«Прошедшие войны»

Канта Ибрагимов ПРОШЕДШИЕ ВОЙНЫ

Памяти деда Исмаила (Кинга) и племянника Абу посвящаю

Часть первая

Брат забудет тебя — увидев красавицу,

Сестра забудет тебя — увидев молодца,

Отец забудет тебя — окруженный заботами,

Только в сердце матери — ты останешься.

(Старинное чеченское сказание)

Март, 1995 года. Чечня.

Маленькое, высокогорное село Дуц-Хоте.

Длинная, колючая ночь на исходе. Все в тумане, в сиреневой мгле. Вокруг древнего поселения призрачно-обманчивое спокойствие, тишина. А само село кишит, во дворах, суетясь, бегают люди. Плачут женщины, дети. Мужчины сдержанно, сипло кричат, торопятся. В предрассветной темноте глаза людей светятся тоской, страхом, паникой… Война… Жители Дуц-Хоте в спешном порядке стремятся покинуть родные жилища. Они, до этой кошмарной ночи, думали, что до их высокогорного села не дойдет ужас истребления. Однако эти ожидания и мечты не оправдались.

Наступила очередь Дуц-Хоте. Накануне вечером четыре бомбардировщика скинули в окрестностях села по две бомбы. Один из снарядов был ужасной силы: он ядовитым заревом ослепил всю Вашандаройскую долину; с зловещей силой сотряс могучие горы; наполнил ущелье оглушительным, ураганным взрывом… Еще не умолкло гулкое эхо бомб, а по селу стали бить из мощной, тяжелой артиллерии. Стреляли издалека, с позиций занятых на чеченской равнине. Смертоносные снаряды летели через несколько горных перевалов, совершая рассчитанную траекторию в несколько десятков километров.

Обстрел был продуманным, метким. Первые снаряды разрушили три самых больших дома в Дуц-Хоте. Еще несколько жилищ пострадали по периметру села. А потом стали ложиться снаряды по огородам и улицам. Людей выдавливали из села. Все жители попрятались в подвалы и погреба. В смертельном ужасе не знали — что делать, как быть? В полночь обстрел прекратился, и начался вновь в два часа ночи. Теперь снаряды взрывались в окрестных лесах, в ровном поле Вашандаройской долины. В три часа ночи наступила желанная, гнетущая тишина. Жители Дуц-Хоте поняли, что они должны, как и другие их соплеменники, бежать от отцовского очага, спасая стариков, детей, женщин… Еще до рассвета в неорганизованном, спешном порядке село покидает колонна грузовых машин, тракторов с прицепами, подводы. Весь транспорт загружен примитивным, хилым скарбом, понурыми, молчаливыми людьми и домашней скотиной. В конце этой скорбной вереницы идут просто пешие, с узелками на плечах, волоча за собой единственное богатство — корову. Все бегут по промерзшей, разбитой, лесной дороге в горы, в сторону мирного Дагестана. Последними покидают родные жилища и земли самые бедные и многодетные. Более обеспеченные покинули село после захвата российскими войсками столицы Чечни — Грозного. А самые богатые — всего три-четыре семьи — покинули родные земли задолго до начала войны.

О том, что будет война предупреждали всех задолго — прямо по телевизору. Однако бедные до конца в эту бесчеловечность не верили и в очередной раз надеялись на гуманность сильных. Да и не было у них средств ехать на чужбину и там жить. А богатые, по меркам Дуц-Хоте, люди были более образованными и информированными, они на примерах прошлого знали, и по окружающей реальности чувствовали весь цинизм вождей революционных преобразований.

… С рассветом маленькое селение обезлюдело. Во всем Дуц-Хоте осталось всего два человека; девяностолетний старик Арачаев Цанка и немолодой мужчина Гойсун Дациев. Последний родился во время департации в Казахстанской пустыне. Сиротой, в детстве, он перенес тяжелую болезнь, и с тех пор остался искривленным, безобразным. В округе его называли юродивым и даже пугали им непослушных детей. Тем не менее односельчане Гойсуму всячески помогали, как могли о нем заботились. Дациев незаметно вырос. Ума он был недалекого, но иногда мог выдать такую истину, что люди с улыбкой удивлялись его находчивости и смекалки. С возрастом Гойсум совсем обезобразился, искривился до уродства. Однако не во всем его судьба обделила, сила физическая в нем таилась неимоверная. Жил Дациев в полуобвалившейся хибаре, доставшейся ему от родственников. Питался подаянием односельчан, одевался также. Ходил всегда замызганный, обросший, сонливый. С раннего детства он имел только два состаяния души. Или он туповато смеялся: это бывало редко, и только тогда, когда он был сыт, или он бывал агрессивно-недовольным. Второе чувство господствовало над ним значительно чаще, чем первое, ибо аппетит у Гойсуна был на редкость безмерным и удовлетворить его было крайне тяжело. А ел он быстро, как собака сразу все проглатывал, не пережевывал пищу, а просто пару раз комкал во рту, обслюнявливал, потом резко, тяжело, с усилием пропихивал ее через пищевод в вечно голодный живот. Боялся сирота, что отнимут у него подаянный кусок. И как ни горька была его участь — жизнь он любил, даже очень любил, всеми силами цеплялся за нее — несносную, как мачеха, несправедливую, обезображенную. Видимо находил он в своей судьбе какие-то прелести, и надеялся в душе на какое-то светлое будущее, на простое человеческое счастье, и даже на любовь. В том числе, а может и в первую очередь, на любовь женскую.

Несмотря на свою богатырскую силу, работать Гойсум не любил, чурался всякой эксплуатации и избегал любых форм коллективного, монотонного труда. Однако односельчане умели иногда использовать его в разовых операциях по подъему и переносу сверхтяжестей. От этого труда Гойсум никогда не отказывался, знал, что за недолгое усилие он получит быстрое вознаграждение в виде еды.

В школу Дациев никогда не ходил, в большом городе не бывал. Правда имел две страсти: это просмотр фильмов-боевиков по телевизору и видеомагнитофону у односельчан (своей аппаратуры у него не было); и посещение всевозможных ритуальных сборищ — типа свадеб и похорон — на которых его вдоволь кормили.

За свою некороткую жизнь, а Гойсуму пошел пятый десяток лет, у него произошло два неординарных инцидента. Оба были следствием изрядно выпитого спиртного. В первый раз это произошло, когда ему было примерно лет двадцать пять. Тогда пьяный Дациев вывернул наизнанку свое обездоленное нутро; начал обвинять в своих лишениях односельчан — матерился, ругался, избивал всех, рушил все на своем пути, потом стал богохульствовать. Только десять-двенадцать здоровенных мужчин смогли его схватить, повалить на землю и связать. После этого Гойсум долго не показывался на людях, стыдился содеянного, и еще два-три месяца ходил с опущенной головой.

А второй случай приключился с Дациевым спустя лет семь-восемь после первого. Также напившись, он в ранних сумерках ворвался в соседний двор Борзаевых, схватил за руку немолодую девушку Мусилпат, упал пред ней на колени и со слезами на глазах стал умолять ее выйти за него замуж. Испуганная соседка как-то вырвалась из его рук и забежала домой. Гойсум рванулся за любимой. В сенях ему дорогу преградила мать Мусилпат, пьяный сосед откинул женщину в сторону, ворвался в спальню девушки. Крик о помощи подняла во дворе мать. На женские вопли прибежал младший брат Мусилпат, родственники Борзаевых, еще соседи. Они вбежали в дом и увидели странную сцену. На кровати, забившись в угол, закрыв ладонями лицо, в истерики орала Мусилпат, а на дощатом полу, став на колени объяснялся в страстной любви, плачущий Гойсум. Мужчины бросились на влюбленного односельчанина, стали его бить ногами, кулаками. Некоторое время Дациев молча сносил яростные удары, даже не менял позы. Потом не выдержал издевательств — заорал свирепо, вскочил на ноги и как разъяренный зверь, несколькими ударами, раскидал нападавших по углам небольшой комнаты. Он испуганно выскочил из дома, во дворе замер на одном месте, рассеянно озирался по сторонам, все еще дрожал, сжимал в гневе кулаки. Мокрые от слез, красные глаза его горели бешенством и свирепостью. Ноздри большого носа вздулись, готовы были лопнуть от злости. Его большой рот жадно распрягся, толстые губы выпирали упрямо вперед, а по неухоженной, черной бороде стекала комками пенящаяся слюна. Это длилось только мгновение. Неожиданно Гойсум развернулся и бросился обратно в дом. Вновь послышались крики, шум, стоны, проклятия. Через короткое время Дациев выскочил во двор, только теперь на плечах его болталась любимая. Он вихрем помчался в огород, проворно перескочил через плетенный забор и исчез со своей ношей в родной хибаре. Следом раздались два выстрела из ружья.

Вскоре дом Дациева окружил весь род Борзаевых, они не побоялись силы хозяина, вбежали в его убогую хибару и нанесли насильнику несколько режущих кинжальных ударов по рукам, ногам, ягодице. Мусилпат освободили, а окровавленного Гойсума односельчане повезли в районную больницу. Несколько месяцев спустя по этому инциденту состоялся народный суд. Дациева, как невменяемого оправдали, а одного из Борзаевых, за хулиганство, посадили на пару лет в тюрьму. Однако этот суд в горах Чечни был не главным — все ждали, что скажет Совет старейшин, а если точнее какую позицию займет самый уважаемый житель Дуц-Хоте — Арачаев Цанка. Борзаевы настаивали на выдворении Дациева из села, говорили, что они пострадали вдвойне: и дочь опозорена; и родственник сел в тюрьму. Они всячески пытались воздействовать на старейшин села. Однако Арачаев не стал обострять ситуацию, а попытался все затушевывать, сглаживать. Более того, в беседе один на один с отцом Мусилпат Цанка предложил выдать дочь за Гойсума. Борзаев оказался мудрым человеком, он знал, что его, двадцати двухлетняя дочь, далеко не красавица и по местным нормам уже немолодая, и наверняка так случится, что благодаря этому злостному эпизоду и вовсе может остаться в вечных девках. Отец дал согласие. Все облегченно вздохнули, и вдруг Мусилпат заартачилась, наотрез отказалась выходить замуж за кривого соседа.

В семье Борзаевых случился скандал. После этого дочь уехала в Грозный, работала где-то в кафе, потом говорили, что вышла неудачно замуж, развелась. Одним словом, когда в Грозном после переворота 1991 года началась чехарда, развал и разгул, повзрослевшая Мусилпат вернулась в родной дом. С годами она пополнела, ее пугающее лицо раздобрилось, чуточку похорошело, а формы тела стали просто заманчивыми. Правда никто из мужчин ей руки и сердца, а тем более жизни не предлагал. Были другие предложения разового характера. И даже пошел слушок, что Мусилпат не прочь пойти на сторону, и даже любит выпить спиртное за кампанию. Этот разговор дошел до Борзаевских мужчин, они в тот же день нещадно избили избалованную городской жизнью сестренку и пригрозили, что еще один проступок и они ее пристрелят и закопают в лесу.

Как только зажили синяки на лице Мусилпат, она тайно бежала в Грозный. Однако братья разыскали ее и вернули обратно в горы. С полгодика погоревала дочь Барзаевых и вдруг подумала выйти замуж за своего соседа — уродливого Гойсума. Сама вошла с ним в контакт, сама сделала предложение, и только поставила условие, что станет его женой, если Дациев построит новый дом и подстрижет свою «козлинную» бороду. В тот же вечер, до сих пор влюбленный в Мусилпат сосед, начисто выбрил не только бороду, но и всю голову.

К тому времени Дациев Гойсум был уже не тем праздношатающимся бездельником. Дело в том, что во время следствия по делу похищения Борзаевой, органы власти, сразу же после выздоровления Дациева от ранений, поместили его для обследования в психиатрическую больницу. Гойсуму не понравились полутюремные порядки нового учреждения, он стал буянить. На него моментально одели смирительную рубашку и так продержали целый месяц. При этом кормили очень плохо. После суда Дациеву поставили условие: или устраивайся на работу или вновь в психушку. Не думая, решил Гойсум заняться общественно полезным трудом — стал скотником на молочно-товарной ферме местного колхоза. Вначале работа была ему в тягость, а потом он незаметно втянулся в коллектив, и стал там не только трудиться, но и жить. Он мог неделями не бывать в селе, а когда появлялся от него все шарахались, так он провонялся запахами навоза, кислого силоса и скотины. В конце концов он спутался со старыми доярками и пошла о нем разнородная молва. Говорили о нем всякое, но то что Гойсум был силен во всех отношениях стали знать все в округе. Видимо последнее обстоятельство и прельстило Мусилпат, решила она обуздать под себя эту богатырскую силу. Правда жить в перекошенной хибаре Дациева она не желала.

Предложение Мусилпат окрылило несчастного Гойсума, с большим вдохновением он принялся строить дом. Вначале разработал огромный план, но односельчане остудили его грандиозный порыв и предложили поставить небольшой, недорогой, но уютный домик. За полтора года всем селом возвели жилище для влюбленного Дациева, остались только внутренние работы и тут началась война.

Боялся Гойсум артобстрела не меньше остальных жителей Дуц-Хоте, и от авианалетов его сердце уходило в пятки. И наверное бежал бы он с односельчанами подальше от этого кошмара, но сдерживали его две причины; во-первых, строящийся красавец-дом, а во-вторых, у него от роду не было паспорта. А слухи ходили, что на каждом блокпосту российские солдаты проверяют документы, и как что не так сажают чеченцев в фильтрационные лагеря. После этих разговоров Гойсум вспоминал психушку, и думал, что если даже в больнице было ужасно плохо, то какого будет в военной, полевой тюрьме? От этой мысли он убегал в глубокий подвал своего строящегося дома и часами там просиживал в темноте, пока голод не начинал его манить наружу. Следует сказать, что во время судебного процесса выдавали ему какую-то справку с отвратительной фотографией, но куда она делась он так и не мог понять. Искал ее и дома и в отделе кадров колхоза, так и не нашел. Вот и остался он со стариком Арачаевым в покинутом, мрачном селе.

Теперь два отторгнутых члена общества стояли одиноко в обезлюдевшем, тоскливом селе. От брошенных домов веяло мраком и скорбью. У кого-то в сарае жалобно блеяли бараны, где-то на краю села мычал с голоду теленок. Почуяв неладное истошно лаяли домашние собаки. Из чьих-то ворот незаметно вынырнул рыжий котенок, удивленно огляделся по сторонам, играясь, не понимая происходящего, подбежал к людям, мурлыча стал тереться о грязные сапоги старика. Замахав крыльями, звонко заголосил петух, его поддержали еще несколько голосов.

— Цанка, ты то почему не ушел? — нарушил тягостное молчание Гойсум.

— Мне уходить некуда, — горько усмехнулся Арачаев, поправляя толстые очки, и еще больше опираясь на свой расписной, тяжелый посох.

— Как некуда, у тебя ведь сын есть, еще родственники? — не унимался Дациев.

— За свою долгую жизнь я не раз был вынужден покинуть родной очаг, но это было всегда с вывернутыми руками.

— А сейчас что ждешь — пока шею вывернут?

— Нет, просто сейчас мне бояться нечего. От моей судьбы теперь никто не зависит. Я теперь не кормилец, а тогда в мой рот смотрел длинный хвост нашего рода, и умирать без нужды я не имел права… А сейчас мне все равно, — и старик молодцевато махнул рукой, — я всю жизнь в чужбине, в неволе, мечтал умереть в родном краю, и чтобы меня похоронили на родном кладбище — газавата. Видимо дождался.

— Ну ты Цанка брось заживо хоронить себя, — попытался взбодрить старика Гойсум, — мы еще поживем…

— Да, да, — перебил молодого человека старик, — натужно смеялся, — я еще погуляю на твоей свадьбе.

Гойсум блаженно улыбнулся, его лицо стало умиленно-трогательным, искривленно-добрым.

— Вот через месяц-другой дом закончу и приведу невесту, — говорил он, не смущаясь старшего, — Вчера, во время обстрела так боялся, что в мой дом попадут, просто дрожал весь. Мне повезло.

— Да, Гойсум, — поддержал его Цанка, — твой дом должен стоять, ты как никто другой на земле заслуживаешь счастья. Вот кончится война, и я лично поженю вас. Нечего ждать окончания строительства. Пусть твоя избранница сама достраивает, милее жить будет.

— Да-а-а, правильно, — наивно смеясь, поддакивал Гойсум. А старик продолжал разговор в том же тоне, и нельзя было понять то ли он с издевкой говорил, то ли всерьез.

— Что это такое? Сколько лет ты страдаешь, ждешь ее, а она — еще дом новый подавай! Куда это годится! Да, такого жениха как ты в округе нет… Пускай сама строит, и огород выращивает и детей рожает. Ничего с ней не будет. Только на пользу, может чуть похудеет?! Гойсум все смеялся, теперь после слова «детей» засмущался, даже стал отворачиваться. Старик проник в его сокровенные мечты и желания.

Еще долго Арачаев строил оптимистические прогнозы, пока вдруг где-то далеко за горами, в стороне равнин не прогремел одинокий взрыв. Оба встрепенулись, вернулись в серую реальность, лица вновь стали напряженными, озабоченными, суровыми.

— Слушай, Гойсум, — нарушил томящее молчание Арачаев, — мы одни остались в селе. Теперь на нас все заботы, давай обойдем все дворы, особенно разбитые, и посмотрим нет ли под развалинами домов людей. Это главное. А по ходу надо посмотреть где находится на привязи скотина и собака, а может и кошка в доме. Короче все живое должно быть развязано и освобождено, все ворота открыты, чтобы скотина свободно могла пойти на водопой. Не забудь открыть все курятники. Дело несложное, и очень нужное. Люди, в панике свои души стали спасать, а об домашней живности могли позабыть… Ты иди по верхним домам, а я пройду по низине. Смотри осмотри все.

Больше не говоря ни слова разошлись… Ранняя весна в горах Северного Кавказа была как обычно переменчивой, туманной, грязливой. Зубастая, по горному лютая и короткая зима, не полностью уползла в северные равнины, она из последних сил, под покровом укорачивающейся ночи, еще сковывала, хрупкой коркой льда, почву и неподвижные поверхности луж.

Вначале старику было легко идти по твердому, замерзшему насту, потом вдруг незаметно ледяная корка растворилась и ноги стали вязнуть в черной жиже. «Лучше конечно морозной зимой или цветущим летом, чем в эту грязь» — подумал Арачаев, и следом неожиданно в голову полезла другая мысль: «Видимо без этой чехарды, грязи и сырости невозможен переход из одного состояния в другое. Очевидно, что так и в природе и в обществе. Значит надо этот период переждать, перетерпеть, пересилить, а кто выживет, и главное стойко вынесет эти все временные трудности, тот безусловно сможет вкусить радость свободы, счастья и благополучия». Чуть погодя в голову полезла другая невеселая мысль: «Я то свое отжил, лишь бы молодым жилось лучше, и главное свободнее…»

Несмотря на свой солидный возраст Арачаев еще бойко двигался, а посох носил с собой больше как старческий атрибут, чем необходимость. Вдруг он услышал голос Гойсума.

— Цанка, Цанка. Где ты? — кричал охрипшим баском Дациев. Старик как раз развязывал в чужом сарае брошенную хозяевами корову.

— Что случилось? — встревоженно ответил он, выбегая наружу.

Перед ним появился задыханный от спешки, бледный Гойсум. Его лицо еще больше исказилось.

— Цанка, — скороговоркой вымолвил он, — там, под обломками дома, Дакожа лежит, мертвая.

— Какая Дакожа? — приглушенным голосом спросил Цанка. — Вдова Сугаила. Она ведь в последнее время одна жила. Ее дети давно уехали, оставили старуху одну.

Через несколько минут они были около развалин дома Сугаила. Видимо женщина пыталась выскочить наружу, но смерть ее настигла на пороге. Гойсум боязливо отворачивался, брезговал притронуться к трупу.

— Хватит кривляться, — прикрикнул на него старик, — надо перенести ее в соседний дом, чтобы омыть и сохранить от зверья.

— А кто будет мыть ее? — удивился Гойсум.

— Я и ты, — спокойно ответил Цанка, и чуть погодя добавил, — хотя убитые в войну не омываются, их смерть и так священна, мы с тобой чуть-чуть приведем ее в порядок, по возможности.

Гойсум понял, что ему не отвертеться, он с отвращением зажмурил глаза, как пушинку приподнял труп иссохшей, старой женщины и торопливо понес в соседний дом. Цанка бежал следом и создавал видимость, что пытается помочь.

— Так, Гойсум, — говорил далее бодро Арачаев, — тебя сам Бог мне в помощники оставил.

После этих слов, от природы ленивый Дациев, недовольно сморщился, даже отвернулся.

— Ты, Гойсум, — настоящий джигит, — продолжал в том же тоне старик, — твои труды не пропадут даром. Вот женю я тебя на красавице Мусилпат и появится у вас куча детей, вот тогда вспомнишь меня.

Лицо Дациева расплылось в наивной улыбке. Он вновь всем своим видом изъявлял готовность к любым командам старика.

— Теперь Гойсум, — продолжал повеливать Арачаев, — ты пойди на родник и принеси флягу воды, а я из дому принесу марлю, белую бязь и одеколон для омыновения… Для себя хранил, теперь придется поделиться.

Минут через двадцать, когда Арачаев, стоя на коленях, лазил в потаенных секретах своего большого, старого, деревянного сундука, в дом вбежал Гойсум. Он был без головного убора, его стеганка раскрылась настежь. На его лысине и искривленном лице ломился густой пот, глаза в ужасе широко раскрылись.

— Цанка, Цанка! — крикнул он, — Беда! Это конец! Вчерашняя, страшная бомба попала прямо в исток родника. Там огромная яма. Все исковеркано, а воды нет, и будто никогда не бывало. Все пересохло. Попали прямо в сердце. Били наверняка гады.

— Что ты несешь? — повернув голову, возмутился старик, — ты о чем говоришь? Разве может наш родник пересохнуть? Замолчи! — крикнул он визгливым голосом, — это неправда! — вскочил он на ноги.

— Правда, правда Цанка! Побежали! Пошли посмотрим… Может я с ума сошел или ослеп? — кричал в ответ Гойсум.

— Ты давно с ума сошел, ты дурак, и шутки у тебя дурацкие, — злобно рявкнул старик. Его голос на последнем слове оборвался, он стал истерично кашлять, больше не говоря нислова он бросился к выходу, отталкивая с пути Дациева.

Оба побежали к роднику. Через несколько шагов Гойсум обогнал старика. Цанка вначале бежал, потом стал торопливо идти все больше и больше задыхаясь. Наконец он остановился, снял и протер толстые очки и долго смотрел вверх, все больше и больше сгибаясь. Огромного каменного валуна, из под которого веками крокочущим фонтаном выбрасывалась целебная, вкусная вода, не было. На этом месте зияла огромная, почерневшая от гари воронка.

Цанка медленно, тяжело дыша, дошел до родника, спустился по скользкой тропинке в пересохшее русло, упал на колени, сгорбился в горе. Только одна, скупая слеза появилась в уголке его глаза. Он весь задрожал, истошно зарыдал.

— Гады! — судорожно вдыхая воздух, тихо всхлипывал он, — всю жизнь надо мной измывались, а теперь, под самый конец, прямо в душу попали, хребет переломили… О, всевышний! Больше ни о чем не прошу, ничего не надо, только верни родник, верни жизнь в наши горы, дай мне еще один раз вдоволь испить родной водицы, дай еще раз услышать и увидеть, как течет живительная влага. Не дай пересохнуть нашим горам, исчезнуть нашему народу… Сколько счастья и горя я испытал на этом месте, возле этого родника… Помоги мне Боже! Спаси наш родник! Любую жертву отдам. Только верни жизнь в наши края. Я, очень тебя прошу!

Рыдания старика стали все глуше и глуше, и, наконец, совсем умолкли. Он бессильно сомкнул глаза и в его памяти отчетливо, быстро пронеслись сцены прошедшей молодости… А было что вспомнить… И странным образом, вся молодость была связана именно с этим местом, с этим родником… Какие прошли времена!

* * *

Всю свою жизнь Арачаев Цанка говорил, что в истории Чечни последних двух веков только семь лет с 1918 по 1924 годы были мирными и люди вели безмятежно-счастливое существование. Было время полной идиллии. Может быть это объяснялось тем, что в то время Цанка был юн и молод, что детство всегда беззаботно и ветрено. Однако он говорил, что это связано только с тем, что раздираемая внутренними противоречиями Россия полностью утратила свой контроль и надзор над горцами.

Последний оплот империи на Северном Кавказе — высокогорная крепость Ведено — была брошена на произвол судьбы еще в начале 1917 года. Губернатор округа под покровом ночи, не сказав ни слова гарнизону, в окружении преданных чеченцев вместе с семьей бежал во Владикавказ. Через два дня местные горцы окружили крепость и разнесли ее по кирпичику. Нескольких офицеров, пытавшихся оказать сопротивление, расстреляли, а в основном всех с миром проводили до равнинного села Шали — центра Чечни.

Семь лет вайнахи жили свободно, жили по своим древним законам адата. Именно в этот период полностью нормализовались отношения между горцами и терскими и гребенскими казаками. Лишенные чуждых мировоззрений люди просто занимались хозяйством, вели естественный образ жизни.

Но ветер перемен был не за горами. Шло новое покорение Кавказа. На сей раз все было гораздо продуманнее, изощреннее, коварнее. Большевики шли «другим путем». В воздухе витали сладкие лозунги «О мире» и «О земле». Мира хотели все, ну а землю хотели те, у кого ее никогда не было.

У горцев генетически обостренное отношение к земле. Живя в тяжелых, горных условиях, постоянно ведя изнурительные войны за свой клочок земли, в прямом и переносном смысле обливая ее потом и кровью, зная, что другой земли нет и нигде не будет, — чеченцы трепетно берегут свой надел. И при этом знают, что никогда нельзя зариться на соседский участок земли. Это закон. Однако большевики знали, что земля не может быть поделена поровну и что кто-то все равно в душе мечтает завладеть куском соседа, тем более что это было бы, по их мнению, справедливо. Играя на этих потаенных чувствах человеческих душ, спекулируя этим, большевики разводили хаос в обществе, путали людей, чинили беспорядки.

Вместе с тем были и такие, у кого не было надела земли. Это в основном были люди, которые не работали и не хотели работать. В каждом селе были и пришлые с других мест, не имеющие свою тейповую родословную, выгнанные из родных мест кровной местью, воровством, развратом или другим злодеянием. У чеченцев таких людей называют общим, очень емким, словом «къоталгин хъумш» — в дословном переводе это незаконнорожденный, но в более широком смысле это люди, не благословенные Богом, и все их деяния в жизни будут бесчеловечны.

Таких людей в целом мало. Но они есть незримые в каждом обществе, в каждом селе. Именно такие люди создали новую религию без Бога — коммунизм, и опираясь на таких людей, расширяли горизонты Советской Империи. Именно в том месте земли, где было наибольшее количество этих «къоталгин хъумш», стало возможным появление Советской власти.

Миссионеры Советской России быстро находили своих людей, которые праздно шатаются в нищете, людей, которые мечтают о переменах, о переделе не только земли, собственности, денег, но даже судьбы. Без труда находя таких людей в обществе, опираясь на них, организовывая и направляя в нужном направлении, — Советы тихо-тихо продвигались с Севера на Юг, в высокие, в доверчивые горы Чечни. Тот, кто был никем и даже ничем, и знал об этом сам, и об этом знали все, — стал всем. Стал властью, хозяином, судьбоносцем.

* * *

Тейп[1] Арачаевых был самым многочисленным в маленьком горном селе Дуц-Хоте, его основной костяк составляли три брата Арачаевых: старший Баки — мулла, один из первых чеченцев, совершивших хадж; средний Алдум — отец Цанка, и младший Косум. На последнем сходе старейшин села Алдума Арачаева избрали — Юрт-да.[2] Он долго отпирался, противился этому решению, но под напором — сдался.

Алдум, в отличие от старшего брата, был человеком прямым, безграмотным, от природы здоровым и трудолюбивым. Он не знал, что от него требуется как от главы аула, избегал сборищ и круглый год находил себе работу. Практически он один содержал все три семьи, а его функции главы аула негласно выполнял старший брат Баки — внешне и внутреннее абсолютно не похожий на Алдума. Мулла Баки-Хаджи был человеком ниже среднего роста, на вид хилый, бледный, и жил своей головой, но с помощью чужих рук.

Однако, когда в первый год председательства Алдума встал самый принципиальный вопрос о разделе сенокоса по семьям, новый Юрт-да не стал никого слушать, даже старшего брата, два дня с саженью ходил по склонам гор, желая разделить всё по справедливости.

А в целом редко кто вспоминал, что в ауле есть Юрт-да, все жили по давно устоявшимся правилам адата,[3] пока вдруг с равнинной Чечни не стали доходить слухи о каких-то странных делах.

Мулле Баки-Хаджи Арачаеву часто приходилось ездить по различным районам Чечни, он не только слышал, но и видел всё, что творилось в Грозном и на равнине. После каждого возвращения он вызывал братьев, ближайших родственников и рассказывал им об творившемся ужасе, о смене власти.

Один только Алдум эти новости встречал с блаженной улыбкой и говорил:

— Ну и хорошо, может и меня освободят от моих обязанностей.

— Ты дурень, мой брат, — говорил ему зло Баки-Хаджи, — сегодня возьмут эти недоноски власть, а завтра землю, а потом ты первый на них пахать будешь.

— Уже поздно, — зевая, отвечал Алдум, — а мне завтра с зарей кукурузу косить надо… Пойдут дожди, и урожай пропадет… Я думаю, надо меньше болтать, а о зиме думать.

С этим все соглашались и расходились по домам, а слухи о переменах всё сгущались и сгущались, и были они настолько сладостно-желанными, что многие поверили в них и желали их. Ведь жизнь настолько тяжела и монотонна! А обещают рай, счастье, справедливость!

Ранней осенью, на рассвете, когда жители Дуц-Хоте выгоняли скот пастись, в ауле на добротном коне с красным знаменем в руках появился Абаев Нуцулхан. Он созывал всех жителей села на майдан.[4]

Дед Нуцулхана, аварец по происхождению, Аба, пришел в Дуц-Хоте из Дагестана и всю жизнь был местным пастухом. Пастухами были и его сын и его внук Нуцулхан. Все они женились на чеченках, давно осели жить на краю Дуц-Хоте, говорили только на чеченском, однако чеченцами их никто не считал, голоса они не имели и при каждой возможности любой их называл «сюли».[5]

— Собирайтесь на майдан! Все на майдан! — кричал молодой Нуцулхан, медленно гарцуя на отъевшемся добротном коне.

Народ с любопытством выходил на улицу.

— Нуцулхан, ты где такого коня взял?

— Женщинам тоже идти? — кричали вслед.

— У кого ты коня своровал?

— А конфеты будут давать? — кричали дети.

Почти все жители села собрались на майдане. Приезжие, человек двадцать русских и чеченцев, все были люди молодые, хорошо вооруженные, в новых одеждах, на добротных конях. Они стояли в центре майдана: уверенные и немного надменные.

Один из них поднял руку, призывая людей к вниманию, хотел что-то сказать, но в это время появился Алдум Арачаев. Он своими здоровенными руками растолкал толпу и приблизился к центру.

— Стойте! Слушайте меня! — крикнул он своим могучим голосом. — Я здесь Юрт-да, и только я могу, или с моего позволения можно, созывать людей на майдан. Мы уважаем гостей, но и гости должны знать наши законы.

— Мы не гости, мы хозяева этой земли, — перебил Алдума один из приезжих чеченцев.

— Это ты хозяин? — залился кровью Алдум. — Это в нашем Дуц-Хоте? Как ты смеешь, наглец?

Арачаев двинулся на обидчика, взял под уздцы коня и хотел схватить всадника, но тот, недолго думая, не вынимая ноги из стремени, резким ударом кованого сапога попал прямо в челюсть Алдума.

Завязалась потасовка. Приезжих от смерти спасло только то, что они были на конях и что мулла Баки-Хаджи и другие старейшины умоляли односельчан отпустить гостей. Отпустили всех, только трое бежали пешком — их коней под шумок увели, а обидчика Алдума пришлось везти до Шали на телеге.

Через два дня, на третий, на рассвете, все село окружили военные — это были регулярные войска Красной Армии, и по маленькому аулу плотными группами носились всадники, и жители Дуц-Хоте впервые услышали и увидели милицию. Это было угрюмые, молчаливые и злые люди в синих мундирах, русские и чеченцы. Арестовали в ауле пятерых человек, в том числе и Алдума Арачаева. В тот же вечер двое из пяти арестованных вернулись обратно и сказали, что Алдума и остальных на машинах отвезли из Шали в Грозный.

На следующий день на поиски брата в город направился Баки-Хаджи. Вернулся он только через неделю: усталый, постаревший, с опущенными плечами, весь обросший и голодный. Народ толпой хлынул во двор. Все молча ждали.

Низкий Баки-Хаджи устало поднялся на учи[6] своего дома и негромко сказал:

— О, люди! Горе нам! Пришли снова русские и захватили власть на плоскости. Там творится ужас! Скоро они и сюда придут. Те русские были хоть сытые, воспитанные, чистые, и Бог у них был, а эти грязные, голодные, вшивые. И лица у них не человеческие, и нет у них Бога! А кто верит в Бога для них первый враг… Меньше болтайте… Всё хороните… В городе голод. Они придут и тогда заберут весь скот и наши земли… Это страшно голодные люди. Не люди, а твари.

В конце ноября в горах выпал первый снег, а вместе с ним пришло известие, что Алдума Арачаева расстреляли как злостного контрреволюционера. Так Цанка, его младший брат Басил и сестра Келика остались сиротами.

Получив это известие, Баки-Хаджи вместе с двумя родственниками поехал в город в надежде получить труп брата. Его там тоже арестовали и держали в тюрьме более четырех месяцев. По его возвращении в Дуц-Хоте твердо утвердилась Советская власть. Был создан ревком. Во главе его назначили молодого человека из далеких равнинных сёл. Звали его Солсаев Бадруди.

В Дуц-Хоте никогда не было казенных домов, и поэтому Солсаева поселили в доме одинокой старухи Зорги. Вскоре он привез в аул и свою старенькую мать и кое-какую домашнюю утварь. Требовал от всех, чтобы его называли не просто Бадруди, как это принято у чеченцев, а накъост[7] Бадруди. К удивлению многих сельчан несколько человек с охотой откликнулись на призывы Советов: многие пошли работать в милицию, объясняя это тем, что можно носить открыто оружие, другие тайно утром-вечером посещали председателя ревкома и носили ему — кто курицу, кто — индейку, а кто и барана. Кто-то набивался в сваты к молодому начальству. Единственно, что печалило Солсаева, так это то, что никто не хотел вступать в батрацко-бедняцкий комитет. Здесь никакие уговоры и митинги не помогали. А с председателя требовали дать список комитета, вовлекать в него все бедные хозяйства, объединить их.

После освобождения из тюрьмы Баки-Хаджи вернулся домой потрепанный, больной, тихий. В тот же вечер в его доме собрались все родственники и соседи, односельчане и люди из соседних аулов. Сидя в углу на ковре, по-татарски сложив ноги, мулла долго с неподдельным вниманием оглядывал всех, его большие, впалые черные глаза, обрамленные синюшными кругами, с удивлением скользили по знакомым лицам. Наконец он тихим хриплым голосом сказал:

— Самое страшное на земле — когда объединяются вместе люди, которым нечего терять, даже совесть и честь.

На следующее утро к Баки-Хаджи явился милиционер — сосед Арачаевых — Бекжан Тимишев. Он, как полагается, спросил у старика о его здоровье, житье-бытье, посочувствовал перенесенному семьей соседа горю и затем, опустив голову, глядя на свои новые казенные сапоги, глотая в волнении окончания слов, сказал, что Солсаев требует, чтобы Баки-Хаджи явился в ревком.

Младший брат Баки-Хаджи — Косум — с гневом бросился на милиционера, однако мулла жестом остановил его, поблагодарил соседа за соболезнование и сказал, что сегодня же явится к председателю ревкома.

Когда Тимишев скрылся за домом, старший Арачаев сказал своему младшему брату:

— Ты что, хочешь, чтобы наш род весь истребили? Держи язык за зубами, и свои гневные порывы тоже… Не то время… Они еще потреплют нас. У них сила, за ними власть.

Встретил и проводил председатель ревкома Арачаева, как и положено старшего, вежливо и учтиво, однако разговор вел сухой, твердый, властный.

После недолгой, чисто протокольной, беседы, напоминавшей мулле допросы в тюрьме, Солсаев спросил, умеет ли Баки-Хаджи писать и читать по-русски.

— Нет, только по-арабски, — ответил тихо мулла, исподлобья глядя на молодого начальника.

— Лучше бы ты русскому учился, — говорил Солсаев, закуривая при старшем папиросу и что-то быстро записывая на пожелтевшем по сырости листке помятой бумаги.

Не знал председатель ревкома, что Баки-Хаджи в это время думал. «Лучше бы ты — парень молодой, да грамотный, у себя дома сидел, а не к нам в горы приезжал порядки устраивать… Мать, говорят, у него бедная женщина, старенькая, простая… Да что поделаешь, если такого сына воспитала… У нас тоже горе…»

Поздно ночью, когда аул погрузился в сон, в доме Баки-Хаджи собрались ближайшие родственники, мужчины.

— Цанка позовите тоже, — сказал мулла, оглядев присутствующих.

— Он спит, юн он еще, — ответил кто-то.

— Нет, уже не юн. Его отца убили, а ему уже двадцать… Кровь прощать нельзя.

Вскоре появился заспанный Цанка. Молчаливая задумчивость родственников освежила его взгляд. Все ждали, что скажет старший.

— Когда Алдума, да благословит его и всех вас Бог, арестовывали, разве не этот пришедший ублюдок заходил к нам во двор вместе с русскими?

— Да, он, — хором ответили все.

— Были еще двое чеченцев, — сказал тихо Косум, — но их мы не знаем. Хотя всюду спрашиваем и ищем их.

— Если этот пришедший в тот день заходил к нам во двор и после этого арестовали и затем расстреляли нашего родственника, то по всем нормам адата и шариата кровь ложится на него.

Наступила тишина. Приговор Солсаеву был вынесен.

— Кто поедет объявлять кровную месть его родственникам? — нарушил молчание Рамзан, самый здоровый и драчливый с детства из Арачаевых.

— Замолчи! — зашипел Баки-Хаджи, — его родственники — это все большевики. Никто не должен знать ничего. Поняли? Кому надо и так узнают.

Каждый понедельник Солсаев ездил в райцентр Шали на совещание. В дороге его всегда сопровождали два милиционера из Дуц-Хоте: Темишев и Абкаев. В одну весеннюю дождливую ночь с воскресенья на понедельник председатель ревкома слышал, как во дворе раздаются странные шорохи. Выйти и что-то предпринять он побоялся, а на утро обнаружил, что увели его коня. Солсаев бросился к своим милиционерам и обнаружил, что Темишев уехал на похороны родственника в соседнее село, а Абкаев, по словам родственником, сильно болен и даже не может встать с постели. Весь дрожа, сжимая в кармане штанов взведенный наган, не прощаясь с матерью и ничего не сказав своему секретарю, Солсаев двинулся пешком в Шали.

Дорога от Дуц-Хоте до ближайшего села Махкеты пролегала через густой лес. Путь был не длинный, но пустынный. После долгой зимы стезя вся промокла, зияла ухабинами и большими лужами. Узкая кривая тропинка, как бесконечный брод, вела Солсаева меж этих рытвин и грязи, иногда вплотную приближаясь то к левой, то к правой стороне плотного леса, поросшего вдоль дороги диким орешником, колючими кустами шиповника и мушмулой. В одном месте, где сухая тропинка впритирку прижалась к густому лесу, из кустарника медленно, не спеша, появилась огромная рука, схватила председателя ревкома за шиворот, потащила в сторону чащи. Ни звука не издал Солсаев, руку с пистолетом даже не дернул, только рот у него, как у рыбы, беззвучно раскрылся… После второго удара кинжалом потекла тонкая струйка алой крови.

Он еще дышал и судорожно дергался, когда здоровенный Рамзан протянул окровавленный кинжал Цанку и сказал: «Дорежь скотину».

Худой, длинный, весь бледный, Цанка дрожал, как последний лист на зимнем дереве. Он с ужасом смотрел на обезображенное в муках лицо умирающего и, нервно взмахивая перед собой руками, попятился назад, зацепился за корень и рухнул навзничь. Когда он машинально пытался встать и глаза его невольно продолжали смотреть на кровавое тело, то увидел, как дядя Косум в упор выстрелил в грудь кровника. Цанка снова оступился и, падая, головой стукнулся о ствол дикой груши… Гулкое эхо выстрела пронеслось по горам и тупой силой отдалось в юной голове Цанка.

* * *

В то же утро, не находя себе места от волнения, Баки-Хаджи пошел пешком осматривать свое владение — старинное сельское кладбище газавата. Быть похороненным на этом кладбище считалось почетом не только у жителей Дуц-Хоте, но и у многих жителей окрестных сел. Чеченцы местных тейпов, давно переехавшие жить на равнину, согласно завещаниям ехали в далекие горы, чтобы похоронить родственников рядом с предками на родовом кладбище газавата. С тех пор как Баки-Хаджи совершил хадж, он стал главным смотрителем родового кладбища. Без его согласия никто не имел права быть погребенным на этом святом для горцев месте. По правде говоря, никто никогда от Баки-Хаджи отказа не получал, и все эти процедуры согласования носили чисто ритуальный характер. Однако традиции в горах чтили и уважали…

За аулом Баки-Хаджи остановился, огляделся вокруг, прислушался. После тюрьмы весь мир казался новым, чистым, родным. Все эти дни на свободе он не мог надышаться этим благодатным, свежим воздухом.

Была ранняя весна. Еще с прошлого вечера с низин приполз густой молочный туман и своей сыростью и холодом лег на обмякшие после зимнего снега горные долины. Черная благодатная земля чеченских гор — проснулась после долгой спячки, набухла влагой, застыла в ожидании солнца, готовая родить новую жизнь, новый пестрый мир.

Ветра почти не было. Из-за тумана ничего не было видно. Вскоре в молочной дымке потонули и крайние строения аула. Где-то в селе мычала голодная корова, а впереди заслышался знакомый перезвон горного родника.

Медленно, не спеша Баки-Хаджи с помощью костыля счистил грязь со своих сапог, будто бы впереди его ждала сухая чистая дорога, и хотел тронуться дальше, когда послышался глухой одинокий выстрел. Мулла вскинул голову, прислушался, его брови полезли вверх, глаза расширились, рот раскрылся. Так в оцепенении он стоял ровно минуту. Снова мир замер. Наступила тишина. Глаза Баки-Хаджи сощурились, рот закрылся и еле заметная ухмылка или улыбка появилась в уголках рта старика. Это продолжалось лишь мгновение, потом лицо его моментально приняло серьезный вид и он вслух сказал: «Остопирла, Остопирла».[8] Полез в карман, достал четки и, перебирая их, читая губами молитвы, тяжело ступая, тронулся дальше.

Вскоре, услышав за спиной скрип арбы, старик остановился, отошел в сторону, уступая дорогу. Вначале из-за тумана появились две облезлые дворовые собаки; одна из них, более молодая, нерешительно подошла к мулле и обнюхала его. Потом появилась старая кляча — кобыла, запряженная в одноосную древнюю арбу, на огромных деревянных колесах, обитых по краям тонким листом железа. На арбе сидел и погонял хворостинкой кобылу односельчанин Баки-Хаджи, Харон — уже в годах мужчина. Его за глаза редко кто называл Харон — а в основном говорили муж Алпату, потому — что все знали, что его жена Алпату, женщина здоровая и властолюбивая, полностью заправляет всеми делами в хозяйстве, и что Харон человек бесхребетный, болтливый и по горским понятиям далеко не къонах.[9]

— Ассалом аллейкум, Баки-Хаджи! — улыбаясь всем ртом и привставая немного, говорил Харон.

— Во-аллейкум салам, — ответил Баки-Хаджи.

— Ты куда это с рассветом двинулся? Что тебе дома не сидится? Наверно идешь на свою мельницу? — скороговоркой заголосил Харон, дергая поводья и останавливая старую кобылу. — Садись, подвезу.

— Да нет, сдалась мне эта мельница. Иду на кладбище, — с досадой отвечал Баки-Хаджи.

— Ну ладно, садись, до мельницы довезу, а там до кладбища недалеко.

— Нет, нет, спасибо, Харон, пешком. Пройтись хочется.

— Да ладно, залезай, садись, — не унимался Харон, вытаскивая из-под себя поношенный, облезший полушубок и поправляя его для муллы.

— Поезжай, поезжай. Мое дело не скорое, я как-нибудь доберусь.

— Нет, нет, не поеду. Садись. Залезай. Садись сюда, все готово.

Поняв, что отговариваться от Харона бесполезно, Баки-Хаджи неуклюже полез на арбу. Он уже хотел сесть, когда кобыла резко тронулась. Потеряв равновесие, мулла качнулся назад, и чтобы не упасть, обеими руками схватился за Харона, тогда они вместе рванулись в конец арбы, схватились машинально друг за друга и чудом не слетели.

— Да будь ты проклята, старая кляча, — кричал Харон, — когда надо — не тронется, а когда нет нужды — с места в карьер… Скотина безмозглая…

Харон несколько раз со злобой ударил хворостинкой по тощему заду кобылы, да так, что легкий прут разлетелся в клочья и в руках его в конце концов остался только жалкий остаток. Однако все эти действия мало влияли на скорость передвижения, тогда Харон стал совать огрызок хворостинки под хвост строптивой кобылы, крича какие-то мерзости в адрес всего живого. Кобыла некоторое время все это терпела, прижимала хвост, пыталась поворачивать зад, но это у нее не получалось, тогда она умудрилась на ходу подскочить и лягнуть задними ногами. До извозчика она, конечно, достать не могла, но каким-то образом крупный кусок черной земли попал прямо в правый глаз Харона.

— Ах ты, гадина, — закричал вконец взбешенный Харон. Он вскочил и решил, стоя на арбе, дать пинка кобыле. И как только он замахнулся, кобыла от испуга рванулась и Харон полетел назад.

С улыбкой наблюдавший эту сцену Баки-Хаджи поздно оценил всю серьезность ситуации, он с ужасом в глазах хотел было панически схватиться за край арбы, но было поздно — Харон всей своей массой налетел на сидящего сзади муллу, и оба они полетели в грязь. Вслед за ними слетел мешок кукурузы: он беззвучно опустился на землю, от удара развязался, и золотом зерен покрылась черная земля.

Больше всех от данной ситуации пострадал Баки-Хаджи; его черная бурка вся облепилась в грязи, более того, он оказался между землей и падающим Хароном. Старик еле встал, проклиная в душе незадачливого попутчика и его старую клячу. Харон тоже недолго нежился в грязи, он резко вскочил и, обрушив массу ругательств в адрес своей непокорной жены и кобылы, побежал вслед за арбой.

Через минут двадцать они рядом сидели на арбе и, продолжая свой короткий путь, весело смеялись друг над другом, вспоминая прошедший эпизод.

— Что ты ее не продашь? — смеясь, спросил Баки-Хаджи.

— Да кому я ее продам? Кто ее, старуху, купит? — отвечал Харон, осторожно дергая вожжами строптивую кобылу. — А честно говоря, думал, может она ожеребится. Так зря… Уже третий год вхолостую… А твоя-то гнедая как?

— Пока ничего. Ждем.

— Я ведь тоже свою кобылу к тому жеребцу водил. Да видно он не смог.

— Он-то может, — смеялся Баки-Хаджи. — Просто ты и твоя кобыла уже не можете.

— Много ты знаешь, — взбесился Харон, — я и сейчас готов на молодухе жениться.

— А Алпату как? — издевался мулла.

— А что Алпату — дура старая! Мы вот на днях в Грозном были, так девки там так на меня и бросались.

— Да быть такого не может?! — сделал удивленный вид Баки-Хаджи.

— Да что не может, — дышал ему прямо в лицо вчерашним чесночным перегаром Харон. — Все вокруг кружились, прямо ходу от них не было… Их столько там, и все такие молодые, голодные, пышные… Ведь нам на равнине одно мужичье, только и знают, что курят да водку пьют.

— Ну так что, ты чем-нибудь там хоть прославился, — не унимался Баки-Хаджи.

— Да в этом проблемы не было. Просто эта дочь Хазы — Кесирт, с нами в город ездила. Она с ума свела…

— Какая Кесирт? — уже серьезно спросил старик.

— «Какая-какая»? Хаза, что на твоей мельнице. Ее дочь.

— А что она в городе делала?

— Что и все. Купила в Махкеты на базаре яйца и сыр и перепродавала их в городе.

— А как она их несла?

— На себе, конечно, — отвечал Харон, оценивающе поглядывая на соседа.

— А ты что, не мог помочь своей односельчанке? — с удивлением спросил Баки-Хаджи.

— Ты знаешь сколько там таких односельчанок? Да и арба у нас была перегружена. Сам до города пешком шел.

— А ты что вез?

— Мы везли тыкву, сыр, масло, в Махкеты еще двести яиц купили. Ты знаешь какое выгодное дело! Обратно привезли керосин, соль, деньжат немного. Сыну подсобили.

— Как сын твой? — сухо спросил Баки-Хаджи.

— Салман — молодец! В милиции служит. Дали ему комнату. Потом, говорят, квартиру дадут. А так в комнате тепло, днем и ночью свет горит, не то что мы в горах.

— Так что ж, он, значит, на безбожников служит? — с металлической твердостью спросил мулла.

— Да при чем тут безбожники! Жить-то надо, Баки-Хаджи. А куда нам податься? Ты так не говори. Мы все в Бога верим! Днем и ночью его дела вершим.

— Знаем мы вашу милицию. На своей шкуре пробовали… Ничего, время покажет, — злился старик.

Оба замолчали, отвернулись друг от друга.

Весенний утренний туман постепенно стал рассеиваться. Стало светлее. Вдалеке появились расплывчатые очертания почерневшей от времени мельницы, а за ней на косогорье обозначились силуэты могильных памятников. Горы еще спали, погруженные в туман.

— Слушай, Баки-Хаджи, а сколько сейчас стоит помол кукурузы на твоей мельнице? — нарушил томительное молчание Харон.

— Не знаю… Я ведь тебе сказал, что это не моя мельница, а всего нашего тейпа, — со злобной дрожью в голосе ответил Баки-Хаджи.

— А кто знает? — не унимался Харон.

— Спроси у Хазы, она все знает.

— Конечно знает, эта ведьма, она чертова мать, и для вас берет, и себя не забывает, — съязвил Харон, сплевывая в сторону.

— А ты, наверно, хотел, чтобы все было бесплатно, как хотят твои большевики-безбожники, — все больше и больше нервничая говорил мулла.

— Не знаю, чего хотят эти большевики, только на равнине все уже стало общим, или, как они говорят, коллективным.

— Здесь ты этого не дождешься… Поезжай к своему сыну-милиционеру в город и там наслаждайся всеобщим благом, а тут мы жили и будем жить так, как жили наши деды и отцы, и никому не позволим менять наши традиции и порядки, — от ярости голос Баки-Хаджи стал срываться, — а на мою мельницу я никому не позволю зариться. Ты понял?

— Чего ты на меня кричишь, Баки-Хаджи? Что я такого сказал? Успокойся, ради Бога!

— Я спокоен.

— Просто я хотел, чтобы ты поговорил с этой Хазой, чтобы она покачественнее сделала помол и взяла с меня не так много. — Поговори с ней сам. Послал бы свою жену — Алпату, они бы и договорились, а то сам ездишь, как будто тебе больше делать нечего.

После этих слов муллы Харон искренне засмеялся.

— Да знаешь, ты, я весь вчерашний день мать детей[10] уговаривал остаться дома. Мечтаю на мельнице встретить дочь Хазы — Кесирт, — при этом он жадно облизал свои толстые губы.

— А зачем тебе Кесирт? — глядя в упор на Харона, спросил Баки-Хаджи.

— Как зачем, может, получится и поиграем.

— А что, она из игривых?

— Да не знаю. Ну она ведь все равно — жеро.[11] Дважды замужем была.

— А что, есть слухи? — уже тихо и вкрадчиво спросил Баки-Хаджи.

— Да нет, вроде нет… Да и в городе все о ней отзывались благосклонно. Просто хороша чертовка. Всю жизнь отдал бы за ночь с ней.

— Кому нужна твоя дрянная жизнь и ты, — с издевкой сказал Баки-Хаджи, — вон, твоя Алпату узнает, кастрирует тебя.

На это Харон ничего не сказал, только со злостью дернул вожжи. Пот выступил у него на лбу из-под короткой папахи-кубанки, весь почернел, надулся, но молчал. Видимо тяжелые мысли одолевали его в этот момент.

— А ты знаешь, что у нашего председателя ночью коня увели? — наконец, не выдержав, перевел разговор на другую тему Харон.

— Какого председателя? У нас в селе председатель мой брат — Алдум, и другого председателя я не знаю.

— Ну как это не знаешь? — притворно удивился Харон. Теперь уже он издевался над муллой.

— Разве не ты на днях ходил к нему для учета? — продолжал он.

В это время дорога раздваивалась: один рукав уходил вверх по склону в сторону мельницы; другой спускался пологим наклоном к роднику, в брод переходил на другой берег и тоже тянулся вверх в направлении к кладбищу. Обычно этой дорогой пользовались только те, кто был верхом или на арбе, пешие пользовались только тропинкой через мельницу. Там чуть ниже строения был сооружен узкий — для одного пешехода — перекидной мост.

Баки-Хаджи на ходу довольно проворно соскочил с арбы, уронив при этом свою папаху.

— Удивительно?! Сегодня все у меня в грязь падает. Видимо от того, что тебя встретил, — с досадой ворчал старик.

— Да что ты сошел? Доехали бы до мельницы, а там до кладбища рукой подать… Ты что, собираешься вброд родник переходить? Вода ведь холодная, — как бы искренне, сочувствуя, говорил Харон.

— Ничего, ничего. И на этом спасибо. Я здесь постараюсь немного привести себя в порядок.

— До порядка тебе, конечно, далеко, — засмеялся Харон, останавливая свою кобылу и оборачиваясь в сторону удаляющегося Баки-Хаджи.

Последняя реплика остро кольнула муллу, он резко обернулся, хотел что-то ответить, однако Харон обезоружил его неестественной добродушной улыбкой: «Мол — шутка?!»

— А ты слышал сейчас выстрел внизу, по дороге к Махкеты? — неожиданно спросил Харон, все еще так же улыбаясь.

— Какой выстрел? Мало здесь стреляют?.. Никакого выстрела я не слыхал, — ответил Баки-Хаджи и, повернувшись, хотел было идти, но новый вопрос Харона заставил его остановиться.

— А ты знаешь, что милиционеры-охранники нашего председателя, за ночь разбежались. Вчера ваши люди вокруг них, говорят, носились.

— Ты много болтаешь, Харон, — вскричал злобно Баки-Хаджи. — Во-первых, я не болтаю, а, во-вторых, времена не те, когда вы — Арачаевы — могли всем рот затыкать, — из-под черных усов Харона показался ровный ряд белоснежных зубов.

Баки-Хаджи весь дрожал от гнева и злости. Если бы у него в руках было оружие, он не думая бросился бы на обидчика, а Харон знал, что низкорослый старик с одной стороны лет на десять-пятнадцать старше, а с другой ему, как мулле, не пристало вступать в конфликт, и конечно самое главное — власть другая, времена на те, его сын служит в милиции, в Грозном; другой тоже в Грозном где-то учится; и еще двое подрастают. В любом случае — времена изменились, теперь не Арачаевым здесь командовать.

Харон тронул вожжи, арба со скрипом пошла вверх по склону, и уже на ходу он крикнул:

— А дочь Хазы — Кесирт — лицом просто копия твоей второй дочери, а тело!..

— Что ты хочешь этим сказать? — подонок! — закричал Баки-Хаджи, взмахивая костылем.

— Да ничего, просто люди так говорят… Что ты прыгаешь на месте, надулся, как жаба в болоте?! Иди, иди своей дорогой, — улыбаясь во весь рот, говорил Харон.

Этого Баки-Хаджи уже не мог вынести, он проворно, несмотря на свои годы, бросился к обидчику и хотел ударить того костылем, однако Харон, ожидавший этого, одной рукой ловко выхватил трость, а другой с силой толкнул муллу в грудь. Старик потерял равновесие и сел на задницу в грязь. Харон бросил к ногам муллы трость и быстро погнал кобылу, что-то про себя напевая и не оборачиваясь.

Некоторое время Баки-Хаджи так и сидел в грязи, не понимая происшедшего, затем резко вскочил, забыв папаху и костыль, бросился вдогонку за далеко уехавшей арбой. Сквозь барабанный бой в висках он слышал, как полудикие собаки Хазы, живущие на мельнице, бросились разгонять дворняг Харона, как что-то кричала Хаза, как все громче и отчетливее стали реветь каменные жернова мельницы.

У самой мельницы Баки-Хаджи и Харон вновь встретились: там арба развернулась и на огромной скорости неслась вниз.

Старик хотел перегородить путь арбе, однако, увидев, что кобыла с бешеными глазами несется на большой скорости, еле успел отскочить в сторону. Что-то, со свирепостью на лице, прокричал Харон, но этого Баки-Хаджи понять не мог, и так было все ясно.

Сгорбленная от нещадного, многолетнего труда Хаза с волнением и беспокойством встретила Баки-Хаджи.

— Что случилось? Что произошло у тебя с этой свиньей? — спрашивала она, провожая муллу в свою маленькую каморку.

— Ничего, — тяжело дыша, отвечал старик, — будь добра, принеси, пожалуйста, мои папаху и трость. Они лежат внизу у развилки.

Вернувшись с папахой и тростью, Хаза увидела, что Баки-Хаджи как ни в чем не бывало ходит вокруг мельницы и внимательно осматривает свое хозяйство.

— Баки-Хаджи, может быть тебе холодный морс[12] принести?

— Да, принеси, если не тяжело.

Мулла медленно, с удовольствием выпил морс и, глядя в упор, в глаза Хазы, спросил:

— Где Кесирт?

— Торговлей занимается.

— Что ей, больше делать нечего? — возмутился старик.

— А что ей здесь делать? Не хочет она жить в этой дыре. Сам знаешь, какая у нее судьба и какой у нее характер. А там она хоть среди людей и себе на одежку-обувку зарабатывает. Мне помогает… Да что я с ней могу сделать? — и Хаза огромными, костлявыми от долгих лет и труда руками ударила себя по груди. — Ты о ней не думай. Она себя в позор не отдаст. Лучше о себе подумай. Весь исхудал, зеленый от тюрьмы стал. Видимо, не легко тебе там было.

— Ладно, хватит тебе ныть, — перебил ее Баки-Хаджи, — пойду на кладбище. На обратном пути зайду.

Переправившись через узкий пешеходный мост на другой берег родника, Баки-Хаджи направился вверх по выложенной из камней тропинке. На полпути он остановился, чтобы передохнуть. Туман рассеялся. Сквозь белесую облачность на востоке, прямо над Эртан-Корт,[13] обозначился контур желтого солнца. В воздухе запахло свежестью, жизнью, весною. На противоположном склоне горы буковый лес из черного зимой стал коричневым — это почки набухли, вобрали в себя жизнь, чтобы через день-два родить зелень листвы. А на альпийских горах еще лежал снег, и только в маленьких узких ущельях зеленели горные низенькие сосны. Маленькие тонкие травинки, как девственницы, впервые идущие на свидание, застенчиво и робко тянутся к солнцу сквозь черный грунт.

Взгляд Баки-Хаджи остановился на мельнице. Свысока она казалась маленькой, аккуратной, игрушечной. Хаза с метлой в руках возилась по двору, часто поглядывая в сторону удаляющегося муллы.

* * *

Много лет назад, еще во времена имама Шамиля, дед Баки-Хаджи построил в этом месте примитивную мельницу. Мулла отчетливо помнил это неказистое строение. Устройство той мельницы было чрезвычайно просто: были сложены четыре каменных стены без цемента, высотою в два аршина, и наброшена сверху земляная крыша; внутри на корточках могли сидеть три человека, а посередине стояла коробка из древесной коры, в которой помещались два жернова, один из которых (верхний) вращался на оси, прикрепленной к сколоченному крестообразно из двух досок колесу, приводимому в движение струей воды, бьющей под пол мельницы, где находилось и колесо. Так как на горном ручье сделать шлюз было невозможно, то жерновое колесо находилось в постоянном вращении.

Позже ездивший по всему миру Баки-Хаджи полностью переделал и усовершенствовал конструкцию мельницы. Первым делом он закупил у купцов — горных евреев — два новых жернова. Они обошлись ему в пятнадцать коров и двух коней. А затем построил большую мельницу; помимо мельничной комнаты, были еще кладовая и помещение для жилья. Кроме этого, Хаза построила для себя еще сарай для скотины.

В Дуц-Хоте и во всей округе слова мельница и Хаза были одно и то же. Никто не знал и не помнил, откуда и когда Хаза появилась. Говорили, что она дочь украденного наибами Шамиля то ли грузинского, то ли осетинского князя. Всю жизнь Хаза провела здесь, ее подбросили к старухе — Бикажу, которая в то время жила на мельнице. Про Бикажу ходили разные легенды: мол что она ведьма, колдунья и так далее. К Хазе Бикажу относилась строго и жестоко: днем и ночью заставляла работать, поднимать еще в юном возрасте тяжелые кожаные мешки.

После смерти Бикажу построили новую мельницу, и всё кругом преобразилось. Хаза оказалась хорошей хозяйкой: у нее все блестело; везде были порядок и уют. Однако была она очень некрасивой. Видимо, от тяжести жизни она больше была похожа на мужчину: крупное продолговатое лицо; огромные кисти рук; твердая походка и грубый, видимо от мельничной пыли, голос. Однажды Хаза неожиданно для всех исчезла и так же неожиданно вернулась, но уже с дочкой на руках. По горам поползли разные слухи; все кивали в сторону муллы Баки Арачаева. Однако в тот же год Баки совершил Хадж и стал Баки-Хаджи, после этого его авторитет стал непререкаемым. Все пошло как и прежде своим чередом. А дочка Хазы Кесирт — бегала по горам, купалась в роднике, играла только с мальчишками и была отчаянно смелой и задиристой: никому не давала спуску. И никто не заметил, как из строптивой девчонки выросла девушка-красавица.

На удивление всем Кесирт была высокая, стройная, длинноногая. Глаза, волосы, ресницы — смолянисто-черные. Кожа смуглая, а на щеках играл яркий румянец. Когда она смеялась, маленькие ямочки появлялись в уголках рта и обнажались ровные, маленькие, белоснежные зубы.

Красавиц в чеченских горах было немало. Однако Кесирт отличалась среди них своей грацией и осанкой. На вечеринках и свадьбах все стремились станцевать с ней. И выходила она в круг без кокетства и жеманства; строгая и грациозная, как лебедь стройная и гордая. И глаза ее не бегали по углам и по сторонам, а печально опускались вниз, прикрытые длинными густыми ресницами.

— И-хи-хи, марш дунэ![14] — кричали молодцы, тяжело вздыхали мужчины и с неприкрытой завистью исподлобья смотрели девушки.

Из далеких и ближних сел приходили молодые люди, чтобы познакомиться, или даже просто увидеть Кесирт. А когда говорили, что на такой-то свадьбе или вечеринке будет дочь Хазы, все устремлялись в то село, и когда Кесирт выходила в круг, стреляли из всех ружей и револьверов, рукоплескали так, что гул стоял на многие версты вокруг. Стоило Кесирт в сопровождении матери покинуть свадьбу, как все теряли интерес к данному мероприятию; всё становилось обыденным, монотонным, пресным.

Росла Кесирт в бедности и в крайней нужде. С самого детства она наравне с мальчиками ездила в лес за дровами, косила сено, пасла коров и овец. А зимой в проточной ледяной воде родника вымывала овечью шерсть, на простом веретене сученила нить, сдваивала ее и на самом примитивном ткацком станке, сделанном на лад русских кросен, натягивала основу, закладывала утки и с помощью больших деревянных челноков начинала тканье. Готовое сукно она снимала с кросен и вместе с матерью катала ткань в глине, затем мыла и красила в эссенции, выработанной из ягод лесной цундалги.[15] В зависимости от концентрации эссенции можно было получить цвета от малиново-красного до ядовито-фиолетового. А для получения желтого цвета заготавливали впрок траву дрок красильный.

Долгими зимними ночами при тусклом свете жировой лампадки Кесирт шила и перешивала свои немногочисленные платья. А после того как стала девушкой, она в корне изменилась. За одну зиму из девочки-подростка она превратилась в девушку-красавицу, и больше она не надевала, как все ее ровесницы, грубые рубахи-платья, а сшила для себя бешмет, который подчеркивал всю ее грацию и девичью красоту.

Однако более всего Кесирт прославилась вязанием. Мать, Хаза, научила ее самому примитивному и грубому способу вязки. Кесирт на этом не остановилась; научившись особым образом сучилить пряжу, она стала вязать для себя платки, кофты, перчатки, юбки. Все ее искусство мастерицы и рукодельницы проявилось в вязаном платье: тщательность отделки, прочность, скромность и красота орнамента поражали всех людей.

В этом платье она была удивительно хороша. Оно плотно облегало ее молодое, влекущее к себе тело, подчеркивая мощные, упругие бедра и ягодицы, по-девичьи еще не развитую, но уже рельефную грудь и тонкий, как у осы, стан. Ни мужчины, ни женщины не могли оторвать от нее свои разночувственные взоры. Хаза, боясь сглаза, надевала на дочь по два-три джейпа.[16] А прямой во всем брат Баки-Хаджи Алдум во всеуслышанье сказал:

— Люди думают, что это платье красивое, а оно просто тряпка — под ним сила.

— Ходит здесь, скотина, задницей ворочает, до греха доведет любого, — ворчала при этом жена Алдума.

История этого платья развивалась так, что один русский исследователь, ходивший по горам, попросил продать рукоделие за большие деньги. Ни секунды не задумываясь, Кесирт подарила ему это платье. А через неделю приехали к мельнице Хазы какие-то богатые молодые русские барышни в сопровождении целого эскорта русских и чеченских офицеров. Закрывая шелковыми платками косы от мельничной пыли, дамы позвали Кесирт и попросили ее связать такое же платье еще. На что дочь Хазы только зло метнула в их сторону презрительный взгляд и ушла к себе в комнату. Даже уговоры Баки-Хаджи и местного Юрт-Да[17] не помогли.

Далеко не всё в жизни Кесирт было красивым и прекрасным. И нищета и бедность были не главными лишениями ее молодой жизни. Росла Кесирт, не зная отца, не имея брата или сестру, не имея родственников и фамилию, не имея тейпа и тукума.[18] Тяжело в жизни без родственников, а в горах Чечни — это страшно. Не единожды проливала Кесирт слезы после оскорблений в незаконнорожденности, не одну ночь она мучилась в одиночестве и бессилии. Тем не менее находила она в себе силы с улыбкой и надеждой смотреть на мир, а повзрослев, стала более сдержанно и спокойно относиться к различным выходкам идиотов.

Один парень — Шарпудин Цинциев, из села Агишты, долго и упорно домогался взаимности Кесирт, что он только не предпринимал, пускал в ход и ласку, и лесть, и красноречие, и богатство своего рода — ничего не помогало, противен он был Кесирт. Пару раз, пользуясь темнотой и отдаленностью проживания Кесирт, Шарпудин пытался обнять любимую, поцеловать ее. Однако оба раза получив не только яростный отпор, но и пощечины, он решил всеми возможными способами травить жизнь молодой безродной девушки. Дело дошло до того, что он стал ее оскорблять прилюдно, и видя, что нет и не может быть должного ответа, его хамство становилось необузданным и гнусным.

Кесирт всячески избегала встреч с ненавистным ей Шарпудином, редко ходила в село, только изредка посещала различные веселья. Однажды зимой объявили, что в честь окончания чилл[19] в долине Вашандарой-ари под Пешхой-Лам[20] состоится синкъерам.[21] В честь таких праздников из всех дальних и ближних аулов приглашали молодых девушек. Обычно на таких мероприятиях происходили знакомства молодых людей. Как говорится — все хотели себя показать да на других посмотреть. Дочь Хазы получила особое приглашение. Долго сомневалась Кесирт — идти-не идти, и наконец решила идти: хотела показать всем свое последнее рукоделие — расшитую золотом черкеску.

— Как же ты одна пойдешь? — сокрушалась мать, Хаза. — Как я тебя одну отпущу?.. Я ведь тоже хочу посмотреть.

— Нана, но ведь у нас только одна пара чувяк.

— А может мне у кого-нибудь попросить? — умоляла мать.

— Нет. В чужом ходить не будем. Если хочешь, я буду сидеть дома, все равно мне там делать нечего, — твердо сказала дочь.

— Нет, нет. Что я, старая, там забыла?.. Правда, угощения, говорят, будут роскошные. Трех быков будут резать… Давно мы мяса не ели… Да ладно.

— Нечего тебе там есть, — возмущалась дочь.

— Да-да, я это так, просто ворчу, дочка. Делай как надо, — говорила мать, тяжело вздыхая. — Да благословит тебя всевышний.

Всю длинную зимнюю ночь в доме Хазы, в маленькой ветхой пристройке мельницы, горел свет керосинки. Кесирт с особой торжественностью готовилась к празднеству. Обе женщины — и дочь и старенькая ее мать — ожидали от предстоящего дня чего-то необычного, нового, светлого. В большом чугунном казане.[22] Хаза с вечера разогрела воду и, усадив свою дочь в медную чару, с нежностью поливала теплой водой, приговаривая различные пожелания и заклинания для единственного родного существа. Затем, как в детстве, посадив Кесирт на маленький стул, расчесывала ее длинные густые смолянистые волосы.

— Кесирт, родная, — говорила мать тихим, умоляющим голосом, заплетая длинную косу, — может быть завтра сделаешь свой выбор. Сколько молодцов вокруг тебя ходят?.. Я уже старая стала. Вдруг помру — что тогда.

— Эх, нана, нана! — с усмешкой отвечала дочь. — Ведь выбор-то не я делаю, а молодцы… Поразвлекаться все со мной хотят, а жениться желают только старики богатые, да и то второй женой, а то и третьей. Кому это надо? Не неволь меня, мать! Ведь ты знаешь старую чеченскую поговорку: «Девушке выбирай цу[23] и юноше — кул[24]».

Хаза глубоко вздохнула. Наступила долгая, тягучая пауза. В печи, догорая, уныло затрещали поленья…

— Видели бы эти парни тебя такой… Какая у тебя кожа! — как-то пытаясь успокоить и себя и дочь, говорила старая Хаза.

— Не волнуйся, нана! Всё будет хорошо! Главное, мы живы, здоровы, а остальное как-то образуется… А по этому поводу у нас тоже есть поговорка: «Красота на день, а добро на всю жизнь».

Хаза, пытаясь скрыть невольные слезы, возилась вокруг дочери.

— Нана, ложись спать. Сколько можно? — возмущалась Кесирт.

— Ничего, ничего, доченька, — говорила старуха, — чувствую я, что сегодня что-то случится… Чует мое сердце. Ведь есть еще кjенты[25] у нас в горах… Просто ты у нас больно разборчивая — не до этого нам.

— Ты снова о своем, — резко обрывала ее дочь. — Сколько раз об этом можно говорить? Ложись спать.

Выдохнувшись, медленно догорала керосиновая лампа. Уморившись, ничего не говоря, Хаза прилегла, да так и заснула. Позже, спросонья, пытаясь накрыть себя старой овчиной, сбросила с нее огромного черного кота. Тот недовольно огляделся чуть раскрытыми глазами и тотчас с наслаждением, скручиваясь в калачик, улегся в ногах Хазы.

В углу, за маленькой изгородью, зашевелился теленок. Маленькая комнатушка погрузилась в мрак, только бурые угли из открытой печи подавали хилые надежды на свет и тепло.

Простонав во сне, Хаза легла на спину, далеко запрокинула голову. Она с хрипом, часто дышала через слабо раскрытый беззубый рот. Грубый ситцевый платок сполз с головы старушки, и седая прядь неухоженных волос сползла на край набитой соломой кожаной подушки, сохранившей в себе запах козлятины. Кесирт машинально посмотрела на мать, и взгляд ее невольно остановился на старом, изможденном трудом и одиночеством лице: тонкие губы приняли синеватый оттенок; нижняя челюсть выдвинулась вперед; из-за беззубости и худобы щеки впали; глазницы с невидимыми белесыми ресницами глубоко ввалились; и только нос — большой, тонкий нос с горбинкой, сохранил свою прежнюю форму.

«О Аллах, как она постарела, — думала Кесирт, как бы впервые рассматривая каждую глубокую морщину на ставшем безобразно-страшном, неживом лице матери. — Что я буду делать, если она умрет? Как я буду жить? Неужели и мне уготовлена та же судьба, как и матери?… Как она смогла прожить жизнь одна, без родственников, в этих диких местах, на этой вечно крутящейся мельнице?… Лучше умереть. Я такую жизнь не вынесу».

Подложив в печь дрова, Кесирт села на нары, еще раз посмотрела на смытые во мраке очертания лица матери и горько, тихо заплакала.

На рассвете жалобно замычал голодный теленок. Хаза, стоная и скрипя костями, встала, бережно накрыла своим овчинным одеялом дочь, засуетилась возле печи, выскребая золу. Вскоре к запаху навоза прибавились горечь дыма и аромат чая из травы горной душицы с мятой. Хаза, тихо ругая, вывела нетерпеливого, подпрыгивающего теленка. Через обитую бычьей шкурой древесную дверь слышалось кудахтанье кур и петуха, скулили собаки.

Кесирт отвернулась лицом к холодной деревянной стене, съежилась, поплотнее накрылась и забылась в девичьем сне. А во сне ей снились опушка леса, лето, высокая густая трава, а рядом молодой парень — нежно целует, ласкает и говорит приятные, никогда ею не слышанные слова любви, желания, страсти. Ей так хорошо, она так давно, тайно, в душе мечтает об этом, думает об этом, страдает этим…

— Доченька! Вставай, — тихо будит ее мать, — скоро и обеденный намаз делать пора… Ты что, не пойдешь на веселье? Кесирт нехотя раскрыла глаза, блаженная улыбка еще играла в ямочках ее щек, она пылала жарким румянцем.

— Как ты сладко стонала во сне. Что-то снилось тебе хорошее?

— Ой, не говори, нана, какой я сон видела! Лучше бы не вставала, — ответила дочь, сладко потягиваясь на нарах.

— О чем видела?

— Лучше не спрашивай.

Хаза едва улыбнулась, затем ее лицо снова стало печальным и озабоченным.

— Дай Бог добра твоему сну, — затем, чуть погодя, глубоко вздыхая, продолжила. — Пора тебе замуж. Вон посмотри, твои одногодки уже по второму ребенку рожают, а ты еще в девках сидишь… Другое дело, если бы была уродина, или ухажеров не было, а ты все выбираешь, все носом воротишь.

— Ты опять, нана, за свое! Сколько раз я тебе говорила — не неволь меня. Или я тебе надоела?

Лицо дочери приняло серьезное выражение, веселые искорки в глазах исчезли — стали печальными и немного злыми.

— Что я сделаю, — развела Хаза руками. — Хочу, чтобы ты была хоть как-то устроена. Под каким-то покровительством.

— Хоть как — не хочу, — огрызнулась дочь.

— Времена какие смутные стали, а ты вся так и дышишь красотой и молодостью… Как бы кто силой не позарился… Этого боюсь… Ведь некому защитить нас, доченька, родная, я даже по ночам доюсь спать, думаю, что какие-нибудь твари придут сюда и обесчестят тебя.

— Успокойся, успокойся, нана. Всё будет хорошо.

Кесирт надела кожаные чувяки, накинула полушубок и вышла во двор. Легкий, сухой морозный воздух защекотал ноздри, она глубоко вдохнула, всем лицом улыбнулась, от утренней свежести вздрогнула, и снова, как ребенок, беззаботно потянулась. Две пестрые кавказские овчарки (подарок Баки-Хаджи), играясь, толкая друг друга, бросились к Кесирт, передними лапами вставали на грудь девушки и пытались лизнуть лицо, руки.

Яркое, праздничное солнце низко проползало над склонами Кавказских гор. Под его беззаботными лучами всеми цветами блестел свежевыпавший за ночь снег. По склонам гор чернел в сонном безмолвии зимний лес. От голых деревьев вершины гор выглядели как облезлые ежики. Воздух был прозрачным, чистым: далеко в низине, как на ладони, темнели нестройные жилища Дуц-Хоте, а чуть ниже вилась дорога в Махкеты, в Шали и вниз на равнину. По ней маленькими точками передвигались группы людей: все спешили на праздник.

Какая-то приятная волна чувств охватила Кесирт, почему-то ей было в это утро весело и приятно, она ожидала чего-то нового, хорошего, долго желанного. «Не зря мне этот сон снился» — с улыбкой на губах подумала она и, по-детски подпрыгивая, соскочила вниз по скользким землянистым ступеням к роднику. Она долго, с наслаждением умывала руки и лицо в родниковой воде. Живительная влага летом была студеной, а зимой хранила тепло глубин гор. Кесирт вновь и вновь плескала лицо, шею, желая остудить неожиданно нахлынувшие на нее чувства.

Кристально чистая горная вода, весело напевая свой утренний мотив, с озорством и шалостью, огибая многочисленные большие валуны и маленькие камешки, облизывая берега, надуваясь беленькими пузырьками и пенясь в коловерти, неслась по-юношески, с азартом, вниз, к могучим равнинным рекам, чтоб там стать спокойнее, мудрее, озабоченнее мирскими заботами, печалями и радостями… Как она спешила!.. Как она стремилась к этой огромной массе просоленной от слез, негодной для утоления жажды, мертвецко-синей толще воды…

— Кесирт, Кесирт! Ты что там делаешь? Давай быстрее, — пытаясь перекричать пение родника, звала Хаза, — за тобой Цанка приехал.

Девушка с мокрым лицом, по локоть голыми тонкими руками выбежала наверх.

Во дворе на красивом темно-красном жеребце гарцевал Цанка. Молодой конь не стоял на месте, необузданная его энергия и темперамент юного всадника не находили себе покоя.

— Добрый день, Цанка! Какими судьбами?

— С добром, долго и ты живи! Ваша[26] меня прислал за тобой. Без тебя, говорят, не может быть праздника.

— Я еще не готова, Цанка. Ты поезжай, я чуть погодя сама приду.

— Нет, я должен сопровождать тебя. Да вот еще тебе полушубок прислали.

— Какой полушубок? — удивилась Кесирт.

— Вот этот, — и Цанка развернул белый новый овечий, хорошо отделанный полушубок.

— У меня свой есть… Ничего мне не надо, — сухо ответила Кесирт, исподлобья блестя черными зрачками.

— Ну чего ты уперлась, — вступила Хаза, — поноси до вечера, а там вернешь.

— Нечего болтать лишнего. В своем пойду, — отрезала дочь, и уже более спокойно, глядя на юношу, сказала: — Ты подожди немного, я сейчас переоденусь и мы пойдем.

В тесной, маленькой избе Кесирт совершила намаз, затем под пристальным взглядом матери полностью скинула с себя одежды, накинула на себя чистую ситцевую рубаху, заплела заново косу, ввязывая в нее розовый шелковый бинт, поверх рубахи одела покрытый дорогим темно-красным бархатом бешмет с удивительно красиво расшитой золотыми нитками грудью, поверх него накинула длинное, из светло-красного бархата платье-черкеску. Рукава черкески широкими крыльями свисали вниз. Они тоже были расшиты замысловатым узором золотыми нитками. Свою тонкую талию она перевязала широким ремнем из сыромятной кожи, с вделанным под серебро металлическим орнаментом. На ноги надела войлочные полусапожки и поверх них натянула старые, поношенные, с потрескавшейся кожей легкие чувяки.

— Да, на обувку нашей буренки не хватило, — качая головой, съязвила мать.

— Вот выйду замуж за какого-нибудь богатого князя, и он принесет тебе калым в пятнадцать таких буренок.

— Да ты не обижайся, — с фальшью в голосе отвечала мать, — что мне, для тебя какой-то коровы жалко. — И чуть погодя, как бы про себя, добавила: — Как я ее обхаживала. Во всей округе не было такой коровы… Хотя бы теленка ее оставили. Нет, и его на эти блестящие нитки обменяла.

— Ты снова хочешь испортить мне настроение… Никуда я не пойду, — наигранно вспылила дочь.

— Нет, нет, доченька, дорогая. Это я так, по-стариковски… Я даже рада… Жаль, не увижу я тебя там, в танце, — говорила мать, осторожно поглаживая бархат платья. — А может, я пойду, хоть глазком, издалека полюбуюсь?! Никто меня там не увидит, да и не знает меня никто.

— Я сказала нет… Если увижу там тебя — уйду. Я не тебя и твоего вида стесняюсь, а боюсь, что ты, как все, будешь на еду кидаться.

— Клянусь Аллахом, не буду! — взмолилась мать.

— Я сказала нет. И всё… Я тебе всё расскажу… А эту черкеску ты продашь в следующий базарный день за две, а может и три коровы… А если ее повезти в Шали, то там еще и коня можно выторговать… Подай мне косынку.

На голову она накинула легкую прозрачную шаль, а поверх нее повязала вязаный белоснежный платок из козьего пуха.

— Ну как я? — с явным удовольствием спросила Кесирт мать.

— Как солнце! Как ты красива! Дай Бог, чтобы не сглазили.

— Три месяца готовила костюм, еле успела… Столько вышиваний.

— Да и буренка моя… — вновь запричитала Хаза.

— Как ты мне надоела со своей буренкой. Что ты хотела, чтобы я в лохмотьях ходила? Лучше позови Цанка, выпьем чай и тронемся.

Громко выражая свое недовольство, пригибаясь в низких дверях, входил Цанка. Его речь на полуслове оборвалась, орлом взметнулись вверх тонкие брови, глаза расширились. Еще мгновение он, пораженный, застыл в неестественной позе. Потом, на выдохе, уже тихим, подавленным голосом, спросил:

— Кесирт — ты ли это?

После недолгого чаепития тронулись в путь. Впереди на коне выехал Цанка, за ним грациозно, даже на крутом спуске горы не сгибая спины, шла молчаливая Кесирт, накинув поверх своего великолепного наряда потрепанную временем овчинную шубу.

«Чувствует мое сердце — что-то сегодня будет. Никто не устоит перед этой красотой, — думала мать, долго взглядом провожая единственное дитя. — Береги ее Аллах! — молилась она. — Дай ей счастья и немного терпения и выдержки».

А потом, когда путники уже скрылись за поворотом в лесу, уже вслух сказала:

— Благородная кровь — есть благородная кровь… Но разве это скажешь… Ой, береги ее Боже! Береги!

От мельницы до Дуц-Хоте дорога шла вниз по наклону. Шедшая пешком Кесирт отставала, тогда Цанка останавливал коня и с недовольным видом ждал.

— Праздник уже в разгаре, а я здесь с тобой до обеда завозился, — раздраженно говорил он.

— А что ты возмущаешься? Будто я тебя звала… Поезжай быстрее, а я как-нибудь сама дойду, — безразлично отвечала попутчица.

— Да я бы давно уехал — да Ваша ругаться будет.

— А что он ругается?.. Проявил заботу. Мог бы тебя за мной на санях прислать, если он такой заботливый.

— Чем ты недовольна? Вон смотри, какую он тебе шубу прислал, а ты даже смотреть на нее не желаешь.

— Не нужна мне его шуба. И ничего мне не надо. У меня все есть, — резко ответила Кесирт.

— Ой-ой! Какая цаца! — засмеялся Цанка. — Подавай ей сани, шубу. Ишь чего захотела…

Он на полуслове оборвал свою речь и с раздражением отвернулся, стегнул коня.

— Продолжай, продолжай, — вслед ему крикнула Кесирт. — Скажи, что много хочет дочь нищей рабыни Хазы… Иди прочь! Сама как-нибудь дойду! Много ты знаешь! Умник-молокосос!

Однако Цанка не уехал, метров через сто он остановил коня, дождался, когда подойдет Кесирт и, не говоря больше ни слова, они медленно пошли дальше — думая каждый о своем, а может об одном и том же.

— Слушай, Кесирт, — не выдержал томительного молчания Цанка, — как ты здесь ходишь одна? И не боишься?

— Я редко хожу. И то только с матерью, — сухо ответила девушка.

— Ой, твоя мать — тоже мне защитник, — и он усмехнулся. — А это видишь, — и Кесирт достала из-под свисающего рукава черкески обоюдоострую тонкую пику, прикрепленную к руке с помощью широкого резинового пояса.

— Вот это да! — удивился Цанка. — Дай посмотреть.

— Не дам, — строго отрезала дочь Хазы. — Поезжай вперед и не болтай.

Дорога к Дуц-Хоте была не объезжена, вся в снегу. Вдоль дороги росли малорослые деревья и кустарники. На них одиноко висели обглоданные птицами обмороженные плоды мушмулы и боярышника. Чуть в стороне стояли высокие, разнаряженные в белесый игольчатый иней деревья чинары. Крупный угольно-черный дятел, сопровождая путников, залетал вперед и выглядывал из-за деревьев своей ярко-красной головкой. Перед самым Дуц-Хоте он крикнул заунывное «клюээ» и исчез в сонном лесу. Издалека все явственнее слышались пение, барабанная дробь джигитовки, людской шум.

На широко раскинувшейся чуть пологой поляне — Дуц-Хоте-ари — расположенной прямо над Пешхой-Лам, между небольшими горными, никогда не замерзающими речками Верхний Вашандарай и Вашандарай, шло гуляние. Внизу, прямо у выезда из Дуц-Хоте, в беспорядочном хаосе стояли сани, повозки, одноосные старенькие арбы. Слева вдоль реки варились на веселых кострах семь огромных котлов с мясом. Кругом, крича, плача и смеясь, бегали полуголые дети, стояли, вдыхая забытый запах телятины, одинокие старенькие женщины. «Хорошо, что мать сюда не пустила, — думала Кесирт, проходя мимо, — а то тоже вот так стояла бы, в ожидании еды».

Основные события развивались в самом центре поляны. Здесь, теснясь и толкаясь, стоял огромный круг людей: с одной стороны мужчины, с другой женщины и девушки. В первом ряду у мужчин сидели почетные старейшины, далекие гости, за ними стояла молодежь. У женщин все было наоборот — в первом ряду, показывая свою красу и юность, сидели молодые девушки, а старшие женщины и жеро прятались за их девичьей наивностью. Между стройными рядами девушек и мужчин оставлено просторное место для танцев, а в конце его сидели два гармониста и два барабанщика, сбоку от них, ближе к мужчинам, за добытым в 1918 году в русской крепости Ведено полуразбитым лакированным столом восседал инарл[27] Шамсо, здоровенный мужчина из селения Хатуни. Шамсо — известный в округе балагур, бездельник и пьяница — был «штатным инарлом» на всех увеселительных мероприятиях. На его обшарпанном трофейном столе стояли для декорации остывший прокопченный сажей чайник и две-три пиалы. Под столом стояла большая бутыль с чагар,[28] рядом с ним, чуть сзади, примостился его друг-собутыльник, такой же здоровенный мужчина Рамзан, близкий родственник Цанка. Незаметно для окружающих (хотя все это видели и знали), Рамзан периодически наливал в стаканы горячительный напиток и толкал в бок Шамсо. После этого инарл для «совещания» окружал свой стол плотным кольцом своих многочисленных помощников, которые обязаны были беспрекословно выполнять желания инарла, и, не чокаясь, выпивал чарку, затем закуривал припасенную для данного случая папироску и кричал:

— Всё, перерыв кончен. Продолжаем танцы. Гармонист, играй.

Обычно для таких торжеств местные умельцы изготавливали несколько штук кехат-пондур,[29] незатейливое звучание которой могло продолжаться не более двух-трех часов, затем она рвалась и принимались за другой инструмент. Танцы продолжались до тех пор пока не изнашивались все пондуры или не начинался спор и драка (последнее бывало чаще). Игру на пондуре сопровождал громкий звук барабанов, напоминающий топот копыт молодого жеребца. Под аккомпанемент инструментов иногда подпевал короткие песенки сидящий рядом немногочисленный хор девушек. Их песни бывали то шутливо-затейливыми, то уныло-лирическими, в зависимости от состава танцующих.

Желающий танцевать мужчина должен был платить небольшую сумму денег инарлу. Эти деньги шли в основном на выпивку и курево «генерала» и его окружения, а также на покупку музыкальных инструментов для следующего празднества. Почетные гости издалека, старцы и юноши, освобождались от этих податей. Весело заныла гармонь, ударили в барабаны, молодые люди дружно, в такт захлопали в ладони. Раскрасневшийся от мороза и напитка Шамсо блестящими, никогда не пьянеющими глазами осмотрел ряды мужчин и, пытаясь перекричать всех, сказал:

— Я думаю, что пора попросить в круг нашего «юного» Эдалха. Пусть покажет нам свое вечное мастерство и удаль.

Все одобрительно закричали. Эдалх — сгорбленный древний старик, довольно проворно вышел в круг, кинул демонстративно на землю свой костыль, развел орлино руками и со всей серьезностью, стоя на одном месте, стал шутливо гарцевать. Все, кроме музыкантов и Шамсо, встали. В такт движений старика пондур и барабан замедлили свой пыл и перешли в ритм хода старой клячи. Старики обычно не выбирают себе партнершу, любая женщина сама может выйти в знак уважения возраста. Однако по традиции в круг выходят только жеро на закате зрелости. Они, зная, что их вряд ли кто пригласит, пользуются моментом, чтобы показать всем, что они есть и еще хотят жить.

Сразу три жеро бросились в круг, улыбаясь лицом и будто не замечая соперниц. Наступило короткое замешательство, и раздался дружный смех среди молодежи. Слово было за Шамсо.

— Так, так, подождите, — действительно озабоченно крикнул инарл. — Вы уже танцевали. Пусть танцует Лала.

Пытаясь скрыть досаду и смущение, две жеро вернулись в круг, а здоровенная, толстая Лала, тая от удовольствия, закружилась в бесконечно долгом танце вокруг старика, рассекая пространство мощными грудями, сияя краснотой щек. Хор девушек запел шутейные напевы. Молодые ребята кричали: «Смотри, какая жеро! Прямо из танца отводи ее домой!»

Старик еле стоял на ногах, ему уже было не до шуток, а Лала все ходила и ходила по кругу, наслаждаясь всеобщим вниманием.

— Всё, всё, хватит. Сколько можно? — наконец крикнул Шамсо.

Затем танцевали молодые. Мужчины танцевали с азартом, с шумом, с необузданным темпераментом и дикостью; молодые девушки — спокойно, грациозно, глядя только себе под ноги, подчиняясь в движении указаниям джигита.[30]

Кесирт стояла на самом краю, ее никто не мог увидеть, а она с трудом видела только головы танцующих, и то только благодаря своему росту. Она невольно вытягивала шею, ноги ее окаменели от холода, и пытаясь хоть как-то согреться, прыгала с ноги на ногу. Вынужденная отстраненность от происходящих событий разжигала ее девичье самолюбие, дыхание ее стало частым, в висках била дробь, румянец стал еще гуще и обширнее, алые губки капризно вздулись, черные глаза то ли от яркого света, то ли еще от чего сощурились и слезились.

В это время Цанка с трудом прорвался к Рамзану, который, явно охмелев, вяло хлопал огромными ладонями.

— Рамзан, Рамзан, — толкнул его сзади Цанка. — Дай мне станцевать.

Рамзан медленно повернул голову, блаженное выражение лица его стало сразу сурово-строгим.

— Ты чего пристал? Не видишь, какая очередь! Мал еще танцевать. Твое дело впереди.

— Рамзан, — не унимался Цанка, дергая родственника за локоть, — я хочу пригласить Кесирт.

— Чего, — вздрогнул Рамзан. — А где она?

— Там. На краю. Я просто хочу ее вывести к центру.

— Подожди.

Рамзан наклонился к уху Шамсо, что-то долго объяснял, и наконец, видимо найдя понимание, обернулся к Цанку.

— А ты хоть танцевать умеешь?

— Сумею, не хуже этих, — и Цанка мотнул головой в круг. После очередного танца в круг выскочило несколько джигитов, настаивая на своей очередности. Помощники инарла быстренько вывели их за круг.

— Внимание! — крикнул Шамсо, — я думаю, что будет уместным посмотреть на наше подрастающее поколение. В круг приглашается сын Алдума Цанка из Дуц-Хоте.

Юный Цанка, явно стесняясь, вышел в круг. Его длинные тонкие руки невольно дергались, кисти рук были плотно сжаты в кулаки, голова опущена, взгляд ползал по земле, боясь посмотреть в глаза окружающих. Он впервые вышел танцевать среди посторонних.

— С кем ты хочешь танцевать? — спросили помощники инарла. — С Кесирт, — не поднимая головы, сказал Цанка.

— С какой Кесирт?

— Дочь Хазы Кесирт, — повторил уже твердо и громко.

— А где она?

Движением головы Цанка мотнул в сторону еле видимой девушки.

— Дочь Хазы Кесирт — проходи, — крикнул Шамси.

Все замерли. Женщины расступились. Уверенно и спокойно Кесирт вышла в круг, надменно, но с благодарностью улыбаясь, посмотрела на Цанка, скинула с себя овчинный полушубок и расправила плечи… Все ахнули. Даже музыка затихла.

— Вот это красавица! — гаркнул пьяным голосом Рамзан.

— Платье, как у дочери князя, — шептали женщины.

— Только с ней буду танцевать!

— За всю свою жизнь не видел такой красы! — вскричал один старец.

— Чего остановились? Давайте музыку! — приказал Шамси.

Вновь заиграла пондур, забил барабан, хор девушек завел лирическую песню, восхваляющую красоту и благородство горянки. Все было очарованы, и только один человек стоял с посеревшим, как порох, лицом. Это был Шарпудин Цинциев. Его тонкие губы злобно сжались под черными густыми усами, брови сошлись, образуя глубокую щель на узком покатом лбе, желваки играли на скулах. Любил он Кесирт. Любил яростно, ревностно. Только о ней думал и желал ее. Давно бы своровал он ее, только брать в жены, в дом незаконнорожденную дочь нищей рабыни Хазы он не мог… А страсть кипела в нем. Злила его…

…Все дружно захлопали в ладони. Начался танец. Цанка неумело, скованно дергался, затем поняв, что на него все равно никто не смотрит, стал гарцевать, выдавать различные джигитовки.

Все взгляды были обращены на Кесирт. Она, вся румяная, стройная, грациозно-надменная, плыла в красивом танце по кругу. Никто никогда не смог бы сказать, что она вышла полчаса назад из маленький ветхой хибары.

После танца Кесирт усадили в первом ряду. Соседки трогали руками ее платье. Некоторые с завистью и злостью отворачивались, вслух говорили о ее происхождении и нищете. Следующие четыре из семи танцев молодые парни приглашали Кесирт, и наконец в круг вышел Цинциев. По-прежнему бледный, строгий, на не сгибающихся от решительности ногах, с мощной бычьей шеей, он твердо подошел к Шамсо и демонстративно выложил на стол большую сумму денег — один рубль.

— Я буду танцевать с Кесирт, дочерью Хазы, — громко, с надрывом в голосе сказал Шарпудин.

— Зато я не буду, — неожиданно для всех ответила девушка, прямо глядя в глаза ненавистного ей человека.

Мало кто знал об их отношениях. По рядам прошел шепот. Затихла музыка. Все застыли в напряжении.

— Почему это ты не будешь? — угрожающе спросил Шарпудин.

— Ты что повышаешь голос на девушку? — вмешался своим пьяным басом Рамзан.

Обстановка накалилась до предела, еще одно слово — и началось бы невероятное, однако Кесирт быстро нашлась.

— Уважаемый инарл, я сильно устала. Неужели нет других девушек? У меня ноги болят, — уже мягко, с просьбой в голове сказала Кесирт.

Все свободно вздохнули. Только Шарпудин стоял в центре круга, насупившись, как бык.

— Правильно, правильно она говорит, — быстро вмешался в разговор растерявшийся было Шамсо. — Она немного отдохнет и в следующий раз будет танцевать с тобой.

— Инарл прав. Так будет правильно, — заголосили вокруг. Шарпудин вынужденно станцевал с другой девушкой и, вернувшись на свое место, не скрывая злобы и ненависти, глазами поедал недоступную красавицу.

Когда через некоторое время вновь танцевала Кесирт, Шарпудин вслух, довольно громко выкрикнул несколько оскорбительных фраз в адрес Кесирт, ее матери и происхождения. Бессильный гнев овладел молодой девушкой, земли не чувствовала она под ногами, сердце ее бешено колотилось. Не считаясь с обычаем горцев, Кесирт несколько раз в упор посмотрела в наглые глаза обидчика, однако с трудом себя сдержала. После танца хотела уйти, но не могла найти своего полушубка. Подружки из Дуц-Хоте вновь усадили ее рядом с собой. Танцы продолжались. Кесирт больше ни с кем не танцевала. Настроение ее было мрачным, ее снова прилюдно оскорбили и унизили, она не могла этого вынести. Внутри все играло. Злость и ненависть ко всем окружающим овладели ею. Ей хотелось кричать, бежать, драться. Она по-женски чувствовала, как рады завистливые девушки ее публичному позору. Женский голос за спиной сказал так, чтобы она все слышала:

— Поставил он дурочку на место. Ходит здесь — кривляется, как будто никто не знает, кто она и откуда.

— Ха-ха-ха, пусть знает свое место… Тоже мне красавица.

— Как вам не стыдно?! Бессовестные… Замолчите.

Краска исчезла с лица Кесирт, взгляд ее затуманился. Дрожащая рука полезла под рукав, она почувствовала холод рукоятки пики… И вдруг ужасающая мысль пришла ей в голову, она неожиданно подняла голову, с любовью посмотрела на голубое бескрайнее небо, пологие вершины окружающих гор, повернула голову в сторону мельницы, но кругом были люди. Кесирт глубоко, свободно вздохнула, и зловещая улыбка застыла на ее красивом гладком лице, только вздутые на висках вены выдавали внутреннюю борьбу. Она хотела снова танцевать, и танцевать только с Шарпудином, и мечтала вонзить пику свою в его черное сердце и наслаждаться его смертью и его страданиями. Она хотела драться с ним, броситься и перегрызть его толстую шею, выцарапать его мерзкие темно-карие выпуклые глаза. Она хотела постоять за себя и свою мать, отомстить за оскорбленную честь. В ней не было страха и колебания, появились лишь твердая решимость, желание, злость.

— А сейчас, я думаю, что будет правильно, если мы окажем честь и позволим станцевать нашему дорогому и почетному гостю из Шали — сыну Мовсира Иссе, — прокричал своим громовым голосом инарл Шамсо.

Краснощекий, грузный, в летах мужчина, улыбаясь и благодаря всех за уважение, вышел медленно в круг. Все встали. Кто-то дернул за локоть задумавшуюся Кесирт.

— Уважаемый инарл, уважаемые вайнахи,[31] позвольте мне сказать два слова, — сказал вышедший в круг мужчина.

— Говори, говори, — крикнули из толпы молодые голоса, раньше, чем среагировал Шамсо.

— Нечего болтать — танцы давай, — кричал писклявый голос из-за спин мужского ряда.

— Тихо, — наконец пришел в себя Шамсо. — Прекратить музыку и шум… Пусть гость говорит.

— Я всего два слова… И не буду задерживать долго Ваше внимание. Благодаря Богу и вам, организаторы и уважаемый Шамсо, мы сегодня получаем большое удовольствие от взаимного общения. Спасибо вам всем за это. — Исса сделал короткую паузу. — Вместе с тем, к сожалению, здесь есть и нелицеприятные, недостойные нас выражения и манеры. Наши отцы и деды никогда не позволяли себе неучтивое отношение друг к другу, особенно по отношению к девушке, — при этом он бросил мимолетный взгляд в сторону Шарпудина. — …И наконец последнее, почему-то я не вижу на сегодняшнем гулянье — Хазу. Я ее очень давно знаю, я с ней можно сказать вырос. Еще в детстве с отцом я приезжал на вашу мельницу. Хаза трудолюбивая, честная и достойная женщина-мусульманка. Я при всех это подтверждаю… Ну а раз ее нет, я хотел бы пригласить, если она, конечно, не возражает, на танец дочь Хазы — Кесирт… Я рад, что у Хазы есть такая красивая, достойная и видно очень воспитанная дочь… Не откажи мне в танце, дорогая.

Последние слова незнакомого мужчины облегчили страдания Кесит. Никогда никто прилюдно не оказывал столько чести и внимания ни ей, ни ее матери. Слезы навернулись на ее глаза от всего сказанного, с благодарностью на лице она вышла в круг. Заиграла гармонь, ударили барабаны. Несмотря на свои годы, Исса довольно легко выполнил пару пируэтов джигитовки и, вознеся по-орлиному руки, понесся по кругу, ведя перед собой Кесирт. Исса танцевал умело, неторопливо, давая волю танца и себе и девушке. Вот они подошли к столу инарла, вместе закружились в такт барабанной дроби, затем отдали уважение музыкантам, и наконец Исса повел красавицу к мужскому ряду. Грациозно и плавно, как лебедь, поплыла Кесирт вдоль мужского ряда. Дружно и громко захлопала молодежь, вслух высказывая свое восхищение ее танцем, ее движениями и ее обаянию. Только Шарпудин стоял, скрестив на груди руки; на его мрачном лице застыла злоба. Он стоял во втором ряду, и когда Кесирт поравнялся с ним, снова выкрикнул гадость. Танец продолжался. Исса ловко увел девушку в центр, провел ее вдоль девичьего ряда и вновь двинулся по направлению к мужчинам. Он начал яростную джигитовку, в такт ему в вихре закружилась на месте Кесирт, и в это время Шарпудин громко выкрикнул: «Ховзе жеро».[32]

Многие эту реплику слышали, но никто никак не среагировал, и только по телу Кесирт током прошибла нервная дрожь. Она неожиданно для всех остановилась в центре круга. Исса еще машинально гарцевал, играла музыка, стоял азартный гул.

— Слушайте, люди, — вдруг крикнула Кесирт, встав в вызывающую позу, подбоченясь руками.

Мгновенно наступила тишина, все замерли, остановилась музыка. Где-то внизу ржали кони, в играх шумела детвора. Такого никогда не было. Не имеет права женщина, а тем более девушка, брать слово во время танца. Все лица стали серьезными, глаза устремились на Кесирт.

— Слушайте, люди, — повторила она еще раз, дрожащим голосом. — У меня нет ни брата, ни отца, у меня нет родственников, которые могли бы защитить меня, а вы все кругом не мужчины, поэтому этот подонок смеет меня оскорблять во всеуслышанье. А ты, подлая дрянь, знай, — при этом Кесирт вплотную подошла к ряду мужчин и ткнула пальцем в сторону Шарпудина, — что эта ты кахпа,[33] и родившая тебя мать кахпа. И еще знай, что я сама сумею защитить себя от клеветы. Скажи еще хоть слово… — дрожа всем телом, срывающимся голосом кричала она.

Несколько женщин бросились к ней, схватили за руки и потащили назад, и в это время Шарпудин вновь сказал оскорбление. Тогда Кесирт бешено взревела, раскидала в стороны женщин и через головы мужчин с пикой в руке кинулась прямо на обидчика. Началась свара…

Позже всю заплаканную, с порванной черкеской, в чужом полушубке привезли Кесирт на санях к Хазе. Печаль, даже горе, и еще большая отчужденность поселились в каморке несчастных женщин.

На следующее утро выяснилось, что Кесирт пикой задела плечо одного ни в чем не повинного старца. Никаких претензий, правда, от него не было. А через несколько дней стало известно, что у подножия Кхеташ-Корт у селения Уонтарой по требованию жителей села Дуц-Хоте во главе с Баки-Хаджи состоялся мехк-къял[34] по законам адата и шариата, по его решению Цинцаева Шарпудина обвинили в оскорблении чести и достоинства девушки. Баки-Хаджи требовал выселения из родного села обвиняемого, однако суд старейшин наложил штраф в виде двух коров.

Коров ни Хаза, ни тем более Кесирт, не приняли, тогда отец Цанка Алсум продал их на базаре Махкеты и отдал деньги недолго сопротивлявшейся Хазе.

Тяжелая, недобрая слава о Кесирт поползла по горам и ущельям Чечни. Не имеет права женщина, а тем более девушка, поднимать голос на мужчину. Говорили, что видно, чья дочь и кто ее родил и воспитал. Старая Хаза и Кесирт и прежде мало бывали на людях, а теперь и вовсе изолировались. Женщины называли мельницу чэртовым логовом, люди по возможности пытались обходить это место и молоть кукурузу и ячмень в других, более отдаленных мельницах.

Целыми днями Кесирт сидела в своей прокопченной маленький хибаре. Она боялась людей, боялась встреч, боялась появления ненавистного Шарпудина. Она практически ничего не ела, была унылой и печальной, по каждой мелочи ругалась с матерью, а потом по ночам тихо плакала. Вскоре она тяжело заболела; много дней жар не покидал ее тело. Во сне она часто бредила, кого-то ругала, кричала, иногда порывалась куда-то бежать.

Бедная Хаза вся извелась: она не знала, что делать с дочерью. Несколько раз приходил Баки-Хаджи — выписывал новые амулеты, читал долгие молитвы, вызывали знахаря из Ца-Ведено, привозили лекарства из Шали и Грозного.

Более двух месяцев провалялась Кесирт, но все-таки сжалился Бог над Хазой, пожалел он ее дочь, стала оживать единственная кровинушка.

Как-то утром после дойки зашла Хаза в хибару и увидала свою дочь стоящую посредине комнаты; худая-худая, длинная, как жердь, а глаза блестят — ожили.

— Нана, принеси родниковой свежей воды. Пить хочу, умираю.

Пила Кесирт воду из большой къабы,[35] а она выливается, течет живыми струйками по шее, к телу, льется вольно на глиняный пол, растекается. Смотрит мать на свою дочь, умиляется, плачет от счастья, шепотом Богу молится, благодарит его и всех пророков за воскрешение дочери. В тот же день молодого петуха мать зарезала, приготовила галушки из припасенной белой муки, бульон из лука с молоком, а вечером тыквенный пирог — хингалш — своим ароматом заполнил всю округу. Хаза бегала — земли не чувствовала; помолодела, какие-то песни пела, все у нее в руках спорилось.

А на следующее утро, когда Кесирт стала собираться впервые после болезни на улицу, заманчиво сказала:

— Кесирт, доченька, может быть ты бы оделась поприличнее, тут один парень к тебе частенько приезжает. Вдруг нагрянет вновь.

Дочь слабо улыбнулась.

— Оказывается, нана, неважно, что одеть, лишь бы голой не быть.

— Ладно, доченька, Бог с тобой.

Выйдя на улицу, Кесирт чуть не потеряла сознание от нахлынувших вместе с чистым воздухом радостных чувств. Мир был таким ярким, по-весеннему новым, веселым. Всё цвело, всё ликовало. Всё так же весело и шаловливо играл родник. Весь мир оделся в сочную молодую зелень. Горный склон вокруг кладбища пестрел многочисленными цветами, на нем беззаботно паслись коровы, еще дальше по узкому ущелью Вашандарай на летний откорм в альпийские луга перегонялось стадо овец; оно, как ленивое, заблудшее облачко, медленно ползло вверх. В голубом бездонном небе летали стайками ласточки, где-то рядом в кустах то озорно свистел, то заманчиво щелкал, показывая свою удаль, южный соловей. Его высокая песнь, «фюить-трр»-«фюить-трр», удивительно сочеталась с ласковым журчанием ручья.

За завтраком Кесирт не выдержала и спросила, что за парень к ней приезжал, при этом румянец залил ее щеки и даже тонкую, длинную шею.

— Ой, доченька, — глубоко вздохнула Хаза, — даже не знаю, радоваться или печалиться… Хороший парень, ладный, у нас ни в Дуц-Хоте, ни в округе нет такого… Я его отца знаю — Элдмар, всеми уважаемый человек, самостоятельный, а сына зовут Салах… Не знаю, и говорить стыдно, а сама в него влюбилась, — Хаза широко рассмеялась своим беззубым ртом. — Говорит на равнинном диалекте… А какие манеры, какой вежливый и деликатный… Да что я болтаю, сама увидишь. Вот эти лекарства он тебе привез. Я тебя ими лечила.

После этого разговора несколько дней о нем речи не вели, хотя обе думали только об этом. Хаза чистила двор, выбелила хату и сарай, а Кесирт снова стала рукодельничать, переделывать платья на похудевшее после болезни тело.

Примерно через неделю, когда Хаза пошла отгонять корову пастись, во дворе раздался конский топот. Высокий молодой голос крикнул хозяев. Остерегавшаяся всего после зимнего инцидента Кесирт побоялась выходить, забилась в угол. С негодованием вспомнила собак, которые ушли сопровождать мать на пастбище. Снова окрикнул пришелец хозяев и, не услышав ответа, смело раскрыл скрипучую дряхлую дверь хаты, и, наполовину войдя внутрь, — замер. Серые глаза молодого человека встретились с черно-карими глазами Кесирт. Он широко, открыто улыбнулся всем лицом.

— Добрый день, Кесирт. Извини меня за вторжение, — мягким, душевным голосом сказал он. — Выйди на минутку, я по делу на мельницу приехал, зерно молоть… А если точнее, на тебя посмотреть.

В это время подоспела домой Хаза, залаяли собаки, но почуяв знакомого тихо заскулили.

Кесирт не могла прийти в себя. Странные, никогда не ведомые раньше чувства овладели ею. Широко раскрыв глаза, часто ими моргая, она с босыми ногами вышла во двор, и тихая, простоволосая, в одной рубахе, стояла, как завороженная, смотрела на молодого человека. Тот улыбался, о чем-то шутливо говорит с Кесирт, затем легко сел на коня и так же, как и приехал, быстро и незаметно ускакал.

— Ты что это в таком виде, без платка, босая, выбежала навстречу. Совсем голову потеряла!

— Нана, нана, — шепотом отвечала Кесирт, — ты знаешь, я его много раз во сне видела. Это он ко мне часто является… Я не знаю, как мне быть, что мне делать?.. Это он!

Она осторожно присела на прогнившие ступени крыльца, ладонями закрыла лицо, вначале с надрывом засмеялась, а потом стала тихо плакать.

На следующий день он должен был приехать за мукой. Привез-то он на помол всего ничего, один пунт[36] кукурузы.

В тот день с ночи лил по-горному холодный, колючий, густой весенний дождь. Природа замерла под натиском небесной влаги. Весь мир застыл. Молодые неокрепшие листочки, впервые столкнувшись с безжалостной стихией, уныло обмякли. Розово-белые цветы яблони, не познав радости любви и плодоношения, густым покрывалом обелили землю, многочисленными снежными островками неслись в ручейках по склону горы, — теряя цвет, вид, жизнь. Несмотря на ненастную погоду, Салах приехал, да не один, а с товарищем. Не спрашивая разрешения, уверенно ввалился в маленькую хату, оставляя за собой шмотки грязи и капли воды.

— Добрый день, люди добрые! Что, не ждали? — весело говорил он. — Это мой друг-одногодка — Неса, а это Хаза и ее прекрасная дочь — Кесирт… Впредь будете знакомы.

— Как вы приехали в такую погоду, издалека. Промокли, видать, полностью, — без фальши в голосе сокрушалась Хаза.

— А у нас на равнине солнце и тепло. Это у вас в горах дождь… — весело, раскованно, без наигранности и волнения в голосе говорил Салах, скидывая с головы резким движением промокший башлык.[37]

Его серые, широко раскрытые глаза смотрели только на Кесирт. Какими они были ясными и преданными!

Вновь застигнутая врасплох, дочь Хазы не знала, что делать и как ей быть. Гордая, самолюбивая и даже надменная Кесирт всегда обходилась с молодыми мужчинами нахально и резко; особенно когда знала, что в нее влюблены. Однако теперь оказалось все иначе. Этот молодой, светлоглазый, высокий, тонкий молодой человек с еще не окрепшим голосом, хилой светлой щетиной и ярким румянцем — покорил ее одним своим взглядом, раздавил всю ее гордость, весь ее пыл. В одно мгновение она преобразилась и стала, как и все горянки, заложницей древних чеченских традиций и чисто женских чувств.

— Кукурузу помололи? — спросил неожиданно Салах, по-прежнему в упор любуясь отощавшей красавицей.

— Конечно помололи. Вчера всё было готово, — отвечала Хаза, пытаясь хоть как-то развести неловкость. — Только как вы ее отвезете — промокнет всё.

— А мы ее вам оставим, — засмеялся Салах, потом резко стал серьезным, кашлянул в кулак, глаза его сузились, уперлись в пол. — Не за мукой я приехал в даль такую… Скрывать здесь нечего… Короче говоря, Хаза, разговор у меня к тебе и к твоей дочери есть… Конечно, наверное так у нас не принято, но и худого я ничего в моей просьбе не вижу. Потому что говорю все от чистого сердца и с уважением и почитанием вас.

Такого резкого поворота беседы никто не ожидал. Даже у друга Салаха брови вверх вздернулись. А Салах глубоко вздохнул, выпрямил плечи и, пытаясь придать своему высокому голосу мужскую грубость и басовитость, продолжил:

— Вы не подумайте, что я пренебрегаю традициями, и так вольно веду себя, чувствуя вашу ущербность или мое какое-либо превосходство. Абсолютно нет. И я вам сейчас докажу это… Из-за известных обстоятельств и отдаленности проживания Кесирт практически не бывает на людях, и поэтому у меня нет другого выхода, нет времени, и меня жжет нетерпение, — Салах снова сделал невольную паузу, и затем вновь на одном дыхании продолжил, смотря теперь снова прямо в опущенное в смятении лицо любимой. — Хаза знает, кто я и чей я, откуда я. Я знаю вас. Конечно, это неловко при Хазе, но я все равно скажу, и если это позор, — то это мой позор. Не дай Бог мне большего позора… Короче, главное. Кесирт, ты нужна[38] мне! Я прошу тебя, выйди за меня замуж!

Наступила гробовая тишина. Все замерли от неожиданности. Поток невиданных чувств охватил все тело Кесирт. Все лицо, шея и даже маленькие уши покрылись краской, все горело. Она не ощущала под собой земли и даже ног. Ей хотелось сесть и даже лечь. Силы покинули ее, сердце усиленно колотилось в груди, готовое вырваться наружу, руки не находили себе места. Она ничего не понимала и ничего не могла сообразить. Ей только хотелось быть с этим молодым человеком, быть всегда, вечно, служить ему, ласкать его, видеть его, и не когда-нибудь, а в данную минуту, в данное время.

Еще бы мгновение, и она выкинула что-нибудь в духе ее поклонника, однако Салах своим нетерпением спас ее.

— Я знаю, что все это для вас неожиданно… На днях я уезжаю учиться на несколько месяцев, летом вернусь и желаю услышать от тебя ответ… Прошу простить за все. Всего доброго.

И больше ни слова не говоря, молодые люди исчезли в водяной мгле весеннего ливня, оставив в маленькой хибаре двух ошарашенных женщин.

— Кесирт, моя милая дочь, — спрашивала шепотом мать, — это сон или явь?

— Не знаю, — так же шепотом отвечала дочь.

Холодный дождь, промочив в нескольких местах земляную хилую крышу, отбивал неравномерную дробь. В сарае мычала недоенная корова. Промокшие, внешне безучастные ко всему куры, сбившись кучей, дрожа, прятались под дырявым соломенным навесом.

К удивлению Хазы и ее дочери, вся округа, даже деревья, говорили об этой новости. Кесирт замкнулась в себе, не знала, верить или нет своему счастью, долго сидела у родника, вновь и вновь вспоминая неожиданную встречу и с содроганием сердца мечтала о любви и счастье, поминутно краснея и улыбаясь сама себе.

Хаза, вся помолодевшая, копошилась по хозяйству, разговаривая сама с собой, лаская то корову, то теленка, то вечно голодных кур.

А в начале лета, когда мир стал нестерпимо жарким, даже знойным, когда почернели первые плоды тутовника, Кесирт получила письмо: на красиво пахнущей белоснежной бумаге были выведены заманчивые узоры.

Безграмотные женщины несколько дней сокрушались над неожиданно выпавшей на их голову проблемой. Ведь во всем Дуц-Хоте только Баки-Хаджи да еще два-три человека владели элементарной грамотой. Как можно показать чужим людям письмо любимого? И вдруг к Хазе пришло озарение: отгоняя поутру на пастбище корову, она встретила Цанка. Заспанный юноша, развалившись на деревянных поручнях, нехотя погонял тонкой хворостинкой двух ленивых быков, запряженных в телегу.

Забыв про корову, Хаза подбежала к телеге и не здороваясь спросила:

— Цанка, а ты ведь умеешь читать?

— Чего? — удивился Цанка, приподнимаясь.

— Я спрашиваю — ты читать умеешь?

— Конечно умею. Грамотнее меня в округе нет человека, — глаза Цанка оживились, — а что надо прочитать?

— Ты когда освободишься, приходи к нам, дело есть.

После сенокоса, несмотря на усталость и жару, съедаемый любопытством, Цанка прибежал к мельнице. Кесирт сидела на маленькой деревянной лавочке в тени плакучей ивы, болтая босыми ногами в холодной родниковой воде.

— Вот где райское место и райская жизнь! — крикнул Цанка, спускаясь к ручью. — Добрый день, Кесирт.

— А, Цанка, приходи свободным. Как дела? Как ты изменился. Повзрослел, — ответила Кесирт, с обычной по отношению к юноше иронией.

Цанка ловко сошел по земляным ступеням к роднику, вымыл в прозрачной воде потные руки и лицо, в пригоршни стал пить воду.

— Хорошая вода, — с удовольствием сказал он, внимательно оглядывая ноги Кесирт. — Я бы искупался, если бы ты исчезла.

— Нечего тебе здесь купаться. В этом месте только я купаюсь, — важно парировала девушка, — а ты купайся там, внизу, со всеми.

— И когда ты купаешься? — шутливо спросил Цанка. — Пришел бы посмотреть на тебя.

— Ух ты — бессовестный, — так же шутливо вспылила Кесирт, — я тебе дам подсматривать. Тоже мне вырос — молокосос… Чтобы ты не волновался — я только ночью купаюсь.

— Ладно, не за этим я пришел. Что прочитать надо? — уже с важностью в голосе спросил юноша.

— А болтать не будешь?

— Сама ты болтушка. Не хочешь — не надо. Я ради дела сюда прибежал.

— Подожди здесь, я скоро.

Цанка остался один. Сел на место, где сидела до этого Кесирт, свесил в воду ноги. Прохлада родника незаметной волной прокатилась по телу. Две-три тонкие блестящие форели, играючи перепрыгивая поросшие мхом каменные валуны, понеслись вверх. Покрытые маленькими бордовыми шипами длинные стебли ежевики вольно свисали к ручью, беззаботно болтались в воде, не давая возможности толстому шмелю спокойно насладиться нектаром розовых цветочков. Прямо над головой, в густой листве, звонко пела синица «ци-пи, ци-пи», и недалеко ей вторила другая птичка «ти-ти-тюй» — «ти-ти-тюй».

Скоро появилась Кесирт, с напускным безразличием передала письмо. Цанка деловито раскрыл белый листок, смотрел тупо, затем перевернул.

— Ты что это, — усмехнулась девушка, — знакомые буквы ищешь?

— Не мешай, — серьезно отвечал юноша, — просто почерк плохой.

Разумеется, Цанка ничего не понимал, просто знал некоторые буквы и умел едва читать. То, что требовал от него Баки-Хаджи во время обучения, он просто наизусть запоминал и этим отделывался от наказаний дяди.

— Ну что там написано? — не выдержала Кесирт.

Цанка глубоко вздохнул.

— Ну, короче говоря…

— Не надо короче, — перебила его девушка, — читай слово в слово.

— Пишет, что очень любит, скучает. Скоро вернется. Спрашивает как дела.

— Так, ладно, — Кесирт выхватила письмо, — ничего ты не знаешь — дурень.

— Сама ты дура, — без обиды ответил Цанка, — тоже мне нашла молодца. Как будто у нас в округе нет достойных ребят… Был бы я чуть старше, не досталась бы ты ему.

— Ты о чем это болтаешь? — усмехнулась Кесирт и, глянув на Цанка, обомлела: широко раскрытые голубые глаза юноши жадно ползли по ее телу от шеи, по груди, к босым ногам. — Ух ты, бесстыдник, только вылупился, а туда же, — и она стукнула рукой по плечу Цанка, выводя его из оцепенения. — А ну давай проваливай. Да побыстрее.

В ту ночь Цанка не мог заснуть. Странные мысли и чувства овладели им. Это было впервые. Он мог думать только о Кесирт, о ее красоте, о ее теле, он хотел видеть ее, быть рядом с ней. А на следующую ночь он полз среди колючих кустарников в кромешной тьме с противоположной стороны к месту, где должна была купаться Кесирт.

Злые собаки Хазы, почуяв человека, бросились через родник и с диким лаем устремились в кустарник. Узнав Цанка, заскулили, весело замахали хвостами. На лай собак с керосинкой в руках вышла во двор старуха, что-то крикнула, постояла и вернулась в хату.

Молодая крапива обожгла все руки и ноги Цанка, кусты шиповника и заросли ежевики царапали одежду, лицо. Он выбрал удобное место, сел, огляделся. В спину дул прохладный порывистый ветер. Луна то скрывалась, то ненадолго появлялась из-за туч. Где-то далеко внизу, на равнине, сверкали молнии. О чем-то таинственно под порывом ветра щебетала молодая листва. На две ущелья, в разливе Вашандарой, давали брачный концерт лягушки. Из далекого букового леса с колдовским очарованием доносился крик филина.

То ли от страха, то ли от прохлады, то ли еще от чего, но Цанка дрожал, постоянно оглядывался по сторонам. Почему-то ему казалось, что за ним тоже следят.

Сидеть на корточках стало тяжело, тогда он осторожно, на ощупь, нарвал мягкой травы овсянки, поудобнее прилег на живот и стал наблюдать…

Одна, две, три тяжелые капли упали на его лицо. Цанка открыл глаза. С ужасом не мог понять, где он; кругом тьма, резкие порывы ветра свистели в ушах…

Весь оцарапанный, промокший до нитки, грязный, под утро Цанка заявился домой. Тщетно родители пытали его, желая узнать, где он был. В наказание его отправили на две недели, вне очереди, в далекие Шатойские горы на выпас овец. Не вынеся изгнания, отпросившись на ночь у старика-напарника, Цанка вновь прибежал к мельнице.

На этот раз судьба была к нему благосклонна. Ночь была тихая, светлая. Спелая луна заманчивым светом залила горную долину. Весело играл ручей. Из далекого Дуц-Хоте доносились крики первых петухов. Собаки Хазы, вновь учуяв человека, прибежали, подняв лай и визг. Проглотив по куску припасенного Цанком кукурузного чурека, они замолчали, покрутились вокруг и исчезли в кустах.

Нарвав еще больше травы, Цанка поудобнее смастерил себе ложе и лег на живот в ожидании заветного. Все его страдания и мучения на сей раз были вознаграждены. Правда, от этого ему не стало легче, новые, неведомые доселе чувства любви, нежности и печали овладели им полностью, и в ту ночь он впервые в жизни ощутил восторг мужчины…

Неожиданно скрипнула дверь, и из мрака хижины в лунный свет выплыло очаровательное создание. Цанка не мог понять, то ли это Кесирт, то ли это какое-то привидение. Ему было это все равно. Главное, это была молодое женское существо.

Таинственно блеснули глаза, она огляделась вокруг и подошла к ручью. Девушка была обмотана в простыню, поверх которой свисали длинные, как шаль в ночи, смоляные волосы. У самой речки, в тени ивы, она слилась со мраком, и только по ее плавным движениям околдованный Цанка мог представить что происходит. Вот она скинула небрежно простыню, обеими руками раскинула веером по всему голому телу прекрасные волосы и тихо, на цыпочках, как бы боясь кого разбудить, вошла в воду. Красивыми движениями она обливала свои лицо, шею, грудь, руки водой, в такт реки что-то напевала и наконец осторожно окунулась в мрак.

Все слилось воедино, только слышны были звонкий смех и бултыханье.

Раскрыв рот, боясь дышать, прижавшись плотно к земле, Цанка со страхом и восторгом наблюдал всю эту сцену.

Наконец ее призрачный силуэт отделился от мрака реки. Она медленно, на цыпочках, вышла на берег, не сгибая спины, нагнулась, взяла простыню и, волоча ее по земле, поднялась на освещенную месяцем поляну. Многочисленные капельки влаги на ее теле, преломляя в себе лунный свет, излучали фосфорито-зеленые лучи по всему контуру рельефного тела.

Она грациозно вскинула вверх голову, резким движением закинула за спину длинные, свисающие ниже выпуклых ягодиц, волосы и, пытаясь сбить капельки, плавными движениями обеих рук провела по лицу, длинной тонкой шее, девичьей груди и чуть выпуклому животику.

Очарованный исходящей красотой девичьего тела, Цанка был обворожен, он полностью потерял контроль, все его тонкое юное тело окаменело в напряжении; если бы он был уверен, что это не ночная фея, а Кесирт, он точно бросился бы к ней, к этому манящему все его молодое воображение телу. Ему казалось, что он ясно, как днем, видит все эти заманчивые черты нагой девичьей фигуры. Неподвластные чувства забурлили внутри его юного тела и неожиданно фонтаном выбросились наружу вместе с животным стоном и с импульсивно затихающей дрожью…

Обессиленный, полностью опустошенный, без никакого желания, он лежал еще некоторое время неподвижно, упершись своим большим носом в сырую землю. Затем с виноватым испугом поднял голову, огляделся — кругом ночное безмолвие, тишина, и только горный ручей жил своей беспечной жизнью.

Пытаясь побыстрее уйти от этого места, позабыть все новые ощущения, Цанка до рассвета пересек три горных перевала и оказался с восходом солнца возле своих баранов. Весь день после этого он падал где попало на траву и засыпал мертвецким сном. И на следующий день ходил тихий, угрюмый, задумчивый, а под вечер, с заходом солнца, ни слова не говоря старику-напарнику, вновь бодро двинулся к мельнице. Всю дорогу его мучили противоречивые мысли, однако в последний момент, когда он продирался в кромешной тьме сквозь колючий кустарник к своему логову, он принял твердое, отчаянно-страшное решение. Он не думал и не хотел думать о последствиях, им двигали необузданное, чувственное влечение, страсть и молодость.

Все было как и прежде. Только почему-то собаки не лаяли. Цанка поудобнее лег на свое ложе, сунул в рот травинку. Мысленно представил себе всю сцену предстоящих событий. От удовольствия — нервно дернулись мышцы ног, наглой решимостью сверкнули глаза.

В это время что-то большое зашевелилось в кустах.

«Хазины собаки», — подумал Цанка и хотел было повернуть к ним голову, как какие-то цепкие руки схватили его за шиворот и задницу и, чуть приподняв от земли, швырнули с высокого берега прямо в родник. Дикая боль в коленке заставила Цанка вскричать, скорчиться, ледяное течение повлекло его вниз, к углублению перед плотиной с мельничными жерновами. Преодолевая боль и страх, Цанка, царапая в кровь пальцы, соскальзывая и вновь барахтаясь, с трудом выбрался на противоположный берег, и только тогда услышал заливной смех Кесирт. Ничего не видя перед собой, не зная направления движения, он долго бежал сквозь густой орешник, по крутому склону горы, и только войдя в просторный буковый лес, остановился, уперевшись спиной в толстый ствол старой чинары: от боли ныла нога, в затылок и в виски били барабаны, а в ушах долго звучал ядовитый смех девушки…

В начале июля, когда бордово-красные вишни, перезрев, падали на землю, Дуц-Хоте облетела весть, что из Шали к Хазе приехало много уважаемых людей с многочисленными дорогими подарками, что просили они у бедной старушки выдать замуж ее дочь. А ровно через неделю невиданная в горах многочисленная свадебная процессия с шумом, с танцами, с выстрелами и с особой напыщенной торжественностью увезла красавицу Кесирт на равнину, в далекие богатые Шали.

Опечаленный Цанка не мог видеть и слышать всего этого. Он с утра убежал в глухие места дикого леса, лег на влажную землю сквозь зарослей густого шиповника и горько плакал… Это была его первая любовь… Она принадлежала другому!

А красавица Кесирт ровно год прожила с Салахом в любви, в счастье, в достатке. Во время гражданской войны под соседним с Шали селом Мескер-Юрт во время боя с деникинцами ее любимого мужа убили. Узнав о гибели Салаха, беременная Кесирт потеряла сознание, упала и лишилась плода. Через месяц, после того как завершился траур, с маленьким свертком своих вещей она вернулась в Дуц-Хоте, на мельницу.

Позже, зимой, по пути от мельницы к Дуц-Хоте ее подкараулили и украли. Как ни противилась Кесирт этому браку, он все-таки состоялся; Баки-Хаджи, и прежде всего Хаза, благословили вынужденное родство. Стала она женой взрослого богатого человека. Хаза была рада, что дочь вновь при хозяине, у своего сытого очага, а не жеро.

Однако это замужество продолжалось недолго. На сей раз Кесирт вновь удивила всех — вопреки традициям гор сама бросила мужа и вернулась домой. Никакие уговоры, приказы, мольбы не помогли: прилюдно она заявила, что больше не может терпеть это вонючее дряблое тело. Так она снова стала жеро, и чтобы хоть как-то поддержать себя, заглушить горе, отвлечься и заодно заработать на жизнь, стала заниматься базарной торговлей.

* * *

Долго стоял Баки-Хаджи на склоне горы, преодолевая одышку. Раньше — до тюрьмы — он этот подъем проходил играючи, а теперь сил не осталось. «Старый я стал, — думал с досадой мулла, — в другие времена этот подонок Харон и подойти бы ко мне не решился… Теперь у него выросло четыре сына, а у меня три дочери… Да времена не те… Эх, хотя бы Кесирт родилась мальчиком…»

От последней мысли ему стало еще хуже на душе: мелкий, холодный пот выступил на лбу и лысой голове. Вытерев выступившую испарину рукавом черкески, Баки-Хаджи, согнувшись, все больше и больше опираясь на посох, двинулся вверх.

После заснеженной зимы деревянный забор кладбища полностью почернел, в нескольких местах накренился до земли. Баки-Хаджи, прочитав молитву за упокой всех умерших и последующих их примеру, — неторопливо открыл перекошенную тяжелую калитку и первым делом направился к могилам своего рода. Здесь лежали и дед, и прадед, и отец Арачаевых, лежали погребенные молодыми и старыми, умершие кто от возраста, кто от болезни, кто от врага. Только один могильный памятник стоял без холмика.

Баки-Хаджи обеими руками, как родного брата, обнял каменный чурт,[39] опустил голову, весь сгорбился, крупные слезы потекли из его глаз, он весь затрясся.

— Ал-дум! Брат! Не сберег я тебя! Не смог спасти! И похоронить не смог!.. Алдум! Почему не ты по мне плачешь? Что мне делать?.. Алдум — брат родной! — сквозь рыдания слабым голосом причитал мулла.

Только после смерти брата понял Баки-Хаджи, что значил для него в жизни этот бесхитростный богатырь. Ведь Алдум один своим каждодневным трудом содержал несколько семей. За его могучими плечами не только кормились, но и жили смело и вольготно. Его прямолинейность, простодушие, наивность и справедливость во всем не раз и радовали и досаждали верткому по природе старшему брату.

Теперь Алдума не стало, нет и его могилы.

— Алдум, дорогой, извини меня, не уберег я тебя. Я во всем виноват, — уже более спокойно говорил Баки-Хамжи, с нежностью поглаживая своей сухой старческой ладонью холодный камень. — Одно утешение, — с твердостью в голосе продолжил старший брат, — что сегодня на рассвете отквитали мы твою кровь. Отомстили мы за тебя… Правда, я знаю, и Бог тому свидетель, даже сто таких ублюдков не стоят твоего мизинца… Но ничего не поделаешь. Всех не перебьешь… А их так много развелось… Да благословит тебя Бог! Дай Бог нам там встретиться!.. А за семью не беспокойся. Цанка уже вырос, джигом стал, и остальные все здоровы… Как Бог даст — так и будет… Прощай, брат. Не задержусь я здесь.

Протирая грязным платком раскрасневшиеся, сощуренные глаза, Баки-Хаджи обошел медленно все кладбище, осмотрел все углы и направился под навес, где лежал весь похоронный инвентарь. Там долго возился, очищая и раскладывая аккуратно по местам нехитрые инструменты. Эти несложные мирские заботы отвлекли его от печали, были в радость и в успокоение.

— Что за люди! Что за народ! — беззлобно возмущался он. — Думают, что больше никто не умрет и больше хоронить будет некого.

Спускаясь по склону, еще задолго до мельницы, Баки-Хаджи ощутил манящий запах свежевыпеченных чепелгаш.[40]

Покорная, сгорбленная трудом и временем, Хаза, вытирая свои огромные, белые от муки руки о ситцевый промасленный передник, стояла у мостика, ожидая старика.

— Баки, не откажи в удовольствии, зайди на чай, — умоляла она тихим голосом муллу.

— Как не зайти. Запах кругом, аж слюнки потекли.

У перекошенного, прогнившего крыльца Баки-Хаджи очистил от грязи сапоги.

— Да проходи, проходи. Я уберу. Не волнуйся, — скороговоркой шипела Хаза.

Не разуваясь, Баки-Хаджи прошел в тесное жилище старухи, устало опустился на скрипучие, ветхие нары, огляделся вокруг. Несмотря на нищету и убогость, Хаза всегда жила опрятно.

Хозяйка с невиданной расторопностью забегала по комнате: достала из-под нар медный тазик, долго поливала теплой водой руки муллы из старенького кувшина. Затем застелила на нары припасенную для особых торжеств домотканную ситцевую скатерть, положила на нее широкий поднос с горой разрезанных треугольниками дымящихся чепалгаш, положила рядом пелку с топленым маслом.

— Ешь на здоровье, — сказала она, снимая с печи чайник, — сейчас и чалмакъ[41] — чай будет готов.

Баки-Хаджи, засучив рукава, сел по-татарски на нары и приступил к еде. Взяв кусочек пирога, он щедро окунул его в горячее масло, сунул в рот и долго с удовольствием жевал: умела Хаза готовить, особенно для муллы.

Долго молчали, старик не выдержал и, вытирая рукой жирные губы, спросил:

— Где Кесирт?

— Даже не знаю, Баки.

Когда они оставались одни, Хаза всегда называла так упрощенно-ласкательно сельского муллу.

— А кто знает? — возмутился старик.

Разукрашенная большая пелка для чая выпала из рук старухи, не разбилась, и по глиняному полу покатилась под нары. Тяжело дыша, Хаза долго доставала ее, все причитала:

— Чтоб тебя съели голодные собаки! Как далеко закатилась, будто ноги выросли!

— Что ты там под нарами лазаешь? — всерьез крикнул старик. — Где Кесирт? Почему ты ничего не знаешь?

Хаза выползла из-под нар, долго возилась над тазиком, ополаскивая кипятком пелку, и затем, не поворачиваясь лицом к старику, тихо, с покорностью сказала:

— Что я с ней могу сделать? Не сложилась судьба у дочки… Не везет нам в жизни. Видимо, Богу так угодно… А Кесирт давно живет своим умом. Если бы не она, кто бы нас кормил? На мельницу редко кто приходит… Да и что ей здесь делать… Пусть живет своей жизнью. А то, как и я, здесь помрет в одиночестве.

— Хватит, хватит ныть, — перебил ее Баки-Хаджи более спокойным, даже виноватым голосом.

— А что, всю жизнь я в одиночестве в этой глуши. Одна зимняя ночь здесь чего стоит, — уже тверже заговорила Хаза, наливая в посуду калмыцкий чай.

— Так ты хоть знаешь, чем она там занимается? — вновь перебил ее старик.

— Знаю. Позора от нее не будет… А занимается она торговлей… Не от хорошей жизни… Говорит, что к зиме уедем мы отсюда, то ли в Грозный, то ли в Гудермес. Там, она говорит, большие города. Есть работа. И главное, никто не будет тыкать, кто ты и какого ты рода.

Старик попытался отпить глоток чая, обжег рот.

— Ты что это, спятила что ли? — вновь вскипел он. — И ты дура, и твоя Кесирт дура. Куда это вы собрались ехать? Кто вас туда пустит?

Неожиданно для муллы Хаза посмотрела прямо ему в лицо и добродушно улыбнулась, обнажая беззубый рот, сощурив бесцветные тусклые глаза.

— Мне-то ты такое сказать можешь. И я роптать не буду, а вот как ты это Кесирт скажешь — не представляю. Слава Богу, что хотя бы в этом она не в меня. Молодец — дочь!

Во дворе дружно залаяли собаки, послышался конский топот. Старики с удивлением замолкли, Хаза выбежала наружу.

— Добрый день! Ваша здесь? — услышал Баки-Хаджи родной голос младшего брата.

Через минуту запыханный, весь красный с ветра, с капельками влаги на усах, низко пригибаясь в дверях, ввалился Косум.

С детства живя под благодатной, надежной кроной старших братьев, Косум никогда ни о чем не заботился. Жил вольготно, себе в радость; он знал, что за него думают, работают, решают. Даже после расстрела Алдума он не изменился: часто веселился, транжирил все, что мог, скрыто от братьев пил и гулял.

— Вот это дело, — весело крикнул он, без церемоний усаживаясь на нары, поближе к еде, и грязными, пропахшими конским потом руками хватаясь за чепелгаш.

— Ты хоть бы руки помыл и бисмил[42] сказал, — без строгости проворчал Баки-Хаджи, поближе подвигая к брату поднос с едой.

Давно уже поседела голова Косума, и дети его взрослыми стали, но как был он младшим капризным братом, так и остался. Много раз и Баки-Хаджи, и покойный Алдум ругали Косума, стыдили, давали подзатыльники, но всегда это было с любовью и жалостью, как самому младшему и всеми, особенно родителями, любимому.

Не обращая внимания на замечание брата, Косум уплетал еду.

— Тебе чай сейчас налить или чуть позже? — спросила тихо Хаза.

— И сейчас и позже, — с набитым ртом ворчал Косум, погруженный весь в это дело.

— Хватит жрать, — не выдержал мулла. — Пошли.

Обтерев жирные руки о голенища сапог, поблагодарив Хазу за гостеприимство, Баки-Хаджи вышел во двор. Следом, недовольный, чавкая, ухватив на ходу еще один кусок пирога, двинулся Косум.

Отойдя подальше от дома, остановились. Мулла тяжело облокотился на трость.

— Ну что там, рассказывай, — спросил он с явным нетерпением.

— Все нормально. Все тихо.

— «Все тихо», — передразнил его старший брат, — а кто стрелял?

— А это я, — бодро ответил Косум, — он хотел было пырхнуться, ведь вооружен был, — так я его опередил… Пришлось.

— Ладно. Где он?

— Там, у дороги.

— Ночью принесете его сюда и здесь похороните. Вот здесь, понял? — и Баки-Хаджи ткнул тростью в землю.

— Да ты что, Ваша, тащить сюда этого ублюдка… Делать больше нечего. Мы его там уже закопали, — стал возмущаться Косум.

— Не шуми… Он чеченец и мусульманин, и я обязан его отпеть.

— Какой он мусульманин, безбожник проклятый, — не унимался младший брат. — Как его сюда тащить? Мы сейчас и не найдем того места.

— Найдете, — отрезал Баки-Хаджи.

— А может ты его там отпоешь, — взмолился Косум.

— Мне надо семь дней по утрам читать Ясин,[43] так что я, туда в лес буду бегать?! А если увидят?

— Понятно… Прямо здесь закопать?

— Да. Вот под этим деревцем.

— А если Хаза… — начал было Косум.

— Хаза будет молчать, лишь бы вы не болтали.

В ту же ночь у Баки-Хаджи вновь собрались все мужчины Арачаевской семьи. Об убитом председателе ревкома никто не промолвил ни слова, все говорили о неслыханном поступке Харона. Только три человека были участниками и свидетелями утреннего инцидента. При этом Хаза в ауле в тот день не появлялась. Баки-Хаджи и Харон тоже словом не обмолвились, зная последствия. Тем не менее к вечеру все село только об этом и говорило, сгущая краски и раздувая небылицами события. Молодые горячие головы Арачаевых хотели, не откладывая на завтра, разобраться с охамевшим односельчанином. Однако мулла с трудом уговорил их не предпринимать никаких поступков, а тихо переждать.

— Не то время, — со злостью в голосе говорил он. — Не та власть… Вы ничего не знаете… Делайте — то, что я вам говорю… Косум — ты выполнил мое поручение?.. С завтрашнего дня все готовьтесь к посеву. Весна на дворе. Когда был жив Алдум, я об этом никогда не думал, а теперь другое дело… На равнине — голод. Будем враждовать по каждому слову — ничего не выиграем. Главное — терпение и труд… Всё, завтра все на огороды… Косум — тебя это тоже касается.

Трудиться в поле на следующий день никому не удалось. События стали развиваться неожиданным образом.

Еще не рассвело, когда во двор Баки-Хаджи ворвалась разъяренная мать председателя ревкома — Солсаева Бадрудина. Рассекая воздух огромным кинжалом, простоволосая, свирепая, с белой пеной в уголках рта, с бешеными глазами, она появилась в темноте, посылая неземные проклятия в адрес всех Арачаевых, всего Дуц-Хоте и всех горных чеченцев.

Мохнатые здоровенные сторожевые собаки муллы бросились с злым лаем на старуху, рвали в клочья ее платье, кусали за ноги, руки. В слепом отчаянии, мать убитого сына ничего не чувствовала, с яростью махала она кинжалом. Собаки визжали, отскакивали, вновь бросались на женщину, сбили ее с ног, и неизвестно чем бы это все кончилось, если бы все Арачаевы в одном нижнем белье не выскочили на улицу.

С рассветом село гудело, как потревоженный улей. Даже коров и баранов не отогнали пастись в тот день жители Дуц-Хоте.

Ближе к полудню в аул приехала на двух тачанках милиция из Шали, они ходили по дворам, всех расспрашивали, старший из них — русский — что-то записывал, отдавал короткие замечания. Под вечер, забрав с собой обезумевшую женщину и ее хилый скарб, они тихо уехали.

Все поняли, что над Арачаевыми нависла не только кровная месть, но и серп и молот Советской власти. Соседи стали избегать их, боялись с ними общаться, детей не пускали в их двор. За один день самый сильный тейп села стал самым ущербным, незавидным, гонимым.

В то же раннее утро, когда страсти вокруг дворов Арачаевых только разгорались, Баки-Хаджи, никому не говоря ни слова, пробирался сквозь утренний весенний туман чужими огородами, как мальчик перелезая через заборы к краю села. Он держал путь к мельнице, к месту, где должны были перезахоронить председателя ревкома.

Старик не ошибся в своих догадках: все было сделано из рук вон плохо; землю не уровняли, вместе с черноземом на поверхности остались большие шмотки глубинной глины, все было как на ладони.

«Идиоты, ничего нельзя им поручить» — ругался про себя старик.

На помощь позвал Хазу. Вместе они долго колдовали над местом захоронения. Потом, весь потный, изнеможденный, с опустошенным взглядом, долго болтал обессиленными руками в роднике, пригоршнями поливал лицо и голову ледяной водой.

Долго он мучился внутренними противоречиями, и в конце концов все-таки решил, что как мулла, как истинный мусульманин он должен исполнить свой долг, несмотря на то, что покойный являлся одним из виновных в смерти брата.

«Кровником он был при жизни, а теперь все в руках Бога», — окончательно утвердил свое решение мулла, и нехотя подумал: «Хотя, если честно, то и кровником его назвать можно условно… И все-таки за брата мы отомстили!»

Незаметно уполз туман, робко выглянуло весеннее солнышко. Внизу, в ущелье, в любовном торжестве ликовали птицы. Над залитыми солнцем горными склонами величественно и легко парил одинокий орел. Вверху, у самого истока родника, на утренний водопой пришло немногочисленное стадо кавказских оленей. Большой, важный, грациозный самец горделиво остался в стороне: его крупная голова с растущими по весне небольшими рожками крутилась, высматривая опасность. Раза два он с безразличием останавливал свой взгляд на мулле. Не торопясь, небольшими, размеренными глотками утолив жажду, олени дружно развернулись и спокойно скрылись в густой чаще орешника, показывая старику размытые темной каймой белоснежные хвосты.

Взяв у Хазы маленький деревянный стульчик, Баки-Хаджи вновь устало тронулся к месту захоронения председателя ревкома.

— Баки, — крикнула ему вслед Хаза, — я молодой черемши собрала, тебе потушить ее или просто сварить?

— Ничего не надо, — отмахнулся рукой мулла.

Придя на место, он долго ходил кругом, качал головой. «Ой, идиоты, ой дурни! Этому Косуму ничего поручить нельзя. Похоронил человека не с Востока на Запад, как положено, а с Севера на Юг… Что за придурки!»

Еще немного поворчав, сел, достал из-за пазухи маленький карманный Коран, не глядя в него наизусть стал читать молитву, глаза слепо смотрели в никуда, а мысли, тяжелые мысли были о другом, о земном…

Пряный запах вареной черемши ударил в нос, слюна зашевелилась во рту.

«Зачем этому большевику-безбожнику моя молитва? — подумал Баки-Хаджи. — Да пропади это все пропадом. Где будет тонко — там и порвется».

Через несколько минут старик в ожидании лакомства сидел на нарах в комнатушке Хазы. Старушка процедила через крупный дуршлаг вареную черемшу, опрокинула ее в раскаленную сковородку, щедро полила топленым маслом.

— Что у вас там в селе случилось? — спросила осторожно Хаза, кладя на скатерть перед муллой полную миску зеленой черемши и румяный, дышащий жаром кукурузный чурек.

— Не твое дело, — резко отрезал ее старик.

Долго ел молча, затем, не выдержав, спросил:

— Слушай, Хаза, откуда ты все знаешь? Может правда, что черти приносят тебе все сплетни.

Старуха не на шутку обиделась, надулась.

— Сами вы черти все, — бурчала она своим беззубым ртом. И чуть погодя, уже смиренно, добавила: — Утром ходила корову отгонять — баб встретила.

— А-а, теперь все ясно. Бабы у нас все знают, — примиренческим голосом сказал мулла. — Однако, я надеюсь, ты не болтала.

— А мне нечего болтать. Какие могут быть новости в этой дыре… Ты будешь пить чай из душицы или настой из дикой груши?

— Дай лучше настойку, — набитым ртом сказал Баки-Хаджи. Хаза полезла в дальний угол, где зимой жил теленок, и из большой дубовой бочки набрала в деревянную кадку зеленовато-мутной жидкости. К острому запаху черемши прибавился аромат кислого брожения.

— Кесирт не объявилась? — спросил мулла, беря из рук старухи влажную, почерневшую от времени кадку.

— Нет, — тихо ответила Хаза, — уже одиннадцатый день не появляется… Как я волнуюсь. Может, завтра пойду за ней, поищу.

— И как ты пойдешь? — усмехнулся Баки-Хаджи, и чуть погодя серьезно добавил: — Ладно, не волнуйся. Если завтра не объявится, кого-нибудь пошлю разузнать.

В полдень, после возвращения в село, Баки-Хаджи разослал гонцов к старейшинам и муллам близлежащих сел, с просьбой, чтобы те явились на следующий день к полуденному намазу, для обсуждения сложившейся ситуации и оказания моральной поддержки. После этого приказал жене, чтобы не шумели, удалился в свою комнату и забылся в глубоком сне.

Перед заходом солнца вышел во двор: весь заспанный, вялый, с отлежалым, в глубоких морщинах лицом. Долго смотрел на бледную голубизну вечернего неба, затуманенного легкой дымкой, уползающей за далекие горы, красное солнце. Вдруг лицо его озарилось, рот в улыбке раскрылся, и он тихо, для себя прошептал с удовольствием:

— Вот и ласточки прилетели! Весна наступила!

Забыв про вечерний намаз, Баки-Хаджи бросился в сарай; там с прошлой осени лежали заброшенные и позабытые пчелиные санетки.

С детства у Баки-Хаджи были две страсти: собаки и кони. После того как стал муллой, заниматься собаками стало невозможно, а с возрастом и кони стали непокорными; на старых клячах ездить не хотел, а с молодыми, ретивыми жеребцами стало тяжело справляться, да и от быстрой езды голова кружилась. А лет пять назад поехал Баки-Хаджи гостить в Каберду и привез оттуда пчелиные ульи — подарок адыгейского друга; с тех пор полюбил он это спокойное, мирное дело…

Стало совсем темно, а мулла, напевая что-то себе под нос, возился с пчелиными санетками: вынес на улицу, установил в ряды; осмотрел все. Косум, Рамзан и другие близкие родственники, не понимая обыденность дел старика, недовольно ворчали, суетились кругом, мешая пчеловоду. Под конец Баки-Хаджи внимательно оглядел всех и спокойно сказал:

— Слушайте меня внимательно. Нечего разжигать дым. Жить надо, как жили, — только в этом наше спасение… Завтра утром, с зарей — все на поле, на пахоту. Весна проходит, а мы еще ни зернышка не посеяли. Был бы Алдум живой — я бы не беспокоился, а теперь все это легло на меня… Всем всё понятно? Всё! Пусть ночь будет благословенной!

До утра старик мучился во сне: то ему снился надменно улыбающийся председатель ревкома, с папиросой во рту, то мерещилась, во дворе, его разъяренная мать. Раз десять за ночь выходил во двор Баки-Хаджи, подолгу смотрел в бескрайнее звездное небо, прислушивался к ночной тишине — чувствовал, что все это обман, что покоя не будет. Под утро небо заволокли непроглядные тучи, со снежных гор потянуло ледяной прохладой, где-то далеко за селом протяжно выли шакалы.

Совершив утренний намаз, мулла устало прилег и заснул в старческом беспамятстве. Когда он проснулся, кругом было тихо и пустынно. В передней мыла посуду овдовевшая средняя дочь — Базали.

— Где все? — зевая, спросил отец.

— Все уехали в поле. Чай будешь?

— Нет, не хочу.

— Конечно не хочешь, — недовольно проворчала дочь, — наверно снова пойдешь завтракать к этой ведьме. Накормит она тебя каким-нибудь дерьмом — тогда будешь знать.

— Хватит тебе ворчать, — прикрикнул на нее беззлобно старик, — глупости говоришь, как и твоя дурочка мать… Пусть кормит — может помолодею.

На улице было пасмурно, дул несильный влажный ветер. Собаки, увидев хозяина, завились вокруг, терлись о ноги, ласкались.

Баки-Хаджи долго возился вокруг своей пасеки, постоянно смотрел на небо: раскрывать ульи все-таки не решился — отложил до солнечного дня. Ничего не говоря дочери, двинулся к мельнице, сел на прежнее место, стал молить Бога о благословении покойного председателя ревкома. На сей раз молился искренне; без сострадания, но с ответственностью.

— Баки, Баки! — вдруг услышал он хриплый голос Хазы. — Баки, беги, беги!

Не вставая, мулла оторвал взгляд с Корана на бегущую к нему задыхающуюся старуху: косынка сбилась с головы женщины; тяжелые седые волосы лохмотьями свисали по лицу и жалким плечам.

— Что кричишь? Что случилось? — с шипением в голосе спросил мулла.

— Сюда едут… Много их, — задыхаясь, отвечала Хаза.

— Кто едет? — с явным испугом в голосе спросил старик. — Кто не знаю. Не могу различить… Но их много, и не с добром — это точно… Всадников двадцать и тачанка.

— Всё, замолчи, — перебил ее Баки-Хаджи. — Быстро уходи. Ничего не предпринимай. Молчи, и всё наблюдай со стороны.

— Я побегу в село.

— Никуда не беги. Будь здесь, только в стороне.

Старик проворно вскочил, хотел было бежать, однако через мгновение смачно сплюнул, махнул рукой и снова сел на маленький стульчик — только на сей раз так, чтобы быть спиной к подъезжающим. Позже, вспоминая этот эпизод, он понял, что совершил непростительную ошибку — к врагу, и вообще к опасности, надо поворачиваться только лицом.

Все четче прослышался зловещий цокот конских копыт, хруст веток кустарника. Взбудораженные черно-белые сороки с шумом, часто махая крыльями, разлетелись в разные стороны. Жирный дождевой червь лениво вползал в свежеперекопанную землю перед ногами муллы.

Низменный страх овладел всем телом Баки-Хаджи: невольно затряслись коленки и руки; перед глазами поплыли странные разноцветные круги.

Прямо за спиной всадники остановились. Кто-то быстро спешился, залязгали удила. Запахло конским потом.

— Мулла — Арачаев Баки-Хаджи? — спросил властный, твердый голос на русском языке. — Встаньте.

Старик не менял положение, и даже при желании не смог бы этого сделать — его как бы парализовало.

Кто-то быстро подскочил к нему сзади и больно пнул коленкой в сутулую спину. Старик свалился руками вперед, уткнулся лицом в свалившийся из рук Коран. Долго вставал, очищал от грязи священное писание. Наконец, засунув за пазуху маленькую потрепанную книгу, выпрямился, глубоко вздохнул и мельком оглядел всех. Человек двадцать, как говорила Хаза, русские и в основном чеченцы, кто верхом, кто уже спешился, стояли вокруг него.

Двоих сразу узнал старик: это сын Харона Тутушева — односельчанин Салман и начальник Шалинской милиции Шита Истамулов, человек с разбойным прошлым, которому Баки-Хаджи не раз оказывал услуги, оправдывая его частые злодеяния.

Встретившись с глазами муллы, Шита виновато опустил глаза; Салман, наоборот, видимо по наивной молодости, смотрел нагло, вызывающе.

— Вот здесь свежевскопанная земля, — с величайшим задором и услужливостью, на корявом русском языке, крикнул сын Харона, втыкая в податливую землю древко от кнута.

— Да видно, видно. Даже замаскировать не удосужились, — буркнул старший по чину — русский. — Быстро принесите лопаты — копайте.

Два человека побежали к Хазе во двор за лопатами. Наступила пауза. Все спешились, лошадей отвели в сторону, дружно закурили.

— Молодец, Тутушев! — громким басом сказал начальник экспедиции, — прирожденный чекист! По горячим следам раскрыл преступление… Я думаю, что ему можно будет поручить возглавить местный ревком.

Алый румянец заиграл на молодом лице Салмана, он не мог скрыть своей радости, влажные глаза услужливо следили за любым движением начальника, толстые, как у отца, губы в удовлетворении вздулись.

Вскоре принесли с мельницы весь инструмент — даже вилы, мотыги и грабли. По небрежному взмаху руки начальника — бросились копать. Верхний слой был податливым, послушным. Затем уперлись в твердый глиняный грунт.

— Здесь не копано, — буркнул один из копающих.

— Как не копано? Что ты несешь! — возразил Тутушев.

Он приналег с усердием на свою лопату, и она с сухим треском обломилась посередине древка. Стоявший до этого в оцепенении Баки-Хаджи легонько поднял голову, передвинулся с ноги на ногу, в уголках рта его появилась слабая улыбка. Он понял, что природные неисполнительность и леность его младшего брата спасли его. Выкопали еще один слой желтой, слипшейся от времени, глины. Всем стало ясно, что копают напрасно.

— Истамулов, — обратился начальник к Шите, — спроси, что этот старик здесь делает с Кораном в руке?

Шита перевел речь, хотя Баки-Хаджи и так все понял. Не поднимая глаз, мулла ответил на чеченском.

— Он говорит, что это древний обычай: каждую весну перед пахотой необходимо вскопать целинный участок и молить Бога о хорошем урожае.

— Гм, — усмехнулся начальник, доставая папироску. — Так это что — мусульманский обычай?

— Нет, — переводил Шита, — говорит, что языческий, просто в последнее время для надежности и Коран нужен.

Не говоря больше ни слова, побросав все как было, всадники ускакали.

Рыдая, выскочила из кустов Хаза:

— Бог тебя спас, Бог! Благодари его! — причитала она, упав перед стариком на колени.

Вскоре на двух запотевших конях, без седел прискакали Косум и Рамзан, вслед за ними прибежал пеший Цанка. Всё допытывались, что было — да как.

Встревоженные неприятными новостями, все родственники Арачаевых, побросав полевые работы, вернулись в село.

Из накануне приглашенных Баки-Хаджи двенадцати человек для обсуждения дел явился только один — сумасбродный старик Бовка из Элистанжи. Теперь, после произошедшего, его присутствие было в тягость. Он предлагал всякие нереальные действия, вплоть до объявления газавата[44] всем и всему. Наконец, когда он с Баки-Хаджи остался один, сказал, что к нему приходил один армянин из Парижа, от Тапы Чермоева, и передал, что скоро прибудет помощь из Европы, и что большевики и все им сочувствующие будут истреблены.

— А ты видел когда-нибудь Чермоева? — перебивая, спросил его Арачаев.

— Нет.

— А откуда вдруг Чермоев, да еще в Париже, вспомнил о тебе? — допрашивал его Баки-Хаджи.

— Откуда я знаю… Видимо обо мне и там знают, — удивленно отвечал Бовка.

— Только бешеные собаки твоего села знают тебя, а Чермоеву до тебя и нас всех нет дела. Понял? Это провокатор, а ты дурень.

Поздно вечером в кунацкой Баки-Хаджи вновь шел совет. Было шумно, как никогда: молодые да отчаянные настаивали на объявлении открытой вражды женоподобным Тутушевым; один лишь мулла сдерживал их пыл — пытался что-то объяснить. Пререкания молодых его бесили, приводили в ярость. Наконец, не выдержав, он закричал своим срывающимся в напряжении на высокой ноте голосом:

— Молчать, придурки!

Все знали, что еще одно лишнее слово, и начнется отчаянная истерия старика.

Подслушивающие за дверью взволнованные женщины подтолкнули Хадижат — жену Баки-Хаджи — в кунацкую. Она как самая старшая и в силу своего вида и характера имела возможность участвовать в дискуссиях мужчин.

— Успокойся, успокойся, старый! Что ты раскричался на все село! Кругом все сидят и ждут, когда мы что не так совершим… А вы тоже хороши! Лезете поперек воли старшего! Где это видано?.. От вражды добра не наживем… Хотя этот отец моих детей и сумасшедший, а в данном случае он прав.

— Ладно, ладно, проваливай, тоже мне умная — старая карга, — говорил теперь уже умиротворенным голосом Баки-Хаджи, легонько стукая костылем по толстым, больным ногам жены, как бы выпроваживая из комнаты придурковатую важную гусыню.

Зная, что эта перебранка у ревностных стариков может перерасти в очередную семейную разборку с перечислением многих любовных похождений молодого Баки, все замерли, как бы стыдясь, опустили головы, наперед зная весь диалог и его финал, предвкушали удовольствие, улыбались.

Сама природа заложила враждебность их отношений: жена Баки-Хаджи — Хадижат — была на целую голову выше мужа. Никто не знал и не мог понять, как она вышла замуж за такого маленького человека. С годами мулла стал сутулым, иссохшим, сгорбленным. Напротив, его жена после рождения третьей дочери обрюзгла, разошлась вширь, у нее все стало большим, толстым, водянистым, даже промасленные выгнутые уши.

В молодости Баки, тогда еще не Хаджи, был отчаянным гулякой: много он причинил боли жене и родственникам. Его постоянные любовные похождения сопровождались романтизмом, открытостью и скандалами. После совершения Хаджа мулла вынужденно преобразился, только глубокий, сожалеющий вздох и сопровождающие женщин бесстыдные глаза выдавали его желания. В молодости Хадижат скрывала в бессильном молчании свои горе и ревность, а с годами, пользуясь поддержкой повзрослевших дочерей, осмелела, и при каждой возможности издевалась над мужем, унижала его авторитет муллы и уважаемого человека, прилюдно перечисляла все его грехи. Баки-Хаджи, конечно, злился, кричал, но никто не знал, что даже от упоминаний он получает наслаждение и блаженство.

Больше злясь на прошедшую молодость, чем на свою вздорную жену, Баки-Хаджи, махая кулаками и костылем, пронзительно крича своим срывающимся на писк голосом, кидался грудью на махину женского большого тела и как мячик отлетал от упругого живота жены. При этом никогда не занимался рукоприкладством и, понимая всю комичность ситуации, получал, как и все присутствующие, удовольствие от скандала.

Правда, один раз, лет двадцать назад, было исключение; когда Хадижат впервые назвала в любовном списке мужа имя Хазы. Тогда вправду разъяренный, еще молодой, Баки-Хаджи до полусмерти исколотил жену — он бил ее кулаками и ногами — и наверное забил бы насмерть, если бы не подоспел на всеобщий крик Алдум. Младший брат своими огромными ручищами смял муллу и на руках вытащил его во двор — все видели, каким гневом горели расширенные, залитые кровью глаза старшего Арачаева, как запеклась белая пена в уголках тонких, сжатых в ярости губ. После этого имена Хазы и ее дочери Кесирт долго не упоминались в присутствии Баки-Хаджи.

…Обычно во время этих размолвок посмотреть на зрелище приходили не только родственники, но и все соседи. Под конец скандала Хадижат теряла над собой контроль и выметала весь сор из избы, бестолково ворчала, а Баки-Хаджи наоборот — притворно дулся, подмигивал окружающим и говорил, что женщины и сейчас по нему сохнут и что он еще не раз женится — просто времени нет…

К сожалению всех присутствующих, на сей раз скандал не получился — из прихожей крикнули, что явился сосед — друг Рамзана — милиционер Бекхан Жимишев. Из кунацкой все исчезли — остались только два брата Арачаевых, их двоюродный брат Рамзан и милиционер. Пока обменивались общими фразами о бытье и здоровье, принесли на разукрашенном подносе чай с медом. Наступила долгая пауза. По озабоченному виду Бекхана поняли, что он пришел не просто так.

— Я пришел по поручению начальника милиции Шиты Истамулова, — наконец нарушил молчание гость, и глядя в свою посуду, тихим голосом добавил: — Тутушевых не трогать… Кстати, все их мужчины из села исчезли, видимо уехали к сыну в Грозный… Только что по пути от вас красные[45] арестовали Бовку из Элистанжи… Здесь под видом купца ходит один армянин-провокатор — чекист. Его не трогать, в разговоры о политике не вступать, с ним мы сами разберемся, а тебе, Баки-Хаджи, надо срочно на некоторое время исчезнуть, где-то скрыться.

На рассвете Баки-Хаджи в сопровождении Цанка и двух охотничьих собак покинул село. Недовольный, долговязый Цанка кулаками протирал заспанные глаза. Доставшаяся по наследству от могучего покойного отца черкеска безвольно болталась на его костлявой фигуре, в одной руке он нес маленький сверток с провизией, а другой поддерживал ремень пятизарядной винтовки. Тяжелое оружие при каждом шаге норовило соскользнуть с хилого плеча юноши, и ему приходилось наклоняться для сохранения равновесия. Радостные собаки, почувствовав долгую лесную прогулку, лихо носились по лесу, вынюхивая каждый ствол: они то исчезали в чаще, то появлялись неожиданно вновь, часто дыша, вкрадчиво всматриваясь в глаза хозяев.

Мир пробуждался от ночного спокойствия. За спиной, в селе, голосили петухи, лаяли встревоженные ранними путниками собаки. Где-то рядом ворковали дикие голуби, а в густых зарослях орешника, вдоль родника, соревнуясь в переливчатом звучании, заливались соловьи.

Небосвод над горами прояснился. Звезды исчезли — только бледная, откусанная луна и утренняя красавица Венера алели над вершинами дальних гор. Воздух был свеж, легок. Слабый ночной мороз нежной коркой льда покрыл многочисленные лужицы. Разбитая подводами лесная стезя, кривляясь, уходила в гору, к мельнице и роднику.

Вскоре густым басом залаяли псы Хазы. Охотничьи собаки Баки-Хаджи вернулись к хозяину, прятались за спину, ждали команды.

Бросив дойку коровы, вытирая о подол старого платья влажные руки, из сарая выскочила Хаза. На ее испещренном морщинами грубом лице появилось удивление.

— Что-нибудь случилось? — издалека спросила она, вместо приветствия.

— Нет, — беззаботно махнул рукой старик, тяжело дыша грузно опустился на почерневший от времени деревянный стул, — просто хотим поохотиться. — Какая теперь охота, — не веря трепне старика, проворчала Хаза и, уставившись в глаза Цанка, спросила его: — Что случилось?

Юноша повел плечами, мотнул головой в сторону дяди.

— Чего пристала! — возмутился старик. — Что, уже в своем лесу и пройтись нельзя?!

— Да ладно тебе, успокойся. Чай будете пить?

— Нет.

Все надолго замолчали. Где-то в стороне Хазины псы недружелюбно рычали на непрошенных собратьев; пушистый кот, задрав хвост, мурлыча, терся о ногу муллы. Баки-Хаджи потрепал его вокруг уха, не смотря на Хазу, спросил:

— Кесирт пришла?

— Нет, — печально ответила Хаза, — даже не знаю, что и думать… Все ночи и дни спать не могу… Баки, — вдруг взмолилась она, — можно я за ней пойду? Мочи нет!

— Нельзя. Что ты там будешь делать? Как ты будешь ходить? Сама скоро развалишься, — недовольно буркнул мулла, и затем тихо добавил: — Не волнуйся. Если были бы плохие вести, то давно долетели бы… Видно, занята торговлей… — он чуть задумался и продолжил: — Через день Цанка будет здесь, если она не объявится, то на моей телеге поедет за ней.

Чуть передохнув, тронулись дальше вверх по направлению к истоку родника. Шум низвергающейся из-под земли воды становился все громче и громче. К самому истоку и люди и звери боялись подходить, а у местных жителей это место издревле считалось священным, и было боязно и предосудительно подходить близко к месту извержения воды.

Путники обошли клокочущий источник и остановились вновь передохнуть на отвесной скале, возвышающейся прямо над родником. С высоты было видно, как из кратера в полтора аршина в диаметре с грохотом, будто бы кипя, вырывались под сильным напором потоки прозрачной живительной влаги.

— Как велика сила Божья! — воскликнул в восхищении Баки-Хаджи. — Это надо же сколько веков из-под каменной горы вызывается наружу столько воды. От этого родника питается не только наше село, но и все живое в округе. Не дай Бог, если перестанет течь родник, то и нашего села не будет… Говорят, что в древности здесь было большое поселение людей. Они мыли посуду и совершали все свои дела прямо в истоке. Вода в роднике уменьшалась, но все-таки текла. А однажды один джигит, стоя вот на этом месте, плюнул в исток, и на следующее утро родник исчез, наступила засуха, и неблагодарные жители вынуждены были покинуть эти места. Только после этого родник ожил вновь… Я знаю имя своего девятого предка, и все они жили здесь, в Дуц-Хоте.

— А как возникло название нашего села?

— А разве ты не знаешь? Вот видишь эту густую кустарникообразную траву, растущую вокруг истока и вниз по течению родника, — это трава называется Дуц-яр.[46] Говорят, она полезна. Она лечит души людей. Ты помнишь, здесь на мельнице жила старуха Бикажу?

— Я ее припоминаю смутно, — ответил Цанка, — по-моему, она была сгорбленной, страшной, как ешп,[47] старухой.

— Да… Так вот, она, говорят, готовила отвар из этих трав и могла заворожить любого. К ней многие женщины обращались за помощью. И что удивительно, ничего она за это у людей не брала. Говорила, что если этот грех решил совершить человек, то он ничем не откупится.

— А зачем тогда она его готовила? Ведь она тоже совершала грех? — удивился юноша.

— Как-то этот вопрос и я ей задал. Она тогда ответила, что кто-то из ее родителей, видимо, совершил такой грех, что даже ей приходится его искупать здесь, на земле, — живя в одиночестве, в рабстве, в уродстве.

— А Хаза ведь выросла с ней?

— Не с самого детства, но по-моему лет с восьми-десяти точно.

— А она не занимается этим? — осторожно спросил Цанка. — Наверное владеет секретом. Однако я ничего такого за ней не замечал, — он ненадолго задумался и, тяжело вздохнув, продолжил: — Она, говорят, княжеских кровей. Ее мать-красавицу своровали наши люди то ли в Осетии, то ли в Грузии во времена Кавказской войны. В детстве Хаза перенесла какую-то болезнь и стала вот такой внешне гадкой, но внутренность у нее совсем иная… Я думаю, эта тяжелая участь не искривила ее мировосприятие.

— А ее дочь Кесирт? — спросил неожиданно Цанка.

— Что дочь? — глядя прямо в глаза племянника, спросил мулла.

— А дочь знает секрет Бикажу?

— Не знаю, — сухо отрезал Баки-Хаджи. — Ладно, пошли, у нас долгий путь, дотемна надо дойти.

Дальше взбирались по какой-то узкой звериной тропе. Баки-Хаджи был впереди, он часто останавливался, тяжело дышал, с надеждой побыстрее взойти на вершину смотрел вверх.

— Ты когда-нибудь бывал здесь раньше? — с тяжелой одышкой в голосе спросил старик.

— Нет, — так же тяжело дыша отвечал Цанка.

— А я на этих тропах вырос. Раньше как козлик здесь лазал. Мы ведь тоже рано потеряли отца — вот и пришлось мне заняться охотой, только этим в одно время и жили. Здесь в лесу столько живности!.. Слава Богу, что сейчас мало охотников, а то всё бы истребили.

— Что-то я не припомню, чтобы ты на охоту ходил? — спросил, глядя снизу вверх на дядю, Цанка.

— После того как стал называться муллой — пришлось бросить… А любил я это дело! Какая была страсть!

— А ты не жалеешь, что стал муллой?

— Не знаю. — Баки-Хаджи задумался. — В любом случае, Цанка, запомни: если в жизни чего-то получаешь, то соответственно столько же чего-то теряешь. Это закон природы. И невозможно узнать, что лучше — чего-то найти или чего-то потерять.

— Так ты не ответил на мой вопрос, — улыбаясь, сказал Цанка.

— Не знаю… Только вот тебе быть не советую, ты, как твой отец, — прямолинейный, а мулла — дело не всегда благородное и богобоязненное… Да-да, именно так. В жизни много грязи, и мулла часто вынужден эту грязь обеливать, — старик вновь посмотрел вверх. — Ты когда-нибудь был на вершине вон той скалы?

— Нет, — с безразличием ответил Цанка.

— Как не был? — удивился Баки-Хаджи. — Я в твоем возрасте всю округу на ощупь знал… Что за молодежь пошла? Ни до чего вам нет дела.

— Какая окрестность, — недовольно ворчал юноша, — ты ведь знаешь, что с детства с дадой[48] то на сенокосе, то в пахоте, то в пастухах. Откуда у меня время было походить да посмотреть. Спать, и то отец не давал.

— Да, трудолюбивый был мой брат, — перебил его дядя, — молодец был — не то что вы, лентяи… Ну ладно, сейчас с Божьей помощью поднимемся вон на ту скалу, и ты увидишь всю окрестность как на ладони, а дальше будет пещера нартов.[49] Ты был в ней когда-нибудь?

— Нет. Правда, слышал. Говорят, в нее входить опасно — там дракон живет.

— Болтовня все это, — с молодецкой удалью сказал Баки-Хаджи и тронулся дальше вверх.

Они с большими усилиями, цепляясь за мелкие кустики и каменистые утесы, взобрались на скалу. Здесь была небольшая, чуть покатая каменистая полянка, местами поросшая пожелтевшим за зиму мхом.

— Я всегда любил здесь стоять и любоваться красотой долины… Смотри, какая прелесть! — говорил неровным после подъема голосом Баки-Хаджи, прикрыв ладонью глаза от ослепительного солнца, взошедшего над горами. — Сегодня воздух чистый, прозрачный — все видно… А знаешь, Цанка, даже в пасмурную погоду приятно любоваться окружающим миром.

Юноша с восхищением, с затаенным дыханием смотрел вниз, по сторонам. За каменными выступами гор не видно было ни истока родника, ни милиции, только маленькие, как игрушки, чернели неуклюжие дома Дуц-Хоте.

Под яркими лучами восходящего весеннего солнца мир стал краше, живее. Темно-бурые на рассвете леса вдруг стали девственно-зелеными. Покатая равнина межречья Вашандарой покрылась пестрыми красками цветов: белыми; желтыми; фиолетовыми; на ней в хаотичном беспорядке паслись коровы, а вдалеке, как белый продолговатый жук, ползла отара овец.

— Вон видишь, вдалеке за вершинами, в долине, раскинулось Шали, а наших ближних сел из-за гор не видно, — говорил мулла, оглядываясь по сторонам. — Посмотри, Цанка, сколько красивых мест у нас, прямо рай, а живем все равно плохо — постоянно воюем, то с пришельцами, то сами с собой… Да, эту землю и наши предки отстояли и сохранили для нас, и мы должны беречь ее для вас и будущих поколений… Правда, времена настали страшные, эти безбожники не дадут нам жить здесь спокойно… Были бы земли скудные — никто нас не трогал бы.

Маленькие камешки, издавая глухой перезвон, полетели вниз. Оба путника машинально посмотрели вверх: на самой вершине, с удивлением оглядывая людей, в грациозной позе застыли три горные серны. Они еще не успели полинять, и их цвет был серо-бурым; длинные вертикальные рога с загнутыми концами казались большими и не вписывались в гармонию их стройного тела.

Цанка дернулся, хотел было снять с плеча ружье, однако его дядя с улыбкой на лице жестом остановил племянника. Этого небольшого движения было достаточно, чтобы серны в мгновение исчезли из поля зрения, оставляя от своих узких копыт хилый камнепад.

Еще долго смотрел Баки-Хаджи на свое село, родовое кладбище, на далекие и ближние горы. Вытирал кулаками слезящиеся глаза, пел вполголоса унылую илли.[50]

— Наверное, в последний раз вижу все это, — сказал он тихим голосом, еще чуть постоял, опустив голову, и наконец скомандовал: — Пошли… Будь осторожен.

По узкой каменистой тропе они шли вверх. Растительность вокруг была скудной, редкой: лишь маленькие кустарники да местами высохший бурьян прошлогодней травы. Цанка боялся смотреть вниз — голова его кружилась. Боясь что-либо сказать вслух, в душе он проклинал все на свете.

Неожиданно Баки-Хаджи исчез из виду. Цанка некоторое время стоял как вкопанный и затем крикнул:

— Ваша!

— Чего орешь, поднимайся и залезай, — послышался глухой, как из трубы, голос дяди.

Обрадованный от голоса старика, Цанка быстро прошел вперед и увидел темное, с половину человеческого роста, отверстие в каменной стене горы.

— Залезай, — повелительно сказал мулла из темноты.

Цанка долго стоял в нерешительности, пока из отверстия не появились рука дяди и смутный силуэт его физиономии. Напрягаясь от волнения, юноша неловко полез в пещеру, у него все билось о стены узкого отверстия: и голова, и ноги, и особенно отяжелевшее ружье. Противные паутины облепили все лицо и руки, вызывали какое-то брезгливое ощущение. Кругом был мрак, сыро и холодно.

— Ваша, ты где? — сказал тихо Цанка, и по пещере пронеслось гулкое «О-о-о».

Что-то зашипело, захлопало, поднялся гадкий шум, какой-то предмет ударился о голову юноши и отлетел в сторону. Цанка резко присел, обхватил голову руками.

— Что с тобой? — раздался веселый голос Баки-Хаджи. — Это летучие мыши. Они ничего не сделают. Посмотри вокруг, здесь не так и темно.

Действительно, чуть освоившись, юноша стал различать расплывчатые очертания.

— В этой пещере в древности жили люди. Здесь, говорят, было много наскальных рисунков и изображений. Некоторые и сейчас сохранились… Иди сюда, видишь это отверстие — через него сюда поступает свет. В то же время оно служило дымоходом. Я не знаю, то ли оно создано природой, то ли его прорубили жители этой пещеры.

Цанка подошел осторожно к Баки-Хаджи, посмотрел вверх и обмер — на потолке в слабоосвещенном месте он увидел отвратительные серо-бурые существа.

— Что это такое?

— Не шуми… Это и есть летучие мыши. Пошли побыстрее выйдем отсюда.

Они тронулись в противоположную сторону, стало еще светлее, и наконец за небольшим поворотом появился просвет. Идти было тяжело. Ноги скользили по какой-то жижице.

— Что это под ногами? — недовольно пробурчал Цанка.

— Это их помет. Смотри не падай.

В отличие от входа, выход был широкий, просторный, так же, как и вся пещера, покрытый густой паутиной и частоколом веток колючего терна и боярышника.

Прикрывая локтями лица, в кровь царапая руки, выбрались наружу. Глубоко вдохнули, вбирая в грудь благодатный воздух. От утренней свежести и окружающего вида Цанка замер в изумлении. Далеко внизу, прямо под ногами, прорубив в каменных утесах глубочайшую щель, с шумом неслась горная река; она бурлила, яростно шипела, упорно билась в остроконечные утесы, как змея шевелясь мелкими волнами, искривлялась, исчезала в далеком, поросшем мощными дубовыми деревьями ущелье. Весь крутой склон горы вокруг путников порос маленькими деревьями и кустарниками. В редких местах, на больших валунах, поросших густым зеленовато-коричневым мхом, придавленный зимними стужами, ютился пожелтевший прошлогодний бурьян; сквозь него остроконечными стрелами рвались вверх новые всходы.

— А где наши собаки? — спросил Цанка.

— Не волнуйся. В пещеру они не полезут — там запах дурной. А так порыскают кругом и вернутся домой, или найдут нас в лесу — они ведь охотничьи, — Баки-Хаджи внимательно осмотрел себя, вытер о каменистый грунт кожаные чувяки. — А вообще-то эта пещера — место заразное, много бед она причинила людям.

— Тогда зачем ты нас привел сюда?

— Так на полдня путь короче, а еще чтобы показать тебе наши родные места, тайные тропы, пещеры. Ведь в жизни всё бывает.

— А куда мы идем, Ваша? — впервые задал Цанка с утра волнующий вопрос.

— В Нуй-Чо.[51] Эта речка называется Лэнэ, по ней мы пойдем вверх и к вечеру должны дойти до цели. Если бы мы пошли в обход, а не через пещеру, то дня пути нам не хватило бы… Я ведь не могу быстро идти — годы не те.

— Ладно, Ваша, перестань! Я за тобой еле поспевал на подъеме, — утешая дядю, говорил юноша. — …А что за беды были вокруг этой пещеры?

Баки-Хаджи посмотрел по сторонам, вырвал с корнями пучок прошлогодней травы, аккуратно разложил ее на камень и сел на него.

— На голый камень не садись. Еще холодно — простуду схватишь.

Когда Цанка смастерил себе такое же, как старик, ложе, мулла начал свой рассказ.

— Я был тогда, наверное, чуть старше тебя. У нас в селе тогда был старейшиной Мовсар Устаев. Вот к нему в гости и приехали друзья. Пошли на охоту, и меня с собой взяли — я был хорошим стрелком, да и собаки у меня были лучшие в округе. Дело было зимой. В снег на этом склоне ходить тяжело. Однако мы увидели огромные следы медведя-шатуна. Пошли по отпечаткам лап и пришли к этому месту, к входу к пещеру. Стали стрелять наобум во внутрь. Никакого зверя — только куча летучих мышей, зимующих здесь, заметалась внутри, издавая страшный писк. Тогда мы послали двух людей в обход, чтобы засесть у противоположного входа, а с этой стороны подожгли огромный костер — прямо у входа. Весь дым от мокрых дров и хвороста потянулся в пещеру — проснулся наш медведь, зарычал в отчаянии и бросился к противоположному выходу. А там как раз подошли Мовсар и его напарник — залпом выстрелили они в медведя — огромный был зверь, матерый. А тому хоть бы что. Разъяренный, кинулся шатун на них: Мовсар отскочил, а напарник не успел, и так вместе с медведем в обнимку слетели они со скалы в пропасть. Все бросились вниз: человека нашли, а медведь ушел, оставляя на снегу щедрый кровавый след. Вскоре собаки догнали его, в драке, ослабленного, повалили наземь, там и мы подоспели, добили зверя. Опечаленные случившимся, мы взяли труп односельчанина и вернулись в аул, а Мовсар остался; стушевал шкуру, принес ее и большой кусок мяса домой, остальную часть медвежатины бросил собакам. Через неделю мои собаки стали вести себя странно, даже агрессивно. Твой дед и мой, получается, отец Арч сразу пристрелил их, а через месяц заболел и наш Устаев. Стал он бешеным. Привязали его веревками к дереву — знахарей возили, русского врача из Шали привели; ничего не помогало. В ярости головой бился о ствол, оставляя море крови и вмятины в коре. Под конец он ослаб, на морозе простыл, заболел еще и чахоткой, и на радость родным и себе на счастье тихо умер… Даже омывать его труп люди боялись… Всякие басни ходили вокруг этого события, но мне кажется, что прав был русский врач, который сказал, что медведь заразился бешенством от летучих мышей, а Мовсар и собаки — от него.

Баки-Хаджи еще не успел закончить рассказ, а Цанка уже вскочил, часто что-то сплевывая, глядел со страхом на пещеру и взмолился:

— Ваша, пошли отсюда побыстрее.

— Что ты задергался, — смеясь, сказал мулла. — Я после того случая раз тысячу бывал в ней, и как видишь ничего… Хотя по правде все мы ненормальные.

Продолговатая зеленая ящерица, шурша прошлогодней листвой, выползла из-под куста, удобно примостилась на соседнем камне, для прогрева на солнышке, однако, заметив присутствие людей, недовольная, оборачиваясь, ловко скрылась в расщелине.

— Еще одна печальная история связана с этой пещерой. В нашем ауле один парень и девушка любили друг друга. (Это тоже было когда я был еще юн.) Их родители были против женитьбы. У других нардов такое бывает, когда кто-то богат, а кто-то беден, а у нас когда один род или тейп считает недостойным другой. Тогда молодые бежали и поселились в этой пещере. Неожиданно для всех через несколько месяцев молодой человек скинул вот с этого места в ущелье свою любимую, а затем с криком бросился ей вслед.

— Прямо отсюда он бросился? — переспросил Цанка.

— Да, именно вот отсюда, — указал мулла.

Юноша внимательно, еще раз, оценивающе посмотрел в ущелье, затем взял небольшой камешек и кинул его вниз, с удивлением на лице мотнул головой.

— Да, — сказал он, — все истории печальны.

— А есть и веселая история, — вдруг с загадочной улыбкой на лице ответил Баки-Хаджи, — ты наверное ее слышал.

— Расскажи, про что.

— Вот сейчас мы пойдем вдоль ущелья, и за склоном этой горы мы увидим разрушенные временем и людьми древние чеченские башни. Это место называется Чахи-ари.[52] Так вот, в давние времена здесь жил очень скупой и богатый человек Чахи. У него не было ни жены, ни семьи, а была у него большая отара. И занимался он скотоложеством. Баранов он съедал, а овец оставлял. Когда он стал старым и немощным, потребности овец стали ему не под силу. Бедные овцы беспрестанно блеяли, требуя удовлетворения. Тогда стареющий, видимо как я сейчас, Чахи пошел на охоту и поймал в капкан бородатого горного козла. В желудке этого козла есть вещество — называется безоар. Говорят, что оно вылечивает многие болезни, делает человека молодым и с большими потребностями… Так вот, поймал Чахи козла, обвязал его веревками, принес домой и хотел было зарезать, так не тут-то было. Голодные овцы налетели на своего немогучего хозяина, сбили его с ног и стали поедать конопляные путы, связывающие с необъятными потребностями молодого козла. Освободили овцы желанного и ушли в альпийские горы. Со злобной ревностью бросился за ними бедный Чахи, хотел отбить у соперника несколько годовалых молоденьких овчих, однако не поделился молодой козел — ответил гнусной неблагодарностью. Недружелюбно наклонив голову, выставив вперед очень длинные саблевидные, с округленными буграми по передней стороне рога, стал козел бить передней ногой о землю, предупреждая прежнего владыку отары. Не захотел слушать старый олух, двинулся вперед; тогда горный козел мотнул головой, повел бородой по траве, чуть разогнался и вдарил прямо в живот несчастного Чахи. Говорят — крикнул от боли и злости он — ледник на Кавказском хребте с места тронулся и полетел вниз, все выравнивая, а по горам еще долго эхом носился отчаянный крик обессиленного и отвергнутого распутника. Козлиный удар был так силен, что Чахи полетел в одну сторону, а его длинный нос и достоинство в другую. И стал он безносым, непотребным уродом. Однако недолго горевал жадный Чахи — не по годам, а по дням стала размножаться его отара. Там, где другие овцы в год по одному ягненку приносили приплода, у Чахи стали появляться на свет по два, по три, а то и по четыре ягненка. Вся долина стала белой от необъятной отары. Полюбил тогда Чахи своего козла, и новое желание и потребность возникли в нем. Как-то ночью подкараулил он уставшего за день козла, обвязал его вновь путами, затащил в эту пещеру, чтобы никто не видел и чтобы овцы не мешали. Семь дней откармливал его из рук хлебом и кукурузой. Затем стал на четвереньки, накинул на себя овчинную шкуру и нежно заблеял. Не возжелал могучий козел такого позора — ткнул длинными рогами в тощие ягодицы Чахи и выкинул его из пещеры, а следом и сам вышел, обрадованный свободой. Не знал бородатый козел, что уже несколько дней, одурманенные запахом хлеба, шакалы хоронились возле выхода из пещеры. Поганым стариком хищники побрезговали, а на козла набросились и прямо на глазах Чахи обглодали все мясо, оставив лишь целый скелет. Окутал старик козлиные мощи в бурку, со слезами на глазах притащил домой Не мог он пережить утраты своей последней любви. На следующий день он продал всю свою отару, на все деньги купил у горных евреев золото и решил увековечить память о своей трагической любви. Растопил он драгоценный металл и вылил по форме скелета в натуральный размер золотую статую любимого козла, а затем еще долго приделывал к ней длинные золотые рога, длинную золотую бородку, и особой тщательностью — половые достоинства могучего козла.

— Говорят, что многие видели эту статую — много, говорят, было в ней золота. Перед смертью старик совсем вышел из ума и как любимого человека где-то захоронил золото. Говорили, что в этой пещере. С тех пор много глупцов отлопатило и эту пещеру и всю окрестность… На этом склоне был густой буковый лес, как вон там в стороне. Эти козлоискатели вырубили весь лес, начались обвалы, и остался только каменный голый остов. Вот что оставил после себя подонок Чахи.

— Так что, так и не нашли этого козла? — с любопытством спросил Цанка.

— Разумеется, нет.

Кряхтя, Баки-Хаджи встал, слегка потянулся. Хотел было тронуться, но до сих пор еще сидевший неподвижно Цанка вдруг снова спросил:

— А те, кто искал в пещере золото, — они заразились бешенством?

— Ха-ха-ха, — весело рассмеялся старик, — они до поисков становились бешеными, а потом шли сюда. Разве нормальный человек поверит в эту сказку… — и уже трогаясь, обернулся и сходу продолжил: — Сюда много искателей приходило. Даже армяне, цыгане. Устраивали здесь целые побоища… Я это помню… А вечно ненасытный имам Шамиль лично командовал поиском. Сто аварцев под присмотром его сыновей и жены-армянки здесь целый месяц копались. В этой пещере его любимый сын, что служил у русских, заболел и умер… Ладно, пошли, солнце уже высоко.

— Так где может быть захоронено это золото? — не унимался от любопытства юноша.

— Какое золото?! О чем ты говоришь, Цанка! Все это сказки… Да и если бы ты нашел этого козла — счастья от него все равно не было бы. Не знают все эти козлоискатели, что счастье не выискивается, а по крупицам создается. Только тогда это блаженство становится основательным и долгим, а остальное все миф… Знаешь, у нас есть поговорка — на ворон не охоться, от них нет прока… Пошли, заболтались мы.

По узкой каменистой, поросшей мелким кустарником и высохшим прошлогодним бурьяном тропе спустились вниз к шумной реке. До колен промочив ноги, перешли речку и двинулись по склону вверх, цепляясь за каменные выступы, тонкие стволы деревьев и кустарников.

Стало жарко, обильный пот капельками стекал по лицу. Верхняя одежда стала в тягость. Баки-Хаджи часто останавливался, устало присаживался, чуть восстановив дыхание, трогался дальше.

Если у подножия горы лес был смешанным — из деревьев боярышника, мушмулы, орешника, то чуть выше стали встречаться высокие деревья дикой яблони, груши, липы и осины. А затем, ближе к вершине, росли лишь величавые, гладкоствольные чинары. Покрытые застенчивыми почками, они еще свободно пропускали лучи весеннего солнца. Кругом пели птицы, летали мошкара, мелкие мотыльки. Высохшие, еще не потерявшие формы, прошлогодние листья прилипали к подошвам промокших чувяк, желали уйти вместе с путниками в далекие края.

Достигнув вершины, Баки-Хаджи упал ничком на сырую землю. Тяжело дышал, его мучил гортанный кашель, он не мог избавиться от едкой слюны. Цанка, оперевшись подбородком на измучившее его ружье, любовался пейзажем.

Кругом, охватывая весь простор, чернели покатые бесконечные горные хребты, испещренные многочисленными ущельями и впадинами. Все они были покрыты девственными лесами бука и дуба. За чередой черных гор выросли голые горы, покрытые альпийскими лугами. На них кое-где в ложбинах и впадинах маленькими колониями ютились голубые невысокие ели, а дальше на солнце блестели серебром остроконечные вершины ледников. От них веяло недоступностью и отчужденностью от мирской суеты.

Далеко внизу на востоке, в небольшой долине между гор бледной синевой искрилось озеро: оно было причудливой формы, с искривленными, с редкой растительностью берегами.

— Это озеро материнских слез, — сказал вставший с земли старик, перехватывая взгляд племянника, — вода в нем соленая. Когда небо голубое — оно тоже голубое, а когда становится небо пасмурным — вода в водоеме также темнеет.

— А почему так назвали это озеро? — спросил Цанка.

— В давние времена пришел неприятель в наши края. Для отпора врага собрались наши предки на горе Эфтан-Корт, долго спорили и не пришли к согласию, решили, что каждый должен сам охранять свой очаг. Поэтому и назвали ее Тупая Голова… Кстати, эта тейповщина, разобщенность по кланам у нас до сих пор сохранилась… В этом месте жила молодая семья, и у них только-только родилась двойня — два сына. Встал отец семейства на защиту очага и погиб в неравной схватке. Тогда мать, спрятав грудных младенцев в ущелье, переоделась в одежду мужа и бросилась на врага. Отчаянно дралась мать детей, долго не могли с ней враги справиться, и наконец обессиленная, истекая кровью, упала она наземь. Подошли к ней враги, удивились грудью исполинской, мечом секанули по ней и потекло молоко материнское двумя рукавами. Поняли враги, что где-то есть спрятанные дети, нашли их и решили потопить в молоке матери. Побросали они детей в молочные реки. Думали, захлебнутся они там. А сыновья напились вдоволь нектара родительницы и превратились в мгновение в исполинских богатырей. Бросились они на врагов — всех уничтожили и сами погибли. Мать все это видела, скорбно рыдая — умерла в отчаянии… Вон эта гора, — показывал Баки-Хаджи своей тростью, — и есть ее рыдающая голова — так ее и назвали, Ненан-Корт,[53] а от ее слез образовалось это озеро, и никогда оно не пересыхает, хотя и нет к нему видимого притока. Это говорят, что до сих пор мать наша плачет, видя нашу разобщенность… Почему, ты думаешь, в наших речках Вашандарой и Верхний Вашандарой, вода белая — это молоко матери, а называются они братские,[54] а текут они, а отличие от всех рек Чечни, не с Юга на Север, а с Востока на Запад, желая соединить все бассейны наших горных рек… После этого общечеловеческие проблемы стали обсуждать у другой горы — Кхеташ-Корт.[55] А вон башни Чахи… Как и все в этом мире — разваливаются…

В полдень, когда солнце было в зените, устроили привал у небольшого родника, на маленькой опушке леса, под роскошной белоствольной осиной. Разложили на солнце промокшие чувяки и протертые, из домотканного грубого ситца портянки.

Умываясь в роднике, Баки-Хаджи спросил:

— Ты утром молился?

Цанка сделал вид, что не расслышал.

— Бессовестный, — недовольно ворчал мулла, — других я заставляю молиться, стыжу их, а свои олухи совсем от рук отбились… Ты ведь не маленький теперь… Давай умывайся.

После молитвы Цанка углубился в чащу, скоро вернулся, неся пучок молодых побегов черемши. Во время еды острую траву заедали кукурузным чуреком, бараньим сыром, из ладоней пили родниковую воду.

После короткой трапезы усталый Цанка прилег на сырую землю, глаза слипались, хотелось забыться, заснуть. Кругом озабоченно голосили птицы, над головой весело дрожали прошлогодние высохшие осиновые черешки. Маленький муравей залез на ногу Цанка, защекотал его, больно укусил. Ленясь встать, юноша другой ногой чесался, избавляясь от строптивого насекомого. Над ухом прожужжал комар.

Закрывая глаза, Цанка вспомнил Кесирт: ее смеющиеся глаза, ее улыбку с ямочками на розовых щеках, ее стройное тело, походку. Пытаясь скрыть свои мысли, перевернулся на живот, ткнул головой в сомкнутые поверх тела руки. Он вспоминал прошлое, мечтал о встрече…

Обхватив коленки, Баки-Хаджи сидел рядом, о чем-то печально мурлыкал себе под нос, раза два лениво отмахнулся от назойливой мухи.

— Ты думаешь, Цанка, мне это надо было — на старости лет куда-то бежать, скрываться, — вдруг заговорил он вслух, не оборачиваясь к юноше. — Ужасное время! Кто мог подумать и представить все это!!! Ты наверное думаешь, что смерти боюсь… Конечно, жить хочется. Кому охота в эту холодную яму ложиться?.. Сколько раз я людей хоронил? И никогда даже представить не хотел, что и меня закопают, а вот теперь боюсь. Стыдно говорить, а боюсь. А еще страшнее, что эти красные гады, как брата, без могилы, без памяти родным оставят, сожгут где-нибудь в топке… Откуда эта зараза взялась — даже не знаю.

На свисающую к роднику щедрую ветвь осины, прямо над головой Баки-Хаджи, села маленькая, сверху буро-коричневая, птичка — лесная славка. Не обращая внимания на путников, она суетливо вертела головой, вверх-вниз дергался длинный прямой хвост.

«Тирли-ви-тир-ли-чет-чит-читирли» — защебетал звонко озабоченный самец.

Где-то в стороне ему ответила самка: «Чек-чек».

Старик поднял голову, долго искал птичку, наконец увидел белое с розоватым оттенком брюшко. Еще раз пропев свою звонкую песню, славка стремительно перелетела поляну и спряталась в густых ветвях цветущих деревьев.

Мулла снова погрузился в свои горестные мысли, долго сидел, свесив к коленям голову; дремал с полусомкнутыми глазами. Вдруг за спиной что-то зашевелилось, зашелестели сухие листья. Баки-Хаджи лениво раскрыл глаза — прямо на него, уткнувшись в землю длинным хоботообразным носом, ползла черно-бурая бурозубка, волоча за собой длинный пушистый хвост с кисточкой на конце.

— Куда ползешь, дрянь вонючая, — буркнул старик и потянулся к трости.

Маленький лесной хищник, не моргая, оторвал от земли морду, повел в стороны отвратительными ушами, огрызаясь показал острые, с красно-бурыми кончиками, редкие зубы, издал гортанное «Кхе-кхе» и проворно уполз, оставляя после себя противный запах.

Старик вновь принял прежнюю позу, однако глаза его на сей раз были открыты; они потухли, смотрели в никуда.

— Да, — неожиданно заговорил он сам с собой, — только теперь я понял четко, о чем говорил старик.

— Ты о чем, Ваша? — спросил разбуженный возгласом старика племянник.

Баки-Хаджи сделал полуоборот головы, краешком глаз бросил безразличный взгляд в сторону лежащего юноши.

— Да я так… Просто вспомнил один случай… Лет семь-восемь назад, после победы под Мескер-Юртом над деникинцами, собрался в Шали большой сход. На волне побед ликовали, рвались снова в бой, позабыли убитых и их матерей. Все кричали, что надо спешно идти на Чуртохи.[56] И тогда поднялся на телегу старец Адахан из Шали, поднял руку, призвал возбужденный народ к тишине. «О, вайнахи, — начал он глухим голосом, — оставьте в покое этих казаков! Это мирные люди. Они занимаются своим делом, с нами обмениваются продуктами, кунаков у нас много среди них. Сегодня они нам не мешают, мы теперь прижились друг к дружке… Да к тому же только у них мы можем иногда воровать то корову, то лошадку… Посмотрите в другую сторону. Наш враг рядом, вот он, под носом — это Таркой-Юкъ.[57] Вот кто не сегодня-завтра, при первой же возможности станет нашим врагом. И при этом они будут называть себя — чеченцами».

Легкий ветерок заиграл ветвями: заголосили черешки осины. Толстая навозная муха, встав из зимней спячки, громко жужжа, пронеслась кругами над головой муллы, села на спину, замерла ненадолго и снова понеслась куда-то, исчезая в тени деревьев. — Только теперь я понял смысл его слов… — продолжал старик. — Эти инородцы, пришлые в наши плодородные места из суровых мест, батрачили у нас в основном пастухами, строителями, плотниками. Они всеми правдами и неправдами цеплялись за наши земли, оседали здесь, женились на наших женщинах, забывали свой язык и обычаи и считают себя чеченцами. Однако мы из поколения в поколение их своими не считаем, отгораживаемся от них, брезгуем их родством и даже общением, напоминаем при каждом удобном случае их происхождение… Вот и носят они в душе на нас обиду и злость. Не принятые нами и потеряв свою самобытность, они повисли в воздухе… Червь мести засел в их душе. Ждали они давно удобного момента, вот и дождались. Зная все это, хитрые большевики притянули их к себе, вот и отыгрываются они на нас… Мало их, но как они сплоченны… Ничего, мы еще разберемся… Правда, мы тоже дураки. Вон, был я в Грузии, Турции, у арабов во время совершения Хаджа, они любого к себе притягивают, лишь бы соблюдал их нравы и обычаи. А об русских и говорить не приходится — даже китайца назовут русским, лишь бы не мешал. Поэтому расплодились, весь мир себе подчинили и завоевали… А мы все носами водим, считаем себя выше других, да и между собой то же самое… Конечно, в этом есть и много хорошего — мы не потеряли свои корни, и ерунды много… Мы хоть куда поедем — живем по-своему, к нам приедут — должны жить только по-нашему… Как узнать — что хорошо, что плохо. Сохрани нас Бог!

Старик, кряхтя, встал, тяжело потянулся.

— Пошли, Цанка, путь еще долгий.

…В густых сумерках дошли до Нуй-Чо. Последние час-полтора Баки-Хаджи еле плелся. Часто останавливался, весь побледнел, тем не менее пытался всячески взбодрить племянника. Встретили их как великих гостей. Собралось все небольшое село. На глазах пришельцев зарезали черного барашка, заиграла гармонь, собралась немногочисленная молодежь, собиралась вечеринка. Однако Цанка тихонько зашел в предоставленную ему и дяде комнату, решил отдохнуть маленько, прилег и отключился. Его пытались позвать, но, видя сладкий сон юноши, оставили в покое.

На рассвете его будил дядя.

— Цанка, Цанка, вставай. Пора молиться. Ты и вчера без молитв лег… Вставай, — мягко, с любовью в голосе говорил старик, легонько теребя плечо.

От укусов клопов все тело Цанки зудело.

Выйдя на улицу, юноша несказанно удивился: прямо в лесу, среди многолетних толстых буковых деревьев были построены жалкие, невзрачные строения. Они ютились в беспорядочном хаосе, на большом расстоянии друг от друга, по всему склону горы.

— Здесь на каждом метре — бьет родник, у каждого родника построен дом. Если лес срубить — родников не будет, вот и берегут они природу, не то что мы, — говорил племяннику Баки-Хаджи. — А в целом они очень разнятся с нами. В принципе они полностью оторваны от внешнего мира. В этом их счастье и горе… Правда, молодые, раза два побывав на равнине и вкусив легкую жизнь, не возвращаются сюда. Поэтому жизнь здесь затухает — молодых мало.

Сразу же после утреннего намаза пошли на рыбалку. Друг Баки-Хаджи, такой же старик, только значительно подвижнее муллы, сел на корточки возле небольшого водопадика в низовьях горы с маленькой совкообразной сумкой.

Тонкая, блестящая форель, пытаясь преодолеть водопад, выпрыгивала из ручья вверх. Старику только и оставалось, что подставлять свою матерчатую сумку. Поймали ровно шесть рыбешек.

— По две на человека, — комментировал его действия стоящий сзади рыбака мулла, — по местным правилам ловить рыбу можно только через день, по очереди каждой семье, и только по одной рыбине на человека. Иначе рыба исчезнет. Вот так они самосохраняются. Для нас — как гостей — сделали исключение, поймали по две рыбы.

Весь день Баки-Хаджи с племянником ходили по приглашениям из одного дома в другой. Цанка удивился разнообразию и богатству блюд горцев.

— Видишь, как многообразна их кухня, — шептал на ухо племянника старик, — сколько лесных богатств, даже из грибов готовят, а мы в низовье за время Кавказской войны приучили наших жен к походной жизни, вот и кормят они нас на скорую руку.

— А что, здесь не было войны? — удивился Цанка.

— Какая война, сюда даже дороги нормальной нет. К этому захолустью на арбе не доедешь… Они и мусульманство только недавно приняли. Я был одним из первых, кто их ставил на пусть ислама… Но все равно они остались наполовину язычниками, тайком поклоняются нескольким богам.

Вечером в честь гостей организовали празднество: много танцевали, пили ил[58] и крепкую араку.[59] К удивлению Цанка, Баки-Хаджи тоже пил, весь раскрасневшийся, часто выходил в круг танцевать. Однако к младшему Арачаеву было особое внимание — чуть ли не через раз выходил он танцевать, и всегда, не спрашивая его согласия, в круг под дружный смех и одобрительные вопли, выводили очень высокую, даже правильно будет сказать, длинную девушку. Она, как и абсолютное большинство местных жителей, была рыжей, бледнокожей, голубоглазой. Во время танца и в перерывах Цанка тайком смотрел на ее тонкую вытянутую шею, бесформенную грудь, сравнивал с Кесирт, и ему сразу все надоедало — хотелось поскорее уйти домой.

В перерыве между танцами Цанка подошел к дяде.

— Ваша, — шепотом спросил он у развеселого муллы, — почему они все такие светлые и рыжие?

— Это чистокровные чеченцы. Они, в отличие от равнинных, не помешали кровей с другими нациями — поэтому сохранили и рост и цвет… Их от вымирания спасает то, что у нас нельзя жениться на родственниках… Иди танцуй! Смотри, какая красавица! Эх, мне бы твои годы!

…На следующее утро Баки-Хаджи провожал племянника в обратный путь.

День был пасмурным, сырым, безветренным. Все замерло под гнетом тумана.

— Смотри не заблудись, — в десятый раз наставлял дядя племянника. — Револьвер береги, никому не показывай. Рыжая кобыла и ее приплод твои. Старого гнедого коня тоже дарю тебе, мне с ними все равно делать нечего. Через две-три недели приходи сюда с новостями… Ну, и как я просил, если Кесирт не возвратилась, постарайся разыскать ее… Только помни, револьвер вернешь — понял?

Цанка устал от этих наставлений, однако дядя еще долго сопровождал его, делая наставления.

— Смотри, через пещеру не иди. Ты молодой — до вечера дойдешь и обходной дорогой. Смотри, береги себя.

Старик крепко обнял длинного племянника, головой уперся в его грудь, долго не отпускал, затем, незаметно смахивая слезу, отошел, хлопнул ладонью в грудь.

— Да благословит тебя Бог! Дай Бог тебе доброго пути!

Цанка скрылся в утреннем тумане, а старик еще долго стоял, читая за него молитвы.

Через несколько часов пути туман неожиданно рассеялся, и прямо перед путником оказался поросший буковым лесом склон горы. Цанка остановился в удивлении. Не прошло и двух дней, а лес стал свеже-зеленым. Но не это поразило молодого человека, а то, что в низовье горы, в смешанном предлесье, среди моря зелени одиноко белела расцветшая алыча: она, стройная, грациозная и, как невеста, печально-нарядная. «Это Кесирт, — подумал Цанка, — вот такая же она сиротливо-очарованная!.. Я люблю ее, я должен быть рядом с ней… Мы будем вместе, и я сделаю ее жизнь счастливой!..»

Цанка заплутал в лесу. Обходя пещеру, ушел далеко на Восток и вышел в селении Элистанжи, посреди ночи добрался до дома, еле волоча ноги. Только одно желание ехать за Кесирт двигало им весь день, не давая — сесть, отдохнуть, перекусить. Вторую ночь не спавшая в ожидании сына мать Цанка — Табарк, встретила его с ворчанием и слезами. Всё ругала незадачливого деверя.

На утро Цанка под недовольные взгляды жены и дочери Баки-Хаджи вывел из их конюшни старого гнедого коня и пузатую кобылицу, отвел к роднику, искупал, заодно узнал у Хазы, что ее дочь не вернулась, и стал готовиться к поездке.

Узнав о планах сына, Табарк возмутилась, побежала к Косуму. Вместе они долго пытали юношу, желая узнать цель поездки. Цанка безбожно врал, о Кесирт даже намекнуть боялся. Тогда наутро в телегу к Цанку подсадили младшего брата Сохаипа.

Сразу же за селом Цанка высадил своего младшего брата, пообещал ему привезти леденцы и просил передать матери, что он может задержаться на несколько дней.

В то утро в нем было столько любви, нежности, отваги, и даже ревности. Он был страшно возбужден. Он не знал, что его ждет впереди? Как отреагирует Кесирт? И вообще найдет ли он ее? И Бог знает, чем она там занимается — одинокая женщина, жеро — в чужом краю.

* * *

В одночасье обломилась жизнь Кесирт. Не везло ей — видимо, на роду так было записано. Жила она в любви и в достатке, ждала ребенка, и неожиданно в одно мгновение все исчезло, как приятный сон. Остались лишь тягостные воспоминания и печаль.

После смерти любимого мужа Кесирт чуть с ума не сошла, все время лежала в постели, бредила, плакала, проклинала всё и всех. В редкие минуты, когда приходила в себя, молчала, сама себе улыбалась, истерически смеялась, пугала Хазу, а потом вдруг неожиданно спрашивала: «Нана, неужели это все было во сне? Скажи мне, нана, скажи!»

Только через два месяца после приезда домой к матери она впервые вышла погулять во двор, спустилась к роднику, села на свое любимое место, тихо плакала, сама с собой разговаривала, бесцельно болтала в воде руками.

Неизвестно, чем бы все это кончилось, только другое горе помогло. Внутренняя болезнь скрутила Хазу, прижала плотно хворь старуху. Потеряла она человеческий цвет — стала серой, безжизненной. Ничего не ела, изредка пила по глотку воды. Вот тогда и пришлось Кесирт засуетиться. Ушли из ее головы радужные мечты о самоубийстве и встрече в загробном мире с любимым. Только мысли о матери сдерживали ее от безрассудства. Болезнь матери заставила Кесирт прийти к себя, вынудила пойти в село, общаться с людьми.

Почти все жители Дуц-Хоте с сочувствием отнеслись к горю Кесирт. Всем селом ездили в Шали, на похороны, чтобы хоть как-то поддержать несчастную и ее мать.

Теперь, когда новая беда вошла в их убогий дом, все бросились на помощь: кто привез лекаря; кто — лекарства; кто — просто предлагал деньги и всякие подарки. Как всегда, особую озабоченность проявлял Баки-Хаджи.

И наверное только у одного человека во всем Дуц-Хоте в душе ликовало счастье — это была жена Баки-Хаджи.

— Хм, неужели умрет наконец эта ведьма, — говорила она вслух, чтобы слышал ее муж. — Как это переживут некоторые?

А до этого был совсем скандальный эпизод. Когда после траура Кесирт везли домой, все село вышли на улицу. Все выражали молчаливое сочувствие, и только супруга муллы вся сияла.

— О — Бог! Как ты справедлив! — кричала она. — Посмотрите, посмотрите, люди!.. Ха-ха-ха, как дочь князя, увозили, и теперь как положено привозят… Все стало на места, как и должно было быть.

— Замолчи, бессовестная, — крикнула на нее одна из соседок, — как тебе не стыдно.

— А что мне стыдиться, что я сделала? Что я, кого ограбила, или с кем нагуляла, как некоторые…

В это время подскочил Косум, замахнулся. Бить не стал жену старшего брата, но со злостью развернул дородную женщину и силой впихнул во двор, обзывая свиньей и дрянью…

На удивление всем Хаза ожила, встала, вновь забегала возле своей живности, а Кесирт, еще не пришедшую в себя, украли. Стала она второй женой богатого человека из соседнего села.

Мать Кесирт — Хаза, Баки-Хаджи, да и все односельчане внешне выражали недовольство, однако в душе радовались, что Кесирт вновь при очаге, тем более сытом, добротном.

В новом доме еще не пришедшая в себя от горя Кесирт ничего не делала — весь день слонялась по двору, спала. Зато ночи бывали отвратительно бурными.

Ее новый муж, человек еще далеко не старый, здоровенный, немного обрюзгший, имел постоянное желание к женщине. До утра он мял под собой исхудалое тело молодой жены, в страсти до синюшных синяков сжимал груди и ягодицы, влажным, слюнявым языком лобзал все тело, при этом сильно потел. Капельки этой вонючей влаги падали на Кесирт, иногда попадали в плотно сжатые губы или в открытые глаза. Сильный то был мужчина, причинял он Кесирт боль и страдания, насиловал ее. Все время спрашивал — таким ли был ее прежний муж-сопляк, так ли они занимались любовью, хорошо ли ей с ним.

Утолив свою еженощную страсть, новый муж Кесирт переворачивался на спину, тяжело дыша, моментально засыпал, издавая от своего потного тела и кишечника смердящую вонь, неистово при этом храпя.

Кесирт думала, что кончится «медовый» месяц или хотя бы квартал и ее супруг успокоится, однако произошло обратное. Его желание стало еще более сильным и развратным, он желал разнообразия и требовал от жены взаимной ласки. В постели он приходил в бешенство, страстно кричал.

Не вытерпела всего этого Кесирт и ушла от него, ушла вопреки нравам гор, ушла прямо ночью из постели, пока муж в забытье храпел.

По-разному судили ее люди, и только женщины хором назвали ее дурой.

Долго мучилась Кесирт — от безделья и горестных мыслей изводила себя, пока однажды не пошла вместе с матерью на базар в Мехкеты — продавать корову и буйволицу.

Увидела Кесирт базар и удивилась. В то время в Мехкеты шла бойкая торговля. Расположился базар прямо под селом в просторном ущелье реки Басс. Кого только не было на этом базаре. Горцы свозили сюда всю свою продукцию — в основном животноводческую, с равнин чеченцы и казаки везли муку, рис, ячмень. Из Грозного поставляли соль, сахар, который был значительно дороже меда, керосин. Из Дагестана даргинцы привозили изумительные ковры, металлическую посуду, кинжалы. Цыгане продавали скобяные изделия. Армяне и горные евреи предлагали золото и серебро. Отдельно, в сторонке, прямо в пойме реки размещался скотный базар, тут же продавались лошади и ослы. Как и во все времена в Чечне, был и оружейный рынок. А самым престижными, самым роскошными считались тканевые ряды. Вокруг этих рядов происходили все важные события базара. Купить отрез материала было и дорого, и почетно, и очень многим недоступно. В основном производили обмен. Царские деньги ушли из обихода, а советских было мало и доверия к ним народ еще не имел. Общей мерой стоимости был килограмм мяса — как основной продукт питания.

Весь день Кесирт толкалась по базарным рядам, с трудом смогла все осмотреть и обойти. Вечером еле живая приползла домой, с ноющими от усталости ногами повалилась на нары и с удивлением подумала, что во время хождения по этому грязному, шумному, непроходимому от тесноты базару она ни разу не вспомнила о своем горе, ей там было легко и спокойно. А здесь, дома, на нее снова свалился весь этот груз тяжелых жизненных переживаний.

К вечеру следующего дня она почему-то с надеждой на облегчение вспомнила базарную толкотню, и ей почему-то очень захотелось быть там — среди людей, среди этого гомона и пыли, среди этих споров и восхвалений, среди этих босоногих чумазых детей и важных, богатых персон, среди этого ослиного крика и бродячих собак под ногами. Оказывается, в этой толпе, среди чужого, равнодушного к твоему горю народа, печали и скука становятся невостребованными — у всех свои дела, свои бесконечные нужды и потребности. На базаре все думают не как умереть, а как выжить, самим горевать некогда и на чужое горе времени нет. Надо дешево купить — дорого продать.

Через день Кесирт вновь ходила по базару, и к своему удивлению отметила, что когда она спрашивала цену даже за самый залежалый товар — ей неохотно отвечали. Она поняла, что на базаре ее траурный вид не вызывает воодушевления у продавцов — базару ближе мирские заботы, а не небесные.

Тогда в следующий раз Кесирт сняла весь траур, помыла и уложила, как и раньше, свои смоляные густые, с курчавостью волосы, повязала поверх них небольшую зеленую косынку, одела давно позабытое расписное платье… Преобразилась девушка. Хаза смотрела на дочь, плакала. Даже в дни траура держалась она стойко, пытаясь хоть как-то взбодрить разбитое сердце дитя, а тут не вытерпела, сидела, ссутулившись, на крыльце, сжимала на груди свои огромные, грубые от тяжелой жизни руки, качала головой и обливала слезами впалые, испещренные многими морщинами щеки. Это были первые следы радости и надежды — дочь стала следить за собой, значит ожила ее душа. А сердце молодо…

Недельки две походила Кесирт по базару — освоилась. Вначале стала помогать в торговле одной старенькой односельчанке, а потом развернула свое дело, стала получать доходы, появились свои деньги.

Нельзя сказать, что Кесирт была торгашкой и умела торговать или торговаться. Нельзя сказать, что она полюбила это дело и получала удовольствие. Однако она знала, что только здесь, среди этого бардака, невежества и обмана, она могла с одной стороны полностью забыться, а с другой заработать на жизнь. Других способов не было, и не от хорошей жизни приняла она эту базарную жизнь.

Правда, дела у нее шли хорошо. Если стояли в ряд несколько продавцов с одним и тем же товаром, то покупали в основном только у Кесирт. У нее образовался свой круг покупателей, это были в основном люди обеспеченные, им нравилось, когда их обслуживала молодая красивая жеро, ведь состоятельный покупатель никогда не смотрит на цену товара, а смотрит на обаятельность продавца.

Каждодневные мирские заботы оттеснили на задний план горе Кесирт, стала она за собой ухаживать, красиво одеваться. Отъелась, округлилась, розовый румянец вновь заиграл на ее смуглом лице, алые губки завлекающе опухли, вновь потянулись вверх, к маленьким ямочкам на щеках. А самое главное — глаза ожили, заискрились. Вначале пыталась она напустить на себя веселье, а потом действительно стало весело, азартно. Конечно, труд это был неимоверно тяжелый, порой даже изнуряющий и унизительный, но Кесирт все делала с душой, с охоткой. Заново ожившая — она захотела жить, искать свое счастье, строить судьбу.

Молодые и немолодые мужчины вились вокруг нее, как трутни возле цветка. Никого она не отталкивала, никого не притягивала, однако в душе искала опоры в жизни. Надеялась на свое счастье.

Все время Кесирт находилась рядом со старухами из Дуц-Хоте и окрестных сел, никогда не отзывалась на приглашения других молодух и жеро пойти на водопой, вечеринку или другое веселье. Закрепилась за ней молва порядочной женщины. Дорожила она этим мнением.

Окружавшие Кесирт старухи сами искали для нее жениха, сами пытались выступать свахами. Однако Кесирт с сожалением в душе отмечала, что не милы ей эти ухажеры, нутром никого не принимала, хотя желала любви, желала ласки, хотела замуж.

Торговое сообщество — Кесирт плюс старухи, стало очень эффективным. Бабки, зная всю округу, до конца торгуясь, брали по дешевке, даже без оплаты вперед, товар, а Кесирт его выгодно продавала. Дела достигли такого размаха, что базар Махкеты стал узок для их деятельности, и тогда они решились закупать здесь дешевый товар (в основном продовольствие) и везти его в Грозный. На обратном пути везли они в горы всякую промышленную утварь, соль, керосин.

Дела так хорошо шли, что Кесирт как-то, прийдя домой, заявила матери, что скоро она купит дом в Грозном и они переедут.

— Ты что, с ума сошла, сдурела в конец! — возмутилась Хаза. — Никуда я отсюда не уеду. Здесь всю жизнь жила, здесь и умру… Только города мне не хватало.

— Ой, нана, что с тобой, — смеясь, говорила дочь, — что ты нашла в этой дыре? Всю жизнь здесь мучилась. Да разве это была жизнь — горе одно.

— Жизнь не жизнь, а моя. Другого не было, а на старости лет и не мечтаю… И вообще, бросай ты этот базар. Не твое это дело. Тебе замуж надо.

— Вот переедем в город — а там женихов достаточно будет. Может, и тебе кого сыщем.

— Да, шути-шути. Никуда я не поеду, и пока я жива и тебя не пущу. По базарам ходит, и в кого ты такая?

— А в кого? Скажи.

Хаза резко замолчала. Кесирт поздно поняла грубость вопроса. Весь день она всячески пыталась ублажать молчаливо-печальную мать, и на следующее утро с тяжелым сердцем, ласково целуя и обнимая единственно родное существо, плача, ушла на заработки, на свой вонючий базар.

Хотя и рвалась Кесирт к базару, как к единственному источнику жизни и спасения, но рвение это было через безысходность, через горе, одиночество и нищету. Жизнь на базаре — это жизнь бродяги под открытым небом. Летом — жара и пыль, зимой — холод и ветер, это дожди и солнцепек. Это каждодневное поднимание тяжестей. Это более семидесяти километров напрямик от Махкеты до Грозного, через горы и перевалы, вброд через большую реку Аргун, по пустынным местам, кишащим всякими бандитами и их отродьями, с многочисленными милицейскими заставами, с их вымогательствами и оскорблениями. Плюс ко всему всякий мужик пытался не только пошутить с Кесирт, но дотронуться до ее стройного тела. А стала она действительно красавицей, была в самом расцвете, в поре женского очарования, вбирала в себя манящий сок и притягательность. Редкий мужчина мог не обратить на нее внимание, даже женщины ею любовались, завидовали.

Словом, нелегок был этот жалкий кусок хлеба. Всякие непредвиденные трудности возникали перед молодой женщиной почти каждый день.

Как раз в тот день, когда Баки-Хаджи и Цанка уходили в Нуй-Чо, Кесирт со своими напарницами направлялась в Грозный, на базар.

Наняли они телегу с извозчиком, нагрузили на нее закупленный товар. Везли в город сыр из бараньего молока, козлиное молоко, говяжье масло и сметану, творог, высушенные бараньи курдюки, мешок белой и мешок красной фасоли, четыре мешка кукурузной муки, полмешка цу,[60] бочонок меда и вета,[61] прошлогодние яблоки и дикие груши, мешок грецких орехов, а сверху всего этого добра со связанными ногами восседали штук тридцать кур, пять важных индеек и дурная, недовольная всем происходящим, длинношеяя гусыня. Сами торговки шли рядом с телегой пешком, неся на плечах по корзине с сотней яиц в каждой.

Чтобы дойти из Махкеты до Грозного, надо было проехать Шали, затем пересечь большую горную речку Аргун, а там и до города рукой подать.

В то время через Аргун было два моста: один у селения Атачи — Соип-молли тъей,[62] и другой возле селения Юстрада. Путь через мосты был сопряжен с лишним десятком километров и, что более важно, милицейскими кордонами, собирающими мзду с проезжающих. Поэтому народ в основном ходил в город и обратно напрямую через брод между селениями Белгатой и Чечен-аул.

В тот день далеко за полдень они доползли до поймы Аргуна. Яркое не по-весеннему солнце жарило, уморило путников. Еще издалека послышался рев реки. Извозчик — беззубый старик с редкой поседевшей бородкой, сидевший поверх всего добра, со своего места первым увидел разошедшую вширь реку. Ничего не говоря, он только лениво указал плеткой в сторону Аргуна, что-то недовольно мотнул головой и сплюнул под ноги вспотевшей клячи.

Вслух и в душе проклиная свою незавидную судьбу и строптивую реку, маленький обоз по наклонной быстро дошел до русла реки. Здесь уже стояло несколько телег, нагруженных различным товаром.

Усталые женщины побросали свои корзины и разбежались по кустам, затем по одной выползли к реке, мыли в мутной холодной воле лица, руки, ноги. От одного грозного вида и рычащего звука горной реки дух захватывало.

День был жарким, душным. Из-за густого марева пропали из вида горы, слилась линия горизонта.

В отличие от гор, здесь на равнине уже все давно цвело, все стало зеленым, юным, чистым. Широкая пойма Аргуна, поросшая густыми кустарниками и небольшими деревьями, звенела от птичьего пения, в свадебном ликовании их переливчатые мелодии перекрывали шум реки.

Сели обедать; как у всех торгашей в пути, еда была скудной, сухой. Кесирт принесла в небольшом ведерке речной воды. Не дав жидкости отстояться, жадно пили холодную, мутную воду.

Как только сели, начались шутки, смех, женские выкрики и визг.

Подошло несколько мужчин с других подвод.

— День добрый — бабы! Приятного аппетита, — хором сказали они.

— И вы живите в добре и в здравии, — отвечала за всех старшая. — Садитесь, вместе перекусим.

При появлении мужчин все женщины привстали в знак уважения.

— Спасибо, спасибо. Ради Бога, садитесь и кушайте, а мы только что поели.

Трапеза продолжалась под взгляды мужчин.

В это время к месту скопления людей у брода подъехала еще одна подвода, нагруженная дровами. С нее соскочил коренастый широкоплечий мужчина по имени Батык из селения Белготой. Он славился в округе своей привольной жизнью! От него всегда за версту несло самогонным перегаром, во рту всегда торчала дешевая самокрутка. О нем ходила дурная молва — был он человеком в расцвете сил, слабодумающим, грязно живущим. Иногда он зарабатывал себе на табак и водку извозом дров. Жена у него каждый год плодилась, однако Батык не знал, сколько точно у него детей, и это его мало интересовало.

С тех пор как он увидел Кесирт — все его узкое воображение замкнулось на ней. С ума она его сводила. С делом и без дела он старался подойти к ней, заговорить, тупо подшутить, а при возможности как бы нечаянно дотронуться до ее соблазнительных конечностей.

Чувствуя его неровное к себе отношение, Кесирт всячески сторонилась этого идиота, и его вечно грязный, обросший вид с блестящими блошиными личинками даже в бороде приводил ее в отвращение.

— Салам аллейкум, — крикнул Батык, протягивая мужчинам руку.

— Во-аллейкум салам, — хором ответили те.

— Приятного аппетита, женщины, — сказал Батык, глядя только на Кесирт.

— Да сохранит и тебя Бог, — отвечали женщины, — садись перекуси с нами.

— Спасибо, спасибо, — отвечал громким развязным голосом Батык.

Его карие глаза от солнца сощурились, блестели.

— Нет мужиков на этих баб, — продолжал он, — ходят, как цыганки бесхозные. Нет чтобы замуж выходить.

— Слушай, Батык, возьми меня, — крикнула с переполненным от еды ртом самая старая из женщин.

— Да кому ты нужна — старая. Такая, как ты, ворчливая дура у меня дома на шее сидит.

— Сам ты старый пень. Будь я в три раза моложе, и то за тебя не пошла, — пытаясь скрыть злость, с надрывным смехом продолжала старуха.

— Да будет тебе ворчать, старая, — примирительно замычал Батык, — ты лучше поговори, чтобы Кесирт за меня вышла. Мужчина я что надо. Силы много… На руках носить буду, горя знать не будет. А то так с вами и состарится в дороге.

Кесирт еще ниже опустила голову, даже шея ее стала красной, кусок еды в горле застрял.

— А что, нет вопросов, — вдруг вмешался один из мужчин, со скрытой издевательской улыбкой. — Если переплывешь туда и обратно — Кесирт твоя.

Все хором засмеялись.

— А что вы смеетесь — думаете не переплыву, — загорячился Батык. — Могу поспорить с любым… Только Кесирт тогда будет моя.

— Нечего мной торговать, — воскликнула девушка.

— Да замолчи, не шуми, — шепотом успокаивали ее женщины, — давай подшутим маленько.

— Так что вы умолкли? — продолжал кричать разгоряченный Батык.

Он уперся здоровенными кулачищами в бока, упрямо согнул бычью шею. Красные прожилки от вечного пьянства на его носу и щеках стали еще пунцовее. Исподлобья тупо смотрел он на окружающих.

— Батык, я даю слово, — вдруг крикнула оскорбленная старуха, — если ты переплывешь Аргун туда и обратно вместе с корзиной яиц Кесирт, то она твоя.

— Ты отвечаешь? — придвинулся к ней Батык.

— Все свидетели. Даю слово.

— Вы что все, с ума сошли? — завопила Кесирт. — Что вы болтаете?

— Успокойся. Ничего не будет, — одергивали ее женщины. — Где корзина Кесирт? — с бычьим упрямством в голосе промычал Батык.

— Вот она. Бери.

Неожиданно он подскочил к корзине, как игрушку сунул под мышку и побежал к реке.

— Стой, ненормальный, вода холодная, отморозишь всё и никто тебе нужен не будет! — кричали, хохоча, мужчины.

— Положи мою корзину. Оставь ее, — бросилась вслед ему Кесирт.

— Да ничего ему не будет — он заспиртован, — смеялись женщины.

На коротких, кривых, мощных ногах он уверенно подошел к реке, легким движением перекинул корзину на широкое обвислое плечо и осторожно ступил в воду. По съежившейся спине было видно, что холод воды поразил его. Сильнейшее течение сносило ногу со скользкого булыжника, на который он опирался. Вдруг камень под тяжестью тела чуть соскользнул, и Батык, теряя равновесие, полетел в воду. Бешеный поток воды с радостью обхватил смельчака, крутанул раз, два, потянул к центру.

В первое время Батык еще хотел удержать корзину, но это было только мгновение: корзина полетела вниз, исчезла из виду и затем всплыла далеко внизу по течению пустая.

Отрезвел джигит, бросился орать, яростно махать руками. В это время он почувствовал, как от напряжения лопнули матерчатые помочи и штаны стали наполняться водой, сползать. Тогда одной рукой он стал держать их, другой пытаться плыть в ледяной воде. Ничего не получалось, накатывающие волны накрыли его, потащили ко дну, огромный булыжник тупо стукнул в колено, он захлебывался. Батык замахал руками, выплыл и увидел, как прямо перед ним, качаясь вверх-вниз, по течению несутся его единственные штаны. Забыв обо всем на свете, бросился он за ними — чуть-чуть не достал — исчезли.

— Плыви, плыви — сучка, — силясь перекричать шум реки, орал Батык. — Ничего, сколько я навонял в тебя! Мне не жалко. Видя неладное, мужчины бросились вдоль берега за несчастным, давая разные умные советы и не смея залезать в воду. Через метров пятьсот на берегу нашли неудачливого жениха. Батык, весь синий, дрожа, сидел на корточках, пытаясь длинной рубашкой скрыть белеющую задницу.

Через два дня пьяный Батык объявился на базаре в Грозном. Все знали о случившемся, показывали на него пальцем, шушукались, смеялись.

Злобная месть зародилась в душе Батыка. Собрал он вокруг себя городских карманников-беспризорников. Подговорил, подсказал, навел.

Вечером, когда женщины, продав весь товар, считали выручку, подошел незаметно маленький шалопай, выхватил из рук Кесирт перетянутый нитками сверток денег, кинул, как мяч, напарнику, а тот исчез в толпе.

Первого воришку поймали, долго мучили, уши чуть не оторвали, рассказал он обо всем, что знал, и поняли все, что это дело Батыка.

На следующее утро поймали как всегда хмельного придурка, хотели припугнуть или призвать к совести. Все было бесполезно — Батык все отрицал. Тогда собрали прямо на базаре шариатский суд. Дело кончилось быстро — глазом не моргнув, поклялся пьяница на Коране, что не причастен к этому делу, а мальчика назвали малым да глупым, и его показания и клятва на Коране не уместны из-за юного возраста.

Так все и закончилось. Женщины-торговки меж собой переругались, обвинили во всем Кесирт. Несчастная дочь Хазы на людях как-то держалась, а по ночам не спала, мучилась, плакала.

Не зная, что делать и как быть, сидела Кесирт на базаре, бездельничая, когда в поле зрения ее пустующего взгляда вдруг попал длинный, худой, как жердь, младший Арачаев.

— Цанка, Цанка! — вскричала Кесирт, бросаясь сквозь толпу к юноше.

Крепко обнялись, как родственники, уставились друг на друга, под любопытные взгляды окружающих.

— Ты что здесь делаешь? Как моя мать? Ты ее видел? Как она? — забросала девушка парня вопросами.

— Да все нормально, — отвечал Цанка, невольно улыбаясь и краснея.

Не переставая расспрашивать, не давая Цанке внятно ответить на свои многочисленные вопросы, Кесирт утащила юношу далеко от базарной толпы, на прилегающую поляну. Сели под тень зеленеющего дерева. Оба не могли скрыть радости от встречи. Цанка, пытаясь показать себя взрослым, достал из кармана кисет, неумело закручивал самокрутку. Глубоко затянувшись — стал кашлять.

— Ты смотри — какой взрослый стал, даже курить начал, — шутила дочь Хазы, — бросай это дрянное дело. Терпеть не могу этот запах. И к тому же тебе это не идет.

Пытаясь еще больше сразить девушку, Цанка все время лазил за пазухой, желая, чтобы выпал револьвер. Это у него получилось.

— Ой, что это такое? — вскрикнула Кесирт.

Цанка, не вынимая из уголка рта цигарку, важно наклонился, с напущенной бесцеремонностью взял с влажной земли револьвер, медленно сунул на прежнее место.

— Зачем тебе эта штука? — не унималась Кесирт. — Мал ты еще.

— Сама ты малышка, — важничал юноша.

Долго разговаривали, все время смеялись, вспоминали все, от купания в детстве в роднике до танцев и скандала на зимнем веселье. Только об одном ни слова не сказали: о том, как подглядывал Цанка за ночными купаниями молодой Кесирт. Оба обходили эту тему, почему-то стеснялись, хотя и вертелось это у обоих на кончике языка.

Под конец Кесирт рассказала о случившейся беде, потом почему-то вспомнила своего первого мужа Салаха — долго плакала, вытирая кончиком головного платка слезы.

Вечером, устроив коня с телегой на конном дворе, Кесирт повела Цанка на ночлег в снимаемую ими деревянную хату. Восемь женщин спали прямо на полу в маленькой, кишащей клопами, темной комнате, подстелив под себя тонкие походные одеяла.

Цанка устроили в сенях на узкой лавке для емкости с водой. На короткой, пропитанной запахом сырости и кислого молока доске он не умещался — ноги постоянно свисали, приходилось лежать на боку, свернувшись в калачик.

До утра он не спал — было неудобно, кусались клопы, на полу меж ведер нахально ходила жирная крыса, волоча длинный хвост, за дверью стонали во сне, храпели женщины, там находилась и его Кесирт.

Всю ночь Цанка мучился, думал о ней, жалел ее, мечтал, как он будет ей служить всю жизнь, оберегать ее, любить, заботиться, как он на ней женится, и что у них будет много детей, и будут они жить счастливо и в любви. А этого подонка Батыка он завтра же поймает, изуродует, деньги все вернет и даже заставит извиниться. А если что не так, застрелит гада, как собаку, и никто не узнает.

С этими мыслями он под утро заснул, во сне избивал негодяя, тот просил помощи и пощады, но Цанка был жесток — обидчик Кесирт должен быть наказан, и наказан безжалостно, чтобы и другим впредь было неповадно. Юноша так во сне распалился, что свалился с узкой доски прямо в наполненные водой ведра. Все загромыхало. Первая на помощь Цанке выскочила Кесирт, она спросонья кинулась к юноше, узнав в чем дело — залилась звонким смехом. Цанка громко выругался, вышел во двор, будучи еще под впечатлением сновидения, больно ткнул ногой облезлую дворнягу, лежащую на узком крылечке.

На рассвете, по очереди сходив в вонючий, переполненный туалет, толком не умывшись, не помолившись и не позавтракав, женщины толпой, с отвращением ко всему, в том числе и к своей несчастной жизни, двинулись по привычке к базару. Кесирт и Цанка шли вместе позади всей группы. Как и вчера, юноша всё допытывался показать ему этого Батыка, грозил разделаться с ним. И если накануне Кесирт улыбалась и нежно отговаривала Цанка, то теперь это рвение юноши надоело ей, как и все вокруг.

— Слушай, отстань, — небрежно бросила она, — он тебе все ребра пересчитает.

Оскорбился Цанка, насупился, больше ничего не говорил. Всю дорогу кусал губы, сжимал кулаки.

В отличие от предыдущих дней, этот день выдался пасмурным, ненастным. Еще на закате предыдущего дня на Западе сгустились тучи, за ночь они окутали все небо, принося с собой мелкий непрерывный дождь и холод.

Из-за резкого изменения погоды мир застыл, замер под натиском северных ветров. Молодая листва на деревьях обмякла, ярко-белые цветки вишни обильно осыпались, покрыв набухшую от дождя почву пышным ковром. Везде образовались лужи, жирная слякоть прилипала к ногам. Где-то рядом истошно каркала ворона. Не обращая никакого внимания на прохожих, за облезлой сукой пронеслась свора озабоченных собак. Со всех конов Чечни с утра к базару тянулись груженые подводы, создавались частые заторы. Ржали лошади, кричали люди, в стороне от дороги, напрягаясь от страха и одиночества, вопил чумазый босоногий ребенок. Из-за развязавшейся на груди порванной рубашонки был виден его впалый чумазый животик с вывороченным пупочком, который ходил вверх-вниз после каждого вопля.

— Посторонись, посторонись, — кричал крупный бородатый мужчина, сидя на телеге.

— Куда ты прешь? Что, слепой что ли? — отвечали ему.

— Беги сюда, сюда, иди быстрее. Я здесь нам место забил, — вопил истошно женский голос.

— Убери своего осла! Олух несчастный.

— Сам ты осел, и отец твой был ослом.

— Что ты сказал, холуй несчастный? Повтори.

— Хватит шуметь. Пока вы будете ругаться, все бойкие места разберут.

— Ведь правильный закон был у наших предков, до обеда на базар коротышек вроде тебя не пускать, чтобы скандалов не было.

— Сам ты коротышка — жердь навозная.

— Всем пройти санитарный контроль, — писклявым голосом кричала русская женщина в испачканном белом халате, накинутом поверх длинного ватника.

В стороне на возвышенности стоял важный базарный милиционер, он озабоченно подсчитывал свой дневной доход и мучился, не зная, какую долю отстегнуть сегодня начальству. Долго подсчитывал и наконец решил, что учитывая ненастный день — торговля якобы будет не бойкой, значит и доход малый, да к тому же и ему стоять в ненастье — одно мучение, лишнюю бутылочку оприходовать придется. Конечно, все это достается бесплатно, но тем не менее клянчить приходится. Главное — чтоб совесть была чиста — поделилось справедливо, как всегда.

У входа базарных ворот образовался общий плотный поток. Ноги тяжело поднимались в образовавшейся жижице, скользили, однако упасть не было возможности, люди плотно напирали друг на друга.

Боясь потерять револьвер, прижимая его одной рукой, другой защищая свои тонкие бока, Цанка, проклиная весь базар и базарных людей, безучастно несся в общей куче. В это время, то ли случайно, то ли нет, рядом с ним оказалась одна из старух-партнерш Кесирт. Она локтем грубо толкнула юношу. Цанка посмотрел вниз.

— Ты хочешь найти этого подонка — Батыка? — вдруг заговорщицки прошипела она.

Цанка ничего не ответил, он еле соображал.

— Он каждый день с утра у пивнушки… Посмотри направо. Видишь, там бордовая крыша?.. Мне из-за толпы не видно… Он там с такими же пьяницами… Дать ему надо хорошенько, пока все деньги не пропил… Ты, видно, смелый и сильный парень, ты бы с ним быстро разделался… Просто Кесирт жалко… Пристает он к ней, домогается, не дай Бог, что еще гнуснее выдумает, если сейчас не наказать… Она ведь беззащитная, молодая и красивая… Пропадает несчастная…

Цанка ничего не ответил, шел он по-прежнему в створ ворот базара, повинуясь толпе, голова его обернулась в сторону указанной бордовой крыши. Затем он стал искать в толпе Кесирт — она растворилась где-то впереди, в пестрой массе.

Какие-то неосознанные чувства появились в его голове. Рука, поддерживающая поверх одежды револьвер, машинально полезла за пазуху, ощутила металлическую твердость оружия, придала ему решимость и даже уверенность. Он понял, что должен защитить Кесирт, восстановить справедливость, наказать подонка. От этих мыслей кровь заиграла в молодом теле, глаза его заблестели, забегали.

Действуя нахально локтями, он пробил себе проход, оказался между базарными рядами. Еще раз окинув взглядом толпу суетящихся, озабоченных предстоящей торговлей людей, поискав глазами Кесирт, он, расталкивая окружающих, двинулся к стоящему в стороне от базара невзрачному зданию с бордовой крышей, с обвалившимся кирпичом.

Какое-то чувство надменности и жалости ко всем торгашам возникло в его душе. Ему стало их жаль. «Это мелкий народ, — думал он, — разве эта трехгрошовая масса, торгующая всем и вся, даже своим телом, сможет постоять за себя и тем более за какую-то незнакомую женщину. А я смогу, я должен, я обязан… В крайнем случае я пристрелю эту грязную свинью… Мне за это даже спасибо скажут».

— Цанка, Цанка — ты куда? — неожиданно он услышал милый голос Кесирт.

Юноша остановился, обернулся. Через торговый ряд кричала Кесирт.

— Подожди! Постой!

Она бойко перепрыгнула через какие-то тряпки, оставляя на них маленькие шмотки грязи.

— Куда лезешь, дрянь поганая! — крикнула хозяйка тряпок.

— Чего кричишь? Ничего с ними не случилось, — в тон ей на ходу ответила Кесирт.

Та продолжала поносить молодую попрыгунью.

— Что она разбушевалась так, что ей надо? — возмутился Цанка, желая сделать движение в сторону ворчащей торговки.

— Успокойся, — нежно сказала Кесирт, мягко дергая юношу в другую сторону. — Если по каждому такому эпизоду устраивать выяснение, то здесь не базар, а общая свара будет… Иди сюда. Она отвела Цанка в сторону от людского потока. Стоя прямо перед ним, спросила:

— Ты куда это направился?

Цанка замялся, не зная, что сказать и в то же время он хотел, чтобы Кесирт знала, куда он идет и что он скоро сделает.

— Иду посмотреть коня, — в последний момент схитрил он. — Так это не сюда, а в другую сторону… Что-то ты бледный какой-то стал — что с тобой? — глядя прямо в глаза, спросила она.

— Ничего, ничего, а что случилось?

— Что-то с тобой творится. На лице написано, — не унималась Кесирт.

В это время кто-то из проходивших мимо ткнул грубо в спину Кесирт нагруженным мешком. Она потеряла равновесие, и уткнулась всем телом в худую грудь Цанка. В свою очередь юноша машинально обхватил мягкие руки девушки поверх локтей, пытаясь поддержать ее. Через мгновение они разошлись. Однако Цанка почувствовал упругость ее грудей, силу давно манящего женского тела, прерывистое дыхание и такую близость бесстыже-пухлых алых губ. Ему показалось, что она чуть сильнее, чем следовало, обняла его, чуть дольше задержалась в его объятиях.

Волна неописуемых чувств прокатилась по его телу, дернулся юный нерв, краска залила лицо, загорелись уши.

Кесирт снизу вверх в упор смотрела прямо в его посиневшие от пасмурного неба наивные глаза, видимо, читала его мысли и чувства, смеялась, показывая белоснежный ряд маленьких ровных зубиков и здоровые алые десны. Она тоже разрумянилась. Казалось, что этот пунцовый цвет вытекает из ее маленьких ямочек, образующихся на смуглых щеках во время ее соблазнительной улыбки.

— Давай пойдем вместе. Я покажу дорогу, — сказала она, не переставая улыбаться.

Цанка еще мгновение стоял, не зная, что сказать, его мысли были о другом, но наконец он скороговоркой вымолвил:

— Нет, нет, Кесирт. У меня еще дела… Я скоро приду. Где ты будешь?

— Я буду вон там, где ткани продают, — улыбалась Кесирт. — Зачем тебе ткани? — просто так спросил Цанка.

— Как зачем? Платье сшить. Хочу замуж выйти, — уже нежно, издеваясь, говорила она, кокетливо строя свои черные глаза, при этом одна ее бровь вздернулась вверх, поднимая за собой пышную ресницу.

Глубоко вздохнув ртом, Цанка в нетерпении отвернулся.

Прикосновение к телу Кесирт всколыхнуло его внутренность, заиграла молодая кровь, пробудилось влекущее, одурманивающее, давнее желание.

— Я скоро вернусь, — буркнул он, уходя от соблазна, засовывая в карман брюк руку.

Меж тем базар успокоился, угомонился, застыл в ожидании. Торговцы в основном заняли все свободные места, с необъяснимым волнением ждали покупателей. Все суетясь, с азартом раскладывали товар, прикидывали цены, мечтали о несбыточных доходах, исподлобья следили за соседями, с завистью или с ухмылкой разглядывали продукцию конкурентов. Все пытались приукрасить свой товар: кто-то обтирал яблоки, кто-то сбивал пыль с мешков муки, кто-то драил калоши, кто-то от навоза очищал тощее вымя коровы, кто-то со слезами на глазах целовал в губы коня — единственного кормильца, с которым по нужде надо было расстаться.

Цанка с безразличным видом покинул территорию базара. Решимость наказать обидчика Кесирт в нем еще больше укрепилась. Он еще не знал, что будет делать, но знал, что он будет действовать жестоко и до победного конца. Он был уверен, что заставит подонка вернуть деньги и извиниться, и при этом он покажет, на что он способен. Пусть знают парней из Дуц-Хоте! Этот подонок, пьяница, будет на коленях просить у него пощады!

При этом необъятные чувства похотливости перешли в чувство агрессии и злости. Одной рукой теперь он стал сжимать рукоятку револьвера, а другая до судорог сжималась в кулак. Нетерпение кого-то бить, насиловать, как-то действовать мучили его. Юношеская страсть вырывалась наружу.

К тому времени значительно прояснилось, ветер и дождь прекратились. Кругом запели птички. Бесстыжие воробьи прямо между ног прохожих подбирали шелуху семечек, бойко летали, бестолково чирикали. Привязанный к забору одинокий ишак, вытянув шею, протяжно кричал. Прямо у входа на базар, рядами, образуя узкий коридор, высаживались нищие, попрошайки, цыгане. Они не дрались и не ругались, их места уже давно были поделены. На длинного, думающего о своем Арачаева они даже не посмотрели.

Оказавшись вне базара, Цанка долго осматривался по сторонам, ища оптимальный вариант дороги до здания с бордовой крышей. Долго осматриваясь, понял, что надо обходить целый квартал.

Резво тронулся, не все лужи обходил, не замечал прохожих. Наконец завернул в узкий проулок, огороженный с обеих сторон плетеными низкими заборами. Шел, машинально поглядывая в тесные, аккуратно ухоженные уютные огороды.

В это время его внимание привлек истерический вопль мартовского кота. С детства испытывая необъяснимое любопытство к кошкам, Цанка остановился, заглянул через забор во двор. На открытой деревянной неокрашенной веранде чистенького домика сидела пожилая, приятная на вид, простоволосая русская женщина. Рассыпав перед собой на мешковину красно-белую крупную фасоль, она перемешивала ее, что-то выискивая.

Рядом с ней, на самом краю веранды, лежа на спине, вытягиваясь, показывая нежный беленький животик, медленно крутилась из стороны в сторону пестрая кошка. Ее розовый ротик широко раскрывался, видимо, мурлыча. (Этого Цанка не мог слышать.) А в двух метрах от нее, стоя в грозной позе, конвульсивно дергая опущенным хвостом и задней частью тела, вопил рыжий здоровенный кот. Чуть позади, уныло опустив голову, на задних ногах сидел еще один серый кот.

Кошка все крутилась, меняла позы, терлась шеей о изъеденные временем и погодой половые доски веранды.

Видимо, устав вопить, рыжий кот замолчал, медленно оглянулся, увидел серого кота и резко бросился в его сторону. Тот, как пуля, сорвался с места и исчез где-то под дровами. Тогда кошка соскочила с веранды, нежно мяукая, сделала круг, видя, что рыжий кот стал вновь к ней приближаться, вновь вскочила на веранду, подошла к ноге женщины и, высоко задрав хвост, обнажая все свои прелести, стала тереться о ногу женщины.

— А ну иди отсюда, — беззлобно сказала женщина, дергая ногой, при этом она подняла голову и увидела молодого человека, заглядывающего во двор.

Цанка пристыженно опустил взгляд, тронулся дальше. Однако движение его стало не таким резким и бодрым. Почему-то худые плечи еще больше обвисли, руки безвольно стали болтаться вдоль длинного тела. В своих грязных, поношенных чувяках, в которых от худобы болталась при каждой поступи жижа, попавшая внутрь, он тщательно стал обходить все лужи, невольно пытаясь продлить свой путь.

Почему-то исчезла та решительность и злоба. Незнакомые, странные чувства и масса противоречий вкрались в его душу. Сцена с кошками — стала напоминать ему треугольник: Кесирт — Батык — он. Что-то было в этом общее, звериное, низменное. Какая-то непонятная тревога вкралась внутрь его юного неокрепшего тела. Он хотел о чем-то подумать, проанализировать свои действия, оценить реальность, но не мог. Не мог понять своей роли, до конца еще не знал, чего он хотел и все ли это правильно.

Остановившись на углу квартала, хотел сделать самокрутку, закурить, что-то обдумать. Однако, обернувшись, заметил, что за ним, выйдя на дорогу, наблюдает та пожилая женщина.

Цанка торопливо зашел за угол и увидел перед собой огромный двор заброшенного, грязного склада. Было видно, что здесь когда-то кипела жизнь. На огромном полуразрушенном, из красного кирпича, ангарного типа здании во всю длину была какая-то надпись. Прямо к зданию подходила теперь уже разобранная железнодорожная ветка. Везде валялся мусор, разбитые стекла, всякий хлам. На разрушенной крыше сидела стая голубей. Самцы, надувшись, громко ворковали, крутились в танцах возле своих голубок. Вдруг чего-то испугавшись, голуби одновременно взлетели и понеслись тесной группой над базаром, сделали крутой поворот, веером разошлись и исчезли маленькими точками за дальними тополями.

В конце двора стояли несколько групп людей: все они имели какой-то помятый, невыспанный вид. Все они были взрослые, обросшие, потрепанные. При их виде Цанка окончательно потерял в себе уверенность, он не знал, что ему делать, как быть, и вообще зачем он сюда пришел.

Долго он стоял, смотрел в сторону опохмеляющихся людей. Почему-то все они ему казались похожими друг на друга, хотя они были одеты по-разному и в них было много отличительных признаков. Все равно для молодого Арачаева они были все на одно лицо.

В это время один из алкашей отделился от собутыльников и, закуривая самокрутку, двинулся в сторону Цанка. Когда они поравнялись, Арачаев жестом остановил его и спросил на чеченском:

— Вы не знаете, кто здесь Батык?

Почему-то ему хотелось услышать в ответ, что его здесь нет. Вместо этого он услышал незнакомую речь на русском языке. Цанка не знал русского, это показалось ему спасительным. Он хотел развернуться и уйти, когда его кто-то окликнул на чеченском.

— Жим къонах,[63] тебе кого?

Цанка обернулся и увидел, что недалеко стоит коренастый, плотный мужчина, средних лет, с черной, давно небритой щетиной, с темными, исподлобья глядящими острыми глазами и сросшимися густыми бровями.

— Мне нужен Батык, — сказал невнятно Цанка, и ему самому свой голос показался жалким и тихим.

— Иди сюда… Я Батык, что тебе надо? Ты наверно от Ислама? — развязно сказал здоровяк.

— Ты Батык? — еще более слабым голосом спросил удивленный Цанка.

Он до конца представлял себе Батыка каким-то доходягой, пьяницей, а перед ним стоял цветущий здоровьем крепыш.

— Так ты Батык? — вновь переспросил Цанка.

— Да, я. Что тебе надо? Ты от кого? — плотно подошел здоровяк к Цанку, обдавая его запахом спиртного.

— Я, я, — замялся Цанка, и наконец еле выговорил: — У меня к тебе дело.

— Говори, — бесцеремонно сказал Батык, достал из кармана пачку дорогих папирос, демонстративно закурил.

Цанка еле удержался от соблазна попросить закурить.

— У меня одно дело, — вновь затараторил скороговоркой Цанка, он чувствовал, как предательски срывается его тонкий голос, как беспомощно дрожат руки. — Дело такое… — продолжил он, замолчал в волнении, и наконец еле выдавил: — Нельзя нам отойти в сторону?

Батык глубоко затянулся, изучающим взглядом с ног до головы прошелся своими острыми, сощуренными глазами и, выдыхая едкий дым в лицо Цанка, сказал:

— Ну пошли отойдем, раз дело такое.

Они прошли по двору, завернули за угол разрушенного ангара. Батык шел уверенно, твердо на своих мощных, коротких, кривых в коленях ногах, за ним еле плелся долговязый Цанка. Его широченные, доставшиеся от отца штаны свободно болтались на тонких, как спички, ногах.

За ангаром, видимо для каких-то строительных целей, когда-то была вырыта огромная яма. Теперь она стала помойной. Всю грязь с базара сбрасывали в этот искусственный отстойник. Стояла едкая вонь. Жирные зеленые мухи лениво взлетали над кучей. Большая крыса, увидев пришельцев, медленно уползла под матерчатый хлам, таща за собой толстый, гадкий хвост. На другом конце ямы стоял перекошенный, с выбитыми досками, общественный туалет. К нему на цыпочках, обходя многочисленные человеческие отходы, иногда, видимо по большой надобности, подходили, сжимая носы, отворачиваясь от чужого, как заразного, редкие люди.

Наконец Батык остановился, резко обернулся.

— Ну говори, — твердо сказал он, бросая острый взгляд в глаза юноши.

— Я, я… — совсем растерялся Цанка.

Он готов был провалиться в эту яму, и в тот туалет, так неловко и трусливо он себя чувствовал.

— Так что — ты? Говори! — небрежно взмахнув рукой, повышая голос, вскрикнул Батык. — Что тебе надо?

— Я, я… — стал заикаться Цанка. — Я по поводу Кесирт… — Какой Кесирт? — резко перебил его Батык, брови его сошлись, глаза злобно сузились.

— Кесирт из Дуц-Хоте, — умоляющим голосом промолвил юноша.

— Как вы мне все надоели с этой шлюхой, — злобно прошипел Батык, продвигаясь вплотную к Цанке, дыша ему снизу в лицо спиртным перегаром. — Так что тебе надо, что ты хочешь? Я на Коране поклялся — что еще вам надо?

— Успокойся, Батык! Послушай, — отступил на шаг Цанка, совсем согнулся в прощении.

— Я очень спокоен, — в упор дышал Батык.

— Понимаешь?! Просто ее очень жалко. Она одинокая, несчастная женщина…

— Хватит… Что тебе от меня надо?

— Ну, может как-то помочь. Я не говорю, что это ты своровал, просто надо бы разобраться, — умоляюще говорил Цанка.

— Чего? — надвинулся Батык. — В чем разобраться? Иди ты знаешь куда.

Он еще ближе приблизился к Цанку, легким, чисто локтевым движением мощной руки откинул юношу с пути, прошел мимо и, выбрасывая в яму недокуренную папиросу, не оборачиваясь, сказал:

— Еще раз объявишься, как женщину буду иметь и тебя и твою Кесирт.

Мгновенно кровь хлынула в голову Цанка. Теперь от ярости задрожал он.

— Стой, стой, подлюка, — закричал он, бросаясь к обидчику, на ходу вытаскивая револьвер. — Это я тебя сейчас буду иметь, и тебя, и твою мать, и весь твой паршивый род.

Батык резко обернулся и увидел направленный прямо в грудь револьвер. Глаза Цанка горели бешенством.

— Повтори, повтори, что ты сказал, шлюха, — кричал юноша в ярости. — Я тебя убью, уничтожу, как свинью!

Цанка с силой вдавил дуло револьвера в грудь обидчика, он потерял рассудок и стал нажимать на курок, однако выстрела не последовало, и в это время он почувствовал, как мощные, словно железные тиски, руки сдавили его кисть, вывернули руку, револьвер повис на кончиках обессиленных пальцев и плюхнулся в грязь. Затем последовал сильный удар, и он полетел в стенку. Пересиливая себя, Цанка вскочил, матерясь, бросился на расплывчатый силуэт обидчика, и в это время искры полетели из его глаз. Повторный удар был настолько мощным, что он потерял сознание.

Потом Цанка, как сквозь сон, слышал рыдания и крики женщин, как шумели люди, как потом, поддерживая, какие-то мужчины вели его к телеге, а впереди, оборачиваясь, глядя ему в лицо, успокаивая, шла бледная, запыханная Кесирт, сжимая разорванное на груди платье.

Пару часов спустя два молодых человека — побитые, измазанные в грязи, обворованные и оскорбленные, угрюмо покидали грязный, чуждый город. Кесирт сидела впереди, управляла старым конем, Цанка безвольно свесив свои длинные ноги с телеги, облокотившись на поручни, сидел сзади. Он частенько трогал руками свое опухшее лицо, злился на себя и на весь мир. Ему было стыдно и обидно перед Кесирт, перед родственниками, перед всем миром и перед самим собой.

Было безветрено и не по-весеннему душно и жарко. Небо было покрыто тонкой белесой туманностью, сквозь которую, преломляясь, еще ослепительнее светило высокое солнце. В такую погоду глазам бывает особенно тяжело, они начинают слезиться, щуриться сильнее, чем обычно в солнечную погоду.

Наверное из-за этого, а может и от утреннего эпизода у обоих слезились глаза, оба боялись смотреть друг на друга, говорить.

— Эй ты, девушка, — неожиданно крикнули с встречной телеги, — поворачивай обратно… Побыстрее.

— А что случилось? — вышла из оцепенения Кесирт.

— Там «красные» — отнимают лошадей.

— Как отнимают? — удивилась Кесирт.

— Вот так, отнимают и все… Эти гады что хотят, то и делают… Будь они прокляты.

На большой скорости встречная телега ускакала обратно в город. Кесирт остановила коня прямо посередине огромной лужи, так что ноги Цанка свисали прямо в воду. Он их не доставал, и даже рад был этой прохладе.

— Что будем делать, Цанка? — спросила Кесирт, не оборачиваясь.

Юноша молчал.

— Ты что, оглох? Что будем делать? Ты слышал, что говорят?

— Не знаю. Делай, что хочешь, — промычал еле слышно Цанка.

Кесирт стегнула коня, тот нехотя дернулся, потащил по луже телегу, оставляя на воде маленькие волны, которые у самого берега водоема теряли свою амплитуду и прыть и оставляли после себя лишь редкое затухающее дыхание.

Вдалеке показался многочисленный пост. Обычно бойкая дорога пустовала. Красноармейцы и милиция остановили въезжающую в город телегу. На ней находились рыжий немолодой чеченец, пожилая женщина, видимо его жена, и ребенок, наверное их внук. Шел сильный спор — у проезжего нашли под мешками с кукурузной мукой ружье и теперь все это конфисковывалось вместе с лошадью, телегой, мукой. Мужчина ругался, материл чеченских милиционеров. Последние списывали весь произвол на стоящих рядом русских красноармейцев.

— Говорите по-русски, — кричал коренастый краснощекий мужчина, несмотря на жару одетый в кожанку. Видно было, что он здесь главный. И что он получает какое-то удовольствие и наслаждение от происходящего. Чуть позади него, положив громадные руки на эфес шашки, стоял бородатый, мощный красногвардеец с кубанкой на голове, из-под которой на узкий морщинистый лоб сбивался черный курчавый чуб.

В это время подошли и к Цанку и Кесирт.

— Чья лошадь? — спросил один из милиционеров на чеченском языке.

— Колхозная, — бойко ответила девушка, соскакивая с телеги.

— Откуда вы?

— Из Шали.

— Что в городе делали?

— Приезжали зерно сдавать на элеватор.

— Где документы?

— Какие документы?

— Справка на лошадь, на сданное зерно, — спрашивал милиционер, жадно оглядывая шею и лицо Кесирт.

— У нашего начальника.

— А где начальник? — не унимался молодой чеченец.

— Я не знаю, остался на элеваторе.

В это время другой милиционер подошел к Цанке.

— Оружие есть? — спросил он в упор.

Юноша встрепенулся, поднял глаза.

— Ха-ха-ха, кто это тебя так отделал?

— Не твое дело, — вскипел Цанка.

— Что ты сказал? — скривил морду милиционер, продвигаясь к юноше вплотную.

В это время подскочила Кесирт. Она решительно встала между ними.

— Оставь, оставь его. Что ты пристал к юноше? — просяще говорила она.

— Да у них лошадь — старая кляча, — крикнул третий милиционер, раздвигая губы у недовольного животного, все равно у нас ее не примут и с ней будут проблемы, как вчера с той серой кобылой.

— Да, задние ноги не держит — отгулял свое. Видимо, когда-то многих кобылок он на колени поставил, — продолжал милиционер, подмигивая партнеру и глядя с голодной усмешкой на девушку.

Кесирт мимо ушей пропустила его слова и гладила по руке Цанка, пытаясь успокоить его.

В это время мат и шум на другой стороне разразились с невероятной силой. Проезжий чеченец ругался и на чеченском и на невнятном русском языке. Его коня, схватив под уздцы, отводили в сторону, а он яростно противился этому, крича и толкая в бок одного чеченца-милиционера. Сзади в спину вцепилась к нему старая жена и, умоляя, пыталась оттащить его в сторону. В истерике закричал испуганный ребенок. Все взоры невольно устремились на эту сцену. Страсти накалялись. Старый чеченец окончательно потерял рассудок, резким движением развернулся и с силой толкнул в грудь свою жену. Цанка заметил, как в бешенстве расширились его светлые глаза, налились кровью, как вздулись его огромные ноздри и белая слюна запеклась в уголках рта. Шапка слетела с его головы, обнажая полысевшую седовато-рыжую голову. Следующим движением разъяренный мужчина обеими руками сзади за плечи схватил милиционера, держащего под уздцы его красивого коня, резко рванул к себе, так что пошла по швам материя кителя, и бросил его в сторону на землю.

Несколько милиционеров бросились на него с кулаками. Завязалась отчаянная драка. Старый мужчина не сдавался, став спиной к коню, он яростно отмахивался от нападавших. В это время один из красноармейцев из-за коня, сверху прикладом нанес ему удар прямо в затылок. Мужчина упал на колени, махая руками и ногами бросились милиционеры к нему с новой силой, и неожиданно все отскочили, как от огня. Один из милиционеров-чеченцев с бледным лицом, сжимая живот, попятился назад и упал на спину. С обнаженным кинжалом замер в вызывающей позе рыжий старик; черная капля крови потекла по лезвию к острому кончику и нехотя упала на землю. С криком вновь бросились милиционеры на проезжего, и вновь отскочили от его взмахов кинжалом. И тогда медленно подошел мощный бородач, незаметным, уверенным движением взмахнул рукой. Цанка думал, что он бьет его плетью. Однако в следующее мгновение он увидел, как, словно скошенный серпом кукурузный стебель, от еще стоящего тела плавно отделилась голова, рука с кинжалом и часть тела, от ягодицы до таза, и тупо упала к своим ногам. Потом свалилась прямо на голову и нижняя часть. Все это еще дергалось, прыгало, обливало все кругом багровой кровью.

Жена убитого бросилась к останкам мужа, потом с искривленным в гневе лицом вскочила и вцепилась в бороду убийцы, тот, недолго думая, нанес ей в голову удар кулаком. Раздался выстрел, другой, третий.

От оружейного залпа конь Цанка испугался, рванулся вперед, сбивая с пути оцепеневшего милиционера. Сидевший на телеге Цанка чуть не слетел, схватился в страхе за поручни, затем бросился вперед, пытаясь схватить привязанные к оглоблям вожжи, и в это время вспомнил о Кесирт. На бешеном ходу он обернулся и увидел, что та, закрыв лицо руками, упала на колени. Цанка спрыгнул с телеги, подбежал к девушке, что-то говоря ей, потащил от поста в сторону скрывающейся из виду телеги. Кесирт не могла идти, у нее от пережитого ужаса подкашивались ноги, ее тошнило. Тогда Цанка взял ее на руки и стал бежать, оставляя за спиной отчаянный вопль женщины и плач сумасшедшего ребенка.

Через метров пятьдесят у него от бессилия подкосились ноги: они упали. Цанка вновь быстро вскочил, боясь смотреть назад, за руку поднял Кесирт и, обнимая ее за талию, потащил подальше от этого страшного города.

Через метров пятьсот увидели своего коня; тот вместе с телегой ушел вглубь пшеничного поля, пасся. Оставив Кесирт у дороги, Цанка, поднимая ногами молодые пшеничные побеги, оставляя за собой кривой утоптанный след, пошел за подводой. Старый конь, узнав хозяина, оторвался от земли, недовольно мотнул головой, виновато коротко заржал и вновь бросился поедать молодую сочную пшеницу.

Цанка взобрался на телегу, отвязал вожжи, ими же стеганул коня по впавшим ребрам, развернулся к дороге. В это время прямо по полю к Цанке на бешеной скорости, галопом скакал всадник, издали ругаясь, махал плетью.

— Ты что делаешь — сукин сын? Всю пшеницу потравил. Да я тебя посажу, расстреляю. Паршивец негодный, — кричал всадник, приближаясь к Цанку.

Несмотря на довольно звонкий голос, это оказался старик — маленький, юркий, шумливый.

— Ты что, не знаешь, что это колхозные поля? Сейчас посадят тебя и сгниешь в тюрьме, — продолжал кричать старик-сторож.

— Да хватит орать, — спокойно сказал Цанка. — Просто там на посту убили человека, стреляли — конь испугался, вырвался из-под контроля — сюда прибежал.

— Ну и что, что убили? Если после каждого убитого наше поле травить, то мы с голоду помрем.

Они поравнялись и ехали уже вместе. После последних слов Цанка ничего не хотел больше говорить.

— Сейчас конвой красных тебя увидит, и хана тебе, — вновь взялся за свое старик, неожиданно замолк, и после продолжил: — А кого убили?

— Не знаю. Мужчина в годах, с женой, ребенком… Хотели отнять коня, ружье, муку, да все хотели отнять. Он противился… Короче, на две части разрубили они его.

— Э-э-э! Свиньи поганые! И откуда они взялись — это большевистское отродье?.. Дай Бог убитому благословение! То-то я смотрю сегодня дорога пустынна… Издеваются над народом… Ну ничего… А ты чей, откуда — молодой человек? — уже смиренно говорил старик.

— Я из Дуц-Хоте.

— Издалека… А чей, может знаю?

— Мой отец был Алдум — его красные убили, а дядя Баки-Хаджи. Арачаев я.

— Знаю, знаю… Да ты из благородных кровей. От тебя вреда не должно быть… А ты посмотри, как это говно поганое наше всплыло. Все отщепенцы в одночасье стали начальниками, людьми, важными, толстыми. Видимо, у русских творится то же самое… То-то они только ломать, взорвать и убивать умеют… Но ничего, недолго они гулять будут. Скоро все кончится. Вот к лету… Англия, Франция, Германия и даже Япония помогут нам. Все уже готово, просто ждут удобного случая… Ух, я первый разберусь с этими выродками… Дай Бог дожить мне до этого! Через несколько минут переехали канаву, очутились на грейдерной дороге.

— Эта девушка с тобой?

— Да, — ответил Цанка.

— Это тебя на мосту? — сочувственно спросил дед, указывая на побитое лицо юноши.

— Нет, чуть раньше… Дело было. — А это дело такое. По молодости часто встречающееся, — засмеялся сторож. — …А у вас там в горах колхозы есть?

— Пока нет. Все собираются.

— Какое это скотство, какое горе! Все отобрали, скоро и жен с детьми обобществят. Какие они сволочи! Будь они прокляты!.. Давай-давай, поезжайте, пока кто из красных не увидел. На мосту будьте осторожны. Лучше сразу дать на лапу. Эта рвань просто так не пропустит.

Медленно тронулись дальше. Дорога по-прежнему была пустынной. Теперь уже Цанка управлял конем. Кесирт сидела сзади, косынка сползла с ее плеч, обнажив черные густые волосы. Она еще тихо плакала, вытирая глаза кончиком платка. — Цанка, Цанка, — вдруг обернулась она к юноше, — вот у меня последние три рубля с копейками, если что отдай, пожалуйста, на посту. Не связывайся с этой мразью. Я тебя очень прошу.

Цанка, обернувшись, взял осторожно деньги, сунул бережно в карман. Чуть погодя, как бы для самого себя, сказал:

— Револьвер жалко. Что я скажу дяде?

— Замолчи. Слава Богу, что он у тебя потерялся. Что бы мы на посту делали, если бы у тебя его обнаружили… Нет худа без добра.

На посту через Аргунский мост было пустынно. Только несколько милиционеров, проклиная раннюю жару и опустевшую дорогу, сидели в тени высокого ветвистого тополя.

Торг был недолгий. Не думая, Цанка сунул в руку милиционера один помятый рубль, тот мельком глянул на него, недовольно мотнул головой.

— Нет больше ничего. Как видишь, пустой еду.

— Ладно, езжай. Тебе повезло, что красноармейцы на обед в казармы уехали… Смотри, в ближайшее время не езди — бесятся гады. Коней отбирают. Никому ездить не дают.

После поста Цанка усиленно погонял вспотевшую клячу, и только под Мескар-Юртом он спокойно вздохнул, обернулся глянуть на Кесирт. Их взгляды на мгновение встретились, они вначале чуть улыбнулись, а потом дружно, как по команде, не говоря ни слова, засмеялись, да так весело и облегченно, что слезы появились на их глазах.

— Ну и денек! Ну и дела, — сквозь смех наконец воскликнул Цанка.

— Да. Вот такая жизнь моя. А другие думают, что сахар ем от нечего делать.

— Да, не позавидуешь.

— Слушай, Цанка, заверни в село, давай купим что-нибудь поесть, я умираю с голоду, — уже свободно и раскованно говорила Кесирт.

— Я с таким видом на базар не пойду.

— Да ладно — синяки украшают мужчину… Ничего, я сама пойду.

Далеко за полдень между селениями Мескар-Юрт и Герменчук остановились на отдых у небольшой речонки в тени дикой яблони. Цанка, вытирая коня, сводил его на водопой, затем на всю длину вожжей привязал к колесу телеги. Усталый конь помотал, фыркая, головой, тяжело опустился на землю и без азарта, с надрывом пытался перевернуться из стороны в сторону.

— Старый стал Бакин конь, — печально сказала Кесирт.

— Теперь он мой. Ваша подарил его мне.

— Ну и жадина твой дядя. Мог бы подарить что-нибудь посущественнее.

— Дареному коню в рот не смотрят, — ей в тон ответил Цанка, — а если хочешь знать, он мне и гнедую кобылу подарил, не сегодня-завтра ожеребится.

— Ты смотри, как расщедрился твой дядя, — то ли вновь ехидничая, то ли серьезно сказала Кесирт.

— Все это ерунда. Вот за револьвер — что сказать не знаю, — озабоченно говорил Цанка, снимая с себя грязную рубаху.

Грязь, прилипшая к штанам и рубахе после утренней драки, давно ссохлась, потрескалась и теперь кусками спадала на землю, оставляя на одежде серый след. Цанка попытался очиститься, мочил руку в реке, тер грязные пятна, однако получилось все наоборот. В сердцах он бросил рубаху, видя, что Кесирт наблюдает за ним, показно сердился, кривлялся. Девушка от души смеялась, била себя в грудь, обозвала Цанка поросенком, и так продолжая смеяться, ушла в кусты.

Кто бы мог знать, какие чувства переполняли в тот момент юную душу Цанка! Как ему было приятно общество этой молодой женщины! Сколько он мечтал об этом, хотел этого! Какая она красивая, смелая и несчастная! Какой у нее смех, какая улыбка! Он испытывал к ней массу нежности, любви, ласки и рабской верности. Он хотел быть с ней — вечно, всегда.

В этот момент он окончательно решил, что они должны быть вместе. Сегодняшние приключения — это посланные Богом испытания. Они их выстояли, преодолели, поддержали друг друга. Да, конечно, его побили, револьвер забрали, но это ошибки юности. Больше такого никогда не будет. Он сумеет впредь огородить любимую от этих базарных дел, от этой нищеты и одиночества. Он сможет прокормить и ее и себя. И у них будет много детей… Будут ли родственники довольны его решением? Конечно нет. Особенно мать и жена Баки-Хаджи, и его дочки… Да поругаются и успокоятся. Иначе я не могу… В крайнем случае уедем в Грозный, там я найду работу… Конечно, город чужд и противен, однако ведь живут там люди, и мы проживем, а как все успокоится, вернемся в Дуц-Хоте.

Еще о многом мечтал Цанка, о многом думал, а Кесирт все не возвращалась. Он стал волноваться. Встал, засуетился, наконец не выдержал, крикнул:

— Кесирт!

— Чего орешь? — услышал он рядом голос любимой.

Кесирт вышла из-за кустов, неся в руках охапку молодой, сочной крапивы. Она спустилась к ручью, намочила в мутной воде траву, вернулась к Цанку.

— Разложи скатерть, достань соль вон в том узелке.

Цанка неумело, долго возился.

— Ой, какой ты непутевый, — с улыбкой на лице говорила Кесирт, пытаясь помочь ему.

Потом, посыпав крапиву солью, она стала мять ее, превращая в темно-зеленую неоднородную массу. Когда все было готово, она взяла двумя пальчиками осторожно веточку травы.

— На, попробуй, — говорила она, кладя в рот Цанка сочную траву. — Ну и как?

Цанка только мотал головой.

— Еще? — спросила, улыбаясь, Кесирт.

Он мотнул головой.

Она вновь положила в его раскрытый рот траву, при этом губа юноши коснулась ее пальчиков, он нежно схватил их зубами, успел дотронуться языком.

— Ты так и откусить можешь, — кокетливо завизжала девушка, — ну давай есть.

Цанка был в напряжении, думал не о еде. Кесирт, видимо, чувствовала это, молча улыбалась.

— Я думала, что ты ребенок, а ты, оказывается, уже взрослым стал, — вдруг серьезно сказала она, глядя прямо в его затуманенные в страсти, широко раскрытые серо-голубые глаза. Стол был скудный. Кроме крапивы, ели купленный кукурузный чурек, бараний сыр. Все это запивали мутной водой из ручья. — Одень рубашку, — неожиданно сказала Кесирт.

— Зачем? — удивился Цанка.

— Я тебя прошу, одень, — повторила она просьбу, — вдруг кто увидит.

— А кто нас здесь увидит?

— Все равно оденься. Ты уже не маленький.

Цанка, не вставая, потянулся к рубахе, медленно натянул ее на себя.

— Ты ешь, ешь, — говорила Кесирт, пододвигая к юноше чурек и жирный, с промасленным верхом кусок сыра.

Ели лениво, не спеша, все время уступая друг другу лишний кусок; видно было, что думали оба не о еде.

— Как ты обожгла крапивой руки, — сказал Цанка и легонько пальчиками провел по кисти и далее вверх к локтю девушки.

Кесирт не резко, но решительно отдернула свою руку, ничего не сказала, только что-то таинственное появилось в уголках ее губ, глаза искоса бросили острый взгляд.

После еды Кесирт убрала все в узелок.

— Ты давай запрягай, а я чуть полежу, что-то устала я, — командным голосом сказала она.

Цанка долго запрягал. Старый конь противился — не желал всовывать голову в ярмо, чуть злобно фыркал, таких угроз не боялся, но все-таки, маленько пошалив с юнцом, добровольно сдался.

Как после тяжелого дела, Цанка тяжело вздохнул, на цыпочках осторожно подошел к лежащей Кесирт, тихо сел, сунул в рот машинально прошлогоднюю высохшую травинку, любовался девушкой.

Кесирт, запрокинув одну руку под голову, лежала на спине. Черные густые ресницы были плотно сжаты, румянец играл на ее пухлых щечках. Маленькие капельки пота выступили на ее небольшом лбу и носике.

Если бы не движение рельефной груди, невозможно было бы понять, дышит она или нет.

Цанка несколько раз невольно прошелся взглядом по ее телу, не мог наглядеться стройностью девушки.

Кесирт запрокинула, лежа на земле, ногу за ногу, и от этого еще резче выступали ее бедра, узкая талия, круглые плечи и грудь.

Чуть заметные складки появились на длинной шее девушки, и в них, перемешавшись с пылью, застыли маленькие капельки пота.

Неведомая сила толкала Цанка к этой девушке, он еле сдерживал себя. Ему хотелось лечь рядом с ней, не будя ее, гладить, целовать, ласкать. Он тяжко мучился и, с трудом преодолев себя, сжимая в отчаянии кулаки, пошел умываться к ручью.

Обтекая маленькие запруды, мутная вода ручейка, весело журча, неслась в неизвестность. Испуганная появлением юноши, большая лягушка резко выпрыгнула из густых колосков приречного хвоща, исчезла в воде и появилась с удивленно выпученными глазами на другом берегу. Видя, как Цанка наклонился к воде, издала короткое «ква» и вновь скрылась, уплывая вниз по течению.

Где-то рядом на поляне, зависнув в воздухе на месте, издавал звонкую трель полевой жаворонок. В густой чаще вдоль реки пели соловьи. Беспрерывно чирикая, носились друг за другом среди густых веток кустарников озабоченные весной воробьи.

Рыжий муравей полез вверх по гладким, свисающим к воде листьям манника, не удержался, полетел в медленное течение ручейка. Стал барахтаться, пытаясь выползти на берег, и в это время из кустов выскочил бахромчатый паук-охотник, резко схватил жертву, нырнул под воду и исчез в маленьком водовороте.

Тихо, на цыпочках, сзади подкралась Кесирт, шелестя босыми ногами по молодой траве. Легонько толкнула Цанка в спину, засмеялась заразительно, села чуть сбоку, у воды, стала мыть лицо, шею, руки, брызнула в юношу водой, снова залилась смехом.

— Ты помнишь, Цанка, как я тебя искупала в роднике?

Юноша молчал, покраснел весь.

— Ты даже тогда был бессовестным, — смеясь, продолжала Кесирт, потом встала, рукавом вытерла мокрое красивое лицо, и уже совсем грустно продолжила: — Какое было хорошее время! Как я была счастлива!

— Перестань, Кесирт, — у тебя еще все впереди.

— Нет — жизнь разбита, молодость прошла. Я как те цветки с яблони. Те, что останутся, будут жить и плодоносить, из них вырастут фрукты, потом семена и так далее. А я из тех, что расцвели и после первого дождика опали на землю и потеряли и цвет и жизнь.

— Не говори глупостей. Перестань.

— Ладно, поехали, Цанка, — они тронулись к телеге, и уже садясь в нее, Кесирт продолжила: — Ты помнишь старую бабку на мельнице, Бикажу?

— Я ее не помню, но много о ней слышал. На днях в пещере мне Баки-Хаджи о ней рассказывал. Говорят, страшная была бабка — ведьмой была.

— Все это неправда. Брехня все это. Наговоры людские, — перебила его Кесирт. — Просто Бикажу, прожив одинокую, тяжелую, рабскую жизнь, многое видела и много знала, и в отличие от наших сплетниц-женщин была женщиной умной… Конечно, умела она все предсказывать… Рассказывают, она говорила, что будут времена, когда холуи станут господами, а нормальные люди их холуями… А что касается меня, то перед самой смертью она сказала моей матери, что она родит безотцовщину дочь и будет эта дочь несчастной.

— Дура ты, Кесирт, и твоя Бикажу дура, да благословит Бог всех умерших и твою Бикажу, если хочет, — говорил недовольно Цанка, — поехали, некогда нам, солнце уже опускается.

Долго ехали молча, думали каждый о своем. Вдруг неожиданно Цанка обернулся и сказал:

— Кесирт, выходи за меня замуж.

Он ожидал от нее смеха и издевательств, однако она, напротив, еще больше погрустнела.

— Эх, Цанка, Цанка. Мог бы ты стать моим мужем, и не предлагал бы. Да кто это дело позволит? Я старше тебя на пять-шесть лет, дважды была замужем, к тому же незаконнорожденная.

— Замолчи, хватит, — перебил ее Цанка, в гневе стегнув коня.

Снова долго молчали. Проехали Герменчук, до Шали осталось рукой подать.

— Кесирт, давай поженимся. Я люблю тебя, ты мне нужна, — вдруг не выдержав выпалил Цанка, полностью обернувшись лицом к девушке.

— Ты что думаешь, что мне не за кого замуж выйти? — уже с усмешкой в голосе отвечала Кесирт. — Есть и молодые, и богатые, и достойные. Просто я повторяю — больше замуж не пойду. Не люблю я никого, и любить больше никого не буду.

— Так что ты хочешь сказать, что я не достойный?

— О тебе речи вообще быть не может. Мы с тобой как брат и сестра, или по крайней мере как хорошие друзья.

— Не хочу я быть твоим братом, и тем более другом, я хочу быть твоим мужем.

— Слушай, Цанка, ты еще молод говорить такие вещи. Перестань, дорогой, — с усмешкой отвечала Кесирт, а чуть погодя продолжила: — Сядь нормально, кругом люди смотрят, а меня здесь все знают.

* * *

— Делай что хочешь, — пряча предательские глаза, бурчал Цанка.

— Ладно, поехали, — чуть подремав, ответила Кесирт, — только смотри без глупостей, уж больно озабочен ты. Не в ту женщину влюбился… Ну, это скоро пройдет.

Нескончаемо длинным казалось Цанке село Шали. Погоняя беспрестанно старого коня, не оборачивался, слова не проронил. Кесирт понимала чувства молодого человека, в душе смеялась и чувствовала, что не так как надо она поступает и не так как надо думает. Что-то двигало их в одном русле, влекомое страстью, желанием, но не праздным любопытством и похотью. Оба понимали это, хотели верить только в это, только в высокое, духовное, чисто нравственное. Хотя в основе была простая человеческая потребность, физиологическая необходимость, влечение. Однако они хотели называть это по-другому, и думать об этом не смели, боясь, что попутчик догадается о низменных мыслях и думали что это — позор. Так их воспитали. Может, это и правильно…

Солнце медленно спускалось к закату, когда путники выехали из Шали. Здесь на границе этого большого села — сердца Чечни — кончается плодородная Чеченская равнина и начинается горная Чечня с ее черными, альпийскими и ледниковыми хребтами. Меж двух поросших густым буковым лесом гор въехали в ущелье реки Басс. Еще долго ехали по каменистой, наклонной дороге. Затем Цанка резко повернул влево и телега провалилась в еле заметной, поросшей колее. Многочисленные ветки били молодых по лицу. Кесирт ругалась, Цанка весело смеялся. Через метров десять-пятнадцать колеса телеги застучали по неровному булыжнику, мир вновь озарился, и они оказались в широкой, живописной долине горной реки.

К вечеру подул северо-восточный сухой холодный ветер. После этого небо стало прозрачно-голубым. Солнце уже скрылось за горами, однако еще не село — было светло. В ущелье реки чувствовалась прохлада и сырость.

Под ветвями роскошной ольхи остановились на ночлег. Цанка распряг коня, повел его на водопой. По сути остановился у одного из многочисленных, отрезанных от основного течения реки, водоемов. Видимо, по ранней весне, когда таял снег, река разошлась. Покрыла своим потоком всю широкую долину, а теперь вновь вошла в привычное русло, отрезала от себя эти неглубокие, с илом на дне, котловины. В одной из них Цанка увидел рыбу размером с ладонь.

Напоив коня и привязав его к телеге, он, суетясь, развязал узелок с едой, отломил несколько кусочков кукурузного чурека, побежал к водоему.

— Ты что делаешь? — удивилась Кесирт.

— Там рыба плавает.

— И что, ты хочешь ее поймать?

— Да, — бросил на ходу Цанка.

— Давай, давай, — смеялась Кесирт.

Цанка подбежал к водоему, бросил в него кусочек чурека. Сразу четыре крупные рыбины и несколько мальков устремились к воде, яростно атаковали затвердевший чурек, выталкивали его из воды, дробили.

— Кесирт, Кесирт, беги сюда, принеси скатерть из узелка, — кричал Цанка в азарте.

Девушка в рыбалку не верила, смеялась над молодым человеком.

Все-таки Цанка показал ей картину происходящего, заразил. Взяв с четырех сторон ситцевую скатерть, полезли в воду. Не успели они ступить, как вся рыба бросила еду, где-то скрылась. После двух-трех движений вода в водоеме помутнела. Долго водили азартные рыбаки скатертью по дну небольшого водоема, их лица и спины вспотели, они, подскальзываясь на скользких камнях, падали, головами бились, мучились, и в итоге смогли поймать только двух крупных форелей и несколько мальков. Мальков побросали в реку, а форель как драгоценную добычу положили на телегу.

После этого Кесирт, приподняв платье и обнажив свои стройные, чуть полноватые ноги, перешла речку и углубилась в чащу на противоположном берегу. Цанка пошел рвать молодую траву на прокорм коня.

Кесирт собрала полный подол платья уже стареющей черемши. Шла обратно, улыбалась, знала, что Цанка глазами поедает чуть обнаженные ее ноги, получала от этого какое-то чисто женское наслаждение.

В ущелье было много снесенных с гор веток, палок и даже целых деревьев. Вскоре собрали дрова, разожгли костер. Ели, когда уже совсем потемнело. Поджаренная на углях форель была вкусной, сочной. Черемшу сварить было не в чем: ели сырую, остротой травы обжигая рот и все внутренности.

Почему-то оба молчали, чего-то ждали от этой ночи. Цанка в предвкушении нового, необычного боялся, даже маленько дрожал от волнения.

— Лучше бы я осталась в селе ночевать, — неожиданно сказала Кесирт.

— Почему? Что случилось? — тихо спросил Цанка.

В ответ девушка только пожала плечами.

— Дура я, дура и сволочь, — вдруг еле слышно сказала Кесирт, — всегда вначале делаю, а потом думаю.

— Ты о чем, перестань, — ласково сказал Цанка и хотел погладить, как бы успокаивая, ее руку.

— Убери свои руки, — резко вскрикнула девушка, — не смей. Понял?

Цанка, как от огня, одернулся.

— Какая я дура. Просто гадина, — продолжала она в том же тоне. — Никогда ума не было… Да ладно, когда-нибудь поумнею. — Я не пойму — ты о чем? — удивлялся Цанка.

— Вырастишь — поймешь, — язвительно отрезала Кесирт. — Все равно во всем я буду виновата… В любом случае… Какая я дура!

Она обхватила свои коленки, положила на них голову.

Кружась, выдавая удивительные пируэты, прямо на скатерть упал маленький, молодой листочек ольхи.

— Ты посмотри, какой он клейкий, — удивился Цанка, сжимая в пальцах листочек и выкидывая в сторону.

— Да, видимо, клейкий, — задумчиво глядя в сторону ответила Кесирт. — Видимо хочет, чтобы к нему что-нибудь прилипло, а оно не прилипнет, а пристанет, попользуется, за ненужностью и выкинет.

— Ты действительно дура, Кесирт, — злобно парировал ее вывод Цанка. — Дура и ненормальная.

— Спасибо! Я рада, что ты это понял, — в таком же тоне ответила Кесирт, поворачивая голову в его сторону, и ее глаза в отражении догорающего костра блеснули ядовито-красной искрой.

Цанка встал, кинул в костер охапку маленьких веток. Они вначале задымились, зашипели, выделяя влагу, и наконец основательно просохнув, вспыхнули, озарив лица молодых людей блекло-красным цветом.

Вдоль всей реки отчаянно квакали лягушки, детским голосом плакали на противоположном берегу шакалы, где-то рядом одиноко, громко кричала «квау… вау…» ночная кваква. Над склоном горы меж мелкой весенней листвы показался яркий силуэт полной луны. Она как-то виновато, с завистью подглядывала над бестолковостью молодых. В ночной тиши было слышно, как, перекатываясь по камням, женским таинственным шепотом журчала вода. От огня в костре громко треснул камень.

— Я пойду нарву коню еще немного травы, — сказал Цанка и исчез в темноте.

Кесирт долго сидела одна у костра в одной и той же позе, в полном оцепенении, думала о чем-то своем, видимо, вспоминала прошлое, заново все переживала. Рядом в кустах что-то зашевелилось, она встрепенулась, огляделась вокруг и увидела в ночной темноте две пары красных огоньков.

— Цанка, Цанка! — вскочила она. Цанка, где ты?

Гулкое эхо пронеслось по ущелью: «Э-у-а… Э-у-а».

— Цанка! — вновь отчаянно крикнула она, и ночное звонкое «Э-у-а» вновь эхом пронеслось по горной долине. Холодный пот прошиб ее спину, не зная что делать, она в истерике закаталась вокруг костра. В это время вновь треснул с силой камень. Кесирт от испуга упала на задницу, резко вскочила, в страхе подбежала к коню, одной рукой схватила его за гриву и вновь крикнула отчаянно:

— Цанка!

— Что случилось, я бегу! — раздался родной, звонкий голос.

Из темноты выступил силуэт Цанка, он бежал запыхыясь, неся в руках охапку сочно пахнущей травы.

— Кесирт, что с тобой? — спросил он, бросая перед конем свою ношу и нежно, с оглядкой беря ее за локоть.

Она не одернула руки, как прежде, а наоборот другой рукой схватила его за рукав рубахи.

— Цанка, где ты был? Я так испугалась… Там какой-то звук… Красные глаза блестели, их много… Я боюсь.

— Не бойся, Кесирт, — очень нежно промолвил шепотом Цанка, и легонько притянул к себе девушку.

Она легко поддалась, прильнула к его телу, часто, тяжело дыша в грудь, руками упираясь в его худые ребра. Цанка за плечи легонько обнимал ее, наклонив голову, вдыхал запах ее тела, ее волос. Как он был счастлив! Кто бы мог знать, какое блаженство он испытывал от всего этого!

Все это длилось недолго. Кесирт, напоследок глубоко вздохнув, вышла из его объятий, пошла к костру.

— Давай, как-нибудь устроимся на ночлег, я ужасно устала, глаза слипаются.

— Ты давай постели на дно телеги истанг,[64] накройся своим полушубком, а я возьму дядину бурку, устроюсь у костра… К тому же мне надо постирать одежду.

— Как постирать? — удивилась Кесирт.

— Ну, не могу же в таком виде, да еще с синяками появиться в селе. Что люди скажут?

— Да, — задумчиво сказала Кесирт. — А как она до утра высохнет?

— Повешу у костра, как-нибудь обсохнет.

Кесирт молча подошла к телеге, стала устраиваться на ночлег, потом резко сказала:

— Давай, скидывай одежду, я ее постираю.

— Да не надо. Спи.

— Делай, что я тебе говорю.

Немного поспорили. Наконец Кесирт взяла верх.

Цанка отошел за кусты, снял штаны, рубаху, остался нагим. Белья не носил, потому что его не было. Какое странное волнение, трепетное ожидание прокатилось по всему телу. Его руки были холодными, влажными, судорожно дрожали. Он накинул грубую, изношенную временем, тяжеленную бурку, скрывая голое тело, вышел из-за кустов.

— Ой, — засмеялась негромко Кесирт, — ты как привидение. И беря из его просунутой из-под бурки свободной руки одежду, добавила:

— Здоровенный ты стал в ней — просто ужас.

Она тронулась к реке, потом остановилась.

— Цанка, я одна боюсь идти.

Он молча пошел за ней.

Полный месяц высоко поднялся над горами, озарил своим светом всю долину.

— Смотри, как здесь мило, красиво, светло, — весело кричала Кесирт. — И что мы там делали в темноте под деревом… Посмотри, какие звезды, какая луна.

Она побежала в припрыжку, закрутилась в танце, сделала несколько знакомых Цанку своих фирменных движений.

— Как давно я не танцевала!

Цанка, спотыкаясь, догнал ее, придерживая одной рукой бурку, сам стал вокруг нее джигитовать.

Юноша только мотал головой, как конь топтался вокруг юркой Кесирт… Еще долго они кружились в танце, пока не запыхались, потом, заливаясь смехом, подошли к реке.

Лунный свет, переливаясь в волнах, купался в реке. На фоне черного леса и гор, белые камни, казалось, излучали блекло-синий свет. От пения реки было весело. Воздух был прозрачным, чуточку холодным, освежающим.

У самой реки Кесирт сняла свои чувяки, скинула с головы платок, вновь плотнее перевязала волосы.

— А волосы у тебя такие же, — сказал как бы про себя Цанка.

— А что, остальное не такое же? — кокетливо смеясь и глядя искоса спросила Кесирт.

— Не знаю, еще не видел, — серьезно ответил Цанка.

— Так хватит. Перестань. Понятно? — капризно-командно крикнула Кесирт, высоко поднимая подол платья и по щиколотку залезая в воду. — Ой, как холодно, — завизжала она. — Подай сюда вещи.

Напевая что-то под нос, она принялась за дело.

Стирала быстро, красиво, с душой. Вначале стояла к Цанке боком, потом повернулась задом, полоща тряпки в большом течении.

Цанка отчетливо как днем видел все ее движения, ее стройные ноги выше колен, бедра, и все остальное. Давно затаенные чувства и мечты охватили все его сознание, он не мог думать, не мог что-либо созновать. Неукротимая страсть пожирала его, овладела им, легко по-юношески возбудила, требовала удовлетворения. Первая любовь, первая женщина, первая ночь! Как это много — неожиданно и давно желанно — выстрадано.

А Кесирт все еще мурлыкала, возилась в воде. Потом выпрямилась, со смехом вскрикнула, схватилась за спину.

— Дай руку, — крикнула она весело.

Цанка весь в напряжении подошел к реке, высунув из-под бурки задеревеневшую руку, помог выйти ей на берег.

Кесирт все еще смеялась, ровный ряд белоснежных зубов отражался белизной, волосы на голове развязались, свисали веером по плечам, телу.

— На, теперь выжми, у тебя руки сильнее, я устала, — сказала скороговоркой Кесирт, часто дыша грудью.

В полном оцепенении Цанка раздвинул бурку, вытянул руки, оголил тело и застыл как изваяние. Кесирт сразу же увидела жаждущую мужскую плоть, вскрикнула «ой», закрыла рот ладонью. Мокрая одежда глухо плюхнулась на камни. Так они, застыв, еще стояли мгновения. Глаза Кесирт расширились, заблестели в свете луны, она попыталась сделать шаг назад и в это время Цанка рванулся к ней, с силой и страстью обхватил ее своими длинными руками сзади за шею и талию, прижал к себе, что-то говорил, облизывал, целовал все лицо, шею, неумело лез впервые к женским губам.

Кесирт страстно сопротивлялась, не кричала, а сжимала и отводила в сторону от большого, страстного рта свои губы. Упиралась парню в грудь, била по лицу, вцепилась в курчавые волосы. Наконец, они споткнулись и Кесирт упала спиной прямо на камни, подминаемая тяжестью мужского тела. Она закричала от боли… расслабилась.

На земле, в положении лежа, Цанка совсем потерял голову, вконец озверел. Одной рукой он залез глубоко под платье, почувствовал влагу и пот женского тела, коснулся жестких волос, а ртом он сумел впиться в ее пухлые губы… Этого всего оказалось более чем достаточно. Щедрая молодая страсть не выдержала и хлынула наружу, он стонал, придавливал всем телом женщину, и под конец весь напрягся в напряжении, и в следующее мгновение сник, безвольно распластался на мягком теле, тяжело дышал слюнявым ртом ей в ухо.

Тогда Кесирт резким движением скинула его клейкое от пота тело, вскочила, пнула в его бок ногой, прыгнула в воду и стала смывать с платья обильную слизь.

Выйдя из воды, взяла свои чувяки и косынку, пошла к телеге, бросив Цанке:

— Не мужчина. Скотина, свинья поганая.

Свернувшись в клубок, рыдая, она заснула на телеге. Цанка еще долго сидел у реки опустошенный, рабитый, испытывая отвращение и к себе, и к Кесирт, и ко всему миру.

После, окончательно, прозябнув, он встал, накинул бурку, поднял с камней мокрую одежду. Воровато, краем глаза поглядывая на луну, пошел к костру, в тень старой ольхи. Машинально, как во сне, возился вокруг потухшего костра, разжигая его вновь, развешивал свою одежду, проклинал себя, от стыда не мог найти покоя, не знал как искупить вину, как повернуть время вспять.

Не выдержав, на цыпочках подошел к телеге, долго вглядывался в знакомые черты. Силы возвращались в молодое тело, а вместе с ними и страсть, и любовь, и новое желание. Только теперь это было по-другому. Вдруг она показалась ему родной, своей. Какие-то новые чувства любви проснулись в нем. Ему показалось, что он стал взрослее, ответственнее, и даже сильнее. Он хотел ее погладить, поцеловать, но боялся.

Сел возле костра, подложил дрова. Задумался.

— У-гуух, — раздался совсем рядом глухой громкий голос. Цанка встрепенулся, испугался.

— У-гуух, — донеслось издалека, с противоположной горы. Еще несколько таких же криков с особым магическим очарованием пронеслись эхом по ущелью.

Вдруг совсем рядом послышался странный шум, и Цанка увидел, как степенно махая широкими крыльями, через реку полетела крупная сова.

Зараженные действиями молодых людей, а может просто весной, ночные хищники взбудоражили таинством звуков ночной сказочный лес. От колдовского пения сов, замерли в тишине горы, даже испуганные лягушки перестали квакать.

А Цанка все сидел и казалось завороженно наблюдал за языками костра. В нем проснулись неизвестные до этого чувства нежности, близости, заботы и любви. Рядом спало родное существо. Он хотел служить ей, быть рядом с ней, носить ее на руках, быть ее рабом, ее властелином, защитником и кормильцем… Они будут жить вместе, всегда… Он будет любить ее сильнее, чем прежний муж. Он докажет, что он лучше его, достойнее. Конечно, память о нем священна, и об этом он никогда говорить не будет, но он сделает все, чтобы она была счастливой… Да, они уедут или в Грозный, или еще куда подальше, лишь бы быть с ней рядом… Это замечательное желание; чистая, сильная, красивая, гордая… «Я хочу быть с ней, я хочу ей служить… Сколько нежности и тепла я ей дам, а она только этого достойна. Я счастлив, что могу быть рядом с ней… Как она мила! Сколько она испытала горя и страдания!.. Она достойна самого наивысшего! Бог послал ее мне, а меня ей, чтобы я усладил ее страдания… О звездное небо, о Аллах, дай мне силы любить ее так, как она достойна, соедини нас!.. Как я ее люблю! Как я страдаю и как я счастлив!.. Еле-еле забрезжил рассвет, чуточку просветлело голубое, чистое весеннее небо, а лес ожил. Со всех сторон птицы пели очаровательные мелодии.

Кесирт проснулась. Села. Румянец играл на ее щеках, черные глаза светились, пышные волосы разлетелись по плечам. Она огляделась. Цанка спал на боку у костра, старый конь вопросительно смотрел на нее, мотал недовольно головой. Сверток с едой, весь издырявленный, потрепанный, светился недалеко в кустах.

Она сошла с телеги, долго смотрела в бледное лицо Цанка, слушала его ровное дыхание, сквозь чуть раскрытый рот. Потом бережно накрыла его своим полушубком и пошла к реке.

У воды заметила на своем платке иссохшие, размазанные, бледные следы ночного деяния молодого мужчины. Долго, нагнув голову, смотрела, потом поднесла платок к лицу, жадно вдыхала этот позабытый, желанный запах.

Позже залезла обеими ногами в холодную воду, тщательно счищала платье, долго мылась, выйдя на берег заплетала косу, стала молиться, потом села на большой валун, подперев ладонями голову, печально глядела в речку.

Торопясь, перепрыгивая через камни, неслась прозрачная вода из горных теснин в привольную равнину. Тонкие рыбешки неслись наперегонки друг с другом вверх, против течения к истокам реки, к Дуц-Хоте, к мельнице, к Хазе.

«Нана, дорогая нана, — думала Кесирт, — единственно родное существо, как мне жить одной?… Нана, родная нана! Я хочу домой… Какой дом? Чужая мельница — мой дом… Что мне делать?… Как мне жить?… Как я несчастна!»

Вспоминая своего покойного мужа, горько заплакала и впервые в жизни осознала, что юность и молодость позади, что позади все счастливое, беззаботное, родное. Что все кончено, впереди серая, как у матери, жизнь женщины-одиночки…

К полдню, преодолев многочисленные горные подъемы и спуски, доехали до Махкеты, за селом Цанка хотел сделать привал, дать отдохнуть коню, однако Кесирт сказала, что пойдет дальше пешком одна, побыстрее хочет увидеть мать.

Поехали дальше, на подъемах Цанка спрыгивал с телеги, шел рядом, искоса поглядывая на Кесирт. Всю дорогу в основном молчали. На все усилие Цанка что-то сказать Кесирт отвечал молчанием, думая о чем-то своем, печальном.

Горный лес благоухал молодостью зелени. Цвели дикие груши, яблони, вишни, наполняя воздух пьянящим ароматом. Крупными желто-белыми побегами украсились редкие, небольшие деревья айвы. Вдоль дороги яркими красками манила взгляд сочная трава.

— А знаешь, Кесирт, — неожиданно с азартом заговорил Цанка, — скоро я стану богатым, точнее не я, а мы с тобой. Да и не только мы, но все наши родственники… Вот увидишь.

Кесирт по-прежнему молчала.

— Не веришь, — не унимался юноша. — Я знаю, где хранится золотой баран. Огромный, в натуральную величину, из чистого золота. Я долго думал, ходил там и точно знаю, где клад.

Цанка еще говорил, а Кесирт залилась смехом, смеялась заразительно, как обычно от души, обнажая все открытое красивое лицо.

— Что ты смеешься, не веришь? — возмутился Цанка.

— Это ты о баране Чаха? — сквозь смех говорила Кесирт, слезы выступили на ее глазах.

— Да. Ты слышала об этом?

— Слышала эту сказку, а насчет призрачного богатства всех родственников расскажу быль. Случилось это в Шалях, во времена царя. Тогда все помешались на нефти. За наделы земли, где обнаружилась эта черная жидкость, иностранцы, да и наши чеченцы давали бешеные деньги. Так вот, одна многодетная семья Бушуевых наполнила свой туалет и решила вырыть новый (я их знала, они жили недалеко от нас). Человек семь-восемь взрослых парней было у них в семье, и они без труда за день вырыли яму. А славились они в округе своей богатырской силой, тупоголовостью и жадностью. Вот и решил сосед подшутить над ними. Вылил он ночью в яму немного нефти. На утро увидели это Бушуевы, стали копать еще дальше. Снова ночью сосед налил в глубокую яму нефть. Тогда на следующий день Бушуевы перестали рыть, а стали сооружать над ямой основательное строение — для сокрытия богатства от чужих глаз. Построили дом лучше своего. И тогда вышел их старший сын вечером на майдан и неожиданно расщедрился: «Скоро не только мы, наши родственники и друзья станут богатыми, но даже друзья наших друзей будут купаться в роскоши».

Цанка от рассказа недовольно сжал губы.

— Ну, а чем все это кончилось? — спросил чуть погодя он. — А тем, что сосед полез в очередной раз с нефтью, не знал, что выставили у золотой, туалетной ямы охрану на ночь. Попался, смеялся, но в яму вместе с нефтью полетел. А то строение и яма до сих пор у Бушуевых стоят, верят они в свою сказку. Так и ты в бредни веришь. Счастье не находится, а создается… Юн ты еще и глуп.

— Сама ты дура, — насупился Цанка.

— А по правде, мать рассказывала, что покойная Бикажу знала, где золотой баран, говорила, что из-за этого у нее жизнь такая. Говорят, что перед смертью хотела поведать эту тайну, потом отказалась… Только горе может принести это проклятое золото… По крайней мере, так говорят. Сколько людей из-за этого барана погибло, с ума сошло. Ты ведь знаешь? — уже серьезно закончила Кесирт, соскакивая с телеги.

— Ты чего? — удивился Цанка.

— Пойду отсюда напрямик. Быстрее, да и не хочу показываться в селе в таком виде.

— Да я тебя провожу.

— Не надо. И так спасибо… Прощай Цанка.

Когда Кесирт удалилась, побежал следом, остановил, глядя в глаза, стал просить прощения.

— Все забыла. Забудь и ты, — с натянутой улыбкой сказала девушка и пошла дальше.

— Кесирт, Кесирт, — негромко крикнул Цанка, — я завтра ночью приду… На то же место. Выходи. Поговорить надо.

Девушка ничего не говоря, не оборачиваясь, скрылась в густом лесу. Соревнуясь в красоте, пели в лесу соловьи. По ветвям проскакала белка. На окраине села мычала корова. Изголодавшийся, усталый, потный конь потащил телегу с дороги, на обочину, с удилами во рту жадно рвал молодую траву.

Дома Цанка долго мучили, выпытывали — кто поставил синяки. Мать и сестренка плакали. Он врал, запутался, потом замолчал. Брат сообщил радостную весть — родился жеребенок. Обрадованный Цанка плюнул на всех — бросился в сарай. Долго играл с черным, длинноногим существом, целовал его беленькую полоску у правого глаза. Привязанная рядом кобыла ревновала, недовольно ржала, топала копытами.

Вечером, жадно поев, Цанка вырубился во сне. На рассвете с родственниками ушел в поле на посев кукурузы. А ночью, незаметно для домашних, ушел из дому, до утра просидел у родника, ожидая Кесирт. Она не вышла.

То же самое произошло и в следующую ночь.

Тогда на следующий день Цанка в полдень, когда все отдыхали, побежал к мельнице.

Кесирт занималась уборкой, побелкой. Из дома во двор вынесли всю утварь. Цанка удивился, что столько вещей могло быть в маленькой хате.

— О, хорошо, что ты пришел, — сказала радостно Кесирт, — как раз поможешь мне вынести нары.

Еще долго возился Цанка, помогая девушке, любовался ею, не мог скрыть восторженного взгляда.

А Кесирт, одетая в легкое беленькое ситцевое платье, вся красная от работы, вспотевшая, делала вид, что не замечает его пристального внимания.

Наконец, Цанка уловил момент, когда Хаза отошла в сторону, подошел плотно к любимой, шепотом сказал:

— Я уже две ночи караулю тебя у родника.

— А что, тебе делать нечего? — безразлично надсмехаясь спросила Кесирт.

— У меня дело к тебе. Важное… Мне с тобой поговорить надо.

Неожиданно лицо Кесирт приняло серьезное выражение, глаза сузились, рот сжался, оставив маленькие морщинки поперек губ.

— Знаешь что, молодой человек, когда мужчина любит и хочет поговорить, то он приходит днем, а когда хочет побаловаться, то ночью. Понял? А теперь пошел вон.

— Ты что, ненормальная? Я не о том.

— Знаю о чем. Иди к черту. И больше не показывайся.

— У меня дело к тебе… Я хочу поговорить.

— А я нет. Хватит, наговорились. У меня вся спина синяя от камней. Уходи. Я видеть тебя не хочу. Ты мне противен… Ты хотел попользоваться мной. Ты такая же гадина, как все.

Цанка хотел возразить, встать на колени, плакать, но появилась Хаза, и он, опустив голову, весь бледный, не прощаясь, ушел. Потом до ночи сидел в лесу, горевал. Тяжело ему было.

*** В период с 25 августа по 11 сентября 1925 года впервые была применена крупномасштабная операция по «устранению» Чечни. Несколько сводных дивизий под командованием Апанасенко И. Р. cмерчем прошлись по маленькой республике. Впервые были осуществлены воздушные бомбардировки 16 населенных пунктов и более 100 подвергнуты артиллерийскому обстрелу, сожжено 119 домов «бандитского элемента», конфисковано 426 домов «кулаков и духовенства». Изъято у населения 25 тысяч винтовок и 4 тысячи револьверов.

* * *

В конце мая в один теплый весенний вечер жена Баки-Хаджи Хадижат, полная решимости и упорства, двинулась в соседний двор к своему деверю.

Погода в последние дни стояла прекрасная, по-летнему ясная, тихая. Заходящее, усталое за день солнце, раскалило докрасна небосклон, алым светом разгоревшегося костра озарило горы, леса, долины. В бледно-голубом небе, покрытом редкими стайками перистых облачков, летали беззаботно многочисленные ласточки, из-под крыш домов доносилось озабоченное чириканье воробьев. Стадо коров и буйволов, с оттопыренными, разъевшимися боками лениво тащилось по улице вечернего Дуц-Хоте.

Качаясь, как утка, на обоих толстых ногах, Хадижат торопливо вошла во двор родственников. Старая, облезлая собака, лежащая на траве поперек дороги женщины, не поднимая с земли головы, лениво раскрыла глаза, увидев двигающуюся массу, нехотя встала, отошла в сторону, вновь легла у стены дома.

Хадижат вошла во двор, не глядя по сторонам, грузно опустилась на край веранды. Тяжело дыша, ладонью вытерла обильный пот с массивного второго подбородка, осушила руку о край рубашки.

Жена Косума Соби засуетилась вокруг жены старшего деверя. — Заходи в дом, что ты тут села? — угодливо говорила она.

— Нет, здесь свежее, — ответила командным голосом Хадижат.

Как старшая из невесток Арачаевых и в силу своего характера, она была главной в женском лагере и всегда пользовалась своим превосходством.

— А где твой муж? — сухо спросила она, чуть отдышавшись. — Вон под навесом, только приехал с покоса.

— Косум, — уже совсем другим, просящим голосом позвала Хадижат деверя, — иди сюда, дело есть.

— Сейчас иду, — крикнул он в ответ, заканчивая возиться вокруг своего коня, — когда Алдум был живой, у меня этих забот не было, а теперь все легло на мои плечи… Как мне все это надоело.

— Да-а, — печально помахала головой Хадижат, — кто мог подумать, что так все произойдет.

Косум вышел из-под низкого, покрытого почерневшим от дождя и солнца камышом, навеса, на ватных ногах, тяжело подошел к невестке, сел рядом, полез в карман за кисетом.

— Что случилось, чем так озабочена? — спросил он, развязывая кисет, не глядя на женщину.

Хадижат глубоко вздохнула, подождала, когда скрылась в дверях дома Соби.

— Слушай, когда этот старый дурень домой вернется, или он решил там навсегда остаться?

Косум ничего не ответил, а только весело рассмеялся. Усталое, покрытое морщинками его лицо, рассияло, глаза сощурились, заблестели.

— Что ты смеешься? Все вы на одно лицо — Арачаевы. Вот посмотри, все хозяйство погибло. Смотреть за всем я не могу, сил пока нет, а он, негодяй, как всегда там в гостях отлеживается… Всю жизнь он так издевается… Весь мир исколесил, уже старый стал, а все никак не угомонится… Чтоб он там схоронился. Кому он нужен — старый пень, — разошлась Хадижат.

— Ты так не говори, — смеялся Косум — слышал я, что он женился на молодой Жеро. Живет у нее, позабыл нас всех, горя не знает.

— Ой, да кому он нужен. Отгулял свое… Только дочек позорит, — недовольно ворчала старуха.

Косум закурил, сизый дым взлетел облачком, незаметно растворился. На улице за домом истошно замычала буйволица. Вскоре она стремительно ворвалась во двор Косума. Выпученными глазами оглядела весь двор, махнула огромной головой в сторону собаки и вскачь побежала к привязанному под навесом маленькому черненькому недавно рожденному детенышу. Буйволенок от радости подпрыгнул несколько раз на тонких ножках, дернулся к матери, нежно и тихо промычал, в нетерпении замотал головой. Огромная буйволица внимательно оглядела потомство, обнюхала всего, несколько раз лизнула его под хвостом и успокоившись наклонила голову к корыту, наполовину наполненному грубопомолотой кукурузой. Буйволенок отчаянно дергался на веревке, хотел достать вымя матери.

В это время во дворе появились еще две коровы и одна буйволица. Они, тупо оглядев людей, промычали и двинулись к стойлу.

— Ески, — крикнул Косум своего старшего сына. — Пойди привяжи животных.

В это время из дома вышла хозяйка двора с двумя ведрами для дойки. Когда она удалилась подальше к навесу, Хадижат продолжила.

— Короче, Косум, хватит болтать, старик дома нужен. Пошли за ним Цанка.

— Как я пошлю его. Покос идет. Работать некому.

— Ничего не будет с вашим покосом, — недовольно ответила Хадижат, в упор глядя на деверя.

Косум, как и вся округа, знал, что у старухи свои планы: средняя дочь Базани, овдовевшая несколько лет назад, выходит замуж. На днях должны приехать сваты, необходимы расходы, подарки и вес и авторитет Баки-Хаджи. Только это обустройство дочери волнует Хадижат, а не безопасность мужа. Думал об этом он и невесело смеялся.

— Ладно, как только покончим с покосом, а это будет дней через пять-шесть, пошлю я Цанка за ним, — согласился деверь, зная строптивый характер невестки.

— Ты что, ты что с ума сошел, как и твой братец? — вскочила с места Хадижат, — завтра, именно завтра пойдет, не то я сама пойду за ним.

Косум вновь засмеялся, видя как в гневе кричит старуха. Вновь обильный пот выступил на ее оплывшем лице. Замахала она толстыми руками, задрыгались ее обвислые груди и живот.

— Ладно, — успокаивал ее деверь, — через пару дней основное поле кончим, тогда посмотрим. Покос есть покос. Не дай Бог начнутся дожди, тогда трава почернеет, сгниет. Что тогда зимой делать будем.

— Ничего не будет. Впереди еще два покоса. Травы у нас еще прошлогодней валом, девать некуда, — не унималась старуха. — Это Алдум был живой, все делал впрок. А теперь — никто работать не хочет, даже я. А Цанка в отца пошел, работает ладно, как я его отпущу, — говорил озабоченный Косум.

— Хаз Кчант,[65] дорогой, я тебя очень прошу, пошли его, пожалуйста. Завтра, — уже жалобно просила Хадижат, — мне и говорить стыдно, просто сваты должны прийти. Понимаешь?

Косум глубоко затянулся. В глубине двора около курятника к ночлегу собрались куры. Они поочереди не спеша поднимались наверх по наклонной дощечке. Внизу стоял важный петух. Он гордо раздвинул крылья, замахал ими свободно, огляделся по сторонам, что-то проурчал себе под нос и тоже полез вверх за своими несушками.

— Ладно, завтра пошлем, раз такое дело.

— Ой, спасибо тебе, спасибо дорогой. Один ты сообразительный в нашей семье остался, а этот дурень совсем от дома отбился на старости лет. Да он и в молодости был не лучше, дом всегда тяготил его… Ну пойду, что-то устала я сегодня, и голова болит… Ты к нам заходи, Базали что-то там готовит вкусное.

— Зайду, зайду попозже, — ответил вслед тяжело уходящей Хадижат Косум.

На рассвете следующего дня Цанка отправился в Нуй-чо за дядей. Долго выбирал маршрут, но в конце концов решил идти через мельницу и противную пещеру напрямик. Хотя и боялся вновь оказаться в отвратительном отверстии горы, однако возможность увидеть Кесирт взяла верх.

Месяц назад он как бы по делу был на мельнице. Как назло, Кесирт дома не оказалось. Хаза рассказала, что приходили какие-то женщины из Махлеты, требовали вернуть долг, что собрали они последние гроши, продали последнюю корову, таким образом часть долга погасили. А теперь дочь снова занялась этим неблагополучным делом, желая как-то рассчитаться. При расставании старуха расплакалась, говорила о несчастной судьбе своей одинокой дочери, просила Цанка в случае своей смерти присматривать по-братски за Кесирт. Юноша от этих слов покраснел, смутился, не знал куда спрятать глаза. Любовь, нежность и теперь еще отчаянная жалость пробудились в нем с новой силой. Он тосковал по ней, хотел видеть, мечтал хоть чем-то помочь, но не знал как. Иногда порывался продать подарок Баки-Хаджи — кобылицу с жеребенком и отдать деньги любимой, но боялся гнева родственников и, самое главное, что гордая Кесирт не примет его участия после того ночного путешествия.

Вдали сквозь густой лес показался черный силуэт мельницы. Стало слышно звонкое журчание родника. Хазины собаки, почуяв пришельца, с лаем выскочили навстречу юноше. Цанка шел торопливо, сердце с замиранием учащенно стучало в висках. Это биение было не от быстрой ходьбы, а от ожидания встречи с любимой. Он еще не знал, дома ли Кесирт или нет, но трепетное волнение с каждым шагом возрастало.

Узнав издали Цанка, собаки виновато заскулили, виляя весело хвостами, пошли с ним во двор мельницы. В темном маленьком окошке промелькнула тень, потом дверь отворилась и вышла во двор заспанная Хаза.

— Добрый день, — с натянутой улыбкой обратился Цанка.

— И тебе мира и добра, — отвечала старуха.

— Что это вы до обеда спите? — решил подшутить он.

— А что нам делать, остались мы в сиротстве. Коровку-то продали, вот и отдыхаем, наслаждаемся сном, — отвечала шепелявым голосом Хаза. — А ты что это в такую рань? Что случилось?

— Да нет, я просто за дядей иду. Решил через мельницу, так путь короче.

— Что, пойдешь в пещеру один? — удивилась старуха.

— Да, а что тут особенного?! — приходя в себя от волнения, заносчиво ответил юноша.

В это время из двери хаты на почерневшее от времени перекошенное деревянное крыльцо вышла Кесирт, вся растрепанная, спросонья свежая, румяная, босоногая. Увидев Цанка, она уголками пухленьких губ чуть улыбнулась, зевая, беззастенчиво потянулась.

— Доброе утро, Цанка. Что, к Баки-Хаджи собрался? — просто спросила она, как будто между ними не было ссоры в последнюю встречу.

— Здравствуй, Кесирт, — вновь заволновался Цанка, завороженный ее видом.

В простеньком белом ситцевом платье, с беспорядочно раскинутыми пышными черными кудрями, она была изумительно привлекательна. От нее исходил постельный, дурманящий аромат цветущей женщины. Чувства мужской нетерпимости и беспредельного влечения охватили нутро Цанка. Он поймал себя на мысли, что если бы не присутствие Хазы, он вряд ли смог бы сдержать себя, так Кесирт на него действовала. Глаза юноши, помимо его воли подчиняясь страстному желанию, жадно скользили по ее ногам, рельефному телу, лицу.

Обе женщины перехватили этот знакомый им взгляд. Кесирт отвела взгляд в сторону, ее круглое лицо чуть заметно искривилось в усмешке, на пухленьких щечках появились еле заметные ямочки, рукой она плавно зачесала назад волосы, откидывая назад голову и обнажая длинную, с небольшими складочками смуглую шею, часть высокой груди.

Хаза наоборот насупилась, ее уродливое лицо еще больше вытянулось, губы в гневе сжались. Она недовольно смотрела на Цанка сбоку, а обратилась к своей дочери:

— Ты что это выскочила чуть ли не голая? — прошептала гневно она.

— А что случилось, нана? Я всегда так хожу, — невозмутимо ответила Кесирт, бросила в сторону Цанка искоса жгучий, непонятный молодому человеку взгляд и пошла, что-то напевая, к роднику.

— Может, чай попьешь? — спросила Хаза у Цанка, давая понять юноше, что он может идти дальше.

— Нет, нет, спасибо, — сказал он и, все еще думая о своем, развернулся и пошел вверх по подъему горы.

— Счастливого пути, — сухо сказала Хаза.

— Спасибо, — так же ответил он.

Когда он отдалился на приличное расстояние от мельницы, вдруг услышал голос Кесирт!

— Цанка, Цанка, стой, — она поднялась на берег и загораживая глаза от восходящего солнца, смотрела в сторону молодого человека. — Ты что это идешь с пустыми руками?

Юноша развел руками.

— А что? — остановился он, развернувшись.

— Так тебе ведь целый день идти, проголодаешься.

— Да ничего, так даже легче будет идти.

— Нет, стой. Не возвращайся, — скомандовала она.

Кесирт, как молодая лань, легко на босых ногах вбежала в хату. Через несколько минут выскочила с узелком в руке, улыбаясь всем лицом, торопливо подошла к Цанке, протягивая сверток. Как она была красива! Как света! Желанна!

— Тут чурек, творог, чеснок и кусок сушеного мяса, — говорила она, опуская свой взгляд, еще более краснея, часто дыша открытым ртом, обнажая свои маленькие, ровные, белоснежные зубы и розовенькие десны.

— Если бы знала, что-нибудь приготовила… Ну ладно. Дай Бог счастливой дороги!.. В пещере не задерживайся… — и когда уже Цанка тронулся, добавила смеясь: — Смотри не заблудись.

Счастью Цанка в тот день не было предела. Он не шел, а летел. В полдень ел еду с неописуемым удовольствием, потом долго нюхал, вытканную самой Кесирт бежевую скатерть, целовал ее, затем бережно свернув, положил аккуратно в карман штанов… Долгие годы прожил Цанка, и эту встречу он вспоминал всегда как одну из самых счастливых, а скатерть Кесирт хранил до последнего дня, когда пропитал он ее всю кровью любимого наследника — его единственной надежды и веры в будущность Арачааевых…

Солнце было еще довольно высоко, когда Цанка дошел до Нуй-Чо. Баки-Хаджи его встретил с нескрываемой радостью: обнимал племянника; любовался им; ворчал, что так долго не появлялся; говорил, что сам хотел возвратиться.

— Оказывается, хорошо в гостях только первые три дня, а потом и ты им надоедаешь, и они тебе… Ну рассказывай, как там, как дома?

Цанка все подробно рассказывал, коротко отвечал на все многочисленные вопросы деда.

— А как ваш новый ревком? — вдруг спросил он.

— Ой, — удивился Цанка, — а откуда ты знаешь, что у нас новый ревком?

— Все знаю… Кто такой?

— Я его всего раз видел… Среднего возраста, лет наверно сорок. Зовут Ташади Хасанов, говорят, что он из терских земель, грамотный. На вид приятный… Пока никуда не лезет. Приехал с семьей. Двое детей у него.

— А живет где?

— Живет не у нас, а в соседнем селе — Хоте. Говорят, что он назначен председателем ревкома пяти сел Вашандаройского района, а в каждом селе будут исполнительные секретари из местных.

Еще долго говорили. Решили на следующий день возвращаться. Под конец Баки-Хаджи спросил про револьвер. Цанка смутился, он с волнением ожидал этого вопроса. Придумывал разные истории, однако когда спросили в лоб, рассказал все, как было, и даже про эпизод на посту, только, естественно, промолчал о ночном инциденте с Кесирт.

Потом старик долго расспрашивал племянника о своих пчелах, лошадях, собаках. Ложились спать поздно. На рассвете тронулись в обратный путь.

— Ну что, револьвер потеряли, ружье я подарил — будем возвращаться без оружия. Может, это и к лучшему. Во всяком случае, легче будет идти. Хотя оружие в наше время — необходимый товарищ… Ну да ладно, Бог наш главный хранитель. Ему виднее.

Возвращались той же дорогой, на том же месте у небольшого родника сели отдыхать на обед. И тогда Цанка не выдержал и спросил у Баки-Хаджи о давно наболевшем — о золотом баране Чахи. Старик долго смеялся, говорил, что это сказки, а потом, когда уже тронулись в путь, вдруг сказал:

— Ты помнишь старую Бикажу, что жила на мельнице?… Этой ведьме было за сто двадцать лет перед смертью. Она помнила моего прадеда… Так вот она, говорят, была последней, кто разговаривал перед смертью с умалишенным Чахи и он ей сказал, что барана найдут, когда вода иссякнет, и что тогда большое горе будет здесь. Так что не ищи, и не думай… Сколько людей погибло в поисках этого проклятого барана… Хотя, я думаю, что все это сказки. Просто легенда, — потом он вдруг замолчал и продолжил:

— Хотя если честно, то я тоже, по молодости, несколько лет искал его.

Говорят, что наш предок Арч тоже на этом был помешан… А тебе я не советую даже думать об этом… Сказки все это… Пошли.

Вечером, миновав противную для Цанка пещеру, спустились к мельнице. Кесирт дома не было. Хаза сказала, что ушла снова на базар в Махкеты.

Усталый Баки-Хаджи присел на прогнившее крыльцо, долго о чем-то разговаривал со стоящей рядом старухой. Хаза все время махала руками, что-то рассказывала, иногда вытирала слезы. Цанка на любимом месте Кесирт умывался в роднике, думал о своем.

В глубоких сумерках были дома. Баки-Хаджи тяжело разулся, разговаривая с братом, прилег и незаметно для себя заснул глубоким неспокойным сном, не совершив вечерних молитв, отключился до самого утра. На заре по нужде проснулся, долго совершал намаз, крутил четки. Затем вышел во двор, утренняя свежесть взбодрила, ноги от вчерашней дороги ныли, болели в коленках.

Старик внимательно осмотрел хозяйство. Долго возился возле ульев, рядом виляя хвостами, скуля, ласкались собаки. Снова зашел домой, прилег и вновь заснул.

Разбудила его жена. Она недовольно ворчала, шумела.

— Вставай, старый дурень, дела нет тебе до семьи. То пропадал неизвестно где, а теперь явился и спит круглыми сутками… Знаешь, что сегодня сваты должны прийти, поди искупайся, побрейся и деньги давай — ничего не куплено. Прямо позор.

Баки-Хаджи медленно встал, вышел во двор. Кругом шла возня. Все родственные женщины и соседки убирали, подметали, что-то мыли.

— Что, меня женить собираетесь? Так не надо суетиться, — весело говорил он, — молодая невестка сама все уберет.

Женщины тихо посмеивались, только Хадижат недовольно повела своими крупными плечами.

— Зайди сюда, дело есть, — сказала она тихо мужу.

— Да что ты ко мне пристала? Что ты надулась, дергаешься как курица-наседка, можно подумать, что ты замуж выходишь, — язвил он, — а может, найдется такой дурень, вроде меня. Я бы ему еще хорошо заплатил.

— Ой, старый чурбан. Совсем уж из ума выжил. Правда, ты и раньше не лучше был, — теперь уже громко голосила Хадижат. — Знала бы тебя раньше — никогда за тебя не вышла бы… Только жизнь всю искалечила.

— Да, если бы не я, добропорядочный и жалостливый мужчина, всю жизнь ты бы в девках сидела, и никто на тебя даже не посмотрел бы. Сейчас, правда, ты похорошела, откормил я тебя, дуру, на свое горе. Смотри, какая пышная стала на моих харчах, а я весь извелся, пытаясь прокормить тебя.

— Ах ты сумасшедший! Когда ты думал обо мне, всю жизнь холил свое белое тело, гулял направо-налево. Вот женился бы ты на одной из своих сучек — извела бы она тебя. Это я из тебя благородного мужчину сделала. Просто не знают люди, какой ты негодяй… Бабник несчастный. Сам с мизинец, а ходишь как богатырь… Ты вспомни, как я тебя пьяного из кустов с очередной твоей кхахьпы стягивала, а сколько еще было, а помнишь…

Хадижат еще бы немало чего вспомнила, однако в это время вышла из дома их старшая дочь. Она прикрикнула на обоих, завела мать в дом. Затем дочки позвали отца. Стали просить деньги на приданое, подарк, еду и так далее. Просили много, муж и отец одновременно, обещал значительно меньше, ссылаясь на бедность и безденежье. Снова разгорался скандал. Теперь уже предметом ссоры была якобы природная жадность муллы для своего семейства и щедрость с чужими женщинами. Три дочери и мать — с одной стороны и старик — с другой, как нередко бывало, развели скандал. Слышен был далеко по округе срывающийся на писк старческий голос Баки-Хаджи, рев Хадижат и вопли дочек. Обычно кто-нибудь из родственников мужчин в такие моменты забегал в дом и пытался успокоить скандалистов. Покойного Алдума женщины физически боялись, а остальных посылали подальше и требовали не вмешиваться в их личные семейные дела. Теперь Алдума не было в живых, а остальные мужчины все ушли на покос. Вот и некому было погасить конфликт. В конце концов старик под напором дочек сдался, раскошелился. После этого весь день ходил злой, надутый, пинал все ногами, опрокидывал. Получившие свое дочки и мать молчаливо убирали все за ним, выражали полное смирение и всяческую покорность. Баки-Хаджи откупился и вновь стал полновластным хозяином.

После обеда наступил пик приготовлений: все варилось и жарилось, и не только во дворе Баки-Хаджи, но и у соседей. Говядина и баранина, гуси, куры и индейки разносились не поштучно, а на широких подносах. Кругом стоял аромат пряностей и перца.

По предварительной договоренности, учитывая, что молодые уже не впервой проходят этот ритуал, решили выдать дочь в тот же вечер.

Разнаряженная в красное дорогое шелковое платье бегала по двору, как пятнадцатилетняя девочка, Хадижат. Обильный пот темными расходящимися пятнами выступил на ее спине, под мышками и грудями. Она всеми командовала, часто подбегала к сундукам с приданым.

— Вот дура! Какая дура! — говорил тихо Баки-Хаджи сам себе, наблюдая все это сумасшествие. — Будь ее воля, она не только все до копейки, но и этот дом, и даже этот огород отдала бы своим дочкам… По миру бы меня пустила… Свинья старая!

Глубоко ночью дочь — Базали — увезли. Еще долго во дворе пили, ели. Отец, как и раньше, так и не понял, за кого выходит дочь, и с кем они теперь породнились. Понял, что теперь снова кого-то надо будет «ставить на ноги», делиться, ругаться с женой, слышать о нищете и безысходности судьбы дочерей.

В ту же ночь Баки-Хаджи позвал Цанка, отвел его в сторону, сунул в руки перевязанный в узел носовой платок, попросил отнести его на рассвете Хазе и никому ничего не говорить.

Цанка побежал на мельницу в ту же ночь в надежде встретить Кесирт. На лай собак выскочила Хаза. Без разъяснений Цанка отдал ей маленький сверток, потом не выдержал спросил Кесирт.

— Спит она. Зачем она тебе? — сухо ответила старуха, выпроваживая ночного гостя и жадно сдавливая в огромном кулаке передачу.

На следующее утро, когда практически все трудоспособное население Дуц-Хоте, включая женщин и подростков, ушло в горные долины на первый в году покос, случилось неладное. В село нагрянул смешанный эскадрон милиции и ГПУ. Арестовали возившегося возле ульев Баки-Хаджи. При этом присутствовали новый председатель ревкома Ташади Хасанов, односельчане Арачаевых, милиционеры Бекхан Тинишев и Денсуар Абкаев, а также в гражданской форме Абаев Нуцулкан.

Тщетно толстая старая Хандижат бегала от одного односельчанина к другому, прося помочь ее больному, немощному мужу. Те просто отмалчивались, отворачивали лица и глаза, давая понять ревущей бабе, что в их руках ничего нет.

Только в полдень до Косума дошла весть, что арестовали брата.

В тот же день вечером они со своим двоюродным братом Рамзаном Арачаевым прискакали на покрытых пеной конях в Шали. Единственная надежда была на то, что до Грозного за день Баки-Хаджи не довезут и, значит, поместят хотя бы на ночь в Шалинском районном НКВД, а в этом селе есть влиятельные друзья и родственники.

Первым делом братья Арачаевы поскакали к Эсембаеву Махме — бывшему царскому офицеру-полковнику, человеку весьма влиятельному и смелому. Сам Эсембаев не пользовался доверием у Советской власти, его неоднократно задерживали, допрашивали, однако спасало царского офицера то, что он был не зажиточным, а, даже можно сказать, бедным человеком. Поэтому отношение новой власти к нему было нетерпимым, но до поры до времени выжидательно-сдержанным.

В двух словах рассказав о случившемся, решили, что надо идти к начальнику Шалинской милиции Истамулову Шите, зная, что это единственный человек, кто может помочь.

Чтобы не привлекать внимания, дождались темноты, шли пешком вдвоем — Косум Арачаев и Эсембаев, оставив Рамзана дома.

Застали Истамулова дома. Он был в курсе дел, долго молчал, о чем-то думал. Наконец, Косум предложил в благодарность большую сумму денег. После этого договорились, что утром Шита пришлет человека с весточкой.

Как только гости ушли, Истамулов Шита поскакал в центр села, где находились все органы власти. Прямиком направился к начальнику ГПУ Кудрявцеву Вениамину Серафимовичу, который жил на втором этаже дома, ранее принадлежавшему шалинскому купцу Магомадову, расстрелянному в 1924 году за саботаж и антисоветскую агитацию. В том же доме жили и другие чекисты. Рядом, также в конфискованных у людей домах, размещались контора НКВД, тюрьма и районный революционный комитет.

Кудрявцев был назначен в Шали недавно. Он быстро сдружился с Истамуловым, так как оба любили хорошо погулять, крепко выпить. Во время одной гулянки Вениамин Серафимович признался Шите, что он дворянского происхождения и ненавидит Советскую власть и ее жестокость. На следующий день он, правда, встретился с начальником милиции и объяснил ему, что вчера был пьян и все врал, при этом внимательно глядя на реакцию собеседника. На что Истамулов только повел глазами и ответил, что был еще более пьяным и абсолютно ничего не помнит и если он сам в чем-то виноват или наговорил, то просит извинений, и вообще впредь они должны быть верными друзьями и единомышленниками в борьбе за Советскую власть. В ту же ночь снова основательно пили, целовались, а в полночь поехали в Гудермес к знакомым Итамулову женщинам. После этого они сдружились или делали вид, что сдружились. Гуляли всегда вместе. Правда, пытались как-то это скрывать, в дневное время держались сухо, по-деловому строго, даже нарочито враждебно. В тот вечер Кудрявцев был дома, как раз ужинал, когда Истамулов в сопровождении дежурного охранника постучал в дверь. С вялой улыбкой он встретил начальника милиции, легонько похлопал по плечу, пригласил в столовую. За изящно сервированным столом сидели жена Кудрявцева — светло-русая, вечно задумчиво-печальная, красивая женщина и его два ребенка. Две керосиновые лампы скудно освещали по-казенному обставленную комнату.

При появлении непрошенного гостя жена и дети, сухо поздоровавшись с Истамуловым, извинились и ушли в другую комнату. Вениамин Серафимович сразу после этого полез в старый с разбитым стеклом шкаф, достал большую наполовину распитую бутыль. Потом исчез в кухне, слышно было, как они бранились негромко с женой. Через некоторое время он появился в гостиной, неся в руках чугунный котелок с остатками пожаренной жирной баранины с луком.

Второпях с удовольствием выпили одну рюмку, потом сразу, чуть закусив, вторую. После стали пить из граненных стаканов, запивая компотом из свежей клубники, макая большие ломоти хлеба в масляное днище остывшей сковородки.

Изрядно выпив, Истамулов перешел к делу. От серьезности разговора не пьянели. Шепотом о чем-то спорили, даже ругались. В конце концов договорились, произошел обычный торг.

На следующее утро к Эсембаеву пришел вестовой — младший брат Шиты — Хасим Истамулов. Передал, что все возможное делается, однако ранее оговоренная сумма, по независящим от Шиты причинам, возросла в два раза.

В то же утро Кудрявцев вместе с еще двумя работниками, своими подчиненными, допрашивал, а точнее говоря вел разъяснительную беседу с Арачаевым. Требовал от него не только лояльности и поддержки Советской власти, но даже сотрудничества в форме доносов. Неоднократно спрашивал:

— Вы ведь теперь, насколько говорят люди, не занимаетесь религиозной деятельностью? Вы ведь поняли, наконец, вред и обман этих бесчеловечных утопий?

Баки-Хаджи не все русские слова знал, но смысл понял, и быстро опуская и поднимая свою облезлую, бледно-желтую от болезни голову, говорил скороговоркой: «Да-да-да. Только так, как вы говорите».

Потом, когда надо было сказать «нет», он в волнении продолжил: «Да, да».

— Ты что болтаешь? — вскричал Кудрявцев.

Арачаев запнулся, вначале не понял, чего от него хотят, потом сообразил.

— Конечно, нет! Нет! Как вы скажете, так и будет. Просто я плохо понимаю, — говорил он тихим, писклявым голосом, преданно, как его псы, глядя бесцветными от бессильной старости и страха глазами, в лицо начальника.

Потом он дрожащей рукой подписал какую-то бумагу. А вечером его освободили.

Через день после освобождения Баки-Хаджи, Цанка, его одногодок — друг Зукаев Курто и старший сын Косума Ески погнали на базар в селение Махкеты сорок отборных баранов. Это был выкуп.

* * *

Нелегкий путь с горных альпийских пастбищ до базара селения Махкеты молодым людям пришлось идти около трех суток. Небольшая кучка бестолковых баранов неохотно шла по незнакомому маршруту. В полдень из-за жары вовсе останавливалась, сбивалась в гурт, тяжело дыша в пыльную землю. В это время даже сопровождающие собаки не могли их испугать и сдвинуть с места.

Через день дороги романтизм молодых полностью иссяк, стали между собой спорить, потом ругаться. После очередной перебранки сын Косума Ески посчитал, что его незаслуженно оскорбили, встал в ночи и ушел домой.

Оставшись вдвоем, Цанка и его друг Курто продолжили выполнять поручение одни; весь оставшийся путь проделали молча, испытывая при этом страшную усталость, голод, отчужденность и неприязнь к выполняемому заданию.

К Махкетам подошли к вечеру. Несмотря на то, что торговля после обеда закончилась, все кругом кишело. По всей округе в беспорядке виднелись телеги, кони, коровы, буйволы, бараны и козы. Повсюду со связанными ногами, тяжело дыша раскрытыми клювами, валялись куры, гуси, индейки. Кругом шастали бездомные собаки. В воздухе витало беспокойство. Народ суетился, озабоченно кричал, был растерян.

Прошло два-три дня, как из Грозного пришло известие, что большевики окружили все три городских рынка, торговцев арестовали, весь товар и имущество их конфисковали. Появилось новое страшное, даже губительное слово — спекулянт — торгаш, или иначе враг трудового народа.

Власти объявили, что правом торговли обладают только государственные магазины и структуры потребкооперации.

Вместо привычных базаров, будут организованы колхозные рынки, и на них торговать смогут только колхозы, через своего доверенного представителя. Все цены устанавливаются строго государством. Все излишки сельскохозяйственной продукции будут приобретаться государственными органами по закупке продовольствия и домашних животных. В каждом районе будет организован такой пункт. Был составлен и доведен до населения прейскурант закупочных цен. Уровень цен был оскорбляюще низок. К тому же вместо денег за сданную продукцию населению обещали выдавать государственные ценные облигации, сроком погашения в ближайшие десять-пятнадцать лет.

От всех этих новостей народ был в шоке, даже в панике. Обмен и реализация продукции стали практически невозможными. Цанка и Курто отогнали своих баранов под грушу, усталые, голодные, грязные сидели рядом, не зная что делать. Под вечер по очереди сходили искупаться в реке Басс. После этого еще больше проголодались. На копейки, завалявшиеся в кармане Цанка, вместо еды почему-то купили махорку. Часто курили, от этого им становилось еще противнее — они кашляли, их тошнило, язык от самосада и реакции пустого желужка горел. Тогда Цанка на свой страх и риск решился на отчаянный шаг — зарезал молодого, упитанного барашка.

— Да ладно, не волнуйся, — взбадривал его друг, — у твоего дяди богатства не пересчитать… Не будем же мы помирать здесь с голоду. Вот посмотри, уже и собаки Баки-Хаджи стонут. А ты знаешь лучше меня, что мулла их любит больше, чем кого-либо. В конце-концов скажем, что в дороге поломал ногу или волки съели.

— Да пошел он… — в такт ему отвечал Цанка, освежевывая тушу, — нечего мне оправдываться и врать. Скажу как есть… Если недоволен, пусть перевернется на месте. Нужны мне были эти базары с баранами… Вон его дочки разодеты как княжны. Раз одеванное второй раз не одевают, а я горбачу, как скотина, и все одни штаны дырявые ношу. И то от отца остались.

— Да, отец твой все это богатство и нажил для Баки-Хаджи, — говорил Курто, — а после смерти вы остались нищими, а дочки муллы с жиру бесятся. Точнее не они, а их суки-мужья. Вот куда весь ваш труд уходит.

— Ладно, разберемся, — недовольно буркнул Цанка, — лучше давай разжигай костер.

Кинув собакам голову, ноги и части внутренностей, молодые люди первым делом обжарили на углях молодую печень. Ели практически сырую, пропитанную кровью, без соли. Ели жадно и скоро, пачкая в саже лицо и руки.

Потихоньку к сытому костру по-одному пришли все Дуцхотовцы, торговавшие на базаре. Быстро нашли огромный казан, топорик, соль и под шумок бутылку самогонки.

С жадностью съели всего барана, запивали еду жирным бульоном. Потом, разъевшись, разгорячившись спиртным, рассказывали всякие были-небыли, смеялись, даже танцевали. В полночь усталые, сонные, сытые улеглись вокруг костра. Все задумались о завтрашнем дне.

— Говорят, что сегодня в Шали прибыл целый полк солдат. Ходят по дворам, описывают все имущество, землю. Даже кур считают.

— Да, жизни от этих красных гадов нет и не будет. Вон в Грозном на базаре всех арестовали, все имущество отняли… Что хотят, то и делают.

— А арестованных еще даже не отпустили… Только женщин, говорят, не трогают.

— А из наших кого арестовали? — вступил в разговор Цанка, думая о своем.

— Да из нашего села там никого и не было.

— Как не было, а Кесирт?

— Кесирт в тот день была дома. Она только сегодня сюда пришла с мельницы. Я ее видел, говорит, что мать приболела, она за ней ухаживала. Это ее и спасло. А то эти безбожники, говорят, пристают к молодым да красивым.

— Да, Кесирт красива — сучка! Полжизни отдал, чтобы с ней ночь провести.

— Ой, размечтался, идиот.

— А что она замуж не выходит, ведь бегают за ней, как жеребята за кобылой.

— Правильно делает. Бегают, предлагают стать второй, третьей женой, да еще растить пять-шесть мужниных детей… Она еще молодая, да и не дура, свое счастье найдет.

— Да что ей искать, небось трахается потихоньку. Что ей терять — жеро, есть жеро.

— Не болтай глупостей. Она достойная женщина… Вон все говорят, что муха к ней не пристанет. Ходит, ест, спит только со старухами.

— Да ладно, знаешь ты все… Все эти женщины кахпы, а она небось первая.

— Ну ты пойди, если смелый, ей это в лицо скажи… Помнишь, на веселье зимой она Цинциева Шарпудина чуть не зарезала — люди вмешались, а тебе она за эти слова язык и еще кое-что отрежет.

Кругом засмеялись. Один Цанка сидел серьезный, смотрел печально в догорающий костер.

— Да пошла она к черту… У меня вон куры дохнут. Не знаю, что даже делать. Может, завтра домой вернусь. Все равно торговли никакой нет… И поменять не на что. Из города ничего не везут.

— Давайте спать. Утром, что Бог даст, так и будет… Цанка, благодарим тебя и твоего дядю за сытую еду. Пусть это Бог зачтет как жертвоприношение.

— И вам спасибо, односельчане… Спокойной ночи.

Ночью, подстелив под себя шкуру зарезанного барана, спали поочередно. Перед рассветом, потеснив друг друга, плюнув на баранов, заснули. Когда проснулись — солнце поднялось довольно высоко. Уже с утра было душно. Под дружный сон сытых молодых людей и собак бараны на рассвете разошлись пастись. Все помятые и разбитые от жесткого ложа, еще не придя в себя от сна, Цанка и Курто, проклиная весь свет и тупоголовых овец, бросились их искать. К счастью, те паслись скученно совсем рядом. Ночевавший на базаре народ двигался для утренних нужд и умывания к реке и обратно. Мужчины шли в основном поодиночке, женщины группами. Мужчины спускались к реке прямо напротив базара, женщины уходили далеко вверх по течению реки, там наиболее густо росли кустарники лещины, шиповника, терна. Из Махкеты пришла небольшая делегация местных жителей. Требовали, чтобы все расходились по домам на ночь. Жаловались, что базарный люд и их скот испоганили всю окрестность, что вода в реке стала вонять отходами. Получилась небольшая перебранка. Получив организованный отпор от разъяренных торговцев, махкетинцы убрались ни с чем, пригрозив, что пожалуются Советам, а те, как и в Грозном, арестуют всех.

К радости молодых людей в это время на телеге подъехали Арачаев Косум и его сын Ески. Привезли с собой много еды. Цанка в двух словах описал ситуацию, в конце виновато рассказал, что из-за голода съели одного барана.

— Правильно сделали, — улыбаясь отреагировал дядя.

Затем он повелительным жестом махнул рукой, отвел сына и племянника в сторону.

— Вы когда-нибудь слышали, что мы, Арачаевы, между собой ругались? — тихо шипел он недовольным голосом. — Нет. И не услышите… А вы — не успели вылупиться, стали выпендриваться. Что о вас люди подумают?… Прежде всего вот этот твой друг Курто… Позор!.. Стыдно!.. Чтобы впредь этого не было, нас и так мало, а вы еще между собой ужиться не можете… Теперь запомните… Запомните на всю жизнь… Жить надо вместе и по-братски. Ты, выродок, — он указательным пальцем мотнул в сторону своего сына, — будешь молчать, даже если он будет на тебе дрова колоть. Понял?

Ески едва мотнул опущенной головой.

— Чтобы больше я этого не слышал, — продолжал уже более спокойно и громко Косум. — Вы братья, и других у вас не будет. Потом он, не говоря ни слова, подскочил к Цанку, ощупал его карманы, вытащил из них вонючий кисет с махоркой.

— Еще раз это увижу, тебе тоже уши надеру. Понял? — обращался он к Цанке.

— Это не мое, — тихо отвечал тот.

— Неважно чье… Какой пример ты молодым показываешь?… Ну ладно, вы пока перекусите, а я пройдусь по базару, — сказал он, уходя в толпу людей, и не успел еще скрыться, как облачко сизого дыма зависло лениво над его головой.

Более часа побродив по базарным рядам, Косум усталый, потный возвратился к молодым родственникам. Выражение лица у него было растерянным, рыжие усы с редкой проседью обвисли, меж глаз легла глубокая щель.

— Да, творится что-то кошмарное, — сказал он, глядя под ноги, как бы оглядывая свои щегольские хромовые запыленные сапоги. — Что эти твари хотят с нами сделать… Совсем совесть потеряли. Жить не дают… Вовремя не расстреляли всех этих мерзавцев поодиночке, теперь будем жить под их каблуком… Да, ну и дела… Ужас какой-то.

Он еще долго сидел, о чем — то думал, качал головой.

— Ладно, мы-то свое отжили, а что с вами-то будет, — продолжал Косум, оглядывая сына, племянника, их друга. — Будем надеяться, что Бог сжалится над нами… Может, и образумятся эти выродки.

К полдню зной усилился. Назойливые мухи не давали покоя ни людям, ни животным. Усталые от жары и от тревожных ожиданий люди не спеша покидали базарную площадь, ища покоя в тенистой прохладе у горной реки. Торговля не шла. Все были встревожены. Ждали вестей из Шали и Грозного.

— Делать здесь, конечно, нечего. Наши бараны здесь никого не интересуют, — сказал вдруг Косум. — Однако чтобы старший не ругался, Цанка и Ески оставайтесь до завтрашнего обеда. Посмотрите, может, что и получится. А я с Курто поеду домой. Его мать волнуется. Два раза уже приходила — справлялась… К вечеру, по прохладе, погоните баранов попастись, а то умрут они у вас с голоду, и на водопой поведите… Короче, завтра, если ничего не изменится, трогайтесь обратно… Пока здесь не до торговли.

Как только телега с Косумом и с Курто исчезла из виду, Цанка вскочил.

— Так, Ески, присматривай за баранами, а я пойду посмотрю, может, кто купит их, — сказал он, внимательно оглядывая себя.

Первым делом двинулся не на базар, а в сторону реки. Долго умывался, чистил свои изношенные, порванные с внутренней стороны у подошвы чувяки, влажной рукой протирал пропыленную одежду, думал совсем не о баранах, а о встрече с ней, днем и ночью только о ней и думал. Никому не говорил о своей страсти, даже другу. В глубине души выстраивал различные отчаянные планы, вплоть до того, что уедет он с Кесирт хоть куда. Лишь бы быть вместе с ней.

Ровно в полдень он оказался меж базарных рядов. Прилавки ломились от изобилия товаров. Все чем-то торговали. Никто ничего не покупал, даже редко кто ходил между рядами. Скоропортящаяся продукция гнила, воняла.

С минарета селения Махкеты послышался голос муллы, призывающего людей к полуденной молитве, голосили петухи, где-то рядом истошно мычала корова, в стороне яростно спорили-кричали, перебивая друг друга, женщины, у забора в пыли с раскрытым ртом, полным желто-зеленой блевотины, вокруг которой медленно ползали жирные мухи, лежал обшарпанный, побитый мужчина. Было жарко, грязно, пыльно.

— Цанка, — окрикнул женский голос молодого человека.

Он обернулся, увидел знакомую старуху.

— Иди сюда, Цанка, купи что-нибудь, а то уже четыре дня никто ничего не берет… Ты что здесь делаешь? — скороговоркой голосила она, глядя снизу вверх на Арачаева, прикрывая рукой глаза от солнца.

— Здравствуй, — ответил Цанка, не глядя в сторону старухи, а водя глазами по рядам, — пусть твоя торговля будет благодатной. — Какая здесь торговля. Убытки одни. Одно успокаивает, что у всех так. Общее горе — как праздник… А ты что, Кесирт ищешь?

От неожиданности вопроса Цанка встрепенулся, в упор глянул на старуху.

— Она в конце того ряда, под навесом. Там ее ищи, — продолжала она, улыбаясь недоумению юноши.

Цанка хотел что-то возразить, пойти в другую сторону. Но он ничего не сказал, а ноги помимо его воли сами повели его в указанное старухой место. Он еще больше вспотел, и ему почему-то стало еще более жарче. Он торопился, вытягивая шею, хотел поскорее увидеть любимую. И в то же время волновался несказанно, внутренне сжался, дрожал. Считал, что от этой встречи, от этого разговора зависит его судьба, его жизнь. Он считал, что жизнь — это Кесирт. Только с ней, только рядом, только она одна. Навсегда… Остальное низость и серость. Бестолковая суета и трата времени…

Кесирт первая заметила длинного Цанка. Видела, как он беспорядочно, жадно рыскает голубыми, сощуренными от солнечного света глазами. Она невольно улыбнулась, платком быстро вытерла пот с лица, машинально рукой поправила волосы под косынкой, свела вместе раздвинутые от жары под широким платьем ноги, выпрямила согнутую спину, принимая горделиво-надменную осанку.

К ее удивлению, Цанка скользнул по ней взглядом и прошел мимо. Кесирт еще мгновение улыбалась, потом на лице ее появилась какая-то растерянность и даже озабоченность. А Цанка тем временем уходил все дальше и дальше, и тогда она не выдержила и зная, что поступает неверно, крикнула? — «Цанка!» Арачаев моментально остановился, обернулся. Застенчивая, даже жалкая, улыбка застыла на его лице. Он медленно, пытаясь придать своим движениям безразличие, двинулся к Кесирт. Десятки пар скучающих до этого глаз уставились на них.

Он подошел плотно к ее прилавку, тихо поздоровался, она встала в полный рост, так же тихо ответила. Он боялся смотреть ей в лицо, не хотел, чтобы видели окружающие его чувств, его радости и волнения. Его лицо было строгим и бледным, пот тек по вискам и шее. Кесирт, напротив, вновь широко улыбалась, увлажненные глаза ее светились озорством и даже надменностью. Так они простояли в молчаливом оцепенении. Эта пауза была неестественной, явно стеснительной для обоих. Еще мгновение и окружающие бездельники — торговцы могли бы сделать неожиданные выводы.

— Проходи сюда. Посиди немного. Здесь в тени чуть попрохладнее, — наконец, нашлась Кесирт.

Цанка с облегчением вздохнул, глядя только себе под ноги обошел прилавок, подошел к Кесирт и сел рядом, на указанное ею место — полупустой мешок с кукурузой.

Не успел он сесть, как Кесирт забросала его общими вопросами: о селе; о родственниках; о его баранах; о жаре. Чужие проблемы и дела никому не были интересными, поэтому любопытные взгляды окружающих сразу потухли, отвернулись в никуда и задремали.

Отвечая односложно на ее общие, ничего не значащие вопросы, Цанка потихоньку пришел в себя, чуть осмелев и глянул жадным, преданно-ласкающим взглядом на ее лицо. Кесирт была в пору полного женского расцвета. Неожиданно для себя Цанка заметил, что ранее округленное ее лицо чуть вытянулось, стало немного скуластым и строгим. Большие, чуточку раскосые черные глаза, обрамленные пышными ресницами, светились жизнью и радостью. Над припухшими, несколько капризными, розовыми губами появился легкий пушок.

Она искоса бросила в его сторону взгляд, быстро отвела, потом снова посмотрела. Одна сторона сросшихся орлиннообразных бровей ее поползла еще выше. Она чуточку наклонилась в сторону Цанка.

— Не смотри на меня так своими синими бесстыжими глазами, — смеясь, тихо сказала она, и маленькие ямочки появились на ее алых щеках.

Цанка моментально уставился в землю.

— Сколько овец ты пригнал? — неожиданно поменяла она тему разговора.

— Тридцать. Одного вчера съели, — не поднимая головы ответил Цанка.

— Слышала. Мог бы угостить и меня.

— А я и не знал, что ты здесь.

— А ты и не искал, — засмеялась Кесирт.

— Не до этого было.

— Вот, с этого и надо было начинать. Вот вся твоя сущность, — смеялась она.

— Да, я…, Да, я, — хотел что-то сказать Цанка, но у него ничего не получилось, мысли путались.

Кесирт еще звонче засмеялась.

— А сам говорил… Высокие слова… Да я такой, я сякой. А сам еще хуже. Нет, чтобы проверить как я, что со мной. Может, голодаю, или кто обидел. Или еще что… А он пришел, барана с мужиками съел, водку пил…

Цанка совсем потерялся. Надулся, голову опустил, уставился глазами в землю. Не знал, что ответить.

— Да ладно, тебе, — ударила по-свойски она рукой по плечу молодого человека, — что и впрямь обиделся?.. Шуток не понимаешь совсем.

Цанка все еще сидел опустив голову. Наступила пауза… Кесирт тоже задумалась, глубоко вздохнула и уже совсем серьезно заговорила тихо.

— Ты не знаешь, Цанка, как я тебе благодарна!.. Спасибо тебе! Дай тебе Бог счастья! На каждой молитве о тебе молюсь… Если бы не эти деньги, что ты принес, чтобы я делала? Ты не знаешь, что это было… Этот долг… Это самое тяжелое.

— Да причем тут я, — перебил ее Цанка, — это не я, это Баки-Хаджи помог.

— Я знаю… Но все сделал ты… Спасибо тебе!

Теперь она вся согнулась, облокотилась на коленки, смотрела только в землю, под ноги, говорила тихо, жалобно, печально.

— Ты не представляешь, в каком состоянии я провела эти месяцы… Должники замучили… Другие годами не отдают и ничего, а с нашего двора не уходят. Видят — бессильные, и все требуют, жить не дают… Последнюю корову продали. У матери были деньги на случай смерти, всю жизнь копила — их отдали. Все отдали… А делать нечего… Ты себе не представляешь, что это такое. Помочь некому. Взять в долг не у кого. Мать ругается, нервничает, кричит, устраивает истерики… Одна осталась… Одна со своим горем… Ты не поверишь, несколько раз хотела покончить с собой, просто в последний момент мать было жалко. Не могла ее добивать окончательно… И вдруг это… Спасибо тебе, Цанка. Ввек не забуду… Одинокая я. Несчастная. Как родной помог… Спасибо! — она тихо заплакала, еще ниже опустила голову, закрыла лицо руками, мелко дрожала всем телом.

Цанка поднял голову. Посмотрел по сторонам, как бы ища помощи и поддержки… Да, горе одиноко.

— Кесирт, перестань. Перестань, я прошу тебя, успокойся, — мягким голосом говорил он, и ему хотелось нежно прижать ее к себе, ласково погладить, защищать всегда и всюду.

— Кесирт, хватит. Успокойся… Так нельзя.

Он хотел сказать, что он рядом, что он поможет, и так далее, и тому подобное, но затем понял, что это смешно — он сам гол и беден, и какой, к черту, кормилец. Хотя он уверен, что все будет хорошо… У него у самого стали наворачиваться слезы, что-то защемило в груди, в горле встал комок.

— Кесирт, не плачь, — дрожащим голосом взмолился он.

— Все-все… Все в порядке, — сквозь сжатые перед лицом, увлажненные потом и слезами ладони ответила жалобно она, — я сейчас… Извини… Прости меня…

Кесирт оторвала от лица руки, слезящимися, раскрасневшими глазами нежно посмотрела на Цанка. Ее пышные ресницы от влаги слиплись, стали еще отчетливее обрамлять черные глаза. Она чуть улыбнулась.

— Спасибо тебе, Цанка! Как брат помог!

— Не хочу я быть братом, — как бы обиженно, с притворной нервозностью ответил Арачаев.

— А кем ты хочешь быть? — уже улыбаясь, обнажив беленькие маленькие зубки, спросила Кесирт.

Цанка ничего не ответил, только повел плечами.

— Так кем? — вновь обратилась, теперь с хитринкой, Кесирт, искоса поглядывая на собеседника.

— Хочу быть рядом, — буркнул, что пришло на язык, Цанка. — Рядом — это любовником? — съязвила она.

— Дура ты, — вскрикнул Цанка, — мужем хочу стать.

— Тихо, дурень, не шуми, — шепотом сказала Кесирт, оглядываясь по сторонам.

Цанка вновь впился взглядом в ее лицо. Маленькая капелька, не то слезы, не то пота, медленно скользнула по подбородку, понеслась быстро по длинной шее вниз, на мгновение застыла в ямочке и вновь медленно сползла в щель меж сочных грудей. Цанка думал теперь совсем о другом, о наболевшем. Как он хотел…

— Эх, Цанка, мог бы стать мужем моим, мне не достался бы.

— Не болтай глупостей, Кесирт… Ты нужна мне, я люблю тебя — страстно заговорил Цанка.

— Не шуми. Замолчи. — Вновь приказным голосом серьезно ответила Кесирт, — не говори больше об этом… Стыда нет у тебя… Неужели я позволила своим поведением говорить тебе эти вольности.

— Причем тут вольность?.. Я хочу… Я… — вскипел Цанка. Черные вены выступили на его висках. Курчавые волосы от пота по краям взмокли, обвисли по раскрасневшейся коже лица, шеи.

— Замолчи, — спокойно сказала Кесирт, — ты еще молод. Как говорят — девственник, а я старая, поношенная жеро… И ты хочешь, чтобы весь твой род во главе с женой Баки-Хаджи и его дочек меня проклинали.

— При чем тут они?

— Не шуми. Успокойся. Тем более, что у меня есть свои планы.

Большие голубые глаза Арачаева еще больше расширились, брови полезли на лоб.

— Какие планы? Ты о чем? — удивился он.

— Это ты о чем? — кокетливо, вопросом на вопрос ответила Кесирт, искоса, исподлобья глядя на него.

Цанка часто задышал, ноздри его расширились, даже нос покрылся капельками мелкого пота.

— Что ты хочешь сказать? — тихо, со скрытой злобой в голосе спросил он, сжимая влажные руки.

— Слушай, Цанка. Что ты ко мне пристал? У меня своя жизнь, свои дела. Я уже не молода, надо подумать о будущем, — сухо сказала она, впервые отворачиваясь от собеседника.

— Ты что, хочешь сказать, что выходишь замуж? Что нашла кого-нибудь? — твердым голосом допытывался он.

— Я не нашла, Цанка, — продолжая глядеть в сторону, говорила она, — они сами бегают вокруг, покоя не дают.

— Я не позволю, — прошипел Цанка.

— Ой, герой, — Кесирт засмеялась, повернула голову, задрала ее надменно вверх. — Кто ты такой? Молод ты еще, а мне жить надо, а не в любовники играть. До сих пор не играла и впредь не буду, и никому не позволю, а твои мысли я знаю… Юн ты еще, чтобы меня вокруг носа водить… Вот пойди и с другими жеро поиграй, а я не для этого… Если я шаг неправильный сделаю, то никто меня не пожалеет. Сожрут, выжмут соки, обсосут и выплюнут. И некому будет за меня заступиться. Боюсь я этого… Вон сколько ухажеров… А у всех одна только похоть… Насладятся и выкинут. Ты думаешь, легко мне?.. Все в кусты зовут, не получится — замуж просят… Да разве это замужество — брехня одна. Не верю я этим грязным, вонючим мужикам.

После этих слов она неожиданно наклонила лицо, понюхала себя и громко рассмеялась.

— Ха-ха-ха, теперь и я вся провонялась от пыли и пота, — весело говорила она.

Цанка молчал, уныло смотрел вниз, перебирая нервно польцами.

— Да что с тобой? — спросила смеясь Кесирт. — Какой серьезный и задумчивый молодой человек?!

— Ты это вправду говоришь? — вдруг перебил ее Цанка.

— Ты о чем?

— О том, — он посмотрел прямо в ее глаза, залезая в душу. Кесирт как-то сразу неловко стало от этого тяжелого взгляда, этого напора страсти и ярости. Она не ожидала такой реакции молодого человека. Улыбка исчезла с ее лица. Она впервые почувствовала силу, мужскую волю и характер во взгляде Цанка. Этот решительный взор исподлобья парализовал ее, в одно мгновение укротил ее высокомерие и кокетство. Она впервые поняла, что Цанка уже мужчина и мужчина с твердым, властным характером, играть с собой не позволит.

— Цанка, — уже умоляюще говорила она, — ведь должна я выйти замуж?

— Ты уже определилась? — сухо, не отрывая взгляда с ее опущенного лица, продолжал допрос Цанка.

— Пока нет… Точнее, не окончательно… Но он требует ответа. И, видимо, я скажу — да.

— Кто он?

— Ты не имеешь права задавать мне такие вопросы… Все равно ты его не знаешь.

— Он стар или молод? Вдовец или женат?

— Да-да-да, и стар, и вдовец, и богат, и дети есть. Но я буду обеспечена, любима и защищена, — нервно, сухо ответила она.

Цанка отвел взгляд в сторону, опустил голову, согнул длинное тело в печали. Указательным пальцем провел по мокрому лбу. Крупная капелька пота упала на сухую землю, образуя темные круглые пятна. Оба замолчали. Задумались. На крыше навеса встревоженно закаркала ворона, где-то вдалеке хором лаяли собаки. Голодные нахальные мухи летали кучами, кусая голые участки тела, лицо. Стало еще жарче, душнее. Во рту пересохло.

— Ты будешь воды? — нарушила молчание Кесирт, полезая под прилавок и доставая большую бутыль из-под самогонки.

Цанка взял ее, жадно отпил из горла несколько глотков. Вода была теплой, пропахшей. Кесирт налила воду в кружку, сделала пару глотков, сплюнула.

— Фу, какая гадость. Завоняла водкой.

Снова замолчали. Друг на друга не смотрели. После того тяжелого взгляда Цанка Кесирт стало не по себе. Она почувствовала, что рядом сидит не юноша, над которым можно подшутить и поиздеваться, а созревший мужчина, к тому же не простой. Какие-то новые чувства она стала испытывать к нему. Как бы ища подтверждение своим мыслям, она бросила искоса взгляд в его сторону, увидела жилистую руку, огромную мужскую кисть, хотела еще разглядеть, но Цанка, боковым зрением почувствовав ее оценивающий взор, резко повернулся. Их глаза встретились. Она не выдержала напора, отвернулась, пряча предательскую алую краску, моментально вспыхнувшую на ее красивом, смуглом лице.

— Ты решила это окончательно? — твердым, металлическим голосом спросил Цанка.

— Видимо, да.

— И когда?

— Он желает сейчас, а я хочу осенью, хотя мать настаивает не откладывать.

— А что откладывать, — съязвил Цанка, — надо поторопиться, а то богатый жених уползет к другим.

Кесирт не на шутку обиделась, но сдержалась.

— Вышла бы и сейчас, да только долг надо погасить, — ответила она тихо.

— Какой долг? У тебя еще долг есть? — удивился Цанка.

— Конечно. Ведь Баки-Хаджи я должна деньги отдать. Не могу я с долгом за плечами в чужой дом входить.

— А-а, — махнул Цанка рукой, — это не долг. Дядя подождет… А выйдешь замуж, будешь ласковой и нежной со стариком, он за тебя рассчитается… Конечно… Какой я дурак!.. Как мне не догадаться об этом?!.. Молодец! Умница ты! Я рад за тебя, — издевался он, злобно водя глазами по ее лицу, груди, бедрам. — Второй муж ей не нравился — старый да вонючий был. Так вот нашла еще такого же — только с деньгами… Выдоит стариков и снова бросит… Ей не привыкать… Что там я, тощий и нищий, когда есть…

Он еще что-то хотел сказать, однако увидел как крупная слеза покатилась по ее щекам, она вся мелко дрожала, наклонив голову, уткнулась лицом в колени, сжимая ладонью рот, тихо стонала в рыданиях. Кожа на ее лбу и шее, уши стали коричневато-бледными.

Она вскочила, делая вид, что поправляет косынку, спрятала лицо, побежала между рядьев прочь.

Цанка сидел в оцепенении, его прошиб холодный пот. Потом он медленно встал и пошел, как во сне, в противоположную сторону. Дремавшая рядом бабка раскрыла глаза.

— Молодой человек, молодой человек, — крикнула она Цанке, — Подойдите сюда.

Цанка остановился, хотел подумать, но не мог. Машинально вернулся. Старуха поманила его к себе, чтобы он нагнулся. Арачаев повиновался.

— Она как родник — кристально чиста. А ты ее говна не стоишь. Понял? — прошипела она ему на ухо. — Не мужчина ты. Пошел вон, свинья, — уже громко крикнула она убегающему прочь Цанке.

Под удивленные взгляды людей Цанка выбежал с базара. Остановился, о чем-то подумал. Потом побежал к реке, решив, что туда же тронулась Кесирт. Издали увидел ее. Она умывалась в реке. Он, тяжело дыша, подошел. Долго молчал, не зная, что сказать. Она спиной почувствовала его, повернула голову.

— Уйди отсюда… Уходи, — злобно сказала она.

— Кесирт, извини. Извини, пожалуйста, — тихо молвил он. — Оставь меня. Оставь. Что ты еще хочешь? Как ты еще хочешь меня оскорбить? Как хочешь унизить?

Она встала с мокрым лицом, двинулась ему навстречу, темные вены вздулись на ее шее.

— Уходи… Уходи. Ты мне противен… Да, ты прав, — кричала в ярости, — да, ты тысячу раз прав… Я сучка. Я продаю себя, и никуда мне не деться… Думай, что хочешь… Мне плевать… Уходи, оставь меня… Я прошу тебя!

— Кесирт, милая, послушай, — жалобным голосом умолял ее Цанка.

— Не хочу слушать — уходи… Прошу тебя, уходи! — Вновь появились слезы на ее лице.

Цанка повернулся, медленно стал уходить, не чувствуя ног и не зная, что происходит.

— Подожди, — вдруг услышал он любимый голос.

Он с надеждой остановился, повернулся. Кесирт подбежала плотно к нему. Влажные глаза ее блестели яростно и гневно, она указательным пальцем ткнула ему в лицо.

— Ты запомни. И передай своим родным, что я долг верну. И пока его не верну — замуж не выйду. Понял? — шипела она ему в лицо, руки ее тряслись, косынка с головы сползла, растрепанные волосы свисали клочьями, она была похожа на сумасшедшую. — Все верну. Все… Ничего мне не надо чужого. Ничего. Когда я у кого что-то просила или воровала. С детства сама себя кормила, и днем и ночью тружусь… Одинока я… Почему ты меня оскорбил? — заплакала вновь она, голос ее притих, она вся обмякла, бессмысленно опустилась на землю, вновь закрыла лицо руками и жалобно зарыдала. — Почему, Цанка, ты меня оскорбил? Я так верила тебе… Я думала, что ты единственная для меня опора и надежда… Почему такие мысли у тебя родились? Неужели я достойна этого? Цанка — почему?… Как бы мне умереть!

Он ничего не говорил. Опустился рядом на землю и тоже заплакал.

Так они просидели еще некоторое время не говоря ни слова, перестали плакать, боялись встретиться взглядами. Мимо несколько раз проходили люди, с удивлением смотрели в их сторону.

Наконец, Кесирт тяжело встала, небрежно рукой размазала по лицу пот, слезы и сопли, не глядя на Цанка пошла, простоволосая, в кусты.

Молодой человек еще сидел в оцепенении, и только когда она скрылась крикнул:

— Кесирт, прости меня! Я люблю тебя! Люблю!

Солнце покатилось к закату. Тени стали длиннее. Вода в реке что-то шептала, видимо, сплетничала о человеческих страстях. В густой траве под Цанком озабоченно бегали муравьи. Мимо, беззаботно порхая крыльями, пролетели две бабочки. В кустах зашевелилась ящерица. Почуяв вечернюю прохладу, народ на базаре очнулся, наполнил ущелье криками.

В тот же вечер Кесирт, никому не говоря ни слова на попутной телеге уехала домой. Цанка не находил себе места, в ярости ногами пинал баранов, косился на Ески. Снова достал махорку, часто курил. В вечерних сумерках с односельчанами пил много водки. Ему стало плохо, его рвало, убежал к реке и просидел там до полуночи. В полдень вернулся. Ески не спал, ждал в волнении брата, что-то бормотал недовольно, пока Цанка не забылся в кошмарном сне.

В ту же полночь две группы красноармейцев с милицией и работниками ГПУ двинулись разгонять Махкетинский базар. Одна, наибольшая, шла из Шали, другая, поменьше, из Ведено. За два часа до их прихода эта весть прилетела на базар. Люди верили и не верили. Некоторые быстро отреагировали и попытались бежать. Тяжело было тем, у кого был скот, особенно бараны.

Разбуженный полупьяный Цанка долго не мог понять, что происходит. Сообразив, в чем дело, в душе даже обрадовался. По сравнению с его гореми внутренним опустошением это казалось ничто. Тем не менее он попытался кое-что предпринять. Однако все было бесполезно. Началась паника, крики, вопли. Бедные животные не знали, чего от них хотят, куда их гонят. Все смешалось: люди, кони, коровы, буйволы, бараны, куры. Летели в разные стороны мешки и свертки. Кругом ругались. Женщины плакали. Мало кто сумел бежать, в основном все остались, стремясь сохранить трудом нажитое добро.

Еле-еле забрезжил рассвет, когда полторы тысячи красноармейцев с винтовками наперевес плотным кольцом окружили Махкетинский базар, штык-ножами тыкали они людей и животных, сжимая круг. Затем в центр влилась многочисленная чеченская милиция. В одном месте началась стычка, крик, мат. Раздался залп выстрелов. Сразу наступила тишина. Один милиционер, женщина и трое мужчин из торговцев остались лежать в луже крови.

Чуть позже подъехали два грузовика. Остановились недалеко от базара на возвышенности. Несколько здоровенных мужиков, в основном русские и один-два чеченца стали свысока внимательно осматривать происходящее.

Самый главный из «товарищей» стоял чуть впереди, внимательно глядя в бинокль, довольно улыбался.

— Ну вот, товарищи, посмотрите как славно, а вы говорили, что дивизию кормить нечем… Пировать будете… И кони ладные…

— Да, на месяц хватит.

— А через месяц еще что-нибудь придумаем… Края здесь богатые… Только все по законности, по правопорядку, как положено… Ну, сами знаете… Я думаю, нам здесь больше делать нечего. Вечером доложите.

К обеду базарная площадь была пуста и грязна, как после боя. Женщин, стариков и детей отпустили с пустыми руками. Всех мужчин обшмонали и погнали под палящим в Шали. Цанка был в этой толпе. К его радости, Ески, как еще очень юного, отпустили.

К вечеру были в Шали. Всю ночь провели на широкой площади под открытым небом: без еды, без воды, без туалета.

На следующий день стали вызывать по одному из толпы. Здесь же рядом несколько человек в гражданском бегло расспрашивали задержанного через переводчика. После короткого совещания отпускали, очень немногих помещали в местную тюрьму. К полдню вызвали Цанка. Ему было все безразлично — только чувство жажды мучило его.

Прямо перед столами начальства стояла большая бочка с пропахшей солеными огурцами теплой водой. Цанка кинулся к ней, с жадностью захлебываясь выпил несколько кружек спасительной влаги. Сразу стало легче, даже от удовольствия закружилась слегка голова.

— Фамилия? — спросил усталый голос.

— Арачаев.

— Имя?

— Цанка.

— Как зовут отца?

— Алдум.

— Какого года рождения?

— 1905.

— Откуда?

— Дуц-хоте.

Сбоку к Цанке подошел коренастый усатый мужчина-чеченец. Он взял Цанка за локоть.

— Так ты племянник Баки-Хаджи? — спросил он.

Цанка молча мотнул головой.

— Передай ему привет от Истамулова Шиты. Запомнишь?

Юноша снова мотнул головой.

Арачаева сразу освободили. Когда он уходил, его задержал односельчанин — аварец Абаев Нуцулхан.

— По дороге не иди. Везде разъезды и посты, — прошептал он на ухо, — а то к военным или чекистам попадешь — они не церемонятся.

С трудом преодолевая горные подъемы и спуски, остаток дня и часть ночи Цанка бежал прочь домой, от страшной неволи. Тогда он не знал, что это все игры — репетиции Советской власти с народом, что чуть позже аппетиты разрастутся, а способы и методы уничтожения людей станут более изощренными, массовыми, циничными и что он, Цанка, все это в полной мере должен будет пережить, перетерпеть и забыть, чтобы не стать зверем.

Где-то за полночь, когда он миновал Махкеты, очутился на ровной, открытой опушке. Потеряв последние силы, Цанка упал лицом вниз в высокую, мягкую, душистую траву и забылся в глубоком сне.

Утренние яркие лучи летнего солнца на заре ласкали его лицо — просили просыпаться. Он не хотел. Не раскрывая глаз, перевернулся на другую сторону, подставив солнцу свою тощую длинную спину, и вновь заснул. Ему снился сон, будто мать, как в детстве, купает его в теплой воде и говорит нежно: «Мой милый Цанкочка, расти большим и здоровым, живи много-много лет, будь счастлив!» Она целовала его, хлопала по животику, попке, а рядом стояла Кесирт, улыбалась всем лицом, что-то весело ему шептала. Потом наклонилась к лицу, на ухо что-то промычала, тяжело дышала…

Цанка очнулся, глаз не раскрывал, боялся. Рядом, сопя, действительно что-то тяжело дышало. Он еще мгновение лежал, застывши в одной позе. Сознание пробудилось, учащенно забилось сердце. Не вытерпев, он, наконец, раскрыл глаза и моментально вскочил: рядом, за его спиной, глядя на него тупыми глазами, лежала в высокой траве сытая корова. Чуть поодаль стоял годовалый теленок.

— Фу, дура — скотина, — облегченно выдохнул Цанка.

Как бы отвечая на его слова, корова тяжело встала, слегка промычала. «Видимо, в тот день, когда разгоняли базар, приблудилась», — подумал он, осматривая животное.

А скотина была добротная, породистая, с большим выменем, из которого капельками сочилось молоко. Теленок неуклюже подошел к корове, хотел пососать. Она понюхала его и боднула злобно головой, отгоняя неродное дитя.

— Так вот нам Бог и молочка прислал, — весело сказал сам себе Цанка, почесывая опухшие от комариных укусов руки и лицо. Из затеи с молоком ничего не вышло, корова к вымени Цанка не подпустила. «Как Кесирт», — почему-то подумал Цанка, махнул рукой и продолжил путь. Корова замычала, тронулась за ним, следом поплелся телок. Перед очередным крутым подъемом скотина остановилась, жалобно замычала вслед удаляющемуся человеку. Цанка остановился, подумал, что если оставить в лесу, съедят их хищники, а домой вести далеко, да и свои коровы надоели. И вдруг он вспомнил о Кесирт и Хазе. Ведь у них нет коровы, они продали ее, отдавая долг.

Недолго думая, вернулся, сорвал тонкую хворостинку и погнал корову и теленка в обход горы по ущелью к мельнице Хазы.

Весь день шел, ругая безмозглую корову, мучаясь от жары и голода.

После обеда, когда солнце особенно стало припекать, дошел до цели. Даже злые Хазины собаки поленились вылезть из тени. Кругом было пусто, сонно. Только так же, как и всегда, весело перезванивал родник, вдоль него стаями летали беззаботные стрекозы. В кустах орешника истошно стрекотали цикады.

— Хаза, — крикнул Цанка, хотя и хотел сказать Кесирт.

Крикнул еще раз.

Входная дверь была раскрыта настежь. Видимо от мух и других насекомых вход в хату перегораживала домотканая грубая ситцевая ткань.

Наконец, в дверном проеме показалась заспанная, вспотевшая Хаза.

— Цанка, это ты? — озабоченно спросила она.

— Я, конечно, — недовольно ответил он, — вот вам корову и теленка привел.

— Как привел? Откуда? — не соображая спросонья, начала Хаза.

Цанка, как мог короче, стал объяснять старухе — что и как. Через минуту пришлось повторить все в деталях. Тогда Хаза внимательно осмотрела корову, будто покупала за большие деньги, бережно погладила и, ничего не говоря, повела ее под навес.

— Цанка, не знаю, что и говорить, как благодарить, но, видимо, с твоей помощью Бог нам помог, — кричала она из-под навеса, — а если честно, ты нам здорово помогаешь… Дай Бог тебе здоровья!

После коровы старуха взялась за теленка, движения ее стали быстрыми, радостными, она даже подпрыгивала при ходьбе. — Осиротели мы без скотинушки. Как жить без них? От скуки тошно было… И еда, конечно, в доме… Если объявится хозяин — нет слов, отдадим, а до этого присмотрим… Спасибо тебе, Цанка… Молодец, сберег скотину, а то волки бы съели.

— Ладно, я пойду, — не выдержал ее болтовни Цанка.

— Погоди, как пойдешь? Ой, дура я старая, совсем и ума выжила, — засуетилась Хаза вокруг Цанка, вытиравшего пот с лица рукавом рубахи, — ведь тебя арестовали эти твари?! Как мы волновались! Ведь четверо задержанных с тобой еще вчера вернулись. Кесирт в аул с утра бегала интересоваться тобой. — А где она? — загорелись глаза у Арачаева.

— Дома лежит. Уже несколько дней, как одичалая, ходит, места себе не находит… Не знаю, хворая что ли, а может еще что?

Цанка, ничего не говоря, спустился к роднику. Под тенью плакучей ивы у скамейки Кесирт разделся по пояс. Плескался в ручье, из пригоршней пил сладкую влагу. Прохладная вода освежила его, вдохнула жизнь в усталое, худое тело. Он не заметил, как сзади появилась Кесирт. Она тихо спустилась к роднику, со странной улыбкой наблюдала за молодым человеком. Неожиданно Цанка скинул поношенные чувяки и прямо в штанах кинулся в воду, с наслаждением фыркал, кувыркался, смеясь, боролся со стремительным течением. Наконец, он увидел Кесирт, их глаза встретились. Вначале лицо Цанка стало серьезным, потом, увидев на ее лице улыбку, он тоже засиял. Вылез из воды, не сводя глаз с любимой.

Одетая в легкую ситцевую светло-бежевую широченную рубашку, Кесирт выглядела совсем по-домашнему. От глубокого сна на ее лице и руках остались следы пролежней. Длинные черные волосы свободно свисали вниз по спине. Она была босонога.

— Ты жив, Цанка! — наконец промолвила она главное что ее волновало. — Почему ты вчера не вернулся со всеми?

— Я вам корову с теленком тащил, — засмеялся Цанка.

Она тоже засмеялась, так они стояли некоторое время, как бы беспричинно смеясь. Потом оба резко замолчали, стали серьезными, даже взгрустнули.

— Ох, как жарко сегодня, — сказала Кесирт.

— А ты что переживаешь, бросайся в родник и все дела.

— Вот ты уйдешь и искупаюсь.

— А при мне нельзя? — шутливо спросил Цанка.

— Нельзя. Больно ты несдержан.

— А по ночам купаешься?

— Купаюсь.

— Приду посмотреть.

— Бессовестный, я тебе приду. Только посмей… Я вот твоей матери расскажу. Женить тебя надо. Ты и так меня страшно оскорбил, — уже тихим, жалобным голосом сказала она недовольно, может, наигранно отворачивая голову.

Цанка не мог отвести взгляд от нее. Ему казалось, что он видит воочию ее тело, ее грудь, думая, что это платье прозрачное. От неразрешимости тягостные чувства проснулись в его теле, взбудоражили его. Под прилипшими к телу мокрыми штанами моментально проснулась необузданная молодость. Пытаясь скрыть возбуждение, он обеими руками схватил штаны, как бы боясь, чтобы они не упали. Кесирт женским взглядом все это заметила, хитро улыбнулась, потом вдруг стала строгой. Губы ее сжались, стали тонкими, зубы заскрежетали.

— Пошли во двор, — неожиданно сказала она, — ты наверное голодный с дороги, давай я тебя покормлю.

Девушка резко повернулась, с кошачьей ловкостью взбежала вверх по откосу берега, невольно демонстрируя страдающему молодому человеку полные икры, крутые бедра, в наклоне — тонкую талию.

Позднее полностью одетый поднялся Цанка.

Хаза все еще возилась возле коровы. Кесирт стояла на крыльце.

— Ты одеваешься как принцесса, — недовольно сказала она. — Заходи. В доме прохладно, перекусишь и пойдешь.

— Нет. Спасибо, Кесирт. Мама, наверное, волнуется. Я пойду, — не глядя на девушку ответил Цанка и не прощаясь ушел. Кесирт еще долго провожала его взглядом, потом спустилась к роднику, села на свою любимую лавочку под свисающие ветви ивы, о чем-то печально думала с отсутствующим взглядом и тихо плакала, наклонив голову, не вытирая слез.

А в это время дома Цанка встречали так, как будто не видели его целый год. Мать и сестренки плакали. Все Арачаевы собрались в доме покойного Алдума, расспрашивали о мельчайших подробностях. Женщины возились возле печей. Можно было подумать, что готовились к свадьбе.

В честь благополучного возвращения молодого Арачаева зарезали молодого барашка, двух индеек, несколько кур. Вечером под руководством Баки-Хаджи прочитали мовлид,[66] пригласив всех почетных старцев из Дуц-Хоты и соседних сел.

Вся эта суета Цанка мало интересовала и даже была в тягость. Он мечтал о ночи, когда обязательно пойдет к мельнице в надежде встретить Кесирт. Он хотел только одного — быть рядом с ней, говорить с ней, слушать ее. Ему было стыдно за свои слова накануне на базаре, за свое необузданное возбуждение и плохие, чисто похотливые мысли и чувства, которые не остались не замеченными любимой. Он хотел доказать ей, что не это одно привлекает его, а она, ее чистая душа, ее черные глаза, ее красивое тело… «Черт побери! Опять тело?! Ну разве я виноват? Если это так, что мне делать?» — думал с досадой он.

Однако его надеждам не суждено было сбыться. Усталый, он зашел в крайнюю комнатушку сестры, чтобы хоть маленько отдохнуть, и заснул непробудным сном до утра.

Весь следующий день он ходил рассеянный, задумчивый и печальный, как будто потерял что-то родное, дорогое.

— Что-то сделали с ним там, — говорила озабоченно мать соседкам, — ходит сам не свой.

Этот день Цанке показался длинным, как никакой ранее. Ничто его не радовало, даже его любимый жеребец.

Вечером в сумерках он сказал матери, что идет к Курто и, может быть, они отправятся в соседнее село на вечеринку.

— Иди, иди развейся, — радостно говорила мать, — пора уже и невесту приглядеть.

Цанка охотно поддакивал, в душе волновался, ожидал от этой ночи чего-то нового, необычного.

В густых сумерках весь потный и запыхавшийся от быстрой ходьбы и непонятного беспокойства он пробирался сквозь мрак непроходимых колючих кустов терна и крушины. От прикосновения к потному телу веток становилось неприятно и даже противно. Чем ближе он подходил к мельнице, тем медленнее становился его шаг, все большая тревога, смятение и страх овладевали им. В висках раздавался непонятный стук, в груди что-то нещадно давило, в голове была полная сумятица. Не в первый раз он хотел плюнуть на все и повернуть назад, встретиться с друзьями, и действительно пойти куда-нибудь на вечеринку. Однако неведомая, ужасно страшная сила манила его в эти дебри, влекла к себе, толкала вперед, засасывала, как бешеное течение разбушевавшейся весенней горной реки. Он уже не знал, зачем пришел и чего он хочет, ему было чудовищно тяжело, он внутренне дрожал, чувствовал как охладели руки.

Наконец, он услышал колдовской гомон родника, сделал еще несколько шагов вслепую, вытянутыми руками раздвигая густые колючие ветви, и вышел вплотную к высокому берегу.

Во дворе Хазы истерически залаяли собаки, кинулись к роднику. Одна из них, полностью промокнув, перешла на другой берег, бросилась с лаем к пришельцу. Узнав Цанка, тихо заскулила, затем стала отряхиваться, сбивая с себя влагу. Полежала немного рядом, поняв, что еды и ласки нет, ушла незаметно обратно во двор мельницы.

Цанка лежал в высокой цветущей траве. От бурлящего родника веяло прохладой и свежестью. Пахло мятой и первоцветом. Кругом пели сверчки. Где-то рядом раздалось жалобное гулкое уханье совы, из села доносился приглушенный собачий лай. Рядом в кустах что-то зашевелилось, медленно поползло в сторону Цанка, раздвигая высокую траву. Он поднял осторожно голову. По форме тела узнал ежа. Лежа, ногой отогнал упрямое животное. Еж недовольно фыркнул, немного изменил направление и скрылся в густом хвоще.

Наступила ночь. Цанка с трудом различал контуры двора мельницы. Только на фоне неба отчетливо выделялись округленные очертания крон деревьев.

Скрипнула дверь. С керосиновой переносной лампой в руке вышла Хаза. Ее сгорбленное тело оставляло страшную большую тень на глиняной стене перекошенного сарая. Она медленно обошла сарай, заглянула в курятник, потом долго возилась под навесом рялом с коровой, вышла во двор, взмахом лампы отогнала собак, поставила лампу на землю, задрала длинное платье, села на корточки.

Наконец, она зашла домой. Тягуче скрипнула входная дверь. Вскоре погас тусклый свет керосинки в маленьком оконце. Мир погрузился во мрак. Цанка еще долго внимательно всматривался во двор Хазы, прислушивался к каждому шороху. Потом устал, перевернулся и лег на спину. Ночь была темная, тихая, звездная, безлунная. Далеко внизу, в болотах Вашандарой храпели истерично лягушки. В бесконечном небе слабо мерцало множество звезд. Только пронеслись над головой летучие мыши, у самого уха пролетел комар.

Цанка слышал, как учащенно бьется его сердце, ему почему-то было страшно и тревожно в эту ночь. Что-то неведомое, ужасно влекущее держало его здесь, приковало к земле, не отпускало.

— Еще немного полежу и, если не выйдет, уйду, — окончательно решил он, подложив под голову руку, пытаясь для успокоения сосчитать звезды на небе… Так и заснул.

— Цанка, проснись, — услышал он сквозь сон ласковый голос.

Быстро раскрыл глаза. Кто-то склонился над ним, гладил его курчавые волосы.

— Кто это? — вскрикнул он в испуге.

— Не шуми, — со смехом ответил тот же нежный, знакомый голос.

— Кесирт, ты? — вновь спросил Цанка.

— Да, я. — Также шутливо ответила, отводя от головы руку и чуть отстраняясь от лежащего молодого человека, — а ты сюда спать пришел?

Цанка ничего не ответил, не смел никак встать.

— А я уже давно здесь сижу, твой сон охраняю.

— Откуда ты узнала, что я здесь?

— Как собаки залаяли — поняла, — в голосе ее была ирония. — Не заметил, как заснул, — пытался оправдаться Цанка, все еще лежа.

— Ты давай вставай, а то тут змей полно.

— Да, одна из них — ты, — серьезно сказал он.

Кесирт резко вскочила. На фоне темно-синего неба четко обозначилась ее фигура. Она злобно взмахнула рукой.

— Ты опять решил меня оскорбить? Убирайся отсюда, бессовестный.

Эти слова привели окончательно Цанка в сознание, он тоже быстро встал, машинально хотел схватить девушку, но та ловко вывернулась и быстро соскочила с берега к роднику, оттуда донеслось жалобное «ой».

— Что с тобой? — крикнул Цанка, бросаясь вслепую вниз. Кесирт сидела на корточках, сжимая руками ногу.

— Что с тобой? — повторил он, опускаясь рядом.

Их головы соприкоснулись, они дышали одновременно, часто и глубоко.

— Ничего не случилось, — сухо ответила Кесирт и, высоко задрав платье, перешла осторожно родник, села на свою любимую лавочку, нагнувшись стала растирать ушибленную ногу.

Цанка разулся, съежившись, следом полез в бурлящий темный поток. Холодная вода по колено охватила ноги юноши, потянула за собой влагу. Он быстро перешел ручей, бросив небрежно чувяки, подошел к Кесирт.

— Больно? — с состраданием в голосе спросил он.

— Это ничего. Вот язык у тебя — как жало, — ответила она. Некоторое время молчали. Наконец Цанка не выдержал:

— Можно, я сяду рядом? Мне поговорить надо с тобой.

— Не о чем нам с тобой говорить, — злобно ответила она, хотя и подвернулась немного на скамейке.

Цанка сел. Почувствовал сразу рядом ее женское тело, и как ему показалось приятный запах ее волос, кожи.

Снова долго молчали. Слушали успокаивающую мелодию родника.

— Кесирт, — тихим, жалобным голосом сказал Цанка, — я должен поговорить с тобой, я хочу поговорить.

Она молчала.

— Кесирт, я люблю тебя! Ты мне нужна! Будь моей женой! — страстно заговорил Цанка, глядя в ее профиль.

— Почему ты молчишь? — взмолился он.

— А что мне делать, танцевать от радости? — серьезно ответила она.

— Ну дай мне ответ, — вскрикнул Цанка, — почему ты мучаешь меня.

Он вскочил, встал перед ней, свесив бессильно руки.

Она тоже встала. Снизу посмотрела на очертания его лица. — Так, слушай Цанка. Во-первых, я тебя не мучаю, это ты меня мучаешь, преследуешь и издеваешься. А, во-вторых, и это главное, я твоей женой не стану. Потому что мал ты еще… Точнее для меня мал. Молод ты — пойми! — строго, сухо и четко говорила она. — А теперь уходи.

— Не уйду, — упрямо буркнул он.

— Тогда я пойду, — сказала она и медленно повернулась. Цанка бросился к ней, обеими руками схватил ее мягкую руку.

— Не уходи. Я прошу тебя. Посиди немного со мной. Я очень прошу, — взмолился он.

Она застыла в этой позе, сделала паузу.

— Хорошо, только при условии, что ты будешь вести себя достойно, — властно сказала она.

— Да, да. Непременно. Только так, — ответил он жалостливой скороговоркой.

Они снова сели рядом, смотрели прямо перед собой, долго молчали.

— А знаешь, Цанка, — перешла на иронический тон Кесирт, — я нашла тебе невесту. Красавица писанная, как картина, зовут Ларча, из Агишти, дочь Гани. Вот она должна стать твоей женой, — говорила весело она, наклоняясь к его плечу, губами чуть ли не его уха.

От близости любимой Цанка невольно стал терять самообладание. Вновь страсть и бешенное влечение овладели им. Не в силах сдержать себя, он накрыл своей большой костлявой ладонью ее пухленькую кисть, почувствовал ее тепло, шелковистость кожи маленькой руки.

— Так что, познакомить тебя с Ларчой? — продолжала шутить Кесирт, не сопротивляясь его грубым поглаживаниям руки.

— Не нужна мне твоя Ларча, — шипел Цанка, дыхание у него участилось, сердце забилось в неровном, ускоренном ритме.

— А что у тебя рука такая холодная? — в том же тоне продолжала она.

— Кесирт, Кесирт, я не могу без тебя, — вскричал Цанка, прижимая невольно ее руку к своей пояснице.

Тыльной стороной кисти, через толстые штаны, она почувствовала каменный жар молодой неистовой страсти. В испуге, выдергивая руку, она вскочила. Однако Цанка уже потерял рассудок, он что-то невнятно бормотал, лихорадочно пытался обхватить ее в темноте за талию руками. Кесирт попятилась назад и в испуге, с силой толкнула его кулаками в грудь. Теряя равновесие, Арачаев попытался сохранить равновесие, на мокром глинистом грунте его ноги беспомощно скользили, разошлись. Резкими движениями он хотел что-то предпринять, однако это оказалось еще хуже, по наклонной он стремительно полетел в родник, махая беспомощно длинными руками. Быстрое течение подхватило его, перевернуло, понесло вниз. Однако он сумел в темноте наощупь ухватиться за огромный валун и выползти на берег. Весь промокший, обиженный, он сел на корточки, растирая рукой ушибленное колено, глядя вслед исчезнувшей девушке.

Кесирт тем временем схватила свою простыню-полотенце, быстро взбежала по высокому берегу во двор. Над горой появился бледный полумесяц. Из долины доносилась бешенная барабанная дробь лезгинки. Где-то шла вечеринка. Из Дуц-Хоте слышались крики первых петухов. Хазин черный кот, мурлыча, терся о голые ноги девушки. В лесу раздался жалобный, звонкий голос галки «кья-кья».

Она еще долго стояла, о чем-то думала, потом подняла голову вверх, посмотрела в бесконечное звездное небо и шепотом сказала:

— Бог, прости меня. Салах, прости и пойми меня… Не могу я больше. Не могу… Сил моих нет… влюбилась я в него… Хочу его. Очень хочу… Как ты Салах, он молод, — вспоминала она своего первого мужа, — простите меня… Тяжело мне… Страсть сжигает меня…

После этих слов она еще постояла немного уже с опущенной головой, с обвислыми плечами, как бы ожидая гнева господня и ничего не дождавшись, медленно, на крепких ногах, безвольно махая руками, подошла к роднику, торжественно спустилась и, как монумент, встала перед сидящим на корточках молодым человеком.

Цанка видел, как она безжизненно шла, испугался, смотрел снизу вверх на ее невидимое лицо. Заметил, как блеснули ее глаза. Не знал, что делать, как реагировать. А она все еще стояла рядом, прямая, безмолвная, с поднятой головой.

— Кесирт, Кесирт, — тихо прошептал он, подползая к ней на четвереньках.

Она ничего не сказала, с места не сдвинулась, даже не шелохнулась.

Он подполз к ней вплотную, на фоне лунного неба был ясно виден контур ее стройного тела. Больше не думая ни о чем, он с силой обхватил ее бедра, стоя на коленях, головой прижался к ее теплому животу, потом поднял вверх лицо и почувствовал как две соленые большие капли упали на его влажное лицо. Цанка вскочил, большими ладонями обхватил ее голову, придвинул к глазам — она плакала. Порывистым, нежным движением он обнял ее за плечи. Сквозь мокрую одежду чувствовал частое, слабое сердцебиение, как у пойманного в кулак воробья.

Он слизал ее следы, поцеловал осторожно закрытые глаза, щеки, плотно сжатые губы. Она отстранилась.

— Ты ушибся? — тихо спросила она.

Он молча обнимал ее.

— Ты весь промок… Ты простудишься… Сними рубашку, выжми, оботрись полотенцем, — продолжала она нежным голосом. Цанка отпустил ее. Она на бесчувственных, дрожащих ногах вернулась к скамейке, только села, протянула в темноту самодельное грубое полотенце.

Он быстро через голову снял рубаху, не глядя кинул ее наземь, резкими движениями стащил с себя штаны и остался голым, тонким, напряженный в возбуждении.

Стыдясь и закрывая ладонями поясницу, он подошел на цыпочках по-кошачьи к Кесирт и упал перед ней на колени. Обхватил ее упругие бедра, сквозь тонкое платье стал целовать ее колени, ноги, живот, груди. Потом коснулся голой шеи и жадно впился в ее губы. Это был первый поцелуй в двадцать два года.

Кесирт не сопротивлялась, просто расслабилась, отдалась. Цанка был неумел, груб, скор.

Он так ничего толком и не понял. Все длилось минуты.

Ему было стыдно, неловко, жалко самого себя.

Хотелось и уйти, и остаться. Он повернулся к ней спиной, поднял с земли свои мокрые одежки, дрожал от одной мысли, что надо их сырыми одеть.

В это время тихо подошла к нему Кесирт, обняла его сзади, поцеловала в спину. Через ткань он вновь ощутил новизну ее упругой груди, бедер. С сожалением подумал, что даже не сообразил и не успел снять с нее платье.

— Ты возьми полотенце, поднимись на свое прежнее место и жди, в этой одежде ты не сможешь идти домой, — ласково сказала она ему на ухо.

Цанка так и сделал. Сверху наблюдал за Кесирт.

А она через голову спокойно сняла платье, зашла в родник, легла в воду. Лунный свет играл вокруг ее тела.

Потом долго полоскала одежду Цанка, подносила к лицу, нюхала, не зная, что он наблюдает за ней. Выжав, поднялась на противоположный берег, где лежал юноша, повесила штаны и рубаху на кусты и голая опустилась рядом с любимым.

Оба были стыдливыми, ненасытными, обходительными, нежными.

До утра они ласкались, любили, с полуслова смеялись, потели, плескались в роднике и снова любили…

В эту ночь на земле были только они двое и родник, такой же чистый, как их любовь.

На заре расстались. Долго держались за руки, улыбались, были довольны и беззаботны.

Кесирт далеко проводила его, на прощание еще раз поцеловались, нежно обнялись.

— Спасибо тебе, Цанка! Большое спасибо! — шептала она ему на ухо.

— Это тебе спасибо! Милая! Позволь мне прийти завтра! — шептал ей Цанка.

— Уходи, — толкала она его с милой улыбкой на лмце, — уже светает.

Очарованный уходил Цанка, много раз поворачивался, махал рукой…

Это была одна из самых счастливых ночей в его жизни.

…Дома у самых дверей спала мать. Спала одним глазом и ухом, другим ждала старшего сына.

— Ты где был? — спросила она строго, а в душе радовалась, что вернулся ненаглядный.

— На вечеринке в Товзане.

— А что такой мокрый? — допрашивала она, плотно придвигаясь к сыну.

— Это от пота, — отмахнулся он, и повалился спать.

Ничего не сказала мать, однако женским чутьем поняла, что он принес запах мужчины и женщины.

Неладно стало на душе матери.

На рассвете побежала она к старшему деверю.

— Да, давно женить его надо, — озабоченно говорил Баки-Хаджи, — просто то одно, то другое. Потом смерть брата… К осени обязательно женим… А ты с ним построже. И работы побольше… Через час разбуди и пришли ко мне.

По поручению Баки-Хаджи весь день Цанка возил с гор в аул сено. При малейшей возможности валился с ног, спал. Вечером, перед закатом плотно поел, лег спать, а как только стемнело, проснулся, сделал вид, что идет по нужде, пробрался огородами на край села и побежал к мельнице.

Эта ночь была совсем иная. Они будто бы знали, что их счастье невечно. До утра истязали друг друга.

В эту ночь Цанка был не нецелованным юношей, а неистовым мужчиной: его страсть неиссякала всю ночь. Подминал под собой красивое тело любимой, никак не мог насладиться. Был то нежен, то свиреп. Ласкал ее до опьянения, и насиловал до крика.

Ее глаза блестели от удовольствия, закатывались в блаженстве, закрывались в истоме, вылезали на лоб от боли.

Когда он иссяк и падал задыхаясь весь в поту, она принималась ласкать его длинное тело, так как она давно хотела и мечтала.

Им жалко было тратить время на купание. Они попеременно ублажали друг друга. Даже поговорить не могли. Только изредка, в упоении шептали друг другу: «Ты мой?», «Ты моя?», «Я люблю тебя! Давно люблю! Вечность!»

На рассвете Кесирт лежала в изнеможении; одной рукой снимала боль в животе, другой обхватывала руку любимого. Цанка сидел рядом, весь опустошенный, усталый, печальный.

Эту ночь они ни разу не улыбнулись, не засмеялись, как будто выполняли задание.

— Цанка, — вдруг тихо прошептала Кесирт, — Скажи мне правду… Теперь ты хотел бы на мне жениться?

Он резко повернул к ней лицо. Светало. Он видел ее черные, испитые за ночь глаза, синеющие круги вокруг них. Она смотрела в бескрайнее небо, а не на него.

— Да, — сказал он твердо, — а ты?

Она молчала.

— Почему ты мне не отвечаешь? — пристал к ней Цанка, — отвечай… Я прошу тебя.

Она еще долго молчала, а потом тихо промолвила, продолжая смотреть в небо:

— Из этого, Цанка, ничего не выйдет. Нет хороших последствий из этого дела. Все твои родственники проклянут меня. Жизни не будет… Да и постарею я скоро, а ты будешь молодой, на других смотреть будешь. Не вынесу я это… А главное — я сказала, не благословят нас твои родственники.

— Так что, и будем по кустам шляться?

Она ничего не ответила, слезы навернулись на ее глаза. Цанка обнял ее нежно, стал целовать, ласкать. Клялся в вечной верности, умолял стать женой, грозил украсть… Вновь любили…

Вернулся он домой, когда солнце было довольно высоко. Мать доила корову, молчала. Зашел в бывшую комнату отца, завалился спать.

Через час его разбудили. Узнал, что он и еще два чабана из нанятых дагестанцев должны погнать на продажу отару Баки-Хаджи, — через Ведено, Ботлих в Азербайджан, к тамошним лезгинам, друзьям муллы. Хитрый старик понял, что наступают времена тяжелые.

По расчетам старших, на все должно было уйти дней пять-шесть. Однако Рамзан и Цанка вернулись через двадцать четыре дня. Овец продали, здорово намучились.

Усталый с долгой дороги Цанка сидел на веранде, ел индюшатину. Мать и сестренка варили на костре в большом чугунном казане вишневое варенье. Рядом сидели соседки.

— Какая дура, — говорила одна соседка, — совсем с ума сошла.

— Да она всегда была напористой, — поддакивала другая. — Ну и везет же дуре, — вступила в разговор мать Цанка, — за такого богача вышла замуж и еще выделывается.

— Говорят, Хаза ее палкой била, заставляла согласиться. Хотела проклянуть дочь.

Кусок нежного мяса застрял в горле Цанка. Он поперхнулся, стал кашлять. Раскраснелся. Вскочил, побежал в конюшню. Вывел еще не остывшего с дороги коня, накинул уздечку и не оседлав вылетел со двора. Все удивились. Только мать Цанка все поняла. Молча села на край веранды, тяжело вздохнула.

Через четверть часа Цанка был во дворе мельницы. Счастливая Хаза поделилась во всех подробностях новостью с Арачаевым. Оказывается, накануне вечером увезли Кесирт в далекое равнинное село Курчахой. Ее мужем стал богатый немолодой вдовец.

Бледный Цанка соскочил с коня, пошел к роднику, долго сидел на любимой скамейке, потом омыл прохладной водой раскрасневшиеся от слез глаза. Не прощаясь с Хазой, сел на коня и ускакал в Вашандоройскую долину. А в ушах ветер напевал печальную песню:

Всадник одинокий по горе скакал,  И кинжал огромный серебром блистал, В поле он не воин, но зато в горах, Как орел отважный бьет всех в пух и прах. А теперь куда, всадник, так спешишь, Бьешь коня в бока, в горы все глядишь, Там ли мавр несчастный, или христиан, Или лай[67] поганный взбунтовался там. Нет, там все в порядке, Даже праздник там, Выдают любимую горским богачам. Эх ты, всадник, всадник, Парень удалой, Ты спеши на праздник, Бей коня камчой…

* * *

В душный июльский вечер в Дуц-Хоте приехала солидная делегация из Грозного и Щали. Шел митинг, через переводчика просвещали народ. Говорили о прелестях Советской власти, о врагах революции, о каких-то кулаках и черносотенцах, о саботаже. В тот же вечер решили избрать исполнительного секретаря ревкома селения Дуц-Хоте — первого помощника представителя Хасанова Ташади. После недолгого спора секретарем избрали Арачаева Косума — как более-менее грамотного, добросовестного и уважаемого.

Через два дня Хасанова Ташади и Арачаева Косума вызвали в Шали для ознакомления с планом сдачи государству сельскохозяйственной продукции. Цифры были нереальными, сильно завышенными. Однако возмущения Арачаева никто не принял. Кроме того, на каждую семью наложили дифференцированный дворовой налог в виде денег.

Ознакомленные жители Дуц-Хоте возмущались, сердились, не верили, и даже открыто смеялись над заданием. Только Баки-Хаджи серьезно сказал:

— Если красные обложили людей данью, значит, они окончательно окрепли, построили свою власть. Они создадут свое государство, а государство — это жесткий сбор налогов.

Медленно, но верно Советы стали закручивать гайки. Во всем появились ограничения. В торговле, в обмене и даже в проезде из одного населенного пункта в другой. Все сконцентрировалось в руках ревкомов. Без справки местного Совета рискованно было ехать в Шали, а в Грозный или Гудермес и думать не надо было. Все фиксировалось, любая инициатива могла проявляться только под контролем революционного комитета. К людям стали приклеивать ярлыки: кулак, враг, вредитель, бандит, спекулянт.

Счастливыми стали те, кто был никем, точнее был бездельником, пьяницей и распутником. Любая демагогия поощрялась. Особенно, если это происходило на митинге. Дельные, трезвые советы считались антинародными, контрреволюционными. Люди терпели, думали, что все это ненадолго, что Советы перебесятся и успокоятся. Тем не менее ситуация с каждым днем ухудшалась. Людей отрывали от земли, от сохи, от тяги к труду. Провозглашалось всеобщее равенство и особенно равенство в потреблении. И если не могли создать равенство по богатству, Советы пошли по легкому пути: создавали равенство в бедности. Уровень богатства определяется по разным критериям, а нищета — единообразна.

* * *

Горевал Цанка тяжко. Мир опустел вокруг, жизнь потеряла всякий смысл. Осунулся он, еще больше похудел, стал как жердь — тонкий. На всех злился, старшим перечил, надолго уходил в горы, в лес, уединялся. Только теперь понял, как много значила для него Кесирт. Обо всем жалел, жил прошлым.

По ночам снилась она ему, всегда печальная, озабоченная, плачущая. Тосковал он по ней, жаждал ее ласки, ее любви. Думал, что жизнь на этом кончилась, и больше не будет у него счастья и радости, не будет любви.

Иногда порывался поскакать в Курчалой, найти ее, увидеть, может даже поговорить. Мечтал договориться с ней и бежать на край света.

Днем боль притуплялась, хозяйственные заботы отвлекали от горестных мыслей, ночных грез. А через месяц-полтора поймал он себя на мысли, что ругает Кесирт за ее измену и предательство: «Видимо, не только со мной, но и с другими она по кустам шлялась», — думал изредка он, и от этого ему становилось легче, свободнее.

Позже, ночью, он корил себя за это, однако ощутив сладость облегчения от этих низменных мыслей, он вновь и вновь возвращался к ним, пачкал ее, выдумывал и представлял как, где и с кем она встречалась. Противоречивые чувства заговорили в нем одновременно. Он и любил ее, и ненавидел одновременно. От этого ему стало еще тяжелее. Не находил он душевного спокойствия и равновесия, был в смятении.

В конце концов себялюбие и эгоизм преобладали. Говорят, что медведь, когда захотел съесть своего медвежонка, вымазал его в грязи. Так и Цанка пачкал любимую, выкорчевывал ее из памяти. Иногда желал, чтобы она вновь развелась и страдала в несчастии. А он снова будет ходить к ней по ночам и утолять свою похоть в кустах, на жесткой траве…

После этого стала сниться ему по ночам Кесирт красивая, статная, улыбающаяся. А он был с ней ласков, нежен, страстен. Просыпался после этих снов опустошенный, или вернее опорожненный, разбитый, бессильный, опечаленный.

Вновь и вновь вспоминая в подробностях две ночи, проведенные с любимой, Цанка невольно останавливался на упомянутой Кесирт красавице Ларчи из Агишти. Навязчивые мысли стали овладевать им. Назло Кесирт и всем решил он покорить сердце незнакомой, еще даже не увиденной им красавицы.

Долго не решался и не мог из-за домашних дел поехать в Агишти. Наконец, выбрался вместе с другом Курто. Найти дочь Гани Ларчу в маленьком селении Агишти было нетрудно. Решили действовать сходу, без разведки, даже ни разу не видя и не представляя девушку. Послали к Ларче соседку с просьбой выйти на свидание. Получили отказ. На второй вечер повторилось то же самое. Тогда Цанка разозлился не на шутку. Даже перед другом стало ему неудобно.

Через день вновь пошли они в Агишти и узнали, что Ларча уже пошла на свидание с молодым человеком. Любопытство разыгралось.

— Пошли хоть посмотрим на нее, — настаивал Курто.

— Не надо, — недовольно ворчал Цанка, а сам шел в ту сторону.

К вечеру много девушек шли к роднику. Здесь их поджидали молодые парни из всей округи. Парни шли небольшими группами, стояли влюбленные и обсуждали свои дела.

Хотя Курто и Цанка ни разу не видели Ларчу, они сразу определили ее. Цанка только мельком глянул на нее, больше его внимание привлек молодой человек, стоящий перед ней, с широкой улыбкой на лице. Арачаев видел его добротную бордовую черкеску, хромовые сапоги и самое главное — нетерпеливого молодого черного скакуна. Курто наоборот во все глаза любовался девушкой. Позже по дороге домой описывал ее, восторгался, но Цанка думал совсем о другом. Через день, как им сказала соседка, во дворе Гани, отца Ларчи, должны были состояться белхи[68] по очистке кукурузных початков, и он думал, что надеть, чтобы выглядеть достойно.

Своей приличной одежды у Цанка не было, вещи отца донашивал. Надо было у кого-то просить. По размерам подходили Косум и Рамзан, однако последний никогда не обращал внимания на одежду, был вечный неряха, а Косум — напротив любил щеголять.

На следующее утро Цанка был во дворе Косума, поделился с женой дяди своей печалью. Добродушная щедрая Соби быстро все поняла, вынесла во двор всю значимую одежду мужа. Долго примеряли, все было мешковато и куцо.

— Эх, была бы Кесирт дома, она бы за час все выправила, — вздыхала Соби.

Снимая черкеску, при этих словах Цанка поймал себя на мысли, что целую ночь не вспоминал любимую, не мучился, что наступило какое-то облегчение.

К счастью Цанка, одна черкеска оказалась впору.

Проснувшийся к этому времени Косум вышел во двор, тоже улыбался, разделял с завистью заботы молодого человека.

— Дарю тебе. Носи на здоровье, — сказал он, с любовью оглядывая повзрослевшего племянника.

Пришедший на следующий день во двор Цанка Курто не узнал друга. Поверх черной, из добротного материала сшитой черкески блестели покрытые серебром газыри и разукрашенный ремень, на поясе висел короткий серебряный кинжал Баки-Хаджи, сделанный по заказу старика в Атагах. На ногах блестели обильно смазанные буйволиным маслом хромовые сапоги Рамзана. (Обувь Косума не подошла по размеру.) Но главное было не это. Жена Баки-Хаджи Хадижат, соревнуясь с невесткой, решила перещеголять всех в щедрости. Выманила у мужа на вечер красавца-жеребца. Гнедой конь славился резвостью и красотой по всей округе. За большое количество коров обменял его мулла. В год только раза два выводили его на люди, и то во время особых торжеств — гонок или свадеб.

Все соседи из-за забора подглядывали за торжественными приготовлениями будущего жениха.

— Ну, если сегодня ты без невесты приедешь — не знаем, что делать, — кричала, махая жирными руками Хадижат.

— Любая красавица за таким парнем прибежит, — говорила Соби.

Только мать Цанка молчала, плакала, просила Бога сохранить сына от сглаза и порчи.

— Смотри, не гони коня, придерживай, нигде не пои и пастись не давай, — озабоченно, в который раз говорил Баки-Хаджи, поглаживая любимого гнедого.

Не ожидавший такого к себе внимания, Цанка все время краснел, стыдился, однако в душе несказанно был рад.

Выехали из Дуц-Хоте пораньше. Курто ехал на кобыле Цанка, подаренной ему дядей, жеребенка оставили дома. Недовольная этим кляча постоянно ржала, пытаясь на ком-то отыграться, при малейшей возможности кусала гнедого. Тот благородно подставлял бок, отставая пытался обнюхать хвост кобылицы. Эти ухаживания четвероногих не вписывались в серьезные намерения молодых людей, они били коней плетьми, старались ехать на расстоянии друг от друга, однако, как только забывались, кони брались за свое.

— Весь мир озабочен одним, — что люди, что животные, — думал Цанка, видя как его некастрированный гнедой пытается пристроиться в зад кобылы…

Не ожидали молодые дуцхотовцы, что произведут такой эффект на ашитинцев. Почти что половина мужчин и юношей села пришли посмотреть на них. Любовались, правда, не ими, а их конем. Важный Цанка расплылся от удовольствия, даже забыл зачем приехал.

Между тем началось белхи. В одном ряду сели девушки, перед ними лежали кучей початки неочищенной кукурузы. Напротив них, оставляя место для танцев, уселись молодые люди. Курто и Цанка как почетных гостей, приехавших на таком коне, посадили прямо посередине. Прямо перед ними оказалась дочь Гани-Ларча.

Заиграла гармонь, забили барабаны, началось веселье и несложная работа для девушек.

Во время белхи, как и других чеченских веселий, молодые люди перекидываются репликами, многозначительными взглядами, через специальных женщин могут на словах передать любое важное предложение, крик души. При этом девушки имеют право вести такого типа диалог только с одним молодым человеком. И об этом, и о своем согласии или отказе она должна сразу объявить своему поклоннику. Вместе с тем танцевать можно и нужно с тем, кто пригласит.

Не дожидаясь ритуального церемониала общего знакомства, Цанка через посредниц-женщин послал Ларче хабар,[69] не хочет ли она вести с ним дюненан синкъерам некъ,[70] и получил отказ.

Рассердился молодой Арачаев, покраснел от гнева, одну за другой курил неумело самокрутки из украденного у Косума табака.

Вскоре появился и избранник Ларчи — мужчина лет под тридцать со здоровым румянцем на щеках. Звали его Баид Алаев, был он родом из Хатуни.

Позже начались танцы, одним из первых вышел в круг Курто, пригласил танцевать Ларчу. Вышла девушка в круг — отвисла у Цанка челюсть, прилипла к губам самокрутка.

Красивой была Ларча. Высокая, светлокожая, русая и синеглазая. А главное — молодая, что отметил Цанка, сравнивая ее с Кесирт. Грудь высокая, по-девичьи спелая, тонкий стан, выпуклые, рельефные бедра, длинные, стройные ноги.

Смотрел Цанка, любовался, не мог не вспомнить перезревшую Кесирт.

— Да, вот такой юной и чистой должна быть жена, — думал он, глазами пожирая красавицу.

И все-таки при всей своей внешней красе чего-то ей не хватало. Не было в ней того природного благородства и грациозности, не было той внутренней силы и энергии, присущих Кесирт.

Даже юный Цанка отметил, что Ларча капризна, заносчива и в танце, и в работе поверхностна. И, самое главное, не было в ней никакого задора и страсти.

Тем не менее не сводил Цанка с нее глаз весь вечер. Показалось ему, что Ларча несколько раз искоса бросала взгляд в его сторону. Два раза станцевал Цанка с ней, по ходу танца перебросился парой фраз.

На следующий день весь Дуц-Хоте сплетничал о романе молодого Арачаева. Больше было выдумки и фантазии, чем правды. А Ларчу описывали как неземную красавицу.

Цанке ничего не оставалось, как поддаться общему течению, сделать важную позу и лезть вон из кожи, чтобы овладеть сердцем дочери Гани.

Через пару дней после белхи приехали Цанка и Курто вновь в Агишти, мечтая повидаться с Ларчой. К их удивлению, девушка согласилась, вышла.

Беседовал с ней Цанка, сам все больше и больше расстраивался. Нашел он в ней массу изъянов. В разговоре шепелявила, нижняя толстая губа отвисала, как конская, строила гримасы и паясничала, ни на один вопрос не дала твердого и ясного ответа, и самое главное — при улыбке, как показалось Цанке, лицо ее становилось каким-то странным, даже тупым.

Говорил об этом Цанка другу Курто на обратном пути, тот ругался, защищал красавицу, обвинял Арачаева в предвзятости и высокомерии.

Как бы то ни было, родственники Цанка решили взяться всерьез за женитьбу молодого человека, тем более, что появился у того достойный объект преклонения.

Оттеснив Цанка на второй план, в бой вступили женщины. Инициативу взяла на себя дурная от безделья жена Баки-Хаджи Хадижат. Пару раз ездила она в Агишти, входила прямо в дом Ларчи, беседовала с ней, здорово приукрашивала Цанка и его быт, подносила будущей невестке недорогие подарки.

Не дремали и родственники соперника Цанка — Алаевы из Хатуни. Сам Баид почти каждый день приезжал к Ларче на свидание, гарцуя на своем ладном скакуне. Баки-Хаджи своего гнедого больше не давал, и Цанке было стыдно появляться на своей старой кляче или того хуже на кобыле.

Страсти разгорались нешуточные, Цанка чувствовал, что от него в этой темной игре ничего не зависит. Ему все это надоело, знал и чувствовал, что все это неестественно и даже противно. Однако противостоять поднятому и раздутому ажиотажу женщин не мог.

Своенравная, пухнущая от безделья Хадижат, найдя себе занятие, развила такую бурную деятельность, что ее стали избегать не только Цанка, но и Ларча и ее родственники.

От всех этих движений и поклонений Ларча возомнила себя чуть ли не царицей и во всеуслышание объявила, что выйдет замуж за того из двух своих поклонников, кто первым придет к финишу в осенних скачках под селением Герменчук.

Услышав это, Цанка сразу отказался и от скачек, и от «надменной дуры». Однако вновь зажужжали женщины:

— Как это так, мы, Арачаевы, и уступили… Забоялся скачек. Да у нас лучший конь в округе. Да мы… Да если бы я… — и так далее.

Однако Баки-Хаджи не на шутку разозлился.

— Нужна нам была эта цаца… Пошла она к черту… Что за условия ставит… Тоже мне красавица… — кричал он писклявым старческим голосом на всю деревню.

А потом, когда его убеждала жена замолчать, завопил о кровном.

— Не дам коня… Не готов он к скачкам… Я его к осеменению откормил. Вон смотри, какие он отъел бока… Не сможет он скакать, тем более с тяжелым Цанкой на спине.

Тогда в дело вмешался Косум. Пристыдил он старшего брата. Напомнил, что Цанка старший сын Алдума, и что подумает покойный брат, узнав об отказе в каком-то коне, даже таком дорогом. После этого сдался Баки-Хаджи.

Двенадцать больших кругов должны были проскакать всадники. С первого до одиннадцатого круга шел впереди Цанка на своем гнедом, а на последнем круге подкосились ноги у жеребца, видимо, не выдержало ожиревшее сердце резкой нагрузки, умер конь прямо на ходу. Полетел Цанка кубарем, сломал ключицу. От злости и боли слезы накатились на глаза. Отвезли его сразу же на телеге домой, в тот же день местный знахарь наложил на плечо массивную доску, обвязал все тело грубой тканью.

А вечером явился к пострадавшему другу Курто. Рассказал, что после скачек были танцы и Ларча при всех во время лезгинки кинула в руки Алаева свой расшитый золотом носовой платок в знак согласия выйти замуж. Еще многое описывал больному Курто и только в конце перед самым уходом вспомнил:

— Слушай, Цанка, видел там на скачках Кесирт. Глаза были у нее красные, то ли от слез, то ли еще от чего — не знаю. Просила передать тебе, чтобы не расстраивался из-за этой кривляки. Сказала, что Бог тебя сберег от этой ленивой дуры. На следующее утро перевязанный Цанка как бы от скуки пришел спозаранку к Курто, говорил о пустом и как бы мимолетом вновь и вновь расспрашивал о Кесирт: как выглядела, во что одета, что еще говорила, с кем была, где стояла?

В тот же день, лежа дома на нарах, Цанка сделал потрясающий для себя вывод: он не только не мучился из-за потери Ларчи, но даже ни разу не вспомнил ее, и что самое удивительное — только усилием воли мог представить, как она выглядела, каким было ее лицо.

Не знал Цанка, что на этих скачках он потерял одно, а нашел другое. Каким было это «другое», он сказать не мог и через много-много лет. Жизнь не воротишь. А что было, то было. Могло быть и хуже. А в принципе как определить, что лучше, что хуже? Как говорил Цанке Баки-Хаджи, сколько потеряешь, столько и найдешь, и наоборот. Просто единицы измерения этих плюсов и минусов могут быть внешне разные, но в конечном итоге все балансируется, нивелируется на одной оси — линии жизни.

А тогда, через день-два после скачек, приехали в Дцу-Хоте к Баки-Хаджи важные персоны из Шали, родственники и знакомые богатого купца, знаменитого по тем временам человека Гойсум-Хаджи Иналова. Около полугода провели Иналов и Арачаев вместе, совершая паломничество в Мекку. С тех пор сдружились. Проезжая через Шали, Баки-Хаджи непременно по возможности заезжал в гости к Гойсум-Хаджи. Несмотря на большое богатство Иналова Советы не трогали его, видимо, потому, что начальник Шалинской милиции Истамулов Шита был его близким родственником.

Встречал Баки-Хаджи почетных гостей с наивысшим вниманием и уважением. Все женщины рода Арачаевых возились возле печей. От разнообразия и обилия еды и напитков гости опухли, охмелели, выпив изрядное количество йий.[71]

Весь вечер волновался Баки-Хаджи, нервничала Хадижат, не зная цели приезда важных гостей, а когда узнали — вздохнули с облегчением. Оказывается, у Гойсум-Хаджи дочь на выданье. Правда, на выданье она давно, просто нет в округе людей, достойных породниться с Иналовым. Говорили гости, что на скачках дочь богатого купца — красавица Дихант — и ее мать, как увидели Цанка и его горе, сразу поняли, что должны помочь бедному юноше, принять участие в его судьбе. А участие это в крупной сумме выражается, много приданого даст отец любимой дочери, правда, дочерей восемь, но Дихант самая старшая и потому любимая.

Еще говорили, что от поклонников отбоя нет и выбор наиширочайший. Но если родниться, то только с достойными, и самый достойный в округе по почету и уважению, по честности и религиозности только Баки-Хаджи. Конечно, жаль дочь — к тому же красавицу, но что не сделаешь ради друга, ради счастья молодых и влюбленных, любые жертвы можно принять.

Не откладывая дело на потом, как и советовали и настаивали гости, через день поехал Баки-Хаджи к Иналову, взял с собой жену, а то был бы скандал на все село. Да и чувствовал Баки-Хаджи, что здесь что-то не ладно, иначе не приезжают в Чечне дочь замуж пристраивать. Ехал, думал, мучился, не знал, какое пятно на дочери Гойсума-Хаджи лежит, что замуж не берут, а приехал, увидел девушку — ахнул. Хадижат рот зажала рукой, чтоб не крикнуть от удивления.

Действительно, не врали гости, Дихант была в меру красивой, чистенькой, даже холеной, но высокой до невозможности, даже длинной.

— Так она, по-моему, выше Цанка будет? — невыдержав, шепнула Хадижат на ухо мужу.

— Молчи, дура, — пнул мулла в толстый бок жену, — ты тоже не ниже меня… В любви это не мешает, а может даже наоборот. После остались старики одни. Шел тяжелый разговор, был просто торг.

— Ты меня извини, Гойсум, — говорил ласково Баки-Хаджи, — ведь это не сын мой, а племянник, не могу я его неволить. Вдруг заартачится, скажет, что не молода, а к тому же, видно, она и старше Цанка, да плюс ко всему, может, даже выше него будет.

— Да ладно, мой друг, — улыбался в ответ Гойсум — Хаджи, — разве так дело делается?.. Знаю, знаю, что опечален ты — лучшего коня потерял. Так не волнуйся, после свадьбы получишь моего серого в яблочках… Эх конь! Как руку отрезают! Ну, конечно, это не за какую-либо услугу, это просто подарок другу… А если честно, говорю вам — такая жена в доме — счастье. И шьет, и вяжет, а как готовит. Правда, скотину не любит, ну, это дело мужское.

— А доить? — не выдержал Баки-Хаджи.

— Разберутся. Не наше дело в их жизнь вмешиваться.

— Да и мать Цанка — женщина строптивая, — не унимался Арачаев.

— Ей тоже, как и твоей жене, лучший отрез ткани положили — чистый шелк… Не волнуйся, о своих детях заботимся. Будут они жить в согласии и в достатке… Дай Бог!

— Аминь! — поддержал его Баки-Хаджи.

Дважды ездил перевязанный Цанка вместе с Курто на свидание с Дихант. Возвращаяь обратно, всю дорогу смеялись до слез, описывая ее рост.

Не соглашался он. Говорил, что длинна и стара.

Завопил тогда писклявым голосом Баки-Хаджи на все село. — Из-за какой-то сучки смазливой, безродной моего коня угробил, а на хорошей девушке из богатой, знатной семьи жениться не хочет. Обиделся Цанка, вернул дяде его подарок — кобылицу с жеребенком.

Не отказался скупой старик от возврата. Посчитал за должное.

Завертелись вокруг Цанка женщины, говорили, какая Дихант умница да красавица, как она рукодельничает и еду готовит, а что приданого за ней — не счесть. Что греха таить, последнее обстоятельство сыграло решающую роль. Дал Цанка согласие — кто не хочет сладкой дармовой жизни?!

Спешно стали готовиться к свадьбе. Саманный дом Цанка и его семьи состоял из трех смежных комнат с одним входом. Одну крайнюю комнату отгородили, вырубили в ней отдельный вход, поставили печь, дымоход пустили в узкое окно. Вот и все жилище.

Свадьба была пышной. Невеста на вид богатой. Ее свадебное платье из разноцветного натурального шелка было все украшено золотыми нитками. Правда, приданого никакого не было, кроме многочисленных нарядных одежд невесты, из которых ни в одном нельзя было пойти в сарай к коровам, а только на свидание к юношам.

Через две недели по ритуалу повез Цанка молодую жену к ее родителям, заодно должен был познакомиться с новой родней. Подарили ему тогда отрез добротной ткани для черкески и штанов, золотые карманные часы.

После этого началась у Цанка семейная жизнь. Дихант нос кривила, жаловалась всем на нищету и убогость. Быт ее не утраивал. А по ночам говорила, что от молодого мужа воняет навозом и потом, что ее тошнит от этих запахов, что нары жесткие, а постель изношена, что вши заели ее, а искупаться негде. Со стыдом все это терпел Цанка, зато стал одет, как положено, и часы на цепочке приятно отягощали карман.

И все-таки не долго обманывался Цанка. Как-то вечером, после очередного брезгливого пофыркивания жены, дал он ей увесистый подзатыльник. Вскочила Дихант, злая, пунцовая, стала в позу — руки уперлись в бока, глаза выкатились на лоб.

— Ты, негодяй паршивый, — кричала она, — ты будешь еще бить меня?! Как ты смеешь? Даже отец меня никогда пальцем не тронул!.. Ты знаешь, кто я?.. Только посмей еще раз, скотина! Цанка молча, спокойно подошел, еще пару раз с удовольствием влепил жене пощечины, потом развернул — дал под задницу пинком, выкинул из дома.

Ночевала Дихант в ту ночь у свекрови, а наутро собрала свои наиболее дорогие вещи и ушла домой.

Целую неделю не было никаких известий — наслаждался Цанка покоем, свободой. Потом вызвали с матерью к Баки-Хаджи. В присутствии всех стали учить, наставлять молодого супруга.

— Молодая жена, — говорил вкрадчиво старик, — надо быть к ней снисходительным, терпеливым. Конечно, не все ладно… Но все хорошо не бывает. Со временем стерпится, научится, дойдет помаленьку до всего. Ты терпи… А драться, бить женщин, тем более жену, — это недостойно. Вот спроси у моей жены — сколько лет мы прожили, и проблемы были, и нищета, и достаток, но мы все терпели, а я ее за столь долгую жизнь пальцем не тронул. Так это или нет? — обратился он серьезно к сидящей напротив жене.

— Именно так, только так, — еще более серьезно ответила Хадижат.

Цанка не вытерпел такой лжи, опустив голову, не мог сдержать смеха. Смеялись тихо и остальные, только Баки-Хаджи и его жена оставались в окаменелой, нравоучительной позе. В конце беседы потребовали, чтобы Цанка лично поехал за женой и привез ее, а по возможности даже извинился. Он ответил «да», хотя никуда ехать не собирался. Тогда Дихант приехала сама, привезла с собой мешок белой муки, сушеное мясо. Стала меньше фыркать, но надменность и чванливость остались. По ночам ложился Цанка к ней спиной, тяжело вздыхал, думал о Кесирт. Только мать понимала горе сына, украдкой плакала, все делала вместо снохи, в душе проклинала старшего деверя и его жену за это сватовство.

* * *

Незаметно подкралась осень. Дни стали короче, прохладнее. По утрам с Альпийских гор приползал холодный туман, окутывал своими серыми щупальцами лесные хребты, долины. Затем под напором ветра и солнца медленно исчезал, оставляя на увядающей старой траве обильную влагу.

Шла уборка. Урожай выдался небогатый. Жители Дцу-Хоте — от мала до стариков — весь световой день пропадали в горной долине Вашандарой. Докашивали кукурузу, выкапывали картошку, скирдовали сено, пахали землю под озимые.

Лесные склоны гор пожелтели, покраснели, поредели. Летний лесной гомон и шум угасли. Все насытилось, народилось, устало от бурной жизни и готовилось к зимнему сну и спокойствию.

С северо-запада приползли низкие, темные тучи. Несколько дней шел беспрерывно дождь, дул порывистый леденящий ветер. После этого стало холодно, сыро, уныло.

Несмотря на погоду и незажившую травму, Цанка все дни трудился, дел было много. Приходилось работать и на себя, и на родственников, и их соседей. В погожие дни, как мог, работал в поле, в ненастье занимался скотиной: перегоняли с летних альпийских пастбищ коров, буйволов, овец и лошадей, занимались стрижкой баранов и коз; заделывали прохудившиеся крыши и стены сараев, навесов, жилья; готовили к зимовке улья. Как-то вечером вызвал Баки-Хаджи Цанка к себе. Вместе совершили вечерний намаз, потом обильно поели, попили чай. После мулла удобно устроился меж мелких топчанов, внимательно, изучающе посмотрел на племянника, будто в первый раз видел, и сказал тихо, как по секрету:

— Слушай, Цанка, меня внимательно. Времена настали тяжелые, даже лютые; видимо будет еще хуже… Ты у нас первый из нового поколения, от тебя будет зависеть наше будущее. На тебя будут ориентироваться все молодые Арачаевы. Поэтому на тебя ложится особая миссия — ты должен стать примером.

С этого вечера жизнь Цанка круто изменилась. Каждый вечер он должен был приходить вместе с Ески и еще двумя-тремя соседями к мулле и изучать Коран, арабскую грамоту. Помимо этого дядя рассказывал старинные истории, традиции.

В то же время по милости Баки-Хаджи Цанка стал богат. Дядя вернул ему обратно кобылицу с жеребенком, подарил двух быков, корову, буйволицу, пятнадцать овец. Радовался Цанка несказанно. Вместе с тем появились новые заботы, всю эту живность надо было содержать предстоящую зиму.

Однажды вечером во время очередных занятий ввалился в дом Баки-Хаджи Косум. Пришел прямо с дороги, занеся с собой запах сырости и табака. Бросил на пол промокший плащ, устало сел на нары. Ученики муллы молча встали, попрощались и ушли. Цанка задержали. После этого пришел Рамзан. Пока Цанка разливал чай, молчали, гадали, что скажет Косум, отсутствоваший в селе три дня. Он ездил с председателем ревкома в Грозный на совещание. — То, что мы думаем, неправда, — наконец тяжело сказал Косум, заедая свежим медом глоток горячего чая из душицы, — красные совсем оборзели, налоги придется отдавать. В казацких станицах и у чеченцев в Гехи были волнения на этой почве — говорят, все потопили в крови. Под Шали стала дивизия красноармейцев. Если по добру не выполним план, у нас проведут обыски, замеры и насильно все отберут.

— Но мы не сможем столько сдать зерна. Нет у нас таких урожаев и земель, ведь всем это видно, — возмутился Баки-Хаджи.

— Это их не интересует, — парировал Косум.

— Как не интересут? — вскричал мулла.

— Вот так… Что ты на меня орешь? Как будто я этого требую.

— А что говорит Хасанов?

— А что Хасанов. Он нормальный мужчина, но от него ничего не зависит. Он, как и я, — никто.

Наступила тягучая пауза. Все опустили головы.

— Может быть, на равнине побесятся, а нас пронесет, — тихо, с надеждой сказал Баки-Хаджи.

— Вряд ли… Говорят в России голод. С Украины пришло много людей в Грозный, говорят, там тоже есть нечего… В Грозном тиф и холера… Армию кормить нечем… Творится ужасное… Не пройти, не проехать, кругом посты. Теперь без специальной справки ревкома даже в Шали поехать опасно, а в город и говорить нечего… И самое главное — твою школу на дому надо срочно закрыть.

— При чем тут моя школа? — вздохнул старик.

— При том… О тебе даже на совещании в Грозном говорили. Как о религиозном наставнике и распространителе антисоветской агитации.

— А ты не мог доказать обратное? — возмутился старший брат.

— Успокойся, — зулыбался Косум, — я там никто. Кто мне там слово даст?.. Я боялся, как бы меня там же не арестовали. Нескольких председателей ревкомов прямо в зале заседания арестовали, и никто пикнуть не смел, даже после публично одобрили содеянное. Ты знал ревкома Ведено Халидова?

Старик молча кивнул головой.

— Так его тоже арестовали, хотя и председатель ревкома. — Вот и дела, — вздохнул Рамзан.

На улице резко подул ветер, просочился сквозь хилое окно, заколыхало красное пламя в керосиновой лампе. Сумрачные тени поползли по лицам Арачаевых.

— А откуда они узнали, что я веду занятия? — шепотом спросил Баки-Хаджи.

— Как откуда, а для чего Тутушевы и Абаевы?

— Что, стучат?

— Разумеется… Почему ты думаешь, они такие важные и уверенные ходят — за ними Советская власть, — махнув рукой, вскричал Косум.

— Да, отъелась при красных эта безродная голытьба, а это отрабатывать надо, — качая головой, печально сказал Баки-Хаджи.

Через несколько дней после этого разговора, по разнарядке Шалинского ревкома, из Дуц-Хоте в далекую казацкую станицу Дубовская выехало двадцать подвод, груженных отборным буковым и дубовым лесом.

На своих телегах ехали Рамзан и Цанка Арачаевы, а также Харон Тутушев и его сын милиционер Салман как сопровождающий от органов власти. Только у Салмана была служебная винтовка, остальные ехали без оружия, даже ножи попрятали глубоко под дровами.

Лишенные, как и все жители, права торговли, обмена и свободного перемещения, казаки остро нуждались в лесе. Встретили дцухотовцев с радостью и восторгом. Сутки пили самогонку, братались, целовались, перед отъездом отвезли казаки чеченцев в пустыню на бахчу, сказали, чтобы забирали арбузов и дынь сколько угодно, дали еще несколько бутылей самогону впридачу.

Остались в чистом поле чеченцы одни, напились, пошли в разнос: пели песни, танцевали, разбивали сапогами арбузы и дыни, ели только сердцевину.

Кто-то специально или случайно вспомнил, как Харон вывалял в грязи Баки-Хаджи. Этой искорки хватило, чтобы Арачаевы сцепились с Тутушевыми. Драка два на два была недолгой, жестокой и кровопролитной. Цанка действовал только одной рукой, травмированная еще побаливала. Здоровенный Рамзан с первого же удара свалил наповал старого Харона. Затем Цанка и он вырубили милиционера Салмана, долго пинали его ногами, уже лежащего.

После пьянка продолжилась с новым размахом. В это время пришедший в себя Салман взялся за винтовку. Это вовремя заметили, оружие отняли. Тогда Рамзан отвел милиционера в сторону и стал избивать снова. Наверное, забил бы насмерть, только односельчане оттащили его в сторону.

Пьянка продолжалась. Пришедшие в себя Тутушевы, побросав все, бежали в станицу, стали жаловаться казакам, просили помощи у местного ревкома. Казаки в душе радовались, что чеченцы передрались между собой, и радовались вдвойне, что побили милиционера.

А оставшиеся на бахче гуляли до утра. От изрядно выпитого спиртного и съеденных арбузов часто мочились, в пьяном сумасбродстве делали это прямо на бахчевые.

Поутру несколько подвод с хмельными горцами уехали пустыми, дома в оправдание они говорили, что арбузы и дыни были невкусными, никто бы их есть не стал, да к тому же от них один понос. А оставшиеся ходили по бахче и говорили:

— Вот на этот арбуз никто не мочился…

— На этот тоже…

— Вот этот тоже сухой.

— А на этот большой арбуз лично я мочился — а моя моча, как слеза младенца.

* * *

В тот год не выполнили жители Дцу-Хоте план по сдаче сельхозпродукции государству. Не хотели люди расставаться с кровным, тем более что задание было нереально завышено. Всю зиму вызывали председателя ревкома Хасанова в Шали, Грозный, ругали, требовали выполнения задания, грозили арестовать. Однако ничего не помогало, жители сдали, сколько могли, зерна, оставили себе только на перезимовку и весенний посев.

Из равнинных сел шли страшные вести. Говорили, что солдаты окружают села, делают облавы и обыски, забирают все запасы, оставляют только по полмешка кукурузы на голову. Насильно создаются колхозы, и вся скотина обобществляется, становится собственностью государства.

Народ был в смятении, люди не знали, что делать, кому верить.

По приказу Баки-Хаджи Арачаевы забили лучшую, откормленную скотину (гораздо больше, чем надо было для еды), мясо вялили, сушили, потом вместе с зерном закопали в нескольких местах в землю.

В ту зиму не достала большевистская лапа до горных районов Чечни, не хватало сил и времени. Уж больно много дел и забот было на равнине, видимо, не могли сразу пережевать все то, что конфисковали в богатых больших плоскостных селениях. Однако самое страшное было в другом: шли массовые аресты. Забирали всех, кто был связан с духовенством, и тех, кого называли кулаками, то есть более-менее зажиточных. Их имущество, скот кофисковывали.

Арачаевы боялись за судьбу Баки-Хаджи, просили его скрыться на время в Нуй-чо, однако он категорически отказался. Только благодаря усилиям Косума, как секретаря ревкома, удавалось отвести удар от старого муллы.

В середине зимы после очередного приезда Косума из Шали вызвал к себе Цанка.

— У Кесирт мужа расстреляли — сообщи Хазе, — с безразличием сказал он, потом, качая головой, добавил, — богатый, хороший был мужчина.

Шел Цанка на мельницу, земли под ногами не чувствовал, сильно переживал за Кесирт. Любил он ее, ревновал, и порой даже желал, чтобы она развелась и вновь с ним встречалась, но когда это произошло, понял, что не этого он хотел больше, а хотел, чтобы жила она в счастье и в достатке. Как свое горе, как горе родного человека ранило это известие сердце молодого Арачаева.

Цанка ожидал, что, услышав эту весть, Хаза зарыдает, закричит от горя. Однако старуха даже не заплакала, только тяжело опустилась на нары, печально опустила голову.

— Несчастная моя дочь! Видимо, на роду ей так написано, — тихо сказала она. — Что она будет делать, когда я помру?.. Одинокое, несчастное дитя, и зачем ее я на свет родила?! Почему не умерла я… Зачем мне эти мучения и страдания?! Что мне с ней делать, как я ее оставлю одну-одинешеньку!? — одна, две, три крупные слезы покатились по ее впалым, морщинистым щекам, упали на сложенные у груди костлявые, с потрескавшейся сухой кожей, с выделяющимися черными венами кисти рук.

Не мог ее Цанка успокаивать, сам был в таком же состоянии, хотел плакать и бежать к Кесирт на помощь. Доселе не веданные чувства нежности, искреннего сочувствия и даже братства с любимой проснулись в его душе.

— Цанка, дорогой, — взмолилась Хаза, — помоги мне поехать к ней, надо увидеть ее, поддержать.

Многие дцухотовцы откликнулись на горе Хазы и Кесирт. Все хотели ехать в Курчалой, выразить соболезнование, оказать хотя бы словесную поддержку несчастной. Правда, из этого ничего не получилось. Косум предупредил, что кругом посты, могут мужчин задержать, коней и телеги отобрать. Решили послать одну телегу. Косум выдал Цанке какую-то бумагу, сказал, что это справка на дорогу от ревкома.

Приехав в Курчалой, Цанка удивился богатству огромного, вымощенного гладким камнем двора мужа Кесирт. Жилой дом был огромный, двухэтажный, из красного кирпича, крыша металлическая, в серебристый цвет окрашена, под высоким навесом — все резным деревом отделано. За домом большой сад, выходящий прямо к реке Хулло.

На месте узнали, что ритуальные поминки уже неделю назад закончились, труп хозяина так и не выдали. Кесирт была бледная, строгая, печальная. При виде матери она горько заплакала, положила голову на ее плечо.

Было ясно, что родственники покойного мужа сторонились Кесирт, без особого восторга встретили дцухотовцев, стала она лишней, ненужной в этом богатом дворе.

— А что если она беременна? — подумал Цанка, глядя издалека на Кесирт. — Как быть с ребенком? Неужели его не признают?

Потом сплюнул в сторону, в душе стал ругать себя за дурные, не касающиеся его мысли.

Гостей издалека даже в дом не пригласили. Кесирт этого сделать не могла, чувствовала себя неловко, виновато.

Когда расставались, она подошла к Цанке, впилась отчаянным взглядом в его глаза, долго смотрела снизу вверх как голодная, бездомная собака. Много хотел сказать ей Арачаев, но смолчал, чувствовал напряженное внимание окружающих.

— Если сможешь, приедь за мной через неделю, — тихим жалобным голосом попросила Кесирт.

Он ничего не ответил, только мотнул головой, каменный комок подкатил к его горлу, от унылого вида и жалобного голоса любимой перехватило дыхание, невольно увлажнились глаза. Пытаясь это скрыть, Цанка быстро отошел в сторону, сел на телегу.

Ровно через неделю в лютый мороз, взяв у Косума справку на дорогу, Цанка прибыл в Курчалой. Во дворе Кесирт стояли подводы, ходили русские солдаты, какой-то пьяный чеченец кричал то на русском, то на родном языке, матерился, махал руками.

— А где Кесирт? — обратился к нему Цанка.

— Чего? Какая Кесирт? — недовольно ответил толстяк.

После недолгих объяснений Цанка понял, что этот дом принадлежит государству, что в нем будет находиться школа, что толстяк в ней завхоз, про прежних хозяев не знает и вообще он не здешний.

Искать Кесирт пришлось недолго. Находилась она недалеко в доме соседей. Как только услышала голос Цанка, выскочила на морозную улицу с небольшим свертком в руках. Лицо ее по-прежнему было исхудалым, бледновато-смуглым, даже сероватым, однако глаза при виде Цанка заблестели, невольно улыбнулась она, обрадовалась, как родному.

Две-три женщины вышли ее провожать. Плакали. От холода кутались в пуховые платки. В стороне появилась девчонка лет тринадцати, потом еще одна чуть старше.

Кесирт со всеми попрощалась, закинула на телегу сверток, следом полезла сама.

— Так ты что, такой раздетой поедешь? — удивленно спросила Цанка.

— Как приехала, так и уедет, — со смехом ответила вместо Кесирт тринадцатилетняя девчонка.

Женщины пристыдили ее, затолкнули обратно в дом. Кесирт ничего не сказала, еще ниже опустила голову, отвернулась. Тогда Цанка вскочил, бросил в сторону женщин злобный взгляд — желваки пошли волнами по его худым щекам, — скинул с себя огромный кожаный тулуп, поднял решительно Кесирт, тщательно укутал ее, затем бережно усадил, поправляя полы, закрывая ее лицо высоким воротником не глядя на женщин и не прощаясь с ними, стегнул яростно невинного коня.

За селом в чистом поле ветер усилился, стало темнее. Тяжелые облака заволокли все небо. На промерзлой неровной бесснежной дороге телегу бросало из стороны в сторону. Раздетому Цанке стало холодно, он съежился, весь побелел, пытался не показать этого своей попутчице.

— Цанка, — тихо сказала Кесирт.

Он повернулся, заглянул в ее полузакрытое лицо. Она все еще плакала, глаза ее покраснели, ресницы от мороза слиплись. — Цанка, возьми шубу, ты простудишься, — сказала она, глядя на него мокрыми глазами.

— Ничего со мной не будет, — резво ответил Арачаев, подстегивая коня.

В это время со стороны села раздался выстрел, потом далекий свист.

Цанка оглянулся, в их сторону галопом неслись четыре всадника.

Быстро догнали, плотно окружили телегу. По лицам Цанка понял, что один чеченец, трое русских.

Не здороваясь, учинили допрос через чеченца-переводчика. Арачаев показал свою справку. Старший долго смотрел в бумагу, переворачивал ее несколько раз, хотя с обратной стороны она была чистой. Потом небрежным взмахом руки потребовал, чтобы оба сошли с телеги.

— Что в свертке?

— Мои вещи, — ответила дрожащим голосом Кесирт.

— А это?

— Еда в дорогу, — ответил Цанка.

Один из солдат шашкой стал протыкать сено в телеге.

— Оружие есть?

— Нет, — ответил Арачаев.

— А она кто тебе? — старший показал на Кесирт.

— Жена, — твердо ответил он.

Больше вопросов не было. Вернули бумагу, рысью поскакали обратно в село.

Молча залезли в телегу.

— Я так дальше не поеду, — твердо сказала Кесирт.

С удивлением в глазах Цанка уставился на нее.

— Ты заболеешь. Холодно.

— Ничего со мной не будет. Садись, — властно ответил он, взбивая под ней для удобства сено и аккуратно усаживая ее.

— Я не могу так, — взмолилась она.

— Замолчи, — уже ласково говорил Цанка, плотно придвинувшись к ней, заглядывая в лицо.

Глаза Кесирт высохли, лицо было строгим, серьезным. Только теперь он заметил, как она изменилась, постарела. Вокруг глаз появились маленькие морщинки, лицо вытянулось, скулы выступили еще резче, стали грубее, на лбу легла отчетливая морщинка. Кесирт, видимо, поняла его мысли, отвела взгляд, потупилась.

Цанка бережно обхватил ее лицо ладонями, своими синими глазами ласкал ее, осторожно поцеловал в одну щеку, затем в другую и наконец впился в ее иссохшие губы. Она ему не отвечала взаимностью, но и не сопротивлялась, полное безразличие было в ее теле. Он почувствовал горечь и едкий запах ее рта, медленно отпрянул.

— Не надо, Цанка… Я прошу тебя! Только не это. Пожалуйста… У меня ведь траур, горе у меня… Лучше бы я умерла, — тихо шептала она.

Цанка еще раз поцеловал ее в щечку.

— Успокойся, дорогая, успокойся… Все будет хорошо, — поддерживал он ее, садясь в передок телеги, дергая вожжи.

— Нет, я так не поеду, — взбунтовалась Кесирт, — ты простудишься.

Дальнейший спор был бесполезен.

Они сели рядом, укутались вместе в тулуп, закрыли сеном ноги. Долго ехали молча. Цанка, чувствуя рядом тело любимой, возбудился и еле сдерживал свою страсть. Кесирт через некоторое время положила на его плечо голову.

— Как твоя травма? — тихо спросила она.

— Да-а прошла, заживает.

— Я ведь видела, как ты падал… Какой был ужас!

Под тулупом Цанка обнял ее за плечи, крепко прижал к себе, поцеловал в голову.

— Спасибо тебе, Цанка. Что бы я без тебя делала? — шептала она ему на ухо.

— Как тебе жилось там? — спросил вдруг Цанка.

Кесирт долго молчала, тяжело вздохнула.

— Вот так и жила… Про мужа ничего сказать не могу, хороший был мужчина, любил меня. А вот эти дети заживо ели… Как они меня мучили, издевались, оскорбляли… Ревновали сильно… А после ареста мужа — вообще жизни не стало… Ведь взяли его три месяца назад, а потом пришло известие, что расстреляли. Так они — дети, его братья, сестры, мать, родственники — каждый день из-за его добра ругались… Что творилось! А меня ненавидели, боялись, что и я буду на что-нибудь претендовать… Скоты… Даже есть не давали.

— Ты голодная? — перебил ее Цанка.

Она промолчала. Цанка остановил телегу, достал свой сверток, отрезал маленьким ножом толстый слой раскрасневшегося от времени, созревшего в сушке сочного курдюка, положил его на большой ломоть отвердевшего кукурузного чурека, протянул Кесирт.

Снова тронулись.

— А эти маленькие девчонки были его дети? — спросил Цанка, продолжая прерванный разговор.

Кесирт молча кивнула головой, ее рот был занят, она двумя руками обхватила еду, жадно, быстро ела. Потом снова положила голову на плечо Цанка, сказала тихо «спасибо» и спокойно заснула.

Еще ниже опустилось небо. Пошел густой, пушистый снег. Ветер стих. Они проехали Автуры, в сумерках объехали Шали, остановились на отдых на том же месте, где ночевали в первый раз по пути из Грозного. О том вечере вслух не вспоминали. Цанка распряг коня, повел его к реке на водопой, потом привязал его к телеге, к сену. Сами тоже приступили к еде. Во время трапезы Кесирт расспрашивала Цанка о его делах, о жене, о семейной жизни. Арачаев неохотно отвечал на вопросы о жене вовсе молчал или уклонялся от ответов. Во время этого разговора голос Кесирт впервые зазвучал громче, даже иронические нотки появились в нем, а когда она увидела смущение Цанка, вовсе стала смеяться.

Снег все еще валил. За небольшое время он обелил все вокруг, только тонкая ленточка реки Басс темнела посреди ущелья.

На противоположном склоне горы плакали шакалы, из Шали доносился лай собак. Усталый, весь мокрый от снега, конь торопливо жевал сено.

— Может быть, разжечь костер? Согреемся? — спросил Цанка. — Нет. Если возможно, надо ехать, — тихо ответила она.

Цанка в нетерпении смотрел в темноте на Кесирт, потом, не говоря ни слова, подскочил к ней, обнял, стал целовать.

Она сопротивлялась, не на шутку разозлилась, била его кулаками, кричала. Рассерженный Цанка отступил, тяжело дыша, не говоря ни слова, пошел запрягать коня, без причины пару раз ударил его в бок кулаками.

Кесирт подошла к нему, погладила сзади его плечи, легонько обняла.

— Пойми меня, Цанка, я ведь только-только законного мужа потеряла Нельзя так — пойми… Перед Богом неправильно.

— Да, ладно, — отмахнулся Цанка. — Извини меня… Прости. Вскоре ехали вновь в обнимку от холода. Кесирт чувствовала состояние Цанка, иногда подшучивала, как бы нечаянно трогала запретное место.

— Ты любила его? — вдруг спросил строго он, глядя прямо пере собой.

Кесирт подняла голову с его плеча, глубоко вздохнула, стала вновь серьезной.

— Можно не отвечать на этот вопрос? — в тон ему строго сказала она.

— Да.

Наступила пауза. Кесирт снова положила голову на его плечо и сказала:

— Любила-не любила — это спрашивать нельзя, а вот то, что он был человеком хорошим, умным и ко мне всегда уважительным — это было… И за это я всегда буду чтить его память.

Под лай собак проехали Махкеты. Снег идти перестал, стало еще холоднее. Конь устал, на подъемы шел тяжело. Цанке приходилось соскакивать на землю, толкать обмерзшими руками телегу. На последнем перевале пришлось соскочить и Кесирт, еле-еле смогли вытянуть телегу на гору. Потом был затяжной, пологий спуск, началась родная Вашандарайская долина.

— Какой здесь воздух! Как здесь хорошо! — воскликнула Кесирт. — Как давно я здесь не была! Все-таки дом есть дом!

— Да-а, — поддержал ее Цанка, вновь обнимая ее за плечи, чувствуя, как она поддается его движениям.

— А родник течет? Наш родник! — спросила она, заглядывая в лицо Цанка.

— Да, течет, куда он денется.

— Ой, поскорее бы лето. Как я хочу искупаться в нем.

— А помнишь, как мы купались? — вкрадчиво спросил Цанка. Кесирт ничего не ответила, только шевельнулась, и он почувствовал сквозь одежду, как упругая грудь коснулась его ребер. Она с раскрытым ртом снизу смотрела в его лицо, глаза ее блестели. Более терпеть они не могли…

Конь без управления сошел с колеи, погряз в сугробе. Его долго никто не беспокоил, тогда он сам, чувствуя невдалеке дом и покой, несколько раз дергался… Было бесполезно — залегли основательно, по самую ось…

В феврале 1928 года подошла очередь Дзу-Хоте — в село вошли батальоны красноармейцев и большая группа милиции и чекистов. Приказали сдать все имеющееся в наличии оружие — вплоть до кинжалов и больших ножей.

Первыми откликнулись Арачаевы: по одному приходили в центр села, бросали на землю старые ржавые ружья, поломанные кинжалы и шашки. Следом за ними пошли остальные. Отдавали ненужный хлам, давно устаревшее, чисто декоративное оружие времен Кавказской войны.

— Все сдали оружие? — крикнул начальник экспедиции, плотный, здоровый мужчина в черной кожанке.

Дзухотовцы дружно промычали: «Да».

Махнул рукой начальник, бросились солдаты в организованном, обученном порядке по домам горцев, ворошили все, лезли во все щели, осматривали сараи и погребы, чердаки и навесы.

— Впредь — запомните, — кричал после облавы начальник, — за хранение, ношение, и тем более применение оружия — будет арест и суровое наказание вплоть до расстрела… Понятно?

Сначала помолчали. А на следующее утро жители Дзу-Хоте находили в своих огородах ружья, пистолеты, патроны, кинжалы, выброшенные накануне их соседями… Было такое…

Недельки через две после этого в Вашандарайской долине шел раздел земли между сельчанами по пашне и сенокосу на предстоящий летний сезон. В обед после раздела, на телеге возвращались в село Цанка с женой и младший брат Басил и сестренка Келика. Басил управлял конем, Цанка сидел позади телеги, свесив ноги с подводы.

— Цанка, Цанка, — вдруг крикнул младший брат, — красные. — Где? — встрепенулся старший.

Из села навстречу им ехал эскадрон красноармейцев.

— Убери оружие, — взмолился Басил.

— Что ты ноешь? — усмехнулся Цанка.

— Убери, запрячь, — хором попросили Келика и Дихант.

— Ладно, — заважничал Цанка, — если бы не вы…

Он снял с пояса кинжал, вытащил из-за ремня револьвер, бросил на дно телеги под подложенную для удобства овчину.

Усталые солдаты проехали мимо даже не обернувшись на телегу. Когда они исчезли за бугром, Цанка достал пистолет, заткнул величаво за пояс.

— Цанка, вон еще едут на тачанке, — крикнул вновь Басил. — Сколько их? — не оборачиваясь спросил Цанка.

— Двое.

— И нас двое — разберемся.

— Убери, пожалуйста, — взмолилась Келика.

— Что вы раскричались? Ничего не будет. Успокойтесь.

В тачанке ехал командир полка Шевцов, вез его чеченец из соседнего села Албастов Сямби. Когда телега с тачанкой поравнялись, сидящий сзади Шевцов бросил взгляд на телегу, сразу заметил за поясом Цанка револьвер.

— Стой, — скомандовал он, на ходу соскакивая и доставая из кобуры свой наган. — Останови телегу… Сдать оружие.

Под дулом направленного в грудь оружия вначале растерялся, потом вспомнил, что рядом жена и сестренка, воспрянул как молодой петушок, достал свой револьвер, взвел курок и направил его в грудь красного командира.

— Приказываю сдать оружие, — крикнул вновь Шевцов.

Арачаев не повиновался, с бледным лицом, дрожащей рукой дергал револьвер на уровне груди противника.

В это время с тачанки соскочил Сямби Албастов, достал из-под сиденья пятизарядную винтовку, передернул затвор и, забежав за спину Цанка, воткнул дуло ему меж лопаток.

Дихант и Келика закричали, заплакали.

— Что мне делать, что делать? — вскричал испуганно Басил.

— Возьми кинжал и сунь его меж ребер этому подонку, что стоит за мной.

Молодой Басил не растерялся, выхватил кинжал, подбежал к Сямби и ткнул его острием в спину.

Почувствовал слабость вожжей и испугавшись крика, лошадь Арачаевых понеслась в село, увозя с собой девушек.

— Бросай оружие, — кричал весь раскрасневшийся Шевцов. — Отдай, — вторил ему Сямби.

Цанка молчал, сжимал челюсти в напряжении.

— Товарищ командир, зачем связываться с этой молодежью? — сказал торопливо Албастов. — Я знаю, чьи они.

— Чьи?

— Племянники секретаря ревкома — Арачаева.

— Ну и дела, — ухмыльнулся Шевцов, опуская наган, — возвращаемся в село. Там разберемся.

Злобно глядя на Арачаевы, Шевцов и Албастов развернулись на тачанке и поскакали рысью в Дзу-Хоте. Цанка и Басил побежали вверх вдоль родника к мельнице, запрятали там оружие и под удивленные и встревоженные взгляды Хазы и Кесирт побежали в село.

Во дворе Баки-Хаджи было столпотворение. У плетня стояла тачанка. Не успели молодые Арачаевы войти во двор, как на них кинулся Косум.

— Где вы были?

— На мельнице.

— Тебе не хватает ночей, так ты теперь и днем стал там ошиваться, — кричал на все село дядя. — Где револьвер?

— Там запрятал.

— Беги — неси… Идиот… Смотри, я поломаю ноги тебе и твоей жеро…

Цанка бежал к мельнице, думал только о том, как дядя узнал о его похождениях. Ни о чем больше не соображал, боялся за Кесирт, знал, как тяжело будет ей — если узнает, что их связь общеизвестна.

Когда Цанка возвратился с револьвером, Шевцов, Косум и Рамзан пили нихъ.

— Оставляю парня при одном условии — если пойдет учиться в школу Ведено или Шали, — говорил Шевцов охмелевшим голосом.

— Пойдет, пойдет, — ответил Рамзан, — и в Шали пойдет, и в Ведено пойдет.

— Нет, надо чтобы туда или туда.

— А я говорю и туда и туда, — не унимался пьяный Рамзан, — а если скажете — заодно и в Грозный пойдет.

Цанка бегал из комнаты в комнату — обслуживал гостей, видел, как тяжелым взглядом, с ненавистным лицом смотрит на него Баки-Хаджи. Думал, что мулла недоволен им из-за револьвера, однако об оружии и этом инциденте все позабыли, все были поглощены новостью, высказанную вслух Косумом о связи Цанка с Кесирт.

— Эй, старая, иди сюда, — крикнул Баки-Хаджи жену.

Не менее других заинтригованная от данной новости, Хадижат-аги ожила, не знала — верить или нет, в любом случае даже плохой слух о Хазе и ее дочери услащал ее душу и толстое тело.

— Что тебе надо? — нежнее, чем когда-либо, говорила она, услужливо преклоняя перед мужем взгляд.

1 Нихъ (чеч.) — самогонка из кукурузы или проса.

— Пойди, вызови на минутку Косума, — буркнул недовольно старик.

Хадижат ничего не ответила, в другой раз перепоручила бы это Цанке или еще кому, а может вообще послала бы старика к чертям, однако на сей раз пошла сама.

Явился Косум, весь красный, с лоснящейся от жирной пищи кожей лица, с влажными губами.

— Ты выйди, — крикнул Баки-Хаджи жене.

Та недовольно повела плечами, что-то вроде вышла, стала у двери подслушивать.

— О чем ты накануне болтал? — обратился мулла к младшему брату.

— Ты о чем? — чуть шатаясь, удивился Косум.

— Я насчет мельницы, Цанка.

— А-а-а, — засмеялся младший брат, — я ведь секретарь ревкома, мне положено все знать… Так чего ты меня звал?

— Иди, — махнул рукой старик.

Невольно этот диалог услышал и Цанка. «Съедят они теперь и меня, и главное Кесирт, — думал он. — Главное, чтобы до нее это не дошло».

Не знал он, что в это время Хадижат, всю зиму не выезжающая из дому, по колено испачкав в грязи свои толстые ноги, бежит на край села, к старшей дочери, чтобы сообщить потрясающую новость. Через пару часов сплетня облетела все небольшое горное село, дошла до жены Цанка.

Дихант чувствовала неладное, видела равнодушие и холодность мужа, не знала, к кому его ревновать, на ком сорвать свою злобу и ненависть. Эту новость она приняла, как вызов. Презренная ко всем горным чеченцам, она считала всех жителей Дзу-Хоте ущербными, бестолковыми, пещерными. И она, тем более, не могла позволить изменять своему мужу с какой-то незаконнорожденной, многократно бывшей замужем, бездомной жеро — дочери такой же твари — Хазы.

В сопровождении соседки, своей негласной служанки — дурной, старой девы Ажу — она решительно двинулась к мельнице. Произошел скандал, однако надежды Дихант не оправдались — видавшая жизнь Кесирт выдержала словесный напор жены Цанка, а когда та, выйдя из себя из-за ее спокойствия, кинулась вперед с ногтями, ловко увернулась и резким толчком опрокинула «гостью» в грязь, затем, не говоря ни слова, ушла вверх вдоль родника в лес. В это время испуганная старая Хаза забилась в доме между печкой и нарами — боялась, что ее будут бить. Плакала…

В ранних сумерках пришел мрачный Цанка домой. От нервного напряжения голова болела. Жены дома не было, в убогой комнате было темно и не топлено. Грязными сапогами прошел он до нар, с трудом стащил один сапог, кинул к двери, принялся за другой, и в это время в дверях появилась Дихант. Из-за темноты не видел он ее лица и одежды, слышал только частое, прерывистое дыхание.

— Что ты сюда пришел? Шел бы к своей шлюхе, — истерично закричала она.

Цанка поднял в ее сторону взгляд — в темноте различил, как стоит жена в вызывающей позе, подбоченясь.

— Незаконнорожденная блядь… И ее мать сучка, и она сучка, — продолжала Дихант в еще более резкой форме.

— Ты это о ком? — не удержался Цанка.

— О твоей Кесирт, — получила она по заслугам. Завтра я ей еще морду набью, а ты — грязная свинья…

Она еще что-то хотела сказать, но вылетевший из темноты тяжелый, грязный сапог попал прямо ей в грудь, оттолкнул к двери, в следующее мгновение на ее голову, спину рухнул гряд мощных ударов, она полетела под нары и не известно, что стало бы с беременной Дихант, если бы в это время не повисли на шее и руках Цанка его мать, брат и сестренка.

После этого, никому не говоря ни слова, Цанка побежал к мельнице. На лай собак выскочила Хаза, увидев ненавистного пришельца, она еще больше сгорбилась, в темноте она злобно чавкала своим беззубым ртом, топала по прогнившим доскам крыльца, махала свисающими, длинными руками.

— Ты негодяй, будь ты проклят, — кричала она, — ты соблазнил мою дочь, опозорил ее, испортил… Что мне делать? Почему ты надругался над нами, несчастными женщинами…

Хаза закрылась, бессильно опустилась на крыльцо. Черный кот, нежно мурлыча, зачесался о ее сгорбленную спину. В сарае протяжно замычала некормленная и недоенная корова, ей вторил теленок.

— Что мы будем делать? Как жить дальше? — уже тихим голосом причитала старуха, закрыв ладонью лицо. — Я-то ладно, отжила свое, а что с ней будет, как ей жить дальше… Почему я не сдохла раньше этого позора?

Цанка стоял молча, пот прошиб его спину, не знал он, что делать, как быть.

— Цанка, — взглянула на него Хаза мокрыми глазами, — пойди, посмотри, где Кесирт… Туда ушла… Вверх вдоль родника.

Торопливо пошел он вверх к истоку родника по узкой, покрытой прошлогодней листвой тропинке. Вскоре на полпути, в темноте различил идущий навстречу силуэт любимой.

— Кесирт, милая, — кинулся он к ней.

— Не подходи ко мне. Стой… Я прошу тебя, — на удивление твердым голосом сказала она.

Они остановились друг перед другом, стояли долго в молчании. Рядом озабоченно их бурлящий родник. К ночи, подувший с гор холодный ветер, медленно качал вершины могучих чинар, голые ветки сухо бились друг о друга, издавали резкий, колючий звук. Недалеко в лесу истошно завыл волк.

— Слушай меня, Цанка, — скрестив на груди руки, — сказала Кесирт, — виновата во всем я. Ты ни в чем не виноват… Я виновата перед Богом, матерью и всеми…

— Не говори так, — бросился к ней Цанка, пытаясь ее обнять.

— Я прошу тебя… Я умоляю тебя, перестань, — сухо говорила она, — я прошу тебя…, - здесь голос ее сорвался. — Пожалуйста, не приходи ко мне больше, оставь меня, — она не выдержала, зарыдала, затряслась всем телом.

Цанка решительно обнял ее, сильно прижал к себе, не зная, что говорить, сам хотел плакать.

— Если бы не мать — покончила бы с собой… Как мне все надоело!..

— Не говори так, любимая, не говори… Все будет хорошо… Я все разрешу…

— Цанка, дай мне слово, что оставишь меня в покое и не будешь появляться на мои глаза, — говорила Кесирт прямо ему в лицо.

— Ты что? Перестань, никогда этого не будет, — шептал Цанка, еще нежнее обнимая ее.

— Мы уедем отсюда… Здесь нам больше не жить…

— Кесирт, перестань… Не говори так.

— Ты выполнишь мою просьбу, мое желание?

— Да, говори. Все, что хочешь, — вскричал Цанка.

— Оставь меня… Уйди из моей жизни… Я умоляю тебя… И немедленно.

— Нет, нет, — сжимал ее Цанка.

— Я умоляю тебя, уйди, — вырвалась она из его объятий. — Уйди… Уйди…

С наплевательским настроением пришел Цанка темной ночью в село. Домой не пошел, а двинулся к своему другу Курто. До вторых петухов пили нихъ, много курили, болтали, спорили, смеялись. Курто, как мог, успокаивал друга, говорил, что все пройдет, поболтают и забудут, а Кесирт на то и жеро, чтобы гулять, а молодым людям даже Бог велел удовлетворять потребности одиноких женщин.

* * *

Неизвестно как бы развивались события вокруг Цанка и Кесирт дальше, если бы не возникли новые, более важные обстоятельства. В Дзу-Хоте прибыл батальон красноармейцев. В каждом доме разместили по три-четыре солдата, даже у одинокой, бездетной старухи Авраби расквартировали трех солдат.

С утра до ночи в селе шел учет. Считали все: людей, скот, овец, землю, кур и даже плодоносящие деревья. Это продолжалось неделю — без спешки, основательно. Далее приступили к измерению площади пастбищ, сенокосов, пахотных земель. Без внимания не оставили даже улья Баки-Хаджи, при это в особой графе записывали пустые, выбракованные ящики.

Через неделю собрали народ на общее собрание села. Шел мелкий дождь, люди не хотели выходить из теплых хат. Однако всех, кроме маленьких детей и глубоких стариков, собрали на майдане. Объявили жителям Дзу-Хоте, что они не выполнили план за прошлый год, хотя и имеются значительные излишки продукции в каждом доме. Сказали, что на текущий год будет доведен новый план, после тщательного анализа произведенной описи.

С этого неприятности только начались. На разницу невыплаченного налога с каждого двора стали забирать насильно сельхозпродукцию, скот. Старики во главе с Баки-Хаджи бегали по дворам, призывали людей к спокойствию, напоминали о том, что произошло в соседнем селе — Хоте. Там произошла стычка, после которой двенадцать жителей села убили, и после этого забрали скота в три раза больше, чем требовалось.

Приличное стадо коров и отара овец покинули Дзу-Хоте, в качестве дани Советской власти, до этого небольшая вереница телег увезла зерно, масло, сыр и другое добро местных жителей. Однако и на этом неприятности не закончились. Через две недели приехала вновь большая комиссия, ходили по дворам, пофамильно раздавали листки с доведением на текущий год плана и сдачи налога. При этом старший в хозяйстве обязан был ознакомиться и поставить крестик в знак согласия.

Снесли минарет с местной мечети, в помещении ее с одной стороны разместился ревком, а с другой — начальная школа.

Еще несколько дней прошло пока жители села пришли в себя от всех потрясений и оценили объем выплат налога в текущий год. Двинулись все дзухотовцы с жалобами в ревком, требовали от Хасанова и Арачаева разобраться в бесчинстве власти, говорили, что такого урожая никогда не собрать.

С сетованиями односельчан поехал Косум в Шали — там ничего не решали. Тогда он в составе целой группы недовольных председателей ревкомов Шалинского района поехал в Грозный, с надеждой там решить вопрос с завышенными налогами.

Несколько дней они обивали пороги начальства, прежде чем их принять. В просторном, светлом кабинете их внимательно выслушали и в конце сказали, что они поддаются кулацкой агитации, и вообще все это смахивает на саботаж. Ни с чем возвращался домой Косум, всю дорогу бегал по нужде в кусты. На следующий день с утра односельчане атаковали новый кабинет Косума, требуя объяснений и различных справок. Посидев с полчаса, Арачаев вновь, как и все прошедшие сутки, почувствовал себя неладно, выскочил из кабинета, хотел бежать домой в туалет.

— Косум, подожди, не уходи, — кричали ему посетители.

— Куда ты уходишь, стой!

— Дай мне. Дай мне справку!

— Да ты что, так возгордился, для чего мы тебя назначали? — Да ты что, не узнаешь меня? — кричали вокруг.

Косум хотел вырваться из толпы посетителей, было тесно, многолюдно, наконец он вышел наружу, и здесь его снова схватили за руку.

— Дай справку, Косум.

— Да подождите вы, я сейчас вернусь, — кричал он, с вытаращенными на лоб глазами.

— Нет, всего одну минуту подожди.

— Я уже три дня тебя жду…

— Отпустите меня…, - кричал Косум, потом вдруг обмяк, стал в странной позе. — Все… теперь говорите, что надо.

Неожиданно прошел странный запах, все расступились — защитного цвета штаны Косума почернели от выделения, из сапог текла желтая жижица. Долго еще смеялись в округе, не знали, что Арачаев привез из города холеру.

Поползла страшная эпидемия по горам, унесла много жизней. В одном маленьком горном селении Дзу-Хоте от холеры умерло 19 человек. У Арачаевых переболели трое: Косум, Цанка, Ески. К счастью родственников, никто не умер. Баки-Хаджи говорил, что все это произошло благодаря его молитвам и помощи Бога. Однако не последнюю роль сыграл достаток в домах Арачаевых и главное — целебный мед муллы.

Цанка вышел в первый раз на воздух только в конце мая. Стояла прекрасная погода. В доме никого не было, все ушли в поле на прополку кукурузы. Дихант отсутствовала более двух месяцев. Услышав о холере в горах, братья увезли ее домой.

Стоял во дворе Цанка, любовался миром. Все было по-новому — свежим, красивым, чистым. В небе беззаботно летали ласточки, кругом чирикали воробьи, передразнивая друг друга изощрялись в пении щеглы. Весь мир озеленел, дышал пьянящим ароматом цветущей акации. На склонах гор, как ранняя седина, белели кроны лесных кштанов. Купаясь в утренних, весенних лучах солнца над Вашандарайской долиной, грациозно парил одинокий орел. В тени плетенного забора в молодой травке, зажмурив глаза, дремал молодой, черненький буйволенок… Цанка стоял во дворе, не мог налюбоваться, надышаться упоением жизни, здоровья, свободы.

По новому воспринимался мир, его проблемы и суета. Оказывается, сколько в мире лишнего, низкого, недостойного. Только побыв на грани жизни и смерти — начинаешь понимать окружающую действительность в реальном соизмерении, в натуральном виде, без неосознанного азарта, самообмана, самомнения и чужого внушения. Как бы на чистом берегу оказывается человек после пережитых страданий, а перед ним кипит, бурлит, пенится мутный поток реки жизни. И нет, чтобы постоять так на берегу, подумать, поосмыслить, — нет, под воздействием многих обстоятельств человек вынужден ступить в эту мутную воду — хотя бы напиться, а потом появляется навязчивый вкус, зависть, азарт, затменение разума — и понеслась бурная река жизни дальше, до следующей личной катастрофы, — может быть последней… И все равно человек неудержим — стихия манит его; риск, вера в удачу, вечно меняющийся интерес толкают его к дерзновениям и авантюрам… Такова природа — это жизнь…

Повалялся Цанка дома еще неделю, послонялся в безделье по селу, по друзьям — не выдержал, пошел в поле — удивился, более половины пахотных земель не засеяны, поросли бурьяном, сеять было нечем, не было зерна у людей.

Вскоре приехала Дихант. И раньше она мало уделяла внимания хозяйству, а теперь, беременная, и вовсе не выходила из дому, отлеживалась в прохладе саманного дома.

Полностью разладилась жизнь в семье Цанка. После скандала, связанного с Кесирт, тень отчуждения прочно легла между супругами. И до этого они жили не складно, а теперь и вовсе ходили как чужие. Несколько раз порывалась Дихант уйти от мужа, остаться дома, однако суровый отец накричал на ее мать так, чтобы слышала дочь:

— Не нужны мне жеро в доме, тем более с чужими детьми… Пусть живет и ладит… Ты ее избаловала, свинья, пусть хоть поленья о голову бьет, а обратно дороги нет… Знаю я ее ленность, ее характер, — как твой, сволочной… Просто нет больше в мире таких дураков, как я…

После этого ничего не оставалось Дихант, как возвращаться в убогий, не обустроенный дом мужа.

Цанка тоже страдал. Не успел выздороветь, как стал ходить в поле, в лес. Вначале — так, для прогулки в одиночестве, а потом, чуть окрепнув, вместе со всеми взялся за покос.

Каждое утро шел он в поле, доходил до родника — и жалобно сердце ныло — хотел повернуть налево, пойти вверх к мельнице, увидеть Кесирт, поговорить с ней, обнять… Однако тяжело вздыхал, шел вяло дальше.

* * *

Как обычно, в начале июня похолодало, пошли обильные дожди. В один из таких дождливых дней в Дзу-Хоте вновь нагрянула комиссия. Проверяли деятельность школы, атеистического кружка, комитета бедноты, потом направились к мельнице. До этого Бог миловал одиноких женщин, не доходили до них красные щупальца. Однако настала и их очередь.

С женщинами общались деликатно, без грубости и хамства, видимо, знали их роль в этом хозяйстве. Перед уходом сказали, чтобы Хаза и ее дочь искали другое место жительства, так как мельница будет ликвидирована. Плакала старуха, говорила, что мельница давно не работает, что нет в округе зерна, и что жить им больше негде.

— Что поделаешь, — грустно отвечал чеченец, член комиссии, — таков приказ… Говорят в стране монополье на переработку. В районе будет всего одна государственная мельница. А эти кулацкие постройки надо ликвидировать… До осени живите, а больше ничем помочь не могу — хотя и знаю ваше положение. Из всего этого разговора испуганные женщины поняли только одно — что скоро их выселят из этих лачуг. Обе были в смятении… После скандала с Дихант старая Хаза еще больше сгорбилась, дулась на дочь, неделями не разговаривала, безпричинно затевала скандал, говорила, что опозорила ее честное имя на кончине жизни. Теперь, когда нависла угроза над ее хилым очагом, она вовсе потеряла покой, не знала, что делать, к кому обратиться за помощью.

— Из-за твоего блудного поведения — нет совести у меня обратиться за помощью к людям, — кричала она дочери. — Что нам теперь делать, где найти угол?… Вот что наделала ты своей задницей…

Вконец не выдержала Кесирт, сорвалась.

— Что ты кричишь на меня?! Лучше скажи — от кого ты меня родила, или нашла в кустах? — в истерике ответила дочь.

После этого сразу поняла, что допустила непростительную ошибку, зажала рот в ужасе… Было поздно.

Больше ни слова не сказала Хаза. Ходила молча. Не ела, только охала.

Извинилась Кесирт, ласкала мать, нежничала, плакала.

Мать молчала.

На следующую ночь с Хазой случился приступ. От боли в груди свалилась она в темноте с нар, не могла кричать, не могла дышать, только с натугой стонала, держась за сердце, потом потеряла сознание.

Надрываясь, плача и вопя, с трудом подняла Кесирт бессознательное тело на нары, до утра при керосиновом свете смотрела сквозь горькие слезы, как искривилось еще в большей гримассе испещренное горестными морщинами лицо матери.

В панике выбежала Кесирт во двор, кричала, просила помощи. Никто не слышал ее горе. Кругом в черной мгле спал горный лес. Только старые собаки, испугавшись дикого визга женщины, поджав хвосты, скрылись за стеной сарая. Неяркий свет керосинки манил летучих мышей, они кружились над головой Кесирт, гнусаво пищали.

— У-чуух, — крикнула пещерным колдовством сова и затем раскатисто захохотала. — Ух-ух-ух… Ха-ха-ха — понеслось по горной долине глухое, ядовитое эхо.

Печально журчал родник.

Испуганная забежала в дом Кесирт, увидела в тусклом, мерцающем от ветра свете керосиновой лампы, искривленное в муках страшное лицо матери, завизжала в ужасе и кинулась сквозь черный, густой лес к людям, в село. Мчалась, рыдая, цеплялась за сучья и неровности, больно падала, вновь неслась, ища помощи и защиты. Бежала, ни о чем не думала, только хотела поддержки от того, кого любила, в кого верила, кем жила и страдала. Не думала о последствиях — просто не могла, горе сломило ее; ее гордость, ее принципы, ее характер. Только один человек в целом свете был в ее душе, был ее надеждой и спасением.

— Цанка, Цанка — спаси, помоги!.. Ца-а-н-ка!

Первой выскочила испуганная мать — Табарк, следом из соседней двери в одних штанах выскочил Цанка. Босиком бросился он к воротам, увидел падшую на колени Кесирт, схватил ее плечи.

— Что случилось? Что? — вскричал он.

— Мама, мама умирает… Помоги, прошу тебя…

Когда Цанка и Кесирт прибежали на мельницу, то увидели странную картину: Хаза лежала без сознания на тропе, ведущей к роднику. Тяжело сопя от бега, они с большими усилиями занесли тело в дом, положили на нары. Старушка часто, мелко дышала, неожиданно раскрыла глаза, что-то пробормотала.

— Что хочешь? Что? — склонилась над матерью плачущая дочь.

— Воды, воды, — еле внятно прошептала Хаза, — родниковой воды, родниковой.

Кесирт подбежала к деревянной бочке, зачерпнула полный ковш, поднесла к лицу матери, та сжала зубы, мотнула головой. Цанка понял, бросился к роднику.

Хаза жадно отпила несколько глотков, передохнула, выпила еще и отвернула лицо.

— Нана, нана, — плакала Кесирт.

Вдруг Хаза зашевелилась, даже хотела привстать, не смогла, упала вновь на высокие подушки.

— Дай руку, — прошептала она.

Кесирт спешно подала ей руку. Хаза своей здоровенной, иссохшей кистью, с большими толстыми пальцами сжала запястье дочери.

— Кесирт, Кесирт — прости, прости меня, — шептала она. Неожиданно глаза ее широко раскрылись, ожили, даже заблестели. — Доченька моя дорогая, прости меня… Родила я тебя на страдания и одиночество… Умоляю, прости меня… Не смогла я тебе жизнь устроить, не смогла… Прости, если можешь…

— Нана, нана — не говори так, — стоя на коленях, со слезами на глазах взмолилась Кесирт. — Ты меня прости… Прости, родная…

— Да благословит тебя Бог! — прошептала Хаза, ее веки сомкнулись.

Через минуту она вновь открыла глаза, глянула на Арачаева.

— Цанка, посмотри за ней, — еле внятно пробормотала она, чуть погодя уже тверже, — прочитай ясин.[72]

Сев напротив Хазы, Цанка стал читать молитву, Кесирт так и сидела, глядя сквозь слезы на мать, старушка лежала, уткнувшись раскрытыми глазами в потрескавшийся глиняный потолок. Так она и умерла.

На улице брезжил рассвет.

Кончив читать молитву Цанка встал, глянул на Хазу и изумился — ему показалось, что на лице старой женщины застыла кривая улыбка, из надменно сияющего рта торчали два больших пожелтевших зуба, морщины сгладились. Видимо в смерти она впервые нашла покой и счастье и от этого радовалась… Как ни пытался Цанка, он не мог вспомнить, когда еще видел так ухмыляющуюся Хазу.

— Она умерла, — сказал он, прикрывая старушкины веки.

— Нана, нана, — вскричала Кесирт, бросаясь на грудь матери.

Подоспели Косум, его жена Соби и мать Цанка — Табарк. Следом на телеге прибыл Баки-Хаджи. Толпой хлынул народ к мельнице.

— Счастливая женщина Хаза — в утро святой Пятницы умерла, — говорили люди.

По указу стариков понеслись гонцы по соседним селам, извещая о случившемся.

Оказывается уважали Хазу, очень много людей пришло проститься с ней. Присутствовали все взрослые жители Дзу-Хоте, кроме жены Баки-Хаджи — Хадижат, ее дочерей и жены Цанка — Дихант. Хоронили бедную старушку со всеми почестями и традициями на древнем кладбище Газавата. По настойчивому требованию Кесирт для жертвоприношения зарезали единственную Хазину корову.

К вечеру все разошлись, хотели забрать в село Кесирт, но та категорически отказалась, тогда по просьбе Цанка с ней стали ночевать его мать Табарк и сестра Келика.

Так получилось, что на следующую ночь скончалась Хадижат. Злые языки шутили, что не вынесла толстая старуха «счастья» от кончины Хазы.

По мусульманским законам, у чеченцев принято после смерти человека семь дней собираться близким и старикам в доме умершего и читать Ясин за упокой его души.

После смерти Хадижат на мельнице во время чтения ясина собирались только Цанка, его брат Басил, друг Курто и еще два-три человека. А во дворе Баки-Хаджи от столпотворения встать негде было.

Терпел Цанка это дело день-два, на третий злой поскакал прямо с мельницы во двор дяди. Как раз закончили траурную молитву, собирались расходиться.

— Слушайте, люди, — вдруг крикнул пронзительным голосом Цанка.

Все обернулись, увидели тощую голову длинного Арачаева. — Слушайте, люди, — повторил Цанка, — вы считаете себя мусульманами?… — он сделал паузу. — Какие вы мусульмане!? Рядом умерла такая же женщина — там никого нет, а здесь — встать негде… Конечно, здесь почет, уважение, большой род и, наконец, много еды и сладостей… И не мусульмане вы, и не люди…

После этих слов Цанка еще мгновение постоял, оценивая реакцию, потом медленно повернулся, картинно сел на коня, заносчиво задрал свой большой нос, пришпорил коня.

— Паршивый подонок, — шипел в злости Баки-Хаджи.

Стоявший рядом его брат Косум смеялся, хлопал в ладоши. — Точно свой отец. Копия брата Алдума… Ну, молодец!

На четвертый день после похорон Хазы отвозил на телеге домой Цанка свою мать и сестру с мельницы. Утро было солнечное, по-летнему теплое, голосистое. Выпавшая за ночь роса еще не просохла, искрилась в высокой траве. Многочисленные птицы наполнили лес удивительными звуками. Сквозь густую листву, играясь, проникали ранние лучи солнца, образуя на земле бледные прыгающие пятна. Черноголовая гаичка, сидя на пушистой, свисающей к дороге ветке ореха, издавала звонкую трель. По наклонной дороге вниз конь шел весело, легко.

— Нана, — твердо сказал Цанка, не оборачиваясь, — я женюсь на Кесирт.

Наступила длинная пауза.

— А Дихант? — вместо матери вмешалась Келика.

— Насчет нее не знаю — посмотрим.

— А ты уверен в своих чувствах? — спросила осторожно мать.

— Да, — твердо ответил Цанка.

— Вообще-то вот провели мы с ней несколько ночей, поговорили — видно, что замечательная женщина… И несчастная, — говорила мать.

— Она очень хороший человек! — воскликнула Келика, — не то что твоя заносчивая соня — Дихант.

— Ну вот и прекрасно! — засмеялся Цанка, — так вы поддерживаете меня?

— Поддерживаем или нет — неважно, я знаю, что ты как и твой отец, упрямый и прямой… Делай, как знаешь, только по совести, а мы никуда от тебя не денемся, — тихо сказала мать. — … а если быть до конца искренним: Дихант не пара тебе — дрянь она высокомерная. И как жить с ней до конца жизни?

— Ну вот, значит все решили, — обрадованно вскрикнул Цанка.

— А когда вы женитесь? — толкала за плечо брата, улыбаясь, Келика.

— Через три дня, как траур кончится.

— Да ты что, сдурел, — хором ахнули женщины, — аль шутишь?

— Нечего мне шутить. И ждать нечего… Кесирт одинока. С кем она будет жить?… Кто умер — тот умер, а мы должны жить, пока Бог позволяет…

— А траур по Хадижат? — не унималась Табарк, — а ее дочери, а твой дядя? Ты об этом подумал?

— Подумал — переживут, — ответил сухо Цанка.

— Так ведь они меня съедят? — вскричала мать.

— Ничего с тобой не будет… Поболтают и перестанут… я женюсь не от праздности, а от житейской безысходности. Поняла?… А кто не понимает, пусть идет к черту… Разберемся как-нибудь.

— А где вы жить будете? — вновь вмешалась Келика.

— Арендовал я две комнаты у Авраби… Надо там немного прибрать…

— Эх, горе мне, горе, — тихо вздохнула Табарк, — вам только сейчас отец нужен, чтобы жизнь устраивали под присмотром… А я что? Береги тебя Бог, сыночек, как скажешь…

Как положено, семь дней стоял траур по смерти Хазы. Все эти ночи Табарк и Келика проводили с Кесирт. На восьмой день не приехал Цанка рано утром за родственниками, как обычно делал до этого.

Женщины сидели у родника в тени ивы. Солнце взошло высоко, день ожидался жарким, душным.

— Что-то Цанка сегодня задерживается, — печально сказала Кесирт.

— Ничего, приедет, — весело ответила Келика.

— Даже не знаю, что делать? Как жить дальше?… Вы ведь не будете постоянно со мной… Не знаю, — уныло шептала дочь Хазы, вытирая выступившие слезы.

— Не волнуйся, Кесирт, — успокаивала ее Табарк, — Бог милостив, все как-нибудь разрешится.

— Для меня все уже разрешилось, — все также печально продолжала Кесирт.

В это время послышался стук колес, какие-то веселые возгласы молодых людей.

Кесирт внимательно прислушалась, посмотрела на Табарк и Келику, увидев их оживленную реакцию — удивилась. В это время во двор мельницы на резвой скорости въехало три подводы и тачанка с молодыми людьми. Все имели далеко не траурный вид. Молодые люди соскочили с подвод, окружили женщин. Все взоры были обращены на Кесирт. Она не знала, что происходит, в смятении глядела во все лица — остановилась на Цанке. В отличие от других, Арачаев был немного смущен, опускал глаза. — Ну что, Цанка, молчишь — начинай, — крикнул Курто.

— Давай, давай побыстрее, — поддержал его Ески.

Наступила пауза. Все, кроме Кесирт и Цанка, засмеялись. — Кесирт, — неожиданно, с дрожью в голосе сказал Цанка, — выходи за меня замуж.

— Как замуж?! — воскликнула она.

— А так — по любви и согласию, — крикнул стоящий позади Курто.

В это время Ески и Басил схватили ошарашенную Кесирт за руки и затащили в тачанку. Она ничего не понимала, с широко раскрытыми глазами мотала головой, желая понять — что происходит, так ничего не могла понять. В это время подскочила Келика и дочь Косума — Есама, скинули они с ее головы черный платок и накинули белоснежную газовую косынку.

С последней надеждой глянула Кесирт на Табарк.

Мать Цанка сквозь слабую улыбку плакала.

— Не волнуйся за дом — я присмотрю, — сказала Табарк, махнула рукой, — да благословит вас Бог!

Шумная компания выехала с мельницы, тронулась в соседнее село Хоте, к тамошнему мулле для благословения и узаконения брака между молодыми перед Богом и обществом.

К вечеру невесту привезли к дому Авраби. Кесирт так ничего и не понимала: не знала во сне это или наяву.

Хоть и договаривались не пить и не шуметь, вышло все наоборот — и пили, и танцевали, и даже стреляли.

Многие жители Дзу-Хоте отнеслись к свадьбе с одобрением, некоторые даже восторгались решимостью Цанка. Что чувствовал Баки-Хаджи — было непонятно, зато Косум и Рамзан лично прибыли на свадьбу, как бы для проверки, на самом деле изрядно напились, танцевали с молодыми, развязали язык невесте.[73]

В это время в комнате покойной Хадижат сидели ее три замужние дочери и Дихант — хором проклинали Кесирт, Цанка и их брак…

Долго длилось бы веселье, однако у Косума и Рамзана хватило разума, объяснили они молодым, что кругом траур и надо иметь совесть. К полуночи все разошлись. Остались Цанка и Кесирт одни. Говорили совсем мало, были смущены, стеснительны. Впервые легли вместе спать как муж и жена. Охмелевший Цанка быстро уснул, обнимая новую, любимую жену. А Кесирт до утра не спала, глядя в темноте на лицо законного мужа, уткнувшись в его плечо до утра плакала — не знала, то ли от счастья, то ли от горя.

Весь следующий день были на мельнице — вывозили кое-какой скарб, забрали всю живность, забили дверь и окна. Долго сидела Кесирт в родном дворе, около родника — плакала, гладила свою скамейку, не хотела уезжать. В конце-концов Цанка взял ее на руки, насильно усадил на телегу.

Вечером снова были родственники, друзья — до полуночи веселились, гуляли. Когда остались молодые одни — вновь чувствовали неловкость и скованность, будто виделись впервые. Цанка разделся, лег первый. В прокуренной комнате было душно — дневной летний зной не покидал помещение даже ночью. Кесирт сидела у открытого окна, вдыхала свежесть и прохладу ночи, смотрела в задумчивости на звездное небо, не знала, что делать и как себя вести, чувствовала большую застенчивость, и даже рабское повиновение перед молодым мужем.

Три раза до этого она была замужем, однако такого чувства как сейчас никогда не испытывала. Она знала, что Цанка не муж, а существо гораздо близкое, родное, единственное, последнее, кто соединяет ее с жизнью. К своему удивлению, несмотря на прежнюю близость, ей все казалось в нем неведомым, загадочным, романтичным. Она боялась встать, подойти к нему, и тем более — раздеться и лечь рядом.

С гор в открытое окно повеяло прохладой. У уха завис комар. Писклявым голосом где-то далеко лаяла собака, пели сверчки, убаюкивающе, жалобно кричала галка.

— «Какая непредсказуемая жизнь», — думала Кесирт, сидя у окна. — Сколько раз предлагали ей стать второй женой, а она смеялась, клялась, что никогда не станет в очередь к ложу мужчины, а получилось так, что стала, и к тому же даже возражать не могла… Более того, в глубине души мечтала об этом… Любила она…»

Цанка лежал неподвижно, ждал, затем не выдержал, вскочил, на цыпочках подошел к Кесирт, нежно обнял за плечи, осторожно приподнял, поманил к постели.

— Ложись спать, ты устала, — шептал он ей на ухо, — раздевайся.

— Нет, Цанка, только не это… Не могу я… Нельзя, — жалобно просила она. — Только мать похоронила… Не могу… Прости…

— Да кто об этом думает? Глупая! — смеялся тихонько Цанка.

— Я не буду раздеваться… Можно?

— Ну, конечно, делай что хочешь… Об этом я тоже не думаю… Успокойся… Ложись.

Они порознь легли на твердые нары. Не спали, оба лежали на спине, тяжело дышали, прислушивались друг к другу. Наконец Цанка не выдержал, молча, рукой поманил ее легонько к себе, она податливо прильнула к нему, щекой коснулась его голой груди, услышала напряженный ритм его сердца, подмышечный запах. Она всем телом чувствовала возбуждение и жар его молодого тела — задышала еще чаще, с надрывом, пьянела от нахлынувшей страсти, пытаясь сдержать себя, кусанула губу. В это время Цанка повернулся набок — к ней лицом, прижал ее к себе, она через ткань одежды ощутила знакомую плоть.

— Я не могу… — шепнул он в страсти.

— Цанка, мой Цанка, — вырвалось у нее и они слились воедино…

На следующий вечер сидела Авраби на лавочке перед домом, жаловалась своей соседке, такой же старухе?

— Зря я их в дом впустила. До утра спать не дали… Стена у меня худая, вся снизу мышами проеденная — все слышно, даже вздохи… До утра не спали — все ворочались.

— Да молодые они… Что им еще делать?

— А я спать хочу… Мешают, черти. Через неделю говорила Авраби следующее:

— Слушай, соседка. Они будто с ума сошли… Я такого даже не слышала… Всю ночь ласкаются. Это просто кошмар… А какие он слова говорит, что греха таить, даже я, старуха, давно это позабыла, а вздрагиваю, дурь в голову лезет.

Авраби смущенно улыбнулась, поправила косынку на голове, искось мельком глянула на себя.

— А что он говорит, что? — пристала соседка.

— Да перестань, разве это перескажешь?

— Ну ты постарайся.

— Да, слова это пустое — просто говорит он их с такой страстью, с таким темпераментом, что самой дурно становится… А все слышно… Порой до меня и их запахи доходят… Эх!.. Молодой была — дура была! Ничего не знала, сдерживала себя, думала, что так надо, поэтому ни себе, ни мужу… А Кесирт — спать ему не дает. Все сполна забирает и сполна отдает.

— Еще бы, — завистливо говорила соседка, — у нее опыт-то какой — четвертый раз замужем, да помимо этого наверно гуляла, ведь сколько по базарам шлялась, жеро была.

— Да что ты соседушка глупость говоришь? Посмотри, какая она ладная! У нас в округе нет таких. А в постели она очень!.. Слышу все по ночам — честное слово у самой кровь играет, хоть бы мужика какого-нибудь завалящего, любого оживила бы. — Слушай, Авраби, дай у тебя хотя бы ночь переночую.

— Ты что, с ума сошла… Разве можно такое подслушивать?

— А ты?

— А я живу, мне деваться некуда… Боюсь вспугнуть, на цыпочках даже днем хожу.

— Да это что, вот мой был — еще похлеще… Цанка — что жердь ходячая, а мой богатырь был… Да-а, через месяц все пройдет. Будешь спать спокойно.

… Встретились две старушки глубокой осенью у колодца. — Ну как, Авраби, спишь спокойно? — смеялась подружка.

— Ой, соседка, не говори… Ночи длинные стали… До сих пор — как в первый раз играют… А смеются по ночам — даже не пойму с чего… Утром снова скрипят… И все с шутками, да со смехом, без надрыва.

— Неужели любовь такая?

— Ой, мне даже совестно… Какие слова они друг другу говорят, как ласкают… Я такого даже представить не могу… Да это что, а днем какие они обходительные… Честно говоря, повезло ему с женой этой — умная, терпеливая она женщина!

— Да, хлебнула она горя… Теперь держится за корыто… Так неужели не врешь — до сих пор играются каждую ночь?

— А что мне врать тебе… Ты знаешь, они и меня завели — лет двадцать скинула… Мне бы сейчас мужика в руки, я бы ему тоже до утра спать де дала…

— Ой, где ты такого мужика найдешь? Видимо сын Алдума — ненормальный.

— Нет, дорогая… Это уметь надо, это — искусство, мастерство.

— Видимо сучка Хаза научила дочь?

— Да нет, это видно у нее от Бога. А если честно, любит она его, дорожит им… Как она его ласкает?! Все в его удовольствие делает.

— Еще бы, а то убежит к другой.

— А он и там иногда ночует.

* * *

Выросла Дихант в роскоши и в достатке. Как старшая дочь богатого, преуспевающего купца — была капризной и чванливой. Привыкла к тому, что у нее всегда была негласная прислуга, в том числе и семь младших сестер. В детстве и юности была она красивой, белой, потом неожиданно для всех пошла в рост и вымахала выше братьев и отца. Много у нее было поклонников и ухажеров. Абсолютно все были ниже нее, однако расчет на солидное приданое нивелировали любые головы, решали все невзгоды.

Вместе с тем сама Дихант так не считала. Свой рост находила нормальным и остальных всех называла козявками. Как-то приехал к ее отцу друг из Грузии — увидел старшую дочь и стал говорить, что этот рост — знак благородства и природной грациозности, знак высоты во всем, и даже величие. Это окончательно испортило девочку — стала она высокомерной и честолюбивой. Отвергала она от порога все предложения низкорослых мужчин, даже слушать не желала… Годы шли, младшие сестренки стали выходить замуж, рожали детей, а Дихант все сидела в девках. Теперь на нее никто не обращал внимания — росли молодые, нормальные сестры, да еще и с таким же приданым. Стала Дихант еще чванливее, всех презирала, устраивала скандалы, даже отцу перечила, своих снох — жен родных братьев — гоняла, обзывала.

Не знали Иналовы, что делать с дочкой, и вдруг во время скачек попался им на глаза длинный Арачаев… Повезло, Баки-Хаджи помог… А может так было Богом суждено…

В любом случае попала Дихант в бытовую убогость, даже, как она говорила, дикость. Цанка и его родственников не любила, всех горцев считала недоразвитыми, темными. Работать не могла и не хотела. При виде домашней скотины капризно кривила нос, строила неестественные гримассы. При этом, не стесняясь, могла кричать в стенку: — «Мама, а свежее молоко и сметана у нас есть?» Нарочито одевала каждый день все новые и новые платья, никогда не снимала с себя огромную массу золота.

После первого возвращения домой, хотела дома остаться, плакала, умоляла родных — не помогло. Погнали строптивую дочь обратно в горы. Когда Цанка в первый раз побил Дихант и прибежала она домой, братья меж собой удивлялись, как их зять до сих пор терпел без рукоприкладства. Во время холеры приехали проведать сестру — так она, не говоря ни слова свекрови, бросив больного мужа, объяснив всем, что оберегает плод, поехала на два месяца домой. Вновь мечтала остаться, но отец и слышать не хотел. Отправил дочь обратно.

Однако больше всего Дихант раздражал ее муж. Мечтала она всю свою долгую девственность о богатом, большом, важном, холеном супруге, а получила — худого юнца, вечно воняющего скотиной, сеном, потом. Не могла она терпеть его собачьи ласки, а когда он стал отворачиваться от нее во сне, приняла это с облегчением.

Вместе с тем делала она попытки обустроить свою жизнь более комфортно. Несколько раз намекала, а потом и прямо говорила, что можно было бы купить дом на равнине, а лучше в Грозном, но Цанка все пропускал мимо ушей, будто не слышал. Свою беременность восприняла как трагедию, поняла, что на всю жизнь привязала себя к этому неотесанному дикарю, к этим убогим хибарам, к этим вечно работающим темным людям.

Будучи брюхатой, совсем обнаглела. Ссылаясь на свое плохое состояние, просила Келику убрать постель, постирать Цанкины вещи, прибрать стол и все остальное.

Совсем Дихант обнаглела, на рожон лезла, мечтала, что после рождения ребенка, спекулируя на их будущем, сможет заставить мужа уехать отсюда. Каждый день проходил в помыслах и делах по обузданию Цанка, стремилась подогнать его под себя, обезличить, превратить в тряпку.

Весть о неверности Цанка восприняла как вызов, как угрозу всем ее планам. Поэтому хотела побить незаконнорожденную любовницу, повалять ее в грязи, чтобы и другим было неповадно, а заодно замарать и опозорить своего мужа, публично пристыдить его и унизить. Шла она к мельнице вместе с соседкой — дурой, и даже радовалась — это был верный шанс — крупный шаг, по реализации ее скрытых замыслов. Однако подлая дочь Хазы поломала все, не подыграла ей, не дала возможности разрастись скандалу; наоборот — Дихант обвалялась в грязи, а Кесирт просто бежала.

Думала Дихант, что уличив мужа в измене, сможет она открыто козырять этим, попрекать его будет, позорить, уму-разуму учить, однако и здесь вышло все наоборот — избил ее Цанка до полусмерти, совсем другим стал, отчужденным. А потом и вовсе хребет поломал — взял да женился.

Как тяжело переживала это Дихант! Думала, не вынесет такого позора и несчастья! Но появилась ревность, оскорбленная честь требовала реванша и возмездия.

Неожиданно для себя поняла, что по ночам грустит она по мужу, что одиноко стало ей без него, без его запаха, грубости и прямоты. К тому же проснулся в ней материнский инстинкт, ожидала ребенка.

Вопреки всеобщему мнению на сей раз домой не побежала, более того, стала повнимательнее со свекровью и золовкой. Это вызвало у Табарк глубокое сочувствие — ходила она к Цанке и требовала, чтобы он по-мусульманским законам делил свое время между женами пополам. Так не получалось — вместе с тем через три ночи на четвертую он обязательно проводил вместе с Дихант. Вначале августа стал Цанка отцом. Родилась сразу двойня — мальчик и девочка. Косум первым из мужчин видел детей, он и назвал их — Дакани и Кутани.

Первый месяц Цанка боялся смотреть на детей, даже избегал их плача и вида, а потом стали все больше и больше привлекать его эти маленькие существа, стали тянуть к себе с необъяснимой силой. Дихант все это видела, в душе радовалась, сама тоже изменилась, стала к мужу внешне внимательней, любезней. А по ночам совсем другой стала. Раньше лежала как бревно, ласками мужа брезговала, никакой страсти и любви не испытывала. После родов все изменилось — сама стала приставать, требовать нежности, ласки, разнообразия — истязала себя и половинчатого мужа до изнеможения, пыталась до утра высосать из него все соки. Отпускала к другой жене в черных синяках.

Однако все это было с надрывом, без души, без опьяняющей страсти. Видел Цанка, как искала его по ночам Дихант, а глаза ее не блестели страстью, были изучающими, даже отстраненными, а порой надменно смеющимися.

— Как тебя эта сучка ласкает? — могла спросить в любое, даже в самое неподходящее время. — Да, опыт у нее большой, повидала она мужчин… Недаром все село говорит, что до утра она тебе спать не дает, еще требует… Небось большие потребности у ней в мужчинах, необъятные.

А в другой раз кричала:

— Оторвать бы это все — посмотрела бы я, нужен ты ей или нет?

Утром, когда Цанка уходил, говорила:

— Иди, иди побыстрее, а то может уже с другим гуляет.

… Кесирт тоже ревновала мужа, хотя и пыталась это скрывать. С отчаянием желала родить от Цанка ребенка. Ходила к знахарям, скрыто пила какие-то травы, снадобья.

Как-то ночью не выдержала, спросила:

— А там ты тоже такой же нежный, так же и ее ласкаешь? Обиделся Цанка, ничего не ответил, только отвернулся; вся охота пропала.

На утро, когда пил чай, подошла к нему Кесирт, засунула руку в его курчавые волосы, погладила, прижала его голову к своей сильной груди.

— Прости меня, Цанка, прости, — шептала она сквозь слезы. — Дура я, дура… Что ни сделаешь, приму и пойму… Прости меня…

Улыбнулся Цанка, обнял Кесирт за талию, посадил на колено, целовал, после на руках понес к нарам…

И все-таки ни дети, ни пробудившаяся в Дихант страсть, ни ее упреки и сцены ревности не могли затмить его любовь к Кесирт. Чувствовал он себя с ней уверенно, надежно. Знал и чувствовал, что если Дихант в случае чего в лучшем случае спрячется за его спину, а может и вовсе убежит, то Кесирт, напротив, грудью встанет рядом, а скорее всего — даже впереди него.

Всюду сопровождала его Кесирт, в лес по дрова вместе ездили, на пахоту вместе, покос вместе, посев вместе. Работала она наравне с ним, даже больше. А в обед, когда он в поле спал, сидела рядом, мух и разных мошек отгоняла. В жару в поле воду из бутылки лишний раз не пила — для мужа берегла, в еде лучший кусок для него откладывала. А какую одежду она ему сшила и связала. Целый день возилась в делах и заботах, двор Авраби наполнился живностью, а сама старуха не могла нарадоваться. Кормила одинокую женщину Кесирт, как родную, белье ее стирала, каждую неделю купала. Про себя тоже не забывала. Днем и ночью преследовала ее мысль, что она старше Цанка, что постареет скоро. Следила за собой строго, фигуру берегла, лицо от солнца прятала, разные кремы использовала и никогда не забывала рецепта ведьмы Бикажу — где бы ни росли женские волосы — они должны пахнуть, а не вонять.

Сам Цанка преобразился — вальяжным стал, повзрослел. Как раньше по пустякам не вскипал, во всем с Кесирт советовался, делился впечатлениями. Она его от всего огораживала, успокаивала, берегла. Каждый вечер перед сном купала, как ребенка, спать укладывала, а потом, приведя себя в порядок, по-кошачьи, незаметно ложилась рядом с засыпающим мужем, никогда не приставала, не навязывалась, просто мягко гладила, как бы убаюкивая, а он наоборот вставал…, и тогда ублажала она его до взаимного искушения… А после, когда он засыпал в беспамятстве, поправляла на нем одеяло, любовалась в темноте его острым профилем, слышала ровное безмятежное дыхание, с любовью гладила вьющиеся кудри… Знала, что рядом — единственная в мире опора и надежда. Тихо плакала, как бы боясь потерять, осторожно обнимала во сне…

И все-таки не уберегла.

…..

В это время в Шалинском ГПУ появилась новая карточка: Арачаев Цанка — уроженец с. Дуц-Хоте, 1905 г.р., отец — Арачаев Алдум — бывший староста Дуц-Хоте, арестован в 1924 г., в 1925 году расстрелян в Грозном за антисоветскую агитацию и саботаж. Дядя — Арачаев Баки-Хаджи — кулак, духовный лидер, незаконно занимается религиозным обучением детей (см. Арачаев Баки-Хаджи).

Арачаев Ц.А. - религиозен, малограмотен, неоднократно публично высказывался против Советской власти.

Имеет две жены.

* * *

Зимой 1928–29 года план по сбору налогов ревком Дуц-Хоте не выполнил. Атеистический клуб не функционировал, комитет бедноты отсутствовал. Вновь, как и год назад, прибыл карательный батальон. Обобрали всех, даже на еду ничего не оставили.

В ту же зиму освободили от занимаемых должностей всех руководителей района, начиная от начальника милиции Истамулова Шиты вплоть до секретаря ревкома маленького села Дуц-Хоте — Арачаева Кросума. Новое руководство не избирали как прежде на общем собрании, а назначали в районе. Секретарем Дуц-Хоте был назначен Тутушев Харон — давний враг семьи Арачаевых.

Весной 1929 года в селение Дуц-Хоте не засеяли ни одной десятины земли — нечем было сеять. Вся живность была поголовно описана, до сдачи годовых налогов, о возможности потребления мяса и думать было тяжело. Если вдруг скотина умирала по болезни или еще по каким-либо причинам, необходимо было представить акт ревкома, подтверждающий данный случай, и под ним двух соседей-свидетелей. Чтобы исключить сговор, все чеченские селения были разбиты на «десятидворки», находившиеся под наблюдением секретных агентов. Эту агентуру обычно выбирали из людей пришлых, не имеющих корней. Все эти доносчики пользовались определенными льготами и привилегиями. Известны случаи, когда агентами спецслужб становились по семейной традиции, и добровольно вербовались части одной фамилии, из поколения в поколение, до сегодняшних дней…

Кроме специальной агентуры, широко использовали шантаж. Приглашали в ГПУ жителя села и говорили, что его сосед — такой-то дал вот такие показания, и что вы можете сказать в свое оправдание, и как вы можете доказать его неправоту. Потом приглашали самого соседа… Короче — сеяли меж людей недоверие друг к другу, подозрительность, стукачество. При этом использовали самые низменные, подлые приемы и методы. Не брезговали ничем — лишь бы превратить людей в скот.

Весной 1929 года в Чечню, вслед за Россией, пришла нищета, голод, болезни. В Дуц-Хоте конфисковали для нужд Красной Армии всех более-менее пригодных коней. Когда выводили из сарая Баки-Хаджи его красавца — гнедого, несчастный старик плакал. Однако на этом беды муллы не кончились: в один из солнечных, весенних дней местная милиция под присмотром работников ГПУ подожгли мельницу Хазы. Небольшое сооружение горело весь день и всю ночь, озарив часть небосвода. Кесирт ночью наблюдала, как играет заревом небо над родником — плакала, по-женски чувствовала, что обрывается нить жизни, связывающая ее с детством, с матерью, с родником, с родимой памятью.

После этого последовало самое гнусное — у Баки-Хаджи забрали все улья, инструмент, остатки меда. После этого взвод солдат перекопал весь огород старика — кое-что нашли — кое-какое оружие, два мешка зерна, бутыль керосина.

В ту же ночь сгорел до тла дом местного секретаря Тутушева Харона, а через день арестовали Арачаева Баки-Хаджи. Сильно переживал за все происходящее Цанка. Большой груз ответственности лег на его молодые плечи. В начале лета родила сына Кесирт. Стал Цанка многодетным отцом, плюс к ним младшие брат, сестренка, мать — всего девять человек. Не знал он, чем кормить, что делать, а впереди надвигалась лютая зима, да еще Дихант снова была беременной.

Все лето косили, заготавливали сено для оставшейся скотины, и по возможности обменять его на зерно в равнинных селах. Женщины собирали травы, дикорастущие яблоки, груши, грибы. Благо, что лес изобиловал этим богатствам.

С наступлением осени Цанка, Курто, Басил и Ески каждый день ходили на охоту, приносили домой козлятину, мясо оленей, один раз убили медведя. Однако это тоже стало запретным. Объявили, что в Вашандаройской долине и во всех прилегающих окрестностях впредь открывается государственный заказник. Ходить в лес можно только по пропускам, охотиться по разрешению властей, а иметь огнестрельное оружие запрещено. В одну из дождливых ночей, одновременно арестовали всех четверых горе-охотников. Увезли в Шали — посадили. Через участкового милиционера передали, что будут освобождены только после сдачи всего оружия и боеприпасов. Косум ездил отдавал винтовки. Сказали, что этого мало — надо еще. Отвез еще два ружья и литр водки — только после этого освободили молодых людей.

В октябре-ноябре снова прибыли войска для сбора налога. Отбирали последнее, обнаглели до того, что стали конфисковывать даже сено и домашний скарб.

Людей обобрали, унизили, обезличили. Терпению масс настал предел. Вновь начались массовые восстания. Стихийные бунты вспыхнули в Шали, Беной, Гойти, Ачхой-Мартане, Алдах. Атагах. Самое жестокое по своим последствиям было восстание в Шалях под предводительством бывшего начальника милиции района — Истамулова Шиты. Позже говорили, что из-за хилого буйволенка расстреляли пятьсот человек, а на самом деле буйволенок был только поводом, злость к Советской власти дошла до предела, до той отметки, когда больше терпеть беспредел стало невозможным.

А началось все с того, что у бедной одинокой соседки Шиты двое чеченцев-милиционеров стали забирать последнего буйволенка. На рев и крик соседки высокчили из дома Шита и его брат Хасим Истамуловы, отнял Шита у бывших своих подчиненных скотинку, да еще обоим дал пинка под зад. На этом может быть все и закончилось бы, однако братья догнали уходящих милиционеров, стали бить, и в конце концов отняли оружие. Это было ЧП. Районная милиция не решилась арестовать своего бывшего начальника, и в тот же вечер из Грозного выступила в сторону Шали регулярная армия.

Участник Гражданской войны, человек много сделавший для установления Советской власти в Чечне — Шита Истамулов не мог смириться с тем, что его сняли с поста начальника районной милиции. Был он человеком до отчаянности смелым, авантюричным. Именно под его руководством была захвачена и разграблена крепость Ведено в 1918 году. Только он, один-единственный, кто присвоил себе все пушки, находящиеся в крепости, и с помощью их он в 1919 году воевал под Мескер-Юртом против деникенцев… Через свои прежние связи Истамулов узнал, что для его ареста вызвали войска. Тогда Шита решил поднять обиженный народ, захватить власть, тем более, что он знал по сводкам, что весь Северный Кавказ и все казачество встали против большевиков. Шита начал организовывать сопротивление. Первым делом обратился за помощью к бывшему царскому офицеру — полковнику Эсембаеву Махме. Долго слушал кадровый военный Истамулова, потом сказал:

— Все это наивные ожидания. Советы окрепли. У них власть, войска… И вообще все это бесполезно… Я готов воевать в поле, хотя бы в лесу, но не среди мирных жителей… Безвинных жертв будет много…

Назвав Эсембаева трусом, Шита уехал и бросил клич по всему Шали и окрестным селам.

В тот же вечер более сорока вооруженных человек собрались во дворе Шиты. Наделы Истамуловых выходили к густозаросшим берегам реки Басс. Пришел на помощь и заклятый враг Истамуловых — кровник, убивший их племянника — бандит Дукани. Явился не один, а с небольшой группой таких же разбойников. На рассвете 3 декабря 1929 года квартал, где жил Истамулов, окружили регулярные войска. Начался штурм. Бой шел весь день. Солдаты не могли успешно атаковать, так как с тыла им в спину стреляли жители Шали, даже дети.

К обеду подогнали артиллерию, сделали несколько залпов, снаряды полетели мимо, разрушив близлежащие дома. Тогда, по предложению местного чеченца, подняли на минарет мечети, стоявшей на противоположном берегу реки Басс, пулеметы и открыли ураганный огонь сверху. Это надломило восставших, было много жертв, дальнейшее сопротивление стало невозможным.

Первым решил бежать со своей группой Духани. Из шести человек проскочил он и еще один. С приближением сумерек стали прорываться из окружения и остальные оставшиеся в живых. Шита и его брат Хасим сумели добежать до густых прибрежных кустарников и под прикрытием темноты и густого холодного дождя скрылись в горах.

Позже на Хасима была засада в Ведено, но он раненный сумел уйти. Говорили, что видели его в Грузии у чеченцев-кистинцев, что там он женился и впоследствии умер. Однако никто из родственников это подтвердить не мог. А Шита после встречи с посредником поверил слову своего бывшего друга Кудрявцева, пришел с оружием в Шалинское ГПУ через три месяца скитания по горам. Револьвер и винтовку у него забрали, а кинжал оставили. Вежливо попросили подняться в пятый кабинет на второй этаж для дачи показаний и составления протокола.

В кабинете сидел знакомый Истамулова — следователь из Дуц-Хоте Тутушев Салман. Они сухо поздоровались, и когда Шита стал садиться, чекист выстрелил в него два раза. От природы здоровенный Истамулов раненный вскочил, выхватил кинжал и ринулся через стол к убийце — не достал, свалился, встал и ринулся вновь к Тутушеву. Тот в испуге подскочил к двери, дернул раз-два, а она не поддается, повернулся он в ужасе к надвигающемуся острию смерти, еще пять раз, до окончания всего заряда, стрелял, не помогло, сумел вонзить Шита в предсмертной ярости клинок по самую рукоятку кинжала. Так и упали они в обнимку.

Позже над умирающим Тутушевым склонился Кудрявцев:

— Молодец, ты оправдал наши надежды… Получишь награду. — говорил он серьезно, веря в свои слова.

Шита Истамулов был далеко не единственной жертвой восстания. На следующее утро, после подавления мятежа, 4 декабря 1929 года всех мужчин Шали в возрасте от 15 лет погнали на край села, посадили в чистом поле на мокрую землю под проливным дождем. Один только завмаг Магомадов Тажу сидел на каком-то ящике, закинув ногу на ногу, постоянно махал рукой Кудрявцеву. Его одного через час отпустили.

В это время меж сидящих людей ходил русский мужчина, одетый в черную кожанку, серую кубанку. Искал кого-то. Наконец около Эсембаева остановился, ухмыльнулся.

— Я тебе говорил — говорил, что ко мне попадешь «Ваше благородие», — ехидно говорил он, склонясь над бывшим офицером, — теперь посмотрим…

— Брось, хохол, — ответил басом Махма, — твоя пуля меня не возьмет… Все равно каким был ты денщиком, таким и остался.

В ту же ночь избитого Эсембаева расстреляли в затылок. В Шали арестовали 500 человек, из них более 120 домой никогда не вернулись. Всего зимой 1929–1930 года было арестовано не менее 35 тысяч человек.

В целом по Чечне, для подавления восстания, при поддержке авиации и броневиков было задействовано пять дивизий, сводные отряды Владикавказского пехотного и Краснодарского кавалерийского училищ, три артиллерийских дивизиона, два полка горных стрелков, три эскадрона войск ГПУ.

С этого дня власть Советов укрепилась основательно. Поломали хребет народа, но до души достать не смогли… Дух народа силен, вынослив, терпелив…

* * *

Большевистским репрессиям и террору подверглось не только Шали, в назидание остальным насилию и уничтожению подверглись все религиозно-кулацкие элементы. Пошла чистка от непокорных. В маленьком горном Дуц-Хоте по сводкам спецагентов арестовали одиннадцать человек, в том числе трех Арачаевых: Косума, Рамзана, Цанка.

Весь день держали в бывшей мечети, в помещении где находилась школа. После полудня впервые в истории прибыла техника — два крытых грузовика. После этого задержанных разули, сняли верхнюю одежду, ремни, и в ранних сумерках промозглого декабрьского вечера погрузили в грузовик и в сопровождении многочисленного конного эскорта выехали из села. Арестованные думали, что их повезут в Шали, и может быть дальше в Грозный. Однако машина тронулась в противоположную сторону.

— Да, это не к добру, — сказа кто-то в кузове.

— А что ты, от них добра ждал? — съязвил Косум.

Мучительно долго ехали короткий путь до родника. На промокшей, никогда не видавшей техники дороге, еле ползли, пару раз застревали. У самого родника повернули влево, машина с трудом карабкалась вверх, с натугой выла.

— Везут к мельнице, — сказал Рамзан, выглядывающий в узкую щелку кузова.

— Что они надумали? — с явным испугом и дрожью в голосе вскричал односельчанин Арачаевых — Бицаев.

— Сейчас искупают, накормят, напоят и домой отвезут, — неудачно кто-то сострил.

На очередном небольшом подъеме машина жалобно завыла, дальше не тянула.

— Стой, — грянула команда.

Горцев по одному вытащили, поставили в ряд перед светом фар машины.

— Да что они собираются делать — неужели расстреливать? — завизжал Бицаев.

Никто ему не ответил, все молчали.

Цанка ни о чем не думал, ему не верилось, что жизнь может так оборваться, что так просто могут убить.

— Ва — нана! — простонал Бицаев.

— Приготовиться! — прозвучал резкий голос командира.

Из-за света фар солдат не было видно.

К вечеру мелкий дождь перешел в снег, с северных равнин дул холодный ветер. Ядовитый рев мотора перекрывал все звуки, даже сухие щелчки передернутых затворов винтовок, и только родник, зажатый крутыми берегами, бешено рычал, рвался вниз к простору, к свободе.

— О, нана! — вновь воскликнул Бицаев и упал на колени. — Я хочу жить! За что? За что? Я хочу жить!

— Встань, скотина, — пнул его рядом стоящий Рамзан Арачаев, — вставай, сволочь! Не мужчина ты и породивший тебя отец.

Командир красноармейцев достал из кожаной куртки папиросу, заслоняя ее от падающего снега, прикурил.

— Абаев, — крикнул он, выдыхая сизый клубящийся дым в лучи фар, — что он говорит?

— Да так, ничего. Пощады просит, — с грубым акцентом, на русском языке отвечал кто-то из темноты.

— Может дадим?

— Зачем? Это ведь готовый кровник… Это ведь враг народа.

— Тогда возьми винтовку и тоже стреляй.

— Да я, я…. - нерусский голос совсем задрожал, — я то и стрелять-то толком не умею… Я ведь только по религиозной части…

— Хватит болтать, — перебил его командный голос, — становись или в этот ряд или в тот.

Наступила тишина, арестованные толком не видели, взял ли Абаев оружие или нет.

— Который это из них? — спросил Косум у Рамзана.

— По-моему. Нуцулхан.

— Какая разница — со всеми надо разобраться, — буркнул стоящий с другой стороны односельчанин.

— Теперь разберемся, — горько усмехнулся Косум.

— Надо разбегаться, — прошептал Рамзан.

В это время командир раскатисто рассмеялся.

— Ха-ха-ха! Правильно! Так ты ведь давно стоишь в этом ряду… Приготовиться! — он глубоко затянулся, ярко сверкнул огонек.

— Товарищ командир! По-моему, сигналит машина, — сказал из кабины водитель, — мигает фарами. Наверное — нам.

Командир развернулся, пригляделся.

— Отставить, — негромко сказал он.

Внизу у поворота свет фар замер на дороге. Тень отделилась от машины.

— Не стрелять! Не стрелять! — кричал подбегающий красноармеец. — Приказано расстреливать вдалеке от села. Только за рекой, — уже более спокойно говорил подошедший солдат запыханным голосом. — И обязательно тщательно закопать.

— Может мы их еще и отпевать будем? — съехидничал командир и, докуривая, другим строгим голосом спросил: — Абаев, где тут мост?

— Чуть выше. Здесь рядом, — ответил чеченец.

Солдаты засуетились, задвигались.

Рамзан толкнул локтем рядом стоящего Косума.

— Надо бежать, — прошипел он.

Косум утвердительно мотнул головой.

— А-а-а. — отчаянно заорал Рамзан и кинулся в сторону родника. За ним помчалось еще несколько теней, туда же рванулся и Цанка. Он слышал, как раздались выстрелы, как рядом с ухом прогремел оглушительный хлопок, обжигая лицо и волосы. В отчаянном страхе Цанка подскочил к берегу родника, сходу головой боднул мощную тень, преграждавшую дорогу, и вместе с ней полетел в ледяную воду. Стремительный поток подхватил их и понес вниз по глинистому, скользскому как стекло днищу.

В первое мгновение студеная вода парализовала Цанка и солдата, они в панике обняли друг друга, затем, оценив реальность, принялись бороться. Арачаев чувствовал всю силу и мощь зрелого мужского тела, они неслись вниз по течению, дыша друг другу в лицо, пытаясь подмять под себя противника. Сильная часть солдата обхватила тонкую шею молодого Цанка, большой грубый палец военного сдавливал горло, перекрывал дыхание. Арачаев стал задыхаться, появился ровный кашель, инстинктивно пытаясь вдохнуть он набрал воды в рот и в нос. В это время они с силой ударились об один берег, их кинуло к другому, снова удар. От неожиданности бросков и поворотов смертельная хватка солдата ослабла, рука скользнула вверх по лицу Арачаева.

В этом месте у самого подножия горы стремительный поток воды упирался в огромные каменные валуны, которые видимо сам когда-то снес с горы. Обтекая эти глыбы, вода набирала еще большую скорость и у самого подножия ударялась в огромный гранитный валун. За многие годы, а может даже века, родниковый поток подточил дно валуна, уходил в коловерти под него, и через минуту водопадным фонтаном выбрасывался в тихую, обширную, неглубокую заводь… В детстве Цанка не раз рисковал, совершая этот сумасшедший маршрут. И теперь, машинально припоминая неистовую мощь небольшого, но стремительного потока, он из последних сил глубоко взхохнул, добровольно ушел на дно, как в детстве сгруппировался… Вот еще один удар, разворот, полет в никуда и он чувствует какой-то резкий толчок сверху, его большой нос скользит по ядовито-слизкой противной поверхности и в следующее мгновение поток выбрасывает его в тихую заводь.

Почувствовав под собой твердый грунт, Цанка хотел встать, однако обессиленные ноги дрожали, не могли держать длинное худое тело. Он вновь упал в холодную воду, снова попытался встать, глубоко с наслаждением вдохнуть, появился сильный кашель, расширяющий грудь и горло. Борясь с самим собою, дрожа от холода и страха, он еще долго стоял в воде, не зная что делать, отовсюду ожидая смертельной опасности, тяжело и часто дыша. Наконец кое-как пришел в себя, огляделся. Кто-то кряхтя, тяжело карабкался на берег.

— Эй! Кто ты? — тихо спросил Цанка.

Из-за мощного водопадного потока ничего не слышал, но ему показалось, что это фигура Рамзана. Разгребая руками воду, Цанка устремился к берегу.

— Рамзан, это ты? Дай руку! — крикнул он в радости, протягивая руку.

Вдруг все затуманилось перед глазами. Сильнейший удар опрокинул его в воду. Он потерял равновесие. В неглубокой воде не мог достать дна, стать на ноги, в смятении махал руками, заглатывал холодную воду. Наконец ноги уперлись в грунт, тогда боясь встать в полный рост, только чуть-чуть ниже носа высунув голову над поверхностью воды он поплыл вниз. Метров за сто до слияния с рекой Вашандарой, через густые, колючие кустарники вылез на берег. Дрожа от холода, оглядываясь по сторонам, пугаясь всякой тени, побежал в горы, в сторону летнего стойбища, — прочь от людей, прочь от родного аула.

Неописуемыми были удивление и радость Цанка, когда в землянках он встретил Косума и еще двоих бежавших из-под расстрела односельчан.

Весь следующий день голодали, мерзли, решали что делать дальше, как жить. Наконец к вечеру приняли решение, что Цанка с одним напарником должен пойти в село.

Поздней ночью по свежевыпавшему снегу подошли к селу. Цанка убедил напарника, что идти к своим домам рискованно — может быть засада, решили идти к дому Авраби. Арачаев сгорал от нетерпения увидеть Кесирт, сгорал от тоски.

Осторожно подошли ко двору старухи, вошли во двор. Собаки, почуяв хозяина, заскулили, лизали руки, прыгали. Пахло сеном, навозом. Цанка подошел к окну, тихо постучал. В окне мелькнула тень, в следующее мгновенье из двери выскочила Кесирт, пригнула на шею мужаю Увидев, что Цанка не один, засмущалась, опустила голову, стала заталкивать обоих в дом. Авраби спала вместе с Кесирт. Появлению живого Цанка обрадовалась не меньше жены. Занавесили окно, зажгли печь, керосиновую лампу, стали накрывать стол. Позже Авраби побежала к Табарк и к родственникам напарника Цанка.

В маленькой комнате собралось много людей. Говорили много, тихо, с печальной озабоченностью. Узнали, что из одиннадцати человек из под расстрела бежало восемь. Троих убили на месте, в том числе и Бицаева. А судьба Рамзана Арачаева — неизвестна.

Под утро, набрав кое-какой еды, спичек, табаку и оружие, безвинные жертвы коммунизма покинули родной дом.

А через два дня пришел на стойбище Басил, сообщил, что нашли в реке Вашандарой труп Рамзана Арачаева. Семь пуль сразили могучую, здоровую жизнь.

Плюнув на все, Косум и Цанка вернулись в село на похороны, здесь их арестовали, отвезли в Грозный и посадили в тюрьму.

* * *

Оскуднели дворы Арачаевых, осиротели. Дом Баки-Хаджи совсем опустел, иногда собирались в нем замужние дочки — плакали, жаловались на судьбу, уходя, что-нибудь уносили из домашнего скарба. Из-за этого между ними частенько возникал скандал — ругались дочки Хадижат меж собой жестоко, беспощадно, но не долго. На следующий день после ссоры, если не в тот же, они вновь собирались, позабыв все нанесенные друг другу оскорбления.

Печалью окутались лица матери Цанка и его жен. Неузнаваемо изменилась Дихант. После восстания в Шали ее отца — Иналова Гойсум-Хаджи и двух братьев арестовали, их судьба, как и судьба Арачаева Цанка и Косума была неизвестна. Это было не все. Огромные дома Иналовых, их торговый ряд в Грозном и Шали отдали на разграбление красноармейцам, а потом подожгли. Всю скотину, все что можно было, конфисковали. В итоге остались мать Дихант и ее две младшие незамужние сестренки бездомными, без никаких средств к существованию.

Такого поворота жизни Дихант никогда не ожидала, она тяжело все это перенесла. Опустила надменную голову, чуть сгорбилась, лицо осунулось, глаза и волосы потеряли блеск. Но главное было не это. Видимо от невзгод, она родила на месяц раньше положенного срока хилого ребенка, месяца два мучилась с ним и похоронила.

Но больше всего мучилась Кесирт. Тосковала по мужу, плакала по ночам, не знала, что с ним случилось, где он, жив или нет. Однако и не это было самое главное — крайняя нужда и голод поселились в доме Авраби. Есть стало нечего. После ареста Цанка провели обыск — искали оружие, а забрали все съестное, в том числе и дойную корову, оставили только годовалого теленка. Его есть не стали — это была последняя надежда старой Авраби.

Из-за скудной еды грудь Кесирт не наполнялась молоком, ребенка кормить было нечем, он всю ночь плакал, в кровь искусывал соски матери. Иногда, чем могла, помогала Табарк, просила сноху переехать жить в их дом. Однако Кесирт отказывалась, боялась проклятой Дихант, да и Авраби скулила, умоляла не брать ее, не оставлять одну.

Свыклась она с Кесирт, и самое главное — привязалась к сыну.

Кое-как дотянули до весны. В начале марта Кесирт, оставив сына под присмотром Авраби, в одиночку, первой ушла в горы на поиск ранней черемши. Из-под глубокого снега, в мерзлом грунте выискивала маленькие, только зарождающиеся корешки съедобной травы. Хотела первой выйти с молодой черемшой на равнинные рынки.

За три дня изнурительного труда накопала четыре мешка черемши и, погрузив их на ручную тележку, потащила товар в Шали, с трудом преодолевая многочисленные горные подъемы и спуски. Ее помыслы оправдались с лихвой, она сумела в обмен на черемшу приобрести мешок кукурузной муки и пуд ячменного зерна.

В тот же день, оставив это богатство на хранение у знакомых, она пошла в милицию в надежде разузнать что-либо о муже. Пользуясь своим обаянием и красотой, смогла дойти до начальника Шалинской милиции — Аки Матаева, он о судьбе Арачаевых ничего не знал, но пообещал выяснить все, что возможно в течение ближайшей недели.

На обратном пути Кесирт повезло — попались попутчики из соседнего села, ехавшие домой на пустой бричке, запряженной буйводицей. Они усадили ее рядом с собой, сзади подвязали тележку. Усталая Кесирт всю дорогу провела в дремоте.

Вечером в доме Авраби был пир — вдоволь наелись кукурузной каши. Потом Кесирт ходила с сыном к Табарк, поделилась с ними мукой, рассказала о встрече и обещаниях начальника Шалинской милиции.

Ночью, прижимая к груди сына, нюхала его, жадно целовала, плакала.

А через неделю вновь потащилась в Шали с четырьмя мешками черешни. На сей раз появились конкуренты, из-за этого удалось обменять свой товар на полмешка кукурузной муки. Однако и это Кесирт считала за счастье и благосклонность судьбы. Позже, идя в милицию, подсчитывала на сколько дней им хватит этой провизии.

Повезло ей и во втором, самом главном деле — начальник милиции сообщил, что Арачаев Цанка находится в Грозненской тюрьме, и что есть возможность сделать ему передачу, а если постараться, можно и увидеть его. А что касается Косума, то его перевели в тюрьму города Ростова-на-Дону, и о нем более ничего не известно.

Загорелась Кесирт желанием увидеть Цанка или хотя бы сделать ему передачу, заразила этой идеей и Табарк. Собрали они последние запасы, и отправилась Кесирт в Грозный. Мучилась она несколько дней в городе — в результате ее даже близко к тюрьме не подпустили, сказали, что нужна справка от сельского ревкома. О чем должна быть эта справка, она так и не поняла, объясняли ей, что на месте все в курсе.

Ни с чем прибыв в Дуц-Хоте, сразу же, не откладывая, пошла к председателю ревкома, тот направил ее к секретарю — Тутушеву Харону. Последний с Кесирт был подчеркнуто любезен, вежлив, однако помочь не мог, потому что не знал, какую справку он должен был дать.

В тот же вечер Харон подъехал к дому Авраби на своей бричке, вызвал Кесирт.

— Завтра я еду по работе в Шали, там все разузнаю, а ты, если нужна справка, послезавтра в обед жди меня у центрального магазина.

Благодарила его Кесирт, чуть не в ноги кланялась, хотя и знала, что Тутушевы во вражде с Арачаевыми. А когда довольная заходила домой, услышала как бы мимолетом брошенную Авраби фразу:

— Смотрел он на тебя — съесть хотел…

— Да что ты болтаешь? — засмеялась Кесирт. — Старый он хрыч, чтобы об этом думать.

— Только в старости об этом и думают, а в молодости — все кажется делается, — грустно сказала старуха. — А смотрел он плохо… Гадина он и подлюка… Верить ему нельзя.

Пропустила мимо ушей ее слова Кесирт, мечтала скоро увидеть любимого мужа, радовалась.

Как и договорились, встретились Харон с Кесирт в Шали. Тутушев суетился, нервничал.

— Ну что, пришла? — говорил он, слезящимися глазами жадно осматривая ее с головы до ног.

— Как видишь, — улыбнулась она, вспомнив сказанную Авраби фразу.

— Так, — хлопнул Харон себя по бедрам, — я нашел человека, который живет в Мескер-Юрте. Он мой знакомый, работает именно в тюрьме, он обещал устроить встречу.

— Спасибо, Харон, — распылалась Кесирт.

— Ну, за спасибо не отделаешься, — озабоченно глядя в сторону говорил он.

Кесирт стала серьезной.

— А сколько он просит? — спросила она в волнении.

— Ну, это не много… Я договорюсь… Ну, я думаю, все будет нормально, — стал успокаивать ее Харон.

— Ты ведь знаешь, что я, в принципе, ничего дать не могу, — сказала Кесирт, — мы еле-еле живем…

— Не шуми, не шуми, — успокаивал ее Тутушев, — потом как-нибудь рассчитаемся… Да и я помогу… Какие могут быть здесь вопросы… Как-никак односельчане… Ну ладно, поскакали. Дни короткие, а по дороге поговорим.

— Куда поехали? — удивилась Кесирт.

— Как куда — в Месхер-Юрт, а завтра вместе с ним в Грозный.

— Мы одни? — еще больше удивлялась она.

— Да, а что?

— Ну, я не знаю.

— А что ты ломаешься как девица?… Нужна ты мне, да и годы уже не те, чтобы обо мне так думать, — насупился Харон, — хочешь — поехали, а нет — мне даже легче, — и он твердо тронулся к своей бричке.

Кесирт закусила губу, кулачком сжала руки, терзалась в сомнении, наконец жажда видеть мужа взяла верх.

— Подожди, Харон, — кинулась она к бричке. — А ночевать-то мы где будем?

— У моего знакомого… Что ты волнуешься — у него жена, дети.

А завтра вместе с ним поедем в Грозный.

— Тогда я хоть кого-нибудь предупрежу из наших, что еду с тобой, а то дома волноваться будут.

— Делай что хочешь, — буркнул Харон, и залез в бричку на переднее сиденье, — только побыстрее, — кричал он вслед убегающей в толпу Кесирт.

Через минут десять-пятнадцать она вернулась вся запыханная.

— Что-то никого не могу найти, — внимала она.

— Да ладно, по пути кого-нибудь встретим, сообщим… Если едешь, залезай. Время бежит.

Кесирт еще мгновение сомневалась, глядела в лицо Харону, хотела видеть глаза, но он отвернулся, что-то засовывал под сиденье. Наконец она решилась, в душе помолилась Богу, бойко заскочила на бричку, села на заднее сиденье, позади Тутушева. Молча выехали из Шали, проехали Герменчук. Дорога совсем стала безлюдной, унылой. День был пасмурным, но не дождливым. Серые тучи сплошной массой закрыли весь небосвод. Однако в воздухе уже пахло весной, свежестью.

Харон изредка погонял коня, его толстая фигура и задница при каждом покачивании брички грусно тряслись.

Когда отъехали на приличное расстояние от Герменчука, Харон полез под стул, достал сверток, развернул его и протянул Кесирт кусок белого хлеба.

— На, ешь, — сказал он обернувшись, широко улыбаясь, при этом нижняя толстая губа его отвисла, как у старой, заспанной лошади.

— Нет, спасибо, я не голодна, — ответила она.

— Бери, бери. Когда ты еще белый хлеб съешь? — ухмыльнулся он.

Кесирт осторожно взяла хлеб. Когда Харон отвернулся, с наслаждением понюхала, жадно откусила. Чуть погодя Тутушев снова полез под сиденье, достал большую бутыль, сделал на ходу несколько глотков. Кесирт почувствовала запах спиртного.

— Может остановимся — поедим по-человечески? — спросил Харон.

— Нет, нет. Вечереет, а нам ехать и ехать, — встрепенулась она.

Тутушев ничего не сказал, еще раз отпил из бутылки, противно кряхтел, потом нюхал хлеб, чуть погодя выпил еще, чавкая, заедал хлебом.

— Еще будешь? — спросил он обернувшись, лицо его стало пунцово-красным, под глазами появились черные круги.

— Нет, нет, — спасибо, — ответила Кесирт.

— А это? — он поднял полупустую бутыль.

— Нет, — твердо ответила она, и холодок прошел по ее спине.

— Может выпьешь — согреешься, — противно засмеялся Тутушев.

Она ничего не ответила, съежилась.

Харон сделал еще пару глотков, от толчка брички поперхнулся, обругал матом коня, хлестанул его, и надолго замолчал. Кесирт успокоилась, чуть задремала. Очнулась от прикосновения — большая, мясистая, поросшая густыми черными волосами рука гладила ее по бедру, медленно ползла от колена вверх.

— Убери свои руки! — вскрикнула как ужаленная Кесирт.

— Ха-ха-ха, — раскатисто засмеялся Харон, — что ты орешь? Ничего с тобой не случилось!

Кесирт молчала, забилась в самый угол, всерьез подумала сойти с брички, внутренне напряглась. В это время Харон отвернулся, резко дернул вожжи, что-то пробормотал, смачно сплюнул.

— Что ты важничаешь, кривляешься — наверно соскучилась по мужчине? — спросил он, не обрачиваясь назад.

— Ты о чем? — резко крикнула она, — тебе не стыдно так говорить с женщиной?

— Да ладно, перестань, — усмехался Харон, все еще не оборачиваясь. — Уже и пошутить нельзя с тобой, — затем бросил в ее сторону лукавый взгляд, рассмеялся негромко. — а все-таки наверное все чешется? Сколько ты уже без мужчины?… А скажи мне честно, кто из твоих мужей был лучше?.. Ну в этом плане, конечно, — и он сделал рукой замысловатое движение.

Кровь хлынула в лицо Кесирт сжала она губы в ярости, не знала — что говорить, что делать, как ей быть?

— Ну, наверно Цанка лучше всех, — продолжал Харон. — Говорят, что вы до утра ласкались…. Конечно, он молодой жеребец, а ты уже баба с опытом, повидавшая мужскую плоть…

— Замолчи, дрянь! — крикнула Кесирт, вскочила в ярости, хотела на ходу спрыгнуть с брички, однако заметивший это Харон своей толстой рукой стукнул слегка по ее плечу, усадил обратно.

— Ладно, раз такое дело — поговорим серьезно, — неожиданно строгим голосом сказал Харон, полуоборачиваясь, — Кесирт, ты меня неправильно поняла, извини… Может и я был не прав…, - его глаза вновь увлажнились, смотрели с жалобой. Он облизал толстые губы, сделал паузу, тяжело глотнул, — Кесирт, дорогая, послушай меня внимательно, — только не перебивай — я прошу тебя. — его голос стал мягким, вкрадчивым, даже нежным. — Я давно страдаю по тебе, ты не знаешь, как я люблю тебя… с тех самых пор, как в первый раз увидел на зимней свадьбе… Кесирт, с тех пор я не сплю, ничего не хочу, думаю о тебе… Ты представить не можешь, как я переживал, когда ты выходила в очередной раз замуж. Сотню, даже тысячу раз я пытался поговорить с тобой, объясниться, и вот впервые в жизни представилась мне эта возможность… Кесирт, я человек богатый, при хорошей работе, власти, меня уважают… Я готов на все ради тебя… Помоги мне, не отвергай меня!.. Я люблю тебя! — он смотрел, как голодный щенок, умоляющим взглядом в черные, расширенные от страха глаза Кесирт, — ты не знаешь, как я тебя отблагодарю, — я сделаю все, что пожелаешь… Да и никто ничего не узнает. Будешь жить обеспеченно, сыто… Иногда будем встречаться. Все будет нормально…

— Свинья ты, — перебила его Кесирт, лицо ее горело злостью и решимостью. — Свинья, ты за кого меня принимаешь?

— Что ты орешь, дура? — дыхнул Харон перегаром в ее лицо. — Ты что, думаешь я за просто так здесь с тобой вожусь, или о твоих Арачаевых беспокоюсь?… Платить-то надо за услугу..?

— Не нужны мне твои услуги, не нужны, — она хотела встать, но он вновь усадил ее. — Отпусти меня, — вскрикнула она.

— Куда тебя отпустить? — усмехнулся Харон, — а кто мне заплатит?

— Отпусти меня, свинья! Дрянь поганая! Да ты знаешь кто я такая? Я законная жена Цанка Арачаева… Да, он…

— Ха-ха-ха! Какая законная!?… Ха-ха-ха! Да ты незаконнорожденная дочь Хазы, нагуляла она тебя с Баки-Хаджи, а теперь вот его племянник стал твоим мужем. В кустах нагулялась ты с ним, а он пацан — влюбился в твою задницу, голову потерял, а ты его заворожила — знаю я вас — порода ведьмы Бикажу.

— Скотина! Дрянь!.. Замолчи! — в ярости вскричала Кесирт.

— А что молчать? — нахально ухмыльнулся в ее лицо Харон, — понимаешь ли — она «законная жена Арачаева», — да я и тебя, и всех Арачаевых иметь буду… Вон сидят все, так и будут сидеть, сгниют там — сволочи, а я буду с тобой и со всеми остальными в кустах играться, тем более у тебя насчет этого опыт большой, — Харон повел своей большой ладонью по ее щеке, хотел притянуть к себе.

— Убери лапы, скотина, — зло прошипела Кесирт, отбрасывая его руку.

— Ну, давай подобру-поздорову — чуть-чуть побалуемся и поедем дальше… А я, как и обещал, все выполню.

— Пошел вон, дрянь!.. Ты за эти слова еще пожалеешь, еще заплатишь сполна…

Кесирт сделала новую попытку вскочить, яростно задергалась, однако Харон мощной рукой пригвоздил ее к скамейке.

— Отпусти, отпусти меня, — заорала она.

Харон смеялся, затем отвернулся, стал смотреть вдоль дороги, как бы приглядывая место для остановки. В это время совсем озверевшая Кесирт задумала страшное — она полезла в рукав, стала доставать нож. Неожиданно повернулся Тутушев, увидел край лезвия, в испуге, с разворота нанес мощный удар. Попал прямо в шею. Кесирт как игрушка слетела с брички, неловко приземлилась, простонала от боли. Следом подошел Харон, выхватил из ее рук нож, кинул в кусты. Затем поднял ее на руки, тяжело поднес к бричке, кинул на заднее сиденье, сел рядом, оглядываясь проскакал вскачь еще метров сорок и затем резко свернул в первый проем густого леса и кустарника. Долго ехали меж колючих растений. Голые ветки хлестали больно в лицо, руки. Кесирт охала от боли, слабо пыталась освободиться, плакала, просила Харона пожалеть ее, не губить. Все было бесполезно, — разгоряченный мужчина был подвластен только одному желанию, одной страсти, которая давно теребила его душу и плоть.

По обросшей, едва видимой дорожке уехали на приличное расстояние от дороги. На небольшой сухой, чуть тронутой зеленью полянке остановились. Харон проворно, несмотря на свои пятьдесят шесть лет, соскочил с брички, привязал коня к дереву, кинул на землю свой полушубок, взял осторожно на руки рыдающую Кесирт, от тяжести мягко положить не смог, у самой земли бросил, сам упал на нее. Кесирт встрепенулась, схватилась за спину, от боли охала, рыдала.

— Харон, я умоляю тебя, отпусти меня. Не мучь… У меня все болит, по-моему от падания я что-то поломала… Пожалей меня…

Харон опустился рядом, часто дышал смрадом в ее лицо.

— Не волнуйся, мы быстро… Ты, главное, не переживай… Все будет хорошо.

Он ладонями обхватил ее лицо, долго любовался им, будто изучал.

— Кесирт, какая ты красивая!.. Ты моя… Наконец моя!.. Я тебя осчастливлю!.. Я тебя люблю, люблю… Я буду служить тебе, — шептал, задыхаясь прямо над ее ухом, обдавая вонью ее лицо.

Своими толстыми, слюнявыми губами стал осторожно целовать щеки, потом впился в губы, присосался в наслаждении, и в это время она со всей силы кусанула кончик его языка. Харон в ужасной боли вскочил, заорал, стал прыгать от нетерпения. А тем временем Кесирт с негнущейся спиной с трудом встала, хромая, со странной гримасой движений, покачиваясь, тронулась прочь в лес. Разъяренный Харон в два прыжка достиг ее, рванул за платье назад. Домотканая ткань треснула, порвалась до пояса вниз. Он развернул ее, страшно матеря, нанес две-три хлестких пощечины, Кесирт упала, закричала о помощи. Харон зажал ей рот, она укусила его мясистую руку.

— Ах ты, сука! Ах ты, кахпа Арачаевская. — прошипел Харон, и нанес ей удар кулаком, она потеряла сознание.

В возбуждении Тутушев склонился над ней, искал конец или начало ее платья, в спешке запутался, плюнул злобно, разорвал ткань на груди. Наполненная материнским молоком грудь была круглой, упругой, большой. Харон обхватил их, хлынуло молоко. Он склонился над ней, все целовал, вылизывал молоко и все остальное, такого блаженства и наслажденья он давно не испытывал, а может даже никогда в жизни. Давно он мечтал о Кесирт, давно в мыслях мечтал о ней, о ее рельефном теле, а с тех пор, как прошел слух о ее словах и ласканиях Цанка, вовсе потерял Харон покой…

Торопился он, аж вспотел. Понял, что штаны мешают глубокому удовлетворению, вскочил, скинул сапоги, портянки, и в это время, пришедшая в себя Кесирт попыталась встать, на весь лес завизжала. Харон побоялся зажимать ей рот рукой, посмотрел по сторонам, взял свою портянку, пропитанную едкой, истошной вонью, сунул резко в рот женщины, затыкал большим, толстым пальцем вглубь. Босиком побежал к бричке, взял в подсумке веревку, обвязал вверху над головой ее руки. Потом снял штаны, полез…

Тело Кесирт, эти отчетливые, резкие формы, ее атласная кожа все больше и больше восторгали его, никогда до этого не встречал он такого. Жил с одной безвкусной женой… Не хотел Харон заканчивать насильно, об этом даже не думал, желал насладиться вдоволь, продлить это сладостное ощущение, прелестью молодого, красивого, давно выстраданного и глазами ощупанного тела.

От шипучей страсти, почувствовав сухость во рту, пошел тяжело шатаясь к бричке, не закусывая, отпил несколько глотков, повернулся, затуманенным взглядом любовался очарованным телом. С животным пылом бросился обратно к ней, говорил ласковые слова, целовал все, лазил жадно по всему женскому телу. Под конец перевернул ее на живот, оголил ягодицы. — «Ой», — промычал восторженно, стал целовать спину, все остальное. Снова охал, любовался, изучал. Потом хотел сделать последнее… Большая ненасытная мужская плоть не могла… Он мучился, пытался по-всякому.

— Ты смотри, — говорил он сам с собою, — столько мужиков было, а никто таким лакомством не воспользовался… Хоть здесь я первый.

Долго мучился он, изымался весь. Сухая женская плоть не принимала. В кровь изодрал он свой ненасытный, могучий орган, а страсть все больше и больше овладевала им. Он хотел ее всю. Он был в бешеном восторге от ее узкой талии, выпуклых твердых ягодиц, мощных бедер. Он давно ими грезил, а получив их окончательно понял их обольстительную злачность и сладость! Никогда в жизни он не испытывал такого возбуждения, страстность звериного наслаждения! Вновь и вновь он пытался… Ничего не получалось. Тогда он, изрядно помучившись, устав, о чем-то подумал, так же, как был на корточках пополз к бричке, вытирая обильный пот с жирного лица, толстым указательным пальцем полез под колесо, выскребал с оси черную нефтяную мазь…

Закончив, обессиленный свалился рядом на спину, задыхался, не мог успокоиться, бешено колотилось сердце, раскалывалась от боли голова, во рту воняло, присохло. Он смотрел на низкое, в поздних сумерках, туманное небо, холод сырой земли мимолетно проник внутрь его жирного тела, и только тогда осознал он, что натворил. Вскочил, посмотрел на голое тело. Теперь даже дотрагиваться побрезговал, не посмел.

Потом куском платья Кесирт долго стирал с живота, бедер и остального обвислого тела обильную, ссохшуюся кровь, слизь, черную колесную мазь. Сбрасывая наземь голую перевязанную женщину, достал из-под нее свой полушубок, боялся на нее смотреть, отворачивался. Спешно оделся, отвязал коня, тронулся прочь. Через метров десять остановился, решительно вернулся, склонился, пальцами перехватил тонкое, длинное горло, сжал… но до конца убить не хватило. Вскочил, шел задом, с ужасом глядя на лицо Кесирт, пока не споткнулся. Потом быстро поднялся, убежал со страшной поляны.

Выехав на дорогу, не знал куда ехать. Повернул в сторону Мескер-Юрта к знакомому; он действительно договаривался, думал, Кесирт все сделает как хотел, а получилось дурное. Только у самого села он окончательно обдумал ситуацию, отрезвел, развернул бричку, помчался обратно. В темноте долго искал эту просеку, не мог узнать. Потом бросил коня на дороге, долго бегал по лесу, запыхался, мучила жажда, страшился темноты и любого звука, еще больше боялся встретиться с Кесирт… Под утро приехал к знакомому в Мескер-Юрт, выпил с ним еще водки вырубился…

Выжила Кесирт, выползла на дорогу. Добрые люди подобрали ее, отвезли в Дуц-Хоте, к Авраби, к сыну. Побежала старуха к Табарк. Со слезами и проклятиями выслушали рассказ жены Цанка. Взяла после этого свекровь двухстволку, два дня хоронилась в лесу, высматривала дорогу. Через день вечером ехал домой на бричке Харон Тутушев, сзади сидели попутчики. Выскочила Табарх из лесу, ткнула в жирное лицо насильника ружье.

— Ты что, свинья, думаешь, что Арачаевы своих женщин трогать дадут?

Хотел Харон что-то сказать, предпринять, но было поздно. Выстрелила Табарх дуплетом прямо в лицо, безголовый труп понес конь домой. На ходу соскакивали испуганные попутчики…

Табарх после этого арестовали, и к радости родных через три месяца освободили.

После этого насилия Кесирт тяжело заболела, оказались зараженными нижние органы, кишечник. Знахари сказали, что зараза перешла в кровь. Через молоко заболел сын. Умер. После этого от Кесирт осталась одна тень. Она вся иссохла, почернела.

И тогда ее не оставляли дочери Хадижат и Дихант.

— Своей задницей соблазняла всех, через нее и пострадала, — говорили они так, чтобы она слышала.

После семи дней траура по сыну Кесирт последний раз пошла на кладбище Газавата — долго сидела около могилы матери и сына, плакала, рыдала. После этого пришла к месту, где стояла мельница. От нее остались только перекошенные мельничные жернова, да скамейка Кесирт под ивой у самого родника. Искупалась Кесирт последний раз в родной воде, купалась в одежде, не могла видеть свое обезображенное тело, думала, что Цанка и теперь наблюдает за ней из кустов противоположного берега. После еще долго сидела на своей скамейке. Потом ушла через пещеру в горы…

Долго искали ее Ески, Басил, жители села — так и не нашли…

Через три с половиной года, осенью, вернулся из тюрьмы Цанка. Подсказало ему чутье, что Кесирт покончила жизнь, сбросившись со «скалы влюбленных». Подошел к пропасти Цанка — дух захватило. А кругом красота печальная, суровая, с виду безжизненная, омертвевшая. Только одинокий орел летал в высоком небе, пытаясь улететь от мрачной земли. Очень хотел Цанка полететь за любимой, однако вспомнил мать, детей, еле сдержался.

Потом решил, что полезет по отвесной километровой скале вниз и вверх, и если суждено — погибнет, если нет — выползет вместе с ее останками. С трудом, но живым спустился. Видел много обглоданных зверями костей, видел клочки платья Кесирт. Со свертком полез вверх, тоже выжил…

Вечером того же дня обмыл кости в роднике, похоронил на кладбище Газавата останки. Похоронил рядом с отцом и своим сыном. Сделал запись: Дочь Хазы — сноха Арачаевых — Кесирт: 1899–1930 гг.

На второй день, когда Цанка читал ясин по жене, прибежали старики из Дуц-Хоте, сказали, что нельзя хоронить на таком кладбище самоубийцу.

— Она не самоубийца, ее люди убили, жить не дали. — ответил сухо Цанка.

Еще пять дней читал ясин. Каждый день после этого сидел у родника на скамейке, пел песню.

И снова наступила осень, И тлеет быстро ясный день, Долину гор покрыла плесень А днем длиннее стала тень. И холоднеет все по утрам. Туман крадется по горам. Деревья сникли головою. Есть приговор над их судьбою. Все реже воробьи кричат И голуби уже не ворчат. А в небе стрелами на юг Летит, крича, пернатый друг. И холодней все по утрам, Тукан крадется по горам. Теперь и я сник головою, Ушла родимая с любовью.

…..

В 1990 году Арачаев Цанка получил официальный ответ на свой запрос в КГБ СССР. В нем сообщалось, что:

Арачаев Баки-(Хаджи) — умер в Грозненской тюрьме во время следствия.

Арачаев Косум — расстрелян за антисоветскую агитацию и террор в городе Ростов-на-Дону в 1931 г.

Часть вторая

Долго горевал Арачаев Цанка, стоя на коленях, в русле пересохшего родника. Наконец, к нему подошел Гойсум и легонько дотронулся до плеча.

— Цанка, вставай, пошли, — приглушенно вымолвил он.

Старик не двигался с места.

— Вставай, Цанка, — вновь попросил Дациев, — Нам надо похоронить Дакожу.

— А-а, — встрепенулся Арачаев, — да, надо.

Он хотел встать, но занемевшие, окостенелые конечности не подчинились. Цанка еще раз попытался приподняться и бессильно повалился. Тогда Дациев мощными руками подхватил старца, поставил на ноги и помог ему взобраться на невысокий, крутой берег.

Они пошли вниз по пологому, раскисшему по ранней весне, склону горы, в направлении родного села. Кругом царила гробовая тишина. Не было слышно птиц. Даже неугомонные вороны и сороки, и те улетели подальше от ужаса смертельной канокады, от обезумевших людей. В спину путников дул порывистый, сырой, западный ветер. Туман постепенно рассеялся, уполз по расщелинам, в глубокие котловины ущелий. Прямо над Дуц-Хоте небо слабо прояснилось, стало молочно-голубоватым, бездонно-далеким. На вершине горы Эртан-Корт, в сизой, густой облачности обозначился слабый, золотистый контур, весеннего солнца. Под натиском порывов ветра зашатались недовольно голые кроны высоких чинар. Южные склоны гор полностью оголились от снежного покрова, в слабеньком солнечном свете отсвечивались темно-коричневыми красками прошлогодней листвы. Кое-где в проталинах появилась застенчивая, хилая зелень.

— Самое время черемшу собирать, — сказал Гойсум.

— Какая черемша, — печально вымолвил Цанка, — ты разве не знаешь сколько сбросили эти изверги с самолетов и вертолетов в наши леса. Даже корове пастись негде. Сколько людей и животных уже подорвалось в окрестностях села. Только по чистой тропинке ходить можно, и то надо глядеть под ноги, а если расслабишься — взлетишь в небо.

Вновь пошли молча. В селе одиноко, жалобно замычала корова. Навстречу путникам прибежала какая-то облезлая, старая собака. Она услужливо замахала куцым хвостом, слабо, заискивающи заскулила, путаясь в ногах людей, описывала вокруг них замысловатые круги. А в низине, в хаотическом беспорядке темнели, мрачные строения покинутых жилищ Дуц-Хоте. Обезлюдевшее село выглядело печальным, подавленным, отторгающим. Какой-то колдовской, даже зловеще-ядовитый дух витал в воздухе над одичалым поселением. Страшно горестные чувства вызывал вид осиротевших строений родного села.

Гойсум вдруг встал, как вкопанный. Жестом остановил попутчика, внимательно прислушался, даже приоткрыл рот от напряжения.

— Цанка, летят вертолеты, — испуганно выдавил он из себя. Вновь погрузились в слух.

— Да, вертолеты, — крикнул Гойсум, и зрачки его в волнении забегали в широкораскрытых, беспокойных глазах, — они летят. Побежали вниз, в село. Побежали быстрее! Они нас расстреляют. Надо в укрытие бежать.

— Беги Гойсум, беги быстрее, — толкнул его в плечо старик, — я тебе говорю беги! А мне бежать уже некуда, да и незачем. Отбегался я от них за свой век. А ты беги, беги скорее, я тебе приказываю.

Дациев торопливо побежал в сторону села. От большой прыти он скользил, пару раз упал, большие комки грязи летали полукругом от его часто двигающихся сапог. Наконец, он скрылся в селе. Теперь уже и Цанка стал отчетливо слышать зловещий шум. Издалека, по махкетинскому умению, чуть ниже серой мглы туч ползли черные точки. Они летели парами, всего четыре вертолета. Из-за слабого зрения Цанка они показались, как навозные мухи. «Да, почуяли падаль», — пробормотал он.

Чем ближе подлетали вертолеты, тем сильнее становилось чувство страха, беспокойства, бессилия. Хотелось бежать, скрыться или в конце концов запрятать куда-нибудь пугливую голову. «Чем больше живешь, тем больше хочется жить» — с горестной усмешкой подумал старик и свернул от слякостной дороги в сторону густых кустарников терна, боярышника, мушмулы. В полушаге от безлиственных зарослей он остановился, неожиданно задумался. «Какой же я в конце концов подонок?! Даже теперь, после стольких лет жизни, после такого небывалого горя, как исчезновение родника, я все еще дрожу над своей никому ненужной жизнью, цепляюсь за нее, хочу скрыться от врага в каких-то кустах. Хочу еще жить, о чем-то мечтаю… Тьфу, на тебя — старый осел, — плюнул он слегка сам на себя, — да это будет счастьем, если эти изверги меня расстреляют. О такой участи мне только мечтать надо… Неужели это конец?… Только бы сразу и основательно… Ну, где же ты, лети сюда, мерзавец. Все летите сюда. Стреляйте, бомбите, взрывайте, вкопайте в землю. Все что могли вы сделали, теперь убейте и будьте счастливы и свободны… Летите сюда, летите» — и старик замахал ожесточенно руками.

Вертолеты тем временем долетели до села. Яростный шум их двигателей бешенным ревом заполнил пеширскую, окруженную горами, Вашандаройскую долину. Из-за раскатистого эхо этот зловещий вой многократно усиливался и наводил еще больший страх и трепет на все живое в округе. Железные машины медленно облетали село, иногда надолго зависали на одном месте. Неожиданно один вертолет отделился от группы и стремительно полетел в сторону Арачаева. По мере приближения огромной, рычащей махины, внутренняя бравада старика куда-то исчезла, улетучилась от мощного вихря лопастей вертолета.

Коленки старика предательски задрожали, стали сгибаться в бессилии. Его длинные руки повисли безвольно вдоль тела, потянули вниз, к спасительной земле, обвислые плечи, длинную согнутую спину, тонкую, испещеренную глубокими морщинами, рыхлую шею, и бредовую голову. Необузданный страх и паника овладели им. Теперь задрожало все хилое тело. Во рту яростно колотили неровную дробь вставленные челюсти. Он попятился назад, ему не хватало воздуха, он задыхался. Этот неукротимый рев давил на каждую клетку старца, он все нарастал, оглушал, давил мощью на барабанные перепонки. Вертолет стремительно приблизился и казалось вот-вот раздавит его в рыхлой земле. У Арачаева в страхе широко раскрылись серо-голубые, по-стариковски блеклые глаза. Он хотел зажмурится, стремился хотя-бы не видеть этого ужаса, но глаза не подчинялись ему, они в смертельном страхе впились в эту огромную дьявольщину. И вдруг, сквозь свои увеличительные, толстые линзы, Цанка увидел в кабине нависшего над ним чудовища две хохочущие рожы летчиков. Глаза старика несколько раз моргнули, сузились, резко поменяли выражение, загорелись в гневе. Скрежущий ток стыда и досады прошиб его от головы, по позвоночнику, до самых пят. «Хм, — усмехнулся Арачаев, и потом подумал, — скотина старая. Ты и сейчас для себя жизни хочешь, дрожишь пред этой мерзостью, боишься умереть! Трус, раб, ничтожество!»

Цанка сделал шаг вперед. Один. Второй. Его старое лицо исказилось в ненависти, в ярости собрался комок на переносице, челюсти сжались в упрямой решимости. Он в злобе сжал свои большие кулаки, и угрожающе замахал ими.

— Я-я-а-а, — закричал громогласно Цанка, пытаясь перекричать рев машины, — Не паду я пред вами на колени! Нет! Не ждите, гады… Ну, что вы? Стреляйте. Стреляйте подонки. Вертолет сделал круг, вновь повис над стариком. Теперь Цанка видел, что физиономии летчиков стали серьезными, даже озабоченными. Машина все ниже и ниже опускалась над ним, яростный ветер все сильнее и сильнее давил сверху на Арачаева, но он не желал сдаваться: широко расставив ноги, он упрямо стоял в неподвижности. Только папаха и очки разлетелись у него в разные стороны, ветер с силой истерзал полы его длинного пальто.

— Врешь, сволочь! Не собьешь меня воздухом! Не такой уж я и пустой, чтобы падать пред тобой от одного ветерка, — кричал Арачаев, — Что ты над дедом измываешься? Нашел достойную твоих сил жертву?… Даже со мной ты не справишься, дрянь паршивая. Ну, стреляй, стреляй… Издеваешься? Я в твои годы, с голыми руками на танки шел. А ты…?

Адская машина вновь отлетела в сторону, сделала небольшой круг. И вдруг, подлетая к Арачаеву, вертолет резко накренился и огромные лопасти стремительно закружились прямо над головой старика. Ему стало не хватать воздуха, он задыхался в этом кошмарном вихре, и все-таки он увидел, или ему показалось, что он видит перекошенную в жестокости морду летчика.

Старик не устоял. Ураганный вихрь свалил его наземь. Он упал навзничь, потом уперся руками, еще хотел встать, но не смог. Мощная, железная сила придавила его всем весом к земле, не давала дышать, просто жить. Из последних сил он сумел перевернуться лицом к земле, закрыл старую голову обеими руками. Ему представилось, что федеральные солдаты раскрыв все двери вертолета смотрят на него, хохочут, и даже плюются. Вот старику показалось, как один смачный плевок упал прямо на его лысый затылок. Он это явно чувствовал, однако поднять голову и что-либо сделать уже не мог. Не было сил, не было желания, воли, страсти. Он иссяк… Он смог только заплакать, и потом просто отчаянно зарыдать, уткнувшись длинным носом в грязь родной земли… А его все давили, давили лопастями, прижимали к земле. Долго измывались, но из гуманности и воинского достоинства не стреляли в старика…

Когда вертолеты улетели Гойсум нашел Арачаева лежащим в той же позе. Он его еле поднял, взял с земли замазанную в грязи папаху и очки, и они медленно двинулись вниз по дороге, к опустевшему селу.

Цанка с трудом дошел до дома. Все его тело ныло, болело. В душе творилась невообразимая чехарда. Он был в полном смятении. Его, закаленный тяжкими испытаниями и невзгодами, стойкий, казалось бы, дух, был полностью надломлен. Он дожил до полного краха, до невосполнимых потерь. Мало того, что родной народ под гнетом истребления покинул родные очаги; дополнительно к этому случилось ужасное — высох родник. Однако и на этом страдания не кончились. Его на старости лет обваляли в грязи, при этом издевательски хохотали и даже плевались. Дожил! А может это дети моих однополчан, друзей?

С этими печальными мыслями, прямо в грязной одежде, он лег на нары и обессиленный быстро забылся во сне.

— Цанка, Цанка вставай, — будил его в сумерках Гойсум, — Проснись Цанка. Ты спишь как убитый.

— Лучше бы убили меня, — сонным голосом прокряхтел старик.

— Ты ничего не слышал? — испуганным голосом спрашивал Дациев старика.

— А что еще случилось? — поднимаясь, недовольно проворчал Цанка.

— Наше село окружили. На всех, трех дорогах из села стоят танки. Их море.

Тяжело опираясь обеими руками, кряхтя, Арачаев встал. Ядовито-зеленая слизь, появившаяся в уголках глаз не давала старику полностью раскрыть веки. Он достал из наружнего кармана грязный платок и долго им протирал глаза, потом очки.

— Гойсум, родник ожил? Вода пошла? — с надеждой спросил Цанка. Дациев только печально покачал головой.

— Ну, что ж, — неестественно бодрым голосом продолжал старик, — Богу виднее. А я сегодня даже не помолился… Гойсум, ты лучше разведи костер в печи, и чайник поставь, и тепло будет, и веселее… А вот на твоей свадьбе — тамадой я буду сидеть.

— Ты лучше о Дакожи подумай, — перебил старика Гойсум.

— Ой, забыл совсем, — переменился голос Цанка, — А если честно лучше бы я был на ее месте.

Старик долго молился. Потом пили чай. После этого Цанка сказал:

— Гойсум, Это война. Время тяжелое, страшное. Кому-либо что-то говорить, советовать — бесполезно. В таких ситуациях брат — не брат, друг — не друг. Тяжелое время. Ты это прекрасно видишь. Ты человек и так несчастный, и говорить что-то в данных обстоятельствах глупо. Но тем не менее, раз выпала нам судьба, надо до конца быть человеком… Я стар, и слаб. Помоги мне вначале похоронить Дакожу, а потом видимо ты и меня похоронишь… Сердце болит, давит камнем раскаленным. Грудь распирает… Ой, тяжело мне. Когда же все это кончится?… Гойсум, очень прошу, не бросай меня как собаку, похорони по-людски… Может я хоть этого достоин.

Когда совсем стемнело двинулись на кладбище. Гойсум шел впереди, нес на плечах труп погибшей Дакожы. Следом волочился Цанка.

— Ты представляешь, Гойсум, — удивлялся старик, — за последние тридцать шесть лет, я впервые пошел на кладбище будучи в Дуц-Хоте. Это какой-то знак, предверие чего-то. Наверное отмучился? Наконец-то.

Небо над селом часто озарялось зажигательными огнями. Тогда оба дуцхотовца бросали неживую ношу на землю и рядом ложились сами. С высока было отчетливо видно, как горел многочисленными лампочками лагерь нападающих. Иногда оттуда в беспорядке стреляли из автоматов и пулеметов.

Достигнув родника Арачаев вновь долго сидел в пересохшем русле, тихо плакал, читал молитвы.

На кладбище старик сказал, что будут рыть две могилы.

— А две зачем? — удивился Гойсум.

— Одну для нее, а одну мне.

— Живым могилы не роют.

— Роют, роют Гойсум, еще как роют… Вон те что под горой осадили нас, разве не нам живым могилы роют? Так они хоть видимые враги, а сколько их невидимых, в лицо улыбающихся?

В полночь усталые Арачаев и Дациев вернулись в село. Было тихо. Решили ночевать вместе, в доме Цанка. Только легли спать, как началось что-то невообразимое. Под склоном горы, где стоял лагерь федералов, завязался бой. Оба выбежали во двор, отчетливо видели, как залилась мигающим заревом Вашандаройское ущелье. Схватка была ожесточенной, но недолгой. В низине еще продолжали стрелять, а по переулкам Дуц-Хоте пробежало несколько теней.

— Вы кто такие? — крикнул им Гойсум.

Это оказались чеченские боевики. Их было всего восемь человек. Они не хоронясь подбежали к хозяевам села, коротко поздоровались. После нескольких ритуальных фраз боевики сказали:

— И вам и нам надо поскорее уходить из села. Мы им задали жару… Как нам лучше уйти дальше в горы?

Цанка показал им дорогу через пещеру, сам покидать село категорически отказался. Дациев вначале принял решение идти с боевиками, но потом передумал.

Через час после этого по Дуц-Хоте открыли ураганный огонь из тяжелой артиллерии. Стреляли прямой наводкой, в упор, без жалости, с местью и злобой. Били по небольшому селению около часа. Арачаев и Дациев хоронились в подвале.

На заре Гойсум пошел проведать свой дом. Минут через пять он прибежал, кричал в истерике.

— Цанка, Цанка, мой дом, мой удивительный дом, эти твари разбили. До основания разрушили. Что я буду делать? Как так можно? Я ведь еле-еле его возвел. Как я теперь женюсь?

Большие, обильные слезы текли из его огненных глаз. Он все кричал, прыгал в злости. Белая пена выступила в уголках его рта. А кривое по жизни лицо, еще больше исказилось, озверело.

— Я их всех уничтожу, я этими руками задушу их, — кричал он в бешенстве.

Вдруг Гойсум выхватил из стога сена вилы и отчаянно махая ими, побежал вниз под гору на позиции врага, свирепо крича угрозы, проклятия и «Аллаху, акбар».

— Стой, — крикнул ему вслед старик, но все было напрасно. На середине склона, затяжная пулеметная очередь, сразила Гойсума. А потом еще несколько орудийных выстрелов из танков били прямой наводкой по лежащему трупу. Чуть погодя на это место спустился по склону Арачаев. В старика не стреляли. Цанка долго искал в многочисленных воронках куски тела односельчанина. С трудом нашел лишь отдельные фрагменты человеческого тела. После этого старик ушел в село и вскоре возвратился с мешком. Теперь он двигался вяло, тяжело, все время опирался на свой костыль.

Наполнив наполовину мешок останками человеческого тела, Арачаев закинул ношу на плечи и с усилием медленно двинулся вверх. Шагов через десять, он остановился, порывисто, со свистом, часто дышал. Цанка уже устал от некрутого подъема и ноши. Он наклонился, всем телом оперся на костыль. Так стоял он довольно долго, отдыхал. Вдруг раздался сухой, одинокий щелчок; его опора — деревянная трость — прямо посередине обломилась, и старик резко, ничком повалился в грязь, больно ударился лицом о землю, разбил очки, в кровь поцарапал лицо. Цанка тяжело, очень тяжело встал, развернулся.

— Скоты, твари, — крикнул он в бешенстве, и побежал вниз, в атаку, с мечтой о мести, шагов через пять-шесть он споткнулся, вновь упал на землю и теперь долго не мог встать. Он только мог тихо плакать, обливая скудной слезой родную землю. И ему казалось, что он отчетливо слышит, как смеются над ним солдаты, как с издевками они шутят…

И все-таки Арачаев поднялся, с трудом нашел мешок, дошел до дома, надел запасные очки и двинулся дальше, к кладбищу. К полдню он похоронил то, что осталось от Дациева.

— Ой, Гойсум, — тихо разговаривал Цанка, сидя возле свежей могилки, оказывается для себя ты могилу рыл… Да благословит тебя Бог! На земле ты был несчастным, может там счастье найдешь?… А я вновь остался один, вновь мне страшно повезло. Даже очень страшно… Хм, — он горько ухмыльнулся, — Сколько раз мне так везло?! Ужасно даже вспомнить. И в его сознании отчетливо воскресились незабываемые сцены прошедшей жизни.

* * *

Наступило лето 1935 года. Полным ходом шла коллективизация. Голод, нищета, болезни сломили жизнь на Украине, в Поволжье, в Средней полосе России. До Чечни, как обычно, ветер перемен пришел с опозданием. Имея за плечами огромный опыт обобществления, большевики активно осваивали все новые и новые территории.

Где-то в начале тридцать второго года началась массовая коллективизация в равнинной части Чечни. Вместе с лозунгами большевиков и чеченских голодранцев в Чечню прибыли в больших количествах беженцы с голодающей Украины. Они объяснили все прелести коллективизации. Однако даже и без их рассказов чеченцы представляли, что такое коллективная ответственность, ибо у чеченцев с давних пор была поговорка: «Если бы общее было благом, у двух братьев была бы одна жена».

Несмотря на все препятствия, коллективизация началась и ей уже не было никакого сопротивления. За семь-восемь лет Советской власти в Чечне уже многие, многие люди погибли, пропали без вести, были выселены в Сибирь, на Северный Урал. Идеология большевиков, опирающаяся на самых бедных, имела значительный успех. Стало обязательным доносительство и стукачество. Религия запрещена. Широкое распространение получили алкоголь и табакокурение.

Вначале обобществили землю. Все частные наделы вне населенных пунктов были запрещены. Затем началась коллективизация домашних животных. В колхозы забрали всех лошадей, крупный рогатый скот, овец и даже кур. После некоторого времени полумертвых кур стали возвращать обратно. Только есть их никто не имел права. Можно было только кормить их. Если пропадала курица и кто-то из соседей доносил, что ее хозяева съели, то следовала молниеносная тяжелая кара… Тяжелое и страшное было время. Была Советская власть.

Цанка к тому времени жил на хуторе, в версте от родного села. Еще во времена безвластия в 1925 году, как только женился, он взял с собой кое-какую скотину, коня, молодую жену и перебрался жить отдельно в хуторе. Значительно позже, после возвращения из Казахстана, аул разросся и дом Цанка оказался где-то на самой окраине небольшого горного села, а в 1935 году это был отдаленный хутор.

Место, выбранное Цанком для жилья, было очень удачным. В этом месте крутой склон горы становился пологим. Рядом с наделом протекал родник. Чуть ниже по течению стояла мельница ближнего родственника. В те недалекие времена склоны горы сплошь были лесисты. Вдоль родника ютились мелкие кустарники шиповника, мушмуллы, боярышника, а подальше лес становился все гуще и гуще, в основном здесь росли деревья бука и дуба, выше к вершине горы Эртан лес становился все реже, здесь уже встречались лиственница, высокогорная липа.

Западнее от хутора Цанка, чуть выше к вершине горы, находилось древнее чеченское кладбище, кладбище-газавата. Здесь сохранились древние захоронения горцев. Многие надгробья носили еще языческий характер. На территории кладбища находились полуразрушенные три сторожевые башни древних вайнаков. Время разбило их, состарило, но не смогло поставить их на колени. Башни горцев гордо стояли, величественно наблюдая за всем происходящим.

Как бы назло этим башням и древней культуре, прямо у кладбища, ниже по склону, красногвардейцы еще два года назад разбили скотный двор. А значительно ниже по склону, на уровне мельницы, построили конюшню и туда загнали всех лошадей. Так возник колхоз. Назвали его «Искра».

Первым председателем колхоза был русский, Нефедов Иван Прокофьевич. Безграмотный мужик, пьяница. Это, видимо, был один из двадцатипятитысячников-большевиков — коллега шолоховского Давыдова. Правда, «искровцам» с первым председателем не повезло. Через полгода он полез с поцелуями после очередной пьянки к одной горянке. Родственник женщины, присутствующий при этом, вонзил вилы в спину председателя. После этого человек десять из колхоза сгинуло в тюрьмах НКВД. Вторым председателем был местный бедняк, аварец по происхождению. Он тоже недолго хозяйничал. Его уже сами чекисты незаметно ликвидировали. Третьем председателем была женщина — доярка, вдова. К тому времени уже никто не хотел быть — ни председателем, ни даже простым работником колхоза. Женщину никто не слушал. В колхозе никто не работал. Скотина стала подыхать с голоду и болезней. Корма к зиме не заготовили. Начался массовый падеж. Летом удушающая вонь трупов скотины и навоза со скотного двора поползла по всему горному склону. На хуторе Цанка невозможно стало жить. Вонь была не только в воздухе, она была в роднике, в траве, в деревьях, везде. Жизнь кругом будто остановилась. Даже вороны улетели с этого места, и только толстые, назойливые мухи тучами лениво летали по округе.

Густая, воняющая навозно-кровяная жижа со скотного двора медленно стекала к роднику. Обычно по утрам хрустальная горная форель, перепрыгивая маленькие каменные валуны, переливаясь в утренних лучах солнца, летела вверх, к истоку. Теперь жизни в роднике не было. Замерла жизнь и в доме Цанка. От болезни умерла маленькая дочь. Из-за трупного запаха жена Цанка и сын отправились к родственникам в аул. Уже более двух месяцев людей стали хоронить не на старом кладбище, а на вновь огороженном под кладбище участке земли. Хотя издревле считалось за честь быть похороненным на древнем кладбище — газовата.

Только в конюшне и на конном дворе еще были жизнь и порядок. Видимо, из-за большой любви горцев к коням они еще сохранились. Туда еще периодически ездили телеги с кормом, утром и вечером по дороге появлялись колхозники.

На скотный и конный двор из аула вела одна дорога. Она проходила мимо дома Цанка и затем раздваивалась. Одна уходила вверх, в сторону скотного двора, другая вниз, в сторону конного. В тот день Цанка еще издалека увидел приближающихся трех всадников. Один ехал чуть впереди, двое других сзади. Через некоторое время Цанка узнал переднего — это был его односельчанин, Умар. Он принадлежал к тейну лей, что означает раб. До прихода Советской власти в округе не было семьи беднее, чем семья Умара. Теперь он служил в НКВД. Теперь, когда ни один из чеченцев не смел держать оружие дома и тем более носить его, у Умара на поясе висел огромный именной наган. Во всей округе мужчины говорили о кобуре Умара. Она была из желтой натуральной кожи. Со временем она по бокам обтерлась и стала местами коричневой, местами красной и посередине еще желтой. Был Умар на коне или пешком, он всегда демонстративно поправлял кобуру, часто сам ею любовался. Вот и сейчас он ехал на коне и любовался своей кобурой.

Увидев нежеланных людей, Цанка забежал в дом. Здесь дышалось полегче, чем на улице. Однако летнее солнце растопило крышу, и в избе было жарко, как в бане. В маленькое оконце Цанка наблюдал за всадниками, он думал, что они едут на конный или скотный двор. Однако они повернули в сторону хутора. Вокруг надела Цанка была плетеная изгородь. Ворот не было. Вместо них были две липовые жерди, укрепленные в металлические скобы. Умар остановил коня возле них, убрав от лица платок, которым он закрывал нос от запаха, крикнул Цанка. После второго окрика Цанка вышел.

— Салам аллейкум, Цанк. Мира и здоровья тебе и твоему дому.

— Во-аллейкум салам. Приходите и Вы с миром и с здоровьем.

— Цанк, у тебя ребенок умер. Прими мои искренние соболезнования. До благословит его Аллах!

— Пусть Аллах и к тебе будет благосклонен! Спасибо, Умар. Наступила вынужденная ритуальная пауза между соболезнованием и переходом к другому разговору. Умар с удовольствием провел потными пальцами по кобуре.

— Цанка, а где твоя семья? — наконец спросил он.

— Увез я их к родственникам в аул, подальше от этой вони. — Да-а-а, — произнес Умар протяжно, покачивая своей смуглой головой. — Однако, давно я тебя не видел. Давно. Возмужал ты. Здоровый стал. Другие в тюрьме сохнут, а ты прямо расцвел.

— Да, видимо твоими заботами, — ответил Цанк.

— Не болтай лишнего. Я здесь не при чем. Время такое. Хвала Аллаху — живы, здоровы.

Конь под Умаром замахал головой, отгоняя тучу мух, задергался, пытаясь избавиться от пары сплетней, которые присосались под боком у самого паха.

— А конь у тебя, Умар, хороший, завидный. Конь племенной, из стада Магомеда, — Цанка, любуясь конем, отошел чуть в сторону.

— Не болтай лишнего. Молод ты еще, Цанка… Стадо Магомеда, стадо Магомеда, — передразнил Умар, подергиваясь со злости в седле, — а кто теперь твой Магомед? Что с ним теперь стало? Пойди посмотри. Всю жизнь на шее народной сидел. Теперь бог воздал ему по заслугам. Советская власть — власть народная, и справедливая.

Последнее предложение Умар произнес уже очень громко, так чтобы слышали его сопровождающие; при этом «Советская власть» он произнес на русском языке, и искоса, одним глазом посмотрел назад, как бы оценивая реакцию товарищей.

— Конечно ты прав, — уже более кротко сказал Цанка, — и Советская власть добро, это очевидно. Просто я думал, что с приходом Советской власти мы все будем жить как Магомед, а оказывается Магомед стал жить как мы.

— Не болтай лишнего, идиот. Эти двое уже в принципе понимают по-чеченски… А вообще, Цанка, я приехал к тебе по делу. Завтра в восемь утра тебе необходимо быть в райцентре. Я тебя там встречу. Только не дури. С властью шутки плохи. Ты это уже знаешь.

Говоря это, Умар развернул коня, направляя его к аулу, провожатые сделали тот же маневр. Затем он натянул слегка поводья, обернулся в седле и, глядя исподлобья своими темными глазами, сказал:

— Да! А ты действительно здоровым стал.

И, удивленно мотая головой, дернул поводья, стеганул коня плеткой.

Остаток дня и всю ночь Цанка не находил себе покоя. Просто так в НКВД не зовут, от них добра не жди. Вечером он пошел в аул посоветоваться с родственниками. Никто ничего сказать не мог. Советская власть окрепла, бежать стало некуда. Мать и жена плакали, мужчины понуро смотрели в землю.

Наутро, весь измотанный, Цанка медленно поплелся в районный центр. Как прекрасен стал для него весь мир. Даже запах со скотного двора стал не таким невыносимым. Было очень рано, солнце еще не взошло из-за гор, но небо было голубое-голубое, высокое, чистое. На фоне светлого неба лес казался еще темнее, чем обычно. Наконец солнце незаметно показалось из-за горы, ослепив ярким светом лицо Цанка, лаская его. Грациозный буковый лес стал на глазах менять окраску; вначале посветлела дальняя, западная часть леса, затем солнечным светом и теплом были объяты все новые и новые участки на восток, и наконец вся горная долина залилась солнечным светом. Наступил новый жаркий летний день.

Утро взбодрило Цанка, и когда он встретился с Умаром, уже был в уравновешенном состоянии. Они зашли в двухэтажное здание, поднялись на второй этаж. Цанка завели в просторный кабинет, Умар остался в приемной. Цанк заметил, как Умар всем улыбался, кланялся на ходу. В приемной его буквально оттолкнули от Цанка и отстранили в сторону.

В большом кабинете, обставленном скромной мебелью, сидел толстый розовощекий мужчина лет пятидесяти. На стене висели карта мира, портреты Ленина и Сталина.

Разговор был очень короткий, и Цанка понял только одно, что он теперь председатель колхоза «Искра» и что необходимо срочно приступать к делам. Только после этого толстый мужчина встал из-за стола, подошел к Цанку, подавая мясистую руку. После этого Цанка вышел из оцепенения и стал возражать: мол какой он председатель — безграмотный, молодой, неопытный.

— Ничего, ничего, — отвечал ему розовощекий, уже улыбаясь и похлопывая Цанка по плечу, — главное, товарищ Арачаев, чтобы тебя люди боялись. И пойми, да, может быть Советская власть для кого-то зло, но власть в руках — это счастье.

Менее года председательствовал Цанка в колхозе. Началась и кончилась его колхозная жизнь пожарами. В первом случае он сам облил керосином скотный двор и поджег его. Это был единственный выход из сложившейся ситуации. Во втором случае все было иначе.

Ночью жена разбудила Цанка. Горела конюшня. Какие-то тени ходили вокруг. Когда Цанка прибежал на место, то увидел Умара и еще человек пять русских и чеченцев; все в гражданской форме, занимались поджогом, даже не скрываясь. Двадцать девять лошадей — остаток от колхозного табуна — были заперты внутри. Они неистово ржали, метались. Был слышен их бешеный топот, рев.

— Умар, дорогой Умар, пощади коней, выпусти их — прошу тебя, — кричал старый сторож конюшни, бегая вокруг Умара.

— Слушай, дед, отстань. Какое твое дело. Кони-то не твои, а колхозные. И вообще, будешь много болтать, самого поджарим. Понял?

Цанка при этом стоял рядом. Весь этот ужас, этот кошмар безмолвно отражался в его широко раскрытых глазах: он горели, и слезы текли из них.

…Через несколько дней Цанка арестовали, и тогда для себя вырисовал всю картину. По отчету, переданному в центр еще до назначения Цанка председателем, в колхозе числилось 159 лошадей, записанные по годам рождения, полу, цвету и даже кличкам. Такого количества лошадей в колхозе, разумеется, не было. Просто отрапортовали. И вот неожиданно по истечении некоторого времени к районному руководству поступила телеграмма из центра о передаче передовым колхозом «Искра» для нужд Красной Армии ста коней, потом прислали нарочным письмо, с указанием возраста, пола, цвета, кличек коней, которых необходимо было доставить в город Грозный к середине июня.

Через некоторое время в Грозный пошло сообщение, что местные кулаки и абреки подожгли конный двор колхоза «Искра» с целью подрыва Советской власти. Последовал ответ, требующий жестоко наказать виновных. Виновные были найдены и наказаны. Сторож был арестован, как абрек, он пропал без вести, а председатель колхоза Арачаев Цанка за халатное отношение к работе и саботаж был осужден на три года.

Когда вместо Грозненской тюрьмы Цанка привезли в Гудермес и определили в огромный загон под открытым небом, он понял, что будет что-то серьезное. Просто отсидкой в тюрьме дело не кончится. В загоне, как его называли сами заключенные, находилось очень много людей. Днем и ночью из-за забора доносились крики родственников на разных языках. Здесь быстро обнаружился природный дар Цанка — его громовой голос. Один Цанка стал за всех кричать, пока полностью не охрип. На третий день пришла мать Цанка, через забор перекинула сыр, кукурузный чурек, много чеснока, бараний курдюк. Цанка все смеялся, говорил, что даже дома, на воле уже много времени такой еды не видел.

Через несколько дней на рассвете всех погнали на железнодорожную станцию, стали сажать в подогнанный товарный состав. Вагоны уже были практически заполнены; тем не менее всех стали впихивать до отказа.

Цанка и еще несколько его товарищей по несчастью попали в один вагон. Цанка, уже не впервой бывший в заключении, к тому же молодой и здоровый, держался более уверенно и даже развязно. Его уверенность притягивала к нему всех слабых и особенно старых чеченцев.

В центре вагона стояла большая буржуйка — типа русской печи в хате. На ней восседал толстый, весь волосатый мужик, кавказец — то ли грузин, то ли армянин. Цанка особо не разбирался в национальностях, но знал одно: как поставишь себя с первого дня, так и будет. Он немного осмотрелся по сторонам, затем сказал на чеченском, чтобы сторожили его сзади, и больше не говоря ни слова, одним махом подскочил к печи, оттолкнулся ногами от пола и указательный и средний пальцы правой руки вцепились между толстой шеей и воротником кителя толстяка. Все произошло мгновенно, толстяк полетел вниз, не успев даже вскрикнуть. Цанка воссел на трон и махнул рукой своим. Все расступились, и новые пассажиры вагона — кто вознеся подбородок, кто виновато оглядываясь, пошли к центру вагона, к печи.

На вторую ночь поезд остановился где-то в степи. Несмотря на июньскую ночь, было холодно, в щели задувал колючий ветер с песком. Кругом была тишина, кто-то храпел, кто-то пытался выглянуть в щели, в надежде увидеть что-либо знакомое.

На рассвете началось оживление. Слышались конский топот, команды начальников. Вагоны раскрыли, всех вывели, построили в длинную колонну и повели по пыльной проселочной дороге на восток, на встречу с Солнцем.

Цанка был выше всех в колонне, он никогда ранее не видел такого голого пространства, где так свободно гуляет ветер с песком. Кругом степь, однообразная, бесконечная, безжизненная. Цанка оглядывался по сторонам, искал горы или что-нибудь, что могло разнообразить картину, что могло вселить какую-либо надежду на изменение хотя бы в движении.

Солнце быстро поднялось, стало нестерпимо жарко, мучила жажда. Кто-то в передних рядах, видимо, потребовал воды, получилась короткая остановка, спереди донеслись крики, толкотня; раздался выстрел из револьвера, затем ружейный дружный залп, вновь стало тихо. Колонна двинулась, все как по команде смотрели налево, там, откинутые в сторону от дороги, лежали несколько окровавленных трупов. Цанку показалось, что один шевелился. Наступило уныние и молчание, он стал смотреть только под ноги; пот с лица падал прямо на ботинки, оставляя в слое пыли маленькие воронки.

К вечеру дошли до места назначения. По спискам вызывали, строили в строй примерно по сто человек, что-то записывали, спрашивали. К Цанку подошел один из офицеров, видно было, что он если не самый главный, то где-то рядом с начальством; важный, пышущий здоровьем. Он издалека смотрел на Цанка, отходил в сторону и снова смотрел, затем подошел, обдавая запахом водки и чеснока.

— Откуда родом? — спросил он.

— Из Грозного, — ответил Цанка.

— Как фамилия, сколько лет?

— Арачаев, двадцать семь лет.

Видимо, только теперь офицер уловил акцент Цанка.

— А кто ты по нации? Чечен что ли?

Цанка в ответ только покачал головой, сжимая губы.

— Не знал я, что чечены такие бывают.

Рядом с офицером ходил тощий маленький мужчина, в очках, коротких брюках, в гражданской форме. У него в руках была огромная тетрадь, вся серая от износа; он ее держал открытой и что-то туда по необходимости записывал.

— Извините, товарищ Безуглов, — писклявым голосом сказал он, — я читал в энциклопедии, что чеченцы в основном светловолосые и синеглазые. Так что это не альбинос, а исконный представитель горных чеченцев.

— Да, здоровый гурнак, — сказал офицер и пошел дальше по строю.

Только в полночь Цанка и его товарищи попали в зону, за колючую проволоку. Как им объяснили, это место называется концентрационный лагерь. В двух местах есть колодцы, вода в них чуть соленая, но пить можно.

От усталости ноги подкашивались, глаза слипались. Люди кругом спали под открытым небом; было сыро и холодно. Однако самым тяжелым бедствием были комары; они, не стесняясь и не боясь, атаковали все участки тела: от ушей до пяток. Цанка прилег на землю; от земли веяло прохладой, высоко в небе горели звезды. Почему? За что эти издевательства? Что я сделал такого? Думал Цанка, глядя в темное небо. Грустные, тяжелые мысли наполняли его голову. Он вспомнил мать, родных, свои горы, свой дом. Ему стало тяжело, больно, что-то защемило в груди; он закрыл глаза и незаметно для себя заснул. Он видел кошмарные сны, кто-то его душил, в спину давили какими-то твердыми предметами, сквозь сон хотелось пить и одновременно мучило сильное желание пойти по нужде. В это самое время стали кричать, ругаться, вдруг кто-то сильно наступил на руку Цанка; от боли он вскрикнул, проснулся, присел, не мог понять где он и что происходит. Пока он очнулся, конфликт был погашен. Оказывается, кто-то хотел стащить рюкзак, в котором находилась вся провизия Цанка и его товарищей по Гудермесу.

Рассвело. Утро было свежее и ясное. Цанка встал, потянулся. На востоке брезжил восход. И Цанка отчетливо увидел, как на черном силуэте земли выделяются несколько темно-синих рукавов, а далее отсвечивало бесконечное, уже темно-зеленое пространство.

— Это великая русская река Волга, а то, правее — это Каспийское море. Слышал об этом? — рядом стоял Александр Петрович Шаповалов.

Шаповалов, как и Цанка, был председателем колхоза в одном хозяйстве Грозненского района. Он запомнил Цанка по росту, на одном из совещаний в Грозном. Его постигла та же участь, что и Цанка, он был значительно старше и видимо не очень здоров. — Знаешь, Арачаев, в это море впадают все реки и ручейки, которые текут в Чечне. Из этого моря можно было бы доплыть до твоего дома. Около твоего дома есть ли ручеек или речка?

Цанка молча кивнул головой. Хотя он никогда не видел большой воды и толком не умел даже плавать, ему вдруг захотелось стать рыбой и поплыть по этому бескрайнему морю, по большим и малым рекам и доплыть до своего родного родника, до своего родного дома. Ему даже представилось, как он плывет по прохладной воде; как это тяжело, долго, но все же приятно и свободно, это путь домой, тяжелый и счастливый. Любые препятствия он бы преодолел, как бы он старался; готов не есть — не пить, лишь бы домой, лишь бы на родину. Он так увлекся, что уже стал высчитывать, сколько дней ему хватит, чтобы добраться до дому. Стал прикидывать скорость форели, плавающей в родном роднике. Замечтался, забылся, приятные воспоминания хлынули в его душу; ему снова захотелось жить, хотелось домой, он прикрыл глаза навстречу восходящему Солнцу и молил бога помочь ему, спасти его, он хотел жить, жить дома, жить на свободе.

Из оцепенения его вывело прикосновение Шаповалова. Он взял Цанка за локоть и сказал:

— Сколько мы здесь будем, неизвестно. Как нас здесь будут кормить, да и будут ли кормить вообще — неизвестно. Поэтому рюкзак надо беречь, эти шакалы, видимо, вернутся за ним обратно… Только еще одно — самое главное — драться, устраивать потасовки здесь нельзя. Говорят, с вышки сразу стреляют, прямо из пулеметов, без разбору. Так что надо быть очень осторожным. Нам надо держаться вместе. Предупреди своих чеченцев.

Через некоторое время сели есть. На смену кровожадным комарам прилетели не менее кровожадные и назойливые мухи; они, бесстыжие, лезли во все дыры, больно кусали. Их было так много, что они вместе с едой пытались залететь в рот.

Цанка и его товарищи только собрались перекусить, как появились двое: один маленький, сутулый, с перекошенным лицом; другой, рыжий верзила — тупомордый.

— Пришла шелупонь. — сказал Шаповалов, толкая Цанка под локоть.

Никто не встал и даже не изменил позы; все ждали реакции Цанка — он аккуратно достал из рюкзака сверток с курдюком и осторожно разворачивал прожиренную газетную бумагу.

— Это все необходимо отдать хозяину, — сказал маленький, — и немедленно. Он поделит все по справедливости, по-товарищески.

Сказав это, он ехидно засмеялся и посмотрел снизу вверх на рыжего верзилу.

— Ага, — поддакнул он.

Сплошные ругательства, мат на русском и чеченском языках посыпались в адрес пришельцев. Видимо, только этого и ожидая, те развернулись, что-то бормоча в ответ, ушли, но ненадолго. Через несколько минут появилось человек пять-шесть. Они подошли уверенно, даже нахально. Впереди шел смуглый мужик, цыганского вида, здоровый, выше среднего роста, с вьющимися черными волосами. Если бы не его небольшой живот, то можно было бы его фигуру назвать идеальной. На вид ему было лет тридцать пять-сорок. Он бесцеремонно перешагнул через одного, пнул ногой другого и очутился прямо в центре круга. Все кроме Цанка и Шаповалова невольно встали. Наступила короткая пауза.

— Наверно лучше с ними поделиться. Зачем нам эти неприятности, тут ведь все русские, — сказал умоляюще один чеченец на родном языке.

— Хватит болтать, — прокуренным голосом перебил его пришедший главарь, — соберите все это и положите сюда, — при этом он пнул здоровенным чищеным сапогом рюкзак в сторону Цанка.

Цанка сидел с опущенной головой, шея и лицо от злости и ненависти покраснели, потом стали бордово-темными, вены на шее и поперек лба вздулись; его руки от напряжения стали дрожать. Ему стало страшно, больно; ярость овладела им, он ни о чем не думал, перед ним был враг, его громадная тень возвышалась над ним. Цанка подумал, что именно эта тень принесла его сюда, в далекие бескрайние степи, и теперь продолжает издеваться над ним, не дает есть и пить. Не дает свободно жить… Цанка молниеносно вскочил, при этом его руки поддали чуть вверх мощные толстые руки противника; грудь главаря раскрылась, и длинные жилистые руки Цанка обхватили мощную грудную клетку. Цанка со всей силой, со всей злостью сжал свои руки, при этом он свирепо кричал, глаза его были закрыты и все лицо исказилось в мучительной гримасе. Он оторвал от земли врага и, импульсивно сжимая его, тряс. Дрожь, мелкая дрожь шла по всему длинному телу Цанка, она шла от ног до головы и через руки передавалась противнику. Главарь обеими руками вцепился в горло Цанка, отталкивая его от себя, ноги его беспомощно болтались в воздухе; то ли от боли, то ли еще от чего он тоже кричал отчаянным басом, потом он стал хрипеть, лицо его исказилось в страшной муке, руки безвольно обвисли, он умолк, замер. В это время ноги Цанка подкосились, и он упал, подминая под себя противника. Тяжело дыша, отхаркиваясь вязкой сухой слюной с кровью, он мучительно медленно, с трудом освободил свои руки и, пошатываясь, еле встал. Цанка подхватили под руки товарищи и побежали в сторону. Все разбежались, только главарь оставался лежать, в его расширенных черных зрачках отражалось летнее солнце…

Через день из лагеря начали по списку вызывать. Вокруг лагеря было сильное оживление. Эта суета и оживление в рядах охраны невольно передались всем осужденным. У всех появилось какое-то непонятное приподнятое, даже праздничное настроение. Почему-то казалось, что в этот ясный летний день все люди должны прийти к взаимопониманию и всеобщему примирению. Заключенные широко улыбались, обнимались, некоторые плакали, целовались. Кто-то даже обменивался адресами.

Арачаева Цанка вызвали одним из первых. Вызывали по сто-сто пятьдесят человек, выстраивали их в ряд, проверяли по списку. Получилось так, что Шаповалова и Цанка вызвали в одной команде. Они стали в строю рядом. Почему-то всем хотелось стоять по стойке смирно. Казалось, что перед ними извинятся, поклонятся в ноги и отправят домой.

Наступила какая-то заминка, все суетились, бегали, и только один человек был как будто ко всему происходящему безучастным. Он ходил медленно перед строем, смотря в землю; когда он доходил до конца строя, то озирался в голубое небо, и как бы танцуя, выполняя какой-то пируэт, на каблуках своих хромовых сапог разворачивался. Это был толстый, чисто выбритый мужчина с черными маслеными усиками, в круглых очках, маленького роста; в руках он держал тонкую, не очень длинную эбонитовую палочку. Эта палочка заменяла ему трость или плеть, и, видимо по старой привычке, он артистично бил себя по голенищу сапог.

— Ионыч, — сказал, глядя на него, Шаповалов Цанку.

— Чего? — наклонился Цанка.

— Читал «Ионыч» у Чехова?

Цанка, ничего не понимая, мотнул головой, Шаповалов улыбнулся.

Все выстроились, доложили «Ионычу». Толстяк медленно направился к концу строя. Теперь он более чем внимательно стал осматривать всех заключенных. Он тихонько, даже ласково опускал на грудь заключенного свою черную палочку, и шел дальше вдоль строя, при этом говорил:

— Лес, золото, дрова, лес, лес, золото, дрова, лес, золото, золото.

В зависимости от произнесенного слова из одной шеренги выстраивали три шеренги. Самая многочисленная шеренга была «Лес», самая короткая «Дрова». Наконец «Ионыч» дошел до Арачаева. Он сильнее, чем обычно, опустил палочку на грудь Цанка и, еще раз с удовольствием легко ударив палочкой, сказал:

— Золото, золотишко!

Следующим был Шаповалов. Наступила пауза. Толстяк поверх очков стал смотреть на Шаповалова с ног до головы.

— Сколько вам лет? — спросил он.

— Сорок восемь.

— Здоровы?

Шаповалов молча пожал плечами.

— Повернитесь назад… Так… так… наклонитесь… еще… не стесняйтесь, наклонитесь, — и он провел эбонитовой палочкой по ягодицам Шаповалова. — Так… ну ладно… — лес. Цанка в душе сильно радовался, что его назвали «золото», только потом он понял, что «золото» значило — далекая Колыма, вечная мерзлота, вечный холод, смерть. «Лес» — значило лесоповал. Что такое «дрова» — гадать и угадывать не было смысла, и так все ясно…

* * *

Началась новая жизнь. Дорога длилась дни, недели, месяцы. Дорога пешком, дорога в скотских вагонах, дорога в море, дорога везде: в холод и жару, в пот и грязь, в голод и в жажду. Это была жизнь полная насилия и издевательств, унижения и уничтожения. Но все равно это была жизнь, потому что даже в такие самые тяжелые, невыносимые времена очень хотелось жить, хотелось есть, спать, думать о доме, о родных, о свободе… А дорога была долгой, долгой. Люди гибли, как мухи. Никто ничему не удивлялся, никого не жалел. Все хотели просто жить, еще жить, даже так жить, чтобы в конце пути в неизвестность, в вечную стужу и безмолвье, в далекой Колыме встретить счастье, покой, человеческое добро и любовь.

Цанка уже давно потерял счет дням, все делалось на чистом животном страхе не умереть и дойти. Остаться жить.

Менялись люди, менялись лица, менялись природно-климатические условия. Холод сменял жару, после засухи лили дожди, дули холодные ветры. Цанка не мог даже думать, что земля так велика, а городов и сел так много, а в целом мир так скуден: есть арестованные и есть их охранники. Оказывается, других людей нет.

В пути Цанка свыкся со всем, со смертью — чужой, с голодом, с жаждой, с вонью, с унижением и оскорблением. Единственное, с чем он не мог свыкнуться, было чувство постоянного желания спать. А потом к этому прибавилось еще одно желание — тепло. Ему было постоянно холодно. Вокруг становилось все холоднее и холоднее. Ему было холодно и днем и ночью, и когда шел и когда спал. А вокруг все становилось холодным, прозрачным, леденящим.

Вначале Цанка удивлялся, сколько бы людей не умирало, а вагоны всегда были переполнены. Они постоянно пополнялись все новыми и новыми людьми. Вначале все пытались друг с другом познакомиться, иногда даже помочь. Теперь этого не было. Никто никого не интересовал. Единственно отношения поддерживал с чеченцами. Он их искал, когда терял плакал от горя, когда встречал плакал от счастья.

Однако после того как они вышли из Магадана, их ряды стали редеть. Это была самая тяжелая часть дороги. Шли пешком. Шли долго. Шли молча.

С каждым днем дорога становилась все тяжелее и тяжелее, мороз все усиливался и крепчал. Люди на ходу гибли, их просто сталкивали на обочину. Когда дорога шла в гору или под нее, Цанка с удивлением замечал, какая длинная движется колонна. Ей не было конца и края. Неужели всех людей мира гонят в эти бескрайние, безжизненные края? Видимо, это и есть ад, думал Цанка. А может это просто страдание, чтобы мы все их как-то прошли, пережили с честью и с достоинством. Но было не до чести и тем более достоинства. Люди стали как звери. Самый большой враг был тот, кто рядом. Вся ненависть обращалась именно к ближнему. Казалось, что именно соседу доставалось лучшая колея дороги, лучший кусок хлеба, меньше пинков и ударов.

После нескольких дней пути заключенных осматривали, делили на отдельные большие группы. После этого одних оставляли, другие куда-то сворачивали в сторону, оставшаяся основная группа продолжала путь. Все заключенные и даже их охранники мечтали о конце этого пути. Но он продолжался; однообразный, в дикий мороз, по бездорожью, без еды, без нормальной одежды, без веры, но с отчаянием и с любовью к жизни. Даже в таких условиях люди хотели жить, именно это давало силы. Жить — все равно хотелось.

В конце концов из этой огромной армады людей осталось человек тысяча. Уже несколько дней они не встречали никаких признаков человеческой жизни. Не было никакой дороги, шли, по колено проваливаясь в снегу. Теперь охранники больше думали о себе, их участь тоже стала незавидной. В одну из ночей небольшая группа заключенных бежала в обратном направлении. Однако к вечеру следующего дня некоторые из беглецов показались. Они махали руками, падали, бежали, видимо что-то еще кричали. Колонна по приказу остановилась. Несколько охранников выдвинулись навстречу беглецам. Разделся ружейный залп, потом еще несколько раздельных выстрелов из револьвера… Колонна двинулась дальше на Северо-Запад.

Идти становилось все труднее и труднее. Охрана, в основном ехавшая верхом, осталась без лошадей. Кони гибли от мороза и нехватки еды. Каждую лошадь съедали. Вначале трапезничали охранники, потом кости обгладывали заключенные. Прием пищи у охранников проходил медленно и степенно. Офицеры ели с чувством, с толком и с расстановкой. При этом потреблялось значительное количество спиртного. После офицеров к приему пищи приступали рядовые охранники, у них полномочий было чуть больше, чем у заключенных. Единственной их привилегией было ношение оружия, если это можно считать привилегией. Да, еще в моральном плане, они как бы выполняли свой гражданский долг.

Местность кругом была голая, и спрятаться офицеры и охранники не имели возможности. Поэтому все происходило на виду у тысячи-тысячи голодных завистливых глаз. Это было как в театре. Чувствуя свое господство и вседозволенность, зная, что они находятся в эпицентре внимания многих людей, в офицерах просыпались актерские данные. Они занимали важные позы, вели меж собой по их мнению серьезные разговоры. В свете огромного костра сжигаемой телеги они энергично взмахивали руками, закидывали вверх головы. После нескольких кружек спиртного усталость уходила, в животе разжигался теплый огонь, движения, манеры и жесты становились ватными, но тем не менее надзиратели никогда не теряли контроля над ситуацией.

Короткий осенний день Восточной Сибири стремительно гас, наступила долгая, уже холодная и суровая ночь. Огромный костер угасал, на ночь караул базировался основательно. Теперь на ночь они прижимались у собственной охране. Тем временем заключенные стали потихоньку пробираться ближе к костру, чтобы полакомиться остатками пиршества. Самые отчаянные или самые голодные, осторожно озираясь, как шакалы, пробирались к угасшему костру.

Цанка был одним из этих отчаянно-голодных. Они в огромном количестве сошлись у остатков вечерней трапезы. В темноте началась сутолока. Никто ничего не говорил, не кричал. Они молча боролись друг с другом, успевая при этом шарить руками по земле. Если на белом силуэте снега было видно, как чья-то рука тянулась ко рту, несколько жадных, хищных лап лезли в рот, в глаза, в уши счастливчика. Цанка на своих длинных тонких ногах одним из первых устремился к костру. Его длинные, как грабли, руки в лихорадке ловили все, что попадалось. Все более-менее мягкое, не твердое, бросалось в рот. Жевать было некогда, нюхать, ждать тем более. Неожиданно ему в руки попался огромный кусок мяса. Он почувствовал приятный запах свежевыпеченного мяса. Обеими руками он поднес огромный кусок еще теплого мяса ко рту и вцепился в него зубами. В то же время все вокруг смешалось. Несколько человек облепили его, посыпались удары. Высокий Цанка машинально отбивался локтями, держа кусок мяса руками и зубами. В это время какие-то длинные костлявые леденящие пальцы ногтями впились в кость ключицы. Три пальца, как тиски, схватили тонкую кость, парализовали все чувства, в том числе и голода, и медленно потащили Цанка вниз. У него уже выхватили кусок мяса, он был деморализован, а ледяные пальцы всё тянули его вниз. Когда он упал на грязный снег, то почувствовал облегчение; его отпустили. По нему ходили, его пинали, но все делалось без криков. Тем не менее шум был. Со стороны надсмотрщиков стали кричать, раздались выстрелы, вначале поверх, потом уже в толпу. Все бросились на землю, и уже лежа продолжали борьбу. Снова прогремел ружейный залп. Цанка слышал как пули просвистели где-то рядом. Начались крики, стоны. Цанка прилип к земле и лежал так очень долго. Потом он увидел, как тень отделилась от земли и пошла, он пошел гуськом следом за ней. Они дошли до общей колонны, наступая на полулежащих людей, вошли в середину, кутаясь в дохлые ватники, легли на снег.

Только теперь Цанка ощутил во рту кусок мяса. Он стал его медленно разжевывать, продлевая удовольствие.

— Какой запах! — услышал он рядом шепот своего недавнего напарника, — поделись.

Цанка машинально хотел перевернуться на другой бок, но, как и до этого, леденящие пальцы схватили ту же кость ключицы.

— Отдай, — прошипел сосед, усиливая боль.

Но Цанка уже проглотил мясо и с бешенством нанес противнику несколько отчаянных ударов. Тот отлетел, вскочил и медленно пошел в сторону, спотыкаясь о лежащих заключенных, и исчез в темноте.

Тяжело дыша, Цанка лег навзничь на землю. Впервые за последнее время ему стало тепло, даже жарко. Порыв борьбы возбудил его. Оказывается, еще была в нем жизнь, была сила. Он видел над собой темное небо и миллиарды-миллиарды звезд. Цанка долго смотрел в небо. Он забылся. Мысли улетели далеко-далеко. Ведь такое же звездное небо и над горами в Чечне. Неужели он столько прошел, столько намучился, а небо и звезды здесь такие же, как дома. Земля другая, климат другой, жизни вокруг нет, тепла нет, добрых людей нет, а небо и звезды такие же.

«Как много звезд, — думал Цанка, — видимо после смерти наши души полетят на какую-нибудь из звезд. Видимо, в зависимости от поведения на земле будет обеспечен выбор звезды. Это будет либо рай, либо ад. Только бы русских там не было. О Аллах, что это за люди. Столько у них земель, такие реки, моря, горы. Весь мир их! Как их много! И все равно им всего мало. Нас почти всех истребили, земли завоевали, и все равно им этого мало. Теперь вот взялись за своих же. Странный народ… Если Аллах здесь создал множество языков и народов, значит и там народы будут жить отдельно. У чеченцев будет своя маленькая звезда… А вообще-то если мы здесь живем на одной земле, значит и там будем жить все вместе. Лишь бы хорошие в одном месте, плохие в другом. Это значит арестованные в одном месте, а их надзиратели в другом. Наверно это и есть путь к этим Вечным местам!»

От этих высоких мыслей Цанка аж присел, посмотрел вокруг:

— О, Аллах, — воскликнул он, — неужели все эти сволочи и там будут со мной.

Он посмотрел по сторонам, опустил беспомощно глаза, замотал головой.

— А чем я сам лучше? Видимо, судьба у нас такая — общая. Лучше бы забыться и умереть, — при этом он обхватил руками тощие коленки и положил на них голову. Крупные слезы навернулись из сомкнутых глаз…

Было далеко до рассвета, когда Цанка и еще несколько арестованных ходили между убитыми накануне и выбирали для себя что-нибудь из одежды.

— Отдайте мне свитер, пожалуйста, а я Вам сапоги дам, — обратился к Цанку мужчина.

Цанка узнал вчерашний голос. Это был изнеможденный человек. Только карие глубоко впавшие глаза выдавали жизнь в его теле.

— Это ты вчера ко мне приставал?

— Оставьте это. Извините… Жизнь это борьба. Обувка-то у Вас вся худая. Давайте договоримся, я Вам сапоги — они как раз на Вашу ногу, а Вы мне свитер. Все равно свитер Вам будет мал.

Цанка согласился. Он сбросил с ног порванные ботинки, развязал портянки. Ноги были истерты в кровь, глубокие грибковые очаги от пальцев ног шли вверх.

— О-о, молодой человек! Ноги — главное в нашем деле. Сейчас не голова, не руки, а только ноги могут спасти нас. Днем, когда будет светлее, я постараюсь посмотреть Ваши ноги внимательнее. А сейчас вариантов нет. Давайте снегом вначале оботрем их, а потом собственной мочой… Да-да, именно мочой. А затем, там где грибки, — слюной обработайте… Нет-нет, я не врач, просто у меня родители и жена были врачи. Точнее врачи… Господи, что сейчас с ними.

Через некоторое время Цанка натянул на ноги добротные сапоги, встал, любуясь обновкой.

— Ну как? Значительно лучше. Мне тоже теплее. Э-э. Андрей Моисеевич, — он протянул руку, — Бушман Андрей Моисеевич. А как Вас зовут?

Цанка еще некоторое время ощупывал эту тонкую нежную руку с длинными пальцами.

— Цанка, — наконец ответил он.

— Как, как? — переспросил Бушман, с трудом вырывая руку. — Цанка.

— Извините за нескромный вопрос. А Вы откуда родом?

— Я чеченец.

— Это откуда?

— Кавказ. Северный Кавказ.

— А, понятно. Минводы, Пятигорск. Говорят, красивые места. А я из Москвы. Я ученый, физик. А вы неплохо говорите по-русски.

— Я до этого сидел в тюрьме в Грозном. В камере было много русских, они научили. А почему обращаетесь на «Вы», или из старых дворян?

— Нет, нет, дорогой Цанка. Просто у нас в семье так было принято. У нас старая интеллигентная семья. Мы даже к родителям и они к нам обращались на «Вы». А теперь нам надо, пока не поздно, раствориться в толпе.

С рассветом колонна продолжила путь. Шли все медленнее и медленнее. Кормить перестали совсем. Надзиратели, видимо, тоже устали. Задолго до темна колонна снова остановилась на ночлег. С каждым днем становилось все холоднее и холоднее.

После остановки к Цанка подошел Бушман.

— Это Колымский край. Полюс Холода. Слышал когда-либо? — Нет, — ответил Цанка, — и лучше бы вообще не видел.

— Это еще цветочки. Только ранняя осень. А что будет зимой?.. Но я должен жить! — потом он оценивающе посмотрел на Цанка, — мы должны жить. Ты держись рядом. Мы вместе сила.

После этих слов Цанка вспомнил его хватку пальцев.

— Как ты это делаешь пальцами-то?

— Это меня еще мой дед покойный научил. Он тоже был врачом. У нас вся семья врачи. Только я вот один стал физиком.

— А что такое физик? — спросил Цанка.

Ученый даже поморщился. Он глубоко вздохнул, что-то пробормотал себе по нос и исчез в толпе. Когда стало совсем темнеть, он появился снова.

— Вы, Цанка, младше и должны меня слушаться. Поодиночке мы пропадем. Мне нужен верный товарищ.

— Мне на Вы надо обращаться или?.. — перебил ученого Цанка.

— Ну, это как Вам удобнее. Но я старше. И это, я думаю, уместно.

— В нашем языке нет слова «Вы», ко всем обращаемся на «ты».

— Неужели ко взрослым или, скажем, к начальству тоже?

— Начальство мы уважаем. А по-русски «Вы» тоже можно сказать как угодно.

— Да, логично. Молодец Цанка. Вы мне стали нравиться.

Бушман тихонько подхватил Цанка под локоть и подтолкнул в сторону.

— Говори тише, — шепнул он.

— Я забыл как Вас зовут, — смущаясь, тихо произнес Цанка, — Андрей, а?

— Андрей Моисеевич. Фамилия — Бушман. Только не думайте, что я еврей. Мои предки — немцы. А может… — он махнул рукой, — какое это имеет сейчас значение. Мы все несчастные люди, и родились в горестное время.

— А кто такие евреи? — спросил, оборачиваясь, Цанка.

— Вы не знаете кто такие евреи? — вопросом на вопрос спросил Андрей Моисеевич, потом после некоторой паузы, наверное впервые за последние многие месяцы, улыбнулся. — А вы счастливый человек, Цанка.

Охранники основательно устраивались на ночлег. Их лагерь, как обычно, стоял впереди колонны и делился, как обычно, на две части. В одной более уютной палатке, видимо, находилось начальство, в другой, видимо, рядовые и их ровня, а также хозотряд. В их лагере чувствовалось какое-то оживление, движение. Оттуда доносилась некоторая небольшая радость жизни.

— Сегодня будут есть последнюю лошадь. Значит, завтра или в крайнем случае послезавтра мы будем на месте, — говорил Андрей Моисеевич на ухо Цанку, — сегодня мы будем действовать иначе, чем вчера.

— Это как? — удивился Цанка.

— Во всех ситуациях надо действовать с умом. Понял? Это — первое правило. Второе. Главное — терпение.

— А третье правило есть? — спросил Цанка.

— К сожалению, есть. Как повезет.

Все происходило как накануне. Охранники пристрелили последнюю лошадь, развели костер. Изнеможденные голодом и холодом заключенные наблюдали этот пир. Когда сытые и довольные охранники разбрелись по палаткам, выставив для себя охрану, из рядов заключенных кто гуськом, кто ползком поползли самые отчаянные к объедкам. Цанка, проглатывая слюну, тоже хотел было двинуться в ту сторону, но Бушман решительно остановил его.

— Потерпите. Все равно нам сейчас там ничего не достанется. А они снова будут стрелять, как в куропаток. Для них наша жизнь ничего.

— Я умираю от голода, я есть хочу. Пусть стреляют. Я буду ползти.

— Сидите. Цанка, мы сделаем все с умом. Доверьтесь мне. На белом фоне снега было видно, как черные силуэты беспорядочно двигались вокруг догоревшего костра. Арестанты уже не ползком и не в одиночку, а целой толпой ринулись к месту прошедшей трапезы. Начались крики, шум, возня. Все новые и новые измученные голодом люди ринулись со своего места. И тогда прогремели выстрелы. Началась паника, давка. Крики, стоны, мат пронзили тишину вечного безмолвия, тысячелетней безжизненности. Черная масса устремилась обратно. Скоро наступила зловещая тишина, и только один тонкий, почти детский голос кричал: «Мама, мамочка, помоги мне! Спаси меня!»

Цанка спал, кутаясь от холода, когда его растормошил Андрей Моисеевич.

— Вставай. Просыпайся. Ночь длинная, будем спать в тепле.

— Это как? — спросил изумленный Цанк.

— Молчи. Тихо иди за мной.

Они молча, гуськом, прижимаясь к земле, двинулись в сторону потухшего костра. На месте Андрей Моисеевич быстро сориентировался.

— Вы возьмите шкуру лошади, а я возьму две голенные кости.

— Зачем это? — удивился Цанк.

— Болтать некогда. Делайте, пожалуйста, все быстро.

Они быстро сложили окровавленную шкуру, подобрали брошенные рядом кости ног и пошли обратно. Под тяжестью ноши Цанка еле-еле продвигался. Несколько раз он падал и снова вставал. Несколько трупов арестантов лежало в беспорядке. Вдруг кто-то обеими руками схватил Цанка за ногу. От неожиданности Цанка испугался, отпрянул назад и упал на идущего следом Бушмана.

— Браток, браток! Братья, не бросайте меня! Спасите! Прошу Вас! — взмолился раненый арестант, еще сильнее обхватывая ноги Цанка.

Цанка молча отбивался. Он никак не мог встать, не мог избавиться от несчастного. В это время подоспел Бушман, он с размаху ударил конской ногой по голове раненого.

— Что ты сделал, — возмутился Цанк.

— А Вы, молодой человек, хотели его тоже на себе нести? И сейчас не поздно: накормите, напоите, согрейте. Проявите человечность, — шипел в ухо ученый. — Завтра его эти гады все равно застрелят, если пулю не пожалеют. Неужели Вы еще не поняли, что мы уже как звери. Все как звери. Если хотите, посидите, поплачьте… Вставайте. Пошли.

Через некоторое время они уже спали, укатавшись в шкуру лошади. Такого блаженства Цанка давно не испытывал. Ему было тепло, только ноги торчали в холоде. Он впервые за многие месяцы видел сон, что он дома, было лето, было тепло. Рядом были мама, родственники, дети, жена подавала вкусную еду. Было красиво и приятно… Его разбудил Бушман. Он тряс его плечо.

— Вставайте, вставайте. Если нас с шкурой здесь застанут, то убьют ли те или эти.

Цанку никак не хотелось покидать теплое убежище.

— Вы есть хотите? — спросил Андрей Моисеевич.

Этот вопрос моментально разбудил Цанка.

— Да. А что есть?

— У меня есть маленькая пилка. Распилим кость и будем есть костный мозг. Ты когда-нибудь ел костный мозг?

— Конечно, — ответил Цанк, — у нас это считается деликатесом.

— Тогда давайте, приступайте. Я уже минут двадцать стараюсь. Пока ничего не получается, только вот всю руку разрезал. Может у Вас получится. Вы все-таки моложе, крепче. Давайте, давайте… Бросьте к черту эту шкуру.

Все их усилия ни к чему не привели. Маленькая пилка была тупая. С пораненными, окровавленными руками они с рассветом вернулись в колонну.

— Может на руки тоже надо помочиться? — съязвил Цанка. Бушман молча пошел в сторону.

— Ты сейчас лучше на свою голову помочись, — крикнул вдогонку ему Цанк.

С рассветом колонну повели дальше. С трудом преодолели крутой горный подъем, и внизу открылась бесконечная, вся белая-белая долина. Она была бескрайняя и безмолвная. Долину пополам делило русло маленькой реки. Снег на льду был темнее, и сверху отчетливо было видно, как мороз прочно сковал все вокруг. Недалеко от реки чернели какие-то мелкие силуэты строений. Они не вписывались в этот грандиозный пейзаж. Казалось, что эти строения свалились с неба. Они были убоги и безжизненны, но к ним стремилась колонна из многих жизней, видимо предполагая, что это какое-никакое, а жилище.

Ежегодно весной маленькая сибирская речка разливается в большую реку. Талая вода с юга, с многочисленных гор и долин устремляется на Север, к океану. На Севере еще стоят крепкие морозы, когда южные воды, неся собой жизнь, силу, страсть, устремляются к бесконечному простору. И тогда сталкиваются две жизненные стихии, два врага и два брата, белое и черное, жизнь и смерть, шум и покой. И как всегда, жизнь торжествует; все цветет, все просыпается, все дышит.

В течение многих веков водная стихия, прокладывая себе путь к морю и океану, прорубала в горной долине огромное ущелье. Это ущелье становилось все шире, глубже и необъятнее. Низкое ослепительное осеннее солнце озаряло всю эту бескрайнюю долину. Воздух был холодным и прозрачным. На огромном расстоянии виднелись снежные горные вершины, за ними были еще и еще горы. Их было бесконечное множество. Этому краю не было конца и края. И в этом огромном пространстве не было жизни. Были только снег, лед, мороз, безмолвие… И вот появились люди. Люди измученные, холодные, голодные. Люди несвободные, люди гонимые.

Несмотря на холодный ветер, все машинально остановились и стали осматриваться. Все поняли, что это рубеж, за этой горой начнется спуск, спуск крутой, скользкий, для кого-то короткий, для кого-то долгий, для кого-то последний. Оглянулись с надежной назад. Позади было то же безмолвие: бесконечное, холодное, тягостное. Но все равно за спиной чувствовалось что-то родное, знакомое, теплое.

Цанка вспомнил свои горы. Какие они были красивые, близкие, теплые. Они плавно сменялись: вначале низкие черные горы, затем более высокие светлые горы, покрытые буковыми и дубовыми лесами, их сменяли альпийские горы, и наконец снежные вершины: высокие, остроконечные, гордые, родные. За теми вершинами снова начиналась жизнь. Там жили такие же люди. А здесь за вершиной виднелись вершины, все одинаково холодные, тупоголовые. Впереди не было жизни — но хриплый грубый голос скомандовал обреченно:

— Вперед! Быстрее, Вашу мать!

Колонна тяжело двинулась к чернеющим вдалеке внизу строениям. Через некоторое время стали отчетливо выступать силуэты колонии. Из двух-трех труб валил тонкой струйкой сизый дым. Это дом? Нет, это место жестокой каторги. Но все равно это жилище. В нем должно быть теплее и уютнее, чем под открытым небом…

С давних пор золотоискатели знали, что эти края славятся своими приисками. Однако короткое лето и суровая зима не позволяли освоить эти безжизненные края. Бог, зная, что обделил эти места всем земным, все-таки, как бы в знак компенсации, разбросал здесь множество золотоносных жил. И с тех пор люди, не зная сна и покоя, в поисках желтого металла избороздили эти бескрайние просторы. Много жизней сгубила колымская земля, но тем не менее все новые и новые искатели приключений и щедрой жизни устремлялись в эти необыкновенные края. С приходом Советской власти все изменилось. Золото и все остальное должно принадлежать только группе избранных. В число «всего остального» входили и человеческие жизни и их судьбы. Коммунисты романтику, любознательность и геройство людей превратили в простую обязанность, в работу. Энтузиастов и не только их назвали геологоразведчиками и отправляли на Колыму для поиска золота. В каждую такую группу внедряли по два-три работника ОГПУ. Один из них числился официально, ему присваивали должность типа как замполит в армии. Однако эти стукачи друг друга не знали.

Вот такая геологоразведочная группа обнаружила золотоносные места в русле маленькой реки, и было вынесено решение об эксплуатации данного месторождения. Летом, когда река была полноводной, сплавили с верховьев лес и стали обустраивать места для добычи драгоценного металла. Первым делом построили высоченный забор и массивные ворота. Одновременно возвели шикарное для этих мест жилье для начальства и его обслуги. В последнюю очередь вспомнили о работниках, то есть о заключенных. Для последних начали строить три огромных барака, но их так и не достроили. Поэтому не успели колонну заключенных пригнать в зону, как их сразу же построили, переписали и даже не покормив и не дав отдохнуть — приставили к строительству и обустройству бараков.

Арачаев и его друзья по неволе были первыми заключенными в этих местах. Не было никакого порядка и организации. Не было никаких условий для труда, не говоря уже о жизни. Заключенные всю свою жизнь и ненависть вымещали друг на друге. Днем и ночью не прекращались драки, стычки, убийства.

На второй день утром повели всех одновременно в баню. В узком темном холодном помещении, где не было никаких условий для мытья, их всех заставили раздеться и переодели. Теперь они все стали внешне одинаковыми. Одежда была в основном стандартной, рассчитанной на среднего человека, и поэтому Цанка в арестантской одежде выглядел как пугало: все было коротким, узким, все давило и сжимало.

Цанка представлял, что условия будут примерно такими, как в Грозненской тюрьме. Теперь он понял, что это совсем другое место, это другое время, здесь другие законы и обычаи. Заключенные сразу разделились на политических и блатных. Хотя Цанка проходил по делу как политический, все знали, что он далек от нее, — и заключенные, и их стража. С первого дня он занял независимую позицию.

Самым главным объектом раздора стала металлическая печь, стоявшая посредине барака. Так называемые блатные сразу захватили все места вокруг нее, потом стали жестоко выяснять отношения между собой. Драки продолжались днем и ночью. Убийство человека стало обычным делом. Ночью в темноте никто не мог ничего понять, в основном все делалось исподтишка. Как молодые петухи, дрались все не на жизнь, а на смерть. Каждое не так сказанное слово, косой взгляд или жест вызывали бурю эмоций.

С первого дня около Цанка обосновался Бушман. Только теперь Цанка смог разглядеть этого маленького, хилого от природы мужчину. Его близорукий взгляд рассеянно и испуганно бегал в темноте по бараку. Ему было лет тридцать пять-сорок, лысая голова имела продолговатую форму, оттопыренные уши казались приклеенными, до того они были большими и пухлыми. Выпуклые большие карие глаза постоянно бегали, моргали.

— Цанка, Цанка, неужели мы так и будем спать здесь у самой стены? Мы ведь здесь к утру околеем.

Цанка молчал. Безысходность и печаль овладели им. Ему было больно и тяжело. Ему стало страшно. Он понял, что пять лет он здесь не выживет. Он потерял веру в себя, веру в жизнь, в будущее. Ему было постоянно холодно. Мерзкая, скудная еда отравила весь его и без того ослабленный организм. Он буквально пал духом. Ему было все равно. Он машинально делал все, что делали другие, и ждал только ночи. Ночью он еле доползал до своего места, падал и моментально засыпал, ничего с себя не снимая, даже наоборот, кое-какую утварь наматывал на голову и ноги.

Ночью ему снились дом, мать, дети, жена, родственники. Сон был единственным спасением в этой омерзительной жизни. Однако его тоже не хватало. Измученный организм не мог восстановиться. Ни одного дня, ни одного часа не было свободным. Все делалось по команде, в коллективе. Цанка, как и любой чеченец, не принимал коллективных действий, не любил групповщины. Однако внутренний мир Цанка мало кого интересовал. Любое противодействие заключенными каралось жестоким образом. Провинившихся сажали в карцер. Через неделю из карцера приводили полудохлого обмороженного человека, который уже не мог не вставать, не ходить и даже не мог есть. Поэтому у Цанка интуитивно были подавлены все внутренние чувства, он жил понятиями толпы заключенных, то есть рабов. Первые две недели они обустраивали территорию, что-то достраивали, что-то доделывали. За это время начались меняться отношения. Кто имел какую-либо специальность или был грамотным или шустрым, как Бушман, те устроились на теплые места. Бушману повезло больше всех — он стал вроде учетчика-писаря у вольнонаемных. Последние жили на территории колонии, но условия у них было гораздо лучше, чем у охранников, и разумеется, чем у заключенных. Вольнонаемные должны были из породы, добытой заключенными, вырабатывать непосредственно золото.

Бушман хотел как-то пристроить на теплое место Цанка, но безграмотность и кавказское происхождение не внушали начальству доверия. Тем более, как выразился один из начальников колонии, если и такие будут «в тепле», то кто принесет породу.

Начальником колонии, или как ее в первый год называли — экспедиции, был человек гражданский, тоже, как и Бушман, москвич, и тоже по специальности физик. Андрей Моисеевич умудрился вступить с ним в контакт и, несмотря на все протесты военных, он имел самые широкие привилегии. В конце концов через месяц он стал заведующим котельной и уже спал не в общем бараке, а в своей отдельной каморке. Однако ел он со всеми заключенными вместе.

К тому времени Цанка, как большинство арестантов, стали выгонять «на волю». Задача заключенных была добыть полную корзину мерзлой породы и принести ее на территорию. Добыча велась открытым способом. Мерзлый грунт не поддавался ударам кайла. Руки леденели, каждый удар отдавался тупой болью по всему телу.

До каждого заключенного был доведен план ежедневной добычи породы. Обессиленные заключенные каждое утро с большим трудом тащили на работу большие, грубые, тяжелые корзины. Добыча велась вдоль стены ущелья. Здесь согласно исследованиям геологов проходил богатый золотоносный пласт. Этот пласт в высоту составлял более трех метров. Можно было копать вниз, можно было идти вдоль стены, можно было рыть вглубь стены. Только нельзя было подниматься вверх данного пласта. Однако подниматься выше никто не мог и не желал.

В первые дни заключенных на работе сторожили несколько охранников и один-два геолога из вольнорабочих указывали место проходки пласта. Потом начальство поняло, что охранять заключенных за пределами колонии незачем. Утром до бригады доводили план, выдавали корзины и выгоняли в раскрытые настежь ворота. Бежать было некуда. Заключенные мечтали о том, чтобы побыстрее наступил вечер и можно было вернуться в свой вонючий вшивый барак.

Однако два побега состоялись; первая группа беглецов из четырех человек была найдена по весне километрах в двадцати, их тела были обглоданы зверьем, а вторая из двух человек в ту же ночь вернулась. Замерзшие беглецы тщетно кричали, били по воротам, чтобы их впустили. Солдаты охраны специально поднялись на вышку, чтобы поглазеть на них. Был приказ не стрелять и не пускать на территорию. Утром, когда ворота открыли, двое заключенных, скрюченные, на корточках сидели в обнимку у ворот. Несколько солдат, действуя ломами и прикладами винтовок, разбили эти ледяшки и куда-то унесли.

В этом страшном месте земли главное были не жизнь, не смерть, не тем более честь и совесть, здесь главным был план. Он был доведен до начальства, затем до бригадира и наконец до рядового заключенного. В сильнейший мороз, в пургу, в буран ворота ежедневно утром раскрывались, чтобы несчастные, обессиленные и уничтоженные морально люди принесли в колонию золотоносную породу.

Вечером ворота чуть приоткрывались, заключенные по очереди входили в узкую щель. Здесь на входе стояли солдаты и рабочие из вольнонаемных, они проверяли степень наполнения корзины. Если количество принесенной породы не отвечало норме, заключенных до утра сажали в холодный карцер. При этом они лишались вечерней еды. Это было самое тяжелое наказание в первый год работы.

В конце ноября перестали дуть ветры. Солнце еле-еле в полдень выступало на горизонте, как бы дразня людей. Мороз каждый день крепчал. В дырявых бараках под утро, когда угасала печь, становилось холодно до нетерпения. Люди болели, умирали. Заключенные стали как звери, все друг друга ненавидели. Никто ни о чем не заботился, каждый думал только о себе. Однако Бушман иногда во время завтрака или ужина встречал Цанка и давал щепотку махорки или краюху хлеба. Один раз он повел Цанка к себе в каморку, напоил настоящим чаем, обогрел и самое главное дал ему большой кусок материи от палатки. Этой материей Цанка укрывался по ночам, она его спасала от мороза. Однако через несколько дней материал исчез, и Цанка обнаружил его у главного блатного по кличке Пузатый. Самое почетное место в бараке было около печи, с одной стороны от нее размещался бригадир барака, человек, назначенный начальством, а с другой стороны лежал Пузатый со своей сукой, укрывшись неизвестно откуда доставшимся одеялом и сверху накинутой палаточной материей.

К этому времени Цанка уже акклиматизировался, его отчаянность и безысходность ушли вместе с розовыми мыслями о доме. Ему казалось, что жизнь только такая, какая есть вокруг. Он уже не представлял другой жизни. Цанка ждал только одного — когда наступит лето, когда станет тепло и сыто. Он был уверен, что если переживет эту зиму, то летом его освободят, их всех освободят, он знал, что высшие начальники не знают об этом беззаконии и безобразии. К лету все выяснится, и они будут все освобождены, и их кровопийцы будут наказаны. Теперь Цанка как мог, как и все по мере своих сил днем работал, вечером с трудом доползал до лежака и забывался в беспамятном сне. Пользуясь своей еще имеющейся силой и молодостью, Цанка стал потихоньку хитрить, наглеть. Он уже полностью ориентировался в ситуации.

Зная, что вокруг Пузатого лежат его блатные и они не дадут того в обиду, Цанка не стал лезть открыто на рожон. Он знал, что могут точно задушить или в любой момент прирезать. Он стал выжидать, одновременно взглядом и некоторыми действиями провоцируя блатного на открытый конфликт. Однако все произошло иначе.

Однажды вечером, когда Бушман принес Цанку в столовую немного махорки, их окружили блатные.

— Ты что это, жид поганый, связался с этим чернозадым? — пристали они к физику, — давай сюда, — и Пузатый нахальным образом вырвал у него пакет с махоркой.

Цанка в бешенстве кинулся на главаря. Драка была недолгой, первым же ударом Цанка сбил Пузатого с ног, однако второй блатной успел накинуть сзади на его длинную шею удавку. Цанка уже терял сознание, когда все неожиданно закончилось. Вокруг стояли солдаты. Бушман исчез, а двух блатных и Цанка солдаты отвели за столовую и избили. Ночью Цанка снова били, били четыре человека, жестоко били, беспощадно, насмерть.

Он выжил. У него хватило сил утром дойти до столовой, там он глазами искал Бушмана, их глаза встретились. Андрей Моисеевич, не завтракая, ушел из столовой, а минут через десять два фельдшера из заключенных пришли в столовую.

— Арачаев, на выход, — крикнули они, и полуживой Цанк попал в санчасть.

* * *

Ряд трагических событий привел Цанка к блаженному состоянию. Он даже не предполагал, что в этом богом забытом месте есть райский уголок. Цанка наслаждался покоем, теплом, его лечение шло неспешным порядком.

Начальник санчасти, Семичастный Олег Леонидович, из вольнонаемных, профессиональный врач, тоже, как и Бушман, москвич, человек-романтик, энтузиаст, в поисках приключений и новых открытий, по зову сердца и партии устремился в далекие неизведанные края. Каждый год по весне он собирался уехать в Москву, домой, к маме, но каждый год что-то ему мешало, в первую очередь, конечно, страсть к спиртному, и поэтому неженатый, ничем не обремененный Олег Леонидович уже пятнадцать лет скитался по бескрайним просторам Сибири и Дальнего Востока.

Иногда он получал от матери письма, тогда он целовал их, плакал, писал в ответ теплые благодарные строчки, все порывался домой в Москву, но это все ежегодно срывалось, он все больше и больше становился зависимым от спиртного. Врачебная практика его была на самом примитивном уровне, и он уже стал бояться ехать на материк. Однако ностальгия по Москве, по родным улицам осталась, и теперь, встретив в этих местах Бушмана, они сдружились. Андрей Моисеевич долго, во всех подробностях рассказывал о Москве, об ее строительстве, изменениях, традициях. Почти всегда эти разговоры проходили ночью, с употреблением значительного количества спиртного. Андрей Моисеевич, быстро раскусив сущность начмеда, описывал столичную жизнь как считал нужным, иногда запутываясь в своей болтовне. Если даже и случалось, что Семичастный делал замечания о несоответствии повтора, это ничуть не смущало Бушмана, он без труда снова заводил разговор о московских театрах, вечерах, концертах, и тогда они оба забывались, мечтали, читали стихи, тихо пели столичные песни.

Они были одного возраста, поэтому сумели быстро сойтись и даже сдружиться. Начальник экспедиции знал все слабости своего начмеда, но будучи сам человеком гражданским и интеллигентным, он снисходительно смотрел на все проступки Семичастного.

Благодаря этой дружбе Цанка был в санчасти на особом привилегированном положении. Лечение шло неспешно и с должным вниманием. Когда Цанка окреп и уже мог ходить, его назначили ответственным за отопление. Работа была нелегкой. Наспех построенное здание тепло не держало, и Цанку приходилось и днем и ночью следить за огнем в нескольких печах. Однако это не шло ни в какое сравнение с работой на открытом воздухе. Цанка с ужасом и содроганием вспоминал о своем возвращении в общий барак. Каждый раз при встрече он благодарил Андрея Моисеевича за оказанную услугу.

Лагерная жизнь изменила Бушмана. Он теперь обращался к Цанке на «ты», его интеллигентность и щепетильность исчезли. Он где-то раздобыл очки, носил хорошую для заключенного одежду и обувь.

— Цанка, ты смотри не ленись. Знай, что мы здесь не Боги и нас в целом никто не любит, ни эти гады, — и он показал в сторону солдатских казарм, — и не те сволочи и отродье, — и Бушман повел головой в сторону бараков, — я сам кручусь как белка в колесе.

Как-то Бушман поздно ночью пришел в санчасть. Семичастный, изрядно напившись, спал. Андрей Моисеевич тщетно пытался его разбудить, потом позвал в кабинет начмеда Арачаева. Цанка, боясь каких-либо нареканий, пил очень редко и в очень малых дозах.

— Давай, давай выпьем, — говорил ему Бушман, снова наливая в кружку неразбавленный спирт. — Ты знаешь, какая температура на улице? Минус шестьдесят! Минус шестьдесят! А людей все равно гонят на работу… Мы здесь все помрем. Мы все здесь сдохнем.

Бушман отломил кусочек хлеба, протянул Цанку.

— Заешь.

Молча жевали. Долго молчали, думая каждый о своем.

— А за что тебя сюда пригнали? — наконец нарушил молчание Бушман.

Арачаев в двух словах рассказал свою нелепую историю.

— Вот-вот, у меня то же самое, — кивал головой Бушман, — только я думаю, на меня был донос. Я ведь физик… Я люблю свое дело, я ученый. Я стоял у самого открытия. Обо мне заговорил бы весь мир… Все было готово. Все. Да, что я тебе рассказываю, что ты в этом смыслишь… Все завистники, все завистники. Я был на пороге великого открытия. Моя теория сделала бы целую революцию, целый переворот в физике, во всей науке.

Цанка молча жевал хлеб и все кивал головой. Он видел, как в толстых линзах очков играл свет керосинки и казалось, что это не отражение огня лампы, а горят глаза Бушмана.

— Я ведь ученый, я физик. Ведь мое место не здесь. Я нужен науке, я нужен государству. Как они это не понимают. Моя теория — это новое мышление, это абсолютно новый взгляд.

— А как Вы сюда попали, Андрей Моисеевич? — теперь уже Цанка с почтением стал обращаться к физику.

— Донос. Элементарный донос. Кстати, мой друг, однокурсник, Лешка Пашкевич… — при этом Бушман с ненавистью сплюнул. — Сволочь! А виноват во всем я сам. Мало того, что он мою жену соблазнил, жил с ней, он и меня сюда спровадил. — Как это жену соблазнил? — удивился Цанка, — и Вы его оставили?

— Да-да, оставил. И даже рад был. Мерзавка. Меркантильная сучка. Она наверное уже отдала ему все мои разработки… Какой ужас! Я ведь был на пороге великого открытия. Уже все готово.

— А дети есть у Вас?

— Что? А, да, есть — дочь. Вот в феврале десять будет, — и в уголках рта появилась легкая улыбка.

Арачаев удивился. Он в первый раз видел как Бушман улыбается. Из сухого очкарика Андрей Моисеевич превратился в добродушного простачка.

— Дочка у меня славная. Анечкой зовут. Только ее и маму я вспоминаю.

— А маме сколько лет?

— Маме пятьдесят шесть летом будет.

— Когда ты освободишься, ей будет уже за шестьдесят, а дочка уже будет невестой.

— Идиот, — снова взбесился Андрей Моисеевич, — ты ничего не понимаешь. Ты знаешь, что мы находимся на самом холодном месте на земле? Ты знаешь, что у нас нет никакой связи с остальным миром? Просто здесь эти геологи-суки нашли много золота, вот и закинули нас сюда как рабов. Им нужно только золото, только золото, — шептал пьяным голосом ученый на ухо Цанка, при этом показывая пальцем вверх, — а наши жизни их абсолютно не интересуют. Понял?

Бушман снова потянулся к бутылке, разлил все до последней капли.

— Скоро этого добра тоже не останется. У начальника находится бочка. Говорят, уже на исходе, а до лета еще жить и жить. Ты представляешь, отсюда даже письмо послать нельзя. Мы все здесь заключенные. Даже эти, — и Андрей Моисеевич указал на спящего врача.

Молча выпили. Бушман достал махорку, закурили.

— Ты уже давно здесь сидишь и не знаешь, что там делается.

— Знаю, — сказал Цанка, — вижу, каких больных приносят.

— Ничего ты не знаешь. У тебя и у меня дрова на исходе, так что завтра возьмешь пару больных и пойдем за дровами. Кстати, а ты знаешь, что в бараки больше дров не выделяют? — спросил физик, вставая.

— Как не выделяют? А как они топят?

— С работы каждый день приносят кустарники.

— Какие кустарники? — удивился Цанка.

— Ты ведь ходил на добычу, тебе должно быть виднее.

Арачаев молча опустил голову, глубоко затянулся.

— Ничего, друг, завтра пойдем за дровами, и я тебе кое-что покажу.

На следующий день они пошли на другой конец территории. В ту сторону заключенных не пускали. Их сопровождали пара солдат. На улице стоял крепкий мороз. Было так холодно, что Цанка еле-еле передвигал ногами. А быстро идти было невозможно. Все было закутано, только одни глаза чуть-чуть глядели на дорогу. Дорога казалась бесконечно долгой. Наконец дошли. Неаккуратно сложенные бревна смерзлись, их тяжело было оторвать друг от друга. Вялые бессильные движения к результату не приводили. Работать было невозможно.

— Если мы не обеспечим отопление, то пойдем в бараки и на добычу. Понял? — прошипел на ухо Цанку Бушман.

Изо всех сил, напрягая все свои закоченелые суставы, Цанка налег на бревно. Огромное толстое бревно как спичка треснуло посередине. Они с трудом подняли и понесли. Мерзлый воздух при движении обжигал глаза, кожу вокруг глаз, они слезились, дышать было тяжело.

В тот день они совершили пять рейсов. В последний раз солдаты охраны их не сопровождали. И тогда Андрей Моисеевич поманил Цанка за собой. Они обогнули кучу дров, и перед глазами открылась жуткая картина: штабелями были уложены трупы людей. Они были целые и обломанные, отдельно можно было увидеть руку, ногу, половину туловища. Уже казалось бы привыкший к чужой смерти Цанка был потрясен. Он, забыв о холоде, стоял окаменелый. Когда наконец Бушман рукой подтолкнул его, он, застывший как столб, упал. В последнюю ходку они несли Цанка вместо бревен… Над столовой клубился пар, заключенные после работы ели, воняло харчами.

Еще целую неделю каждый день таскали бревна, а потом температура опустилась до минус шестидесяти двух градусов. Это был предел человеческих возможностей, при этой температуре жизнь полностью замирала. Никто не смел выходить, точнее никто уже не мог выходить на работу. А начальство посчитало, что при такой температуре бесчеловечно и даже негуманно гнать людей на работу.

Жизнь застыла, все было полностью парализовано. В ледяных бараках люди мерзли от холода, голодали. Заключенные жгли свои нары и всякий хлам. Столовая не работала. Приходилось есть все подряд: собак, кошек, крыс. Прошел слух, что заключенные занимаются людоедством. А мороз все крепчал, все превратилось в лед, все выкристаллизовывалось. Все вокруг было белым, чистым, прозрачным, безжизненным, и только в этих хилых помещениях робко бились сердца несчастных людей. Они хотели жить, они боролись за жизнь, они ненавидели всех, и в особенности ближнего соседа.

Еще до наступления крепких морозов начмед Семичастный и Бушман напились и сильно поругались. Они пили ночью, о чем-то спорили, шумели, в конце концов Бушман назвал доктора серой личностью и ничтожеством. Олег Леонидович этого не вынес и пригрозил, что на утро напишет рапорт и заставит начальника экспедиции перевести горе-ученого из котельни в бараки на общие работы. Угроза моментально отрезвила Андрея Моисеевича, он полез извиняться, целоваться, пал на колени, плакал. Чем более Бушман раскаивался, тем более свирепствовал Олег Леонидович: он кричал, пинал ногами ученого физика, плевался.

— Это ты ученый? Это ты что ли великий ученый? Мразь контрреволюционная. Завтра же, завтра же на рассвете будешь на чистом воздухе. Я посмотрю, как ты запоешь, — кричал начмед пьяным писклявым голосом. — Скотина, сука интеллигентская.

На шум прибежали два фельдшера из заключенных, за ними пришел и Цанка, они боялись заходить в кабинет начмеда и не знали, что им делать и как быть.

— Олег Леонидович, Олег Леонидович! Помилуйте! Извините, пожалуйста! Вы меня не так поняли, а может я не так выразился, — жалобно говорил Бушман, несмотря на все пинки и плевки, пытаясь, как верная, провинившаяся собака, облизать ноги хозяина.

— Выкиньте его вон! Вон его отсюда, — закричал Семичастный своим фельдшерам.

Второй раз кричать ему не пришлось; верные подчиненные грубо схватили жалкого Бушмана и потащили его к дверям, при этом они, особо усердствуя, наносили физику сзади и спереди удары ногами изо всех сил. Обезумевший Цанка, разинув рот, не зная, что делать и как быть, выпрямившись, как жердь, стоял безмолвно в дверях; в его широко раскрытых голубовато-серых глазах был ужас.

— А ты что стоишь, — кинулся к нему начмед. — Этого длинного с утра тоже в бараки. Поняли?

Разобравшись с Бушманом, оба фельдшера прибежали в кабинет в стали в угодливую позу, ожидая новых распоряжений. Один из них подошел к Цанку и уже сухо и официально заявил:

— А ты чего стоишь? Что, не понял, что сказано? Займи свою койку в общей палате. Утром на выписку.

Начмед разошелся, начался пьяный дебош. Фельдшеры хотели ему угодить, ходили все вокруг, поднимали оброненные и разбитые предметы.

— А вы что здесь? Шпионы недобитые! Предатели родины! Всех вас надо расстрелять, всех повесить. Вы тоже с утра на чистый воздух… Поняли? Вон отсюда, — и алюминиевая кружка вместе со спиртом полетела в голову фельдшера.

Бледный, весь дрожащий Цанка, не чувствуя землю под ногами, со страхом сжав кулаки, не зная, что ему делать и как быть, стоял в двух шагах от кабинета начмеда. Он невольно все услышал. Кулаки его разжались, на лице появилась тупая, злорадная ухмылка. Когда фельдшеры, понурив головы, проходили мимо, он схватил за шиворот одного из них, резко бросил к стене, с силой сжал горло, большой палец углублялся под кадык.

— Ну что, завтра в бараки вместе пойдем? — прошипел Цанка, в упор глядя во влажные, выпученные от страха и боли глаза фельдшера.

К тихой радости всех начмед еще сутки пьянствовал в своем кабинете: он был в очередном запое. Без его письменного указания никого не могли ни выписать, ни положить в санчасть. А через день наступили сильнейшие холода. Всякое движение прекратилось. Каждое здание жило автономной жизнью. Бушман больше в санчасти не появлялся.

Как всегда после запоя, Семичастный становился тихим, вежливым. Ему было плохо, он болел. Скука разъедала все его существование. По натуре человек живой, энергичный, он любил романтику, простор, и теперь, заточенный не только территорией колонии, но и стенами санчасти, он не находил себе места и покоя. Как-то утром он попытался пойти в офицерские дома, но жестокий мороз загнал его обратно. А через два дня наступило самое страшное — в санчасти кончился спирт. Тогда Семичастный вызвал одного из своих фельдшеров.

— Необходимо срочно доставить спирт. Вот я составил заявку на имя начальника экспедиции. Быстрее, быстрее.

— Помилуйте, Олег Леонидович, на улице мороз лютый, я не смогу дойти, да меня и не пропустят в жилой городок, — оправдывался фельдшер, — ведь я из заключенных.

— Бегом! Бегом! Понял? Больные нуждаются в перевязке. Вы медик по образованию. Вы давали клятву. Причем тут мороз? — бесился начмед. — Если не можете пройти в жилгородок, отправляйтесь в бараки и немедленно… Собирайтесь быстрее. Не забудьте взять посуду.

Фельдшера так и не дождались, его нашли через несколько дней замерзшего в ста метрах от санчасти возле караульных ворот, которые разделяли территорию заключенных от вольнонаемных и военных. Тогда на следующий день Семичастный вызвал к себе Цанка и заставил идти его к Бушману.

— У этого жида наверняка есть спирт. Знаю я этого ученого, — говорил он Цанку, — воришка несчастный, неудавшийся гений. Великий человек — талант, самородок вонючий, — всё язвил доктор.

— Заодно его тоже притащи, и смотри, пусть весь спирт несет, не то сделаем облаву. Так и передай… Ну быстрее, быстрее, — выпроваживал он обернутого в одеяло Цанка.

Примерзшая дверь еле открылась, клубы белого пара наполнили маленький коридор.

— Все неси, — крикнул вдогонку начмед, резко выталкивая заключенного и захлопывая за ним дверь.

Несмотря на то, что чуть-чуть открыты были одни лишь глаза, он чувствовал, как мороз обжигал кожу полностью закрытых рук и лица. Глаза слезились, дышать было невозможно. Он шел очень медленно. Коротко расстояние превратилось в дальний путь. Наконец он дошел на окоченелых ногах до котельни. Бушман жил в каморке на втором этаже. Деревянная лестница, ведущая наверх, вся покрытая льдом, была скользкой и неприступной. Оледенелые ноги и руки не слушались. Цанка с трудом поднялся на несколько ступенек, не удержался и кубарем полетел вниз. Он еле встал, и снова стал подниматься. Окоченелые ноги, будто чужие, не слушались. Обмотанные разным тряпьем руки ничем не могли помочь, и Цанка снова полетел вниз, на лету он задел поручни, и они со звоном разлетелись в разные стороны.

Он лежал на снегу и не мог встать, дыхание распирало, бешено колотилось сердце. Цанка подумал, что надо возвратиться назад, он поднял глаза, от слез все расплывалось. «Это конец. Это все. Неужели я тоже буду лежать в той горе трупов? Неужели меня никто не похоронит? Не помолится за меня? Горе мне! Горе! Не будет у меня могилы ни здесь, ни тем более дома… Я хочу жить. Хочу!» — думал Цанка, и медленно, собрав в кулак всю свою волю, он снова встал и, хватаясь за стену, снова пошел к лестнице. В это время он услышал какие-то тупые удары сверху.

— Арачаев, это ты? Держись! — кричал тонким голосом Бушман, — дверь примерзла.

Ободренный живым голосом, Цанка пополз вверх, но у него ничего не получилось и он просто лег на ледяные ступеньки. Вверху раздался резкий скрежет, маленькие ледяшки полетели в разные стороны, дверь раскрылась и показался Бушман. Андрей Моисеевич не стал тащить Арачаева вверх, он резким движением выломал дверь на первом этаже котельной и туда затащил обмерзшего Цанка. Там, в относительно теплом помещении, он долго растирал тело, лицо, ноги и руки товарища. Позже, когда Цанка пришел в себя, они осторожно поднялись наверх в маленькую каморку физика.

Огонь в печи давно потух, но в комнате все равно было тепло и уютно. Бушман зажег керосиновую лампу, и Цанка с удивлением стал разглядывать комнату. Кругом было чисто и аккуратно: на стене были приделаны деревянные самодельные полки, на них стояли несколько книг и какие-то листки бумаги с типографским шрифтом; в углу стоял маленький стол, накрытый изношенной, но чистой матерчатой скатертью; в другом углу висел рукомойник, над ним плакат с каким-то лозунгом, а рядом на гвозде солдатское полотенце; на самом видном почетном месте висел портрет Сталина в самодельной деревянной рамочке.

— А это откуда? — спросил удивленно Цанка.

Андрей Моисеевич возился в это время около печи.

— У солдат обменял, — ответил он, зажигая спичку.

В железной печи заиграл огонек. В комнате стало еще светлее и веселее. На лице Цанка появилась блаженная улыбка, он, почувствовав домашний уют, расслабился и лег во всю длину на деревянных нарах, покрытых двумя толстыми одеялами. Его длинные ноги уперлись в стену, он закинул руки за голову, глубоко вздохнул, веки незаметно сомкнулись.

— Цанка, проснись, просыпайся, — Бушман осторожно теребил плечо, — вставай, давай чай пить.

Цанка проснулся, ему хорошо и спокойно. Впервые за многие месяцы он почувствовал себя в безопасности; он блаженно потянулся, глубоко зевнул, из груди вырвался блаженный стон: «А-а-а!»

— Ну ты храпишь, как богатырь! — усмехнулся Бушман.

— Я храплю? — спросил Цанка, вставая и осматривая голодными глазами стол.

На маленьком столе в граненых стаканах отсвечивал багрово-коричневым светом крепкий чай, рядом в металлический миске лежал засохший черный хлеб, рядом белел небольшой кусок сахара, пахло спиртом.

— Давай для начала выпьем, — и Бушман протянул Цанку алюминиевую кружку.

Молча выпили. Благодатное тепло разлилось по всему длинному тощему телу Цанка.

— Пей чай, пока не остыл. Сахар возьми, короче пока можно наслаждайся свободой, — говорил, скупо улыбаясь, Андрей Моисеевич.

Горячий стакан жег истерзанные руки Цанка, он с любовью и нежностью сжимал стакан, мелкими глотками продлевал удовольствие.

— Сахар возьми. Возьми сахар, — Бушман кончиками пальцев мягко продвинул сахар к Арачаеву.

— Нет, нет, спасибо. Я не хочу. Я немного хлеба лучше поем.

— Давай еще понемногу, — физик нагнулся под нары, достал фляжку и прыснул спирт в кружки.

Еще раз жадно выпили, долго дышали в кулак, потом нюхали сухой хлеб. В печи что-то треснуло, огонь медленно угасал, с краю на печи шипел горячий чайник, вместо поломанной ручки торчала проволока.

— Может быть дров подложим, — предложил Цанка.

— Пока не надо, пусть догорают, — с этими словами физик полез под нары, достал два-три полена и положил возле печи. Только теперь Цанка заметил, что нары снизу завешены цветастой ситцевой тканью. Бушман перехватил удивленный взгляд Цанка и сказал:

— Ты знаешь, здесь можно все достать, кроме свободы.

Налили еще чай, уже не свежий, но тем не менее тоже вкусный, горячий. Цанка медленно, растягивая удовольствие, окунал черный сухарь в крепкий чай и потом с блаженством на лице его облизывал. Затем не выдержал, пряча глаза от физика, схватил грубыми грязными пальцами белый кусок сахара и жадно откусил край. Он сосал сахар, чмокал, маленькими глотками запивал чаем, глаза все не поднимал, его вконец развезло, плечи, руки беспомощно обвисли, он еще ниже опустил подбородок и, как ребенок, заплакал… Бушман достал махорки, скрутили самокрутки, от керосиновой лампы закурили. Угольки в печи еле тлели, Цанка подошел к печи, закинул одно полено, затем второе, потянулся за третьим.

— Хватит и одного, — тихо сказал Андрей Моисеевич, — надо дрова беречь. Неизвестно, сколько мороз продержится. Да и сколько бы не продержался, ты ведь видел, сколько всех осталось на территории дров. А взять их больше неоткуда. Или будем забор жечь или ту вторую гору, что за дровами… — наступила тягучая пауза, оба глубоко затянулись, — скорее всего будет второе. Ты больше не ходил туда — насколько уменьшается куча дров, в такой же степени увеличивается гора трупов.

— Почему их не закапывают? Почему их не хоронят?

— Вначале еще пытались; камнями забрасывали. Да это очень тяжело, а теперь и невозможно, ты ведь знаешь, грунт от мороза как металл стал. Вон за всю смену вы и трех килограммов породы набрать не можете. А сейчас, после этих морозов, и того меньше… Да и вообще, кому надо нас хоронить? Ты что думаешь, нас сюда с почетом с музыкой хоронить притащили? — и Бушман нервно, одними губами засмеялся. — В бараках цинга. Знаешь что это такое?

Арачаев молча кивнул годовой. Наступило тягостное молчание. Поленья в печи вдруг резко вспыхнули. Огонь осветил угрюмые серые лица. В линзах очков физика заиграли яркие зайчики, они машинально привлекли к себе внимание Цанка. Ему казалось, что на череп головы, обтянутый кожей, надели эти большие очки в желтой оправе. Он долго смотрел в упор на физика, и только теперь вспомнил, что это очки одного из беглецов, который вернулся и замерз у ворот. Цанку сразу вспомнилась гора трупов, ему стала противна эта комната и все на свете. Моментально его любовь и нежность к Бушману исчезли, он стал ему страшен и противен. Однако Цанка не проронил ни одного слова, он молчал и думал о чем-то далеком, далеком, ему теперь недосягаемом. Дикая печаль охватила все его сознание, он встал из-за стола, сгорбившись подошел к нарам, лег на спину и жалобно запел. Он пел на чеченском языке, пел о своих горах, о своих родителях, о своей земле, о своей любви и тоске, и песня была такая унылая и печальная, что Бушман в такт ее махал головой, что-то мычал, одинокая слеза выкатилась на его выдвинутую вперед скулу и застыла… Потом они выпили еще и еще, и прижавшись друг к другу крепко заснули на узких нарах Керосиновая лампа, неровно вспыхивая, догорала, слабые блики огня из печи играли в прятки на стене. Было тихо, тихо. Цанка проснулся от сильного холода. Возле печи возился Бушман, он курил, и сизый дым пластами стоял в комнате. Керосиновая лампа горела ровным красным пламенем. Цанка присел на нарах, свесил длинные худые ноги, болела голова, во рту был едкий вкус.

— Где можно помочиться? — спросил он.

— Вот там в углу под нарами ведро.

Цанка отодвинул простыню, в потемках увидел грязное, помятое и перебитое ведро, он ногой брезгливо хотел его выдвинуть, из этого ничего не вышло.

— Что ты там выделываешься, чистоплюй. Что, забыл как выглядит параша? — высоким голосом пропищал Бушман.

Цанка помочился.

— А по большому куда ты ходишь? — спросил, задвигая обратно вонючее ведро.

— А первый этаж.

— А это добро куда? — спросил Цанка, кивая головой на парашу.

— Куда-куда? — передразнил Бушман, — за дверь разумеется. Арачаев громко от души засмеялся.

— Теперь понятно почему у тебя вся лестница во льду.

— Это специально, чтобы такие как ты лишний раз не лезли. Теперь Андрей Моисеевич тоже смеялся.

— Мне надо возвращаться в санчасть, не то Семичастный окончательно погибнет.

— А что с ним? — ехидно спросил Бушман.

— Спирт кончился. Он послал на днях фельдшера к начальнику — тот не вернулся. Даже не знаем, что с ним.

— То же самое могло стать и с тобой, если бы я не услышал твоих славных падений. Кстати, ты мне всю лестницу разбил. Где я теперь найду доски? — Бушман пододвинул с края печи небольшую металлическую бочку, перелил из нее воду в чайник, капельки воды, стекая с чайника, весело зашипели, — воды совсем мало осталось, надо снега набрать.

Андрей Моисеевич подошел к двери, наклонился, что-то рассматривая.

— А мороз по-моему чуть ослаб. Сегодня дверь обложило льдом меньше, чем вчера. Давай возьми вон тот ломик и отбей лед, а то дверь не откроется. Только осторожно, вчера я чуть не выломал ее, торопясь к тебе на помощь.

— А как Вы узнали, что это я? — спросил Цанка, беря в руки маленький ломик и оглядывая длинную трещину вдоль всей двери.

— Не знаю, — ответил физик, поправляя резинку, на которой были закреплены его большие очки, — точнее говоря, я знал, что ты должен прийти. Я ждал тебя и только тебя. Другие мне не нужны.

Цанка удивленно посмотрел на ученого.

— А что спирт весь кончился? — перевел Бушман тему разговора.

— Говорят, что да, — ответил Цанка и стал отбивать лед, — а этот лед, если растопить, разве не лучше снега будет?

— Нет, у него какой-то странный запах бывает. Видимо, он вместе с парами вбирает вонь этой комнаты.

— Разве это вонь? Вонь у нас в бараках, — сказал Цанка. Оба замолчали. Цанка с силой бил по твердому льду.

— А что, у фельдшеров разве не было спирта?

— Видимо нет.

— Врут сволочи. Я ведь знаю сколько они наворовали, — физик злобно усмехнулся. — Жадность этого дурака погубила. Лучше бы отдал свой спирт. Ты ведь знаешь, что он у них есть? Цанка промолчал.

— А у тебя есть спирт? — спросил прямо Бушман.

— Нет.

— Что ты врешь, неужели нет?

— Клянусь, нет.

Андрей Моисеевич одним ртом улыбнулся.

— Ну и дурак. Неужели ты так ничего и не припас?

Цанка перестал бить ломом, сидя повернулся к Бушману. На его сером тюремном лице чуть выступил румянец, он немного смутился.

— Есть немного махорки и сухарей.

После нескольких ударов дверь поддалась, в открытое пространство хлынул белый пар и мороз. Бушман умелым движением выкинул помои и плотно прикрыл дверь. Позже они пили просто кипяток. Прежнего пиршества не было.

— Неизвестно сколько дней будет стоять мороз. В этом проклятом месте все может быть… — и чуть погодя продолжил, — я слышал у гражданских, что на территории очень мало осталось припасов продуктов. Всего мало. Все сделали наспех. Сволочи! А связи с материком нет. Ты ведь знаешь, сколько дней мы топали от последнего жилого поселка? Нам бы до весны дожить. Только бы до весны дожить, и там была не была.

С этими словами Бушман вскочил, достал из-под нар какую-то толстую книгу, потом какую-то старую всю исписанную тетрадь.

— Смотри, Цанка, — это карта, географическая карта. Ты знаешь, что такое карта?

Арачаев молча помотал головой.

— Ах ты бестолочь! Это называется географическая карта. Вот Москва, вот здесь примерно находится твой аул, а вот здесь примерно сейчас находимся мы.

— Где, где мой аул? Покажи еще раз, — умоляюще спросил Цанка.

— Вот здесь, — и длинный палец Бушмана с грязным ногтем уперся в карту.

Цанка осторожно отодвинул руку физика и долго стал рассматривать незнакомую картину.

— А мы где сейчас? — спросил он, поднимая глаза в сторону ученого.

— Мы вот здесь. Вот Магадан, мы шли вот так. Вот видишь, это обозначена река. Мы стоим или на ней, или наша речка в нее впадает.

— А как Вы это определили? — теперь оба снова склонились над картой.

— Я физик, я математик, наконец я хорошо знаю астрономию. Я по звездам практически с небольшими отклонениями смог определить наше местоположение.

— У нас в селе тоже был мулла — он тоже по звездам все определял.

— Идиот, — злобно фыркнул Бушман, — что можете знать твой мулла и ты?

Андрей Моисеевич встал, налил в стаканы кипятку, закурили одну самокрутку по очереди.

— Короче, Цанка, мы должны с тобой бежать, бежать отсюда. Понял? — шепотом сказал физик, наклонясь всем телом к Цанку, при этом от напряжения на его худой шее надулись синюшные вены.

От неожиданности Арачаев отклонился назад. Он с удивлением посмотрел на Бушмана, как будто в первый раз его видел. Глаза Цанка расширились, самокрутка прилипла к губам.

— Как бежать? Куда бежать? — и он нервно усмехнулся, приподнял обе руки и ладонями стукнул ими по столу, — от удара из полного стакана Бушмана кипяток разлился на книгу и тетрадь.

— Куда бежать? Ты ведь знаешь, что стало с беглецами? Вон лежат они штабелями. Нет ничего более простого, чем бежать отсюда. Но куда? Как? Там за забором смерть. Нас никто не охраняет — беги куда хочешь! Беги, пожалуйста!

— Не кричи, идиот, все записи мои намочил, — перебил Андрей Моисеевич Цанка, — ты помолчи и послушай, что я тебе скажу. Побег будет весной. Когда станет тепло. Понял?

— А что, здесь когда-нибудь бывает тепло? — удивился Цанка.

— Бывает. Ровно три месяца. Я все просчитал. Практически все готово. Все.

— Это бесполезное дело. Ничего у нас не получится. Куда мы пойдем в таком виде, без документов. Кругом эти красноголовые ходят. Они нас все равно поймают и расстреляют.

— Это наш шанс. А иначе мы будем на той куче и нами будут топить бараки. Ты разве не понял еще это? — Бушман, сказав это, сел на нары, глубоко вздохнул. — Как только Семичастный отрезвеет, он нас обоих отправит в бараки и на чистый воздух. Я-то еще как-то смогу отвертеться или куда-нибудь снова устроиться. К тому же я ведь не в его подчинении. Пусть стучит. А тебя-то он в три секунды в бараки загонит. А там снова порода, блатные, холод, голод.

— Блатных я не боюсь. Я сам теперь хуже блатных, — злобно ответил Цанка.

Оба замолчали, отвернулись друг от друга. Наступила тишина, только оба часто дышали, сопели. Наконец Цанка поднял голову, долго смотрел на карту, трогал ее руками, гладил то место, где было расположено его село, и не поворачиваясь спросил:

— А куда мы пойдем? Как пойдем?

Бушман, как ужаленный, вскочил, в один прыжок оказался возле стола.

— Вариантов несколько, но я выбрал самый оптимальный и тот, на котором нас не будут никогда искать. Вот это Магадан, мы там были. Можно дойти дотуда, а там большой город. В конце концов смогли бы сесть за деньги на корабль.

— А откуда деньги? — перебил Цанка.

— Это мои заботы. В этом плане уже идет огромная подготовительная работа.

— Откуда здесь деньги, или Вы их будете рисовать?

— Ты как ребенок. Мы здесь что делаем? Добываем золото. Здесь золота девать некуда.

— Что-то я не видел здесь золота.

— Тебе и не надо этого видеть, — сказал Андрей Моисеевич, — зато ты видел золотоносную породу… Далее есть второй вариант, более перспективный. Мы идем до этого города. Это Якутск. Это уже материк, там все можно достать. На этом пути нам нужны только сила, сила и выносливость. По этому пути нас вряд ли будут искать, да и не смогут. Эти места не обжиты. И наконец, третий вариант, самый оптимальный и самый оригинальный. Никто до этого не додумается. Никто. Мы пойдем сюда, на северо-восток.

— Что это такое? — спросил затаенно Цанка.

— Это Берингов пролив. А дальше Аляска, Америка, свобода. Бушман вскочил, заулыбался, как будто это уже случилось. Он полез под нары, достал спирт, несколько сухарей. Они не говоря ни слова жадно выпили. Цанка теперь уже жадно смотрел в глаза Бушмана.

— Все до гениального просто, — продолжал физик, — я все рассчитал. Как только наступит весна, мы бежим. Наш маршрут будет самым неожиданным. Мы пойдем на север. Никто об этом не догадается. Если будет погоня, то пойдут на юго-восток, в сторону Магадана, или на юг в сторону Якутска. Это элементарная логика. Мы пойдем на север. Берем с собой компас, топорик, ножи, спички, немного спирта, сухарей на первое время, если получится — хорошую обувь, и золото, сколько сможем.

— А где мы это все возьмем? — спросил Цанка.

— Это все мои проблемы. В принципе кроме обуви и золота у нас все уже есть. Сапоги я обменяю у солдат, а золото… Ну это я как-нибудь решу. Этот вопрос тоже прорабатывается. В крайнем случае обойдемся без него… Кстати, где нам взять обувь на твои огромные лапы? — и Андрей Моисеевич поверх очков посмотрел под стол, на широко расставленные огромные ноги Цанка. — Да-а! Это проблема. Но это не самое главное.

Снова налили по чуть-чуть, выпили. Андрей Моисеевич придвинул ближе керосиновую лампу, повернул выше фитиль. В комнате стало как-то светлее, веселее, теплей. В глазах физика заиграл живой, азартный огонек, маленькие ручки его с удовольствием сжимались, он весь задергался, в нем кипела страсть.

— Далее. Самое главное… Ты только не волнуйся, все просчитано до мелочей, я ведь физик. Я не такие задачки решал. Я тебе еще докажу это. Весь мир услышит и узнает мое имя. Весь мир! — и он замахал мизинцем перед носом Арачаева, будто бы он сомневался в этом. — Слушай! Мы пойдем по ущелью вдоль реки до впадения ее в более большую реку. Я думаю, это будет километров сто пятьдесят, максимум двести. Далее по большой реке мы поплывем еще километров двести на север. Плыть будем на плоту, а я думаю, что найдем где-нибудь завалявшуюся лодку или в крайнем случае своруем у аборигенов. Если не найдем плавсредств, то пойдем пешком, это даже будет надежнее. Единственно, что нам будет мешать, это то, что всегда будет светло. А вообще в тех местах вряд ли кого увидим, разве что местных людей. Так они вряд ли что знают, да и что они смогут сделать, куда сообщить… На этом пути у нас проблем с питанием не будет. Я уверен, эти реки летом кишат рыбой, а я заядлый рыбак-профессионал.

— На все руки Вы мастер, Андрей Моисеевич! — хотел польстить ему Цанк, но эффект был обратный.

— Да, да, «мастер», — злобно ответил физик, потом сделал небольшую паузу и наконец спросил: — Вы согласны на побег? — он снова перешел на Вы, и его вопрос звучал твердо и даже официально. — Теперь это вопрос принципиальный. Так да или нет?

— А куда мы пойдем дальше? — ушел от ответа Арачаев.

— Рассказывать нет смысла, если Вы не даете своего принципиального согласия… Я знаю, дело сложное и требует размышления. Но иначе мы здесь погибнем. Нам надо как-то бороться за свою жизнь. Надо! От того, что умрут эти люди в бараках, — мне плевать. Это серая масса. А я должен жить, я хочу жить Ты ведь знаешь, я ведь практически закончил, здесь сидя, всю свою теорию. Она перевернет всю науку.

Бушман полез к полке, достал свои тетради и стал листать их перед лицом Цанка.

— Вот смотри, смотри. Просто я забыл на память пару формул, а в основном все готово. Это революция. Это то, о чем мечтают тысячи ученых. Ты просто ничего не понимаешь, тупица необразованная, — и ученый в сердцах кинул тетрадь на стол. Снова наступила пауза, руки Бушмана нервно тряслись, очки скатились на кончик носа. Наконец он успокоился, поднял решительно голову и в упор посмотрел в глаза Цанка.

— Я согласен, — ответил твердо Арачаев, — только кто еще знает об этом?

— Никто, и никто об этом больше знать не должен, — уже шепотом сказал ученый, поправляя свои очки.

— А почему Вы выбрали именно меня?

— Не знаю. Видимо это судьба. Она нас связала как-то, еще в дороге… А кого бы я еще взял с собой? Эти блатные — ты сам знаешь — уроды, а эта интеллигенция — что проститутки, — и Бушман сплюнул в сторону печи.

— Но Вы ведь тоже, как я понял, — интеллигенция?

— Какая там интеллигенция. Какой я интеллигент? И вообще, что это за слово — интеллигенция? Ты знаешь? Вот я тоже не знаю, — при этом Бушман отпил глоток уже остывшего кипятка, — по правде говоря, я хлебнул в жизни горя. Дед у меня полурусский-полуеврей-полуполяк, мать у меня русская, но фамилия и отчество чисто еврейские, хотя ничего еврейского у меня вроде нет. Из-за этого на Украине нас чуть не убили. Я был маленький и помню с ужасом эти бегства, подвалы, оскорбления, пинки. Потом бежали в Москву. Я тебе говорил, что родители у меня врачи — кусок хлеба всегда имели. А я вот подался в физику, с детства любил я это дело. Всю жизнь меня мучили — ты жид, ты еврей. Из меня в конце концов сделали еврея. Теперь говорят, что я еврей, хотя я считаю себя русским. И все это сделала так называемая интеллигенция. Кто, ты думаешь, эти интеллигенты? Хлюпики! Рабы! Слабые и безвольные люди. Их интеллигентность — это холуйство. У них нет мужества и смелости. Не знаю, может раньше и было, а теперь, — и он вяло махнул рукой, — если бы не эти суки, то эти твари не захватили бы власть в стране, — и он взгляд повел на портрет Сталина, висящий на стене.

— А потом что будем делать? — спросил Цанк.

— Когда потом?

— Ну вот мы шли на север плыли, а дальше что?

— Дальше. — Бушман убрал свои тетради и снова разложил карту. — Дальше мы уходим по этой шестьдесят четвертой широте на восток и идем километров триста до реки Омолон, переходим ее и далее еще километров триста-четыреста до Берингова пролива. Места эти необитаемы, и я думаю, что за три месяца мы дойдем. Главное сейчас — нам надо сохранить наши силы.

Бушман встал, положил полено в печь, поправил огонь. Долил воды в чайник и снова поставил на огонь. Закрутил самокрутку, прикурил от лампы, глубоко затянулся.

— Главное — успеть за три месяца дойти до Берингова пролива. Там начнется зима, а она там не ласковее, чем здесь. Правда, температура выше, но зато ветры ураганные, — он сплюнул махорку, попавшую в рот, и передал самокрутку Цанку.

— Разумеется, пролив охраняют наши пограничники. Но там, я уверен, такие расстояния, такие просторы, что мы спокойно пройдем. Переждем пока все схватится льдом, а осенью начнется вьюга, пурга, и мы с помощью компаса на Запад… Ах, дожить бы до этого времени… А там Аляска, Америка, свобода.

— А я что буду там делать? — спросил удивленно Цанка.

— Ты не волнуйся, там народ живет вольготно, богато. Таких как я ученых-физиков у них раз-два и обчелся. Деньги, слава — все у нас будет. А потом девочки, рестораны, дома роскошные купим, — Бушман от удовольствия вскочил, стал махать руками.

— Я не хочу в Америку. Я хочу домой, на Кавказ, в свой аул, к себе домой. Зачем мне твоя Америка?

Восторг Бушмана как рукой сняло, он озадаченно посмотрел сверху вниз на Цанка, лицо его принято тупое выражение, но это длилось только мгновение, его лицо снова озарилось и он радостно захлопал Цанка по плечам.

— Все сделаем, все сделаем, — и он истерически от души засмеялся, передразнивая Арачаева, — «Кавказ», «горы», «родной аул». Ха-ха-ха, — он так смеялся, что потерял равновесие и слег на нары, и уже лежа, смеясь, добавил, — и ослов сделаем и баранов, ха-ха-ха, и еще муллу твоего, звездочета, сделаем. Бушман еще долго смеялся, слезы от удовольствия накатывали на его глаза. Цанка обиделся, встал, налил себе кипяток. Он молча, со злостью дул на стакан, держа его в обеих руках. Бушман то переставал, то снова начинал смеяться. Наконец он успокоился, встал.

— Ой, извини. Минимум год я не смеялся. Это я не над тобой. Это я так — думал, что мы уже там. А если честно, как бы ты хотел вернуться домой?

— В каком смысле? — не понял Арачаев.

— Ну в чем вы там ходите? Ну, в плане есть у вас там национальная одежда?

— Да есть. Папахи, черкески.

— А на чем ездите? — глаза Бушмана еще смеялись, хотя выражение лица уже было серьезным.

— На конях, на молодых скакунах.

— Все понял. Ты вернешься домой в белой папахе, в белой черкеске и на белом коне… — ученый высоко задрал голову, сделал выражение будто скачет на коне, и добавил: — Нет, мы вместе поедем. Я поеду с тобой. Вы любите гостей?

— Чеченцы самые гостеприимные люди, — и, почувствовав иронию в словах Бушмана, добавил, — только такие, как ты, ходят там в белых черкесках.

— Понял. Тогда сделаем так, ты в черной черкеске, фаэтон из восьми черных коней, и ты с красавицей-американкой, с дочерью американского миллионера.

Бушман больше не выдержал и снова расхохотался. Тогда разъяренный Цанка вскочил и с силой наотмашь нанес удар ладонью по лицу. Очки полетели в одну сторону, Андрей Моисеевич в другую, опрокидывая стол и все то, что на нем лежало.

— Подай руку. Руку дай, — уже злобно сказал он Цанку. Молча встал. Навели порядок, и когда уже все было на месте, стоя спиной к Цанку и прикуривая припрятанную на полке фабричную папиросу, добавил: — Я тебе даю слово, что я все сделаю как ты хочешь. Хочешь поедешь домой, уже официально, хочешь они к тебе приедут.

— Что, все село ко мне приедет? — съязвил Цанка.

— Не волнуйся, товарищ Арачаев, — мы все сделаем на дипломатическом уровне. Ты ничего не понимаешь, у меня там через полгода будут почет, уважение, слава, деньги. А ты как сыр в масле будешь кататься. Я для этого всю свою жизнь день и ночь работал, а не для того, чтобы здесь гнить. И запомни, Цанка, что посеем, то и пожнем.

— А я вроде никогда никому зла не делал. За что я здесь? — Это временные испытания. Будущее у нас будет великим. Мы еще молоды с тобой. Особенно ты.

— Да зачем мне это испытание и затем это величие?

— Эх, Цанка, Цанка, дорогой! Физики ты не знаешь. Сколько потеряешь — столько и найдешь. У нас все впереди.

Бушман, смакуя, глубоко затягиваясь, не давая Арачаеву, сам докурил папироску и, внимательно оглядев окурок и убедившись, что табак выкурен, с сожалением кинул его в печь.

— Хе-хе, — виновато усмехнулся он, потирая с удовольствием ладони, — месяца два берег. Хороша зараза. Сам начальник дал… Так, ну ладно, ты, я думаю, все понял? С Семичастным, с этим уродом будь поосторожней и повнимательней, мне кажется, что он не только алкоголик, и еще педераст, по крайней мере что-то такое я за ним замечаю.

— Кто-кто вы сказали? — перебил физика Арачаев.

— Да это я так. А ты давай попей кипятку и возвращайся обратно.

— А спирт? И Вас он просил привести.

— Спирта нет и не было. Понятно? Так и передай начмеду. А идти я не могу, у меня котельня.

— Как же я пойду без спирта и без Вас?

— Ты что, глухой, нет у меня спирта. Что было мы с тобой выпили. Но я знаю у кого есть.

Цанка ничего не говорил, только с удивлением смотрел на этого хилого маленького человека.

— В кабине фельдшеров в углу, под тумбочкой вырыт маленький погреб. Вот там и ищи. Точнее, сам не ищи, а скажи об этом Семичастному.

— Да как я это смогу сделать?

— Сможешь, сможешь. Хочешь жить — так живи как все. Тоже мне честный, принципиальный. Если бы не я, то давно был бы где-нибудь в другом месте, в другом состоянии.

Андрей Моисеевич налил еще понемногу спирта, кипятку в стаканы.

— Мы с тобой замыслили великое дело, непростое дело. Видимо, судьба посылает нам эти испытания. Крепись. Береги свои силы… Давай выпьем за успех задуманного, — они чокнулись, быстро выпили. — Главное никому ни слова. Я постараюсь, чтобы ты до весны был в санчасти. А Олегу Леонидовичу передай мой поклон, и скажи, что я болен и так далее и так далее. Ну ладно, иди, иди, а то скоро снова стемнеет.

— Я не смогу. Оставьте меня здесь. Там ведь холод дикий. — Нельзя, нельзя, дорогой. Попей кипяточку, и в путь.

Когда весь перемерзший Цанка добрался до санчасти, его встретил пьяный начмед. Второй фельдшер дал ему спирт, сказав, что это припасы Арачаева, в результате после того как через несколько дней мороз немного ослаб, Цанка выписали, но вместо бараков его повели прямо в карцер. Тяжелая дверь с шумом закрылась за спиной Арачаева. Отчаяние и страх охватили все его существо. Мрак и холод царили в этой вонючей комнате. После почти райской, по местным понятиям, светлой, сытой, теплой жизни санчасти это место показалось Цанку сущим кошмаром. Слева и справа кто-то в темноте зашевелился. Наконец глаза Цанка стали различать очертания предметов. Слева были узкие деревянные нары, на них кто-то лежал, а справа на корточках сидели два человека; они от холода скрючились в тихие клубочки. Тот, что лежал, не вставая обернулся к дверям и хриплым наглым голосом спросил:

— Кто такой? А ну иди-ка сюда! Махорка есть?

Этот голос вывел Цанка из оцепенения, он вспомнил о побеге, он должен жить, он будет жить, ему нужны силы и храбрость. Арачаев, не говоря ни слова, решительно сделал шаг в направлении лежащего, однако пол оказался весь ледяным и бугристым, он поскользнулся, чуть не потерял равновесие, левой рукой поддерживая себя, ухватился за край нар. В то же время лежащий на нарах, увидев слишком резкие движения новичка, попытался встать, он уже находился в сидячем положении, когда Цанка правой рукой без разбору нанес удар кулаком. Потом удары были еще и еще: глухие, резкие, отчаянные. Когда противник обмяк, Цанка приподнял его (он удивился легкости этого тела) и кинул его на ледяной пол; что-то металлическое упало на металлический пол и зазвенело — это был огромный обоюдоострый нож. Цанка сел на середину нар.

— Лезьте сюда, — скомандовал он двум доходягам, — за что вас сюда посадили? — спросил он их.

Они молча сели возле Цанка, тесно прижались, сохраняя какое-то тепло, ничего не говорили. Арачаев и так понял, что эти полуживые люди просто не могли больше работать и их загнали в карцер, чтобы окончательно добить, и главное, чтобы другим был пример. Цанка дал им по одному сухарю, потом закурили.

— Еще бы кипяточку бы, — прошепелявил беззубым ртом один. Снова наступила тишина. Лежащий на полу зашевелился, простонал, перевернулся на спину, закинул вправо голову и так замер.

Примерно через сутки дверь со скрежетом раскрылась.

— Арачаев живой? — спросил хриплый бас. — На выход.

Замерзшие кости не разгибались. Цанка с трудом растолкал соседей, встал. Сидящий справа даже не шелохнулся, от него веяло холодом.

Арачаева, как самого здорового работника, сразу же назначили бригадиром, и он после скудного, но горячего завтрака повел свою бригаду на работу. Как бригадир Цанка не должен был приносить на территорию породу, однако он обязан был следить за работой и должен был обеспечить свой барак теплом, для этого в конце рабочего дня несколько человек, из числа самых здоровых, должны были нарубить хотя по одному кустарнику, который лежал, прижавшись к земле под снегом в глубоких ложбинах ущелья.

В первый день Цанка искал блатного главаря — Пузатого, но его не было на работе. Вечером после еды он нашел его лежащим возле печи. Рядом, прижавшись к нему, ютилась его сука. Арачаев долго с отвращением смотрел на это полуживое тело. Под палаточной накидкой некогда мощное тело даже не ощущалось; лицо приняло земляной цвет; веки глаз были сомкнуты и их покрывала какая-то зеленоватая слизь; губы опухли, гноились.

— Сифилис да плюс цинга, — сказал кто-то рядом.

Арачаев отошел в сторону.

— Этих двоих на улицу, — скомандовал он, затем пальцем поманил к себе одного из работяг, полукрестьянина-полуприблатненного, — ты будешь лежать здесь возле печи, а ты и ты отвечаете за тепло.

Так началась для Цанка изнурительная, монотонная жизнь, и хотя он физически не работал, он чувствовал, как силы покидают его. Чувство постоянного холода и голода преследовало его днем и ночью. К этому позже прибавилось еще одно несчастье: по ночам он просыпался и не мог заснуть. Это было самое мучительное состояние. Ночной сон — единственное спасение заключенного — покинул его. В его мозгу снова и снова разрабатывался план побега. Всякие дурные мысли приходили в голову, он не мог их отогнать, не мог забыться. Эта идея побега постоянно мучила и тяготила его.

В середине марте, когда мороз чуть-чуть спал, начались сильнейшие ветры. По ночам в бараке было холоднее, чем в лютый мороз. Ледяной ветер пронизывал все щели и свободно гулял по наполовину опустевшему помещению. Заключенные полностью обессилели. Кормить стали все хуже и хуже, люди болели, умирали. Утром заключенных с трудом выгоняли на работу, они весь день беспомощно возились, ковырялись в земле, но мерзлый грунт не поддавался, и тогда с мечтою о еде, сне, тепле они тащились в бараки. Из-за полупустых корзин в первую очередь доставалось бригадиру, он должен был обеспечить добычу золотоносной породы. Вместо этого заключенные приносили какую-то грязь, перемешанную с золой и снегом.

* * *

Бушман к тому времени переменил место работы. Он стал фельдшером. Практически вся санчасть подчинялась ему. У него оказались недюжинные способности в области медицины, по крайней мере они были выше, чем у начмеда Семичастного, и даже солдаты и вольнонаемные старались обращаться только к нему. Олега Леонидовича это обстоятельство мало тяготило. Он знал, что он вольнонаемный и он фактически хозяин положения, а лишняя работа его всегда тяготила. К тому же по баракам ходил слух о их нездоровых отношениях с Андреем Моисеевичем.

Однако данное обстоятельство мало заботило Арачаева — он был рад за своего товарища. Раз в две недели Цанка наведывался в санчасть. При встрече они ничего не говорили, только смотрели с надеждой друг другу в глаза. При каждой встрече Бушман наливал Цанку полкружки неразбавленного спирта, давал махорку и хлеб, и они, крепко пожав друг другу руки, расходились. После этих встреч Цанка обычно спал как убитый, а на следующий день долго смотрел на север, как бы примеряя и изучая будущий маршрут побега. Однажды при встрече Андрей Моисеевич отвел Цанка в фельдшерскую, налил спирта, вместе выпили, закурили. Арачаев молча, затаив дыхание, ждал, что скажет физик. Бушман стал на цыпочки, оглянулся на дверь и прошептал:

— Практически все готово. Я скоро положу тебя в санчасть, чтобы ты немного набрался сил. Терпи. Делай всё как велят. Понял? Будь осторожен! Скоро! — и он с силой сжал локоть товарища.

Наступил апрель. Дни стали длиннее. Теперь уже на работу ходили вместе с охраной. Бригада Арачаева числилась самой передовой. Цанка старался всякими путями помогать членам своей бригады: всячески уменьшал план; поставил в бараке две печи; отобрал для добычи самый близкий участок работы; иногда сам работал наравне со всеми. Однако мысли его были уже далеки от повседневной реальности. Днем и ночью он думал о побеге, по ночам ему снились сны, как они идут по бескрайним просторам севера, и он чувствовал, как это тяжело, как ватные ноги не могут передвигаться, что нет у этой земли ни конца ни края, и тогда он с ужасом просыпался, весь в холодном поту, и до утра думал — зачем ему этот побег, эта Америка. Он знал, что Бушману все равно где жить, что в Москве, что в Америке. У него весь мир — его Родина. Даже в долгих рассказах он никогда не вспоминал о матери, о доме, тем более о жене. Он думал только о своей физике, о своих важных открытиях, о своем величии и таланте. Он никого не любит, кроме себя… А куда бежать бедному Цанку? Ему нужны только его Родина, его горы, он хочет видеть только свою мать, своих родственников, своих детей. Как он будет смотреть людям в глаза? Скажут, беглец, трус. Да и где он в своем маленьком селе спрячется? Все равно придут чекисты и снова заберут. Лучше я постараюсь отсидеть свой срок как-нибудь, а может и досрочно выпустят… С такими мыслями он под утро засыпал, и когда сон его был самым сладким и блаженным, начинался бой ударов молота о рельс. И тогда Цанка с трудом вставал, снова видел эти ненавистные морды заключенных, эту вонючую столовую, эту парашу, этих тупых и бездушных солдат, эти болезни и смерти, это полное безразличие всех ко всем. И снова его окружали мрак, безысходность, отчаяние, и ему хотелось бежать, бежать хоть куда, хоть с кем, лишь бы не видеть всего этого насилия и жестокости, этой бесчеловечности.

В конце апреля и в первой половине мая мороз ослаб, перестали дуть свирепые ветры, мир замер, прощаясь с зимой и готовясь встретить весну и лето. В воздухе витала радость, в душе Цанка тоже. Он жил в ожидании чего-то светлого, ясного, выстраданного, желанного. Он ждал праздника, праздника жизни. Цанка не хотел доживать, он хотел жить. Он стремился к жизни, он боролся за жизнь. И когда в середине мая он пришел в санчасть и ему сказали, что Бушмана перевели в городок вольнонаемных и что Андрей Моисеевич теперь работает чуть ли не главным в какой-то лаборатории по очистке золотоносной руды, то Цанка несказанно обрадовался. «Молодец физик, умница какой, — думал он, ликуя в душе, — там он конечно все организует. Все сделает как надо. Какой он умный! Молодец!» Дни шли. Каждый день был длинным, изнурительно тяжелым, монотонным, похожим на предыдущий. От Бушмана не было никаких вестей, это сильно тревожило Цанка, он нервничал, не находил себе места, при каждой возможности бегал в санчасть. Как-то лоб в лоб он встретился с Семичастным. Начмед на редкость был трезв.

— Ты что это каждый день сюда бегаешь? — спросил он Арачаева.

— Болею, Олег Леонидович, десны воспалились. Цинга, — виновато отвечал он.

— Ну заходи, заходи. Давай-ка посмотрим… Да, и смотреть нечего, и так все видно. К сожалению, медикаментов практически не осталось. Но ты наверно знаешь, что связь с материком восстановилась. Сегодня уже первые грузы пришли, на днях ожидаем и медикаменты, тогда зайди. А сейчас выпей вот это, — и он налил какую-то зеленоватую противную на вкус жидкость. — Пей, пей.

Цанка выпил и сморщился: ему стало тошно и противно.

— Ха, ха, ха, — смеялся Семичастный, — это очень полезно. Говорят, помогает от цинги. Тебе бы, конечно, спирта хотелось бы. Да вот нет — ты всё наворовал.

Цанка молчал; от выпитой микстуры перехватило дыхание, он только беспомощно замотал головой, при этом обе руки его сжимали горло и грудь.

— Знаю, знаю, что не ты воровал. Теперь знаю… Да ладно… Кстати вчера видел Бушмана, — при этом Семичастный замолчал, сделал паузу и внимательно посмотрел на Цанка.

— Андрей Моисеевич спрашивал тебя, просил передать привет. Хотел, чтобы я тебя в санчасть положил. Однако кто же тогда работать будет, — и начмед снова ехидно засмеялся, — а живет он там как буржуй. Устроился, сука.

Когда Арачаев стал выходить, он вслед тихо, как бы для самого себя сказал:

— А вообще-то гадина он недобитая. Далеко, скотина, уползет, если отсюда выйдет! Далеко!

* * *

Незаметно, в один день наступило лето. Не было ни дождей, ни какого-то переходного периода. Высоко поднялось солнце, день был бесконечно длинным и светлым. Пели птички, везде летали комары, мошкара. Это огромная речная долина ожила: тысячи разных цветов, трав, запахов наполнили мир. Небо было голубое, высокое, чистое. Казалось, что снега здесь никогда не было и быть не могло. Однако земля все равно была холодной, упругой, жесткой.

Но больше всего удивила река. Эта на вид маленькая, худенькая, вечно темная под снегом полоска превратилась в широкую речку. Вода в ней была темно-коричневой, мутной, холодной. Река весело шумела, на перекатах играла, пенилась, крутилась, ее маленькие шаловливые волны бились о забор колонии, пытаясь как-то чуть-чуть омыть всю эту человеческую грязь. А по ночам этот мерный шум реки успокаивал. Цанка всегда сравнивал этот звук с пением родного родника: его родник был звонче, резвее, как жеребец быстрым и горячим.

От Бушмана вестей так и не было. Цанка окончательно похоронил идею о побеге и в глубине души даже рад был этому обстоятельству. А жизнь закипела. Пригнали новую партию заключенных, а вместе с ними огромное количество солдат. Где-то далеко за перевалом заканчивалась дорога. По ней привозили огромное количество грузов: какое-то оборудование, питание, одежда и прочее. Днем и ночью солдаты таскали вручную и на тележках эти грузы на территорию. Заключенных почему-то к этим работам не привлекали. Питание в столовой стало разнообразным и значительно лучше.

По реке начался сплав леса. Бригаду Арачаева направили на речные работы; их задача была вылавливать бревна из реки и складывать их штабелями. Как ни пытался Цанка найти место, где лежала прошлой зимой гора трупов, он так и не смог ее найти. Задавать лишние вопросы охране он не хотел — главное, что сам еще живой.

Работа на реке была самой приятной за все время заключения. В реке было столько рыбы, что ловить ее не было никакого труда. Рыба стаями шла вверх по течению. Заключенные ловили ее в больших количествах и в первые дни ели просто сырой. Потом, наевшись, стали варить уху, жарить в костре. Вечерами приносили в колонию много рыбы; прятали, раздавали, обменивали на всякие вещи, еду, махорку с вновь прибывшими заключенными.

Эта сытая жизнь продолжалась недолго. Всю бригаду, как и многие другие бригады, погнали на строительство дороги. Днем и ночью шло строительство. Жили, ели, работали прямо вдоль дороги. После двенадцатичасового рабочего дня люди еле-еле доползали до своих палаток. Иногда даже поесть не было сил и желания, хотелось дойти до своей вонючей, вшивой, заполненной комарами палатки и заснуть, забыться, уйти прочь.

В эти дни Цанка часто вспоминал Бушмана, проклинал его, мечтал увидеть, чтобы избить. Несколько раз приходило желание самому бежать, он не знал куда бежать, как бежать, а скорее всего у него не было уже просто душевных и тем более физических сил принимать какое-то решительное действие. Он был подавлен и сломлен. Силы были на исходе, по всякому поводу он приставал ко всем, дрался, бил, оскорблял.

Несмотря на все ужасы и невзгоды, даже в таких безысходных ситуациях, жизнь все-таки дает моменты радости и счастья.

— Арачаев, Арачаев, — окрикнул Цанка однажды один из заключенных, пришедший из колонии, — привели новых заключенных, среди них твой земляк. Говорит, что из твоего села и тебя он знает.

— Кто такой, как зовут? — спросил с удивлением Цанка.

— Не помню. Честное слово, забыл. Какое-то странное имя. Не помню.

После этого Цанка безуспешно пытался пойти в лагерь, но ему этого никак не удавалось. Он все время думал: кто же это мог быть, перебирал в уме всех знакомых односельчан, а незнакомых у него практически не было, ведь село их было небольшое, все друг друга знали.

Строительство дороги шло быстрыми темпами, впереди оставался один лишь перевал. Днем и ночью гремели взрывы, подрывники рушили каменную гору, а тысячи заключенных в две смены по одному камешку, на руках, где возможно на тележках или на носилках расчищали путь. Однако дорогу закончить не удалось. В начале сентября с северо-востока подул сильный ветер, небо заволокло черными тучами, пошел снег.

На следующий день весь мир стал белым. Не было ни листопада, ни бабьего или дедова лета, ничего не было. Просто в один день наступила зима. В этом суровом безграничном мире никто ни с кем не цацкался: лето так лето — чуть-чуть, зима так зима, надолго, основательно, прочно. И нельзя было понять, куда девались все эти птички, комары, мошкара, которые тучами летали вокруг. Куда делась вся эта пестрая жизнь: короткая, цветастая, шумная. Все стало белым-бело. Наступила тишина. Пришла долгая суровая зима. Она за короткие сутки захватила всю огромную территорию и белым безмолвием покрыла все вокруг. Казалось, что это навсегда. И что только так все вокруг и было.

Еще несколько дней людей заставляли работать, расчищать снег. Последние километры уже были рассчитаны только на зимние условия, так называемый зимник. И только после того как первая машина смогла доехать до территории экспедиции, или как ее стали называть теперь колонии, только тогда заключенные смогли вернуться домой, так относились к родным вонючим и вшивым баракам.

Когда Цанка пересек горный перевал и стал спускаться вместе с колонной в долину реки, он удивился. От прежнего небольшого экспедиционного лагеря ничего не осталось. За короткие три-четыре летние месяца вырос целый поселок. Стояли новые вышки, новые бараки, разросся поселок офицеров и вольнонаемных, работала электростанция, в нескольких местах горели лампочки, и что более всего поразило, по всему периметру высокого забора была обтянута колючая проволока. «Теперь отсюда никогда не убежишь» — подумал горестно Цанка.

* * *

Первым делом повели всех заключенных во вновь построенную баню. Хотя она тоже была маленькой и холодной, воды было больше, чем ранее. Цанка купался отдельно, около печи, его авторитет уже был непреклонен. После бани толпой повели в столовую. Воняло кислой капустой и гнильем.

— Есть ли здесь вайнахи? — крикнул Цанка на чеченском языке, входя в столовую.

Вся столовая замерла. У Цанка вновь прорезался его громогласный голос, и сквозь тишину кто-то радостно крикнул:

— Есть, есть. Это я.

Они на виду у всех обнялись, любовались друг другом, снова обнимались. Это был односельчанин Цанка — Бочкаев Мадар. Мадар не был Цанку родственником, они были различных тейпов. Однако Арачаев сразу сказал всем, что это его близкий родственник, даже брат. В ту же ночь Цанка договорился, и Мадара перевели в его барак, они легли рядом. До утра говорили. Мадар плакал. Цанка знал, что Бочкаев давно жил в Грозном, он был из бедной, пришлой в его аул чужой семьи. Сразу же после революции Мадар связался с большевиками, как и многие такие же, как он, безродные и нищие голодранцы. Он редко появлялся в последние годы в ауле, однако когда приезжал, то имел хорошего коня, добротную одежду, носил оружие. Говорили, что он несколько лет устанавливал Советскую власть в далеком Туркестане. Ходили легенды о его жестокости: так, в целях экономии патронов он ставил арестованных в ряд и в упор стрелял, проверяя, скольких людей пройдет пуля.

Теперь этот старый большевик тоже был арестован, тоже как виновные и безвинные должен был копать золото для родины и партии. Это было его очередное партзадание. Однако Цанка не стал вспоминать его вину и заслуги. Здесь это был родной человек, с которым можно было поговорить на родном чеченском языке. Говорили долго, потом пели, Мадар часто плакал, у Цанка уже не было сил плакать, видимо он окончательно очерствел, под конец он вырубился и заснул. Он сквозь сон еще долго слышал, как Мадар ему жаловался на несправедливость, на свою несчастную судьбу.

Утром Арачаев, поручив бригаду и брата своему помощнику, не завтракая побежал в санчасть. Как и вся колония, санчасть строилась, расширялась. К удивлению Цанка, прямо у входа он встретился с Семичастным — Олег Леонидович, свежий, побритый, в чистом белом халате, размахивал руками, что-то кричал.

— А-а, здравствуй, голубчик! Что-то давно тебя не видно? Что, на дороге был? Вчера вернулся? — засыпал вопросами он Арачаева. — Почему еще до зари прибежал? Все те же проблемы?

— И да и нет, товарищ начальник.

— Ты это брось. Знаю я твои «да и нет». Все на халяву хочешь? Что, твой дружок Бушман бросил тебя? — и начмед натянуто засмеялся. — Ладно, пошли в кабинет.

Кабинет начмеда, как и вся санчасть, приобрел новый вид. Все было покрашено, свежо; новые деревянные шкаф, стол и стулья создавали уют и тепло. Пахло спиртом и лекарствами, на потолке в маленьком плафоне горела электрическая лампочка. Единственное, что осталось от старого кабинета, — это старая кушетка, покрытая той же зеленоватой выцветшей клеенкой, и в углу умывальник с тазиком, на котором было белым написано «дезинфицировано».

— Ты, видимо, не знаешь, у нас здесь очень много перемен. Во-первых, самое главное, у нас новый начальник — старый чекист. Ты уже наверное почувствовал перемены?

— Да, почувствовал, — кивнул головой Цанка, — мы об этом на дороге первые узнали.

Арачаев стоял у дверей, Семичастный походил по кабинету, посмотрел на себя в зеркало, важно сел за стол, закинул ногу на ногу.

— Во-вторых, у нас уже три новых фельдшера. Одного ты наверное знаешь. Все из заключенных… Я конечно тебя понимаю, но сейчас очень строго стало. Видишь, никак не можем достроить санчасть, а зима уже наступила. Начальник должен прийти с проверкой.

Семичастный встал, суетливо выглянул в окно.

— А Бушман где? — наконец задал Цанка свой самый острый вопрос.

— Скотина твой Бушман! Падаль недобитая. Ну теперь ему конец. Ты знаешь, что нашего бывшего начальника арестовали в Москве, оказывается он предатель, точнее шпион. Так что Бушману крышка. Подлый гад! Из-за него я снова здесь еще на целый год застрял. Еще один год в этой глуши… На днях видел я его там, про тебя все спрашивал… Слушай, Арачаев, а что у тебя с ним общего?

Цанка пожал своими тощими плечами, теперь он думал не о санчасти и Бушмане, а о пропадающем завтраке, о новом дне, о немыслимой работе.

— Все-таки, что-то у вас было. Хитрая гадина твой Бушман. Ну ничего, скоро он у тебя в бараке объявится… Хотя голова у него варит. Говорят, изобрел какой-то новый прибор по очистке породы. Комиссия из Магадана приезжала, его куда-то возили ведь… Ученый! — Семичастный снова сел, налил себе в стакан воды. — Говорят, что у него роман с женой командира роты… Что он в ней нашел? Так себе, смазливая дура.

Олег Леонидович выпил немного воды, вытер рукавом рот. — Ты наверное полежать хочешь? Не дурак.

— Олег Леонидович, товарищ начальник, положите, пожалуйста. Болен я, сил нет. Я Вам здесь помогу, все что надо сделаю. Вы ведь меня знаете! — молил Цанка.

— Ты в строительстве понимаешь что?

— Я все могу, — ответил быстро Арачаев.

— Ладно, займись строительством, отоплением, как обычно. Короче говоря — в санчасти должен быть порядок. Там двое блатных в последней палате, с ними разберись… Ну, остальное по ходу. Да, еще там во второй палате один тип — ты к нему не приставай. Мирохин — его фамилия.

Окрыленный, знающий всё и вся не только в санчасти, но и во всей колонии, Цанка нагло и бесцеремонно установил в санчасти полный порядок. У него быстро появились ответственный по строительству, ответственный по отоплению, по уборке и так далее. Практически все больные были задействованы. Блатных, фраеров и прочих не было, в санчасти были только начмед Семичастный и ответственный по хозяйству Арачаев. Зная прошлый опыт, Цанка с первого же дня придавил к стенке всех фельдшеров, и теперь они больше боялись завхоза, чем начмеда. Вместе с тем была одна проблема — это непонятные для Цанка отношения между начмедом и гнильем Мирохиным. Последний ходил вольготно по санчасти, пользовался практически всеми благами. Арачаев, зная слабость Семичастного, боялся задевать его, питал к нему открытое отвращение и не знал как от этой начальной грязи избавиться. Однако скоро Цанка уловил момент. Они сидели ночью в кабине начмеда. Семичастный был пьян. Цанка никогда при начмеде не пил и всегда пытался быть или казаться образцом порядке и нравственности. В это время дверь открылась и заглянула морда Мирохина: он натянуто улыбался, обнажая свой беззубый рот с ржавой металлической фиксой на нижней челюсти. Наступила неловкая пауза, начмед вскочил, побежал к двери, легонько выталкивая наглую морду. Мирохин гримасой скривил свое и без того ужасное лицо, моргнул, ничего не говоря. Тогда Семичастный быстро вернулся, налил полстакана спирта, протянул его Мирохину, тот быстро выпил и исчез.

— Может ты тоже выпьешь? — наконец нарушил долгое после этого эпизода молчание начмед.

— Ну раз Вы велите, то составлю Вам компанию.

Они выпили, снова наступило неловкое молчание.

— А вообще-то, Олег Леонидович, у меня в бригаде такой хороший парень есть: молодой, красивый, сильный, грамотный.

— Ну и что из этого? — вскипел начмед.

— Да я так… Просто этот старый урод болтает много, несет на каждом углу всякую чушь.

— Разве не ты отвечаешь за порядок в санчасти?

— Я, товарищ начальник.

— Вот и отвечай. Сделай все как положено… Как фамилия этого молодого?

— Фоменко. Он москвич — то ли поэт, то ли танцор, то ли артист, а по-моему все вместе.

— Даже москвич? Земляк мой? Давай займись тогда. И смотри, болтунов я не люблю.

На следующее утром Мирохин ушел в бараки и там пропал, а еще через день в санчасть положили измученного блатными Фоменко и избитого Бочкаева. Видимо, заключенные как-то узнали, что последний бывший чекист.

Бочкаев Мадар был намного старше Цанка, и немного пожелав в санчасти, он окреп, освоился и стал поучать младшего жизни. Говорил как надо себя вести, что делать, как жить. Цанка знал прекрасно прошлое Мадара, однако как единственного земляка ценил, любил, заботился о нем, правда его нравоучения пропускал мимо ушей. Они по ночам уходили в дальнюю комнату, курили, когда был спирт — вместе пили, долго разговаривали о родных местах, тихо пели старые чеченские песни. Однажды Бочкаев ночью, изрядно выпив и охмелев, спросил Цанка:

— А где здесь юг, а где север?

— Зачем тебе это? — удивился Цанка.

— Нам надо начать молиться. Надо думать о Боге!

— Знаешь, Мадар, в этом проклятом месте Богу надо о нас подумать. А нам молиться и думать о Боге надо было раньше.

Как ни старался Цанка, Бочкаева через месяц выписали, он еще дважды после этого прибегал, весь жалкий и побитый, в санчасть, тогда Арачаев шел ночью в барак и наводил там порядок.

Снова наступила суровая зима. Недели две-три выли ураганные вьюги. Потом ветер перестал и установился сильный мороз. В этот год выпало столько снега, что приходилось заключенным день и ночь очищать территорию, дорогу. Снега навалило так много, что заключенные без труда осыпали им все стороны барака. Этот естественный утеплитель надежно защищал заключенных от ледяного ветра и морозов. Правда, вместе с этим в бараках стало душно, сыро, зловонно.

Уже в начале декабря температура стала доходить до шестидесяти градусов. Связь с материком полностью прекратилась. В эти морозы местная станция, вырабатывающая электрический ток для колонии, останавливалась и долгая зимняя ночь поглощала мраком всю долину реки.

— Минус шестьдесят, — кричал солдат в утепленной вышке по утрам и бил молотом о висящий рельс.

Открывались ворота, и заключенных выгоняли подышать воздухом.

— Минус шестьдесят один, — кричал солдат, и снова по голове бил стук молота.

Минус шестьдесят два и выше не кричали. Рельс отчаянно не звенел на морозе. Это значило, что жизнь в зоне замирала.

* * *

Новый начальник колонии был человеком злым и беспощадным. Дисциплина стала еще более жестокой и бесчеловечной. Насилие доходило до безрассудства. Утром выгоняли хилых, полуживых людей в лютый мороз на чистый воздух. А вечером каждый, в том числе и бригадир, обязаны были принести на территорию хотя бы полкорзины золотоносной породы. На входе у ворот стояли огромные весы, на них заключенные по очереди клали свои корзины; если весы наклонялись, то человека запускали на территорию, если весы не наклонялись до должного веса, то заключенного не пускали в колонию; его незачем было кормить, поить, содержать — он не работник, он не приносит золота для народа.

Когда морозы усилились, каждую ночь по пять-десять самых хилых доходяг оставались за воротами. Раньше их сажали в карцер для перевоспитания, теперь это считалось излишеством. Перед этими людьми закрывались ворота в самое страшное место на земле, но они бессильно рвались туда: бешено кричали, неистово били руками и ногами, плакали, умоляли Бога и солдат открыть ворота. Этого не случалось, и они, отчаявшись, садились в кучу, чтобы хоть как-то сохранить тепло. На утро ворота открывались и солдаты ломали, разбивали кучу и уносили безжизненные тела в дальнюю, специально огороженную территорию у реки.

Заключенные все это видели и, боясь той же участи, безропотно, опустив головы, смирившись со всем, шли на каторжный труд. Арачаев знал о зловещем порядке, и поэтому беспрекословно выполнял волю Семичастного. Санчасть была полностью забита, люди лежали везде: в коридорах, в палатах, в подсобных помещениях, в фельдшерской. Единственно кабинет начмеда был свободен, но там вместе с ним спали еще два фельдшера.

Вместе с тем в колонии появились приятные новшества. Заключенным стали платить деньги, и на территории открыли магазин. Конечно, деньги эти были малы для человека на воле, но для заключенного это была огромная сумма, на эту сумму можно было купить много хлеба, немного махорки, чуть-чуть масла и сахара. Арачаеву, как молодому и авторитетному, начальство предложило пойти сторожем в магазин, но Семичастный отговорил его от этой затеи.

— Зачем тебе это надо? — говорил он Цанку, — что-нибудь пропадет — ты будешь виновен, а здесь ты ни за что не отвечаешь и живешь, как барин.

Случилось, однако, непредвиденное. В одну из январских ночей в санчасти произошел пожар, часть помещений сгорела, некоторые заключенные получили сильные ожоги. Когда утром начальник колонии пришел в санчасть для инспекции, начмед Семичастный с трудом выходил из очередного запоя, фельдшеры были в растерянности и лишь один Арачаев пытался как-то восстановить порядок.

Начальник колонии молча обошел все без исключения помещения санчасти, свита из нескольких офицеров сопровождала его.

— Всех построить на улице. Всех без исключения.

Даже полуживые были выведены на воздух. Некоторые падали, и их поддерживали соседи. Только несколько самых тяжелых больных остались в палате. Протрезвевший Олег Леонидович, с опухшими глазами, как тень, молча ходил за начальником и все кричал угодливо головой.

— Как было при крепостном праве, так и осталось, и видимо навсегда останется, — тихо сказал кто-то рядом с Цанком.

На улице был лютый холод. Отвыкшие от мороза в тепличных условиях санчасти заключенные мерзли, дрожали.

— Есть ли истории болезней на них? — прокричал начальник. — Разумеется, есть, — ответил быстро начмед, — принести?

— Не надо, и так разберемся. Так, а вот этот длинный тоже больной? — и начальник ткнул толстым пальцем в грудь Цанка. — Что, он тоже болеет? Тогда кто у нас работать будет? Может быть Вас послать туда? — и начальник уничтожающе посмотрел на съежившегося начмеда.

В тот же день Арачаева выписали, и на следующий день он пошел на чистый воздух добывать золотоносную породу. Бригадиром был назначен уже другой человек, но Арачаев в колонии имел особый статус. Он не был блатным, он не был политическим, он был своенравным заключенным. Он не знал, что такое воровские законы, не понимал и презирал угодничество и послушание политических, короче говоря, он был вне этих групп и группировок. И заключенные, и солдаты охраны знали своеобразный нрав Арачаева и поэтому на него смотрели — кто с боязнью, кто с завистью, кто с уважением, а охранники сквозь пальцы. Однако это не делало жизнь Цанка веселее и приятнее. Безусловно, его жизнь была привилегированной: место возле печи забронировано навсегда, лишняя порция в столовой, подарки, как доля, от воров, и наконец льготный режим работы. С самого утра члены бригады обязаны были в первую очередь наполнить породой корзины Цанка и бригадира, и только потом добывать ее для себя.

Однако Цанка ничего этого не видел, ему было все равно тяжело, холодно, больно, несвободно. Ему надоело все, он хотел домой, он хотел на свободу, он постоянно в душе проклинал Бушмана, мечтал его увидеть, избить.

Вместе с тем жизнь Цанка не была паразитической и барской. Днем во время работы он собирал хворост, кустарники, зажигал и поддерживал весь день огонь; его барак единственный из всех был изнутри выбелен (это сделали больные из санчасти, когда он еще там лежал); в бараке стояли две печи; заранее, еще ранней осенью, зная, что будет, Цанка в бараке сделал большой запас дров; в столовой бригада сидела на самом лучшем, теплом месте; хлеба и других продуктов бригаде давали больше, чем остальным; и, наконец, самое главное — Цанка никого не давал в обиду, он был защитником всех слабых и хилых, а таких было абсолютное большинство.

Почти весь февраль температура была ниже шестидесяти двух градусов. Никто не работал. Заключенные сидели в бараках. Столовая не работала. Люди болели, голодали, умирали прямо в бараках. День и ночь из-за всякого слова или даже взгляда происходили жестокие стычки, а иногда и групповые драки. Во тьме никто никого не видел, в ход шло всё: и ножи, и палки, и удавки. Самые слабые забивались под нары. В такие моменты авторитет Цанка никакой роли не играл — все были против всех. Все хотели жить.

Обычно после сильнейшей групповой драки наступал отрезок мирного времени. Тогда кто-нибудь, что-нибудь доставал и варил на печи. В пищу годилось всё: и собаки, и кошки, и крысы, или еще что-нибудь. Цанка никогда не спрашивал, что едят. Он, как и все, молча ел. Ему и бригадиру обычно подавали отдельно. Единственно важным качеством еды было то, что она горячая, остальное никого не интересовало. Однажды заключенные что-то сварили: все молча ели, была тишина.

— Воняет, как сажа, — сказал кто-то в темноте.

— Еще бы, этот идиот курил разную гадость, даже сушеное говно.

Цанка поперхнулся, с яростью кинул в ту сторону тарелку с горячим бульоном и, матерясь вслед, рванулся, размахивая кулаками. Снова загорелась в темноте барака жестокая драка, однако сил у всех было мало, и после яростного всплеска борьбы все выдыхались, ярость и страсть таяли, и оставалась только злость и ненависть ко всем, особенно к ближним.

В марте мороз ослабел, начались вьюги. Снега было так много, что по утрам приходилось расчищать дорогу — до места работы, и уже на месте раскапывать глубокий снег. В тот памятный для Цанка день выла пурга. Все мерзли. Работать никто не мог. С каждым днем слабеющие заключенные все меньше и меньше могли добывать злосчастную золотоносную породу, а начальство злилось. План не выполнялся. Уже несколько недель, как Цанка не разжигал костер, а как и все обмерзшие деревянными руками добывал для себя породу. Вконец обессиленные заключенные не хотели и не могли за кого-то работать. Мерзлый, как железо, грунт не поддавался хилым ударам. Наполнить хотя бы наполовину большую корзину было очень тяжело.

Стемнело, всем не терпелось домой, в теплую столовую, потом барак, чтобы упасть в чем одет и до утра забыться от этого кошмара. Немногим удалось добыть породу. Никто не работал, все ждали команды бригадира, наконец неровная колонна, волоча свои корзины, потянулась по узкой колее тропы к лагерю. Цанка шел вторым вслед за бригадиром.

— Цанка, Цанка, постой, — отчаянно крикнул ему вслед Мадар на чеченском языке.

— Что? Что случилось? — не оборачиваясь, на ходу спросил Арачаев.

— Я пустой, у меня него нет.

Мадар еще что-то сказал, но последние слова улетели вместе с новым порывом ветра. Цанка безучастно продолжал путь, его мерзлая кисть еще сильней сжала рукоятку корзины.

— Цанка, Цанка, помоги мне. Ты слышишь? Помоги! Не бросай меня, — кричал отчаянно Мадар.

Наконец поняв, что Цанка никак не реагирует, он бросил свою корзину и инструмент и, расталкивая всех впереди идущих, бросился вперед по узкому снежному коридору.

— Цанка, подожди, помоги! Богом заклинаю, всеми устазами и пророками заклинаю! Помоги мне. Спаси меня! Ведь я пустой, — говорил он по-чеченски, цепляясь руками о бушлат Арачаева. — Отстань, — не оборачиваясь, Цанка дернул плечами, маленький Мадар улетел в снег, снова вскочил и чуть ли не четвереньках догнал земляка и, падая, вцепился обеими руками в корзину Арачаева.

Цанка остановился, повернулся назад, Бочкаев валялся у его ног. Вся колонна остановилась, все безмолвно ждали. К ночи вьюга разыгралась еще веселее, обжигая всё живое.

— Цанка! Брат мой, родной мой, спаси! Помоги! Последний раз прошу! Богом прошу! Заклинаю!

— Да что я тебя на шее должен носить всю жизнь? Чем я тебе могу помочь? Чем?

— Отними у кого-нибудь, забери у этих русских тварей, — умолял он на чеченском языке. — Помоги мне! Помоги!

Цанка наклонился к Бочкаеву, как бы боясь, что он не услышит, и сказал:

— Отними сам. Сам отбери. Чем я лучше или хуже тебя?

— Я не смогу. Не могу я.

— Сможешь, если надо, — сказал Цанка на чеченском и резким рывком вырвал корзину у лежащего на тропе земляка.

Колонна тронулась, больше Цанка не оборачивался, но он слышал, как Мадар, что-то крича, шел позади. Подошли к воротам. Первым прошел, как всегда, бригадир, вторым подошел Арачаев, он бросил на весы полупустую корзину. Весы еле-еле сдвинулись с места, чуть-чуть наклонились. Не ожидая реакции солдат, Цанка, не дыша, с ужасом прошел пост. Солдаты молчали, он облегченно вздохнул, в груди глухо ёкнуло.

— Цанка, Цанка, стой, не уходи, — крикнул отчаянно Мадар. — Помоги мне, спаси меня!.. Будь ты проклят!

Арачаев машинально обернулся, сделал шаг навстречу земляку. Бригадир схватил Цанка за локоть, а идущие вслед заключенные преградили путь. Он видел, как Мадар, что-то крича, бросился, размахивая руками, в узкие ворота — в темноте блеснул лакированный приклад ружья, глухой удар, и тишина.

Потрясенный Цанка не смог пойти в столовую, он побрел в барак и завалился на нары. Ночью его мучили кошмары, он бредил, был сильный жар. Несмотря на все это, он пошел на рассвете к пропускному пункту.

— Мадар, Мадар! — крикнул Цанка. — Ма-дар!

Наконец ворота открыли. Занесенный снегом небольшой сугроб заграждал дорогу… Цанка потерял сознание.

Сколько прошло времени, Арачаев не знал. Он только в какой-то дремоте, как бы издалека слышал голоса. Наконец он отчетливо различил шепелявый голос Бушмана. Глаза открылись: три человека стояли над его кроватью — двое в белых халатах и один в гражданском.

— Ну слава Богу! Выкарабкался вроде.

Чьи-то холодные руки расстегнули одежду и водили стетескопом по волосатой, костлявой груди Арачаева. Потом двое в белых халатах ушли, Бушман сел рядом на табурет. Он поправил подушку Цанка, плотнее накрыл одеялом.

— Давай, давай, выползай. Давай поправляйся, — с этими словами он взял со стола кусок марли и осторожно протер глаза Цанка.

— Ну как, ты видишь меня?

Одними зрачками глаз Арачаев повел в сторону. Теперь он отчетливо видел Андрея Моисеевича: улыбающееся лицо, светлая, гладкая кожа, новые очки, на голове аккуратная прическа.

— Не думал я, Цанка, что ты такой нежный и сентиментальный. Что он, брат тебе что ли был? Фамилии у вас разные — значит не родные.

Арачаев закрыл глаза, снова вспомнил всё.

— Ладно, ладно, успокойся. Благодари Бога, что здесь новый фельдшер из заключенных. Умница! Золотые руки! Если бы не он — тебе каюк. Он специалист по пульмонологии. Знаешь, что это такое? Короче — легкие… Я сейчас пойду, а вечером зайду снова… Я ведь теперь снова в котельне.

Цанка хотел привстать, что-то спросить.

— Нет-нет, лежи. Пока не двигайся. Вечером увидимся, а позже поговорим. Давай поправляйся.

Бушман тихо исчез. Цанка открытыми глазами смотрел в дымчатый потолок, невольно глаза увлажнились, ему было спокойно: он не думал о Бочкаеве, он не думал ни о ком; он думал только о себе. Он жив — он хотел жить.

Через несколько дней Арачаев уже спокойно сидел, медленно ходил по санчасти. Почти каждый день прибегал Бушман, он как родного обхаживал Цанка. Ни у кого не только в санчасти, но даже на всей территории, наверное, не было того, что имел Арачаев: натуральный мед и медвежий жир.

— Ешь, ешь. Больше ешь, — говорил Андрей Моисеевич, протягивая ко рту Цанка ложку меда. — Я это специально из Магадана заказал. Тебе просто повезло, что не туберкулез. Да и этот фельдшер — Иванов Яков Петрович, сильный специалист. Ты знаешь, к сожалению, его на днях, говорят, переводят в Магадан, в областную больницу.

Как-то утром во время очередного обхода к Цанку подошли Семичастный и фельдшер Иванов. Семичастный весело улыбался, от него слегка несло спиртом.

— Вот теперь, гражданин Арачаев, ты впервые лежишь в санчасти на полном основании. Конечно, я не рад, что ты болеешь, но это лучше, чем там, — и начмед куда-то кивнул головой, думая, что Цанка поймет его знак.

Арачаев лежал. Фельдшер Яков Петрович легкими, умелыми движениями своих худых костлявых рук скинул одеяло, раздвинул одежду, стал слушать Цанка. Он долго и внимательно водил холодным прибором по груди. Тусклые серые глаза фельдшера отстраненно смотрели в пол, лицо было старым, все исписано морщинами. «Интересно, за что же этого старика посадили?» — думал Цанка.

— Дышите. Дышите глубже. Еще… Не дышите… Дышите.

Потом он снял с ушей прибор, накрыл Цанка одеялом.

— Я думаю, что его надо переводить. Малейшее нарушение режима, и кризис неизбежен.

— Хорошо, хорошо. Оформляйте документы на него. Ну что, дорогой мой Арачаев, конечно порядок наводить ты умеешь, но как видно нет худа без добра. Переводим тебя как почетного заключенного в областную больницу. Благодари Якова Петровича. Он тебя один раз спас, теперь вот еще раз… Ну раз такое дело, вместе в санитарной машине и поедете в четверг.

Цанка не знал, что делать, в нем все ликовало, он боялся, что окружающие увидят его радость. Он молча ходил по санчасти и прятал от людей свои счастливые глаза. Еще два дня, и он покинет этот проклятый край, эту страшную территорию. Теперь он каждую минуту молился Богу, благодарил его. Вечером поделился радостью с Андреем Моисеевичем. Его он тоже благодарил. Цанка видел, как изменился в лице Бушман, но он понимал его. Конечно, ему повезло. Здорово повезло. А что будет с Бушманом, еще неизвестно. Ну это его проблемы. Он не пропадет, думал Цанка. «Главное, я отсюда уеду. Какое счастье!» В среду вечером, аккуратно собрав свои скудные пожитки, Цанка приготовился к отъезду. Он лежал в темной палате, руки были закинуты за голову, раскрытые глаза смотрели в никуда. «Какой я счастливый. Действительно прав был Бушман — надо столько пережить, чтобы понять, что такое счастье. Конечно неизвестно, что меня ждет впереди, в Магадане. Но я ведь уеду из этих проклятых мест. Как я боялся, что буду лежать в той куче трупов. Меня освободят. Я все сделаю для этого. Мне бы добраться до Магадана, а там я разберусь… Побыстрее бы утро, — думал лежа Цанка. — Побыстрее бы отсюда уехать… Бог — ты справедлив! Я благодарю тебя — Аллах».

С такими мыслями лежал Цанка в своей палате до утра. Единственное, его немного беспокоило то, что никто его ни о чем не предупреждал, никто ничего не говорил, даже Бушман не появился.

«Конечно, его понять можно. Он остается, а я уезжаю. Конечно, он на особом счету в колонии. Но кем бы ты не был — даже самым большим начальником, а жить здесь невозможно. Конечно, Бушману сейчас очень тяжело. Мне тоже немного грустно расставаться… Дай Бог, его тоже скоро освободят… Поскорее бы утро» — думал счастливый Арачаев.

Утром под окнами санчасти шумел мотор машины. Только под утро заснувший Цанка резво вскочил, побежал в кабинет начмеда — того не было на месте. Чувствовалась какая-то суетливость, приподнятость. Все чего-то ожидали. Вот наконец в коридоре появился караульный офицер из сопровождения, он громким, хорошо поставленным голосом назвал фамилии:

— Заключенные Иванов Яков Петрович, Шалдай Владимир Иванович, Тернов Андрей Иосифович — на выход. Быстрее!

Арачаев сконфуженно стоял, глаза его беспомощно моргали. Через мгновение он догнал офицера.

— А меня?.. А Арачаева нет в списке?

— Нет, — коротко отрезал военный.

Цанка, весь дрожа, бросился к Иванову, преграждая ему путь.

— А я. А я? Вы ведь говорили?..

— Что надо было, я сделал. Я не понимаю, — и он беспомощно развел руками.

В четверг весь день Цанка лежал уже головой вниз. Он отчаянно сжимал маленькую подушку, стоны вырывались из его груди. Несколько раз он бегал в кабинет начмеда. Наконец после обеда Семичастный объявился. Цанка бесцеремонно вбежал в кабинет, он часто дышал, нервно махал левой рукой и ничего не мог сказать, просто его широко раскрытые голубые глаза были налиты кровью и злостью.

— Я не виноват. Твой друг Бушман не дал тебя увезти, — спокойно сказал Семичастный.

Ночью под покровом темноты Цанка покинул санчасть, знакомой дорогой он пробирался в котельню к Бушману. Уже был май. Мороз на улице был легкий, приятный, освежающий. Под ногами слегка хрустел снег. Небо было высокое, звездное, чистое. Над горою вставала ранняя луна, ее слабый свет, преломляясь в хрусталиках свежевыпавшего инея морозной ночи, отражался красочными лучами.

Цанка медленно, осторожно шел, прикрываясь тенью строений. Он давно не был на свежем воздухе. После душной, пропахшей лекарствами и болезнями санчасти на улице дышалось глубоко. Свежий воздух и страх быть замеченным успокоили Цанка, он, хоронясь, на цыпочках дошел до знакомой лестницы, поднялся. Обратил внимание, что лестница стала шире, перила новые, крепкие, ступеньки сухие. Поднялся наверх, дыхание стало учащенным, он чувствовал слабость в ногах и во всем теле. Дернул дверь. Закрыто. Еще раз дернул. За дверью послышался шорох.

— Кто там?

— Я, — тихо прошептал Арачаев.

— Цанка, ты что ли?

Бушман завозился в комнате. Что-то упало. Наконец дверь отворилась. Цанка ввалился в маленькую комнату.

— Ты почему это сделал? — спросил он.

Цанка думал, что увидев Бушмана будет бить его, сильно, страшно, до смерти, но увидев только задал этот вопрос, оттолкнул Андрея Моисеевича в сторону, прошел и сел на нары. Ноги стали ватными. Они отказывались держать длинное худое тело.

— Ты бы все равно не смог доехать. Сам подумай, несколько суток ехать в холодном кузове. Эта тряска. Этот ветер. Тебе надо окрепнуть. Вот лучше выпей — согрейся.

Утром во время обхода зашел начмед. Развел руками.

— Я даже не знаю, что этот Бушман от тебя хочет? Конечно, лучше бы ты уехал.

Восьмого мая у Семичастного был день рождения. В кабинете начмеда, завесив окно, сидели Бушман, Семичастный, Арачаев. Пили спирт. Бушман как обычно достал откуда-то колбасу, тушенку, чеснок, папиросы. Уже изрядно захмелев, он говорил:

— Ну разве доехал бы он до Магадана? В такой мороз, больной. Конечно, не доехал бы.

— Ну и будет теперь здесь, а зимой чуть-чуть мороз, и все снова, и даже еще тяжелей, — отвечал начмед.

— Ну, до зимы еще будет лето… Лето — время перемен, переездов, переходов! Давайте выпьем за лето! — и Бушман встал, весело поднимая граненый стакан.

Молодой организм Арачаева постепенно набирал силы, он стал больше ходить, появились аппетит, сила в конечностях. Снова в нем проснулись его генетические черты: невосприятие общности и групповщины, максимальная свобода, самостоятельность и независимость, а также скрытный характер лидерства. В санчасти снова воцарился полнейший порядок. Хотя Цанка никогда до этого не был в армии, он инстинктивно чувствовал организационную иерархию. Каждый больной, за исключением тяжелых, получил задание. Каждый день все подметалось, мылось, подчищалось. Во время уборки Цанка ходил по коридору и выкрикивал различные команды и замечания: кого-то ругал, кого-то хвалил, над кем-то смеялся и даже издевался. В целом он умело создавал в санчасти командный дух, чувство взаимопомощи и взаимоподдержки. И все это он делал с душой и с охоткой. Безразличный ко всему служебному, начмед Семичастный был несказуемо доволен инициативами Арачаева, и наверное за это уважал его.

За неполные два года колымской жизни Цанка полностью адаптировался к местным условиям: он быстро распознавал людей; мало болтал; обходил стороной начальство; был близок к столовой и к санчасти; и самое главное, он не стал блатным и тем более не мог стать политическим, как он сам о себе говорил — он был чеченцем. Однако эта жизнь его никак не устраивала, он боялся морозов, боялся холода, боялся солдат, боялся долгого срока. Он хотел домой, в свои высокие горы, чтобы выпить чистой, прозрачной воды из родного родника. Днем и ночью это желание не покидало его, он всегда думал, как бы приблизить этот момент, и не знал, как это сделать.

* * *

К тому времени Семичастный и Бушман снова сдружились. В их судьбе было много общего: одного возраста, москвичи, образованные, скучающие по одному городу, по родным улицам, родителям. Обе мечтали покинуть эти злосчастные места — просто один был неволен, а другой слабоволен. Они сдружились так, как могли сдружиться заключенный и вольнонаемный, попавшие в одинаково сложные житейско-бытовые и климатические условия. Андрей Моисеевич Бушман обладал каким-то гипнотическим природным даром. За глаза его все не любили, ругали, проклинали, но стоило ему появиться, как все эти мысли уходили на задний план. Про него нельзя было сказать, что он человек высокообразованный, он мало разбирался в истории, литературе и в целом не любил гуманитарных наук, считал, что это дело болтунов и врунов. По природе будучи прагматиком, он любил точность, расчет и практицизм. Даже к своей любимой науке — физике — он подходил только с рациональных позиций. Еще на третьем курсе во время лекции он услышал, что будущее за исследованием электромагнитных волн, и молодой студент Бушман отодвинул в сторону все учебные дисциплины, даже по физике, он днем и ночью копался в литературе по электромагнитным колебаниям и волнам. В конце обучения он не мог назвать точно ни одной исторической даты, кроме как Октябрь 1917 года, более того, он даже путался в законах элементарной физики, но зато он знал все или практически все по теории волн. Его уровень знаний значительно превосходил подготовку некоторых преподавателей. Бушман стал выделяться как яркая звезда, как специалист. Его не могли не заметить, и он стал быстрее расти в научной среде.

У Бушмана в жизни была четкая и ясная цель. Он еще в школе понял, что ему не достичь высот по партийной или другой общественной линии из-за своего непонятного прошлого. В быту он был неприхотлив, но в то же время несносен для окружающих. Получив в детстве тяжелый урок, он всю жизнь думал только о себе, и знал, что все в конечном счете зависит только от него. У него была любимая поговорка: «Что посеешь — то и пожнешь». Выпуклые черные глаза, смуглая кожа, кучерявые смолянистые волосы всегда выделяли его из среды сверстников. Как он потом говорил, окружающие сделали из него еврея. Бедные в прямом и в переносном смысле родители Андрея Моисеевича мечтали, что их единственный сын станет, как и они, врачом и по крайней мере будет всегда иметь кусок хлеба; они с детства готовили его в поступлению в мединститут. Однако повзрослевший сын сделал самостоятельный выбор.

— Я не хочу видеть постоянно больных людей. Да и врач — это усредненный человек, — говорил он матери. — Ты ведь, мама, сама знаешь: выздоровеет человек — благодарят судьбу, умрет — ругают врача. Да и деньги, получаемые от больного, — это больные деньги, какими бы большими они ни были… Назови мне имя хотя бы одного великого врача? Их нет. Потому что всё, говорят, в руках Бога и самого человека, а врач — это шулер, получится — хорошо, не получится — Бог с ним.

Тогда родители предложили молодому Бушману другие специальности, от юриста до художника и музыканта, но Андрей Моисеевич стал физиком. У него была цель, и он к ней шел, шел упорно, стремительно, настырно. Эта цель достигалась трудом — повседневным, еженощным, тяжелым. У него не было друзей, а были знакомые и коллеги, он не умел отдыхать и не мог отдыхать. Праздники и выходные дни были для него кошмаром, он любил работать, его любимое место — была библиотека, вместе с тем он не любил лаборатории, не любил пачкать руки. Позже, когда он уже достиг первых высот, он говорил: «Эксперимент — это удел лаборантов. Мы должны мыслить. Наука — это мысль». И действительно ему повезло — вместе с работоспособностью ему досталась мыслящая голова.

Бушман много публиковался, выступал с докладами, никогда не спорил с начальством, умел льстить, презирал подчиненных, иначе говоря — шел столбовой дорогой к цели. Единственное, что сдерживало, — это его молодость. По возрасту он не вписывался в эти дряхлые Президиумы, Советы. Но он имел выдержку и терпение. Он ждал своего часа. Однако судьба распорядилась иначе. Вначале к его товарищу, однокурснику, ушла нелюбимая жена с дочкой. Это его мало задело, хотя он и пытался изобразить из себя обиженного и пытался найти у начальства соболезнование и даже участие.

С присущим ему практицизмом он и из этой ситуации получил, как он сам считал, некоторые выгоды. Во-первых, по собственному желанию уволился с работы его бывший товарищ — явный конкурент. Во-вторых, он избавился от жены, как он говорил — пустышки, и, наконец, третье, у него как у пострадавшего осталась большая жилплощадь и уйма свободного от семейных обязанностей времени.

Вместе с тем, Андрей Моисеевич не был ученым-сухарем. Он иногда любил хорошо погулять, выпить, и особенной страстью у него были женщины. Нельзя сказать, что у него было много любовных похождений и успехов на этом поприще, но если он встречал на жизненном пути красивую женщину, он терял голову. Внешне маленький, хилый, невзрачный, Бушман вечно стремился к красавицам. Это была единственная страсть, на которую он, не жалея, мог потратить и день, и неделю, и месяц. С женщинами он бывал щедрым, внимательным, любезным. Достигнув своей цели, он их быстро бросал и больше не возвращался. Однако нельзя сказать, что и здесь он всегда добивался своей цели. Иногда, потратив на очередную красавицу много времени и средств, он убеждался, что этого всего еще недостаточно для покорения сердца возлюбленной, и тогда натура брала свое. Он сам себе говорил, что тратить больше времени и средств нет пока возможности и что у него дела есть и поважнее, да и вообще не такая уж она и красавица — бывали и лучше.

После развода с женой он несколько месяцев наслаждался покоем, пока вдруг не обнаружил, что у него пропала рукопись. Это был его фундаментальный труд, он готовил его для решающего удара. Это была основа его докторской диссертации, и Андрей Моисеевич не публиковал ее только по одной причине — он не мог определиться, кого взять себе в соавторы. В конце концов в его списке остались только две важные персоны — оба академики, оба заслуженные люди. Брать обоих в соавторы было нерационально, а кто перспективней — он не мог определить… И вот эта важная рукопись пропала. Бушман был в ярости, он знал, что это могла сделать только его бывшая жена. Он стал действовать, но его опередили. Впервые в жизни он просчитался, он не учел специфику окружающей среды, он жил в другом мире, в других измерениях и пренебрегал исторической реальностью Советского строя, а если быть точнее, российской действительности и традиционности. Ведь Бушман не любил и не знал ни русской истории и ее словесных выразителей-литераторов. Бушман изучал только законы природы; и знал, что они незыблемы и от человека не зависят, но он не знал законов общества и не знал о роли личности в истории.

Вначале после ареста Андрей Моисеевич не мог ничего понять, он думал, что это простое недоразумение, но вскоре он все увидел, проанализировал и понял. Это был полный кошмар, отчаяние, конец. Но конец не наступал, каждый день начинался как обычно, и были каждый день новые проблемы и заботы. Каждый день шла интуитивно борьба за жизнь. Так как Бушман не был азартным человеком, он в конце концов стал думать и взял себя в руки. Он понял, что сдаваться нельзя.

Теперь у него было много времени просто подумать, проанализировать всю свою прошедшую жизнь. И Бушман решил, что он еще молод, он полон сил, он должен вопреки всему выбраться из этой ситуации и выжить. Чтобы хоть как-то забыться, он постоянно думал о своих теоретических изысканиях. И наконец, стоя в душном вагоне, ночью на него пришло прозрение. Он сделал открытие. Боясь забыть все, он вслух повторял все формулы. Он понял, что все его предыдущие труды, в том числе и украденный, детский лепет — по-другому изложенные старые идеи. И теперь его осенило, эти тяжелые мучения и страдания привели его к величайшему открытию. «Ведь правильно сказано, что только через страдания познаешь истину», — думал он. И тогда Бушман сделал для себя только один вывод — он гениален, а эти страдания закономерность. Все великие страдали — он об этом лично не читал, но где-то слышал.

Правда, страдания оказались суровыми. И несмотря на своей небольшой рост, хилое телосложение, Бушман смог вынести все тяготы судьбы. Видимо, в нем была заложена огромная жизненная энергия, страсть к жизни, жизненный азарт и вечный поиск, поиск не чего-то абстрактного, идеалистического, тем более духовного, а поиск пути к конкретной цели, и выбор наиболее оптимального маршрута движения без разбора методов и средств. Переживший с детства много лишений и потрясений, дух Андрея Моисеевича был закален к превратностям судьбы. Первые дни после ареста он просто был удивлен, а не потрясен, и когда понял, что это не ошибка и что он не один такой, он определил, что это система и он попал под общий пресс. Им не овладело отчаяние, не было никаких слез и просьб, конечно был страх перед неизвестностью, перед тяжелой большевистской машиной, перед не интересовавшей его до этого идеологией.

Аналитический ум Бушмана быстро определил ошибки и упущения прошлого, сделал соответствующие выводы и определил новые, промежуточные, совсем неожиданные цели жизни. Он понял, что теперь главным является выжить — выжить любым образом, и впредь не жить в этом обществе, в этом государстве. Он жалел, что его родители, в отличие от их друзей и родственников, побежали при погромах на Украине в Москву, а не в Европу. А выжить в Европе он сможет, и не хуже, чем другие. Главное у него есть идеи, у него есть наука, и ему не по пути с этим поголовным быдлом. Однако судьба сложилась так, что он день и ночь делил с этой толпой голод, холод, зной, вшей и саму жизнь.

Андрей Моисеевич видел, как огромные, здоровые мужики, имеющие за плечами жизненный опыт, карьеру, много друзей и родственников, попав в заключение, теряли волю, терпение и самообладание. Он видел, как здоровые, сильные с виду мужики рыдали, дрожали, на коленях умоляли о пощаде надзирателей, а потом в отчаянии пытались покончить с собой. Бушман всего этого не понимал и не выносил, он стойко, с терпением выносил все страдания и лишения, при этом он не гнушался ничего: он мог своровать, ограбить, обмануть, польстить, и все что угодно, лишь бы выжить. Однако при этом он ни перед кем не унижался и ничего не просил.

Однажды в зной, в жару они стояли в переполненных вагонах на одной из маленьких станций где-то в центре Сибири. Утром и вечером давали немного воды и еды. Еда заключалась в хлебе и селедке, воды было очень мало. К тому же так называемые блатные все забирали себе. Каждые утро и вечер к вагонам подходили три-четыре молоденьких солдата с ружьями и чуть-чуть раздвигали двери скотских вагонов. В переполненном вагоне находилось более ста умирающих от жажды и жары здоровенных мужчин, и ни один их них не смел даже роптать по поводу своего содержания. Одни говорили, их было абсолютное большинство, что им интеллигентность не позволяет, а другие считали, что в заключении им лучше живется, чем на воле.

В конце концов Бушман потерял терпение и стал открыто призывать людей к бунту.

— Нас сто человек в вагоне, тысяча в составе, да мы снесем все на своем пути. Что такое три солдатика на сотню разъяренных мужиков?

На следующий день ученого-физика одного вытащили из самой середины вагоны и на виду у всех долго били ногами. Потом молча закинули в вагон обратно. Уже в вагоне блатные разобрали его вещмешок, вывернули карманы. Это был последний жизненный урок для Бушмана, он потерял здоровье и свои очки, но приобрел окончательно веру, что жить с холуями можно только по-холуйски.

Этот случай не сломил ученого, он еще больше стал презирать окружающих, ненавидел их всех. Он стал жестким и жестоким, он ни с кем не церемонился. При этом в открытый конфликт не вступал, а действовал исподтишка и с коварством. Все это вместе взятое помогло ему выжить и дойти до самых отдаленных бараков суровой Колымы.

По прибытию в колонию он тоже не растерялся. Пока все заключенные — усталые, голодные, холодные — пытались понять, куда они попали и что с ними будут делать, Бушман, вопреки всему, нашел в себе силы в тот же день пойти к начальству и предложить свои недюжинные возможности. И хотя в личном деле было написано, что он ученый физик, Бушман заявил, что он также медик, парикмахер, бухгалтер и искусный истопник.

Ни одного дня не проработав на чистом воздухе, то есть по добыче золотоносной руды, Андрей Моисеевич сразу же стал ответственным по котельне. При этом он полдня еще выбирал, что ему подходит. Так он сумел себя поставить. На этом его должностной рост не прекратился. При каждом удобном случае он говорил, что является практически единственным специалистом в стране по изучению свойств драгоценных металлов и знает наиболее эффективные способы максимального выделения золотого песка из породы. Эти слухи, как и все остальные, быстро дошли до начальства. И когда дела по технологии выработки золотоносного песка в колонии окончательно зашли в тупик, а связи с материком не было, — начальство обратилось за помощью к Бушману.

К тому времени Андрей Моисеевич работал уже фельдшером в санчасти и вместе с Арачаевым готовился совершить побег. Поэтому он попытался остаться на прежнем месте. Начальство это приняло как скромность ученого и настояло на переводе заключенного в лагерь вольнонаемных. Здесь жизнь была еще более легкой, чем в котельне. Правда, у него не было теперь своей комнатушки, и к этому было еще одно неудобство — он ничего не знал в этом горном деле. Тем не менее его солидная научная база и природная одаренность позволили ему быстро разобраться в ситуации. Уже через неделю он усовершенствовал технику производства: многие процессы стали механическими; уменьшился ручной труд; некоторые операции были ликвидированы; изменилась сама организация производства. А спустя месяц-полтора, когда Андрей Моисеевич разобрался со всеми премудростями золотодобычи, — он практически в корне изменил саму технологию производства. После этого резко увеличился выход золотого песка из породы.

Популярность Бушмана росла. Он пытался сделать все так, чтобы в нем нуждались каждодневно. Он специально ничего не доводил до логического конца. Все аварии, поломки требовали присутствия ученого. Фактически Бушман руководил небольшим коллективом, и ему было это очень тяжело и в то же время приятно. Приятно потому, что он любил себя и власть, а тяжело от того, что он знал свою надменную натуру и боялся обнажить ее. Здесь среди вольнонаемных он практически не пил, боясь эксцессов, редко курил, несколько выправил свое пошатнувшееся здоровье. В общем делал все, чтобы его досрочно освободили как доброго и нужного Родине человека.

Все свои слабости или наоборот силы смог приглушить молодой физик — кроме одного. В нем снова проснулась страсть к женщинам, точнее к женщине. Если быть верным — это была не страсть, и разумеется не любовь, это была просто похоть, просто мужская плоть, просто большие черные выпуклые глаза Бушмана видели каждый день огромное женское тело. Тело высокое, белокожее, толстозадое, с большими, как вымя, грудями, с румянцем на лице и с карими блестящими глазами.

В колонии были еще бабы, но на них Бушман даже не смотрел. А вот эта огромная бабенка привлекала его внимание, тем более что они работали в одном помещении. Звали ее — Дацук Полина Матвеевна. Она была женой офицера, командира взвода, здоровенного, вечно выпившего рыжего хохла. Сама Полина Матвеевна была родом с Кубани. С детства ей говорили, что она останется в девках, потому что нет в их хуторе такого здоровенного мужика, чтоб обнять Парашку. Однако дочь крупнейшего в районе председателя колхоза встретила в райцентре на объединенном комсомольском собрании здоровенного рыжего курсанта, сама первая заговорила с ним и вечером первая приглашала его танцевать. В ту же ночь на бричке они уехали в станицу к ее родителям, через неделю сыграли роскошную как жених и невеста свадьбу, и молодые уехали.

И вот служба закинула их в эту глушь. Все однокурсники Дацука быстро росли, получали новые звания, должности, квартиры, а Полинкин муж все стоял на месте. Его неповоротливость, украинский говор, рыжая шевелюра и такая же морда делали его объектом смеха и издевательств. К тому же он пил, как сапожник. Жену свою он любил, ко всем ревновал, боялся и беспрекословно слушался. А Полина Матвеевна вечно била мужа, обзывала его рыжий пес, жаловалась на судьбу и относилась к мужу как к пустому месту. Однако физически его боялась. При этом она писала любовные стихи, всем их читала и мечтала о сказочном принце.

Когда-то в молодости Полина Матвеевна закончила курсы счетоводов, и поэтому ей поручили вести весь учет в колонии. Однако большое тело Дацук думало не о цифрах и счетах, а о стихах, страстной любви и красивой жизни. Через месяц она так все напутала, что потом трудно было во всем разобраться. Тогда ее перевели в производственный отдел, для учета золотоносного песка. Добыча только начиналась, продукции в принципе не было и считать было нечего. Днем она уходила в холодный цех, садилась в свою маленькую каморку и весь день могла писать стихи. Потом насильно хватала кого-нибудь и, жестикулируя своими толстыми руками, сжимая часто свою большую грудь или обнимая себя, читала очередное творение. Иногда к ней приходило особое озарение, и эти строки обрастали мелодией, и тогда она, топая и припрыгивая, носилась с песней по цеху. Сослуживцы боялись ее, за спиной смеялись, рассказывали о ней анекдоты, однако сказать ей что-либо в лицо не смели. Полина Матвеевна в гневе была грозна и сурова. Все помнили, как она просто разделалась с одним из своих обидчиков — несколько нанесенных ею ударов были столь мощны, что здоровый мужчина еле ноги унес. Если кто-то попадал ей в руки после очередного озарения, то он должен был внимательно, молча выслушать все четверостишие (благо длиннее обычно не бывало, за исключением особо романтичных дней) и самым серьезным образом минут пять после этого восхвалять гениальное произведение. Если при этом, не выдержав, вырывался наружу смех, то слушатель покрывался таким громким матом, что все дрожало. Однако поэтесса не была злопамятной, и на следующий день в ее мощные руки мог попасть тот же бездарный слушатель, но уже умудренный опытом.

Когда уже стихи и их автор всем порядком надоели, в цехе появился Бушман — маленький, тощий, по-тюремному с синюшным цветом кожи, в огромных очках. Он стал очередным слушателем романтических произведений Полины Матвеевны, но он не был невольным слушателем, напротив, он слушал ее и при этом с каждым разом все внимательнее и внимательнее разглядывал. Его поражали эти габариты, эти четкие, мощные линии тела, эти толстые, слюнявые губы, этот румянец.

Андрей Моисеевич всегда и во всем был расчетлив, хладнокровен, практичен. Но он знал, что у него есть одна слабость — это тяга к красивым женщинам. Некрасивых он вообще не замечал. А если быть точнее, он никогда не считал это слабостью — он считал: это нормальное мужское чувство, и даже достоинство. Встретив очередную красивую женщину, он влюблялся в нее. Это бывало не просто стремление, это была настоящая любовь, может быть мимолетная, мгновенная, но всегда со страданием, со страстью, с нежностью. Он полностью терял контроль над собой, забывал обо всем, тем более о работе. Отдаваясь прекрасным чувствам, он становился сказочно щедрым, искренне влюбленным. В эти мгновения он был готов на все ради любимой: развестись с женой, уехать куда угодно, взять в долг и прогулять. К его счастью, эти мгновения быстро проходили и он снова углублялся в свою научную работу, при этом чувствуя вокруг себя и внутри себя какую-то пустоту…

И вдруг, после стольких месяцев, Андрей Моисеевич встретил женщину: большую, толстую, пышущую здоровьем и страстью. Ученый Бушман сразу понял всю сущность Полины Матвеевны и безоглядно влюбился. Влюбился сразу, сильно, всем телом, навсегда. Он никогда до этого даже не обращал внимания на таких крупных женщин, и только теперь понял, как они красивы! Эта большая грудь, этот огромный зад, эти толстые ноги — как он хотел их обнять! Окунуться в них! Забыться и отдаться! Он представлял, как эти пышные груди с большими сосками будут двигаться взад-вперед по его щекам, как эти мощные, длинные, как столбы, ноги обхватят его тело и он своими тонкими руками будет гладить огромные ягодицы и!.. О, неужели это все огромное белое, нежное тело не достанется ему! Он чувствовал в себе гигантскую силу! Оказывается, только таких женщин надо любить! Вот это прелесть! Это счастье! Как много, и все мое! Только такой должна быть настоящая женщина! Только такой! Я дам ей всё! Всё!.. А потом хоть что! И физика — просто чепуха…

Однако он помнил — где он и кто он. С трудом он сдерживал свой язык, свои руки и ноги, чтобы не кинуться на нее, но глаза выдавали, они пожирали это большое тело, он смотрел на нее и облизывался. Все окружающие это видели и уже открыто смеялись. Разговоры быстро распространились и дошли до начальника экспедиции и даже мужа. Говорили, что они уже занимаются всем чем попало. Сплетня расходилась, обрастая все новыми и новыми небылицами. Люди смеялись и хохотали, сравнивая их. Слух дошел даже до заключенных, и только Бушман ничего не знал и ничего не слышал, иначе он повел бы себя по-другому.

Ревнивый муж Полины Матвеевны наконец не выдержал и с похмелья налетел на жену с кулаками. Поэтесса, не вынеся незаслуженных оскорблений, вцепилась ногтями в рыжую морду. Началась яростная драка; полетели стол, стулья, тарелки и все остальное. Шум стоял неимоверный. Соседи никак не могли разнять дерущихся, прибежали почти все вольнонаемные, в том числе и начальник. Только после его крика супруги угомонились. Сразу стали разбираться — кто прав, кто виноват. И тогда Полина Матвеевна закричала:

— Да как он мог даже подумать? Да где? Да как? Да с кем? — и она провела рукой на уровне пупка, как бы обозначая рост Бушмана.

Вокруг все захохотали, махнули рукой и разошлись, и больше не стали обращать внимание на страстные взгляды ничего не подозревающего физика.

Если бы Бушман знал о всех этих перипетиях вокруг его страсти, то он наверное бы изменил свое отношение к Полине Матвеевне, но он ничего не видел и не слышал, он весь был поглощен своей страстью. После драки с мужем никто из работников цеха не стал обращать внимание на их долгие беседы, и даже радовались, что у поэтессы нашлись свободные уши. Теперь, когда они вместе сидели, то в основном говорила не Полина Матвеевна, а Андрей Моисеевич. Своим шепелявым, вкрадчивым голосом он опутывал сладостными словами огромное тело. Рассказывал о Москве, о ее улицах, о роскошной московской жизни, о ее ресторанах и театрах, о концертах и об артистах. Он обещал, что скоро разберутся в его деле и освободят его, что он большой ученый, что он гениален и что враги и злая коварная жена упрятали его в такую глушь. И что когда он выйдет на свободу, он опубликует сборники ее стихов, что на концертах будут исполнять ее арии, она станет знаменита, почитаема. Он говорил, что она погубила свой талант, свою молодость, свою жизнь.

Андрей Моисеевич говорил это и сам искренне в это верил, он уже путался во всем — где правда, где ложь, где игра и где реальностью. Он уже сам стал верить в то, что он говорил, — это было так искренне, так чисто и красиво, что он хотел, чтобы только так все и было.

— Неужели Вы, Полина Матвеевна, хотите всю жизнь прожить в этой глуши? С этим необтесанным мужиком? — с неподдельной искренностью говорил ей Андрей Моисеевич. — Вы блистательная женщина! Вы творческая личность! Вы пропадете здесь! Вы погибнете! И будет поздно!

От природы румяное лицо поэтессы стало пунцово-красным, она печально опустила свою большую голову и по пухлым щекам потекли не капли, а целые ручьи слез.

«О, как она прекрасна! Как она божественна!» — думал вконец растроганный ученый.

Все новые и новые чувства охватывали его. Теперь вместо простой похоти и страсти у него появились к ней какая-то нежность, ласка, неподдельная любовь. Он хотел быть с ней — навсегда, вечно! Даже здесь… Нет, такая женщина — она достойна лучшего! Я буду жить ради нее! Я прославлю ее! Я сделаю ее счастливой!

— Дорогая, Полина Матвеевна! Мне честно говоря не удобно, но я больше не могу!.. Я люблю Вас! Люблю! Я бы бросился перед Вами на колени, но здесь столько людей, столько глаз! Они все тупые, черствые люди. Не люди, а звери. Они не поймут нас, они… — он замолчал, исподлобья посмотрел по сторонам, осторожно положил свою тощую, бледную, холодную, как лягушка, руку на ее широченное бедро, — Полина Матвеевна, я люблю Вас! Станьте моей женой! Не отказывайте!.. Мы уедем далеко-далеко!.. Я буду Вас на руках носить!

Он говорил и искренне верил в свои слова. Он любил эту прекрасную женщину, он готов был всю ее расцеловать, и любить, и жить с ней счастливо всю жизнь. Его голос неподдельно дрожал, он уже терял контроль, и наверное в следующее мгновение он бросился бы к ней в ноги, но она опередила его. Ее огромное тело встало, заплаканные, налитые кровью глаза смотрели на него сверху, она грациозно провела ладонью по лицу, затем одним телом повернулась в сторону и с надрывом, тихо сказала:

— Не говорите, не говорите так. Вы раните мое сердце!.. Прощайте!

И она, опустив руки, на цыпочках стала удаляться. Ей казалось, что она на сцене. Сколько раз она мечтала услышать такое излияние любви. Ведь никто, никогда ей такого не говорил. Даже если это и ложь — как это было красиво! Какие слова! Какой голос! Нет — это правда!.. Овация! Овация! Зрители хлопают ей, аплодируют стоя, а она, счастливая, покидает сцену. Вот это кавалер, вот это мужчина! Какие манеры! Слова!.. Я счастлива!!! Счастлива!!! Я буду в Москве! В театре! Я!..

В это время Андрей Моисеевич печально сидел и думал об этой прекрасной женщине. «Какая она чистая, кристально чистая! Только в этих девственно чистых краях я мог встретить такую женщину! Я всю жизнь буду с ней! Я никому не дам ее в обиду!» После этого эпизода Полина Матвеевна ходила вся сияющая и окрыленная. Как ни странно, к ней пришло счастье и напрочь покинуло вдохновение. Она уже не могла больше писать и петь песни, она стала другой — любимой. Ее поведение изменилось. Она стала делать вид, что совсем не замечает влюбленного физика, стала одевать белую блузку под грязный ватник, вместо огромных валенок надела красные сапоги, от нее несло запахом дешевых духов, она стала курить, говоря, что все творческие люди должны курить и что курение способствует глубокому мышлению. На удивление всем Полина Матвеевна вплотную занялась работой — она стала все контролировать, все записывать, взвешивать. И все это она стала делать тихо, с важностью и ответственностью.

Как и у большинства женщин, у нее появилась единственная мечта — она хотела, чтобы все женщины, все мужчины, весь мир знал, что ее любят, из-за нее страдают, ее хотят. В этот момент жизни ей особенно хотелось, чтобы об этом узнал ее рыжий муж, чтобы он бил ее, ревновал и может быть стал драться с маленьким физиком. Однако муж после последней драки плюнул на все и даже был рад, что не имеет дело с «этой коровой». Окружающие, разумеется, все это видели — это их крайне развлекало, и они жаждали развития событий, но как назло Полина Матвеевна сделала очень большую паузу, острота ощущений упала, люди привыкли к белой блузке, к сапогам и к запаху духов. Один только Бушман не находил себе покоя. Как человек чересчур целеустремленный, он не мог не достичь поставленной цели. Ее отчужденность еще больше его притягивала. Но, зная свое положение заключенного, он боялся идти напролом. Он решил взять обаянием и терпением, хотя последнее давалось ему с трудом.

Искренне влюбленный Андрей Моисеевич — страдал. По ночам ему не спалось, он мечтал о Полине Матвеевне, он хотел обладать этим большим телом с четко обозначенными контурами. Понимая, что особое рвение к женщине скрывать от окружающих тяжело и пытаясь хоть как-то забыться, Бушман все свои умственные силы направил на производство. Вдохновленный чувствами неразделенной любви, молодой ученый стал выдавать массу новых идей, и главным показателем его творений было то, что значительно увеличился выход конечной продукции — золота. Все руководство так называемой экспедиции было восторге. То, что они не могли сделать за предыдущий год, с помощью идей Бушмана они сделали за три-четыре месяца. Начальник колонии и главный инженер, как люди образованные и гражданские, с почтением относились к интеллекту физика, они пытались создать для него все условия для плодотворной работы. А идеи Бушмана не кончались — каждый день он придумывал что-то новое — рациональное. Видимо, душевные страдания влияли на творчество ученого, и как Полину Матвеевну тянуло к написанию романтичных стихов, так и Бушмана озаряли все новые и новые идеи. Рациональных предложений у Андрея Моисеевича было так много, и все они носили такой широкий размах, что руководство вынуждено было их прятать в столы, на полки и подальше от своих глаз. К тому времени предложения ученого распространялись не только на основное производство, но и на другие подразделения жизнеобеспечения.

Наконец, узнав, что его предложения стали оставаться без какого-либо внимания, Андрей Моисеевич, как человек особо практичный и ценящий в своей работе только материалистический эффект, перестал думать о производстве. Теперь ночи стали снова длинными, одинокими, мечтательными. И вдруг его осенило — муза посетила влюбленную душу. Он неожиданно за ночь написал стихотворение, полное любви, страдания, верности до конца жизни. Все эти чувства гениальный во всех отношениях Бушман умудрился поместить в одно четверостишие. Он смог написать еще две строчки, но на большее никак не находил нужных слов. Решив, что краткость сестра таланта, ученый аккуратно переписал свое произведение на чистом листке и вновь и вновь читал, пытаясь выучить наизусть. Конечно, рифмы в этом стихотворении не было, зато дважды упоминалось имя любимой: вначале полностью, даже официально — Полина Матвеевна, а в конце уже с нежностью — Полюшка! Несмотря на всю угловатость поэтического послания Бушмана, по своему содержанию оно наверно превосходило все произведения Полины Матвеевны вместе взятые.

На следующее утро напыщенная женщина явилась на работу, машинально раскрыла журнал учета рабочего времени и обомлела. Перед ней лежало короткое любовное послание, полное чувств и страданий, и главное в нем дважды упоминалось ее имя — и с такой нежностью, что она не выдержала, и когда в третий раз перечитывала стихотворение, после слова — Полюшка — к ее горлу подкатил какой-то невиданный до этого приятный ком, и глаза невольно прослезились. Она вся сияла! Это была кульминация. Она была готова на все. На всё — ради любви.

Полина Матвеевна, размахивая толстыми руками, уже с самым серьезным видом шла к физику. Войдя в маленькую каморку Бушмана, она решительно вплотную приблизилась к нему. В маленьком помещении стало тесно, испуганный физик сидел за столом, чувствуя своим плечом движения мощного живота любимой женщины и боясь поднять глаза. Наконец тяжелая рука Полины Матвеевны легла на лысую голову ученого, поглаживая ее, сползла на костлявые плечи, и она с силой прижалась к нему. — Андрей Моисеевич, Андрюша! Я так люблю Вас! — она заплакала. — Я вечно буду Вашей. Я спасу Вас! Я сделаю все ради Вас!

— Ради Бога, дорогая, успокойтесь, — говорил напуганный ее поведением Андрей Моисеевич, — нас могут увидеть. Перестаньте, пожалуйста.

Решительными движением Бушман вскочил и стал выталкивать дрожащую женщину из помещения в цех.

— Ради Бога, не губите меня. Уходите, уходите пожалуйста. Двери раскрылась, и Полина Матвеевна уже сделала шаг наружу, находясь лицом к физику.

— Может быть я ночью к Вам приду? — умоляюще спросила она.

На мгновение Бушман замер. Слова женщины парализовали его движение, одни глаза бешено бегали под линзами очков. Наконец он обхватил потные руки Полины Матвеевны, тряхнул их.

— Да, да. Непременно приходите. Непременно. Буду ждать Вас… Я дверь в цехе оставлю открытой… Только осторожней. Этот день длился бесконечно долго. Наконец наступила ночь. Бушман лежал в своей каморке, прислушиваясь к каждому шороху. Его терзали противоречивые чувства. Он боялся, что их обнаружат, и тогда ему конец. Вместе с тем он страстно желал ее. Вдруг что-то скрипнуло: он замер, раскрыв рот. Снова — уже тягучее — тот же скрип. Дверь! Он бросился к двери. Они встретились. С силой обняли друг друга, и не говоря ни слова, их губы сошлись. Бушман ощутил всю прелесть позабытых чувств. Не прекращая страстного поцелуя, они неуклюже подошли к нарам, Андрей Моисеевич ловко уложил ее и лег сверху. Теперь он целовал все ее лицо, шею, уши. Его очаровывал запах хозяйственного мыла от ее пышных свежевымытых волос, ему было приятно, как нежно царапали его лицо холодные сережки. Он весь предался страсти, забыв обо всем на свете, он был в восторге, ему нравился смешанный запах, исходивший от нее.

Наконец он стал ее раздевать. Полина Матвеевна пыталась приподнять свое могучее тело, как-то помочь физику, но из этого ничего не выходило. Тогда Андрей Моисеевич с силой поднял ее, поставил на ноги, он запутался во всех этих шнурках, кнопках, пуговицах. Он тяжело дышал, сердился, сопел. Когда физик наконец добрался до нижнего белья, то Полина Матвеевна сделала вид, что не хочет снимать последние преграды, тогда Бушман резко одернул ее руки и продолжил свое дело. Потом быстро разделся сам.

Укрывшись тонким одеялом, они лежали на узких нарах. Андрей Моисеевич чувствовал под собой мощь и величие женского тела. Он целовал и ласкал ее всю. Лицо, толстую шею, большие груди, живот, толстые длинные ноги и все остальное. От их движений деревянные нары жалобно скрипели. Полина Матвеевна пыталась что-то говорить на ухо Бушмана, но тот был занят страстью. Он как хотел ворочал огромное тело, наслаждался всеми частями пышных конечностей. Вскоре женщина угасла, она тяжело, безучастно легла, раскинув руки, а маленький ученый все продолжал и продолжал свои резкие движения, от этих толчков голова ее уперлась в стенку, голова невольно согнулась, в едином такте слились скрип нар и стоны женщины. Ритм все нарастал, нарастал, и наконец все кончилось, наступила тишина и слышалось частое разрозненное дыхание.

— Вставай, уходи, — прошептал Андрей Моисеевич.

Позабытый приятный пот с его тела остывал, ему стало холодно. Он быстро оделся. В темноте стал собирать разбросанные по всей каморке многочисленные вещи Полины Матвеевны.

— Быстрее. Быстрее.

— Ой, милый, погоди!.. Что это было? Ты такой маленький, а это!.. Как ты ласков и нежен! Дай я еще полежу! Мне так хорошо!

— Дорогая, вставай. Вставай, пожалуйста, ночи ведь короткие, уже светает.

Он помог ей кое-как одеться, в дверях поцеловал в щечку, ударил рукой по пышной заднице, плотно закрыл дверь.

Утром его разбудил шум в цехе. Андрей Моисеевич тяжело встал, свесив ноги с нар, он полусонно сидел, упершись чуть раскрытыми глазами в одну точку, в ногах была приятная усталость, все мускулы тощего тела ныли. Вдруг он увидел на полу женскую полукруглую расческу. Реакция была мгновенная. Через несколько минут он уже бегал по цеху, воровато посматривая на стол учетчицы. Весь день Полины Матвеевны не было на работе. Все существо Андрея Моисеевича дрожало, он каждую секунду ждал, что за ним придут солдаты и уведут его, но наступил вечер и он снова остался один.

Следующую ночь, несмотря на усталость, он спал очень тяжело, ворочался, нервничал, жалел обо всем. Так было до тех пор пока он не увидел Полину Матвеевну. Она снова румяная, важная, довольная объявилась на работе. К удивлению Бушмана, она вела себя тихо и спокойно. Только вечером она незаметно подошла к физику.

— Я сегодня приду, — сказала тихо она.

— Нет. Ни в коем случае, — прошипел Бушман.

— Тогда завтра.

— Нет.

— Да.

Она, как и обещала, пришла. Снова была бурная ночь, однако на следующее утро Полина Матвеевна уже была на работе. Снова что-то кричала, ругалась, смеялась.

Вопреки желанию Бушмана, через сутки она объявилась вновь. Физик был зол, он не хотел прикасаться к женщине: она ему стала противна.

— Вы хотите, чтобы я из-за Вашей задницы здесь сгнил, — говорил он с тихой яростью, отворачиваясь от ее слюнявого рта. — Андрей Моисеевич, Андрюшенька, миленький! Если бы знали, как я люблю Вас, как я страдаю! Я готова на все ради Вас!.. Вы — настоящий мужчина! — говорила Полина Матвеевна, с силой сжимая в объятиях хилого физика.

Наконец Бушман сдался, и тяжелое тело сдавило все его нутро. Он задыхался, беспомощно дергался, а она все целовала и целовала его худую грудь, тело, лицо. Тогда же поразительный ум физика определил следующую закономерность — когда есть страсть, любовь и желание — любой вес пушинка, если этого нет, то все становится невыносимо нудным и тяжелым. С этими мыслями Андрей Моисеевич еле-еле выкарабкался из-под нее и лег сверху. И тогда он впервые задумался о составе ее запаха и понял, что это смесь пота, пудры, нафталина, хозяйственного мыла и дешевых духов. Он стал задыхаться, ему было плохо, он мечтал о времени, когда она уйдет.

Через сутки Полина Матвеевна снова пришла, однако дверь в цех была плотно закрыта. Бушман видел, как огромная тень, как медведь, ходила вдоль окна, стучала в дверь, скребла, но физик был неумолим. А на следующий день его вызвали к начальнику. Это конец, доигрался. Ведь знал, что добром это не кончится. «Какой я идиот!» — думал Андрей Моисеевич, входя в большой, светлый кабинет начальника. Тот, не вставая, поднял большую, с крупными чертами голову, отложил очки, несколько секунд оценивающе смотрел с ног до головы на маленького заключенного.

— Оказывается, Вы специалист по электромагнитным волнам? — Да, гражданин начальник.

— Ладно. Я готовлю материал об Вашем досрочном освобождении. На днях сам отвезу Ваше дело в Москву. Вот напишите рапорт в такой форме… А завтра Вас отвезут в другую колонию для внедрения там передового опыта.

Ровно три месяца — все лето — возили Бушмана с места на место. Жил он в общих бараках, про него часто забывали и не кормили. Приходилось спать где попало и вовсе не спать. Было очень тяжело, но его согревала мысль, что вскоре его освободят, и он безропотно, сжав зубы, выносил все тяготы жизни заключенного. Во время переездов он много видел, много слышал, обо многом узнал.

С первым снегом его привезли обратно. Начальник колонии еще не вернулся, и Полина Матвеевна уже месяц как уехала по нездоровью в Магадан. За лето привезли огромное количество нужных и ненужных станков и оборудования, пригнали много новых заключенных, новых солдат и офицеров охраны. По двенадцать-четырнадцать часов в сутки приходилось работать Андрею Моисеевичу для установки и наладки нового оборудования в различных новых и старых объектах колонии.

А с наступлением первых морозов рухнули и приятные мечты Андрея Моисеевича. В колонию прибыл новый начальник, из старых чекистов. Человек малообразованный, жестокий, бесчеловечный. Вместе с ним пришла ошеломительная для Бушмана весть — бывший начальник арестован в Москве как японский шпион и расстрелян. Несколько дней бедный физик был в отчаянии, не находил себе места. Произошло крушение всех его надежд на досрочное освобождение. У него опустились руки, он не мог работать, не мог ничего сообразить. И только появление в цехе сияющей Полины Матвеевны вернуло его сознание в норму. После обеда, когда народа в цехе было мало, они встретились. Несмотря ни на что он был рад этой встрече. Присели в сторонке, говорили мало, речь не клеилась, каждый думал о своем.

— Андрей Моисеевич, я беременна, — наконец радостно сказала Полина Матвеевна.

— Да? Я рад за Вас! Это хорошо! — машинально ответил Бушман.

— Уже четыре месяца, — продолжала она.

— Хорошо. Это даже прекрасно! Поздравляю! Ведь Вы, наверное, мечтали о ребенке. И возраст у Вас не юный, — говорил рассеянно физик.

— А Вы знаете, кто отец ребенка?

— Как кто? — наконец Андрей Моисеевич очнулся. — Кто?

— Вы, дорогой Андрюша.

— Не говорите глупостей… Вы замужняя женщина. Вам не стыдно?

Он вскочил, хотел бежать, но Полина Матвеевна схватила его руку, усадила обратно.

— Дорогой, Андрюша! Вы не знаете как я Вам благодарна! Как я Вас люблю! Я Вас ничем не обяжу, не волнуйтесь. Вы и так сделали мне очень много приятного. Сейчас я оформлю кое-какие бумаги, рассчитаюсь и уеду. Из-за моей беременности мужа переводят в Магадан. Так что на днях я уезжаю. С мужем я больше жить не буду. Не могу… Рожать поеду домой, к родителям, на Кубань… Так что прощайте, дорогой, Андрей Моисеевич! Спасибо Вам! Я вечно буду Вас любить!

Всю последующую ночь Бушман не спал, разные авантюрные мысли посетили его голову. Он встал, зажег керосинку, долго курил, смотрел какие-то книги, писал. На следующее утро искал Полину Матвеевну, но ее не было. Спросил про нее у подружек — те ответили, что она увольняется и собирает свои пожитки. Тогда физик пошел на крайность — и попросил передать, что он хочет ее видеть. На следующий день они встретились. Оба молчали, нервничали. Пунцовый румянец играл на щеках Полины Матвеевны, глаза ее ласкали любимого.

— Вы любите меня? — наконец в упор спросил Бушман.

— Андрюша! — она сжала на груди руки и с удовольствием стала их поглаживать.

— Неужели Вы бросите меня здесь? Неужели мы расстаемся навсегда? — физик говорил тихо и сурово.

— Что мне делать? Даже не знаю, — слеза появилась на ее щеке.

— Только, пожалуйста, не плачьте. Возьмите себя в руки, — он бережно обхватил ее широкую руку, слегка погладил. — Вы хотите быть со мной всю жизнь?.. Мы будем счастливы! Вы будете самой счастливой женщиной! У нас будет много детей!.. Я люблю Вас, люблю! — страстно шептал Бушман, крепче сжимая ее руку. Полина Матвеевна закрыла глаза, ее большое тело чуточку дрожало, то ли от руки физика, то ли от чего-то еще. Она молчала.

— Вы готовы помочь мне?.. Никакого риска не будет. Но потом мы будем жить счастливо, красиво. О Вас, о Вашем таланте узнает весь мир. Я это сделаю… Вы любите меня?

— Да, да! Что я могу сделать?

— Вы должны сегодня ночью прийти ко мне.

— Андрей Моисеевич, новый начальник. Все так строго… К тому же муж ведь теперь на службу не ходит.

— Что, он и пить перестал? — перебил ее Бушман.

— Нет, пьет, как свинья.

— Вот и напои его. А порядки здесь всегда были строгие, — и уже помягче он продолжил: — Неужели ты забыла мои ласки? — Ой, Андрюша. Приду, приду! Хоть убьют — приду.

— Только без глупостей. Будь осторожна и знай, мы всегда будем вместе. Я сделаю тебя самой счастливой женщиной… До ночи!

Ночью, оба дрожа от страха, встретились. Как и в первую ночь, страстно любили, но все делалось значительно быстрее, второпях. Затем оделись, молчали, Бушман курил.

— Мне надо идти, — сказала наконец Полина Матвеевна.

— Подожди, — Андрей Моисеевич встал, глубоко вздохнул. — Могу я тебе верить?

— Да.

— Тогда внимательно слушай.

Бушман медленно, внятно посвятил ее в свой план. Новый план побега. Она молча слушала, кивала головой, плакала.

— Теперь повтори, что ты должна сделать? — в конце спросил Бушман.

Она дрожащим голосом стала говорить.

— Нет, не так, — и физик стал ее поправлять, — повтори снова.

Она повторила.

— Все, как видишь, просто. Ты практически ничем не рискуешь, — он снова закурил. — Скажи мне в последний раз — ты согласна?

Она молча кивнула головой.

— Я не слышу.

— Да. Я на все согласна ради тебя. Только смогу ли я?

— Конечно сможешь. Ты ничем не рискуешь. Еще раз подумай и ответь — ты согласна?

— Да. Я согласна.

— Повтори еще раз всё.

Она повторила.

— Правильно. Тогда с Богом! — и Андрей Моисеевич поцеловал ее в лоб.

Он полез под стол, что-то выдвигал, задвигал там, долго возился Наконец подошел к Полине Матвеевне.

— Вот этот первый шаг самый тяжелый для тебя во всей этой операции. Это в принципе — единственный твой риск.

— Что это? — спросила она, беря тяжелый сверток.

— Золото.

— Так много?

— Не так уж это и много. Оно в слитках по килограмму. Часть понесешь на себе, часть в вещах.

— Может быть и половины хватит? Ведь так тяжело.

— Что половина, что всё — риск один. А там в дальнейшем это совсем разное. Самый большой риск для себя сейчас — незаметно дойти до своего вагончика. Иди. Помни, я люблю тебя, — и он жарко поцеловал ее.

Чтобы хоть как-то забыться и отвлечься, Бушман практически круглые сутки работал. От волнения у него дрожали руки, он делал все невпопад, все валилось из рук. Однако никакого шума не было. Более того, через два дня объявилась Полина Матвеевна. Она немного осунулась, щеки ее обвисли, под глазам появились синие круги.

— Все нормально… Я все сделала как Вы велели. Берегите себя. Я буду ждать Вас. До свидания!.. — тихо сказав это, она печально удалилась, потом вернулась. — Как назвать ребенка? — Как Вам угодно. Лишь бы был здоров.

— А кого Вы хотели бы?

— Желательно мальчика. А в принципе какая разница.

— Вы благословите его и меня?

— Да, да! Я благословляю Вас! Ну, с Богом! Помните все, и будьте осторожны. Я в Вас верю!

Они расстались. Бушман долго смотрел ей вслед. Выходя из цеха, она обернулась, пугливо махнула рукой и скрылась за дверью.

В тот же вечер Андрей Моисеевич подошел к своему непосредственному начальнику — инженеру из вольнонаемных, и попросил перевести его из цеха.

— Да Вы что, обалдели, что ли? — удивился инженер. — Что, захотели снова в бараки, к параше?

— Нет, просто новый начальник все равно меня здесь не оставит. Я ведь из политических. И могу действительно попасть в бараки. А так, если бы Вы помогли, то я могу куда-нибудь устроиться заранее. Я ведь столько сделал.

— Ну ладно. А куда Вы хотите?

— В санчасть или в котельню. Я ведь там до этого работал. — Хорошо, посмотрим.

И через несколько дней Андрея Моисеевича перевели в его родную котельню, а на следующий день молодой ученый нанес визит к своему давнему знакомому — начмеду Семичастному. Братская улыбка Бушмана была такой искренней, такой нежной и печальной, что Олег Леонидович смутился, сдержанно поздоровался, на расстоянии спросил как дела. Физик виновато переминался с ноги на ногу, вкрадчивым, шепелявым голосом что-то ответил. Хилый вид, опущенные глаза под толстыми очками умиротворили прошлую ярость начмеда. Так они снова сошлись, снова любезничали, выпивали, вспоминали Москву и ее анекдоты, рассказывали правды и небылицы, всегда поддакивали друг другу, высмеивали провинцию и провинциалов, считали Москву и москвичей особой цивилизацией, особым государством.

* * *

После того, как отмечали день рождения начмеда, Бушман несколько дней не появлялся в санчасти. Наступало короткое колымское лето. В воздухе чувствовалось потепление, изменение было во всем. Обычно весна пробуждает массу новых надежд, новых планов и перспектив. Как и каждое лето, Семичастный решил окончательно расстаться с этой дикой жизнью и вернуться на материк, в Москву, к маме. На днях он получил трогательное, нежное письмо от матери, в котором она просила сына приехать в Москву. По ее словам он понял, что мать болеет и нуждается в помощи. Письмо сильно растрогало Олега Леонидовича, он понял, что может больше никогда не увидеть свою мать, к тому же в письме мать сообщила, что в случае ее смерти жилплощадь по закону перейдет в собственность государства. Последнее обстоятельство сильно задело столичные жилки начмеда. Он понял, что может не только остаться без московского жилья и прописки, но и стать просто бездомным. И тогда Москва — столица — город, которым он жил и гордился, может стать для него чужим городом.

Впервые за многие годы экспедиции он отрезвел, стал думать о реальной жизни, о своем прошлом и будущем. Эти мысли были бесцветными и тревожными. Его старенькая мать, его московская квартира и весь его тыл могли в один час превратиться в иллюзию. Мысли тяжелые и страшные стали днем и ночью преследовать бедного начмеда. Он понял, наконец, что его беззаботное детство кончилось. Даже в спиртном он перестал находить утешение. Он хотел с кем-то поделиться своими переживаниями, но рядом не было никого, кто мог бы понять его и разделить с ним его участь. Как назло, Бушман долго не появлялся, и когда он наконец объявился, Олег Леонидович, как никогда тепло, по-приятельски обнял его, даже поцеловал в щечку.

Начмед вслух прочитал физику письмо матери, снова растрогался и, ища искреннего сочувствия, даже неожиданно для себя пустил слезу. Выпили. Долго обсуждали проблему. Андрей Моисеевич решительно советовал начмеду писать рапорт или заявление по семейному обстоятельству и срочно выезжать в Москву. Когда все проблемы были обсуждены, Бушман спросил Цанка.

— Да сдался Вам этот дикарь, — в сердцах отвечал Семичастный, — он хорош как завхоз.

Оба весело засмеялись.

— И все-таки попросите фельдшера позвать его, — ласково настаивал физик, — мне нравятся его корявые манеры… Ну немного хоть поразвлечемся.

— Ну ладно, уговорили. Только ненадолго, а то он еще возомнит из себя.

Арачаев, скорчившись в клубок под двумя одеялами, тихо спал, когда его тронул фельдшер.

— Начмед вызывает.

Спросонья Цанка ничего не мог понять, протер глаза, сел, опустив длинные худые ноги на холодный земляной пол.

— Что случилось? — спросил он.

— Не знаю. Там еще очкарик этот — из котельни.

— А-а… Хорошо, иду.

Цанка не раз слышал, как два москвича, выпив, отзывались о провинциалах и провинции, как они относились к немосквичам, и естественно понимал, что отношение их к нему — не только к непровинциалу, а к неграмотному дикарю, спустившемуся с гор, совсем надменное и барское. Цанка видел, что они с трудом скрывали свое высокомерие, брезговали его посудой и обществом, и все равно Бушман раз за разом хотел, чтобы они сидели вместе. В то же время Арачаев чувствовал, что Андрей Моисеевич вел какую-то двойную игру, он хотел угодить начмеду и при этом не оставлял без внимания его. Цанка видел заботу Бушмана о его здоровье, его бесценные в этих местах продукты, и в то же время его подлую роль в отправке больного Цанка в Магадан. Цанка не верил физику, относился к каждому его слову и предложению с недоверием и осторожностью, но тем не менее выбора не было. Нужно было все равно искать опору, хотя и гнилая, но поддержка, других не было.

С этими противоречивыми мыслями Цанка встал, глубоко вздохнул и направился к начальству.

Тихо постучав, Арачаев, согнувшись в низкой двери, виновато зашел в кабинет начмеда.

— Садись, садись, — командно и надменно сказал захмелевший Семичастный.

— Бушман навстречу встал, руки не подал, но крепко обхватил локоть Цанка, присаживая его рядом с собой.

— Давайте выпьем за здоровье Вашей дорогой матери, Олег Леонидович, — сказал Бушман, наливая значительное количество спиртного каждому. — За родителей надо пить стоя и до дна. Вначале Вы, Олег Леонидович.

Чокнулись. Начмед залпом осушил стакан, долго не мог отдышаться, потом пил из ведра ледяную воду, все стонал. Бушман тем временем наклонил к себе голову Цанка и прошептал:

— Ты сейчас уходи. После этого уйду и я, напоив этого. А когда все улягутся, приходи ко мне. Есть дело.

— Дежурный фельдшер, сука, до утра не спит.

— Он из заключенных?

Цанка мотнул утвердительно головой.

— Тогда договорись с ним… У нас мало времени… Ладно, иди к себе.

В полночь Арачаев, пообещав дежурному фельдшеру махорки, пошел к физику. Войдя в каморку Бушмана, Цанка удивленно посмотрел по сторонам. Кругом в хаотическом беспорядке лежали исписанные листки бумаги. Сизый дым слоями витал в комнате, оставляя на прокопченных стенах уродливые двигающиеся фигуры. Все так же строго и надменно смотрел сверху вниз вождь народа — Сталин.

— Заходи, заходи. Садись, — сказал ученый, освобождая для Цанка место на нарах рядом с нагроможденным всякими листками и книгами самодельным столом. — Вчера ко мне приходили с обыском. Кто-то донес. А может просто для проверки… Ничего не сказали — ушли… Ну все равно от них добра не жди. Чай будешь? У меня есть отличная заварка.

Бушман засуетился возле печи. Огонь ожил, весело заиграл разноцветными струйками, затрещали дрова спокойствием и уютом.

— Это я их так разложил, — говорил физик, бережно складывая на столе бумаги. — В принципе все закончено. Остались последние штрихи, детали… Только ничего, пожалуйста, не трогай… Кури.

Цанка жадно затянулся. Оба молчали. Знали, что разговор будет важный, тяжелый, судьбоносный. Андрей Моисеевич завозился вокруг обгоревшего чайника.

— Цанка, дорогой, ты себе представить не можешь, я наконец все закончил. Это все новое, до этого таких теоретических исследований не было. Ты, наверное, не веришь мне? Ты просто ничего не понимаешь в этом?.. Прости меня, конечно, за это. Я без обиды.

Бушман расставил стаканы на столе, достал из-под нар сухой кусок хлеба, разлил горячий чай. Душистый, пьянящий аромат чудесной травы наполнил комнату.

— Давно я не пил такого чая, — восхищенно сказал Арачаев, сжимая в своих больших костлявых руках теплую посуду.

Он своим большим длинным носом, единственной не изменившейся за время заключения частью тела, водил поверх стакана, как бы пытаясь вобрать в себя не только всю темно-бордовую жидкость, но все пары, исходившие от нее.

— Погоди, у меня еще что-то есть припасенное для тебя, — с этими словами физик снова полез под нары, долго возился, наконец достал скомканный промасленный комок, бережно развернул его и протянул белый кусок сахара, — честное слово — для тебя берег. Ешь.

— Спасибо.

Цанка бережно взял и положил на свою большую грубую ладонь неправильной формы остроугольный сладкий кусок. Затем взял ржавый нож и резким ударом раздробил сахар на две части. Большую часть положил перед Бушманом, свой кусок переложил в другую руку и несколько раз облизал остатки с ладони.

— Мне ничего не надо, Цанка, это я для тебя хоронил, — сказал мягко физик, перекладывая кусок обратно к Цанку.

— Мне и этого хватит. Спасибо, Андрей Моисеевич, — и Цанка решительно положил сахар на прежнее место.

После некоторой чисто ритуальной паузы Цанка сунул сахар в рот, хотел отломить кусочек. Заскрежетали зубы, ничего не получилось. Немного безуспешно помучавшись, Арачаев вынул изо рта сладкий кусочек и с удивлением обнаружил, что на месте прикуса остался ярко-красный цвет. Он хотел скрыть это и бросил весь кусок в рот.

— Цинга, — тихо сказал Бушман, качая головой.

Оба замолчали, каждый думал о своем. Наступила тишина, только дрова весело горели, играя огнями и шипя. Цанка чмокал губами, с удовольствием кувыркая во рту сладкий, быстро тающий кусочек, затем слегка подул на чай и со свистом всосал маленький глоток, блаженно закрыл глаза.

— Цанка, нам надо бежать, — нарушил молчание Бушман.

Арачаев, ничего не говоря, снова принялся за чай.

— Ты что, оглох? Бежать нам надо. Еще одной зимы мы с тобой здесь не переживем.

— В том году мы с тобой уже бежали. Разве не хватит?

— В том году так получилось. Разве я виноват? Мы здесь все подневольные, — скороговоркой, шепеляво оправдывался физик. — Меня никто не спрашивал — что я хочу и куда я хочу. Просто взяли и отправили куда хотели.

— Ну Вы ведь могли дать хотя бы какую-то весточку, чтобы я не дергался.

— Не мог. Не мог. В том-то и дело, что не мог.

После этих слов Бушман вскочил, стал ходить взад-вперед по маленькой конуре, остановился возле печи, кинул в догорающий огонь несколько поленьев.

— А с дровами, я вижу, у Вас все хорошо, — сказал Цанка, чтобы как-то поддержать разговор.

— У меня «все хорошо», вот только жизнь хреновая. Жизнь законченного человека, — с последними словами Бушман повернулся лицом к столу и в толстых линзах физика отразился ярко-красный неравномерно вспыхивающий огонь. Арачаеву показалось, что на него смотрит череп мертвеца с горящими огненными глазами. Мурашки пробежали по его телу.

— Андрей Моисеевич, налейте, пожалуйста, еще чаю, если есть, — сказал боязливым голосом Цанка, протягивая к огненным глазам дрожащей рукой пустой стакан.

Бушман молча встал, завозился возле чайника, налил чаю себе и Арачаеву, снова сел напротив. Огни из глаз исчезли. Это был снова жалкий и хилый Бушман с большими очками на кривом худом носе.

— Давай выпьем немного, — уже весело сказал Бушман.

Как обычно полез под нары, достал небольшую медицинскую бутыль, с полок стащил две алюминиевые солдатские кружки, из грязной льняной ткани развернул кусок черного сухого хлеба, надломил его на несколько частей.

Разлили спирт, не разбавляя выпили. Долго не могли отдышаться. Бушман набрал в кружку воды из ведра, стоящего у дверей, жадно сделал несколько глотков, протянул Арачаеву. Через некоторое время снова брызнули понемногу спирта в кружки, снова также кряхтя и охая выпили. Потом стали молча курить, сев уже боком друг к другу и к столу, смотря, как по-юношески играет озорством и весельем в печи разгорающийся огонь.

— Между прочим, очень даже хорошо, что мы с тобой в прошлом году не бежали, — нарушил молчание Бушман, не поворачивая головы в сторону Цанка, — тот маршрут и тот план были для нас губительны. Мы бы все равно не смогли бы его осуществить, и наши кости где-нибудь сейчас лежали в вечной мерзлоте… Это была утопия. Моя ошибка.

— А теперь что, другой у Вас план?

— Да. Кардинально другой, и главное тщательно проработанный и продуманный.

— Ну и в чем он заключается? — спросил, смотря на профиль физика, Арачаев.

— Прежде чем его изложить, мне надо знать, согласен ты или нет. Готов ли ты со мной бежать и разделить все, что встретим.

— Вы мне не верите? — с выдавленной усмешкой спросил Арачаев.

Наступила короткая пауза.

— Если бы не верил — сюда не позвал. Знаешь, Цанка, хочешь верь, хочешь не верь, но ты мне сейчас самый родной и близкий человек на всем свете. Я не только верю тебе, но и люблю тебя, — после этих слов он снова замолчал, и чуть погодя продолжил: — Кроме родителей, у меня никогда и никого не было. Я не знал, что такое брат или сестра, что такое родственники, и вот теперь я встретил тебя. Я не знаю, что произошло, но я привязался к тебе, я полюбил тебя, и ты мне очень близок. И самое главное, я тебе абсолютно верю. Даже больше, чем себе. Если ты не согласен со мной бежать, то это твой выбор, но я решил окончательно и бесповоротно. Или я убегу и как-нибудь постараюсь побороться за свою жизнь, или я здесь тихо и молча, как и тысячи остальных, погибну. И поверь мне — дело не в том, что я великий или даже гениальный, — это, конечно, абсурд, но моя теория — это действительно открытие, и я должен донести ее до народа, до науки. Разумеется, ее и без меня откроют, но неужели я не имею права быть достойным остаться в летописях учебников по физике… Я столько работал, я столько стремился к этому… Мне не нужны даже эти почет, уважение, признание, я хочу, чтобы как-то оценили мой труд, мой вклад… Да что я болтаю. Разве в этой глуши об этом кто-то может думать, кроме меня, дурака.

— Андрей Моисеевич, у меня есть две причины, которые сдерживают меня от принятия данного предложения.

— Ну и какие же это причины? — не выдержав, перебил физик. — Может быть только одна причина — трусость.

— Я не трус, — злобно сказал Цанка.

— Ну извини, извини. Нервы, нервы, нервы.

Бушман вскочил, снова завозился вокруг печи.

— Давай еще чайку, свеженького, — говорил он, дрожащими руками наполняя задымленный и весь помятый чайник.

— Извини, я тебя перебил, так что это за две причины.

Арачаев долго собирался с мыслями, наконец, тихо наклонив голову, сказал:

— Ну допустим, мы бежали и все завершилось успешно. У Вас для житья есть необъятные просторы, тысяча городов и сел. Вам все равно где жить, хоть в Америке. А мне-то идти больше некуда, как в свои горы. И буду я там вечный абрек. Пока чекисты где-нибудь не подстрелят.

— Мы с тобой будем впредь вместе — всегда вместе. Ты мне дорог и нужен, — перебил снова Бушман.

— Ну и что, будешь со мной жить в диких горах.

— Если надо, буду жить где угодно. Лишь бы не здесь, и даже здесь согласен — только свободным.

— Мало свободы у абрека, Андрей Моисеевич.

— Ну проживем еще год, два — а может десять. У Вас там ведь не колымские морозы. А умрем — хоть зароют в земле по-человечески.

— Вы не поверите, Андрей Моисеевич, только об этом молю Бога — чтобы умереть у себя дома и чтобы похоронили как у нас принято на родном кладбище. Пешком готов идти до своих гор и просто лечь там в могилу… Только об этом и думаю. Как я боюсь быть в той куче!..

— Так в чем же дело? У нас нет выбора. Ты согласен бежать со мной, а там, на воле, будь что будет, главное мы не сдаемся, как суки обреченные. Ну что — согласен ты или нет, — уже стал кричать захмелевший Бушман.

— Да, да, согласен, согласен, — вторил ему громко Цанка. — Все что угодно! Я ничего не боюсь. Ничего и никого! Хоть сейчас готов! Пошли!

— Тихо, тихо, не шуми, — шепотом говорил физик, усаживая обратно на нары возбужденного горца, — успокойся. Спешка здесь ни к чему. Во всем нужен твердый и трезвый расчет. И не кричи, пожалуйста, — голос у тебя как в рупоре… Ты лучше скажи мне вторую причину!

Арачаев стукнул себя по коленям, посмотрел прямо в лицо физика, стоящего перед ним.

— Андрей Моисеевич, к сожалению, нет сил. Нет здоровья. Я чувствую, как я слаб и бессилен. Даже к Вам на лестницу я еле взбираюсь.

— Да, Цанка, сил у нас действительно мало, но это тоже говорит в нашу пользу. Еще одну зиму мы не протянем. Это точно.

— А бежать ведь тоже силы нужны. А где их взять? Нас через полдня догонят и расстреляют.

— Не вешай нос, Цанка! Где твое мужество? Ты перенес сильную болезнь и еще не восстановился, у нас еще две-три недели в запасе — за это время ты окрепнешь. Я ведь вижу — как ты изо дня в день улучшаешься. Крепнешь на глазах. Смотри как голос прорезался. Значит легкие в порядке.

— Если бы Вы не помешали моей отправке в Магадан, все было бы иначе, — перебил злобно Арачаев.

— Ой, как затаил обиду? — съязвил Бушман. — Я делал все от чистого сердца. Ты, после такого воспаления, слабый, еще абсолютно не здоровый, хотел ехать дней шесть-семь, а то и все десять по двадцати-тридцатиградусному морозу в открытом грузовике, под открытым небом и всеми ветрами и непогодой. Кто бы Вас кормил, кто обогревал? Да ты ничего не знаешь! Просто Семичастный хотел от тебя избавиться, зная, что ты уже не работник на приисках… Не доехал бы ты до Магадана… А там кому, ты думаешь, нужен? Это уже туберкулез и плюс другие болезни, а в комплексе — конец и та же куча, а может еще хуже — крематорий, чтобы погреть твои длинные кости… Бестолочь. Бушман нервно зашагал по маленькой каморке, заложив за спину руки.

— Ты во мне сомневаешься? Я знаю, что не веришь? Думай, что хочешь, — сердился физик. — Одно знаю, что я от чистого сердца желал твоего выздоровления. Я часто боялся, что тебя потеряю… Поверь мне!

— Я знаю, сколько внимания Вы мне уделили, Андрей Моисеевич, я ведь помню — лекарства, такая пища, а мед. Кто здесь мед ест!? Спасибо Вам!

— Да ладно тебе, — коротко отрезал Бушман, — короче — делай, что хочешь, я свой выбор сделал.

Бушман сел на свою табуретку, отпил остывший чай.

— Я тоже сделал свой выбор. Я иду с Вами. А там будь что будет, — сказал твердым голосом Арачаев.

— Это твердо? — спросил физик, глядя на Цанка исподлобья поверх своих большущих очков.

— Да, — ответил Арачаев.

Они как по команде обе встали, сошлись и крепко пожали друг другу руки. Ничего не говорили, только смотрели в глаза, все сильнее сжимая кисти.

— Теперь мы вместе навсегда. Так это, Цанка? — спросил физик, глядя снизу вверх на Арачаева.

— Да.

— Тогда вперед. Целоваться не будем, а времени у нас мало. Ночи стали короткими, — Бушман подошел к столу. — Помоги мне. Давай быстрее.

Они убрали все со стола, и Андрей Моисеевич разложил на нем потрепанную и всю исписанную карту.

— Эту карту я своровал у одного геолога в поселке Озерный прошлым летом.

Бушман сделал выше огонь в керосиновой лампе, снова набросал несколько поленьев в печь. Стало светло. Оба возбужденные, часто дыша, склонились над пропахшей разными запахами разноцветной бумагой.

— Вот Магадан. Здесь мы встретились. Ты только подумай — уже почти два года прошло! Как летит время прошедшее, и как тягостно настоящее и будущее, — физик водил карандашом по карте. — Вот так нас везли от Магадана до Сусуман. От Сусумана пешком повели по тракту вдоль речи Аян-Орях, затем повернули на юго-запад по реке Бячела, здесь мы ночью дрались. Помнишь? Затем шли по реке Левая Бячела, примерно в этом месте мы с тобой спали в шкуре лошади. Вспомнил?

— Как будто вчера это было, — как бы про себя прошептал Цанка.

— Где-то здесь мы перешли Халханский хребет и вышли к месту, где сейчас находимся. Наша речка называется Правый Кентремкан.

— Как называется?

— Правый Кентремкан. В прошлом году мы с тобой хотели бежать до Берингова пролива. Это была гибель. Дотуда — две-две с половиной тысячи километров. Даже хорошо оснащенная экспедиция не смогла бы этот маршрут совершить. Нас просто Бог миловал.

— Да-а, — сказал протяжно Цанка, саженью руки пытаясь измерить расстояние.

— От нашего места самый близкий путь до Магадана. Это по прямой — километров четыреста пятьдесят, а со всеми поворотами и другими препятствиями километров пятьсот-шестьсот. Но мы туда не пойдем, там кругом в лесах на летний период ставят солдатские заставы — все под охраной. Я в прошлом году видел, как они ловили беглецов. В ту сторону идти — это бессмысленно. Да и весь Магадан напичкан чекистами и стукачами. Там нам делать нечего. Хотя только в том направлении нас и будут искать… Как говорил сука Ленин — мы пойдем другим путем.

— Каким? — не мог скрыть своего нетерпения возбужденный Цанка.

— Мы пойдем туда, где нас никто искать не будет. Мы пойдем до Якутска. Они не предполагают, что у нас есть подробная карта, — здесь указано все, даже места стоянки оленеводов, геологов и все, что нам надо. Мы бежим вниз по течению нашей речки. Она впадает в реку Кентремкан, та впадает в реку Ылбая, потом река Тарым-Юрях, и около якутского поселка Куранах-Сала эта река впадает в большую реку под названием Индигирка. По Индигирке идем до Оймякона, потом вдоль дороги до Кюбеля, далее Развилка, Теплый Ключ и Хандыга. До Хандыги километров шестьсот. Я думаю, что если в конце мая мы тронемся, то в середине августа мы будем вот здесь — в Хандыге.

— Шестьсот километров за два месяца? Неужели мы будем делать в день всего десять километров? — удивился Арачаев.

— В среднем да! У нас и здоровья маловато. А плюс к этому надо находить еду: охотиться, рыбачить. Дни будут долгие, ночей практически не будет, и нам надо избегать людей, даже местных. Для этого у меня есть бинокль.

— Вы говорили, что был обыск, как они не нашли ничего? — Все находится внизу в котельне, даже эта карта. Я ее достал до твоего прихода. Пошли далее. В Хандыге, или лучше до этого, мы должны с тобой приобрести вид геологов. Как это сделать, я думаю, ты представляешь, — глаза Бушмана оторвались от карты и вонзились в синие глаза Цанка, они мгновение не моргая в упор столкнулись, произошел немой диалог. — …Иначе надо гнить здесь, — выдохнул тихо физик.

— Да, другого выхода у нас нет… А вообще-то на месте посмотрим. Там видно будет. А дальше как?

— Дальше? Дальше два варианта. Или мы как законные граждане, тем более ученый-геолог — это я, и его оруженосец — это ты, плывем по реке Алдан на какой-нибудь барже или пароходе — ну там видно будет. Короче, плывем до реки Лены, а там рукой подать до Якутска. Или, второй вариант, более надежный. Переходим около Хандыга реку Алдан и идем пешком до Якутска. Здесь на первый взгляд более надежно, но очень много населенных пунктов, и еще все равно нам придется переплывать на чем-нибудь реку Лену. Якутск находится на другом от нас берегу. Короче говоря, по ходу все будет видно. Загадывать не будем. Итого до Хандыги — где-то шестьсот километров, а от Хандыги до Якутска еще четыреста, если по прямой, а по Алдану и Лене — пятьсот. Итого где-то надо пройти — тысячу-тысячу сто километров.

— Да, дорога немалая. В такой обувке вряд ли я далеко пойду, — сказал Цанка, смотря вниз на свои ноги.

— Об этом не волнуйся, — весело сказал Бушман, — для тебя я уже заготовил почти новенькие кирзовые сапоги сорок шестого размера.

— Где они? — спросил удивленно Цанка.

— Все внизу в котельне. Пока пусть лежат там. Я их смазал и приготовил к походу. Давай-ка еще выпьем чуть-чуть из стратегического запаса.

После спиртного скрутили одну самокрутку, в целях экономии курили по очереди.

— Ладно, дошли до этого Якутска, а потом что? — спросил, затягиваясь, Арачаев. — Это ведь не Грозный и не Москва?

— Слушай внимательно. Дальше самое интересное. В Якутске нас будет ждать одна женщина.

— Какая женщина? — удивился Арачаев.

— Подробности расскажу после. А если конкретно, моя любимая женщина, точнее не моя любимая, а я у нее любимый. Ну это неважно.

— Как неважно? Это очень важно.

— Все рассказывать сейчас нет времени. А если короче, она работала здесь у нас в лаборатории, муж у нее — офицер. У нас с ней был роман.

— Что такое роман? — не унимался Цанка.

— Любовь. Большая любовь.

— Женщина, любовь — все это ненадежно. До этого все было вроде бы гладко. По крайней мере, только от нас все зависело. А теперь какая-то женщина, да еще любовь. Любовь быстро проходит, — сказал Цанка, передавая оставшийся окурок Бушману.

— Может быть, ты и прав, но здесь особый случай, она меня любит, сильно любит.

— Что, больше, видимо, мужиков не было кругом? — и Цанка весело засмеялся.

Бушман не обиделся и тоже засмеялся, они заразительно долго смеялись.

— Она от меня беременна, — сквозь смех наконец произнес физик.

— Беременна? — переспросил Арачаев. — А Вы, оказывается, там неплохо устроились. Я на Вашем месте всю жизнь там бы провел… Ну ладно, что там в Якутске?

Андрей Моисеевич снял очки, протер прослезившиеся от смеха глаза; на лице его еще играла блаженная улыбка, и от этого он стал намного моложе и светлее.

— Ой, несколько лет я так искренне не смеялся.

— Дай Бог, к добру, — сказал уже серьезно Цанка.

— Ну ладно… Короче говоря, в Якутске с первого сентября до первого ноября включительно нас будет ждать эта женщина. Каждый день в восемь часов утра она должна будет проходить мимо Главпочты в городе Якутске. У нее много денег. Моих денег, точнее, теперь наших денег.

— А откуда у нее деньги?

— Потом все по порядку расскажу. Сейчас нет времени. За эти деньги мы купим любые документы и тронемся дальше.

— А где и у кого мы купим документы?

— Цанка, это не твои проблемы. За такие деньги мы купим все что угодно. Ты просто не знаешь, что наша милиция и чекисты самые продажные люди. В эти органы идут прежде всего люди, которые готовы продать в любую минуту не только Родину, мать, жену, сестру, но и себя, лишь бы цена была достойной и все было скрыто… Из Якутска поедем в Иркутск, а потом в Москву и в Грозный. А конкретно цель моя уехать за границу. Ты будешь со мной… Не волнуйся, все будет очень даже хорошо. Я даю слово, что ты приедешь домой как князь: богатый, красивый, гордый. Клянусь тебе — что только так это будет! Я верю в это! Помяни мое слово! И судьба у нас будет одинаковая. Ну конечно, я умру раньше, потому что я старше. А в целом мы с тобой теперь связаны навсегда. Запомни это!

— Дай Бог, чтобы все было хорошо, — говорил Цанка, — а когда мы тронемся и как отсюда выйти — кругом нацепили колючую проволоку, ток пустили.

— Пойдем, как только речка вскроется. По снегу нельзя. Сразу вычислят. Через неделю — дней десять лед на реке растает, и мы пойдем по камням вдоль реки, не дожидаясь, пока уйдет снег.

— Да, по снегу не получится. В этом году выпало столько снега, что не пройти. Видимо, долго будет он таять. Так значит мы пойдем вниз по течению?

— Да, — ответил физик.

— А как мы покинем лагерь?

— Помнишь, где в том году дрова и трупы лежали?

Цанка мотнул головой.

— Вот там и перелезем. Я уже все определил. Ты должен в любой момент быть готовым.

— А что мы берем с собой?

— Ты постарайся своровать в грелку спирт. У меня есть еще одна полная грелка. Берем с собой компас, спички, маленький топорик, нож, бинокль, сухари — все. Ну, кроме этого у меня мои две тетради и еще кое-что. Лишнего ничего не брать. У меня есть два рюкзака. Как только река вскроется — даю знак, сбор здесь, и вперед. А теперь иди к себе. Хорошо по возможности ешь и отдыхай. Больше болтать пока не о чем.

Перед расставанием крепко обнялись: они поняли, что их судьбы связались воедино, и думали они теперь об одном.

* * *

Все последующие дни для Цанка были очень длинными и мучительными: он не находил себе места; нервничал; ко всем приставал. А по ночам он никак не мог заснуть. Он снова и снова обдумывал, как это все будет, сильно переживал, даже дрожал от страха. Тысячу раз он принимал решение, что пойдет к Бушману и откажется, но утром он снова видел, что кругом творится, и ему с нетерпением хотелось бежать хоть куда и поскорее. Измученный и усталый от переживаний, он только под утро погружался в сон; тогда ему снилось, как он с трудом бежал по каменистому руслу реки, ватные ноги двигались с трудом, он задыхался, а вслед ему шла погоня — черные здоровенные злые овчарки сбили его с ног, хотели вцепиться в его длинное худое горло, он сжался в комок, закрыв руками голову и шею, а острые зубы собак кусали все его костлявое тело. Наконец подошел огромный белобрысый солдат, с силой резко схватил за плечо и гаркнул: «Вставай!»

Цанка с ужасом вскочил, рядом стоял весь красный от спиртного светловолосый начмед.

— Вставай! Ты что это дрыхнешь каждый день до обеда? Что, в бараки захотел? По чистому воздуху соскучился?

Холодный пот ручьями стекал по лицу и телу Арачаева. Дрожа от холода и переживаний, Цанка на ходу натягивал поношенную обувь и, превозмогая слабость и тошноту, приступал к своим обязанностям завхоза.

Так продолжалось еще несколько дней. И без того ослабленный организм Арачаева с трудом выносил груз непомерных душевных переживаний. Синие глаза стали серо-желтыми, налились кровью, впали. Как переспелая горная слива стали впадины вокруг глаз. Противоречивые мысли мучили сознание молодого Цанка, и главное переживание было в том, что не мог свободно и гордо объявиться в своем родном селе, в родном доме. Судьба вечного беглеца, преступника и гонимого человека страшила его. Однако остаться навсегда здесь, в общей трупной свалке пугало еще больше. И наконец, после долгих терзаний, как-то вечером он принял окончательное решение, что надо бороться за свою жизнь и надо бежать из этого проклятого места. «Если я дойду до родного аула, — думал Цанка, — то самое худшее, что меня ждет, — так это человеческие похороны на родном родовом кладбище. Что может быть прекраснее этого! Все равно этим все и кончится!»

Успокоенный этими мыслями Цанка в ту ночь заснул мертвецким сном. В эту ночь ему снились красочные сны: вот он скачет на коне по родным горам; а это праздник села возле родника — это танцы, веселье, пение; вот он танцует со своей любимой девушкой — Байсари, а родители, сестры и брат, дети и даже жена от души хлопают им в такт лезгинки. Наконец, он остался один, лег в высокую траву, пахнущую летним зноем, ему за ворот и по ногам ползают, щекоча, муравьи, трещат кузнечики, и где-то в кустах запищали в играх мыши. Обмельчавший к лету родник ласково играл на камнях и перепадах. Стрекозы озабоченно носились вдоль воды, соревнуясь меж собой изяществом и стремительностью полета.

Вдруг что-то надвинулось: огромное, безмолвное, тяжелое. С равнины, с севера повеяло коварной прохладой и мерзкой сыростью. Стал падать дождь. Стало темно… Цанка открыл глаза. Перед ним, загораживая падающий из окна свет, стоял сытый и пьяный начмед. Он ничего не сказал, только зло улыбнулся и вышел. Удивительно приятный шорох радовал слух, будто мать пела колыбельную песню. За окном шел торопливый дождь. Цанка с удовольствием прикрыл глаза, и глубоко заснул. — Арачаев, вставай, вставай, — говорил ему сосед по палате, — уже обед дают.

Цанка, лежа в постели, не раскрывая глаз, с удовольствием потянулся, повернулся на один бок, потом на другой, изо рта вырвался блаженный стон, он глубоко, как дома на печи, зевнул и с улыбкой уставился на удивленного соседа.

— Вставай, Арачаев, вставай, ходит слух, что тебя выписывают.

Цанка медленно встал, он впервые за многие месяцы и даже годы выспался и теперь чувствовал себя молодым и здоровым. Внутренняя сила и уверенность появились в нем.

— Пойди позови фельдшера, — приказал он. — Кто сегодня дежурит?

— Этот горбатый, Мироныч.

— Ну позови его.

Через минуту посыльный вернулся.

— Боится. Начмед, говорит, злой.

— Ладно. Как говорится, если гора не идет к Магомеду, то Магомед пойдет к ней, — с этими словами Цанка пару раз ударил звучно в ладоши и сделал зажигательный танец. Серое, безжизненное лицо доходяги — соседа Цанки — расплылось в беззубой блаженной улыбке.

— Что это за танец? — спросил он.

— Разве никогда не видел? Это — кавказская лезгинка.

— Это ты от радости, что выписывают?

— Да! Это от радости, что мы еще живы, а на улице дождь и значит лето.

— Да, дождь идет скорый, — сказал сосед, и чуть погодя продолжил: — То мороз трескучий, то дождь — зги не видно — что за убогое место… А все-таки худо, что тебя выписывают. Нам здесь от блатных места теперь не будет.

— Все будет нормально, не волнуйся, — и Цанка, хлопнув по плечу доходягу, пошел по коридору в сторону начальства, мурлыча под нос какую-то веселую песню на родном языке.

В фельдшерский он застал дежурного фельдшера Мироныча, сидящего одиноко за столом.

— Ты что это, скотина, совсем нюх потерял? Думаешь, что если меня выпишут, я тебя не достану? — Цанка своими длинными костлявыми пальцами сверху сдавил хилую шею мужика и ткнул с силой голову в стол. — Когда меня выписывают?

— Хотел сегодня, но с документами не успели. С завтрашнего дня довольствие в общей столовой… Даже в карцер хотел.

Цанка освободил шею фельдшера, отошел в сторону и уже примиренчески спросил:

— Что это он так строг? Что с ним стряслось?

— В бельевой под шкафом нашел спирт.

— Какой спирт? — удивился Цанка.

— Не знаю. Говорят, твой.

— Насколько я знаю, начмед никогда не входил в бельевую. Кто заложил? — и Арачаев, злобно скривив лицо, двинулся снова к столу.

— Не знаю, не знаю, — фельдшер вскочил со стула, бросился в дальний угол, прикрывая лицо руками.

Длинный Цанка вплотную придвинулся, даже не поднимая рук, телом прижал Мироныча к скользкой стене.

— Значит ты — сука? — прошипел он ядовито над ухом.

— Нет, нет, не я. Клянусь, не я.

— А кто? Быстро!

— Педик его… Этот артист.

Ничего не говоря, Цанка вышел в коридор. В санчасти царило оживление. Открыли настежь входную дверь, и вместе с южным ветром помещение наполнилось живительной влагой. Заключенные, битком забив крыльцо, как в первый раз в жизни, смотрели на косые стрелы дождя, пробивавшие воронки в жирном, посеревшем снегу. Каждый пытался подставить руку под капельки дождя, намочить ее и потом с удивлением смотреть, как течет небесная влага по иссохшей шелушащейся коже.

— Говорят, такого раннего дождя здесь никогда не было. — Здесь за все лето всего пару дождь идет.

— Это к добру, — говорили в толпе.

— Дай-то Бог!

— Тихо, начальник идет.

Вся толпа, молча, толкаясь и мешая друг другу, побежала по палатам. Матерясь, весь мокрый и злой пробежал в свой кабинет начмед, оставляя за собой след илистой, едкой грязи и влаги. Арачаев тихо подошел к двери Семичастного, глаза его блестели озорством; они снова стали серовато-синими, в уголках рта застыла дерзость. Он прислушался, выждал минуту-другую, мягко постучал и резко открыл дверь.

— Разрешите, гражданин начальник.

Семичастный как раз опрокинул стакан со спиртом и запивал его водой. При появлении Цанка он поперхнулся, стал кашлять, согнулся, лицо его, всегда красное, жирное, стало багрово-коричневым.

— Вон отсюда, мразь черножопая, — еще кашляя, крикнул он, — я тебя сгною в карцере! Я тебе покажу как спирт воровать! Козел ты чумазый!

Цанка, ничего не говоря, вышел. Настроение его вконец испортилось, но он с удивлением обнаружил, что в нем нет прежнего уныния и обреченности. Мыслит работала как никогда энергично и живо. За ним могли в любую минуту прийти солдаты и забрать в карцер. Связь с гарнизоном была только одна — это ноги начмеда. Только он имел право покидать санчасть, и то только в дневное время.

Недолго думая, Цанка рванулся в палату к Фоменко. Как раз наступило время обеда. Из столовой воняло тухлой рыбой и хлоркой. Артист, беззаботно присвистывая, столкнулся в дверях палаты с врывающимся Арачаевым. Цанка, толкая грудью, вернул педика в палату, глазами показал на кровать, тот испуганно сел, часто моргая своими черными густыми ресницами и вздернув вверх сросшиеся, ровные, как крылья птицы, длинные брови.

Соседи Фоменко застыли в немой позе. Цанка рукой махнул им, указывая на дверь.

— Ну что, сука поганая, — заложил значит, — прошипел Цанка, надвигаясь орлом на придавленного артиста, — что, забыл, кто тебя сюда притащил?

— Не я, не я! — взмолился Фоменко.

Арачаев левой рукой схватил ворот артиста, подпертая скула вздернулась вверх, глаза сожмурились, на лице застыла гримаса страдания. Фоменко, всем телом пытаясь интуитивно удалиться от грозных рук, прижался к холодной стене и под нажимом медленно подался вверх. В это время просвистел удар кулака в живот. Фоменко тихо вскрикнул и обмяк всем телом, он свалился на кровать, свернулся в клубок, не мог дышать.

— Сейчас тихо пожрешь и сразу иди ублажать начальника, — говорил на ухо корчащемуся артисту Цанка. — Смотри, если он сегодня пойдет в гарнизон — твоя песня спета. Все понятно? Напои его.

Фоменко быстро замотал головой — из сомкнутых глаз его текли слезы.

После обеда Цанка долго хоронился в коридоре у выхода, боясь, что Семичастный выполнит свою угрозу. В санчасти был тихий час, по крыше частил дождь. Цанка через стенку прислушивался к шорохам в кабине начмеда, но слышал только гулкий бой молотка в ушах. Не выдержав, он осторожно открыл дверь, выглянул наружу. Вечерело. Дождь прекращался. Сквозь толстые быстродвижущиеся кучевые облака проглядывала синева неба. Невидимое заходящее солнце алым пламенем охватило снежные вершины далеких гор. Воздух был чист и свеж. Хотелось бежать и петь. Кончилась бесконечная пора мороза, голода, унижения, смерти. «Будем жить» — подумал Цанка.

Вечером перед отбоем Арачаев с небывалым усердием топил в котельне печь, наводил в помещении порядок. Незаметно зашел дежурный фельдшер, сел рядом с Цанком на корточки, долго смотрел, как играет молодостью пламя.

— Начальнику запер дверь на замок. Ключ оставил у себя, — наконец сказал он.

— Ну и что? — сделал удивленный вид Цанка; в свете огня зверем блеснули зрачки его глаз.

— Сказал, чтобы я за порядком смотрел и за тобой тоже. — Что он хочет?

— Не знаю. Просто никогда он дверью не интересовался. Что-то мерещится ему.

— Выпил он? — перебил его Цанка.

— Как обычно.

— А петух его где?

— Он его прогнал, но сейчас, я видел, тот снова лез к нему.

Наступило молчание.

— Ты иди к себе, спи спокойно, — сказал Арачаев, подбрасывая поленья в огонь, — я тоже спать пойду.

Мироныч встал, сухо треснули его кости в голенищах, он пошел к двери, вместе с ним по стене двинулась страшная сгорбленная тень на всю стену. В дверях он остановился, повернул голову.

— Арачаев, будь осторожен. Все-таки ты еще не окреп.

— Спокойной ночи, доктор! — насилу смеясь сказал Цанка и подумал — к чему это клонит фельдшер.

Медленно ползла ночь. Цанка лежал с открытыми глазами, напрягая свой слух. Кто-то сильно храпел за стенкой. В окно, от останавливаясь, то вновь начиная, стучался ранний дождь. Наконец он услышал медленное шаркание шагов, стыдливый скрип соседней двери.

«Фоменко» — подумал Цанка.

После этого он пролежит еще минут двадцать, читая про себя разные молитвы. Последний раз попросил у Бога помощи и прощения, взял в правую руку самодельный большой тесак, в левую — обувь и двинулся на цыпочках к выходу. Все двери в санчасти нещадно скрипели, и только двери палаты Цанка, бельевой и входная молчали, ублаженные частым вниманием завхоза. У кабинета начмеда он остановился, долго прислушивался, напротив кабинет дежурного фельдшера. Все двери закрыты, кругом тишина.

Обогнув угол, Цанка оказался в темной прихожей. Здесь даже днем было всегда темно и холодно. Сейчас он на ощупь двигался вдоль стены, локтем чувствуя ледяную слизь. Подойдя к двери, медленно наклонился, чтобы освободить руку от обуви, выпрямляясь, полез в брючный карман. «Какой завхоз без дубликата ключей» — вспомнил он шутку Бушмана, и в это время учуял острый запах спиртного перегара и табака.

К его страху мгновенно прибавились гнев и ярость: он резко повернулся, слепо водя перед собой левой рукой; оперся спиной к входной двери в надежде открыть ее, глаза его беспомощно рыскали что-нибудь в кошмарной темноте, он уже готов был кричать от страха и ужаса, как вдруг увидел, что черный силуэт отделился от стены и двинулся к нему. Все тело Цанка бесконтрольно дрожало, ноги подкашивались, руки обвисли, еще мгновение и он бы упал, однако в это время он услышал пьяный голос начмеда:

— Ну что, козел, — бежать собрался?

Что-то металлическое резко щелкнуло в темноте. Семичастный вплотную подошел к Арачаеву и приставил к груди твердый холодный ствол.

— Давно я ждал этого! Ведь я психолог! — дышал он спиртом в лица Арачаева. — Сейчас тебя пристрелю, а потом твоего дружка Бушмана. Скоты, кровопийцы, жиденыши недобитые.

Он с бешеной силой вдавил пистолет в тело обомлевшего заключенного. Раздался щелчок, потом еще, рука начмеда дернулась назад, и в это время Цанка машинально снизу вверх наотмашь махнул правой рукой своим тесаком. Наступила короткая пауза, на земляной пол глухо упал пистолет, и тяжелое тело начмеда повалилось на руки Арачаева.

Дальше все было как во сне. Цанка не помнил, как открыл своим ключом дверь, как, не таясь, под проливным дождем бежал к Бушману. Он очнулся только тогда, когда Андрей Моисеевич усадил его на нары и подал кружку холодной воды.

Задав несколько вопросов и получив односложные, невразумительные ответы, Бушман все понял.

— Ты все свои вещи оттуда взял? — спросил наконец он Арачаева.

Тот просто развел руками.

— Понятно. Тогда отступать некуда. Значит, бежим сейчас, — он задергался по комнате. — Первым делом берем мои тетради и карту.

Потом он побежал вниз, через несколько минут пришел, весь запыхавшись.

— Очнулся? — спросил он, вбегая.

— Да.

— Тогда быстро одевай сапоги… На вот, портянки одень вначале… Как бы что не забыть… Ты спирт достал?

— Нет.

— Ладно, давай быстрее… Сядем на дорожку… Ну, с Богом… Что ты там шепчешь? Что, молишься? Правильно. Теперь только на него надежда. Пошли.

* * *

На улице падал густой дождь. Они, хоронясь и прижимаясь к земле, обогнули столовую и застыли перед открытым полем, которое надо было пересечь.

— Дождь нам в помощь, — дышал в ухо Цанка физик. — Уже два дня, как генератор молчит, видно топливо кончилось. Значит напряжения нет… Главное это поле пройти незамеченными… Пойдем вместе, гуськом, а то потеряемся… Главное не шуметь, а так ничего все равно не видно… Пошли.

Утрамбованный дождем толстый слой снега предательски скрипел под ногами, идти было скользко, тяжело. Дошли до проволочного ограждения. Бушман достал кусачки и стал ими работать. Ползли, снова проволока, кусачки, и снова шли тихо, все время пригибаясь к земле, слыша шум дождя и удары разрывающегося сердца.

За проволочными ограждениями шагов через двадцать-двадцать пять уперлись в высоченный внешний забор. Шестиметровые стволы сосновых деревьев были вертикально установлены в каменистый грунт устья реки на полтора-два метра вглубь.

— Кто-то, несчастный, возводил этот забор, копал в камнях эти траншеи, — сказал приглушенно Бушман запыхавшимся голосом. — Кто его мог сделать? Ведь до нас здесь не было заключенных? — спросил Цанка, водя руками по капитальному строению, отделявшему их от воли.

— И до нас были, и после нас будут, — ответил грустно физик. — В этой стране власть всегда держалась на деспотизме и беспощадной эксплуатации… Если не заключенные, то солдаты, а может даже сами геологи… Пошли, по-моему нам надо влево. Не отставай.

Густой дождь падал крупными, как градинки, каплями, ватная зимняя одежда наполнялась влагой, давила на слабые плечи беглецов.

Вскоре вдоль забора показалась какая-то бесформенная куча. Не говоря ни слова, идущий впереди Бушман полез вверх. Цанка хотел последовать его примеру, но после первого прикосновения отлетел назад, как будто его резануло током, — он упал на задницу, беспрерывно стал что-то бормотать и на четвереньках отполз в сторону. Его стало тошнить, из горла вырывался протяжный хрип. Через минуту вернулся Андрей Моисеевич, он тряс его плечи, просил не шуметь, закрывал ладонью рот Цанка.

— Ты что это завопил, как баба, — злобно шипел физик, — что, в первый раз трупы видишь, или не знал о них? Благодари Бога, что мы с тобой здесь не лежим. Вставай. Вставай быстрее. Пошли.

Цанка не вставал. Приступ тошноты прошел, но он еще стоял на четвереньках, бессильно опустив голову.

— Пошли, пошли, Цанка, — умолял его Бушман. — В любую минуту начнется погоня, и тогда нас доведут до такого состояния, что будем мечтать быть здесь… Вставай. Будь мужчиной! Что это ты плачешь, как девка?

Последние слова обидели Цанка. Он молча встал, со злостью оттолкнул физика, подошел к куче и, сложив руки ладонями к лицу, стал читать какие-то ритуальные молитвы на чеченском языке.

— Давай быстрее, Цанка, — не унимался Андрей Моисеевич, — если ты собираешься все их грехи замаливать, то на это жизни не хватит.

Опустив руки, Цанка поправил рюкзак на спине и сделал решительный шаг к куче. Они, соперничая друг с другом, полезли вверх. Цанка, сожмурив глаза, полз вверх. Он чувствовал, как под его руками и ногами оказывались различные части окоченелых человеческих частей, а стекающий дождь был ядовито-липким, как кровь.

На одном дыхании, сжимая плотно губы, отворачивая друг от друга и от кучи лица, они взобрались на вершину пирамидообразной кучи. До вершины забора оставалось еще метра два. Здоровый человек мог бы спокойно подпрыгнуть и, отжавшись, взобраться на тупые края гниющих стволов. Однако этого здоровья у беглецов уже не было. Цанка сделал попытку — руки беспомощно скользнули по краям. Он неловко приземлился, одна нога попала в какую-то дыру, и по инерции он полетел навзничь, уткнувшись лицом в чьи-то короткие жесткие волосы. Матерясь на всех языках, он тяжело встал, как по высокой скирде соломы, шатаясь двинулся снова к забору.

— Стой, — дернул его Бушман, — так ничего не получится. Хватай этого.

Они как по команде дружно схватили одно тело, с трудом оторвали его и кинули к краю забора. Потом второе, третье. После долгих усилий получилось что-то вроде помоста, по которому они поочередно взобрались на забор. Внизу шириной в несколько метров белел снег, а дальше чернела кривая полоса ожившей реки.

— Прыгай вдоль забора — там снега больше, — сказал Бушман, скидывая вниз свой рюкзак и топорик.

Андрей Моисеевич хотел как-то поменять позу, чтобы повиснуть на заборе, сокращая путь падения, и смягчить приземление, однако из этого ничего не вышло и физик кубарем полетел вниз. Раздался глухой удар; фигура внизу застыла в молчании и в неподвижности.

Испуганный Цанка, не долго думая, полетел следом. Его полет был рассчитанным и он, сгруппировавшись, сумел смягчить падение. Быстро встал и подбежал к неподвижному товарищу. Тронул за плечо.

— Андрей Моисеевич! Андрей Моисе… — Арачаев не успел договорить, как Бушман резво поднял голову.

— Я цел? — спросил он.

— Вроде да — только кое-что отлетело, — и Цанка весело засмеялся.

Бушман тяжело встал, оглядел себя и тоже стал смеяться. — Все. Теперь мы на свободе, но от этого не легче. Теперь все зависит от нас.

— И от Бога, — добавил Цанка.

Они подобрали свои рюкзаки, долго искали топорик.

— Послушай, — прошептал Бушман. — Ничего не слышно?

Кругом было тихо и безмолвно, только робко шел дождь и, как молоденькая девственница, щебетала ранняя вода с камнями, мечтая о большой любви, верности и ласке. Думая не о любви, а мечтая о простой, обыденной жизни, двинулись в неизвестность два беглеца, две худые жердочки в океане бескрайней чужой земли.

Они шли всю ночь вдоль реки по каменистому неровному руслу таежной реки. Часто спотыкались, падали, с трудом вставали и шли дальше, подгоняемые страхом погони. Бесконечный дождь промочил всю одежду. В сапогах шлепала холодная влага. На своих длинных тощих ногах, как на ходулях, Арачаев шел впереди, низко наклонив голову, придерживая обеими руками ремешки рюкзака, который, как тяжеленная гиря, все больше и больше давил все его тело к земле. Андрей Моисеевич отстал, он часто спотыкался, падал, вначале громко матерился после каждого приземления, после, устав и окончательно выбившись из сил, только сопел и протирал влажной рукой залитые дождем очки, боясь потерять из виду длинный, как огородное пугало, силуэт напарника. Единственное, что облегчало им путь, было то, что их маршрут вдоль реки всегда шел по наклону вниз. В некоторых местах спуск был такой крутой, что их тела невольно бежали, тогда дохлые ноги не успевали переставляться, и они падали лицом вниз, в остроконечные камни, обдирая в кровь лицо и руки. В одном месте Цанка, споткнувшись, полетел кубарем вниз, и когда с трудом поднялся, на него налетел Андрей Моисеевич — они уже вместе прокувыркались несколько раз. Лежа, обматерили друг друга, стали ругаться, махать руками и ногами. Били не столько друг друга, сколько по каменистому грунту. Цанка неожиданно стал кашлять — кашель был сухой, резкий, выворачивающий все внутренности наружу; он скрутился в клубок и вместе с каждым новым потугом его тело непроизвольно подпрыгивало, все больше и больше сжимаясь в спираль.

Бушман тем временем, тяжело кряхтя, встал на ноги, пнул Цанка:

— Хватит валяться, вставай.

Приступ кашля прекратился, было слышно, как тяжелые капли упруго вонзались в промокший ватник Арачаева.

— Пошли, — грубо сказал Бушман, еще раз пнул с силой безмолвно лежащего напарника и исчез в ночи.

Пролежав, не двигаясь, еще некоторое время, Цанка выпрямился, лег на спину, холодный дождь щедро лил в лицо, протекал жгучими струйками по шее к телу. Он хотел встать, пытался раскрыть глаза, что-то крикнуть, но вся сила мрачной ночи придавила все его тонкое тело к холодному каменистому грунту. С другой стороны какие-то твердые металлические предметы, находящиеся в рюкзаке, кололи его в спину, пытаясь надломить не только последние остатки воли, но и хребет.

Наверное, Цанка так и остался бы лежать, если бы не очередной приступ кашля, который снова согнул его в пояснице, и его тело невольно оказалось в сидячем положении. Теперь вместе с кашлем наружу вырвалась едкопахнущая мокрота; он тяжело, надрываясь, сплюнул ее и почувствовал некоторое облегчение.

Потом тяжело встал. Вокруг ничего не видно. Мрачно.

— Андрей! — тихо вскрикнул он.

Его голос потонул в падающем ливне.

— Андрей Моисеевич! — уже громко закричал Арачаев.

Ко всем невзгодам еще и страх одиночества охватил Цанка. Он стал метаться по сторонам, ничего не видя, все время спотыкаясь о неровности. Вдруг нога провалилась в темноту. Он свалился в воду, мощное ледяное течение распахнуло свои широкие объятия и потащило упрямо вниз. Цанка отчаянно закричал, метнулся обратно к берегу, больно ударился об огромный валун, и следующим движением его течение реки рвануло к чуть возвышающемуся берегу. Здесь река сворачивалась в водоворот, точила грунт, ища себе простора жизни. Цанка поддался течению, и когда почувствовал злое шипение водоворота, с отчаянием подался вверх; его голова взметнулась вверх, и он грудью ударился о невысокий берег, следующая волна подтолкнула его, и, в кровь царапая руки, вцепившись в острый камень, — выполз. Долго лежал, уткнувшись лицом в твердую землю… Он снова ощутил борьбу за жизнь. Он снова выжил и ему снова хотелось жить.

Упрямо встал. Окончательно промокшее в ледяной воде тело тряслось. Зубы невольно стучали, отдаваясь болью в висках. Уплывшая в реке шапка обнажила выбритую голову и тощую шею. Цанка с щемящей тоской думал о своей теплой кровати в санчасти и невольно, чисто инстинктивно тронулся обратно вверх по пологому склону, но в следующее мгновение вспомнил о высоченном заборе, о горе трупов, о Семичастном — развернулся и побрел вниз вдоль бурлящей, разжиревшей по весне реке.

Некоторое время спустя он почувствовал, что барабанная дробь дождя, падающая на его непокрытую голову, утихла, затем совсем перестала. Воздух стал светлым, легким. Подул резкий порывистый ветер. Небо поднялось, прояснилось. Над горой из-за туч стыдливо обозначился контур откушенной Луны — он выступал все отчетливее и резче. Наконец туманность медленно уползла за гору, и яркий полумесяц заглянул в бескрайнее ущелье.

Цанка замер, озираясь вокруг. Ему показалось, что он до сих пор был под мокрым одеялом и теперь кто-то заботливо снял его.

Снега практически не осталось, только вдоль склонов белели глубокие морщины. Река разошлась; чернела, с шумом перекатывая камни, поперек нее наискось поверх тысяч водяных каракуль перекинулся лунный мост.

Бледно-зеленый безжизненный свет Луны обнажил контуры бездонного ущелья. Казалось, что вся эта говорливая река с криком и отчаянием вливается в огромную черную пасть и что там конец света и жизни.

Цанка стоял в нерешительности, дрожа от страха и холода, боясь двинуться с места. Луна несколько раз скрывалась за тучами и вновь выглядывала. Вдалеке на фоне всего темного виднелся какой-то объемный предмет. Он манил и одновременно пугал Цанка. Неожиданно при новом появлении Луны что-то слабо блеснуло. «Очки Бушмана» — подумал Цанка, и крикнул:

— Андрей Моисеевич! Андрей!

— А-а-а-а-, - пронеслось долгое эхо по ущелью.

— Что орешь? — совсем рядом услышал он голос Бушмана.

Цанка с радостью кинулся к пугающему его контуру. Он хотел обнять друга, поцеловать его. Ему казалось, что они уже вечность не виделись и что на всем свете только они двое остались в живых.

— На выпей, — уперся Арачаев в протянутую руку. В лицо ударил резкий запах спиртного.

Сделав глубокий глоток, Цанка оторвал фляжку от синюшных губ.

— Хватит. Давай сюда, — Бушман резко вырвал посуду, выплескивая содержимое.

Приятная жидкость обожгла полость рта, горло и потекла вниз, разнося по животу тепло и блаженство.

— Дайте еще, — взмолился Цанка.

— Нет… Беречь надо, — ответил физик, делая при этом еще один глоток. — Дорога дальняя. Беречь надо… Ты-то не смог достать, хотя и работал в санчасти… Куда шапку дел? Что, жарко?

— В реке… Уплыла.

— Ну и поплыл бы вместе с ней… Ладно, пошли — уже светает.

Андрей Моисеевич резко двинулся, Цанка еще некоторое время стоял, наслаждаясь теплом, хлынувшим по всему телу, и затем обреченно побрел вслед за напарником, боясь потерять его из виду. Не пройдя в пути еще и одной ночи, Арачаев окончательно убедился, что их затея бессмысленна, что у них не хватит сил преодолеть огромное расстояние. Однако оставаться одному в этом безжизненном пространстве было страшно, еще страшнее была мысль, что могут их догнать и тогда последуют жестокие пытки.

С этими угрюмыми мыслями он шел вслед Бушмана и видел, как неровно шатаясь двигался его партнер. Руки физика бессвязно болтались, видимо, хмель окончательно овладел всем его телом и духом.

Андрей Моисеевич остановился, посмотрел по сторонам, громко матернулся. Затем, качаясь из стороны в сторону, снова побрел, напевая шепелявым голосом какую-то вульгарную песенку.

— Цанка! Цанка! Догоняй, — кричал он пьяным голосом, беспечно махая руками. — Мы на свободе! Мой план гениален! Я добьюсь своего!.. Вперед!.. Только вперед!

Споткнувшись, Бушман грузно упал, не мог встать и потому смеялся сам над собой и говорил:

— Встать! Вставай, Андрей Моисеевич! Ты должен идти. В твоих руках будущее. Тобой будет восторгаться мир!

Арачаев долго смотрел на самодурство товарища и, плюнув в сторону, медленно побрел по течению реки вниз.

Мир снова погрузился в мрак. Пунцовые тучи накрыли ущелье, и пошел дождь — такой же, как и прежде: густой, упругий, холодный. Как и прошлогодний снег, таяла бесконечно длинная ночь. Все явственнее и отчетливее обозначились контуры окружающей действительности: зелено-коричневые камни различной формы, как судьбы людские, лежали в хаосе под ногами; беспрерывно перекатываясь, пенясь и шипя, несла мутные воды горная река, а по краям ее, охраняя, возвышались неприступные, поросшие в ложбинах мелким кустарником скалы.

При свете дня идти стало легче. Теперь струи дождя лили прямо в спину, обдавая холодом впалый затылок и свободно стекая по позвоночнику вниз. Цанка шел, машинально передвигая ноги, и думал о далеких горах Кавказа, о своей матери, о детях, жене, родственниках. Сколько раз он мечтал оказаться вот так на свободе! Ему казалось, что он готов пешком весь свет обойти — лишь бы быть свободным. Однако теперь он чувствовал слабость во всем теле. Ноги подкашивались, отказывались идти, хотелось упасть и забыться во сне, чтобы больше никогда не проснуться и не испытывать этих мучений, этой безудержной дрожи и холода.

— А-а-а, — донесся протяжный крик до Цанка.

Он остановился, прислушался. Через мгновение крик повторился — уже более отчетливо, раскатываясь многократно эхом.

Цанка обернулся. Дождь хлестал в лицо. Кругом ничего не видно — только серая глушь.

— Цанка-а-а! — пронеслось снова по ущелью.

Арачаев нехотя обернулся. Остановился, хотел сбросить промокший тяжеленный рюкзак, чтобы зря не тащить, затем передумал и, волоча его по земле, двинулся обратно. Незаметный с виду подъем оказался тяжелым для преодоления. Цанка стал задыхаться. «Как бы я шел, если бы дорога была в обратную сторону?» — думал он, надеясь поскорее увидеть Бушмана.

Андрей Моисеевич сидел на земле, подложив под себя рюкзак. Его глаза пьяно блистали, залиты кровью, вокруг глаз глубокая синева. Без очков они выглядели беззащитными и чужими.

— Цанка, иди сюда, быстрее, — говорил физик, обеими руками поглаживая свою ногу у ступни.

— Что случилось?

Бушман некоторое время молчал, затем своими карими слепыми глазами посмотрел вверх и сказал:

— Всё. По-моему, это серьезно.

— Так что случилось? — не унимался Цанка.

— Я подвернул ногу… Болит окаянная… К тому же разбил очки.

Арачаев посмотрел по сторонам — нашел разбитую оправу и одну целую линзу.

— С одним глазом идти сможем, — успокоил он физика, протягивая ему остатки очков.

— С одним глазом — можно, а с одной ногой — никак, — стонал Андрей Моисеевич.

— Попробуйте встать осторожнее.

Цанка пытался помочь. Бушман встал, сделал шаг и свалился, матерясь от боли.

— Это надолго, — произнес он печально.

— Где болит? — спросил Цанка.

— Здесь, — физик провел рукой поверх каблука вокруг всей ступни.

— Давай снимем, посмотрим, — не унимался Цанка.

Оба, четырьмя руками, взялись за один промокший сапог. С трудом обнажили ногу. Кожа от сырости сморщилась, посерела, над ступней обозначилась едва заметная припухлость.

— Да, ничего не случилось, — успокаивал напарника Цанка. Он изо всех сил выжал пахнущую скотиной портянку, встряхнул тяжеленный сапог от жидкости и протянул физику.

— Давайте оденем. Нам надо идти, — говорил он, как ребенка лаская Бушмана.

— Нет. Не могу я одеть. Мне больно.

— Перестаньте. Одевайте быстрее.

Неожиданно они одновременно посмотрели в сторону. Вода вплотную подошла к ним, выйдя из берегов.

— Вставайте, быстрее, — скомандовал Цанка, подбирая оба рюкзака.

Они, поддерживая друг друга, отошли в сторону. Вода в реке не на шутку разыгралась. Бесконечная темно-коричневая масса, расширяясь на глазах, пожирая все новые и новые пространства, грохоча и фыркая, проносилась мимо. От вчерашнего застенчивого ручейка и памяти не осталось. Огромная грязевая масса бешено устремилась к просторам.

— Цанка, она может еще разойтись. Пошли дальше, — взмолился Бушман, прыгая с трудом на одной ноге.

Через метров двадцать уперлись в каменную стену ущелья. — Цанка, посмотри — сможем ли мы взобраться на скалу?

Арачаев, бросив рюкзаки, пошел вниз, исчез из виду. Его долго не было. Бушман не на шутку разволновался.

— Цанка! Цанка! Где ты? — кричал он в ярости.

Наконец показался Арачаев, тяжело дыша и таща с собой какой-то сук дерева.

— Что орете? — возмутился он. — Где топорик?

— Не знаю. Где-то выпал, — виновато признался физик.

— Гм, — зло простонал Цанка, желваки побежали по его впалым скулам, — пил бы меньше.

— Не твое дело, — оскалился в ответ Бушман.

— Ты еще будешь выступать здесь, — перешел на «ты» Цанка, — втянул меня в это гиблое дело.

— Пошел ты к черту. Трус проклятый…

Бушман еще что-то хотел сказать, но вялый толчок Цанка свалил его наземь.

— Скотина! — простонал физик. — Мразь проклятая!

Тем временем Цанка взял рюкзак Бушмана, достал оттуда фляжку со спиртом и сделал большой глоток. После долго дышал в кулак.

Сидя в грязи, Андрей Моисеевич молча смотрел на эту сцену и затем умоляюще сказал:

— Дай мне тоже.

Цанка протянул полупустую фляжку. Бушман сделал маленький глоток, лицо его скривилось в страдальческой гримасе — глубокие морщины отразили историю последних лет. Он, не смотря вверх, вернул емкость обратно.

— Внизу я нашел что-то вроде пещеры. Там сделаем привал. Отдохнем… Переждем дождь, а потом видно будет, — сказал примиренчески Цанка.

Он достал свой тесак и неумело стал рубить принесенный сук, пытаясь из него сделать что-то вроде трости.

До найденного Цанком укрытия идти пришлось довольно долго. Это была не пещера, а огромная каменная глыба, похожая на голову чудовища, выползающего из скалы ущелья. В этом камне за многие годы горная река пробурила большое отверстие — и со стороны беглецам этот вид представился, как раскрытая пасть гигантского ящера.

К удивлению обоих, в их убежище было сухо, но холодно. Вечная мерзлота снизу и сверху всасывала остатки тепла. Оба дрожали от холода. Цанка снова схватил приступ кашля, раздирающего грудь, гортань и все существо.

— Выпей немного, — говорил тихим шепелявым голосом Андрей Моисеевич.

— Глотнули по капельке. Сидели на корточках.

— Надо разжечь огонь, — предложил физик.

— А списки откуда?

— У меня есть, — загадочно улыбнулся Бушман.

— Теперь от Ваших спичек только дрова остались.

— Сейчас посмотрим, — Андрей Моисеевич, дрожащими руками, полез во внутренний потайной карман и достал яйцеобразный желто-серый комок. — Я еще зимой обмотал коробок тряпкой и облил парафином от свечи… Давай нож.

После нескольких движений податливая скорлупа раскололась, и в грязных руках физика оказался сухой, как из магазина, новый коробок спичек. Как будто великий клад, медленно, затаив дыхание, раскрыли коробок и с радостью вздохнули — беленькие, в ровный ряд уложенные спички дышали сухостью и серой.

— У меня в рюкзаке есть еще одна такая коробка, — как великую тайну сообщил Андрей Моисеевич, — а остальные, видимо, давно промокли… Нам бы немного дровишек — мы бы их чуть-чуть обдали спиртиком и разожгли костер.

— А если погоня? — спросил шепотом Цанка. — Эх, дорогой мой друг! Если в такую погоду нас еще кто-то будет искать, то пусть находит. Видимо, мы им очень нужны… Но это вряд ли.

— Рядом в горе есть ложбина, поросшая кустарником… Я быстро.

Цанка скинул с себя промокший ватник, взял тесак и исчез за пеленой щедрого дождя.

Когда Арачаев вернулся с охапкой колючего кустарника, то он увидел странную картину: кругом валялись промокшие темно-желтые листки; Бушман валялся лицом вниз, обхватив лицо руками, и рыдал.

— Что случилось? — бросился к нему Цанка.

Ученый не отвечал и стал рыдать еще больше. Цанка взял один из валявшихся листков и увидел, что написанный текст весь расплылся и остались лишь какие-то пятна.

— Это конец! Это крах!

— Не волнуйтесь, Андрей Моисеевич. Успокойтесь. Будем живы, снова напишем.

— Такое только раз пишется, — со злостью закричал физик, руками отрываясь от земли и садясь на ватник Цанка. — Это всё. Это конец… Я этим только жил. Для этого я бежал… Теперь всё… Всё кончено.

Об обхватил в коленях ноги, ткнул туда голову и снова зарыдал — уже тихо, беспомощно.

Вскоре весело затрещал костер. Повеяло жизнью, надеждой. Цанка еще два раза выползал за дровами. Когда появились угли, он передвинул костер, а сам вместе с Бушманом сел на разогретое, как печь, место.

— Ой, как жжет, — впервые нарушил молчание Бушман.

Наслаждались теплом. Глаза засияли, в уголках рта появилась блаженная улыбка.

— Как мало человеку надо, — тихо себе под нос сказал Андрей Моисеевич, — и даже этого скоты не позволяют нам.

Они сидели, упершись спинами.

— О чем Вы? — спросил Цанка.

— Да так, о своем… Цанка, если останешься жить, — не живи с этими гадами, с безбожниками проклятыми, уезжай за границу. Здесь жизни никогда не будет.

— Некуда мне ехать, Андрей Моисеевич. У меня одна Родина — мой аул.

Надолго замолчали.

— О чем думаешь, Цанка? — нарушил молчание физик.

— Да так. Ни о чем… Умереть бы дома. Похоронили бы на родном кладбище, могила была бы. Родственники знали бы, где я.

— А я теперь никому не нужен. Меня где не хорони, а на могилу все равно прийти некому.

— Как некому? — удивился Цанка. — А дочь?

— Дочь воспитывает теперь другой папа… Слушай, а ведь от меня беременна женщина, — Бушман усмехнулся, — может сына родит?

— Неужели все это правда?

— Что?

— Ну про Якутск, про женщину, и все прочее.

— Конечно правда. Ты что, сомневался?.. Давай лучше посмотрим, что стало с нашими сухарями?

Полезли в рюкзак. Всё превратилось в жижу. Однако они с жадностью грязными руками стали выбирать содержимое рюкзака Цанка.

— Ты своей огромной лапой за раз все очистишь, — пробурчал Андрей Моисеевич набитым ртом, притягивая к себе весь запас.

— Нельзя все есть разом, — говорил Цанка, жадно следя за движением напарника. — У нас впереди долгая дорога.

— Я уже не ходок, — злобно отфыркнулся Бушман, — небось всю дорогу потихоньку сухари жрал. То-то я смотрю — ты отставал все время на своих длинных ходулях.

— Оставь пищу, — крикнул угрожающе Арачаев.

Он сделал движение в сторону физика, тот заслонил собой съестной запас и резким движением ладонью снизу нанес удар по подбородку нападавшего. Цанка упал, вновь вскочил, яростно кинулся вперед и снова получил удар здоровой ноги Бушмана прямо в коленную чашечку. Он со стоном присел, матеря Бушмана, хотел вновь кинуться в драку, но перед глазами заблестел огромный тесак.

— Ну подходи, подходи, ублюдок. Басурман проклятый! Ты думаешь, что со мной можно так же разделаться, как с Семичастным… Ты еще и за это ответишь. Скотина! — и физик, лежа, как змея, изогнулся, кинулся вперед.

Огромное лезвие ножа в миллиметрах просвистело около тела Цанка. Последний, панически отбегая, ударился головой о низкий каменный потолок, полетел кубарем наружу и пропал за густым потоком дождя.

Бушман, став на одно колено, изготовился к обороне, постоянно крутил головой из стороны в сторону.

— Или сюда! Иди! Где ты, скотина?.. Что, струсил, гадина?.. Мы вместе здесь останемся… Захотел могилку на Родине… Цветочки, родственники… Хрен тебе в… Сука! Сдохнешь! Сдохнешь, как скотина!.. И не просто сдохнешь, а еще настрадаешься!.. Будешь еще жалеть, что не лежишь в той куче вместе со всеми, — кричал бешено Бушман; в уголках рта его появились белые пузырьки пены; широко раскрытые выпуклые от природы глаза надулись безумством и казалось вот-вот вылетят из орбит; нижняя челюсть хищно выдвинулась вперед, готовая перегрызть горло любого. — Ты еще будешь есть мой хлеб, пить мой спирт?! Тварь!.. Будешь греться у моего костра!? Гнить будешь под дождем… На тебе — получай, — и Бушман кинул ватник напарника в огонь.

Наполненный влагой тяжеленный ватник сбил огонь; часть накрыл, часть раскидал по разным сторонам. В пещере сразу стало темно, одиноко, тоскливо. Бушман, прыгая на одной ноге, пытался собрать все головешки, бессильно колдовал возле костра, одну за другой поджигал спички. Наконец догадался подлить спирту. Потянулся к фляжке, и в это время увидел стоящего прямо за спиной Арачаева — длинные пальцы рук которого цепко сжимали два огромных булыжника.

Цанка медленно поднял правую руку, взглядом прикидывая траекторию удара. В верхней точке рука замерла, наслаждаясь силой и властью. Наступила долгая пауза палача и жертвы.

— Бей!.. Убей меня! — Бушман упал в ноги Цанка.

Еще секунды длилась пауза, и вдруг Андрей Моисеевич услышал, как стукнулись с силой два булыжника о каменный грунт, разлетаясь мелкими остроконечными осколками.

Бушман, лежа на полу, сжался в комок — зарыдал.

Ничего не говоря, Цанка взял свой нож, сунул его за пояс. Долго отряхивал от сажи и углей местами прожженный ватник. Затем завозился вокруг потухшего костра. Сизый дым медленно встал до потолка и, не найдя выхода, лениво пополз наружу. Вскоре сырые тонкие хворостинки кустарника зашипели, затрещали уютом, наполняя хилое убежище беглецов запахом лета и Солнца.

— Я пойду за кустарником, — сказал Цанка, вставая от огня и направляясь к выходу.

Когда он вернулся, Бушман тихо спал, подставив спину к догорающему костру. Подложив в огонь дров, Цанка лег с другой стороны и моментально отключился.

Пронизывающий все косточки холод разбудил Цанка. Костер давно потух — толстый слой пепла и углей хранил едва заметное тепло. «Вот так и я скоро сгорю» — подумал Цанка.

Его напарник лежал в той же позе. Редкое, порывистое дыхание ртом выдавало жизнь на его сером лице. Все так же неистово лил дождь. Резкие порывы леденящего ветра заносили влажную пыль и сырость. Остроконечные небольшие сосульки, как зубы хищника, свисали по краям убежища. Сгущалась тьма.

Цанка нашел лежащую возле Бушмана фляжку: она стала легкой, воздушной. Он второпях отвинтил крышку и опрокинул остатки в рот. Чуть погодя, снова опрокинул, пытаясь высосать последние остатки.

На шорохи проснулся Андрей Моисеевич, кряхтя, сел, съежился. Все лицо его обмякло — тало синюшно-серым.

— Вода есть?.. Цанка, дай воды, — жалобно просил он, размазывая по безжизненному лицу грязной рукой сопли и сажу.

— Воды у нас сколько угодно, — попытался неудачно пошутить Цанка.

Он подошел к краю убежища и подставил под дождь фляжку. Из этой затеи ничего не получилось, только рука вся вымокла.

— Возьми лучше кружку в моем рюкзаке, — сказал сиплым, тихим голосом Андрей Моисеевич.

— Солдатскую? — удивился Цанка. — Что ты раньше не сказал, мы бы кипяток заварили… А может у тебя и чай есть?

— И чай есть, и кусочек сахара, и немного махорки — все есть. Только все это теперь, наверное, раскисло.

— Где?

— Вон там, — Андрей Моисеевич головой мотнул в сторону своего рюкзака. — Все равно огня теперь нет.

— Огонь будет, — с этими словами Цанка бросился наружу. Когда в пещере сгустились сумерки, он вернулся, неся большую охапку кустарников. Руки его кровоточили, были все в царапинах.

— Пока совсем не стемнело, пойду еще раз.

Вернулся нескоро. Тяжело дышал, весь промок.

— Хотя бы мою шапку одевал, — сжалился Бушман.

— Андрей Моисеевич, Андрей Моисеевич, — перебивая его, крикнул, задыхаясь, Цанка, — река совсем разошлась. Так может и до нас дойти. В этом месте ущелье совсем узкое.

Бушман посмотрел по сторонам пещеры.

— Конечно, может. Ты думаешь, каким образом эта пещера образовалась?

— Тогда, наверное, и наш лагерь весь залило.

— Там долина широкая, хотя все может быть… А что ты о них беспокоишься? — усмехнулся физик.

Ничего не говоря, Цанка взялся за огонь.

— В том году такого дождя за все лето не было, а сколько в этом году снега навалило? — мыслил вслух Бушман.

— Нам надо срочно выбираться отсюда, — подбрасывая в огонь колючие ветки, скулил Арачаев.

— Не паникуй, Цанка, — успокаивал его напарник, — куда мы сейчас пойдем… Посмотри как дождь валит.

— Здесь рядом есть пологая ложбинка, где я кустарник рублю; по ней можно взобраться вверх на скалы…

— И сидеть на острых камнях под дождем, — перебил Бушман. — Зачем сидеть? Будем идти дальше, — не унимался Цанка.

— Как ты будешь идти по горам, если даже по равнине идешь с трудом?.. А я-то — уже нигде не ходок, — печально сказал Андрей Моисеевич. — Давай лучше выпьем спиртику и постараемся сообразить чай, а заодно и махорку подсушить.

— Спирта больше нет.

— У Бушмана все есть — кроме везения, — с этими словами он полез в боковой карман рюкзака и достал маленькую грелку. — Пол-литра, — восторженно произнес он, поднимая вверх, любуясь богатством.

Воодушевленный Цанка с юношеским задором засуетился. На ходу глотнул спирт, взбодрился. Вскоре ярким пламенем заполыхал костер, потом пили чай, спирт, пытались курить, жадно раскуривая влажный табак.

— Слушай, Цанка, что я тебе скажу, — неожиданно вкрадчивым голосом вдруг сказал Бушман. — Только слушай и не перебивай… Я не знаю, смогу ли я или нет дальше идти, но ты знай, что в Якутске нас должна ждать моя дамочка… Где и когда ты знаешь. Зовут ее Дацук Полина Матвеевна… Запомнил? Родом она с Кубани. Родители ее живут в станице Гиагинская, в одноименном колхозе председателем работает, а может уже и не работает ее отец, Запашный. Зовут — Матвей. Ты знай, что ее девичья фамилия — Запашная, Полина Матвеевна. Если правда то, что она беременна, то рожать она собиралась дома, у родителей.

Бушман отпил глоток кипятка и продолжил:

— Я ей дал шесть килограммов золота. Я не знаю, будет она нас ждать в Якутске или нет, но ты должен забрать у нее ровно половину. Понял?

— Почему я? — удивился Цанка. — Вместе возьмем… Я, честно говоря, никогда прежде золота не видел и не знаю, что с ним делать.

— Как это не видел? — усмехнулся физик. — А кто два года его добывал? Или забыл, что ли?

— Разве это золото — грязь одна лишь.

— Золото и есть грязь. Но на свободе это вещь.

— Андрей Моисеевич, перестаньте. Вы должны знать, что я без Вас никуда не пойду, и ничего не смогу сделать… Дождь пройдет, нога заживет, и мы потихоньку тронемся. Бог даст, все будет хорошо.

Они замолчали. Рядом выла голодная река, перекрывая шум дождя и всего на свете. Весело и ровно горел костер, оставляя на стене причудливые одинокие тени.

— Андрей Моисеевич, давайте еще чуть-чуть выпьем, — стараясь нарушить тягостное молчание, сказал Цанка.

— Давай, давай.

Бушман совсем опьянел. В отличие от вчерашнего, он стал напротив тихим, смиренным, молчаливым. Он ткнулся головой в плечо Арачаева и тихонько заплакал.

— Ты знаешь, когда я видел, что стало с моими трудами, — у меня вот здесь что-то оборвалось. — Бушман показал на грудь. — Мне так больно… И сейчас боль распирает грудь… Я знаю — это сердце. Оно не выдержало, надорвалось. Я всё…

— Перестаньте, Андрей Моисеевич. Я прошу Вас! Это все от усталости. Еще одну ночь отдохнем, и завтра снова в путь.

— Хороший ты человек, Арачаев! Даже этот климат и стихия тебя не испортили. Видимо, на хорошей почве ты рос… Я тебя все уговаривал уехать куда-нибудь за границу, в теплые края. А теперь понял, что это все ерунда. Главное — это Родина, и родня кругом… А остальное всё фальшь.

С последней фразой физик лег спиной к костру, подкладывая под голову рюкзак.

— Цанка, — уже тихо, сквозь сон пролепетал он, — в этом рюкзаке около полкилограмма золота… Это нам на дорогу. И главное компас и карта… Смотри, береги их… А может, она сына родит?

Цанка, подложив в костер дровишек, тоже лег греть спину. Хмель душил сознание. Хотелось спать, но на душе было неспокойно — он боялся, что вода может подняться еще выше.

Незаметно Цанка заснул. Во сне ему предстала картина-воспоминание из его детства. Как-то мать повезла его в свое родовое село — в предгорной Чечне. После буйной ночной грозы наступил чистый солнечный день. С ребятишками он пошел купаться к реке. Высокое солнце приятно грело спину. И вдруг издалека появился странный шум: казалось, что по земле волокут сотню огромных деревьев и их свежая листва, протираясь о жесткий грунт, издает жалобную предсмертную песню. Маленького Цанка это беспокоило мало, и он удивился, когда увидел на берегу много людей и среди них свою мать. Она отчаянно бросилась к нему, схватила на руки и побежала обратно, несколько раз падая, спотыкаясь об камни. Только будучи на руках матери, Цанка увидел, как с гор по широкой долине реки медленно сползала темная лавина воды. Цанка не хотел уходить и пытался посмотреть это грандиозное зрелище, но мать, крепко прижав его к груди, понесла домой.

…Сквозь сон Цанка явственно услышал голос матери: «Вставай, Цанка, вставай». Он раскрыл глаза, не мог понять, где он. И наконец до него донесся этот знакомый с детства — всё пожирающий вой. Цанка вскочил. Ужас и страх овладели им. Он заметался в кошмарной тьме. Споткнулся о Бушмана, и всем телом свалился на него.

— Ты что?.. Не надо! Пожалей!.. — закричал спросонья физик.

Живой человеческий голос вернул Цанка в действительность. Теперь он отчетливо и ясно слышал рев стихии: шла водяная лавина.

— Вставай, вставай быстрее, — заорал бешено Цанка над ухом товарища. — Бежим… Скорее.

Арачаев схватил Бушмана за руку и силой дернул, отрывая от земли и выталкивая из убежища.

— Ой-ой, — кричал физик, — моя нога. Я не могу.

— Беги, беги быстрее… Нас накроет лавина.

— Какая лавина?.. Постой… Отпусти меня, Цанка… Ты с ума сошел… Мой рюкзак? Там мой рюкзак, — отчаянно вырывался Андрей Моисеевич из рук напарника.

Однако Цанка крепко схватил физика за шиворот и буквально выкинул наружу. По ущелью полз рев: мощный, ужасный, дикий.

— Цанка, Цанка, что это, — пытался кричать Бушман, но его голос погас в шуме.

Они побежали вниз, вдоль стены ущелья. Бились о камни, падали, вновь вставали и бежали вновь. Дряхлый Бушман обеими руками насмерть ухватился за Арачаева и не давал бежать — ни ему, ни себе.

Первая — слабая волна арьергарда — настигла их и окатила леденящим холодом по колено.

— Цанка, не бросай меня! Помоги! Помоги, дорогой! — молил Андрей Моисеевич.

Арачаев, стиснув товарища подмышки, отчаянно тащил его за собой. Рев наступал, двигался все стремительнее и страшнее. Вода прибывала с каждой секундой и уже доходила по пояс.

Наконец добрались до ложбины, где Цанка рубил кустарник. Зная на память рельеф, он первым полез вверх, хватаясь за знакомые выступы и остатки кустарников. Бушман застрял внизу и никак не мог выбраться из воды.

— Не бросай меня! Помоги! Помоги, скотина! — в бешенстве стал кричать физик.

Цанка кубарем слетел вниз, с головой рухнул в воду. Борясь с течением, схватил Бушмана между ног и, крича, рывком бросил вверх из воды на берег.

— Держись. За выступ держись, — кричал, надрываясь, Цанка.

Рев нарастал. Теперь он был совсем рядом. И шел он не снизу, как думал Цанка, а сверху, накрывая все ущелье.

Цанка еще раз плечом поддел физика, тот, беспрерывно махая ногами в воздухе, — застрял. Тогда Цанка с трудом обошел его и уже сверху стал вытягивать к себе беспомощное тело. Ухватившись правой рукой за корень куста и уперевшись обеими ногами в каменный выступ, Цанка левой рукой обхватил запястье Бушмана. Их руки слились воедино, и, напрягая все свои силы, Цанка стал вытаскивать своего напарника. В это время громыхающий рев прокатился под ними, и мощная волна, достав по пояс Бушмана, резко рванула тело физика. Рука Цанка дернулась вниз, потащила его в бездну — он, не сгибая ног, уперся в выступ, его тело дрожало от напряжения, обе руки сжались в смертельной хватке, и в это время он почувствовал, как рука Бушмана разжалась, ослабла: груз стал невыносимо тяжелым.

— Отпусти, отпусти, — слышал Арачаев, или ему казалось, что он слышит голос Бушмана.

Уровень воды резко спал, но течение было стремительным: ледяная вода, вцепившись в ноги Андрея Моисеевича, звала с собой. Руки Цанка окоченели.

— Отпусти! Отпусти! — то ли кричал Бушман, то ли это вновь казалось.

Рука Цанка медленно разжалась, и он отчетливо услышал последний стон друга: «А-а-а».

* * *

…Цанка лежал на спине по наклонному выступу скалы. Внизу грохотала река, в лицо падал острый дождь; он потерял сознание…

Приступ кашля, распирающего всю грудь, привел Арачаева в сознание. Он хотел привстать, но резкая боль парализовала все его тело: он мог только дышать и раскрыть глаза. Над ним бесконечно высоко простиралось необъятное голубое небо. Только редкие перистые облака стайкой летели в прозрачном воздухе, наслаждаясь простором и свободой. Было тихо и спокойно. Слабое журчание воды ласкало слух. Высокое летнее Солнце овладело миром, озарило всё вокруг.

Цанка пошевелил пальцами рук. Снова попытался встать, и снова не хватило сил. Ему было жарко. Все тело ныло, в ушах стоял шум. Он снова стал кашлять. Твердый комок застрял в горле и не давал дышать.

Внизу прямо под ним что-то зашевелилось, посыпался мелкий щебень.

— Он здесь! Здесь кто-то лежит, — услышал Цанка возле самого уха звонкий крик.

Арачаев закрыл глаза. «Все-таки достали, гады» — подумал он, и от мысли, что его теперь будут мучить красные от обильной еды, сна и спиртного сытые морды, ему стало нестерпимо больно и жалко себя.

Несколько здоровенных рук больно схватили разные части его тощего длинного тела и потащили вниз.

— Живой?

— Да. Дышит.

— Из заключенных? — спрашивал барский густой бас.

— Да.

— Неужели больше никого не осталось?

— Не только никого, но даже ничего не осталось. Кругом нет даже признаков лагеря.

— В двух километрах внизу, говорят, обнаружили остатки от генератора, — вмешался еще один голос.

— Удивительно, а как этот выжил?

— Видимо, волной выкинуло на скалы.

— И что, он такое расстояние смог проплыть в ледяной воде?.. Тем более, что это не вода, а лавина.

— Ну, как-то очутился он здесь…

— Так, ладно, хватит болтать, — приказал бас, — где доктор?.. Быстро сюда носилки… За его жизнь отвечаете головой.

— А может лучше — того, — послышался писклявый голосок, — унесло всех — так унесло… А теперь с ним столько возни будет.

— Ты что болтаешь чушь — мудило… Вон смотри сколько глаз… Твои слова контрой пахнут… Лично будешь за его жизнь отвечать… Если с ним что случится — повешу… Это огромное ЧП! Это невиданный случай! Катастрофа! Стихия! Сенсация!.. — и тихо добавил: — Мы-то здесь не при чем. А при правильном подходе — можно даже выделиться.

— Так точно, товарищ Погорелов! Какая мысль! Какая идея! — Чтобы на него никто не дышал… На руках носите. Понял, хрен вонючий?

— Так точно! Все понял!.. Все сюда! Быстрее за доктором… Живее — ублюдки!

Как историческую редкость Арачаева несли долгое время на носилках. Потом погрузили в утепленный кузов грузовика и перевезли в какой-то лазарет. Там он пролежал несколько дней. Состояние его здоровья было тревожным. Днем и ночью персональный врач и несколько фельдшеров наблюдали за ходом лечения.

Каждое утро в отдельную палату, где лежал Цанка, заходили несколько человек в гражданском и спрашивали у врача:

— Ну как он?

— Пока особых изменений нет… Главное, что состояние не ухудшается. Наступила стабилизация, а это дает надежду.

— Когда его можно будет перевести в Магадан?

— Я думаю, что под присмотром врача — через несколько дней можно.

— Тогда готовьтесь. Вы персонально будете его сопровождать.

— Вы не узнали его фамилию?

— Пока нет… Надеемся на Вашу помощь.

— Вы понимаете, что здесь нет необходимых условий и медикаментов. При нормальном лечении, я думаю, что он быстро пойдет на поправку. Главное, что сердце у него молодое, здоровое.

В ту же ночь лечащий Цанка врач сел рядом с кроватью на стул, положил руку на грудь больного, заглянул в мутные глаза и сказал:

— Тебе лучше пока ничего не говорить, и ничего не вспоминать… Лучше все забыть, даже если помнишь.

На следующее утро Арачаева повезли в Магадан. Положили на лечение в центральный военный госпиталь, выделили отдельную палату, за ним ухаживала персональная медсестра. Началось интенсивное лечение: круглые сутки его кололи во все вены, во все тощие мышцы. Кризис миновал — он стал поправляться. Появился аппетит, а вместе с ним и тяга к жизни.

С началом выздоровления начались неприятные процедуры. Каждый день, кроме воскресенья, утром и вечером по два-три часа, Арачаева допрашивали два чекиста в военной форме.

Цанка им сотню раз рассказывал все, как было, кроме трех последних дней. Свое спасение он объяснял тем, что в тот момент не спал, а ходил к параше по нужде. Рассказал, что слышал надвигающийся шум, но не знал, что это такое. А после удара он чудом ухватился за бревно, а дальше ничего не помнит. Помнит, что еще несколько человек неслись по течению рядом с ним. Их судьбу он не знает.

Каждый раз допрос начинался с одного и того же вопроса: — Как фамилия?

— Арачаев.

— Имя, отчество?.. Год рождения?.. По какой статье сидит? Свою статью Цанка тоже не помнил. Однако после того, как определили фамилию, буквально через две недели сказали, что он сидит «за вредительство». На это Цанка только пожимал плечами и молчал.

Несмотря на грубость и хамство чекистов, в целом процедура была терпимой. Единственное, чего боялся Цанка, так это наболтать лишнего. Каждую ночь он в уме снова и снова прокручивал весь диалог, и на следующий день давал те же ответы: короткие, и в основном — «не знаю, не помню, не видел, забыл». При этом всегда в ход шло то, что он очень слабо знает русский язык. Цанка до того сильно стал коверкать русские слова и говорил с таким акцентом, что сам удивлялся своему мастерству.

Вместе с тем, по сравнению с прошлым, эта жизнь была полна блаженства и комфорта: здоровье шло на поправку, хотя Цанка всячески пытался не показывать это. Было сыто, тепло, уютно, а главное — вокруг него появлялись только четыре человека: лечащий врач — молчаливый мужчина лет шестидесяти, медсестра — тоже вечно молчащая женщина лет сорока, и два дзержинца. Главное, что устраивало Цанка, — это то, что все его окружение — были люди в опрятной одежде и с чистыми руками. Эти люди не выполняли какой-то мифический долг — эти люди были просто на работе, и их работа оплачивалась, как в его колхозе за трудодень. Это устраивало Арачаева, и видимо не тяготило его окружение. Поэтому вскоре весь жизненный цикл стал монотонным, однообразно скучным, но приятным для Арачаева.

Через месяц допросы стали носить формально-протокольный характер. Теперь приходил только один работник НКВД — Авербах Карл Самуилович. Он молча садился на стул, не обращая внимания на Арачаева, заполнял какие-то бумаги, выкуривал несколько папирос, ходил, думая о своем, по палате, долго глядел в окно, часто поглядывал на большие карманные часы, и ровно через два часа своего присутствия, ничего не говоря, даже не смотря в сторону больного-заключенного, брал со стола свои бумаги и уходил.

Случалось, что у Авербаха бывало приподнятое настроение. Тогда он ходил по комнате, насвистывая веселые мелодии, спрашивал у Цанка о его Родине, родных, о быте и традициях. Уходя в такие дни, он обязательно угощал папиросами.

Вскоре Цанка стал без чьей-либо помощи вставать, ходить. Однако из палаты его не выпускали, и он строго выполнял все указания по режиму, пытаясь убедить всех в своей непогрешности и преданности.

Однако не все было так спокойно и гладко. Появились новые страдания. Как-то ночью Цанка поймал себя на мысли, что он думает о женщине, о своей медсестре. Это были не только мысли — это была мужская страсть, давно позабытое желание. Постепенно это желание перешло в потребность. Внутренняя радость охватила всю сущность Арачаева — он снова стал жаждать любви, в нем в полный рост встала мужская потребность.

Своими жадными, глубоко впавшими синими глазами он скрыто часами облизывал тело желанной женщины. Боясь сорваться, Цанка кусал губы, до боли сжимал кулаки, вонзая в грубую кожу ладони ногти, но глаза, озабоченные, упрямо-хищные глаза оторвать не мог.

Женщина спиной почувствовала эту выпирающую, немую страсть. Ей стало неудобно, стеснительно. Она пыталась избежать этого пожирающего взгляда. Это безмолвная мужская похоть вызывала в ней массу противоречивых чувств: от глубокой брезгливости до простого любопытства.

И все-таки, как не силился Цанка, он не выдерживал: чувства любви и желания глушили всю осторожность и бдительность.

— Как Вас зовут? — наконец, не выдержав, спросил он после многих дней ухаживания медсестры за ним.

Она подошла вплотную к его постели и, нагнувшись, на ухо сказала:

— Татьяна Ивановна.

Арачаев еще что-то хотел спросить, но женщина поднесла к губам указательный палец и, показав на дверь, быстро вышла из палаты.

В тот же вечер она решительно зашла в палату и негромко, но твердо, красивым языком сказала:

— Молодой человек, товарищ Арачаев, за Вами круглые сутки ведется наблюдение, за Вами постоянно поглядывают и Вас подслушивают… Сейчас он удалился по нужде… Ничего недозволенного Вы себе не позволяйте. Вы, видно, человек воспитанный. Однако любой неверный шаг, и даже взгляд, — и Вы можете резко изменить свою судьбу… А может и мою… Так что будьте осторожны.

После этого диалога Цанка похоронил свои намерения, но в душе он стал ее любить и уважать еще больше, а смотрел он теперь на нее открыто, нежно и ласково.

Говорили они мало, больше глазами. Иногда во время процедур их руки соприкасались — и тогда Цанка мягко гладил шелковисто-белую кожу, поросшую мелкими водянистыми волосками. В такие моменты они тяжело дышали, краснели, отводили стыдливо глаза в сторону.

Позднее Цанка узнал, что Татьяна Ивановна Щукина родом из Ленинграда. Что муж ее был политзаключенным и что она приехала к нему на край света. Однако ее муж — профессор — умер в лагере. Узнал, что в Ленинграде у нее дочь-студентка, сын в школе, старая мать, и что она уже полтора года живет в Магадане.

— Почему Вы не уезжаете домой? Неужели Вы не скучаете по родным? — как-то спросил удивленно Цанка.

— Как не скучаю!.. Истосковалась я! — дрожащим голосом крикнула Татьяна Ивановна и, скрывая слезы, выскочила из палаты.

Щукина была значительно старше Цанка — ей было лет сорок. Магаданская жизнь сморщила ее открытое лицо, погасила взгляд ее больших темно-синих глаз, но не смогла сложить ее манеры, ее благородную осанку. Это была на редкость грациозная женщина. Она не была красавицей. Но в ней было женское обаяние. Ее походка, ее движения, взгляд, беседы — все было изысканно, в крови.

Обязанности медсестры не вписывались в ее натуру. Однако она все делала чисто, аккуратно, быстро — но это ей не шло. Она знала это, не любила, когда ее видели за работой санитарки. При этом Татьяна Ивановна строго следила за собой: ее халат всегда был свеж и поглажен, русые густые волосы аккуратно зачесаны, вымыты.

Взгляды Цанка не прошли мимо. Она стала пользоваться позабытой косметикой, заплетала недлинную, но толстую косу и бросала ее на невысокую, как у девушки, грудь.

Неизвестно, чем бы это все кончилось, только через три месяца одиночной палаты Арачаева перевели в общую. Здесь он встретил старого знакомого, Иванова Якова Петровича. В центральном госпитале заключенный Иванов — профессор — был главным специалистом по легочным болезням и туберкулезу.

— Арачаев, неужели это все правда?.. Какой ужас!.. Здесь об этом даже вольные боятся говорить. Так что смотри, ни слова, — говорил он Цанку, заведя его к себе в кабинет на обследование. — Тот, что рядом с тобой лежит, — его вчера положили… из блатных… Однозначно — их человек. Он ничем не болеет… Так что смотри… А в общем — у тебя дела неважные. Тебя надо основательно лечить… Малейшая простуда, и осложнения неизбежны. Кризис неизбежен.

Более полугода лежал Цанка в общей палате. Менялись окружающие люди — приходили одни, уходили другие. Но ни с кем Цанка не завел душевной беседы. Он всех остерегался, хранил молчание и покорность. Здоровье пошло на поправку. Он набрал вес, на лице заиграл румянец, заблестели глаза.

В начале февраля его неожиданно перевели в прежний корпус. Его снова положили в отдельную палату.

Между корпусами было расстояние всего метров пятьдесят. У Цанка не было своей теплой одежды, и его укутали одеялом, на ноги надели толстые шерстяные носки. Несмотря на все это, он почувствовал еще раз мороз, сильный ветер, дрожь во всем теле. Страх вновь оказаться в лагере овладел им. Всю ночь он лежал с раскрытыми глазами в холодной пустой палате, а наутро его посетил прежний доктор, все так же слушал дыхание Цанка, водил холодным инструментом по выпирающим ребрам. Потом, часов в десять, явился Авербах: спокойный, равнодушный, с папиросой в зубах.

— Ну, как дела, Арачаев? — с издевкой спрашивал он, садясь рядом на стул и раскрывая поношенную кожаную папку. — Да, вид у тебя теперь сияющий… Молодец!.. — Он что-то записывал, потом исподлобья посмотрел на Арачаева, одна бровь его резко пошла вверх. — Все, что ты болтаешь, конечно, вранье, но молчать ты умеешь.

Потом он задал еще несколько общих вопросов, походил по палате, поглядел в окно и, не поворачиваясь, спросил:

— Арачаев, ты хочешь домой или обратно?..

Цанка только усмехнулся одним ртом, ничего не говоря.

— Я не слышу ответа? — повернулся Авербах.

— Домой хочу, — тихо и твердо сказал заключенный.

— Ну это разумеется… Но для этого надо будет сделать одно дело, — вкрадчивым тихим голосом сказал чекист, подходя вплотную к Арачаеву. — Главное — это молчать. Молчать всегда и везде… Ты это умеешь… Ну так что?

— Сумею ли я?.. А что надо?

— Если мы тебя освободим, то ты поедешь домой, не мучаясь в поездах и кораблях, с пересадками и патрулями, а как нормальный гражданин. Сядешь на корабль здесь, в Магадане, а выйдешь через полтора месяца в Новороссийске. Это твой Кавказ. А оттуда до твоего аула рукой подать.

Цанка не перебивая слушал Авербаха.

— Твое дело перевезти с собой два простых чемодана. В Новороссийске в порту у тебя один чемодан заберут. Чемоданы простые, одинаковые… Кстати, у тебя есть вещи?

— Ничего, — Цанка развел руками.

— Так ты согласен?

— Да, — выбора у него все равно не было.

— Ладно. Вот тебе папиросы. Кури… Подробности потом. Через пару дней принесли несколько пар поношенной, но добротной одежды для Арачаева. Он сразу понял, что это из магаданской пересыльной бани. Видимо, какие-то новые бедолаги невольно расстались со своим гражданским имуществом. К удивлению Цанка, это обстоятельство никак не тронуло его. Главное, что он покидает этот ненавистный край.

— Послезавтра утром за тобой приедут. Корабль отходит в обед.

Цанка полностью переоделся. Вся одежда мешковато висела на его худых конечностях.

— А ты на человека стал похож, — смеялся Авербах, — документы получишь послезавтра. А сейчас зайдет бухгалтер. Получишь заработанные за эти годы деньги.

Чекист выглянул в коридор. Зашел старичок в очках, достал какие-то бумаги.

— Распишитесь, пожалуйста, здесь, здесь и здесь.

— Это, конечно, не деньги, Арачаев, а так, на папиросы, конфетки женщинам хватит, — шутил Авербах, — ну а на корабле у тебя будет отдельная каюта, довольствие, и за тобой будет наблюдать наш человек. Вопросы есть?

— Есть.

— Что?

— Могу я завтра отлучиться на день?

— Зачем?

— Дело есть.

— Завтра нет. А сегодня до ужина можешь… Только смотри, ты без документов, — патруль кругом.

Не успела за Авербахом закрыться дверь, как Цанка бросился к доктору.

— Скажите, пожалуйста, где Татьяна Ивановна? — спросил он, без стука врываясь в кабинет.

— Татьяна Ивановна? — переспросил доктор. — Она в ночную работает в пятом корпусе, а днем преподает в школе, это здесь рядом, на горе… Правда, сегодня суббота. Вы знаете — ее горе постигло. Собирала деньги, чтобы домой уехать, а ее ограбили. В первый раз Цанка вышел на свободу в гражданской одежде. Дул холодный, пронизывающий ветер. Дорога была скользкой, безлюдной, на подъем. Леденящий ветер обжигал дыхание, щипал лицо, неприкрытые руки. С трудом он добрался до школы. Дверь была заперта. Он долго стучал. Наконец, скрипя, отворилась. Вместе с паром, не говоря, ввалил в коридор и Арачаев.

— Школа не работает. Сегодня выходной, — говорил скороговоркой беззубый дед.

Цанка чуть отдышался.

— А Вы не знаете, где живет Щукина Татьяна Ивановна? — спросил он наконец.

— А Вы кто будете?

— Я? Я ее пациент… Она лечила меня в госпитале.

— А фамилия — как? — не унимался дед.

— Арачаев.

— Ну ладно. Пройдете дальше, как шли, мимо школы вверх, первый поворот налево, второй дом. Там она квартирует.

Дрожа от холода, Цанка дошел до указанного дома. Дернул дверь. Закрыто. Осторожно постучал. Потом снова.

— Кто там? — услышал он мягкий, грудной голос Татьяны Ивановны.

— Татьяна Ивановна, это я — Арачаев.

— Кто-кто?

— Арачаев.

Дверь отворилась. Без приглашения замерзший Цанка ворвался внутрь. В маленьких сенях воняло кислой капустой и собакой.

— Вы меня извините, — только сумел сказать Цанка, и все хлопал обмерзшими руками по бедрам.

— Ничего, ничего. Вы проходите, проходите раз пришли. Прямо моя комната.

Кругом было тесно. Рядами с обеих сторон стояли какие-то мешки, посуда, банки. Цанка боком протиснулся, сгибаясь вошел в маленькую темную комнату.

— Садитесь вот сюда, — указала Татьяна Ивановна на единственную мебель — кровать. Сама осталась стоять. — Может чаю? — нарушила она неловкое молчание. — Печь у хозяев… Я сейчас приду.

Цанка остался один. Он смотрел по сторонам. Висели какие-то выцветшие картины, засиженные мухами и погнутые от времени по краям. Он жалел, что пришел, в душе ругал и матерился на свою слабость.

— Как Ваше здоровье? — спросила Татьяна Ивановна, входя в комнату со стаканом дымящегося чая. — Сахара нет. Вот есть конфетки… Пейте, пожалуйста, — она достала из-под кровати старый, покосившийся табурет, положила на него стакан, а сама, сжимая руки, осталась снова в дверях.

— Вы садитесь, садитесь, — Цанка подвинулся.

Попивая чай, Цанка рассказал свою историю.

— Я рада за Вас. Очень рада. А у меня пока не получается. Вот надеюсь, летом может смогу.

Она улыбнулась, и сквозь эту гримасу читалась печаль в ее глазах.

Допив чай, Цанка встал. Встала и Татьяна Ивановна. Они очутились рядом в маленькой комнате, долго дышали друг другу в лицо.

— Это Вам на дорогу, — сказал наконец Цанка, полезая в карман и кладя на табурет деньги.

— Что это? — возмутилась Щукина. — Нет, нет. Это недопустимо! Это невозможно! Что это такое?

— Не шумите, Татьяна Ивановна. Я знаю, какое горе Вас постигло, и хотел Вам хоть немного помочь.

— Мне ничего не надо, ничего не надо… Не оскорбляйте меня!

— Перестаньте, Татьяна Ивановна! Я прошу Вас! Потом вернете, — Цанка схватил ее руки выше локтей, чуть-чуть прижал к себе.

Позабытое чувство пронеслось по всему телу.

— Заберите, заберите, — говорила она, опустив голову.

В лицо Цанка прянул запах ее волос. Чувства нежности и жалости к этой женщине проснулись в душе. Он мягко придвинул ее еще ближе, не получив сопротивления, поцеловал в лоб, в щечку и затем впился в губы.

После на корабле, во время долгого путешествия через жаркие моря и океаны, он часто во всех деталях вспоминал эту встречу — такой неистовой ласки, страсти и любви он никогда не знал до этого. А самое удивительное было то, что даже в постели ее манеры были такими же грациозными, мягкими, до конца чувственными. Даже в этой глуши она пахла чистотой и свежестью.

После долгого и томительного путешествия корабль, наконец, прибыл в Новороссийск. Было солнечно, по-весеннему тепло. Подали трап, и народ гуськом повалил с корабля. Цанка шел одним из последних. Тревожные мысли, мучавшие его всю дорогу, достигли своего предела. Он весь съежился, глубоко вдыхал морской воздух, пытаясь погасить дрожь в теле. В его руках было два одинаковых серых картонных чемодана. Только один был значительно тяжелее. Пытаясь скрыть эту тяжесть, он напрягал руку и маленько сжимал ее в локте.

На пристани, под открытым небом, стояли несколько деревянных столов. Множество военных делали осмотр.

— Вы, идите сюда, — сказал металлический голос, пальцем указывая на Арачаева.

Цанка двинулся на непослушных ногах к столу.

— Ваши документы.

Пытаясь скрыть дрожь в руках, Арачаев протянул свои документы, справку. Военный долго, внимательно читал каждое слово. Снова и снова переворачивал листок. Цанка с замирающим сердцем посмотрел на проверяющего, и в это время увидел за спиной лицо своего соседа по палубе. На мгновение их взгляды встретились и разошлись.

— Что в чемоданах? — нарушил молчание проверяющий.

— Вещи.

— Раскройте.

Цанка долго возился, наконец раскрыл чемодан.

— Что это такое?

— Мое пальто… Мои вещи…

— Хорошо… А в том чемодане что? — военный мотнул головой в сторону второго чемодана.

— Белье, туалетные принадлежности и так далее… Тоже раскрыть? — оживился Цанка.

— Нет. Уберите свои вещи. Проходите.

Скрывая радость, Цанка долго закрывал чемодан, собирал свои документы, возился, пока его не вытолкнули идущие вслед пассажиры.

Медленным шагом Цанка вышел на огромную площадь, поставил чемоданы, закурил.

— Вы Арачаев? — спросил сзади взрослый мужчина, не выговаривая букву «р».

— Да.

— Вас ждет машина. Давайте я Вам помогу.

Цанка никогда не ездил в легковой машине. Их было четверо. Ездили долго. Курили все. Ничего не говорили. Наконец заехали в частный двор. Взяли тяжелый чемодан, и двое ушли в дом. Арачаев остался с водителем. Через минут двадцать позвали в дом Цанка. В коридоре его остановили.

— Это Вам, — толстая пачка денег оказалась в руках Цанка. Он молчал, крутил в руках тяжелый пресс.

— Возьмите несколько бумаг в карман, а остальные спрячьте подальше. Сейчас Вас отвезут в одно место. Там переночуете, а завтра утром будет машина до станции Кавказской, оттуда поездом до Грозного… До свидания.

Ночью Цанка, выпив бутылку водки, вырубился. А утром его разбудили, посадили в кабине разбитого грузовика и отправили. Дорога была ухабистая, пыльная. Говорили мало; в основном о погоде, о природе.

— Вы не знаете, где находится станица Гиагинская? — спросил вдруг Цанка у водителя.

— Это на Кубани… Далече, — отвечал шофер на хохляцком языке. — За Белоречьем… А что?

— Да так, — задумался Цанка. — А сколько туда ехать?

— Да часа три-четыре.

— Вы не могли бы меня туда отвезти… На пять минут.

— Не-е. Не могу. У меня маршрут: Кавказская и обратно. Замолчали. Ехали, курили.

— А что там? — полюбопытствовал шофер, искоса глядя на Цанка.

— Баба, — ответил тот.

— А-а! Баба, конечно, дело важное, но понимаешь… — и водитель развел руками, отпуская баранку.

Снова замолчали, задумались. Затем Цанка полез в карман, достал деньги и, отсчитав несколько бумаг, протянул водителю. Тот долго смотрел, думаал, спросил:

— А ты долго там?

— Нет. Мне хватит десяти минут.

— Так що ты за десять минут успеешь? — засмеялся хохол. — Успею, — тоже смеясь, ответил Цанка.

— Любовь що ли?

— Да.

— Ох, ядрена жизнь, поехали. Скажу, что поломался.

Только к вечеру добрались до Гиагинской. Вместе с колхозным стадом въезжали в станицу. Ребятишки бежали за машиной, пытались залезть в кузов.

— Кто у вас председатель? — спрашивал водитель у пастуха, высунувшись на ходу из кабины.

— Запашный.

— Он? — обернулся хохол к Цанку, тот мотнул головой.

— А где живет?

— Прямо въезжайте. Слева увидите дом с петухами на крыше. Это их хата… Так сейчас небось в конторе.

Подъехали к дому. Недалеко на лужайке толпилась молодежь. На лавочке щелкали семечки две бабки. Вся улица уставилась на машину.

— Здесь живут Запашные? — спросил Цанка у бабуль.

— Да, сыночек. Да, — ответили хором.

— А дочь их, Полина, здесь?

— Небось дома. А ты крикни их.

Цанка отворил калитку. К нему кинулась маленькая собачка. На крыльце калачиком свернулся кот. За домом на веревке висели разноцветные пеленки, резвясь на ветру.

— Полина Матвеевна, — крикнул негромко Цанка.

Народ на улице обступил машину. Глазели в кабину. Шумели. — Полина Матвеевна, — вновь крикнул Цанка.

Из-за дома показалась взрослая дородная женщина.

— Полина Матвеевна дома? — поинтересовался Цанка, не ожидая ее вопросов.

— Да… Вы проходите, она здесь, за домом… Доченька, кто-то к тебе… на машине. А Вы кто будете?

— Я знакомый.

Цанка обошел дом в сопровождении мамаши и увидел крупную, мощную женщину. Румянец горел на ее щеках, в руках игрался маленький ребенок.

— Здравствуйте.

— Добрый день, — удивленно смотрела Полина Матвеевна.

— Я от Андрея Моисеевича Бушмана, — сказал сразу Арачаев.

— Да?! От Андрея?

Громадная женщина смутилась, зажала кулаком рот.

— А где он? — наконец спросила она.

Арачаев повел глазами на мать.

— Мам, возьми дитятко и иди в хату, — сказала торопливо Полина Матвеевна, передавая ребенка в руки матери.

— Сын? — спросил Цанка.

— Нет. Дочь, — ответила женщина. — А где Андрюша?

— Там, где Вы его должны были ждать, — сказал тихо Цанка. — Это где? — удивилась она.

— В Якутске.

— До сих пор там? — она с ужасом раскрыла рот.

— Да. Почему Вы не ждали?

— Я болела… Я не могла… Я ведь была беременна, — она осторожно опустилась на скамейку, видно, ноги не держали ее огромное тело. — Как он?

— Тяжело… Он прислал меня, чтобы Вы отдали мне половину.

— Чего половину? — удивляясь, вышла из оцепенения Полина Матвеевна.

— Половину того, что он Вам дал там.

Она несколько секунд думала о чем-то, глаза ее отсутствующе уставились в одну точку.

— Я тороплюсь, Полина Матвеевна. Меня ждет служебная, государственная машина.

— А, да. Я сейчас, — она очень тяжело встала, и все еще думая о чем-то другом, пошла в дом.

Через минут пятнадцать вернулась. Протянула сверток. Цанка кинул сверток за пазуху — сырость и холод пронеслись по его телу. Он почувствовал, как тяжесть надавила на его плечи. Он хотел сразу вернуть его, но Полина Матвеевна спросила:

— Я могу написать письмецо ему?

— Нет. Он сам напишет.

— Он здоров?

— Да.

В ту ночь они устроились на ночлег в хате одного казака на окраине Белоречья. А через двое суток вечером Арачаев въехал в свой аул на двух тачанках. В первой ехал он сам, держа в одной руке длинную папиросу, а в другой — бутылку коньяка. На второй тачанке были его вещи, ткани, два бутыля керосина, многочисленные подарки родным.

В ту же ночь Цанка залез в курятник, выкопал там огромную яму и положил в нее одну бутыль с керосином и все золото Бушмана. Больше он его никогда не видел.

Часть третья

Когда Арачаев Цанка, похоронив Гойсума, вернулся в Дуц-Хоте, он обнаружил в центре села машину «Нива». Возле замызганного грязного транспорта возилось два человека. Увидев издалека одинокого старика, пришельцы двинулись навстречу. Оказывается это были журналисты: один российский; другой иностранный. Они стали задавать Цанке разнообразные вопросы. Усталый старик не хотел, и не мог говорить, отвечал на многочисленные вопросы коротко, без излишней словесности.

— А как Вы сюда попали? — наконец задал вопрос Арачаев, — Ведь село окружено войсками.

— А у нас есть специальное разрешение, — отвечал русский журналист, — мы можем бывать в любой точке мира. Это наш долг. Мы пытаемся объективно отразить все происходящие события, и даже по возможности стараемся ликвидировать очаги напряженности.

— Да-а, — озабоченно продолжил Цанка, — Вы журналисты, как единственное капризное дитя в семье; и радости от вас море, и беды от вас. А кто в конце концов вырастит неизвестно. Вы вначале называли нас бандитами и подлецами, и что нас чеченцев всех бить надо, а теперь «стараетесь ликвидировать очаги напряженности». Без работы вы себя не оставите.

Далее говорили о войне, о боевиках, о политике. В целом разговор не клеился. В конце концов журналисты достали из машины свою аппаратуру и стали все снимать на камеры. Потом разложили какие-то черные чемоданы и стали куда-то звонить.

— Это телефон? — удивленно спросил Арачаев.

— Да, это спутниковая связь, — отвечали журналисты.

— И куда вы можете звонить?

— Куда угодно.

Цанка вспомнил своего любимого внука. Ему очень захотелось еще хотя-бы раз услышать родной голос.

— А можно позвонить в Турцию, к внуку.

— Если есть номер телефона, то нет проблем, — улыбнулся русский журналист.

С замирающим сердцем Цанка достал из внутреннего кармана отлежалый, потемневший с краев листок бумаги.

Через минуту в трубке послышался незнакомый голос.

— Мне нужен Арачаев. Позовите Арзо, — кричал изо всех сил на чеченском и русском языках Цанка.

На другом конце его не понимали. Тогда у старика трубку взял иностранный журналист и заговорил по-английски, затем обратился к Цанке.

— Он говорит, что ваш внук уехал на Родину выручать попавшего в беду одинокого деда… Дед это видимо вы?

— Этого не может быть, — вскричал старик, — спроси когда он уехал?

— Говорит неделю назад… Также сообщает, что к внуку звонили из России и он был в курсе всех событий.

Арачаев удивился, стоял долго в рассеянности.

— А можно позвонить в Уренгой? — снова взмолился старик. В трубке послышался знакомый голос сына.

— Дада ты где, где? — встревожено кричал Долмат.

— Я то дома, в нашем селе. У меня все нормально. Лучше скажи где Арзо?

— Не знаю. Кто-то из нашего села сообщил ему что ты остался один в Дуц-Хоте, и он говорят поехал к тебе.

— Да как это можно? Он что сдурел? Здесь ведь война.

— Не знаю, дада, — печально ответил Далмат, — сам себе здесь места не нахожу… Ты то как там. Лучше бы приехал к нам сюда. Ты не представляешь, как мы здесь извелись. Откуда ты звонишь?

Еще о чем-то говорили, но Цанка уже ничего не слушал, не соображал. Все мысли были о внуке. Он ничего не мог понять. Знал только одно, что Арзо отчаянный до безумства. «Неужели он приедет сюда? Только не это». - носилось в голове старика. В ранних сумерках журналисты уехали. Расставаясь они сказали Цанке.

— Завтра утром федералы войдут в село. Они после вчерашнего нападения боевиков злые, никого не пощадят. Может быть Вы с нами поедете, мы Вас довезем до нейтральной территории.

— Спасибо Вам ребятки, — выдавил из себя жалкую улыбку старик, — Берегите себя, и говорите миру правду. Только правда эта с разных точек зрения видится по-разному. То что нам хорошо — другим плохо, и наоборот. А в целом — чужое горе — не горе. Просто слова… Прощайте.

Вечером Цанка не разжигал огня, ничего не ел, не пил. Все мысли были о внуке. Даже во время молитв он думал только об Арзо.

А к вечеру на улице резко похолодало. Подул с северных равнин морозный ветер. Недалеко от дома Арачаева, прямо в селе, завыл протяжно волк. Его вой пискливо подхватили многочисленные голоса шакалов. Новые хозяева объявились в Дуц-Хоте.

Цанка накинул на себя старый, поношенный тулуп, свернулся калачиком на нарах, и долго лежал в тяжелых раздумьях. В трубе уныло запел ветер, в сенях, возле мешка с кукурузной мукой пищали осмелевшие мыши. В окно рвался ветер, на улице была сплошная темень. Незаметно старик забылся, погрузился в сон. А во сне ему вновь снилась прошедшая молодость, эта в горестях, и в радостях прошедшая жизнь. Он оказался на войне, и шел в бой, шел с одной гранатой на танк, а потом рвался в рукопашный бой… Ему снились войны… Прошедшие войны… Как много их было и есть?!

Прошедшие войны… О них говорят только те кто остался в живых. Кому повезло. Поэтому они говорят о войне с бравадой, гарцуя своей смелостью, удалью и отвагой. А что сказали бы те, кто погиб в молодости под гнетом оружия? Наверное тоже, что и их матери… Прошедшие войны вызывают интерес только у историков, а будущие войны удовлетворяют интерес богачей… И все-таки, легко говорить о прошедших войнах, о далеких войнах, и как тяжело пережить войну… Когда они кончатся? За прошедшие войны!

* * *

Недолго блаженствовал Арачаев в упоении свободы и счастья. Всего два-три дня.

В первый же вечер — не успел Цанка переступить порог отцовского дома, как все односельчане, родственники, знакомые — хлынули в дом. Не дав усталому пришельцу опомниться, помыться, оглядеть родных, детей, толпа соседей, сочувствующих и просто любопытных, наполнила двор, дом и всю округу. Задавались одни и те же вопросы. Женщины в основном плакали, мужчины сохраняли строгость, меж собой удивлялись. Каждый пытался дотронуться до Арачаева, мечтал в душе разделить его удачу и блаженство возвращения домой из столь губительных мест.

Счастью Цанка не было предела. Сидел он между плачущей матерью и смеющейся сестрой, а рядом важно стоял младший брат — Басил. Вокруг крутилась Дихант, она тайком поглядывала на неожиданно вернувшегося мужа, не могла скрыть своего торжества: то плакала, то заливалась смехом, обнажая чуть ли не последние, коренные зубы.

А сам Цанка пытался сохранить строгость, однако это у него не получалось, глаза невольно следовали за маленьким карапузом, бегающим меж людей. Только по возвращении домой узнал он, что Дихант родила ему еще одного мальчика и что шел ему уже третий год, назвали его Гелани. Старшие дети тоже повзрослели, со смущением смотрели на малознакомого мужчину — отца. Дочь — Кутани, с трудом преодолев робость, подталкиваемая матерью, первая подошла к Цанке, слабо обняла сидящего на нарах отца, с непонятными чувствами вдыхала незнакомый запах табака, спиртного и еще чего-то терпкого, даже едкого. Потом, пряча глаза, подошел Дакани.

При всем селе Цанке неудобно было ласкать детей, у чеченцев это не принято. Однако он не мог скрыть своей радости, ласки и нежности к детям, к матери.

Ближе к полуночи остались только близкие родственники. Тихо беседовали, делились новостями, вспоминали не вернувшихся из-под ареста родственников, плакали. Позже остались мать и старший сын одни. Усталый Цанка лег на нары, прикрыл глаза. Керосиновая лампа вяло догорала, то вспыхивала, то гасла. Табарк все суетилась вокруг: с нежностью укрыла легкой простыней длинное, худое тело сына, села у изголовья, со слезами на глазах легонько погладила голову Цанка.

— Как ты изменился — сын мой! Как ты состарился! — тихо шептала она. — Поседел весь… А куда делись твои курчашки?.. Видно, хлебнул ты горя изрядно. Будь прокляты эти гады крысиные, подонки недобитые… Слава Богу, что ты вернулся! Как я страдала… Пять раз в день на каждой молитве Бога о тебе просила…

Цанка раскрыл глаза, слабо улыбнулся, сжал нежно руку матери.

— Видно, из-за этих молитв, мама, я один остался жив из нескольких тысяч людей.

— Слава Богу, слава Богу! Как я счастлива, как я рада, — зарыдала Табарк.

Керосин в лампе кончался, очень вяло вспыхивал, гас и вновь хило озарял маленькую комнату.

— Нана, куда ты положила мой сверток? — вдруг спросил Цанка, вставая.

— Под нарами, — шепнула мать.

— Давай сюда.

Табарк проворно полезла вниз, долго возилась, наконец вылезла, стряхивая пыль, протянула увесистый сверток сыну. Цанка взял бережно в кулак обернутый в грубую ткань пакет, подкинул играючи в руках, улыбнулся.

— Нана, это золото, — радостно сказал он.

— Тихо, не шуми, — взмолилась Табарк, — вижу, что не железо.

— Об этом знаем только ты и я. Больше никто… Понятно? Табарк молча кивнула головой.

— Я сейчас пойду и спрячу этот сверток у себя на хуторе в курятнике, — продолжил шепотом Цанка.

— Может сегодня отдохнешь, сынок, — взмолилась мать.

— Некогда отдыхать… Пойду я.

Когда на востоке забрезжил небосвод, Цанка был в родной хате. По очереди ласкал сияющих детей, не мог налюбоваться ими, целовал всех, особенно младшего. Потом с облегчением скинул с себя все казенные, вонючие одежды, сел в медное большое корыто. Дихант обливала его накануне подогретой и уже успевшей остыть водой, что-то говорила, то плакала, то смеялась, а Цанка, закрыв глаза, наслаждался, чувствовал, как вместе с мыльной пеной и водой стекает вся грязь пережитых страданий и горечей. В один момент он совсем забылся и ему показалось, что его купает Кесирт. Цанка машинально с закрытыми глазами стал искать в темноте ноги любимой, обхватил всей кистью женскую ножку ниже колена, мечтал ощутить упругость рельефной ноги, а сжал дряблую, худосочную икру. Мечтающая о ласках Дихант коленками прижалась к худой спине мужа, как и прежде неумело, с наигранностью и угловатостью в движениях прилипала к любимому. Цанка с трудом отстранился, лег спать. Чуть позже рядом легла жена, всем телом прижимала мужа к стене, дышала в лицо, целовала без вкуса.

В курятнике громко захлопал крыльями петух, протяжно прокукарекал. Дихант засмеялась.

— Ты что там в курятнике делал? — съязвила она.

Цанка глубоко вздохнул, хотел отвернуться от навязчивой жены, однако она не позволила.

— Так что ты там делал? — вновь смеялась Дихант.

— Кур считал, — в тон ей ответил с легкой злобой Цанка. — Так там свой петух есть, он их каждый день считает, и неплохо, — продолжала шутить она, — ты бы лучше пораньше пришел, а то заспалась я…

— Ладно, устал я, спать хочу, — стал отворачиваться он жены Цанка.

— Сегодня спать ты не будешь, — яростно прошипела над ухом Дихант.

На следующий день мечтал Цанка выспаться, понежиться в родной постели. Однако это оказалось невозможным. С раннего утра во двор Арачаевых вновь хлынул народ со всей округи, люди пытались узнать, не видел ли Цанка в далеких краях их родственников — отцов, детей, братьев. Отвечал он всем, что встретил там одного лишь односельчанина Бочаева и что и тот умер от мороза и болезней. Всей правды говорить не мог, наверное боялся. Да и знал, что не было смысла. Здесь, в благодатном краю, люди не могли ощутить всего того ужаса и кошмара. Подробные рассказы и доказательства были лишь словами и слабостью. Все считали, что мужчина должен быть выносливым, терпеливым и внимательным к сородичам.

Вновь и вновь отвечая на вопросы многочисленных гостей из разных сел Чечни и Ингушетии, Цанка невольно вспоминал весь пережитый кошмар, горы трупов, издевательства и унижение, побег и Бушмана. Ему становилось тяжело, больно, он бледнел и впадал в холодную лихорадку от всех этих картин, вырисовывающихся в его памяти.

После захода солнца вместе с Ески и с другими односельчанами пил водку, просил не спрашивал об пережитом. Однако, напившись, сам стал рассказывать некоторые не совсем кошмарные эпизоды. Никто не верил, говорили, что Цанка врет и сильно сгущает краски, что такого беззакония и бесчеловечности быть не может.

Изрядно напившись, Цанка совсем разошелся, при всех стал плакать. Друзья его успокаивали, просили взять себя в руки, меж собой смеялись над его слабостью и слезливой чувствительностью. Поняв, что окружающие — молодые и здоровые люди — его не могут понять, Цанка рассердился, кричал и махал длинными ручищами, материл всех, и в первую очередь Советскую власть и ее лидеров. Тогда все разбежались, кроме двоюродного брата Ески. После этого Цанка успокоился, взял с земли недопитую бутылку водки, сказал спокойно брату, что идет домой спать, а сам тайком направился к роднику.

Лето стояло в зените. Июльская ночь была тихой, темной, безветренной. В воздухе повисла духота. Цанка неровно шел к роднику знакомой дорогой. От вырубок лес кругом поредел, обмельчал, затих. От колхозной фермы доносилась вонь навоза и прогнившего сена, от голода мычали телята, с полей несло дустом и еще каким-то ядом.

Не доходя до родника, Цанка свернул налево, пошел вверх к месту, где когда-то стояла мельница, где жили Хаза и Кесирт. От прежней жизни ничего не осталось, даже мельничные жернова кто-то сумел тайком утащить. «Удивительное дело, — думал Цанка, — когда жили без власти — никто ничего не воровал, а чем строже стали власть и закон, тем больше стали воровать и грабить».

По едва заметной, заросшей тропе спустился к роднику. Вода печально журчала в тесном русле, что-то хотела поведать ему. Цанка разулся, осторожно полез в родник, в пригоршни жадно пил сладкую воду, омывал лицо, руки. Потом подошел к месту, где стояла скамейка Кесирт. Только один обломанный, полусгнивший столбик в аршин высотой торчал из земли, как бы символизируя Цанке все то, что осталось от его прежней жизни, от его печальной любви. Он сел на каменистое дно, отпил несколько раз прямо из горла водку, молчал, о чем-то думал, что-то вспоминал. Потом пил еще и еще, пока не опорожнил всю бутылку. После этого развязно распластался на булыжниках, головой уперся в заросший берег. О чем-то сам с собою говорил, что-то кому-то доказывал, в злобе кидал камни в родник, кричал, звал Кесирт, плакал, обессилев забылся, замолк. Вскоре очнулся, встал в полный рост.

— Кесирт, ты здесь, я вижу тебя… Стой… Я иду, дорогая… Я не дам тебя в обиду, не дам… Успокойся…

Позабыв об обуви, Цанка полез в воду, перешел родник, с трудом взобрался на противоположный берег, подошел к месту, где подглядывал когда-то ночами за купанием девушки, где когда-то впервые ощутил яростное вожделение, нежную любовь, упоение животной страсти, но не смог до конца насладиться, удержать в руках это счастье, это родное, милое существо.

— Кесирт, — тихо сказал он.

Кругом была тишина.

— Кесирт! — чуть громче произнес он.

Что-то в кустах шевельнулось, вновь замерло.

— Кесирт! — уже громко крикнул он, и вновь молчание.

Тогда не выдержал и заорал в полный голос:

— Кесирт!

«Кесирт, Кесирт, — Ирт, — Ирт» — разнеслось долгое эхо по горам.

Где-то рядом завыли волки, в селе жалобно залаяли собаки. О чем-то загадочно, лениво шептал старый родник.

Цанка сел на траву, обхватил руками колени, о чем-то думал, спина его судорожно дергалась — видимо, плакал. Он провел рукой по лысеющей голове, посмотрел вокруг.

— Кесирт, выходи, покажись, хоть на мгновение… Ты, видимо, не узнала меня… Да я постарел, поседел, полысел. Многое пережил, но я тот же Цанка, твой Цанка… Это я, выходи… Ке-си-рт, — крикнул он и упал в высокую густую траву.

Пред его влажным взором открылось необъятное звездное небо. Долго любовался им Цанка. «Удивительное дело, и на Колыме, и в Индийском океане, и здесь на Кавказе это ночное небо одинаково… Как разнообразен мир на грешной земле, и как однообразно это вечное небо… Это говорит только об одном, что где бы ты не был, жить надо по одному, по-человечески, несмотря на окружающую действительность и реальность… Однако в мире столько противоположных сил, столько соблазна, интереса и слепого азарта, что тяжело удержаться, тяжело оценить трезво реальность, дать четкое определение своим действиям и целям, и при этом не сослаться на объективные обстоятельства, типа большевизм, война, голод, холод, любовь… Последнее самое широкое по смыслу, и самое узкое по результату. Потому что относится это и к Родине, и к матери, и к детям, и так далее, даже к женщинам, а преломляясь через время и судьбы, отражается только в нас самих… Тяжело во всем этом разобраться и понять… Лучше не думать, а не думая можно жить?»

Так размышляя о разном, лежал он очень долго. Наконец все мысли устремились к Кесирт. Цанке показалось, что он явно осязает запах ее сильного, стройного тела, что она здесь, что она вот-вот ляжет рядом и так же, как и прежде, незаметно, по-кошачьи прильнет к нему, согреет тело, душу. В блаженстве он закрыл глаза, забылся, заснул. Сквозь сон он слышал, как умиротворенно пел родник давно знакомую мелодию счастья и покоя.

А перед рассветом на землю легла обильная роса, обдала она холодом тело Цанка, стало ему сыро, морозно. Съежился он весь, свернулся в калачик, было неуютно, противно, шум надвигающейся воды стал его преследовать, ворочался он в ужасе, хотел бежать, не мог, холодный пот выступил на лице и по всему худому телу, и в это время перед ним появился Бушман. Лысина физика отражала форфорито-зеленый цвет, очки блестели, во рту торчали всего четыре прогнивших зуба. Он смеялся с издевкой, манил к себе.

«Ну что, Цанка, добился своего, дополз до дома? И золотишко мое прихватил… Молодец! Умница!.. Я даже не ожидал от тебя такой прыти… Мечтал ты о своем Кавказе, о своем кладбище… Ну и что? Смерть везде одинакова… Думаешь, что тебе повезло?.. Ничуть… Еще не раз пожалеешь… Лучше бы со мной был, доплыл я тогда до берегов Америки… Ха-ха-ха… — разразился он смехом, вонючие слюни выплеснулись из его рта, маленькими капельками полетели в лицо Цанка. — А судьба у нас все равно одна, вот увидишь… Просто ты будешь мучаться больше, а казаться тебе будет, что это и есть жизнь, что это счастье, а кругом дети, родители, родные… Тьфу, — и он сплюнул, и снова полетели в Цанка капельки вонючей мокроты. — Что ты морщишься, чистоплюем стал… Понимаете, гордится тем, что один живой остался, радуется. А радоваться нечему. Жалко мне тебя, дурака… Будешь мучиться, страдать всю жизнь, бороться за эту кошмарную бытность… Послушай меня, бросай всё — пошли… Не хочешь — гад. Бросил меня… Не спал… — злобно шипел в лицо Андрей Моисеевич. — Ну ничего, ты еще много намучишься, прежде чем тебя унесет твой родной родник… Ха-ха-ха… Да-да-да. Вот этот твой родник, твой любимый, твой родной… Все равно у нас одна судьба, и никуда от нее не денешься… Ты понял, Цанка?.. Я жду тебя, и даже скучаю… Родной ты мне… Как я хочу с тобой поговорить, но мне некогда, светает… Мучайся на здоровье… Просто жалко мне тебя… Не забывай меня… Ха-ха-ха… А золотишко ты в землю правильно закопал. Оттуда оно и пришло к нам. От него счастья не жди. Ведь ты помнишь, сколько жизней из-за него погублено… Оказывается, не в золоте дело… Ну ладно, Цанка, прощай ненадолго… Принесет тебя твой родник к нам, хоть и будешь ты плыть всю жизнь против течения. Одна у нас судьба. Одна… Никуда ты от нас не денешься… Ха-ха-ха…»

Цанка весь промок от холодного пота, ему было тяжело, страшно. Наконец он проснулся, вскочил, не мог понять, где он, и вдруг явственно услышал за спиной рев воды. «Потоп» — подумал он и, крича, бросился сквозь чернеющие заросли колючих кустарников.

В страхе, на бешеной скорости бежал он под гору, бежал долго, боялся смотреть по сторонам, бежал наугад куда несли ноги. Бежал сквозь заросли и по открытому полю, бежал, не чувствуя усталости и земли под собой. Бежал бы далеко, безостановочно, но резкая боль кольнула в ступню, от нее он очнулся, можно сказать проснулся, сел на землю, еле дышал, в висок бешено колотило, под ребрами что-то выпирало, тяжко ныло. Цанка провел рукой по ступне и ощутил обильную влагу, поднес к лицу ладонь, увидел черную мокроту. Вид крови окончательно привел его в сознание, он огляделся. Светало. Чуть-чуть стыдливо забрезжил рассвет. Громадными великанами выступили на небосклоне очертания темных горных склонов. Легкий, прохладный ветерок подул с гор, освежил мир утренней новизной. Было тихо, печально, одиноко. Цанка достал папиросы, с удовольствием закурил. Он вчерашней водки во рту стояла горечь, непонятная досада давила кругом. Он все еще не мог избавиться от сновидения. Наконец с трудом встал, обматерил Бушмана и пьянку, долго кашлял, потом кряхтя собрал противную слизь во рту и смачно, от души сплюнул. После этого, хромая, медленно побрел обратно к селу. Не доходя до родника, остановился в нерешительности. Какой-то страх или суеверие держали его. С трудом он преодолел себя, медленно шел к роднику. Шум воды казался ему зловещим, угрожающим. «Неужели это мой родник?» — думал он.

Весь дрожа, он подошел к самому берегу, заглянул вниз. Уже рассвело, и по узкому кантону, весело перегибаясь, неслась вниз прозрачная, бурлящая жизнью и молодостью вода. Цанка глубоко вдохнул, улыбнулся, посмотрел с наслаждением по сторонам и бросился вниз к воде; раздевшись, долго с наслаждением купался, брызгался, кричал, пел песни.

— Он здесь! — вдруг услышал Цанка голос брата.

На берегу собралось много родственников, односельчан.

— Ты что здесь делаешь? — озабоченно спросил Басил брата.

— Как видишь, купаюсь, — смеялся Цанка.

— А до этого где ты был?

— Купался.

— Где?

— Здесь.

— Ну ладно, вылезай, пошли домой.

— Нет, пойдем на кладбище, я еще там не был.

— Нам на работу идти надо.

— Какая работа?! — кричал весело Цанка.

— Ну и напился, — шептали люди.

— Так ведь только что мы здесь проходили и его не было. — Да ладно, пошли — спать хочется.

В тот же день после обеда, когда Цанка с женой остался один, Дихант осторожно, как бы прицениваясь, сказала:

— Раньше ты с Кесирт пропадал ночами, а теперь что за сучку нашел?

Вымолвила все это скороговоркой, а сама смотрит боязливо на реакцию мужа. Лень было Цанке вступать в конфликт с женой, да и не хотелось себе настроение портить, вымотала его прошедшая ночь, истощила поганая. Ночью, в постели, Дихант стала жаловаться мужу на свекровь, деверя, золовку. Говорила, как Табарк отдает последнее своей замужней дочери. Как бесстыжая Келина каждый день уносит то яйца, то сметану, то муку. Слушал все это Цанка, молчал, знал, что нельзя этого позволять, но неохота было кричать, вновь воспитывать жену. А Дихант, почувствовав слабинку, шла все дальше и дальше, в конце концов стала допытываться, что он запрятал в курятнике, сколько привез денег и почему все оставил у матери. Стерпел Цанка, уступил еще одну позицию, поддавался нехотя ее болтовне, однако в руки жены ничего не отдал, молчал, скрежетал зубами.

На следующий день Цанка собрал всех родственников, щедро стал их одаривать. Особое внимание уделил матери, Келине и Басилу. Дал всем большие отрезы ткани, да еще денег в придачу. Радовались мать с сестрой, плакали, целовали старшего брата. А Дихант в это время ходила темнее тучи, надулась, к детям без причины приставала, кричала, била посудой. Ночью ругала мужа: — Ты что это расщедрился, как купец! Сами нищие, еле концы с концами сводим. Вон я голая хожу, дети разутые, раздетые, а ты совсем с ума выжил… Что мы есть зимой будем?.. Ты о детях подумал? Думаешь, они тебе спасибо скажут?.. Не дождешься… Посмотри, крыша совсем худая, соломенная… Вон у твоего друга Курто дом новый, крыша железная, а работа какая! А ты как был без штанов, так и помрешь голым… После твоего ареста я последнюю любовь свою продала — свадебное платье. Это ведь последняя память моя об отце и братьях была, а я не пожалела — продала… Всю зиму на эти деньги жили… Так ты думаешь, твои родственники это поняли или спасибо сказали? Даже не вспомнили… А ты совсем очумел…

Снова промолчал Цанка, лег спать безмолвно.

А на утро вышел во двор и сказал громко:

— Пойду-ка я на кладбище, почищу могилку отца, сына, Кесирт.

— Чего? — вскричала Дихант, подбоченилась, надулась, встала в угрожающую позу.

— Ты поменьше кричи, — говорил строго Цанка, пытаясь скрыть усмешку в глазах, — бери-ка мотыгу, пойдешь со мной.

— Ха-ха-ха, — засмеялась злобно Дихант, брови сошлись у нее на переносице, глаза сузились, мгновенно налились кровью. — Ты что, ненормальный? Ты думаешь, что я буду ухаживать за могилкой какой-то сучки…

Она еще что-то хотела сказать, но хлесткий, со всей злостью нанесенный удар мужа опрокинул ее навзничь. Она хотела встать и закричать на всю округу, но увидела перед собой дикое, свирепое лицо. Цанка колотила нервная дрожь — задуманная игра в мгновение переросла в реальность, незабытой злобой отозвалась в сознании.

— Ты пойдешь, пойдешь, свинья, пойдешь как миленькая… — с широко раскрытыми глазами шипел в ее лицо он. — Я тебе докажу, что моя жена не сучка и не блядь, а ты выросшая на дармовых харчах скотина недобитая… Вставай, бегом… Уберешь все кладбище, а после этого я выгоню тебя из своего дома, как последнюю тварь… Вперед на кладбище!.. Быстрее!

Вечером Цанка после долгих уговоров матери и брата все-таки позволил жене вернуться в дом к детям. Закуривая папироску, как бы нечаянно бросил брату:

— Может, на два-три месяца хватит этой профилактики, а вообще-то надо хотя бы раз в месяц… Любят они это дело.

Басил засмеялся, хотел что-то спросить у брата, однако в это время из-за угла послышался стук копыт, показался милиционер Темишев Бекхан.

— Совсем опаскудился наш сосед, — тихо сказал Басил брату.

— Еще бы — работа у него такая, — ответил ему Цанка.

Всадник подъехал вплотную к братьям, не сходя с коня сухо их приветствовал, после чисто ритуальных вопросов о житье и бытье попросил старшего Арачаева поехать в Ведено и стать на учет.

— Ты что это явился? — крикнул ему зло Басил. — Не видишь, что Цанка только вернулся, дай человеку отдохнуть, прийти в себя.

— Таков закон, — сухо отреагировал Темишев.

— Какие у вас законы? — сделал шаг вперед Басил, еще что-то хотел сказать, но Цанка резким жестом остановил его. Эта сцена ему была знакома: он вспомнил, как тот же Темишев приходил к его дяде Баки-Хаджи, и как так же возмущался младший Косум.

— Когда надо стать на учет? — спокойно глядя в глаза милиционера спросил Цанка.

— Положено в течение трех дней. Они прошли. Так ты хотя бы завтра пойди, а то могут быть неприятности.

— Да, ты этому научился, — прошипел зло Басил.

— А почему в Ведено? — пытаясь перебить брата, спросил мирно Цанка.

— Теперь мы в Веденский округ входим, — ответил Бекхан, дернул легко поводья. — Комната номер девять, — сказал он, уже находясь спиной к братьям.

— Мразь большевистская, — бросил ему вслед Басил.

Цанка вновь одернул резко брата.

— Ты уже не маленький, и видишь, что творится вокруг, а бросаешься словами.

— Да пошел он…

— Замолчи, дурак, не хлебнул ты горя… И не дай Бог… Пошли к матери.

К обеду следующего дня Цанка был в центре Ведено. Райцентр преобразился. Насильно пересилив из своих домов людей, создали широкую площадь, построили несколько казенных двухэтажных однотипных домов, поставили памятник Ленину, повесили огромный транспарант о светлом будущем. Тут же вокруг площади напротив райкома и исполкома строили большой универмаг, дом культуры и столовую. Сбоку в тени райкома стояли темные здания НКВД и ГПУ, между ними ютился комитет комсомола.

Было жарко, душно. Кругом лежали пыль, грязь. Около исполкома на привязи стояло несколько унылых, облепленных мухами лошадей. Чуть в стороне, в тени ореха и тутовника, виднелось несколько бричек местного начальства, на самом почетном месте стоял черный блестящий автомобиль. Людей практически не было — все попрятались от зноя.

Цанка медленно подошел к зданию милиции, вытер рукавом пот с лица, огляделся. Если бы кто знал, как тряслись его коленки, как он боялся и переживал — познал Цанка, на своей шкуре испытал всю коварность и бесчеловечность этих органов. У дверей дежурный милиционер с безразличием выслушал его, впустил внутрь. Он поднялся на второй этаж, остановился у девятого кабинета перевести дух, тихо постучал, дернул дверь. За большим деревянным столом, заваленным в беспорядке бумагами и окурками, сидел лысоватый плотный русский мужчина — в форме. Он мельком, вопросительно глянул на посетителя. Цанка достал из внутреннего кармана влажную от пота, свернутую бумагу, буквально на цыпочках подошел к столу, положил осторожно на край.

Милиционер небрежно взял листок, брезгливо сморщился.

— Что это такое? — гаркнул он. — Как вы обращаетесь с документом, ты бы ее еще в одно место засунул…

Цанка молчал, боялся сказать лишнее слово.

Начальник развернул бумагу, долго читал.

— Значит, Арачаев явился? Почему не вовремя?

— Как не вовремя? — едва смог возмутиться Цанка.

— Сегодня четвертый день, — не глядя, бросил милиционер. — Третий.

— Мы все знаем, даже больше, чем ты думаешь, — при этом он встал, подошел к большому металлическому ящику, долго возился, наконец достал толстую папку, сел обратно на место, выпил из граненого стакана остаток остывшего чая, закурил, несколько раз глубоко затянулся, листая желтые листки в деле.

— Так значит вы на Колыме были, — перешел неожиданно на «вы» начальник, мотнул в удивлении несколько раз головой. — Да-а-а, оттуда вы пока единственный вернулись.

Затем он, сидя, не оборачиваясь, несколько раз стукнул кулаком по стене, крикнул:

— Хава, Хава.

В мгновение в дверях показалась маленькая, смуглая, как весенняя грязь, с выпученным вперед кошачьим лицом девушка. Она не посмотрела в сторону Арачаева, даже не поздоровалась, не мотнула головой, а прямиком на своих коротких кривых ногах твердой, быстрой походкой подошла к столу начальника.

— На, заполни карту, — сказал повелительным голосом милиционер.

Хава села с края стола, стала что-то листать, потом достала чернильницу, долго чистила перо, затем каллиграфическим почерком выводила какие-то слова на карточке из плотной желтой бумаги.

Цанка незаметно, как бы переступая с ноги на ногу, сделал один шаг вперед, наклонился, напряг зрение, с трудом прочитал: «Арачаев Цанка Алдумович, 1905 г.р.

Осужден в 1930 г. за участие в антисоветском заговоре. Осужден в 1935 г. за саботаж, вредительство и антисоветскую агитацию.

Религиозен, имеет двух жен. Сын ярого контрреволюционера. Рецидивист, неблагонадежен».

Когда Хава кончила писать, начальник прочитал ее писанину, подозвал Цанка.

— Распишись, здесь.

Арачаев не читая поставил подпись.

— А ты что, писать умеешь? — удивился милиционер.

— Научили, пока сидел, — постарался пошутить Цанка.

— Гм, ну ладно… Теперь всё… На сегодня всё. А впредь необходимо являться каждый понедельник к девяти часам, для регистрации.

— Как, каждый понедельник? — пожал плечами Цанка, в изумлении скривил худое, сморщенное долгой неволей лицо.

— А вот так — каждый понедельник, в девять часов утра. Ясно?

— А если я не смогу… Ну, вдруг заболею.

— Мы разберемся, и если надо приедем… Это не все… В следующий раз надо принести справку с места работы.

— А я не работаю.

— Вот и устраивайтесь.

— А куда?

— Это ваши проблемы.

Вышел Цанка из здания милиции весь потный, побитый, с затуманенным, погасшим взглядом окинул пустую площадь, еще раз невольно прочитал кумачовый лозунг о верности пути и неуклюжей походкой побрел прочь от казенных, злых зданий. Серая ворона, сидящая в тени карликового декоративного клена, даже не среагировала на проходящего Арачаева, а только, раскрыв от жары клюв, часто дышала.

За селом, в густом буковом лесу, стало легче, спокойнее, привольнее. «И все-таки я на свободе, я дома» — подумал Цанка, и от этой одной мысли ему стало веселее, радостнее. Он даже несколько раз припрыгнул, что-то запел, пошел бодрее.

Густой лес лениво шевелил могучими кронами, щебетали в играх птицы, у небольшого родника друг за другом гонялись многочисленные стрекозы. Вдоль дороги колониями гнездились фиолетовые, желтые и красные цветы шалфея, первоцвета и буквицы. Пахло душицей и переспевшей земляникой, в лучах знойного солнца светились ядовито-черные шаровидные плоды бузины. Вокруг как невеста праздничных бело-желтых цветков ломоноса летали озабоченные шмель и шершень. Над далекой мохнатой вершиной горы зависло брюхатое ленивое облако. Был прекрасный, сытый, жаркий июльский день. Арачаев с отвращением невольно вспомнил Колыму, ее короткое комариное лето, вздрогнул от пережитого, огляделся вокруг очарованно, глубоко, сладостно вдохнул, улыбнулся, в блаженстве прикрыл глаза и весело продолжил путь домой, к матери, к детям, к родственникам.

…На следующее утро был у конторы местного колхоза. Когда-то и он был здесь председателем, тогда у него не было не только конторы, но даже одного стула и стола. Теперь возвышалось строгое, незамысловатое здание из жженого кирпича, с маленькими одностворчатыми окнами. Над конторой висел плакат, призывающий людей к беззаветной любви и преданности Родине и к самоотверженному, творческому труду. Цанка прошел сквозь темный, сырой, узкий коридор, попал в небольшую, забитую людьми комнату. Понял, что это приемная. Из-за закрытой дощатой двери доносился сытый, барский голос председателя — Паштаева Апти, сына безродного Ясу.

Арачаев сухо со всеми поздоровался, направился к двери председателя.

— Там совещание, — вскочила с места секретарь, загораживая путь.

Пришлось ждать. В кабинете председателя все это время слышна была только бесцеремонная ругань Паштаева. Наконец дверь отворилась и из нее гурьбой высыпало съежившихся человек пять-шесть бригадиров и звеньевых, следом показался озабоченно-властный председатель.

— Мне некогда, я еду на совещание в район, — гаркнул он секретарше. — Буду завтра.

Цанка преградил ему путь.

— Салам аллейкум, Апти, — твердым голосом приветствовал он председателя.

— Во-аллейкум салам, ты ко мне?

Цанка мотнул головой.

— Мне некогда, давай завтра.

— У меня срочное дело, — стоял на своем Арачаев.

— Ну, давай, говори.

— Можем зайдем, — предложил Цанка.

Паштаев засуетился, недовольно вздохнул, посмотрел на часы.

— Мне некогда, — развел он руками.

— Всего пять минут, — настаивал Цанка.

Председатель недовольно развернулся, вошел в кабинет, делая вид, что сильно занят, сел за стол, не глядя на посетителя стал возиться в каких-то бумагах.

Арачаев уверенно подошел к столу, сел сбоку, внимательно вгляделся в лицо Паштаева: председатель отъелся; пухлые красные щеки в кровянистых прожилках опухли, лоснились жиром и здоровьем. Густые черные волосы были коротко подстрижены, аккуратно зачесаны. Сшитый из добротной бежевой ткани воротник кителя с натугой обтягивал мощную бычью шею. На груди висел значок с изображением Ленина на фоне алого знамени.

— Ну говори, — не глядя, бросил Апти.

— Мне нужна работа.

Председатель сразу оторвался от бумаг, поднял голову, в упор глянул в лицо Цанка тяжелым взглядом исподлобья.

— Работы у меня для тебя нет, — твердо заверил он.

— Как это нет? — удивился Цанка.

— Ну нет, что я сделаю… Если хочешь, иди сезонным рабочим, а может лучше пойди скотником.

— Скотником? Это пастухом, что ли?

— Да, — отрезал председатель, громыхая стулом, встал, направился к двери.

Кровь хлынула в лицо Цанке, руки его яростно сжались.

— Ты что хочешь сказать, что я буду пастухом? — прошипел он, не вставая со своего места, от гнева боясь смотреть в сторону Паштаева.

— Да, да… Других вакансий нет, или ты хочешь сесть на мое место?.. Больше времени у меня нет, если согласен, пиши заявление, завтра я подпишу, — и он ухватился за ручку двери.

— Стой! — вскричал Цанка, бросился к председателю, у раскрытой двери догнал его, в яростном гневе, с выпученными, залитыми кровью глазами схватил его за грудки кителя, рванул назад. — Ты что хочешь сказать, что я к тебе пастухом пойду?

— Отпусти, отпусти, — промычал Апти, багровея лицом, его шея еще больше надулась, стала пунцовой. — Отпусти, сумасшедший.

Цанка не отпускал, тянул в бессилии Паштаева обратно в кабинет, его губы сузились, посинели, белая пена появилась по их краям, ноздри вздулись, брови взлетели вверх, на висках появились черные нити вен.

Председатель рванулся раз, два, хотел избавиться от рук Арачаева, потом вскричал и с отчаянной силой обхватил мясистой багровой кистью нижнюю часть лица задиры и резко оттолкнул его. Цанка потерял равновесие и полетел в сторону, не упал, изловчился и бросился обратно, однако, получив бешеный удар кулаком, полетел под стол. Забежали люди, схватили Арачаева, силой усадили на стул, ругали, успокаивали. Паштаев кричал:

— Вот враг народа, вот кто мешает нам жить… Мало сидел, еще посадим… Тварь недобитая! Кулак!.. Вы все видели?.. Милицию сюда…

Слух о драке Паштаева и Арачаева в мгновение ока облетел Дуц-Хоте. Табарк, Келика, Дихант и Соби плакали, ждали возмездия властей, нового ареста. Басил и Ески злились на старшего брата, не знали, что делать. С одной стороны, Цанка побили, с другой он сам был виноват, что затеял ссору, и главное — что-либо предпринимать было бесполезно, любой неверный шаг, тем более против советского руководителя, грозил неминуемой, беспощадной расправой органов власти.

В ту же ночь после долгих разговоров и колебаний решили Арачаевы направить к Паштаеву своего соседа Мовтаева Макуша с целью замирения или просто выяснения обстановки, словесной разведки.

Миротворец Мовтаев возвратился скоро.

— Я застал его прямо с дороги, — описывал он разговор братьям Арачаевым, — пьян, как свинья. Говорит, что никуда заявлять не будет, и все давно позабыл, однако если Цанка еще раз объявится в конторе, сказал, что изобьет его до смерти.

— Ну скотина, — зло фыркнул Ески.

— Еще посмотрим, — прошипел Басил.

На следующий вечер Цанка взял две бутылки водки и отправился в гости в директору местной начальной школы — Шидаеву Овте. Это было последнее место, где он еще мог трудоустроиться. Литра водки оказалось мало, спасли подпольные загашники хозяина. Напились до предела, разговор был впечатлительный, душевный, понятный только им двоим. Хаяли этот строй, истоптанную судьбу нации, большевистских пособников. В целом Цанка своего добился — Шидаев обещал устроить его истопником и заодно сторожем в своей школе.

Когда пьяный Арачаев, качаясь, еле добрел до дома, его ждали все родственники.

— Тебе прислали повестку в ГПУ, — озабоченно сообщил Басил.

Цанка одурманенным взглядом осмотрел всех, глупо улыбнулся и как был в одежде повалился на нары ничком, прикрывая свою бедовую голову обеими длинными худющими после заключения руками.

Всю ночь он стонал, во сне бредил, мучился, просил Дихант подать родниковой, студеной воды. На заре вновь явился Басил, просил, чтобы Цанка встал, отправился в райцентр, говорил, что шутить с чекистами опасно, упрекал брата в пьянстве, в распутстве. Однако старший брат отмахивался, лягался ногами, в похмельном бреду ругал всех и всё, грозил перевернуть все ЧК и НКВД вместе с ее прислужниками. Поняв, что все бесполезно, Басил сдался, плюнул на всё и ушел со всеми на работу в колхозное поле.

Цанка пришел в себя к обеду. С потерянным, виноватым видом вышел во двор, долго сидел в густой тени ореха, ни о чем не думал, только курил, тяжело кашлял, мучился от болей в голове и груди. Веки воспалились, стали тяжелыми, сумчатыми, снизу фиолетово-бордовыми. Глаза слезились, блестели немой печалью и непомерной тоской.

Под палящими лучами солнца он пошел к роднику, долго сидел на берегу, свесив в холодную воду костлявые длинные ноги. Потом долго купался, пришел в себя, стал в воде кувыркаться, брызгаться, кричать. Под вечер поднялся в горы, рискуя жизнью, ползал по козьим тропам, видел много дичи, жалел, что нет ружья. Под конец, в густых сумерках, забрел случайно, а может и нет, на скалу влюбленных, с гнетущей тоской вспомнил Кесирт, прослезился.

Мрак ночи ложился на землю. Дневной зной резко сменила горная освещающая прохлада. На западе, на дне длинного, искривленного ущелья, еще пылали слабым заревом слоистые неподвижные тучи. Все краски летнего яркого дня вмиг погасли, потеряли многообразие, цвет, жизнь. Всё стало черно-синим, бесформенным, ровным. Все краски стерлись, растворились в ночи, только покатые вершины гор еще с трудом выделялись на фоне дымчато-пепельного неба.

«Все стало однотонным, как при большевиках», — подумал невольно Цанка, постоял еще немного и вслепую пошел по каменистым, скользким от ранней прохлады тропинкам вниз к родному роднику, к Дуц-Хоте.

На следующее утро, в летний зной преодолев большое расстояние пешком, Цанка явился к зданию ГПУ. Прежнего мандража и страха почему-то не испытывал, наоборот, стремился побыстрее встретить неотступных надзирателей, вершителей судеб. В отличие от здания милиции, у чекистов в помещении царили торжественная тишина, чистота и таинственная, пещерная опустошенность. Дежурный лично проводил его до обозначенного в повестке кабинета, при этом был подчеркнуто деликатен, даже услужлив.

Арачаева ввели в большой, просторный кабинет. Через пару минут появился сухопарый пожилой мужчина с морщинистым серым лицом, голубыми острыми глазами. Он подошел к посетителю, протянул тонкую, влажную руку.

— Вы Арачаев?

Цанка утвердительно мотнул головой.

— Моя фамилия — Белоглазов Федор Ильич, можно просто Федор, — улыбнулся он одним ртом, — садитесь, можете курить, я сейчас приду.

Когда чекист вышел, Цанка, озираясь по сторонам, сел. Прямо под большим обрешеченным окном стояли спаренные два стола. На них валялось несколько чистых листков бумаги, стояли графин воды, пара стаканов, чернильница, лежали две перьевые изношенные, прокушенные по краям ручки. На стене висел застекленный портрет Дзержинского. В кабинете стоял застылый запах табака и бумажной пыли. Было видно, что здесь не работают, а проводят беседы.

Вскоре появился Белоглазов, следом за ним вошел молодой парень, чеченец. Последний сел за стол, сделал вид, что занят своим делом и что-то пишет.

— Так, Арачаев, — пожал свои тонкие ручки Белоглазов, — подходите вместе со стулом сюда поближе, располагайтесь поудобнее. Может, желаете водички или чаю?.. Курите, если хотите.

Цанка что-то невнятно промычал, как бы благодаря, понял, что затаенное волнение стало потихоньку овладевать им.

— Ну хорошо, гражданин Арачаев, скажите, пожалуйста, вы на работу устроились?

— Да, — тихо ответил Цанка.

— Куда, кем?

— В школу, истопником.

— А скотником быть не захотели?

Этот вопрос обжег Цанка, он резко вскинул голову, бросил тревожный взгляд в сторону Белоглазова, сжал плотно скулы, молчал.

— Так я не понял — почему вы не захотели стать скотником? — глядя прямо в лицо Арачаева, повторил вопрос Федор Ильич. — Я болен, здоровье не позволяет, — нашелся Цанка.

— А-а, понятно… А чем вы болеете?

— Легкие у меня плохие, простыл я, сильно болел, еще не пришел в себя, — жалобно говорил Арачаев.

— Это вы на Колыме заболели?

— Да.

— А какой срок был у вас?

— Какой срок? — прикинулся непонятливым Цанка.

— Срок заключения. На сколько вас осудили?

— Пять лет.

— А почему досрочно освободили?

Арачаев повел плечами, скривил в гримасе губы.

— Видимо за примерное поведение.

Наступила тягучая пауза. Белоглазов достал папиросы, медленно достал спички, закурил. Встал, заходил молча по кабинету, исподлобья наблюдая за Арачаевым. Его мохнатые, густые брови ливневой тучей повисли над сощуренными острыми голубыми глазами.

— Хорошо… А как вы добирались из Магадана?

— По-разному, — ответил быстро Цанка, оборачиваясь к стоящему сбоку чекисту.

— Как по-разному? Отвечайте подробнее.

— Пароходом до Новороссийска, а оттуда поездом до Грозного.

— А где вы сели на поезд?

— В Армавире.

Голос Цанка задрожал, подлая судорога схватила дыхание, какой-то ком подпер горло, он резко кашлянул, почувствовал, как легкий озноб пробежал по телу.

— А до Армавира как добирались?

— Как попало, по-разному.

— Хорошо… — Белоглазов глубоко затянулся. — А как вы добирались из Грозного?

— На телеге.

— На телеге или телегах?

— На телегах, — стал злиться Арачаев.

— А почему на телегах? Не хватало одной?

— Мне-то хватало, но земляки решили помочь, ехали попутно… Я даже не знаю, и не помню, пьяный был.

— Говорят, что вы много подарков навезли, денег.

— Откуда у осужденного деньги?

— Я тоже так думаю, — сел на свое прежнее место Белоглазов. — Так откуда деньги?

— Какие деньги? — постарался искренне возмутиться Цанка, — а вообще я ведь получал там зарплату, копил помаленьку… А подарки — так это мелочь детям, жене, матери.

— Ну хорошо, вот вам лист бумаги, ручка, напишите, пожалуйста, за что вас освободили и как вы добирались от Магадана до Дуц-Хоте… Только поподробнее, и с фамилиями и именами встречающихся и содействующих вам.

— Так я писать не умею, — сделал глупую морду Арачаев. — Как это не умеешь? — усмехнулся Федор Ильич, — а чьи это отчеты?

Он подал Цанке написанные им отчеты в бытность председателем колхоза.

— Так это было давно, с тех пор, как вы знаете, мне было не до ручки…

— Ничего, вспомните… Если что, товарищ Муслимов вам поможет, — Белоглазов мотнул головой в сторону чеченца, сидящего за спиной Арачаева, и вышел из кабинета.

Плотно захлопнулась дверь, в кабинете наступила тишина, только большая черная муха стремительно летала под потолком, иногда подлетала к окну, в отчаянье билась о стекло, измучавшись, летела прочь, ища другой выход. «Даже мухам здесь неймется», — подумал Цанка, обернулся к Муслимову. Смуглый, длиннолицый молодой человек противно скрипел пером, выводя какие-то каракули на листке бумаги.

— Здесь можно курить? — спросил Цанка на чеченском.

— Нэт, — ответил Муслимов на русском, не поднимая головы.

Цанка взял перо, обмакнул его в чернильнице, долго тупо смотрел на чистый листок бумаги, думал о чем-то постороннем.

— А о чем писать надо? — вновь обратился он к молодому человеку.

— Вэм Бэлаглазов обясил, пэшите об турмэ, об дорогэ из Могодана в Дуц-Хоте, — с сильным акцентом на ломаном русском языке кое-как ответил Муслимов.

Цанка усмехнулся.

— А ты что, чеченским языком не владеешь?

— Нэт.

— Да, тяжело не владеть никаким языком, — съязвил Арачаев. — А откуда ты родом?

— Из Совэтцкого Союза, — не поднимая глаз, ответил молодой чеченец-чекист.

— Да-а, понятно, — сказал Цанка и приступил к писанине. С трудом, крупным, кривым почерком Цанка заполнил полстраницы. Минут через сорок появился Белоглазов. Взял в руки натужный труд, мотнул недовольно головой, зло усмехнулся.

— Это и всё? — спросил он, садясь на прежнее свое место. — Да, — твердо ответил Цанка.

— Ну густо, не густо… Ну ладно, для начала пойдет… Вот здесь поставьте число, распишитесь.

— А какое сегодня число?

— Десятое июля… Вот здесь, — пальцем показал он место для росписи.

Цанка невольно обратил внимание на этот тонкий, даже изящный, добротно ухоженный палец. Белоглазов перехватил взгляд Арачаева, сам с любовью оглядел свои руки, развел с наслаждением пальцы, стукнул ими по столу легкой барабанной дробью.

— Ну что ж, Арачаев, хорошо… — наступила недолгая тягучая пауза, Белоглазов в упор смотрел на Цанка, как бы пытаясь что-то прочитать в его глазах или просто подавить, сломить, пользуясь своей безграничной властью и возможностями. — Так, а что вы можете сказать о председателе колхоза Паштаеве? Ведь верно, заносчивый, объевшийся человек?

Арачаев только повел плечами, опустил голову.

— Говорят, оскорбил он вас, побил немного, совсем охамел. — делая озабоченный тон, говорил Федор Ильич.

Моментом кровь хлынула в голову Цанка, сжал он невольно кулаки, проглотил слюну, вновь промолчал.

— Так что у вас произошло? — не унимался Белоглазов.

Арачаев глубоко вздохнул, посмотрел искоса в лице чекиста.

— Да так, повздорили чуть… Я был виноват… В тот же день помирились.

Вновь наступила пауза, Федор Ильич барабанил по столу незамысловатую дробь.

— Хорошо… А что вы можете сказать о Шидаеве?

— Мой директор, — мигом ответил Цанка, — хороший человек.

— Да-а, вот видите, вы отвыкли от гражданки, наивны и доверчивы, верите людям, а они о вас такое говорят… Ну, я думаю, вы исправитесь, будете с нами сотрудничать, помогать нам, ограждать себя и родственников от явной клеветы окружающих. Хотите знать, что о вас нам сообщили?

— Нет.

— Странно… Даже не спросите кто?

— Нет.

— Удивительно.

— Ничего удивительного, я долго и не раз сидел.

— Ну и как теперь дома, на свободе?

— Дома хорошо, а свобода… — Цанка после этого слова злобно усмехнулся.

— Да-а, Арачаев, видно не переделали тебя лагеря, — перешел на «ты» чекист, — это все милиция виновата, не умеют они работать… Вот мы орган воспитания, и даже исправления личности.

— Да, это верно — чуть ли не перебил его Арачаев.

— Хм, — ухмыльнулся Федор Ильич, — ладно, иди, отдашь дежурному пропуск.

Цанка неторопливо встал; попрощался, направился к двери.

— Да, Арачаев, — остановил его Белоглазов, встал, подошел вплотную, — если захочешь, можем устроить на хорошую работу.

— На какую?

— Ну, соответствующую твоему уровню.

Цанка задумался, опустил взгляд, невольно увидел кожаные, видимо заморские, коричневые босоножки на ногах чекиста, невольно сравнил со своими запыленными, пробитыми потом и солью сапогами.

— А каков мой уровень? — вкрадчиво, тихо спросил он.

— Ну вы ведь работали председателем?

— Так меня за это и арестовали.

— Ну вы искупили свою вину, отсидели, так сказать, теперь можете принести вновь пользу себе и Родине.

— Спасибо. Я подумаю… Можно идти? До свидания.

На улице в лицо ударил летний зной. Дышать было тяжело, сразу заболела голова, бешено колотилось сердце, ноги почему-то подкашивались, стали ватными, тяжелыми, было ощущение, что он весь день был занят изнурительным трудом. Мечтая побыстрее удалиться от ненавистного здания, побрел напрямик через площадь по самому солнцепеку. Свернул на маленькую тенистую улочку, с трудом дошел до еле текущего, мутного, поросшего водорослями и тиной лягушачьего арыка, сел на пыльную землю, прямо из ладоней, жадно, пригоршнями пил темную, вонючую воду, потом омывал ею голову, после этого глубоко вздохнул, откинулся назад, опустошенными глазами уставился в одну точку, ни о чем не думал, только чувствовал страшную усталость и боль во всем теле.

У бело-розового бутона водяной кувшинки всплыла оливково-зеленая крупная лягушка, вытаращенными карими глазами глядела на опечаленного человека, часто моргала глазами, удивлялась. Над маленькими сочно-белыми цветками водяных лютиков стаями носились насекомые, по гладкой зеленовато-болотной поверхности маленького водоема скользили тоненькие водомерки. Неподалеку в саду затрещали беспокойные сороки. Липко-противная муха села на мокрое лицо Цанка, мелкими перебежками прошлась от уха ко рту. Арачаев мотнул головой, однако муха ненадолго взлетела и вновь опустилась на том же месте, он снова дернул головой, повторилось то же самое, тогда Цанка со злостью взмахнул рукой, назойливая муха улетела. Испугавшись резкого движения, ушла на дно лягушка, оставляя после себя коричневый, илистый след. К обеду заголосили петухи, из окна столовой весело запел патефон, по каменистой площади, разъезжаясь на обед, зацокали копыта лошадей, заскрипели колеса бричек, важно просигналила машина первого секретаря райкома.

Рядом с Цанкой остановилась пожилая женщина, внимательно оглядела его.

— Тебе не плохо, молодой человек? — спросила вежливо она. Цанка мотнул головой.

— Какой ты бледный! Может, помочь чем? Я здесь живу.

— Спасибо, нана, — поблагодарил женщину, тяжело встал, пошатываясь, двинулся обратно домой, в родное село.

На окраине Ведено Цанка остановил конный милицейский патруль. Допрашивали, откуда и куда идет, долго изучали предъявленную Арачаевым справку.

— Так значит только из заключения вернулся? — спросил один усатый, видимо старший, чуть погодя продолжил:

— Надо пройти в райотдел для выяснения.

Арачаев ничего не сказал, всем видом показал полную покорность и безразличие. Милиционеры замешкались. Один из них спешился, подошел к Цанке, шепнул на ухо:

— Что ты как бестолковый — дай на лапу и иди себе с Богом.

— Нет у меня денег, — врал возмущенно Арачаев.

— Чего разорался, — толкнул его в бок милиционер, — а хоть курево есть? — при этом слегка стукнул по оттопыренным карманам штанов.

Цанка потной рукой полез в карман, нехотя достал папиросы.

— Хм, денег нет, а курит папиросы… На, бери свою писульку и больше на пути не появляйся.

— Хоть одну оставьте, — жалобно сказал Арачаев.

— Тебе вредно, вон посмотри, какой худой и бледный.

Хором засмеялись милиционеры, понеслись мелкой рысью в центр села. Сквозь желто-серую, поднятую лошадьми пыль Цанка долго провожал их взглядом, уж больно похож был один из коней на его родного жеребенка.

— Подонки, — прошипел в гневе он и тронулся под палящим солнцем дальше.

После обеда зной усилился — стал нестерпимым, удушающим. Плотное, густое марево тяжелой дымкой окутало горы, ущелья. Небо стало белесо-голубым, непроницаемым. Жгучий воздух не позволял глубоко дышать, не наполнял кислородом слабые легкие Цанка. Тем не менее он шел, не останавливаясь, весь в поту, дряблый, измученный. Одна мысль ублажала его сознание, придавая сил и энергии: он твердо знал, что кавказский зной — это сплошное удовольствие и роскошь по сравнению с колымскими морозами. И жизнь на Кавказе — рай в любую погоду, просто эти большевистские подонки превратили весь этот мир в тягостное существование, создали рай для себя и для особ, к себе приближенных, а остальных нещадно стали эксплуатировать, преследовать, добивать морально и физически. Пытались вселять в умы людей рабское повиновение и преклонение. Думать можно, работать можно и даже нужно, анализировать и делать выводы нельзя. Все за тебя обдумано, решено, намечено, но не сделано. Делать должен ты, и очень хорошо, и при этом не предъявляя особых претензий и требований. Короче говоря, создали особый строй, что-то наподобие рабовладельческого, только с небольшой модернизацией.

Арачаев шел и думал, как это они умеют все знать, все видеть и слышать? Неужели у них столько осведомителей? Так ведь жить невозможно.

Мечтал Цанка, что после Колымы будет здравствовать счастливо, беззаботно, умно, думал, сумеет обойти все эти условности и преграды, сможет плавно влиться в поток нормального существования, будет растить детей, весь день работать в поле, а вечерами слушать рассказы матери, веселиться с друзьями, а оказалось, что всего этого уже нет, все это чуждо, враждебно, реакционно и вообще не вписывается в мораль большевизма.

Забоявшись своих дурацких мыслей, Цанка невольно остановился, внимательно огляделся вокруг, прислушался. «Неровен час, что эти гады под каждым кустом сидят, в глаза прохожих смотрят, мысли читают», — подумал он всерьез, с удивлением мотнул головой.

Больше и думать не хотелось — впереди была только позорная работа сторожем в молодом возрасте, полуголодное существование, еженедельные явки в милицию, частые вызовы в ГПУ, боязнь окружающих, быть может и родственников, вечные подозрения и преследования и незавидная судьба детей и матери. «Что я буду делать, как я буду жить?» — подумал с беспросветной горечью Цанка, почему-то вспомнил физика Бушмана, сплюнул в досаде, у ближайшего перекрестка свернул в чужое село. Прямиком зашел в магазин, не мешкая купил бутылку водки, дорогие папиросы, конфет детям и себе немного закуски к спиртному.

От сделанных приобретений стало веселее, жизнь приобрела какой-то смысл, появилась ясная цель — отойти подальше от населенного пункта, сесть где-либо в тени, желательно возле прохладного ручейка, выпить, закусить, а там будь что будет. «Пошли они все к черту, главное я относительно свободный человек и я у себя в родном краю, среди своих людей», — думал он, бодро удаляясь от магазина.

* * *

Как не мечтал Цанка об счастье и спокойствии, как не стремился к ним, а жизнь и повседневная реальность подавили эти нормальные человеческие грезы, тяжелый быт незаметно всосал его в водоворот событий, сделал простой щепкой в коловерти большевистской стихии и сумасбродства.

Привезенные деньги быстро иссякли, притрагиваться к золоту Цанка не смел, боялся, хранил на черный день, да и не имел представления, кому бы можно было продать этот дорогой металл.

В сентябре пошли затяжные дожди. Спасая урожай, всех трудоспособных жителей Дуц-Хоте погнали в колхозные поля. Под угрозой вынудили идти работать и Цанка. Неоплачиваемая работа была в тягость, мучением и издевательством. Добросовестно работать без оплаты никто не хотел. Каждый вечер после работы специальные народные дружинники из Грозного и милиция обыскивали мужчин, боясь, что унесут с поля зерно в карманах. Женщин не трогали, и те умудрялись приносить домой под длинными платьями початки кукурузы, фасоль, картофель.

В один из туманных дней от колхозного стада случайно отделилась дойная корова. Несколько мужчин из Дуц-Хоте отогнали незаметно ее в ближайший лес, повалили, зарезали. Ночью женщины перенесли мясо домой.

После этого все Веденское отделение милиции прочесывало два дня лес в поисках пропавшей коровы. В конце концов кто-то донес, двух мужчин, участвовавших в воровстве, арестовали, посадили на три года каждого; бригадира фермы за халатность осудили на пять лет; на скотника, пасшего стадо, наложили штраф, а председателю колхоза Паштаеву объявили строгий выговор по партийной линии с занесением в личное дело. Через месяц после этого его арестовали за саботаж и осудили на десять лет. В то же время арестовали директора школы Шидаева — оказывается, он был шпионом нескольких буржуазных разведок и нес в народ смуту и вред…

В один пасмурный ветреный день до Цанка дошел слух, что в село на побывку приехал друг детства — Курто Зукаев. Много ходило разговоров о нем, говорили, что он большой начальник и ворочает большими деньгами, что стал важным и заносчивым и что даже близких родственников не признает.

Цанка скучал по другу, хотел его видеть, мечтал поговорить, вспомнить прошлое. Несколько раз порывался поехать в Грозный, желая встретиться с ним, однако братья отговаривали, говорили, что нечего лезть в закрытые ворота, что мол если бы хотел видеть сам бы пришел, узнав, что близкий друг детства вернулся из заключения. Тем не менее Цанка ревновал друга, по-прежнему любил, мучило его желание пообщаться с Курто, посмотреть хотя бы раз в его глаза. Весь вечер ходил он по двору, под дождем грязь месил, все время выбирал — идти или нет, так и стемнело, мрак лег на горное село. Только Цанка докурил последнюю папироску, бросил окурок с отвращением за ограду, собирался войти в дом лечь спать, как услышал шлепающие по грязи торопливые шаги, тень головы мелькнула в темноте над плетеным забором и в воротах показалась крупная, мощная фигура. В первый момент Цанка даже насторожился, легкий испуг прошелся по спине, и вдруг даже в темноте он различил походку друга, его горделивую манеру высоко, красиво держать голову, сдержанно махать руками.

— Курто! — вскрикнул он.

— Цанка!

Они плотно, по-мужски, обнялись, долго так стояли в объятиях.

— Цанка, как я рад, как я рад тебя видеть! — негромко восторгался Курто; от него несло каким-то сладким запахом спиртного и едкого одеколона.

Зашли в дом. Дихант, суетясь, выпроводила детей в темную заднюю комнату, убирала с нар приготовленную для сна перештопанную грязную постель. Не зная, что подать гостю, нервничала, сжимала в истерике руки, беспричинно улыбалась, заходила к детям и там в раздражении кричала. Потом засуетилась вокруг печи, загромыхала закопченным, с отломанным горлышком чайником.

— Накрывай быстрей стол! — крикнул возбужденно Цанка.

Его радость была безгранична, давно он не испытывал прилива таких сладостных чувств, такого внутреннего блаженства и удовлетворения.

— Дихант, не суетись, я плотно поужинал, — обернулся к ней Курто, — лучше иди к детям, а мы здесь спокойно посидим. Хозяйка дома знала, что так поступать нельзя, еще возилась возле печи, хотя в доме подать гостю что-либо в принципе не было, сами жили впроголодь. Когда Курто повторил свою просьбу, она как бы огорченно взмахнула руками — мол, я хотела, но раз настаиваете — уйду. Понимая ситуацию, Цанка молчал, чувствовал себя еще ущербнее, чем Дихант, и тем не менее он вновь прикрикнул:

— Ну давай, сообрази нам что-нибудь.

Стоящая за спиной гостя Дихант скривила в отчаянии лицо, развела демонстративно руки. Курто понимал ситуацию, полез в карман, достал много конфет, еще какой-то промасленный сверток.

— На, возьми это, — вновь обернулся он к жене Цанка, — и отнеси детям, и посмотри за ними, а мы здесь сообразим что-нибудь.

С облегченной улыбкой Дихант взяла подарки, смущалась, не знала как быть; в это время заплакал младший сын.

— Иди-иди, — подтолкнул Курто Дихант, и когда она скрылась, спросил: — Сколько у вас детей?

— Трое, — ответил Цанка, и чуть погодя добавил: — Вроде ждем еще прибавления.

— Да, видно, — засмеялся Курто, — время зря не теряете. — А у тебя сколько?

— Двое, — расплылся в улыбке Зукаев, снова полез в карман, достал плоскую бутылку, еще дорогих шоколадных конфет, пачку папирос. — Коньяк кизлярский, — демонстративно поднял он емкость, посмотрел сквозь напиток на керосиновый свет. — Ты когда-нибудь пил такой?

— Нет, — махнул простодушно головой Цанка.

— Вот и попробуем, — стал раскрывать бутылку Курто.

После первого бокала долго молчали, Цанка делал вид, что смакует, хотя ничего так и не понял — привык к водке.

— А ты изменился, Цанка, сильно изменился, — печально сказал Курто, глядя в лицо друга.

— Да, бывает, а вот ты как был красавцем, так и остался. С коньяком разделались играючи, после пошли к Курто, там пили до утра, всё вспоминали, рассказывали друг другу о жизни, о поворотах судьбы, под утро пели песни молодости, как бы невзначай вспомнили Кесирт, после этого даже Курто прослезился. Под утро Цанка проводил друга до Махкетов, пообещал приехать в гости, с сожалением и грустью расстались. Ровно через неделю Арачаев Цанка решил воспользоваться приглашением друга — пошел в Грозный. Город преобразился, похорошел, стал чище и богаче. От прежнего хаоса и чехарды ничего не осталось. Чувствовались дисциплина и правопорядок. Лица людей были в основном строгими, напряженными и даже напыщенно целеустремленными. Все это напоминало магазин игрушек, который случайно посетил Цанка в далеком Магадане. Даже милиционеры, стоящие на перекрестках со свистком во рту, в своих движениях и во взгляде так закостенели, что казалось — они находятся здесь вечность, а если и удаляются по нужде, то строгость и революционная решимость их суровых парафиновых лиц не изменится.

Найти дом Зукаева оказалось нетрудно, квартира друга находилась в самом центре города, в одном из новых трехэтажных кирпичных домов. Цанка, восторженно оглядываясь, поднялся на второй этаж, остановился в широком подъездном проеме у большой, красиво отделанной дубовой двери. Долго не решался постучать, отчетливо слышал биение сердца, наконец несильно ударил несколько раз кулаком. Тишина. Стукнул еще. За дверью раздался шум, молодой женский голос что-то крикнул на русском языке. Щелкнули замки, распахнулась дверь, показалась женщина лет тридцати, вся смуглая, полноватая, без талии, по-господски ухоженная. Она с удивлением уставилась на пришельца.

— Вам кого? — спросила она на полузабытом чеченском языке с горским диалектом.

— Я к Зукаеву Курто, — выпалил Цанка.

— А его нет дома.

— Меня зовут Цанка… Арачаев, я из Дуц-Хоте, я… мы выросли вместе, — замялся он в дверях.

— Ну… тогда заходите.

Цанка осторожно вошел в освещенный электрической люстрой просторный холл.

— Это Вам от моей матери, — протянул он небольшой сверток женщине.

— Да зачем это, — смутилась хозяйка, как показалось Цанке, несколько брезгливо, одними пальцами взяла накануне тщательно выстиранную, выглаженную единственную скатерть в доме Дихант.

Внутри этой с болью оторванной от хозяйства старой скатерти находились домашний сыр, топленое буйволиное масло, немного сушеного мяса дикого кавказского тура и пара длинных дешевых конфет, купленных Цанком уже в городе для детей друга. Жена Курто мягко положила сверток в угол, пригласила гостя в широкую, светлую гостиную, сама исчезла. Цанка смотрел по сторонам — дивился; такой роскоши он еще не видел. Кругом стояла тяжелая, добротная черная мебель. Посредине комнаты громоздился круглый массивный стол, в углу стояло черное, как и вся мебель, пианино, на стене висел какой-то рисунок, изображающий многочисленных зачарованных людей, перед которыми с кепкой в руках выступал лысый Ленин. На потолке красовалась большая, видимо дорогая, хрустальная люстра. Из комнаты на просторную многолюдную улицу выходило сразу два широких окна. Цанка подошел к ним, стал смотреть сверху на стремительную жизнь вечернего города.

— Вам налить чай? — услышал он голос хозяйки на русском языке за своей спиной.

— Благодарю, я дождусь Курто, — также на русском ответил Цанка.

Хозяйка дома опешила, ее невзрачные губы надулись.

— А Вы чисто говорите на русском. Где Вы так научились? Цанка улыбнулся.

— У меня была богатая школа.

— А-а-а, после школы Вы что кончали?

— Пока нет, думаю, еще успею, — улыбнулся Арачаев.

— Как Вы сказали Вас зовут?

— Цанка. Арачаев.

— А тебя как зовут? — уже на чеченском спросил он.

— Раиса, можно просто Рая, — все так же на русском ответила жена Курто.

Она ненадолго задумалась, опустила в напряжении голову.

— Да-да, вспомнила, — просияла Раиса и стала значительно приятнее, живее, — мне о Вас много рассказывал муж, когда еще за мной ухаживал… Это у Вас было две жены?

Цанка молча кивнул головой, все так же продолжал улыбаться; теперь это была не тупая, смущенная гримаса, а естественное удовлетворение обстановкой, жизнью друга. С небольшой завистью, а может и гордостью.

— У Вас и сейчас две жены? — не унималась хозяйка.

— Нет, одна.

— А куда делась вторая?

— Ушла.

— Почему?

— Видимо, плохой я был муж.

— Я не понимаю, как можно быть второй женой?! — вскинула она артистично руками, — какая-то дикость, средневековье!

Она еще как-то выругалась и исчезла вновь.

Цанка долго сидел один. Стало совсем темно, включить свет он боялся, не знал, как среагируют хозяева. Из кухни до голодного с дороги Арачаева доносился манящий запах вкусной, обильной еды.

«Да, живут люди! — подумал он. — И все-таки молодец Курто!.. Такая жизнь! Вот это счастье!»

Цанка после этих мыслей подскочил на месте, легко, с удовольствием, как ребенок, сидя покачался, с восторгом слушал скрип пружин кожаного дивана. Позже незаметно задремал.

Неожиданно зазвенел звонок. Цанка встрепенулся, услышал торопливые легкие шаги, мягкие щелчки замков, потом детский восторженный крик и мужской смех.

— А чьи это обляпанные чувяки? — нарушил семейную идиллию бархатный, возмущенный мужской голос.

Смех прекратился, слышен был женский шепот, все говорили на русском.

— Цанка? Какой Цанка? — спросил тот же голос.

Через мгновение дверь в гостиную раскрылась, хлынул яркий свет, в проеме показалась фигура Курто. Он включил свет. Цанка невольно сощурился, встал. Его друг был явно смущен, бледен, он торопливо подошел к Цанку, не обнимаясь, сухо подал руку. Следом вошел крупный круглолицый мужчина в очках, на ходу он расстегнул верхнюю пуговицу шерстяного, ладно сшитого по пузатой фигуре кителя, подал руку, представился:

— Магомедалиев Ахмед Якубович.

По его взгляду Цанка понял, что это тесть Курто.

Мужчины сели за круглым столом, отец Раисы курил, расспрашивал Арачаева о жизни в селе, о колхозном движении, о местной школе. Узнав, что Цанка не имеет образования, настоятельно требовал, чтобы он пошел учиться.

— Да уже стар я, — смущаясь, отвечал гость.

— Как стар? У Вас еще все впереди, а к тому же учиться никогда не поздно… Я Вам помогу… Поедете в Ростов на рабфак, через девять месяцев вернетесь образованным специалистом, заодно, может, и в партию там вступите… Стране нужны квалифицированные кадры.

Чуть погодя Раиса и еще одна пожилая русская женщина подали разнообразный, богатый ужин. Глаза Цанка разбегались, он не знал, как есть, к чему приступать в первую очередь. Стал подглядывать за Курто и его тестем. Пытался делать как они, потом плюнул и стал есть руками, специально не смотрел в сторону друга, чувствуя сбоку его осуждающий, недовольный взгляд.

— Цанка, а Вы раньше бывали в городе? — спросил отец Раисы, откусывая толстый белый хлеб с маслом и черной икрой.

— Бывал много раз… Я даже три года жил здесь.

— Где?

— На Бороновке.

— Где, на Бороновке?

— В тюрьме.

— В тюрьме? — тесть Курто уставился на Цанка поверх очков. — И давно Вы освободились?

— В тот раз в тридцать четвертом.

— А что, был еще случай?

— Да, я после этого был на Оймяконе, несколько месяцев назад вернулся.

— Гм, гм, — чуть не поперхнулся толстяк, — ну и друзья, — сказал в сердцах, вытер жирный рот салфеткой, бросил ее в тарелку с рыбой, ногами отодвигая стул встал, не прощаясь вышел из гостиной. Следом, согнувшись, выскочил Курто. Закрыл дверь. Было слышно, как о чем-то недовольно говорили отец Раисы и она сама. Цанка все прекрасно понял, тем не менее продолжал жадно есть.

Вошел весь красный Курто.

— Мог бы об этом молчать, — зло сказал он другу, закуривая папиросу.

В это время забежала жена.

— А ну брось курить, здесь дети… И вообще, это не проходной двор.

Курто спешно потушил папиросу, грузно опустился на стул, руками закрыл лицо, молчал.

Цанка сидел, не зная, что делать; идти ночью было некуда, могла арестовать милиция. И тем не менее он встал из-за стола, с жалостью посмотрел на друга.

— Спасибо, Курто… Извини, я пойду.

— Никуда ты не пойдешь, — очнулся друг.

— Мы должны идти в гости, собирайся, — крикнула из прихожей Раиса.

Курто снова достал папиросу, закурил, протянул пачку Цанке.

— Ты снова куришь, — вбежала разгневанная Раиса.

— Пошла вон отсюда, скотина, — кинулся на нее разъяренный муж.

— Это я из своего дома…

— Да, да, ты, ты — вон, — и он в гневе замахнулся.

Испуганная жена попятилась назад, выбежала из гостиной, закрывая за собой дверь. Слышен был плач, как собирались дети, как громко хлопнула входная дверь.

— Извини, Курто, я не хотел… Я пойду.

— Никуда ты не пойдешь. Надоели они мне. Как будто я без роду и племени. Раз в год кто приедет — возмущаются… Давай лучше пить, — и он полез в красивый сервант.

Пили снова коньяк. Не успели опорожнить полбутылки, как появилась Раиса с детьми, только теперь в сопровождении тещи. Ничего не говорили, только поочередно ходили по гостиной, якобы убрать посуду, что-то взять или положить в сервант и в шкаф.

Вскоре Цанка уложили спать здесь же в гостиной на разложенном роскошном диване. Вначале лежать было мягко, приятно от нежного белья. Потом стало неудобно — все куда-то проваливался, в спину лезли упругие пружины. Хотелось идти в туалет, но было неудобно. Долго не мог заснуть. Думал о друге. Теперь не знал, жалеть его или завидовать… Узнал лишь, что после того, как Цанка арестовали в первый раз, послали Курто учиться в город. Здесь он познакомился с Раисой. (Хотя, сказать честно, в это верилось с трудом, Курто был очень красив, по сравнению с женой.) После учился три года вместе с ней в Москве. Нынче Зукаев стал начальником управления снабжения системы профессионального, школьного и дошкольного образования. Это заведение входило в нарком науки, образования и атеизма, где в свою очередь начальником был тесть Курто… На заре Цанка встал, тихо оделся, вышел в прихожую, в темноте не найдя своих чувяк, включил свет, увидел сиротливо лежащий на том же месте свой узелок, секунду подумал, понял, что выкинут, взял его воровато, осторожно прикрыл за собою дверь…

* * *

Стояла осень, тихая, погожая, малодождливая. Буковые и дубовые горные рощи вокруг Дуц-Хоте угомонились, затихли, стали прозрачнее, легче. Осенние деревья, как запоздалые девки, отгуляли расцвет и молодость, поняли, что приходит конец, взялись за ум, принарядились напоследок — стали цветастыми, разноцветными, видными. Однако все это уже не помогало, улетели птицы, нагуляли жир животные, устала природа от летнего буйства и зноя, требовала тишины, покоя, размышления.

Цанка тоже свыкся с гражданской жизнью, стал потихоньку подстраиваться под большевистский лад. Нигде не болтал, ни с кем не спорил, в конфликты не вступал. По возможности скрытно от всех ходил в лес на охоту, там же в дупле старого дуба прятал пятизарядную винтовку, оставшуюся еще от Баки-Хаджи — приносить ее в село, а тем более в дом, боялся. В выходные дни выгонял всех родственников, даже горделивых Басила и Ески, в лес на сбор диких даров природы. Чердаки Арачаевых ломились от собранных ягод шиповника, мушмулы и боярышника, грецких и лесных орехов, плодов каштана и груши, грибов. Охотиться ходил далеко от населенных пунктов, боялся, как бы не услышали в селе оружейный выстрел. Дома всем говорил, что ловит дичь в капканы. В принципе все всё знали, но до поры до времени молчали, считали, что Цанка и так отсидел немало, а нынче никуда не лезет, работает себе сторожем в школе, и ладно.

Как-то в один из понедельников, когда пришел в Веденское НКВД для отметки, встретился лицом к лицу с Белоглазовым. Улыбнулся чекист синеглазой, приторно-сладкой улыбкой, подал руку отвел в сторону.

— Ну как дела, Арачаев? Почему к нам не заходите, а только в милицию, или они для тебя милее? — смеялся он то ли искренне, то ли с издевкой.

Цанка в тон ему лицом улыбался, в душе страдал, не ждал он доброты от этих работников, знал прекрасно, что контакт с ними, даже самый задушевный, нежелателен, что хочешь не хочешь, а они обязаны искать врага, в этом их работа, их смысл существования.

— Ну что, Арачаев, говорят, всю дичь в лечу перестрелял, — говорил Федор Ильич, все так же загадочно улыбаясь.

— Ничего я не стреляю — на капкан ловлю, — заартачился Цанка, вынужденная, услужливая улыбка исчезла с его лица, оно приняло напряженно-жалкое выражение.

— Да ладно, ладно, как-нибудь разберемся, — Белоглазов посмотрел по сторонам, достал папироску, медленно закурил. — Ты вот что — надо одно дело сделать.

— Какое? — насторожился Цанка, ожидая самое неприятное.

— Нужен барсучий жир для лечения жены.

Арачаев облегченно выдохнул, инстинктивно напряженные плечи его расслабились, заметно опустились, теперь он действительно улыбнулся — просто, скупо, чуть даже по-детски.

— Все сделаю… Вы знаете, — Цанка забыл имя-отчество Белоглазова, — я сам после Оймякона страдаю легкими… Две-три недели назад начал пить жир — совсем другое дыхание появилось… Сейчас самый сезон, они жиру набрались, отъелись…

У Федора Ильича глаза расширись, загорелись, забегали так, что Арачаев заметил это, замолчал в замешательстве.

— Ой, Арачаев, за живое задел — я ведь сам страсть как люблю охоту… А кабаны есть?

— У-у-у, этого добра хоть отбавляй.

— А ты с собаками, аль как?

— Да у нас в лесу и собаки не нужны, постой на тропе с полчасика — сами прибегут. Тьма их там жуткая.

— А зимой на ночную засаду ходите?

— Конечно — это самое азартное! Так Вы собирайтесь, вместе пойдем.

Белоглазов сплюнул.

— Нельзя нам, нельзя, — при этом выразительно проматерился. — Слушай, Арачаев, а нельзя и кабанчика… Я, конечно, нескромен.

— Не волнуйтесь, — замахал руками Цанка, — только вот как привезти, у меня нет коня, даже телеги.

Белоглазов чуть задумался.

— У вас там новый председатель колхоза — Диндигов. Скажи ему, он доставит… Ну, а насчет барсука — срочно, пожалуйста, жена хворает.

— Не волнуйтесь.

Распрощались коротко, как заговорщики. Когда Цанка чуть удалился, услышал:

— Арачаев, постой, иди сюда.

Он торопливо, как юноша, бойко вернулся, не бежал, но был близок к этому.

— Ты больше по понедельникам в милицию не ходи.

— Как это? — удивился Арачаев.

— Я все решу, — сухо, негромко сказал Федор Ильич.

— Большое спасибо.

— Ну, давай.

Через два дня новый председатель колхоза Диндигов Али и Цанка ночью погрузили на телегу двух молодых освежеванных кабанчиков, двух барсуков — послали в райцентр.

На следующий день, к удивлению Цанка, даже жена его Дихант знала об этом скрытом от всех мероприятии, смеялась, говорила, что воняет от него свиньей.

А еще через день ночью, когда Цанка был на работе, у калитки школы со скрипом остановилась бричка, с нее грузно соскочил мужчина, хромой походкой заковылял спешно к зданию. Сквозь мутное, засиженное за лето мухами окно своей кочегарки Цанка увидел качающуюся тень, узнал председателя колхоза Диндигова, выбежал навстречу.

— Не думал я, что среди Арачаевых может быть такой болтун, не думал, — стал возмущаться он издалека, только увидев в дверях школы Цанка. — Как ты посмел? Ты что, дурак что ли?

— Ты о чем? — удивился Цанка.

— Сам знаешь о чем, — бурно махал руками здоровенный председатель.

В темноте не видно было его лица, только несло водкой и какой-то острой закуской.

— Не знаю, скажи спокойно.

— Вся округа говорит о том, как мы кабанов отвезли чекисту… Ты знаешь, что теперь будет?

— Я сам удивлен, вчера ночью даже жена меня подколола… Сам в недоумении.

Наступила пауза, оба не смотрели друг на друга.

— Так как это могло разойтись? — взмахнул Диндигов руками, ударил ими сильно по крупным бедрам.

— Не знаю, разве что этот чекист Муслимов разболтал.

— В этих горах ничего не скроешь, даже с женой спать опасно — подглядывать будут.

— Не знаю, как это разнеслось, однако я клянусь, что словом ни с кем не обмолвился, даже с братьями.

— Да я верю. Знали об этом только четверо: ты, я, Белоглазов и его помощник. Значит, этот Муслимов.

— Не знаю, я теперь даже стен боюсь.

— Ладно, разберемся… Точнее, с нами разберутся… Вот это беда — на ровном месте… Какого черта ему эти кабаны сдались, да и ты хорош, ввязал меня в эту историю.

— Так ведь он сам попросил, — оправдывался Цанка.

— Ладно, спокойной ночи, — неласково буркнул Диндигов исчез в темноте.

Всю ночь не спал Цанка, ворочался. Оказалось не напрасно, наутро нагрянул домой наряд милиции, перерыли весь дом, искали оружие. Ничего не нашли, однако уходя забрали мешок кукурузной муки и все сушеное мясо диких животных. Перед уходом объявили — если еще раз узнают, что Арачаев ходил в лес, то будут действовать со всей пролетарской строгостью, то есть как обычно — арестуют.

— А если за дровами? — наивно интересовался Цанка.

— За дровами только по письменному разрешению лесхоза и при нашем уведомлении… И еще, каждый понедельник в девять ноль-ноль на регистрацию в райотдел, твои каникулы кончились. Тем не менее эти угрозы не возымели действия на Арачаева. В неделю раз он обязательно уходил в лес. Без мяса, без еды большая семья не могла бы существовать. Однако не это было главное. В лесу он чувствовал себя человеком: свободным, счастливым, полноценным. Только там, среди дикой, чистой природы, он обретал желанное спокойствие, душевное равновесие. Без леса, без этих гор, без этих изнурительных, рискованных переходов по узким звериным тропам он не представлял себе жизни. Азарт охотника овладел им, дикая природа оказалась сродни его характеру, его мировоззрению. Только это осталось его единственной отрадой и забавой в жизни.

Ходил Цанка на охоту только один, даже собак не брал, к тому же тех настоящих охотничьих собак, как у его деда Баши-Хаджи, в округе и не осталось. Кругом были одни безмозглые дворняги. Иногда во время прогулки по горам его обуревала авантюрная мысль найти золотого барана Чахи, тогда он целыми днями в беспорядке где-то копался, строил планы, выпытывал, чертил какие-то схемы. Устав, ругал себя, корил в алчности и дармоедстве, вновь увлекался охотой, с наслаждением бегал по скалистым просторам.

…В самом начале зимы в школу пришло сообщение, что из Грозного в Дуц-Хоте направили нового директора — женщину. (До этого функции директора выполнял абсолютно безграмотный завхоз — Дибиров Мухарбек.) В послании, доставленном в школу участковым милиционером, на магическом бланке райисполкома сообщалось, что прислана по распределению наркома образования Кухмистерова Эллеонора Витальевна — директор начальной школы селения Дуц-Хоте, Веденского района, и что она в данный момент ожидает организации транспорта для переезда из общежития Шалинского РИК до места назначения. В конце письма предписывалось всем органам власти содействовать исполнению данного письма.

После долгого собрания завхоза и трех учителей местной школы было выработано мудрое решение — послать в Шали сторожа-истопника Арачаева.

— Да как я поеду, у меня ведь нет коня! — возмущался Цанка.

— Что ты орешь? — успокаивал его завхоз. — Я для тебя дело делаю. Ты знаешь, какая она красивая и молодая?! Был бы я твоих лет, послал бы я тебя — сам бы на руках принес… Еще благодарить меня будешь, дурень.

Пришлось Цанке идти с просьбой к председателю колхоза. Диндигов встретил Арачаева всегдашним водочным запахом и с раздражением.

— Откуда у меня лошади, откуда у меня транспорт, на весь колхоз всего девять кляч, и тех, говорят, надо сдавать к Новому году на нужды Армии… Даже не знаю, что делать, и тут еще ты со своими дурацкими просьбами… Да и вообще не пойму я, когда это Арачаевы коней просили, — ведь у вас всегда табуны отборных коней были?

— Были, да с большевиками уплыли, — с ехидцей, жалко усмехнулся Цанка.

— Что шумишь, что болтаешь? — замахал руками Диндигов. — Сам знаешь, у них везде уши и глаза.

Он подошел вплотную к Арачаеву, взял за локоть отвел в сторону, как бы сторонясь председательского стола.

— Я тебе забыл сказать, — шептал он перегаром в ухо Цанка, — ведь Белоглазова то ли перевели, то ли посадили, но то, что нет его в нашем районе, это точно. Так что и наши дела худы… А ты со своей директоршей пристал.

Наступила пауза, оба оценивали ситуацию, делали хладнокровный вид, хотя внутри у Цанка что-то дернулось, даже напоминание об органах власти вызывало в нем неприятные, какие-то надрывающие чувства. Тем не менее улыбнулся, махнул рукой.

— Туда ему и дорога, дай Бог, чтобы всех их отсюда убрали.

— Что ты городишь? Говорят, он был более-менее человечным, а кто будет взамен, кто знает?

— Брось ты об этом, — пытался уйти от этого разговора Арачаев, — ты мне транспорт дашь или нет?

— Ой, как вы мне все надоели. Думаешь, ты один, приятель? Вся округа в колхоз просить приходит.

— Я-то ведь не для себя. Ведь директора школы везем, а она, говорят, молодая, красивая, умная, русская… Наших детей учить она будет.

— Как ты мне надоел? Ладно, дам, только отстань.

Они попрощались, и Цанка уже выходил из конторы, когда его догнала секретарь председателя с просьбой вернуться.

— Так давай выпьем по сто грамм, — говорил Диндигов Цанке, доставая из тумбочки начатую бутылку водки, скудную закуску. — А то в первый раз ко мне зашел и без угощения — даже неудобно.

Выпили по одной, быстро пропустили вторую — говорили о погоде, урожае прошлом и будущем, и вдруг Диндигова озарило:

— Слушай, Цанка, что мы будем зря телегу гонять в Шали и обратно, ведь я должен завтра туда по делам ехать. Может быть я и привезу ее… Давай письмо… — он с трудом прочитал текст. — Эллеонора Витальевна. Ну и имя! Так значит, говоришь, молода и красива?

— Да, — кивнул Цанка.

— Ну ладно, не будем ведь мы на простой телеге везти директора школы, тем более женщину, да еще русскую… Сделаем по-человечески, я сам заеду, на бричке привезу… Так что не волнуйся…

После этого вышел Арачаева провожать до дверей конторы. Хлопал по плечам, как друга, радовался. А через день в ранних сумерках у калитки школы остановилась знакомая бричка. Дежуривший в школе Цанка по звуку понял, что приехал председатель, не выглядывая в окно, выбежал встречать гостей. В дверях в упор столкнулся с Диндиговым. Глаза председателя горели гневом.

— Ты негодяй, — проворчал он, — «красавица-красавица», какая к черту красавица — пугало огородное.

— Ты что шумишь? — перебил его Цанка.

— Как не шуметь? Из-за твоей брехни два дня мучился… Какой она директор — с голоду вот-вот помрет.

— Да перестань ты, — толкнул председателя Арачаев, — вдруг она понимает.

— Ни черта она не поймет, не здешняя… Короче, забирай свою «красавицу», врун несчастный.

Из-за спины Диндигова показалась тень. Цанка мельком бросил взгляд и сам ужаснулся — перед ним стояла высокая, точнее даже просто длинная, худющая девушка, в очень коротком, куцеватом, поношенном тонком пальтишке. На ногах поверх не по размеру больших, залатанных в пятках шерстяных носков домашней грубой вязки были одеты поношенные грубо перешитые летние штиблеты.

— У тебя водка есть? — отвлек Цанка от девушки вопрос Диндигова.

— Нет, — продолжая с удивлением смотреть на нового директора, ответил отвлеченно Цанка.

— Никогда у тебя ничего нету, — пробурчал недовольно председатель, потом, обращаясь к своей попутчице, на русском языке сказал короткое «До свидания» и тронулся к выходу со школьного двора.

— Погоди, а ее вещи? — крикнул вдогонку Арачаев.

— Все ее вещи в ее руках, — не оборачиваясь, крикнул Диндигов.

Цанка только теперь обратил внимание на маленький сверток в руках приезжей.

— Я Арачаев Цанка — сторож и истопник в этой школе, — сказал четко, по-военному он, — добро пожаловать в начальную школу Дуц-Хоте.

— Здравствуйте, — мягким, грудным голосом ответила девушка, чуть улыбнулась, — меня зовут Кухмистерова Эллеонора Витальевна.

— Заходите, — он широко раскрыл дверь, пропуская вперед нового директора.

Размещающаяся в бывшей мечети начальная школа Дуц-Хоте имела всего шесть комнат и подсобку, вроде кладовой, где обычно жили сторожа Цанка и его сменщик — глубокий старик Мовтаев Макды. Одна из комнат была отдана под учительскую, в ней сидели четыре полуграмотных местных учителя, завхоз, и еще одна маленькая комнатенка была оборудована под кабинет директора, туда и провел Цанка Эллеонору Витальевну.

— Сегодня одну ночь Вы проведете здесь, а завтра завхоз предложит Вам жилье, — сказал Цанка, проводив девушку в кабинет директора.

Кухмистерова растерянно огляделась, в помещении было темно, мрачно, сыро. Через минуту Цанка принес керосиновую лампу, стало чуть веселее, живее.

Кабинет директора представлял собой четыре голые стены с портретом Ленина, тусклое маленькое оконце, два списанных в райкоме стола, четыре стула. К приезду директора завхоз из дома на одну ночь принес что-то наподобие матраса, твердую, их спекшейся бараньей шерсти подушку и такое же невыразительное одеяло.

— Сегодня только так, а завтра, надеюсь, будет более комфортно, — извиняясь, говорил Цанка.

Эллеонора Витальевна вздохнула, как-то неуклюже села на скрипучий стул.

— Благодарю, — тихо вымолвила она, — извините, пожалуйста, как Вы сказали Вас зовут?

— Цанка, Арачаев.

— А отчество?

— Я не барин, можно по-мужицки, — улыбнулся Арачаев.

— И тем не менее.

— Отца звали Алдум.

— Значит Цанка Алдумович.

— Видимо так, но это лишнее.

Кухмистерова посмотрела по сторонам, положила свой хилый сверток на стол.

— Вы прекрасно говорите по-русски. Где Вы научились?

Арачаев только хотел рассказать о своих «университетах», но в это время с шумом хлопнула входная дверь и послышались торопливые шаги Дибирова Мухарбека. Маленький, от природы полный завхоз вихрем влетел в крошечную каморку кабинета директора. Он принес с собой терпкий запах чеснока, сырость и суету. Видимо от его резких телодвижений слабый огонек в керосинке замигал, задергался, оставляя на стенах неровные тени длинного, худого Арачаева и короткого неуклюжего Дибирова.

Завхоз знал всего три русских слова: «зрасте», «спасибо» и «харашо». Пытаясь показать свои познания, он разом вымолвил эти слова новому директору, потом резко замолчал, ожидая реакции нового руководства на его широкие познания. Поняв, что впечатлений никаких нет, он всмотрелся в Кухмистерову, сделал вперед решительный шаг, уперся в нее глазами, удивился.

— Да что это за директор? — воскликнул он на чеченском языке. — Да это ведь ребенок! Да она вот-вот разорвется от худобы.

— Что ты болтаешь? — вмешался Цанка, отстраняя завхоза от девушки. — Что ты впился в нее своими выпуклыми глазами?

— Слушай, я-то думал, что это действительно директор будет, а это… — и он мотнул небрежно рукой.

Эллеонора Витальевна, видимо, понял суть разговора, отвернулась в сторону темного проема окна, еще ниже опустила голову.

— Ты посмотри, во что она одета? — не унимался завхоз. — Ладно, хватит болтать, ты совсем обнаглел, — рассердился Арачаев, сжимая с силой локоть Дибирова и выталкивая его наружу.

— Ну ты полегче, полегче, — завизжал Мухарбек, — я как-никак здесь заведующий хозяйством, и вообще… Уже в коридоре он освободился от больших, крепких рук Арачаева, встряхнулся, и когда дверь за ними прикрылась, залился едким, несдержанным смехом.

— Что это за чучело? — сквозь смех лепетал он, притворно схватив живот. — Ну и директора прислали, да ее саму надо в школу послать!.. Ха-ха-ха, так она до утра вряд ли доживет… Он еще что-то хотел сказать, однако Цанка грубо, с силой толкнул его к выходу, выкинул наружу.

— Ну-ну, ты поосторожнее, мал еще со мной так обращаться, — уже с напускной строгостью возмущался Мухарбек, потом сделал попытку зайти обратно и, уже в закрытую дверь, крикнул: — Ты смотри там с ней поосторожнее, а то сдавишь нечаянно в объятиях — ребра сойдутся… Ну и повезло тебе, Цанка!.. Смотри, жена узнает…

Когда Арачаев вернулся в кабинет директора, Кухмистерова все так же сидела на скамейке, только теперь она вся согнулась, сгорбилась, опустила голову.

— Не обращайте на него внимание, — извиняясь, сказал он, неловко стоял в дверях, потом нашелся: — Вы, наверное, проголодались с дороги?

Эллеонора Витальевна молча мотнула головой, мол нет.

Цанка пошел в свою комнату-конторку, через пару минут вернулся, неся в руках маленькую, прокопченную алюминиевую кастрюлю и небольшой сверток с едой. Ожидая приезда нового директора, учителя школы накануне приготовили роскошный ужин: большой кусок сушеного бараньего мяса на ребрах, кукурузный чурек, высохший за весь недлинный день, и сыр. От себя Цанка добавил несколько зубчиков чеснока.

— Поешьте, пожалуйста, — сказал тихо он, разворачивая узелок, — это специально для вас приготовили учителя.

Только после этого Кухмистерова подняла лицо, большими, обрамленными впалой синевой глазами посмотрела на Арачаева, как бы ища у него помощи и поддержки.

— Спасибо, спасибо, — тихо промолвила она, — благодарю Вас, но я не голодна… Не волнуйтесь.

Цанка стоял, переминаясь с ноги на ногу, как первоклассник. Оба чувствовали неловкость и скованность. Смотрели друг на друга. Молчали.

— Извините, пожалуйста, — не выдержал Арачаев, — повторите, как Вы сказали Вас зовут?

Кухмистерова чуть улыбнулась, опустила глаза.

— Эллеонора Витальевна, — сказала она медленно, все так же тихо, — для простоты можно — Эля… Простите, я виновата, а как Вы сказали Вас зовут?

— Цанка.

Кухмистерова встала, протянула руку. Арачаев вначале опешил, потом поняв, резко схватил тонкую, хилую кисть девушки.

— Я рада с Вами познакомиться, — глядя прямо в лицо, сказала Кухмистерова и, как показалось Цанке, сделала какой-то грациозно-сдержанный наклон головой.

— Я тоже, — вымолвил Арачаев, по-детски наивно улыбнулся, тоже попытался сделать такой же поклон, неловко наклонился, осознав свою грубость, еще более расплылся в улыбке, не выдержав, засмеялся, не отпуская руки Эллеоноры Витальевны. Его смех вызвал ответную реакцию девушки — она тоже улыбнулась, однако более сдержанно, даже испуганно, только слабой искрой чуть озарились ее глаза.

— Вы поешьте, пожалуйста, — приглашал девушку к столу Цанка, и хотел быть как можно галантнее, воспитаннее, однако это у него плохо получалось, и он чувствовал свою неестественность, угловатость.

— Спасибо, я не голодна, — снова еле слышно промолвила Кухмистерова, осторожно присаживаясь на прежнее место.

— Как не голодны? — возмутился беззлобно Цанка. — Сколько ехали?.. Ешьте, ешьте, а я сейчас чай поставлю.

Арачаев снова исчез, через минуту появился вновь. Теперь Эллеонора Витальевна стояла возле окна, делала вид, что смотрит наружу, переминалась часто с ноги на ногу. Цанка все сообразил.

— Э-э… — не смог сходу выговорить имя, — Вы можете выйти и пойти направо вниз, через метров тридцать подсобное помещение.

Кухмистерова ничего не ответила, делая вид, что не торопится, обошла Цанка и направилась к выходу. Арачаев не выдержал, подошел к окну, ладонью вытер капельки влаги с запотевшего стекла, озабоченно наблюдал за еле видимой тонкой тенью в ночи. По небольшому наклону девушка шла торопливо, делая часто маленькие шажки. У еле заметного поворота она поскользнулась, упала на одну руку, тяжело встала, скрылась во мраке ночи.

К возвращению Кухмистеровой Цанка приготовил тазик, кувшин с водой, маленький кусочек темного мыла, грубое, испачканное полотенце. Встретил ее в дверях. В темноте она испугалась, вскрикнула.

— Это я, — успокоил ее Арачаев, подталкивая в спину, — проходите.

В слабоосвещенном кабинете уже действовал решительно, даже грубо.

— Раздевайтесь, — командно приказал он, — умывайтесь.

Она нерешительно сняла пальто, развязала с головы широкий платок, обнажив коротко стриженую маленькую головку, став при этом еще миниатюрнее, худее. На ней мешковато висел грубо связанный шерстяной свитер, из-под которого высовывалась длинная, тонкая, слабенькая шея.

От этого жалкого вида Цанке стало не по себе, его грубость моментально исчезла.

— Давайте я полью Вам воды, — как можно участливее предложил он.

— Спасибо, — тихо ответила она, наклонилась над тазиком. Арачаев видел ее тонкие, прозрачные кисти рук, длинные, беспомощные пальцы, не выдержал, спросил:

— Как Вас занесло в наши горы, в эту глушь?

Она только повела плечами, продолжала ополаскивать руки, лицо, шею. Потом выпрямилась, посмотрела Цанке в лицо, несколько раз моргнула своими широкими, впалыми глазами, стыдливо опустила взгляд.

— Выбора не было, — нечаянно выдохнула она. — Это было лучшее из предложенного.

После этих слов она стала в глазах Арачаева сразу взрослой, искалеченной, угнетенно-надломленной. Это было очень знакомое для него состояние. Что-то сдавилось у него в груди, привычно заныло, потянуло вниз к печали и к горестям. Стало ему тяжело, даже страшно, какая-то безысходность вновь поселилась в нем, большим весом давила к земле невидимая коварная мощь окружающей среды.

— Вы кушайте, — еле сдерживая голос, сказал он, — а я сейчас чайник принесу.

Цанка торопливо вышел на улицу. Глубоко вдохнул сырой, холодный воздух. Стало легче, свободнее. Он закрыл глаза, вновь глубоко вдохнул, развел блаженно руками.

«И все-таки я дома, в родном селе», — счастливо подумал он, и от этого слабая улыбка застыла на его лице.

Он достал из кармана папиросу, с удовольствием закурил, огляделся вокруг. В редких окнах темных строений блекло горел свет. Небо было темным, однотонным, низким. С северных равнин дул холодный, порывистый ветер. Кругом была тишина, безмолвие. Надвигалась зима — длинная, в горах мучительная.

Когда Цанка вернулся в кабинет директора, то увидел, как Кухмистерова двумя руками вцепилась в кусок мяса и жадно, по-звериному, сует его в забитый до отказа рот. Появление Арачаева ее смутило. Она застыла в этой позе, потом медленно опустила руки, глубоко наклонила голову, задрожала всем телом, с надрывом заплакала.

Цанка подошел к ней, положил на хилое плечо руку, погладил по голове, как ребенка.

— Успокойся, — перешел он сам того не замечая на «ты», — Эля — ты не одинакова… Теперь будь спокойна. Все будет хорошо, поверь мне… Успокойся!

За стеной в печи треснули дрова, в трубе засвистел ветер, заиграл весело огонек в керосинке, побежали уродливые, как черви, тени по стене к потолку. Голодный волк тоскливо завыл недалеко в ущелье. Где-то в углу запищала жалобно мышь…

Позже ночью, лежа у себя в каптерке, Цанка слышал, как Кухмистерова отрывисто кашляла, стонала во сне, что-то нервно кричала.

Оба проснулись далеко до рассвета, пили вместе чай из душицы и мяты. От прежнего стеснения мало что осталось. Практически ничего не говорили, просто чувствовали, что ночь, проведенная под одной крышей, незримыми нитями связала их сходные судьбы. Не поведав о жизни друг другу ни слова, они тем не менее поняли, что участь у них одна, далеко не радостная, гонимая. Что быть директором школы в горном Дуц-Хоте для Кухмистеровой и быть сторожем в этой же школе для Арачаева — это признак чужой, недоброй воли, чудовищной, бесчеловечной силы…

С рассветом горное селение облетела новость, что в школу прислали нового директора — молодую русскую девушку и что провела она первую ночь в одном здании с Арачаевым.

Это известие застало Дихант врасплох. Вновь слепая ревность заиграла в ней с отчаянной силой. Раскраснелась она, надулась, задергалась. Стала кричать на детей, беспричинно бить их. Потом вдруг в ней проснулось невиданное доселе внимание к их образованию. Решила она, ничего не говоря вернувшемуся с работы мужу, проводить детей в школу. Цанка все ее телодвижения видел, все понимал, однако внешне никак не реагировал, пытался заняться хозяйством.

С нетерпением Дихант тронулась в школу. Уже не маленькие Далани и Кутани еле поспевали за ней. Не обращая внимания на многочисленных крикливых детей, Дихант осторожно прошла по темному, сырому коридору школы, тайком, чисто по-женски, оценивающе осмотрела с ног до головы боком сидящую Кухмистерову. После этого облегченно вздохнула, брезгливо улыбнулась, даже махнула небрежно рукой.

После обеда Эллеонору Витальевну разместили для проживания в соседнем со школой доме, у родственника Дибирова. На следующее утро хозяин жаловался завхозу:

— Убери ее от меня подальше, никакие деньги мне не нужны — она чахоточная.

Тогда Цанка отвел окончательно упадшую духом Кухмистерову к древней одинокой старухе Авраби. Старая знакомая совсем сгорбилась, одряхлела, беспрестанно чавкала беззубым ртом. При виде Арачаева горько заплакала, обнимала, как родного, гладила с любовью, вновь и вновь вспоминала Кесирт, ее сына, напомнила некоторые эпизоды прошлой прекрасной жизни. Пюсле этого Цанка тоже не вытерпел, прослезился, отворачивал в сторону предательское лицо. Стоявшая рядом Эллеонора Витальевна ничего не понимала, безучастно, с удивлением наблюдала эту трогательную, душевную встречу.

Одинокая Авраби с радостью приняла гостью. Ничего не понимая по-русски, она все равно разговаривала с новым директором школы, качала головой, говорила Цанке, что нездорова девушка и видно, что-то у нее с кровью, что простыла она и истощала от голода.

В тот же день по заданию сельсовета во двор Авраби привезли телегу дров, школьники их распилили, занесли в дом. Родители учеников сговорились и собрали для бедной девушки еду и кое-какую зимнюю одежду. Кухмистерова чувствовала себя неловко, всего стеснялась, как-то пыталась войти в курс школьных дел. Однако это у нее не получалось, все валилось из рук, голова болела, все кружилось, она болела, чувствовала то жар, то озноб во всем теле, и тем не менее изо всех сил боролась сама с собой, тащилась в школу, пыталась вести уроки, помогала полуграмотным местным учителям.

Через несколько дней Эллеонора Витальевна не смогла утром встать, ее тело в лихорадке дрожало, она была в беспамятстве. Не на шутку обеспокоенная Авраби послала за Арачаевым соседского мальчика. Цанка дома не оказалось и вместо него — не поленилась — через все село прибежала разъяренная Дихант. — Ты что, обалдела, старая ведьма, — кричала она сходу, только увидев старуху. — Зачем тебе мой муж? Одну сучку приютила, теперь другую на шею хочешь повесить… Земля тебя не берет — старую гадину. Кесирт околела, и эта околеет, и туда им всем дорога. И дай Бог, чтобы и ты не задерживалась здесь, тварь безродная.

— Ах ты дрянь, жердь навозная, — не по годам бойко вскочила Авраби, — это ты меня еще будешь чем-то попрекать. Да если бы не Баки-Хаджи и его жадная жена Хадижат, ты бы до сир пор в старых девах сидела, скотина бессердечная. Ты жизнь Цанка в тягость сделала. Пошла прочь с моего двора, не то ноги переломаю. Вон, говорю…

— На шум прибежали соседи, вытолкнули Дихант со двора, пристыдили, прогнали, грозились рассказать мужу. В тот день Цанка скрыто от всех ушел в лес. Охота была на редкость удачной. В ранее выставленные капканы попали барсук и лиса, видел стаю кабанов, двух косуль, на опушках зайцев. Однако стрелять не смел, боялся, что услышат в селе, донесут.

В сумерках пошел к матери, только там от брата узнал про сельские новости, про новый скандал жены. Хотел вернуться домой, разобраться с Дихант, однако в сердцах сплюнул, развернулся и пошел к Авраби. В маленькой, со спертым воздухом комнате старухи было темно, только слабый огонек догорающего в открытой печи костра выделял слабые контуры предметов. Кухмистерова неподвижно лежала на тех же нарах, где когда-то спали Цанка и Кесирт. У нее был слабо открыт рот, она часто, с хрипом дышала.

— Плохо ей, — прошептала Авраби, чавкая и шепелявя посиневшими от времени губами. — Если не принять срочных мер — может плохо кончиться.

Цанка подошел к нарам, положил руку на высокий, покрытый холодной влагой лоб Эллеоноры Витальевны. Больная тяжело раскрыла глаза, увидев Арачаева, что-то хотела сказать, но промолчала, только большие глаза ее горели в темноте тоской и мольбою, напоминали взгляд никогда не спускаемой с цепи, вечно голодной, забитой собаки.

— Что надо сделать? Как ей помочь? — тихо обратился Цанка к Авраби.

— У тебя нет барсучьего жира?

— Только сегодня поймал.

— Тогда срочно неси, да еще нужен высушенный старый курдюк, мед и молоко.

— Кроме меда, все остальное найдем.

— Тогда поторопись, только вначале наложи дров в печь, что-то совсем я из сил выбилась, даже это стало в тягость.

Через час Цанка вернулся. В доме было жарко, душно.

— Я сегодня должен быть на работе, — хотел отделаться от дальнейших забот Цанка.

— Вот и хорошо, — засмеялась Авраби, — пусть все думают, что ты в школе, прежде всего твоя дура-жена.

— А вдруг что случится? — не унимался Цанка.

— Ничего с твоей школой не будет, — отрезала Авраби, тяжело кряхтя, встала с нар, подошла к Арачаеву. — Слушай меня внимательно… У девушки в этих краях никого из родных нет. Видно, Бог ее послал для нашего испытания. Мы должны ей помочь… Ты понимаешь, что я тебе говорю?

Арачаев покорно мотнул головой.

— Теперь слушай меня внимательно… Мы не мужчина и женщина — мы врачеватели. Понял? — Авраби пыталась заглянуть в глаза Цанка. — Ты что молчишь?

— А что я должен сказать?

— Ты понимаешь, что я тебе говорю?

— Да.

— Тогда приступаем.

— Может без меня, — взмолился Цанка, чувствуя неладное в голосе старухи.

— А с кем? Ты хочешь болтовни, скандалов и мучения несчастной одинокой девушки? — злобно шепелявила Авраби. — Быстро наложи еще дров в печь и поставь на нее молоко. Раздевайся, мой руки.

Вскоре зашипело молоко. Авраби с помощью тряпки взяла миску с белой жидкостью, бросила в нее две большие ложки барсучьего жира, все это вынесла на крыльцо с целью охлаждения, потом, вернувшись, полезла под нары, достала какой-то промасленный маленький узелок, развязала его, кинула в молоко какую-то едко пахнущую мелко обмолотую травку.

— Приподними ее, — приказала бабка, — раскрой ее рот, объясняй по-русски, что мы делаем.

— Откуда я знаю, что мы делаем? — усмехнулся Цанка.

— Как что — лечим, — рассердилась Авраби.

Эллеонора Витальевна слабо противилась, отворачивала лицо, скулила, тем не менее большую часть молока проглотила.

— Теперь — раздевай ее, — сказала старуха.

— Я? — удивился Цанка.

— Да, ты. Что ты на меня уставился? Что тут такого? Она больна, а мы знахари… Давай живее.

Цанка осторожно скинул одеяло, боялся дальше притрагиваться к женской одежде.

— Ты что, боишься ее, как покойника? Давай живее, а то действительно скоро похороним.

Эти слова встряхнули Цанка, он решительно приступил к действию. Кухмистерова еле слышно говорила «не надо», «пожалейте», из последних сил вяло сопротивлялась, потом под угрозой свирепого лица Авраби сдалась, отвернулась к стене, плакала, стонала.

Когда Арачаев снял верхнюю одежду, Авраби оттолкнула его.

— Так, дальше сама сниму… Женщине самое неудобное не голой быть, а в нижнем, не совсем свежем белье показаться… Так, теперь все… Бери жир барсучий и начинай растирать… Растирай до красноты, каждый кусочек тела, начинай со ступней и пяток… Три без боли, часто, но не сильно… Цанка, посмотри, какое у нее тело? Тебе вновь повезло! — и Авраби скрипуче засмеялась.

— Замолчи — ненормальная, — буркнул Цанка, хотя сам стал испытывать какое-то трепетное, позабыто-мятежное чувство от прикосновений к этому тонкому, изящно сложенному девичьему телу.

— Теперь положи ей в рот небольшой кусочек курдюка… Быстрее, быстрее… Переходи к телу, грудь смазывай, не жалей… Смотри, какие у тебя руки мощные, большие, прямо под стать ее грудям.

— Замолчи, Авраби! — взмолился Цанка.

— Ничего, ничего, — смеялась старуха. — Молодость — это жизнь, а потом одно мучение и страдание… Теперь переверни ее, три спину, мягче, мягче, с любовью… Такую, как я, небось не тер бы ни за какие деньги… Давай-давай, наслаждайся… Ишь как вспотел! Тебе тоже на пользу. Спину мни, мни сильнее, до красноты, пусть кровь забегает… Теперь ягодицы мни, в них вся гадость, весь холод собирается. Не жалей их, здесь нужно с силой, даже с болью… Теперь переверни, грудь снова смажь жиром, не жалей… Смотри, как пот выступил на ее лбу, смотри. Фу, слава Богу, вовремя успели, еще день-два и болезнь глубоко бы вошла в нее. Теперь одень на ноги ее эти шерстяные носки… Вот так, теперь раздевайся сам.

Арачаев застыл в изумлении.

— Ты чего, Авраби? — возмутился он.

— Не болтай лишнего, — спокойно ответила старуха. — Ты думаешь для чего я тебя, дурака, позвала? А то могла бы и соседку крикнуть… Раздевайся быстрее, ложись рядом, обними крепко. Не насилуй, постарайся разжечь ее, не торопись, только ни в коем случае из объятий не выпускай и одеяло смотри не срывай… Давай быстрее.

— Да не могу я, — вскричал Цанка.

— Что ж ты мне раньше не сказал, позвала бы я другого мужчину, — язвила старуха.

— Ну ты, вредина, — ломался Цанка.

— Ну так что, позвать соседа?

— Иди ты…

— Вот и прекрасно, я пошла в ту комнату… Смотри, одеяло не раскрывай… В ней должна страсть заняться, разбежаться должна кровь в удовольствии… Сможешь ты это сделать? Хе-хе-хе, — ехидно засмеялась она, выходя из комнаты. — Раньше мог, ой как мог, — услышал Цанка шепелявый голос из смежной комнаты. — Везет же тебе с хорошими женщинами.

…Далеко до рассвета Авраби будила Цанка.

— Ну ты прилип, как навечно, небось размечтался… Давай вставай… Ой, как хорошо вся постель промокла… Давай поменяем белье, потом разожги печь и проваливай. Завтра придешь снова.

Когда Цанка возился возле печи, Авраби дотронулась до его плеча, наклонилась.

— А она чуть ожила, отворачивается, стесняется… Это хорошо! Хе-хе-хе, дал ты ей жару, дал… Молодец!

— Сумасшедшая ты, Авраби, — отворачивался Цанка.

— Да, вот вся благодарность… Ну спасибо… Давай проваливай до завтра.

…Через день процедура повторилась. Еще через день Цанка явился вновь. Кухмистерова сидела на нарах, что-то пила из пиалки. Увидев Арачаева, резво полезла под одеяло, скрыла голову, отвернулась к стене.

— Ты что это явился? Кто тебя звал? А ну проваливай… Ишь, понравилось, — серьезно говорила Авраби, вставая поперек пути Арачаева.

— Да я, да я, — что-то пытался сказать Цанка.

— Если есть дела, приходи днем, а ночью мы отдыхаем.

Уже на улице шептала другое, будто боялась, что Кухмистерова поймет их:

— Ты знаешь, мы друг друга не понимаем, но она княжеских кровей, благородная женщина… Видно, потрепала ее жизнь. Ты давай иди, да будь впредь с ней поделикатнее… Стыдится она тебя, даже боится… Ну прощай.

Когда Цанка выходил со двора, Авраби его окликнула, он медленно, неохотно вернулся.

— Знаешь что, Цанка, у нее нет больше опоры здесь. Боюсь, что привяжется она к тебе, влюбится. Не способствуй этому. Ты женат, взрослый, поломаешь ты ей судьбу. Сам не заметишь.

— Что ты хочешь сказать, что и Кесирт я жизнь поломал? — Кесирт ты осчастливил, а здесь совсем другое, разных полей вы ягодки.

— Нужна мне она, и ты… Пошел я, дела у меня.

* * *

В середине лета 1938 года, как только назначили председателем колхоза Диндигова, по «инициативе» работников, хозяйству в Дуц-Хоте оказали высокое доверие, назвали именем Ленина. В честь этого важного мероприятия колхозники взяли на себя повышенные обязательства перед Родиной. Урожай в тот год уродился славный, днем и ночью колхозники возились в поле. Не было ни выходных, ни свободных дней, ни отгулов. Единственно удавалось передохнуть во время коротких летних дождей.

Несмотря на богатый урожай, осенью снять озимые было нечем: все зерно еще летом сдали на Аргунский хлебозаготовительный пункт. Пришлось председателю колхоза бегать по инстанциям просить зерно. Пока согласовывалось и обосновывалось решение, пролетели погожие дни, начались затяжные осенние дожди, колхоз остался без посевов озимых. Это было ЧП республиканского масштаба. Каждый день приезжали все новые и новые комиссии, то из Грозного, то из райцентра. Эти комиссии были то из парторганов, то от исполнительной власти, то от милиции или даже чекистов. Все утверждали, что это саботаж и вредительство. Искали виновного.

В начале декабря, когда работы в поле окончательно остановились, стали подбивать итоги, рассчитывались с колхозниками по труду. По результатам работы за прошедший год работающие в поле круглый год Ески и Басил Арачаевы получили кучу облигаций в виде долгосрочного государственного заема. Этих цветных бумаг было так много, что тяжело было нести. Народ ругался, выражал недовольство, особенно вредничали мужчины, говорили, что из этих бумаг даже самокрутку сделать невозможно — воняют. После этого органы правопорядка разъяснили, что рвать и крутить, а тем более курить бумагу с изображениями вождей — противозаконно и строго наказуемо.

Тем не менее власти расщедрились: практически каждого работника поощрили почетной грамотой, требовали от людей, чтобы эти важные документы вывешивались на стенах, на самых видных местах. Басил прилюдно сказал, что самое почетное место туалет и там вонзил грамоту на ржавый гвоздь, проколов при этом изображение Сталина. Через день после этого в село нагрянули чекисты и милиция, прямиком пошли во двор Арачаевых. Басила спасло то, что Табарк поняла, в чем дело, забежала в туалет, разорвала грамоту на мельчайшие кусочки и побросала в яму. Когда она вышла, туда зашли два милиционера и заглядывали в черный проем в дощатом полу.

В те же дни ночью сгорел до последней соломинки большой стог сена. Это тоже было ЧП. После этого на майдане собрали всех жителей села, даже кормящих женщин и стариков, окружили толпу вооруженные солдаты, в центре поля на телеге стояло несколько руководителей районного и республиканского масштаба. Вначале говорили об успехах Советской власти, о гигантских заводах и фабриках, о ратном труде жителей городов и сел, о каждодневном подвиге всех и каждого, о светлых и славных целях нашего пути и потом отмечали, что только работники колхоза имени Ленина, несмотря на оказанную честь носить это доброе и великое имя, тормозят грандиозный почин миллионов трудящихся, что только здесь люди не понимают важности и высоты трудового подвига, что не все такие плохие, а только два-три, их надо выявить и прилюдно обозначить.

— Ну что, бригадир Солсаев, — говорил статный оратор красивым, хорошо поставленным, сытым голосом, — подойди сюда поближе, скажи нам честно, как перед Сталиным, кто у тебя в бригаде плохо работает, прогуливает, вредит и тому подобное злодеяние чинит?

Солсаев неохотно пролез сквозь толпу, опустил голову, молчал, только как нашкодивший ребенок повел плечами.

— Так что Вы молчите, говорите, кто? Хоть одно имя назовите.

Толпа застыла в ожидании. Только дыхание людей да скрип снега от переминания ног на морозе слышались вокруг.

— Значит нет в вашей бригаде таковых? — не унимался выступающий. — Тогда может сам Солсаев — вредитель. Что вы скажете, честные жители Дуц-Хоте?

Всё загудело, задвигалось.

Кончилось всё ничем. Люди ругались, шумели, обвиняли друг друга, но сказать, что вот он вредитель, прилюдно никто не смог.

После митинга армия строем ушла в Ведено, а высокое начальство поехало смотреть ферму. Там в Красном уголке долго и сыто гуляли, в полночь уехали в район. Через неделю после этого задержали в райцентре председателя колхоза Диндигова, больше его никто никогда не видел.

* * *

Благодаря свой тихой и незаметной работе Арачаев Цанка был в стороне от всех этих колхозных потрясений. Ему ежемесячно выдавали маленькую зарплату не в виде облигаций, а реальными деньгами. Все ему завидовали, стремились устроиться на работу в школу.

После полугода жизни на гражданке Цанка окончательно акклиматизировался, успокоился. Иногда вопреки запретам ходил на охоту. Только там получал удовольствие и наслаждение от жизни. К тому же это было средством пропитания большой семьи. Другие односельчане в лес ходили только по дрова, и то с разрешения сельсовета. Братья и мать просили Цанка бросить это бредовое занятие, боялись доноса, нового ареста. Всем он говорил, что больше ходить на охоту не будет, однако через два-три дня не выдерживал скуки и однообразия зимней жизни в советском горном селе и тайком от всех, даже жены, уходил в горы.

Со всеми невзгодами свыкся Цанка, только одно его тяготило и беспокоило — это встречи с директором школы. Кухмистерова к Новому году выздоровела, вышла на работу. Несмотря на свой хилый вид, она оказалась женщиной хваткой и трудолюбивой. К работе относилась ответственно, не имея других соблазнов и забот, весь день пропадала в школе, с душой относилась к детям, любила их, ласкала всех, как своих. Школьники отвечали ей тем же вниманием и почитанием. Добрая слава о Эллеоноре Витальевне закрепилась в сердцах жителей Дуц-Хоте. Несмотря на свою бедность и нищету, родители старались всеми способами отблагодарить новую высокообразованную учительницу. Даже совсем маленькие ученики чувствовали класс, мастерство и главное искреннюю заинтересованность в обучении молодого директора школы. Произнести ее имя правильно никто толком не мог, и нарекли ее на местный лад — Эла Видала, так и стали называть ее и дети и родители, к этому привыкла и сама Кухмистерова, вначале улыбалась, порой злилась, а потом поняла, что так даже лучше. Как и Арачаев, она тоже избегала встреч с ним, при виде его краснела, опускала невольно глаза, не знала, как себя вести, что делать. За время болезни, долгими зимними вечерами, Авраби много рассказывала Эллеоноре Витальевне о Цанке, о Кесирт, об их трагической любви. Вначале она ничего по-чеченски не понимала, потом стала догадываться о содержании длинных бесед, после этого сама допытывалась у старухи о всех подробностях, была заинтересована судьбой Арачаева, в душе хотела поговорить с ним, однако стеснялась, чувствовала перед ним неловкость и даже недоступность. И как ни пыталась Эллеонора Витальевна избежать встреч с Арачаевым, сдержать себя не смогла, хотелось ей поговорить с ним, поделиться своим горем и печалями. Знала, что только Цанка свободно говорит по-русски, что повидал он многое, знает о многом, несмотря на свои тридцать три года. А в глубине души даже от себя прятала потаенные чувства, тягу и симпатию к не по годам состарившемуся сторожу школы.

Каждую ночь она мучилась, тяжелые, кошмарные сны ее преследовали постоянно. Просыпалась она среди ночи, обычно не могла понять, где находится, потом, услышав в темноте прерывистый храп Авраби, приходила в себя. Тогда она вставала, подкладывала дрова в печь, грела чай из душицы и мяты, долго пила его, после этого с трудом засыпала.

В последнее время к пережитым кошмарам добавилось новое видение. Рассказ Авраби о судьбе Кесирт глубоко запал в ее и без того страдающее сознание. Если бы Авраби могла говорить на русском языке, наверное все было бы не так трагично. Однако незнание общего языка заставило рассказчицу-старуху многое демонстрировать, показывать жестами, позами, гримасами. Эти миниатюрные кошмарные сцены, исполненные сгорбленной, дряхлой, беззубой старухой, в слабоосвещенном, мрачном помещении, при вое зимнего ветра в трубе, в далеких диких горах Чечни — оказали на Кухмистерову гнетущее впечатление. Она верила, что если бы добрый молодец Цанка был бы дома, на свободе, все было бы совсем иначе, красивее и счастливее. Каждую ночь, просыпаясь, Эллеоноре Витальевне казалось, что ее ждет та же судьба, что однажды Цанка спас ее, и что только он сможет спасти ее и впредь.

Умудренная жизнью Авраби видела настроение девушки, замечала, как все чаще и чаще называет директор имя сторожа школы, как все больше и больше интересует ее семья Цанка, его отношение к детям, к жене, к родственникам. Как могла отговаривала старуха Эллеонору Витальевну от дурного шага, запрещала ей видеться с Арачаевым, грозила примерами прошлого, говорила, что Цанка и счастье и горе женщины. Однако не вытерпела Кухмистерова, после тяжелой, длинной, ветреной ночи решилась в выходной день, когда Цанка один будет дежурить в школе, пойти к нему; просто поговорить, послушать и чуть-чуть посмотреть в его большие, манящие серо-голубые глаза. Как только твердо приняла это решение, с удивлением для себя отметила, что жизнь стала светлее, теплее, с какой-то надеждою, и даже романтизмом.

В ночь перед долгожданным воскресеньем занервничала Эллеонора Витальевна, засуетилась, не находила себе места. Сняла с себя свою единственную одежду — старый, обвисший свитер, связанный из грубой овечьей шерсти, носила в руках, мяла, о чем-то мучительно думала. Наконец, спросила у Авраби.

— Бабуля, как ты думаешь, высохнет до утра свитер, если я его постираю?

— Конечно нет, — усмехнулась старуха.

Читала она мысли девушки, наверное завидовала, горевала по своей прошедшей даром молодости, да и всей жизни, и может поэтому решилась на дерзкое — полезла она под нары, со скрипом вытащила старый деревянный сундук, достала из него красивое бархатное платье Кесирт, протянула Эллеоноре Витальевне, улыбалась ехидно.

— Чье это платье? — удивилась Кухмистерова.

— Мое, конечно, — твердо ответила старуха, жестом попросила одеть.

— Нет, не могу, — отодвинула руки старухи девушка.

— Это постирай, — по-чеченски говорила Авраби, показывая на корыто с водой, — а это одень, пока свитер сохнет… Не волнуйся, это я носила в молодости.

Еще долго шел спор — наконец упорство старухи и девичий соблазн взяли верх. Одела Эллеонора Витальевна дорогое платье. — Так неужели это Ваше платье? — с удивлением говорила она. — У Вас были такая талия и такие формы?

— Да-да, — улыбалась Авраби.

— Нет, пойду в своем, — девушка хотела снять платье.

— Не смей, тебе оно очень идет, — старуха жестами и восклицаниями стала восторгаться. — Как ты преобразилась, стала похожа на женщину, а то ходишь как пугало огородное.

— Так я ведь не на свидание иду, а на работу.

— Ну поноси, пока свитер сохнет, а то замарался он весь, даже воняет, — при этом Авраби поднесла свитер к лицу, глубоко вдохнула и, сделав на лице отвратительную гримасу, брезгливо сморщилась. — Давно хотела тебе сказать, да все неудобно было… Ты ведь женщина молодая, да к тому же директор.

Последние слова, особенно о запахе, больно кольнули самолюбие девушки. Отрезая себе путь назад, она сама взяла свитер и с неотвратимым упорством окунула его в холодную воду, так, что частые маленькие пузырьки стайкой устремились к поверхности жидкости.

— Как ты красива! — еще раз воскликнула Авраби, отошла в сторону, пряча выступившие непрошеные слезы.

В ту ночь Эллеонора Витальевна, как обычно, долго не могла заснуть, всё ворочалась, думала о чем-то новом, сладостно томящем душу, заманчивом и невольно желанном. Заснув, спала долго, как никогда прежде в Дуц-Хоте, — крепко и сладостно. Проснувшись на заре, подогрела воду, купалась в медной чаре, тщательно мыла короткую стрижку на голове. Авраби, не вставая с нар, скрыто наблюдала за девушкой, где-то в глубине души ревновала, завидовала, потом не выдержала, сказала, что сидела бы ты дома, а не искала себе приключений.

— Мне надо быть на работе, — оправдывалась Кухмистерова, искоса поглядывая в поеденное с краев ржавчиной, поблекшее от времени маленькое зеркальце Авраби.

К обеду Кухмистерова стала одеваться. На бархатное платье косилась, оглядывала его со всех сторон, недовольно мотала головой, вновь и вновь вопросительно смотрела на старуху. Та знала, что стоит Эллеоноре Витальевне сообщить, что это платье покойной Кесирт, как на этом все кончится. Однако молчала, мучилась, несколько раз порывалась сказать, а потом подумала: «Что я ее отягощаю, неволю. Девушка она молодая, умная, одинокая. Что ей здесь еще делать. Пусть пообщаются… Оба уже не маленькие, жизнью побитые… Да и познали они уже сладость друг друга. Что их сдерживать? Пусть сами разбираются… Думаю, глупостей не наделают… А Цанка как-никак человек ответственный, взрослый… Да и Дихант — дрянь поганая — пусть получит свое».

Потом Эллеонора Витальевна стала одевать подарки дуц-хотовцев: не по-женски большие кирзовые сапоги, овечий, далеко не новый, но еще добротный полушубок и широкий платок из козлиного пуха. Долго оглядывала себя возле скудного света из маленького тусклого окна. Вставшая к тому времени Авраби ударила тыльной стороной костлявой, почерневшей местами от старости ладони по бедрам и ягодицам девушки.

— Здесь и здесь очень мало. Женщина должна быть такой, — и старуха показала на широкую печь.

Кухмистерова засмеялась, ничего не ответив, выскочила. На улице было морозно, свежо. Угасал февраль. С равнин резкими порывами дул колючий ветер. Низкие, тяжелые, мрачные тучи всем своим весом легли на горы, поглотили все вокруг, сделали мир узким, замкнутым. Казалось, что есть маленькое горное село Дуц-Хоте и дальше ничего нет и никогда не было. Дальше крайних домов ничего не было видно, только какая-то пепельно-молочная дымка безызвестности, пустоты и мрака.

Даже в полдень село казалось вымершим, пустым. Несмотря на свежевыпавший обильный снег, на улице не было видно играющих малышей — детям нечего было одеть, да и на голодный животик бегать по морозу не радостно.

Дойдя до школьного двора, Кухмистерова остановилась, воровато оглянулась, нерешительность овладела ею, она долго стояла, не могла ни о чем думать, от мороза и ходьбы тяжело, часто дышала. Наконец, увидев густые клубы сизого дыма, стремительно поднимающегося из трубы школы, она сделала вперед решительный шаг. После первого, робкого стука в мощную дубовую дверь школы не было никакой реакции, тогда Эллеонора Витальевна постучала сильнее. В настежь раскрытом проеме показался темный, длинный силуэт Цанка, его глаза были широко раскрыты от удивления.

Сухо поздоровавшись, Эллеонора Виталдьевна что-то пробормотала насчет срочных, неотложных дел, прошла в свой кабинет, плотно закрыла за собой дверь, сидела минут двадцать в одиночестве, разложив перед собой кучу тетрадок и какие-то незаполненные бланки казенной отчетности. Она слегка дрожала, то ли от холода, то ли еще от чего. Что-либо читать, думать не могла, мысли были о другом. Наконец Арачаев нарушил ее одиночество. Он робко постучал в дверь, предложил чай. Кухмистерова ничего не ответила, только смотрела на него оробевшим, растерянным взглядом. Цанка исчез и через минуту появился с двумя клубящимися белым паром стаканами.

— Можно, я посижу с Вами? — спросил он и, не ожидая ее ответа, поставил стаканы на стол, замотал в воздухе обожженными руками, засмеялся, сел напротив директора.

Кухмистерова опустила в смущении взгляд, слегка порозовела, прятала под столом дрожащие руки. Арачаев изредка, исподлобья бросал в ее сторону вкрадчивый взгляд, потом, осмелев, впился в нее глазами. Только сейчас он увидел ее вытянутое худое лицо, маленький аккуратный нос, правильные бледные губы, выцветшие прямые брови, высокий, умный лоб.

— Пейте чай, — тихо предложил он, — а то остынет.

— Да-да, — также слабым, срывающимся в волнении голосом ответила она.

Вновь наступила долгая, тягучая пауза. Кухмистерова сидела в той же застывшей позе. Тогда Цанка встал, обошел стол, обнял ее за плечи, наклонился, слегка поцеловал в пылающую щечку.

— Успокойтесь, не бойтесь меня, — прошептал он ей на ухо. — У Вас есть папиросы? — вдруг спросила она.

— Папирос нет, обеднел я, есть махорка.

Чуть погодя вместе курили, наполнив маленькую комнату сизым дымом. После нескольких глубоких затяжек Кухмистерова впервые прямо подняла глаза, откровенно уставилась на Арачаева.

— У меня есть вопрос к Вам!

— Какой? — заинтриговался Цанка.

— Вы были на Колыме?

— Да.

— Вы не видели случайно там моих родителей — Кухмистерова Виталия Петровича и Кухмистерову Елизавету Федоровну?

— Нет, — после небольшой паузы ответил он.

Потом снова налили чай, еще курили, и после этого со слезами на глазах Эллеонора Витальевна рассказала Арачаеву о своей короткой, но горестной жизни.

Родилась она в Петербурге в 1912 году. Ее отец был сыном чиновника и сам всю жизнь до революции и после нее неизменно работал на телеграфе. Мать Эллеоноры Витальевны имела дворянскую родословную, получила образование за границей, знала несколько языков. После революции просила мужа бежать из варварской страны, однако Виталий Петрович, с юности носивший в душе реформаторские настроения, смотрел на все безобразия как на неизбежные болезни зарождения нового, справедливого порядка. После гражданской войны жизнь потихоньку наладилась — отец по-прежнему работал на телеграфе, а мать стала директором фабрично-заводского училища. Эллеонора Витальевна после школы закончила музыкальный институт, устроилась учителем пения в училище матери. Там же вместе со своими старыми друзьями, однокурсниками, организовала кружок народной самодеятельности. Однако наряду с революционными, пролетарскими песнями частенько играли запрещенные, буржуазные мелодии и ритмы. Однажды нагрянула облава, в маленькой подсобке, куда никто, кроме музыкантов, не заходил, нашли настенную карикатуру на Сталина. Всех арестовали. Кухмистерову осудили на три года. В женской колонии под Костромой провела год, потом перебросили под Ростов-на-Дону, везде помогало музыкальное образование — пела и играла она и для начальства, и для осужденных.

Только на третий год ареста, благодаря помощи женщин-охранниц, Эллеонора Витальевна получила долгожданное письмо от соседки. Оказывается, в тот же день арестовали ее мать. Возмущенный этим Виталий Петрович Кухмистеров стал бегать по всем инстанциям, ничего не добившись, воспользовался служебным положением и послал к Москву, к Сталину секретную телеграмму с жалобой на произвол местного ЧК. После этого его тоже арестовали, а младшую дочь — сестру Эллеоноры Витальевны, Валентину, забрали в приют. В конце письма соседка просила больше ей не писать и сообщила, что в их квартире живут другие люди — очень важные, неразговорчивые.

После освобождения Кухмистерову в Ленинград не пустили, направили в Грозный. Там она проработала месяц в музыкальном училище, однако и этого оказалось недостаточно, по какому-то указанию ее повысили — назначили директором начальной школы в горном ауле Дуц-Хоте.

После этого рассказа Эллеонора Витальевна нервно задрожала, жалостно заплакала. Цанка вскочил, вновь обнимал ее за плечи, что-то говорил, успокаивал, потом сказал, что здесь прохладно и желательно пройти в его каптерку. Кухмистерова никак не реагировала, тогда он осторожно приподнял ее, подталкивая, поманил в соседнюю, более уютную комнату, там, ничего не говоря, крепко обнял, стал целовать, она не противилась, вначале не реагировала, потом неожиданно ожила, в страстном порыве жадно задышала, всем телом прижалась.

Не говоря ни слова, Цанка сдернул с нее пуховый платок, в спешке возился с пуговицами полушубка, справившись, бросил его в угол, хотел вновь коснуться желанной женщины, но вдруг, как ошпаренный, застыл. Его глаза в изумлении расширились, несколько раз вверх-вниз пробежались по платью Кухмистеровой, в мгновение потухли, опечалились. Он протяжно выдохнул, поник, сел на покрытые изношенным одеялом нары, закрыл ладонью глаза. Эллеонора Витальевна простояла посередине каморки с минуту, подняла полушубок, молча ушла.

* * *

В конце февраля в морозный, ветреный день все село кликнули на митинг. Неохотно народ повалил на сборище. Шли все, кроме тяжелобольных и очень старых, — знали, что иначе будут неприятности. Как обычно, кругом стали войска, в центре кучковалось человек десять-двенадцать здоровенных мужиков в добротных тулупах, в валенках.

— Товарищи, будем выбирать председателя колхоза, — закричал один, самый розовощекий. — Кого вы предлагаете?.. Правильно. Чтобы вы не гадали и не мучились, мы вам помогли. Районный комитет партии и исполком рекомендуют вам кандидатуру Ильясова Даци Гаисовича. Вот он перед вами… Товарищ Ильясов — коммунист, работал на ответственных работах в соседнем районе, показал себя грамотным и толковым специалистом, а главное он отзывчивый товарищ — верный ленинец… Сегодня холодно, поэтому тянуть лямку не будем… Кто за то, чтобы избрать Ильясова председателем колхоза имени Ленина?.. Кто против?.. Кто воздержался?.. Единогласно… Поздравляю Вас! Следующий оратор говорил о том, что село, как обычно, не сдало в полной мере налоги. Объявил, что с текущего года будут брать налог и с плодовых деревьев. Все помнили, что налог на деревья ввели в 1930 году, однако про него забыли. Теперь, когда стали требовать принести справки о количестве деревьев на участке в сельсовет, все поняли, что это всерьез.

Последним выступал новый председатель. Говорил много, красиво, непонятно.

Как только митинг закончился, в селе хором раздался стук топоров. К следующему вечеру опустели участки, оголилось село, полегли прекрасные, десятилетиями выращенные селекционные сады, а вместе с ними были похоронены вековые традиции чеченских горных садоводов-энтузиастов — ученых от природы!!! Если бы это произошло только с садами!

Сады были предпоследними в этом длинном списке, потом выкорчевывали весь народ…

…А в начале марта, как обычно, в селе расквартировали войска. Офицеры разместились в домах побогаче, солдаты в остальных. Срок — одна неделя. Надо кормить, поить, обслуживать… Как говорил председатель сельсовета — «ежегодная профилактика, точнее клизма, — а всё — ради здоровья».

В этот же период по дворам ходила комиссия из гражданских, спрашивали, не обижают ли их военные, есть ли жалобы или приставания к женщинам со стороны краснопогонников. Ответ был один:

— Кормить нечем.

На что председатель комиссии многозначительно поднимал указательный палец и говорил:

— У вас нет совести! Вы позабыли традиции гор! Где ваше гостеприимство? Где ваша благородность? Совсем обмельчали, опаскудели!

После этого многочисленная комиссия как бы невзначай разбегалась по хозяйству. Осматривали сарай, чердак, погреб, туалет; с особой тщательностью лазали под нарами, шевелили золу в печи… В эти же дни случилось то, чего Арачаев Цанка ждал с особой тревогой, чего больше всего боялся. Знал он, что просто так его в покое не оставят: пришла повестка ОГПУ. Наверное, больше, чем сам Цанка, переживали братья, мать. Все не находили себе места, чувствовали — не к добру это.

Допрашивали Цанка в том же кабинете. Все было как и прежде, только теперь на стене висели огромная цветная карта Советского Союза и рядом плакат с выписками из Конституции СССР о том, что все граждане страны обязаны быть честными, порядочными и достойными проживания в Великой Родине.

Как и в прошлый раз, сидели два чекиста: тот же Муслимов и новый, совсем молодой человек, маленького роста, с торопливой твердой походкой, с очень быстрым шепелявым голосом, с редкими зубами на нижней, чуть выдвинутой вперед челюсти. Более двух часов этот молодой человек задавал Цанке вопросы Спрашивал одно и то же по несколько раз через определенное время, загонял Арачаева до пота. Однако Цанка упорствовал, всегда говорил «нет», «не помню», «не знаю». Задаваемые вопросы были самые разнообразные, и о прошлом, и о настоящем, короче обо всем и обо всех. Позже, все перекручивая в памяти, Цанка сделал вывод, что к чему-то хитрый молодой следователь его наводит; основные вопросы были о Колыме, и все вопросы были не конкретными, а какими-то расплывчатыми, вроде бессвязными, отстраненными. И еще, что запомнил Арачаев, — в отличие от Белоглазова, новый чекист ни разу не улыбнулся, не отошел от протокола, смотрел исподлобья упорно в глаза, видел в Арачаеве слабую жертву.

К радости Арачаева через день после этого приехал гостить к матери в Дуц-Хоте друг Курто Зукаев. Цанка как раз дежурил ночью в школе. В маленькой каптерке два друга детства гуляли до утра: пили какие-то крепкие, сладкие напитки. Курто говорил, что это коньяк, а это ликер, это вино грузинское. Закусывали вкусным шоколадом, сладким печеньем, еще какими-то сладостями. Курили ароматные папиросы. После нескольких рюмок спиртного охмелевший Цанка хотел спрятать в карман штанов две-три красивые шоколадные конфеты для детей. Курто это заметил, сказал, что привез для них отдельно подарки. Пили щедро, под утро Цанка рассказал полусонному другу о своих делах, рассказал подробно, как никогда раньше, искал помощи или просто сочувствия у богатого, влиятельного друга.

На рассвете Курто уехал, о подарках детям, видимо, забыл. Ровно через неделю вновь вызвали Арачаева на допрос, или, как говорили чекисты, беседу. Обстановка была та же, и вопросы вначале были те же, а потом вдруг резко следователь спросил — кто такая Щукина Татьяна Ивановна? Цанка — опешил. Сразу вспомнил госпиталь в Магадане, маленькую хибару, где они встретились в последний раз, и все остальное.

— Так кто такая Щукина Татьяна Ивановна? — повторил свой вопрос молодой чекист.

Цанка еще мгновение думал, потом медленно, боясь сказать лишнее, ответил:

— Я знал только одну Татьяну Ивановну — медсестру в Магаданском госпитале. Правда, ее фамилию я не знал. Может, она и не Щукина… А если честно, я даже не помню, Татьяна Ивановна она или как-то иначе ее звали…

Потом были еще разные вопросы, и наконец прозвучал самый тяжелый по мнению Арачаева.

— Кто такой — Авербах Карл Самуилович?

Цанка был рад, что молодой чекист вначале спросил о Щукиной, а потом об Авербахе. Он уже был готов к этому вопросу, теперь он вроде понял, куда клонит следователь. Он ясно представил госпиталь, большую одноместную палату, стройного, подтянутого Карла Моисеевича, его папиросы. Почему-то со временем Цанка стал его любить и уважать в душе, и он четко вспомнил его слова: «Главное это молчать. Молчать всегда и везде… Ты это умеешь…»

— Так что вы можете сказать о Карле Самуиловиче Авербахе? — Ничего, — быстро ответил Арачаев, глядя прямо в глаза чекиста.

— А о Щорсе, Николае Натановиче?

— Тоже не знаю такого… Что мне врать?

Завязалась отвратительная для Цанка беседа. Чекист «прижимал его к стенке», действовал нахально, жестко, упорно.

— Так что вы теперь не помните, кто вас допрашивал в госпитале?

— Помню, — наконец сдался Арачаев, — только фамилии и имени не знаю.

— Как это? — удивился чекист.

— Вот так — не знаю.

— Это ложь, и вы все вспомните, как только попадете в Грозный.

После этой угрозы Цанка встрепенулся, принимая вызов, исподлобья, жестко впился глазами в следователя.

— Они мне не представились, и я ничего о них не знаю… Вы-то ведь тоже не представились.

Эти слова больно кольнули молодого чекиста, он вскочил, закурил папиросу, потом вышел. Арачаев посмотрел на своего старого знакомого — смуглокожего Муслимова.

— Слушай, что он от меня хочет? — спросил он на чеченском языке.

— Нэ знаю, — ответил на русском Муслимов.

Минут через десять молодой человек вернулся, нес с собой какую-то папку. Скрывая записи от Арачаева, он вновь и вновь в ней рылся, видимо не найдя что надо — бросил ее на дальний край стола. Потом вопросы касались корабля, чемоданов, встречи в порту и дороги от Новороссийска до Грозного и Дуц-Хоте. Цанка отвечал односложно. Говорил, что многое уже не помнит. Врал обо всем.

Когда молодой чекист подписал пропуск на выход — удивился не только Цанка, но и Муслимов. Бежал Арачаев домой — ног не чувствовал. Вечером опечаленные родственники сидели вокруг Цанка в доме матери. Табарк и Келина плакали, братья советовали бежать в горы, в Нуй-чо, где когда-то скрывался Баки-Хаджи. Однако Цанка на следующее утро двинулся в Грозный, к своему другу Курто. В пути ему повезло, от Махкетов ехал на грузовике. Сидел в открытом кузове под моросящим, холодным мартовским дождем.

После обеда был он в городе, возле дома друга. Заходить боялся, хоронясь, ходил возле подъезда, пытаясь перехватить Курто на улице. Когда окончательно стемнело, увидел знакомую походку Зукаева, тот шел, покачиваясь, неся в руках какой-то большой сверток.

— Курто, — окликнул его Цанка.

Зукаев крайне удивился, все своим видом выражал отчужденность и холодность к проблемам друга, от него несло спиртным. Поняв это, Цанка совсем обвис, в душе разозлился, хотел бежать.

— Ты куда? — очнулся Курто. — А ну стой.

Насильно он потащил Цанка куда-то в сторону от центра, в район частных кварталов. По пути объяснял, что у них сегодня гости, и поэтому не приглашает в дом, а хочет, чтобы Цанка переночевал у его работницы, одинокой русской женщины. Минут через двадцать были на месте. Ворота открыла сухая, довольно бойкая для своих лет бабуля.

— Антонина Михайловна — это я, — как бы в шутку, развязно говорил Курто, — еще раз здравствуйте… Это мой друг, из родного села. Можно, он у Вас переночует.

— Да-да, — быстро ответила женщина, было видно, что эта процедура была не впервой.

Курто быстро ушел. Условия ночлега у Цанки были роскошные: ванная, теплая вода, жирный ужин, свежая постель и беспробудный, крепкий сон. Утром его разбудил Курто.

— Ну ты дрыхнешь! — восклицал он. — Так, мы пошли на работу. Ты жди меня здесь. Из дому не выходи. Поешь сам… Ничего, не стесняйся, Антонина Михайловна работает у меня на складе — очень порядочная женщина… Я к обеду подойду… У меня возникла одна идея… Не знаю, может что получится.

Вернулся Курто через пару часов.

— Ты в школе кем числишься? — спросил он с порога.

— Сторож-истопник, — ответил Цанка.

— Так, а директор кто?

— Молодая русская девушка.

— Она может дать тебе справку, что ты работаешь учителем? — Не знаю.

— Короче, нужна эта справка. Вот такой формы, — и Курто протянул Арачаеву листок. — Сделаешь — отправим тебя в Ростов-на-Дону повышать квалификацию. Девятимесячные курсы начались первого марта, но ничего, тебя и еще несколько человек пошлем дополнительно. С тестем я договорился… Ты доволен?

— Еще бы, — глаза Цанка расширились в умилении.

— Тогда давай мчись в Дуц-Хоте.

Поздней ночью Цанка был дома. Рассказал брату все по порядку.

— Нечего откладывать на завтра, — возмутился Басил. — Надо сделать сейчас, а утром тронуться обратно. Мало что может быть. Эти гады в любую минуту могут нагрянуть или повестку вручить.

— Ну как я ночью сделаю?

— Обыкновенно, пойди к Авраби. Ты там всегда свой.

Цанка чуть подумал, встал.

— Правильно. Так я и постараюсь, — выдохнул он устало, потом чуть погодя добавил: — А что если она не напишет справку… Ведь ее могут за это наказать.

— Ничего с ней не будет, — возмутился Басил. — Давай я пойду к ней.

— Не надо, — печально сказал Цанка.

Далеко за полночь, сопровождаемый диким лаем сельских собак, пробирался он вдоль заборов, по колено в грязи, как вор, как преступник. Боялся в собственном селе, там где вырос, где много веков до этого жили его предки.

У ворот Авраби остановился в нерешительности. Почему-то вспомнил ту ночь, когда он возвращался после побега из-под расстрела. Вспомнил, как радостно встречала его тогда Кесирт, блеск ее глаз, ее нескрываемую улыбку. На душе стало муторно, кошмарно. Масса противоречивых чувств захлестнула его сознание, сжимала до боли грудь, не давала спокойно дышать. «За что эти страдания, — подумал он, — может уйти в лес, в горы, и воевать со всеми, истребить всех этих подонков… Нет, нельзя. За мной семья, дети, родственники… Если решу уйти в горы, то навечно останусь абреком, я не хочу всю жизнь бегать, от кого-то скрываться, тем более создавать проблемы родным… Будь что будет… Надо хотя бы попытаться, а там посмотрим. Бог милостив».

Тихо прокрался к дому. Постучал нерешительно в окно. Тишина. Постучал вновь. Услышал какой-то шорох внутри, потом тревожный голос Кухмистеровой. Видимо, она хотела разбудить Авраби.

— Эллеонора Витальевна, — сдержанно крикнул Арачаев, — Эллеонора Витальевна, это я — Арчаев.

Наступила тишина. Слабая тень прильнула к маленькому плотно завешанному на зиму окну.

— Это Вы, Арачаев? — испуганно спросила директор.

— Да.

— Что случилось?

— Да, у меня дело к Вам… Откройте, пожалуйста, дверь. Проснулась храпевшая до этого Авраби, было слышно, как она возмущалась, спросонья ругалась. У двери, суетясь в потемках, возилась Кухмистерова. Наконец засов заскрежетал, и после продолжительного скрипа появилась Эллеонора Витальевна: босоногая, с накинутым на плечи пуховым платком.

— Что случилось? — озабоченно спросила она.

— Вы меня извините, пожалуйста, — начал Цанка, замялся, потом выпалил: — Вы могли бы мне помочь?

— Чем?

— Мне нужна справка о том, что я работаю учителем в школе.

— Прямо сейчас?

— Если Вы дадите эту справку, то сейчас.

— Я сейчас оденусь.

— Погодите, Эллеонора Витальевна, это ведь может иметь последствия.

Кухмистерова задумалась, видно было, как в темноте она съежилась, крепче сжала платок.

— Я сейчас оденусь, выйду.

Недлинный пологий путь до школы преодолевали тяжело. Вязкая весенняя грязь липла к обуви, мешала идти, скользила. Несколько раз падали, потом, не говоря ни слова, взяли друг друга за руки, поддерживали. Так молча дошли до школы под неласковый лай собак. Долго будили сторожа — старика Мовтаева. Появление директора и Цанка его сильно удивило, он стал жаловаться на чеченском.

— Цанка, где ты пропадаешь столько дней? Я не могу ни по-человечески по нужде сходить, ни помолиться.

— Ничего, ничего, — успокаивал его Арачаев.

— Что-нибудь случилось? — вновь спросил он.

— Нет. Принеси нам лампу в директорскую.

Под прыгающий свет керосиновой лампы Эллеонора Витальевна внимательно ознакомилась с бумагой, принесенной Цанком от Курто, не поднимая глаз, спросила:

— Точно так же?

— Да, — вяло ответил Арачаев.

Кухмистерова достала из кармана шубы ключи, полезла в маленький металлический шкаф, стоящий в углу. В это время заглянул Мовтаев, поманил Арачаева рукой:

— Пока вы здесь — я сбегаю домой, скоро приду, закрой входную дверь, — прошептал он.

Эллеонора Витальевна заполняла справку медленно, внимательно. Закончив, передала ее Арачаеву.

— У Вас в Грозном знакомые? — спросила она неровным голосом.

— Да.

— Значит, Вы уезжаете?

Цанка не ответил, увидел, как Кухмистерова опустила голову, маленькая слеза блеснула на ее щеке. Он вскочил, обнял ее, успокаивал, благодарил, говорил, что его знакомые в Грозном большие начальники и что они могут сделать все, тем более помочь перевести Эллеонору Витальевну обратно в Грозный. Он страстно говорил, врал и ей и себе, просил, чтобы она вместе с ним шла утром в город. Весь этот разговор сопровождался поцелуями. Потом Цанка торопливо задул керосинку…

Вернувшийся Мовтаев долго стучал в дверь, заглянул в темное окно директора, все понял, в злобе сплюнул, закурив, сел у входной двери, прилично ждал, пока молодые не вышли.

На утро Арачаев и Кухмистерова двинулись в Грозный. С транспортом им не повезло, в городе были поздно. У дома друга Цанка стоял в нерешительности долго, стеснялся поделиться унизительными мыслями с попутчицей, потом, не найдя выхода, пошел в подъезд.

К радости Цанка, дверь открыл Курто. Он был вновь пьян. Увидев друга детства, Зукаев громко засмеялся, развел руками, стал втаскивать его в квартиру. Арачаев объяснил, что не один, а с директором школы.

— Тем более заходите, — кричал Курто.

Раздеваясь в прихожей, Цанка видел, как из кухни за ними подглядывала жена Курто — Раиса. Встречать гостей она не выходила. Проводив Цанка и его попутчицу в гостиную, хозяин познакомился с Эллеонорой Витальевной, с удивлением рассматривал ее гардероб, потом исчез. Было слышно, как он о чем-то спорил с женой, как просил успокоиться, потом резко хлопнула входная дверь. Растерянный Курто вновь появился с гостиной.

— Побежала к родителям, — жалко промолвил он, махнул рукой, полез в шкаф за спиртным, потом принес из кухни разнообразную, давно не виданную Кухмистеровой и Арачаевым еду.

Только собирались сесть, как раздался звонок. Хозяин, прикрыв дверь гостиной, вышел. В коридоре стало шумно. Цанка узнал властный баритон тестя Курто, женские голоса. Гости из Дуц-Хоте сидели понуро, знали, о чем идет речь, оцепенели, только когда услышали громкое «голодранцы», оба встрепенулись, встретились глазами — в них были бунт и обида. Неожиданно Эллеонора Витальевна встала, подошла к фортепьяно, подняла крышку, села удобно на стоящий рядом круглый стул, подергала пальчиками и вдруг ударила резко раз, другой по клавишам, сделала паузу, прислушалась и потом побежала в бешеной скорости по черно-белым костяшкам. Такой музыки Цанка никогда не слышал: он раскрыл рот, впился глазами в Кухмистерову, позабыл все на свете. А она разыгралась — злость, отчаяние и протест были в ее движениях, в этих ритмах. Музыка переливалась, наполнил ароматом мелодии все вокруг, заглушила пошлость, мещанство.

Двери гостиной распахнулись, толпа с раскрытыми ртами ввалилась в помещение, а Кухмистерова все играла и играла, вначале быстро, злобно, зажигательно, потом медленнее, все мягче, лиричнее, тише, задушевно-томяще. Когда она перестала играть, наступила какая-то неестественная тишина, стало пусто. Тесть Зукаева подошел вплотную к Кухмистеровой, чуть наклонился.

— Где Вы научились так играть? — деликатно спросил он. — В Дуц-Хоте, — грубо ответила она и резко тронулась к выходу. Следом двинулся Арачаев.

На улице их догнал Курто. Он отрезвел, проклинал тестя и тещу, грозился избить жену, развестись.

По темным, узким улочкам, иногда перекликаясь репликами, дошли до Антонины Михайловны. Там много пили водку. Курто все восхищался игрой Эллеоноры Витальевны. Теперь все называли ее просто Эля. Потом он стал показывать и воспроизводить голосом манеру игры своей тещи и жены. Все смеялись до слез, падали со стульев. Радовались не столько рассказу, сколько свободе общения, взаимопониманию. В полночь мужчины легли спать вместе, а женщины еще долго сидели на кухне.

Засыпая, Цанка сказал другу, что он много и часто пьет. — Ты знаешь, не пить нельзя. У меня работа такая, — отвечал сонно Курто. — Если чеченец не пьет, то это признак религиозности… А если честно, то не пить — тяжело. Знаешь сколько сумасбродства?

На утро Кухмистерову во избежание неприятностей решили отправить в Дуц-Хоте. Антонина Михайловна и Курто обещали ей помочь, заботиться о ней. Цанка весь день сидел в чужом доме, вечером появился запыхавшийся Курто.

— Одевайся, — крикнул он прямо с улицы. — Твой поезд отходит.

На вокзале, у вагона, вручил он Арачаеву направление на девятимесячные курсы повышения квалификации работников образования.

— Вот адрес института, смотри не потеряй. Скажешь, что опоздал по болезни… Это билет на поезд, заходи, а то скоро отходит, — торопливо говорил Зукаев.

Неожиданно он исчез, даже не попрощался. Цанка удивился, рассматривал с любопытством попутчиков, в душе радовался, не верил в случившееся. Вдруг, расталкивая пассажиров, влетел Курто, в руках он держал сверток.

— Это на дорогу, — сказал он, вытирая пот со лба.

Затем Курто скинул с себя дорогое пальто с каракулевым воротником.

— Это тебе в подарок… И вот еще деньги.

Поезд тронулся. Курто на ходу спрыгнул с вагона, долго шел следом, махая рукой. Мелкий дождь капельками ложился на его красивое, с горькой усмешкой лицо. Может быть из-за дождя Цанке казалось, что его друг детства плачет…

…Больше они не виделись никогда… Только девятнадцать лет спустя, в 1958 году, Арачаев узнал судьбу друга — горько плакал. Это была последняя нить, связывающая его память со счастливым детством, с беспечной и сытой юностью. И она оборвалась… В сентябре 1939 года Зукаева Курто направили учиться в Высшую партийную школу, в Москву. С началом Великой Отечественной войны он добровольцем ушел в Красную Армию, дослужился до замполита полка и имел звание подполковника. В боях под Курском Зукаев потерял обе ноги, почти полностью зрение, а после долгого лечения он был депортирован вместе с родным народом в Северо-Казахстанские степи, там он умер в феврале 1945 года от цинги и голода в одиночестве…

* * *

Во время обучения в Ростове-на-Дону Арачаев Цанка узнал другую сторону советского строя. Для учащихся были созданы идеальные условия жизни. Кирпичное новое просторное здание института было расположено в вечнозеленом парке города на живописном берегу Дона. Все было новым, добротным, сделанным от души. Процесс обучения был интенсивным, даже интересным. Получившему кое-какую грамоту в Грозненской тюрьме Арачаеву было очень тяжело в обучении. Однако он не пасовал. Днем и ночью учился, стремился к знаниям, тем более, что все это было красиво, тепло, сыто, четко организовано. Единственное, что удивляло Цанка, так это было то, что учиться надо, а думать и анализировать нельзя, за тебя все продумано, выбрано единственно верное решение, указан правильный, светлый путь. Здесь впервые Цанка увидел кино. Впечатление было необыкновенным. В целом досуг был насыщенным до предела. Два раза в неделю кино, во вторник и в четверг. Два раза танцы с духовым оркестром — в пятницу и в субботу вечером. Иногда возили в театр. Питание было сытым, щедрым. Жилье в общежитии — чистым, теплым.

Короче говоря, окунулся Цанка в жизнь советской привилегии и дармовщины. И если бы он, как другое студенты, не знал обратной стороны медали, если бы не было жестоких уроков молодости, то он бы тоже, как и все остальные студенты, стоя на коленках молился бы на портреты Сталина, развешанные во всех кабинетах института.

Однако свои чувства и настроения Цанка никому не высказывал, мало с кем общался, просто учился и получал наслаждение от всего этого процесса. В этой беззаботной жизни были островки еще большего счастья. Часто писали дети. Дакани и Кутани, соревнуясь друг с другом, присылали почти каждую неделю по письму отцу. В них сообщали с детской непосредственностью все подробности жизни родного села. Два письма получил от Кухмистеровой. В первом были грусть, печаль, тоска, а во втором была радость — благодаря заботам Курто ее перевели обратно в Грозный, и теперь она стала жить временно у Антонины Михайловны.

Эта идиллия с томящей ностальгией по ночам продолжалась до начала войны с Финляндией. Всё в один день преобразилось. Всё закружилось, завертелось. Кругом все стали озабоченными, печальными, устремленными на подвиг и ратные дела. Сразу организовали собрание. В большом актовом зале собрали всех. На сцене в ряд сели какие-то приезжие люди в военной и в гражданской форме. Долго говорили по очереди об одно и том же. Потом слово взял директор института — человек грузный, большой. Он говорил то же самое, а в конце заявил:

— Товарищи, мы должны оправдать доверие партии и правительства. Вот в сегодняшней газете первый секретарь нашего обкома партии в открытом письме товарищу Сталину заверил его, что все жители нашего края, как один, встанут на защиту родного Отечества. Так ли это?

В зале раздались одобрительные возгласы, стали хлопать, в первых рядах все встали. За ними поднялись и остальные. Аплодисменты и крики «Да здравствует Сталин» не утихали еще долго. Потом на сцену рвались ораторы из подготовленных заранее активистов института. Они подогрели толпу, и тогда хлынули все к сцене. Каждый стремился выступить, доказать свою верность и преданность Родине и Сталину. Сидевший в задних рядах Цанка был удивлен этому необузданному порыву и энтузиазму, этому оголтелому, слепому рвению. Он почему-то вспомнил, как в детстве, когда пас отару овец, всего два-три козла могли поблеять, уйти пастись в лакомые для них кусты, и все бараны устремлялись за ними, а там, в густых зарослях, и травы нет, и волки в засаде, да и просто глупые бараны терялись.

Потом вскочил парторг, поднял в экстазе руку.

— Тихо, — крикнул он, наступила тишина. — Кто согласен записаться добровольцем?

Зал яростно, в одобрении зашумел.

— Иначе и быть не могло! — кричал он с серьезным, устремленным в даль, преданным лицом.

— Вот это коммунист!

— Вот идеал!

— Это истинный тип советского человека-патриота, — говорили студенты в зале, яростно аплодируя, со слезами на глазах глядя друг на друга, обнимаясь.

Через день погрузили всех в грязные вагоны, повезли в Воронеж. Сутки эшелон стоял где-то в степи. Было холодно, не кормили. Недлинный путь до Воронежа ехали двое суток. Всего два раза дали сухой паек.

На вокзале в Воронеже их никто не ждал. Сутки слонялись по городу. Через день стали всех собирать, не досчитались четырнадцати человек. Потом шли двадцать километров пешком, до воинской части. Там еще три дня жили как попало, без дисциплины, без должной еды и внимания. Только на четвертый день переодели в военную форму, распределили по ротам.

В своей роте Арачаев был самым старым и самым длинным. В первую же ночь молодой лейтенант стал гонять их вечером на «отбой» и «подъем». После третьего раза усталый Цанка не встал.

— Где этот длинный? — прокричал офицер. — Пока он не встанет, будете выполнять приказы. «Отбой»… «Подъем».

Так продолжалось еще минут двадцать. Вдруг в роту вошел полковник в сопровождении еще двух офицеров.

— Почему нет отбоя? Уже одиннадцать часов, — гаркнул он. Лейтенант доложил по Уставу и потом указал на Арачаева. Цанка не вставал. Группа офицеров подошла к нему.

— Встать! — прокричал полковник.

Цанка вскочил, торопясь, оделся, встал в строй. Полковник подошел к нему вплотную.

— Как фамилия?

— Арачаев.

— Откуда родом?

— Из Грозного.

Наступила пауза.

— Сколько лет?

— Тридцать четыре.

Полковник обернулся к лейтенанту.

— Что, не видите, взрослый человек? Ему не двадцать лет, чтобы до утра «подъемы-отбой» делать, — сказал он и тронулся к выходу.

На следующий день Арачаев узнал, что это был командир полка — осетин, полковник Алан Тибилов.

Ровно месяц муштровали военному делу. Каждую ночь по два-три раза поднимали по тревоге. Через месяц всем перед строем торжественно дали звание лейтенанта, только Арачаеву и еще нескольким особо бездарным курсантам присвоили звание сержант. Позже Цанке объяснили, что его дело «зарезал» особый отдел.

В тот же день вечером, уже с погонами сержанта, Цанка сидел в курилке. Ему было стыдно и обидно. Его однокурсники, молодые ребята, все стали офицерами, и он теперь должен будет им подчиняться и отдавать по струнке честь. В это время мимо проходил командир полка Тибилов в сопровождении группы офицеров. Он увидел Арачаева, позвал к себе. Стоявший, как и все, по стойке смирно Цанка бросил окурок, четко, как положено по Уставу, строевым подошел к полковнику.

— Вольно, — сказал Тибилов, взял его за локоть, отвел в сторонку.

— Земляк, со званием так вышло — я не виноват… Ты хочешь у меня остаться или перераспределиться?

— Хочу остаться, — буркнул Цанка.

— Ну и хорошо. Молодец! — Тибилов стукнул его по плечу, улыбнулся своим круглым, красивым лицом.

Через неделю были в Ленинграде. Стали выдавать оружие. Арачаеву, как самому длинному, вручили ручной пулемет, солдатам раздали карабины и по пять патронов к ним. После этого шли пешком длинной колонной много дней. В первые несколько суток было не тяжело — держали путь вдоль дорог, потом пошли по покрытым льдом болотам, глубокому, рыхлому снегу. Недели через две, прямо на переходе, полк сбоку атаковали финские войска. Необстрелянные, не знавшие пороха, застигнутые врасплох солдаты и младшие офицеры испугались, не слушая команд, задергались, начался хаос, паника. Слышались беспорядочные выстрелы, крики, мат, ржание лошадей. Несколько орудийных снарядов противника плотно легли в самую гущу колонны. Этого было достаточно, чтобы вся масса, сломя голову, понеслась в стороны, рассыпалась. Арачаев видел, как с вылезшими на лоб глазами, с пистолетом в руке бегал, кричал в ярости Тибилов, как он хотел задержать колонну, навести порядок. В это время рядом с ним разорвался снаряд. Когда дым, снег, грязь улеглись, подбежавший к воронке Цанка увидел окровавленное тело командира. Звать на помощь, что-то говорить было бесполезно — людьми овладел крайний, неудержимый страх. Тогда еще не зная, живой командир или нет, Цанка подхватил Тибилова, положил его на плечо и понес до ближайшего подлеска. Когда стемнело, раненого полковника Арачаев сумел дотащить до ближайшего полевого лазарета. После он присоединился к поредевшему полку. От боевого подразделения осталось только название. Всех бойцов повели обратно под Ленинград, здесь выживших перевели в другой полк. В те же дни, к крайнему удивлению Арачаева, во время утреннего построения полка его вывели из строя. Молодой, красивый генерал — командир дивизии — от лица командования фронта высказал Арачаеву благодарность, наградил медалью «За отвагу», три раза целовал, присвоил звание — старший сержант. Радости и внутреннему восторгу Цанка не было предела. В душе он ликовал. Однако и это было не все. В центральной газете появились его фотография и небольшой очерк о его подвиге. Эту газету он бережно свернул, положил во внутренний карман гимнастерки.

Пока новый полк комплектовался и подготавливался — война кончилась. Арачаева направили в распоряжение коменданта военного гарнизона Ростова-на-Дону. Там его демобилизовали, вновь направили в институт повышения квалификации. В уже ставшем родным учебном заведении встретили его с музыкой, цветами, с митингом. Однако учиться дальше не позволили, вручили диплом, грамоту, сфотографировали для стенда и отправили обратно в Грозный, в распоряжение наркома образования.

Ехал домой Арачаев и не знал, что дома его тоже ждут, как героя. Что вслед за центральной газетой очерк о нем и его ратном подвиге опубликовали в республиканской газете, что о нем говорили по радио, приводят как пример на различных собраниях и митингах.

В Грозном сам нарком образования — тесть Курто — обнимал его, улыбался жирной гримасой в лицо, дарил цветы, приглашал домой. Людям говорил, что лично он агитировал Цанка ехать учиться, что он друг его зятя Зукаева, который в данный момент тоже учится в Москве, в Высшей партийной школе.

На этой волне популярности Арачаева сразу же назначили директором школы в Дуц-Хоте. Бывший директор — Кухмистерова — еще с сентября прошлого года уехала в Грозный и больше не возвращалась. Позже, поехав в город по делам, Цанка зашел к Антонине Михайловне. От нее узнал, что благодаря стараниям Курто Эллеонору Витальевну перевели в город преподавателем в музыкальную школу. Буквально в то же время она получила письмо от родной тети. Видимо, ходатайства родственницы сыграли важную роль — буквально через месяц, в октябре, Кухмистеровой разрешили уехать в Ленинград.

— Перед отъездом ко мне заходила, плакала, благодарила и тебя и Курто, — говорила Антонина Михайловна Цанке, — была такая счастливая, радостная… Перед отъездом она поправилась, похорошела… Ведь она беременной была. Наверное, уже давно родила. Обещала написать, да что-то не пишет.

Уходил Арачаев от Антонины Михайловны, гнал от себя дурные мысли. Через день как бы мимоходом зашел к Авраби с гостинцами. Старуха плакала, жаловалась на проклятое здоровье и одиночество.

— Ты знаешь, Цанка, оказывается пожелание — живи долго — это проклятие. Жить надо, пока ничего не болит.

Потом вдруг старуха заулыбалась, раскрыла до ушей свой большой беззубый рот.

— Больше ты ко мне никого не приведешь? — ехидно спросила она.

Арачаев ничего не ответил, сделал вид, что обиделся, вскочил с нар, глубоко вздохнул.

— А это — как ее — Эла Видала — ведь уехала брюхатая… Хе-хе-хе, — кряхтя, закашляла она от внезапного смеха. — Может, от тебя, а может еще от кого.

— Не болтай лишнего! — вскричал Цанка.

— Ой, напугал! — все так же улыбалась Авраби. — А вообще жалко, что она уехала, — хорошая была девушка, душевная, воспитанная… Так может ты мне еще кого приведешь — скучно мне, — издевалась она над убегающим Цанкой.

Всю ночь думал Арачаев об Кухмистеровой, мучился, не спал. А на утро погрузился в работу, все забыл… Навсегда… А дел стало много — интересных, новых, по сути пустых. Стали возить его по собраниям, по митингам. Выступал на них он с нарастающим успехом. Рассказывал о финской войне, о подвиге советского народа, о значении победы и о своем героическом поступке. Вначале смущался, краснел, говорил мало, правдиво, скупо; потом стал входить в раж — его речи стали длинными, красочными, зажигательно-патриотичными, призывными. Он понял, что от него хотят. Поняли и организаторы митингов — партийные работники, что Арачаев поддался дрессировке. Начался кураж. Для него специально в Грозном знаменитый в те времени портной-армянин сшил два добротных кителя и штаны-галифе из темно-синего и коричневого английского сукна. На ногах блестели новые хромовые сапоги. Сам Арачаев тоже залоснился, посветлел лицом, глаза заблестели жизнью и удовлетворенностью. География его выступлений была самой разнообразной — начиная от открытых майданов горских сел и кончая просторными залами городских домов культуры. Цанка стал настоящим оратором. Оказывается, в нем был природный дар. Со временем у него окреп голос, стал таким же громовым, как у отца его — Алдума, выправилась дикция, появились интонации и артистизм. А самое главное, он стал полнеть, набирать вес, мощь. Каждое выступление сопровождалось обильными застольями с множеством напитков и привилегированной едой.

Вскоре для Арачаева выделили специальную машину с шофером, составили график выступлений на месяц вперед. Тогда же один из руководителей назвал его свадебным генералом. Цанка не знал, что это такое, однако в душе сиял: думал, что генерал — это в любом случае хорошо. Однажды, после очередного митинга, во время обильного застолья, охмелев, он сказал с гордостью, что является свадебным генералом. Многочисленные присутствующие от смеха попадали со стульев. Понял он, в чем дело, вскипел, раскраснелся, в ярости сжимал кулаки, однако сумел сдержать себя, не кинулся сломя голову на начальника агитбригады, стерпел.

Правда, после этого уехал домой, не стал больше выступать, обиделся, встал в позу. Районное и республиканское руководство стало его упрашивать, потом требовать, затем шантажировать прошлым. Цанка согласился возобновить митинговую деятельность при условии, что заменят руководителя агитбригады. Это было сделано вмиг и с удовольствием. Позже при встрече с большим партийным работником в Грозном Арачаев пожаловался, что вся эта агитация идет в ущерб его производственной деятельности, что его школа хилая в материальном обеспечении, нет учебников, нормального здания, нет нормальной дороги до Дуц-Хоте и что вообще он за свой кропотливый, полезный труд не получает жалования. Реакция последовала незамедлительно. Арачаеву пересчитали все его выступления, перевели их как лекции пропагандиста-агитатора и выплатили огромную сумму наличных денег. Счастливый Цанка в тот же день помчался домой. На базаре в Шали купил много сладостей детям, мешок белой муки, пять килограммов сахара, две бутыли керосина, полтушки барана.

Поздней ночью, скрыто от жены, он щедро одаривал деньгами мать, сестру, братьев. Сыто поев, до утра Арачаевы веселились, вспоминая прошлое, плакали, грустили, потом снова хором смеялись, чувствовали, что несмотря ни на что им Бог помог и они хоть с потерями, но выжили после ураганной волны Советов и стали потихоньку приспосабливаться, адаптироваться, вставать с коленей, оживать.

Все шло ровно, пока не возник один эпизод. Зимой, перед самым Новым 1941 годом, Арачаев выступал перед многотысячным коллективом крупнейшего завода «Красный Молот» в Грозном. В президиуме сидели первые руководители республики. Цанка говорил много, красиво, вдохновенно. Научился врать, приукрашивать, жестикулировать, влиять на настроение аудитории. Все шло как обычно, и вдряг после его выступления из первых рядов зала встал один пожилой рабочий и задал ему самый тяжелый вопрос:

— А Вы в Бога верите?

Наступила гробовая тишина. Боковым зрением Цанка заметил, как первый секретарь обкома партии наклонил голову, ладонью прикрыл глаза. Все в президиуме смутились, сжались в оцепенении, исподлобья, искоса уставились на него — со злобным ожиданием непредсказуемого. Тогда Цанка подумал секунду, сделал многозначительную паузу.

— Товарищи! — вдруг со всей силой крикнул он, поднимая ликующе вверх руку, — я верю в победу Коммунизма!!!

Весь президиум вскочил от радости. Зал ревел аплодисментами, криками восторга и преданности Родине и партии. Следом выступал директор завода, делал ссылки на предыдущего оратора, восторгался его подвигом и мужеством.

В течение недели после этого собрания Арачаева в пожарном порядке приняли кандидатом в члены Коммунистической партии, а по окончании Новогодних праздников назначили заведующим районного отдела образования, и ровно месяц спустя «в целях укрепления исполнительной власти Советов» назначили председателем Шалинского райисполкома.

Поменялась жизнь в корне. Та власть, которая много раз его ломала, била, мучила и гоняла, вдруг втянула его в свои объятия и подчинила себе, всосала в свою идеологию, в свою мораль. Эта работа не имела ничего общего с идиллией беззаботной агитации, это была кропотливая, тяжелая работа на износ. Трудился Арачаев на совесть, от зари до полуночи. Проблем и забот было много. Некогда было даже остановиться и задуматься, обмыслить, что произошло и куда он идет, что делает. Понял только одно, что из ярого врага страны Советов он стал ее активным строителем. Все произошло как-то незаметно, плавно, на бегу, в корне поменяв мировоззрение, сознание, психику. Только в редкие минуты ночи он незаметно даже для родственников уединялся и молился в темноте Богу, просил поставить его на путь истинный, верный, и в свое оправдание считал, что так и должно быть, что то, что он делает, правильно и гуманно, а главное от чистого сердца и отвечает чаяниям людей.

Правда, своих родственников он не забывал. Буквально через месяц после назначения Цанка председателем исполкома его двоюродного брата Ески «избрали» председателем колхоза «Ленина», а еще через месяц родной брат, Басил, стал председателем сельсовета округа Сельментаузен, куда входило маленькое село Дуц-Хоте.

Встали на ноги Арачаевы, набрали положенный им вес и авторитет, восстановили всё в прежнем порядке. Снова стали они авторитетом и хозяевами в родном селе, в округе. Вся эта мелкая шелупонь вроде Абаевых и Тутушевых исчезла, притихла, заняла свою положенную нишу, ушла вновь в скотники, сторожа, пастухи, притихла, вновь затаила злобу и ненависть, с надеждой стала ждать новых потрясений и катаклизмов, нового востребования их.

Первый месяц работы председателем исполкома Цанка жил в Шали один, в небольшой комнатушке прогнившего общежития. Через месяц ему предоставили отдельный, вновь построенный, полностью благоустроенный дом из трех комнат и кухни, недалеко от центра села. Вопросами переезда полностью занималась Дихант. За последние месяцы она преобразилась. Ее девичьи мечты сбылись, стала она женой большого, важного человека, жила теперь в родном селе, купалась в достатке и в беззаботности. Из Дуц-Хоте она не привезла ни одной скотины, ни одной курицы — все отдала свекрови. Только большого, толстого, ленивого кота прихватила с собой. Детей она сама определила в центральную Шалинскую школу, в первый же день поставила всех учителей на место, дала понять всем, и прежде всего новым соседям, — кто она и какой обладает властью.

Цанка все это не мог не видеть, не чувствовать, однако реагировать на действия жены не мог — не было ни времени, ни сил. С рассветом он убегал на службу и только глубокой ночью мог возвращаться домой. Даже детей видел только изредка, и то в основном спящими. Каждый день после обеда проходили различные совещания, планерки, собрания. Говорили в основном об одном и том же, что-либо с места двигалось слабо. Особенно тяжело было в сельском хозяйстве: коллективные формы труда не срабатывали, вызывали в людях чувство отчуждения от земли, труда и урожая. Приходилось населению доказывать, что колхозы — это благо и единственно верный путь. Труженики молча кивали, со всеми доводами соглашались, давали клятвы Родине и высокие обещания, однако на деле все делалось без души, без ума, поверхностно.

Каждый день возвращался Цанка домой пьяным. Приходилось пить ежедневно. Это было — как обязательный ритуал советского управления и руководства. За бутылкой в основном лучше обсуждались все вопросы и находились верные решения. При этом он всегда вспоминал высказывание по этому поводу друга Курто. Однако каким бы пьяным Цанка не возвращался домой, он усилием воли заставлял себя уединиться где-нибудь в темноте комнаты и совершал невыполненные дневные молитвы. Только после этого он расслаблялся и засыпал тревожным, стонущим от перегрузок сном.

К лету кропотливая работа Арачаева Цанки стала давать первые результаты. На совещании в Грозном Шалинский район впервые вышел на передовые позиции по надоям молока, по площадям посевов яровых и самое главное по атеистической работе с населением. Вновь газеты пестрели его фотографиями, выступлениями.

И вдруг случилось самое неожиданное — началась война с Германией.

Всё закрутилось, завертелось в невероятном движении, в хаосе. Первые дни в руководстве района, и даже республики, царила паника. Никто не знал, что надо делать и что предпринимать. Два-три дня не было никаких директив из Грозного, и только 25 июня всех руководителей районов собрали на секретное совещание. По тону разговоров, по выражению лиц республиканского начальства Цанка понял, что война с Германией — это не финская кампания, а что-то более ужасное и глобальное. В тот же день вечером, когда он возвратился из Грозного в Шали, прямо у дверей райисполкома его окликнул молоденький милиционер, его земляк из Дуц-Хоте.

— Товарищ Арачаев, — кричал он издалека на чеченском языке, — подождите, у меня дело к Вам.

Цанка остановился, устало глянул на подбегающего односельчанина.

— Ты когда увидишь Басила? — спросил милиционер.

— А что? — внутренне сжался Арачаев.

— Вот повестка ему.

Цанка, ничего не говоря, взял в руки маленький листок бумаги, почувствовал, как от прикосновения к листку леденящий ток прошел от кончиков пальцев до живота, как слабо екнуло в тревоге сердце. Мельком, бросив взгляд на белый прямоугольник с красной чертой наискосок, Цанка все понял, побледнел, сжал скулы. Тем не менее знакомиться с содержанием при тесном окружении не стал, только мотнув головой торопливо побежал на второй этаж в свой кабинет, там включил свет и, став прямо под лампой, внимательно несколько раз прочитал весь коротенький текст: Арачаева Басила Алдумовича, 1912 г.р., призывали в Красную Армию в связи с всеобщей добровольной мобилизацией. Со злостью и страхом Цанка сжал в кулаке жалкий на вид клочок бумаги, сунул в карман, устало сел на свое место. Как ни пытался, работать и что-то соображать не мог: все мысли были о младшем брате. Что-то нехорошее, враждебное было в этих сухих словах, в этой казенной, бесчувственной бумаге. Он не мог бросить младшего брата в коловерть войны, не хотел, предчувствовал худое, даже страшное.

В тот вечер как никогда рано Цанка пришел домой, не разговаривая с Дихант и детьми печально повалился в постель, пытался заснуть, долго ворочался. Когда все улеглись спать, вышел во двор, много курил; думал о брате, о матери, о проклятой войне, которая вмиг разрушила еле успокоенную семейную жизнь Арачаевых.

Утром следующего дня, не заходя на работу, Арачаев Цанка прибыл в военкомат. Вечно пустое здание кишело людьми, как потревоженный муравейник. Пользуясь положением руководителя района, он решительно дошел до кабинета военкома, стал рваться в закрытую изнутри дверь. После долгих усилий из кабинета раздался тяжелый мат, чуть погодя появилась заспанная, помятая физиономия подполковника Миронова.

— А-а, это Вы, — недовольно пробурчал военком, протирая кулаками заспанные глаза.

Цанка вошел в прокуренный кабинет, достал из кармана помятую повестку.

— Эту повестку надо переделать, — твердо сказал он.

Миронов взял из рук Арачаева листок, мельком оглядел его. — Как переделать? — возмутился он.

— Вместо брата Басила написать меня.

— Хм, — усмехнулся военком, — ты первый, кто просит замены, а то некоторые руководители требуют отозвать повестки. Миронов ушел в угол кабинета, из ведра набрал в граненый, пожелтевший от чайной накипи стакан воды, опорожнил в три больших глотка жидкость, вытер рукавом рот.

— Так что хочешь, чтобы тебя послали на фронт вместо брата? — спросил он у Арачаева, глядя в упор своими усталыми, заспанными глазами, вокруг которых огнем пылали воспаленные, вспухшие веки. — Да.

— Это тяжело. Ты руководитель района, а у нас пока нет разнарядки.

— Какая разнарядка, — вскипел Цанка, — я уже воевал, и я обязан пойти на фронт, у меня есть опыт, а брата не трожь. Побереги… Я тебя очень прошу.

Военком глубоко вздохнул, полез в карман за папиросой, глубоко затянувшись, долго молчал, глядя опустошенными глазами в раскрытое окно.

— Сегодня тоже будет жара, — вдруг вымолвил он.

— Ты о чем болтаешь? — придвинулся к нему Цанка.

Миронов повернулся к нему лицом, по-детски улыбнулся.

— Слушай, хорошо, что ты пришел, давай по одной тяпнем. — С утра? — удивился Арачаев.

— А что?.. У меня голова трескается… А заодно обсудим дело.

…Перед уходом на фронт Цанка два дня жил в Дуц-Хоте, у матери. Табарк плакала, не могла расстаться с сыном, просила беречь себя, чаще писать. В день отъезда он побывал на родовом кладбище, купался в роднике, долго сидел на дорогом месте Кесирт, где когда-то стояла мельница Баки-Хаджи… А второго августа он был на территории Грозненского военного гарнизона, уже носил военную форму, имел звание лейтенанта, командовал ротой молодых новобранцев.

На седьмое августа назначили отправку. За день до этого был назначен митинг. Арачаева заранее предупредили, что он должен будет выступить с речью, рассказать о финской войне, о подвиге советского народа и так далее в том же русле. На митинге под палящими лучами летнего солнца пламенно выступали многие руководители республики, особенно зажигательной была речь Председателя Совмина Чечено-Ингушской АССР. В конце митинга ведущий — здоровенный полковник — вызвал на импровизированную трибуну, состоящую их открытого кузова грузовика, Арачаева. Цанка выступал, как и все, горячо, с чувством. Говорил красиво, с азартом, громогласно. И вдруг его выученная наизусть речь неожиданно оборвалась, прямо перед собой, под ногами он увидел широченную улыбку своего младшего брата — Басила. Тот стоял, широко расставив ноги, скрестив на груди большие, мощные руки. Он был еще в гражданской одежде. Цанка потерял нить выступления, не мог прийти в себя, мысли были о другом, о совсем родном, близком. Его сзади подтолкнули, что-то шептали на ухо. Тогда он еще минуты две о чем-то говорил, но это было выступление жалкого человека. Что-то промямлив, он соскочил с грузовика, при всех подошел к брату, впился в него злым взглядом.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он.

— Как что? — смеялся Басил, — как и тебя, призвали в армию.

— Скотина, пьяница недобитая, — глядя в сторону, бросил Арачаев-старший.

— Ты это о ком? — удивился Басил.

— Об комиссаре. Миронове, — злобно шипел Цанка.

— Так его уже несколько дней как куда-то перевели, теперь там новый военком, приезжий.

— Вот в чем дело, — опечаленно опустил голову Цанка. — Все равно — скоты… Будешь рядом… Понял? Где документы? Пошли за мной, — командовал он младшим братом.

Одиннадцатого августа эшелон с новобранцами прибыл в Ростов-на-Дону. Там выгрузили половину состава. Арачаевы доехали до станции Щекино Тульской области, оттуда шли пешком до города Козельска. На месте всех стали распределять по подразделениям новообразованного соединения. Братья Арачаевы попали в один батальон. Учитывая прошлые боевые заслуги и опыт, лейтенанта Арачаева назначили заместителем командира разведдивизиона, а рядовой Басил стал ездовым в конной артиллерии.

С фронта шли печальные вести. Наши войска отступали с большими потерями. Две недели в Козельске шли учения. Только через неделю раздали оружие — карабины и несколько патронов к ним. Самым тяжелым был вопрос с питанием. Кормили скудно, нерегулярно. В то же время дисциплина была железной, до предела жесткой, требовательной. Никогда не знавший чужбины и казенщины Арачаев-младший несколько раз позволил себе вольности и был моментально посажен в карцер. В душе Цанка переживал за брата, волновался, однако когда тот освободился, смеялся ему в лицо.

— Это тебе не у мамы под юбкой сидеть, — шутил он над братом.

В середине сентября полк выдвинулся на Запад, навстречу фронту. С каждым днем напряжение нарастало. Все дороги заполнили многочисленные беженцы, иногда в небе появлялась вражеская авиация. После команды «воздух» все разбегались, падали. Один Басил показывал свою удаль и дурную смелость: стоял на ногах, держал под уздцы восьмерку испуганных, ошарашенных лошадей. После одного такого эпизода разъяренный Цанка при всех влепил брату подзатыльник, ругал за безмозглую, никчемную показуху.

— Вон смотри, мои лошади на месте, а у остальных все разбежались, — обиженно отвечал после этого Басил старшему брату.

— Меня лошади не интересуют — ты береги свою дурную башку, — шипел в гневе Цанка. — Понял?.. Тоже мне герой.

Буквально на следующий день после этого разговора подверглись впервые авиаобстрелу. Творилось что-то невероятное: ржали испуганные кони, кричали раненые, земля содрогалась от разрыва бомб, кругом свистели пулеметные пули. Одна из бомб упала рядом с Басилом, его напарник не успел даже пискнуть, рухнул на землю, обдав лицо Арачаева кровавой смесью мозгов и грязи. После этого он плюхнулся на землю, закрыв лицо руками плакал, кричал, просил Бога о пощаде, дрожал всем телом. А в это время Цанка несся галопом на коне в сторону ближайшего леса. В какой-то момент ему показалось, что четвероногое животное слишком медленно движется, и он соскочил с него и побежал на своих двух ногах, что было мочи, не чувствуя под собой землю. Позже, вспоминая этот эпизод, он всегда смеялся, а тогда было не до смеха, на голову впервые обрушился железный, огненный шквал неприятеля.

После этого авианалета шутки и песни прекратились, все лица стали озабоченными, печальными, угрюмыми. Рядом прошла смерть, унесла с собой многих товарищей. Целые сутки полк приходил в себя, как раненая собака, зализывал раны, командиры ждали приказов, раненых отвозили в тыл, хоронили погибших, солдаты бегали по лесу, искали разбежавшихся лошадей.

На следующее утро разведдивизион тронулся первым навстречу фронту, с каждым часов все четче и зловещеестала слышна смертоносная канонада войны. На Смоленщине, у поселка Всходы, на живописнейшем берегу реки Угры полк остановился, здесь он должен был встретить наступающего противника. До каждого офицера и каждого солдата довели приказ, что те, кто бросит позиции и отступит, будут расстреляны. Вместе с тем каждый день мимо проходили группами растрепанные, побитые, жалкие и испуганные разрозненные подразделения отступающих в панике красноармейцев.

В эти же дни Цанка впервые увидел офицеров особого отдела армии, или как их называли — сотрудников СМЕРШа. Это были в основном молодые офицеры, вечно опрятно одетые, подтянутые, до страха строгие, немного надменные. Их глаза вечно бегали, что-то рыскали, светились подозрительностью, сытостью. Именно они ознакомили весь личный состав полка с приказами Ставки № 270 от 16.08.1941 г. и Сталина № 0321 от 26.08.1941 г., гласившими: «сдавшихся в плен уничтожать всеми средствами», «семьи сдавшихся в плен красноармейцев лишать государственного пособия и помощи», «семьи сдавшихся в плен командиров и политработников арестовывать как семьи нарушивших присягу и предавших свою Родину дезертиров».

В тот же вечер Цанка пришел к Басилу. Сидели в свежевырытом окопе, пили из одной кружки кипяток, по очереди курили одну самокрутку.

— Смотри, Басил, — говорил тихо брату Арачаев-старший, — не опозорь нас перед всеми другими нациями. Под пули головы не подставляй, но трусом себя тоже не показывай. По нашему поведению будут судить все о нашем народе… Честь превыше всего… Но дурная смерть тоже глупость… Короче — с позором жить нельзя, а жить надо, нас дома ждут родственники. Погибнем здесь, как собак похоронят в общей яме, а может и этого не будет… Это война.

На следующее утро Цанка получил приказ выступить в разведку. Под его командованием было десять красноармейцев-добровольцев. На заре они вброд пересекли речку Угру и углубились в лес на противоположном берегу. К вечеру вышли на маленькое пустынное село. Здесь впервые увидели живых немцев. Оккупанты вели себя нагло, беззаботно. Практически ничего не боялись, пели песни, на больших кострах заставляли русских женщин готовить им еду. До темноты отделение Цанка хоронилось в лесу, вело скрытое наблюдение. Арачаев вместе с сослуживцами разрабатывали план атаки и захвата в плен «языка». В сумерках видели, как два немецких офицера затаскивали в одну из крайних хат молоденьких женщин. Как только основательно стемнело, они незаметно подкрались к этому домику и без единого выстрела утащили немцев в лес. Легкость добычи взбодрила всех, Цанка решил вернуться в село и атаковать спящих немцев. Из этой затеи ничего не вышло, после первых же выстрелов оккупанты открыли яростный автоматно-пулеметный огонь. Карабины красноармейцев ничего не смогли противопоставить шквалу оружия противников. Бросив в дома три гранаты — весь арсенал, разведчики бежали в панике в лес. Потом долго искали друг друга. Рядового Игумного так и не нашли. К обеду следующего дня вернулись в расположение части с двумя вражескими офицерами. Подвиг был налицо, однако Цанка в глубине души корил себя за необдуманность и сумасбродство неподготовленной атаки и ненужной потери. Игумного внесли в списки пропавших без вести, и больше о нем никто не вспомнил… Это было только начало, а впереди были многомиллионные потери красивых, молодых людей…

В конце сентября утром на западном берегу Угры появились первые немцы-разведчики. Хоронясь, на противоположный берег вышло человек двадцать автоматчиков. Немного выждав, шестеро из них перешли вброд речку и стали подниматься вверх по склону. Красноармейцам был дан приказ не стрелять до особой команды. Однако у кого-то сдали нервы, и раздался выстрел. Немцы развернулись и побежали обратно. Вслед им прогремел шквал огня. Стреляли не только из карабинов и пулеметов, но даже из пушек. Столь тщательно подготовленные позиции рассекретились. К обеду полк повергся авиационному удару, на следующий день вражеские самолеты бомбили полк дважды. После этого все внезапно затихло. Потом было слышно, как канонада орудий гремела с юга и с севера и ушла быстро на восток. Стало ясно, что противник обошел их, и линия фронта оказалась за спиной. Это было невольное окружение. Всеми овладели страх и отчаяние. Два дня стояли на занятых позициях в полном бездействии, в мирной тишине, в окружении живописнейшей, увядающей по осени среднерусской природы. Кругом было так тихо, так умиротворенно, что не хотелось думать о войне, о смерти, о кошмаре окружения. За эти три дня командование полка трижды посылало связных в штаб дивизии, и трижды никто не вернулся. Тогда на третий день полк тронулся с места, шли в обратном направлении.

У небольшого поселка Слободка наткнулись на вражескую колонну. Растянутый на километровую длину полк, состоящий из 1100 человек, не смог мгновенно перестроиться прямо на марше. Немецкие танки и пехота ударили прямо вбок. Однако красноармейцы не дрогнули, не бежали, с ходу вступили в неравный поединок. Схватка была недолгой, но кровопролитной, жестокой. Ощетинившись, красноармейцы дали отпор. Немецкая пехота первой не выдержала яростного сопротивления, стала отступать, за ними потянулись танки. С обеих сторон были многочисленные потери.

Через пару часов немцы предприняли повторную попытку атаковать полк. Вновь завязался ожесточенный бой, и наверное красноармейцы смогли бы выдержать натиск противника, но неожиданно прямо из леса с обоих флангов появилась немецкая пехота. Тогда воля солдат надломилась, не подчиняясь командам офицеров, они вскочили с укрытий и бросились наутек в близлежащий лес. Арачаев Цанка тоже вскочил.

— Стоять! Назад! — крикнул он в отчаянии, но увидел в глазах сослуживцев панику и испуг, поддался общему смятению и побежал в спасительный лес. Его сердце яростно колотилось, не хватало дыхания, ноги подкашивались, скользили на мокром осеннем черноземе. А рядом свистели пули, как подрубленные мешки падали вокруг солдаты, за спиной ревели железные моторы танков. Перед самым лесом Цанка упал, не было сил встать, он на четвереньках попытался доползти до чернеющей чащи, однако тело обмякло, не слушалось, потеряло способность двигаться. Он ничком повалился на холодную землю, лбом уперся в склизкий грунт, часто, с трудом дышал, ни о чем не думал, боялся поднять голову. Кто-то больно наступил ему на руку, пробежал мимо. Все чувства Цанка вмиг исчезли, остался только слух, необычайно острый, до предела усиленный. Он слышал только топот сапог и бешеный, пожирающий рев танков, этот зловещий вой все нарастал, накатывался, подминал под себя всё. Цанка всем телом прижался к земле, в безумстве сжал кулаки, ему не хватало воздуха, сбивалось дыхание, он с нетерпением ждал конца. Это был рев потопа на Оймяконе. «Вот он, мой конец» — вспомнил он Бушмана. Однако в это время какие-то мощные руки подхватили его, оторвали от земли.

— Брат, вставай, пошли, — сквозь рев услышал он голос Басила.

Цанка раскрыл глаза, увидел окровавленное лицо младшего брата, моментально ожил, на согнутых ногах заковылял в обнимку с ним к милой мгле осеннего леса.

В густых сумерках немцы открыли по лесу беспорядочный, густой орудийный огонь. Били ровно два часа. Братья Арачаевы лежали в зверином проеме, под густыми корневищами старого дуба, не двигались, молчали, думали о своем, и наверное оба — об далеком Кавказе. Глубокой ночью, когда мир погрузился в долгожданный покой, они забылись в тревожном, безотрадном сне. На рассвете по лесу ходили солдаты, тихо окликали друг друга, боялись шуметь. Цанка проснулся раньше брата, долго с любовью смотрел на родное, покрытое спекшейся кровью лицо. Снял с себя шинель и накрыл его большое, скрученное по-детски в калачик тело. Потом курил самокрутку, о чем-то печально думал в предрассветной темени леса.

Утром остатки воинов собрались на небольшой опушке леса. Считали потери. От полка осталось в живых всего 446 человек. В прошедшем бою погибли командир полка и замполит, командир второго батальона. Были брошены двенадцать орудий, потеряны почти все кони, и самое главное, не было провизии и кухни. Очевидцы говорили, что одна из фланговых атак противника полностью разгромила интендантскую роту. Поле короткого совещания оставшихся офицеров решили выходить из окружения двумя отрядами. Братья Арачаевы попали в северную группу под командованием майора Нефедова. Южная группа сразу двинулась в путь, было оговорено, что встреча будет за линией фронта. Командиры решили далеко друг от друга не расходиться, идти параллельно и держать по возможности связь. Из этого ничего не вышло, не прошло и двух часов, как южная группа наткнулась на засаду немцев, начался ожесточенный бой. Бойцы северной группы стояли в оцепенении, слушая шум недалекого поединка. Все реже и реже хлопали карабины, все больше и больше нарастали автоматные очереди врагов, их орудийные залпы. Все длилось недолго, и как-то вмиг все оборвалось, затихло, погрузилось в страшную тишину.

Нефедов дал команду схорониться в лесу до темноты, выслал в северо-восточном направлении группу разведки. В полночь благополучно миновали небольшую речку Рессу, после этого обогнули стороной с виду нежилой городок Юхнов и двинулись в сторону фронта к Москве. В начале октября начались холода, ночи стали морозными, колючими, длинными. Шли сплошными лесами. Питались чем попало. В небольшом, не оккупированном немцами глухом селе Косьмово провели сутки, отдыхая, питаясь жирной горячей едой из местных свиней.

Под Мятлево при переходе железнодорожного переезда впервые попали в засаду. Отступили, решили уходить в сторону. Однако противник сел на хвост. Начались короткие отступательные бои. В этих краях лесов было мало, много было открытых мест. Только благодаря уму и мужеству майора Нефедова красноармейцам удавалось избежать больших потерь и уходить от преследователей. Но и это продолжалось недолго, при переправе через реку Шаня возле поселка Ивановское вновь попали в засаду. До переправы Нефедов посылал специальную разведку, и те доложили, что путь свободен. Переходили речку Шаню глухой ночью, в самом узком месте. Здесь течение было быстрым, с коловертью лихвастым(?), по-осеннему колюче-морозным. Когда основные силы подразделения перебрались на противоположный берег, разразился встречный шквал огня. И здесь Нефедов не растерялся — не вступая в бессмысленный бой, повел группу по пологому берегу вверх против течения. Всю ночь бежали вдоль реки, пока не достигли болот и лесов. На рассвете не досчитались трети личного состава.

Солдаты устали, проголодались, дисциплина стала падать. Многие красноармейцы были без оружия: кто побросал во время последнего изнурительного побега, кто ввиду закончившегося боеприпаса. К тому же много было раненых. Тем не менее Нефедов требовал воинской дисциплины и порядка. День отдыхали в устьях, прибрежных зарослях извилистой, медленно текущей речки Шани. В сумерках тронулись в путь по чистому, не скошенному по осени ржаному полю. Впереди шла разведка во главе с Арачаевым Цанкой. В маленьком, не занятом немцами селении Обухово провели остаток дня и ночь. Местные жители плакали, говорили, что немцы заняли Москву, делились с солдатами последним куском хлеба. В сумерках Нефедов собрал в здании сельсовета весь небольшой офицерский состав.

— Мы превратились в группу беженцев, — говорил он хриплым голосом, оглядывая поочередно всех. — Да, тяжело. Да, отступаем, но это не значит, что не должно быть дисциплины… Утром выстроить всех повзводно. Провести проверку оружия и боеприпасов. Тяжело раненых оставим здесь… Ночью выставить по периметру села дозор. Лейтенант Носов, за это отвечает Ваш взвод. Арачаев — на рассвете в количестве десяти человек выходите вперед с разведкой. Как видно из ситуации, противник основные силы двинул по Можайскому и Калужскому направлению. Мы находимся как раз посередине. Здесь еще незанятая территория. Будем идти на северо-восток по направлению Мансурово — Слобода — Юрково в обход больших городов и трасс… Если будем идти лесами и только по ночам, линия фронта уйдет далеко, а это окружение и конец… Надо действовать… Следите за обстановкой… Расходитесь.

Несмотря на всю строгость дисциплины, ночью произошел инцидент: из одной хаты выскочила голая баба и кричала, звала на помощь. Оказывается, несколько солдат, во главе с сержантом Нехлюдовым, достали у кого-то самогонки, напились и поддались соблазнительным улыбкам двух местных немолодых женщин. Все было хорошо, пока в хаты не выстроились очереди и не началось групповое насилие. Среди ночи всех подняли в ружье, искали виновных, испортился сон, отдых и восстановление остатков сил для решающего броска. Нефедов грозился полевым трибуналом и расстрелом виновных. Утром во время проверки не нашли сержанта Нехлюдова и еще семерых красноармейцев. После этого дисциплина совсем развалилась. Рядовые стали сквернословить офицерам, своевольничать. В полдень, проходя мимо деревни Мансурово, несколько солдат без ведома командиров ушли в село, ходили по хатам, угрожая оружием, требовали у стариков и детей самогонки и еды. Брошенный им вслед разведвзвод Арачаева догнал беглецов, обезоружил, привел обратно. Тут же по приказу майора Нефедова провинившихся расстреляли на глазах всего боевого соединения. В это до конца никто не верил, но когда раздался залп, все замолчали, опустили головы.

— Запомните, — крикнул после этого майор Нефедов, — у нас мало боеприпаса, и шуметь излишне нельзя, поэтому следующие нарушители дисциплины будут повешены, по закону военного времени… Вопросы есть?.. Выполнять приказы!

После этого остаток дня и всю ночь были в пути, только изредка совершая короткие привалы. Перед рассветом услышали отчетливо густой рев канонады. Это была убежавшая от них линия фронта, где были вражеская мощь, сила превосходного оружия… и смерть. И тем не менее все рвались туда, к своим, знали, что это их долг, их честь, их может быть и недолгое, но будущее… Тем не менее никто не хотел верить в конец. Каждый думал, что он должен выжить, должен дойти до светлого завтра…

Вскоре выдвинутая вперед разведка обнаружила немцев вдоль реки Лужи. Осмотр местности показал, что переходить водную преграду вброд практически невозможно. В данном месте река была широкой, полноводной, с илистыми, заросшими берегами. Да и температура воды была низкой, шел октябрь. Двое суток вели наблюдение, следили за противником. Наконец Нефедов решил переходить речку Лужу через большой мост у поселка Старое Левино.

Глубокой ночью предприняли штурм переправы. Помогла внезапность нападения, на противоположном берегу завязался рукопашный бой, немцы в испуге расступились, не сдержали организованный натиск наполовину безоружных красноармейцев. Тогда же, на рассвете, у окраины села Слобода, при выходе из леса попали в засаду. Не вступая в бой, отступили, пошли в обход редеющим по осени родным лесом. Врассыпную волочились весь день. Ночью разведка во главе с лейтенантом Арачаевым, пройдя поперек широкое, ровное поле, вышла к небольшому поселению на берегу небольшой, извилистой речушки. Из укрытия ждали рассвета, чтобы от местных жителей узнать о ситуации. Утром в бинокль один из разведчиков узнал гуляющего по селу сержанта Нехлюдова, немцев видно не было. Группа Арачаева незаметно проникла в село, задержала пьяного сержанта и еще одного солдата, судьба остальных пяти беженцев осталась неизвестной.

В тот вечер общипанное соединение остановилось отдыхать в этом поселении, его название было Ищеино. На утро двинулись дальше, оставив на березке у края деревеньки два висящих трупа дезертиров. В двадцатых числах октября у поселка Малахово столкнулись с регулярными войсками Красной Армии, и только тогда узнали, что линия фронта осталась позади… От целого полка осталось 138 человек, только каждый десятый выжил… А впереди еще были бои за Москву.

* * *

В конце октября 1941 года боевое подразделение Нефедова перевели в город Боровск, разместили бойцов в заброшенном доме культуры. Через пару дней для укрепления дисциплины прислали младшего политрука Самойлова. В те же дни торжественно, перед строем, Арачаева Цанка и еще двоих красноармейцев приняли в Коммунистическую партию Советского Союза.

Обшарпанные в боях бойцы около десяти дней отдыхали. Правда, покоя не было, кругом гремела артиллерия, в день по два-три раза небольшой городок бомбила вражеская авиация. Туго было с питанием, чуть легче с обмундированием и оружием. На весь личный состав выделили 6 пулеметов, 10 противотанковых ружей, гранаты, бутылки с зажигательной смесью, 100 винтовок. Раненых эвакуировали в тыл, всего в строю осталось 114 человек.

Шестого ноября получили приказ выдвинуться на двадцать километров вперед и занять позицию между селами Тишнево и Курчино, на ровном, широком поле, разрезанном на две неравные части маленькой речушкой Бобровкой.

Три дня рыли окопы, блиндажи, землянки. Казалось, что майор Нефедов собирается здесь зимовать. Даже самый дисциплинированный лейтенант Арачаев был недоволен столь изнурительным трудом, считал все это излишним, громоздким. Практически все километровое поле изрыли вширь ходами и ловушками. Весь световой день командир и его заместитель — политрук Самойлов ходили поперек, следили за земляными работами.

В начале ноября похолодало, подул резкий северный ветер, как по заказу пошел снег, он нивелировал все огрешности перекопанного поля, тщательно замаскировал все позиции и бойцов.

Беспрерывно слева и справа слышалась смертоносная канонада, ожесточенные бои шли за города Обнинск и Верея. Противник рвался к Москве. Был дан приказ стоять насмерть, до последнего солдата. Шаг назад приравнивался предательству.

Основательно окопавшись, подразделение майора Нефедова замерло в ожидании. Все красноармейцы были напряженными, скованными, мало шутили, чувствовали надвигающуюся мощь и знали, что отступать некуда — позади Москва.

Обычно по ночам братья Арачаевы бывали вместе: вспоминали родных, прошлые дела. Цанка совсем иссох, согнулся, часто, с надрывом кашлял, давала себя знать колымская простуда. Басил, напротив, был самым оживленным во всем подразделении, успевал над кем-нибудь подшутить, что-нибудь озорное выкинуть.

— Да, — говорил Майор Нефедов своему политруку, — Арачаев-младший может себе позволить веселиться — над ним старший брат, как наседка вокруг цыпленка, кружится. Снежинке на него упасть не дает, по ночам несколько раз шинель на нем поправляет, чуть ли не из ложки его кормит… Да-а, вот что значит брат… А я одинок.

— Не переживайте больно, товарищ майор, — тихо отвечал ему Самойлов, — братья тоже разные бывают.

— Может это у кавказцев так принято, в крови заложено? — Да нет, это традиция в семье. У них тоже всякое бывает… Как старшие покажут, так и их потомство поведет. Оба замолчали, о чем-то задумались. Чуть погодя Самойлов нарушил молчание.

— А в боях старший тоже небось за младшего воюет, или как?

Нефедов ухмыльнулся, искоса глянул на политрука.

— Хм, нам бы еще с десяток таких орлов, горя бы не знали… Отважные вояки, бесшабашные в бою, лихие парни!

…Утром одиннадцатого ноября по дороге, расположенной в километре от позиций подразделения Нефедова, прошла большая моторизованная колонна немцев от Балдаково — Тишнево в сторону Малоярославца — Обнинска. Затаившиеся в окопах красноармейцы насчитали тридцать шесть танков и сорок грузовиков, более пятидесяти мотоциклов и два легковых автомобиля. Сопровождая колонну, мимо несколько раз, туда-обратно, пролетали вражеские самолеты. Видимо, сверху обнаружили закопавшихся красноармейцев. Один истребитель отделился от группы, круто спикировал и из пулеметов прошелся вдоль по окопам. Только тогда Арачаев Цанка понял, почему Нефедов требовал рыть траншеи змейкой, ведь по прямой пулеметная очередь самолета прошлась бы сплошным свинцовым настилом по окопной яме.

После этого командир матерился, говорил, что их обнаружили.

— В любом случае они будут здесь прорываться, — говорил он вечером на совещании офицеров подразделения. — Мы стоим на стыке двух дивизий. Это самое слабое место в обороне. Как только немцы это обнаружат, а они это делать умеют, у них авиация и разведка, и мобильная связь, так они сразу бросятся сюда в прорыв. Здесь для танков простор — чистое поле, а у нас нет артиллерии. За нами совсем незащищенный Боровск, через полсотни километров Наро-Фоминск, а там и до Москвы рукой подать. Так что, я думаю, если немец не дурак, а он не дурак, то завтра, в крайнем случае послезавтра, надо ждать его здесь, — вдруг Нефедов засмеялся. — Ха-ха-ха, на ловца и зверь бежит! Так что будем ждать… Ждать и готовиться… Будет жарко здесь, — он глубоко вздохнул, от прежнего смеха ничего не осталось, глаза его опечалились, померкли в предчувствии кровавой битвы.

В ночь с одиннадцатого на двенадцатое ноября Цанка был дежурным по подразделению. Арачаев-младший стоял в дозоре на последнем посту у речки Бобровки. Обходя караульных, Цанка встретился с Басилом. Долго сидели молча на берегу еще не замерзшего, чернеющего на белом покрывале поля водоема. Ночь была пасмурной, не сильно морозной. Стояла гробовая тишина. После яростной канонады последних дней это спокойствие было страшным, томящим.

— Почему эти гады замолчали? — спросил Басил.

— Не знаю, наверное к чему-либо готовятся… Может, совершают передислокацию.

— Сколько их сегодня проехало! Просто ужас! — съежился Басил.

— Да-а, — протяжно ответил Цанка.

Скрутили самокрутку, стали курить. Дома младший брат даже запах табака скрывал от старшего, а здесь все стерлось, война лишила многих условностей, они стали еще родней, ближе. Иногда Цанке казалось, что не будь Басила рядом, служилось бы ему легко и просто. Постоянные переживания за младшего брата извели его, всего он боялся. Страшился он отчаянности и бахвальства молодого Арачаева.

— Знаешь что, Басил, — вдруг нарушил молчание лейтенант, — командир говорит, что не завтра, так после этого немцы сюда двинутся. Ты об этом солдатам не говори, чтобы паники излишней не поднимать.

— А мы это и без вашего командира видим, знаешь, приближение боя всем телом чувствуется… Думаю я, что завтра драка здесь будет жестокая… Выстоим мы?

Цанка сделал паузу, долго не отвечал, потом выдохнул:

— Не знаю, Басил… Только об одном прошу: на рожон не лезь.

— А что я? Я как и все. Что мне, за спины прятаться?

— Не за спины, — с грубостью в голосе перебил его Цанка, — а лезть куда попало не надо. Понял?

— Да.

Снова замолчали. Стало слышно, как убаюкивающе, печально журчала речка.

— Как наш родник, — печально сказал Басил.

Старший Арачаев промолчал, повернулся к реке, долго о чем-то думал, потом раскашлялся, закрывал с силой рот.

— Ты совсем больной, брат, — жалобно прошептал Басил.

— Ничего, пройдет, — Цанка глубоко вдохнул, смаяно харкнул в сторону. — Знаешь что, Басил, — продолжил он, отворачиваясь от брата, — если что случится, поставишь камень на родовом кладбище между камнем отца и могилой Кесирт и сына… Хорошо?

— Что-то не о том ты заговорит, брат. Перестань… Что ты несешь?

— Это я так, на всякий случай.

— Ты, брат, должен жить, — выдавил из себя смех Басил, — мы без тебя, как птица без крыльев… Так что если со мной что случится, ты лучше на том же месте мне поставь могильный камень.

— Что ты болтаешь, — вскричал Цанка, — не приведи мне Бог видеть такое… Я и так настрадался, хватит.

— Да что ты раскричался, — также вскипел Басил, — не одно и то же где умирать? Все равно Бог един. Наши души он и там и здесь одинаково примет.

— Так-то оно так, просто на могилку может кто и придет хоть раз в году, вспомнит хорошим словом.

— Кто вспомнит, тот и без могилки вспомнит. Вон посмотри — наш дядя Баки-Хаджи и его жена Хадижат умерли, сколько раз их навестили любимые дочки? Не успели похоронить родителей, как передрались из-за богатства отца, а на кладбище они и дороги не знают.

— Это тоже верно, и все-таки…

Снова замолчали. Из землянки, где жили солдаты, густо валил дым. Днем разжигать костер Нефедов запрещал, только по ночам готовились жидкая, горячая похлебка и бесцветный чай. Кто-то из воинов затянул красивым, высоким голосом грустную русскую народную песню о любви, о родном крае. Несколько нестройных голосов ее поддержали. Пели очаровательно. Мир ожил, очеловечился. Стало теплее и даже свободнее.

— Командир ругаться не будет? Вдруг услышат? — встревожился Басил, крепче обхватывая винтовку.

— От такой песни не ругают. А если услышали бы, было бы неплохо. Пусть знают, суки, что мы еще живы.

— А красивые у русских песни.

— Все народные песни красивые… Какой у него голос… Это молодой паренек — Савельев… Совсем ребенок… Жалко его, по матери скрыто плачет.

— По матери и я плачу… И скрыть слез не могу…

— Я тебе сейчас кипятку принесу, подожди, — сказал Цанка, исчезая в ночной гуще.

Минут через десять Цанка вернулся, осторожно неся две солдатские кружки с чаем. Обнимая попеременно ладонями горячую посуду, грели руки, изредка с наслаждением делали по глотку.

— Слушай, Цанка, а эта война, если помрем, нам как Газават зачтется?

— Ты лучше не умирай, — мрачно усмехнулся старший Арачаев.

— И все-таки? — не унимался Басил.

— Не знаю, Газават война против неверных.

— А что, немцы разве не неверные?

— Да, скоты они, — зло выдавил Цанка.

— А я слышал, что кто умирает в священной войне Газавата, сразу попадет в рай, и вокруг него будут кружиться молодые девушки-красавицы.

— Замолчи, Басил… Глупость ты говоришь. Что будет там, я не знаю. А точно знаю, что Бог создал этот мир, чтобы здесь рай строили, а не где-то там… А мы здесь все воюем, не можем поделить поровну.

— А от чего войны, брат?

— От того, что кому-то хочется больше, чем у него есть. Хочется больше и больше, он уже не знает количества своего богатства, а он все лезет и лезет, жиреет и жиреет… Это болезнь. Это отчуждение от Бога, от реального бытия.

— А разве плохо быть богатым… Самым богатым!!! Какое это счастье!

— Какое это счастье, Басил? Богатство — это понятие очень относительное. Мне еще Баки-Хаджи говорил: сколько находишь, столько же и теряешь. Природа требует равновесия, и за большим подъемом наступает крутой спуск. Когда идешь вверх, видишь одну цель, забываешь обо всем, думаешь только о вершине, все остальное отметаешь и не замечаешь. А когда приходится спускаться с вершины, видишь — что вся красота и многообразие мира были внизу, под ногами, но мы эту красоту не замечаем, не ценим, не видим… Ты вспомни, как одиноко, страшно, ветрено и вечно холодно на вершинах наших гор. А все равно мы ими любуемся, стремимся побывать там. А как залезем — видим, там-то жизни нет и быть не может. Там условия другие, бесчеловечные, безжизненные, там даже воздуха мало. И все равно покорителю вершин кажется, что внизу все люди, как муравьи, безмозглые насекомые, без чувств, без воли, без ума и души. А тот, кто вверху, он нормален и даже идеален, и близок к Богу, а может даже вровень ему. Вот так все и начинается… Чтобы лезть наверх и не потерять жизненные ориентиры и человеческие ценности, надо на равнине иметь твердые корни, которые тянули бы тебя вниз, которые бы тебя вечно питали и поддерживали. Эти корни — семья, дети, родственники, ответственность за будущее рода и Родины… Видимо, у Гитлера и Сталина этих корней нет, или они сгнили, или их обрубили.

— А почему ты Сталина ставишь вровень Гитлеру?

— А разве до сих пор мы не воевали между собой внутри страны? Разве не было новых господ, или, как они говорят, хозяев и врагов, вроде наших отцов и меня… Чем это не война, если без вины гибнут миллионы в угоду чьим-то интересам… Я не видел, но знаю, что эти наши правители здесь себе рай устроили. И у них все есть, и молодые красивые девочки в изобилии. Просто они им уже не по вкусу, сладость отпала… Да что тут болтать, это всегда было и будет на земле грешной… Потребности людей безграничны, с одной стороны. А эти потребности обязательно имеют обратную сторону, с другой стороны. И рядом с великим и высоким, прямо за спиной, за перевалом, подло-низменное и гнусное. Такова физиология людей, но природу не обманешь, ее законы вечны и, слава Богу, незыблемы… Пойду я проверю караул.

Дым над землянкой поредел. Солдаты повечеряли скудным пайком, чуть оживились. Песни стали веселее, громче, бодрее. Еще больше ослаб мороз, пошел мягкий, пушистый снег. А тишина была сказочная! Хотелось спать, еще много есть, и совсем немного покоя, в родной хате, на родной, жесткой постели, в кругу семьи, у родного очага.

…На рассвете Цанка сдал дежурство, и только заснул, как раздался шум, топот, крики. Прозвучала команда: «Воздух!». Арачаев выскочил из землянки. Три пары самолетов вдоль и поперек летали над поляной, бомбили, стреляли из пулеметов по позициям красноармейцев. Несколько солдат стреляли из ружей по самолетам. А Басил выскочил из окопов, сделал два выстрела вверх из противотанкового ружья, потом бросил его в снег, выхватил у соседа ручной пулемет, стал строчить им по воздуху, яростно ругаясь на чеченском языке. Он был без каски и головного убора. Его лицо было мертвецки-бледным, глаза блестели бешенством, на шее по краям вздулись толстые черные вены, он весь дрожал то ли от напряжения, то ли от отдачи пулемета.

— Ложись, ложись! — кричал ему Нефедов.

Цанка одним махом выскочил из окопа, пробежал метров тридцать, сходу ударил Басила в спину, вместе с ним полетел в снег, своим телом укрыл его, прижимал к земле обеими ладонями бредовую голову младшего брата.

— Есть, есть! Сбил, — послышалось из окопов.

Цанка поднял голову. Один самолет, дымясь, описал дугу, скрылся за чернеющим вдалеке лесом, взорвался, сотрясая воздух.

Арачаевы вернулись в окопы. Все хлопали Басила по плечу. — Арачаев-младший, будете представлены к награде, — кричал майор Нефедов.

Стоявший рядом Цанка исподлобья, недовольно глядел на брата, ругался на чеченском языке.

— Лейтенант Арачаев, говорите на русском языке, — смеялся политрук.

— Немцы! — вдруг раздался крик.

Все глянули в сторону дороги Тишнево — Курчино. Ровной полосой надвигалась сплошная темень. Виднелись только контуры людей, противник надвигался медленно, все явственнее и мощнее вырисовываясь на белизне свежевыпавшего снега. Они становились все больше и больше. Их размеры росли и вширь, и ввысь.

— К бою готовьсь! — раздалась команда Нефедова. — Без приказа не стрелять!

Немцы шли медленно, спокойно, даже надменно. Двигались тремя шеренгами в шахматном порядке, как бы беззаботно, чуть свесив, держали перед собой автоматы. Цанка прицелился в одного противника. Чувствовал, как нервная дрожь невольно охватила все тело. Он забыл о брате, обо всех. Ему казалось, что он один на целом свете и что на него одного несется эта лавина. Ему не терпелось, хотелось бежать, или вперед, или назад, хотелось что-то делать, кричать, стрелять, махать. Он чувствовал, как онемели упертые в неподвижности ноги, как из стороны в сторону бегала мушка карабина, как перестал ощущаться указательный палец на холодном спусковом курке. Предательская влага, а может слезы, запеленили взгляд, теплая капелька вяло прокатилась по впалой щеке, соленой горечью обожгла плотно сжатые губы. Сердце бешено колотилось в груди, больно давило в виски и затылок, он весь затвердел, сжался, как пружина. Вот он четко увидел свежевыбритые, сытые, вытянутые морды врага. Почему-то он не припал к земле, а наоборот, поднял в ярости карабин, и в это время кто-то опередил его, не выдержал, выстрелил без приказа.

— Огонь! — только после этого гаркнул голос Нефедова.

С обеих сторон раздался ураганный шквал огня. После этого немцы побежали в атаку, на ходу стреляя из автоматов. Первая шеренга уже была в десяти шагах от окопов, когда командир дал команду:

— В атаку! В рукопашную! Вперед, братцы!

Майор Нефедов первый выскочил из окопа с одним пистолетом в руке. За ним стеной встали все красноармейцы. Пошла стенка на стенку. Цанка видел, как перед ним с пулеметом в руках бежал Басил, он отчаянно кричал, на ходу палил веером по противнику. Перед ним, как скошенная трава, падали оккупанты. Арачаев-старший на ходу сделал два выстрела, одного свалил, в другого промазал, лицом к лицу столкнулся с высоким, как и сам, немцем, свалился, стал бороться с тяжеленной махиной. Цанка подмял врага под себя, стал наносить удары кулаками по лицу, второпях попал в металлическую каску, от боли в руке простонал, расслабился, и в этот момент немец коленкой засадил ему в живот. От боли Арачаев скрючился, в бессилии упал наземь. Враг навалился на него всем телом, нанес несколько тяжелых ударов прямо в лицо, потом удачно обхватил двумя руками его длинную шею, стал душить, при этом приподнимал и бил его об слабозамерзший грунт. Цанка видел красное от натуги лицо врага, его кровавые, вылезающие в ярости из орбит глаза, вздутые, как у дикой лошади, ноздри и капельки стекающей из раскрытого рта белой, вздутой, в пупырышках слюны. Он еще хотел сопротивляться, но дыхания не было, он ослаб, просто инстинктивно сжимал безжалостные руки врага, уже не пырхался, просто глядел в последний раз на мир, и в этот момент краем глаз увидел, как виновато, дрожа, подошел их запевала, юный паренек Савельев, медленно ткнул ружье в предплечье немца, зажмурил глаза и оглушительно выстрелил. Такого приятного звука Цанка никогда не слышал! Он отодвинул от шеи обвисшие руки трупа, еще долго лежал под мешком тяжести, часто, с трудом, глубоко дышал, не мог двигаться, говорить. Чужая, очень горячая, пахнущая сырой могилой кровь била импульсивным фонтаном на его лицо, шею, грудь, обильно заливая одно ухо, глаза, нос, рот. Но это текла чужая кровь. Как она была противна!

Арачаев еле выполз из-под тяжеленного немца, ничего не видел, чувствовал боль в глазах, во всем теле, еле стоял на ногах, слабость в коленях валила на землю. Он рукавом протер раз-другой лицо, с трудом открыл глаза, веки были тяжелыми, непослушными. Хотел снегом протереть окровавленное лицо, руки, и не мог найти хотя бы горсть белого, чистого дара природы: всё было в крови, в грязи, истоптано сапогами, покрыто гарью пороха.

— Арачаев, Арачаев — помоги, — услышал он жалобный крик майора Нефедова.

Цанка очнулся, выпрямился. От резкого движения что-то сдвинулось у него в горле, удушливый кашель схватил его за гортань, скреб шершавым железом грудь. Он чуть ли не до земли согнулся, раздираемый удушьем, и все-таки пытался на согнутых ногах, упираясь одной рукой в землю, двинуться на голос командира. Наконец приступ прошел, он еще долго отхаркивался кроваво-зеленой, вонючей слизью.

— Арачаев, помоги мне, — повторил просьбу Нефедов, — перевяжи мне ногу, кровь уходит… Атаку отбили?

— Да, — ответил наугад Цанка, и только тогда вспомнил брата и всех товарищей.

Он резко вскочил, поднял голову. По широкому, исковерканному полю неплотной группой возвращались после атаки красноармейцы. Все они были мертвецки-бледными, опустошенными, вялыми, с обвисшими плечами, еле волочили ноги. Их глаза были блеклыми, отчужденными, отсутствующими. Во всех их движениях, в фигурах, в походке не было ничего победоносного, был только один вопрос — для чего все это, ради чего?.. Среди этой группы Цанка увидел высокого Басила, сам того не замечая, слабо улыбнулся, облегченно вздохнул, согнулся над командиром.

Нефедова перетащили к окопам, несколько солдат возилось вокруг него, он был ранен в бедро. Густая, черная кровь щедро сочилась из раны.

— Где замполит? — простонал командир.

— Убит, — обыденно ответил один из воинов.

— Арачаев, собери личный состав… Быстрее! Они вернутся. Когда майор сказал о личном составе, Цанка почему-то сразу вспомнил Савельева. Он вскочил, побежал к речке, где многие отмывались после боя. Потом побежал в солдатскую землянку. В узком подземном помещении было темно, сыро, воняло землей, потом, махоркой и еще чем-то едким, слезящим глаза. Он полез в карман, чиркнул спичкой. В самом углу, свернувшись в калачик, прижавшись всем хилым телом к земле, сидел Савельев, он тихо плакал, часто всхлипывал, из глаз, из носа, изо рта у него текла горестная молодая влага жизни, истощая юный, еще не окрепший организм.

— Пошли, пошли, выйдем на воздух, — поманил его из землянки Арачаев.

Находясь в окопе, под открытым небом, Цанка успокаивал парня, прижал его к себе, гладил по головке.

— Сколько же тебе лет? — спросил он, нежно глядя в по-детски красивые голубые глаза молоденького солдата.

— Шестнадцать, семнадцатый пошел, — хлюпая спекшимися от слез, длинными черными ресницами, тихо ответил Савельев.

— А как ты попал в армию?

— Мама на два года раньше написала год рождения, чтобы я быстрее закончил школу.

— Вот дела… Ну ничего, успокойся.

— Мне страшно… Я домой хочу, к маме…

— Не волнуйся, скоро увидишь свою мать. Все будет хорошо, — по-отечески гладил юношу Цанка по голове, прижимая к себе его худое, тонкое тело. — Спасибо тебе, ты меня спас от смерти. Ты — герой! А герои не плачут. Мы тебя представим к награде, вернешься домой в орденах, вот будет радость маме!.. Держись.

Вскоре Арачаев докладывал обстановку командиру.

— Товарищ майор, в живых шестьдесят два человека, из них тринадцать тяжело ранены.

Нефедов опустил голову, о чем-то печально думал, потом посмотрел снизу прямо в глаза Арачаева.

— Товарищ лейтенант, назначаю Вас своим заместителем.

— Есть, товарищ майор.

— Собрать с поля боя всё годное оружие, в том числе и немецкое. Быстро раздать всем поровну весь продовольственный запас. Разбейте подразделение по отделениям, назначьте в каждом командира. Распределите всех по позициям. Усильте центр. Выполняйте приказ, через двадцать минут доложите обстановку.

Арачаев-старший стал отдавать приказы еще одному оставшемуся в живых лейтенанту Седову и сержантам, и в это время услышал жалобный крик. Он бросился к дальним окопам; двое взрослых солдат, зажав в угол Савельева, били его огромными кулачищами по лицу, телу.

— Предатель, трус, — кричали они с остервенением.

Рядом стояло несколько солдат, молча курили, безучастно наблюдали эту сцену. В этой группе был и Басил.

— Отставить, — крикнул издалека Арачаев.

Он с силой растолкал солдат, выхватил паренька, глянул на брата.

— Ты-то что стоишь, негодяй? — вскипел он на Басила на чеченском языке, и потом крикнул на русском: — Рядовой Савельев спас мне жизнь, и повел себя геройски в бою… Понятно вам? Кто пальцем еще тронет — не пощажу… У нас есть командир, и только он имеет право наказывать и поощрять… Разойтись по позициям.

В это время послышался далекий, со страхом ожидаемый гул. Все замолкли, открыли в напряжении рты, только Савельев все еще всхлипывал.

— Танки! — срывающимся в ужасе голосом крикнул дозорный. — Арачаева к командиру!

Окопы ожили, зашевелились. Когда Цанка прибежал к Нефедову, тот, поддерживаемый одним солдатом, глядел в бинокль. Танки шли ровной колонной по дороге от Курчина в сторону Тишнева. Была надежда, что они уйдут мимо. Все ждали с замиранием сердца. Однако этого счастья не случилось. Колонна остановилась, красиво, одновременно развернулась и двинулась в сторону подразделения Нефедова.

— Восемнадцать! — крикнул кто-то.

— Арачаев, двенадцать добровольцев ко мне, с противотанковыми ружьями. Быстрее! — командовал Нефедов.

До танков противника было километра два. Это расстояние быстро сокращалось. «Добровольцы» были выбраны самим Арачаевым, в их число попал и Басил. Болела душа Цанка, сжималась в страхе, но другого выбора не было.

— Разделитесь по парам, — командовал четко, не торопясь, Нефедов, — возьмите на пару одно противотанковое ружье, с полным боекомплектом, по три гранаты, сколько сможете бутылки с зажигательной смесью. По-пластунски выдвинетесь вперед в вырытые нами шесть засад-ям. Между вами и окопами тридцать метров. Когда до врага от нас будет сто метров, мы откроем отвлекающий огонь. Вы начнете огонь, когда будете бить наверняка, только подпустив танки вплотную к себе… Вопросы есть?.. Ребятки, знаю, куда посылаю, лучше бы сам пошел… Ну все равно участь у нас одна. Приказ — не отступать… С Богом!.. Не поминайте лихом.

Цанка хотел обнять брата, хотел что-то сказать, но, пряча выступившие в отчаянии слезы, он отвернулся, прятал лицо, делая вид, что смотрит в бинокль командира на надвигающуюся армаду. Только когда бойцы, получив задание, разошлись, Цанка долгим, понурым взглядом проводил брата. Видимо, Басил чувствовал этот взгляд, он на ходу повернулся и как обычно с озорством подмигнул, как бы говоря — не волнуйся. От этой ухмылки младшего брата Цанке стало еще тяжелее, он закрыл лицо ладонью, слезы катились из его глаз, он сел невольно на корточки. Эта бесшабашная, лукавая улыбка родного брата осталась в памяти на всю жизнь, она всегда его преследовала, чем-то корила.

— Арачаев, — вывел его из тягостных переживаний голос Нефедова, — я думал, что ты брата не пошлешь… Иначе нельзя было… Молодец… Не переживай.

Застонав от боли, майор опустился на землю рядом с Арачаевым-старшим.

— Еще братья есть у тебя? — спросил он.

— Один, двоюродный, — пытаясь овладеть собой, срывающимся голосом ответил лейтенант.

— А дети есть?

— Четверо.

— Хм, так что ж ты плачешь? Мне уже тридцать один год, а я один-одинешенек. Одинокая мать, да жена.

— А почему детей нет? — удивился Арачаев.

— Я учился, жена училась. Жили в общежитиях, думали, что успеем, вот так и остались… Ты знаешь, как мне тяжело… Вернуть бы все назад. Только детей бы рожал. Смотрю я на вас двоих — просто сердце радуется, и даже завидно… Я не познал братской любви, заботы… и не познаю, видимо, отцовства.

— Да перестаньте Вы, товарищ майор, у Вас все впереди, — уже бодро говорил Цанка.

Как-то незаметно они поменялись ролями, теперь уже увлажнились глаза Нефедова.

— Арачаев, если что, у меня во внутреннем кармане два письма — жене и матери, отошли, пожалуйста, по адресу.

— Перестаньте, товарищ командир, все будет нормально.

— Да-а, — протянул Нефедов, глядя на часы, — одиннадцать пятнадцать утра. До ночи вряд ли выдержим… Так. Помоги мне встать.

Командир вытер грязными руками глаза, припал к биноклю. — Арачаев. Где лейтенант Седов?

— Здесь, рядом.

— Так — я остаюсь в центре, Арачаев слева, а ты, Седов, иди на правый фланг, без моей команды не стрелять… К бою готовься! — крикнул он тем же мощным, твердым голосом, как и все дни и месяцы до этого.

Этот бой был совсем иным, чем предыдущий. Немецкие танки еще издали открыли орудийный огонь по позициям красноармейцев. Снаряды в основном летели мимо, но тем не менее головы поднять не давали, было страшно. Грохот стоял в ушах.

— Огонь! — крикнул Нефедов.

Красноармейцы сделали в ответ пулеметно-ружейный залп. Как он был хил!

Цанка стрелял из трофейного немецкого автомата, одним глазом невольно смотрел в сторону, где сидел в засаде Басил, молил в душе Бога, чтобы он не показывал ему горе брата, чтобы его взял к себе первым. Вдруг практически одновременно вспыхнули рыжим огнем из засад противотанковые ружья, три первые танка встали, как вкопанные, задымились, один загорелся, разорвался в красочном фейерверке. Четвертый танк остановился, закружился на месте. Второй, более многочисленный эшелон танков стремительно налетел вслед за первым, за ними врассыпную бежала пехота. На левом фланге загорелось еще три танка, однако немецкая пехота уже вплотную надвигалась на засадные ямы. Тогда Цанка подскочил к пулемету, с силой оттолкнул солдата и сам стал строчить во вражескую пехоту, не подпуская их к окопу брата. На фланге Арачаевых у немцев получился затор; не небольшом пятачке горело пять танков, пехота без сопровождения брони дрогнула, попятилась назад, потом неожиданно вся эта силища бросилась в центр и на правый фланг, почувствовав там слабость обороны.

Цанка не выдержал, нервы сдали, родная кровь болела, он наполовину выскочил из окопа, в рупор сжал руки.

— Арачаев, Капустин, Сироткин, назад, назад, возвращайтесь, — кричал он, — там больше делать нечего… Я приказываю… Мы прикроем… Огонь! Огонь, вашу мать!

Из засады первым показалось лицо Сироткина, он, как ящерица, проворно выскочил из ямы, пополз к окопам, следом неуклюже выполз огромный Басил. Из соседней засады выполз лишь один солдат. Фамилию его Цанка не помнил. Он стал отстреливаться из ружья и побежал назад в полный рост. В трех метрах от окопов его настигла автоматная очередь врага. Арачаев-младший и Сироткин благополучно доползли до своих, как мешки свалились в руки солдат. Цанка обнял обоих, поцеловал, воодушевился. Но это было мгновение. На правом фланге танки прорвали оборону, вышли вплотную к позициям.

— Слушай мою команду, — изо всех сил, громовым голосом прокричал Цанка, — первое отделение остается здесь, второе отделение за мной. Взять гранаты и бутылки со смесью… Берите побольше… За мной, по окопу, по два человека, интервал десять шагов, вперед.

В центре позиций, на том же месте, нашел лежащего в неестественной позе Нефедова. У командира кровоточила голова, не было уха, один глаз выпал из орбиты, повис на белесой жиле.

— Товарищ майор, товарищ майор, — опустился Арачаев перед ним на колени.

Нефедов еще был в сознании.

— Арачаев, — прошептал он, — письма. — И чуть погодя: — Командуй.

Цанка подумал, что сейчас не до писем, приподнялся, стал оценивать ситуацию. Правый фланг был взят. Танки и пехота их окружали, обходили на большой скорости. Испуганные, чумазые оставшиеся в живых красноармейцы были на грани паники. Только их глаза светились жаждой жизни, горели пламенем на фоне въевшейся в кожу лица грязи, пороховой пыли и крови. Они все уставились на умирающего Нефедова, потом обратились к лейтенанту. Арачаев вскочил, наполовину высунулся из окопа, острым, волчьим взглядом оценивал обстановку. Рядом свистели пули.

— Слушай мою команду, — прокричал он. — Все назад, к реке. Взять полный боеприпас. Занять оборону на берегу… Быстрее! Нас окружают! Отходим.

В это время метрах в семи, как чудовище, выполз танк, повис над окопом, мощными гусеницами подминая, обваливая земляные стены, переехал траншею, стал на ходу разворачиваться. Цанка выхватил гранату, с силой бросил ее. Массивный железный кусок ударился о броню, как мячик, отлетел в сторону, взорвался в воздухе. Тогда Цанка выхватил у пробегающего солдата бутылку с зажигательной смесью, сделал два шага вперед, прицельно кинул. Он отчетливо видел, как бутылка разлетелась вдребезги, по зеленому металлу растеклась вниз черная, ленивая от мороза жидкость и вдруг разом воспламенилась. Цанка бросился назад, вслед за убегающими гуськом по окопам солдатами. Только теперь полностью оценил требовательность и упорство Нефедова при рытье земельных ходов.

Остатки бойцов засели на высоком, в рост человека, берегу речушки Бобровки, готовились к отражению противника. Стало легче, враг снова был перед лицом, а не сбоку и за спиной. Цанка обошел всех бойцов, проверил оружие, взбадривал.

Противник разгадал маневр красноармейцев, развернулся фронтом и двинулся всей махиной к реке. В это время вдалеке, на брошенных позициях, на глазах у всех красноармейцев, откуда-то, как из-под земли, прямо в двух шагах от вражеских танков встал рядовой — сибирский богатырь Соломин, видимо, был ранен, поэтому он двумя руками снизу бросил бутылку в надвигающийся в упор танк. Железная махина воспламенилась, как разъяренный бык, бросилась в последний бросок, смяла под собой богатыря-героя, взорвалась. Тогда Цанка понял, что танк — это просто груда металла, а человек — это сила. Он сжал до боли кулаки, весь напрягся, со злобой выдохнул.

— Приготовиться к бою! Отомстим за товарищей! Стрелять только по моей команде, — бодро гаркнул он.

Почему-то после подвига Соломина ему показалось, что танки сбавили скорость, что немецкая пехота нехотя бежит, прячется в опаске за броней машин.

Подпустили немцев совсем близко. У всех было какое-то отрешенное чувство. Позабылось всё — и жизнь, и смерть. Перед глазами был подвиг товарищей, в душе кипела ненависть к врагу. От страха ничего не осталось. Бояться не было сил не было смысла смерть стала логикой борьбы. Просто все хотели достойной смерти, красивой, как у Соломина, все хотели доброй памяти, как о майоре Нефедове.

— Огонь! — вскричал Арачаев.

Раздался дружный залп, полетели гранаты, бутылки. В тот момент Цанка почему-то с улыбкой подумал: «Кончатся боеприпасы — будем кидать булыжники со дна реки, а можно в крайнем случае и снежки, но просто так красноармейцы не сдадутся. Молодцы! Просто герои!».

Этот отрезок боя длился недолго. Подорвали еще два танка. Тогда враг надломился, вдруг остановился. Первой отступила пехота, за ней развернулись танки. Как приятно было глядеть за их бегством.

— Сколько время? — спросил Арачаев.

— Двенадцать пятьдесят.

— Вот сволочи, в аккурат поехали обедать, — подшутил кто-то из бойцов.

Все хором засмеялись. После этого бросились к реке, пили с жаждой студеную воду, мыли лицо, руки. От ледяной влаги Цанку снова скрутил приступ кашля. Позже по команде Арачаева вернулись на прежние позиции. На поле — замершая ужасная картина. Дымились двенадцать танков, кругом валялись трупы людей. Подобрали трех раненых и одного контуженного красноармейца. Раненых немцев добивали. Своих мертвых не хоронили, даже не трогали. Не было сил. Единственно Арачаев достал из внутреннего кармана Нефедова письма и документы, забрал себе карту, компас, часы командира. На всякий случай карандашом на грязном клочке бумаги вывел: «Майор Нефедов М.С. - командир отдельного стрелкового подразделения». Геройски погиб 12 ноября 1941 г.». Этот клочок положил вместо документов. Потом он приказал собрать документы у всех убитых красноармейцев, перенести тяжело раненых в окопы: их было семь человек. Тринадцать тяжело раненых солдат, пострадавших во время первой атаки, находились до повторного наступления в землянке на правом фланге обороны, их немцы всех перестреляли лежащими.

Ровно в четырнадцать часов Арачаев построил остатки солдат в ряд. В строю было двадцать шесть человек! Увидев живым Савельева, он улыбнулся.

— Ну, молодец. Быть тебе генералом, — хлопал он по плечу парня.

— Нет, мама хочет, чтобы я стал пианистом, — тонким голосом ответил Савельев.

Раздался дружный хохот.

— Отставить, — спокойно сказал Арачаев, — занять позиции. Приготовиться к бою. Не расслабляться. Перекусите, что возможно. Сержанты, ко мне. А ты, Савельев, лучше спой нам что-нибудь душевное.

Если бы в этот момент кто-нибудь со стороны увидел картину происходящего, он бы ужаснулся. Большое снежное вдоль и поперек перепаханное танками и сапогами поле было щедро залито багровой кровью. Кругом в беспорядке кучами валялись трупы людей — солдат, страшными монстрами чернели огромные, дышащие предсмертной гарью танки. В самом центре двумя кружками сидели бойцы, ели черствый хлеб, курили самокрутки. Пять-шесть бойцов ходили между трупами, искали в карманах погибших еду и ценности. В окопе, склонившись над картой, совещались лейтенант Арачаев и два сержанта, а рядом с ними в грациозной позе, как на сцене, стоял Савельев и высоким, красивым голосом пел арию Ленского из оперы «Евгений Онегин» Чайковского. Его пение никто не понимал, однако, боясь Арачаева, не перебивали. Наконец кто-то не выдержал.

— Слушай, ты, Савельев, спой что-нибудь русское, понятное.

Молодой человек смутился, чуть поправил голос и стал петь «Интернационал».

— Вот сволочь, издевается.

В это время выступил вперед лейтенант Арачаев.

— Всем проверить оружие. Взять боеприпас у убитых… Живее… Занять позиции повзводно… Нам надо продержаться дотемна… Может больше сегодня не сунутся.

Однако в четырнадцать сорок раздался знакомый гул. Вдалеке появились шесть танков и многочисленная пехота.

— Приготовиться к бою, — крикнул Арачаев. — Без приказа не стрелять.

После этого он подошел к Басилу, при всех обнял его.

— Прости меня за всё, брат, — сказал он на чеченском.

— И ты меня прости, — так же сухо ответил младший брат. Немцы шли в наступление плотной стеной. Двигались уверенно, бодро, быстро.

— Савельев, спой нашу полковую, — крикнул кто-то из солдат.

— Давай «Соловей», — поддержали его другие.

Но паренек молчал, он вновь дрожал, плакал.

Как назло, танки не палили издалека, как в прошлый раз, шли ровно, будто знали о своей силе и мощи. Один солдат считал пехоту врага вслух. Когда счет перевалил за двести, его голос обмяк, ослаб, задрожал.

— Ой, мамочки! Сколько их?

— Замолчи… Что разнылся, — доносилось из окопов.

— Я беру второй слева танк.

— А я крайний.

— Где еще пулеметная лента?

— Гады, сейчас получат свое… Твари поганые.

— Не стрелять, — крикнул вновь лейтенант. — Спокойнее! Всего шесть танков.

Расстояние быстро сокращалось. Вой танков стал яростным, диким. Вновь стали видны очертания сытых и немного хмельных лиц врагов. Дрожь прошла по рядам красноармейцев. Линия фронта противника была так широка, как все поле. Стало ясно, что они быстро обойдут кучку солдат с флангов и окружают их. Однако был приказ стоять насмерть. Именно здесь. И ни шагу назад.

— Ой, господи, — взмолился чей-то осиплый бас.

И в это время неожиданно для всех из окопа выскочил безоружный Савельев и легкой, виноватой походкой, на согнутых ногах, побежал навстречу врагу, подняв руки.

— Не стреляйте! Не стреляйте! — кричал он детским голосом. — Я хочу жить, я не военный, я будущий музыкант. Я не хочу войны. Поймите меня.

— Стой, назад, — крикнул Арачаев, — вернись.

И в это время раздался выстрел из карабина в спину. Савельев, как в воде, неторопливо развернулся. На мертвецки-бледном, худеньком, еще более детском, жалобном лице застыли немая скорбь, мольба. Его голубые красивые глаза еще больше расширись, из плотно сжатых губ появилась капелька крови.

— Дяденьки, за что? За что? — крикнул он высоким, светлым голосом, как будто обвиняя все человечество, сделал шаг в сторону родного окопа, и уже другим, слабым писком произнес раздирающее душу «Ма-ма-а-а-а!!!».

Цанка опустил голову, ядовитый ком схватил его горло, слезы навернулись на глаза, он вспомнил своих детей и подумал, что его старший сын — ребенок — ненамного младше Савельева. С усилием воли он выпрямился, сдерживая подступающий приступ кашля, крикнул:

— Огонь!

Потом на секунду прикрыл глаза, хотел в последний раз помолиться Богу, и в это время он в этом реве моторов, в этом неистовом вое узнал рыдание Оймяконского потопа. «Вот где ты настиг меня. Вот куда принес. В эти далекие, тоже снежные края», — подумал он. И в следующее мгновение пуля наискосок попала в его каску, улетела рикошетом, отрезвила, привела в реальность. Он вспомнил, что за ним стоят жизни. И не одного Бушмана, а трех десятков бойцов, среди которых его младший брат.

— Огонь! — вновь крикнул он, бодрясь. — Держись, братцы! Смелее!

И он стал вслед за этим материться на русском и чеченском языках. Он вновь боролся. Он хотел жить.

Бой был недолгим, жестоким, отчаянным.

Загорелся один танк, второй, третий. Вот Цанка увидел, как в кинозале Ростова, что его брат выскочил из окопа, сгибаясь, побежал навстречу танку, бросил бутылку с зажигательной смесью. Танк вспыхнул, и в это время пулеметная очередь выстрелами в упор, навылет, просквозила его мощное, молодое тело. Дрогнул Басил, на одно колено упал, потом, сжав кулаки, поднялся, выпятил вперед грудь, как хищник, исподлобья глянул навстречу смерти, не боялся ее, с трудом сделал шаг навстречу, заорал, презирая врага… Огромный, огненный ком надвигался на него с бешеной скоростью; стальной шипастой гусеницей раздавил он его, сплющил вровень с кровавой почвой, не оставив даже бугорка.

— Ба-си-и-и-и-л! — закричал Цанка.

Его длинное, изможденное лицо вытянулось в гневе, он закричал, как потерявшая потомство буйволица, его серо-голубые глаза стали темно-серыми, сузились, налились кровью, сошлись большой складкой у переносицы. Он взял две бутылки зажигательной смеси, вылез из окопа, без оглядки искал ближайший танк. Вот он ползет, как жирная, всё пожирающая гусеница, мимо, не обращая на него никакого внимания. Арачаев, сломя голову, перепрыгивая многочисленные трупы, бросился к железной махине, абсолютно не слышал свистящих мимо пуль, никого не видел. Он успел догнать танк. Сбоку швырнул одну бутылку, потом, еще больше сблизившись, вторую. Танк вспыхнул, заиграл веселым пламенем и разорвался в грохоте. Неимоверная сила волны вознесла Цанку в воздух и потом с болью швырнула наземь…

…В те морозные дни 1941 года, защищая «голыми руками» Москву, погибло около миллиона советских воинов.

Им слава, и память!

…………………………………………………..

Под Москвой победоносное шествие оккупантов было остановлено. Произошел первый надрыв в немецкой армии.

* * *

Опять повезло Арачаеву. Он выжил. В тот день на помощь подразделению Нефедова выдвинулась еще одна рота. Подоспели они очень поздно, только в сгущающихся сумерках. На поле сражения чернели восемнадцать танков и огромное количество трупов. Из красноармейцев еще дышали трое тяжело раненых бойцов: среди них был и контуженный, подстреленный в плечо Арачаев.

В ту же ночь его перевезли в полевой военный госпиталь Боровска, через день направили в Наро-Фоминск. Неделю спустя, ввиду приближения линии фронта, госпиталь эвакуировался в Гусь-Хрустальный, а новый 1942 год Арачаев встретил в госпитале под Саратовом. На лечении находился до середины марта. Получил из дома два письма. Писали старшие дети: Дакани и Кутани. Остальные все были безграмотными. О гибели Басила они не знали, жаловались, что Табарк сильно волнуется за него, вечно плачет. Видимо, чуяло сердце матери неладное. Однако Цанка, скрепя душой, хранил страшную тайну, не находил в себе мужества сообщить это горе родным, хотя все в нем ныло, страдало по утрате, желал он с кем-нибудь разделить свое горе. В конце лечения главврач госпиталя пообещал Цанке отпуск домой. От радости он ожил, легкий румянец заиграл на его скулах. Но этим планам не суждено было сбыться. Военная комендатура направляла его в Краснодар для обучения новобранцев из числа чеченцев и ингушей военному делу. Тогда он понял, что необходимо сообщить родным о судьбе брата. В коротком, залитом горькой братской слезой письме он рассказал, как их Басил в бою пал смертью храбрых, прямо на его глазах. В конце письма Цанка просил мать поставить ему надгробный памятник между таким же безмогильным памятником их отца Алдума и могилой Кесирт, так, как они договорились в ночь перед жестоким сражением.

Четвертого апреля Арачаев прибыл в учебный центр Краснодара, встретил многих земляков. Новобранцы с восхищением и гордостью смотрели на нюхавшего порох офицера. Здесь же ему присвоили звание старший лейтенант, назначили командиром роты. В конце мая 1942 года их 255 кавалерийский полк под командованием чеченца майора Мовлида Висаитова выдвинулся к линии фронта по реке Дон. У города Константиновска перешли многоводную речку и под станцией Богоявленская новоиспеченный полк прошел боевое крещение. Первый же артобстрел противника внес в ряды полка сумятицу. Самая большая проблема была с лошадьми. Испуганные кони стали вырываться из рук, пытались убежать. Солдатам пришлось думать не о противнике, а об обуздании необстрелянных животных. Еще большую панику навел первый авианалет противника.

Однако командир полка Висаитов не растерялся. Коней собрали, отвели далеко в тыл. Организованно заняли линию обороны. Дважды отбивали танковую атаку противника, уничтожили несколько единиц бронетехники, нанесли урон живой силе врага. В упорных боях две недели держали занятые позиции. В то же время на соседнем участке немцы прорвали линию фронта, вышли к Дону и предприняли попытку окружить полк Висаитова. Не дождавшись приказа из штаба дивизии, командир полка решил отступать за Дон. Ночью в ожесточенном бою 255 кавалерийский полк вырвался из окружения, отбил у противника стратегически важный мост через Дон и без больших потерь переправился на левый берег, заняв там массированную оборону.

Второго августа полк получил приказ отступать на Котельниково, а четвертого августа в голой степи попали под авианалет. В течение тридцати пяти минут 15 бомбардировщиков и 33 истребителя беспрепятственно уничтожали открытые цели. Бойня была жестокой, беспощадной. Такого ужаса и беззащитного положения Цанка до этого не встречал. Всегда в самые тяжелые моменты он до конца боролся, что-то делал и предпринимал. На сей раз было все бесполезно. Он увидел первую воронку, прыгнул в нее, прилип к горячей, пахнущей гарью земле, закрыл в ужасе руками голову и так пролежал до конца этого кошмара.

Из 1400 человек личного состава погибло 842, еще более семидесяти было ранено. Всего в полку осталось 6 коней, остальные были убиты либо разбежались. Двадцать два тяжело раненых воина оставили в селе Верхнекумоярск, среди них был и замполит полка Имадиев. Позже, когда в село вошли немцы, местные жители их всех выдали. Шестерых человек немцы повесили. Капитана Имадиева — как коммуниста, старшего лейтенанта Попова — как красного офицера, еще двух чеченцев, ингуша и кабардинца — как схожих на евреев…

Под Котельниковым остатки полка Висаитова соединились с основными силами дивизии, и далее продолжили в организованном порядке отступление до реки Волги. В восьмидесяти километрах южнее Сталинграда заняли оборонительные позиции, получили приказ — ни шагу назад. С левого фланга от них расположился батальон под командованием полковника Макарчука. В этом батальоне, состоящем из 420 человек, служили одни лишь офицеры. Позже Арачаев узнал, что это подразделение состоит из осужденных ранее офицеров, которые с началом войны послали прошение к Сталину с просьбой направить их всех на фронт. Это были до отчаянности смелые, отважные и грамотные воины, однако их батальон называли презрительно — штрафной.

В первых числах сентября остатки полка Висаитова и батальон Макарчука получили по сто двадцать патронов на каждый карабин и по одной гранате на человека. Это было все вооружение. С этого же времени до декабря, пока не началось контрнаступление, не было никакого снабжения, жили в голой степи, под открытым небом. Питались чем попало, в основном ловили рыбу в Волге и в ее притоках, хотя это было строго запрещено. От холода, грязи, вшей, голода начались тяжелые болезни, армейская дисциплина рушилась, начались массовые случаи дезертирства. Убегали с линии фронта целыми отделениями. И только среди чеченцев и ингушей это явление не наблюдалось.

В конце октября из штаба дивизии получили приказ совершить рейд в тыл врага и взорвать на станции Суворовкино депо по ремонту немецких танков. Возглавить операцию поручили старшему лейтенанту Арачаеву. Для взрывных операций из батальона Макарчука пригласили двух офицеров, профессионалов-подрывников. Двое суток, в основном ночами, двигались шестьдесят воинов до цели. Уверенные в своей силе, увлеченные атакой Сталинграда, немцы не ожидали десант у себя в глубоком тылу. Бесшумно ликвидировав нескольких полусонных часовых, красноармейцы сумели подложить взрывчатку под емкость с топливом. На рассвете второго ноября 1942 года ремонтное депо взлетело в воздух. Получился такой неописуемый каскад взрывов, что пострадали и сами нападавшие. Отступление было тяжелым, с неотступным преследованием и засадами. Группа прорывалась отчаянно, шли наутек на восток, к Волге. На вторую ночь в густых зарослях тростника наткнулись на разведку соседней красноармейской дивизии, вступили с ними в бой. Только после криков раненых поняли, в чем дело. В этом бою с обеих сторон погибло 14 человек. Из шестидесяти человек вернулись обратно к родным позициям только девятнадцать. Сам Арачаев был тяжело ранен в голову. Перевезти его куда-либо в госпиталь было невозможно. Все связи с тылом были отрезаны. Позади была широченная Волга. Два военных врача-хирурга из батальона Макарчука сделали Цанке в полевых условиях уникальную операцию. После этого он долго не вставал. В контрнаступлении нашей армии, начавшемся 13 ноября первым залпом милых «катюш», Арачаев не участвовал, только слышал радостный рев, вместе со всеми, как ребенок, радовался первой победе. А двадцать шестого ноября с перевязанной головой он участвовал в сражении у калмыцкого села Хроти. Первую атаку немцы отбили. Двадцать восьмого числа повторная атака вновь захлебнулась, и только двадцать девятого удалось в упорном бою выбить противника из населенного пункта и уничтожить в голой степи. В эти же дни Арачаев впервые увидел огромное количество пленных фашистов. Это были не те гордые, надменные завоеватели что шли к атаку поздней осенью под Москвой. От тех вояк осталось только жалкая тень. Это были сутулые, позеленевшие от мерзлоты доходяги. Они все были в одних гимнастерках, а на ногах, как валенки, болтались перешитые из шинелей лохмотья. Пленных было так много, что Цанка поразился, как их смогли окружить и захватить в плен. Тогда же ему в голову полезла странная мысль: «Интересно, каким образом эту массу доставят в Колыму?» Иные варианты их использования он посчитал слишком гуманными для Советской власти…

У поселка Садовое осколком снаряда Арачаева ранило в бедро, от падения раскрылась прежняя рана на голове. После этого его направили в тыловой госпиталь. С командиром Висаитовым Мовладом прощались со слезами на глазах. К тому времени от 1400 человек, в основном чеченцев и ингушей, собранных весной под Краснодаром, к зиме осталось в строю около двухсот. Позже, находясь в госпитале, Цанка узнал, что Висаитов за бои под Сталинградом получил звание подполковника и что он назначен командиром отдельного Донского казачьего полка… Они встретились вновь только двадцать два года спустя в Грозном на Параде в честь Дня Победы…

Седьмого января 1943 года Арачаева выписали из госпиталя и направили в Дубовку, севернее Сталинграда. Там он поступил в ряды вновь сформированного 7-го кавалерийского Сибирского корпуса под командованием генерал-лейтенанта Кириченко, командиром дивизии был полковник Константинов, а командиром полка подполковник Саверский Иосиф Митрофанович. В новом соединении Арачаева приняли очень тепло, с уважением и почитанием. Во всем корпусе не было военнослужащего, имеющего такой же богатый опыт боевых действий. Его назначили командиром разведдивизиона, в его подчинении находилось более ста человек, среди них было семь чеченцев и два ингуша, а всего в полку служило около тридцати земляков. Однако Цанка с удивлением отмечал, что за все годы войны он ни разу не смог выделить кого-либо по нации, и к себе он не чувствовал никакой предвзятости среди окружающих. Все жили в кровной дружбе, делясь последним, думая и говоря на одном языке.

Вместе с тем в армии воцарились новые порядки. В каждом полку были созданы особые отделы — СМЕРШ, численность которых доходила до двенадцати-пятнадцати человек. Этих людей, как огня, боялись даже командир полка и замполит, не говоря уже о младшем офицерстве и солдатах. Они имели отменную форму, привилегированное положение и даже отдельную кухню. В течение боя они отсиживались в тылу, а потом во время коротких привалов днем и ночью ходили молчаливо по подразделениям, все вынюхивали, кругом рыскали, копались во всем.

Как-то в конце января в тридцатиградусный мороз полк совершал ночной марш-бросок на пятьдесят километров. Многие бойцы отморозили конечности. На утро грелись у костров. Несколько человек — случайно или нет — обожгли ноги, обратились к врачам. Двоих из них, сержанта и рядового, особисты обвинили в умышленном членовредительстве и в тот же день перед всем строем расстреляли.

Через месяц после этого произошел инцидент с особистами и у Арачаева. Как-то на совещании в штабе полка начальник особого отдела обратился прямо к нему с неожиданным вопросом.

— А почему старший лейтенант Арачаев во время атаки никогда не кричит: «За Родину, за Сталина!»?

Цанка вовсе не ожидал такого вопроса, весь съежился, побагровел от наглого вопроса, несколько секунд молчал, не находя в гневе слов, смотрел исподлобья на холеное лицо, хотел вскочить и разорвать на куски мерзавца, тыловую крысу.

— А откуда Вы знаете, что я кричу? — встал он резко из-за деревянного стола. — Вы что, участвовали в атаке?

Все боевые офицеры моментально вскочили, стали успокаивать вскипевшего кавказца. Командир полка Саверский, пытаясь сгладить обстановку, бросил какую-то шутку, потом отвел особиста в сторону, что-то объяснял ему. Ночью, когда полковые офицеры остались одни, — пили спирт, охмелев, хором материли дармоедов, восторгались дерзостью Арачаева, однако Саверский просил всех быть осторожными и на рожон не лезть, особенно Цанка.

Однако ровно через неделю после этого эпизода отношения с особистами накалились до предела. Из разведдивизиона Арачаева, уйдя в разведку, пропало четыре бойца, в том числе два чеченца — Межидов и Бакаров. Начались допросы, каждодневные проверки, объяснительные в письменной форме. Дергали не только Арачаева, но и командира полка и замполита. Неизвестно, чем бы все это кончилось, как вдруг неожиданно для всех пропащие обнаружились дней через десять в Ростовской области. Все четверо были поставлены регулировщиками на одном оживленном перекрестке.

И все равно особисты зря времени не теряли, соблюдали революционную бдительность. В середине апреля в полку «за вражескую агитацию и пропаганду» арестовали семерых человек, в том числе замполита третьей роты лейтенанта Дугиева Хумида, друга Арачаева. Даже во время ареста здоровенный, рыжий Дугиев не терял чувство юмора и задора, бросал шутки на чеченском и русском языках.

— Молчать, молчать, говорите по-русски, — визжали вокруг него тщедушные особисты.

В тот же вечер Саверский и Арачаев сидели в штабе полка, пили чай.

— Цанка, — говорил тихо командир, — только твои боевые заслуги и личное участие командира дивизии спасли тебя от ареста… Будь осторожен, эти суки коварны и жестоки.

* * *

Всю весну 1943 года полк Саверского вел наступательные бои. Линия фронта медленно катилась на запад. Отступая, враг вел себя бесчеловечно. Рушились мосты, сжигались целые села и города, отравлялись водоемы. В освобожденных селах встречали только женщин преклонных лет да стариков. У каждого населенного пункта фашисты вешали гражданских людей.

После Сталинградской битвы немцы никак не могли прийти в себя и отступали в панике несколько месяцев, и только в середине мая они стали оказывать яростное сопротивление. В Воронежской области, возле поселка Алексеевка, кавалерийский полк попал в засаду. Разведка Арачаева доложила, что немецкие танки стали обходить их с флангов. Командир полка Саверский не растерялся, проявил мужество и находчивость; по его приказу прямо во время атаки произошла передислокация войск и был нанесен неожиданный массированный удар по танковой колонне врага. Контрвыпад противника захлебнулся, неся большие потери, немцы отступили на исходные позиции. После этого сражения полк стал называться гвардейским, а Саверский получил звание Героя Советского Союза. К различным наградам были представлены многие бойцы из личного состава полка, однако фамилии Арачаев в этом списке не было.

Утром восьмого июня у селения Кучиновка Черниговской области завязался упорный бой. Шли волною друг на друга противники — стенка на стенку. Завязался жестокий рукопашный бой. Бились до последних сил. Широченное, красивое, давно не паханое поле избороздили солдатскими сапогами, обильно полили потом и кровью людской. К обеду на помощь немцам подоспели танки, после этого ряды красноармейцев дрогнули, стали отступать, а потом побежали гвардейцы в панике. В этом бою остались лежать на поле боя 233 бойца полка.

В тот же день после обеда полк Саверского подвергся авиаобстрелу, а потом, ближе к вечеру, не выдержал стремительную танковую атаку противника. Неся огромные потери в живой силе и технике, полк был отброшен на десятки километров назад.

После этого побоища поредевший наполовину полк перевели с целью переобучения в маленький городок Бутырловка. Саверского обвинили во всех неудачах, назвали чуть не предателем и отстранили от руководства остатками боевого соединения. Как раз в те дни прибыл приказ о получении им звания полковника. Этот приказ отозвали обратно. Ходили упорные слухи об аресте Иосифа Митрофановича или в лучшем случае переводе в дисбат. Многие офицеры полка отвернулись от него, боялись с ним общаться, даже здороваться, и только Арачаев не бросил своего командира, привел его в свое подразделение, держал рядом с собой, всячески подбадривал, угощал вечерами спиртом, делился с отвергнутым всеми командиром махоркой и едой.

Двенадцатого июня остатки полка перевели в четвертый полк и дали название кавалерийская гвардейская бригада, а еще через пару дней из штаба корпуса пришел приказ о назначении командиром бригады подполковника Саверского Иосифа Митрофановича. Буквально через день бригада выступила к линии фронта, с ходу вступили в бой, встретив упорное сопротивление, отступили; на следующий день снова атака, и снова яростный отпор: кавалерия против танков выглядела как издевательство над людскими душами и жизнями.

В конце июня линия фронта застыла на месте. Немцы не хотели отступать за Днепр, укрепили свои позиции, дрались за каждый клочок земли, как родной. Бригада Саверского в упорных, кровопролитных боях все-таки смогла оттеснить немного врага и занять позиции вдоль реки Снов, впадающей в Днепр. Несколько попыток перейти речку закончились безуспешно, и в это время поступил приказ из штаба корпуса срочно добыть «языка», и только офицера высокого чина.

В ту же ночь восемь бойцов из разведдивизиона двинулись через реку в стан врага. Лично Саверский и Арачаев из укрытия наблюдали за ночной переправой. Когда разведчики достигли середины реки, над ровной поверхностью водоема повисли зажигательные лампы противника. Восемь голов, как футбольные мячики, маячили темной тенью в воде. Немцы засекли вылазку, сделали паузу, и когда разведчики ступили на противоположный берег, расстреляли всех в упор.

Саверский не угомонился, послал сразу вторую группу — результат был тот же. Тогда Арачаев решился идти сам. Однако тактику поменяли. В полночь по противоположному берегу открыли ураганный огонь из всех орудий, сделали вид ложной ночной атаки через реку, и пока на противоположном берегу подняли войска по тревоге и готовились к отражению наступления, Цанка и сопровождающие его четыре бойца успешно переплыли речку снизу по течению. С рассветом они углубились в лес на противоположном берегу. Вскоре обнаружили хорошо охраняемый штаб врага. Долго наблюдали в бинокли за охраной и перемещениями противника. К обеду Арачаев сделал вывод, что здесь кого-то взять в плен и уйти обратно дело невозможное. Долго изучая карту, решил идти до населенного пункта Братеевка в двадцати километрах от их реки. К заходу солнца были на месте. В долгих летних сумерках наблюдали за селом. Внешне жизнь казалась мирной, кое-где виднелись в огородах русские бабы, старики. В самом центре села, видимо в бывшем здании сельсовета, было скопище немецких машин, в том числе и легковых. Над маленьким зданием возвышалась длинная радиоантенна. Вокруг по периметру ходило несколько автоматчиков. — Вот здесь и попытаем удачу, — шепнул Цанка своим напарникам, — а теперь до полуночи спим. Назаренко в карауле, тебя сменит Бакаров. В одиннадцать тридцать подъем.

Глубокой ночью огородами, вдоль заборов подползли к цели. По периметру ходило три автоматчика. На удачу разведчиков, когда один из охранников поравнялся с ними, он глубоко зевнул, сладко потянулся, расслабился. В это время вскочил Тавди Бакаров, зажал ему раскрытый рот, вонзил финку в грудь. Второго охранника подкараулили из-за угла. А с третьим поступили совсем нахально. Назаренко одел на голову немецкую каску, взял в руки автомат и пошел к нему медленно навстречу. Тот что-то сказал, потом еще, заподозрив неладное, замешкался, хотел передернуть автомат, но Назаренко его опередил, в прыжке он сблизился с немцем, полоснул ножом по горлу; подбежавшие следом напарники прижимали к земле прыгающее в конвульсиях тело, закрыли силой стонущий в предсмертных муках рот.

Оглядевшись, Арачаев бросился к входной двери, слегка дернул ее раз, второй, всё безуспешно. Тогда крепыш Бакаров с разбегу врезался в деревянный проем. Дверь сразу повалилась внутрь. Прямо в коридоре спали два автоматчика, они не успели вскочить, как их пристрелили. Побежали по комнатам — их было четыре, в двух из них спало три человека. На ходу решили, что тот, кто спал один, самый важный, его схватили прямо в постели и в кальсонах, еще тепленького от сна, потащили наружу. Двух других застрелили в постелях. Цанка на ходу успел взять со стола какую-то карту.

В деревне все зашевелилось, загремели в беспорядке выстрелы. Разведчики отступили тем же маршрутом. Арачаев запретил отстреливаться. Бежали шеренгой, посередине, тыкая ножом в задницу, вели пленного. Весь остаток ночи бежали на восток, дважды пересекали проселочные дороги, при этом не хоронились, надеялись на авось. Босоногий немец в кровь поранил ноги, плакал, падал и не вставал даже после сильнейших ударов в бока. Пришлось его тащить в конце концов на себе. Как ни стремились, до рассвета добежать до реки не смогли. Только когда солнечные лучи стали проглядывать сквозь густую листву, поняли, что чуточку не дотянули. В глубоком овраге с илистым, влажным дном, поросшим колючим, густым кустарником, тщательно замаскировались, сидели, не высовываясь, весь день. Лежащий прямо в воде с кляпом во рту немец постоянно испражнялся прямо в накрахмаленные, белоснежные до этого кальсоны. От смрадного запаха тяжело было сидеть рядом с ним.

— Командир, — взмолился Назаренко, — что, так и будем дышать эту вонь весь день?

— А что ты предлагаешь? — сквозь зубы прошипел Цанка.

— Ну не знаю.

— А ты подмой его, — засмеялся Бакаров.

— А что вы смеетесь, эту вонь любая собака, даже люди за километр учуют.

Пришлось немца раздевать догола… Таким и притащили его на следующую ночь в бригаду, и только когда перевели «языка» в штаб дивизии, узнали, что это немецкий генерал.

После этого Арачаева наградили орденом Славы первой степени, а Саверский получил своего полковника…

В первых числах июля, сломив сопротивление врага, линия фронта вплотную приблизилась к Днепру. Здесь вдоль широкой, полноводной реки немцы решили остановить дальнейшее продвижение советских войск. На всем протяжении реки были возведены инженерно-строительные оборонительные сооружения. Бригада Саверского подошла к Днепру севернее Киева. По приказу из штаба армии в непосредственный контакт с врагом не входили, главной задачей было вести день и ночь интенсивный орудийный огонь по позициям противника. Три дня безостановочно гремела артиллерия бригады, а в это время мимо них проходила пехота: полк за полком, днем и ночью шли они к Днепру; все грязные, усталые, сутулые, обреченные. Огромные массы людей уходили к Днепру, и никто не возвращался, казалось, что они уходили вперед, далеко за водораздел. Однако бои гремели совсем рядом. И кроме артиллерии, никто не поддерживал эту пехоту. Шли солдаты в основном с карабинами в руках, с одной, редко с двумя гранатами на пояснице, в тяжелых, пробитых потом и пылью сапогах, обернутые в эту несносную жару шинелями. С ходу вступали в бой, гибли массами, как бездушные насекомые, под ураганным, прицельным огнем засевшего в укреплениях противника.

Все эти дни Саверский и Арачаев находились вместе, незаметно для обоих оно крепко, по-боевому сдружились, каждую свободную минуту стремились друг к другу. Наблюдая издалека в бинокль за истреблением нескончаемой пехоты, Цанка не выдержал, воскликнул:

— Неужели нельзя иначе, чем так, посылая на амбразуры в чистом поле людей?

— Можно, — горестно ответил Иосиф Митрофанович, — просто тогда думать надо, да и время уйдет, а у нас в России только победы умеют считать, а количество жертв никогда в счет не принимается.

И все-таки пехота, как обычно, сделала свое героическое дело, ценой огромных человеческих жертв они выдавили врага с левого берега, подошли к Днепру. Когда на следующий день артиллерийский полк Саверского стал выдвигаться вперед, то провезти пушки было невозможно, многочисленные трупы не давали возможности проехать. Это был кошмар. В жару все быстро разлагалось, воняло. Не хотелось верить, что любой из оставшихся в живых мог лежать так же или через секунду будет так лежать. От одних этих мыслей становилось муторно, тошно, и жизнь и смерть теряли всякий смысл. Ничего не хотелось, ни к чему не стремились, просто не думалось. Стояла только одна задача — получить приказ свыше и любой ценой, беспрекословно его выполнить, не обсуждая, не обдумывая, не откладывая.

До переправы через Днепр вся армия неделю валила окрестный лес. Потом ночью, под обстрелом артиллерии и авиации немцев, соорудили через широкую водную преграду два моста и двинулись с штурмом на западный берег. Вода в Днепре стала бордовой, воздух горел пороховой гарью. Люди лезли на правый берег как за спасением, выполняя свой долг перед любимой Родиной и родным Сталиным. Оккупанты не вынесли столь мощного натиска, оставили Днепр и покатились назад, чувствуя в пятках огонь преследователей.

…………………………………………………..

За взятие Киева и Днепра правительство щедро наградило своих сыновей, в основном посмертно. Арачаев Цанка получил второй орден Славы и звание капитана.

…………………………………………………..

Дальше путь лежал на запад через Белоруссию. Это был самый трудоемкий этап за всю войну. Кони не могли ходить по болотам, проваливались в них по живот, не было для них кормов. Приходилось по этим бескрайним топям на руках перетаскивать тяжелую артиллерию, весь боеприпас, провизию и все остальное. Это только позже, после войны, в кино, пушки везли за грузовиками, а в атаку шли легендарные танки Т-34 и все вопросы решали «катюши». На самом деле все было иначе. Все решала пехота, простые солдаты. Шли в бой без оглядки, без артподготовки, даже без разведки. Просто получив приказ. А еще позже Арачаев вспоминал, что впервые родную авиацию увидел в бою только весной 1943 года под Воронежем… А так все тащили на себе, и не успев отдохнуть от изнурительного перехода через болота, леса и топи — шли в бой… Просто это была война, а война не время для удовольствий. Хотя бывало и последнее, особенно после Днепра.

…После взятия Киева в бригаду прикомандировали духовой оркестр корпуса. Не зная куда их деть, Саверский в виде дружеской шутки «прикрепил» их к разведдивизиону Арачаева. Цанка злился, но недолго. В раннюю осень, в пору бабьего лета, остановились на привал у одного среднерусского живописного села. В потрепанном войной населенном пункте были только немолодые женщины и старики. Однако этого было достаточно. По приказу Арачаева вечером заиграл духовой оркестр. Солдаты ожили, заулыбались невольно, потянулись гуськом к музыке, а следом из села парами, тройками пришли женщины. Бедные! Как тяжело и радостно было на них смотреть. Все они были худющие, жалкие, в лохмотья одетые, но тем не менее глаза у них лукаво, чисто по-женски горели, а на губах и впалых щечках блестел искусственный, нарисованный на скорую руку, одинаковый у всех румянец.

Как назло, рано стемнело, но азарт только загорался. Солдаты быстро подожгли в четырех точках костры. Музыка играла долго. Откуда-то появился спирт и самогон. Под конец начались частушки, хороводы, визги и крик… Под утро дежурный по бригаде искал в хатах командира. Саверского и Арачаева с группой местных жительниц нашли в сельской бане. В полдень бригада тронулась дальше, а в штаб корпуса из особого отдела поступила докладная на командира бригады и разведдивизиона, на что генерал-лейтенант сказал: «Баня — это хорошо, а в хорошей компании еще лучше. В следующий раз без меня пойдут — накажу засранцев».

Эта реплика дошла до бригады, и после этого духовой оркестр играл музыку раз, а порой и два раза в неделю…

Линия фронта шла на запад по Белоруссии медленно, с тяжелыми позиционными боями.

С началом ноября, когда выпал снег и землю сковал мороз, стало легче идти. Однако тяжело было с лошадьми. Не было корма. Животные гибли от голода, страшно было смотреть в эти печальные, просящие глаза. Человеческая боль в очерствевших душах бойцов жалости не находила, однако сострадание к несчастным животным осталось. Как ни пытались, спасти коней не могли, бедна была кормами израненная, долго оккупированная белорусская земля. Не найдя другого выхода, коней стали пристреливать. После этого все божились, что есть их не будут, совесть не позволит им так поступать с верным другом. Однако через пару часов возле солдатских котлов толкались в очередях с протянутыми мисками, требовали у поваров куска мяса побольше, потом не раз ходили за добавкой, позабыв, что едят и кого, думая только о животе, о своей жизни.

К новому 1944 году были у города Мозыря. С ходу пошли в атаку и захлебнулись. В повторном бою вновь потерпели поражение. Тогда Саверский дал приказ обойти город. В новогоднюю ночь и первого января совершали в обход стопятидесятикилометровый пробег. Ударили по врагу с тыла, и тоже безрезультатно. После этого три дня обстреливали небольшой городок из 700 орудий, сравняли его с землей. После этого оставшиеся в живых немцы сдались в плен.

В середине марта, после освобождения города Ковеля, Цанка получил от полкового почтальона письмо. Сразу обратил внимание, что адрес написан незнакомым женским почерком. Заинтригованный Арачаев отошел в сторону, второпях распечатал конверт, увидел на странном клочке испачканной бумаги знакомые каракули сына. Всего было три строки, видимо написанные наспех, может стоя. В них сообщалось, что их, то есть весь чеченский народ, выселяют в Сибирь, что в данный момент они находятся под Астраханью, что все живы и здоровы и просят его не волноваться, но помочь по возможности, ведь он фронтовик. Раз десять перечитывал Цанка письмо, запомнил наизусть колющее прямо в сердце жалкое письмо сына. Его бросало то в горячий пот, то знобило. Он не хотел в это верить. Плакал от злобы и бессилия. Руки его тряслись. Из оцепенения его вывел ординарец Саверского.

— Товарищ капитан, Вас вызывает командир. Ужин давно остыл.

Цанка поплелся в штаб бригады, не по Уставу зашел к полковнику, тяжело сел на деревянную скамейку, отрешенным взглядом уставился в огонек керосинки.

— Арачаев, что случилось? — в волнении спросил Саверский. — Ты так бледен. Здоров ли ты?

Капитан молча достал письмо, протянул командиру.

— Я ничего не могу понять, — мотнул головой Иосиф Митрофанович.

— Я тоже, но знаю, что случилось страшное.

— Успокойся. Мы все выясним. Это недоразумение… Такого быть не может, — говорил нервно полковник, с письмом в руках ходя по маленькой землянке.

На следующее утро явился замполит корпуса. Просили Арачаева молчать до выяснения истины. Через несколько дней собрали всех чеченцев и ингушей, провели открытое комсомольское собрание, сообщили всем шокирующую новость. Просили выступить старшего по званию Арачаева. Он отказался. Однако остальные его земляки сами сказали, что это непонятная ошибка, что они уверены в ее исправлении и даже в извинениях. А они, в свою очередь, — доблестные бойцы победоносной Красной, а теперь Советской Армии, с еще большим рвением будут громить врага.

— Я обязуюсь первым дойти до границы с Польшей, — кричал сержант Бакаров.

— А я первым дойду до Берлина и за горло возьму свинью Гитлера, — азартно выкрикивал лейтенант Межидов.

— Родина и Сталин оценят нашу преданность и героизм, — бил в себя в грудь старшина Келоев.

— Молодцы, молодцы! — искренне поддерживал их речи замполит. — Вы настоящие джигиты! Вы гордость и честь бригады! И только Арачаев и лейтенант-особист сидели с суровыми лицами на собрании. О чем думал чекист, было неизвестно, а Цанка вспомнил, что с лета прошлого года ни один вайнах не получил ни одной награды, даже на Новый год, хотя Саверский в его присутствии заполнял наградные листы… Всё давно планировалось.

После этого привязанность Саверского к Арачаеву еще больше усилилась. Он своим приказом освободил Цанка от обязанностей командира разведдивизиона и перевел в штаб своим заместителем по оперативной части. День и ночь они были вместе. Полковник успокаивал боевого друга, делил с ним горе. Дважды, в конце марта и в середине апреля, приходили приказы о демобилизации чеченцев и ингушей. Саверский прятал корреспонденцию от всех, рвал в гневе на куски. Ночью, охмелев, кричал замполиту и начальника особого отдела бригады: — На них держится полк. Я с ними тысячи верст войны прошел, кровью и потом истек. Я знаю их, верю им… Мы воевали, делились последним, даже жизнью, а теперь они все предатели и бандиты… Посмотри, кого нам присылают на смену — одни преступники и алкаши. Всё воруют и продают, в бою за спины товарищей прячутся, а во время привалов — они блатные и гордые… Сволочизм это — одним словом. — и он начинал материться.

Несмотря ни на что в начале июня 1944 года поступил третий приказ о демобилизации всех рядовых и сержантов из числа чеченцев и ингушей.

— Цанка, Цанка, — радовался Саверский, — ты офицер, ты останешься в строю, ты будешь со мной.

— Нет, товарищ полковник, — сухо ответил Арачаев, — я увольняюсь. Я не хочу служить чуждой Родине.

— Ты обо всем жалеешь?

— Ни о чем не жалею. Только потерянного под Москвой брата жалко. — Цанка, останься со мной. Не покидай меня. Мы ведь как братья с тобой, даже еще ближе.

— Это так, Иосиф, но там, в неизвестности, мои дети, мать, жена, родственники, как я могу им не помочь… Ты знаешь, как мне тяжело и больно. Как я страдаю… У меня сердце болит, все время давит в груди, дышать не дает… Не могу я терпеть все это… Я стал предателем, изгоем.

— Цанка, — вскрикнул Саверский, обнял его, заплакал, — не забывай меня… Пиши… Мы еще повоюем…

— Зачем вечно воевать, — слабо ухмыльнулся Арачаев.

— Да, да. Мы будем жить счастливо… Все будет хорошо. Давай еще выпьем…

Восьмого июня 1944 года всех чеченцев и ингушей бригады, всего 49 человек, разбудили, хотели потихоньку проводить. Однако из этого ничего не вышло, вся бригада вышла прощаться со своими боевыми товарищами. Когда демобилизованные бойцы стали сдавать оружие, все заплакали, долго обнимались.

— Бойцы! — крикнул Саверский. — Сегодня мы прощаемся с нашими верными друзьями, с боевыми товарищами. Они честно, мужественно сражались за Родину, за Сталина. Проливали кровь, не щадили жизни, делили с нами последнее, — его голос задрожал, сорвался. — Честь и Слава им! Прощайте, товарищи. После этого со слезами на глазах вышел в круг старший из вайнахов — старший сержант Мажакаев.

— Друзья! Наш народ выгнали с родных мест — это одна рана. Нас демобилизовали — вторая рана. Мы стали хуже врага — третья рана… Мы не хотим расставаться… Теперь мы знаем, что наш народ не вернут домой… Нас под ружьем, как предателей, поведут в Сибирь… Вы пойдете на Запад, а мы на Восток… Не поминайте нас лихом…

После этого пятнадцать километров шли пешком до города Ровно в сопровождении одного капитана. От злости и отчаяния молчали. В Ровно погрузили в грязный вагон и перевезли в Муром, Владимирской области. Там на территории военного гарнизона были собраны все воины репрессированных народов: чеченцы, ингуши, балкарцы, калмыки, крымские татары, кавказские греки, карачаевцы. Чеченцев и ингушей отправили в Костромскую область, до станции Буй, поместили в освобожденный за неделю до этого тюремный лагерь. Там отняли у всех военные билеты, сорвали погоны. На следующий день отправили на работу в лес — пилить дрова. Норма была 2 куба на человека. Даже раненых не освободили от работ. Не было никакого медицинского обслуживания, кормили отвратительно — в день миска жидкого горохового супа и 200 граммов хлеба из отрубей. От голодной смерти спасали лесные ягоды и грибы. Ночами не могли спать от укусов комаров и многочисленных клопов. Не было смены белья и бани. Все завшивели, чесотка и кожные болезни были обычным делом. У многих раскрылись незажившие боевые раны, они гноились, люди кричали, плакали, просили земляков прикончить их топорами, не давая больше страдать. С наступлением холодов стало еще тяжелее. Всего из 986 человек за пять месяцев от болезней, голода и боевых ранений умерло 118.

В начале декабря объявили, что те, кто имеет правительственные награды, будут отправлены в Алма-Ату. Награды имели практически все, только многие в злости их повыкидывали, когда сорвали с них погоны. У Арачаева было одиннадцать боевых наград. Пришлось раздать их по одной землякам. Потом он с трудом их вернул обратно. Девятнадцатого декабря прибыли в столицу Казахстана. Всех разместили в чистом общежитии, устроили работать на военном заводе. Трудились бесплатно, кормили также плохо. Все в лицо и за спиной называли их предателями, бандитами и даже людоедами. Но это было не главным. Самым тяжелым было то, что не знали, где находятся близкие и родные, неизвестна была их судьба. А слухи витали невероятно жуткие, томящие душу, и не верилось, что это могло произойти с твоими детьми, родственниками, в стране, которую защищал, не жалея ни себя, ни своего любимого, единственного брата.

* * *

Не прошло и месяца как Арачаева Цанка призвали в армию, а во двор к Дихант пришли люди и попросили освободить служебное посещение в связи с военным положением. Вначале жена бывшего председателя Шалинского исполкома заартачилась, стала в позу, потом вдруг одумалась, поняла, что хоть ей и милее ее родное село и эти все блага, а для детей Арачаевых лучше и надежнее пережить эти тяжелые времена в родовом селе Дуц-Хоте. Остатки лета и начало осени она жила одна с детьми на краю села, в хуторе, а когда дни укоротились, побоялась одиночества и переехала в дом свекрови. Радости Табарк не было предела. После мобилизации обоих сыновей она резко сдала, вся осунулась, заметно сгорбилась, стала резче выступать на лице паутина морщин, глаза помутнели, потеряли блеск.

В ноябре 1941 года, когда резкий северный ветер принес в горы Чечни первый снег и мороз с бескрайних просторов России, вышла Табарк ночью во двор, вдохнула глубоко издали прибывшего ветра, посмотрела на в вихре кружащиеся снежинки, замерла в страхе — озноб пробежал по ее дряблому телу; тревогой забилось ее старое сердце, заныла в тоске материнская душа, тяжелое предчувствие горя сдавило ее грудь, сперло дыхание. Через много-много верст вместе с лютым ветром, снегом и морозом долетели до матери страдания сыновей, их отчаянное стремление жить, их безмерное, героическое противостояние в неравном бою с лютым врагом. Инстинктивно, чисто по-матерински, просто нюхом поняла она, что беда витает над ней, что знают многие колючие снежинки, но молчат, ее жалеючи, покрывают легким слоем ее истерзанную дурными мыслями седую головушку, берегут ее последние силы и надежды на будущее.

Всю долгую зиму плакала Табарк ночами, чувствуя неладное, измучила почтальона каждодневными вопросами, и только ранней весной в своем письме раскрыл тяжелую тайну старший сын — узнала она, что уже давно нет ее маленького Басила, что лежит он где-то в поле под Москвой, не похоронен, не отпет, не обмыт. Плакала Табарк горько, жаловалась Богу, почему не ее забрал первой, почему наказал так жестоко, а потом опомнилась и стала денно и мощно молить Бога сжалиться над ней, сберечь хотя бы старшего и вернуть его домой целым и невредимым, и еще просила, чтобы хотя бы разок могла она видеть лучезарную улыбку своего старшего сына.

А летом 1942 года призвали в армию и последнего мужчину из Арачаевых — Ески. Воевал он год. Осенью 1943 года вернулся домой весь бледный, худющий, раненый в живот. С наступлением холодов пошел он в лес по дрова, поднял тяжесть, оборвал что-то внутри. Притащили его домой односельчане, слег Ески в постель и стал чахнуть на глазах: есть не мог, только постоянно просил пить холодной воды из родника.

В это же время, в декабре 1943 года, прибыли в Дуц-Хоте войска — целая рота. Вначале жили, как и прежде, в домах сельчан, потом разбили большой лагерь на окраине, каждый день ходили по селу — всех жителей проверяли, делали какие-то отметки в тетрадях, говорили, что у них идут учения, а все это вместе взятое называется маневры — приближение к боевым действиям.

Вскоре оказалось, что эти маневры проходят не только в Дуц-Хоте, но и вокруг каждого села, и чем больше населенный пункт, тем многочисленнее расположение военных. В целом оказалось, что на каждых трех чеченцев и ингушей приходится ровно один вооруженный до зубов военный… Просто шли маневры.

* * *

С началом войны служебные дела тестя Курто, Магомедалиева, еще более улучшились. Несколько человек из высшего руководства республики были мобилизованы в армию, и после этого Ахмеда Якубовича ввиду свободной вакансии автоматически ввели в члены бюро обкома партии. Вместе с этим наряду с образованием, культурой и религией, курируемыми им до этого, ему подчинили всю торговлю, общественное питание и потребкооперацию. А с января 1942 года еще передали и руководство сельским хозяйством.

Власти у Магомедалиева стало много, однако работы и забот не прибавилось. Умел он грамотно организовать дело; перед начальством расплывался в улыбках и в услужливости, пускал пыль в глаза, выглядел озабоченным и усталым, а подчиненных своих за людей не считал, заставлял работать сутками, обзывал скотами и дармоедами, сам любил лесть и кучу подхалимов вокруг себя.

Война только внешне отразилась на его благоухающем быте: он сменил дорогостоящие, сшитые из английского сукна кители на форму военного образца. (Впрочем, это сделали все начальники.) А так ел он по-прежнему хорошо, даже еще жирнее, боясь, что война все отнимет, спал всласть, правда приходил на работу рано, просто досыпал в удобной, оборудованной для отдыха потаенной комнате. Холил свое смуглое от рождения, толстое тело. Часто для общения с массажем вызывал все новых и все более юных девушек. Правда, последнее было сверхсекретно от жены, дочери и вечно подающего большие надежды великовозрастного сына — директора крупнейшей продовольственной базы, к сожалению отца получавшего ежемесячную отсрочку от мобилизации «ввиду слабого здоровья, зрения и стратегической необходимости в тылу».

Правда, раз он сильно струхнул, чуть было все не потерял. Когда линия фронта вплотную подошла к Грозному, стали слышаться орудийные выстрелы и город бомбила вражеская авиация, не выдержал он всего этого кошмара, плюнул на все, собрал ночью всю большую семью, посадил всех в две служебные машины, захватил в спешке драгоценности и хотел без оглядки бежать в горы. От обдуманного, но ломающего всю карьеру шага спасли его работники милиции — они просто не выпустили машины за черту города, и никакие уговоры, деньги и удостоверения не помогли. За милицией стояли кордоном войска, а между ними бегали чекисты. Вернулись Магомедалиевы домой, а утром на бюро обкома объявили, что Грозный, как стратегически важный город, сдан не будет, что здесь сосредоточена мощная линия обороны, а члены бюро и из семьи в случае опасности будут обеспечены надежной защитой и вниманием, а иначе народ без власти не проживет и дня.

Вместе с тем была у Ахмеда Якубовича еще одна проблема — это вечно непутевый, бесприданный зять — Курто Зукаев. И надо же такому случиться, взял этот «идиот» и вместе со всем потоком написал заявление и ушел добровольцем на фронт прямо из стен партийной школы. И тогда не бросил Магомедалиев своего нерадивого родственника. Решением бюро обкома выбил письмо, обязывающее замполита батальона, боевого капитана Зукаева откомандироваться в Чечено-Ингушскую республику с целью усиления национальными кадрами тыловых служб армии. Однако и тогда их «полоумный» зять ослушался, не бросил фронтовых товарищей, остался в строю на самой передовой. Узнав это, злой Магомедалиев говорил как-то по утру, одеваясь, своей жене:

— Скажи этой дуре, — имея в виду дочь, — чтобы срочно с этим придурком разводилась и искала себе нового мужа… Вон сколько их вокруг кружится: и молодые, и энергичные, и толковые, а главное понимающие жизнь и сделанное им добро… Сколько я страдал, как унижался, выбивая это письмо, а какие средства ушли… Ну, что я говорю, ты, дорогая, сама всё знаешь!

— Успокойся, Ахик, — так ласкала жена Магомедалиева, — не переживай, просто дети у них…

— А что дети, — перебил ее муж, — я им все дам: и образование, и воспитание, и жильем уже обеспечил, да и деньжат прикопил, сама знаешь… Ведь всё ради них… А если честно, то лучше бы наши золотые внучата и не видели этого олуха… Боюсь, что в него пойдут.

— Не говори так, Ахик, не говори, он еще образумится. Просто молод еще.

— Куда это молод! Я в его возрасте, без какой-либо помощи, понял, что несет революция, и оценил верно ситуацию. Рисковал… А этот паршивец всю жизнь и дочери и нам исковеркал… Понимаете, гордость ему бросить фронт не позволяет! Не может быть он тыловой крысой!.. А его жена и дети на моей шее — это значит позволительно… Даже пуля не берет этого дикаря… Вон сколько воспитанных, понимающих молодых людей вокруг меня и Раисы ползают… Тьфу ты, черт, хотел сказать кружатся… Да надоел он мне… Пошли завтракать… Рыбки свежей не подвезли?

— Нет. Индейка, молодая, в грибном соусе, с буйволиной сметаной.

— Надоело. Каждое утро одно и то же… Может другую служанку нанять?

— Не вредничай, Ахик, помни, кругом война, голод.

— Ой, как мне надоело все это. Я устал… Да, чуть не забыл. В субботу вечером у нас гости — я пригласил первого. Он человек вроде скромный, но выпить любит… Особых яств не надо, но так, чтобы было всё… Он будет с женой.

В субботу дом Магомедалиева гудел от суеты женщин. Жена, сестра жены — Калимат, дочь Раиса и две служанки драили комнаты, готовили сытную еду. Соседи приходили к дверям, нюхали острый аромат блюд. Поздно вечером был скромный ужин. Окна были тщательно завешаны. Электрического света не было, горели керосинки и многочисленные свечи. За столом сидели первый секретарь, его жена, Магомедалиев с женой, сестра жены и дочь.

Вначале ели молча, чувствовали скованность. Мужчины говорили тосты за Победу, за Родину, за Сталина. Пили все — женщины по чуть-чуть. Все великие тосты произносились стоя, также все стоя и пили. После обязательных, чисто ритуальных речей стало теплее, вольготнее, в сытых улыбках расплылись все лица, лоснились жиром красные щеки. На каждое слово и просто жест гостей хозяева мило улыбались, дружно кивали, в каждом их слове находили остроту ума и тонкий юмор. Наконец, Ахмед Якубович осторожно попросил слово у почетного гостя. Он торжественно встал, поднял высоко, как на собрании, голову, вытянул вперед жирный кулак с рюмкой водки.

— В это тяжелое, очень ответственное время для нашей Родины большой груз ответственности ложится на руководителя, на лидера республики. Мы знаем, в каком напряженном состоянии работает наш вождь — товарищ Сталин, но не менее напряженный труд и забота лежат и на Ваших плечах, уважаемый Андрей Федорович. Вся республика ощущает Вашу отеческую заботу, Ваш кропотливый, поистине героический труд. Если бы не Вы, не Ваш партийный опыт, Ваш талант, Ваша мудрость и прозорливость, Ваше мужество и храбрость — мы сегодня не смогли бы так сидеть здесь. Именно благодаря лично Вам — дорогой Андрей Федорович — линия фронта не смогла придвинуться к республике. Я не побоюсь этих слов — но именно благодаря Вашим решительным, твердым действиям, благодаря Вашей прозорливости враг не смог покорить Грозный. И надо отметить историческое решение ЦК партии, которое в трудные минуты направило Вас в нашу далекую, но гостеприимную республику. Если бы не Вы, Андрей Федорович, здесь дело было бы очень худо. Я согласен с мнением, что прежнее руководство пошло на поводу у некоторых враждебных нам элементов. Но слава партии, мы от них избавились вовремя… Я, к сожалению, не могу льстить и говорить длинные тосты, поэтому буду краток… Мы счастливы, что Вы теперь у нас первый секретарь, и счастливы вдвойне, что Вы соизволили посетить нашу скромную квартиру… Дорогой Андрей Федорович, дорогая Елизавета Максимовна, — за Вас, за Ваше здоровье!

Позже стали вести себя свободно, даже развязно. Мужчины встали из-за стола, ушли в другую комнату, кабинет Магомедалиева, там пили наедине чай, ели десерт, курили, говорили о делах. Под хмельком хозяин жаловался на некоторых нерадивых коллег, раскрыл как бы между прочим пару секретов, высказал одну свою просьбу, на вид пустяковую, в конце, трижды извиняясь, рассказал новый анекдот с «картинками». После этого долго смеялись с надрывом, вновь и вновь повторяя тупую, но почему-то в данный момент очень острую фразу. Потом, выполнив программу на вечер, оба замолчали. Андрей Федорович погрустнел, опустил голову.

— Нелегко Вам, ой, как нелегко, — говорил ему очень заботливо Ахмед Якубович.

— Да, — качал пьяной головой гость.

— Вам бы отдохнуть немного надо, развеяться.

— Да… Налей еще…

Выпили. Закусили, вытирали жирными ладонями лица, обнимались в любви и преданности, несколько раз по-дружески поцеловались.

— Слушай, Ахмед, а это кто? Та, что рядом с женой?

— А-а, это сестра жены.

— А как ее зовут?

— Калимат.

— Как?

— Ка-ли-мат. А вообще можно как Вам удобно.

— Да нет, Калима — это очень красивое имя… Да и сама она ничего… Даже очень… такая… прямо — вся круглая, дышащая. Ух!.. Прямо не знаю… Рад я, что ты меня пригласил, а то сижу все время в кабинете…

— Может познакомить Вас поближе с ней?

— Ну-у… конечно желательно… Тем более, что это было бы полезно и ей и Вам… Общение с людьми, а тем более с руководством, я думаю, будет… ну сам знаешь.

— Конечно, конечно, Андрей Федорович.

— А она не замужем?

— Да-а, муж у нее, — Ахмед Якубович махнул небрежно рукой, — у меня на складе работает… Да какое его дело, и кто будет знать… Тем более просто общение — оно ведь всем полезно.

— Да-а, дорогой… Ну, спасибочки… Мы с Лизонькой пойдем… А ты утром зайди по этому вопросу… Как ты сказал ее зовут?

— Калимат.

— Ух, какая сочная женщина… Дождусь ли утра?.. Прямо пышка… Страсть как нетерпится… Я ведь горянок еще не пробовал.

— Ну-у, Андрей Федорович, Вы многое не знаете, многое, хотя все они одинаковы.

— А ты, говорят, любитель этих дел?

— Да нет, что Вы, — прятал в сумраке комнаты глаза Магомедалиев.

— Знаю, знаю… Смотри, делиться надо… Всем… Понял? — Как не понять? Просто я не знал, что есть необходимость.

— Хм, что я, не мужик что ли… Ну, пошли мы… А живешь ты роскошно, даже более чем.

— Да что Вы, Андрей Федорович, ведь с самой революции сутками на партию работаю.

— Да, да, наслышан… Мне тоже вот такой кабинет нужен. Это натуральное дерево?

— Да, дерево… Все будет.

— Ну и гостиная у нас пустая. Сами знаете, только приехал, мне-то все равно, а вот жене и детям быт кое-какой нужен.

— Завтра, с Вашего позволения, я лично осмотрю Вашу квартиру и все сделаю как положено. Ведь Вы первый секретарь, да и без этого Вам положено. Сколько служите Вы на благо Родине, целыми сутками. Говорят, в Узбекистане трудились, потом в Прибалтике, а теперь наши края обустраиваете… Конечно, нелегко Вам. А каково семье? Я понимаю. С завтрашнего дня я лично возьму все Ваши бытовые вопросы под личный контроль.

— Спасибо, спасибо, Якубович, молодец… Только смотри, быт — это хорошо, но душа и тело — ближе, я бы сказал первостепеннее.

Андрей Федорович надменно, важно засмеялся. Широкой, всё понимающей, угодливой улыбкой его поддержал хозяин.

На следующее утро в роскошной спальне Магомедалиева был скандал. Ахмед Якубович лежал еще в постели, потирал толстой рукой выпуклый, несоразмерно большой, резко выделяющийся из-под белоснежного атласного одеяла живот. Его жена стояла у другого конца кровати, в розовом, заманчиво-роскошном ночном сарафане; из широкого разреза виднелась верхняя часть сморщенных, увядших грудей, под тщательно выбритыми подмышками коричневатыми волнами сложилась выпуклая, в жиру кожа. Смолянисто-черные от краски, редеющие волосы в беспорядке свисали вдоль отлежавшегося в ночи смуглого лица, под глазами, от выпитого накануне вина, надулись фиолетовые мешки. Она подбоченилась, приняла вызывающую позу.

— Как ты смеешь? — кричала она хриплым голосом. — Тебе не хватает, что было, так ты теперь и сестру решил растлить. Я тебе этого не позволю, гадина ты подлая.

Ахмед Якубович ничего не ответил, только внимательно еще раз посмотрел на жену, подумал: «Какая она страшная, не дай Бог ее во сне увидеть. Хорошо, что я ночью как убитый сплю, а то спросонья увидел бы эту морду — сознание потерял бы. И как я на ней женился, видимо совсем слепым был». С этими мыслями он сделал полуоборот, потянулся к стакану простокваши на тумбочке. От вчерашнего застолья сушило во рту, слегка болела голова. Он, громко чавкая, отпил несколько глотков, с удовольствием отрыгнул, потянулся руками в зевоте. Потом согнул ноги в коленках, как учил его новый врач, слегка надавил на живот, с шумом выпустил из кишечника смердящий запах газов.

— Ты ведешь себя по-свински, ты хоть слышишь меня? — кричала в гневе его супруга.

— Слышу, слышу, к сожалению, — усмехнулся Ахмед Якубович.

— То, что ты думаешь, больше не будет. Моя сестра порядочная замужняя женщина, у нее дети, семья. Ты знаешь, что с тобой будет, если это ее муж узнает?

— Хе-хе-хе, — усмехнулся Магомедалиев. — пускай твоя сестрица освобождает служебную квартиру и возвращается в свои горы, а у мужа сегодня же сниму бронь и отправлю на фронт. Стране нужны воины.

— Ты подлец. Тварь пришлая, инородец проклятый. Как ты смеешь нам угрожать, ведь ты, твой отец и все твои предки были пастухами, батрачили у нас.

Ахмед Якубович еще несколько раз нажал на живот, поднатужился, снова с шумом выпустил газы.

— Все-таки хорошая это вещь, простокваша, прямо все выносит, даже легко стало, — он поднял свое грузное тело, сел на краю кровати. — А что касается моего прошлого, так ты права, я горжусь им. Я истинный пролетарий, исконно трудолюбивый человек, и мы сегодня и навсегда захватили власть и строим впервые в истории государство рабочих и крестьян. А если ты еще раз будешь кичиться своим княжеским происхождением, то я сдам тебя органам, и не только тебя, а и твоего братца, пригретого мной и еще живого… Вон посмотри кругом, таких, как он, давно нет, а твой единственный — благоухает. Ты вспомни, сколько я его и других твоих родственников от тюрьмы и расстрелов спасал? Сколько я дел сделал? Сколько денег истратил? И вот твоя благодарность. Нет в тебе благородства и уважения. Совсем память отшибло.

— А кто из тебя человека сделал… Вспомни, как ты на мне женился: нищий, угодливый, подобострастный…

— Да если бы не я, — перебил ее муж, — кто бы тебя в жены взял — уродину такую. Просто я сжалился над тобой; решил, мол, дай помогу, возьму в жены… А потом после революции кто кого кормит… Вспомни всё, вспомни… Ничего, сегодня же твоего братца отправлю на фронт, сегодня же…

Супруга после этих слов подбежала к нему с плачем, бросилась на колени.

— Ахик, Ахик дорогой, пожалей нас, не губи последнее. Оставь сестрицу. Не такая она, не вынесет она это.

— Что значит не такая? А ты какая? Разве не родные вы? Все вы одинаковые. Ничего с ней не будет.

— Скотина! — заорала женщина, вскочила в бешенстве, бросилась с ногтями на мужа, — я тебя убью, задушу гадину.

Ахмед Якубович слегка отстранился, потом с размаху, с силой нанес удар ей в грудь. Жена, как мячик, отлетела, ударилась спиной о чугунную батарею, от боли сморщилась, застонала, стала еще противнее и страшнее для мужа. Магомедалиев потянулся к стакану, допил, смакуя, остаток простокваши, еще раз протяжно отрыгнул, при этом как-то странно, по-гусиному вытянул свою толстую, неповоротливую шею.

— А вообще-то ты просто необразованна, ничего не знаешь, а мы строим коммунизм, и скоро семей, жен и тому подобное не будет, всё будет общее, всё. Поняла? — он посмотрел сверху вниз на лежащую в неестественной позе жену. — Ты мне с утра настроение испортила. Если расскажешь это детям — убью… Сегодня же сниму бронь с твоего милого братца и зятька, пусть поедут и как все повоюют, а то разжирели за моей спиной. Квартиры пусть освобождают, и возвращаются в свои аулы. Если не хотят жить как положено, то пусть делают что хотят. Просто так ничего не бывает… А то вы хотите, чтобы и то было и это, и все остальное, а платить ничем не хотите… Да и плата это? Одно удовольствие. Побыть в обществе такого человека — первого секретаря, члена ЦК! Да это честь для любого нормального человека.

— Не нужна нам эта честь, я ее уже получала. Хватит.

— Ну и что плохого?

— Ничего, просто ты меня с тех пор пинаешь… Сам подставил, раздел, напоил, заставил… Скотина… Не мужчина ты… Если бы не дети…

— Хм, если бы не дети, — перебил ее муж, — то все было бы по-другому… Замолчи, короче… Сама привела сестрицу.

— Не сама, ты сказал.

— Могла бы не приглашать, а то привела, всю напудрила, как гирлянду, весь вечер кривлялись перед ним, а теперь… Сама ведь привела.

— Привела — чтобы дочь не трогал.

— Чего? — обернулся Ахмед Якубович, — дочь не трожь… Дочь — святое.

— Да у тебя ничего нет святого, кроме живота и задницы.

— Чего? — зарычал Магомедалиев, вскочил во весь рост, двинулся на жену, и в это время увидел себя в трусах в большом зеркале, его мысли сразу изменились, но теперь мешала жена. — Короче, если в одиннадцать Калимат у меня в кабинете не будет, пеняй на себя… А теперь проваливай, приготовьте мне свежее белье и побыстрее завтрак… И еще подумай, как ты будешь жить без служанок… Ведь всё у вас есть, ничего не надо, от этого и страдаете в безделии.

Жена со стоном встала, ворча, вышла. После этого Ахмед Якубович посмотрел на себя внимательно в зеркало, несколько раз с трудом подтягивал огромный живот, втягивал его, поднимал вверх плоскую грудь.

— Неделю на диете был, даже икру не ел — так хорошо было, похудел на глазах, и вот вчера надо было, вновь обожрался… Ну ничего, вчера важное дело сделал… Даже, можно сказать, грандиозное… Надо же, новый первый, и сразу у меня в гостях… Хм, теперь все умрут от злости.

Он еще долго вертелся вокруг зеркала, осматривал себя критически сбоку, спереди, пытался оглядеть со спины. Растирал лицо кремом, душился. Теперь думал только о новой восемнадцатилетней секретарше — Леночке, о ее молочном лице, пухленьких щечках, выпуклых губках, о ее белой, ровной шее, неразвитой груди… От этих грез ему стало приятно, легко, даже романтично. Ему страстно захотелось бежать на работу. Чтобы показать новой работнице его силу, власть, всемогущество и в то же время снисходительность и учтивость, даже покорную к женщине мягкость.

«Нет, на Леночке надо остановиться, — думал он. — Надо же, даже новый первый и тот знает о его шалостях. Кто-то донес… Не успел приехать, а все знает… Надо быть осторожным, очень осторожным… От этих скотов всё можно ожидать… Вон секретаря обкома Иванова на фронт отправили, и заворга Мамедова тоже, а Абдулкаримова — так вообще посадили, так и до меня доберутся… Нет, я осторожен… Вот только с женщинами. Что-то во мне не так? Умом знаю, что пора на нескольких остановиться, а душе все неймется… Пару раз повстречаюсь, и всё, пропадает интерес и желание, к новым задницам тянет… Что мне делать? Доведут они меня до черты… Нет, Леночка, и всё… Жалко, сегодня не успею, надо вокруг первого покрутиться, да и квартиру его посмотреть, а вот завтра поеду на дачу с Леночкой… Да почему завтра, можно и сегодня вечером… Ой, Леночка, что за прелесть!.. Надо поесть чего-нибудь жидкого, тепленького, а то столовая стала убогой, да сейчас и нельзя на людях много есть — голод кругом, прямо в рот голодранцы смотрят… А икорочку я все-таки чуть попробую, с молодой Леночкой мне нужна будет энергия… Ух, эта война, поскорее бы она кончилась. Эта одежда, эти ограничения, как мне все это надоело!.. Да ну ладно… Какой вкусный запах с кухни… Все-таки хорошая у нас служанка… Правда, было бы из чего, а приготовить всяк сумеет».

— Эй, — крикнул он жене. — Где мои ножницы для усов?.. А пинцет?

…Довольно скоро в семье Магомедалиева воцарились мир и взаимопонимание. Правда, жизнь Ахмеда Якубовича изменилась: новый первый секретарь стал закручивать «гайки». С детства чуткий ко всему новому, Магомедалиев резко перестроился, стал сидеть на работе, как и все, по четырнадцать-шестнадцать часов, свои любовные шашни поумерил, правда в нелюбовных преуспевал, строил интриги, доносил первому, и не только ему, обо всем и обо всех. При этом особо доверительные отношения сложились у него с Елизаветой Максимовной. Она практически каждое утро звонила к нему: вначале просила, потом стала требовать то одно, то другое, то третье. Ахмеда Якубовича это никак не тяготило, а наоборот. Постепенно он понял, что приоритетнее прямое подчинение жене, чем Андрею Федоровичу. Правда, было одно неудобство: он никак не мог понять, хочет ли Елизавета Максимовна с ним завести роман или нет. Иногда ему казалось, что она прямо предлагает ему взаимность, иногда наоборот. Ночами, думая об этом, он приходил к выводу, что это сделать надо, а утром боялся, да и не хотелось ему. Как можно позариться на какую-то старуху, когда рядом такие девочки, вот если бы с дочерью первого, то это совсем другое дело. Он бы даже женился на ней с удовольствием. Не раз он ловил себя на этой блаженной мысли… И думал, а почему бы и нет… А что касается Елизаветы Максимовны, то ради дела он готов на все, просто не знал, что от него желала супруга первого… Какая-то она странная!

А так все было нормально. План, как всегда, он перевыполнял. Цифры, как обычно, брал с потолка, потом заставлял подчиненные ведомства следовать этому циркуляру. К сожалению, с Леночкой все получилось, как и с прежними: оказалась она такой же пустышкой, обыденной девчонкой. А ему хотелось чего-то нового, возвышенного, романтичного, со страданием и переживаниями, с затаенными вздохами и скрытыми взглядами. А этого не было. Все женщины были озабочены только одним — куском хлеба. Ради этого шли на всё. И вообще, по его глубокому убеждению, весь женский пол превратился в баб. Какие-то все стали худющие, холодные, грязные, даже вонючие… Вот только дочь первого, конечно, что-то иное. Но почему-то она никак не реагирует на его взгляды, дорогие подарки и даже цветы в войну…

И все было вроде хорошо, и только родственники его время от времени тревожили. Так, осенью 1943 года дочь Раиса получила письмо, в котором сообщалось, что ее муж, подполковник Курто Зукаев, тяжело ранен в боях под Курском, и при этом потерял обе ноги, почти что полностью зрение. Женщины подняли в домах плач, траур, панику. «Вот негодяй, — в это время думал Ахмед Якубович, — даже в этом не повезло, мог бы умереть, как другие, погоревали бы с месяц женщины и забыли бы… А теперь?.. Все жизнь непутев зятек был».

Оказывается, зря он его ругал, пришла наконец и от Курто польза. Про героический подвиг выпускника Высшей партийной школы, коммуниста, подполковника Зукаева напечатали в центральном журнале. Об этом Магомедалиев узнал чисто случайно, от мелкого инструктора. В мгновение Ахмед Якубович оценил обстановку, заставил все местные газеты перепечатать материал центрального издания, а рядом поместить его (Магомедалиева) портрет и обширное интервью, как он чуть ли не растил и готовил к служению Родине и на ратный подвиг молодого, полуграмотного зятя. Должного резонанса и эффекта, к сожалению Ахмеда Якубовича, статьи не дали, но положительные моменты в этом, безусловно, были. А то в последние несколько заседаний в его адрес были реплики — вроде «тыловая крыса», «зажрался», «на фронт его».

И вдруг случилось самое неожиданное — Магомедалиева назначили вторым секретарем обкома, дали звание генерал-майора запаса. Это была мечта! Это был предел! Это было сокровенное желание всего его существования. Первым секретарем быть мог только русский, а вот стать вторым! Это счастье! А остальное — всё его производные.

Правда, дома не было покоя: жена и дочь требовали, просили, умоляли посодействовать Курто, перевезти его в Грозный. Ахмед Якубович выражал внешне полную покорность и озабоченность, однако на самом деле палец о палец не ударил. Теперь ему нужна была репутация добропорядочного семьянина, и он внешне следовал этим канонам. Тем более что хорошо поесть и поспать можно было только дома, в других местах царили голод, нищета, военная мобилизованность.

И все было хорошо, как вдруг он краем уха услышал, что всех чеченцев и ингушей будут выселять в Сибирь. Потом увидел секретное письмо из Москвы. Вначале он не волновался, знал, что он особый. Потом нервозность других руководителей-вайнахов передалась и ему. Сразу побежал в кабинет первого секретаря.

— Андрей Федорович, неужели всех будут выселять? — пожимал он свои толстые, жирные руки.

— Да.

— И руководителей тоже?

— Всех. Абсолютно всех без исключений… Это Указ Верховного Главнокомандующего. Я, конечно, сожалею…

— Но я член партии с 1918 года, — дрожащим голосом начал было заготовленную ранее речь Магомедалиев, но его сухо перебили.

— Извините, Ахмед Якубович, у меня срочные дела.

Второй секретарь обкома тяжело встал, попятился, согнувшись, к выходу через весь длинный кабинет. В это время Андрей Федорович вновь погрузился в чтение каких-то документов. Когда Магомедалиев уже достиг двери, его окрикнули.

— А кстати, Ахмед Якубович, я обещал вашей дочери помочь в судьбе ее мужа… Все-таки фронтовик, герой.

— А Вы что, с ней встречаетесь? — удивился Магомедалиев.

— Да так, изредка… По делам, — слегка качая головой, усмехнулся Андрей Федорович.

После этого диалога Магомедалиев, весь потерянный, ушел домой, закусывая шоколадом, выпил залпом полную бутылку коньяка, завалился в постель и спал весь день и ночь. На рассвете проснулся, лежал долго с открытыми глазами, о чем-то думал, потом сам пошел на кухню, пил чай, много курил, хотел еще выпить коньяку, но боялся, что учуют на работе с утра запах. Вышел из дому раньше обычного, ровно сутки спустя вновь сидел в кабинете первого секретаря.

— Тебе чего, говори, — сквозь зубы процедил Андрей Федорович, делая какие-то пометки на исписанном листке бумаги.

— Андрей Федорович, Вы меня, конечно, извините, — начал Магомедалиев вкрадчиво, при этом на лице его вновь застыла услужливая улыбка, толстые руки вспотели, механически дергались. — У меня к Вам один вопрос.

— Ну-ну, говори, только побыстрее.

Ахмед Якубович торопиться не мог, вопрос был настолько важным, что ему тяжело было говорить.

— Андрей Федорович, — наконец выдавил он из себя, — а этот Указ касается только чеченцев и ингушей или еще кого-либо?

— Только чеченцев и ингушей, — твердо ответил первый секретарь, даже не поднимая головы.

— Понимаете, Андрей Федорович, дело в том, что я не чеченец, — тут он заторопился. — Вот моя жена, она чеченка, а я и моя дочь и сын не чеченцы.

Первый секретарь впервые оторвался от бумаг, отклонился резким движением к спинке стула, бросил на стол ручку, снял очки, уставился с удивлением в лицо Магомедалиева, и вдруг захохотал:

— Ха-ха-ха, как не чеченец? — он еще долго не мог отойти от охватившего его смеха.

— Дело в том, что я дагестанских кровей. Мой дед приехал в Чечню батрачить, так мы здесь и остались. Даже наши матери были все дагестанки.

— Так значит ты тоже не чеченец? — вновь захохотал первый секретарь.

— Да.

— Так что это такое, ты уже не первый из руководителей, что заходят сюда после Указа и говорят, что они не чеченцы. Так как же так получилось, что во всем руководстве республики нет и пары чистых чеченцев?

— Так дело в том, что чеченцы всегда были против Советской власти.

— Ну, дорогой, тут ты загнул, а кто воевал с Деникиным, с бичераховцами?

— Так это не против белых или за красных, а это против России в целом. Им все равно…

— Да-а, может ты и прав, — встал из-за стола Андрей Федорович, — ну а как вы все, нечеченцы, попали во власть?

— Очень просто. Мы поддержали власть обездоленных, а потом пришлось писаться чеченец. Они просто ненавидят нашу власть, и прав товарищ Сталин, что высылает их… Может хоть тогда поумнеют… А вообще-то у нас, у пришлых, всегда с Россией хороший контакт, и мой отец еще во времена царя поддерживал с Грозным секретную связь…

— Да и ты с ними в ладу, — усмехнулся Андрей Федорович, садясь на свое место.

— Ну я по службе.

— Это понятно… Так что Вы хотите? — вновь перешел на официальный тон первый секретарь. Магомедалиев понял, что это значит, однако он не мог больше терпеть и ждать хорошего расположения начальника.

— Может быть мне можно вернуть мою исконную национальность? — взмолился он.

— Нет… Вы ведь лично написали, что Вы чеченец? Почему?

— Попросили… Я выполнял поручение… Я ведь не виноват.

— Поезд уехал, дорогой Якубович. В архивах ЦК — ты чеченец, и на этом точка… У меня много дел… Да, где Ваш отчет, и где Вы вчера были?

Магомедалиев вскочил, как ужаленный.

— Да я, я… я чуть вчера прихворнул. А отчет немедленно будет.

— Ну ладно, идите, позовите мне секретаршу.

Ахмед Якубович не уходил, стоя, мялся, на его лице вновь застыла его улыбка.

— Что-то еще? — недовольно спросил первый.

— Да. Хм, дело в том, что у нас в музучилище такие талантливые ученицы есть, и поют, и играют, и танцуют, и все остальное… Можно было бы такой уютный вечерок организовать на даче, в узком кругу… А то ведь нагрузка какая у Вас! Заодно посмотрим, чему учат наше подрастающее поколение.

— А что! — задумался Андрей Федорович, потом медленно встал, видно было, выбирал. — А банька там есть?

— Всё есть и всё будет. Только скажите когда.

— Та-а-а-к, — качал в раздумьях головой первый. — Да что тут откладывать — давай-ка прямо сегодня. В двадцать ноль-ноль я готов… Правда, завтра донесешь всё, так хрен с тобой, а узнаю — голову снесу.

— О чем Вы говорите, Андрей Федорович? О чем?

— Ладно, ладно — это так… А по тому делу не волнуйся. Поживете там с полгодика и обратно вернетесь. По крайней мере такие как ты. Твою должность, естественно, сохраним, — он весело хлопнул Ахмеда Якубовича по плечу. — А что касается дороги, то начальство: ты и еще многие руководители, поедут позже всех в отдельном составе. Разумеется, с комфортом… Это будет эшелон нечеченских чеченцев. Ха-ха-ха! Можно с собой и студенток с музыкального училища взять. Ха-ха-ха… А вообще это все решает военный комендант Горбатюк. Ты его знаешь? — вновь по-панибратски говорил первый.

— Так, чуть-чуть, — улыбнулся мило Магомедалиев.

— Ну так какие проблемы. Он все решит, даже будешь знать — куда повезут, где будешь жить, кем работать… Ты ведь, брат, — в номенклатуре, — по-прежнему язвительно улыбался Андрей Федорович.

— А может Вы позвоните Горбатюку, замолвите слово, а дальше я сам постараюсь.

— Ну позвоню, позвоню… Ну, давай прямо при тебе поговорю с ним.

* * *

Спецоперацию по выселению жителей села Дуц-Хоте возложили на отдельную стрелковую роту. Эта рота состояла из остатков пехотного полка, поредевшего после штурма Киева. Командиром роты был капитан Аверин, замполитом Колногузенко, командиры взводов — старшие лейтенанты Голиков и Гусаков и лейтенанты — Бессонов и Лопатин. А над ними стоял ответственный по экспедиции капитан НКВД — Касьянов.

Поздно вечером двадцатого февраля 1944 года все это офицерство собралось в командирской землянке на совещание. Штаб роты располагался в сельсовете. Однако на всякий случай, а может просто так, создали дополнительный командный пункт на окраине села. Его местоположение как раз находилось там, где когда-то была мельница Хазы, а в том же месте, где была скамейка Кесирт, мощными солдатскими сапогами вновь проложили широкую, разбитую, слякотную тропу к роднику.

В землянке было сыро, накурено, мрачно. Две-три керосиновые лампы тусклым огнем освещали подземелье. Плотные тени сидевших за столом офицеров вырисовывались каменными глыбами на неровных суглинистых стенах. На улице уже сутки не переставая шел снег, недовольно ворчал родник. Наверху в горах, там где была пещера, протяжно завыл голодом волк. В селе пара собак ответили ему несмелым лаем.

— Так, начнем, — сказал капитан Касьянов, открывая секретное совещание. — Сегодня мы получили наконец-то письменный приказ и инструкцию по выполнению спецоперации. Всё начинаем послезавтра, 22 февраля. Сразу отмечу, что операция начинается по всей республике одновременно. С шести часов утра 21 февраля входы и выходы из села перекрываются. Караул несут повзводно, меняясь каждые шесть часов. Ответственный капитан Колногузенко. 22 февраля в четырнадцать ноль-ноль в здании школы объявляем собрание всех мужчин села. Я повторяю, всех по списку: от 15 лет и более. Их запираем в школе до утра. Утром 23 февраля, ровно в шесть ноль-ноль, поднимаем все оставшееся население… Так, капитан Аверин, доложите о составе населения села Дуц-Хоте.

— Докладываю… В населенном пункте Дуц-Хоте, Веденского района, ЧИ АССР — всего 57 дворов, из них 5 — нежилые. Всего проживает 246 человек: из них мужского пола 97 человек, 139 женского пола. Из мужского пола 52 человека старше пятнадцатилетнего возраста. При этом четыре человека прикованы к постелям и без помощи носилок не транспортабельны.

— Назовите их поименно и поадресно, — сказал Касьянов. — Так, — Аверин стал ковыряться в своих записях. — А, вот… Так — Мучаева Авраби, дом семь, старуха; Лалаева Асмалик, дом двадцать шесть, инвалид с детства; Бахмадов Алхи, дом восемнадцать, древний старик, и наконец Арачаев Ески, дом сорок два, фронтовик, недавно демобилизовался, тяжелое ранение в живот… У меня всё.

— Хорошо, продолжим… — сказал, закуривая, Касьянов. — Утром 23 февраля сюда должны прибыть четырнадцать грузовиков — американские студебеккеры. Если погода не улучшится, автотранспорт сюда не приедет. В этом случае по инструкции поведем жителей строем до селения Махкеты. Это будет самое тяжелое… Далее уже транспортом доставим до станции Грозный, погружаем по спискам в состав, по двадцать-тридцать семей в вагон, и далее будет приказ… Теперь, далее по инструкции — каждая семья имеет право взять любую личную одежду и один-два мешка муки на семью.

— Тут ни в одной семье нет столько муки, — вмешался Голиков.

— Ну и слава Богу, — продолжал Касьянов.

— А если не будет автотранспорта, как они понесут муку до Махкеты?

— Это их проблемы — на спине, волоком и так далее.

— Может, разрешим взять сани?

— Категорически нет. Никаких отклонений от инструкций. И вообще, не забывайте, с кем имеете дело, — это скоты, бандиты, сплошь уголовные элементы и предатели Родины… Никакой сантиметровости…

— Сентиментальности, — поправил его лейтенант Лопатин.

— Чаго? — повернулся к нему Касьянов.

— Да я так просто, — отмахнулся командир взвода.

— Вопросы есть? — оглядел всех капитан НКВД.

— Есть… Если не будет транспорта, а это так и будет, что будем делать с лежачими?

— Вопрос правильный… В инструкции об этом не сказано, но есть устное распоряжение — всех лежачих в расход.

— Я даже лежащих фашистов не стрелял.

— А эти хуже фашистов, — вскрикнул Касьянов, — бандюги натуральные.

— Что-то я здесь четвертый месяц живу — и ничего бандитского не видел, а даже наоборот — очень нормальные и гостеприимные люди. К тому же еле-еле сами кормятся. Живут, как везде у нас.

— Это точно.

— Что это за дермагогия? — вскочил Касьянов.

— Демагогия, — поправил его вновь Лопатин.

— Чаго? — повернулся к нему Касьянов. — Что это Вы меня перебиваете, лейтенант… Молчать… В инструкции все сказано, а этих четверых в расход.

— Так это старухи и фронтовик, как это можно?

— Это приказ.

— Я такого приказа не получал.

— А если получишь?

— Пущу пулю в лоб.

— Хорошо, — сквозь зубы процедил Касьянов, — это возьму я на себя.

На крыше раздались какие-то шорохи, прямо рядом зловеще завыл волк, сверляще гаркнула сова.

— Что это такое? — прошептал Касьянов.

Все застыли, испугались.

— Караул хоть на месте?

— Должен быть.

— Проклятые, дикие места.

— Да к тому же и кладбище рядом.

— Можно было совещание и в сельсовете провести.

— Да я хотел по стаканчику в честь завершения операции пропустить, — оправдывался Касьянов.

— А в селе нельзя было?

— Да ладно, пошли отсюда, — выхватил из кобуры пистолет капитан НКВД.

…22 февраля по списку собрали всех мужчин села, загнали в школу для проведения собрания. Председатель колхоза без вступления объявил народу страшную весть. Заканчивая короткое выступление, сказал:

— Вы плохо работали, план не выполнен, поэтому вас выселяют. Но ничего, через полгода-год вернетесь и будете более исправными, — с этими словами он попятился к выходу, улыбнулся Касьянову, ожидая его одобрения от выступления. Однако милиционер ткнул его в живот дулом пистолета.

— Назад… Ты тоже с ними.

— Да Вы что? — возмутился председатель колхоза. — Да я ведь с вами.

— Пошел прочь.

С этими словами Касьянов выбежал из здания. Мужчины в помещении загудели, кинулись к двери, потом к окнам — отовсюду увидели направленные в упор пулеметы.

— Назад! Сесть всем на пол! — кричали снаружи. — Любое неповиновение — откроем огонь… Молчать!

На следующее утром собирали во дворе школы оставшееся население: женщин и детей. Во дворы Арачаевых пришло семь солдат. Женщины, ожидая неладное, не спали всю ночь: тихо плакали, дрожали в страхе, молили Бога помочь, надеялись, что в последний момент все уладится. Только дети беззаботно спали. Было совсем рано, темно, ветрено, морозно. По-прежнему шел снег.

— Встать! Выходить всем во двор, — кричали солдаты.

Завопили женщины, залаяли собаки, прогремело в селе несколько выстрелов.

— Побыстрее, Арачаевы… Так, выходи, стройся… Арачаевы Табарк, Дихант, Дикани, Кутани, Гелани, Дени… Что ты лазаешь там, а ну вылезай, — набросился солдат на Табарк.

Старуха на чеченском что-то объясняла военному, махала руками, умоляла о чем-то.

— Что ты болтаешь? — не понимал ее служака. — Давай пошевеливайся, — и он пнул ее прикладом несильно в бок.

Однако этого оказалось достаточно, чтобы старая женщина полетела в снег.

— Что ты бьешь мою бабушку! — вскричал Дакани, с бешеными глазами махал кулаками перед лицом обидчика.

— А ну пошел прочь, — и солдат пнул мальчика прикладом в грудь.

Дакани упал в глубокий снег, быстро вскочил, вновь встал перед военным.

— Ты что лезешь? Вот мой папа на фронте, он герой, он капитан, он вернется и набьет тебе морду, — кричал мальчик в ярости, со слезами на глазах. — Трус, с отцом бы ты так не говорил, он дал бы тебе по шее.

— А ну пошел вон, сопляк, — мальчик вновь полетел в снег. Мгновение он лежал в оцепенении, потом пискляво закричал в беспредельном отчаянии, мокрые от слез глаза его сузились, он вскочил, хотел броситься на обидчика, но Дихант и Табарк перехватили его, стали успокаивать, изо всех сил удерживать. Заплакали все младшие дети. Вокруг Дакани крутилась его близняшка Кутани, слезно плакала, причитала:

— Дакани, братишка, успокойся, родной, оставь его, он убьет тебя, у него ружье, он варвар… Не волнуйся, наш папа вернется с войны, он им всем даст. Все будет хорошо… Успокойся. Смотри как их много. Они вооружены. У них нет ничего святого. Они хуже зверья.

— Быстрее… Пошевеливайтесь, — кричали солдаты.

Кругом стоял визг, крик, плач. В сарае, почуяв неладное, мычали коровы и буйволы, в курятнике кудахтали куры, собака на привязи бросалась на солдат, не могла разорвать ошейник. Стая диких голубей носилась над селом, не зная, на какую крышу сесть — везде стоял гомон, люди были в панике, в шоке. Многочисленные вороны и сороки сидели на высоких деревьях, с удивлением рассматривали эту невиданную картину — готовились к большому пиршеству.

А в соседнем дворе мать раненого Ески — старая Соби — обеими руками обхватила лежащего в беспомощности сына, не отпускала его. Два здоровенных солдата вцепились в ее костлявое, дряблое тело и долго не могли оторвать старуху-мать от больного сына. Соби кричала, плакала, отбивалась ногами, однако все быстро кончилось, ее резким толчком оторвали от единственного сына, на руках один солдат вынес ее во двор. Второй воин осмотрел помещение, невольно остановил свой взгляд на военной форме с боевыми наградами, висящей у изголовья больного. В это время, дрожа всем телом, Ески поднатужился, с трудом, стоная, присел. За последние дни он весь почернел, остались только кожей обтянутые кости. Однако глаза его еще горели, выдавали жизнь.

— Не трожьте мать, — сумел вымолвить он.

Солдат, с непонятными мыслями, еще с минуту смотрел на него, молча вышел.

— Ублюдки, вашу мать, — простонал Ески.

В это время почти все село пригнали в школьный двор, из помещения выпустили мужчин. Все плакали, кучковались семьями, дети кричали в испуге. Вокруг плотным кольцом сжимался частокол зловещих, покрытым мраком пороха автоматов.

В таком застывшем оцепенении стояли долго. Офицеры не знали, что делать дальше, — исчез где-то их командир Касьянов. Солдаты ждали команды. Народ потихоньку пришел в себя, стал оценивать ситуацию, взбадривать друг друга, успокаивать. В это время Табарк взяла с собой внучку Кутани в качестве переводчицы, подошла осторожно к ближайшему солдату.

— Бабушка просит, чтобы Вы ее отпустили домой, положить сено буйволам и курицам корм.

Солдат был старым, видимо сердобольным. Слезы выступили на его глазах, глядя на жалкую девочку.

— Доченька, вон наш командир — обратись к нему, — мягко сказал он.

Капитан Аверин внимательно выслушал повторный перевод Кутани — сделал гуманный вывод:

— Да, скотину жалко. Рядовой Спиридонов, проводи старуху до хаты и быстрее обратно.

Возвращаясь домой, у Табарк была только одна мысль: забрать два родовых кинжала, один серебряный, другой атагинский, припрятанные Цанком в стойле сарая. И еще — самое главное — проведать Ески.

Рядовой Спиридонов оказался не суровым человеком, он разрешил Табарк повозиться в сарае, спокойно ждал, пока старушка засовывала кинжалы под длинное платье, в шаровары. Добившись желаемого, женщина стала второпях ухаживать за скотинкой, при этом обнимала всех, целовала, плакала. Буйволы, видимо, все чувствовали, со слезами на глазах ложили свои большие головы ей на плечи, жалобно мычали.

— Ну скоро ты, бабуля? — крикнул Спиридонов. — Давай побыстрее.

Табарк вышла из сарая.

— Можно я туда пойду? — сказала она по-чеченски, показывая пальцем направление дома Соби.

— Нет, — твердо ответил солдат, — хватит, пошли.

Табарк закрутилась, жалостливо глядела в глаза Спиридонова.

— А туда можно?

Вначале рядовой не понял, потом, глянув на направление руки, сообразил.

— В туалет что ли?.. Ну ладно, иди… Только не засиживайся там, бабуля.

Табарк села в туалете, из щелей подсматривала за солдатом, хотела незаметно проскочить во двор Соби. Спиридонов достал кусочек газеты, тихонько присвистывая, сделал самокрутку. В это время раздался глухой хлопок, и Табарк увидела, как из дома Ески вышел военный, на ходу прятал в кобуру пистолет, быстро исчез за забором.

Старушка, согнувшись, вышла из туалета, сквозь калитку проскочила в соседний двор, вбежала в дом, застыла в ужасе… Ески лежал неподвижно, со злым оскалом в зубах, безумные глаза его упирались в потолок, а прямо посередине лба зияла маленькая, темно-бурая точка, обрамленная пороховой пылью.

— Ески, — вскричала Табарк, схватила родственника за плечи; ее руки увлажнила липкая, теплая кровь. — Помогите, помогите, — завопила она.

* * *

Часам к десяти утра распогодилось. Резкий, холодный ветер с севера разогнал туман, вытолкал за высокий перевал мрачные тучи. Небо над Дуц-Хоте прояснилось, засветилось нежной голубизной. Над вершинами гор зависло яркое, невысокое зимнее солнце. Покрытая белоснежным покрывалом Вашандаройская долина заблестела серебром, показала свою роскошную ширь, красоту, притягательность. Поперек ее чернела ровная полоска каньона родника. Покрытые голыми вековыми деревьями склоны окрестных гор замерли в оцепенении — такого ужаса даже они не видели. Сама природа прощалась со своими жителями. А высокие черноствольные дубы и чинары качали в удивлении кронами, размахивали голыми ветками, под ветер освистывали гнусную операцию большевиков.

Жители Дуц-Хоте замерли, в изумлении рассматривали родные горы, чувствовали, что многие из них больше сюда никогда не вернутся, не увидят этот сказочно красивый, щедрый край, не напьются живительной родниковой воды, не наполнят грудь душистым ароматом горного воздуха… Все плакали. Теперь никто не кричал. Просто сквозь нескончаемые, обильные слезы пытались запечатлеть в памяти все прелести родных мест, милого Кавказа. Природа наградила их в последний раз — разогнала тучи и туман, раскрыла щедро свою ширь и высь, как бы говоря, что вы не забывайте нас и возвращайтесь, а мы терпеливо будем ждать вашего возвращения. Ибо эти ваши горы, ваши долины, ваша земля. Вашей кровью и потом эти места щедро политы, напоены до пресыщения. И только поэтому благоухает этот сказочно щедрый край. Без вас, вайнахи, здесь не будет радости, счастья и просто гармонии!

— О вайнахи, — вдруг сиплым, срывающимся в предательской слабости голосом крикнул самый старый житель Дуц-Хоте — Арзо сын Дамси. — Посмотрите кругом. Как прекрасен наш край! Запомните его таким и передайте в памяти поколениям… Я завещаю вам, о вайнахи, только одно — стремление вернуться в родные края, в наши горы. Ибо без них у нас не останется языка, культуры, традиций и естественно самого народа. Чеченцев на Земле тогда больше не будет… О, люди! Я прошу вас сейчас взять себя в руки, на зло этим извергам не показывать нашей слабости и печали. Наши отцы немало страдали от варварских набегов, но они выстояли, выдержать должны и мы… У этих людей нет Бога, нет ничего святого, они поклоняются идолам, в том числе и живым, они создают себе кумиров и не могут без них существовать. Они несвободны, они не знают, что такое свобода, поэтому они крайне несчастны, и вследствие этого бесконечно жестоки…

— Аминь, аминь! — понеслось по толпе.

— И еще, о люди, берегите детей. Главное — дети. Держитесь вместе, не поднимайте паники, и помните, нас создал Бог, чтобы мы в обозначенный им час умерли… Когда мы помрем неизвестно, и до последнего вздоха мы должны стремиться жить. Поэтому не волнуйтесь, боритесь до конца за жизнь, а самое страшное, что с нами может быть, — это смерть, а она неизбежна… Да благословит нас всех Всевышний!.. Аминь!

Жители Дуц-Хоте по-прежнему толпились в школьном дворе, окруженные частоколом солдат. Недалеко от них на небольшой возвышенности стояли кучкой офицеры, в центре, важно расставив ноги в победоносной позе, красовался Касьянов.

— Переводчик? Где переводчик? — крикнул он. — Я здесь, товарищ капитан.

— Ха-ха-ха, через недельку будешь называть меня майором… Так, что это болтает старый болван?

— Да так, призывает к спокойствию и говорит, что все в руках Божьих.

— Правильно говорит. Только Бог здесь не при чем. Все в наших руках.

В это время к Касьянову приблизился капитан Аверин.

— Автотранспорт сегодня сюда прибыть не сможет — снега по колено, — сказал он озабоченно.

— Да, видимо так, — подтвердил неунывающим голосом Касьянов.

— Так что будем делать? Как доставим население до Махкеты?

— Товарищ капитан, — наклонив в сторону Аверина надменно голову, с усмешкой говорил Касьянов, — это теперь не население, а спецпереселенцы… Это раз… А до Махкетов пойдут своим ходом, и немедленно… это два.

— Так среди них старики, дети, больные.

— Отставить, — рассердился работник НКВД. — Я повторяю для Вас и всех остальных — нет среди них горации — это все спецпереселенцы, а если проще — бандюги.

— Не горации — а градации, — глядя в сторону, сказал спокойно Лопатин.

— Ты — Лопатин, — заскрежетал зубами Касьянов, — доиграешься.

— Виноват, товарищ капитан, — я как лучше.

— Лучше, чем я сказал, не бывает. Понял? Сопля! — заревел зверем Касьянов.

— Так точно, товарищ капитан, — выпрямился в струнку Лопатин.

Наступила пауза, ее нарушил Аверин.

— И все-таки, товарищ капитан, они… точнее спецпереселенцы, ведь не смогут нести по такой дороге, в такую даль мешки с мукой.

— Слушайте, — развел руками Касьянов, — да что вы все такие сердобольные… Не смогут, значит хорошо — нам больше достанется… Пусть подыхают с голоду — твари. Вы что думаете, мы их в санаторий направляем?.. Что вы за люди? Не пойму я вас. Не так вы мыслите.

После этих слов он сделал два шага вперед, крикнул:

— Третий взвод, быстро пройдитесь по селу — приведите сюда всех, что есть, коней… Не забудьте про колхозную ферму… Коня председателя — ко мне.

В это время сидящая в центре толпы Табарк толкнула в бок соседку:

— Соби, Соби, — прошипела она. — Это он. Он.

— Который? Где? — повернулась мать Ески.

— Вон что кричит.

— Дай мне атагинку, — прошипела Соби, имея в виду кинжал, произведенный в чеченском селе Атаги.

— Зачем?

— Ради Бога замолчи. Не задавай мне глупых вопросов.

— Ты погубишь себя.

— Слушай, замолчи. Я уже погибла… Лучше смотри за внуками.

Через несколько минут чуть сгорбленная Соби кружилась, как истерзанная волчица, возле офицеров. Левой рукой она опиралась на посох, а правую держала под овчинным полушубком.

— Переводчик, переводчик, — крикнула она заманчиво-ласковым голоском, — иди-ка сюда, молодой красавец.

Переводчик, смуглый молодой военный, видимо метис, недовольно глянул на старушку.

— Что тебе? — пробурчал он.

— Иди сюда. Дело есть важное, очень интересное.

Переводчик посмотрел вопросительно на начальство, не увидев никакой реакции, приблизился к старухе.

— Молодой человек, я вижу, ты благородный мужчина, только поэтому прошу тебя о помощи.

— Ничем помочь не могу, — огрызнулся переводчик, хотел отойти в сторону.

— Погоди, не торопись, — усмехнулась Соби. — Ты ведь не знаешь, о чем я прошу… Я говорю о кладе.

— Каком кладе? — встрепенулся переводчик.

— Об очень большом, богатом кладе. Там лежат несметные богатства старины. Я последняя, кто владеет тайной. Там помимо прочего и золотой козел Чахи. Слышал о таком?

— Ну шуми, бабушка, — вплотную приблизился к ней переводчик, ласково дотронулся до грязной, поношенной замши полушубка, погладил нежно пальчиками. — Что ты шумишь? Давай чуть отойдем… Ну, рассказывай.

— Так не могу… Вдруг ты меня убьешь.

— Не болтай глупостей, бабушка. Я наоборот спасу тебя. И не только тебя, но и твоих родственников… Ты не знаешь, какое я имею влияние… Вон командир только меня и слушает, а в городе главный генерал мой дядя. Так давай рассказывай, не тяни лямку.

— Нет, должен быть еще один свидетель, лучше, конечно, командир. Вот мы втроем и поделим… Не волнуйся, всем хватит на три поколения вперед.

— Да оставь ты этих русских извергов. Неужели ты хочешь с этим безбожником поделиться?

— Понимаешь, он здесь главный. И без его помощи мы ничего не сможем. Ведь так это?

Переводчик еще уговаривал старуху, мялся, потом понял, что все бесполезно, подошел к Касьянову, долго шептал ему на ухо.

— Что? Не понял? — скривил морду капитан.

После повтора все сообразил.

— Так, не кричи. Молодец! А ну-ка, отойдем в сторонку. Веди сюда бабку, да поживей и потише.

После этих слов он стал серьезным, даже озабоченным, закурил папиросу, в раздумьях сунул обе руки в карманы штанов. Подошли Соби и переводчик.

— Говори тихо, — с папиросой во рту обратился Касьянов к солдату. — Да поживее.

При этом он вплотную приблизился к матери Ески, осмотрел внимательно ее сгорбленный вид. Старуха что-то сказала на чеченском.

— Что она говорит? — повернулся Касьянов к переводчику, и в это время в лучах солнца что-то блеснуло, дико взвизгнула старуха и одновременно брызжущих фонтан крови с перерезанной гортани капитана хлынул в лицо Соби, а она все так же стояла, визжа, в упоении, в ее широко раскрытый, с четырьмя прогнившими клыками, беззубый рот попадали брызги крови. Она вся дрожала в нервном шоке, потом захохотала и еще дважды всадила кинжал в живот дергающегося в судорогах кровника — убийцы сына… Раздались выстрелы — Соби упала навзничь в глубокий снег, в предсмертном вдохе дрогнула, вся выпрямилась и так застыла с улыбкой на окровавленном чужой кровью лице, с распростертыми в стороны руками. Даже после смерти она не выпустила из рук посоха и кинжала. В такой ликующей позе она и осталась лежать под голубым небом в снегу, когда толпу людей погнали из опустошенного села в Сибирь.

…Жителей Дуц-Хоте построили шеренгами по восемь-десять человек и погнали колонной по заснеженной дороге в Махкеты. Дуцхотовцам повезло — в соседнем высокогорном селе Хаибах офицеры облегчили себе задачу — они загнали жителей в здание бывшей школы и подожгли всех живьем…

Семья Арачаевых шла в одной шеренге. Дакани и Кутани вели за руки Гелани. Младший сын Цанка — Дени был на руках бабушки — Табарк, а Дихант несла на плечах мешок кукурузной муки. После первых ста метров она упала, мешок полетел в снег, развязался, частично рассыпался. Дихант пыталась собрать муку обратно в тару, ругалась, проклинала все на свете. Еще через десяток шагов она вновь упала лицом в снег, не вставала, плакала от бессилия и изнеможения. Старшие дети хотели ей помочь. Полмешка муки рассовали по карманам детей и Табарк, шли дальше. У всех на ногах были простые сыромятные чувяки, они полностью промокли в снегу, набухли, не держались, сползали, скользили, абсолютно не предохраняли конечности от мороза, а даже наоборот, собрав в себя влагу, превратились в ледяшку. Младшие дети, Гелани и Дени, испражнениями и мочой обмочили обильно свою худую одежду. Все это замерзло, притягивало холод, доставляло младенческой коже сильные неприятности. К тому же все были голодными, не понимая происходящего, в крике, в слезах, в жалобных стонах просили есть, пить, вернуться обратно домой.

— Дени, дорогой, успокойся, потерпи еще немного, — в слезах шептала ему бабушка, — что я могу для тебя сделать? Что? Лучше бы я вчера подохла, чем все это видеть… Не плачь, потерпи… Все пройдет… Вот приедет твой папка и все будет нормально. Постарайся заснуть, родной.

После первого километра пути в снег упала Кутани, она не плакала, была бледной и строгой.

— Оставьте меня здесь, оставьте — я не могу дальше идти. Не могу, у меня сдавлены льдом ноги. Мне больно. Бросьте меня здесь.

Идущий сзади мужчина ударами кулака побил ее заледеневшие чувяки, поднял на ноги.

— Иди, дорогая, иди, доченька… Потерпи маленько.

…К вечеру были в Махкеты. Обезжизненное село хранило в себе мрак, пустынный ужас, обездоленное сиротство. Здесь было страшно. Оказывается, покинутое поселение — как могильная яма.

По настоянию капитана Аверина и солдат и спецпереселенцев вечером кормили из одного котла. Желающим давали добавку. Два медработника пытались оказать помощь пострадавшим.

— Слушай, Дихант, — говорила Табарк снохе, — в этих людях одновременно живет и прекрасное и низменное — что за народ? В ту же ночь на грузовиках перевезли всех в Грозный. Еще сутки держали на каком-то товарном дворе под открытым небом. Шел снег, было очень холодно и ветрено. Еще один раз кормили горячей похлебкой, дважды давали кипяток. Дети Дихант больше не плакали, не было сил, все были в жару, тяжело болели. Ночью с 26 на 27 февраля погнали на железнодорожную станцию. Из многих окон и подворотен за идущей процессией наблюдали не бандиты, реакция была разной, но в основном все одобряли мудрое решение партии.

Поздней ночью, в кошмарной темноте, в спешке погрузили всех жителей Дуц-Хоте в три скотских вагона. Все делалось бегом, под пинки и приклады солдат, под невыносимый мат и унижения. Вдруг с шумом закрылись двери, щелкнули снаружи засовы.

— Дакани, Кутани — вы где? — кричала в темноте Дихант. — Здесь, — тихо ответили близняшки.

— А Гелани?

— Не знаем.

— Как не знаете? Где Гелани? Ге-ла-ни! — закричала Дихант, бросилась к дверям, билась о них кулаками, головой, ревела, кричала.

Весь вагон ее успокаивал, звал солдат, просил открыть дверь. Снаружи не было никакой реакции. После полуночи три вагона подсоединили к составу и эшелон медленно тронулся.

— Ге-ла-ни! — кричала Дихант охрипшим голосом, билась о дверь, падала в обморок.

Все было напрасно, поезд набрал ход. Сын пропал.

А на следующий день заметался то в жару, то в ознобе младший сын — Дени. Был в беспамятстве. Горел. В редкие минуты приходил в себя и жалобно просил:

— Мама, дай воды… Дай воды, мам… Ну почему ты жалеешь даже воду.

В вагоне воды не было. Поезд ехал без остановок. Весь вагон хором вопил, просили остановиться, но все было бесполезно. Только к вечеру была остановка где-то в степях. Открыли двери. Мужчины побежали к колодцу. Вливали протухшую воду в маленький ротик Дени. Ребенок слабо реагировал, вырывало все обратно. Ночью он замолчал, застыл в руках Дихант. Несчастная мать со всей силой прижала его к груди, молила у Бога пощады, чувствовала, как младенец в руках отяжелел, застыл камнем, потерял тепло. Но мать все равно сжимала его в объятиях, боялась выпустить дитя, тихо плакала и убаюкивала.

— Спи, дорогой, спи. Все будет хорошо. Ты поправишься и мы вернемся домой. А дома нас папка будет ждать. Он тебя так любит. Ведь он воюет на войне, чтобы мы жили счастливо, свободно… Спи, родименький. А утром я тебе молочка принесу тепленького, будем играться мы, и Гелани придет к нам утром… Ты любишь Гелани? Правильно, ведь он твой братик… Вы вырастете большими, и женитесь на красивых невестах, и будет пышная свадьба, а я буду сидеть на ней важная, счастливая… Какое это будет счастье, Дени!.. Когда я стану старой, ты будешь за мной ухаживать. Ты, как младший, будешь всегда со мной… Ой, когда это будет? Когда вы вырастете?.. А пока спи, спи, родименький, спи, мое солнышко… Утром и Гелани придет…

На следующий день несколько мужчин с трудом разжали окаменевшие руки матери. Дихант упорно сопротивлялась, рыдала, ее лицо было неузнаваемо страшным, безжизненным, синюшным. Маленького Дени похоронили прямо у железнодорожного полотна, закопали в песке. Это был первый труп, но далеко не последний. За три недели пути было много страданий, унижений, лишений. Некуда было пойти по нужде. Нечего было есть, пить, нечем умыться, негде спать, или просто уединиться… Три недели, двадцать один день в скотском вагоне. Многие этого не вынесли… Больше никого не хоронили. Просто на остановках заходили солдаты и выкидывали трупы наружу, как мешки… Так это было… Было с детьми, со стариками, с женщинами… Но было и исключение.

Из-за задержки в пути дуцхотовцы не попали в основной график отгрузки спецпереселенцев (именно «отгрузки», а не отправки — было написано в отчетном рапорте военного коменданта республики). Заполненные ими три вагона пришлось подцепить к элитному эшелону. В этом железнодорожном составе отправлялась в Сибирь вся вайнахская номенклатура. Все вагоны были купейные, обустроены всем необходимым. Однако и здесь было классовое разделение: высшие руководители республики и их семьи ехали в отдельном, роскошном спальном вагоне; их было пятеро.

Они тоже волновались, чувствовали некоторую бескомфортность, боялись дальней дороги и туманной будущности. Когда состав тронулся, все немного успокоились: женщины и дети, плотно поев, заснули, пятеро начальников закрылись в отдельном купе — пили водку, жирно и разнообразно закусывали. При этом второй секретарь Магомедалиев пил коньяк.

— Понимаете, — говорил он озабоченно, — мне врач рекомендовал пить только коньяк, хороший. Иначе, говорит, будет язва и даже гипертония. А не пить нельзя, ведь у нас какая работа — сплошной стресс. Какая нагрузка…

— Да, это конечно… Сколько работали, сколько трудились, — поддержали его попутчики.

Через несколько рюмок охмелели, стали шутить, от жары поснимали пиджаки и галстуки. Закурили ароматные папиросы. Разговаривали только на русском. При этом субординацию соблюдали четко, говорили в основном главные по ранжиру, другие им поддакивали, вставляли редкие реплики типа: «А Вы об этом и раньше говорили», «Как Вы правы!», «Умное решение», «Дальновидно».

Наконец затронули самую больную тему — о выселении. И здесь главную речь держал второй секретарь обкома.

— Понимаете, товарищи, — говорил озабоченно Ахмед Якубович, — беда нашей интеллигенции, да и вообще всех образованных людей республики, состоит в том, что народ наш тёмен, неграмотен, своенравен. Ведь в целом правильно принято решение о выселении. Посмотрите сами: воруют, грабят, от службы в армии уклоняются, не работают, а если работают, то во вред… Ну что еще делать товарищу Сталину? Его понять можно… Конечно, есть некоторые перегибы, но это, видимо, связано с нехваткой времени: идет война. Я думаю, что товарищу Сталину доложат и верных коммунистов вернут обратно… Мне «первый» по секрету говорил, что мы с вами, товарищи, можем даже не доехать и нас с извинениями вернут обратно, на Родину… Точнее, Родина у нас весь Советский Союз, и куда пошлют, там и будем работать на благо народа… Мне для начала гарантировано место председателя горисполкома в Киргизии. Конечно, это не мой уровень, но это только вначале… Ведь наш «первый», Андрей Федорович, тоже там работал несколько лет, говорил — тяжело с этими чурками, тупые, говорит, и бестолковые… Ну ничего, мы с этими басмачами разберемся… Нам, как говорится, все равно, где укреплять власть Советов. Давайте выпьем за товарища Сталина!

Все встали. Выпили полные бокалы до дна, слегка закусили, сели.

— Я думаю, что товарищ Сталин не знает полной картины происходящего, он наверняка бы не позволил трогать коммунистов.

— Да, конечно.

— Это бесспорно.

— Ему доложат, и все будет исправлено.

— В этом нет сомнения.

Эти обильные застолья и громкие тосты продолжались каждую ночь.

Через неделю Магомедалиев жаловался попутчикам:

— Представляете, как мне не везет в жизни. Оказывается, в этих трех прицепных вагонах находятся люди из Дуц-Хоте. А оттуда муж моей дочери. Мало того, что я всю жизнь этого зятька и его родню на шее таскал, так они меня и здесь достали… Просто ужас… Пришлось поделиться последним. Несколько буханок хлеба за копейки, гроши отдал… А нам ведь — еще долго ехать… А что впереди еще неизвестно… Комендант Горбатюк виноват — обещал ни одной этой рожи не показывать, а сам… Негодяй… Я ему столько сделал. Даже четырехкомнатную квартиру сестры жены на его имя переписал… Да ладно там, что уж жалеть, она им все равно больше не пригодится. А кроме квартиры — сколько надавал. Просто кровопийца. Ничего, я доложу куда следует… Ведь слово надо выполнять… А эти дуцхотовские — совсем дикари. Смотрят на меня — будто я виноват в их бедах. Нет чтобы жить по-человечески, нет, не подчинялись, не сломили свою гордыню, вот и результат. А надо в жизни быть компромиссным, где надо опустить головочку, чуть пригнуться. Убрали бы в сторону свою вековую своенравность, высокомерие, и ничего бы не было, а теперь собьют с них спесь… Ну ладно, что мы все о неладном. Давайте выпьем, друзья. Наливайте… Полнее лей, полнее… А где моя шоколадка?.. Да вы ешьте икорочку, ешьте. У меня ее полный бочонок. В вагоне тепло, боюсь, испортится… Надо сказать, чтобы этот солдат-истопник меньше угля в печь ложил, а то от жары спать тяжело, очень душно. А окно открыть боюсь, эти голодранцы могут на ходу залезть, — и он со смехом указал пальцем в сторону хвостовых вагонов. — Ну, давайте за товарища Сталина и кра-си-вых жен-щин!

— Браво!

— Прекрасный тост.

— Хорошо сказал. Очень актуально.

— Ха-ха-ха, — лился сытый смех из купе…

Через пару дней поезд, как обычно, остановился где-то в казахстанской пустыне на много часов. Было солнечное, морозное утро. Дул порывистый ветер. Ахмед Якубович выходить из вагона на прогулку не смел, боялся встреч с «голодранцами из Дуц-Хоте». Он в одной майке стоял перед зеркалом, маленькими ножничками и лезвием поправлял тонкие усики, иногда критически осматривал сбоку свой живот, недовольно вертел головой, посвистывал какую-то шутливую мелодию. Рядом на маленьком столике дымилась трубка. Он сунул ее в рот: посмотрел, как выглядит с ней в профиль, потом в фас. «Да, так лучше, осмысленнее становится лицо, — подумал он, — ведь недаром и товарищ Сталин и первый секретарь — Андрей Федорович курят больше трубку, чем всем доступные папиросы… Так совсем другой вид… Как я раньше не догадался… Когда мы наконец поедем?» — и он выглянул лениво в окно, и вдруг взгляд его преобразился, зажегся обычным выражением алчности и вечного голода. Он жадно облизал толстые губы, кулаком вытер рот, глазами пожирал длинную женщину, проходящую мимо вагона в сопровождении двух подростков. Это была Дихант. Ее впервые после смерти Дени и пропажи Гелани вывели на воздух — боялись, что она сойдет с ума.

Ахмед Якубович долго всматривался в лицо женщины, потом, позабыв все на свете, перебежал в соседнее купе и оттуда любовался увиденным. Затем ждал терпеливо, пока троица не вернется. Вновь внимательно выглядывал из окна, позабыв всякую осторожность.

А чуть погодя, когда Дихант сидела уже в своем вагоне и безучастно смотрела в одну точку, к ней подошел взрослый мужчина, сосед Арачаевых и по Дуц-Хоте, и по вагону.

— Дихант, — твердо, с радостной надеждой сказал он, — тесть Зукаева Курто предлагает за твои сережки — двадцать буханок хлеба.

Все раскрыли голодные рты.

Дихант спокойно сняла сережки, посмотрела с любовью, на них: различными цветами блеснули в полумраке вагона огромные камни.

— Это последнее, что осталось у меня на память от отца… Забери, — прошептала она и отвернула голову.

Минут через десять группа людей по обмену во главе с соседом возвратилась.

— Дихант, — озабоченно сказали они, — эта свинья говорит, что он ошибся и в знак утешения и родства может дать только пять буханок хлеба… Что нам делать? — Он не ошибся… У этих сережек давняя и трагическая история… Отдайте их ему бесплатно. Пусть подавится ими.

Вечером пять буханок зачерствелого хлеба делили ровно на шестьдесят семь частей. Дихант свой кусочек поделила между сыном и дочерью.

Поезд медленно тронулся дальше, разбудив пустынную тишину визгливым гудком… Жизнь продолжалась…

И еще через пару дней Табарк обменяла родовой серебряный кинжал на четыре буханки черствого, покрытого плесенью хлеба… Поехали дальше по голой, промерзшей в ветрах пустыне Кызылкум…

Семью Арачаевых выгрузили в Кзыл-Ординской области, на станции Чиили. Поместили жить в глиняном сарае, где до этого находился скот казахов. Через несколько дней Кутани вместе с подружками нашла в степи коренья травы, похожей на черемшу. С голоду они ее съели, отравились, опухли, посинели и померли. А летом Дихант с единственно оставшимся сыном — Дакани, ходила на рисовые чеки, где после уборки урожая они собирали опавшие колосья. Это было запрещено. Однажды их обнаружили сторожа-казахи на конях, погнали они воров по полю, стегали плетями, не щадили женщину и ребенка. Спасаясь от побоев, Дихант и сын бросились в полноводный, широкий оросительный канал. Дакани переплыл, а мать утонула. Нашли ее через два дня всплывшей у далеких шлюзов. Там же и похоронили. Остались в живых старая, больная Табарк и ее внук Дакани.

Зима 1944–1945 года была самой тяжелой, голодной, лютой. Табарк окончательно сдала, болезни и старость все больше и больше прижимали ее к холодным, сделанным из глины нарам. Среди спецпереселенцев гуляли тиф, цинга и холера. В декабре целую неделю бушевала вьюга. Никто не мог выйти наружу. В сарае Арачаевых замерзла вода в ведре, нечего было есть Тогда Дакани вспомнил, что в саманных стенах их жилища, еще летом, он видел много пшеничных зерен. В потемках ползал он вдоль стены, ощупывал каждый сантиметр. С ножичком в кружку собирал драгоценные зерна. Всего собрал шесть! Больше выбора не было, в соседней хибаре жили большой семьей их односельчане. Сквозь ураганный ветер побежал Дакани к ним и удивился: дверь и два маленьких окна были забиты досками. Он вернулся ни с чем. Когда шел обратно, ему показалось, что кто-то выл. «Видимо ветер», — подумал тогда Дакани.

В тот же день он побежал в казахское село, ворвался в первый дом наугад. Казахская семья как раз сидела в кружок, ела возле большой кастрюли. Ничего не говоря, Дакани схватил со скатерти огромный круглый хлеб и большой кусок мяса, выбежал наружу. Ни взрослый казах — отец семейства, никто другой даже с места не сдвинулись, слова не сказали.

На следующее утро ожившие после обильной еды Дакани и Табарк пошли посмотреть, что с соседями. На ходу решили переселиться в их более благоустроенный дом, если те ушли. Выломали дверь и ужаснулись: на полу в исковерканных позах лежало четверо худущих, как скелеты, детей; старшая девочка еще дышала. К вечеру и она умерла. Их молодые родители бросили от безысходности и голода детей, забили двери и окна досками и под шум вьюги бежали… Эта молодая супружеская парочка народила позже еще пятерых детей, жили после в счастье в Грозном, никого не стыдились, угрызениями совести не страдали, по крайней мере с виду… Это тоже было…

…А когда вьюга улеглась, пришла милиция и забрала пятнадцатилетнего Арачаева Дакани. Он так и не вернулся. Осталась Табарк одна.

* * *

Жизнь Арачаева Цанка в Алма-Ате была несносной. Неотступные переживания за судьбу семьи, тоска по детям и матери давили душу, угнетали сознание, волю и психику. Он по ночам не спал, до утра ворочался в постели. В редкие минуты сна ему виделись кошмары. И почему-то всегда он видел жалкое, заплаканное лицо младшего сына — Дени. После этого он вставал весь в поту, в ужасе сжимал двумя руками голову, не знал, что делать, как быть. Отчаяние заело его душу, он не находил себе места, покоя, уравновешенности.

Этим внутренним страданиям души сопутствовали и внешние раздражители. Так, ровно через неделю, как их привезли в Алма-Ату, во время перерыва собрали всех чеченцев и ингушей прямо в прокатном цехе. И у всех на виду майор из военной комендатуры стал оскорблять бывших фронтовиков.

— Вы бандиты и уголовники, как только вы приехали сюда, — кричал майор, — резко возросла преступность, вчера ограбили магазин, позавчера избили и ограбили семью инженера. Думаете, что мы не знаем, кто это делает? Вы. Вы и на фронте были дезертирами и предателями.

— Сам ты предатель и сука тыловая, — крикнули вайнахи. — Чего? — вскричал майор. — Кто сказал? Молчать!

— Да пошел ты… — кричали ему в лицо.

— Я вашу мать…, я вас всех…, - матерился майор.

В это время из толпы вышел ингуш Джабраил Льянов и резким ударом кулака повалил майора навзничь. Начался бардак, Льянова и еще двоих арестовали. К счастью, в тот же день их отпустили и, к удивлению всех, через неделю Льянов стал шеф-поваром заводской столовой.

Правда, жизнь после этого не улучшилась. Слова чеченец и предатель — были одно и то же. Люди никогда не видели чеченцев и ингушей, но много раз читали в газетах, слышали по радио, что это враги народа, вредители и даже людоеды. Средства массовой информации по заданию сверху делали свое грязное дело.

В одиночку ходить в городе было опасно — могли избить и убить. Однажды поймали Арачаева три молодчика, избили прутьями, свинчатками. Ходил он после этого неделю с синяками на лице и всем теле. Обращаться в милицию было бесполезно, даже опасно.

А 23 февраля, в день Советской Армии и в годовщину депортации чеченцев и ингушей, случилось совсем не ординарное событие: общежитие окружили молодчики, стали бить стекла, вызывать вайнахов на улицу, рваться в помещение, оскорблять и материть.

Все чеченцы и ингуши собрались на первом этаже, в холле: рвались в драку фронтовики, не желали терпеть унижения.

— Тихо, — крикнул один из старших по воинскому званию и по возрасту — Арачаев, — их много, и они вооружены. Если они сегодня одолеют нас, то нам не будет пощады и впредь. О нас все будут вытирать ноги… Мы фронтовики… Слушай мою команду. Всем разойтись по комнатам и сорвать прутья со спинок кроватей… Через две минуты построение здесь.

Еще через пять минут он командовал:

— Построиться шеренгами по восемь человек — как живем в комнате. Это отделение. Выбегаем из здания по отделениям. Держаться в кулаке. Не разбегаться, а быть вместе… Вперед! В атаку!

Все кончилось в пять минут. Осаждавшие общежитие бежали в панике, оставив после себя лужи крови и десятки побитых. Все-таки фронтовой опыт помог… Только после всего этого прибыла милиция. И опять виноватыми стали вайнахи. На сей раз арестовали Арачаева. Правда, через час отпустили.

А на следующий вечер по незримой чеченской связи пришло известие, что все дуцхотовцы высажены на станции Чиили, Кзыл-Ординской области. В ту же ночь Цанка был на вокзале, изучал по настенной карте, где расположена эта станция и как туда надо ехать. Остаток ночи провел в мучительных раздумьях — не было денег и документов на дорогу. Утром решил рискнуть, зашел прямо в кабинет начальника цеха — Басова Альфреда Михайловича, коротко по-армейски доложил обстоятельства посещения и, стесняясь, попросил в долг деньги. Начальник цеха закурил папиросу, став спиной к Арачаеву, долго смотрел в окно, думал. Наконец повернулся, взглянул прямо в лицо Арачаева.

— Деньги будут после обеда, — глухо сказал он, — но больше я ничего не знаю. И мое имя нигде не фигурирует… Договорились.

— Да… Спасибо.

Вечером Цанка ехал в поезде. На нем был выдраенный до блеска воинский мундир и полная грудь орденов и медалей, четыре нашивки ранений. А на плечах по-прежнему красовались погоны капитана Советской Армии, правда, документального подтверждения этому не было. Более двух суток, с пересадками, он добирался до пункта назначения, ни разу не спросили у него документы, а военный патруль наоборот отдавал ему честь: не узнать бывалого фронтовика было невозможно.

На рассвете 28 февраля 1945 года Арачаев сошел на станции Чиили. Через минуту, дав протяжный, унылый гудок, поезд уехал. Цанка остался один на пустынном, грязном перроне. Было холодно, ветрено. Тревожно билось сердце, во рту стояла горечь едкого самосада, от голода урчал пустой желудок. Ёжась от порывов ветра, он быстро вошел в убогое здание вокзала, ему показалось, что в помещении холоднее, чем на улице. Кругом валялись мусор, грязь, песчаная пыль, воняло мышиным пометом и канцелярской пылью. В дальнем углу висела вывеска «Буфет», за побитой, окрашенной в зеленый цвет стойкой дремала полная женщина в испачканном, помятом белом халате.

Цанка подошел к стойке, слегка побарабанил пальцами. Продавщица лениво открыла глаза.

— Чай есть? — спросил виновато Арачаев.

— Есть, — тяжело, недовольно встала женщина. — Что еще? — Нет, только чай без сахара.

Цанка медленно выпил безвкусный чай, на последние гроши смог купить спички, вышел из здания вокзала, скрутил самокрутку, закурил. Не знал, к кому обратиться. Людей вокруг не было. Неожиданно в ранних сумерках вдалеке появились два силуэта, это были две молодые женщины. Они шли молча, быстро, держали под руки друг друга. На них была до того изношенная, дряхлая одежда, что даже Цанке стало их жалко. Когда они приблизились, по лицу он определил, что это землячки.

— Подождите, — сказал он на чеченском языке.

— Ой, ты чеченец?

— Да, здравствуйте.

— Здравствуй, — хором ответили девушки, улыбнулись.

— А вы откуда родом?

— Из Шали.

— А из Дуц-Хоте проживают здесь? — спросил он в тревоге. — Да, но они живут в колхозе. Это километров десять отсюда. А кто тебе нужен?

— Арачаевы.

— Таких не знаем… Но там в основном живут все из Дуц-Хоте… А ты что — фронтовик?

— Да.

— А какого звания?

— Капитан.

— А медали, ордена есть?

— Есть, а что?

— Слушай, земляк, не окажешь ты нам любезность?.. Всего десять минут.

— Окажу, а что надо?

— У нас бригадир здесь — одна дрянь, он все время попрекает нас, что чеченцы не воевали. Будь другом, пойдем с нами — покажись перед ним.

— Ну пошли, — взбодрился Арачаев.

По дороге разговорились.

— Как вам живется здесь?

— Какая жизнь, — отвечали девушки, — голодаем, нищенствуем. На работу не берут — говорят, все бандиты и воры. Многие болеют. Хоронить людей не успеваем, а сколько погибло в пути… Ужас, что с нами сделали эти твари… Да и здесь на каждом шагу глаза колют — издеваются. Вон еле на работу устроились, а бригадир так и зовет — изменники, предатели, даже в табеле рабочего времени против наших фамилий написал — воры, тунеядцы и дезертиры.

Вскоре вошли в мрачное, большое помещение вроде ремонтной мастерской. Внутри гулял сквозняк, под крышей чирикали воробьи, воняло соляркой и удобрениями. Пройдя мимо груды угля и сломанной техники, вошли в освещенную, теплую комнатушку. За большим, заваленным бланками, пепельницей и пустыми стаканами столом, сидел грузный мужчина — на вид ровесник Арачаева, еще несколько человек, женщин и мужчин, сидели сбоку на лавке.

— Опять опоздали, сучки, — гавкнул тот, что сидел за столом, потом, увидев за спинами девушек высокого военного, вжался в стул, смотрел выжидающе, исподлобья.

— Мы не сучки, бригадир, сам ты сука, — на ломаном русском языке ответила одна чеченка. — А это наш земляк — фронтовик, герой… Покажи ему свои награды, — обернулась она к Цанке.

Офицер замялся, не знал, как вести себя. За одно слово «сучки» хотел избить негодяя. А демонстрировать грудь в наградах ему расхотелось.

— Ну, расстегни шинель, покажи награды, — просили девушки.

Цанка повел плечами, был в досадном смущении, жалел, что попал в такую ситуацию.

— Да откуда у него награды? — осмелел бригадир. — У чеченцев никто не воевал, все вы изменники Родины, предатели.

— Что ты сказал? — надвинулся на него Арачаев, кровь хлынула ему в лицо, задрожали руки. — На, смотри, смотри, — и он стал лихорадочно расстегивать пуговицы, раскинул полы шинели, выставил грудь перед носом бригадира. Тот встал со стула, грязными пальцами дотронулся до ордена Славы, дыхнул в лицо военного самогонным перегаром.

— А справки есть у тебя на эти вещицы? — ехидно спросил бригадир.

— Ты что мне «тыкаешь»? — возмутился Арачаев, уже хотел схватить грубияна за грудки, но в это время его обхватили обе девушки-землячки, оттеснили назад.

— Не связывайся с ним. Это свинья, грязи не оберешься. Уходи, — хором кричали они ему на чеченском языке. — Хватит… Спасибо тебе. Уходи.

Минут через двадцать Цанка шел по пустынной, ухабистой, промерзшей дороге в колхоз. Дурацкий инцидент остался позади, он думал только о семье, о предстоящей радостной встрече, об улыбках детей. В его кармане лежали четыре дешевые конфеты, купленные на вокзале в Алма-Ате для детей, он еще раз ощупал их, сам себе улыбнулся, шире сделал шаг. Вскоре увидел идущего навстречу человека. Они быстро сближались.

— Цанка! — вдруг вскрикнул мужчина, вскинул в восторге руки. — Цанка, ты ли это?

Только по голосу узнал Арачаев односельчанина Шовхала Ясуева, так похудел, осунулся, постарел его земляк, стал маленьким, хилым, сморщенным. Долго обнимались, восторгались встрече. Вдруг Шовхал сделал серьезный вид.

— Цанка, ты извини, сам знаешь, возможности не было. Ты ведь был на фронте… Прими мои соболезнования.

Арачаев тоже погрустнел.

— Да, потерял я брата. Прямо на глазах погиб Басил.

— Да, много горя у вас в семье.

Цанка оторопел, даже отстранился от односельчанина.

— Ты о чем? — удивился он.

— А ты ничего не знаешь? — очень тихо прошептал Шовхал, опуская глаза.

— Нет… Говори, — дернулся в нервном шоке Цанка, у него раскрылся в ужасе рот, скула поползла в сторону. — Го-во-ри, — схватил он большими, холодными руками плечи земляка, затряс его в ярости. Глаза его расширились, лезли вон из орбит.

— Успокойся, успокойся, Цанка… У всех у нас горе.

— Говори быстрее, не томи душу мою… Не издевайся.

Шовхал коротко рассказал о всех погибших. По мере его речи руки Арачаева безвольно опустились, его длинная спина сгорбилась, ссутулилась, голова упала на грудь, он отчаянно зарыдал, слезы обильно потекли на землю. Цанка отвернулся от земляка, сделал на полусогнутых ногах два-три неровных шага, упал, головой уткнулся в песчаную ледяную землю, ногтями царапал почву:

— За что? Почему? За что такие мне страдания? — стонал он.

Рядом согнулся Шовхал.

— Успокойся, Цанка. Возьми себя в руки… У всех горя хватает… Тебя мать ждет… Вставай… Она очень слаба… Тебя Бог на прощание к ней привел… Пошли быстрее.

Спустя полчаса два спецпереселенца подошли к небольшому поселению. Шовхал шел впереди, Цанка чуть сзади еле волочил ноги. Смерть близких ранила его в самое сердце, он чувствовал, как учащенно бьется в висках кровь, как огненный каменный шар сдавил его гортань, отдавался жестким прессом в правое плечо, грудь. Он уже не плакал, холодный ветер осушил его лицо, трещинами покрыл губы, воспалил налитые кровью веки. Он потерял самообладание, всякую силу, интерес к жизни, он просто шел за ведомым, ничего не думая, ничего не осознавая, ему хотелось просто лечь на холодную землю и так лежать, чего-то ждать: блаженного, вечного, спокойного. Он впервые понял, что жизнь — это череда потерь, это дом проблем и неиссякаемых страданий и переживаний. Ему вспомнился бой под Москвой, когда смерть была так рядом, практически неминуема, он вспомнил колымский поток, и в ушах у него сразу с все возрастающей силой начался дикий вой. Этот рев все усиливался, нарастал: да это несется армада немецких танков, а за ними огромной волной накатывается ледяная волна Оймякона. Но что это такое? Он не испытывает прежнего страха, не бьется сердце его в конвульсиях, не мечется он в тревоге, борясь за жизнь и свое существование. Наоборот, он чувствует радость конца, прекращения всяких мук и переживаний. Какое это счастье — быть в мгновение раздавленным этой невероятной силой и знать, что от тебя ничего не останется. Ничего… Вообще ничего… Тебя просто не было в природе… Оказывается, ты никто, ты хлюпик, ты ничтожество, ты даже не муравей, раздавленный солдатским сапогом, ты слабое, хилое, абсолютно не защищенное, преходящее существо… А сила — это Время, и подчиненная ей Природа, с ее стихиями, буйствами, бесконечностью и обманчивой, а скорее заманчивой красотой…

— Иа! Иа! Иа! — закричал рядом осел.

От этого визга Цанка очнулся, огляделся вокруг.

— Здесь вы живете? — удивился он.

— Да, существуем, пытаемся выжить, — невесело усмехнулся Шовхал, — а вон дом Табарк.

Арачаев минуту стоял как вкопанный, потом не выдержал. — Так ведь это курятник.

— Другого не дано.

Они подошли к маленькому, перекошенному, глинобитному, наполовину занесенному снегом убогому строению. Вход в помещение заслоняла металлическая разбитая дверь грузовика. На нее с внутренней стороны была накинута необработанная шкура коровы. Сбоку от входа чернело маленькое оконце, перетянутое какой-то промасленной тряпкой. Под плоской крышей торчала прогнившая труба глушителя трактора.

Цанка неумело отодвинул дверной заслон, наполовину согнулся, влез вовнутрь, от сумрака ничего не мог различить. Только в нос ударил запах навоза, гари, глины.

— Кто это? — услышал он хриплый голос матери.

— Нана, — вскричал он и бросился в темнеющему в углу силуэту.

— Цанка! Цанка! — зарыдала мать, сдавливая в объятиях сына. — Это ты? Это ты?… Цанка! Как я рада, ты пришел, тебя Бог прислал проститься со мной… — она зарыдала, еще сильнее прижимала к себе его голову. — Цанка, прости меня, прости проклятую, не уберегла я твоих детей, не уберегла, не сохранила род Арачаевых. Не смогла… Прости меня… Как я несчастна… Что мы будем делать? Цанка — это был ужас. Такого издевательства человечество не видело… Это был кошмар… И представляешь, до чего я несчастна — меня Бог не забрал, а молодых на глазах растворил… Цанка, как я рада, что под конец увидела тебя… Открой окно, дай я на тебя посмотрю… Дай поцелую.

— Нана… Нана… — рыдал Цанка.

…На улице увидеть фронтовика-односельчанина пришла толпа людей.

— Что говорит Арачаев?

— Нас не отправят назад?

— Говорят, что весной будем на Кавказе.

— А Цанка — офицер! Молодец!

— Может теперь работы дадут?

— Есть ли у него табак?

Вечером, когда остались одни, Цанка развел костер из веток кустарника джингила и саксаула. В комнатенке стало светлее, теплее, уютнее. При свете огня он рассмотрел комнату. Оказывается, вокруг было чисто, аккуратно, стены были побелены, полы ровно смазаны глиняным раствором. Крыша была камышовой, от толстого слоя навалившего за зиму снега она в середине прогнулась и грозилась в любую минуту отвалиться. В углу была пристроена, на чеченский манер, дровяная печь, а прямо посередине комнатушки в аршин высотой была выложена стена из глиняных кирпичей, пространство между этой стенкой и стеной хибары наполнили соломой. Это были нары. На них лежала Табарк, рядом сидел ее угрюмый сын.

— Ой, Цанка, — говорила беззубым ртом мать, — ты не знаешь, что здесь было. Нам еще повезло. Люди до сих пор живут в землянках. А здесь был сарай для ишаков. Мы как могли все оборудовали. На большее и сил и средств не было. А сами местные живут ужасно. После сумерек ни один из них из дому не высунется, хоть и будут все со двора их уносить. А утром бегут в милицию и там, где одна корова пропала, говорят три… А наши и днем и ночью рыскают кругом, как волки, хотят выжить, с голоду не помереть. И попадает им от власти соответственно… А наш Дакани пострадал совсем из-за ничего… Где же он сейчас — родименький…

Цанка смотрел на мать, не мог прийти в себя. Постарела Табарк до неузнаваемости. Щеки впали, скулы и челюсть выдвинулись вверх, глаза глубоко ввалились, потеряли цвет, блеск, движение. Губы обесцветились, покрылись синюшными волдырями, кожа сморщинилась, пожелтела. А самое страшное руки — они стали большими, костлявыми, грубыми, с толстыми, выпирающими венами. Холодными.

Ночью спали вместе, в обнимку. Цанка лежал с открытыми глазами, ни о чем не думал, не было сил. Табарк чавкала беззубым ртом, сосала третью подряд сладкую конфету — подарок сына. Глубокой ночью снова долго разговаривали. Говорили обо всем. На рассвете усталая Табарк, засыпая, сказала сыну:

— Цанка, я хочу сделать тебе завещание. Первое — не отчаивайся и борись за жизнь. Ты последняя надежда рода Арачаевых. Не дай ему засохнуть. Найди Дакани и Гелани. Я чувствую, что они живы… Ты молодой — народи еще детей. Обязательно. Второе — не забывай Родину и всеми силами постарайся вернуться в родное Дуц-Хоте. Береги язык, традиции народа и честь нашей фамилии… И третье, личное, у меня тоже могилы не будет. Если вернешься домой, поставь нам памятники на кладбище — газавата: мне, Дихант, Кутани и Дени, и отдельно нашему многострадальному народу… И еще, твоя дядя — Баки-Хаджи был хранителем древнего кладбища. Вернешься домой, возьми на себя эту нелегкую ношу. И помни, если туалет — культура семьи, то кладбище — культура народа. Сравнение на первый взгляд грубое, но по сути они идентичны… Такова жизнь.

…А на утро в хибару заскочила с шумом и с криками милиция. Выхватили они из объятий матери заспанного сына, надели наручники и, не обращая внимания на слезы, мольбу и проклятия Табарк, увезли его на станцию Чиили, в отделение милиции. Двое суток держали в карцере до выяснения личности пришельца. Отпуская, оскорбляли, называли самозванцем и дезертиром, дали какую-то справку, заставили где-то расписаться, обязали являться в милицию каждые пять дней, как когда-то после Колымы, и самое главное, какой-то завшивевший сержант снял с него погоны капитала и все награды. С трудом сдержал себя Цанка, глотал в злобе слезы, просто хотел побыстрее увидеть мать.

Всю дорогу до колхоза бежал, задыхался, падал, вставал и снова бежал, будто чувствовал неладное… Не ошиблось ноющее сердце… Осиротел он полностью.

Три дня лежал он в хибаре безвылазно, горевал. Три дня приходили к нему земляки, разжигали печь, делились скудной едой. На четвертый не пришли. А на пятый день он пошел на станцию, чтобы стать на учет, и вообще чтобы пройтись, посмотреть, что делать дальше.

У здания участкового милиционера толпились люди — все русские: двое мужчин и четыре женщины. Мужчины дымили самокрутками. Едкий запах самосада щекотал ноздри Цанка, он уже много дней не курил. С трудом преодолев стеснение, он попросил закурить. В это время подошел казах-милиционер, толстый, пухлощекий старшина. Открывая висячий замок, он искоса осмотрел всех и, остановив взгляд на Цанке, спросил: — А ты кто такой?

— Капитан Арачаев.

— Хм, — усмехнулся старшина, — «капитан»… У нас вот и полковники есть, правда бывшие.

Милиционер вошел в кабинет, включил свет. Сквозь окно было видно, как он спокойно разделся, тщательно, любуясь в зеркало, укладывал прическу, потом, подойдя вплотную к своему отображению, ковырялся с прыщами, дергал из носа волосы.

— Так, дамочки, — наконец крикнул он, — быстренько поставьте самовар и тщательно уберите комнату, — с этими словами он вышел на улицу. — Я скоро приду. Ждите.

Через полчаса неприятная процедура регистрации закончилась. Цанка освободился первым, не зная, что делать, стоял посередине улицы. Голод и боли в желудке и во всем теле не давали покоя. Он огляделся. Кругом были грязь, убогость, нищета. Холодный ветер порывами стегал по лицу острыми песчинками. Вяло простонал паровоз. Два чумазых подростка, ссутулясь, пряча руки в карманах штанов, пересекли улицу, исчезли за поворотом. Мимо со скрипом проковыляла старая полуторка. В это время от участкового вышел еще один мужчина.

— Ну что, фронтовик, закурим, — обратился он к Арачаеву.

— Если угостите.

— Где воевал?

— Везде, — невесело ответил Цанка.

— Как Вы сказали Вас зовут, капитан?

— Арачаев Цанка.

— Очень приятно, — мужчина протянул руку. — А я Волошин, Петр Иванович.

Покуривая, пошли вдоль улицы.

— Родственники здесь? — спросил Волошин.

— Теперь одинок, — грустно усмехнулся Цанка.

— А жилье есть?

— Можно сказать, что нет.

— А работа?

— Нет.

— Тогда пошли со мной. Помогу устроиться у себя. Работа неважная, даже вредная, но других для нашего брата нет… А жить пока будешь у меня. Жилье, правда, тоже неважное, но лучше тюрьмы… Ты когда-нибудь бывал в неволе?

— Гм, — махнул головой Арачаев, — после двадцати пяти лет вся жизнь в неволе.

Работали Арачаев и Волошин на окраине поселка в кожевенном цехе. Трудились по двенадцать часов в сутки, с одним выходным в воскресенье. Весь день возились в серной кислоте, в животном жиру, в соли. От вредного воздуха у Цанки стали барахлить слабые легкие и бронхи. Он постоянно кашлял, его рвало, тошнило. Слабость и безразличие ко всему владели им.

Через две недели получили приличный аванс. Вечером в субботу гуляли: пили водку, закусывали консервами из сплошного комбижира, черным хлебом. Цанка расщедрился, купил не дешевый самосад, а вонючую махорку. После первой бутылки Волошин рассказал Цанке о своей жизни.

— Я сам создавал эту власть, за нее боролся. С семнадцати лет на гражданской войне. Потом пятнадцать лет воевал в Средней Азии с басмачами, дослужился до полковника, а в 1938 году посадили, как иностранного шпиона, до прошлого года был в Ухте, железную дорогу строил, а теперь вот облегчили мою участь — перевели сюда, в теплые края, на вольное поселение. Тут что летом жара, что зимой пурга — вот и все облегчение… Семья: жена, сын — в Алма-Ате, — тут Волошин прослезился, — меня не пускают к ним, их не пускают сюда. Вот так и живем.

— Еще долго срок? — перебил его Арачаев.

— Всего двадцать лет дали — так вот считай.

— А эти русские женщины, что они здесь делают?

— То же, что и я.

— Они тоже осуждены?

— Да.

— А кем они работали?

— Две учительницы, одна врач, а жена Ильи — того мужчины, что с нами на учет ходит, так она крупный партийный работник в прошлом.

— Это которая?

— Самая пожилая.

После второй бутылки Цанка совсем охмелел, стал веселым, разнузданным.

— Ну что, Петро, — кричал он, — давай-ка пойдем к нашим женщинам. Участь у нас одна, пусть и общество будет общим.

— Нет, Цанка, — грустно ответил Петр Иванович, — там поочередно милиция и военные гостят, насилуют баб, издеваются, что хотят, то и делают с ними… Это просто ужас, беспредел… Знаешь как их жалко, как они плачут, иногда прибегают сами ко мне, здесь прячутся… А какой я защитник. Сам на птичьих правах… В последний раз, когда их здесь увидели, сказали, что и меня изнасилуют, если еще к ним близко подойду.

— Неужели и русским так тяжело в этой стране жить? — удивился Цанка.

— У русских самая тяжелая участь. Вы-то скажете, что издеваются инородцы или неверные. И есть хоть моральное облегчение. А нас унижают свои, бьют беспощадно, держат за рабов.

Потом до утра говорили о войне, славили нашу армию, гордились ею, потихоньку критиковали Сталина, еще пару раз бегали за водкой.

А в конце марта прямо в кожевенный цех прибежал запыхавшийся участковый.

— Товарищ Арачаев, товарищ капитан, — говорил он вежливо, держа руку под козырек, — Вас срочно вызывает военный комендант — майор Евдокимов.

В комендатуре лично комендант встречал Арачаева. По-мужски пожал руку.

— Извините, товарищ капитан, кто знал, что Вы заслуженный фронтовик? Только сегодня получили Ваше личное дело. Вами Родина должна гордиться… Мы ведь боевые друзья… Я только месяц назад как с госпиталя. А до этого, как и ты, с сорок первого в окопах, в пехоте.

Разговаривая, майор полез в металлический шкаф, достал оттуда конверт.

— Вот Ваши погоны и награды… Одевать пока не советую… Через пару дней я Вам достану новую парадку, вот тогда и пришьем и обмоем… А сейчас по сто грамм фронтовых, прямо стоя.

Начался разговор о войне. Незаметно сели, выпили еще, закурили, беседа завязалась самая живая. Оказывается, шли они по войне практически бок о бок. А под Кучиновкой вместе попали в окружение. Сразу перешли на «ты», оказывается столько было общих тем и интересов, что хозяин забыл обо всем на свете: заново все переживали; переоценивали; страдали; много пили; хорошо ели.

— Старшина, — кричал майор участковому. — Бегом в магазин… Когда плов будет готов, Вашу мать?.. Понимаете, я случайно встретил боевого друга, а они… Ух, суки, тыловые крысы!

Через минуту, уже на ухо, шептал пьяным голосом Арачаеву: — Ты знаешь — здесь все по-байски, если начальник — то всё, ты Бог и властелин, если подчиненный — то ты мразь и холуй, — а чуть погодя, уже обычным голосом, сказал: — А вообще-то, если честно, то у нас в России то же самое, просто все более-менее завуалировано.

В этот день Арачаев впервые за последний год досыта поел. На столе был полный казан с жирным пловом, большими кусками баранины. После этого Цанка вспомнил мать, как умерла она от голода, как сосала перед смертью слюнявым, беззубым ртом жалкие конфеты. Рассказал майору о пропавших сыновьях. Евдокимов со слезами на глазах обещал боевому товарищу помочь в их поиске… Еще много пили, смеялись, целовались, братались, хотели вновь вернуться на фронт — бить фашиста, захватить живьем Гитлера… В полночь вдребезги пьяный Цанка шел домой — в руках нес газетный кулек с пловом для Волошина, а в боковом кармане торчали початая бутылка водки и полупустая пачка папирос — подарок боевого товарища после роскошного ужина. Дома, разбудив Петра Ивановича, догуливали до утра, еще раз бегали за спиртным. На следующий день оба не вышли на работу, не могли. А еще через день Цанка был вновь в комендатуре.

— А, Арачаев, заходи, — восторженно кричал майор. — Ты где вчера был? Мы ведь договаривались о встрече… Давай данные детей, пошлем письма в Москву, в Алма-Ату, в Грозный. Не волнуйся, я сделаю все официально через комендатуру.

Евдокимов снова достал стаканы, разлил по сто граммов водки.

— Здесь не пить нельзя… Давай, за Победу!

После этого была и вторая рюмка, и третья. Тогда Цанка осмелел.

— Товарищ майор, нельзя мне вернуться в Алма-Ату?

— А что там, друзья?

— Да нет, просто здесь очень тяжело мне. Работа несносная.

— Ну, если честно, то по положению отпускать тебя не могу. А по дружбе сообразить можно… Но что ты там будешь делать? А насчет работы не волнуйся… Таких, как ты, образованных, в округе раз-два и обчелся… А ты знаешь, что пока военное положение — я здесь хозяин. А работать некому, даже поговорить не с кем, а выпить, так это вообще жуть… Короче говоря, наливай… Ух, хороша, родимая… Огурчик, огурчик дай… Так вот слушай, назначу тебя заместителем водхоза. Знаешь, что это такое? Это здесь всё. Вода здесь — и хлеб, и рис, и мясо, и бахча, и рыба, и просто жизнь. Водхоз — единственно богатая организация. Ну, разумеется, после военных… Так вот, устрою тебя замом. Там начальник, или, как его, управляющий — Саренбаев — просто чурбан. Безграмотный лапоть. Так, держат его, как казаха, для виду. Так он не только писать, даже по-русски говорит еле-еле. Через месяц — ты там всё приберешь к рукам. Если что — я помогу. Ведь от воды здесь всё зависит, а план с меня будут требовать. Короче, решено — это очень верное решение… А главное, землякам помочь сможешь… А еще главнее, что ты коммунист и фронтовик… Наливай!

Предпоследнее предложение было решающим в выборе Арачаева. Через три дня его утвердили на бюро райкома партии. Красовался там Цанка в новом кителе, весь в орденах и медалях. Чуточку позабылись ему невзгоды, печали и страдания последних лет. Получил он служебную квартиру со всеми удобствами, служебную машину. Короче, стал большим начальником в округе. Не прошло и месяца, как вся работа в водхозе замкнулись на нем. Работал Цанка добросовестно, ответственно, от всей души. Правда, появилось одно «но» — с легкой руки коменданта Евдокимова заведение Арачаева стали называть — «Чеченхозвод», и это переводилось как «чеченское хозяйство ведется». И действительно, в конторе весь день слышалась чеченская речь. На работу Цанка земляков не брал, не мог, а помогал всем: от денег — до стройматериалов. Вместе с тем, главным энергетиком объединения стал — Волошин, и остальных русских женщин-спецпереселенцев Цанка устроил на ответственные должности в санчасть, в детсад, в бухгалтерию. Милиция вначале возражала против этого, но Евдокимов после личного знакомства с Волошиным поддержал решение Арачаева.

Вскоре на все совещания стали вызывать Арачаева, даже корреспонденция шла на его имя. И постепенно Саренбаев стал почетным управляющим, а Цанка исполнительным.

* * *

День Победы праздновали всенародно. Евдокимов и Арачаев в парадной форме, со всеми боевыми наградами гуляли целую неделю. Особенная радость в эти дни царила среди чеченцев — ходили упорные слухи, что в честь окончания войны их вернут на Родину.

А в начале июня 1945 года прямо в водхоз приехал Евдокимов.

— Ну что, Цанка, — весело кричал он, — говорил я тебе, что найду сына — вот и нашел. В Джамбульской области он.

— Можно, я поеду к нему? — взмолился Арачаев.

— Поезжай. Всю ответственность беру на себя… Только договор — туда и обратно.

Через день комендант провожал друга на вокзале.

— Вот эти деньги отдашь сыну лично от меня, — говорил он. — Я уверен, что твой сын — достойный человек.

Всего тридцать минут общался Цанка с сыном на территории детской исправительной колонии. Дакани совершенно повзрослел, вытянулся, как и все Арачаевы, стал бриться. Смотрел отец на сына, любовался им, позабыл всё горе, от радости плакал, не мог скрыть слез.

Когда Арачаев вернулся в Чиили, Евдокимов показал ему письмо — ходатайство с просьбой перевести Дакани на вольное поселение в Кзыл-Ординскую область.

— Не волнуйся, друг, все будет отлично, — говорил весело комендант. — Давай бросай свою работу — поехали на рыбалку. На рыбалку всегда брали с собой Волошина. Евдокимов и Арачаев рыбачить не умели, да и некогда им было — не успевали наливать и произносить тосты за армию, за Победу, за Родину. За Сталина Цанка не пил — тогда у них начинался короткий скандал, но это длилось до следующего тоста. Частенько, после одной-двух бутылок, фронтовики вскипали, и тогда Михей — водитель коменданта, несся в поселок за женщинами. После этого начинались танцы, частушки, крики, визги и всё остальное.

Несмотря на частые загулы, Арачаев службы не запускал. Даже после затяжного вечера — утром в семь ноль-ноль бывал на работе. При этом управляющего Саренбаева по-отечески чтил, всем своим поведением выказывал ему глубокое уважение и почитание, во всем с ним советовался и держал в курсе всех дел. Цанка понял, что Саренбаев необразован и не владеет многими производственными и организационными делами, но вместе с тем в нем было много мудрого, человечного и интернационального. А главное, Саренбаев имел много связей в столице области Кзыл-Орде. Он просто не знал, как их использовать.

Арачаев быстро уловил возможности управляющего, часто вместе с ним ездил в область и стал пробивать много интересных и выгодных решений. Так, в начале 1947 года выросла новая контора водхоза, а вместе с ней и поселок для спецпереселенцев: русских и чеченцев. При этом у самого Саренбаева и еще у нескольких казахов — ответственных людей в районе, появились новые кирпичные дома, дачи.

Казалось, что жизнь Арачаева нормализовалась, как вдруг пришло сообщение, что его сына Дакани перевели во взрослую колонию в Челябинскую область, и там, в первый же день, он устроил поножовщину. После этого ему добавили срок заключения и перебросили еще дальше на север, в далекую Воркуту. Переживал Цанка страшно, не находил себе места. И неожиданно появились новые неприятности: его друга Евдокимова перевели на Дальний Восток. В районе полностью поменялась власть. Роль военных уменьшилась, вновь командовать стали партработники и милиция. Новое руководство района решило, что спецпереселенец-чеченец не имеет права быть в руководстве стратегически важного объекта, и Арачаева сняли с должности, но, учитывая прежние заслуги и тому подобное, поставили начальником отдела снабжения. Через месяц сняли Саренбаева и назначили управляющим водхоза Хасанбаева. Последний выгнал с работу всех спецпереселенцев: и русских и чеченцев. А после этого потребовал, чтобы все спецпереселенцы освободили служебные квартиры и дома водхоза. Это было ужасное условие. Никто не хотел покидать обжитое жилище, тем более, что другого и не было. К Арачаеву в квартиру два раза врывалась милиция. Однако Цанка как мог сопротивлялся: достал письма из комитета ветеранов-инвалидов войны, действовал через профсоюз и суд. Ничего не помогало, дали последний срок — 1 июня 1948 года освободить всю жилплощадь водхоза, занятую спецпереселенцами. А дней за десять до этого вдруг случилось неожиданное ЧП для всего района: в пустыне обнаружили служебную машину Хасанбаева, а водителя и самого управляющего не было. Их так и не нашли. Во всем обвинили чеченцев. Больше всех затаскали Арачаева, но доказать ничего не смогли — и потихоньку все улеглось.

После этого в водхозе назначили нового начальника — тоже казаха, бывшего помощника Саренбаева, он не стал поднимать жилищный вопрос, и более того, восстановил в должности Волошина, а Арачаеву дал самую вольготную должность — инженер по технике безопасности.

…Осенью 1948 года пришло письмо от сына, в котором Дакани сообщал, что ему предложили вместо заключения в тюрьме служить в армии пять лет и он выбрал это предложение. Еще через месяц пришло новое письмо, в нем сын писал, что служит в Хабаровском крае и все у него хорошо. Писал он из армии регулярно, и вдруг письма перестали приходить. Заволновался Цанка не на шутку. Два-три раза в неделю писал письма, посылал телеграммы — ответа не было. А в июне 1949 года вызвали Цанка в военкомат, где сообщили страшную весть — его сын Арачаев Дакани погиб, выполняя поручение Советского правительства, вручили справку о смерти. Позже отец узнал, что погиб его сын в Северной Корее.

Не вынес этого Цанка, сдало его сердце, а после и слабые легкие дали о себе знать. Слег Арачаев, не мог вставать. Может, так бы и умер, но помогли земляки — ухаживали за больным по очереди, не отходили от него ни днем, ни ночью. А Волошин дважды ездил в Кзыл-Орду за лекарствами, потом из Алма-Аты по почте его жена выслала очень редкие медикаменты… Ничего не помогало. В сентябре у Арачаева обнаружили туберкулез. После этого положили в районную больницу. Ситуация не улучшалась, и тогда вновь при помощи Волошина Арачаева перевели к отдельный бокс санчасти водхоза, где за ним стала персонально следить опытный врач из спецпереселенцев Клавдия Прокофьевна Тимошенко.

В апреле 1950 года Цанка вышел из санчасти, а в июне, ровно через год после гибели сына, приступил к работе, и в это же время ему в голову пришла бредовая идея — поехать на Родину, на Кавказ, в родное Дуц-Хоте. Он решил, что перед смертью должен выполнить завещание матери — поставить могильные памятники на родном кладбище-газавата ей и всем остальным покинувшим этот свет Арачаевым… А после этого всё… Жизнь — опостылела…

* * *

Мысль о поездке на Родину все больше и больше стала довлеть над сознанием Арачаева, потихоньку, незаметно изменила его существование, стала возвращать к жизни. Эта навязчивая идея и днем и ночью стала его преследовать. У знакомой учительницы он достал контурные карты СССР и стал вырабатывать оптимальный вариант маршрута. По ночам, вновь и вновь изучая карту, он почему-то все чаще и чаще вспоминал каморку Бушмана, где они когда-то разрабатывали план побега из заключения. И сейчас, спустя десятилетия, он почему-то посчитал, что то время было значительно лучше этого. Оказывается, на Колыме он был счастлив, он был жив и хотел жить. В то время у него была живая мать, жена, дети, родственники, а сейчас он одинок. Тогда он страдал один, и у него была возможность вернуться на Родину, хотя бы отсидев срок, а теперь возвращаться было некуда, а главное не к кому… Он остался один!

Была только одна надежда, что где-то живой средний сын — Гелани, но в это верилось с трудом, хотя Цанка не терял надежды и вновь и вновь рассылал письма по всем инстанциям страны. Иногда ему казалось, что Гелани ждет его на том же месте, где его потеряли, — на железнодорожном вокзале в Грозном. Эта мысль до того въелась в его изнеможенное сознание, что он стал видеть во сне, как его сын стоит посредине металлических рельсов, слезно плачет, кричит, зовет его, а сзади на огромной скорости, рыча, выпуская пары, с яростным перезвоном летит страшный поезд. И вот-вот он налетит на маленького, беззащитного сына. А маленький Гелани беспомощно задрал вверх ручки и, чувствуя свою беспомощность и слабость, зовет отца, просит его прийти к нему, помочь в надвигающемся ужасе, избавить его от страдания и страха. А глаза ребенка такие жалостливые, молящие и в то же время упрекающие. И пытается бежать Цанка на помощь сыну, кричит, рвется навстречу, в ярости задыхается но тяжело ему — ноги непослушны, предательски медлительны, слабы и не успевает он, нет, не успевает… О, ужас!.. Он вскакивает в холодном поту, не может понять, где он и что с ним. Еще долго сидит в постели, в нервном трепете бьет его лихорадка, надрываясь, стучит в ушах пульс, и в это время за окном действительно проходит скорый поезд, дает приветственный гудок… Бедный Гелани! Жив ли сынок? За что такие страдания? За что?.. Почему меня не унесло с Бушманом на Колыме? Почему? Думал Цанка, что ему одному повезло, а оказывается ему одному выпали все эти наказания… А в боях под Москвой? Ведь смерть была неминуема, в упор стреляли самолеты, танки, автоматы, пистолеты. Мало этого — в землю вдавливали гусеницами. Потом еще ходили фашисты по полю, добивали всех, и раненых и даже уже мертвых, а его одного, ну еще двоих, видимо таких же несчастных, оставили в живых. Для чего? Зачем? Специально… Чтобы мучительно было, чтобы казалась счастьем смерть на поле боя… Как меняется жизнь! Как она изменчива и многогранна! То, что казалось благом и счастьем, вдруг становится кошмаром и обузой. Как все странно в мире. Ведь недаром Бог создал Землю круглой, и все круглое — все от звезд на небе, от Солнца и Лены — до дождевых капель и молекул. И все куда-то катится, не стоит на месте, и неизбежно — кто сегодня наверху, тот должен со временем очутиться внизу… Как найти эту срединную ось качения, как остановить этот мчащийся во времени шар… Почему на него не действует сила трения, почему она его не остановит. Ведь нет вечного двигателя, а энергия все равно теряет работоспособность со временем, ведь энтропия среды неизбежна… А ответ оказывается очень прост — оказывается всегда есть те, кто снизу лезет вверх, а те, кто наверху, расслабляются и летят вниз… Что это? Диалектика, естественный отбор, или борьба за существование… Нет. Это вечное столкновение добра и зла… Это жизнь… И не вечно добро — добро, а зло — зло. Со временем они перерастают друг в друга… И происходит перестановка, переосмысление, перемена эпох и жизненных циклов… А человек?.. А человек велик только в своем сознании! Не и более того. И за жизнь свою человек не раз узнает, что он самое слабое, самое беззащитное и самое неприспособленное создание… А его величина, и его творения не более чем самообман и отторжение от реальности… Жизнь на земле — ты сурова и бездушна!

…Вскоре авантюрная идея похода на Родину полностью овладела всем существованием Арачаева. Он перестал сомневаться или обдумывать — идти или нет. Решение было принято окончательно, и доводов в его пользу было очень много. Теперь, после гибели Дакани, все мысли устремились в сторону среднего сына — Гелани. Цанка верил, что он жив и что он должен быть где-то в районе грозненского вокзала. Это обстоятельство стало на первый план, оттеснив назад могильные памятники. «Вначале будем думать о живых, а потом об ушедших» — оправдывал себя он. На третьем месте была ностальгия, желание увидеть родные места, побывать там, испить воды из родника, подышать горным воздухом. И наконец, был еще один довод — четвертый. Об этом он боялся сознаваться даже себе и боялся поставить его на второе, а может временами и на первое место. Это было припрятанное в курятнике золото… Золото Бушмана.

После двухнедельного анализа выработалось два варианта продвижения домой. Цанка назвал их северный и южный. Северный требовал больше денег и меньше риска, а южный все наоборот. Теперь вопрос уперся в две проблемы: деньги и документы. Поговорив с тремя местными уголовниками, понял, что документы сделать можно. Но опять нужны деньги. Денег не было. Зарплаты инженера по технике безопасности едва хватало на жизнь. Но Цанка не унывал — у него много золота, он очень богат. Только надо до этого клада добраться.

Раньше он об этом не думал. Годами не вспоминал о золоте, но теперь почему-то вспомним. Частые беседы с Волошиным, воспоминания доводов Бушмана привели его к выводу, что жить в этой стране нельзя. Долго думал Цанка и наконец решил, что если найдет сына, то возьмет золото и уедет в другую страну. Может со временем он и вернется, но только на Кавказ, и если не будет большевиков.

Все эти мысли так заразили несчастного Арачаева, что он не находил себе покоя. Время шло, а пути приобретения денег не было. По ночам в голову лезли разные бандитские варианты — вплоть до ограбления банка или еще чего-нибудь значительного. Дело дошло до того, что он стал невольно наблюдать за жалким фасадом местной сберкассы, даже вырисовал в голове план размещения. Узнал, кто живет в квартире над кассой, есть ли внизу подвал, когда приезжает инкассация и так далее.

Неожиданно он поймал себя на мысли, что ищет оправдание своему планируемому поступку — раз государство так жестоко к нему, то и он должен быть таким же… Главная цель — добыть деньги. Государство не обеднеет, а он решит свои проблемы и претворит в жизнь свою задумку. Правда, могут быть и невинные жертвы. Но он тоже многих потерял… Его в Грозном на вокзале ждет сын, и ради его спасения и просто встречи с ним он должен пойти на любые жертвы, тем более чужие.

Раз двадцать он заходил в сберкассу, долго наблюдал за ней со стороны. Потом с трудом познакомился с заведующей кассой — немолодой, некрасивой овдовевшей казашкой. У нее дома встречаться не мог — были взрослые дети, стал приглашать к себе. Делал из себя влюбленного, с отвращением целовал и спал с ней. Друзья его не понимали; Волошин просто удивлялся, разводил руками; чеченцы вначале смеялись, потом стали попрекать, говорили: посмотри, сколько овдовевших чеченок вокруг, а ты за старухой инородной бегаешь. А еще курьезнее вышло с врачом Клавдией Прокофьевной — она как-то вечером зашла к Арачаеву и в обиде сказала:

— Да, нас насиловали, нас использовали все до того, как Вы нас не взяли в водхоз… Но ведь это прошло давно, и это было помимо нашей воли… Неужели мы недостойны Вашего внимания и уважения? Неужели мы хуже этой старой уродины?.. Почему Вы нас бросили, не заходите, не обращаете на нас внимание… Из-за Вас и Петр Иванович стал нас сторониться… Всего в округе два-три мужика приличных, и те ненормальные… Что Вы в ней нашли, или стали альфонсом?

Что такое альфонс Цанка не знал. В тот же вечер побежал спросить к Волошину. Тот ввиду своей интеллигентности ответил серьезно, но когда увидел смеющегося Арачаева, не выдержал и захохотал тоже.

— Тебя назвали альфонсом?.. Ты альфонс?.. А это одно на уме — видя вас вместе с кассиршей.

Однако и это мало трогало Цанка, он упрямо шел к своей цели. Всю осень очень скрупулезно выуживал информацию, поэтапно строил план ограбления кассы. До каждой мелочи просчитывал ситуацию, предполагал различные варианты, непредвиденные преграды и методы их преодоления. Вся эта затея так захватила его, что он забыл обо всем на свете. Оказывается, эта авантюра, этот риск, этот попросту разбой — были настоящей игрой. Это был тот же бой, та же схватка, тот же пыл, тот же страх и та же жажда победы, как и во время яростных боев под Москвой, под Воронежем, под Киевом. И здесь на кон было поставлено всё, и даже человеческие жизни. Хладнокровно, цинично, с явным увлечением и непомерным желанием двигался Цанка по этапам осуществления грабежа. Неожиданно наступил такой момент, что он даже забыл цель грабежа. Незаметно деньги ушли на второй план. Им овладел азарт, он хотел осуществить это, теперь он желал самоутвердиться, почему-то рвался на рожон, шел на явный риск, делал вызов всем и хотел доказать прежде всего себе и негласно обществу, что есть еще отчаянные, смелые, расчетливые парни, которые могут и Колыму перенести, и гнет большевизма вынести, и под танки бросаться, и если надо банк унести.

В начале декабря план был разработан до мелочей. Цанка шел ва-банк, рассчитывал снять куш. В конце декабря должны были привезти огромную сумму денег, для годового расчета, премий и прочего. Было приготовлено все — вплоть до снаряжения. Из подручных средств были — ножи, один обрез, веревки, взрывчатка, маски из чулок. Весь этот арсенал был приготовлен на случай провала основного варианта. А основной вариант был очень прост. Он был рассчитан на точный, до секунд, расчет и главное на безалаберность и халатность работников кассы.

Осталось последнее. Нужны были два исполнителя. Дело в том, что сам Цанка в грабеже прямо не участвовал. Он, как доверенное и родное лицо в кассе, должен был способствовать созданию атмосферы романтичности и любовной расслабленности, и используя это обстоятельство, два грабителя должны были по разработанному до мелочей сценарию выполнить план операции. В случае провала основного варианта в ход должны были вступать все подручные средства, и тогда шум, кровь и насилие были неизбежны.

В выборе напарников были проблемы. С одной стороны, многие односельчане были надежны в любом деле, но с другой, чеченцы не привыкли к командам, к расчетам, к деликатным ситуациям. Цанка составил большой список претендентов и постепенно сокращал его, используя метод исторического анализа прошлого, при этом он восстанавливал в памяти генеалогию каждого. Нужен был человек надежный в своем корне, который не подведет, не выдаст, не продаст. Наконец выбор был сделан. Осталось только пригласить земляков, вначале по одному, поговорить с ними, и при согласии, а это было бесспорно, начать репетиции и проработку на месте.

Всё… Вся черновая работа была сделана. План, по мнению Цанка, был гениален. Он еще раз просмотрел аккуратно исписанные листки, поставил жирную точку, бедрами отодвигая с шумом деревянный стул, встал, глубоко в удовлетворении зевнул, потянулся. Потом вошел на кухню, у окна закурил папиросу. Было хмурое субботнее утро. Во дворе двое пацанов сделали капкан в виде клетки для голубей, накидали хлеба в ловушку и ждали. Эта сцена почему-то заинтересовала Цанка. Он налил себе чай, закурил вторую папиросу. В это время три голубя (почему-то именно три) крутились вокруг клетки: и хотели хлеба и чувствовали неладное. Наконец голод взял верх — один голубь несмело залез под клетку, клюнул приманку, следом от жадности полез второй, и вдруг дернулась веревка и два голубя остались в клетке. Забились они бедные в отчаянии, налетали на металлические прутья, отлетали и вновь порывались взлететь. В это время подбежали подростки, схватили ловко голубей, тут же положили их на землю, умело кирпичом расплющили жалкие головы и убежали в подворотню. Наступила тишина, ничего не изменилось, только два красных маленьких пятна осталось на земле.

Цанка много раз видел эти сцены, сам в детстве увлекался этим, и потом на капканы много раз ловил зверя, но почему-то именно этот эпизод глубоко засел ему в душу, что-то всколыхнул, стал недобрым предзнаменованием, испортил такое приподнятое настроение. «И почему попали только два голубя из троих? Почему прилетело именно три голубя? Может, я готовлю беду для своих подельников? Может, все это моя блажь и утопия?» — думал он. Вновь вернулся к своим записям, полистал их, нашел много критического, даже наивного. «Нет, основной вариант не пройдет, придется стрелять, взрывать и тому подобное» — решил он. До конца дня ходил озабоченный, разбитый. Вечером сам с собой выпил бутылку водки и вырубился прямо в одежде.

Ночью ему приснился тот же сон с сыном на вокзале. Только теперь почему-то поезд мчался не с противоположной стороны, а за спиной Арачаева. Вновь мучился он в ночи, проснулся в поту, в кошмаре, а за окном на станции быстро проезжает ночной скорый поезд на Москву, стучат рельсы, слышен прощальный гудок. Цанка, как обычно, долго после этого сна сидел в постели, дрожал всем телом, не мог перейти в реальность, и стал сомневаться, где сон, а где явь. Потом долго курил, в горле все першило, после вчерашней водки мучила жажда.

На рассвете прилег, заснул и вновь увидел сон — да такой блаженный, умиленный. Стоит его мать, вся в белом; юная, красивая, родная, и недовольно машет головой, ничего не говорит. А сзади за ее спиной много мужчин, тоже все в белом, все стоят в ряд — молятся, а на шаг перед ними в роли старшего Баки-Хаджи, прямо за его спиной со строгими, ответственными лицами отец Цанка — великан Алдум, Ески, Басил, Косум…

В это время раздался стук в дверь. Цанка вскочил, почему-то первым делом собрал свои проекты, закинул далеко под кровать, потом пошел к двери. Пришел вызванный земляк. После короткого приветствия и ритуальных вопросов о бытье и житье, спросил:

— Ты что звал?

— Я? — замешкался Цанка, задумался. — А, просто я решил, что нам всем молиться надо… И регулярно.

— Мы-то молимся, а вот от тебя несет перегаром, — сморщился гость.

— Да? — наивно улыбнулся Цанка. — Ну и хорошо… Сегодня воскресенье, давай в последний раз гульнем, тем более что скоро и Шовхал придет, а с завтрашнего дня — начнем новую жизнь.

— Ну, раз такое дело, то давай… А жизнь и так каждый день новая… Сбегаю я в магазин?

Когда гость удалился за водкой, Цанка сел на кровать, задумался: «Нет, так нельзя, — думал он, — если операция провалится, то мой сын так и будет еще долго ждать меня, а может и не дождется… А что скажут на это действие мои родители, дети? Что их сын и отец действительно бандит, убийца, вор… Нет, до сих пор им не был, а сейчас и подавно не буду… Просто среди тварей живу, и чуть сам тварью не стал…»

Он полез под кровать, достал в спешке листки, разорвал их все в клочья и пошел на улицу. За околицей кинул бумажки вверх. Сильный ветер подхватил их, играючи понес по пустыне, а с ними унес всю ересь последних месяцев. Цанка глубоко, с облегчением вздохнул, съежился, побежал домой…

Новый 1951 год встречали в самой просторной, двухкомнатной квартире Цанка.

— За возвращение блудного сына! — произнесла тост Клавдия Прокофьевна.

— Да, — смеялся Волошин, — а то чуть альфонсом не стал. С размахом гудели два дня. Было много водки, плов, серый хлеб, а на десерт настоящий зеленый чай и фабричные папиросы.

Весь январь и февраль Цанка ходил в раздумьях — у кого взять деньги в долг. Земляки-чеченцы были нищими, русские спецпереселенцы — тоже. Можно было пересилить себя и попросить у бывшей «любовницы», но совесть не позволяла, и вдруг он на базаре встретил жену Саренбаева. Она ему мило улыбалась, приглашала в гости, говорила, что если бы не он, то до сих пор ютились бы в двухкомнатной квартире со всеми детьми и внуками, а теперь у них кирпичный, просторный, свой дом на земле.

— Приходи, друг, приходи… Мой часто тебя вспоминает, говорит, что если бы не знакомство с тобой, о чеченцах так бы и думал — что все бандиты и уголовники.

После этой встречи еще неделю Цанка колебался, потом решился идти к бывшему начальнику. Сразу же попросил в долг деньги и откровенно рассказал, зачем берет и для чего. Ничего не утаил, только о золоте промолчал. Без лишних слов, вопросов и условий, просто по-мужски, по-дружески, Саренбаев дал Цанке деньги, а потом до полуночи угощал всякими восточными яствами. Через неделю Арачаев был в Кзыл-Орде у местного уголовного авторитета — грека по национальности, который обещал сделать надежные документы личности. Для страховки Цанка взял с собой и Шовхала.

— А это кто? — спросил грек, указывая на напарника Арачаева.

— Это наш авторитет, — серьезно ответил он.

— А что, среди чеченцев есть не авторитеты? — усмехнулся вор. — У вас чем жалче вид — тем круче нрав… Вообще, странная нация — без «понятий».

…Тридцатого апреля, сделав отметку в милиции (чеченцы регистрировались один раз в месяц), Арачаев Цанка направился на Родину, на Кавказ, в родное Дуц-Хоте. Одет был в парадную военную форму, в руках держал маленький чемоданчик, одолженный у Волошина, в котором лежали сменное белье и гражданская одежда. О поездке знали всего несколько чеченцев и Петр Иванович.

Маршрут Цанка был Кзыл-Орда — Свердловск — Минводы — Грозный. Ехал он открыто, нигде не хоронился, иногда вел себя даже вызывающе, хоть и знал, что в случае задержания ему грозит двадцать лет тюрьмы. На вокзале в Свердловске его остановил военный патруль, на вопрос «куда направляетесь» — нагло ответил: в Москву, на парад Победы. Эффект от этих слов был магический.

Седьмого мая утром вышел на перрон Грозненского вокзала. Все было так же, как и двенадцать лет назад, когда его в Ростов-на-Дону провожал друг, Курто Зукаев. Три-четыре часа ходил по рельсам, мечтал увидеть сына. Потом расспрашивал о ребенке милиционера, дворника, просто прохожих. Знал, что всё это не реально, что это одни лишь грезы, плод внутреннего желания и воображения, и все равно до сих пор в это верил, этим себя обманывал и даже успокаивал. Все было напрасно. Никто его не ждал, тем более сын…

Вечером на рейсовом автобусе прибыл в райцентр Шали. Сошел с транспорта и обалдел: кругом творилось невообразимое. Везде были пыль, грязь, мусор. Стояла странная вонь. Прямо по центру бегали свиньи с поросятами. Там, где раньше были ресторан и столовая, толпилась куча пьяных, грязных людей. Пили водку, вино, пиво прямо на улице, сидя на земле или став около подоконников. В нескольких местах на виду валялись в пыли мужики. За столовой сильно матерились, кричали — видимо дрались. В районе стадиона хором пели народные частушки. На площади Ленина на скамейках сидели розовощекие, пухленькие девицы — ели семечки, делали серьезный вид лица, иногда после чьей-то бестолковой реплики — натужно визжали. Возле этих скамеек лихо гарцевали молодые люди — в основном дагестанцы и армяне. Над зданием райкома висел лозунг — «Верным путем идем, товарищи!», а чуть левее, над зданием исполкома — «Наш путь — коммунизм!». В доме культуры духовой оркестр играл победный марш… Было душно, безветренно, беззаботно-празднично. Весна была в разгаре.

Вдоволь налюбовавшись людским ликованием, Цанка торопливо тронулся вверх, в горы, в сторону родного села. Проходя мимо дома, где жил когда-то будучи председателем исполкома, остановился, с любопытством заглянул во двор. Дом был обшарпан, в нескольких местах выбиты стекла, входная дверь висела на одной петле. Во дворе было замусорено, в беспорядке валялся всякий хлам, в разных местах виднелись человеческие испражнения, посаженные Цанком саженцы плодовых деревьев высохли, было видно, что их кору объели домашние животные — может быть козы. А вокруг дома, весело крича, бегали голопузые аварские дети. В следующем дворе весело играла музыка, шумел народ — шла раздольная армянская свадьба.

В густых сумерках Цанка вышел из Шали, спустился к реке Басс, остановился под ольхой, где когда-то ночевал с Кесирт. Большое ветвистое дерево состарилось, ствол в одном месте прогнил, скрючился на бок, часть ветвей обсохла. «Видимо, и я стал таким», — подумал Арачаев, с щемящей тоской оглядывая дерево. Всюду, кругом, на земле валялись побитые стекла, банки из-под консервов, бутылки, многочисленные пробки. Цанка долго искал чистое место, устало сел, сердце сдавилось, болело в груди, ныла душа. Им овладела тягучая печаль, невыносимая скорбь. Невозвратная жизнь в кругу близких, в родных краях — ушла в прошлое, как лучезарный сон, растворилась в мрачных сумерках большевизма…

Когда стемнело, Цанка обмылся в реке, переоделся в гражданскую одежду, после этого долго молился, просил Бога вернуть свой народ в родной, благодатный край.

В полночь добрался до далекой заимки лесника. Ветхое жилище пустовало, было заброшено и мрачновато. Вся эта обстановка соответствовала внутреннему состоянию и настроению путника. Здесь он провел остаток ночи и весь следующий день. Все это время лежал на покрытых пылью нарах, среди густых, затейливых паутин… Болело сердце, болели ноги, всё болело. К вечеру сердце отпустило, стало легче дышать. Тогда Цанка тронулся дальше; через горы, леса, перевалы, ущелья. Задолго до рассвета был около Дуц-Хоте. Обошел севернее, по ущелью реки Вашандарой, село, вышел к родному роднику. Долго пил сладкую воду, переливал, играясь, влагу из ладони в ладонь, сам того не замечая, радовался, как ребенок, смеялся от души. Впервые за последние дни не почувствовал тяжести в груди.

Насладившись родником, второпях двинулся вверх, в сторону истока. Теперь его терзал выбор — вначале пойти на кладбище, потом в родной двор за золотом или наоборот. С трудом решил первым делом навестить могилы родственников.

Долго шел вдоль родника. Вода в русле весело журчала, радовалась встрече с родным человеком. Настроение Цанка тоже улучшилось, весело заиграла в жилах кровь, в висках бравой дробью отдавался учащенный пульс. Вскоре наткнулся на заросшую тропинку, ведущую в сторону кладбища. Спотыкаясь в густом бурьяне, полез вверх по склону. Несколько раз падал, в нетерпении вставал, шел дальше.

Ночь была теплой, безлунной, звездной. С вершины горы веяло холодом и прохладой. Внизу, в болотистой долине Вашандарой, в беспорядке голосили лягушки. На противоположном склоне, в лесу, тревожно ухала сова. Над головой несколько раз пролетели летучие мыши. На полпути Цанка остановился, устал, задыхался. Оглянулся — кругом был мрак, только далеко за родником чернели контуры жилищ Дуц-Хоте. Они были безжизненны, даже зловещи. «Живет ли кто там?» — подумал он, и двинулся дальше.

Дойдя до кладбища, удивился: забора не было, и калитки не было — только торчали перекошенные колья. Цанка с замирающим сердцем переступил черту кладбища, стал читать упокойную молитву усопшим. Потом медленно двинулся вперед. О, ужас! Всё заросло бурьяном и кустарниками, а могильных памятников вовсе не было. Вместо гранитных и каменных монументов зияли одни лишь глубокие, с обвалившимися краями ямы. С паническим страхом Цанка стал пятиться назад, хотел кричать, бежать, но не мог, боялся. Это был кошмар. Вдруг он обо что-то споткнулся, упал, с трудом, дрожа, встал и понесся вниз к роднику. Долго омывал голову в прохладной воде. Не мог ничего понять, еле-еле пришел в себя.

На востоке забрезжил небосклон, звезды потеряли свой блеск и загадочность. Где-то одиноко заголосил петух. Цанка очнулся, немного подумал и побежал к своему дому на хуторе. Усадьба пустовала, плетеный забор прогнил, лег на бок, крыши на доме не было. От снега, дождей и ветра саманные стены жилища просели, наполовину обвалились. Он кинулся к курятнику, его не было, только по-прежнему стоял полысевший от времени высокий тополь, а рядом с ним, на месте курятника, зияла большая яма, поросшая лианами ежевики и лопухом.

— Не может быть!.. Нет, — закричал в бешенстве Арачаев. Он бросился по сторонам, ища что-нибудь годное для рытья. Ничего не нашел. Тогда он выхватил из забора чуть прогнивший кол из древесины акации, стал им выкорчевывать землю из ямы, выбрасывать ее вверх. Когда кол поломался, стал орудовать небольшим карманным перочинным ножиком. Он копал все глубже и глубже, в кровь исцарапал руки, грязь с болью впивалась под ногти. Он вспотел, устал, задыхался, но все равно копал. Потом вылез из ямы, отошел в сторону. Стал вновь смотреть, где юг, где запад, отсчитывать от тополя двадцать саженей.

— Ужас! — крикнул он, схватился в ярости за голову. — Сволочи, гады, воры!

Он вновь спустился в яму, сел на корточки и ножом и рукой, в спешке, в злости, в отчаянии выковыривал желтую, сырую глину. Он уже осознал, что все напрасно, что здесь кто-то побывал до него, но он не мог остановиться, ярость овладела им, господствовала злоба над разумом.

— Салам аллейкум, нохчо,[74] - вдруг услышал он корявый старческий голос.

Цанка парализовало, застыл он в оцепенении, только глаза в испуге поползли вверх — зловещая, одинокая, длинная тень нависла над ним. Уже рассвело, первые лучи солнца озарили мир. Он с силой сжал нож в кулаке, медленно повернул голову: над ним, оперевшись на посох, стоял седобородый старик — невысокий, круглолицый, плотный, на вид еще крепкий.

— Во-аллейкум салам, — виновато ответил Цанка.

— Ты что здесь роешься? — спросил старик.

Цанка встал в полный рост, грудью повернулся к старику, внимательно, со злобой осмотрел его; глядя прямо в глаза, грубо ответил:

— Я у себя дома и поэтому рою, а ты что здесь делаешь? — Эх, нохчо, нохчо, — горестно сказал старик, мотнул несколько раз недовольно бородкой, — сколько раз вас били, ломали, наконец выслали, а спесь ваша, ваша упрямая гордость не исчезла… Какими были, такими и остались…

— Хватит читать мораль! — перебил его Цанка. — Что ты делаешь на моей земле? — злоба кипела в нем, и не столько на старика, сколько на постигшую его неудачу.

— Я здесь, в Дуц-Хоте, живу.

— В Дуц-Хоте живем, жили и будем жить мы — чеченцы, а вы временно проживаете.

— В этом ты прав, молодой человек, — усмехнулся старик. Цанка вылез из ямы, критически осмотрел свою грязную одежду, руки, злобно выругался. Он не знал, что делать. Его ограбили, обворовали, оставили нищим. Он хотел плакать, кричать, кричать в злобе, так нет, как на беду явился этот старик. Был бы молодой — можно было бы на нем злобу сорвать, морду набить или себе получить — теперь все равно. А так…

— Ты аварец? — спросил Цанка с презрением старика.

— Нет, андиец.[75]

— Из Ботлиха?

— Да.

— А зачем сюда приехал?

— Дети направились сюда и меня не оставили… Края у вас благодатные, не то что наши камни и ветры, вот и решили здесь обосноваться.

— Зря обосновываетесь, все равно мы вернемся.

— А я знаю это, и никогда в этом не сомневаюсь… Вы дурные и упрямые — вас ничем не остановишь, — смеялся широкой улыбкой дед, — просто дети не понимают этого… А тут что, твой клад был? — уже серьезно спросил старец.

Цанка промолчал, ничего не ответил, делал вид, что осматривается.

— Да, говорят, богатства здесь было много — килограммов десять-двадцать золота, — продолжал болтать старик. — Если это твой участок — то значит и клад был твой… Интересно, как ты его заработал?

— Не приставай, дед, мне и так муторно, — проворчал недовольно Цанка.

— Да-а, я понимаю тебя… А знаешь какая здесь была заварушка? После вашего выселения ровно месяц армия и милиция грабили эти места. Было сплошное мародерство. Сколько они отсюда богатств увезли. Вы ведь всегда жили богаче всех — есть у вас в этом сноровка, да и край у вас обильный… Так вот, грабили, грабили, грузовиками увозили, с потом явились — эти, ну не помню, как их… ну с приборами… Ну ходили они, везде лазали, метра свободного не оставляли, даже в чистом поле возились. Вот они и нашли этот клад… Вначале их было трое, все солдаты — военные. Вот здесь, у этой ямы, они не поделили находку и перестрелялись. Прямо двое в эту яму упало замертво, а третий остался раненым. Потом прибежали офицеры и еще военные, унесли они клад в сельсовет — там был их штаб. А на следующий день за находкой явилась милиция, видимо кто-то донес или как, не знаю. Ну, и что здесь началось! Ужас! Я сам это видел… Правда, не видел, а слышал… Мы все попрятались — кто куда. Здесь настоящая война была: стреляли пулеметы, взрывались гранаты… Короче, военные перебили всех милиционеров и, говорят, в ту же ночь шестеро из них с золотом бежало в горы. Двоих сами убили прямо за перевалом, а остальных четверых уложили в перестрелке под Итум-Кале. И что ты думаешь? Золото у них так и не нашли. Пропало оно. Видимо, где-то схоронили его военные-беглецы. Потом здесь рыскали, целыми полками по горам лазали, каждый куст проверяли, так и не нашли. А после этого и наши идиоты заразились этим золотом, тоже бегали по горам — хотели за час богатыми стать, а так не бывает.

Старик протер кулаками слезящиеся глаза и продолжил:

— Как тебя зовут, молодой человек?

— Цанка, Арачаев Цанка.

— Ты Баки-Хаджи кем приходишься?

— Племянником.

— Хороший был человек твой дядя, да благословит его Бог!.. А насчет золота — оказалось оно коварным… Сколько людей погубило!

— Мало, — съязвил Цанка.

— Что ты сказал? — не расслышал старик.

— Я говорю, мало погибло, было бы лучше, если бы все перестрелялись.

— Э-э-э, не говори так, сынок… Видимо, висело на этом золоте проклятие… Слушай, Цанка, а это случайно не золото Чахи — ведь ходили слухи о золотом баране?

— Нет, — резко ответил Цанка, а потом, чуть подумав, добавил: — А проклятие на этом золоте висело, и не одной тысячи человек… А перестрелялись военные и милиция, видимо, тоже неспроста… Ха-ха-ха! — неожиданно резко засмеялся Цанка. — А что, Бушман, — ты молодец, поделом. Так и надо и мне и всем остальным. Ха-ха-ха.

— Ты это о чем? — удивился старик.

— Да так — ты не поймешь.

— Куда нам, старикам, вас понять — вы, молодые, дюже умные…

— Ты вот что, — обиженно говорил андиец, — скоро люди пойдут на ферму — тебя могут увидеть, так что давай схоронись. Вашего брата здесь не любят.

— А что, еще остались здесь чеченцы? — спросил в удивлении Цанка.

— Да, видимо как-то остались. А сейчас здесь орудует банда абреков — никому из начальства покоя не дает. Всех убивают, грабят — короче, мстят… Несколько раз были облавы, кого-то поймали, кого-то убили, но они еще есть.

— Ладно, дед, пойду к роднику — вымоюсь.

— Пошли, я тоже туда иду, нравится мне этот родник, что-то есть в нем загадочное, колдовское… а вода какая вкусная, прямо пьешь и не напьешься… Знаешь, Цанка, у меня камни были в почках, в других местах, даже операцию делали, что ни делал, все бесполезно — они вновь и вновь образовывались, а вот как сюда приехал, стал пить родник — все прошло. Прямо рукой сняло… Кхя-кхя, — кашлянул дед, продолжил: — Одно обидно, форель исчезла, уже три года как нет ее в роднике.

— Как исчезла? — удивился Цанка.

— Не знаю… Видимо, из-за фермы… Вот свиноферма, — и старик костылем показал вниз под гору, — оттуда вся грязь течет вниз, вот и все испоганили, твари… Хорошо, что сейчас ветер с гор дует, а когда с равнины, здесь такая вонь бывает — просто ужас.

Несколько минут шли молча. Утро было солнечное, светлое, свежее. Выпавшая за ночь роса блестела в утренних лучах, переливалась искорками. Кругом пели соловьи, в небе стремительно летали ласточки, а вдалеке, над вершиной горы, гордо парил в утренней прохладе одинокий орел.

— Как красивы наши места! — воскликнул Цанка.

— Да, поддержал его дед, — а там как вам живется? Где вы живете.

— Там пустыня, — печально ответил Цанка, теперь потихоньку обжились, а вначале было худо. Полсела померло от болезней, голода, холода… Слушай, дед! — вдруг встрепенулся он, — а куда делись могильные памятники?

— Ой, сынок! Не спрашивай! Кощунство здесь творится кошмарное, сплошное богохульство! Ты и представить себе не можешь — эти безбожники-большевики из этих надгробий сделали дорогу на свиноферму.

— Не может быть, — вскричал Цанка.

— Может, может, Цанка… Если они живой народ весь выселили, то что им стоит могилы разворошить… Так ведь они не только могилы, они нам все души разворотили. Вон посмотри, мои дети, внуки — никто не молится, в Бога не верит, старших не почитают, пьют открыто, курят — чуть ли не в лицо табачным дымом выдыхают… А разврат какой! Это словами не передать, это почувствовать и оценить надо… Вместо Бога верят в Ленина, Сталина, в какой-то коммунизм, в светлое будущее… Так разве на горе, на горе своего народа можно что-то хорошее построить… А все эти колхозы, сельсоветы — сплошное жулье. Воровство, ложь, клевета, обман — вот стиль современной жизни. А все старое, нажитое веками оказывается ересь, а мы, старики, — совсем изгои. В собственном доме молиться боимся. Это кошмар! И к чему мы идем?

За разговорами подошли к роднику, к месту, где когда-то стояла мельница Хазы, спустились к воде. Вспомнил всё — свое беззаботное, счастливое детство, свою юность, любовь к Кесирт, ночные свидания… Защемило сердце… Цанка разулся, полез в воду, в пригоршню набрал влаги, с наслаждением пил, потом обмывал лицо, руки, очищал от глины одежду.

После водных процедур оба сели на краю родника, свесив с берега ноги. Любовались стремительным течением воды. Вокруг пели птицы, носились стаями насекомые. Растения по весне набирали силы, цвет. Пахло цветущей акацией и каштаном. Большими белыми созвездиями распустилась айва, благоухали в весеннем соку мушмулла и боярышник. Длинные ветви ежевики сползли к воде, игрались с потоком, прыгали.

— Как красиво здесь, — тихо сказал Цанка.

— Да, места ваши сказочные, — мотнул головой дед.

— А что, старик, скажи правду, народ в целом рад, что нас выселили?

— Да как тебе сказать… Может и рад. Ведь на готовое пришли — дома есть, сараи есть, богатые земли есть! Что еще надо? Но это обман. Слезы и проклятия ваших матерей просто так не пройдут. А вы все равно вернетесь.

— Дай Бог! — вздохнул Цанка, немного помолчал, и вновь спросил: — Ну а скажи честно, как здесь без нас, лучше стало?

— Хе-хе-хе, — усмехнулся старик, — понимаешь, сынок, представить Кавказ без вас невозможно, ведь вы, чеченцы, как волки-санитары леса — с вами тяжело, но и без вас худо.

Эти слова рассмешили Цанка, он смеялся долго, от души. — А ты, дед, хорошо говоришь на чеченском.

— Да, мы, старые андийцы, все знаем чеченский… И мы, и аварцы, и даргинцы, и кумыки и многие другие знают чеченский, и он служил языком общения, а вот вы, чеченцы, никогда не знали наших языков, только русский… А знаешь почему это?

— Почему? — спросил Цанка.

— Потому что чеченцы здесь верховенствовали, были доминирующей нацией. И поэтому все остальные, угождая вам, учили ваш язык, а вы нас за людей не считаете, вы уважаете только силу, поэтому вы учили русский язык. Вон посмотри, все дагестанцы говорят по-русски с акцентом, а у вас этого мало. А в свою очередь русские никогда не учат языков покоренных и вассальных народов. Зато преклоняются перед немецким, английским… Короче, какой народ сильнее, тот язык и учат, и он живет. А когда умирает язык — нет народа.

— По-твоему получается, что мы все в конце концов станем говорить по-русски? — спросил озабоченно Цанка.

— Да… Может быть. Хотя мне это очень прискорбно. Но это неизбежно, вон посмотри, мои внуки по-русски лучше говорят, чем на родном… А вообще-то этот процесс неизбежен. Я думаю, что в скором времени в мире будет всего три-четыре языка, это будет зависеть от потенциала той или иной нации. А потом неизбежно останется один язык, как он был в истоке человеческом. Ведь Адам и Ева говорили на одном языке, а потом с ростом населения стали появляться разные языки.

— А почему они стали появляться? Почему на разных языках заговорили люди?

— Я думаю, что все это от вранья. Люди стали говорить неправду, и язык стал раздваиваться, и он все ширился, ширился, изменялся, множился. И чем больше язык врет, тем больше людей на нем говорят и значит больше земли они занимают. — Так значит по-твоему: андийцы — честнее чеченцев, а чеченцы — честнее русских?

— Да, так оно и есть, чем меньше народ, тем чище его язык, там наивнее и прямолинейнее его взгляды, мысли, действия. И в целом можно сказать, что этот народ глуп и необразован. А на самом деле этот народ пристально честен, верит в слово и верен своему слову.

— Тогда почему малые народы исчезают с земли, вымирают? Почему Бог не сохранит их на Земле?

— Земля — грешна, и видимо Бог забирает в другие миры и лучших и, разумеется, худших.

— Так значит получается — чем величественнее народ, чем больше у него земли и богатств, тем он лживее.

— Да, все богатство, все земли, колонии приобретаются путем насилия, обмана и алчности.

— Так я не хочу, чтобы мой язык, мой народ исчезли с земли, — воскликнул в возбуждении Цанка.

— Я тоже не хочу, — ответил старик, — но это неизбежно… А народ не исчезнет, он ассимилируется в новую формацию.

— Такого никогда не будет! — вскричал Арачаев.

— Не дай Бог!.. Но я одно скажу, когда в молодости мне сказали, что будут летать железные птицы — я не верил, и когда будут говорить через сотни километров — я не верил, когда будут показывать человека через горы — я не верил, а теперь все это реальность.

— Это просто технический прогресс.

— Вот именно, а он трансформирует сознание, быт, культуру и в первую очередь язык.

— Не верю, — вновь уперся Цанка. — Ну ладно… Допустим… Хотя такого быть не может. А как насчет религии?

— А с религией то же самое. Ведь посмотри, сколько сегодня религий? В одном мусульманстве сколько течений, даже в одном селе — несколько сект. Отчего? Потому что люди искажают слово Божье как хотят, в свою угоду.

— Не люди, а муллы, попы — короче духовенство.

— Не все. А некоторые, — поднял многозначительно палец старик. — Но люди образумятся и отвергнут все эти лжерелигиозные течения.

— А как насчет язычества?

— Понимаешь, Цанка, человечество должно было пройти через все формы земного бытия, чтобы прийти к истине. Технический прогресс приближает человека к Богу, ставит его на путь истинный, верный, но до Бога человек никогда не дойдет в своем развитии, наступит предел, за чертой которого человечество погибнет.

— А что будет дальше?

— Снова Адам и Ева… Наверное.

— А как насчет коммунизма?

— Это тоже этап развития. Человечество должно было пройти от эпохи многих Богов до безбожия, чтобы прийти к истине, к вере в одного Бога. И нельзя считать, что ближе к Богу какая-то религия и отдельно взятый человек. И наверное ты прав, что такие социальные институты, как церковь, мечеть, синагога и другие, не всегда стоят на пути верном, истинном. В вере единого Бога не должно быть конкуренции и соперничества, и вера должна быть не на кончике языка, и тем более не в форме одежды, а в самом сердце.

— А коммунизм исчезнет?

— Да, в муках человеческих, — спокойно ответил старик.

— Так значит, дед, если язык один, то и религия будет одна? — не унимался Цанка.

— Да, сын мой, один Бог, одна религия, и один язык, на котором мы будем говорить с Богом… Тогда в мире наступят согласие, мир, земной рай.

— Неправда, — Цанка в возбуждении встал. — Посмотри, какой мир пестрый, многогранный! Его таким создал Бог! И он прекрасен!

— Но посмотри, как все друг друга едят, угнетают сильные слабых, какая идет борьба.

— Правильно, борьба — это развитие.

— Да, именно в борьбе, пройдя все этапы развития, мы придем к единству во всем.

— И борьбы, и войн не будет?

— Нет. Зачем? Ведь мир богат. Просто надо умерить свои аппетиты. Зачем нам этот хрусталь, эти ковры, эти машины?

— Хе-хе-хе, — усмехнулся Цанка. — Как это зачем? Нет, дед, ты не прав. Когда на наш народ нападает внешний враг — мы объединяемся в единое. Как только нет внешней агрессии — мы враждуем между собой. Значит, без борьбы нет единства, без единства нет борьбы.

— Дорогой Цанка — это из философии. Это закон общественный…

— Нет, дед, это закон естественный, — перебил его Цанка, — а если честно, то кое-что в твоих взглядах — верное, но с одним я не соглашусь… Мой народ есть, был, и должен быть! — Дай Бог!

— Посмотри, как многолик мир! Таким он и должен остаться. А если пойдет, как ты говоришь, к единому образцу — то мир действительно прекратится. Только многообразие взглядов, видений и мышлений может привести к природному, естественному равновесию, к балансу, — говорил в азарте Арачаев. — Вот посмотри, как только нас выселили, даже форель в роднике исчезла, а еще лет через десять много чего исчезнет, в том числе и ваш андийский народ…

— Правильно, что-то каждый день исчезает на земле, и мы идем к единообразию во всем.

— Так ведь и нарождается новое, — воскликнул Цанка.

— Новое в технике, но не в природе… Природа чахнет, под гнетом людей, а люди бегают за несметными богатствами, а эти богатства можно получить только выжимая соки из земли, из окружающей среды, а она не бесконечна.

— Короче, дедушка, — махнул рукой Цанка, — ты видимо очень образован и начитан, а у меня другие проблемы — более низменные… Пойду я.

— А куда ты пойдешь?

— В горы… Мне тоже надо хорошенько подумать… Я много пережил. Мне не о вечном, а об насущном надо подумать… Но тебе все равно спасибо. Отвлек ты меня от моих горестных мыслей… Значит, говоришь, все погибнем? Конечно, и до нас умирали… Лишь бы не видать горя младших, а остальное всё логично и банально.

— Да, ты прав, видеть горе младшего собрата, особенно утрату ребенка, — это невыносимо… Ты, видимо, знаком с этим?

— Я потерял всех, и младших и старших. Остался один в фамилии. Правда, судьба одного сына неизвестна, а впрочем я ни во что хорошее не верю.

— Не говори так — не говори, да благословит Бог всех умерших, но все мы смертны, и говорят, что лучшие сходят с этой грешной земли раньше…

— Ха-ха-ха, — засмеялся Цанка, — значит, ты, дедушка, не из лучших?

— Ну что поделаешь, — развел руками старик, и тоже чуть улыбнулся, — кто-то должен страдать… А вообще-то все в жизни относительно… Устал я, молодой человек, пойду домой.

Старик, тяжело кряхтя, встал, отряхнул одежду, медленно повернулся и направился к селу.

— Дед, — окрикнул его Цанка. — Как тебя зовут?

Андиец остановился, сделал полуоборот.

— Анди-Хаджи из Ботлиха.

— Так ты значит Хаджи? Вот почему так грамотен, — чуть приблизился к нему Арачаев.

— Да, я совершил Хадж задолго до твоего деда Баки-Хаджи.

Цанка подошел еще ближе к старику, выставил вперед палец, как бы наставляя собеседника.

— Ты меня извини, Анди-Хаджи — теперь из Дуц-Хоте, — сказал он твердо, — но при всем моем уважении, я хочу сказать одну непреклонную истину — ты идешь не в свой дом. Это наши дома, и наше село, и вы все должны помнить об этом… — глаза Цанка блестели решимостью. — И мы обязательно вернемся… Обязательно!

Старик от этих слов совсем согнулся, весь обмяк, не глядел на Цанка, опустил глаза в землю, грузно оперся на посох.

— Ты прав, чеченец… — сказал он тихо. — Знаешь, как мне больно идти в чужой дом, пользоваться чужим туалетом, знать, что над тобой висят проклятие и слезы хозяев… Просто дети не оставили… Я сегодня же уеду… Мне надоели эти страдания на исходе жизни… Прости нас, сын… Прощай.

— И ты меня прости… До свидания, Анди-Хаджи из Ботлиха. Арачаев быстро двинулся вверх по склону к истоку родника, обогнул клокочущий в ярости фонтан, стал подниматься в гору. Тяжело взбирался по тропе, которой когда-то шел с Баки-Хаджи. Горькое воспоминания о прошедшей счастливой жизни вновь охватили его душу, глаза невольно слезились, он бежал ввысь, в горы, в чистые альпийские луга, чтобы не видеть и не вспоминать всего этого кошмара.

С трудом он достиг смотровой скалы, тяжело дышал, вновь защемило сердце, в затылке и в висках учащенно бился неровный пульс. Цанка устало сел на молодую, сочную траву, оглянулся вокруг. Как прекрасен и живописен был этот мир, этот родной край! Эти горы! Этот бесконечный, разнообразный горный ландшафт благоухал в весеннем цветении. Озабоченным гомоном голосили птицы, с равнины дул свежий ветерок, а далеко над Эртан-лам сгустились белоснежные, вихреватые облака… И все-таки не получал Цанка радости и наслаждения от всего этого видения, от этого пейзажа. Не было во всем этом жизни, радости, былого упоения. Он долго смотрел на изуродованное, выкорчеванное кладбище, на с размахом построенную в долине Вашандарой свиноферму, на искривленную дорогу к ней, выложенную из надгробных камней, на игрушечные очертания неухоженных домов Дуц-Хоте. Потом видел, как неуклюжий железный, гусеничный трактор с дымом, с копотью, с остервенением и рычанием перепахивал родное поле — видимо, хотел все перевернуть с ног на голову. У него это получалось. Все шире и шире становилось черное перековерканное поле, все больше и больше сужалась цветущая разнотравьем горная долина Вашандарой. А вокруг одного бездушного трактора бегало семь человек с портфелями, с ручками в карманах, со значками на лацканах, они внимательно глядели сквозь толстые увеличительные очки и подсказывали, и направляли железный трактор в нужном маршруте — так, чтобы не оставить на весеннем поле цветущей травинки, чтобы не кружились над ароматным нектаром бабочки и пчелки.

Чувства беспредельной злобы, ненависти и вражды вскипели в душе Арачаева ко всем этим нелюдям, исковеркавшим, перепахавшим его жизнь, его судьбу. В ярости он сжал кулаки, весь дрожал, напрягся в гневе, а потом собрал во рту едкую слюну и горько сплюнул.

— Будьте вы все прокляты! — закричал он.

Горное глухое эхо раскатисто повторило: «Кляты, кляты, кляты».

Еще долго он стоял, смотрел с отчаянием на родную землю и вдруг подумал: «Все, я стану абреком, я буду мстить этим тварям, я им не дам покоя и жизни… Я отомщу за своих детей, за своих родителей, своих родственников, за свою землю… Этим бездельникам не будет пощады, до последнего вздоха я буду бороться, они не смогут наслаждаться жизнью в нашем райском краю, они не будут пахать наши земли».

С этим твердым решением он полез вверх по заросшей, скалистой тропе ко входу в пещеру. Резкими движениями разорвав густую, прилипающую к рукам противную паутину, пролез в узкий проход. Долго не мог освоиться в полумраке подземного помещения. Наконец увидел исходивший с потолка слабый свет, двинулся вперед. Под ногами заскользила вонючая слизь. Цанка поскользнулся, теряя равновесие, взмахнул руками, одной рукой коснулся чего-то отвратительного, живого, в то же время из другой руки вылетел чемоданчик, с глухим звоном ударился о каменный пол. В пещере началось что-то невероятное: все завертелось, закружилось; начались невообразимый писк, шум, порывистые взмахи. Несколько раз о Цанка с силой ударились летающие хищники, он в испуге сел на корточки, закрыл руками голову. Вскоре все угомонилось, наступила странная тишина. Тогда Цанка осторожно встал, осмотрелся. Кругом на потолке в безобразных позах висели отвратительные существа — летучие мыши. Он невольно улыбнулся, даже присвистнул. Что-то стало роднить его с этими тварями, теперь и он будет вести такой же образ жизни — ночью убивать, грабить, насиловать, а днем отдыхать, может даже в этой пещере. «Правда, вонь здесь невозможная… Но ничего, привыкну, разведу огонь, кое-что вычищу, — думал он, оглядывая кривые потолки, густо обсаженные колонией хищников, — заразиться бешенством я не боюсь — уже давно я сошел с ума, стал ненормальным».

Тем не менее он быстро отыскал свой чемоданчик, с отвращением дотронулся до липкой, измазанной мерзостью ручки и, невольно зажимая нос, двинулся к противоположному выходу. На другой стороне горы был иной мир. Какое блаженство! Колонистов здесь не было!.. И воздух, и цвет деревьев, и пение птиц на этой стороне были краше, сочнее, роднее. Небо было голубое, высокое, бездонное. Воздух — ароматный, ненасытный, здоровый. А цветущий лес шелестел листвой, с радостью приветствовал местного жителя. Вдалеке, извиваясь ленточкой, сквозь обрывистое, глубокое ущелье протекала молочная речка Лэнэ, на противоположном склоне, в живописной впадине, сияло озеро материнских слез. Почему-то Цанке показалось, что водоем стал шире, полноводнее. «Да, — подумал он, — много горестных материнских слез вытекло в последние годы».

Нарвал Арачаев руками много молодой травы, подложил ее под себя, сел на землю, любовался родными просторами, жалел, что нет рядом любимых людей, ныло сердце от переживаний, от невозвратной жизни, от одиночества. Потом пару раз зевнул смачно, потянулся, сомкнул незаметно глаза и забылся в сонном небытии.

…Лежит Цанка и краем глаза видит, как из пещеры выползла длинная, тонкая змея, ядовито шевеля язычком, подползла спокойно к нему, проворно перелезла через руку, забралась на грудь, с нахальством уставилась в лицо, потом свернулась в калачик и стала расти в человеческий образ, и по мере ее увеличения чувствует Цанка, как продавливается его грудь, как тяжело ему становится дышать, как гадливо пахнет трупным и пещерным запахом этот образ, как омерзительно смотрит он в его лицо своими выпуклыми глазами сквозь увеличительные линзы очков… О, Боже мой! Так ведь это Бушман!

— Да, я, — улыбнулся хитровато пришелец. — Как дела, Цанка?.. Да. Вижу, что худо. Полысел весь, поседел, состарился.

— Ты бы пережил, что я, — посмотрел бы я на тебя.

— А что, хуже Колымы разве бывает?

— Хм, Колыма это цветочки, там ты один страдаешь… А теперь у меня горе великое — всю семью потерял.

— Знаю, знаю, Цанка, только не все, что кажется на земле горем, — горе, а счастье — счастье.

— Это как понять?

— А вот так. Оказывается, люди на земле вообразили мнимые ценности и в погоне за ними жизни не видят, а ценности под носом, доступны и очевидны, но человеческая плоть глупа, ненасытна и кощунственна.

— Замолчи, Андрей Моисеевич, мне надоели сегодня морали. Я всех детей потерял, одиноким остался.

— Знаю, знаю, Цанка дорогой, — улыбался по-прежнему Бушман, — не переживай, Бог дал тебе детей, он и забрал их. Наступит время, и ты может быть увидишься с ними, если будешь вести себя хорошо.

— А что, я себя плохо веду? — возмутился Цанка.

— Не знаю, я не Бог, чтобы тебя оценивать, но знаю одно, что тебе надо терпеть…

— Сколько еще можно терпеть? — злобно вскричал Арачаев. — Успокойся, Цанкочка, недолго… До конца жизни. Ха-ха-ха, — захохотал Бушман.

— И когда эта жизнь проклятая кончится?

— Так, Арачаев, так, — засуетился Андрей Моисеевич, стал сразу строгим, даже вытянулся в недовольстве. — Так говорить нельзя… Категорически нельзя. За такие разговоры нас может наказать Всевышний.

— Хм, при чем тут я и ты? — теперь усмехнулся Цанка.

— Как это при чем — мы давно одной судьбой повязаны, с тех пор как по дороге на Верхоянск сошлись… Помнишь, как мы с тобой в одной шкуре лошади спали? Вот с тех пор и соединились наши души. Просто ты этого не ощущаешь, потому что ты черствый человек, а я все переживаю, и тогда переживал, всегда о тебе забочусь, хожу рядом с тобой.

— Ну и как тебе рядом со мной? — в шутливом тоне спросил Цанка.

— По-разному, по-разному, — стал перебирать пальцы физик.

— А как ты себя чувствовал, когда я воевал под Москвой? Небось жарко было?

— Стоп, стоп, Цанка… Не путай… Там, где воюют, убивают друг друга люди, там не до Бога, там сатаны в образе людей дерутся за мнимые богатства и земли…

— По-твоему, я, мой брат Басил и все красноармейцы — сатаны?

— Нет, вы невольные слуги сатаны, а нам туда вход запрещен. В том месте только черти водятся.

— Так ты что, в ангелах ходишь? Или у Бога за пазухой? — Перестань, Арачаев… Что это за кощунство? Как тебе не стыдно? — замахал руками Бушман. — Не ожидал я от тебя такого. — А ты, Андрей Моисеевич, с каких это пор стал в Бога верить? — все еще издевался Цанка.

— С тех пор, — в тон ему ответил физик, — как ты меня в потоп кинул.

— Неправда, — вскричал Арачаев, насупил брови, нахмурился, — неправда! Ложь! Лучше бы и меня тогда с тобой унесло. Не видел бы я всех этих страданий.

— Ну, дорогой, извини, — теперь вновь ухмылялся Бушман. — Тогда ты один в живых остался — тебе повезло… И не забывай, что благодаря мне… Так вот — раз ты выжил один из всех, ты теперь и страдай один за всех… Я ведь тебе говорил, что в жизни просто так ничего не бывает: потеряешь одно — найдешь другое, и наоборот.

— Не нужна мне эта жизнь, не нужна — пошел вон, ублюдок, — задергался Цанка, закричал в ярости.

Бушман сидел на прыгающей в гневе груди Арачаева, как на необъезженной лошади, держался за плечи собеседника, в страхе моргал глазами, боялся потерять очки.

— Успокойся, успокойся, ненормальный, — говорил он в спешке. — Что ты болтаешь? Что несешь ересь? Да за такие слова знаешь что можешь получить? Ты даже представить не сможешь!

— Что? Что еще может быть хуже для меня в этой жизни? — кричал с пеной у рта Арачаев. — Что? Ну скажи мне — что?

— Успокойся — скажу, — убаюкивающе махал головой Андрей Моисеевич.

Цанка замолчал, перестал дрыгаться. Только дышал часто, выдвинул вперед нижнюю челюсть, глазами впился в очки физика.

— Ну говори, говори… Что меня можно — мучить, насиловать, убить… — уже более спокойно, задыхающимся голосом спрашивал Цанка. — Ну, что еще? Что? Все, что можно, было, я пережил. Всё… Ну посчитай сам — две тюрьмы, издевательства, унижения, избиения, две войны, потеря в юности отца, детей, потом…

— Замолчи! — зашипел Бушман. — Замолчи — кому говорю!

— А что ты мне рот затыкаешь? Кто ты такой? Что ты обо мне так волнуешься? Где ты был, когда я детей терял, брата под танками погубил? Где?

— Если ты сейчас же не замолчишь — то мы оба пострадаем.

— Мне уже некуда больше страдать. Понял? Ха-ха-ха, — захохотал злобно Цанка.

— Ты с ума сошел! Замолчи, — и Бушман стал душить Арачаева.

Цанка всегда считал себя моложе и сильнее дряхлого физика, он попытался шутя скинуть насильника, но ничего не получилось, руки и все тело были парализованы, не слушались его, не двигались, будто бы затекли, отлежались и стали чужими. Арачаев захрипел, тонкие, костлявые пальцы все глубже и глубже входили в его гортань, перехватили дыхание, прижали его к земле, парализовали. Силы покидали его, он терял контроль и сознание — из последних сил он напрягся, поднял руки, и в это время Бушман отпустил горло и заливисто, едко засмеялся:

— Хе-хе-хе, так что ж ты, Цанка, друг мой, сопротивляешься — не хочешь умирать, борешься за жизнь, любишь ее — «ненавистную»? Что ж ты дергаешься из последних сил?

Арачаев не мог надышаться, сладкий горный воздух свободно стал проникать в его грудь. Он несколько раз глубоко вдохнул, никак не мог отдышаться, прийти в себя.

— Пошел прочь — негодяй, — наконец в гневе вымолвил он. — Пойду, пойду, не волнуйся — только еще посижу с тобой немного… Когда еще увидимся?

— Лучше с тобой не видаться, — недовольно буркнул Цанка. — Ну, дорогой, я думал, что мы с тобой друзья, а ты, оказывается, изменчив, — сделал недовольный вид Андрей Моисеевич.

— А как мне быть тобой довольным, разве от тебя есть какая польза?

— Ну как нет? — развел руками Бушман, на лоб полезли очки. — А кто тебя спас на Оймяконе?

— Так разве это спасение? Одни страдания!

— Цанка, не богохульствуй, сама жизнь — это страдание. В муках человек рождается и в муках умирает, и в неотступных проблемах живет на земле.

— А для чего все это? — воскликнул Цанка.

— Для чего — мы все знаем, но забываем. Что на грешной земле посеем — то потом и пожинаем.

— Гм, — усмехнулся Арачаев, — интересно, а что ты там теперь пожинаешь?

— Я пока вишу в воздухе: не там; не сям.

— Это как? — серьезно спросил Цанка.

— А вот так мы с тобой связались, вот теперь по твоей милости я уплыл, но никуда не приплыл, жду тебя.

— Ну и что дальше?

— Ничего. Если ты будешь нормальным человеком, то мы взлетим, а если будешь всякую ересь болтать, как ранее, то горе нам вечное… Вот тогда Верхоянск точно раем покажется.

— Объясни, — раскрыл рот Цанка.

— По секрету… Понял?.. Коротко, как я представляю… Те, кто был человеком, — полетят к прекрасным звездам. Что там — я не знаю, но плохих туда не берут. А кто человеком не был — тот превратится в частичку меньше микрона и останется в горящих недрах Земли.

— А ты сейчас висишь ближе к земле или к звездам? — озабоченно спросил Цанка.

Бушман опустил глаза.

— Здесь врать нельзя, — печально сказал он, — хотя врать, оказывается, нигде нельзя… Если честно — я ближе к земле, и ты со мной. Так что вытаскивай.

— А мои родственники?

— Мне неизвестно, но то, что дети от грешной земли улетают все, — это точно.

— Так, — занервничал Цанка, — ну и повезло мне с тобой, дружок — балласт чертов. Из-за тебя я могу больше и детей не увидеть?

— Почему из-за меня? — вскипел Бушман. — Что ты понимаешь? Да если бы не я, пошли бы с тобой на дно земное…

— Ой, да замолчи, — перебил его Цанка. — Вон посмотри, даже золото твое и то своровали.

— Ну и славу Богу, — улыбнулся Андрей Моисеевич, — разве могло это золото добро сделать? Ты вспомни, сколько слез и проклятий на нем… Из земли оно пришло и в землю уйдет. А тот, кто питает к этим блестяшкам слабость, носит и хранит их — тот потерял ориентир в жизни. Это все мнимые ценности, просто иллюзия… А сколько из-за этого крови, пота, жизней… Просто ужас!

— Хм, — ухмыльнулся Цанка. — Что-то ты теперь иначе запел?

— Если бы повидал с мое — тоже пел бы так же.

— Ой, что ты мог испытать и повидать. Это я перенес все мыслимые и немыслимые страдания на земле этой, большего горя мало кто видел.

— Перестань, Арачаев. Перестань. Не богохульствуй. Я тебя очень прошу. Не губи нас! Не зарывай вглубь! Ты не знаешь великого горя.

— Ну что, что еще может быть? Скажи! — закричал в ярости Цанка.

— Скажу, скажу, — скороговоркой поспешил Бушман. — Слушай и не перебивай… Ну, допустим, пересохнет твой родник.

— Чего? — возмутился Арачаев. — Это немыслимо, это невозможно. Тогда жизнь села прекратится…

— Это только начало, — злая ирония промелькнула на лице Андрея Моисеевича.

— Не продолжай, — дернулся в гневе Цанка, — без родника нет села, нет жизни в Дуц-Хоте…

— То-то и оно, любезный, но и это далеко не самое страшное, — с явным удовольствием издевался физик. — А если ваш народ никогда не вернут обратно на Родину…

— А-а-а, — зарычал горец. — Замолчи, замолчи! Не говори так! Такого быть не может.

— Может, может, и еще хуже.

— Замолчи! Всё, не каркай, я всё сделаю. Говори!

— Вот так лучше, — довольно улыбался Бушман, — а то вы, чеченцы, только о семье, роде, о каком-то тейпе только думаете, а общего у вас мало — вот и получаете по башке палки.

— Ты это мне хотел сказать?

— Нет. Слушай внимательно, и запомни… Если ты хочешь видеть своих родных и заодно выручить меня — ты должен из души убрать: ложь, месть, зависть, трусость, злость, азарт.

— Ха, — усмехнулся Цанка, — и это ты мне хотел сообщить… Так об этом мне еще в детстве отец говорил, а потом дядя — Баки-Хаджи не раз в Коране читал. Это я давно слышал.

— Слышал, да забыл, — резко перебил его Андрей Моисеевич. — Вспомни, далеко ходить не надо, кто только что хотел мстить, стать абреком и прочее.

— А, это только мысли.

— Да-а, «мысли». А знаешь ты, что плохая мысль тождественна плохому действию, а может даже более этого.

— Так что же, мне надо спокойно глядеть на все эти издевательства?

— Спокойно, смотреть не надо, необходимо бороться, но не способом абречества и кровной мести, а всем народом сообща с помощью сплоченности и интеллекта, а других способов нет… И ты не волнуйся, Цанка, этим безбожникам мстить не надо, они жалкие люди, они великое зло посеяли и соответствующий урожай снимут… Ой, каким обильным и вечным будет этот горестный хлеб!

Наступила пауза, оба молча глядели в глаза друг друга, о чем-то думали, вспоминали пережитое на Колыме. Наконец Цанка нарушил молчание:

— А ты сейчас чем занимаешься или бездельничаешь?

— О, друг мой, я блаженен. Я занимаюсь любимой физикой… Ты знаешь, какой я вывод сделал — что мир бесконечен и вглубь и ввысь, так же как и душа человеческая — от низменной до благородной…

Вновь замолчали.

— А ты сильно изменился в душе, — наконец вымолвил Цанка. — Я тоже многое повидал, — и Бушман по-детски наивно улыбнулся. — Я так скучал по тебе, хорошо, что увиделись.

— Я тоже, Андрей Моисеевич. Извини, что на «ты» разговариваю.

— А теперь мы родственные души… Так что смотри терпи. — И долго мне еще терпеть?

— Я ведь сказал — до конца жизни, — улыбнулся Андрей Моисеевич.

— А когда она кончится?

— Этого я не знаю. Прощай, Цанка, мое время истекло… Я люблю тебя, жду и скучаю.

Вдруг Бушман неожиданно вновь превратился в змею, ловко сполз с груди Цанка и пополз к пещере. Арачаев проснулся, открыл глаза и увидел наяву отползающую длинную змею.

— А-а-а! — закричал он в испуге, резко вскочил, побежал вниз по склону, споткнулся о корень, полетел далеко вниз кувырком, обдирая в кровь колени, локти, подбородок. Очнувшись, долго боялся возвратиться обратно — взять чемоданчик.

Еще несколько дней прожил Арачаев в родном краю. Даже весной родные леса были щедрыми и обильными. На самодельные капканы ловил зайцев и куропаток, ел с позабытым удовольствием перезревшую черемшу, сочную крапиву, сладкие корни лопуха, раннюю землянику и тутовник, а сказочно красивыми погожими горными вечерами с наслаждением пил ароматный чай из душицы и мяты, заедая медом диких пчел…

Ровно пять дней жил Цанка в упоении родными местами, на шестой загрустил, понял, что и на Родине делать нечего, если ты одинок и нет вокруг соплеменников, людей, рядом с которыми ты чувствуешь себя свободно, комфортно, на равных…

Долго думая, сомневаясь, мучаясь — он наконец решил вернуться в чужую песчаную пустыню. Перед уходом хотел восстановить всем своим родственникам надгробные памятники из древесных стволов. Потом вспомнил слова Бушмана и скрыто ночью поставил один высокий памятник из мощного ствола старого дуба и сделал надпись: «Мы — вернемся!».

…В конце мая Арачаев был в Чиили. Чеченцы, узнав о его поездке, приезжали к нему из дальних областей, со слезами на глазах спрашивали о родной земле, о родной природе, воздухе, солнце… Шел восьмой год насильственной депортации.

* * *

В марте 1953 года умер Сталин. Огромная страна была в трауре, и только спецпереселенцы радовались этому событию несказанно. У небольшого поселка Кзыл-Ту чеченцы организовали большой праздник. Жившие неподалеку немецкие спецпереселенцы и русские в гулянии участвовать боялись — глядели со стороны, удивлялись сумасбродству кавказцев. И только подвыпивший Волошин танцевал больше всех, от души веселился.

В сумерках из райцентра Чиили прибыл усиленный наряд милиции, выстрелами в воздух они разогнали гуляние, арестовали нескольких человек, в том числе и Волошина. На утро всех задержанных отпустили, уже во дворе милицейского участка Петра Ивановича окликнул начальник райотдела майор Свечкин — бывший фронтовик.

— Гражданин Волошин, — говорил он громко, по-военному. — Как Вам не стыдно!.. Эти-то понятно — басурмане, враги народа, а Вы — кадровый военный, полковник. Как Вам не стыдно?! Ведь умер отец народа, величайший из людей, можно сказать душа и сердце нашей страны… А Вы?

Волошин остановился, повернулся лицом к майору, сделал навстречу несколько шагов — его лицо после карцера было бледно-синюшным, под глазами висели фиолетовые мешки, на скулах нервно играли желваки.

— Майор, — с усмешкой ответил Петр Иванович, — с каких это пор я стал полковником, я уже пятнадцать лет как простой заключенный… А Сталин мой враг… Моего отца убили, брата убили, и меня за верную службу, ни за что шпионом назвали… Всю жизнь погубили… Будь он проклят!

— Арестовать его! — крикнул Свечкин. — В карцер.

Ночью семь милиционеров жестоко избили Волошина, заперли в одиночном карцере и три дня не открывали дверь. Еще через неделю его освободили: ночью, на руках милиционеры затащили его полуживого домой, бросили на кровать. На следующее утро Клавдия Прокофьевна и Цанка отвезли Волошина в больницу.

После амнистии 1953 года за Петром Ивановичем приехала жена, она отвезла его в Алма-Ату; там, в январе 1954 года, в деревянном бараке на окраине города, полковник Волошин скончался, так и не оправившись от милицейских побоев и издевательств.

* * *

В начале пятидесятых годов жизнь чеченцев и ингушей в целом изменилась. Главное, местное население поняло, что кавказцы вовсе не бандиты и уголовники, а несчастные люди, пострадавшие из-за большевистских репрессий. Через пять-шесть лет жизни в Казахстане и Средней Азии вайнахи полностью освоились с обстановкой, адаптировались к местным условиям жизни, стали активно заниматься сельским хозяйством, торговлей, строительством. По властным органам гуляли циркуляры о недопущении кавказских и немецких спецпереселенцев на руководящие посты, в правоохранительные органы, и вообще запрещалось принимать их на работу в стратегически важные объекты народного хозяйства страны. Стратегически важными при этом были следующие объекты: железная дорога, водхоз, колхозы, торговля, строительство. К сожалению, других объектов вокруг полупустынной станции Чиили не было. Тем не менее чеченцы умудрялись всякими способами устраиваться на работу, расти в должностях и занимать кое-какие ответственные посты. Вскоре в пригороде станции Чиили, в районе водхоза и колхоза Кзыл-Ту, выросли крупные чеченские и немецкие поселения. Своим внешним видом, внутренним убранством и благоустройством эти поселки значительно разнились в сравнении с жалким существованием местного населения. В схватке за жизнь немецкие пунктуальность, педантичность и чеченские изворотливость, трудолюбие и жизнеспособность взяли верх. Волей-неволей их стали брать на работу как специалистов и в целом людей более ответственных и требовательных. А после смерти Сталина жизнь спецпереселенцев и вовсе приблизилась к человеческим нормам общежития. Так, с лета 1953 года чеченцам и ингушам разрешали поступать в средние и высшие учебные заведения Казахстана и Киргизии.

Смена руководства в центре страны, в Москве, моментально повлекла за собой изменения и на местах. В Казахстане верх взяла старая партноменклатура, отверженная от власти в послевоенные годы. Сразу же после этого управляющим водхоза Чиилинского района вновь стал Саренбаев, а он в свою очередь своим первым заместителем по оперативной работе назначил Арачаева Цанка Алдумовича.

После этого жизнь Арачаева вновь изменилась. Напряженная, каждодневная работа изматывала, занимала до предела все время и не давала Цанке думать о своем горе, об неимоверных утратах. Постаревший Саренбаев полностью доверился Арачаеву и из-за своего возраста и малоподвижного образа жизни не любил ездить на многочисленные совещания, собрания и конференции, в связи с этим Цанке приходилось частенько бывать в областном и даже республиканском центре. В Алма-Ату Цанка ездил с особым удовольствием. Все-таки жизнь в столице республики кипела, была насыщенной и бурливой.

Каждый раз, бывая в Алма-Ате, Цанка останавливался ночевать у своего бывшего начальника цеха Басова. Альфред Михайлович и его жена — Алла Николаевна во время Отечественной войны потеряли единственного сына. Почему-то пожилым супругам с первой встречи с Арачаевым показалось, что он на удивление схож и внешне и манерами на их погибшего сына. После этого Басовы сильно привязались к Цанке, думали, что это судьба им послала взамен потерянного сына одинокого кавказца, верили в придуманную сладкую сказку, ею себя тешили. К тому времени Альфред Михайлович работал заведующим отделом строительства горкома партии, он постоянно просил Арачаева бросить его пустыню и перебираться в столицу. В Алма-Ате Цанка давал себе слово, что рассчитается в водхозе и переберется под крыло влиятельного старшего друга, но вернувшись в ставшее родным Чиили, встречал любимых односельчан и понимал, что бросить их он не может, что без его помощи, поддержки и влияния тяжело будет всем спецпереселенцам района. Ведь он стал высшим по должности и авторитету человеком в районе, и каждый день чеченцы, немцы, греки, крымские татары и корейцы приходили к нему за помощью, защитой, поддержкой и просто за консультацией и беседой.

Как-то в конце декабря Арачаев поехал в Алма-Ату для участия в годовой конференции республиканского водхоза. В перерыве заседания, гуляя в фойе дома культуры, где проходило собрание, случайно увидел объявление — что через день, 26 декабря, в 18 часов, состоится праздничный вечер чечено-ингушской культуры, посвященный Новому 1954 году. Не раздумывая, Цанка побежал в администрацию дома культуры, выпросил себе пригласительный билет.

Вечером, во время ужина, он с радость рассказывал супругам Басовым о предстоящем мероприятии. Жена Альфреда Михайловича — Алла Николаевна — возбудилась от этой новости не меньше Арачаева. Будучи бездетными, Басовы питали особую привязанность к Цанке, проявляли о нем отеческую заботу, хотя и были старше его всего лет на десять-двенадцать.

— Это прекрасно, это очень здорово, — говорила торжественно Алла Николаевна. — Там будет много ваших земляков и землячек, вот там как раз ты и найдешь себе невесту… Купим тебе новый костюм, обувь, ну, короче все как положено.

На следующий день с утра Алла Николаевна и Цанка бегали по магазинам — ничего путного не нашли. В обед Басова звонила мужу на работу.

— Альфред, — говорила она в трубку озабоченно, — мы оббегали все магазины — одно барахло. Ты немедленно позвони директору центрального универмага — выскажи нашу проблему… Что?.. Да что тут неудобного. Раз в жизни ответственный работник горкома обращается к завмагу. Да, для нее это честь… Да что ты говоришь, ведь не для себя просим! Твоя скромность мне осточертела… Я тебя прошу, звони, не то я сама позвоню… Ну, мы дома, ждем звонка… Ага… Спасибо. На следующий вечер щеголевато одетый Цанка стоял на мраморных ступеньках дома культуры за час до начала концерта. Одну за другой курил дорогие столичные папиросы. В этом наряде, в галстуке, в блестящих штиблетах на высоком каблуке чувствовал себя неестественно, и даже скованно. Народу привалило много. Кругом слышалась вайнахская речь: люди громко разговаривали, радовались встрече, громко смеялись.

— Арачаев! Товарищ капитан! — вдруг услышал Цанка.

Он повернулся и увидел в двух шагах от себя бывшего однополчанина Бакарова Далхада. Боевые друзья долго обнимались, били в радости друг друга по плечам, потом в обнимку направились в дом культуры. В ярко освещенном холле Бакаров внимательно осмотрел командира, воскликнул в изумлении:

— Ну ты, Цанка, даешь — и сейчас ты на коне!.. Вот это костюм!

Арачаев надменно задрал подбородок, в дальнее зеркало любовался собой, боялся даже себе сказать, что из-за этих нарядов вновь залез в долги Басовым.

— Ладно тебе, — стукнул он по плечу Далхада, — пошли что-нибудь сообразим, ведь надо отметить встречу.

Полчаса до концерта стояли в буфете, пили водку, закусывали хлебом с солеными огурцами. Цанка ощущал на себе восторженные взгляды земляков, в душе ликовал, по внешне пытался быть сдержанным. Наконец стали говорить о родных и близких, тогда Арачаев моментально сник головой, опечалился, позабыл о своем костюме и одежде. Та же судьба была и у Бакарова. Оказывается, он так и не нашел своих родных и до сих пор живет в том же общежитии.

— Ты понимаешь, командир, — жаловался он Арачаеву, — я уже три года женат, сын двухлетний, ждем второго, а живем в разных общежитиях, даже в разных концах города.

— Это как? — засмеялся Цанка. — А дети от кого? Как вы их зачали?

— Сам не знаю… Вот так, — улыбался виновато Далхад, а потом уже серьезно продолжал: — Я о тебе у всех спрашивал, говорят, что ты в друзьях с Басовым — его бы полслова, и мне дали бы отдельную комнату… Ведь всем дают… А я ветеран войны… Ну ты ведь сам знаешь! Сколько мы с тобой исходили под пулями… Смерть рядом ходила, а не взяла, дура, вот и хожу сейчас, мучаюсь… Давай еще по одной…

— Давай, — доставал щедро из кармана взятые в долг деньги Цанка. — А насчет Басова не волнуйся, он замечательный человек.

— Говорят, он чеченцев любит, а тебя сыном называет, — смотрел с умилением в лицо боевого командира Далхад.

— Да, это верно, — Арачаев опрокинул рюмку, сморщил лицо, потом спросил важно: — Как зовут жену?

— Аянт.

— Так вот — скажешь сегодня своей Аянт, что на днях у вас будет отдельная комната. Понял, товарищ сержант?

— Так точно, товарищ капитан, — от души радовался Бакаров.

В зале боевые друзья сели в первых рядах, от изрядно выпитого спиртного лица их стали пунцовыми, глаза веселыми. Они молчали, оглядывались по сторонам, искали знакомых, просто рассматривали земляков. Кругом царила какая-то торжественная, праздничная обстановка. Люди были в ожидании чего-то необычного, сверхжеланного, светлого. В какой-то момент Цанке показалось, что сейчас на сцену выйдет высокий партийный руководитель и объявит о том, что все вайнахи возвращаются домой, и что Сталин и его команда допустили невиданную, бесчеловечную акцию, и весь советский народ скорбит по этому поводу, на коленях просит извинений и приносит искреннее соболезнование по безвременно погибшим, и так далее… От этих мыслей Цанка невольно прослезился. «Все-таки не совсем гиблые люди большевики, — подумал он, — они сегодня стали обретать человеческий вид. Проснулись в них сострадание и гуманность». В это время раздался третий звонок, погас свет. Тотчас же сцену осветил один яркий прожектор, и в его свете появился плотный, немолодой мужчина в шикарном двубортном шерстяном костюме, в лакированных туфлях, в красивом галстуке и с большим орденом Ленина на широком лацкане.

— Так ведь это Магомедалиев! — невольно воскликнул Цанка. Пока вышедший на сцену важный мужчина поправлял микрофон, из-за сцены по громкоговорителю красивый женский голос объявил:

— Дорогие товарищи, с приветственной речью к вам выступит Председатель исполкома чеченцев и ингушей Казахстана и Средней Азии, заслуженный работник культуры Киргизской ССР, почетный гражданин города Алма-Аты, кавалер ордена Ленина и Сталина — товарищ Магомедалиев Ахмед Якубович.

В зале раздались продолжительные аплодисменты, одобрительные, даже восторженные возгласы. Арачаев тоже хлопал от всей души.

— Дорогие товарищи! — сказал два слова выступающий на чеченском языке. — В связи с тем, что сегодня в зале много людей различных национальностей, позвольте мне говорить на общеизвестном, ставшем нам родным языке Ленина и коммунизма. Вновь раздались одобрительные хлопки. Оратор поднял руку в знак внимания. Зал моментально затих.

— Дорогие товарищи, земляки, благодаря неусыпной заботе Коммунистической партии Советского Союза и ее Центрального Политбюро мы имеем возможность сегодня встретиться вместе в этом…

В это время из нескольких концов начались свист, выкрики, ругань в адрес большевиков. Магомедалиев замялся, в зале резко включили яркий свет, несколько человек из русских и вайнахов стояли по краям рядов, хотели выяснить, кто кричал.

— Товарищи, — продолжал оратор, — мы должны благодарить Родину, партию за всё…

Далее Цанка не слушал, он видел, как обрюзг тесть его друга Курто, как из-под длинного пиджака выпирает обвисший в жиру живот, как из стороны в сторону болтается мощный второй подбородок. Ахмед Якубович говорил долго, красиво, эмоционально. В это время кто-то вновь свистнул, потом еще, и уже открыто в зале заорали:

— Пошел вон — свинья!

— Ты не чеченец!

— Долой его со сцены!

— Холуй московский!

В первом ряду вскочил старик с белой бородкой, замахал костылем.

— Молчать, закройте рты, — заорал он писклявым голосом. Магомедалиев сделал многозначительную паузу, поправил охрипший голос и так же, как начал, эмоционально, уверенно и твердо закончил свое длинное выступление.

Следом выскочил на сцену молодой русский мужчина — конферансье, он бойко рассказал пару острых анекдотов, и зал разрядился, залился смехом. Открывал концерт ансамбль танца. Весь зал стоя аплодировал артистам, а далее во время выступления детского вайнахского хора с песней о Родине все плакали — никто не смог сдержать слезы скорби и печали. Потом танцевал молодой, талантливый танцор Махмуд Эсамбаев, пели Валид Дагаев, Марьям Айдамирова, Султан Магомаев, играл на гармони Рамзан Паскаев и любимец публики Умар Димеев.

Под конец первого отделения на сцену вновь выскочил Магомедалиев.

— Друзья, земляки, — громогласно прокричал он, — а теперь перед вами впервые выступит молодая, талантливая певица — Мадлена Исходжаева! Встречайте красавицу!

Зал заревел, и на сцену выскочила молодая, очень стройная рыжая девушка с большим, вызывающим декольте, на высоких каблуках.

— Вот это прелесть! — шепнул на ухо Цанке Далхад.

Арачаев ничего не ответил, только обвороженно любовался литыми ножками, высокой и в то же время небольшой грудью, тонким станом певицы. Давно заснувший нерв в нем пробудился, с задором задергался. От нахлынувших чувств он даже чуть привставал несколько раз. Правда, пела Мадлена Исходжаева явно неважно, пару раз даже сорвалась, но все равно публика ее провожала восторженно, даже ликующе. Впрочем, то же самое было после каждого выступления.

В антракте два боевых товарища вновь были в буфете. После очередной рюмки Далхад шептал на ухо Цанке:

— Если бы я был таким же свободным, как ты, и имел такой же шикарный вид, то я непременно познакомился бы с этой девушкой… Командир, вспомни, какие барышни за тобой бегали до самой линии фронта?

Арачаев еще более загорелся, масса влюбленных, давно позабытых чувств нахлынула на него.

— А ты узнай, кто такая и как с ней можно познакомиться — прямо сегодня украдем красавицу, — с азартом ответил Цанка. — Товарищ командир, это приказ?

— Да, — серьезно сказал Арачаев.

— Да что я, не разведчик что ли? — вскрикнул Бакаров. — Какие задания на войне выполнял! А это — тьфу!.. Разрешите действовать, товарищ капитан!

— Да.

— Приказ будет выполнен, — Бакаров отдал честь и стал удаляться, потом возвратился. — Слушай, а ты возьми еще по сто.

Когда Далхад вернулся, народ после очередного звонка валил в зал.

— Короче, командир, — в одышке, возбужденно говорил сержант, — ваше задание с успехом выполнил — еле прорвался. Прямо за сценой коридор, там третья дверь направо, написано «гримерная» и цифра «6». Она сейчас одна, я с ней лично говорил, рассказал о тебе кучу всего, в основном как есть… Короче, иди… Постой, давай выпьем… А она вблизи еще прелестней!.. Ну Бог тебе в помощь! Не теряйся, ты ведь боевой командир, мы ведь и немцев как мух давили… Вперед, командир! За кулисами Арачаеву преградил дорогу низенький старичок, но увидев поближе уверенный взгляд, а главное богатый вид — молча посторонился, оглядывая посетителя с ног до головы. Цанка твердо подошел к шестому кабинету, три раза стукнул пальчиками и, не дожидаясь ответа, открыл дверь. Сидящая перед зеркалом Мадлена встрепенулась, не вставая, сделала полуоборот в сторону двери.

— Добрый вечер. Разрешите войти, — четко, по-военному на русском языке сказал подвыпивший Цанка.

Девушка оценивающе, бегло осмотрела гостя, задержала взгляд на модных штиблетах.

— Да-да, входите, — робко ответила она, также по-русски, а потом на чеченском добавила: — Вы чеченец?

— Да.

— Пусть и Ваш вечер будет добрым, — уже на чеченском языке сказала Мадлена, и, как показалось Цанке, она по-девичьи засмущалась и даже, к удовольствию гостя, вся зарделась.

При этом она встала в полный рост и в маленькой комнате они оказались совсем рядом. Цанка почувствовал аромат ее запаха, любовался ее большими светло-карими глазами, сочными, чуть вздутыми в капризе губками, вздернутым вверх носиком. Взглядом Цанка прошелся по длинной, с продольными подушечками шее, заманчиво приоткрытой белоснежной груди. От этого открытого просмотра девица еще более смутилась, красивой маленькой ручкой артистическим жестом прикрыла вырез платья. Так молча они простояли несколько секунд, Цанка не знал с чего начать, и вдруг дверь широко раскрылась и в гримерную влетел Магомедалиев.

— Лисеночек мой, моя ласточка, ты просто талант, — еще из коридора говорил он ласковым, шепелявым голосом, потом, увидев в комнате мужчину, резко встрепенулся, оторвал речь. — Ой! — воскликнул он, осматривая щегольский вид незнакомца. Оценив костюм посетителя, Магомедалиев принял серьезный вид, выпрямился, подал руку.

— Магомедалиев Ахмед Якубович.

— Арачаев Цанка Алдумович, — мгновенно ответил Цанка, пожимая толстую кисть.

— Где-то я Вас видел, — сказал Магомедалиев, при этом говорил только на русском языке. — Вы не в профсоюзе работали?

— Нет, я односельчанин Вашего зятя Курто, и бывал несколько раз у Вас.

— А-а-а, — ударил себя по лбу Ахмед Якубович, — вспомнил, вспомнил… Ну как же — герой финской войны. А в Отечественную воевали?

— С первого дня и до июня сорок четвертого.

— Какого звания?

— Капитан.

Магомедалиев понимающе мотнул головой, еще раз осмотрел Цанка, так же, как и Мадлена, остановил взгляд на обуви.

— Вы сейчас где живете? — спросил он, поднимая свои влажные черные глаза.

— В Чиили, Кзыл-Ординской области.

— Кем работаете?

— Заместителем управляющего водхоза.

— Понятно, понятно, — кивнул головой Ахмед Якубович, — вода здесь всё, это — богатство.

Наступила неловкая пауза. Цанка в упор наблюдал за лоснящимся, холеным лицом Магомедалиева, за его ухоженной прической, аккуратно подстриженными черными усами.

— А где Курто? — нарушил молчание Арачаев.

— Ой, мой друг, даже не знаю, даже не знаю, — развел руками озабоченно Магомедалиев. — Тоже был на фронте, потом этот бардак… Ну сам видишь… — потом вдруг улыбнулся с натугой и перевел разговор в другую плоскость. — А Вы видели, — он снова перешел на «Вы», — как пела Мадлена? Просто очаровательно! А ведь это дебют!.. Я сам нашел в ней этот природный дар… Молодец! — он обернулся к девушке. — Молодец!.. Ну готовься, минут через десять твой выход… Ну, рад был Вас видеть, — он вновь обращался к Арачаеву, — до встречи.

Когда Ахмед Якубович вышел, сияющая Мадлена спросила Цанка, на русском:

— А Вам и вправду понравилось мое пение?

— Очень! — воскликнул он.

— Я так волновалась!.. Все-таки дебют… А где Вы работали дома?

— Председателем Шалинского исполкома, — по-военному ответил Арачаев.

— О-о-о! — сказала Мадлена. — Садитесь, пожалуйста… А Вы давно знакомы с Магомедалиевым?

— Очень давно, — ответил, садясь, Цанка.

Мадлена тоже села на свое место, оценивающе посмотрела на себя в зеркальце, плавным движением руки убрала за ухо завитушку пряди светло-рыжих волос, чуть подняла разрез декольте. Как раз Цанка именно туда и смотрел, и не мог оторвать свой взгляд от этих сказочно-заманчивых белоснежных выпуклостей женского тела. Потом он сбоку невольно пробежался по ее чуть выпуклому красивому животику, пошел еще ниже к бедрам… Позабытое, дурманящее влечение овладело им. Его мысли улетели в истоме, но внезапный вопрос девушки вернул его в реальность.

— А Вы знаете, какое горе у Ахмед Якубовича?

— Нет, а что?

— Ведь год назад, а может два, не знаю точно, во Фрунзе у него сгорела вся семья: жена, дочь, а до этого от болезни померли дети дочери… Страшное горе.

— А как они сгорели?

— Он говорит, что это сделали чеченцы… Все до последнего унесли. Оставили Магомедалиева нищим… Вообще сволочи отъявленные…

— А сын его где?

— Там, говорят, во Фрунзе живет… Я его видела недавно. Деньги приехал у отца просить… Какой-то пьяница… А Вам действительно понравилось мое пение? — кокетливо скривила глаза Мадлена.

— Очень, — расплылся в улыбке Цанка.

После этого они обменялись еще несколькими фразами, Цанка выудил у нее адрес, просил позволить проводить до дому.

— Не знаю, — кривлялась девушка, — меня всегда сопровождает мама… Да к тому же я только в туфлях, меня на машине подвезли.

— Я тоже возьму машину, — браво кидался Арачаев.

После концерта Цанка и Далхад стояли возле служебного выхода, ждали появления Мадлены. На улице было холодно, ветрено, шел негустой, но колючий снег. Постепенно площади перед домов культуры опустела, народ разошелся по домам. Только одинокая легковая машина с работающим мотором стояла в стороне на проезжей части.

— Что они там делают? — возмущался Далхад. — Я уже отрезвел, как стеклышко.

— Может и мы пойдем, — предложил Цанка — он весь посинел, съежился; его фатовской вид явно не соответствовал капризам погоды.

— Нет, стой, — отрезал твердо Далхад, — мы должны выстоять до конца; на фронте в ледяной воде стояли до утра, выжидая «языка», а тут что?

Наконец служебная дверь открылась и вывалилась веселая троица — две разряженные, смеющиеся в восторге женщины и Магомедалиев. Цанка двинулся навстречу, как бы давая о себе знать. Мадлена, увидев его, сделала удивленный вид, кутая лицо в большом воротнике кроличьей шубки, приблизилась к Арачаеву.

— А Вы еще здесь? — капризным голосом спросила она. — А мы поедем на машине. До свидания, — она отвернулась, потом вновь сделала шаг к Цанке. — Это моя мама… Не замерзнете? — махнула она рукой и кокетливо, чуть игриво, подбежала к матери.

Магомедалиев взял обеих женщин под ручки, галантно вел через площадь к машине. Обе дамы на каблучках скользили, пытались упасть, визжали, но мужчина их с силой поддерживал, сам смеялся от души, на ходу что-то рассказывал. У машины Ахмед Якубович лично, со всей деликатностью, открыл заднюю дверь, усадил женщин.

— Сережа, в ресторан на Ленинском, — последнее, что услышали оторопевшие Далхад и Цанка.

Поздно ночью на кухне в квартире Басовых Арачаев восторженно описывал весь концерт, кроме эпизодов в буфете. С особым восхищением рассказывал о Мадлене. Альфред Михайлович не выдержал долгого чаепития и как обычно удалился спать. После того как гость закончил рассказ, Алла Николаевна вскочила:

— Не волнуйся, — энергично говорила она, — это судьба, не зря мы тебя наряжали. А завтра ты поедешь к ней на служебной машине Альфреда Михайловича… Цанка — куй железо пока горячо!.. Горкомовская машина к твоему виду — и любая дама, даже первая красавица, не устоит.

На следующий день Арачаев ездил на служебном автомобиле Басова, долго искали записанный на пригласительном билете адрес Исходжаевой. Оказывается, название улицы было новым и находилась она на краю Алма-Аты. А жила Мадлена в перекошенном дореволюционном бараке-общежитии для женщин. Цанка долго лазал по длинному, мрачному, вонючему коридору, прежде чем уткнулся в нужный номер. Не веря в действительность, он неуверенно постучал, не услышав ответа, стукнул кулаком вновь. Наконец щелкнул замок и с отвратительным скрежетом обляпанная дверь распахнулась. Прямо перед ним появилась Мадлена в домашнем халате, с ребенком в руках. Она была в шоке от появления визитера.

— Это ты? — слабо промолвила она, и только когда открылась противоположная дверь и оттуда высунулась любопытствующая соседка, Мадлена сказала: — Заходите.

Сгорбившись, Цанка вошел в комнату, протянул хозяйке букет дорогих цветов и коробку столичных конфет, подарок Аллы Николаевны.

— Это тебе… Здравствуй, — сконфуженно сказал Цанка.

— Спасибо… Садитесь, — засуетилась Мадлена, она была в явном замешательстве.

Арачаев сел на предложенный табурет, невольно осмотрелся. Комната Мадлены была маленькой, мрачной, с крошечным, с потускневшими стеклами окном. Стены были деревянными, побеленными, со смоляными выделениями в разных местах. Через всю комнату в два ряда висели веревки, на одной из них сохли поношенные трусики ребенка. В углу ютились электропечь и два больших ведра. Вдоль стен стояли две металлические кровати, между ними был стол.

— Это чей ребенок? — нарушил молчание гость.

— Мой, — вяло ответила хозяйка.

— Так ты замужем?

— Нет, разведенная.

— А сколько лет девочке?

— Скоро три будет.

— Вы что, одни живете?

— Нет, с матерью, она скоро приедет.

Снова наступила пауза, Арачаев невольно смотрел на Мадлену, не мог оторвать глаз. В домашнем халате она была совсем юной, и более обворожительной, без макияжа ее лицо светилось свежестью и чистотой, густые светлые волосы плавно свисали вдоль беленькой шеи на тонкие плечи.

— Чай налить? — спросила она.

— Нет, спасибо, — ответил виновато Цанка, и не зная, как быть, задергался на табурете.

Оба были скованными, долго молчали, чувствовалась неловкость. Цанка знал, что надо уходить, но не мог, страшная сила нежности к этой девушке густой паутиной обволакивала его тело, притягивала к ней. Он не мог оторвать свой взор от ее тела, ног. Она это чувствовала и ходила из угла в угол, а жадные глаза неожиданного гостя следовали за ней неотступно.

— Ты не мог бы посмотреть за девочкой, а я за водой сбегаю, — вдруг сказала Мадлена.

— Конечно могу, — вскочил обрадованный гость.

Как только Мадлена вышла, дочь заплакала, Цанка ходил по комнате, как мог ее успокаивал, хотел хоть чем-то заинтересовать, отвлечь. Потом подошел к окну, показывал пальчиком на сидящего на подоконнике озябшего, голодного воробья, и в это время он вдруг нечаянно увидел, как у угла здания остановилась машина, что стояла накануне у театра, и из нее торопливо выскочила женщина — мать Мадлены.

Первой с полными ведрами воды зашла дочь, следом заскочила мать.

— Ты где была? — накинулась Мадлена на маму.

— Ты что орешь? — резко парировала женщина. — Я ведь сказала: ездила к тебе, там задержалась… Ой, совсем озябла, измучилась… Здравствуй, — наконец обратилась она к Цанке.

— Хотим переехать, вот и мучаемся… Все не так просто… Это про Вас дочь рассказывала? — перешла мать на русский язык. — Вы замуправляющего водхоза?

— Да, — в смущении ответил Цанка.

— Это моя мать — Милана, — недовольным голосом представила Мадлена женщину.

— Очень приятно… А меня зовет Цанка… Ну, я пойду, вы меня, пожалуйста, простите за вторжение.

— Ничего, ничего, приходите. Мы гостям рады, — ответила мать. — Хоть бы чайку попили… Ой, какие цветы, конфеты.

— Спасибо, спасибо. До свидания, — попятился к дверям Цанка, и уже в коридоре добавил: — Мадлена, можно тебя на минуточку.

В коридоре он попросил девушку выйти вечером на свидание. Вначале Мадлена заартачилась, стала крутить недовольно головой, но когда Цанка объявил, что вечером должен уехать домой, она с трудом согласилась, при этом как бы нечаянно объявила, что это исключение и она с незнакомыми мужчинами в принципе не встречается, и еще мимолетом добавила, что у нее столько ухажеров, что не дают спокойно ходить на репетиции. Цанка всему этому безусловно верил. Покидал он мрачное, зловонное здание с милой улыбкой впервые влюбленного юноши. Когда он садился в машину, мельком глянул на здание общежития — из всех окон на него с любопытством, и может быть с завистью, наблюдали многочисленные женские головы.

Вечером они гуляли по морозному городу. Мадлена рассказывала о своей несчастной судьбе, о погубленной в замужестве молодости, о коварстве и неверности мужчин. Цанка говорил отчаянно, что не все такие, что есть верные, преданные и достойные. Под конец встречи они вошли в магазин, и он купил ей всяких изысканных деликатесов.

— Какой ты щедрый и внимательный, — говорила, прощаясь, Мадлена. — Ты со всеми такой или только со мной?

— Только с тобой! — с замирающим сердцем искренне отвечал Цанка.

…Поздно вечером он лежал на верхней полке в купе железнодорожного вагона. В полумраке глаза его светились, он улыбался, был в юношеском возбуждении, в задоре. В нем одновременно проснулись необузданная страсть, нежность и жалость к молодой, красивой женщине. Он был очарован, по уши влюблен, счастлив. Постепенно, видимо от храпа соседа и сырости и вони постели, в голову ему полезли нехорошие мысли — типа накопившихся непомерных долгов и неоправданной задержки на два дня из командировки, они ему быстро испортили настроение и он, желая их отогнать, погрузился в сон под мерный перезвон колес.

Далеко за полночь Цанка проснулся. Стояли где-то на станции. По вокзалу объявили, что прибывает такой-то поезд. На улице мела метель, в вагоне было холодно, не хватало воздуха, воняло вшами, селедкой и потом. На нижней полке по-прежнему истошно храпел толстый мужчина, за стенкой о чем-то шептались женщины. В конце вагона ругались пьяные проводницы. Он выглянул в окно; по перрону мужчина в длинном пальто вел торопливо за ручку ребенка. Цанка вспомнил своего пропавшего Гелани, потом остальных детей, кровь хлынула ему в голову, защемилось в отчаянной тоске сердце, он повернулся к холодной скользкой стене, сдавленно зарыдал… Поезд резко дернулся, тронулся дальше…

В захолустном Чили Цанка не посмел демонстрировать свои роскошные дефицитные наряды. В предновогодний день через знакомого врача спецпереселенца-корейца он продал их втридорога местному блатному. В тот же новогодний вечер отправил почтой долг Басовым, следом послал им и Мадлене поздравительные телеграммы.

Все праздничные дни Арачаев провел в конторе — был дежурным по водхозу, заодно готовил годовой отчет и план развития на будущий год. Вечерами приезжали к нему земляки, прямо в кабинете отмечали Новый год. А четвертого января в восемь утра на планерке он подводил итоги прошлого, доводил до подразделений план текущего года. Рядом во главе стола на почетном месте сидел Саренбаев — важными киваниями головы утверждал все сказанное, временами старчески дремал. Проблемы управляющего за последний год резко увеличились. Благодаря успешной работе управления «Чииливодход» к ним на баланс передали два убыточных рисоводческих колхоза, рыбхоз, два детских сада, школу-интернат, профтехучилище. А у Цанки свободного времени оставалось только на укороченный сон.

Тем не менее он находил возможность писать трогательные, романтичные письма Мадлене. Вначале его произведения были скованными, сдержанными, потом, благодаря ответной корреспонденции любимой, он раскрепостился, чуть не дошел до поэм, даже текстов песен — короче, весь исписался, потерял голову.

На каждые три письма Цанка — Мадлена отвечала одним. Учитывая то обстоятельство, что Арачаев писал чуть ли не каждый день, можно было смело сказать, что девушка отвечала регулярно, и добавить можно — отвечала взаимностью. Правда, ее письма носили менее романтичный характер, а имели элемент деловой переписки. В каждом послании было несколько чисто анкетных вопросов — от размера жилплощади, зарплаты и обуви — до «тревожащей» лысины и отношения к культуре и людям, посвятившим свою единственную жизнь этому «изнурительному» труду.

Короче, все шло с нарастающим итогом, и вдруг Мадлену прорвало — «она не может всё писать, но если Цанка вскоре не приедет, то она не вынесет столь долгой разлуки». В конце письма было незнакомое для Арачаева — PS и далее следовало: «Не смейся над моей слабостью и откровением… Да, я наивна и доверчива. Я так много в жизни страдала из-за этого. Но иначе я не могу. Я тебе искренне верю и… Ты вихрем ворвался в мое сердце, у меня нет сил… Пощади меня, неужели я не достойна женского, маленького счастья. Если все, что ты пишешь, не от чистого сердца — то мне горе, даже смерть. Я этого не вынесу. Я надеюсь, что ты благородный и современный мужчина». При этом последние три слова были жирно подчеркнуты. Однако и на этом письмо не заканчивалось, внизу мелким почерком следовала приписка: «Дочку навсегда отобрали родственники ее отца — теперь я окончательно одинока, как ты». И далее: «Пишу прямо с репетиции. Извини за почерк; меня ждет оркестр. Очень тяжело. Приглашают на гастроли в Москву и Ленинград, но я с ответом не тороплюсь, буду ждать, что ты порекомендуешь». Потом число, «центральный зал филармонии. Алма-Ата» и красивая, размашистая, замысловатая подпись.

Раз десять перечитал Цанка это письмо, с умилением лег спать. Потом резко вскочил, вновь бросился к трогательному посланию, даже прослезился. Долго ходил по квартире, ему не спалось. «Нет, нет, — думал он, — я должен быть с ней благородным, и даже современным… Боже мой, а что такое — «современный»? Как это понять? Может я не современный?.. Ну конечно, я значительно старше ее, живу где-то в пустыне… Ничего, ничего — я оправдаю ее надежды, я спасу ее… Как она несчастна! Даже дочь отобрали. Какого?.. Да она говорила, что ее бывший муж — дрянь. Видимо, и его родственники такие же дикари… А мать?.. Дура и б… Да нет, так думать про мать Мадлены нельзя. Хотя… А если честно, то мать Мадлены абсолютно не похожа на дочь. Милана какая-то отвратительная, даже мерзкая. Эти тонкие губы, узкий подбородок, вечная складка меж глаз… Да и вообще она вся какая-то мрачная, черная… Нет, дочь не в нее, и слава Богу!.. Мадлена — изящное творение! А какой талант! Конечно, его надо развивать, но задатки есть… Какая она умница, просто молодец! Это ведь надо, какая-то горянка, спецпереселенка, а репетиции в центральной филармонии, оркестр, а потом гастроли — Москва, Ленинград, а там смотришь и за границу поедет… Да, конечно, с ее внешностью, с ее характером, с ее целеустремленностью!.. Нет, я должен ей помочь… Я на ней женюсь… О, ужас! Моя жена молодая, очаровательная певица, знаменитость! Я буду ездить с ней на гастроли по всему миру… А водхоз? Да пропади он пропадом — целые сутки на службе, а благодарность — тьфу… Нет, я перееду в Алма-Ату а потом, видимо, вместе с Мадленой в Москве будем жить… Ой, какое счастье!».

Потом он представил, как он будет с ней; вспомнил ее кругленькую, обольстительную фигуру, смачные губки. Лег с постель, долго ворочался, мучился, не мог заснуть.

В потемках, сквозь февральскую пургу, он бежал ранним утром на работу. От бессонной ночи болела голова, ныло тело, работа стала в тягость. После обеда в кабинете Саренбаева Цанка, пряча глаза, говорил, что для дополнительного финансирования и согласования плана должен срочно выехать в Алма-Ату. Мудрый управляющий, видимо, заподозрил неладное, однако препятствовать не стал, дал на командировку Арачаеву пять дней вместе с дорогой. Прощаясь, Саренбаев с отеческой заботой говорил:

— Что-то вид у тебя неважный — заболел что ли?

— Да нет, все нормально, — ответил Цанка, думая только о встрече с любимой.

В Алма-Ате прямо с вокзала он на такси помчался к Мадлене. По пути купил цветы, конфеты. В дверях комнаты Исходжаевой нашел вставленную в щель свою срочную телеграмму о прибытии. Подумав о неладном, постучал к соседке.

— А они втроем два дня назад на черной машине уехали.

— А кто третий? — удивился Цанка.

— Как кто — мать, дочь и внучка.

— А что, внучка с ними?

— А куда ей деваться?

Еще два дня приезжал он в женское общежитие — его телеграмма была невостребована. Разозлившись на весь мир, он вернулся домой. А через неделю получил весточку от Мадлены. Оказывается, она была на гастролях во Фрунзе. Ее в поездке «неотступно» сопровождала мать. О дочери не было ни слова. В свою очередь Цанка послал сухое, сдержанное письмо с намеком на обман по поводу ребенка. Вскоре последовала ответная реакция. Почтовое послание Мадлены было длинным, скорбным, обвинительным. «Я не думала, — писала она, — что ты будешь рад возвращению моей дочери. Это единственное, что у меня есть родное. Мы ее отняли у этих неотесанных варваров с огромным трудом, с помощью милиции и авторитета Магомедалиева», и далее укороченные выдержки: «Я так верила тебе, готова была на все, даже бросить сцену, а ты оказался таким же, как все чеченские мужчины, — эгоистичным, допотопным. Вы в женщинах видите только рабыню, а я не хочу так. Я мечтаю о равноправии, о счастливой, даже лучезарной жизни. Я поверила тебе, с девичьей наивностью и непосредственностью раскрыла свою душу. Я желала украсить и твою и свою жизнь. Ведь мы так пострадали, столько вынесли горя в этой жизни. А ты так жестоко, больно оскорбил меня, даже наплевал… И все-таки я тебе благодарна. Ты был последний мужчина, на которого я надеялась… Всё… Больше мужчин в моей жизни не будет. Лучше быть одинокой… Ты не представляешь, как мне тяжело было читать твое письмо. Я после этого три дня болела, есть не могла. От рыданий пострадало горло. Теперь не знаю что делать. Видимо, вновь придется быть рабочей на заводе. Ведь надо кормить больную мать и маленькую дочь… Я им ничего не говорю, все скрываю в себе, но они чувствуют мое горе, и нанесенное мне оскорбление, тяжело переживают… Если честно, то я привыкла к подлости, лжи и обману чеченских мужчин. Вы все — невоспитанны, беспардонны, бестактны, и даже несет от вас мужланством. Ты мне казался не таким. Я мечтала, что у нас будет вечная гармония. Но, увы!.. Цанка, ты меня извини, пожалуйста, за резкие высказывания, даже грубость. Но я не могу иначе… Дело в том, что от душевного надрыва и слез я потеряла голос, не могу набрать должную амплитуду, нужный тембр. Без моего амплуа не будет концерта. Теперь под вопросом гастроли целого коллектива. Худрук и директор госфилармонии в панике. Меня осматривают врачи, приезжал даже завкультотделом ЦК Казахстана. Все обеспокоены, но я не могу им объяснить своего горя… Что мне не до пения… Всё — жизнь потеряла всякий смысл… Три одинокие, несчастные, обездоленные женщины, поверившие в тебя, говорят последнее — Прощай! Спасибо за все!» Далее следовали число, та же величавая подпись, а потом непонятное P.S. и мелким почерком: «Дочка постоянно спрашивает: почему не приходит этот высокий, добрый дядя с конфетами? Она так тебя полюбила, даже когда мы ее ругаем, говорит, что пожалуется тебе. И знаешь, как ни странно, спрашивает ночью у меня: «А это мой папа?». Что я ей скажу?.. Горе нам».

Это письмо вконец расстроило Арачаева. «Да, я действительно груб, необразован, неотесан, — думал он в отчаянии, — как я мог оскорбить несчастных, одиноких женщин? Я поступил действительно не по-мужски. Не разобравшись, не выяснив сути дела, оскорбил такую молодую, беззащитную девушку… Да, она умница, она идеал, она замечательна… А я глупец, я старый пень… Такое счастье, такая красивая, наивная девушка мне доверилась, открылась, можно сказать призналась в любви, а я скотина. Да я просто идиот… Кроме этого водхоза ничего не вижу…»

Но еще больше его поразила масса высокоинтеллектуальных слов. На следующий день Цанка был в районной библиотеке. (По этому поводу в округе было много различных пересудов — однако большинство с пониманием одобрили этот энтузиазм и творческий порыв замуправляющего.) В читальном зале он долго ковырялся в толстых словарях. Все выяснил, только не узнал, что значит P.S. Пришлось идти к директору школы — самому грамотному человеку в районе. После этого решил ответить девушке таким же умным языком. Вновь весь вечер просидел в библиотеке. Напичкал текст всякими высокопарными извинениями и поклонами. Дома перед сном прочитал письмо вновь и сам прослезился от трагизма и мольбы содержания. Только тогда успокоился, почувствовал себя облегченно, прощенным. Цанка ясно осознал, что ответственен за судьбу несчастной девушки. Он вновь представил ее красоту и понял, что любит, любит сильно, зачарованно… Он блаженен!

Правда, наутро прочитав накануне выстраданное послание, он порвал его в клочья и выкинул в унитаз… Литература понесла невосполнимый ущерб. И это правда. Сколько уникальных, чистосердечных творений унесли вода, ветер, огонь и просто мусорное ведро?!

А тогда Цанка просто испугался, что это послание прочитает кто другой, кроме любимой, и будет смеяться над его глупостью и слабостью, не поймут его искреннего порыва, будут плевать в изнанку его души. Решил он все это высказать Мадлене лично, прямо в лицо, и если потребуется стать на колени в извинениях. Он хотел видеть ее, слышать, говорить с ней.

Вновь упрашивал Цанка Саренбаева дать ему двухнедельный отпуск, даже без содержания.

— Ты что, влюбился, что ли? — возмущался управляющий. — Вновь в Алма-Ату едешь? Небось повстречал там какую-нибудь сучку… Сколько здесь незамужних, и твоих землячек — одна другой краше, а ты — ненормальный.

Но Цанка был непреклонен, уперся, как бык, в одно. Он видел перед глазами только прекрасное творение — лицо и тело Мадлены. Разве мог старый болван Саренбаев встретить здесь такую красавицу, такую умницу… А как она поет!

— Ладно, дам на неделю командировку, только чтобы каждый день был в главке. Я лично проверю, — ворчал недовольно управляющий, потом дал массу поручений и наказов, в конце спросил: — Деньги есть?

— Немного есть, — сжался Арачаев, — но можно я еще возьму по расходному?

— Ой, Цанка, Цанка, — мотнул головой Саренбаев, — вижу я, не то с тобой, не то… Эти поездки к добру не приведут. Столичные девки — твари.

— Да не к девкам я, — оправдывался Цанка.

— Тогда к мужикам, что ли? — усмехнулся Саренбаев. — Ладно, пиши, сколько хочешь, потом на премию приказ выдумаешь.

— Спасибо! — улыбался Цанка.

Тотчас выслал Мадлене телеграмму, следом выехал сам. Поезд волочился, как никогда медленно, стоял часами на перегонах, хотя вроде бы и прибыл вовремя. Вновь он летел на такси к окраине Алма-Аты. Празднично и восторженно бежал по любимому коридору, нес в руках дорогие цветы, торт, конфеты. Мадлена была одна. Мать и дочь ушли гулять. Цанка позабыл всю заготовленную речь, долго мялся. Его пугала надменность и отчужденность любимой. А Мадлена была еще прекрасней. На ней было простенькое, туго облегающее, коротенькое платье, она волосы заплела в толстую недлинную косу, сбросила ее на выпирающую грудь, смотрела печально в окно.

— Мадлена, прости меня, — бросился к ней Цанка.

Она чуть отодвинулась, по-прежнему смотрела в сторону.

— За что? — сухо спросила она. — Это моя участь, судьба… Видно, я всю жизнь будут страдать в одиночестве.

— Нет, не говори так, — взмолился Цанка.

— Ничего, я привыкла… Если бы я могла, как другие, кривляться, врать, паясничать… А я… — она пустила большую слезу из глаз, глубоко, с явной горечью глотнула. — Я… я просто дура, наивная дура!

— Нет, нет, нет! Мадлена, милая, я люблю тебя, — кинулся к ней Цанка, схватил ее руку. — Будь моей! Будь моей женой!

— Мне все это противно, противно, — встрепенулась она, и на лице ее застыла мучительная гримаса. — Я не верю, я никому не верю!

— Верь мне, верь, — простонал Цанка и бросился перед ней на колени.

Он еще держал обеими руками ее тонкую кисть, что-то еще говорил, она молчала, повернулась к нему боком, пыталась легонько вырвать ладонь, отошла в самый угол. Цанка на коленях полз за ней, стал целовать ее ручку.

— Перестань, это невыносимо, — тихо шептала она, явно расслабив руку и поднимая ее к животу.

Цанка, как ребенок за соской, тянулся вверх, потом, коснувшись грудью ее бедер, не выдержал, вскочил, в беспамятстве стал обнимать, прижимать к себе, пытаться поцеловать в лицо. Он задыхался в страсти, в нем бурлила энергия, страшная возбужденность. Мадлена не на шутку испугалась, не кричала, но сопротивлялась со всей силой.

— Уйди, уйди, бесстыжий, — в гневе говорила она.

И в это время в дверь резко постучались. Цанка отскочил, остолбенел. Снова стук. Оба застыли в немых позах.

— Мадлена, ты дома? — послышался гнусаво-взволнованный голос матери.

Молодые заговорщицки уставились друг другу в глаза. Мадлена взглядом показала на табурет.

— Иду, иду, — крикнула она матери, и когда проходила мимо Цанка, кинула искоса острый, лукавый взор, шаловливо улыбнулась кончиками губ и совсем по-свойски шепнула: — Ты хоть прибери конечности, успокойся.

Последующие два дня Арачаев был занят делами производства, а вечером с Мадленой ходил в театр, в кино. В потемках зала он бережно обхватывал ее холодную кисть, гладил, как юноша, от этого получал наслаждение. После кинофильма Цанка хотел взять любимую под ручку, однако Мадлена резко отстранилась.

— Ты чеченец? — сверкнули в темноте ее глаза, — и я чеченка. И поэтому прошу тебя соблюдать нормы нашего поведения… Меня в жизни трогали только мои мужья.

— Ой, — удивился Цанка, — а сколько у тебя их было?

Даже во мраке ночи было видно, как нервно дернулась Мадлена, отвернулась, насупившись.

— Так сколько их было? — не унимался партнер.

— Двое, — резко ответила девушка, — меня оба раза воровали, — и потом, меняя тему, со злобой сказала: — Да женитьбы вы все ласковые, а как дорветесь, так не только под ручку, даже близко к женам не подходите… А ты сколько раз был женат?

— У меня было две жены одновременно, — наивно признался Цанка и даже как-то почувствовал себя по-геройски.

Мадлена застыла на месте.

— Как две жены?.. Так ведь это средневековье, дикость… Как они жили с тобой? Я бы никогда этого не вынесла!.. Я удивляюсь! От тебя я такого никак не ожидала.

— Ну, это просто так получилось, — расстроился не меньше девушки Цанка.

— И что, ты к ним одинаково относился?

— По-разному, но уважал, чтил обеих.

— И где они сейчас?

— Их нет в живых.

— Правильно, этого следовало ожидать… Все вы одинаковы… Просто дикость! Я этого никак не пойму. Мне даже страшно с тобой идти рядом.

— Ну, перестань, Мадлена. При чем тут это.

— А ты представь, что у меня два мужа одновременно… Тяжело…

На следующий день, по упорному настоянию Аллы Николаевны, Цанка привел для знакомства в дом Басовых Мадлену. Супруги подготовились к встрече с невестой Цанка основательно: оделись во все праздничное, накрыли обильный стол, подготовили для молодых подарки. Однако вечер получился скучным, вялым, даже тягучим.

Позже, когда Цанка провожал девушку домой, Мадлена беспорядочно говорила:

— А что, этот Басов действительно в горкоме партии работает? Какая у них квартира! А мебель!.. А тебя они любят… А эта мымра — как ее — Алла Николаевна — она по-моему ревнует тебя. Как она смотрела. А ты видел, как у них расставлена мебель? Просто колхоз. А ковер на полу? Нет чтобы повесить его на стену… А ты видел, как расставлена посуда в серванте? Просто уродство. Никакого вкуса… Ой, мне бы такую квартиру, я бы из нее конфету сделала… А у тебя в твоем Чиили — двухкомнатная квартира? Со всеми удобствами? И ты там один живешь?

Цанка только кивал головой.

— Это хоть город — Чиили? — продолжала болтать Мадлена. — А там хоть театр кино — есть? А филармония? Ну, деревня. И ты там собираешься жить… Я думаю, что такой работник, как Басов, все может решить. Я имею в виду переезд в Алма-Ату, работу, квартиру и прочее… Тем более, что видно как они любят тебя… И чем ты их покорил? Наверное своими голубыми глазами. Ты умеешь их «строить»… А торт какой был? Просто безвкусица. Ты знаешь как я готовлю? Это моя слабость…

На следующее утро во время завтрака Алла Николаевна была строгой, даже злой.

— Ну успокойся, перестань, — гладил по руке ее супруг.

— Нет, не могу, — не выдержала женщина, — я ему как мать… Цанка, молчать не могу — она тебе не пара. Красивая кукла. Да, внешне красивая, а так пустышка, если не хуже.

— Ну, перестань, не говори так. Она еще молодая, — сглаживал обстановку Альфред Михайлович.

— Какая молодая? Ей тридцатый год. Она повидала жизнь. Я чувствую по-женски, она тебя не стоит, тебе нужна серьезная женщина, а не эта размазня, взбалмошная красотка…

Однако Цанка Басову не слушал, его сознание и все существование дышало и жило другим. Накануне вечером, провожая Мадлену, он не выдержал и решительно обнял ее, пытался целовать. Девушка отчаянно сопротивлялась, но он успел осознать молодость и гибкость ее упругого, рельефного тела, дурманящую злачность ее алых губ.

Вечером Цанка уехал, его на вокзале провожали Мадлена, ее мать и дочь. Глядя на них, он почему-то вспомнил Аллу Николаевну и подумал: «Старая дура». Он радовался, восторгался в душе, весь сиял. Вечер был теплый, спокойный. На крыше вокзала гоготали голуби, в сварах кружились воробьи. Небо было чистое голубое, высокое. Только далеко на западе в лучах заходящего солнца алым пламенем зардели редкие облака. В воздухе пахло пылью, вокзальной копотью и ранней оттепелью. Наступала весна. Это новая жизнь, новое поколение, новые чувства. Цанка махнул из окна рукой провожающим. Бабушка и внучка ответили ему тем же, и только Мадлена в смущении опустила лицо, искоса бросала печальный взгляд, пыталась скрыть выступившую слезу. «Какая прелесть! — подумал он в очередной раз, — как я смогу без нее жить?» Поезд прогудел, медленно тронулся.

…Через несколько дней Арачаев с сослуживцами сидел во дворе водхоза, курили. Вдруг мимо них, свирепо мурлыча, не видя ничего, прошел облезлый, немолодой, весь истерзанный в боях мартовский кот.

— Ты смотри, а этот еле ползет, а туда же, — подшутил кто-то.

Все хором захохотали. Смеялся и Цанка.

* * *

Стремительно наступила весна. С марта по июль месяцы были самыми напряженными в работе водхоза. Практически круглые сутки Цанка пропадал на работе. К тому же в это самое время заболел пневмонией и слег в больницу Саренбаев. Нагрузка на Арачаева возросла вдвойне. Весь день он ездил по каналам и шлюзам, а ночами занимался документацией.

Переписка с любимой стала вялой — не хватало времени и сил. В одном письме Мадлена просила слезно Цанка приехать в Алма-Ату, говорила, что тоскует и не верит в искренность его слов. Вслед за этим неожиданно получил письмо от Бакарова, военный друг сообщал, что Басов значительно помог ему и многим чеченцам в новом трудоустройстве и с жильем. В конце письма Далхад писал: «Я слышал, что у тебя серьезные намерения к Исходжаевой. Смотри, не связывайся, у них дурная репутация, нехорошее поведение, да и имена у них — и не русские, и не чеченские, и не казахские, а хрен знает какие. Подстать именам и манеры… Короче — сторонись их». От этих строк сердце Арачаева тревожно ёкнуло, но в следующее мгновение он подумал: «А, проделки Аллы Николаевны», и с облегчением вздохнул. Однако какой-то червь в памяти остался.

После этого он начал писать Мадлене почему-то еще реже, и послания его совсем укоротились и стали носить форму ритуальной отписки. Молодая певица оскорбилась, последовала гневная реакция. Цанка спокойно выдержал этот напор и даже не ответил. Тогда случилось совсем неожиданное — он получил телеграмму следующего содержания: «11 мая выезжаем 191 поездом Кзыл-Орду родственникам. Проездом будем Чиили. Вагон 9. Встречай. Мадлена».

Ранним утром Цанка стоял на перроне. Поезд опаздывал. Он нервничал, его к девяти утра вызвали в исполком с докладом. Наконец поезд прибыл, женщины вышли, они поразили весь вокзал своим столичным нарядом, багажом.

— А зачем чемоданы выносите? — удивился Арачаев. — Ведь скоро поезд тронется.

— А мы решили у тебя денек-другой погостить. Ведь ты нас приглашал, — ехидно улыбалась тонкими губами Милана.

— Но ведь вы в Кзыл-Орду едете?

— Ну если ты против гостей, то мы поедем дальше, — насупилась мать Мадлены.

— Нет, нет, я очень рад, — с натугой улыбался Цанка. — А где дочь?

— Ее отняли родственники отца, — вела диалог мамаша. — Мадлену жалко, извелась вся… Посмотри на нее — как она похудела, совсем осунулась… Да и ты хорош — пишешь всякую дребедень… Ну ладно, куда идти? Мы так устали, такой грязный поезд, а останавливается у каждого столба.

Дома у Цанка был холостяцкий бардак, все было неухожено, грязно. Он никак не ожидал, что гости к нему приедут, думал, что увидятся на вокзале и поедут дальше.

— Проходите, проходите, — говорил он женщинам, войдя вперед них в квартиру с парой больших чемоданов в руках. — Так, располагайтесь… Это кухня, вот санузел… Я не убрался, все некогда, работы много… Я на столе оставлю деньги, купите, пожалуйста, на базаре и в магазине продукты, а я должен ехать в исполком… Я опаздываю.

Его в коридоре провожала Мадлена, она преданно смотрела в его глаза.

— Ты не задержишься? — печально спросила она и чуть дотронулась до его рукава, слегка погладила, в ее глазах были преданность и любовь.

— Не знаю… Но до вечера вряд ли освобожусь… Ты извини, — на ходу отвечал ей Цанка, и знакомые амурные чувства вновь вернулись в его озабоченную службой голову.

Освободился он от работы только в десятом часу. Весь день у него ничего не получалось, провалил доклад в исполкоме, потом переругался в районном ЦСУ, затем дергал за шиворот пьяного тракториста, сбившего ворота в контору, после обеда разносил руководителей подразделений на планерке. После работы заехал проведать Саренбаева в больницу. Там его настигла дежурная по водхозу — оказывается приехали ревизоры из области. Вернулся обратно в контору, устроил контролеров в гостиницу, выпил с ними положенный литр… Были еще неотложные дела, но Цанка все бросил, помчался домой.

Квартира его блестела, пахло духами, вкусной едой, женщинами. Втроем долго сидели на кухне, ужинали. Цанка выпил два стакана водки, налитые Миланой, после этого часто икал.

— Ну хватит, мама, больше не наливай ему, — говорила озабоченно Мадлена. — Ему много нельзя… Да и вообще он не пьет.

— Да, я непьющий, — говорил заплетающимся языком Арачаев.

— А это квартира твоя собственная или служебная? — интересовалась мамаша, оглядывая потолок.

— Служебная.

— А нельзя ее оформить в собственность?

— Все мо-о-ожно.

— А почему не делаешь?

— Да-а-а, в-всё н-некогда.

— Я думаю, что ее можно будет обменять на однокомнатную или в крайнем случае на комнату в коммуналке в Алма-Ате?

Цанка молчал, он страшно устал, был пьян и хотел спать.

— Да, конечно, — вместо него ответила Мадлена.

— А Басов еще поддерживает с тобой отношения?

— Да, — мотнул головой Цанка, — он мне — родной.

— А ты им?

— Тоже.

— Ну иди спать, завтра еще поговорим, — ласково командовала мать Мадлены.

На следующий день было примерно то же. А еще через день наступила суббота, и Цанка в обед вырвался домой. Как только он зашел, Милана засуетилась.

— Я пойду прогуляюсь, на базар схожу, на почте у меня дела. К вечеру вернусь, — хлопнула за ней дверь.

Цанка долго умывался, потом зашел на кухню. Сто был изысканно для Чиили накрыт, вкусно пахло, у него разыгрался аппетит.

— Давай, Мадлена, пообедаем, — предложил он девушке.

— Нет, нет, мы только что пообедали, ты ешь, садись.

— А что она ушла? — удивился хозяин отсутствию Миланы.

— Да она очень устала… Решила прогуляться, в магазин, на базар сходить… Кстати, она говорит, что ты очень порядочный и добрый человек… Ну садись, а то остынет.

Цанка сел за маленький кухонный самодельный стол — подарок Волошина, долго оглядывал прикрытые салфетками тарелки, не знал, с чего начать.

— Попробуй салат — это мое фирменное блюдо. Лично для тебя готовила.

— Ну спасибо.

Он прочитал традиционную молитву и приступил к еде. Вначале хотел быть интеллигентным и по правилам стола правильно пользоваться ножом и вилкой, потом плюнул на этикет и стал уплетать как обычно.

В это время в маленькую кухню вошла Мадлена и стала с тряпкой в руках чистить оконную раму. Одета она была в цветастое легкое коротенькое, обтягивающее платье, и почему-то на ногах ее были туфли на высоких шпильках. Вначале она неуверенно прошлась мокрой тряпкой по боковым стойкам, потом потянулась вверх, оголив до предела белоснежные, стройные, красивые ноги. Цанка позабыл о еде, с раскрытым ртом застыл в комической позе. Наконец Мадлена опустилась, стала боком, бросила искоса на него строгий взгляд, заняла полусогнутое положение — чистила подоконник. Затем она снова повернулась к Цанке спиной, вновь потянулась к верху.

Заиграл в Цанке юношеский задор, забегала возбужденная кровь, всколыхнулось в силу все его тело, стал разжигаться огонь бушующей страсти. Однако годы были уже не те. Сработал рефлекс житейской мудрости, а может просто старости. Раздвоился Цанка. Вечно молодое сердце влекло с бешеной силой вперед — к окну, к свету, к красавице, а облысевшая седая башка знала, что его дразнят, хотят раздраконить.

В конце концов, продемонстрировав все возможные позы, Мадлена заняла последнюю — самую впечатлительную, откровенно вызывающую: она глубоко нагнулась на несогнутых ногах, пыталась чистить низ отопительных батарей. Однако этот прямой вызов возымел обратный эффект — Цанка опустил глаза, стал через силу есть.

Мадлена, тяжело выдыхая, выпрямилась, глянула с удивлением на голодного мужчину — раскрасневшееся ее лицо приняло озабоченный вид… Она — аж вспотела! К ее вискам прилипли рыжие завитушки волос, низкий покатый лоб, нос и острый подбородок покрылись испариной. Но она усердно хотела тщательно вымыть окно. Вновь на цыпочках она потянулась вверх, но Цанка смотрел только в тарелку, она это заметила краем глаз, развернулась, стала в обиженную позу, развела руки.

— Ну помоги мне, пожалуйста, — взмолилась она, — видишь, я мучаюсь, не достаю, — ее смачные губки капризно вздулись, лезли вперед, всему навстречу.

Цанка исподлобья бросил оценивающий взгляд и, как опытный охотник и фронтовой разведчик, понял, что не выдержал, проиграл. «Это коварная заготовка, подлый капкан» — пронеслось в голове, но сила страсти влекла его к действию. Он молча встал, подошел вплотную к Мадлене, сверху видел только пьянящее сознание ущелье меж сочных розово-белых грудей. Разум его затмился, он со звериной яростью подхватил красавицу на руки и, опрокидывая кухонный стол и стул, потащил ее в спальню. Мадлена противилась, визжала, небольно била его по спине, плечам. Он бросил ее на кровать, стал беспорядочно лазать по телу, пытался целовать, в нем бурлила страсть.

— Перестань, перестань, прекрати немедленно — бессовестный, — в гневе говорила девушка, пыталась высвободиться, отстраняла его большие руки от злачных мест. Силы в схватке были неравные, постепенно Мадлена уступала позиции — оголилась грудь, и вроде Цанке показалось, что она подставляет ее к его лицу, к тяжело дышащему рту. Это отработанное, артистичное, чисто женское движение резко вернуло его в сознание, отрезвило. Он замер, его взгляд на секунду остановился в немой позе, и вдруг он встал на ноги, осуждающе, даже брезгливо, осмотрел скрюченное на кровати тело красавицы и, повернувшись спиной, стал выходить.

— Думаешь, мне легко? Я ведь тоже хочу, я люблю тебя, — с жалобным отчаянием промолвила Мадлена.

Больше Цанка думать не мог, он резко повернулся, бросился к кровати…

Они еще лежали, когда резко постучали в дверь. Арачаев, как ужаленный, вскочил, кое-как оделся, побежал к двери.

— Что вы не открываете? — возмущалась в коридоре Милана. Она еще о чем-то спросила, но Цанка уже был в подъезде, он понял, что влип, но все равно бежал, бежал от себя, от своей глупости и наивности… Но все было поздно… Уже вдалеке от дома он вспомнил, как отчаянно плакали и бились в бессилии звери, попавшие в его четко поставленные капканы… Теперь настала и его очередь… Что делать?.. А может это даже лучше? А что тут такого? Мадлена замечательная девушка, к тому же несчастна. Ну конечно, хочет выйти замуж всеми способами. А что поделаешь?.. А какая она сладкая! А какая аккуратная — даже очень щепетильная во всем… Да что я за дурак! Мне даже повезло! Он невольно улыбнулся, даже подпрыгнул от удовольствия. По привычке пошел в контору, долго, не соображая, чисто машинально возился с бумагами, часто смотрел на часы, ждал, когда наступит шесть вечера. В это время каждую субботу приходили к нему Шовхал и Ясуев и другие друзья-земляки и они вместе допоздна парились в бане водхоза, при этом всегда с грустью вспоминали Родину, потом, как обычно, гадали, когда им позволят вернуться на Кавказ, рассказывали забавные и трагические истории, много пили чай и нередко спиртное.

Поздно ночью, как нашкодивший ребенок, Цанка вернулся домой. Осторожно постучал в собственную квартиру. Дверь открыла Мадлена.

— Ты что так поздно? — шептала она озабоченно. — Мама ругалась, все узнала… Плачет… С постели не встает… Хотела уехать… Ты голодный? Пошли на кухню, — погладила она его ласково по спине.

Неровной, виноватой походкой Цанка на цыпочках прошел на кухню. Стол вновь ломился от еды. Он был очень голоден и пьян. Мадлена села напротив него, ухаживала за ним, сама немного ела. Арачаев ел много, жадно, иногда пытался посмотреть в глаза девушки, но оценить их выражение не мог, обильный хмель затмил его туманный взгляд. Когда он вдоволь наелся, по телу прошла приятная истома, он сладостно зевнул, потянулся в блаженстве, ему стало легко и приятно. Он в упор уставился на Мадлену, глупо улыбнулся, потянулся к ее руке. Девушка не стала противиться, она наоборот ласково погладила его ладонь, заманчиво улыбнулась, опустила в стыдливости глаза. Чувственное влечение вновь овладело им. Цанка потянул к себе девушку.

— Перестань, успокойся, — шептала, улыбаясь, Мадлена, — там мать… Ну что ты делаешь? Ну не надо… Ну зачем ты так? Какой ты ненасытный!

Пьяный Цанка с шумом встал, обошел стол, хотел обнять девушку. Вдруг лицо девушки стало серьезным, она грубо оттолкнула его, от неожиданности он полетел к печи, сбил с шумом кастрюлю.

— Ты что думаешь — я шлюха? — громко сказала Мадлена. — Что ты себе позволяешь? — и она неожиданно заплакала, положила на стол голову, задергалась в печали. — Я не ожидала от тебя этого…

Цанка оторопел, даже чуть отрезвел. В это время в комнате послышался скрип кровати, шелест шагов.

— Цанка, — послышался едкий, шепелявый голос матери — она не выходила на свет, была во мраке комнаты, — ты поступил коварно… Я думала, что ты благородный и честный человек! Что ты истинный чеченец. Я доверила тебе дочь… А ты, взрослый человек, вроде серьезный, и вдруг такое… Мы это так не оставим. Ты что думаешь, что мы безродные, что у нас нет мужчин? Да мы самого известного тейпа! Ты ответишь и по нашим законам и по советским… Это просто изнасилование… У меня сердце болит… Все соседи слышали… Тебе не стыдно? Что мы будем делать? Как нам жить дальше с таким позором?

Начался жалобный рев женщины.

— Мама, мама, перестань, успокойся, — кинулась в комнаты Мадлена. — Тебе нельзя волноваться, ложись. Выпей таблетку… Цанка, принеси быстрее воды.

Арачаев задергался, набрал в стакан воды, с чувством глубокой скорби, вины и ответственности бросился в мрак комнаты, хотел включить свет.

— Нет, нет, не включай, — приказала Мадлена. — Давай стакан, ну, быстрее… Мама, вот вода, пей, не торопись… Вот так. Сейчас тебе полегчает. Успокойся…

— Ой, ой, — охала Милана, лежа в постели, над ней согнулась дочь, а сзади по стойке смирно стоял натворивший все это безобразие — Цанка.

— Мама, не волнуйся, все будет хорошо… Ну так случилось, — нежно, ласково, мягко говорила Мадлена. — Но он не виноват, не ругай его… Мы оба повинны… Просто… Ну, как это сказать?.. Ну, просто я его люблю тоже… Я во всем виновата! Я! — и она также зарыдала.

Стоящий по стойки смирно длинный Цанка совсем обалдел, потерял полностью ориентир, не знал как ему быть, что делать. От всего происходящего у него заболела голова, появились рвотные позывы. Он ничего во мраке не видел, только слышал рыдания двух женщин. Ему это все опротивело, он хотел бежать, его тошнило. Эти женщины стали ему ярмом, они захватили его квартиру, его постель, а теперь подминали под себя и его самого. Он хотел выйти, сделал шаг назад, но вдруг, в темноте, его руку схватила лежащая Милана.

— Это правда, что она говорит? — бешено шептала она. — У вас все взаимно? Это было по любви и согласию?

Цанка молчал, несильно, но упрямо упирался к выходу.

— Почему ты не отвечаешь? — кинулась к другой его руке Мадлена и упала перед ним на колени. — Разве это не правда? Разве ты лгал мне? Неужто я обманывалась? Цанка! Дорогой!

Арачаев еще раз дернулся, и с отчаянием понял, что на руках его повисли две непомерные гири. Он тяжело выдохнул, сник, сдался в бессилии. Он понял, что попался, и любое возражение, а тем более сопротивление может негативно сказаться на его судьбе, вплоть до ареста за изнасилование.

— Доченька, не плачь, — по-прежнему рыдая, взмолилась Милана. — Цанка, родной, почему ты так жесток к беззащитной девушке? Она ведь так доверчива, наивна… Сколько у нее парней, а она только о тебе и говорит… Что мне делать. Цанка?

— Почему ты молчишь? — перекрикивала ее дочь. — Цанка, ты ведь мне всегда такие слова говорил! А я, дура, верила тебе… Ты ведь просил у меня любви и руки на коленях… А после сегодняшнего насилия ты передумал. Как я глупа! Я несчастна!

— Нет, нет, доченька. Не говори так. Он очень благороден. Он любит тебя. Я это вижу. Он женится на тебе, — в искреннем порыве говорила мать. — Ты женишься на ней? Что ты молчишь — Цанка? — и она резко дернула руку жениха.

— Да, — коротко отрезал Арачаев, у него закружилась голова и он, теряя сознание, бессильно сел. Его бережно обняли ставшие родными женщины.

Под утро он проснулся. На улице едва светало, во рту стояли сухость и вонь от спиртного. Рядом с ним лежала теплая, голенькая, как и он, девушка. В соседней комнате слышался мерный храп… Содрогая дома, подминая в стоне железные рельсы, прошел мимо груженый товарняк. Покидая станцию, он подал унылый прощальный гудок… Цанка осторожно дернулся, хотел встать, однако девушка сладко во сне простонала, повернулась, нежно прильнула к нему всем своим молодым телом, положила голову на его плечо, ласково погладила грудь, живот. «Ведь теперь я не одинок, — подумал он, вдыхая аромат ее пышных волос, — и всё под рукой… Ведь я счастлив». Затем он вспомнил, что сегодня воскресенье, что можно беззаботно лежать. Он страстно прижал к себе девушку… Спящую в соседней комнате мать они не стеснялись.

В понедельник утром на работе Арачаев вызвал бухгалтера и по расходному ордеру получил из кассы большую сумму денег в счет будущей зарплаты. Обедал дома. Новоиспеченная теща спрашивала его, где находится районный отдел бракосочетания. В тот же день Милана нашла общий язык с начальницей ЗАГСа, и через день, в среду, «в виде исключения, немолодого возраста, в силу страстного желания и долгой совместной жизни» между молодоженами заключили законный брак.

Ровно через неделю после прибытия Исходжаевых в Чиили, в четверг, 18 мая, их супружество по мусульманским законам благословил местный мулла — односельчанин Арачаева. После этого их еще раз поздравила и благословила мать Мадлены и со слезами горькой разлуки она возвратилась в Алма-Ату.

Три дня, с 18 по 20 мая, гуляли свадьбу. Присутствовали все сослуживцы, земляки и соседи Арачаева. Все восторгались красотой, очарованием и щедростью невесты. После свадьбы Цанка помолодел, подтянулся, стал веселым и жизнерадостным. Это длилось две-три недели. Потом он резко сдал, сник, опечалился. Согнулся под бременем семейных забот.

Каждый день с утра Мадлена ныла, ворчала, хотела в Алма-Ату, говорила, что хочет петь, быть в кино, в театре, в гуще событий, что скучает по дочке, пропадает ее талант, что Цанка, оказывается, мало зарабатывает и не может купить новое платье и туфли, а врал, что замуправляющего, и прочее, прочее. Однако это бывало только днем. Ночью наступали мир, покой и даже идиллия супружеского блаженства. Мадлена была ненасытной, вседозволенной и даже развратной. Вначале Цанка наслаждался этим, даже поощрял ее, поддерживал все новые и новые инициативы.

— Ты только для этого и создана, — шептал он ей на ухо, зараженный ее азартом.

Мадлена только смеялась и становилась еще более неистовой, жадной, шумной. Со временем она совсем раскрепостилась и стала вести себя непристойно, даже похабно. В ее страсти не было чувственности, душевности, теплоты — это было низменное влечение, которое не знало границ и преград. Постепенно эта распущенность стала Цанке противна, он стал представлять, как его жена приобрела этот богатый опыт. Моментально его пыл остыл — медовый сезон закончился.

К тому же Мадлена все больше и больше требовала денег, и самое главное полностью запустила квартиру. Несколько дней она собирала в раковине грязную посуду, ленилась ее помыть. Неделями не подметала полы. Могла даже за собой не прибрать постель. Зато целыми днями ходила по поселку то в одной, то в другой шляпке.

Вскоре Цанка попрекнули земляки:

— Что это твоя жена ходит, как дочь русского князя, в какой-то шляпе, с сумочкой на ручке?.. Что ей, дома дел нету? Потом почтальонша сказала, что Мадлена получает «до востребования» много писем и отсылает в Алма-Ату большие деньги. Разгневался Цанка. Но как-то сдерживал себя, пока в кабинет к нему не явился участковый.

— Я извиняюсь, Цанка Алдумович, — говорил милиционер, — но эксплуатировать несовершеннолетних детей, тем более на дому, у нас теперь нельзя, противозаконно.

— Не понимаю Вас, — удивился Арачаев.

— Ваша жена как служанку использует соседскую девочку Гульнару. И если бы она скрывала это, а то все в открытую, и даже ругает и бьет ее при всех соседях… Так нельзя.

Через минуту Цанка мчался домой, он кипел. Как раз в это время Мадлена, вся разряженная, шла гулять. Он схватил ее за руку, затащил в дом и избил. Кричала жена его страшно. Когда он ее отпустил, она подбежала к раскрытому окну и заорала:

— Спасите, помогите, убивают!

Арачаев уже садился в служебную машину, а его жена все еще кричала во двор. Все соседи видели эту сцену, мотали головами.

Моментально у подъезда собрались местные старушки, обсуждали инцидент:

— До сих пор в окно пела, голос отрабатывала, а теперь заорала.

— Ходит здесь, сучка, наряды показывает.

— Такого мужчину опозорила.

— А откуда она взялась, бесстыжая?

— Даже мусор вынести не может, девочку купила в служанки. — А сама весь день по центру шляется, кривляется перед всеми. После этого жизнь супругов кардинально изменилась, Цанка установил над женой неустанный террор. Мадлена этого не вынесла и скрыто сбежала в Алма-Ату. В тот же вечер Цанка написал письмо своему другу Далхаду Бакарову, чтобы он передал гражданке Исходжаевой письменное уведомление о йитар[76] и от его имени произвел эту процедуру при двух свидетелях. Дней через десять получил срочную телеграмму: «Ваше задание удовольствием выполнил. Поздравляю. Бакаров». Следом пришло трогательное письмо от Басовых: Алла Николаевна и Альфред Михайлович просил «дорогого Цанка не переживать, не расстраиваться, умоляли приехать в гости».

* * *

Как обычно под Новый год, в Алма-Ату от Чиилинского управления водного хозяйства отправился груженый автобус. Столичным чиновникам везли мзду. Учитывая важность события, на сей раз поклонную экспедицию возглавлял лично первый замуправляющего Арачаев. В салоне транспорта отдельной горкой возвышались подарки для Басовых и однополчанина Бакарова. Это были сушеные и свежие дыни, арбузы, вяленая и замороженная баранина, конина и говядина, сушеная рыба, мед, колбасы, консервы.

Утром 27 декабря прибыли в Алма-Ату. Весь день Цанка развозил по квартирам начальства яства, под вечер был у Бакарова. Однополчанин друга просто так не отпустил — ели национальные блюда, долго вспоминали эпизоды войны, мечтали о возвращении на Родину. В полночь подвыпившие фронтовики стучались в квартиру Басовых.

— Ой, Цанка, — это ты! — целовала в подъезде Алла Николаевна долгожданного гостя.

В коридоре умиленно улыбался разбуженный поздним звонком Альфред Михайлович.

По два раза ходили к автобусу и обратно два друга и шофер, занося Басовым новогодние подарки. Продуктами полностью загрузили новый холодильник, балкон и часть коридора хозяев.

— Да зачем столько? — восклицала Алла Николаевна. — Мы ведь это в год не съедим.

— Я помогу, — шутил Цанка.

— Разве так можно? — беспокоился супруг. — Соседи подумают, что привезли взятку.

— Пусть что хотят думают, — резко отрезала хозяйка, — в магазинах ничего нет, а этот начальник, — и она недовольно мотнула головой в сторону мужа, — боится лишний раз позвонить этим хапугам, — потом она резко вновь улыбнулась, нагнула Цанка, поцеловала его еще раз в щечку. — А ты надолго? Как мы соскучились, извелись все… Ты ведь нам родной стал.

В эту ночь сразу легли спать: у Цанки с дороги болела голова и он очень устал. На следующий вечер он поддался уговорам Бакарова и ночевал у него. На встречу с земляком пришло много фронтовых товарищей. Сидели допоздна. Когда гости разошлись, Далхад стал серьезным, даже озабоченным.

— Цанка, — сказал он строго, — у меня для тебя важная новость… Хотел сказать вчера, но как-то не получилось… Дело в том, что Мадлена беременна, и давно.

— Как беременна? — вскочил огорошенный Цанка. — От кого? — Как от кого? — засмеялся Далхад. — Видно, от тебя… Я в этих делах не разбираюсь, но жена говорит, что через месяц-два она должна родить.

Цанка ничего не сказал, свесил голову, выкурил подряд две папиросы. Молча легли спать. На утро Аянт, жена Далхада, спрашивала на кухне мужа:

— Он не заболел?.. Что-то весь опух, почернел за ночь. — Не знаю. Всю ночь ворочался, не спал… Я ему вчера сообщил об этом.

— А-а-а, тогда понятно.

В это время на кухне показался Цанка.

— Далхад, Аянт, давайте побыстрее, — торопил он. — Уже десятый час, а Алла Николаевна ждет нас… Гостей будет много, а ничего еще не готово… Аянт, давай по стакану чая и бежим.

— А что у них за праздник? — спросила Аянт.

— Сорокалетний юбилей совместной жизни, — ответил Арачаев. — Им надо помочь… Аянт, ты тоже пойди с нами.

— О чем ты говоришь, Цанка, — вскинул руками Далхад. — И она пойдет, и ее сестра, и подружку прихватим… Ты знаешь, сколько нам Альфред Михайлович помогает? По любому вопросу каждый чеченец и ингуш Алма-Аты по привычке к нему бежит, и он что может делает… Да что там говорить: и жилье, и регистрация, и трудоустройство, и даже милиция и школьное обучение. Все к нему… А знаешь, какая кличка у него? — Чеченский Папа.

Вечером во время праздничного ужина Цанка сидел во главе стола возле супругов.

— Это наш приемный сын, — шептала с гордостью Алла Николаевна соседке.

— Так ведь он не русский?

— В том-то и прелесть, что он не мнимый русский, — улыбалась юбилярша.

— Что вы хотите сказать? — возмутилась раскосая соседка. — Я русская, и в паспорте записано.

— Так милочка, я знаю, ведь только паспорт, а не лицо и душа определяют личность.

— Кстати, ваш супруг тоже не русский, — сквозь зубы прошипела соседка.

— Конечно, от этого и страдает всю жизнь… Надо быть тем, кем создал тебя Бог.

— А если смешанный брак?

— Это невидимые страдания супругов и вечная раздвоенность детей.

— Ха-ха-ха, — засмеялась натужно соседка. — Так значит от русской и еврея появился — чеченец, да к тому же мусульманин.

— Да, — стала серьезной Алла Николаевна. — Я даже не думала об этом, а логика в этом есть — от борьбы иудаизма и христианства возникло мусульманство. А вообще-то, если быть до конца честными и откровенными, — уже громко говорила Басова, — мы все советские люди, и к тому же атеисты.

После нескольких тостов компания разговорилась, посыпались шутки, смех, заиграла музыка. Цанка весь вечер ухаживал за немолодой блондинкой — коллегой Альфреда Михайловича из горкома партии. Поздно ночью он вызвался ее провожать домой, вернулся только утром.

За завтраком Алла Николаевна сидела вся насупившись, была недовольна.

— Цанка, — говорила она строго Арачаеву, — все эти горкомовские работницы — девицы вольного поведения, без семьи и морали; с ними нельзя иметь дел. Все они на вид смазливые и умные, а наизнанку поношены до предела… Смотри, не смей больше.

— Да я у Бакарова ночевал, — оправдывался он, — и звонил ночью, с Альфред Михайловичем разговаривал, предупредил, что останусь.

— Да, да, — не поднимая головы от тарелки, мотнул головой Басов.

— Уж ты молчи, — стукнула по столу ложкой его супруга. Оба мужчины поняли, что если Алла Николаевна перешла с мужем на «ты» — то это серьезно и с ней лучше не спорить.

— Так, ну ладно, — осмотрела хозяйка дома поочередно приструненных мужчин. — Цанка, ты вечером приходи пораньше. Разговор есть серьезный… И ты, партработник, — не засиживайся у своих блондинок… Сегодня надо обсудить важные семейные проблемы.

— У нас сегодня на работе новогодний вечер, — взмолился Альфред Михайлович.

— Хватит, — вновь ударилась ложка о стол, — у тебя всю жизнь вечера да утренники. Не горком — а вечный праздник… Поток нотаций был бы обширнее, но в это время подошли Аянт и ее сестра для помощи Алле Николаевне в уборке после юбилейного застолья. Пока женщины здоровались и оценивали предстоящий изнурительный труд, Басов и Арачаев незаметно ретировались, на служебной машине поехали в горком. В кабинете Альфреда Михайловича долго пили кофе с коньяком, обсасывали до мелочей прошедший вечер, со смехом вспоминали утренний демарш Аллы Николаевны. Изрядно опохмелившись, перешли к политике, к международному положению, к новым веяниям из Москвы… Пообедав в столовой горкома, Арачаев помчался по делам в свой главк.

Вечером Басов и Арачаев встретились вновь в кабинете горкома, незаметно опорожнили еще одну бутылку коньяка и поехали веселиться на «огонек» к горкомовским блондинкам. Домой возвратились поздно. Алла Николаевна не спала, увидев, как еле-еле, поддерживая друг друга, с трудом раздеваются мужчины, она строго спросила:

— Вы что, на одной вечеринке были?

— Не-е-ет, в-в подъезде встре-е-тились, — еле шевеля языком, отвечали они.

— А ну вас, — мотнула рукой супруга Басова. — Что один, что другой… А этот — древний пень — тоже на старости лет выкобенивается… Никакого вечера у вас в горкоме не было, я звонила…

— Как это не было? — перебил ее Басов, развел в доказательство руками и вдруг полетел в стенку. — А ну — цыц, баба, — крикнул он в хмельном гневе, — фронтовики гуляют!

Зная, что с пьяным порывом мужа лучше не связываться, Алла Николаевна исчезла из виду и говорила из глубины комнат:

— Ты-то, старый — какой фронтовик?

— Как какой? — возмутился супруг. — А кто им с декабря сорок первого, — говоря это, он ткнул пальцем в грудь Цанка, — патроны, снаряды, бомбы поставлял?.. Я!.. Ты ведь помнишь, как я неделями домой зайти не мог, сутками налаживал завод… Мой сын тоже моими патронами небось пользовался, — при этом он прослезился, вытер рукавом лицо и неожиданно гаркнул: — А ну, накрывай стол! Фронтовики гуляют!.. Как ты встречаешь гостей?.. Цанка, что будем пить?

— Всё, — твердо сказал Арачаев.

— Молодец — гвардии капитан!.. Правильно, до утра гуляем!

— Альфред Михайлович, — перешла на уважительный тон супруга Басова, положила руки на грудь, — может не надо — завтра к первому в гости идем.

— Ну и что? — уставился упрямо работник горкома. — Пошел он к черту! Этот первый — козел… Ты знаешь, Цанка, он нас — чеченцев и евреев — не любит, хотя сам и казах. А вот перед русскими лебезит, даже перед уборщицей… А почему? — он вопросительно поднял палец вверх, качался. — Потому что русские их веками… — и он сделал жестами непристойные движения.

— Ой, ой, ой, — воскликнула Алла Николаевна, — до чего налакался? — она исчезла из виду, чуть погодя вернулась. — Альфред Михайлович — борщ свежий сготовила — наливать?

— Всё наливай! — приказал муж. — Цанка — пошли. Гуляем до утра.

Правда, запала хватило ненамного — возраст был не тот. После двух рюмок оба гуляки поползли к лежакам.

На следующий день супруги Басовы пошли в гости к первому секретарю горкома партии, прихватив значительные подарки, в том числе и привезенные Арачаевым, а Цанка до позднего вечера был у Бакарова, потом направился к Басовым и дошел до них только на следующее утро. В предновогодний день законно праздновали. И только первого января Басов и Арачаев угомонились, выдохлись, нагулялись. К тому же вечером Цанка возвращался в Чиили.

В полдень обедали втроем. Мужчины были опухшие, понурые и больные.

— Цанка, у нас к тебе дело, — вновь бразды правления вернулись во властные руки Аллы Николаевны. — Разговор более чем серьезный… Мы с Альфредом Михайловичем хотели давно об этом с тобой поговорить, но из-за вашего загула — всё откладывали… Дело в том, что твоя жена беременна.

— Она не жена мне, — резко ответил Арачаев.

— Как не жена? — возмутилась Алла Николаевна. — У вас еще законный брак.

— Это по советским законам, а по нашим я с ней давно в разводе.

— Ну не торопись, дорогой. Не горячись… Это ведь не шутки… Дети — это святое. По крайней мере ты и мы с Альфред Михайловичем знаем, что это такое… Пережили…

— Ну, хватит, хватит, — легонько погладил по руке жену Басов и обратился к Цанке. — Ты не торопись — всё обдумай, взвесь… Развестись дело не хитрое, а ребенок — это всё.

Арачаев глубоко вздохнул, посмотрел супругам в глаза.

— Я долго думал. По крайней мере целую ночь, после того как узнал эту новость… Эта женщина в мой дом не вернется. И я с ней жить никогда не буду, хоть и родит она десятерых детей… Это точка… Мадлена — сволочь. Это была моя роковая ошибка… В нашем роду такие женщины быть не должны. Им не место в нашем обществе… А насчет ребенка — посмотрим. Время покажет… Я знаю одно точно — быть ее мужем и страдать всю оставшуюся жизнь, даже ценой ребенка, я не намерен… Честь и свобода превыше всего.

Наступила долгая пауза, все сделали вид, что усиленно едят. Наконец Альфред Михайлович нарушил молчание.

— Ты прав, Цанка, абсолютно прав… Эти Исходжаевы — бесстыдные дамочки, и держаться от них надо подальше.

— Я знаю, — печально сказал Цанка, — что они обращаются к Вам, спекулируют Вашей порядочностью. Мне Аянт и Далхад все рассказали, но поделать ничего не могу… Просто Вы их гоните подальше.

— Ничего, ничего, — успокаивал его Альфред Михайлович, — все будет нормально.

— Тебе жениться надо, — взмолилась Алла Николаевна, — ты еще молодой.

— Да, да, — поддержал ее Альфред Михайлович.

— А может ты к нам в Алма-Ату переберешься? Мы тебе и с жильем и с трудоустройством поможем, — упрашивала Басова Цанка.

— Спасибо, дорогие, но я не могу… Я бы и рад был. Просто на мне держатся все земляки. Так получилось, что я один в должности среди чеченцев в Чиили и все проблемы через меня проходят. Я хоть чем-то им могу помочь: с жильем, с работой. Одно то, что я вхож в многие кабинеты и просто нахожусь на ответственной должности, снимает многие проблемы у моих земляков. Да и не только у них, а у всех спецпереселенцев.

— Молодей, Цанка! Молодец, — сжал кулаки Басов.

— Ой, Цанка, ты хоть береги себя, и нас не забывай, — прослезилась Алла Николаевна.

Вечером Басов, Арачаев и Бакаров продолжали отмечать Новый год в привокзальном ресторане. Так засиделись, что Цанке пришлось бежать за отходящим поездом.

* * *

В начале февраля 1955 года Арачаев вновь прибыл в Алма-Ату. На сей раз его вызывали в районный суд города по бракоразводному процессу. К радости Цанка вместо «отсутствующей по уважительной причине» гражданки Исходжаевой Мадлены была ее мать — Милана. Суд был скоротечным и формальным. Бывшая теща и бывший зять при встрече обменялись только двумя словами: здравствуй и прощай.

А в середине марта Цанка получил одновременно два письма — от Басовых и Бакарова, в которых сообщалось, что Мадлена родила сына. Вот тогда заметался Цанка в сомнениях, ровно неделю мучился, не знал, что делать, как быть. То хотел вернуть ненавистную жену с сыном, то мечтал никак не реагировать. В конце концов после долгих томительных ночей написал Мадлене письмо с полунамеком на воссоединение или с просьбой отдать ему сына.

Ответ был получен скоро. В своем коротком послании Мадлена писала, что «он подлый, неотесанный горец» и чтобы он «больше не беспокоил ее мать и дочь своими невежественными посланиями». Оказывается, «Арачаев испортил ее жизнь и артистическую карьеру», а сына по рекомендации «заботливого Магомедалиева» назвали «модным именем — Руслан». В конце стояли знакомое P.S. и далее по тексту: «Если еще раз нас побеспокоишь — обратимся куда следует. Тебя давно пора посадить как расхитителя госсобственности и вредителя. У меня есть припрятанные тобой на квартире документы, подтверждающие факты воровства и приписок. Я до сих пор молчала, но теперь мне надо кормить трех человек. Так что немедленно высылай деньги на Главпочтамт, до востребования на мое имя». Далее жирным почерком была выведена требуемая сумма — она равнялась годовому жалованию Арачаева.

Он со злостью разорвал письмо, усилием воли постарался выкинуть из головы мысль поехать в Алма-Ату повидать ребенка. И только значительно позднее он узнал, что в это время в столице республики шел грандиозный торг между Басовыми и Исходжаевыми, в результате которого сын Цанка Руслан получил фамилию Арачаев, а взамен решением бюро Алма-Атинского горкома «молодая, талантливая солистка государственной филармонии Казахстана Исходжаева Мадлена, имеющая на иждивении трех человек, в том числе двух малолетних детей, получает двухкомнатную квартиру общей площадью 46 кв. м». В это же время с Арачаева стали удерживать четверть зарплаты в качестве алиментов.

После этого Цанка твердо решился жениться, тем более, что все кругом его об этом уговаривали. В каждую субботу в бане водхоза поднимался этот вопрос, и наконец, когда Цанка дал добро, появился целый список из двенадцати кандидатур — от восемнадцатилетней девушки до сорокадвухлетней девы. Никого из них он не знал, просто был знаком визуально. Для выбора невесты он стал руководствоваться двумя принципами: первое — из какого претендентка рода и фамилии, и второе — чтобы имела воспроизводственный возраст, но не слишком молодая. В результате недолгих абстрактных размышлений выбрал поистине золотую середину — тридцатилетнюю овдовевшую односельчанку, разнорабочую водхоза, круглую сироту Густан Мовтаеву — племянницу покойного Макуша Мовтаева, сторожа школы в Дуц-Хоте.

Не успел Цанка вымолвить свое решение, как молва полетела по округе. В тот же день земляки организовали смотрины девушки в доме Шовхала. Сидели «молодые» друг против друга, оба смущались. А Густан совсем опустила голову, вся изогнулась. На дурацкие вопросы Арачаева типа — как жизнь, как дела, как работается — она отвечала кивком головы или в лучшем случае очень тихо, одним словом — нормально. Смотрел Цанка на девушку и видел, как краской зарделись ее худое лицо, шея, уши, как нервно трясутся ее потрескавшиеся в несносном труде, грубые пальцы рук, как далеко под стулом она прячет поношенные, порванные с краев калоши.

Мнение девушки никого не интересовало. Всем было ясно, что это счастье для Густан и другого выбора у нее нет. Просто Арачаев не доводил операцию до логического продолжения, никак не предлагал ей выйти за него замуж. Еще два раза организовывались смотрины, а Цанка все не решался с предложением. Его смущали многочисленные уши в соседних комнатах.

Одновременно дошел до него слух, что Густан категорически отказывалась одевать чужие вещи, идя на свидание.

— Он почти каждый день меня видит и знает как я живу, где живу, в чем хожу… Что я буду носить чужое белье, а после свадьбы возвращу его и останусь голой… Нет… Он и так все знает, — говорила бедная девушка.

Конечно, Цанка все знал. Знал и то, что Густан работает на самых грязных и тяжелых работах, что живет в двадцатичетырехместной комнате общежития водхоза и что она свою мизерную зарплату два раза в месяц отвозит в детдом Кзыл-Орды, где находились ее младшие брат и сестра.

Цанка решил действовать иначе, проще, и как всегда неординарно. Однажды встал он, как обычно, на рассвете, выглянул в окно и его осенило. «Зачем все эти сваты, эти смотрины и глупые посиделки в присутствии десятков глаз и ушей? Я все сделаю в обыденном порядке», — подумал он, выглядывая в открытое окно.

Стояла середина сентября. Трехмесячный летний зной пустынь Кызылкум и Маюнкум спал, с высоких гор Каратау впервые подул прохладный, жизнедышащий ветерок. Цанке сразу показалось, что с наступлением осени значительно уменьшилось количество назойливых мух и комаров. Далеко на востоке, в небе, впервые за последние несколько месяцев появились густые, кучевые облака. От лучей раннего солнца они стали розово-золотыми с одной стороны и пепельно-фиолетовыми с другой.

Арачаев сладостно зевнул, потянулся, пошел в ванную. Он тщательно выбрился, искупался, одел военную парадку с двумя орденами Славы и поехал на работу.

— Ты что это надушился, приоделся? — удивленно спросил его управляющий.

Цанка промолчал, только положил на стол заявление с просьбой выдать деньги в счет будущей зарплаты.

— Зачем тебе столько денег? — возмутился Саренбаев. — Всю жизнь в долг живешь.

— Женюсь я, — слабо улыбнулся Арачаев.

Управляющий застыл в смешной позе, исподлобья, поверх толстых очков глянул вопросительно на заместителя.

— Ты правду говоришь?

— Да, — четко, по-военному ответил Цанка.

— И кто невеста? — не унимался начальник.

— Пока добра нет, но буду просить руки к нашей рабочей — Густан Мовтаевой.

— Мовтаевой? — вскочил Саренбаев. — Черт побери, ты не поверишь, только на днях моя жена говорила, что эта девушка была бы лучшей парой для тебя… Ну, молодец!

Управляющий вновь сел, скомкал в мясистом кулаке заявление Арачаева, поднял трубку.

— Отдел кадров? Подготовьте приказ о премии Арачаеву в размере трехмесячного оклада в связи с окончанием летнего сезона и еще оклад из моего резерва в связи со свадьбой… Ну, ты даешь, Цанка! То сидел бобылем, а теперь каждый год по новой невесте. Молодец!.. Свадьба будет у нас в столовой. Понял?

— Да зачем это? Я уже немолод.

— В том-то и дело, что немолод. А вдруг в последний раз, — смеялся Саренбаев.

— И еще одна просьба к Вам, — склонил голову Цанка, — Вашу машину на день, без шофера.

— Бери что хочешь и делай как тебе угодно.

Через полчаса на новенькой «Победе» Арачаев заехал за другом Шовхалом в колхоз и они вместе понеслись по пустыне вдоль канала на объект, где работала избранница. Густан вместе с двумя напарницами весь оросительный сезон, занималась самой тяжелой и грязной работой — очисткой от ила оросительных каналов и арыков. Это была изнурительная работа — под открытым небом, под палящим солнцем, в голой пустыне, в невыносимый зной.

Три работницы издалека увидели, как несется по голой равнине редкостная для этих мест машина, неся за собой клубы песчаной пыли.

— Ой, девоньки, неужели сам Саренбаев из конторы вышел? — Ну а что, зной спал, можно и прокатиться по пустыне.

Новенькая легковушка резко притормозила, клубы сопровождающей пыли по инерции понеслись вперед.

— Боже мой, так это Арачаев! — воскликнули работницы.

Мужчины направились к каналу. Впереди шел важный Шовхал, Цанка в смущении прятался за его спину.

— Здорово, девчата! Бог вам в помощь!

— И вам дай Бог долго здравствовать.

После нескольких ритуальных фраз Шовхал сказал:

— Девчата, если не возражаете, у нас дело к Густан.

— Это понятно, — засмеялась одна напарница. — Лучше нам отойти, или ее к вам пододвинуть?

— Ее лучше не трогать, — отшучивался Шовхал, — вон смотрите, как она окаменела в одной позе, как памятник.

Густан стояла по колено в мутной воде, наклонила глубоко голову, оперлась всем телом на длинную палку кетменя.

— Так, девчата, ну давайте мы отойдем, — лукаво подмигивал Шовхал, — оставим молодых одних.

Цанка подошел к каналу, сел на корточки против Густан, пытливо попытался заглянуть в лицо девушки. Он накануне заготовил целую речь, но все это улетучилось и он не мог сосредоточиться, что-то вразумительное сказать. Наконец он понял всю комичность и неестественность ситуации и без вступлений сказал:

— Густан, ты согласна выйти за меня замуж?

Девушка еще ниже опустила голову, и вдруг заплакала.

— Так ты согласна или нет? — повторил вопрос Арачаев.

— Что ты издеваешься над человеком? — подскочил Шовхал, — глухой, что ли? Она кивнула головой — значит согласна.

Ясуев проворно прыгнул в воду, схватил за руку Густан, прочитал положенную короткую молитву и крикнул:

— С этого дня ты другим чужая, нам своя, а сыну Алдума Цанке верная жена… Да благословит вас Бог! Аминь!

— Аминь! — поддержали напарницы Густан.

Шовхал выхватил из рук невесты кетмень, кинул его небрежно на берег и потащил Густан к машине.

— Поехали, поехали, — кричал он.

— Прямо сейчас? — сквозь слезы спросила невеста.

— Да, разумеется, видишь, ему невтерпеж, — смеялся Ясуев. — Я не могу в таком виде, — уже рядом с машиной уперлась Густан.

— Да ладно тебе, подружка, — серьезно сказали ее напарницы, — а разве есть у нас другой «вид»? В чем работаем, в том и на вечеринку ходим… И на этом Бога благодарим… Вот вернемся на Кавказ, там и будут у нас разнообразные платья. — Правильно мыслите, — возбужденно кричал Шовхал, — бросайте свои кетмени подальше и все в машину. Гулять будем… Все-таки свадьба.

Сразу же компания помчалась к местному мулле, он быстро произвел процесс бракосочетания и после этого Густан отвезли по старинному обычаю горцев в дом друга Ясуева, где молодая невестка должна была в кругу родственных женщин пройти процесс акклиматизации к новым условиям жизни. В тот же день Цанка купил для Густан два нарядных платья, две пары обуви.

По настоянию Арачаева свадьбы и особых торжеств не было, все прошло тихо, спокойно, по-будничному.

Через неделю совместной жизни Цанка сказал жене:

— Поезжай в Кзыл-Орду и привези брата и сестру к нам в дом.

— Тебе будет тесно и неудобно, — ответила печально Густан.

— Мне неудобно, когда близкие дети живут в детдоме… Делай что тебе велено… Места всем хватит…

Под Новый год, как обычно, Цанка отправился в Алма-Ату в сопровождении ежегодных подношений. По настоянию Аллы Николаевны взял с собой молодую жену. За два предновогодних дня Густан и Аянт полностью перебелили всю квартиру Басовых, навели порядок, все перемыли и перетерли.

— Ну жена! Вот это — да! — говорила восхищенно Алла Николаевна.

— Он только такой и был достоин, — шептал ей на ухо Альфред Михайлович. — Вот родила бы она побыстрее детей… Ты, дорогая, узнай, может уже есть что?

— Конечно есть, — заговорщицки отвечала Алла Николаевна, а потом вдруг сказала полным голосом: — Конечно, они зря время не тратят, не дрыхнут, как некоторые.

— Ой-ой, — вскочил обиженный Альфред Михайлович, — о чем размечталась на старости лет.

— Сам ты старый черт, — проворчала Басова, выпрямила спину, задрала подбородок и, пытаясь по-девичьи изгибать стан, кривляясь, двинулась на кухню.

…Летом 1956 года Густан родила дочь, назвали ее Дамани. А до этого в жизни Цанка произошел очень неприятный эпизод. Как-то в мае месяце он получил почтовое уведомление. В отделении связи ему вручили объемную бандероль без фамилии отправителя. Думая, что эта корреспонденция связана с работой, он понес ее на службу и там распечатал. Его взору предстали два больших, красочных плаката. На одном был написано: «Государственный ансамбль песни и танца народов Кавказа — «Горный воздух», на нем был изображен большой коллектив артистов, посредине в белом костюме стоял важный Ахмед Якубович, а рядом с ним, полубоком, прямо прижавшись к нему боком, стояла улыбающаяся Мадлена. Внизу жирным шрифтом было выведено: «Художественный руководитель — заслуженный работник культуры Казахской и Киргизской ССР, кавалер орденов Ленина и Дружбы Народов (? — был ли тогда такой орден?) — Магомедалиев А.Я.». На другом плакате с серьезным, даже с чуточку надменным, видом был изображен изумительный по красоте портрет его бывшей жены и внизу золотыми буквами написано: «Поет заслуженная артистка Киргизской ССР — Исходжаева Мадлена».

Цанка в клочья разорвал оба плаката, кинул их в урну и пошел домой. Ночью ему не спалось, все время он ворочался, часто просыпался. Болели сердце и голова. Под утро еле забылся, и вдруг он увидел во сне печальный образ Дихант. Цанка вскочил и, не говоря Густан ни слова, бросился в контору. Сторож крепко спал, только светало. Арачаев забежал в кабинет, бросился к урне, достал все клочки разорванных плакатов и стал складывать по кусочкам портрет Мадлены. С трудом он восстановил изображение и обмер — в ушах Мадлены красовались огромные бриллиантовые сережки Дихант.

— Скоты! — крикнул он и ударил кулаками по столу. — Сволочи!

Через минуту появилась уборщица, старая чеченка.

— Цанка, ты что кричишь? — сказала она. — Я пришла за мусором.

— На, на, вот мусор, вот, — кинул он ей в ведро изображение Мадлены и с отвращением плюнул сверху.

На обед Цанка вернулся домой.

— Слышишь меня? — крикнул он жене. — Я сегодня поеду в Алма-Ату, хочу сына забрать… Сможешь за ним ухаживать?

— Конечно смогу, конечно, — засуетилась вокруг него Густан. — Я ведь вижу, как ты страдаешь. Знаю, что скучаешь по сыну… Делай как надо, а я буду вечно тебе покорной.

Через минуту она добавила:

— Я тоже должна с тобой поехать, ведь тебе тяжело одному с ним будет в дороге.

— Правильно. Собирайся, сегодня вечером выезжаем.

Из этой затеи ничего не вышло. Мадлены в Алма-Ате не было. В доме были Милана и в роли служанки — старая чеченка. На просьбу Цанка последовал категорический отказ. Ему даже не показали ребенка.

— Я имею те же права на ребенка, — не выдержал в конце концов Арачаев, — лайте мне его хотя бы на месяц.

— Ни на секунду не получишь, — встала в угрожающую позу бывшая теща — Во-первых, разъезды вредны, а во-вторых, от тебя он может набраться горской дикости и невоспитанности… Ребенок будет только у нас до восемнадцати лет, а там пусть сам решает. А ты больше сюда не заявляйся. Еще раз увидим — милицию вызовем. Понял? Лучше побольше высылай денег.

Однако эта семейная драма была услащена наиважнейшим событием национального масштаба. В 1956 году на двадцатом съезде Коммунистической партии Советского Союза осудили сталинскую национальную политику и поставили вопрос о исправлении ошибки истории. В 1957 году произошло знаменательное событие в жизни вайнахов — была восстановлена Чечено-Ингушская АССР. Через тринадцать мучительных лет — лишений, позора, унижения и истребления — чеченцы и ингуши смогли вернуться на Родину.

Между тем и здесь власти стали строить всевозможные препоны для выезжающих и искать выгоду себе. С одной стороны, возвратиться домой имели право только жители равнинных районов, а население горной Чечни лишалось этой возможности. С другой стороны, каждый чеченец и ингуш, мечтающий вернуться на Родину, должен был заплатить милиции и местному исполкому взятку в размере стоимости половины барана за человека.

Возвратившиеся домой чеченцы и ингуши встретили на Родине яростный отпор от населения, обжившего эти благодатные края. Каждый день шли драки и потасовки. Свои собственные дома, из которых вайнахи были насильно выселены, приходилось выкупать за большие деньги, иной вариант грозил тюрьмой или другим наказанием. Каждая ночь сопровождалась погромами чеченских кварталов и массовыми избиениями и поножовщиной. На утро милиция выясняла, что виноваты во всем чеченцы, что они спровоцировали беспорядки своим возвращением на Кавказ. В Грозном два месяца шли митинги и демонстрации с требованием отправить обратно дикарей и преступников в пустыни Казахстана. Тем не менее вайнахи возвращались на Родину, упрямо вытесняли колонистов из своих очагов, стойко выдержали все нападки, провокации, оскорбления…

Семья Арачаевых смогла вернуться домой только в 1959 году. К этому времени у Цанка и Густан родился второй ребенок — сын. Назвали его Герзани.

…………………………………………………..

22 февраля 1944 года в горном чеченском селе Дуц-Хоте проживало 246 человек, еще 32 воевали в Советской Армии. Итого численность населения равнялась — 278 человек. В 1959 году в село вернулись 151 человек, в том числе 27 человек рожденные в Казахстане. Аналогичная картина складывалась по всем населенным пунктам. Таким образом, в результате геноцида численность чеченцев и ингушей сократилась ровно наполовину. При этом не учитывается естественный прирост населения за тринадцать лет. Если ввести в расчеты среднестатистические показатели естественного прироста чеченцев и ингушей, то получается, что в живых остался только каждый третий вайнах. Так же пострадали и другие репрессированные народы СССР: балкарцы, греки, карачаевцы, калмыки, корейцы, крымские татары, немцы. А в целом страдали все народы, в том числе не менее других и сами русские.

* * *

Возвратившись в Дуц-Хоте, Арачаев первым делом приступил к восстановлению надгробных памятников на родном кладбище газавата. На это мероприятие ушло два месяца кропотливого труда. После этого его попросили срочно трудоустроиться — предложили много ответственных должностей: от председателя исполкома в Шали до заместителя министра в Грозном. Цанка выбрал, по его мнению, самую мирную и спокойную должность — директор лесного хозяйства Веденского района. Как и прежде, он полностью отдался своей работе, с энтузиазмом стал наводить порядок в своем ведомстве. Все шло хорошо, и вдруг он вновь столкнулся с органами советского правопорядка.

В феврале 1960 года в его кабинет вошли два милиционера и попросили проехать с ними в Грозный для дачи показаний. Весь путь до города терзался Цанка в догадках по поводу вызова. Привезли его к зданию республиканской прокуратуры, завели в просторный кабинет камерного типа. Вскоре появились два следователя. Один из них, старший по званию и возрасту, представился:

— Заместитель генерального прокурора республики Ильин Виталий Васильевич… Садитесь вот сюда.

Цанка сел на указанный стул, в коленках пытался спрятать предательски дрожащие руки.

— Так, гражданин Арачаев, вы догадываетесь, зачем мы вас вызвали?

— Нет, — быстро ответил Цанка.

— Хорошо… Тогда посмотрите вот сюда, — прокурор долго лазал в папке, потом положим перед ним фотографию.

Цанка глянул и от ужаса встрепенулся, даже отвернулся, мурашки поползли по его телу. Однако любопытство заставило его возвратить взгляд и даже взять в руки фотографию. Почему-то чем больше он смотрел на изображение, тем спокойнее и увереннее становился он сам. Хотя на снимке была отвратительная картина. На белой, почерневшей местами от крови простыне лежал лицом вверх Магомедалиев. Глаза его вылезли на лоб, язык выполз наружу и был перекушен вставными золотыми коронками, а толстое горло было глубоко перерезано, обнажая широкую гортань и большие куски почерневшего от запекшейся крови жира. Он был полностью раздет, и вид у него был отвратительным: тонкие, обвисшие ноги, руки и несоизмеримо громадный, оплывший во все стороны живот. Его брюхо так расползлось, что полностью закрывало половые органы.

Прямо на этом широком, смуглом трупе, чуть сползая в сторону, лежало белоснежное голое женское тело, с тремя черными отметинами ножевых ранений. Лица женщины не было видно, она лежала животом вниз, головой упершись под мышки мужчины. Цанка сразу узнал ее — Мадлена. Ее тело было таким же безукоризненным.

— Вы узнаете, кто на снимке? — вернул его к действительности следователь.

— Да, это Магомедалиев.

— Правильно — это председатель областного Совета Профсоюзов трудящихся ЧИАССР товарищ Магомедалиев Ахмед Якубович. Человек очень уважаемый и влиятельный… А кто эта женщина?

— Не знаю, — отвернулся Цанка.

— Ну как это не знаете? Посмотрите внимательнее.

— Вы что думаете, что я по заднице могу людей определять?

— По такой можно, — засмеялся прокурор. — Ну ладно, чтобы не тратить время, скажу — это ваша бывшая жена Исходжаева Мадлена… Тоже человек из номенклатуры… Переходим к делу. Когда вы их видели в последний раз?

Цанка задумался. Врать было бесполезно, даже вредно.

— Магомедалиева в прошлом году на торжественном собрании в честь Октябрьской революции, а Исходжаеву несколько дней назад.

— Точнее, за два дня до ее убийства… — перебил его следователь. — И о чем вы с ней говорили?

— О сыне, — ответил Арачаев.

— А конкретнее?

— Я просил отдать мне сына.

— Вы угрожали ей?

— Нет.

— А вот мать погибшей — Милана Исходжаева — дала показания, что вы грозились убить ее и всякое другое… Есть аналогичные свидетельства и соседей… Что вы на это скажете?

— Это неправда, — спокойно ответил Арачаев.

— Ну хорошо, а что вы об этом скажете? — и Ильин положил на стол серебряный фамильный кинжал Арачаевых.

Цанка схватил оружие, любовно повертел его в руках, даже улыбнулся. Медленно дернул рукоятку, выдвинул кинжал из ножен — на рельефном, искусно расписанном лезвии выделялось почерневшее — «Арачаевъ».

— Вы узнаете оружие?

— Да. Это наш родовой кинжал.

— Это и есть орудие убийства, его нашли под кроватью… А само убийство произошло на квартире Исходжаевой… Дверь открыли ключом… Значит убийца имел доступ к замку… В тот день вас не было дома, и на работе тоже, мы проверили.

— Да, я был на охоте, — спокойно ответил Цанка, он по-прежнему осматривал с любовью кинжал.

— Это не алиби… Лучше скажите, как, вы думаете, туда попал кинжал?

— Как попал туда не знаю, но как моя мать обменяла его на четыре буханки хлеба у Магомедалиева расскажу.

Три часа длился допрос. В конце Ильин сказал:

— Гражданин Арачаев — совершено громкое убийство, вы единственный подозреваемый, и все улики против вас… Вы арестованы.

— Что? — вскричал Цанка, вскочил, как ужаленный. — За что?.. Я никого не убивал… Я не убивал…

Забежала охрана и на него одели наручники, потащили вниз. После этого две недели шли допросы. Задавались одни и те же вопросы. Искушенный в этих делах Арачаев решил бороться до конца, хотя знал, что повесить дело на него могли спокойно. Тем не менее он стал анализировать каждый допрос, делать выводы и принимать новые решения и новую тактику. На третий день нервы сдали. Он решил отдаться воле судьбы. Понял, что борьба бесполезна и бессмысленна, его, как и в 1935 году, обвиняли в несодеянном. Ничего не изменилось, только атмосфера стала более раскрепощенной, до противности вежливой снаружи и вонючей изнутри. «Неужели все пошло по новому кругу? — думал он, лежа в камере, упираясь длинными ногами в стену. — Неужели вновь я брошу на произвол судьбы маленьких детей? Что за судьба? Что за нравы и традиции? Зачем я живу?»

Через неделю Арачаев интуитивно понял, что ситуация чем-то изменилась. Арестантский нюх ему подсказал, что следователи потеряли к нему интерес. «Значит, два выхода: то ли на него всё повесили и тянут положенную для громких дел резину; то ли на нем поставили крест и ищут настоящего убийцу».

Неожиданно в конце очередного допроса Ильин поинтересовался:

— А камера вас устраивает, гражданин Арачаев?

— Камера устраивает, а тюрьма нет, — резко ответил Цанка. После этого встречи со следователями стали редкими, а потом неделю и вовсе его не трогали. Спустя месяц после ареста Ильин подал ему руку.

— Товарищ Арачаев, извините нас, оказывается убийца не Вы.

— А кто?

— Вообще-то это секрет, но Вам скажу как невинно пострадавшему… Сын Магомедалиева.

— Как? — удивился Цанка.

— А вот так… — Ильин закурил, протянул пачку Арачаеву.

— Я на первом допросе, по Вашей реакции на фотографию, понял, что не Вы убийца, и стал искать… Было ясно, что убийца ближний… После двух встрясок этот ублюдок сам во всем признался… Вы знаете, Арачаев, от общения с ним руки воняют! Честное слово! — и Ильин захохотал. — Знаете, какая-то мерзость.

— А за что он их? — спросил Цанка.

— Говорит, что отомстил отцу за мать и сестру, — Ильин затянулся папиросой. — Утверждает, что Ахмед Якубович сам убил жену и сестру, и потом поджег их… Теперь ничего не проверишь… А я думаю, что Мадлена работала на два фронта, и это ревность и плюс старые обиды… К тому же и мамочка сыграла, по-моему, провокационную роль… Ключ убийце и время встречи — дала она. Это практически доказано… Теперь у меня вопрос к Вам. Вы давно знаете семью Магомедалиевых. Почему Ахмед Якубович убил жену и дочь?

— Не знаю. Но думаю, просто из алчности, не хотел делиться богатствами с родными.

— Да-а, — горько усмехнулся Ильин, — я просматривал его досье — страшная был свинья и по-свински умер.

Они еще минут десять поговорили, и прокурор еще раз извинился и освободил Арачаева. Однако Цанка не уходил, мялся, наконец выдавил из себя:

— Скажите, пожалуйста, а кинжал могу я получить как-нибудь?

Ильин задумался, опустил голову, сунул руки в карманы. — Это в принципе невозможно, но я постараюсь, в знак извинения за мою ошибку.

— Еще один вопрос, — не уходил Цанка. — А меня могли посадить?

— И раньше ведь сажали, — усмехнулся Ильин.

— Так что ничего не изменилось?

— И никогда не изменится — СССР был, есть и будет… Вы много задаете вопросов, гражданин Арачаев, — загадочно улыбнулся прокурор.

— Тридцать лет назад все понял — просто ожидал перемен, — сделал почтительный наклон Цанка. — Извините, гражданин начальник… Прощайте.

— До свидания.

— Нет, уж не надо… На мой век достаточно.

Вечером он был дома, со слезами на глазах обнимал детей, целовал их. На следующий день поехал обратно в город, забрал у Миланы пятилетнего сына Руслана и впервые привез его в свой дом, в Дуц-Хоте.

* * *

В 1962 году у Цанка и Густан родилась еще одна дочь — Байхат. В тот же год умер от сердечного приступа Басов Альфред Михайлович. Арачаев ездил на похороны. Через год после этого он помог переехать Алле Николаевне Басовой в подмосковный городок Фрязино, где проживали ее двоюродная сестра и племянники. Больше Цанка Басову не видел, она скончалась в 1967 году.

А в 1964 году Арачаев неожиданно получил письмо от своего бывшего командира Саверского. Дважды Цанка ездил к командиру в гости, на Вологодчину, один раз Иосиф Митрофанович приезжал на Кавказ.

В 1966 году Арачаева освободили от работы в лесхозе, после этого он еще три года был председателем сельсовета Дуц-Хоте, а потом и это дело бросил и стал простым пенсионером. Однако сложа руки не сидел и дня. У него было пять-шесть буйволов, столько же коров, штук сорок баранов, одна лошадь и большая пасека. К тому же их огромный двор всегда кишел курами, индейками и гусями. Круглый год Цанка и Густан кропотливо занимались хозяйством, с надеждой и любовью растили детей.

На старости лет время полетело быстро, незаметно. Особых событий в жизни Арачаева не было. С первого дня возвращения из Казахстана он стал главным смотрителем кладбища-газавата. Дополнительно к этому ни одно общественное мероприятие в округе не проходило без его участия. Цанка пользовался непреклонным авторитетом и уважением. Земляки помнили его заботу и помощь в трудные годы выселения.

— Если бы не Арачаев — тяжело бы нам было в Казахстане. Мало бы кто вернулся из нашего села, — говорили жители Дуц-Хоте.

Каждую осень из местного колхоза и лесхоза во двор Цанка привозили сено, зерно, корма, дрова. Арачаев не любил этих подношений, но отказываться было неудобно.

В то же время власти, как и прежде, не скучали. Каждый год выходили все новые и новые запреты и ограничения. То нельзя было держать на подворье лошадей, то коров и баранов, и так далее. Правда, до кур, ульев и плодовых деревьев дело не доходило. Большевики перебесились и постепенно изжили сами себя. Новые поколения жителей советской страны находили массу лазеек в строгих законах и постепенно приводили в норму общественную жизнь и трудовую деятельность.

Между тем Арачаев пользовался авторитетом не только у местных жителей, но и у властей тоже. Как ветеран войны, он имел массу льгот и привилегий. И при организации любых ограничительных кампаний его двор всегда обходили. Правда, один раз вышел курьезный случай. Для инспекции в Вашандаройскую долину заехала милиция из Грозного. Они остановили в чистом поле телегу Арачаева и на основании последнего Указа Президиума Верховного Совета СССР потребовали сдать государству коня и весь инвентарь. Начался спор. Милиция стала хамить. Пошли обоюдная ругань и угрозы. Кончилось все тем, что Цанка выхватил косу и стал гонять милиционеров по чистому полю. На следующий день к Арачаеву приехали председатель райисполкома и начальник районного отделения милиции с извинениями.

В начале семидесятых годов, а точнее осенью 1973 года, во двор Арачаева пришел молодой человек из соседнего села.

— Добрый вечер, Цанка, — приветствовал он старика. — Я был на шабашке в Свердловской области. Там случайно встретил мужчину, он говорит, что вырос в детдоме, что родом он из Дуц-Хоте и фамилия его Арачаев, правда зовут его Геннадий… Знает несколько слов на чеченском… Правда, вид у него пьяницы… Вот его адрес.

— Гелани… — простонал Цанка, от наплыва чувств у него закружилась голова, и он упал в руки пришельца.

Всю последующую ночь он то молился, то плакал. На рассвете поехал в райцентр, послал по адресу срочную телеграмму, следом написал сумбурное письмо. Через пару дней не выдержал, снова послал телеграмму. И только спустя томительных двадцать дней получил короткий, сухой ответ. Сомнений не было — это был его сын Гелани, пропавший в 1944 году во время выселения в Казахстан.

С трепетом в душе Цанка помчался в Минеральные Воды и оттуда самолетом вылетел в Свердловск, предварительно послав телеграмму сыну о встрече в аэропорту. Никто его не ждал. Тогда Арачаев взял такси и поехал по адресу домой. Жил его сын где-то на краю большого города, в пятиэтажной «хрущевке». С непередаваемым волнением Цанка позвонил в квартиру. Дверь раскрылась, и на пороге показалась низенькая толстая женщина с большими бородавками на лице, в толстых очках.

— А-а-а, это Вы шлете нам беспрерывно телеграммы? — спросила она недовольным голосом. — Проходите, проходите, посмотрите на своего родимого… Вот так он Вас встречает.

Цанка разулся. В маленьком коридоре было тесно, сыро, из ванной шел сифонный (?) запах. Проход в комнаты преграждал проржавевший внизу холодильник. Из-за угла на него глядел большеглазый мальчуган.

— Проходите, проходите, — приглашала его хозяйка. — Посмотрите на это очарование.

Боком Цанка протиснулся между стеной и холодильником, вошел в маленькую комнату с низким потолком. На потрепанном диване пластом лежал длинный, худой мужчина — тяжело храпел. — И вот так каждый день, — развела руками женщина.

Арачаев подошел к голове лежащего, внимательно вгляделся в лицо.

— Гелани, — прошептал он, провел рукой по лысой голове сына и заплакал. — Бедный Гелани, сын мой несчастный! Что с тобой стало?

— Так, ну ладно, — строго сказала хозяйка дома. — Устраивать панихиды здесь не надо. Этот алкаш только утром придет в себя, а детям пора спать… Так что приходите утром, если хотите увидеть его вменяемым.

— Да, да, — встрепенулся Цанка. — А это ваш сын?.. Как зовут?

— Артур.

— Какое имя! — погладил ребенка по голове старик. — Вот тебе гостинцы с Кавказа… Ну, Вы извините меня… Тогда я утром приду… Во сколько можно?

— К восьми… А дальше он снова такой же… Ну, до свидания.

С горькими слезами вышел Цанка из подъезда. На Урале была зима. Шел снег, играла легкая метель. Кругом было темно, пустынно, только в маленьких окнах пятиэтажек тускло горел свет. Долго плутая дворами, он вышел на большую дорогу, за баснословно большие деньги поймал такси и поехал в гостиницу. В огромной гостинице свободных мест не было. Арачаев показал свое удостоверение ветерана войны.

— Ну и что, что Вы ветеран? Мест нет, — не поднимая головы, отвечала администратор гостиницы. — Что я Вас, на головы людей положу? У нас конференция.

Усталый, изнеможенный Цанка вышел в прохладное фойе, сел в кресло. Кругом сквозило, от мраморного пола шел холод, над головой беспрестанно мигала перегорающая неоновая лампа. Он съежился в пальто, нашел более-менее удобную позу, заснул. Резким толчком в плечо его разбудили.

— Что Вы здесь разлеглись? — кричал сопелый (?) женский голос. — Быстро вставайте. Что Вам здесь, вокзал что ли? Сейчас вызову милицию. Выйдите вон отсюда.

На такси Цанка доехал до вокзала. Сесть было негде. Он долго ходил, наконец обнаружил удобное место, повалился и заснул.

К восьми утра он не успел. Был ровно в полдевятого на знакомой лестничной клетке. Дверь открыл Гелани. Они не обнялись, просто глядели друг другу в глаза.

— Ну заходи, — только сказал хозяин. — Я на работу должен пойти, ну раз такое дело чуть опоздаю.

Зашли на кухню, налили чай, потихоньку разговорились.

— Слушай, батя, — вдруг загорелись глаза Геннадия. — Ведь встречу обмыть надо. Дай червонец — я сбегаю в магазин. Тут за углом, я мигом.

Минут через десять хозяин вернулся, разлил водку в два стакана, залпом выпил.

— А ты что не пьешь? Ну как хочешь… А хороша чертовка. После этого он выпил еще раз, закурил, разговорился. Цанка только сидел и слушал, лишь раз он оборвал рассказ сына, родного человека, который теперь был далек от него, просто недосягаем.

— Потерялся я на вокзале, — рассказывал младший Арачаев. — Меня за руки держали брат и сестра, а потом вдруг началась такая круговерть, крики, плач, стоны… Короче, я остался, а поезд уехал… Поместили меня в детдом прямо около вокзала. Каждый день я проползал под забором, бегал на вокзал и часами стоял на рельсах, ждал тебя или мать. Никто не вернулся за мной.

— Сколько ты там жил? — перебил его старик.

— До зимы пятьдесят первого, — ответил сын.

Цанка опустил голову, заплакал.

— Чуть-чуть опоздал… Чуть-чуть не хватило, — простонал он. — Ведь я вот так, на рельсах, и видел тебя во сне… Ужас.

— Да ладно, хватит хныкать, давай еще по стаканчику… Ох, гадость!.. Ну так вот… — он снова закурил. — Потом меня перевезли в Мурманск. Там я окончил восемь классов, потом мореходное училище. Катался по морю. Потом служил в подводном флоте. По полгода не вылезал на поверхность. В шестьдесят третьем где-то возле Кубы на лодке случилась авария. Еле всплыли. Видимо тогда облучились. С тех пор лысый. После этого меня демобилизовали. Направили сюда, в Свердловский комиссариат, дали двухкомнатную квартиру. Я женился, в первый раз. Есть дочь. С первой женой развелся. Квартиру разменяли — им однокомнатную, а мне комнату в коммуналке. Потом встретил эту — Оксану. У нее дочь взрослая. Ты ее видел?.. Она уже в седьмом классе… Ну, мы поженились, мне на работе дали вновь квартиру, вот эту. Комнату я сдал государству… Родился сын — Артур. Его видал?.. Славный чертяга! Ну, давай еще по чуть-чуть выпьем… А ты что не пьешь? Здоровье?.. Ну ты извини, мне на работу надо. И так засиделся… Вечером поговорим.

— А ты своих братьев, сестру, мать, бабушку помнишь? — спросил Цанка, вставая из-за стола.

— Да так, смутно, — махнул небрежно рукой Гелани, а теперь Геннадий.

— Они все умерли.

— Да?.. Жалко… Ну пойдем… Ты где-нибудь погуляй до вечера, а то в доме кое-какие вещи. Ну, сам понимаешь. Эти женщины твари… Ты сходи в кино. Здесь классный фильм в кинотеатре.

— А где Артур? — уже в подъезде спросил Цанка.

— Он в садике… Славный мальчуган… Слушай, дед, мне конечно не удобно, дай, пожалуйста, еще червонец — потом я обязательно рассчитаюсь.

— А ты что, зарплату не получаешь?

— Да жена, дура, ее вместо меня получает… Ну я так имею кое-какую халтуру. Просто сейчас не сезон, туговато.

— Десяти рублей нет, только двадцать пять, — сказал Цанка, заглядывая в бумажник.

— Ну и славненько, как раз что-нибудь еще куплю… Вечерочком посидим. Пошли, я тебе покажу, где остановка троллейбуса.

В седьмом часу Цанка позвонил в дверь. Открыла Оксана. Она была более приветливой, улыбчивее.

— Заходите, заходите. Вы столько всего навезли вчера — просто неудобно… А у нас здесь ведь нет фруктов. Все дорого… А мед какой!.. У Вас свои ульи?.. Как прекрасно… Летом обязательно к Вам в гости приедем… Проходите на кухню, я Вам борщ налью, холодец дам. Все свиное, жирное, просто прелесть… Что? Не едите свинину? — удивилась Оксана. — Странно. Ну чайку тогда… Видно, простыли Вы, кашель, ой, и нос… Да-а — это, видно, грипп.

Цанка сидел на кухне, пил чай, когда раздался звонок.

— Опять напился, свинья, — услышал он голос Оксаны, — у него отец нашелся, а он…

— Ну не шуми, дорогая, перестань. У Владика был день рождения… А я тортик купил, две селедочки, ну и бутылочку прихватил.

— Где взял деньги? Опять в долг?

— Нет, гость дал.

— Ну заходи, он ждет тебя на кухне.

Геннадий жадно ел борщ, холодец, потом перешел на селедку. Все это запивалось водкой.

— Что ты не ешь, не пьешь? — обращался он к Цанке. — У меня жена так готовит, просто объедение.

Цанка молчал, только в упор глядел на сына. «Как он похож на Басила» — думал он, и сердце у него ныло от чего-то навсегда потерянного, прошлого, родного и красивого. Ему было очень плохо. От селедки ворчал желудок, выпирала под ребром печень, озноб продирал все тело.

— Иди-ка сюда, — крикнула Оксана мужа, и дальше Цанка невольно слышал ее монолог. — Хватит пьянствовать. Детям и мне пора отдыхать… Я не шумлю. Я у себя дома… Сам молчи… Ты мне надоел — днем пьянствуешь, а ночью храпишь… Никакого от тебя толку, импотент облученный… Я сказала нет, это не гостиница и не проходной двор. Нечего вшей разводить, да еще и гриппом дети заболеют… Давай, давай, и ты с ним, если хочешь, проваливай, на все четыре стороны… Всё…

…На вокзале вновь негде было сесть. У Цанки все болело. Он беспомощно облокотился о стенку, в бессилии сполз на каменный пол и отрубился. Его разбудил милиционер. Требовал документы. Арачаев полез во внутренний карман, а паспорта и бумажника не было. Только осталось удостоверение ветерана войны. В дежурной комнате милиции он написал заявление о пропаже, его тотчас отпустили, обещали найти воров, говорили, что сам виноват.

После этого Цанка был в отчаянии: все тело ломило; текли сопли; мучили озноб и страшная вялость. Он не знал, что делать и как быть — без денег, без паспорта, в чужом городе. Подумал о сыне и с ужасом прогнал эти мысли. Он беспорядочно бродил по большому вокзалу, и смятение все больше и больше овладевало им. Кругом были люди, но ему казалось, что он в бескрайней пустыне Кызылкум или в бесконечных снегах Колымы. Так он проходил до рассвета, и вдруг ему показалось, что он услышал родную речь. Он бросился за двумя молодыми людьми. Они действительно оказались чеченцами. Цанка в двух словах объяснил им свою ситуацию (конечно, о сыне не говорил), земляки ему тотчас купили билет на поезд до Грозного и еще дали деньги на дорогу.

— Чем еще мы можем помочь? — говорили они ему неоднократно. — Не стесняйся, говори, пожалуйста.

— Спасибо, родные, спасибо, — прослезился старик. — Храни вас Бог!

После поездки Цанка два месяца болел. Вся округа приходила его проведать и заодно поздравить с обнаружением родного сына. Он всем рассказывал о Гелани небылицы, выдавал желаемое за действительность, потом во время молитв просил Бога простить его ложь и вернуть сына на путь трезвости. А по ночам он плакался жене:

— Ты знаешь, эти изверги так его одурманили, что он ничего не помнит, ничего не знает и не хочет знать. Он верит только газетам, радио и жене. Остальное его не интересует… Просто чудовищное воспитание! Они сделали из него мумию!.. Превратили в абсолютно беспомощного человека… Он без души, он страшен!..

Однако, несмотря на массу противоречивых чувств по поводу Гелани, в целом Цанка был несказанно рад, что сын нашелся. «Эх, — думал он, — были бы живы и остальные дети, а где живут, с кем живут и как живут — было бы неважно».

Каждую неделю он посылал письма в Свердловск. Почти каждый месяц Густан отправляла Гелани посылки с сушеным курдюком, медом, орехами. Вначале ответы от найденного сына приходили редко, его письма были скупыми, однообразными и весьма отчужденными. Потом как-то Гелани попросил отца помочь материально. Сумма была внушительная. Цанка, не задумываясь, выслал деньги в Свердловск телеграфом. И после этого случилось чудо: с Урала пришло трогательное письмо, в котором Гелани впервые назвал Цанка отцом. Старый Арачаев по несколько раз в день скрыто от всех читал это послание сына, и всегда плакал. Вскоре Гелани стал писать, что он хотел бы приехать в родные места, что в ближайшее лето он обязательно прилетит на Кавказ вместе с сыном. Радовался Цанка этому несказанно, всем рассказывал о своем счастье, всегда приукрашивал действительность, и при этом улыбался всем лицом. «Шутка ли, через столько лет нашел сына, да какого сына — морского офицера, подводника!.. Не посрамил сын честь фамилии — вырос достойным человеком» — думал он и говорил всем так же.

Эти выдуманные для самого же себя сказки Цанка как-то скрашивали в душе другое горе — сын Мадлены Руслан рос неприкаянным, нервным, обидчивым. Несмотря на все заботы и искреннюю любовь Густан — Руслан ее не уважал, даже ненавидел. Чуть что — называл ее мачехой. Так неприязненно он относился и к своим младшим сестрам и брату. Болела из-за него душа старого Арачаева, не знал он, что делать с ним.

С детства вобрал Руслан материнский артистизм, сарказм и надменность. К тому же рос он тщедушным, не в породу арачаевскую. Часто Цанка смотрел на него и думал, что может и не от него вовсе родился этот тип. Однако эти дурные мысли тщательно скрывал, относился к полусироте с особой озабоченностью и вниманием. Густан тоже лезла изо всех сил из кожи, пытаясь угодить Руслану, все для него делала, стремилась угождать во всем. Пытаясь хоть как-то задобрить вечно недовольного пасынка, она скрыто от мужа давала Руслану деньги, покупала самую лучшую и модную одежду. Думая, что сын обделен, то же самое делал и отец. В результате от природы себялюбивый Руслан стал постепенно самовольным, а потом это переросло в самодурство. Издевался он над всеми, никого за людей не считал, особенно мачеху. Единственно кого боялся — это отца, но и здесь нет-нет, а возникали тревожные эксцессы, и Цанка знал, чувствовал, что недалек тот день, когда сын преступит грань дозволенного, сделает нехорошее злодеяние. Как-то влиять на сына, перевоспитывать его было невозможно, очень поздно, да и часть корней была с червоточиной.

Особенно самовольничал Руслан, когда отца не бывало дома. Тогда он всласть наслаждался разнузданностью, оскорблял Густан, издевался над младшими сестрами и братом. При этом мог громить посуду, всё переворачивать, кричать, вести себя крайне непристойно. Только появление отца приводило его во внешне уравновешенное состояние. Однако Цанка знал, что это все до поры — до времени, что настанет день, когда Руслан начнет своевольничать и при нем.

И такой день настал. Руслану шел семнадцатый год, и он стал все более и более хаметь, даже тогда, когда и отец бывал дома. Правда, при этом Цанка напрямую не участвовал в этих сценах, только слышал крик и брань сына — будучи в саду, в сарае или у себя в спальне. Как только Цанка появлялся на виду, Руслан замолкал и, зло ворча, ретировался. Однажды старый Арачаев спал в полдень, когда услышал очередной скандал сына. Он в гневе вскочил, выглянул в окно и неожиданно обмер от удивления, сам себе улыбнулся, а потом стал хохотать. В своем сыне он узнал внешнюю копию своего дяди — Баки-Хаджи. Руслан был таким же маленьким, головастым, и так же махал руками, и даже визжал в гневе так же.

С детства Руслан мечтал пойти по стопам матери и стать великим артистом. Часами он простаивал перед зеркалом, кривлялся, паясничал. Когда отца не было дома, распевал различные арии и восторгался своим голосом.

После окончания школы Цанка поддался капризам сына и уговорам Густан и повез Руслана в Москву для поступления в театральный институт. На первом же экзамене молодое дарование провалилось. После этого отец и сын спешно возвратились в Грозный и, благодаря авторитету старого Арачаева, отпрыска удалось впихнуть на исторический факультет Чечено-Ингушского госуниверситета.

С этого дня в жизни пожилого Арачаева начались сплошные неприятности. Дело в том, что Руслан жил не как все студенты в общежитии, а на собственной квартире, доставшейся ему в наследство по завещанию умершей бабушки Миланы. (Квартира Мадлены досталась дочери.) В роскошно обставленной квартире Руслан устраивал кутежи, стал пить, курить. В неделю два раза поочередно Цанка и Густан ездили в Грозный для контролирования поведения молодого студента. Всё было бесполезно. Первую же сессию Руслан провалил. Пришлось старому Арачаеву бегать по университету, унижаться, просить за сына. После этого для контроля за поведением сына Цанка поселил в квартиру Руслана взрослого односельчанина, дальнего родственника. Сын возражал, плакал, даже угрожал, но отец свое решение не изменил, а более того, усадил в квартиру еще одного студента из Дуц-Хоте. Кутежи закончились. Однако, несмотря на это, вторую, летнюю сессию Руслан вновь провалил.

— Всё, больше я не пойду унижаться за него, — возмущался Цанка.

— Не говори так. Не говори, — умоляла его Густан. — Поезжай в город, похлопочи… Не дай Бог его отчислят, заберут в армию, что люди подумают? Скажут, что я неродного сына не уберегла… Ради меня помоги ему… Я тебя очень прошу. Умоляю!

Поддался Цанка, поехал в Грозный, перевели молодого повесу на второй курс. И тут Руслана будто бы подменили, стал он озабоченным, печальным задумчивым. Радовались родители этому унынию сына, но недолго. Руслан перестал ходить на занятия, потом вовсе приехал в Дуц-Хоте и валялся целыми днями в своей комнате. Через Густан отец узнал, что их капризный сын оскорблен — любимая девушка его отвергла. На следующий день Цанка лично поехал в Грозный, в университете выискал избранницу сына и приятно удивился. Оказывается, Руслан влюбился в очаровательную однокурсницу. Правда, было одно «но»: избранница была на голову выше его сына. «Хм, — ухмыльнулся Цанка, — и в этом он как Баки-Хаджи — влюбился в высоченную красавицу».

Вечером Арачаев-старший рассказывал жене об увиденном, вспоминая дядю, смеялся.

— Ну и что такого, что она выше? — восклицала Густан. — Главное, что он любит ее… Не дай Бог, что натворит от горя. А так женится, образумится… Это ведь счастье нам… Будут учиться вместе. Квартира есть, а мы их поддержим.

Всю ночь думал над этим Цанка, под утро решил, что жена права.

Две недели он ездил в Грозный, наводил справки о родственниках девушки. Потом взял с собой самых авторитетных старцев района и поехал свататься. В первый раз родители девушки категорически отказали, ссылаясь на несогласие дочери. Следом в ход пошли женщины во главе с Густан. Они описали все плюсы будущего зятя, просили не обращать внимание на рост и вес, что дочь юна и не понимает, а у Руслана отдельный дом в Дуц-Хоте и шикарная, обставленная импортной мебелью квартира в центре Грозного, и что после свадьбы отец купит молодым машину и прочее, прочее. В конце концов слух усладился. «Да, рост — не главное» — решили все, и торг состоялся.

В первый раз, на старости лет, Цанка устраивал свадьбу ребенка. Мероприятие было грандиозным. Такого масштаба горы давно не видели. Гостей было великое множество, и подарков не счесть. А невеста просто загляденье. Доволен был Цанка выбором сына, улыбался все дни торжеств, не мог скрыть своего ликования.

Сразу же после жениться Руслан передал отцу через Густан, что хочет иметь машину.

— Чего? — исчезло с лица Цанка довольство. — Пусть учится!

— Но ты ведь обещал, — не отступала жена.

— Иди прочь! — крикнул отец семейства. — Никаких машин… Так и передай… Вот закончит обучение, там посмотрим… А так и денег у меня нет на машину.

Позже, уже спокойнее, говорил он жене:

— Разве можно этому сумасбродному молокососу руль доверить. Ведь он разобьется на первом повороте… Не куплю я машину, пусть сам заработает и приобретает, тогда беречься будет… Да и денег у нас нет, — подытожил он эту тему, и на том поставили точку в этом споре.

Однако судьба распорядилась иначе. Ровно через полтора года после этого разговора в честь тридцатилетия Победы ветерану войны Арачаеву Цанке по льготной цене выделили автомобиль «Жигули». Не хотел отец давать сыну машину, но за три месяца до этого у Руслана родился сын, и подумал счастливый дедушка, что его отпрыск повзрослел и стал серьезным. Расслабился Цанка, отдал ключи и понял, что совершил ошибку. Руслан сделал одну аварию, потом вторую. После этого старый Арачаев отнял машину, запер ее наглухо в сарае. Однако снежной зимой, когда Цанка и Густан ушли в соседнее село на похороны, Руслан нашел припрятанные отцом ключи, выгнал машину и умчался в Грозный. В ту же ночь в Дуц-Хоте пришла страшная весть. Руслан и еще четыре его товарища попали в автокатастрофу. Трое скончались на месте, двое в тяжелом состоянии. Руслан был за рулем, он погиб. Все были нетрезвые.

Сломился после этого Цанка, слег в горе. Наверное так бы и не встал, но однажды ночью услышал он, как истошно плачет в дальней комнате его внук — Элаберд. Вскочил он, стукнул кулаком в бок спящей рядом жены.

— Ты что, старая дура, дрыхнешь? Не слышишь, как ребенок кричит. Веди его сюда. Та, молодая мать, даже не проснется. Привела Густан внука, взял Цанка тепленького, мокрого от слез и мочи ребенка на руки, с щемящей любовью прижал к себе, прослезился. Внук еще чуть-чуть обиженно поплакался, что-то проворчал жалобно, всем маленьким, нежным телом прильнул к груди старика, голодными губками почмокал, потом от усталости затих, заснул, мерно засопел. Кто бы знал, сколько родного, милого и дорогого было в этом ребенке. Цанка еще долго ходил в сумраке комнаты, укачивал на руках бесценное наследство, его будущее. «Нет, нет, я не должен лежать, я не могу умирать, не имею права, — думал он. — Я должен поставить это дитя на ноги. Я обязан дать ему дорогу в жизнь… Какой он теплый, жалкий, свой! Какая это прелесть!.. Мой внучок — просто очарование!.. Кроме меня теперь мало кто о нем позаботится. Я должен жить ради него. Я не должен сдаваться». С этими мыслями он еще долго ходил по комнате, укачивал ребенка, любовался им, нежно ласкал, улыбался в блаженном забытье.

На заре он встал с решительным настроением, как обычно помолился, только теперь не просил у Бога себе покоя и внезапной смерти без мучений, а просил выдержки, здоровья и возможности вырастить внука. После этого он тщательно выбрился, одел чистую одежду, хорохористо вышел во двор.

— Жена, — крикнул он. — Почему снег не убрали?.. Скотину покормили?.. Ничего не продаем, а наоборот, еще пару коров купим… Буди детей, а сама одевайся, поедем в город, купим внуку новую коляску и одежду. Пока он не окрепнет — нам надо жить. Понятно, старая?.. Чтобы больше траура и слез в моем доме не было…

После траура молодая мать Элаберда оставила сына и уехала к родителям в Грозный. А еще через месяц Цанка и Густан поблагодарили сноху за всё и предоставили ей свободу в действиях. Только делить внука ни с кем старый Арачаев не желал.

— Он будет жить только со мной, в Дуц-Хоте, — категорично высказался он в присутствии родителей невестки. — Я понимаю, что мать есть мать. Но здесь дело неординарное. А Ваша дочь еще молода и обязана устраивать свою жизнь по-новому.

На старости лет «по-новому» зажил и Цанка. Он стал тщательно следить за своим здоровьем. Понял, что семьдесят лет не конец жизни, а продолжение ее. С весны до середины лета он собирал травы, ягоды, корневища лекарственных трав. Сушил и пил их настой регулярно. В меру работал: косил, рубил, пахал. Часто ходил по горам на охоту. Все лето купался в роднике, на месте Кесирт. До сих пор любил ее, тосковал. По-новому Цанка стал относиться к воспитанию детей. А Элаберд был его отрадой и смыслом всей жизни. Радовал внук деда, рос бодрым, здоровым, с детства смахивал на Арачаевых.

* * *

Летом 1979 года сбылась давнишняя мечта Арачаева Цанки, сын Гелани прислал телеграмму, что он с Артуром выезжает на Кавказ. До этого в каждом письме отец умолял его приехать, сын всё обещал, но в последний момент у него поездка всегда срывалась. И наконец он ехал, да не один, а с внуком!

На Грозненском вокзале долгожданных гостей встречали Цанка и Герзани. Увидел старый Арачаев своего сына и заплакал. Изменился Гелани до неузнаваемости: полностью остался без волос, даже брови выпали; осунулся; почернел; согнулся. А внук Артур наоборот радовал — вырос, окреп, был бойким мальчишкой. В первый же вечер Цанка сказал сыну:

— Ты, видно, болен, оставайся здесь, там тебе делать нечего.

— Да, — отвечал Гелани, — я поживу здесь все лето, а там видно будет.

Через пару дней сын освоился, раскрепостился и поведал отцу и своем горе:

— Батя, — говорил он на русском языке, — кончилась моя жизнь… С работы уволили, дали инвалидность. Получаю пенсию… Болезнь у меня тяжелая, неизлечимая. К тому же пью много. По пьяному делу жена обманула — дополнительно прописала в квартиру своих мать и сестру. В прошлом году сдала меня в лечебно-трудовой профилакторий, где алкашей держат. Я там восемь месяцев сидел. Тебе не говорил. Сосед твои письма мне пересылал. Теперь хочет сдать меня в дурдом… А сама блядина, гуляет направо и налево, даже в мою квартиру мужиков приводит, сама им бутылки ставит, угощает.

С каждым словом голос Гелани ослабевал, дрожал все сильнее, потом он заплакал.

— Не знаю, что делать, — продолжал он сквозь слезы. — Убить ее хочу… Еле сдерживаюсь… А она, свинья, хочет меня выкинуть из собственной квартиры… А я очень болен, я слаб… У меня бывают страшные приступы и боли… Что мне делать?.. Сына жалко. Боюсь я за него… Поздно одумался.

Теперь уже и Цанка плакал, горевал тяжко за судьбу сына. — Ну что тебе надо? — просил он сына. — Посмотри, всё есть… Сколько земли, природа, горы… Я тебя еще прокормлю, у тебя брат молодой, сестры, свой дом. Оставайся здесь, живи на здоровье, и сына здесь оставляй. Не хочешь жить в селе — у нас квартира хорошая в центре Грозного. Если хочешь, я тебя и на спокойную работу устрою. Оставайся, пожалуйста, Богом прошу!

— Да, да, я останусь, — потирал сын лицо, стал серьезным и спокойным.

Две недели Гелани жил, наслаждаясь природой и красотой родного края. Потом не выдержал, никому ничего не сказав, поехал в Грозный. Два дня его искали по всей республике, на третий день он приехал сам на такси.

— Батя, заплати, — крикнул он отцу, еле вылезая из машины.

Вид у него был потасканный, под глазом чернел синяк, костюм был в грязи и крови, рукав на предплечье распоролся. С этого дня Гелани слег и пролежал более месяца. Густан и две ее дочери, Дамани и Байхат, днем и ночью сидели возле больного. Цанка ездил в Грозный, привозил в Дуц-Хоте самых важных врачей в республике. Те осматривали больного и разводили руками — «лучевая болезнь, мы бессильны».

Тем не менее Гелани ожил, забегал как ни в чем не бывало по Вашандаройской долине. Каждое утро, как в детстве, он бегал купаться на родник, загорел. У него на лице появился к концу лета легкий румянец. Вместе с отцом он ездил на сенокос, пас овец, ходил с походом в альпийские горы. О спиртном больше не вспоминал, даже курить стал значительно меньше.

Может, он так бы и остался в Дуц-Хоте, но в конце августа пришло письмо от жены. Оксана требовала привезти сына и в конце письма приписала, что очень соскучилась по «дорогому мужу, пустынными стали весь город и их квартира».

Гелани попросил у отца денег на дорогу и уехал вместе с ребенком в Свердловск. Артур не хотел уезжать, плакал, даже убегал из дому. За лето он сдружился с местной детворой, выучил чеченские слова, облазил все окрестности. А своего двоюродного братика, маленького Элаберда, полюбил сердечно. Они весь день бывали вместе, и ночью спали в одной кровати. На вокзале, прощаясь, Цанка и Гелани прослезились, по-родственному, крепко обнялись.

— Батя, ты за сыном посмотри, если что, — шептал сын старому отцу.

— Это вам надо за мной смотреть, — пытался отшутиться Цанка.

Через месяц в письме Гелани сообщал, что полностью порвал с женой, что не пьет, живет теперь в общежитии у товарища. И самое главное — ожидает с нетерпением бракоразводного процесса, после которого по уговору с женой квартира остается за Оксаной, а сын Артур его. И тогда он вернется навсегда в родное Дуц-Хоте.

Этого счастья не случилось — в октябре 1979 года Гелани скончался. Как только Цанка получил телеграмму о смерти, он выслал в Свердловск родственников. Похоронили Гелани Арачаева на родном кладбище газавата.

После этого события Цанка стал ежемесячно писать Артуру. Внук ни разу не ответил, только полгода спустя пришло письмо от Оксаны. «Ваши сентиментальности никому не нужны, — писала она, — если любите — высылайте деньги». Арачаев никак на это не отреагировал, продолжал ежемесячно писать внуку. Правда, денег не посылал.

* * *

В 1982 году Герзани окончил Грозненский нефтяной институт по специальности — эксплуатация нефтяных и газовых месторождений. По распределению его направили работать в далекий приполярный поселок в Западной Сибири — Уренгой. Сам Герзани ехать на крайний север не хотел, Густан также противилась отправить единственного сына в чужие края. Однако Цанка настоял.

— Пусть поездит по земле, вкус хлеба почувствует, себя проверит, а то что это, сидит под юбкой старой матери.

Первые два года Герзани прилетал домой каждые полгода, на третий год явился только в отпуск — на лето.

— Всё, хватит, — стал возмущаться отец, — покатался по миру и домой пора возвращаться.

— Нет, отец, — теперь заартачился сын, — у меня там работа, высокая зарплата. Скоро получу квартиру, тогда посмотрим.

— Нечего там делать, — перешел на крик Цанка. — Дома заработанный рубль дороже, чем десять заработанные вне Родины.

— Да что это такое? — стал возмущаться старый Арачаев. — Что за дела? Раньше нас под дулом винтовки возили в Сибирь, а теперь эти молокососы сами туда рвутся.

— Времена, отец, не те, — смеялся Герзани.

Как ни старались старые родители, ничего у них не получилось — сын хотел продолжать работать на севере. Тогда Цанка выдвинул жесткое условие:

— Передай сыну, — говорил он жене, — что отпущу, если он сейчас женится.

— Сам хочет, — улыбалась Густан.

— Есть невеста? — поинтересовался Цанка.

— Да, встречается с Зукаевой Балукой.

— Это внучка брата Курто?

— Да.

— О-о, молодец сын! Вот это выбор. Я сам ее для него присматривал, — довольно сощурился старик.

— Ты-то старый, что по девкам глазеешь? — злилась Густан.

— Но-но-но, я так, на всякий случай, — поправлял седые усы Цанка. — Сын свою жену увезет на север, а я женюсь, тебе помощница будет… Только о тебе думаю.

— Ой, бесстыжий, уже еле ходит, а болтает о том же.

— Сама ты болтаешь… Вот посмотришь, на свадьбе сына больше меня никто танцевать не будет… А молодые жеро так и будут вокруг меня кружиться… Ох, берегись, старая!

В тот же вечер Цанка пошел свататься. Герзани уехал на север с молодой женой из Дуц-Хоте.

К следующему отпуску, через год, старый Арачаев писал сыну:

«Будешь ехать в отпуск, заедь в Свердловск, привези домой Артура. Я договорился».

Артур провел в Дуц-Хоте полтора месяца. Все время он носился по округе с Элабердом. Весь день от зари до зари два двоюродных брата пропадали в горах, купались в роднике, помогали Цанке в заготовке дров и сена на зиму. В конце отпуска Герзани вместе с племянниками поехал в Грозный и купил обоим одежду на круглый год.

В конце августа Герзани, Артур и Балука улетели. Через пару месяцев в Дуц-Хоте пришла телеграмма, что в Уренгое родился еще один Арачаев. Дети просили Цанка дать внуку имя. Дед назвал внука — Арзо.

Дочери Арачаевах повыходили замуж. Остались старики с одним Элабердом. Старый Цанка души не чаял во внуке, любил его незабвенно. А мальчик рос на радость старикам покладистым, резвым, здоровым. В 1986 году в последний раз приехал в Дуц-Хоте Артур. Снова он носился с Элабердом по горам. Цанка умолял его остаться, но внук уехал в Свердловск к маме. После окончания школы он не смог поступить в институт и пошел в армию. В конце службы поступил учиться в военное училище бронетанковых войск. После окончания учебы получил звание лейтенанта и уехал служить на Дальний Восток. Там же он женился. В одном из редких писем дедушке сообщал, что ему очень тяжело, что живет с женой в казарме и зарплаты им не хватает. Последнее письмо от Артура Арачаев-старший получил в середине 1993 года. В нем внук сообщал, что у него родилась дочь и что он очень благодарен дяде Герзани за большую материальную помощь. И еще он писал, что его переводят служить в другое место, обещал сообщить новый адрес. Больше от него писем не было.

В 1991 году Густан тяжело заболела и слегла. После этого Герзани бросил работу начальника управления в Уренгое и перебрался в Грозный. В декабре этого же года Густан умерла. Герзани устроился работать начальником цеха на Грозненском газоперерабатывающем заводе. Более года он там трудился, а потом сказал отцу, что ни разу не получил зарплату и не может прокормить семью, и у него остался один выход — вновь уехать на север. К тому времени у Герзани росли два сына и дочь.

Перед отъездом Цанка вызвал сына и сказал:

— Герзани, у меня у тебе несколько наказов. Первое, ежегодно приезжай в Дуц-Хоте хотя бы на два месяца с детьми. Второе, после моей смерти обещай мне, что не забросишь родовой дом и нашу землю. И третье, найди Артура и всю жизнь помогай ему и Элаберду… Помни — теперь на тебе держится фамилия Арачаевых… Не забывай это.

— Не забуду, отец. Не волнуйся.

В 1993 году Герзани с семьей уехал в Уренгой. В том же году Элаберд окончил школу и поступил в Чеченский госуниверситет.

* * *

После смерти Густан одиноко стало Цанке. Единственной близкой душой был юный Элаберд. Старый Арачаев буквально боготворил внука, был он у него излюбленным. Порой Цанка даже сам себе боялся признаться, что сына Герзани и его детей любит гораздо меньше, чем Элаберда. На старости лет привязался старик к юноше, нравился внук ему и внешне и характером.

— Чисто арачаевская плоть, — говорил он сам себе, любуясь со стороны внуком.

С годами Цанка отошел от многих дел. Работать в поле, в лесу не мог, знал, что не тот возраст. Единственно чем он занимался — это кладбище. В длинные дни он ходил туда дважды: утром и вечером, а зимой один раз. Ходил каждый день, в любую погоду, и без этого жить не мог. Когда бывало жарко, он часами просиживал возле родника, любил смотреть, как стремительно несется чистая вода вниз, к равнинам. При этом всегда вспоминал свою давно прошедшую молодость; грустил, плакал, а иногда, наоборот, смеялся.

Общественной жизнью и политикой в последние годы он не интересовался. Многое было для него непонятным, странным и порой даже страшным. Однако Цанка всегда был в курсе всех событий, благодаря соседу, Дашаеву Язману, тоже старику, правда лет на двадцать моложе Арачаева.

После окончания траура по кончине Густан сосед объявил Цанке:

— Великое дело свершилось — Верховный Совет нашей республики провозгласил декларацию «О государственном суверенитете».

— Декларация — это болтовня, — отвечал Цанка, — а Советы никогда добра не приносили, от декретов «О земле» и «Мире» до твоего суверенитета.

Через несколько месяцев Язман сообщал Арачаеву:

— Ты был прав, Верховный Совет — это одни партократы, их разогнали и пришла новая власть, у нас свобода, независимость, мы свершили революцию.

— Свобода — это очень хорошо, — сказал Цанка, — но вот революция — это всегда горе. А в целом независимость нам нужна… Я мечтал об этом… Спасибо за новость.

Еще через пару месяцев Дашаев восторгался:

— Все русские войска из республики ушли. А их оружие захватил народ… Я с сыновьями тоже добыл несколько автоматов и пистолеты.

— А зачем тебе пистолеты и автоматы? — Как зачем? Ты посмотри, сколько кругом жулья и бандитов ходит.

— А милиция где?

— Какая милиция?! Кругом воровство, грабежи и беспредел. Так что надо себя защищать самому.

— Да, — помотал головой Цанка. — Значит, свободу приобрели, а покой и порядок потеряли… Все закономерно, что-то находим — столько же и теряем. Только понять тяжело, что лучше: потерянное или найденное.

— А оружие нам необходимо, — говорил о своем Язман, — вдруг на нас Россия или даже Америка нападет?

— Ой, Язман, не смеши. С автоматами и пистолетом только бандитские разборки устраивают, а воют сегодня с самолетами и ракетами.

Через полгода сосед вновь восторгался:

— Ты знаешь — скоро мы будем жить как кувейтские шейхи. Оказывается, у нас очень богатая земля.

— Земля-то богатая, но «без труда — не вынешь рыбку из пруда».

— А мы трудимся днем и ночью.

— Правильно — днем митингуете, ночью грабите.

— Старый ты стал, Цанка, совсем дурной, — махнул рукой Язман.

Пару месяцев спустя Язман прибежал к Арачаеву.

— Цанка, Цанка, ты не представляешь, какое у нас счастье — теперь у нас не будут брать налоги, и мы не будем платить за электричество, газ, воду. Представляешь, все будет бесплатно… Нет налогов — ведь это счастье! Вот это свобода!

— Подожди, Язман, как это нет налогов. Не будет налогов — не будет государства. А не будет государства — свобода превратится в анархию.

— Ничего ты не понимаешь, Цанка.

— Может, я и не понимаю, — горестно сказал Арачаев, — но ясно одно — бесплатно никогда ничего не бывало… Это какой-то обман… Кто-то нам кинул кость, как бы она в горле не застряла.

— Ты мыслишь, Цанка, как оппозиция.

— А кто такие «оппозиция»?

— Это те, кто против нашей свободы.

— Так значит я против нашей свободы, а ты за свободу?

— Значит так.

— А где ты услышал это слово — «оппозиция»?

— Вон в телевизоре только об этом и говорят.

— Да-а, молодцы! Веками не могли в наш народ клин вбить — мучились, а с помощью этого ящика что хотят, то и творят… Сделали самое страшное — народ раздвоили…

В конце 1993 года Язман вновь восторгался:

— Ты знаешь, Цанка, просто чудо! Российский Президент сделал точь-в-точь как у нас — разогнал Парламент, а потом из танков, из пушек бил их, колотил прямо в упор… Ну, молодец!

— Жалко, что там война, — горестно сказал Арачаев, — а то Герзани обещал этой зимой меня в Москву на операцию повезти. Глаза ничего не видят.

— Да все уже закончилось, полный порядок там, — смеялся Язман.

В январе 1994 года Цанке сделали в Москве операцию на глаза. После операции его осматривал пожилой профессор. Узнав, что Арачаев из Грозного, он с любопытством спросил:

— Ну как у вас там живется?

— Живут очень хорошо — некоторые, а большинство плохо. — Здесь то же самое, — горестно вздохнул доктор, — оказывается эти лозунги — «рынок», «демократия», «свобода» — только ширма для беспредельного грабежа и обогащения.

Во время последнего осмотра Цанка спросил у профессора: — Вы человек информированный, мыслящий… Вот муссируют слухи, будто будет война между Россией и Чечней. Что Вы думаете, будет война?

Врач тяжело вздохнул.

— Вот именно «муссируют», раздувают, готовят общественное мнение… А война конечно будет. В России есть поговорка, что «война — все спишет». А списать надо много грехов. Ой, как много! Это единственный вариант выжить — самый циничный, но эффективный… Знаете, когда речь касается огромных состояний, то говорить о душе, разуме, человечности просто глупо и даже кощунственно, — врач снял повязку с глаза Арачаева. — Теперь Вы мир увидите во всем многообразии, как в молодости.

— Да-а, — восхищался Цанка своему прозрению, — как я хорошо вижу.

Из больницы до гостиницы он ехал с Герзани в такси. Любовался старый Арачаев новой Москвой, восторгался грандиозностью и масштабами строительства.

— Вот это город, вот это богатство, — говорил он.

По-детски радуясь вернувшемуся зрению, Цанка весь день выглядывал в окно гостиницы, неожиданно он увидел, как к магазину напротив подъехал грузовик и под словом «Хлеб» была нарисована крупная фашистская свастика.

— Посмотри-ка, Герзани, — показал отец увиденное сыну. — Это значит, что фашизм кого-то кормит.

— Да перестань, дед, — усмехнулся молодой Арачаев, — это просто дети балуются.

— Нет, сынок, — грустно сказал Цанка, — в глазах детей без преломления отражается реальная действительность.

— Ты думаешь, дети знают, что такое фашизм?

— К счастью, не знают, — ответил старик. — Но почему ты решил, что это написали дети? А если даже и дети, то они бессознательно моментально копируют то, что творят взрослые… В любом случае они вместо большевистской звезды стали рисовать фашистский крест. Это символично, и они тождественны.

— Перестань, дедушка, ты все драматизируешь. Посмотри, как кругом красиво.

— Да, очень красиво… Но мир — это баланс интересов и ценностей. Значит где-то очень некрасиво… Например, у нас в Грозном.

— Так нечего там жить. Поехали ко мне. Переждешь, пока тяжелые времена пройдут.

— Хм, — усмехнулся Цанка, — у меня тяжелые времена были только вне Родины. А в Дуц-Хоте — всё родное, оно легко переносится, как шалости капризного дитя… А эта вся красота — мираж, через недельку это всё приестся и ты обнаружишь вокруг себя каменную, очарованную, бездушную пустыню.

…На следующий день Цанка приземлился в аэропорту Махачкалы. В Грозный самолеты и поезда не отправлялись — Чечня была в блокаде. К вечеру он добрался на такси до городской квартиры, где должен был его ждать Элаберд. Внук был дома, приготовил деду много еды, радовался встрече.

— Дедушка, сегодня потерпи, — говорил озабоченно Элаберд, — а завтра я тебя отправлю в Дуц-Хоте.

— А что терпеть? — удивился Цанка.

— Неудобства, — засмеялся внук. — Света — нет, газа — нет, воды — нет, отопления — нет, телефона — нет… Да и людей в нашем доме осталось совсем мало. Все, у кого есть возможность, поуезжали в Россию.

— Да, путь к независимости тяжел, — серьезно сказал старый Арачаев.

На следующий день Цанка решил пойти в университет, посмотреть, как учится внук. В храме науки царил кошмар: окна были разбиты; в коридорах грязь, пыль, мусор; кучками толпились в углах молодежь; все курили, матерились, имели отвратительный вид. По коридорам вуза ходили люди с автоматами и пистолетами. Видимо, тоже учились. Вокруг университета и в его стенах старый Арачаев не смог найти ни одного атрибута высшего учебного заведения.

— Элаберд, ты здесь больше ни дня не проведешь, — сделал вывод дед, — здесь хорошему не научат, это полная деградация… Поехали домой.

В Дуц-Хоте встретил Язмана.

— Цанка, что ты приехал? Оставался бы у сына. Что здесь творится! Пенсии два года нет, школы пустуют, света нет, воды нет, зарплаты тоже нет, да и работать негде…

— Постой, постой, Язман, — перебил его Арачаев. — Не хнычь… Нам надо терпеть. Путь к свободе не прост!

— Ты что, серьезно говоришь? — удивился Дашаев.

— Очень серьезно, клянусь Богом! — строго ответил Цанка.

— А может нам Москва поможет?

— Москва нам никогда не помогала, а теперь тем более, сама, как перезревший подсолнух, голову склонила.

— А говорят, что Турция нам тоже хочет помочь на зло России.

— Ты, Язман, истории не знаешь. Запомни, насколько Кремль с нами коварен, а Турция в сотню раз с нами хуже… Это неоднократный исторический факт.

— Так что же нам делать? — развел руками Язман.

— Жить, работать, заниматься своим делом, терпеть, и всё образуется, — бодро ответил Цанка.

В тот же вечер Элаберд как бы невзначай бросил:

— А в Грозном идет набор студентов в университет Анкары.

— Эх, Элаберд, отправил бы я тебя хоть куда учиться, да денег нет. Ведь сейчас всё платное, всё дорого… Может к Герзани опять обратиться?

— Так это бесплатное обучение. И проживание и питание бесплатное, лишь бы экзамен здесь сдать.

— Так в чем дело — сдавай.

— А если я уеду, ты как один?

— Обо мне не думай, — закричал Цанка, — я свое отжил… Как-нибудь выживу. Лишь бы ты имел образование и по окончании обучения вернулся домой.

— Не могу я так, — прослезился Элаберд. — Ты один… Как я тебя брошу?

— Да я ведь дома… Кругом родственники, односельчане… Завтра же поедем вместе в Грозный.

В конце августа 1994 года Арачаев Элаберд уехал с группой молодежи в Турцию. В середине сентября Цанка позвонил в Уренгой с переговорного пункта в райцентре Шали.

— Дада, — кричал на другом конце провода Герзани, — ко мне звонил Элаберд из Анкары. У него все хорошо. Я ему часто звоню. Запиши его телефон… Звони только ночью.

— А Артура нашел?

— Да, он служит в Благовещенске, это там же, на Дальнем Востоке. Говорит, что писал к тебе, видно почта не доходит. На будущий год обещал приехать к тебе… Дада, у тебя деньги есть?

— Есть… А дети как?

— Нормально… Ты как там — один? Приезжай сюда, пожалуйста. Давай я приеду за тобой.

— Нет, за меня не волнуйся. Береги детей… До свидания. Цанка спросил у телефонистки, сколько стоит разговор с Анкарой. Оказалось очень дорого. Он вышел на улицу, посчитал последние гроши в кармане. — А-а, зачем мне эти бумажки нужны? Дома мука, сушеное мясо, мед есть — до весны дотяну, а там видно будет… Лучше поговорю с внучком, может в последний раз…

Ровно четыре часа старик ждал заказа. В полночь его разбудили, указали на телефонную кабину.

— Дада, дада — как ты? Как здоровье? — кричал Элаберд. — Я скучаю, я хочу домой. Я боюсь за тебя… Я сильно переживаю, — Цанка понял, что внук плачет, он и сам стонал, сжимал с силой слабые скулы. — Ты что молчишь, дада? Скажи хоть слово!.. — Элаберд, дорогой, обо мне не волнуйся. У меня все отлично, — пытаясь скрыть дрожащий голос, отвечал старик. — Смотри, учись, береги себя…

Они вдруг оба замолчали, на обоих концах плакали.

— Элаберд, прощай, мое время кончилось, — еле выговорил Цанка.

— Нет, нет, дада, твое время не кончилось, — закричал внук, и в это время послышались частые гудки.

…Через месяц началась война…

г. Шали 27.11.98 г.

Заключение

Цанка спал. Во сне мучился, шел в атаку, воевал. Неожиданно прямо перед лицом появилось огромное дуло пушки. Раздался оглушительный взрыв. Спящего старика кинуло к стене, он проснулся — не мог понять где он, и что происходит, только слышал звон разбившихся стекол, и почувствовал едкий запах саманной пыли и гари. Следом раздалось еще много взрывов. Все содрогалось, тряслось. Наконец Арачаев понял, что он в родном доме, в родном селе, и что идет очередной артобстрел.

В разбитое окно хлынул ледяной вихрь, занося с собой облако снега. Несколько колючих снежинок легли на изможденное лицо старика, остудили его сонную прыть, отрезвили, вернули в ущербную до крайности реальность.

Еще один оглушительный взрыв прогремел во дворе. Оконный проем залился ярким заревом. Цанка, тяжело сопя, кряхтя, встал. В мерцающих потемках искал очки, долго не мог надеть резиновый жгут, укрепляющий их на затылке. Потом мучился, открывая наружную дверь.

Дом от взрыва перекосился — все заклинило. С трудом Цанка вырвался во двор. В лицо ударила ночная свежесть и яркий, согревающий свет. Горели сарай, навес, стог сена. Огонь весело играл рыжими языками, с ненасытностью пожирал иссохшие, исковерканные ракетой хозяйственные строения. Еще гремели взрывы, со стоном содрогалась земля, и вдруг, внезапно, все замерло. Стало тихо, мирно, спокойно. Только жалобно потрескивали в огне толстые леса строений.

Без взрывов, без шума, в ночном, одичалом селе стало невыносимо тяжело. Одиночество, в заброшенном поселении — было несносно.

Цанка вспомнил состоявшиеся накануне телефонные разговоры, подумал о внуке и ему стало больно, в груди острыми когтями обхватило гортань. «Нет, он не сделает этого, — подумал старик, — он не на столько глуп, чтобы в столь бесчеловечную войну возвращаться домой. Нет, это просто ошибка». Арачаев гнал от себя страшные мысли, хотел думать о другом, о прошлом, о роднике, о войне, но неотвратимые, гнетущие мысли неотступно преследовали его. Он не находил себе места, ему было крайне тяжело и больно.

В доме он хотел разжечь печь, но в комнате гулял сквозняк, под разбитыми окнами, на деревянном полу образовались небольшие бугорки снега. Внутреннее беспокойство и страх тревожили его, не давали ни минуты покоя. А родной дом стал покосившимся, неуютным, холодным. Старику было мучительно и в своем доме, и в родном селе. Вдруг он вспомнил о кладбище, и ему почему-то показалось, что там, среди могильных памятников ему будет легче и спокойнее. Он с манящей надеждой выскочил из дома и направился в густых потемках в сторону кладбища — газавата. У пересохшего русла родника не остановился, шел дальше, от этих отвергнутых мест, искал себе покоя и забвения. Прямо в грудь ему дул пронизывающий до костей, порывистый ветер, в лицо впивались острые, холодные снежинки. Метель напоследок разгулялась: свистела отчаянно в ущелье; бесцеремонно качала могучие кроны деревьев; иногда замирала на мгновение, и когда казалось, что все прошло, вновь в бешенной коловерти будоражила мир. Было холодно.

Последний подъем перед кладбищем был наиболее тяжелым. На четвереньках Цанка полз вверх. Тропинки не видел, шел наугад. Сухой, ледяной снег тонким, игривым слоем покрыл замерзший с вечера грунт. Все было скользким, чужим, недоступным, безжизненным. Однако старик все полз и полз, упрямо лез вверх, как-будто там его ждало земное благоденствие.

На рассвете метель улеглась, все кругом покрылось снежной белезной. Однако ясности не было: тяжелые, черные тучи низко легли на землю, подавили своей мощью горную долину.

Наконец Цанка добрался до кладбища. С сожалением понял, что желанного спокойствия не обрел. Только еще одна горькая мысль пришла в голову: «На этом, родном кладбище, из огромного рода Арачаевых похоронено только несколько человек: жена дяди, его первая жена и два сына. А остальные родственники погибли в чужбине, в неволе, в войне… А мне видимо хотя бы в этом повезло. Я умру здесь, и наверняка меня похоронят здесь». Эта мысль заманила его, даже прельстила. Радужная перспектива возбудила, зажгла в нем старческий энтузиазм. Почему-то Цанка решил, что он должен вырыть для себя могилу.

С наслаждением долго выбирал он место для своего погребения. Это занятие оказалось настолько занимательным и азартным, что он не заметил, как тяжелые тучи расползлись и над головой раскрылось высокое, синее, чистое небо. Только редкие, потрепанные облака, на большой скорости пролетали вдалеке по горному небосклону. Мир стал ярким, свежим, блестящим… Цанка с удовольствием стал копать. Правда сил было маловато. Все делалось медленно, тяжело, но все равно яма росла. От работы его оторвал нарастающий гул. Цанка протер вспотевшие очки, огляделся. Над Дуц-Хоте летали вертолеты, в село с двух сторон въезжали многочисленные, черные вереницы бронетехники. Еще долго смотрел Арачаев по округе, и вдруг увидел, как на белоснежном склоне горы, там, где был вход в пещеру появилась человеческая фигура. «Это знает только местный, — пронеслась нервная дрожь по телу старика, — Неужели внук? Нет… А может боевики? Да. Скорее всего». В это время человек по снежной тропе стал спускаться, споткнулся, и полетел кубарем вниз к пересохшему истоку родника. Из-за склона горы, остальное действие Цанка видеть не мог. Однако сердце тревожно екнуло, вновь защемило грудь. «Нет, нет, местный бы так не упал» — успокаивал себя Арачаев. В это время один из вертолетов завис в районе родника, другой закружился над кладбищем. И буквально через несколько минут Цанка увидел как в его сторону, по покатому склону горы, оставляя на почве глубокий черный след, двигался на большой скорости бронетранспортер. На последнем, крутом подъеме машина забуксовала, заартачилась, как старая кляча, много раз, вновь и вновь пыталась преодолеть последний рубеж; рычала, коптила, бросалась резко вверх и ползла в бессилии юзом вниз. От выпускаемой мотором броневика гари склон горы почернел, покрылся сажей, завоняло нефтью и жженной резиной. Изрядно намучившись броневик заглох. Из него выскочили семь, до зубов вооруженных вояк и бросились бегом к кладбищу. Окружили Арачаева. Шесть автоматных дул и пистолет уперлись в одну цель.

— Руки вверх! — командовал офицер, — Я кому говорю, поднять руки. Брось лопату. Документы.

Старик подчинился приказу.

— Где документы? — вновь визжал старший.

Когда еще бежали военные по кладбищу Цанка обратил особое внимание на этого высокого, стройного офицера. Что-то, на удивление знакомое было в этой фигуре, в походке, даже в манерах. В сознание старика этот офицер кого-то упорно ему напоминал. Теперь, когда этот военный стоял прямо перед ним, Арачаев еще внимательнее вгляделся в него, даже протер для этого очки. Смугловатое, вытянутое, скуластое лицо, большой, даже очень большой, с горбинкой нос, голубые, круглые, блестящие глаза, сросшиеся брови, высокий лоб. «Так ведь это мой брат Басик, или нет, даже дядя Косум» — с удивлением подумал старик.

— Я спросил, где паспорт? — вновь грубо фыркнул командир. Еще много он задавал едких вопросов, потом достал из большого нагрудного кармана рацию.

— Первый, первый, я шестой… Первый, — другим голосом кричал он в трубку.

— Слушаю, — фыркнул в ответ глухой бас.

— Я шестой…

— Кто такой? Откуда я помню кто из вас шестой, кто десятый.

— Товарищ полковник, — аж выпрямился офицер, — это капитан Кухмистеров… Кух-мис-теров.

— Докладывай.

— На кладбище обнаружили старика, документов при себе не имеет, говорит, что фамилия Арачаев…

— Как фамилия? — небрежно перебил бас в трубке.

— Арачаев. Как у нашего старлея, командира третьего взвода. Арачаев.

— А что он там делает?

— Говорит, что себя могилу роет.

— Могилу они себе давно вырыли. Тащи его сюда. Отвези к дому и пусть предъявит документы, хоть домовую книгу и выпытай — где боевики?

— Есть товарищ полковник.

Сзади, меж ребер, старика больно ткнули дулом автомата.

— Пошли быстрее, — скомандовал охрипший голос сержанта. Все побежали под склон. Арачаев не успевал, через несколько шагов он запутался в хилых ногах, поскользнулся, упал лицом в снег. Его грубо схватили под мышки, потащили волоком. Как мешок с картошкой, закинули в бронетранспортер, на грязный, холодный, металлический пол. Цанка сильно ударился, от режущей боли в плечах застонал. Заревел двигатель, машина тронулась, на ухабах она жестко прыгала, качалась, катала старика по полу из стороны в сторону от одного ряда солдатских сапог к другому.

Бронетранспортер на скорости несся вниз. В кабине стоял спертый, удушливый запах, под потолком горели вяло две обрамленные в металлические сетки лампочки. Цанка с трудом открыл глаза, увидел прямо перед носом щеголиватые сапоги капитана, и выше, его решительное, жесткое лицо. Старик еще раз снизу внимательно вгляделся в лицо офицера и пытаясь перекричать мотор, спросил:

— Ты Кухмистеров из Ленинграда?

— Из Питера я, — машинально фыркнул капитан, потом задумчиво, как индюк, уставился сверху вниз на Арачаева, — Ты меня не «тыкай» козел, бандитское отродье.

— А у тебя бабушка Эллеонора Витальевна? — не унимался старик.

— Что? — заорал офицер, и Цанка только теперь почувствовал резкий запах спиртного, — Откуда ты знаешь? Вы посмотрите, — теперь он обращался к сослуживцам, — Все знают, вся информация у них есть. Ведь я говорю, что среди нас шпионы, предатели. Они продают им все…

— А, Эллеонора Витальевна жива? — осиплым голосом, перебил капитана валяющийся на полу старик.

— Да замолчи ты скотина, — с силой ткнул сапогом Кухмистеров Арачаева, — Умерла она, умерла, — гаркнул он в лицо Цанка, — Вы посмотрите? Всем интересуются. Вот бандиты… Сержант подай бутылку… Нет, здесь трезвым быть нельзя. Кругом предательство, одни враги. Вы представляете? Нам русским, у себя в России — жизни нет, — он на ходу отвентил умело пробку бутылки, прямо из горла отпил несколько глотков водки, поморщился, не закусывал, — Этих тварей истреблять надо, как тараканов, а кто недоволен, надо гнать из России. Тоже мне, развели, понимаешь, гуманизм, демократия, человечность. Да мы их всех на своем горбу вскормили, грабят они нас и всю Россию, — он сделал еще несколько глотков, снова сморщился, — дай закусить…

На окраине Дуц-Хоте бронетранспортер остановился. Цанка вытащили, поставили на ноги.

— Где твой дом? — крикнул капитан, — Пошли.

Когда Цанка завели в собственный двор — он от ужаса обмер. К старому, толстому ореху, растущему прямо посередине лужайки, был привязан его внук, Ваха. Он весь был в грязи, одежда была изодрана, на лбу и под глазом горели ссадины, а нижняя губа раздвоилась, разошлась, обильно кровоточила. Пять-шесть передних зубов не было.

— Ваха, Ваха, — истошно крикнул Цанка, бросился к нему. Старика схватили, остановили. Он впился глазами во внука, больше ничего не видел, не чувуствовал, только заметил, как Ваха слабо поднял лицо и даже улыбнулся.

В это время молодой сержант докладывал обстановку Кухмистерову, отдал ему загранпаспорт Вахи.

— Так это что — тоже Арачаев? — надменно возмутился капитан, — Вот теперь все ясно. То-то я смотрю наш Арачаев все морщится, рапорты об отставке пишет, — обращался он громким голосом к окружающим военным.

После этого он важно подошел к привязанному, осторожно, боясь испачкаться в крови, одним указательным пальчиком поддел нос Вахи, и поднял избитое лицо.

— Ну что, бандюга, — усмехнулся он, — сколько наших ребят погубил? А наш Артур Арачаев — случайно тебе не родственник? А в Турции что делал? Скотина, — и он с силой два раза ударил кулаками в грудь молодого Арачаева, Ваха еще больше согнулся, застонал, а офицер сделал шаг назад и с размаху, ногой нанес мощный удар в пах, потом как каратист подскочил и в прыжке пнул сапогом в лицо. От резкого удара голова юноши заметалась как футбольный мячик из стороны в сторону, брызги крови и слез полетели веером по кругу, обдали обильными пятнами лицо и китель капитана. Кухмистеров осмотрел свой мундир брезгливым взглядом.

— Тьфу, ты скотина, замарал меня всего, — буркнул он, выразительно заматерился, — сейчас ты языком все это вылезешь, мразь чернозадая, — приблизился офицер вплотную к связанному парню.

— Оставь его, оставь, не бей, — закричал Цанка, из последних сил вырвался из рук солдат, подскочил сзади к капитану и вцепился в его погоны, — Я прошу тебя памятью бабушки, Эллеоноры Витальевны, не бей его, не калечь.

Капитан легким движением освободился из под хилых рук старика, развернулся к нему лицом.

— Что ты сказал, старый козел? — надвинулся он орлом на Цанка, — Что ты мелешь, старый черт? — дышал он пьяным угаром в изнеможденное, жалостливое, мокрое от слез, морщинистое лицо старика.

— Не трожь его, не смей. Я прошу тебя, я умоляю, — на последних словах голос старца задрожал, перешел на писклявый хрип, он задергался, тихо зарыдал.

— Товарищ капитан, не трожьте их, это невозможно, — выступил один из солдат.

— Пошел на…, - проматерился грубо командир, — Прочь, в сторону салага.

Кухмистеров вновь обернулся к старику, презренно, тремя пальчиками, схватил выдвинутый вперед, заостренный подбородок Цанка.

— Ну что, старик, народил бандюг, а теперь жалеешь? — прошипел он смрадным запахом в лицо Арачаева-старшего.

— Да, жалею, жалею, — плача вымолвил Цанка, — тебя не благословенного Богом народил. Вот ты и свалился на мою шею.

— Ты что несешь, козел вшивый? — вскричал Кухмистеров и неожиданно нанес короткий, хлесткий удар в челюсть Цанка. Голова старика резко откинулась: папаха полетела в одну сторону, вставные челюсти выскочили изо рта — полетели в другую; очки залезли на лоб, но, удерживаемые резинкой, остались. А само тело столбом рухнуло в снег.

— Н-н-не тр-р-ро-жь де-да, — с усилием прошепелявил привязанный внук, еще что-то хотел сказать, однако темная, густая кровь хлынула из его рта, и он весь изогнулся и вслед за этим стал вырывать какую-то зеленоватую слизь.

Через минуту, когда приступ прошел, Ваха поднял свое мертвецко-бледное лицо и неимоверной злобой сделал что-то вроде плевка в сторону Кухмистерова. Говорить он больше не мог.

— Ах ты скотина! Ты еще будешь плеваться!? — взбесился капитан, сделал резкий разворот, яростно, как на тренировке, крикнул и нанес выверенный, мощный удар сапогом прямо в висок юноши.

Вновь голова Вахи, молнией, взметнулась в сторону, и сразу упала на грудь: тело обмякло, поползло вниз, повисло на прочных веревках. Левый глаз вывалился из орбит, закачался на тоненьком сухожилии, а изо рта и носа замирающим потоком шла кровь.

— Оставить, прекратить, я приказываю, — вбежал во двор вспотевший, бледный офицер, он подбежал к безжизненно висящему Вахе, — Это мой брат, он студент, он не бандит, — он дотронулся до парня, испуганно отпрянул, и шепотом вымолвил, — он мертв, — а следом развернулся, и с перекошенным в гневе лицом крикнул, — сволочи, вы убили его!

— Ха-ха-ха, — натужно засмеялся Кухмистеров, — Вот ты и раскололся, Арачаев Артур Геннадьевич, мразь чеченская. Вот кто предавал нас, вот он шпион. Предатель.

— Это ты его убил, гадина? — сжались кулаки старшего лейтенанта Арачаева, на его висках и шее вздулись синющие вены, он весь дрожал.

— Да я, — встал в вызывающую позу капитан, — И тебя сейчас угрохаю, прямо здесь, возле твоего братца.

— Ублюдок, — взревел Арачаев и бросился с кулаками на капитана. Кухмистеров изловчился, умело отскочил в сторону и ловко нанес встречный удар. Старший лейтенант полетел в снег, быстро вскочил, и вновь с звериным криком бросился на противника. Они сцепились, повалились наземь, пыхтели, матерились, в беспорядке наносили отчаянные удары друг другу. Никто их не трогал, все смотрели с неимоверным азартом, восторгом и любопытством за дракой командиров подразделений. Они долго катались в бою по грязному снегу. Больше не кричали и не ругались, оба тяжело сопели, у обоих лица и кулаки были в крови. Наконец Арачаев подмял под себя Кухмистерова, стал размашисто колотить сверху. Капитан собрался из последних сил, изловчился и сумел скинуть с себя соперника. Они разлетелись. Потом одновременно тяжело встали на ноги, заняли выжидательную, бойцовскую позицию. Обоих силы покинули, осталась только смертельная ненависть, злость и обида. Долго стояли друг против друга, не могли отдышаться, не смели первыми ринуться в бой. Наконец Кухмистеров пришел в себя, выпрямился, встал в боевую позу и вихрем кинулся вверх, хотел нанести решающий, отработанный удар ногой. Однако соперник был не связан как Ваха, Арачаев локтями защитился, отскочил в сторону. Капитан промахнулся, плюхнулся наземь, хотел вскочить, но поскользнулся, и тут он получил жестокий удар сапогом в голову. Кухмистеров потерял ориентир, у него все закружилось, но он все равно сумел встать на ноги. Однако Арачаев больше не упускал инициативы и стал размашисто бить капитана по лицу. Кухмистеров пытался машинально защищаться, отступал, но все равно не сдержал свирепого натиска, пропустил оглушительный удар в нос, потеряв равновесие, попятился назад, споткнулся и упал в пепел сгоревшего накануне сарая. Уже лежа, он дрожащими руками выхватил из кабуры пистолет, снял автоматически предохранитель и, не целясь, выстрелил в расплывчатый силуэт надвигающегося старшего лейтенанта. В порыве борьбы Арачаев сделал тоже самое, только он стрелял в ясно видимую цель. Без остановки выпустил в сослуживца, а теперь смертельного врага, всю обойму. Следом прогремели две короткие автоматные очереди, и изрешеченный Арачаев свалился наземь. Он еще пару раз дернулся и замер.

Все застыли в оцепенении. Эта смертельная схватка привела всех в ужас. Наступила тишина, и только пришедший в себя старик — Арачаев, кряхтя, стоная, встал, сделал несколько нетвердых шагов, очутился прямо в центре трех трупов. Он всех внимательно оглядел, и вдруг нервно захохотал, потом вновь стал серьезным:

— Мои внуки вернулись, — с блаженной улыбкой вымолвил он, поправляя очки, — Я мечтал об этом, молился. Вот и сбылись мои мечты, возвратились все к очагу родному. Здесь покой нашли… В борьбе жили, в смерти нашли единение, — после этой фразы его лицо стало серьезным, даже испуганным, — Видимо правда, что из одного истока мы вышли, и, враждуя, к одному истоку придем. Как бы и этот не высох, не пересох от взаимной ненависти.

В стороне кучкой стояли солдаты.

— Видимо старик совсем с ума сошел.

— Еще бы, Кухмистеров дал ему понюхать русского кулака под занавес лет. А то расплодил бандюг по всему свету.

— Так неужели наш Арачаев шпионом был?

— Конечно был, ты не видел, назвал того братом.

— И все-таки Кухмистеров деспот был, а Арачаев как родной, зря наши головы не подставлял.

— Не деспотом он был, а за очищение крови русской боролся.

— Да, затерлось всякой дряни к нам порядочно.

— Ты то, что болтаешь, сам то азиатчиной воняешь, а может ты и вовсе жид?

— Что ты сказал…, - послышался отвратительный мат.

Дело шло к очередной схватке, однако в это время в воротах Арачаевского двора появился командир бригады — коренастый, краснолицый полковник. Его сопровождала приличная свита из офицеров и охранников.

— Что здесь происходит, вашу мать, — гаркнул он сходу. Никто ему не ответил, только расступились, все встали в струнку, кроме старика. Полковник осмотрелся, недовольно мотнул головой, обернулся к свите.

— Нет, я так больше не могу, — он смачно сплюнул, выругался, далее сказал более твердым, красивым голосом, — Я готовил себя к защите Родины, а не к этим разборкам… Нет, все, завтра же подаю в отставку.

Стоявший в стороне прапорщик толкнул в бок соседа и густым басом прошептал:

— Как сказал классик: «поздно батюшка, поздно».

— Да, — ус усмешкой подхватил сосед, — Под конец компании одумался. Гуманист хренов. От внеочередного звания и героя не отказался, а теперь хочет очернить всех, а сам на белом коне в Москву поехать.

— Так оно и будет.

— А так оно всегда и было.

Полковник вышел со двора на улицу Дуц-Хоте.

— Та-а-а-к, — думая о чем-то постороннем, глядя в голубое небо, сказал развязанно он, — Где майор? Так передай немедленно в штаб. Крупномасштабная операция успешно выполнена, полностью уничтожена банда боевиков, разгромлено их логово. Наши потери — два военнослужащих.

— Товарищ полковник, что делать с погибшими.

— Как обычно — в морг.

Солдаты положили на носилки погибших офицеров.

— Не забирайте их, оставьте, — кричал слабым, старческим голосом Арачаев Цанка, пытался помешать солдатам, — Я их похороню, они мои, они домой вернулись.

Старика пытались отстранить. Он не унимался. Тогда легонько толкнули в грудь. Тоже не помогло.

— Да что Вы с ним цацкаетесь, — возмутился один солдат, — надо как Кухмистеров, дать ему в морду.

Цанка вновь в беспамятстве лежал на земле.

С самого утра до полудни стояла весенняя погода. Мартовское солнце сияло высоко, приятно грело. К обеду все раскисло, растаяло, только в густой тени домов и заборов остались пористые, осевшие островки почерневшего снега. Над Дуц-Хоте стоял плотный смог. По селу в хаотическом беспорядке носились танки, бронетранспортеры, другая техника. Солдаты рыскали по дворам, искали боевиков, выносили хилый скарб… К вечеру Дуц-Хоте вновь обезлюдело, стало еще мрачнее и печальнее. По ущельям поползла молочная дымка, в сумрачном тумане скрылись вершины гор. После захода солнца резко похолодало, с северо-запада подул леденящий ветер. Он пригнал с собой увесистые, черные тучи. Кругом царила гнетущая тишина. Только на вершине акации изредка, жалобно мяукал рыжий котенок. С самого утра, испугавшись рева техники, он забрался на дерево и теперь не знал как слезть.

В сумерках Цанка очнулся, открыл глаза. Ему было холодно, все болело, ныло; особенно голова. Он долго лежал глядя в чернеющее небо, вдруг резко все вспомнил, не веря в случившееся, он привстал, оглянулся и совсем рядом увидел неестественно обвисший, безобразный, привязанный к ореху труп внука.

— Ва-а-ха-а-, - простонал старик, хотел вскочить и от резкого движения, что-то острое кольнуло в голову, в глазах помутнилось, он вновь упал и потерял сознание.

Беспамятствовал Арачаев долго. Пока лежал совсем стемнело. Из сочных туч обильно валил мокрый снег. Он прикрыл нежным покрывалом все земные мучения прошедшего дня; всю эту грязь, кровь, мерзость. Освободившись от снежного запала, небо местами прояснилось. Кое-где на небосклоне, загорелись жизнью звездочки.

К Цанке медленно стало приходить сознание, он был еще в полуобморочном состоянии, однако стал все чувствовать, просто не мог двигаться. И вдруг, то ли во сне, то ли наяву в небе появилась легкая, призрачная тень. Она как-то беззаботно, играючи, какими-то заманчивыми зигзагами подлетает к старику, и неожиданно Цанка видит, что это Бушман. Андрей Моисеевич весь сияет, от него веет молодостью и свежестью, он даже благоухает, только очки остались те же, большие, коричневые, снятые на Колыме с умершего напарника. — Здравствуй Цанка, дорогой! — восторженно вскрикнул Андрей Моисеевич.

Старик молчал, не хотел говорить. Веселость гостя еще больше его раздраконила. Однако Цанка терпел, до конца желал чтить законы горского гостеприимства.

— Ты что не здороваешься, друг мой? Сколько лет мы не виделись? Разве ты не рад мне? — и лицо физика расплылось в умиленной улыбке, обнажая красивый ряд белоснежных зубов.

Арачаев удивился от увиденного, даже отпрянул.

— Бушман, с каких это пор у тебя во рту зубы появились, ведь ты вечно беззубым был?

Физик с наслаждением засмеялся.

— Скоро и у тебя будут. Заработали мы с тобой лучшей доли. Не поскупился ты, молодец.

— Ты о чем болтаешь, старый черт?

— Хе-хе-хе, Цанка посмотри на себя. Это ты теперь старый, а я по сравнению с тобой юноша.

— Выстрадал бы ты столько же, посмотрел бы я на тебя.

— Ну, страдали мы все, — стал серьезным Бушман, — просто на земле все люди сами себя старят, сами себя каждодневно точат. Ведь почему у вас на земле человек из красивого ребенка превращается в дряхлого, противного старика? Только из-за каждодневного греха. Да-да, старость на лице — это следы плохих поступков, а главное низменных мыслей и желаний. Да, хуже всего плохо думать. Потому что мысль первична, а действие вторично, и не обязательно плохая мысль претворяется в жизнь. Но если она родилась в твоем сознании — это уже огромный грех.

— Так значит все старики грешны.

— И не только старики, любой человек грешен. И ты знаешь — все это очень сложно. С одной стороны грех — это отторжение от Божьих истин, а с другой стороны со времен Адама человеком движет любопытство, интерес, мечта о неразгаданном. Человечество достигло невиданного прогресса в своем развитии, в интеллекте, и одновременно в такой же степени деградировало, обнищало сознанием, духовностью. Посмотри — главная ценность — деньги. Все проблемы вокруг денег. А что такое деньги? Это то, что мы добывали на Колыме, и что с этим в конце концов стало. Вон говорят, у того господина денег на десять поколений вперед есть. Мнимые деньги есть, а вот поколения, даже одного не бывает, а если случайно и есть это поколение, и то уроды они безликие. — Хватит болтать, хватит чушь городить, — перебил Бушмана Цанка, — от тебя одно зло. Сбылись все твои «карканья»: и родник высох; и народ мой сбежал; и я в один день потерял внуков. Война идет страшная.

— Ну, перестань, перестань, Цанка, не мешай все в одну кучу, — построил недовольное лицо Андрей Моисеевич, — Война и ее последствие — это продукт грешных мыслей и дел сильных мира сего, тех кто вами управляет на земле. А этих «управляющих» вы сами выбрали, вот и собирайте тот урожай, что посеяли. А что касается жизни и смерти — это воля Божья, и с этим надо смириться и благословить случившееся.

— Ты что-то вновь о Боге заговорил, на Колыме ты был отчаянным безбожником, — злобно прошепелявил Цанка беззубым ртом.

— То было давно, — спокойно отвечал Бушман, — а теперь благодаря моему кропотливому труду я преобразился.

— И что ты там делаешь, физик вшивый? Небось и теперь бумагу изводишь.

— О-о-о, Цанка, тебе не понять, — начал было Бушман.

— Да, куда уж нам — темным и необразованным, — перебил его язвительно Цанка.

— Ну ты ведь физику знаешь! — вскричал не выдержав Бушман, — да и мало кто ее теперь знает. Физика и естественные науки в целом — это все. Это вся жизнь! А остальное, всякие там гуманитарные дела — это бред человека, это попытка исследовать суету человечества. Так разве можно сумасшедствие людей, стремящихся к богатству, роскоши и славе, изучать, описывать, стремиться к этому. Конечно, нет. Это просто общечеловеческое помешательство. Люди потеряли ориентир. Деньги изменили положение стрелки компаса человеческого бытия, и люди со времени появления денег идут не в том направлении. Тот кто выдумал деньги, был гениальным дьяволом. А главная функция денег — это вечная вражда меж людьми за их обладание. Ты представляешь, за какую-то бумажку, с изображением, может быть далеко не лучшего человека, люди готовы на все, в основном, на самое жизненное. Разве это не обожествление человека, не мракобесие? — Андрей Моисеевич сделал паузу, задумался, — ну их, — махнул он рукой, — здесь слава Богу этих проблем нет. Здесь господствуют настоящие ценности. Я столько открытий сделал, оказывается я просто талант.

— А что такое талант? — решил поиздеваться над физиком Арачаев. Бушмен стал серьезным, посмотрел задумчиво вдаль, вытянул вперед подбородок.

— Талант, — высокомерно начал он, — это Богом данное счастье и горе, которое не дает тебе ни секунды покоя.

— Ой, бедняжка, — засмеялся незлобно Цанка, — ты каким был заносчивым, таким и остался. Ни чуть не изменился. Вот я видишь исстрадался весь, скрючился. А ты?

— Замолчи, Цанка, перестань. Я тоже переживал вместе с тобой. Мы ведь с тобой навечно повязаны. А земные страдания — это искупление грехов наших. Много их у нас было.

— У тебя может и много, а я при чем тут?

— Ой, ты у нас ангел, — лукаво сщурился Бушман, потом резко улыбнулся, — Теперь все, Цанка, отстрадали мы, еще немного и уплывем мы с тобой в даль далекую, благодатную.

— У меня одна благодать — это моя Родина, мои горы, и другой благодати мне не надо. Смени очки, если не видишь и посмотри как здесь красиво.

— Ой, Цанка, за больное задел. Эти очки, грешным образом добытые, никак снять не могу. Но осталось недолго, чуть-чуть. Ты, Цанка, угомонись напоследок, успокойся, смирись с Божьей волей и все будет хорошо, — ласково сказал физик.

— Что «будет хорошо» — вскричал старик, — Я все потерял! Все! Как я могу быть спокойным? Как?… Пошел вон! Будь вы все прокляты!

— У-у-у-у, — завыл Бушман, — ну ты совсем плохой стал. Ну, потерпи маленько, чуть-чуть осталось.

— Пошел прочь! — вновь завопил Арачаев.

— У-у-у, — вновь протянул Андрей Моисеевич, и неожиданно, также веселясь, взлетел, сделал веселый пируэт в воздухе, вернулся, — До скорой встречи, Цаночка, — махнул он ручкой и исчез.

«Вновь я один остался, вновь я живой», — печально подумал Цанка. Он лежал с закрытыми глазами в перемешанной снегом грязи. Он еще дышал, и чувствовал, как родная земля пахнет сыростью и холодом. Он не хотел вставать, он не мог встать, он уже ничего не хотел, ему все опостылило, жизнь надоела, измучила его до предела сил. Наверное впервые в жизни он ощутил полный покой, он не чувствовал тяжести своего тела, и никакая боль его не беспокоила, все стало безразличным, чуждым, отстраненным, даже собственное тело. Он слышал слабый, частый стук своего сердца, и еще он слышал свое прерывистое дыхание: оно становилось все реже и реже. Цанке стало спокойно; у него не было сил думать, жить, переживать.

Подул резкий, порывистый, холодный ветер. Капельки ледяной влаги увлажнили увядшее лицо. Пошел снег; он был мокрый, тяжелый. Цанке казалось, что он слышит, как снег медленно ложится на его непокрытую лысину. Снег на лице таял и маленькими ручейками стекал по глубоким морщинам старческого лица. Кончиком языка он почувствовал пресную влагу. Ледяная сырость вместе с вдохом проникала вовнутрь. Снег шел все больше и больше, и старику казалось, что уже не отдельные хлопья падают на землю, а целые слои белого безмолвия накрывают его голову. Было тихо, спокойно. Это безмолвие ублажнило его, он с облегчением ждал конца.

Порывы ветра стали резче и до его сонного слуха донесся далекий, знакомый вей.

— У-у-у, — завыли вновь голодные звери и напомнили этим последние крики Бушмана.

— «У-у-у» — разнеслось по горам страшное, многократное эхо.

Снова завыли. Теперь совсем рядом. Током прошибло сознание старика. «Это ведь шакалы или что еще хуже одичалые собаки. Они ведь съедят меня и внука… Меня то на здоровье, а вот моего любимого внука — нет… Нет. Это невозможно. Я должен его похоронить, я должен его достойно предать земле. Это последнее мое мучение. Это последнее дело на этой земле… Я должен…»

К старику вернулось волнение, а вместе с ним и сознание. Он вновь услышал, как учащенно стало биться его сердце, глубоким стало хриплое дыхание.

— О, Боже, дай мне сил. Дай терпения и мужества. Помоги мне, — шептал лежа Цанка.

Он уперся руками в скользкий, морозный грунт, тяжело присел. Теперь он отчетливо услышал, как воют шакалы. Это было совсем рядом.

— Одни шакалы ушли, другие пришли, — прошептал злобно он. Старик длинными, худыми руками уперся в землю, сделал огромное усилие над собой, встал. На непослушных ногах он подошел к привязанному к толстому ореху внуку. От искривленного в ужасной позе одервенелого тела веяло отчужденностью, страхом. С усилием Цанка подошел к мертвецу, дотронулся до густых, спекшихся в крови волос и только тогда ощутил родную плоть.

— Ва-а-ха, — простонал он, и тихо заплакал.

Развязать смерзшие, толстые путы он не смог, и пошел в дом за ножом. В дверях стукнулся о что-то тяжелое, металлическое. Долго искал спички, дрожащими руками, с трудом зажег керосинку. Оказывается ударился он об забытый или кем то брошенный автомат. Огляделся, в ставшей чужой, комнате. На стене не было старинного ковра ручной работы, двустволки, деревянного ящика с Кораном, и серебряного, именного кинжала его прадеда. Большой сундук был раскурочен, перевернут.

— Все унесли подонки, — проворчал он вслух, — армия мародеров и алкоголиков. Безбожники проклятые!

Когда Цанка, держа в руках керосиновую лампу и кухонный нож, вышел во двор, несколько хищных теней бросились в разные стороны со двора.

— Ух, твари поганые, — срывающимся, сиплым голосом крикнул он.

К ночи ветер усилился. Жестко ударили в лицо снежинки. Мороз закрепчал, снег стал легким, быстрым, игривым. Огонек в керосинке задергался, заколыхался под порывом ветра, но выстоял, слабо осветил небольшой участок двора. Цанка обрезал все веревки, положил внука на землю. Упал пред ним на колени. Плакал, гладил старыми ладонями безжизненное, изуродованное лицо внука. Будто бы хотел запомнить на всю долгую, оставшуюся жизнь черты любимого потомка. Снегом очистил видимые части тела и волосы от спекшейся крови. Потом сквозь слезы долго читал упокойную молитву. После этого несколько успокоился.

— А честно говоря, — обманывал он сам себя, — счастливым оказался мой внук. Я постараюсь его как положено похоронить… Даже повезло ему. Всю грязь земную он больше не увидит. Ведь говорят, что Бог раньше забирает лучших. Дай Бог, чтобы мой любимый внучек попал в рай… А куда еще ему попасть? Что он мог сделать грешного на этом свете? Это я старый грешник. Эх, чего я только на этом свете не видел, чего я только не сотворил. Видимо за мои грехи земля меня не принимает… Неужели на том свете я не увижу своего внука? А есть ли он? Ах, старый болван, за такие мысли Бог и послал мне в жизни такие испытания… А может внучек там меня уже ждет? Он обо мне там позаботится… И все-таки, какая я сволочь! Старый болван, век прожил, а мысли все те же грешные. Даже теперь все себе выгоду ищу, все взвешиваю, хочу «соломку» себе подстелить, даже в смерти внука хочу найти пользу… Почему я такой? А может все люди такие?!

Снег толстым слоем покрыл почву. Земля стала белой, чистой. Небо черное, бесконечное, страшное. Обречено завыли шакалы, где-то лаяла одичалая собака.

Совсем рядом, на белоснежном фоне задвигались угрожающие тени. Блеснули мертвецким холодом глаза зверья. Шакалы уже не кричали, они трусливо, поджав хвосты, подталкивая друг друга небольшой стаей приближались к старику.

— Нет, что вам кажется — не правда. Думаете, что вы стали хозяевами в селе. Нет… Я вам сейчас покажу кто здесь хозяин. Твари! Вон отсюда, — и Цанка с яростью плюнул в сторону зверья.

Стая, испугавшись крика, молниеносно исчезла, но через мгновение снова появился темный силуэт хищника, за ним второй, третий.

— Нет, я еще жив и я вам это сейчас докажу… Сволочи! Твари! Вы думаете, что в селе нет людей, нет мужчин, нет хозяина. Вы думаете, что вы твари безмозглые будете здесь хозяйничать. Нет. Неправда. Я еще здесь, я еще жив, — с этими словами Цанка направился к дому, он вспомнил про забытый в доме автомат.

Когда старик вышел из дома с автоматом в руках, шакалы уже открыто гуляли по двору. Деревянные старческие руки никак не могли снять предохранитель, затем еще большие проблемы стали с затвором. Тогда Цанка уперся рукояткой автомата в землю и всем своим весом лег на оружие, он почувствовал кожей тощего живота грубость смертоносного дула. Он надавил еще сильнее. «Сейчас выстрелит» — подумал Цанка. Раздался сухой щелчок, затвор передернулся, но выстрел не последовал. «Если бы так сделал какой-нибудь полезный член общества, чей-либо молодой, нужный сын, то этот автомат давно бы разразился длинной очередью, а мне даже в этом не везет», — усмехнулся горестно старик.

Цанка поднял автомат и не целясь направил его в сторону зверья. Раздался короткий щелчок и тишина, снова нажал, снова тишина. Тогда он снял спешно рожок и ощупью провел по нему грубыми пальцами. Патронов не было. Отчаяние овладело им. Потом ярость и гнев. Он из последних сил, крича, бросил автомат в сторону шакалов. Полет оружия был коротким, бесполезным: автомат беззвучно нырнул в неглубокий, рыхлый снег.

В конец обессиленный старик медленно подошел к внуку, упал на колени, склонив голову. Он хотел читать молитвы, хотел просить Бога и всех своих пророков о помощи, о пощаде, но он ничего не мог, он сидел и молча ждал своей печальной участи. «Видимо я в жизни столько грехов совершил, что судьба в самые последние минуты моей жизни послала мне такие испытания… Послала тогда, когда я потерял все свои силы, всю свою энергию… Видимо это те самые собаки и остальное зверье, что я съел в жизни, на Колыме. Они вернулись, чтобы съесть меня и моего внука… Прав был этот очкарик-физик — не будет у меня и у него могилы, не смогут нас благословить после смерти близкие люди… Видимо не достоин я памяти…»

Цанка тихо сидел. На непокрытой его голове, узких плечах и согнутой спине образовались маленькие снежные бугорки. Талая вода с лысой головы стекала за ворот кителя, щекотала впалые ребра. Он уже не плакал. Плачь — это тоже жизнь, это борьба за жизнь, а Цанка плакать уже не мог, он ничего не мог, он ничего уже не хотел. Он только слышал, как ближе и ближе сопели, вынюхивали и фыркали голодные шакалы. Смертельное кольцо медленно сжималось. Даже слабоватому на слух Цанке, стала слышна мелкая поступь хищников. Ему казалось, что это громадные звери, что они велики. Он знал, что бессилен и беспомощен. Что он жалок. Наконец он почувствовал их запах болотного мха и клопов.

— «Нет, нельзя встречать врага сидя. Затопчут, затопчут. Надо встать… Вставай! Встречай врага стоя. Ведь нельзя отдать им тело внука. Нельзя». - проснулся в Цанке, в последний момент, инстинкт жизни.

Он еще жил, еще дышал, просто не мог ничего сделать. Старик чуть встрепенулся, поднял голову. Его глаза встретились с леденящими душу точками. Эти огни были холодными и безжизненными. Они были наглыми, голодными, вызывающими. Цанка собрал все свои хилые силы, чтобы встать, чтобы просто встать. Он еще раз, в последний раз приготовился к борьбе, к борьбе за жизнь. Почувствовав движение шакалы встрепенулись, насторожились и приготовились к решающему прыжку. Наступила мгновенная пауза. Пауза, после которой наступает затмение рассудка, и появляется азарт, страсть, жажда насилия, силы, борьбы. Сколько раз у Цанка в жизни были такие мгновения, и вот на решающий поединок не осталось сил… И в этот момент раздался страшный грохот: один, второй, третий, бесчисленное множество из разных орудий. Звериные огоньки потухли, тени с визгом исчезли. Цанка даже не понял в какую сторону шакалы убежали. Все произошло так неожиданно, быстро. А канонада все продолжалась.

Цанка слышал, как над головой со свистом пролетали снаряды. Они перелетали гору и взрывались за перевалом. Российские войска стали обстреливать следующее село.

— Хоть одна от вас польза, — сказал тихо старик, оглядываясь по сторонам.

От страха и переживаний во рту пересохло, руки предательски дрожали, он ими набрал снега и засунул в рот. Он снова и снова подносил ко рту и к лицу снег. Теперь он плакал, говорил какие-то молитвы и мечтал, чтобы хоть один снаряд угодил в него. Он был рад этой яростной канонаде. Однако как и начинался неожиданно этот артобстрел, так он и закончился. Стало тихо, страшно, одиноко. Снова старик остался один в этих диких безлюдных горах.

— О, люди! Люди! Помогите мне! Помогите! Есть ли здесь мусульмане или христиане? Есть-ли здесь кто-нибудь? Помогите мне! Помогите! Даже эхо ему не ответило. Голос старика был хилым, а горы, покрытые снегом, слабо отражали звук.

— Я должен похоронить внука. Я должен это сделать. Я похороню его в своей могиле. Видимо для него я ее копал, — говорил Цанка.

Эта мысль его возбудила. Теперь он думал, как донести тело Вахи до кладбища. До родника спуск и по снегу ему легко будет стащить его, а дальше к кладбищу подъем. Как же там быть? Ничего, там видно будет. Главное действовать. Ждать нельзя.

Цанка скинул с себя поношенное, длинное пальто, бросил на снег и стал переворачивать на него огромное тело внука. Затея оказалась нелегкой. Однако воодушевленный старик добился своего.

Путь к роднику оказался не таким уж и простым, как думал Цанка. Мокрый, рыхлый снег особо не скользил. Старик постоянно проваливался в маленькие сугробы, падал, долго лежал или сидел. Непокрытая голова и мокрые ноги мерзли, руки еле сжимались, но он все равно тащил тело внука, падал, отдыхал, снова шел. До родника оставалось совсем немного. Впереди был маленький поворот и затем резкий спуск.

Цанка совсем выбился из сил. Сильная одышка мучила его. Воздуха не хватало, голова кружилась. Он сел на дорогу.

Сидел он долго. Сильная боль распирала грудь, он не мог дышать, не мог двигаться. Какой-то мощный кулак сжал все внутренности, парализовал старика. Ему с трудом удалось лечь на спину, он закрыл глаза и чувствовал, как снежинки падают на его лицо. Цанка забылся, потерял сознание.

Старик не знал сколько он пролежал в беспамятстве. Привел его в сознание знакомый гул, это летели тяжелые бомбардировщики. Шум моторов все усиливался. Цанка открыл глаза. Снег не шел, вместе со снегом улетели тучи. Над горами, смущаясь, появилась полукруглая луна. Огромное множество звезд смотрели в глаза Цанка. Воздух был чистый, прозрачный, морозный. Старик удивился остроте своего зрения. Он снова видел все звезды; их было так много и все они оказывается такие разные. Одни — яркие, большие, веселые; другие — маленькие, тусклые, далекие.

Шум самолетов усилился. Цанку казалось, что они летят прямо на него, он ждал их, но ночные птицы пролетели мимо. Они перелетели за перевал и шум моторов резко исчез. Одновременно за горой вспыхнуло зарево, раздались четыре по два мощнейших взрыва, земля содрогалась. Эти мощные толчки отдались по всему телу старика. Отбомбив соседнее село самолеты развернулись и тем же маршрутом полетели обратно.

Теперь Цанка видел, как четыре чудовища, важно ползли по ночному небу в сторону Полярной звезды. Он не проклинал их, не ругал как прежде, и вдруг подумал о сокровенном.

— «Противоположный склон бомбили, может от этих взрывов родник оживет. Ведь клин клином вышибают».

После вспомнил внука, стал стоная подниматься.

— Ничего, ничего Ваха, — говорил он внуку — видишь как природа благотворит тебе. Видишь как Бог тебя встречает.

Старик сидя смотрел по сторонам. Красота была сказочная. При свете луны снег блестел загадочно. Величаво, непоколебимо возвышались горные вершины, на противоположном склоне горы трепетно гудели кроны деревьев, вдалеке, во всю ширь взгляда белела равнинная Чечня.

— Честно говоря, Ваха, ты счастливый человек. Вовремя ты покинул эту грязь. Я тебя достойно похороню и улетит твоя душа к самой красивой звезде. Ведь ты погиб защищая газават… Да благослови тебя Бог!

С этими словами Цанка дернул за пальто и тело внука, сбивая с ног и подминая под себя старика, покатилось по отвесному спуску в пересохшее русло родника. Цанка, сдавленный тяжестью безжизненного тела, никак не мог освободиться. Труп лежал прямо поперек его тела. Он хотел освободиться, но было тяжело, он был бессилен что-либо сделать. Только после нескольких тяжелейших потуг, Цанка немного освободился. Теперь тело лежало поперек бедер старика. Цанка попытался присесть, опираясь на руки. Это ему удалось, но вместе с этим снова появилась знакомая боль в груди, и старик, медленно сгибая руки в локтях, лег на снег. Снова он увидел звездное небо, снова его мысли улетели в никуда, но не было тишины. Какой-то знакомый, нежный звук ласкал его слух.

— Ведь это вода, — прошептал он, — это родник. Родной родник!

И одновременно Цанка почувствовал как теплая вода коснулась его головы, потекла по телу вдоль позвоночника.

— Родник! Родник ожил! Ваха вставай родник наш проснулся! Здесь снова будет жизнь! Жизнь!!!

Цанка с помощью рук снова присел. Повернул голову вверх в сторону истока. Сквозь белый снег пробивала дорогу желанная влага жизни. Вода все прибывала и прибывала, урчание родника становилось громче и веселее. Белый снег на глазах Цанка проваливался и темная жидкость занимала все большее и большее пространство.

Шум родника, как колыбельная песня матери, ласкала душу Цанка. Беззубое лицо старика озарила блаженная улыбка. Он неожиданно увидел на берегу свою мать — молодую, румяную, красивую. Черная пядь кучерявых волос спадала из-под косынки на голубые, большие глаза. Она улыбалась, качала головой и все громче и громче пела любимую песню.

Воды прибывало все больше и больше, неукротимый звук горного потока усилился. Цанка чувствовал, как вода быстро прибывала. Тело внука все меньше и меньше стало давить на ноги старика. Он уже понял, что вода стала потихоньку сносить их вниз. Наконец вода подняла безжизненное тело и потащила его вниз. Цанка машинально обеими руками ухватился за одежду внука, пытаясь задержать его. Однако поток с каждым мгновением усиливался, уровень воды поднимался все выше и выше, он смог встать. Слабые ноги старика скользили по днищу, он из последних сил держал тело внука. Вот новый порыв воды, новый поток и их унесло еще ниже. Ноги Цанка уперлись в какой-то валун, руки обессилили, кисти онемели. Еще одна маленькая волна снесла их еще ниже по течению. Здесь в руки Цанка попался какой-то толстый корень, и он уже одной рукой уцепился за него, а другой судорожно зажал тело Вахи. Борьба продолжалась недолго. Силы старика давно были на исходе.

— Неужели я не смогу достойно похоронить своего любимого внука, — думал он, из последних сил пытаясь прижать к берегу безжизненное тело.

Но родной родник тоже был неумолим. Его силы все прибывали и прибывали, и вот он полностью овладел всем своим руслом и вода уже не урчала, а звенела, ее голос переливался весело и громко, так, как это было всегда, веками.

Сквозь борьбу и страх Цанка снова четко услышал знакомую песню. Он открыл глаза и снова увидел мать, а рядом много много людей. Все родственники, знакомые, односельчане. В белой черкеске, высокий, стройный — стоял чуть в стороне от матери — отец. Они все улыбались ему и что-то весело кричали. Он услышал:

— Отпусти его сынок. Отпусти. Его благословил Аллах!

Рука Цанка разжалась и мощное течение поглотило внука, а Цанка обеими руками ухватился за корневище и наслаждался звуком горной реки. Вода была теплой, вкусной. Он пил ее, окунал в нее голову, он давно не чувствовал такой легкости в своем теле. Ему было хорошо, приятно, спокойно. Вихреватое течение ласкало его тело, руки, ноги. Брызги воды нежно обливали лицо.

Наконец, хилые руки обессилили и он как в детстве устремился вниз по течению. Оказывается русло родника с тех пор не изменилось, он вспомнил все повороты и водовороты. Скорость была бешенной. Он испытывал тоже блаженство, тот же затаенный азарт, как в детстве, только в детстве был еще страх. Теперь страха не было. Вот последний поворот и его выкинуло в тихую заводь. Цанка всплыл, глаза его открылись и он увидел бледно-голубое, бесконечное небо и редкие, красивые звезды.

Светало… Горный родник устремился к большим рекам, к большой воде.

Шали, сентябрь 1997 — декабрь 1998 г.

Примечания

1

Тейп (чеч.) — род.

(обратно)

2

Юрт-да (чеч.) — дословно — отец села — председатель.

(обратно)

3

Адат — свою норм и правил жизни, выработанных в древней Чечне.

(обратно)

4

Майдан — площадь.

(обратно)

5

Сюли (чеч.) — аварец.

(обратно)

6

Учи — веранда перед домом.

(обратно)

7

Накъост (чеч.) — товарищ.

(обратно)

8

Остопирла (арабск.) — Прости Бог.

(обратно)

9

Къонах (чеч.) — благородный и храбрый мужчина.

(обратно)

10

У чеченцев не принято называть супругам друг друга по имени.

(обратно)

11

Жеро (чеч.) — женщина, побывавшая замужем (вдова, разведенная), в переносном смысле свободная женщина

(обратно)

12

Морс (чеч.) — продукт переработки молока (обратка).

(обратно)

13

Эртан-Корт — Тупая гора — в дословном переводе. Одна из святых гор в языческой древней Чечне.

(обратно)

14

Эх ты, мир, с которым мы когда-то расстанемся. (Чеч. дословный перевод)

(обратно)

15

Цундалги — дикая сорная трава-кустарник.

(обратно)

16

Джейп — в данном случае заклинание от дурного, амулет.

(обратно)

17

Юрт-Да (чеч.) — отец села в дословном переводе, староста.

(обратно)

18

Тукум (чеч.) — объединение родственных тейпов.

(обратно)

19

Чилл (чеч.) — время стойкой зимы с 10 января.

(обратно)

20

Пешхой-Лам (чеч.) — Пешхой один из чеченских тейпов. Практически все тейпы в Чечне имеют свои горы и долины, откуда по преданию пошли их корни.

(обратно)

21

Синкъерам (чеч.) — в дословном переводе — веселые души, народный праздник с танцами, песнями, играми.

(обратно)

22

Казан (тюрк.) — большая емкость.

(обратно)

23

Цу (чеч.) — национальная чеченская еда, мелкая кукурузная мука из хорошо прожаренной кукурузы.

(обратно)

24

Кул (чеч.) — в дословном переводе кустарник, в данном случае — наличие достатка, большого рода, фамлии.

(обратно)

25

Кjант — молодец, кjенты — молодцы.

(обратно)

26

Ваша (чеч.) — дословно брат. У чеченцев старших братьев отца обычно называют уважительно — брат.

(обратно)

27

Инарл (чеч.) — генерал, в данном случае руководитель процессии. До Кавказской войны эту должность называли эла — князь, во времена Шамиля — наиб, после покорения русскими Кавказа — инарл — генерал, а в Советскую власть в некоторых местах — комиссар.

(обратно)

28

Чагар (чеч.) — самогонка.

(обратно)

29

Кехат-пондур (чеч.) — дословно бумажная гармонь.

(обратно)

30

У чеченцев в кругу может танцевать только один мужчина и одна женщина.

(обратно)

31

Вайнахи — люди, говорящие на нахском диалекте.

(обратно)

32

Ховзе жеро (чеч.) — дословно: раскрути свободную женщину. Назвать девушку жеро — большое оскорбление.

(обратно)

33

Кахпа (тюрк.) — гулящая женщина.

(обратно)

34

Мехк-къял (чеч.) — общественный суд.

(обратно)

35

Къаба (чеч.) — емкость для жидкости.

(обратно)

36

Пунт — 16 килограммов. (В чеченском языке нет буквы «ф», поэтому ее заменяют в разговоре на «п».)

(обратно)

37

Башлык — изделие из натуральной шерсти, для укрытия головы и верхней части тела.

(обратно)

38

В чеченском языке нет слова люблю, и говорят нужна.

(обратно)

39

Чурт (чеч.) — надгробный памятник.

(обратно)

40

Чепелгаш — тонкий пирог с начинкой из свежего творога, яиц и лука, вымытых после печения в кипяченой воде и густо облитых топленым маслом.

(обратно)

41

Чалмакъ — калмыкский.

(обратно)

42

Бисмил (арабск.) — укороченное бисмиллахирохманирахим — священное для каждого мусульманина слово, перед началом любого дела.

(обратно)

43

Ясин (чеч.) — молитва за покойника.

(обратно)

44

Газават — священная война против неверных.

(обратно)

45

Красные — обычно так называют работников НКВД и ГПУ.

(обратно)

46

Яр (чеч.) — густая трава, заросли кустарника.

(обратно)

47

Ешп (чеч.) — Баба-Яга.

(обратно)

48

Дада (чеч.) — отец.

(обратно)

49

Нарты — герои древних сказаний у чеченцев.

(обратно)

50

Илли (чеч.) — народная лирическая песня.

(обратно)

51

Нуй-Чо (чеч.) — дословно местность веников

(обратно)

52

Чахи-ари (чеч.) — долина Чахи.

(обратно)

53

Ненан-Корт (чеч.) — голова матери.

(обратно)

54

Ваша (чеч.) — брат.

(обратно)

55

Кхеташ-Корт (чеч.) — голова согласия.

(обратно)

56

Чуртохи (чеч.) — станица-крепость Сунженских казаков — Петропавловская.

(обратно)

57

Таркой-Юкъ (чеч.) — примкнувшее к крупному аулу поселение, где колониями проживают выходцы из Дагестана.

(обратно)

58

Ил (чеч.) — древний напиток народов Кавказа, по технологии изготовления пива.

(обратно)

59

Арака (тюрк.) — спиртной напиток.

(обратно)

60

Цу (чеч.) — сильно обжаренная кукурузная мука.

(обратно)

61

Вет (чеч.) — обжаренные семена льна.

(обратно)

62

Соип-молли тъей — мост муллы Соипа, одного из духовных лидеров чеченского народа, расстрелянного большевиками в 1924 году за антисоветскую агитацию.

(обратно)

63

Жим къонах (чеч.) — (дословно) молодой достойный мужчина.

(обратно)

64

Истанг (чеч.) — рукодельный ковер из овечьей шерсти.

(обратно)

65

Хаз-Кчант — (чеч.) дословно — красивый мальчик.

(обратно)

66

Мовлид (чеч.) — религиозный обряд

(обратно)

67

Лай (чеч.) — раб, заложник

(обратно)

68

Белхи (чеч.) — традиционная коллективная взаимопомощь родственникам и односельчанам при строительстве, сельхозработах

(обратно)

69

Хабар (тюрк.) — разговор.

(обратно)

70

Дюненан синкъерам некъ (чеч.) — дословно: всеобщий путь веселья и согласия, т. е. ухаживать

(обратно)

71

Йий (чеч.) — домашнее пиво

(обратно)

72

Ясин (чеч.) — заупокойная мусульманская молитва из Корана.

(обратно)

73

Развязать язык невесте — по древнему обычаю невеста, приходя в дом мужа, должна забыть нравы и традиции своего очага и с покорностью принять новые.

(обратно)

74

Нохчо — самоназвание чеченцев.

(обратно)

75

Андиец — народность Дагестана.

(обратно)

76

Йитар (чеч.) — традиционный обряд бракоразводного процесса, расторгающий узы супругов перед Богом и людьми.

(обратно)

Оглавление

Часть первая

Часть вторая

Часть третья

Заключение

Реклама на сайте