«Любовь и Тьма»

ИСАБЕЛЬ АЛЬЕНДЕ Любовь и Тьма

Это история о женщине и мужчине: они глубоко любили друг друга. И эта любовь помогла им избежать пошлости повседневной жизни. Эту историю я бережно сохраняла в памяти от разрушающего действия времени и только теперь, в безмолвии ночей Северной Америки, могу наконец ее рассказать. Я делаю это ради них и ради тех, кто поведал мне о своей жизни, говоря: возьми и напиши, чтобы все это не развеял ветер.

Часть I НОВАЯ ВЕСНА

Только любовь с ее мудростью делает нас такими неумудренными…

Виолета Парра[1]

Тепло первого солнечного дня превратило в пар накопленную в земле за зимние месяцы влагу и согрело хрупкие кости стариков, теперь они могли прогуливаться по специальным ортопедическим тропинкам сада. Лишь меланхолик по-прежнему оставался в постели: бесполезно было выводить его на свежий воздух, ибо глаза его видели только собственные ночные кошмары, а уши были глухи к птичьему щебету. Актриса Хосефина Бианки в длинном шелковом платье — она, видимо, играла в нем в пьесах Чехова,[2] — с раскрытым зонтиком для защиты похожей на потрескавшийся фарфор кожи медленно шла меж клумб, которые вскоре покроются цветами и шмелями.

— Бедные мальчики, — улыбнулась восьмидесятилетняя женщина, уловив слабое подрагивание незабудок, что позволило ей догадаться, будто тут присутствуют ее обожатели — те, кто безымянно любят ее и прячутся среди зелени растений, чтобы следить за каждым ее шагом.

Опираясь на алюминиевую ограду, чтобы помочь своим ватным ногам, Полковнику удалось передвинуться на несколько сантиметров.

Его грудь украшали изготовленные Ирэне картонные и жестяные медали: именно так он собирался отметить приход новой весны и отсалютовать национальному флагу — это следует делать каждое утро. Когда же состояние его легких позволяло, он зычным голосом отдавал распоряжения войскам, а напуганным прадедушкам и прабабушкам приказывал удалиться с Марсова поля, иначе бравые пехотинцы могут растоптать их своими блестящими сапогами при прохождении парадным шагом. Как невидимый ястреб, над телефонным проводом реяло знамя, а его солдаты вытянулись перед ним неподвижным строем и смотрели прямо перед собой; били барабаны, мужественные голоса выводили мелодию священного гимна — но слышал ее лишь он один. Его оторвала от дела одетая в полевую форму санитарка, немногословная и незаметная, какими бывают обычно подобного рода женщины; в руках у нее была салфетка — она вытерла вытекшую из его рта слюну, уже пропитавшую рубашку. Полковник хотел было представить ее к награде или повысить в звании, но сиделка предупредила его, что если он наделает в штаны, то получит по заднице: ей уже до чертиков надоело вычищать сухие какашки, — потом развернулась и ушла, оставив его в дураках наедине со своими намерениями. Интересно, о ком говорила эта дура? — задался вопросом Полковник и тут же заключил: вне всякого сомнения, речь шла о самой богатой вдове королевства В лагере только она ходила под себя: огнестрельное ранение уничтожило ее пищеварительную систему и навсегда приковало ее к инвалидной коляске, но это ни у кого не вызывало жалости. При всяком удобном случае у нее крали заколки и пояса: мир кишмя кишит жуликами и мошенниками!

— Воры! У меня украли тапочки! — закричала вдова.

— Помолчите, бабуля, а то соседи могут услышать, — велела сестра, выкатывая коляску на солнце.

Больная, однако, по-прежнему выкрикивала обвинения, пока совсем не выдохлась и не умолкла, чтобы не испустить дух. Но у нее хватило сил указать подагрическим пальцем на престарелого сатира, незаметно расстегнувшего ширинку, чтобы показать дамам свой жалкий пенис. Никто не обратил на это никакого внимания, за исключением одной тщедушной, одетой в траур дамы: она с определенной нежностью смотрела на этот сухой фиговый стебель. Дело в том, что она была влюблена в его владельца и оставляла дверь своей комнаты незапертой на ночь, чтобы толкнуть его на решительный шаг.

— Потаскуха! — прошамкала богатая вдова, но не смогла сдержать улыбки: неожиданно всплыли в памяти далекие времена, когда ее муж был еще жив и платил золотой монетой за право быть принятым ее широкими бедрами, а это случалось довольно часто. Ее сумка вскоре наполнилась и стала такой тяжелой, что ни одному моряку не удавалось вскинуть ее на плечо.

— Где мои золотые монеты?

— О чем вы, бабуля? — рассеянно спросила сиделка из-за спинки инвалидной коляски.

— Ты у меня их сперла? Я позвоню в полицию!

— Да уймись ты, старая! — равнодушно ответила та.

Полупаралитика она усадила на скамью, покрыв его ноги пледом: несмотря на то что недуг поразил половину его лица, а сунутая в карман рука не действовала, — в другой он держал пустую трубку, — вид его был исполнен спокойствия и достоинства и к тому же был не лишен британской элегантности — на нем красовался короткий пиджак с кожаными заплатами на локтях. Он ждал почту и именно поэтому потребовал усадить его напротив двери — так, чтобы видеть, как войдет Ирэне, и с первого взгляда угадать, есть ли ему письмо. Рядом с ним грелся на солнце печальный старик, но они не разговаривали: они были врагами, хотя оба уже забыли, из-за чего возникла их вражда.

Порой, забывшись, они обращались друг к другу, но ответа не получали — скорее из-за глухоты, чем из неприязни.

С балкона третьего этажа, где еще не зацвели анютины глазки, выглянула Беатрис Алькантара де Бельтран. На ней были замшевые брюки горохового цвета и в тон им — французская блузка После комплекса восточных упражнений, проделанных, чтобы снять напряжение и забыть ночные сновидения, благодаря утреннему макияжу — зеленые тени для глаз под цвет малахитового кольца — она выглядела свежо и спокойно. Она держала стакан с фруктовым соком — для улучшения пищеварения и цвета лица Глубоко втягивая в себя воздух, она сразу же почувствовала какое-то новое тепло. Она сосчитала в уме, сколько дней остается до отпуска: зима выдалась затяжная, и загар у нее совсем сошел. Строгим взглядом окинула она лежащий внизу сад, украшенный свежими весенними побегами, не удостоив своим вниманием ни упавшие на каменные стены солнечные лучи, ни запах, идущий от влажной земли. Вечнозеленый плющ устоял перед последними холодами, на черепице еще поблескивала утренняя роса, а украшенный лепниной павильон для гостей с деревянными створками дверей казался блеклым и грустным. Глазами она пересчитала престарелых обитателей, обращая внимание на мелкие детали, дабы убедиться, что все ее распоряжения выполнены. Все были на месте, за исключением одного несчастного старика, страдающего депрессией: едва живой от горя, он остался в постели. Затем она остановила свой пристальный взгляд на сиделках, отметив про себя: передники чистые и глаженые, волосы гладко причесаны, резиновые тапочки надеты. Довольная, она улыбнулась: все шло хорошо, сезон дождей и связанная с ним опасность эпидемий миновала Немного везения, и, видимо, рента продлится еще несколько месяцев, поскольку даже тот прикованный к постели больной переживет лето.

Со своего наблюдательного пункта Беатрис увидела, как в сад «Божьей воли» вошла ее дочь Ирэне. С раздражением она отметила, что дочь не пользуется боковой дверью во внутренний дворик, где была лестница на второй этаж — там находилась их квартира Она распорядилась сделать отдельную дверь, чтобы не проходить через гериатрическое отделение: старческая дряхлость ее угнетала — она предпочитала наблюдать ее издалека В противоположность ей, дочь пользовалась любой возможностью, чтобы побывать у больных, словно их общество доставляло ей удовольствие. Казалось, она знает некий язык, способный победить глухоту и плохую память. Сейчас она ходила между ними и раздавала мягкие, учитывая вставные челюсти, лакомства. Беатрис видела, как дочь, подойдя к полупарализованному, показала ему письмо и помогла ему вскрыть его — ведь тот не смог бы сделать это одной рукой, — а потом стала о чем-то с ним шептаться. Затем девушка немного прогулялась с другим престарелым джентльменом, и, хотя с балкона мать не могла услышать, о чем шел разговор, она догадалась: они говорили о сыне, невестке и малютке — это была единственная интересующая его тема В то время как Беатрис на балконе думала о том, что никогда не сможет понять эту странную девушку — ведь между ними так мало общего! — Ирэне для каждого старика находила улыбку, ласковое слово и минутку времени.

Неожиданно к Ирэне подошел озабоченный Эросом старец и, положив руки на ее груди, стал их ощупывать — скорее из любопытства, чем из похотливого влечения. На нескончаемый для матери миг девушка оцепенела, но тут одна из сиделок, оценив обстановку, спешно пришла на помощь. Но Ирэне жестом ее остановила.

— Оставьте его. Он никому не делает ничего плохого, — улыбнулась она.

Кусая губы, Беатрис покинула свой наблюдательный пункт. Она направлялась в кухню, где под воркование радиоромана прислуга Роса резала к обеду зелень. У нее было круглое смуглое лицо неопределенного возраста, внушительный круп, мягкий отвисший живот и широченные бедра. Она была настолько толста, что не могла скрестить ноги и почесать себе спину без посторонней помощи. «Роса, как ты вытираешь задницу?» — спрашивала у нее маленькая Ирэне, ошеломленная этой ласковой глыбой, прибавлявшей килограмм в весе ежегодно. «Что за мысли, мое создание! Хорошего человека должно быть много», — спокойно парировала Роса, верная своей привычке отвечать поговорками.

— Меня беспокоит Ирэне, — сказала хозяйка, усевшись на табуретку и медленно потягивая фруктовый сок.

Роса ничего не сказала, но выключила радио, приглашая тем самым ее к откровенному разговору. Сеньора вздохнула.

— Мне следует поговорить с дочерью, чем она, черт возьми, занимается, что это за сопляки, которые вечно с ней таскаются. Почему бы ей не пойти в Клуб и не поиграть в теннис, а заодно и познакомиться с юношами и девушками ее круга? Под видом работы она занимается Бог знает чем, журналистика мне всегда внушала опасения: ею должны заниматься люди средней руки; если бы ее жених узнал, в какие переплеты попадает Ирэне, он бы этого не потерпел: будущая супруга армейского офицера не должна позволять себе подобные вещи. Сколько раз я ей говорила! И не доказывайте мне, что беречь репутацию нынче не в моде. Конечно, времена меняются, но не настолько! И кроме того, Роса военные сейчас — это сливки общества, не то что раньше. Я уже устала от экстравагантных выходок Ирэне, у меня и так забот хватает, сама знаешь — жизнь у меня не мед. С тех пор как Эусебио испарился, оставив меня с замороженными банковскими счетами и горой долгов — под стать расходам какого-нибудь посольства, — мне приходится крутиться как белке в колесе, чтобы хоть как-то оставаться на плаву, на приличном уровне. Все так сложно, ведь старики — обуза. В конечном счете, мне кажется, от них больше расходов, чем доходов. С них так трудно получить ренту, особенно с этой треклятой вдовы, которая всегда задерживает месячные взносы. В таких делах чудес не бывает. Мне не улыбается таскаться за дочерью по пятам и следить, чтобы она пользовалась кремом для лица и одевалась по-божески, чтобы не отпугнуть жениха Она уже не маленькая и сама способна за собой последить, — ты как считаешь? Вот посмотри на меня: если бы не мое упорство, как бы я выглядела, а? Так, как большинство моих подруг лицо в морщинах, похожее на географическую карту, вокруг глаз — «гусиные лапки», а тело — в складках. В отличие от них у меня сохранилась талия двадцатилетней девушки и гладкая кожа И никто не может упрекнуть меня в том, что я праздно живу, наоборот: меня убивают постоянные стрессы.

— Да, сеньора, нос вытащишь, хвост увязнет, хвост вытащишь, нос увязнет.

— Почему бы тебе не поговорить с моей дочкой, Роса? По-моему, к тебе она прислушивается.

Роса положила нож на стол и неодобрительно посмотрела на хозяйку. Она из принципа расходилась с хозяйкой во всем, особенно когда речь заходила об Ирэне. Она не терпела никакой критики в адрес девушки, но сейчас, однако, была вынуждена признать правоту матери. Да и самой Росе больше по душе было бы увидеть Ирэне, как та, окутанная облаком фаты и живых цветов, под руку с капитаном Густаво Моранте выходит из церкви и проходит через две шеренги поднятых вверх сабель, но ее знания об окружающем мире, почерпнутые из радио- и телероманов, свидетельствовали о том, что порой в жизни приходится перенести множество страданий и пройти через тяжкие испытания, прежде чем доберешься до счастливого конца.

— Лучше, сеньора, оставьте ее в покое: горбатого могила исправит. И кроме того, Ирэне долго не проживет. У нее вид не от мира сего.

— Ради Бога, Роса, что ты несешь?!

В вихре широкой хлопковой юбки и распущенных волос в кухню вошла Ирэне. Поцеловав в щеку обеих женщин, она открыла холодильник и принялась там что-то искать. Ее мать готова была разразиться назидательным экспромтом, но в этот миг на нее словно сошло озарение, она поняла, что сейчас все слова бесполезны: эта девушка со следами пальцев на левой груди так же далека от нее, как звезды на небе.

— Пришла весна, Роса, скоро расцветут незабудки, — заговорщицки подмигнув ей, сказала Ирэне; служанка поняла ее правильно: это был намек на новорожденного, выпавшего из слухового окна, — обе не переставали об этом думать.

— Что нового? — спросила Беатрис.

— Мне нужно сделать репортаж, мама. Буду брать интервью в некотором роде у святой. Говорят, она творит чудеса.

— Что за чудеса?

— Выводит бородавки, лечит бессонницу и икоту, вселяет надежду и вызывает дождь, — смеясь, ответила девушка.

Не отвечая на шутки дочери, Беатрис вздохнула Роса принялась шинковать морковь и снова слушать о страданиях персонажей из радиоромана. Не преминув, однако, заметить, что, когда появляются живые святые, умершие святые перестают творить чудеса Ирэне ушла переодеться и захватить магнитофон, пока не пришел Франсиско Леаль: он всегда работал с ней — делал снимки.

Окинув взглядом поле, Дигна Ранкилео заметила признаки, предвещавшие смену времени года.

— Скоро у скотины начнется течка, и уедет с цирком Иполито, — пробормотала она в перерыве между двумя молитвами.

У нее вошло в привычку разговаривать с Богом. В тот день, пока она хлопотала с завтраком, продолжительные молитвы и исповеди захлестнули ее. Уже не раз сыновья говорили ей: эта привычка к Евангелию вызывает у всех насмешку. Нельзя ли делать это молча, не шевеля губами? Однако она не обращала внимания на их слова Она чувствовала физическое присутствие Господа в своей жизни, — Он был для нее ближе и нужнее, чем муж, которого она видела лишь зимой. Дигна не просила многих милостей: она убедилась, что многочисленные просьбы вызывают, в конце концов, у небожителей досаду. Она только спрашивала совета, теряясь в своих бесконечных сомнениях, просила отпущения грехов, как своих, так и чужих, и заодно воздавала благодарение за какое-нибудь незначительное проявление благодати: за прекращение дождя, снижение высокой температуры у Хасинто, за созревшие в огороде помидоры.

Однако последние недели она стала часто беспокоить Спасителя, молясь за Еванхелину.

— Излечи ее, — умоляла она в то утро, пока разжигала огонь и приспосабливала четыре кирпича под решетку над разожженными дровами. — Излечи ее, Боже, прежде чем ее увезут в психушку.

Она никогда не думала, что приступы ее дочери были признаками святости. Еще меньше она верила в искушающих демонов, хотя, по утверждению болтливых кумушек, посмотревших в селе фильм об изгнании злых духов, пена изо рта и запавшие глаза — знаки Сатаны. Однако ее здравый смысл, общение с природой и долгий опыт многодетной матери привели ее к выводу: это болезнь тела и мозга, а совсем не проявление чего-то божественного или колдовского. Она связывала болезнь с детскими прививками или приближением менструации: всегда противилась действиям службы здравоохранения, когда ее сотрудники обходили дом за домом, отлавливая детей, прятавшихся среди деревьев, на огороде или под кроватью. Они устраивали форменную охоту на детей и, несмотря на их отчаянное брыкание и ее клятвенные заверения в том, что все они привиты, нещадно кололи их. Она не сомневалась в том, то эти инъекции, накапливаясь в крови, приводят к различным нарушениям в организме. С другой стороны, менструация — это естественное дело в жизни любой женщины, однако бывает, что у некоторых из них наступает нервное возбуждение, а в уме появляются нездоровые мысли. Любая из этих двух причин могла быть источником ужасного недуга, но в одном Дигна была уверена: если ее дочь не выздоровеет в положенный срок, то, как это бывает при тяжелом заболевании, она ослабнет настолько, что организм ее расстроится полностью или она окажется в могиле.

Другие ее дети умирали еще в детстве от эпидемий или в результате несчастных случаев. То же происходило и в других семьях. Если бы дочка была маленькой, она не оплакивала бы ее, ведь она вместе с ангелами вознесется прямо на облака и там станет посредником между небом и теми, кто задержался на земле.

Возможная утрата Еванхелины воспринималась ею более остро еще и потому, что ей придется держать ответ перед настоящей матерью. Ей не хотелось, чтобы та подумала, будто все это случилось из-за ее недосмотра, — ведь тогда люди будут шептаться за ее спиной.

В доме Дигна вставала первой, а ложилась последней. С первыми петухами она уже возилась в кухне, укладывая на еще не остывший с вечера жар поленья дров. С той минуты, как она ставила кипятить воду для завтрака, ей не удавалось даже присесть: она постоянно была занята детьми, стиркой, приготовлением пищи, огородом и скотиной. Дни ее жизни были похожи один на другой, как зерна четок. Она не знала отдыха, единственный раз ей выпало отдохнуть — после родов второго сына. Ее жизнь представляла собой цепь однообразных, повторяющихся действий, и только смена времен года вносила некоторое разнообразие. Для нее существовали лишь работа и усталость. Самым умиротворенным временем был вечер, когда под звуки переносного радиоприемника она садилась за шитье и уносилась в далекую Вселенную, имея о ней весьма смутное представление. Ее судьба была не лучше и не хуже других. Порой она приходила к выводу, что ей повезло: по крайней мере, Иполито обращался с ней не как грубый деревенщина, — он работал в цирке, был артистом, много ездил и много видел и по возвращении рассказывал удивительные истории. Иногда пропустит один-другой стаканчик вина, это бывает: отрицать не буду, — думала Дигна, но в глубине души человек он добрый. Особенно туго ей приходилось в пору жеребения, сева, сбора урожая, но зато у этого, не от мира сего, мужа были другие, все компенсирующие достоинства. Он осмеливался бить ее только пьяный, и то, когда старшего сына, Праделио, не было рядом: в его присутствии у Иполито Ранкилео рука не поднималась. Она пользовалась большей свободой, чем остальные женщины: могла ходить в гости к подругам, не спрашивая на то разрешения, посещать службу Истинной Евангелической Церкви[3] и воспитывать детей в соответствии с ее моралью. Она привыкла принимать решения сама, и только зимой, когда муж возвращался домой, жена, наклонив голову, тихим голосом советовалась с ним, скорее из уважения, прежде чем что-либо предпринять. Но и у этой поры были свои прелести, хотя зачастую казалось, что дождь и нищета навечно воцарились на земле. Это было время покоя: поля отдыхали, дни казались короче, а рассвет наступал позднее. Стараясь расходовать меньше свечей, спать ложились в пять часов, и тогда в теплых складках одеял можно было оценить, на что способен мужчина.

Благодаря своей артистической профессии, Иполито не принимал участия ни в деятельности сельскохозяйственных профсоюзов, ни в других нововведениях предыдущего правительства.[4] И так получилось, что, когда все вернулось на круги своя, его оставили в покое и никому не пришлось ничего оплакивать. Будучи дочерью и внучкой крестьян, Дигна была осторожна и недоверчива Она никогда не верила словам государственных советников и с самого начала знала что аграрная реформа ни к чему хорошему не приведет. Она всегда говорила об этом, но на нее никто не обращал внимания. Ее семье повезло больше, чем Флоресам — настоящим родителям Еванхелины, — и другим сельским труженикам, потерявшим в этой авантюре не только надежду, но и жизнь.

Иполито Ранкилео был хорошим мужем: спокойным, не грубым и не драчливым. Насколько она знала, у него не было других женщин, равно как и прочих значительных пороков. Ежегодно он приносил в дом кое-какие деньги и, кроме того, какой-нибудь подарок, зачастую бесполезный, но всегда принимаемый с радостью: главное — внимание. У него был обходительный характер. Это свойство у него сохранилось навсегда, не в пример другим мужчинам: те, как только женились, обращались со своими женами, как со скотиной, говорила Дигна, — поэтому она рожала ему сыновей с радостью и даже с удовольствием. Когда она думала о его ласках, то краснела Муж никогда не видел ее обнаженной. Стыдливость — прежде всего, считала она, но это не отражалось на их близости. Когда-то она влюбилась в него, потому что он умел говорить прекрасные слова, — и она приняла решение сочетаться с ним и церковным, и гражданским браком и не допускала его к себе, оставаясь девственницей до самой свадьбы; она хотела, чтобы дочери поступили так же, тогда их будут уважать, и никто не осмелится назвать их легкомысленными. Но тогда были другие времена, а сейчас становится все труднее воспитывать девочек; в глаза тебе не смотрят, соберутся — и на речку, пошлешь в поселок за сахаром, пропадают где-то часами, стараешься прилично их одеть, а они укорачивают юбки, расстегивают блузки на груди и расписывают косметикой лицо. О, Господи, помоги мне довести их до замужества, тогда можно будет отдохнуть, не допусти повторения беды, как со старшей, прости ее, ведь она была слишком молоденькой и вряд ли понимала что творила, — с бедняжкой это случилось так быстро, что даже лечь по-человечески она не успела: все произошло стоя, по-собачьи, у дальней ивы; храни, Господи, других моих дочерей, избавь их от негодяя, способного заморочить им голову, поскольку на этот раз Праделио убьет его, и падет тогда несчастье на этот дом: с Хасинто я тоже уже настрадалась и настыдилась, ведь бедняжка не виноват, что у него родимое пятно.

Самый младший в семье — Хасинто — приходился ей на самом деле внуком, он был внебрачным сыном ее старшей дочери от приезжего, появившегося у них дома осенью и напросившегося переночевать в кухне. Младенец выбрал удачное время для появления на свет: в эту пору Иполито гастролировал по городам с цирком, а Праделио был призван на военную службу. Не оказалось рядом ни одного мужчины, способного взять на себя отмщение, как было бы положено. Дигна знала, что ей нужно делать: она запеленала новорожденного, накормила кобыльим молоком, а мать отослала в город работать прислугой. Когда мужчины возвратились, дело было уже сделано, и они были вынуждены смириться с тем, что есть. Постепенно они привыкли к младенцу и стали в конце концов относиться к нему как к еще одному сыну. Но он был не единственным чужаком, воспитывавшимся в семье Ранкилео. До Хасинто в семье появилось двое заблудившихся сирот — однажды они постучались в их дверь. С годами о родстве забыли и остались только привычка и любовь.

Как и каждое утро, когда заря разгоралась за грядой гор, Дигна приготовила мате[5] с травой для мужа и придвинула его стул ближе к двери, где свежего воздуха было больше. Плеснув кипятком на куски сахара, она разложила их по жестяным кружкам, чтобы приготовить для старших сыновей мятный отвар. Намочив оставшийся со вчера хлеб, она положила его на угли, затем процедила молоко для детей и помешала на закопченной дочерна сковородке месиво из яиц и лука.

Хотя с того дня, когда в больнице Лос-Рискоса родилась Еванхелина, прошло пятнадцать лет, Дигна помнила все, словно это случилось совсем недавно. Поскольку рожала она много раз, эти роды у нее были быстрые, и, как всегда, она приподнялась на локтях, чтобы увидеть, как из ее чрева появляется младенец, и чтобы определить его сходство с другими ее детьми: жесткие и темные волосы — это отцовское, а белая кожа — предмет ее гордости — это ее. Поэтому, когда к ней поднесли спеленатого ребенка, она, заметив светлый пушок, покрывавший его почти лысую голову, догадалась — и в этом не было никакого сомнения, — что младенец не ее. Первым побуждением Дигны было отказаться от него и заявить протест, но медсестра торопилась, не стала слушать ее, сунула ей в руки сверток и ушла. Девочка принялась плакать, и Дигна старым, как мир, движением расстегнула кофту и дала ей грудь, не преминув, однако, поделиться с соседками по палате, что, видимо, случилась ошибка: это не ее дочь. Покормив девочку, она с усилием встала и пошла объясняться с дежурной по этажу. Однако та сказала, что ошибается именно она; в больнице ничего подобного не случалось никогда, а то, что роженица хочет вот так взять и поменять ребенка, ни в какие ворота не лезет. Добавив, что, без сомнения, у нее не в порядке нервы, акушерка без лишних объяснений сделала ей в руку какой-то укол. И отослала назад в постель. Несколько часов спустя Дигну разбудил скандал, учиненный другой роженицей в дальнем конце палаты.

— Мне подменили девочку! — кричала она.

Обеспокоенные скандалом, появились медсестры, врачи и даже главный врач больницы. Воспользовавшись случаем, Дигна как можно деликатнее, не желая никого обидеть, заявила о своем сомнении. Она объяснила, что родила черноволосую девочку, а ей принесли другую — светловолосую, совсем не похожую на ее детей. Что подумает, увидев ее, муж?

Главный врач возмутился: бесцеремонные невежды, вместо благодарности за то, что их обслуживают, они устраивают скандалы. Обе женщины предпочли замолчать и подождать более подходящего случая. Раскаявшись в том, что легла в больницу, Дигна обвинила в случившемся себя. До этого всех детей она рожала дома с помощью матушки Энкарнасьон; та следила за ходом беременности с первых месяцев и приходила к роженице накануне родов, не отходя от нее, пока родившая женщина не была в состоянии сама заняться домашними делами. Матушка приносила травы для ускорения родов, освященные епископом ножницы, чистые прокипяченные повязки, заживляющие компрессы, мази для сосков, отсосы и расширители, шелк для зашивания и неоспоримую мудрость. Готовясь принять новорожденного, она, болтая без умолку, развлекала беременную местными сплетнями и разными придуманными историями, чтобы скорее шло время и чтобы уменьшить ее страдания. Уже более двадцати лет эта маленькая ловкая женщина, окутанная неистребимым запахом дыма и ароматом лаванды, помогала увидеть свет почти всем младенцам округи.

За услуги она ничего не требовала, но на свое ремесло жила: проходя мимо ее ранчо, благодарные люди оставляли яйца, фрукты, дрова, птицу, а порой и зайца или куропатку, добытых на последней охоте. Даже в худшие времена нищеты, когда погибал урожай, а у скотины от голода живот прилипал к спине, в доме матушки Энкарнасьон не ощущалось нужды в самом необходимом. Она знала все тайны, связанные с родами, а также безотказные средства для аборта с помощью трав или огарка свечи, но использовала их только в самых необходимых случаях. Если знаний ей не хватало, она полагалась на свою интуицию. Когда младенец наконец прокладывал себе путь к свету, она обрезала пуповину чудесными ножницами, чтобы наделить ребенка силой и здоровьем, а затем осматривала его с головы до ног, дабы убедиться, что тельце у него нормальное. Если вдруг обнаруживался изъян — предвестник жизни, полной страдания и бремени для других, — она вверяла новорожденного в руки судьбы. Но если ничто не противоречило божественному порядку, она благодарила небо и посвящала младенца в жизнь парой шлепков. Матери она давала настой травы для освобождения от венозной крови и для поднятия духа, касторового масла — для очистки кишечника, а пиво с сырыми желтками — для обилия молока На три-четыре дня она брала на себя заботы по дому: готовила пищу, подметала, кормила семью и возилась с гурьбой малышей. Так было во время всех родов Дигны Ранкилео. Но когда родилась Еванхелина, повивальная бабка сидела в тюрьме за незаконную медицинскую практику и обслужить ее не могла Как бы то ни было, Дигне пришлось лечь в больницу Лос-Рискоса, где с нею обращались куда хуже, чем с заключенной. Как только она вошла, ей прицепили на запястье этикетку с номером, побрили Гениталии, вымыли ее холодной продезинфицированной водой, совсем не учитывая, что у роженицы от этого может навсегда пропасть молоко, и уложили в непокрытую простыней кровать вместе с другой женщиной в таком же, как она, состоянии. Затем, без ее согласия, покопались во всех отверстиях ее тела, а рожать принудили при свете лампы у всех на виду. Все это она терпеливо вынесла но когда она вышла оттуда с чужой девочкой на руках, красная от нестерпимого стыда, то поклялась, что никогда в жизни ее нога не ступит на порог какой бы то ни было больницы.

Дигна поджарила яичницу с луком, позвала семью на кухню. Каждый явился туда с собственным стулом. Когда дети начинали ходить, она выделяла каждому из них в неприкосновенную собственность сиденье — единственное достояние в общинной бедности семейства Ранкилео. Даже кровати были общие, а одежда хранилась в больших плетеных корзинах: по утрам семья извлекала из них то, что было нужно. Ни у кого не было личных вещей.

Иполито Ранкилео шумно потягивал мате и медленно пережевывал хлеб: многих зубов уже не было, остальные сильно шатались. Выглядел он здоровым, но сильным никогда не был. Сейчас, однако, дело шло к старости: годы обрушились на него внезапно. Его жена связывала это с бродячей жизнью цирка: всегда на колесах, то туда, то сюда, питание никудышное, да еще и бесстыдное раскрашивание лица этими снадобьями, разрешенными Богом лишь для уличных женщин: порядочным людям они вредны. За немногие годы молодцеватый парень, который был ее женихом, превратился в сгорбленного человечка с лицом, похожим из-за частых ужимок на картонную маску, и носом, смахивавшим на кувшин. Он надрывно кашлял и засыпал посреди разговора Во время холодов и вынужденного бездействия он, бывало, развлекал детей, наряжаясь в пестрые одежды паяца Под белой маской с огромным алым ртом, раскрытым в постоянном хохоте, жена замечала усталые складки. Поскольку он дряхлел, найти работу ему было все трудней, и Дигна стала лелеять надежду, что муж в конце концов осядет на земле и будет помогать ей в ее трудах Сейчас прогресс насаждался силой, новые распоряжения ложились тяжким бременем на плечи Дигны. Крестьяне тоже были вынуждены приспосабливаться к рыночной экономике. Земля и все, что на ней производилось, стали объектами свободной конкуренции: теперь каждый жил и получал в соответствии со своей предприимчивостью, везучестью и инициативой; даже неграмотные индейцы втягивались в это колесо судьбы, причем большое преимущество получали те, у кого были деньги, ведь они могли купить за несколько сентаво или взять в аренду на девяносто девять лет собственность бедных землевладельцев — таких, как семейство Ранкилео. Но она не хотела оставлять место, где родилась и вырастила детей, для того чтобы ютиться в новоиспеченных сельскохозяйственных деревнях Каждое утро тамошние хозяева набирали необходимую рабочую силу, экономя деньги за счет арендаторов. Это означало бедность в бедности. Она хотела, чтобы семья обрабатывала эти доставшиеся по наследству шесть куадр,[6] но с каждым разом ей становилось все трудней отбиваться от наседавших крупных хозяйств, особенно без мужской поддержки, столь необходимой в ее мытарствах.

У Дигны Ранкилео проснулось сострадание к мужу. Для него она оставляла на сковородке лучший кусок, самые крупные яйца; она вязала для него жилеты и носки из самой мягкой шерсти. Она готовила ему настои трав для почек, для прояснения мыслей, для очищения крови и для сна, но было очевидно, что, несмотря на все ее старания, Иполито старел. В это время два мальчика подрались из-за остатков яичницы, а он равнодушно смотрел на них. В обычные времена он бы уже вмешался, раздавая подзатыльники, чтобы разнять их, но сейчас не спускал глаз с Еванхелины, следя за нею взглядом, словно опасаясь, что она вдруг превратится в какое-нибудь чудовище — из тех, что показывают в цирке. В этот час девочка ничем не отличалась от остальных ребят, была такая же озябшая и растрепанная. Ничто не предвещало того, что с ней произойдет через несколько часов — ровно в полдень.

— Излечи ее, Боже милостивый, — говорила Дигна, закрыв лицо передником: пусть никто не заметит, что она говорит сама с собой.

Утро обещало быть тихим, и Хильда предложила позавтракать на кухне, согреваемой лишь небольшой плитой, но муж напомнил, что ей следует беречься простуды: в детстве она страдала болезнью легких. По календарю еще была зима, но сияние рассветов и пение жаворонков говорили о приходе весны. Им следовало экономно расходовать топливо. Настали времена дороговизны, но, учитывая слабое здоровье жены, профессор Леаль настоял на том, чтобы был зажжен керосиновый нагреватель. И днем, и ночью жильцам приходилось согреваться, таская за собой этот видавший виды прибор из одной комнаты в другую.

Пока Хильда возилась с кастрюлями, профессор Леаль, уже в пальто и шарфе, но в домашних туфлях, вышел во двор, чтобы подсыпать в кормушки зерен и подлить в цветочные горшки воды. Заметив на деревьях маленькие набухшие почки, он заключил, что вскоре деревья покроются листвой и превратятся в зеленые укрытия, где обретут приют перелетные птицы. Насколько ему нравилось наблюдать за их свободным полетом, настолько он ненавидел клетки, считая непростительным лишать птиц воли только ради удовольствия постоянно иметь их перед глазами. Даже в мелочах он следовал своим анархическим принципам: поскольку свобода — неотъемлемое право человека, еще больше оснований должно иметь на это крылатое племя.

Из кухни его позвал Франсиско: чай готов, а к ним пришел в гости Хосе. Профессор поспешил на кухню: обычно Хосе не приходил в субботу так рано, хотя профессор всегда был готов прийти на помощь ближнему. Гость уже сидел за столом, и впервые профессор заметил, что у него поредели волосы на затылке.

— В чем дело, сынок? Что-нибудь случилось? — спросил он, хлопая его по плечу.

— Нет, старина, ничего, просто хочу, чтобы мама накормила меня приличным завтраком.

В семье он был самым сильным и крепким, ему одному недоставало характерных черт Леалей — угловатости и орлиного носа Он был похож на рыбака с южного побережья, ничто не выдавало его утонченную душу. Сразу же после окончания лицея он поступил в семинарию, и это решение никого, за исключением отца не удивило: он с малолетства вел себя как иезуит, а все его детство прошло в играх, где он с помощью банных полотенец наряжался епископом и отправлял мессу. Невозможно было найти объяснение подобным наклонностям; дома никто открыто религии не исповедовал, а их мать, хоть и считала себя католичкой, с замужества на мессу не ходила Единственным утешением профессора Леаля в связи с таким решением сына было то, что он носил не сутану, а короткие рабочие штаны, жил не в монастыре, а в рабочем районе, и был более близок к трагическим переменам в мире, чем к тайнам евхаристии. На Хосе были брюки, доставшиеся ему в наследство от старшего брата выцветшая рубашка и жилет, связанный матерью из грубой шерсти. Руки его были в мозолях; он зарабатывал себе на жизнь работая водопроводчиком.

— Организую курсы по изучению христианства, — сказал он с хитринкой в голосе.

— Наслышан, — ответил Франсиско со знанием дела: они вместе работали в бесплатной консультации при приходе, и он был в курсе дел брата.

— Ох, Хосе, не лезь ты в политику, — взмолилась Хильда. — Снова хочешь попасть за решетку, сынок?

В последнее время собственная безопасность вызывала у Хосе Леаля озабоченность. Ему не хватало духа вести счет только чужим бедам. Он взвалил на себя нестерпимое бремя боли и несправедливости. Порой он упрекал Создателя в том, что тот подвергает его веру таким тяжким испытаниям: если существует Божественная любовь, то непомерные страдания, выпавшие на долю людей, могут показаться издевательством. В непосильном стремлении накормить бедных и дать приют сиротам он утратил лоск церковности, который был у него в семинарии, и окончательно превратился в мрачного человека, разрывающегося между нетерпимостью и жалостью. Отец выделял его из всех сыновей, потому что видел сходство собственных философских идеалов с варварскими христианскими суевериями его сына, как он их называл. Это сглаживало его огорчение и привело к тому, что он, в конце концов, простил Хосе его религиозное призвание и прекратил жаловаться по ночам, когда, уткнувшись в подушку, чтобы не разбудить жену, изливал свой стыд из-за того, что в семье появился священник.

— На самом деле, я пришел за тобой, братец, — сказал, обращаясь к Франсиско, Хосе. — Тебе нужно осмотреть девочку в городке: ее изнасиловали неделю назад, и с тех пор она онемела Примени свои знания по психологии, поскольку Бог не справляется со столькими проблемами.

— Сегодня не могу, я работаю с Ирэне, надо делать фотографии, а завтра я девочку осмотрю. Сколько ей лет?

— Десять.

— Господи, что за чудовище надругалось на невинной бедняжкой? — воскликнула Хильда.

— Ее отец.

— Ради Бога, хватит, — велел профессор Леаль, — хотите, чтобы мама заболела?

Франсиско налил всем чаю, и на некоторое время они умолкли, стараясь найти другую тему для разговора, чтобы успокоить Хильду. Ей, единственной женщине в семье, удалось привить детям мягкость и такт в общении. Они не помнили, чтобы она выходила из себя. В ее присутствии сыновья не сквернословили, не позволяли себе пикантных шуточек и грубостей. В детстве Франсиско одолевала тревога, что, измотанная грубой жизнью, его мать однажды незаметно исчезнет, рассеется навсегда, как туман. Тогда он бежал к ней, обнимал ее, хватался за ее платье, отчаянно стремясь удержать ее тепло, запах, ее передник, звук ее голоса С тех пор прошло много времени, но нежность к ней оставалась самым непоколебимым его чувством.

После женитьбы Хавьера и поступления Хосе в семинарию в родительском доме остался только Франсиско. Он занимал ту же комнату, где жил в детстве, — с сосновой мебелью и полками, полными книг. Иногда у него возникало желание снять отдельное жилье, но в глубине души ему нравилось быть в семье, а с другой стороны, не хотелось без надобности огорчать родителей. Для того чтобы сын ушел из дома, они признавали три причины: войну, брак и служение в церкви. Позже они добавят к ним еще одну: бегство от полиции.

Семейство Леалей занимало небольшой, крашеный-перекрашенный, латаный-перелатанный скромный дом. По ночам он кряхтел, как старый усталый ревматик. Много лет тому назад его спроектировал профессор Леаль, считая тогда единственным, что необходимо в доме, — просторную кухню, где проходила вся жизнь семейства и была установлена подпольная типография. Кроме того, должно быть патио, где сушилось бы белье и можно было посидеть и посмотреть на птиц, а также достаточное количество комнат для детей. Все остальное зависит от широты души и живости интеллекта, говаривал он, когда кто-либо жаловался на тесноту или непритязательность. Так они и жили, и хватало места и доброты, чтобы принимать попавших в беду друзей и родственников, бежавших из Европы от войны. Это была сердечная, дружная семья. Уже подростками, бреющими усы, ребята по утрам забирались в родительскую кровать, чтобы почитать газеты и чтобы Хильда почесала им спину. Когда старшие сыновья ушли из дома, Леали почувствовали, что дом стал для них велик: по углам сгустился мрак, а в коридоре звучало эхо. Но потом родились внуки, и вернулся привычный гвалт.

— Нужно привести в порядок крышу и сменить трубы, — говорила Хильда всякий раз, когда шел дождь и появлялась новая протечка.

— Зачем? Ведь у нас есть еще дом в Теруэле.[7] А когда умрет Франко,[8] вернемся в Испанию, — возражал муж.

С того момента как корабль отошел от европейских берегов, профессор Леаль мечтал о возвращении на родину. Негодуя на каудильо, он поклялся не носить носков до тех пор, пока не узнает, что того зарыли в могилу: профессор и представить себе не мог, сколько десятилетий пройдет, пока исполнится его желание. Его клятва привела к появлению мозолей на ногах и неприятностям, связанным с профессиональной карьерой. Иногда ему приходилось встречаться с известными деятелями или в составе экзаменационной комиссии принимать экзамены в колледжах и лицеях. Тут его голые ноги в больших туфлях на толстой резиновой подошве давали пищу чужим языкам. Но он был слишком горд и предпочитал, вместо объяснений, прослыть экстравагантным иностранцем или нищим, у которого не хватает денег на носки. Однажды они поехали всей семьей в горы, чтобы полюбоваться снегом вблизи, но ему пришлось остаться в отеле из-за посиневших как селедка, и замерзших ног.

— Послушай, надень носки! Неужели не ясно, что Франко и слыхом не слыхивал о твоей клятве? — умоляла его Хильда.

Он испепелил ее взглядом, исполненным достоинства но так и остался в гордом одиночестве у камина После смерти своего главного врага он надел пару алых блестящих носков — они, казалось, сами по себе выражали всю его экзистенциалистскую философию, но не прошло и получаса, как ему пришлось их снять: слишком долго он их не надевал и теперь отвык. Тогда, чтобы скрыть этот факт, он дал клятву, что не будет носить носки до тех пор, пока не уйдет в отставку Генерал,[9] правивший железной рукой на его приемной родине.

— Вы наденете их на меня, когда я умру, — говорил он. — Хочу попасть в ад в красных носках.

Он не верил в жизнь после смерти, поэтому всякие меры предосторожности в этом плане не годились для его рыцарского темперамента Демократия в Испании не вернула ему носков, как и не заставила вернуться назад: удерживали сыновья, внуки и американские корни. Но дом так должным образом и не отремонтировали. После военного переворота[10] семью занимали другие неотложные дела Из-за своих политических взглядов профессор Леаль был включен в список неблагонадежных и был вынужден уйти на пенсию. Оставшись без работы, с небольшим пособием, оптимизма он не утратил: быстро распечатал в кухне объявления об уроках литературы и расклеил их, где только мог.

Доход от немногих учеников позволял хоть как-то сбалансировать их бюджет и давал возможность скромно жить и даже помогать Хавьеру. Старший сын мучился в тисках беспросветного безденежья: не на что было содержать жену и троих детей. Уровень жизни семьи Леаль упал, как это случилось и со многими другими семьями их круга Они отказались от абонементов на концерты, от театров, книг, пластинок и других развлечений, доставлявших им радость. Позже, когда стало ясно, что Хавьер не сможет найти работу, отец решил достроить еще пару комнат и ванную во дворе, чтобы жить всем вместе. В конце недели трое братьев клали кирпичи под руководством профессора Леаля, черпавшего свои знания из учебника по строительству, который он купил на книжном развале. Поскольку в этой области ни у кого не было никакого опыта, а в учебнике нескольких страниц не хватало, результат можно было предвидеть: после завершения строительства у сооружения оказались кривые и неровные стены, но их убожество они рассчитывали закрыть плющом. Хавьеру претила мысль жить за счет родителей: гордый характер достался ему по наследству.

— Где едят трое, хватит и восьмерым, надо только уметь быть бережливым, — сказала Хильда Если она принимала какое-либо решение, оно, как правило, обжалованию не подлежало.

— Сейчас трудные времена, сынок, мы должны помогать друг другу, — добавил профессор Леаль.

Несмотря на трудности, он был доволен жизнью и считал себя абсолютно счастливым человеком; с юных лет пожирающая его революционная страсть определила его характер и образ мыслей. Он много времени, энергии и средств тратил на распространение своих идеологических воззрений. Всех троих сыновей он воспитал в соответствии со своим учением, и с малолетства они уже были обучены работе в подпольной типографии, которая находилась на кухне, и с их помощью распространял обличительные листовки у заводских ворот, за спиной у полицейских На всех профсоюзных собраниях Хильда всегда была вместе с ними: в руках у нее мелькали неустанные спицы, а моток шерсти прятался в лежащую на коленях сумку. Пока ее муж спорил с товарищами, она, безразличная к бурным политическим дискуссиям, погружалась в свой тайный мир: вновь переживала свои воспоминания, словно вывязывая былые впечатления, и воскрешала самые сладкие ностальгические образы. Благодаря длительному и спокойному процессу отбора ей удалось вытеснить из памяти большую часть прошлых огорчений и оставить только счастливые воспоминания. Она никогда не говорила о войне, не напоминала о похороненных ею покойниках, о своем несчастном случае или долгом пути в изгнании. Знакомые относили такое избирательное свойство ее памяти за счет удара: еще в молодости ей проломили голову, — но профессор Леаль по едва заметным, понятным только ему признакам подозревал, что она помнит все. Просто она не желала вновь взваливать на себя бремя минувших утрат, поэтому и не упоминала о них, отменив их молчанием. Его жена следовала за ним по всем выпавшим на их долю дорогам, и сейчас он не мог представить своей жизни без нее. Она плечом к плечу шла с ним на уличные демонстрации. В тесном согласии они растили детей. Она помогала и другим, более нуждающимся, проводила ночи под открытом небом во время забастовок, а с утра шила одежду на заказ, когда зарплаты мужа не хватало. Одинаково преданно она шла за ним на войну или в изгнание, а когда его арестовали, носила в тюрьму горячую еду; спокойствие не покинуло ее и в тот день, когда у них описали мебель, а хорошее настроение не испортилось, когда она, дрожа от холода, спала на палубе третьего класса, на корабле, набитом беженцами. Не прекословя ему ни в чем, Хильда примирилась со всеми экстравагантностями мужа — а их у него было немало, — ибо за столько лет совместной жизни ее любовь к нему не только не уменьшилась, но выросла еще более.

Много лет утекло с тех пор, как в небольшой испанской деревне, затерянной среди виноградников на крутых холмах, он попросил ее руки. Хильда ответила, что она католичка и такой думает оставаться и впредь; она ничего лично не имеет против Маркса, но его портрета у изголовья не потерпит, а дети ее получат крещение, дабы не умереть нехристями и не попасть в ад. Профессор логики и литературы был пламенным коммунистом и атеистом, но в этом случае интуиция его не подвела: он понял, что ничто в жизни не изменит мнение этой розовощекой и хрупкой девушки со сверкающими глазами, — он влюбился в нее бесповоротно, поэтому следовало, по всей вероятности, заключить договор.

Сошлись на том, что брак будет церковный, — в те времена это был единственно законный способ супружества, — дети получат причастие, но пойдут учиться в светские школы; он будет давать имена сыновьям, она — дочерям, а на их могиле будет стоят не крест, а надгробная плита с надписью специального содержания, составленной мужем. Хильда приняла предложение: этот худощавый мужчина с пальцами пианиста и горячей кровью отвечал ее идеалу мужчины. Свою часть договора он выполнил с присущей ему скрупулезной честностью, но Хильда не отличалась подобной правильностью. Когда появился на свет первенец, муж был на войне,[11] а когда ему удалось вырваться на побывку, младенец уже был окрещен Хавьером — в честь деда Мать была в тяжелом состоянии, и некстати было начинать ссору. Но про себя он решил назвать его Владимиром — именем Ленина Этот номер у него не прошел: как только он называл сына этим именем, жена спрашивала его, к кому он, черт подери, обращается, а ребенок удивленно смотрел на него и не отвечал. Незадолго до следующих родов Хильда, проснувшись поутру, рассказала свой сон: будто бы она родила мальчика и должна была назвать его Хосе. Несколько недель они спорили до умопомрачения, пока не пришли к справедливому решению: назвать ребенка Хосе Ильич. Потом они бросили монетку, чтобы решить, какое имя будет в ходу; выиграла Хильда, но в этом не ее вина а вина судьбы — ей не понравилось второе имя революционного вождя.

Годами позже родился последний сын, но к тому времени профессор Леаль утратил часть своей симпатии к советским товарищам, и таким образом угроза носить имя Ульяновых миновала. В честь святого из Ассизи,[12] воспевавшего бедняков и животных, Хильда назвала его Франсиско. Может быть поэтому, а может быть потому, что он был самый младший и как две капли воды похож на отца, она относилась к нему с особой нежностью. За всепоглощающую любовь младенец отплатил матери стойким эдиповым комплексом, державшим его в своей власти до самого отрочества, когда гормональный взрыв заставил его понять, что в мире существуют и другие женщины.

В ту субботу, напившись утром чаю, Франсиско закинул на плечо чемоданчик с фотоаппаратурой и попрощался с семьей.

— Потеплее оденься, на мотоцикле может здорово прохватить, — сказала мать.

— Оставь его в покое, мать, он уже не мальчик, — вступился отец, и сыновья улыбнулись.

В первые месяцы после рождения Еванхелины Дигна Ранкилео сетовала на свою несчастную судьбу, расценивая происшедшее как кару небесную за то, что вместо дома поехала рожать в больницу. Ведь в Библии ясно сказано: будешь рожать в боли,[13] — и об этом напоминал преподобный отец. Но потом поняла, насколько неуловимы знаки Господа И может быть, это светловолосое, с ясными глазами, создание сыграет какую-то роль в ее судьбе. С духовной помощью Истинной Евангелической Церкви она смирилась с этим испытанием и исполнилась готовности любить эту девочку, несмотря на ее недостатки. Нередко она вспоминала и другую — ее унесла кума Флорес, — она по справедливости принадлежала ей. Муж ее утешал, говоря, что та девочка выглядит здоровой и сильной, и ей наверняка будет лучше в другой семье.

— Флоресы — владельцы приличного надела земли. Говорят, они хотят купить трактор. Они образованные, входят в сельскохозяйственный профсоюз, — доказывал Иполито ей раньше, когда несчастье еще не обрушилось на дом Флоресов.

После родов обе матери попытались востребовать своих дочерей, заявляя, что во время родов смогли увидеть своих младенцев и по цвету волос догадались о происшедшей ошибке, но главный врач больницы и слышать об этом не хотел, угрожая посадить их за решетку за клевету на его учреждение. Отцы советовали просто обменяться девочками и мирно разойтись, но жены не хотели действовать незаконно. Решено было пока оставаться с той, что на руках, до выяснения властями этого запутанного дела; но после забастовки службы здравоохранения и пожара в отделе записей актов гражданского состояния — когда персонал был заменен, а архивы бесследно исчезли — у них пропала всякая надежда добиться справедливости. Они предпочли воспитывать чужих девочек как своих Хотя они жили недалеко друг от друга, видеться случалось редко: их жизни не пересекались. С самого начала договорились, что у младенцев будет одна и та же крестная и одно и то же имя: в случае, если придется когда-нибудь поменять фамилию на законную, детям не нужно будет привыкать к новому имени. Кроме того, как только девочки подросли и стали что-то понимать, им рассказали всю правду: как бы то ни было, рано или поздно они обо всем узнали бы сами. Все в округе знали историю с подмененными Еванхелинами, и нельзя было исключить, что какой-нибудь сплетник не сболтнул бы об этом девочкам.

Еванхелина Флорес превратилась в типичную смуглую крестьянку с живыми глазами, широкими бедрами и пышной грудью; она уверенно держалась на крепких, точеных ногах. Была физически сильной, веселого нрава На долю семейства Ранкилео выпало плаксивое, своенравное, хрупкое и трудновоспитуемое создание. Иполито относился к ней с особым вниманием и восхищался, ведь молочно-розовая кожа и светлые волосы были такой редкостью в его семье. Оставаясь дома, он не спускал глаз с ребят, не дай Бог обидят девочку, в которой текла чужая кровь. Пару раз он застал Праделио, когда тот щекотал ее, незаметно тискал и лобызал мелкими поцелуями; чтобы раз и навсегда отбить у него от этого охоту, Иполито задал ему такую взбучку, что едва не отправил в мир иной, ибо перед Богом и людьми Еванхелина должна быть ему сестрою. Но Иполито бывал в семье несколько месяцев в году, а когда его не было, он не мог следить за выполнением всех своих указаний.

Убежав из дому с цирком в тринадцать лет, Иполито посвятил себя лишь этому ремеслу, ничто другое его не привлекало. Когда устанавливалась хорошая погода и повсюду начинали расцветать залатанные купола цирковых шатров, жена и дети провожали его в дорогу. Путь его пролегал из городка в городок, из села в село: так он объезжал всю страну, показывая свою ловкость в изнурительных карнавальных гастролях для бедняков. В цирке у Иполито было множество профессий: сначала он был воздушным гимнастом, акробатом, но с годами утратились сноровка и чувство равновесия. Затем на короткое время он стал дрессировщиком, правда, когда он видел этих несчастных животных, у него от жалости разрывалось сердце и нервная система совсем расстроилась. В конце концов он согласился выступать клоуном.

Его жизнь, как и любого другого крестьянина, зависела от дождей и солнечного света. В дождливые и холодные месяцы фортуна отворачивалась от бедных цирков, и ему приходилось зимовать у домашнего очага, но, как только пробуждалась весна, он говорил своим «прощайте» и без угрызений совести оставлял на жену детей и работу в поле. Она лучше управлялась с этими делами, потому что в ее жилах накопился опыт нескольких поколений. Единственный раз он выехал в город с деньгами, вырученными за урожай, чтобы купить одежду и запасы продуктов на год, но там напился и был начисто обворован. Долгие месяцы на столе у Ранкилео не было сахара и ни у кого в семье — новых башмаков, вот почему он доверял денежные вопросы своей жене. Это устраивало и ее. С первых дней своего замужества она взвалила на свои плечи ответственность за семью и обработку земельного участка. Было привычно видеть, как она горбилась над корытом или над бороздой в окружении цепляющихся за ее подол ребят-разнолеток. Потом подрос Праделио: она так надеялась, что он станет ей опорой в многочисленных хлопотах. Но вымахавший в пятнадцать лет выше всех в округе, он, вернувшись из армии, пошел служить в полицию, и это всем показалось вполне естественным.

Когда начинались дожди, Дигна Ранкилео ставила свой стул в коридор, усаживалась там и принималась неотступно следить за изгибом дороги. Не знающие отдыха руки что-нибудь плели или чинили детскую одежду, а глаза то и дело внимательно смотрели за поворот. И вот, в один прекрасный день на дороге возникала фигурка Иполито с картонным чемоданчиком. Материализуясь из пространства, он — источник ее тоски — наконец появлялся: с годами подходил к дому все медленнее, но всегда был ласковым и нежным. Сердце Дигны готово было выпрыгнуть, как тогда, много лет назад, когда она впервые увидела его у билетной кассы бродячего цирка, где они познакомились: на нем была потертая зеленая ливрея с золотой оторочкой, а его черные глаза возбужденно блестели, когда он приглашал публику посетить спектакль. У него было приятное лицо — он еще не расписывал на нем клоунские маски. Став его женой, она так никогда и не привыкла к нему. Отроческая пылкость сжимала ей грудь, ей хотелось броситься ему на шею и расплакаться, но за месяцы разлуки ее целомудрие обострялось, она сдержанно приветствовала его, покраснев и опустив глаза Ее мужчина был здесь: он вернулся. Некоторое время все будет по-иному: он будет усердно возмещать свое отсутствие. А она в эти месяцы станет взывать к добрым библейским духам, умоляя, чтобы дожди не кончались, а бег календаря замер в бесконечной зиме.

Для детей возвращение отца было событием меньшего значения. Вернувшись однажды из школы или после работы на конюшне, они заставали его потягивающим мате в своем плетеном кресле у двери. Он вписывался в палитру осени так органично, словно никогда не покидал эти поля, этот дом, вьющуюся виноградную лозу, нацепленные на крючки гроздья которой сушились на солнце во дворе. Дети замечали затуманенные нетерпением глаза матери, живость ее движений в стремлении угодить отцу, а она с беспокойством следила за тем, чтобы эти встречи не были омрачены какой-нибудь дерзостью ребят. Уважение к отцу — основа семьи, — так говорится в Ветхом Завете, поэтому нельзя называть его Тони Чалуна, нельзя говорить о его работе клоуна или задавать вопросы, подождите, пока он сам вам обо всем расскажет, когда ему захочется. Однажды в молодости Иполито вылетел из пушки: пролетев из одного конца циркового шатра в другой, он, окутанный пороховым дымом, с растерянной улыбкой на лице, приземлился на сетку; когда страх прошел, дети могли гордиться своим отцом; он летел, как ястреб. Но потом Дигна запретила им ходить в цирк, чтобы они не видели, как отец катится вниз со своими невеселыми шутками; ей хотелось, чтобы в их памяти запечатлелся его торжествующий образ и им не было бы стыдно за его нелепые одежды старого клоуна, ведь на арене цирка его бьют и унижают, он говорит фальцетом и, смеясь без причины, с шумом портит воздух.

Когда, громко зазывая в рупор жителей на грандиозное международное представление, восхитившее публику многих стран, в Лос-Рискос приехал цирк с лохматым медведем, она отказалась вести туда детей из страха перед клоунами: все они так одинаковы и так похожи на Иполито. Однако в кругу семьи он переодевался в клоунские одежды и размалевывал лицо, но не для недостойных пируэтов и грубых шуток, а для того, чтобы порадовать ребят историями о страшилищах: про бородатую женщину, могучего человека-гориллу, способного тащить грузовик зубами за проволоку, про пожирателя огня, глотающего облитый нефтью горящий факел, но не сумевшего затушить пальцами свечу, лилипутку, скачущую галопом на козе, воздушного гимнаста, упавшего с трапеции и забрызгавшего своим мозгом уважаемую публику.

— Мозг у христиан такой же, как у коров, — объяснил Иполито, заканчивая трагическую историю.

Усевшись в кружок вокруг отца, дети слушали и слушали одни и те же рассказы. Перед зачарованными глазами домашних, ловивших его слова на лету, Иполито вновь обретал достоинство, которого не было в дешевых спектаклях, где он служил мишенью для шуток.

Зимними ночами, когда дети спали, Дигна, вытащив из-под кровати картонный чемоданчик, чинила при свече рабочую одежду мужа: пришивала громадные красные пуговицы, там и сям штопала прорехи и накладывала внушительные заплаты, натирала до блеска пчелиным воском громадные желтые туфли и втайне вязала полосатые чулки для клоунского наряда. Она все делала с такой же нежностью, какая наполняла ее восхищенную душу во время их коротких любовных встреч. В ночном безмолвии едва слышные звуки становились громкими — дождь оглушительно барабанил по черепице, а дыхание, доносившееся с детских кроватей, было столь чистым, что мать могла угадать, какие сны видят дети. Охваченные жаром тайного любовного сговора, Дигна и Иполито сжимали друг друга в объятиях, сдерживая рвущееся из груди дыхание. В отличие от других крестьянских семей, их брак был заключен по любви, в любви были зачаты и дети. Поэтому в самые тяжелые времена, когда случались засуха, землетрясение или наводнение и котелок оставался пустым, они все равно не жаловались на появление нового ребенка. Дети, как цветы и хлеб, говорили они, — благословение Господне.

Когда Иполито был дома, он ставил изгородь, заготовлял дрова, ремонтировал рабочий инструмент, а когда утихал дождь — латал крышу. На деньги, накопленные на гастролях и от продажи меда и свиней, семья кое-как сводила концы с концами ценой строжайшей экономии. В благоприятные годы в еде недостатка не было, но даже в лучшие времена денег не хватало. В семье ничего не выбрасывалось и всему находилось применение. Младшие донашивали одежду старших детей до тех пор, пока изношенная ткань способна была держать заплатки и те не отваливались, как засохшие струпья. Вязаные жилеты распускались, шерсть стирали, а затем вновь пускали в дело. Отец на всех плел альпаргаты,[14] а в руках матери без устали мелькали спицы и стрекотала швейная машинка. Они не чувствовали себя бедными, как другие крестьяне, поскольку владели землей, унаследованной от деда, у них были скотина и инвентарь. Когда-то они получали сельскохозяйственные кредиты и какое-то время верили в процветание, но затем все возвращалось на круги своя.

— Послушай, Иполито, перестань смотреть на Еванхелину, — прошептала Дигна на ухо мужу.

— Может быть, сегодня у нее не будет приступа, — ответил он.

— Все равно будет, мы ничем не можем помочь.

Члены семьи закончили завтракать и разошлись каждый со своим стулом. С понедельника по пятницу младшие сыновья ходили в школу — полчаса быстрой ходьбы. Когда бывало холодно, мать давала каждому ребенку разогретый на огне камень: положив его в карман, удавалось согревать руки. Кроме того, она совала им хлеба и два кусочка сахара. Раньше, когда в школе было молоко, дети подслащивали его сахаром, но уже несколько лет они сосали его, как карамельки, на перемене. Эти полчаса, что уходили на дорогу, были ниспосланным Богом благословением: дети возвращались домой уже тогда, когда приступ у их сестры прекращался, а паломники отправлялись по домам. Но в тот день была суббота, значит, все они будут дома, — и ночью Хасинто, наверное, обмочится прямо в кровать от страха перед кошмарами. Как только появились первые признаки болезни, Еванхелина перестала ходить в школу. Ее мать точно помнила, когда началась эта беда Это произошло именно в тот день, когда собралась уйма лягушек, но она была убеждена, что это не связано с болезнью девочки.

Однажды утром у железнодорожного переезда были замечены две толстые и горделивые лягушки: они словно осматривали окрестности. Вскоре откуда-то появилось множество других: небольших — из прудов, средних размеров — из ям и колодцев, белых — из акведука, серых — из реки. Кто-то встревожился и созвал всех на них посмотреть. Меж тем земноводные, выстроившись в аккуратные шеренги, организованно пустились в путь. По дороге к ним присоединялись другие; вскоре внушительное зеленое множество направилось к шоссе. Новость облетела округу, появились любопытные: кто пешком, кто — верхом или на автобусе, и все говорили об этом невиданном чуде. Застопорив движение машин, огромная живая мозаика запрудила проезжую часть главной шоссейной магистрали, ведущей в Лос-Рискос. Какой-то грузовик необдуманно попытался двинуться вперед, но заскользил по мертвым, раздавленным тушкам и под ликование собравшихся детей перевернулся, а они вмиг растащили рассыпавшийся по кустам товар. Полиция, облетев район на вертолете, обнаружила, что двести семьдесят метров шоссе покрыто лягушками настолько плотно, что сверху они были похожи на живой блестящий мох. Новость передали по радио, и вскоре из столицы прибыли журналисты вместе с китайским экспертом из ООН: он утверждал, что в детстве видел подобное явление в Пекине. Выйдя из темного автомобиля с официальными номерными знаками, он приветствовал собравшихся, поклонившись налево и направо, а толпа разразилась аплодисментами, — вероятно, его спутали с дирижером хорового общества. Понаблюдав несколько минут за этой желатинообразной массой, человек с Востока заключил, что нет причин для тревоги: речь идет лишь о собрании лягушек. Это повторила пресса, а поскольку были времена бедности и безработицы, то стали подшучивать, мол, за неимением манны небесной Бог послал лягушек, чтобы избранный им народ готовил их с чесноком и кориандром.[15]

Когда с Еванхелиной случился приступ, участники сборища уже рассеялись, а телеоператоры снимали с деревьев свое оборудование. Было двенадцать дня, омытый дождем воздух сверкал чистотой. Еванхелина была в доме одна, а Дигна с внуком Хасинто кормила свиней отходами с кухни. Мельком поглядев на лягушек, они поняли, что ничего интересного там нет, просто сборище противных животных, — поэтому вернулись к свои делам. Пронзительный крик и звон разбитой посуды возвестили о том, что в доме что-то случилось. Еванхелину они нашли на полу: упираясь в пол затылком и пятками, она выгибалась дугой, изо рта ее шла пена, а вокруг валялись черепки разбитых чашек и тарелок.

Мать испугалась и сделала первое, что пришло ей в голову: окатила девочку с ног до головы холодной водой из ведра, — но это, однако, не возымело действия, наоборот, только усилило пугающие симптомы. Когда девушка прокусила язык, изо рта хлынула розовая слизь, глаза закатились, словно провалились в бездну, тело забилось в конвульсиях, а комната вдруг наполнилась тревогой и запахом — кала. Приступ был настолько мощным, что сложенные из необожженных кирпичей толстые стены дрожали, словно внутри них билась какая-то тайная сила. Обняв Хасинто, Дигна Ранкилео закрыла ему глаза рукой, чтобы он не видел этого ужаса.

Приступ продолжался всего несколько минут, но Еванхелина была после него без сил, мать и брат напуганы до предела, а дом перевернут вверх дном. Когда, посмотрев на сборище лягушек, вернулись Иполито и другие сыновья, все уже прошло: девочка отдыхала на стуле, а мать собирала разбитую посуду.

— Ее укусил цветной паук, — поставил диагноз отец, когда ему все рассказали.

— Я осмотрела ее с головы до ног, следов укуса нет…

— Тогда, должно быть, эпилепсия.

Дигна знала природу этой болезни: домашнему имуществу ущерба она не приносила. В тот день она решила отвести Еванхелину к знахарю дону Симону.

— Лучше покажи ее врачу, — посоветовал Иполито.

— Вы знаете, что я думаю о больницах и докторах, — возразила жена, будучи уверена, что если средство от болезни существует, дон Симон его знает.

С той субботы, когда приступ произошел первый раз, прошло пять недель, но они так ничего и не придумали, чтобы облегчить ее страдания. Еванхелина помогала матери мыть посуду, утро близилось к концу, надвигался пугающий полдень.

— Дочка, приготовь кувшин для воды с мукой, — велела Дигна.

Выставляя на стол алюминиевые и железные украшенные фаянсом сосуды, Еванхелина принялась что-то напевать. В каждый сосуд она насыпала пару ложек поджаренной муки и добавляла немного меда. Позже она нальет туда холодной воды для угощения тех, кто появлялся в доме во время припадка в надежде увидеть некое чудо и извлечь из него хоть какую-нибудь пользу.

— С завтрашнего дня они не получат ничего, — ворчала Дигна — Иначе мы разоримся.

— Не говори так, жена, люди приходят, потому что любят ее. От стакана муки не обеднеем, — возразил Иполито, и она опустила голову: он мужчина и, значит, всегда прав.

Едва сдерживая слезы, Дигна поняла, что нервы у нее отказывают, — тогда она пошла за липовым цветом, чтобы заварить успокаивающий настой. Последние две недели стали Голгофой. Испытав столько горя и невзгод, никогда не жалуясь, переделав столько работы и перенеся столько забот, связанных с материнством, эта сильная и смиренная женщина была доведена до крайности навалившимся на ее семью колдовским наваждением. Она была уверена, что испробовала все доступные средства для исцеления девочки, даже водила ее в больницу, нарушив тем самым свою клятву никогда там не появляться. Но все было напрасно.

Нажимая на кнопку звонка, Франсиско хотел, чтобы Беатрис Алькантары дома не было. При ней он чувствовал себя неуютно.

— Это мой товарищ Франсиско Леаль, мама, — так впервые несколько месяцев назад представила его Ирэне.

— Может быть, коллега? — ответила сеньора, не в состоянии принять революционный оттенок слова «товарищ».

С того момента оба знали, чего им ждать друг от друга, однако старались проявлять любезность, не для того, чтобы понравиться друг другу, а по привычной склонности к хорошим манерам. Беатрис незамедлительно выяснила; Франсиско из семьи бедных испанских эмигрантов, из той интеллигенции, что работает по найму в кварталах среднего класса С самого начала у нее возникло подозрение: его ремесло фотографа, ранец и мотоцикл — не атрибуты богемы, а выражение четкого жизненного замысла, и этот замысел с ее представлениями не совпадал. Ее дочь Ирэне часто встречалась с довольно странными людьми, но мать не возражала — все равно это было бесполезно. Однако она как могла воспротивилась ее дружбе с Франсиско. Ей отнюдь не хотелось увидеть Ирэне осчастливленной его товарищескими отношениями, тесными узами совместной работы, и она даже не представляла себе, как это может отразиться на помолвке с капитаном. Беатрис считала Франсиско опасным: даже она сама подпадала под очарование темных глаз, длинных пальцев и спокойного голоса фотографа.

Со свой стороны, с первого взгляда Франсиско догадался о классовых предрассудках и образе мыслей Беатрис. Сожалея в душе, что она мать его лучшей подруги, он установил между ними дистанцию и ограничился лишь вежливым обращением.

Подойдя к дому, он снова загляделся на окружавшую его широкую стену: она была сложена из округлых речных камней и окаймлена карликовой растительностью, проклюнувшейся влажной зимой. Скромная металлическая табличка гласила «Дом престарелых», а ниже было добавлено соответствующее чувству юмора Ирэне название: «Божья воля». Его всегда поражал контраст между ухоженным садом, где скоро расцветут далии,[16] глицинии, розы и гладиолусы — взрыв аромата и цвета — и немощью жильцов первого этажа здания, превращенного в жилище для престарелых На верхнем этаже все было воплощением гармонии и тонкого вкуса Там были восточные ковры, изящная мебель и приобретенные Эусебио Бельтраном еще до исчезновения произведения искусства Дом был похож на другие строения этого квартала но в силу необходимости Беатрис кое-что перестроила однако старалась по мере возможности сохранить фасад без изменения, чтобы с улицы дом выглядел так же внушительно, как и соседние. В этом смысле она была очень щепетильна Она не заключала договоров со стариками, но с удовольствием играла роль благодетельницы: бедняжки, куда им податься, если мы о них не позаботимся?

Такую же осторожность она проявляла относительно своего мужа Ей было удобнее обвинять его в том, что он сбежал с бабенкой неизвестно куда, чем обнаружить причины другого рода На самом деле, она подозревала, что его исчезновение не связано с любовным приключением; скорее всего, органы по наведению порядка случайно пристукнули его, или он гниет где-то в тюрьме, — сколько подобных историй она слышала за последние годы. Не только в ее голове роились эти черные мысли. Сначала ее подружки подозрительно на нее поглядывали, шушукаясь за спиной, мол, Эусебио Бельтран попал в лапы властей, а значит, водится за ним какой-то грешок: может быть, он коммунист, затесавшийся, как многие другие, среди приличных людей. Беатрис не хотелось вспоминать о телефонных угрозах и издевательствах, об анонимных записках, просунутых под дверь, а тем более о том, что она никогда не забудет, — как на ее кровать вывалили мусорный бак. В тот вечер в доме никого не было: ушла даже Роса Когда они с дочерью вернулись из театра, все было как будто в порядке, насторожило лишь то, что молчит собака Ирэне стала искать ее, а Беатрис шла за ней по комнатам и везде зажигала свет. И вдруг, остолбенев от изумления, они увидели, что на кроватях навалены горы мусора — пустые консервные банки, грязная шелуха и скорлупа, испачканные калом бумажки. Клео они нашли в шкафу: собака была заперта и казалась мертвой, — только через пятнадцать часов она пришла в себя от снотворного. В ту ночь Беатрис глядела на горы мусора и дерьма на ее кровати, не постигая смысла этой выходки. Она не могла представить себе, кто принес эти пакеты с мусором, открыл отмычкой дверь, усыпил собаку и все обгадил. В то время на первом этаже не было дома престарелых, а из прислуги, кроме Росы и садовника, никого не держали.

— Никому, дочка, об этом не говори. Это стыдно и оскорбительно, — плакала Беатрис.

— Выброси это из головы, мама. Разве не видишь, что это дело рук сумасшедших? Не беспокойся.

Однако Беатрис Алькантара догадывалась, что так или иначе эта оскорбительная выходка связана с ее мужем, — и снова в душе прокляла его. В ее памяти всплыл до мельчайших деталей тот вечер, когда Эусебио Бельтран бросил ее. В те дни он был занят сделкой по продаже овец мусульманам и филантропической скотобойней, что привело его к банкротству. Уже более двадцати лет они были женаты, но к тому времени терпение Беатрис иссякло. Больше она не могла выносить его равнодушия, многочисленных измен, его возмутительной манеры тратить деньги на серебристые авиэтки,[17] скаковых жеребят, эротические скульптуры, банкеты в ресторанах, рулетку и расточительные подарки другим женщинам. Вступив в зрелый возраст, ее муж не успокоился, наоборот, недостатки его усугубились: по мере того как на висках появлялась седина, а в уголках глаз морщины, его авантюрные стремления расцветали махровым цветом. Он вкладывал капитал в бессмысленные затеи, пропадал неделями в экзотических путешествиях, начиная с поездки в обществе эколога из одной северной страны на край континента и кончая одиночным плаванием через океан на плоту, приводимом в движение непредсказуемыми ветрами. Его симпатичный облик пленял всех вокруг, за исключением собственной жены. Во время одной из ссор она не выдержала и обрушила на него поток оскорблений и упреков. Будучи воспитанным человеком, не привыкшим к насилию, он, улыбаясь, поднял руку, останавливая ее, и сказал, что выйдет за сигаретами. Он ушел, и больше о нем никогда не слышали.

— Он сбежал из-за долгов, — заключила Беатрис, когда доводы в пользу увлечения другой женщиной оказались неубедительными.

Он исчез бесследно, не было обнаружено даже трупа В последующие годы ей пришлось приспосабливаться к новому положению ценой неимоверных усилий и делать вид перед подругами, что жизнь идет нормально. Одинокая и безмолвная, она обходила больницы, воинские части и консульства, наводя о нем справки. Сблизившись со знакомыми из высших кругов, она начала вести тайное расследование с помощью детективного бюро, но никто не мог его обнаружить. Устав в конце концов от хождений по разным конторам, она решила обратиться в викарию.[18] В ее кругу такой шаг был расценен отрицательно, поэтому она не осмелилась обсудить этот вопрос даже с Ирэне. Это учреждение архиепископства было известно как прибежище опасно настроенных священников, оказывающих помощь противникам режима Это была единственная организация, находившаяся в состоянии войны с правительством; ее возглавлял Кардинал,[19] поставивший непререкаемую власть церкви на службу гонимым, независимо от их политической принадлежности. Еще до того, как обратиться сюда за помощью, Беатрис высокомерно считала, что власти должны были стереть с лица земли эту организацию, а Кардинала и его мятежных приближенных бросить за решетку. Но и здесь ее усилия оказались напрасными: ее мужа, казалось, унес из жизни ветер забвения.

Неопределенность расшатала нервную систему Беатрис. Друзья советовали ей пойти на курсы йогов и восточной медитации, чтобы погасить постоянное напряжение. С трудом став на голову, воздев ноги к потолку, дыша через пупок и погрузив мозг в нирвану, ей удавалось не думать о своих проблемах, но она не могла находиться в таком положении весь день, и, когда она снова начинала размышлять о себе, ее сердце цепенело от уготованной ей судьбы. Она стала женой исчезнувшего человека Много раз она говорила что в стране никто не может пропасть, все это антипатриотические выдумки. Когда по четвергам она видела, как женщины с искаженными горем лицами проходят по площади с фотографиями пропавших родных и близких на груди, она говорила, что им платит Москва Она никогда не могла представить себя в положении этих матерей и жен, разыскивающих своих близких Перед законом Беатрис была не вдова: ею она станет не ранее, чем через десять лет, когда будет выдано свидетельство о смерти мужа. Она не могла стать хозяйкой имущества, оставленного Эусебио Бельтраном, не могла даже бросить вызов его скользким компаньонам, пустившим на ветер акции его предприятий. Она так и осталась в своем особняке, стараясь держаться как обедневшая герцогиня, чтобы поддерживать привычный образ жизни дамы из богатого квартала Изнывая под бременем расходов, она чуть было не облила дом бензином и не предала его огню, чтобы потом получить за него страховку, но тут Ирэне пришла в голову остроумная идея сдать первый этаж в аренду.

— Сейчас, когда столько семей уезжают за границу[20] и не могут взять с собой стариков, мне кажется, мы просто окажем им услугу, если возьмем на себя заботу о них. Кроме того, у нас будет небольшой доход, — убеждала Ирэне.

Так они и сделали. Первый этаж был разделен перегородками на несколько комнат, были оборудованы новые туалеты, а в коридорах установлены перила, чтобы неуверенно держащиеся на ногах старики могли о них опираться; ступеньки были закрыты щитами, по которым могли ездить инвалидные коляски, а на стенах развешены радиодинамики, чтобы легкая музыка могла развеять тоску или улучшить настроение, правда, без учета того, что среди обитателей могут быть глухие.

Беатрис с дочерью разместились на верхнем этаже; с ними жила и служанка Роса, работавшая у них с незапамятных времен. Мать украсила жилье всем лучшим, что у нее было, избегая любой вульгарности, и стала жить за счет поступлений от пациентов «Божьей воли». Если нужда начинала стучать в дверь с особой настойчивостью, она, действуя как можно незаметней, продавала какую-нибудь картину, что-нибудь из серебра или одну из многочисленных приобретенных когда-то драгоценностей, как бы возмещая себе убытки за те подарки, что делал ее муж своим любовницам.

Ирэне сожалела, что мать терзалась такими пошлыми проблемами. Ее устраивало самое скромное жилище, а дом должен быть таким, чтобы в нем находилось побольше постояльцев, — тогда можно будет покрыть все расходы с лихвой. Однако Беатрис предпочитала работать до изнеможения и идти на любые уловки, лишь бы сохранить внешнее благополучие. Отказ от дома означал бы публичное признание своей бедности. Взгляды на жизнь матери и дочери очень разнились. Не сходились они и в оценке Эусебио Бельтрана. Беатрис считала его негодяем, способным на мошенничество, двоеженство или какой-нибудь другой вероломный шаг, что и заставило, вероятно, его бежать, поджав хвост. Но если это говорилось в присутствии Ирэне, та бурно восставала против матери. Девушка обожала отца, отказывалась верить в его гибель и еще решительнее не признавала его недостатков. Ее не интересовали причины, побудившие его исчезнуть из привычного мира Ее любовь к отцу была безоговорочна Как неоспоримая ценность, в ее памяти хранился образ отца — элегантного мужчины с профилем патриция, с великолепным характером — смесь добропорядочных чувств и сильных страстей — они-то и толкали его на разные авантюры. Эти эксцентрические черты его характера приводили Беатрис в ужас, но Ирэне именно о них вспоминала с наибольшей теплотой.

Эусебио Бельтран был младшим сыном в семье зажиточных землевладельцев; из-за его склонности сорить деньгами и без конца радоваться жизни старшие братья считали его неисправимым верхоглядом, отличающимся от прижимистых и мрачноватых родственников. Как только умер отец, братья поделили наследство, отдали Эусебио его часть и больше не захотели с ним знаться. Эусебио продал свои земли и уехал за границу, где в течение нескольких лет пустил по ветру все — до последнего сентаво — на свои царские развлечения, как и полагалось такому вертопраху. На родину он вернулся на грузовом судне, и одного этого было достаточно для его полной компрометации в глазах любой девушки на выданье, но Беатрис Алькантара влюбилась в его аристократическую стать, фамилию и ауру, что его окружала. Она принадлежала к среднему классу и с детства мечтала о продвижении по социальной лестнице. Ее капитал состоял из красоты, уточненных манер и нескольких несложных английских и французских фраз, — их Беатрис выдавала с такой непринужденностью, что, казалось, она вполне владеет этими языками.

Хорошее воспитание позволяло ей играть достаточно заметную роль в салонах, а мастерство следить за собой снискало ей славу элегантной дамы. Эусебио Бельтран практически был разорен, и многие другие стороны его жизни тоже оставляли желать лучшего, но он был уверен, что это временный кризис, полагая, что люди его породы непотопляемы. Кроме того, он был радикалом. Радикалистскую идеологию тех лет можно резюмировать несколькими словами: помогать друзьям, поносить врагов, а в остальном — вершить справедливость. Друзья его поддерживали, прошло совсем немного времени, и он стал играть в гольф в самом престижном клубе, получил абонемент в муниципальный театр и ложу на ипподроме. Благодаря своему обаянию и внешности британского джентльмена, ему удалось завести компаньонов для разного рода предприятий. Он стал жить широко — по-другому ему казалось глупо, — и женился на Беатрис Алькантаре, поскольку испытывал слабость к красивым женщинам. Когда они встретились во второй раз, Беатрис без обиняков спросила о его намерениях: она не хотела терять время впустую. Ей уже исполнилось двадцать пять лет, и не хотелось тратить целые месяцы на бесполезное кокетство; ей нужен был муж Эта прямота позабавила Эусебио, но когда она отказалась появляться с ним вместе, то он понял — она говорила всерьез. Он поддался минутному порыву, предложив ей выйти за него замуж, и ему не хватило всей жизни, чтобы об этом сожалеть. У них родилась дочь Ирэне — наследница ангельской рассеянности бабушки по отцовской линии и неизменно хорошего настроения отца Пока девочка подрастала, Эусебио Бельтран прокрутил несколько дел: некоторые оказались доходными, другие — откровенно неудачными. У него было незаурядное воображение: лучшим тому доказательством стала его кокосоуборочная машина. В один прекрасный день в каком-то журнале он прочитал, что ручной сбор кокосов значительно повышает их цену. Каждый раз туземец должен был залезть на пальму, сорвать орех и спуститься вниз. На подъем и спуск уходило много времени, некоторые туземцы падали с пальмы, что приводило к непредвиденным расходам. Он решил найти другой способ. Три дня он провел в своем кабинете взаперти, терзаемый кокосовой проблемой, о самих кокосах, кстати, не имея никакого представления, поскольку тропики как-то выпали из поля его внимания во время путешествий, дома же экзотических продуктов не ели. Но он навел справки, изучил диаметр и вес фрукта, а также климат и почву, пригодные для его возделывания, пору сбора урожая, время созревания и другие детали. Потом видели, как часами он работал над чертежами, и результатом подобного усердия явилось изобретение кокосоуборочной машины, способной собрать за час удивительно большое количество кокосов. Он пошел в патентное бюро и запатентовал эту наклонную башню, снабженную складывающимся рукавом, несмотря на шутки родственников и друзей, которые тоже понятия не имели, как на самом деле выглядят кокосы, и видели их только на шляпах танцовщиц мамбо или натертыми на свадебном пироге. Эусебио Бельтран пророчил, что придет день, и его кокосоуборочная машина для чего-нибудь да пригодится, и время показало его правоту.

Для Беатрис и ее мужа этот период жизни был сплошным мучением. Эусебио был готов резать по живому и навсегда порвать с надоевшей ему женой; она преследовала его, как мотив старой песни. Но Беатрис всячески этому противилась, а основной причиной было навязчивое желание мучить его и не допускать нового союза с любой из ее соперниц. Основной ее довод состоял в том, что Ирэне нужна полноценная семья. И скорее придется переступить через мой труп, говорила Беатрис, чем страдание коснется моей дочери. Муж почти был готов это сделать, но предпочел в конце концов купить свою свободу. Три раза он предлагал ей приличные денежные суммы за позволение уйти с миром, и столько же раз жена принимала их, но в последний миг, когда у адвокатов готовы были все документы и оставалось только поставить обещанную ею подпись, отказывалась. Частые баталии только укрепляли их ненависть. По этой и по тысяче других причин, которые она чувствовала, Ирэне не оплакивала отца Сомнений не оставалось: он сбежал, чтобы освободиться от своих пут, долгов и жены.

Когда Франсиско Леаль позвонил в дверь дома, ему открыла Ирэне, у ног которой лежала Клео. Девушка уже была готова ехать: на ней был жилет, на голове косынка, в руках магнитофон.

— Ты знаешь, где живет эта святая? — спросил он.

— В Лос-Рискосе — в часе езды отсюда.

Они оставили собаку дома, сели на мотоцикл и уехали. Утро стояло яркое, теплое и безоблачное.

Они проехали через весь город — тенистые богатые кварталы с пышными деревьями и роскошными особняками, невзрачную и шумную часть, где жил средний класс, и широкие пространства кварталов бедноты. Мотоцикл летел стремительно, как птица, и Франсиско Леаль, ощущая Ирэне, прижавшуюся к его спине, думал о ней. Впервые он увидел ее одиннадцать месяцев назад — до этой зловещей весны, и тогда ему показалось, что она появилась из какой-нибудь сказки про морских разбойников и принцесс: она действительно представлялась ему чудом, просто никто, кроме него, этого не замечал.

В те дни он искал работу, совершенно не связанную с его профессией. Его частную консультацию не посещали, она приносила только убытки. Его тогда уволили из университета закрыли психологическое отделение — рассадник, как считали власти, вредных идей. Месяцы постоянной ходьбы по лицеям, больницам и предприятиям не дали результатов; в душе росли уныние и убежденность, что годы учебы и докторская степень, полученная за границей, в новом обществе никому не нужны. И дело не в том, что все человеческие тягости нашли свое разрешение, а население страны вдруг оказалось счастливым, а в том, что богатые проблем не чувствовали, а остальные, хотя и отчаянно в этом нуждались, не могли себе позволить оплачивать консультации психолога. Они молча терпели, сжав зубы.

Полная благих намерений в отрочестве, через двадцать лет жизнь Франсиско Леаля в глазах любого беспристрастного наблюдателя являла собой картину полного краха, и это было справедливо. На время пришли успокоение и уверенность в себе в связи с подпольной деятельностью, но нужно было вносить свой вклад в бюджет семьи. Стесненность в средствах в доме Леалей стала превращаться в бедность. Он держал себя в руках, пока не убедился, что все двери перед ним закрыты, но однажды вечером на кухне, где мать готовила ужин, спокойствие оставило его, и он совсем пал духом. Видя, в каком он состоянии, мать вытерла руки о передник, сняла с конфорки соус и обняла его, как делала, когда он был мальчиком.

— Психология, сынок, не единственный свет в окне. Вытри нос и поищи что-нибудь другое, — сказала она.

Раньше Франсиско не думал о смене профессии, но слова Хильды помогли ему увидеть другие пути. Решительно отбросив жалость к самому себе, он перебрал в уме все, что умел делать, пытаясь выбрать какое-нибудь денежное, но не лишенное приятности занятие. Для начала выбор пал на фотографию, где у него будет не так уж много конкурентов. Несколько лет тому назад он купил японский фотоаппарат со всеми необходимыми принадлежностями, и сейчас, казалось ему, наступило время стряхнуть с него пыль и пустить в дело. Сунув в папку несколько сделанных раньше снимков и покопавшись в телефонном справочнике, кому бы предложить свои услуги, он наткнулся на какой-то женский журнал,[21] куда и направился.

Редакция занимала верхний этаж ветхого здания; на портике золотыми буквами было выбито имя основателя издательства.[22] В пору подъема культуры, когда была сделана попытка приобщить всех к празднику знаний и пороку обилия информации, а печатной бумаги продавалось больше, чем хлебных караваев, владельцы решили украсить здание, дабы не отстать от безумного энтузиазма, охватившего всю страну. Начали с первого этажа: украшали одну за другой стены, обшивая их ценными породами дерева в нижней, цокольной, части; старую мебель заменили на новые письменные столы из алюминия и стекла, ликвидировали окна, заменив их верхним светом, закрыли лестницы, где оборудовались вделанные В стену и пол сейфы и устанавливались электронные устройства, открывавшие и закрывавшие двери, как по волшебству. Этажи превратились в лабиринты, когда внезапно была изменена регламентация деловой деятельности. Декораторы так и не добрались до шестого этажа, где сохранилась мебель неопределенного цвета, доисторические архивные ящики и постоянная протечка на потолке. Это скромное помещение имело мало общего с роскошным еженедельником, издававшимся здесь. Всеми цветами радуги пестрели его глянцевые страницы с дерзкими феминистскими репортажами и обложки, с которых улыбались королевы красоты в воздушных одеяниях. Однако в последнее время из-за цензуры им приходилось помещать темные пятна на обнаженные груди и использовать эвфемизмы для обозначения запрещенных понятий, таких как «аборт», «задница» и «свобода».

Этот журнал Франсиско Леалю был известен: пару раз он покупал его для матери. Запомнилось только имя Ирэне Бельтран, журналистки, писавшей в нем с достаточной смелостью — редкая заслуга в те времена Поэтому, явившись в приемную, он захотел поговорить именно с ней. Его провели в просторную светлую комнату с большим окном, выходившим на величественные горы — эти могучие стражи города Он увидел четыре стола с пишущей машинкой на каждом, в углу — вешалку, на которой висел костюм из блестящей ткани. Одетый в белое, изнеженного вида юноша расчесывал девушку, другая, ожидая своей очереди, сидела неподвижно, словно истукан, погрузившись в созерцание собственной красоты. Франсиско указали на Ирэне Бельтран. С первого взгляда его поразило выражение ее лица и странная копна спутанных, падающих на плечи волос. Она, кокетливо улыбаясь, подозвала его, и тут он понял, что эта девушка легко может завладеть его мыслями, ибо это ее облик он смутно различал на страницах первых книг детства и в отроческих грезах. Когда он подошел, смелость его испарилась, и он в растерянности стоял перед ней, не в силах оторвать взгляд от ее оттененных макияжем глаз. Обретя наконец голос, он представился.

— Ищу работу, — сказал он, кладя на стол папку со своими фотографиями.

— Ты в черных списках? — прямо спросила она, не понижая голоса.

— Нет.

— Тогда можем поговорить. Подожди меня в коридоре: я закончу, и мы поговорим.

Лавируя между столами и лежащими на полу открытыми чемоданами с меховыми боа и шубами, напоминавшими добычу после сафари, Франсиско вышел. В дверях он столкнулся с парикмахером Марио: расчесывая на ходу белокурый парик, тот скользнул мимо, успев проинформировать, что в этом году в моде блондинки. Франсиско ждал в приемной, как ему показалось, недолго: его отвлек необычный показ модного нижнего белья, потом конкурс детей, рассказывавших сказки, выступление изобретателя, решившего обнародовать свой мочепотокомер — новый прибор по измерению направления и интенсивности мочевой струи, затем жалобы одной пары на сексуальные нарушения, которые привели их на консультацию по вопросам любви, и женщина с черными, как смоль, волосами, представившаяся составительницей гороскопов и предсказательницей. Увидев его, она удивленно остановилась и, словно ей открылось предвестие, воскликнула:

— У тебя на лбу написано: ты испытаешь сильную страсть.

С последней своей подругой Франсиско порвал несколько месяцев назад и впредь решил держаться подальше от любовных переживаний. Он сидел как наказанный школьник, чувствуя себя смешным и не зная, что сказать. Ощупав ему голову ловкими пальцами и осмотрев ладони его рук, женщина объявила его Стрельцом, хотя он должен был быть Скорпионом, ибо отмечен знаками пола и смерти, прежде всего — смерти.

Гадалка наконец к удовлетворению Франсиско ушла он не разбирался в знаках Зодиака и не верил в хиромантию, гадание и прочий бред. Вскоре появилась Ирэне Бельтран, и он смог ее рассмотреть. Она оказалась такой, какой он себе и представлял. На ней была длинная юбка из ткани ручной работы, блузка из холста, на талии — вязанный в резинку пояс, а на бедре — набитая, как у почтальона, кожаная сумка Она протянула ему маленькую ладонь с короткими ногтями: на каждом пальце было по кольцу, а на запястье — браслет-погремушка из бронзы и серебра.

— Тебе нравится вегетарианская кухня? — спросила она и, не дожидаясь ответа, взяла его под руку и увлекла за собой вниз по лестнице: лифты работали с перебоями, как и многое другое в этом издательстве.

Когда они вышли на улицу, солнце пролило сноп света на волосы Ирэне, и Франсиско подумал, что никогда еще ему не доводилось видеть столь необычное зрелище. Он не смог справиться с желанием протянуть руку и коснуться ее волос.

Ирэне улыбнулась: она уже привыкла вызывать восхищение, поскольку в этих местах подобного цвета волосы были в диковинку. Оказавшись на углу улицы, они остановились, и Ирэне, вынув конверт с маркой, опустила его в почтовый ящик.

— Оно для того, кому никто не пишет, — загадочно сказала она.

Через два квартала они нашли маленький ресторанчик, где собирались долгожители, спириты, богема, студенты и больные язвой желудка В этот час ресторанчик был набит битком, но она оказалась здесь завсегдатаем. Метрдотель поздоровался с ней, назвав по имени, и, отведя в уголок, усадил их за деревянный, покрытый клетчатой скатертью стол. Сразу же был подан обед, а к нему фруктовые соки и темный хлеб, обсыпанный орехами и изюмом. Окидывая друг друга изучающими взглядами, они, смакуя, медленно ели. Вскоре между ними возникло доверие, и она заговорила о своей работе в журнале, где писала то о мощных гормональных инъекциях, которые, как пуля, выстреливают в руку, чтобы избежать зачатия, то о масках из морских водорослей, разглаживающих следы возраста на коже, то о любви принцев и принцесс из королевских династий Европы, то о демонстрациях внеземной или пасторальной моды, в зависимости от капризов сезона в Париже, а также на другие темы разного характера О себе она сказала что живет с матерью, старой служанкой и собакой Клео. Кроме того, добавила она, четыре года назад ее отец вышел за сигаретами и навсегда исчез из их жизни. Но о своем женихе — армейском капитане Густаво Моранте — не упомянула. О его существовании Франсиско узнал много позже.

На десерт им подали собранные в теплых северных районах плоды папайи[23] в сиропе. Предвкушая удовольствие, она ласково посмотрела на блюдо и погладила плоды ложкой. Франсиско понял: эта девушка как и он, не чужда земных наслаждений. Не доев сладкое, она оставила кусочек на тарелке.

— Позже я полакомлюсь им в воспоминаниях, — пояснила она — А теперь расскажи мне о себе…

Естественная склонность характера и особенности профессии приучили его быть немногословным; в нескольких фразах он рассказал ей, что уже порядочное время не может найти работу как психолог, поэтому ищет любое достойное занятие. Фотография, по его мнению, неплохой вариант, но ему не хочется превращаться в одного из нищенствующих любителей, оказывающих услуги на свадьбах, крестинах и днях рождения; поэтому он решил прийти в журнал.

— Завтра у меня интервью с проститутками. Хочешь пойти со мной и сделать пробные снимки? — спросила Ирэне.

Франсиско сразу же согласился. Но мысль о том, что слишком легко зарабатывать на жизнь, нажимая на затвор фотоаппарата, а не помогая ближним своим добытыми в поте лица за годы учебы опытом и знаниями, повергла его в уныние, однако он поспешил прогнать эти смутные ощущения.

Когда принесли счет, она открыла сумочку, но Франсиско получил, как говорил его отец, джентльменское воспитание — революционный пафос не исключает вежливости, — так что он успел взять счет раньше, обставив таким образом эмансипанток с их успехами в кампаниях за равенство, чем неприятно удивил молодую журналистку.

— Ты без работы, позволь заплатить мне, — попыталась она ему втолковать. В последующие месяцы это стало одной из немногих причин для их препирательств.

Вскоре Франсиско Леаль столкнулся с первыми неудобствами своей новой работы. На следующий день он направился с Ирэне в район красных фонарей, убежденный, что она уже раньше там бывала Но это оказалось не так. Они приехали в квартал публичных домов, когда уже смеркалось, и стали прогуливаться по улицам с таким растерянным видом, что многие потенциальные клиенты стали приставать к девушке, спрашивая, какая у нее такса Понаблюдав немного, Ирэне подошла к одной смуглянке, стоявшей на углу, под многоцветными огнями неоновых реклам.

— Извините, сеньорита, вы — проститутка?

Франсиско изготовился защитить Ирэне в случае, если та вдруг получит заслуженный удар сумкой, но ничего подобного не случилось, наоборот, смуглянка выкатила свои груди — они походили на пару шаров — им было тесно в ее готовой лопнуть блузке — и улыбнулась, украсив ночь блеском одного золотого зуба.

— К твоим услугам, детка, — откликнулась она Ирэне принялась объяснять, почему они здесь, а проститутка предложила свое сотрудничество с той охотой, с какой люди обычно помогают прессе. Это привлекло внимание ее подруг и некоторых прохожих. В считанные минуты выросла толпа, создав уличную пробку. Франсиско посоветовал очистить проезжую часть до того, как приедет полицейский патруль, — так всегда случается, если собираются более трех человек без разрешения полицейского управления. Смуглянка отвела их в дом «Китайский мандарин», где непринужденную беседу продолжили матрона и другие женщины, а клиенты в это время терпеливо ждали и даже соглашались участвовать в интервью, при условии, если их имена не будут названы.

Для Франсиско было непривычно задавать вопросы, связанные с интимной жизнью, вне стен своей консультации, да еще без врачебных, терапевтических целей, поэтому он покраснел, когда Ирэне Бельтран стала отрабатывать длинный вопросник: сколько часов работы за ночь, общая сумма дохода, особая такса для школьников и стариков, горести, печали и притеснения, возраст ухода и процент, выплачиваемый сутенерам и полицейским. В ее устах это исследование обретало светлый налет наивности. Когда интервью закончилось, журналистка была с ночными дамами почти что на короткой ноге, а у ее друга возникли опасения, не переселится ли она в «Китайский мандарин». Потом он узнал, что она всегда действовала именно так — вкладывала всю душу в то, чем занималась. Несколькими месяцами позже он стал свидетелем того, как она чуть было не усыновила ребенка, когда проводила анкетирование о сиротах, едва не выбросилась из самолета вслед за парашютистами и чуть не потеряла сознание от ужаса в наводненном духами особняке, где когда-то люди подолгу пребывали в страхе.

С этой ночи он всегда был рядом с ней во всех ее журналистских командировках. Доходы от фотографии послужили хорошим подспорьем бюджету Леалей, но они изменили жизнь и самого Франсиско: он получил массу новых впечатлений. С фривольностью и призрачным блеском журнальной атмосферы резко контрастировала суровая реальность консультации в городке, где жил его брат Хосе, — там Франсиско принимал три раза в неделю самых обездоленных; однако удовлетворения от этого не получал: ему казалось, что помощь его — мизерна, ибо ничто не может утешить в такой нищете. Никто в издательстве не догадывался об этой, другой стороне деятельности нового фотографа Он выглядел чем-то обеспокоенным. Даже Ирэне не знала о его тайной жизни, однако кое-что вызывало у нее любопытство. Лишь много позже, когда за спиной останется граница мрака, она откроет другое лицо своего мягкого и немногословного друга. В последующие месяцы их дружба окрепла Они не могли обходиться друг без друга, привыкли быть вместе на работе и в свободное время, выдумывая разные поводы, чтобы не расставаться. Дни текли, а они не уставали удивляться и радоваться многочисленным совпадениям: они любили одну и ту же музыку, читали одних и тех же поэтов, отдавали предпочтение сухому белому вину, вместе смеялись, вместе возмущались одной и той же несправедливостью и вместе краснели от одних и тех же оскорблений. Ирэне казалось странным, что Франсиско иногда исчезает на один или несколько дней, избегая потом давать объяснения, но она была вынуждена принять это, не задавая вопросов. Она испытывала то же самое, что чувствовал Франсиско, когда она встречалась со своим женихом, но никто из них не согласился бы признать, что это ревность.

Дигна Ранкилео проконсультировалась у дона Симона, известного во всей округе своими успехами в лечении, — они намного превосходили успехи больницы. Все болезни, говорил он, делятся на два вида: те, что проходят сами, и те, что неизлечимы. В первом случае он мог облегчить течение болезни и ускорить выздоровление, а если ему попадался неизлечимый пациент, он отправлял его к доктору в Лос-Рискос, Таким образом, он спасал свой престиж и заодно сеял семена сомнения относительно традиционной медицины. Когда пришла мать с Еванхелиной, он отдыхал в плетеном кресле у дверей дома находящегося в трех кварталах от городской площади. Лениво почесывая живот, он говорил высоким, как у качающегося на спинке кресла попугая, голосом.

— Вот привела мою младшенькую, — сказала она, краснея.

— Эта та Еванхелина — подмененная? — вместо приветствия напрямик спросил знахарь.

Дигна кивнула. Медленно поднявшись, мужчина пригласил их войти. Они прошли в полутемную просторную комнату: повсюду стояли какие-то пузырьки, висели под потолком сухие ветви с листьями и пучки трав, а на стенах в рамках — напечатанные молитвы. Это скорее было похоже на пещеру потерпевшего кораблекрушение, чем на консультацию ученого, как любил называть себя дон Симон. По его утверждению, он — дипломированный врач, получивший образование в Бразилии, а тем, кто сомневался, он совал под нос засаленный диплом с витиеватыми подписями, украшенный золотой каймой с ангелочками. Один угол комнаты был отгорожен клеенчатой занавеской. Пока мать подробно рассказывала о постигшем их несчастье, он, прикрыв глаза, сосредоточенно слушал. Иногда он исподлобья бросал взгляд на Еванхелину, изучая следы царапин на коже, ее бледное лицо, хотя от холода щеки должны были бы порозоветь, и фиолетовые тени у нее под глазами. Ему были известны эти симптомы, но для вящей убедительности он велел ей пройти за занавеску и полностью раздеться.

— Пойду осмотрю соплячку, сеньора Ранкилео, — сказал он, посадив попугая на стол, и пошел вслед за Еванхелиной.

Тщательно осмотрев ее, он велел ей помочиться в маленький ночной горшок, для изучения природы ее истечений. Подозрения дона Симона подтвердились.

— Ее сглазили.

— А это можно вылечить? — испуганно спросила Дигна Ранкилео.

— Можно, но чтобы бороться с недугом, сначала мы должны узнать, кто это сделал, понятно?

— Нет.

— Узнайте, кто ненавидит девочку, и сообщите мне: тогда я смогу ее вылечить.

— Дон Симон, никто Еванхелину не ненавидит. Она же невинное дитя. Кто мог так навредить бедняжке?

— Какой-нибудь бездушный мужчина или завистливая женщина, — предположил знахарь, осторожно посматривая на маленькие груди пациентки.

Еванхелина разразилась горькими рыданиями, а мать про себя возмутилась: ведь она не спускает с дочери глаз, уверена, что у той нет никаких любовных связей, более того, она не может и вообразить себе, кто мог бы хотеть вреда девочке, к тому же уверенность в доне Симоне уже частично поколебалась. С тех пор как она узнала, что ему изменяет жена, Дигна пришла к справедливому выводу: видимо, не так знахарь мудр, если один он в городке не догадывается, какие развесистые носит рога. Она засомневалась в диагнозе, но из вежливости не подала виду. Стараясь не обнаруживать свои мысли, она попросила у него какого-нибудь лекарства, чтобы не уходить с пустыми руками.

— Выпишите девочке витаминов, дон, вдруг все пройдет. Может быть, кроме сглаза у нее английская чума.

Дон Симон протянул ей горсть таблеток собственного изготовления и порошок из листьев, перетертых в ступке.

— Растворите это в вине и давайте ей пить два раза в день. Делайте ей также горчичные компрессы и обливайте холодной водой. Не забывайте о настое из раннего каштана. В таких случаях он всегда помогает.

— И от этого приступы у нее пройдут?

— У нее пройдет жар в животе, но пока она будет под сглазом, до тех пор не выздоровеет. Если у нее будет приступ, приведите ее ко мне: я ее заговорю.

Тремя днями позже мать с дочерью вновь оказались у знахаря для усиленного лечения: приступы у Еванхелины стали ежедневными и происходили всегда около полудня. На этот раз знахарь действовал решительно. Он отвел пациентку за занавеску и, собственноручно раздев, обмыл с ног до головы микстурой, состоящей из разных частей камфары, метиленового синего[24] и святой воды; особое внимание уделялось наиболее пораженным недугом участкам тела — пяткам, грудям, спине и пупку. От растирания и прикосновения его тяжелых ладоней, от испуга, потому что ее кожа стала небесно-голубого цвета, девочка пришла в сильное нервное возбуждение, которое чуть не закончилось обмороком. К счастью, у знахаря оказался сироп репейника это успокоило пациентку, но она продолжала дрожать и очень слабела. После заговора знахарь дал матери длинный список рекомендаций и несколько видов лечебных трав: лист осины — от беспокойства и тоски, цикорий — для сострадания, горечавку[25] — от упадка духа, дрок — от самоубийства и плача, остролист[26] — для защиты от ненависти и зависти, сосновую хвою — от угрызений совести и паники. Все эти листья, травы и соцветия, как он объяснил, нужно положить в миску, наполненную водой из источника, и выставить на свет на четыре часа, а потом кипятить на медленном огне. Для излечения невинных от любовного томления нужно, напомнил знахарь, добавлять в пищу квасцовый камень[27] и не разрешать спать в постели вместе с другими родственниками: жар, как корь, передается. В заключение он дал ей пузырек с таблетками кальция и дезинфицирующее мыло для ежедневного мытья.

За неделю девочка похудела, глаза ее помутнели, руки дрожали, желудок постоянно сводило, а приступы продолжались. Тогда, подавив внутреннее сопротивление, Дигна Ранкилео, отвела ее в больницу Лос-Рискоса, где недавно приехавший из столицы молодой врач, изъяснявшийся научными терминами и никогда не слыхавший о расстройстве желудка и перемежающейся лихорадке, а тем более о сглазе, с уверенностью заявил, что Еванхелина страдает истерией. Но, по его мнению, не следует уделять этому большое внимание, а нужно надеяться, что по завершении отрочества нервы успокоятся. Он выписал ей транквилизаторы, способные свалить быка, и заметил: если эти приступы безумия не прекратятся, нужно будет отправить девочку в психиатрическую лечебницу столицы, где ей вернут разум с помощью электрошока. Дигна пожелала уточнить: пляшут ли от истерии чашки на полках, воют ли от нее страшным воем собаки, не она ли вызывает невидимый град камней, колотящих по крыше, и дрожание мебели. Но врач предпочел не углубляться в дебри, а ограничился советом ставить посуду в более надежные места, а животных во дворе привязывать.

Как только Еванхелина начала принимать лекарства, она погрузилась в глубокую, будто смерть, спячку. С трудом удавалось заставить ее открыть глаза чтобы покормить. Ей втискивали в рот кусочек, потом обрызгивали лицо водой, напоминая таким образом, что она должна прожевать и проглотить пищу. Они были вынуждены водить ее в туалет: боялись, что, сморенная сном, она упадет в клоаку. Девочка постоянно спала а когда родители ставили ее на пол, она, сделав пару нетвердых, как у пьяной, шагов, падала на пол и с храпом засыпала Сонливость прекращалась только к полудню, уступая место привычному приступу, — именно в это время она подавала какие-то признаки жизни и просыпалась. Не прошло и недели, как выписанные в больнице таблетки перестали действовать, и девочка впала в состояние немоты и тоски: проходили дни и ночи, она не смыкала глаз и не произносила ни слова Тогда мать решила зарыть таблетки в глубокую яму на огороде, чтобы их не нашел ни один смертный.

В отчаянии Дигна Ранкилео обратилась к матушке Энкарнасьон. Та, хотя четко определила, что занимается только родами и беременностью и ни в коем случае — проявлениями бешенства по каким бы то ни было причинам, согласилась осмотреть девушку. Однажды утром матушка Энкарнасьон пришла к ним в дом, где и увидела, как Еванхелина билась в припадке, и убедилась воочию, как дрожит мебель и как ненормально ведут себя животные: это были уже не россказни, а сущая правда.

— Этой девочке нужен мужчина, — высказала она свое мнение.

Подобное утверждение обидело супругов Ранкилео. Они не могли согласиться с тем, что невинная девочка, воспитанная как собственная дочь — а к ней относились с особым вниманием, не допуская, чтобы к ней прикасались даже ее братья, — это чистое создание буйствует, будто сучка. Отметая эти доводы, повитуха покачала головой и от своего диагноза не отказалась. Она посоветовала побольше занимать девушку работой, чтобы таким образом избежать больших бед.

— Праздность и целомудрие приводят к меланхолии. Как бы то ни было, ее надо спарить: эта буря без самца у нее не пройдет.

Уязвленная до глубины души, мать совету не последовала, но прислушалась к рекомендации занять девушку работой: это вернуло Еванхелине радость и сон, но не уменьшило силу приступов.

Вскоре об этом узнали соседи и принялись крутиться вокруг дома, словно что-то вынюхивали. Наиболее смелые мозолили глаза с самой рани: они надеялись увидеть приступ вблизи и извлечь из него какую-нибудь пользу. Некоторые советовали Еванхелине, чтобы она во время приступа связалась с душами, пребывающими в чистилище, просили предсказать будущее или прекратить дождь. Дигна поняла: если дело станет достоянием общественности, то отовсюду набежит уйма народу, — они вытопчут огород, замусорят двор и будут насмехаться над ее дочерью. Если так произойдет, Еванхелина никогда не сможет найти себе достаточно смелого мужчину для вступления в брак и родить детей, в которых имеется такая нужда Поскольку от науки уже нечего было ждать, она направилась к своему евангелическому пастору, в барак, окрашенный в цвет индиго,[28] служивший свидетелям Иеговы в качестве храма Она была активным членом небольшой протестантской конгрегации,[29] и священнослужитель принял ее радушно. Она во всех подробностях рассказала о несчастье, которое обрушилось на семью, и заверила, что у дочери не было никакой грешной связи, никто и взглядом не опорочил ее, включая братьев и приемного отца.

Преподобный отец выслушал рассказ с большим вниманием. Опустившись на колени прямо на землю, он надолго погрузился в размышления, моля Господа ниспослать ему просветление. Затем наугад открыл Библию и прочитал первый попавшийся на глаза стих: «А Олоферн любовался на нее и пил вина весьма много, сколько не пил никогда, ни в день от рождения (Иудифь 12,20)». Удовлетворенный, он истолковал ответ Бога применительно к проблеме его рабы Ранкилео.

— Перестал ли пить ваш муж, сестра?

— Вы сами знаете, что это невозможно.

— Сколько лет уже я твержу вам о воздержании от алкоголя?

— Он не может: вино вошло в его кровь.

— Передайте ему: пусть он вступит в лоно Истинной Евангелической Церкви, мы сможем ему помочь. Вы хоть раз видели среди нас пьяного?

Дигна в который раз повторила доводы, оправдывавшие слабость супруга Эта история уходила корнями в прошлое — к третьему, умершему во время родов сыну. У них не было денег на гроб, и Иполито, положив невинного агнца в обувную коробку, взял ее под мышку и направился на кладбище.

По дороге, чтобы заглушить горе, он напился до потери сознания. Очнувшись некоторое время спустя, он обнаружил, что лежит в непролазной грязи, а коробка бесследно исчезла И хотя в поисках ее он облазил все вокруг, коробка так никогда и не нашлась.

— Вы только представьте себе, преподобный отец, какой это был для него кошмар. Бедняге Иполито до сих пор это снится. Он просыпается с криком: сын зовет его у преддверия рая. И как только он это вспомнит, его рука тянется к бутылке. Поэтому-то он и напивается: это не порок, а несчастье.

— У алкоголика всегда под рукой какая-нибудь отговорка Еванхелина — это трубный глас Бога Через ее болезнь Бог призывает вашего мужа измениться, пока не поздно.

— Извините, преподобный отец, но если бы Господь дал мне возможность выбора, я бы предпочла видеть Иполито истинным пьяницей, а не слышать, как по-собачьи воет или говорит мужским голосом моя дочь.

— Это грех гордыни, сестра! Кто ты такая, чтобы указывать Иегове, как вершить нашими ничтожными судьбами?

Движимый усердием, пастор с тех пор стал часто бывать дома у Ранкилео; его, как правило, сопровождали несколько набожных членов его конгрегации, чтобы помочь девушке силой совместной молитвы. Однако прошла еще одна неделя, а Еванхел пне лучше не становилось; один из таких незваных гостей, который бродил по дому во время приступа неожиданно извлек для себя пользу: споткнувшись о стул, он случайно оперся о кровать, на которой билась в судорогах девочка На другой день многочисленные бородавки у него на руке исчезли. Весть о чуде моментально облетела всю округу, и численность посетителей возросла до пугающих размеров: каждый надеялся излечиться во время припадка Еванхелины. Кто-то вспомнил забытую историю о подмененных Еванхелинах, и это еще более укрепило веру в чудо. Тогда, посчитав, что этот вопрос выходит за пределы его знаний, преподобный отец посоветовал отвести больную к католическому кюре: поскольку его Церковь древнее, у него больше опыта по части святых и их деяний.

В приходской церкви падре Сирило выслушал эту историю из уст самих Ранкилео. Он сразу вспомнил Еванхелину: она одна из всего класса приходской школы не получила первого причастия, поскольку ее мать относилась к еретической пастве протестантского священника Она была одной из заблудших овец его стада, сбитая с пути истинного протестантским славословием, но, как бы то ни было, он не вправе отказывать им в совете:

— Я буду молиться за ребенка Милосердие Господа безгранично, и, может быть, Он поможет нам, несмотря на то что вы отдалились от Святой Церкви.

— Спасибо, падре, но, помимо молитв, вы не смогли бы изгнать бесов? — робко попросила Дигна.

Священник испуганно перекрестился: эту мысль, должно быть, ей подал его протестантский соперник, — вряд ли эта крестьянка сведуща в таких материях. В последнее время Ватикан отрицательно относился к подобным ритуалам и даже избегал упоминания о демоне, словно лучше было о нем ничего не знать. У падре однако были неопровержимые доказательства существования Сатаны — этого пожирателя душ, и поэтому ему не хотелось противостоять Дьяволу с помощью таких необдуманных действий. С другой стороны, если слух о подобной практике дойдет до вышестоящей инстанции, тень скандала окончательно омрачит его старость. Однако здравый смысл подсказывал ему: внушение зачастую творит необъяснимые чудеса, и, может быть, молитва «Отче наш» и окропление святой водой больную успокоят. Падре объяснил матери, что достаточно молитв и святой воды, ибо маловероятно, что можно избавить ее дочь от дьявольской одержимости. В этом случае заклинания бесполезны. Речь идет о победе над самим Дьяволом, и немощный и одинокий приходский священник из затерянной деревушки не является достойным соперником для сил зла, если предположить, что именно эти силы причиняют страдания Еванхелине. Он велел им вернуться в лоно Святой католической церкви, поскольку подобные несчастья обычно случаются с теми, кто бросает вызов нашему Господу, связываясь с нечестивыми сектами. Однако Дигна когда-то видела, как хозяева о чем-то секретничали с падре в исповедальне прихода и как между исповедью и шушуканием святые отцы шпионят за крестьянами и доносят хозяевам обо всех мелких кражах, — поэтому она не доверяла католичеству, считая его союзником богатых и врагом бедных, что находится в вопиющем противоречии с заповедями Иисуса Христа, проповедовавшего совсем другое.

С этого дня, если позволяли дела и усталые ноги, падре Сирило тоже стал приходить в дом Ранкилео. В первый раз, когда он увидел девушку в мучительных тисках странного недуга, его твердые убеждения поколебались. Ни святая вода, ни молитвы облегчения не приносили, но, поскольку и не ухудшали ее состояния, он сделал вывод: за всей этой неприглядной картиной кроется Дьявол. Он соединился в духовном порыве с протестантским преподобным отцом. Они сошлись в том, что речь идет об умственном заболевании, а не о Божественном проявлении, и несуразные, приписываемые девочке чудеса просто недостойны внимания. Вместе они дружно клеймили предрассудки, а потом, изучив случай Еванхелины, пришли к выводу: исчезновение нескольких бородавок (которые почти всегда проходят сами), якобы улучшение погоды (которая в это время всегда и так хорошая) и сомнительное везение в азартных играх не оправдывают ореол святости, созданный вокруг девочки. Но решительные выводы падре и пастора паломничества не прекратили. Стекавшиеся к дому в надежде получить благодать паломники разделились во мнениях: одни считали, что ее припадки мистического происхождения, другие относили их на счет сатанинской порчи. Это истерия, хором твердили протестант, католик, повивальная бабка и врач из больницы Лос-Рискоса, но никто не захотел их слушать: незначительные чудеса приводили собравшихся в восторг.

Обхватив Франсиско за талию и прижавшись лицом к шероховатой ткани его куртки, Иране, с развевающимися от ветра волосами, мчалась на мотоцикле, представляя, что летит на крылатом драконе. Позади остались последние дома города. Шоссе бежало меж полей, окаймленных пронизанными светом тополями; вдали виднелись горы, окутанные голубой дымкой. Ирэне ехала на мотоцикле, как на коне; погрузившись в фантастические образы детства, она летела галопом над барханами из восточной сказки. Ей доставляли удовольствие скорость, сейсмическая дрожь бьющейся меж ног машины и ее ужасный рев, пронзающий, словно бур, кожу. Она думала о святой, к которой они направлялись, о названии репортажа, о развороте на четыре страницы с цветными фотографиями. С тех пор как несколько лет назад появился Озаренный, который шел с севера на юг, излечивая язвы и воскрешая мертвых, — о чудотворцах ничего не было слышно. Бесноватых, одержимых, юродивых и обиженных Богом всегда хватало, например, девочка, выплевывавшая головастиков, старик — предсказатель землетрясения, немой, останавливающий взглядом машины и механизмы, — это она проверила сама, когда брала у него интервью, объясняясь с ним знаками, а потом никак не могла заставить ходить свои часы. Но кроме того Озаренного, долгое время никто не стремился облагодетельствовать человечество. С каждым днем становилось все труднее находить увлекательный материал для журнала В стране, казалось, ничего интересного не происходит, а если что и случалось, цензура публикацию не разрешала Ирэне сунула окоченевшие от холода руки под куртку Франсиско, чтобы их отогреть. Она коснулась его худой груди, где прощупывались сухожилия и кости: тело Франсиско так отличалось от литой мускулатуры Густаво, который занимался фехтованием, дзюдо и гимнастикой и каждый день вместе с солдатами делал пятьдесят подтягиваний, — он никогда не требовал от своих подчиненных того, что не мог выполнить сам. Я для них, говорил он, как отец: строгий, но справедливый. Когда они встречались в полумраке гостиничных номеров, где занимались любовью, он с гордостью за свою стать снимал одежду и ходил по комнате обнаженный. Она любила его загорелое, дубленное солью и ветром тело, закаленное физическими упражнениями, гибкое, сильное и ладное. Ей нравилось смотреть на него, порой, лаская его, она восхищалась им, но испытывала при этом некую отстраненность. Где он может быть сейчас? Вероятно, в объятиях другой женщины. Несмотря на письменные заверения в верности, Ирэне, зная потребности его натуры, легко представляла его в обществе шоколадных мулаток, наслаждающихся его телом. Когда он был на полюсе,[30] ситуация была иная: в страшные морозы, где рядом были только пингвины и семеро привыкших обходиться без любви мужчин, воздержание было необходимым. Однако в тропиках — и в этом девушка была уверена — жизнь капитана протекала иначе. Поймав себя на том, что ее это мало волнует, она улыбнулась и безуспешно попыталась вспомнить, когда ревновала своего жениха в последний раз.

Шум мотора напомнил ей песню Испанского Легиона, которую часто вполголоса напевал Густаво Моранте:

Я нещадно бит судьбою, ран не счесть, поверьте, но всегда готов я к бою. Вьется знамя надо мною, ведь жених я смерти!

Дернуло же ее спеть этот куплет в присутствии Франсиско: с тех пор он называл Густаво «Женихом Смерти». Но Ирэне на это не обижается. В действительности она мало думала о любви и не размышляла о своей длительной связи с офицером: она вошла в ее жизнь естественно, ибо была вписана в ее судьбу с детства Ей столько раз говорили: Густаво Моранте — идеальная пара для нее, — и она наконец, в это поверила, не особенно задумываясь над своими чувствами. Он был основательный, надежный, мужественный, прочно вписывающийся в ее существование. Себя же Ирэне ощущала несущейся по ветру кометой, а порой, страшась своего внутреннего бунта, не могла не поддаться искушению и начинала думать о каком-нибудь человеке, способном сдержать ее порывы. Однако подобные мысли посещали ее ненадолго. Когда она задумывалась о своем будущем, на нее нападала тоска, поэтому, пока было возможно, предпочитала жить безоглядно.

Для Франсиско отношения Ирэне и ее жениха рисовались как шаткий союз двух одиноких людей со множеством разлук. Если бы им представился случай побыть вместе некоторое время, говорил он, они сами бы поняли, что их соединяет лишь сила привычки. Они не чувствовали потребности в этой любви: их встречи были спокойными, а разлуки — продолжительными. По его мнению, в глубине души Ирэне хотела бы до конца своих дней оттягивать свадьбу и жить в некой условной свободе; изредка бы встречалась с ним и по-щенячьи резвилась. Получалось, что брак ее пугал, поэтому она выдумывала массу поводов, чтобы отложить замужество, ибо понимала, что, обвенчавшись с этим метящим в генералы принцем, должна будет отказаться от шокирующих нарядов, бряцающих браслетов и неупорядоченной жизни.

В это утро, пока по дороге к Лос-Рискосу мотоцикл глотал пространство, пастбища и холмы, Франсиско подсчитывал в уме, как мало времени осталось до возвращения Жениха Смерти. С его появлением все изменится: исчезнет счастье последних месяцев, когда Ирэне была с ним, прощайте волнующие мечты, каждодневное удивление, радость ожидания и ее очередные несуразные начинания, вызывавшие у него улыбку. Ему нужно будет проявлять большую осторожность, говорить только о пустяках и стараться не вызывать подозрений. До сих пор между ними, казалось, существовал негласный договор, его подруга воспринимала мир простодушно, не замечая едва уловимых признаков двойной жизни Франсиско, по крайней мере, никогда не задавая вопросов. С ней у него не было надобности в мерах предосторожности, но приезд Густаво Моранте обязывал быть осмотрительным. Свои отношения с Ирэне Франсиско очень ценил и хотел сохранить их такими, какие они есть. Ему не хотелось омрачать их дружбу умолчанием и ложью, но он понимал, что скоро это станет неизбежным. Сейчас, когда он ехал на мотоцикле, ему не хотелось останавливаться, ехать бы так до самого горизонта, куда не доставала бы тень капитана, — проехать всю страну, все континенты и моря — с Ирэне, которая обнимает его за талию. Поездка показалась ему недолгой. Как только они свернули на узкую тропинку, их окружили широкие пшеничные поля, покрытые в эту пору будто зеленым пухом. Он грустно вздохнул: они прибыли к месту назначения.

Без труда нашли дом, где живет святая. Их поразила стоявшая вокруг тишина и безлюдье; они ожидали увидеть здесь наивных, жаждущих поглазеть на чудо паломников.

— Ты уверена, что это здесь?

— Да, уверена.

— Тогда, наверное, эта святая невысокого пошиба, — никого не видно.

Перед ними было крытое выцветшей черепицей бедное крестьянское жилище с выбеленными известью стенами из необожженного кирпича, с крытой галереей вдоль передней стены и единственным окном. Перед домом простирался широкий двор, огражденный безлистым диким виноградом: сухие изогнутые ветви лозы сплетались в причудливый узор, где местами уже проклевывались первые побеги — предвестники летней тени. Еще они заметили колодец, деревянную, похожую на уборную, будку, а в глубине — квадратное строение, служившее кухней.

Несколько собак разного размера и окраса встретили гостей злобным лаем. Ирэне спокойно двинулась к ним, разговаривая с ними, словно давно их знала. Франсиско, наоборот, остановился и принялся читать про себя заговор, который выучил в детстве, чтобы уберечься от подобных опасностей: «Злобный зверь, остановись, не думай, я не трус, над нами Бог, как ты ни злись, тебя я не боюсь». Однако было очевидно, что метод его подруги действовал лучше: собаки пропускали ее вперед, а на него нападали, оскалив клыки. Он уже собрался было отпихнуть ногой эти оголтелые морды, но тут появился вооруженный палкой маленький мальчишка и криками разогнал собак. На шум из дома вышло несколько человек: толстая, с простоватым смиренным лицом женщина, мужчина, морщинистый, словно прошлогодний каштан, и несколько детей разного возраста.

— Здесь живет Еванхелина Ранкилео? — спросила Ирэне.

— Да, но чудеса — в полдень.

Ирэне объяснила, что они журналисты, — их привлекли сюда слухи. Справившись с робостью, семья, со свойственным здешним жителям гостеприимством, пригласила их в дом.

Вскоре появились первые посетители: они устроились прямо во дворе дома Ранкилео. Используя утренний свет, Франсиско фотографировал Ирэне в непринужденной обстановке, когда та беседовала с семьей: ей не нравилось позировать перед объективом. Фотографии обманывают время, говорил он, пригвождая человека к кусочку картона, где душа лежит как на ладони. Чистосердечность и восторженность делали девушку похожей на жительницу лесов.

Она сновала по дому Ранкилео, разговаривая с людьми, помогала подавать напитки, обходя приветливо вилявших хвостом собак, — словом, вела себя так свободно и непринужденно, как человек, который здесь родился. Дети ходили за ней толпой, пораженные ее необычными волосами, странной одеждой, постоянной улыбкой и грацией движений.

Преподобный отец привел нескольких евангелистов с гитарами, флейтами и большими барабанами. Пастор оказался маленьким человечком в лоснящемся кафтане и похоронной шляпе; пришедшие начали петь псалмы. Хор и инструменты безбожно фальшивили, но, за исключением Ирэне и Франсиско, никто, казалось, этого не замечал. Псалмы пелись уже несколько недель, и слушатели, видимо, привыкли и не замечали фальши.

Появился падре Сирило; он тяжело дышал, поскольку добирался сюда от самой церкви на велосипеде. Усевшись под лозой дикого винограда, он погрузился в невеселые мысли, а может быть, в молитвы, которые знал наизусть, и ерошил свою белую бороду, напоминавшую издали приколотый на груди букет лилий. Видимо, он понял: четки Святой Хемиты, освященные самим Папой, оказались столь же неэффективны, как и псалмы его протестантского коллеги, и разноцветные таблетки врача из больницы Лос-Рискоса. Время от времени он бросал взгляд на свои карманные часы, чтобы убедиться, что приступ начнется точно в двенадцать часов. Другие посетители, привлеченные возможностью приобщиться к чуду, сидели на стульях, расставленных в тени, под навесом дома Некоторые вели неторопливую беседу о наступающей жатве, другие — о далеком футбольном матче, услышанном по радио, но из уважения к хозяевам дома или из стеснительности никто не упоминал о причине, приведшей их сюда.

Еванхелина и ее мать угощали гостей свежей водой с поджаренной мукой и медом. Ничего ненормального во внешности девочки не замечалось: она была спокойна, щеки покрывал алый румянец, а на свежем, как яблоко, лице играла глуповатая улыбка — ей нравилось быть в центре внимания этого немногочисленного собрания.

Иполито Ранкилео долго возился, привязывая собак к деревьям — те заливались отчаянным лаем. Потом подошел к Франсиско и объяснил ему, что нужно убить одну из собак, — днем раньше она ощенилась и пожрала всех своих щенят. Событие такое же невероятное, как кукареканье курицы. Ошибки природы должны быть вырваны с корнем, дабы не заразить других. В этом вопросе он был очень щепетилен.

Они еще обсуждали эту тему, когда преподобный отец вышел на середину двора и стал произносить страстную речь. Не желая его обидеть, присутствующие слушали, хотя очевидно было, что все, за исключением евангелистов, были от его слов в замешательстве.

— Рост цен! Дороговизна жизни! Эти проблемы известны! Чтобы с ними справиться, существует много способов: тюрьма штрафы, забастовки и так далее. В чем же суть этих проблем? В чем их причина? Что это за огненный шар, воспламеняющий корыстолюбие человека? За всем этим стоит опасная склонность к вожделению и похоти, непомерный аппетит к земным удовольствиям. Это отдаляет человека от Бога, приводит к нарушению равновесия в душе, в нравственности, в экономике и духовной жизни, вызывает гнев Всемогущего Господа нашего. Наше время — это время Содома и Гоморры: человек попал в туман заблуждения, а сейчас пожинает плоды кары Господней, поскольку отвернулся от Творца Иегова шлет нам предупреждение, чтобы мы одумались и раскаялись в наших отвратительных грехах..

— Извините, преподобный отец, вам подать напиток? — перебила Еванхелина, прерывая его вдохновение, готовое выплеснуть новый перечень человеческих ошибок.

Одна из протестантских учениц, косоглазая и коротконогая, подошла к Ирэне, чтобы объяснить ей свою теорию относительно недуга дочери супругов Ранкилео:

— Принц демонов Вельзевул вселился в ее тело, — напишите, сеньорита, об этом в вашем журнале. Ему нравится устраивать христианам головомойки, но Армия Спасения[31] сильнее и победит его. Не забудьте, сеньорита, напишите это в вашем журнале.

Услыхав последние слова, падре Сирило взял Ирэне под руку и отвел ее в сторону.

— Не обращайте на нее внимания. Эти евангелисты,[32] дочь моя, такие невежды. Их вера не истинная, хотя у них есть некоторые хорошие качества, этого нельзя отрицать. Вам известно, что они трезвенники? Даже убежденные алкоголики, попав в их секту, бросают пить. Вот за это я их уважаю. Но Дьявол не имеет с этим делом ничего общего. Девочка просто тронулась умом, вот и все.

— Ну а чудеса?

— О каких чудесах вы говорите? Неужели вы верите в этот вздор?

За минуту до полудня Еванхелина вошла в дом. Сняв жилет, она распустила косу и села на одну из трех кроватей, что были в комнате. За окном сразу все стихло, и все подошли к галерее, чтобы смотреть через окно и дверь. Ирэне и Франсиско последовали за девочкой в комнату, и, пока он устанавливал в полутьме фотоаппарат, она включила магнитофон.

Пол в доме семьи Ранкилео был земляной: его множество раз топтали ногами, увлажняли водой, потом снова топтали — так, что он стал плотный, как цемент. Мебели было немного — и та из простого неполированного дерева — несколько плетеных табуреток и стульев, кустарной работы грубый стол. Единственным украшением дома было изображение Христа с пылающим сердцем. Занавеска отгораживала спальню для девочек. Мальчики спали на матрацах, брошенных на пол в смежной комнате с отдельным входом: так решалась проблема разделения детей. Все было тщательно вымыто, пахло мятой и чебрецом. Окно украшала красная герань в горшке, стол был покрыт зеленой холщовой скатертью. Франсиско открыл для себя в этих простых предметах глубокий эстетический смысл и решил, что позже сделает снимки для своей коллекции. Но сделать их ему не удалось никогда.

В двенадцать дня Еванхелина рухнула на кровать: ее тело билось в судорогах, а из груди вырывался слышный повсюду глубокий, протяжный и ужасный стон, похожий на зов любви. Корчась в конвульсиях, она стала выгибаться дугой с нечеловеческим напряжением. Недавнее наивное детское выражение исчезло с ее искаженного мукой лица; оно постарело на несколько лет. Гримаса исступления, боли и, может быть, сладострастия, исказила ее черты. Кровать заколебалась, а испуганная Ирэне заметила стоявший в двух метрах от кровати стол без посторонней помощи тоже пришел в движение. Страх победил любопытство: она подошла к Франсиско, ища у него защиты. Взяв его за руку, она сжала ее, не отводя глаз от безумной сцены, разыгравшейся на кровати. Однако друг мягко отстранил ее и взялся за аппарат. За стенами дома собаки протяжно завывали, словно в предчувствии стихийного бедствия, и их вой слился с голосами, поющими гимны и возносящими Богу молитвы. Латунные кувшины плясали в стенном шкафу, крыша сотрясалась, будто от града булыжников. Трясло и дощатый настил между балками галереи, где хранились съестные припасы, семена и сельскохозяйственный инвентарь. Рис из мешков через щель стал сыпаться с потолка, усугубляя впечатление кошмарного сна А на кровати билась в конвульсиях Еванхелина Ранкилео — жертва непостижимых галлюцинаций и мистического рока Отец, смуглый, беззубый, с горестным выражением грустного клоуна на лице подавленно смотрел на нее с порога Мать, прикрыв глаза, стояла у кровати, пытаясь, вероятно, проникнуть в безмолвие Бога На собравшихся в доме и во дворе паломников снисходила надежда По одиночке они подходили к Еванхелине и просили у нее для себя небольшого, убогого чуда:

— Излечи мне фурункулы, святая девочка.

— Сделай так, чтобы не втянули в заговор моего Хуана.

— Спаси тебя Бог, Еванхелина, кладезь благодати, вылечи геморрой у моего мужа.

— Дай мне знак, на какой номер сыграть в лотерее?

— Останови дождь, раба Божья, пока не сгинули посевы.

Движимые верой или последней отчаянной надеждой на Еванхелину, собравшиеся у Ранкилео люди чинно проходили один за другим мимо девушки, останавливаясь на мгновение у кровати, чтобы высказать свою просьбу, а потом уходили с преображенным надеждой лицом, веря, что через нее на них снизойдет божественное провидение.

Никто не услышал, как подъехал военный грузовик.

Раздалась команда, и прежде, чем люди смогли что-нибудь понять, военные беспорядочной толпой ввалились во двор и в дом с оружием в руках Они отталкивали людей, разгоняли детей, а тех, кто пытался защитить их, били прикладами. От громких криков дрожал воздух.

— Лицом к стене! Руки на затылок! — кричал командир, рослый мужчина с бычьей шеей.

Все безропотно подчинились, только Еванхелина по-прежнему была в трансе, и Ирэне Бельтран продолжала неподвижно стоять на месте: она была так потрясена, что не могла пошевелиться.

— Документы! — проревел сержант с индейским лицом.

— Я — журналистка, а он — фотограф, — твердо ответила Ирэне, указывая на своего друга.

Франсиско грубо обыскали, похлопывая по бокам и пошарив между ног и в туфлях.

— Повернись! — приказали ему.

Офицер-лейтенант Хуан де Диос Рамирес — как им станет известно позже — подошел к Франсиско и, прижав к ребрам ствол автомата, спросил:

— Имя?

— Франсиско Леаль.

— Какого хрена вы здесь делаете?

— Не хрена, а репортаж, — перебила его Ирэне.

— Я говорю не с тобой.

— А я — с тобой, мой капитан, — улыбнулась она, иронически повысив его в звании.

Мужчина заколебался: было непривычно слышать дерзость от гражданского лица.

— Ранкилео! — позвал он.

От военных отделился смуглый гигант с винтовкой и растерянным выражением лица и, подойдя к командиру, стал по стойке «смирно».

— Это твоя сестра? — указал лейтенант на Еванхелину, которая была в это время в другом мире, затерявшись в беспокойном водовороте духов.

— Так точно, мой лейтенант, — ответил тот, не шевельнувшись: пятки вместе, носки врозь, грудь колесом, глаза на каменном лице немигающе смотрят прямо перед собой.

В этот момент еще более мощный дождь невидимых камней обрушился на крышу. Офицер упал ничком на пол, солдаты сделали то же самое. Окаменев от удивления, остальные смотрели, как военные по-пластунски выползли во двор, где быстро вскочили на ноги и, петляя, бросились занимать позиции. Стоя у корыта-мойки, лейтенант стал стрелять по дому. Это был долгожданный сигнал: обезумевшие солдаты, возбужденные возможностью безграничного насилия, нажали на спусковые крючки. Через несколько секунд все вокруг наполнилось шумом, криками, плачем, лаем и кудахтаньем, а небо заволокло пороховым дымом. Все, кто был во дворе, бросились на землю, некоторые укрылись в акведуке и за деревьями. Евангелисты старались спасти музыкальные инструменты, а падре Сирило, сжимая в руках четки Святой Хемиты, залез под стол и там громким голосом взывал к Святому покровителю армии,[33] прося его о защите.

Заметив, что пули пролетают рядом с окном, а иные попадают в толстые стены из необожженного кирпича, сверкая, как зловещие молнии, Франсиско Леаль обхватил Ирэне за талию и прижал ее к полу, закрыв своим телом. Он чувствовал, что она дрожит, но не знал, то ли она задыхается, потому что ей нечем дышать, то ли ее трясет от страха Как только крики улеглись, а страх прошел, он вскочил на ноги и бросился к двери, ожидая увидеть дюжину убитых от пальбы, но на глаза попалась лишь распотрошенная пулями курица Обезумевшие от чувства власти над людьми, солдаты, по всей видимости, выдохлись. Соседи и любопытные лежали в пыли и грязи, дети захлебывались плачем, а собаки, натягивая привязь, заливались отчаянным лаем. Франсиско почувствовал, как рядом, словно метеор, промчалась Ирэне, и прежде, чем он смог ее остановить, она подбежала к лейтенанту и, подбоченясь, закричала на него срывающимся голосом:

— Дикари! Животные! У вас нет никакой совести! Могли ведь кого-нибудь убить!

Уверенный, что она сейчас получит пулю в лоб, Франсиско бросился к ней, но, удивленный, остановился, заметив, что офицер смеется.

— Успокойся, красотуля, — мы палили в воздух.

— Почему вы со мной на «ты»! И вообще, что вам здесь нужно? — оборвала его Ирэне, уже не в состоянии держать себя в руках.

— Ранкилео мне рассказал о том, что происходит с его сестрой, а я ему сказал: там, где терпят поражение попы и доктора, победят Вооруженные Силы. Так я ему сказал, и потому мы здесь. Сейчас посмотрим, будет ли сучить ногами эта девчонка, когда я ее арестую и увезу!

Широкими шагами лейтенант направился к дому. Ирэне и Франсиско машинально последовали за ним. То, что потом случилось, навсегда останется в их памяти, и вспоминать происшедшее они будут как калейдоскоп бурных и беспорядочных событий.

Лейтенант Хуан де Диос Рамирес подошел к дому Еванхелины. Мать рванулась, пытаясь его остановить, но он оттолкнул ее. Бедная женщина успела крикнуть: «Не трогайте ее!» — но было поздно: офицер уже протянул руку и взял больную за локоть.

Неожиданно для всех Еванхелина резким движением ударила его кулаком по малиновой физиономии. Удар пришелся по носу и был такой силы, что офицер упал навзничь. Слетевшая с головы каска, как выроненный мяч, закатилась под стол. Тут девушка обмякла, глаза перестали закатываться, пена изо рта прекратилась. Потом эта хрупкая пятнадцатилетняя девушка, незадолго до того угощавшая во дворе гостей поджаренной мукой с медом, взяла лейтенанта Рамиреса за шиворот, без видимого усилия подняла в воздух и, как тряпку, выбросила из дома Ее небывалая сила свидетельствовала о том, что Еванхелина была в ненормальном состоянии. Ирэне отреагировала быстро; выхватив из рук Франсиско фотоаппарат, она стала делать снимки, как придется, в надежде, что кое-что получится, несмотря на резкое изменение освещения, если сравнивать полумрак дома с блеском раскаленного полудня за его стенами.

В объектив Ирэне видела, как Еванхелина протащила лейтенанта до середины двора, а там небрежно бросила его в нескольких метрах от протестантов — они по-прежнему дрожали от страха, прижавшись к земле. Офицер попытался встать, но девочка нанесла ему еще несколько точных ударов по затылку и заставила опуститься, а затем несильно пнула ногой, не обращая внимания на окруживших ее солдат с наведенными на нее винтовками. Оцепенев от удивления, они, однако, стрелять не решились. Девочка схватила болтавшийся на груди лейтенанта автомат и далеко его зашвырнула Автомат упал в топкую лужу прямо перед равнодушным рылом свиньи, и та обнюхала оружие, прежде чем оно погрузилось в нечистоты.

Тут Франсиско Леаль пришел в себя, оценил обстановку и вспомнил свои занятия психологией. Подойдя к Еванхелине, он мягко и в то же время настойчиво несколько раз дотронулся до ее плеча, назвав ее по имени. Казалось, девушка возвращается из глубокого сомнамбулического сна Опустив голову, она робко улыбнулась и, подойдя к виноградной лозе, села около нее, в то время как солдаты ринулись вытаскивать из лужи и очищать от грязи автомат, искать каску и оказывать помощь командиру: подняли его с земли, отряхнули пыль с его формы. Как вы себя чувствуете, мой лейтенант? Лейтенант, бледный и дрожащий, оттолкнул их, надел каску и сжал в руках оружие, но никак не мог отыскать подходящее данной обстановке решение, несмотря на большой опыт по части расправы.

Не шевелясь, все в страхе ожидали чего-то ужасного, какого-нибудь страшного безумства или беды, которая в конце концов их уничтожит: наверное, их построят у стены и немедленно расстреляют или, по крайней мере, ударами прикладов заставят сесть в грузовик и увезут, а потом пустят в расход где-нибудь у горного обрыва. Но после продолжительного колебания Хуан де Диос Рамирес, развернувшись, направился к выходу.

— В машину, придурки! — крикнул он, и его люди последовали за ним.

Последним подчинился Праделио Ранкилео — старший брат Еванхелины, с искаженным от пережитого потрясения лицом. Он двинулся к машине только тогда, когда услышал, что заработал мотор. Вместе с остальными он быстро забрался в кузов через задний бортик. Но тут офицер вспомнил о фотографиях: прозвучала команда, и сержант, повернувшись кругом, трусцой направился к Ирэне. Подбежав к ней, он выхватил фотоаппарат, вынул пленку и засветил ее, а аппарат выбросил, словно пустую банку из-под пива.

Военные уехали, и во дворе семьи Ранкилео воцарилась тишина. Никто не мог пошевелиться, словно в дурном сне. Но вскоре голос Еванхелины прервал это оцепенение:

— Преподобный отец, вам налить еще напитка? Все перевели дух, зашевелились и, собрав разбросанные пожитки, стали пристыжено расходиться.

— Защити нас Бог! — вздохнул падре Сирило, отряхивая сутану от пыли.

— И убереги нас! — добавил протестантский пастор, бледный, словно белый кролик.

Ирэне подняла фотоаппарат. Улыбалась лишь она одна Когда страх прошел, из того, что произошло, она вспомнила только смешное; она уже прикидывала, как назовет репортаж, думая о том, позволит ли цензура поместить в газете фамилию офицера получившего такую трепку.

— Дернуло же моего сына привезти с собой вояк, — высказался Иполито Ранкилео.

— И правда, бес попутал, — добавила его жена Вскоре Ирэне и Франсиско вернулись в город.

Девушка прижимала к груди большой букет цветов — подарок детей Ранкилео. Она была в прекрасном расположении духа и, казалось, совсем забыла об инциденте, словно не осознавая минувшую опасность. Засвеченная пленка — единственное, что омрачало ее настроение; без нее невозможно напечатать информацию — ведь никто не поверит в подобную историю без снимков. Успокаивала лишь мысль о том, что они смогут вернуться туда в ближайшее воскресенье и сделать другие снимки Еванхелины во время приступа Семья их приглашала: собирались заколоть кабана на ежегодный праздник, когда собиралось несколько соседей и начинался безудержный пир. Франсиско, напротив, по дороге копил возмущение, а когда подвез Ирэне к дому, уже едва сдерживался.

— Ну не сердись, Франсиско! Ведь ничего не случилось: только пальнули несколько раз в воздух и убили курицу — вот и все, — смеялась она, прощаясь.

До сих пор он старался ограждать ее от зрелища безысходной нищеты, несправедливости и насилия, — сам он видел их ежедневно и об этом постоянно говорили в семье Леалей. Ему казалось странным, что Ирэне простодушно плыла по этому морю тревоги и лишений, в которое превратилась страна, и занималась только чем-нибудь живописным или забавным. Он поражался тому, как она умудряется ничего не замечать и живет словно в ауре своих благих намерений. Этот необоснованный оптимизм, эта чистая и свежая жизненная сила проливались бальзамом на его душу, которая мучилась от того, что он ничего не мог изменить. Однако в тот день у него возникло сильное желание схватить ее за плечи, встряхнуть и, опустив с облаков на землю, заставить посмотреть правде в глаза Но, взглянув на нее у каменной стены дома, где она стояла с охапкой полевых цветов для стариков, с растрепанными от ветра волосами, он понял: это существо создано не для суровой действительности. Он поцеловал ее в щеку поближе к губам, страстно желая быть с ней рядом всегда, чтобы оградить ее от сгустившегося сумрака Ее щека пахла травой и была прохладной. И тут он осознал: любовь к ней — его неотвратимая судьба.

Часть II ТЬМА

Теплая земля еще хранит последние тайны.

Висенте Уидобро[34]

С тех пор как Франсиско начал работать в журнале, он чувствовал, что жизнь его стала богата всякими неожиданностями. Город для него был разделен невидимой границей: он зачастую был вынужден ее переходить. В один и тот же день ему приходилось снимать изысканные туалеты из кружев и муслина,[35] заниматься изнасилованной собственным отцом девушкой в городке, где проживал его брат Хосе, и везти незнакомому связному список последних жертв режима в аэропорт, где он передавал его после обмена паролем. Одной ногой он стоял в мире вынужденных иллюзий, другой — в реальном мире подполья. В каждом конкретном случае он должен был приспосабливаться к требованиям момента; но после рабочего дня, когда в тиши своей комнаты он мысленно перебирал происшедшие события, то приходил к выводу: в условиях ежедневного раздвоения лучше особенно не размышлять, тогда страх или гнев будут не в состоянии тебя парализовать. В этот час образ Ирэне вырастал из сумрака, заполняя собой пространство.

В ночь на среду ему приснилось поле маргариток. Обычно сны он не помнил, но на этот раз цветы были настолько живыми, что после пробуждения осталось ощущение прогулки по свежему воздуху. Утром в издательстве он столкнулся с женщиной-астрологом: это была та, с крашеными волосами сеньора, которая настойчиво предсказывала ему страсть.

— По твоим глазам я вижу: ты провел ночь любви, — сказала она ему, встретившись на площадке шестого этажа.

Франсиско пригласил ее выпить пива, и, за неимением других космических знаков, которые могли бы помочь ей в гадании, юноша рассказал о своем сне. Гадалка объяснила: маргаритки — это знак везения, значит, так или иначе, нечто приятное произойдет с ним в ближайшие часы.

— Утешься этим, сынок, ты ведь отмечен перстом смерти, — добавила она, но это было сказано столько раз, что уже перестало его пугать.

Он почувствовал большее уважение к женщине-астрологу, когда через несколько шагов исполнилось хорошее предсказание: ему позвонила Ирэне, — она просила позвать ее на ужин к нему домой — ей хотелось познакомиться с семейством Леалей. За неделю им удалось побыть вместе самую малость. Модное издательство пожелало сделать серию снимков о военном училище, и на Франсиско свалилось множество проблем. В этом сезоне в моде была одежда романтического стиля — с бантами и вуалями, и издателям хотелось контраста с тяжелой военной техникой и одетыми в форму людьми. Со своей стороны, начальник училища надеялся извлечь из представившейся возможности пользу и для Вооруженных Сил, показав их с самой безобидной стороны; он широко распахнул двери, предварительно усилив меры по охране. Франсиско и остальные члены бригады провели в здании военного училища несколько дней; на исходе этих дней он уже не знал, что ему опротивело больше: патриотические гимны и военные ритуалы или три королевы красоты, позировавшие перед его объективом. При входе и выходе их тщательно обыскивали. Это было похоже на панику во время землетрясения: содержимое из сумок вываливалось, затем копались в костюмах, туфлях и париках, шарили руками где заблагорассудится и тыкали в разные места электронные приборы, пытаясь обнаружить что-нибудь подозрительное. Модели начинали свой рабочий день с отвращением и целыми часами препирались. Элегантный и воспитанный парикмахер Марио, постоянно одетый в белое, изменял облик моделей для каждой фотографии. Ему помогали два ассистента, недавно приобщившиеся к педерастии, — они порхали вокруг Марио словно светлячки. Франсиско занимался фотоаппаратом и пленками, стараясь сохранять спокойствие, если вдруг случалось, что во время обыска засвечивали пленку и это сводило на нет работу целого дня.

Этот карнавал приводил к срывам дисциплины в училище, выбивая из колеи тех, кто не привык к подобным спектаклям. Королевы красоты солдат не возбуждали, но те бурно реагировали на ассистентов, которые, к огорчению мастера парикмахерского искусства, откровенно кокетничали с солдатами. Марио был не склонен к пошлости: уже много лет он не попадал в двусмысленное положение. Он родился в семье шахтера, где было одиннадцать сыновей, и вырос в неприметном селении, где все было покрыто тонким слоем угольной пыли, словно неосязаемой и пагубной патиной уродства, которая въедалась жителям в легкие, превращая их в собственные тени. Ему было предначертано следовать по стопам отца, деда и братьев, но он не чувствовал в себе силы для того, чтобы грызть утробу земли, раскалывая киркой живую скальную породу, или выполнять тяжелую шахтерскую работу. У него были тонкие изящные пальцы и склонный к фантазиям дух, что выкорчевывалось жестокими порками, но эти драконовы меры не излечили его от женственных манер и не повлияли на развитие его природной сути. Любой недосмотр ребенок использовал для тихих радостей в одиночестве, что вызывало безжалостные насмешки окружающих; он собирал речные камешки, шлифовал их и радовался их ярким краскам; бродил по заброшенным местам и, собирая сухие листья, составлял художественные композиции; закат солнца потрясал его до слез, ему хотелось остановить его навсегда, запечатлев в поэтической форме или на воображаемой картине, но он чувствовал, что не способен сделать это. Только мать усматривала в его странностях не склонность к разврату, а непохожую на других душу. Спасая Марио от нещадных побоев отца, мать определила его в приход служкой пономаря, в надежде скрыть его сладостную женоподобность среди кринолинов и фимиама, наполнявших храм во время мессы. Но ребенок не запоминал латинские фразы: его внимание привлекали золотые пылинки, плававшие в полосе света, падающего из окна Однако священник не придавал значения этим отклонениям и обучил мальчика арифметике, чтению и письму, открыл перед ним дорогу в мир культуры. В пятнадцать лет Марио знал практически наизусть те немногие книги, которые были в ризнице, и еще те, что одалживал ему турок, владелец магазина, лелеявший надежду затащить мальчика в подсобку и показать ему механизм наслаждения между мужчинами. Узнав об этих посещениях, отец вместе со старшими братьями силой отвел его в публичный дом в военном лагере. Они дожидались своей очереди вместе с дюжиной других мужчин, спешивших истратить свою получку в пятницу. Только Марио обратил внимание на замызганные, выцветшие занавески, на запах мочи и углекислоты, на убогую запущенность этого места Только его потрясла тоска этих измотанных мужскими ласками женщин и отсутствие любви. Под угрозами братьев он пытался вести себя как мужчина с выпавшей ему по очереди проституткой, но ей хватило одного взгляда, чтобы угадать: этого мальчика ждет жизнь, полная издевательств и одиночества Увидев, как он дрожит от отвращения, глядя на ее обнаженное тело, она сжалились над ним и попросила оставить их наедине, чтобы она могла спокойно работать. Когда все вышли, женщина, закрыв дверь на задвижку, села на кровать и взяла его за руку.

— Этим нельзя заниматься из-под палки, — сказала она плачущему от страха Марио. — Уезжай, сынок, отсюда подальше, где тебя никто не знает, иначе здесь тебя в конце концов угробят.

За всю жизнь лучшего совета он не получил. Он вытер слезы, пообещав, что никогда больше не заплачет из-за своей неспособности быть самцом, чего в глубине душе и не желал.

— Если ты не влюбишься, ты сможешь далеко пойти, — сказала на прощание женщина, предварительно успокоив отца, чем спасла юношу еще от одной нахлобучки.

В этот вечер Марио рассказал матери обо всем, что случилось. Порывшись в шкафу, она вытащила тонкую пачку мятых банкнот и отдала их сыну. На эти деньги он купил билет на поезд в столицу, где ему удалось устроиться уборщиком в парикмахерской за еду и тюфяк на ночь в этом же помещении. Марио был ослеплен; он и вообразить себе не мог, что существует подобный мир: светлые тона, тонкие ароматы, улыбающиеся голоса, фривольность, теплота, праздность. Он видел в зеркалах руки профессионалок и приходил в восторг. Наблюдая за женщинами без маски притворства, он научился понимать женскую душу. По ночам, оставаясь один в салоне, он упражнялся в укладке причесок на париках, пробовал накладывать тени, пудру и карандаш на собственное лицо, чтобы постичь искусство макияжа так он открыл способ, как улучшить привлекательность лица с помощью цвета и кисти. Вскоре ему позволили поработать с некоторыми новыми клиентками, и через несколько месяцев он уже делал стрижку как никто, и тогда другие, более требовательные клиентки стали обращаться к его услугам. Марио мог сделать привлекательной самую незаметную женщину с помощью одних только распущенных волос и умело наложенной косметики, но прежде всего, он наделял женщину уверенностью в своей привлекательности, ибо, в конечном счете, красота зависит от отношения к себе. Он учился не покладая рук и активно практиковал, доверившись непогрешимому инстинкту, который всегда подскажет наиболее удачное решение. Его стали осаждать невесты, модели, актрисы и жены заморских послов. Несколько богатых и влиятельных сеньор открыли перед ним двери своих домов; впервые сын шахтера ступил на персидские ковры, стал пить чай из прозрачного фарфора, смог оценить блеск серебряной посуды, сверкание полированной мебели и изысканного хрусталя.

Он быстро научился распознавать истинно ценные предметы и решил про себя не довольствоваться малым, поскольку его душа не выносила даже намека на вульгарность. Войдя в круги, связанные с искусством и культурой, он понял, что уже никогда не сможет от этого отказаться. Пустив в ход свой творческий дар и деловой инстинкт, он в считанные годы стал владельцем самого престижного салона красоты в столице и небольшой антикварной лавки, служившей ему ширмой для тайных махинаций. Он сделался экспертом в оценке произведений искусства, изящной мебели и предметов роскоши, давал консультации людям с положением. Он всегда был занят и спешил, но никогда не забывал, что первая возможность на пути к успеху была предоставлена ему журналом, где работала Ирэне Бельтран; поэтому, когда на какой-либо демонстрации мод или при подготовке репортажей о моде в нем была нужда, он бросал все дела и появлялся со своим знаменитым чемоданчиком чудесных превращений: там хранились его рабочие принадлежности. Ему удалось стяжать такую известность, что на грандиозных празднествах, устраиваемых обществом, самые смелые дамы, которых он гримировал, горделиво щеголяли с его подписью на левой щеке, сделанной на манер бедуинской татуировки.

Когда Марио познакомился с Франсиско Леалем, он был уже мужчиной средних лет, с тонким и прямым носом — результатом пластической операции; благодаря диете, упражнениям и массажу, он был подтянут и худощав, всегда с бронзовым загаром — при помощи ультрафиолетовой лампы; он был безупречно одет во все английское или итальянское; в ту пору он был воспитанным, утонченным, обласканным славой. Он был вхож в самые изысканные дома. Под предлогом приобретения антикварных вещей совершал поездки в самые отдаленные уголки страны. Он жил как аристократ, но никогда не скрывал скромного происхождения и всегда, при каждом удобном случае, рассказывал о своей прошлой жизни в шахтерском поселке и делал это с чувством превосходства и юмором. Эта простота снискала ему симпатию тех, кто не простил бы ему обмана о благородных корнях Благодаря утонченному вкусу и способности завязывать знакомства с нужными людьми, ему удалось войти в самые знатные круги, куда доступ имели только кичливая знать или денежные мешки. Ни одно важное собрание без него не обходилось. Марио никогда больше не ступал на порог родного дома и никогда не видел отца и братьев, но каждый месяц он отсылал матери чек, стараясь обеспечить ей мало-мальское благополучие, а сестрам — помощь, чтобы они могли приобрести какую-нибудь профессию, открыть свое дело или выйти замуж с приданым. Его чувственные наклонности были осторожными, скрытными, как и все в его жизни. Когда Ирэне представила его Франсиско Леалю, только легкий блеск глаз выдал его волнение. Она это заметила, и потом, подшучивая над своим другом, советовала ему держаться от парикмахера подальше, если нет желания ходить с серьгами в ушах и говорить высоким сопрано. Двумя месяцами позже, когда они работали над макияжем нового сезона, в студии в поисках Ирэне появился капитан Густаво Моранте. Увидев Марио, капитан изменился в лице: офицер испытывал неописуемое отвращение к геям, и тот факт, что его невеста вращается в кругах, где могли быть эти дегенераты — а таких типов иначе не назовешь, — вызывал у него беспокойство. Марио, поглощенного наклеиванием золотых блесток на скулы прекрасной модели, подвел инстинкт: он не уловил неприятия и с улыбкой протянул руку капитану. Скрестив на груди руки, Густаво посмотрел на него с бесконечным презрением, сказав, что с педерастами не водится. Мертвая тишина воцарилась в студии; Ирэне, ассистенты, модели — все в замешательстве окаменели. Марио побледнел, и, казалось, его зрачки заволокла тень горького отчаяния. Тогда, положив фотоаппарат, Франсиско Леаль медленно подошел к Марио, положил руку ему на плечо и сказал:

— А знаете, капитан, почему вы не хотите прикасаться к нему? Потому что боитесь собственных чувств. Видимо, в вашем казарменном содоме чего-чего, а гомосексуализма хватает.

Прежде чем Густаво Моранте осознал серьезность высказанного утверждения и отреагировал на него в соответствии со своими принципами, между ними вклинилась Ирэне и, взяв жениха под руку, потащила его из комнаты. Марио этот инцидент не забыл. И через несколько дней он пригласил Франсиско поужинать. Парикмахер жил на последнем этаже роскошного дома. Его квартира была отделана в черно-белых тонах — строго, современно и оригинально. В пространстве комнаты, рассеченном геометрическими линиями из стали и стекла, стояло три или четыре старинных предмета мебели в стиле барокко и висели ковры из китайского шелка. На ворсистом, покрывавшем пол паласе мурлыкали две ангорские кошки, а около камина, где горели ветви колючего кустарника, дремал черный, с блестящей шерстью пес.

— Обожаю животных, — сказал после приветствия Марио.

Франсиско увидел серебряное ведерко со льдом — в нем охлаждалась бутылка шампанского, рядом поблескивали два бокала. Он обратил внимание на то, что в комнате царит мягкий полумрак, а в воздухе разлит аромат сандала и ладана, струящийся из бронзовой курильницы, а услышав доносящуюся из динамиков джазовую музыку, понял, что он — единственный гость. На мгновение возникло искушение развернуться и уйти, не оставляя хозяину никакой надежды, но затем победило желание не причинить боль, а завоевать его дружбу. Их взгляды встретились, и Франсиско захлестнуло чувство сострадания и симпатии. В потоке нахлынувших на него чувств он попытался выбрать наиболее подходящее, чтобы выпить по бокалу шампанского вместе с этим робко предлагающим ему свою любовь человеком. Сев рядом с Марио на шелковую софу, он взял из его рук бокал и, положившись на профессиональное чутье, чтобы не сделать какой-нибудь глупости, пустился в плавание по незнакомым волнам. Для обоих этот вечер стал незабываемым. Деликатно намекая на овладевшую его душой страсть, Марио поведал Франсиско о своей жизни. Он предчувствовал отказ, но охватившее потрясение сделало его неспособным скрыть свои чувства: никогда раньше он так не терял головы от мужчины. В облике Франсиско гармонично сливались мужская сила и надежность с редким свойством — мягкой тактичностью. Не доверяясь смутным порывам, причинявшим ему столько огорчений в прошлом, Марио с трудом поддавался влюбленности, но на этот раз был готов поставить на карту все. Рассказав о себе, Франсиско, не видя необходимости говорить в лоб, дал ему понять, что тот может рассчитывать на крепкую и глубокую дружбу, но на любовь — никогда Пока бежали ночные часы, они обнаружили общие интересы, смеялись одним и тем же шуткам, слушали музыку, выпили всю бутылку шампанского. В порыве откровенности и вопреки элементарной осторожности, Марио заговорил об ужасе перед диктатурой и своем желании против нее бороться. Способный увидеть правду в чужих глазах, его новый друг рассказал тогда о своей тайне. Прощаясь незадолго до начала комендантского часа, они крепко пожали друг другу руки, словно подписывая таким образом договор о взаимной солидарности.

После этого ужина Марио и Франсиско не только трудились бок о бок в журнале, но и участвовали вместе в подпольной работе. Парикмахер больше не делал никаких поползновений, способных испортить товарищеские отношения. В его поведении не было ничего двусмысленного: Франсиско даже засомневался: в самом деле ли слышал он то, что было сказано в тот незабываемый вечер. К их союзу примкнула и Ирэне, но в подпольную работу ее не посвящали: по своему рождению и воспитанию она принадлежала к другому лагерю, политикой не интересовалась и, кроме того, — была невестой военного.

В тот день, в военном училище, терпение Марио иссякло. К мерам безопасности, жаре и общему плохому настроению прибавилось заигрывание его ассистентов с солдатами.

— Я их уволю, Франсиско. У этих двух идиотов нет настоящего профессионализма и никогда не будет. Я должен был выбросить их на улицу, когда застал в обнимку в туалете издательства.

Франсиско Леаль тоже был сыт по горло. Особенно невыносимо было то, что вот уже несколько дней он не видел Ирэне. Всю неделю распорядок их рабочего дня не совпадал. Он уже отчаялся ее увидеть, когда она позвонила объявив, что придет к нему на ужин.

В доме Леалей тщательно готовились к приему. Хильда приготовила свое фирменное рагу, а профессор купил бутылку вина и букет первых весенних цветов, — он очень уважал девушку, ее присутствие ему казалось сродни морскому бризу, уносящему скуку и заботы. Были приглашены и другие сыновья — Хосе и Хавьер с семьями: они любили хотя бы раз в неделю собираться вместе.

Когда Франсиско заканчивал проявлять пленку в ванной, служившей ему фотолабораторией, он услышал, что пришла Ирэне. Повесив ленты пробных снимков, он вытер руки, вышел и, закрыв за собой дверь на ключ от любопытных глаз племянников, поспешил ей навстречу. Ноздри нежно защекотали запахи из кухни, слышны были звонкие голоса детворы. Франсиско догадался: все уже в столовой. Тут он увидел свою подругу и почувствовал, как счастье коснулось его крылом: платье Ирэне было усеяно набивными маргаритками, а в косу были вплетены те же самые цветы. Так в облике Ирэне слились его сон и благие предсказания женщины-астролога.

Хильда вошла в столовую с дымящимся подносом, и все хором приветствовали ее появление.

— Требуха! — вздохнул, не сомневаясь, Франсиско: этот запах томата и лаврового листа он узнал бы и на дне моря.

— Ненавижу требуху! Она как полотенце! — заныл кто-то из детей. Пока мать с помощью невестки раскладывала еду по тарелкам, Франсиско, взяв кусок хлеба, намазал его аппетитным соусом и поднес ко рту. Только один Хавьер, казалось, не участвовал в общем оживлении. С отсутствующим видом старший брат молча крутил в руках бечевку. В последнее время он развлекался завязыванием узлов: морские, рыбацкие, ковбойские, гужевые, седловые, стремянные, крюковые, ключевые и вантовые, — он то завязывал, то развязывал их с каким-то непостижимым упорством. Сначала его дети наблюдали за этим как зачарованные, но потом научились сами, и их интерес к веревке постепенно угас. Они привыкли видеть отца, постоянно поглощенного этим навязчивым занятием: его дурная привычка никому не мешала Только жена жаловалась: ей приходилось терпеть грубые от натертых мозолей руки мужа и эту проклятую веревку, свернувшуюся у кровати ночью, как домашняя змея.

— Требуха мне не нравится! — повторил ребенок.

— Тогда ешь сардины, — посоветовала бабушка.

— Нет, они — с глазами!

Священник стукнул кулаком по столу так, что подпрыгнула посуда. Все замерли.

— Хватит! Будешь есть то, что дадут. Тебе известно, сколько людей за день обходятся лишь чашкой чаю и краюхой черствого хлеба? В моем квартале дети падают в обморок от голода прямо в школе! — воскликнул Хосе.

Хильда умоляюще дотронулась до руки Хосе, пытаясь успокоить его, чтобы обойтись без упоминания о голодных в его приходе, ведь так можно испортить семейный ужин, а у отца опять заболит печень. Смутившись от собственного гнева, Хосе опустил голову. Многолетний опыт так и не погасил его вспыльчивость и одержимость идеей всеобщего равенства Ирэне разрядила обстановку, предложив тост за жаркое, и все подхватили ее слова, восхваляя его запах, вкус и мягкость, но, прежде всего, его пролетарское происхождение.

— Жаль, что у Неруды нет оды о требухе,[36] — заметил Франсиско.

— Зато есть о соусе из морского угря. Хотите послушать? — радостно вызвался отец. Но под громкие возгласы неодобрения был вынужден умолкнуть.

Подобные насмешки у профессора Леаля обиды уже не вызывали. Его сыновья выросли под декламацию и чтение вслух классической литературы, но только младший разделял его экзальтированную страсть. У Франсиско был не такой буйный, как у отца, темперамент: он предпочитал воспитывать свои вкусы упорядоченным чтением и втайне писал стихи. Отцу же он уступал право открытой декламации, когда душе угодно. Однако старшие сыновья и внуки уже не могли это выносить. Только Хильда иногда вечером, в минуту особой душевной близости, просила почитать стихи. Тогда, отложив в сторону вязание, она внимательно вслушивалась в слова с тем же выражением восхищения, что и при первой их встрече, невольно ведя в уме счет длинной веренице лет, прожитых в любви с этим мужчиной. Когда в Испании вспыхнула гражданская война, они были молоды и влюблены друг в друга Несмотря на то что профессор Леаль считал войну явлением отрицательным, он ушел на фронт воевать на стороне республиканцев. Безропотно и бесповоротно закрыв дверь своего жилища, его жена с узлом одежды следовала за ним из деревни в деревню. Им хотелось, чтобы победа, поражение или смерть застали их вместе. Двумя годами позже, осенью, в наспех сооруженном укрытии среди развалин монастырской обители она родила своего старшего сына Только три недели спустя отец смог взять на руки младенца. Под Рождество, в декабре этого же года, в убежище, где укрывалась Хильда с ребенком, попала бомба Незадолго до взрыва, услышав грохот, она успела положить ребенка в подол и, сложившись над ним, как перочинный ножик, закрыла его своим телом: потолок затрещал, и она оказалась под обрушившимися обломками, — но ребенок был спасен. Когда их извлекли из-под груды обломков, на ребенке не было ни царапины, а у матери же был проломлен череп и сломана рука На некоторое время муж потерял ее из виду, но вскоре, после долгих поисков, нашел в одном из полевых госпиталей, где она лежала с младенцем у груди, но в крайне истощенном состоянии, с полностью утраченной памятью: без имени, без прошлого, без будущего. Когда война закончилась, профессор Леаль решил уехать во Францию, но взять больную жену из приюта, где она выздоравливала, ему не позволили. Тогда ночью он вынужден был ее выкрасть. Положив жену с ребенком — ей с трудом удавалось держать его здоровой рукой — на сколоченную из толстых досок четырехколесную повозку, он привязал их покрывалом к настилу и поволок по этим похожим на кошмарный сон дорогам, ведущим в изгнание. Когда пересекали границу, жена его еще не узнавала она что-то напевала младенцу — и это был единственный признак пробудившегося сознания. Без денег и друзей, прихрамывая из-за пулевого ранения в бедро, он упрямо шел вперед; даже хромота не могла замедлить его шаг, ибо речь шла о спасении его близких Единственным предметом его личной собственности была старая, доставшаяся в наследство от отца, логарифмическая линейка, которая служила ему при строительстве зданий и разметке окопов на поле боя. По ту сторону границы нескончаемый поток побежденных поджидала французская полиция. Мужчин отделили от женщин, арестовали и увели.

Как безумный, бился профессор Леаль, пытаясь объяснить свое положение, но тщетно: ударами прикладов его загнали вместе с другими беженцами в некое подобие концентрационного лагеря.

На дороге на повозку наткнулся какой-то французский почтальон. Услышав плач ребенка, он с опаской подошел и, сняв одеяло, увидел молодую, с перевязанной головой женщину, — одна рука ее была в бинтах, другой она держала плачущего от холода младенца Он отвез их к себе домой и вместе с женой заботился о них как мог. С помощью организации английских квакеров,[37] занимающейся благотворительностью и защитой эмигрантов, почтальону удалось определить Леаля на отгороженный колючей проволокой участок морского берега, где мужчины целыми днями, за неимением другого занятия, обозревали морской горизонт, а ночью спали, зарывшись в песок, в ожидании лучших времен. От тоски Леаль чуть было не сошел с ума, думая о Хильде и сыне, поэтому, когда почтальон сказал ему, что они в безопасности, впервые за свою жизнь он опустил голову и расплакался. Не зная, как утешить его, француз стоял рядом и, посматривая на море, ждал. Прощаясь, он заметил, что Леаль дрожит, и тогда сняв с себя пальто, он, покраснев, отдал его Леалю, — так было положено начало дружбе, продлившейся полвека Он помог ему достать паспорт, сделать его статус легальным и покинуть лагерь беженцев. Жена почтальона окружила Хильду всяческими заботами. Она была женщиной практичной и боролась с потерей памяти придуманным ею самой способом. Не зная испанского языка она использовала словарь, называя одни за другими предметы и понятия. Просиживая часами с Хильдой, она терпеливо штудировала словарь от А до Я, повторяя каждое слово до тех пор, пока в глазах больной не вспыхивал огонек понимания. Понемногу Хильда восстановила утраченную память. Первое лицо, выплывшее из тумана забвения, было лицо ее мужа, затем она вспомнила имя своего сына, наконец, бурным потоком хлынули события прошлого, такие понятия, как красота, достоинство, любовь, смех Быть может, в этот миг она решила перебрать свои воспоминания и отделаться на новом этапе жизни от всего ненужного; она интуитивно чувствовала, что придется бросить все силы на обустройство своей эмигрантской доли. Лучше раз и навсегда, подумала она, освободиться от терзающей душу ностальгии по родине, по оставшимся там родственникам и друзьям; больше она об этом не говорила. Казалось, она забыла об их каменном доме, а в последующие годы и муж перестал об этом упоминать: бесполезно! Складывалось впечатление, что ей удалось полностью вытеснить из памяти воспоминание о родном гнезде, как и о многом другом. Наоборот, она, как никогда, трезво воспринимала настоящее и планировала будущее, строя свою новую жизнь уверенно и вдохновенно.

В тот день, когда Леали отплывали на другую сторону земли, в порт их пришли проводить одетые по-воскресному почтальон и его жена Когда корабль вышел в открытое море, их крохотные, едва различимые фигурки мелькнули перед взором Леалей в последний раз. Пока европейские берега еще были видны с корабля, пассажиры, сгрудившись на корме, срывающимися от слез голосами пели республиканские песни. Не пела лишь Хильда завернув в подол ребенка, она упрямо стояла на носу и смотрела вдаль, словно пытаясь увидеть будущее.

Пройдя дорогами изгнания, Леали приспосабливались к бедности, искали работу, заводили друзей и, преодолев первоначальный паралич, свойственный тем, кто утрачивает свои корни, смогли обустроиться на другой стороне земли. Замешанная на страдании и нужде, возникла новая крепость. Они выстояли перед трудностями благодаря выдержавшей все испытания любви, какой не было ни у кого другого. Сорок лет спустя они все еще переписывались с французским почтальоном и его женой, поскольку у всех четверых были благородные сердца и ясный ум.

В тот вечер профессор был в ударе. Присутствие Ирэне Бельтран вдохновляло его красноречие. Его разговоры о солидарности девушка слушала с таким лицом, какое бывает у ребенка в кукольном театре: эти экзальтированные речи были так далеки от ее мира. Пока он делал ставку на лучшие качества человечества, игнорируя тысячелетнюю историю, доказавшую обратное, пока он заявлял о своей уверенности в том, что достаточно лишь одного поколения для воспитания высокой сознательности и лучшего общества, если будут созданы необходимые условия, она слушала, открыв рот, забыв о еде. По мнению профессора, власть развращает: ее удерживают незаконным путем отбросы человечества, поскольку в свалке побеждают только самые жестокие и кровожадные. А посему нужно бороться против любого правительства и, освободив людей, создать равноправную систему.

— Коррумпированность — неотъемлемое свойство правительств, поэтому они подлежат упразднению. Ведь они гарантируют свободу богатым, основанную на собственности, а других превращают в рабов, живущих в бедности, — разглагольствовал он перед пораженной Ирэне.

— Для человека, убежавшего от одной диктатуры, а теперь живущего при другой, ненависть к власти — серьезный недостаток, — заметил Хосе, которому поднадоело это пламенное красноречие, не утихавшее уже много лет.

Со временем сыновья перестали принимать всерьез профессора Леаля, их заботило одно: лишь бы отец не натворил глупостей. В детстве они должны были ему помогать — и это случалось не раз, — но, повзрослев, они оставили в покое отца с его речами, а к стоявшей в кухне типографии больше не притрагивались и прекратили посещать политические собрания. После советского вторжения в Венгрию в 1956 году не вернулся в партию и отец: разочарование едва не стоило ему жизни. На несколько дней он впал в состояние глубокой депрессии, но вскоре вера в судьбу человечества вернулась к нему вновь, что позволило ему смириться с гложущими душу сомнениями. Не отказываясь от идеалов справедливости и равенства, он решил, что первейшим правом человека является свобода, и снял со стен в гостиной портреты Ленина и Маркса, а повесил Михаила Бакунина «С этого дня я — анархист», — заявил он. Но поскольку никто из сыновей не знал, что это такое, некоторое время думали, что речь идет о какой-то религиозной секте или группе тронутых умом. Эта вышедшая из моды идеология — ее стерли с лица земли послевоенные годы — мало их беспокоила Они говорили отцу, что он единственный анархист в стране и, наверное, были правы. После военного переворота, оберегая его от собственной экспансивности, Франсиско снял с типографского станка важную деталь: нужно было во чтобы то ни стало помешать отцу распечатывать собственное мнение и распространять его по городу, как он делал это раньше. Позже Хосе удалось его убедить, что лучше вообще отделаться от этой бесполезной рухляди. Так и сделали: Хосе увез типографию к себе в городок, где после ремонта и смазки ее использовали для распечатки школьных материалов днем и для подпольных листовок — ночью. Эта счастливая предосторожность спасла профессора Леаля, когда полиция устроила облаву, обыскивая в квартале дом за домом. Было бы трудно найти объяснение тому, что на кухне оказалась типография. Сыновья пытались серьезно говорить с отцом и объяснить ему, что одиночные и безрассудные действия принесут делу демократии больше вреда, чем пользы. Но стоило потерять бдительность, как он снова движимый своими пылкими идеалами, оказывался на волоске от опасности.

— Будь осторожен, папа, — умоляли его сыновья, узнав о лозунгах против Военной Хунты, — он выкрикивал их с балкона почтамта.

— Я слишком стар, чтобы ходить, поджав хвост, — спокойно парировал профессор.

— Если с тобой что-нибудь случится, я суну голову в камин и умру от удушья, — тихо предупреждала Хильда с половником в руке. Подозревая, что жена может привести эту угрозу в исполнение, он старался соблюдать осторожность, но она всегда была минимальна и, как правило, несерьезна.

Хильда тоже воевала с диктатурой, но своими, особыми средствами. Ее действия были направлены непосредственно на Генерала одержимого, как она считала самим воплощением зла — Сатаной. По ее мнению, диктатора можно свергнуть с помощью систематических молитв и веры, поставленной на службу этому делу; с этой целью она два раза в неделю посещала мистические сходки. Там она встречалась с такими же, как она, сострадательными и твердыми в своей решимости покончить с тираном людьми; число единомышленников росло. Это было национальное движение одновременного моления. В назначенный день, в один и тот же час, все верующие — во всех городах страны, в самых отдаленных селах, в забытых Богом деревнях, в тюрьмах и даже на кораблях, в открытом море, — все они должны были совершить гигантское духовное усилие. Высвобожденная таким образом энергия будет направлена на Генерала и его приверженцев и раздавит их Хосе был не согласен с этим опасным и теологически ошибочным бредом, но Франсиско не исключал возможности, что это необычное средство может принести хороший результат: внушение творит чудеса, а если Генерал вдруг узнает об этом великолепном оружии, направленном на его уничтожение, его, быть может, хватит удар и он уйдет в мир иной. Он сравнивал действия матери со странными явлениями, происходившими в доме семьи Ранкилео, и пришел к выводу, что в пору репрессий возникают самые фантастические решения иных запутанных вопросов.

— Оставь эти молитвы, Хильда, а займись лучше буддизмом: у него более научная база, — шутил профессор Леаль.

Семья так подшучивала над ней, что она стала ходить на сходки в спортивных брюках и кедах, пряча молитвенник под одеждой. Решила побегать трусцой по парку, объясняла она, по-прежнему упорствуя в своей неблагодарной задаче — бороться с властями силой молитвы.

За столом Леалей Ирэне по-прежнему внимательно слушала хозяина дома, попав под очарование его звонкого испанского выговора,[38] не изменившегося за долгие годы жизни в Латинской Америке. Наблюдая за его страстной жестикуляцией, блестящими глазами и движениями, подкрепляющими высказывание, она словно перенеслась в прошлый век: в темный подвал анархистов, где изготовлялись примитивные бомбы для подрыва царской кареты на пути ее следования. Франсиско и Хосе в это время разговаривали между собой об изнасиловании девочки, онемевшей впоследствии; Хильда с невесткой занимались ужином и ребятами. Хавьер ел очень мало и в разговоре не участвовал. Уже более года он был без работы; за это время характер его изменился: стал мрачным и невеселым. Привыкнув к его молчанию, безразличному взгляду, к неряшливой бороде, семья оставила его в покое и не надоедала проявлениями участия и заботы, тем более что они не раз Хавьером отвергались. Только Хильда по-прежнему тревожилась о нем, спрашивала всякий раз: о чем задумался, сынок?

Наконец, Франсиско удалось прервать монолог отца: он рассказал семье о том, что произошло в Лос-Рискосе, когда Еванхелина выбросила офицера из дома, как тряпку. Для такого подвига, по мнению Хильды, необходимо покровительство Бога или Дьявола; но, как считал профессор Леаль, девушка — лишь уродливый продукт этого ненормального общества Бедность, понятие о грехе, подавляемое сексуальное желание и отчужденность — вот причины ее недуга Ирэне рассмеялась: она была убеждена, что в этом случае права матушка Энкарнасьон, и разумнее всего было бы найти ей пару да и пустить их в горы — пусть занимаются там этим самым, как зайцы. Хосе был с ней согласен, а когда дети стали подробно расспрашивать о зайцах, Хильда отвлекла их внимание десертом: это были первые в этом сезоне абрикосы, — она заверяла, что ни в какой стране мира не растут такие вкусные плоды. Это была единственная терпимая в семье Леалей форма национализма, — профессор не преминул это пояснить.

— Человечество должно жить в объединенном мире, где смешиваются расы, языки, нравы и мечты всех людей. Национализм — это вызов разуму. Народам он не приносит никакой пользы. Он годен лишь для того, чтобы во имя него совершались самые отвратительные преступления.

— А при чем здесь абрикосы? — спросила, совсем растерявшись от резкого поворота темы, Ирэне.

Все рассмеялись. Любой разговор мог завершиться идеологическим манифестом, но, к счастью, Леали не потеряли еще способности смеяться над собой. После десерта подали ароматный, принесенный Ирэне кофе. После ужина девушка напомнила Франсиско, что завтра в доме Ранкилео заколют кабана. Попрощавшись, она ушла, оставив после себя облако хорошего настроения — оно окутало всех, за исключением мрачного Хавьера, так поглощенного отчаянием и безнадежностью, что он его и не заметил.

— Женись на ней, Франсиско.

— У нее есть жених, мама.

— Ты не хуже его, уверяю тебя, — возразила Хильда не в силах быть беспристрастной, когда речь шла о ее сыновьях.

В тот день, когда Франсиско увидел капитана Густаво Моранте, он уже был настолько влюблен в Ирэне, что даже не смог скрыть своего огорчения. В его жизни еще не было большой любви и, думая об Ирэне, он считал, что она дорога ему только как друг. Но с первой же встречи с Моранте они тихо возненавидели друг друга один — ненавистью интеллектуала к солдафону, другой — руководствуясь тем же чувством, но в обратном порядке. Не протягивая руки, офицер приветствовал его коротким кивком, и Франсиско уловил надменный тон, державший его на определенной дистанции, тогда как с невестой Моранте обращался чрезвычайно мягко. Другой женщины для капитана не существовало. С раннего возраста выделив Ирэне из всех, он выбрал ее себе в подруги, наделив всевозможными достоинствами. Мимолетные увлечения и однодневные приключения мало что для него значили: во время вынужденных и долгих разлук, когда по долгу службы приходилось быть в отъезде, он считал их неизбежными. Только Ирэне он помнил и духом, и плотью. Он любил Ирэне всегда — еще с детства когда они вместе играли в дедовском доме, и отрочество давало о себе знать первыми томлениями. Когда Франсиско Леаль думал об этих играх двоюродных брата и сестры, его била дрожь.

Моранте обращался с женщинами по-рыцарски: таким образом отмечалась разница между этими эфирными созданиями и грубым миром мужчин. Его поведение в обществе отличалось несколько церемонными манерами, граничащими с педантизмом, что контрастировало с грубовато-сердечным общением, принятым среди товарищей по оружию. Он обладал привлекательной внешностью чемпиона по плаванию. Единственный раз, когда пишущие машинки на шестом этаже издательства смолкли, был связан с ним: загорелый, мускулистый, уверенный в себе, он в поисках Ирэне вошел в редакцию. Он был воплощением воина Журналистки, составительницы диаграмм, равнодушные модели и даже педерасты оторвали глаза от работы и, глядя на него, замерли. Он вошел не улыбаясь, и с ним вместе шли великие солдаты всех времен и народов: Александр Македонский, Юлий Цезарь, Наполеон и оловянные солдатики фильмов про войну. Воздух, казалось, напрягся от глубокого и горячего вздоха Это был единственный раз, когда Франсиско видел капитана, и, к своему глубокому сожалению, даже его поразили мощь и стать Густаво. Вскоре, однако, Франсиско почувствовал какое-то смутное, похожее на недомогание беспокойство — он объяснил это скорее антипатией к военным, чем обыкновенной ревностью. Обычно ему удавалось это скрывать: он стыдился мелких чувств. Но на сей раз он не смог отказаться от соблазна посеять тревогу в душе Ирэне, и в последующие месяцы стал часто говорить, что страна оказалась в катастрофическом положении из-за военных, которые вышли из казарм и узурпировали власть. Его подруга оправдывала военный переворот подсказанными ее женихом доводами, но Франсиско разбивал их в пух и прах, подчеркивая: диктатура не решила ни одной проблемы, а только усугубила существующие и создала новые, но репрессии мешают узнать правду. Военные задраили действительность герметичной крышкой, и это дикое варево кипит внутри, что может привести к избытку давления: рванет так, что никакие боевые машины, никакие солдаты не смогут удержать ситуацию под контролем. Ирэне слушала рассеянно: ее трудности с Густаво были совсем иного рода Она не соответствовала идеалу образцовой жены высокопоставленного офицера, и, по ее убеждению, таковой не сможет стать никогда, хоть вылези из собственной шкуры. Ирэне понимала, что, не будь они знакомы с детства, она никогда бы в Густаво не влюбилась и, может быть, взрослой даже и не встретилась с ним: военные живут замкнуто, а в женитьбе отдают предпочтение дочерям своих старших начальников или сестрам товарищей, воспитанным в духе невинности и верности, хотя в действительности не всегда выходит именно так. Не случайно они клянутся предупреждать друг друга об измене жены, чтобы муж мог принять меры прежде, чем прозвучит обвинение на уровне командования и карьера будет испорчена из-за адюльтера Этот обычай, по ее мнению, был чудовищным. Поначалу и Густаво считал: недопустимо мужчин и женщин мерить на один аршин не только по соображениям армейской морали, но и по нормам, принятым в любой порядочной семье, поскольку существуют неоспоримые биологические различия и определенная историческая и религиозная традиция, и ее никакое феминистское освободительное движение сбросить со счета не сможет. Это, полагал он, может нанести обществу значительный ущерб. Однако Густаво гордился тем, что он, в отличие от большинства своих друзей, не мачист.[39] Связь с Ирэне и год вынужденного заточения на Южном полюсе отточили его идеи и отшлифовали шероховатости его воспитания, что, в конечном счете, привело к пониманию несправедливости этой двойной морали. И он предложил Ирэне быть ему также верной, свободную любовь они оба расценивали как нелепое изобретение северных народов. Требовательный к себе и другим, верный данному слову, влюбленный и измотанный физической нагрузкой, он, со своей стороны, в обычных условиях, договор выполнял. Во время долгих разлук, будучи заложником своего обещания, он боролся со своей природой с помощью силы духа Поддавшись на какую-нибудь интрижку, он испытывал глубокие моральные страдания. Он не способен был жить долгое время в воздержании, но сердце его оставалось нетронутым, как сокровенный дар своей вечной невесте.

Густаво Моранте видел свое призвание в армии. Мечтая о суровой армейской жизни, он ступил на путь военной карьеры не только в силу семейной традиции, но и под влиянием склонности командовать и той стабильности и уверенности в будущем, которую дает армия. Отец и дед его были генералами. В двадцать один год он стал лучшим курсантом по показателям, соответствующим его званию, и чемпионом по фехтованию и плаванию. Своей военной специальностью выбрал артиллерию: исполнилось его желание командовать войсками и готовить призывников. Когда Франсиско Леаль увидел Моранте, тот только что вернулся из Антарктиды, где провел полгода под неподвижным сводом ртутного неба, полгода — в кромешной темноте. Не имея другой возможности связаться с Ирэне, как только по радио — и то раз в неделю на пятнадцать минута — он, сгорая от ревности и одиночества, требовал от нее полного отчета во всех ее действиях. Выбранный высшим командованием из многочисленной группы кандидатов благодаря силе характера и физическим данным, он жил на этой необъятной безлюдной земле вместе с семью другими военнослужащими; при тридцатиградусном морозе, двигаясь словно механические роботы, восставшие против звездной стужи неизбежной тоски, они служили здесь единственной и священной задаче — быть верными национальному флагу, развевающемуся над этими забытыми просторами, — уберегаясь от штормов, поднимавших высокие, как горы, волны, и стараясь сберечь самое ценное сокровище — эскимосских собак и склады горючего. Он пытался не думать об Ирэне, но ни усталость, ни лед, ни выданные фельдшером специальные таблетки не могли вытравить из его сердца теплое воспоминание о ней. Летом он развлекался охотой на тюленей, сохраняя их туши в снегу до самой зимы, и все время был чем-нибудь занят. Метеорологические наблюдения, замеры приливов и отливов, скорости ветра плотности облаков, температуры и влажности, прогнозирование шторма, запуски зондов для предсказания погоды с помощью тригонометрических расчетов — всем этим он пытался обмануть время. Если эйфория сменялась депрессией, он никогда не поддавался панике и разочарованию. Изолированность и гордая природа этого ледникового края закалили его характер и дух, сделали более рассудочным. Он пристрастился к чтению и изучению истории, и его мышление обрело новое измерение. Когда любовные муки становились невыносимыми, он принимался писать Ирэне письма стиль которых был прозрачен, как и окружавший его белый пейзаж. Однако отослать эти письма он не мог: единственный транспорт — корабль — заберет их только в конце года Похудевший, с темной от полярного солнца кожей и с мозолями на руках, он наконец вернулся, сгорая от тоски. При нем было двести девяносто заклеенных и пронумерованных в строгом хронологическом порядке конвертов, которые Моранте положил на колени невесты, но та, как ему показалось, будучи рассеянной и переменчивой, интересовалась больше своей журналистской работой, чем утолением страсти своего возлюбленного, и тем более ей было неинтересно читать эту груду запоздалой почты. Тем не менее они уехали на несколько дней в необитаемый курортный уголок, где предались необузданной страсти: так капитан восполнил потерянное за долгие месяцы вынужденного целомудрия. Накопить достаточно денег для женитьбы на Ирэне — было единственной целью его долгого отсутствия, ибо в этих неприветливых местах он получал в шесть раз больше, чем его обычный оклад Он страстно желал обеспечить Ирэне всем необходимым: собственным домом, современной мебелью, кухонной техникой, машиной и надежным доходом. И хотя она не проявляла интереса к этим вещам и предлагала вместо женитьбы просто пожить вместе — что-то вроде испытательного срока — и узнать таким образом, чего в их отношениях больше — точек соприкосновения или отталкивания, отговаривать его было бесполезно: он не был намерен проводить вредные для его карьеры опыты. Удачная семья была важным элементом в его аттестации на присвоение звания «майора». Кроме того, в армии, начиная с определенного возраста, холостяка воспринимали подозрительно. В это время Беатрис Алькантара, не обращая внимания на колебания дочери, с присущей ей энергией готовилась к бракосочетанию Ирэне. Она объезжала магазины в поисках английского фарфора ручной работы, расписанного птичьими мотивами, вышитых скатертей из голландского льна, французского нижнего белья и других изысканных вещей для приданого ее единственной дочери.

— Кто же будет все это гладить, мама, когда я выйду замуж? — жалобно спрашивала Ирэне, рассматривая кружева из Бельгии, шелк из Японии, нитки из Ирландии, шерсть из Шотландии и другие неосязаемые на ощупь ткани, привезенные из дальних стран.

За время службы Густаво получал назначения в провинциальные гарнизоны, но по мере возможности вырывался в столицу, чтобы увидеться с Ирэне. В такие дни она с Франсиско не встречалась, даже если в журнале их ждала срочная работа. Она пропадала в полутьме дискотеки, где танцевала со своим женихом, ходила в театр или гуляла с ним под руку, или они скрывались в уединенных отелях, где утоляли свою страсть. Это очень мучило Франсиско: он закрывался у себя в комнате и слушал любимые симфонии, погружаясь в сладкий омут своей грусти. Однажды он не сдержался и глупо спросил у Ирэне, насколько она близка с Женихом Смерти. «Неужели ты думаешь, что я в моем возрасте — девственница?» — ответила она, не оставив ему даже успокоительного сомнения. Вскоре Густаво Моранте был командирован на несколько месяцев в Панаму в одну из офицерских академий. Его контакты с Ирэне ограничивались страстными письмами, международными телефонными переговорами и посылаемыми с военными самолетами подарками. Так или иначе, но всемогущий призрак упрямого любовника оказался причиной того, что Франсиско в одну из ночей спал с Ирэне как брат с сестрой. Когда он вспоминал об этом, то хлопал себя по лбу, удивляясь собственному поведению.

Однажды, чтобы подготовить репортаж, им пришлось остаться в издательстве. Нужно было обработать материал к утру следующего дня. Часы летели: они и не заметили, как остальные сотрудники ушли, и во всех кабинетах погас свет. Они вышли из редакции, чтобы купить бутылку вина и что-нибудь на ужин. Поскольку им нравилось работать под музыку, включили магнитофон с записью какого-то концерта; так, под звуки флейты и скрипок, шло время, о котором они просто забыли. Работа была закончена очень поздно, и только тогда через окно на них нахлынули безмолвие и тьма ночи. Город не подавал ни единого признака жизни, казался опустевшим, брошенным в результате какой-то катастрофы, стершей следы человека на земле, словно в научно-фантастической повести. Даже воздух казался тусклым и неподвижным.

— Комендантский час, — вырвалось у них одновременно.

Они почувствовали себя в западне: в это время движение по улицам запрещалось. Франсиско поблагодарил судьбу за то, что ему было позволено еще побыть с Ирэне. Она подумала, что мать и Роса беспокоятся, и позвонила домой, чтобы объяснить им ситуацию. Они допили вино, два раза прослушали концерт, переговорили о тысяче вещей и уже валились с ног от усталости; она предложила отдохнуть на диване.

Туалетная комната на шестом этаже издательства представляла из себя просторное помещение многоцелевого назначения: она служила гардеробной для переодевания моделей, гримерной — здесь висело огромное, с хорошей подсветкой зеркало — и даже кафетерием, благодаря небольшой плите, где можно было вскипятить воду. Это было единственное укромное место для непринужденного общения. В углу стоял диван, забытый с достопамятных времен, обтянутый красной парчой. Он был внушительных размеров, со множеством прорех, откуда виднелись ржавые пружины, издававшие неблагозвучный скрип, не вязавшийся с его помпезным видом конца прошлого века. Его использовали в особых случаях при мигрени, для оплакивания несчастной любви и других, меньших неприятностей или попросту для отдыха, когда рабочая нагрузка становилась слишком тяжелой. Здесь из-за неудачного аборта чуть было не истекла кровью одна из секретарш, здесь признавались друг другу в любви ассистенты Марио, и здесь же он их застал без штанов на выцветшей красной парче. На этот диван и легли, укрывшись каждый своим пальто, Ирэне и Франсиско. Она тут же уснула, а он, обуреваемый противоречивыми чувствами, не заснул до утра Ему не хотелось авантюрной связи с женщиной из другого мира, которая, вне всякого сомнения, перевернет его жизнь. Но его неудержимо тянуло к ней, в ее присутствии его чувства обострялись, а душа наполнялась радостью. Ирэне и смешила его, и очаровывала За ее переменчивостью, наивностью, простодушием скрывалась чистая душа — будто сердцевина плода ожидающего срока созревания. Он думал также о Густаво Моранте и о его роли в судьбе Ирэне. Франсиско боялся, что девушка оттолкнет его, и ему не хотелось подвергать опасности их дружбу. Однажды сказанные слова не могут стереться из памяти. Позже, возвращаясь в воспоминаниях к своим чувствам, испытанным им в ту незабываемую ночь, он пришел к выводу, что не осмелился заявить о своей любви потому, что Ирэне не разделяла его чувства. Она спокойно уснула в его объятиях ей и в голову не пришло, что Франсиско испытывает такое глубокое волнение. Она дышала их дружбой словно свежим воздухом, но без тени влюбленности, и он решил оставить все как есть, в ожидании, что любовь овладеет ею так же ненавязчиво, как и им. Он ощущал ее свернувшееся на диване тело, ее безмятежное сонное дыхание и темное кружево длинных волос, покрывавшее лицо и плечи. Он боялся пошевелиться, стараясь даже дышать незаметно, чтобы она не догадалась об охватившем его невероятном возбуждении. С одной стороны, он уже сожалел об этом молчаливом договоре братства, уже несколько месяцев связывавшем ему руки, — ему отчаянно хотелось обладать ей, но с другой стороны, он понимал, что должен сдерживать свои порывы, чтобы не отойти от того, что было главным в его теперешней жизни. Измученный напряжением и желанием, — мечтая, однако, чтобы это мгновение длилось вечно, — он лежал с нею рядом, пока не послышались первые уличные звуки и не загорелась в окнах утренняя заря. Ирэне проснулась внезапно и сначала не поняла, где она, но потом резко поднялась и, ополоснув лицо холодной водой, поспешила домой, забыв об осиротевшем Франсиско. С этого дня она рассказывала налево и направо всем, кто хотел слушать, что они спали вместе, однако в переносном смысле слова; к сожалению, как полагал Франсиско, действительности это не соответствовало.

В воскресенье рассветное небо было залито нестерпимым светом, воздух струился зыбкий и густой, словно лето уже не за горами. Прогресс не коснулся убоя скота: свиней закалывали тем же способом, что и в древние языческие времена Ирэне все это казалось очень живописным: ей даже не доводилось видеть, как сворачивают голову курице, и вряд ли она представляла себе свинку в ее естественном состоянии. Собираясь написать репортаж для журнала, она настолько загорелась новой идеей, что о Еванхелине и ее бурных припадках не упомянула ни словом, словно просто забыла об этом. А Франсиско казалось, что они едут по незнакомой местности. За эту неделю весна окончательно вошла в свои права поля покрылись плотным зеленым ковром, расцвели акации — издалека казалось, что эти чудесные деревья облеплены пчелами, а вблизи от аромата их желтых соцветий кружилась голова, — кусты боярышника и ежевики заполнили птицы, а воздух дрожал от гудения насекомых Когда они подъехали к дому семьи Ранкилео, там уже все хлопотали. Хозяева и гости суетились у большого костра, по двору, смеясь и кашляя от дыма носилась с криками детвора, а собаки, чувствуя, что им перепадет от пиршества потрохов, стояли начеку у котлов в радостном и нетерпеливом ожидании. Семья Ранкилео встретила прибывших вежливо, но от внимания Ирэне не ускользнула тень грусти на их лицах Под внешним сердечным радушием скрывалась тревога, однако уже не было времени выяснить ее причину или поделиться своими наблюдениями с Франсиско: уже волокли на убой свинью. Это было крупное животное, откормленное специально для семьи, — остальные продавались на рынке.

Через несколько дней после рождения специалист обычно осматривает поросят и отбирает того, у которого нет в горле гнойничков, что гарантирует хорошее качество мяса В отличие от других поросят, питающихся отходами, этого откармливают зерном и зеленой массой. Его держат отдельно, не давая двигаться: так он ждет своей судьбы, обрастая толстым слоем жира и нежным мясом.

Покачиваясь на своих коротких ножках обреченного на заклание, кабан, ослепнув от яркого света и оглохнув от страха, впервые прошел отделявшие его свинарник от жертвенного алтаря двести метров. Увидев кабана, Ирэне не могла даже представить себе, как можно умертвить эту мясную громаду, равную по весу трем мужчинам богатырского телосложения.

На стоящие у костра две бочки были положены толстые доски — получилось нечто, похожее на настил. Когда кабана подвели, Иполито Ранкилео подошел к нему, замахнулся топором и нанес ему резкий удар в лоб обухом. Оглушенный кабан рухнул на землю, но этого оказалось недостаточно: его пронзительный рев отозвался резким эхом в горах, вызвав остервенелый лай захлебывавшихся от нетерпения собак. Несколько мужчин связали ему ноги и с трудом подвесили над настилом. Теперь за дело взялся специалист. Это был мужчина с врожденным даром умерщвлять, — женщины почти полностью лишены этого редкого свойства Одним движением он должен поразить жертву прямо в сердце, и не из-за знания анатомии, а благодаря безошибочной интуиции палача Для того чтобы заколоть животное, он проделал неблизкое путешествие — его пригласили специально, — в противном случае, без сноровки, крик агонизирующего кабана может изрядно попортить нервы всей округе. Подобно ацтекскому жрецу,[40] взяв в обе руки огромный нож с остро отточенным стальным лезвием и костяной рукоятью, мужчина вонзил его кабану в шею и безошибочно направил в средоточие жизни. Кабан отчаянно завизжал, и хлынувшая из раны струя горячей крови обрызгала всех, кто стоял рядом; вскоре на земле появилась кровавая лужа, которую принялись лакать собаки. Дигна подставила под струю ведро, и оно быстро наполнилось. В воздухе плавал сладковатый запах крови и страха.

Тут Франсиско обнаружил, что Ирэне нет рядом, и, поискав взглядом, увидел, что она без чувств лежит на земле. Остальные тоже увидели ее: обморок вызвал у них смех Наклонившись, он потряс ее, стараясь, чтобы она открыла глаза «Я хочу уйти отсюда», — просительно, едва слышно прошептала она, но друг уговорил ее остаться до конца Ведь для этого они сюда и приехали. Он посоветовал ей учиться держать себя в руках или сменить профессию, а то подобные проколы могут превратиться в привычку, и напомнил ей колдовской дом, где достаточно было скрипа двери, чтобы она, побледнев, как покойница, упала в обморок прямо в его объятия. Так он подшучивал над ней, пока не смолк стон животного, и, узнав, что кабан наконец мертв, она встала на ноги.

Работа продолжалась. Тушу обдали кипятком и металлической пластинкой со шкуры соскребли щетину: кожа стала лоснящейся, розовой и чистой, как у новорожденного; затем сделали глубокий надрез и принялись извлекать внутренности и вырезать сало под зачарованными взглядами детей, а также собак, чьи морды были влажными от крови. Промыв в оросительной канаве многометровые кишки, женщины затем нафаршировали их — так делается кровяная колбаса, — а из котла с бульоном зачерпнули большую чашку и преподнесли Ирэне для восстановления сил. При виде этого вампирского варева, где плавали темные сгустки, девушка смутилась, но, не желая обидеть хозяев, выпила его. Бульон оказался восхитительным, с явными лечебными свойствами: в считанные минуты у нее на щеках вновь заиграл румянец и вернулось хорошее настроение. В оставшееся время, пока в больших жестяных банках вытапливался жир, они с Франциско делали снимки, ели и прямо из кувшина пили вино. Куски жареного сала извлекали из жира большими шумовками и подавали с хлебом. Печень и сердце тоже были зажарены и поднесены гостям. К вечеру все стали клевать носом: мужчины — от спиртного, женщины — от усталости, дети — из-за одолевавшего их сна, а собаки — впервые в жизни — от сытости. Только тогда Ирэне и Франсиско вспомнили: за весь день Еванхелина так и не появилась.

— А куда подевалась Еванхелина? — спросили они у Дигны Ранкилео; та, не ответив, опустила голову.

Почувствовав, что произошло что-то необычное, Ирэне спросила:

— Как зовут вашего сына-гвардейца?

— Праделио дель Кармен Ранкилео, — ответила мать, и чашка в ее руках задрожала.

Мягко взяв женщину за руку, Ирэне повела ее в дальний уголок двора который в это время уже утопал в густой вечерней тени; Франсиско хотел было двинуться вслед за ними, но Ирэне, уверенная, что только наедине ей удастся поговорить с Дигной по душам, жестом остановила его. Они сели на соломенные стулья. В слабом свете сумерек взгляду Дигны Ранкилео предстала бледная девушка с большими странными глазами, подведенными черным карандашом, и растрепанными от ветра волосами; на ней был наряд, модный в достопамятные времена, а на запястьях позвякивали браслеты из стеклянных бусинок. Дигна Ранкилео понимала: несмотря на огромную пропасть, казалось, разделявшую их, она может ей довериться — ведь по сути они сестры, каковыми и являются, в конечном счете, все женщины.

В прошлое воскресенье, ночью, когда в доме все спали, вернулся лейтенант Хуан де Диос Рамирес и его помощник — тот, кто засветил пленку у Франсиско.

— Это сержант Фаустино Ривера — сын моего кума Мануэля Риверы — того, что с заячьей губой, — пояснила Дигна Ирэне.

Отгоняя собак, Ривера остался за порогом, а лейтенант, размахивая оружием и не скупясь на угрозы, вломился в спальню, пиная ногами мебель. Он выстроил вдоль стены всю семью, еще не пришедшую в себя после прерванного сна, а потом схватил Еванхелину и потащил ее к джипу. Когда девочку заталкивали в машину, фары выхватили из темноты ее трепещущую белую юбку, и это было последнее, что увидели ее родители. Некоторое время еще слышны были ее крики: она звала отца и мать. С тяжелым сердцем дождались рассвета и с первыми петухами запрягли лошадей и отправились в штаб части. Через длинный вестибюль они прошли к дежурному капралу; тот им сообщил, что их дочь ночью была в камере, а рано утром ее отпустили на свободу. Когда они спросили о Праделио, то узнали, что он переведен в другое место службы.

— С тех пор нам ничего не известно ни о нашей девочке, ни о Праделио, — сказала мать. Обходя дом за домом в округе, они искали Еванхелину в селе, останавливали автобусы прямо на шоссе, спрашивая, не видел ли ее кто-нибудь из водителей, расспрашивали протестантского пастора и католического падре, знахаря и повивальную бабку — всех, кто попадался на пути, но никто не мог помочь им ее найти. Они исходили всю округу, начиная с реки и кончая вершинами гор, — но нигде ее не было; ветер носил ее имя по ущельям и дорогам, и пятью днями позднее, после бесполезных поисков, они поняли: девочка погибла, став жертвой насилия. Тогда они оделись в траур и отправились к Флоресам, чтобы сообщить им эту печальную новость. Их душил стыд: в семье Еванхелина не знала ничего, кроме невзгод, и, видимо, было бы лучше, если бы ее воспитывала родная мать.

— Не говорите так, кума, — возразила сеньора Флорес. — Разве вы не видите: беда спуску не дает никому. Вспомните-ка, несколько лет тому назад я потеряла мужа и четырех моих сыновей: их забрали, отняли у меня точь-в-точь как и Еванхелину. Такова ее судьба, кума Не вы виноваты, а я: ведь в моих жилах течет кровь невезения.

Стоя за стулом своей приемной матери, крепкотелая и пышущая здоровьем пятнадцатилетняя Еванхелина Флорес слушала разговор двух женщин. У нее было спокойное и смуглое, как у Дигны Ранкилео, лицо, такие же квадратные, как у нее, руки и широкие бедра, но девочка не испытывала к ней дочерних чувств: ее колыбель качали другие руки и вскормила другая грудь. Однако она почему-то догадывалась, что исчезнувшая девочка приходилась ей больше, чем сестрой, — это была она сама, но другая, ее жизнь, но прожитая другой, и если Еванхелину Ранкилео постигла смерть, то, по-видимому, это была ее смерть. Быть может, в этот миг озарения она приняла на себя то бремя, которое позднее понесет в поисках справедливости по всему свету.

Все это Дигна рассказала Ирэне, и когда рассказ был закончен, последние искры очага уже погасли, а по горизонту распласталась ночь. Пора было уезжать. Ирэне Бельтран пообещала поискать ее дочь в городе, оставив Дигне свой адрес, чтобы та могла связаться с ней, если вдруг станет что-нибудь известно. Расставаясь, они обнялись.

В этот вечер Франсиско заметил в глазах девушки нечто новое: в них не было всегдашнего удивления и ликования. Ее глаза погрустнели и потемнели, став похожими на жухлые листья эвкалипта Тут его осенила догадка она теряет свою наивность, и уже ничто не сможет помешать ей узнать правду.

Ирэне и Франсиско обошли все соответствующие места, спрашивая о Еванхелине Ранкилео скорее из упорства, чем на что-то надеясь. В таких хождениях они были не одиноки. Вместе со многими другими, знавшими лучше, чем они, этот путь на Голгофу и помогавшими им советами, Ирэне Бельтран и Франсиско Леаль побывали в лагерях для содержания заключенных, камерах предварительного заключения в полицейских участках, в закрытом отделении психиатрической больницы, куда поступали уже только замученные до полусмерти узники в смирительных рубашках и куда имели доступ лишь врачи службы безопасности. И тут, как и везде, где сосредотачиваются страдания, существовала человеческая солидарность, как живительный бальзам помогавшая людям превозмочь несчастье.

— А вы, сеньора, кого ищете? — спросила Ирэне стоявшую в очереди женщину.

— Никого, доченька Три года я искала мужа, но сейчас знаю, что почил он в мире.

— Зачем же вы тогда приходите сюда?

— Помогаю подруге, — ответила та, показывая на другую женщину.

Эти женщины познакомились несколько лет назад; вместе обошли все возможные места, стучась во все двери, умоляя чиновников и умасливая взятками солдат. Одной из них повезло: по крайней мере, она узнала, что уже ничем не может помочь своему мужу, — другая продолжала свои странствия. Как же оставить ее одну? А кроме того, вошло в привычку — ждать и терпеть унижения, говорила она, ее жизнь состояла из часов свиданий и казенных бланков. Она знала, как связаться с заключенными и как добиться свидания.

— Еванхелина Ранкилео Санчес, пятнадцать лет, арестована в Лос-Рискосе и увезена на допрос, больше о ней ничего неизвестно.

— Не ищите ее больше. Скорее всего ее прибили.

— Езжайте в Министерство обороны: там появились новые списки.

— Приходите на следующей неделе в это же время.

— В пять — смена дежурства, спросите Антонио, он добрый, может, он что-нибудь знает.

— Вам лучше начать с морга: меньше времени потеряете.

У Хосе Леаля был в таких делах опыт: он тратил много сил на подобные хождения. Используя свои врачебные связи, он помог им попасть в такие места, куда они сами никогда бы не попали. Он привел их в морг — старое, серое, заброшенное, зловещего вида здание — как раз для хранения трупов. Сюда попадали нищие мертвецы, неопознанные трупы из больниц, убитые или пристреленные в пьяных драках, жертвы дорожных происшествий, а в последние годы начали поступать трупы мужчин и женщин со связанными колючей проволокой руками и ногами, с обрубленными пальцами и с лицами, обожженными газовой горелкой или обезображенными побоями настолько, что опознать их было невозможно: их путь завершался в безымянной могиле 29-го сектора общего кладбища Пропускали туда только по разрешению военного командования, но Хосе здесь бывал часто, и служащие его знали. Его работа в канцелярии викария заключалась в розыске без вести пропавших. В то время как адвокаты-добровольцы пытались безуспешно найти легальные средства их защиты, в случае, если они оставались в живых, Хосе Леаль и другие священнослужители с фотографиями в руках выполняли, что называется, бюрократическую процедуру смерти, осматривая трупы и стараясь их опознать. Изредка удавалось отыскивать и живых, но, в основном, уповая на Божью помощь, священники надеялись, что им удастся найти хоть какие-нибудь останки и передать их семьям для погребения.

Предупрежденный братом о том, что предстоит увидеть в морге, Франсиско настойчиво просил Ирэне не входить с ним в помещение, но, движимая стремлением узнать правду, она решительно воспротивилась: именно правда заставила девушку перешагнуть порог. Работая в больницах и сумасшедших домах, Франсиско приходилось сталкиваться с леденящими сердце жуткими картинами, это закалило его и сделало выносливым. Однако, когда он вышел из морга, ему было не по себе, и это состояние еще долго не проходило; можно было представить, каково пришлось его подруге. Холодильные камеры не вмещали такого количества тел: когда не хватало места на столах, их складывали в подвалах, предназначавшихся ранее для других целей. Воздух был пропитан формальдегидом[41] и влажностью. Стены просторных грязных помещений были в пятнах, освещения не было. Только кое-где одинокая лампочка освещала коридоры, обшарпанные служебные помещения и вместительные хранилища Всюду царило отчаяние, а работавшие здесь люди, за целый день исчерпав свою способность к состраданию, становились безразличными. В силу своих обязанностей они имели дело со смертью как с обычным товаром; соседство со смертью было столь тесным, что они забывали о жизни. Франсиско и Ирэне видели, как служащие жевали бутерброды, разложив их прямо на операционных столах, предназначенных для вскрытия, или, безразличные к вспученным останкам человеческой плоти, слушали по радио спортивные передачи, или играли в карты в подвальных хранилищах, где складывались поступившие за день трупы.

Глядя только на женщин — их было немного, и все без одежды, — они осматривали отсек за отсеком. Франсиско чувствовал тошноту, и, сжимая руку Ирэне, ощущал, что ее бьет дрожь. Потрясенная, застывшими, широко раскрытыми глазами на побледневшем лице, она безмолвно, словно заледенев, скользила, как в нескончаемом кошмарном сне, будто паря в этой зловонной дымке. Ее сознание отказывалось воспринимать адские видения, и даже самое буйное воображение было не способно представить глубину этого ужаса.

Франсиско не отступал перед проявлениями насилия — это было одно из звеньев в длинной цепи подпольной работы — и он был прекрасно осведомлен об обратной стороне диктатуры. Никто не подозревал о том, что он помогает укрывать людей, добывает из тайных источников информацию и деньги, записывает имена и даты и собирает для отсылки за рубеж улики на случай, если кто-нибудь решит обо всем этом написать. Однако репрессии пока обходили его стороной: постоянно балансируя на краю пропасти, ему удавалось, только касаясь их, проскользнуть мимо. Однажды его случайно схватили и остригли наголо. Как-то, возвращаясь из своей консультации — в то время Франсиско еще работал психологом, — он столкнулся с патрулем, останавливающим всех подряд. Подумав, что это обычная проверка документов, он протянул свои, но цепкие, как клешни, руки схватили его и стащили с мотоцикла; ствол автомата уперся в грудь:

— Слезай, пидор!

В этой переделке он оказался не один — двое мальчишек школьного возраста стояли на коленях прямо на земле, — ему велели опуститься рядом. Два солдата направили на него оружие, а еще один, схватив за волосы, быстро обрил их Прошли годы, но всякий раз, когда он вспоминал этот случай, на него накатывало острое ощущение беспомощности и гнева, хотя он и понимал: это не идет ни в какое сравнение с тем, что случилось пережить другим. Он попытался объясниться с солдатами, но получил удар прикладом в спину и несколько порезов при стрижке. В тот вечер, униженный, как никогда, он вернулся домой вне себя от бешенства.

— Я предупреждала тебя, сынок, что они стригут волосы, — плача, говорила мать.

— С этой минуты, Франсиско, начинай снова отращивать гриву: нужно сопротивляться всеми возможными способами, — гневно прошамкал отец, забыв о том, что сам не признавал длинные волосы у мужчин. Так Франсиско и сделал, будучи уверен, что его снова обкорнают, но новый приказ противоположного содержания оставил длинноволосых в покое.

До сих пор Ирэне Бельтран жила в святом неведении, но не из-за беспечности или ограниченности, а в силу того, что это считалось в ее среде нормой. Как ее мать и многие другие, принадлежавшие к ее общественному классу, она укрывалась в упорядочном и спокойном мире богатого квартала состоящем из великолепных курортов, лыжных трасс и летнего отдыха в деревне. Очевидное, если оно не соответствовало норме, отвергалось как ошибочное: такова была суть воспитания Ирэне. Однажды ей довелось увидеть, как остановился автомобиль, из него выскочили несколько человек, набросились на прохожего и затолкали его в машину; порой издалека до нее доносился запах дыма от костров, где сжигались запрещенные книги; однажды в мутных водах канала она увидела нечто похожее, как ей показалось, на человеческое тело. Порой по ночам до ее слуха долетали шаги патрулей и шум вертолетов в небе. Как-то раз, пытаясь помочь, она наклонилась над потерявшим сознание от голода человеком. Смерч ненависти ходил вокруг, не задевая ее, — она была защищена высокой стеной, отгородившей мир, где она росла; однако она была человеком тонкого восприятия, и, решив пойти в морг, девушка сделала важный шаг, который перевернул ее жизнь. До этого дня она никогда близко не видела покойника, тут же их было столько, что хватило бы на все страшные сны. Ирэне остановилась у огромной полости холодильной камеры: ее внимание привлекла светловолосая девушка, висевшая на крюке рядом с другими. Издали она была похожа на Еванхелину Ранкилео, но вблизи оказалось, что это не она В ужасе она обратила внимание на глубокие порезы на теле, обожженное лицо и отрубленные руки.

— Не смотри на нее, это не Еванхелина, — сказал ей Франсиско, уводя Ирэне в сторону, потом взял за плечи и повел к двери; так же как и она, он чувствовал себя разбитым и опустошенным.

Они были в морге всего полчаса, но Ирэне Бельтран вышла оттуда другим человеком, в ее душе что-то сломалось. Еще до того, как она заговорила, Франсиско догадался об этом и стал мучительно думать, как утешить ее. Усадив ее на мотоцикл, он на полной скорости понесся по направлению к холмам.

Они частенько заглядывали сюда перекусить. Обед на свежем воздухе прекращал их споры, и, когда приносили счет, оба уже молча наслаждались великолепием окружавшего ресторан парка Иногда они заезжали к Ирэне, чтобы взять с собой Клео. Девушка опасалась, что жизнь среди дряхлых стариков и скитание по дорожкам дома престарелых доведут собаку до утраты инстинктов, поэтому ей будет полезно побегать. Сначала, в первые поездки, бедное животное, прижав уши и вытаращив глаза, обмирало от страха, зажатое на мотоцикле между ними двумя, но со временем собака привыкла и приходила в восторг от шума любого мотора.

Это было беспородное существо пестрого окраса, наделенное живостью и сообразительностью, доставшимися по наследству от его неблагородных предков. Собака служила хозяйке со спокойной преданностью. Восседавшее на мотоцикле грио походило на какую-то ярмарочную потешную труппу: Ирэне, с развевающимися на ветру, как крылья мельницы, юбкой, шалью с бахромой и длинными волосами, в центре — собака, и затем Франсиско, старавшийся удержать в равновесии корзину с едой.

Попасть в этот вклинившийся в центр города огромный естественный парк было легко, но посещали его мало: многие даже не подозревали о его существовании. Франсиско чувствовал себя здесь полноправным хозяином — он приходил сюда, когда снимал пейзажи; летом — покатые, с пересохшей землей холмы, осенью — облитые золотом коричные деревья[42] и могучие дубы, где жили белки, зимой — бесконечное безмолвие оголенных ветвей. Весной расцвеченный тысячами оттенков зелени парк трепетал, пробуждаясь от гула роящихся в цветах мириадов насекомых; его родники набухали влагой, корни растений готовились дать жизнь, и живительные соки наполняли скрытые вены природы.

Они прошли по мостику через маленькую речку и стали подниматься по извилистой дороге, усаженной экзотическими растениями. Чем выше они поднимались, тем гуще становились заросли кустарника, а тропинки совсем пропали; появились нежные березки с первыми листочками и вечнозеленые кряжистые сосны, стройные эвкалипты и красные буки. Утренняя роса испарялась в горниле полуденного зноя: над землей висела дымка, похожая на вуаль. Оказавшись на вершине, они почувствовали себя единственными обитателями этого блаженного края. Они знали укромные уголки и умели отыскать такие места, откуда город лежал перед ними как на ладони. Иной раз, когда внизу собирался туман, подножие горы терялось в густой пене, и тогда им чудилось, что они оказались на острове, словно бы осыпанном мукой. В ясные дни была хорошо видна бесконечная серебряная лента движущихся по улицам машин, — беспорядочный гул доносился до слуха, подобно рокоту далекой реки. Кое-где листва была невероятно густой, а аромат растений настолько сильным, что вызывал у них головокружение. Они никого не посвящали в эти восхождения на гору, словно это была важная тайна Не сговариваясь, желая ее сохранить, они никогда об этом не упоминали.

Выйдя из морга, Франсиско подумал, что только густая растительность парка, влажное дыхание земли и аромат прелых листьев способны отвлечь его подругу от молчаливого зова загубленных. Приведя ее на вершину, он нашел уединенный тенистый уголок. Они уселись под ивой у ручья, который струился вниз, беззаботно огибая камни. Ветви дерева опускались, создавая шатер из листьев. Прислонившись к узловатому стволу, они застыли в молчании; они не касались друг друга, но охватившие их чувства настолько сблизили их, что им вдруг показалось, будто они очутились в едином чреве. Подавленные, погруженные в свои мысли, они находили друг в друге утешение и поддержку. Бег времени, южный бриз, шум воды, щебет желтых птиц и запахи земли медленно возвращали их к реальности.

— Надо бы вернуться в редакцию, — выдавила наконец Ирэне.

— Надо.

Однако с места они не двинулись. Она сорвала несколько стебельков и надкусила их, чтобы выдавить сок. Ирэне посмотрела на своего друга, и он утонул в омуте ее зрачков. Не отдавая себе отчета, Франсиско привлек ее к себе и потянулся к ее губам. Это был целомудренный, робкий и легкий поцелуй, но он пронзил их нервы, словно мощный подземный толчок. Они вдруг ощутили друг друга так близко, как никогда, они сплели ладони, повинуясь охватившему их желанию близости, знакомому людям с тех пор, как стоит мир. Каждую клеточку тела охватил лихорадочный жар — неведомый им до сих пор или совершенно забытый, ведь память плоти хрупка Все вокруг исчезло, были только их слившиеся губы. Это был даже не поцелуй, скорее — знак ожидаемой и неизбежной близости, но оба знали — возможно, этот поцелуй они будут помнить до конца своих дней и только он оставит неизгладимый след в их воспоминаниях. Их пронзило предчувствие, что по прошествии лет они будут ясно помнить влажное и горячее прикосновение губ, запах свежей травы и смятенное состояние души. Поцелуй длился не более вздоха Когда Франсиско открыл глаза, девушка стояла обхватив себя руками, — ее силуэт четко вырисовывался на фоне бездонного неба. Охваченные страстью, оба прерывисто дышали, погруженные в собственные пространство и время. Потрясенный новым, захватившим его чувством к этой женщине, уже навсегда связанной с его судьбой, он не шевелился. Ему показалось, что он слышит тихий плач, и он понял, какая борьба шла в сердце Ирэне: она разрывалась между любовью, верностью и сомнением. Он сам заколебался между желанием обнять ее и боязнью проявить насилие над ее душой. Несколько долгих мгновений, показавшихся вечностью, они простояли не проронив ни слова. Повернувшись, Ирэне медленно подошла и опустилась на колени рядом с юношей. Он обнял ее за талию и вдохнул исходивший от блузки аромат, угадывая ее глубинное влечение к нему.

— Густаво ждал меня всю свою жизнь. Я выйду за него замуж.

— Я в это не верю, — прошептал он.

Постепенно напряжение ослабло. Она взяла в ладони его темноволосую голову и взглянула на него. Еще не унялась дрожь, а они внезапно развеселились и с облегчением улыбнулись друг другу, твердо уверовав в то, что они не способны на скоротечную любовную интрижку, ибо созданы принимать жизнь во всей ее полноте и им вполне по силам взять на себя смелость взаимной любви.

Близился вечер, и зеленый храм парка погружался во тьму. Настало время возвращаться. Оседлав мотоцикл, они как молния скатились вниз. Никогда не изгладятся из памяти страшные картины увиденного в морге, но в этот миг они чувствовали себя счастливыми.

Жаркая печать этого поцелуя не оставляла их на протяжении многих дней и наполняла их ночи нежными призрачными видениями, оставив воспоминание, похожее на ожог. Радость этой встречи влекла их по улицам города, словно на крыльях, вызывая порой беспричинный смех, а в разгар сна заставляя внезапно просыпаться. Они дотрагивались кончиками пальцев до своих губ и воскрешали в памяти очертания рта другого. Ирэне думала о Густаво и новых, недавно открывшихся истинах. Девушка понимала как всякий офицер Вооруженных Сил, он является частью аппарата власти и живет тайной жизнью, в которой для нее не будет места В его таком знакомом теле атлета живут два разных существа Впервые она почувствовала страх перед ним и захотела, чтобы он никогда не возвращался.

В четверг Хавьер повесился. В тот день после обеда он, как всегда, вышел на поиски работы и не вернулся. Предчувствие беды появилось у жены рано — намного раньше, чем настало время беспокоиться. Когда наступила ночь, она, не сводя с дороги глаз, в ожидании мужа сидела на пороге. Когда стало невмоготу, она позвонила свекру и свекрови, потом обзвонила всех его друзей, которых знала, но никаких известий о муже не получила Она бесконечно долго вглядывалась в сгущавшиеся тени, пока не пробил комендантский час, наступило самое темное время суток — так в пятницу она встретила восход. В доме еще не проснулись дети, когда у ворот дома притормозил полицейский патруль. Хавьера Леаля нашли в детском парке, где он повесился на дереве. Он никогда не говорил о самоубийстве, ни с кем не попрощался, не оставил прощальной записки, однако она не сомневалась, что он лишил себя жизни сам; теперь она наконец поняла, почему он постоянно вязал на веревке узлы.

Именно Франсиско съездил за телом и взял на себя заботы о похоронах брата. Пока он занимался мучительной бюрократией оформления смерти, перед его глазами стоял Хавьер, такой, каким он увидел его на операционном столе Медицинского института брат лежал под холодным освещением ламп дневного света Франсиско попытался разобраться в причинах жестокого конца и смириться с мыслью, что в этом мире уже не будет товарища всей его жизни, друга, защитника Вспомнил поучения отца работа — источник гордости. Даже во время отпуска у них не было выходных дней. Даже праздничные дни в семействе Леалей проходили с пользой. Бывало, семья переживала трудные времена, но им даже в голову не приходила мысль принять чью-то милостыню, пусть даже от тех, кому они помогали раньше. Хавьер не видел выхода из тупика ему оставалось только рассчитывать на помощь отца и братьев, и тогда он предпочел молча уйти. Нахлынули далекие воспоминания, когда старший брат был справедливым, как отец, и чувствительным, как мать. Так росли три брата Леаля; всегда вместе, всегда готовые прийти друг другу на помощь, трое против всего мира, — свой клан, пользующийся уважением во дворе колледжа поскольку каждого защищали двое других братьев и любому обидчику немедленно воздавалось должное. Самым сильным и крепким был средний брат — Хосе, но из-за смелости и ловкости больше всего боялись Хавьера Отрочество оказалось у него бурным, позднее он влюбился в первую завладевшую его вниманием женщину. Женился на ней и был верен ей до той фатальной ночи. Он оправдывал свою фамилию: Леаль, то есть лояльный, — лояльный по отношению к жене, семье, друзьям. Он любил работу биолога и думал посвятить себя преподавательской деятельности, но обстоятельства привели его в коммерческую лабораторию; там он за короткое время добился высоких достижений, поскольку кроме плодотворного воображения обладал чувством ответственности, что позволяло ему продвигаться вперед в самых дерзких научных проектах. Однако эти его качества ему не помогли, когда Хунта составляла списки неугодных. В глазах новых властей его деятельность в профсоюзе рассматривалась как позорное пятно. Сначала за ним следили, потом стали прибегать к враждебным выпадам и в конце концов уволили. Оставшись без работы и потеряв надежду ее найти, он стал меняться к худшему. Измотанный бессонницей ночью, а днем — постоянными унижениями, он ходил бледный и осунувшийся. Стучался во множество дверей, обивал пороги бесконечных приемных, приходил по объявлениям в газетах, но его снова и снова настигала безнадежность. Он стал терять достоинство. Был готов на любое предложение, даже за мизерную плату, — настолько ему нужно было чувствовать себя полезным. Безработный, он оказался за бортом, — безымянное существо, забытое всеми: ведь он ничего не производил, а именно это было мерилом ценности человека в мире, где ему выпало жить. В последние месяцы он уже распрощался с мечтаниями, отказался от своих целей и, наконец, причислил себя к изгоям общества Сыновья не понимали причины его постоянно плохого настроения и подавленности: они тоже искали работу, мыли автомобили, грузили на рынке мешки, брались за любое дело, чтобы принести хоть какие-то деньги в семейный бюджет. В тот день, когда младший сын положил на кухонный стол несколько монет, заработанных за выгул собак богачей, Хавьер Леаль сжался в комок, как загнанный зверь. С тех пор он никому не смотрел в глаза и погрузился в бездну отчаяния. Ему не хотелось даже одеваться; зачастую большую часть дня он проводил в кровати. Он начал выпивать, и у него стали дрожать руки, а чувство вины из-за потраченных денег еще более усугубилось: они ведь так нужны семье. По субботам, чтобы совсем не расстраивать близких, он с усилием приводил себя в порядок и являлся к родителям чистым и опрятным, но скрыть в глазах отчаяние не мог. Отношения с женой испортились: в таких обстоятельствах любовь устает. Ему нужны были слова утешения, но любой намек на жалость приводил его в бешенство. Вначале жена не верила, что нельзя найти хоть какую-нибудь работу, но, узнав о тысячах безработных, умолкла и пошла работать в две смены. Усталость последних месяцев иссушила ее молодость и красоту, которую она считала своим единственным достоянием, но на жалобы времени не оставалось: она крутилась изо всех сил, чтобы дети не голодали, а муж не чувствовал себя беспомощным. Она не могла помешать Хавьеру замкнуться в своем одиночестве. Апатия, как путы, сковала его и, вытеснив из памяти ощущение действительности, подорвала силы и лишила самоуважения. Он пал в собственных глазах. Он стал похож на привидение. Видя, как распадается семейный очаг и гаснет огонь любви в глазах жены, он перестал чувствовать себя мужчиной. В какой-то момент, который семья просмотрела, — видимо, потому, что была слишком близко, — воля его была сломлена окончательно. Он отказался от жизни и решил забыться в смерти.

Трагедия больно, словно обухом, ударила по семейству Леалей. Хильда и профессор как-то сразу постарели, и в их доме воцарилось безмолвие. Даже крикливые птицы во дворе, казалось, умолкли. Несмотря на строгое осуждение самоубийц католической церковью, Хосе добился мессы за упокой души брата Так профессор попал в церковь во второй раз: в первый раз это случилось, когда он венчался, но тогда повод был радостный, теперь же его состояние было иным. Скрестив на груди руки и сжав губы в тонкую линию, он простоял на ногах всю службу, пошатываясь от горя. Жена истово молилась, принимая смерть сына как еще одно испытание судьбы.

Не понимая причины случившейся беды, пришедшая на похороны Ирэне чувствовала себя растерянной. Подавленная несчастьем этой семьи, ставшей для нее родной, она тихо стояла рядом с Франсиско. Она видела их только жизнерадостными, ликующими и улыбчивыми. Она не знала, что горе они переживают с достоинством, не выплескивая его наружу. Профессор, блистательно владевший родным языком, был способен выразить любые чувства, но только не это, разрывающее его душу на части. Мужчины плачут только из-за любви, говаривал он, бывало. В отличие от него, Хильда плакала по любому поводу: от умиления, смеха, от грусти, — но страдание делало ее твердой, как сталь. На похоронах ее старшего сына слез было мало.

Хавьера похоронили на только что купленном клочке земли. Похоронные ритуалы они исполнили по наитию, как придется, ибо до сегодняшнего дня о требованиях смерти они не думали. Как все, кто любит жизнь, они чувствовали себя бессмертными.

— В Испанию мы не вернемся, жена, — решил профессор Леаль, когда на могилу ложились последние комья земли. Впервые за сорок лет он согласился с тем, что его судьба теперь связана с этой страною.

Вернувшись с кладбища домой, вдова Хавьера Леаля упаковала скромные пожитки, взяла детей за руки и попрощалась. Она уезжала на юг — в провинцию, где родилась, — там жизнь была полегче, и она могла рассчитывать на помощь своих братьев. Она не хотела, чтобы на ее детей падала тень отца-самоубийцы. Убитые горем, Леали проводили невестку и внуков на вокзал: они посадили их в поезд, и тот ушел; им не верилось, что в считанные дни они потеряли и этих детей, которых помогали растить. Никакие материальные ценности не имели для них значения: будущее они всегда связывали с семьей. Никогда им и в голову не приходило, что придется стареть вдали от своих внуков.

С вокзала профессор вернулся домой и, как был, в пиджаке и траурном галстуке сел в кресло под сливовым деревом: в его глазах застыла растерянность. Он держал в руках старую логарифмическую линейку — единственную сохранившуюся в гражданскую войну и привезенную в Америку вещь. Она всегда была у него под рукой; он разрешал детям ею играть, только когда хотел их поощрить. Передвигая рамку с риской и определяя числа, все трое сыновей научились ею хорошо пользоваться. Когда достижения в области электроники позволили специалистам забыть о логарифмических линейках, профессор отказался ее заменить: образец ручной работы мастеров прошлого века, линейка представляла собой бронзовую выдвигающуюся трубу с нанесенными на нее крохотными цифрами. Теперь, сидя под деревом, профессор Леаль смотрел на возведенные собственными руками кирпичные стены дома для своего сына Хавьера и не двигался; так прошло много времени. В эту ночь Франсиско пришлось силой укладывать его в кровать, но заставить его поесть он так и не смог. На следующий день все повторилось. На третий день Хильда вытерла слезы и, собрав никогда не иссякающие силы, в который уже раз принялась бороться за своих близких.

— Плохо, что твой отец не верит в бессмертие души, Франсиско. Потому и страдает, что потерял Хавьера, — сказала она.

Из окна кухни им был хорошо виден профессор: он сидел в кресле и вертел в руках линейку. Вздохнув, Хильда поставила нетронутый завтрак в холодильник, вынесла во двор еще один стул и села под сливой, положив на колени руки, впервые с незапамятных времен не занятые вязанием или шитьем; так она неподвижно просидела несколько часов. Когда начало смеркаться, Франсиско стал умолять родителей поесть, но ответа не получил. С большим трудом ему удалось отвести их в спальню и уложить в постель: там они лежали в молчании, с широко раскрытыми глазами, опустошенные, как пара заблудившихся стариков. Поцеловав их в лоб, он погасил свет и от всей души пожелал, чтобы глубокий сон приглушил их тоску. Проснувшись на следующее утро, Франсиско снова увидел их под сливовым деревом в том же положении: не умывшись, не поев, в смятой одежде, они так и сидели, не проронив ни слова. Только знание психологии помогало ему справиться с острым желанием расшевелить их. Запасясь терпением, он стал наблюдать за ними, решив не трогать их и дать испить свою чашу боли до дна.

В середине дня профессор Леаль поднял глаза и посмотрел на Хильду.

— Что с тобой, дорогая? — спросил он надтреснутым от четырехдневного молчания голосом.

— То же, что и с тобой.

Профессор все понял. Он хорошо ее знал и догадывался, что, если ему вздумается обречь себя на смерть, жена готова пойти и на это, ведь после стольких лет любви она не позволит ему уйти из жизни одному.

— Ну, ладно, — сказал он, с трудом поднимаясь, и протянул ей руку.

Они медленно, поддерживая друг друга, вошли в дом. Франсиско подогрел суп, и жизнь снова пошла по своему привычному кругу.

Оставшись одна из-за траура Леалей, Ирэне Бельтран решила искать Еванхелину самостоятельно: она взяла машину матери и поехала в Лос-Рискос. Она пообещала Дигне помощь в поисках Еванхелины, и ей не хотелось выглядеть легкомысленной. Сначала она заехала в дом семьи Ранкилео.

— Не ищите ее, сеньорита. Она уже в сырой земле, — смиренно сказала мать: так говорят люди, пережившие множество несчастий.

Но Ирэне готова была разрыть землю, если потребуется, чтобы отыскать девочку. Позже, возвращаясь в воспоминаниях к этим дням, она спрашивала себя, что толкнуло ее в этот край мрака. Сначала она думала, что в ее руках конец нити — стоит только потянуть, и тут же распутается этот огромный клубок горя. Интуитивно она догадывалась, что эта святая, творившая сомнительные чудеса, — граница между ее упорядоченным миром и мраком, куда она до сих пор не заглядывала Думая об этом, она пришла к выводу, что ею двигало не только свойственное ее характеру и профессии любопытство; ее словно затянуло в водоворот. Она заглянула в бездонный колодец и не смогла устоять перед искушением погрузиться в бездну.

Лейтенант Хуан де Диос Рамирес сразу же принял ее у себя кабинете. Он ей показался не столь могучим, как тогда, в то зловещее воскресенье в доме Ранкилео, где она видела его; значит, заключила девушка, впечатление от человека зависит от его действий. Рамирес был почти любезен. Без фуражки, в мундире, без портупеи и оружия. У него были одутловатые красные руки, покрытые пятнами от обморожения — недуга бедных. Не узнать Ирэне было невозможно: стоило хоть раз увидеть ее буйную шевелюру и экстравагантную одежду, и ее вспомнил бы любой, поэтому она и не пыталась обмануть его, а прямо заявила о том, что разыскивает Еванхелину Ранкилео.

— Ее задержали для обычного допроса, — сказал офицер. — Ночь провела здесь, а на следующий день рано утром была отпущена.

Рамирес вытер со лба пот: у него в кабинете стояла жара.

— Ее выпустили на улицу раздетой?

— На гражданке Ранкилео были туфли и пончо.

— Вы ночью вытащили ее из постели. Она несовершеннолетняя. Почему вы не вернули ее родителям?

— Я не обязан обсуждать с вами действия полиции, — сухо возразил лейтенант.

— Вы предпочитаете сделать это с моим женихом, армейским капитаном Густаво Моранте?

— Не много ли вы на себя берете? Я отчитываюсь только перед моим непосредственным начальником.

Однако Рамирес заколебался. Принцип воинского братства был у него в крови; превыше мелкого соперничества между военными институтами ставились священные интересы родины и не менее священные — интересы мундира; их нужно защищать от раковой опухоли, поразившей народ и разрастающейся повсюду; поэтому, из предосторожности, не следует доверять гражданским, а нужно соблюдать верность товарищам по оружию: таков стратегический замысел. Тысячу раз им повторяли: Вооруженные Силы должны быть монолитны. Кроме того, на него влияла классовая принадлежность девушки; он привык уважать высшие авторитеты — деньги и власть, а она, по-видимому, обладает и тем и другим, если уж осмелилась с такой дерзостью учинить ему допрос, обращаясь с ним как со слугой. Он достал журнал дежурств и показал ей. Там было записано поступление в участок Еванхелины Ранкилео Санчес, пятнадцати лет, задержанной в связи с заявлением по поводу несанкционированного происшествия и нанесения физического оскорбления офицеру Хуану де Диос Рамиресу. Внизу было дописано: в связи с приступом истерии допрос решено отложить. Затем стояла подпись дежурного капрала Игнасио Браво.

— По-моему, она уехала в столицу. Хотела устроиться служанкой, как и ее старшая сестра, — сказал Рамирес.

— Без денег и полураздетая? Вам не кажется это странным, лейтенант?

— Эта соплячка была с придурью.

— Могу я поговорить с ее братом — Праделио Ранкилео?

— Нет. Он переведен на новое место службы.

— Куда?

— Эти сведения секретны. А мы находимся в состоянии повышенной боевой готовности.

Она поняла здесь ничего не узнать, а поскольку было еще рано, поехала в село, надеясь поговорить с людьми. Ей хотелось узнать, что думают о военных вообще и о лейтенанте Рамиресе в частности. Но люди, услышав такие вопросы, качали головой и, не проронив ни слова быстро уходили. За годы авторитарного режима осмотрительность привилась как способ выживания. Ожидая, пока автомеханик латал колесо ее машины, Ирэне зашла в ресторан гостиницы рядом с площадью. Весна проявлялась в брачном полете дроздов, надменном шествии наседок с выводками цыплят, трепете девичьего тела под перкалевым платьем.[43] Беременная кошка вошла в гостиницу и с достоинством обосновалась под столиком, за которым сидела Ирэне.

Бывали мгновения, когда Ирэне чувствовала всю силу своей интуиции. Она угадывала, ей казалось, предвозвестия будущего и полагала что сила мысли может влиять на определенные события.

Так она объяснила себе появление сержанта Фаустино Риверы именно там, где она собиралась поесть. Когда позже она рассказала об этом Франсиско, тот объяснил это проще: в Лос-Рискосе был единственный ресторан, а сержанту захотелось пить. Ирэне заметила Фаустино, когда, обливаясь потом, он подходил к гостинице и вошел, чтобы заказать себе пива Она сразу узнала его: индейское скуластое лицо с удлиненным разрезом глаз, грубая кожа, крупные, ровные зубы. Он был в форме, в руке держал фуражку. Она вспомнила то немногое, что узнала о нем со слов других людей, и решила это использовать.

— Вы — сержант Ривера? — спросила она вместо приветствия.

— К вашим услугам.

— Сын Мануэля Риверы — того, что с заячьей губой?

— Он самый, чем могу служить?

Далее беседа пошла легко. Девушка пригласила его за свой столик, и, как только с еще одной бутылкой пива он уселся за стол, она взялась за него. После третьего стакана стало ясно, что сержант плохо переносит спиртное, и тогда девушка перевела разговор на интересующую ее тему. Сначала польстила ему, сказав, что он от рождения предназначен для ответственных должностей, любому это ясно, — и она сама это заметила в доме Ранкилео, когда сержант контролировал ситуацию с властью и хладнокровием настоящего военачальника — энергичного и грамотного, не то что офицер Рамирес.

— Этот лейтенант всегда такой безрассудный? Вообразить только: открыл пальбу! Я так испугалась…

— Раньше он был не такой. Он не был плохим человеком, заверяю вас, — возразил сержант.

Фаустино знал его как свои пять пальцев, ведь уже столько лет он служил под его началом. Еще будучи выпускником офицерского училища, Рамирес воплощал в себе качества примерного военнослужащего: аккуратный, принципиальный, исполнительный. Он знал наизусть уставы и наставления, не выносил недоработок, проверял блеск начищенной обуви, дергал за пуговицы, чтобы проверить их прочность, от подчиненных требовал серьезного отношения к службе и был помешан на гигиене. Лично следил за уборкой сортиров и каждую неделю выстраивал обнаженных солдат для обнаружения венерических болезней и вшей. Он рассматривал их интимные места в лупу, и зараженным предстояло вытерпеть суровые методы лечения и многочисленные унижения.

— Но это он проделывал не по злобе, а просто чтобы научить их быть людьми. В те времена, мне кажется, у лейтенанта сердце было доброе.

Ривера вспомнил первый расстрел, словно видел его сейчас. Произошло это пять лет тому назад, через несколько дней после военного переворота Еще было холодно, а в ту ночь лил беспрерывный дождь; с неба обрушился водопад, чтобы омыть все вокруг — казармы полицейского участка стояли вымытые, пахло плесенью и сыростью. На рассвете дождь прекратился, но все вокруг было подернуто дымкой, напоминавшей о недавнем дожде, а меж камней поблескивали, словно куски хрусталя, лужи. В глубине казарменного двора стоял взвод, а в двух шагах перед ним — очень бледный лейтенант Рамирес. В сопровождении двух солдат привели заключенного; его поддерживали под руки — он не мог держаться на ногах. Не понимая, в каком состоянии находится заключенный, Ривера поначалу подумал, что тот струсил, как и многие другие, которые занимаются подрывной деятельностью и саботажем, чтобы навредить родине, а когда настает пора расплаты, падают в обморок; но когда сержант присмотрелся получше, понял, что это тот тип, которому раздавили ноги. Его почти несли, чтобы ноги не разъезжались на брусчатке. Глянув на своего начальника, Фаустино Ривера угадал его мысли: однажды, на одном из дежурств ночью, им удалось поговорить по-мужски, невзирая на звания, и проанализировать причины военного мятежа и его последствия. Антипатриотически настроенные политики раскололи страну, говорил лейтенант Рамирес, ослабили нацию, сделав ее легкой добычей для внешних врагов. Первейший долг солдата — быть на страже безопасности, поэтому военные и взяли власть, чтобы восстановить мощь родины, заодно сведя счеты с внутренними врагами. Ривера отвергал пытки, считая их одним из худших проявлений этой грязной войны, которая медленно их засасывала война не была их профессией, их не этому учили; она сидела у них в печенках Большая разница — отвесить пару затрещин уголовнику, что считалось обычным делом, или систематически пытать заключенных И почему эти несчастные молчали? Почему не выкладывали все на первом же допросе, не мучаясь понапрасну? Ведь в конце концов все или признавались, или погибали, как этот, — его-то и предстояло расстрелять.

— Взвод! Смирно!

— Лейтенант, — прошептал стоявший рядом Фаустино Ривера, тогда еще старший капрал.

— Поставьте заключенного к стене, старший капрал!

— Но, господин лейтенант, он не может стоять на ногах.

— Тогда посади его.

— Куда, господин лейтенант?

— Принесите стул, черт бы все побрал! — голос его дрогнул.

Фаустино Ривера обратившись к стоявшему слева рядовому, повторил команду, и тот отправился ее выполнять. «Почему же его не бросят на землю и не пристрелят, как собаку, до рассвета, пока мы не видим свои лица? К чему тянуть?» — обеспокоено думал он; во дворе быстро светлело. Заключенный поднял голову и посмотрел на них, переводя удивленный взгляд умирающего с одного на другого; его глаза остановились на Фаустино. Он, несомненно, узнал его: они несколько раз играли на корте в пелоту,[44] — а теперь, посреди застывших луж, Фаустино стоит перед ним с винтовкой, которая стала вдруг для него непосильным бременем. Принесли стул; лейтенант приказал привязать к нему заключенного: того сотрясала дрожь. Вынув платок, капрал подошел к нему.

— Солдат, не завязывай мне глаза, — попросил заключенный, и капрал стыдливо опустил голову: ему хотелось, чтобы офицер побыстрее отдал команду, чтобы немедленно закончилась эта война, настали нормальные времена и он смог бы мирно идти по улице, здороваясь с земляками.

— Целься! — выкрикнул лейтенант.

Наконец-то, подумал старший капрал. Умирающий на миг сомкнул веки, но вновь раскрыл их, чтобы взглянуть на небо. Он уже не боялся. Лейтенант колебался. Узнав о предстоящем расстреле, он ходил потерянный; какой-то голос из детства может быть принадлежавший учителю или исповеднику церковной школы, твердил, словно вбивая молотком, слова: все люди братья. Но ведь это неправда тот, кто сеет насилие, — не брат, а родина — на первом месте, все остальное — глупости, и если мы их не уничтожим, они уничтожат нас, — так говорят полковники, — или ты убьешь, или тебя убьют, война есть война; нужно через это пройти, подтяни ремень покрепче и перестань дрожать: не думай, не чувствуй и, прежде всего, не смотри в лицо, а не то — тебе крышка.

— Огонь!

От залпа вздрогнул воздух, в стылом пространстве рассыпалось многократное эхо. Вспорхнул с испугу ранний воробей. Запах пороха и винтовочный грохот воцарились, казалось, навечно, но постепенно снова наступила тишина Лейтенант открыл глаза выпрямившись, заключенный по-прежнему сидел на стуле и спокойно на него смотрел. Свежая кровь залила его потерявшие форму штаны, но он еще был жив, и в предрассветных лучах его лицо излучало божественную благодать. Он был жив и ждал.

— В чем дело, старший капрал? — тихо спросил офицер.

— Мой лейтенант, они стреляют по ногам. Ребята — местные, все знают друг друга Как они могут убить своего?

— И что тогда?

— Тогда, мой лейтенант, ваш черед.

Когда офицер понял, он потерял дар речи, а взвод продолжал ждать, глядя, как испаряется скопившаяся меж булыжников вода В другом конце двора ждал приговоренный, медленно истекая кровью.

— Вам об этом не рассказывали, мой лейтенант? Это знают все.

Нет. Не рассказывали. В офицерском училище его готовили к войне против соседних стран или любых сукиных сынов, осмелившихся вторгнуться на национальную территорию. Он также прошел тренировки по борьбе со злоумышленниками, по их безжалостному преследованию, беспощадной охоте за ними, чтобы другие — порядочные мужчины, женщины и дети — могли спокойно ходить по улицам. В этом состояла его задача. Но никто ему не говорил, что он должен истязать связанного человека, чтобы заставить его заговорить, ничему подобному его не учили, и вот мир перевернулся: он должен пойти и добить этого несчастного, не издавшего ни единого стона. Нет. Никто ему об этом не говорил.

Незаметно, чтобы взвод не догадался о колебаниях командира, старший капрал дотронулся до его руки и прошептал:

— Револьвер, мой лейтенант.

Тот вынул револьвер и пересек двор. Стук сапог о брусчатку отозвался в сердцах солдат глухим эхом. Глядя друг другу в глаза, лейтенант и заключенный остались лицом к лицу. Они были одногодки. Сжав оружие обеими руками, чтобы справиться с охватившей его дрожью, лейтенант поднял его и стал целиться обреченному в висок. Последнее, что видел заключенный, прежде чем выстрел пробил ему голову, было светлое небо. Кровь залила его лицо, грудь и забрызгала форму офицера.

Вместе с грохотом выстрела прозвучал и жалобный вскрик лейтенанта, но его услышал лишь Фаустино Ривера.

— Держитесь, мой лейтенант. Говорят ведь, мы сейчас как на войне. Трудно — в первый раз, потом человек привыкает.

— Идите к черту, старший капрал!

Капрал оказался прав; со временем ему все легче было убивать за родину, чем умирать за нее.

Сержант Фаустино Ривера закончил свой рассказ и вытер потную шею. В тумане опьянения он едва различал черты лица Ирэне Бельтран, но мог оценить их гармоничную правильность. Посмотрев на часы, сержант испуганно встрепенулся; он два часа проговорил с этой женщиной, и если бы не опаздывал на дежурство, то рассказывал бы еще. Она умела слушать и проявляла живой интерес к его историям, в отличие от тех насупленных сеньорит, что воротят нос, когда мужик закладывает за воротник; нет, господин хороший, настоящая баба, видимо, та, у которой все на месте и голова работает; конечно, эта — немного худовата, приличных сисек и хороших ляжек не наблюдается; короче, не за что ухватиться в момент истины.

— Неплохим он был человеком, мой лейтенант. Сеньорита, он изменился, когда получил власть и не должен был никому отчитываться, — этими словами закончил свой рассказ сержант, вставая и поправляя форму.

Подождав, когда он повернется к ней спиной, Ирэне выключила спрятанный в сумке магнитофон. Бросив остатки мяса кошке, она вспомнила о Густаво Моранте и подумала приходилось ли ее жениху когда-нибудь проходить через двор с оружием в руках, чтобы добить заключенного последней пулей милосердия. В отчаяньи она отмахнулась от этого видения, стараясь вспомнить гладко выбритое лицо и светлые глаза Густаво, но в памяти всплыло лишь лицо Франсиско Леаля, когда он вместе с ней склонялся над рабочим столом, его черные, все понимающие глаза детский прикус, когда он улыбался, и другое, горькое и суровое выражение, когда его больно ранило чужое злодеяние.

«Божья воля» была ярко освещена, гардины в комнатах раздвинуты, звучала музыка был день для посещений, — выполняя свой долг милосердия, приходили на свидание родственники и друзья стариков. Издали первый этаж был похож на трансатлантический лайнер, по ошибке бросивший якорь в саду. Гости и обитатели прогуливались по палубе или отдыхали в глубоких креслах на террасе: они походили на тусклые призраки, потусторонние души, — некоторые из них говорили сами с собой, иные — пережевывали воздух, другие воскрешали, быть может, далекие годы или рылись в памяти, пытаясь вспомнить имена тех, кто был перед ними, а также своих детей и внуков. В этом возрасте экскурс в прошлое сравним с хождением по лабиринту; иной раз им удавалось припомнить место или событие или узнать любимого человека, обнаружив его в тумане своего сознания. Вокруг скользили одетые в униформу сиделки, — укутывали слабые ноги, раздавали вечерние таблетки и разносили целебный настой из трав обитателям пансиона и прохладительные напитки — посетителям. Из невидимых динамиков неслись бравурные аккорды шопеновской мазурки, плохо сочетавшейся с медленным ритмом внутренней жизни обитателей дома.

Когда Франсиско и Ирэне вышли в сад, собака подпрыгнула от радости.

— Осторожно, не наступи на незабудки, — предупредила девушка, предложив своему другу взойти на лайнер и навестить путешественников прошлого.

Собранные в тугой узел волосы открывали изгиб затылка; на ней была длинная хлопчатобумажная туника и, как ни странно, не было бренчащих медных и бронзовых браслетов. Что-то в ее поведении показалось Франсиско странным, но он никак не мог определить, что именно. Он наблюдал, как она, улыбаясь, ходит среди стариков, приветливо разговаривает со всеми, а с теми, кто в нее влюблен, — особенно. Каждый из них жил в настоящем времени, подернутом дымкой ностальгии. Ирэне показала ему полупаралитика не способный удержать негнущимися пальцами ручку, он обычно диктовал ей свои послания. Он писал друзьям детства, стародавним подругам, погребенным несколько десятилетий назад родственникам, но Ирэне из жалости не отправляла эти письма во избежание мучительного разочарования, когда ввиду отсутствия адресата почта пришлет их назад. Она сама составляла ответные письма и отправляла их старику, чтобы горькое осознание своего одиночества обошло его стороной. Она также представила Франсиско одному дедушке, к которому никогда никто не приходил. Его карманы были набиты бесценными сокровищами, которые он берег как зеницу ока, — выцветшие фотографии цветущих девочек, пожелтевшие открытки, где можно было разглядеть едва прикрытые груди, дерзко выставленную ножку в кружевах и подвязках. Они подошли и к инвалидному креслу, где восседала самая богатая вдова королевства На ней был мятый костюм, шаль, траченная временем и молью, и только одна перчатка, оставшаяся от первого причастия. Кресло было завалено полиэтиленовыми пакетами со всякими безделушками, а на коленях вдовы стояла коробочка с пуговицами: она то и дело считала и пересчитывала пуговицы, боясь потерять хоть одну. Дорогу преградил увешанный жестяными медалями полковник, сообщивший им свистящим астматическим шепотом, что пушечным снарядом этой героической женщине разнесло половину тела «Вы знаете, она собрала мешок монет, честно заработанных, благодаря покорности своему мужу? Представьте себе, юноша, каким он, видимо, был идиотом, если платил за то, чем мог пользоваться бесплатно; я посоветую моим новобранцам не тратить зря деньги на проституток: женщины с удовольствием расставляют ноги при одном лишь виде формы — я знаю это по собственному опыту, у меня их до сих пор — пруд пруди». Не успел Франсиско переварить услышанные откровения, как подошел высокий очень худой мужчина и с трагическим выражением лица спросил о здоровье своего сына, невестки и ребенка Ирэне переговорила с ним один на один, потом подвела его к группе оживленно разговаривающих людей и не отходила от него, пока он не успокоился. Девушка объяснила своему другу: у старика было два сына Один из них был сослан на другой край страны и мог только переписываться с отцом, но письма с каждым разом становились более отстраненными и холодными: расстояние и время одинаково губительны. Другой вместе с женой и месячным младенцем исчез. Старику не повезло: он не лишился рассудка, — и при малейшем недосмотре ускользал на улицу, сгорая от нетерпения их отыскать. Ирэне считала, что лучше горькая определенность, чем ужасные предположения, и потому заверила его: она точно знает, что в живых никого не осталось. Однако он не исключал возможности, что однажды может появиться ребенок; ходили слухи, что дети спасались благодаря торговле сиротами. Некоторые, считавшиеся погибшими, внезапно объявлялись в дальних странах их усыновляли семьи другого народа, — или они оказывались в благотворительных учреждениях, проведя в них столько лет, что едва ли помнили, кто были их родители. Благодаря спасительной лжи, Ирэне удалось добиться того, что он не убегал, даже если сад оставался без присмотра, но она не могла помешать ему губить себя мучительными иллюзиями и тратить жизнь на выяснения всяческих подробностей, порожденные желанием побывать на могиле своих близких. Она указала также на престарелую пару, — их кожа была подобна пергаменту и отдавала желтизной слоновой кости, когда они покачивались в качалках из кованого железа; они с трудом могли вспомнить свои имена, но им хватило разума влюбиться друг в друга, вопреки упорному сопротивлению Беатрис Алькантары; она это расценивала как недопустимую безнравственность — где это видано, чтобы два старых маразматика тайком целовались. Ирэне, наоборот, защищала их право на это последнее счастье и желала всем обитателям пансиона такого же везения, ибо любовь спасает от одиночества — худшего бича старости, поэтому, мама, оставь их в покое, не следи за дверью, которую она оставляет на ночь открытой, и не строй такую мину, когда утром застаешь их вместе: пусть они занимаются любовью, хотя врач и заявляет, что в их возрасте это невозможно.

И наконец, она показала своему другу сеньору, которая пила лимонад на террасе: посмотри на нее внимательно, это актриса Хосефина Бианки; ты слышал о ней? Франсиско увидел миниатюрную даму: в прошлом она, несомненно, была красавицей; следы давней красоты были заметны и сейчас. На ней был утренний пеньюар и атласные туфельки, поскольку она жила по парижскому времени — не учитывая разницы ни в часах, ни во времени года. Ее плечи покрывала облезлая чернобурая лиса с трагическими стеклянными глазами и свалявшимся хвостом.

— Однажды Клео стянула боа, а когда мы отняли его, оно оказалось таким, словно его переехал поезд, — придерживая собаку, сказала Ирэне.

В баулах актриса хранила старинные костюмы для ее любимых ролей и одежду, которую она не надевала более полувека; часто эта сеньора, стряхивая с вещей пыль, демонстрировала их перед оцепеневшей от удивления публикой дома престарелых. Она по-прежнему прекрасно владела собой и даже кокетничала, не утратив интереса к окружающему миру, читала газеты и иногда ходила в кино. Ирэне выделяла ее из остальных, нянечки относились к ней с почтительностью, называя «донья» вместо «бабушка». На ее счастье, она не утратила на склоне лет своего неисчерпаемого воображения и была всегда погружена в собственные фантазии, так что у нее не хватало ни времени, ни душевных сил на мелочи жизни. Ее воспоминания не громоздились, подобно первозданному хаосу, а наоборот — были сложены в строгом порядке; ей доставляло удовольствие перебирать их В этом отношении ей повезло больше, чем остальным старикам: в провалах их памяти исчезали события прошлого, и сознание того, что какой-то части своего бытия им не довелось прожить, приводило их несчастные души в смятение. Хосефина Бианки жила насыщенной жизнью, а высшее счастье для нее состояло в том, что она помнила ее со скрупулезной точностью нотариуса Она сожалела лишь об утраченных возможностях: непринятое ею брачное предложение, невыплаканные слезы, губы, которые не довелось поцеловать. У нее было несколько мужей и множество любовников; она пускалась в авантюры, не думая о последствиях, и радостно проживала жизнь, постоянно говоря, что собирается прожить до ста лет. Понимая, что она не сможет жить в одиночестве, Хосефина Бианки практично подошла к своему будущему: сама выбрала дом престарелых и, наняв адвоката, поручила ему распоряжаться ее сбережениями так, чтобы она была обеспечена до конца своих дней. К Ирэне Бельтран она испытывала глубокую симпатию, в молодости у нее были такие же огненные волосы, так что она представляла себе, что эта девушка — ее правнучка или она сама в годы расцвета Открывая свои набитые сокровищами баулы, она показывала альбом времен ее славы и позволяла читать письма влюбленных, потерявших из-за нее душевный покой и умиротворенность чувств. Между ними был тайный сговор: в тот день, когда я наделаю в штаны или не смогу накрасить себе губы, ты мне, доченька, поможешь уйти из жизни, — такова была просьба Хосефины Бианки. Естественно, Ирэне ей это пообещала.

— Моя мать в отъезде, поэтому ужинать будем одни, — сказала Ирэне, ведя Франсиско по внутренней лестнице на третий этаж.

Здесь все утопало в тишине и полутьме: сюда не доставали огни второго этажа, не долетали звуки, льющиеся из динамиков «Божьей воли». К этому времени посетители ушли, а обитатели вернулись в свои комнаты; в укутанном причудливыми тенями доме воцарился покой. Пышнотелая великолепная Роса встретила их широко улыбаясь. Она питала слабость к этому смуглому юноше, который радостно приветствовал ее, отпускал в ее адрес шуточки и, казалось, готов был по-детски схватиться с ней и повалить на пол. Он был ей ближе и понятней, чем Густаво Моранте, хотя, конечно, ее барышне — он не пара Вот уже несколько месяцев, как они знакомы, а он постоянно появляется в одних и тех же серых вельветовых брюках и туфлях на каучуковой подошве, — жаль, конечно. Встречают ведь по одежке, подумала она но тут же, вспомнив вторую часть поговорки, поправилась: а провожают — по уму. Прежде чем исчезнуть на кухне, она посоветовала:

— Ирэне, включи свет!

Оформление гостиной было хорошо продумано. Персидские ковры, картины современных художников, разбросанные в художественном беспорядке книги по искусству; мебель выглядела удобной, а обилие живой зелени наполняло воздух свежестью. Пока Ирэне откупоривала бутылку розового вина, Франсиско сидел на софе и думал о родительском доме, — единственным предметом роскоши в нем был радиоприемник.

— Что отмечаем? — спросил он.

— Что повезло остаться в живых, — без улыбки отозвалась его подруга.

Он молча посмотрел на нее и еще раз отметил про себя, что в ней что-то изменилось. Он глядел, как она дрожащей рукой наливала в бокалы вино: она была не накрашена, и на лице застыла печаль. Он решил выждать время и потом спросить у нее, что же все-таки случилось, а пока перебирал пластинки и выбрал, наконец, старое танго. Он поставил пластинку, и их слуха коснулся ни на кого не похожий голос Гарделя[45] полувековой давности. Взявшись за руки, они молча слушали его, пока не вошла Роса и не сказала, что ужин накрыт в столовой.

— Побудь пока здесь, — попросила его Ирэне и, потушив свет, вышла.

Она вскоре вернулась с канделябром на пять свечей: в белой тунике, при свете свечей, бросавших на ее волосы металлические отсветы, она казалась видением из прошлого века Она торжественно повела Франсиско по коридору в просторную комнату, бывшую некогда спальней и перестроенную ныне в столовую. Мебель была излишне громоздкой, но, благодаря безошибочному вкусу Беатрис Алькантары, выход был найден: стены покрасили огненно-красной краской, ярко контрастировавшей со столовым хрусталем и белой обивкой стульев. Единственная картина представляла собой натюрморт фламандской школы — луковицы, связки чеснока, в углу ружье и три подвешенных за лапы бедных фазана.

— Не смотри на нее долго, а то увидишь кошмарный сон, — посоветовала Ирэне.

Довольный тем, что остался с Ирэне наедине, Франсиско произнес про себя тост в честь отсутствия Беатрис и Жениха Смерти.

— А теперь, дорогая моя, расскажи мне, что это ты такая грустная.

— Потому что до сих пор жила, как во сне, и теперь боюсь проснуться.

Ирэне Бельтран, единственная дочь зажиточных родителей, была отзывчивой девочкой, но ее оберегали не только от внешнего мира, а даже от волнений собственного сердца Захваливание, нежности, ласки, английский колледж для девочек, католический университет, большая осторожность в дозировании новостей в прессе и по телевидению: в мире столько зла и насилия, лучше держать ее в неведении, еще натерпится потом, это неизбежно, но пусть у нее будет счастливое детство, спи, доченька, мама охраняет твой сон. Породистые собаки, сад, клуб верховой езды, зимой — лыжи, пляж — всё лето; уроки танцев, чтобы выработать грацию, а то ходит, подпрыгивая, и на диване разваливается, словно ее сводит судорогой; Беатрис, оставь ее в покое, не мучай. Это необходимо, мы должны ее воспитывать и развивать: радиография позвоночника, очистка кожи, визит к психологу, потому что во вторник ей приснились болотные привидения и она проснулась с криком. Ты сам виноват, Эусебио, все балуешь ее частыми подарками — французские духи, кружевные блузки, украшения совсем не к лицу девочке ее возраста Нет, Беатрис, во всем виновата ты с твоей бестактностью и недалекостью; даже ее психоаналитик сказал, что Ирэне носит лохмотья, чтобы тебе досадить. Мы из кожи вон лезли, чтобы дать ей воспитание и образование, а посмотри, что вышло: сумасбродная девица, которая над всеми насмехается, — она бросает музыку и живопись и начинает заниматься журналистикой, эта профессия мне не по нраву, она больше подходит для лоботрясов, у нее нет никаких перспектив, она может быть даже опасной. Ладно, дорогая, нам, по крайней мере, удалось сделать ее счастливой: у нее легкий характер и благородное сердце, — немного везучести, и она счастливо доживет до замужества, а потом, когда столкнется с жизнью лицом к лицу, сможет, по крайней мере, сказать: родители подарили мне много счастливых лет. Но ты ушел, Эусебио — будь ты проклят! — бросил нас раньше, чем она выросла, а сейчас я не знаю, за что хвататься, словно на тонущем корабле, — беда просачивается во все дыры, тянет ко дну, а я ничего не могу сделать, чтобы остановить ее, с каждым днем все труднее оградить Ирэне от зла, аминь. Посмотри на ее глаза! Она всегда отводит их в сторону; из-за этого Роса говорит, что Ирэне долго не проживет и сейчас словно прощается. Посмотри внимательней, Эусебио, в них появилась тень, словно мрак на дне колодца; где ты, Эусебио?..

Ирэне поняла глубину взаимной ненависти родителей намного раньше, чем они думали. В детстве она ночами не смыкала глаз, глядя в потолок, прислушиваясь к нескончаемому потоку упреков, и чувствовала, как неописуемая тоска охватывает все ее существо. Ей мешали спать бесконечные разговоры по телефону — со всхлипами, — когда мать секретничала с подругами. Звуки заглушали закрытая дверь и собственная тоска Она не понимала смысла слов, но воображение подсказывало ей их значение. Она знала, что мать говорит об отце. Она засыпала, только когда слышала, что машина отца въезжает в гараж и он отпирает ключом дверь: тут мучивший ее кошмар уходил, дыхание становилось легким, веки смыкались, и она засыпала Входя к ней в комнату, чтобы поцеловать на ночь, Эусебио Бельтран видел, что дочь спит, и спокойно уходил, считая, что она живет счастливо. Она стала подмечать незначительные признаки, по которым поняла, что в один прекрасный день отец уйдет, и в конце концов это случилось. В этой жизни ее отец был пешеходом: всегда в дороге, все — на ходу, ни минуты покоя; взгляд устремлен вдаль; во время беседы он мог резко сменить тему разговора спрашивал и не слушал ответа. Только с ней он был спокойным и внимательным. Ирэне была единственным существом, которое он любил: если бы не она он ушел бы на несколько лет раньше. Он был рядом с ней, когда в ней стали проявляться первые признаки женщины; он же купил ей первый бюстгальтер, нейлоновые чулки, туфли на каблуках и рассказал ей, как появляются дети; Ирэне поразил его рассказ: она не могла себе представить, как могли заниматься этим два ненавидящих друг друга человека, чтобы произвести ее на свет.

Со временем она поняла: этот обожаемый ею человек мог быть деспотичным и жестоким. Он постоянно донимал жену, замечая каждую морщину и лишний килограмм веса: Беатрис, ты заметила, как смотрит на тебя шофер? Ты, дорогая, в пролетарском вкусе.

Оказавшись между двух огней, она стала судьей в их нескончаемых пикировках. Почему бы вам не пойти на мировую, и мы бы отметили это пирожными, — умоляла она. Ее сердце склонялось в пользу отца: ее отношения с матерью были омрачены духом соперничества Беатрис, видя, что ее дочь приобрела формы, стала занижать свой возраст. Господи, порой вырывалось у матери, сделай так, чтобы она никогда не вырастала.

В девочке рано пробудилась страсть к жизни. В двенадцать лет, несмотря на то что выглядела моложе, она уже чувствовала внутреннее волнение, жаждала приключений. Зачастую эти мятежные чувства нарушали ее сон, и днем она была взвинчена до предела. Жадная до чтения, она, вопреки цензурной опеке со стороны матери, глотала книги без разбора, а те, что не должны были попадаться на глаза Беатрис, — читала по ночам, накрывшись с головой одеялом, при свете фонарика Так ей удалось узнать больше, чем обычно знает девочка ее круга, а отсутствие опыта дополнялось романтическими фантазиями.

В тог день, когда новорожденный выпал из слухового окна, Эусебио Бельтран и его супруга были в отъезде. С тех пор прошли годы, но Роса и Ирэне будут помнить об этом всегда Шофер заехал за девочкой в колледж, привез домой и оставил ее у дверей сада, ему предстояло выполнить другие поручения. Дождь шел весь день, зимнее небо заволокло свинцом, на улицах начали зажигаться фонари. Увидев свой погруженный в полумрак дом без единого огонька, Ирэне вздрогнула от страха вокруг стояла тишина Она отперла дверь своим ключом и была удивлена, что Роса не ждет ее, как обычно, а из динамика не доносятся громкие звуки передаваемого в шесть вечера радиоромана Она положила книги на столик у входа и, не включая света, пошла по коридору. Смутное и ужасное предчувствие толкало ее вперед. Прижимаясь к стене, она шла на цыпочках, мысленно призывая Росу. В гостиной, в столовой, на кухне никого не было. Не осмеливаясь идти дальше, она остановилась, прислушиваясь к стучавшему в груди, как барабан, сердцу, и так простояла, не дыша, боясь пошевелиться, почти до самого возвращения шофера Она пыталась убедить себя, что бояться нечего: няня, быть может, вышла или спустилась в подвал. Но как никогда, она почувствовала себя одинокой в этом доме: растерянность мешала ясно мыслить. Время шло, ноги стали подгибаться, и она в конце концов опустилась на корточки, потом, сжавшись в комок, забилась в уголок. Почувствовав, как у нее начинают замерзать ноги, она поняла, что отопление не включено, и тогда ей показалось, что случилось нечто ужасное: Роса всегда очень серьезно относилась к своим обязанностям. Решив выяснить, что же произошло, она потихоньку двинулась вперед и тут впервые услышала плач. Все в ней напряглось, страх исчез, и любопытство привечо ее в подсобные помещения, где ей запрещено было даже показываться. Там были водогреи, помещение дпя стирки и глажки, винный погребок и кладовка В конце коридора была комната Росы, откуда и доносился приглушенный плач. Широко распахнув глаза, ощущая, как от волнения в висках молоточками стучит кровь, она направилась туда Полоски света из-под двери не было видно, и ее фантазия рисовала душераздирающие картины. Запрещенное чтиво обрушило на нее сцены ужаса и насилия: в дом пробрались разбойники, а Роса лежит на кровати с глубокой ножевой раной в горле; ее пожирают убежавшие из подвала крысы-людоеды; связанная по рукам и ногам Роса осквернена безумцем, — она читала про такое в книжонке, одолженной ей шофером. Войдя, она увидела то, чего никогда не могла бы себе представить.

Осторожно отодвинув защелку, Ирэне медленно налегла на дверь. Она вытянула руку, нащупала на стене выключатель и зажгла свет. На секунду ослепнув, она увидела Росу, ее необъятную и любимую Росу: она полулежала на стуле, подол платья был поднят до пояса, а обтянутые шерстяными чулками толстые смуглые ноги были в крови до самых колен. Голова была запрокинута назад, а лицо обезображено страданием. На полу, у ее ног, лежало красноватое месиво, опутанное сизой перекрученной кишкой.

Увидев ее, Роса дернулась, тщетно пытаясь прикрыть свой живот и встать.

— Роса, что с тобой?

— Ступай, девочка! Выйди отсюда!

— Что это? — указывая на пол, спросила Ирэне. Девочка подошла к своей няньке, обняла и, вытерев ученическим передником пот с ее лба покрыла щеки поцелуями.

— Откуда взялся этот ребенок? — наконец спросила она.

— Упал сверху, из слухового окна, — ответила Роса, показав на оконце под потолком. — Упал головкой вниз, поэтому он весь в крови.

Чтобы получше его рассмотреть, Ирэне наклонилась и заметила, что тот не дышит. Она решила не объяснять, что кое-что в этом смыслит и сама может безошибочно определить: это шести-семимесячный плод весом примерно в полтора килограмма, мужского пола синюшность свидетельствует о нехватке кислорода видимо, он умер, еще не успев родиться. Ее поразило только, как это она не заметила беременности Росы. Она отнесла это за счет пышнотелости няньки: между стольких складок скрыть живот было нетрудно.

— Что будем делать, Роса?

— Ах, детка! Об этом не должен знать никто. Поклянись, что никогда не проговоришься!

— Клянусь.

— Давай выбросим его в мусорник.

— Мне жаль его. Роса. Бедняжка не виноват в том, что выпал из слухового окна. Давай его похороним!

Так они и сделали. Как только Роса смогла встать и переодеться, младенца положили в хозяйственную сумку и запечатали клейкой лентой. До наступления ночи маленькую полиэтиленовую урну спрятали, а потом, убедившись, что шофер спит, отнесли в сад, где собирались захоронить. Они выкопали глубокую яму, положили на дно пакет с печальным содержимым и, засыпав его землей, тщательно ее разровняли и прочитали молитву. Двумя днями позже Ирэне купила рассаду незабудок и посадила там, где спал новорожденный, выпавший из слухового окна С тех пор они чувствовали, что их соединяют узы некого соучастия, глубокой тайны, и за долгие годы ни одна из них никому не проронила о ней ни слова — эта тайна стала частью их жизни настолько, что иной раз в своих разговорах они случайно упоминали о ней. Никто в доме не пытался узнать, о чем идет речь. Каждому новому садовнику девочка поручала уход за незабудками, а весной, когда появлялись мелкие цветочки, срезала их, делала букетик и приносила в комнату своей няньки.

Играя со своим двоюродным братом Густаво, некоторое время спустя Ирэне сделала открытие: поцелуи пахнут фруктами, а самые неумелые и неуклюжие ласки способны воспламенить чувства Они находили укромные места для поцелуев, которые будили дремлющее желание. Прошло несколько лет и зим, прежде чем они стали близки. До этого мешал страх перед последствиями, а также непреклонность юноши, усвоившего железную истину, что существует только два вида женщин — для женитьбы и для постели. К первому виду относилась его двоюродная сестра. Они не умели предохраняться, и лишь позже, когда суровая казарменная жизнь научила юношу мужским премудростям, а его нравственность обрела определенную гибкость, они стали любить друг друга без страха. В последующие годы они вместе взрослели. Для тех, кто уже был в ответе за свое будущее, брак был лишь формальностью.

Несмотря на то что у нее был жених и она узнала любовь, центром вселенной для Ирэне был отец. Она знала его достоинства и недостатки. Неожиданно ей раскрывались его измены и ложь, она видела его малодушие и расточительность, замечала, каким звериным, жадным взором провожает он женщин. У нее не было никаких иллюзий, но все-таки она глубоко любила его. Однажды вечером она читала у себя в комнате и вдруг почувствовала, что он вошел; прежде чем поднять глаза, она поняла: настало прощание. Она видела, что он стоит на пороге, но ей показалось: это не он, а лишь его призрак; его уже здесь не было, он словно растворялся в воздухе, — случилось то, чего она всегда боялась.

— Я, доченька, выйду на минутку, — целуя ее в лоб, сказал Эусебио.

— Прощай, папа, — отозвалась девочка, уверенная, что отец не вернется.

Так и случилось. Прошло четыре года В отличие от других, утешая себя надеждой, она не числила его среди мертвых. Она считала, что он жив, и это позволяло ей сохранять определенное спокойствие — она даже могла вообразить себе его счастливым в новой жизни, — однако ветры насилия, потрясавшие ее мир, внушали ей сомнения. Она боялась за него.

Друзья закончили ужинать. Их силуэты четко вырисовывались на фоне стены, отбрасывая длинные, высокие тени, дрожащие при трепетном свете свечей. Стараясь сохранить интимность обстановки, они говорили почти шепотом. Ирэне поведала Франсиско грустную историю о сделке, связанной со скотобойней, а он понял, что теперь ничто в этой семье его не сможет удивить.

— Все началось со знакомства моего отца с посланником из Саудовской Аравии, — сказала она.

Саудовское правительство поручило дипломату купить овец. На одном из приемов в посольстве он был представлен Эусебио Бельтрану; они сразу же подружились, поскольку страдали одной и той же страстью к красивым женщинам и роскошным празднествам. После банкета отец Ирэне пригласил его продолжить веселье в доме одной дамы; там гулянка с шампанским и девочками завершилась потрясающей оргией, способной отправить в преисподнюю тех, кто послабее. Когда на следующее утро они проснулись, в желудке было тяжело, а мысли путались, но после душа и густого острого супа из моллюсков приятели воспрянули вновь. Будучи трезвенником, как и положено добропорядочному мусульманину, араб плохо переносил похмелье, и несколько часов его приводили в чувство с помощью натуральных средств: растирания камфарой и холодных компрессов на лоб. К вечеру они уже стали братьями и в порыве доверия раскрывали друг другу секреты своей жизни. Тогда-то иностранец и посоветовал Эусебио заняться барашками: это настоящие горы денег для тех, кто способен их заработать.

— Овцу в натуральном виде мне видеть не довелось, но, если она похожа на корову или курицу, проблем не будет, — шутил Бельтран.

Так началось дело, которое привело его к полному разорению и уничтожило его самого, как это предвидела некогда его жена, имевшая, видимо, основания так предполагать. Отец уехал на южный мыс континента, где эти животные водились в изобилии, и, вложив в дело большую часть своего состояния, приступил к строительству бойни и холодильных установок. Когда все было готово, из арабских стран был прислан мусульманской религиозный деятель с задачей строго следить за ходом работ, чтобы они велись в точном соответствии законам Корана. Обратясь лицом к Мекке, он должен был молиться за каждую убиенную овцу и проверять, чтобы она была обезглавлена одним ударом, а ее кровь стекла согласно правилам гигиены, предписанным Магометом. После освящения, помывки и заморозки туши должны были быть перевезены самолетом к месту назначения. В первые недели все исполнялось с соответствующей строгостью, но вскоре имам утратил свой первоначальный энтузиазм. Ему не хватило стимулов. Никто вокруг не понимал важности того, что он делает, никто не говорил на его родном языке и даже не читал Священной Книги. Наоборот, его окружали подлые иностранцы: пока он монотонно молился по-арабски, они посмеивались себе в бороду и постоянно позволяли себе насмешливые, непристойные жесты. Ослабленный холодным климатом, ностальгией и культурными различиями, он вскоре сник Обладая практической сметкой, Эусебио Бельтран посоветовал ему, чтобы не останавливать работы, записать молитвы на переносной магнитофон. С этого дня разложение имама стало видно невооруженным глазом. Его недуг принял тревожные размеры: он перестал появляться на бойне, стал предаваться праздности, игре, сну и распитию алкогольных напитков, — все это было запрещено его религией, однако у каждого есть свои недостатки, как и говаривал его хозяин, пытаясь утешить его, когда тот сокрушался о своем человеческом ничтожестве.

Негнущиеся и холодные, как лунные камни, овечьи туши увозили в Аравию, но никто не знал, что их нечистоты не выводились через яремную вену, а вместо обязательных мусульманских молитв магнитофон наяривал болеро и ранчеру. Дело не обернулось бы серьезными последствиями, если бы арабское правительство не послало, без предварительного уведомления, уполномоченного для проверки южноамериканского компаньона В тот день, когда уполномоченный побывал на месте происшествия и установил, как постыдно нарушались принципы Корана, был положен конец блестящей сделке по убою барашков, а Эусебио Бельтрана и горемычного магометанина затянуло в горький водоворот раскаяния. Однако в то время никакого желания вернуться домой у Эусебио Бельтрана не возникало, хотя накопилась гора замороженных туш, не подлежащих продаже: на рынке его страны они спросом не пользовались. И тут он показал себя во всем блеске. Он привез туши в столицу на грузовике и стал развозить их по бедным кварталам, раздаривая их самым нуждающимся. Он был уверен, что, задетые его благородством, его примеру последуют другие оптовые торговцы и отдадут неимущим часть своих продуктов. Он мечтал, что к цепочке солидарности примкнут булочники, зеленщики, владельцы рыбных и продовольственных магазинов и кондитерских, продавцы риса и карамели, импортеры чая, кофе и шоколада, производители консервов, ликеров и сыров, — короче говоря, все, без исключения, промышленники и торговцы выделят часть своих прибылей, чтобы избавить от голода безработных, вдов, сирот, бездомных и других несчастных Но ничего подобного не случилось. Мясники расценили его жест как шутовскую выходку, а остальные просто проигнорировали. Но несмотря ни на что, он продолжал свой поход; тогда ему начали угрожать расправой, утверждая, что он разоряет честных торговцев и подрывает их авторитет. Ему навесили ярлык коммуниста а это еще более усугубило нервное расстройство Беатрис Алькантары: у нее хватало стойкости, чтобы терпеть экстравагантные выходки своего мужа, но выдержать такое опасное обвинение она была не в силах. Прямо из грузовика с печатными плакатами на бортах и с громкоговорителем, оповещающим о его инициативе, Эусебио Бельтран раздавал бараньи ножки и грудинку сам лично. Но вскоре его окружили полиция и платные погромщики. Конкурирующие предприятия решили свести с ним счеты. На него обрушились град издевательств и угрозы о расправе, а жена стала получать анонимки непостижимо гнусного содержания. После показа по телевидению «Мясной лавки филантропа», когда очередь нищих превратилась в не поддающуюся никакому контролю толпу, терпению Беатрис Алькантары пришел конец: она высказала мужу в лицо все накопившиеся за их совместную жизнь обиды и упреки. Эусебио ушел, чтобы никогда не вернуться.

— Франсиско, я никогда ничего не выясняла об отце: считала, что он сбежал от матери, от кредиторов и от проклятых, гниющих овец, так и не нашедших применения, но сейчас я сомневаюсь во всем, — сказала Ирэне.

По ночам ей становилось страшно — ей снились мертвенно-бледные тела в морге, повисший, как нелепый плод, на акации в детском парке Хавьер Леаль, бесконечные очереди женщин, которые разыскивали своих пропавших без вести близких, взывающая из мрака, в ночной рубашке, босая Еванхелина Ранкилео и — среди вереницы чужих призраков — тонущий в болоте ненависти отец.

— Может быть, он не сбежал, а его просто убили или арестовали, как считает моя мать, — вздохнула Ирэне.

— Нет никаких разумных причин, чтобы человека с таким положением забрала полиция.

— Мои кошмарные сны и мир, в котором мы живем, не имеют ничего общего с разумными причинами.

В этот момент вошла Роса и сказала, что Ирэне спрашивает какая-то женщина Ее зовут Дигна Ранкилео.

Спина Дигны Ранкилео согнулась от бремени времен, а глаза выцвели из-за того, что она долго смотрела на дорогу и ждала Она извинилась за столь поздний визит и объяснила, что на это ее толкнула безысходность: она не знает, к кому обратиться. Днем она никуда отлучиться не может: невозможно оставить детей одних, а в этот вечер матушка Энкарнасьон вызвалась побыть с ними. Благодаря ее доброте Дигна на автобусе добралась до столицы. Радушно пригласив ее войти, Ирэне провела ее в холл и предложила поесть, но гостья согласилась лишь выпить чашку чая. Опустив глаза, она села на краешек стула и прижала к себе потертую черную сумочку. На плечах у нее была шаль, а тесная шерстяная юбка едва прикрывала подвернутые чуть выше колен чулки. Было заметно, что она пытается побороть свою робость.

— Сеньора, вы узнали что-нибудь о Еванхелине? Дигна покачала головой и, помолчав, сказала, что считает ее погибшей: все знают, что искать пропавшую без вести — затея бесполезная. Но она пришла не из-за девочки, а из-за Праделио, старшего сына Голос ее понизился до едва слышного шепота.

— Он скрывается, — призналась она.

Праделио убежал из части. Когда в стране военное положение, дезертирство может стоить ему жизни. В былые времена для увольнения из полиции нужно было только выполнить бюрократические формальности, но сейчас полицейские гвардейцы[46] входят в состав Вооруженных Сил, и у них такие же обязанности, что и у солдат на поле боя. Положение Праделио Ранкилео было опасным: если его начнут ловить, то ему несдобровать, — так считала его мать, понимая, что он живет, как преследуемый зверь. Обычно самые важные решения в семье принимал ее муж — Иполито, но, как только первый в этом районе цирк развернул свой купол, он сразу же вошел в состав труппы. Стоило только прозвучать возвещавшей начало сезона барабанной дроби, как он хватал свой чемоданчик с профессиональными причиндалами, присоединялся к труппе и пускался по городам и весям, где найти его не представлялось возможным. Дигна не осмеливалась делиться своими заботами с другими людьми. Так, промучившись в неуверенности несколько дней, она вдруг вспомнила свой разговор с Ирэне Бельтран и ее сочувствие тому горю, что обрушилось на семью Ранкилео. Она подумала, что Ирэне — единственный человек, к чьей помощи можно прибегнуть.

— Я должна вывезти Праделио из страны, — пробормотала она.

— Почему он дезертировал?

Мать этого не знала Однажды вечером он вернулся бледный, потерянный, с безумными глазами и в разодранной форме. Он не стал ничего объяснять. Он был голоден, жадно ел, набивая рот едой: сырой лук, большие куски хлеба, вяленое мясо, фрукты и чай. Насытившись, он уперся локтями в стол, обхватил голову руками и, обессиленный, заснул как младенец. Дигна стерегла его сон: более часа она просидела рядом, вглядываясь в его лицо, стараясь угадать, через что же он прошел, раз был цоведен до такой степени истощения и страха Проснувшись, Праделио решил не встречаться со своими братьями, чтобы исключить любую случайную возможность его выдачи. Он хотел уйти в горы, где его не смогут найти даже грифы. Домой он заглянул только для того, чтобы попрощаться с матерью и объяснить ей, что увидеться им больше не придется: ему поручена задача, которую он должен выполнить даже ценой собственной жизни. Позже, когда наступит лето, он перейдет границу через один из горных перевалов. Вопросов Дигна Ранкилео не задавала она слишком хорошо знала своего сына — ни ей и никому другому он не расскажет о своей тайне. Она ограничилась замечанием, что даже при хорошей погоде попытка пройти эту бесконечную горную цепь обречена на провал: немало людей заблудились и нашли свою смерть в этих местах, где черт ногу сломит. Потом их укрывает снег и они исчезают до следующего лета когда какой-нибудь путешественник не натолкнется на их останки. Она посоветовала ему спрятаться и переждать, пока не перестанут его искать, или уехать на юг, где легче бежать через невысокие горы.

— Оставь меня в покое, мать. Я сделаю то, что должен сделать, а потом как-нибудь скроюсь, — перебил ее Праделио.

Он ушел в горы; проводником был его младший брат Хасинто, знавший горы как никто. Он укрылся на одной из вершин, питаясь ящерицами, грызунами, кореньями и тем немногим, что иногда приносил ему брат. Дигна смирилась с его участью, но появился лейтенант Рамирес и в поисках Праделио стал обходить дом за домом, угрожая тем, кто осмелится его укрыть, и предлагая вознаграждение за поимку дезертира, а потом, однажды поздно вечером, в их дом тайком явился одетый в гражданскую одежду сержант Фаустино Ривера и шепотом предупредил их: если им известно, где скрывается беглец, то пусть ему передадут, что горы будут прочесывать до тех пор, пока его не найдут, и тогда мать решила не ждать.

— Сержант Ривера нам как родной, поэтому-то он и предупредил меня, — пояснила Дигна.

Для крестьянки, чья жизнь проходила там, где она родилась, и не выходила за пределы ближайших, знакомых ей сел, самая мысль о том, что один из ее сыновей должен уехать в другую страну, казалась настолько неосуществимой, как если бы ей предложили спрятать его на дне моря. Она не могла представить себе мир, который был по ту сторону далеких гор, но знала, что земля простирается намного дальше и существуют края и страны с удивительным климатом, где люди говорят на других языках и где живут народы разных рас. Там легко сбиться с правильного пути и пропасть, но лучше уехать, чем умереть. Она слышала об эмигрантах — наиболее частая тема разговоров в последние годы — и надеялась, что Ирэне сможет помочь Праделио найти убежище в каком-нибудь посольстве. Девушка попыталась рассказать ей о непреодолимых трудностях, связанных с осуществлением этого замысла каким бы смелым ни был ее сын, он не сможет обвести вокруг пальца вооруженную охрану, перепрыгнуть через решетку и просто появиться в каком-нибудь посольстве, — вряд ли какая-либо дипломатическая миссия предоставит убежище бежавшему из Вооруженных Сил, фактически являющемуся дезертиром. Единственное решение состояло в том, чтобы найти контакт с людьми Кардинала.

— Я могу поговорить с моим братом Хосе, — вызвался наконец Франсиско; по правде говоря, ему не особенно хотелось подставлять под удар свою организацию, посвящая в тайну военнослужащего, хотя этого беднягу и преследовали его собственные товарищи. — У Церкви есть тайные пути спасения, но она потребует всю правду, сеньора. Мне нужно поговорить с вашим сыном.

— Сын скрывается в горной котловине на такой высоте, где уже дышится с трудом, а чтобы туда добраться, нужно подниматься почти по отвесному склону, цепляясь за кусты и опираясь на камни. Это прогулка не из легких, для непривычного к восхождениям человека эта дорога покажется долгой и тяжелой.

— Я попытаюсь, — сказал Франсиско.

— Если ты пойдешь, то и я с тобой, — решила Ирэне.

В эту ночь Дигна Ранкилео робко устроилась на кровати, приготовленной для нее Ирэне, и долго не могла заснуть, растерянно глядя в окно на безоблачное небо. На следующий день, взяв с собой сумку с едой для Праделио, все трое на машине Беатрис выехали в Лос-Рискос. Франсиско заметил, что будет трудно подниматься с такой набитой сумкой, но девушка насмешливо посмотрела на него, и он умолк.

По дороге мать рассказала им все, что знала, о несчастной судьбе Еванхелины, начиная с того незабываемого воскресного вечера, когда лейтенант и сержант повели ее к джипу. Крики девочки еще долго разносились по полю, отдаваясь дробным эхом в густом мраке, пока сильная пощечина не заставила ее замолчать и не остановила судороги. В штабе части дежурный капрал видел, как они приехали, но об арестованной ничего спросить не осмелился, а лишь отвел глаза в сторону. И, наконец, когда лейтенант Рамирес сгреб ее в охапку и поволок к себе в кабинет, сержант пожалел ребенка он набрался смелости и попросил командира пощадить ее, ведь она больна и к тому же — сестра одного из их товарищей, но командир, не слушая, захлопнул дверь, зажав край ее белого подола, трепетавшего, словно раненый голубь. Какое-то время из-за двери слышался плач, потом все стихло.

Для сержанта Фаустино Риверы эта ночь была бесконечной. Спать он не ложился: было тяжело на сердце. Убивая время в разговорах с дежурным капралом, он несколько раз обошел все расположения части, чтобы убедиться, все ли в порядке, а потом, усевшись под навесом конюшни, стал курить свои горькие черные сигареты, ощущая мягкое дыхание весны, доносящийся издалека аромат цветущего боярышника и сильный запах конского навоза. Стояла ясная звездная ночь, окутанная глубокой тишиной. Так, незаметно для себя, он просидел несколько часов, пока небосклон не тронули первые признаки зари: их появление способны уловить лишь выросшие на природе люди, привыкшие вставать рано утром. Как рассказал сержант Дигне Ранкилео и как, несмотря на угрозы, он неоднократно повторял позже, ровно в три минуты пятого он видел, как лейтенант Хуан де Диос Рамирес вышел с какой-то ношей на руках Хотя еще не рассвело и он смотрел издалека, сомнений у него не было: лейтенант нес Еванхелину. Офицер слегка пошатывался, но не от того, что был пьян: на службе он не пил. Волосы девочки свисали до самой земли, и, когда лейтенант шел по усыпанной щебнем дорожке, ведущей к автостоянке, волочившиеся концы увлекали за собой галечник. Ривера слышал, как шумно дышал офицер, но не потому, что ему было тяжело: худенькая пленница была для него — крупного, мускулистого и тренированного — весом незначительным. Его нервы были натянуты до предела: именно поэтому он дышал шумно, словно меха Сержант видел, как лейтенант положил девочку на бетонную платформу — ее использовали для выгрузки тюков и продовольствия. Для обнаружения вероятного нападения на вышках были установлены вращающиеся прожекторы, — скользя мимо, их свет падал на детское личико Еванхелины: глаза ее были закрыты, но, вероятно, она еще была жива, — сержанту показалось, она о чем-то умоляла Лейтенант направился к белому пикапу, сел за руль и, включив двигатель, медленно поехал задом, подруливая к тому месту, где была девочка. Он вышел из машины, взял ее на руки и, как раз когда светлое крыло прожектора скользнуло по ним, устроил ее в кузове. Прежде чем офицер закрыл ее брезентом, Фаустино Ривера успел увидеть Еванхелину: она лежала на боку, ее лицо закрывали волосы, из-под обтрепанных краев пончо торчали босые ноги. Командир поспешил назад в здание и скрылся на кухне, а минутой позже вернулся с лопатой и киркой — их он положил рядом б девочкой. Потом снова сел в пикап и поехал к выходу. Часовой у ворот узнал командира и, четко отдав честь, открыл тяжелые створки. Машина выехала и по шоссе направилась на север.

Посматривая на часы после каждой сигареты, сержант Фаустино Ривера, присев на корточки в тени конюшни, ждал. Время от времени он вставал, разминая затекшие ноги, а порой, когда сон одолевал его, прислонялся к стене и дремал. Отсюда ему была видна кабинка дежурного, где капрал Игнасио Браво, коротая время, занимался мастурбацией, не подозревая, что сержант совсем рядом. С рассветом температура упала; холод прогнал сонливость. Когда пикап возвратился, было уже шесть, и кайма горизонта окрасилась зарей.

Все, чему он был свидетелем, сержант Фаустино Ривера записал в засаленную тетрадку — она постоянно была при нем. Он страдал маниакальной склонностью записывать важные и неважные события, не подозревая, что всего несколькими неделями позже это будет стоить ему жизни. Из своего укрытия он видел, как офицер вышел из машины и, поправив портупею и подсумок, направился к зданию. Сержант подошел к пикапу и, потрогав инструмент, обнаружил налипшую на кромке свежую землю. Ривера так и сказал Дигне Ранкилео: точно он не знает, что это значит и чем занимался офицер, пока его не было, — но догадаться может каждый.

Автомобиль, за рулем которого сидел Франсиско, остановился у дома семьи Ранкилео. Навстречу матери и гостям вышли дети: сегодня никто из них в школу не пошел. За ними виднелась матушка Энкарнасьон, — выпуклая, как у голубя, грудь, заколотый шпильками узел темных волос и расписанные, будто яшма, ноги, из-за расширения вен, — великолепная старуха, бестрепетно перенесшая все горести своей жизни.

— Входите и отдохните немного, я приготовлю чай, — сказала она.

Хасинто провел их к месту, где скрывался Праделио. Только он знал убежище брата и понимал, что должен сохранить эту тайну даже ценой собственной жизни. Они оседлали пару лошадей Ранкилео: мальчик и Ирэне уселись верхом на кобылу, а Франсиско досталась лошадь с упрямой мордой и непокорным нравом. Он уже давно не сидел верхом и чувствовал себя на лошади неуверенно. В детстве ему доводилось бывать у одного своего друга на ранчо, где он научился ездить верхом, хотя и не очень хорошо. Ирэне, напротив, оказалась опытной амазонкой, так как в пору экономического благополучия ее родителей у нее была небольшая лошадка.

Они ехали по направлению к горной гряде, поднимаясь вверх по одинокой, выжженной солнцем тропе. Кустарник почти полностью поглотил ее, поскольку, по ней никто не ходил. Вскоре Хасинто сказал, что дальше ехать нельзя, нужно будет продвигаться вверх по камням, цепляясь за горные уступы, чтобы не сорваться вниз. Они привязали лошадей к деревьям и, помогая друг другу, стали подниматься по крутому склону. Рюкзак с консервами давил на плечи Франсиско, как ствол орудия. Поскольку Ирэне проявила упрямство и настояла на том, чтобы взять эту тяжесть с собой, он решил было попросить ее понести вещмешок, но, увидев, как она задыхается, словно умирающий на смертном одре, пожалел девушку. Ладони ее были изранены о скалы, брюки на коленке порваны, она была вся в поту и то и дело спрашивала, много ли еще осталось. Мальчик отвечал одно и то же: совсем немного, за той горой. Так, под безжалостным солнцем, изнуренные и мучимые жаждой, они шли довольно долго, пока Ирэне не заявила, что не может больше сделать ни шагу.

— Подъем — это только цветочки, ягодки будут впереди — при спуске, — заметил Хасинто.

Они посмотрели вниз, и девушка невольно вскрикнула Они карабкались, как козы, по почти вертикальному склону, цепляясь за кустики, пробивавшиеся местами среди горных уступов. Вдалеке угадывались темные пятна деревьев, где были оставлены лошади.

— Я никогда не смогу спуститься отсюда. У меня кружится голова… — пробормотала Ирэне, наклоняясь над завораживающей пропастью, обрывающейся у ее ног.

— Если ты смогла подняться, сможешь и спуститься, — подбодрил ее Франсиско.

— Выше голову, сеньорита, это совсем близко, за той горой, — добавил мальчик.

Ирэне вдруг увидела себя со стороны: она балансирует на вершине горы и скулит от ужаса, — и тут взяла верх ее способность надо всем подшучивать. Собрав волю в кулак, она протянула своему другу руку и заявила, что готова продолжать путь. Решив вернуться за рюкзаком с консервами позже, они оставили его, а освободившись от изнурительного груза, Франсиско мог теперь помогать Ирэне. Еще через двадцать минут, добравшись до следующего склона горы, они внезапно увидели темное пятно высоких зарослей кустарника и слабую струйку воды, стекающую между камней. Они поняли, что Праделио выбрал себе убежищем этот уголок из-за источника, — без него выжить в таких засушливых горах невозможно. Они склонились над ручейком, чтобы смочить водой лица, волосы, одежду. Подняв глаза, Франсиско сначала увидел порванные солдатские ботинки, потом — защитные штаны, а затем — обнаженный, загоревший на солнце торс. И, наконец, смуглое лицо Праделио дель Кармен Ранкилео, направившего на них свое табельное оружие. У него отросла борода, волосы, слипшиеся от пыли и пота, были похожи на диковинные водоросли.

— Их послала к тебе мама Они пришли, чтобы помочь, — сказал Хасинто.

Ранкилео опустил револьвер и помог Ирэне встать на ноги. Он привел их в затененную прохладную пещеру, вход в которую был замаскирован кустарником и камнями. Оказавшись внутри, они повалились на пол от усталости, а Хасинто повел брата за оставленным рюкзаком. Несмотря на малый возраст и тщедушное сложение, мальчик выглядел таким же оживленным, как и вначале. Ирэне и Франсиско остались наедине, измученная дорогой девушка вздремнула Ее волосы были влажными, кожа обожжена солнцем. Ей на шею село какое-то насекомое и двинулось к щеке, но она его даже не почувствовала Отгоняя его, Франсиско махнул рукой и коснулся ее лица — нежного и горячего, как летний плод. Он залюбовался гармонией ее черт, отблеском волос, беспомощностью объятой сном женщины. Ему хотелось дотронуться до нее, наклониться, чтобы почувствовать ее дыхание, взять на руки и убаюкать, защитить от мучивших с самого начала поездки предчувствий, но и его сморила усталость, и он уснул. Он не слышал, как вернулись братья Ранкилео, и, когда они тронули его за плечо, испуганно вздрогнув, проснулся.

Праделио был гигантом. Его огромная фигура привлекала внимание, тем более что в его семье народ был скорее мелковат, — таких, как он, не было. Сидя в пещере, он благоговейно извлекал из рюкзака все сокровища; предвкушая удовольствие от курева, ласково поглаживал пачку сигарет, и тогда его можно было принять за непропорционально развитого ребенка. Он очень похудел: щеки ввалились, а темные круги под глазами преждевременно старили его. Лицо задубело от горного солнца, губы потрескались, кожа на плечах облезла до волдырей. Сгорбившись под низким сводом пещеры, образовавшейся в самом чреве скалы, он казался заблудившимся корсаром. С большой осторожностью он действовал руками, похожими на клешни, с грязными обломанными ногтями, — словно боялся разрушить то, к чему притрагивался. Неуютно чувствуя себя из-за своих размеров, он, казалось, вырос сразу, не успев к ним привыкнуть и не умея соразмерить длину собственных рук и ног, из-за чего постоянно на что-нибудь наталкивался, стараясь занимать как можно меньше места Питаясь зайцами и мышами — он охотился за ними с помощью камней, — он прожил в этой тесной берлоге много дней. Приходил только Хасинто — единственный, кто знал дорогу к его пещере. На охоту уходили часы: он не брал оружия, оставляя его для исключительных случаев. Он смастерил рогатку: голод обострил его меткость, и он мог убивать птиц и грызунов на большом расстоянии. Доносившийся из угла смрад указывал на место, где складывалось оперение и высохшие шкуры добычи, чтобы снаружи не оставалось следов. У него было несколько ковбойских романов, переданных матерью, чтобы коротать тоскливые часы; он старался читать их как можно медленнее: это было единственным способом убить едва текущее здесь время. Он чувствовал себя уцелевшим после катастрофы, но в таком одиночестве и отчаянии, что порой в нем просыпалась тоска по стенам его камеры в казарме.

— Вам не нужно было дезертировать, — сказала Ирэне, стряхивая ощущение тяжелого сна, сковавшего душу.

— Если меня схватят, то расстреляют. Меня спасет только убежище в посольстве, сеньорита.

— Сдайтесь добровольно, тогда вас не расстреляют…

— Как ни крути, мне — крышка.

Франсиско объяснил ему, какие трудности возникнут, если он попытается добиться для себя политического убежища За все годы диктатуры никому не удалось выехать из страны таким путем. Он посоветовал ему скрываться еще некоторое время, пока они не попытаются раздобыть ему поддельные документы, чтобы он мог уехать в другую провинцию, где начал бы новую жизнь. Ирэне подумала, что ослышалась: она и представить себе не могла, что ее друг занимается фальшивыми документами. Праделио безнадежно развел руками, и все поняли; с такой внешностью — исполинским ростом и застывшим на лице выражением дезертира — невозможно незаметно проскользнуть мимо бдительных глаз полиции.

— Скажите, почему вы дезертировали? — настаивала Ирэне.

— Из-за моей сестры Еванхелины.

И тогда, не торопясь, подбирая слова в привычной ему тишине, порой надолго умолкая, он начал рассказывать, словно раскручивал запутанный клубок. Глядя ему в глаза, Ирэне спрашивала о том, чего он не хотел говорить, а если он о чем-то умалчивал, то можно было догадаться об этом по залившей лицо краске, по блеску слез и по его огромным дрожащим рукам.

Праделио Ранкилео лишился сна, когда стали ходить слухи о Еванхелине и ее странном, привлекавшем любопытных недуге, — именно этот недуг стер в порошок ее доброе имя и поставил на доску с умалишенными, содержащимися в богадельне. С самого начала именно она была любимицей семьи, а со временем чувство любви к ней еще более выросло. Ничто так не тронуло его сердце, как ее первые шаги, — он учил ее сам, — первые шаги этого маленького худенького светловолосого создания, столь отличавшегося от остальных Ранкилео. Когда она родилась, он был еще малолетним, не по годам высоким и сильным подростком, привыкшим делать работу взрослых мужчин и исполнять хозяйственные обязанности отца, когда тот отсутствовал. Ему были не знакомы ни испорченность, ни ласка Всю жизнь Дигна была или беременной, или кормящей матерью, однако это не мешало ей возделывать землю и выполнять домашнюю работу, но ей нужна была опора Она доверяла старшему сыну, и по сравнению с другими детьми у него было больше прав. Многие вопросы Праделио решал как хозяин дома Несмотря на свою молодость, он справлялся со своими обязанностями, и поэтому по возвращении отца домой кое-какие дела по-прежнему лежали на нем. Однажды Праделио осмелился даже с ним схлестнуться: помешал подвыпившему отцу плохо обращаться с Дигной, — и это завершило его становление как мужчины. Юноша спал, когда его разбудил тихий плач. Соскочив с кровати, он заглянул за занавеску, отделявшую уголок, где стояла родительская кровать. Он увидел замахнувшегося Иполито, а на полу — сжавшуюся в комок мать, которая зажимала себе рот руками, чтобы ее всхлипы не разбудили детей. Уже несколько раз ему доводилось видеть подобные сцены, и в глубине души он считал: мужчина имеет право наказывать жену и детей, — но в этот раз удержаться не смог; волна гнева захлестнула его полностью. Не отдавая себе отчета, он кинулся на отца и стал осыпать его ударами и бранью, пока сама Дигна не принялась умолять его остановиться; ибо поднятая на родителей рука превратится в камень. На следующий день Иполито проснулся весь в синяках Сын горько сожалел о случившемся, однако ни одна его рука в камень не превратилась, хотя об этом говорит народная мудрость. Это было в последний раз, когда Иполито посмел ударить кого-либо в семье.

Праделио дель Кармен Ранкилео никогда не забывал, что Еванхелина ему не сестра Все обращались с ней как с сестрой, но он всегда воспринимал ее по-другому. Под предлогом помощи матери он купал ее, укачивал, кормил. Девочка обожала его и то и дело висела у него на шее, забиралась к нему в постель, с удовольствием сидела у него на руках. Она ходила за ним повсюду, как хвостик, забрасывала вопросами, просила рассказать сказку и засыпала под его баюканье. Игры с Еванхелиной вызывали у Праделио смутное томление. Он часто получал взбучку за то, что тискал ее, и это служило расплатой за вину. А вина была влажные сны, где Еванхелина непристойными жестами звала его, подглядывание за нею, когда она, присев среди кустиков, мочилась. Когда она шла мыться, он следовал за ней до самого канала; он придумывал запретные игры, когда они, уединившись, ласкали друг друга до изнеможения. Повинуясь женскому инстинкту обольщения, девочка не только принимала тайные игры старшего брата, но исподволь действовала сама. Она пускала в ход нечто похожее на смесь невинности и бесстыдства, кокетства и сдержанности, и этим доводила его до безумия, владея его чувствами и им самим, как пленником. Ни бдительность родителей, ни наказания не могли этому помешать, а лишь подливали масла в огонь, разжигавший подростковую страсть Праделио. Это слишком рано толкнуло его на поиски проституток: его уже не удовлетворяли одинокие мальчишеские удовольствия. Еванхелина еще играла в куклы, а он уже мечтал обладать ею, воображая, как в порыве мужской страсти пронзит ее тело, словно шпагой. Помогая ей готовить домашние задания, он усаживал ее к себе на колени и, пока в тетрадке решалась задачка, он чувствовал, как плавятся его кости, а в жилах течет что-то горячее и вязкое, распаляя его еще более; силы покидали его, он переставал что-либо понимать, и, казалось, от запаха ее пропитанных дымом волос, щелока, веявшего от ее одежды, горьковатого пота ее шеи, от столь осязаемой тяжести ее тела он лишается самой жизни; этих терзаний, он думал, ему не вынести: вот-вот, как ревнивый пес, он взвоет и, бросившись на нее, загрызет до смерти или повесится на тополе, чтобы смертью заплатить за преступление любить свою сестру с адской страстью. Девочка интуитивно это чувствовала и взволнованно ерзала у него на коленях, то прижимаясь к нему, то отстраняясь, пока не слышала его сдавленный стон; он хватался пальцами за край стола и весь напрягался: сладковатый резкий запах окутывал обоих. Эти игры продолжались все годы ее детства.

В восемнадцать лет Праделио Ранкилео ушел в армию, но после срочной службы домой не вернулся.

— Я ушел из дому из-за сестры: от греха подальше, — признался он Ирэне и Франсиско в горной пещере.

Закончив службу, он сразу же пошел в полицию. Для Еванхелины это было ударом. Смутное беспокойство, которое проснулось в ней задолго до того, как она стала девушкой, и которое она не могла выразить словами, мучило ее — она ходила безутешная и потерянная, не понимая причины его ухода Таким образом Праделио избежал судьбы бедного крестьянина, он бежал от начинавшей превращаться в женщину маленькой девочки и воспоминаний об омраченном кровосмешением детстве. В последующие годы он окончательно возмужал и обрел некоторый душевный покой. Происшедшие в стране политические изменения завершили его формирование: из незаметного сельского гвардейца он вот-вот должен был превратиться в человека, у которого есть власть, — и искушение обладать Еванхелиной утратило свою остроту. Он увидел, что способен вызывать страх, и это ему понравилось. Он почувствовал себя значительным, сильным, властным. В ночь накануне военного переворота ему сообщили: враг намерен уничтожить солдат и установить советскую тиранию. Враги, несомненно, опасны и изворотливы: до сих пор никто, за исключением бдительного, стоящего на страже национальных интересов командования Вооруженных Сил, и не догадывался об этих кровавых замыслах. Если бы они не опередили врагов, страна оказалась бы в пучине гражданской войны или под русской оккупацией, — так объяснил ему лейтенант Хуан де Диос Рамирес. Своевременные и смелые действия каждого солдата, в том числе и Ранкилео, спасли страну от роковой судьбы…

— Поэтому я горжусь тем, что ношу военную форму, и, хотя кое-что мне не нравится, приказы я выполняю, не задавая вопросов: если всякий солдат начнет обсуждать решения вышестоящих начальников и командиров, то все превратится в бедлам, а родина полетит ко всем чертям. Мне пришлось арестовывать, не скрою, немало людей, даже некоторых знакомых и друзей, например, Флоресов. Эти треклятые Флоресы затесались в сельскохозяйственный профсоюз. На вид казались хорошими людьми, кто бы мог подумать, что они собирались штурмовать казарму, это же абсурдная затея: как такое могло прийти в голову Антонио Флоресу и его сыновьям? Они же умные, образованные люди. К счастью, соседи дали знать лейтенанту Рамиресу, а он сумел вовремя отреагировать. Арест Флоресов был для меня тяжкой задачей. До сих пор в ушах стоит крик подмененной Еванхелины, когда мы уводили мужчин из семьи. Мне было очень больно, ведь она — настоящая моя сестра, так же как и я — Ранкилео. Да, в то время было много заключенных Нескольких я заставил заговорить; привязывал их за руки и за ноги к лошадям и нещадно всыпал по первое число; мы и расстреливали, и еще кое-что делали, но об этом распространяться не буду: военная тайна! Лейтенант мне доверял и относился ко мне как к сыну, а я им восхищался и уважал его: он был хороший командир, поручал мне особые задания, — такое не по плечу слабаку или такому треплу, как сержант Фаустино Ривера: он теряет голову от одной бутылки пива и начинает такое нести, как та баба на базаре. Мой лейтенант мне не раз говорил: ты далеко пойдешь, Ранкилео, потому что умеешь молчать, как могила И ты — храбрый. Храбрость и молчаливость — лучшие качества солдата.

Получив власть, Праделио перестал бояться собственных грехов и смог отделаться от преследовавшего его призрака Еванхелины, исключая те случаи, когда он бывал дома. Тогда девочка снова начинала волновать его кровь своими ласками глупенькой малышки, но она уже не была похожа на ребенка она вела себя именно как женщина.

В тот день, увидев, как она, выгнувшись дугой, билась в конвульсиях и стонала, словно неуклюже пародировала половой акт, он внезапно вспомнил свои уже почти забытые жгучие мучения. В отчаянной попытке выкинуть ее из головы он прибегнул к крайним мерам: по утрам долго стоял под ледяной струей душа, ел вымоченную в уксусе куриную желчь, полагая, что холод в костях и жжение в желудке вернут ему стойкость, но все было бесполезно. В конце концов он все рассказал лейтенанту Хуану де Диос Рамиресу, с которым его связывали отношения стародавних соучастников.

— Я займусь этим вопросом, Ранкилео, — заверил офицер, выслушав эту необычную историю. — То, что мои подчиненные делятся со мной своими заботами, мне по нраву. Это хорошо, что они мне доверяют.

В тот день, когда в доме семьи Ранкилео был учинен погром, лейтенант Рамирес приказал задержать Праделио и поместить в камеру для заключенных. Объяснений он ему никаких не дал. Там полицейский просидел на хлебе и воде, ничего не зная о причине наказания, хоть и предполагал, что это имеет какое-то отношение к неделикатному поведению его сестры. Размышляя над этим, он не мог удержаться от улыбки: ни в какие ворота не лезет, что эта незаметная, как червячок, пигалица, у которой груди величиной со сливу, смогла поднять лейтенанта в воздух и выбросить, как тряпку, на глазах у его подчиненных. Может, это ему приснилось, может быть, голод, одиночество и отчаяние нарушили его психику, а на самом деле ничего этого не было? Но тогда он стал спрашивать себя: за что же его посадили? Такое с ним случилось впервые, даже на военной службе ему не приходилось терпеть подобного унижения. Он был образцовым призывником и уже многие годы — хорошим полицейским. Ранкилео, говорил ему лейтенант, форма должна быть твоим единственным идеалом, ты должен защищать его и верить своим командирам и начальникам. Так он всегда и делал. Офицер научил его водить машину и назначил своим шофером. Иной раз они пропускали по бутылке пива, как добрые друзья, и шли к проституткам в Лос-Рискос. Поэтому он осмелился рассказать ему о странных вещах, имевших отношение к припадкам Еванхелины: падаюших на крышу камнях, пританцовывании чашек и переполошившихся животных. Он поведал ему все это, не подозревая, что тот с дюжиной вооруженных людей вломится в родительский дом и учинит там обыск, а Еванхелина, изваляв лейтенанта в дворовой пыли, сделает из него посмешище.

Ранкилео нравилась его работа. Простодушный, с трудом принимающий самостоятельные решения, он предпочитал молчаливое подчинение: ему было легче перекладывать ответственность за свои действия на другого. Он заикался и грыз ногти, превращая пальцы в окровавленные обрубки.

— Раньше я их не грыз, — сказал он, извиняясь перед Ирэне и Франсиско.

В условиях суровой военной жизни он чувствовал себя намного счастливее, чем в отчем доме. В село он возвращаться не хотел. В Вооруженных Силах он обрел профессиональную карьеру, судьбу и другую семью. Он отличался воловьей выносливостью во время патрулирования, ночных дежурств и самых тяжелых тренировок. Хороший товарищ, он способен был уступить свой паек более голодному, а свое обмундирование — тому, кто больше страдал от холода. Не обижаясь на колкости, он всегда был в хорошем настроении, отвечая довольной улыбкой на шутки по поводу своей жеребцовой комплекции и объемистого мужского достоинства. Посмеивались над его рвением при выполнении порученного задания, над его уважительным отношением к священному институту армии и над его мечтой отдать свою жизнь за знамя, как герою. Внезапно все развалилось. Он не знал, почему его бросили в камеру, и потерял счет времени. Его единственный контакт с внешним миром — несколько слов, шепотом, с солдатом, разносящим пищу. Пару раз он угостил его сигаретами, и тот обещал принести ковбойские романы или спортивные журналы, хотя читать было темно — света не зажигали. В те дни он научился жить надеждами и нехитрыми уловками, чтобы скрасить скуку, бормоча что-нибудь себе под нос. Напрягаясь изо всех сил, он пытался угадать, что творится за стеной, однако временами одиночество становилось таким острым, что он казался себе покойником. Зная, когда происходит смена дежурств, он слушал доносившийся из-за стены шум, считал, сколько машин въехало и сколько выехало из внутреннего двора казармы. Напрягая слух, пробовал узнать приглушенные расстоянием голоса и шаги. Чтобы убить время, он пытался спать, но неподвижность и тоска отгоняли сон. В этом ограниченном пространстве человек не такого крупного телосложения мог бы выполнять кой-какие упражнения, но Ранкилео был здесь словно в смирительной рубашке. Из тюфяка вши перебрались в волосы и стремительно расплодились. Гниды изгрызли ему подмышки и пах, из-за них он расчесал кожу до крови. Для естественных нужд стояло ведро, и, когда оно наполнялось, вонь становилась страшной пыткой. Он думал, может, лейтенант Рамирес испытывает его. Может, прежде чем поручить ему особое задание, он хочет убедиться в его выносливости и стойкости характера, поэтому он решил отказаться от жалобы — на это он имел право в первые три дня. Он пытался сохранить спокойствие, не сломаться, не плакать и не кричать, как это делают почти все арестованные. Он захотел показать пример физической и моральной стойкости, чтобы офицер мог оценить его качества, и тем самым доказать командиру, что далее в экстремальной ситуации не дрогнул. Чтобы избежать судорог и онемения мышц, он пытался ходить по кругу, но из этого ничего не вышло: головой он доставал до потолка, а если хотел развести руки в стороны, то задевал стены. Иногда в такую камеру заталкивали до шести человек, но ненадолго — всего на несколько дней, не так, как его; и кроме того, это были не просто арестованные, а враги нации, советские агенты, предатели, как ясно сказал лейтенант. Праделио привык к физическим упражнениям и свежему воздуху. Вынужденная неподвижность тела угнетала ум; у него кружилась голова, выпадали из памяти имена людей и названия мест, где он бывал, чудились страшные тени. Боясь сойти с ума, он пытался вполголоса петь. Пение ему нравилось, хотя в обычных условиях петь ему не позволяла робость. Еванхелина любила слушать его: она умолкала, закрыв глаза, словно это были голоса сирен, — спой мне еще, еще… В заточении у него было время, чтобы много думать о ней, вспоминать в мельчайших подробностях каждое ее движение и то чувство заговорщического соучастия, которое связывало их с самого детства в их запретном желании. Он давал свободу воображению, и его сестра становилась участницей самых отчаянных оргий. Не кто иной, как она, разверзалась спелым, красным, сочным и горячим плодом, она источала этот терпкий и пронзительный аромат моря, она кусала его, царапала, покрывала засосами, стонала и, задыхаясь, умирала от наслаждения. Именно в ее податливую плоть он погружался, теряя сознание, и возвращался оттуда похожий на губку, медузу, морскую звезду. Так долгими часами он наслаждался ласками с призраком Еванхелины, но все равно времени оставалось еще много. В этих стенах оно замирало. Порой он оказывался на грани помешательства и подумывал уже, не врезаться ли ему головой в стену так, чтобы лужи его крови, просочившись из-под двери, привлекли внимание дежурного; может быть, после этого его по крайней мере переведут в лазарет. Однажды, во второй половине дня, он уже готов был это сделать, но тут появился сержант Фаустино Ривера. Открыв смотровое окошко, он передал ему сигареты, спички, шоколад.

— Ребята передают тебе привет. Они купят тебе свечек и журналов, чтобы ты не скучал. Они переживают за тебя и хотят поговорить с лейтенантом: может, отменит наказание.

— Почему меня держат здесь?

— Не знаю. Может, из-за твоей сестры.

— Я здорово влип, сержант.

— Видимо — так. Приходила твоя мать и спрашивала о тебе и Еванхелине.

— О Еванхелине? Что с ней случилось?

— А ты не знаешь?

— Что случилось с моей сестрой? — закричал Праделио, сотрясая дверь, как безумный.

— Я ничего не знаю. Не кричи, Ранкилео, если меня здесь застанут, мне это дорого обойдется. Не отчаивайся, я же твой родственник и помогу тебе. Я скоро вернусь, — сказал сержант и быстро ушел.

Ранкилео рухнул на пол, и все, проходившие тогда через двор, целый день слышали надрывающий душу мужской плач. Для ходатайства перед офицером друзья создали комиссию, но ничего не выяснили. Среди военных росло недовольство: шептались в курилках, коридорах, в оружейной комнате, но лейтенант Хуан де Диос Рамирес всех игнорировал. Тогда самый сообразительный из них — Фаустино Ривера — решил все поставить на свое место. Двумя днями позже, под покровом ночи, пользуясь временным отсутствием офицера, он направился к камерам заключенных. Увидев его приближение, часовой, догадавшись о его намерениях, решил ему не мешать и притворился спящим: он тоже считал, что это наказание несправедливо. Не таясь и не слишком осторожничая, тот снял ключ с гвоздя на стене и направился к железной двери. Выпустив Ранкилео из камеры, он передал ему форму и табельное оружие с шестью патронами, отвел на кухню и собственноручно дал двойную порцию еды. Он передал ему немного денег, собранных в части, посадил на джип и отвез как можно дальше от казармы. Те, кому они попадались на глаза, предпочитали отворачиваться и не входить в детали. Человек имеет право отомстить за сестру, говорили они.

Пробираясь по ночам, а днем выжидая в укрытиях, Праделио Ранкилео почти неделю обходился без посторонней помощи; он представлял себе, в какое бешенство пришел лейтенант, когда узнал о его побеге; и еще он знал: гвардейцы не смогут не подчиниться приказу — будут искать его на земле и под землей. Он прятался, пока нетерпение и голод не заставили его прийти в родительский дом. Сержант Ривера уже побывал там и рассказал Дигне то же, что и ему, поэтому не было необходимости что-либо объяснять. Месть — дело мужское. Прощаясь, сержант Ривера сказал, чтобы он искал сестру, но на самом деле дал понять, чтобы он отомстил за нее, в этом Праделио убеждать было не надо. Он был уверен, что она мертва Не имея доказательств, он, однако, знал своего командира достаточно хорошо, чтобы это предположить.

— Мне трудно будет исполнить мой долг: стоит мне только спуститься с горы, как меня убьют, — сказал он в пещере Франсиско и Ирэне.

— Почему?

— Я знаю военную тайну.

— Если вы хотите, чтобы мы вам помогли, откройте ее нам.

— Никогда.

Он пришел в сильное волнение, вспотел и начал грызть ногти, а в глазах загорелись огоньки страха Праделио стал проводить рукой по лицу, словно хотел отогнать страшные воспоминания. Он многого не сказал — в этом сомневаться не приходилось, — страшные узы связывали его. Он пробормотал, что лучше сразу помереть, выхода все равно нет. Ирэне попыталась успокоить его: ему не следует отчаиваться, они придумают, как помочь, это вопрос времени. Для Франсиско некоторые стороны этой истории оставались неясными: он инстинктивно чувствовал недоверие, однако мысленно перебирал свои связи, чтобы найти решение для спасения Праделио.

— Если лейтенант Рамирес убил мою сестру, я знаю, где он спрятал ее тело, — сказал под конец Праделио. — Вы знаете заброшенный рудник в Лос-Рискосе?

Пожалев о сказанном, он внезапно замолчал, но тем не менее по выражению лица и по его тону Франсиско понял: это не предположение, а абсолютная уверенность. Праделио наводил их на след.

Ближе к вечеру, попрощавшись с помрачневшим и бормочущим о смерти Ранкилео, они начали спускаться. Спуск с горы оказался не менее сложным, чем подъем, особенно для Ирэне, с содроганием смотревшей на разверзшуюся пропасть, однако она не остановилась, пока они не добрались до оставленных лошадей. Здесь Ирэне с облегчением перевела дух, посмотрела на горную гряду, и ей показалось невероятным, что они только что карабкались по этим крутым пикам, тающим в небесной синеве.

— На сегодня хватит. Потом возьму инструменты и отправлюсь на рудник — посмотреть, что там такое, — решил Франсиско.

— Я с тобой, — ответила Ирэне.

Они взглянули друг на друга и поняли, что оба пойдут до конца и что это может привести их к смерти и Бог знает к чему еще.

Горделиво постукивая каблуками по натертому до блеска линолеуму аэропорта, Беатрис Алькантара шла за носильщиком, который держал ее синие чемоданы. На ней был декольтированный, томатного цвета полотняный костюм, волосы были собраны на затылке в узел: ей не хватило терпения на более сложную прическу. Две роскошные крупные жемчужины в ушах подчеркивали бронзовый оттенок ее кожи и блеск карих глаз, сиявших новым светом.

Несколько часов полета в неудобном кресле рядом с испанской монахиней не погасили радости от последней встречи с Мишелем. Она чувствовала себя другой женщиной — помолодевшей и окрыленной. Гордое сознание собственной красоты придавало ее походке уверенность. Когда она проходила мимо мужчин, провожавших ее взглядом, никто из них не подозревал, сколько ей лет. Она еще спокойно могла носить декольте, не заботясь об оголенной груди или дряблости открытых рук; ее ноги по-прежнему были стройны, а линия спины подчеркивала ее горделивость. Дыхание моря освежило ее лицо, а тонкие морщинки у глаз и рта были искусно скрыты прикосновением косметической кисточки. Только ее руки — в пятнах и морщинках, несмотря на чудодейственные мази, — выдавали прожитые годы. Ей нравилось ее тело. Она считала его делом своих рук, а не природы; оно — законченный результат ее огромной силы воли, многих лет диеты, упражнений, массажа, занятий йогой и достижений косметики. В специальном чемоданчике она везла ампулы с маслом для груди, коллаген для лица, лосьон и гормональные кремы для кожи, экстракты плаценты для волос, маточное молочко и пыльцу вечной юности, машинки, щеточки и губки из конского волоса для эластичности тканей. Это проигранный бой, мама, время неумолимо, единственное, чего ты можешь добиться, — ненадолго сохранить видимость молодости. Стоит ли это таких усилий? Когда она лежала на солнце на горячем песке какого-нибудь тропического пляжа — без купальника, только крошечный матерчатый треугольник на пикантном месте, — она сравнивала себя с женщинами на двадцать лет моложе и горделиво улыбалась. Да, доченька, стоит. Иной раз, входя в чью-нибудь гостиную, она чувствовала, что воздух пропитан завистью и желанием, — тогда она понимала, что все ее старания приносят плоды. Но уверенность приходила прежде всего в объятиях Мишеля: ее тело — самое верное вложение капитала, — ведь оно давало ей наибольшее наслаждение.

Мишель был ее тайной роскошью, являлся подтверждением ее собственной самооценки, источником ее самого интимного тщеславия. Он был так молод, что мог сойти за ее сына Высокий, широкоплечий, с узкими бедрами тореадора выгоревшими на солнце волосами и светлыми глазами, он говорил с приятным акцентом и знал все премудрости любви. Праздная жизнь, занятия спортом и отсутствие каких бы то ни было обязанностей — таков он был, всегда улыбающийся и всегда готовый к наслаждению. Вегетарианец, трезвенник, враг курения, в интеллектуальном плане он абсолютно ни на что не претендовал и получал самое большое наслаждение от спортивных игр на свежем воздухе и любовных встреч. Мягкий, ласковый, бесхитростный, всегда в хорошем настроении, он жил в ином измерении: словно по ошибке упавший на землю ангел. Он умудрялся вести существование, похожее на вечные каникулы. Они познакомились на пляже, окаймленном стройными пальмами, и поняли неизбежность интимной близости, когда в первом танце в полутьме отеля прижались друг к другу. Волнуясь, как девочка-подросток, Беатрис Алькантара открыла ему дверь своей комнаты в ту же ночь. Ей было не по себе: она боялась, что он заметит ускользнувшие от его внимания днем незначительные признаки, выдающие ее возраст, но Мишель не оставил ей времени на беспокойство. Включив свет, он готов был узнать ее всю сразу; целуя ее опытными губами, он снимал с нее украшения одно за другим: жемчужины, перстни с бриллиантами, браслеты из слоновой кости — пока она не оказалась перед ним полностью обнаженной и уязвимой в своей наготе. И тут она с облегчением вздохнула выражение глаз ее любовника подтвердило, что она красива Она забыла ушедшие годы, изматывающую борьбу и усталость, оставленную в ее душе другими мужчинами. Не называя свое чувство любовью, они беззаботно отдались этой близости.

Когда Мишель был рядом, он возбуждал Беатрис до такой степени, что она забывала все свои заботы. Этот мужчина обладал сверхъестественным даром стирать своими поцелуями воспоминания о немощных старцах из пансиона «Божья воля», экстравагантных выходках ее дочери и материальных трудностях Настоящее существовало лишь рядом с ним. Она вбирала в себя его запах молодого зверя, его чистое дыхание, пот его гладкой кожи и солоноватый привкус моря, пропитавший его волосы. Она прикасалась к его телу, к жестким волосам на его груди, трогала мягкие, свежевыбритые щеки, ощупывала его мускулистые руки и вновь затвердевший половой орган. Никогда ее так не любили и так ею не обладали. Близость с мужем была отравлена накопившейся злобой и невольным неприятием, а ее случайные любовники были старше по возрасту и недостатки мужской силы возмещали искусством притворства Ей не хотелось вспоминать их жидкие волосы, дряблые тела, мерзкий запах табака и спиртного, их натужные члены, их мелочные подарки и бесполезные обещания. Мишель не лгал. Он никогда не говорил — я люблю тебя, а только — ты мне нравишься, мне хорошо с тобой, я хочу заниматься с тобой любовью.

В постели он был щедр: думал только о том, чтобы принести ей радость, удовлетворить все ее капризы, придумать для нее новые шалости.

Мишель представлял скрытую и самую яркую грань ее бытия. Невозможно было поделиться с кем-нибудь этой тайной; никто бы не понял ее страсти к такому молодому мужчине. Она могла вообразить себе, какие комментарии отпускали бы ее подруги: Беатрис потеряла голову из-за какого-то мальчика-иностранца, а он, будьте уверены, доит ее и выкачает все ее денежки; в ее-то возрасте, хоть бы постыдилась. Никто не поверил бы, насколько взаимны их ласки, улыбки их дружб; он никогда ничего не попросил у нее и не принял ни одного подарка Они встречались пару раз в году в какой-нибудь точке земли, проводили там, как в краю несбыточных мечтаний, несколько дней и возвращались, благодарные телом и ликующие душой. Беатрис Алькантара вновь брала в свои руки бразды правления домом и, взвалив на себя прежнюю ношу, возвращалась к элегантным отношениям со своими обычными претендентами: вдовцами, разведенными, неверными мужьями, хроническими соблазнителями, которые одаривали ее знаками внимания, но не затрагивали сердца.

Миновав стеклянную дверь таможни, она увидела в толпе свою дочь. С ней был не отходивший от нее в последние месяцы фотограф, как его зовут? Увидев, как неухожена Ирэне, мать не могла удержаться от гримасы недовольства Когда Ирэне носила цыганские наряды, это выглядело по крайней мере оригинально, но в этих мятых брюках и с волосами, собранными в хвост, она была похожа на сельскую учительницу. Подойдя ближе, Беатрис заметила другие тревожные знаки, но точно определить их не успела В глазах дочери застыла грусть, а в складках рта затаилось мучительное беспокойство, но в сутолоке погрузки чемоданов в машину и возвращения домой мать ничего уяснить не успела.

— Я привезла тебе в приданое тончайшее белье, дочка!

— Возможно, оно мне не пригодится, мама.

— Что ты хочешь этим сказать? Что-нибудь случилось с твоим женихом?

Бросив взгляд исподлобья на Франсиско Леаля, она готова была отпустить едкий комментарий по этому поводу, но решила молчать до тех пор, пока не останется с Ирэне наедине. Глубоко вздохнув, она на счет «шесть» расслабила мышцы шеи и, освободив свой дух от всякой агрессивности, как учил преподаватель йоги, настроилась на позитив. Почувствовав себя лучше, она стала любоваться весенним городом, его чистыми улицами, свежевыкрашенными стенами, вежливыми, дисциплинированными людьми, — это была, конечно, заслуга властей: все под контролем и бдительным наблюдением. Она рассматривала витрины магазинов, которые ломились от экзотических, невиданных дотоле товаров, роскошные здания с окруженными карликовыми пальмами бассейнами, построенными на их плоских крышах, — эти бетонные раковины, давшие приют фантастическим торговым фирмам на потребу капризам нуворишей, и высокие стены, за которыми прятались кварталы бедноты, где жизнь протекала за пределами времени и Божественных заповедей. Поскольку с нищетой покончить не удалось, о ней было запрещено упоминать. Пресса сообщала только хорошие новости, словно все обитали в зачарованном царстве. Слухи о женщинах и детях, штурмующих от голода булочные, квалифицировались как ложные. Только из-за границы приходили сведения о новых бедствиях: там весь мир бился над неразрешимыми проблемами, которые не затрагивали благоденствующее отечество. По улицам сновали японские автомобили таких изящных форм, что казались нарисованными, и огромные черные, с никелированными выхлопными трубами мотоциклы, принадлежащие правительственным функционерам; на каждом углу можно было увидеть рекламу чего-нибудь особенного для избранных лиц: путешествие по маршруту Марко Поло[47] в кредит и последние достижения электроники. Появилось множество мест развлечений с ярко горящими огнями, двери которых охранялись до самого комендантского часа Без устали говорилось об изобилии, экономическом чуде, иностранных капиталах, льющихся в страну широким потоком благодаря прекрасным условиям, созданным режимом. Недовольным приклеивали ярлык антипатриота, ведь счастье было обязательно для всех По неписаному, но всем известному закону разделения, на одной и той же национальной территории сосуществовали две страны: одна принадлежала золотой и могущественной злите, другая — молчаливой массе людей, живущих на обочине жизни. Социальные издержки — так называли это молодые экономисты новой школы, и их слова повторяли средства массовой информации.

Когда автомобиль остановился у светофора, к машине подошли три оборванных подростка, предлагая кто протереть ветровое стекло, кто купить религиозные открытки или пакетики иголок, а кто прося милостыню. Ирэне и Франсиско переглянулись: они подумали об одном и том же.

— Бедных с каждым днем все больше, — сказала Ирэне.

— Опять старая песня? Везде есть нищие. Люди просто не хотят работать. Это страна лентяев, — возразила Беатрис.

— На всех работы не хватает, мама.

— А что ты хочешь? По-твоему, между бедными и порядочными людьми не должно быть никакой разницы?

Не осмеливаясь поднять глаза на Франсиско, Ирэне покраснела, но ее мать спокойно продолжала.

— Это переходный период, скоро наступят лучшие времена. По крайней мере, в стране порядок, не так ли? В остальном демократия ведет к хаосу. Об этом тысячу раз говорил Генерал.

Остаток пути они проехали в молчании. Когда они прибыли, Франсиско отнес вещи на второй этаж, где их ждала Роса везде горел свет. Благодарная за внимание, Беатрис пригласила его отужинать с ними. Впервые она была с ним приветлива, и он немедленно принял ее предложение.

— Роса накрой ужин пораньше: в «Божьей воле» будет сюрприз, — попросила Ирэне.

По ее просьбе Беатрис накупила простеньких сувениров для стариков и обслуживающего персонала. Ирэне купила пирожные и приготовила фруктовый пунш для празднества После ужина они спустились на первый этаж: там, приветствуя хозяйку, собрались гости в своих лучших одеждах, нянечки в накрахмаленных передниках, а в вазах стояли пышные букеты первых весенних цветов.

Актриса Хосефина Бианки объявила, что их вниманию предлагается театральное представление. Заметив, как Ирэне ей подмигнула, Франсиско понял, что девушка посвящена в тайну, и хотел было сбежать — он тяжело переживал чужую неловкость, — но его подруга не дала ему времени придумать предлог, чтобы уйти. Она усадила его рядом с Росой и матерью на террасе и исчезла с Хосефиной в глубине дома Прошло несколько томительных для Франсиско минут ожидания. Пока сиделки выставляли стулья перед высоким окном столовой, Беатрис делилась своими довольно банальными впечатлениями о местах, где она побывала во время путешествия. Рассаживались приглашенные, одетые в жилеты и закутанные в пледы: преклонные годы кости не греют, даже теплая весенняя ночь не способна смягчить старческий озноб. В саду было включено освещение, воздух наполнили аккорды старинной сонаты, и занавес раздвинулся. Какое-то мгновение Франсиско разрывался между стыдом, понуждавшим его к бегству, и волшебством неповторимого зрелища Его глазам предстала залитая светом сцена, напоминающая мерцающий в темноте аквариум. Обтянутое желтым, под золото, гобеленом кресло было единственным предметом мебели на ее обширном пространстве; рядом с ним стоял торшер с пергаментным абажуром, бросавшим золотой круг на четкий, не тронутый временем силуэт, словно явившийся из девятнадцатого века Поначалу он Хосефину Бианки не узнал, подумал, что это — Ирэне, ибо с лица актрисы исчезли следы времени. В каждом ее жесте сквозили мягкость, обольстительность и гармония. На ней было хоть и выцветшее и помятое, но роскошное платье в плиссированных воланах и кружевах цвета слоновой кости, не утратившее своего великолепия, несмотря на пыль времен и кочевье по сундукам и баулам. Слабое шуршание шелка слышалось на расстоянии. На грани обморока, чувственная, бесконечно женственная, актриса, казалось, не сидит в кресле, а парит над ним с легкостью мотылька. Лившаяся из динамиков музыка смолкла.

Прежде чем Франсиско удалось прийти в себя от неожиданности, голосом, неподвластным возрасту, заговорила Дама с камелиями.[48] Тут сопротивление его было сломлено, и он отдался магии лицедейства До его слуха доносились слова, повествующие о трагедии куртизанки, ее долгая жалоба была тихой и поэтому особенно потрясала Она то отвергала невидимого возлюбленного, то звала его, умоляла, ласкала. Погрузившись в воспоминания, словно уйдя в другое время, молчаливые старики окаменели. Эта столь хрупкая и легкая женщина, что, казалось, порыва ветра достаточно, и она рассыплется в прах, привела сиделок в такое душевное смятение, что они слушали, чувствуя ком в горле. Никто не остался равнодушным к волшебству ее очарования.

Франсиско почувствовал, как на его плечо легла рука Ирэне, но, захваченный спектаклем, не обернулся. Когда вечная возлюбленная перестала говорить и зашлась в приступе кашля — то ли предусмотренного спектаклем, то ли из-за дряхлости, — у него в глазах защипало, и он чуть было не расплакался. Ему было так грустно, что он не мог аплодировать вместе с остальными. Встав со стула, он направился в сад, в какое-нибудь укромное место; за ним, путаясь под ногами, последовала собака Отсюда ему было видно, как медленно передвигаются старики и их сиделки, как они пьют пунш и разворачивают подарки дрожащими пальцами; внезапно постаревшая на сто лет, Маргарита Готье в это время искала Армана Дюваля, держа в одной руке веер из перьев, а в другой — кремовое пирожное. Все это — медленно скользящие между стульев и по дорожкам вокруг огромного шатра дома призраки, острый запах жасмина желтый блеск ламп — казалось сновидением. Ночной воздух, чудилось, был насыщен каким-то предвестием.

Ирэне искала своего друга и, разглядев его в темноте, подошла, улыбаясь. Она посмотрела на его лицо и инстинктивно поняла охватившие его чувства Она прислонилась лбом к его плечу, и непокорная прядь волос мягко дотронулась до его губ.

— О чем думаешь?

Он думал о своих родителях Через несколько лет они станут такими же старыми, как обитатели «Божьей воли», они будут доживать свой век так же, как эти, народившие на свет детей и работавшие не покладая рук, чтобы поставить их на ноги. Они никогда не думали, что можно доживать свои последние дни в ожидании смерти под присмотром чужих людей. Деля бедность, радость, страдание и надежду, семья Леалей, связанная кровными узами и ответственностью друг за друга, всегда жила вместе, как единое племя. Еще сохранилось много таких семей. Может, старики на спектакле Хосефины Бианки ничем и не отличаются от его родителей, но они так одиноки. Забытые жертвы ветра, разбросавшего людей в разные стороны, остатки диаспоры, без собственного пространства и места в наступивших временах. Рядом с ними не было ни внуков, чтобы заботиться о них или видеть, как они растут, ни детей, которым надо помочь справиться с жизнью, ни сада чтобы засеять его семенами, ни канарейки, чтобы она спела им на закате. Их единственной заботой было бегство от смерти, хотя они все время думали о ней, торопили ее, боялись ее. Франсиско мысленно поклялся, что с его родителями этого не произойдет никогда Чувствуя губами волосы Ирэне, он повторил это обещание вслух.

Часть III СЛАДОСТНАЯ РОДИНА

Я всюду ношу в себе свою страну, и в любой дали просторы моей родины продолжают жить во мне. Пабло Неруда[49]

Некоторое время спустя Ирэне и Франсиско будут спрашивать себя: когда же именно был нарушен нормальный ход их жизни, — и оба вспомнят тот роковой понедельник, когда они вошли на заброшенный рудник у Лос-Рискоса Но, может быть, это произошло раньше, в день знакомства с Еванхелиной Ранкилео, или в тот вечер, когда они пообещали Дигне помочь в розысках ее исчезнувшей дочери, или их пути были уже предопределены заранее и им предстояло всего лишь пройти их?

Не обмолвившись ни с кем ни словом о цели поездки и чувствуя, что совершают что-то запретное, они направились к руднику на мотоцикле, который на бездорожье был практичнее машины, захватив с собой инструменты, термос с горячим кофе и фотоаппарат. С тех пор как они решили в незнакомом месте ночью откопать рудник, они понимали, что их безрассудство может стоить им жизни.

Чтобы не спрашивать дорогу, не вызывая тем самым лишние подозрения, и чтобы знать ее наверняка, они выучили карту наизусть. Кажется, ничего опасного не было, пока они не миновали невысокие холмы, но, углубившись в горы с их коварными тропами, где отвесные тени возникали задолго до захода солнца они оказались в диких и безлюдных местах, и гулкое эхо обоим вернуло тревогу, а далекий орлиный клекот только усилил ее.

Франсиско с беспокойством думал о том, как неосторожно он втянул свою подругу в авантюру, исход которой неизвестен.

— Никуда ты меня не везешь, это я тебя везу, — пошутила она и, быть может, была права.

Изъеденная ржавчиной, но еще разборчивая надпись на табличке гласила «Охранная зона, проход запрещен». Колючая проволока в несколько рядов, закрывавшая вход, создавала угрожающее впечатление, и на мгновение молодые люди готовы были уцепиться за этот предлог и отступить, но тут же отказались от всяческих уловок и стали искать прорыв в колючей паутине, чтобы пройти с мотоциклом. Табличка и проволочное ограждение подтверждали их предчувствие: кое-что здесь предстоит обнаружить. Как они и думали, ночь наступила как раз в то время, когда они прибыли на место, — это позволяло остаться незамеченными и не привлекать внимания. Вход на рудник представлял собой углубление, зияющее в теле горы, подобно открытому в немом крике рту. Он был завален камнями, плотно утрамбован землей и заделан каким-то раствором. Создавалось впечатление, что уже многие годы сюда не ступала нога человека. Стерев следы тропы и воспоминания о жизни, безлюдье поселилось здесь навсегда Спрятав мотоцикл в кустах, Франциско и Ирэне обошли участок в разных направлениях, чтобы убедиться в отсутствии охраны. Проверка их успокоила, они не заметили вокруг ни следа человека, лишь жалкая лачуга — добыча ветра и кустарника — стояла метрах в ста от рудника Половина ее кровли была сорвана ветром, одна стена обрушилась и лежала на земле, а внутри весь пол покрывала плотным ковром дикая луговая трава Такое безлюдье и запустение вблизи Лос-Рискоса и шоссейной дороги показалось им довольно странным.

— Мне страшно, — прошептала Ирэне.

— Мне тоже.

Они открыли термос и отхлебнули по большому глотку кофе — он подкрепил их тело и душу. Они принялись шутить, стремясь убедить друг друга, что все это — игра и что с ними ничего плохого не случится, ведь их защищает какой-нибудь добрый ангел. Стояла ясная лунная ночь, и вскоре они привыкли к полутьме. Взяв кирку и фонарь, они направились к штольне. Им никогда не доводилось видеть, как выглядит рудник внутри, и они представляли его себе как пещеру, уходящую в землю на огромную глубину. Франсиско вспомнил о традиции, запрещавшей присутствие женщин на руднике, так как они вызывают бедствия, но Ирэне только посмеялась над этим предрассудком, решив идти вперед во что бы то ни стало.

Франсиско начал работать, освобождая вход. Ему не хватало сноровки: он едва умел орудовать киркой, и понял, что работа займет больше времени, чем они думали. Его подруга не пыталась помочь ему, — она сидела на камне, запахнув жилет, и старалась защититься от горного ветра. Она вздрагивала от любого необычного звука, боялась зверей, а еще больше — солдат, которые обходили дозором окрестность. Сначала они старались не шуметь, но вскоре смирились с неизбежным: удар металла по камню был хорошо слышен в горах, его подхватывало эхо, повторяя тысячи раз. Если зона патрулируется, а по табличке это можно было предположить, то им никуда не убежать. Не прошло и получаса, как у Франсиско онемели руки, а на ладонях появились мозоли, однако его усилия не прошли даром: образовалось отверстие, — они руками стали выгребать из него камни и комья земли. Теперь Ирэне помогала, и вскоре они проделали широкий пролом — через него можно было протиснуться внутрь.

— Сначала — дамы, — пошутил Франсиско, указав на дыру.

Вместо ответа она передала ему фонарь и немного отступила Освещая полость, юноша просунул в отверстие голову и руки. В нос ударила тугая волна смрадного воздуха Он чуть было не повернул назад, но подумал: стоило ли ехать, чтобы не начав дело, все бросить. Сделав круг в темноте, луч света осветил узкий свод. Это было непохоже на то, что они ожидали увидеть: это была пещера, выдолбленная прямо в чреве горы, от нее шли два узких туннеля, вход в каждый из них был завален обломками. Сохранились деревянные подпорки, во избежание обвалов, еще со времени добычи минералов, но время не пощадило их: они настолько сгнили, что держались чудом — достаточно было слабого дуновения, чтобы нарушить их хрупкое равновесие. Прежде чем вползти, Франсиско осветил всю пещеру. Внезапно в нескольких сантиметрах от его лица, задев руки, стремительно пронеслось какое-то маленькое существо. Он вскрикнул — скорее от удивления, чем от испуга, выронив из рук фонарь. Ирэне услышала его крик и, опасаясь чего-то ужасного, схватила его за ноги и начала тащить назад.

— Что там случилось? — воскликнула она, ни жива ни мертва.

— Ничего, просто крыса.

— Пойдем отсюда! Что-то мне здесь не нравится…

— Подожди, я хочу залезть внутрь.

Стараясь не задевать острые выступы, Франсиско пролез в дыру и вскоре исчез внутри, словно зев горы поглотил его. Увидев, что черный пролом вобрал в себя ее друга, Ирэне почувствовала гнетущую тоску, хотя понимала, что опасности подстерегают их не внутри рудника а снаружи. В случае, если их схватят, они могут надеяться на пулю в затылок и скромное захоронение тут же. Люди отдавали жизнь и по менее значительным поводам. Ей вспомнились сказки о привидениях, которые она слышала в детстве от Росы: о дьяволе, живущем в зеркале, чтобы наводить страх на тщеславных; о Буке, волокущем на спине мешок, набитый похищенными детьми; о собаках с крокодиловым гребнем на хребте и козлиными копытами; о двухголовых людях, следящих из углов и готовых схватить и унести тех девочек, что спят спрятав руки под одеялом. От этих ужасных историй ей снились кошмары, но их очарование было столь неотразимо, что девочка не могла наслушаться и всякий раз просила Росу рассказать их, хотя дрожала от страха, затыкала уши и закрывала глаза, чтобы ничего не знать, но в то же время ей не терпелось услышать мельчайшие детали: голый ли бес, плохо ли пахнет Бука превращаются ли комнатные собачки в устрашающих чудовищ, входят ли двухголовые в комнату, где есть изображение Святой Девы. В ту ночь перед узким входом в рудник Ирэне снова испытала это смешанное чувство ужаса и притягательности, как в те далекие годы, когда няня наводила на нее страх своими рассказами. Решив в конце концов последовать за Франсиско, она легко пролезла через отверстие, поскольку была маленькая и ловкая. Ей понадобилось всего несколько секунд, чтобы привыкнуть к полутьме. Запах показался ей невыносимым, словно приходилось дышать смертоносным ядом. Сняв цыганский платок с пояса, она завязала его так, чтобы он закрывал нос и рот.

Обойдя пещеру, друзья обнаружили два прохода Правый был завален, по-видимому, лишь обломками и комьями земли, левый же был заделан цементом. Они выбрали более легкий путь и принялись разбирать скалистые обломки и землю у первого прохода Пока они разгребали обломки, зловоние становилось все сильнее и сильнее; иной раз приходилось высовываться наружу через входной пролом, чтобы подышать чистым воздухом, словно сделать глоток из целебного ручья.

— Что мы, собственно, ищем? — спросила Ирэне, когда почувствовала жжение сорванных мозолей на руках.

— Не знаю, — ответил Франсиско, и они снова принялись за работу, по-прежнему — в молчании: вибрация их голосов приводила в движение гнилую крепь.

Их снова охватил страх. Они оглядывались на густой черный мрак за спиной, и им казалось, что за ними следят чьи-то глаза, двигаются тени, из глубины доносится шепот. Они слышали, как похрустывают старые крепежные балки, и чувствовали, как под ногами стремительно проносятся крысы. Воздух был тяжелым и плотным.

Взявшись за камень, Ирэне изо всех сил пыталась оторвать его от стены. Еще немного усилий, и ей удалось его сдвинуть — он свалился к ее ногам; рядом со светлым пятном от фонаря появился темный проем. Не долго думая, она сунула туда руку, чтобы ощупать полость, и тут из глубин ее существа вырвался ужасный крик, потрясший свод пещеры: он отразился от стен глухим и странным эхом, не имевшим ничего общего, как показалось Ирэне, с ее голосом. Она прижалась к Франсиско, а он, прикрыв ее собой, прижал к стене; в это время с потолка сорвалась балка и с оглушительным грохотом рухнула вниз. Некоторое время, показавшееся им вечностью, они простояли обнявшись, закрыв глаза и почти не дыша, но, когда, наконец, вновь воцарилось безмолвие и осела пыль после обвала, они нашли фонарик и убедились, что проход свободен. Не отпуская Ирэне, Франсиско направил свет к тому месту, где отвалился камень, и их глазам предстала первая находка этой ужасной ночи. Это была человеческая рука, вернее, то, что от нее осталось.

Франсиско вытащил девушку из пещеры и, прижав ее к себе, заставил глубоко дышать чистым ночным воздухом. Увидев, что она немного успокоилась, он принес термос и налил ей кофе. Она была не в себе, словно немая; ее бил озноб, и ей не удавалось удержать чашку в руках. Словно она была больная, он напоил ее, погладил по голове, пытаясь успокоить, и объяснил: они нашли то, что искали, — наверняка это была Еванхелина Ранкилео, — и хотя все это чудовищно, но для них не опасно — это всего лишь труп. Она не понимала смысла его слов: потрясение было столь велико, что она как бы забыла родной язык, но его мягкая интонация немного успокаивала Много позже, когда она пришла в себя, Франсиско решил довести работу до конца.

— Подожди меня здесь. Я на несколько минут вернусь в рудник. Тебе не страшно одной?

Девушка молча кивнула и, поджав ноги, будто ребенок, уткнулась лицом в колени; охваченная тяжелой тоской, она пыталась не думать, не слышать, не видеть и даже не дышать, пока он, обвязав платком лицо, шел обратно к могильнику, взяв с собой фотоаппарат.

Франсиско удалось наконец разобрать камни и выгрести землю настолько, чтобы извлечь тело Еванхелины Ранкилео Санчес. Он узнал ее по светлым волосам. Пончо едва ее прикрывало, она была разута и одета во что-то, похожее на нижнюю юбку или ночную сорочку. Разложение настолько охватило тело, что оно чудовищно раздулось и в сочащейся жидкости кишмя кишели трупные черви; юноша приложил максимум усилий, чтобы его не вырвало, и продолжал двигаться дальше. Он был не из тех, кто легко теряет над собой контроль; в силу его профессии ему приходилось работать с трупами, и он способен был себя контролировать, но раньше он никогда не сталкивался с подобной картиной. Весь этот ужас вокруг, пронзительное зловоние и накопившийся страх лишали его сил. Он не мог дышать. Поспешно, не заботясь ни о выдержке, ни о расстоянии, он сделал несколько снимков; после каждой фотовспышки, заливавшей ослепительно белым светом эту ужасную картину, у него мучительно сжималось горло. Он поспешил покончить с этим как можно быстрее и тут же бросился вон из склепа.

На свежем воздухе, выронив фотоаппарат и фонарь, он упал на колени и, опустив голову, попытался расслабиться и справиться с судорогой в желудке. Зловоние словно пропитало его, а перед глазами стояла Еванхелина в ее последнем и гибельном заточении. Ирэне помогла ему встать на ноги.

— Что теперь будем делать?

— Сначала завалим рудник, потом — посмотрим, — решил он, с трудом выдавливая слова, словно грудь сжал раскаленный обруч.

Ошеломленные тем, что увидели, напряженные до крайности, они наскоро забросали пролом камнями, будто так можно было перечеркнуть то, что хранит пещера, и возвратить время, когда они еще не знали правды и оставались наивными, довольствуясь благополучной действительностью, вдалеке от ужасных открытий. Франсиско взял подругу за руку и повел ее к единственному заметному с холма убежищу — полуразрушенной лачуге.

Ночь стояла спокойная. В свете полной луны таяли очертания, размывались контуры гор и огромные, окутанные полумраком тени эвкалиптов. Едва угадываемая в мягкой полутьме, лачуга стояла на холме и была похожа на выросший из земли странный плод По сравнению с рудником она показалась им уютной, как гнездышко. Они уселись в углу на бурьян и стали смотреть на звездное небо, где в бесконечной дали блестела молочно-белая луна. Ирэне положила голову на плечо Франсиско и заплакала, изливая в слезах свою тревогу и смятение. Он обнял ее, и так они сидели долго, может быть, несколько часов, стремясь в спокойствии и безмолвии природы восстановить душевное равновесие после увиденного и найти силы, чтобы выдержать то, что еще предстоит. Они вместе приходили в себя, прислушиваясь к слабому шелесту листвы, потревоженной ветром, близкому крику ночных птиц и шуршанию пугливых зайцев в траве.

Постепенно узел ужаса душивший Франсиско, ослаб. Он стал воспринимать красоту неба, нежность земли, терпкий запах полей, прикосновение Ирэне к его плечу. Он представил себе очертания ее тела и ощутил тяжесть ее головы на своем плече, выпуклость прижавшегося к нему бедра, нежное прикосновение волос и неосязаемую мягкость шелковой блузки, тонкой, будто ее кожа. Он вспомнил день, когда они познакомились: ее улыбка буквально ослепила его. С того дня он полюбил ее, и все безумства, в результате которых он оказался в этой пещере, были всего лишь прелюдией к финалу — прекрасному мигу, где она была его — такая близкая, беспомощная и уязвимая. Он почувствовал, как мощная волна непобедимого желания захлестнула его. У него перехватило дыхание и бешено заколотилось сердце. Куда-то в пропасть забвения провалились настойчивый жених, Беатрис Алькантара, его собственная неясная судьба и все разъединяющие их препятствия. Ирэне будет его: так было написано с сотворения мира.

Заметив, как тяжело он дышит, она подняла голову и посмотрела на него. В мягком свете луны каждый видел любовь в глазах другого. Теплая близость Ирэне обволокла Франсиско, как покров милосердия. Сомкнув веки, он привлек ее к себе, потянулся к ее губам, а найдя их, смял долгим, влажным и горячим, властным поцелуем, в котором было все — тяжесть обещаний, сгусток надежд, вызов смерти, ласка огонь, вздох, жалоба и рыдание любви. Готовый продлить это мгновение до скончания своих дней, он целовал ее губы, будто пил из живого источника вбирал в себя ее дыхание, и, увлекаемый ураганом чувств, был уверен в одном: вся предыдущая жизнь была дана ему только для того, чтобы прожить эту чудесную ночь, когда он утонет в пучине близости с этой женщиной. О, Ирэне, ты — сладкая, как мед, манящая, как тень, трепетная, как листок, нежная, как персик, изменчивая, как пена; ах, Ирэне, раковины твоих ушей, изгиб твоей шеи, голубиные крылья твоих рук сводят меня с ума; Ирэне, какое счастье чувствовать эту любовь, вместе гореть в этом костре страсти, грезить о тебе наяву, желать тебя во сне, жизнь моя, моя женщина, моя Ирэне. Он потерял представление о том, что еще сказал ей, что шептала она, будто лился неудержимый поток слов, который воспринимал его слух, когда они поплыли, задыхаясь, по реке стонов, рожденной из объятий тех, кто, любя, отдается любви.

Разум подсказывал Франсиско: не стоит поддаваться искушению повалить ее на землю, грубо сорвать с нее одежду, уступая безумному, непреодолимому желанию. Он опасался, что ночь и даже сама жизнь окажется коротка чтобы иссякла сила этого урагана Медленно и чуть неловко из-за того что дрожали руки, он принялся расстегивать на ней блузку, и ему открывались теплая ямка подмышек, изгиб плеч, маленькие груди и орешки сосков: они были точно такие, как он представлял себе, когда на мотоцикле она прижималась к его спине, или когда склонялась над монтажным столом, или когда они обнялись и соединились в незабываемом поцелуе. В углублениях ладоней, под его руками свили гнездо две теплые неприметные ласточки, а белая, как лунное серебро, девичья кожа затрепетала от прикосновения. Франсиско приподнял Ирэне: она стояла перед ним, а он, опустившись на колени, прижался лицом меж ее грудей, потянулся к их скрытому теплу, вдыхая аромат, схожий с запахом дерева, миндаля и корицы; он развязал ремешки ее сандалий — его глазам предстали ноги девочки, и, лаская, он узнавал их они ему такие и снились — невинные и легкие. Он снял с нее брюки, и ему открылась упругая округлость ее живота, темная впадина пупка, удлиненная ложбинка на спине — он ее гладил горячими ладонями, — и ее округлые, чуть покрытые золотистым пушком бедра Он смотрел на нее: ее обнаженная фигура вырисовывалась на фоне глубокого ночного неба, — и тогда его губы заскользили по ее телу, словно прокладывая невидимые дороги, спускались в долины и проделывали туннели, — так он рисовал географическую карту ее тела. Она тоже опустилась на колени, а когда тряхнула головой, копна ее волос рассыпалась, и темные в ночи локоны заплясали на ее плечах. Франсиско сбросил с себя одежду: они смотрели друг на друга, словно первые мужчина и женщина — еще до познания изначальной тайны.

Ирэне никогда еще так не любила она не знала такой беспредельной жертвенности, без опасений и недомолвок, не помнила, когда испытывала такое наслаждение глубокого взаимного слияния. Изумленная, она открыла для себя новое, удивительное тело своего друга, его жар, вкус, аромат; она словно исследовала его, овладевая им пядь за пядью, осыпая только что придуманными ласками. Никогда еще она не отдавалась с такой радостью празднику чувств: бери меня, обладай мною, вбирай меня, потому что я тоже беру тебя, обладаю тобой, вбираю тебя. Она уткнулась лицом в его грудь, вдыхая его тепло, но он слегка отстранил ее и посмотрел прямо в глаза В их черном и блестящем зеркале отразилось его собственное «я», прекрасное, благодаря разделенной любви. Шаг за шагом они начали восхождение по ступеням неумирающего ритуала Она приняла его, а он отдался течению, уносящему в самые укромные ее сады, и оба, в стремлении упредить друг друга, шли к одной цели. Франсиско улыбался от переполнявшего его счастья: он нашел женщину, которая виделась ему в его грезах, начиная с отрочества и потом на протяжении многих лет, когда он искал ее в каждой женщине, искал подругу, сестру, любовницу, товарища. Долго, неторопливо, под сенью мирной ночи он жил в ней и, задерживаясь на пороге каждого ощущения, восторженно приветствовал блаженство, обладая тем, что она отдавала ему. Много позже — когда он почувствовал, как дрожит ее тело, словно струна музыкального инструмента, как на его губы живительной струей падает ее глубокий и протяжный выдох, — внутри у него будто прорвалась огромная запруда, и сила обрушившегося течения потрясла его, наполнив Ирэне водами счастья.

Некоторое время, слившись в безраздельное целое, они пребывали в состоянии глубокого покоя, познавая истинную полноту любви; они дышали в одном ритме, и их тела трепетали в унисон, пока оба не почувствовали прилив нового желания. Ощущая, как в ней вновь разрастается мужская плоть, она потянулась к его губам, и они слились в нескончаемом поцелуе. Единственным свидетелем было небо, когда они, царапаясь о камни, покрытые пылью, сминали в любовном хаосе сухие листья и, вознаграждая себя за неиссякаемый пыл, бились в лунном сиянии, охваченные страстью, пока не изошли последним потом, пока с последними вздохами не отлетели их души; и тогда они погрузились в небытие, не размыкая объятий, не разъединяя губ, и грезили одними и теми же сновидениями. Они стояли в начале неотвратимого пути.

Раннее утро только начиналось, когда они, ошеломленные недавней близостью и единством души, проснулись, разбуженные воробьиным галдежом. Но тут они вспомнили труп в руднике, и к ним мгновенно вернулось чувство реальности. Гордые своей разделенной любовью, все еще охваченные трепетом и восхищением, они оделись, сели на мотоцикл и направились к дому Ранкилео.

Склонившись над деревянной лоханью, женщина стирала одежду, растирая ее щетками из свиной щетины. Чтобы не топтаться в луже, образовавшейся на глиняном полу, она уверенно стояла крепкими ногами на толстой доске, а натруженными руками энергично терла, выжимала, а потом складывала постиранное в ведро: затем одежду предстояло прополоскать в проточной воде. Дигна Ранкилео оказалась дома одна: дети были в школе. Лето давало о себе знать созреванием плодов, буйством цветов, душными часами сиесты и порханием белых бабочек, мелькавших там и сям, подобно унесенным ветром платкам. Поля заполонили стаи птиц: их щебет соперничал с неумолчным гудением пчел и оводов. Дигна ничего этого не замечала — опустив руки в корыто, она была далека от всего, что не касалось ее тяжелой работы. Рев мотоцикла и дружный лай собак привлек ее внимание: она подняла глаза Увидела, как по двору, не обращая внимания на лай, к ней идет журналистка вместе с ее неразлучным товарищем — тем, что постоянно таскает с собой фотоаппарат. Вытерев руки о передник, Дигна пошла им навстречу не улыбаясь: еще не глянув им в глаза, она догадалась, что новости — плохие. Ирэне Бельтран робко обняла ее: как умела, выразила соболезнование. Мать сразу всё поняла В ее глазах, привыкших к горю, не было слез. В отчаянии она зажала себе рот, но не успела сдержать вырвавшийся из груди хрип. Пытаясь скрыть свою слабость, она стала кашлять и, поправив на лбу выбившуюся прядь, сделала знак юноше и девушке войти в дом. Они сели за стол и некоторое время молчали, пока Ирэне, тщательно подбирая слова, не пробормотала.

— Думаю, мы ее нашли…

Не останавливаясь на страшных подробностях, она рассказала все, что они видели в руднике, однако не утверждая, что найденные останки принадлежат Еванхелине. Но Дигна отбросила сомнение: она уже много дней ждала подтверждения смерти своей дочери. Она знала это по скорби, что охватила ее сердце начиная с той ночи, когда ее увезли, и еще по опыту, накопившемуся за столько лет диктатуры.

— Те, кого увозят, не возвращаются, — сказала она.

— С политикой это не имеет ничего общего, сеньора, это — обычное преступление, — возразил Франсиско.

— Это одно и то же. Ее убил лейтенант Рамирес, он господин положения, он вершит закон. А что могу сделать я?

Ирэне и Франсиско тоже подозревали офицера. Он и арестовал Еванхелину, полагали они, чтобы расквитаться с ней за нанесенное ею унижение на глазах у стольких свидетелей. Он, быть может, хотел задержать ее на пару дней, но не рассчитал хрупкости узницы и переборщил с наказанием. Когда же произошло непоправимое, быстро смекнул, что делать, и, подделав запись в дежурном журнале, чтобы оградить себя на случай дознания, решил укрыть тело в руднике. Но это были всего лишь предположения. Нужно проделать долгий путь, чтобы докопаться до этой тайны. Пока юноша и девушка умывались у канавы, Дигна Ранкилео приготовила завтрак. Все то время, пока Дигна привычно разжигала огонь, кипятила воду и расставляла на столе тарелки и чашки, она старалась скрывать свое горе. Она не привыкла выказывать свои чувства.

Почувствовав запах горячего хлеба, Ирэне и Франсиско осознали, насколько голодны: со вчерашнего дня у них не было во рту ни крошки. Ели они не спеша, посматривая друг на друга, словно вновь узнавая, улыбались, вспоминая недавно пережитый праздник, и касались друг друга в знак взаимного обещания. Хотя вокруг них развертывалась трагедия, они пребывали в состоянии эгоистического блаженства, словно им удалось собрать головоломку собственной жизни и разгадать путь их судьбы. Под сенью очарования своей новой любви они считали, что защищены от любого зла.

— Нужно передать Праделио, чтобы не искал свою сестру, — вспомнила Ирэне.

— Это сделаю я, а ты подожди меня здесь: отдохни немного, а потом проводишь сеньору Дигну, — решил Франсиско.

Поев, он поцеловал подругу и, сев на мотоцикл, уехал. Он хорошо помнил дорогу и вскоре без помех добрался до того места, где они оставляли лошадей, когда Хасинто вел их в первый раз. Там, среди деревьев, он оставил мотоцикл и начал подниматься на гору. Доверяя своей способности ориентироваться, он рассчитывал без каких-либо трудностей найти убежище, но вскоре догадался, что это будет нелегко: за эти дни местность изменилась. Первый летний зной опалил склоны гор, сжигая растительность, и вызвал раньше времени жажду земли. Цвета поблекли. Не узнавая ориентиров, которые он запомнил в прошлый раз, Франсиско положился на интуицию. На полпути, уверенный, что сбился с дороги, он в отчаянии остановился: ему показалось, что он кружит на одном месте. Если бы не подъем, он мог бы поклясться, что движется по кругу. Силы оставили его: сказывалось напряжение, накопившееся за последние дни и за ночь, проведенную в руднике. По мере возможности он всегда избегал необдуманных действий. Подпольная работа приучила его к опасностям и риску, но он предпочитал заранее разработать план и стремился ему следовать. Ему не нравились рывки. Однако он отдавал себе отчет и в том, что бесполезно что-то планировать, ибо его жизнь тогда превращалась в хаос. Ему было привычно чувствовать опасность, которая носится в воздухе, как струя невидимого газа достаточно искры, и вспыхнет всепожирающее пламя, но, подобно другим, которые находились в такой же ситуации, он об этом не думал. Он стремился ограничить свою жизнь определенными рамками. Но там, в горах, наедине с самим собой, он понял, что перешел невидимый рубеж и попал в новое и ужасное измерение.

Ближе к полудню зной жег, как раскаленная лава. Нигде не было даже жалкого кустика, чтобы укрыться. Увидев скальный выступ, он устроился в его тени, чтобы немного отдохнуть и перевести дух. «Черт возьми, не лучше ли повернуть назад, пока я не свалился с ног, совсем обессилев». Он вытер пот со лба и стал подниматься дальше, но уже медленно и с большими передышками. Наконец, увидев, как меж камней стекает вниз мутный и едва заметный ручей, он вздохнул с облегчением, в уверенности, что ручеек приведет его к убежищу Праделио Ранкилео. Он смочил водой волосы, обмыл шею и почувствовал жжение солнечных лучей на коже. Преодолев последние метры, он добрался до истока ручья и стал искать пещеру в зарослях кустарника и громко звать Праделио. Ответа не было. Земля вокруг была иссушена, вся в трещинах, кустарник — в пыли, отчего все вокруг казалось цвета старой глины. Раздвинув кустарник, он обнаружил проем пещеры, она была пуста: не было нужды входить внутрь, чтобы это понять. Он обошел пещеру вокруг, но следов беглеца не нашел; он предположил, что, видимо, тот ушел несколькими днями раньше: на выметенном ветром грунте не было ни остатков пищи, ни каких-либо следов человека. В пещере он нашел консервные банки и ковбойские книги с измятыми пожелтевшими страницами — единственное свидетельство того, что здесь кто-то был. Все это брат Еванхелины тщательно сложил, как и подобает человеку, привыкшему к военной дисциплине. Франсиско осмотрел эти жалкие остатки, пытаясь отыскать какой-нибудь знак или записку. Следов насилия он не заметил, поэтому сделал вывод, что солдаты беглеца не нашли, — несомненно, тот вовремя ушел, может быть, спустился в долину, и ему удалось уйти из округи, или же через горную гряду он попытался выйти к границе.

Франсиско Леаль стал листать книги. Это были популярные карманные издания с плохими иллюстрациями, приобретенные в лавках на книжном развале или в журнальных киосках. Интеллектуальная пища Праделио Ранкилео вызвала у него улыбку. Одинокий охотник Хопалонг Кассиди и другие герои американского Запада — мифические борцы за справедливость, защитники слабых от злодеев. Ему припомнился разговор в их прошлую встречу, гордость этого человека за оружие, которое он носит на поясе. Волшебные предметы — револьвер, портупея, сапоги, способные превратить любого невзрачного человека в хозяина жизни и смерти и обеспечить ему место в этом мире, были в распоряжении храбрецов из прочитанных историй — точно так же, как у него. Они были так важны для тебя, Праделио, что, когда ты остался без них, только вера в свою невиновность и надежда вернуть их назад позволили тебе выжить. Тебя заставили поверить, что у тебя есть власть: это вдалбливали тебе в голову шумные громкоговорители в казарме, тебе приказывали во имя родины — и переложили на твои плечи часть вины, чтобы ты не смог отмыть руки и был навсегда связан кровавыми цепями, бедняга Праделио.

Сидя в пещере, Франсиско Леаль вспомнил свое впечатление, когда единственный раз в жизни он держал в руках оружие. Отрочество его прошло без особых потрясений; учеба интересовала его больше, чем политическая борьба: такова, видимо, была его реакция на подпольную типографию и пламенные свободолюбивые речи отца Однако после окончания школы он оказался в небольшой экстремистской группе, привлекшей его мечтой о революции. Много раз он спрашивал себя, в чем притягательность насилия, этого неукротимого водоворота, увлекавшего за собой в войну и смерть. Ему было шестнадцать лет, когда вместе с партизанами-новичками его направили на юг в учебный центр для подготовки к какому-то загадочному восстанию и великому маршу неизвестно куда. Это жалкое подразделение, состоявшее из семи или восьми ребят, нуждавшихся в няньке больше, чем в винтовке, возглавлял командир тремя годами старше их; он был единственный, кто знал правила игры. У Франсиско не было желания внедрять идеи Мао в Латинской Америке: он не удосужился даже прочитать его труды, — его влекла обычная жажда приключений. Он хотел освободиться от опеки родителей. В готовности доказать, что он уже мужчина, однажды ночью он ушел из дома, не попрощавшись, с вещмешком, в котором были только нож разведчика, пара шерстяных носков и тетрадка для стихов. Его семья сбилась с ног в поисках Франсиско, обращались даже в полицию, а когда, наконец, узнали, почему он ушел, не находили себе места из-за этой беды. Смертельно уязвленный в самое сердце неблагодарностью сына, уехавшего из дома без каких-либо объяснений, профессор Леаль смолк и впал в депрессию. Облачившись в одеяние Девы Лурдской,[50] мать воззвала к небу, моля о возвращении любимого сына Это была огромная жертва для нее, следившей за своей внешностью, — в соответствии с модой, она удлиняла или укорачивала юбки, всегда знала когда нужно добавить защипы или сделать поменьше складок. Решивший вначале, опираясь на свой педагогический опыт, спокойно ждать самостоятельного возвращения Франсиско, профессор, увидев жену в белой тунике с небесно голубым поясом Девы Лурдской, потерял терпение. В неудержимом порыве он набросился на нее и стал срывать одеяние, громко порицая варварство, угрожая уйти из дома уехать из страны и из Америки, если она еще раз предстанет перед ним в этом нелепом виде. Затем, словно стряхнув с себя мучившее его беспокойство, он дал волю своему экспансивному характеру: собрался и уехал на поиски пропавшего сына День за днем он пробирался по козьим тропам, расспрашивая всякого, кто встречался на пути, и, пока он объезжал деревню за деревней, гору за горой, в его душе накапливался гнев и вынашивались планы отчаянной головомойки, которую он собирался задать своему мальчику в первый раз в жизни. Кто-то сказал ему наконец, что из лесу иногда доносится ружейная стрельба и оттуда обычно приходят немытые юноши и просят еды или воруют кур; но никто на самом деле не верил, что речь идет о первых попытках создать революционное движение в масштабе всего континента, скорее, какая-нибудь еретическая секта, вдохновленная религиозными учениями из Индии, — здесь было много похожих. Профессору Леалю оказалось достаточно этих сведений, чтобы найти партизанский лагерь. Увидев, как они, одетые в лохмотья, грязные и длинноволосые, искусанные осами и другими горными насекомыми, едят фасоль и сардины из старых консервных банок и тренируются с одной винтовкой времен первой мировой войны, у него вдруг прошла ярость, и сердце захлестнула волна сострадания, всегда свойственного его душе. Как дисциплинированный член политической партии, он склонялся к мысли, что насилие и терроризм суть стратегические ошибки, и прежде всего в стране, где социальные изменения могут быть достигнуты другими средствами. Он был убежден: эти вооруженные группки не имели ни малейшего шанса на успех. Эти юноши только добьются вмешательства регулярной армии и станут жертвами бойни. Революция, говорил он, делается народом, который пробудился и осознал свои права и силу, который способен воспринять свободу и двинуться вперед, она не делается семью играющими в войну мальчиками из буржуазных семей.

Франсиско сидел на корточках перед небольшим костром, где грелась вода, когда из-за деревьев появился незнакомый человек. Это был одетый в темный костюм и галстук старик, весь в пыли и репейнике, с трехдневной бородой и спутанными волосами; в одной руке он нес маленький черный чемоданчик, другой опирался на сухую ветку. Мальчик с удивлением встал, его товарищи последовали его примеру. Франсиско понял, кто это был. Он помнил отца громадным мужиком со сверкающими глазами и голосом оратора, но никак не изможденным и грустным человеком, с прихрамывающей походкой, согбенной спиной, в ботинках, облепленных комьями земли.

— Папа! — успел он вымолвить, но голос у него сорвался.

Уронив самодельный посох и чемоданчик, профессор Леаль раскрыл объятия. Сын перепрыгнул через костер и, пробежав мимо удивленных товарищей, прижался к отцу, и тут же заметил, что не может уткнуться ему в грудь: он стал на полголовы выше и намного шире в плечах.

— Тебя ждет мать.

— Я иду.

Пока мальчик собирал пожитки, профессор воспользовался возможностью и обратился к остальным с речью, объяснив им, что если они хотят делать революцию, то нужно соблюдать определенные нормы и никогда не действовать необдуманно.

— Мы не действуем необдуманно, мы — маоисты, — сказал один из них.

— Вы — сумасшедшие. То, что подходит китайцам, здесь не срабатывает, — категорически заявил профессор.

Позднее эти юноши уйдут в горы и сельву[51] и будут оставлять после себя пули и азиатские лозунги в селах, забытых латиноамериканской историей. Уводя сына из лагеря, профессор не мог этого даже предположить. Видя, как отец и сын уходят обнявшись, подростки только пожали плечами.

Пока они ехали на поезде, отец лишь молча наблюдал за Франсиско. А когда они прибыли на свою станцию, он коротко, в нескольких словах, высказал ему то, что тяжелым грузом лежало у него на сердце.

— Надеюсь, это больше не повторится. Впредь за каждую материнскую слезу ты получишь порку ремнем. Согласен?

— Да, папа.

В глубине души Франсиско был доволен, что вернулся домой. Вскоре, окончательно излечившись от соблазна партизанщины, он засел за книги по психологии, завороженный этой игрой мысли, бесконечным перетеканием одной идеи в другую, их неустанным соперничеством. Его захватила и литература покорили латиноамериканские писатели, он вдруг осознал, что живет в крохотной стране — пятнышке на карте, утонувшем в бескрайних просторах чудесного континента, куда прогресс приходит с опозданием в сотни лет: земля ураганов, землетрясений, широких, как море, рек, такой густой сельвы, что туда не проникает солнечный луч; вечный слой гумуса, покрывающий его почву, хранит останки мифологических животных и дает жизнь человеческим существам, не претерпевшим изменений со дня сотворения мира; беспорядочная земля, где рождаются со звездой во лбу — этим знаком чудесного, — зачарованный край с громадными горными хребтами, где воздух тонкий, словно вуаль, с безлюдными пустынями, тенистыми лесами и мирными долинами. Здесь, в горниле насилия, переплавились все расы: индейцы в одеяниях из перьев, путешественники из дальних стран, кочующие из страны в страну, негры, прибывшие контрабандным путем, в ящиках из-под яблок, китайцы, услужливые турки, зажигательные девушки, монахи, пророки, тираны, — все плечом к плечу: живые и призраки тех, кто веками ступал по этой освященной столькими страстями земле.

Стремясь расширить свой жизненный опыт, Франсиско, закончив университет, решил продолжить образование за границей. Это вызвало некоторую растерянность у родителей, но они согласились оплачивать обучение, деликатно умолчав об опасностях, подстерегающих путешествующих в одиночестве юношей. Он пробыл несколько лет за границей, получив в результате степень доктора наук и приличное знание английского языка Чтобы свести концы с концами, мыл посуду в ресторанах и фотографировал малоизвестные музыкальные группы в кварталах эмигрантов.

А в это время в его стране кипели политические страсти, и к его возвращению на выборах победил кандидат-социалист.[52] Несмотря на пессимистические прогнозы и сговор тех, кто хотел этому помешать, социалисту удалось занять президентское кресло, что повергло американское правительство в состояние шока Никогда еще Франсиско не видел своего отца таким счастливым.

— Видишь, сынок? В твоей винтовке нет нужды.

— Старина, ты анархист, а у власти не твоя партия, — подшучивал Франсиско.

— Это все — тонкости! Главное, что народ взял власть, и вырвать ее у него никогда не удастся.

Как всегда, профессор витал в облаках. В день военного переворота ему казалось, что речь идет всего лишь о группе мятежников и их быстро подавят верные конституции и республике Вооруженные Силы. Даже несколько лет спустя он все еще на это надеялся. Он боролся против диктатуры самыми немыслимыми методами. В разгар репрессий, когда даже стадионы и школы были оборудованы для содержания в них тысяч политических узников, профессор Леаль напечатал листовки у себя на кухне и, поднявшись на последний этаж здания почтамта, разбросал их. Поднялся ветер, и его задача была выполнена несколько экземпляров опустились в самом министерстве обороны. В листовках излагались мысли, подходящие, по его мнению, к историческому моменту.

Подготовка военных от рядового до самых высоких должностей превращает их в обязательном порядке во врагов гражданского общества и народа… Даже их форма, со всеми их смехотворными украшениями, знаками различия полков и званий, всеми их детскими глупостями, занимающими добрую часть их существования, делала бы их похожими на паяцев, если бы от них не исходила постоянная угроза. Все это отстраняет их от общества. Этот атавизм и тысячи их ребячливых церемоний, в обстановке которых проходит их жизнь — а ее единственная цель состоит в тренировке для последующей бойни и разрушения, — унижают тех людей, кто не потерял способности чувствовать и человеческого достоинства. Они умерли бы от стыда, если бы властям путем систематического извращения идей не удалось превратить их в источник своего тщеславия. Пассивное подчинение — их самое значительное достоинство. Подчиненные деспотической дисциплине, они, в конце концов, испытывают ужас к любому, кто способен двигаться свободно. Они хотят установить силой грубую дисциплину, тупой порядок, жертвами которого они сами и становятся.

Нельзя любить военную службу без ненависти к народу.

Бакунин.

Если бы профессор Леаль хоть на секунду задумался или с кем-нибудь посоветовался, он бы понял, что текст листовок, предназначенных для разбрасывания, слишком длинный: любой, кому удалось бы прочитать его до половины, оказался бы уже арестованным. Но он так восхищался отцом анархизма, что ни с кем не поделился своими планами. Его жена и сын узнали об этом сутки спустя, когда по радио, телевидению и прессе было распространено военное сообщение, а профессор вырезал его, чтобы сохранить в своем альбоме.

Приказ № 19

1. Вооруженные Силы предупреждают всех граждан, что не потерпят никаких проявлений общественного мнения.

2. Подписавшему памфлет, подрывающий священную честь Вооруженных Сил, гражданину Бакунину следует добровольно явиться сегодня, до 16.30, в Министерство обороны.

3. Неявка будет означать нарушение указаний Военной Хунты и будет иметь последствия, которые нетрудно себе представить.

Чтобы отец не попал за решетку из-за своего необузданного идеализма, в тот же день три брата Леаля решили вынести из кухни типографию.

С тех пор они старались не давать ему повода беспокоиться. Никто из них не рассказывал ему о своей деятельности в оппозиции, но, когда Хосе был арестован вместе с несколькими священниками и монахинями викарии, им не удалось помешать профессору Леалю выйти на главную площадь Пласа де Армас[53] и усесться с плакатом в руках, на котором было написано: «Сейчас они пытают моего сына». Если бы вовремя не подоспели Хавьер и Франсиско и не увели бы его оттуда под руки, то отец облил бы себя бензином и поджег, как буддийский монах, на глазах у тех, кто собрался вокруг, чтобы ему посочувствовать.

Франсиско был связан с организованными группами, занимающимися переправкой беглецов через границу и нелегальным въездом членов оппозиции в страну. Он собирал деньги для помощи бежавшим узникам и для покупки продовольствия и медикаментов, накапливал информацию и, спрятав в подошвах монахов и в волосах кукол, тайно переправлял ее через границу. Ему удалось выполнить несколько, казалось бы, невыполнимых заданий: он сделал кое-какие фотокопии секретных архивов Политической полиции и снял микропленку с удостоверениями личности палачей, полагая, что когда-нибудь этот материал поможет правосудию. Он поделился этой тайной только с Хосе, но тот не захотел знать ни имен, ни мест, ни других подробностей, — он уже проверил, насколько трудно бывает молчать в определенных обстоятельствах.

Поскольку они оба были участниками подполья, Франсиско, оказавшись в пещере Праделио Ранкилео, подумал о своем брате. Он пожалел, что не обратился к брату за помощью раньше. Если беглец ушел в край молчаливых гор, следа его не отыскать, а если, во исполнение своей мести, спустился в долину и улсе арестован, то помочь ему будет невозможно.

Стряхнув с себя усталость, Франсиско смочил одежду водой и начал спуск под нещадным гнетом послеобеденного зноя; тот давил на голову, как груз, и ослеплял его танцующими перед глазами многоцветными точками. Наконец он добрался до места, где оставил мотоцикл, и увидел Ирэне, которая ждала его там. Чересчур нетерпеливая, чтобы ждать в доме Ранкилео, его подруга остановила первую проезжавшую мимо двуколку с зеленью и попросила ее подвезти. Они крепко обнялись. Она повела его к густой тени, где они, убрав камни, уединились. Она помогла ему лечь и, пока он отдыхал, пытаясь унять дрожь в ногах, вытирала с его лба пот; потом расколола подаренный Дигной арбуз и, откусывая кусок за куском, кормила его, сопровождая каждый кусок поцелуем. Арбуз был теплый и очень сладкий, а ему казался чудодейственным средством, способным покончить с усталостью и упадком сил. Когда от арбуза остались корки, Ирэне помочила свой платок в луже и они вытерли им лицо и руки. Под нещадным солнцем, каким оно бывает в три часа, возобновился шепот обещаний, звучавших в предыдущую ночь, и они стали ласкать друг друга с недавно приобретенной мудростью.

Несмотря на счастье вспыхнувшей любви, из памяти Ирэне не исчезало страшное видение заброшенного рудника.

— Как Праделио узнал, где тело его сестры? — спрашивала она.

Но Франсиско сейчас и не думал об этом, это был не самый подходящий для подобных мыслей момент. Силы совсем оставили его, и единственным его желанием было вздремнуть минуту-другую, чтобы перестала кружиться голова, но Ирэне не оставила ему на отдых времени. Сидя по-турецки, она быстро заговорила, перескакивая с одного на другое, как, впрочем, делала всегда По ее мнению, в этом вопросе и заключалась разгадка главной тайны. Пока ее друг восстанавливал силы и пытался привести в порядок мысли, она продолжала об этом говорить, задавая себе вопросы и сама отвечая на них, пока вдруг не пришла к выводу:

— Праделио Ранкилео знал рудник у Лос-Рискоса, потому что был там вместе с лейтенантом Хуаном де Диос Рамиресом, — сказала она торжественно. — Им нужен был этот рудник, видимо, в качестве тайника Гвардеец знал, что место это надежное, и предполагал, что его начальник в случае необходимости снова им воспользуется.

— Ничего не понимаю, — ответил Франсиско, глядя на нее, как лунатик, которого пытаются вернуть к действительности.

— Это проще простого. Вернемся в рудник и начнем откапывать второй туннель. Может, найдем что-нибудь еще.

Позже Франсиско с улыбкой вспомнит этот миг пока затягивалась петля террора, ему хотелось только одного — обнимать Ирэне. Забывая о трупах, которые стали появляться из земли, как дикая поросль, о страхе перед арестом или казнью, он думал только о своем неукротимом желании — ему хотелось заниматься любовью с Ирэне. Ему казалось, что найти удобное место для близости с ней сейчас важнее, чем освещать фонариком туннель, двигаясь на ощупь; усталость, зной и жажда отступали перед ненасытным желанием обнять ее, оградить от внешнего мира, дышать ею, слиться с ней, обладать ею тут же, под сенью деревьев, недалеко от дороги, на виду у тех, кто может случайно здесь оказаться. К счастью, Ирэне рассуждала более здраво. У тебя жар, сказала она ему, когда он попытался уложить ее на траву.

Уговаривая его уехать, она тянула его за одежду к мотоциклу, а по дороге, сидя на заднем сиденье и обхватив его за пояс, кричала ему в ухо, что, по ее мнению, им надо сделать, и говорила нежные слова, пока тряска и ослепительно белый солнечный свет не уняли страстный порыв ее друга и он успокоился.

Они снова направились на рудник у Лос-Рискоса.

Когда Ирэне и Франсиско подъехали к дому семьи Леаль, уже наступил поздний вечер. Хильда только что приготовила яичницу с картофелем, и в кухне сильно пахло свежим кофе. Когда отсюда была убрана типография, кухня стала наконец просторной и все смогли оценить ее очарование: старинная деревянная мебель с мраморным покрытием, допотопный холодильник, а посередине — видавший виды стол, за которым собиралась семья. Зимой это место было самым теплым и уютным в мире. Здесь была швейная машинка, радиоприемник и телевизор, а свет и тепло шли от керосинового обогревателя, кухонной плиты и утюга. Лучшего места для Франсиско не существовало. Самые приятные воспоминания его детства были связаны с этой комнатой, где он играл, делал уроки, часами говорил по телефону с какой-нибудь школьной подружкой с косичками, а его мать, тогда еще молодая и красивая, занималась домашними делами, напевая мелодии своей далекой Испании. В кухне всегда стоял запах свежих трав и специй для жаркóго и фританги.[54] В прекрасной гармонии смешивались запахи розмарина, лаврового листа, чесночных зубцов, головок лука с изысканными ароматами корицы, гвоздики, ванилина, аниса и какао для выпечки хлеба и бисквитов.

В этот вечер Хильда готовила настоящий кофе — его Леалям подарила Ирэне Бельтран. По этому случаю стоило достать из буфета маленькие фарфоровые чашечки из коллекции Хильды, — все разные и хрупкие, словно вздох. Открыв дверь, юноша и девушка сразу же уловили аромат кофе, который привел их в самое сердце дома.

На кухне Франсиско окутала та же теплота, — он помнил ее с детства, когда его, худенького и слабого, обижали своей грубостью те, кто был более сильным и безжалостным. Через несколько месяцев после рождения он перенес операцию на ноге из-за врожденной деформации; мать была для него в детстве главным человеком: она растила его, не отходя от него ни на шаг, кормила грудью дольше обычного; пока его кости окончательно не окрепли и он смог обходиться без посторонней помощи, она носила его на руках, на спине или на бедре, так, что он казался продолжением ее тела Волоча тяжелую школьную сумку с учебниками, он возвращался из колледжа и спешил на кухню, где его ждала мать с горячим обедом и радостной, ободряющей улыбкой. Это воспоминание навсегда осталось в его душе, и на протяжении всей своей жизни всякий раз, когда ему нужно было обрести уверенность в себе, как бывало в детстве, он восстанавливал в памяти до мельчайших деталей эту комнату — символ всеобъемлющей материнской любви. В этот вечер, увидев, как она передвигает сковородку с яичницей, напевая что-то вполголоса, он почувствовал то же самое. Отец проверял экзаменационные работы, склонившись над тетрадями, его освещала подвешенная к потолку лампа.

Вид вошедших встревожил супругов Леаль: Франсиско и Ирэне пришли осунувшимися, в мятой и грязной одежде, со странным выражением лица.

— Что случилось? — спросил профессор.

— Мы нашли тайное захоронение. Там много трупов, — коротко ответил Франсиско.

— Мать вашу! — воскликнул его отец, впервые за всю жизнь позволивший себе произнести крепкое словцо в присутствии жены.

Хильда зажала себе рот кухонным полотенцем и в испуге раскрыла большие голубые глаза, не обратив внимания на грубое слово мужа.

— Пресвятая Дева! — только и смогла она пробормотать.

— Мне кажется, это дело рук полиции, — сказала Ирэне.

— Пропавшие без вести?

— Может быть, — сказал Франсиско, вынимая из сумки сротопленки и выкладывая их на стол. — Я сделал несколько снимков…

Хильда машинально перекрестилась. Ирэне опустилась на стул, чувствуя, что силы сейчас покинут ее, а профессор Леаль, не находя слов в своем богатом словарном запасе, мерил кухню широкими шагами. У него была предрасположенность к красноречию, но то, что он услышал, напротив, лишило его дара речи.

Ирэне и Франсиско рассказали о том, что произошло. Когда они добрались до рудника у Лос-Рискоса, то уже изрядно устали и проголодались, но были готовы идти до конца, надеясь, что после того, как все загадки будут разгаданы, они вернутся к обычной жизни. Днем это место совсем не выглядело страшным, но когда они стали подходить к руднику, то вспомнили Еванхелину и умолкли. Франсиско хотел войти один, но Ирэне решила, что она справится с тошнотой и поможет ему открыть второй проход, чтобы закончить побыстрее и выбраться оттуда как можно раньше. У входа они без труда разгребли комья и разобрали камни. Разорвав надвое платок, завязали себе лица, чтобы защититься от невыносимого зловония, и вошли в переднюю часть рудника Зажигать фонарь не было нужды: солнечные лучи, проникая через входной проем, освещали рассеянным светом тело Еванхелины Ранкилео. Франсиско прикрыл его пончо, чтобы Ирэне не смотрела на него.

Чтобы устоять на ногах, Ирэне была вынуждена держаться за стену: у нее подкашивались ноги. Она заставляла себя думать о саде вокруг ее дома, когда там цвели незабудки на могиле младенца, выпавшего из слухового окна, или о спелых фруктах, сложенных в большие корзины в базарный день. Франсиско велел Ирэне уйти, но она, справившись с тошнотой, подняла с земли кусок железа и принялась ковырять тонкую цементную плиту, закрывавшую вход в туннель. Он помогал ей киркой. Раствор, видимо, был подготовлен неумело: от несильного удара плита развалилась на мелкие куски. К зловонию прибавилась цементная пыль, висевшая в воздухе плотным облаком, но это их не остановило, ибо с каждым ударом росла уверенность: за этим препятствием их что-то ждет, быть может, скрываемая на протяжении долгих лет истина Десятью минутами позже они извлекли из земли куски ткани и несколько скелетов. Это была грудная клетка мужчины, на ней были остатки светлой рубашки и голубого жилета. Пока оседало облако пыли, они зажгли фонарь, чтобы лучше рассмотреть находку и окончательно убедиться, что эти останки — человеческие. Достаточно было нескольких ударов киркой по груде обломков и комьев, и к их ногам скатился череп — надо лбом еще оставался клок светлых волос. Не в силах больше это выносить, Ирэне, спотыкаясь, вышла из рудника; Франсиско по-прежнему молча копал, не думая ни о чем, как машина Появились новые останки, и тут он догадался, что они обнаружили могильник, забитый трупами, а время захоронения, вероятно, можно определить по их состоянию. Облепленных лохмотьями одежды и кусками ткани, пропитанными какой-то темной и маслянистой жидкостью, останков было все больше и больше. Прежде чем уйти, Франсиско сделал несколько снимков: спокойно, точными и безошибочными движениями, но словно во сне, поскольку увиденное выходило далеко за пределы его воображения. В конце концов необычность стала казаться ему естественной, и даже в этой ситуации он использовал свою логику, будто эти жертвы давным-давно ждали его там. Эти возникающие из земли мертвецы, с обглоданными руками и пробитыми пулями черепами, давно уже ждут его, неумолчно взывая, но до сих пор у него не было ушей, чтобы их услышать. Чрезвычайно взволнованный, он поймал себя на том, что громко говорит сам с собой, пытаясь объяснить им свое опоздание, словно и в самом деле опоздал на назначенную встречу. Голос Ирэне вернул его к действительности: она звала его. Он вышел из рудника, с трудом передвигая ноги.

Они завалили вход; все стало выглядеть как раньше — до их приезда Вдыхая свежий воздух полной грудью, они немного отдохнули; держась за руки, они прислушивались к бешеному стуку своих сердец. Собственное взволнованное дыхание и дрожь напоминали им, что они, по крайней мере, живы. Солнце скрылось за горами, а небо потемнело и стало похожим на нефть. Они сели на мотоцикл и направились в город.

— Что теперь будем делать? — спросил профессор Леаль, когда рассказ был закончен.

Они долго обсуждали, как быть: мысль о том, что можно апеллировать к закону, сразу же была отвергнута, — это то же самое, что сунуть голову в петлю и дать затянуть ее. Праделио Ранкилео, предположили они, знал, что его сестра в этом руднике, ведь он сам бывал там, заметая следы других преступлений. Обращение к властям означает, что Ирэне и Франсиско через несколько часов тоже пропадут без вести, а в руднике у Лос-Рискоса появится новый слой утрамбованной земли. Правосудие стало лишь забытым языковым термином, который почти не употреблялся, поскольку имел подрывной смысл, как и слово «свобода». Обделывая свои грязные делишки, военные пользовались полной безнаказанностью, что порой создавало помехи для самого правительства у каждого вида Вооруженных Сил была своя служба безопасности, помимо Политической полиции, превращенной в высшую власть государства, не подвластной никакому контролю. Профессиональное рвение тех, кто выполнял эти функции, приводило к плачевным ошибкам и потере эффективности. Случалось, что две или три службы оспаривали право на допрос одного арестованного по противоположным причинам или путали своих внедренных агентов: тогда дело кончалось тем, что лишних агентов просто ликвидировали.

— Боже мой! Как вас угораздило забраться в тот рудник? — вздыхала Хильда.

— Вы правильно сделали. Но сейчас нужно пораскинуть мозгами, как вам выбраться из этого переплета, — проговорил профессор.

— Единственное, что мне приходит в голову, — это опубликовать разоблачение в прессе, — предложила Ирэне, думая о немногих еще издающихся оппозиционных журналах.

— Завтра я поеду туда со снимками, — решил Франсиско.

— Вы не успеете дойти до редакции — на первом же перекрестке вас убьют, — заверил профессор Леаль.

Однако все сошлись на том, что это не самая плохая идея. Лучше, конечно, было бы раструбить об этом на все стороны света, разнести эту новость по всему миру и тем самым потрясти сознание людей и сами основы страны. Не лишенная здравого смысла Хильда напомнила им, что Церковь — это единственный устоявший институт: все остальные организации были разогнаны и стерты с лица земли репрессиями. Благодаря ей существовала возможность невозможного — вскрыть рудник, не лишившись при этом жизни. Ирэне и семья Леалей решили, что передадут сведения об этой тайне в руки Кардинала.

Франсиско взял такси, чтобы отвезти Ирэне домой до комендантского часа у нее уже не было сил ехать на мотоцикле. Он лег спать поздно — проявлял пленки. Спалось плохо: он метался и видел во сне окутанное тенями лицо Еванхелины в обрамлении гремящих, как кастаньеты, желтых костей. Он закричал, а когда проснулся, рядом была Хильда.

— Я приготовила тебе липового чаю, сынок, выпей.

— Мне бы чего-нибудь покрепче…

— Молчи и делай то, что тебе мать говорит, — велела она, улыбаясь. Сев на кровати, Франсиско понюхал настой и стал медленно пить его маленькими глотками, а она наблюдала за ним.

— Что ты так на меня смотришь, мама?

— Ты мне рассказал не все, что произошло вчера. Вчера вы с Ирэне стали любовниками, не так ли?

— Черт подери, до всего-то тебе дело!

— Я имею право знать.

— Я уже достаточно взрослый, чтобы не отчитываться перед тобой, — тихо ответил Франсиско.

— Послушай, хочу тебя предупредить: она — порядочная девушка. Надеюсь, что у тебя по отношению к ней добрые намерения, или нам с тобой придется поссориться. Ты меня понял? А сейчас допивай свой чай, и, если у тебя совесть чиста, будешь спать без задних ног, — закончила Хильда, поправляя его одеяло.

Франсиско видел, как она вышла, оставив полуоткрытой дверь на случай, если он ее позовет, и почувствовал ту же нежность, что и в детстве, когда эта женщина сидела на его кровати и гладила его легкой ласковой рукой, пока он не засыпал. С тех пор прошло много лет, но ее отношение к нему было таким же, как тогда, несмотря на его докторскую степень по психологии, на то, что ему нужно бриться дважды в день, и на то, что он может приподнять ее одной рукой. Он посмеивался над ее отношением к нему, но ничего не делал, чтобы изменить это привычное проявление материнской любви. Он чувствовал себя обладателем некоего привилегированного права и надеялся, что оно сохранится у него как можно дольше. Эта связь зародилась меж ними в момент зачатия и укреплялась в процессе взаимного узнавания недостатков и достоинств друг друга; это был бесценный дар, и они надеялись не потерять его и после смерти одного из них.

Остаток ночи он проспал глубоким сном, а проснувшись, не помнил о том, что ему снилось. Он долго стоял под горячим душем, потом позавтракал, выпив остатки импортного кофе, и, взяв сумку с фотоснимками, поехал в городок, где жил его брат.

Хосе Леаль работал водопроводчиком. Когда он не трудился с паяльной лампой и разводным ключом, то помогал общине бедняков, где жил он сам, — в соответствии с неизлечимым призванием жить для ближнего. Это был большой и многонаселенный квартал, который с дороги не было видно: его закрывали стены и поднявшие к небу оголенные ветви тополя, — здесь даже деревья были больны. За этой убогой ширмой скрывались улицы; летом — пыльные и опаленные зноем, зимой — раскисшие от дождей и тонущие в грязи; построенные из строительных отходов жилища, мусор, развешенная на веревках одежда, собачья грызня. Мужчины часами торчат на каком-нибудь углу, детвора играет с железным хламом, а женщины надрываются, пытаясь бороться с разрухой. Это мир нищеты и нужды, где солидарность — единственное надежное утешение. Объясняя появление общих котлов — в них соседи опускали все, что у кого было, для супа на всех, — Хосе Леаль говорил: здесь не умирают от голода только потому, что, оказавшись на грани отчаяния, всегда можно рассчитывать на помощь другого. Семьи брали к себе дальних родственников, ибо те были беднее самых бедных — у них не было даже крыши над головой, В детских столовых Церковь раз в день кормила самых маленьких. Хотя уже не один год приходский священник видел одну и ту же картину, чувства его не притупились: его по-прежнему трогали до слез выстроившиеся в ряд, умытые и причесанные дети, ожидающие своей очереди, чтобы войти в барак, где на длинных столах их ждали алюминиевые тарелки, а в это время их старшие братья, милосердия на которых не хватало, ходили вокруг в надежде, что и им что-нибудь перепадет. Две или три женщины занимались приготовлением еды, которую доставал священник, прибегая то к мольбам, то угрозам духовного порядка. Женщины не только подавали еду на стол, но и следили за тем, чтобы дети ели всю пайку, а не прятали еду и хлеб, пытаясь унести домой, где у остальных на обед было только несколько гнилых овощей, подобранных на рынке, да много раз вываренная кость, которая давала бульону лишь легкий мясной привкус.

Хосе жил в такой же, как у многих других, лачуге, только, может быть, она была попросторней: ему приходилось оказывать и канцелярские услуги при решении мирских и духовных вопросов своей отчаявшейся паствы. Помимо Франсиско, тут поочередно работали адвокат и врач — помогали жителям в разрешении конфликтов, пытались лечить болезни и отчаяние, но оба зачастую ощущали свою бесполезность: не было решения тому множеству проблем, с которыми они сталкивались.

Когда Франсиско приехал, брат, одетый в рабочие штаны и с тяжелым чемоданчиком в руках, собирался уходить по делам. Убедившись, что они одни, Франсиско открыл сумку. Пока священник, временами бледнея, рассматривал фотографии, Франсиско рассказал ему всю эту историю, начиная с Еванхелины Ранкилео и ее припадков падучей — об этом Хосе кое-что узнал, когда помогал искать девочку в морге, — и кончая минутой, когда к его ногам скатились останки, снимки которых он держал в руках. Он не упомянул лишь имени Ирэне Бельтран, чтобы ее не коснулись возможные последствия.

Хосе Леаль выслушал все до конца и долго молчал, глядя в пол и словно над чем-то раздумывая. Франсиско догадался, что он пытается взять себя в руки. В молодости любое злоупотребление, несправедливость или злодейство действуют как удар током, а от гнева темнеет в глазах. Закалив характер за годы священнослужительства и выработав силу воли, Хосе находил в себе силы, чтобы справиться со своими порывами, а методично воспитанное в себе смирение позволяло ему принимать этот мир как несовершенное творение, где Бог подвергает испытанию наши души. Наконец он поднял голову. Его лицо вновь обрело спокойное выражение, и голос звучал ровно.

— Я поговорю с Кардиналом, — ответил он.

— Да сохранит нас Господь в битве, которую мы вынуждены начать, — сказал Кардинал.

— Да будет так, — добавил Хосе Леаль. Прелат снова взял в руки фотоснимки и, держа их за края, стал смотреть на грязные лохмотья, впадины глазниц, скрученные руки. У людей, которые его не знали, Кардинал вызывал удивление. Издалека, на публичных выступлениях, на экранах телевизоров и во время мессы, Кардинал, облаченный в расшитые золотом и серебром одеяния и сопровождаемый свитой священников, выглядел статным и импозантным. На самом же деле это был низкорослый, коренастый, неуклюжий человек с грубыми крестьянскими руками; он говорил мало и всегда несколько резко, но скорее из робости, чем из отсутствия вежливости. Его мирный характер особенно проявлялся в присутствии женщин и на общественных собраниях; напротив, во время церковной службы никто бы не сказал о его смиренности. У него было мало друзей: опыт научил его, что на этом посту осторожность — самое необходимое достоинство. Те немногие, кому удавалось попасть в число его близких друзей, утверждали: он был радушен, что всегда отличало выходцев из села Он происходил из многодетной провинциальной семьи. От родительского дома в его памяти сохранились воспоминания о великолепных обедах: огромный стол, за которым сидела дюжина его братьев, выдержанные вина — их разливали во дворе и хранили в погребе годами. У него навсегда осталась страсть к наваристым овощным супам, пирогам из кукурузной муки, вареной курице, тушеным моллюскам и особенно — к домашним пирожным. Обслуживающие его резиденцию монахи усердно переписывали рецепты его матери и носили ему в столовую блюда его детства Хосе Леаль никогда не хвастался тем, что заслужил его дружбу: они были знакомы по работе в викарии, где им часто приходилось встречаться, — их объединяло сострадание к людям и желание донести человеческую солидарность до тех, кого Божественная любовь, казалось, оставила Всякий раз, когда Хосе Леаль видел его, он испытывал замешательство, как при первой их встрече: ему виделся человек с благородной осанкой, а не этот крепкий старик, похожий скорее на сельского жителя, чем на выдающегося деятеля Церкви. Хосе восхищался им, но остерегался это показывать: Кардинал терпеть не мог никаких восхвалений. Намного раньше, чем остальные граждане страны смогли оценить его по достоинству, Хосе Леаль стал свидетелем его мужества, воли и ловкости, которые проявились в борьбе с диктатурой. Ни развязанная против него враждебная кампания, ни брошенные в тюрьмы священники, ни предупреждения из Рима — ничто не заставило его отказаться от своих намерений. Глава Церкви взвалил на свои плечи бремя защиты жертв нового порядка, в интересах преследуемых действовала и его могущественная организация. Если ситуация становилась опасной, он менял тактику, опираясь на две тысячи лет осторожности и знания властей. Так удалось избежать открытого противостояния представителей Христа и представителей Генерала Иногда казалось, что Кардинал отступает, но вскоре выяснялось, что это был временный политический маневр. Он ни на йоту не отклонялся от своей задачи, которая состояла в защите вдов и сирот, помощи узникам, подсчете убитых и, когда это было возможно, — замене суда милосердием. По этим и многим другим причинам Хосе считал его единственной надеждой в разоблачении тайны Лос-Рискоса.

И вот он в кабинете Кардинала На массивном столе старинного дерева в лучах яркого солнца, падающих из окна, четко вырисовывались фотографии. В окно Хосе видел только прозрачный весенний небосвод и кроны столетних деревьев. Комната была обставлена темной мебелью и книжными полками. На стене висел лишь крест, сделанный из колючей проволоки, — подарок узников одного из концентрационных лагерей. На столике с колесиками был накрыт чай в больших фаянсовых чашках, со слоеными булочками и джемом, присланными из монастыря кармелиток. После чая Хосе Леаль собрал фотографии и положил их в свой чемоданчик водопроводчика. Кардинал нажал на кнопку звонка, и сразу появился секретарь.

— Пожалуйста, сегодня же вызовите ко мне людей, указанных в этом списке, — велел он, передавая секретарю листок, где его рукой был написан ряд фамилий. Секретарь вышел, и священнослужитель снова повернулся к Хосе. — Как до вас дошла эта история, падре Леаль?

— Я вам уже говорил, Ваше Преосвященство. Это тайна исповеди, — улыбнулся Хосе, давая понять, что не хочет об этом говорить.

— Если полиция решит вас допросить, ее не удовлетворит этот ответ.

— Придется рискнуть.

— Надеюсь, что в этом не будет необходимости. Насколько я помню, дважды вас задерживали, не так ли?

— Да, Ваше Преосвященство.

— Вы не должны привлекать к себе внимания. Лучше, на мой взгляд, вам сейчас на рудник не ездить.

— Меня это дело очень заинтересовало, и я хочу дойти до конца, с вашего позволения, — возразил, покраснев, Хосе.

На несколько секунд старец задержал на нем пристальный взгляд, пытаясь разгадать глубинные причины, которые движут этим молодым падре. Проработав с ним не один год, он считал Хосе ценным сотрудником канцелярии викарии, где требовались сильные, храбрые люди с благородным сердцем, как этот одетый по-рабочему человек с чемоданчиком, содержащим свидетельства злодеяний. Этот взгляд говорил о том, что Кардиналом двигало не любопытство или высокомерие, а желание докопаться до истины.

— Будьте осторожны, падре Леаль, я говорю не только о вашей личной безопасности, но и о положении Церкви. Мы не хотим войны с правительством, вы меня понимаете?

— Прекрасно понимаю, Ваше Преосвященство!

— Приходите сегодня после обеда на совещание, которое я назначил. С Божьего позволения, завтра вы вскроете этот рудник.

Поднявшись с кресла, Кардинал проводил гостя до двери; старец шел медленно, опираясь на сильную руку этого человека, выбравшего, как и он, трудную миссию — любить ближнего больше, чем самого себя.

— Идите с Богом, — попрощался с ним старец, энергично пожав ему руку раньше, чем тот наклонился, чтобы поцеловать прелату перстень.

Когда наступил вечер, в кабинете Кардинала собралась группа избранных лиц. Этот факт не остался незамеченным Политической полицией и службами государственной безопасности, которые лично информировали Генерала, не осмеливаясь, однако, помешать этому собранию в силу четких инструкций, рекомендующих избегать конфликтов с Церковью: черт бы их побрал, этих проклятых преподобных, вечно суют свой нос туда, куда не следует, почему бы им не заняться спасением души, а нам пусть останется правительство? Оставьте их в покое, а то опять поднимется шум, сказал, вне себя от бешенства, Генерал, но разузнайте, что они там говорят, чтобы мы успели наложить повязку раньше, чем вскроется рана, до того, как эти несчастные начнут петь пасторали с амвона и гадить на нашу родину, и тогда мне ничего не останется, как проучить их, хотя мне это совсем не улыбается: я правоверный католик римско-апостольской Церкви. С Богом воевать не намерен.

Но в этот вечер полицейские так и не узнали, о чем шла речь, несмотря на закупленные на библейской земле микрофоны, способные за три квартала уловить вздохи и прерывистое дыхание влюбленной пары в отдаленном отеле; несмотря на прослушивание всех телефонов, чтобы знать все до последнего намерения каждого, кто невнятно пробормотал что-либо в этой огромной тюрьме, величиной с территорию страны; несмотря на внедренных в епископскую резиденцию агентов, под видом дезинсекторов, занимающихся травлей тараканов, раздатчиков на складах, садовников и даже хромых, слепых и эпилептиков, которые просят у дверей милостыню и благословение у каждого идущего мимо человека в сутане. Службы безопасности приложили максимум усилий, но выяснили только, что лица, указанные в этом списке, заседали за закрытыми дверями несколько часов, мой Генерал, потом вышли из кабинета и направились в столовую, где им подали бульон из моллюсков, тушеную телятину с картосрельным гарниром и петрушкой, а на десерт… ближе к делу, полковник, не пудрите мне мозги кулинарными рецептами, а говорите, о чем шла речь. Не имею ни малейшего понятия, мой Генерал, но, с вашего позволения, можем допросить секретаря. Не будьте идиотом, полковник!

В полночь под внимательными взглядами полицейских, в открытую дежуривших на улице, прибывшие на собрание люди попрощались у дверей резиденции Кардинала. Все знали, что с этого момента их жизнь висит на волоске, но никто не колебался — они привыкли ходить по краю пропасти. Уже много лет они работали во имя Церкви. Все были люди светские, за исключением Хосе Леаля, а некоторые и вовсе атеисты, не имевшие до военного переворота никакого отношения к Церкви, но они объединились, идя на неизбежный компромисс во имя подпольной борьбы. Оставшись один, Кардинал потушил свет и направился к себе в комнату. Он рано отпустил секретаря и весь обслуживающий персонал: ему не хотелось, чтобы они поздно возвращались домой. С годами его сон становился все короче, и Кардинал поздно засиживался за работой, потому что спать все равно не хотелось. Он обошел дом, проверяя, закрыты ли двери, ставни и форточки: после того как недавно в саду взорвалась бомба, он принимал меры предосторожности. Он наотрез отказался от предложенного Генералом подразделения телохранителей, так же как и от группы молодых католиков-добровольцев, готовых обеспечить его безопасность. Он был убежден, что проживет до назначенного Богом часа и ни на миг больше или меньше. С другой стороны, говорил он, представители Церкви не могут, как политики, главари мафии и тираны, разъезжать по миру в бронемашинах и пуленепробиваемых жилетах Если какое-либо покушение на его жизнь увенчается успехом, то вскоре другой священник займет его место и продолжит его дело. Это внушало ему спокойствие.

Войдя в спальню, он закрыл массивную деревянную дверь, разделся и надел ночную сорочку. На какое-то мгновение он почувствовал усталость и тяжесть взятой на себя ответственности, но поспешил прогнать сомнения прочь. Опустившись на молитвенную скамейку, он закрыл лицо ладонями и стал говорить с Богом так, как делал это всегда, — с глубокой уверенностью, что он будет услышан и получит ответ на свои вопросы. Его надежды всегда оправдывались. Иной раз голос Творца доходил до слуха не сразу или проявлял себя, минуя извилистый путь, но никогда не умолкал насовсем. Он надолго погрузился в молитву, пока не почувствовал, что ноги его совсем застыли, а тяжесть прожитых лет сгибает спину. Он подумал о своем возрасте и понял, что не вправе требовать таких усилий от своей бренной плоти, а улегшись на кровать, удовлетворенно вздохнул: Господь одобрил его решение.

Через несколько недель, в среду, с самого утра установился солнечный, как в разгар лета, день. Возглавляемая помощником епископа комиссия прибыла в Лос-Рискос на трех автомобилях Следуя описанию своего брата, Хосе Леаль нанес маршрут на карту и был проводником комиссии. Агенты Генерала наблюдали за журналистами, представителями международных организаций и адвокатами издалека с прошлого вечера они неотступно следили за ними.

Ирэне хотела принять участие в комиссии как представитель своего журнала, но Франсиско ей не разрешил. В отличие от остальных, чье положение обеспечивало им определенную безопасность, они с Ирэне были беззащитны. Если их имена будут связаны с обнаружением трупов, нечего надеяться остаться в живых, а это вполне может случиться, потому что они оба видели, как Еванхелина подняла лейтенанта Рамиреса словно тряпку; фотокорреспондента и девушку видели и тогда, когда они были здесь, спрашивали о пропавшей девочке и несколько раз разговаривали с Ранкилео.

Неподалеку от рудника машины остановились. Хосе Леаль, у которого были мощные, как медвежьи лапы, руки и который привык к тяжелой работе, взял на себя инициативу и первым приступил к расчистке завала у входа Остальные последовали его примеру, и вскоре был проделан пролом; а в это время маячившие вдалеке агенты служб безопасности докладывали по радио: несмотря на предупредительные таблички, подозреваемые вламываются в закрытый рудник, ждем дальнейших указаний, мой Генерал, прием. В соответствии с моим приказом ограничьтесь наблюдением, ни в коем случае их не трогать и не вмешиваться, конец связи.

Решив взять инициативу на себя, помощник епископа вошел в рудник первым. Несмотря на свою неуклюжесть, ему удалось, извиваясь, как мангусту, втиснуть в полость сначала ноги, а потом и все тело. Зловоние ударило, как обухом по голове, но, когда глаза привыкли к полумраку и он смог разглядеть останки Еванхелины Ранкилео, у него непроизвольно вырвался отчаянный возглас, который услышали все остальные. Ему помогли выбраться обратно и, поддерживая под руки, отвели в тень, чтобы он пришел в себя. Между тем Хосе Леаль соорудил из скрученных газет нечто вроде факела и, посоветовав всем закрыть лицо носовыми платками, стал проводить членов комиссии по одному в могильник; там, присев на корточки, каждый из них смог увидеть разлагающееся тело девочки и груды человеческих костей, волос и лохмотьев. Стоило немного отодвинуть любой из камней кладки, и к ногам сваливались новые человеческие останки. Когда члены комиссии, побледневшие, выбрались из рудника наружу, их била дрожь; никто не мог произнести ни слова, они лишь обменивались взглядами, стараясь понять важность находки. Только Хосе Леаль собрался с силами, чтобы завалить вход: он подумал, что на запах могут сбежаться собаки, или совершившие это преступление люди, увидев разобранный пролом, поймут, что их разоблачили, и попытаются уничтожить доказательства, что, впрочем, было бы бесполезно. В двухстах метрах, в специальном фургоне, полиция, оснащенная привезенными из Европы биноклями, подзорными трубами и приборами ночного видения, импортированными из США, вела за ними наблюдение, что позволило полковнику узнать о находке в руднике почти одновременно с помощником епископа; но указания Генерала ясны, как день: не трогайте церковников, надо выждать, каков будет их следующий шаг, что за дерьмо они нам подложат; в конце концов, там всего лишь несколько неопознанных трупов.

Комиссия вернулась в город рано и потом, договорившись не распространяться об увиденном, разошлась: вечером предстояла новая встреча с отчетом о проделанной работе — у Кардинала.

В эту ночь, к величайшему замешательству агентов тайной полиции, которые сидели на деревьях со своими купленными на Дальнем Востоке приборами, способными видеть через стену в темноте, свет в окнах епископа горел до самого утра; но нам, Генерал, пока ничего неизвестно об их намерениях; уже начался комендантский час, а они по-прежнему разговаривают и пьют кофе; если вы прикажете, мы сделаем обыск и всех арестуем, что вы говорите? Не будьте кретинами, черт вас возьми!

Посетители разошлись на рассвете. Прелат попрощался с ними у дверей. Он один выглядел невозмутимым: его душа пребывала в мире и не знала страха. Он ненадолго прилег, а после завтрака позвонил по телефону председателю Верховного Суда и попросил у него срочной аудиенции для трех его эмиссаров, — они вручат ему письмо исключительной важности. Час спустя конверт был уже в руках судьи, которому хотелось убежать на край света от этой бомбы замедленного действия: но взрыв все равно был неизбежен.

Господину председателю Верховного Суда!

Докладная записка.

Господин председатель! Несколько дней тому назад один человек сообщил священнику, при условии соблюдения тайны исповеди, о том, что у него есть доказательства существования захоронения нескольких трупов; место захоронения он сообщил также. С разрешения автора письма упомянутый священник передал церковным властям эти сведения.

Вчера, в целях проверки информации, комиссия в составе нижеподписавшихся, а также главных редакторов журналов «Происшествия» и «Неделя»- и сотрудников отдела по правам человека, выехала в указанное источником место. Речь идет о старом, в настоящее время заброшенном руднике у подножья гор вблизи населенного пункта Лос-Рискос.

По прибытии на место, после того как входной проем в руднике был освобожден от щебенки, мы обнаружили неопределенное число человеческих останков. Проверив это обстоятельство, мы прервали осмотр места; поскольку наша цель заключалась только в оценке серьезности полученного заявления, более глубокое исследование — дело судебно-следственных органов.

Тем не жнее мы считаем, что в силу особенностей месторасположения останков, наличие которых мы подтверждаем, информация о высокой численности жертв, вероятно, соответствует действительности.

Подобное происшествие может вызвать возмущение общественного мнения. Эти опасения заставили нас проинформировать непосредственно высшую судебную власть страны, с тем, чтобы высокоуважаемый Суд принял меры по незамедлительному и тщательному расследованию. С уважением помощник епископа Альваро Урбанеха епископский викарий Хесус Вальдовинос адвокат Эулохио Гарсиа де Ла Роса.

Судья знал Кардинала Он догадывался, что речь идет не просто о рядовом конфликте, а о готовности к решительному сражению. В этом случае у Кардинала, должно быть, в рукаве все тузы: он слишком хитер, чтобы с какой-то кучей костей в руках заставить соблюдать закон, значит — у него достаточно уверенности в себе. Не нужно большого опыта, чтобы прийти к выводу: преступники действовали под покровительством репрессивной системы, поэтому, не доверяя правосудию, Церковь вмешалась сама. Вытерев пот со лба и шеи, судья потянулся к таблеткам от астмы и тахикардии: его колотило от страха — для него час истины настал, и это после стольких лет приспособления правосудия к генеральским инструкциям, после долгих лет утери личных дел и запутывания адвокатов канцелярии викарии в тенетах бюрократических проволочек, после долгих лет издания законов с обратным действием для наказания за недавно придуманные преступления; лучше мне вовремя убраться, пока есть возможность, с достоинством уйти на пенсию и спокойно выращивать розы, чтобы остаться в истории без этого бремени вины и стыда, который не дает мне спать по ночам, да и днем не оставляет в покое, стоит только расслабиться; впрочем, я делал это не ради себя, а во имя служения родине, как и попросил меня Генерал за несколько дней до взятия власти; но сейчас поздно, этот проклятый рудник разверзается подо мной, как собственная могила, и смерть этих несчастных нельзя будет утаить, как не раз делали раньше, если уж Кардинал решил вмешаться; мне нужно было уйти в отставку в день военного переворота, когда бомбили президентский дворец, бросили в тюрьму министров, разогнали конгресс, а весь мир надеялся, что кто-нибудь возьмет на себя смелость защитить конституцию; в тот самый день, ссылаясь на старость и болезнь, мне нужно было отправиться домой, — вот что мне нужно было сделать вместо того, чтобы подчиниться Военной Хунте и начать чистку в своих же собственных судах.

Первым побуждением председателя Верховного Суда было позвонить Кардиналу и попытаться заключить с ним соглашение, но он тут же понял, что переговоры ничего не дадут. Он снял трубку, набрал секретный номер и связался прямо с Генералом.

Рудник у Лос-Рискоса окружили кольцом из железа, касок и сапог, но помешать распространению слухов было невозможно: они передавались из уст в уста, от дома к дому, из одной долины в другую, пока не облетели все уголки родины, и тогда страна испытала глубокое потрясение. Любопытных солдаты близко к руднику не подпускали, но преградить путь Кардиналу и его свите, как они делали с журналистами и наблюдателями иностранных государств, привлеченными скандалом, не осмелились. В пятницу в восемь утра сотрудники следственного департамента, в масках и резиновых перчатках, приступили к извлечению страшных доказательств; все это делалось в соответствии с указаниями Верховного Суда, которые были получены от Генерала: вскройте этот проклятый рудник, вытащите гору дохляков и заверьте общественность, что виновные будут наказаны, а там — посмотрим, у людей плохая память. Сотрудники следственного департамента приехали на фургоне, с большими желтыми пластиковыми мешками и бригадой каменщиков для расчистки. Все тщательно записывалось: человеческое тело, женского пола, в состоянии глубокого разложения, покрытое темной накидкой, — одно; туфля — одна, остатки волос, позвонки, кости нижней конечности — одной; лопатка — одна; кость плечевая — одна; туловище с обеими верхними конечностями — одно; брюки — одни; черепа — два (один — полностью, другой — без челюсти), зуб с металлической пломбой — один, плюс — позвонки, остатки ребер, туловище с кусками одежды — одно, рубашка и чулки разноцветные, подвздошный гребень — один, плюс еще несколько скелетов, — итого тридцать восемь мешков, должным образом опломбированных, пронумерованных и перевезенных на фургоне. Пришлось съездить несколько раз, чтобы отвезти их в Медицинский институт. По числу найденных черепов следователь насчитал примерно четырнадцать трупов, но не исключил возможности — как это ни дико, — что, если рыть глубже, то будут обнаружены останки более ранних захоронений. Кто-то грустно пошутил: если поковыряться еще глубже, то появятся скелеты конкистадоров, инкские мумии и окаменелости кроманьонцев, — но никто не улыбнулся: слишком тяжело было на душе.

С раннего утра стали приходить люди; доходили до черты, определенной винтовками, и стояли за спинами солдат. Впереди были вдовы и сироты округи с черными траурными повязками на рукавах Попозже подошли почти все крестьяне из Лос-Рискоса Ближе к полудню подъехали автобусы из окраинных районов столицы. Как предвестие бури, в воздухе витала скорбь, подрезавшая, казалось, крылья птицам. Под раскаленным белесым солнцем, от которого плавились очертания и краски окружающего мира, люди простояли долгие часы, пока мешки не наполнились. Они пытались узнать на расстоянии хоть что-нибудь — башмак, рубашку, прядь волос. Те, у кого было зрение получше, пересказывали другим то, что видели: еще один череп, у этого — седые волосы, это — кум Флорес, помните его? Сейчас завязывают другой тюк, пока еще не закончили, вытаскивают еще; говорят, останки увезут в морг, там мы сможем рассмотреть их вблизи, а сколько это стоит? Не знаю, что-то заплатить придется; а берут деньги за опознание своих покойников? Нет, старина, это должно быть бесплатно…

Во второй половине дня люди все подходили и подходили, пока всю гору не покрыла толпа она слышала как вонзаются в землю лопаты и кирки, как урчит мотор фургона видела, как снуют полицейские, чиновники и адвокаты, бунтуют не допущенные к руднику журналисты. Когда солнце стало заходить, к небу взметнулись голоса, поющие заупокойную молитву. Кто-то, готовый остаться здесь надолго, развернул сшитую из одеял палатку, но прежде, чем другие успели сделать то же самое, был изгнан со своего места ударами прикладов. Это произошло несколько раньше, чем появился Кардинал; не обращая внимания на знаки остановиться, он проехал на машине через цепь солдат и, выйдя из автомобиля, размашистым шагом зашагал к фургону, и пока он с суровым лицом считал мешки, следователь пытался на ходу выдумать какие-то объяснения. Когда в желтых пластиковых мешках был увезен последний груз, а полиция приказала разойтись, уже наступила ночь. В темноте люди стали расходиться, рассказывая друг другу о своих драмах, и обнаружили, что все их беды похожи одна на другую.

На следующий день в приемной Медицинского института набилось приезжих из всех уголков страны, каждый из них надеялся опознать среди трупов своих, но в соответствии с указанием Генерала их туда не пропустили до нового распоряжения: извлечь трупы из земли — это одно, а выставить их всем на обозрение, как на ярмарке, — что они себе вообразили, эти тупицы, кончайте с этим делом, полковник, пока у меня не лопнуло терпение.

— А как быть с общественным мнением, дипломатами и прессой, мой Генерал?

— Как всегда, полковник. На войне стратегия не меняется. Нужно учиться у римских императоров…

На улице, где находилась викария, сотни людей с портретами пропавших родных и близких сидели на земле, без устали повторяя: где они? А в это время в храме несколько священников-рабочих и монахинь в брюках постились, выражая этим свою поддержку всеобщему требованию. В воскресенье с амвонов читали пастырское послание Кардинала и впервые за столь долгое и сумрачное время люди посмели взглянуть друг другу в лицо и вместе оплакать погибших. Они рассказывали о новых и новых случаях. Была организована процессия для воздаяния молитв за упокой убиенных, и прежде чем власти спохватились, мощная, неудержимая толпа со знаменами и плакатами, требующими свободы, хлеба и справедливости, двинулась по улицам. Сначала это были не более чем группы людей, которые шли из окраинных районов. Но число их постепенно росло, пока не превратилось в колонны; внушительная масса людей двигалась плечом к плечу по улицам, громко распевая религиозные гимны и выкрикивая забытые, казалось, навсегда политические лозунги. Народ собирался в церквях и на кладбищах, — только туда не ступала нога вооруженных до зубов полицейских.

— Что с ними делать, мой Генерал?

— То, что и всегда, полковник, — бросил тот из глубины бункера.

Телевидение между тем по-прежнему усердно крутило свои обычные программы легкой музыки, конкурсы, лотереи, любовные и развлекательные фильмы. Газеты публиковали результаты бейсбольных игр, а киножурналы показывали, как глава нации перерезает ленточку нового банковского офиса. Но за несколько дней переданные по телетайпу сообщения о находке в руднике и фотографии трупов облетели весь мир. Получив эти материалы, информационные агентства из других государств послали их в страну, откуда они появились, и, несмотря на цензуру и невразумительные объяснения властей, вспыхнувший скандал замять уже было невозможно. На экранах телевизоров диктор проникновенно читал официальную версию: оказывается, это были террористы, казненные своими же приверженцами, — но ни у кого не оставалось сомнений, что речь идет об убийстве политических заключенных. Об этом ужасе говорили на рынке среди фруктов и зелени, обсуждали в школах учителя и ученики, рабочие на заводах и даже публика элитных буржуазных салонов, где для некоторых было неприятной неожиданностью узнать, что в стране все не так хорошо, как им кажется. Таившиеся многие годы за дверями и закрытыми засовами пугающие слухи впервые выплеснулись на улицы и заявили о себе в полный голос, и этот душераздирающий вопль, помноженный на тысячи других, потряс всю страну. Только самые беззаботные игнорировали эти события и оставались безразличными.

Одной из таких была Беатрис Алькантара.

Утром, за завтраком, когда дочь читала в кухне газету, Беатрис заметила у нее на руках ссадины и синяки.

— Ты подхватила какую-то заразу!

— Это аллергия, мама.

— Почему ты так решила?

— Мне сказал Франсиско.

— Теперь фотографы ставят диагноз! До чего мы так дойдем?

Ирэне не ответила, а мать, рассмотрев ссадины вблизи, удостоверилась, что в самом деле ничего заразного нет, и этот тип, видимо, прав: речь идет о весенней сыпи. Успокоившись, Беатрис взяла несколько газет, чтобы бегло их просмотреть; она сразу же наткнулась на набранный крупным шрифтом заголовок на первой странице: «Без вести пропавшие — Ха! Ха! Ха!» Она глотнула апельсинового сока, несколько удивившись: даже такого человека, как она, это шокировало. Однако ей уже надоело слушать сказку про Лос-Рискос, и она решила обсудить это с Росой и своей дочерью: подобные факты вытекали из логики войны, которую вели патриотически настроенные военные против раковой опухоли марксизма; в любой войне неизбежны потери; лучше уж забыть прошлое и строить будущее: что было, то прошло, не нужно говорить о без вести пропавших, их нужно считать просто умершими и таким образом решить проблемы законности.

— Почему бы тебе не поступить так же по отношению к моему папе? — спросила Ирэне, почесывая свои ссадины.

Беатрис пропустила это саркастическое замечание мимо ушей. Она вслух читала статью: «Важно идти по пути прогресса, стремясь залечить раны, преодолеть враждебность, — поиски трупов этому не способствуют. Благодаря действиям, предпринятым Вооруженными Силами, стало возможным осуществление запланированного ранее нового опыта жизни страны. Благополучно пройденный период чрезвычайной ситуации характеризовался осуществлением широких полномочий установленной власти, действовавшей на различных уровнях с мощью, необходимой для восстановления порядка и гражданского сосуществования».

— Я полностью с этим согласна, — добавила Беатрис. — К чему это стремление опознать тела в руднике и найти виноватых? Это произошло несколько лет назад, это давнишние покойники.

Наконец страна достигла процветания: они могут покупать, что им вздумается, не так, как раньше, когда нужно было отстоять очередь за каким-то паршивым цыпленком; сейчас легче вести домашнее хозяйство, а кипение социалистических страстей, оказавшихся столь вредными в прошлом, закончилось. Люди должны больше работать и меньше говорить о политике. Об этом блестяще сказал полковник Эспиноса, и Беатрис процитировала по памяти: «Давайте же бороться за эту прекрасную страну под прекрасным солнцем, в ней все прекрасно, и прекрасна ее свобода».

Стоявшая у мойки Роса пожала плечами, а Ирэне почувствовала, что жжение на руках растет и охватывает все тело.

— Не чеши, повредишь кожу: когда приедет Густаво, будешь как прокаженная.

— Густаво вернулся вчера вечером, мама.

— Ох, а почему ты мне ничего не сказала? Когда вы поженитесь?

— Никогда, — ответила Ирэне.

Беатрис замерла с чашкой в руке. Она достаточно хорошо знала свою дочь, чтобы понять — ее решение окончательно. По блеску ее глаз и тону голоса она догадывалась, что причиной этой аллергии был не любовный конфликт, а нечто другое. Она мысленно проследила последние дни и пришла к выводу, что в жизни Ирэне происходит что-то ненормальное. Дочь перестала придерживаться привычного распорядка, исчезала на целый день и возвращалась разбитая от усталости на пыльной машине, забросила свои цыганские юбки и стеклянные бусы пифии[55] и стала одеваться под мальчика, почти ничего не ела и по ночам с криком просыпалась; однако Беатрис не приходило в голову связывать все это с рудником у Лос-Рискоса. Она хотела выяснить как можно больше, но дочь, стоя допила кофе и ушла, сказав, что делает репортаж за городом и до вечера не вернется.

— Уверена, что здесь не обошлось без фотографа! — воскликнула Беатрис, когда Ирэне ушла.

— Сердцу не прикажешь, — отозвалась Роса.

— Я ей приготовила роскошное приданое, а она мне подложила такую свинью. Столько лет любви с Густаво, и надо же было поссориться в последнюю минуту!

— Нет худа без добра, сеньора!

— Ты невыносима, Роса! — сказала Беатрис и вышла из столовой, хлопнув дверью.

Роса ничего не сказала о том, что видела накануне вечером: когда после стольких месяцев отсутствия появился капитан, сеньорита Ирэне встретила его как чужого: мне достаточно было взглянуть ей в лицо, чтобы догадаться — лучше распрощаться с подвенечным платьем и моими мечтами на старости лет возиться с голубоглазыми белокурыми детишками. Человек предполагает, а Бог располагает! Если женщина вместо губ подставляет жениху для поцелуя щеку, тут и слепому видно: любви и след простыл; если потом она ведет его в гостиную, садится подальше от него и молча на него смотрит, то тут дело ясное: она задумала выложить ему все без обиняков; так что капитану пришлось выслушать вот такое: мне очень жаль, но я не выйду за тебя замуж, я люблю другого; так она ему и сказала, а он, бедняжка, ничего не ответил, мне так жалко его стало, он покраснел, подбородок у него задрожал, как у ребенка, который сейчас заплачет, я все это видела через приоткрытую дверь, но не из любопытства, избави меня Бог, а потому что имею право знать проблемы моей девочки, если я не буду их знать, то как я смогу ей помочь? Не зря же я ее берегла и любила больше, чем собственная мать. У меня сжалось сердце, когда я увидела, как этот стриженый парень сидит на краешке софы, со всеми своими пакетами в подарочной бумаге, бедняжка не знал, куда теперь девать свою любовь, которую он столько лет копил для Ирэне; выглядел он, по-моему, молодцом: высокий, элегантный, как принц; одет, как всегда, с иголочки, прямой, как ручка у метлы, настоящий джентльмен; но, видимо, грош цена его щегольству: ведь сеньорита на эти штучки внимания не обращает, и тем более сейчас, когда влюблена в фотографа; не нужно было Густаво уезжать и оставлять ее на столько месяцев одну: береженого Бог бережет, так-то! Не понимаю я эту современную молодежь, в мое время не было столько свободы, и все шло как надо: женщина сидела дома да помалкивала Невесты ждали, вышивая простыни, а не ездили враскоряку на мотоциклах с другими мужчинами; это-то и должен был предвидеть капитан, а не уезжать себе спокойно; я ему так и сказала с глаз долой — из сердца вон, — но никто меня не послушал, на меня смотрели с жалостью, как на дурочку, но у меня с головой все в полном порядке, не зря ведь говорят: за одного битого двух небитых дают. Думаю, Густаво понял, что его дело табак, ничего не попишешь, эта любовь приказала долго жить и уже истлела в могиле. У него руки вспотели, когда он положил на стол в гостиной свои пакеты; он спросил, окончательное ли это решение, выслушал ответ и, не оглядываясь, ушел, не выяснив даже имени соперника, словно сердце ему подсказывало, что это никто иной, как Франсиско Леаль. Я люблю другого, — это все, что сказала Ирэне, и должно быть, этого достаточно: ведь этого хватило, чтобы камня на камне не оставить от помолвки, заключенной столько лет тому назад, что и не сосчитать. Я люблю другого, сказала моя девочка, и глаза ее засияли таким светом, какого я никогда не видела.

Через неделю, в угоду публике, жаждущей новых трагедий, сообщение о Лос-Рискосе было вытеснено другими. Скандал, как и предсказал Генерал, стал забываться, он уже не занимал первые страницы газет, о нем упоминалось лишь в некоторых оппозиционных журналах с небольшим тиражом. Таково было положение вещей, но Ирэне решила найти улики и разузнать подробности этого дела, чтобы интерес к нему не угасал, в надежде, что возмущение народа переборет страх. Назвать убийц и узнать имена убитых — стало для нее каким-то наваждением. Она знала, что достаточно одного ложного шага, и она расстанется с жизнью, но все равно решила помешать тому, чтобы умолчание цензуры и соучастие судей вытеснили из памяти людей эти преступления. Пообещав Франсиско держаться в тени, она все же стала заложницей собственных страстей.

Когда Ирэне позвонила сержанту Фаустино Ривере и пригласила его пообедать под предлогом подготовки репортажа о дорожно-транспортных происшествиях, она понимала, какой опасности подвергается, поэтому уехала, никого не предупредив, отдавая себе отчет в том, что идет на отчаянный, но неизбежный шаг. Сержант медлил с ответом, было ясно — он подозревает, что это всего лишь предлог для того, чтобы поговорить о другом, но для него самого трупы в руднике были тяжким кошмаром, и ему хотелось с кем-нибудь поделиться.

Они договорились встретиться в двух кварталах от городской площади, у той же гостиницы, что и в прошлый раз. На прилегающих улицах пахло углем и жареным мясом. Одетый в гражданское, сержант ждал у двери, в тени выступающего козырька черепичной крыши. Ирэне узнала его с трудом, но он ее хорошо помнил и первый с ней поздоровался. Он привык запоминать незначительные детали — незаменимое качество в его профессии полицейского — и гордился своей наблюдательностью. Он заметил, как она изменилась, и подумал: куда же подевались ее экстравагантные браслеты, летящие юбки и макияж роковой женщины, который произвел на него неизгладимое впечатление при первом знакомстве. С большой сумкой на плече, в простых тиковых брюках, с волосами, заплетенными в косу, эта женщина имела мало общего с той, которую он помнил. Они сели за укромный столик в глубине двора, рядом с густым ковром анютиных глазок.

За супом, к которому Ирэне Бельтран не прикоснулась, сержант приводил статистические данные о погибших в результате дорожно-транспортных происшествий на дорогах района, поглядывая краешком глаза на щедрую журналистку. Он заметил ее нетерпение, но не торопился переводить разговор на нужную тему, пока как следует не убедился в ее намерениях Когда на столе появился золотистый и хрустящий поросенок в обрамлении картофеля, с морковью во рту и стебельками петрушки в ушах, Ирэне вспомнила кабанчика, приготовленного в доме Ранкилео, и почувствовала приступ тошноты. С того дня, когда она побывала в руднике, ее стали мучить спазмы желудка Стоило ей что-нибудь поднести ко рту, как она тут же видела разлагающийся труп, чувствовала невыносимый запах, и ее начинала бить дрожь от испытанного той ночью страха Сейчас, благодарная сержанту за этот миг молчания, она старалась не смотреть на испачканные теплым жиром усы и крупные зубы своего собеседника.

— Как я могу предположить, вы наслышаны о трупах, найденных в руднике у Лос-Рискоса, — проговорила она, решив начать напрямую.

— Так точно, сеньорита.

— Говорят, среди них было тело Еванхелины Ранкилео.

Сержант налил себе еще вина и отправил в рот кусок свинины. Она чувствовала, что ситуация в ее руках: если бы Фаустино Ривера не хотел говорить, он не согласился бы на интервью. Сам факт, что он был здесь, красноречиво свидетельствовал о его готовности говорить. Она подождала, пока он не проглотит еще несколько кусков, и потом, чтобы развязать ему язык, пустила в ход журналистские уловки и природное кокетство.

— Мятежников, сеньорита, нужно совать носом в собственное дерьмо, простите за словцо. Эта задача возлагается на нас, и выполнять ее — высокая честь. Под любым предлогом гражданские начинают восставать, им верить нельзя, и нужно карать их железной рукой, как говорит мой лейтенант Рамирес. Но речь идет не о беззаконном убийстве, тогда это была бы просто бойня.

— А разве это не так, сержант?

Нет, он не согласен с клеветой изменников родины, советскими выдумками, направленными на подрыв авторитета правительства, верх глупости обращать внимание на эти сплетни; несколько трупов, найденных в глубине рудника, не означают, что все, кто носит форму, — убийцы: он не отрицает, что есть несколько фанатиков, но несправедливо обвинять всех, и кроме того, лучше уж терпеть некоторые злоупотребления со стороны Вооруженных Сил, чем вернуться в казармы, а страну отдать на произвол политиков.

— Знаете, что произойдет, если моего Генерала, не дай Бог, свергнут? Марксисты восстанут и перережут всех солдат, их жен и детей. Мы уже помечены. Нас всех прикончат. Такова расплата за выполнение нашего долга.

Ирэне молча его слушала, но через некоторое время терпение ее лопнуло, и она решила припереть его к стене.

— Послушайте, сержант, хватит ходить вокруг да около. Скажите лучше, что сами-то вы об этом думаете?

Тогда он, будто ждал сигнала, перестал осторожничать и передал то, что раньше рассказывал Праделио Ранкилео о судьбе его сестры, рассказал и о своих подозрениях, о которых до этого вслух говорить не решался. Речь снова зашла о том зловещем утре, когда лейтенант Хуан де Диос Рамирес, после того как отвез арестованную, вернулся в дежурное помещение. В этот день у него в револьвере не хватило одной пули. В случае применения табельного оружия нужно докладывать об этом дежурному по части и заносить доклад в специальный журнал по вооружению. В первые месяцы после военного переворота, объяснил сержант, учет был поставлен плохо: тогда невозможно было учесть каждую единицу боеприпаса, выпущенную из винтовки, карабина или револьвера штаба части, но как только положение нормализовалось, все снова стало как прежде. Когда лейтенант докладывал о расходе, то объяснил это гем, что пристрелил бешеную собаку. Кроме того, в дежурном журнале он сделал запись о том, что девочка была отпущена на свободу в семь утра и самостоятельно ушла.

— Что не соответствует действительности, сеньорита, и противоречит тому, что указано в моей записной книжке, — добавил сержант с полным ртом, протягивая девушке небольшую книжку в потертом переплете. — Посмотрите, там все есть, я пометил также, что мы встретимся сегодня, и записал содержание нашего разговора, который был недели две тому назад, помните? Я ничего не забываю: здесь можно прочесть все.

Когда Ирэне взяла в руки записную книжку, она показалась ей тяжелой, как камень. Девушка смотрела на сержанта со страхом; острое предчувствие кольнуло ее. Она чуть было не решилась попросить уничтожить записную книжку, но потом, отбросив эту мысль, попыталась действовать разумно. В последние дни какие-то необъяснимые порывы заставляли ее сомневаться в собственном благоразумии.

Сержант рассказал, что лейтенант Рамирес подписал свой рапорт и велел капралу Игнасио Браво сделать то же самое. Он ни словом не обмолвился о том, что ночью увез Еванхелину Ранкилео, а его подчиненные об этом и не заикались: они прекрасно знали, на что способен лейтенант, а загреметь в камеру для заключенных, как Праделио, им совсем не хотелось.

— Неплохой парень был этот Ранкилео, — сказал сержант.

— Был?

— Говорят, он погиб.

Ирэне Бельтран с трудом сдержалась, чтобы не вскрикнуть. Эта новость рушила ее планы. Она хотела найти Праделио Ранкилео — таков должен быть ее следующий шаг — и убедить его явиться в суд. Он, быть может, единственный свидетель случившегося в Лос-Рискосе, готовый дать показания против лейтенанта и пролить свет на преступления: ведь его желание отомстить за сестру могло победить страх перед последствиями. Сержант повторил: ходят слухи, что в горах Праделио сорвался в пропасть, хотя, по правде говоря, сам Фаустино этому мало верит, ведь тело никто не видел. Приступив ко второй бутылке вина, Ривера отбросил всякую осторожность и стал изливать все, что наболело… Самое главное — родина, но в этом случае ее честь не затрагивается, дальше идет справедливость, так мне кажется, и на этом я буду стоять, пусть даже мне угрожают, и не дадут сделать карьеру, и я закончу свои дни, обрабатывая землю, как мои братья. Я готов дойти до самого конца, я дойду до Верховного Суда, я поклянусь на знамени и Библии, я расскажу прессе всю правду. Поэтому я все записал в моей записной книжке: дату, время, все подробности. Она всегда при мне, под рубашкой, мне нравится, как она касается моей груди, я даже сплю с ней, ведь однажды у меня ее чуть не украли. Эти записи, сеньорита, на вес золота, это улики, а их кое-кто хотел бы уничтожить, но, как я уже вам сказал, я ничего не забываю. Если нужно, я покажу ее судье, ведь Праделио и Еванхелина были моими родственниками и заслуживают справедливости.

Так ясно, будто в кино, сержант представляет себе, как все было в ту ночь, когда пропала Еванхелина Лейтенант Рамирес вел машину по шоссе и насвистывал, — он всегда свистит, когда нервничает, — по дороге он был очень внимателен, хотя прекрасно знает округу и в курсе, что в это время вряд ли встретит какую-нибудь машину. Он — водитель осторожный. Сержант считает, что, выехав за ворота и махнув на прощание капралу Игнасио Браво, охранявшему ворота, лейтенант некоторое время спустя вырулил на главную автостраду и начал двигаться в северном направлении. Через несколько километров он съехал с автострады и отправился к руднику, — дорога была плохая, без твердого покрытия, поэтому-то, когда он вернулся, машина и была в грязи. Можно предположить, что офицер остановился неподалеку от рудника Фары он не выключил, чтобы руки были свободны, — фонарь ему только мешал бы. Он подошел к кузову, откинул брезент и увидел девочку. Должно быть, губы его растянулись в кривой, хорошо знакомой подчиненным и пугающей улыбке. Отбросив волосы с лица Еванхелины, лейтенант рассмотрел ее профиль, шею, плечи и груди девочки-школьницы. Несмотря на кровоподтеки и струпья запекшейся крови, она показалась ему прекрасной, как и все начинающие расцветать девушки. Он почувствовал знакомый жар между ног, тяжело задышал и плутовато улыбнулся, бормоча «Ну и животное же я».

— Простите за прямоту, сеньорита, — прервал себя Фаустино Ривера, обсасывая последние косточки своего обеда.

Дотронувшись до груди девушки, лейтенант Хуан де Диос Рамирес, может быть, заметил, что она еще дышит. Тем лучше для него, и тем хуже — для нее. Сержанту кажется, что он собственными глазами видит, как его командир, будь он проклят, вынул револьвер и положил на ящик с инструментами, рядом с фонарем, расстегнул кожаный ремень и брюки и набросился на нее с мощным, но бесполезным натиском: ведь сопротивления не было. Распластав девочку на металлическом полу кузова, он торопливо овладел ею, подминая, царапая и кусая ее тело, раздавленное его восьмидесятикилограммовой тушей вместе с кожаным снаряжением и тяжелыми сапогами: так лейтенант восстановил свое мужское достоинство, попранное ею в то воскресенье во дворе ее дома. Каждый раз, когда сержант Ривера начинает думать об этом, ему не по себе: у него дочь такого же возраста, как Еванхелина Кончив, лейтенант, должно быть, отдыхал, пока не заметил, что узница лежит без движения, не произносит ни звука, а глаза пристально смотрят в небо, словно удивляясь собственной смерти. Тогда он привел в порядок свою одежду и, взяв Еванхелину за ноги, стянул на землю. Найдя оружие и фонарь, он осветил ее голову, приставил к ней ствол револьвера и выстрелил в упор; тут в его памяти всплыло то далекое утро, когда он вот так же добил своего первого приговоренного к расстрелу заключенного. Киркой и лопатой он освободил входной проем, принес туда завернутый в пончо труп и, кое-как протолкнув его внутрь, дотащил до правого туннеля, где и оставил, завалив комьями земли и камнями, а затем — направился к выходу. Прежде чем уехать, он снова завалил вход в рудник, а потом засыпал комьями темное пятно и утрамбовал землю на месте выстрела. Затем он тщательно осмотрел все вокруг и нашел гильзу от патрона, — он положил ее в карман гимнастерки для отчета о расходе боеприпасов, как и положено по уставу. Именно в это время, должно быть, он и придумал свою сказку о бешеной собаке. Свернув брезент, он положил его в кузов, собрал инструменты, вложил револьвер в кобуру и в последний раз окинул все взглядом, чтобы убедиться, что никаких следов не осталось. Лейтенант сел в машину и направился по шоссе в штаб части. Он ехал насвистывая.

— Как я вам уже говорил, сеньорита, он всегда насвистывает, когда ему не по себе, — закончил свое повествование сержант Ривера — Согласен, я не могу доказать, что все произошло именно так, как я рассказал, но я могу поклясться святой памятью моей матери, пусть земля ей будет пухом, что все происходило более или менее так, как было мною сказано.

— А остальные убитые в руднике, кто они? Кто их убил?

— Не знаю. Спросите местных крестьян. Здесь много народу пропало. Семья Флоресов, к примеру…

— Вы уверены, что осмелитесь повторить на суде все, что вы сейчас мне рассказали?

— Да, уверен. Экспертиза и вскрытие Еванхелины покажут, что я прав.

Ирэне оплатила счет и, незаметно сунув магнитофон в сумку, простилась с сержантом. Пожимая ему руку, она снова почувствовала непонятное беспокойство, как и в тот раз, когда она взяла в свои руки записную книжку. Она не могла смотреть ему в глаза.

Сержанту Фаустино Ривера не пришлось давать показания в суде: в тот же вечер его сбил белый фургон, скрывшийся с места происшествия, — сержант скончался мгновенно. Единственным свидетелем происшествия оказался капрал Игнасио Браво, который утверждал — все произошло так быстро, что он не успел разглядеть ни водителя, ни номера машины. Записная книжка бесследно исчезла.

Ирэне отыскала дом Флоресов. Как и все дома в округе, он был деревянный, обшитый оцинкованным железом. Строение стояло на участке, некогда принадлежавшем группе бедных земледельцев: во время аграрной реформы им досталось несколько гектаров земли, но потом их отобрали, оставив лишь небольшие семейные огороды. Через долину пролегла длинная соединявшая эти наделы дорога: ее проложили сами крестьяне силами общины, даже старики и дети принимали посильное участие, таская камни. По этой дороге однажды проехали военные машины, а потом был учинен повальный обыск. Всех мужчин выстроили в длинный ряд и в назидание расстреляли каждого пятого, перебили скотину, подожгли пастбища и ушли, оставив после себя кровь и разорение. В тех местах детей было мало: во многих семьях уже несколько лет не было мужчин. Рождение каждого ребенка было праздником, а новорожденным давали имена погибших, чтобы память о них не угасала.

Подъехав к дому, Ирэне подумала, что в нем не живут: такой он был запущенный и угрюмый. Она несколько раз позвала хозяев, но никто не откликнулся, даже собаки не лаяли. Она хотела было уйти, но вдруг среди деревьев возник серый, едва различимый силуэт женщины, — она объяснила что сеньора Флорес и ее дочь продают овощи на рынке.

В нескольких шагах от площади Лос-Рискоса пестрел и бурлил рынок. Ирэне искала Флоресов между грудами фруктов: персиков, арбузов и дынь, — преодолела лабиринт из свежих овощей, миновала горы картофеля и молодой кукурузы, прилавки, где громоздились шпоры, стремена, сбруи и соломенные шляпы, ряды черно-красной керамики, клетки с курами и кроликами, и все это под зазывания и выкрикивания торговцев. В глубине находились мясные ряды, колбасы, рыба, моллюски, сыры разных сортов, — буйство запахов и ароматов. С удовольствием глядя на все это, Ирэне медленно обходила рынок, вдыхая аромат даров земли, моря и неба; порой она останавливалась и пробовала то виноградину ранних сортов, то коричную ягоду, то живую мидию прямо из ее раковины-жемчужницы, то мягкие, как пух, слойки, испеченные продавщицей. Очарованная, она подумала, что в этом мире, одаренном таким изобилием, не может быть ничего ужасного. Однако она в конце концов наткнулась на Еванхелину Флорес и вспомнила, для чего она здесь оказалась.

Девочка настолько была похожа на Дигну Ранкилео, что Ирэне сразу же почувствовала себя непринужденно, словно была с ней знакома раньше и уже успела проникнуться к ней уважением. Как у ее матери и всех братьев, у нее были прямые черные волосы, светлая кожа и большие, очень темные глаза. Невысокая, коренастая, энергичная и пышущая здоровьем, она двигалась живо, говорила точно и просто, размашисто жестикулируя. В отличие от своей матери, Дигны Ранкилео, у нее были жизнерадостный характер и уверенные манеры человека, который не боится высказывать свое мнение. Она казалась старше и была более зрелой и развитой, чем другая Еванхелина — та, что по ошибке прожила ее судьбу и вместо нее приняла смерть. Страдания, которые выпали ей за ее пятнадцатилетнюю жизнь, научили ее не смирению, а мужеству. Когда она улыбалась, ее грубоватое лицо преображалось и словно озарялось каким-то светом. К своей приемной матери она относилась мягко, ласково и покровительственно, словно хотела уберечь ее от новых несчастий. Вместе они обслуживали крохотный лоток, где продавали овощи со своего огорода.

Сидя на плетеной табуретке, Еванхелина рассказала свою историю. Ее семье досталось больше, чем остальным: после первого обыска нагрянула полиция. В последующие годы оставшиеся в живых братья поняли, что бесполезно искать тех, кого забрали, и что даже говорить об этом опасно. Но у девочки был неугомонный характер. Когда стало известно о трупах, обнаруженных в руднике у Лос-Рискоса, у нее появилась надежда узнать правду о судьбе приемного отца и братьев, поэтому она доброжелательно встретила незнакомую журналистку и охотно разговорилась. Ее мать, напротив, в разговор не вступала и, недоверчиво поглядывая на Ирэне, молчала.

— Флоресы мне не родные, но они меня вырастили, поэтому я их люблю как родных, — объяснила девушка.

Она могла назвать точную дату, когда в ее жизнь вошло несчастье. Однажды, в один из октябрьских дней, ровно пять лет назад, по дороге, проложенной общими усилиями между наделами, въехал военный джип и остановился у их дома. Они приехали, чтобы арестовать Антонио Флореса. Выполнить приказ выпало Праделио Ранкилео. Сгорая от стыда он постучал в дверь: с этой семьей он был связан узами судьбы, такими же прочными, что и кровные. Вежливо объяснив, что речь идет об обычном допросе, он позволил задержанному надеть вязаную безрукавку и, не тронув его пальцем, повел к машине. Увидев, что рядом с водителем сидит владелец виноградника «Лос-Аромос», сеньора Флорес и ее сыновья очень удивились: ведь у них с ним не было никаких проблем, даже в смутное время аграрной реформы, — они и представить себе не могли, за что на Антонио донесли. После того как Антонио Флореса увезли, в дом набилось народу: соседи пришли утешать. Много свидетелей видели, как через полчаса подъехал фургон с вооруженными гвардейцами. Быстро, как в бою, с воинственными криками, они спрыгнули с машины и арестовали четырех старших братьев. Братья были избиты и почти без сознания увезены. Когда их увезли, над дорогой еще долго висело пыльное облако. Те, кто видел случившееся, были ошеломлены: никто из братьев политикой не занимался, единственное их прегрешение, известное соседям, состояло в том, что они стали членами профсоюза. Один из братьев не жил здесь: он работал рабочим на стройке в столице и приехал к родителям погостить. Крестьяне подумали, что произошла ошибка, и стали ждать, когда их отпустят. Все знали гвардейцев: знали по именам, потому что все они родились в этой округе и ходили в одну и ту же школу. Среди гвардейцев, приехавших во второй раз, Праделио Ранкилео не было, видимо, подумали крестьяне, его оставили охранять Антонио Флореса в штабе части. Позже крестьяне пытались у него хотя бы что-нибудь выяснить, но так ничего и не узнали: из старшего сына Ранкилео не вытащить и слова.

— До тех пор мы жили спокойно. Мы работящие люди, и всего у нас было вдоволь. У отца был хороший конь, и он копил на трактор. Но власть наложила на нас лапу, и все кончилось, — сказала Еванхелина Флорес.

— Беда, видимо, на роду написана, — пробормотала сеньора Флорес, думая об этом проклятом руднике, где, может быть, лежат шестеро из ее семьи.

Они их искали. Долгие месяцы они пытались отыскать следы пропавших. Они бесполезно обивали пороги то одной, то другой инстанции, но везде им советовали считать их погибшими и подписать официальное заявление: в этом случае они бы имели право на пособие по сиротству и вдовству. Сеньора, говорили матери, вы еще можете найти себе другого мужа: вы еще вполне моложавая. Ходатайства оказались долгими, хлопотными и дорогостоящими. Они истратили все накопления, залезли в долги. Документы затерялись где-то в кабинетах столицы, и со временем их надежда выцвела, как древний рисунок. Оставшиеся в живых дети бросили школу и искали работу в соседних хозяйствах, но их не принимали, поскольку считали подозреваемыми. Тогда они собрали свои жалкие пожитки и разъехались в разные стороны в поисках работы, туда где никто не знал об их несчастье. Семья распалась, и теперь остались только сеньора Флорес с подмененной дочерью. Когда арестовали ее приемных отца и братьев, Еванхелине было десять лет. Всякий раз, когда она закрывала глаза, то видела, как их, окровавленных, волокут по земле. У нее стали выпадать волосы, она похудела, ходила, как во сне, словно плывя в воздухе, чем вызывала насмешки детей в школе. Полагая, что девочке лучше сменить обстановку и уехать из этих мест, связанных со зловещими воспоминаниями, сеньора Флорес отослала ее в другой городок к своему дяде — процветающему торговцу дровами и углем, у него ей было бы лучше, но девочке не хватало материнской любви, и ее состояние ухудшилось. Она вернулась на родное пепелище. Еще долгое время она не находила утешения, но в двенадцать лет у нее началась менструация, и девочка стряхнула с себя тоску, внезапно повзрослела и однажды утром превратилась в женщину. Это она придумала продать коня и оборудовать овощной лоток на рынке в Лос-Рискосе, она же решила не передавать больше через военных еду, одежду и деньги своим пропавшим родственникам, ведь за это время не было никаких доказательств того, что они живы. Девушка работала по десять часов на рынке и на перевозке овощей и фруктов, а перед тем, как в изнеможении свалиться на кровать, еще шесть училась по тетрадкам, подготовленным для нее учительницей в виде особого одолжения. Она больше не плакала и стала говорить об отце и братьях в прошедшем времени, стремясь таким образом постепенно приучить свою мать к мысли, что они их больше никогда не увидят.

Когда взломали рудник, она, затерявшись в толпе, стояла за шеренгой солдат с черной повязкой на руке. Издали ей были видны большие желтые мешки, и она, пытаясь уловить хоть какой-либо признак, старательно их разглядывала Кто-то ей говорил, что невозможно опознать останки без обследования найденных зубов и каждого кусочка кости или лоскутка одежды, но она была уверена, что будь рядом, ей подсказало бы сердце, они это или нет.

— Ты можешь отвезти меня туда, где они сейчас? — спросила она Ирэне Бельтран.

— Я сделаю все возможное, но это нелегко.

— Почему нам не отдают останки? Мы только хотим, чтобы у них была могила, и они упокоились бы, и мы могли бы приносить туда цветы, молиться и быть с ними рядом в День поминовения усопших.[56]

— Ты знаешь, кто арестовал твоего отца и братьев? — спросила Ирэне.

— Лейтенант Хуан де Диос Рамирес и девять человек из его отделения, — не задумываясь ответила Еванхелина Флорес.

Тридцать часов спустя после гибели сержанта Фаустино Риверы Ирэне была тяжело ранена выстрелами у дверей издательства Поздно закончив работу, она выходила из здания. И тут припаркованный у противоположного тротуара автомобиль взревел, тронулся с места, пронесся рядом с ней, как зловещий вихрь, и, выплюнув смертоносную очередь, скрылся в круговерти уличного движения. Так и не поняв, что произошло, Ирэне почувствовала страшный удар в самое средоточие жизни. Она рухнула на землю, не издав ни звука Дыхание ушло из нее, а все тело пронзила острая боль. На миг к ней вернулось сознание: она почувствовала, что лежит в луже собственной крови, и тут же погрузилась в омут беспамятства.

Швейцар и другие оказавшиеся рядом свидетели не сразу поняли, что же случилось. Они слышали выстрелы, но подумали, что это выхлопные газы или где-то летит самолет; а когда увидели, что она упала, поспешили к ней на помощь. Десятью минутами позже машина «скорой помощи» с сиреной увозила Ирэне в больницу. У нее было несколько пулевых ранений, и жизнь быстро уходила из нее.

Через два часа Франсиско Леаль случайно узнал о случившемся: он позвонил Ирэне, чтобы пригласить на ужин, — уже несколько дней, как они не виделись наедине, и Франсиско умирал от любви. Роса со слезами сообщила ему страшную новость.

Эта была самая длинная ночь в его жизни: все это время он просидел рядом с Беатрис в коридоре клиники, у дверей отделения интенсивной терапии, где его возлюбленная бредила в сумраке агонии. После того как Ирэне несколько часов пробыла в операционной, никто не надеялся, что она выживет. Подключенная к полудюжине трубок и проводов, она ждала своей смерти.

Вскрыв брюшную полость, хирурги тщательно осмотрели внутренности: каждая пуля нанесла повреждения, которые предстояло зашить. Ей сделали переливание крови, ввели сыворотку, накачали антибиотиками и, наконец, распяли на кровати, подвергнув нескончаемой пытке зондирования, удерживая ее в тумане бессознательного состояния, чтобы она смогла вынести такое страдание. Благодаря дежурному врачу, проявившему сочувствие перед этой лавиной боли, Франсиско удалось на несколько мгновений увидеть ее. Обнаженная, прозрачная, Ирэне словно плыла в белом рассеянном свете операционного зала; к трахее был подключен аппарат искусственного дыхания, а кабели и провода выходили на кардиомонитор, на экране которого едва заметный сигнал все-таки вселял надежду; несколько игл пронзали ее вены; на белом, как простыня, лице, под глазами выделялись два фиолетовых пятна, а на животе — плотная масса бинтов, откуда струились щупальца брюшного дренажа Немой крик пронзил сознание Франсиско и надолго застыл у него в груди.

— Это ты виноват! Как только ты появился, в жизни моей дочери начались неприятности! — накинулась на него Беатрис, едва увидев.

Она была раздавлена и не владела собой. Франсиско почувствовал к ней прилив сочувствия: впервые он видел ее без фальши, такой, какая есть, по-человечески страдающей и беззащитной. Она опустилась на стул и разрыдалась, и плакала до тех пор, пока не иссякли слезы. Беатрис не понимала, что происходит. Ей хотелось верить, что речь идет об обычном уголовном преступлении, как и заверила ее полиция; ей была невыносима мысль, что ее дочь могла быть жертвой преследования по политическим мотивам. Она не имела ни малейшего понятия об участии дочери в обнаружении трупов в руднике и даже мысли не допускала, что та могла быть замешана в темных делах, направленных против властей. Франсиско принес две чашки чая, они сели рядом и молча стали пить его, объединенные общим сознанием беды.

Вместе со многими другими во время правления прежнего правительства Беатрис Алькантара принимала участие в марше пустых кастрюль.

Она поддержала военный переворот: по ее мнению, он был в тысячу раз предпочтительней социалистического строя, — а когда президентский дворец стали бомбить с воздуха, она открыла бутылку шампанского, чтобы это отметить. Она пылала патриотическим энтузиазмом, но все-таки его не хватило на то, чтобы отдать свои драгоценности в фонд национального восстановления, из опасений, что позже, как говорили злые языки, они будут украшать жен полковников. Она приспособилась к новой системе, словно при ней и родилась, и научилась не упоминать о том, чего лучше не знать. Для душевного спокойствия нужно ничего не знать. В эту ночь, проведенную в клинике, Франсиско чуть было не рассказал ей о Еванхелине Ранкилео, убитых в Лос-Рискосе, тысячах замученных и о работе ее собственной дочери, но пожалел ее. Ему не хотелось злоупотреблять нынешними тяжелыми мгновениями, чтобы убить те стереотипы, которые составляли суть ее жизни. Он только расспрашивал о жизни Ирэне — ее детстве, отрочестве — и с умилением выслушивал непритязательные истории о ней, интересуясь самыми незначительными подробностями и проявляя любопытство влюбленного ко всему, что касается его избранницы. Они говорили о прошлом, — и так, между рассказами и слезами, прошло много часов.

В ту мучительную ночь Ирэне дважды была на пороге смерти, и возвращение ее в мир живых было подвигом. Пока врачи делали все возможное, чтобы оживить ее сердце электроразрядами, Франсиско Леаль вдруг почувствовал, как разум оставляет его, а сам он уходит в далекие времена, в пещеру, темноту, невежество, ужас. Он видел, как силы зла увлекают Ирэне в густой мрак, и в отчаянии подумал, что только магия, случай или божественное провидение не допустят ее смерти. Ему захотелось помолиться, но молитвы, которым в детстве учила его мать, на память не шли. Чувствуя, как земля уходит из-под ног, он попытался вернуть Ирэне к жизни силой своей страсти. Он принялся изгонять рок воспоминаниями о своем счастье с Ирэне, противопоставляя мраку агонии свет их встречи. Он молил о чуде: пусть его собственное здоровье, токи крови и душа перейдут к ней и помогут ей выжить. Он тысячу раз повторял ее имя, умолял не сдаваться и продолжать бороться; сидя на стуле в коридоре, он втайне говорил с ней, плакал не таясь и чувствовал на своих плечах груз веков, потому что ждал ее, искал ее, хотел ее, любил ее, вспоминая ее веснушки, детские ступни, дымку зрачков, аромат ее одежды, шелк волос, линию талии, хрусталь ее улыбки и спокойное забытье, когда после наслаждения лежал в ее объятиях. И так, словно безумный, он что-то бормотал сквозь зубы, безутешно страдая, пока не заалела заря и не проснулась клиника, — послышались хлопанье дверей, снование лифтов, шарканье тапочек, звон инструментов на металлических подносах и в горле — стук его собственного сердца; тут он почувствовал на своей руке ладонь Беатрис Алькантары и вспомнил о ней. Без сил, они посмотрели друг на друга. Они одинаково прожили эти часы. Она осунулась: на лице — ни следа макияжа, только стали заметны тонкие шрамы после пластической хирургии, — глаза опухли, волосы незавиты, блузка измята.

— Ты любишь ее, парень? — спросила она.

— Очень, — ответил Франсиско Леаль.

Они обнялись. Наконец-то они стали понимать друг друга.

Три дня Ирэне Бельтран была между жизнью и смертью, прежде чем пришла в себя: она умоляла взглядом, чтобы ей позволили бороться самой, собственными силами, или достойно умереть. Аппарат искусственного дыхания отключили, состояние легких постепенно стабилизировалось, кровообращение восстановилось, и тогда ее перевели в палату, где Франсиско Леаль мог быть с ней рядом. Из-за введения наркотических средств Ирэне почти все время спала, затерявшись в тумане тяжелых галлюцинаций, но она чувствовала его присутствие и, когда он вдруг отходил, звала его слабым и неустойчивым, словно у младенца, голосом.

Однажды вечером в клинике появился Густаво Моранте. Он узнал о случившемся из полицейской хроники: сообщение было напечатано в ряду с другими кровавыми происшествиями с большим опозданием и относилось к разряду уголовных преступлений. Только Беатрис Алькантара верила в эту версию, а обыск в своем доме посчитала странной выходкой полиции. У капитана же сомнений не было. В гарнизоне, куда он получил назначение, он выхлопотал отпуск для поездки к бывшей невесте. В клинику явился в гражданском: так было рекомендовано Верховным главнокомандованием, ибо оно не желало, чтобы военная форма на улицах мозолила глаза и создавала впечатление оккупированной страны. Он постучал в дверь палаты, и ему открыл Франсиско, удивившись, что видит его здесь. Они смерили друг друга взглядами, пытаясь разгадать намерения соперника, но тут больная застонала, и оба поспешили к ней. Ирэне по-прежнему неподвижно лежала на высокой кровати, похожая на деву из белого мрамора, высеченную на крышке собственного саркофага Только копна ее волос сохраняла свет жизни. Ее руки были мечены иглами и зондами, она едва дышала, прикрыв глаза, а сквозь веки проступали сумрачные тени. Как он любил эту женщину! Но теперь, увидев ее жалкое исполосованное тело, которое вот-вот растворится в ирреальном пространстве комнаты, Густаво вдруг почувствовал ужас и его охватила дрожь.

— Она будет жить? — пробормотал он.

Уже несколько суток Франсиско проводил бессонные ночи у ее кровати и научился замечать самые слабые признаки улучшения; он прислушивался к каждому ее вздоху, старался угадать ее сны; без его внимания не оставалось даже самое незаметное движение. Он был на вершине счастья: ведь она уже дышала без помощи аппарата и могла слегка шевелить пальцами, — но для капитана, который не видел ее в критическом состоянии, это жуткое зрелище было жестоким ударом, и Франсиско это понял. Он забыл, что этот человек — армейский офицер, — он видел только мужчину, страдающего из-за женщины, которую тот любит так же, как и он.

— Я хочу знать, что произошло, — подавленно сказал Моранте, опустив голову.

Надеясь на то, что любовь к Ирэне победит верность мундиру, Франсиско рассказал ему все, не скрывая своего участия в обнаружении захоронения. В тот же самый день, когда было совершено покушение на жизнь Ирэне, несколько вооруженных людей ворвались в ее дом и перевернули все вверх дном, начиная с матрацев, которые они вспороли ножами, и кончая флаконами с косметикой и кухонными кастрюлями, содержимое которых было вывернуто на пол. Унесли ее магнитофон, кассеты и записную книжку с адресами. Уходя, пристрелили Клео, оставив собаку подыхать в луже крови. Беатрис не было дома, она сидела в коридоре клиники, где боролась со смертью ее дочь. Роса пыталась их остановить, но получила такой удар прикладом, что у нее перехватило дыхание и пропал голос. Роса пришла в себя, лишь когда они ушли, тогда она положила собаку в подол передника и, покачивая ее, как в колыбели, дождалась, пока та не расстанется с жизнью, чувствуя рядом присутствие человека. Вооруженные люди заглянули и в пансион «Божья воля», посеяв панику среди пациентов и лечащего персонала, но быстро оттуда ушли: они поняли, что испуганные старики — за пределами жизни, а значит, и за пределами политики. На следующее утро обыскали помещение редакции и изъяли все, что было найдено в письменном столе Ирэне Бельтран, даже старую ленту с ее пишущей машинки и использованную копирку. Отбросив осторожность, которая за последние несколько лет стала его вторым «я», Франсиско рассказал капитану о Еванхелине Ранкилео, безвременной смерти сержанта Риверы, исчезновении Праделио и семьи Флоресов, о массовых расстрелах крестьян, лейтенанте Хуане де Диос Рамиресе и обо всем, что всплыло в его памяти. Он выплеснул всю ярость, накопившуюся в нем за столько лет молчания, показав Густаво другую сторону действий правительства, — ту, которую офицер не видел, потому что был среди стражей нового порядка Франсиско не забыл о замученных, убитых, о стойкости бедняков, о богатых, поделивших между собой родину, как прибыли в сделке, и капитан, побледнев, молча слушал — раньше он никогда бы не потерпел, чтобы такое говорили в его присутствии.

В сознании Моранте то, что говорил ему Франсиско, наталкиваюсь на то, что было крепко усвоено им за годы военной карьеры. Впервые он оказался не среди тех, в чьих руках абсолютная власть, а среди жертв режима, более того — это обстоятельство нанесло ему глубокую рану, заставило мучительно страдать по самому дорогому человеку — любимой женщине, неподвижно лежащей на простыне; ее вид переворачивал душу, вызывая содрогание, как колокольный звон за упокой. За всю жизнь любовь к ней не угасла в его душе ни на миг, и никогда еще он так не любил ее, как сейчас, когда уже потерял. Он вспомнил, как они вместе росли, как строили планы на будущее, как он мечтал сделать ее счастливой. Мысленно он говорил ей все, что не успел сказать раньше. Упрекал ее в том, что она ему не доверяла почему Ирэне не рассказала ему об этом? Он сам бы ей помог, сам бы вскрыл этот рудник, и не только для нее, но и во имя славы Вооруженных Сил. Эти преступления не должны остаться безнаказанными: ведь тогда общество провалится в тартарары, тогда какой смысл был браться за оружие, чтобы свергать предшествующее правительство, обвиняя его в противозаконии, если они сами правят вопреки всякому закону и морали. Ответственность за эти беззакония несут всего лишь несколько офицеров, — они должны быть наказаны, — но чистота института остается нетронутой, Ирэне; в наших рядах много таких, как я, готовых бороться за правду, выгрести мусор из страны и, если потребуется, отдать жизнь за родину. Ты меня предала, любовь моя, ты, наверное, не любила меня так, как я тебя, и потому ты даже не дала мне возможности доказать, что я не имею ничего общего с этой дикостью; у меня чистые руки, я всегда действовал с добрыми намерениями, ведь ты меня знаешь; во время переворота я был на Южном полюсе, моя работа — это вычислительные машины, секретное делопроизводство, стратегия, из оружия я стрелял только на учебных стрельбах. Чтобы победить нищету, стране нужны, как я полагал, политические каникулы, порядок и дисциплина Откуда мне было знать, что народ нас ненавидит? Много раз я говорил тебе, Ирэне: это сложный процесс, но в конце концов мы преодолеем кризис. Хотя я уже не так в этом уверен, быть может, настала пора вернуться в казармы и восстановить демократию. Как же я не смог во всем разобраться? Почему ты мне вовремя все не рассказала? Не было нужды подставлять себя под пули, чтобы открыть мне глаза; ты не должна была уходить и оставлять меня наедине с моей огромной любовью и жизнью, которую предстоит прожить без тебя. С детства ты борешься за правду, поэтому я так тебя люблю и поэтому сейчас ты молча умираешь.

Капитан долго не мог отвести взгляда от Ирэне. Лившийся из окна свет меж тем погас, палата погрузилась в мягкий полумрак, очертания предметов расплылись, и на кровати виднелся лишь неясный силуэт. Моранте чувствовал, что готов выполнить то, что он задумал, он был убежден, что никогда никого не полюбит так, как ее; он стал прощаться. Наклонился, чтобы поцеловать ее в потрескавшиеся губы, но внезапно передумал и стал всматриваться в ее измученное лицо, стараясь запомнить исходивший от нее запах лекарств, пытался угадать очертания ее хрупкого тела под простыней, и гладил ее непослушные волосы. Когда Жених Смерти вышел из палаты, его глаза были сухи, взгляд — суров, а сердце — полно решимости. Он будет любить ее всегда, но он больше никогда ее не увидит.

— Не оставляйте ее одну: они придут сюда, чтобы убить ее. Я не могу ее защитить. Нужно увезти ее отсюда и спрятать, — только и сказал он.

— Хорошо, — ответил Франсиско.

Они обменялись крепким и долгим рукопожатием.

Ирэне выздоравливала медленно, казалось, она никогда так и не оправится: ее мучили сильные боли. Ухаживая за ней, Франсиско был старателен так же, как и тогда, когда стремился доставить ей наслаждение. В течение всего дня он от нее не отходил, а ночью ложился спать на диван рядом с ее кроватью. Обычно у него был спокойный и глубокий сон, но за это время слух его обострился, как у крадущегося зверя. Если он слышал, что у нее изменилось дыхание, или она пошевелилась, или застонала, он сразу же в тревоге просыпался.

На этой неделе у нее отключили внутривенное питание, и она съела тарелку бульона Франсиско кормил ее с ложечки, и сердце его обливалось кровью. Заметив его волнение, она улыбнулась так, как давно не делала, — кокетливо, что и покорило его с первой минуты знакомства Без ума от радости, он понесся по коридорам клиники, выскочил на улицу, перебежал на другую сторону, лавируя между автомобилями, и растянулся на зеленом газоне на площади. Он столько времени сдерживал себя и теперь смеялся и плакал не таясь, на удивление нянек с детьми и пенсионеров, прогуливавшихся в это время на солнышке. Там его нашла Хильда, чтобы порадоваться вместе с ним. Его мать часами молча вязала у кровати больной и потихоньку приучала себя к мысли, что и младший ее сын уйдет: его жизнь и жизнь женщины, которую он любил, теперь будет другой. Что же касается профессора Леаля, он принес в палату пластинки с концертами, наполнил ее музыкой и возродил в Ирэне вкус к жизни. Он приходил к ней ежедневно и рассказывал счастливые эпизоды из своей жизни, никогда не упоминая о гражданской войне в Испании, о том, как он попал в концлагерь, о трудностях изгнания и о другом, не менее печальном. Он полюбил ее так сильно, что даже присутствие Беатрис Алькантары не портило ему настроения.

Вскоре с помощью Франсиско Ирэне сделала несколько шагов. Ее бледность говорила о том, что состояние еще было тяжелое, но она попросила уменьшить дозу транквилизаторов: ей нужно было восстановить ясность мысли и интерес к окружающему миру.

За это время Франсиско узнал Ирэне как самое себя. В эти длинные бессонные ночи они поведали друг другу о своей жизни. Говорили обо всем: вспоминали прошлое, рассказывали сны, которые видели в настоящем, и обсуждали планы на будущее. Они раскрыли все свои тайны, соединенные теперь не только физической близостью, но и духовной. Он мыл ее губкой, растирал одеколоном, расчесывал щеткой ее спутанные непокорные кудри, перестилал постельное белье, кормил, предупреждал малейшее ее желание. Он тут же отзывался на каждое ее движение и на каждый взгляд. Она совсем не стеснялась его и полностью доверила ему свое измученное болезнью тело. Он нужен был Ирэне как воздух и свет; она то и дело звала его, и ей казалось естественным, что он рядом с ней и днем, и ночью. Если ему приходилось выходить из палаты, она, в ожидании, неотрывно смотрела на дверь. Если вдруг ее начинала донимать боль, она брала его руку в свою и, бормоча его имя, просила о помощи. Они открыли друг другу настежь души и сердца, и это установило между ними нерасторжимую связь, помогавшую им бороться со страхом, пагубное присутствие которого отравляло их жизнь.

Как только разрешили посещения, появились друзья Ирэне из журнала. Пришла женщина-астролог, облаченная в театральную тунику, с черными локонами, струящимися по спине, — она подарила Ирэне таинственный флакон.

— Натрите ее этой мазью с головы до пят. Это вернейшее средство от физической слабости, — порекомендовала она.

То, что эта слабость вызвана пулевыми ранениями, было бесполезно объяснять. Женщина-астролог упрямо винила во всем знаки Зодиака: Скорпион призывает смерть. Напоминание о том, что у Ирэне другой знак, не возымело действия.

В клинику пришли журналисты, чертежники, художники, королевы красоты и даже уборщица, которая принесла пакеты с чаем и сахаром для больной. Она никогда раньше не была в частной клинике и поэтому принесла продукты, полагая, что, как и в больницах для бедных, пациенты страдают от голода.

— Тут и умереть — одно удовольствие, сеньорита Ирэне, — воскликнула женщина поразившись залитой солнцем палате, цветам и телевизору.

Пациенты пансиона «Божья воля» были словно призваны по мобилизации и навещали ее по очереди в сопровождении своих нянечек. В этом старческом приюте ее отсутствие давало себя знать постоянно, его можно было сравнить разве что с длительным отключением света. Тоскуя по ее конфетам, письмам и шуткам, старики совсем пали духом. Им стало известно о ее несчастье, но некоторые сразу же об этом забыли, ибо уже не способны были удержать в памяти неблагоприятные новости. Лишь Хосефина Бианки правильно поняла случившееся. Она часто посещала клинику и всегда приносила Ирэне подарок: цветок из сада, старинную шаль из своих сундуков, стихотворение, написанное ее элегантным почерком. В одеяниях из бледного тюля, она вплывала в палату, благоухая розами, прозрачная, словно призрак других времен. Когда она проходила мимо, удивленные врачи и санитары оставляли свои обычные дела.

На следующий день после того, как Ирэне была ранена, еще до публикации в прессе, эта новость по тайным каналам дошла до ушей Марио. Он тут же явился и предложил свою помощь. Он первый заметил, что клиника находится под наблюдением. Круглосуточно, днем и ночью, на улице стоял, словно на дежурстве, автомобиль с темными стеклами, а у входа бесстрастно дефилировали агенты тайной полиции, — их ни с кем не спутаешь: все — в новых кепках, спортивных рубашках и куртках из искусственной кожи, которые топорщились от оружия. Франсиско тоже стал постоянно встречать в клинике агентов полиции, но он полагал, что их присутствие — дело рук какой-либо группы, а может, и самого лейтенанта Рамиреса если бы был официальный приказ о ликвидации Ирэне, то военные, открыв дверь пинком, попросту вломились бы в операционную и там бы ее добили. Наблюдение за клиникой, напротив, говорит о том, что они не могут позволить себе действовать открыто, а предпочитают выждать удобный момент, чтобы завершить свое дело. За годы работы в подполье у Марио накопился опыт в подобного рода делах, поэтому он занялся разработкой плана побега Ирэне сразу же, как только та сможет встать на ноги.

А Беатрис Алькантара упорно цеплялась за мысль, что пули, чуть было не лишившие жизни ее дочь, были предназначены не ей, а кому-то другому.

— Это все воровские разборки, — говорила она — Хотели убить преступника, а ранили Ирэне.

Она целыми днями звонила по телефону, рассказывая друзьям свою историю. Ей не хотелось, чтобы возникала даже тень малейшего подозрения относительно ее дочери. Мимоходом она сообщила новость о своем муже: наконец, после нескольких лет поисков и ее переживаний детективам удалось обнаружить его на бескрайних просторах земли. Замученный заботами по содержанию огромного особняка, постоянными придирками жены, неудачами с бараньим мясом и преследованиями кредиторов, он в тот вечер ушел из дому и, не пройдя двух шагов, вдруг понял, что все еще впереди и не поздно начать все с начала. Повинуясь порыву своей авантюристской натуры, он, с привлекательным псевдонимом и тощим кошельком, но с головой, полной замечательных идей, уехал на Карибские острова Некоторое время скитался, как цыган, и порой его охватывал страх, что бездна забвения поглотит его. Однако предпринимательский нюх его не подвел, и он стал состоятельным человеком благодаря изобретению кокосоуборочной машины. Этот немыслимый аппарат, разработанный им и не имевший ничего общего с наукой, вызвал у одного местного миллионера приступ оптимизма Вскоре тропики были наводнены кокосоуборочными машинами — они трясли своими шарнирными щупальцами пальмы, — и Бельтран вновь мог себе позволить привычную ему роскошную жизнь, доступную лишь богатым. Он был счастлив. Он состоял во внебрачной связи со смуглой и крутобедрой, моложе его на тридцать лет, смешливой девицей, падкой на удовольствия.

— По закону это ничтожество все еще мой муж. Я всю душу из него вытрясу, у меня хорошие адвокаты, — заверяла Беатрис Алькантара своих подруг; ее больше заботило, как отомстить неуловимому врагу, чем состояние здоровья дочери. Она испытывала удовлетворение от того, что доказала: Эусебио Бельтран — негодяй, но ни в коем случае не левый, как утверждали клеветники.

Беатрис не знала, что происходит в стране: она читала в газетах лишь хорошие новости. Она понятия не имела, что удалось опознать найденные в руднике у Лос-Рискоса останки: это были местные крестьяне, арестованные лейтенантом Рамиресом вскоре после военного переворота, и Еванхелина Ранкилео, которой приписывались разные небольшие чудеса. Беатрис не имела ни малейшего представления о народном возмущении, потрясшем страну, — несмотря на цензуру, оно обошло оба полушария Земли и снова выдвинуло на первый план тему исчезновения людей в латиноамериканских странах с диктаторским режимом. Только Беатрис Алькатара, услышав звон кастрюль на улицах города, думала, что, как во время предыдущего правительства, речь идет о поддержке военных, она не способна была даже представить себе, что народ прибегнул к тому же самому средству, но теперь против тех, кто его придумал. Услышав о том, что группа юристов поддерживает иск родственников убитых против лейтенанта Рамиреса и его людей по обвинению в незаконных обысках, похищениях, преследованиях и изощренных убийствах, она заявила, что ответственность за весь этот ужас несет Кардинал и что, по ее мнению, Папе следовало бы сместить его: сфера деятельности Церкви — лишь духовное, а не грязные мирские дела.

— Роса этого бедного лейтенанта обвиняют в убийстве, но никто не помнит, что он помог нам освободиться от коммунизма, — так прокомментировала сеньора это сообщение утром на кухне.

— Рано или поздно нужно платить по счетам, — невозмутимо отозвалась Роса, глядя в окно на первые цветы незабудок.

Лейтенант Хуан де Диос Рамирес и несколько человек из его части предстали перед судом. Снова сообщения о преступлениях у Лос-Рискоса появились на страницах газет: впервые со времен военного переворота перед судом предстали солдаты и офицеры. Страна вздохнула от края и до края: вдруг показалось, что в монолите власти появилась трещина, и люди стали мечтать о конце диктатуры. Тем временем Генерал невозмутимо закладывал первый камень монумента Спасителям отечества, и за темными стеклами очков трудно было угадать его истинные намерения. Он не отвечал на осторожные вопросы репортеров, а если при нем касались этой темы, пренебрежительно отмахивался. Пятнадцать трупов, найденных в руднике, не стоят поднятой шумихи; однако появились новые разоблачения и были обнаружены новые захоронения, братские могилы на кладбищах, погребения у дорог, а к берегу волной прибивало мешки, в которых находили пепел, скелеты, части человеческих тел и даже детские тела с пулевым отверстием между глаз, — дети, видимо, были виноваты в том, что с молоком матери всасывали ненужные доктрины, подрывающие национальный суверенитет и наивысшие ценности, каковыми являются семья, собственность и традиции, и тогда Генерал лишь спокойно пожимал плечами: главное — родина, а меня пусть судит История.

— А что нам делать, мой Генерал, с начинающимся скандалом?

— То же, что и всегда, полковник, — ответил он из сауны третьего подземного этажа.

Показания лейтенанта на суде были опубликованы крупным шрифтом и возродили в Ирэне Бельтран жажду жизни и борьбы.

Командир штаба части, расположенной в Лос-Рискосе, показал на суде, что вскоре после мятежа владелец хозяйства «Лос-Аромос» обвинил семью Флорес в том, что она составляет угрозу национальной безопасности, так как связана с левой партией… Члены семьи были активистами и планировали нападение на казарму, поэтому я приступил к их задержанию, ваша честь. Я арестовал пять человек из этой семьи и еще девятерых по различным мотивам: начиная с владения оружием и кончая потреблением марихуаны. Я руководствовался списком, найденным у Антонио Флореса Я также нашел план штаба части, что доказывает преступность их намерений.

Мы их допросили в обычном порядке и они сами признались; они получили указания по проведению терактов от иностранных агентов, просочившихся в нашу страну через морскую границу, но подробности изложить они не смогли, и их показания, на мой взгляд, были противоречивы. Вы знаете, ваша честь, что это за люди. Мы закончили разбирательство за полночь, и тогда я приказал отправить их на столичный стадион, используемый в то время в качестве лагеря для заключенных. В последний момент один из заключенных сказал, что ему нужно со мной поговорить, и таким образом я узнал, что подозреваемые совершили еще одно преступление: они прятали в заброшенном руднике оружие. Я посадил их на грузовик и привез в указанное место. Когда дальше по бездорожью ехать уже было нельзя, мы вместе с активистами профсоюзов — у них были связаны руки — сошли с машины и под усиленным наблюдением двинулись пешком. Когда мы шли в темноте, нас внезапно обстреляли из огнестрельного оружия с нескольких точек, и мне ничего не оставалось, как отдать моим людям приказ обороняться. Подробно рассказать не могу, так как было темно; могу сказать только, что перестрелка была ожесточенная и продолжалась несколько минут, потом стрельба прекратилась, и я смог перегруппировать силы. Думая, что задержанные убежали, мы начали их искать, но оказалось, что они лежат вповалку убитые тут же. Мне трудно сказать, погибли они от наших пуль или от пуль нападающих. Поразмыслив немного, я, чтобы не допустить преследования моих людей и их семей, решил действовать по обстановке. Мы спрятали тела в руднике, а потом завалили вход обломками, камнями и землей. Никаких штукатурно-строительных работ мы не производили, так что по этому вопросу ничего не могу заявить. После заделки проема мы поклялись хранить все в тайне. Готов нести ответственность за происшедшее как командир части и должен заявить: раненых среди моего личного состава не было, — несколько незначительных царапин, ведь мы передвигались по пересеченной местности ползком. Я приказал прочесать местность на предмет обнаружения нападающих, но не было никаких следов — даже стреляных гильз. Осознаю: я не был правдив, когда написал в рапорте, что арестованные были отправлены в столицу, но, повторяю, я это сделал, чтобы оградить моих людей от возможной мести. В ту ночь погибло четырнадцать человек. Меня удивляет, что упоминается некая Еванхелина Ранкилео Санчес. На несколько часов она была задержана в штабе части в Лос-Рискосе, но была отпущена на свободу, как об этом свидетельствует запись в дежурном журнале. Это все, что я могу сказать, сеньор судья…

Ни в Верховном Суде, ни в кругах общественности не поверили этой версии. В случае, если бы судья согласился ее принять, то выставил бы себя на всеобщее посмешище. Тогда судья заявил, что дело выходит за рамки его компетенции, и передал его в военный трибунал. Из своей больничной палаты, утопая в белоснежных простынях, Ирэне Бельтран наблюдала, как улетучивается возможность наказания виновных, и попросила Франсиско немедленно съездить в пансион «Божья воля».

— Передай мою записку Хосефине Бианки, — попросила девушка — У нее хранится нечто очень важное для меня, и если ей удалось избежать обыска, то она отдаст тебе это.

Он и помыслить не мог, чтобы оставить ее одну, но девушка упорно настаивала, и тогда он рассказал ей о том, что за ними установлена слежка. До сих пор он скрывал это от Ирэне, чтобы не пугать ее, но понял, что она об этом знает, так как она не выразила никакого удивления. В глубине души Ирэне допускала, что смерть возможна и близка, и понимала, что ее трудно будет избежать. Только когда Хильда и профессор Леаль подменили Франсиско у кровати больной, тот поехал к престарелой актрисе.

Его встретила Роса: из-за сломанных ребер она передвигалась с трудом. Она похудела и выглядела уставшей. Она провела его через сад, показав мимоходом на недавно вскопанное место, где рядом с могилой выпавшего из слухового окна ребенка была зарыта Клео.

Хосефина Бианки утопала среди диванных подушек у себя в комнате. Она была в рубашке с широкими рукавами, отделанными кружевными фестонами[57] ручной работы, на плечах — искусной работы накидка, а белоснежные локоны были стянуты лентой на затылке. На расстоянии вытянутой руки лежало зеркало в серебряной оправе и стоял поднос, заставленный пузырьками с рисовой мукой, куньими кисточками, кремами восковых оттенков, кисточками из лебяжьих перьев, костяными и черепаховыми заколками. Она занималась макияжем, — эту деликатную процедуру на протяжении вот уже более шестидесяти лет она проделывала не пропуская ни одного дня. На фоне светлых утренних лучей ее лицо проступало словно японская маска, на которой нетвердая рука нанесла пурпурные очертания рта. Ее веки дрожали, переливаясь на фоне пудры цвета утренней зари голубыми, зелеными и серебристыми оттенками. Во власти грез былого, быть может, воображая себя в театре за кулисами перед подъемом занавеса в один из вечеров премьеры, она сначала не узнала Франсиско. В глазах, обращенных в прошлое, затрепетало сомнение, и ее душа медленно возвращалась в настоящее. Она улыбнулась, и два ряда прекрасных искусственных зубов придали ее лицу моложавости.

За месяцы дружбы с Ирэне Франсиско поближе познакомился со стариками и таким образом открыл для себя, что единственным ключом в общении с ними может быть любовь: их разум — лабиринт, где они с легкостью могут затеряться. Сев на краешек кровати Хосефины Бианки, он погладил ее руку, приспосабливаясь ко времени, в котором она жила. Торопить ее было бесполезно. Мысленно она пребывала в блестящей поре своей жизни, когда ложу бенуара заполняли поклонники, в гримерной благоухали букеты цветов, когда она совершала шумные турне по континенту, и для разгрузки и погрузки ее багажа на судно или поезд требовалось пять носильщиков.

— Что же произошло, сынок? Где вино, поце-i луи, смех? Где любившие меня мужчины? А рукоплескавшие мне толпы людей?

— Все это здесь, Хосефина, в вашей памяти.

— Я стара, но еще не идиотка. Я прекрасно понимаю, что я одна.

Она обратила внимание на футляр с фотоаппаратом и захотела сняться на память на случай своей смерти. Она надела колье с фальшивыми алмазами и украсила себя бархатными бантами, сиреневой вуалью, веером из перьев и улыбкой из прошлого века Несколько минут она держала позу, но вскоре устала и, закрыв глаза, прилегла, с трудом переводя дыхание.

— Когда возвращается Ирэне?

— Не знаю. Она прислала вам записку. Говорит, у вас что-то есть для нее.

Старуха взяла листок обтянутыми в кружева пальцами и, не прочитав, прижала его к груди.

— Ты муж Ирэне?

— Нет, но я ее люблю, — ответил Франсиско.

— Тем лучше! Тогда я могу тебе это сказать. Ирэне как птица, в ней нет чувства постоянства.

— Зато у меня его на двоих, — засмеялся Франсиско.

Она согласилась передать ему три записанные пленки: они хранились у нее в бальной сумочке, расшитой бисером. Ирэне сама никогда не сумела понять, почему она доверила их актрисе. Разве что в порыве великодушия. Она ведь не могла знать, что ее попытаются убить, обыщут ее дом и служебный кабинет в поисках этих лент, однако догадывалась, что это ценные улики. Она поручила их престарелой даме, чтобы сделать ее соучастницей чего-то, что пока еще не было тайной, и таким образом придала ее жизни смысл. Это произошло стихийно, как и многое из того, что она делала для пациентов «Божьей воли», как, например, празднование несуществующих дней рождения, игры, театральные постановки, подарки и письма от воображаемых родственников. Однажды вечером, зайдя к Хосефине Бианки, Ирэне увидела, что та подавлена; старая актриса бормотала, что лучше ей умереть: она никому не нужна, никто ее не любит. За зиму она очень сдала и, чувствуя недомогание и свою изношенность, стала часто впадать в депрессию, хотя ясный ум и память ее по-прежнему не подводили. Ирэне хотелось что-нибудь сделать для нее; чтобы отвлечь от одиночества и чем-нибудь заинтересовать, она отдала ей эти ленты, предупредив об их важности и попросив хорошенько спрятать. Это поручение привело престарелую даму в неописуемый восторг. Она тут же вытерла слезы и пообещала не умирать, а быть здоровой, чтобы ей помочь. Она думала, что хранит какую-то любовную тайну. То, что начиналось как игра, завершилось достижением поставленной цели: магнитофонные записи были спасены не только от любопытства Беатрис Алькантары, но и от полицейской реквизиции.

— Передайте Ирэне, чтобы она скорее возвращалась. Она обещала помочь мне в мой смертный час, — сказала Хосефина Бианки.

— Этот час еще не настал. Вы можете прожить еще долго: вы ведь сильная и здоровая.

— Знаешь, мальчик, я жила как сеньора, хочу так и умереть. Я что-то устала. Мне нужна Ирэне.

— Сейчас она прийти не может.

— В старости что плохо: никто нас не уважает, все обращаются с нами как с непослушными детьми. Всю жизнь я жила как хотела У меня всего было в достатке. Почему у меня отнимают право на достойную смерть?

Франсиско ласково и почтительно поцеловал ей руку. Выходя, он видел, как в саду нянечки ухаживают за обитателями пансиона, и те, немощные и одинокие, прикованные к инвалидным коляскам, в наброшенных на старческие плечи шерстяных шалях, жалкие, глухие, почти ослепшие, похожие на мумии, едва живые, уже давно не поспевают за настоящим. Он подошел к ним попрощаться. Полковник, увешанный жестяными медалями и орденами, по-прежнему отдавал честь реющему перед его взором национальному флагу. Самая бедная вдова королевства зажала в складках подола консервную банку с очередным пустячным сокровищем. Полупаралитик по привычке ждал почту, хотя в глубине души давно догадывался, что именно Ирэне придумывала ему на радость ответные письма, и он делал вид, что верит в ее жалостливую ложь, чтобы не разочаровывать ее. Когда она перестала появляться в «Божьей воле», у него не осталось, о чем мечтать. Какой-то старец остановил Франсиско у двери.

— Послушайте, юноша, сейчас вскрывают могилы, как вы думаете, найдут моего сына, невестку и младенца?

Не зная, что ответить, Франсиско Леаль бежал из этой обители стариковских трагедий.

На кассетах Ирэне Бельтран были ее беседы с Дигной и Праделио Ранкилео, сержантом Фаустино и Еванхелиной Флорес.

— Передай их Кардиналу, чтобы он использовал их на военном трибунале, — попросила она Франсиско.

— Здесь записан и твой голос, Ирэне. Если тебя опознают, это будет для тебя смертным приговором.

— Меня все равно убьют, если смогут. Ты должен передать их.

— Сначала я должен обеспечить твою безопасность.

— Тогда позвони Марио, — сегодня же вечером я уйду отсюда.

Когда наступил вечер, появился парикмахер со своим знаменитым чемоданчиком превращений и заперся с Ирэне и Франциско в палате клиники, где подстриг их и покрасил им волосы, изменил рисунок бровей, подобрал очки, макияж, усы и применил всякого рода профессиональные хитрости и уловки, пока не превратил их в совершенно непохожих на себя людей. Не узнавая друг друга в новом обличье, молодые люди удивленно смотрели и недоверчиво улыбались: с этой новой внешностью им придется учиться снова любить друг друга.

— Ты можешь ходить, Ирэне? — спросил Марио.

— Не знаю.

— Тебе нужно это сделать без посторонней помощи. Ну, давай, девочка, становись на ноги…

Без помощи друзей, Ирэне осторожно слезла с кровати. Сняв с нее ночную рубашку, Марио едва не вскрикнул от удивления, увидев ее перевязанный бинтами живот и красные пятна от дезинфицирующего раствора на груди и бедрах. Он вынул из своего волшебного чемоданчика объемистую форму из пенопласта, предназначенную для симуляции беременности, и прикрепил ее к плечам и промежности девушки — к талии было нельзя — Ирэне не выдержала бы. Затем он надел на нее розовое платье для роженицы, обул в босоножки на низком каблуке и, пожелав ей удачи, поцеловал на прощание.

Позже, не привлекая внимания обслуживающего персонала, Ирэне и Франсиско вышли из клиники, прошли мимо автомобиля с темными стеклами, не спеша дошли до угла, а там сели в машину парикмахера.

— Побудете у меня, пока не сможете выехать из страны, — решительно сказал Марио. Он привез их к себе, открыл стеклянную, в бронзовой раме дверь, отогнал ангорских кошек и, скомандовав собаке занять свое место в углу, склонился в грациозном реверансе, приветствуя гостей, однако до конца проделать поклон не успел: Ирэне без сознания упала на ковер. Взяв ее на руки, Франсиско пошел за хозяином в отведенную им комнату, где больную уложили на широкую кровать с тонкими простынями.

— Из-за нас ты рискуешь жизнью, — сказал Франсиско взволнованно.

— Пойду приготовлю кофе. Никому не помешает, — отозвался, выходя, Марио.

В спокойной обстановке этой изящной комнаты Ирэне несколько дней восстанавливала силы, а Марио и Франсиско по очереди ухаживали за ней. Хозяин дома старался развлечь ее: то он читал ей фривольные романы, то играл с ней в карты или рассказывал нескончаемые истории — из своей жизни, о салоне красоты, о тех, кого любил, о своих путешествиях, о мучениях той поры, когда он был всего лишь презираемым сыном шахтера. Заметив, что ей нравятся животные, Марио поселил в ее комнате черного пса и кошек, а когда она заводила речь о Клео, менял тему разговора ему не хотелось, чтобы она знала о грустном конце своей собаки. Он готовил для Ирэне диетические блюда, оберегал ее сон и помогал Франсиско во время процедур. Для того чтобы внешний мир не нарушал ее покой, он закрыл окна, задвинул тяжелые шторы, изъял газеты и выключил телевизор. Если вдруг раздавалось завывание полицейской сирены, пролетали с грохотом вертолеты, похожие на доисторических птиц, звучало вдалеке бренчание кастрюль[58] или стреляли пулеметы, то он делал музыку громче, чтобы она ничего с улицы не слышала. Чтобы она побольше спала, он растворял барбитураты[59] в супе, а чтобы не нервничала, не упоминал в ее присутствии о событиях, потрясавших призрачный покой властей.

Именно Марио сообщил Беатрис Алькантаре о том, что ее дочь уже не в клинике. Он хотел было объяснить, что для спасения ее жизни нужно вывезти Ирэне за границу, но с первой же фразы понял, что мать не понимает серьезности ситуации. Сеньора жила в ирреальном мире, где беды были отменены декретом. Тогда он решил сказать, что Ирэне и Франсиско отправились в путешествие, воспользовавшись коротким отпуском: выдумка, конечно, невероятная, учитывая состояние здоровья девушки, — но мать в нее поверила, поскольку для нее годилось любое объяснение. Марио смотрел на нее уничтожающе: его раздражала эта эгоистичная, безразличная ко всему женщина, укрывшаяся среди элегантных ритуалов и ограниченных правил в своем герметичном салоне, куда не доходил ропот недовольства. В его воображении рисовался плот, а на нем Беатрис в окружении забытых и немощных стариков среди неподвижного моря. Как и они, Беатрис оказалась за пределами действительности, утратив свое место в этом мире. При первом же порыве урагана нового времени ее ничтожное благополучие развалится в одно мгновение. Затянутый в шелк и замшу, прекрасный образ оказался обманчив, будто отражение в кривом зеркале. Он вышел не попрощавшись.

Верная своей привычке, Роса подслушивала за дверью и теперь ждала Марио. Она сделала ему знак следовать за ней в кухню.

— Что с моей малюткой? Где она?

— Ей угрожает опасность. И нужно помочь ей уехать отсюда.

— В эмиграцию?

— Да.

— Господи, спаси и сохрани ее! Когда же я ее увижу?

— Когда диктатура рухнет, Ирэне вернется.

— Передайте ей от меня вот это, — взмолилась Роса, протягивая ему небольшой сверток. — Это горсточка земли из ее сада, пусть она всегда будет с ней. И передайте ей, пожалуйста, что незабудки расцвели…

Вместе с Еванхелиной Флорес Хосе Леаль был на опознании останков ее отца и братьев. Ирэне рассказала ему о девочке и попросила ей помочь: она была уверена, что помощь понадобится. Так и произошло. Во дворе следственного департамента на длинных столах, сколоченных из необработанных досок, было разложено содержимое желтых мешков: изорванная одежда, куски костей, клочья волос, заржавевший ключ и расческа. Еванхелина Флорес медленно обошла эту ужасную экспозицию и молча указала на каждый знакомый ей клочок: вот этот голубой жилет, вот этот порванный башмак, вот голова с несколькими уцелевшими зубами. Внимательно всматриваясь, она обошла столы три раза, пока не нашла хоть что-то от каждого из своих, доказав таким образом, что здесь были все пятеро. Лишь выступивший на блузке пот выдавал, каких огромных усилий ей стоил каждый проход вдоль столов. Рядом с ней шел священник, который не решался даже дотронуться до нее, и два писаря суда. Под конец девушка прочитав показания, недрогнувшей рукой подписала их и, с высоко поднятой головой, широким шагом вышла со двора На улице, когда за их спиной с лязгом захлопнулись ворота, она вновь стала похожа на крестьянскую девочку. Хосе Леаль обнял ее и сказал:

— Поплачь, дитя мое, тебе станет легче!

— Потом, падре. Сейчас у меня много дел, — ответила она и, вытерев слезы, торопливо ушла.

Двумя днями позже ее вызвали в военный трибунал для дачи показаний по делу о предполагаемых убийствах. Она пришла в рабочей одежде с черной лентой на руке, — такая же лента была у нее на рукаве, когда вскрыли рудник у Лос-Рискоса, интуиция подсказала ей тогда, что время траура наступило. Суд проходил за закрытыми дверями. В зал суда не были допущены ни ее мать, ни Хосе Леаль, ни назначенный Кардиналом адвокат из канцелярии викарии. По широкому коридору, где гулкое эхо шагов звучало как удары колокола, солдат провел ее в зал заседаний суда Это было огромное, ярко освещенное помещение, украшенное лишь национальным флагом и цветным портретом Генерала президентская лента наискось пересекала его грудь.

Не выказывая никаких признаков страха, Еванхелина подошла и остановилась перед возвышением, где сидели офицеры. Глядя каждому в глаза, она, слово в слово, четко повторила рассказанную Ирэне Бельтран историю: даже запугивания не смогли заставить ее изменить хоть что-нибудь в своем рассказе. Без колебаний она указала на лейтенанта Хуана де Диос Рамиреса и на каждого человека, принимавшего участие в аресте ее семьи: их лица были огнем выжжены в ее памяти.

— Гражданка, вы можете идти. Вы находитесь в распоряжении трибунала и не имеете права выезжать за пределы города, — распорядился полковник.

Тот же солдат отвел ее к выходу. У дверей ее ждал Хосе Леаль, и они вместе зашагали по улице. Священнослужитель заметил, что за ними двигается автомобиль, но поскольку был к этому готов, он схватил девушку за руку и побежал, то подталкивая, то увлекая ее за собой, чтобы побыстрей смешаться с толпой. Они укрылись в первой попавшейся на пути церкви, оттуда он позвонил Кардиналу.

Под покровом ночи Еванхелина Флорес, ускользнув из-под удара репрессивной машины, была вывезена из страны. Ей предстояло выполнить свою миссию. В последующие годы ей пришлось забыть мирные поля, где она росла: она объехала весь мир, рассказывая о трагедии своей родины. Она выступала на ассамблеях ООН, на пресс-конференциях, на телевизионных форумах и университетских собраниях, — повсюду, для того чтобы рассказать правду о без вести пропавших и не допустить, чтобы забвение вытеснило из людской памяти этих уничтоженных насилием мужчин, женщин и детей.

После опознания трупов, найденных у Лос-Рискоса, их родственники попросили вернуть тела для достойного погребения, но из опасения, что вспыхнут беспорядки, им было в этом отказано. Властям больше не хотелось волнений.

Тогда семьи замученных, найденных в новых захоронениях, беспорядочной толпой вошли в кафедральный собор, сели перед главным алтарем и объявили голодовку — с настоящего момента и до тех пор, пока их требования не будут удовлетворены. Страх покинул их, и они уже готовы были принести в жертву и свою жизнь — единственное, что у них оставалось; все остальное было отнято.

— Как понимать этот бардак, полковник?

— Они спрашивают о пропавших, мой Генерал!

— Ответьте им, что они не живы и не мертвы.

— А что нам делать с забастовщиками, мой Генерал?

— То, что и всегда, полковник, и не беспокойте меня по пустякам.

Полиция попыталась выгнать их из храма с помощью брандспойтов и слезоточивых газов, но вместе с другими голодающими в знак солидарности у дверей стал Кардинал, а наблюдатели от Красного Креста, от Комиссии по правам человека и представители международной прессы фотографировали происходящее. Через три дня натиск стал неудержимым, и шум улиц просочился сквозь стены президентского бункера. Скрепя сердце, Генерал отдал соответствующие распоряжения, однако в последний момент, когда семьи с венками и зажженными свечами ждали выдачи тел, по приказу свыше машины погребальной службы изменили маршрут и тайком въехали на кладбище через задние ворота мешки свалили в братскую могилу. Только родители Еванхелины Ранкилео Санчес смогли получить ее тело, которое оставалось до сих пор в морге на вскрытии. Его отвезли в приход падре Сирило, где оно было тихо предано земле. По крайней мере, у девочки была могила; она была завалена цветами: местные крестьяне верили в ее скромные чудеса.

Рудник у Лос-Рискоса превратился в место паломничества Сюда прибыла нескончаемая колонна людей во главе с Хосе Леалем. Они пришли пешком, распевая церковные гимны и выкрикивая мятежные лозунги; несли кресты, факелы и портреты погибших родственников и близких. На следующий день армия обнесла рудник высокой изгородью из колючей проволоки и установила железные ворота но ни колючие заграждения, ни солдаты, выставленные на посту у пулеметных гнезд, не могли помешать процессии. Тогда с помощью динамитных шашек рудник стерли с лица земли, тщетно стремясь вычеркнуть его из Истории.

Франсиско и Хосе Леаль передали магнитофонные записи Ирэне Кардиналу. Они понимали: как только эти пленки попадут в руки военного трибунала, девушка будет арестована. Поэтому надо было как можно скорее спрятать ее в надежном месте.

— Через несколько дней вы уже сможете уехать? — спросил прелат.

— Через неделю, когда она сможет ходить без посторонней помощи.

Так и решили. Кардинал велел размножить пленки и через неделю копии распространил среди прессы, а оригинал передал прокурору. Когда власти захотели уничтожить улики, было уже поздно: интервью, записанные на пленках, были опубликованы в газетах и обошли весь мир, подняв волну единодушного возмущения. За границей имя Генерала стало мишенью для издевательских насмешек, а его послов, стоило им появиться публично, забрасывали ливнем гнилых помидоров и яиц. Отвечая на скандал, вызванный беспорядками, военное правосудие признало виновными в убийстве лейтенанта Хуана де Диос Рамиреса и личный состав его части, участвовавший в бойне. Обвинение основывалось на их противоречивых свидетельствах, лабораторных экспертизах, призванных определить, как все происходило, и на магнитофонных записях Ирэне Бельтран. Несколько раз журналистку пытались вызвать в трибунал для дачи свидетельских показаний, а Политическая полиция тщательно ее искала, но так и не смогла найти.

Удовлетворение, которое вызвал приговор, длилось всего несколько часов, пока декретом об амнистии, сработанным тут же, виновные не были выпущены на свободу. Возмущение народа вылилось в уличные демонстрации такой силы, что даже ударные подразделения полиции и боевая техника армии были не в состоянии справиться с вышедшими на улицы людьми. У строящегося монумента Спасителям отечества собравшийся народ выпустил громадного кабана, украшенного кокардой, президентской лентой, парадным плащом и генеральской фуражкой. Испуганное животное металось среди толпы, а та оплевывала его, пинала и осыпала оскорблениями на глазах разозленных солдат; они применили всю свою ловкость, чтобы поймать кабана и снять с него попранные святыни, в конце концов, под возмущенные крики толпы и вой сирен, им удалось пристрелить его. Крупная туша убитого животного лежала в луже черной крови, где плавали знаки отличия, фуражка и плащ тирана.

Лейтенанту Рамиресу было присвоено звание капитана. Совесть его была спокойна, но тут ему стало известно, что по южным дорогам страны в поисках убийцы своей сестры бродит голодный, одетый в лохмотья гигант с блуждающим взглядом. На него никто не обращал внимания: говорили, что он сумасшедший. Но офицер сразу понял, что ему грозит опасность, — и потерял сон. Не будет ему покоя, пока жив Праделио Ранкилео.

Вдалеке от столицы, из своего провинциального гарнизона Густаво Моранте по-прежнему внимательно следил за ходом событий, был в курсе всех дел и приводил в исполнение свой план. Убедившись в незаконности режима, он стал тайно делиться своими соображениями с товарищами по оружию. Поняв, что диктатура не временный этап на отрезке развития страны, а причина и следствие на пути несправедливости, он расстался со своими иллюзиями. Густаво больше не мог выносить репрессивной машины, которой верно служил, только и думая об интересах родины. В отличие от того, чему его учили на офицерских курсах, террор совсем не способствовал установлению порядка, а лишь сеял ненависть, которая неизбежно вела к еще большему насилию. За годы военной службы он хорошо узнал институт власти и решил использовать эти знания для свержения Генерала. Он считал, что эта задача по плечу молодым офицерам. Он верил, что не только он обуреваем подобными сомнениями; экономические неудачи, возросшее социальное неравенство, жестокость системы и коррумпированность высших должностных лиц заставляли задуматься и других военных. Он был убежден: есть еще офицеры, страстно желающие восстановить оскверненный образ Вооруженных Сил и вытащить их из этой пропасти, куда они попали. Менее смелый и страстный, чем Моранте, человек, быть может, и добился бы поставленной цели, но Густаво, повинуясь порыву, действовал так поспешно, что допустил грубейшую ошибку — недооценил службу разведки, о вездесущих щупальцах которой хорошо знал. Он был арестован и прожил после этого семьдесят два часа Даже самым изощренным дознавателям не удалось заставить его выдать имена его товарищей, участвовавших в подготовке восстания. Он был разжалован, а его труп, в назидание другим, на рассвете был символически расстрелян в спину. Несмотря на принятые меры предосторожности, об этой истории пошли слухи. Когда Франсиско Леаль узнал о случившемся, он почувствовал уважение к Жениху Смерти. Если в рядах армии есть такие, как он, то надежда еще остается. Не всегда можно будет контролировать подготовку к восстанию, она будет шириться и множиться в казармах до тех пор, пока на подавление бунта не хватит пуль. Тогда солдаты присоединятся к вышедшим на улицы людям, и из разделенной боли и побежденного насилия может возникнуть новая родина.

— Все это лишь мечты, сынок! Хоть и есть такие военные, как Моранте, Вооруженные Силы по своей сути не меняются. Милитаризм и так нанес человечеству чрезмерный вред. Он должен быть уничтожен, — возразил профессор Леаль.

Ирэне Бельтран наконец была в состоянии передвигаться. Хосе Леаль достал поддельные паспорта для нее и Франсиско: на них были наклеены фотографии с их новой внешностью. Их невозможно было узнать. У нее были короткие крашеные волосы и контактные линзы, изменившие цвет глаз, у Франсиско густые усы и очки. Сначала они часто поглядывали друг на друга, стараясь узнать самих себя, но вскоре привыкли к этому маскараду и забыли, как выглядели лица, в которые они были влюблены. Однажды Франсиско с удивлением поймал себя на том, что пытается вспомнить столь очаровавший его цвет волос Ирэне. Настала пора покинуть знакомый мир и стать частичкой этой бесконечной, не знающей покоя волны: волны сосланных, эмигрантов, изгнанников, беженцев.

Накануне отъезда проститься с беглецами пришла чета Леалей. Закрывшись на несколько часов в кухне, Марио колдовал над ужином, не позволяя никому вмешиваться. Как мог, он старался приглушить разразившуюся трагедию, украсил стол цветами и фруктами и постелил лучшую скатерть. Он выбрал ненавязчивую музыку, зажег свечи, поставил вино охлаждаться, изображая праздничное настроение, от которого на самом деле был весьма далек. Но было невозможно не коснуться темы близкого расставания и тех опасностей, которые подстерегают молодую пару, стоит им только переступить порог своего убежища.

— Когда перейдете границу, дети, поезжайте в наш дом в Теруэле, — всем на удивление заявила Хильда Леаль: ведь все думали, что воспоминание о доме, как и многое другое, амнезия стерла из ее памяти.

Но она ничего не забыла. Она рассказала о горном массиве Альбаррасин,[60] нависающем в сумерках громадной тенью, похожем на горы, у подножия которых простиралась их приемная родина; об оголенной и скорбной извивающейся лозе виноградников в зимнюю пору, берегущих соки для бурного созревания летом; о небогатых растительностью крутых склонах холмов, огороженных горами, о доме, который она оставила, чтобы уйти с мужем на войну: добротной постройке из необработанного камня, дерева и черепицы, с маленькими, забранными железными решетками окнами, высокой трубой, которую украшали два замурованных в камень блюда мавританской керамики, словно глаза, что глядят через годы. Она четко помнила, как пахли дрова, когда по вечерам разводили огонь, помнила аромат жасмина и мяты под окном, свежесть колодезной воды, сундук с постельным бельем, шерстяные одеяла на кроватях. Потом она надолго умолкла, словно ее душа переселилась в тот старый дом.

— Дом все еще наш. Он ждет вас, — заключила она, стерев своими словами прошедшее время и расстояние.

Франсиско задумался о причудливой судьбе, заставившей его родителей покинуть родные места и отправиться в изгнание, а теперь, через столько лет, та же самая судьба настигает и его. Он представил себе, как открывает двери дома, который его мать почти полвека назад точно так же закрыла, и ему показалось, что они ходят по кругу. Отец угадал его мысли и заговорил о том, что означало для них тогда бросить родину и уехать в поисках новой жизни: сколько мужества им потребовалось для того, чтобы переносить страдания, падать и, собрав все силы, снова подниматься, еще раз, и еще тысячу раз, чтобы приспособиться и выжить среди чужих. Где бы Леали ни оказались, они всегда устраивались прочно и основательно, даже если это было на неделю или на месяц: ничто так не подрывает силу духа, как что-либо временное.

— У вас будет только настоящее. Не тратьте силы на оплакивание вчерашнего дня или на мечты о завтрашнем. Ностальгия опустошает и уничтожает, это порок изгнанников. Вы должны устраиваться словно навсегда, нужно иметь чувство постоянства, — заключил профессор Леаль, и его сын вспомнил, что то же самое ему говорила старая актриса.

Профессор отвел Франсиско в сторону. Взволнованно обнял сына: глаза его погрустнели, он дрожал. Вынув из кармана какой-то небольшой предмет, он смущенно протянул его сыну: это была логарифмическая линейка, его единственное сокровище, — знак его беззащитности и горечи расставания.

— Это только на память, сынок. В жизненных расчетах она не годится, — хрипло сказал он.

Он на самом деле чувствовал, что это так. В конце долгого жизненного пути профессор понял никчемность своих расчетов. Он никогда не думал, что однажды один его сын окажется в могиле другой — в изгнании, внуки — в забытом Богом селе, а Хосе, оставшийся рядом с ними, подвергнется опасности, попав на примету Политической полиции. Вспомнив стариков, обитающих в «Божьей воле», Франсиско наклонился и поцеловал отца в лоб, чтобы горячим сыновним поцелуем приглушить роковое предчувствие, что родители умрут в одиночестве.

Заметив, что все пали духом, Марио решил подать ужин. Они стояли вокруг стола с повлажневшими глазами, крепко сжимая в руках бокалы.

— Пью за Ирэне и Франсиско. Пусть вам сопутствует удача Дети мои, — сказал профессор Леаль.

— А я поднимаю тост за вашу любовь: пусть она растет изо дня в день, — добавила Хильда не глядя на них, чтобы не показать, как болит у нее душа.

Какое-то время они казались веселыми, хвалили изысканное жаркое и благодарили своего благородного друга за внимание, но вскоре уныние накрыло их черной тенью. Слышалось только звяканье вилок и ножей и звон бокалов.

Сидя рядом со своим любимцем, Хильда не отрывала от него глаз, стараясь навсегда запомнить черты его лица, взгляд, тонкие морщинки в уголках глаз, продолговатые и сильные ладони. Он держал в руках нож и вилку, но еда оставалась нетронутой. Спрятав свою боль, Хильда с трудом сдерживала слезы, однако не могла скрыть, как ей тяжело. Чувствуя то же, что и она, Франсиско обнял мать за плечи и поцеловал в висок.

— Если с тобой что-нибудь случиться, сынок, я этого не выдержу, — прошептала Хильда ему на ухо.

— Успокойся, мама, ничего со мной не случится.

— Когда же мы увидимся снова?

— Уверен, что скоро. А до тех пор будем вместе душой, как были всегда…

Ужин закончился тихо. Они еще посидели немного за столом, грустно улыбаясь друг другу, пока приближение комендантского часа не заставило их проститься. Франсиско проводил их до двери. В это время улицы были пусты и безмолвны, засовы — задвинуты, из соседних окон не пробивалось ни единого лучика, и звуку их шагов и голосов вторило гулкое эхо, которое витало в этом пустынном пространстве, как недоброе предвестие. Нужно было спешить, чтобы прийти домой вовремя. Стараясь владеть собой, они молча обнялись в последний раз. Отец и сын соединились в долгом и крепком объятии, полном невысказанных обещаний и напутствий. Потом Франсиско обнял мать: маленькая, хрупкая, она прятала лицо у него на груди; рыдания наконец вырвались наружу, и она судорожно вцепилась в его пиджак, похожая на отчаявшегося ребенка.

Хосе оторвал ее от Франсиско и увел, не давая оглянуться. Франсиско смотрел, как по сумрачной улице удаляются нетвердой походкой его родители, маленькие и беззащитные. Его брат, напротив, казался сильным и решительным: это был человек, четко осознающий, какой опасности он подвергается, и принимающий свою судьбу. Когда они скрылись за углом, у Франсиско вырвалось глухое рыдание, и все сдерживаемые в этот последний вечер слезы хлынули из глаз.

Спрятав лицо в ладони, он опустился на пол у порога, сжавшись в приступе глубокой тоски. Ирэне подошла к нему и молча села рядом.

Франсиско Леаль никогда не подсчитывал числа тех, кому за последние годы оказал помощь; сначала он действовал один, но мало-помалу вокруг него образовалась группа друзей-единомышленников, объединенных одним и тем же стремлением прятать преследуемых, предоставлять им убежище, если это было возможно, или переправлять их через границу различными путями. Вначале он рассматривал такую помощь как выполнение некой гуманной задачи, в какой-то степени неизбежной, но со временем это превратилось в страсть. Он уходил от опасности со смешанным чувством гнева и неистовой радости. От постоянного вызова судьбе у него кружилась голова как у азартного игрока но даже в мгновения величайшей отваги он не терял осмотрительности: он понимал, что любой порыв мог стоить ему жизни. Каждую акцию он тщательно планировал и старался проводить ее без каких бы то ни было сюрпризов, что позволяло уцелеть, балансируя на краю пропасти, и ему удалось намного пережить других Политическая полиция не подозревала о существовании его небольшой организации. Нередко с ним работали Марио и его брат Хосе. В тех случаях, когда задерживали священника допрос вели только по поводу его деятельности в канцелярии викарии и в рабочем городке, где его требования справедливости и мужество в борьбе с властями приобрели широкую известность. С другой стороны, мастер-парикмахер обладал прекрасной «крышей». Его салон красоты посещали жены полковников, зачастую за ним присылали бронированный автомобиль и отвозили в подземный дворец, где его принимала в роскошных и безвкусных апартаментах первая дама страны. Он давал ей рекомендации по выбору нарядов и драгоценностей, создавал новые прически, подчеркивающие высокомерие власти, и высказывал свое мнение по поводу римской пальмы,[61] египетского мрамора и хрустальных светильников, привезенных из-за границы для украшения жилища. На приемах, которые устраивал Марио, появлялись выдающиеся деятели режима, а у себя в антикварной лавке, за индейской ширмой, он обделывал дела с юношами, падкими до запрещенных удовольствий. Политическая полиция, выполняя приказ оказывать ему протекцию во всех его делах — контрабанде, торговле и защите тайных пороков, — и вообразить себе не могла, что выдающийся законодатель мод водит ее за нос.

Франсиско руководил своей подпольной группой при выполнении сложнейших заданий, но никогда он не думал, что однажды будет использовать ее для спасения своей жизни и жизни Ирэне.

Было восемь утра, когда к дому Марио подкатил грузовичок, нагруженный экзотическими растениями и карликовыми деревьями для высадки на террасах. Облаченные в комбинезоны, каски и защитные маски для окуривания, трое рабочих выгрузили тропические филодендроны,[62] цветущие камелии и китайские апельсиновые деревья, затем, подключив шланги к резервуарам с инсектицидами, приступили к дезинсекции растений, закрыв лица масками. Пока один из них наблюдал за переулком, двое других, по знаку хозяина, сняли рабочую одежду, а Ирэне и Франсиско облачились в нее и не спеша спустились к машине; затем, не привлекая внимания окружающих, спокойно уехали. Некоторое время они кружили по городу, пересаживаясь из одного такси в другое, пока не встретились на углу с безобидного вида старушкой, которая вручила им ключи от малолитражки и водительские права.

— Пока все в норме. Как ты себя чувствуешь? — спросил Франсиско, устраиваясь за рулем.

— Очень хорошо! — отозвалась бледная, как мел, Ирэне.

Они выехали из города и поехали по шоссе на юг. Они планировали найти перевал и перейти через границу прежде, чем кольцо преследования непоправимо сомкнется. Фамилия и приметы Ирэне Бельтран были властям известны и разосланы по всей территории страны, кроме того, Ирэне и Франсиско отдавали себе отчет в том, что и в соседних странах, где правят диктаторы, они в безопасности не будут: диктаторские режимы обменивались между собой информацией, заключенными и трупами. В этом обмене иной раз с одной стороны было больше трупов, чем удостоверений личности с другой, и при опознании это приводило к конфузу. Например, арестованных в одной стране находили убитыми в другой, но под чужими именами, и родственники получали для погребения тело чужого человека Франсиско понимал: им нужно или спешно выехать в любую страну континента с демократическим режимом, или добиться главной цели: попасть на родину-мать, — так называли Испанию бежавшие в Америку.

Дорогу до границы они поделили на две части: Ирэне была еще очень слаба и не вынесла бы столько времени, сидя в машине без движения, страдая от головокружения и болей; бедная моя любовь, за последние недели ты так исхудала, твои золотые веснушки поблекли на солнце, но ты красива, как всегда, хотя твои длинные, как у принцессы, волосы, подстрижены. Я не знаю, как тебе помочь, я хотел бы принять все твои страдания на себя, развеять твою неуверенность; будь проклята эта судьба, что осыпает нас ударами, от которых панический страх пронзает все наше существо. О, Ирэне, как бы мне хотелось вернуть тебя в беззаботные времена, когда мы гуляли с Клео по горам, садились под деревом и смотрели на лежавший у ног город и на вершины мира и пили вино, чувствуя себя свободными и вечными; тогда я и представить себе не мог, что повезу тебя по этой дороге кошмаров, когда нервы натянуты до предела, когда чутко реагируешь на малейший шум, когда ты постоянно начеку, подозревая все и вся. С тех пор как эта автоматная очередь чуть было не переломила тебя пополам, нет мне ни сна, ни покоя. Ирэне, я должен быть сильным, огромным, непобедимым, чтобы никто не мог причинить тебе вреда и чтобы я мог защитить тебя от боли и насилия. Когда я вижу, как ты, сломленная усталостью, закрыв глаза, сидишь, откинувшись на спинку сиденья, и молча переносишь тряску, мучительное беспокойство сжимает мне грудь, и я чувствую неистовое стремление оберегать тебя, боюсь потерять тебя, хочу быть всегда рядом с тобой, чтобы ограждать тебя от любого зла, стеречь твой сон, одарять тебя счастливыми днями…

Когда наступила ночь, они остановились в небольшой провинциальной гостинице. Слабость девушки, ее неуверенная поступь и полубессознательное состояние произвели на администратора неизгладимое впечатление, и он, проводив их до самого номера, настоятельно порекомендовал им что-нибудь поесть. Франсиско помог Ирэне снять одежду, поправил повязки и уложил ее в постель.

Принесли суп и стакан подогретого вина с сахаром и корицей, но она так обессилела, что даже не взглянула на еду. Франсиско лег рядом с ней, и она, обняв его, положила голову ему на плечо, вздохнула и сразу же погрузилась в сон. Счастливый, как всегда, когда они были вместе, он лежал, боясь пошевелиться, и улыбался в темноте. Уже несколько недель, как между ними возникла эта, по-прежнему казавшаяся чудом, близость. Он знал ее самые интимные тайны; и ее дымчатые глаза, которые становились безумными от страсти и влажными от благодарности за его любовь, больше не были для него загадкой; он столько раз заботливо осматривал ее тело, что мог бы нарисовать его по памяти, и был уверен, что до конца своей жизни будет помнить каждую его клеточку; но всякий раз, когда он чувствовал ее в своих объятиях, его охватывало такое же горячее волнение, что и в первую встречу.

Утром следующего дня Ирэне проснулась в таком хорошем настроении, словно всю ночь провела в играх и шалостях, но, как она ни старалась, скрыть восковой цвет кожи и нездоровые круги под глазами ей было не под силу. Франсиско приготовил ей плотный завтрак: ей следовало подкрепить свои силы, — но девушка почти не дотронулась до него. Она смотрела в окно и видела, что весна уже кончилась. После того как она провела в царстве смерти столько времени, жизнь для нее обрела иную ценность. Как чудо, она воспринимала все, что ее окружало, и была благодарна каждому дню за его незаметные радости.

Рано утром они сели в машину и двинулись в путь: предстояла многочасовая поездка Проехали залитый солнцем городок, наводненный тележками с зеленью, продавцами всяких мелочей, велосипедами и полуразвалившимися, набитыми до отказа автобусами. Зазвонил колокол приходской церкви, на улице появились две одетые в черное старухи, которые несли заупокойные свечи и вдовьи молитвенники. Прошла группа школьников с учителем; они шли в сторону площади и пели: «Белый мой конек, увези меня отсюда, привези меня туда, где родился я». В воздухе приятно пахло свежеиспеченным хлебом, слышался хор цикад и дроздов. Все вокруг выглядело чистым, прибранным, спокойным; люди мирно занимались повседневным трудом. На мгновение Ирэне и Франциско вздрогнули: быть может, им все это показалось, у них бред, больная фантазия и на самом деле им ничего не угрожает. Они спрашивали себя, не убегают ли они от собственной тени. Но когда они вспомнили, что их карманы прожигают поддельные документы, когда взглянули на свои загримированные лица и вспомнили все, что им довелось перенести в последнее время, то поняли: они не безумцы. Это мир стал безумным.

Они так долго ехали по этой бесконечной дороге, что к концу дня уже не воспринимали открывавшиеся перед ними пейзажи — им все казалось одинаковым. Они чувствовали себя астронавтами, спасшимися после крушения звездолета. Их путешествие прерывали лишь полицейские проверки у пунктов уплаты дорожной пошлины на шоссейных дорогах. Всякий раз, когда Франсиско и Ирэне вручали полицейским документы, их словно током пронзало от страха, они покрывались потом и замирали. Гвардейцы рассеянно раскрывали документы там, где была приклеена фотография, и делали знак продолжать путь. Но на одном пункте им велели выйти из машины, десять минут их держали, жестко задавая вопросы, осмотрели автомобиль со всех сторон, и когда Ирэне, в уверенности, что их все-таки схватили, готова была закричать — сержант разрешил им ехать дальше.

— Будьте осторожны, в этом районе полно террористов, — предупредил он их. Еще долго они не могли произнести ни слова. Опасность была так неизбежна и так близка, как никогда.

— Паника сильнее любви и ненависти, — произнесла с удивлением Ирэне.

После этого случая они стали относиться к страху насмешливо, постоянно подшучивали друг над другом, не растрачивая себя на бесполезные волнения. Франсиско догадался, что именно чувство страха было слабым местом Ирэне. Она не знала, что такое робость или стеснительность, и отдавалась любви открыто и свободно. Но она была способна на мучительный стыд. Она заливалась румянцем, если допускала слабость, которую не терпела ни в других, ни в себе. Этот страх, который она обнаружила в себе, был оскорбителен для нее, и она старалась скрыть его даже от Франсиско. Это был страх глубинный, всеобъемлющий, непохожий на обычный испуг, с которым она сталкивалась и от которого всегда защищалась смехом. Она не стремилась казаться смелой, когда ей было просто не по себе, как при забое кабана или скрипе двери в доме, где жили духи, однако это новое чувство — чувство страха, прочно сжившееся с нею, заполнившее все ее существо, заставлявшее ее кричать во сне и дрожать в ознобе наяву, вызывало в ней стыд. Временами впечатление кошмарного сна было настолько сильным, что было непонятно, живет ли она грезой или грезит, что живет. В такие мгновения, когда она обнаруживала свой стыд и страх, Франсиско любил ее еще больше.

Наконец они съехали с основной шоссейной магистрали и по дороге направились в горы, пока не доехали до старинной водолечебницы — в прошлом она славилась своими чудодейственными водами, но современная фармакопея[63] предала ее забвению. Здание еще хранило следы блестящего прошлого, — тогда, в начале века, сюда приезжали известные семьи и иностранцы — для поправки здоровья. Запустение не уничтожило очарования просторных залов водолечебницы с балюстрадами и фризами, не разрушило старинной мебели, бронзовых ламп и гардин, отороченных бахромой и помпонами. Франсиско и Ирэне поселились в комнате, где были громадная кровать, шкаф, стол и пара простых стульев. В определенное время электричество отключалось, и потому передвигаться можно было только со свечами. С заходом солнца температура резко падала, как это всегда бывает в горах, и тогда ароматными ветвями боярышника растапливали камины. В окно тянуло острым и терпким запахом палой листвы и навоза, которые сжигали во дворе. Кроме них и обслуживающего персонала, здесь обитали страдающие различными недугами больные и пенсионеры, проходившие щадящий курс лечения. Начиная с шагов постояльцев, шаркающих по коридору, и кончая ритмичным звуком машины, качающей воду и лечебные грязи в просторные, отделанные мрамором и металлом ванные комнаты, — все здесь звучало и двигалось плавно и замедленно. Днем, завернувшись в белые простыни, похожие на призраки давних времен, пациенты с надеждой карабкались вверх по обрыву, опираясь на палку, вереницей двигаясь к дымовым трещинам. В складках вулкана над большими лужами горячих источников, бивших из глубины, поднимались столбы густого сернистого пара: там сидели больные, невидимые в плотном тумане. Когда наступал вечер, в гостинице звонил колокол, и его вибрирующий зов рокотал среди уступов гор, в пропастях и тайных логовах. Для ревматиков, язвенников, ипохондриков, страдающих артритом и аллергией и больных неизлечимой болезнью — старостью — это было сигналом к возвращению. Кормили строго по режиму, в просторной столовой, где гуляли сквозняки и запахи кухни.

— Жалко, что у нас не медовый месяц, — заметила очарованная лечебницей Ирэне; она боялась, что связной, который должен был переправить их через границу, появится слишком рано.

Измученные поездкой, они легли на приютившее их грандиозное ложе, крепко обнялись и тут же потеряли представление о времени. Их разбудили первые лучи раннего солнечного утра С облегчением Франсиско заметил, что Ирэне стала выглядеть намного лучше и даже заявила, что зверски хочет есть. Они занялись любовью, радостно, но осторожно, потом оделись и вышли подышать свежим горным воздухом. Неизменное движение обитателей к термам начиналось очень рано. Пока остальные лечились, юноша и девушка посвящали время любви: они украдкой целовались и клялись друг другу в верности. Они одаривали друг друга любовью, когда гуляли по крутым тропинкам, ведущим к вулкану, когда сидели на благоухающем травяном ковре леса, когда что-то шептали друг другу среди желтых спиралей сернистого тумана, и это продолжалось бы вечность, если бы в полночь не появился горец в грубых кожаных ботинках, черном пончо и широкополой шляпе Он привел с собой трех лошадей и мула и сообщил плохую весть:

— Полиция напала на ваш след. Вам сейчас же нужно уходить.

— Кого взяли? — спросил Франсиско, опасаясь за брата, за Марио или еще за кого-нибудь из близких.

— Никого. У администратора гостиницы, где вы останавливались позавчера, вы вызвали подозрение, и он настучал на вас.

— Ты можешь ехать верхом, Ирэне?

— Да, — улыбнулась она.

Для того чтобы тряска не так мучила ее, Франсиско плотно обмотал ее талию широким поясом. Уложив на лошадей вещи, они гуськом двинулись в путь по едва заметной тропинке, ведущей к заброшенному перевалу между двумя пограничными постами: это был старинный, забытый ныне контрабандный маршрут. Когда тропинка совсем растворилась среди зарослей неукрощенной природы, проводник ориентировался по зарубкам на деревьях. Не в первый и, конечно, не в последний раз он ходил по этой извилистой тропе, спасая беглецов. По обе стороны тропы, как бдительные стражи, путешественников оберегали высоченные лиственницы, мирты, дубы и каучуковые деревья, густая листва которых местами смыкалась, образуя в вышине непроницаемый зеленый купол. Они шли не останавливаясь несколько часов. В течение всего пути им не повстречался ни один человек: их окружало бескрайнее, холодное и влажное одиночество этого лесного лабиринта, и казалось, лишь они одни пробираются по его запутанному узору. Вскоре они смогли потрогать пятна снега, оставшегося после зимы. Они вошли в стелющиеся над землей низкие облака и словно окунулись в неосязаемую пену, стирающую с лица земли весь видимый мир. Когда они вынырнули из облаков, их глазам внезапно предстала величественная картина горной гряды, уходящей темно-лиловыми вершинами в бесконечность, с увенчанными ослепительной белизной вулканами, с пропастями и ущельями, ледяные склоны которых летом оттаивали. Иногда на глаза попадался крест, отмечавший место, где, сломленный отчаянием, какой-нибудь путник расстался с жизнью; здесь горец с почтительным достоинством осенял себя крестным знамением в знак упокоения души.

Проводник ехал впереди, за ним — Ирэне, и замыкал группу Франсиско, не спуская глаз с возлюбленной, чтобы не упустить малейшие признаки ее усталости или боли, но девушка не давала повода для беспокойства. Спокойно отдавшись поступи мула, она любовалась окружавшей ее восхитительной природой, в то время как душа ее обливалась слезами. Девушка прощалась со своей родиной. У нее на груди хранился мешочек с землей из ее сада, — ей дала его Роса, чтобы посадить незабудки по ту сторону моря. Она думала о том, как много ей приходится терять. Она больше уже не пройдет вновь по улицам своего детства, не услышит мягкий говор креольского языка, не увидит силуэт гор на вечернем небосклоне, не заслушается пением рек, не будет жадно вдыхать аромат базилика,[64] долетающий из кухни, и запах дождя, когда влага испаряется с крыши ее дома Она теряла не только Росу, свою мать, друзей, работу и свое прошлое. Она теряла родину.

— Моя страна… моя страна… — говорила она сквозь слезы. Франсиско пришпорил коня и, поравнявшись с ней, взял ее за руку.

Когда наступила ночь, они решили сделать привал: в темноте, в этом лабиринте гор, крутых склонов, страшных ущелий и бездонных пропастей продвигаться вперед было нельзя. Опасаясь, что рядом с границей может быть патрульный дозор, развести костер они не осмелились. Проводник достал из своих запасов вяленое мясо, галеты и водку. Завернувшись в толстое пончо, они, обнявшись по-братски, расположились рядом с лошадьми на ночлег, однако холод пробирал их до костей. Всю ночь под пепельно-траурным небом, словно усеянным черным льдом, их колотила дрожь, а вокруг слышались шорохи, шепот, легкое посвистывание, бесконечные голоса леса.

Наконец рассвело. Заря ширилась, словно огненный цветок, и мрак медленно отступал. Небо прояснилось, и впечатляющая красота окружающего пейзажа предстала перед ними как новорожденный мир. Они встали, стряхнули иней с одеял, размяли затекшие тела и, чтобы взбодриться, допили оставшуюся водку.

— Вон там — граница, — сказал проводник, указывая на какую-то точку вдалеке.

— Тогда нам придется проститься, — решил Франсиско. — На другой стороне нас, наверное, будут ждать друзья.

— Вам нужно будет перейти границу пешком. Двигайтесь по зарубкам на деревьях, тогда не заблудитесь. Это надежная дорога Счастливо, товарищи…

На прощание они обнялись. Проводник пустился в обратный путь, а девушка и юноша двинулись к невидимому рубежу, разделявшему эту необъятную цепь гор и вулканов. Они казались себе крохотными, одинокими и беззащитными, отчаявшимися мореплавателями в океане горных вершин и облаков, в лунном безмолвии; но они чувствовали, что их любовь обрела новое мощное измерение и именно она станет их единственной опорой в изгнании.

Они остановились, чтобы бросить последний взгляд на их землю, залитую золотым рассветом.

— Вернемся ли мы сюда? — пробормотала Ирэне.

— Вернемся, — отозвался Франсиско.

Все последующие годы это слово определяло их жизнь: вернемся, вернемся…

«…ДАРУЯ ЖИЗНЬ МУЧИТЕЛЬНЫХ АГОНИЙ…» (Краткое послесловие)

Колумбийский прозаик Гарсиа Маркес в одном из интервью — после выхода в свет «Осени патриарха» — сказал: «Хотелось бы надеяться, что больше диктаторов не будет. Но от нас, писателей, к несчастью, это не зависит, мы не можем сделать так, чтобы диктаторов больше не было. Может, кто-то и может, но не писатель…»[65]

Но писатель, разумеется, может сказать свое гневное «я обвиняю» диктаторскому режиму. Может создать художественный документ своей эпохи. Документ — и объективный, и субъективный. Авторский.

Такой документ и написала Исабель Альенде в 1984 году, рассказывая о своей родине 1978 года в романе «Любовь и Тьма».

«За моим романом стоят ярость, ненависть, бессилие перед тем, к чему привели в Латинской Америке репрессии, пытки, смерти, грязные войны, и особенно — перед проблемой пропавших без вести»,[66] — признавалась автор «Любви и Тьмы».

Да, конечно же, проблема пропавших без вести (убитых без суда и следствия и тайно погребенных) — основной стержень этого романа.

…У индейцев Латинской Америки есть поверье: умершие лежат в земле с открытыми глазами — они ждут, когда наступит день справедливости. И только тогда, когда этот день настанет, они закроют глаза и заснут спокойно.

В первые дни после переворота тысячи чилийцев были убиты и тела их брошены в реки, лесные овраги, старые шахты. А родственникам власти отвечали: мол, они пропали без вести (не напоминает ли это наши, советские, «десять лет без права переписки»?!) Годами «пропавшие без вести» лежали неизвестно где. И уже не открытыми глазами, а пустыми глазницами смотрели они на мир. И все равно ждали, когда наступит день справедливости — ибо никто им, мертвым, не закрыл глаза…

И живые тоже не могли спокойно спать, они тоже жаждали правды и справедливости.

Рано или поздно (к сожалению, обычно поздно), но тайное всегда становится явным. Долго скрывать правду военные не могли. Однажды архиепископу города Сантьяго стало известно, что в одной из заброшенных шахт обнаружены останки жертв диктаторского режима. Шахту вскрыли, власти были вынуждены начать расследование, непосредственные исполнители преступления были преданы суду… Справедливость восторжествовала? Роман Исабель Альенде дает однозначный ответ: к сожалению, ни в коей мере… Власть предержащие, как Понтий Пилат, умыли руки.

Властители остались у власти, а главным героям романа, чудом избежавшим смерти, осталось одно: эмиграция.

«Политическая» линия романа постоянно переплетается с линией «любовной». Исабель Альенде стремится как можно напряженнее «закрутить» сюжет своей книги. «Строгий реализм отдельных эпизодов уживается с мелодраматической трактовкой некоторых сюжетных линий. Стремление к глубоким обобщениям реализуется в рамках откровенно авантюрного сюжета. Чисто развлекательные, декоративные элементы играют… не последнюю роль, ибо массовый читатель для автора — отнюдь не абстрактное понятие».[67]

Но, конечно, не только для «завлечения» читателя выстроен автором «любовный треугольник» (не забудем, что жених Ирэне пытается поднять восстание против Хунты и погибает). «Треугольник», который более всего интересует чилийскую писательницу, условно можно назвать: «Ромео, Джульетта и Тьма». В художественных произведениях любовь издавна противопоставляется смерти. И даже побеждает ее, эту самую смерть («Посильнее „Фауста“ Гете»…). Жаль только, что случается это лишь в литературе, а не в реальности. Лучший друг советских писателей, заявивший о том, что «любовь побеждает смерть», лукавил — он-то хорошо знал: верх всегда одерживает именно смерть. А победа любви — это фикция, иллюзия, вымысел.

Но ведь литература, искусство всегда жили вымыслом. В этом, может быть, и заключается для человека главная, притягательная сила искусства?..

У перуанского поэта Сесара Вальехо, оказавшего значительное влияние на всю латиноамериканскую литературу XX века, есть стихотворение «Брачное ложе вечности»:

Любовь сильна, когда она исчезла; большим зрачком тогда глядит могила, и плачет в глубине его — смятенье любви, как в чаше вечности, покрытой рассвета ослепляющею тенью. И губы набухают в поцелуе, и кажется: они вот-вот прольются, и умирают в судорожном стоне, и рта другого утоляют жажду, даруя жизнь мучительных агоний. Когда я размышляю так — могила заманчива: там все соединятся, окончив одинокий путь страданий; и мрак заманчив — он от нас скрывает всемирное любовное свиданье.

Но слава Богу, еще ни одному безумцу не пришло в голову облагодетельствовать человечество всемирным свиданием с вечной любовью. И примем — в утешение себе — за аксиому: любовь побеждает смерть. Конечно, если побеждает искусство…

К каждой части своего романа «Любовь и Тьма» Исабель Альенде выбрала эпиграфы из произведений трех чилийских поэтов — Виолеты Парры, Висенте Уидобро и Пабло Неруды. Все эти три поэта — фигуры, весьма и весьма значимые для чилийского читателя. Но чилийская литература XX века подарила миру еще одного поэта: Габриэлу Мистраль (из латиноамериканских писателей Мистраль стала первой, кто был удостоен Нобелевской премии).

И думается, что для всего романа Исабель Альенде могла бы взять эпиграфом такие строки из Габриэлы Мистраль:

Страна разлуки — моя страна, из призрачных нитей она сплетена, но памяти прошлого тяжелей, и вечностью — мертвое время в ней…

Эпиграфом обычно открываются книги. Но пусть будет так: этим предполагаемым эпиграфом к роману «Любовь и Тьма» закрывается краткое послесловие к нему…

Виктор Андреев

Примечания

1

…Парра Виолета (1917–1966) — чилийская фольклористка, композитор и поэт. Ее песни популярны не только в Чили, но и во всей Латинской Америке.

(обратно)

2

…в пьесах Чехова — Всемирная известность пришла к Чехову прежде всего именно как к драматургу-новатору («Чайка», «Три сестры», «Вишневый сад»). Исабель Альенде, возможно, видела «Вишневый сад» в театре Чилийского университета в 1971 г. (режиссер А. Ларрета). Эта постановка стала заметным событием в театральной жизни Чили.

(обратно)

3

… Истинная Евангелическая Церковь — протестантская Церковь. Источником вероучения Евангелическая Церковь считает Священное Писание, в первую очередь Евангелия, — отсюда и название Церкви.

(обратно)

4

…в… нововведениях предыдущего правительства — речь идет о социальных реформах, которые пыталось проводить в жизнь правительство Сальвадора Альенде (правительство блока Народного единства; сентябрь 1970 — сентябрь 1973 г.).

(обратно)

5

…мате — популярный в Латинской Америке тонизирующий напиток.

(обратно)

6

…куадра — здесь: мера длины, равная 1/4 мили (примерно 0,5 км).

(обратно)

7

…Теруэль — город на востоке Испании, административный центр одноименной провинции. Во время гражданской войны в Испании (1936–1939) Теруэль неоднократно становился местом ожесточенных боев между республиканцами и франкистами. В своем романе чилийка Исабель Альенде постоянно проводит параллели между событиями, связанными с гражданской войной в Испании, и событиями, связанными с государственным переворотом в Чили. После прихода к власти Франко в 1939 г. около полумиллиона испанцев эмигрировало — многие уехали в Латинскую Америку (в испаноязычные страны).

(обратно)

8

…Франко Франсиско (1892–1975) — политический и военный деятель Испании, каудильо (букв:, вождь, предводитель). Был провозглашен пожизненным каудильо Испании после поражения республики в 1939 г.

(обратно)

9

…Генерал — Аугусто Пиночет (р. 1915). Исабель Альенде называет Пиночета диктатором.

(обратно)

10

…после военного переворота — государственный переворот в Чили был совершен И сентября 1973 г. (к власти пришла военная хунта во главе с генералом Пиночетом).

(обратно)

11

…был на войне — речь идет о гражданской войне в Испании 1936–1939 гг.

(обратно)

12

…святой из Ассизи — Франциск Ассизский.

(обратно)

13

…будешь рожать в боли — дословно в Библии сказано: «в болезни будешь рожать детей» (Бытие, 3:16).

(обратно)

14

…альпаргаты — крестьянская обувь из пеньки (в Испании и Латинской Америке).

(обратно)

15

…кориандр — травянистое эфиромасличное растение семейства зонтичных. Молодые растения кориандра — пряная приправа к пище, плоды кориандра кладут в соленья.

(обратно)

16

…далии — устаревшее название георгинов (по имени шведского ботаника А. Даля).

(обратно)

17

…авиетка (авиэтка) — легкий одно- или двухместный самолет (обычно спортивный).

(обратно)

18

…викария — здесь: Викариат солидарности католической Церкви. Викариат был создан после государственного переворота в Чили в 1973 г. для оказания юридической и материальной помощи жертвам репрессий и членам их семей. Викарий — помощник епископа.

(обратно)

19

…Кардинал — здесь: архиепископ города Сантьяго Рауль Сильва Энрикес.

(обратно)

20

…уезжают за границу — после государственного переворота из Чили эмигрировало более одного миллиона человек (10 % населения страны).

(обратно)

21

…женский журнал. — Несколько лет сама Исабель Альенде была редактором женского журнала «Паула» в Сантьяго.

(обратно)

22

…основатель издательства — может быть, имеется в виду чилийский публицист К. Энрикес (1769–1825), основатель первой национальной газеты «Аурора де Чиле» («Утренняя заря Чили») в 1812 г.

(обратно)

23

…папайя (папая) — плод дынного дерева папайя семейства папаевых. Родина дерева папайя — Центральная Америка; культивируется во влажных тропиках Латинской Америки.

(обратно)

24

…метиленовый синий — органический краситель группы тиозиновых красителей. В медицине применяется как антисептическое средство и как вещество, обезвреживающее яды; наружно — для смазывания кожи при гнойничковых заболеваниях, внутрь — при воспалении мочевого пузыря.

(обратно)

25

…горечавка — травянистое растение семейства горечавковых. Желтая горечавка используется в лекарственных целях.

(обратно)

26

…остролист (падуб) — вечнозеленый кустарник с колючими листьями. Используется в медицине.

(обратно)

27

…квасцовый камень — двойные сернокислые соли (марганца и др.). В медицине квасцы применяются как дезинфицирующее средство.

(обратно)

28

…индиго — темно-синий цвет. Темно-синяя краска индиго добывалась из растений индигофера, произраставших в тропиках и субтропиках Латинской Америки.

(обратно)

29

…конгрегация — религиозная организация, связанная с каким-либо монашеским орденом, имеющая свой устав и состоящая из священнослужителей и мирян.

(обратно)

30

…он был на полюсе. — Из латиноамериканских стран в Антарктиде ведут научно-исследовательскую работу Чили и Аргентина. Территория Чили простирается до 560° южной широты. А самая северная точка Антарктиды (мыс Сифре, «глядящий» в сторону Южной Америки) — 630°13 южной широты Как писала Габриэла Мистраль: «Чили — холодная антарктическая страна».

(обратно)

31

…Армия Спасения — международная религиозная организация, созданная Уильямом Боотом (1829–1912) в Лондоне в 1865 г.

(обратно)

32

…евангелисты — здесь: протестанты.

(обратно)

33

…Святой покровитель армии — архангел Михаил, предводитель небесного воинства.

(обратно)

34

…Уидобро Висенте (1893–1948) — чилийский поэт, прозаик. Создатель авангардистского направления в испаноязычной литературе — креасьонизм. Признан третьим (наряду с Габриэлой Мистраль и Пабло Нерудой) великим чилийским поэтом XX в.

(обратно)

35

…муслин — тонкая хлопчатобумажная или шелковая ткань (впервые эта ткань стала производиться в иракском городе Мосул).

(обратно)

36

…у Неруды нет оды о требухе — В 1954–1957 гг. Пабло Неруда издал три книги «Оды изначальным вещам» — поэтически-философский гимн обыденным явлениям жизни.

(обратно)

37

…квакеры — члены протестантской общины, созданной в Англии в середине XVII в. Дж. Фоксом. К началу 70-х гт. XX в. общины квакеров насчитывали около 200 тыс. человек (главным образом в Великобритании и США).

(обратно)

38

…очарование… испанского выговора— Испанский язык в странах Латинской Америки во многом отличается от нормативного испанского.

(обратно)

39

…мачист — сторонник воспитательной системы, основанной на принципе неоспоримого превосходства мужчины над женщиной во всех сферах жизни. В Латинской Америке такая система пользуется известной популярностью. В переводе с испанского macho буквально означает «самец».

(обратно)

40

…ацтекский жрец. — Ацтеки — самый многочисленный индейский народ Мексики. В XIV—начале XVI в. на территории Мексики существовало Царство ацтеков с центром в городе Теночтитлан (современный Мехико). Ацтекские жрецы приносили человеческие жертвы богам.

(обратно)

41

…формальдегид (муравьиный альдегид) — бесцветный газ с острым резким запахом. Используется, в частности, как дезинфицирующее средство.

(обратно)

42

…коричные деревья — деревья семейства лавровых. Культивируются в тропиках (в том числе в Южной Америке).

(обратно)

43

…под перкалевым платьем. — Перкаль — тонкая хлопчатобумажная ткань из некрученой пряжи.

(обратно)

44

…пелота — мяч; игра в мяч (в Латинской Америке — разновидность бейсбола). Игры с мячом были популярны еще в доколумбовой Америке.

(обратно)

45

Гардель Карлос (1890–1935) — аргентинский актер, певец. Приобрел в Латинской Америке большую популярность исполнением народных песен; был прозван «Королем танго» (танго появилось в Буэнос-Айресе в начале 80-х гг. прошлого века).

(обратно)

46

…гвардеец — полицейский в Испании и испаноязычных странах Латинской Америки (по-испански «полиция» — guardia civil).

(обратно)

47

…путешествие по маршруту Марко Поло — то есть туристическая поездка в Малую Азию, Иран, Индию, Китай, Индонезию — в страны, где побывал итальянский путешественник Марко Поло (1254–1324).

(обратно)

48

…Дама с камелиями — здесь: заглавная героиня драмы, созданной по мотивам одноименного романа Александра Дюма-сына (1824–1895). Далее упоминаются Арман Дюваль (герой драмы и романа) и Маргарита Готье (сама «дама с камелиями»).

(обратно)

49

…«Я всюду ношу в себе…» — из воспоминаний Неруды «Признаюсь: я жил» (впервые изданы в 1974 г.)

(обратно)

50

…Дева Лурдская. — В 1858 г. четырнадцатилетней лурдской девушке Бернадетте Субиру было «чудесное явление Богородицы». С тех пор французский город Лурд (у подножия Пиренеев) стал местом паломничества (культ Девы Марии). Неподалеку от места, где произошло чудесное явление, находится источник с целебной водой.

(обратно)

51

…сельва — тропический лес в Южной Америке.

(обратно)

52

…кандидат-социалист — Сальвадор Альенде (1908–1973). Один из основателей Социалистической партии Чили (1933); в 1942–1943 гг. — генеральный секретарь партии. В 1937–1939 гг. был депутатом Национального конгресса. В 1952, 1958 и 1964 гг. — кандидат в президенты от блока левых сил Чили. В 1970 г. — кандидат в президенты от коалиции Народного единства; победил на выборах 4 сентября и 3 ноября вступил на пост президента Чили. 11 сентября 1973 г. во время государственного переворота убит в президентском дворце Ла-Монеда.

(обратно)

53

…Пласа де Армас (Армейская площадь, площадь Оружия) — площадь в центральной части Сантьяго. Во многих городах различных стран Латинской Америки главные площади называются Пласа де Армас.

(обратно)

54

…фританга — жареное кушанье, обильно сдобренное маслом.

(обратно)

55

…пифия — прорицательница (в Древней Греции Пифия — жрица-прорицательница Дельфийского оракула при храме Аполлона в Дельфах).

(обратно)

56

...День поминовения усопших — 2 ноября.

(обратно)

57

…фестоны — выступы зубчатой или округлой формы, которыми окаймляются края занавеса, скатерти, женского платья и т. п.

(обратно)

58

…звучало вдалеке бренчание кастрюль. — В Чили во время своих манифестаций домашние хозяйки громко стучали в кастрюли.

(обратно)

59

…барбитураты — лекарственные вещества, обладающие снотворным, противосудорожным и наркотическим действием.

(обратно)

60

…Альбаррасин (Сьерра де Альбаррасин) — горная цепь в провинции Теруэль (восток Испании).

(обратно)

61

…римская пальма — вид пальм. Волокна римской пальмы используются при плетении корзин, сок — в косметической промышленности.

(обратно)

62

…филодендроны — тропические деревья, которые разводят как декоративные.

(обратно)

63

…фармакопея — здесь: медицина. В прямом значении: свод обязательных правил, которыми руководствуются фармацевты при изготовлении, проверке, хранении лекарств, и перечень лекарственных препаратов, которые должны находиться в аптеке.

(обратно)

64

…базилик — кустарник семейства губоцветных, содержащий эфирные масла. Растет в тропиках и субтропиках.

(обратно)

65

Габриэль Гарсиа Маркес: «…многое я рассказал вам впервые…» //Латинская Америка. 1980. № 1. С. 109.

(обратно)

66

Богомолова Н. А. «Тронуть сердца людей…» // Латинская Америка. 1994. № 9. С. 84.

(обратно)

67

Там же, с. 85.

(обратно)

Оглавление

Часть I НОВАЯ ВЕСНА

Часть II ТЬМА

Часть III СЛАДОСТНАЯ РОДИНА

«…ДАРУЯ ЖИЗНЬ МУЧИТЕЛЬНЫХ АГОНИЙ…» (Краткое послесловие)

Реклама на сайте