«Любовный саботаж»

Амели Нотомб Любовный саботаж

Переводчик благодарит профессора И.С. Смирнова за консультацию по цивилизации Китая.

Впервые роман опубликован в журнале «Иностранная литература», № 3, 2006.

Пустив коня галопом, я гарцевала среди вентиляторов.

Мне было семь лет. Я наслаждалась избытком воздуха в голове. Чем быстрее я мчалась, тем сильнее свистел ветер, выдувая оттуда все без остатка.

Мой скакун вырвался на площадь Великого Вентилятора, в просторечии именуемой площадью Тяньаньмэнь, и свернул направо на бульвар Обитаемого Уродства.

Я держала поводья одной рукой. Другой, выражая безграничность собственного «я», ласкала по очереди то коня, то все пекинское небо.

Элегантность моей посадки восхищала прохожих, заплеванный асфальт, ослов и вентиляторы.

Мне незачем было пришпоривать скакуна. Китай создал его по моему образу и подобию – он был горяч и быстр. Его вдохновлял собственный пыл и восторги толпы.

С первых дней я поняла главное: все, что не красиво в Городе Вентиляторов, то уродливо.

Иначе говоря, уродливым было почти все.

Следующий вывод напрашивается сам собой: красивее всех на свете была я.

Не то чтобы это семилетнее существо из мышц, кожи, костей и волос могло затмить неземных дев из садов Аллаха или из международного дипломатического гетто.

Прекрасен был мой неистовый конный танец на глазах у всего города, бег моего скакуна и моя голова, надутая, как парус, ветром вентиляторов.

Пекин пах детской рвотой.

На бульваре Обитаемого Уродства от глухих покашливаний, запрета на общение с китайцами и пугающей пустоты взглядов было только одно спасение – стук копыт.

Подъехав к заграждению, конь замедлил ход, чтобы часовые могли меня опознать. Я не показалась им более подозрительной, чем обычно.

Я проникла на территорию гетто Саньлитунь, где жила со времен изобретения письменности, то есть уже примерно два года эпохи неолита, в период правления «банды четырех».

«Мир – это все, что имеет место», – писал Витгенштейн в своих изумительных текстах.

В 1974 году Пекин не имел места. Не знаю, можно ли выразиться точнее.

В семь лет я не читала Витгенштейна. Но еще раньше, чем я прочла вышеупомянутое умозаключение, я и сама сделала вывод, что Пекин имеет мало общего с остальным миром.

Я приспособилась к нему. У меня был конь, а мой мозг жадно всасывал воздух.

У меня было все. И сама я была вечным приключением.

Только с Великой Китайской стеной я чувствовала некоторое родство – еще бы, единственная человеческая постройка, которую видно с Луны. Уж мы-то понимали друг друга. Она не ограничивала взгляд, но увлекала его в бесконечность.

Каждое утро меня приходила причесывать рабыня.

Она не знала, что она моя рабыня, и считала себя китаянкой. На самом деле она не имела национальности, ведь она была моей рабыней.

До переезда в Пекин я жила в Японии, где рабы были самые лучшие. В Китае рабы так себе.

В Японии, когда мне было четыре года, моя рабыня боготворила меня. Она часто простиралась передо мной ниц, и это было приятно.

Пекинскую рабыню этому не учили. Утром она приходила расчесывать мои длинные волосы, которые драла безбожно. Я вопила от боли и мысленно награждала ее сотней ударов бича. Затем она заплетала мне одну или две восхитительные косы. Древнее искусство плетения кос в Китае ничуть не пострадало во время «культурной революции». Я предпочитала одну косу. Мне казалось, что такая прическа больше подходит персоне моего ранга.

Китаянку звали Чжэ. Такое имя я считала недопустимым и велела ей зваться очаровательным именем моей японской рабыни. Но она только недоуменно воззрилась на меня и продолжала называться Чжэ. С тех пор я поняла, что в политике этой страны что-то неладно.

Некоторые страны действуют на вас как наркотик. Китай – именно такая страна. Он непостижимым образом вызывает чувство превосходства не только у тех людей, которые там побывали, но и у всех, кто о нем рассказывает.

Чувство превосходства побуждает к творчеству. Отсюда и огромное количество книг о Китае. Подобно стране, о которой они написаны, книги эти либо очень хороши (Лене, Сегален,[1] Клодель), либо из рук вон плохи.

Я тоже не стала исключением из правила.

Китай чрезвычайно возвысил меня в собственных глазах.

Но у меня есть оправдание, к которому мало кто из заурядных поклонников Китая может прибегнуть: мне было пять лет, когда я приехала в страну, и восемь, когда я ее покинула.

Очень хорошо помню тот день, когда узнала, что поеду в Китай. Мне едва исполнилось пять, но я уже поняла главное – мне будет чем похвастаться.

У этого правила нет исключений: даже самые ярые хулители Китая, если им предстоит туда отправиться, чувствуют себя так, будто их ждет посвящение в рыцари.

Ничто не придает такого веса человеку, как непринужденно брошенные слова «я был в Китае». И даже сегодня, если я чувствую, что кто-то недостаточно мной восхищается, то посреди разговора небрежно вставляю: «Когда я жила в Пекине…»

В этом действительно есть нечто особенное, потому что, в конце концов, я могла бы с тем же успехом сказать «когда я жила в Лаосе», что куда более экзотично само по себе. Но не так шикарно. Китай – это классика, абсолют, «Шанель № 5».

Не все объясняется снобизмом. Власть живущих в нашем воображении образов огромна и непобедима. Путешественник, приезжающий в Китай без хорошей дозы иллюзий, не увидит здесь ничего, кроме кошмара.

У моей матери всегда был самый легкий в мире характер. В тот вечер, когда мы прибыли в Пекин, его уродство поразило ее до слез. А ведь она никогда не плачет.

Конечно, были еще Запретный город, Храм Неба, Ароматные горы, Великая стена, могилы эпохи Мин.[2] Но это по воскресеньям.

В остальные дни недели были грязь, безнадежность, бетонированное пространство, дипломатическое гетто и постоянный надзор – все те достижения, в которых китайцы не знают себе равных.

Ни одна страна не ослепляет до такой степени. Люди, покидающие ее, рассказывают лишь о ее великолепии. Сами того не желая, они забывают о всепроникающем убожестве, которого не могли не заметить. Странное дело. Китайская республика похожа на ловкую куртизанку, которой удается заставить своих любовников забыть о ее бесчисленных физических недостатках, даже не скрывая их, и привязать к себе своих возлюбленных еще крепче.

Двумя годами раньше мой отец воспринял свое назначение в Пекин с торжественной серьезностью.

Я и подумать не могла о том, чтобы покинуть Сюкугаву, горы, дом и сад.

Отец объяснил, что гораздо важнее другое. По его словам, Китай – страна, в которой не все благополучно.

– Там война? – с надеждой спросила я.

– Нет.

Я надула губы. Меня увозят из обожаемой Японии в страну, где даже нет войны. Конечно, Китай – это звучит здорово. Что-то в этом есть. Но как же Япония обойдется без меня? Куда смотрит министерство?

В 1972 году мы уезжаем. В доме неспокойно. Упаковывают моих плюшевых медведей. Я слышу, как говорят, что Китай – коммунистическая страна. Надо будет над этим поразмыслить. Но сейчас есть дела поважнее: дом пустеет, исчезают заполнявшие его вещи. В один прекрасный день не остается совсем ничего. Пора ехать.

Пекинский аэропорт: нет сомнений, это другая страна.

По неясным причинам наш багаж не прибыл вместе с нами. Нужно несколько часов ждать в аэропорту. Сколько часов? Два, четыре, а может быть, двадцать? Одна из прелестей Китая – его непредсказуемость.

Прекрасно. У меня есть время разобраться в ситуации. Я отправляюсь инспектировать аэропорт. Меня не обманули: эта страна сильно отличается от Японии. Не могу точно сказать, в чем разница. Здесь все некрасиво, но такой некрасивости я еще никогда не видела. Наверное, есть какое-нибудь слово, чтобы описать это уродство, но я его пока не знаю.

Мне интересно, что такое «коммунизм». Мне пять лет, и мое чувство собственного достоинства слишком велико, чтобы спрашивать об этом у взрослых. В конце концов, научилась же я говорить без посторонней помощи. Если бы мне пришлось спрашивать о значении каждого слова, я бы до сих пор не овладела речью. Я сама поняла, что «собака» означает собаку, а «злодей» – злодея. Так зачем же мне нужен кто-то, чтобы понять еще одно слово?

Тем более что, скорее всего, в нем нет ничего сложного. Есть тут что-то особенное, и я пытаюсь понять, что именно: все люди одеты одинаково, свет такой же, как в больнице в Кобе, а еще…

Однако не будем спешить с выводами. Коммунизм где-то здесь, это ясно, но не стоит судить сгоряча. Дело серьезное, ведь речь идет о слове.

И все-таки что же здесь самое странное?

И тут силы покинули меня. Я легла на плиточный пол аэропорта и сразу уснула.

Просыпаюсь. Не знаю, сколько времени я спала. Родители все еще ждут багаж, и вид у них слегка удрученный. Мои брат и сестра спят на полу.

Я забыла про коммунизм. Хочется пить. Отец дает мне денег, чтобы я купила воды.

Слоняюсь туда-сюда. Здесь нет разноцветных газированных напитков, как в Японии. Продают только чай. И я делаю вывод: «Китай – это страна, где пьют чай». Ладно. Подхожу к маленькому старичку, который им торгует. Он протягивает мне кружку обжигающего напитка.

С этой огромной кружкой я сажусь на пол. Чай крепкий и потрясающий. Такого я никогда не пробовала. За несколько секунд он опьяняет меня. Это мое первое в жизни опьянение, и оно мне очень нравится. В этой стране меня ждут великие дела. Я прыгаю по аэропорту и верчусь как юла.

И тут я сталкиваюсь нос к носу с коммунизмом.

Когда наконец прибывает багаж, на улице уже темно.

Мы едем в машине, вокруг нас бесконечно странный мир. Время близится к полуночи, улицы широки и безлюдны.

У родителей все еще удрученный вид, а брат и сестра удивленно озираются вокруг.

От теина в голове настоящий фейерверк. Стараясь не выдать себя, я дрожу от возбуждения. Все кажется грандиозным, начиная с меня самой. Мысли играют в голове в чехарду.

Я не чувствую, что мой экстаз неуместен. Китай «банды четырех» и я существуем в разных измерениях, и так будет продолжаться три года.

Машина прибывает в гетто Саньлитунь. Оно окружено высокими стенами, а стены – китайскими солдатами. Здания похожи на тюрьму. Нам отведена квартира на пятом этаже. Лифта нет, а лестничные площадки залиты мочой.

Поднимаемся наверх с чемоданами. Мать плачет, я понимаю, что было бы бестактно демонстрировать сейчас свой восторг, и сдерживаю себя.

Из окна моей новой комнаты Китай выглядит до смешного безобразным. Я снисходительно гляжу на небо и прыгаю на кровати.

«Мир – это все, что имеет место», – пишет Витгенштейн.

Если верить китайским газетам, в Пекине имели место разного рода поучительные события.

Проверить это было невозможно.

Каждую неделю дипломатическая почта доставляла в посольства международную прессу. Статьи, посвященные Китаю, смахивали на новости с другой планеты.

Существовала еще газета с ограниченным тиражом, которая распространялась среди членов китайского правительства, а также, по нелепой необходимости соблюдать гласность, среди иностранных дипломатов: ее печатали там же, где и «Жэньминь жибао», но информация в этих двух газетах сильно различалась. Новости секретного листка были куда менее хвастливыми, так что их, в принципе, можно было принять за правду, хотя никто не мог быть в этом уверен: во времена правления «банды четырех» творцы новостей зачастую сами путались в них. Иностранцам тем более трудно было разобраться в этих ребусах. И многие дипломаты признавались, что, в сущности, они толком не знают, что происходит в Китае.

Отчеты, которые они писали в свои министерства, были шедеврами литературного творчества. Много писательских талантов родилось тогда в Китае, и по вполне понятной причине.

Если бы, восклицая «О, все равно куда! Лишь бы прочь из этого мира!»,[3] Бодлер знал, что его мечта может воплотиться в этой китайской смеси правды, лжи и полу-лжи-полуправды, уверена, он бы не стремился прочь из Европы с таким пылом.

В 1974 году, живя в Пекине, я не читала ни Витгенштейна, ни Бодлера, ни «Жэньминь жибао».

Я мало читала, у меня было слишком много дел. Пусть читают эти бездельники взрослые. Надо же их чем-то занять.

А у меня имелись дела поважнее.

Был конь, занимавший три четверти моего времени.

Была толпа, которую нужно восхищать.

Был престиж, который нужно поддерживать.

И легенда, которой надо себя окружать.

Но главное – была война. Ужасная и яростная война в гетто Саньлитунь.

Возьмите ораву детей самых разных национальностей, заприте их вместе в тесном бетонированном пространстве и оставьте без присмотра.

Весьма наивен тот, кто полагает, что дети сразу подружатся.

Наш приезд совпал с конференцией на высшем уровне, постановившей, что Вторая мировая война не решила ряд важных проблем.

Нужно было все начинать сначала, ибо ничего с тех пор не изменилось и немцы как были врагами, так и остались.

Уж кого-кого, а немцев в Саньлитунь хватало.

Кроме того, последней мировой войне не хватало размаха, а в этот раз армия союзников состояла из всех существующих национальностей, в том числе чилийцев и камерунцев.

Однако среди нас не было ни американцев, ни англичан.

Расизм тут ни при чем, все дело в географии.

Война ограничивалась территорией гетто Саньлитунь, а англичане обитали в старом гетто под названием Вайцзяо-далу.[4] У американцев была собственная резиденция, где они жили вместе со своим послом, неким Джорджем Бушем.

Отсутствие представителей этих двух наций в наших рядах нас нисколько не смущало. Можно обойтись и без них. Но без немцев – никак.

Война началась в 1972 году. Я поняла тогда кое-что очень важное: никто так не нужен в жизни, как враг.

Без врагов человек – жалкое существо, а его жизнь – тяжкое испытание, полное уныния и скуки.

Враг же подобен мессии.

Его существования достаточно, чтобы человек воспрял духом.

Благодаря врагу эта злополучная случайность под названием «жизнь» становится эпопеей.

Христос был прав, говоря: «Любите врагов ваших».

Но он делал из этого ошибочный вывод, что нужно примириться со своими врагами, подставить другую щеку и так далее.

Как бы не так! Если помириться с врагом, он станет другом.

А если больше не будет врагов, придется искать новых. И опять все сначала.

Так далеко не уедешь.

Значит, нужно любить своего врага, но не говорить ему об этом. А главное, ни в коем случае не мириться с ним.

Перемирие – это роскошь, которую человек не может себе позволить.

И доказательство тому – новые войны, которыми всегда кончается мирное время.

А после войны всегда наступает мир.

Мир вредит человечеству, война же влияет благотворно.

А значит, нужно философски смотреть на некоторые неудобства, причиняемые войной.

Ни одна газета, ни одно информационное агентство и ни один учебник истории никогда не рассказывали о мировой войне в гетто Саньлитунь, которая продлилась с 1972-го по 1975 год.

Так с юных лет я поняла, что такое цензура и дезинформация.

А иначе разве можно было бы умолчать о трехлетнем военном конфликте, в котором приняли участие десятки наций и в ходе которого совершались страшные зверства?

Газеты обошли нас вниманием, потому что средний возраст бойцов равнялся десяти годам. Так что ж, дети уже ничего не значат для истории?

После международной конференции 1972 года какой-то ябеда рассказал родителям о том, что мы затеваем войну.

Взрослые поняли, что накал страстей чересчур велик и помешать войне невозможно.

Однако новая война с немцами-детьми могла осложнить отношения с их родителями. В Пекине некоммунистические страны должны были жить в мире друг с другом.

Тогда делегация от родителей выдвинула свой условия: «Пусть будет мировая война, раз уж это неизбежно, но ни один западный немец не должен считаться врагом».

Нас это ничуть не огорчило: нам хватало и восточных.

Но взрослые хотели большего: они требовали, чтобы западных немцев приняли в армию союзников. Мы не могли на это решиться. Ладно, мы не станем их трогать, но сражаться с ними плечом к плечу было бы противоестественно. Впрочем, и сами западные немцы были не согласны, в чем и просчитались, потому что им, беднягам, пришлось держать нейтралитет и умирать со скуки. (За исключением нескольких предателей, перешедших на сторону Востока: единичные измены, о которых никогда не упоминалось.)

Итак, по мнению родителей, все было в порядке: войну детей они принимали за войну против коммунизма. Я свидетельствую, что дети так никогда не считали. Только немцы были нашими лучшими врагами. Доказательством может служить то, что мы никогда не дрались с албанцами и прочими болгарами из Саньлитунь. Их было мало, и они остались вне игры.

Про русских вообще нечего говорить, они жили отдельно. Другие восточные страны располагались в гетто Вайцзяо-далу, кроме югославов, которых нам не за что было преследовать, и румын, которых взрослые заставили нас принять в игру. В те времена считалось хорошим тоном иметь румынских друзей.

Это было единственное вмешательство взрослых в ход войны. И я подчеркиваю, что нам их требования показались надуманными.

В 1974 году я была самым младшим солдатом союзной армии, мне было семь лет. Старшему из нас было тринадцать, и он казался мне стариком. Основной костяк составляли французы, но из континентов шире всех была представлена Африка: в наших батальонах числились камерунцы, малийцы, заирцы, марокканцы, алжирцы и т. д. Воевали еще чилийцы, итальянцы и те самые румыны, которых мы не любили, потому что нам их навязали, и которые походили на официальную делегацию.

Бельгийцев было трое: мой брат Андре, моя сестра Жюльетта и я. Вот и все. В 1975 году приехали еще две очаровательные маленькие фламандки, но они оказались безнадежными пацифистками, и от них не было никакого толка.

С 1972 года в армии был создан мощный блок из трех самых надежных как в дружбе, так и в бою стран: Франции, Бельгии и Камеруна. У камерунцев были немыслимые имена, они громко разговаривали и все время смеялись, их все обожали. Французы казались нам забавными: с искренним простодушием они просили нас сказать что-нибудь по-бельгийски, отчего мы хохотали. А еще они часто упоминали некоего незнакомца, чья фамилия – Помпиду – меня ужасно смешила.

Итальянцы были то славой, то позором армии: среди них количество трусов равнялось количеству храбрецов. А героизм храбрецов зависел от настроения. Самые отважные из них могли оказаться самыми трусливыми на другой же день после совершенного подвига. Среди них имелась полуитальянка-полуегиптянка по имени Джихан. Ей было двенадцать лет, рост 170 сантиметров, а вес 65 килограммов. Эта дылда была нашим главным козырем: она одна могла обратить в бегство немецкий патруль; а видели бы вы, как она дралась! Но она продолжала расти, и это сказывалось на ее характере. В те дни, когда Джихан «росла», она была совершенно ни на что не пригодна и с ней не стоило связываться.

Заирцы здорово дрались, жаль, правда, что дрались они не только с врагами, но и друг с другом. А если мы вмешивались, могло и нам достаться.

Война быстро достигла такого размаха, что стало ясно – без госпиталя нам не обойтись. На территории гетто, недалеко от кирпичного заводика, мы обнаружили громадный деревянный ящик для перевозки мебели. Мы вдесятером могли поместиться там стоя.

Было единодушно решено использовать этот ящик под военный госпиталь.

Нам не хватало только медсестер. Мою десятилетнюю сестру Жюльетту сочли слишком красивой и хрупкой, чтобы драться на фронте. Ее назначили санитаркой-врачом-хирургом-психиатром-интендантом, и она со всем прекрасно справлялась. У швейцарских дипломатов она стащила такие целебные средства, как стерильная марля, меркурохром, аспирин и витамин С, которому приписывала волшебное свойство излечивать от трусости.

Во время одной крупной вылазки нам удалось окружить гараж, принадлежавший семье восточных немцев. Гаражи были важным стратегическим объектом, поскольку взрослые хранили там запасы провизии. А одному Богу известно, как ценились эти продукты в Пекине, где на рынке продавали только свинину и капусту.

В немецком гараже мы отбили у неприятеля ящик с супами в пакетиках и отнесли его в госпиталь. Оставалось только решить, что с ним делать. По этому вопросу состоялся симпозиум, где постановили, что супы гораздо полезнее в виде порошка. Генералы тайно уединились с санитаркой-врачом и решили, что этот порошок послужит нам панацеей от всех недугов, как телесных, так и душевных. Тот, кто добавит в них воду, предстанет перед военным трибуналом.

Супчики пользовались большим успехом, и госпиталь никогда не пустовал. Симулянтов можно было простить, ведь благодаря Жюльетте больница превратилась в райский уголок. Она укладывала «больных» и «раненых» на матрасы из «Жэньминь жибао», ласково и серьезно расспрашивала об их недугах, пела им колыбельные, обмахивала веером и кормила с ложечки сухими супами. Даже сады Аллаха не могли сравниться с этим раем.

Генералы догадывались об истинной причине эпидемии, но не осуждали эту хитрость, так как это поддерживало моральный дух солдат и привлекало в наши ряды много новобранцев. Конечно, новые рекруты, вступая в армию, надеялись, что их ранят, но военачальники не теряли надежды сделать из них храбрых вояк.

Мне пришлось проявить настойчивость, чтобы попасть в армию союзников. Меня считали слишком маленькой. В гетто были другие дети моего возраста и даже младше, но их война пока не интересовала.

Мне помогли храбрость, упорство, безграничная преданность, а главное, резвость моего скакуна.

Последний козырь вызвал наибольший интерес.

Генералы долго совещались между собой. Наконец меня позвали. С дрожью в коленях я явилась в ставку. Мне объявили, что за маленький рост и проворство меня назначают разведчиком.

– Ты еще такая маленькая, враг ничего не заподозрит.

Я даже не обиделась, так велика была моя радость.

Разведчик! Невозможно было придумать для меня ничего лучше, грандиознее и достойнее.

Можно было жонглировать этим словом так и этак, оседлать его, как мустанга, повиснуть на нем, как на трапеции: оно оставалось столь же блистательным.

От разведчика зависит судьба армии. С риском для жизни он крадется по незнакомой территории, высматривая, нет ли опасности, может случайно наступить на мину, и его разорвет на тысячу кусков. Останки героя медленно опустятся на землю, взметнувшись перед этим в воздух ядерным грибом, этаким конфетти из мяса. Товарищи по оружию, увидев в небе части кровавого паззла, воскликнут: «Это разведчик!» А тысяча кусков, поднявшись на приличную для исторического события высоту, замрут на мгновение и приземлятся столь грациозно, что даже враг будет рыдать над моей славной кончиной. Я мечтала так умереть. Этот фейерверк сделал бы из меня легенду на все времена.

Дело разведчика – узнавать и разведывать, проливать свет на то, что скрыто от глаз, освещать неведомое. Нести свет – это по мне. Я стану настоящим человеком-факелом.

Но переменчивый, как Протей, разведчик может вдруг стать невидимым и неслышимым. Никем не замеченный, легкой тенью скользит он меж вражеских рядов. Хитрый шпион меняет свой облик, но гордый разведчик не опускается до переодеваний. Затаившись в тени, он храбро рискует жизнью.

И когда он вернется в лагерь после смертельно опасной вылазки, его товарищи будут с восхищением и благодарностью внимать его словам. Добытые им сведения бесценны, подобны манне небесной. Когда говорит разведчик, генералы замолкают. Никто не хвалит его, но восхищенные взгляды вокруг говорят сами за себя.

Никогда ни одно звание не наполняло меня такой гордостью, и никогда ни одну должность не считала я столь достойной меня.

Позже, когда я стану Нобелевским лауреатом в области медицины или мученицей, я без особой досады смирюсь с этими простоватыми титулами, думая о том, что самый славный период моей жизни уже позади, и останусь ему вечно верна. До самой смерти я буду вызывать восхищение простыми словами: «Во время войны в Пекине я была разведчиком».

Я читала Хо Ши Мина в подлиннике, переводила Маркса на хеттский язык, анализировала синтаксический параллелизм в цитатнике Мао, излагала для себя учение Ленина методом УЛИПО,[5] но сколько ни размышляла я о коммунизме, я так и не отказалась от вывода, который сделала в возрасте пяти лет.

Моя нога едва ступила на красную землю, я еще не покинула аэропорт, но уже все поняла.

Я нашла единственно верное определение, заключавшееся в одной фразе.

Эта формула была одновременно прекрасной, простой и поэтичной. И как все великие истины, она немного разочаровывала своей простотой.

«Вода кипит при ста градусах». Простая красота этой фразы кажется скудной трапезой, и нам ее мало.

Но истинная красота и не должна насыщать, она должна оставлять наш внутренний голод неутоленным.

И в этом смысле моя формула была красива.

Вот она: «Коммунистическая страна – это страна, где есть вентиляторы».

Эта фраза столь совершенна, что могла бы служить примером в трактате по логике членов Венского кружка. Но если оставить стиль в стороне, то больше всего моя формула поражает правдивостью.

Эта очевидная истина не могла не броситься в глаза, когда в Пекинском аэропорту я столкнулась нос к носу с целой армией вентиляторов.

Посаженные в клетки странные цветы с крутящимся венчиком могли расти только в таком необычном месте.

В Японии были кондиционеры. Там я ни разу не видела таких пластмассовых растений.

Иногда и в коммунистической стране можно было встретить кондиционер, но он, как правило, не работал, и тогда нужен был вентилятор.

Потом я жила в других коммунистических странах – Лаосе и Бирме, и там убедилась, что мой вывод, сделанный в 1972 году, верен.

Я не утверждаю, что в других, некоммунистических, странах совсем нет вентиляторов. Но там они очень редки, а потому не столь примечательны.

Вентилятор для коммунизма – то же самое, что эпитет для Гомера. Гомер не единственный писатель, который пользовался эпитетами, но именно у него они обретают особый смысл.

В 1985 году вышел фильм Эмира Кустурицы «Папа в командировке». Там есть сцена коммунистического допроса, в которой участвуют трое: двое мужчин и вентилятор. Во время этого бесконечного сеанса вопросов и ответов голова машины вертится без остановки, в неумолимом ритме, на миг замирая, чтобы указать то на одного, то на другого персонажа. Это устрашающе бессмысленное движение до предела нагнетает тревогу.

Во время допроса люди неподвижны, камера стоит на месте, только вентилятор вертится. Без него сцена не достигла бы такого накала. Вентилятор играет роль античного хора, но его пассивное присутствие ужасно. Он никого не осуждает, ни о чем не думает, просто служит фоном и безукоризненно выполняет свою работу. Он полезен, и у него нет своего мнения. О таком подпевале мечтают все тоталитарные режимы.

Даже если бы знаменитый югославский режиссер поддержал меня, вряд ли мне удалось бы убедить других в верности моей теории о вентиляторах. Но это совершенно не важно. Неужели на свете еще остались простаки, которые думают, что теории нужны, чтобы в них верить? Они нужны, чтобы раздражать обывателей, кружить головы эстетам и смешить всех остальных.

Самые поразительные истины не поддаются анализу. Виалатту принадлежат замечательные слова: «Июль – очень месячный месяц». Было ли сказано когда-либо что-нибудь более точное и удивительное об июле?

Я давно уже не живу в Пекине, и у меня больше нет коня. Пекин я заменила листом белой бумаги, а коня – чернилами. Мое геройство глубоко затаилось.

Я всегда знала, что взрослое существование немногого стоит. После полового созревания начинается эпилог жизни.

В Пекине моя жизнь имела огромное значение. Человечество нуждалось во мне.

Впрочем, я ведь была разведчиком и вокруг шла война.

Наша армия придумала новый способ борьбы с врагом.

Каждое утро по распоряжению китайских властей обитателям гетто доставляли натуральные йогурты. Перед дверями квартир ставили ящики со стеклянными баночками, накрытыми простым листом бумаги. Белый йогурт был сверху покрыт желтоватой сывороткой.

На рассвете отряд мальчишек отправлялся к квартирам восточных немцев. Они снимали бумагу, выпивали сыворотку и заменяли ее тем же количеством жидкости из собственного организма. Затем они клали бумагу на место и незаметно удирали.

Мы никогда не узнали, съедали наши жертвы свои йогурты или нет. Похоже, что да, потому что ни одной жалобы не поступило. Эти китайские йогурты были такие кислые, что странному вкусу вполне могли не придать значения.

Мы были в полном восторге от собственной подлости и называли самих себя грязными подонками. Это было здорово.

Восточные немцы были крепкими, храбрыми и сильными. Они считали, что достаточно просто отколотить нас. Но по сравнению с нашими пакостями это были игрушки.

Мы-то вели себя как настоящие мерзавцы. Мы были физически слабее врагов, хоть их и было меньше, но мы превосходили их жестокостью.

Когда кто-то из наших попадал в плен к немцам, он возвращался оттуда через час в синяках и шишках.

Когда мы брали «языка», то тоже не оставались в долгу.

Начать с того, что мы «обрабатывали» пленника гораздо тщательнее. Маленького немца мучили полдня, а то и больше.

Сначала в присутствии жертвы мы с вожделением обсуждали ее дальнейшую судьбу. Говорили мы по-французски, и немец ничего не понимал, а потому еще больше боялся. Такое жестокое ликование было в наших голосах и на лицах, что все было понятно без слов.

Мы не любили мелочиться.

– Отрежем ему… – было классическим вступлением нашей словесной пытки.

(Среди восточных немцев не было ни одной девочки. Для меня это так и осталось загадкой. Возможно, родители оставляли их дома в Германии с тренером по плаванию или по толканию ядра.)

– Ножом господина Чана.

– Нет! Бритвой господина Зиглера.

– И заставим сожрать, – выносил приговор прагматик, презиравший дополнения в косвенных падежах.

– С приправой из его собственного…

– Очень медленно, – добавлял любитель наречий.

– Да! Пусть прожует хорошенько, – говорил комментатор с научным складом ума.

– А потом пусть блюет этим, – изрекал богохульник.

– Ну вот еще! Так ему будет только лучше! Надо, чтобы оно осталось у него в животе, – кричал хранитель святынь.

– Надо заткнуть ему… чтобы оно никогда не вышло наружу, – предлагал наш дальновидный собрат.

– Да, – соглашался последователь святого Матфея.

– Ничего не получится, – говорил обыватель, но его никто не слушал.

– Замажем строительным цементом. И рот заткнем, чтобы он не мог позвать на помощь.

– Закупорим ему все дырки! – восклицал мистик.

– Китайский цемент – это же дерьмо, – делал замечание эксперт.

– Тем лучше! Значит, замажем его дерьмом! – снова отзывался мистик в трансе.

– Но он же так умрет! – лепетал трус, принимавший себя за блюстителя Женевской конвенции.

– Нет, – отвечал последователь святого Матфея.

– Он у нас так легко не отделается.

– Надо, чтоб он мучился до конца!

– До какого конца? – волновалась Женевская конвенция.

– Ну, до обычного конца. Когда мы отпустим его и он побежит жаловаться мамочке.

– Представляю его мамашу, когда она увидит, как мы отделали ее сынка!

– Будет знать, как рожать немецких детей!

– Хороший немец – это немец, замазанный китайским цементом.

Этот лозунг вызвал бурю восторга.

– Ладно. Но сначала надо вырвать ему волосы, брови и ресницы.

– И ногти!

– Вырвем ему все! – восклицал мистик.

– И смешаем с цементом, чтобы было прочнее.

– Будет знать!

Такая патетика быстро истощала наш лексикон. А поскольку у нас часто бывали пленники, приходилось проявлять чудеса воображения, чтобы придумать новые, не менее эффектные угрозы.

Названия частей тела были в дефиците, мы исследовали словарный запас с таким остервенением, что лексикографам не мешало бы у нас поучиться.

– По-научному это еще называется «тестикулы».

– Или гонады.

– Гонады! Это как гранаты!

– Взорвем ему гонады!

– Сделаем из них гонадинчики!

На этом словесном турнире, где слова передавались по эстафете, я говорила меньше всех. Я слушала, покоренная красноречием и злой отвагой. Слова летали от одного к другому, как жонглерские шарики, пока какой-нибудь растяпа не запнется. Я предпочитала следить со стороны за словесным круговоротом. Сама-то я отваживалась говорить только в одиночестве, когда можно было поиграть словом, подбрасывая его, как тюлень – мячик.

Бедный немчик успевал наложить в штаны, пока мы переходили от слов к делу. Он слышал угрожающий смех и словесную перепалку, и зачастую, к нашей великой радости, заливался слезами, когда палачи приближались к нему.

– Слабак!

– Дряблая гонада!

Увы, к сожалению, дальше слов дело не шло, и пытки были удручающе однообразны.

В основном все кончалось маканием в секретное оружие.

Секретным оружием была вся наша моча, которую мы могли собрать, кроме той, что предназначалась для немецких йогуртов. Мы тщательно копили драгоценную жидкость, стараясь отлить не где попало, а в большой общественный бак. Он стоял на вершине пожарной лестницы самого высокого здания гетто. Охраняли его самые свирепые из нас.

(Долгое время взрослые не могли понять, зачем это дети так часто бегают к пожарной лестнице и почему они так спешат.)

К моче, которая быстро теряла свежесть, добавлялось изрядное количество туши – не зря ее изобрели в Китае.

Таким образом, из довольно простой смеси получался зеленоватый эликсир, благоухающий аммиаком.

Немца брали за руки за ноги и опускали в бак.

Затем мы избавлялись от секретного оружия под тем предлогом, что жертва осквернила его, и опять собирали мочу для следующего пленника.

Если бы в то время мне довелось прочесть Витгенштейна, то я не согласилась бы с ним.

Он предлагал семь непонятных способов познания мира, а ведь нужен был всего один, и какой простой!

Здесь и размышлять было не о чем. Не нужно придумывать ему название, достаточно просто жить. Я была уверена в этой истине, ведь каждое утро она рождалась вместе со мной: «Вселенная существует, чтобы существовала я».

Мои родители, коммунизм, ситцевые платья, сказки «Тысячи и одной ночи», натуральные йогурты, дипломатический корпус, враги, запах обожженного кирпича, прямой угол, коньки, Чжоу Эньлай, правописание и бульвар Обитаемого Уродства – ничто не было лишним, ведь все это существовало, чтобы существовала я.

Мир был создан для меня.

Китай грешил излишней скромностью. Срединная империя? Само название говорило об ограниченности. Китай может быть серединой Земли при условии, что будет оставаться на месте.

Я же могла отправляться куда захочу, центр тяжести мира перемещался вместе со мной.

Благородство – это еще и умение признать очевидное. Нечего скрывать от себя, что вселенная миллиарды лет готовилась к моему появлению на свет.

Что будет после меня – не важно. Наверняка понадобятся еще миллиарды лет, чтобы завершить летопись моей жизни. Но эти мелочи меня не занимали, слишком много у меня было дел. Все эти досужие домыслы я оставляла моим летописцам и летописцам моих летописцев.

Витгенштейн был вне игры.

Он совершил серьезную ошибку: он писал. Это все равно что отречься от престола.

Пока китайские императоры ничего не писали, Китай процветал. Упадок его начался в ту минуту, когда император взялся за перо.

Я-то ничего не писала. Когда надо покорять своей красотой гигантские вентиляторы и гнать коня галопом, когда нужно ходить в разведку, сражаться и унижать врагов, ты шествуешь с гордо поднятой головой и тебе не до писанины.

И однако именно там, в Городе Вентиляторов, начался закат моей славы.

Это случилось в тот миг, когда я поняла, что центр вселенной вовсе не я.

Это случилось в тот миг, когда я, очарованная, узнала, кто на самом деле центр вселенной.

Летом я всегда ходила босиком. Настоящий разведчик не должен носить обувь.

И мои шаги были так же бесшумны, как движения запрещенной в то время гимнастики тайцзицюань, которой в пугающей тишине и тайне занимались некоторые фанатики.

Бесшумно и горделиво пробиралась я в поисках врага.

Саньлитунь был таким уродливым, что для того, чтобы выжить в нем, требовались бесконечные приключения.

И я прекрасно выживала, ведь приключением была я сама.

Рядом с соседним домом остановилась незнакомая машина.

Вновь прибывших иностранцев поселили в гетто, чтобы изолировать от китайцев.

В машине приехали большие чемоданы и четыре человека, среди которых и был центр вселенной.

Центр вселенной жил в сорока метрах от меня.

Центром вселенной была итальянка по имени Елена.

Она стала центром вселенной, как только ее нога коснулась бетона Саньлитунь.

Ее отец был маленький беспокойный итальянец, а мать – высокая индианка из Суринама со взглядом, пугающим как «Сендеро луминосо».[6]

Елене было шесть лет. Она была прекрасна, как ангел с открытки.

У нее были огромные темные глаза и пристальный взгляд, а кожа цвета влажного песка. Ее черные как смоль волосы спускались ниже пояса и блестели, словно каждый волосок был по отдельности натерт воском.

При виде ее восхитительного носика у самого Паскаля отшибло бы память.

Овал щек был очарователен, но хватало одного взгляда на идеально очерченный рот, чтобы понять, что эта девочка злая.

Ее тело было гармонично и совершенно: плотное и нежное, по-детски лишенное выпуклостей, а силуэт такой неправдоподобно четкий, словно ей хотелось ярче выделиться на экране мира.

«Песнь песней» по сравнению с описанием красоты Елены годилась лишь для инвентаризации мясной лавки.

С первого взгляда становилось ясно, что любить Елену и не страдать так же невозможно, как изучать французскую грамматику без учебника Гревисса.[7]

В тот день на ней было платье с белой английской вышивкой, какие бывают только в кино. Я бы сгорела со стыда, если бы мне пришлось так вырядиться. Но Елене была чужда наша система ценностей, и в этом платье она выглядела как ангел, украшенный цветами.

Она вышла из машины, не заметив меня.

Примерно так же она держала себя весь год, который нам предстояло провести вместе.

Окружив себя мистификациями, Китай породил и свои стилистические законы.

Небольшой урок грамматики.

Правильно говорить: «Я научился читать в Болгарии» или «Я встретил Евлалию в Бразилии». Но было бы неверным сказать: «Я научился читать в Китае» или «Я встретил Евлалию в Китае». Говорят: «В Китае я научился читать» или «В Пекине я встретил Евлалию».

Нет ничего коварнее синтаксиса.

И в данном случае это очень важно.

Так, неправильно говорить: «В 1974 году я высморкался» или «В Пекине я завязал шнурки». Нужно хотя бы добавить «в первый раз» – иначе фраза режет слух.

Неожиданный вывод: китайские повести рассказывают о столь удивительных вещах по причинам прежде всего грамматическим.

А когда к синтаксису примешивается мифология, это радует стилиста.

И если соблюдены требования стиля, можно рискнуть написать следующее: «В Китае я познала свободу».

Истолкование этого скандального заявления: «В чудовищном Китае времен „банды четырех“ я познала свободу».

Истолкование этой абсурднейшей фразы: «Я познала свободу в тюремном гетто Саньлитунь».

Извинением столь шокирующему высказыванию может служить лишь его истинность.

В этом кошмарном Китае иностранцы-взрослые чувствовали себя подавленно. Их возмущало то, что они видели, а то, чего не видели, возмущало еще больше.

Зато дети были довольны.

Страдания китайского народа их не волновали.

Быть загнанными в бетонированное гетто с сотнями своих сверстников казалось им счастьем.

Я сильнее других ощущала эту свободу. Я только что приехала из Японии, где провела несколько лет и ходила в японский детский сад – это было все равно что служба в армии. Дома за мной присматривали гувернантки.

В Саньлитунь никто не следил за детьми. Нас было так много в таком тесном пространстве, что это казалось излишним. И по неписаному закону родители, прибывая в Пекин, предоставляли своих отпрысков самим себе. Вечерами взрослые, чтобы не впасть в депрессию, уходили куда-нибудь развлекаться, а нас оставляли одних. Со свойственной их возрасту наивностью они полагали, что мы устанем и в девять ляжем спать.

Каждый вечер мы отряжали кого-нибудь следить за родителями и предупреждать об их возвращении. Тут все бросались врассыпную. Дети мчались каждый в свою камеру, одетыми прыгали в кровать и притворялись, что спят.

Потому что ночью война была прекрасней всего. Крики испуганных врагов громче звучали в темноте, засады становились более хитроумными, а роль разведчика – проливать свет – приобретала еще больший светоносный смысл: на своем иноходце я чувствовала себя живым факелом. Я не была Прометеем, я была огнем и похищала себя самое. С восторгом наблюдала я, как мой огонек украдкой пробегал по темным китайским стенам.

Война представлялась нам благороднейшей из игр. Само это слово звенело, как сундук с сокровищами. Его взламывали, и наши лица озарялись сиянием дублонов, жемчуга и драгоценных каменьев, но больше всего здесь было неистовой ярости, благородного риска, грабежей, вечного террора, и, наконец, дороже всех алмазов были воля и свобода, которые свистели в ушах, превращая нас в титанов.

Подумаешь, нельзя выходить из гетто! Свобода не измеряется в квадратных метрах. Свобода – это быть предоставленным самому себе. Лучшее, что взрослые могли сделать для детей, – это забыть о них.

Забытые китайскими властями и собственными родителями, дети Саньлитунь были единственными полноценными личностями во всем народном Китае. У них было упоение, героизм и священная злость.

Играть во что-то, кроме войны, означало бы уронить себя.

Этого Елена ни за что не хотела понимать.

Елена ничего не хотела понимать.

С первого дня она повела себя так, словно все поняла давным-давно. И это выглядело весьма убедительно. У нее была своя точка зрения, которую она никогда не стремилась отстаивать. Говорила она мало, с небрежным высокомерием и уверенностью:

– Я не хочу играть в войну. Это неинтересно.

Слава богу, я одна слышала эти кощунственные слова и никому не сказала. Нельзя, чтобы союзники плохо подумали о моей любимой.

– Война – это здорово, – возразила я.

Она как будто не слышала. Она умела держаться так, будто просто не слушает вас.

У нее всегда был такой вид, словно она ни в ком и ни в чем не нуждается.

Она жила так, словно все, что ей нужно, – это быть самой красивой и иметь такие длинные волосы.

У меня никогда не было друга или подруги. Я даже не задумывалась об этом. Зачем они нужны? Я наслаждалась обществом самой себя.

Мне были нужны родители, враги и товарищи по оружию.

Совсем чуть-чуть мне нужны были рабы и зрители – исключительно для престижа.

Те, кто не принадлежали ни к одной из этих пяти категорий, могли бы и вовсе не существовать.

Тем более друзья.

У моих родителей были друзья. Люди, с которыми они встречались, чтобы вместе пить разноцветные алкогольные напитки. Как будто нельзя выпить без них!

Кроме того, друзья использовались для того, чтобы говорить и слушать. Им рассказывали глупые истории, они громко смеялись и рассказывали свои. А потом все садились за стол.

Иногда друзья танцевали. Это было удручающее зрелище.

Короче, друзья – это люди, которые могли составить компанию в разных нелепых (читай – смехотворных) занятиях или чтобы делать что-то нормальное, для чего они, в сущности, совсем не нужны.

Иметь друзей было признаком вырождения.

Мои брат и сестра имели друзей. Но их можно простить, ведь это были товарищи по оружию. Дружба рождалась в бою. Здесь нечего стыдиться.

Я же была разведчиком и воевала в одиночку. Друзей пусть имеют другие.

Что до любви, то она еще меньше меня касалась. Это загадочное явление относилось к области географии, к сказкам «Тысячи и одной ночи», странам Ближнего Востока. А мой Восток был намного дальше.

Что бы там ни думали, в моем отношении к окружающим не было тщеславия. Простая логика: вселенная начинается и кончается мною, не моя в том вина, и не я это придумала. Это объективная реальность, которой я должна соответствовать. К чему стеснять себя друзьями? Им нет места в моем мире. Я центр мироздания, и друзья ничего не могут к этому прибавить.

Дружила я только с моим скакуном.

Моя встреча с Еленой не была переделом власти – у меня ее не было, и она меня не прельщала, – это был сдвиг в сознании: отныне центр вселенной находился за пределами моего существа. И я делала все, чтобы к нему приблизиться.

Я поняла, что недостаточно находиться рядом с ней. Нужно еще что-то для нее значить, а я не значила ничего. Я ее не интересовала. Как, впрочем, и все остальное. Она ни на что не смотрела и ничего не говорила. Ей явно нравилось быть погруженной в себя. Но все замечали, что она чувствует, как на нее смотрят, и что ей это приятно.

Я не сразу поняла, что Елене важно одно – чтобы на нее смотрели.

Так, сама того не сознавая, я делала ее счастливой, потому что пожирала ее глазами. Я не могла оторвать от нее взгляда. Раньше я никогда не видела ничего столь же красивого. Впервые в жизни чья-то красота ошеломила меня. Я уже встречала много красивых людей, но они не привлекали моего внимания. До сих пор не могу понять, почему красота Елены так меня заворожила.

Я полюбила ее с первой секунды. Как это объяснить? Я никогда не собиралась никого любить. Никогда не думала, что чья-то красота может вызывать в другом какие-то чувства. И однако все произошло в тот миг, когда я впервые ее увидела, приговор обжалованию не подлежал: она была самой красивой, я ее полюбила, и теперь она стала центром вселенной.

Чары продолжали действовать. Я понимала, что не могу просто любить ее, надо, чтобы и она тоже полюбила меня. Почему? Потому что так нужно.

И я простодушно открыла ей свое сердце. Я просто не могла не признаться.

– Ты должна меня любить.

Она снизошла до того, чтобы взглянуть на меня, но этот взгляд был из тех, что и врагу не пожелаешь. Она презрительно усмехнулась. Стало ясно, что я сморозила глупость. Значит, нужно ей объяснить, что это совсем не глупо.

– Ты должна меня любить потому, что я люблю тебя. Понимаешь?

Мне казалось, что теперь все встало на свои места. Но Елена рассмеялась.

Меня это задело.

– Чего ты смеешься?

Она ответила сдержанно, высокомерно и насмешливо:

– Потому что ты дура.

Так было принято мое первое признание в любви.

Я испытала все сразу: ослепление, любовь, тягу к самопожертвованию и унижение.

Все эти чувства я познала поочередно в первый же день. И подумала, что между этими четырьмя несчастьями есть связь. То есть в идеале следовало бы избежать самого первого, но поздно. В любом случае у меня, похоже, не было выбора.

И мне стало очень жаль себя. Потому что я познала страдание. А оно показалось мне мучительным.

Однако я не жалела ни о моей любви к Елене, ни о том, что она живет на свете. Нельзя жалеть о таких вещах. А раз она живет, ее нельзя не любить.

С первого мгновения моей любви – то есть с самой первой секунды – я решила, что надо действовать. Эта мысль пришла сама собой и не покидала меня до конца этой истории.

Надо что-нибудь совершить.

Потому что я люблю Елену, потому что она самая красивая, потому что на земле есть такое бесподобное существо и потому что я его встретила, потому что – даже если она не знает об этом – она моя возлюбленная, и надо что-то предпринять.

Что-нибудь грандиозное, великолепное – достойное ее и моей любви.

Убить немца, например. Но мне не дадут этого сделать. Мы всегда отпускаем пленников живыми. Все из-за этих родителей и Женевской конвенции. Какая-то ненастоящая война!

Нет. Что-нибудь, что я могла бы совершить одна. Что произвело бы на нее впечатление.

Я почувствовала такую безысходность, что у меня подкосились ноги, и я уселась на бетонные плиты. Убежденность в собственном бессилии парализовала меня.

Мне хотелось застыть навеки. Я буду неподвижно сидеть здесь без пищи и воды до самой смерти. Я быстро умру, и это произведет на мою любимую огромное впечатление.

Нет, так не выйдет. За мной придут, заставят подняться, будут кормить насильно через трубку. Взрослые выставят меня на посмешище.

Тогда наоборот. Раз нельзя замереть, буду двигаться, а там посмотрим.

Мне стоило огромных усилий сдвинуть с места свое тело, окаменевшее от страдания.

Я побежала в конюшню и оседлала своего скакуна. Часовые легко пропустили меня. (Беспечность китайских солдат всегда меня удивляла. Меня слегка задевало то, что я не вызываю никаких подозрений. За три года в Саньлитунь меня ни разу не обыскали. Говорю же, в системе было что-то неладно.)

На бульваре Обитаемого Уродства я пустила коня таким бешеным галопом, о каком не слышали за всю историю скачек.

Ничто не могло его остановить. Не знаю, кто из двоих, всадник или конь, был больше возбужден. Мы были единым вихрем. Мой мозг быстро преодолел звуковой барьер. Один иллюминатор в кабине с треском лопнул, и из головы мгновенно все улетучилось. В черепной коробке воцарилась свистящая пустота, и я перестала страдать и думать.

Я и мой конь были теперь просто метеором, запущенным в Город Вентиляторов.

В то время в Пекине почти не существовало машин. Можно было скакать, не останавливаясь на перекрестках, не глядя по сторонам.

Моя сумасшедшая скачка длилась четыре часа.

Когда я вернулась в гетто, от чувств осталось только ошеломление.

Надо что-то совершить. И я уже совершила: часами носилась по городу.

Конечно, Елена не знала об этом. В каком-то смысле так было лучше.

Благородство этой бескорыстной скачки наполняло меня гордостью. Не похвастаться этим перед Еленой казалось мне расточительством.

На следующий день я подошла к ней с загадочным видом.

Она не соизволила взглянуть на меня.

Но я не беспокоилась, она меня еще увидит.

Усевшись рядом с ней на стене, я сказала безразличным тоном:

– У меня есть конь.

Она посмотрела на меня недоверчиво. Я ликовала.

– Плюшевая лошадка?

– Нет, конь, на котором я могу везде скакать.

– Конь здесь, в Саньлитунь? Но где он?

Ее любопытство очаровало меня. Я удалилась в конюшню и вернулась верхом на своем скакуне.

Моя любимая все поняла с первого взгляда.

Она пожала плечами и сказала с полнейшим равнодушием, даже без всякой усмешки:

– Это не конь, а велосипед.

– Это конь, – спокойно сказала я.

Но моя безмятежная уверенность была напрасной. Елена меня больше не слушала.

Иметь в Пекине большой красивый велосипед было так же естественно, как иметь ноги. Велосипед занимал огромное место в моей жизни и заслуживал статуса лошади.

Для меня существование коня было столь очевидно, что мне не нужно было в него верить, чтобы его показывать. Я и подумать не могла, что Елена увидит в нем что-то другое.

Мне это и до сих пор непонятно. Это не было плодом детского воображения, я не придумала себе сказку. Велосипед был конем, вот и все. Не помню, чтобы я когда-нибудь что-то выдумывала. Этот конь всегда был конем. Он не мог быть ничем иным. Это животное из плоти и крови было такой же частью объективной реальности, как гигантские вентиляторы, на которые я смотрела свысока во время прогулок. И я совершенно искренне решила, что центр вселенной увидит в нем то же, что и я.

Это был только второй день моей любви, а мой внутренний мир уже пошатнулся.

В сравнении с этим революция Коперника просто пустяк. Я решила бороться и сказала себе: «Елена слепая».

От страдания одно лекарство – пустота в голове. Чтобы опустошить голову, надо мчаться галопом, подставляя лоб ветру, стать продолжением коня, рогом единорога, устремляясь к последней схватке, когда разгоряченных всадника и коня распылит и поглотит пространство, а потом их засосут вентиляторы и развеют по воздуху.

Елена слепая. Этот конь настоящий. Там, где есть свобода, ветер и скорость, там есть и конь. Я называю конем вовсе не четвероногое животное, за которым нужно убирать навоз. Конь – это тот, кто презирает землю, уносит ввысь и не дает упасть. Это тот, кто затоптал бы меня насмерть, уступи я низким соблазнам. Это тот, кто заставляет танцевать мое сердце и исторгает ржание из моей утробы, тот, чей бег столь неистов, что заставляет щуриться от пощечин ветра сильнее, чем от ослепительного света.

Конь там, где, взмывая ввысь, ты перестаешь мыслить, чувствовать и думать о будущем, где ты становишься летящей бурей.

Я называю конем ключ к бесконечности, а скачкой – минуты, когда рядом со мной несутся толпы монголов, татар, сарацин, краснокожих и других собратьев по седлу, которые родились, чтобы быть всадниками, родились, чтобы жить.

Конем я называю существо, которое лягается четырьмя копытами, и я знаю, что у моего велосипеда есть четыре копыта, и что он умеет лягаться, и что это конь.

Всадник – это тот, кому конь принес свободу и у кого свобода свистит в ушах.

Вот почему ни один конь так не заслуживал звания коня, как мой.

Если бы Елена не была слепая, она бы увидела, что это конь, и полюбила меня.

Это был только второй день любви, а я уже дважды потеряла лицо.

Для китайцев потерять лицо – самое страшное в жизни.

Я не была китаянкой, но соглашалась с ними. Я дважды пережила унижение. Нужен какой-то блестящий поступок, чтобы восстановить свою честь. Иначе Елена меня не полюбит.

С досадой и напряжением ждала я удобного случая.

Я боялась третьего дня.

Каждый раз, когда мы мучили маленького немца, противники в отместку колотили кого-нибудь из наших. Одна месть порождала другую, и так без конца.

Карательные акции следовали одна за другой, а насилие оправдывало любые преступления.

Это и есть война.

Все смеются над детьми, которые в свое оправдание ноют: «Он первый начал». Но взрослые конфликты возникают точно так же.

Войну в Саньлитунь начали союзники. Но одно из тонких мест исторической науки состоит в том, что началом можно объявить все, что угодно.

Восточные немцы часто жаловались, что в гетто мы напали на них первые.

А мы находили мелочными эти географические ограничения. Война началась не в Пекине в 1972 году. Она началась в Европе в 1939-м.

Кое-кто из незрелых интеллектуалов замечал, что в 1945-м был заключен мир. Мы считали их наивными. В 1945-м произошло то же, что и в 1918-м, – солдаты опустили ружья, чтобы перевести дух.

Дух мы перевели, а враг никуда не делся. Не все меняется в этом мире.

Одним из самых ужасных эпизодов нашей войны была битва за госпиталь и ее последствия.

Местонахождение госпиталя считалось одной из военных тайн союзников.

Мы оставили тот самый ящик для перевозки мебели на старом месте. Снаружи наша постройка была совершенно не видна.

Входить в госпиталь полагалось как можно незаметнее и всегда только по одному. Это не составляло труда, так как ящик стоял вплотную к стене кирпичного заводика. Проникнуть туда незаметно было проще простого.

Впрочем, земля не рождала шпионов хуже немцев. Они не обнаружили ни одну из наших баз. Воевать с ними было легче легкого.

Нам нечего было бояться, кроме ябед. Среди нас не могло быть предателей. Трусы бывали, но изменники – никогда.

Если попадаешь в лапы к врагу, всегда знаешь, что тебя поколотят. Не слишком приятно, но мы держались. Такие испытания не казались нам пыткой. Нам и в голову не приходило, что кто-то из наших мог выдать военную тайну только ради того, чтобы избежать столь легкой расправы.

Однако именно это и случилось.

У Елены был брат десяти лет. Насколько Елена была красива и высокомерна, настолько же смешон ее брат Клаудио. Не то чтобы он был некрасив или даже уродлив, нет, но было в нем какое-то вялое жеманство, слабость и нерешительность, которые с первого взгляда раздражали. К тому же, как и его сестра, он всегда одевался с иголочки, тщательно причесанные волосы блистали чистотой и были разделены безупречным пробором, а одежда так идеально выглажена, что он смахивал на картинку из модного каталога для детей аппаратчиков.

Мы все ненавидели его за эту ухоженность.

Однако у нас не нашлось предлога, чтобы не брать его в армию. Елене война казалась смешной, и она смотрела на нас свысока. Клаудио же хотел сойти за своего и был готов на все, чтобы его приняли.

И его приняли. Мы не могли рисковать дружбой с итальянцами – в том числе с великолепной Джихан, – не приняв в армию их соотечественника. Особенно досадно, что сами итальянцы ненавидели новенького, но никогда нельзя было предугадать, на что именно они обидятся.

Ничего не поделаешь, ладно. Клаудио будет плохим солдатом, вот и все. Не может же армия состоять из одних героев.

Через две недели после того, как мы приняли брата Елены в наши ряды, во время одной стычки немцы взяли его в плен. Никогда еще мы не видели, чтобы кто-нибудь так плохо дрался и так медленно бегал.

В глубине души мы были довольны, с радостью предвкушая колотушки, которые ему достанутся. Поэтому мы даже симпатизировали врагу: маленький итальянец был таким изнеженным, а мать носилась с ним, как курица с яйцом.

Клаудио вернулся хромая. Никаких следов побоев или пыток мы не заметили. Хныча, он рассказал, что немцы вывернули ему ногу на 360 градусов, а мы удивились столь прогрессивным методам.

На другой день немцы пошли в атаку и разгромили наш госпиталь, а брат Елены позабыл о больной ноге. Все стало ясно. Клаудио плохо говорил по-английски, но достаточно для того, чтобы предать.

(Английский был языком переговоров с врагом. А поскольку наше общение в основном ограничивалось драками и пытками, то мы этим языком никогда не пользовались. Все союзники говорили по-французски, и я считала это естественным.)

Итальянцам больше других не терпелось наказать предателя. Мы собрались на военный совет, и тут Клаудио продемонстрировал верх трусости: мать собственной персоной явилась вызволять бедного малыша. «Если хоть один волос упадет с головы моего сына, я вам такое устрою, на всю жизнь запомните!» – заявила она, сверкая глазами.

Обвиняемого помиловали, но его поступок навсегда остался образцом низости. Мы презирали его глубже некуда.

Я была готова на все, чтобы стать хоть чуть-чуть ближе к Елене. От матери и брата она, конечно, узнала об этом происшествии, а я рассказала ей, что мы об этом думали.

Даже ее высокомерный вид не мог скрыть некоторого огорчения. Я понимала ее: если бы Андре или Жюльетта совершили подобный проступок, позор пал бы и на меня.

Для того я и рассказала Елене эту историю. Мне хотелось видеть ее уязвленной. Столь совершенное создание могло иметь лишь одно слабое место – собственного брата.

Разумеется, она не признала себя побежденной.

– Все равно война – глупая игра, – сказала она с обычным презрением.

– Глупая или нет, но Клаудио плакал, упрашивая принять его.

Елена знала, что ей нечего возразить. Она промолчала и замкнулась в себе.

Но одно мгновение я видела, как она страдает. На секунду она перестала быть неуязвимой.

Я сочла это великой победой любви.

На рассвете, лежа в кровати, я снова мысленно проиграла эту сцену.

Мне и вправду казалось, что я прикоснулась к чему-то заветному.

Есть ли в какой-нибудь из мифологий такая история: «Отвергнутый влюбленный в надежде добиться благосклонности своей недосягаемой возлюбленной приходит к ней, чтобы объявить о предательстве ее брата»?

Насколько я знаю, в трагедиях подобных сцен нет. Великие классики не стали бы писать о столь низком поступке.

Мне ни на секунду не приходило в голову, что такое поведение недостойно. Но даже пойми я это, меня бы это не смутило. Любовь заставила меня настолько забыть о себе, что я, не дрогнув, покрыла себя позором. Чего отныне стоило мое достоинство? Ровным счетом ничего, потому что я превратилась в ничто. Пока я была центром вселенной, мне надлежало блюсти свое величие. А теперь следовало блюсти величие Елены.

Как хорошо, что есть Клаудио. Без него у меня не было бы ни малейшего доступа, ни малейшей лазейки если не к сердцу, то хотя бы к чести моей возлюбленной.

Я снова мысленно проживала эту сцену: вот я являюсь к ней, она, как всегда, холодна и равнодушна. Она красива, просто красива, она не соблаговолит сделать ничего больше, кроме как сиять красотой.

А потом эти постыдные слова: твой брат, любовь моя, твой брат, которого ты не любишь – ты ведь никого не любишь, кроме себя, – но он ведь твой брат, а значит, от него зависит твоя репутация, так вот, твой брат, моя богиня, – первостатейный трус и предатель.

В этот ничтожно малый и божественный миг я увидела, что мой рассказ обнажил нечто неуловимое, а значит, очень важное в тебе! И это сделала я!

Я не хотела сделать тебе больно. Впрочем, я не знаю, что нужно моей любви. Просто для удовлетворения моей страсти я должна была вызвать в тебе настоящее чувство, не важно какое.

Этот проблеск боли в твоих глазах – великая награда для меня!

Я вновь и вновь прокручивала всю сцену, останавливаясь на этой картинке. Меня охватывал любовный трепет – отныне я что-то значу для Елены.

Надо продолжать в том же духе. Она еще будет страдать. Я слишком труслива, чтобы самой причинить ей боль, но постараюсь отыскать любое известие, которое могло бы ее ранить, не упущу случая принести дурную весть.

Самые нелепые мысли лезли мне в голову. Мать Елены погибнет в автокатастрофе. Посол Италии понизит в должности Елениного отца. Клаудио будет разгуливать по гетто с дырой на заду, не замечая этого, и станет всеобщим посмешищем.

Все эти ужасы должны были происходить с дорогими Елене людьми, но не с ней самой.

Мои фантазии восхищали меня до глубины души. В мечтах я подходила к своей возлюбленной с трагически серьезным видом и медленно и торжественно объявляла: «Елена, твоя мать умерла». Или: «Твой брат обесчещен».

Боль искажает твое лицо, это пронзает мне сердце, и оттого я люблю тебя еще сильнее.

Да, любимая, ты страдаешь по моей вине, но не потому, что мне приятно твое страдание; было бы лучше, если бы я могла осчастливить тебя, а это невозможно, потому что для того, чтобы я могла дать тебе счастье, ты должна сначала полюбить меня, но ты меня не любишь, а чтобы сделать тебя несчастной, не обязательно, чтобы ты любила меня. К тому же, чтобы осчастливить тебя, нужно сначала, чтобы ты была несчастна, – не принесешь ведь счастье тому, кто счастлив и так. Значит, я должна сделать тебя несчастной, чтобы потом я могла осчастливить тебя, в любом случае, любовь моя, важно только то, чтобы причиной всему была я. Если бы ты испытала ко мне хоть десятую часть того, что чувствую к тебе я, ты была бы счастлива страдать, зная, что своим страданием ты доставляешь мне радость.

Я млела от удовольствия.

Предстояло найти новый госпиталь.

Теперь уже нельзя было оборудовать его в ящике для перевозки мебели. По правде говоря, выбор у нас был небогатый. Пришлось устроить больницу там же, где мы собирали и хранили секретное оружие. Не очень гигиенично, но Китай приучил нас к грязи.

Постели из «Жэньминь жибао» были перенесены на последний этаж пожарной лестницы самого высокого дома в Саньлитунь. На головокружительной высоте в центре больничной палаты возвышался бак с мочой.

Немцы были настолько глупы, что пощадили наши запасы стерильной марли, витамина С и супов в пакетиках. Их сложили в рюкзаки и подвесили на металлические перила лестницы. Поскольку дождь в Пекине шел крайне редко, мы почти ничем не рисковали. Но теперь секретная база была видна гораздо лучше. Немцам стоило только задрать голову и хорошенько приглядеться, чтобы нас обнаружить. Правда, мы не были такими дураками, чтобы приводить туда пленных. Когда мы хотели помучить жертву, то спускали секретное оружие вниз.

И тут война приобрела неожиданный политический размах.

Однажды утром мы хотели подняться в госпиталь, но обнаружили, что лестница заперта на висячий замок.

Сразу было видно, что замок не немецкий, а китайский.

Значит, нашу базу обнаружила охрана гетто. И им это так не понравилось, что они поступили жестоко – заперли единственную пожарную лестницу самого высокого дома Саньлитунь. В случае пожара жителям оставалось только выброситься в окошко.

Это скандальное происшествие нас жутко обрадовало.

На то были причины. Разве не счастье узнать, что у нас появился новый враг?

И какой враг! Сам Китай! Жизнь в этой стране уже была посвящением в рыцари. А война с ней сделает нас героями.

В один прекрасный день мы сможем рассказать своим внукам с подобающей героям суровой простотой, что в Пекине мы сражались с немцами и китайцами. Это высшая слава.

К тому же такая чудесная новость: наш враг, оказывается, глуп. Он строит лестницы и сам же запирает их на замок. Такая непоследовательность нас обрадовала. Ведь это все равно что построить бассейн и не налить туда воды.

Кроме того, мы надеялись, что случится пожар. После разбирательства выяснилось бы, что китайский народ таким образом приговорил к смерти сотни иностранных граждан. Мы стали бы не только героями, но и жертвами политического произвола – мучениками мирового зла. Честное слово, наша жизнь в этой стране была бы прожита не напрасно.

(Мы были глубоко наивны. В случае пожара и последующего разбирательства история с замком была бы тщательно замята.)

Само собой, мы скрыли от родителей эту интереснейшую ситуацию. Вмешайся они, и нам никогда не стать мучениками. И потом, мы терпеть не могли допускать взрослых в свои игры. Они все портили. Они ничего не смыслили в великих делах. Они только и думали, что о правах человека, теннисе и бридже. Казалось, они не понимали, что впервые за всю их никчемную жизнь им выпадал шанс стать героями.

Верхом неприличия было то, что они хотели жить. Мы, впрочем, тоже, но при условии, что можно будет пожертвовать жизнью ради славы, например на великолепном пожаре.

(На самом деле, если бы случился пожар, доля вины легла бы и на нас. Мы смутно догадывались об этом, но нас это не волновало. А мне и вовсе было наплевать, поскольку и Елена, и моя семья жили в другом доме.)

Чудесная новость имела, однако, и свои минусы: мы теперь не могли попасть в госпиталь.

Но сама задача несла в себе решение, ведь замок-то китайский.

Открыть его можно было пилкой для ногтей.

А чтобы китайцы ни о чем не догадались, мы купили точно такой же замок, ключ от которого хранился у нас, и повесили его на место старого.

Теперь в случае пожара мы становились главными виновниками, потому что именно наш замок обрекал на смерть тех, кто захотел бы спастись бегством.

Об этом мы тоже смутно догадывались. Но нас это опять-таки не беспокоило. Мы жили в Пекине, а не в Женеве и вести чистую войну не собирались.

Мы, конечно, не хотели, чтобы кто-то погиб. Но если это необходимо для продолжения войны, то пусть будет так.

Во всяком случае, нас это не заботило.

De minimis non curat praetor.[8] Пусть взрослые, эти падшие дети, тратят свое бесполезное время на такие вопросы, все равно у них нет серьезных дел.

У нас-то было безошибочное чутье на истинные ценности, мы даже почти никогда не разговаривали о тех, кому больше пятнадцати лет. Они принадлежали параллельному миру, с которым мы жили в добром согласии, поскольку с ним не соприкасались.

Не задавались мы и глупым вопросом о нашем будущем. Может быть, потому, что инстинктивно мы все нашли единственно верный ответ: «Когда я вырасту, я буду вспоминать время, когда я был маленьким».

Само собой разумелось, что взрослые посвящали себя детям. Родители и им подобные жили на земле для того, чтобы их отпрыскам не приходилось заботиться о пище и жилье, для того, чтобы они до конца могли исполнить свое главное предназначение – быть детьми, то есть жить полной жизнью.

Меня всегда удивляли дети, рассуждающие о своем будущем. Когда мне задавали извечный вопрос: «Кем ты будешь работать, когда вырастешь?» – я неизменно отвечала, что «буду работать» лауреатом Нобелевской премии по медицине или мученицей, а может, и тем и другим сразу. Л отвечала я без запинки не потому, что хотела кого-то удивить, а для того, чтобы с помощью заранее заготовленного ответа поскорее закрыть эту дурацкую тему.

Скорее даже абстрактную, чем дурацкую, ибо в глубине души я была уверена, что никогда не стану взрослой. Время слишком долго тянется, чтобы такое могло произойти. Мне было семь лет. Эти восемьдесят четыре месяца казались мне бесконечными. Моя жизнь так длинна! Голова кружилась от одной мысли, что я могу прожить еще столько же. Еще целых семь лет! Нет, это слишком. Я думала остановиться на десяти или одиннадцати годах, полностью пресытясь жизнью. Впрочем, я уже чувствовала себя почти пресыщенной: со мной ведь уже столько всего приключилось!

Когда я говорила о Нобелевской премии по медицине или о мученичестве, это не было тщеславием, это был просто абстрактный ответ на абстрактный вопрос. И потом, эти высоты не казались мне столь уж грандиозными. Единственным занятием, вызывавшим мое уважение, было ремесло солдата, а точнее – разведчика. Я уже достигла вершины своей карьеры. А потом – если «потом» будет – придется довольствоваться Нобелем. Но в глубине души я не верила в это «потом».

Мое неверие усугублялось тем, что, когда взрослые говорили о своем детстве, я считала, что они лгут. Они никогда не были детьми. Они были взрослыми испокон веков. Падения не существовало, потому что дети оставались детьми, а взрослые взрослыми.

Я хранила это убеждение при себе. Я прекрасно понимала, что не смогу его отстоять, но от этого оно только крепло.

Елена никому не рассказала, что мой велосипед был лошадью или наоборот.

Она сделала это не по доброте, а потому, что я ничего для нее не значила. Она не говорила о незначительных вещах.

Впрочем, она вообще говорила мало. И никогда не заговаривала первой, а лишь отвечала на вопросы, которые находила достойными себя.

– Кем ты будешь, когда вырастешь? – спросила я, просто ради научного эксперимента.

Никакого ответа.

В действительности ее поведение подтверждало мою мысль. Дети, способные ответить на такой вопрос, – или ненастоящие дети (и таких много), или тяготеют к абстрактному мышлению и склонны к выдумке (это я).

Елена была настоящим ребенком, не расположенным к философии. Ответить на столь глупый вопрос для нее значило унизить себя. Это все равно что спросить у канатоходца, что бы он делал, если бы был бухгалтером.

– Откуда у тебя такое платье?

Тут она снисходила до ответа. Чаще всего она отвечала так:

– Мама сшила, она очень хорошо шьет.

Или:

– Мама купила мне в Турине.

Так назывался город, откуда она приехала. Багдад не казался мне более загадочным.

Как правило, она одевалась в белое. Этот цвет восхитительно шел ей.

Ее гладкие волосы были такие длинные, что, даже заплетенные в косы, спускались ниже пояса. Ее мать никогда не позволяла китаянке притрагиваться к волосам дочери. Она сама тщательно и любовно ухаживала за ними.

Мне больше нравилась одна коса, но Чжэ обычно заплетала мне две, как себе самой. Когда у меня была одна коса, я чувствовала себя очень элегантной. Я очень гордилась своими волосами, но когда увидела волосы Елены, то мои показались мне самыми обыкновенными. Это особенно бросилось в глаза в тот день, когда мы случайно оказались одинаково причесаны. Моя коса была длинной и темной. Ее же – бесконечной и черной как смоль.

Елена была на год младше меня и на пять сантиметров ниже, но она была выше меня во всем. Она превосходила меня, как превосходила весь мир. Она так мало нуждалась в других, что казалась старше.

Она могла целыми днями неторопливо гулять по тесному гетто. И оглядывалась по сторонам только для того, чтобы убедиться, что на нее смотрят.

Не знаю, находились ли дети, не любовавшиеся ею. Она внушала восхищение, уважение, обожание и страх, потому что была самой красивой и потому что всегда была безмятежна, потому что никогда не заговаривала первой, потому что для того, чтобы войти в ее мир, нужно было приблизиться к ней, и потому что в конечном счете никто так и не проник в ее мир, который наверняка был царством надменного спокойствия, величия и блаженства, где она превосходно обходилась обществом самой себя.

Никто не смотрел на нее так, как я.

После 1974 года на многих смотрела я жадно и подолгу, так что это их смущало.

Но Елена была первой.

И ее это не смущало нисколько.

Именно она научила меня смотреть на людей. Потому что она была красива и, казалось, требовала, чтобы на нее смотрели не отрываясь. Требование, которое я выполняла с редким усердием.

По ее вине я стала меньше интересоваться войной. Разведчик все реже ходил в разведку. До ее появления я проводила свободное время верхом, в поисках врага. Теперь же долгие часы посвящались созерцанию Елены. Это можно было делать в седле или на земле, но всегда на почтительном расстоянии.

Мне и в голову не приходило, что это выглядит нелепо. При виде ее я о себе забывала. Такое помутнение рассудка могло оправдать самое странное поведение.

Ночью, лежа в кровати, я приходила в себя и начинала страдать. Я любила Елену и чувствовала, что моя любовь жаждет чего-то. Но понятия не имела, чего именно. Я знала, что красавица должна обратить на меня хоть чуточку внимания. Этот первый этап был совершенно необходим. Но я чувствовала, что потом между нами должно свершиться нечто таинственное и неопределенное. Я сочиняла истории – кое-кто назвал бы их метафорами, – чтобы приблизиться к тайне. В этих историях моя возлюбленная всегда страдала от холода. Чаще всего лежала на снегу. Полураздетая, почти голая, она плакала, так ей было холодно. Снег играл важную роль.

Мне нравилось, что она мерзнет, ведь это значило, что нужно ее согреть. Мое воображение не было столь настойчиво, чтобы найти тому наилучший способ, зато я представляла – я чувствовала, – как тепло, постепенно растекаясь по закоченевшему телу, его отогревает и заставляет ее вздохнуть от необычного удовольствия.

Эти истории повергали меня в такое блаженство, что казались волшебными. Отблеск их магического очарования падал и на меня, я была настоящим медиумом. Я владела великими тайнами, и если бы Елена догадывалась об этом, она бы полюбила меня.

Нужно было ей рассказать.

И я рискнула. Это было очень наивно с моей стороны, но по моим поступкам можно судить, как сильно я верила в это чудо.

Однажды утром я подошла к ней. На ней было пурпурное платье без рукавов, стянутое на талии и расширяющееся книзу подобно пиону. Ее красота и грация затуманили мне рассудок.

Однако я не забыла того, что хотела ей сказать.

– Елена, у меня есть один секрет.

Она снисходительно взглянула на меня, словно говоря, что послушать новости всегда неплохо.

– Еще один конь? – насмешливо спросила она.

– Нет. Настоящий секрет. Об этом кроме меня больше не знает никто на свете.

Я сама ничуть в этом не сомневалась.

– И что это?

Тут я сообразила – хоть и поздно, – что мне совершенно нечего было ей показать. Что я могла придумать? Не могла же я рассказать ей про снег и странные вздохи.

Это было ужасно. В кои-то веки она удостоила меня взглядом, а мне нечего было сказать.

Чтобы протянуть время, я решила ее куда-нибудь отвести.

– Иди за мной.

И я пошла, сама не зная куда, стараясь сохранять уверенный вид, чтобы скрыть свою панику.

О чудо – Елена последовала за мной. Правда, ничего необычного в этом не было. Она целыми днями неторопливо расхаживала по гетто. А сейчас просто шагала рядом, но оставалась такой же отстраненной, как всегда.

Было очень трудно двигаться в ее темпе. Похоже на замедленную съемку. Но это было ничто в сравнении с ужасом, который я испытывала при мысли о том, что мне нечего, абсолютно нечего ей показать.

И все же я ликовала, глядя, как она идет рядом со мной. Я ни разу не замечала, чтобы она шла с кем-то рядом. Ее волосы были заплетены в косу, и я отчетливо видела ее восхитительный профиль.

Но куда же, черт побери, мне ее отвести? В гетто не было ничего таинственного, и она знала его так же хорошо, как я.

Весь этот эпизод длился около получаса. Но в моей памяти он равен неделе. Я шагала медленно, не столько затем, чтобы быть рядом с Еленой, сколько чтобы оттянуть момент позора и унижения, когда я покажу ей дыру в земле, кусок битого кирпича или другую чепуху и отважусь пролепетать что-то вроде: «О! Его кто-то украл! Кто стащил мой ларец с изумрудами?» Красавица рассмеется мне в лицо. Позор неотвратим.

Я выставляла себя на посмешище и все же не могла признать свое поражение, ведь секрет все-таки был, и он был лучше любых изумрудов. Если бы только найти слова, чтобы описать Елене всю прелесть этой тайны – снег, странный жар, неведомое удовольствие, бесстыдные улыбки и все то необъяснимое, что за этим следовало.

Если бы я могла показать ей хоть краешек этого чуда, она бы пришла в восторг и полюбила меня, в этом я не сомневалась. Нас разделяли слова. А ведь достаточно было найти волшебное заклинание, чтобы добраться до сокровищ, как у Али-Бабы «Сезам, откройся!». Но великий секрет оставался под замком, и все, что я могла сделать, – еще больше замедлить шаг в надежде на то, что вдруг из воздуха возникнет слон, летучий корабль или атомная электростанция – что-нибудь, что отвлекло бы нас.

Терпение Елены говорило о ее равнодушии, она словно заранее решила, что мой секрет не стоит внимания. Я была почти благодарна ей за это. Так потихоньку, бесцельно сворачивая то вправо, то влево, мы подошли наконец к воротам гетто.

Я почти задыхалась от отчаяния и гнева. Я готова была броситься на землю с криком: «Нет никакого секрета! Не могу я ни показать его, ни рассказать о нем! И все-таки он есть! Ты должна поверить, потому что я чувствую его в себе и потому что он в тысячу раз прекраснее, чем ты можешь себе представить! И ты должна полюбить меня, потому что я одна владею этим секретом. Не дай такому сокровищу, как я, уплыть из твоих рук!»

И тут Елена, сама того не зная, спасла меня:

– Твой секрет за воротами Саньлитунь?

Я сказала «да», просто чтобы что-нибудь ответить, прекрасно зная, что бульвар Обитаемого Уродства не похож ни на какой секрет.

Моя возлюбленная остановилась:

– Тогда ничего не получится. Мне нельзя отсюда выходить.

– Что? – переспросила я, делая вид, что не поняла, и не решаясь поверить в спасение за секунду до гибели.

– Мама запретила мне выходить. Она говорит, что китайцы опасны.

Я чуть не воскликнула: «Да здравствует расизм!», но вовремя сдержалась и сказала:

– Жалко! Если бы ты только знала, как прекрасен этот секрет!

Слова, достойные умирающего Малларме.

Елена пожала плечами и медленно удалилась.

Должна признаться, что с тех пор я навеки благодарна китайскому коммунизму.

Две лошади выехали из-за ограды через единственные и постоянно охраняемые ворота. На бульваре Обитаемого Уродства они не свернули на площадь Великого Вентилятора, а поскакали в противоположную сторону, налево. Они ехали за город.

На площади Великого Вентилятора находился Запретный город. Он был не таким запретным, как местные деревни. Но оба всадника были не в том возрасте, на который распространялся запрет, и их не останавливали.

Они скакали по дороге к полям. Город Вентиляторов скрылся из виду.

Нельзя понять, что такое уныние, не увидев окрестности Пекина. Трудно поверить, что величайшая в истории империя могла быть создана на этой скудной земле.

Пустыня красива. Но пустыня, замаскированная под сельскую местность, – это жалкое зрелище. Из земли еле пробивались чахлые ростки. Людей редко можно было увидеть, потому что они жили в низких земляных хижинах.

Если есть на этой планете безрадостный пейзаж, то он выглядит именно так. Кони стучали копытами по узкой дороге в надежде нарушить тишину руин.

Не знаю, известно ли было моей сестре, что ее велосипед – это конь, по крайней мере, по ее виду нельзя было сказать, чтобы она сомневалась в этой непреложной истине.

Доехав до пруда, окруженного рисовыми полями, мы останавливали коней, снимали свои доспехи и прыгали в грязную воду. Это была наша субботняя прогулка.

Иногда какой-нибудь китайский крестьянин с загадочно-отсутствующим видом приходил посмотреть на двух купающихся белянок.

Два рыцаря выходили из воды, вновь облачались в доспехи и усаживались на берегу. Пока их скакуны щипали редкую траву, они ели печенье.

В сентябре началась учеба.

Для меня это уже было не ново. Для Елены – в первый раз.

Но французская начальная школа в Пекине имела мало общего с образованием.

Мы, дети всех национальностей, – за исключением тех. что говорили по-английски и по-немецки, – страшно бы удивились, скажи нам кто-нибудь, что мы ходим туда учиться.

Мы этого не замечали.

Для меня школа была большой фабрикой бумажных самолетиков.

Даже учителя помогали нам их делать. Поскольку по профессии они не были ни учителями, ни воспитателями, больше они почти ничему не могли научить.

Этих отважных добровольцев нелегкая занесла в Китай, где за великими иллюзиями последовало великое разочарование.

Впрочем, все живущие в Китае иностранцы, кроме дипломатов и синологов, оказались здесь по «нелепой случайности».

Поскольку этим несчастным нужно было чем-то заняться, они шли «преподавать» во французскую начальную школу.

Это была моя первая школа. Там я провела три знаменательных года. Но сколько я ни копалась в памяти, не могла вспомнить ничего из того, чему нас там научили, кроме строительства бумажных самолетиков.

Впрочем, ничего страшного в этом нет. Читать я умела с четырех лет, писать – с пяти, а уж завязывать шнурки и подавно. Значит, и учиться мне было больше нечему.

Перед учителями стояла сверхтрудная задача – не дать детям поубивать друг друга. И они с ней справлялись. Значит, нужно поздравить этих достойных людей и понять, что в подобных условиях учить детей алфавиту – нелепая роскошь, достойная идеалистов прошлого века.

Для нас, детей разных национальностей, учение стало просто продолжением все той же войны.

С той небольшой разницей, что во французской начальной школе Пекина не учились немцы, они ходили в восточногерманскую школу.

И мы уладили эту досадную неувязку гениальным и пугающим решением: в школе врагами объявлялись все без исключения.

А поскольку учебное заведение было небольшим, мы уничтожали друг друга с легкостью. Врага не нужно было искать, он был повсюду, до него можно было достать рукой, зубами, ногой, плевком, ногтем, головой, подножкой, мочой и блевотиной. Стоило лишь оглянуться по сторонам.

Эта школа была замечательна еще тем, что четверть учеников не понимали ни слова по-французски и даже не собирались его учить. Родители отправили их туда, потому что не знали, куда их девать, и потому что хотели отдохнуть в кругу взрослых и насладиться тихими радостями существующего режима.

Среди нас были перуанцы и еще какие-то марсиане, которых мы мутузили от души и чьи крики никто не мог понять. О французской школе у меня сохранились наилучшие воспоминания.

Для Елены это тоже была первая в жизни школа.

Я дрожала от страха. Я обожала этот вертеп, но мысль о том, что такое хрупкое создание попадет в столь опасное место, меня ужасала. Она же ненавидит насилие!

В любом случае я дала себе слово отлупить всякого или всякую, кто тронет ее хоть пальцем. Тогда уж, наверно, она обратит на меня внимание. Тем более что обидчик, скорее всего, сделает из меня отбивную, а Елена надо мной посмеется.

Но помощь не понадобилась.

Везде, куда ни ступала Елена, свершалось чудо. С первого учебного дня вокруг моей возлюбленной возникла аура мира, гармонии и галантности. Она могла спокойно пройти сквозь самую гущу боя, аура следовала за ней повсюду. Все инстинктивно расступались перед ней: никто бы не осмелился поднять руку на подобные красоту и величие.

В четыре часа она возвращалась в гетто такой же чистой и опрятной, как утром.

Казалось, воинственный дух, царивший в школе, не мешал ей, она его не замечала. По крайней мере, делала вид, что не замечает. На переменах она неторопливо расхаживала по двору с задумчивым выражением лица, наслаждаясь одиночеством.

Однажды случилось то, что и должно было случиться. Ее одиночество не могло длиться вечно.

Такая высокомерная красота, как у нее, держала других на почтительном расстоянии. Я никогда не думала, что какой-нибудь смельчак отважится приблизиться к ней. В любви я познала много страданий, но еще не испытала ревности.

И каково же было мое удивление, когда однажды утром я увидела, как какой-то жизнерадостный мальчишка что-то рассказывает маленькой итальянке.

И чтобы послушать его, она остановилась.

И она слушала его. Она удостоила его взглядом. И ее глаза и рот были глазами и ртом человека, который слушает.

Конечно, нельзя сказать, чтобы она им восторгалась или хотя бы заинтересовалась, но она по-настоящему слушала. Она одарила его своим вниманием.

Я видела, что этот мальчишка для нее существует.

И существовал он по меньшей мере минут десять.

А поскольку учился он в ее классе, один Бог знал, сколько он может еще просуществовать без моего ведома.

Какая гнусность!

Тут следует кое-что пояснить.

До четырнадцати лет я делила человечество на три вида: женщины, маленькие девочки и нелепые существа.

Прочие различия казались мне несущественными: богатые и бедные, китайцы или бразильцы (немцы стояли особняком), господа или рабы, красивые или уродливые, молодые или старики – все эти различия были, конечно, важны, но не раскрывали человеческой сути.

Женщины были очень нужными людьми. Они готовили еду, одевали детей, учили их завязывать шнурки, наводили чистоту, создавали младенцев у себя в животах, носили интересную одежду.

Нелепые существа были совершенно ни на что не пригодны. Утром взрослые нелепые существа уходили «на работу», иначе говоря, в школу для взрослых, то есть в заведение определенно бесполезное. Вечером они встречались с друзьями – малопочтенное занятие, о котором я уже говорила.

На самом деле взрослые нелепые существа были очень похожи на нелепых существ-детей, с той существенной разницей, что они утратили прелесть детства. Нефункционально они не различались, их внешний облик тоже.

Зато между женщинами и маленькими девочками была огромная разница. Прежде всего, с первого взгляда было видно, что они не принадлежат к одному полу. И потом, их значимость существенно менялась с возрастом. Девочки с годами переходили от бесполезного детского существования к первостепенной роли женщин, в то время как нелепые существа оставались бесполезными всю жизнь.

Единственные нелепые существа, которые на что-то годились, были те, что подражали женщинам: повара, продавцы, учителя, врачи и рабочие.

Потому что эти профессии были прежде всего женскими, особенно последняя: на многочисленных пропагандистских плакатах, которыми изобиловал Город Вентиляторов, рабочие всегда были женщинами, толстощекими и жизнерадостными. Они так весело ремонтировали опоры высоковольток, что у них румянец играл на лицах.

Деревня не отставала от города. С плакатов смотрели только радостные и энергичные крестьянки, в экстазе вязавшие снопы.

Нелепые взрослые в основном делали вид, будто работают. Так, китайские солдаты, окружавшие гетто, притворялись опасными, но никого не убивали.

Я хорошо относилась к нелепым существам, тем более что их судьба казалась мне трагичной: они ведь были нелепыми от рождения. Они рождались с этой смешной штукой между ног, которой так трогательно гордились, и были от этого еще нелепее.

Нелепые дети часто показывали мне этот предмет, и я всегда хохотала до слез, что их весьма удивляло.

Однажды я не сдержалась и сказала одному из них с искренним сочувствием:

– Бедняга!

– Почему? – недоуменно спросил он.

– Это, должно быть, неприятно.

– Нет, – заверил он.

– Не «нет», а «да», это сразу видно, если вас по нему стукнуть.

– Да, но так удобнее.

– Что?

– Мы писаем стоя.

– Ну и что?

– Так лучше.

– Ты думаешь?

– Чтобы писать в немецкие йогурты, нужно быть мальчиком.

Я призадумалась. Наверняка должно быть какое-то средство, чтобы доказать мое превосходство. И со временем мне еще представится такая возможность.

Элитой человечества были маленькие девочки. Человечество существовало ради них.

Женщины и нелепые существа были калеками. Их тела своей несуразностью вызывали смех.

Только маленькие девочки были совершенны. Ничего не торчало из их тел, ни причудливые отростки, ни смехотворные выпуклости. Они были чудесно сложены, их силуэт был гладким и обтекаемым.

Они не приносили материальной пользы, но были нужнее, чем кто-либо, ибо воплощали собой красоту – настоящую красоту, которой можно только наслаждаться, когда ничто не стесняет, а тело есть чистое счастье – с головы до ног. Надо быть маленькой девочкой, чтобы понять, какой роскошью может быть собственное тело.

Чем должно быть тело? Только источником удовольствия и радости.

Если тело начинает тяготить – все пропало.

У прилагательного «гладкий» почти нет синонимов. И неудивительно, ведь словарь счастья и удовольствия во всех языках беден.

Да будет позволено мне употребить слово «обтекаемость», дабы объяснить обделенным природой, что такое счастливое тело.

Платон считал тело помехой, тюрьмой, и я сто раз соглашусь с ним, но только не в отношении маленьких девочек. Если бы Платон мог побыть девочкой, он узнал бы, что тело – это, напротив, источник свободы, самый головокружительный трамплин для прыжка в наслаждение, это прыгалки души, это салочки идей, ловкость и быстрота, единственная отдушина для бедного мозга. Но Платон ни разу не вспомнил о маленьких девочках, их слишком мало в мире идей.

Конечно, не все маленькие девочки красивы. Но даже на некрасивых девочек приятно смотреть.

А когда девочка хорошенькая или красивая, величайший итальянский поэт посвящает ей все свое творчество, маститый английский логик теряет из-за нее голову, русский писатель бежит из страны, чтобы назвать ее именем опасный роман, и т. д. Потому что маленькие девочки сводят с ума.

До четырнадцати лет я любила женщин, любила я и нелепые существа, но считала, что влюбиться в кого-то, кроме маленькой девочки, в здравом уме невозможно.

Поэтому, когда я увидела, что Елена уделяет внимание нелепому существу, я возмутилась.

Пусть она не любит меня.

Но чтобы она предпочла мне нелепое существо – это уже не лезло ни в какие ворота.

Значит, она все-таки слепая?

Но ведь у нее есть брат: не может же она не знать, что все мальчики обижены природой. Не может же она влюбиться в калеку.

Калек можно любить только из жалости. А Елене было неведомо это чувство.

Я не понимала.

Она что, правда его любит? Узнать это невозможно. Но ради него она перестала шагать с отсутствующим видом, она соблаговолила остановиться и послушать. Я никогда не видела, чтобы она кого-то баловала таким вниманием.

И так повторялось на многих переменах. Видеть это было нестерпимо.

Кто такой, черт возьми, этот нелепый? Я не была с ним знакома.

Я навела справки. Это оказался шестилетний француз из Вайцзяо-далу. Ну, слава богу, не хватало еще, чтобы он жил в одном гетто с нами. Но он общался с Еленой в школе по шесть часов в день. Это было ужасно.

Его звали Фабрис. Я никогда не слышала такого имени и сразу решила, что это самое дурацкое имя на свете. А в довершение своей нелепости он еще и носил длинные волосы. Это было чрезвычайно нелепое существо.

Увы, кажется, я была единственной, кто так считал. Фабрис был заводилой в младших классах.

Моя любимая выбрала власть, мне было стыдно за нее.

Но, как ни странно, от этого я только еще больше ее полюбила.

Я не понимала, почему у моего отца такой измученный вид. В Японии он хорошо себя чувствовал. В Пекине его будто подменили.

К примеру, со дня приезда он пытался выяснить состав китайского правительства.

Хотелось бы знать, ему что, всерьез это интересно?

Похоже было, что да. Ему не везло. Всякий раз, когда он задавал этот вопрос, китайские власти отвечали, что это секрет.

Он старался возражать как можно вежливее:

– Но ни одна страна мира не скрывает состав своего правительства!

Кажется, этот аргумент не трогал китайцев.

Таким образом, немногие дипломаты, жившие в Пекине, были вынуждены обращаться к фиктивным и безымянным министрам: это интересное занятие требовало способности к абстрактному мышлению и смелости воображения.

Всем известна молитва Стендаля: «Господи, если Ты существуешь, сжалься над моей душой, если она у меня есть».

Общение с китайским правительством сводилось примерно к тому же.

Но действующая система была гораздо сложнее теологии, поскольку не переставала сбивать с толку своей непоследовательностью. Так, официальные обращения могли содержать следующую фразу: «На открытии новой ткацкой фабрики народной коммуны такой-то присутствовал министр промышленности товарищ Чан…»

Тут же все пекинские дипломаты бросались к своим правительственным уравнениям с двадцатью неизвестными и записывали: «11 сентября 1974 года. Министр промышленности – Чан…»

Месяц за месяцем политическая мозаика потихоньку заполнялась, но всегда с огромной долей неуверенности, потому что состав правительства Китая был весьма нестабилен. Одним словом, однажды, без всякого предупреждения, появлялось следующее официальное сообщение: «Согласно заявлению министра промышленности товарища Мина…»

И все начиналось сначала.

Склонные к мистике утешались словами, которые давали пищу их фантазии:

– В Пекине мы поняли, что древние подразумевали под выражением deus abscon-ditus.[9]

Прочие шли играть в бридж.

Меня не волновали подобные вещи.

Было кое-что поважнее.

Был этот Фабрис, чей авторитет рос на глазах и на которого Елена обращала все больше и больше внимания.

Я не задавалась вопросом, что есть у этого мальчика, чего нет у меня. Я знала, что у него есть.

И именно это озадачивало меня. Неужели у Елены эта штука не вызывала смеха? Неужели она могла ей нравиться? Очень похоже, что так оно и было.

В четырнадцать лет, к моему великому удивлению, я стала относиться к этому по-другому.

Но в семь лет такая склонность казалась мне непонятной.

Я с ужасом сделала вывод, что моя возлюбленная сошла с ума.

Я решила: будь что будет. Отведя маленькую итальянку в сторону, я шепнула ей на ухо, каким уродством страдал Фабрис.

Она посмотрела на меня, сдерживая смех, и было ясно, что смеялась она надо мной, а не над этим предметом.

Я поняла, что Елена для меня потеряна.

Ночь я провела в слезах – не потому, что у меня не было этого приборчика, а потому, что у моей любимой оказался дурной вкус.

В школе один отважный учитель задумал занять нас чем-то иным, нежели строительство бумажных самолетиков.

Он собрал вместе три младших класса, и я оказалась рядом с Еленой и ее свитой.

– Дети, у меня идея – мы вместе сочиним историю.

Это предложение сразу показалось мне подозрительным. Но я одна так к нему отнеслась, остальные обрадовались.

– Пусть те, кто умеет писать, сочинят какую-нибудь историю. А потом мы вместе выберем самую интересную, нарисуем к ней картинки и сделаем книгу.

«Чепуха», – подумала я.

Эта затея была придумана для того, чтобы неграмотные ученики младших классов захотели научиться писать.

Уж если приходится заниматься всякой ерундой, решила я, напишу историю, которая мне по душе.

И с жаром погрузилась в творчество.

Одну прекрасную русскую принцессу (почему именно русскую, до сих пор не пойму) закопали голой в сугроб. У нее были очень длинные волосы и бездонные глаза, которые великолепно выражали страдание. Холод причинял ей нестерпимые муки. Только голова ее виднелась из снега, и несчастная понимала, что кругом ни души и никто не придет ей на помощь. Далее следовало долгое описание ее слез и горя. Я ликовала. И тут появлялась другая принцесса, dea ex machina,[10] которая вызволяла ее из снежного плена и согревала ее заледеневшее тело. Со страстью и вожделением описывала я, как она это делала.

Голова моя была как в тумане, когда я сдала свое сочинение.

По непонятным причинам оно оказалось тут же предано забвению. Учитель даже не упомянул о нем.

Однако он рассказал обо всех остальных, где говорилось о поросятах, далматинцах, о носе, который рос, если его хозяин врал, – короче, сплошной плагиат.

К моему великому стыду, должна признаться, что я забыла историю, сочиненную Еленой.

Но я не забыла, кто из учеников занял первое место и как толпа помогла ему в этом.

В сравнении с этим румынская избирательная кампания – просто образец честности.

Фабрис – а это, конечно, был он – сочинил историю о благотворительности. Дело происходило в Африке. Маленький негритенок не мог видеть, как его семья умирает с голоду, и отправился на поиски съестного. Он ушел в город и разбогател. Через десять лет он вернулся в деревню, завалил родню подарками и едой и построил больницу.

Вот как учитель преподнес нам этот поучительный рассказ:

– Я оставил напоследок историю нашего Фабриса. Не знаю, что вы на это скажете, но мне она нравится больше всех.

И он прочел его сочинение, которое было встречено самыми вульгарными криками восторга.

– Ну что ж, дети, думаю, вы со мной согласны.

Не могу выразить, как мне было противно.

Прежде всего, сага Фабриса показалась мне пошлой и глупой.

«Да ведь это сказка про гуманитарную помощь!» – слушая чтение, воскликнула я про себя с таким возмущением, словно хотела сказать: «Это же пропаганда!»

С тех пор, если этот взрослый кого-то хвалил, я сразу понимала, что речь об очередной посредственности.

Мое первое впечатление подтвердилось отвратительной идеологической манипуляцией, которая затем последовала.

Дальнейшее шоу разворачивалось по тому же сценарию: голосование восторженными криками, а не бюллетенями, неточность в подсчетах и т. д.

И в конце гвоздь программы: лицо победителя, который вышел поприветствовать избирателей и изложить свой проект более подробно.

Его спокойная, довольная улыбка!

Его идиотский голос, вещающий о мужестве голодающих!

А главное – единодушные радостные вопли этой кучки придурков!

Только Елена не ликовала вместе со всеми, но та гордость, с которой она смотрела на героя, была не лучше.

По правде сказать, я ничуть не расстроилась, что о моей истории не упомянули. Я жаждала славы только в любви и на фронте. И считала, что писать – хорошее занятие для других.

Но при мысли, что притворная доброта этого мелкого нелепого существа снискала такой восторг, меня тошнило.

То, что к моему возмущению примешивалась изрядная доля ревности и злости, не меняло дела: мне было отвратительно слышать, как превозносят до небес историю, где добрые чувства подменяют полет воображения.

С этого дня я провозгласила литературу делом продажным.

Махинация была налицо.

Сочинение писали сорок детей.

Я гарантирую, что писали только тридцать девять, потому что я предпочла бы умереть, нежели участвовать в этой народно-просветительской акции.

А если исключить маленьких перуанцев и других инопланетян, случайно приземлившихся среди нас, которые не понимали ни слова по-французски, остается тридцать четыре человека.

Из них надо вычесть тех, которые молча следуют за большинством, такие есть в любом обществе, и их тупое молчание принимают за участие. Остается двадцать человек.

Среди них Елена, которая всегда молчит, чтобы сохранить репутацию сфинкса. Остается девятнадцать.

Из них девять девочек, влюбленных в Фабриса и открывающих рот исключительно для того, чтобы громко одобрять все, что бы ни сказал их длинноволосый идол. Остается десять.

Из них четверо мальчиков, подражающих Фабрису и только умеющих, что разевать рты от восторга, когда говорит их кумир. Итого шесть.

Среди них один румын, очень важный с виду, все время повторяющий, как ему нравится эта затея и как он мечтает принять в ней участие. На этом его участие и заканчивалось. Без него остается пять.

Из них два соперника Фабриса, которые робко пытаются противиться всему, что он говорит, но малейший их выпад гасится общим улюлюканьем. Итого трое.

Среди них странный тип, который говорит только по подсказке. Остается два человека.

Один из них – мальчик, который жаловался, возможно искренне, что у него нет ни капли фантазии.

Вот как мой соперник преуспел в нашем коллективном труде.

(Впрочем, таково большинство коллективных трудов.)

И вот как те, кто должен был научиться читать и писать благодаря этому спектаклю, ничему не научились.

Махинация растянулась на три месяца.

Мало-помалу учитель заметил кое-какие изъяны этого предприятия, которое становилось все менее и менее коллективным.

Однако он не пожалел о своей выдумке, потому что мы за три месяца никого не поколотили, а это уже было большим достижением.

Однажды он все-таки рассердился, видя, что лагерь бессловесных стремительно разрастается. И он приказал тем, кто не участвовал в сочинительстве, рисовать к истории Фабриса картинки.

Этим занялись двадцать детей, которые, как предполагалось, должны были изобразить прекрасный поступок героя.

Непонятно почему учитель велел нам рисовать наши шедевры при помощи палочек, вырезанных из сырого картофеля, которые макались в тушь. Впрочем, это прекрасно сочеталось с продовольственной тематикой, которую мы рисовали.

Наверное, задумка должна была выглядеть авангардной, но была скорее несуразной, учитывая, что картошка в Китае стоила гораздо дороже, чем кисти.

Нас разделили на художников и чистильщиков-строгальщиков картошки. Я заверила, что таланта к живописи у меня нет, и подалась в чистильщики, где начала с тайным бешенством применять разные технические методы саботажа. Я делала все, что угодно, лишь бы палочка не получилась: резала слишком тонко или поперек, а иногда даже попросту ела сырые клубни, чтобы уничтожить их, что само по себе геройский поступок.

Я никогда не бывала в Министерстве культуры, но когда я себе его воображала, то всегда видела перед собой классную комнату в Городе Вентиляторов, где десять человек чистят картошку, десять художников вдохновенно марают бумагу, девятнадцать интеллектуалов сидят без дела, а верховный жрец в одиночестве создает великую и возвышенную коллективную историю.

Если на этих страницах почти не говорится о Китае, это не значит, что он был мне неинтересен. Не обязательно быть взрослым, чтобы подхватить болезнь, которая в зависимости от проявлений может именоваться по-разному: синомания, синопатия, синопоклонство или даже синофагия – смотря чем является для вас эта страна. Мы едва начинаем понимать, что интересоваться Китаем значит интересоваться самим собой. По странным причинам, которые связаны, вероятно, с его огромными размерами, древностью, ни с чем не сравнимой цивилизацией, с его гордыней, чудовищной утонченностью, легендарной жестокостью, необъяснимыми парадоксами, с его молчанием и мифической красотой, свободой интерпретаций, которую допускает его таинственность, с его законченностью, его всеми признанной мудростью, тайным господством, постоянством, страстью, которую он внушает, и, наконец – и более всего, – с его непознаваемостью, так вот, по всем этим неблаговидным причинам человек внутренне отождествляет себя с Китаем, хуже того, в Китае он видит географическое воплощение самого себя.

Как дом терпимости позволяет обывателю воплотить в жизнь свои самые непристойные фантазии, так и Китай становится местом, где можно дать волю самым низким своим побуждениям – а именно говорить о себе. Потому что разговор о Китае – это очень удобный завуалированный способ поговорить о себе (исключения можно сосчитать по пальцам одной руки). Отсюда и чувство превосходства, о котором говорилось выше и которое, прячась под маской злословия и поношения, никогда, однако, не позволяет далеко уйти от первого лица единственного числа.

Дети еще более эгоцентричны, чем взрослые. Вот почему Китай околдовал меня, как только я ступила на его землю в возрасте пяти лет. Потому что эта мечта, доступная даже незамысловатым умам, не случайна: по сути все мы – китайцы. Конечно, каждый в той или иной степени несет в себе частичку Китая, как у каждого есть некое количество холестерина в крови или самодовольства во взгляде. Любая цивилизация по-своему повторяет китайскую модель. Из цепочек разных плеоназмов можно было бы выделить великую ось истории: первобытное общество – Китай – цивилизация, поскольку невозможно упомянуть одно из трех понятий, исключив два других.

И однако Китая почти нет на этих страницах. Можно придумать много отговорок: что присутствие Китая чувствуется тем сильнее, чем меньше о нем упоминаешь; что это рассказ о воспоминаниях детства и что, в каком-то смысле, каждое детство – это собственный Китай; что Срединная империя – слишком интимное место на теле человечества, чтобы я осмелилась описывать ее более подробно; что при описании этого двойного путешествия – в детство и в Китай – слова становятся особенно слабыми и невыразительными. Все это звучит правдоподобно, и мне наверняка поверили бы.

И все же я отвергаю все это в силу самого досадного довода: эта история происходит в Китае и все-таки не совсем там. Я предпочла бы сказать, что все это случилось не в Китае, причин тому нашлось бы немало. Приятнее было бы думать, что эта страна больше не была Китаем, что настоящий Китай куда-то исчез, а на краю Евразии появилась огромная по численности нация, бездушная и безымянная, а значит, как бы и не страдающая, в нашем понимании. Но увы, я этого сказать никак не могу. И, вопреки всем мечтам, эта отвратительная страна была именно Китаем.

Что вызывает сомнение, так это присутствие в Китае иностранцев. Необходимо понять, что означает слово «присутствовать». Конечно, мы жили в Пекине, но разве можно говорить о «присутствии», если ты так тщательно изолирован от китайцев? Если доступ к остальной территории страны запрещен? Если общение с ее жителями невозможно?

За три года мы по-настоящему познакомились только с одним китайцем, переводчиком из посольства, милым человеком, носившим редкое имя Чан. Его французский был восхитителен и изыскан, с очаровательными фонетическими неточностями: например, вместо того чтобы сказать «раньше», он говорил «в очень холодной воде», потому что так ему слышалось французское «а вот раньше». Мы не сразу поняли, почему господин Чан так часто начинал фразы словами «в очень холодной воде». Но его рассказы об этой «холодной воде» были всегда необычайно интересны, и чувствовалось, какую ностальгию они у него вызывают. Однако именно из-за постоянных упоминаний о «холодной воде» господина Чана взяли на заметку, и очень скоро он исчез, а вернее, испарился, не оставив и следа, как будто его и не было.

О его дальнейшей судьбе остается только гадать.

Довольно быстро его сменила несговорчивая китаянка с редким именем Чан. Но если господин Чан был господином, то она не терпела никакого другого обращения, кроме как «товарищ». Когда к ней обращались «мадам Чан» или «мадемуазель Чан», она поправляла нас, словно речь шла о грубой грамматической ошибке. Однажды моя мать спросила: «Товарищ Чан, а как обращались к китайцам раньше? Был ли какой-то эквивалент слов „мадам“ или „месье“?»

– К китайцам обращаются «товарищ», – неумолимо ответила переводчица.

– Да, конечно, – настаивала моя наивная мать. – Но раньше, вы понимаете… раньше?

– Не было никакого «раньше», – безапелляционно отрезала товарищ Чан.

Мы все поняли.

У Китая не было прошлого.

Нечего было говорить об «очень холодной воде».

На улицах китайцы шарахались от нас, как от зачумленных. Что касается обслуживающего персонала, который китайские власти выделили иностранцам, то эти люди очень мало общались с нами. Так что, во всяком случае, в шпионаже их заподозрить было нельзя.

Наш повар, с редким именем Чан, очень тепло к нам относился, наверное, потому, что имел доступ к миру продуктов, которые в голодном Китае считались наипервейшей ценностью. Чан был одержим идеей закармливать троих детей с Запада, которых ему поручили. Он присутствовал при каждом приеме пищи, когда мы ели без родителей, а так было почти всегда, и строго следил за тем, как мы едим, словно от наших тарелок зависела судьба человечества. Он говорил только два слова: «много кушать» – магическая формула, которую он произносил размеренно и торжественно, как заклинание. В зависимости от нашего аппетита на его лице отражались или удовлетворение от сознания выполненного долга, или мучительная тревога. Повар Чан любил нас. И если он заставлял нас есть, то только потому, что это был единственный дозволенный ему способ выразить свою любовь: китайцам разрешалось говорить с иностранцами только о еде.

Еще были рынки, куда я ездила верхом покупать карамельки, красных косоглазых рыбок, тушь и прочие диковинки, но там общение ограничивалось товарно-денежным обменом.

Вот и все.

После всего вышесказанного остается сделать вывод: эта история происходила в Китае в той степени, в какой ей это было позволено – то есть в очень незначительной.

Это история гетто. А значит, рассказ о двойном изгнании – изгнании из родной страны (для меня это была Япония, потому что я считала себя японкой) и изгнании из Китая, который нас окружал, но от которого мы были отрезаны как весьма нежелательные гости.

Во избежание неясностей уточню: Китай занимает на этих страницах такое же место, как чума в «Декамероне» Боккаччо. Если о ней почти не говорится, то лишь потому, что она СВИРЕПСТВУЕТ повсюду.

Елена всегда была недоступна. А с тех пор, как появился Фабрис, она все больше от меня ускользала.

Я уже не знала, что придумать, чтобы обратить на себя ее взор. Я хотела рассказать ей про вентиляторы, но подумала, что она поведет себя так же, как в случае с конем, – пожмет плечами и равнодушно отвернется.

Я благословляла судьбу за то, что Фабрис жил в Вайцзяо-далу. И благословляла мать моей любимой, которая запрещала своим детям покидать Саньлитунь.

На самом деле попасть из одного гетто в другое было очень просто. На велосипеде у меня это занимало четверть часа. Я часто ездила туда, потому что в Вайцзяо-далу был магазин, торговавший отвратительными китайскими леденцами, которые кишели микробами, но казались мне лучшим лакомством в мире.

Я заметила, что за три месяца ухаживания Фабрис ни разу не наведался в Саньлитунь.

Это навело меня на мысль, как я надеялась, жестокую. По дороге из школы я спросила Елену безразличным тоном:

– Фабрис влюблен в тебя?

– Да, – ответила она равнодушно, словно иначе и быть не могло.

– А ты его любишь?

– Я его невеста.

– Невеста! Но тогда вы должны с ним часто видеться.

– Мы видимся каждый день в школе.

– Нет, не каждый день. Кроме субботы и воскресенья.

Надменное молчание.

– И вечером вы тоже не видитесь. А ведь жених и невеста чаще всего встречаются по вечерам. Чтобы ходить в кино.

– В Саньлитунь нет кинотеатра.

– Кинотеатр есть в «Альянс франсез», рядом с Вайцзяо-далу.

– Но мама не разрешает мне выходить отсюда.

– А почему Фабрис не приходит к тебе в Саньлитунь?

Молчание.

– На велосипеде оттуда можно доехать за четверть часа. Я каждый день туда катаюсь.

– Мама говорит, что выходить опасно.

– Ну и что? Фабрис боится? Я каждый день выхожу.

– Родители ему не позволяют.

– И он слушается?

Молчание.

– Я велю ему прийти ко мне завтра в Саньлитунь. Вот увидишь, он придет. Он делает все, что я говорю.

– А вот и нет! Если он любит тебя, он должен сам до этого додуматься. По-другому не считается.

– Он любит меня.

– Почему же он не приходит?

Молчание.

– Может быть, у Фабриса есть другая невеста в Вайцзяо-далу, – предположила я.

Елена презрительно рассмеялась:

– Другие девочки не такие красивые, как я.

– Откуда ты знаешь? Они не все ходят во французскую школу. Англичанки, например.

– Англичанки! – засмеялась она так, будто одно это слово рассеивало всякие подозрения.

– Ну и что, что англичанки? Есть же леди Годива.

Елена взглянула на меня, в ее глазах были вопросительные знаки. И я объяснила, что у англичанок есть привычка прогуливаться голыми верхом на коне, завернувшись в плащ из собственных волос.

– Но в гетто нет лошадей, – холодно возразила Елена.

– Ну, если ты думаешь, что англичанок это остановит…

Моя возлюбленная удалилась быстрым шагом. Я впервые видела, чтобы она так быстро шла.

На лице ее не отразилось никакого страдания, но я поняла, что задела хотя бы ее гордыню, если не сердце, существование которого до сих пор доказано не было.

Для меня это был великий триумф.

Я ничего не знала о возможном двоеженстве Фабриса.

Все, что мне известно, это что на следующий день Елена разорвала свою помолвку.

Она сделала это с примерным равнодушием. Я очень гордилась ее бесчувственностью.

Репутации длинноволосого соблазнителя был нанесен сокрушительный удар.

Я ликовала.

И во второй раз мысленно поблагодарила китайский коммунизм.

С приближением зимы военные действия активизировались.

Мы знали, что, когда гетто покроется льдом, нас хочешь не хочешь заставят часами разбивать кирками ледовое море, из-за которого машины не могли проехать.

Поэтому нужно было выплеснуть свою агрессию заранее.

И мы ни в чем себе не отказывали.

Особенно мы гордились своим новым отрядом, который назывался «когорта блюющих».

Оказалось, что среди нас были дети, обладавшие чудесным даром. Феи, склонявшиеся над их колыбелью, наделили их талантом блевать по заказу.

Достаточно было хоть какой-нибудь пище попасть в желудок, чтобы ее можно было извергнуть.

Эти люди вызывали восхищение.

Большинство прибегали к обычному средству – два пальца в рот. Но некоторые поразительным образом действовали одним усилием воли. Обладая фантастической способностью к духовному самоуглублению, они имели доступ к клеткам мозга, отвечающим за рвотный рефлекс. Надо было только немного сосредоточиться, и все получалось.

Обслуживание когорты блюющих напоминало заправку самолетов: нужно было подпитывать их на лету. Мы прекрасно понимали, что блевать на пустой желудок непродуктивно.

Самые бесполезные из нас должны были поставлять рвотное топливо – красть у китайских поваров пищу, которую можно легко съесть. Взрослые заметили, как быстро исчезают печенье, изюм, плавленые сырки, сгущенка, шоколад, а особенно растительное масло и растворимый кофе – ведь мы открыли философский камень рвоты. Смесь масла для салата и растворимого кофе. Эта бурда выходила быстрее всего остального.

(Деликатный нюанс: ни один из упомянутых продуктов не продавался в Пекине. Раз в три месяца наши родители ездили в Гонконг, чтобы пополнить запасы продовольствия. Эти путешествия стоили дорого. Иначе говоря, мы выблевывали кучу денег.)

Продукты выбирали по весу: чем легче, тем лучше. Поэтому еда в стеклянных банках исключалась сразу. Тот, кто добывал еду, назывался «резервистом». Блюющего должен был сопровождать хотя бы один «резервист». Такое сотрудничество порождало настоящую дружбу.

Для немцев не было пытки ужаснее. Когда их макали в секретное оружие, они часто плакали, но с достоинством. Блевота же наносила сокрушительный удар их чести: они выли от ужаса, когда эта субстанция касалась их, как будто это серная кислота. Однажды одному стало так плохо, что его самого стошнило, к нашему общему ликованию.

Конечно, довольно быстро самочувствие блюющих стало ухудшаться. Но их подвижничество вызывало такие восторги с нашей стороны, что они оставались равнодушны к телесным недугам.

В моем представлении их слава не имела себе равных. Я мечтала вступить в когорту. Увы, у меня к этому не было ни малейших способностей. Напрасно я глотала мерзкий философский камень, меня не рвало.

И все же нужно было совершить что-то значительное. Иначе Елена никогда не захочет знаться со мной.

Я готовилась к этому в величайшем секрете.

Между тем в школе моя возлюбленная снова одиноко расхаживала по двору.

Но теперь я знала, что она не так недоступна. И я ходила за ней на каждой перемене, не осознавая всей глупости подобного поведения.

Я шагала рядом и что-нибудь рассказывала. Она едва ли слушала меня. Мне это было почти безразлично: ее неземная красота затуманивала мой разум.

Потому что Елена была поистине великолепна. Итальянская грация, пронизанная культурой, элегантностью и умом, была приправлена в ней индейской кровью матери – со всем, что до сих пор за этим стоит в моем буйном воображении: поэзией варварства, человеческих жертвоприношений и прочих упоительных дикарских жестокостей. Взгляд моей возлюбленной источал яд кураре и очарование картин Рафаэля: было от чего упасть замертво.

И Елена отлично это знала.

В тот день в школьном дворе я не смогла удержаться и не сказать классическую фразу, которая в моих устах звучала как нечто новое и бесконечно искреннее:

– Ты так красива, что ради тебя я готова на все.

– Мне это уже говорили, – равнодушно заметила она.

– Но я-то тебе правду говорю, – сказала я, прекрасно сознавая, что в моем ответе был язвительный намек на недавнюю историю с Фабрисом.

Она ответила быстрым насмешливым взглядом, словно говоря: «Думаешь, ты меня задела?»

Потому что надо признать: насколько безутешен был француз, настолько же равнодушной оставалась итальянка, доказывая тем самым, что она никогда не любила своего жениха.

– Значит, ради меня ты сделаешь все, что угодно? – весело спросила она.

– Да! – ответила я, надеясь, что она прикажет сделать самое страшное.

– Ладно, я хочу, чтобы ты пробежала двадцать кругов по двору без остановки.

Задание показалось мне очень легким. Я тут же сорвалась с места. Я носилась как метеор, сама не своя от радости. После десятого круга мой пыл поубавился. Я еще больше сникла, когда увидела, что Елена совсем не смотрит на меня, и неспроста: к ней подошел один из нелепых.

Однако я выполнила свое обещание, я была слишком честна (слишком глупа), чтобы схитрить, и предстала перед Еленой и мальчишкой.

– Всё, – сказала я.

– Что? – снизошла она до вопроса.

– Я пробежала двадцать кругов.

– А… Я забыла. Повтори, а то я не видела.

Я снова побежала. Я видела, что она опять не смотрит на меня. Но ничто не могло меня остановить. Бег делал меня счастливой: моя страстная любовь могла выразить себя в этой бешеной гонке, и пусть я надеялась напрасно, мое рвение все равно увлекало меня вперед.

– Вот, пожалуйста.

– Хорошо, – сказала она, не обращая на меня внимания. – Еще двадцать кругов.

Казалось, ни она, ни нелепый даже не замечают меня.

Я бегала. В экстазе я твердила себе, что бегаю ради любви. Одновременно я чувствовала, что начинаю задыхаться. Хуже того, я припомнила, что уже говорила Елене о своей астме. Она не знала, что это такое, и я ей объяснила. Это был единственный раз, когда она слушала меня с интересом.

Значит, она приказала мне бегать, зная, чем мне это грозит.

После шестидесяти кругов я вернулась к моей возлюбленной.

– Повтори.

– Ты помнишь, что я тебе говорила? – робко спросила я.

– Что?

– У меня астма.

– Думаешь, я бы приказала тебе бегать, если бы забыла об этом? – ответила она с полным равнодушием.

Покоренная, я вновь сорвалась с места.

Я не отдавала себе отчета в том, что со мной происходит. В голове у меня стучало: «Ты хочешь, чтобы я топтала себя ради тебя? Прекрасно. Это достойно тебя и достойно меня. Ты увидишь, на что я способна».

Слово «топтать» было мне по душе. Я не увлекалась этимологией, но мне слышался в нем топот копыт, это были копыта моего коня, а значит, мои настоящие ноги. Елена хотела, чтобы я топтала себя ради нее, значит, я должна уничтожить себя этим галопом. И я бежала, воображая, что земля – это мое тело и что я топчу его, повинуясь моей любимой, и буду топтать, пока не затопчу до смерти. Я улыбалась, думая об этом, и неслась все быстрее.

Мое упорство удивляло меня. Езда на велосипеде – верховая езда – натренировала мое дыхание, несмотря на астму. И все же я чувствовала приближение приступа. Дышать было все труднее, боль становилась невыносимой.

Елена ни разу на меня не взглянула, но ничто, ничто на свете не могло меня остановить.

Она придумала это испытание, потому что знала, что у меня астма: она и не подозревала, как была права. Астма? Пустяк, мелкий изъян организма. Главное – она приказала мне бежать. И я благословляла скорость, это была доблесть, герб моего коня, – просто скорость, цель которой не выиграть время, а убежать от времени и всего, что оно за собой тянет, от трясины безрадостных мыслей, унылых тел и вялой, бесцветной жизни.

Ты, Елена, ты была прекрасна и медлительна – быть может, потому что ты одна могла себе это позволить. Ты всегда шагала неторопливо, словно затем, чтобы позволить нам дольше любоваться тобой. Ты, наверняка того не ведая, приказала мне быть самой собой, то есть стать вихрем, безумным метеором, опьяневшим от бега.

На восемьдесят восьмом круге свет помутился у меня в глазах. Лица детей стали черными. Последний гигантский вентилятор остановился. Мои легкие взорвались от боли.

Я потеряла сознание.

Я пришла в себя дома, в постели. Мать спросила меня, что произошло.

– Ребята сказали, что ты бегала без остановки.

– Я упражнялась.

– Пообещай мне больше так не делать.

– Не могу.

– Почему?

Я не выдержала и все рассказала. Мне хотелось, чтобы хоть кто-нибудь знал о моем подвиге. Я согласна умереть от любви, но пусть об этом узнают.

Тогда мать начала объяснять, как устроен мир. Она сказала, что на свете встречаются очень злые люди, которые в то же время могут быть очень привлекательными. Что если я хочу, чтобы такой человек полюбил меня, то должна вести себя так же жестоко, как он.

– Ты должна вести себя с ней так, как она ведет себя с тобой.

– Но это невозможно. Она меня не любит.

– Стань такой, как она, и она тебя полюбит.

Эти слова не нашли отклика в моей душе. Мне казалось это нелепым: я не хотела, чтобы Елена стала похожей на меня. На что нужна любовь-зеркало? Однако я решила последовать маминым советам, просто ради эксперимента. Я рассудила, что человек, научивший меня завязывать шнурки, не может дать глупый совет.

К тому же подвернулся удобный случай проверить новый метод на практике.

Во время одной битвы союзники захватили в плен главу немецкой армии, некоего Вернера, которого нам до сих пор не удавалось поймать и который казался нам воплощением Зла.

Радости нашей не было предела. Теперь он у нас попляшет. Мы покажем ему, где раки зимуют.

Это означало, что мы сделаем с ним все, на что способны.

Генерала связали, как батон колбасы, и заткнули рот мокрой ватой (смоченной в секретном оружии, разумеется).

После двух часов интеллектуальной оргии, когда мы изощрялись в угрозах, Вернера затащили на верхушку пожарной лестницы и подвесили на четверть часа над пустотой на не слишком прочной веревке. По тому, как он извивался, было ясно, что у него чудовищно кружится голова.

Когда его втащили на площадку, он был весь синий.

Тогда его снова спустили вниз и подвергли классической пытке. Его на минуту окунули в секретное оружие, а потом над ним потрудились пятеро прекрасно накормленных блюющих.

Все это было хорошо, но мы так и не утолили жажду крови. Ничего больше не приходило нам в голову.

И я решила, что мой час настал.

– Подождите, – проговорила я таким торжественным голосом, что все стихли.

Я была самой младшей в армии, и на меня смотрели снисходительно. Но то, что я сделала, возвело меня в ранг самых свирепых бойцов.

Я приблизилась к голове немецкого генерала.

И произнесла, как музыкант, объявляющий «allegro ma non troppo»:

– Стоя и без рук.

Голос мой был сдержанным, как у Елены.

И я это сделала, попав Вернеру прямо между глаз, которые он вытаращил от столь неожиданного унижения.

Пробежал легкий ропот. Такого никогда раньше не видели.

Я медленно удалилась. Лицо мое было бесстрастным. Меня распирало от гордости.

Слава поразила меня, как других поражает молния. Малейший мой жест казался мне царственным. Я ощущала себя как на параде. С чувством превосходства я смерила взглядом пекинское небо. Мой конь мог мною гордиться.

Дело было ночью. Немца бросили на произвол судьбы. Союзники забыли о нем – так поразило их мое деяние.

На следующее утро его отыскали родители. Его одежда и волосы, смоченные в секретном оружии, покрылись инеем, равно как и куски рвоты.

Парень свалился с жутким бронхитом.

Но это было ничто по сравнению с моральным ущербом, который ему нанесли. И когда он рассказал обо всем родителям, им показалось, что он тронулся умом.

В Саньлитунь конфликт между Востоком и Западом достиг апогея.

Гордость моя не знала границ.

Моя слава мгновенно облетела французскую школу.

Неделей раньше я упала в обморок. А теперь все узнали, какое я чудовище. Без сомнения, я была яркой личностью.

Моя любимая узнала об этом.

Следуя инструкции, я делала вид, будто не замечаю ее.

Однажды во дворе школы свершилось чудо – она подошла ко мне.

Она спросила меня слегка озадаченно:

– Это правда – то, что говорят?

– А что говорят? – отозвалась я, не удостоив ее взгляда.

– Что ты делаешь это стоя, без рук? И можешь попасть, куда захочешь?

– Правда, – с презрением ответила я, как будто речь шла о пустяке.

И медленно удалилась, не добавив ни слова.

Симулировать равнодушие было для меня настоящим испытанием на прочность, но средство оказалось таким действенным, что я нашла в себе мужество продолжать игру.

Выпал снег.

Это была моя третья зима в Стране Вентиляторов. Как обычно, мой нос превратился в даму с камелиями и щедро источал кровь.

Только снег мог скрасить уродство Пекина, и первые десять часов у него это получалось. Китайский бетон, самый отвратительный бетон в мире, исчезал под его неземной белизной. Неземной в полном смысле, потому что она окутывала и небо и соединяла его с землей, смешивая их воедино: безупречная белизна позволяла вообразить, будто город постепенно погружается в небытие. Снег не мог скрыть безобразие Пекина, но хоть отчасти искупал его.

Это недолгое соседство наполненности и пустоты делали Саньлитунь похожим на гравюру.

Можно было почти поверить, что ты в Китае.

Через десять часов зараза начинала действовать.

Бетон обесцвечивал снег, убожество побеждало красоту.

И все становилось на свои места.

Новые снегопады ничего не меняли. Ужасно сознавать, насколько уродство сильнее красоты: чистые хлопья снега, едва касаясь пекинской земли, тут же становились безобразными.

Я не люблю метафоры. Не буду говорить, что снег в городе – это метафора жизни. Не буду, потому что это не нужно, всем и так понятно.

Когда-нибудь я напишу книжку, которая будет называться «Снег в городе». Это будет самая унылая книжка на свете. Но я не стану ее писать. К чему описывать ужасы, которые и без того всем известны?

И чтобы покончить с этим раз и навсегда, скажу: не пойму, кто допустил подобную низость, чтобы восхитительный, мягкий, нежный, порхающий и легкий снег так быстро превращался в серую и липкую, тяжелую и бугристую вязкую кашу!

В Пекине я ненавидела зиму. Я терпеть не могла разбивать киркой лед, который блокировал жизнь гетто.

Другие дети, которых заставляли работать, думали так же.

Война была остановлена до оттепели – что может показаться парадоксальным.

Чтобы развлечь детей после принудительного труда, взрослые водили нас по воскресеньям на каток, на озеро Летнего дворца.[11] Я не могла поверить своему счастью, так это было здорово. Огромная замерзшая вода, отражающая северный свет и визжащая под лезвиями коньков, нравилась мне до головокружения. Я не умела противиться очарованию красоты.

В будни, когда мы приходили из школы, нас снова ждали кирки и лопаты.

В этом участвовали все дети.

Кроме двух весьма примечательных личностей: драгоценных Елены и Клаудио.

Их мать заявила, что ее дети слишком хрупки для такой тяжелой работы.

Насчет Елены никто не думал протестовать.

Но освобождение от работы ее брата не прибавило ему популярности.

Одетая в старое пальто и китайскую шапку из козьей шерсти, я яростно боролась со льдом. Поскольку Саньлитунь был удивительно похож на тюрьму, мне казалось, что я на исправительных работах.

Потом, когда я получу Нобелевскую премию в области медицины или стану мученицей, я расскажу, что за свои военные подвиги отбывала наказание на пекинской каторге.

Не хватало только кандалов.

И вдруг чудесное явление: хрупкое существо в белом плаще. Длинные черные волосы свободно струятся из-под белого фетрового беретика.

От ее красоты я чуть не лишилась чувств, что было бы для меня весьма выигрышно.

Но правила, внушенные мне, не поменялись. Я притворилась, что не замечаю ее, и с силой ударила киркой по льду.

– Мне скучно. Поиграй со мной.

Ее голос был сама невинность.

– Не видишь – я работаю, – ответила я как можно грубее.

– И без того много детей работают, – сказала она, указывая на ребят, коловших лед вокруг меня.

– Я не какая-нибудь неженка. Мне стыдно сидеть без дела.

Скорее мне было стыдно за эти слова, но таково было предписание.

Она промолчала. Я снова взялась за свой тяжкий труд.

И тут Елена сделала неожиданный ход.

– Дай мне кирку, – сказала она.

Я с изумлением молча смотрела на нее.

Она завладела моим инструментом, с трогательным усилием подняла его и стукнула об лед. Потом сделала вид, что собирается повторить.

Разве можно было вынести подобное святотатство?

Я выхватила у нее кирку и сердито крикнула:

– Нет! Только не ты!

– Почему? – спросила она невинно-ангельским голоском.

Я не ответила и молча продолжала долбить лед, уставясь себе под ноги.

Моя возлюбленная удалилась медленным шагом, прекрасно сознавая, что счет в ее пользу.

Война в стенах школы была большой душевной разрядкой.

На войне нужно уничтожать врага, а значит, постараться выжить самому.

Школа нужна для того, чтобы свести счеты с союзниками.

Иначе говоря, война нужна, чтобы дать выход агрессии, порождаемой жизнью.

А школа – чтобы облагородить агрессию, которую порождала война.

Мы были просто счастливы.

Но история с Вернером заставила взрослых задуматься.

Родители восточных немцев заявили родителям союзников, что на сей раз их дети зашли слишком далеко.

Поскольку они не могли требовать наказания виновных, они потребовали перемирия. В противном случае могли последовать «дипломатические санкции».

Наши родители тотчас же с ними согласились. Нам было стыдно за них.

Родительская делегация прочла нотацию нашим генералам. Они ссылались на то, что «холодная война» несовместима с нашей беспощадной войной. Надо остановиться.

Возражения исключались. Ведь еда, постели и машины находились в руках родителей. Как тут не подчиниться!

Однако наши генералы осмелились заявить, что нам необходимы враги.

– Зачем?

– Ну, чтобы воевать!

Нас просто поражало, как можно задавать такие глупые вопросы.

– Вам действительно нужна война? – удрученно спросили взрослые.

Мы поняли, как они отстали в своем развитии, и ничего не ответили.

В любом случае на время холодов военные действия были приостановлены.

Взрослые решили, что мы заключили мир. А мы ждали оттепели.

Зима была испытанием.

Испытанием для китайцев, которые погибали от холода, хотя, надо признать, детей Саньлитунь это не волновало.

Это было испытанием и для детей Саньлитунь, вынужденных в свободное время колоть лед.

Испытанием и для нашей агрессивности, которую мы сдерживали до весны. Война была нашим Святым Граалем. Но каждую ночь слой заледеневшего снега только вырастал, и нам казалось, что март не наступит никогда. Кто-то мог бы подумать, что колка льда охладит наш воинственный пыл, но нет, напротив. Это только подливало масла в огонь. Иные глыбы льда оказывались такими твердыми, что для того, чтобы расколоть их, мы представляли себе, будто вонзаем пику в германца.

Это было испытанием и для меня на всех фронтах моей любви. Я в точности следовала избранной тактике и была с Еленой холодна, как пекинская зима.

Однако чем тщательнее я соблюдала инструкции, тем нежнее смотрела на меня она. Да, нежнее. Я никогда не думала, что однажды увижу у нее такое выражение лица. И ради меня!

Я не могла знать, что мы с ней принадлежим к двум разным породам людей. Елена была из тех, кто любит тем сильнее, чем холоднее с ними обходятся. Я же наоборот: чем больше меня любили, тем сильнее любила я.

Конечно, мне не нужно было ждать, пока красавица посмотрит на меня, чтобы влюбиться в нее. Но ее новое отношение ко мне удесятеряло мою страсть.

Я бредила своей любовью. Ночью, лежа в постели и вспоминая ее ласкающий нежный взгляд, я дрожала и почти теряла сознание.

Что мне мешает сдаться? – спрашивала я себя. Я больше не сомневалась в ее любви. Оставалось только ответить на нее.

Но я не решалась. Я чувствовала, что моя страсть достигла чудовищной силы. Признание завело бы меня слишком далеко: мне понадобилось бы то неведомое, перед чем я была беспомощна, – то, что я смутно предчувствовала, не понимая.

И я следовала инструкциям, которые тяготили меня все больше, хотя выполнять их было несложно.

Взгляды Елены становились все настойчивее и мучительнее, потому что чем безжалостнее лицо, тем удивительнее на этом лице кротость. И нежность ее глаз-стрел и рта-чумы распаляли меня все больше.

В то же время мне хотелось еще больше защититься от нее, я становилась ледяной и колючей, а взгляд красавицы светился любовью и лаской.

Это было невыносимо.

Самым жестоким был снег.

Снег, который, несмотря на свое убожество и серость – под стать Городу Вентиляторов, – все равно оставался снегом.

Снег, на котором моей неопытной душе явился образ идеальной любви, что далось мне отнюдь не даром.

Снег, далеко не такой невинный в своей простодушной безмятежности.

Снег, где я читала вопросы, от которых меня бросало то в жар, то в холод.

Снег, грязный и твердый, который я ела, тщетно надеясь найти в нем ответ.

Снег, расколотая вода, ледяной песок, не земная, но небесная несоленая соль, словно кремний на вкус, толченый драгоценный камень, пахнущий стужей, белая краска, единственная, падающая с неба.

Снег, смягчающий все – шум, падение, время, – чтобы придать вес вечным незыблемым ценностям – крови, свету, иллюзиям.

Снег – первая бумага истории, на которой отпечаталось столько следов, столько беспощадных погонь, снег стал первым жанром в литературе, огромной книгой земли изначальной, где говорилось лишь об охотничьих тропах или маршрутах врага, географическая эпопея, придававшая загадочность малейшему отпечатку, – это след моего брата или того, кто его убил?

От этой огромной, протянувшейся на километры, незаконченной книги, которую можно озаглавить «Самая большая книга на свете», не осталось и следа – в отличие от Александрийской библиотеки ее тексты не сгорели, а растаяли. Но именно ей мы обязаны смутными воспоминаниями, снова возникающими всякий раз, когда падает снег: тревогой перед белой страницей, по которой хочется пройтись, как по девственной целине, и инстинктом следопыта, когда встречаешь незнакомые следы.

Это снег создал тайну. И он же создал поэзию, гравюру, знак вопроса и эту игру в преследование, имя которой – любовь.

Снег – ложный саван, огромная пустая идеограмма, где я разгадывала бесконечность ощущений, которые хотела подарить моей возлюбленной.

Меня не волновало, было ли мое желание невинным.

Я просто чувствовала, что снег делал Елену еще неотразимее, тайну – еще трепетнее, а материнские наставления – невыносимее.

Никогда еще весну не ждали с таким нетерпением.

Нельзя доверять цветам.

Особенно в Пекине.

Но коммунизм был для меня историей с вентиляторами, я знала о лозунге Ста цветов[12] не больше, чем о Хо Ши Мине или Витгенштейне.

Все равно с цветами предупреждения не действуют, всегда попадаешь впросак.

Что такое цветок? Огромный член, который вырядился франтом.

Эта истина известна давно, но это не мешает нам, наивным дурачкам, слащаво рассуждать о хрупкости цветов. Доходит до того, что глупых воздыхателей называют «голубыми цветками», то есть сентиментальными романтиками, что так же нелепо, как обозвать их «голубыми членами».

В Саньлитунь было очень мало цветов, и они были невзрачны.

И все же это были цветы.

Тепличные цветы красивы, как манекенщицы, но они не пахнут. Цветы в гетто были безвкусно одеты: иные выглядели убого, как крестьянки в городе, другие нелепо разряжены, как горожанки в деревне. Казалось, им всем тут не место.

Но если зарыться носом в их венчик, закрыть глаза и заткнуть уши, хочется плакать – что там такое внутри какого-то цветка с пошлым запахом, что может так волновать? Почему цветы вызывают ностальгию и будят воспоминания о садах, которых мы никогда не видели, о царственной красоте, про которую никогда не слышали? Почему «культурная революция» не запретила цветам пахнуть цветами?

Под сенью гетто в цвету война наконец возобновилась.

Лед тронулся во всех смыслах слова.

В 1972 году взрослые подчинили войну своим правилам, и нам это было глубоко безразлично.

Весной 1975 года они все разрушили. И это разбило нам сердце.

Едва лед растаял, едва завершились наши принудительные работы, едва мы возобновили войну в экстазе и неистовстве, как возмущенные родители возроптали:

– А как же перемирие?

– Мы ничего не подписывали.

– Так вам нужны подписи? Прекрасно. Предоставьте это нам.

Это уже просто не лезло ни в какие ворота.

Взрослые сочинили и отпечатали на машинке высокопарный и путаный мирный договор.

Они посадили генералов двух враждующих армий за «стол переговоров», где договариваться было не о чем. Затем прочли текст вслух на французском и немецком – ни тот ни другой мы не поняли.

Мы имели право только подписать.

От такого унижения, пережитого сообща, мы почувствовали глубокую симпатию к своим врагам. И было видно, что наши чувства взаимны.

Даже Вернеру, из-за которого была затеяна эта пародия на перемирие, было противно.

В конце опереточного подписания взрослые посчитали приличным выпить за это по бокалу газировки из настоящих фужеров. Вид у них был удовлетворенный, они улыбались. Секретарь посольства Восточной Германии, приветливый, плохо одетый ариец, спел песенку.

Вот так, сначала отобрав у нас войну, взрослые отобрали у нас мир.

Нам было стыдно за них.

Как ни странно, итогом этого искусственного мирного договора стала взаимная страсть.

Бывшие враги упали в объятия друг друга, плача от ярости и обиды на взрослых.

Никто и никогда еще так не любил восточных немцев.

Вернер рыдал. Мы целовали его: он предал нас, но то было на прекрасной войне.

Плеоназм: это связано с войной – значит, это прекрасно.

Мы уже чувствовали ностальгию. Мы обменивались по-английски чудесными воспоминаниями о битвах и пытках. Это было похоже на сцену примирения из американского фильма.

Первое, нет, главное, чем нам предстояло заняться, – это найти нового врага.

Но не просто первого встречного, у нас были свои критерии отбора.

Первый – географический: враги должны жить в Саньлитунь.

Второй – исторический: нельзя драться с бывшими союзниками. Конечно, нас всегда предавали только свои, конечно, нет никого опаснее друзей – но нельзя же напасть на своего брата, нельзя напасть на того, кто на фронте блевал рядом с тобой и справлял нужду в тот же бак. Это значило погрешить против здравого смысла.

Третий критерий был из области иррационального: врага надо за что-нибудь ненавидеть. И тут годилось все, что угодно.

Некоторые предлагали албанцев или болгар по недостаточно веской причине – за то, что они были коммунистами. Предложение никто не поддержал. Мы уже воевали с Востоком, и всем известно, чем это кончилось.

– Может, перуанцы? – предложил кто-то.

– За что можно ненавидеть перуанца? – задал один из нас вопрос, метафизический в своей простоте.

– За то, что они говорят не по-нашему, – ответил далекий потомок строителей Вавилонской башни.

И правда, неплохо придумано.

Но наш склонный к обобщениям товарищ заметил, что с таким же успехом мы могли бы объявить войну почти всему гетто и даже всему Китаю.

– В общем, хорошо, но недостаточно.

Мы перебирали разные нации, и тут меня осенило.

– Непальцы! – воскликнула я.

– А за что можно ненавидеть непальцев?

На этот вопрос, достойный Монтескье, я дала блестящий ответ:

– А за то, что это единственная страна в мире, у которой флаг не четырехугольный.

Возмущенное собрание на миг смолкло.

– Это правда? – раздался первый воинственный голос.

И я стала описывать флаг Непала, этакое сочетание треугольников, пуля «диаболо», рассеченная вдоль.

Непальцы тут же были объявлены врагами.

– У, подонки!

– Мы покажем этим непальцам, будут знать, как иметь флаг не такой, как у всех!

– Кем они себя возомнили, эти непальцы?

Ненависть нарастала.

Восточные немцы были возмущены не меньше нас. Они попросились в армию союзников, чтобы вместе с нами участвовать в Крестовом походе против нечетырехугольных флагов. Мы с радостью приняли их в свои ряды. Сражаться бок о бок с теми, кто нас колотил и кого мы мучили, было очень приятно.

Непальцы оказались непростыми врагами.

Их было гораздо меньше, чем союзников. Сначала мы этому обрадовались. Нам и в голову не приходило стыдиться своего численного превосходства. Напротив, нам казалось, что это здорово.

В среднем враги были старше нас. Некоторым из них уже исполнилось пятнадцать, что было для нас началом старости. И дополнительной причиной, чтобы их ненавидеть.

Мы объявили войну с беспримерной честностью: первые же два непальца, проходившие мимо, были атакованы шестьюдесятью детьми.

Когда мы отпустили их, они были сплошь покрыты синяками и шишками.

Бедные маленькие горцы, едва спустившиеся с Гималаев, ничего не поняли.

Дети из Катманду, которых было человек семь от силы, посовещались между собой и выбрали единственно возможный путь – борьбу. Учитывая наши методы, было ясно, что переговоры ни к чему не приведут.

Надо признать, что поведение детей Саньлитунь опровергало законы наследственности. Ремесло наших родителей состояло в том, чтобы по возможности уменьшать напряженность в мире. А мы делали все наоборот. Вот и имей после этого детей.

Но тут мы внесли кое-что новое: такой мощный альянс, целая мировая война, и все это против одной бедной и маленькой страны без идеологических амбиций, не имеющей никакого влияния, – такого еще не бывало.

В то же время, сами того не подозревая, мы следовали китайской политике. Пока солдаты-маоисты осаждали Тибет, мы атаковали горную цепь с другой стороны.

Гималаям не было пощады.

Но непальцы удивили нас. Они показали себя бравыми вояками: их жестокость превосходила все, что мы видели за три года войны против восточных немцев, которые отнюдь не были слабаками.

У детей из Катманду удары кулака были необычайно быстрыми, а пинки очень точными. Всемером они представляли собой опасного противника.

Мы не знали того, что история подтвердила уже не однажды: по части жестокости Азия могла дать фору любому континенту.

Легкой победы не предвиделось, но мы не жалели об этом.

Елена пребывала над схваткой.

Позднее я прочла одну непонятную историю, в которой говорилось о войне между греками и Троей. Все началось с прелестного создания по имени Елена.

Нетрудно догадаться, что эта подробность вызвала у меня улыбку.

Конечно, я не могла провести параллель. Война в Саньлитунь началась не из-за Елены, и она никогда не желала в нее вмешиваться.

Странное дело, «Илиада» ничего не рассказала мне о Саньлитунь, тогда как Саньлитунь мне многое поведал об «Илиаде». Прежде всего, я уверена, что, не участвуй я в войне в гетто, «Илиада» не взволновала бы меня так сильно. Для меня в основе сюжета лежал не миф, а жизненный опыт. И я смею полагать, что этот опыт пролил для меня свет на многое в этом мифе. В частности, на личность Елены.

Разве существует история, которая льстила бы сильнее самолюбию женщины, чем «Илиада»? Две цивилизации беспощадно уничтожают друг друга, даже Олимп вмешивается, военный гений совершает подвиги, рушится целый мир – и все ради чего, ради кого? Ради красивой женщины.

Легко представить себе красотку, хвастающуюся подружкам:

– Да, милые, геноцид и вмешательство богов ради меня одной! И я тут совершенно ни при чем. Ничего не поделаешь, ведь я так красива, не в моих силах что-либо изменить.

В последующих трактовках мифа Елена предстает совсем уж ничтожным созданием, карикатурной восхитительной эгоисткой, находившей естественным и даже очаровательным, чтобы тысячи людей из-за нее убивали друг друга.

Но когда я воевала, я встретила Прекрасную Елену и влюбилась в нее, и потому у меня свой взгляд на «Илиаду».

Потому что я видела, какова была Прекрасная Елена и как она ко всему относилась. И поэтому считаю, что ее далекая предшественница-тезка была такой же.

Думаю, Прекрасной Елене было глубоко наплевать на Троянскую войну. Вряд ли даже она льстила ее тщеславию: слишком много чести этим людишкам.

Думаю, она была выше всей этой возни и занималась лишь созерцанием своей красы в зеркале.

Думаю, ей было необходимо, чтобы на нее смотрели – все равно кто, воины или мирные жители: ей нужны были взгляды, которые говорили бы о ней и только о ней, а не о тех, кто на нее смотрит.

Думаю, она нуждалась в том, чтобы ее любили. Любить самой – нет, это не по ее части. Каждому свое.

Любить Париса? Это вряд ли. Она могла любить только любовь Париса к ней, больше ничто в нем ее не интересовало.

Итак, что же такое Троянская война? Чудовищное варварство, позорное и бессмысленное, дикое кровопролитие во имя красавицы, которой это абсолютно безразлично.

Все войны похожи на Троянскую, и прекрасные соблазнительные идеи, ради которых они затеяны, лишь позволяют любоваться собой издали.

Потому что единственная правда войны в том, о чем никто не говорит: люди воюют, потому что им это нравится и потому что это неплохое развлечение. А красивая причина всегда найдется.

Поэтому Прекрасная Елена была права, любуясь собой в зеркале и считая, что ее война не касается.

И она очень нравится мне именно такой, та Елена, которую я любила в Пекине в 1974 году.

Многим кажется, что они жаждут войны, хотя в действительности мечтают они о дуэли. И «Илиада» иногда напоминает предвыборную борьбу: каждый герой находит себе одного мифического врага с противоположной стороны, который не дает ему покоя до тех пор, пока не будет уничтожен, или наоборот. Но это не война, это любовь со всей ее гордыней и индивидуализмом. Кто не мечтает о прекрасной битве с вечным врагом, о своем личном враге? Чего не сделаешь ради того, чтобы иметь достойного противника!

Из всех битв, в которых мне довелось участвовать в Саньлитунь, лучше всего меня подготовила к «Илиаде» моя любовь к Елене. Потому что среди всех беспорядочных штурмов и рукопашных это был мой заветный бой, мой поединок, который отвечал самым высоким моим устремлениям.

Мы мерились силами не тела, но духа и сражались не на жизнь, а на смерть. Благодаря Елене моя дуэль состоялась.

Излишне упоминать, что мой противник оказался достойным меня.

Я не была Парисом.

Но теперь Елена так смотрела на меня, что я уже сама не понимала, кто я.

Я знала, что еще день-два – и я не выдержу.

И этот день настал.

Была весна, и цветы в гетто хоть и были некрасивы, но по-прежнему выполняли свою цветочную работу, как честные труженики из рабочей коммуны.

В воздухе витало возбуждение. Вентиляторы рассеивали его повсюду.

В том числе и по школе.

Была пятница. Я уже неделю не ходила в школу из-за бронхита, который надеялась растянуть подольше и побездельничать до выходных, но тщетно. Я пыталась объяснить матери, что пропущенная неделя в пекинской школе не может стать невосполнимой потерей, что я узнаю в сто раз больше, читая в постели первый перевод сказок «Тысячи и одной ночи», и вообще что я еще слаба. Она не хотела ничего слышать и заявила:

– Если ты пропустишь пятницу, я оставлю тебя в постели и на субботу с воскресеньем, пока не выздоровеешь.

Пришлось повиноваться и пойти в школу в пятницу, о которой я еще тогда не знала, что одни считают ее днем Венеры, другие – днем распятия, третьи – днем огня, что, как я впоследствии поняла, никаких противоречий не содержало. Некоторые пятницы моей жизни сочетали все три ипостаси вполне успешно.

Длительное отсутствие возвышает тебя и отдаляет от остальных. После болезни я оказалась в некоторой изоляции и смогла лучше сосредоточиться на строительстве самых хитроумных моделей бумажных самолетиков.

Перемена. Это слово означает, что что-то должно измениться. Но мой опыт подсказывал, что перемены не приносят ничего хорошего, а только все разрушают.

Однако для меня перемены были святы, потому что я могла видеть Елену.

Семь дней я не видела ее даже издали. Семь дней – это даже больше, чем нужно для того, чтобы сотворить мир. Это вечность.

Вечность без моей любимой была для меня пыткой. Конечно, благодаря материнским наставлениям наши отношения ограничивались взглядами исподтишка, но эти беглые взгляды были главным в моей жизни: вид любимого лица, особенно если это лицо красиво, насыщает голодное сердце.

Мое сердце изнывало, и, как изголодавшаяся кошка, которая не решается притронуться к еде, я не отваживалась искать Елену глазами. Я шагала по двору, опустив голову.

Из-за недавней оттепели кругом была слякоть. Я старалась ступать по сухим островкам, это меня отвлекало.

Я увидела две маленькие ножки в элегантных ботиночках, которые, беспечно и грациозно шагая по грязи, приблизились ко мне.

Как она на меня смотрела!

И она была так красива, ее красота одурманивала меня и будила прежнее безумие: «Надо что-то предпринять».

Она спросила:

– Ты уже выздоровела?

Именно таким должен быть голос ангела, прилетевшего проведать в больнице своего собрата.

Выздоровела? Как же!

– Все в порядке.

– Я по тебе скучала. Хотела тебя навестить, но твоя мама сказала, что ты плохо себя чувствуешь.

Черт побери этих родителей! Я постаралась, по крайней мере, извлечь выгоду из этой возмутительной новости.

– Да, – мрачно сказала я, – я чуть не умерла.

– Правда?

– Не в первый раз, – ответила я, пожав плечами.

Быть накоротке со смертью – это как дворянская грамота. Еще бы, связи в таких сферах!

– А теперь ты сможешь опять играть со мной?

Она предлагала мне играть!

– Но я никогда не играла с тобой.

– И ты не хочешь?

– Я никогда не хотела.

У нее был грустный голос.

– Неправда. Раньше ты хотела. Ты меня больше не любишь.

Тут мне надо было сразу уйти, иначе я могла сказать непоправимое.

Я повернулась на каблуках и поискала глазами, куда бы ступить. От волнения я не различала, где земля, а где лужи.

Я пыталась соображать, но тут Елена произнесла мое имя.

Это было впервые.

Мне стало ужасно не по себе. Я даже не могла понять, приятно мне или нет. Я застыла, превратившись в статую на постаменте из грязи.

Маленькая итальянка обошла меня, шагая напрямик и не заботясь о своих изысканных ботиночках. Видеть эти ножки в грязи было невыносимо.

Она встала лицом ко мне.

Только этого не хватало: она плакала.

– Почему ты меня больше не любишь?

Не знаю, умела ли она плакать по заказу. Как бы то ни было, слезы ее выглядели очень убедительно.

Плакала она искусно – чуть-чуть, без ущерба для красоты, широко раскрыв глаза, чтобы показать свой великолепный взгляд и медленное появление каждой слезинки.

Она не шевелилась, ей хотелось, чтобы я досмотрела до конца. Ее лицо было совершенно неподвижно, она даже не моргала, словно очистила сцену от декораций и лишила действие всяких перипетий, дабы как можно эффектнее преподнести это чудо.

«Плачущая Елена» – несочетаемые слова.

Я тоже не двигалась и смотрела ей в глаза, мы словно играли в игру, кто первый моргнет. Но настоящая борьба этих взглядов таилась гораздо глубже.

Я чувствовала, что это поединок, но не понимала, какова ставка, и я знала, что ей это известно, что она-то знает, куда идет и куда ведет меня, и знает, что я этого не знаю.

Она хорошо сражалась. Она воевала так, будто знала меня всю жизнь, будто видела мои слабые места как на рентгене. Не будь она столь искусным бойцом, она не смотрела бы на меня, как раненый зверек. Этот взгляд рассмешил бы всякого здравомыслящего человека, но он торпедировал мое бедное несуразное сердце.

Я прочла только две книги – Библию и «Тысячу и одна ночь». Это вредоносное чтение заразило меня восточной сентиментальностью, которой я уже в то время стыдилась. Эти книги следовало бы запретить.

В тот миг я поистине боролась с ангелом, и мне казалось, что, как Иаков, я побеждаю. Я не моргала, а мой взгляд меня не выдавал.

Я не знаю и никогда не узнаю, были ли слезы Елены искренними. Знай я это, я могла бы точно сказать, было ли то, что произошло потом, блестящей игрой Елены или игрой судьбы.

Возможно, и то и другое сразу, то есть она рисковала.

Она опустила глаза.

Это было поражение еще более сокрушительное, чем если бы она моргнула.

Она даже опустила голову, как бы признавая, что проиграла.

И по закону земного тяготения от наклона головы слезные каналы у нее переполнились. Я увидела два беззвучных водопада, обрушившихся на ее щеки.

Итак, я выиграла. Но эта победа была невыносима.

Я заговорила, я сказала все, что говорить было нельзя:

– Елена, я сказала неправду. Я уже целый месяц притворяюсь.

Два глаза взметнулись вверх. Я увидела, что она совсем не удивлена, а просто настороже.

Но было поздно.

– Я люблю тебя. Я не переставала тебя любить. Я не смотрела на тебя, потому что я себе запрещала. Но я все-таки незаметно смотрела на тебя, потому что не могла не смотреть, потому что ты самая красивая и потому что я люблю тебя.

Девчонка менее жестокая уже давно бы сказала: «Хватит!» Елена молчала и смотрела на меня с интересом, как врач на пациента. Я это прекрасно сознавала.

Оплошность как алкоголь: быстро понимаешь, что зашел слишком далеко, и нет бы благоразумно остановиться, чтобы не натворить еще больше бед, – наоборот, впадаешь в какой-то необъяснимый раж, не позволяющий отступить. Как ни странно, он именуется гордыней – гордыня требует доказать себе и всем, что пить хорошо и правильно и ошибаться хорошо и правильно. Упрямое нежелание признать ошибку, как и перестать пить, становится аргументом в споре, вызовом логике: раз я стою на своем, значит, правда на моей стороне, что бы там люди ни думали. И я буду упорствовать, пока весь мир не признает мою правоту. Сопьюсь, создам партию своей ошибки, пока не свалюсь, всем осточертев, под стол – в смутной надежде стать назло человечеству всеобщим посмешищем, в уверенности, что через десять лет или десять веков время, история или легенда оправдают меня, хотя в этом уже не будет ни малейшего смысла, потому что время в итоге оправдывает все, потому что у каждого заблуждения и у каждого порока есть свой золотой век, а правота и неправота меняются местами в зависимости от эпохи.

На самом деле люди, которые упорствуют в своих заблуждениях, – мистики, в глубине души они всегда знают, что метят слишком далеко и умрут задолго до того, как получат признание человечества, но они рвутся в будущее с мессианской одержимостью, уверенные, что о них еще вспомнят, что в золотой век алкоголиков скажут: «Этот забулдыга был нашим предтечей» и что в день апогея Идиотизма им поставят памятник.

Итак, в марте 1975 года я знала, что совершаю ошибку. И поскольку во мне было достаточно веры, чтобы быть настоящей дурочкой, то есть иметь чувство чести, я бросилась в этот омут:

– Больше я не буду притворяться. Или буду, но ты будешь знать, что я притворяюсь.

Это было чересчур.

Вероятно, Елена решила, что с нее хватит. И сказала с убийственным равнодушием, которое подтверждал ее взгляд:

– Это все, что я хотела знать.

Она повернулась и медленно удалилась, едва касаясь ножками грязи.

Я поняла, что проиграла, но не могла смириться. И потом, я считала, что меня слишком быстро поставили на место, я даже не успела насладиться своей ошибкой.

Я прыгнула в грязь вдогонку за красавицей:

– А ты, Елена, ты меня любишь?

Она смерила меня вежливым отсутствующим взглядом, который был красноречивым ответом, и пошла дальше.

Я словно получила пощечину. Щеки мои горели от гнева, отчаяния и унижения.

Бывает, что гордыня заставляет забыть о чувстве собственного достоинства. А если в деле замешана еще и поруганная безумная любовь, все может обернуться настоящей катастрофой.

Одним скачком я настигла свою возлюбленную.

– Ну, нет! Это слишком просто! Если ты хочешь меня помучить, смотри, как я мучаюсь.

– Зачем? Разве это интересно? – невинно спросила она.

– Мне все равно! Ты хотела, чтобы я страдала, значит, будешь смотреть, как я страдаю.

– Разве я чего-то хотела от тебя? – сказала она голосом нейтральным, как сама Швейцария.

– Ну ты даешь!

– Чего ты кричишь? Хочешь, чтобы тебя все слышали?

– Да, хочу!

– Ах, вот как?

– Да, я хочу, чтобы все знали.

– Чтобы все знали, что ты страдаешь и я должна смотреть на твои страдания?

– Вот именно!

– А-а.

Ее равнодушие было столь же велико, сколь велик интерес окруживших нас детей. Вокруг уже собралась небольшая толпа.

– Стой! Посмотри на меня!

Она остановилась и терпеливо взглянула на меня, как смотрят на жалкого актера, который сейчас исполнит свой номер.

– Я хочу, чтобы ты знала и чтобы знали они. Я люблю Елену и делаю все, что она мне велит, до конца. Даже когда ей это уже не нужно. Я упала в обморок потому, что Елена велела мне бегать без остановки. И она велела мне делать это, зная, что у меня астма и что я выполню ее приказ. Она хотела, чтобы я топтала себя, но она не знала, что я зайду так далеко. И я вам рассказываю все это тоже по ее желанию. Чтобы растоптать себя до конца.

Самые младшие из детей ничего не понимали, зато понимали другие. Те, кто любил меня, были смущены.

Елена взглянула на свои красивые часики.

– Перемена кончается. Я пойду в класс, – сказала она, как пай-девочка.

Зрители улыбались. Им было смешно. К счастью, их набралось «всего» человек тридцать пять, то есть треть школы. Могло быть хуже.

Все же спектакль вышел отменный.

Еще целый час я ходила сама не своя. Меня обуяла непонятная гордость.

Но это быстро прошло.

В четыре часа, вспоминая об утреннем происшествии, я ощущала растерянность и подавленность.

В тот же вечер я объявила родителям, что хочу уехать из Китая как можно скорее.

– Мы все хотим, – сказал отец.

Я чуть не ответила: «Но у меня-то причины серьезные», – но, слава богу, удержалась.

Моих брата и сестры не было при утренней сцене. Им рассказали, что их младшая сестра устроила представление, но их это не расстроило.

Вскоре отец получил назначение в Нью-Йорк. Я возблагодарила Христофора Колумба.

Но пришлось еще ждать до лета.

Эти несколько месяцев я прожила, сгорая от стыда. Однако я преувеличивала свой позор: дети очень быстро забыли о моей выходке.

Но Елена о ней помнила. Когда я встречала ее взгляд, то читала в нем насмешку, и это меня мучило.

За неделю до нашего отъезда пришлось прекратить войну с непальцами.

На этот раз родители были ни при чем.

Во время битвы один из непальцев выхватил из кармана кинжал.

До сих пор в ход шли только наши тела и их содержимое. Мы никогда не пользовались оружием.

Вид лезвия подействовал на нас, как атомные бомбы – на Японию.

Наш главнокомандующий совершил невообразимое – прошел через все гетто, размахивая белым флагом.

Непал согласился на мир.

Мы покинули Китай вовремя.

Резкий переход от Пекина к Нью-Йорку окончательно сдвинул мне мозги набекрень.

У родителей тоже голова шла кругом. Они баловали детей без удержу. Я была в восторге и вела себя отвратительно.

Во французском лицее в Нью-Йорке десяток девочек безумно влюбились в меня. Я заставила их страдать самым гнусным образом.

Это было чудесно.

Два года назад случай свел моего отца с отцом Елены на одной светской вечеринке в Токио.

Как водится, последовали бурные изъявления радости и воспоминания о «добром старом времени» в Пекине.

И обычный вежливый вопрос:

– А как ваши дети, дружище?

От отца я узнала, что Елена превратилась в роковую красавицу. Она училась в Риме, и множество несчастных говорили, что из-за нее лишат себя жизни, а может, уже так и сделали.

От этой новости я пришла в прекрасное настроение.

Спасибо Елене за то, что благодаря ей я все поняла про любовь.

И спасибо, вдвойне спасибо Елене за то, что она осталась верна своей легенде.

Примечания

1

Виктор Сегален (1878–1919) – французский писатель, поэт, этнограф-любитель.

(обратно)

2

Запретный город – территория бывшего императорского дворца Гугун в центре Пекина;

Храм Неба (Тянь-тань) – сооруженный в XV–XVI вв. культовый комплекс, где императоры Минской и Цинской династий приносили дары Небу и молились о богатом урожае;

Ароматные горы – Сяншань, где расположен прославленный пейзажами и старинными храмами (XII–XVIII вв.) одноименный парк;

могилы эпохи Mин – захоронения династии Мин (1368–1644) в 50 км к северу от Пекина.

(обратно)

3

Ш. Бодлер. Стихотворения в прозе: Anywhere out of the world. Перевод Эллиса.

(обратно)

4

Вайцзяо-далу – проспект, где живут иностранцы (кит.).

(обратно)

5

УЛИПО (от франц. OuLiPo, Ouvroir de Litérature Potentielle. Мастерская потенциальной литературы) – группа, основанная в 1960 г. математиком Франсуа Ле Лионне и писателем Раймоном Кено, сочетавшая литературные эксперименты с теоретическим осмыслением и научной систематизацией языковых средств.

(обратно)

6

«Сендеро луминосо» – революционно-террористическая маоистская организация в Перу.

(обратно)

7

Морис Гревисс (1895–1980) – бельгийский ученый, автор книги «Правильная речь».

(обратно)

8

Претору не до мелочей (лат.).

(обратно)

9

Бог, сокрытый в себе самом (лат.).

(обратно)

10

Богиня из машины (лат.).

(обратно)

11

Летний дворец – бывший летний императорский дворец в парке Ихэюань.

(обратно)

12

«Пусть расцветают сто цветов, пусть соперничают сто школ» – старинное китайское изречение, которым воспользовался Мао Цзэдун в 1957 г., якобы позволив творческой интеллигенции критиковать действующую власть. Поверившие жестоко поплатились за свою доверчивость.

(обратно)

Реклама на сайте