«Семейная тайна»

Филипп Гримбер СЕМЕЙНАЯ ТАЙНА

Тане, Максиму и Симону

Часть первая

1

Будучи единственным ребенком, я долгое время рос вместе с братом. Я рассказывал о нем всем подряд — случайным собеседникам, приятелям на отдыхе, и им приходилось верить мне на слово. У меня был брат, превосходящий меня и в силе, и в красоте. Старший брат, замечательный и… невидимый.

В гостях у друзей я глядел на их братьев, примечал даже отдаленное внешнее сходство и мучился страшной завистью. Одинаково растрепанные волосы, та же манера улыбаться, два коротких слова: «Мой брат»… Загадка, некое существо, с которым ты обязан делиться всем, включая любовь родителей. Настоящий, живой брат. Тот же непокорный вихор на макушке, так же криво растущий зуб. Постоянный компаньон, извечный сосед по спальне, о котором, и сам того не желая, знаешь все самое потаенное — настроения, вкусы, слабости, запахи.

Для меня, одиноко царящего в четырех комнатах фамильного гнезда, это было непостижимо.

Единственный объект родительской любви, окруженный нежностью и заботой, я спал плохо, меня терзали кошмары. Едва гас свет — и я давился слезами, подушка промокала насквозь, а я не ведал их причины. Я стыдился, сам не зная чего, чувствовал вину, не понимая за что. Всеми силами я оттягивал момент засыпания. Детская моя жизнь каждый день поставляла новые огорчения и страхи, с которыми я боролся в одиночку. Я нуждался в ком-то, с кем можно было бы их разделить.

2

И вот однажды я перестал быть один. Упросив мать взять меня с собой, я поднялся с ней на чердак, где она решила навести порядок. С интересом открывал я это незнакомое помещение под самой крышей, его затхлый запах, баррикады из старой мебели, горы потертых чемоданов с ржавыми замками. Мать подняла крышку большого сундука, надеясь найти там старые журналы мод, где когда-то печатались ее рисунки. Вздрогнув от неожиданности, она обнаружила маленькую собачку с бакелитовыми глазками, мирно спавшую на груде старых одеял.

Потрепанная пыльная игрушка в связанном кем-то пальтишке. Я тут же схватил ее и крепко прижал к груди. Но взять собачку с собой вниз мне не удалось — мать, испытывая очевидное замешательство, настойчиво просила оставить игрушку в сундуке.

Той же ночью я впервые прижимался мокрой от слез щекой к груди брата, который только что вошел в мою жизнь. И я больше не собирался с ним расставаться.

С этого дня я жил в его тени, растворялся в его образе, как в широком, не по размеру, костюме. Он сопровождал меня повсюду: в школе, во дворе; я рассказывал о нем всем, кого встречал. Я даже придумал игру для домашних не садиться без него за стол, всегда класть еду сначала ему, а перед отъездом на каникулы в первую очередь собирать его вещи, и теперь мой выдуманный брат разделил наши будни.

Я создал себе брата, который вскоре начнет подавлять меня всей тяжестью своего выдуманного существования, брата, за широкой спиной которого я постепенно исчезну.

3

Я очень страдал из-за своей худобы и болезненной бледности, мне так хотелось, чтобы отец гордился мною. Обожаемый матерью, я в одиночестве зрел в лоне ее мускулистого натренированного живота, в одиночестве пробирался на свет меж ее спортивных ног. Я был первым и… единственным. До меня — никого.

Одна-единственная брачная ночь да несколько черно-белых свадебных фотографий, запечатлевших судьбоносную встречу двух прекрасных тел, подчиненных суровой спортивной дисциплине, — мужчины и женщины, слившихся воедино, чтобы дать мне жизнь, любить меня и лгать мне.

Слушая родителей, можно было подумать, что я всегда носил истинно французскую фамилию. Она защищала от неминуемой смерти, с ней я больше не был отростком проклятого генеалогического древа, подлежащего обязательному уничтожению.

И в то же время крестили меня почему-то так поздно, что я сохранил об этом событии самые отчетливые воспоминания: жест священника, прикосновение влажного креста к моему лбу, вот мы выходим из церкви, он крепко держит меня за плечи, я — под вышитым крылом его сутаны, под надежной защитой от гнева небес. Если бы вдруг, к несчастью, снова грянул гром, запись в приходской книге уберегла бы меня. Но в ту пору я, не размышляя, играл по правилам, был молчалив и послушен и, наблюдая за размахом празднества, старался поверить, что опоздание с крещением вызвано простой оплошностью.

Очевидное же хирургическое вмешательство — след от скальпеля на моем пенисе — объяснялось медицинской целесообразностью процедуры: ничего общего с какими бы то ни было национальными традициями, обычная забота о гигиене.

Наша фамилия тоже была отмечена шрамами: по официальному ходатайству отца в ней изменили две буквы. Новая орфография позволяла пустить глубокие корни во французскую почву.

Таким образом, разрушительная кампания, предпринятая палачами за несколько лет до моего рождения, получила свое тайное продолжение, обнажая безобразные тайны, недомолвки, культивируя чувство стыда, преобразуя фамилии и отчества, приумножая ложь. Даже низвергнутые, мучители продолжали мрачно торжествовать.

Несмотря на крайнюю осторожность, истина вдруг приоткрывалась в незначительных мелочах: кусочек мацы, поджаренный на яйце, самовар в стиле «модерн» на каминной полке, подсвечник, застенчиво хранимый в нижнем отделении серванта, под полками с посудой. И эти постоянные вопросы: меня часто спрашивали о происхождении фамилии Гримберт[1] и правильном ее написании, смутно догадываясь как о существовании «н» на месте нынешнего «м», так и о замене «г» на «т». Я пересказывал эти предположения дома, отец отвергал их решительным жестом.

— Мы всегда носили эту фамилию, — чеканил он, — это очевидная данность, в ней нет противоречий. Корни нашего рода уходят в Средние века, разве не был один из Гримбертов героем Романа о Лисе?[2]

Всего лишь несколько букв: «м» заменяет «н», «г» превращается в «т». Два незначительных исправления — и вот страстное «ненавижу!» становится приказом «молчи!», а фамильная Гордость обращается в покорное Терпение.

Снова и снова упирался я в глухую стену, которой окружили себя родители, не решаясь разрушить ее и разбередить старую рану, поскольку слишком любил их.

Я предпочел оставаться в неведении.

4

Долгое время брат помогал мне бороться со страхом. Он сжимал мою руку, шутливо ерошил волосы, и я чувствовал, что могу вынести все что угодно. Сидя за школьной партой, я ощущал тепло его плеча, а отвечая у доски, слышал, как он шепотом подсказывает мне правильный ответ.

Он олицетворял для меня непокорную дерзость, он был одним из тех, кого наказывают за слишком смелый бросок мяча или штурм чугунной ограды. Я восхищался этими героями, но сам подпирал спиной стену, неспособный на подобные подвиги, и с нетерпением ждал спасительного звонка, чтобы вернуться к безопасным тетрадкам. Я сотворил себе брата-победителя. Непревзойденный, он лидировал всегда и всюду, в то время как я выставлял на суд отца свою тщедушную слабость, притворяясь, будто не замечаю в его взгляде тени разочарования.

5

Родители, любимые мои родители… Их литые мускулы, совершенные тела, похожие на статуи, которые я с трепетом разглядывал в Лувре. Мать — прыжки с вышки и спортивная гимнастика. Отец — греко-римская борьба и тренажеры. И общее — теннис и волейбол. Две особи одного вида, созданные для того, чтобы встретиться, соединиться и обзавестись себе подобным потомством.

Их потомством стал я, и с извращенным удовольствием изучал я в зеркале свое хилое, тщедушное отражение: угловатые колени, выпирающие сквозь кожу кости таза, тонкие, как паучьи лапки, руки. Меня пугала впадина солнечного сплетения, похожая на след от удара кулаком, навсегда впечатанный в мое тело.

Кабинеты врачей, диспансеры, больницы. Запах хлорки, с трудом перебивающий кисловатый дух тревоги. Тлетворная атмосфера, в которую я вносил свою лепту, покорно кашляя под стетоскопом, подставляя руку под иглу капельниц. Каждую неделю мать сопровождала меня в одно из таких заведений, быстро ставших привычными, помогала раздеться, рассказывала о симптомах врачу, с которым позже уединялась для приватной беседы. Я же безропотно сутулился на смотровом столе в ожидании приговора — операция, госпитализация или, на худой конец, курс витаминных инъекций и ингаляций. Годы были потрачены на то, чтобы подправить мою рахитичную анатомию. Все это время мой брат выставлял напоказ свои богатырские плечи и безупречную гладкую кожу, покрытую светлым пушком.

Перекладина, тренажеры, шведская стенка — отец тренировался каждый день в дальней комнате нашей квартиры, превращенной в спортивный зал. Мать, хоть и проводила там меньше времени, разминалась с тем же упорством, из страха перед малейшей дряблостью мышц.

Родители владели большим магазином, расположенным на улице Бург-л'Аббе, в одном из старейших кварталов Парижа, который славился своими трикотажными мастерскими. Большинство мелких торговцев спортивными товарами заказывали у родителей купальники, трико, белье и прочую амуницию. Обычно я устраивался за кассой, рядом с матерью, и вместе с ней принимал клиентов. Иногда я помогал отцу, брел вслед за ним в тот или иной угол склада и наблюдал, как он без малейших усилий поднимает пирамиды картонных коробок, оклеенных фотографиями спортсменов: гимнасты на кольцах, пловцы, метатели дисков. Мужчины с коротко стриженными, слегка вьющимися волосами напоминали отца, у женщин была прическа матери — пышная шевелюра, перехваченная лентой.

6

Спустя какое-то время после открытия, сделанного на чердаке, я настоял на том, чтобы опять подняться туда. На этот раз мать не смогла уговорить меня оставить собачку в сундуке. Тем же вечером я взял ее с собой в постель.

Отныне, самозабвенно ссорясь с братом, я искал утешения у моего нового друга, Сима. Где я выискал эту кличку? Может, в запахе пыли, которым пропиталась зверушка? В бесконечном молчании матери, в тайной печали отца? Сим, Сим! Я выгуливал его в квартире, не желая знать, почему эта кличка вызывает у моих родителей нервную дрожь.

Чем старше я становился, тем более натянутыми делались отношения с братом. Я провоцировал ссоры, бунтовал, вынуждал его отступать, но редко выходил победителем в наших размолвках.

С годами брат сильно изменился, из защитника превратился в тирана, насмешника. Но, засыпая под ритм его дыхания, я все равно продолжал доверять ему свои страхи и тайные мысли. Он молча слушал, окидывая меня презрительным взглядом, будто составлял подробный перечень моих недостатков, а иногда приподнимал мое одеяло и еле сдерживал смешок, созерцая мою физическую ничтожность. В такие минуты на меня накатывала безудержная ярость, я кидался на обидчика и изо всех сил стискивал его горло. Брат-враг, ложный брат, бесполая тень, убирайся в небытие! В темноте я нащупывал его глаза, давил со всей силы, стараясь втоптать его в зыбучие пески подушки.

В ответ он смеялся, и, сплетясь в тугой клубок, мы катались под одеялом — этакие цирковые акробаты в темноте спальни. Взволнованный его прикосновением, я легко представлял себе нежность его кожи.

7

По мере того как я рос, моя худоба усугублялась. Школьный врач, встревоженный моим видом, решил вызвать родителей, дабы убедиться, что я не голодаю и ем вдоволь. Эта встреча нанесла им глубокую рану. Я злился на себя из-за того, что заставил их пережить этот стыд, но в моих глазах их авторитет только укрепился: я ненавидел свое тело так же сильно, как восхищался телами родителей.

Роль поверженного стала для меня источником извращенной радости. Бессонные ночи накладывали на мое тело все более явственный отпечаток, и цветущее здоровье родителей на моем фоне выглядело почти неприличным.

Лицо мое поражало мертвенной бледностью, под глазами залегли глубокие тени, характерные для ребенка, предающегося тайным порочным усладам. Каждый раз, запираясь в своей спальне, я оставался наедине с чужим телом, с теплой плотью. В те минуты, когда я был свободен от тесных братских объятий, я смаковал сладостные откровения школьных перемен, во время которых я находил убежище на половине двора, отведенной для девочек. Они играли в классики или прыгали через веревочку, далекие от громких криков и гулких ударов мяча, доносившихся с половины мальчишек. Сидя в уголке, я наслаждался звонкими голосами, смехом, считалочками и с замиранием сердца ловил момент, когда в прыжке на мгновение из-под юбки выглядывала полоска белых трусиков.

Человеческие тела вызывали во мне безграничное любопытство. Очень скоро одежда перестала быть преградой, мои глаза стали подобны тем волшебным очкам, реклама которых нахваливала их рентгеновские свойства. Я мысленно раздевал прохожих, обнажая их красоту или уродство. Достаточно было первого, даже мимолетного взгляда, чтобы я мог распознать кривые ноги, высокую грудь, выступающий живот. Целыми днями я бережно собирал урожай всевозможных картинок человеческой анатомии, а по ночам жадно разглядывал их.

На улице Бург-л'Аббе в дни распродаж и большого наплыва покупателей я отправлялся исследовать склады. Магазин располагался на первом этаже старого дома, откуда можно было подняться в сумрачные комнаты бывшей квартиры, уставленные стеллажами и пропитанные запахом картона и краски. Я пробегал глазами полки, забитые коробками со спортивной одеждой, как если бы это были стеллажи библиотеки. Купальники, шорты, трико. Мальчик, юноша, мужчина, девочка, женщина. Я сравнивал размеры, интересовался объемом груди, за каждой цифрой скрывался новый силуэт, на который я тут же примерял все эти наряды. Если я был уверен, что никто мне не помешает, я с громко бьющимся сердцем приоткрывал коробки и погружал руки в их содержимое. Я раскладывал на прилавке спортивные костюмы и прижимался к ним всем телом, воображая в своих объятиях гимнастку, баскетболистку или стройного бегуна.

8

В том же доме, по соседству с магазином, находился медицинский кабинет, принадлежащий мадемуазель Луизе. Он занимал две комнатки, выкрашенные белой краской, приемную и смотровую, с покрытым линолеумом полом. Несколько чахлых растений оформляли скромную витрину, где глянцевыми буквами были перечислены предоставляемые услуги: визиты на дом, уколы, массаж. Луиза была частью нашей семьи, так мне всегда казалось. В свои свободные дни она заходила в магазин, чтобы поболтать о том о сем. На покрытом белоснежной простыней массажном столе Луиза регулярно пользовала моих родителей и один раз в неделю делала мне инъекции витаминов или усаживала меня лицом к себе, чтобы сделать ингаляцию. Я стоически переносил впрыскивания в нос, погруженный в свои мысли, оглушенный урчанием ингалятора.

Луиза разменяла седьмой десяток; любовь к табаку и спиртному оставила на ее лице заметные следы: тяжелые мешки под глазами, посеревшая кожа, оплывшие черты. Казалось, только ее энергичные руки, обрамленные белоснежными рукавами халата, оставались энергичными и твердыми, — две властные руки с коротко остриженными ногтями и длинными пальцами, находящиеся в постоянном движении, когда Луиза говорила. Я все время искал ее общества и при первой же удобной возможности пересекал узкий коридор, заставленный картонными коробками, чтобы зайти к ней. Только с Луизой я мог говорить без утайки. Конечно, она казалась мне такой близкой, скорее всего, из-за своего внешнего несовершенства: Луиза носила ортопедический ботинок, сильно хромала и приволакивала ногу. Ее оплывшая фигура была подобна лицу — мешок кожи, лишенный, казалось, всякого костяка. Страдающая временами от острых ревматических болей, она отмахивалась от них резким движением руки. Я понимал природу ее жеста: так же, как и я, она ненавидела свою внешность.

Я был поражен ее бескостным телом, которое находилось почти в интимной близости с нашими — телами моих родителей, которые выкладывали на массажный стол свою усталость, и моим, когда я подставлял ягодицы под очередную порцию витаминов.

9

По словам Луизы, она познакомилась с моими родителями, когда те обосновались на улице Бург-л'Аббе. Она нахваливала красоту моей матери, элегантность отца, но я замечал, что она всякий раз слегка запиналась, произнося их имена.

У нас установились свои обычаи. В каждый из моих визитов Луиза готовила мне чашку горячего шоколада — на крошечной плитке, на которой она обычно кипятила шприцы. Я пил маленькими глотками, Луиза присоединялась ко мне с рюмкой ликера, что хранился в аптечном шкафу. Я интересовался ее жизнью, спрашивал о том, о чем не решался говорить с родителями. Получалось, что жизнь Луизы, лишенная каких бы то ни было тайн, была у всех на виду, в этом маленьком кабинете, где она принимала пациентов, выслушивала день за днем их жалобы. Все остальное было столь же заурядным: она по-прежнему жила в доме своего детства, где родилась и выросла. Все свое время она делила между работой и домом, маленьким деревенским строением, окруженным небольшим садиком, в ближнем пригороде Парижа. После смерти отца Луиза опекала мать-инвалида, повторяя вечерами все те же процедуры и манипуляции, которые заполняли ее дневные часы.

Иногда, в минуты откровений, Луиза рассказывала мне о своем хромоногом детстве, о пережитых насмешках, об одиночестве в тени более ладных и ловких сверстников. В ее рассказах я узнавал себя. Мне хотелось, чтобы она не прерывала повествование, но очень скоро, как и каждый раз, когда она затрагивала неприятный для нее сюжет, Луиза привычно взмахивала рукой, прогоняя потаенную боль, и смотрела на меня с немым вопросом, ожидая ответных признаний. Тогда и я в свою очередь пускался в пространные рассказы о своих ночных бдениях. Луиза слушала молча, только ее вздохи сопровождали мою исповедь да сигаретный дым.

В течение долгих лет она точно так же выслушивала моих родителей, ловко орудуя при этом своими неутомимыми руками, и вместе с усталостью на массажном столе оставались их тайны и тревоги.

Часть вторая

1

Долгое время я был маленьким мальчиком, выдумавшим себе идеальную семью. Разглядывая доставшиеся мне скудные картинки, я воображал первую встречу родителей. Несколько слов об их детстве, обрывочные упоминания о юности, об идеальной любви — жалкие крохи, на которые я набрасывался с жадностью, чтобы выстроить свою версию их жизни. На свой манер я разматывал запутанный клубок их прежнего существования, и точно так же, как я выдумал себе брата, я сочинял — будто писал роман — подробности их встречи, результатом которой стало мое рождение.

Занятия спортом, их общее увлечение, свело вместе Максима и Таню. Моя история могла начаться только на стадионе, куда я их так часто сопровождал.

Стадион «Альзасьенн», со спортивными площадками, бассейном и гимнастическими залами, находился на берегу реки Марны. Вы подходили к его кованым воротам, увенчанным ажурным аистом, миновав многочисленные прибрежные ресторанчики, меню которых сводилось к жареной картошке и молодому белому вину и где по воскресеньям устраивались танцы под аккордеон. Юноши в рубашках с закатанными рукавами и девушки в цветастых платьях смыкали объятия под звуки аккордеона и, разгоряченные танцами, раздевались тут же и с разбегу бросались в прохладную реку. Беззаботная радость купальщиков, возгласы танцующих являли собой резкий контраст с тяжелым прерывистым дыханием аскетов в безупречно белых футболках, демонстрирующих свое мастерство на дорожках стадиона.

Максим — несомненная звезда стадиона. Он блистает в спортивном зале, сокрушает своих противников по греко-римской борьбе, без труда выполняет сложнейшие упражнения на кольцах. Вынужденный рано оставить учебу и начать работать в трикотажном магазине своего отца, он ищет самоутверждения. Из-за скудных финансовых возможностей Жозефа, румынского эмигранта, трое его детей не могли рассчитывать на хорошее образование. Двое старших легко смирились со своей участью, обзавелись семьями и без сожалений шли проторенной родительской дорогой. Но младший, Максим, мечтает стать врачом или адвокатом, получить профессию, которая наделяет званием. Обращение «мэтр» или «доктор» смягчило бы иностранное звучание фамилии, от которой так и веяло чуждым, в которой угадывались гортанные «р» и запах восточноевропейской кухни — ассоциации, не слишком привлекательные в глазах молодого человека с повадками денди. Одержимый Парижем, Максим желает раствориться в нем, стать своим. Он методично следует моде, копируя беззаботный стиль Парижа тридцатых годов.

Любимец своей матери, Каролины, умершей, когда Максим был еще ребенком, он умеет соблазнять, одевается со вкусом, носит дорогие рубашки. Он хочет блистать, и первая серьезная покупка, которую он совершает, — спортивная машина с откидным верхом: хромированная сталь и салон из дорогой кожи. Небрежно опираясь локтем на дверцу, он с шиком раскатывает по Парижу, ветер треплет его волосы. Он ищет восхищения во взглядах прохожих, притормаживая у стоянок такси, чтобы предложить свои услуги. Он нравится женщинам, его мужская привлекательность явно находит отклик.

В одну из таких поездок по берегу Марны Максим замечает кованые ворота стадиона. Увиденное производит на него сильное впечатление, спортивная страсть молодых людей задевает его за живое, и Максим тотчас решает присоединиться к ним. Сломя голову кидается он во все доступные виды спорта, дабы достичь вожделенного совершенства.

Через несколько лет активных занятий он приобретает осанку настоящего атлета, что приносит ему наконец-то моральное удовлетворение и позволяет забыть о смущающей фамилии.

2

Таня единственная, кто способен сплести в замысловатый орнамент разноцветные линии разметки, которым исчерчен стадион. Опытный глаз художницы превращает их в запутанные абстракции: стальные перекладины, высекаемые искры, взмахи и падения сплетаются в причудливые цветные знаки в ее альбоме для эскизов.

Она работает манекенщицей, а в свободное время рисует эскизы для одного из журналов мод. Изящные женские силуэты в три четверти, изогнутые линии, ультрамодные платья, высокие прически, украшенные эгретами.

Таня живет вместе с матерью, Мартой, в трехкомнатной квартире на улице Берт, возле самого Монмартра. Во второй половине квартиры находится ателье Марты. В детстве Таня часами сидела на скамейке, наблюдая за порханием рук матери, маленькой круглой женщины, вечно облаченной в рабочий халат и старые разношенные шлепки. Из-под этих самых рук выходили чудеса элегантности и стиля. Под влиянием матери детские рисунки Тани приобрели утонченность, она заполняла набросками целые тетради, выдумывая новые наряды, силуэты с широкими плечами, четко обозначенными талиями. Сразу после школы, едва получив аттестат о среднем образовании, Таня, полная решимости, записалась в школу модельеров.

Они живут вдвоем. Марта день и ночь работает, чтобы обеспечить дочери достойную жизнь. Отец Тани давно их оставил. Девочка хранит на ночном столике его старую фотографию: смычок в руке, худое лицо, превращенное умелым фотографом в лицо мрачного гения. От отца ей досталась безупречная фамилия, по звучанию напоминающая английскую, в отличие от фамилии Марты, в которой угадывается инородность и легкий акцент уроженки Литвы, в ту пору — маленькой русской провинции с размытыми границами, которые Таня с трудом определяет на карте.

Безработный скрипач, Андре никогда не знал успеха, играя от случая к случаю «Калинку» и «Очи черные» в русских ресторанах Парижа и аккомпанируя опереточным певцам в захудалых мюзик-холлах. С самого раннего детства он старался приучить Таню к музыке, и об отцовском инструменте у нее остались самые тяжкие воспоминания. Чтобы удовлетворить родительские амбиции, Таня с радостью стала бы одной из тех чудо-девочек, о которых пишут на первых полосах газет, но ей так и не удалось извлечь из скрипки ничего, кроме кошмарного скрежета, болью отдающегося в висках отца и вызывающего у него одну лишь ярость.

Однажды Андре ушел, не сказав на прощанье ни слова. С тех пор они его больше не видели. Последняя долетевшая до них весточка — почтовая открытка, отправленная из Африки. Что он мог там делать? Таня представляла, как отец обучает игре на скрипке детишек в какой-нибудь бурской деревне, несомненно куда более талантливых, чем она сама.

От недолгого присутствия отца в ее жизни у Тани осталась смутная тоска по артистической карьере. Она сознает свою красоту, но ни комплименты, ни восхищение окружающих не придают ей уверенности. Еще в школе она страдала от своей посредственности: кроме способностей к рисованию только лишь ее спортивные достижения были отмечены преподавателями. Одна из ее подруг занимается на стадионе «Альзасьенн» и как-то раз приглашает Таню составить ей компанию. Очень быстро та понимает, что нашла свое призвание.

3

Максим сразу отметил красоту Тани и вознамерился покорить девушку. Таня также находит привлекательным этого юношу Она с нетерпением ждет его появления, неотрывно следит за ним взглядом, иногда приходит посмотреть на него во время соревнований. Мужественная красота и стать Максима, уверенно и без труда заключающего противника в железный захват, не оставляет ее равнодушной.

В черном купальном костюме и белой резиновой шапочке, подчеркивающей правильные черты лица, Таня ослепительно хороша. Взмывая в воздух, она группируется, совершает несколько головокружительных пируэтов и затем, подобно черной стреле, пронзает воду, которая смыкается над ней без единого всплеска. Максим не пропускает ни одной тренировки женской команды, каждый раз устраиваясь у подножия вышки бассейна и жадно следя глазами за девушкой.

Он любит легкие победы и автоматически отмечает точеную щиколотку, откровенное декольте. Улыбка, многозначительный взгляд — и новая жертва безропотно садится в его машину. Он везет ее ужинать, осыпает обещаниями. Увлеченный мгновением, очарованный красотой, он принимает желание за любовь, но очень скоро прелесть новизны исчезает и Максим теряет всякий интерес.

С Таней все будет по-другому, он в этом уверен. С ней, вопреки своей привычке, он решает не торопиться.

Его наметанный и безжалостный взгляд способен выявить слабые места любой, даже самой совершенной фигуры. Утратившие упругость мышцы ног, массивные ступни, ничтожный намек на отвисший животик — и вот уже его не прельщает ни безупречная талия, ни высокая грудь.

С Таней не так: все в ней кажется ему идеальным, отвечающим его самым сокровенным мечтам.

Постепенно они сближаются, блестящая гордая чемпионка доверяет ему свои сомнения и страхи. Под маской успеха он угадывает растерянность маленькой девочки. Через несколько недель Максим уже не может обойтись без общества Тани. Они вместе ходят на тренировки, вместе путешествуют по окрестностям в его элегантной спортивной машине, Максим показывает Тане свои самые любимые уголки Парижа — площадь Согласия под дождем; залитую светом старомодных фонарей площадь Фюрстенберг с ее провинциальным очарованием; рынок Алигр; маленькое деревенское кладбище возле церкви Шарон.

4

Через несколько месяцев Максим и Таня поселяются вместе в спокойном квартале Парижа, где спустя несколько лет я и появлюсь на свет. На следующий год они решают пожениться. Таня оставляет работу модели и присоединяется к Максиму на улице Бург-л'Аббе. Согласно их взаимному увлечению, магазин начинает торговать спортивными товарами.

Максим живет в волшебном очаровании этой встречи. Таня испытывает схожее чувство, но она хотела бы ребенка.

Максим колеблется, еще хотя бы несколько лет он предпочел бы владеть Таней безраздельно. Угроза надвигающейся войны является дополнительным аргументом: разумно ли думать о рождении ребенка в столь непростое время?

Париж с замиранием сердца ждет развития событий. Общая тревога читается на лицах прохожих, слышится в оживленных дискуссиях у газетных киосков. Максим и Таня работают больше, чем раньше, дела в магазине идут все лучше, будто призрак надвигающейся войны провоцирует покупательскую лихорадку. Эта же лихорадка охватывает и стадион, где пара продолжает свои тренировки. Каждый здесь стремится превзойти самого себя, напряженность состязаний растет, жажда победы изливается во все более ожесточенных схватках противников.

По радио объявляют об оккупации Польши немецкими войсками. Сводки становятся все более частыми и тревожными. Максим и Таня не пропускают ни одной, замирая перед переносным радиоприемником, включенным в маленькой кладовке за магазином.

На первой полосе газет, в траурной рамке, помещено объявление о вступлении Франции в войну. Происходящее кажется нереальным: две армии, послушные решениям политиков, принятым в закрытых кабинетах, отправляются убивать друг друга на север Франции, вдоль длинной и нечеткой границы. Сюда же, в Париж, не доносятся ни стрельба, ни крики боли. Франция, надежно защищенная линией Мажино, о которой они столько слышали в последнее время, без сомнений, быстро одержит победу. То, что станет кровью, грязью и смертью, видится отсюда новым спортивным состязанием.

5

Каждый раз, когда мои родители говорили о войне, всплывало название маленького городка, где они укрылись, как только угроза голода и арестов стала реальной и вынудила их бежать из оккупированной зоны. Они закрыли магазин, оставив ключи Луизе, соседке и верной подруге. Она должна была следить за сохранностью товаров во время их отсутствия. Один из дальних родственников, служивший в мэрии департамента Эндр, что находился в свободной зоне, дал им адрес семьи, готовой их приютить. Найдя надежное пристанище, Максим и Таня покинули Париж и отправились в Сан-Готье. Это название они и поныне произносят с каким-то священным трепетом. В их воспоминаниях два проведенных там года были словно долгие каникулы, полные света и счастья, — тихий оазис посреди вихря всеобщей паники.

Родители поселились в семье отставного полковника и его дочери, незамужней школьной учительницы.

Вдалеке от кровавого хаоса войны, городок оказался островком полного спокойствия и безмятежности. Полковник поддерживает добрые соседские отношения с окрестными фермерами, которых знает давно. С самого начала войны те промышляют тайным забоем скота, благодаря чему еды вдоволь. В первое время Таня и Максим не могут поверить в то, что на столе свежие яйца, настоящее сливочное масло и запеченный окорок. Тревоги, лишения, скудный рацион больших городов кажутся далекими и нереальными.

Их разместили в гостевой спальне под крышей, они легко вписались в размеренную жизнь этого дома и проводили тихие вечера в обществе полковника под монотонный ход старинных напольных часов. В обмен на жилье Максим работает в парке поместья, помогает соседям: колет дрова на зиму, занимается огородом и растениями. Таня ведет уроки гимнастики в местной школе. Эти занятия оставляют достаточно свободного времени, чтобы познакомиться с окрестностями, совершая долгие велосипедные прогулки по местным холмам. С первыми теплыми днями Таня возвращается к прерванным тренировкам. Уверенным брассом она пересекает Крёз, взбираясь иногда на груду камней старого разрушенного моста, служащего волнорезом, чтобы нырнуть в сверкающую прохладу реки. Сидя на поросшем травой берегу, Максим любуется тонкой фигурой жены, сиянием солнечного нимба над ее головой.

Вечерами, проведя положенное время в обществе хозяев, Максим и Таня отправляются на прогулку. Окрестности погружены в глубокий сон, и молодые люди предоставлены сами себе. Они гуляют по тонущим в ночных сумерках берегам, с юношеским пылом целуются в тени деревьев, прижимаясь спиной к еще теплой каменной стене, что тянется вдоль дороги. Мирное журчание реки придает пейзажу особое очарование, луна озаряет все вокруг призрачным неярким светом. Разве можно представить себе посреди этой идиллии, что где-то воют сирены, безжалостно вырывая испуганных людей из тревожного сна, что сотни и сотни детей и женщин, объятые смертельным ужасом, тесно прижимаются друг к другу во мраке подвалов, которые станут их могилами?

Когда становится слишком свежо, они возвращаются, не размыкая объятий поднимаются наверх, стараясь, чтобы не скрипнула половица. Они предаются любви в темноте отведенной им спальни, на узкой жесткой кровати, и, счастливые, в обнимку засыпают до рассвета.

6

Я так долго считал себя первенцем, единственным ребенком. Мне хотелось думать, что я был зачат в Сан-Готье, в маленькой спаленке под самой крышей. Ужасы войны, преступления захватчиков почти не коснулись моих родителей, эвакуация обернулась долгим медовым месяцем. Я рисовал в воображении некоего доброго волшебника, который уберег городок от кровавой драмы. Война сводилась к выпускам новостей и сводкам, их гнусавым голосом зачитывал диктор. До поры до времени война надежно спрятала свое страшное лицо, чтобы в будущем явить его из-под обложек школьных учебников.

Вернувшись в Париж, Максим и Таня нашли свой магазин в целости и сохранности, но ждал их и сюрприз — по соседству открылось огромное количество новых лавочек. Торговцы, оставшиеся в Париже, благодаря отсутствию конкуренции и небывалому росту цен сколотили во время войны немалые состояния. Луиза дождалась возвращения друзей. Все годы оккупации она следила за их имуществом с таким же усердием, как и за своим собственным. Она выстояла и выдержала все выпавшие на ее долю испытания и лишения.

Первые послевоенные годы оказались труднее, чем время, проведенное в Сан-Готье. Не хватало продуктов, товары поступали крошечными партиями, приходилось ждать, когда фабрики заработают в полную силу. Мануфактуры в районе Вале-де-л'Об были пущены, заводы старались без опозданий выполнять шквал обрушившихся заказов. Еда отпускалась строго по карточкам, и рацион оставался скудным. Между тем Максим и Таня понемногу привыкали к прежнему укладу, старые клиенты спешили посетить вновь открытый магазин, и наконец-то оба смогли вернуться к прерванным тренировкам на стадионе «Альзасьенн».

Идут годы, и военные раны мало-помалу начинают зарубцовываться. Таня снова заводит разговоры о ребенке. На этот раз она проявляет настойчивость — она не может больше ждать. Но Максим продолжает сомневаться. Их семейная жизнь приносит ему столько радости, желание остается столь же острым, как и в начале. Он не хочет делить жену ни с кем, даже с собственным ребенком. Позже, говоря о моем зачатии, он скажет с улыбкой, что этот ребенок вырвался из-под его контроля.

Но вот беременность официально подтверждена, и Таня с радостью наблюдает за своим округляющимся животом. Однако роды проходят с осложнениями: врачи колеблются между наложением щипцов и кесаревым сечением. Наконец плод любви двух спортсменов появляется на свет, его окутывают теплом пеленок и с удивлением видят, насколько он далек от ожиданий — хрупкий, едва живой ребенок.

Я выжил благодаря постоянным заботам врачей и любви моей матери. Отец тоже любил меня. Во всяком случае, мне хочется в это верить. Преодолевая разочарование, он черпал в постоянных заботах и беспокойстве недостающую ему нежность. Но его самый первый взгляд оставил отпечаток в моем сознании, и я часто замечал в его глазах выражение горечи.

Часть третья

1

В начале каждого учебного года я ставил перед собой одну и ту же цель — привлечь внимание учителей, стать их любимчиком, подняться на одну из трех ступеней школьного подиума. Только в соревнованиях такого рода я мог рассчитывать на победу. Это была моя сфера, весь остальной мир я оставлял брату: он один способен был его завоевать.

Меня пьянили запахи новых книг, запах клея, отдающий миндалем, я с наслаждением утыкался носом в кожаное нутро портфеля. Стопки тетрадей в моем столе росли, я их никогда не перечитывал. Рассеянность, которая препятствовала моим спортивным успехам, помогала мне, когда, вооружившись ручкой, я строчил страницу за страницей, выдумывая истории. То я писал семейные саги, хроники нашего рода, то сочинял страшные сказки с пытками и мертвецами, то сентиментальные истории о таинственных встречах, потерях и обретениях.

Текли годы, я без труда переходил из класса в класс. В школе — впрочем, как и дома — я был идеальным ребенком. Каждую неделю мать водила меня в Лувр, отец делился со мною своей страстью к Парижу, вместе с ним я открывал укромные места, неведомые туристам. Мой мир ограничивался нашим семейным трио. По воскресеньям родители встречались с друзьями по стадиону, участвовали в соревнованиях по волейболу и теннису. Я устраивался в тени на газоне, вооружившись тетрадью и ручкой, и пожирал глазами эти совершенные тела, блестевшие от пота в ярких солнечных лучах. Так я пополнял мою коллекцию образов. Я никогда не вмешивался в игры других детей, я оставлял своему брату честь ссориться из-за мяча, побеждать в забегах или на кортах.

2

Жозеф, дед со стороны отца, навещал нас по вторникам, с неизменной банкой малосольных огурцов и коробкой лукума. Иногда он дарил мне засахаренные фрукты и орехи в картонной коробке, на дне которой я находил картинки-головоломки: в переплетенных ветвях дерева прятался волк, в каменной кладке нарисованной стены скрывалось лицо крестьянки. Дед охотно делился со мной воспоминаниями, рассказывая тихим, едва слышным голосом. Часами он мог говорить о Париже начала века, но, когда дело касалось его собственной юности, он умолкал. Дед никогда не объяснял, почему решил покинуть родину, и казалось, что он давно и окончательно перевернул ту страницу, оставив в предместьях Бухареста все воспоминания о своей семье, от которой, по его словам, он никогда не получал вестей.

Воскресными вечерами накрывали стол в доме Жоржа и Эстер. Дядя был молчалив, он считал, что все — суета, что к жизни следует относиться сугубо созерцательно. Тетя Эстер была маленького роста, с рыжими волосами, большим ртом и зелеными глазами, которые, по привычке старой актрисы, она густо красила. Во время семейных ужинов тетя Эстер болтала без умолку. В молодости, наверное, она была похожа на Сару Бернар и до сих пор сохранила театральные повадки. Точно Саламандра в пламени, она плавилась в сутолоке базарных дней, испытывая жгучее наслаждение от людского водоворота. Давно осознав, что с мужем толком не поговоришь, она вознаграждала себя во время наших долгих застолий, когда вся семья с удовольствием слушала ее смешные истории. В остальное время она смолила сигарету за сигаретой, поджидая покупателей в своей лавке диковинок рядом со станцией метро «Шарон».

Другие мои родственники — тетя Элиз и ее муж Марсель — торговали рабочей одеждой: голубыми блузами, шерстяными рубашками в крупную клетку, черными комбинезонами. Их магазин находился в самом центре рабочего предместья Парижа, в квартале Малакофф. Элиз много читала и во время семейных обедов цитировала к месту и не к месту известных поэтов, разделявших ее марксистские взгляды.

Иногда я проводил короткие каникулы в ближнем пригороде у Марты. Веселая толстушка и лакомка, она старалась удовлетворить любой мой каприз, глаза ее весело блестели за толстыми стеклами очков. Долгое время я думал, что все бабушки города живут на этой улице. Они готовили одни и те же лакомства, чтобы побаловать любимых внуков, носили одинаковые платья, их головы венчали красивые пышные прически.

Но моей любимицей оставалась Луиза, не приходившаяся нам родней. Быть может, я интуитивно чувствовал, что наша близость куда глубже, чем с членами семьи. При всей внимательности и отзывчивости родных, я ощущал, что нас разделяет невидимый барьер, не позволяя задавать вопросы и вести доверительные беседы. То было секретное сообщество, объединенное неведомой мне скорбью.

3

Во время наших бесед в полумраке ее кабинета Луиза рассказывала мне все новые и новые подробности жизни в войну, окончившейся за несколько лет до моего рождения. Она могла говорить об этом часами — это был ее способ не забывать, помнить о невинных жертвах, о страхе и боли тех дней. Она долго скрывала, что и сама была невинной жертвой. До дня, когда мне исполнилось пятнадцать, Луиза свято хранила тайну моих родителей — секрет, к которому и она была причастна. Она будто ждала некоего знака с моей стороны — вопроса, намека, — чтобы открыть дверь в прошлое.

Однажды вечером по телевизору показывали фильм о войне. Не желая смотреть, отец тут же скрылся в спортивной комнате. Глухой стук гантелей, прерывистый звук тяжелого дыхания мешались с приказами на лающем языке, который он отказывался слышать. Я остался в гостиной перед телевизором, вдвоем с матерью, в тот день она была молчаливее обычного. О ком думала она в те минуты? Не обменявшись ни единым словом, мы наблюдали черно-белые события: толпы арестантов, актеры, переодетые в нацистскую форму, воссозданные в студии декорации того времени. Меня потрясло зрелище нагих тел, тесно прижатых одно к другому; я не мог отвести глаз от того, как женщины прикрывали руками грудь, мужчины — пах, как бесконечной вереницей медленно продвигались в холоде и темноте, чтобы войти в помещение душа. Первый раз довелось мне увидеть человеческую наготу на экране — бледные пятна тел на фоне каменных бараков. Зная заранее, чем я займусь, оставшись в одиночестве своей спальни, я не отводил взгляда от этой уже оскверненной плоти.

4

Я окончил начальную школу и перешел в коллеж, который располагался по соседству. Считая своим долгом всегда быть в первом ряду, я приходил на занятия раньше всех. Освобожденный от физкультуры по настоянию врачей, незанятые часы я проводил в классе за книгами. Через окно я видел, как мои одноклассники спорят из-за улетевшего в аут мяча, слышал их крики, следил за их ликованием по случаю забитого гола. Такие же крепкие и выносливые, как мой брат, они безжалостно колошматили противника, в то время как я прилежно склонялся над рабочим столом, упирая в его край свою чахлую грудь.

Дни текли, неотличимые один от другого. Их сменяли ночи — время моего театра теней. Однообразное, размеренное существование — вплоть до того события, после которого все изменилось.

5

Тело мое вытянулось, я прятал тощие коленки и костлявый торс в широкой, не по размеру, одежде. Накануне вечером я задул пятнадцать свечей на именинном пироге. Скоро мы отпразднуем другой юбилей — годовщину победы 1945 года. Завуч решил показать нам по этому случаю документальный фильм и собрал нас в темном классе перед натянутой на стене белой простыней. Я оказался рядом с капитаном футбольной команды, коренастым подростком, остриженным под ежик. Обычно он не удостаивал меня ни словом.

Просмотр начался: первый раз в жизни я увидел горы. Эти ужасные горы, о которых раньше я только читал. Пленка крутилась беззвучно, только тихо урчал проектор. Огромные горы обуви, одежды, волос и частей тел. Ни людей, ни декораций, в отличие от того фильма, что мы в молчании смотрели с матерью. Я бы с удовольствием сбежал, спрятался от этого зрелища. Одна из сцен буквально пригвоздила меня к стулу: солдат в нацистской форме тащил за ногу мертвое тело, чтобы сбросить его в уже заполненную яму. Это безжизненное тело прежде было женщиной. Когда-то она ходила в магазины, придирчиво разглядывала в зеркале свое отражение в новом платье, поправляла выбившуюся из прически прядь. Теперь же это была лишь безжизненная кукла, которую волокли, точно мешок, и ее нагая спина подпрыгивала на камнях дороги.

Впечатление было слишком сильным, непристойность — слишком жестокой, чтобы я мог пустить в ход увиденное во время своих ночных бдений. Между тем я, не колеблясь, пользовался другими изображениями, стоило только выбрать в общей череде тело, отвечающее моим желаниям, — как тем вечером во время фильма.

Мой сосед, капитан футбольной команды, взволнованно ерзал на скамейке с самого начала просмотра. Пользуясь темнотой, он отпускал сальные шуточки, вызывая приглушенный смех одноклассников. Он сдавленно хихикал, глядя на обнаженное тело, ноги которого то и дело раскрывались, выставляя на всеобщее обозрение покрытый черными волосами лобок. Он толкнул меня локтем в бок, и я, удивляясь себе, тоже захихикал, чтобы понравиться ему. Мне даже захотелось отпустить какую-нибудь сальную остроту. Подражая немецкому акценту, мой сосед пролаял: «Грязные еврейские свиньи!» — и я снова засмеялся, чуть громче. Я смеялся, потому что он толкал меня в бок, потому что в первый раз кто-то из этих всемогущих спортсменов искал моего общества. Я смеялся до тошноты. Вдруг мой желудок сжался, мне показалось, что еще минута — и меня вытошнит. Не раздумывая ни секунды, я ударил его со всей силы в лицо. Воцарилась короткая пауза, во время которой я с удивлением смотрел, как отражается во вспыхнувших глазах моего противника черно-белая фигура женщины. Затем он бросился на меня, осыпая беспорядочными ударами. Сцепившись, мы повалились на учительский стол. Я не узнавал себя: в первый раз я не испытывал сомнений, не чувствовал ни страха, ни боли, когда тяжелый кулак с размаху попадал мне в солнечное сплетение. Тошнота куда-то подевалась. Вцепившись противнику в волосы, я что есть мочи колотил его головой об пол, давил пальцами на глаза, плевал в его открытый рот. В эти мгновения я был в другом измерении, сражался с тем же самым возбуждением, как во время моих ночных баталий, но чувствовал, что на этот раз противник, в отличие от брата, не одержит верх. Я знал, что сейчас убью его, еще немного — и он навсегда исчезнет, растворится в небытии.

Привлеченный криками, появился школьный надзиратель. Он выключил проектор и зажег свет. С помощью других учеников нас удалось растащить. У меня был подбит глаз — он стремительно заплывал, и что-то теплое текло по щеке. Меня отправили к медсестре. Покидая класс, я слышал, как орет мой противник, лицо которого было в крови. Мне все-таки удалось сильно разбить ему нос — победа, благодаря которой я на несколько недель стал звездой класса.

Вскоре об инциденте напоминал лишь пластырь над левым глазом, которым я гордо щеголял на переменах. Но эта победа принесла мне неизмеримо больше, чем школьная слава. Она стала тем самым знаком, которого давно уже ждала Луиза.

6

На следующий же день, на улице Бург-л'Аббе, я все рассказал своей верной подруге. Родителям я выдал иную версию, позволявшую промолчать о фильме, — драка в школьном коридоре из-за украденной у меня ручки, которую я получил в подарок на день рождения. С удивлением заметил я взгляд отца, в котором недоверие смешалось с удовольствием: его сын, оказывается, умеет драться?

Луизе я сказал правду, которую, впрочем, мог доверить ей одной. Я рассказал о фильме, о горах трупов, о неживой женщине, похожей на резиновую куклу, о моей яростной борьбе за ее честь. Умолчал лишь о своем смехе. Я говорил и говорил, и вдруг горло мое сжалось и я расплакался перед Луизой, как никогда и ни перед кем еще не плакал. У нее задрожали губы, она обняла меня, крепко прижав к нейлоновой груди своего халата, и я дал себе волю. Вскоре я почувствовал, как что-то капает мне на лоб. Подняв голову, я увидел, что и Луиза плачет, ничуть меня не стесняясь. Немного успокоившись, она отстранила меня, посмотрела вопросительно, будто сомневаясь в принятом решении, потом улыбнулась и заговорила.

Так, через несколько дней после своего пятнадцатилетия, я наконец узнал то, что интуитивно чувствовал все время. Родись я чуть раньше, и я мог бы, как Луиза, нашить себе на грудь желтую звезду или бежать от репрессий, как родители, дорогие мои статуи. Как все остальные члены нашей семьи. И как множество им подобных — соседи, чужие люди, все те, кого выдавали типичные окончания фамилий, «ски», «таль» или «штейн», и кто приложил все усилия, чтобы избавиться от этого фатального сочетания букв. По ходу Луизиного рассказа я с удивлением узнавал подлинные имена давно знакомых людей. Луиза говорила теперь не о безликой толпе безымянных жертв, а о себе, о собственных страданиях, о пытках, через которые прошла, о новом знаке отличия, дарованном ей оккупацией, — о желтой звезде Давида, тяжесть которой, казалось, заставляла ее хромать еще сильнее. Она рассказывала мне об унижении, об оскорбительных объявлениях, о закрывавшихся перед нею дверях, о местах, специально отведенных для евреев. Ношение звезды было объявлено обязательным, и Луиза изумленно открывала для себя истинную национальность многих соседей: хозяина бакалейной лавки на углу, с совершенной французской фамилией; четы пенсионеров из соседнего дома; участкового врача; аптекаря, которого она недолюбливала и считала антисемитом. Желтая нашивка не только выделяла их из общей массы, но и позволяла им самим узнать друг друга, создавая внезапное сообщество, принадлежность к которому так тщательно скрывалась раньше и оттого была неявной.

Мне было пятнадцать лет, когда откровения Луизиного рассказа полностью изменили мое восприятие жизни. Что мне было делать с этим национальным признаком, неожиданной отметиной на моем тщедушном теле, подобном тем, облаченным в полосатые пижамы не по росту? Как теперь я стану подписывать свои тетради? Новая черта добавилась к перечню моих «заслуг»: отныне я был не только слабым, неспособным и бездарным. Едва произнесенные Луизой, ее слова уже изменили мою личность: непостижимым образом они сделали меня сильнее.

Вот что на самом деле заставило моих родителей бежать в другую часть страны — не лишения, не трудности. А Луиза? Действительно ли она осталась в Париже, как мне всегда говорили, или бежала вместе с ними? Было ли их пребывание в Сан-Готье и вправду столь идилличным? В моей голове рождались все новые и новые вопросы, которые я не осмелился бы задать раньше.

Луиза колебалась. Она рассказала уже о многом, могла ли она умолчать об остальном? Она должна была сказать всю правду. Ей не оставалось ничего другого, как нарушить клятву и впервые предать доверие моих родителей. Она любила меня достаточно сильно, чтобы решиться на это. У нее самой не было ни детей, и — если верить ее словам — ни одной серьезной привязанности. Эта пожилая женщина решила нарушить многолетний обет молчания из-за сочувствия к себе подобному, отмеченному, как и она сама, физическим несовершенством.

И с этого момента я больше не был первым и единственным ребенком.

7

Чем дальше продвигалась Луиза в своем повествовании, тем стремительнее менялись мои представления о жизни нашей семьи. Я боялся спугнуть Луизу неосторожным словом, старался изо всех сил сдерживать свое волнение. Простая и ясная история любви, которую я сам сочинил, в реальности оказалась запутанной и сложной. Я слепо следовал за нитью повествования, уводившей меня все дальше от знакомого и любимого образа родителей, пока на месте родных лиц не начали проступать чужие, незнакомые черты. Я брел по сумрачной дороге, усеянной телами поверженных.

Трое мертвых восстали из темноты. В первый раз я услышал имена тех, кто был предан забвению. Имена тех, кого больше не было в живых. Роберт, Хана, Симон. Роберт — муж Тани. Симон — сын Максима и Ханы. Когда Луиза сказала «муж Тани», «жена Максима», я ничего не почувствовал. Просто отметил, что отец и мать, прежде чем стать мужем и женой, состояли в каком-то другом запутанном родстве. И не испытал никаких чувств. Оберегая хрупкое равновесие Луизиного рассказа, я молча и напряженно вглядывался в прошлое, пытаясь угадать, чем все закончится.

Наконец-то имя Симона было произнесено вслух. Теперь он стал настоящим, после стольких лет наших воображаемых драк и яростного соперничества. Выдумка, спасавшая меня от одиночества, большой и сильный старший брат, который не был призраком. Он существовал. Луиза знала и любила его. Прежде чем стать моим, Жозеф был его дедом… Жорж, Эстер, Марсель, Элиз были его семьей. Прежде чем стать моей матерью, Таня была его теткой. Каким ласковым именем она называла его, как к нему относилась?

Закончив рассказывать о существовании тех, кого я никогда не знал, о желтых звездах на одежде, о строгих правилах для евреев, Луиза хотела поведать о чем-то еще, по-видимому самом болезненном для нее, но голос ее прервался рыданием.

8

Пора было возвращаться домой — пройти по темному коридору и вынырнуть в магазинной толчее. За несколько часов я стал совершенно другим, и те, кто находился в нескольких шагах от кабинета Луизы, тоже резко изменились. За их античными масками скрывалось глубокое страдание. Встревоженные моей бледностью, родители начали расспрашивать меня о самочувствии. Я успокоил их улыбкой. Внешне они оставались прежними. Все то же молчание царило между нами. Я не представлял себе, что может меня заставить нарушить его. Теперь настала моя очередь их защищать.

В последующие недели я бывал у Луизы почти ежедневно. Каждый визит открывал новую главу ее воспоминаний. Она рассказывала о событиях, которые были мне знакомы лишь по учебникам истории. Оккупация, режим Виши, участь евреев, демаркационная линия перестали быть заголовками, набранными жирным шрифтом на книжной странице. Они оживали, превращаясь из черно-белых фотографий в полнометражный цветной фильм. События, пережитые моими родителями, оставили в их судьбе след, об истинной глубине которого я и не подозревал.

Первым из небытия появился образ Ханы: светлые глаза, фарфоровая кожа. Заботливая беспокойная мать, для которой единственный сын — зеница ока. В большей степени мать, чем жена, скажет Луиза, чтобы как-то оправдать Максима, чтобы не обвинять Таню.

Понемногу я узнавал настоящего Симона: гордость отца, смысл жизни матери, маленький чемпион с литыми мускулами, прирожденный лидер.

Я оставался бесчувственным, даже когда Луиза захлебывалась слезами: во мне не было жалости. Все, что она говорила о Симоне, вызывало у меня глухой гнев, и я постоянно ощущал необъяснимую вину. Я старался представить себя на его месте, испытать тот же страх, вообразить его исхудавшее тело, ставшее похожим на мое, выступающие ребра, непрерывную дрожь под грубым одеялом… Его детство, от которого осталась лишь горстка пепла, развеянная где-то польским ветром. Но чувствовал лишь жаркую ревность, слушая, как Луиза описывает миниатюрную копию Максима, его совершенное телосложение, вызывавшее у отца гордость и восторг.

После всех этих лет, проведенных в тени выдуманного брата, я открывал для себя того, кто реально существовал и был надежно спрятан от меня родителями. И он мне совсем не нравился. Луиза нарисовала портрет избалованного всеобщего любимчика, уверенного в себе и в силе своего обаяния. Он был до невозможности похож на мою выдумку, подавлявшую меня все эти годы своим совершенством. И, отдавая себе отчет в низменности своего желания, я хотел уничтожить этот образ, предать его огню.

9

Я жил в неведении все эти долгие годы, обдирая душу о колючую проволоку глухого молчания родителей. Я выдумал себе брата, потому что не знал того, кто навсегда отпечатался на сетчатке отцовских глаз. И вот теперь благодаря Луизе моя выдумка обрела лицо маленького мальчика, которого надежно спрятали от меня, но, несмотря на это, он все же тревожил меня своим призрачным существованием. Родители несли в душе незаживающую рану и чувствовали свою вину, ибо счастьем своим были обязаны его гибели. Чтобы защитить себя, они отказались от воспоминаний. Но отныне уже я испытывал жгучее чувство стыда и сгибался под его тяжестью точно так же, как сгибался ночами под воображаемой тяжестью тела воображаемого брата.

Я не знал, что в моих чертах, в худосочном теле, тонких ногах и узкой груди отец искал отражение Симона. Он видел другого сына, свое продолжение, невоплощенную мечту. Мое рождение стало для него вторым рождением Симона. Это его, а не меня бережно вложили в руки отца, — идеального сына, скроенного по его образу и подобию, а не эту жалкую искру жизни, недоразумение, в котором нельзя было распознать ни одной знакомой черты. Удалось ли ему скрыть свое разочарование от матери? Смог ли он выдавить из себя подобие нежной улыбки, увидев меня в первый раз?

Все близкие, все члены семьи знали и любили Симона. Все помнили о силе его духа, о твердости характера. И никто ни разу не проговорился. Из любви ко мне они уничтожили его еще раз, вычеркнули не только из списка живых, но из списка мертвых. У него не было могилы, и никто никогда больше не говорил ни о нем, ни о его матери. Так Симон и Хана умерли дважды: первый раз их убила ненависть нацистов, второй раз — любовь близких. Их поглотила тьма забвения, заглянуть в которую я долго не решался из страха утонуть. Черное солнце молчания не только дотла спалило их тени, но и выжгло все упоминания об истинных истоках нашей семьи.

Симон… Я был уверен, что во всем отставал от него: позже начал ходить, позже заговорил. Как мог я равняться на него? Самоуничижение приносило мне странное наслаждение, и я снова и снова сдавался на его милость: он опрокидывал меня на пол и победно водружал ногу на мою рахитичную грудь.

Луиза заставила меня встретиться с ним лицом к лицу. Призрак неминуемо должен был обрести плоть, воскреснуть в ее воспоминаниях. Уже находка плюшевой собачки вырвала Симона из цепких рук забвения, и он заполнил собой мое детство. Но без Луизы я, скорее всего, так ничего и не узнал бы. Я продолжал бы делить постель с воображаемым соперником, не подозревая, что, сплетаясь с ним ногами, руками, дыханием и всегда проигрывая, я веду яростную борьбу со своим братом по имени Симон.

Я не знал, что мертвых нельзя победить.

Часть четвертая

1

Вдохновленный рассказами Луизы, я добавил новые страницы к истории родителей, которую сочинял. Так появилась другая версия, наполовину плод моей фантазии. Она не отменяла первую, обе продолжали мирно сосуществовать в моем сознании, каждая по-своему освещала личности Максима и Тани, этих новых родителей, которых я только что узнал.

Свадьба Максима и Ханы состоялась под безоблачным небом прекрасного летнего дня. Поставив свои подписи в книге регистрации, как и положено, в мэрии, новобрачные отправились в синагогу. Жозеф был бесконечно счастлив, что последний из его троих детей связал себя наконец традиционными узами брака. Родители Ханы также присутствовали на церемонии — в сопровождении ее брата, Роберта, и его супруги, Тани. Наконец-то они познакомились с Максимом, о котором им так много рассказывала Хана. Они приехали только ради свадьбы и уже назавтра должны были вернуться к себе в Лион.

Для торжества был заказан зал в пивной на площади Републик. Сытные блюда национальной кухни сменялись одно за другим, и вскоре приглашенные ощутили настоятельную потребность немного встряхнуться, разогнать навалившуюся дремоту. Нанятое для этих целей трио музыкантов — две скрипки и аккордеон — мгновенно разбудило собравшихся. На натертом до блеска паркете мужчины — в темных костюмах, несмотря на жару, — и женщины в нарядных платьях весело отплясывают под задорное бренчанье музыкантов. Мазл тов! Со всех сторон звучат поздравления, бьются на счастье стаканы, а самые правоверные проносят по кругу стул с сидящей на нем новобрачной.

Максим участвует в национальных обрядах только из уважения к новым родственникам, подчиняясь их настоятельным просьбам, соглашается на церковную церемонию. С юности он делал все возможное, чтобы забыть свои истоки, и избегал всяческого о них упоминания. Последней уступкой отцу была его бар-мицва, в этом он не решился отказать своей семье. Но с тех пор он старательно избегал всех национальных праздников. Единственный знакомый ему культ — совершенство собственного тела. В служении ему он проводит все свое время, а молитвы при свечах и трапезы шаббата — это не для него.

Скоро Максиму исполнится тридцать, и он надеется, что брак поможет ему остепениться, нескончаемая череда подружек останется в прошлом, вместе с легкими победами и минутными увлечениями, очарование которых исчезает с рассветом. Он устал от холостяцких радостей и готов свить гнездо и обзавестись потомством. Ему нравятся изящество и хрупкость Ханы. Не последнюю роль в его решении играет и прекрасное финансовое положение ее семьи.

2

Родители Ханы не торопясь выходят из машины, за ними следует Хана в свадебном платье, под прозрачной фатой, покрывающей темные волосы; в руках — букет цветов. Максим идет навстречу, почтительно держа цилиндр в руках. Хана не отводит от него глаз. Ее волнение угадывается в бледности, в легком дрожании пальцев. Другие машины останавливаются по соседству, площадь перед мэрией заполняют мужчины в строгих костюмах и женщины в праздничных нарядах.

Максим ждет брата Ханы, Роберта, с женой Таней. Хана так много рассказывала об этом молодом человеке с дерзкой улыбкой, так часто восхищалась женой брата, блестящей спортсменкой, пловчихой и ныряльщицей, что Максиму не терпится познакомиться с ними.

Вот и они. Роберт в точности соответствует описанию, данному сестрой, — короткие, чуть вьющиеся волосы, веселый блеск глаз. Но Таня… Она оказывается самой красивой женщиной из всех, что когда-либо видел Максим. Высокую стройную фигуру подчеркивает яркое цветастое платье, водопад темных волос с трудом удерживает тонкая лента, от ослепительной улыбки невозможно оторвать взгляд.

Максиму становится больно от такой красоты. Вместо того чтобы украсить праздник, она, наоборот, омрачает настроение жениха. Блеск этой женщины разбивает его сердце. В самый день свадьбы, в тот миг, когда его судьба вот-вот будет связана прочными узами с судьбой Ханы, Максим встречает женщину своей мечты. Он отыскивает взглядом ту, что через минуту-другую станет его женой, и ведет ее к дверям мэрии. Пораженный своим смятением, он старается уговорить себя: ничего, ничего, это просто последний всплеск, реакция его донжуанской натуры. Да, несколько месяцев назад его желание обладать этой удивительной женщиной смело бы все препятствия, он сделал бы все, дабы заполучить ее, разрушил бы все преграды, чтобы безраздельно завладеть этой ослепительной красотой. Несколько месяцев назад. Но не сейчас.

В толпе приглашенных, заполнивших зал бракосочетаний, слышен приглушенный смех и чей-то плач. Под громкие аплодисменты Максим и Хана обмениваются кольцами, подходят к столу, чтобы поставить свои подписи в регистрационной книге.

Максим выполняет все, что от него требуется, будто в тумане. Он поворачивает голову к собравшимся, улыбается. Только не искать глазами то единственное лицо, от взгляда на которое он, несомненно, ослепнет. Таня, склонив голову, сидит рядом с мужем. Всего лишь на секунду Максим задерживает взгляд на той, чье появление навсегда изменило его жизнь. Обычный взгляд, без контекста, без намека на последствия. Что будет, если кто-нибудь заметит, догадается?.. Но гости, все как один, увлечены церемонией, собственным волнением и разговорами. И он снова смотрит на Таню, он не видит больше никого, он мысленно покидает свою новоиспеченную супругу, своих гостей. Он смотрит на Таню так долго и напряженно, что она чувствует этот безмолвный призыв и поднимает голову. Черные кудри скользят по шелку платья и, раздвигаясь, как театральный занавес, открывают бездонную глубину ее глаз. Максим не отводит взгляда, это длится чуть дольше приличного. Но вот его очередь ставить подпись. Не желая невниманием оскорбить свою теперь уже жену и всех собравшихся здесь, он отводит глаза.

Чуть позже, когда под сводами синагоги звучит низкий голос кантора, он незаметно поворачивает голову к балкону, где сидят женщины. Таня занимает место в первом ряду. Ее ресницы опущены. Без сомнений, она уже забыла тот первый долгий взгляд. Но Максим снова настойчиво смотрит на нее. Она открывает глаза, и удивление мелькает в них.

Ничто больше не имеет значения. Недопустимость такого поведения делает ощущения острее. Все решается в одно мгновение: Таня — самая прекрасная женщина из всех, которых он встречал, он не может отпустить ее просто так, он должен донести до нее свое восхищение хотя бы вот этим пламенным взглядом.

В ресторане они находятся вдалеке друг от друга. Это позволяет Максиму немного прийти в себя. Он отдает должное каждому блюду, весело болтает с соседями по столу. Он танцует с Ханой, со своей тещей, с другими женщинами, но всеми силами избегает приближаться к Тане, избегает случайного касания ее тела под легкой тканью, запаха ее кожи, шелка волос. Как только гости начинают разъезжаться, Максима охватывает настоящее облегчение: Таня с мужем возвращаются в Лион, и неизвестно, когда они увидятся в следующий раз. Эта встреча чуть не погубила его только что заключенный брак, он готовится к первой брачной ночи с молодой женой и запрещает себе думать о чем-то другом.

Позже, уже ночью, когда он держит Хану в объятиях, Максиму требуется огромное усилие воли, чтобы избавиться от наваждения, заставить себя не думать о мягкости Таниных волос, об остром желании жадно впиться в ее губы.

3

Вот уже несколько месяцев, как Максим и Хана женаты. Время от времени он вспоминает о Тане, которую не видел со дня своей свадьбы, но мысли его принадлежат отныне Хане. Он работает в магазине отца, где по понедельникам к нему присоединяется жена, чтобы помочь разобраться с поставщиками. Остальное время Хана проводит в созерцании своего округляющегося живота. Появления на свет желанного дитя ждут к весне. Чета занимает небольшую квартирку на авеню Гамбетта, с балкона которой открывается вид на кладбище Пер-Лашез. По воскресеньям Хана сопровождает мужа на стадион — Максим с удивлением обнаружил, что она является достойным противником на корте, — или просто сидит в тени деревьев с вязанием или книгой.

Симон родился в самом начале весны — крепкий малыш, орущий во всю мощь своих легких. Его нарекли Симон Жозеф, дав второе имя в честь деда. Глядя, как врач держит малыша за ручки, чтобы проверить врожденные рефлексы, Максим уже видит сына на спортивных кольцах. Он ищет свое отражение в крутых надбровных дугах ребенка, в твердой линии подбородка. Для семьи наступает новая жизнь. Симон хорошо развивается, крепко спит, обладает завидным аппетитом и озаряет мир лучезарной улыбкой. Ему остается жить восемь лет.

Несколько месяцев спустя Роберт и Таня приезжают посмотреть на новорожденного. Максим немного волнуется перед этой встречей, но все проходит прекрасно: все столь же красивая, Таня держится свободно и естественно, не замечая никого, кроме малыша. Остаток дня, проведенный у колыбельки сына, полностью избавляет Максима от прошлого наваждения: все, что не касается Симона, кажется ему полузабытым и незначительным. Хана радостно смеется над шутливым подтруниванием брата, Роберт выглядит счастливым и спокойным. Он уверенно обнимает Таню за талию. Максим невольно отмечает, что в фигуре Тани нет и намека на беременность.

Воскресенье, как обычно, семья проводит на стадионе. Хана устраивает Симона в тени огромного каштана, между теннисными кортами и гимнастическим залом. Максим, мокрый от пота, с полотенцем на шее, подбегает к коляске, чтобы погладить нежную щечку сына и поцеловать жену, после чего возвращается к тренировкам. Ему не терпится приобщить сына к спорту, привести его на борцовский ковер, поддержать его на брусьях.

Симон тоже приходил в магазин на улице Бург-л'Аббе. Он поднимался по тем же лестницам, бегал по тому же коридору, прятался в кладовках. Наверняка, как и я, он устраивал тайники в пустых картонных коробках, валяющихся тут и там. Когда не было покупателей, он играл в продавца за кассой — и, сам того не зная, я, конечно же, повторял его жесты и слова. В кабинете Луизы, сидя за чашкой горячего шоколада, как и я, он делился с ней своими мечтами и страхами. Но были ли у него страхи? В отличие от меня, он не мучился собственным несовершенством, не страдал от немощности чахлого тела, готового предать в любую минуту. Он не нуждался в самообмане, читая искреннее восхищение во взгляде своего отца.

Вплоть до того дня, когда реальная угроза нависла над уютной квартиркой на авеню Гамбетта, Симон жил весело и беззаботно. Луиза — верный тому свидетель, ей удалось воссоздать для меня истинную картину их жизни.

Постепенно тень войны подползала все ближе. Максим и Хана жили в общем ритме событий, сотрясающих Европу. Жозеф ни на минуту не отходил от радиоприемника, читал все газеты подряд. Помня о притеснениях, пережитых на родине и вынудивших его покинуть Румынию, он как никто другой внимательно следил за коричневой волной, накрывающей мир. Максим неустанно твердил отцу — теперь мы во Франции, в свободной стране, где ничего подобного не может случиться. Он не выносил затравленного выражения в глазах отца, его поникших плеч, и нередко он бывал резок и позволял себе пренебрежительно относиться к опасениям Жозефа.

Конечно же, такие разговоры тщательно скрывали от Симона, ограждая его от малейшего призрака угрозы. Семья возвела вокруг него надежную стену, на лицах прохожих он видел восхищенные улыбки, так разве мог он вообразить, что этот уютный мир в одночасье взорвется и станет враждебным? Разве мог он представить, что эти добрые взрослые вдруг превратятся в палачей, запихнут его в жуткий деревянный вагон, разлучат с матерью? Газеты печатают сухие отчеты о погромах, происходящих за границей, журналы публикуют фотографии. Когда мальчик украдкой из-за родительского плеча разглядывает стройные ряды солдат в одинаковой форме, развевающиеся штандарты с кривым крестом и полыхающие факелы, в его широко раскрытых глазах вспыхивает один лишь детский восторг.

4

День за днем, по мере своего рассказа, Луиза переворачивала для меня страницы книги, которую я прежде никогда не открывал. Я следовал за родителями, переживающими смутное время в ее верной компании. Рассказывая, Луиза то и дело подливала себе ликера и так сильно затягивалась сигаретой, что обжигала пальцы. Когда у двери раздавался звонок, оповещая о визите очередного клиента, она вздыхала, с сожалением поднималась и просила меня подождать. Поспешно отделавшись от визитеров, она возвращалась к прерванному рассказу, который позже я превращу в эту книгу.

Захват Австрии, оккупация Польши — и вот Франция вступает в войну. События мелькают с неумолимой скоростью: победа нацистской Германии, подписание капитуляции, установление режима Виши. Как удары хлыста, звонко щелкают имена, которые газетчики выкрикивают на каждом углу, пресса печатает портреты людей, которым Франция вынуждена доверить свою судьбу. По улицам грохочут танки, шеренги победителей продвигаются гусиным шагом по Елисейским Полям. На крыше Трокадеро человечек в парадном мундире, скрестив руки за спиной, с видом собственника изучает Эйфелеву башню.

Зло воцаряется постепенно, и за какие-то несколько месяцев все прежние ценности жизни летят вверх дном, а лица, до сих пор знакомые и привычные, становятся воплощением потенциальной опасности. Чиновники и постовые отныне покорные шестеренки в отлаженном механизме. Их единственная подпись может решить вашу судьбу. И не так-то просто распознать врага, им может оказаться кто угодно — не только люди в серо-зеленой форме, длинных плащах и хорошо узнаваемых фуражках, но и облаченный в обычный люстриновый пиджак чиновник из мэрии, заурядный постовой, уважаемый префект и любой из соседей. Городские автобусы, развозившие горожан к местам работы, отдыха и гуляний, перевозят иной груз: они забиты до отказа мужчинами и женщинами, сжимающими в руках узелки с пожитками. Черные «ситроены», еще недавно возившие своих счастливых хозяев на каникулы, теперь, останавливаясь на рассвете у дверей дома, повергают его обитателей в ужас и оцепенение.

Однажды Максим застает отца, беспомощно облокотившегося на стойку кассы, с мертвенно-бледным лицом. Гастон, грузчик, только что проводил югослава Тимо, служащего из соседнего магазина, в гимназию Жапи, куда того вызвали повесткой. Гастон вернулся один и должен как можно быстрее собрать для Тимо вещи первой необходимости. По городу ползут слухи — арестованных держат в зданиях, превращенных в сборные пункты. Жозеф угадывает в этом начало гонений, которые вскоре коснутся всех. Он-то знает и повторяет всем, кто желает слушать, — в Румынии все начиналось так же. Для него все ясно еще с событий Хрустальной ночи, он опасается, что теперь будет хуже, гораздо хуже, но никто не хочет его слушать. Везде говорят об облавах, которые постепенно становятся массовыми. Максим старается успокоить отца — Тимо вызвали повесткой не потому, что он еврей, а потому, что у него нет законного вида на жительство. Ведь в газетах и по радио не устают повторять о «политике очищения»: иностранцы, не получившие французского гражданства, будут высланы из страны. Однако все члены семьи Жозефа являются французскими гражданами на протяжении вот уже многих десятилетий, так чего же им опасаться?

Максим будто оглох. Его раздражает беспокойство соседей, бесит их жалкий потерянный вид, постоянные жалобы, которые он зачастую грубо обрывает. Как и многие другие, он хочет верить в разумность происходящего. Конечно, и до него доходят рассказы о ночных арестах, о многочисленных «чистках», цель которых — избавить страну от нежелательных элементов. Но он упрямо твердит, что все это касается поляков, венгров, чехов — всех тех, кто живет здесь без году неделя, с трудом говорит по-французски и ничего не меняет в своем образе жизни, храня верность православию и родным традициям, создавая, таким образом, мощный инородный анклав в самом центре Парижа.

Вместе с тем он прекрасно видит, что опасность приближается. С недавнего времени ее олицетворяет тот, кого нацистская Германия поставила у власти. Он производит впечатление жалкой марионетки, чьи выспренние речи марают красоту языка, давшего миру столько удивительных шедевров в музыке, литературе и философии.

Страницы переворачиваются все быстрее, образы становятся четче. Я вижу длинные очереди: хозяйки простаивают часами, чтобы втридорога заплатить за кусок лежалого мяса, кучку вялых овощей, которые раньше никто не ел, и краюху хлеба, резать которую предстоит на прозрачные кусочки. Сбываются самые мрачные прогнозы Жозефа: теперь уже почти повсюду можно увидеть мужчин и женщин, с наспех собранным скарбом, поднимающихся в автобусы под безучастными взглядами жандармов.

Намного позже точно такие же нечеткие серые картинки появятся в прессе, демонстрируя всему миру наглухо закрытые двери товарных вагонов на туманных перронах далеких вокзалов, — вокзалов, откуда они никогда не вернутся.

5

Максим отказался явиться в комиссариат, чтобы поставить на свои документы красную печать — пятно позора. Его решение вызвало яростные споры в семье. Эстер и Жорж уже отметились по вызову, Элиз и Марсель тянут время, Жозеф ждет решения сына. Каждый старается обосновать свою точку зрения, переходя то и дело на брань.

В этой обстановке единственное, что Максим может противопоставить всеобщей трусости и малодушию, — свои спортивные достижения. Он тренируется с неистовой яростью. Еще никогда он не одерживал столько побед. Еще никогда они не давались ему с такой легкостью. Он хотел бы покрыть свою широкую грудь медалями, подняться на верхнюю ступень подиума. По-прежнему каждую неделю он водит Хану и Симона на стадион — и все сильнее гордится сыном. Мальчик выказывает чудеса ловкости на спортивных снарядах. Скоро Максим сможет начать обучать сына борьбе и тяжелой атлетике.

Роберта, который младше Максима на несколько лет, отправили на Восточный фронт. Таня первое время оставалась в Лионе и занималась делами тамошнего филиала, но бесконечные перебои с поставками и остановка заводов вынудили ее закрыть магазин. Она вернулась в Париж, к матери, в квартиру на улице Берт. Одиночество вынудило ее сблизиться с семьей мужа. Теперь она часто видится с Максимом и Ханой. Лишения, постоянная тревога за мужа и ожидание редких писем оставили следы на ее прекрасном лице. Черты заострились, она почти не обращает внимания на свой внешний вид, но в случайной улыбке, в невольной грации движений Максим видит прежнюю красоту.

В одно из воскресений Луиза, Жорж, Эстер и Таня сопровождают семью Максима на стадион. Они отправляются туда, чтобы посмотреть на спортивные достижения Симона. Запланирован и обед в ресторане — вдоволь жареной картошки и белого вина. Потом все желающие могут искупаться. Особенно это касается Тани, которая, если захочет, может возобновить свои спортивные занятия.

Когда появляется Таня в черном купальнике, Максим отдает себе отчет, что это и было истинной целью мероприятия — увидеть ее в спортивной форме. Он чувствует комок в горле — давно забытое ощущение, пережитое на собственной свадьбе. Максим не может отвести глаз от ее плеч, талии, длинных ног. Таня прыгает с вышки, описывает в воздухе идеальную дугу и скрывается под гладкой поверхностью воды.

Хана аплодирует, оборачивается к мужу. Но его глаза полны Таней. Хана достаточно изучила Максима, чтобы заметить его страстное, почти неконтролируемое желание, которое он даже и не пытается скрыть. Никогда он так не смотрел на нее. Она оборачивается к Эстер и Жоржу и видит на их лицах один лишь восторг. Только Луиза понимает, что творится в душе молодой женщины, и старается подбодрить ее улыбкой. Хана дрожит, будто в тумане слышит она громкие аплодисменты, отмечающие очередной прыжок Тани. А та, вся в сверкающих капельках воды, вылезает из бассейна, снимает шапочку, встряхивает тяжелой шевелюрой. Хану пронизывает внезапное видение идеальной пары, которую составляют два спортсмена. Они прекрасно чувствуют себя на стадионе, корты и беговые дорожки принадлежат им безраздельно, это их законное царство. Та же мысль отражается на лицах Эстер и Жоржа, так, по крайней мере, кажется Хане. Она никогда не была борцом, при малейших трудностях предпочитала сдаваться и отступать, вот и сейчас ее первым порывом стало желание исчезнуть и уступить место Тане. Солнце померкло. Остаток дня Хана проводит подле Симона, не выпуская его из своих объятий, остро нуждаясь в его близости.

Таня особенно сблизилась с Эстер. Их дружный смех разгоняет тревоги привычных воскресных обедов. Хана теряется в тени этих блестящих женщин, ни с одной из которых не хочет и не может тягаться. Она прячется за оживленной болтовней Эстер, добровольно уступает место яркой красоте Тани и только в обществе сына чувствует себя комфортно.

Несмотря на лишения военного времени, будни семьи согреты теплом этих семейных обедов, — обедов, которые из скудного набора продуктов вдохновенно стряпает Эстер. Во время этих трапез строжайше запрещено хоть словом упоминать о том, что происходит вокруг, все зловещие тени остаются за дверью.

6

Отныне желтую звезду надо носить в обязательном порядке. Максим воспринимает это как личное оскорбление. Он больше не находит аргументов, чтобы успокоить близких. Тревога Жозефа, как и страхи соседних торговцев, растут. Неизбежная перспектива нацепить отвратительный желтый знак выбивает почву из-под ног Максима, насильно связывает его с тем сообществом, о родстве с которым он так стремился забыть. Еще хуже то, что его врагами теперь стали не захватчики, а сами граждане этой страны, вставшие на сторону палачей. Еще раз он решает проявить независимость: эта жалкая тряпка не опозорит его дорогие костюмы, не унизит его семью. Между тем отношения внутри семьи натянуты до предела. Жорж упрекает Максима в отступничестве. Они с Эстер будут носить звезду с гордостью, с какой стати им стыдиться своего еврейства? Каждый подобный разговор заканчивается ссорой. Жозеф старается не затрагивать эту тему при Максиме, отчаявшись донести до сына, с каким огнем тот играет и какой опасности подвергает жену и сына. Максим сердито отмахивается от доводов отца: внешне ничто не выдает его национальности, так чего же ему бояться? Разве у него характерный нос, крючковатые пальцы, вздернутый подбородок? Разве он хоть немного похож на портреты, выставленные в Берлитцком дворце, дабы парижане учились распознавать врагов Франции?

Луиза покорно пришила к лацкану пиджака желтую метку. Она не нашла в себе сил сопротивляться, но звезда давит еще тяжелее, чем ортопедический ботинок. Максим навещает Луизу каждый день, выслушивает новости, спрашивает, что она думает. Он хотел было упрекнуть ее за малодушие, но выражение Луизиного лица заставило его замолчать. Однако он не может больше оставаться в стороне. Профессиональный борец, он знает, как опасно минутное колебание, понимает, что неверный жест, отведенный взгляд могут стать роковыми. Возможно, закон о желтой звезде явился тем знаком, которого он дожидался. Максим решает перебраться через демаркационную линию вместе с Ханой и Симоном. Он несколько раз заговаривает об этом с Луизой. Вначале та старается его отговорить, слишком уж велика опасность, Луиза боится. Но, пасуя перед решимостью Максима, именно она находит способ помочь им. Один из ее родственников работает в мэрии маленького городка Сан-Готье, который находится в свободной зоне, в департаменте Эндр. Она обещает навести справки и организовать поездку.

Максим убежден, что бегство — единственный выход. В следующее воскресенье в квартире Жоржа собирается семейный совет, чтобы обсудить детали и обменяться мнениями. Элиз хочет остаться в Париже: ее надежно защищает французская фамилия Марселя, к тому же она не может покинуть свои политические собрания и намеревается участвовать в создании сети Сопротивления. Жорж и Эстер выражают готовность к отъезду, хоть и по разным причинам: он устал от лишений, ее привлекает романтический аспект предприятия. Но оба считают, что первыми должны уехать мужчины, которые находятся в большей опасности. Достигнув пункта назначения и осмотревшись там, они дадут знак остальным. Симон поедет второй партией, вместе с Ханой. Таня колеблется — она не хочет оставлять мать, которая сойдет с ума от беспокойства. После отъезда мужчин все дела, связанные с магазином, лягут на плечи женщин, а затем они попросту закроют его и отправятся в путь. Единодушно семья берет неделю на размышления.

Что чувствует Симон во время этих долгих беспокойных разговоров? Он слышит обрывки бесед об отъезде, ощущает тревогу отца, страх матери. Но вся эта операция затевается главным образом из-за него. Как и отец, Симон умеет с помощью очаровательной улыбки добиться всего, чего пожелает. На улицах он видит людей с нашитыми желтыми звездами — он тоже хочет такую! Может быть, он даже просит маму пришить ее, и он носил бы ее с гордостью, как отец — спортивные медали.

7

В доме матери Таня снова занимает свою девичью спальню. Благодаря портновским занятиям Марты им удается сводить концы с концами. Понемногу Таня привыкает к такому порядку вещей. Роберт больше не является центром ее мироздания, ее руки уже не дрожат, вскрывая очередное письмо. Впрочем, их тон вполне оптимистичен: Роберт не жалуется, ему повезло остаться в стороне от жестоких сражений, он уверяет Таню в своей любви и говорит о ребенке, который у них обязательно родится после войны.

В Лионе Танина жизнь протекала между магазином мебели для спален, принадлежавшим родителям Роберта, и их маленькой квартиркой на втором этаже. Лишь походы в бассейн разбавляли толикой радости серые будни. Роберт был неплохим мужем, внимательным и заботливым, но его фантазии явно не хватало на то, чтобы разнообразить монотонность провинциальной жизни. Таню начала раздражать покладистость и инфантильность мужа, а его слепое подчинение родительской воле ее порой бесило. Именно уступчивостью Роберта и объяснялся их переезд в Лион. Таня так и не простила свекру и свекрови того, что те ловко сплавили сына с женой в захолустье. Она отчаянно скучала по матери и готова была пожертвовать чем угодно, чтобы вернуться к Марте, в Париж, на оживленный Монмартр.

В Париже она возобновила общение с семьей мужа. Ей очень нравятся обеды у Эстер, которая становится ее настоящей подругой, доверенным лицом. С удовольствием Таня снова видится и с Ханой, сестрой Роберта, знакомится с ее мужем Максимом и их маленьким сыном Симоном, очаровательным, но немного деспотичным мальчиком, точной копией своего отца.

Она, конечно же, попадает под обаяние Максима, его яркая внешность запомнилась ей еще по первой встрече. Но слишком настойчивые взгляды Максима заметно охладили зародившуюся симпатию. Она мгновенно угадала в нем записного сердцееда, привыкшего к легким победам, уверенного в своей неотразимости, одного из тех мужчин, для которых женщины — добыча.

Роберт, счастливый, что его жена из тех женщин, мимо которых невозможно пройти не обернувшись, относится к ней с пылким восторгом маленького мальчика. В самом начале их лионской жизни они иногда спускались поздним вечером в магазин и занимались любовью на одной из выставленных на продажу широченных кроватей. Роберт выбирал стиль ложа — старина, ренессанс или лаконичная современность. В выставочном зале были представлены образцы всех возможных стилей, и каждая кровать обещала небывалые наслаждения. Опущенные жалюзи пропускали с улицы слабые отблески фонарей, и, прижавшись к мужу, Таня испуганно вздрагивала при звуке шагов на улице.

Максим занимает ее мысли гораздо больше, чем она бы того хотела. Как Таня ни старается, ее преследует его образ, волнующий образ мужчины, которого она не любит. При каждой встрече (в компании Ханы и Симона) Таня вспоминает его жаркий взгляд. При любых других обстоятельствах она расценила бы это как дань своей красоте, но в день его собственной свадьбы!.. Тогда она ничего не сказала ни Роберту, ни Эстер. Теперь она сердится на себя за это молчание, словно сделавшее ее сообщницей мужчины, которого она хотела бы презирать и которого, несмотря ни на что, вожделеет. Первый раз в жизни Таня не испытывает ни уважения, ни нежности, лишь острое физическое желание. Ее осаждают навязчивые видения: его загорелая кожа на фоне ослепительно белой рубашки, уверенная линия плеч, набухшие вены сильных рук. Невольно она представляет его запах, тяжесть тела, твердый пенис, напрягшиеся мускулы ягодиц.

С Робертом сексуальную игру всегда вела она. Ее забавляло его пылкое желание, нетерпение. Таня чувствует, что с Максимом все было бы иначе, он заставил бы ее подчиниться — и ее одолевает сильное искушение испытать незнакомое ощущение. Чтобы избавиться от этих мыслей, Таня возобновляет занятия рисунком. Она находит свой альбом с набросками и страница за страницей воссоздает точные контуры этого сильного тела. Результат оказывается удивительным — полная противоположность размытым текучим фигурам, которые она рисовала в юности. Благодаря Максиму она находит свой собственный стиль. В отличие от прошлых рисунков, нынешние сделаны уверенными и четкими линиями. Рисование отвлекает и успокаивает Таню, она проводит долгие часы, уединяясь в своей спальне, с карандашом в руке, потом же, точно напроказивший ребенок, прячет альбом в глубине шкафа.

В начале лета ей выпадает шанс. К тому моменту магазин в Лионе, лишенный присмотра и управления, стал бесполезной обузой. Как раз подвернулся выгодный покупатель, и свекровь обратилась к Тане с просьбой заняться этой сделкой. Она сама, сломленная отъездом сына на фронт, не решается отправиться в путь. Но один из ее друзей работает в мэрии и берется достать все нужные бумаги, а заодно помочь Тане получить документы на ее девичью фамилию, звучащую по-английски безопасно. Таня колеблется. Роберт, без сомнения, немедленно послушался бы мать, но Таня предпочитает спокойно обдумать просьбу свекрови.

Ей в голову приходит одна идея: после того как дела в Лионе будут улажены, она сможет с полным правом присоединиться к семье мужа в Сан-Готье, если они все-таки решатся на переезд. Так она смогла бы пережить трудный для всех период рядом с любимыми людьми, она подружилась бы с Ханой, занималась бы с Симоном. И виделась бы каждый день с Максимом.

8

Решение принято. Луизе удалось связаться с кузиной, которая передала нужный адрес: отставной полковник, живущий вдвоем с незамужней дочерью, будет рад принять всю семью у себя в поместье, расположенном на берегу реки Крёз. Жорж и Максим отправятся первыми, устроятся в Сан-Готье и подготовят место к приезду остальных членов семьи. Эстер, Хана, Луиза и Симон присоединятся к ним, как только все будет готово. Жозеф отказывается участвовать в этом исходе, еще одно бегство кажется ему непосильным. Он прекрасно устроится у Элиз и Марселя в Малакофф.

Найти надежного проводника оказалось легче, чем все полагали, — друзья Эстер указали верного человека. Они встречаются с ним в одном из кафе в Бельвиле. Мужчина внушает доверие, он неоднократно пересекал демаркационную линию и убеждает семью в полной безопасности предприятия. Свидание назначено в маленькой деревушке на юге Монтуара, куда их должен проводить Марсель. Условия известны: приличная сумма наличными, спрятанная за подкладкой верхней одежды, минимум багажа и фальшивые, но надежные документы.

Все проходит в точности по плану: в условленный день и час состоялась встреча, затем небольшой коктейль в дальней комнате кафе и потом — неспешная пешая прогулка под луной, полная незнакомых ночных шорохов неведомой деревушки. Пограничный пост в кромешном ночном мраке, под небом, густо усыпанным звездами; острый приступ тревоги на грани паники — и вот, наконец, свобода; крепкое рукопожатие сухой и твердой ладони, и проводник безмолвно растворился в темноте, оставив мужчин неподалеку от какой-то крепко спящей деревни. Они провели ночь в стогу сена на ближайшей ферме и с рассветом добрались автобусом до Шатору. Оттуда — телефонный звонок полковнику, который отправляется им навстречу и доставляет их к себе. Его дочь Тереза показывает дом. Итак, они на свободе и в безопасности. Немного оглядеться, прийти в себя — и можно будет дать знак женщинам.

Вскарабкавшись на самый верх обрывистого берега реки Крёз, городок группируется вокруг старинной романской церкви. Его крутые улочки выходят прямо на поросший высокой травой берег. Миновав мост, три сводчатые арки которого отражаются в водной глади правильными окружностями, река ныряет в тоннель гидростанции, где ее серые мутные воды превращаются в электричество. Центральные улицы городка застроены скромными одноэтажными домами, зато на окраинах можно встретить элегантные особняки, окруженные старинными парками. Дом полковника как раз из таких — спрятанный за высокой стеной из могучих крон столетних деревьев. Поместье окружено металлической оградой, калитка смотрит прямо на реку.

Полковник с дочерью живут на первом этаже, предоставив в распоряжение гостей четыре спальни на втором. Две самые просторные из них занимают Максим и Жорж, в расчете на скорое прибытие Ханы и Эстер. Луиза и Симон займут две оставшиеся комнаты. Все оказалось так легко и просто! Даже не верится, что в предпринятом путешествии была хоть какая-то доля риска.

Следуя советам Терезы, Максим наводит справки в местной школе, чтобы предложить там свои услуги преподавателя физкультуры. Жорж с удовольствием берет на себя сад и огород полковника, собираясь заняться также и рыбалкой — свежий улов приятно разнообразил бы их привычный рацион.

Тереза, разменявшая шестой десяток, прожила всю свою жизнь в тени единственного мужчины, которого знала, — своего отца. Учительница в местной школе, она вела хозяйство и управляла делами полковника со строгостью заправского интенданта. Эта старая дева поначалу с недоверием отнеслась к Максиму, но, как истинный донжуан, он сумел найти подход к суровому сердцу. Поддавшись его обаянию, Тереза выражает свое восхищение тысячей мелочей. Она не пропускает ни одной утренней зарядки Максима, занимая наблюдательный пост у своего окна. Вид полуобнаженного, полного сил мужчины вызывает у нее незнакомое волнение, которое она изливает на страницах дневника.

9

После отъезда мужа все дела в магазине на улице Бург-л'Аббе ведет Хана. Ей помогает Жозеф. Вскоре к ним присоединяется Эстер. В дни особенного наплыва покупателей их очень выручает Луиза, оставшаяся теперь почти без работы, так как лишь самые верные пациенты решаются воспользоваться ее услугами. Большая же часть клиентов предпочла уйти в тень, и Луиза не желает вникать в причины.

Три женщины поддерживают друг друга, делятся тревогами, часто ужинают вместе. Они получили первое письмо от мужчин, в котором те без устали нахваливают свое пристанище и обещают очень скоро вызвать их к себе.

Симон чувствует себя центром женской компании. Он еще больше привязывается к матери, которая теперь принадлежит ему безраздельно. Хане очень одиноко в их квартире на авеню Гамбетта, так что она не находит мужества отказать Симону, когда ночами он забирается в широкую супружескую кровать. Он устраивается на половине отца, кладет голову на подушку Максима, крепко прижимает к груди плюшевую собачку. Каждый вечер маленький мужчина уступает место испуганному мальчику, который боится темноты. Хана растроганно наблюдает за тем, как прилежно засыпает сын. В его нахмуренных бровях, в решительно сжатых кулачках она узнает Максима. Муж — мужчина ее жизни, она уверена в этом больше, чем когда-либо. Всего через несколько дней она снова увидит его, прижмется к его сильному телу, разделит его ночи.

Доверчивая Хана, чье сердце открыто для всех, Хана, никому не отказывающая в поддержке и любви, испытывает смутное чувство вины. Ей стыдно из-за того, что возможная компания Тани не радует ее, а, напротив, воспринимается как угроза.

С того самого дня на стадионе в сердце Ханы живет тревога. Она восхищается Таней, но ее необузданная жажда жизни и броская красота пугают Хану, и отъезд невестки в Лион она воспринимает с облегчением. Хана часто думает о Роберте и каждый день боится плохих новостей. Скорее бы брат вернулся и забрал Таню отсюда!

Хана очень гордится тем, что способна управляться с делами и без Максима, она с радостью отказывает себе во всем ради Симона, отдает ему всю свою любовь и нежность. Она знает, что Максим будет ей за это благодарен.

Бедняжка Хана. Именно эта фраза пришла мне в голову, когда немного позже я увидел ее фотографии. Меня тронула ее раздавшаяся фигура, открытый взгляд светлых глаз, устремленный на Максима и полный такого безоглядного доверия… Взгляд, которому скоро суждено затуманиться, улыбка, которая погаснет под пулеметным огнем.

Хана наслаждалась мечтами о встрече с мужем, о новом счастье, которое ждет их в свободной зоне, — наслаждалась вплоть до второго письма. Стены ее маленького мира, дававшие ей силы и уверенность, рушатся одна за другой.

Операция держалась в строгом секрете. На рассвете весь Одиннадцатый округ Парижа был оцеплен полицией, на каждой улице и у выхода из метро стояли патрули. Стук в дверь, недоумение сонных обитателей. Едва оставляя время собрать первое, что подворачивается под руку, людей подгоняют, толкают в спину — когда ударом сапога, когда приклада. Их загоняют в переполненные автобусы. Каков их маршрут? Никто не знает наверняка, сведения противоречивы. Кто-то верит, что нацистская Германия создала еврейское государство — где-то на востоке или, может быть, на Мадагаскаре, какая-то новая Палестина. Менее наивные пытаются бежать, прыгают из окон, оставляют детей на попечение соседей, твердо зная, что больше их не увидят. Они знают, что обратной дороги нет.

Стоит Хане переступить порог магазина, как к ней бросается Эстер с рассказом об облаве. Новость облетает все окрестные лавочки, передается из уст в уста — все говорят, что с начала оккупации столь крупной облавы еще не было. Хана бегом кидается на улицу Ришар-Ленуар, где живут ее родители, и, найдя магазин запертым, а квартиру пустой, сразу понимает, что случилось худшее. Двери опечатаны. Соседи подтверждают, что родителей, вместе с сотней других обитателей квартала, забрали ранним утром.

Рушится первая защитная стена. Потрясенная, Хана возвращается на улицу Бург-л'Аббе и падает в объятия Луизы и Эстер. Захлебываясь рыданиями, как маленькая потерявшаяся девочка, зовет она Максима.

10

После второго письма из Сан-Готье Хана теряет всякую надежду. Мужчины пишут, что все готово к их приезду, живописные берега Крёза быстро вылечат женщин от тягот и лишений парижской жизни. Хана с трудом разбирает мелкий почерк Максима, и вдруг две строчки бросаются ей в глаза. Долгожданное письмо выпадает из ее рук. Таня только что присоединилась к мужчинам. Она вернулась из Лиона несколько дней назад. С приездом Симона и женщин почти вся семья будет в сборе, радостно сообщает Максим.

С грохотом рушится второй бастион. Хана покинула безопасное лоно родительской семьи, чтобы укрыться под крылом мужа, без него она — ничто. Ей кажется, что она сходит с ума. Родители оставили ее, и вот теперь очередь мужа — интуиция буквально кричит об этом. Хана прекрасно знает, почему невестка проделала столь неблизкий путь, и доказательства не нужны, она чувствует, что права в своих догадках. В глубине души Хана уже убеждена, что эта парочка будет вместе и ничто тому не помешает. Таня там, рядом с Максимом. Все перевернулось с ног на голову, и жизнь превращается в ад. Эстер и Луиза видят, как у Ханы искажается лицо, слабеют колени, она почти теряет сознание, беспомощно повисая на прилавке. Они читают письмо и понимают, в чем дело. Эстер поражена силой реакции Ханы и чувствует себя виноватой, ведь именно она дала Тане адрес в Сан-Готье.

Женщины решают поторопиться с отъездом. Гастон, грузчик, добывает фальшивые паспорта, адрес проводника им известен, через несколько дней они будут уже в Сан-Готье.

Хана не принимает никакого участия в предотъездных хлопотах. Луиза и Эстер сами закрывают магазин и медицинский кабинет, складывают вещи Симона. Хана не реагирует. Накануне отъезда она вдруг наотрез отказывается покинуть город. Нужно дождаться возвращения родителей, твердит она. И Роберт — вдруг он ранен и сможет вернуться, он же будет нуждаться в ее участии! Ее глаза лихорадочно блестят, она почти в бреду. Луизе и Эстер приходится потратить немало сил, чтобы убедить молодую женщину в необходимости отъезда. Постепенно Хана уступает, но замыкается в каменном молчании и на протяжении всего пути не произносит ни слова.

Марсель должен доставить женщин в Монтуар, на место встречи с проводником. В машине Симон, донельзя возбужденный приключением, не отлипает от окна и засыпает вопросами мать, которая будто ничего не слышит. Эстер и Луиза тоже молчат, подавленные настроением Ханы, которую они не решаются ни приободрить, ни приласкать, из страха спровоцировать новую истерику. Вплоть до прибытия на место встречи никто не слышит голоса Ханы. Она заговорит немного позже, впервые после их отъезда из Парижа. Она произнесет всего одну лишь фразу, несколько слов, которые будут стоить жизни и ей, и сыну.

Уступая моей настойчивости, Луиза в подробностях пересказала мне события, которые навечно врезались в ее память. Она не стала утаивать ничего ни из того, что узнала от моих родителей, ни из того, что пережила сама. Она поведала мне обо всем, кроме главного, в ее рассказе оставалась последняя тень. Семья убедила себя в том, что Хана позволила себе поразительную неосторожность, которая и стала причиной гибели и ее самой, и Симона. Но, уступая под моим натиском, верная моя подруга открыла мне, что на самом деле произошло в тот злополучный вечер, в забытом богом кафе совсем рядом с пограничным пунктом. Застенчивая Хана, идеальная мать вдруг превратилась в героиню греческих трагедий, хрупкая молодая женщина в одночасье стала Медеей, принеся на алтарь своей отверженной любви последнюю жертву — самое дорогое, что у нее было, свое дитя и собственную жизнь.

11

Эстер и Луиза устроились за столиком рядом со стойкой бара. Хана с Симоном сели немного поодаль, у окна. В кафе они почти единственные посетители, в тишине монотонно тикают настенные часы, хозяин вытирает столики, вполголоса разговаривая с проводником. Все вокруг кажется спокойным и безмятежным — предвкушение той свободы, которая ждет их всего в нескольких километрах отсюда. Проводник настоятельно советовал им разделиться, чтобы не привлекать лишнего внимания. Надежно спрятав багаж во дворе кафе, он принес им напитки. Мужчина хорошо изучил расписание охраны и знает, в какой момент внимание караула ослабевает. Он предупредил женщин, что действовать придется быстро: выйти из кафе, подхватить чемоданы и пуститься бегом по темной лесной тропинке, где ему знаком каждый камень. Услышав, что им придется ночью шагать по незнакомой деревенской дороге, Симон крепче прижимает к себе своего плюшевого друга и с серьезным видом пьет лимонад, который ему принес проводник.

Хана не притрагивается к своей чашке. Она не сводит глаз со звездного неба по ту сторону окна и время от времени, словно очнувшись, гладит Симона по голове. Эстер и Луиза поглядывают на нее с растущим беспокойством. Симон просится в туалет, ему объясняют дорогу. Хана встает, чтобы проводить сына, но тот властным жестом дает понять, что уже достаточно взрослый, чтобы справиться самому. Проходя мимо, он оставляет свою собачку Луизе. Та с улыбкой смотрит на удаляющуюся спину маленького мужчины, такого решительного и милого.

Внезапно с улицы доносится визг тормозов. В тишине гулко раздаются шаги, дверь кафе резко распахивается, и на пороге возникают три немца в офицерской форме. Луиза и Эстер чувствуют, как краска сходит с их лиц. Луиза машинально прижимает к себе игрушку Симона, проводит рукой по груди, дабы убедиться, что отпоротая накануне звезда не оставила ни одной торчащей наружу нитки. Хана никак не реагирует на появление офицеров. Заметно, как напряглась спина проводника, облокотившегося на стойку. Он подносит стакан к губам, поглощенный созерцанием выставленных в ряд бутылок. Два офицера остаются у дверей, третий подходит к Луизе и Эстер и просит предъявить документы. С трудом сдерживая дрожь в руках, женщины достают бумаги. Луиза встает из-за стола, и толстая подошва ее ортопедического ботинка цепляет за ножку стула. Офицер произносит что-то по-немецки, его товарищи смеются. Проводник вымученно улыбается, хозяин отпускает ответную шутку, но немец уже внимательно изучает фотографии на документах женщин, переводит взгляд с одного лица на другое, возвращает паспорт Луизе, затем и Эстер. Проверив бумаги проводника, он подходит к Хане, которая по-прежнему смотрит в окно. Офицер властным жестом протягивает руку, и Хана поднимает на него глаза. Луиза и Эстер, помертвев, смотрят, как та копается в сумке, выкладывает на стол фальшивые документы и, не отводя взгляда, передает нацисту свой подлинный паспорт.

Сбитый с толку, офицер недоуменно вздергивает брови. Но, едва взглянув на паспорт Ханы, он уже громко отдает приказ. До окаменевших Эстер и Луизы постепенно доходит смысл только что разыгравшейся сцены. В глубине зала раздаются мелкие шаги: возвращаясь из туалета, Симон направляется прямиком к матери. Луиза судорожно ищет хоть какой-нибудь способ удержать его, подать ему знак, подозвать к себе, но слишком поздно. Немец бросает на Хану вопросительный взгляд, и та спокойным и отрешенным голосом произносит: «Это мой сын».

В окружении немцев они покидают кафе. Все случилось за считанные секунды. Взгляд Ханы бесцельно блуждает в неведомых далях, кажется, что ее уже здесь нет. Симон, следуя за матерью к выходу, молча проходит мимо столика Луизы и Эстер. Луиза пытается встать, но твердая рука опускается на ее плечо, удерживая от опрометчивых жестов. Офицеры не замечают ее движения, и вот за ними закрывается дверь. Через мгновение с улицы доносится рычание мотора, и снова воцаряется безмятежная тишина.

Обе женщины не могут сдержать рыданий, но проводник не дает им времени предаваться горю. Он очень бледен, лоб покрыт испариной. Если идти, то сейчас или никогда. Надо забрать спрятанные вещи и уходить темной тропой, ведущей на свободу. Сумки Ханы и Симона необходимо взять с собой, чтобы не оставлять никаких следов. С трудом Луиза поднимается со стула. Что-то падает с ее коленей. Плюшевая собачка Симона. Мальчик так и ушел без своего друга. Если бы Луиза попыталась вернуть игрушку, она погубила бы всех — и себя, и Эстер, и проводника. Она и не думала об этом. Заливаясь слезами, она прижимается лицом к игрушке.

Мужчина торопит и заставляет их почти бежать. На Эстер страшно смотреть — растекшаяся тушь образует под глазами жирные темные круги, растрепанные рыжие волосы подчеркивают мертвенную бледность лица. Несмотря на лето, ночь выдалась прохладной. Небо густо усыпано звездами. Прижимая к себе маленькую собачку, Луиза думает, что Симон правильно поступил, надев на зверька связанное Ханой пальтишко.

Через час они уже в свободной зоне. Деревня наполнена ночными шорохами, колышется высокая трава, вдали слышно завывание какого-то хищника. Женщины медленно бредут освещенной луной дорогой, высматривая, где можно сделать привал, чтобы дождаться рассвета. Луиза думает о том, какое жалкое зрелище представляют они с Эстер: бледный призрак с размытым макияжем, захлебывающийся рыданиями, и несчастная хромая еврейка, в каждой руке — по сумке, а под мышкой — плюшевая игрушка. Где-то по ту сторону демаркационной линии мчится сквозь ночь машина, освещая фарами враждебное ей пространство. В какой кошмар везет она своих пассажиров — подавленную женщину и маленького мальчика, который с беспокойством вглядывается в темноту? Одна и та же мысль мучает женщин: они не справились с возложенной на них задачей. Как сказать об этом в Сан-Готье, как посмотреть в глаза ожидающим их мужчинам?

12

Таня появилась в Сан-Готье солнечным летним днем. Максим был занят во дворе, рубил толстый ствол поваленного ветром дерева. Он вошел в ритм, с каждым точным ударом топор вонзался глубже и глубже, лезвие сверкало в солнечных лучах. Это занятие полностью поглотило внимание Максима. Его литые мускулы, которым последнее время не хватало физических нагрузок, радостно откликаются на каждое движение. Жорж еще не вернулся с рыбалки. Он отправился на берег реки, примостился с удочками в тени плакучей ивы. Ведро быстро наполняется, и он думает о том, как обрадуется Тереза, увидев богатый улов.

Сама Тереза устроилась в шезлонге на террасе, она читает, время от времени бросая восхищенные взгляды на Максима, подбадривая его каким-нибудь замечанием. Именно Тереза первая замечает Таню, когда та появляется за витой решеткой ограды. Вздрогнув от неожиданности, Тереза не может отвести взгляда от совершенной красоты молодой женщины. Идеальная фигура, подчеркнутая облегающим серым платьем, точно повторяющим все изгибы силуэта, прямые плечи, тонкая талия. Терезу охватывает дурное предчувствие: она уверена, что присутствие Тани принесет им несчастье. Мужчины уже рассказали ей о родственнице, которая должна приехать, и она тотчас же ее узнала. Максим на минуту прерывает свое занятие и видит Таню. По его спине пробегает крупная дрожь, он опускает руку с топором, вытирает мокрый от пота лоб. Несколько мгновений они стоят молча и неподвижно. Как только Тереза замечает, какими глазами смотрят они друг на друга, она сразу же все понимает. В чистом небе появляется черная туча, и солнце погожего дня тускнеет.

Таня поселяется в комнате с двумя кроватями, отведенной для Симона. Максим и Жорж наперебой предлагают Тане незамысловатые местные развлечения: ведут ее на прогулку, показывают старинную церковь и часовню, провожают на берег Крёза.

Через несколько дней после приезда Таня пытается дозвониться до родителей мужа в Париж, но там никто не снимает трубку. Она представляет себе этот трезвонящий в мертвой тишине пустой квартиры телефон. Она посылает телеграмму матери, чтобы успокоить ее, но гонит прочь всякую мысль о муже. Как упрямый ребенок, Таня поддается капризу: наконец-то она рядом с тем, о ком так долго мечтала. Максим притягивает ее сильнее, чем раньше. Она с трудом борется с желанием прижаться к его мощному торсу, приникнуть губами к его сочным губам. Ничто иное не имеет значения — только эта неведомая сила, полностью завладевшая ею с недавних пор.

С каждым днем взгляды Максима становятся все настойчивее, Таня отвечает на них, позволяя себе насладиться горячей волной желания, разливающейся по телу. Она предается этой волнующей игре, зная, что это ненадолго — скорый приезд Ханы и Симона положит конец невинному флирту. Каждый раз, когда Таня ловит долгий и страстный взгляд Максима, она чувствует, что Тереза наблюдает за ними. Пожилая учительница ведет себя будто ревнивый ребенок.

Возбужденный Таниным присутствием, Максим ни на минуту не может сомкнуть глаз, он вертится с боку на бок, осаждаемый дразнящими картинами: в соседней комнате спит восхитительная молодая женщина, по подушке разметались темные волосы, загорелая кожа мерцает на фоне белых простынь.

13

Едва переступив порог усадьбы полковника, Эстер и Луиза падают в объятия Жоржа и Максима. Луиза признается мне, что ни той ни другой не хватило мужества рассказать о самоубийственном жесте Ханы. Обе решили говорить о роковой неосторожности, фатальной ошибке.

Как наладилось их существование вокруг этой зияющей пустоты, оставляющей каждого наедине с чудовищными догадками?

Максим на долгие часы заперся в своей спальне, сидел неподвижно на кровати, обхватив голову руками. В углу за креслом стояли так и не распакованные вещи жены и сына. Плюшевая собачка в вязаном пальтишке одиноко лежала на сумке Симона, охраняя вещи маленького хозяина. Не выдержав этого соседства, Максим просит, чтобы ее убрали куда-нибудь с его глаз. Его жена и сын — в руках врага, скорее всего, вместе с десятками тысяч им подобных, заперты в одном из этих страшных мест, во власти безудержной ненависти. А он тем временем предается эротическим фантазиям под сенью вековых деревьев полковничьего парка.

Я долго старался представить, какие чувства испытала моя мать, услышав страшную весть: враг, от которого она бежала, вдруг стал ее союзником, устранив единственное препятствие, стоявшее между нею и отцом. Все становилось возможным, если Хана и Симон никогда не вернутся назад.

Обитатели дома полковника стараются приободрить друг друга — всем хочется верить, что мать и сын попали в одно из известных мест заключения, названия которых останутся запятнанными навечно, — Дранси, Питивье, Бон-ла-Роланд.[3] Конечно, лишенные всего необходимого, они терпят муки, но ведь там не убивают! Один лишь полковник осведомлен лучше других, поскольку поддерживает связь с Сопротивлением. Он знает о том, что по ту сторону границ вершится абсолютное зло. Но полковник хранит молчание, не желая усугублять боль и тревогу своих гостей. Но даже он не в силах до конца поверить в массовое уничтожение людей.

Максим целыми днями не выходит из спальни, окружив себя глухой стеной молчания. Остальные уважают его горе и не знают, как выразить сочувствие. Большое поместье осенено тенями Ханы и Симона. Кажется, что вот-вот по лестнице сбежит Симон… Как хорошо было бы сходить с ним на речку! А вот Хана, устроившись на террасе с вышиванием, наблюдает, как муж и сын борются на зеленом газоне.

Таня старается избегать Максима и проводит дни в обществе Эстер и Луизы. Втроем гуляют они по деревенским дорогам, беседуя обо всем на свете, — обо всем, кроме Ханы и Симона. Разве могла Таня продолжать играть чувствами Максима? Недавний флирт забыт, Таня сторонится Максима, при встрече отводит глаза. Его жены и сына здесь нет, но именно это возводит между ними непреодолимую стену.

Неделя тянется за неделей, мало-помалу Максим возвращается к жизни. С добровольным заключением покончено, он колет дрова и совершает долгие прогулки. Домочадцы настороженно следят за ним, пытаясь уловить отблески жизни в его погасшем взгляде. По утрам, когда обитатели дома только-только просыпаются, их уже ждет накрытый стол. Свежая скатерть, на ней корзинка с хлебом, варенье: это Максим, встав раньше всех, не только сделал зарядку, но и приготовил завтрак. Он не залеживается в постели — стоит ему открыть глаза, как тревога завладевает им с новой силой. А мысль открыть дверь в спальню Тани теперь кажется кощунственной.

Максим, всегда презиравший суеверия и приметы, всерьез размышляет теперь о небесной каре. Каждый день он ходит на почту, чтобы позвонить в Париж, и, когда возвращается, никто не осмеливается задавать ему вопросы.

Однажды жарким полднем Таня надевает поверх купального костюма легкое платье, прихватывает полотенце и спускается к реке. Не давая себе передышки, она раз за разом переплывает реку, потом принимается совершенствовать прыжки в воду, используя для этого балки разрушенного моста. В холодной глубине перед ней колышутся водоросли, мелькает дно, затянутое сероватым илом, проплывают обрывки растений, увлекаемые течением в шлюзы гидростанции. Выныривая на слепящий солнечный свет, она глубоко вдыхает, встряхивает головой, будто отгоняя непрошеные мысли, снова забирается на мост и ныряет с какой-то отчаянной одержимостью. Словно за что-то наказывая, истязает она свое тело, доводит себя до полного изнеможения и выходит на берег, только когда не чувствует ни рук ни ног.

Вечерами за столом разговор то и дело обрывается, воцаряется неловкое молчание. Максим первым уходит к себе, слышно, как тяжело ступает он, поднимаясь по лестнице, раздается скрип двери в его спальню. Следом уходят Жорж и женщины. Перед сном каждый думает о Хане и Симоне, затерянных в непроглядной темноте, полной страданий.

14

Максим больше не в силах мучиться бессонницей, изводить себя неотвязной тревогой о близких. Иногда, припоминая все подробности Луизиного рассказа, он проклинает неосмотрительность жены. И как она могла перепутать бумаги?! Из-за ее глупой оплошности он может никогда больше не увидеть своего мальчика.

Постепенно он начинает приходить в себя, и первой, кого он замечает, оказывается Таня. Сопротивляться еще и этому желанию — выше его сил. В полдень, когда дом погружен в знойную дрему, они вместе идут на берег Крёза. Молча шагают они по парку, через калитку выходят на крутой берег, расстилают полотенца в высокой, нагретой солнцем траве. Таня скидывает платье и предстает перед Максимом в том самом черном купальнике, который он видел на ней на стадионе «Альзасьенн». Не задерживаясь, Таня ныряет с разбегу, потом начинает свой обычный маршрут, разрезая воду отточенными размеренными движениями. Максим пристально смотрит на тонкий силуэт, вспарывающий блестящую гладь воды. Она взбирается на каменную кручу моста, машет Максиму рукой. Окруженная знойным маревом, вытягивается струной, выгибает спину. Максим видит, как напряжены мускулы ее длинных ног, когда, пружинисто подпрыгнув, она будто застывает на несколько мгновений в воздухе. При виде этой черной стрелы, пронизывающей жаркое пространство, Максим чувствует новый прилив желания. Железный обруч, туго стягивающий его сердце, слабеет, и, в первый раз с приезда Луизы и Эстер, он плачет.

Он и не думает прятать свои слезы от Тани, и та, выйдя из воды, молча наблюдает за его страданием. Неподвижно сидит она рядом с ним, мокрая кожа блестит на солнце. Таня протягивает руку, и Максим прячет лицо в ее влажной ладони. Таня придвигается ближе, Максим обнимает ее за талию, приникает щекой к мокрой ткани купальника. После жара воображаемых объятий он чувствует настоящую Таню, ее прохладную кожу. Вода реки смешивается с его слезами. Обнявшись, они долго сидят неподвижно, потом размыкают объятия, по-прежнему не произнося ни слова. Таня вытягивается на спине, и оба смотрят в бездонное небо. Городок спит, только глухое урчание завода нарушает тишину. Максим знает, что больше не сможет противостоять искушению.

Этой же ночью он отворяет дверь в Танину спальню, бесшумно входит, скользит меж одеял и прижимается всем телом к той, которую он так долго желал. Его накрывает волна острой боли. Он впивается в ее губы, чувствует соленый вкус своих слез, прижимается к ней все сильнее, ощущает ее крепкое мускулистое тело, упругий плоский живот. Он не осмеливается ласкать это вожделенное тело, но изо всех сил сжимает его руками и ногами. Аромат молодой женщины пьянит Максима, и он проваливается в крепкий сон без всяких сновидений. Каждую следующую ночь они засыпают, сомкнув объятия, спасаясь от призраков, преследующих их днем. На рассвете он возвращается к себе с осторожностью провинившегося подростка. Заправский сердцеед превратился в застенчивого юношу, нуждающегося в нежности и женской ласке. Он приближается к Тане осторожно, довольствуясь пока невинными поцелуями и прикосновениями.

Наконец однажды вечером он готов к решительному штурму. Из опасения быть услышанными оба стараются проявлять осторожность. Спальни Жоржа, Эстер и Луизы находятся совсем рядом, за деревянной перегородкой. В неистовом порыве Максим подчиняется ритму своего тела, погружаясь в сокровенные глубины женского тела, вплоть до самого последнего момента, когда он до крови кусает губы, чтобы не закричать от наслаждения. Необходимость сдерживаться придает ощущениям особую остроту. Наконец-то в его объятиях та, которой он бредил так долго, и, почти теряя сознание, Максим внезапно видит перед собой бледное лицо жены. Изо всех сил он отталкивает ее, отгоняет тревожный призрак в ночную темноту.

15

Здесь я остановился. Благодаря откровениям Луизы я смог составить вполне связный рассказ, чтобы подойти к событиям этой ночи, когда маленький мальчик и его мать покинули нашу землю, чтобы раствориться в многолетнем молчании. Эта ночь свяжет судьбы моих родителей и спустя несколько лет после смерти Симона позволит мне появиться на свет. Я мог родиться только при этом условии: его сила уступила место моей слабости, он исчез в ночи, чтобы я мог увидеть день. Или он, или я — сценарий вполне в духе моих ночных сражений с воображаемым братом. Никто не произнесет больше их имен, ни его, ни Ханы. От них останутся лишь две дорожные сумки, стоящие за креслом. Одежда, запахи, плюшевая собачка, осиротевшие предметы, несколько забытых фотографий и бесконечное чувство вины, груз которого я буду нести всю жизнь.

16

Напряжение, воцарившееся в Сан-Готье, столь велико, что его, кажется, можно пощупать. Долгими вечерами в гостиной, в столовой во время трапез дом настороженно наблюдает за любовниками. Никого из присутствующих не обманывает их показное равнодушие. Эстер с трудом удерживается от того, чтобы не закатить скандал, ей хотелось бы выкричать свое презрение, плюнуть в лицо этой чертовой парочке, каждое соитие которой наносит новое оскорбление памяти Ханы и мальчика. Она воспринимает эти отношения как преступление, повторяемое из ночи в ночь, предающее тени дорогих людей все более глубокому забвению. Луиза старается ее успокоить, и, хотя ей отвратительно предательство Максима, она пытается быть снисходительной. Покоренная необыкновенной красотой Тани, Луиза воспринимает их встречу как волю небес, бороться с которой невозможно. Тереза страдает молча. Она обрела прежнее недоверие по отношению к мужчинам. Максим ничем не лучше остальных, уж она-то должна была это понять. Он — один из тех, кого Тереза стремилась избегать всю жизнь: бессердечный самец, заботящийся только о собственном удовольствии. Интуиция ее не подвела — Танин приезд положил конец счастливому периоду их жизни. Она грубит отцу, изводит домочадцев бесконечными мелкими придирками и при всяком удобном случае норовит уединиться в своей спальне, чтобы заполнить страницы дневника горькими признаниями.

Жорж и полковник также осуждают поведение любовников, но воспринимают их союз как нечто неизбежное, как единственное средство для Максима пережить боль утраты.

Что произошло дальше? Осмелились мать и отец, виновные в глазах всех, измученные своим желанием, открыто выразить свои чувства, средь бела дня взяться за руки, вдвоем отправиться на реку, предъявить свою связь семье? Да. Мало-помалу, вначале робко, осторожно, затем все увереннее, полноправнее. Я спрашивал себя, выясняла ли Эстер отношения с Таней? Мне легко представить тетю Эстер, с ее профилем трагической актрисы, орущей на мать, бросающей ей в лицо чудовищные обвинения и отступающей перед потоком слез, принимающей ее в свои объятия и выслушивающей Танины признания.

Проходят недели, острота конфликта гаснет, взгляды смягчаются, и понемногу жизнь входит в привычное русло — ровно до того дня, когда ужас пробивает брешь в стене безмятежности, защищающей Сан-Готье.

Улицы полнятся тревожными слухами, повсюду — в магазинах, в кафе — люди говорят об одном и том же. Становится невозможным и дальше прятать голову в песок и продолжать верить в простое перемещение населения. С недавних пор неотступно звучат слова «массовое уничтожение», «лагеря смерти». Дом полковника заполняют кровавые призраки — нацистские конвои, побои, издевательства. Как удается Максиму спать ночами? Во сне к нему постоянно приходят Хана и Симон. Он больше не верит, что они еще здесь, во Франции, по ту сторону демаркационной линии. Максима изводят мысли об их участи.

Мне надо было вообразить все последующие дни, вплоть до конца войны. Именно тогда все стало бы известно: депортация родителей Ханы после большой облавы, смерть Роберта от тифа в сталинском лагере. Еще одним препятствием меньше на пути Максима и Тани — юношу с насмешливым взглядом тоже смело беспощадным вихрем истории.

И наконец, стало бы известно, куда были угнаны Хана и Симон. Надо было произнести страшное название вслух, чтобы черная печная труба, вспарывающая бесцветное небо, стальные рельсы, ведущие к пропасти, навечно впечатались в людскую память.

17

Семья вернулась в Париж. Судьба, так немилостиво обошедшаяся с Ханой и ее близкими, сохранила жизнь остальным членам семьи. Таня снова поселилась с Мартой. Максим не смог оставаться в квартире на авеню Гамбетта и временно устроился на первом этаже магазина. Оба они предпочитают держаться на расстоянии, ибо не так-то просто оказалось избавиться от призраков и любить друг друга в декорациях прошлого. Им остается только ждать.

Узнав о смерти Роберта, Таня почти ничего не почувствовала: он был уже очень далек. Ей кажется даже, что, будь он жив, ей не хватило бы смелости выдержать его взгляд. Но что будет, если Хана и Симон вернутся? В разговорах с Максимом она твердо заявляет, что если такое произойдет, то она исчезнет из их жизни. Ей необходимо произнести это вслух, чтобы и самой поверить. Максим выслушивает Таню, крепко обнимает ее. Они заставляют себя не думать об исчезнувших.

После Освобождения надежда поселяется во многих сердцах. В Париже с нетерпением ожидают приезда депортированных, день за днем напряженно следят за новостями, сверяются со списками, вывешенными в холле отеля «Лютеция». Возле списков многочисленные группы. Люди обмениваются сведениями, показывают фотографии в надежде узнать что-то о судьбе своих близких. К отелю то и дело подъезжают большие автобусы, из них выходят похожие на призраков мужчины и женщины.

Максим часто спускался в метро, доезжал до станции «Севр-Бабилон». Каждый раз после этого он возвращался сам не свой. Холл отеля «Лютеция» вот уже много дней заполонен растерянной толпой. Сборище нищих на фоне роскоши отеля. Бледные тени, шатаясь, бродят по толстым коврам, усаживаются на кожаные диваны, застывают перед зеркалами с позолотой, несмелым шагом направляются в бар, где совсем недавно немецкие офицеры поднимали бокалы за победу. Максим вздрагивает при виде детей, изуродованных лиц, их мертвенной бледности. В каждой женской фигуре под жалкими остатками полосатых одеяний ему мерещится исхудавшая фигура Ханы. Его пронзает нестерпимо острая боль — надежда, смешанная с опасением. Между ним и женой уже выросла непреодолимая стена. Максим силится вспомнить их голоса — высокий и звонкий Симона, тихий, еле слышный Ханы. Он безуспешно ищет в памяти их смех, характерные жесты, улыбки, любимые словечки, их запах. Постепенно он готовит себя к худшему — Хана и Симон не вернутся. Никогда.

Понадобилось немало времени, прежде чем Таня и Максим смогли поселиться вместе. Нужно было перевезти мебель, сложить чемоданы, обезличить обжитые места, убрать подальше вещи, пропитанные таким знакомым запахом, расчистить место для новой жизни. На это ушли месяцы. Максим не сможет отдать игрушки сына и бережно сложит их на чердаке того дома, где они с Таней поселятся вместе. Именно там я найду Сима, когда отправлюсь вслед за матерью на чердак, задолго до того, как в нашей семье появится настоящая собака — Эхо, маленький беспородный пес, белый с черным, найденный на берегу Марны.

Я появлюсь на свет в этом квартале, буду жить на этой спокойной улице. Одна из комнат нашей квартиры превратится в спортивный зал, где мать с отцом будут проводить многие часы. Они поженятся, станут работать вместе на улице Бург-л'Аббе. Магазин начнет торговать спортивными товарами, и от клиентов не будет отбоя. По другую сторону коридора Луиза вновь откроет свой медицинский кабинет. В конце каждой недели родители будут ходить на стадион. Воскресными вечерами они, как и прежде, станут обедать у Эстер, встречаясь с оставшимися в живых родственниками. Раны постепенно затянутся, лишь глухая боль останется в душе каждого из них. Табу ляжет на разговоры о войне и имена исчезнувших в ее огне. Спустя какое-то время после моего рождения Максим вызовет новый семейный разлад, изменив орфографию своей фамилии. «Гринберг» очистится от «н» и «г», ставших причиной смерти его жены и сына.

Часть пятая

1

Луиза позволила мне восстановить идиллическую картину жизни моих преступных родителей. Мне было пятнадцать лет, и я уже знал, что именно от меня скрывали, и в свою очередь молчал, из любви к ним. Откровения моей подруги не только сделали меня сильнее, они преобразили мои ночи. Теперь мне было известно имя брата, и я больше не испытывал нужды бороться с ним.

Понемногу я отдалялся от родителей. Я научился видеть и принимать изъяны, скрытые за их совершенством. Я видел, как сражаются они с первыми признаками возраста, удваивая часы, проводимые по воскресеньям на корте. Отец больше страдал от приближения старости, и иногда я с удивлением наблюдал, с каким беспокойством он изучает свое отражение в зеркале. Однажды вечером он вернулся домой очень расстроенным: впервые девушка в метро уступила ему место.

Понемногу я выправился и перестал мучиться из-за своей внешности, чрезмерная худоба осталась в прошлом. Благодаря волшебным рукам Луизы мой торс окреп, глубоко запавшие подреберья сгладились, будто правда заполнила не только мой разум, но и тело. Отныне я знал, о чем думал отец, неотрывно глядя вдаль, понимал, почему так молчалива мать. Но ее молчание больше не лежало на мне тяжким грузом, я легко нес его на своих широких плечах. Я продолжал прекрасно учиться и во взгляде отца наконец-то читал уважение. С тех пор как я узнал их истинные имена, фантомы потеряли надо мною всякую власть — я стал взрослым. Мужчиной.

Прошло несколько лет. Мать пережила инсульт и потеряла способность говорить и двигаться. Я видел, как тают ее мускулы, становятся неузнаваемыми фигура и лицо, как она превращается в непонятное существо, часами бесцельно раскачивающееся в кресле. Отцу смотреть на нее было еще труднее, чем мне. Привыкший бороться, он изо всех сил старался помочь ей восстановиться, но сам вид блистательной чемпионки, опирающейся на костыли, мучительно приволакивающей правую ногу, ранил его глубже, чем кого бы то ни было, и однажды он принял решение положить этому конец.

2

Эхо жил с нами уже несколько лет. Он проводил все свое время рядом с отцом, ночью спал в его кровати. Он заменил Сима, который вернулся в свое пыльное царство в чердачной кладовке: после того как я узнал его историю, мне стало трудно выносить взгляд его черных пуговиц. Как отец мог так долго терпеть присутствие старой игрушки за каждой из наших трапез, смотреть на то, как я устраиваю ее в своей кровати, прижимаю к груди? Что чувствовала мать, снова слыша имя того, кого я вызвал из ночной тьмы и кого она боялась увидеть однажды на пороге нашего дома?

Лаская собаку, отец заметно смягчался. Он брал ее с собой на долгие прогулки, играл с ней, как с ребенком, по воскресеньям на стадионе спускал с поводка, валялся с ней на траве.

Как только мне позволяли занятия, я приходил в магазин и первым делом заглядывал к Луизе. Мы никогда не ставили точку в наших беседах. Она слушала все так же внимательно, не отводя от меня своих мудрых глаз, выдыхая серые клубы дыма и отгоняя застарелую боль все тем же привычным жестом.

Однажды я поднялся на чердак, чтобы убрать Сима на его прежнее место—в сундук с одеялами, и там я нашел старый альбом с фотографиями, затерявшийся в стопке пыльных журналов. В альбоме, среди прочих, были фотографии Максима и Ханы в свадебных нарядах. Я долго разглядывал черный пиджак и высокий цилиндр отца, беспокойное лицо его жены, бледное, как ее вуаль, обращенный на отца взгляд светлых глаз, которым суждено было погаснуть так скоро.

Картонные страницы открывали мне жизнь иной семьи, группы незнакомых людей позировали перед залитыми солнцем домами, на пляжах, рядом с цветочными клумбами. Жизнь в черно-белых тонах, улыбки, сегодня угасшие, мертвецы, нежно обнимающие друг друга за талию. Наконец-то я увидел настоящего Симона, фотографии которого заполняли множество страниц. Его лицо показалось мне странно знакомым. Я не мог сравнить наши тела, но узнавал свои черты в его чертах. Одна из фотографий отклеилась, на обороте стояла дата. Симон был снят в шортах и футболке, он стоял у пшеничного поля и, прищурившись, смотрел на яркое солнце своего последнего лета. Я сунул карточку в карман.

3

Однажды утром, незадолго до моего восемнадцатого дня рождения, раздался телефонный звонок. Ответил отец и через несколько минут с отсутствующим видом положил трубку. Спокойным голосом он сообщил нам новость, потом нагнулся, чтобы погладить Эхо, дремавшего у его ног Какое-то время он неподвижно сидел рядом с собакой, рука машинально поглаживала густую шерсть. Потом поднялся и так же молча пошел надевать пальто. Я предложил проводить его, и он не возражал.

Дверь открыла соседка, помогавшая Жозефу по хозяйству. На покрытом клеенкой столе я увидел пустую тарелку, недопитый стакан и смятую салфетку. Следуя за отцом в спальню, я первый раз в жизни увидел смерть вблизи. Дед лежал на кровати, с откинутой назад головой, желтая кожа, приоткрытый рот. Отец некоторое время смотрел на него, потом обернулся ко мне и сказал, что счастлив от того, что Жозеф умер во сне. Самый прекрасный способ покинуть этот мир, добавил он. Я подошел поближе и дотронулся до дедовой щеки. Она была ледяной. Что видел он в вечном сне? Знал ли он, что умирает?

Мы похоронили Жозефа на кладбище Пер-Лашез, в еврейском секторе, рядом с могилой его жены. Я впервые увидел могилу Каролины, в нескольких минутах ходьбы от дома Жозефа, неподалеку от авеню Гамбетта. Еще одна запретная тема, которой я никогда не касался. Во время наших пеших прогулок по Парижу отец часто приводил меня на это кладбище, чтобы показать могилы знаменитостей, но в еврейский сектор мы ни разу не заходили. Да и для чего? Чтобы поклониться пустоте, увенчанной мраморной табличкой с выгравированным именем его матери? Отец носил своих покойников в душе: все, кто был ему дорог, нашли последний приют в его сердце, и их надгробия не имели скульптур и надписей.

Всякий раз, когда мы проходили мимо колумбария, отец выражал желание быть кремированным. Только сейчас до меня дошел истинный смысл его желания.

Вернувшись с похорон Жозефа, отец взял на руки собаку и вышел на балкон. Он оставался там довольно долго, глядя вдаль, потом, верный привычке, уединился в спортивной комнате.

4

На устном выпускном экзамене я вытянул билет, на котором было написано имя Лаваль.[4] Онемев, я смог выдавить из себя всего лишь несколько слов, явно не удовлетворивших экзаменатора. Мне вдруг показалось, что экзаменатор — тайный вишист, и это начисто лишило меня дара речи. Так я был оставлен на второй год в выпускном классе.

В этом злоключении мне почудился тайный знак: я все еще сражался с призраками прошлого. Самое важное, то, о чем даже родители не имели представления, осталось за рамками моего повествования. Но я знал способ внести окончательную ясность.

Я узнал, что в Париже есть место, где я смогу разыскать недостающую информацию. В центре квартала Марэ открылся Мемориальный комплекс,[5] располагавший нужными мне документами. Благодаря кропотливым исследованиям Беаты и Сержа Кларсфельд был создан полный перечень жертв нацизма. По этим спискам можно было установить имя каждого депортированного, номер и пункт назначения его поезда, дату прибытия в лагерь и, если он не выжил, дату его смерти.

Я провел там всю вторую половину дня, листая страницы огромных томов. Среди бесконечной вереницы имен я наконец-то нашел те, что искал. Впервые я увидел написанными их имена и узнал их судьбу. Вначале Хану и Симона поместили в лагерь Питивье, откуда позже переправили в Польшу. В Освенцим. Они были умерщвлены в газовой камере на следующий день по приезде.

Номер конвоя, дата смерти: голые факты, цифры. События, на основании которых я строил свой рассказ, по ходу чтения этих списков обретали суровые черты чудовищной реальности.

Несколько раз я перечитывал имена тех, кто разделил последнее путешествие Ханы и Симона, находился бок о бок с ними в темноте запечатанного вагона, ощущал тот же животный ужас. Имена мужчин, женщин и имена детей, судьбой которых так легко распорядился президент Лаваль, милостиво разрешив «перемещение с целью национального воссоединения».

Я испытал неимоверное облегчение, узнав, что их убили почти сразу после переправки в лагерь. Дата их смерти избавляла меня от худших опасений, которыми я мучился бы, представляя, что пережили они в Освенциме за годы.

Отец по-прежнему жил в неведении. Какие страшные мысли о судьбе Ханы и Симона в концлагере терзали его сознание все эти годы? Какие картины вставали перед его мысленным взором сегодня, когда его взгляд заполнялся пустотой или когда он не мог уснуть ночами? Ситуация резко изменилась, и это меня тревожило. Так долго оставаясь в стороне от драмы, теперь я знал о ней больше своего отца. Надо ли было разрушать это его неведение? Долго не мог я решить, как поступить, ждал удобного случая, тайного знака, подсказки от жизни.

На следующий год я сдал выпускные экзамены с отличием и решил записаться в университет, на факультет психологии. Знакомство с психоанализом в ходе занятий философией помогло мне определиться с выбором. Позже, когда у меня будут спрашивать, почему я выбрал именно эту специальность, я стану рассказывать о Луизе, о ее редком таланте слушать, благодаря которому я избавился от тревожных теней моего детства и воссоздал историю своей семьи. Я отдавал себе отчет, какую роль Луиза сыграла в моей жизни. Освобожденный ею от груза, который давил на мои плечи, я обратил свою слабость в силу. И я хотел обрести такой же дар и научиться помогать людям. Тогда я еще не знал, что первым моим пациентом станет отец.

5

Однажды вечером, вернувшись с занятий, я застал мать в слезах. Только что машина сбила Эхо. Вместе с отцом они принесли тело песика домой и положили в спортивной комнате. Понизив голос, мать сказала, что отец не выходил из спальни. Она не знала, спит он или читает, и не решалась заглянуть, чтобы не побеспокоить его. Он так и не вышел к обеду, не произнес ни слова. Скорее всего, он винил себя в смерти собаки: они гуляли в парке, и отец не стал брать Эхо на поводок, когда они переходили дорогу. Мать добавила, что никогда еще не видела Максима столь подавленным. Выдержав исчезновение жены и сына, отец не смог пережить смерть нашего пса.

Я вошел в спортивную комнату, склонился над Эхо, который лежал на боку, с окровавленной мордочкой. Мое лицо отразилось в его широко открытых глазах. Я сказал матери, что отнесу его к ветеринару, который без сомнения знает, что делать с трупами собак. Осторожно сняв ошейник, я в последний раз потрепал гладкую шерсть пса, затем завернул его в старое одеяло.

Вернувшись через час, я вошел в родительскую спальню. Отец сидел на краю кровати, обхватив голову руками. Плотные шторы были задвинуты, ночник включен. Я уселся рядом и сказал, что огорчен смертью собаки. Он ответил бесцветным голосом, не поднимая головы, что это его вина. Как будто со стороны я услышал свой голос, говоривший отцу, что это правда, что он действительно виноват. Но только в этой смерти. Эта фраза вырвалась у меня сама собой, я не размышлял над нею. Отец резко выпрямился и повернулся ко мне с немым вопросом. Я продолжал смотреть в окно, чувствуя его напрягшееся плечо. Я добавил, что горжусь оставленным мне наследием, горжусь этой мучительной тайной, раскрытие которой сделало меня сильным и взрослым. Горжусь своим именем до такой степени, что готов вернуть ему изначальное правописание. Я говорил не размышляя, и отец вдруг тяжело вздохнул, как если бы я только что разрушил результаты его многолетней работы.

Набравшись смелости, я продолжал. Я произнес имена Ханы и Симона. Превозмогая страх нанести отцу глубокую рану, я рассказал ему обо всем, что узнал, не скрывая того, что Хана, по сути, пошла на самоубийство. Я чувствовал, как он напрягся, видел, как сжались руки на коленях. Я назвал номер поезда, дату их отправки в Освенцим, дату их смерти. Я сказал, что они не успели узнать всех ужасов концлагеря и что в смерти его жены и сына виновны только нацисты, их бесконечная ненависть. Я добавил, что молчать о Хане и Симоне было равносильно повторному убийству. Больше я ничего не сказал. Поднялся, раздвинул занавески, открыл дверь и позвал мать. И повторил свой рассказ для них двоих, чтобы она тоже узнала правду.

Отец вышел из спальни к ужину. Позже, когда я собрался уйти к себе, он остановил меня и слегка сжал плечо. Впервые я обнял его, и вдруг он показался мне хрупким, уязвимым — сломленный пожилой человек, которого я перерос на целую голову. Странно, но я чувствовал себя сильным и не пролил ни слезы. Смерть нашей собаки стала поворотным моментом: я освободил отца от гнетущего секрета.

Эпилог

1

Однажды летним вечером мне захотелось прогуляться в маленьком лесочке, окружавшем замок, что находился неподалеку от моего дома. Я попросил дочь составить мне компанию.

Мы с Розой спустились по кривой улочке, ведущей из деревни, в конце которой уперлись в бурелом из поломанных веток и выкорчеванных грозой деревьев. Пробравшись сквозь него, мы вышли к задворкам замка. Окруженный старыми рвами, увенчанный четырьмя башнями, крытыми шифером, замок, казалось, дремал за закрытыми ставнями высоких окон.

В прошлый раз, случайно нарушив границы частной собственности, я набрел на маленькое кладбище. Кто покоился под этими гранитными плитами? Тогда я опасался быть замеченным, вздрагивал от каждого шороха и, завидев фигуру сторожа, не решился идти дальше.

Но сегодня путь был свободен. Ничего не стоило перешагнуть через упавшее дерево, которое отделяло прямоугольный участок, покрытый травой, с ровными рядами могил.

Между делом я навел справки о владельце замка. Деревенский старожил сообщил мне его имя — граф де Шамбран, потомок маркиза де Лафайета, адвокат-международник. Женат на дочери Лаваля, ярый защитник своего тестя, автор многих книг, написанных с целью реабилитировать его память.

Теперь я знал, в чьем поместье мы находились. Вместе с Розой мы подошли к надгробиям. На первом было написано:

Барий

1890

Помпе

1891

Маду

1908

Брутус

1909

Кладбище собак. Похожее на те, что окружают старые деревенские церкви. Традиция, заложенная родоначальником угодий и, судя по тому, что мы читали, бережно поддерживаемая потомками:

Виски

1948–1962

Собака де Соко,

верный друг отца.

Жозе де Шамбран

Васко

1972–1982

Смерть — единственное огорчение,

которое он нам доставил.

Жозе де Шамбран

«Верный друг», «единственное огорчение» — эти надписи меня растрогали. Я подумал о нашем Эхо, которого оставил в кабинете ветеринара и откуда он отправился в общую кучу трупов, предназначенных на сожжение.

Но вскоре я почувствовал неловкость от чтения этих надписей, точные даты которых наводили на мысль о смерти не домашних любимцев, но детей. Жозе де Шамбран, дочь Лаваля, хоронила здесь своих друзей.

Вот и снова я встретил это имя. Президент Лаваль, который настойчиво рекомендовал высылать детей младше 16 лет вместе с родителями — дабы не разлучать семьи, как говорил он после в свою защиту. Вот о чем следовало бы сказать на том первом злополучном экзамене, если бы преподаватель стал меня слушать. И я добавил бы даже знаменитую фразу Бразийяка:[6] «Главное — не забывайте малышей».

Как можно забыть о погибших детях, безмолвных тенях, ставших невесомым дымом в черных трубах печей крематориев? Неподвижно стоял я, не в силах оторваться от этих надписей. Именно тогда, на собачьем кладбище, за которым с такой любовью ухаживала дочь того, кто выдал Симону билет на тот свет, мне в голову пришла идея этой книги.

На этих страницах нашла выход та боль, пережить которую я не сумел.

Голос Розы заставил меня вздрогнуть. Она нашла одинокий камень, стоящий поодаль, и хотела мне его показать. Надпись была скромнее, чем на других.

Дорогой Григри

1934–1948

Наверное, это был самый любимый пес. А может быть, лаконичность надписи делала ее более трогательной. Кто оплакивал его? Я снова подумал о моем бедном Эхо и вдруг ощутил приступ безудержного гнева. На что мне было его направить? Разрушить кладбище? Осквернить могилы непристойными надписями? Я рассердился на самого себя — такие мысли, в общем-то, были мне несвойственны. Розе не терпелось уйти, я разрешил ей вернуться одной, обещая последовать за ней через несколько минут. Она побежала домой и на ходу помахала мне рукой.

Оставшись один, я уселся на ствол поваленного дерева. Шпиль маленькой башенки замка за моей спиной вытягивал все дальше свою тень, подбираясь к могилам. Был слышен лишь шелест листьев на легком ветру и тонкий крик дрозда. Я смотрел на свои руки, лежащие на коленях, набухшие вены проступали все отчетливее. Совсем как у отца в последний год его жизни. Наконец я хоть в чем-то стал похож на него.

Я вспомнил руки Луизы, ее сильные энергичные пальцы, умевшие унять боль родителей; руки Эстер, похожие на птиц, порхающих возле ее лица во время традиционных воскресных обедов; искалеченную инсультом руку матери, сжимавшую резиновый мячик, чтобы ногти не вросли в ладонь. Моя мать, потерявшая речь, с трудом передвигавшаяся из гостиной в спальню на костылях.

Я понял, что должен был чувствовать отец, видя ее такой, ощутил его отчаянное желание отыскать в поникшем силуэте черты той, которая взбиралась на балки разрушенного моста и, легко оттолкнувшись, подобно черной стреле, пронзала синее небо над водами реки Крёз.

Глядя на могилы собак в высокой траве, я снова думал о том, что сделал отец. Обняв жену за талию и нежно поддерживая ее, он помог ей выйти на балкон, чтобы вместе с ней совершить последний — смертельный — прыжок. Какими были его последние слова, которые он шептал ей на ухо?

2

Эстер и Луиза, единственные из всей семьи оставшиеся в живых, сопровождали меня на кладбище Пер-Лашез. Втроем стояли мы у гроба матери, в то время как тело отца, согласно его последней воле, было предано участи Ханы и Симона, став пеплом в печах крематория. Втроем мы дождались выдачи урны с его прахом, чтобы упокоить его рядом с гробом матери в еврейском секторе кладбища. Потом женщины деликатно удалились, оставив меня наедине с родителями. Они уходили по аллее, обсаженной высокими деревьями, сгорбленные, подавленные, какими были они после перехода демаркационной линии. Я поспешил догнать их, занял место посередине, взял каждую за руку и решительно повел их с кладбища.

Спустя какое-то время я узнал, что чета Кларсфельд готовит к публикации книгу, посвященную детям, погибшим во время депортации. Я отнес им фотографию Симона, которую бережно хранил в одном из ящиков своего стола, и сообщил необходимые сведения. Через несколько месяцев я получил толстый том в черной обложке, чудовищный альбом, наполненный детскими улыбками, нарядными платьями, парадными воскресными костюмами. Там был и Симон — стоял на фоне пшеничного поля, щурясь на солнце.

Через много лет после того, как призрак брата покинул мою комнату, после того, как я предал земле всех, кто был мне дорог, мне удалось подарить Симону могилу, на которую он не имел права раньше. Он упокоился здесь, в окружении других детей, которых постигла та же участь, на странице, где помещена его фотография со странно коротким интервалом между датами рождения и смерти и его именем, написание которого так незначительно отличается от моего. Эта книга служит ему могилой.

Примечания

1

Речь идет о видоизменении еврейской фамилии Grinberg на ее французский вариант Grimbert. — Здесь и далее — примеч. перев.

(обратно)

2

Роман о Лисе — французский эпос эпохи Средневековья.

(обратно)

3

Дранси, Питивье, Бон-ла-Роланд — концентрационные лагеря, расположенные в разных департаментах Франции. Содержащиеся там заключенные ожидали своей участи, как правило, их отправляли в Освенцим.

(обратно)

4

Лаваль — с 1940 г. активный деятель режима Виши, близкий сотрудник маршала Петена, с 1942 г. до падения режима в 1944 г. — глава правительства. Одновременно он был министром иностранных и внутренних дел, а также министром информации. Организовал насильственный вывоз лучших французских рабочих в Германию, разрешил во Франции деятельность гестапо для борьбы с Сопротивлением, создал французский аналог гестапо, руководил арестами и отправкой на уничтожение евреев Франции.

(обратно)

5

Мемориал неизвестному еврею-мученику, построенный по проекту архитекторов Жоржа Гольденберга и Александра Персица, был открыт в 1956 г. Памятник стал первым в Европе, посвященным холокосту. На слабо подсвеченных стенах бесконечный ряд имен: замученных и сожженных детей, женщин и мужчин.

(обратно)

6

Робер Бразийяк — литератор, министр кинематографии в правительстве Лаваля, казнен в 1945 г.

(обратно)

Оглавление

Часть первая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

Часть вторая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

Часть третья

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

Часть четвертая

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

Часть пятая

  1

  2

  3

  4

  5

Эпилог

  1

  2

Реклама на сайте