«Искры в камине»

Николай Спицын Искры в камине

Но я не вписался в эту любовь.

Так, бывает, мотоциклист не вписывается в крутой вираж. И вылетает на обочину.

* * *

На следующем по расписанию уроке наш 8 «А» должна была вгонять в сон Екатерина Платоновна, и шел я в химкабинет, когда Житько вдруг резко загородил мне дорогу.

– Купи новость, Шапкин!

Он, как всегда, работал челюстями. Они у этого жвачного неутомимые. И пахло от него на сей раз мятой.

Вот знаете, есть нормальные толстяки, – и большинство их, таких, которые стесняются того, что они толстые. А Вовик Житько – наоборот, как будто кичится своей распертостью. Он уже в первом классе, когда кто-нибудь начинал цепляться – эй ты, жирный! – посильнее выпячивал пузо и надувал щеки. И что интересно, даже у самых заядлых дразнил отчего-то пропадала охота его шпынять. И они сразу переключались на стеснительных и уж этих, ранимых, доводили до слез. А Житько – ему хоть бы хны…

– Ну, берешь?

Нагло уставился на меня своими блестящими пуговками, будто желая загипнотизировать и слопать. Такая вот манера вести разговор. Не очень-то приятно, по правде говоря, когда кто-нибудь впивается плотоядным взглядом тебе в глаза и при этом жует, жует… Не по себе как-то делается, хотя и знаешь, что жует-то он всего-навсего резинку.

– Нет, Жвачко. Денег жалко.

– Ладно, так и быть, уступлю бесплатно. Я тебе сейчас что скажу – ты вааще в отпаде будешь. Вчера в ДК – это вааще завал! Группа «Атлантик»! У меня билет на руках – и не могу с билетом ко входу протиснуться…

– С твоей массой нужно не протискиваться, на таран идти лучше, – сказал я, но что толку стрелять по носорогу из пробочного пистолета.

– Ну правда, чуваки – крутяк! Там вааще, они как вышли на сцену – это полный атас! Я на свое место хотел – бесполезняк, всю дорогу торчал в проходе, но оттуда все тоже нормально было видно…

– Поздравляю, Вовик! Ну, ладно, дай пройти.

– Не-е… Ты подожди… Угадай теперь, кто со мной рядом стоял.

Ну на это мне совершенно было начихать. По-хорошему, его бы надо отодвинуть в сторонку и топать дальше, но для этого требовался бульдозер, а его под рукой не оказалось, и потому я просто хотел Вовика скромненько обогнуть, но он не пустил, вцепился в рукав.

– Бабкина Валька там была, понял? Там, вааще, толпа как даванула, и ее ко мне прижали…

– Надо же, как тебе повезло… – произнес я вполне хладнокровно. – Ну ты хоть сводил ее в буфет?

Житько приоткрыл рот, выпер языком левую щеку и помотал головой:

– Не-а! В буфет она меня пригласила. Я ей за это обещал кое-что на ушко сказать, интересненькое. Они же знаешь, какие все любопытные. Только дай как следует наживку заглотить…

– Ты-то откуда знаешь?

Я был спокоен, как слон, честное слово.

– Да уж знаю…

Вовик подмигнул одним глазом и выпустил изо рта мутный пузырек. Любит повыделываться. Достает же фирменный бабл-гам, но где – поди выспроси. И никого сроду не угостит. Вот продать, поменяться – это может. Если хорошенько перед ним поунижаться. И что интересно, такие любители всегда находятся…

– Короче, купила она мне эклер и банановый напиток…

– Я счастлив за тебя, Житько.

Он ждал, когда же я наконец спрошу, за что все-таки Валя угощала его пирожным. Но я не спрашивал. И лицо у меня было, я чувствовал, как у индейца, то есть непроницаемое. Недаром упражнялся перед зеркалом последние недели.

– Ну, – не выдержал Вовик, – я намекнул ей, вааще, что есть в нашем классе один мальчик… неравнодушный к ее прелестям… Юра такой есть, Шапошников…

Чтоб ты подавился этой своей жвачкой!

– Тебя об этом кто-нибудь просил?

– А что такое? Ну подумаешь… Разве девчонка не имеет права знать о своем счастье? Что ей, хуже будет?

– К каким еще таким прелестям, ты, толстолобик! Чего ты суешь рыло не в свое дело!

Житько надул губы:

– Могу и не совать… Не хочешь – как хочешь. Я вааще думал, раз это тебя касается… Для тебя же старался, хотел как лучше. А раз ты так, могу и ничего не говорить, пожалуйста…

– Вот и заткнись!

Но он, конечно, уже меня подцепил на крючок. Я тоже заглотил наживку. И лучше бы мне было тихо-мирно дослушать его треп. Но выдержки не хватило. Снова дал волю характеру.

А он теперь, чего доброго, упрется, и слова из него не вытянешь, из болтуна этого, из этой балаболки… С ним такое бывает: прикинется обиженным и корчит из себя глухонемого. И хватает его когда на час, когда на полтора…

Но, видно, жгло ему язык, и он не утерпел:

– Кстати, не так уж высоко ты у нее котируешься…

И ухмыльнулся мне в лицо, нагло дохнув мятой. Вокруг большая перемена орала, топала, визжала, но весь этот шум и гам, сутолоку эту вдруг как-то отсекло от меня, и слышал я только один голос, ясно, будто в полной тишине:

– Не ты, вернее, а твой прикид…

Вовик сделал паузу и опять выпустил большой пузырь из жирных дурацких губ.

– Так и сказала, если хочешь знать. Говорит, вааще, мальчик сам по себе – ничего… Только жаль, прикид у него отечественный. Вааще, я так понял, если достанешь где японский куртец и джины импортные, твои шансы возрастут.

Наверное, он думал, что убил меня этими словами.

– Ну а добудешь варенки штатские, шузы саламандровые – считай, она твоя навеки… И я тебе хотел с этим делом помочь, но теперь еще посмотрю на твое поведение.

И он исчез. Деловой – до упора.

А я присел на подоконник, чувствуя себя черепахой, с которой содрали панцирь. Разглядывают ее, хватают руками, дергают за лапки, тормошат и при этом жуют, чавкают, пускают пузыри…

Тут Сережа Курилов подошел:

– Ты чего это, Юр? Заболел или что?

И вид у него был такой озабоченный, такой встревоженный… Все-таки есть у нас и душевные, неравнодушные люди, подумал я и поспешил Сережу успокоить:

– Да чепуха… Все в порядке. Можешь вздохнуть с облегчением.

– Ну и зер гут! – обрадовался мой друг.

У него и по немецкому пятерка.

– А то ж я хотел у тебя клетку сегодня попросить… У тебя цела клетка-то? Ну та! Чижикова!

– Валяется где-то в подвале…

– Ну вот! Я так и ожидал, что в подвале. Думаю, заболел Юрка если, кто же клетку-то искать будет, а она мне – позарез!..

– А если Юрка умер? – спросил я своего друга.

Сережа осекся, и лицо его приняло какое-то туповатое выражение. Он силился понять, но не мог…

– Ладно, – сказал я, – идем скорее, неохота опаздывать.

* * *

Могли мы и опоздать, ничего страшного не случилось бы.

До зимних каникул считанные денечки оставались, и школа дотягивала их как могла. Отметки за вторую четверть уже всем были приблизительно известны, а быть может, и проставлены даже, где положено. Так что на этот счет никто особенно не волновался.

Елку еще позавчера спилили, привезли из лесу и до поры до времени уложили на бок в пустом помещении, где прежде находилась раздевалка. А чтобы ее не растащили по веточкам, на дверь замок повесили размером с колесо от мотоцикла. Не пробраться к ней было. Но зато уж хвойный запах проникал на все этажи, во все уголки и закоулки.

Как всегда, самые шухарные пацанята, кому было совсем невтерпеж, контрабандой протаскивали в школу мотки серпантина, хлопушки, бенгальские огни, самодельные дымовушки, пускали все это в ход при каждом удобном случае и потом играли в догонялки с техничками, которые бегали за ними со швабрами и вениками… Словом, новогоднее настроение.

И химичка наша, Екатерина Платоновна, выглядела рассеянной, часто уходила в лаборантскую и, можно сказать, пустила учебный процесс на самотек, праздник близко, чего уж там…

Желающие чуть ли не в открытую блуждали по кабинету с места на место. Девчонки сбивались в стайки и шушукались понятно о чем: кто в каком наряде собирается дебютировать на вечере. Событие, конечно, для некоторых… Раньше-то все утренники да утренники. Белый фартучек, красный галстучек. А ведь хочется быть неповторимыми…

Самая оживленная компания, как обычно, вокруг Риты Завьяловой. Эта звезда загорелась в нашем классе недавно и, должно быть, ненадолго. Ее папу перевели с повышением на один из наших больших заводов откуда-то из-за Урала, а может, и с самого Урала, не знаю, неинтересно это мне… Вот те, кто около нее постоянно вертится, они, наверное, знают, а мне это не нужно, мне что за дело…

Честно говоря, даже смешно смотреть. Все вокруг нее увиваются или мечтают увиваться, но тайно мечтают, по секрету от остальных. Спокойствие соблюдают лишь несколько девчонок да мы с Куриловым. Сережа – потому, что его жизнь отдана животным, он на них помешан, он их обожает; я всегда удивляюсь, как у него еще хватает духу носить кроличью шапку и не падать в обморок всякий раз, как он об этом несчастном кролике вспоминает.

Ну а что касается меня, то я влюблен в Бабкину, я влюблен в Бабкину, я влюблен в Бабкину Валю, Бабкину Валю, Валю… И все!

А с Завьяловой мы живем в одном доме. Помню, как они вселялись: заехали в наш двор две здоровенные фуры, помяли кусты, повыворотили бордюры, беседку одну повалили… Разгрузкой мамаша руководила.

– Осторожнее с мебелью! Осторожнее с мебелью!

А когда рабочие присели перекурить, она оглядела наш дом, деревья наши, двор, покачала головой и сказала:

– Боже мой, ну и дыра… Ну и трущоба…

Не то чтобы я уж таким патриотом был, но мне стало прямо обидно! Я всегда считал, что таких домов, как наш, раз-два и обчелся, шутка ли, двести с лишним квартир…

А она:

– Боже, боже, куда мы попали… Ни лифта, ни мусоропровода…

Можно подумать, они из Москвы приехали… И можно подумать, что им здесь всю жизнь жить, а не то время, пока им готовят квартиру, настоящую, в настоящем доме с достойными таких людей соседями… Вот и Рита в нашем классе, конечно, временно учится. Для таких, как она, есть специальные школы, не пролетарские, как наша, а привилегированные, их в нашем городе, кажется, три или даже две. Вот туда она и переберется начиная с девятого класса. Поэтому вдвойне смешно наблюдать ее всегдашнюю свиту, которую она и в грош не ставит – я же все вижу, поскольку не участвую в этой комедии. Честно говоря, мне и всегда-то нравится держаться в стороне, чуть поодаль.

Вот в детстве – да, в детстве я был общительным, иногда сверх всякой меры. Но потом получилось так, что мне пришлось очень много времени проводить в таких местах, где я ни на секунду не оставался один, буквально ни на секунду. А когда слишком уж много общения, тоже надоедает, поверьте. В конце концов просто этим объедаешься. И тогда человек начинает нервничать, заводиться по пустякам и прочее. Если не научится приспосабливаться. Я это умею.

Например, есть хороший способ, который называется «кино». Нужно представить себе, что все вокруг происходит не на самом деле, а как бы на таком специальном экране, что ты всего-навсего смотришь кино, что ты – только зритель, кто-то сюда тебя провел, причем бесплатно, так что еще больше удовольствия получаешь.

Конечно, постоянно в эту игру нельзя играть, а то можно и чокнуться. Да и не получится – вот ведь сорвался я в разговоре с Житько. Но иногда фокус этот меня здорово выручает, особенно в школе.

Ведь я старше всех в классе. Вышло так, что когда мои одногодки собрались в первый раз в первый класс, врачи у меня определили заболевание и уложили сперва в больницу, потом в санаторий…

А потом я оказался как бы сразу второгодником. И до сих пор у меня появляется время от времени такое чувство, словно я по ошибке здесь, среди вот этих ребят, случайно, что мои настоящие товарищи где-то впереди, они ушли вперед, а я вот замешкался, отстал… И мне их теперь уж никогда не догнать.

Нет, я вовсе не хочу сказать, что считаю себя умнее и тому подобное или что имею какие-то особые права по сравнению с теми, кто родился позже. Но, если честно, хочется иногда, чтобы они об этом вспоминали. Чтобы тот же Вовик Житько – мальчиком назвал меня, вот ведь скотина! – замечал разницу между собой и мною.

Надо, конечно, признать, что многое тут зависит от меня самого. Если вдуматься, к каждому человеку окружающие относятся так, как он им позволяет, как он поставит себя. А у меня пока с этим делом неважно. Бывает, что все идет наперекосяк. И тогда я включаю проектор и смотрю «кино».

Наверное, это все-таки заметно и со стороны, потому что в один прекрасный день мама пришла с родительского собрания и заявила, что Варвара Васильевна, классная наша, сказала при всех: «Шапошников очень инертен!»

– Ну почему, почему ты не участвуешь в общественной жизни?

– Как это я не участвую, а кто им фотогазету делал? Или Варвара уже забыла?

– Она помнит! Она сказала, что ты занимался этим из-под палки, что ты вообще мало активности проявляешь…

– А почему я должен сам напрашиваться? Попросят – сделаю, а набиваться не буду.

– Ты должен иметь активную жизненную позицию, а ты сидишь на уроках с отсутствующим видом! Из тебя же ничего не выйдет!

– А я и не хочу, чтобы из меня что-то выходило!

– Вот-вот! Об этом и речь! Хоть бы ты в кружок записался какой-нибудь, в спортивную секцию… Почему ты перестал ходить во Дворец пионеров?

Мама после родительских собраний всегда приходит такая вот разгоряченная. Ей мало знать одной, что ее сын – самый лучший, надо, чтобы об этом все знали и все говорили, а вместо этого приходится выслушивать не то, что хочется, а то, что есть на самом деле.

«Почему ты бросил волейбол? Отказался заниматься в КИДе?»

Короче говоря, маме инертный сын не нужен. И я должен сорвать с себя этот позорный ярлык. Немедленно сорвать!

И я пообещал исполнить ее приказ. Но мне нужно было уточнить, от чего я должен избавиться, и я потому отправился к Сереже Курилову, и он достал из отцовского шкафа здоровенный словарь, и там было черным по белому напечатано, что инертные газы, они же – благородные, – это такие газы, которые не вступают в химические реакции, как бы их ни заставляли. А раз так – это я уже сам додумал, – стало быть, и человек инертный – благороден, а благородный – инертен. Выходит, ничего в этом слове – инертный – обидного нет. Пожалуй, даже наоборот… Значит, нечего и беспокоиться. И я так и остался инертным.

* * *

Моя соседка по парте, Надька Петракова, пользуясь общей анархией, перебежала к Овчинниковой, и я сидел в гордом одиночестве, тупо уставившись на штатив с пробирками. Сидел я так благородно и думал о том, что с Житько держал себя, как последний дебил. Можно ведь было иначе. Нужно было…

Ну видел ты Бабкину. И что из этого?

С Вовиком – с ним же, как с цыганкой, главное не ввязываться в долгую беседу, отвечать кратко, а лучше и совсем не отвечать. Короче не вступать в реакцию.

Ты ей сказал, что я?..

Ты что, вольтанулся? Температура у тебя нормальная? Не гриппуешь? Дыши-ка на всякий случай в сторону!

И все! И не к чему было ерепениться!

Ну гулял, быть может, какой-то слух по классу… Так ведь доказательств не было! А слух… Догадываюсь, кто мог его пустить. И знаю приблизительно когда… Скорее всего после осенних каникул. Потому что…

Потому что седьмого ноября, после демонстрации, в школе, как всегда, был смотр художественной самодеятельности.

Я вообще-то уже давно такие концерты не посещаю, поскольку там вся программа наперед известна: Валерик Ильяшенко исполняет на фортепиано «Сентиментальный вальс» композитора Чайковского, сестры-близнецы Черняевы исполняют на балалайках «Музыкальный момент» Шуберта, потом Рая Хакимова с ее неувядаемым акробатическим этюдом, потом Алик Рябых и Люся Елькина с их зажигательным «кубинским» танцем…

Но в тот раз я тоже затесался в публику. Особый случай был: прежняя ведущая окончила школу, и теперь ее место заняла Валя Бабкина. Ей доверили номера объявлять: «Выступает…» – и так далее.

Забрался я в самую гущу первачков и вторачков, кого-то из них даже на колени посадил, однако Надька все равно меня выглядела, продралась, шуганула какого-то ребятенка с его законного места и угнездилась рядом, зашуршала фольгой.

– Хочешь кусочек?

А у меня на шоколад с детства аллергия. Я отказался от угощения, она подумала, наверное, что я стесняюсь, и начала меня донимать, как тот Демьян из басни дедушки Крылова. Ее бы воля, она, кажется, силой запихала бы мне в рот всю плитку за рубль пятьдесят.

У нас в классе в этом учебном году как-то так получилось, что все ребята расселись с девчонками. Даже закадычные друзья-товарищи и те разбрелись. И Надька облюбовала мою парту. Уж не знаю, чем она ей понравилась, только явилась эта дылда, прогнала бедного Карасева к Баркаловой, с которой вообще никто сидеть не хотел, и начала наводить порядок.

Я не возражал, все-таки разнообразие, да и не хотелось отставать от других. Но она как освоилась, так сразу же и возомнила, будто у нее теперь на меня появились какие-то права, которые неизвестно кто ей дал, да еще стала эти мифические права понемногу качать. Выражалось это во всяких мелочах, и сама она девчонка забавная, и терпеть ее закидоны было бы нетрудно, кабы не излишняя Надькина назойливость, вот как с этой шоколадкой.

Прямо беда с этой Петраковой, да и только!

Тут как раз и Валя на сцене появилась. И чтобы Надька отстала, пришлось на нее негромко рявкнуть.

Валя вышла в голубом платье и маленьких серебристых туфельках. Волосы у нее были собраны в хвостик и перевязаны голубой же ленточкой, на лоб челка падала, и вообще она в тот день, как никогда, была похожа на артистку, что играла в «Шербурских Зонтиках», на Катрин Денев. Это старый уже фильм, но классный! Его не так давно по телику показывали. Правда, по ходу действия там не говорят, а все время поют, как в опере, причем по-французски, и текст приходится читать в нижней части кадра. Но это совсем не мешает, постепенно привыкаешь и перестаешь замечать. Вообще, там главное – музыка. Ее довольно часто передают в концертах по заявкам, и после этого фильма как, бывало, услышу по радио или еще где эту знаменитую мелодию: па-ра-рим-па-ра-рам… па-ра-рим… па-рам… – так сразу Валю вспоминаю.

Нет, честное слово, в нее только и стоило влюбиться. В кого, если не в нее?

– Ой-й-й… какая масенькая катапулечка… ой-й… – застонала рядом Надька. – Эту лилипутку и на сцене-то не видать…

– Зато слыхать! У нее голос, как у Джельсомино. А ты – велика Федора, да дура!

И тут Петракова облизала губы и сказала:

– С тобой все ясно, Шапошников. Она тебе нравится, только, пожалуйста, не отпирайся…

Кажется, она как раз и хотела, чтобы я начал отнекиваться, но я промолчал и больше мы с ней к этой теме не возвращались. И она, я думаю, вряд ли трещала как сорока о своих наблюдениях, но ведь было достаточно поделиться с одной подружкой, с той же Танькой Овчинниковой… А уж там!..

Но в любом случае, если что и было – только домыслы. А вот доказательства я сам подкинул… И кому – Вовику Житько!

Правда, есть надежда, что его россказни мало кто всерьез примет. Все знают его стиль – врать напропалую. Да и не наврал ли он мне про свою встречу с Бабкиной? Он ведь даже тогда врет, когда его спрашивают, который час.

И вообще малый с заскоками. Говорят, он себе грудь скоблит опасной бритвой, чтобы волосы там поскорей выросли. Будто бы Витек Лопаткин сам видел. И что это, если не идиотизм? Ну, я понимаю, некоторые ребята усы выгоняют себе. Это я готов понять. В глубине души. Я и сам одно время здорово переживал, что у меня волосы под мышками не растут. У всех пацанов из нашего класса есть, а у меня – чисто, голо, как у младенца. Унылое, скажу я вам, было настроение, особенно если вспомнить, что по возрасту я старше всех. Честное слово, ночей не спал, боялся, а вдруг они вообще никогда не вырастут! И на физкультуру майку надевал с длинными рукавами, потому что стеснялся, хотя, может быть, никто и не смотрел на мои подмышки, и Анатолий Петрович грозил двойку за четверть вывести, чтобы я знал, как нарушать форму одежды… А у меня прямо какой-то психоз был. Так и маялся и ни о чем другом думать не мог, пока наконец все в норму не пришло. Кошмар, короче говоря!

Но это же – совсем другое! Я не чего-то особенного хотел, а просто быть таким же, как все остальные… Ну, по крайней мере, не хуже других.

Правда, у Вовика любимая группа – «Куин», он всем уши прожужжал: «Куин», «Куин»!.. И вот мне в связи с этим как-то пришла в голову смешная мысль: а вдруг Житько хочет стать похожим на их солиста? Ну на того усатого, что всегда выходит петь голый по пояс. Такой волосатый парень, забыл его фамилию… Но если так, тогда Вовику нужно бы еще и килограммов двадцать сбросить.

Вот таков Житько!

И разве правильно злиться или обижаться на него? Это было бы очень глупо. Потому что, мне кажется, человек – любой человек – сам причина многих своих несчастий. Не всех, конечно, но очень многих.

Вот спрашивается, чего я сейчас терзаюсь? Да просто боюсь, что в классе с подачи того же Вовика начнут надо мной посмеиваться. Мол, Шапкин сохнет по девчонке, а подойти к ней робеет. Ведь не станешь объяснять всем и каждому, что дело тут не в трусости, а совсем в другом, я не знаю, как назвать это чувство… Может, совесть?

Будут, будут смеяться… Романтика сейчас не в моде, сантиментов никто не разводит, и отношения упростились – дальше некуда. Но только не для меня. И не то чтобы я боялся чего-то или не был уверен в себе, а противны мне эти простые отношения, и все тут. И однако в моем случае это не оправдание. Надо жить так: если уж задумал что-то, делай немедля, не тяни кота за хвост!

Из-за нерешительности попал я в этот переплет. Давно уже мог как-то объясниться с Бабкиной, летом еще, на каникулах, когда она приходила к нам во двор играть в бадминтон с Любкой Синцовой. Не нашел я в себе воли сделать это тогда, упустил и время, и не один удобный случай. Можно подумать, вся моя дальнейшая жизнь и судьба решились бы там, на асфальтовой площадке, между песочницей и качелями… Ну почему у меня подметки точно к смоле прилипали, почему не мог я себя побороть, не сумел заставить себя просто подойти и сказать, что мне надоело только смотреть, как они промахиваются по волану, что хочу тоже поиграть, – дашь мне ракетку, Люб, когда устанешь, ладно? Все могло выйти легко и непринужденно… И как теперь все было бы замечательно! Либо она дала мне от ворот поворот, и я бы выкинул из головы все мысли о ней, либо за это время я успел бы привыкнуть к ней, перестал бы мучить себя этими сомнениями: правильно – неправильно… честно – нечестно… Легче, легче нужно относиться к таким вещам! И меньше придавать значения всяким пустякам, не делать из мухи слона и, главное – не судить о других по себе. Избавлюсь ли я когда-нибудь от этой привычки!

Ну что ж, дальше отступать некуда.

Иначе каким же недотепой буду я выглядеть в глазах той же Бабкиной, охота была ей ходить с таким… Пошлет меня подальше и права будет. Значит, сегодня… Да, прямо сегодня!

* * *

Это была суббота, и они убивали время дома. Отец смотрел хоккей, мама хлопотала по хозяйству – все, как в юмористическом рассказе. Она перехватила меня в прихожей, вся растрепанная, распаренная, и не успел я снять пальто, как был послан в магазин.

В ванной гудела стиральная машина, запах сапожного крема и другой бытовой химии стоял в воздухе – мама по-своему готовилась к встрече Нового года: все должно быть вымыто, вычищено, прибрано, оплачено, отремонтировано! Она у нас неугомонная, на другой день не откладывает дела, не то что на будущий год.

– Вот тебе сумка, деньги. Слушай и запоминай: кило макарон, пачку соли и три плавленых сырка. Две банки майонеза. Бегом марш, я уже накрываю на стол… Да, и вот тебе открытки, брось в почтовый ящик.

И я безропотно отправился выполнять боевое задание, подсчитывая, сколько должно остаться сдачи, потому что, во-первых, меня частенько накалывают в кассе, а мне это обидно, во-вторых, сдачу я всегда оставляю себе. Если почаще слушаться маму, может солидная сумма набежать. А вы как думали? Это своего рода протест. Ведь меня не просят, а заставляют. И в благодарность не говорят «спасибо», а по-военному хвалят: молодец!

У мебельного магазина, как обычно, устроили елочный базар. На площадке, огороженной переносным железным забором, снег был зеленоватый от втоптанных в него иголок… Пахло лесом… Толпились люди, выбирали деревца постройнее… А мы в этом году елку не ставили впервые за все время, ни стройную, ни корявую – никакую…

Нет, я, конечно, согласен, что это настоящее варварство – губить столько полезных деревьев ради нескольких дней праздника… Понимаю, и все-таки…

Кто-то меня тронул за локоть, и я оглянулся.

Топтыгин!

– Здорово, Юрка! С наступающим!

– Здорово, Валерка!

Рука у него большая, мягкая, но страшно сильная. И весь он такой, и говорит, как сказочный медведь, с такой же интонацией, потому что в кукольном театре Дворца пионеров ему всегда поручали играть роли богатырей, слонов и медведей, и он настолько вжился в эти образы, что теперь, наверное, так и останется шатуном, добродушным и неуклюжим… Жаль, что мы в разных школах учились. Все-таки это помеха для настоящей дружбы.

– Ну как дела? – спросил он своим кукольным басом и потрепал меня за плечо. – Где Новый год встречаешь?

– Дома, – пожал я плечами, чтобы освободиться от его лапы. Не люблю, когда до меня дотрагиваются, даже если этот человек мне и симпатичен – все равно.

– Ну-у-у… – сложил он губы трубкой. – Это ску-ушно… А у нас компа-ания. Человек десять. Одна молодежь…

Топтыгин понизил голос и добавил:

– Все по парам…

– И ты?

Заулыбался. Рот до ушей.

– А как же… Пригласил одну. Из Дворца, из танцевального коллектива. Ничего из себя.

– А ты что, все еще ходишь во Дворец, ерундой этой занимаешься?

– Да понимаешь… – он вроде как застеснялся. – Просят… Нету мне замены. Что ты! Мы сейчас такой спектакль поставили – закачаешься! Нам же руководителя нового назначили… Телевидение снимало, теперь вот на зимних каникулах поедем в Уфу. Жалко, тебя нету, бросил вот нас… А то бы вместе и поехали.

Я, честно говоря, не мог себе представить, какое это счастье – поехать на каникулы в Уфу. Но не стал об этом говорить, чтобы не портить человеку удовольствие. Да и другое меня интересовало.

– Валер, а где вы собираетесь? Ну, компания ваша…

– Да там, у одного на хате. Трехкомнатная хата, на два дня наша…

– Нормально…

– Стереоустановка, – начал он загибать пальцы, – видак японский… Кассет – полный чемодан: боевики, детективы, триллеры, фильмы ужасов… ну и еще, говорили, будет кое-что… – подмигнул Топтыгин, – про это самое… Все в цвете.

Везет же некоторым!

А у нас дома? Все и удовольствие – объедаться маминой стряпней да пялиться на черно-белый экран, на скучный праздничный концерт, где Алла Борисовна – суперстар… А этажом выше Чубакины будут веселиться. Эта семейка дружная вот уже полтора года новоселье отмечает. То поют хором, то пляшут под гармошку, то дерутся, то заливают нас водой… А на праздник могут отчебучить все вместе.

Мне эта мысль просто не могла не прийти в голову:

– Слышь, Валер… А у вас там как, полный уже состав? Или еще можно кому-нибудь присоединиться?

– Конечно, можно! – воскликнул он, но почти тут же и нахмурился. – А вообще-то… Понимаешь, квартира-то не моя. Была бы моя квартира… Конечно, спросить хозяина… Да, наверно, можно! А сколько вас?

– Ну сколько… Я и моя… знакомая одна.

– Вот что, ты мне завтра звякни, в воскресенье. Я за это время все узнаю. У нас там вообще-то вся команда сборная, так что… Да все нормально будет!

– Так хорошо, Валер, что мы с тобой сегодня встретились! – хлопнул я его по плечу. – Жаль, что мы редко видимся.

– Да ты бы хоть во Дворец заглядывал иногда, что ли…

– Нет, это для меня уже пройденный этап, извини… Подожди! Чуть не забыл спросить, а по сколько вы скидываетесь?

– А! Ерунда… Пятнадцать рублей с пары.

– Ого! Ничего себе ерунда… Многовато…

– Чего ж многовато! Как раз бутылка шампанского, ну там… конфеты, яблоки, орехи… Другие вон по четвертному складываются, я знаю.

– Да, вообще-то ты прав… Конечно, все это ерунда! Главное, вместе Новый год встретим, здорово, да? Фильмы ужасов… Слушай, а он ничего, этот парень, про которого ты говоришь? Не будет он против?

– Ты телефон мой знаешь? Давай тогда записывай и завтра звони ближе к вечеру. Ручка есть при себе?

Номер пришлось записать на ладони: шестьдесят один – восемьдесят – шестнадцать.

Но я бы и так запомнил, очень легкий номер, это просто: шестьдесят один первый человек в космосе, восемьдесят – московская Олимпиада, а шестнадцать – первые две цифры поменять местами, и все дела.

* * *

Сытые люди добрее, это всем давно известно. И после обеда, когда отец допивал компот, а мама с обычным вздохом начала собирать посуду со стола, я вежливо предложил:

– Не надо, мам. Давай сегодня я помою, а ты лучше отдохни.

Но мамульку на мякине не проведешь.

– А-апять что-то вымазживать будешь, вымогатель?! Нет, уж лучше я сама! Обойдусь как-нибудь…

– Можно подумать, я часто вас прошу…

– Ладно, некогда мне переливать из пустого в порожнее! Говори сразу, чего и сколько… Ишь он, в обход решил подобраться! Отдых мне решил организовать! Весь в батю, хитромудрый.

– А я-то что… Я трогаю тебя, сижу? – проговорил отец, отводя глаза в сторону.

Ясно было, что он предпочел выбрать нейтральную позицию. Что ж, тем лучше.

– Мы там с ребятами собираемся… Ну, с тридцать первого на первое…

– Еще чего! С какими такими ребятами? Это я буду здесь всю ночь изводиться, думать, как бы с тобой чего не случилось? Нечего, нечего… Новый год – семейный праздник! – Даже ладонью по столу прихлопнула. – И все! И ни о чем таком больше речь не заводи!

– Семейный, семейный… Даже елку в этом году не купили, зажали! Что это будет за Новый год!

– О, господи! Дитятко малое… По елочке соскучился? Ну иди, выбери, еще не поздно. Заодно позвони в бюро добрых услуг, пригласи Дедушку Мороза, сделай заказ, чтобы он тебе подарочек привез. Машинку заводную… Но уж тогда встречать его выходи в коротких штанишках. Договорились? И в белых гольфиках.

– Все люди как люди, собираются вместе, ходят в гости… А тебя послушать, так надо всю жизнь дома киснуть.

– Люди побегут в колодец кидаться вниз головой – и мы за ними, значит?

– При чем здесь колодец-то? Колодец, колодец… Сказала бы сразу, что несчастные пятнадцать рублей для единственного сына жалко!

– Пят… надцать?!

Но тут же она взяла себя в руки, молодец.

– Всего-навсего? Ну что ж… Алексей! Дай своему несчастному сыну единственные пятнадцать… Тьфу ты, пропасть! Наоборот: единственному – несчастные! У меня с вами уже скоро ум за разум зайдет!

– Откуда у меня? – все так же, не глядя, буркнул отец. – Сама же мне по рублю на обед отстегиваешь… Как школьнику.

Он сделал последний глоток, почему-то очень громкий, и быстренько-быстренько из кухни улизнул.

– А вот где вчера взял, там и сегодня поищи! – успела бросить ему вдогонку мама. – Или что, жалко родному ребенку?..

– Я ведь тебе объяснял уже, – отозвался он из комнаты, перекрикивая телевизор, – меня угостили!

– И вчера угостили, и в среду угостили, и в позапрошлую пятницу, и в позапозапрошлую… Не надо! Раньше я бы тебе еще кое-как поверила, а сейчас, когда она по десятке, – не надо! И систему вашу я знаю достаточно, раз тебе поставили – и ты поставить должен…

Тут звонок раздался.

– Это ко мне, – сказал я. – Сережа Курилов. Вы уж потерпите, не ругайтесь, пока мы не уйдем.

Это был он, я не ошибся. Сережа во всем любит доскональность. Сказано ему прийти в пять – и вот он как штык. Я уж иногда задумываюсь: а может он немец? Надо, кстати, часы в прихожей подвести немного вперед…

– Заходи. Я сейчас, айн момент…

Так прямо и тянет с ним по-немецки поговорить, жалко, что не умею.

Я скоренько накинул куртку, нашел ключ от кладовки, и мы спустились в подвал.

Подвал у нас отличный, сухой и теплый. Здесь жильцы раньше держали дрова в таких клетушках-чуланчиках, которых тут столько же, сколько в доме квартир. А потом, когда нам подвели газ, тут стали хранить всякий хлам, то, что уже и не нужно никому, а выбрасывать жалко. Какой-либо ценной вещи днем с огнем не найдешь, и каждый об этом знает, но все равно время от времени кладовки эти шерстят неизвестные гангстеры, должно быть, заезжие гастролеры. Думали, небось, найдут золото и бриллианты, а им и банки с солеными огурцами под руку не подвернулось.

К нам, правда, ни разу не вламывались, значит, на месте должна быть клетка, необходимая Сереже, такая простенькая, проволочная, где жил когда-то мой чижик. Да, целую зиму он там провел, все прыгал, перепархивал с жердочки на жердочку, песни пел, на качелях качался, ел и пил… Семечки он обожал, расклевывал в пух и прах, прямо балдел от них, так с ними расправлялся – шелуха во все стороны летела, метра на полтора от клетки! Веселый был чижик и неприхотливый. Я его так полюбил, что когда весной выпускал на свободу, решил больше никаких птиц не заводить. Да и отпустил я Чифа, сказать по правде, не из благородных побуждений… Мама заявила, что ей надоело уже палас чистить, что мы с отцом и без птицы достаточно мусорим, ну и так далее.

Клетку я искал долго, потому что все приходилось делать на ощупь, темень была, как в пещере, а фонарик я второпях забыл взять, возвращаться же – плохая примета. А лампочка горела одна на весь подвал, светилась еле-еле, но и за то спасибо, удивительно, как еще и ее не вывернули бандиты… Пока я рылся в каких-то пыльных тряпках и перекладывал с места на место связки старых журналов и прочие наши фамильные сокровища, Сережа делился со мной радостью. Все не мог поверить, что счастье улыбнулось именно ему. Со всеми подробностями рассказывал, вернее, вслух вспоминал, как им с отцом крупно повезло. Надо же! Купить за тридцатник двух кенаров и канарейку! Раз в жизни такая удача случается! Им же цена – по двадцать пять за штуку! Теперь только надо их всех рассадить по отдельным клеткам, чтобы у каждого были свои собственные апартаменты.

– Ты представить себе не можешь, какие они ревнивые! Их и так-то вместе нельзя держать, двоих даже. А тут еще самочка! Да они горло готовы друг другу перегрызть!

– И перегрызли бы давно, – сказал я, – если б только зубы имели. На, держи, юннат… Еле откопал.

– Вот спасибо! Прям не знаю, как и благодарить! Айда ко мне, я тебе их покажу!

Не до пернатых мне было, но я принял его чистосердечное приглашение. В родных стенах его, пожалуй, легче будет уговорить… А что придется его уламывать, в том я был уверен. Сережа по характеру домосед.

Идти было недалеко, но по дороге он все же успел мне прочитать небольшую лекцию про канареек, а заодно и про Канарские острова, с указанием их широты и долготы.

Вот такой основательный парень Курилов.

Начиная с первого класса, я помню, все педагоги нас приучали на любой вопрос давать по возможности развернутый ответ. И все равно до сих пор почти из каждого приходится им чуть ли не клещами вытягивать по одному слову, особенно когда вызывают к доске. С места – еще куда ни шло…

А Сережа – другое дело. Он учителей привык с детства радовать. На каждом уроке при опросе тянет руку. Даже теперь, в восьмом классе, когда уже и самые закоренелые отличники сидят и смирно ждут, пока их не пригласят поделиться с окружающими накопленными знаниями.

Известно, те, кто отвечать не готов, мечтают всегда, чтобы вызвали кого угодно, только бы не их. Но в миллион раз сильнее они мечтают, чтобы вызвали Курилова, потому что есть тогда гарантия, что пол-урока можно жить и дышать спокойно, а то и полистать книжку, подзубрить на всякий случай то, что дома не успели даже разок прочесть.

Одного-единственного примера хватит, чтобы вы могли понять, как Сережа отвечает на уроке. Как-то на природоведении Раиса Аркадьевна, первая наша учительница, попросила Сережу рассказать, что происходит с веществами при их нагревании и охлаждении. Причем надо было привести какие-нибудь примеры не только из учебника, но и из других источников. Скажем, я сам держал наготове историю о том, как треснувший дом стягивали железной полосой, сперва накалив ее докрасна, а потом остудив. Ну, в общем, у Льва Толстого рассказ такой есть.

Ну а у Сережи вся жизнь уже тогда была связана с зоологией. И он поведал о том, как пошел однажды зимой в магазин «Природа», купил там себе рыбок, а именно: вуалехвостов, меченосцев и гуппи, как тащил их по страшному морозу домой в литровой банке, доверху налитой водой, как занес банку с холода на кухню, где было очень жарко, поставил ее, банку, на стол, а сам отлучился куда-то на несколько минут и, когда вернулся, увидел, что по клеенке разлилась лужа и вода стекает на пол, а в банке ее, воды то есть, убавилось наполовину, и рыбок там плавает почему-то не восемь, как было, а только две, и те кверху животами, остальные же таинственно исчезли. Он долго ломал голову над причиной такого явления, чуть мозги себе не вывихнул, был уже на грани этого, но, к счастью, в последнюю секунду к нему подошел его родной домашний кот по имени Шварц и стал тереться башкой о ногу Курилова. И когда Курилов нагнулся его погладить, то обратил внимание, что у Шварца обе передние лапы мокры по самый локоть, и вот интересно, Раиса Аркадьевна, почему это кошки, являясь животными сухопутными; так любят рыбу? Может, разгадка кроется в их далеком-далеком прошлом, когда их предки были какими-нибудь мелкими ящерами и, плескаясь в первобытных океанах, ловили себе на прокорм кистеперых рыб?.. Ах, вещества? Ну что… Вещества при нагревании расширяются, при охлаждении сжимаются, кто же этого не знает… А вот вода, когда становится льдом, почему-то, наоборот, расширяется, и если бутылку налить дополна и вынести в холодную погоду на балкон, то ее свободно может разорвать…

Да, много в природе загадок.

* * *

Куриловы пили чай. В большой комнате на раздвижном столе сверкал электросамовар, а вокруг, как цыплята около наседки, толпились вазочки со всякими вареньями и чуть поодаль – блюдо со здоровенным куском шербета, который всегда своим видом напоминал мне хозяйственное мыло. За всю свою жизнь я так ни разу и не решился попробовать, каков он на вкус. А у Куриловых это едва ли не главное лакомство. Я вообще заметил, что они совсем мало едят мяса, но все очень любят сладкое. Может, и Сережа такой умный и так хорошо учится как раз поэтому, ведь всем известно, что сахар – это питание в первую очередь для мозга…

Меня пригласили выпить чашечку за компанию, но я вежливо отказался и один ушел в ребячью комнату, где обитали сам Сережа, двое младших его братьев, сестренка, птички, рыбки, а также изредка и другая живность.

Тут стояли двухэтажные койки, и вообще по размерам эта каморка походила на вагонное купе, но всегда, сколько помню, здесь умудрялись разместить еще и несколько аквариумов, клеток, ящичков, в которых вечно что-то шуршало и скреблось…

Под расшатанным, старым столом в коробках из-под обуви несколько раз поселялись хомячки, ежики… Но эти зверята как-то не приживались. От хомячков шел запах, особенно заметный в таком тесном помещении, к тому же на них постоянно пытался охотиться Шварц.

А ежики от избытка общения просто начинали хворать. Они ведь любят покой, тишину, а тут их просто затаскивали, и заласкивали, и рвали друг у друга из рук…

Я еще в детстве обратил внимание на одну вещь: к тем девчонкам или мальчишкам, которые ко всем льнут и готовы в лепешку расшибиться, лишь бы их приняли в игру и вообще водились с ними, дружили, – к ним всегда относятся прохладно, а иногда и в грош не ставят. На себе это испытал. А вот есть такие пацанята, совсем еще клопики, но уже страшно самостоятельные. Они в кучу не лезут, а держатся немного в стороне, но с достоинством держатся, а не так, как бывает от страха или из слабости.

Сидит такой микроб в углу двора где-нибудь и занимается неважно чем, может, и совсем уж пустяковой чепухой, например гвозди кирпичом в землю забивает и обратно вытаскивает, но делает он это с таким важным видом, что все к нему волей-неволей тянутся… Он этого и не хочет, не добивается нарочно, а все именно тем и кончается, что ребята липнут к нему, как железные опилки к магниту.

Тут есть какая-то особенность. Должно быть, людей привлекает все мало-мальски таинственное. Скажем, кошек, собак, других животных кто любит, кто нет… Но ежиков, заметил я, все поголовно любят. Они и образ жизни ночной избрали, и на глаза стараются никому не попадаться, и в клубок сворачиваются, фыркают, иголки выставляют, если к ним пристают даже и с нежностями… А их все равно любят, и вовсе не потому, что они якобы какую-то пользу там приносят, мышей ловят и других вредоносных грызунов… Просто их любят и не задумываются – почему да почему… Так и надо, наверное, любить.

* * *

Вошел Сережа, раскрасневшийся и слегка вспотевший.

– Ну что, посмотрим канареечек?

– Конечно, а то я уж весь извелся от нетерпения. Когда же, думаю, Сережа допьет свои пять стаканов…

Он осторожно снял с гвоздя, вбитого в стену, обернутую куском темной материи клетку и принялся ее раскутывать, объясняя мне:

– Это я ям устроил ночь. Иначе они убьют друг друга… Так и бросаются в драку.

Старый Шварц, который лежал своим теплым брюхом на моих коленях, перестал мурлыкать и соскочил на пол. Подбежал к хозяину, задрал черную голову с седыми усами и хрипло, взволнованно мяукнул.

– Иди, иди! Хищник кровожадный! – отодвинул его ногой Курилов. – Ишь, хвостом задергал!

Я поднялся с расхлябанного стула, где мы с котом коротали время, и подошел поближе, чтобы лучше разглядеть новоселов, которые почему-то притихли и нрава своего буйного не выказывали.

– Ну как? – гордо сказал Курилов, как будто он сам их из соски вскормил. – Правда хороши?

Сказать по совести, вид у пташек был неважнецкий. Невозможно было даже отличить, кто из них кенар, а кто – канарейка. Вся троица выглядела так, словно их долго-долго крутили в барабане для продажи лотерейных билетов.

Зато от Сережи прямо сияние исходило.

– Как сказать… У них ведь главное – не внешность, – нашел я нужные слова. – Это же не павлины, правда?

– Ну и хватит на первый раз, – решил Курилов. – Отойди подальше. А то они пугаются, когда на них вот так вот, в упор смотрят, да еще пристально… Особенно незнакомые люди… Нервничать начинают, боятся, должно быть, что их съедят.

– Скажи им, пусть не волнуются. Не в моем они вкусе… Это вон ему в самый раз…

Шварц стоял на задних лапах, опершись передними о ножку стола. Глаза его выражали одновременно муку и надежду.

Сережа бережно повесил клетку на место, взял кота за шкирку, выкинул в большую комнату и плотно притворил дверь.

– Зря ты с ним так, – пожалел я Шварца. Больно уж тяжело и гулко он шлепнулся на пол. – Все-таки старый друг лучше новых двух. Или даже трех…

– Ничего, потом помиримся. Главное, чтобы он сразу усек, здесь ему ничего не светит.

Он прилег с мечтательным видом на одну из нижних коек и заложил руки за голову.

– Погоди, еще послушаешь, как они у меня петь будут… Только нужно клетки повесить так, чтобы они друг друга не видели, а только слышать могли. Они тогда обязательно соревнование устроят, кто кого перепоет… А еще я раз на птичьем рынке слышал, как один малый рассказывал: стоит ему на гитаре один аккорд взять, как его кенар сразу подсвистывать начинает. Причем сразу берет правильную ноту. Представляешь, какие они музыкальные!

– Профессионалы, – сказал я. – Что ты!

– Представляешь, тот на гитаре «цыганочку» и кенар вслед за ним!

– Артисты! Жаль, что у тебя нет гитары…

Сережа приподнялся на локте, вытянул губы, как для поцелуя, и начал ласково насвистывать какую-то мелодию. Должно быть, хотел подбодрить своих новых подопечных. Фальшивил он при этом ужасно, художественного свиста не получалось, и птички, видимо, поняв, что никогда с Куриловым не споются, окончательно поникли и выглядели совершенно растерянными и подавленными.

– Сереж, а цыпляток они выведут?

– Конечно! Только не цыплят. Цыплят выводят куры, – пояснил он, как всегда, нравоучительно.

– А эти? Канарейчиков? Кенаряток?

– Ну… просто птенцов… Выведут, куда они денутся. Вот подожди, я и тебе дам птенчика. Обязательно, ты не сомневайся! Из первого же выводка…

– Нужен мне очень твой птенчик! – отказался я от роскошного подарка. Хватит с меня и Чифа, чижика моего… Привыкай к ним, потом отвыкай… – Не хочется тебя обижать, но канарейки – это мещанство. Еще Маяковский, кажется, где-то говорил…

– Но как же… Я же должен тебя отблагодарить за клетку…

– Да ерунда эта клетка! Считай, что я тебе ее подарил. Все равно в подвале без толку валялась.

Я в последний раз все молниеносно взвесил, прикинул и решил: была не была!

– А вот если ты мне друг, то лучше в одном деле помоги…

* * *

Мороз был несильный, градусов пять-шесть, не больше, но Сережа, как только мы вышли на улицу, сразу опустил уши на шапке. Он так себя уютнее чувствует, только немного хуже слышит, поэтому с ним надо громче разговаривать, вот и все. Но как бы ты ни орал, он все равно то и дело переспрашивает, чтобы удостовериться, правильно ли все понял. Разговаривать с ним тогда – сплошное удовольствие.

Шел снег, и даже немного мело, ветер дул навстречу, и я чувствовал, как снежинки испаряются, не успевая коснуться моего лица. Вверху, под самыми фонарями, в ярком свете было хорошо видно, как густо, косо летят белые большие хлопья, как спешат они скорей упасть на землю, прильнуть к ней и успокоиться до самой весны или хоть до ближайшей отпели…

– Дак это что у тебя, первая любовь, а? – все допытывался Курилов. – Да? Тогда я не понимаю, чего ты волнуешься, – кричал он, отворачиваясь от ветра. Слава богу, прохожих на улице не было видно. – Первая любовь никогда ни к чему серьезному не приводит! А раз так – значит, нечего и волноваться!

Тут не с чем было спорить. Я на своем опыте убедился, что первая любовь ничем путным не кончается.

Если не считать детсадовских увлечений, впервые по-настоящему я влюбился, когда мне было восемь лет. И здорово влопался, даже мечтал жениться на этой девочке. Она была на два года младше, красивенькая, веселая, и все ее звали Ирочка – только так.

Помню, когда мы играли в выбивалы, она так ловко уворачивалась от мяча… Косички ее помню до сих пор. Она кончики их скрепляла такими заколками, в виде божьих коровок, и все их отбрасывала за спину… Помню, как хотелось ее обнять – просто обнять, и все! – чтобы не только видеть, но и почувствовать, какая она тоненькая, какая спинка у нее гибкая.

Сумасшедшая мечта ребенка!

Конечно, я, несмотря на возраст, сознавал, что право на это мне может дать только женитьба, и потому имел намерения самые серьезные.

Но тогда все кончилось трагически.

Как-то утром кормила она во дворе диких голубей, крошила им булку, а я возьми и брось в этих дармоедов палкой. Из палки почему-то гвоздь торчал. И вот этот ржавый гвоздь вонзился ей прямо в ногу.

И вот я прибежал домой и забился в угол в темном коридоре. Понимал, что мне влетит по первое число, что меры будут приняты суровые, да и как же иначе, ведь меня убить мало за то, что я натворил. Любое наказание я готов был понести с облегчением и радостью. Но тягостно было дожидаться суда и приговора. Я сам себя немедленно хотел покарать и стоял в том углу лицом к стене до самого вечера, пока не пришел с работы отец, не сообщили ему обо всем, и он тогда уж…

Ему никогда раньше этого не приходилось делать, поэтому он, замахиваясь, каждый раз попадал себе ремнем по ушам и при этом удивлялся, почему я не обливаюсь слезами, а хохочу, как дурак.

А спустя некоторое время Ирочкины родители поменяли квартиру, и она исчезла из моей жизни навсегда. Навсегда… Правда, страшноватое слово? Евтеева Ирочка – так ее звали.

– Первая любовь практически никогда не заканчивается браком, – развивал тему Сережа. – Я на днях видел передачу по телику… Там один психолог выступал. Проблемы молодежи обсуждал…

– Да? А я думал, что ты, кроме как «В мире животных», ничего и не смотришь.

Пришлось его прервать, мы уже подходили к Валиному дому.

– Значит так, Сереж, – сказал я как мог проникновенно. – Еще раз прошу, чтоб ты не забыл. Если она сама откроет, скажешь, один человек ее ждет у подъезда – и все, хорошо? Только сразу не говори, что это я, ладно? Даже если будет спрашивать. В крайнем случае намекни, что, дескать, насчет встречи Нового года… Но только я тебя прошу, ничего лишнего, ясно? Не увлекайся…

– А если предки?

– Ну попросишь ее позвать! Скажешь, что… Ну что-нибудь на месте придумаешь.

– Неудобно как-то это все… – вдруг замялся Курилов. – Как-то неловко…

Ну это для меня неожиданностью не было, это я предвидел. Нетушки Сереженька! Теперь уж ты никуда не денешься, раз мне удалось тебя сюда привести…

– Ерунда! Ничего страшного, вот увидишь! Она ведь тебе не нравится? Нет! Подлянки ты ей никакой не делал? Тоже нет! А когда к девчонке ничего не испытываешь, с ней разговаривать очень легко, вот увидишь…

– Может, давай послезавтра в школе, а?..

– Двигай, двигай! – подтолкнул я его. – Первый подъезд, четвертый этаж…

– Да помню я…

– Тогда – вперед! Вызовешь – и свободен, топай нах хаус канареек своих укладывать баиньки…

Он тяжело вздохнул и начал отряхиваться от снега. Вяло так, чтобы время потянуть. И завел было опять:

– Как-то все это…

– Знаешь что, Курилов, раньше надо было думать! Дома, понял? Привел меня сюда, а теперь начинаешь ломаться, как сдобный бублик! И потом, ведь ты мне пообещал! Ведь обещал?

Он потопал ногами, обивая ботинки, и молча шагнул к подъезду.

По плану я должен был ждать во дворе, но немного погодя я пошел за Сережей. Чтобы уж до конца быть уверенным…

И вот я стою у пыльной батареи, от которой волнами струится тепло, и прислушиваюсь, как мой друг поднимается по лестнице: третий этаж… четвертый… Звонок… Так, дверь открывается… Говорят… Слов не разобрать, но… Она! Ее голос… Вот она…

Вот она стоит, придерживая дверь… В домашнем платьице… А может, в халатике, в шлепанцах… А может, в джинсиках и свитере? И еще в какой-нибудь жилетке? В чем она ходит дома?..

Одной рукой придерживает дверь, а другой – отводит челку со лба… Соломенную челочку со светлого, ясного лба…

Грубое слово какое – лоб! Это потому что говорят: «Такой лоб – два метра без малого! Такому лбу только грузчиком работать!» Лоб – в смысле верзила. И вот у Вали лоб, так странно, если вдуматься… И она отводит рукой челочку – это ее жест…

И поднимает брови. Они темные, гораздо темнее волос… И округляются, шире открываются ее глаза… Какие? Вот елки-палки! А ведь я даже толком не разглядел, какие они у нее… При дневном свете вроде бы голубые, при электрическом – похоже, сиреневые… Я вот где-то встречал выражение: фиалковые глаза. Вот, может быть, у Вали такие.

Но это не точно. Потому что, во-первых, я никогда не видел их вблизи, лицом к лицу мы с Валей не встречались еще… Пока не встречались.

И еще – я в жизни своей фиалок не видел. Ни одной. Знаю только, что есть такие цветы. Но это так, понаслышке.

Я думаю, они похожи на подснежники. Но вообще-то не уверен. Hет, лучше я возьму свои слова обратно. Насчет фиалковых глаз, я имею в виду.

Вообще, здесь нужно быть поосторожнее, я хочу сказать – со словами. Коварная это вещь, всегда об этом приходится напоминать самому себе. А не то можно и вляпаться. Пусть и незаметно от окружающих, но все равно стыдно и неприятно.

Например, захотелось человеку сочинить стихотворение. Ну просто решил попробовать. Думал-думал, мучился-мучился, наконец выжал две строчки:

– Ах, глаза! Ах, глаза! А в глазах – бирюза!

Записал, и так ему в тот же миг стало противно и совестно, хоть из окна вниз головой бросайся. Потому что если уж ты не знаешь, что такое настоящие стихи, то надо ведь знать, что говоришь. А человек не знал, что такое бирюза. Ну не попадалась она ему под руку. И получилась фальшь такая, что по спине мороз… Фальшь – это же самое… самое отвратное. И прячется она всего чаще, по-моему, в словах, если неправильно их выбираешь… А еще хуже, когда она в мысли просачивается. В жизни ведь вообще полно фальши. К ней часто так привыкают, что уже и не распознают, принюхиваются, можно сказать, принимают как должное и сами заражаются ею, не замечая того, и уж тогда не могут без нее обходиться…

Однажды я по недоразумению попал на индийский фильм. Ну что это такое – все знают. Я немного опоздал и в зал вошел, когда уже сеанс начался. Я стоял у стены и ждал, пока глаза привыкнут к темноте, чтобы потом найти себе место. Но посмотрел на экран пару минут – и на выход. Дуристику эту смотреть? Нет уж, спасибо! Пусть уж лучше мой рубль пропадает. Но видели бы вы, сколько народу сидело в зале – яблоку негде было упасть! Вот и представьте: шесть сеансов в день, и картина эта по две недели в трех кинотеатрах прокручивалась – это сколько же человек с ее помощью подзарядилось фальшью только в нашем городе? Прикиньте – и вам жутко станет.

Да если бы только это… А кто может сказать, что никогда в себе самом не обнаруживал следов этой гнили? Я не могу…

– Гок! Гок! Гок! – загудела лестница.

Спускался Курилов резво, не так, как поднимался.

Но лицо у него было какое-то… Короче, не предвещало ничего доброго.

– Ну как? – спросил я, когда мы оказались на свежем воздухе. – Выйдет она?

– Нет! – отрезал он сердито.

– А почему?

Что ж я это в общем предчувствовал, этого и ждал…

– Потому что Новый год – семейный праздник!

Здравствуйте пожалуйста! Или они сговорились? Второй раз уже нынче слышу эту избитую фразу.

– Это она сама так сказала?

– Нет, это я придумал! Конечно, сама… И еще добавила: сводни нам не нужны! Тебя когда-нибудь обзывали сводней?

– М-да… – сказал я. – Это она, конечно, перехватила. Ладно бы уж – сводником…

– Не хочу я быть ни сводней, ни сводником! У тебя смелости не хватает, а я должен оскорбления терпеть!

Ну и ну! Впервые видел я Сережу таким злым, даже растерялся от этого, начал оправдываться:

– При чем тут смелость… Развязности – да, не хватает…

– А если она теперь по всей школе начнет трезвонить, будто бы я – сводня?

– Ты что хочешь сказать, что застенчивость – это трусость?

– Чтобы меня так унижали из-за какой-то паршивой клетки!..

– Что же, по-твоему, тот же, например, Житько или Кушнарев – смельчак? Они просто хамы!

– И не нужна мне эта клетка твоя, пропади она пропадом! Сейчас зайдем ко мне, и забирай ее обратно!

– Да что ты на меня-то орешь? Я тебя, что ли, так назвал? Меня там и рядом не было…

– Конечно, ловко устроился! Меня вперед послал, как собаку служебную, а сам притаился…

– Ну хочешь, я перед тобой извинюсь? За нее извинюсь… За нас обоих…

Он фыркнул и замолчал.

И не произнес больше ни слова до самого своего дома, только прибавлял шагу всякий раз, когда я пытался с ним заговорить. Прежде я сроду не замечал за ним такой обидчивости… Надо же, как одно-единственное слово может подействовать на человека!

Но попрощались мы с ним все-таки за руку, и на том, чтобы я забрал назад клетку, он больше не настаивал. И я был этому рад. Как-никак Сережа – мой лучший друг, хоть он и не от мира сего, как думают все и как я сам подозревал до этого вечера…

Много-много лет назад мы всем семейством ездили кататься на лыжах за город. Конечно, не каждый выходной, но раз пять-шесть за зиму выбирались, когда погода позволяла. Мы выходили из электрички и углублялись на несколько километров в лес. Там отец разводил маленький костерок, мы нанизывали на прутья жирную эстонскую колбасу и жарили шашлыки. В снежки играли, баловались… Время было веселое хорошее, можете мне поверить.

Летом рыбу удили. Первая рыбешка, которую мне удалось подсечь и вытянуть из воды, оказалась голавликом, совсем, правда, крошечным, сантиметров десять в нем всего и было-то. По-хорошему, его бы следовало отпустить, но я не мог с ним расстаться. Кроме того, надо ведь было похвастаться перед товарищами во дворе, а они бы мне не поверили, кабы я не предъявил вещественного доказательства. Так что я эту рыбку дня два таскал в кармане, прежде чем отдал Шварцу а уж тот сожрал ее в момент.

Никогда потом я так не радовался добыче, но все равно рыбалку с отцом ни на что другое не променял бы. И жаль, что все это кончилось.

В одно лето у отца было страшно много работы, они достраивали и готовили к сдаче объект, приходилось много времени проводить с заказчиками, и на развлечения его, как говорил отец, не оставалось. Домой он стал приходить позже обычного и выходные дни проводил тоже на стройке. Это все нужно было для дела: легче найти общий язык с кем-то там…

Но за ужином собирались мы по-прежнему все вместе и мечтали, как наступит зима, выпадет снег, мы смажем лыжи, возьмем рюкзаки, сядем в электричку и…

Обсуждали все до мельчайших подробностей, решали даже, что будем наливать в термос, кофе или чай, и потом отец шел во двор, поиграть, пока светло, с соседями в домино.

А когда зима наконец пришла, то ничего не изменилось. Разве только то, что вечерами мы стали говорить не о лыжах, а о том, что вот когда настанет лето, мы будем брать палатку, надувные матрацы, удочки, котелок и все свободное время проводить где-нибудь на природе, подальше от нашего закопченного города. Рассказывал отец, что есть в нашей области такая речка – Савала… Чистая, красивая, и рыба там прямо на голый крючок клюет.

Он доставал тогда фанерный ящик со своими снастями и показывал нам, как нужно правильно привязывать крючки, какой длины поводки делать, и учил многим другим хитростям и премудростям. А с мамой, помню, они даже однажды поссорились, никак не могли договориться, что нашей семье нужнее, резиновая лодка или фарфоровый сервиз. Мама победила…

А потом и это кончилось, и он прямо с работы, не заходя домой, спешил к доминошникам, к «забойщикам», как их в нашем дворе называют. И там, в их компании, сидел до самого темна, до тех пор, пока они уже не могли отличить, где у них шесть-шесть, а где пусто-пусто. Я это домино буду ненавидеть до конца дней своих. Летом те окна, что выходят во двор, мы держим открытыми, чтобы воздух заходил, и можно из любой комнаты, из любого помещения нашей квартиры слышать, как отец радостно смеется, когда им с напарником удается кого-нибудь оставить «козлами»…

Мама же, переделав все дела, любит забраться с ногами на мой диван, включить бра и почитать книжку. Сентиментальное что-нибудь. Что-нибудь про несчастную женскую судьбу, но желательно, чтобы с хорошим концом.

Было время – я тогда еще в детский сад ходил – они любили читать вдвоем одну книжку. Мама всегда обгоняла отца, ей хотелось перевернуть страницу, и она все спрашивала: «Ну, дочитал? Дочитал?..» А он нервничал… должно быть, потому и завязали они с этим делом. Теперь они если что и делают сообща, так это переругиваются. В основном из-за того, каким отец пришел с работы перед выходными. Он и правда стал частенько поддавать… Нет, все это понятно, что он объясняет: и работа нервная, с людьми, и целыми днями на холоде или в сырости и так далее и тому подобное…

Придет, поест, сядет у телевизора и смотрит все подряд, пока не уснет в кресле. И так всю зиму, до апреля месяца. С наступлением тепла – во двор, за доминошный стол. Облить бензином этот стол да поджечь, что ли…

Но сейчас зима. И телевизор, и диван, где мама читает свои слезоточивые романы, – все это находится в комнате, где я официально живу, то есть сплю, когда родители уходят к себе.

Таким образом, мое излюбленное место – это кухня.

* * *

– Где тебя только черти носят? – спросила мама. – Отцу лучше на глаза не показывайся. Пока мы с ним в подвал ходили тебя искать, «Динамо» две шайбы забросило, а он, бедный, этого не видел. Он тебе кости переломает. Ужинать будешь?

– Чайку если… – попросил я. – Покрепче… Больше ничего не хочу, не беспокойся, пожалуйста.

– А-апять будет всю ночь сидеть как сыч, электричество жечь! Зарплаты уже не хватает за свет платить!

– Я уроки буду делать…

– За все полугодие? Смотри не переутомись, отличник. Тебе какого?

– Если можно, индийского…

– А цейлонского не хочешь? А то еще бывает китайский… Вот учись лучше, кончай школу с медалью, институт международных отношений с красным дипломом, пошлют тебя в Индию – хоть опейся там индийского чаю… Сколько ложек сыпать?

– Да я могу и сам вообще-то…

– Ну да, сам! Чуть отвернешься – он уже полпачки вбухал! Вот начнешь деньги зарабатывать, тогда заваривай сам.

– Можно подумать, что я отказываюсь… Забыла, как летом меня с почты поперли?

– И правильно сделали, что не взяли тебя. У них глаз наметанный, поняли, кто к ним пришел… Они уж видали таких молодцов: телеграммы в ближайшую урну – и на скитушки! Месяц поработаешь, а им потом целый год с жалобами разбираться. Бутерброд будешь? С маслицем?

– С каким?

– С бутербродным, конечно, с каким же еще… Ну, чего косоротишься? Вот окончишь институт международных отношений, направят тебя в Голландию, Данию…

– Кто бы меня еще туда принял…

– А вот учись хорошо, не будь инертным…

– Ага… Мать – бухгалтер, отец – прораб, один дедушка – конюх, другой – пенсионер…

– Ну и что? Большинство великих людей вышли из низов, а мы еще и не самые низы… Слава богу… Ну в какую чашку наливать-то? Опять в эту, здоровенную?

– Мама! Ну иди, иди! Дай уж хоть это я сам сделаю! Что ты меня все опекаешь!

– Гонишь родную мать? Вот она, сыновня благодарность. Ладно, спокойной ночи… Будешь спать ложиться – проверь газовый кран, не забудь. Чайник-то небось опять кипятить будешь? Так уж смотри, не отрави нас. Среди недели уж ладно, а на выходные неохота…

Наконец-то один!

Свет я выключил, по радио передавали какой-то симфонический концерт, чай на столе, тепло, уютно… Теперь можно и положение свое обдумать.

Итак, думал я, дано: Валя разговаривала с Житько, стало быть она теперь знает, что… ну да ладно.

Курилову она сказала, что мы не нуждаемся в своднях… В своднях – значит, и живоглота этого имела в виду, Житько?

Постойте, постойте… МЫ не нуждаемся! Это уже кое-что!

Это может означать: она и я – МЫ…

Допустим: Житько правильно передал мне ее слова…

Доказать самому себе: все идет нормально, пускай с небольшими огрехами, но в общем – так, как я задумал…

В конце концов, как мой дедуля, папин отец, любит повторять: «дюже хорошо – тоже нехорошо».

Да, но ведь Сережа ей так и не сказал, что это я прогуливаюсь внизу, ее поджидаю… И хотя я точно знал, что она ни с кем не ходит, – ну, по крайней мере, ни с кем из нашей школы, – может быть, она подумала о другом парне? Как тогда понимать ее слова о своднях?

Нет, надо мне и в самом деле отбросить все эти дурацкие колебания, подойти к ней и объясниться напрямую! Вот в понедельник, послезавтра, прямо в школе… И приглашу в компанию. Подумаешь, семейный праздник. Сережа – это одно, а при личном контакте все может обернуться иначе.

А что касается денег…

И только я об этом подумал, как зажегся свет и вошла мама.

– Ты что это в темноте сидишь? Экономишь? Или обиделся?

– Темнота – друг молодежи…

– Правда, не обиделся? – она взяла мою голову в руки, как арбуз какой-нибудь, и повернула так, чтобы я смотрел ей прямо в глаза:

– Нет?

– А за что?

– Ну мало ли… Вот елку тебе не купили…

– Да ерунда эти елки. Что я, в самом деле маленький? Перебьемся…

Она отпустила меня, налила себе чаю и села напротив.

– Что это ты говорил про какую-то компанию, про ребят каких-то?.. – спросила она как бы рассеянно.

– А… ничего.

– Что хоть за друзья-то? Я их когда-нибудь видела?

– Да там… Из Дворца пионеров ребята. То есть они уже не пионеры, конечно. Нормальные… Вряд ли ты их видела.

– И где же вы собираетесь отдохнуть от взрослых? По какому адресу? Или что, явка засекречена? Ну чего молчишь?

– Там, в одном месте… Я и сам еще толком не знаю.

– Узнаешь – скажешь. И еще одно условие: обещай, что вина там пить не будешь.

– Конечно, не буду! Да там и не будет ничего, кроме шампанского!

– Я тебе еще раз повторяю: ни-ка-ко-го вина!

– Ну, мамочка; ну что ты! Шампанское… Его же и дети пьют, это же все равно что ситро!

– Не видала я что-то таких детей… И ты мне зубы не заговаривай! Обещаешь или нет?

Вот вы скажете: подумаешь, важность какая! Ну пообещай, небось язык не отсохнет. А сделать можно все по-своему.

Ан нет! У нас такие странные отношения сложились, если уж пообещали что-то один другому, то выполняем обязательно, и мама, и я… Отец тоже старается поменьше обещаний давать.

Это еще с той поры, как я лежал в больнице. Я имею в виду, когда первый заход у меня был. Мы тогда заключили соглашение: я принимаю без капризов лекарства, какими бы противными они ни были, и подставляю под уколы любое место, какое прикажут, а мама приезжает ко мне каждый день. Так мне там страшно показалось сперва оставаться одному.

Теперь-то я понимаю, что вел себя как ужасный эгоист. Больница находилась за городом, в сосновом бору, автобусы туда ходят редко, а в то время еще хуже с этим было… А ведь она и работу не бросала.

Но я тоже держался героически и тогда, и потом, во всяких санаториях и лечебницах, даже там, где она не могла проверить, пустобрех я или человек слова. Потому что я с детства не могу обманывать тех, кто мне верит. И мама это знает.

Пришлось пообещать ей, что и шампанского – ни капли. Ни-ни! Да не очень-то мне его и хотелось. Только ведь неудобно, если что… Ведь начнут вопросы задавать…

Ну да ладно, совру, что у меня язва желудка.

– И еще один уговор, – обрадовала меня мама, уже выходя из кухни. – Завтра выколотишь все ковры и половики… И все, все! Закрой рот обратно! Не надо благодарить! Сама была молодая, и совсем недавно. Так что способна понять порывы юной души. Доброй ночи!

* * *

Спать совсем не хотелось. Впереди было воскресенье, можно валяться в постели до самой «Утренней почты», если пожелаешь… А эту вот ночную пору я очень люблю. Когда тишина наступает, все замолкает, утихает… Слышно даже, как снег шуршит, скользя по стеклу.

Осенью тоже бывает хорошо, если дождь идет и отопление уже включено – тогда совсем замечательно.

Иногда я могу торчать на кухне всю ночь напролет. Просто сидеть и размышлять о всякой всячине, какая только приходит в голову. И никогда не бывает скучно.

Главное, это время полностью принадлежит мне, одному мне. Я могу его прожить так, как пожелаю, как самому хочется.

Что может быть для человека дороже свободы?

Вот лишь в такие ночи, с субботы на воскресенье, я и чувствую себя свободным. В такую ночь я могу свободно выбирать: захочу – спать лягу, захочу – музыку послушаю, почитаю или чаю попью… Еще фотографии печатать хорошо, никто не мешает, не толкается, не дышит в ухо… Ну и все, пожалуй.

Конечно, я выбираю из немногих вещей, но выбор-то делаю свободно! А свобода, по-моему, это и есть возможность свободного выбора.

Магнитофон у меня нормальный и записи приличные, но в большинстве своем такие, что в одиночку их слушать как-то неинтересно. В ночь на воскресенье я выбираю другую музыку.

У нас есть такой старинный проигрыватель, переносной, в виде чемоданчика. Ему лет сто уже, такие выпускали еще при царе Горохе. Вот его я и беру с собой на кухню, подключаю наушники и кайфую, никому не мешая.

Проигрыватель покупал отец на заре его туманной юности, когда был студентом и жил в общежитии. Магомаева на нем крутил. Наушники – это мамин подарок. Ну а пластинки – это моя находка. И могу точно сказать, что мало у кого еще есть такие диски. Даже у Вовика Житько вряд ли… Разве только у Завьяловой… Но больше ни у кого! Голову даю на отрез. И платил я за них по двадцать, тридцать, пятьдесят… нет, нет, что вы, не рублей, конечно, копеек. Захожу однажды в комиссионный, смотрю – новенькие, ни разу не ставленные «гиганты» долгоиграющие, а отдают их почти даром. Классическая музыка, уцененная…

Сейчас уже забыл, какую первую пластинку я купил, просто из любопытства. Тем более вижу – недорого, можно сказать, всего ничего. Но помню, как сначала она мне не понравилась. Вернее, не то чтобы не понравилась, а просто я не мог разобраться, что к чему. Запутался, заблудился в звуках, будто в дремучий лес попал. Хотел даже со злости выбросить этот диск, разочарован был и чувствовал так себя, точно вокруг пальца меня обвели. Кто же это был… Кажется, Вагнер… Но неважно это!

Так вот, хотел я уже выкинуть эту белиберду, а потом думаю – стоп! Дай послушаю еще. Ведь показывают по телику симфонические концерты, столько людей сидит в зале с умным видом – что же они все, прикидываются? Дурака валяют друг перед другом?

В общем, если кому интересно, могу сказать: чем чаще ты слушаешь какую-то вещь – я имею в виду серьезную музыку, – тем больше ты нее вникаешь, и тем ближе она тебе становится, интереснее… А от всякой эстрады просто зевать начинаешь. Как бы это получше объяснить… Ну вот, например, есть люди, которых сразу видишь. Такие открытые, легкие, веселые, с ними хорошо… но только до поры до времени. А потом становится скучно. Заранее знаешь, чего можно ждать от этого человека, что он сделает, что скажет, как посмотрит… Он не плохой, нет! И добрый, и честный, и хороший друг, можно положиться на него… но – скучный. Ничего нового в нем уже открыть нельзя.

А есть люди, которые никогда не надоедают, хотя с ними бывает тяжело, и могут они даже обидеть, и не всегда понять легко их слова или поведение, и никогда не угадаешь, какой номер они выкинут. Короче говоря, нужно шевелить и шевелить мозгами, чтобы такой орешек раскусить…

Может быть, это плохой пример, но вот приблизительно такую разницу я вижу между классикой и даже той развлекательной эстрадой, которая не насквозь фальшива.

Не знаю, правда, правильно ли я понимаю музыку. Я хочу сказать, может композитор вовсе не то хотел выразить, что я чувствую, когда слушаю его произведение. Но мне, честно говоря, до этого дела нет. Я ведь ни с кем не собираюсь вести заумные разговоры на эту тему, глупо это, по-моему. Все равно каждый воспринимает по-своему то, что он видит, слышит… Одинаково же никто не чувствует. Так что я о музыке говорить не люблю, я люблю ее слушать.

Но, конечно, не все подряд. Есть такие вещи, в которые так и не могу я до конца врубиться, сколько ни стараюсь. Ничего, может, потом когда-нибудь…

Со стихами у меня та же петрушка. Иной раз читаешь, читаешь… и бесполезно, все равно не врубаешься. А читать нужно. Потому что я, по совести говоря, – ужасно серый человек. К сожалению, понял я это слишком поздно. Но ведь надо заниматься своим развитием хоть как-то! Лучше уж поздно, чем никогда…

Составил я для себя что-то вроде программы: научиться немного ориентироваться в музыке – раз, в картинах, в живописи – два (здесь я вообще «по нулям»), ну и главное – литература. Решил для начала вызубрить наизусть пятьдесят стихотворений разных поэтов, самых известных.

Взялся сперва за Пушкина. Во-первых, он у нас в этом году по программе, а во-вторых, все-таки уже знакомый, можно сказать, с самого детства…

Открыл книгу, начал читать и тут же понял, что никакой он не знакомый и что, кроме фамилии, ничего-то я и не знаю. Да, боюсь, что и вообще мало кто знает. Ну, может, первые строчки: «Жили-были старик со старухой у самого синего моря…» или «Царь с царицею простился, в путь-дорогу снарядился…», «Мороз и солнце; день чудесный!», «У лукоморья дуб зеленый; златая цепь на дубе том…» и что-нибудь еще такое, что у всех на языке.

Или вот, как у нас в классе: кто-нибудь засмеется, а у него обязательно спрашивают: «Что ты ржешь, мой конь ретивый?..» И никто не знает что это на самом деле за стихотворение. Даже в смысл никто не пробует вникнуть. А ведь конь-то, он не весело ржет. Наоборот, он тоскует, потому что предчувствует, как его друг-хозяин погибнет, какая страшная ждет его смерть: «Кожей он твоей покроет мне вспотевшие бока!»

Волосы дыбом встают. Если вдуматься, конечно…

Вообще, Пушкин – это класс! Вот у меня вечно слов не хватает, чтобы выразить что-то и чтобы не фальшиво получилось. А у него это очень просто выходило: «…Но в день печали, в тишине, произнеси его, тоскуя» – это значит вспомни мое имя, хоть я для тебя навсегда – пустое место. «Произнеси его тоскуя. Скажи: есть память обо мне, есть в мире сердце, где живу я…» То есть человек любит, и ему ничего не нужно, он ничего не требует и не просит и ни о чем не мечтает, лишь бы только иногда вспоминали его имя, и от этого той, что вспомнит, становилось бы легче на душе… И он не жалуется и обиды не таит, а наоборот – желает добра той, которая его, быть может, когда-то оттолкнула.

Честное слово, я бы каждому советовал почитать Пушкина. Но представляю, какие глаза на меня вылупили бы девятьсот девяносто человек из тысячи. Нет, лучше уж помалкивать, прятать все поглубже в себе и никому не показывать. Потому что, я знаю, из всего нашего класса, а может, из всей школы только один человек сумел бы меня понять, только один.

* * *

Назавтра мама подняла меня ни свет ни заря, навьючила пыльными коврами и прочими тяжелыми тряпками и отправила во двор. И после я целый день чувствовал какую-то вялость, то ли от недосыпа, то ли оттого, что пыли наглотался с утра.

Вообще-то я не против того, чтобы время от времени совершать трудовые подвиги, но не знаю кому как, а мне это выбивание ковров – наказание, можно сказать, самое унизительное занятие. Во-первых, мне кажется, что это никак не мужское дело. Хотя, конечно, выматывает оно – будь здоров! Всю правую руку себе отмахал и мозоль набил на большом пальце.

Во-вторых – и это, наверное, главное, – шум приходится поднимать страшенный. Дом наш расположен буквой П, и когда стоишь посередине двора и лупишь изо всей силы – как велено! – по ковру, эхо раздается, как, должно быть, в горном ущелье. Даже удивительно, как с крыш не начинают сползать снежные лавины, не осыпается штукатурка с карнизов. И после пяти минут работы начинает казаться, что на тебя глазеют из каждого окна: кто это там такой трудолюбивый? Летом еще ничего, тополя спасают. А зимой, когда деревья голые, наш двор простреливается взглядами вдоль и поперек, каждый его квадрат.

Тут еще как раз бабушки-старушки тянутся из молочного магазина. Ну идешь ты мимо – и ступай себе! Нет, поставит бидон на скамейку и начинает нахваливать: и какой вырос большой, незаметно как, и умный, и послушный, вот молодец, помощник маме! Да притом стараются горланить погромче, для того, конечно, чтобы я услышал их одобрение, вдохновился и начал трудиться еще усерднее. Называется моральное поощрение… Лучше бы проклинали, честное слово, не так стыдно было бы.

Но хуже всего – эти окна. Особенно три из них, три из нескольких сотен…

И вот колотит человек эти чертовы половики и начинает потихоньку злиться. Ну почему так бывает, ничего вроде бы зазорного нет в том, что ты делаешь, а все равно чувствуешь себя не в своей тарелке? Может, вся штука в публике? Может, и со всеми так? Конечно, кроме артистов – эти, скорее всего, обожают быть в центре внимания…

Нет, в какие-то моменты человеку, наверное, может быть безразлично или даже приятно, что на него смотрят. Например, выводит человек из гаража японский мотоцикл или, на худой конец, «Яву», «Чезет», надевает шлем, застегивает краги – смотрите на здоровье! Потом заводит мотор, фр-р-р – и нету его!

Или, скажем, раскалывает ребром ладони сразу три кирпича!

Или уж пусть играет он в настольный теннис и наказывает одного соперника за другим: следующий! следующий, кричит заведующий! следующий подстригаться!..

Но эти ковры…

Вот я специально обратил внимание: в девяти случаях из десяти, когда мужчина несет ковер или что-нибудь в этом роде, он старается ни с кем глазами не встречаться. Честное слово!

Ну может быть, в Средней Азии по-другому, не знаю, но в нашем городе я отвечаю за свои слова.

Под вечер я все же решил позвонить Валерке.

– Ты знаешь, – начал он сразу оправдываться, – я еще с ребятами не виделся. Ты звякни завтра в это же время, ага?

Похоже, ему было и впрямь неловко.

– Понимаешь, так получилось… Закрутился. То да се… Вчера не смог, хотел сегодня, а тут репетиция…

– Конечно, конечно… Вы уж там смотрите, не подкачайте в Уфе! Ладно, Валер… Ты больше не хлопочи, не надо… Не надо ничего.

– Почему это?

– Да так… Не знаю. Наверно, потому что Новый год – семейный праздник.

– А-а… Ну смотри. Дело хозяйское.

По телефону не очень-то разберешь, но мне показалось, что он вроде бы огорчился.

Ну если так…

– Видишь ли, тут все не так просто оказалось… Надо еще один вариант попробовать… Может, я и позвоню… если у меня все получится. Хорошо?

– Ладно, – сказал добрый Топтыгин. – Надумаешь – звони. Понедельник, вторник… Но в среду будет уже поздно!

– Я понимаю.

– Если б моя квартира была, тогда другое дело, а так надо все заранее…

Нет, правда, пока встречаются такие люди, как Валерка, на свете еще можно кое-как жить.

* * *

Но в понедельник мне с Бабкиной поговорить не удалось. В понедельник в нашем классе случилось то, что было продолжением. А началось все на прошлой неделе, в четверг. Верников тогда сцепился в коридоре с Горшковым. Из-за чего – тогда я не знал, а видел все хорошо. Они вполголоса о чем-то говорили, а потом Верников толкнул Горшкова в грудь. Он пошел на Горшка в открытую, «буром попер», можно сказать. Он был в себе уверен. И со стороны казалось, что Горшок струхнул. Как-то съежился, выставил руки вперед и начал пятится.

Верников ринулся в атаку, но Горшок «нырнул», захватил его ноги под коленками, уперся головой в верниковский живот и сделал простой кувырок вперед.

Потом – еще кувырок!

Честное слово! Уж сколько я видел драк в кино и в жизни, сколько видел пособий по дзюдо и самбо, этого приема никто никогда не проводил и никто нигде не описывал… Такое мог выдумать только Горшок! По этой части он – гений!

Он вскочил на ноги и только посмеивался как ни в чем не бывало. А Верников еле поднялся и был весь мятый, красный, с заплаканными глазами, и кровь из носа капала – намял ему Горшок физиономию!

И когда он начал просить, чтобы ему кто-нибудь отряхнул спину, лично я отказался. И стыдно в этом признаваться, но если уж быть откровенным до конца: я даже злорадствовал.

Этот Верников с первого по шестой класс был самым хилым пацаном. Когда нас, бывало, выстраивали по росту, мы с ним оказывались рядом далеко на левом фланге, если это была шеренга, а если колонна – то почти в самом ее хвосте.

Был он к тому же страшным ехидиной, но это еще полбеды. А вот быть в нашей школе ябедой и стукачом – позорнее некуда.

И вот его сперва отучали ябедничать и жаловаться учительнице по всякому поводу. Перевоспитали. Быстро уразумел, что к чему. Но, как почти всегда бывает, клеймо все же так на нем и осталось. И впоследствии его уже били по инерции.

А в шестом классе он вдруг начал быстро расти и уже через год вытянулся так, что стал длиннее всех. Вдобавок выяснилось, что по секрету от окружающих он «качал» мускулатуру. И хотя уже добился больших успехов, но занятий не прекращает и по сей день. Например, в школе он постоянно жмет кистевой эспандер, не расстается с ним, как Житько со жвачкой. Даже на уроке тискает в кармане резиновый бублик. А уж дома…

Мне по какому-то случаю пришлось однажды его навестить, так я чуть не ахнул, когда увидел его хозяйство. Ни фига себе! А я-то дома швейную машинку выжимаю… Здесь же целый спортзал: шведская стенка! тренажер!! штанга у него была самая настоящая!!! Я уж молчу о разборных гантелях и прочих мелочах… Да, серьезно малый отнесся к поставленной цели. Зато и результат налицо…

Когда нам на физкультуре Анатолий Петрович дает погонять в баскет или в гандбол, мы делимся на две команды. И поскольку форма у всех приблизительно одинаковая, то, чтобы не путаться, половина из нас просто снимает майки. Так вот: Игорек Верников всегда оказывается в той команде, где ребята играют раздетые до пояса.

Но это – забавная ерунда. Гораздо хуже то, что он принялся помаленьку эту свою новую силу пробовать. Так щенята пробуют молодые зубки на ботинках, тапках и вообще на всех предметах, которые можно потрепать и покусать.

У Верникова появились дурацкие привычки: подойдет, например, и давай толкаться! Вот просто разговаривает с тобой, а сам поталкивает и поталкивает в грудь, в плечо, в живот…

А еще может подкрасться сзади и провести удушающий захват. В шутку. Как бы резвяся и играя…

Он быстро вошел во вкус, и это было хуже всего. От него уже старались держаться подальше. В умственном-то отношении не продвинулся человек. Он же себя начинал считать некоронованным королем.

И вдруг… На глазах у всех так бездарно облажаться! Считай, все достижения насмарку!

Разве он мог смириться?

Для разбора таких дел в тесном дружеском кругу у нас есть особое место – заброшенная теплица в саду за школой. Когда-то ее построили для юных друзей природы, и Римма Дмитриевна, ботаничка наша, собиралась там чуть ли не бананы с ананасами выращивать для школьного буфета.

Надо сказать, что человек она очень мягкий и добрый, но и очень настырный. И она бы, конечно, достигла успеха, кабы сумела достать где-нибудь пуленепробиваемые стекла.

Короче, применение теплице нашли, но не совсем то, на которое рассчитывал педколлектив.

Для Верникова тепличный вариант не подходил. Он знал: если у Горшка будет хоть доля секунды на подготовку, хоть один шансик из тысячи, то все пропало. Горшок никогда не допустит, чтобы его первого ударили. С малых лет он, когда задирался с кем-нибудь, всегда подначивал противников: ну бей, бей!.. Ему: нет, ты бей! Но сам он никогда не начинал, только подначивал… И если противник бил, Горшок всегда уклонялся. И уже получал моральное право лупить без пощады. И уж лупил…

Ну, конечно, если подкрасться к нему сзади…

Или держать за руки, за ноги и за голову…

Но для этого нужно минимум пять человек, хотя глянешь на Горшка: вроде и плечи у него узенькие, и шея тонковата, не смотрится он как боец, да и вообще малый веселый, причем веселый, знаете, по-доброму.

В общем Верникову необходимо было застать Горшка врасплох. И не надо еще забывать, что позор-то свой он перенес на людях, значит, и триумф ему нужен был такой же. И он решил напасть внезапно.

И это ему удалось.

И то, что случилось в последний понедельник старого года, случилось после физики, перед литературой, прямо в классе, причем за минуту до звонка на урок, а значит, в неположенное время и в неположенном месте.

Я догадался, на что Верников рассчитывал: начало будет за ним, а концовки вовсе не будет – войдет Александра Ивановна и разнимет их…

Горшок не заметил даже, как Верников к нему подобрался, слишком занят был, бросал бумажных голубей в Завьялову.

Он сидел за первой партой у окна, и Верников зашел со спины, рванул его за плечо, развернул к себе и молча стал бить с размаху в лицо.

Все козыри были у него: во-первых, эта парта дурацкая Горшкову была все равно что каторжная колодка. А Верников имел два с половиной метра чистого пространства до торцевой стены, той, где висит доска.

Да по левую руку открывалась ему свободная дорога в коридор, затем во двор, затем на улицу, до самого дома, до квартиры своей мог бы он отходить, где можно запереться на все замки и крючки, а у дверей поставить свою толстую бабку-активистку с поварешкой в руках… Одним словом, отступать ему было куда.

Во-вторых, он сразу оглушил Горшка, вырубил на какие-то несколько мгновений, но эти первые мгновения – самые важные, потому что в таком деле главное – начало.

В-третьих, на нем были кожаные перчатки, и даже если он ничего туда не закладывал для тяжести, это большое преимущество: можно бить изо всей силы и не бояться за свои суставы, пальцы…

Короче, любой – любой, я отвечаю! – на месте Горшкова ушел бы в глухую оборону и покорно ждал, что будет дальше.

Но Горшок – это Горшок.

Он как-то вывинтился из парты, взлетел на нее!

Верников – за ним!

Все оцепенели, растерялись, и только вместе со звонком завизжали девчонки.

Вдруг Верников побелел, почти свалился на пол и спиной вперед, мелкими шажками пошел к стене.

И Горшок соскочил с парты, кинулся к Верникову, залепил ему раз, два!..

Но тот стоял, опустив руки, и пялился на Горшка буквально с ужасом. Вид у него был какой-то… И Горшок, должно быть, тоже почувствовал что-то неладное.

Он ощупал свое лицо и обернулся к классу:

– Ну-ка!.. Кто-нибудь! Зеркало!

И уж тут не только девчонки ударились в визг, но и пацаны ахнули.

И Кушнарев, который всю перемену донимал Завьялову солнечными зайчиками, протянул Горшку зеркальце, а другую руку прижал ко рту.

И Горшок погляделся в маленькое, круглое зеркальце и увидел то, что уже видели мы, а еще чуть раньше – Верников.

И он бросился к своей парте, схватил портфель, сдернул с вешалки пальто и выбежал из класса, чуть не сбив с ног Александру Ивановну, которая со страху уронила журнал.

* * *

После воскресной метели наша старая раскрытая теплица смотрелась хоть куда, хоть и был снег местами притоптан и усыпан окурками.

Яркое солнце, свежий снег… Кое-где в него вплавились капельки крови, и бусинок этих темно-красных прибавлялось и прибавлялось.

Буркин из восьмого «В». Почему-то именно Буркин, который не то что другом Горшку не был, вообще ничего общего с ним не имел, приземистый Буркин, сжимая губы в ниточку, подскакивая, чтобы достать, прямо-таки с наслаждением бил морду Верникову и приговаривал:

– Ты будешь извиняться, козлиная порода?

– Буду! – с готовностью отвечал Верников и сплевывал на сторону красным. Клубочки пара вырывались из его рта.

– Н-на! – впечатывался ему в щеку черной кожей обтянутый кулак. – Ставишь мировую или нет?

– Ставлю! – покорно обещает Верников, дергая руками. Он не смеет закрыться и поднимает их только до груди.

Буркин, повернув слегка голову, косится на своих корифанов, что держатся в стороне чуть поодаль, и, как бы не расслышав, опять требует у жертвы ответа:

– Ты будешь извиняться?

И с каким-то довольным урчанием бьет справа и слева совсем поникшего Берникова.

– Буду!..

Яркий, белый, морозный день. Блестящий снег в бордовых кляксах… Верников, которого жалко уже, с бессильными руками, в меховой куртке, забрызганной спереди…

Буркин с Товарной улицы, крысенок, из которого вырастет шакал, вершит справедливость.

– Н-на! – и поглядывает на дружков. – Н-на! Ты будешь еще возникать?

– Не буду! Не буду!..

Небольшая толпа притихших зрителей…

Зачем я здесь?

Зачем здесь я? Досматриваю кино?

* * *

– Нет! Вы не комсомольцы! Ни один из вас, я имею в виду мальчиков, носить это гордое звание не достоин! На ваших глазах… На ваших глазах – такое!.. А вы? Почему не вмешались? Почему допустили? Трусы! Равнодушные трусы, вот вы кто! Снимите свои значки! Пришпильте вместо них бумажки с надписью: «Я – трус!» И это – будущие защитники нашей Родины?!! Бедная, несчастная наша Родина.

Бедная Варвара Васильевна… Ей придется отвечать перед начальством за ЧП, в котором она нисколечко не виновата. И не сможет она никому доказать, что ее вина лишь в том, что случайно ее назначили нашим классным руководителем и что она физически не может все время находиться с нами и не умеет читать чужие мысли, даже самые примитивные… Точно так же и никто из храбрейших наших ребят не станет даже пытаться ей доказывать, что все произошло так неожиданно быстро, а потом было уже поздно, и вообще есть неписаный закон: двое в драку, третий – не лезь! Верников напал подло, глупо с этим спорить, но в целом все выглядело честно – один на один…

Точно так же и я не стану ей объяснять, что фильм, его действие зритель изменить не может. Он ведь не занят в нем, не играет никакой роли…

А с Валей в тот понедельник тяжелый так и не удалось поговорить.

На вторник, на новогодний вечер оставалась надежда.

* * *

Я нарочно немного опоздал, пришел, когда уже музыка гремела. В школьном вестибюле, не считая ребят с повязками у дверей, было пусто. Правда Петракова еще околачивалась у зеркала, любовалась на себя. В узких брючках и какой-то хламиде до колен, подпоясанной как бы полоской металла, сверкающего, как серебряная фольга. На курносой физиономии – все цвета спектра…

– Ша-апошников! Вот молодец! Мальчишки наши, представляешь, почти никто не пришел!

Она и в класс потащилась за мной.

– А чего это окно открыто? – спросил я, беспокоясь за судьбу своего нового чехословацкого пальто, впервые надетого. – Первый этаж все-таки, залезут ведь…

– Да это тут… курили… – объяснила Надька, небрежно махнув рукою, полною перстней. – Раздевайся, ничего… Вон Завьялова – гляди, какое богатство повесила, не побоялась. Рублей восемьсот небось одежка стоит… У-у-у, Шапкин!.. Ну, ты сегодня – вообще!.. – оценила она мой внешний вид.

Ничего особенного в моем «прикиде» не было. Просто она ни в чем меня раньше не видела, кроме школьной формы, и на нее подействовал контраст. Хотя, кто его знает, может быть, и самому Житько мой наряд понравился бы.

Это мама осенью была в турпоездке по Прибалтике и купила мне в Риге довольно шикарные – ну, со всякими цацками, кнопками, замочками – брюки и такой красно-синий трикотажный… черт его знает, как называется, блузон, что ли, не важно это. В общем решил я эти шмотки обновить, раз уж выдался подходящий случай.

Я окинул взглядом вешалку – да, маловато наших, в основном девчонки… Тут Надька потащила меня наверх, в зал, и с ходу пришлось с ней идти танцевать, потому что школьная наша «рок-синтез группа» выражала недовольство, и лидер их, Мишка Бевз, предупредил в микрофон, что для пяти человек они играть не собираются. Понять можно было и музыкантов, и публику тоже: когда сияют все огни, и в зале светло как днем, и вдоль стен, будто в карауле, стоят учителя во главе с директрисой, не очень-то растанцуешься…

Однако и Бевзовы ребята могли сделать финт ушами, собрать инструменты и отчалить с обиженным видом, и что тогда? Пластинки в радиоузле крутить будут? Так ведь там что у них – Лев Лещенко, Валентина Толкунова… Ну вокально-инструментальный ансамбль «Пламя»…

– Что ты головой вертишь? – крикнула мне на ухо Надька. – Вон твоя катапулечка прыгает! Да не там! Вон туда смотри, где пионерская комната.

В том кругу, где танцевала Валя, ребят вообще не было. Значит, она здесь одна, значит свободна…

– Ой, мама родная! Да она на каблуках! Ха-ха-ха…

– А что здесь смешного?

– Да кто же сейчас так ходит! Только старухи, кому за тридцать! Вообще-то, конечно… Без каблуков она и совсем от горшка два вершка…

– Неуклюжая ты тетка, Петракова! Грубо работаешь. На себя-то взгляни! Ведь понамазалась – глаз не видно… И что, все так должны?

– Много ты понимаешь! Наоборот, ты знаешь кто? Ни-бум-бум-ка! Если тени положить, глаза становятся глубже… загадочнее… Слыхал, как… Понаровская поет… «Должна быть в женщине… какая-то загадка… должна быть тайна какая-то!»

– Тоже мне… Загадка! Да я тебя как облупленную знаю.

– Ну… так это ж ты… Уф-ф! – приложила она руку к висюльке, болтавшейся у нее на шее. – Не могу больше… надо передохнуть…

– Конечно, с твоим весом…

– Дурак ты, Шапкин, и не лечишься!

Вот так, по-товарищески беседуя, мы подошли к свободному месту у подоконника. Надька должна была отдышаться, а я хотел немного оглядеться и потом пригласить на танец Бабкину.

Рок-синтез группа наяривала неслабо, и народ вел себя уже не так скованно. Началось постепенное раскрепощение, и даже несколько учительниц, из тех, что помоложе, покинули свои наблюдательные посты.

Я люблю смотреть, как танцуют. Не бальные танцы, конечно, где каждый жест отрепетирован, а когда скачут кто во что горазд. Человек в движении раскрывается, становится весь как на ладони виден. Словами можно сфальшивить, движением – нельзя. Не получится. Неестественные движения сразу бросаются в глаза. Вот обратите внимание на пьяного, который старается выглядеть трезвым, и вы убедитесь… Так же и с животными: попробуйте сравните, как двигается собака и как кошка. Или даже двух собак: злую и добрую. Сразу поймете, где какая, если и не будете знать заранее.

Конечно, человек научился и жесты свои приукрашивать, но что толку… Уродство все равно останется уродством, а красота – ей прибавлять ничего не нужно. Когда красивое хотят еще улучшить – это не дело, по-моему. Вот взять, к примеру, кино. Однажды показывали по телику американский фильм про тамошний животный мир – сильная картина! И вот там были кадры: снятый «Рапидом» замедленной съемкой прыжок пумы с одной скалы на другую, как она летит по воздуху и правит своим хвостом. Что тут можно иметь против? Только так и углядишь, что хвост для нее это руль.

Но зачем снимать «Рапидом», как скачут мустанги! Чтобы усилить впечатление? Глупо. Глупо, потому что здесь красота движений… как бы это сказать… ну увеличивается, что ли, в соединении с быстротой их бега. Так примерно…

Нет, если бы я был кинооператором, я бы снимал все без выкрутасов, как есть. Красиво только все настоящее, взаправдашнее. К чему украшать? Вот – кони! Смотрите, какие замечательные… существа! Язык не поворачивается назвать их животными. Смотрите, как несется по степи табун! Не стадо, это у коров, у баранов, у свиней – стадо. Здесь – табун!

Впрочем, и среди лошадей есть животные. Но их такими сделали хитрые люди, стали их запрягать во всякие повозки, ездить на них…

– Шапкин, – сказала отдышавшаяся Надька. – Ну что, пойдем покурим?

– А ты разве куришь?

– Конечно. А ты разве нет?

– А я, представь себе, нет.

– А я, если хочешь знать, считаю, что это не парень, который не курит!

Вот и возьмите ее за рупь двадцать…

– Ну, значит, я – не парень. А ты для чего куришь, ты же и подавно девчонка? Чтобы вес согнать?

– Ой, ну хватит тебе, Шапкин! Ну, пойдем, хоть проводишь меня, а то я боюсь… Тут знаешь сколько чужих!

– Позови лучше вместо меня какого-нибудь настоящего парня. Вон, Саленко попроси…

– Ну его в баню, этого тюленя! Сейчас начнет рассказывать, как полезно купаться в проруби, очень нужно…

– Он морж, а не тюлень. Эх ты, серость! Никакого у тебя нет соображения…

– А у тебя зато чувства юмора нет! Ну я тебя прошу… Да наглядишься ты еще на свою Дюймовочку, вечер только начинается! Ну ты мне друг или портянка, Шапкин?

* * *

Из класса доносились приглушенные голоса. Я потянул за ручку, но дверь была заперта изнутри то ли на швабру, то ли на стул.

– Эй, – постучала кулаком Петракова. – Эй! Ну-ка, открывайте! Свои!

Голоса умолкли, но открывать никто не торопился.

– Эй! – повернулась Надька к двери спиной и саданула пяткой по нижней филенке. – Что за шутки!

Никакой реакции. Мне только послышался какой-то звук, будто сдвинули с места парту, и опять кто-то заговорил негромко, но сердито, раздраженно.

– Шапкин! – сделала Надька круглые глаза. – Слушай, а может, и правда кто залез через окно, а? Жулики! И наши польта грабят? А?

– Да ерунда… – начал я, но она перебила:

– Стой здесь, а я побегу во двор, посмотрю оттуда! В случае чего и подмогу вызову!

– Брось, Надька! – попытался я ее остановить. – Какие жулики, что тебе в голову взбрело…

Но она уже учесывала по коридору, тяжело топая и смешно разбрасывая ноги.

А я остался слушать, как мое сердце ломится изнутри в ребра. Так Петракова только что ломилась в классную дверь. Вот и попробуй, представь себе, что все это – кино! Нет, не всегда это удается, далеко не всегда…

Снова голоса, и потом – хлоп! хлоп!

Я начал рвать на себя дверь, чувствуя, как меня разбирает ярость, настоящая ярость, от которой мне всегда потом и самому бывает страшно.

Нет, там не жулики! Уж один-то голос я точно узнал, там закрылись вовсе не чужие…

Вдруг дверь распахнулась, я чуть не получил ею по лбу… и из класса вскочила… правильно, Рита в обнимку со своей дубленкой… Как-то странно, исподлобья глянула на меня, прикусила нижнюю губу и быстро пошла прочь, одеваясь на ходу.

А в классе стоял рядом с умывальником Кушнарев со встрепанными волосами и весь красный и смотрел на меня глазами бешеной собаки.

– Ты почему не открывал? Не слышал, что ли?

– Отвалил бы ты отсюда, а, Шапкин? Отвали!

– Моя фамилия – Шапошников! Слышишь, ты, тварь…

Очнулся я, когда Надька влетела в класс, вцепилась в мои плечи и стала оттягивать назад. Опомнился и отпустил ворот кушнаревской рубашки, который скрутил так, что лицо Кушнарева из красного уже превращалось в синее… Теперь мы с ним оба могли дышать. Дело в том, что когда на меня вот это накатывает… ну, ненависть… я начинаю задыхаться. По-настоящему задыхаться. Как сумасшедший делаюсь, честное слово.

Мне редко приходилось драться. Вообще, я считаю, это очень глупое занятие. Дикость, жестокость – это все само собой, но главное, по-моему, – это глупость. Потому что в драке, если вдуматься, проигрывают все… Но порой находит на меня что-то… отчего, говорю вам, самому бывает жутко: перестаю себя помнить. Это когда уж за самое живое задевают.

Кушнарев подобрал с пола пуговку и прямо зубы оскалил и заскрипел ими на всю школу, как немазаными ржавыми петлями. И выбежал вон.

Надька проводила его злорадным взглядом и застонала, закатывая глаза под лоб:

– О-ой-й-й, Шапошнико-ов… Чего я сейчас видела-а… Он ей чего-то: ля-ля-ля, ля-ля-ля! А я стою же под окном! Но, гадство… Нич-чего не слышно! Ритка – ну рысь настоящая! Он ей: ля-ля-ля! Только руку протянул – а она его: хлесь! хлесь по харе! Слышь, а чего это ты с Кушнарем схватился, а? Тоже, что ли, в Ритку втрескался? Ну и дурак! Плевала она на всех на вас! Не ее поля ягоды! Ну, Кушнарь… Ну заполучил! Ну держи…

Я машинально взял протянутую мне сигарету. Надька просунула швабру в дверную ручку, накинула пальто на плечи, и мы отошли к открытому окну, сели там на парту.

– Ну дела-а!.. Кино и немцы! Молодец Ритка! Н-на! Н-на! Гнида этот Кушнарев… Думает, если у него брат сидел, значит, ему теперь все можно!

Она зажгла спичку и, держа ее вытянутыми пальцами за самый кончик, протянула мне.

– Он что, лез к ней, приставал? – спросил я, так же механически прикуривая.

– Не-ет! При мне, при моих глазах то есть, один раз только руку протянул… Они просто разговаривали.

– О чем, интересно…

– Не знаю, о любви, наверно… Но по роже она ему съездила – это за Горшка, точно! Еще вчера грозилась. Молодец! А то кто за него еще может отомстить? Ее-то он не посмеет тронуть, кишка тонка…

– Погоди, погоди… Что-то я не усек, – сказал я, пытаясь побороть отупение, которое вместе с легким головокружением нахлынуло на меня после первой же настоящей затяжки. – При чем здесь Рита, и при чем здесь Горшок, и при чем здесь Кушнарев?..

– Как это – при чем! Ты что, дурак или притворяешься, Шапкин? Или ты уже из-за своей Валечки Бабулечкиной вообще ослеп, ничего кругом не видишь?

– Как я могу это видеть… это же все происходит за кадром, понимаешь?

– Шапкин, у тебя что, и правда сдвиг по фазе? Я сейчас закричу…

– Подожди, но ведь с Горшком-то – Верников…

– Э-э-эх! – покачала головой Петракова и плюнула за подоконник. – Ты, наверное, только в фотографии и кумекаешь… Это же все Кушнарь подстроил, гнида поганая. Он их стравил, а сам – в сторонку. Чистенький, не подкопаешься. Он же от Завьяловой всех остальных отшил давным-давно, эти только два дурака оставались…

– Слушай, откуда ты все это…

– Да весь класс знает! – затрясла она у меня перед лицом широкой своей ладонью. – Он Верникову надул в уши: ты, мол, самый симпотный, фигура у тебя, и так далее… Ты Ритке сильно нравишься, а от нее Горшок не отлипает, уже достал ее, серый козел, пристает и пристает…

– Ты что, сама слышала это?

– Слышала – не слышала, какая разница! Девчонки рассказывали. Ну, в общем, заводил он его, заводил, накручивал, накручивал… Тот и озверел. Они же вместе договаривались Горшка-то… Верников только начать должен был, а потом Кушнарь обещал подвалить и с ним еще, кажется, Буркин из восьмого «В»…

– Нет, вот это уж ты не туда… Буркин, наоборот, в тот же день в теплице Верникову вломил, я видел своими глазами…

– Ну тогда точно – Буркин! – уверенно сказала Надька. Она оттопырила нижнюю губу и выпустила струйку дыма себе же в глаза. – Значит, он и должен был бы подключиться… По крайней мере, уговор у них был такой.

Она небрежным щелчком швырнула окурок в окно.

– Подожди, подожди… Но за что же тогда Буркин Верникова-то, если…

– Так вот же я тебе и объясняю! Верников после всего подходит к Кушнареву и говорит: что ж ты, где ж твои ребята? Ему же обидно! Горшок ведь тоже ему хорошо успел навешать, а главное – одному-то отвечать неохота… А эта гнида ему говорит: отвали на фиг, я ничего не знаю! И от Завьяловой отвали раз и навсегда! А Верников: ну я тебя тогда тоже, говорит, украшу, как и Горшка! Ну вот тут, наверно, Кушнарь Буркина и свистнул на подмогу… Это же все – одна кодла, с Товарной. Знаю я их всех, сама рядом живу.

Надька на секунду сделала задумчивое лицо, потом кивнула и добавила:

– Да, так оно и было, скорее всего.

Честное слово, я подумал, что еще немного – и начну Петракову по большому счету уважать.

– Ты смотри, как все закручено… Ай да Кушнарев!

– Что ты! Прямо настоящая детектива! Ну Ритка молодец!

– Стоп! Ты говоришь, весь класс видел все и знал, а что же тогда Горшков и Верников? Почему они не замечали?

– Да такие же они дураки, как и ты, вот и все! Ну, конечно, и не весь класс был в курсе, это уж я так… Но я-то все знаю! – сказала она хвастливо.

– Все-все?

– Все-все-все!

– И где Житько бабл-гам достает?

– В общаге у иностранных студентов, на Первомайской. На деревянные ложки обменивает.

– А что же ты Горшкова не предупредила, что ему подлянку готовят?

– Кто ж думал, что все так кончится! И вообще, я в чужие дела не суюсь, пускай сами разбираются… Да и Горшок – дурак! Нашел кого клеить… Раскатал губы… На чужой каравай рта не разевай!

– А… чей она каравай?

– Кто?

– Завьялова, конечно, кто же…

– Не знаю, – призналась Надька с явным сожалением. – Вот этого пока не знаю. Может, кто-нибудь из ее круга, из высшего света… Нет, чего не знаю – того не знаю. А врать не хочу.

Дверь задергалась, потом в нее громко постучали.

– Бросай сигарету… – шепотом подсказала Петракова и фальшиво-веселым голосом пропела: – Кто та-ам?

– Открывай!

Надька быстро повернулась ко мне.

– Опять эта гнида! Слушай, надо срочно дергать отсюда! – и, встав на цыпочки, подбежала к двери. – Ой, одну секундочку, ребята!

Сделав отчаянное лицо, она показала мне рукой на вешалку и затем на окно.

Я покачал головой и остался сидеть на месте.

Надька ударила себя два раза кулаком по макушке, показывая, какой я дурак, и снова сказала игривым тоном:

– Ой, сейчас, сейчас…

Так же, на цыпочках бросилась за моим пальто и по партам прискакала ко мне, как горная корова. Дверь трясли, но не сильно.

– Мотай отсюда, придурок! – зашипела она. – Ты что, ждешь, пока, они и к окну прибегут?

Глупая Надька! Неужели же Кушнарев стал бы атаковать только с фронта, а про тылы позабыл… Да когда в резерве есть несколько полков, даже самый бездарный стратег догадается организовать врагу небольшое окружение.

– Поздно, Петракова… Да и ни к чему… Эй! Эй!..

Но она уже буквально схватила меня в охапку, взгромоздила на подоконник и буквально вытолкнула наружу! Как я еще на ноги приземлился! Следом вылетело пальто и высунулась по пояс Надька:

– Ой, Шапкин! А шапка-то где твоя?

– Да здесь, в кармане… Уйди от окна, кретинка, простудишься!

От освещенного входа бежали двое.

– Стоять! Стоять! – кричали они издали.

Поджидая их, я спокойно оделся и поглубже надвинул шапочку, закрывая уши и брови.

Однажды летом, когда я гостил у дедушки в Калачеевке, при мне на соседскую кошку напали две собаки. Они ее приметили издали, когда она сидела у калитки и вылизывалась, умывалась, и кинулись к ней наперегонки. А кошка уже подчепурилась и спокойно сидела во всей своей красе на зеленой травке. Только уж когда псы были в трех шагах, я увидел, как она удивленно подняла брови: эт-то еще что такое? Главное, не шелохнулась даже и ушком не повела. Должно быть, она тоже свое кино смотрела или что-то вроде того.

И точно так же, как те две собаки, которые не знали, что им делать с кошкой, если она не убегает, Тарасюк и Безбородов сбавили скорость и растерянно остановились от меня шагах в трех.

– Ну и что дальше? – спросил я, стараясь говорить ледяным тоном.

Они не знали. Стояли, соображали. Не знаю, как Тарасюк, но Безбородов – страшный тупарь. Своими ушами слышал, как однажды на перемене он и еще один дебил из того же восьмого «В» спорили, какая столица в Прибалтике – Рига или Юрмала.

– Руки вынь из карманов! – подал наконец голос Тарасюк.

– Выну… – пообещал я. – А в обморок ты не упадешь?

Со спины я был прикрыт школьной стеной, это самое главное… Они оглядывались нетерпеливо на дверь, сами не решались напасть.

– В общем так, фрайерята, – сказал я, уже не зритель, а режиссер, исполняющий главную роль. – Некогда мне тут с вами лясы точить. Прыгнете – одного из вас точно распишу. Не накалывались еще? Наколетесь… Кто-то из вас – точно, я отвечаю!

И я ушел, не оборачиваясь, не слишком торопясь, не волнуясь… Нет, я совсем не герой. Просто мне все было безразлично. Это всегда со мной происходит после того, как ярость перегорает. Накатит равнодушие – и ничем меня тогда уж не напугать, не обрадовать и не удивить…

И я нисколько не удивился, что шакалье это не кинулось за мною вслед.

И не огорчился тем, что опять с Валей не удалось поговорить, что снова пришлось отложить это, теперь уж на будущий год. Подумал даже, что, может быть, оно и к лучшему… Я себя частенько так утешаю.

Мне кажется, люди просто договорились считать Новый год ужасно веселым праздником. Талдычили они талдычили друг другу: ах, как весело, ах, самый главный праздник в году! Так и вошло в привычку… Сами себя убедили.

Так же и дни рождения: поздравляем! поздравляем! А с чем? Ведь не прибавился к жизни год, а совсем наоборот. Конечно, пока человек мал, он еще не осознает этого и радуется, как дурак. И подарки принимает как награду за то, что подрос на сколько-то там сантиметров…

«Ну-ка, становись вот сюда! Где-е тут у нас была зарубочка? Ого! Вот это ты вымахал! Ну молодец, молодец… Вот тебе… На-ка, держи!»

И садятся скорей пить водку.

Не знаю, для кого как, а для меня подарки ко дню рождения – давно уже не награда, а что-то вроде компенсации. Хотя я все еще расту и буду расти, если верить науке, еще лет девять. Оно бы и неплохо…

Интересно, а что чувствуют старики, когда принимают подарки? И какое у них настроение в последнюю ночь года? Надеются на что-нибудь?

Все дело ведь в надежде… У кого старый год был удачным, те мечтают, чтобы в дальнейшем им еще больше повезло. А у кого так себе, те верят, что вот уж в новом-то году!..

Все дело в надежде, да… Она – утешение за вычтенное время. Утешение для всех. Только не все это понимают. И не у всех есть желание что-то понимать. Потому что чем больше ты понимаешь, тем сложнее тебе живется… Но и с закрытыми глазами, и с заткнутыми ушами человек существовать не может. И если ты живешь, ни о чем не задумываясь, разве ты человек тогда…

Вот примерно с такой путаницей в голове я и гулял по городу, по моему родному городу за несколько часов до полуночи.

Прошелся несколько раз по проспекту, самому главному, потолкался в толпе у елки на центральной площади… Вокруг елки, у подножия ее, был устроен помост высотой в человеческий рост, и там были выставлены напоказ клетки с живыми пушными зверями.

– Смотри, смотри, Жанночка!

Рядом какая-то мамаша старалась поднять повыше девочку лет четырех.

– Смотри, детка, вот это – норочка, это – песец, а вон и лисичка-сестричка! Эти зверьки пришли сюда из глухого леса праздновать с нами Новый год!

– Дя-а? – удивлялась девочка. – А поцему?

– А потому что смотри, как здесь красиво, как сияют огоньки, сколько кругом людей!.. Вот и зверята прибежали повеселиться!

– Сами плибезали?! – не верила девочка.

– Сами, сами! Им же скучно одним в лесу…

А в зверосовхозе еще скучнее, подумал я. Господи, ну зачем детей постоянно дурят! Неужели для того, чтобы они, когда вырастут, знали, что ничему верить нельзя? Безоглядно – нельзя?..

Прямо страх берет, не успел человек родиться, а его уже обманывают, быль делают фальшивой сказочкой.

На площади можно было бы в эту ночь встретить кучу знакомых, потому что у нас принято обязательно приезжать сюда хотя бы на несколько минут, обычай такой городской, и давка в трамваях и автобусах такая же бывает, как и по утрам, когда люди едут на работу.

Но мне повезло, я и сам никого не увидел и никому не попался на глаза. Или меня просто не узнавали в новом пальто.

Хуже всего было то, что вокруг все куда-то спешили, суетились, подгоняли друг друга, и мне приходилось тоже ускорять шаг, а торопиться-то некуда было.

В магазины стоило только заглянуть, чтобы понять, сколько народу любит все откладывать на последний момент, такая там давка началась.

Сам не знаю зачем, но я попробовал позвонить из автомата Валерке – к телефону никто не подошел.

И вот беда, «проектор» мой никак не включался… Заело что-то в механизме. А может быть, причина была в оттепели, в том, что ноги скользили на подтаявшем льду, а новые сапоги вдруг страшно начали жать…

Мелькнула у меня мысль поехать к бабушке с дедушкой, маминым родителям, но тут же пришлось от нее отказаться. Во-первых, они наверняка уже спать легли, во-вторых, в поздравительной открытке сообщили, что оба гриппуют, а в-третьих, мало мне радости сидеть у них, пить слабенький чаек и слушать, какая у меня хорошая мама и какой у меня папа… Да и жили они у черта на куличках. Вот я и бродил как неприкаянный, и некуда было мне деться.

Мама говорит всегда, что как встретишь Новый год, так его и проживешь. Значит, придется мне странствовать?

А что! И очень просто… После восьмого класса уже принимают в мореходные школы. И геологоразведочные техникумы есть… Где еще требуются странники?

Проклятые сапоги! Кажется, на левой пятке уже мозоль…

В Ярославле, читал я в какой-то газете, училище есть театральное, куда принимают с неполным средним… В Ленинград можно тоже уехать, там, говорят, ПТУ – самые лучшие в стране…

Надо было мне, дуралею, походить в них дома дней несколько, поносить вместо комнатных тапочек… Ох, как трут! Должно быть, уже по живому мясу…

И всего через несколько месяцев все дороги, все пути для меня открыты. Ну если не все, то очень многие… Лишь бы только сапоги не жали.

* * *

…Стал накрапывать противный дождь, и я начал зябнуть, а температура-то держалась плюсовая! Из-под козырька газетного киоска, где я укрылся, хорошо был виден Главпочтамт, а на его фасаде – электронные часы-термометр: щелк – плюс два! щелк – двадцать два тридцать одна! щелк – плюс три! щелк – двадцать два тридцать две!..

Полтора часа без малого до той минуты, что когда-то мне казалась волшебной. Да что там когда-то! Совсем недавно еще казалась, как многое другое, о чем потом я постепенно узнавал, что вот это, оказывается – выдумка, а то – шутка, а что касается предметов, которые больше всего на свете нужны, – шапка-невидимка, волшебная палочка, сапоги-скороходы – так это и вовсе несбыточная мечта…

…Плюс два – двадцать два тридцать три – плюс три – двадцать два тридцать четыре…

Докандылял я с горем пополам до трамвайной остановки и в двенадцатом часу ночи приехал домой. Мама до того была рада, что даже не потребовала обратно деньги, которые мне так и не удалось потратить красиво.

– Ну как тебе мое новое платье? – похвасталась она. – Ты хоть похвали, раз батька не догадывается…

– Монтана! – одобрил я ее обновку, стянул с ног своих измученных сапоги, обулся в милые, разношенные, уютные, удобные шлепанцы, вздохнул и почувствовал, что все не так уж и безнадежно плохо.

Никуда не денешься, Новый год – семейный праздник…

Мамино прекрасное настроение только немножко подпортил отец – отказался наряжаться в костюм и повязывать галстук, а так и сел за стол в обычной своей домашней одежке, то есть в болотного цвета фуфайке и в штанах, которые он сам упорно именует спортивными. Но я таких в жизни своей не видел ни на одном спортсмене. Ни в натуре не видел, ни по телевизору.

– Ну, Алексей! – обиделась мама. – Ну ты бы хоть раз в году меня послушался! Ну может быть, мне с тобой захочется потанцевать!

Он только усмехался и махал рукой. А жаль! Я с удовольствием посмотрел бы, как они танцуют, ведь миллион лет уже не приходилось ничего подобного наблюдать.

Когда часы пробили положенные двенадцать раз и заиграл гимн, окно осветилось снаружи бледно-зеленым сиянием. Ракета! И запустили где-то рядом! Может, прямо с нашего двора она взлетела?

Я пообещал маме вернуться через пять минут, оделся, обул отцовские резиновые сапоги и поспешил вниз в надежде, что это кто-нибудь из наших ребят устраивает иллюминацию, в доме-то у нас каких только химиков не живет…

Но двор был пуст. И фейерверка я никакого не дождался. Я посидел немного в беседке, послушал, как дождь шуршит по рубероидной крыше, послушал музыку, обрывками доносившуюся из открытых форточек… Снег был начисто съеден оттепелью, и ночь без его белизны казалась какой-то даже чересчур темной. Дождь все усиливался, и хоть пахло в воздухе по-весеннему оттаявшей землей и живой тополиной корою, конечно, никого сейчас на улицу не потянуло бы. Все улицы пусты, разбежались люди по своим углам, где сухо и тепло… А там где сыро и холодно, остались только я и зверюшки в клетках, под елкой на главной городской площади, теперь уже, конечно, пустой, залитой лужами и уставленной фанерными ларьками, размалеванными гуашью…

…Зверюшкам-то гораздо хуже, чем мне, я в этой беседке сижу по собственной воле. Вот озябну сейчас хорошенько и вернусь домой… И, по крайней мере, за шкуру свою могу быть совершенно спокоен. Уж она-то никому не нужна.

* * *

На четвертый день зимних каникул я в составе школьной делегации отбыл в традиционный агитпоход. Километрах в сорока от нашего города есть такой поселок – Починкино, и наша школа давно уже взяла шефство над одной из тамошних школ. Как будто они в этом нуждались… И непонятно, почему не они над нами шефствуют, а мы над ними. Наверное, потому что кто-то когда-то подсчитал, что горожане вообще умнее, лучше и выше, чем сельские жители. Это, кстати, относится не только к школам. Вы слышали когда-нибудь, чтобы какой-нибудь колхоз, даже самый передовой, миллионер, объявил себя шефом пусть и захудалого заводишка? Лично я – нет.

Вообще-то, Починкино – это рабочий поселок, а не крестьянский, и в подшефных он числится лишь из-за малых своих размеров. Ну и театров здесь, конечно, нет. Вот мы и приготовили им культурную и спортивную программу.

Можно сказать, мы представляли весь цвет нашей художественной самодеятельности; правда, рок-синтез группа послала свой второй состав, но зато акробатка Рая Хакимова, пианист-виртуоз Ильяшенко, сестры Черняевы, Алик Рябых и Люся Елькина, то есть главные наши звезды – все были налицо!

Конечно, были и случайные люди. Эти затесались в спортивную часть нашего агитотряда… Ну а меня аккредитовали как фотокорреспондента.

Починкино я много раз видел из окна вагона, потому что как раз по этой дороге нужно ехать в Калачеевку, где живет мой деревенский дедушка. Но выходить на этой станции не доводилось, да и не тянуло никогда.

Вот знаете, бывает, едешь в поезде и видишь вдруг такое место хорошее, что прямо хочется на ходу соскочить и там остаться, если не навсегда, то хоть ненадолго… Поляну какую-нибудь, озеро, луг, сосновый бор… Так вот Починкино – это что-то совсем другое. Такое что-то, откуда хочется немедленно сбежать.

Леса здесь и в помине не было, степь да степь кругом, домишки невзрачные, почти сплошь одноэтажные, снег и тот не белый, а цвета кофе с молоком. Ни озера, ни реки подходящей, парит лишь какой-то ручей на морозе, и журчит в нем унылая коричневая вода… Достопримечательности – глиняный карьер, два кирпичных завода и свинокомплекс. Короче, не разгуляешься…

И я себя чуть не обругал за то, что согласился участвовать в этом показушном мероприятии. Вообще, все это выглядело глупо, и ведь вся глупость и фальшь видны были мне с самого начала! Во-первых, само название – агитпоход…

Кого мы тут должны были агитировать и за что?

Или, может, это они нас агитировать собирались, чтобы мы после школы приехали сюда работать на их замечательных кирпичных заводах?

И не понимаю, что это за агитация такая: спеть несколько песенок и вместе погонять мячик…

Еще неприятный момент: большинство здесь было из девятых-десятых классов, мы оказались самыми младшими, и нас, конечно же, отодвинули на вторые, даже на третьи роли… А кому это приятно?

Правда, «подшефные» встретили пускай и не с оркестром, но в целом очень дружелюбно, после приветственных речей мы все вместе сбились в какое-то подобие колонны и двинулись по направлению к школе, где нас должны были разместить на три дня и три ночи.

По пути к нашему сводному отряду присоединилась еще ребятня, и в конце концов орава, потерявшая строгие очертания, запрудила всю улицу, от забора до забора.

Мне пришлось побегать: надо было снять это шествие с разных точек, и я то забегал вперед, то выбирал сугроб повыше и карабкался на него, набирая полные сапоги несвежего снега… Потом я стал перезаряжать аппарат, поглядывая, где там Валя Бабкина. Пробился к ней, сделал несколько снимков…

– А когда будет фото? – спросила она, по-моему, кокетливо. – Дашь мне несколько штук?

– Еще бы! – сказал я, застегивая чехол. – Самые лучшие тебе подарю…

Начало неплохое! Нужно продолжать в том же духе…

– Валя, давай сумку твою понесу, а?

– Больно надо!

– Нет, правда, такая она у тебя здоровенная.

Я попробовал отобрать у нее сумку, она не давала, и все это, кажется, выглядело довольно неуклюже, я это почувствовал и попытки свои прекратил. И небрежно так, шутливым тоном произнес:

– Валь, мне с тобой нужно страшно серьезно поговорить…

– Ну говори, если нужно.

Я оглянулся – в общем-то подслушать нас никто не мог… Позади шла группа ребят из нашего класса, но они были далеко, а Любка Синцова, которая держалась рядом с Валей, когда я подошел, деликатно приотстала, умница…

– Нет… Неудобно так вот, на ходу… Как насчет сегодняшнего вечера? Обещали ведь после всего дискотеку… Ты как, придешь?

– Не знаю, – повела она плечиком. – Там видно будет. Не люблю загадывать.

– Я тоже, какое совпадение…

Тут у нас за спиной кто-то неуклюже забряцал по струнам и противным фальцетом затянул:

– Моя лилипуточка-а!.. Приди-и ко мне-е!.. Побудем минуточку-у!.. Нае-едине-e-e!..

Я хотел обернуться и посмотреть, что это там за гад такой нашелся, но сдержал себя, правда, с трудом – этого только, должно быть, и ждали, но вот фиг вам!

Скосил глаза на Валю. Ее лицо было напряженно-спокойным. Всего лучше сделать вид, что нас эта выходка ни с какой стороны не касается…

– Я еще в старом году хотел сказать тебе что-то… И даже приходил к тебе домой.

– Когда же это? Не припоминаю…

– Ну… Мы были вместе с Куриловым. Я просил его вызвать тебя.

– Так это значит ты его подослал тогда?

И она вдруг рассмеялась. Вполне натурально рассмеялась, без какого-либо притворства.

– Значит, это был ты?

– Да… А почему тебе так ужасно весело?

Сзади опять запели, на этот раз даже дуэтом, подбавляя гнусавинки:

– Тра-ля-тра-ля-ля-ля-а-а… Тра-ля-ля-ля-а-а… Моя лилипуточка-а!.. Любовь моя-а-а!..

Ох, не обошлось там, по-моему, без Житько и Петраковой. Зря вы так, ребята, зря… Больно уж разошлись, не пришлось бы худо потом…

– Так я тебя жду на дискотеке?

Она повела снова плечом и опустила глаза. Опять я никак не могу в них по-настоящему заглянуть!

– Ну что молчишь?..

– А ты опять пошлешь вперед сводню?

– Нет, сегодня как-нибудь без посредников обойдусь…

– Посмотрим, посмотрим…

Зациклило ее, что ли, на своднях! А она, оказывается, ехидина… Впрочем, ехидство, по-моему, в каждой девчонке живет. Ну почти в каждой… Из нашего класса, кажется, только одна отличается в этом смысле от всех других. Что ж, надо мириться…

* * *

Школа находилась в самом центре поселка. Рядом – какая-то контора, магазины и кафе, куда нас повели обедать после того, как показали, где мы будем жить и общаться с «подшефными» товарищами. А у кафе нас, как белых людей, поджидал автобус.

Обед прошел оживленно. В буфете продавалось пиво, и ребята из старших классов туда настоящее паломничество устроили, носили к своим столикам бутылки с содранными наклейками – ситро будто бы… Из наших никто не рискнул, кроме Кушнарева. Этот даже с наклейкой не мудрил…

Разобрало его, наверное, от пива… Когда ехали в автобусе на свиноводческую ферму, он покоя не давал Бабкиной. Должно быть, нарочно мне на нервы действовал.

И на ферме он так и лип к ней, так и клеил: то за рукав дернет, то подтолкнет, то сдвинет шапочку на глаза – шутки такие… Но что интересно, Валя сама, по всей видимости, была не против таких вот ухаживаний, только хихикала.

А когда нам показывали новорожденных поросят, Кушнарев и вообще сдернул с Валиной головы шапку, вытянул руку над свинячьим загоном и начал делать вид, что сейчас разожмет пальцы… Так и хотелось подобраться к нему, ухватить за щиколотки и перекинуть туда, через загородку, в жижу вонючую!

Но Валя… Она – хоть бы что. Поглядывала снисходительно и похихикивала, ну Бабкина… И снова они в автобусе рядышком уселись и очень мирно, мило так беседовали, чуть не обнимались… В чем же дело? Я не понимал, отчего все так паршиво складывается. Или она мне назло с ним заигрывала? Но зачем же, чего ради?..

Неужели и здесь я проглядел то, что всем было очевидно, как в истории с Горшком? И здесь происходило за кадром что-то, мне не видимое?

Да нет, не может быть… Просто не может этого быть! Я не хочу, чтобы так было! И потом, я уверен, Петракова мне обязательно сказала бы!.. Уж что-что, а это точно.

* * *

До ужина мы еще должны были показать нашим «подшефным», как надо играть в баскет и волейбол. Признанных мастеров, к сожалению Марины Трофимовны, учительницы физкультуры, с нами не было, и ей пришлось поволноваться и пошевелить мозгами, прежде чем она сколотила две команды.

Спортзал при школе был совсем крошечный, раза в два меньше нашего, и освещение слишком тусклое, чтобы можно было при нем вести съемку, а лампы-вспышки я с собой не захватил, так что не было во мне нужды, ну и слава богу. Честно говоря, хотелось куда-нибудь уйти и забиться в угол, побыть одному.

Но не тут-то было! Марина Трофимовна, оказывается, и на меня глаз положила.

– Шапошников! Я тебя заявила на оба матча! Готовься! От нас зависит престиж всей нашей школы!

Здравствуйте! На безрыбье и рак рыба, что ли?

Переспорить ее не удалось, очень уж напористая, как-никак бывшая спортсменка, даже экс-чемпионка то ли области, то ли общества «Трудовые резервы»… Ну и какое-то представление о волейболе я имею, ходил в секцию, пока тренер не обратил внимание на то, что слишком медленно я расту. Так у меня к тому времени рост был нормальный, средний, в классе я не выделялся, но здесь было другое дело. Спросил он меня, какого роста мой отец, и когда я сказал – метр семьдесят пять, все было со мной фактически решено. Пару раз тренер придрался ко мне из-за каких-то мелочей и прямо сказал, что больше я могу на тренировки не ходить… Хотя в защите у меня игра шла неплохо. Да только ведь нападающие везде выше ценятся…

В общем выдали мне майку и синие трусы, похлопали по спине и вытолкнули на площадку. На всеобщий позор. Потому что раздолбали нас починкинские ребята буквально в пух и прах. Первую партию мы продули со счетом три-пятнадцать. Вторую – шесть-пятнадцать.

И загвоздка была даже не в том, что в тесный зальчик понабивалась тьма народу и были то почти сплошь болельщики наших друзей-соперников. И что мы то и дело посылали мяч в непривычно низкий потолок и теряли из-за этого очки – тоже не причина полного краха. И не судья виноват, местный деятель, который подсуживал своим просто бессовестно. Это все – мелочи.

Беда в том была, что мои товарищи по команде больше дурачились, чем играли, да и двигались как вареные оттого, может, что пива насосались… А починкинцы – те вполне серьезно отнеслись к игре.

Я сначала, как дурак, переживал и злился, когда видел, что кто-то в открытую халтурит. Даже не удержался и все высказал перед третьей решающей партией, хоть и был самый младший среди них. И что в ответ услышал?

– Ты корову боишься проиграть, что ли? Чего ради нам тут выкладываться?

– Но если вышли, надо же играть!

– Вот и давай играй, никто же тебе не мешает. Мы и вообще можем с площадки уйти, чтобы тебе не мешать.

И они заржали хором, как над хорошей шуткой.

– Ты хоть знаешь, против кого мы играем? Думаешь, они все школьники? Да у них это наверняка первая сборная поселка… Ты знаешь такое слово – подставка?

– Знаю! Но раз вышли, все равно должны стараться! Пусть это и сборная мира…

– Тебе больше всех нужно – вот ты и старайся!

И тогда я «включил проектор».

Третью партию проиграли «всухую», и я спокойненько пошел переодеваться. Им плевать на честь нашей школы, и мне тогда – плевать. Главное – спокойствие. Надо сейчас же взять себя в руки и хладнокровно досмотреть это скучное кино. Скорей, скорей назад, в инертное состояние!

– Куда ты, Шапошников?

На Марину Трофимовну жаль было смотреть: вся красная, губы трясутся…

– Юра, а баскетбол?

– Ничего, там и пяти человек хватит.

– А если замена потребуется?

Но я только рукой махнул. В гробу я все это видел! Толпа свистит, издевается… Нашим все до лампочки… Хоть бы кто был за нас, а то ведь и свои против «болеют». Житько с Кушнаревым – так те вообще чуть не уписались от усердия, такие вопли испускали ядовитые…

Предатели! Боялись, что ли, этих местных? Да нет, с чего бы… Вполне возможно, что они всю эту комедию ломали из-за меня одного, ведь из восьмиклассников только я и был выставлен на посмешище…

В классе, который нам отвели под спальню, никого не было, только Володька Паткин лежал одетый на койке и читал какую-то книгу в темно-зеленом переплете.

– А… Это ты… – оторвался он на секунду от чтения.

– Да, это всего лишь я. В Багдаде все спокойно?

– Нормально. Правда, заглядывали местные парни, но с мирными целями… Ну как там? Кто победил, наши или немцы?

– Пошел бы ты… сам и посмотрел…

Страшно хотелось принять душ, но здесь не было даже водопровода – два рукомойника в коридоре у входа и там же бак с питьевой водой. Майка же на мне вся была мокрая, так я выкладывался, идиот. Да и форточек здесь не было ни в одном окне, духота – дышать нечем…

– Что время тратить впустую… – сказал Паткин. – Спорт полезен для тех, кто им непосредственно занимается, а не для зрителей.

Володька из всех моих знакомых – самый серьезный человек. Честное слово, даже серьезнее директора школы.

Вот спросите меня, кем я хочу стать, и я не смогу определенно ответить.

Кем хотел бы стать – это другое дело.

Хочу и хотел бы – вещи разные, согласитесь.

Например, человек хотел бы выучиться на кинорежиссера. Ну, в крайнем случае, на оператора. Но это для него – несбыточная мечта. Отец у человека – прораб на стройке, мать – что-то вроде счетовода в какой-то конторе… – не та семья, одним словом. И способности у человека скромненькие, если они вообще есть. Так что ВГИК ему не светит. Не по Сеньке шапка. Вот человек и говорит не хочу, а ХОТЕЛ БЫ…

А Володька Паткин, это все знают, хочет стать следователем. И он им станет. У этого хватит пороху добиться своего. Он целеустремленный. Даже ответа на пустяковый вопрос он будет добиваться с таким усердием, какого мне хватило бы на то, чтобы выучить всю математику.

– Ну так кто же все-таки выиграл?

– Они, они нас обули! Доволен? Делали с нами что хотели и фамилий не спрашивали!

– Не переживай, – сказал он, снимая очки с такими толстыми стеклами, что за ними и глаз его не видно было – так, темная вода какая-то… – В спорте главное – уметь достойно проигрывать.

Паткин взял полотенце и начал протирать свои окуляры. Без них он, должно быть, ничего не видел, лицо у него стало совершенно слепое.

– Если кто-то выигрывает, значит, кто-то обязательно терпит поражение… Се ля ви!

– Если бы достойно… – возразил я и почувствовал, как в душе сбивается комом что-то тяжелое и тоскливое. – Если бы так… А то ведь никому ничего не надо! Нате! Лупите нас! Как нам повернуться, чтобы вам удобнее было?..

– Тебе надо выйти и проветриться, – усмехнулся Володька. – Что-то ты разгорячился чрезмерно. Не стоит же из-за такой чепухи…

– Если бы это была одна чепуха… А когда их две, три, четыре…

– Четыре чепухи? – перебил меня Паткин. – Это что-то оригинальное…

Господи! Какими же они могут быть занудами, все эти умники и отличники!

– И потом, – сказал я, чепуха – понятие относительное, согласен?

– Поясни свою мысль, если тебе не трудно…

– Пожалуйста. Вот не подобрали мне кеды моего размера, и пришлось играть босиком… а ноги вымыть негде – это как, чепуха?

– Для кого как… – совсем развеселился Володька.

Уж не знаю, что в моих рассуждениях казалось ему таким забавным. Может, примеры, которые я приводил…

– Вот и я об этом. То, что для тебя – чепуха, для меня – трагедия.

Ботинки мои, вернее, сапоги с короткими голенищами, внутри были влажными еще от того снега, что я в них начерпал, идя со станции. Хорошо хоть мама положила в мою походную сумку несколько пар сухих носков про запас… И хорошо, что в эту поездку я надел старые, разношенные «мокроступы», которые можно было носить на два носка…

– Ну что, – предложил я Паткину, переобувшись, – составишь мне компанию? Одному скучновато, а тебе тоже не помешает черепок освежить на воздухе…

– Оно бы и неплохо… Да как вещи без присмотра оставлять?

– Попросим девчонок, они приглядят. Да уж небось скоро и вся толпа вернется. Небось и в баскетбол починкинцы уже нашим накидали, так что… И сторожами мы не нанимались сюда, разве не так?

– Так-то оно так… – помялся немного Володька. – Ладно! Давай пройдемся. Заодно и рекогносцировку местности произведем. Может, пригодится в будущем…

– Что произведем?

– Рекогносцировку. Ну осмотримся, где тут и что. Изучим обстановку, одним словом, – объяснил он просто, без снисходительности, так, что и слово я узнал: и не устыдился лишний раз своей дремучей серости. Хорошо, когда человек вот так умеет объяснять непонятное…

Уже у дверей он остановился:

– Нет, подожди. Все-таки лучше я ее с собой возьму. Библиотечная, нельзя…

Он вернулся к своей койке, взял из-под подушки книгу, расстегнул пальто и запихал ее за пояс брюк.

Я подумал, может, и мне фотоаппарат надежнее будет с собой захватить, но эта мысль была мимолетной и очень вялой. И вообще, честно говоря, какое-то безразличие испытывал я ко всему. Так что, если бы меня и обокрали, сожаления не ощутил бы. И это несмотря на то что «проектор» мой на сей раз был выключен.

– А что за книжка?

– Да это так… специальная… По криминалистике.

– Интересная?

– Полезная, – ответил он и застегнул пальто на все пуговицы. – Вот так-то целее будет.

В коридоре стоял густой запах керосина, и крашеный пол сально поблескивал. В этой школе зачем-то протирали полы керосином, то ли красоту в этом видели особую, то ли для того, чтобы краска подольше не стиралась с досок… Но дышать было буквально нечем.

Зато на улице начинался снегопад, а в такую погоду и в городе воздух делается чище. Но из-за тяжелых, низких туч стало как-то слишком быстро темнеть, поэтому, пройдя несколько десятков шагов, мы с Володькой остановились и посовещались.

– Давай лучше вернемся, – предложил он. – Ну куда мы этой улицей выйдем? К станции? Там ничего интересного нет.

– А в школе и подавно!

– Ну почему… Сейчас уже пацаны все небось начали собираться…

– И тебе интересны эти пацаны? Да ни с кем из них и поговорить-то по-человечески нельзя! О шмотках только, ну еще о дисках – и ведь все!

– Ну почему… – он счистил пальцами снег с очков. – Неглупые ребята есть…

И опять я себя поймал на эгоизме!

Мне-то хорошо: прищурился, и никакая пурга не страшна, а человек что же, должен из-за меня мучиться? Он же стесняется мне сказать, что ему снегом все время залепляет очки!

Но и назад мне никак не хотелось возвращаться.

– Знаешь что, Володь, – предложил я ему. – Все равно уже скоро ужин, айда в кафе! Там и коллектив подождем, и места получше себе сразу выберем…

– А если нас искать начнут?

– Да кому мы на фиг нужны? И куда в этой дыре можно деться? Ну, в крайнем случае, увидим, что они не идут, – сами пойдем и сдадимся Ларисе Георгиевне. Ну попереживают минут пятнадцать, подумаешь…

Вообще, я вам скажу, с дисциплинированными людьми иногда бывает очень трудно, очень.

Посетителей в кафе было немного, потому, наверное, что рабочий день еще не окончился. Мы сели за шаткий алюминиевый стол в самом укромном уголке, под раскидистым деревцем с бледно-зелеными листьями и виднеющимися сквозь них кое-где красными, мягкими, как бы тряпичными цветами. В голубом ящике, откуда росло это самое деревце, из черной земли пробивались там и тут редкие травинки – в общем, немного воображения, и можно представить, что вы находитесь в зимнем саду.

Помещение все еще было убрано сосновыми ветками, с потолка свисали длинные нитки с навязанными на них комочками ваты, оконные стекла были разрисованы всякой ерундой типа снежинок, звездочек и всего такого прочего – словом, все как в городе…

Неудобно было сидеть просто так, и я спросил Паткина, не желает ли он чего-нибудь попить. Он отказался, а я пошел к буфету посмотреть, за чем это там выстроилась очередь.

Буфетчица, полная женщина в халате, надетом на осеннее пальто, наливала всем желающим из трехлитровых банок жидкость вишневого колера. А что мне будет, что страшного случится от одного стаканчика, подумал я. Да ничего! Я не стал спрашивать, как называется и сколько стоит эта бурда, а буфетчица не спросила, сколько мне лет, и мы остались довольны друг другом.

– Не хочешь попробовать? – спросил я Володьку, вернувшись за стол.

– Нет. Я с этим делом давно завязал.

– Да? А я вот только начинаю.

– Не советую. Алкоголь убивает нейроны, там, в мозгу.

– Это такие частицы? – спросил я и приложился к стакану.

– Это особые нервные клетки, ответственные за мыслительный процесс. От одного глотка спиртного сразу несколько тысяч нейрончиков – тю-тю! Как подумаешь об этом…

– А ты не думай.

– Как же я могу не думать, если… Нет, мне голова нужна светлая. И ясное сознание.

– Да? Ну а мне оно без надобности… Вряд ли понадобится в жизни. Так что одной тысячей этих самых нейронов больше, одной меньше – без разницы…

– Ты что-то рано крест на себе ставишь.

– А я не ставлю. Просто знаю, что звезды с неба ухватить не удастся так и так… Не достанется мне ничего такого, как бы я ни старался. В науку не собираюсь, пойду, скорее всего, строителем вкалывать…

– А почему ты считаешь, что строителю трезвая голова не нужна?

– Да у меня живой пример перед глазами. Отец мой. Не алкоголик, правда, но живет в свое удовольствие. Всегда в хорошем настроении… Стакан мимо рта не проносит, как моя бабушка говорит. И в работе ему это не мешает…

– Ну как знаешь, конечно… – не стал со мной продолжать спор Володька.

В животе у меня потеплело, и вокруг все стало каким-то иным. Я пригляделся к темнеющему на стене натюрморту. Это был громадный натюрморт, наверное, полтора метра на два, а рама будто из рельсов сварена, такая массивная, тяжеловесная даже на вид. Изображены были на этом полотне какие-то странные кругляши, то ли фрукты, то ли овощи, непонятно, потом надрезанный арбуз и рядом почему-то мертвый заяц… а может, кролик… В общем, ушастый такой. И мертвый. Этот заяц – пусть будет заяц – так и приковывал к себе мой взор, не мог я от него почему-то глаз отвести, так и взглядывал, хотя все с ним уже было ясно.

– Куда ты все смотришь? – заинтересовался Паткин.

– Да вон… – кивнул я на картину, и он повернул в ту сторону голову, но не знаю, увидел ли что – метров семь от нас до этого шедевра было. И я для верности сказал: – Убили зайчика… Паршиво быть зайцем, да, Володь?

– А кем лучше, собакой?

– Ну почему сразу – собакой… Вообще, охотником…

– Охота – это дикарство. Вредный атавизм.

– Вот я и говорю: паршиво быть зайцем! Чтобы всякие дикари стреляли в тебя из ружья… Слушай, Володь! Мне так неудобно! Давая я тебе хоть пива принесу, а? У меня деньги есть, ты не думай…

– Вот еще… Если хочешь знать, пиво хуже всего. От него тупеют со страшной силой, катастрофически.

– Ну тогда, может, ситро?

– Лучше бы нам здесь не засиживаться. Скоро ведь ужин…

– А-а, боишься за свою репутацию?

– Мне за себя боятся нечего.

– Боишься… А мне вот свою репутацию не жалко. А знаешь почему?

– Шапошников, ты слишком громко говоришь, сбавь тон…

– Потому что у меня ее просто нет! Нету репутации, понял?

– Во-первых, не кричи, а во-вторых, так не может быть. Каждый человек имеет какую-то репутацию. Пусть и подмоченную. Дурная репутация – тоже репутация.

– А я вот репутации не имею, понял? Потому что я – никакой. Ни хороший, ни плохой, ни умный, ни дурак, ни герой, ни трус. У меня даже нет особых примет. Вот ты – будущий следователь. Вот скажи, есть у меня особые приметы?

– Есть, – ответил Паткин. – Ты распускаешь нюни из-за пустяков.

– Нет, я имею в виду внешность. Вот что во мне особенного, заметного? Хоть бы какая бородавочка…

– Ты топчешься вокруг да около там, где нужно просто прийти я взять. Понял? Таких, как она, берут приступом, а не осадой. Ее нужно штурмовать.

– Не надо так о ней! Она хорошая. Постой, постой, – спохватился я. – Ты о ком это?

– О том же, о ком и ты.

Паткин довольно усмехнулся. Вот так же он будет, наверно, усмехаться, расколов опасного преступника. Ему приятно видеть человека насквозь…

– О ней, о ней… – сказал он уверенно. – Можешь не сомневаться. У меня, конечно, зрение не фонтан, только твое щенячье поведение и слепой от рождения заметил бы.

Я помолчал, прокручивая перед мысленным взором весь нынешний день. Мало у меня в жизни было таких паршивых дней.

– Сегодня же набью ему морду! – решил я. – Прямо перед ужином, для аппетита. У тебя на глазах, хочешь? И у нее на глазах! Пусть полюбуется…

– Не кипятись так, не надо.

– Он, знаешь, кодлу уже ко мне подсылал, тварь… И это из-за него, гада, дурак этот Верников, лось безрогий, Горшку нос поломал…

– Тише, тише… – все больше беспокоился Паткин.

Только зря он волновался. Я себя чувствовал прекрасно и контроля над собой не утратил. А вот чувствовать все начал гораздо сильнее острее. Мысли же работали четко.

– Ты не смотри, что я такой невзрачный… – подмигнул я Паткину. – Это только с виду…

– С чего это ты взял, что ты невзрачный?

– Спорим, я сейчас вот этот самый стакан одной рукой раздавлю?

Силу я в руках и во всем теле чуял богатырскую, страшенную!

– Спорим?

И я сам вполне серьезно верил, что и в самом деле смогу раздавить в кулаке стакан.

– Пойдем лучше отсюда, Шапошников. Покутили, и хватит…

– Зачем? – удивился я. – Смотри, как здесь хорошо! Ну если тебе не нравится, вообще… Я тебя не держу! Ауфвидерзейн! Я и один… Мне и одному неплохо. Тут дерево, снежинки вон какие красивые… А ты можешь быть сво-бо-ден.

Однако он не ушел, не бросил меня. И когда я вернулся из похода к буфету с новым стаканом «клопомора», бутылкой лимонада и двумя ватрушками, Володька сидел и ждал меня за столом.

Лимонад в стакане пенился и шипел.

– Смотри, – сказал я Паткину, – он как будто сердится, что его сейчас выпьют… Слушай, а ты мог бы из-за девчонки подраться?

– Ты имеешь в виду Бабкину? Из-за нее, пожалуй, не стал бы. Не заслуживает…

– Нет, я хочу сказать – вообще…

– И вообще, наверное, не стал бы. Любовные вопросы таким образом не решаются…

– Точно! И я так думаю! В крайнем случае, на дуэли стреляться… Там и погибнуть не позорно. Одно дело – получить пулю в сердце, и совсем другое – получить по морде каблуком. На дуэли ты либо отомстишь за свою честь, либо умрешь с чистой совестью. А тут… Жить останешься, а что толку? Мало того что опозоренный, так еще и с набитой физиономией. Я, Володь, вообще себя чувствую человеком прошлого века… Дуэль! Только дуэль!

– Все это чушь. Тем более что сейчас нет таких девчонок, за которых можно выйти на дуэль.

– Есть, Володька, есть!

– Это Бабкина, что ли?

– А почему ты ухмыляешься? Что ты имеешь против нее?

– Да уж как-нибудь я ее получше знаю, чем некоторые из присутствующих. Все-таки в одном классе учимся.

– И я знаю… Ну ладно! Хватит об этом! Ты умный, все правильно… А я тоже кое-что знаю, чего никто не знает, кроме меня. А Валя – она хорошая! И все!

– Конечно, конечно, хорошая… Только не надо так громко об этом…

– И вообще все хорошие! Просто надо уметь это разглядеть! Один ты всех считаешь ворами, даже вон за книжонку трясешься, на которую никто и не позарится…

– Все, все хорошие… И ты уже хорош, лучше некуда.

– Нет, отдельные скоты, конечно, есть… – вспомнил я. – Но ведь погоду не они делают, правда? Хороших людей больше! Просто они стесняются быть такими, какие они есть на самом деле. Боятся, что их сочтут дураками…

Тут к нам подошла какая-то тетечка и тихим голосом предложила прогуляться. Я ей сказал, что она все равно хорошая, и Паткин вывел меня из кафе.

На улице было замечательно. Снегопад не прекращался, тихо было, темно уже совсем и почему-то совершенно безлюдно.

– Володь, а куда люди-то подевались?

– А зачем они тебе?

– Я им хочу сказать, что они хорошие… О! Смотри, старушка! Бабуля, бабуля, постой! Володь… А чего это она от нас так шарахнулась?

– Слушай, ты, гуманист! Ты кончай эти свои штучки!

– Не надо Володя, меня не обманешь. Ты тоже хороший парень. Ты зря передо мной притворяешься. Ты хочешь стать вовсе не следователем я знаю… Ты мечтаешь стать воспитательницей в детском садике…

Из школьного вестибюля мы прошли каким-то коридорчиком налево, там была маленькая каморка. Паткин усадил меня на лавку, велел ждать и куда-то исчез. В заточении я не мог выдержать больше пяти минут. Здесь, наверное, уборщицы хранили свои причиндалы, потому что швабры стояли, ведра, веники и пахло удушливо от мокрых половых тряпок. Меня от этого запаха слегка замутило, и я, нарушив запрет Паткина, выбрался на волю. Я вышел во двор и, чтобы взбодриться, поел немного снега. Он был чистый, влажный и липкий – в самый раз лепить бабу. Решил я скатать хотя бы небольшой шар, но стоило мне нагнуться, какая-то сила потащила меня к земле, еле удержался я на ногах.

С трудом сохраняя равновесие, вернулся я в каморку и прилег там на лавку. Вскоре я услышал, как ребята проследовали на ужин. А где же Володька, почему его нет? Невмоготу было уже от сырого тряпочного духа, и лавка слишком узкая и жесткая… И какого черта я обязан здесь торчать!

Держаться ближе к стене! Гениальная идея! Прекрасная, прочная стена, вверху беленая, внизу выкрашенная синей масляной краской… Ее хоть не вымазали керосином? Ну и порядки в этом Починкине…

Одна из дверей, выходивших в коридор, открылась, и из нее вдруг шагнула мне навстречу… сама Лариса Георгиевна, руководитель делегации, наш организатор внеклассной работы…

– Шапошников! А ты почему не вместе со всеми?

– Лариса Георгиевна! – я вытянул вперед руку и сделал попытку оттолкнуться от стены. – Лариса Георгиевна, вы же хороший человек!

Тут неожиданно коридор начал вести себя, как последний гад: накренился вправо, потом влево…

«Как на корабле…» – успел подумать я, и тут же коричневый, натертый керосином пол вздыбился, встал вертикально, и я, двигаясь по инерции вперед, шандарахнулся об него прямо лбом.

* * *

Внутри пекло, а снаружи я был весь покрыт гусиной кожей. Из одежды на мне оставались только плавки. Когда же я успел раздеться? Хоть убей не помню… Да и не хочется вспоминать, все равно не смогу вспомнить и ничего не могу, плохо мне, во рту противно и на сердце тягостно… Чей же это свитер? А, ладно, какая разница, пойдет на первое время. Я натянул на голое тело грубошерстный, колючий свитер, и сразу же стало теплее. Постойте, где же все-таки моя-то одежда… Ага, вот брюки…

Я спустил ноги с койки и почувствовал, что подошвы мои прикоснулись к мокрому. Что это, и полы здесь мыли, а я ничего не слышал? Нет, лишь около моей койки помыто… Господи, что же здесь было? Ну и пойлом угостили меня в этих подшефных… в этом подшефном… как же его!.. ах да – в Починкине! Нет, больше меня сюда и калачом не заманят…

Так, ботинки… теперь надо отыскать воду… где тут у них вода? Точно помню, что бак должен быть, ведь нам все показывали, надо же вылетело из головы… Из моей бедной, больной, глупой головы… Сколько сейчас времени? И где товарищи мои?

С одеялом на плечах я пошел к двери. Она была полуоткрыта, и оттуда в спальню проникал тусклый свет, и слышалось отдаленное бренчание гитар, пение…

Надо идти туда, где все… Нельзя отрываться от коллектива. Но сперва попить… А бак… Он у входа! Точно, точно…

Однако вода мне не понравилась. Видно, давно ее не меняли, какой-то железистый вкус и затхлость… Ну, тогда во двор… Снег все идет, мягкий, густой, пушистый, сладкий, как мороженое, нет, еще слаще, приятнее… Ешь досыта! Бесплатно! Свежайший, только что с неба!..

А еще хорошо слепить большой, гладкий, круглый снежок, туго слепить, чтобы он долго-долго не таял, слепить и прикладывать его к вискам, ко лбу, к затылку…

Левой рукой придерживая у груди одеяло, а правой – прижимая к голове ледяной колобок, я побрел туда, откуда доносились звуки веселья…

В спальне у девчонок давали маленький концерт наши барды. Янов, Плужников и Золин играли на гитарах, а Мельниченко был за ударника – отбивал ритм двумя старыми вениками по жестяному банному тазу. Исполняли они одну из популярных в нашей школе нескладушек:

– Мне хорошо идти с тобою! Все искры гаснут на лету! Мы не сторонники разбоя! Кричали грузчики в порту! Па-раб-джиб-джиб-джю-джа-а-а!..

Дверные петли скрипнули, и все, кто находился в спальне, повернули головы ко мне. Но смотрели с каким-то недоумением, и никто не захотел встретиться со мной глазами. Только Петракова спрыгнула с подоконника и подошла ко мне.

– Шапкин! Ты живой? Как ты себя чувствуешь, алкоголик?

– Отлично!

Я бросил на пол снежок, утаявший до размеров крупной градины, и вытер влажную руку о казенное одеяло.

– А где же все остальные наши? Учителя где?

– Ой, да они в Дом культуры пошли, на дискотеку…

– А вы… что же?..

– А! Здесь интереснее… Но ты-то, Шапкин! Ну ты даешь! – восклицала она приглушенным голосом. – Паткин тебя как дите малое на койку нес, а ты еще его, бедного, по уху съездил. Как же тебя угораздило?

– Для тебя же и старался. Сама ведь говорила, что любишь только пьяниц и курильщиков. Так что пойдем покурим…

– Да я не хочу…

– Ну пойдем все равно отсюда. Мне не нравится, как они на меня смотрят. Как будто я им чего-то должен…

– А катапулечка твоя с Кушнаревым сейчас на дискотеке, – злорадно сообщила мне Надька уже в коридоре. – Рассекает там…

– Что же здесь плохого? Пользуется успехом девушка… Мне это даже понятно. Значит, стоит она моего выбора… Что же, в ту влюбляться, которая никому не нужна, что ли? По-моему, все идет нормально…

– Просто ты тряпка! Понял, Шапкин?

Спорить было бы глупо, и я согласился:

– Да, я тряпка. Выжатая тряпка. Протерли мною пол, а потом скрутили жгутом…

– Если хочешь знать, пол я за тобой мыла. Остальные все даже зайти в класс побрезговали… После того, как тебе стало совсем плохо…

– Так это ты, значит, моя добрая фея…

– Да вот, представь себе!

– Как же мне тебя благодарить, даже и не придумаю…

– А ты меня поцелуй, Шапкин…

– Ну конечно, конечно… Ты заслужила эту высокую награду… И тебе не будет противно?

– И ни капельки…

– Нет, Петракова… Ничего у нас с тобой не получится. Я и не умею этого… Мальчик еще не целованный… И потом, ты ведь знаешь, я другую люблю. Хорошо знаешь. Где же твоя девичья гордость, Петракова? Ну неужели совсем у тебя нет самолюбия, нельзя же так, Надька…

Вдруг из ее круглых глаз по круглым щекам полились слезы.

– Ты и в самом деле дурак, Шапкин, – сказала она дрожащим голосом. – С тобой и пошутить нельзя… Шуток не понимаешь… Я пошутила, ясно тебе? Так что можешь не строить из себя…

– А чего это ты заревела? Ты брось, Надька, не реви!

– Мне просто… – всхлипнула она, – просто жалко тебя, дурака… Вот что теперь тебе будет, об этом ты думаешь? Тебя же возьмут и выключат из школы…

– А!.. Мне все равно. Что будет, то и будет…

– Какой же ты дурак! Тебе все равно, а о других ты подумал? А какое на классе нашем пятно останется…

Она достала платок, вытерла лицо и, отвернувшись, высморкалась.

– Ну прочла нотацию? Выполнила свой общественный долг? Все, можешь быть свободна. Иди, слушай дальше дурацкие песенки, развлекайся!

Она потопталась на месте и предложила:

– Хочешь, я тебе яблоко моченое принесу? У нас папа любит когда… когда болеет…

– Моченое, говоришь… Ну давай, я подожду…

Сейчас она принесет яблоко и я его съем, а потом… Не могу и не хочу думать, что потом… Как говорится, я уже сделал все, что мог, что от меня зависело… А от того, что надвигается, так или иначе никуда не денешься.

* * *

Скорее! Скорее пересечь это болото! страшное болото с ядовитыми испарениями… Этот пар, этот дым, эти газы… Они скребут, разъедают мою гортань… Тебе хорошо, Макумба, ты привык, это твоя страна, твой климат, твое болото… Зачем же мы в него залезли, почему выбрали этот путь? Ах, да! Нужно замести следы… Ведь за нами гонятся с собаками, надо их сбить с толку! Эти страшные немецкие овчарки, они натасканы охотиться за людьми… Огромные псы, черные спины, крокодильи зубы… Что лучше, собачья пасть или пасть аллигатора? Или – что хуже? Вот тебе и Африка! Кто бы мог подумать! Оказывается, теперь все это происходит здесь: война, плен, лагерь, колючая проволока под напряжением, часовые, конвой… Погоди, Макумба! Я не могу так быстро, ведь у меня связаны веревкой ноги и к тому же я по самое горло ухнул в горячую трясину… Макумба! Прогони! Прогони! Вон, вон! Вон там появился! Нет, это не кочка! Это его голова пучеглазая, гадкая, отвратительная морда!.. Макумба! Где твое копье? Подай мне его, я возьмусь за конец, и ты меня вытянешь… Я же могу свариться заживо… Должно быть, здесь бьют невидимые горячие гейзеры… Трудно, трудно дышать… Поднимается болотная жижа… Нет, это я… я погружаюсь в нее все ниже, глубже… Макумба! Друг!.. Уже ряска щекочет мой подбородок, я изо всех сил вытягиваю шею, запрокидываю голову… Да что же это! Макумба! Макум… М-ма!.. Ммм…

– Я здесь, Юрик, здесь… Чего ты хочешь, попить? Или что? Ну скажи… Давай-ка я тебе лицо оботру… Вот так, так… И шею… Ну-ка, градусник теперь поставим… Господи, где же ты умудрился так простыть! Горе мое… На вот, выпей это… Теперь переоденемся в сухое… Дай-ка я одеяло подоткну… Ну, горло как? Не отпускает? Хотя бы одно сырое яйцо сможешь проглотить? Но ведь что-то же надо! Иначе ты совсем ослабнешь! Позвонил, Алексей? Значит, в десять, а раньше никак? Ну, ничего не поделаешь, придется… Я там заварила липовый цвет, принеси… Юра, ну ведь надо же! Нужны силы, чтобы организм боролся! Ну будь умницей… Вот, вот… Вот так-то оно лучше. Свет мешает? Алексей, выключи! Хорошо бы ты уснул покрепче, сон лучшее лекарство…

Лекарство, лекарство… Меня уже тошнит от лекарств, у меня от них шумит в ушах, печет в груди, ноет под бровями, саднит носоглотка, у меня обмякли мышцы, и я не могу шевельнуть ни ногой, ни рукой… Сколько же можно меня мучить… Эта настольная лампа… Они специально так ее направляют, чтобы свет бил прямо в глаза… Это их излюбленный прием… Не трогайте мои глаза, пожалуйста, не трогайте! Зачем их выжигать! Лучше завяжите, я всю жизнь буду носить повязку, честное слово, только не надо… Какие тяжелые у меня руки… Не могу поднять, не могу заслониться, прикрыть глаза от режущего луча прожектора… Он упорно бьет прямо в лицо, и нет сил отползти в сторону и скатиться на дно канавы, спрятаться в ней, зарыться в опавшие сухие листья… там никто не найдет… Правда, еще этот кашель, не могу его сдержать! Он, конечно, меня выдаст, его слышно за сто километров! Что же делать, если он обжигает мне грудь изнутри, будто я вдыхаю раскаленную пыль, мельчайший песок пустыни, смешанный с колючками и едкой солью… И глаза мне засыпало этим песком, и нечем их промыть… А мне еще ох как долго идти, а ноги опять увязли по колено в бархане, и шагу не могу я шагнуть, а надо, я помню, что надо, и никто не поможет, я здесь один, один, один… Хорошо, что теперь ночь, а днем… днем будет конец… Белое солнце… и нужно зарываться в песок, ящерица так спасается, чтобы не испечься и чтобы ее не поймали, чтобы не схватили за хвост, не накинули на шею аркан… Нельзя жить с арканом на шее! Кто же это подкрался сзади и набросил его на меня? Кому нужно, чтобы я не мог дышать, глотать?.. Подсунуть пальцы под волосяную петлю, растянуть ее, освободить горло, разорвать путы… Но нет! И руки успели связать… Остается лишь звать на помощь… Эй! Эй!.. Э-э-эй…

* * *

В общем, зимние каникулы у меня получились – хоть куда!

Неделя компрессов, припарок, горчичников, банок, ингаляций… Неделя микстур, таблеток, порошков, капель, травяных настоев, которые вылечили меня от ангины и бронхита…

Если бы они хоть на время могли залечить мою непроходимую глупость! Наоборот, мозги мои от лекарств еще больше, наверное, размякли.

Ну зачем я туда поперся! Что хотел ей доказать, приковыляв на полусогнутых к ней домой, пошатываясь от легкого ветерка и от слабости?

Чем думал удивить, забравшись на четвертый этаж с отдыхом на каждой ступеньке и с короткими привалами на площадках между лестничными маршами.

Зачем? Затем, чтобы показать, будто не стыжусь своего позора, пережитого там, в Починкине, и который мне еще предстоит пережить в школе?

Или дать ей понять, что я не отступаюсь от своих намерений? Что не такой я человек?

А от каких, кстати, намерений? Что мне нужно от нее? Что мне от тебя нужно, Валя?

Да ровным счетом ничего… Извини, Валя, ты по-своему хорошая девочка, но ведь ты – не обижайся только – ведь ты… кукла. Говорящая кукла. И внешность у тебя кукольная, и все остальное, вообще – все…

Кто я – это особый разговор. Я себе цену знаю, она не выше твоей, но я – живой, и поэтому еще мог бы стать человеком, но ты, Валя… Ты мне в этом не подмога.

Ты могла бы для меня быть лишь вот чем: вообрази, что я стою или прогуливаюсь на проспекте с приятелями; мы болтаем о всякой чепухе; проходит мимо симпотная девчонка, и мы с ней слегка киваем друг другу. «Кто это?» – спрашивает один приятель, например Топтыгин, с трудом отрывая от тебя глаза. И я небрежно бросаю: «Это… одна моя подружка…»

Или ты выходишь после уроков из школы, где я уже не учусь и я подкатываю на блестящем красном мотоцикле, а ты на глазах у всех садишься в седло за моей спиной и обнимаешь меня за плечи, прижимаешься плотней, и я даю бешенного газу, так что машина встает на дыбы и мы уносимся вдаль…

Вот и все.

Да, я лицемер. Конечно, я притворяшка. Я нелюдимый тип, мне нравится жить самому по себе.

Если честно, я выбрал одиночное плавание из-за того… Да из-за того, что не хочу – а не хочу, потому что не могу – быть флагманом. Одиночество мне не страшно, если судно хорошо вооружено, ему ничего не составляет раздолбать в пух и прах даже эскадру. Здесь многое зависит от маневра…

Если тебе этот пример, с кораблями, непонятен, то вот другой: я – ворона, которая не желает прибиваться к стае. Однако я вынужден балансировать: хочется всегда и во всем оставаться самим собой, но при этом не казаться белой вороной, вот в чем дело… БЕЛОЙ вороной быть не согласен. На это у меня сил не хватит. А вот черной вороной с твоей помощью мне легче было бы стать… Но, видно не судьба.

Нет, конечно, не сказал бы я тебе всего этого, Валя. Не знаю даже, с чего бы я начал, если б ты открыла дверь пошире, чем на ладонь, если б не отказалась разговаривать со мной, если б не обозвала меня визгливо и грубо таким словом, которое никогда не ожидал я от тебя услышать, если б не пригрозила позвать на помощь папу, а завтра пожаловаться директору школы, а на что, Валя, на что?.. Ведь я не успел тебя ничем обидеть… Ничем…

* * *

…Лицо его наполовину прикрывала какая-то блямба, похожая на респиратор. Он быстро подошел ко мне вплотную, узнать его я не успел, а только подумал, что же это за идиот решил так со мной пошутить или напугать… Пожалуй, последнее ему удалось, как-никак уже стемнело, и он так неожиданно вывернулся из-за угла, едва я оказался в своем дворе…

– Здорово, Юрец!

Он слегка гундосил, вокруг глаз чернели круги, но уж вблизи-то я разглядел, кто это такой.

– Горшок… Привет! Как ты здесь очутился?

– А я прямо от тебя. Прихожу, а твоя мамаша говорит, что сама только с работы вернулась, а тебя и след простыл. Беспокоится, не знает, что и думать…

– Да я чуть-чуть не рассчитал со временем, думал раньше успею… Ну, ладно, ты-то как вообще?

– Да ништяк, могло быть и хуже… Слышь, Юрец! Ты мне нужен – во как! Слышь, будь другом, отнеси это Ритке…

И он протянул мне огромный конус, держа его за вершину.

– Что это? – я против Горшка никогда ничего не имел, но…

– Да тут… Цветочки… Отнеси, а? Не в службу, а в дружбу… Пока они не замерзли.

– Цветы?

У меня и без того ноги подкашивались, а здесь я и вообще едва в сугроб не сел. Горшок с цветами! Ну и ну…

– Да… Понимаешь, я только-только с аэропорта… А это мы там перед отлетом купили.

– А где ты был?

– Где, где… В Москве, ты не слышал, что ли? Шнобель поправлять мне ездили с матерью вдвоем… Чего, думаю, ждать, пока они завянут.

– Тебе делали операцию?

– Ну! Все нормалек. Лучше прежнего стал! – он осторожно тронул свою повязку. – Теперь до следующего раза… Ну что, отнесешь?

И только тут до меня окончательно дошло, о чем меня просит Горшок. Все-таки еще туговато я соображал. От таблеток, должно быть. Я же их целый килограмм проглотил.

Что же ему ответить… Что ответить…

– Ты не обижайся, Вить… Мне надо скорей домой. Иначе мама с ума сойдет, всесоюзный розыск объявит… Ты же сам сказал, что она волнуется.

– Да ладно тебе! Это же быстро, мы разговариваем – и то дольше… Или давай так, ты ступай к Завьяловой, а я пойду твоих предупредить, что все в порядке и ты сейчас вернешься!

– Нет, я не могу. Я ведь сам болею и вообще… А почему ты сам не хочешь? Что это ты вдруг стал таким стеснительным?

– Ты что! Куда же мне с такой рожей!

Он приблизил ко мне лицо.

– Смотри…

Видок у него и правда был жутковатый.

– Отнеси, Юрец, а? Вы с ней все-таки соседи…

– Да я и не был-то у нее никогда!

– Ну, все равно…

– Нет, – сказал я как мог твердо. – Сводней быть не согласен. Хочешь – обижайся…

– Да брось ты, какой сводней! Отдал букет – и до свидания! Даже говорить не надо, от кого. Мол, один человек просил передать… Всего и делов-то! Я бы и сам, но ты же видишь… пугать ее неохота.

– А может, ее и дома еще нет…

– Да дома она, дома… Я ей сейчас звонил…

– Значит, она тебе и телефон дала…

– Через девчонок узнал… Шапкин, я тебя как друга прошу!

Ну, что ж… Никуда не денешься, придется, видно, и через это пройти…

– Давай, – принял я у Горшка из рук здоровенный газетный куль. Ладно уж, так и быть… Человек все-таки за любовь пострадал… – Ни-че-го себе! Сколько же ты за них отдал?

– Да, ерунда… Магазинные… Ну я тебя здесь подожду?

– Как хочешь…

– Да уж я подожду. Ты ведь быстро?

– Пулей…

Вот так. Еще и отчет придется давать о проделанной работе.

* * *

У самой двери я раскутал цветы – это были гвоздики – и запихал газету в карман, кое-как ее скомкав. Прикоснулся к кнопке звонка, за дверью что-то коротко пискнуло – и только. Подождав с полминуты, я снова позвонил, на этот раз более продолжительно, и услышал теперь полноценную трель электронного «соловья» и приготовил себя к просмотру стандартных кадров, знакомых по сотням фильмов: героиня появляется на пороге, крупным планом цветы, крупным планом фальшиво изумленное лицо: «Ах! Какая прелесть! Неужели это все мне?..» Тебе, тебе! Кому же еще…

Сердце колотится, как будто на тридцатый этаж поднялся, а не на третий… Это от того, что я все еще болен… Да, только от этого.

Итак: звонок, дверь крупным планом… легкие шаги…

– Юра…

Она застыла на месте и молча глядела на меня, должно быть, полчаса. Я выставил вперед гвоздики, но она и глазом на них не повела.

«Да, Рита… Вот пришел… Сам не ожидал, что такое может быть… Но вот, бывает…»

– Здравствуй…

– Добрый вечер! – как бы очнулась она и рассмеялась, тряхнув распущенными по плечам волосами. – Прости, это я… от неожиданности немного остолбенела… Входи!

Она распахнула дверь и чуть отступила в сторону, освобождая мне дорогу.

– Ну входи же…

В школу она всегда надевала форму, и я никогда ее в другой одежде не видел, и теперь, в зеленых чувяках с загнутыми вверх носами, в зеленых шароварчиках и белой маечке с изображенным на груди апельсином она была… Она казалась мне…

«Так ты еще и вот какая, Рита… Извини, что бессовестно глазею, но… Ведь ты – шамаханская царица! Настоящая! Как та девица из сказки, что вся сияла как заря…»

– Ну что же ты! – она переступила порог, взяла меня за руку и с силой потянула. – Не стесняйся!

– Нет, нет! Я на секунду! Только вот это… – начал я упираться и совать ей букет. – И меня ждут во дворе…

– Ничего, ничего! Заходи, не бойся, одна я сегодня дома, сама себе хозяйка… И у-ми-раю от скуки!

Она пропускала мимо ушей все, что я ей пытался говорить, и сопротивляться я долго не мог по своей слабости, которая пришла на смену кошмарам последних дней и ночей…

– Во-от молодец, давно бы так… – взяла наконец-то она цветы и защелкнула оба замка. – Ага! Попался! Теперь ты мой пленник! Пальто – сюда… Нет, нет, разуваться не нужно…

Она смотрела чуть исподлобья и улыбалась – есть у нее такая черта.

– Ты пришел… Надо же, ты – пришел…

«Я понимаю тебя, Рита… Сам себе удивляюсь, честное слово. Ведь с самого начала, как ты появилась в нашем классе, твердо решил: никогда к ней не подойду, никогда не заговорю первым, никто не сможет даже за спиной у меня шушукать, что вот, мол, и этот туда же, и этот набивается к ней в свиту… Как видишь, это мне неплохо удавалось до нынешнего дня… Но и то, что сейчас происходит, – это ведь в первый и последний раз, да, в первый и последний, можешь не сомневаться, и не по своей воле я здесь, и сейчас я открою тебе это, вот сейчас и скажу…»

– Надо же… Ну, проходи вот сюда и располагайся, где тебе удобнее, а я пойду поищу, во что их поставить… Проходи, проходи! – она легонько подтолкнула меня к двери в комнату, которая, как я понял, принадлежала ей, а сама скрылась, кажется, на кухню, зазвенела там посудой…

Я украдкой вернулся к вешалке и все же снял сапоги. Там, куда мне предстояло сейчас войти, лежал на полу ковер, какой у моих родителей в спальне висит на стене… Заодно быстро причесался перед большим зеркалом.

– Ну что же ты здесь топчешься! – сказала Рита, появляясь в прихожей с цветами, теперь уже поставленными в большую стеклянную банку. – Сбежать хотел? Не получится!

Она так же, как давеча, взяла меня за руку и повела за собой, и я уже не сопротивлялся ее приветливой силе.

– Вот здесь я живу… Хотя правильнее было бы сказать – доживаю. Знаешь, ведь мы переезжаем…

«Знаю, конечно, знаю, Рита. Еще три-четыре месяца, и… Скорее бы настал этот день!»

– Будешь по мне скучать? – обернула она лукавое лицо, обеими руками устанавливая банку с колеблющимися на длинных стеблях гвоздиками посреди письменного стола. – Пусть будет так, ладно? Видишь ли, маман уже начала постепенно упаковываться и в первую очередь, конечно, упрятала все вазы… Ну, так будешь скучать?

«Буду ли… Да я уже сейчас тоскую по тебе… Для меня и теперь тебя уже нет. Мне легче так… Поймешь ли ты меня? Пожалуй, поймешь, если я все это тебе скажу. Но ведь нет, никогда, никогда не скажу… Ни тебе, ни кому-либо другому. Кто у меня лучший друг, Сережа Курилов? И Сереже не скажу…»

– Что молчишь?

– И без меня найдется достаточно скучальщиков… Хватит на твою долю страдателей. Я не из их числа…

«Нет, Рита, нет… Даже намека я тебе не дам, даже махонького намека… Что же, пустить все насмарку? Всю мою игру талантливую, изощренную, которой я хотел принести в жертву Бабкину, – слава богу, что не получилось! – притворство, которое даже ясновидящая Петракова не разоблачила, не сумела раскусить? Нет, моя тайна умрет вместе со мной…»

– Грубить хозяйке! Воспитанные люди так себя не ведут… Однако и хозяйка хороша, до сих пор гостя не посадила! Где же тебе будет удобнее… Да, пожалуй, вот здесь.

Снова, как маленького, за руку, она подвела меня к тахте, покрытой клетчатым пледом, и шутливо, но сильно толкнула на нее. Я так и плюхнулся, растянулся поперек этого персидского изобретения, угодив локтем в маленькую думку, на которой была пестро вышита не то жар-птица, не то колибри в масштабе тысяча к одному. Ноги-то у меня буквально подкашивались от усталости…

– Во-от, – приняла мое падение как нечто естественное. – Во-от, сию минуту и угощение будет… Ты что предпочитаешь, чай или кофе? Ну выбирай!

«Чай, кофе… Да из твоих рук я бы с благодарностью принял даже починкинское пойло, от которого потом чуть не умер…»

– Не надо ничего, Рита, спасибо… Мне уже правда нужно идти, я ведь только…

– Нет, нет, нет! – она положила руки мне на плечи, не давая подняться. – Я же сказала: ты – мой пленник! Значит, что? Значит, подчиняйся!

«Подержи свои руки подольше вот так, Рита, пожалуйста… Да, сердце мое от этого замерло, и я боюсь, что может оно и совсем остановиться, но пожалуйста, пожалуйста…»

– Ты извини, Рита… Не нравится мне это слово – пленник. От плена и до рабства рукой подать…

– А-а! Не хочешь быть рабом? – она тряхнула головой, и волосы ее чуть не задели меня по лицу.

Впервые так близко я их увидел. В школу она приходит гладко причесанная и на затылке такой узелок закручивает, как балерина. А тут – свободны, только схвачены округ головы золотистой тесемкой, чтобы не лезли в глаза…

– Не хочу.

– Даже моим? – сверкнула черными, опасными глазами капризная шамаханская царица, из-за которой брат может убить брата, и отец их забудет, кто виновница смерти, едва увидит ее…

Все есть у Пушкина, все. И то, что было, и что будет…

– А разве ты любишь рабов?

Она не ответила и отошла к противоположной стене, где рядком стояли пианино и стереоустановка, шикарная техника, не наша, кажется. Порылась в пластинках.

– Что тебе поставить, чтобы ты не скучал? Ты как, любишь негритянских певиц?

– А Зыкина у тебя есть?

– Кто?

– Людмила Зыкина…

– А кто это?

– Ну это наша, белая певица.

– Не-ет… – растерялась Рита. – Такой нету…

– Тогда ничего не нужно. Я только Зыкину и слушаю.

– Хорошо, тогда вот тебе… – она взяла из книжного шкафа несколько больших альбомов. – Посмотри пока живопись, а я мигом. Советую начать с импрессионистов…

И она выбежала на цыпочках из комнаты.

«Так вот где ты живешь, Рита… Или, как ты сказала, доживаешь? Не говори так больше никогда о себе! Доживают дряхлые старики, это не твое слово – доживаю… Ты – живи! Ходи, дыши, разговаривай, смейся… От этого многим делается хорошо, от того, что ты живешь. У людей в жизни смысл появляется… Ведь ты не задавака, хоть и красивая, очень красивая, по-настоящему красивая… Ты простая, добрая, веселая, юморная девчонка – я таких никогда не встречал за всю свою жизнь и вряд ли встречу… Да точно – не встречу! Нет больше таких. Вот все и очаровываются тобой, а ты никого не отталкиваешь, всем, даже тем, кто и ногтя твоего не стоит, все равно даешь какую-то надежду, и это очень правильно, хоть и делаешь ты это бессознательно. Ведь любовь придает смысл и самой серой, ни на что ни годной жизни, так что все верно, все правильно… Живи, Рита, слушай музыку, рисуй, ходи в музеи, читай стихи и вообще умные, полезные книги – может, кто-то научится тоже так жить, глядя на тебя, и станет на тебя похожим, станет чуточку лучше, чем был до того, как узнал тебя… Что ты читаешь, Рита, можно я посмотрю? Что должен прочесть человек, чтобы мог он с тобой разговаривать и не было тебе с ним скучно? Ремарк, Мопассан, Александр Грин… Бунин, Цветаева… И «Декамерон» у тебя есть? Читали, читали, как же… «Королева Марго»? Больше всего у Дюма я люблю этот роман… А рядом что? Михаил Булгаков… Ну-ка, ну-ка… Правильно, «Мастер и Маргарита», еще бы тебе не иметь этой книжки, ты ведь сама – Маргарита… Говорят, страшно интересная вещь, вот только жаль, нигде не достать… Я слышал, в Москве и других больших городах ее продают за бешеные деньги на черном рынке, ну что поделаешь, у нас такого нет… Но я найду, обязательно отыщу, во что бы то ни стало! Надо будет, и в Москву поеду, подумаешь, ночь в поезде…»

– А вот и чай! – вошла Рита с разрисованным алыми цветами черным подносиком. – Растворимый кофе у нас, оказывается, кончился, а обыкновенный я варить не умею… Ничего, что чай?

– Мне идти надо, правда, Рита…

– Ну вот, попьешь чаю, и тогда я тебя отпущу. Что же я, зря старалась?

Она поставила поднос на журнальный столик, придвинутый к тахте, потом выбежала из комнаты и тут же вернулась, осторожно ступая с носка на пятку, прижимая к животу полную пригоршню конфет. Высыпала их на столик, взяла чашку и уселась напротив меня на ковер, поджав ноги, как все шамаханские царицы и делают. И еще ей так, должно быть, удобнее смотреть исподлобья и улыбаться краешками губ…

– А ты очень похудел за каникулы, – заметила Рита. – У тебя сейчас прямо какое-то аскетическое выражение… Но тебе идет.

«Говори, говори еще, Рита… Хоть что-нибудь говори, мне голос твой запомнить нужно, чтобы в себе его держать долго-долго, вот этот голос, я прежде и не слышал его, в школе он совсем другой…»

– А почему бы тебе не зачесывать волосы вот так… Ой, ты знаешь, так тебе гораздо больше к лицу!.. Хочешь, я зеркало принесу?

– Нет, нет, не нужно…

«И еще это прикосновение запомнить… Эту теплую, сухую ладонь, узкую и нежную… Запомнить, потому что больше ты никогда не дотронешься до меня, не погладишь по голове…»

– Нравится тебе чай?

– Лучше не бывает…

– Ну, слава богу! Одни комплимент удалось выудить.

– Ты любишь, чтобы тебя хвалили?

– А ты разве нет?

«А за что меня можно было бы похвалить, милая Рита… Я ведь знаю себя, вижу сам – не за что. Может быть, это моя беда, но я выучился смотреть на себя со стороны и отказаться от этого уже не в силах… Это – счастье, вот так сидеть с тобой, только с тобой, пить чай, просто беседовать, видеть тебя, лицо твое, волосы твои сказочные, тяжелые, каштановые, золотую тесьму, что их стягивает, этот веселый оранжевый апельсин у тебя на майке, на который и глядеть-то неловко, и в то же время глаза трудно отвести… Дышать воздухом этой комнаты – счастье… Но я не заслуживаю, не имею права… Не заслужил я и глотка вот этого остывшего чая и не имею права, как Горшок, подарить тебе цветы… если бы я хоть что-то мог тебе дать! Если бы меня хоть покалечили из-за тебя! Но я сбежал в окно… А не смылся бы тогда, принял все, что мне грозило, – не от Горшка, от себя принес бы… не гвоздики Рита, не казенные гвоздики… Но и только. Когда я понял, что… люблю тебя… я тут же понял, что никогда не посмею в этом тебе признаться. Потому что заранее известно, что я – не тот, кто тебе нужен, а раз так… Понимаешь, мне легче отказаться, чем перенести твой отказ, а я в нем не сомневаюсь, мне смешно рассчитывать на другое, мне, такому, какой я есть… Ведь если я тебе хоть капельку интересен, так это потому, что я закрыт, и не знаешь ты, что мне совершенно нечего тебе дать, у меня мало что есть, и то – слишком серо, убого и примитивно, а ты… Просто ты человек добрый…»

– Ну мне пора! – поднялся я бодро с тахты. – Спасибо за угощение, все было очень…

– Ну почему ты так торопишься? Ведь еще рано…

– Я ведь сразу сказал тебе, меня во дворе ждет… один человек. Это он, кстати, и цветы просил тебе передать… Так что пойду я…

«Все, Рита, хватит! А то ведь чем дольше я сижу здесь, тем труднее мне с тобой распрощаться. Да и тебе завтра предстоит выслушать обо мне такое, что… Кто же первым тебе поведает мою починкинскую одиссею? Впрочем, какая разница… Ну прощай, Рита…»

– Как глупо… – сказала она. – И довольно пошло…

Я быстро вышел в прихожую и начал одеваться.

– Рита! Открой мне, пожалуйста, дверь!

Она появилась с цветами в руках, бледная, сунула мне букет и, не глядя в глаза, поджимая губы, произнесла каким-то усталым голосом:

– Передай тому, кто тебя прислал… Извини, чуть не вырвалось – у кого ты на побегушках… Передай, что я от таинственных незнакомцев ничего не принимаю.

* * *

– Ну, Юрец! Тебя только за смертью посылать! Чего ты там валандался?

– Так получилось…

– Ну как, все нормально? Взяла?

– А куда она денется… Роскошные такие цветы, да еще от тебя!

– А ты что, сказал ей…

– Да нет, нет, – успокоил я его, а может, наоборот – огорчил. – Пока что ты для нее – таинственный незнакомец. Что-то вроде графа Монте-Кристо…

– Да? – обрадовался Горшок. – Ну, а как она вообще…

– Это уж ты сам у нее узнаешь. Это уж вы, ребята, давайте без меня… Ну пока?

– Пока! Спасибо, Юрец! Ты настоящий друг, я тебе этого не забуду!

– Ты лучше вот что, Витя… Ты береги ее. Понял?

– Чего беречь?

– Не чего, а кого. Риту береги, Завьялову…

– Не понял… – открыл он рот. – Как это? Как беречь-то?

– А никак! Просто береги, и все! – крикнул я, не сдержавшись, испортив душещипательную сцену. – Ну давай топай домой, а то еще нос застудишь…

Должно быть, я здорово его огорошил. И предки Завьяловой тоже, наверное, будут огорошены, когда увидят на коврике под своей дверью рассыпанные гвоздики…

* * *

Крепкий чай, вот это как раз то, что сейчас нужно. Нахлебаться так, чтобы не спать как можно дольше, чтобы завтра целый день ходить полусонным… Тогда проще будет все перенести: и классного руководителя, и директора школы, все эти проработки, пропесочивания… Можно будет вяло пропускать все из одного уха в другое и не особенно нервничать…

Мама с отцом смотрят вместе кинокомедию по телику. Они сблизились за эти дни… Это из-за моей болезни, вспомнили время былое… Господи, да ради этого я готов годами валяться с температурой… Пусть даже меня парализует… Почему вот только не понимают они друг друга, когда жизнь идет ровно, когда не о чем беспокоиться? Странные люди…

Как мама весело хохочет! Только хорошие люди так могут, только те, кто не помнит зла, не таит обиды ни на кого… А может, все еще наладится? Нет, правда… Может, и на Савалу даже мы вот так, все вместе летом…

Да… Размечтался… Завтра такая мне будет Савала в школе… Ладно бы мне одному, это полбеды, а вот мама… Обязательно же вызовут…

– Дз-зынь! – звонок.

Кого еще нечистая сила принесла! Пол-одиннадцатого ночи… Что-нибудь с бабушкой? Она все жаловалась последнее время…

Мы выбежали открывать одновременно с отцом. У него тоже лицо было встревоженное.

Но это, слава богу, был всего лишь мой лучший друг Сережа Курилов.

– Добрый вечер! Я не слишком поздно?

– Что ты, Сергей! – сказал отец.

– Заходи, заходи, Сережа! – пригласила мама. Она тоже прибежала. – Да ты никак с музыкой пожаловал?

– Вот, – счастливо потупился Курилов. – Папа из командировки привез.

Он погладил нежно черный дерматиновый футляр.

– Шестиструнная… Классическая…

Сережа бережно прислонил свою ношу к стене и, раздеваясь, попросил:

– Покажешь мне аккорды?

– Нашел кого просить! Я их и сам-то всего четыре знаю…

– А я ни одного…

– Покажет, покажет, – пообещал за меня отец. – Раз друг просит – закон!

– Ага! – обрадовалась мама. – Значит, у нас будет маленький концерт! Тогда прошу всех в большую комнату!

Только мне сейчас на гитаре играть… Но разве не подло будет испортить настроений сразу стольким людям?

– Айда!

В комнате я уселся в отцовское кресло, телевизор выключили, и все устроились на диване и стали на меня любоваться, как я настраиваю инструмент.

– Нет, уж ты давай садись поближе, учись, – велел я Сереже. – Бери стул и иди сюда!

Я пощипал струны и взял по очереди все аккорды, что знал.

– Что же тебе показать…

– Что-нибудь простенькое для начала, – попросил Курилов.

– Давай попробуем начать вот с этой… – выбрал я песню под настроение. – Правда, она как бы немножко блатная… Ничего?

– Ничего, – сказала мама. – Только чтобы не скабрезную!

– Валяй! – махнул рукой отец. – Русскую народную, блатную, хороводную!

– Ну смотри, Сереж, – показал я. – Вот с этого аккорда начинаем… Вот так пальцы ставим, видишь?

– Да ты исполняй песню-то свою, а он пускай приглядывается, – сказал отец.

– Давай так, – согласился Курилов.

Песню я припомнил ту, что слышал несколько раз летом. Пел ее у нас во дворе, в беседке, паренек одни приезжий… Наивная такая песня…

Искры в камине горят, как рубины, И улетают с дымком голубым…

У меня нет своей гитары, потому что не продаются они в наших магазинах, и те аккорды, что мне знакомы, я выучил урывками – там одни запомнил, там другой… И очень редко приходится мне держать гитару в руках, поэтому пальцы меня плохо слушаются и аккомпанемент хромает… Ничего, возьмем чувством…

Искры в камине горят, как рубины, И улетают с дымком голубым…

И Сережа внимательно следит за тем, как я беру аккорды и перебираю струны, и подпевать пытается даже…

Из молодого, цветущего, юного Стал я угрюмым, больным и седым.

Маме очень трудно сдерживать улыбку, но, как это ни смешно, мне кажется, что эта песня – про меня. Потому что я чувствую себя сейчас и вправду пожилым, усталым человеком, у которого все, все позади… Может, и у других так бывает, кто пережил что-то важное для себя, что-то грустное и большое? Такое, после чего приходится как бы снова начинать жизнь… Не то чтобы заново родиться, но наподобие этого.

Лучше пойдем мы дорогами разными, Ты свое счастье с другими найдешь, А я пойду по тропинке проторенной…

Да, Рита… Именно по тропинке проторенной. Это у тебя загадочное и манящее будущее, а уж я…

Окончу восемь классов, получу свидетельство… И прямиком в техникум, учиться на строителя. Буду строителем, как отец. Это самая мирная профессия… Может быть, со временем дослужусь до прораба. Ты когда-нибудь задумывалась, какое некрасивое слово – прораб? Прораб… раб… раб… Слышишь? Скорее всего, ты такого слова просто никогда и не встречала… И не встретишь.

А я вот выучусь на прораба и, кто его знает, глядишь и построю дом, в котором, быть может, поселишься ты. Я буду строить его и не знать, что ты будешь в нем когда-нибудь жить, а ты потом будешь в нем жить-поживать, добра наживать, и в голову тебе никогда не придет мысль, что это я строил твой дом…

Может, найдешь себе в жизни товарища, Больше полюбишь его, чем меня…

Конечно, Рита, найдешь. Да тебе и не нужно будет никого искать. Твое дело – выбирать. Сидеть на троне и выбирать из многих, многих, многих…

Больше полюбишь его, чем меня…

Можно подумать, кто-то меня любил… И за то спасибо, что хоть внимание обращала…

Искры в камине горят, как рубины, И улетают…

Но даже если бы и не замечала ты меня, если бы в упор не видела, даже не знала, что я – есть… Я много раз слышал и думаю, что так оно и есть, что правда это: не тот счастлив, кто любим, а тот, кто любит.

И улетают с дымком голубым…

Ну, что ж… И я был счастлив. И я любил…

Реклама на сайте