«Серная кислота»

Амели Нотомб Серная кислота

Часть первая

Настал момент, когда им показалось мало, что люди вокруг страдают, и понадобилось зрелище этих страданий.

Жертвой мог стать кто угодно. Облавы устраивали где придется, хватали всех подряд. Единственным основанием служила принадлежность к роду человеческому.

В то утро Панноника пошла погулять в Ботанический сад. Откуда ни возьмись налетели организаторы и прочесали территорию. Панноника очутилась в фургоне.

Это было еще до первого эфира, и арестанты не подозревали, что их ждет. Они возмущались, протестовали. Их привезли на вокзал и затолкали в вагоны для скота. Панноника заметила, что их снимают: несколько камер отслеживали любые проявления смятения и ужаса.

Она поняла, что сопротивление не имеет смысла, более того, оно будет телегенично. Поэтому всю дорогу лицо ее оставалось непроницаемым. Вокруг плакали дети, негодовали взрослые, задыхались старики.

Их привезли в концлагерь, похожий на лагеря нацистов, исчезнувшие с лица земли не так давно, с одним, правда, примечательным отличием: всюду были установлены телекамеры.

* * *

Надзирателем мог стать кто угодно. Организаторы отсматривали кандидатов и брали тех, у кого «фактурная внешность». Затем надлежало пройти психологическое тестирование.

Здену взяли, хотя за всю жизнь она не сумела сдать ни одного экзамена. Она испытала немалую гордость. Теперь можно всем говорить, что она с телевидения. Двадцать лет, без профессии, первое место работы. Знакомые наконец перестанут поглядывать на нее сверху вниз.

Ей объяснили концепцию передачи. Спросили, не шокирует ли это ее.

– Нет, – ответила она. – Это круто.

Ответственный за кастинг задумчиво сказал, что так оно и есть.

– Таков запрос публики, – добавил он. – Со сказочками, с розовыми соплями покончено.

Из ее ответов на тесты следовало, что она способна ударить незнакомого человека, оскорбить кого угодно без всякого повода, навязать более слабому свою волю и что ее не разжалобишь слезами и стонами.

– Главное – уважать публику, – сказал кто-то из продюсеров. – Мы не вправе презирать ни одного из наших зрителей.

Здена была целиком и полностью согласна.

Она получила должность надзирательницы.

– Вас будут называть «надзиратель Здена».

Ей понравилось, как браво, по-военному, это звучит.

– А ты ничего выглядишь, надзиратель Здена, – сказала она своему отражению в зеркале.

Она не замечала, что ее уже снимают.

* * *

Газеты подняли шум. Журналисты изрыгали пламя, властители умов метали громы и молнии.

А публика после первой же передачи вошла во вкус. Реалити-шоу под неброским названием «Концентрация» оказалось на первом месте по рейтингу. Никогда еще не бывало на экране прямого репортажа из ада.

«Там что-то невероятное творится», – говорили люди.

Камерам было что снимать. Паучьими глазами они обшаривали переполненный барак – нары, парашу, соломенные тюфяки. Комментаторы красочно описывали вонь, сырость и холод, передать которые видеосъемка, увы, не способна.

Каждому надзирателю предоставили несколько минут эфирного времени, чтобы рассказать о себе.

Здена опомниться не могла. Камера будет направлена на нее, на нее одну, в течение целых пятисот секунд. И за этим синтетическим глазом будут миллионы живых глаз.

– Не упускайте возможность вызвать симпатию, – сказал один из организаторов шоу, курировавший надзирателей. – Публика видит в вас тупых скотов. Покажите, что вы люди.

– И не забывайте, что телевидение может стать трибуной для тех, у кого есть жизненные цели, идеи, – подхватил другой с коварной ухмылкой, явно рассчитывая спровоцировать их на немыслимые по жестокости откровения.

Здена задумалась, есть ли у нее идеи. Царивший в ее голове сумбур, который она высокопарно именовала своими мыслями, все-таки не настолько затуманивал ей мозги, чтобы она ответила себе «да». Зато сочла, что понравиться зрителям ей будет несложно.

Таково распространенное заблуждение: люди не подозревают, как уродует их телевидение. Здена репетировала свою речь перед зеркалом, не сознавая, что камеры не будут к ней столь же снисходительны, как ее отражение.

* * *

Зрители с нетерпением ждали встречи с надзирателями, предвкушая сеанс благородной ненависти к выродкам, которые заслужили ее по всем статьям и наверняка еще подольют масла в огонь.

Передача публику не разочаровала. По гнусности и скудоумию выступления надзирателей превзошли все расчеты.

Особое отвращение вызвала у смотревших неотесанная девка по имени Здена.

– Мне двадцать лет, меня привлекает любой интересный опыт. Не стоит предвзято относиться к «Концентрации». И вообще, я лично считаю, что нельзя в принципе никого судить, потому что кто мы такие, чтобы судить? Вот через год, когда съемки кончатся, будет иметь смысл обо всем об этом подумать. Но не сейчас. Знаю, некоторые скажут, что это ненормально, то, что здесь делают с людьми. Тогда я спрошу вас: а что такое нормально? Что такое добро, зло? Это же чисто культурный вопрос.

– Но, надзиратель Здена, – вмешался ведущий, – хотелось бы вам самой оказаться на месте узников? Чтобы с вами делали то, что делают с ними?

– Демагогия! Во-первых, нам неизвестно, что думают узники, их не спрашивают. Может, они вообще ничего не думают.

– Когда режут живую рыбу, она не кричит. Значит, ей не больно, по-вашему?

– Супер! Надо запомнить этот прикол, – загоготала она, рассчитывая расположить к себе аудиторию. – Конкретно, я считаю, раз их забрали, значит, было за что. Говорите что хотите, но, по-моему, это не случайно произошло со слабаками. Вот я лично не неженка, я на стороне сильных. Еще со школы. Во дворе у нас была компания девчонок и разных слюнтяев, я никогда с ними не тусовалась, я была с крутыми. И не строила из себя бедненькую.

– Вы полагаете, что узники пытаются вызвать к себе жалость?

– Конечно. У них очень выигрышная роль.

– Прекрасно, надзиратель Здена. Спасибо за искренние ответы.

Здена вышла из студии чрезвычайно довольная собой. Она и не подозревала, что думает столько всего интересного. И радовалась, что наверняка произвела отличное впечатление.

Газеты разразились филиппиками в адрес надзирателей – за их беспардонный цинизм. Больше всех досталось надзирательнице Здене, изрекавшей менторским тоном удручающие вещи. Журналисты обсасывали так и сяк ее перл насчет выигрышной роли узников; в письмах зрителей говорилось о тупом самодовольстве и бездуховности.

Здена не поняла, за что ее так поносят. У нее и мысли не возникало, что она сказала что-то не то. Она попросту сочла, что пресса и зрители, погрязшие в своей буржуазности, ставят ей в вину отсутствие образования, и списала их реакцию на ненависть к люмпен-пролетариату. «А я-то, дура, еще их уважала!» – думала она.

Впрочем, это у нее быстро прошло. И она перенесла свое уважение на организаторов передачи, теперь ей во всем мире больше уважать было некого. «Они, по крайней мере, меня не осуждают. Иначе не стали бы платить. А платят они много». Что ни мысль, то ошибка. Организаторы над Зденой смеялись. Отвечали на ее уважение презрением. И платили мало.

* * *

Зато если бы у кого-то из заключенных был хоть малейший шанс выйти из лагеря живым, что не предусматривалось, то его, разумеется, встретили бы как героя. Публика благоговела перед узниками. В задачи телевизионщиков входило представить их в достойнейшем виде.

Заключенные не ведали, кого в данный момент снимают и что именно видят зрители. Это удесятеряло их мучения. Когда у кого-то сдавали нервы, включался еще и страх оказаться в объективе. Каждый срыв усугублялся стыдом, оттого что все это попадет в кадр. Действительно, режиссеры не пренебрегали истерическими выплесками.

Но и не акцентировали на них внимание. Они понимали, что для успеха передачи важно как можно выигрышнее показать красоту истязаемых. И довольно быстро сосредоточились на Паннонике.

Панноника этого не знала. Что и было ее спасением. Если бы она заподозрила, что является излюбленным объектом для съемки, она бы сломалась. Но ей казалось, что в таком садистском шоу самое интересное для зрителей – страдание.

Поэтому пыталась не показывать, как ей тяжело.

Каждое утро, когда надзиратели обходили строй, отбирая тех, кто больше не годен для работы и подлежит уничтожению, Панноника скрывала страх и ненависть под маской высокомерия. Когда потом она целый день выгребала камни и строительные отходы из никому не нужного тоннеля, который рыли заключенные, снося побои и брань надзирателей, она тоже оставалась внешне бесстрастной. И наконец, вечером, когда оголодавшим узникам давали на ужин немыслимую баланду, она съедала ее с безмятежным видом.

Паннонике было двадцать лет, и лицо ее сияло невиданной красотой. До облавы она была студенткой и изучала палеонтологию. Страстное увлечение птеродактилями не оставляло ей времени, чтобы смотреться в зеркало и растрачивать на любовь свою ослепительную юность. Ум делал ее великолепие еще более неотразимым.

Организаторы не замедлили обратить на нее внимание и увидеть в ней – с полным основанием – главный козырь «Концентрации». Сознание того, что это чарующее создание обречено на смерть и рано или поздно ее казнь покажут в прямом эфире, вызывало острейшее напряжение и буквально гипнотизировало зрителей.

А пока не следовало лишать их удовольствия, которое надменность Панноники просто создана была дарить: удары градом сыпались на ее восхитительное тело – не слишком жестокие, дабы не уродовать его зря, однако достаточно сильные, чтобы заставить всех замирать от ужаса. Надзиратели имели право избивать и оскорблять заключенных, и ни один из них не упускал случая грязно обругать Паннонику, вызывая у публики бурный прилив эмоций.

* * *

Когда Здена заметила Паннонику в первый раз, ее перекосило.

Такого она никогда не видела. Что это? Немало людей встречалось ей в жизни, но того, что было на лице этой девушки, она не видела действительно никогда. Впрочем, она не знала, на лице или в лице.

«И то и другое, наверно», – решила она со смесью испуга и неприязни. Здена сразу возненавидела это нечто, выбившее ее из колеи. Ее даже замутило, как от несварения желудка.

Надзиратель Здена думала об этом всю ночь. Потом осознала, что думает об этом постоянно. Если бы ее спросили, что значит об этом, она не смогла бы ответить.

Днем она устраивала так, чтобы почаще оказываться вблизи Панноники и исподволь наблюдать за ней, дабы понять, почему ее облик не дает ей покоя.

Однако чем больше она всматривалась, тем меньше понимала. Здене смутно помнились уроки истории в школе, когда ей было лет двенадцать. В учебнике она видела репродукции старинных картин, то ли средневековых, то ли чуть более поздних – точно сказать она бы не сумела. Там попадались дамы – или девственницы? принцессы? – в чьих лицах сквозила та же тайна.

Тогда она думала, что это плод воображения художников. Таких лиц не бывает. Она знала это по своему окружению. И тут не подходило слово «красота», потому что девушки, которых показывали по телевизору и которые по телевизионным канонам считались красавицами, выглядели иначе.

И вот теперь перед ней такое лицо. Значит, такие лица бывают. Но почему, когда их видишь, становится не по себе? Почему вдруг хочется плакать? Она одна чувствует это или другие тоже?

Здена потеряла сон. Под глазами появились темные круги. Глянцевые журналы единодушно заключили, что самая тупая из надзирательниц все больше оскотинивается.

* * *

В первый же день, когда их привезли в лагерь, у заключенных отобрали всю одежду и выдали лагерную: мужчинам – полосатые штаны и блузу, женщинам – балахон. Номер, вытатуированный на коже, был теперь их единственным дозволенным именем.

СКЗ-114 – так отныне звалась Панноника – стала кумиром публики. Газеты посвящали огромные материалы этой удивительно красивой и породистой девушке, чьего голоса никто до сих пор не слышал. Превозносили благородство и одухотворенность ее черт. На обложках журналов печатали ее фотографии. Черно-белые, цветные – она была хороша на всех.

Здена прочла статью, воспевавшую красоту СКЗ-114. Красота – так оно и есть! Надзиратель Здена сама не решилась дать такое определение, сознавая, что не разбирается в подобных вещах. Но гордилась тем, что все же сумела если не понять, то по крайней мере заметить это чудо.

Красота – вот, значит, в чем секрет СКЗ-114. Телевизионные дивы никогда не вызывали у Здены такого смятения, из чего она заключила, что, возможно, они на самом деле не так уж и красивы.

Она вырезала одну особенно удачную фотографию СКЗ-114 и повесила над своей кроватью.

Заключенных объединяло со зрителями то, что они знали, как зовут надзирателей. Последние не упускали возможности на каждом шагу выкрикивать свое имя, словно испытывали потребность постоянно слышать его.

Во время утреннего построения то и дело раздавалось:

– Стой как следует перед надзирателем Марко!

Или на работах в тоннеле:

– Так-то ты выполняешь приказ надзирателя Яна?

У надзирателей было довольно много общего, и в числе прочего – озлобленность, грубость и глупость.

Надзиратели все до одного были молоды. До тридцати. Не то чтобы не хватало желающих постарше и даже просто пожилых. Но организаторы сочли, что тупая жестокость лучше смотрится, если исходит от людей молодых, с крепкими телами, юношеской мускулатурой и румяными лицами.

Имелся среди них и своего рода феномен – надзиратель Ленка, мясистая женщина-вамп, соблазнявшая без стеснения всех подряд. Она напропалую кокетничала с публикой, вертела задом перед надзирателями, даже заключенных пыталась дразнить пышной грудью и глубоким вырезом, посылая многозначительные взгляды тем, кого била и оскорбляла. В удушливой атмосфере передачи эта откровенная нимфомания служила одним из центров интереса, отталкивающим и притягательным одновременно.

* * *

Заключенных объединяло со зрителями и то, что они не знали имен товарищей по несчастью. А знать хотелось, поскольку потребность в дружбе и поддержке была очень сильна, но все инстинктивно понимали, что такое знание опасно.

Скоро они получили тому весомое подтверждение.

Надзирательница Здена все чаще и чаще оказывалась неподалеку от СКЗ-114. Инструкции оставались прежними: если хочешь кому-нибудь ни за что ни про что врезать – бей красотку.

Опираясь на это предписание, Здена могла, как бы по долгу службы, вволю куражиться над Панноникой. Тут ее надзирательское рвение не знало границ. Не нарушая, разумеется, приказа не уродовать и не калечить, она била ее гораздо чаще, чем полагалось.

Организаторы отметили это обстоятельство. Такой расклад не вызывал у них возражений: получались отличные эпизоды, когда воплощение скотской грубости, каковое являла собою Здена, обрушивалось на волнующую нежность Панноники.

Не придали они значения и другому симптому одержимости Здены – та непрестанно выкрикивала имя, точнее, номер своей жертвы:

– А ну встань, СКЗ-114!

Или:

– Вот я сейчас научу тебя дисциплине, СКЗ-114!

Или:

– Дождешься у меня, СКЗ-114!

И даже простой окрик был весьма красноречив:

– СКЗ-114!

Время от времени, когда она уже не в силах была хлестать прекрасное тело Панноники, она швыряла ее на землю, шипя:

– Ладно, хватит на сегодня, СКЗ-114!

Панноника проявляла чудеса мужества. Она стискивала зубы, чтобы скрыть боль, не выдать себя даже шумным вздохом.

В бригаде Панноники был человек лет тридцати, которого эти истязания приводили в бешенство. Ему в тысячу раз легче было бы сносить побои самому, чем видеть постоянные муки Панноники. Как-то вечером после работы ЭРЖ-327 (так этот человек именовался в лагере) подошел к ней:

– Она преследует вас, СКЗ-114. На это невозможно смотреть.

– Не она, так другая. Или другой.

– Но я бы предпочел, чтобы били другого, не вас.

– Что ж я могу поделать, ЭРЖ-327?

– Не знаю. Хотите, я попробую с ней поговорить?

– Вы же знаете, что у вас нет на это права и она только озвереет еще больше.

– А если вам самой с ней поговорить?

– У меня прав столько же, сколько и у вас.

– Не факт. Надзиратель Здена зациклена на вас.

– Не стану же я играть в ее игры!

– Понимаю.

Они разговаривали шепотом, чтобы вездесущие микрофоны не засекли их разговор.

– СКЗ-114, могу ли я узнать, как вас зовут?

– В других обстоятельствах я бы с радостью вам сказала. Но здесь, как мне кажется, это было бы крайне неблагоразумно.

– Почему? Я, например, если хотите, готов сказать вам, что меня зовут…

– ЭРЖ-327. Вас зовут ЭРЖ-327.

– Это жестоко! Мне так хочется, чтобы вы знали мое имя. И знать ваше.

От волнения он стал говорить громче. Она приложила ему палец к губам. Его словно током ударило.

Надзирательницей Зденой владела та же страсть, что и ЭРЖ-327: она сгорала от желания узнать имя СКЗ-114. Сорок раз на дню выкрикивая ее номер, она чувствовала, что ей этого мало.

Не зря людям даются при рождении не номера, а имена: имя – ключ к человеку. Деликатное позвякивание в замочной скважине. Легкая металлическая музыка, за которой – возможность дара.

Номер для понимания другого то же, что паспорт, – ничто.

Здена пребывала в бессильной ярости, обнаружив предел своей власти: при всех огромных, чудовищных правах на заключенную СКЗ-114 узнать ее имя оказалось нереально. Оно нигде не значилось, документы узников сожгли сразу по прибытии в лагерь.

Как зовут СКЗ-114, Здена могла выведать только у нее самой.

Не будучи уверена, что такого рода вопрос допускается уставом, Здена робко приблизилась к Паннонике во время работ в тоннеле и шепотом, на ухо, спросила:

– А как тебя зовут?

Панноника изумленно повернулась к ней.

– Как тебя зовут? – еще раз прошептала надзирательница.

СКЗ-114 решительно помотала головой. И снова принялась сгребать камни.

Осознав свое поражение, Здена схватила кнут и обрушила град ударов на дерзкую узницу. Когда же она наконец в изнеможении остановилась, та, несмотря на жгучую боль, послала ей насмешливый взгляд, словно говоривший: «Думаешь, такими методами можно чего-то достичь?»

«Дура я, – подумала надзирательница. – Чтобы добиться того, что мне хочется, я ее избиваю. Идиотка ты, Здена. Хотя я не виновата: она меня дразнит, нервирует, вот я и выхожу из себя. Ну и поделом!»

Просматривая отснятый материал, Здена вдруг увидела, как СКЗ-114 разговаривает с ЭРЖ-327. Она стащила в аптеке пентотал и вколола ЭРЖ-327. «Сыворотка правды» развязала бедняге язык, и он начал говорить без умолку:

– Меня зовут Пьетро, Пьетро Ливи, мне действительно необходимо было это произнести, мне так нужно узнать, как зовут СКЗ-114, она правильно сделала, что мне не сказала, иначе я бы сейчас выболтал тебе ее имя, надзиратель Здена, я тебя ненавижу, ты воплощаешь все, что мне отвратительно, а СКЗ-114 – все, что я люблю: красоту, благородство, доброту, если б я мог, я б убил тебя, Здена…

Сочтя, что услышала достаточно, она кинулась на него с кулаками. Ее остановили организаторы: она не имела права истязать заключенных просто для собственного удовольствия.

– Делай, что угодно, надзиратель Здена, но перед камерой!

Что до пентотала, то его конфисковали.

«Не будь я самой большой кретинкой на свете, я бы вколола его СКЗ-114, – подумала Здена. – А теперь у меня его больше нет, и я не смогу узнать ее имя. Верно они написали в газете: я воплощение самодовольной глупости».

Впервые в жизни Здена осознала свою никчемность и устыдилась.

Она оставила избиения другим надзирателям. И без нее хватало изуверов, готовых оттянуться, стегая СКЗ-114.

Поначалу Здена сочла, что сделала шаг вперед. В ней заметно ослабла потребность крушить то, что смущало ее дух. Иногда она поколачивала других заключенных, дабы не сложилось впечатления, будто она прохлаждается. Но это просто так, для отвода глаз.

Однако постепенно благостное самодовольство улетучилось. Как могла она так легко успокоиться? СКЗ-114 терпит ничуть не меньше побоев, чем прежде. Умыть руки в такой ситуации не означает снять с себя вину.

Некая неведомая часть ее существа подсказывала, что когда она, Здена, бичевала СКЗ-114, то ее зверства носили отчасти характер сакрального действа. А теперь прекрасная узница разделяет участь простых смертных, подвергаясь заурядной порке, вульгарному надругательству.

Здена решила восстановить избранность Панноники. И снова нещадно исхлестала ее. Когда та увидела, что вернулась истязательница, которая на неделю оставила ее в покое, глаза ее выразили недоумение, словно вопрошая о причинах такой непоследовательности.

Здена снова задала мучивший ее вопрос:

– Как тебя зовут?

Панноника не отвечала, сохраняя насмешливый вид, который надзирательница истолковала более или менее правильно: «Неужели ты воображаешь, будто твое возвращение я воспринимаю как милость, за которую тебя следует отблагодарить?»

«Она права, – подумала Здена. – Надо сделать так, чтобы она была мной довольна».

* * *

ЭРЖ-327 рассказал СКЗ-114 про допрос, которому его подвергли.

– Вот видите, – сказала она, – лучше вам не знать моего имени.

– Она теперь знает мое, но оно ее интересует как прошлогодний снег. Она одержима вами, и только вами.

– Большая честь, я бы с удовольствием без нее обошлась.

– Мне кажется, вы можете извлечь из этого пользу.

– Будем считать, что я не поняла вас.

– Что вы, я не имел в виду ничего оскорбительного. Вы даже не представляете, сколь велико мое уважение к вам. И я благодарен вам за это: никогда прежде я не испытывал такой острой потребности перед кем-то преклоняться, как теперь, когда мы угодили в ад.

– А я никогда не испытывала такой потребности высоко держать голову. Это единственное, что помогает мне выжить.

– Спасибо. Я горжусь вами. И все остальные, мне кажется, тоже.

Он не ошибался. Глаза заключенных словно магнитом притягивала красота Панноники.

– А вы знаете, что самые прекрасные слова о величии героев Корнеля написаны французским евреем в 1940 году? – сказал ЭРЖ-327.

– Вы были учителем? – спросила девушка.

– Я и есть учитель. Не хочу говорить об этом в прошедшем времени.

– Что, надзиратель Здена, ты опять взялась драть СКЗ-114? – ухмыльнулся надзиратель Ян.

– Да, – отвечала она, игнорируя издевку.

– Нравится она тебе? – спросил надзиратель Марко.

– Нравится, – согласилась она.

– Да ты просто обожаешь ее метелить. Не можешь удержаться.

Здена быстро прикинула, что к чему. И инстинкт подсказал ей, что лучше соврать.

– Да, мне это в кайф.

Все заржали.

Здена подумала, что еще две недели назад это не было бы ложью.

– Можно попросить вас об одной вещи, ребята? – спросила она.

– Попробуй.

– Оставьте ее мне.

Надзиратели аж взвыли от смеха.

– Ладно, надзиратель Здена, так и быть, – сказал надзиратель Ян, – бери ее себе. Но при одном условии.

– При каком?

– Что будешь нам все рассказывать.

Назавтра во время работ в тоннеле надзиратель Здена приблизилась к СКЗ-114 с кнутом в руке.

Камера жадно нацелилась на эту парочку, которая больше всего занимала зрителей. Панноника стала работать вдвое прилежнее, хотя знала, что усердие тут не поможет.

– Ты у нас доходяга, что ли, СКЗ-114? – рявкнула Здена.

На узницу посыпались удары.

Панноника вдруг осознала, что ничего не чувствует. Кнут оказался поддельным. СКЗ-114 догадалась изобразить сдерживаемую боль.

Потом искоса посмотрела на Здену. И поймала ее напряженный многозначительный взгляд: палачиха посылала знак своей жертве, что кнут подменила она и эта тайна должна остаться между ними.

Через секунду Здена вновь стала прежней надзирательницей, извергающей в площадной брани свою злобу и ненависть.

После недели представлений с бутафорским кнутом надзиратель Здена снова спросила СКЗ-114:

– Как тебя зовут?

Панноника не ответила. Взгляд ее глубоко погрузился в глаза противницы. Потом она подхватила ведро с камнями и понесла на свалку. Затем вернулась и снова принялась наполнять его.

Здена упрямо ждала, всем своим видом давая понять, что мягкое обращение с ее стороны заслуживает награды.

– Как тебя зовут?

Панноника с минуту подумала и сказала:

– Меня зовут СКЗ-114.

Надзирательница впервые услышала ее голос. 

Не выдав Здене настоящего имени, она тем не менее сделала ей нежданный подарок – звук своей речи. Сдержанный, суровый и чистый. Голос редкого тембра.

Здена так опешила, что даже не обратила внимания на уклончивость ответа.

Надзирательница оказалась не единственной, для кого это стало событием. На следующий день газеты пестрели заголовками: «ОНА ЗАГОВОРИЛА!»

Случаи, когда заключенные говорили, можно было пересчитать по пальцам. А уж СКЗ-114… Ни один микрофон ни разу еще не поймал ее голоса. Разве что глухие постанывания под ударами кнута. А тут она произнесла нечто членораздельное: «Меня зовут СКЗ-114».

«Самое удивительное в ее высказывании, – написал кто-то из аналитиков, – слова „меня зовут“. Эта девушка, которая, к всеобщему нашему ужасу и негодованию, подвергается чудовищным издевательствам, преступному обесчеловечиванию, невиданному унижению, разнузданному насилию, – девушка, которой предстоит на наших глазах умереть, которая уже, по сути, умерла, – еще в состоянии начать фразу с гордого „меня зовут“, с утверждения собственной личности. Какой урок мужества!»

* * *

Заключенные тоже мало что поняли. Все они до единого глубоко восхищались СКЗ-114. Она была для них героиней, чье беспримерное достоинство помогало им не пасть духом.

Молодая женщина, значившаяся под номером МДА-802, сказала Паннонике:

– Здорово ты ее! Молодец.

– Если не возражаете, я предпочла бы обращение на «вы».

– Я думала, мы друзья.

– Именно поэтому. Оставим тыканье нашим врагам.

– Мне будет трудно говорить вам «вы». Мы же ровесницы.

– Надзиратели тоже наши ровесники. Сами видите, когда детство кончается, люди уже не объединяются по возрастному признаку.

– А что дает общение на «вы»?

– Оно отличает нас от надзирателей, нам это жизненно необходимо. Как и все, напоминающее о том, что мы, в противовес им, цивилизованные люди.

Идея была подхвачена. Вскоре уже никто из заключенных не говорил другим «ты».

Массовый переход на «вы» дал свои результаты. Отношения не потеряли теплоты, зато сделались более уважительными. И это не было простой формальностью: люди действительно начали выше ценить друг друга.

Ужин в лагере был крайне скуден: черствый хлеб и пустая похлебка, чудо, если у кого в миске плавали какие-нибудь очистки от овощей. Но все были такие голодные, что и этой убогой кормежки ждали, дрожа от нетерпения.

Получив свою баланду, заключенные безмолвно набрасывались на нее и ели бережно, с отрешенным видом, подсчитывая про себя, сколько еще осталось глотков.

Нередко случалось, что, когда все было съедено, кто-нибудь разражался рыданиями, оттого что до завтрашнего вечера придется ходить с пустым желудком: когда целый день живешь только ради этой жалкой подачки и надеяться больше не на что, немудрено разрыдаться.

Панноника не могла больше этого переносить. Однажды во время еды она заговорила. Словно гостья за роскошным столом, она завела беседу с заключенными из своей бригады. Стала вспоминать фильмы, которые любила, актеров, которые ей нравились. Сосед слева поддержал ее, сосед справа с ней не согласился, стал бурно возражать, высказал свою точку зрения. Страсти накалились. Вокруг спорящих образовались две партии. Все горячились. Панноника засмеялась.

Это заметил только ЭРЖ-327.

– Впервые вижу, как вы смеетесь.

– Я смеюсь от радости. Они говорят, спорят, как будто им действительно важно отстоять свою правоту. Просто чудо!

– Это вы чудо. Благодаря вам они забыли, что едят помои.

– А вы нет?

– А я почувствовал вашу власть не сегодня. Если бы не вы, я бы давно уже умер.

– Умереть не так-то просто.

– Нет ничего проще, когда находишься здесь. Достаточно притвориться непригодным для работы, и назавтра тебя отправят на тот свет.

– Но не может же человек взять и решить умереть!

– Может. Это называется самоубийство.

– Очень мало людей действительно способны себя убить. Я принадлежу к большинству, мной руководит инстинкт выживания. И вами тоже.

– Если уж говорить честно, я не уверен, что он взял бы во мне верх, не будь вас. Даже в прежней жизни я никогда не встречал таких людей, перед которыми мысленно благоговеешь. Стоит мне подумать о вас, и отвращение к жизни проходит.

Отныне бригада Панноники не знала больше мрачных ужинов. Соседи сообразили, в чем фокус, и стали поступать так же. Никто больше не ел в молчании. Столовая стала шумным местом.

Голодали люди по-прежнему, но никто после еды не рыдал.

Это не мешало заключенным худеть. СКЗ-114, которая была изящной и стройной по приезде в лагерь, утратила нежную округлость щек. Красота ее глаз от худобы выиграла, красота тела проиграла.

Здена забеспокоилась. Попыталась подсунуть кое-какую еду. Но СКЗ-114 отказалась, содрогнувшись при мысли, чем рискует, приняв подачку.

Либо жест Здены не ускользнет от камеры, и СКЗ-114 ждет наказание – она предпочитала не думать, какого рода.

Либо жест Здены от камеры ускользнет, и в этом случае СКЗ-114 предпочитала не думать, какого рода благодарности потребует от нее надзирательница.

Между тем она медленно умирала от голода. Ужасно было лишиться, да еще по собственной воле, плитки шоколада, одна мысль о которой сводила ее с ума. Однако она на это пошла, не найдя другого решения.

Случилось так, что МДА-802 заметила маневр Здены. И пришла в негодование.

В перерыве она принялась шепотом бранить Паннонику:

– Как вы смеете отвергать пищу?

– Это касается только меня, МДА-802.

– Нет, не только вас. Этим шоколадом вы могли бы поделиться с нами.

– Что ж, пойдите и возьмите у надзирателя Здены сами.

– Вы же отлично знаете, что ее интересуете только вы.

– Незавидная привилегия, вам не кажется?

– Не кажется. Мы все были бы счастливы получить плитку шоколада от кого угодно.

– Какой ценой, МДА-802?

– Любой ценой, какую вы назначите, СКЗ-114.

Она отошла, вне себя от бешенства.

Панноника задумалась. МДА-802 по-своему права. Да, она повела себя как эгоистка. «Любой ценой, какую вы назначите» – конечно же должен существовать способ принять шоколад и при этом не уронить себя.

* * *

Здена не умела выражать свои мысли, как ЭРЖ-327. Однако процессы, происходившие у нее в голове, были, по сути, те же. Чувство отвращения, о котором он говорил Паннонике, она знала хорошо. И испытывала его порой так остро, что нашла для него это самое слово.

С ранних лет, когда люди принижали ее или принижали в ее присутствии что-то им непонятное, когда бессмысленно уничтожали нечто красивое, выставляли кого-то на посмешище ради того, чтобы повеселить компанию, и находя грязное удовольствие в том, чтобы опускаться до свинства, Здена ощущала стойкий дискомфорт, который ее мозг назвал отвращением.

Она привыкла жить рядом с этими неизбежными мерзостями, говоря себе, что так устроен мир, и даже сама в них участвовала, пытаясь доказать, что не всегда является лишь их жертвой. Она считала, что лучше вызывать тошноту у других, чем испытывать ее самой.

Иногда, очень-очень редко, отвращение покидало ее. Когда она слушала музыку, казавшуюся ей прекрасной, когда выходила на воздух из душного помещения и холодный ветер щедро бил ей в лицо или когда тяжесть от обжорства за праздничным столом таяла в терпком вкусе вина. И это было больше, чем просто передышка: отвращение вдруг оборачивалось своей противоположностью, для которой не существовало имени, это не назовешь тягой к чему-то или влечением, это было в тысячу раз сильнее – словно вера во что-то необъятное стремительно разрасталась в ней, так что глаза готовы были выскочить из орбит.

Похожее действие оказывала на нее Панноника. Безымянное чувство по отношению к безымянному человеку – слишком много неназванного в этой истории. Здена должна узнать, как зовут СКЗ-114, во что бы то ни стало.

* * *

Истощение стало проблемой не столько красоты, сколько выживания. Утром, во время построения, заключенных осматривали: тех, кто слишком исхудал, чтобы считаться жизнеспособным, отводили в колонну смертников.

Некоторые подкладывали под робу тряпье, чтобы выглядеть потолще. Людей денно и нощно терзал страх перед потерей каждого грамма.

Бригада состояла из десяти человек, включая ЭРЖ-327 и МДА-802. Панноника неустанно пеклась о здоровье этих десятерых. Но давление, которое все они неосознанно на нее оказывали, чтобы она приняла шоколад от надзирательницы, становилось невыносимым.

Ужас их общего положения обострял ее гордость. «Мое имя стоит дороже шоколада», – думала она.

Тем временем Панноника сама таяла на глазах. Роль первой скрипки не гарантировала ей жизнь: организаторы потирали руки, предвкушая ее телегеничную агонию, заснятую пятью камерами.

Здена запаниковала. Поскольку СКЗ-114 отказывалась взять шоколад, надзирательница однажды насильно запихнула ей плитку в карман робы. Девушка тут же знаком велела удвоить порцию. Здена так ошалела от дерзости своей протеже, что безропотно сунула ей еще одну плитку.

Панноника в ответ подняла взгляд, который теоретически можно было истолковать как выражение благодарности. Здену сразила эта фантастическая надменность. «Ничего себе самомнение», – подумала надзирательница. Однако сочла, что на то есть основания.

За ужином Панноника потихоньку раздала под столом кусочки шоколада, вызвавшие волнующий душу восторг. Заключенные съели угощение в блаженном экстазе.

– Это надзирательница Здена вам дала? – спросила МДА-802.

– Да.

ЭРЖ-327 передернуло при мысли о том, чем придется расплачиваться СКЗ-114.

– Какую цену вы назначили? – спросила МДА-802.

– Никакую. Я получила шоколад даром.

ЭРЖ-327 перевел дух.

– Ей дорога ваша жизнь, – прокомментировала МДА-802.

– Вот видите, я была права, что не пустила по ветру свое имя, – ответила СКЗ-114.

Все рассмеялись.

Это вошло в обычай: каждый день надзирательница совала по две плитки шоколада в карман СКЗ-114, получая в награду лишь быстрый взгляд.

Когда первое потрясение прошло, она начала думать, что прекрасная узница просто ее дурачит. Здене нравилось считать себя благодетельницей той, что сводила ее с ума. Панноника же держалась вовсе не как должница, которую переполняет чувство признательности. Если бы она хоть обратила к ней взор своих огромных глаз, исполненных благодарности! Девушка же вела себя так, словно шоколад доставался ей по праву Здена сочла, что СКЗ-114 зарывается. С каждым днем обида накапливалась. Она словно вновь переживала слишком хорошо знакомое унижение: ее презирают.

Она знала, что ее презирают надзиратели и публика, это было ей безразлично. Но презрение СКЗ-114 она перенести не могла. И уже жалела, что подменила кнут. Ей хотелось высечь Паннонику по-настоящему.

Хуже того, ей казалось, что вся бригада Панноники презирает ее. Что они вместе смеются над ней. И стала подумывать, не лишить ли СКЗ-114 шоколада. Но, увы, ее подопечная за все это время ничуть не поправилась.

Ясно: она делится шоколадом с остальными. Поэтому он и не идет ей впрок. Эти сволочи из бригады наверняка отбирают и ее долю.

Здена люто возненавидела компанию своей избранницы.

Месть надзирательницы не замедлила обрушиться.

Однажды утром, осматривая бригаду Панноники, Здена задержалась перед МДА-802.

Постояла некоторое время, ни слова не говоря, зная, в какой ужас приводит жертву ее молчание. Пренебрежительно оглядела узницу с головы до ног. То ли из-за ее остренького и дерзкого личика, так не похожего на ее собственное, то ли оттого, что она чувствовала, что они с СКЗ-114 подружки, Здена терпеть не могла МДА-802.

Вся бригада затаила дыхание, воспринимая участь бедняжки как свою собственную.

– Что-то ты слишком отощала, МДА-802, – бросила в конце концов надзирательница.

– Нет, надзиратель Здена, – с вызовом ответила та.

– Не нет, а да! Отощала. И как ты могла не отощать на каторжных работах при голодном пайке?

– Я не отощала, надзиратель Здена.

– Нет? Неужели? Уж не балует ли тебя кто-нибудь лакомствами?

– Нет, надзиратель Здена, – проговорила МДА-802, обмирая от страха.

– Тогда не спорь, что отощала! – гаркнула Здена.

Она схватила ее за плечо и с силой толкнула туда, где стояли приговоренные к смерти. Подбородок МДА-802 конвульсивно задергался.

И тут произошло невероятное.

СКЗ-114 вышла из строя, взяла МДА-802 за руку и вернула ее на место, к живым.

Здена в бешенстве подбежала, чтобы навести порядок, СКЗ-114 встала перед ней и, глядя ей прямо в глаза, громко и звонко произнесла:

– Меня зовут Панноника!

Часть вторая

Прошла вечность, прежде чем жизнь вернулась в прежнее русло.

Здена замерла перед той, которая отныне обладала именем, и каким именем! Ликующая, просветленная, гневная, растерянная, она застыла, словно небо обрушилось ей на голову.

МДА-802 беззвучно плакала.

СКЗ-114 не сводила глаз с надзирательницы. Она смотрела на нее в упор очень напряженно.

Потрясенный ЭРЖ-327 смотрел на Паннонику. Она казалась ему такой же прекрасной, как ее имя.

В студии с девяноста пятью экранами ликовали организаторы.

Эта девчонка определенно мастерица зрелищных эффектов. Они не были уверены, что поняли смысл происшедшего, зато были уверены, что этого не поняла публика, поскольку презирали ее, как она того и заслуживала. И не сомневались, что эпизод наделает шума.

Уже начали звонить из дружественных СМИ и спрашивать, как трактовать случившееся. Им отвечали, что подобные акции ни в коем случае не являются нормой: поступок СКЗ-114 поверг всех в шок по причине своей исключительности. Это хеппенинг. И следовательно, больше не повторится.

Утверждение было тем более категоричным, что организаторы не улавливали природу свершившегося чуда.

Да и кто улавливал?

Уж никак не Здена, которая витала за пределами сфер, подвластных рассудку. Слишком восхищенная, чтобы размышлять, она пребывала всецело во власти имени той, что превратилась для нее в наваждение. Сознание ее мутилось.

И не СКЗ-114, которой казалось, что она по чистой случайности открыла некий путь спасения. «Мое имя уберегло человеческую жизнь. Жизнь стоит имени. Если каждый из нас осознает ценность своего имени и станет вести себя соответственно, много жизней будет спасено».

И конечно же не заключенные, которые, разумеется, были потрясены, но сочли, что стали свидетелями самоотречения, капитуляции. Их предводительница пожертвовала столь дорогим для нее сокровищем ради спасения подруги. Не есть ли это первый шаг к проституции? Согласившись сегодня открыть свое имя, не пойдет ли она завтра и на другие уступки, более серьезные?

Только ЭРЖ-327 не ошибся: он знал, что подобные вещи не тиражируются и жизнь в обмен на имя может быть подарена лишь однажды. Когда имя превращается в крепостную стену и сознание ее неприступности опьяняет, это называется любовь. То, что произошло на их глазах, было актом любви.

В чудесах ужасно то, что их действие имеет границы.

Ударная сила имени «Панноника» спасла жизнь МДА-802 и открыла надзирательнице существование сакрального. Но она не спасла жизни тех, кого «Концентрация» убила в тот день, и не открыла существование сакрального огромному количеству народа.

И не помешала времени возобновить свой ход. Голодные, изможденные узники отправились на работы в тоннель, под удары кнута. Их вновь охватило отчаяние.

Многие с удивлением обнаружили, что, стараясь приободриться, машинально твердят про себя: «Ее зовут Панноника». Они сами не понимали, что в этих словах так окрыляет их, но каждый определенно чувствовал себя лучше.

За ужином СКЗ-114 приветствовали как героиню. Когда она вошла, вся столовая скандировала ее имя.

За столом ее бригады царило оживление.

– Мне очень жаль, – сказала она, – но сегодня надзиратель Здена не дала мне шоколада.

– Спасибо, Панноника. Вы спасли меня от смерти, – торжественно произнесла МДА-802.

СКЗ-114 пустилась в изложение теории, которая созрела у нее во время работы. Она объяснила, что каждый может и должен поступить, как она. Тогда они смогут многих обреченных на смерть вернуть в строй живых.

Ее вежливо выслушали. Не станут же они говорить ей, что она городит чушь.

Когда Панноника завершила свою пылкую речь, ЭРЖ-327 сказал:

– Как бы там ни было, мы все теперь будем называть вас только Панноника, правда же?

Бригада дружно поддержала его.

– Это очень красивое имя, я никогда такого не слышал, – сказал человек, который говорил редко.

– Для меня оно всегда будет прекраснейшим именем на свете, – подхватила МДА-802.

– Для нас для всех ваше имя навеки останется самым благородным, – сказал ЭРЖ-327.

– Я просто не знаю, куда деваться, – ответила СКЗ-114.

– Ромен Гари попал во время войны в немецкий лагерь, – продолжал ЭРЖ-327. – Условия там были примерно те же, что и здесь. Нет нужды объяснять, как это бесчеловечно, более того, как это обесчеловечивает самих узников. Но, в отличие от нашего лагеря, мужчины и женщины там содержались отдельно. Гари видел, что заключенные, и он в том числе, опускаются на глазах до состояния больных зверей. Трагедия, происходившая в их сознании, была еще страшнее, чем все муки, которые они терпели в реальности. И, самое ужасное, они это понимали. Бесконечно униженные тем, что утратили почти все человеческое в себе, они мечтали о смерти. До того дня, пока одного из них не осенила гениальная мысль: он придумал даму.

ЭРЖ-327 на секунду прервался, чтобы вынуть из супа плававшего там таракана, и продолжал:

– Этот человек предложил всем жить так, словно среди них обитает дама, настоящая благородная дама, с которой подобает держаться почтительно и перед которой ни в коем случае нельзя себя уронить. Предложение приняли. Все так и стали себя вести. Через некоторое время они обнаружили, что спасены: пребывая постоянно в высоком обществе воображаемой дамы, они вновь почувствовали себя цивилизованными людьми. За столом, где еда была ничуть не лучше нашей, они разговаривали, причем не просто разговаривали, а вели беседы, обменивались мнениями, вежливо друг друга выслушивали. Обращались к даме с надлежащей изысканностью и рассказывали лишь о том, что заслуживало ее внимания. И даже когда они в беседу с ней не вступали, все равно, привыкнув жить как бы у нее на глазах, следили за собой, стараясь ничем не оскорбить ее взор. Перемена в поведении заключенных не ускользнула от надзирателей, до которых дошел слух, что в лагере прячут какую-то даму. Объявили тревогу, обыскали бараки, перевернули все вверх дном, но никакой дамы не нашли. А внутренняя победа помогла узникам выстоять.

– Прекрасная история, – воскликнул кто-то за столом.

– Наша история еще прекраснее, – отозвался ЭРЖ-327. – Нам не нужно придумывать несуществующую даму, она у нас есть, живет среди нас, мы можем смотреть на нее, говорить с ней, она нам отвечает, спасает нас, и зовут ее Панноника.

– Думаю, от воображаемой дамы было бы больше толку, – пробормотала СКЗ-114.

ЭРЖ-327 упустил еще одно принципиальное отличие их лагеря от нацистских – телекамеры. Очень показательная забывчивость – заключенные действительно давно выбросили съемку из головы. Они слишком глубоко ушли в свое страдание, чтобы беспокоиться о том, как оно смотрится с экрана.

Эта избирательная амнезия была их спасением. Если благосклонный взгляд придуманной дамы или реальной девушки помогает человеку жить, то холодный, жадный глаз камеры обращает его в раба. Хуже того, он сводит на нет возможность спасения воображаемого.

Каждый, кто живет в безысходном аду или в аду временном, может, чтобы совладать с отчаянием, прибегнуть к благотворнейшему психологическому приему: рассказывать себе истории. Измученный поденщик воображает себя военнопленным, военнопленный видит себя рыцарем в поисках Грааля и т. д. Всякое страдание имеет свой символ и свою героику. Обездоленный горемыка, который может наполнить грудь дыханием величия, поднимает голову и уже не считает свое положение жалким.

Если только не заметит вдруг телекамеру, планомерно отслеживающую его злоключения. Тут он понимает, что сторонний наблюдатель увидит в нем просто жертву, а не трагического героя-борца.

Заранее побежденный равнодушным объективом, он роняет эпическое оружие своей мысленной борьбы. И вот он уже снова такой, каким предстает перед зрителями: незадачливый бедолага, раздавленный внешними обстоятельствами, сведенный к сухому остатку самого себя.

* * *

В те моменты, когда отсутствие Бога наиболее очевидно, он оказывается нужнее всего. До «Концентрации» Бог был для Панноники тем же, чем для большинства людей, – идеей. Ее интересно было изучать, дух захватывало от открывавшихся бездн. Концепт божественной любви был особенно притягателен, настолько, что снимал пресловутый вопрос о существовании Бога: апологетика виделась устарелой классической чепухой, порождавшей нелепости.

С тех пор как Панноника попала в лагерь, она испытывала острейшую нужду в Боге. Ее обуревало неодолимое желание богохульствовать, сколько хватит сил. Если бы она только могла возложить вину за этот ад на Бога, ей послужила бы утешением возможность от души ненавидеть Его и осыпать ужаснейшими проклятиями. Увы, неоспоримая реальность лагеря являлась сама по себе отрицанием Бога, наличие одного исключало существование другого. Не имело смысла даже размышлять на эту тему: отсутствие Бога доказано.

Нестерпимее всего было то, что такую жгучую ненависть не на кого обратить. Это доводило ее почти до помешательства. Ненавидеть людей? Смешно. Человечество – разношерстное скопище особей, абсурдное кишение, несуразный супермаркет, где чего только нет. Ненавидеть человечество все равно что ненавидеть всемирную энциклопедию: это безобразие неистребимо, против него не существует средства.

Нет, Панноника ощущала потребность ненавидеть первопричину. Однажды у нее в голове что-то сдвинулось: раз место Бога свободно, то его займет она, Панноника.

Сначала она посмеялась необъятности взятой на себя миссии. Но сам факт, что она нашла повод для смеха, показался заслуживающим внимания. Затея была очевидно бредовая и совершенно безумная – Паннонику это не волновало. По части безумия конкурировать с лагерем трудно.

Бог – эта роль ей не по плечу. Не по плечу никому. Не в том суть. А в том, что место пустует. Значит, придется его занять. Она сама станет ненавистной первопричиной – это куда менее мучительно, чем не иметь объекта для ненависти вовсе. Но на этом она не остановится. Она будет Богом не только для того, чтобы себя проклинать.

Она будет Богом для всего. Мир создавать не потребуется: поздно, зло уже совершено. В чем, собственно, роль Бога, когда творение закончено? Видимо, в том же, в чем и у писателя, когда книга вышла: публично любить свой текст, получать за него похвалы, сносить издевки, безразличие. Выдерживать натиск читателей, которые клеймят недостатки книги, хотя, даже если они и правы, изменить уже ничего нельзя. Любить ее до конца. Любовь – единственная конкретная поддержка, которую можно ей оказать.

И это лишний довод в пользу молчания. Панноника размышляла о тех романистах, которые бесконечно разглагольствуют о своем детище. Что это ему дает? Лучше бы они, когда писали, влили в него всю необходимую для жизни любовь. А коль скоро они не помогли ему своевременно, то не полезнее ли для книги, чтобы они все же любили ее той настоящей любовью, которая выражается не в логорее, а в безмолвии, изредка нарушаемом содержательными высказываниями? Создавать мир не так уж трудно, потому что это пьянящее, увлекательнейшее занятие, зато потом божественная работа сильно усложняется.

Вот тут-то и вступит Панноника. Она не будет Христом – не хватало только изображать из себя жертву, ведь именно эта роль и отводится им в передаче. Нет, она будет Богом, первоосновой любви и величия.

На практике это означало: придется любить ближних по-настоящему. Что нелегко, ибо далеко не все узники внушали любовь.

Любить МДА-802, любить ЭРЖ-327 – чего проще? Любить заключенных, о которых ничего не знаешь, тоже дело нехитрое. Любить тех, с кем трудно ладить, тоже возможно. Человека можно любить до тех пор, пока его понимаешь.

Но как полюбить ЗХФ-911?

ЗХФ-911 была древней старухой. Странно, что организаторы до сих пор ее не убрали, как всех пожилых людей, которых устав предписывал уничтожать. Впрочем, догадаться просто: они держали ее потому, что она была отвратительна.

Настоящая Баба Яга. Лицо, изрезанное недобрыми морщинами. Рот с характерным коварным изгибом – рисунок его воплощал зло, как и слова, из этого жуткого рта вылетавшие: у каждого она находила слабое место, чтобы побольней уязвить. Вредоносность ее, впрочем, была исключительно вербальной – наглядное доказательство убийственной власти языка.

ЗХФ-911 отличилась еще в поезде, когда их везли в лагерь. Женщинам, прижимавшим к груди детей, она цинично возвещала уготованную их потомству участь: «Это ж ясно как день! Нацисты истребляли детей в первую очередь. И были по-своему правы: какой от них прок, только орут да срут, хлопот не оберешься, а в ответ сплошная неблагодарность! Не переживайте из-за них, все равно их сразу убьют. Бросьте, милочка, что он вам хорошего сделал, этот спиногрыз, только фигуру попортил».

Потрясенные матери не знали, что и отвечать такому чудовищу. Попробовали вступиться мужчины:

– Слушай, ведьма старая, а ты знаешь, как поступали с людьми твоего возраста в Дахау?

– Поживем – увидим, – проскрипела она.

Та, которую тогда еще не звали ЗХФ-911, смотрела в корень: похоже, благодаря установленным в вагоне камерам организаторы поняли, что она за штучка, и по прибытии в лагерь ее, в отличие от остальных стариков, не тронули. Вероятно, решили, что она будет успешно изводить узников, подрывать их моральный дух и потешать зрителей. Просчитала ли она это? Вряд ли. Очень скоро стало ясно, что ей было плевать абсолютно на все.

Изучать ЗХФ-911 значило изучать зло. Главной ее чертой являлось полное равнодушие: она не была ни за надзирателей, ни за узников, ни за самое себя. Собственная персона вызывала у нее ничуть не больше снисхождения, чем весь прочий мир. Она считала глубочайшей нелепостью защищать кого-нибудь или что-нибудь. И говорила гадости безо всякого тайного расчета – ей просто нравилось делать больно.

Научное наблюдение за ЗХФ-911 открывало и другие свойства зла: она выглядела вялой, слабой, энергии у нее хватало только на то, чтобы говорить, зато тут она дала бы любому сто очков вперед. И даже производила впечатление умной – но лишь за счет злости, которой были напитаны ее реплики, сеявшие смятение и слезы.

Ужасно было сознавать, что самое гнусное во всем лагере создание находится среди заключенных, а не среди собственно носителей зла. Однако все логично: дьявол – это тот, кто разделяет. ЗХФ-911 вносила раскол в стан узников, который без нее был бы, возможно, станом добра, но с ней он оказывался всего лишь жалким сборищем, раздираемым междоусобными дрязгами.

Как могли заключенные считать себя поборниками добра, если каждое утро они мечтали, чтобы отвратительную старуху наконец казнили? Когда надзиратели вырывали из их рядов ежедневную порцию смертников, к страху попасть в их число примешивалось острое желание, чтобы туда попала ЗХФ-911. Но она туда не попадала. После каждой поверки она окидывала строй торжествующим взглядом. Она знала, как страстно все желали ее смерти.

Некоторые добрые души возмущались всеобщей ненавистью к старухе: «Послушайте, ведь она очень пожилой человек, уже не в своем уме, как можно так ее ненавидеть? Она же не виновата!» Такие разговоры вызывали бурные ссоры, которые достигали ушей ЗХФ-911 и доставляли ей массу удовольствия. «Не будь меня, они, возможно, отлично ладили бы», – говорила она себе.

Ее змеиный язык извергал свой яд и на надзирателей (тут ЗХФ-911 тоже отлично знала, как уколоть побольней: ругала, к примеру, надзирательницу Ленку не шлюхой, что, скорее всего, вызвало бы у нее лишь ухмылку, а недотраханной коровой, отчего та бесилась), и на организаторов шоу («эйхманы для бедных», «нацисты мелкотравчатые»), и на зрителей, коих она именовала баранами и половыми тряпками. Ее не переносил никто.

Однако самое ужасное, что она вытворяла, поставить ей в вину было невозможно, поскольку это происходило помимо ее воли: она выла на луну. Почти еженощно, ближе к полуночи, по всему лагерю разносился истошный вой. Он продолжался минут пять, потом затихал. Люди не сразу поняли происхождение этих леденящих душу звуков. В конце концов соседи по бараку на нее донесли: «Избавьте нас от этой сумасшедшей, в ней не осталось ничего человеческого».

Продюсеры потирали руки. Они тут же засняли сцену ночного воя. Сначала показывали мирно спящий лагерь, потом вдруг раздавались адские завывания, камера, как будто ища их источник, устремлялась в нужный барак, и на экране возникала ЗХФ-911: старуха сидела на нарах и надсадно выла. Через несколько минут она, не просыпаясь, вновь падала на тюфяк.

Ее пытались расспрашивать. Но она выглядела искренне удивленной и все отрицала.

Ничто так не деморализовало узников, как эти проявления чистейшего безумия. Когда вой начинался, каждый в ярости думал: «Хоть бы ее убили! Хоть бы ее завтра же забрали прямо из строя!»

Панноника исходила от ненависти к старухе и всей душой желала ей сдохнуть. Тщетно она увещевала себя, мысленно повторяя, что не ЗХФ-911 устроила «Концентрацию», – она чувствовала, как при виде старой ведьмы пальцы ее превращаются в когти. А уж когда слышала по ночам ее концерты, то готова была задушить ЗХФ-911 собственными руками.

«Как было бы легко быть Богом, если бы не существовало ЗХФ-911!» Она сама смеялась над абсурдностью этого соображения: действительно, быть Богом легко, если не существует зла, но тогда и в Боге отпадает всякая надобность.

* * *

Имелся в лагере и другой возрастной полюс – двенадцатилетняя девочка, тоже непонятно как уцелевшая. Ничего особенного в ПФЦ-150 не было. Она не выглядела старше своих лет, довольно миловидная, хотя и не красавица, ее напуганное личико выдавало детское простодушие. Послушная девочка, тихая, неразговорчивая. Она не понимала, почему ее до сих не убили, и не знала точно, что предпочла бы сама.

– Чего они там тянут, почему не покончат с этой малолеткой? – громко и с нажимом восклицала ЗХФ-911, проходя мимо нее.

ПФЦ-150 явно была воспитанным ребенком и никогда не отвечала. Панноника кипела от ярости.

– Почему вы не постоите за себя? – спрашивала она девочку.

– Потому что она ко мне не обращается.

Панноника научила ее, что нужно сказать, тоже громко и с нажимом, когда ЗХФ-911 в следующий раз выкрикнет свой подлый вопрос.

Это произошло довольно скоро. ПФЦ-150 возвысила детский тоненький голосок и звонко произнесла:

– Чего они там тянут, почему не избавят нас от этой старушенции, которая воет на луну?

ЗХФ-911 усмехнулась.

– Вот-вот, – отозвалась она. – Почему они не убивают меня, понятно: я отравляю вам жизнь, и без того не сахарную. А ты – существо никчемное, никому не досаждаешь, вот я и думаю, по какой такой причине – разумеется гнусной, иначе быть не может, – они не уничтожают тебя.

Оторопев, девочка не нашлась что ответить. Когда Панноника похвалила ее за смелый отпор, ПФЦ-150 неожиданно накинулась на нее:

– Оставьте меня в покое! Я правильно делала, что не отвечала. Из-за вас я дала ей повод сказать мне вещи куда более опасные. И теперь я просто умираю от страха. Не вмешивайтесь в мои дела!

Панноника хотела обнять девочку, утешить ее; та резко высвободилась.

– Вы важничаете, будто знаете решение всех проблем, но это неправда, из-за вас стало только хуже, – взорвалась ПФЦ-150.

Паннонику это сразило. «Вот мне и урок, как превышать полномочия», – подумала она.

Однако не отказалась от своей божественной роли, решив найти ей лучшее применение.

Однажды, как почти каждую ночь, Панноника проснулась от завываний ЗХФ-911.

«Почему я ненавижу ее гораздо больше за этот вой, чем за все мерзости, которые из нее сыплются? Почему я не в состоянии быть справедливой?»

Не она одна чувствовала это, безумие старухи раздражало всех во много раз сильнее, чем злоба. В ее злобе было все-таки что-то комическое, тогда как дикие ночные вопли лишь усугубляли общее ощущение кошмара.

Панноника попыталась проанализировать эти совиные крики, но слово «совиные» показалось ей вдруг неуместным. Уханье совы не лишено прелести. А старуха издавала скорее песий вой. Из низкого он быстро делался высоким, достигал пронзительной ноты, потом опять снижался, на миг затихал, снова набирал силу.

Минут через пять хриплый спазм («Ааа-ав!») возвещал о том, что все кончено.

Панноника чуть не засмеялась: «Артист исполнил свой номер и приветствует публику».

И вдруг ей почудился еще какой-то звук. «Только не это! Снова-здорово!» Но, вслушавшись, она нахмурилась: нет, тут что-то совсем другое. Это не был старухин вой, это был жалобный писк человечьего птенчика.

Правда, он мгновенно смолк. Однако тоненький, едва различимый вскрик долго стоял в ушах Панноники, надрывая ей душу.

Назавтра она потихоньку провела расследование. Но никто не слышал ничего, кроме воя старухи. Паннонику эту не успокоило.

Во время работы в тоннеле у нее случился приступ ненависти к зрителям. Это был как бы взрыв в замедленном режиме, волна шла из грудной клетки и поднималась к зубам, превращая их в звериные клыки. «Подумать только, ведь они смотрят на нас, развалясь перед телевизорами, смакуют наши муки, да еще наверняка изображают возмущение! И не находится никого, кто явился бы сюда и нас спас, – но это ладно, я так много не требую, – не находится никого, руку даю на отсечение, кто просто выключил бы телевизор или переключил на другой канал».

Надзиратель Здена подошла и обрушила на нее град ударов, сопровождая их бранью, потом ушла по своим делам.

«Ее я тоже ненавижу, но меньше, чем зрителей. Для меня та, что бьет, лучше тех, кто на это смотрит. Она хотя бы не лицемерит, она открыто играет свою постыдную роль. Есть некая градация зла, и место наверху занимает не Здена».

Надзиратель Марко уже минут пять орал на ПФЦ-150. Она все-таки находилась на положении ребенка, поэтому ей доставались не столько побои, сколько словесные проработки. Чувствовалось, что девочка не понимает, как себя вести. То, что происходит, напоминало ей школу, где взрослые кричат на детей, и в то же время не напоминало ничего знакомого, но детская привычка к послушанию подавляла в ней дух протеста.

Панноника тихонько приблизилась:

– Что он вам наговорил?

– Я только делала вид, будто слушаю.

– Молодец, – сказала Панноника, сочтя, что дитя подает надежды.

– Почему вы со мной на «вы»? Мне было бы проще на «ты».

– На воле я говорила бы вам «ты» и попросила бы вас делать то же самое. А здесь необходимо проявлять друг к другу уважение, в котором нам отказывают надзиратели и организаторы.

– А к организаторам надо обращаться на «ты» или на «вы»?

– Вы с ними разговариваете?

ПФЦ-150 смутилась. Она помедлила, прежде чем ответить:

– Нет. Но если кто-то из них спросит меня о чем-нибудь, я должна говорить ему «ты» или «вы»?

– Надо говорить «вы» всем.

Надзиратель Здена пришла и раскричалась: вы, мол, здесь, чтобы трудиться, а не лясы точить.

Этот короткий разговор не давал Паннонике покоя. Выгребая со своего участка камни, она вдруг осознала, что в голове у нее звучит «Лесной царь» Шуберта. Не самая подходящая музыка для каторжных работ. Обычно Панноника включала в программу мысленного прослушивания симфонии, которые давали ей энергию, необходимую для такого воловьева труда, – Сен-Санса, Дворжака, – но сейчас тревожная мелодия не шла из головы и подрывала ее силы.

Панноника осторожно расспросила заключенных из барака ПФЦ-150. Ничего существенного ей узнать не удалось. Все они так уставали за день, что спали как убитые и не слышали даже старухиного воя по ночам.

– Но ведь от нее до вас ближе, чем до меня, – удивилась Панноника.

– Я так изматываюсь, что меня пушкой не разбудишь, – отвечал собеседник.

– ПФЦ-150 – хорошая девочка, – говорили ей. – Скромная, ведет себя тихо, ее и не слышно.

Вечером Панноника снова попыталась с ней побеседовать. Это оказалось непросто. Она уходила от ответов, ускользала, как мыло в воде, замыкалась в серой безликости. Панноника зашла издалека:

– А в прежней жизни что вы любили?

– Птиц любила. Они красивые, свободные, они летают. Я часами могла на них смотреть. Все карманные деньги тратила на то, что покупала на рынке горлиц и выпускала. Я это обожала: брала в руки теплую, дрожащую птичку, подбрасывала вверх, и она становилась царицей неба. Я представляла себе, что лечу рядом с ней.

– А в лагере птицы есть?

– Вы разве не замечали? Нет их здесь. Они же не сумасшедшие, птицы. Тут слишком плохо пахнет.

– Пожалуй, вы и есть птица нашего лагеря, – ласково сказала Панноника.

Девочка вдруг страшно рассердилась:

– Прекратите!

– Я сказала что-то обидное?

– Птичка там, птичка тут! Не называйте меня так!

– Кто-то здесь называет вас птичкой?

ПФЦ-150 не ответила. Губы ее дрожали. Она закрыла лицо руками. Паннонике не удалось больше вытянуть из нее ни слова.

Она решила ночью бодрствовать. Но ее сморил свинцовый сон, и она ничего не слышала. Потом корила себя: «Бог не заснул бы как бревно, когда надо кого-то защитить».

На следующую ночь Панноника так запрограммировала себя, что действительно не сомкнула глаз. Однако ничего не услышала, даже старуху, которая по неведомым причинам на сей раз обошлась без воя.

Бессонная ночь вызвала в ней усталое раздражение: «Бог на моем месте не испытывал бы подобных чувств». Тем не менее от своей божественности она не отреклась: «Мне это не по силам и не доставляет ни малейшего удовольствия, просто это абсолютно необходимо».

ЗХФ-911 наверстала упущенное на следующую ночь, воя еще надсаднее, чем обычно, и разбудив Паннонику, которая поднялась, как сомнамбула, и на цыпочках выскользнула из барака. Она добежала до барака ПФЦ-150 и спряталась. Дверь открылась, на пороге появился человек, очень высокий, поджарый и сильный, он вышел, держа на руках маленькое существо, которому зажимал рот рукой. Человек шагнул в луч прожектора сторожевой вышки, и Панноника увидела, что он весьма немолод и одет в элегантный дорогой костюм. Похититель удалился со своей добычей.

Панноника притаилась в жидкой грязи за бараком, сердце ее готово было разорваться. Казалось, это длится вечность. Когда он вернулся, ему уже не нужно было зажимать жертве рот: девочка лежала неподвижно, привалившись к его груди.

Старик вышел из барака один. Панноника двинулась за ним. Она увидела, как он входит в жилище лагерного начальства – организаторов, которых называли здесь офицерами. Он запер за собой дверь на два оборота.

Вернувшись в барак, Панноника разрыдалась от отвращения на своем тюфяке.

На следующий день она внимательно вглядывалась в лицо ПФЦ-150: на нем не отражалось ровно ничего.

– Кто этот старик, что приходил ночью?

Девочка не ответила.

Панноника стала в бешенстве трясти ее:

– Зачем вы покрываете его?

– Я покрываю себя.

– Разве я вам угрожала?

Подошел надзиратель Марко и рявкнул на Паннонику:

– А ну отвали быстро от бедного ребенка!

Наполняя тару для камней, она в бессильной ярости спрашивала себя, возможно ли, чтобы заключенные, ночевавшие с ПФЦ-150 в одном бараке, ничего не видели и не слышали. «Конечно, они врут. Они просто дрожат за свою шкуру, мерзавцы. Но я этого так не оставлю».

Она дождалась, когда надзирательница Здена к ней подойдет, и потребовала встречи с кем-нибудь из организаторов. Здена посмотрела на нее с таким изумлением, словно она просила подать ей жареную индейку. Однако на такой случай инструкций никаких не было, и надзирательница обещала выяснить.

Надо полагать, она передала просьбу в высшие инстанции, поскольку последовал ответ: совершенно исключено. В столовой Паннонику чуть не прорвало. «А что, если сейчас встать и громко, потребовав всеобщего внимания, рассказать, что я узнала? Бесполезно. В лучшем случае вспыхнет бунт, который потопят в крови. В худшем – усталые узники, занятые едой, вообще не отреагируют. Нет уж, не стоит рисковать, чтобы не возненавидеть их всех поголовно. Буду действовать сама, напрямую».

Ночь прошла без старухиного воя. Панноника спала не просыпаясь и потому не могла вступиться за ПФЦ-150. Утром она на себя разозлилась: «Выходит, без завываний этой ведьмы я дрыхну и все мне трын-трава!»

На следующую ночь вопли ЗХФ-911 сработали как будильник. Но когда Панноника подошла к бараку ПФЦ-150, мужчина был уже далеко. Она нагнала его и, не раздумывая, бросилась наперерез.

– Отпустите ребенка! – крикнула она.

Лежавшая у него на руках ПФЦ-150 делала ей непонятные знаки, мотая головой.

– Отпустите ребенка сейчас же!

Старик стоял перед ней неподвижно.

Разъяренная СКЗ-114 вцепилась ему в горло.

– Отпустишь ты или нет?

Одним движением он отшвырнул Паннонику как пушинку и направился к офицерским квартирам. Она схватила его за ноги и повалила. ПФЦ-150 покатилась в грязь. Панноника велела ей бежать, но похититель держал ее за лодыжку. Он встал и поволок девочку за собой.

Панноника бросилась следом с проклятиями:

– Грязный мерзавец! Пользуешься тем, что она заключенная! Это же ребенок, она не может за себя постоять. Но предупреждаю, об этом узнают все. Я расскажу надзирателям, они расскажут организаторам, я сообщу зрителям, я испорчу тебе жизнь!

Старик насмешливо поглядел на нее, бросил девочку через порог и захлопнул дверь.

Панноника услышала, как повернулся ключ в замке, потом все стихло.

«Я даже не смогу опознать этого гада по голосу. Он не произнес ни слова», – подумала она.

Панноника так и осталась лежать на земле в ожидании ПФЦ-150. Напрасно. Девочка больше не появилась.

На утренней поверке Панноника увидела, что надзиратель Марко за руку ведет к ним ПФЦ-150. Она выглядела так, что краше в гроб кладут. Панноника ей улыбнулась.

Потом явился надзиратель Ян отбирать смертников. Обычно он неспешно шел вдоль строя, на ходу прикидывая, кого бы казнить; на сей раз он без колебаний вывел ЗХФ-911 и ПФЦ-150.

Ряды заключенных содрогнулись. Зло для них давно стало обыденностью, но смертный приговор ребенку не шутка. Они даже не порадовались, что избавятся наконец от старухи.

В последний раз все услышали скрипучий насмешливый голос ЗХФ-911, которая как ни в чем не бывало продолжала высказываться:

– Где стар, там и мал, для среднего арифметического.

Смерть ее не пугала.

ПФЦ-150 ошеломленно молчала. Пришлось подтолкнуть ее, чтобы заставить идти.

Никогда Панноника так не страдала, как в те минуты, когда девочка уходила на казнь.

Ясно, что надзиратель Ян получил приказ от начальства. «Если бы я не вмешалась, они не бросились бы заметать следы и не стали бы убирать ее так поспешно», – ужаснулась она.

Это был страшный день: призрак девочки стоял в глазах у всех.

Панноника не позволила чувству отвращения в себе дойти до пароксизма, что с ней порою случалось. «Да, я совершила чудовищную ошибку, но не я первопричина зла. Поэтому все, я отказываюсь быть дальше Богом, так как это идея пагубная».

Тут она увидела, как хрупкая МДА-802 шатается под тяжестью ведра с камнями. Она бросилась к подруге, чтобы помочь ей тащить непосильную ношу. Надзиратель Марко заметил это, подошел, отпихнул Паннонику и заорал:

– Ты что, Киринеянин Симон,[1] что ли?

По спине у нее пробежала дрожь. Ее могло заставить задуматься то обстоятельство, что не все надзиратели, оказывается, дремучие невежды и, следовательно, даже такого оправдания для них нет, но потрясло ее другое: сам того не зная, он произнес слова, в которых она нуждалась.

Киринеянин Симон! Как же ей раньше в голову не пришло! Это же самый прекрасный персонаж во всей Библии, и не обязательно верить в Бога, чтобы восторгаться им. Человек помогает другому просто потому, что у того слишком тяжелая ноша.

«Вот кто отныне будет для меня высшим идеалом», – пообещала себе Панноника.

Часть третья

Здена снова начала совать шоколад в карман СКЗ-114.

И почти перестала стегать ее кнутом. Человека намного труднее бить, если знаешь, как его зовут.

Панноника стала еще ослепительнее с тех пор, как у нее появилось имя. Блеск имени усиливал блеск красоты. Любой человек хорошеет, когда обретает имя, когда есть сочетание звуков, принадлежащее только ему одному. Язык – вещь не столько практическая, сколько эстетическая. Если бы, говоря о розе, мы не располагали никаким словом, чтобы ее назвать, если бы всякий раз приходилось говорить «нечто, что распускается весной и хорошо пахнет», это нечто было бы куда менее прекрасным.

А когда слово к тому же роскошное и изысканное, когда это имя, то его миссия – выявлять красоту.

Лагерный номер служил лишь обозначением Панноники, зато имя поднимало и несло ее так же, как несла его она. Эти четыре слога, если верить Кратилу,[2] воспринимались как музыка, которая воссоздавала ее лицо.

Миссия предполагает порой и ошибки. Есть люди, чьи имена не называют их. Встречаешь девушку, и сразу понятно, что она должна именоваться Авророй, но родители и друзья почему-то уже двадцать лет зовут ее Бернадеттой. Однако такие промашки не противоречат непреложной истине: имя украшает всегда. Обитать в звуках, образующих единство, – едва ли не самое важное в жизни.

Надзирателей начали раздражать эти, как они говорили, поблажки.

– Слышь, надзиратель Здена, ты почти не лупишь ее с тех пор, как узнала ее имя!

– Кого это – ее?

– Она еще придуривается!

– А, ее-то? Так я бью ее меньше, потому что она стала лучше себя вести.

– Чушь! Дисциплина тут вообще ни при чем. Будешь нежничать – ею займемся мы.

– Как? У нас же был уговор!

– Ты обещала нам все рассказывать.

– Да мне рассказывать нечего!

– Так найди! Иначе мы сами примемся за дело.

Здена снова рьяно взялась стегать бутафорским кнутом СКЗ-114. Но оскорблять и поносить ее больше почему-то не получалось.

Панноника отметила про себя, что раньше надзирательница обрушивала на нее настоящие побои и бранилась, выкрикивая эрзац имени, теперь же побои превратились в эрзац, а имя стало невозможно выкрикивать с бранью, ибо оно настоящее.

Чтобы отвлечься от бесплодных, по сути, идей, СКЗ-114 решила обратить свои помыслы на ЭРЖ-327. Чувствовать себя любимой достойным человеком было для нее большим утешением.

Он все время искал ее общества. Как только представлялась возможность, заводил с ней разговор. Он понимал, что она любит любовь, которая от него исходит. И был ей благодарен. Их отношения стали для него смыслом жизни.

– Мне намного больше хочется жить с тех пор, как я вас знаю, то есть, как ни странно это звучит, с тех пор, как попал в лагерь.

– Быть может, вы не говорили бы так, если б знали меня по-настоящему.

– Почему вы считаете, что я знаю вас не по-настоящему?

– Чтобы узнать меня по-настоящему, вы должны были бы познакомиться со мной в нормальной обстановке. Я до ареста была совсем другой.

– Чем же вы отличались от себя сегодняшней?

– Я была свободной.

– Я мог бы сказать, что это очевидно. Но скажу, что вы такой и остались.

– Теперь я стараюсь быть свободной, стараюсь изо всех сил. Это не одно и то же.

– Понятно.

– А еще я бывала иногда поверхностной, придавала значение пустякам.

– Как мы все. И правильно. Уметь получать удовольствие от пустяков – чудесный талант. Но это по-прежнему не объясняет, в чем, собственно, вы были такой уж другой до «Концентрации».

– Право, не могу сформулировать. Вы мне просто поверьте.

– Верю. Но человек, с которым я имею дело здесь, это человек подлинный, даже при том, что обстоятельства абсолютно нечеловеческие. Поэтому я вправе считать, что знаю вас по-настоящему, может быть, даже лучше, чем если б встретил в мирное время. Ведь то, что мы переживаем сейчас, это война, а война выявляет глубинную натуру людей.

– Не уверена. По-вашему, выходит, что мы нуждаемся в испытаниях. Мне кажется, война выявляет только одну из наших глубинных натур. Я предпочла бы, чтоб вы увидели мою мирную натуру.

– Если каким-нибудь чудом мы выберемся из этого кошмара, вы покажете мне свою мирную натуру?

– Если от нее еще что-то останется.

Здена следила за их сближением. И злилась. Особенно ее раздражало, что этот жалкий мозгляк, ноль без палочки, которого она может сколько угодно метелить и отправить на казнь, если вздумается, обладает величайшим даром: нравиться – она, правда, не знала, до какой степени, – той, что владела всеми ее мыслями.

У Здены возникло искушение как-нибудь утром вытащить ЭРЖ-327 из строя и швырнуть к смертникам – почему бы просто не устранить соперника? Удержала ее лишь мысль, что он ей не соперник: она не состязается с ним. Разумнее было бы изучить методы этого парня. Увы, она обнаружила, что он из тех, кто обольщает с помощью слов.

Тут Здена чувствовала себя в невыгодном положении. Единственный раз в жизни она блеснула красноречием – перед камерами, когда их представляли телезрителям. Результат известен.

Как и все неудачники, она презирала людей, преуспевших там, где она провалилась. Черт бы побрал этих пустомель (иначе она их не называла)! Как Панноника терпит их болтовню? Что беседа может иметь некое содержание, не приходило ей в голову. В прошлом ей доводилось видеть беседующих людей, она даже пыталась вслушиваться в их скучный обмен монологами – нет уж, увольте, ее этим не возьмешь. К тому же Панноника пленила ее, даже не раскрыв рта.

Но, сколько бы она с собой ни хитрила, она не могла вовсе не сознавать, сколь сильным потрясением стал для нее звук голоса Панноники и воздействие ее слов.

«Ну, это совсем другое, – уговаривала себя надзирательница. – Она не разглагольствует попусту. Как все-таки прекрасно, когда люди говорят не просто чтобы сотрясать воздух, а чтобы нечто сказать!»

И вдруг в душу ей закралось подозрение, что ЭРЖ-327 говорит с Панноникой, чтобы нечто ей сказать. Этим он и берет, сволочь!

Она покопалась в себе на предмет, есть ли у нее что сказать. В свете потрясающих слов Панноники она выявила закон: иметь что сказать – это когда в твоих фразах нет ничего лишнего и в них содержится сообщение настолько важное, что они навсегда оставляют след в душе собеседника.

Здена была подавлена, не обнаружив в себе ничего, соответствующего этому описанию.

«Я пустышка», – подумала она.

Панноника и ЭРЖ-327 не пустышки, видно невооруженным глазом. Надзирательница испытала адские муки, обнаружив эту разницу, эту пропасть, которая их разделяла. Утешила ее мысль, что остальные надзиратели, организаторы, зрители, да и многие заключенные так же пусты, как она. Это показалось ей странным: в мире, выходит, гораздо больше людей пустых, нежели содержательных. Почему?

Ответа она не знала, но ее начал терзать другой вопрос: как перестать быть пустой.

* * *

На всем белом свете только заключенные не смотрели реалити-шоу «Концентрация», не видели оттуда ни одного кадра. Это единственное, в чем им повезло.

– Интересно, какие сцены больше всего привлекают публику? – спросила как-то за ужином МДА-802.

– Уверен, что процесс казни, – отозвался кто-то из мужчин.

– Боюсь, вы правы, – сказала Панноника.

– И всякого рода мучительство, – подхватила другая женщина за столом. – Кнут, стоны – все это дает выход их инстинктам.

– Конечно, – сказала МДА-802. – И еще сентиментальные моменты – тут они ловят кайф.

– Как по-вашему, – спросил ЭРЖ-327, – кто тут главный виновник?

– Надзиратели, – ответил мужчина.

– Нет, организаторы, – вмешался человек, никогда не участвовавший в застольных разговорах.

– Политики, которые допускают такое, – сказала МДА-802.

– А вы, Панноника, как считаете? – спросил ЭРЖ-327.

Все смолкли, как обычно, когда всеобщее внимание было приковано к ней.

– Я считаю, главные виновники – зрители, – произнесла она.

– Мне кажется, вы не вполне справедливы, – заметил первый мужчина. – Они возвращаются домой с работы усталые, подавленные, опустошенные.

– Есть же другие каналы, – возразила Панноника.

– Вы ведь сами знаете, телепрограммы зачастую служат единственной темой для общения между людьми. Вот все и смотрят одно и то же – чтобы не хлопать глазами, когда другие делятся впечатлениями, не быть в стороне.

– Пусть бы смотрели другие передачи, – сказала девушка.

– Да, хорошо бы, конечно.

– Вы говорите об этом как о недостижимом идеале, – ответила Панноника. – А всего-то и надо – переключить канал, не так уж это сложно.

– Нет, я с вами не согласна, – объявила МДА-802. – Зрители виноваты, ясное дело. Но это не значит, что они главные виновники! Да, они тупые ничтожества, но инициатива исходит не от них. Продюсеры и политики в тысячу раз преступнее.

– Однако на их преступление дают добро зрители и, следовательно, провоцируют его они же, – возразила Панноника. – Политики – порождение публики. Что до организаторов и продюсеров, то это акулы, которые устремляются туда, где есть глубокий разлом, или, попросту говоря, спрос, сулящий возможность урвать кусок побольше.

– Не кажется ли вам, что спрос создают продюсеры, как реклама – потребности?

– Нет. Главная ответственность лежит на тех, кто соглашается такое смотреть, хотя легко можно без этого обойтись.

– А дети? – спросила женщина. – Они приходят домой раньше родителей, сидят там одни, не у всех же есть средства оплачивать няню. И никто не контролирует, что они смотрят по ящику.

– Вы только послушайте себя! – воскликнула Панноника. – У вас находится тысяча объяснений, оправданий, смягчающих обстоятельств и особых случаев там, где нужно судить просто и решительно. Во время войны люди, выбравшие для себя путь сопротивления, понимали, что победить будет трудно, почти невозможно. Однако они не колебались, не тратили время на рассуждения: они боролись просто потому, что не могли не бороться. И кстати, дети следовали их примеру. Не надо считать детей идиотами. Ребенок, воспитанный в твердых правилах, вовсе не безмозглый дебил, как это пытаются представить.

– У вас есть проект переустройства общества, Панноника? – съязвил мужчина.

– Да нет. Просто я за достоинство и уважение, а не за презрение, как те, кто держит нас здесь. Вот и все.

– А вы, ЭРЖ-327, почему отмалчиваетесь? Что вы думаете?

– Я с ужасом констатирую, что среди нас есть только один человек, который наверняка ни при каких обстоятельствах не стал бы смотреть «Концентрацию», – Панноника. Из чего я делаю вывод, что права, разумеется, она, – ответил он.

Все смутились.

– Вы тоже ни при каких обстоятельствах не стали бы смотреть «Концентрацию», – сказала Панноника ЭРЖ-327, когда они оказались наедине.

– У меня нет телевизора.

– Замечательная причина. Вы не сказали о ней. Почему?

– Это вы у нас трибун. А во мне за километр виден учитель.

– Тут нечего стыдиться!

– Конечно. Но, чтобы зажечь людей, расшевелить их, идеальный человек – вы. Кстати, о сопротивлении. А ведь вы смогли бы создать систему сопротивления в лагере.

– Вы думаете?

– Уверен. Не скажу вам как, этого я не знаю. И потом, гениальный стратег вы, а не я. Эффектнейший ход, когда вы спасли жизнь МДА-802, мне бы не придумать никогда.

– Ничего гениального во мне нет.

– Не в этом дело. На вас вся моя надежда.

«Спасение МДА-802 не было спланировано заранее», – подумала Панноника. Удачные приемы рождались сами, их подсказывало напряжение момента. В остальное время голова у нее была занята тем же, чем и у других заключенных: смятение, страх, голод, усталость, отвращение. Она старалась гнать прочь все эти надоевшие мысли и вытеснять их музыкой: четвертой частью симфонии с органом Сен-Санса, чтобы себя подбодрить, анданте из Второй симфонии Шуберта, чтобы согреть и воспламенить сердце.

Назавтра, во время утренней поверки, у Панноники вдруг возникло ощущение, что она в кадре, что камера направлена прямо на нее и ни на миг не выпускает из объектива. Она это чувствовала, была в этом уверена.

Какая-то часть ее существа говорила, что это детский нарциссизм: когда она была маленькая, ей часто казалось, что чьи-то глаза – Бог? совесть? – смотрят на нее. Повзрослеть значит, кроме всего прочего, перестать верить в подобные вещи.

Героическая часть ее натуры приказывала ей, однако, поверить и быстро этим воспользоваться. Не раздумывая, девушка обратила лицо к предполагаемой камере и провозгласила громко и четко:

– Зрители, выключите телевизоры! Главные преступники – вы! Если бы вы не создали такой рейтинг этому чудовищному шоу, его бы давно сняли с эфира! Наши надзиратели – это вы! Когда вы смотрите, как мы гибнем, наши убийцы – это ваши глаза! Вы – наша тюрьма, вы – наша пытка!

Она замолчала, но взор ее оставался пылающим.

Надзиратель Ян подскочил к ней и начал хлестать по щекам так, что чуть голову не снес.

Надзиратель Здена, в ярости оттого, что вторглись в ее владения, схватила его за руку и прошипела в ухо:

– Хватит! Организаторы в курсе.

Надзиратель Ян обалдело посмотрел на нее.

– Сами не знают, чего еще выдумать, – проворчал он, удаляясь.

Здена вернула девушку в строй и шепнула, глядя ей прямо в глаза:

– Молодец! Я думаю так же, как ты.

День продолжался без происшествий.

Панноника была потрясена отсутствием санкций, которые должны были бы последовать за ее утренней выходкой. Она говорила себе, что, скорее всего, еще свое получит. Эффект неожиданности, сработавший на какой-то момент, не может защитить ее надолго.

Заключенные смотрели на нее с изумлением и восторгом, как смотрят на гениальных безумцев, которые отчаянным поступком обрекают себя на гибель. Она читала приговор в их глазах, и это лишь укрепляло в ней чувство своей правоты. А Здена, одобрившая обвинения, брошенные публике, представлялась ей чем-то вроде волка, который борется за права зайцев.

За ужином бригада Панноники была крайне удивлена, увидев ее целой и невредимой.

– Можно узнать, что на вас нашло? – спросила МДА-802.

– Я вспомнила фразу одного алжирского героя, – сказала Панноника. – «Если заговоришь, умрешь; если не заговоришь, тоже умрешь. Так заговори и умри».

– Постарайтесь все же себя поберечь, – сказал ЭРЖ-327. – Вы нам нужны живая.

– Вы не одобряете меня? – спросила девушка.

– Одобряю и восхищаюсь. Но это не мешает мне за вас бояться.

– Заметьте, я в полном порядке. И кстати, надзиратель Здена сунула мне в карман шоколад как ни в чем не бывало, – сказала она, раздавая под столом сладкие квадратики.

– Вероятно, она просто еще не получила распоряжений относительно вас.

– Между прочим, она не ждала никаких распоряжений, чтобы выразить мне поддержку.

И Панноника рассказала про Зденино «Молодец, я думаю так же, как ты», что вызвало приступ веселья.

– Надзиратель Здена думает!

– Да еще думает как наш лидер!

– Она из наших!

– Мы всегда это подозревали – по ее особой манере нас оскорблять и бить.

– Какая тонкая, отзывчивая душа!

– И однако, – сказала Панноника, – мы ей кое-чем обязаны. Если бы не ее шоколад, многие из нас умерли бы с голоду.

– Нам известна причина ее щедрости… – процедил ЭРЖ-327.

Паннонику покоробило, как всегда, когда ЭРЖ-327 позволял себе нервные намеки на страсть, которую питала к ней Здена. Он был само великодушие, но, когда заходила речь о Здене, от великодушия не оставалось и следа.

В ту ночь Панноника, еще не отойдя от своего утреннего сенсационного выступления, спала тревожно и без конца просыпалась. Она подскакивала от малейшего шороха и пыталась, как могла, успокоиться, крепко обхватывая руками свои исхудалые плечи.

Внезапно проснувшись, она увидела над собой Здену, которая пожирала ее глазами.

Та прикрыла ей рот рукой, чтобы заглушить готовый вырваться крик, и сделала знак тихонько следовать за ней.

Когда обе они вышли из барака в холодную тьму, Панноника прошептала:

– И часто вы приходите вот так на меня смотреть, когда я сплю?

– Нет, первый раз. Правда, клянусь. Мне нет смысла тебе врать, сила на моей стороне.

– Как будто сильные не врут!

– Я вру много. Но тебе не вру.

– Что вам от меня нужно?

– Кое-что тебе сказать.

– И что же именно?

– Что я с тобой согласна. Зрители – полные подонки.

– Я уже слышала. И ради этого вы меня разбудили?

Панноника сама удивилась дерзости своего тона. Но это было сильнее ее.

– Я хотела поговорить с тобой. У нас не бывает случая.

– Наверно, потому, что нам не о чем говорить.

– Есть о чем. Ты мне открыла глаза.

– На что же? – насмешливо спросила Панноника.

– На тебя.

– Не хочу служить темой для разговора, – сказала девушка и повернулась, чтобы уйти.

Надзирательница поймала ее мускулистой рукой.

– Ты – это не только ты. Не бойся. Я не хочу тебе зла.

– Надо выбирать, с кем вы, надзиратель Здена. Если вы не на моей стороне, значит, хотите мне зла.

– Не называй меня «надзиратель». Зови просто Здена.

– Пока вы остаетесь на этой должности, я буду звать вас «надзиратель Здена».

– Я не могу перейти на вашу сторону. Я же тут на зарплате.

– Убийственный аргумент.

– Может, я напрасно пошла в надзиратели. Но теперь об этом поздно говорить.

– Никогда не поздно перестать быть монстром.

– Если я монстр, то не перестану им быть, на чью бы сторону ни перешла.

– Чудовище в вас – надзиратель, а не Здена. Перестаньте быть надзирателем, и не будете чудовищем.

– Конкретно то, что ты предлагаешь, невозможно. В контракте есть такой пункт: если мы, не проработав год, подаем в отставку, то автоматически становимся заключенными.

У Панноники мелькнула мысль, что она, возможно, врет. Но у нее не было способа проверить.

– Как вы могли подписать такой контракт?

– Впервые в жизни кто-то захотел взять меня на работу.

– И вам этого оказалось достаточно?

– Да.

«Жалкое существо, жалкое во всех смыслах слова», – подумала Панноника.

– Я буду по-прежнему приносить тебе шоколад. Кстати, я припасла хлеб со своего ужина.

Она протянула Паннонике круглую румяную булочку, не то что серые черствые краюхи, какие давали заключенным. У девушки потекли слюнки. Голод пересилил страх: она схватила булочку и с жадностью съела. Надзирательница смотрела на нее с довольным видом.

– Что ты хочешь теперь?

– Свободы.

– Свободу не засунешь потихоньку в карман.

– Как по-вашему, отсюда можно сбежать?

– Исключено. Тут такая система безопасности – муха не пролетит.

– А если вы нам поможете?

– Что значит «нам»? Я хочу помочь тебе.

– Надзиратель Здена, если вы поможете только мне, вы не перестанете быть чудовищем.

– Хватит читать мне мораль!

– Мораль – полезная штука. Она не позволяет делать передачи вроде «Концентрации».

– Ты же видишь, что она не работает.

– А может и сработать. Шоу закроют.

– Ты в своем уме? Это самый большой успех за всю историю телевидения!

– Правда?

– Каждое утро мы смотрим рейтинги – рехнуться можно!

Панноника обескураженно замолчала.

– Ты права, зрители – подонки.

– Это не оправдывает вас, надзиратель Здена.

– Я все-таки не такая, как они.

– Докажите.

– Я не смотрю «Концентрацию».

– А вы не лишены чувства юмора, – процедила Панноника.

– Если я, рискуя жизнью, освобожу тебя, это будет достаточным доказательством?

– Если меня одну, то не факт.

– То, что ты просишь, невозможно.

– Коль уж рисковать жизнью, так спасать всех.

– Не в том дело. Остальные меня не волнуют, вот и все.

– Разве это повод, чтобы бросить их пропадать?

– Конечно. Ведь если я тебя освобожу, то не просто так.

– В каком смысле?

– Придется меня отблагодарить. Не стану же я подвергаться опасности даром.

– Не понимаю, – сказала Панноника, каменея.

– Понимаешь, прекрасно понимаешь, – ответила Здена, ища ее взгляд.

Панноника зажала рот рукой, словно ее вот-вот вырвет.

На сей раз надзирательница не пыталась ее удержать.

* * *

Лежа на тюфяке, Панноника плакала от отвращения.

От отвращения к человечеству, смакующему такую передачу.

От отвращения к человечеству, породившему такую Здену. А она-то видела в ней обездоленную жертву системы! Да эта тварь еще хуже, чем все системы на свете!

От отвращения к себе, наконец, пробудившей такие желания в звероподобном существе.

Панноника не привыкла испытывать отвращение в таких дозах. Она провела ужасную ночь.

Надзирательница Здена отправилась в постель, полная впечатлений, которые не умела ни назвать, ни понять.

Она чувствовала себя скорее довольной. Но не знала отчего. Может, оттого что имела со своей избранницей долгий разговор. Который кончился, в общем, плохо, как и следовало ожидать, но со временем все изменится.

Разве не нормально, что она хочет награды за освобождение?

В глубине ее существа притаилось отчаяние, которое не решалось заявить о себе, назвавшись этим словом. За несколько ночных часов оно прорвалось на поверхность.

Досада постепенно сменилась злой обидой: «Условия здесь ставлю я, плевать, что мадемуазель это не нравится. Власть принадлежит сильным, за все надо платить. Хочешь быть свободной – смиришься».

Озлобление не замедлило перерасти в какое-то лихорадочное упоение: «Ну и пусть я тебе противна! Пусть! Мне нравится тебе не нравиться, и цена, которую ты заплатишь, понравится мне от этого еще больше!»

Назавтра ЭРЖ-327 заметил у Панноники круги под глазами. Он не обратил внимания на то, что у надзирательницы точно такие же. Однако констатировал, что она держится с Панноникой холодно, и испытал некоторое облегчение.

Но почему любимица узников выглядит такой удрученной, подавленной? Это на нее не похоже. До сих пор даже в самые тяжелые дни сила в ее взгляде не иссякала. Сегодня взор ее погас.

У ЭРЖ-327 не было возможности поговорить с ней до наступления темноты.

За стенами лагеря неистовствовали СМИ. Чуть ли не все газеты отвели первую полосу воззванию Панноники с огромной фотографией: узница стоит на плацу и обращается к публике. Где-то попросту напечатали аршинными буквами первую фразу: «ЗРИТЕЛИ, ВЫКЛЮЧИТЕ ТЕЛЕВИЗОРЫ!» Где-то вторую: «ГЛАВНЫЕ ПРЕСТУПНИКИ – ВЫ!» Некоторые вынесли в заголовок самую хлесткую: «НАШИ УБИЙЦЫ – ЭТО ВАШИ ГЛАЗА!»

Далее следовал полный текст обращения. Нашлись журналисты, не постеснявшиеся начать комментарий словами «Я же вас предупреждал…». Кое-какие глянцевые журналы заявили, что все было спланировано заранее, что девушке заплатили и т. п. От читателей посыпались письма с вопросом, платят ли узникам за то, что их казнят.

За исключением этих жалких инсинуаций пресса была единодушна: она целиком и полностью признавала правоту Панноники и превозносила ее. «Героиня! Настоящая героиня!» – восторгалась публика.

За ужином смущенная Панноника сообщила своей бригаде, что сегодня она шоколада не получила.

– Еще бы, – отозвалась МДА-802. – Это в наказание за ваше вчерашнее выступление.

– Вот видите, – подхватил ЭРЖ-327, – вчера надзиратель Здена хвалила вас за то, что вы это сделали, а сегодня первая вас карает. Разве можно верить таким людям!

– Но… Из-за меня у вас сегодня нет шоколада! – запинаясь, пролепетала Панноника.

– Вы шутите, наверно! – запротестовала МДА-802. – Ведь столько недель он у нас был благодаря вам.

– Вот именно, – заметил мужчина.

– Если б не моя выходка, он был бы и сегодня.

– Поскольку вы совершили подвиг, мы счастливы быть лишенными шоколада сегодня вечером, – воскликнула одна из женщин.

– К тому же и шоколад не ахти. Не самая лучшая марка, – сказала МДА-802.

Все покатились со смеху.

– Спасибо, – пробормотала Панноника, внезапно устыдившись при мысли о свежей булочке, которую съела накануне, даже не вспомнив о товарищах.

Ее так мучили угрызения совести, что она разделила свою черствую горбушку на всех, и те набросились на ее хлеб, не задавая вопросов.

Телевизионщики не уставали восхищаться показателями:

– Фантастика! Никогда, никогда мы не собирали столько народу!

– Подумать только: все рукоплескали девчонке, а результат получился совершенно обратный.

– Хоть бы она еще раз воззвала к зрителям!

– У нее врожденный драматический дар.

– Ей бы на телевидении работать!

Общий гогот.

Надзиратель Здена продолжала держать Паннонику без шоколада.

Аудитория «Концентрации» продолжала расти.

Если бы Панноника знала, что ее шаг будет иметь такие последствия, отчаяние, и без того невыносимое, ее бы сломило.

Журналисты отмечали печальное выражение лица СКЗ-114. Многие писали о наказании, которому она, скорее всего, подверглась за свой поступок: «Мы обязаны последовать призыву Панноники! Она дорого заплатила за свой героизм».

Рейтинг передачи вырос еще.

В какой-то редакционной статье была выявлена удивительная закономерность: «Все вы – люди без чести и совести. Чем больше вы негодуете, тем больше смотрите». Этот омерзительный парадокс немедленно распространился по всем СМИ.

Рейтинг подскочил выше некуда.

Колумнист из вечерней газеты развил утреннюю тему: «Чем больше мы говорим о „Концентрации“, чем больше пишем о ее недопустимости, тем больше зрителей она собирает. Единственный выход – молчать».

Призыв к молчанию получил оглушительный резонанс. «Замолчим!» – кричали обложки журналов. Ежедневная газета с огромным тиражом заполнила первую полосу единственным словом: «Молчание!» Радиоканалы сообщали всему свету, что больше не скажут ничего, ну просто совсем ничего на эту тему.

Рейтинг взлетел до небес.

* * *

– Шоколада все нет? – спросил как-то вечером у Панноники один из мужчин за столом.

– Прекратите! – одернула его МДА-802.

– Увы! – ответила Панноника.

– Ну и ничего страшного. Пустяки! – решительно заявил ЭРЖ-327.

Панноника знала, что это неправда. Он, как и все, в шоколаде остро нуждался. Вроде бы действительно пустяки, но на протяжении многих недель эти крохотные ежевечерние кусочки шоколада были их основной энергетической подпиткой. И конечно, жалкий черствый ломоть и пустая баланда не могли восполнить нехватку бесценных калорий. С каждым днем Панноника чувствовала, что слабеет.

– Может, вам еще раз воззвать к публике? – сказал ЭРЖ-327.

– Чтоб мы остались еще и без хлеба? – взревел мужчина.

– Как вам не стыдно? – воскликнула МДА-802.

– Он не так уж неправ, – вмешалась Панноника. – После моего обращения прошло две недели, и, как видите, кроме исчезновения шоколада, никакого действия это не оказало.

– Откуда нам знать? – сказал ЭРЖ-327. – Мы понятия не имеем, что творится на воле. Может, «Концентрацию» давно уже никто не смотрит. Может, мы накануне освобождения.

– Вы верите? – с улыбкой спросила Панноника.

– Я, например, верю, – сказала МДА-802. – Знаете, есть такая восточная поговорка, по-моему, она очень подходит: «Не опускай руки, ибо рискуешь сделать это за минуту до того, как произойдет чудо».

Назавтра Панноника быстро шепнула на ухо Здене: «Сегодня ночью».

Результат не заставил себя ждать. Около четырех часов пополудни в карман лагерной робы опустились две плитки шоколада.

Панноника весь день не находила себе места.

Когда вечером за столом она показала шоколад, раздались радостные возгласы.

– Санкции сняты! – крикнул кто-то.

– Тише! Подумайте о других столах! – сказала Панноника.

– А почему вы не потребуете шоколада на всех? – возмутился тот, кому она сделала замечание.

– Вы полагаете, я могу что-то требовать? – спросила она, чувствуя, как в ней поднимается гнев.

– Подумали бы, прежде чем выдавать такую ахинею, – сказал спорщику ЭРЖ-327.

– Если уж торгуешь своими прелестями, то имеет смысл назначить цену повыше, разве нет? – процедил тот, не в силах признать свою неправоту.

Панноника вскочила:

– И как же, по-вашему, я зарабатываю этот шоколад?

– Это уж ваше дело!

– Ну нет, – сказала она. – Если вы его едите, вас это тоже касается.

– Нисколько. Я ничего у вас не просил.

– Вы даже не сутенер, вы хуже. А я еще рисковала жизнью, чтобы накормить такую скотину, как вы!

– Ну-ну, нашли крайнего! Все наши считают так же.

Раздался дружный вопль негодования, долженствующий опровергнуть это заявление.

– Не верьте им, – продолжал мужчина. – Они просто не хотят портить с вами отношения, чтобы получать шоколад. Я всего лишь сказал вслух то, что они думают про себя. И потом, вы, видимо, не понимаете: нам совершенно все равно, как вы его добываете, этот шоколад. На войне как на войне.

– Не смейте говорить «нам», имейте мужество сказать «мне», – обрезал его ЭРЖ-327.

– Не вам меня учить. У меня одного хватило смелости высказать то, о чем остальные молчат.

– Самое поразительное, – заметила Панноника, – что вы этим еще и гордитесь.

– Человек имеет право гордиться, когда говорит правду, – заявил мужчина, высоко подняв голову.

На Паннонику снизошла благодать: она вдруг увидела, как смешон ее обидчик, и расхохоталась. Это оказалось заразительно, весь стол покатился со смеху, отпуская шутки на его счет.

– Смейтесь, смейтесь, – огрызнулся он. – Я за свои слова отвечаю. Правда никому не нравится. И я прекрасно понимаю, что отныне мне больше шоколада не будет.

– Успокойтесь, – возразила Панноника. – Вы будете по-прежнему получать свою, положенную вам, как вы считаете, долю.

Она дождалась, пока все заснут глубоким сном, вышла из барака и столкнулась нос к носу с надзирательницей Зденой, которая подкарауливала ее.

– Идем ко мне в комнату?

– Остаемся здесь, – ответила Панноника.

– Как в прошлый раз? Это неудобно.

Здена явно замыслила вариант, который никак Паннонику не устраивал. Она решила перехватить инициативу:

– Я хочу с вами поговорить. Кажется, между нами возникло недоразумение.

– Точно. Я желаю тебе только добра, а ты ведешь себя так, будто не понимаешь.

– Это еще одно недоразумение, надзиратель Здена.

– Люблю, когда ты называешь меня по имени, хотя предпочла бы без чинов. Мне нравится, когда ты произносишь мое имя.

Панноника пообещала себе отныне этого избегать.

Надзирательница шагнула к ней. Паннонику бросило в дрожь от ужаса, и она быстро заговорила:

– Недоразумение состоит в том, что вы ошибаетесь насчет моего презрения к вам.

– Так ты меня не презираешь?

– Вы ошибаетесь насчет причин моего презрения.

– Да какая мне разница?

– Я презираю вас за то, – продолжала Панноника, обмирая от страха, – что вы пускаете в ход власть, насилие, принуждение, шантаж. А вовсе не за природу вашего желания.

– А, так ты не против таких желаний?

– Мне претит в вас то, что не есть вы. Когда вы ведете себя как настоящая надзирательница, это на самом деле не вы. По-моему, вы доброкачественный человек, но только не в те моменты, когда превращаетесь в надзирательницу.

– Что-то ты мудреное завернула. Ты назначила мне свидание среди ночи ради такой белиберды?

– Это не белиберда.

– Надеешься дешево отделаться?

– Очень важно, чтобы вы знали: вы хороший человек.

– В моем теперешнем состоянии мне на это глубоко наплевать.

– В глубине души вы жаждете моего уважения. Вам бы так хотелось, чтобы у меня в глазах вспыхнул огонек, но не от ненависти к вам, и вы бы увидели в них себя не жалкой, а прекрасной.

– Увидеть себя в твоих глазах – не совсем то, чего я жду.

– Но это лучше. Намного лучше.

– Не уверена.

– То, чего хотите вы, можно получить только силой. Потом вас при одном воспоминании об этом будет выворачивать. Единственное, что останется вам на память, – мой взгляд, полный лютой ненависти.

– Прекрати. Ты заводишь меня.

– Будь оно так, вы смогли бы произнести мое имя вслух.

Здена побледнела.

– Когда чувствуешь то, о чем вы без конца твердите, возникает острая потребность все время повторять имя человека. Не случайно же вы так старались узнать мое. И вот теперь, когда вы его знаете и я стою перед вами, вы не в состоянии его выговорить.

– Правда.

– А ведь вам бы хотелось?

– Да.

– Но вы не можете физически. Напрасно мы презираем свое тело: в нем куда меньше дурного, чем в душе. Ваша душа хочет – якобы хочет – того, что тело ваше отвергает. Когда ваша душа станет такой же честной, как тело, вы легко назовете меня по имени.

– Поверь, мое тело вполне способно причинить твоему телу боль.

– Но не оно к этому стремится.

– Как ты все это поняла?

– Мне не кажется, что я знаю вас. Презрение – это еще и уверенность, будто знаешь и то, что есть в другом человеке непознаваемого. Мне просто что-то подсказывает интуиция. Но ваши потемки так же темны и для меня.

Они помолчали.

– Мне ужасно плохо, – сказала Здена. – По-другому воображала я эту ночь. Скажи, чего мне ждать от тебя. На что я могу надеяться?

На долю секунды Панноника пожалела ее.

– Что когда-нибудь назовете меня по имени, глядя мне в глаза.

– И все?

– Если вам такое удастся, это будет невероятно много.

– Я иначе представляла себе жизнь, – подавленно сказала надзирательница.

– Я тоже.

Обе рассмеялись. То был миг сближения: две двадцатилетние девушки вместе открывали для себя несовершенство мира.

– Пойду спать, – сказала Панноника.

– Я не смогу заснуть.

– Пока будете лежать без сна, подумайте, как вы могли бы реально нам помочь, мне и моим товарищам.

Часть четвертая

Случилось так, что аудитория перестала расти. Она не уменьшалась, но и не увеличивалась.

Создатели программы встревожились. «Концентрация» выходила в эфир уже полгода, и рейтинг все время неуклонно шел вверх – иногда плавно, иногда резкими скачками, особенно после ударных эпизодов, наделавших шума в печати, но рост не прекращался ни разу.

– Вот и наша первая остановка, – сказал один из продюсеров.

– Остановка – это самообман, – отозвался другой. – Таков закон жизни: отсутствие движения вперед есть движение назад.

– Все равно у нас рекордные показатели за всю историю телевидения.

– Пока рекордные. Но, если не принять меры, нас рано или поздно ждет обвал.

– Естественно. СМИ больше не говорят о нас. Месяцами они только о «Концентрации» и галдели, а теперь все. Если мы хотим снова привлечь к себе внимание, надо что-то придумать.

Кто-то предложил создать журнал, целиком посвященный главным участникам, как это делалось для некоторых телешоу в предыдущем десятилетии, с фотографиями и интервью любимцев публики.

– Невозможно, – был ответ. – С надзирателями номер не пройдет. Звезды передачи – заключенные. А коль скоро мы подрядились воспроизводить подлинные условия концлагеря, интервьюировать узников нельзя. Это противоречит принципу обезличивания, который царит в каждом уважающем себя лагере.

– Ну и что? Может, стоит перестроиться. Когда СКЗ-114 обрела личность, назвав свое имя, мы получили великолепную информационную поддержку.

– Это сработало только из-за нее. Нельзя ни в коем случае тиражировать ее ход.

– Все дело в том, что она чертовски хороша собой, эта пигалица. Жаль, что она успокоилась в последнее время.

– Как движется их роман со Зденой? Это было бы неплохо: палач и жертва…

– Нет, публике нравится, чтобы она оставалась неприступной девственницей.

– В любом случае нас это не вывезет. Нужно придумать какой-то новый поворот.

Организаторы еще некоторое время мучительно думали, потом собрались за круглым столом. Пили кофе литрами, курили не переставая.

– Недостаток «Концентрации» в том, что она не интерактивна, – заметил один.

– Интерактивность! Уже двадцать лет только про нее и талдычат.

– Нормально. Зрители обожают участвовать. Обожают, когда спрашивают их мнение.

– Ну и как сделать наше шоу интерактивным?

Повисла пауза.

– Да это же на поверхности! – воскликнул самый сообразительный. – Пусть публика поработает за надзирателей!

– Кнутом?

– Нет! Пусть выбирает сама, кого казнить.

– Интересно!

– Звонок за бешеные бабки?

– Нет, зачем? Пусть все идет через телетекст. Гораздо круче, когда зритель голосует с помощью пульта. Ему придется просто набрать три буквы и три цифры – лагерный номер того, кого он номинирует на выбывание.

– Гениально! Как в Древнем Риме, когда зрители в цирке опускали большой палец.

– У вас крыша едет! Активность будет нулевая. Никто не возьмет на себя убийство.

Все повернулись к тому, кто это сказал.

– На что спорим? – спросил кто-то.

Остальные покатились от хохота.

– «Концентрация» спасена, – объявил председательствующий и закрыл совещание.

Телезрителям объяснили новые правила, так чтобы было понятно даже полным кретинам. Ведущий с радостной улыбкой сообщил, что теперь «Концентрация» – это их передача.

– Отныне вы будете делать выбор сами. Вам решать, кто останется, а кто уйдет.

Употреблять слово «умрет» он старательно избегал.

Потом возник пульт во весь экран. Красные стрелочки указывали на кнопки, которые следует нажать, чтобы попасть в телетекст «Концентрации». Проще некуда, но поскольку существовало опасение, что поймут не все, то объяснение повторили еще раз. «Обидно будет, если ваш голос пропадет из-за технической ошибки», – сказал ведущий.

– Мы хотим уточнить, что, согласно демократической концепции нашей передачи, доступ в телетекст «Концентрации» бесплатный, – любезно заключил он.

Пресса кричала еще громче, чем когда шоу вышло на экран. «ПОСЛЕДНЯЯ НАХОДКА „КОНЦЕНТРАЦИИ“: НАДЗИРАТЕЛИ – ЭТО МЫ! – гласил заголовок влиятельной газеты. – МЫ ВСЕ ПАЛАЧИ!»

«ЗА КОГО НАС ПРИНИМАЮТ?» – повсеместно вопрошали СМИ.

Некий пламенный трибун высказался еще более пафосно, чем обычно. «Я взываю к достоинству и совести человечества, – написал он. – Да, оно пало невероятно низко, обеспечив успех самой безнравственной передаче в истории. Но перед лицом такого беспредела я ожидаю от вас – от нас – пробуждения чувства чести. Не голосуйте! Призываю бойкотировать если уж не саму передачу, то, по крайней мере, эту телебойню!»

Число не принявших участие в первом голосовании «Концентрации», в отличие от последних выборов в Европарламент, было близко к нулю, и некоторые политики заговорили о том, что впредь стоит подумать о замене избирательных урн телевизионными пультами.

Что до рейтинга «Концентрации», то он смел все предыдущие рекорды. Таковы цифры.

* * *

Утром, в день выхода в эфир измененной версии, заключенных построили, как обычно.

Надзирателей глубоко возмутило нововведение, из-за которого они лишились своей главной прерогативы, и только надзиратель Ленка согласилась проинформировать о нем узников.

– С сегодняшнего дня, кто выбывает, решают зрители – посредством голосования. Это, кажется, называется «демократия», не так ли?

Она усмехнулась, вытащила из выреза кофточки конверт, вскрыла его, как на вручении «Оскара», и прочитала:

– Публика выбрала ГПЮ-246 и ЙМБ-008.

Это были самые пожилые из заключенных.

– Не любят люди стариков, как я погляжу, – прокомментировала Ленка, осклабившись.

Панноника не верила своим ушам. Ухмылки надзирателя Ленки говорили в пользу того, что она все выдумала. Такого не может быть, это немыслимо. Ленке просто захотелось представить собственный выбор как результат всенародного голосования. Да, наверняка так оно и есть.

Труднее было найти объяснение поведению остальных надзирателей. Они хмуро стояли в стороне; Панноника предположила, что у них конфликт с Ленкой. Но настроение их не изменилось и днем, хотя надзирательница-эротоманка не появлялась на работах в тоннеле.

Особенно мрачной выглядела Здена.

На следующее утро никаких неясностей не осталось. Заключенные построились, надзиратель Марко даже не взглянул на них; он просто вытащил бумагу и сказал:

– Нашего мнения больше не спрашивают, поэтому не буду ломать комедию и изображать, будто осматриваю строй. Сегодня публика приговорила ААФ-167 и СЖЖ-214.

Это были две серенькие, неприметные девушки.

– Позволю себе счесть этот выбор спорным, – посетовал надзиратель. – Вот что получается, когда обращаются к неспециалистам. Суждение профессионалов – совсем другое дело, не правда ли? Впрочем, vox populi – vox Dei.[3]

Массовое участие зрителей в голосовании стало сигналом для всеобщей мобилизации СМИ. Все газеты, договорившись, поместили на первой полосе один и тот же заголовок: «ПРЕДЕЛ!» – и начали текст словами: «Мы его перешли».

Радио- и телеканалы ни о чем другом не говорили. Сатирические издания жаловались, что им нечего делать: по части комических ужастиков реальность оставила их позади навсегда. «Самое уморительное в этом кошмаре – негодование надзирателей, у которых отняли власть над жизнью заключенных, и теперь они глубокомысленно рассуждают о слабостях демократии», – прокомментировал один из юмористических журналов.

Результат медийной бури сказался незамедлительно: теперь «Концентрацию» смотрели просто все. Те, у кого не было телевизора, ходили смотреть к соседям, продолжая громко хвастаться, что они последний оплот нонконформизма и борьбы с телепомойкой. Однако, разглагольствуя о передаче, демонстрировали удивительное знание подробностей.

Это была настоящая пандемия.

* * *

Здена не на шутку испугалась. Пока приговоры выносили надзиратели, в ее власти было защитить Паннонику; теперь последнее слово принадлежало зрителям. Кто их знает, что они выкинут. Самым ненавистным в демократии, существование которой она только что обнаружила, было для нее именно это: непредсказуемость.

Она успокаивала себя, как умела: Паннонику все обожают, она муза передачи, героиня, красавица и т. д. Вряд ли зрители такие дураки, чтобы принести в жертву свою любимицу.

Первое голосование ее приободрило: если следствием нового подхода окажется планомерное устранение стариков, то Паннонике ничто не грозит. Второе голосование снова пробудило страх: девушек приговорили к смерти исключительно за их бесцветность. Конечно, Паннонику бесцветной не назовешь, но ведет она себя сдержанно, особенно в последнее время.

В общем, с такой дебильной публикой не знаешь, чего ждать. В середине дня, засовывая узнице в карман шоколад, надзирательница шепнула: «Сегодня ночью». Панноника кивнула.

В полночь девушки встретились.

– Ты обязательно должна как-то проявить себя, – сказала Здена. – Почему ты перестала выступать? Почему больше не обращаешься к публике?

– Вы же видели, какую пользу принесло мое обращение, – с горькой усмешкой ответила Панноника.

– Публику ты не перевоспитаешь, зато себя убережешь! Девушки, выбывшие сегодня утром, поплатились за то, что тушевались. Ты должна жить. Мир нуждается в тебе.

– А почему вы сами ничего не сделаете? Вы нисколько не утруждаетесь ради нас. Две недели назад я просила вас подумать, как нас спасти. И с тех пор все жду.

– У тебя намного больше возможностей, чем у меня. Люди от тебя без ума. А я никому не интересна.

– Но ведь, в конце концов, вы свободны, а я за решеткой! Вы придумали план побега?

– Я работаю над ним.

– Так поторопитесь, иначе мы все погибнем.

– Дело бы двигалось быстрее, если б ты была полюбезнее.

– Ясно, куда вы клоните.

– Ты хоть понимаешь, что требуешь невозможного? А что взамен? Ничего.

– Моя жизнь и жизнь моих товарищей – это вы называете «ничего»?

– Какая ты все-таки дура! Не так уж много я и прошу.

– Я думаю иначе.

– Идиотка слабоумная! Да ты не достойна жить!

– Что ж, можете радоваться. Я жить не буду, – сказала Панноника, повернулась и ушла.

До сих пор Здена восхищалась умом Панноники. Манера говорить, немногословность, умение удивить ответом свидетельствовали о ее недосягаемом превосходстве. И вдруг оказалось, что красавица глупа как пробка.

Предпочесть смерть! Она была в шоке. Все-таки жизнь стоит того, чтобы приложить ради нее некоторые усилия. И потом, она просит такую малость!

Здена подумала, что Панноника ведет себя как маркизы в романах, которых она, естественно, не читала: эти курицы трепетно берегут свое дурацкое целомудрие, не нужное никому, кроме них самих. Здена ни в грош не ставила такую писанину и даже не была уверена в ее существовании, просто выдуманный классиками мир казался ей настолько бредовым, что там вполне могли процветать подобные нравы.

«Ужаснее всего, что я ее все равно люблю. И она мне вроде еще больше нравится из-за этого. Столько церемониться, упираться из-за безделицы, которая ей ничего не стоит, вставать на дыбы, будто ее заставляют отдать на растерзание отца и мать, – а в результате меня тянет к ней так, что я просто подыхаю».

Ее захлестнула волна радости от остроты и силы желания, но тут же отхлынула при воспоминании о действительности: Панноника должна умереть, не завтра, так послезавтра. Самое прекрасное, самое чистое, самое возвышенное, самое чудесное порождение человечества погибнет в страшных муках на глазах у миллионов телезрителей.

Здена вдруг словно впервые осознала весь ужас положения.

И тогда она составила план, достойный высоты ее страсти. Теперь ей нужно было проникнуть в окружение Панноники.

Выбор ее пал на МДА-802. Она терпеть ее не могла, пока видела в ней потенциальную соперницу. Потом поняла, что ошиблась: МДА-802 испытывала лишь дружеские чувства к Паннонике, которая – о, несчастье! – не оставалась, похоже, равнодушной к любви ЭРЖ-327.

Она потихоньку сунула МДА-802 пузырек красной краски и прошептала:

– Изобрази, что ты сильно поранилась, быстро!

Сердце МДА-802 забилось с неистовой силой: надзирательница хочет тайком поговорить с ней. Неужели станет делать те же предложения, что и Паннонике? Если так, то уж она не упустит свой шанс. Она не испытывала ни малейшего влечения к Здене, но ради свободы готова была на все.

Она вылила на ладонь пузырек и громко закричала, подняв руку, чтоб всем было видно.

– Кровищи-то сколько! – сказала Здена. – Надо вести ее в санчасть.

И повела, ругая на чем свет стоит:

– Пораниться на стройке! Ну и тетеха!

Никто и опомниться не успел. Шито-крыто, они проскользнули не в медпункт, а в комнату Здены.

– Надо поговорить, – начала Здена. – Вы ведь большие подружки с СКЗ-114?

– Да.

– Так вот, это дружба в одни ворота. Она от вас кое-что скрывает, от тебя и от бригады.

– Это ее право.

– Еще бы! Она ведь понимает, чем рискует.

МДА-802 осторожно промолчала.

– Не сдаешь подругу, отлично, – продолжала надзирательница. – Зато она топит вас всех.

«Ловушка», – подумала МДА-802.

– Ты же знаешь, чего я хочу. Не бог весть что, правда? Если бы она согласилась, я с гарантией помогла бы бежать и ей, и всей бригаде, тебе в том числе. Но нет, мадемуазель не желает и, отказывая мне, отказывается спасти вас.

МДА-802 от бешенства чуть не лопнула. Ее распирало от ярости, которую хотелось обрушить на надзирательницу и на Паннонику в равной степени. Но прагматизм взял верх, она решила отложить гнев на потом и пошла ва-банк:

– Надзиратель Здена, я бы на месте СКЗ-114 вам не отказала.

Она дрожала с ног до головы.

Здена разинула рот, потом рассмеялась людоедским смехом:

– Я тебе нравлюсь, МДА-802?

– В общем, да, – пролепетала несчастная.

– И ты пойдешь на это бескорыстно?

– Нет.

– Вот как? – глумливо вознегодовала надзирательница. – И какова же цена?

– Как у СКЗ-114, – ответила та, чуть не плача.

– Ты в зеркало смотрелась? Умерь свой пыл, детка!

– Жизнь СКЗ-114 и моя, – решительно принялась торговаться узница.

– Смеешься? – рявкнула Здена.

– Ладно, только моя, – сдалась, помолчав, МДА-802.

– Чего захотела!

Тут МДА-802 опустилась до жалкой мольбы, которую осудят лишь те, кто ценит себя выше:

– Хлеба!

Здена зашлась от презрения и плюнула в нее.

– Меня от тебя тошнит! Не хочу тебя даже даром.

И вытолкала ее вон.

– Поди расскажи остальным, что узнала.

МДА-802 брела к тоннелю рыдая. Заключенные отнесли это на счет ее раны и болезненной процедуры в санчасти. Одна Панноника заподозрила неладное.

Она перехватила устремленный на нее взгляд МДА-802 и прочла в нем унижение и обиду. Ей показалось, что еще и ненависть.

В бессильном отчаянии Панноника помотала головой.

Вечером за столом все заметили, что на МДА-802 лица нет.

– Надзиратель Здена сделала вам больно? – спросил кто-то.

– Нет, – отвечала она, многозначительно глядя на Паннонику, которая правильно оценила ее взгляд.

– Говорите, – вздохнула Панноника, – скажите все, что у вас накипело.

– Может, лучше вы сами скажете?

– Нет. Вам явно надо выговориться.

Воцарилась тишина.

– Неловко даже говорить. Надзиратель Здена рассказала мне, что сделала Паннонике определенного рода предложение и в награду обещала устроить нам всем побег. А Панноника отказалась.

Все взоры обратились на Паннонику, которая сидела с непроницаемым лицом.

– И правильно поступила, – сказал ЭРЖ-327.

– Вы считаете? – спросила МДА-802.

– Да ей на нас плевать, – заявил мужчина, который так и не простил, что все над ним смеялись. – Плевать, что ее отказ – это приговор нам всем!

– Замолчите, грубиян, – подняла голос одна из женщин. – Панноника, я прекрасно вас понимаю. Мы все понимаем. Надзиратель Здена – жуткое существо, и каждому из здесь сидящих было бы противно даже думать о… об этом. Однако это вопрос жизни и смерти. Точка.

– Дешево же вы цените честь! – возмутился ЭРЖ-327.

– Разве не дело чести спасти нам жизнь? – возразила женщина. – Вот вы, ЭРЖ-327, влюблены в Паннонику. Думаете, мы этого не замечаем? Но надо действительно обезуметь от любви, чтобы предпочесть свою и нашу смерть часу времени наедине с надзирательницей Зденой. Мы тоже очень любим Паннонику и восхищаемся ею, но не намерены жертвовать жизнью ради ее стремления к чистоте.

Женщина умолкла. Она выразила общее мнение, и добавить было нечего.

– Да вы просто персонажи мопассановской «Пышки»! – взорвался ЭРЖ-327.

– Нет, – отозвалась МДА-802. – И вот доказательство: я сегодня предложила вместо Панноники себя, но Здена не захотела.

Панноника сидела опустив глаза.

– Почему вы молчите? – спросила МДА-802.

– Мне нечего сказать.

– Неправда. Мы знаем, что вы человек благородный. И хотим вас понять, – настаивала МДА-802.

Панноника, вздохнув, покачала головой.

– Все из-за того, что она женщина? – невинно спросил кто-то.

– Будь надзиратель Здена мужчиной, я бы вела себя точно так же, – отрезала девушка.

– Поверьте, мы нуждаемся в объяснениях, – сказала МДА-802.

– Вы их не получите, – ответила Панноника.

– Принцесса на горошине посылает нас на смерть! – выкрикнул все тот же мужчина.

Получилось слишком громко. Заключенные, сидевшие за другими столами, повернулись в их сторону.

Все сразу замолчали. Когда атмосфера чуть-чуть разрядилась, снова поднялся гомон.

– Вы ведете себя как побежденные, – сказала Панноника. – Никто из нас не умрет, и как раз потому, что я не сделаю ни одной уступки врагу.

На другой день, когда надзиратель зачитал листок с именами приговоренных, Панноника сделала два шага вперед, повернулась в ту сторону, где, как она полагала, находилась камера, и громко произнесла:

– Зрители, сегодня вечером проголосуйте за меня! Пусть при подсчете результатов там окажется не два имени, а одно! Пусть номер СКЗ-114 получит абсолютное большинство! Все вы, сколько вас есть, пали так низко, что смотрели и продолжаете смотреть эту гнуснейшую бесчеловечную передачу. Искупить вину вы сможете лишь тем, что завтра меня приговорите. Вы должны сделать это для меня!

Она вернулась в строй.

«Увы, как я и подозревала, она совершенно сумасшедшая», – вздохнула МДА-802.

«А мы-то надеялись, что она нас спасет», – подумала вся бригада.

Даже ЭРЖ-327 дрогнул: «Она великолепна. Но можно быть великолепной и ошибаться».

Здена была сражена.

Панноника провела день в безмятежном спокойствии.

* * *

СМИ взвыли, сообщения сыпались одно за другим, в оценках чувствовалась растерянность.

Один из вариантов, многократно повторенный, возобладал над массой противоречивых версий: «Она вообразила себя Христом».

Вечером во всех газетах прошла та же информация: «Заключенная Панноника выступила сегодня утром с обращением к публике и решительно потребовала от зрителей „Концентрации“ единогласно вынести ей смертный приговор. Она недвусмысленно объявила себя искупительной жертвой, сказав, что для публики это единственная цена прощения».

Радио и телевидение, не столь щепетильные, как печать, предположили, что Панноника подвинулась рассудком.

Вечером за столом царило тягостное смущение.

– У нас, надо полагать, Тайная вечеря? – сказала МДА-802.

Панноника рассмеялась и вытащила из кармана шоколад:

– Она взяла шоколад, преломила и, раздавая ученикам, сказала: «Приимите, ядите: сие есть Тело Мое».[4]

– Он не так трясся над своим телом, – съязвил мужчина, который ее ненавидел.

– Поэтому я не Он, и вы не Иуда, который был трагическим и необходимым персонажем.

– Но Он хоть спасал людей!

– Вы обвиняете меня в том, что я не Христос? Фантастика!

– Не далее как вчера вы обещали, что никто из нас не умрет! – возмутился мужчина.

– Так оно и будет.

– И как же вы это сделаете? С того света, что ли, нас станете защищать? – спросил он.

– Не торопите события. Я еще не умерла.

– Ваше требование могут запросто выполнить. У вас есть дар убеждения, знаете ли.

– Я и рассчитываю, что его выполнят.

– Как же вы тогда спасете нас? – взвился он.

– Спасение как шоколад: оно вам положено, верно?

– Хватит умничать, – сказал мужчина. – Понятное дело, наши души не такие возвышенные, как ваша. Однако любой из нас на вашем месте согласился бы на предложение Здены, чтобы спасти остальных.

– Вы бы согласились и за куда меньшую цену, – отозвалась Панноника.

МДА-802 чуть заметно вздрогнула.

– Ну да, – продолжал мужчина, ничего не поняв. – Мы простые люди, человеки, и знаем, что приходится иногда пачкать руки.

– Руки? – переспросила Панноника, подчеркивая несуразность сказанного. – Я предпочла бы не слышать, что бы вы сделали на моем месте. На моем месте – только я одна, никто на место другого встать не может. И когда кто-то ради вас идет на смертельный риск, на который сами вы не способны, не воображайте, будто можете его понять, и уж тем более судить.

– А кстати, зачем идти на риск? – перебила МДА-802. – То, что предлагает Здена, ничуть не опасно.

– Я бы навсегда утратила уверенность, что в этой сфере жизни мое желание – единственный закон. Больше мне нечего добавить, – заключила Панноника.

ЭРЖ-327, сидевший до сих пор как в столбняке, наконец заговорил:

– Вы знаете, до какой степени я разделяю ваши взгляды, Панноника. Но, когда вы сегодня утром сделали свое заявление, мне стало страшно. Я ужасно боюсь и впервые не могу вас понять.

– Единственное, о чем я прошу как о последней милости, это поговорить о чем-нибудь другом.

– Как мы можем говорить о другом? – воскликнул ЭРЖ-327.

– Тогда я оставляю за собой право молчать.

В полночь, не договариваясь, Здена и Панноника встретились.

– Ты знаешь, что тебя ждет? Ты знаешь, как это происходит, приведение приговора в исполнение? Ты знаешь, что будет с твоим маленьким хрупким телом?

Панноника заткнула уши и подождала, пока губы Здены перестанут шевелиться.

– Если я завтра умру, это будет ваших рук дело. Если я завтра умру, вы каждый день будете говорить себе, что обрекли меня на смерть только за то, что я вас отвергла.

– Неужели я настолько непривлекательна?

– Вы не более и не менее привлекательны, чем другие.

Здена просияла, как будто услышала комплимент. Панноника поспешила добавить:

– Зато методы, к которым вы прибегаете, в моих глазах лишили вас привлекательности навсегда.

– Навсегда?

– Навсегда.

– Тогда какой мне смысл спасать тебе жизнь?

– Чтобы я жила, – сказала Панноника, которой вдруг стало смешно.

– А мне это зачем?

– Я же ответила: чтобы я жила.

– Мне с этого никакой пользы.

– Неправда! Мысль о моей смерти вас ужасает. Вам просто необходимо, чтобы я продолжала жить.

– Почему?

– Потому что вы меня любите.

Надзирательница, оторопев, посмотрела на нее, потом прыснула и зажала рот рукой, чтобы никто не услышал.

– Смело!

– Разве не так?

– Не знаю. А ты меня любишь?

– Нет, – твердо ответила Панноника.

– Ну и нахалка!

– Вы меня любите, в этом нет ни моей, ни вашей вины. Я не люблю вас, тут тоже никто не виноват.

– И поэтому я должна тебя спасать?

Панноника вздохнула:

– Мы так ни к чему не придем. Ну напрягитесь же, постарайтесь понять, вы вели себя низко. Сейчас есть возможность это исправить, не упустите же вы такой шанс…

– Зря теряешь время. Даже если существует ад, плевать мне, что меня будут там жарить на сковородке.

– Ад существует, и мы как раз там.

– Меня лично это устраивает.

– Вы считаете, мы познакомились в идеальных условиях?

– Не будь «Концентрации», я не узнала бы тебя никогда.

– Благодаря «Концентрации», вы не узнаете меня никогда.

– В нормальной жизни такие, как ты, не общаются с такими, как я.

– Неправда. Я всегда готова была общаться со всеми.

– И что? Я бы вряд ли тебе понравилась.

– Точно больше, чем сейчас.

– Не разговаривай со мной так, словно я тебе противна.

– В вашей власти все изменить: вы можете совершить подвиг, освободить узников и положить конец кошмару.

– Это не принесет мне твоей благосклонности, выражаясь твоим языком.

– Зато принесет вам мою дружбу и восхищение. Вы узнаете, что это такое, вам понравится. Мне больше нечего сказать. У вас есть ночь, чтобы придумать план.

Панноника удалилась уверенным шагом. Больше она не в силах была скрывать смятение и страх.

Оставшись одна, Здена поняла, что у нее нет выбора.

Устроить побег нереально. Она надзиратель, а не служащая технического отдела и не может отключить сигнализацию.

Надо раздобыть оружие.

До утра она не смыкала глаз.

Панноника тоже не спала.

«Я сошла с ума, нельзя было так рисковать. Впрочем, так и так умирать. Я приблизила свою смерть, вот и все. Но зачем, зачем я это сделала? Ведь я умирать не тороплюсь».

Она стала вспоминать, что любила в жизни. Мысленно послушала любимую музыку, вызвала в памяти тонкий запах гвоздик, вкус серого перца, шампанского, свежего хлеба, радостные минуты с дорогими людьми, воздух после дождя, свое голубое платье, лучшие книжки. Все это было прекрасно, но…

«То, что мне больше всего хотелось испытать, я не испытала!»

Она еще вспомнила, что очень любила утра.

Наставшее утро возмутило ее. Оно оказалось таким же легким, как любое другое. Это было предательством.

Предательством был свежий, прохладный воздух – что, интересно, происходит по ночам, отчего воздух по утрам всегда становится таким новым? Что это за еженощное искупление? И почему оно не даровано тем, кто его вдыхает?

Предательством был этот непередаваемый свет, обещание чудесного дня – заставка, которая лучше идущего за ней фильма.

Как сказал кто-то, вся радость дней в утрах.

В последнее утро своей жизни Панноника чувствовала себя обманутой.

Заключенных, как обычно, построили на плацу, чтобы огласить имена приговоренных.

Часть пятая

Передача шла в прямом эфире, и публика это знала. В углу экрана было написано: «Прямое включение».

«Концентрация» собрала максимально возможное количество зрителей – сто процентов населения. Ее смотрели абсолютно все: слепые, глухие, отшельники, монахи, уличные поэты, малые дети, молодожены, кошки и собаки. Другие каналы прервали свои программы, чтобы сотрудники тоже могли посмотреть.

Политики, сидя перед телевизорами, сокрушенно качали головой:

– Какой ужас! Мы должны были вмешаться!

Завсегдатаи баров, нависая над стойкой, не отрывали глаз от экрана:

– Ее казнят, точно, вот увидите. Подонки! Куда смотрят политики? Надо было запретить это безобразие! Нет больше ни морали, ни нравственности во власти, вот все, что можно сказать.

Благонамеренные излагали свои благие намерения, скорбно склонившись перед телевизором:

– Страшно, просто страшно! Черный день человечества! Но мы не имеем права отворачиваться, надо смотреть: мы должны будем выступить свидетелями этого кошмара, держать ответ. Мы не из тех, которые потом говорят, будто ничего не знали.

Арестанты в тюрьмах смотрели и зубоскалили:

– И это мы у них злодеи? Не нас сажать надо, а тех, кто устраивает такое паскудство!

Но продолжали смотреть.

Влюбленные, чистые души, поставив телевизор на тумбочку возле кровати, смотрели, нежно прижавшись друг к дружке под одеялом.

– Как все-таки далек от нас этот грязный мир! Любовь – наша крепость!

Накануне оба, дождавшись, когда другой отлучится по нужде, схватили пульт и быстренько проголосовали.

Кармелитки смотрели молча.

Родители показывали передачу детям, пользуясь случаем объяснить им, что такое «плохо».

В больницах смотрели пациенты, расценивая, видимо, свой недуг как оправдание.

Рекорд лицемерия побили те, у кого не было телевизора. Напросившись смотреть «Концентрацию» к соседям, они бурно негодовали:

– Когда видишь такое, можно только порадоваться, что не держишь ящик у себя в доме.

Стоя в строю, Панноника заметила, что надзирательницы Здены нигде не видно.

«Бросила она меня, – подумала Панноника. – Я пропала! Пропала!»

Она глубоко вздохнула. Наполнивший грудь воздух, казалось, был полон битого стекла.

Надзиратель Ян приблизился к заключенным, встал перед ними, вскрыл конверт и объявил:

– Сегодня к смерти приговорены СКЗ-114 и МДА-802.

Когда прошел первый шок, Панноника шагнула вперед и выкрикнула:

– Выродки! Зрители, вы просто выродки!

Она умолкла на миг, выжидая, пока перестанет колотиться сердце. Все камеры были направлены на задыхающуюся от гнева узницу. Глаза ее превратились в гейзеры ненависти. Она заговорила вновь:

– Вы безнаказанно творите зло! Но даже зло вы творите скверно!

Она плюнула себе под ноги и продолжала:

– Думаете, вам все можно, потому что вы видите нас, а мы вас нет? Ошибаетесь, я вас вижу! Посмотрите мне в глаза, вы прочтете в них такое презрение, что сразу поверите: я вас вижу! Вижу тех, кто тупо смотрит на нас, и тех, кто считает, что смотрит интеллигентно, кто говорит: «Я смотрю, чтобы узнать, сколь низко пали остальные», – и кто на самом деле пал еще ниже! У телевизора есть глаза, и они все это время следили за вами. Вы увидите, как я умираю, зная, что я вас вижу!

МДА-802, плача, взмолилась:

– Довольно, Панноника! Вы просчитались.

Панноника вдруг поняла, что МДА-802 умрет по ее вине. Ей стало стыдно, и она замолчала.

В зале с девяноста пятью экранами организаторы в восторге следили за этой сценой.

– Нет, она все-таки настоящая звезда! Стопроцентный рейтинг – такого еще не бывало, даже 21 июля 1969 года в Соединенных Штатах.[5] Чем, интересно, она берет?

– Люди видят в ней воплощение добра, красоты, чистоты – в общем, всей этой хрени. Они страшно любят борьбу добра со злом. И гвоздь зрелища – когда порок казнит добродетель. Невинность под пыткой!

– Да просто она красивая! Окажись она страшненькой, никому бы и дела до нее не было.

– Ничего не изменилось со времен Париса, – подытожил какой-то образованный подонок. – Выбор между Герой, Афиной и Афродитой всегда делается в пользу последней.

Избранница зрителей с достоинством шагала навстречу казни, рядом шла МДА-802 – «подруга, которую я не спасла», убивалась Панноника, добавляя ко всем своим мукам еще и чувство вины.

ЭРЖ-327 клял себя на чем свет стоит: «Ты дашь ей умереть, не попытавшись ничего сделать, причем даже не из трусости. Хуже нет, чем такое бессилие! Если б я мог разбить камеры, которые будут транслировать ее агонию! Если б я мог спасти хотя бы ее смерть, раз не смог спасти жизнь! Я люблю ее, но от моей любви нет никакого толку».

Он выступил вперед и закричал:

– Зрители, жируйте! Вы приговорили к смерти соль земли и теперь увидите, как умрет удивительная женщина. Вы бы сами отдали что угодно, чтоб стать такими, как она, или заполучить такую! Вы ее убиваете за то, что она ваш антипод! Не будь вы такими ничтожествами, вам бы не мешало существование человека, у которого есть душа. «Концентрация» – ваше зеркало, вы видите в ней себя!

ЭРЖ-327 остановился, заметив, что никто его не слушает и вообще не обращает на него внимания.

Все смотрели на неожиданно появившуюся надзирательницу Здену. Она вернула на плац обеих приговоренных и конвой, в руках у нее были какие-то бутылки. Несколько штук она поставила на землю и держала по одной в каждой руке, изо всей силы размахивая ими.

– Конец, точка! Теперь я здесь главная! У меня в руках «коктейль Молотова», его хватит, чтобы уничтожить вас всех, не оставить тут камня на камне! Если кто вздумает открыть по мне огонь, я швырну бутылки, и лагерь взлетит на воздух!

Она перевела дух с видимым удовольствием, сознавая, что все камеры направлены на нее. Через плац к ней бежали организаторы с громкоговорителями.

– Вас-то я и поджидала! – усмехнулась она.

– Ну, все, Здена, хватит, сейчас ты поставишь свои бутылочки, и мы спокойно все обсудим, – отечески произнес голос шефа.

– Значит, так, – рявкнула она. – Меня зовут надзиратель Здена, и ко мне обращаются на «вы», договорились? Напоминаю: «коктейль Молотова» взрывается, как только разбиваются бутылки!

– Каковы ваши требования, надзиратель Здена? – спросил испуганный голос из громкоговорителя.

– Я не требую, а приказываю. Здесь командую я! И я постановила, что вашему гнойному шоу конец! Сию минуту освободите всех заключенных!

– Послушайте, это несерьезно!

– Серьезнее некуда! Я обращаюсь к правительству! И к армии!

– К армии?

– Да! Есть же в этой стране армия! Пусть глава государства немедленно высылает сюда войска! Тогда, быть может, мы и согласимся забыть, что он сидел сложа руки, пока здесь убивали людей.

– Где доказательства, что у вас действительно «коктейль Молотова»?

– Запах! – ответила она, лучезарно улыбаясь.

Она откупорила одну бутылку. Оттуда вырвались пары горючего и еще каких-то ядовитых веществ. Все зажали носы. Здена аккуратно заткнула бутыль и провозгласила:

– Мне лично очень нравится, как пахнет смесь бензина и серной кислоты, лучше любых духов, но, кажется, не все разделяют мои вкусы.

– Блефуете, надзиратель Здена! Где вы могли достать серную кислоту?

– Да в любом аккумуляторе для грузовика ее сколько хочешь. А грузовиков в лагере хватает.

– Рядом со мной стоит специалист, он говорит, что жидкость, которая внизу, должна быть красно-коричневая, а не ярко-красная, как у вас…

– Пусть проверит на себе! А потом может заявить, что разлетелся на куски не по науке. Красивая штука «коктейль Молотова», а? Цветные жидкости, которые не смешиваются… Но достаточно им прийти в соприкосновение с тряпкой, пропитанной раствором селитры, и – ба-бах!

Здена чувствовала себя в своей стихии. Это был ее звездный час, она ликовала.

Панноника смотрела на нее и улыбалась.

* * *

Когда армейские подразделения окружили съемочную площадку «Концентрации», надзиратели открыли ворота. По всем телеканалам показывали толпу исхудалых ошеломленных узников, выходивших на свободу.

В лагерь прибыл министр обороны и с воодушевлением бросился жать руку надзирателю Здене. Но та, не выпуская из рук бутылки, потребовала письменных обязательств.

– Что? – воскликнул министр. – Вам нужен договор?

– Ну, скажем, соглашение, гарантирующее ваше вмешательство, если телевидение опять вздумает запустить подобную передачу.

– Подобных передач не будет больше никогда! – торжественно заверил министр.

– Да-да, конечно. Но осторожность не помешает, – отозвалась она, помахав бутылками.

Соглашение было незамедлительно составлено секретарем министра. Здена поставила на землю одну из бутылок, чтобы подписать документ, потом схватила его и продемонстрировала телекамерам:

– Вот, смотрите все! Зрители, вы свидетели нашего соглашения!

Она дала время для наезда камеры и для того, чтобы публика успела прочесть. После чего подобрала остальные бутылки и направилась к Паннонике, которая ждала ее.

– Это было гениально, – сказала Панноника, когда они вместе выходили из лагеря.

– Правда? – самодовольно спросила Здена.

– Иначе не скажешь. Позвольте я помогу вам нести бутылки. Вы можете случайно одну уронить, и будет жаль, если она рванет теперь.

– Не рванет. Кажется, в аккумуляторах действительно есть серная кислота, но я понятия не имею, как ее оттуда добыть.

– А красная жидкость? Что это такое?

– Вино. «О-медок». Ничего больше у меня не было. И тряпки я никаким химическим раствором не пропитывала, зато бензин настоящий, для запаха.

– Потрясающе!

– Это что-нибудь меняет в наших отношениях?

– До сих пор я только догадывалась, какая вы. А теперь знаю точно.

– И что конкретно из этого вытекает?

– В нашем уговоре не меняется ничего.

– Ничего?! Надувательство! Вроде бы хвалишь, а на самом деле дурачишь!

– Ничего подобного. Я полностью придерживаюсь своих слов.

– Что ты плетешь?

– Вы совершили подвиг. Вы героиня. Так будьте же на высоте и во всем остальном.

– Издеваешься!

– Наоборот! Я безмерно вас уважаю, не разочаровывайте меня.

– Решила взять меня голыми руками?

– Интересно, кто из нас решил? Я с самого начала была честна с вами.

– Я сотворила чудо и, по правде сказать, рассчитывала на то же с твоей стороны.

– Так вот оно, чудо! Мое презрение исчезло. Вы были, простите, полным ничтожеством, а теперь – лучшая из лучших.

– Хватит! Что ты придумываешь? Я не стала другим человеком, я все та же Здена, которая охотно согласилась играть роль надзирательницы.

– Нет. Вы внутренне изменились, и очень глубоко.

– Ошибаешься! Я проделала все это только затем, чтобы заарканить тебя. Плевать мне, достойный я человек или нет. Единственное, что для меня важно, это ты. Я какая была, такой осталась.

– Вы жалеете, что поднялись на миг до настоящего героизма?

– Нет. Но не думала, что все будет бесплатно.

– Так это и есть подвиг: его совершают бесплатно.

Здена продолжала шагать, уставившись на дорогу.

* * *

Они шли по безлюдным заброшенным землям. Где-то посреди Европы. Шли долго. По пути им попалось селение.

– Идем на станцию. Сядешь там на поезд и поедешь домой.

– У меня нет денег.

– Я куплю тебе билет. Не хочу больше видеть тебя. Для меня это мука. Тебе не понять.

В кассе Здена купила Паннонике билет. Проводила ее на перрон.

– Вы спасли нам жизнь. Спасли человечество, вернее, то, что от него еще осталось в этом мире.

– Ладно, не стоит благодарности.

– Еще как стоит! Я безмерно вам благодарна и восхищена вами. Мне просто необходимо это высказать, Здена. Встреча с вами – самая важная в моей жизни…

– Постой, как ты сказала?

– Встреча с вами – самая важная в моей жизни…

– Нет. Ты назвала меня по имени.

Панноника улыбнулась. Она посмотрела ей прямо в глаза и произнесла:

– Я никогда не забуду вас, Здена.

Та словно пошатнулась.

– А вы меня по имени так и не назвали, вот что я еще хотела сказать.

Здена вдохнула побольше воздуху, устремила взгляд в глаза девушки и выпалила, словно бросилась в бездну:

– Я счастлива знать, что ты существуешь, Панноника.

Из того, что почувствовала в тот момент Здена, Панноника увидела лишь неописуемой силы волну, которая пробежала по телу ее спасительницы. Она вошла в вагон, и поезд тронулся.

Потрясенная Здена пошла дальше куда глаза глядят. Мысли ее были поглощены случившимся.

Вдруг она заметила, что все еще машинально продолжает нести фальшивый «коктейль Молотова».

Она села на краю дороги и принялась рассматривать одну из бутылок на свет. «Бензин и вино – две несмешивающиеся жидкости. И что бы ни произошло, одна всегда будет наверху, другая внизу – это мне кое-что напоминает. И не важно, кто из нас двоих вино, а кто – горючее».

Она поставила бутылку на обочину и почувствовала, как ее захлестывает горечь. «Ты ничего не дала мне, ничего, и я так страдаю! Я тебя спасла, а ты бросила меня подыхать с голоду! Этот голод будет длиться до самой моей смерти! По-твоему, это справедливо?!»

Она схватила бутылки и в ярости стала швырять их об дерево. Бутылки разбивались одна за другой, жидкости выливались, по-прежнему не смешиваясь, но Здена вдруг увидела, как бензин и вино утекают в одну и ту же землю. Ее это привело в несказанный восторг, она ликовала, словно на нее снизошло озарение: «Ты дала мне то, что лучше всего на свете. Никто никогда не давал столько ни одному человеку!»

* * *

Вновь придя в Ботанический сад, где началась вся эта история, Панноника заметила сидящего на скамейке ЭРЖ-327. Он явно поджидал ее.

– Как вы меня нашли?

– Палеонтология…[6]

Она не нашлась что ответить.

– Мне очень нужно, чтобы вы узнали: меня зовут Пьетро Ливи.

– Пьетро Ливи, – повторила она, сознавая важность сказанного.

– Я неверно судил о Здене. Правы были вы. Но главная заслуга в том, что произошло, принадлежит вам: вы и только вы сумели заставить ее переродиться.

– Откуда вы знаете? – спросила она с легким раздражением.

– Знаю, потому что все это пережил и все видел. И я был тем более несправедлив, что у нас со Зденой есть нечто общее. Как и она, я постоянно думаю о вас.

Она присела на скамейку. Внезапно ей стало хорошо, оттого что он рядом.

– Вы тоже нужны мне, – сказала она. – Меня теперь от людей отделяет пропасть. Они не знают, не понимают. Я просыпаюсь по ночам от дикого страха. И еще меня часто мучает стыд, оттого что я выжила.

– Я как будто слышу себя.

– Когда чувство вины становится невыносимым, я вспоминаю Здену, чудо, которое она совершила. И говорю себе, что должна быть достойна ее, достойна того подарка, который она мне сделала.

Пьетро Ливи нахмурился.

– Я изменила свою жизнь после встречи со Зденой, – продолжала она.

– Бросили изучать палеонтологию?

– Нет, надо доводить начатое до конца. Но теперь, встречая нового человека, я всегда спрашиваю, как его зовут, и громко повторяю имя вслух.

– Понимаю.

– Но это не все. Я хочу сделать людей счастливыми.

– Ах, – вздохнул Пьетро Ливи, опечалившись при мысли, что несравненная Панноника решила посвятить себя благотворительности. – Что это значит? Вы станете попечительницей богоугодного заведения?

– Нет. Я учусь играть на виолончели.

Он с облегчением рассмеялся.

– На виолончели! Здорово! А почему на виолончели?

– Ее звук больше всего напоминает человеческий голос.

Примечания

1

Киринеянин Симон – евангельский персонаж, нес крест Иисуса Христа (Мф. 27, 32). (Здесь и далее – прим. перев.)

(обратно)

2

Кратил (2-я пол. V в. – нач. IV в. до н. э.) – древнегреческий философ. Его именем назван один из диалогов Платона. По утверждению Кратила, каждой вещи изначально присуще имя, выражающее в звуках ее образ.

(обратно)

3

Глас народа – глас Божий (лат.).

(обратно)

4

Мф., 26,26.

(обратно)

5

21 июля 1969 г. телевидение США вело прямую трансляцию с Луны, где высадился Нил Армстронг.

(обратно)

6

В парижском Ботаническом саду, в Музее естественной истории, находится знаменитая Галерея палеонтологии.

(обратно)

Оглавление

Часть первая

Часть вторая

Часть третья

Часть четвертая

Часть пятая . . . . . . .

Реклама на сайте