«Сказки для взрослых»

Про барона и Темнющий Лес

В старые-престарые времена на Турьей Горе стоял огромный, окруженный рвом и неприступными стенами замок. А вокруг горы простирался глухой Темнющий Лес. Хозяином замка и горы был некий барон, забавник и обжора, который любил хвалиться всякими диковинками, часто пировать, а еще чаще безобразно шутить. Он ходил прихрамывая, с прискочкой, словно старая лошадь, которая все не хочет забыть, как гарцевала когда-то резвым скакуном. У барона было толстое брюхо, а ноги - худые и кривые. Жирные щеки свисали, точно брыли у бульдога, глаза злобно ухмылялись и щурились.

Больше всех доставалось от барона, конечно, его прислуге. Прикажет тайком поставить в кладовой капкан и пошлет туда кого-нибудь из слуг. В темноте угодит в капкан бедняга - то-то весело хозяину и гостям!

Служила в замке девица Виола, красавица и здоровячка, да как высока ростом! На целую голову выше высокого мужчины. Силачка такая, что легко относила в верхние покои замка по два мешка угля зараз.

Однажды она чистила хлев. Вдруг пол проломился - девушка оказалась по самый подбородок в яме, полной жидкого навоза. А в дверях хлева оглушительно захохотали: впереди своих гостей чуть не лопался от хохота барон.

- Кто виноват, что ты такая слониха! - закричал он девушке. - Ты тяжелее всех моих коров, вместе взятых! Добрые дубовые доски тебя не выдержали. А еще - Вио-о-ола!.. - и он, передразнивая, попытался кокетливо повести плечом. - Воздушная фея, гы-гы-гы!

Дело было не в тяжести Виолы. Барон накануне велел потихоньку разобрать пол, устроить яму с навозом и, прежде чем уложить доски на место, хорошенько подпилить их.

Над Виолой не смеялся единственный человек в замке. Это был пожилой слуга, которого заставляли бегом выполнять любое пустяковое поручение все кому не лень. И повар, и помощники повара, и прачка, и даже кормильщица кошек. Повелось так потому, что слуга не удался ростом: не выше семилетнего мальчика. А уж лицо безобразное - в угрях и бородавках! От того, что его все время гоняли за чем-нибудь, он и ел на бегу, всухомятку. Этот всегда голодный, несчастный человечек в душе восхищался красавицей-силачкой и ее поэтичным именем.

Барон очень часто и зло потешался над беднягой. Однажды на охоте в Темнющем Лесу приказал слуге, вместо собаки, выгонять барсука из норы. Плечи слуги застряли в узком лазе, и барон захохотал:

- Смотрите - он на старости лет начал расти, ха-ха-ха! Теперь догонит Виолу! А если барсук как следует обдерет его мордашку, новая будет как у молоденького красавчика!

Смех охотников и челяди разнесся по Темнющему Лесу, разбудил сов и сычей, ночных ястребов и филинов, потревожил гадюк в гнилых пнях, ужей в тине Камышового Озера...

Барон считал себя хозяином в лесу, но это было не так. Над головой шутника чернело дупло огромного суковатого вяза. Из дупла глядел на потеху невидимый дух Темнющего Леса. Духа звали Флик дер Флит, и, когда он не успевал сделаться невидимым, кто-нибудь из людей замечал его.

Говорили, что Флик дер Флит - косматая старуха в облезлом и рваном кафтане из рысьих шкур. Во рту торчит трубка между клыками, длинными, исчерна-желтыми: двумя верхними и двумя нижними. Но иной раз трубка оказывалась засунутой за пояс из волчьих хвостов, а старая держала в руках табакерку: набивала ноздри костлявого рябого носа табачком, до того душистым, что у человека, какой случился поблизости, начинало приятно щекотать в носу. Но чихнуть он никак не мог, и оттого у него текли слезы, а потом он и вовсе забывал о приятном. Казалось, перед его лицом держат ушат с толченым луком.

А когда чихал Флик дер Флит, начинался мелкий теплый дождик. Разносился аромат преющей прошлогодней листвы и хвои, тянуло горьковатым и сладостным запахом омываемых мшистых валежин, и до чего быстро и густо росли грибы! То-то раздолье для грибников!

От дождика Камышовое Озеро подергивалось рябью. Оно словно закипало. Вся рыба в нем ободрялась и спешила закусить. Даже ленивые налимы выплывали из-под коряг и жадно хватали любую наживку. Рыбаки, которым посчастливилось в это время закинуть удочки, потом на всю деревню хвастались богатым уловом.

В Камышовом Озере обитает дух Виллибальд. Его можно увидеть только в одиночку и лишь в те лунные ночи, когда цветет редчайшая златорозовая вероника, в которой сокрыты хрупко-прихотливая тайна и магическое влекущее тепло. Виллибальд выходит на берег в человечьем обличье: высокий толстяк с седыми кудрями, что сахарно сверкают в свете луны. Кожа его розовеет, словно он только что всласть попарился. На нем - искусно сработанный пояс из рыбьих пузырей, а на этом удивительном поясе висят красноглазые сазаны, толстенькие, как поросята. Ниже их - лещи шириной в ладонь силача, еще ниже - караси, отливающие старым золотом, а затем - ерши, блестящие, точно перламутр, и колючие.

Виллибальд - будто в замысловатой юбке из живой рыбы. Жемчужно-серая с рыжиной юбка трепещет, и чешуя рыб восхитительно переливается при луне всевозможными оттенками. Через плечо толстяка перекинута перевязь из щурят, разевающих зубастые пасти. На голове красуется корона из красноперок, стоящих на хвостиках, и каждая держит во рту леденец.

Постояв на топком берегу, толстяк крадется вдоль ручья, впадающего в его озеро. По пути рвет и жадно поедает дикий чеснок. Под развесистыми дуплистыми ивами, где ручей глубок, Виллибальд входит в него, чтобы полюбезничать с духом ручья - красоткой Адельхайд. Но надменная Адельхайд не терпит запаха чеснока, она брызжет водой толстяку в ноздри, дразнит его, кружась и ловко ускользая. Он гоняется за своенравной девицей, спотыкается о подводные коряги и камни, ранит себе ноги, а тут еще вода в ручье вдруг сделается такой холодной, что ухажер спешит вылезти и возвращается в свое озеро.

В это время можно услышать заливистый смех проказницы. А то и увидеть ее в прозрачной воде. У красотки множество тонких кос длиною до пят. Косы тянутся и вьются вдоль ее нагого гибкого тела, точно подводные растения. Кожа девицы нет-нет да и прельстительно сверкнет меж ними, покажется соблазнительное округлое бедро или прекрасная грудь...

И Виллибальду, и Адельхайд, и старшему духу Флику дер Флиту давно досаждал шумный барон. Другие охотники как охотники: подстрелят добычу, повеселят духов песней у костра, да не забудут им оставить кусочек получше. А нахальный барон никогда не выкажет извечным здешним хозяевам и чуточки почтения. Вот и сейчас гогочет во всю глотку над слугой, застрявшим в барсучьей норе, а друзья и челядь вторят забавнику, будто они вовсе и не в глухом Темнющем Лесу, а на деревенском гулянье.

Флик дер Флит раздраженно закряхтел - и с высокого дерева слетела здоровенная сухая ветвь. Рассерженный Флик хотел, чтобы она долбанула барона по темени, но в досаде поперхнулся дымом трубки, и ветвь едва не угодила в маленького слугу: как раз в этот момент он насилу высвободился из барсучьего лаза. Барон захохотал еще пуще:

- Жаль, сук не обломился чуток раньше! Тебя живо вбило бы внутрь, и твое милое личико уже было бы в барсучьих поцелуях!

Слуги принялись разводить костры, готовить еду, а барон с друзьями все не успокаивался. Виллибальд всплыл на поверхность Камышового Озера в обличье седого бобра с позеленевшими усами, Адельхайд выпрыгивала из ручья радужной форелью. Они нервничали сильнее и сильнее и, сделавшись невидимыми, принялись летать и переговариваться с Фликом дер Флитом, возмущаясь беспутным бароном и его компанией. Голоса духов становились все более резкими. Но охотникам казалось, что верещит сорока, стеняще вскрикивает выпь, пронзительно канючит канюк.

На разостланной скатерти слуги расставили приборы. И вдруг в тарелках вместо вкусно приготовленных потрохов молодого зубра оказались червивые селедочные головы. Барон с отвращением приказал швырнуть скатерть со всем, что на ней, в костер и подать тетеревов, зажаренных на вертелах. Но из аппетитных, лоснящихся жирком тетеревов поползли шипящие гадюки...

Наконец-то барон встревожился. Он велел подать коня, но увидел перед собой дряхлую клячу, хромую на три ноги. Кляча дыхнула такой вонью, что у забавника помутилось в глазах. А тут лес угрюмо зароптал, облака заклубились, на глазах свиваясь в плотные крутящиеся жгуты, и вдруг жиганула какая-то невиданно рогатая и изломистая, от середины неба и до самого края земли, зловещая молния. Все содрогнулось с таким обвально-тяжким треском, что охотники присели, прикрывая головы руками, а через миг кинулись от бури кто куда, забыв про барона. Он остался один перед вязом Флика дер Флита.

Весельчак увидел старуху. Она сидела на краю дупла: в облезлом и рваном рысьем кафтане, подпоясанная поясом из волчьих хвостов. Существо покачивало босыми вымазанными глиной ногами и шевелило пальцами, корявыми и волосатыми. Ногти на них длиннее кожурок горохового стручка. В космах старухи свил гнездо кобчик. Он возился в гнезде и зло посверкивал глазом на барона.

Незнакомка пососала трубку, в усмешке показала четыре клыка. Затем, сунув трубку за пояс, достала из-за пазухи черепаховую табакерку и принялась заталкивать табак в ноздри. Барон был в ужасе, но скрывал дрожь. А тут у него хлынули слезы. Вдобавок заурчало в голодном брюхе.

- Чего тебе надо? - спросил он старуху дрогнувшим голосом. - Хочешь, завтра же велю привезти сюда четыре бочки черного пива и воз охотничьих сосисок?

- Хорошо наперченных сосисок! - уточнила старая дама. - Прибавь воз сахарных голов да полвоза сырных, бочку мозельского и бочонок сладкой тминной водки, потому что я тут не одна!

После этих слов на барона, впервые в жизни, чихнули: да еще несколько раз. Затем вновь раздался старчески-надтреснутый повелительный голос:

- Пусть привезут также тринадцать корзин ванильного печенья в меду. Но это не все! Я не хочу, чтобы ты безобразничал в моем лесу! Зная твой нрав, я все же позволяю тебе смеяться здесь не особенно громко во все дни, кроме четверга. Но если ты в четверг засмеешься в Темнющем Лесу, тебе уже никогда не вернуться в твой замок!

Барон все сделал по уговору. Даже прислал сверх положенного бочку вишневой наливки. В Темнющем Лесу больше не хохотал. А однажды стерпел и не велел подсыпать горящих углей в промокшие башмаки, которые слуга, страдавший ревматизмом, поставил на пень посушиться на солнышке.

Зато уж в своем неприступном замке хозяин вел себя хуже прежнего. К обычным безобразиям прибавлял все то, что поостерегся натворить в лесу. Негодник обожал невысоких хрупких молодиц, тоненьких и легких, как тростинки. Он так их и называл: "Мои тростиночки!" Во время попоек с ними откалывали разные штучки.

Обычно хозяин и гости, налитые пивом и вином, разгоряченные, красные, раздевались донага. Они завязывали друг другу глаза, уши залепляли тестом и становились посередь зала, широко расставив ноги. Женщины, такие же нагие, прильнув к полу, вертко проскальзывали у них между ног наподобие ящериц. Если мужчина угадывал момент и ему удавалось сесть на молодицу, он тут же проделывал с нею увлекательное дельце... Если же женщина успевала проскочить под ним, она получала три звонких серебряных талера.

Как-то, предаваясь излюбленному развлечению, барон велел позвать силачку Виолу и приказал ей снять с себя все до последней нитки. Девушке пришлось сажать на спину хозяйских любимиц. Могучая красавица держала на себе тоненькую молодицу, а нагие мужчины и женщины водили вокруг хоровод, хохоча до упаду. Барон плеснул на Виолу пивом, и она, и без того вся дрожавшая от стыда и обиды, зарыдала.

- Перестань реветь! - заорал барон. - Или я оболью тебя горячей жженкой!

Он был сыт игрой и, одевшись, стал хвалиться перед гостями диковинными курочками, которых ему доставили из заморской жаркой страны. На головках у курочек были пуховые мячики. А перебрав оперение птицы, можно было найти у каждой двенадцать перышек с изумрудными глазками.

Тут хозяину доложили, что у кухни попрошайничает бродяжка с вороной и уверяет, будто его ворона - говорящая. Барон ухмыльнулся, готовясь сыграть шутку, и велел привести нищего. Тот был синий от холода и робко переминался с ноги на ногу в ярко освещенном зале. Взъерошенную ворону бродяжка держал под мышкой.

- Мы услышим сейчас умные речи, - объявил барон. - Итак мы ждем и не пропустим ни словечка!

Бродяжка поклонился, пошептал вороне на ухо и посадил ее на плечо. Птица раскрыла клюв, похрипела и выговорила:

- Кха... кхор... кшо...

- Горшок? - вскричал хозяин, притворяясь разгневанным. - Кого здесь назвали горшком?!

Бродяжка упал на колени.

- Ваша милость, - взмолился он, - мы шесть ночей провели под открытым небом, а нет ничего опаснее для горла, чем сырость весенней ночи! Птица хотела сказать: "Хорошему хозяину - хорошего до крыши!" Если ваша милость прикажет дать ей теплого питья, она скажет: "Привет дому сему!"

Барон подмигнул слуге - принесли кружку.

- Извольте выпить подогретого меда, сударыня, - предложил вороне слуга, расшаркиваясь.

На самом деле в кружке был ледяной уксус. В него бросили ртуть, потому от кружки шел парок. Ворона сделала большой глоток, и глаза у нее закатились.

- Негодяй! - закричал барон на бродяжку. - Она пьет и молчит! Признайся, что хотел надуть нас!

Бродяжка встряхнул ворону - она раскрывала клюв, закидывала голову. Птица очень старалась заговорить, но смогла выговорить лишь:

- Пи... пи... при...

- Так приветствует нас это чучело?! - изображал ярость барон. - Первым делом выпила, а теперь - пи-пи?

Какой разразился хохот! Курочки так раскудахтались, что казалось - и они захлебываются хохотом. Дрова в камине и те вдруг лопнули разом - словно от смеха. Тут кто-то сказал:

- Ничего смешного!

Вмиг стало тихо, все ошеломленно и жадно искали глазами сказавшего. Наконец его увидели на балке, что под сводом зала соединяла колонны. Это был любимый хозяйский павлин Пассик, изумительно красивый, гордый и говорящий.

- Она - такая же говорящая птица, как я, а это необыкновенно! произнес Пассик и закончил без страха, хотя и с некоторым трепетом: - Смешон тот, кто смеется над необыкновенным!

- Ах так, - сказал барон, прищуриваясь. - Посмеемся и дальше! - он громко обратился к гостям: - Все знают про ворону в павлиньих перьях. Поглядим на павлина в вороньих!

Бедную ворону ощипали, а ее перьями утыкали схваченного Пассика. То-то потеха для гостей и слуг!

Продолжая насмешки, сборище принялось за еду и питье, слуги подносили новые яства. Досталась и бродяжке его миска похлебки. Ему позволили расположиться на соломе в углу, вместе с охотничьими собаками. Но на ощипанную ворону псы злобно зарычали. Они, наверно, разорвали бы ее, если б Пассик не помог ей скрыться с их глаз.

Птицы добрались до кухни. Там павлин участливо подставил вороне крыло, и она, по его совету, влезла в горшок со свиным нутряным салом. Сало покрыло ее толстым слоем и защитило от холода. Затем Пассик открыл запертую на засов клетку с молодыми фазанами. Их недавно поймали и теперь откармливали засахаренными каштанами и грецкими орехами к праздничному столу, но фазаны, к счастью, еще не успели разжиреть и не разучились летать. Павлин перекинулся с ними парой слов, и они усадили ворону в лукошко из-под яиц.

Когда слуги с кушаньями в суматохе распахнули дверь, птицы вылетели на открытую галерею: они держали клювами ореховый прут, а на нем висело лукошко с вороной. От неожиданного хлопанья крыльев одна служанка уронила на пол телячью отбивную; другие слуги разинули рты, глядя вслед стае, и девушка сумела незаметно поднять отбивную и положить опять на тарелку.

Птицы достигли Темнющего Леса до наступления ночи. Они уселись на поляне у Камышового Озера, а передохнув, прилетели к дуплу старшего духа поприветствовать его. Старуха благосклонно им кивнула, а кобчик так и вытягивал шею из гнезда в ее космах, с вожделением разглядывая фазанов.

Довольно покуривая трубку, Флик дер Флит велел отнести ворону в теплое дупло старого ясеня, а на ее больное горло наложить повязку из сухого мха и паутины. Пассику предложили дупло липы.

- Ни в коем случае! - отказался павлин. - В дуплах пахнет летучими мышами! - и выбрал толстый платан с множеством больших извилистых ветвей, который красовался на краю поляны.

- Экий капризник! - благодушно усмехнулся Флик. - Так и быть, придется нам и его, и остальных беглецов взять под покровительство. Верно я говорю, прекрасная Адельхайд? И что думаешь ты, Виллибальд, мой добрый толстяк?

Духи согласились, ответив вкрадчивым шорохом камыша и трогательным писком утенка.

Когда утром на поляне появились люди барона, уже обшарившие четверть леса, их ждала в самый раз поспевшая снедь. Над костром румянился кабан, подвешенный к крепкой перекладине, которой послужило молодое деревце. На вертелах из ивовых прутьев красовалась разнообразная дичь. Уставшие слуги здорово проголодались и, конечно, не раздумывая накинулись на еду...

А тут от ручья так свежо и заманчиво повеяло! Насытившись, люди побежали к нему, легли на берег, склонили головы и стали с превеликим удовольствием пить прохладную воду. При этом одни говорили - она, словно березовый сок, а другие утверждали - смородиновый. На слуг напал сон, и все сладко захрапели на берегу.

В это время на поляну выбежал маленький слуга. Он не поспевал за другими на коротеньких ножках и, выбиваясь из сил, падал на землю, чтобы, переведя дух, спешить дальше. Увидев остатки пира, он сунул в рот всего по кусочку. В горле у него пересохло, но ведь он давно привык есть всухомятку. Как его ни тянуло к ручью, коротыш, терпя жажду, поспешил осмотреть кусты и деревья по краям поляны.

Прямо перед ним на низкорастущей ветви платана сидел павлин. Не привыкший ночевать под открытым небом, он всю ночь промучился от холода без сна и теперь задремал на утреннем солнышке. Слуга влез на дерево и схватил его:

- Что делать, дружок? Маленьким людям приходится очень старательно угождать господам.

Барон с друзьями был уже тут как тут. Он хотел приказать, чтобы над спящими пальнули из двух дюжин мушкетов. То-то спросонья, с перепугу попадают в ручей! Но слуга подносил павлина, и барон отвлекся от мысли о залпе:

- Посмотрите на моего надменного Пассика, ха-ха-ха! Такой же засоня, как мои слуги, и попался-то самому последнему из них! Что ты на это скажешь, гордец?

Пассик не мог ничего ответить. А хозяин с торжеством взглянул на проснувшихся и, указывая им на коротышку, закричал:

- Обжоры и лежебоки! Вот он, кем вы все помыкали, получит награду, какой никому из вас не видать!

Охотники, взяв у слуги павлина, поставили человечка подле лошади барона.

- Тебе давно пора жениться, и я награждаю тебя невестой! - объявил господин слуге. - Только не вздумай воротить нос, будто она недостаточно хороша для тебя. Виола, подойди!

Барон не забыл, что маленький слуга был единственным, кто не смеялся над девушкой, когда она провалилась в яму с навозом.

Виола приблизилась. На редкость рослая красавица возвышалась над всеми. Она еще не совсем проснулась, терла спросонок глаза и еле сдерживала зевоту. Коротыш казался перед ней крошечным. Он громко икал: и потому, что поел всухомятку, и от смущения и страха.

- Погляди на того, кого будешь звать своим котиком! - потребовал от Виолы барон и ухмыльнулся. - Ну, видишь?

- Вижу икоту, - сказала девушка.

Барон подскочил в седле так, что конь встал на дыбы и заржал. Ржание слилось с ужасным хохотом.

- Видит икоту, ха-ха-ха! - шутник и его друзья захлебывались весельем, взвизгивали, подпрыгивали - словом, бесновались, как только могли, и челядь если и отставала, то не намного: - Икоту - и всего-то! Ха-ха-ха!!!

- Икоту - и всего-то! Икоту - и всего-то! Слышали вы что-либо потешнее?

Все хватались за животы от смеха, а на поляну упала густая тень: незаметно подкрались низкие черные тучи. От Камышового Озера вдруг поплыл туман, казавшийся пухлой и тугой ватой. Хохотавшие перестали видеть друг друга. Тут туман рассеялся - охотники и слуги обмерли.

Там, где на коне восседал барон, появилось чудовище: акула с тощим конским крупом, который продолжал акулий, опять же, хвост. Из пасти, усаженной острыми зубами, торчали предлинные кабаньи клыки. Чудище стояло на лошадиных ногах, над сбитыми копытами шевелились человеческие пальцы: по пять над каждым.

Маленький слуга первым обрел голос.

- Рыба... - выговорил он, добавил: - Кляч... - и икнул.

Он хотел сказать, что чудовище - одновременно и рыба, и кляча, а получилось: "Рыбакляч".

Сам слуга тоже изменился, но в иную сторону. Ростом так же невелик, но лицо не безобразное, в угрях и бородавках, а молодое и красивое. А какая у него вьющаяся бородка, какие усы! Волосы пышные, цвета красного дерева. А глаза синие-синие: позавидует любая девица. А что за осанка! Словом, кавалер - изящнее не сыскать.

Виола стала грациозной серной. Но шея у нее длиннее, чем обычно у серн, и до чего же величаво держит она точеную головку! Нижняя губка надменно выпячена.

Люди, узрев эти превращения, кинулись со всех ног из Темнющего Леса. Рыбакляч завизжал им вслед по-поросячьи. В ответ из дупла вяза раздался скрипучий смех Флика дер Флита.

Захваченный охотой на Пассика, барон забыл, что настал четверг. Духи могли наказать забавника за первый же смешок, но помнили, что он прислал сверх уговора бочку вишневки. Однако, когда безобразие стало нестерпимым, угроза исполнилась.

Духи полюбили серну, она так и зовется Виолой. А маленький кавалер придумывал себе самые звучные имена, но остался Икотой. Он дружит с Пассиком, заботится о Простуженной Вороне. Иногда пользуется силой, которую дают ему духи, и, становясь невидимым и летающим, заглядывает в деревни и в города. Любит поискать, не приготовила ли хозяйка какое-нибудь эдакое блюдо - на требовательный, привередливый вкус? Тут уж он заставит и ее отведать кушанье. Пусть она напробовалась и сыта, ее вдруг опять потянет побаловать себя еще разок.

Так что ежели хозяюшке икается - значит, тот самый Икота уже взялся за свое, и как ни пей она холодную воду и хоть облейся ею, а оба угостятся на славу.

Сказка "Про барона и Темнющий Лес" открывает цикл сказок для взрослых.

Пегая лошадка

Неподалеку от Темнющего Леса жил крестьянин, который был уверен, что непременно станет богачом.

- Вот увидите, - говаривал он соседям, - как я враз разбогатею!

А была-то у него одна лошадка в больших белых пятнах по темной шерсти.

- Как же ты разбогатеешь? - спрашивали соседи, поскольку желание ближнего разбогатеть всегда вызывает задушевные пожелания.

Крестьянин помалкивал: он и сам не знал как, и соседи, посмеиваясь, добрели к нему.

Слух о чудаке ходил и по Темнющему Лесу, но, в противоположность соседской отзывчивости, возбуждал темные настроения. Рыбакляч ждал только случая потешиться над простаком. Вместе с Рыбаклячем затеяло недоброе и второе чудище - Жобль. Когда-то это был городской судья. И вот как он стал Жоблем.

Однажды судейские стражники выследили на опушке леса тетушку Клюки-Клюгенау. Поговаривали, что она - колдунья. Так оно и было. Клюки приходилась троюродной сестрой Флику дер Флиту. Отправившись в Темнющий Лес за корнем пикрошоля, нужным для колдовства, тетушка накопала его целый узелок. Но на обратном пути ее чуткий нос унюхал еще корешок. Забыв об осторожности, Клюки стала выкапывать его. Тут-то ее и схватили.

Колдунью хотели посадить на круп коня и отвезти в город, но Флик дер Флит помог сестрице. Дюжие стражники не смогли оторвать женщину от земли. Как ни бились - не сдвинуть с места! Тогда они послали верхового к судье, и тот прибыл сам.

Судья убедился, что стражники ретиво стараются и наклонить, и повалить, отодрать и вытянуть, но Клюки словно пустила корни. Тогда он приказал подкопать ее. А тетушка вздыхала и покачивала головой.

- Ты думаешь, снизу тебя не взять? - с издевкой спросил судья.

- Я думаю, - независимо ответила женщина, - о старом осле Жобле, который так задумался перед известным занятием, что получил копытом и достался стервятникам.

- Проклятая! - вскричал судья и хотел было ударить насмешницу, но должность не позволяла, и он, незаметно для стражников, сильно ущипнул тетушку. Она взвизгнула на весь лес - и старший дух Флик не спустил законнику. Из лисьей норы под гнилой, обросшей горьким грибом колодой вдруг повалил дым. Опушка мигом пропала в густом едком облаке. Раздался дробный топот копыт.

Когда дым развеялся, стражники увидели, что Клюки удаляется на судейском коне. А на колоде восседает необычайных размеров орел-стервятник, чью маленькую голую головку украшают огромные ослиные уши; из хвостового оперения свисает ослиный хвост с кисточкой, на спине повыше его основания красуется рог вроде козлиного.

Поразительное создание затопталось, вонзая в колоду страшные когти, раскинуло крылья, под которыми оказались суетливые мартышечьи лапки, и закричало дурным ослиным голосом. Стражники, которые привыкли по совести исполнять все, что велит судья, бросили свое вооружение и помчались прочь сломя голову. Видно, именно так поняли нынешнее приказание, хотя, скорее всего, это было требование принести зеркало.

Чудище взмахнуло крыльями, то ли чтобы одним махом распрощаться с правосудием, то ли просто отмахиваясь от любопытных взглядов. Удалось это или нет, но оно полетело - птицы, тем не менее, не признали его своим, что необъяснимо: ведь имелись же перья!

Да, мол, но птицы превыше всего чтут волю и так ее любят!..

Верно. Но разве не чтит и не любит волю судья, который заставляет буквально боготворить ее - присуждая к неволе?

Как бы то ни было, лишь Рыбакляч не отверг отверженного, видя в одиночестве ту радость, которую можно поделить.

- Не дает мне покоя этот сиволапый! - сказал он приятному сотоварищу, когда оба таились в чаще, а крестьянин проезжал невдалеке молодым березнячком.

Пегая лошадка старалась из последних сил, таща претяжелую телегу. Хозяин нагрузил на нее целую гору дров, а сверху - еще гору валежника.

- Глупец уверен, что враз разбогатеет, - насмехался Рыбакляч, - а я уверен - над ним можно здорово потешиться!

- В нашем положении не пристало думать о потехах! - недовольно ответил Жобль. - Я хочу наказать крестьянина за мысли. Мечтает найти богатство, а не думает, что его надо предоставить судье! А уж судья рассудит, чье оно.

Случилось так, что в одну из ночей в Темнющий Лес нырнули разбойники, отягощенные добычей. Их изводило желание продолжить грабежи и кровопролитие, но даже и у столь злых людей бывают угрызения совести. Она, вероятно, донимала их, что нехорошо, при таком богатстве, не успокаиваясь грабить и убивать. Поэтому они решили зарыть добычу до времен, когда совесть пообвыкнет и засовестится заедать человеческую жизнь.

Рыбакляч и Жобль стали тайными свидетелями того, как было исполнено это достойное решение. Они стащили у угольщиков, что жгли в ямах древесный уголь, острые лопаты и добыли закопанное: тяжелый кувшин, полный талеров. Довольные, обсудив, что и как они сделают, двое поджидали чудака на месте порубки, куда он обычно приезжал за дровами. Заслышав топот лошадки, поставили находку на виду и скрылись.

Что стало с крестьянином, когда он заглянул в кувшин! Прижав его к груди, счастливец пустился в пляс. Потом наклонился к синему колокольчику и воскликнул:

- Видишь - недаром я говорил, что стану богачом!

То же он повторил ели, которую собирался срубить. И кукушке, что сидела на ветви ели. И двум пролетавшим иволгам. А когда на бук уселся грач, крестьянин запел:

Поклонись, невежа грач,

Речь с тобой ведет богач!

Про его счастье узнали Икота, Простуженная Ворона и павлин Пассик. И еж Тобиас, который очень любил справедливость. Тобиас давно хотел сделать себе копье и воевать за все справедливое. Он уговаривал барсука Розетома отправиться с ним, став его конем. Розетом соглашался, но сетовал, что не нагулял еще достаточно жира, и поход откладывался до следующего лета.

Икота и Тобиас поняли, какая ловушка подстроена наивности, и подумали, что только своевременное вмешательство спасет ее от безвременного разочарования. Оно и правда, наивность утрачивается сплошь и рядом - но нередко и уживается с определенным и весьма богатым опытом.

Так оно или не так, но, во всяком случае, не относится к детине, что уселся в телегу и покатил домой живее, чем, бывало, поспешал к кабачку. Телега приближалась к развилке, от которой одна дорога шла через болото гатью. Вторая вела вокруг болота, она была длиннее, и по ней давно не ездили. Крестьянин приехал в лес коротким путем, им хотел и возвратиться. Но когда он оказался у развилки, из-за поворота, с гати, донесся ослиный крик. Это кричал Жобль, но крестьянин подумал: кто-то едет на осле. Вдруг недобрые люди? Отнимут добычу в глухом лесу! И повернул на длинную дорогу.

А над нею в одном месте наклонилась большая сухая сосна. Ее давно надломило бурей - сосна гнила в изломе и держалась еле-еле. За нею спрятался Рыбакляч, чтобы в нужный момент вогнать в излом острую лопату и обрушить дерево перед телегой. Сюда же полетел и Жобль. Чудища собирались наброситься на крестьянина и, отобрав кувшин с серебром, попугать малого вдоволь, гоняя его по лесным дебрям. Вот будет хохоту! А разве не смех - представлять, как недотепа притащится в деревню и станет плакаться?

Икота, Тобиас и Розетом пустились в непролазную чащобу - перехватить его. Розетом посадил ежа на себя: чтобы барсука не кололи иголки, на него надели что-то наподобие седла. Простуженная Ворона дала для этого приспособления дно от лукошка, в котором ее когда-то принесли в Темнющий Лес.

Друзьям удалось опередить едущего.

Пегая лошадка рысила, прядая ушами, а ее хозяин, держа кувшин на коленях, весело распевал и насвистывал. Наслаждаясь тем, что ему было дано, не добавлял ли он полноты миру, в котором ограбить - есть то же наслаждение, что и дать?.. Вот о чем пробалтываются по ночам завзятые сладкоежки! Меж тем показалась сосна, которая склонилась так сильно, как не склоняются и под грузом сострадания, даже избыточным.

Вдруг перед лошадкой высоко подпрыгнул еж и в воздухе свернулся в шар. Она вмиг встала, так как и лошади знают: если перед твоим носом подпрыгивают и сворачиваются шаром ежи - то вряд ли затем, чтобы их скатили в реку. Хозяин понукал кобылку, но она поднялась на дыбы, тревожно заржала и развернула телегу.

Тем временем невидимый Икота взлетел, благодаря обретенной им силе, на дуб, в чьей кроне укрылся Жобль, и дернул того за ослиный хвост. Жобль издал свой неподражаемый крик - Рыбакляч решил, что это сигнал начинать. Неуклюже держа лопату, присев на акулий хвост, он размахнулся и ударил в излом дерева - сосна с треском повалилась. Завизжав, он ринулся на дорогу.

Оглянувшийся крестьянин чуть не задохнулся от страха - но пегая лошадка взяла с места в галоп и понесла его прочь от нерасторопного чудовища. Однако Жобль с высокой вершины успел метнуть заостренный ольховый прутик, который угодил ей в самое ухо и пронзил перепонку. Кобылка, несмотря на боль, домчала телегу до развилки, а потом, не переводя духа, короткой дорогой привезла домой насмерть перепуганного хозяина.

Он заложил ворота тяжелым брусом. И тут-то, наконец, опомнился, бойко притопнул, взъерошил давно не стриженные волосы и побежал с кувшином в дом:

- Жена, у твоего мужа не голова, а сокровище! Потому я знал наперед, что разбогатею: к сокровищу сокровище идет!

Женщина так и обомлела, когда на стол посыпались звонкие талеры. А муж принялся рассказывать:

- Хотел у меня отнять добычу великан, обернувшись не знаю кем... Но я махнул кнутом справа налево, как учила меня бабушка: великан и споткнись. Я ускакал из-под его носа!

У крестьянина была дочь - славная девочка Йозефина, старательная помощница отца и матери. Как ни изумили Йозефину привезенный клад и рассказ отца, она не дослушала его. Одним глазком взглянула на серебро и поторопилась к лошадке: бережно освободила натертые десны от железа удил и обтерла ветошью мокрую от пота любимицу. Йозефина увидела, что у нее под ухом запеклась кровь - и до чего расстроилась!

А хозяин вышел во двор очень важным. Заложил руки за спину, постоял, гордо посматривая по сторонам. Никогда в жизни он не стоял так! Не вынимая рук из-за спины, прошелся по двору. Затем сложил руки на груди и опять прошелся - с каким заносчивым видом! Только настоящие богачи и могут так расхаживать.

Но если по правде, то это гораздо лучше удается богачам ненастоящим! Им мало - глядеть вожделенному счастью в лицо, да и тыла тоже недостаточно. Так и хочется еще чего-нибудь эдакого - пощекотливее и пощипательнее.

Неизвестно, относится ли это и к желудку, но, как оно ни будь, а хозяин потребовал:

- Жена! Мне не нужна полуглухая лошадь. И я с удовольствием поем свежей конской колбасы с сельдереем и чесноком! Поди к колбаснику, чтоб завтра спозаранок прислал работников. Пусть зарежут кобылу и наделают мне колбас!

- А может, у нее будет жеребенок? И как ты вздумал оставить нас без лошади? - удивилась по непривычке женщина.

Он рассмеялся.

- В воскресенье в деревне - ярмарка. Я куплю пять коней першеронской породы: копыто у них со сковороду, а сколько силы! Я куплю и шесть волов, и шесть свиноматок с кабаном. А моего серебра убавится лишь двенадцатая часть.

Йозефина спряталась в стойле и заплакала. Потом она насыпала лошадке двойную меру овса, дала погрызть сахарной свеклы.

А крестьянин дома усыпал монетами стол, собрал их в кучу, наваливался на нее грудью, обеими руками подгребал талеры к себе, перебирал их, прикидывая, какой породы и сколько купит баранов, сколько заведет домашней птицы и какой. А почему не заиметь также и ослов?

Пока он, таким образом, получал удовольствие, вместе с сумерками подкрадывалось время заявить о себе тому рогу, который призывает чувства к бодрствованию - отчего добродетели еще труднее бороться со сном. Кто-то скажет когда-нибудь, заслуживает это осуждения или благодарности?

К тому часу женщина не вернулась от колбасника, и Йозефина, с трудом отодвинув брус, толкнула ворота и повела лошадку к лесу:

- Может быть, ты окажешься счастливицей и тебя не съедят лесные звери... А дома тебя зарежут наверняка.

На опушке кобылка остановилась. Девочка, взяв хворостину, стала погонять ее:

- Иди, иди же, пока отец не спохватился!

Та тихо заржала, не трогаясь с места. Наступала безлунная ночь, когда порок особенно рьяно охотится за непорочностью, когда страхи так трепетно-трогательны, а душистые копны сладких трав столь коварны; когда то ли зоркая звездочка, то ли чей-то глаз засматривает, куда знает, поспевая бесстыдно захватить стыдливость в щемящий миг ее ухода.

Этой порой душа так и раскрывается - и все равно кое-кто непрочь ее еще и ограбить, какая ни будь она бедная. Другие же не откажутся лихо проделать несколько добрых дел зараз - и при этом переоценивают свои возможности, чего жестоко потом смущаются.

Когда Икота услышал, что злодеи собираются напасть на дом крестьянина, стоящий в стороне от деревни, он поспешил воспрепятствовать им, но встретил Йозефину. И как же было не ввергнуть в приятное изумление такое милое неискушенное создание? На глазах девочки лошадка вдруг встрепенулась, мотнула головой - а потом мирно пошла в лес, словно кто-то невидимый успокоил ее и повел.

А в это время Жобль уже сел на крышу крестьянского дома. То была высокая кровля из камыша. Мартышечьей лапкой Жобль держал дымящуюся головню: он извлек ее из углей от костра, который поленились потушить бродяги, покидая место стоянки. Под изгородью за домом прилег Рыбакляч.

Жобль воткнул раскаленную головню в крышу и, когда камыш начал тлеть, закричал в печную трубу:

Камышовая крыша

Пламенем пышет.

С капустой горшок

Ждет сала кусок!

Хозяин выпучил глаза от ужаса. Вспомнил ли то страшилище, что погналось за ним в лесу? Подумал ли, что сам вельзевул обернулся им? Так или иначе, а малый понял главное: он один в доме, и если речь о сале, то о чьем, как не о его собственном? Самое жуткое - уже запахло дымом!

Бросившись вон, крестьянин, хоть и был без памяти от страха, кувшин с талерами держал крепко. Возле сарая спрятал его под перевернутое корыто и оглянулся. Жобля уже не было на крыше, а она разгоралась... Хозяин стал кричать, рвать на себе волосы - а кровле точно того и не хватало, чтобы заполыхать пуще. И он, дрожа и зажмуриваясь, полез на нее спасать дом: стал разбрасывать камыш, гасить пламя.

Тут Рыбакляч, проломив ветхую изгородь, вбежал во двор, отшвырнул корыто и схватил кувшин пальцами, что были у него над копытом. Ускакал он на трех ногах, а Жобль летел низко над ним, следя, чтобы приятель не подевал куда-нибудь серебро. Оба скрылись в темноте.

Йозефина, услыхав с опушки переполох, быстрее быстрого кинулась к дому и давай затаптывать тлеющий камыш, который отец скидывал вниз. Вдруг от колодца поплыл по воздуху ушат, полный воды, и поднялся вдоль лестницы прямо в руки крестьянину. Тот не мешкая вылил воду на пламя - и в самое время! Огненный язык пропал, фырчанье смешалось с шипением, и пар взвился струями.

Икота, который успел отвести лошадку к Тобиасу и Розетому, помог и загасить пожар.

Дом у крестьянина остался, но ни серебра, ни лошади не было. От горя и пережитых страхов бедняга слег. Жене и Йозефине пришлось без него чинить крышу, в чем, конечно, помогали соседи: теперь, когда несчастный лишился всего своего добра, они единодушно и пылко желали ему заполучить его побольше и даже за глаза называли больного добрым малым. Его старались подбодрить шутками и смехом, и безустальнее всех хохотали колбасник и его работники: невтерпеж стало поесть конской колбасы с сельдереем и чесноком! А тушеной брюквы без капельки сала не хочешь?

Но кончилась в доме и брюква. К утру деревья обрастали бахромчатым инеем, а потом замела вьюга, она словно белой метлой скребла по оконным стеклам, но оттого дом не казался надежным и желанным, как раньше.

Когда ненастье поутихло, Йозефина от тоски пошла на опушку; впереди нерадостно серело мелколесье, за которым высилась темная стена сосняка. С заволоченного пасмурью неба точилась сырость. Девочка заплакала. Она спасла лошадку, но до чего жалела отца и мать! Если б можно было вернуть лошадь, они поехали бы по деревням: глядишь, и выменяли бы еду на фаянсовую посуду, что досталась матушке от ее родителей.

Девочка стряхнула снег с пенька и, вздохнув, присела. Слезы застилали глаза. А когда она их вытерла, то увидела: что-то блестит и трепыхается на снегу невдалеке. Там оказались две связки свежевыловленных жирных карпов, большущая щука и угорь. Рядом лежали два длинных прута, на которые были нанизаны сушеные грибы.

- Спасибо тебе, добрый дух, - прошептала Йозефина.

Она догадалась, что ей помогает кто-то невидимый, кто приласкал лошадку и помог погасить пожар.

Девочка быстро отнесла домой подарки Икоты. Отцу полегчало от горячей наваристой ухи, и он сказал, вытерев губы:

- Недаром я верил, что стану богачом! Такая уж у меня голова! И добрая волшебная сила - мне родственница!

Каждое утро на том же месте Йозефина находила подарок Икоты. И ни разу не было хоть одним карпом или хотя бы одним грибком меньше. А во второе воскресенье месяца к обычному подарку прибавлялись глухарь и лисья шкурка чтобы сменять ее на хлеб.

Благодарная Йозефина пыталась представить, каков из себя невидимка? Взглянуть бы на него разок!.. Могла ли она подозревать, сколь часто видимое оказывается напускным и что рано или поздно тебе все равно не дадут спуску?..

Однажды ночью она проснулась: стукнуло, отворившись, окошко на чердаке. Потянуло холодом. "Видно, матушка забыла запереть окно на щеколду", - с этой мыслью девочка зажгла сальную свечу, накинула салоп и пошла по лестнице наверх. Но оконце уже оказалось закрытым. В чердачной каморке слышались возня и хихиканье. Знакомый голос говорил:

- О-о, ты не знаешь меня! Нет, ты, конечно, узнаешь - я не о том... ты слетишь и ушибешься - так-то! Ну ты понял?

Йозефина забеспокоилась:

- С кем ты разговариваешь, матушка?

В каморке стало тихо. Голос матери ответил:

- Ах, как ты некстати! Помешала мне сделать дело, которое так нужно больному отцу! Ступай вниз и смирно лежи в постели.

Позже мать спустилась и шепотом, чтобы не разбудить мужа, рассказала Йозефине: давеча она видела у колодца знахарку. Та научила ее запираться в каморке и произносить слова, которые слышала дочь. Но надо, чтобы никто не мешал заветному делу. А, главное, больной не должен ничего знать - иначе все будет без толку.

В то время как она неустанно пеклась о его выздоровлении, сугробы становились все ниже, прячась под кустами от солнца, снежные пласты поползли с косогоров в низины, пропадая в клокотании ручьев. Когда под утренними лучами дорожные ямы налились, будто жидким пламенем, талой водой, окрепший крестьянин с женой и дочерью вышел к полю.

- Съели мою пегую лошадку злодеи! - в отчаянии воскликнул он. - Но что бранить их, когда я сам хотел съесть ее?! И какой толк от моей умной головы, если в сердце не было жалости к моей старательной кобылке?

Он снял шапку и вскричал со слезами:

- Лошадка, лошадка! Пусть услышит меня цветок амикрион, пусть он услышит, как я жалею тебя! Пусть покачает своей золотистой головкой и подивится на умного человека, который не может вспахать свое поле!

Тут раздалось ржание - из лесу вышла пегая лошадка, сытая и крепкая. Кто-то счесал с нее длинную зимнюю шерсть, а новая шерстка так и лоснилась. За лошадкой выбежал жеребенок - такой же пегий, с такими же красиво расчесанными хвостом и гривой.

Крестьянин и сядь в грязь.

Йозефина бросилась навстречу кобылке и жеребенку, а жена крестьянина, всплеснув руками, побежала к живой изгороди, что окружала огород и поле. Набрав охапку веточек, постилала их на пути пегой лошадки к воротам.

А муж между тем сбегал домой и встал перед лошадью с оловянной кружкой в руке.

- Вот перед тобой умная голова, которая дала промашку и сейчас получит свое! - и он трижды стукнул себя кружкой по лбу, после чего повернулся к Йозефине: - Никогда, моя дочь, не будь неблагодарной!

- Пожалел бы ты голову, - сказала девочка с состраданием. - И давайте поскорее поблагодарим знахарку.

- Знахарку? - отец глядел в недоумении.

Жена погладила его по волосам.

- Ты так ударял себя кружкой по лбу, что вышиб память. Знахарка научила меня заклинаниям, которые тебе помогли. Она велела произносить их не более семи раз за ночь - не то здоровье тебя разопрет, ты его не удержишь и опять сляжешь. Однажды я ошиблась в счете, и так и вышло, - прошептала женщина мужу на ухо.

Он удивился:

- Не помню...

Жена, незаметно для дочери, показала на свой живот:

- Помнишь или нет, а тут - доказательство.

Крестьянин с хитрым видом обратился к Йозефине:

- Кажется, я припоминаю, что мать отлучалась куда-то, когда я болел...

- Она ни разу не уходила дальше колодца, батюшка!

Тот испытующе вгляделся в дочь и, удовлетворенный, улыбнулся:

- Стоит ли горевать о памяти, коли скоро у нас будет еще одна прилежная помощница или помощник?

Поле было вспахано, а летом дало невиданный урожай. Дела семьи пошли лучше и лучше. Когда хозяин отправлялся за сеном, лошадка привозила его на лесные поляны с удивительно сочной и высокой травой. Кобылка чувствовала себя в лесу как дома. Ведь она всю зиму прожила здесь вместе с красавицей-серной Виолой и стадом оленей. Флик дер Флит оберегал лошадку, Виола и олени учили ее добывать из-под снега корм.

А Рыбакляч и Жобль прозимовали в глубоком овраге, чье днище изъязвлено рытвинами и куда не заглядывают ни солнце, ни луна. Приятели караулили кувшин с талерами. Ни тот, ни другой не хотел отлучиться за пищей, боясь, что дружок сбежит с добычей. Изредка они выбирались наверх вдвоем, таща кувшин, и объели кору со всех ближних деревьев.

Весной в овраг спустилась тетушка Клюки-Клюгенау: как повелось, упорная, деятельная женщина искала свой пикрошоль. Чудища, суля ей целых десять талеров сверх, взмолились, чтобы купила им два каравая, яиц и луковиц. Клюки согласилась, но принесла лишь один каравай. От аромата свежеиспеченного хлеба приятели забыли обо всем, о чем только можно забыть, включая даже и то, чего не помнили, и стали делить еду так увлеченно, что клочки полетели. Тетушка взяла кувшин с серебром и преспокойно ушла.

Она остановилась возле суковатого столетнего вяза: на краю дупла сидела, свесив босые ноги, покуривая трубку, старуха в рысьем кафтане. Сестрицы перемигнулись - и в овраг слетела туча соек и сорок, которые принялись помогать в дележке. Миг-другой - и с этим занятием было покончено.

Рыбакляч в последний раз шлепнул налетавшего Жобля акульим хвостом, Жобль напоследок вырвал у Рыбакляча пучок конского волоса. Обнаружив пропажу серебра, они хотели сцепиться снова, но сил хватило только на ругань. Исхудалые, грязные, истрепанные, они проклинали падение нравов и называли весь свет жестоким.

Кто спорит, что на свете и вправду всякого предостаточно? Нравы, может быть, и не жестки, но требования... При том, что жесткого и малосъедобного хоть заешься.

А сколько недожаренного, которое само так и просится дойти до точки?

Но, однако же, пока не исчезли и прелести, полные всяческой готовности - пожалуй, даже более заманчивые, чем, сказать к слову, телятина по-бургундски. Она припуталась к похождениям кувшина с талерами, о чем и не подозревал Икота, раздумывая: может ли кто-нибудь готовить нынче эдакое, что, при кажущейся простоте, удается нечасто?

Невидимый, подлетал он к городу в вечерний час, еще издали уловив запах, который говорит, хотя и не каждому, что мясо, со слегка обжаренным луком, тушится в винном соусе.

Чутье привело невидимку к обсаженному смородиной домику, чьи прочные стены оплетал плющ, как бы намекая на укромность ожидающего внутри уюта. Помнилось: на двери довольно долгое время висело объявление о сдаче внаем так, значит, едва ли не сегодня домик нанял тот, кто понимает толк в кухне.

Без промедления проникнув внутрь, искушенный и самоуверенный кавалер смутился. Навряд ли его удивило простенькое и вместе с тем дорогое платьице хозяйки. Но оно, как и чепец из кипенно-белого батиста, было надето на... Адельхайд - ту, что проживает в лесу исключительно нагишом.

Поразмыслив, невидимка сказал себе: а почему городская молодица не может походить на лесную прелестницу? И он пустил в ход свои чары, но хозяюшка, хлопоча над снедью, и не подумала икнуть. Тогда он рискнул разом разрешить сомнения: если это Адельхайд, то он пристыдит ее за то, что, одевшись, она изменила себе. Если же это обыкновенная молодочка, которая почему-то не поддалась волшебству, то вдруг она не устоит против того, в чем почти и нет ничего волшебного: хотя, и то сказать, на чей взгляд?

Одним словом, он предстал перед нею видимым - причем так, что видно было совершенно все.

- Опомнись! - горячо сказал он, повторил это несколько раз и добавил: Знай, как может быть горько, когда кое-кто не похож на себя!

Хозяйка подняла крышку с кастрюли, откуда неожиданно вырвалось чуть ли не целое облако пара. Он окутал ее лицо, которое она тут же вытерла накрахмаленной салфеткой - и перед Икотой оказалась тетушка Клюки-Клюгенау с ее резкими морщинами и мужественным выражением.

- Нашел же, когда заявиться проповедником! - она колола взглядом, точно иголкой, смелого, но совсем малорослого кавалера, который подумал о своем нарядном кафтане.

- Раз уж ты тут, я дам насытиться твоему любопытству, - благосклонно сказала Клюки, и он узнал, что, заполучив кувшин с талерами, она решила не пожалеть их ради сокровенного из замыслов.

Женщина давно мечтала забрать в свои руки некоего знатного и в больших чинах господина. Наняв домик, она попросила Флика дер Флита, который затем попросил лесную красотку - и тетушке было дозволено семь часов и двадцать девять минут выглядеть вылитой Адельхайд. Срок достаточный, ибо как только хозяйка бросит в нужное варево необходимый корешок, известный ей господин мигом выбежит из своего дворца и прикажет шестерку серых в яблоках гнать галопом к уютному домику.

- Уже подходил момент, а тут ты принялся подбивать меня на икание, будто я и сама не умею вызвать икоту, - выговаривала Клюки, и кавалер не знал, куда деться от ее небольших пронзительных глаз.

- Прошу прощения, что отнимаю драгоценное время.

- То, которое ты имеешь в виду, остается в целости и сохранности: сейчас-то я при моем обычном старом и добром теле, - ответила тетушка и вонзила иголку по самое ушко: - Ты же не приехал в карете с золочеными львами и не имеешь в подчинении жандармских полковников.

Уязвленный Икота хмуро надел шапочку с пером и услышал:

- Давеча тебе было горько, что Адельхайд не похожа на себя, ибо недоставало мелочи... Погоди минуту, и она будет в наличии.

Икота поспешил махнуть рукой на прощание - но вдруг икнул: и раз, и второй, и третий...

А когда винный соус выкипел до последней капли и телятина оказалась приготовленной совсем не по-бургундски, он и Клюки наверняка подумали, что надо бы сказать спасибо пегой лошадке.

Сказка "Пегая лошадка" следует в цикле второй, после сказки "Про барона и Темнющий Лес".

Простуженная Ворона и ее друзья

Говорят, раз в восемьдесят восемь лет бывает Год Тягучих Дождей. Про то вспомнили, когда после студеной ветреной весны, вместо летнего жара, нахлынули сырость и холод, и в тусклые полдни светлели одни только лесные мхи, напитавшись тяжелой влагой. У Камышового Озера неумолчно шуршали под дождем остролистые заросли, и ольховые кусты, сплошь усыпанные дробью капель, казались не зелеными, а сизо-стальными. Временами стремительно обрушивался ливень - неистовый ветер косил его и гнал по озеру белесые пляшущие волны.

Не стало никакой радости лесным жителям, и даже духи затосковали, как и все, а тонкие сосенки, что росли из болотных кочек, начали помаленьку гнить.

И вдруг небо очистилось, солнечные лучи скользнули в чащу, и на толстых замшелых стволах прозелень так и расцвела затейливыми узорами. А до чего приветливо залоснилась атласная кора молодых березок! Все существа до самой мелкой мошки выбрались на припек.

Виллибальд растянулся на поляне у озера, приняв обличье толстого бобра. Прекрасная Адельхайд, обернувшись выдрой, грелась на стволе поваленного бурей старого тополя, кроной погрузившегося в ручей. Флик дер Флит прилег на солнышке на берегу: он оборотился огромной дикой кошкой, одряхлевшей, давно не чесанной. Тут же подставляла бок солнцу грациозная Виола, изящно выгибая удивительную шею. Павлин Пассик слетел со своего ветвистого платана и расхаживал по поляне, распустив хвост, поворачиваясь грудью к лучам. ?ж Тобиас лежал на траве брюшком кверху, и точно так же рядом лежал барсук Розетом, раскинув все четыре лапы.

Простуженная Ворона на суку старого ясеня отогрелась и сняла с больного горла повязку из мха и паутины. Да как примется тереться шеей о кору дерева! Уж очень истомилась шея под повязкой. Каждое перышко расправила птица под жаркими лучами, стараясь просушиться получше.

Одному Икоте надоело греться. Потянуло его побывать где-нибудь далеко, поглядеть, не придумано ли какое новое кушанье?Он попросил старшего духа, чтобы дал ему силу летать невидимым, взмыл над лесом и понесся - гораздо быстрее, чем стрижи и соколы. Зажмурившись, он проносился сквозь крепко сбитые ветром облака, но густо-лиловые градовые тучи предпочитал облетать стороной. Таким образом, он перемахнул через земли четырех королевств и шести княжеств и очутился над городом, где высились дворцы из мрамора и фонтаны рассыпали мириады сверкающих брызг.

Икота влетел в огромное открытое окно дворца и нашел кухню. Слуги как раз носили еду, и дверь в погреб была не затворена: невидимка нырнул в него. Стены глубокого погреба оказались выложены ледяными кубами, пол поверх льда покрывал утоптанный снег, в свою очередь, заботливо застланный соломой. Слуги достали из ледяной ниши серебряные горшочки и важно понесли наверх. У Икоты нос зачесался от любопытства.

На кухне важных слуг ждали девушки с чашами из печеного теста. Сняв с горшочков крышки, девушки принялись бережно наполнять чаши чем-то белоснежным и душистым. Когда дело было сделано и служанки занялись другой снедью, Икота стащил одну из чаш, попробовал - и едва не проглотил язык от удовольствия. Что могло быть приятнее в жаркий день, чем это удивительно холодное лакомство! Он почувствовал и вкус великолепных сливок, и свежих яиц, и виноградного сиропа, и еще чего-то соблазнительного.

Появившийся повар указал слугам на лакомство:

- Это понесете в зал после пирога с голубями и пончиков! - и недовольно добавил: - Его вынесли слишком рано - мороженое может растаять.

"Так вот как оно называется!" - подумал Икота.

Слуги от слов повара испуганно переглянулись. Мороженое собрали с тарелок в корзину, накрыли влажным рядном и понесли обратно в погреб. Икоте так хотелось поесть вдоволь невиданного кушанья, так было жаль, что его уносят! И он выдавил слезу - слеза невидимки, упав на корзину, сделала ее невидимой. Выхватив ее у растерянных слуг, Икота вылетел в окно и понесся к родным местам. По пути съел только те порции, которые уже начинали подтаивать.

Тяжелая корзина была полна почти до краев, когда он опустил ее на поляну: поставил на травку возле старухи-кошки. И в самое время - Флика здорово припекло и как раз потянуло освежиться. Попробовав мороженого, кошка так сладко мурлыкнула, что Виллибальд и красотка Адельхайд мигом оказались около корзины. Виола и Пассик тоже было потянулись к ней, но духи уж больно приналегли на лакомство. Никому ничего не оставили.

И ночью заболели. Если перегреться на солнце да разом проглотить столько мороженого - никакая волшебная сила не спасет.

Флик дер Флит лежал в дупле вяза, мучаясь от ломоты в костях, от головной боли. Горячее дыхание вырывалось из дупла - и жухли листья на деревьях напротив. А когда Флик начинал задыхаться, испуганные его хрипом совы выпускали добычу из когтей.

Виллибальд ворочался на дне Камышового Озера, в том месте, где бьют холодные ключи. Ему было жарко, душно, он ловил ртом студеную струю - и от этого толстяку делалось еще хуже.

А прекрасную Адельхайд пронизывал холод. Ее немилосердно знобило. Она выбралась из ручья, приняла из последних сил обличье утенка и забилась под крыло дикой утки в теплом гнезде.

Вскоре после полуночи все в Темнющем Лесу уже знали о болезни духов. Жобль услышал, как говорили об этом сыч с лунем, и поспешил к Рыбаклячу. Тот ожесточенно разорял муравейник. Чудища обсуждали новость и не жалели глоток от радости: Жобль на весь лес кричал ослом, Рыбакляч визжал по-поросячьи.

- Сколько нас обижали! А теперь мы каждого обидим по справедливости! ярился Жобль.

- Сколько над нами шутили и как зло! - подхватил Рыбакляч. - А теперь мы позлимся в открытую и безо всяких шуток!

Они устремились к поляне у Камышового Озера. На ней кто-то был сообщники замерли, верные разбойничьей повадке. В следующую минуту из прорехи между двух угольно-черных туч осторожно выглянул край луны и посмотрел на происходящее. Верхнее облако медленно поплыло дальше, перегнало нижнее, распустив по темно-синему с золотом небу черный, как сажа, хвост. Полная луна засияла.

По поляне, словно окутанная серебряным дымом, ходила красавица-серна, она не могла уснуть, волнуясь за больных. Чудища сорвались с места - Виола надменно выпятила нижнюю губку.

- Сейчас спесь живо слетит с тебя! - провизжал Рыбакляч. - Твои заступники хрипят и стонут, ха-ха-ха!

С неуклюжей прискочкой он бросился на Виолу, из раскрытой акульей пасти торчали огромные кабаньи клыки. Серна скакнула в сторону и умчалась вглубь леса к друзьям-оленям. Тогда чудовище повернулось, чтобы напасть на павлина. Как он был великолепен, распустив посреди поляны, в ровном зеленоватом свете луны, роскошный многоцветный хвост.

- Вы бесстыжи и низки! - презрительно бросил Пассик и взлетел на вершину платана.

- За ним, приятель! - призвал Рыбакляч сообщника, но тот врывался в дупло старого ясеня, в гнездо Простуженной Вороны. Птица хрипло звала на помощь:

- Кхо... кхо... кхошмар-р-р! Кхи... Кхикота!

Жобль выбросил ее из дупла вместе с гнездом. Она уцепилась за куст вербы, но гнездо с теплой периной упало наземь. Рыбакляч, сладко злобствуя, растоптал его. Жобль хотел разделаться с несчастной птицей: та еле-еле спаслась, спрятавшись в кусте.

И тут подоспел Икота. Его лихорадило от пяти порций мороженого, но все же он нашел силы для схватки. В руке у него были стебли осоки с острыми, как лезвия, листьями. Сделавшись невидимым, он подпрыгивал и больно хлестал Жобля пучком по ослиным ушам, по мартышечьим лапкам.

У Икоты еще оставалось немного волшебной силы, которую давеча дал ему Флик дер Флит. И, взлетая невысоко, невидимка стегал сверху и Рыбакляча, отгоняя его от вербы.

Но злодей уж слишком рассвирепел. Он решил с разбегу вломиться в куст и схватить ворону. Жобль кружил над ним, подбадривая:

- Вперед! Вперед!

Рыбакляч отбежал подальше и, пригнув голову, тяжело понесся на вербу. А под ней в густой траве спрятался Тобиас: он сумел незаметно притащить брошенное сломанное удилище. Рыбакляч был в двух шагах, когда еж поднял свое копье, нацелив его в раскрытую пасть. Острый конец вонзился злодею в десну тот завизжал, как дюжина ошпаренных кипятком свиней. Тут и Розетом, быстро подкравшись, укусил его за пальцы над задним копытом. Чудовище так и осело на акулий хвост. Пасть разинута, из нее торчит обломок удочки.

Икота кинул в самую глотку колючие головки репейника - целую пригоршню. И сунул измочаленный пучок осоки. Рыбакляч с истошным воплем повалился набок, кое-как поднялся и, хромая, убежал. Жобль летел впереди, обессиленно садился наземь и едва успевал убраться из-под копыт приятеля.

В чащобе за ельником оба отдышались. Жобль сперва убедился, что Рыбакляч пострадал больше, и только тогда выдернул обломок удочки из его десны. Между тем по Темнющему Лесу покатился тревожно нарастающий шум: множество ночных птиц испуганно хлопали крыльями, сидя на ветках.

- А я слышу и шелест! - оживился Рыбакляч. - Опадают жухлые листья! Так тяжко дышит старый Флик.

- Ему хуже, чем нам! - взбодрился Жобль, и злодеи торжествующе переглянулись.

На рассвете они отправились на болото, стали безнаказанно разорять гнезда чибисов и выпей, пожирая яйца. Словом, решили безобразничать вволю, пока больны лесные хозяева.

Вскоре к Темнющему Лесу приблизилась повозка, в которой ехал молодой купец. Нагретая солнцем каменистая дорога звенела под колесами, воздух так и горел, наполненный лучистым паром. Два гладких утробистых мерина замокрели в пахах, шерсть под ременной упряжью стала желтопенистой от пота. Стоит ли говорить, как самого купчика разморило в духоте, которая все усиливалась?

"Искупаюсь в ручье, вот что я сделаю!" - решил он обрадованно. Привязав лошадей под деревом, вошел в лес, и голова, которую и без того напекло солнце, закружилась: на свежих березовых пнях бродил и клубился сок, отчего кругом стоял густой хмельной аромат. Пьяные осы, шмели и шершни метались в воздухе, кружились, сталкиваясь друг с дружкой, и, казалось, весь лес был полон их гудом.

Купец надышался лесного духа, и в нем заиграла кровь. Скидывая одежду, малый блаженно зажмурился от мысли: "Выманю красотку, вот что я сделаю!"

Он нырнул в полноводный ручей, пошарил по дну и, вынырнув, закричал:

- Адельха-айд, где ты?

Раззадорившись, рыскал под берегом, жадно заглядывал под тенистые ветлы. А она дрожала от озноба в гнезде утки, скрытом резучей осокой.

Купец наплескался в ручье, за непрестанными криками вдоволь наглотался воды, но и идя к своей повозке, все еще не мог успокоиться; страстно восклицая: - А, вот ты где! - заглядывал за кусты и деревья. Между тем Жобль и Рыбакляч подкрались к возу, посбрасывали с него товары и рылись в них. Чудищ заслонял куст бузины. Купец протянул к бузине руку:

- Где ты, Адельхайд? - он отодвинул ветви. - А, вот ты где! - и быстро выглянул из-за куста.

Что с ним стало! Побежал не зная куда, упал за картофельным полем на проселке, словно только того и желал, чтобы уткнуться в серый плюш пыли. Да как примется размачивать его слезами! Подобрали купца проезжие, а он им:

- Поманила меня красотка. А у нее ослиные уши! Клюв - о-го-го-оо! Лапки - обезьяньи. Стала во-о-от такой толщины, - и как мог широко развел руками. - Башка акулья. А зубки-то - кабаньи. Ой, спасите меня от красотки!

Купца положили в городскую больницу, где его поили чесночным настоем, разведенным в растворе горчицы, обкладывали льдом, а затем делали припарки. Потом он уже не говорил про красотку, но плакать продолжал, хотя и беззвучно.

Им весьма заинтересовались господа из судебной палаты, где скопились нераскрытые дела о задушенных и зарезанных девушках. Не имеет ли этот купчик кое-что сообщить следствию? Не убийственный ли порок выказывает себя в молодчике, наделяя красоток ослиными ушами и акульей пастью?

Подозреваемого заключили в узилище, дабы подвергнуть допросу с пристрастием, но мешали сомнения. Если он в продолжение основательных больничных процедур не развязал язык, чтобы попытаться изменить свою участь, то сможет ли заплечных дел мастер повлиять на него успешнее врачей?

И господин надворный советник предложил вот что. Нужно запросить у казны предусмотренные особой статьей суммы и обеспечить узнику кормление отбивными с перцем, обильно отпуская также красное вино. Через месяц к нему можно послать подряженную для этой цели девицу - вот тут-то и откроется, на что способен молодчик! Явит ли он глазу наблюдающих то, что должен явить молодой здоровый мужчина, потолстевший от жареного и розовощекий от вина?..

Мысль господина советника оценили по достоинству, и писцу, дабы потом уже не отвлекаться от документов следствия, поручили покончить с отчетом о том, какая прожорливость отличала арестанта. Восемь с половиной фунтов отборного мяса да ведро доброго дорогого бургонского - ежедневно! Ради того, чтобы расследование дало ощутимые результаты...

В то время как купец и не подозревал, что должен неистово предасться чревоугодию, Рыбакляч и Жобль раздумывали, на какое благое дело употребить его имущество? Оба терпеть не могли скупость, когда это качество принадлежало кому-то другому, а собственная их щедрость, если относить ее к выдумке, просто умиляла.

- Посмотрите-ка на этот холст! - сказал один.

- Замечательно огромный холст... - подхватил другой, и они встретились взглядами, захваченные общей мыслью. Сердца у них так и заколотились.

В сумерки Жобль уселся на Рыбакляча, они накрылись холстом, предварительно проделав в нем отверстия для глаз, и отправились в деревню к охотнику Брагману, который настолько славился жестокосердием, что никто из знавших его не мог бы сказать, чего в нем больше: злой страсти к охоте или охоты позлобствовать? Отличала его и страстишка к скабрезностям, а также к рассуждениям о помолвке и женитьбе.

Два сообщника были на пути к нему, и Икота, услышав их разговор, представил опасный замысел во всем его хитроумии. Не замедлив посоветоваться с Тобиасом и Розетомом, он поспешил к знакомой девочке Йозефине. Ее отец и мать, взяв с собой маленького сына, уехали в торговую слободу за покупками, собираясь вернуться только утром, и подросшая Йозефина, уже, можно сказать, девица, сама хозяйничала на кухне: тушила сосиски в глиняных горшочках с соусом и квашеной капустой. Хотя дом стоял в стороне от деревни, Йозефине не было страшно. Забор новый, высокий, ворота надежно заперты, двор стережет собака.

Девушка, помешав в горшочке, возвращала его в печь, когда залаяла собака, а под окном раздалось мяуканье.

- Что ты так рано возвращаешься, мой кот? - спросила Йозефина, отворяя окно. - Учуял вкусное, а мыши пусть гуляют?

Но кот не появился. В окно дунуло - со стола слетели хлебные крошки. Йозефина хотела сказать: "Странно!" - но не успела. Горшочек вдруг выдвинулся из печки, крышка приподнялась, а сам он наклонился.

- Я узнала тебя! - изумленно вскричала девушка. - Добро пожаловать, добрый дух из леса!

В тот же миг она увидела возле печки маленького красивого кавалера в зеленом кафтане, расшитом серебряными узорами.

- Молодая хозяйка! - произнес гость с поклоном. - Ты стряпаешь лучше, чем старые повара в замках! - он тут же отправил в рот полсосиски и ложку тушеной капусты. - Как жаль, что я спешу! - и, вздохнув, поведал про беду, что приключилась с Простуженной Вороной. Бедная, она зябнет на кусте вербы, потому что ее дупло заняли крикливые бродяги-галки. А Икоте некогда с ними возиться - Жобль и Рыбакляч хотят привести в лес охотника Брагмана. Обитатели леса беззащитны, пока духи больны.

- Одна ты можешь спасти нас! Но надо поторопиться!

- Идем! - отозвалась девушка. - Когда зовут на помощь, надо идти.

Кавалер в знак восхищения опустился перед нею на колено. А потом объяснил, что нужно сделать...

Он не мог взмыть ввысь и понести ее к Простуженной Вороне: волшебной силы оставалось совсем немного. И они пустились бегом. Пространство то заливал сероватый свет, то облака трепаными космами прикрывали луну - тогда кусты и деревья причудливо колебались в игре неверных проносящихся теней. Из лесной глуши долетали пронзительные крики: началась война филинов и сычей с ночными ястребами. Гадюки принялись воевать с ужами и жабами. А кроты - с мышами. Лось-великан лягнул спавшего кабана, и кабаны, визжа, собирались в стадо, чтобы напасть на лосей. Волки задрали двух ланей и, скаля зубы, готовились к новому разбою.

У Йозефины сердце поднялось к самому горлу от страха! Но она бежала вперед, держась за руку Икоты. Они миновали опушку, стали пробираться сквозь кустарник, как вдруг услышали шепот Тобиаса:

- Тссс! Тише! Они уже здесь - рядом. Розетом следит за ними...

?ж выкатился из травы, осторожно повел друзей неприметной тропкой: в редколесье, где широко стояли старые размашистые каштаны, они увидели охотника Брагмана. С непокрытой головой, с отросшими до плеч волосами, он сутулился, опершись на ружье, а перед ним белело что-то большое - похожее на всадника, накрытого холстиной вместе с конем.

- Прячешься, - Брагман свирепо улыбался. - Судя по поступи твоей лошади, она на диво хороша! Боишься, позавидую, ха-ха-ха!

- Мы теряем время, - донесся голос Жобля. - Скорее на поляну! Стреляй в ворону, потом - в глупца павлина.

- Ну и голосок у тебя! Осел да и только! - Брагман добавил непристойное словечко. - Что мне ворона, что - павлин? Мне нужны олени и красотка-серна. А потом уж - за твое дело.

- Нет! - возопил Жобль, а Рыбакляч сильно стукнул копытом. - Будет так, как уговаривались! Сначала - ворона и павлин! Только тогда я проведу тебя в потайные места... какие там крупные олени! Каких размеров косули! А серна хороша-аа!

- Проклятый колдун, - бормотал Брагман, - думаешь, не знаю, что тебе нужны для колдовства воронья желчь и павлиний зоб? Не вздумал бы на мне испытать свою ворожбу. Еще обручишь с порченой невестой... Уж я буду держать ухо востро. Проходимец! Ишь, как укрылся, чтобы я не узнал да не донес. А надо бы, будь ты неладен! Но что поделаешь... - И он двинулся за приятелями.

- Надо опередить их! - прошептал Икота на ухо Йозефине и помог ей усесться на него. - Держись крепче!

Он собрал остатки волшебной силы и взлетел на высоту смородинового куста. Силы хватило лишь на треть пути: они упали в траву, вскочили и понеслись со всех ног к поляне у Камышового Озера. Позади уже слышались топот копыт и быстрые шаги Брагмана, не перестававшего разглагольствовать:

- Я - охотник, и мне нужна невеста-порох! Такая, чтобы знала цену моим стволам: и тому, что из железа, и тому, что будет потверже, хи-хи-хи...

Йозефина едва успела спрятаться за старый ясень, как Рыбакляч и Жобль, покрытые холстом, появились на поляне. Простуженная Ворона сидела на кусте вербы, дрожала в лихорадке, мучаясь от ночной сырости. Рыбакляч приблизился к кусту, Жобль закричал:

- Трясешься, ржавая глотка? Сейчас тебя вылечат!

Брагман подходил все ближе, ступая сапожищами по шелковистой траве и нежным цветам. Больная птица хотела взлететь, но лишь слабо взмахнула крыльями.

- Кхо... кхо... кто-нибудь! Помо-кхи... помоги!

Рыбакляч взбрыкнул копытами и жутко захохотал. Жоблю пришлось кричать по-ослиному изо всех сил, чтобы Брагман не разобрал: под всадником-то хохочет лошадь!

- Эко тебя взяло - стараешься в два горла! - оторопело сказал охотник, опуская ружье. - Ох, не по нраву мне ты и твои затеи! Какие-то тут чары и чудеса...

- Верно! - произнес звонкий голос, и из-за ясеня вышла девушка. - Ты слышал про Адельхайд из ручья? Это я!

- Не ври! - крикнул Брагман. - Я тебя знаю - ты из дома у опушки.

- Говорю тебе, я - Адельхайд! А ну, убирайся!

Охотник подбоченился одной рукой, а другой оперся на ружье.

- Все знают, что Адельхайд - нагая! А ну - оголи груди, оголи зад, и я погляжу, верить тебе или нет.

Йозефина продолжала гнать его, но он только смеялся:

- Покажи то, что мне нужно, и тогда я, может быть, уйду, ха-ха-ха!

- Я покажу другое! - и девушка вдруг сдернула холст с Рыбакляча и Жобля.

Перед охотником открылось славное зрелище: орел-стервятник с ослиными ушами и мартышечьими лапками верхом на кляче с акульей мордой. У обалдевшего Брагмана глаза так и полезли из орбит, он дико подпрыгнул на месте - ружье упало. Оно ударилось оземь и выстрелило, извергнув оранжевый сноп огня. Рыбаклячу опалило морду, пуля отбила полклыка. Он с перепугу рухнул набок и перевернулся на спину - Жобль, не успев взлететь, попал под приятеля. Потом и сам не знал, как остался жив. Пострадавшие, охая, убрались в дебри.

А Йозефина, которую Икота провожал домой, была вне себя от впечатлений, у нее то и дело вырывались восторженные возгласы, захлебистый смех, и задор, казалось, так и прибывал.

- До чего страшно было поначалу! А потом - радостно! Когда у ружья сорвался курок, я обомлела - но только на мгновение... А как удивительно мы летели... - и девушка вдруг потребовала: - А ну-ка, я хочу немного подняться с тобой!

Кавалер сожалеюще объяснил, что он несказанно польщен и был бы безумно рад, но нужная сила вся вышла.

- Разве тебе не могут помочь?

Он отвечал, что очень хочет этого, но те, в чьей это возможности, пока и сами беспомощны.

- Ах, неужели нельзя хоть чуть-чуть? Ну, на какую-то малость?

Икота с отменной учтивостью убеждал девушку, что она поступает опрометчиво, крайне легкомысленно и они рискуют ушибиться без всякого толка. Оба уже были у нее дома, он хотел уйти, но Йозефина не отпускала. Икота с извиняющейся улыбкой спросил, какая в нем может быть надобность?

- О! Видно, ты впрямь устал и оттого растерялся, - она улыбнулась и произнесла слово "молоко".

- Молоко?

- Да! Погорячее! С маслом, с медом! Горячее сладкое молоко для Простуженной Вороны, - напомнила Йозефина.

Она принялась хлопотать, чтобы согреть молока, а тем временем забрезжила заря - вот-вот должны были вернуться родители.

- На этот раз я не могу стать невидимым, - вздохнул Икота, - нам грозят неприятности.

Йозефина согласилась:

- Ты прав. Отец будет жестоко потешаться над тобой, хохотать до упаду. А мать испугается... неизвестно чего, - недовольно сказала девушка .

Донесся стук подъезжающей повозки - и кавалеру пришлось поторопиться, но, несмотря на это, молока он не пролил ни капельки.

Какой благодарностью должна была преисполниться Простуженная Ворона! Эта бескорыстная забота о ее нужде!..

Охотник Брагман и тот не остался бесчувственным, когда к нему возвратилась способность рассуждать и притом здраво. Лишь через четыре дня он осмелился прийти на поляну за ружьем и положил под старым ясенем дюжину яиц, сваренных всмятку. Ворона выглядывала из дупла.

- Замолви за меня словечко своей хозяюшке, - угодливо кланяясь, попросил ее Брагман. - Она спасла меня от оборотней. Это сатанинское отродье, видать, хотело обручить меня с покойницей, которой не лежится в могиле. Невеста сосала бы из меня кровь, как ее сосет мертвец-лесничий из ягодиц блаженной Розмари. Вот от какой напасти я был избавлен! Хотя и то сказать: невеста мне нужна.

Он почесал у себя за ухом и в задумчивости сел на траву. Через некоторое время запрокинул голову и хитро посмотрел на Простуженную Ворону:

- Я чую, ты тоже оборотень! Угадал? Ты - порох-баба и не всегда выглядишь вороной. Застудила горло - ну и что с того? Из иной бабы с простуженным горлом такая невеста получится - только держись! Сорока ли, ворона, сипуха или королек - поймай миг, направь ствол: тогда она и покажет свою цену.

Сказка "Простуженная Ворона и ее друзья" следует в цикле третьей, после сказки "Пегая лошадка".

Оттилия и Уле

Что делают люди, застигнутые в пути жаждой? Ищут воду. Так и поступил один бродяга, проходивший под Турьей Горой в нещадную жару. Завидев колодец, малый кинулся к нему и от нетерпения склонился так низко, что уронил и шляпу, и драного кота, которого держал за пазухой.

Тотчас снизу раздалось сердитое мяуканье, в темноте засветились два огонька - колодец-то был сухой!

- Ой-ой, бедный друг! - закричал бродяга коту. - Потерпи немного - я тебя выручу!

Вымазав руки и лицо дорожной грязью, он прибежал в деревню и давай орать, не жалея горла, которое, впрочем, оказалось довольно крепким:

- О! О! До чего велика золотая жила!

- Про какую золотую жилу ты говоришь? - навострили уши крестьяне.

- О! О! - он плясал, выделывая ногами немыслимые кренделя, и бешено хлопал в ладоши. - Сорок восемь месяцев мы с другом не видели белого света! Мы были под землей, копая без устали: нас вела золотая жила. И довела до вашей деревни. Слава бабушке Ханзен и ее тыкве!

- Какая бабушка Ханзен? - удивлялись крестьяне. - Какая тыква?

- На вид самая обыкновенная, а на самом-то деле... - и брови у бродяги так и полезли вверх. Он объяснил, что в его деревне у бабушки Ханзен выросла говорящая тыква. Собралась старушка испечь ее, как вдруг из тыквы донесся звук: словно внутри поперхнулся и раскашлялся человечек. Бабушка Ханзен поняла - ей открылась тайна. Под ее огородом начинается золотая жила!

- Бабушка шепнула об этом мне, своему внуку, и мы с другом как взялись копать... А уж какова жила-то! Сначала была в руку ребенка, но чем дальше, тем становилась толще. У вашей деревни стала претолстой, как свиная туша!

Малый добавил: надо только повести встречный подкоп от сухого колодца вот тут-то она и будет! Он потребовал, чтобы ему дали напиться вволю, и объявил:

- Раз жила доходит до вашей деревни, вам принадлежит... - пришелец помешкал с важным умным видом, прежде чем произнес: - Двадцатая часть.

- Как это так?! - возмутились крестьяне. - Нет, дружок, тебе нас не надуть, не на тех напал! Нам принадлежит половина жилы, вот так-то!

Вооружившись длинными шестами, крючьями, веревками и споря с пришлым, они отправились к высохшему колодцу. Бродяга, первым ступив на его дно, вмиг спрятал кота за пазухой и закричал:

- Подымите меня наверх! Я забыл позаботиться о мешке!

Одних разобрал смех: мешок ему нужен! Не рано ли? Но другие, и их оказалось гораздо больше, заметили: человек-то сообразил дельно, и не стоит ли взять с него пример? Так они толковали, не переставая при этом пылко доказывать право на половину золотой жилы, будто бродяга все еще был тут.

Те, что спустились в колодец, зажгли масляный фонарь и принялись бить кирками в стены, предвкушая, как вот-вот заблестит несравненно-твердым блеском золотоносная порода. Вдруг стенка у самого дна провалилась куда-то со страшным шумом: открылся черный провал. В его могильно-леденящей глубине кто-то заворочался и зашипел, словно полтысячи змей.

Крестьяне, люди бывалые и степенные, от страха не могли ничего ни сказать, ни подумать. А если бы смогли, то подумали б, что находятся не в таком теперь уже и сухом колодце. Они слышали, как из земной утробы к ним лезет кто-то громадный, и волосы у них все до единого, до бровей и ресниц, должны были бы, кажется, в тот же миг побелеть навсегда. И они побелели, но позже.

У бедняг отнялись ноги и руки, но когда во тьме заблистали рога-трезубцы - откуда-то взялась сила. Несчастные по крючьям и веревкам выбрались наверх и не размышляли, что лучше: бежать или идти пешком.

Деревня перепугалась насмерть и решила: все подстроил черт, желая выручить своего брата, осужденного на подземную неволю. Что было делать? Люди сомневались, по силам ли их святому отцу отстоять паству, и отправили посыльных за другими священниками и монахами. А пока вокруг деревни зажгли солому, перья домашней птицы, шерсть и сухие коровьи лепехи: может, чертов нос не захочет такого аромата?

Языки пламени колебались в ночи и смрадный дым стлался по полям, когда из колодца вылезла гигантская ящерица Оттилия с рогами-трезубцами. Они сверкали розовыми и золотыми искрами, точно отделанные драгоценными каменьями, острия трезубцев излучали голубое сияние. У ящерицы была ужасная зубастая пасть, в которой целиком уместился бы козленок, на лапах росли когти страшнее львиных. Ударом хвоста она могла перешибить мачтовую сосну.

Оттилия и ее сестры жили на земле, когда еще не было ни лесов, ни озер. Под солнцем курилась жидкая и теплая глина; жарко нагревались серые и желтоватые скалы. Тут царил могущественный дух Карпанус. Ящерицы были его любимыми слугами. Они барахтались в приятно теплой грязи, нежились на гладкой поверхности скал.

Но с севера поползли ледовые языки. Надвинулись угрюмые тучи, и снегопаду не виделось конца. Карпанусу пришлось уйти под землю. Там у него раскинулись привольные пастбища и песчаные моря, согреваемые подземным теплом. Оттилия уходила последней. Она собиралась замуж и все ждала: вот-вот появится ее жених. Сестры уже были глубоко внизу, а она высматривала в снежной пелене жениха-красавца, что спешит к ней, не боясь льдов и стужи.

Ход под землю должен был закрыться, и Карпанус окликнул любимицу: его голос напоминал рокочущие раскаты грома и гул водопада. Сестры-ящерицы повторили зов, издав такое верещание, что от него можно было бы оглохнуть и на расстоянии дневного перехода. Оттилия заспешила, но оглянулась еще разок. Ход закрылся - она накрепко застряла недалеко от поверхности.

Льды мало-помалу растаяли, потекли реки, выросли леса, а Оттилия сидела и сидела во тьме, пока на нее не наткнулись золотоискатели. Теперь, очутившись на свободе, она глубоко вздохнула. Но от деревни нахлынуло такое зловоние, что исполинская ящерица чихнула: с мрачного запущенного замка на Турьей Горе слетела черепица, позеленевшая от времени.

Оттилия повернула прочь от людских жилищ и оказалась в Темнющем Лесу. Ей попался старый-престарый кабан, который сослепу не мог понять, кто перед ним. Он привык никому не уступать дорогу в своем краю и щурил на Оттилию глазки, грозно выставляя клыки. Та вмиг насадила его на рога-трезубцы, ударила оземь, разорвала и съела. Ночные птицы, отродясь не видавшие ничего подобного, ужаснулись и подняли спор: видели ли такое птицы дневные? Они кричали-пищали на все голоса, а громадина сказала:

- Мясо жестковато да с душком, - и свистнула.

От свиста падали взлетавшие в панике вальдшнепы и фазаны, рябчики и тетерева. Ящерица выхватывала их из травы языком, приговаривая:

Этим нежненьким мяском

Подзакусим с муженьком!

Потом влезла в болото и, пока перебиралась через него, проглотила великое множество куликов и цапель. И сказала:

Вкусной живности излишек

Подождет моих детишек.

За болотом она стала валить хвостом вековые деревья, чтобы под их вывороченными корнями устроить себе логово. В Темнющем Лесу сделалось так шумно, как не бывало никогда, сколько он стоит на свете. И терпение у Флика дер Флита иссякло. Он решил сурово наказать бесстыдницу.

Флик высунулся из дупла своего вяза и гневно выбил трубку. Тут же над болотом поднялся густой туман и стал окутывать Оттилию. Она должна была превратиться в ничтожную улитку.

Но в ящерице сохранилась волшебная сила повелителя Карпануса - власть здешних духов на нее не действовала. Оттилия дунула - и туман унесло. А грозный Флик обратился в сойку! Ее, словно пестрый лоскуток, закружил и помчал вихрь и швырнул на паровое поле за лесом. Она жалко кувыркалась и не могла взлететь...

Беспомощную сойку увидал хорек Дипс и не замедлил броситься на нее Флик едва успел собрать последние силы. На миг перед носом хорька появилась горящая трубка, в ноздри ударил запах дыма да так, что Дипс опрокинулся на спину. Сойка улетела.

- Что я видел? - несказанно изумился зверек. - Никак это был сам Флик дер Флит! Неужели кто-то смог осилить лесного хозяина? Вот дела-а!

Всполошившись, он кинулся созывать хорьков, куниц и ласок. Все эти хитрые, пронырливые существа поначалу не поверили россказням собрата, но отовсюду долетали те же поразительные вести. Было решено разузнать, что же, на самом деле, случилось?

Хищники хоть и были мелки, но на хозяев леса имели пребольшой зуб. Духи запрещали разбойничать в полную волю, и приходилось в деревне, во дворах и курятниках, искать радость душе. Но люди подсыпали отраву, ставили ловушки страдая от этого, хищники винили порядки Флика дер Флита. Ведь в лесу так много и птичьих яиц, и птенцов, и всякой другой поживы - можно наедаться вдоволь и никуда не ходить.

Ненасытные полчища двинулись по лесу, пожирая все то, что обезумело и не могло спастись. При виде Оттилии хорек Дипс воскликнул:

- Какая могучая! Она не только духов утихомирит - и на людей нагонит страху. Те убегут - вся домашняя птица достанется нам!

И хорьки, ласки, куницы, а за ними и крысы стали приветствовать Оттилию. Они устлали ей логово нежным пухом диких гусят.

- Всесильная, - льстиво проговорил Дипс, - объяви, что мы - твои слуги! И покажи заносчивым зверям свое могущество!

- Позже, - лениво сказала ящерица. - Сначала я погляжу женихов.

Пришли на поклон и волки. Они прознали, что прекрасная Адельхайд не смеет показаться из ручья, а Виллибальд - из Камышового Озера. Сам Флик дер Флит, вернувшись в чащу истрепанной сойкой, сделался кротом и спрятался глубоко под корнями своего вяза. Волки сверкали глазами, скалили зубы и просились к Оттилии на службу:

- Только убей старого зубра и большого лося! А с молодыми мы справимся.

- Так будет, - ответила Оттилия, - если мне найдется жених по вкусу!

Крупные и мелкие хищники побежали по лесу, приглашая женихов к новой хозяйке.

И вот, когда рассеялась утренняя дымка и Оттилия, причмокивая, попивала брусничный сок, явился первый жених. Ветки жимолости перед землянкой раздвинулись - в лучах солнца предстал Рыбакляч. Он освежил акулью голову болотной водицей, кабаньи клыки начистил толченой корой и илом.

- Хм, лицо твое мне нравится. Я боялась, здесь все будут узколицые, как хорьки, мои слуги, - сказала Оттилия и добавила: - Но копыта у тебя совсем сношенные... - Увидев над ними человеческие пальцы с поломанными ногтями, совсем разочарованно заключила: - А такие когти и когтями-то не назовешь.

Рыбакляч вздохнул, подумал и, хрюкнув, сказал:

- На поляне у озера живет непростая ворона. Если ее желчь развести в кипятке да той водой вымыть мои ноги, копыта станут новенькими! А какие вырастут когти!

- Попробуем, - согласилась Оттилия, - но я должна посмотреть и других женихов.

Раздалось хлопанье крыльев, ослиный голос протяжно прокричал:

- Спешу-у-уу, госпожа хорошенькая-а-аа!

И перед нею уселся Жобль. На голой шее стервятника красовалось ожерелье из сухого овечьего помета. В одной мартышечьей лапке он держал старую воловью кость, в другой - обглоданное собачье ребро.

- Хм, голос твой мне нравится. Я боялась, здесь все будут писклявые, как крысы, мои слуги, - заметила невеста. - Но рог у тебя растет сзади, а не спереди.

Жобль ударил воловьей костью о собачье ребро:

- На поляне у озера живет непростой павлин. Если его жир смешать с желчью вороны и натереть мой рог и лоб, то рог у меня тотчас окажется спереди!

- Сделаем, - пообещала Оттилия. - А пока приглашаю позавтракать. Если до конца завтрака больше не появится женихов, пойдем за павлином и вороной.

Волки подняли громадного медведя и погнали к болоту. Оттилия свистнула - зверь встал как каменное изваяние. Но увидев гигантскую рогатую ящерицу, он превратился в дрожащий осиновый лист, и в тот же миг дала себя знать медвежья болезнь. Ящерица поддела тушу рогами и отправила в котел. Слуги принялись усердно готовить завтрак.

А на поляне у Камышового Озера все были в смятении. Павлин Пассик и Простуженная Ворона знали от сорок, что их ждет.

- Я мог бы улететь, - произнес павлин, гордо распуская прекрасный хвост. - Но я не покину место, которое мне подарили благородные лесные хозяева. Я погибну здесь - и пусть они услышат мой последний крик!

У Простуженной Вороны закапали слезы, она была восхищена Пассиком. А еж Тобиас воскликнул:

- Я буду защищать вас! Пускай мне и придется погибнуть.

- Я, наверно, буду с тобой, хотя я и не такой храбрец, - сказал барсук Розетом.

Икота остановил друзей:

- Перестаньте молоть чепуху! Оттилия свистнет - и вы будете лежать без чувств. Нет - вовсе не так нужно сражаться с особой, которая ищет жениха! он стал напевать, и друзья, если бы не смертельная угроза, улыбнулись бы, глядя на этого удальца ростом с семилетнего мальчугана. Меж тем он весело помахал рукой и исчез.

А к поляне приближалась Оттилия. За нею спешили Рыбакляч и Жобль, волки, хорьки, ласки и крысы. Птицы, с тех пор как чудовищная ящерица появилась в лесу, боялись подать голос. А тут вдруг запел щегол.

Сноп лучей, пробившихся сквозь кроны, осветил нарядного кавалера. До чего же он был изящен! Как красив с усами, бородкой и длинными вьющимися волосами! Он снял шапочку с пером, поклонился ящерице и воскликнул:

- О, величавая! О, благородная! - и прижал руку к груди, не произнося больше ни слова.

"Он восхищен! - подумала Оттилия. - Невелик, но как пригож!"

- Скажи еще что-нибудь, - ласково попросила она.

- Все-все в тебе так прелестно, как только может желать мужчина...

Она повертела кончиком хвоста:

- Говори, говори...

- Дивная, неотразимая, влекущая...

- Ах! - вырвалось у нее, но на удивление это вышло до того тихо, что Икота без труда устоял на ногах, как при порыве ветра умеренной силы.

- Если бы я мог мечтать, - произнес он с нарастающей страстью, - только мечтать о том, чтобы на коленях умолять тебя... обручиться со мной!

Оттилия томно спросила:

- За чем же дело?

- О-ооо! - воскликнул он с неописуемой мукой. - У такой красавицы сердце наверняка изменчиво. Сейчас, такая юная, свежая, ты чиста и неопытна и можешь сказать, что я нравлюсь тебе. Но придет разочарование - и... о, горе!

- Как же быть? - недоуменно спросила гигантская ящерица.

Икота простер к ней руки:

- Позволь мне уйти с твоих глаз! И если, когда меня не будет вблизи, к твоему сердцу прикоснется любовь и ты позовешь меня особенным голосом - я тотчас вернусь! Вернусь твоим женихом! - он поклонился ей до земли и бросился за кряжистый дуб, чьи ветви раздались широко в стороны.

Маленький кавалер прибегнул к силе, которой его одарил Флик дер Флит, стал невидимым и взлетел. Не минуло пары минут, а он очутился уже так близко к Оттилии, как только возможно. Невидимка поглаживал, задорил ласками ее нежные чувствительные местечки - и сладкая дрожь проняла исполинское туловище.

- А-ах! - не сдержалась Оттилия, и на этот раз порыв ветра оказался несколько ощутимее прежнего: кряжистый дуб затрещал от корней до кроны, а листвы на нем словно и не было.

Икота, пользуясь безопасным положением, не подумал прервать начатое искушенный, старательный, а уж какой чуткий! И та, которая познавала это впервые, совсем разомлела.

- Любовь прикоснулась к моему сердцу... - призналась она в истоме. Затем прозвучала мольба до того трогательная, что нечего и пытаться представить это: - Иди же, маленький!

Горестному ли крику или, наоборот, безмолвию предалась бы Оттилия - не покажись любимый? На это невозможно ответить, ибо он был тут как тут, преисполненный еще большего изящества и галантности. Она положила голову на траву, и язык - длинный нежный язык громадной ящерицы - вытянулся к нему, трогая бородку, усы, губы.

- Обожаю... - у влюбленной столь учащенно билось могучее сердце, и возбуждение дошло до такой умопомрачительной степени, что она совершенно не владела собой. - Обожаю, милый-сладкий-хороший! - самозабвенно шептала Оттилия, и Икота увидел, как в потускневших глазах забрезжил безумный огонек. - Я не знаю, что со мной, уж не хочу ли я тебя съесть? - прошептала она с отчаянным вожделением и добавила завороженно: - Я проглочу тебя, чтобы ты был во мне...

Кавалер никогда не позволил бы себе побледнеть, а тут ему как нельзя более помогли бородка и усы, на лоб же он надвинул шапочку с пером. Он мог бы стать невидимым и взмыть в небо... Мог - одари его Флик, вместе с волшебной силой, еще и трусостью.

Все ли дары уместны или нет - но иной раз и трудно же бывает тем, кому остается одна только храбрость.

Икота ответил невесте голосом, в котором не желал бы слышать и намека на дрожь:

- Если я буду внутри тебя, то как же смогу прикасаться к тебе моей любовью?

Оттилия смотрела на него пристальней пристального и спросила задумчиво:

- Не сможешь?

- А ты попробуй представить. Неужели не понимаешь?

Она помолчала.

- Я поняла... Но знаю еще недостаточно! Так не будем терять время...

- И пойдем к венцу! - живо закончил за нее Икота. - Ведь мы только жених и невеста, и нас еще ждет свадьба! - он прильнул к ее уху: - Зачем нам брать с собой страшилищ? Уж не на смех ли?

Оттилия вспомнила о тех двоих и посмотрела на них более опытным, критическим глазом:

- Они твердили мне про средство, которое им поможет...

- Мне известно средство получше, и только невежа может не признать его! - объявил Икота. - Их нужно обучить приятным манерам - кто, хотел бы я знать, способен не похорошеть от этого?

Он указал на расщепленную колоду и объяснил: следует защемить в нее копыто одного и хвост второго, чтобы приятели учились отвешивать друг другу поклоны и произносить "мерси", как оно принято в свете. Когда они станут делать это отменным образом, разве не облагородится и их внешность?

Ящерица захотела непременно увидеть еще двоих благородных кавалеров.

- Ах, манеры! - сказала она. - Пусть будут!

Она не договорила, а два друга уже припустили своей дорогой и, по обыкновению, в разной манере: Рыбакляч хромал на три ноги, а Жобль задевал ослиными ушами за сучья и переворачивался на лету.

Оттилия, которая до этой минуты думала исключительно о любви, неожиданно для себя прыснула - Рыбакляч так и шарахнулся вбок: чтобы застрять промеж двух берез, росших из одного корня. А у Жобля ослиный хвост свернулся петлей - и то ли верхушка елки попала в нее, то ли петля поймала верхушку, но только чудище повисло вниз головой. Оно заорало громче, чем орали бы двадцать ослов в случае известного успеха.

На застрявшего Рыбакляча кинулись юркие ласки - и как щекотали и кусали, шныряя по туше! Он кряхтел, пыхтел, фыркал, а более всего визжал - и было в его визге что-то такое, чего, несомненно, не было бы, если его просто резать. В то время как он исходил этими звуками, хорьки, сбежавшись под елку, подпрыгивали, вцеплялись зубами в длинные уши Жобля и принимались раскачиваться, взмахивая хвостами и направляя движение.

Волки глядели и щерились, лисы растявкались в восторге. А до чего разнузданно вели себя птицы!

- Оставим их бесноваться и пойдем туда, где не слышно этого галдежа, заботливо позвал невесту Икота.

Послеполуденный зной тяжелел, когда они приблизились к поляне у Камышового Озера. С него потянул ветерок, и ему чуть внятно ответили вызревшие махорчатые заросли, а листья осокорей, что окаймляли поляну, зарябили молочно-сизоватой изнанкой. Но слабый вздох растаял, и опять стало сонно. Верхушки трав просвечивали на солнце, и зелень разнеженно и жарко отливала желтоватым лоском. Сияли сахарной белизной, словно свежеомытые, пенные зонтики девичьей кашки. Над густо-сиреневыми шапочками репейника кружились шмели. Воздух дрожал и переливался, полный терпких, томительных ароматов.

Оттилия обратила взор на Икоту:

- Здесь вдоволь покоя для любви...

И тут на поляну вышла красавица-серна. Виола повернула точеную головку на восхитительной шее и без страха рассматривала ящерицу, столь огромную, что ее свита, даже если считать лишь крупных хищников, выглядела малорослой до смешного.

- Хороша! - один из волков проглотил слюну, в то время как Виола, ступая с неподражаемой грацией, удалялась к озеру.

Ящерица задала вопрос жениху:

- Мне, должно быть, кажется, будто она мила?

Тот промолчал, а у хорька Дипса глазки блеснули злобным предвкушением:

- Она первая красотка, и это все знают. Скорее вели волкам разорвать ее, а мы прикончим остатки!

- Хм, - сказала Оттилия, - я так и сделаю.

- Делай, - равнодушно отозвался Икота, - если не хочешь вдобавок к своей получить и ее красоту.

- Ее красоту?

- Да - ту самую, которую ей дает волшебная вода озера. Серна четыре раза на день купается в нем.

- А если я искупаюсь, стану ли прекраснее ее? - взволнованно спросила Оттилия.

- Конечно! Но ты должна сказать озеру: "Отдаюсь во власть твоего духа!"

Громадина тут же бросилась в воду:

- Отдаюсь, отдаюсь во власть твоего духа! - и подняла пребольшие волны, устрашающе мощно бултыхаясь и брызгаясь.

Со дна мигом всплыл Виллибальд, спутал ей лапы сетью из лыка и ивовых корней и потянул в глубину. Она думала легко разорвать сеть, но безмерная сила вдруг пропала. Чем глубже погружалась Оттилия, тем меньше становилась, и когда она коснулась донного ила, то была уже не больше обыкновенной ящерицы.

Виллибальд взял ее, обессиленную, в ладони, поднял наверх и выпустил в камыши. Оттилия выбралась из тины на плавучее липовое бревно. И тут ее увидел король ужей красавец Уле. Он подплыл к бревну и поднялся над ним во всем блеске своего одеяния, которое так и хлестало глаз игрой тонов и оттенков, так и поражало изысканностью. Уле был цвета медовой сливы, с узорчатыми янтарными полосками по бокам вдоль тела, брюшко, казалось, покрывал сплав золота с платиной. На лбу сиял солнечный зайчик, а в глазах-бусинах мерцал лукавый задор.

Уле любовался ящерицей, обольстительнее которой ему если и встречался кто-либо, то только во сне... а если и не только - разве ей стал менее к лицу цвет абрикоса в пунцовую крапинку?

- Будь хозяйкой в моем королевстве! - послышалось какое-то время спустя, и часы так и летели...

Торопила их или нет неистовая пара, чтобы темнота скорее защитила от обвинения в нескромности? Резвясь на песчаном мыске, молодые, может статься, и не обратили внимания, как воцарилась иссиня-бархатная ночь и лунная трепетная стежка легла от одного берега до другого.

Виллибальд, хоть и осуждал себя за неподобающее любопытство, притаился в тростнике и подсматривал. Недотрога Адельхайд, и чарующая, и холодная, покинула свой ручей и бесшумно влезала то на одно дерево, то на другое - в поиске места, откуда лучше виден мысок. Даже старый Флик дер Флит прокрался на берег, бормоча под нос, что только издали, одним глазком глянет, так ли они подошли друг другу - Оттилия и Уле.

Сказка "Оттилия и Уле" следует в цикле четвертой, после сказки "Простуженная Ворона и ее друзья".

Оглавление

Про барона и Темнющий Лес

Пегая лошадка

Простуженная Ворона и ее друзья

Оттилия и Уле

Реклама на сайте