для сотрудника… – папа замялся.

– НКВД?

– Ну да, да, – сказал папа быстро, как говорят о вещах пустяковых, не стоящих внимания. – У нас в особняке была отдельная двухкомнатная квартира. В одной комнате жили родители, а в другой я с бабушкой. Но бабушка умерла за несколько месяцев до того разговора. На службе у отца об этом, конечно, знали.

– И что вы решили? – спрашиваю я.

– Сейчас, извини. – Папа принял пушистую шубу у раскрасневшейся дамы, пошутил с ней о большом весе меха и выдал номерок. Дама пошла за коньками. – А что тут решать! Мать спросила отца, можем ли мы отказаться. Отец ответил, нет.

В папиных глазах отражаются верхушки домов за окном и небо. По небу пролетела стая голубей.

– Через несколько дней пришёл мужичок. Представился Филиппом Филипповичем. Как его на самом деле звали, бог его знает. Воспитанный такой. Корректный. Сказал, что ему надо будет работать у нас всего несколько часов в неделю. Попросил отдельный ключ от входной двери. Всегда предупреждал о своём приходе заранее. В общем, вёл себя культурно. К нему стали захаживать осведомители…

– Стукачи? – перебил я.

– Да нет.

– Как это нет?! Получается, этот Филиппович принимал стукачей в вашем доме! Мои родные дедушка и бабушка помогали репрессиям, прекрасная новость!

– Весь в мать!

– А что, разве не так?!

– Ну, пускай и так!.. Не в этом дело, – махнул рукой папа.

Не в этом дело! Не нравится ему, что я вещи своими именами называю! Я прямо воспылал праведным гневом. Мы снова надулись и отвернулись друг от друга. Расстреливать этих стукачей надо… На этот раз первым заговорил папа:

– В общем, приходили к нему всякие. Дворничиха, билетёрша из кинотеатра, школьный сторож. Он всех принимал в моей комнате. И вот как-то Филипп Филиппович пришёл с продавщицей из соседнего магазина. Крашеная такая баба, тараторила без умолку, с украинским говорком. Бабушка таких трещотками называла.

– Ну? – нетерпеливо подгоняю я.

– Что «ну»? Мне всегда было очень интересно, о чём Филипп Филиппович с ними говорит. Но меня то дома не было, то они говорили тихо, а тут мы с матерью как раз из парикмахерской вернулись. Меня тогда машинкой первый раз стригли. – Папа сморщился.

– Больно?

– Больно. Машинки ручные были, затупленные. Я так орал, что меня не достригли, и мать повела домой, как есть. По дороге она успокаивала меня и держала руку на моей макушке, откуда торчали нестриженные клоки. Прикрывала, в прямом смысле, чтобы мальчишки не засмеяли, и ей самой, видимо, стыдно было. – Только мы вернулись, как Филипп Филиппович явился со своей продавщицей. Поздоровался культурно, про мою причёску ни слова, прошёл с этой трещоткой в мою комнату и плотно прикрыл за собой дверь. И всё равно её слышно: тра-та-та, тра-та-та, и довольно громко. Иногда её голос вдруг становился тише, а потом снова тра-та-та, тра-та-та. Но слов издалека всё равно не разобрать.

Мать как раз отвлеклась на кухне, и я решил подслушать. Перед дверью моей комнаты была прихожая. Как преодолеть это расстояние максимально бесшумно? Я сделал один гигантский шаг. До двери осталось столько же. Сделал второй. Паркет скрипнул. За дверью стихли…

Представив себе папу, которому теперь за семьдесят, ребёнком с полуостриженной башкой, крадущимся через холл, я расхохотался:

– Безумная картинка! Послевоенная Москва, энкавэдэшник опрашивает стукачку, а мальчик с клоками волос на полуобритой голове пытается их подслушать! И всё это в старинном дворянском особняке!

Папа тоже засмеялся, вытаращил глаза и тронул меня за плечо. Мол, слушай дальше:

– Паркет скрипнул, я чувствую – пропал. И быстро сделал ещё один гигантский шаг в сторону. За дверью послышались шаги. Я уставился на трофейную бронзовую лампу. Отец из Германии привёз. Лампа в виде девушки, стоящей почему-то на перекладине забора. Все тогда думали, что она на ходулях, а на самом деле просто некоторые детали были обломаны. Короче, дверь открывается. Краем глаза вижу: Филлип Филлипович пристально меня изучает.

– А ты что?!

Папа не может сдержать смех:

– Знаешь… во всей этой истории я только одного не помню: посмотрел я на него или нет. Хотел выглядеть максимально естественно, не выдавать себя. Если бы я посмотрел на него, стало бы ясно, что я подслушивал. А не посмотрел, значит, мне вроде как безразличны его разговоры. Вроде как я просто мимо шёл.

Я подумал, что дико обкромсанный мальчик, нарочито пристально рассматривающий статуэтку, которую видит каждый день, у любого бы вызвал подозрения.

– Наверное, я всё-таки не выдержал и посмотрел, но так перепугался, что забыл… – размышляет вслух папа.

– А он что?

– Закрыл дверь, и всё. А вечером мать мне говорит, мол, Филипп Филиппович хочет, чтобы я какой-то документ подписал. Я испугался и спросил, какой документ? А мать как будто подменили! Она отвернулась и сказала, что я уже взрослый и должен отвечать за свои поступки. Хватит капризов! Особенно, когда классовая борьба вновь обострилась и шпионы… и диверсанты… Изменников родины надо расстреливать, хоть бы они были даже самыми близкими людьми, хоть бы даже родными детьми… Помню, я её попробовал обнять… Ну, ребёнок… сам понимаешь… испугался… А она схватила ножницы, пригнула меня к колену… и давай обстригать все клоки с моей башки. Грубо. Помню, очень больно было. Я реву, верчусь, она меня даже поранила…

На катке смех, шутки. Слышен звук рассекания льда острыми лезвиями. Он очень напоминает тот, когда ножи точат. Только не на точильной машинке, а просто о камень, который держишь в руке. Ж-ж-ж-х, ж-ж-ж-х-х-х.

– От отца мать всё скрыла. Через несколько дней Филипп Филиппович пригласил меня к себе, то есть ко мне в комнату. Захожу и как будто в первый раз всё вижу. Стол, железная кровать, на полу моя самодельная штанга: железная труба и две пятикилограммовые гири с рынка, привязанные к трубе проволокой. Вроде сам эту штангу мастерил, а кажется, что не моя она. Филипп Филиппович усадил меня за стол, пододвинул чистый лист и велел обмакнуть перо в чернильницу, подарок матери – арфа и два стаканчика.

«Пиши», – говорит. «Что писать?» – «Пиши: я, такой-то, такой-то, обязуюсь не разглашать государственную тайну под страхом расстрела за измену родине».

– А ты что-нибудь слышал из их разговора?

– Ничего.

– Совсем ничего? Ни слова?

– Ничего.

– Здравствуйте, уважаемый! Можно сумку у вас оставить? – перебил нас тяжело дышащий от собственной полноты кавказский мужчина.

– Сумки в камеру хранения сдавайте.

– Она не помещается, уважаемый!

– Мы сумки не принимаем, – строго ответил папа, давая понять, что разговор закончен.

Мужчина пыхтит недовольно и удаляется.

– А вскоре мать нашла способ избавиться от Филиппа Филипповича. Наняла домработницу, и он уже не мог спокойно встречаться со своими… с этими…

Мы помолчали. Пришла мысль, что письменная клятва оставаться верным родине, подписанная моим десятилетним папашей, возможно, до сих пор лежит в секретных архивах.

– И больше ты его не видел?

– Никогда. Мы никогда о нём не вспоминали вслух. Без всякого уговора. Просто все про Филиппа Филипповича молчали, но какая-то заноза сидела. Уже в семидесятые, незадолго до смерти матери, я её как-то спросил: «Помнишь Филиппа Филипповича?», а она отвернулась.

– Что, так ничего и не ответила?

– Ничего.

РЕБЁНОК – ЭТО КРУТО!

Приятель жалуется ему на свой член длиною четырнадцать сантиметров. Маленький, говорит. И заглядывает в глаза проникновенно. И молчит. Смотрит. То ли подтверждение хочет услышать, то ли опровержение. Мол, «не завидую тебе» или «нормальный размерчик»…

Он делает по возможности невозмутимое лицо.

– Нормальный. Нормальный… средний член… Главное, как с ним управляться. – Он путается. Последний штамп из телепрограмм про секс вырвался некстати. Стандартность фразы выдаёт неискренность. А что приятель хочет услышать?! Нашёл, кому про член рассказывать, школьному другу! – Слушай, я же не девушка, в конце концов, откуда мне знать! – Он повышает голос, расстроившись. Глупо как-то вышло.

Они знакомы с первого класса школы, то есть уже больше двадцати лет.

Приятель женат, но с женой не живёт, забирает к себе трёхлетнюю дочь по воскресеньям.

Он – холост, живёт с подругой, его сын мог бы быть ровесником приятельской дочери, но родился больным и умер прошлой осенью. Приятель ничего об этом не знает, он ему не рассказывал. Встречаются они редко, несколько раз в году. Приятель не видел его подругу беременной, а он не упоминал о своём мальчике. Диагноз поставили вскоре после родов, а сострадание ему не нужно было тогда, да и сейчас ни к чему. Не хватало ещё, чтобы приятель перед ним постную мину корчил. Вот и выходит, что приятель жалуется на собственный член, а он слушает и подбадривает. У приятеля, типа, жизнь, полная драм, а у него сплошная малина.

Приятель любит вывалить на него свои проблемы во всех подробностях, но такая откровенность раньше ему не была свойственна. Наступила неловкая пауза. Про себя он думает: «Да, четырнадцать сантиметров, конечно, маловато». Недавно ему в руки попался женский журнал, там про размеры подробно написано. Так вот, по мнению авторши статьи, четырнадцать – это нечто среднее. Не лилипутский, конечно, но секс-гигантом с четырнадцатью не станешь. «А у меня, интересно, сколько? – задумывается он. – Какой у меня размер? Странно, что я никогда не мерил. Ненормально даже. В подростковом возрасте как-то мимо прошло… А ведь интересно!» Вспомнились отзывы. Некоторые его девушки ахали и шептали, что большой, но были и те, что недовольно поджимали губы. Кроме того, однажды он видел итальянскую порнушку, где у главного героя прибор – двадцать пять сантиметров, не говоря уж о диаметре. Так, по крайней мере, на обложке написано. «Вот это, я понимаю, большой!» А у него точно не двадцать пять. Хотя, почему нет?.. «Было бы двадцать пять, ты бы тоже в кино снимался», – сказал внутренний голос. Душевный диалог прервал приятель новыми жалобами:

– Мы с Лизой в Турцию ездили, и у меня всё время плохо стоял.

– А что такое?

– Не знаю, не стоял, и всё. Лиза всего на неделю в Москву приехала, а я так облажался… – сокрушается приятель.

Лиза бросила приятеля лет пять назад. Живёт теперь в Лос-Анджелесе. Вообще, этого нытика все бабы бросают. Сначала сажает их себе на шею, потом изводит ревностью и ещё удивляется, что очередная девица сбежала. Плюс эти его четырнадцать сантиметров… С женой у приятеля та же херня. Она тянет деньги, закатывает истерики и шантажирует дочерью. Угрожает, что запретит видеться с малышкой. Приятель хранит жене верность и надеется на воссоединение. Вот уже года два. Теперь вот прикатила старая любовь из Штатов, и, казалось бы, парочка должна хорошенько поразвлечься. Смотались в Турцию на три дня. Солнце, море. Так нет, у парня не встал!

– А с чего ты взял, что у тебя член маленький? – спросил он тоном профессионального психолога.

– Лиза сказала… – упавшим голосом проговорил приятель, роняя голову на руль.

Он – врач, приятель – пациент. На этом и строится их дружба. Хотя какая это дружба, так, привычка общаться. Но старых знакомых у него не так уж много, он бережёт каждого. Кроме того, он, похоже, не меньше нуждается в роли психолога, чем приятель – в роли пациента.

– Надо очень постараться, чтобы баба такое в лицо сказала, – усмехнулся он.

– Лиза говорит, что с мужиками вообще не кончает. Просто долбёжку любит. А для долбёжки у меня маленький. Она там с неграми трахается. Чёрный секс. – Последнюю фразу приятель произнёс с придыханием и оттенком гордости. Так человек искушённый, знающий специальный жаргон, делится модными словечками с новичком.

– Ну и дрянь же твоя Лиза, – устало вздохнул он. – Она тебе про своих негров рассказывала, пока вы в Турцию ездили?

– Да.

– Просто мстит за что-то, а у тебя на нервной почве не стоит. – Он окончательно вжился в роль психолога. – Гонит она всё про негров, чтобы тебя позлить. И вообще, если не стоит, это и её проблема тоже. Может, даже больше её, чем твоя. У тебя же НА НЕЁ не стоит! Вот она злится и гадости болтает! – Он сам подивился стройной теории, родившейся прямо в разговоре.

Его слова заметно ободряют приятеля. В глазах появляется уверенность. За последние лет десять ничего не изменилось. Когда они встречаются, то сидят в каком-нибудь баре, затем приятель подбрасывает его домой на своей машине и, остановившись возле ворот двора, кладёт руки на руль и принимается канючить. А он… Бывает, когда терпение иссякает, он обличает характер приятеля. Но это редко, в остальных случаях он просто выслушивает и даёт бодрый совет.

– Зря ты ребёнка не заведёшь, чувак, – начинает одну из своих заезженных песен приятель. – Ребёнок – это круто!

Он улыбается правым уголком рта. Ребёнок – вторая излюбленная тема приятеля, после жалоб на жизнь и на женщин. Приятель так балует свою дочь, что из неё стопудово вырастет такая же сучка, как и все остальные приятельские бабы. Любимый женский тип подсознательно формируется даже из дочери.

– Я со своей завтра в парк поеду. Она уточек любит кормить. Бежит и кричит: «Папа, уточки!» Ты не представляешь, как это круто – смотреть на неё, трогать её маленькие ручки, покупать ей маленькую одежду!

Он улыбается шире. Надолго его не хватит. Он тоже мечтал, что будёт гулять с сыном в парке, что сын будет восклицать: «Папа, уточки!» Он мечтал купить сыну книжки с картинками и железную дорогу… Сразу после рождения у сына обнаружился конкретный порок сердца. Сына все равно либо время убило бы, либо операция. От операции отказались.

Они не радовались, как все нормальные родители. Железная дорога сыну не понравилась, книжки с картинками маленький разрывал на части. Одна радость – от армии отмазывать не придётся, когда вырастет. Если, вообще, вырастет… В два с половиной мальчик попытался ходить, и сердце не выдержало…

Он отлично помнит маленькие ручки с сиреневыми ноготками и маленькие ножки в смешных сандаликах, когда сын лежал в гробу…

– Ты ведь раньше хотел ребёнка! Чего тянешь?

– Сейчас как-то настроение изменилось…

– А зря. Ребёнок – это круто! – Приятель пускается в новое перечисление прелестей своей белокурой дочурки…

Вот взять сейчас и обрушить на него всю правду. Рассказать о диагнозе, о железной дороге, о сиреневых ноготках, о смешных сандаликах… Рассказать о том, как тогда он всучил без слов несколько оставшихся упаковок памперсов первой попавшейся мамаше на улице, как подруга до недавних пор не разрешала убрать из спальни детскую кроватку… Как они тут же выходят из кино, если на экране появляются маленькие дети, как не разговаривают иногда по нескольку дней, как подруга запирается в ванной и включает воду, чтобы не слышно было её плача… Рассказать обо всём в отместку за приятельское счастье. Ну да ладно, приятель не виноват, приятель ведь просто ничего не знает, он сам ничего не рассказывал.

Он мягко прерывает приятельские восторги по поводу дочери. Он устал, поздно уже, пора прощаться. Договариваются вскоре снова увидеться. Вообще, он довольно закалённый. При нём многие болтают о детях и детских болезнях. Даже те, кто в курсе всего. Его трудно пронять, научился некоторые эмоции даже близко не подпускать. Всё просто – или разум, или безумие. Сейчас ему не терпится оказаться дома не только потому, что надоели чужие излияния. Просто хочет узнать, наконец, свой размер.

В квартире он повсюду ищет какой-нибудь сантиметр, портновский тканевый или икеевский бумажный. Ни того, ни другого нет. Подруги тоже нет, спросить не у кого. Находит только ржавую рулетку. Сойдёт. Направляется в спальню.

Чтобы получить объективные цифры, требуется возбудиться. Помочь в этом деле некому. Он принимается фантазировать, представляет попку одной девицы, виденной в баре. Параллельно ласкает себя. Успех переменный. Предмет измерения то напрягается, то ослабевает. Он человек добросовестный. Вспомнились слова специалиста по воспитанию детей, курсы которого они с подругой посещали до родов: «Чтобы ребёнок всё доводил до конца, его нельзя отрывать от игр». Видимо, теория верна, в детстве его никто от игр не отвлекал. Вот лежит теперь в постели с рулеткой и усердно предаётся измерениям.

Девица из бара не срабатывает, нужен более эффективный объект для фантазий. Воображение рисует уже не одну, а двоих. Обе ублажают его, сами того не подозревая. Подопытный орган растёт. Крепнет. «Выглядит довольно убедительно», – приоткрыв один глаз, оценивает он. Вытягивает язычок рулетки на сокровенные 25 см. Это мировой максимум, Эверест. Вершина, которой почти не суждено достичь, но на подступах к которой вполне возможно закрепиться…

Не успел приложить рулетку к застывшему в боевом состоянии красавцу, как всё рухнуло. В прямом смысле. Плоть начала терять объём, лишь только почувствовала холодный металл. Роскошь, исчезающая буквально на глазах. Точь-в-точь древние пещерные фрески, которые тускнеют и меркнут, когда в помещение, веками законсервированное, проникают археологи, а с ними – воздух и свет. Металл обжёг его холодом, он вздрогнул, отпустил фиксатор рулетки, язычок с лязгом втянулся, слегка поранив вконец опавший орган.

Как тут не выругаться. Первая попытка провалилась, но интереса только прибавилось. Рассмотрев царапину, он перевёл дух, успокоил нервы глубоким вдохом и продолжительным выдохом и взялся за измерения сызнова. Теперь, выдвинув язычок рулетки, он надёжно зафиксировал его. Затем принялся фантазировать. Нафантазировал целый гарем, благодаря которому предмет измерений застыл, как египетский обелиск на площади Согласия в Париже. Он уже взял в руки рулетку, но тут возникла дилемма. Что, собственно, мерить? Дело в том, что к основанию «обелиска» плотно подобрались два яйца. Оттянуть их и мерить всю длину или мерить оставшееся, исключив часть, занятую яйцами? Задача не из лёгких. С одной стороны, не хочется себя обкрадывать, с другой – понятие чести, привитое отцом, не позволяет лгать, даже самому себе. Вспомнились слова пресловутого порноактёра, который в бонусном интервью обозвал мошенниками тех, кто мерит с яйцами… Поди разберись, что значит «с яйцами». Кстати, без них как-то маловато выходит, аж страшно узнать, сколько… «А может, я что-то не так понял?.. – колеблется он. – Да что тут думать, надо измерить то, что удаётся применить по назначению! То есть всю ту длину, которая, так сказать, идёт в дело. Или на дело». Опять приложил рулетку, прикосновение металла мгновенно привело к новому падению.

– Надо привыкать к суровым условиям, парень, – бормочет он. – Не всё же в тепле да уюте. Время теперь такое… сложное. Пора показать этим итальяшкам!

«Парень», словно вняв патриотическому призыву, оживает.

Он подстёгивает процесс пышными фантазиями с участием многочисленных красавиц. Помогло. Он открывает глаза, смотрит на деления… 14… 15… 16… Предмет измерения медленно распрямляется, как раб, долго ползавший в оковах и теперь от них освободившийся. Вершина раздувается и пульсирует, словно сердце марафонца. 17… Теперь это уже не вывезенный из Египта обелиск, а свой, мощный Александрийский столп перед Зимним дворцом. Символ имперской власти. 18… Он приятно удивлён, даже прекращает фантазировать. 19… Снова закрывает глаза.

Это уже не просто мальчишество, это соревнование! Он олимпийский бегун, рвущийся из последних сил к финишной ленточке. Он полярник, идущий на лыжах к полюсу. Нет ничего невозможного!.. Он уже представляет итальянского порноактёра поверженным, с его жалкой четвертью метра. Лавры. Шампанское. Прекрасные рабыни. Въезд на колеснице в ликующий Рим… Открывает глаза… 20… Ну! Давай, поднатужься!.. Закрывает глаза… Калейдоскоп женских тел… Деления рулетки…

Ни миллиметром больше. Жажда победы даже убавила его пыл, вот уже снова девятнадцать, восемнадцать с половиной… Он выдохся, как немцы под Сталинградом. Того и гляди, начнётся очередное падение акций…

Отложив рулетку, взмокший он откинулся на подушку. Пускай рекорд не поставлен, но, по крайней мере, появилось устойчивое чувство удовлетворения и даже превосходства. Недаром его с приятелем роли так распределились: «врач» и «пациент». Просто он круче на целых шесть сантиметров! Он со злорадным удовольствием смакует новую информацию. Ха-ха…

Круче-то круче, зато у приятеля прелестная дочь… Оживает зависть. Можно приятелю намекнуть про свои сантиметры, когда тот снова начнёт зарываться насчёт детей… Осадить слегка, щёлкнуть по носу… Хотя нет, мелкая, гнусная мыслишка… Жалкая месть одного неудачника другому…

Он почувствовал голод и пошёл на кухню. В холодильнике только кетчуп. Принялся рыться в шкафу, где обычно хранятся макароны и крупы. И здесь ничего, кроме пустых банок и пластиковых контейнеров. Не теряя надежды отыскать что-нибудь съестное, он вытащил всё на пол и в самой глубине шкафа обнаружил баночку детского питания. Тыква и абрикос. С тех пор стоит, забыли…

Повертел баночку в руке. Срок годности истёк месяц назад. Пустяки, если крышечка не вздулась – есть можно. Пюре из тыквы и абрикоса оказалось пресной овощной кашицей. Он держит кашицу на языке, размазывает по нёбу, глотает… Последнее, что осталось от сына…

Доел, помыл тщательно и баночку и крышечку, вытер и бросил в мусорный пакет. Пора с воспоминаниями завязывать.

Х.В

Костян рыщет по Интернету в поисках пирожка. Пицца, пицца, суши, китайская лапша… Никто не предлагает доставку пирожков с мясом. Предлагают бесплатное пиво – в качестве бонуса, но пирожков с мясом нет.

Суббота. Костян дома один. С Катей они решили взять тайм-аут, она теперь на море с подругой, а он дома остался. За окном виден двор: бежевая стена дома, кособокая изломанная осина, вся в почках с проклюнувшимися листиками, и белесое небо сверху. Выделяется зигзаг пожарной лестницы, ярко-жёлтые газовые трубы и один балкон, отделанный белым сайдингом. Ну и пышная лепнина горчичного цвета, конечно. Лепниной украшены все без разбору окна, балконные подпорки и фриз. От скуки Костян проверяет почту. Он всегда проверяет почту, когда делать нечего. Хотя сегодня вряд ли что-то есть, в выходные люди писем не пишут.

Ну точно, в ящике только спам. Одно письмо призывает обрести веру в Истинного Бога и посетить семинар в ДК старого автобусного парка, другое предлагает увеличение члена без хирургического вмешательства. Первое письмо состоит сплошь из запугиваний скорым Апокалипсисом, второе пронизано позитивом и обещает каждому полную уверенность в себе. На фотографии анонимный счастливец демонстрирует, каково было его хозяйство до и насколько удлинилось после применения чудо-крема и чудо-пилюль. Если верить фотографии – результат впечатляющий. Также имеется наглядная картинка, поясняющая действие препаратов. Орган изображён в разрезе и очень напоминает схему туннеля под проливом Ла-Манш. Вот засыпка-ткань, вот рельсы-аорты, вот эвакуационные выходы-сосуды. «Туннель строили лет десять, интересно, сколько будет расти член?» – размышляет Костян. Текст тотчас даёт ответ на его вопрос – результат проявится уже через три месяца, а в случае отсутствия результата продавец гарантирует вернуть деньги за чудо-крем и чудо-пилюли. «Они что, делают замеры в начале и в конце, типа вырос или не вырос?»

В квартире холодно. Независимо от времени года температура здесь не меняется. Даже в самое пекло Костян включает тёплые полы и нагреватели. Из-за микроклимата жилища Костян никогда не может понять, как одеться. Вот уже несколько лет он живёт здесь и всё никак не привыкнет. Прогнозам не верит. Всегда кажется, что во дворе должно быть ещё холоднее, чем в квартире, из-за этого постоянно ошибается. Теперь, собираясь выйти за желанным пирожком в ларёк у метро, он смотрит в окно из своей холодной квартиры, чтобы оценить погоду. За его спиной шумит нагреватель, внушая мысль, что надо одеться потеплее. Да, пускай он столько раз не угадывал температуру, но сегодня по всем признаком холодрыга. Костян принимается одеваться.

«Подходящий денёк для поступка», – думает он, рассматривая свои ноги в фиолетовых носках. Сегодня или никогда. Костян обувается в шлёпанцы Gucci, предназначенные для босой ноги. Шлёпанцы элегантные, коричневой кожи с полоской красно-зелёной ткани, напоминающей орденскую ленточку. Костян всегда надевает их на босу ногу, как человек, знающий толк в моде. Надевать шлёпанцы или сандалии с носками – удел лохов. Есть те, кто напяливает кроссовки на тонкие чёрные носки, рассчитанные на брюки, другие носят носки горчичного цвета со светлыми туфлями и шортами, а есть такие, кто умудряется натянуть носки под шлёпки. Последнее – удел самых пропащих. Только ботаники, айтишники и мидл-класс позволяют себе такую лажу. Костян, разумеется, не относит себя ни к одному из этих человеческих типов.

Вот уже несколько месяцев его одолевают сомнения в смысле собственной жизни. Ради чего он живёт на белом свете? В чём таится призвание? Костяна тяготит размеренность и предсказуемость бытия, его гнетёт скука обыденных дней. Требуется подвиг, который взорвёт болото его жизни. Разбить бутылку об асфальт, громко крикнуть ночью во дворе, перевернуть урну, расстаться с подругой, увеличить член. С Катей они временно разбежались – не помогло. Воспитание, а может и трусоватость, не позволяет наносить урон городскому спокойствию и чистоте, на эксперимент с собственным телом ещё надо решиться, а думать о более существенном подвиге Костян не может. В его жизни нет вражеских танков, под которые можно броситься с гранатой, нет рыбаков, которых надо спасти со льдины. Появятся танки – изменится и калибр подвига, а пока его удел – осмелиться на носки со шлёпанцами.

Несколько месяцев в нём происходила внутренняя борьба. «Ты не удод с физмата, очнись!» – возмущался внутренний голос. «Прекрати понтоваться, посмотри в глаза фактам: шлёпанцы с носками – это удобно!» – противоречил другой внутренний голос. Решено, сегодня он наденет свои гуччи с носками. И пускай хоть все женщины на улице показывают на него пальцем, он будет стойким. Костян сунул фиолетовые ноги в шлёпанцы.

Разглядывая себя в зеркало, остался доволен. Высокий лохматый шатен в красной олимпийке с надписью «to hard for Moscow», на ногах… Костян решительно вышел за дверь.

Весна. Те две недели в апреле, когда листочки только начали разворачиваться и создают вокруг деревьев зелёную дымку. Вишнёвые деревья зацвели и стали похожи на аккуратные букетики. Таджики красят все подряд фундаменты домов и двери подъездов жутко вонючей коричневой краской. Красят по старым облупившимся слоям, по пыли и грязи, накопившейся за год. Химическая вонь краски смешивается с ароматами цветов. Отовсюду доносится пение птиц. По краям дорог, у тротуаров весенними ручьями намыт всякий сор: бычки, веточки, пакетики от семечек, песок и камушки, которыми посыпли обледеневшие тротуары. Всё вокруг плно ожидания. А потом проснёшься однажды утром и смотришь – уже всё распустилось и цветёт пышным цветом. Юность кончилась, здравствуй, взрослая жизнь.

Костян опять ошибся, стоит жара. Настоящая жара, без дураков. Плотная олимпийка оказывается абсолютно неуместной. Приходится снять её и завязать на поясе. Отвлёкшись из-за этого от уличных событий, Костян поздно замечает дворника, поднимающего пыль метлой. Не успевает отскочить и погружается в серое облако. Фиолетовые носки покрываются налётом. Что-то хрустит на зубах, Костян плюётся. Смотрит на всех встречных с вызовом, ожидая насмешек над носками и над тем, что его обдало пылью. Однако никто не смеётся и не оборачивается, чтобы гоготнуть в спину. Костян вспоминает, как в четыре года его отправили гулять в валенках и красных калошах. Он так этих калош стеснялся, что просто встал в сугроб, чтобы калош не было видно, и так и стоял всю прогулку. Костян, разглядывает машины, забрызганные серыми, высохшими каплями. Говорят, цементный дождь прошёл. На цементном заводе выброс был, но власти это скрыли. Похоже на правду, иначе откуда такие капли?

По пути в пирожковый ларёк Костян решил зайти на почту. В подъезде он заглянул в почтовый ящик и обнаружил квитанцию на получение посылки из Швейцарии. Знакомая прислала коробку конфет. В квитанции не написано, что в посылке, но Костян знает, что из Швейцарии он получает только конфеты. Уже много лет его бывшая одноклассница присылает одни и те же конфеты Nestle в красной коробке, присовокупив открытку с одной и той же фотографией – Лозанна с высоты птичьего полёта.

Костян протягивает квитанцию в окошко, получает слегка измятый плотный пакет, с характерным стуком внутри. Конфеты перекатываются из одного угла коробки в другой. Костян распечатывает упаковочный картон, достаёт открытку с Лозанной, читает неизменное «Наилучшие пожелания на светлую Пасху» и направляется к окошку отправки. Вот уже много лет Костян пересылает швейцарские конфеты своей тётке в Иваново. Сам он не любит шоколад с вишнёвой начинкой, особенно вишню, а тётя очень рада. В Иваново ещё жива легенда о самом лучшем в мире швейцарском шоколаде.

На почте России произошёл ребрендинг, во всех отделениях поменяли плитку на полу, стены покрасили в светлый цвет, конверты по желанию могут обернуть ярким скотчем с надписью «важное письмо», на стендах выставлены красивые коробки для отправки посылок. Костян взял подходящую по размеру коробку, уложил в неё конфеты, надписал адрес и стал ждать своей очереди. Стойку приёмщицы почему-то украшает маленькая искусственная ёлочка, похожая на ёршик для мытья бутылок. «Наверное, с Нового года осталась», – думает Костян. Ёлочка вся укутана мишурой и утыкана шариками, а верхушка аж покосилась под тяжёлым блестящим шпилем.

Когда подошла очередь, Костян поставил коробку на стойку. Огромных размеров тётенька-приёмщица потрясла её и, не удовлетворившись звуком, принялась распаковывать.

– Не тот размер выбрали, – изрекла тётенька.

– Как это?

– Так.

– А что значит, не тот размер?

– Содержимое посылки должно быть уложено плотно, а у вас болтается! – отчеканила тётенька, начав злиться на Костянову непонятливость.

– Да это не важно, там же не хрусталь. Конфеты, им ничего не будет, – беззаботно махнул рукой Костян и улыбнулся гигантской тётеньке. В улыбку он вложил максимум своего мужского обаяния. Не сработало, вместо того чтобы растаять, тётенька почему-то рассвирепела.

– Ах, ничего не будет?!

– Ну да… не хрусталь ведь…

– Я за вашу посылку лично отвечаю, а вы мне тут заявляете, что ничего не будет! – завопила тётенька голосом таким же гигантским, как и её туловище.

– А чего будет-то?.. – совсем опешил Костян.

– Чего будет?! – надвинулась на него тётенька, перегнувшись через стойку.

Пенсионер, с большими, поросшими серым мехом ушами, стоявший в очереди за Костяном, отступил на несколько шажков назад.

– Чего будет???!!! – эхом повторила тётенька Костяну в самое лицо.

– Чего?.. – просипел севшим от нервов голосом Костян и слегка отпрянул.

– А вот чего! – Тётенька с размаху опустила свою правую ручищу на коробку, отчего крепкий картон смялся гармошкой, как шляпа, на которую сели. – Вот что будет! Вот! – Тётенька навалилась на коробку всем весом.

«Похоже, придётся ивановской родственнице до следующей Пасхи потерпеть», – подумал Костян.

– Что же вы все такие нерадивые? – перешла гигантская тётенька на нежный тон. – Я же о ваших посылках беспокоюсь, о ваших гостинцах. Чтобы их грузчики не помяли, не попортили… – Говоря это, она расправила своими большими пальцами останки упаковочной коробки, из-под которой показалась сплющенная коробка швейцарских конфет. Преодолев без травм несколько тысяч километров, она не выдержала минутной встречи с русской женщиной из отдела приёма посылок.

Костян идёт, держа под мышкой измятую коробку Nestle. Посылать обломки шоколада в Иваново неприлично, придется оставить их себе. «Хоть пирожок съем, – думает Костян. – С мясом». В ларьке обнаружилось отсутствие нужного пирожка. Есть с сыром, с картошкой, с вишней и с клубникой есть. А с мясом нет. Облом. У церкви скапливается народ. В основном женщины в платках.

Костян невольно любуется старинными домами, деревьями и всей прекрасной весенней кособокостью окружающего мира. Проблемы улетучиваются из его головы. Хочется говорить незнакомым людям приятные вещи, хочется подавать милостыню. Как назло, под рукой нет ни одного нищего. Когда не надо, они со всех сторон так и наседают, а тут будто попрятались. Костян решает пройтись, хотя бы один обездоленный должен встретиться. Под ногами хрустит мелкий гравий бульварной дорожки.

После пятнадцатиминутной прогулки Костян так и не встречает никого нуждающегося в деньгах, зато достигает очередного пирожкового ларька. Однако и здесь нет желаемой начинки. «Кончились», – комментирует продавщица. «Вот херня», – вяло злится Костян и тут же чуть не наступает в кляксу блевотины, украшающую тротуар. Уже занеся ногу, Костян меняет направление, отчего кажется, будто он пьян. К кляксе грациозно спланировала ворона. Разворошила склизкий зелёный горошек, выудила кусочек мяса и, крепко держа его в клюве, вспорхнула на табличку «Реставрация архитектурного памятника 19-го века», укреплённую на бетонном заборе, за которым торчит обломок кирпичной стены, с трёх сторон изгрызаемый отбойными молотками таджиков в оранжевых робах. Какой-то парень раздаёт флаеры, слева блевотина, справа архитектурный памятник 19-го века. Костян не может обойти парня и берёт один флаер. «Казанова». Всё для досуга и ласк. Предъявителю купона – скидка 10 %», – читает он. Судя по адресу, магазин расположен в двух шагах. Костян решает зайти – развлечься.

«Казанова» оказывается секс-шопом со вкусом: дверь и рама витрины – розовые, а стекло задёрнуто чёрным бархатом. За кассой находится дама, читающая газету бизнес-новостей. Волосы у дамы выкрашены в изжелта-белый и собраны в высокий стог с клубками и пучками. Лицо морщинистое, на носу очки.

– Добрый день, – кивает Костян и глупо улыбается, ему, с одной стороны, интересно поглазеть, с другой – неловко почему-то стало перед этой, с причёской. Она ему учительницу напоминает. Костян сделал незаинтересованный праздный вид. Мол, так со скуки зашёл, ничем таким не интересуюсь.

– Здрасте, – нехотя процедила дама сквозь тонкие нарисованные губы и посмотрела поверх очков осуждающе. «Ещё один развратник пришёл. Гомик наверняка, вибратор ищет». Костян чувствует прожигающий его спину взгляд и поскорее ступает в глубь магазина, чтобы скрыться. Он оказывается в узком коридоре с подсвеченными стендами по обеим сторонам, на которых, словно продукты в магазине, разложены всевозможные формы и механизмы. За спиной слышится шуршание газеты – дама отложила чтение, скрип и стук каблуков – дама приближается. Лучше бы она сидела на месте и не трогала его. Сейчас начнётся…

– Натуральные страусиные пёрышки для ласк, идут в двух цветах, красном и белом. Плётки, обратите внимание на рукоятку – отделана стразами Сваровски, – начала дама заученную речь тоном скучающим и презрительным. – Серьги для клитора – подойдёт вашей подруге. Виброкольцо для пениса…

Костяну как-то не по себе становится, хочется подпрыгнуть и сбежать от этой развратной пенсионерки. Одна радость – судя по предложению купить серьгу для клитора, дама не считает его гомиком.

– Ароматические масла, феромоны, съедобные свечи… – кривя губы, выговаривает дама, поправляя шиньон на верхотуре своей копны.

– Что, что?

– Съедобные свечи. Вы что, не знаете, что такое съедобные…

– Нет, до этого, феромоны?

– Да, феромоны. Флакончика обычно хватает на полгода регулярного использования, – обыденно поясняет дама.

– Это ведь… если я не ошибаюсь… – Костян вспоминает. – Это вещество, привлекающее женщин… так?

– Абсолютно верно, молодой человек. У каждого мужчины есть свои, естественные феромоны, тем, кому своих не хватает, – дама окинула Костяна трудноописуемым взглядом опытной оценщицы качества и количества феромонов, – мы предлагаем увеличить их количество. Всего несколько капель за ушами хватает для эффекта. Рекомендуется перед деловыми переговорами с противоположным полом.

– Чтобы партнёры, то есть партнёрши, на шею бросались? – пошутил Костян.

Лицо дамы не выразило ни малейших признаков улыбки.

– Желаете попробовать? – спросила она, открывая пузырёк. Костян отметил, что у неё длинные, наклеенные ногти, на которых, поверх розового лака, нарисованы малюсенькие аккуратные ромашки.

– Давайте, пожалуй…

Дама заткнула горлышко пузырька морщинистым пальцем, перевернула пузырёк и ловко мазнула Костяну за ушами, больно задев его ногтём с ромашкой.

– А понюхать можно? – просит Костян. – Это не вода, случайно?

– Нечего тут нюхать! Мы уже пять лет на рынке, для нас честь бренда важна!

– Что-то я ничего не чувствую.

– Вы и не должны, вы же не женщина! – фыркнула дама.

– А вы чувствуете?.. – Костян подмигнул ей, тут же решил, что зря подмигнул, стушевался и покраснел.

– Я профессионал, – гордо отбрила его дама, однако в глазах её, кажется, мелькнула усмешка.

Пока дама пробивала чек, Костян топтался поблизости. Вдруг он почувствовал под ногой что-то, какую-то неровность. Сдвинул ногу, глядит на пол, а там ноготь лежит. Точно такой же, как на пальцах у дамы, с ромашками. Костян позволил даме упаковать пузырёк в ненужный ему пакет и, принимая его, как бы случайно уронил, наклонился и незаметно поднял ноготь.

– А долго они действуют?

– До первого душа. После того как помоетесь, действие прекращается.

Костян потоптался и решил угостить даму швейцарским шоколадом.

– Извините, что помятый. Ехал из Швейцарии.

Она изучила внимательно кашу из осколков и начинки, находящуюся в коробке, и в конце концов выудила двумя пальчиками целёхонькую, сохранившуюся конфетку. Одного ногтя с ромашкой у неё не хватает на безымянном пальце.

– А как мне всё-таки лучше, с феромонами или без? – совсем осмелел Костян после того, как в его кармане оказался её ноготь. Эта интимная деталь придала храбрости.

– С феромонами тоже хорошо, молодой человек, – сказала дама, подмигнула Костяну и, усевшись обратно за кассу, погрузилась в биржевые новости.

Костян продолжил путь по бульвару, смазав феромонами за ушами ещё раз. Зачем они ему, разве он неуверен в своей мужской привлекательности? Да нет, просто прикольно попробовать… Хватит трусить, признайся хоть сам себе! Конечно, неуверен. Сомневается Костян в своих мужских качествах, чего уж скрывать. Честно говоря, он даже думает, что разрыв с Катей произошёл именно из-за недостатка в нём мужской привлекательности.

Костян видит свежевыкрашенную детскую площадку. Вкопанные в землю сварные лесенки, ведущие в никуда, сверкают жёлтыми трубами-перекладинами и красными стойками. Трансформаторная будка позади синих качелек разрисована большими наивными ромашками, несколько автопокрышек, зарытых наполовину в песок, выкрашены триколорами. Деревянные фигуры Деда, Бабки и Медведя блестят всеми цветами, имевшимися в арсенале муниципалитета. Особо запоминаются ядовито-жёлтое лицо Бабки и синие, в белый горох штаны Деда. Медведь без штанов, но в красной рубахе.

В песочнице роется ребёнок под присмотром бабушки. На лавочке сидят студентки-хохотушки, болтают о мальчиках и пьют слабоалкогольные коктейли из алюминиевых банок. «Сейчас проверим феромончики», – думает Костян, присаживаясь на другую, свободную скамейку. Раскрыв коробку, он съедает кусочек сладкого месива. Студентки пока никак не реагируют. Может, ветер относит запах в другую сторону? Да вроде нет ветра… Интересно, а на какое расстояние эти феромоны добивают? Метров на пять, на десять? Тут Костян заметил, что одна из девушек как-то странно на него поглядывает. Кажется, работает… К остановке напротив подъехал троллейбус, вся компания девиц сорвалась с места, бросив недопитые банки, побежала к троллейбусу. Костян, старательно делая вид, что ему тоже позарез нужен именно этот троллейбус, поспешил за ними, надо довести до конца опыт с феромонами. Билетика нет, он останавливается перед кабиной водителя, сухопарой, сероволосой женщины, высыпает заранее заготовленную горку мелочи в выдвинутую плошечку и пальцем показывает «один». Мелочь девать больше некуда. Костян сортирует монетки горками по двадцать пять рублей на случай катания на наземном общественном транспорте и всегда имеет в кармане одну такую горку. Теперь маленькие пальцы сероволосой женщины выгребли монетки из плошечки, а её злобные глаза таращатся на них. Водительница троллейбуса недовольна. Ей неприятно считать рублёвые, пятидесятикопеечные и несколько десятикопеечных монеток. Ей подавай деньги покрупнее.

– Что это такое?! – визгливо рявкнула водительница.

– Российские деньги, рубли и копейки.

Костяну хочется выглядеть перед студентками выдержанным джентльменом с чувством юмора. Кроме того, он во весь рот улыбается водительнице, стараясь показать, как ему нравятся её стянутые в пучок волосы и костистое тело.

– Зачем ты мне это дал?! – Водительница делает ударение на слове «это». Она обижена, будто Костян развёл её на секс, обещая жениться и подарить обручальное кольцо с бриллиантом, а в итоге свалил, вообще никакого кольца не подарив.

– Чтобы билет купить, – отвечает Костян.

Водительница свирепеет, её кулачок выплёвывает монетки обратно в плошечку.

– Забирай!

– Что значит «забирай»?!

– Забирай и так проходи! Не нужна мне твоя мелочовка!

– Что значит «мелочовка»?! Это обычные деньги государства, в котором мы с тобой живём! А ну бери! – Соблазнительная улыбка давно слетела с его лица, на выдержку уже плевать. Муниципальные работники совсем охренели: одна жирная корова коробку с конфетами раздавила, другая недотраханная карга монеты принимать отказывается!

– Деньги?! Тьфу! Не нужны мне твои деньги!!! – истерично орёт водительница, будто они с Костяном всё-таки поженились, прожили не меньше тридцати лет, и он все эти годы пропивал всю её зарплату.

Они препираются и толкают плошечку с монетками друг к другу. Как ребёнок отталкивает от себя тарелку с ненавистным супом, а мать придвигает тарелку обратно. Монетки, как и суп, начинают расплёскиваться.

– Ну, блин!.. – Дрожащими от злобы руками Костян забирает монетки и суёт в плошку пятисотку.

– Сдачи нет! – торжествует водительница.

– Что?!

– Сдачи нет! Мельче давай!

…Костян булькает и дымится, как американский, рассчитанный на 127 вольт, магнитофон, включённый в нашу розетку на 220. Чтобы не перегореть окончательно, Костян пятится и буквально вываливается из троллейбуса.

Напоследок видит: та девушка, которая ещё в песочнице обратила на него внимание, говорит что-то подружке, и они уже обе смотрят через окошко и хихикают. Стопудово потешаются над его неудачей с билетиком и носками со шлёпками. Чёрт!.. Чёрт, чёрт, чёрт!

Он чувствует себя голым у позорного столба. Кажется, будто все прохожие только и думают: «Это тот парень, которого не пустили в автобус с его монетками! А ещё он надевает носки и шлёпки одновременно, ха-ха-ха!!!» Феромоны не помогли, никто им не очарован, даже долбаная лохушка – водительница троллейбуса. Надо срочно член увеличивать, чтоб уверенности прибавилось… Он выхватывает из кармана пузырёк с феромонами и выливает на себя всё… «Ну, держись, Москва!..»

Костяна вдруг осеняет: в начале спора водительница предлагала пройти так, без всякой оплаты, а он отказался. Мог пройти бесплатно, но хотелось избавиться от монеток. Он достал мелочь из кармана и швырнул на тротуар.

Пришла сонная, кудлатая собака, по виду бездомная. Наконец-то хоть какой-то нищий. Пускай даже не человек. Костян предложил собаке кусочек из коробки Nestle. Та лениво обнюхала дар, отвернула морду и устроилась под скамейкой. Ну и хрен с тобой, собака. Не больно надо. Костян бросил обнюханный кусочек рядом с собакой.

Он любит посидеть на остановках. Глядеть на машины. Под стеклом рекламного стенда, вмонтированного в стенку остановки, прокручиваются три плаката: афиша пасхальной вечеринки в ночном клубе, куда у него есть карточка, призыв «Подружитесь с соседями и узнайте о них побольше» с телефоном доверия антитеррористической службы и две обнимающиеся девушки, блондинка, прильнувшая к брюнетке, участницы популярного реалити-шоу.

Костян достал ноготь с ромашками из кармана. Повертел перед глазами, убрал обратно. Ни девушки, ни водительница троллейбуса от его феромонов даже глазом не моргнули, может, всё-таки подделка? Или ему даже дополнительные феромоны не помогают?.. Костянова самооценка окончательно рухнула. Стало темнеть. В одной футболке уже неуютно. «Не такой уж я дурак», – обрадовался Костян, натягивая олимпийку. Пока он пытался попасть головой в нужную дырку, а руками – в рукава, мимо проскочил человек. Когда верхняя часть Костянова лица появилась из олимпийки, он увидел человека. Неприметный, такому может быть и двадцать лет, и сорок. Не разберёшь. Человек встряхнул в руке баллончик с краской, дождался, когда на рекламном стенде появилось изображение двух девиц, и быстрым, отточенным движением провёл по стеклу две красные линии, перпендикулярные друг другу. Костян высунул голову целиком. Человек нанёс ещё одну линию наискось, как мечом рубанул, и скрылся. Оправляя одежду, Костян принялся с любопытством рассматривать творение человека. Благо, в стенде включилась подсветка, и видно стало ещё лучше. На стекле появился православный крест. Края мягкие, скруглённые, местами образовались подтёки. Как кровь в фильмах ужасов. Реклама прокрутилась, призывы под крестом стали меняться: танцуйте пасхальные танцы до утра, приглядывайте за соседями, смотрите реалити.

Посидев ещё, Костян решил размять спину. Встал, прогнулся назад, вбок, потянул шею. «Может сходить на вечеринку? В этот клуб народ мечтает попасть, а его с карточкой без очереди пустят. Никакого фейс-контроля, пройдёт как ВИП»…

В «хонду», стоящую на зарезервированном для общественного транспорта куске мостовой возле остановки, садится эффектная брюнетка. Прямые волосы, чёрные глаза, смуглое лицо…

Костян повернул шею в другую сторону, приоткрыв рот и не сводя с брюнетки глаз. Брюнетка улыбнулась, завела двигатель, посмотрела на Костяна и кивнула на сиденье рядом с собой.

Работает!.. Мама родная, работает!.. Феромоны работают!.. Костян улыбнулся как можно вальяжнее, а внутри весь затрясся от возбуждения и страха. Что же делать, что же делать?!.. Сделал шаг к машине… а может, она маньячка? Или папаша у неё маньяк, а она жертв заманивает… Но руки сами собой уже открыли дверцу:

– Привет.

Сел. «Чёрт, я же в лоховских носках под шлёпками! Думать надо было!.. Спокуха, не ссать! Я с головы до ног наферомоненный». Тут он увидел забытую на остановке швейцарскую коробку.

– Одну секунду, – выскочил, схватил коробку… – «Может, ну её на хер?.. Зачем мне это, Кате изменять неохота… да какая это измена, просто сажусь в машину, до измены ещё доехать надо…» – Костян сел рядом с брюнеткой.

Едут молча. Переглядываются, обмениваются улыбками, но слов не произносят. «Крутые капельки, нечего сказать», – думает Костян, а сердце так и колотится. Чтобы так, запросто, садись-поехали… такого ещё не случалось. Девка козырная: сиськи, ноги, маникюр, загар. Костяна всего колбасит. Клевая тёлка его только что сняла. Блин, круто! Реально круто! Его и прёт, и мандраж одновременно колотит. Грудь со стороны сердца бьётся, будто изнутри пытается выбраться зародыш Чужого, бицепс на руке дёргается. Здорово, что не болтливая попалась, не надо ничего говорить, потому что челюсть дрожит. Поймав взгляд брюнетки на своих пальцах, барабанящих по коробке Nestle, Костян перестаёт барабанить. Он не неврастеник, как-то само получилось.

Центральные районы, горящие витринами, сменяются темноватыми спальными. Супермаркеты, как опорные форты, светят огнями. Остальное пространство тонет в сумерках. Брюнетка сворачивает во двор, кивает охраннику, поднявшему шлагбаум, останавливается у подъезда. Выходят из машины по-прежнему молча. Глазами брюнетка приглашает за собой.

У кого-то ремонт, пол в лифте усыпан белой штукатурной пылью.

В квартире пусто, никакого отца-маньяка не видать. Костян скидывает шлёпки, проходит в комнату. Брюнетка включает телевизор и выходит. Синеватые вспышки экрана освещают комнату: пышный разложенный диван с книжкой «Как бросить курить», столик, стены. На стенах фотообои с полем, усыпанным ромашками. В дше включилась вода. «Как всё легко и просто получилось… Так хорошо из-за этой лёгкости». Костян снимает олимпийку, стаскивает футболку, аккуратно складывает на полу. Разминает бицепс, который так и не прекращает дёргаться. Снимает фиолетовые носки.

В телевизоре беззвучно идут толпы небритых мужчин. Они бросаются камнями и жгут ткань с белыми звёздами и красно-белыми полосами. Костян усиливает громкость и ищет подходящий канал: «Крест нахлебный, крест катакомбный, все изделия из золота 725-й пробы, звоните прямо сейчас и получите пятипроцентную праздничную скидку… Пришли смс и выиграй культовый смартфон или одну из десяти модных флешек… С моим тональным кремом я непобедима…» Обнаружив канал с реалити, героинь которого на его глазах перечеркнули крестом, Костян прекращает поиск. Блондинка как раз о чём-то треплется с брюнеткой. Костян откидывается на диване.

Вода в душе перестаёт литься, брюнетка появляется, шлёпая босыми ногами по полу и закрывая руками голую грудь. Она ищет пульт и тоже принимается переключать каналы. Задница у неё под стать остальной фигуре – загляденье. Костян чувствует, как джинсы становятся тесны, то, что Костян собирается увеличить, упёрлось в пузырёк из-под феромонов, лежащий в кармане. Костян подполз к брюнетке сзади, обнял, мнёт её грудь. Упругая, стоит, как две дыни. Брюнетка откидывает голову назад. Костян целует ей шею. Брюнетка порывисто дышит, но поиск интересного канала не прекращает. Не найдя ничего более подходящего, брюнетка возвращается к реалити, отбрасывает пульт, поворачивается к Костяну и стаскивает с него джинсы, из-под которых, чёртом из табакерки, выпрыгивает то, что Костян собирается увеличить. Она хватает это, сжимает. Происходит борьба, они мнут друг друга. Он валит её на спину, она стонет, он садится сверху, впихивает то, что собирается увеличить между её дынями, зажимает его ими, двигает взад-вперёд. Она стонет, смотрит в его глаза. Тянет в рот… как-то по-детски.

Костян встаёт на пол, она склоняется перед ним, берёт глубоко, умело. Где он там у неё помещается? А если увеличить? Ей сложнее будет… Костян гладит её волосы.

– Ух ты! Клёво сосёшь, детка… Стоп, стоп. Не торопись, а то до тебя ничего не донесу…

Она смеётся, отодвигается. Он берёт её за плечи, хочет развернуть к себе спиной.

– Не-ет. П-первый р-раз в кла… в кла… в класс-сической п-позе.

Костян, прямо скажем, охуел. Подумал, что послышалось. Не послышалось.

– П-п-перв… – Заикающаяся брюнетка сделала над собой усилие, будто набирая воздух ртом, и выпалила разом: – Первый раз т-ты сверху.

Возбуждение стало сдуваться, как продырявленный шарик. Костян в отчаянии.

– Я н-на с-с-спине, т-ты св… – Брюнетка снова набрала ртом воздух и головой дёрнула. – А т-ты св-е-ерху.

– О’кей. О’кей, детка. – Костян поймал себя на мысли, что стал ласкать её бережнее, что ли, аккуратнее и как-то автоматически. Что делать? Ну и вляпался, блин… а он-то возомнил себя крутым соблазнителем: «клёвая тёлка на тачке подкатила»… Костян сам себе представился глупым, самодовольным петухом. Одновременно стало смешно. Купленные феромоны тоже хороши – приманили заику. Брюнетка перемену настроения почувствовала.

– Что-то н-не та-а-ак?

– Нет, всё супер! – излишне бодро отрапортовал Костян и подмигнул.

– Т-то-гда не неж-ж-ничай! Шл-ё-ё-пни м-м-м… меня.

Костян шлёпнул.

– С-с-с-с… – Брюнетка даже глаза закатила от усилия.

– Сильнее? – предупредительно подсказал Костян.

Брюнетка кивнула, он шлёпнул сильнее. Она жестом попросила ещё. Костян ударил её не по бедру, а по щеке. Не сильно. Выражение её лица изменилось.

– Не то.

– Как скажешь, – ответил Костян и принялся тискать её тело, как в самом начале. Она отвела волосы на шее, он поцеловал её туда. Стал целовать её тело. Брюнетка прикрыла глаза, быстро задышала. Костян ощутил волос во рту, лаская её рукой, высунул язык, чтобы извлечь бяку. Удалось почти сразу. Костян по детской привычке рассматривать всё, вытащенное из себя, рассмотрел и волос во всполохах телеэкрана. Светлый, сантиметров десять длиной. Ужасно противно. Это не её волос. И не его. Это волос кого-то другого…

– Что? – Брюнетка посмотрела на него.

– Всё в норме.

– Т-там. – Она махнула в сторону столика. Костян разглядел презервативы, распечатал один:

– Надеть не хочешь? Некоторые любят.

– Я н-не умею.

Костян справился сам. Приподнял её ноги, обхватил их левой, помог себе правой и принялся двигаться с постепенным разгоном. Сначала их глаза смотрели внутрь друг друга, потом она опустила веки и начала вертеть головой на подушке. Выглядит так, будто во сне мечется. Мелькают фотографические ромашки и травы, лица героев реалити-шоу. Дело заняло не больше минуты. О, да! Да, детка! Как же меня угораздило, детка! Кто был тут до меня, детка?! После кого ты даже бельё не сменила, детка?!.. А-а-а!!! Костян ускорился. Они вскрикнули одновременно, дёрнулись и обмякли.

* * *

Костян сидит на краю кровати, смотрит, как участники реалити-шоу голосуют на лужайке. Все подняли руки, и один ушёл. Брюнетка лежит за его спиной, курит. Костян встаёт, идёт мыться. После обнаружения у себя во рту волоса третьего лица хочется помыться. Залезает в душевую кабину, включает воду, отскакивает от ледяных струй, подло брызнувших из смесителя. Постепенно вода нагревается, Костян трёт тело руками. Вот так денёк… Костян ловит своё отражение в никелированной петле дверцы кабины. По выпуклому запотевшему металлу перекатывается часть его скулы и левый глаз. В зрачок «попадает» шестигранный крепёжный болт. «Железный» глаз то сужается, то расширяется – будто Костян, кривляясь, подмигивает сам себе.

«Блин, феромоны-то я смыл… Ну и к лучшему. Сейчас она прозреет, и мы миленько сделаем друг другу ручкой. По любому надо сваливать…» Костян кое-как обтирается бумажными салфетками, её полотенцем брезгует.

Брюнетка по-прежнему лежит на диване, Костян натягивает боксеры.

– Не з-забудь. – Брюнетка протягивает ему три тысячных купюры.

– Чего?.. Не понял… – Костян усмехается глуповато и дико, как мужчина, которому в раздевалке бассейна протягивают розовые стринги и лифчик со словами «вы забыли».

– Что м-мало? – спросила брюнетка.

– Нет, нормально… в смысле, мне, конечно, приятно, что ты меня так высоко ценишь, но я же не… это… не того… я не проститутка, – Костян сам стал запинаться, а последние слова вырвались сами и смутили его своим пафосом. – Я не ради денег, – попытался он смягчить.

– Из-з-звини… – брюнетка убрала купюры.

У Костяна заново проснулся интерес. Уходить расхотелось.

– А ты решила, что я снимаюсь на остановке, да?

– Д-да. Ты т-так стоял… – Брюнетка подняла на него виноватые глаза.

– Как проститутка стоял?!

Она кивнула.

– Круто! Никогда не думал, что умею стоять как проститутка. А как они стоят? Вот так? – Костян принял несколько чувственных поз, одарив брюнетку зовущими взглядами. Она расхохоталась, перевернувшись на живот. Костян присел на кровать. – Знаешь, я лет в семнадцать мечтал стать проституткой. Только для баб, конечно. Думал, это романтично. Но не сложилось… – Костян вдруг загрустил, вспомнив юность.

– Ну ты вп… вп… вполне! – погладила его по плечу брюнетка. – М-м-можешь за… за-а… – Брюнетка клюнула головой несколько раз, но так и не смогла выговорить слово «зарабатывать».

– Понимаю, что ты имеешь в виду, – перебил её Костян, а про себя подумал: «Значит, не надо увеличивать». – То есть могу этим делом зашибать? Спасибо! Для мужика это реальный комплимент. Не формальность какая-нибудь про ум и обаяние. Ты, кстати, тоже ничего. Даже ого-го, я бы сказал.

– П-п-пиздец как с-стараюсь! – засмеялась брюнетка. Костян подхватил. – Ша-ампанского хочешь?

– Давай. А у тебя пирожка с мясом, случайно, нет?

Она отрицательно мотнула головой.

– Ну и хрен с ним. У меня конфеты, только что из Швейцарии.

В холодильнике, кроме шампанского, ничего.

Он открыл запотевшую бутылку. Она ахнула от хлопка. Он разлил пузырящуюся жидкость. Она стала зачем-то размешивать шампанское проволочкой с пробки. Он никогда не понимал, зачем некоторые девушки так делают, всё спросить хотел. Теперь решил не спрашивать, учитывая заикание, ответ может занять остаток ночи. Выпили. Взяли по щепотке шоколадного боя из коробки. Она рассказала, что старается говорить поменьше, чтобы не пугать людей своим дефектом. Он соврал, что заикание почти не чувствуется. Она сказала, что не сразу решилась его пригласить в машину, что он выглядел так нагло и неприступно. А как же лоховские носки со шлёпанцами? Пусть она ничего не думает, он их ради шутки надел. Носки со шлёпанцами ей очень даже понравились. Необычно так, модненько… Модненько!? Сейчас, кстати, модненько член увеличивать… Она смеётся, ему не надо, у него в самый раз.

Она занимается поставками цемента на стройки. Он не любит болтать о себе и на этот раз не стал, информация делает людей ближе, а ему излишняя близость не нужна. Она очень рада, что они кончили одновременно. Первый раз и кончили вместе, это чудо. Он дежурно улыбнулся. Она спит иногда с одним парнем, который кончает раз в два-три дня. У него целый график составлен с разными бабами и в итоге с какой-нибудь ему удаётся кончить. Вспомнив про волос, он спросил, не блондин ли тот парень. Она удивилась и сказала, что не блондин. В сексе она любит чередование нежности и жесткача. Чтобы сначала ласки, а потом изнасилование. У неё есть один, который плюёт в лицо во время секса и размазывает. Для неё это слишком. А он, случайно, не блондин с волосами сантиметров десять? Блондин… с такими именно волосами! Как ты угадал?! Интуиция… Она спрашивает, не из ФСБ ли Костян. Говорит мало, цвет и длину волос её любовников угадывает. Он удивляется, разве он похож на фээсбешника. Она говорит, что фээсбешники разные бывают.

Она спрашивает много ли у него было женщин. Он говорит, что не считал. А у неё было много мужиков, он юбилейный, cотый. Выпили за это. Костян что-то прикидывает в уме. Нет, не может точно вспомнить, не потому что много, а просто память на цифры плохая. Он телефоны не запоминает, номера квартир. А к ней парни часто ходят. Даже соседка в милицию настучала, мол, террористка и проститутка. Сначала милая такая была, познакомилась, разузнала всё, а потом менты пришли документы проверять. Брюнетка, южный тип, подозрительно. Она, кстати, собирается проституткой взаправду стать.

– Зачем?

– Я л-л-люблю т-т-трахаться. Люблю, когда м… м-мужику хорошо. У-у-умею кое-что. Т-т-тело вроде но… нормальное. К-как думаешь?

– Тело у тебя классное. В постели умеешь себя вести. Кстати… а грудь своя?

– Своя, – без запинки подтвердила брюнетка, помяла одну из своих дынь и даже дотянулась языком до соска. – П-п-потрогай.

– Сейчас так делают, не отличишь. – Лёха потрогал её грудь, на этот раз уделяя внимание её наполнению.

– Обиж-жаешь, – кокетливо насупилась брюнетка. – Т-ты бы мне пятёрку за… ты бы за… – Она задохнулась очередным словом.

– Заплатил бы! Заплатил! Я бы даже пять пятьсот заплатил!

– П-п… п… – начала брюнетка.

– Подлить? – догадался Костян.

– Н-нет!

– Пойдём ещё?

– П-пожалуйста… н-не угад-дывай мои с-с-слова, – выговорила брюнетка, отпила из бокала и посмотрела на Костяна долгим взглядом. Такого поворота он не ожидал. Он ведь ради неё, не чтобы унизить, а чтобы показать, что он может, даже чувствует её мысли, знает, что она хочет сказать… Выходит, он её всё-таки унизил. Тараторит, как секретарша, да ещё её собственные слова не даёт бедняжке произнести.

– Больше не буду, извини…

Повеяло холодком, Костян приуныл, брюнетка разлила остатки шампанского.

– Д-да ты не п-парься! Д-давай про секс за деньги. Секс за д-д-деньги – это сек-сексуально. И вы… вы… – Она делает над собой усилие, он раскрывает было рот, но вовремя сдерживается. – Выгоднее, ч-чем цеме-е-ент.

– Да уж дождался он своей очереди, – трудно придумать что-нибудь выгоднее секса… А ты только из-за бабок и любви к этому делу хочешь… ну, это… проституткой стать? – Костян рад, что его оплошность с угадыванием слов не слишком загрузила брюнетку.

– П-почему, н-н-не т-только. Мне нра-а-авится ч-ч… – Она мотнула слегка головой и покраснела. И лицо и шея покраснели. – Мне ч-честность в отношениях нра… нра-а-авится.

– Точно! Т-точно, и меня это привлекало всегда! – с каким-то жаром борца за великую идею воскликнул Костян. – Никаких галимых виляний, п-притворства, хождений вокруг да около! Никакого ха-ханжества! Честные отношения, без примесей. Оба знают, чего хотят. У тебя д-деньги, у меня товар.

– Или у меня т-товар, а у т-тебя деньги, – лукаво улыбнулась брюнетка.

– Точно! Кстати, может, ещё?

Она посмотрела на него внимательно:

– Беспла-а-атно?

– Можно и за б-бабки! – Костян всё больше заводится.

– А ч-чего ты в-вдруг за… за-икаться стал? – вдруг спросила брюнетка, глядя ему в глаза.

Костяну будто льда за шиворот сыпанули.

– Заикаться?.. Р-разве я заикаюсь, да нет…

– Ладно, се-е-егодня я п-плачу, а п-п-потом т-ты зап-платишь.

Костян отметил про себя слово «потом». Оно ему не очень понравилось. Он не уверен, что сможет делать вид, что интересуется беседой, когда ему уже известно слово, которое всё никак не может выговорить подруга. А беседы для Костяна важны, он не из тех, кто любит молчаливых баб. Так зачем при таких раскладах какие-то «потом»? Незачем. Он встал и, поманив её за собой, направился в спальню. Там он скинул боксеры, переступил через них, потянулся.

– Ты т-так стоишь, что х-хочется сделать та-ак, – сказала она и встала на четвереньки спиной к нему, а потом глянула через плечо. Он полюбовался сначала её узкой талией, переходящей в круглый зад, затем подошёл, обхватил поудобнее, вставил. Она охнула. В окне напротив виднеются широкие трубы теплостанции, обозначенные сигнальными огнями. Вокруг ромашки, освещаемые телевизором, в котором блондинка из реалити говорит с кем-то по телефону, утирая слёзы. Костян получает удовольствие от касаний, от собственных движений. Море ромашек волнуется на ветру, цветы кружатся хороводом. Когда подкатывает, Костян вынимает, пережидает и начинает снова. Ладони скользят по её взмокшим бокам. Она шарит рукой за спиной, хватает его, прижимает к себе. Ромашки растут. Он чувствует, как их стебли тянутся к нему со всех стен. Костян шлёпает её по звонким булкам. Огоньки на трубах теплостанции крутятся роем светлячков. Они влетают в Костяновы глаза. Кап-кап. Пот капает на паркет. Он пригибает её, как курочку к пеньку, засаживает и начинает драть что есть мочи. Она орёт не сдерживаясь. Светлячки устроили внутри Костяна ураган. Жёлтые головки в белом оперенье нежно хлещут его. А-а-а-а-а!!! Вдали, за краем поля, на небе вспышка… В последний момент Костян срывает презерватив и смачно поливает её прекрасную спину. А-а-а-а-а!!!

Судорожно дёргаясь, он валится, не разбирая куда.

– Б-бери, к-как договаривались, – протягивает она три зелёные купюры с князем Ярославом.

– А с чего ты взяла, что я стою три? Ты же стоишь пять.

– М-м-мальчики все-е-егда д-дешевле.

– Х-х-хитрая какая! – прозвучало так, будто Костян типа передразнил её заиканье. Нехорошо вышло. Он не специально. Да и про деньги он пошутил. – Расслабься, шутка. Юмор такой – это он про оплату своих услуг.

Она достаёт из кошелька ещё тысячу, суёт ему в руки:

– З-заработал. Шту-у-уку вычитаю за сти-ирку белья.

– А я от этой суммы делаю пятидесятипроцентную скидку. Дай джентльмену две, и он будет полностью удовлетворён.

На прощание она пошутила, что Костян наверняка забудет номер её дома и квартиры, раз у него с цифрами плохо. Он пошутил, что да, забудет. Прикинул – целовать её или нет, решил, что это лишнее, просто улыбнулся. Она стояла голая в двери, пока он ждал лифт.

Ночь. Костян останавливает одну из редких машин. Номер региона сорок шестой. Половина таксистов приезжие, город не знают, а цены ломят немереные. Костян уже готовится увидеть водилу, который сначала спросит «а где это?», а потом скажет «пятьсот», что раза в два больше реальной цены. Первую часть Костяновых пророчеств круглолицый щетинистый парень оправдал, но цену не заломил, а назвал нормальную. Костян решил прогуляться по бульварам. Он вспомнил про один круглосуточный ларёк, где всегда есть пирожки на любой вкус. Доехали минут за десять, город пуст.

– Доброй ночи! Два с мясом, пожалуйста! – будит он спящую на ящиках продавщицу.

Та снимает пирожки с подноса, разогревает, выдаёт Костяну. «Найду хорошее место, сяду и поем спокойно». Костян идёт по пустому переулку, по обеим сторонам мерцают витрины красивых магазинов. Одна особенно прикольная: в кресле из кинотеатра сидит манекен-брюнетка с прямыми волосами и загорелым лицом, одетая в чёрный балахон, её голова с простреленным виском, откинута назад. В руках какие-то проводки. Видимо, оформитель намекает на убитую во сне террористку-смертницу с бомбой. На каждом предмете одежды террористки висят бирки с ценой. Шарф – восемь тысяч, плащ – тридцать пять, сапоги, грубые, с измятыми голенищами, последний писк, – тридцать. Стенка за спиной манекена оклеена фотообоями с ромашковым полем.

Любуясь ночным городом и размышляя о своём первом опыте проститутки, Костян незаметно для себя дошёл до места, где брюнетка его подобрала. Вот остановка, вон детская площадка.

Тут он видит странное явление: напротив автобусной остановки, из канализационного люка посреди дороги, торчит красная труба, из которой бьёт водяной фонтан. Труба похожа на мачту затонувшего в асфальте корабля. К ней подсоединён широкий пожарный шланг – за углом дома полыхает контейнер с мусором, двое мужиков в спецкостюмах его неторопливо тушат. Шланг прилегает к трубе неплотно, отчего и образовался фонтан.

Костян направился к детской площадке, оттуда и фонтан виден, и пожар, и посидеть можно спокойно. С бортика контейнера капают огненные капли – полиэтилен плавится. Костян покачался на качельках перед разрисованной наивными цветами трансформаторной будкой, похлопал Медведя по морде и вскарабкался на лесенку, ведущую в небо. Уселся на верхней перекладине. В огне раздался хлопок – взорвался баллон от дезодоранта. Костяна охватила утренняя апрельская благодать. От ног расходится огромный город, самая большая на свете страна, целый мир. От ног… Костян заметил, что забыл надеть носки. По инерции сунул в шлёпанцы голые ноги. Некрасиво как-то. Только познакомились, а он у неё носки оставил… Кстати, они ведь и не знакомились вовсе. Он даже имени её не знает. И хрен с ним… А насчёт носков… Она сама сказала, что носки ей понравились, пусть теперь делает с ними что захочет…

Костян шевельнулся и ощутил в кармане пустой пузырёк. Вытянул его не без труда (непросто что-то доставать из кармана, когда сидишь на верхней перекладине детской лесенки и одной рукой держишь пакетик с двумя пирожками) и принялся рассматривать. Костян не заметил, как из кармана, пока он доставал пузырёк, на песок выпал ноготь с ромашками.

Так и не ясно, работают эти феромоны или не работают. Девушки с детской площадки не повелись, водительница троллейбуса тем более. А брюнетка? Она ведь его из машины приметила. Или ещё, когда только в машину садилась? Уж и не вспомнишь. Интересно, а в машину эти флюиды проникают? Короче, не чистый эксперимент вышел. Надо ещё разок испытать…

А какой всё-таки классный денёк получился! Совершил подвиг – надел шлёпки с носками, приворотное зелье испробовал, с тёлочкой прикольной развлёкся, бабок срубил. Стал-таки проституткой, теперь можно о чём-нибудь другом помечтать. А может и не в феромонах дело? Просто он, Костян, крутой сам по себе. Настоящий мачо! Может и бабе понравиться и цели поставленной добиться. Даже пирожок раздобыл! Полгорода облазил, а достал… Костян, полностью довольный собой и жизнью, откусил от пирожка.

– Ё… – вгляделся в начинку. Вишня! Разломил второй – та же фигня. Продавщица со сна перепутала!

Костян сидит на верхушке лесенки посреди детской площадки, в руках у него два надкусанных нежеланных пирожка. В кармане тренькает телефон. «Христос воскресе!» – автоматическое поздравление от ночного клуба, куда у него карточка. С опозданьем пришло. Над домами со стороны востока небо начинает светлеть.

Оглавление

Д.Р

ЗОЛОТОЕ ПЛАТЬЕ НАТАШКИ

ЛЮБОВЬ

ЗА ТЕБЯ, ГОСПОДИ!

ДРУЗЬЯ ДЕТСТВА

РЕВНОСТЬ

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ГИТЛЕРА

МОЯ МАЛЫШКА

ПОДМИГНУТЬ ДЕВУШКЕ

ЛЮБОВЬ С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА

ТОЛЬКО МАТЕРИ НЕ РАССКАЗЫВАЙ

РЕБЁНОК – ЭТО КРУТО!

Х.В

Реклама на сайте