«Друзья детства»

Григорий Полянкер Друзья детства

1

Клянусь вам всеми святыми, что, отколе живу на белом свете, я не мечтал стать артистом.

Кем угодно, только не шарманщиком, фокусником, артистом.

Надеюсь, и вы бы так решили, случись с вами то, что со мной некогда приключилось.

В те далекие времена, когда мне пошел двенадцатый год, заявилась к нам в городок бродячая труппа, напоминавшая скорее всего шумный цыганский табор, только без коней, медведя, бубонов и кибиток. Около двух десятков обросших, босоногих, голодных парней – жалко было на них смотреть – нежданно-негаданно появились на нашем раковковском горизонте.

Но, несмотря на убогий их вид, они шли гордо, с высоко поднятой головой, смеялись громко, шутили, задевали острыми словечками наших смущенных девчат, зубоскалили, пели шутливые песни и взбудоражили всю Раковку.

Это было важное событие. Не так уж часто к нам, в отдаленный от железной дороги, захолустный городок заявлялась столь веселая компания.

Окружив шумной толпой гостей, мы уже от них не отставали ни на шаг. Пулей неслись домой и хватали все, что попадалось под руку: краюху хлеба, помидор, головку луку, чеснок, огурец, и тащили все это актерам, которые подхватывали наши дары на ходу и с жадностью поедали.

Тайком от, домашних мы выносили последний кусок хлеба, расплачиваясь за это не одной затрещиной от рассерженных матерей.

Наши ребята впрягались в двуколки и таскали с самого вокзала, который находился чуть ли не на краю света, потрепанные декорации театра, мешки и узлы.

Актеры, заметив, как мы стараемся, работаем в поте лица, выбиваемся из сил, трудимся, как ослы, хвалили нас и сулили золотые горы, не говоря уже о том, что в театр будут пропускать нас когда угодно без билетов и сидеть мы будем там, где нам понравится. Но это оказались пустые обещания. Нас жестоко обманули.

Вечером, когда мы, умытые и причесанные, подошли к театру, намереваясь пройти в небольшой полутемный балаган, на нас обрушились с самыми непристойными словами и перед носом захлопнули дверь. И мы остались по ту сторону входа несолоно хлебавши.

Ну, что вы скажете на это? Можно им верить этим мошенникам-актерам?

Сколько сраму натерпелся я от братишек и сестер, которые своими глазами видели, как со мной обошлись те самые гости, которых я так расхваливал, которым вынес последний кусок хлеба из дому, – не передать словами!

Надо мной, не переставая, смеялись, дразнили, едва не доводя до слез.

Я как никогда был уязвлен, возмущен до глубины души. И не только я, а все мальчишки нашего переулка, которые вместе со мной таскали с вокзала немудреное имущество театра. Мы никак не могли придумать, как отомстить, как утешить наш гнев, и пришли к заключению, что, когда начнется представление, забросаем балаган камнями.

И что вы думаете? Забросали. Поднялся в театре невообразимый переполох, а сами мы еле унесли ноги, скрылись в бурьянах за огородами и ночевали на чердаках, чтобы избежать «страшного суда».

Но если бы с вами такое случилось, скажите только правду, разве вы поступили б иначе? Я думаю, что вы поступили бы еще более жестоко, чем мы.

Больше того, вы поняли бы, что более беспардонных лгунов, чем артисты, не сыщешь! И вы, естественно, тоже не мечтали бы об этом ремесле, к тому же еще в бродячем театре!..

А кем я в то время мечтал стать – это, конечно, ясно: бендюжником. Я этим колымажникам не на шутку завидовал. Да и то сказать, как они важно, словно на тронах цари, сидят на передках, держа длинные бичи, подхлестывают своих разленившихся лошадок, а сами аппетитно уплетают небезызвестные таранки, которых тогда возили в рогожных мешках со станции. К тому же бендюжники возили оттуда целые мешки со знаменитой солью, которая была в те годы на вес золота. И, пока доезжали до торгового ряда, мешки были переполовинены… А мы, ребятишки, целой гурьбой бегали за этими колымагами, завистливыми глазами наблюдая, как бендюжники уплетают вкусные рыбины с красной икрой, как прячут в карманы соль, а на нашу долю приходилось довольствоваться тем, что нам иногда бросали огрызок таранки или, когда мешок с драгоценной солью лопался по дороге и сыпалась соль на шоссейку, мы набрасывались, как воробьи, подбирая все под метелку и считали себя счастливчиками.

С каким важным видом мы возвращались домой, после пятикилометрового пути со станции, усталые, промокшие насквозь, запыленные, грязные, но зато со щепоткой соли, подобранной на дороге, или таранкой, подброшенной нам биндюжниками.

Мы это добро вручали матерям, а те смотрели на нас добрыми глазами. Плакали от умиления.

Разве вы не знаете, что в то время щепотка соли была целым состоянием?

Фунт соли стоил сто тысяч рублей, фунт цибули – двести тысяч, пуд муки почти миллион, а за быка давали миллиард!

Шутка сказать: миллиард рублей!

И наши раковковские бендюжники были богаче всех богачей на свете. Они были, можно сказать, не миллионерами, а чуть ли не миллиардерами.

Как же нам, мальчуганам, оборвышам, которые видели кусок хлеба из отрубей только раз в неделю или только по большим праздникам, как же нам было не завидовать этим биндюжникам?

Однако мы завидовали им не за миллионы и миллиарды и даже не за то, что они жрали всю дорогу от станции до торгового ряда таранку и крали соль, сколько их душе было угодно, а за то, что они могли вволю кататься. Эти туповатые, злые и бородатые дядьки иногда разрешали нам уцепиться где-то позади на их колымагах, чтобы мы подъехали хоть немного. А раньше ведь мы на станцию топали пешком, да еще натощак, голодные, измученные, несчастные, под палящими лучами немилосердного солнца. Напиться по дороге негде. Можно было, правда, сбегать на хутор попросить у бабки воды, но тогда, упаси бог, отстанешь от колымаги. А в это время, чего доброго, лопнет мешок с солью и она просыплется на дороге. Это была единственная надежда разжиться щепоткой соли. Как же мы могли думать о воде, отдыхе и прочих прелестях?

Что и говорить, веселая у нас была житуха!

Мы бежали за колымагами, норовя уцепиться за какую-нибудь из них, чтобы подъехать, а иногда противные биндюжники, – чтоб они провалились, – хлестали нас своими длинными батогами, гнали, как прокаженных, и близко не подпускали к мешкам с таранкой и солью.

И вот мы собрали сход всех мальчуганов нашей Раковки и заключили между собой союз, дав себе зарок, что, как только подрастем, все станем бендюжниками и тогда никакой сатана не позволит себе хлестать нас, обижать, не будет выкручивать нам руки, драть за уши, как вот эти звери с нами делали, когда мы хватали на ходу целую таранку или горсть соли.

Нет, как себе хотите, но более милой и славной профессии, нежели профессия бендюжника, нет и не может быть на свете.

Но артистом я никогда не стану! Это тоже был мой тайный зарок.

И несмотря на то, что я никогда не бросал слов на ветер, мне все же в то тяжелое время довелось нарушить клятву и стать артистом. Правда, всего лишь на один день.

И виновником этого был не я, – я бы никогда не нарушил клятвы, – а мой закадычный дружок и товарищ Кива Мучник, соседский парнишка.

Это был разбитной малый, стремительный, ловкий, языкатый. Уже одно то, что он был старше нас на целый год, служило ему поводом командовать всеми нами, и слово его для всех нас было законом. Ребятишки с нашей улицы относились к нему с особым почтением, так как он много читал, знал множество удивительных историй и рассказывал их нам частенько. Мы забирались в чужие сады, набивали полные пазухи яблок, груш, слив, а затем целой ватагой убегали в загородный парк, забирались в «дубивку», поглощали без конца зеленые фрукты и слушали душераздирающие истории, которые нам рассказывал Кива Мучник. Чем, скажите, плохо? Благодать!

При этом надо отметить, он прибавлял много отсебятины, пользуясь своей фантазией, и однажды был уличен кем-то из наших ребят, читавших книгу, о которой он говорил. И мы крепко избили рассказчика, чтобы не завирался впредь, а рассказывал точно так, как дяденька писатель написал.

Но он за это на нас не был в обиде. Подумаешь, поймал несколько зуботычин от малышей – не велика беда!

Уважали мы его, вернее, относились к нему немного с завистью; в хедер он ходил, когда вздумается, уроков дома не делал, всегда опаздывал, за что учитель частенько поколачивал его.

В отличие от всех нас он ел сало при всем честном народе и даже гордился этим. В синагогу его и калачом, бывало, не заманишь, даже когда надо было читать поминальную молитву по умершей матери.

Кива Мучник никого не боялся, даже самого бога, что в те годы считалось довольно-таки большим подвигом.

И в самом деле, кого было бояться?

Матери у него не было. Отец недавно вернулся с войны пришибленным, молчаливым, нелюдимым после тяжелой контузии. Ко всему он передвигался на костылях, все время имел дело с врачами, больницей, и у него не было времени, да и желания, воспитывать отбившегося от рук сыночка.

За мальчишкой присматривала маленькая тщедушная бабушка, которая боялась повысить голос на парнишку. Все время угрожала, что пожалуется отцу, если бог даст он вернется с войны целым и невредимым. Бог таки дал, отец – известный столяр и плотник – с войны вернулся, но не целым и не невредимым… К тому же с одним простреленным легким. И кричать на сына или того хуже – избивать его у него не было ни желания, ни сил. Парнишка бегал чуть не голышом, босым и голодным, так еще не хватало, чтоб ко всему этому его колотили.

И парнишка вел себя, как ему заблагорассудится, ходил куда вздумается и с кем придется.

Соседи очень жалели его. А как же было не жалеть, когда долгие годы он рос без отца, а бедная мать-солдатка, которая перебивалась с хлеба на квас, зарабатывая шитьем на кусок хлеба, была убита во время погрома?

И соседки, как могли, подкармливали Киву, следили, чтобы его никто не обижал. Носили бедняжке все, что попадалось – краюху хлеба, миску супу, пару помидоров, а кто-то подарил рубашку, пару старых башмаков в заплатах. Позаботиться о нем было явно некому.

Учитывая все это, наш Кива Мучник чувствовал себя хозяином своей судьбы. И что бы он ни вытворял, все для него сходило с рук. Кто же такого не пожалеет?

2

Когда отец пришел немного в себя, он собирался было единственного сыночка прибрать к рукам, но увлекся ни с того ни с сего общественными делами.

Местная местечковая знать, жулики всякого рода, торгаши терзали, грабили несчастных солдаток, сирот, не давали беднякам головы поднять. А лавочники-мясники взвинчивали цены так, что простой смертный не в состоянии был купить кусок мяса на праздник. Вздорожали мука, рыба, мыло, соль. За все это драли три шкуры.

А отец Кивы не мог со всем этим примириться. Что же это выходит, – возмущался старый солдат, – столько людей полегло в боях, море крови пролито, такие ребята не вернулись с фронтов, а тут подлецы наживаются на людском горе! Да где же это видано? Твердая власть в этом отдаленном от больших дорог местечке еще не установилась. Законы нынче что дышло. То и дело вокруг гуляли банды. Менялись правители, деньги, песни, порядки, а торгаши тем временем наживались.

И это мучило отца Кивы, не давало покоя. Хотя он был тихий, скромный человек, но стоило ему увидеть непорядок, столкнуться с подлостью – краснел, бледнел и нередко пускал тут же свои костыли в ход. Немало пострадало от него торгашей, фальшивых людишек. Бедняки, солдатки, ремесленники относились к солдату-инвалиду с особым почтением, а дельцы боялись его пуще смерти, сторонились, как могли.

Только сынок, Кива, ничуть не боялся отца.

Он отлично понимал, что отец на него не обрушится, пальцем не тронет. Как-никак – сирота. Остался без матери. Не познал по-настоящему детства.

И он чувствовал себя вольной птицей.

Ко всем своим достоинствам, Кива Мучник, мой дружок закадычный и сосед, обладал красивым голосом. И, в отличие от нас, местечковых ребятишек, не был стеснительным. Как-то заявился к нам старый цыган с шарманкой и общипанным попугаем, который орал истошно: «Попка дурак! Попка дурак!»

Старик бродил по. дворам, по тупикам, и люди бросали ему в шапку кто что мог – то монету, то кусок хлеба, картошку, яблоко.

Мы оравой ходили за цыганом, и нам не надоедало выслушивать сотни раз немудреный и скупой репертуар деревянной коробки и обыденную фразу попугая: «Попка дурак! Макар дурак!»

Спустя два-три дня цыган заметил, что интерес к его искусству резко падает, и тут он увидел Киву Мучника, услышал, как он напевает. Парнишка запел полным голосом, и цыган просиял.

Он пришпорил к своей шарманке маленького певца, и снова появились толпы зевак, дела у цыгана заметно поправились.

Кива Мучник, стоя рядом с попугаем, пел песни о войне, да так пел, что солдатки обливались горькими слезами, заламывали руки, охали и ахали. Где этот сатана нашел такие траурные песни? А многие уверяли, что он их сам придумывает.

А тем летним рассветом, когда армия Буденного шла через наш городок, направляясь на польский фронт, к Варшаве, Кива Мучник взобрался на огромный ящик, стоявший у широкого шляха, по которому двигались уставшие, измученные буденновцы – кто на конях, а кто на повозках, тачанках, и наш юный певец запел во весь голос:

Смело мы в бой пойдем За власть Советов И, как один, умрем В борьбе за это!

За его трогательную песню буденновцы щедро вознаграждали Киву: бросали ему с тачанок, с седел что попадалось под руку – краюху ржаного хлеба, кусок сахару, пачку махорки, папиросу, а кто-то, заметив его залатанную рубаху, бросил ему старенький простреленный суконный френч и пару сильно поношенных сапог.

И это было товаром по тем временам, когда ни за какие деньги тряпки нельзя было приобрести, если не выменять ее на продукты.

И наш маленький певец тут же нарядился в это одеяние и пошел с гордо поднятой головой по улице.

Разве можно передать словами, как мы тогда Киве завидовали? Мы его просили, умоляли сжалиться над нами, дать хотя бы намерить сапоги и френч, но он даже не посмотрел на нас.

– Что ж вы, – говорил он с укоризной, – больны? Не смогли так же, как я, встать на краю тракта и спеть солдатам песню? Они и вам кое-что подбросили бы!

Но легко сказать – стать посреди дороги и петь перед такими бравыми воинами, да еще Перед толпой горожан, которая провожала колонны восторженными возгласами, пожеланиями счастья и победы в бою. Во-первых, надо было обладать, таким голосом, как у Кивы. А во-вторых, уметь не растеряться, увидев перед собой такую толпу.

Но самое страшное было то, что мы стеснялись всего и всех. А он, этот отчаянный мальчишка, никого и ничего не стеснялся. И ему поэтому, несмотря на его сиротство, везло больше, чем всем нам вместе взятым!

Стоило нам оказаться среди чужих людей, в особенности взрослых, как мы сразу теряли дар речи и краснели как раки вареные. А он, Кива, хоть бы что! Наоборот, чем больше людей его окружало, тем выразительнее и лучше он пел. Нет, он никого и ничего не стеснялся, даже того, что френч никак не подходил к нему, да к тому же рукава были ему чуть не до пят. А из порванных сапог выглядывали голые пальцы.

Не беда! Кто тогда у нас в Раковке имел лучшую одежду, лучшие сапоги?

Спасибо и на этом. Это было намного лучше, чем ничего.

Найдется в Раковке портной, который перешьет для этого певуна за его славные песни без копейки денег френч, найдется и сапожник, который возьмется чинить сапоги.

Все равно и сапожникам и портным тогда делать было нечего. Никто ничего не заказывал. Да и куска кожи или холста негде было взять.

Каждый раз, когда менялась у нас власть или очередная банда врывалась в городок, все шло прахом, все склады, мастерские опустошались, как после пожара.

И это называлось жизнью.

Одевались кто во что придется. А самый модный костюм – мужской или женский – шился из мешковины. А обувь носили одну: деревяшки-хлопушки. И считали себя счастливыми. Спасибо и за это!

В отличие от нас Кива Мучник был длинный, худощавый парнишка, не понятно, в чем душа держалась. Вечно он что-то жевал и всегда был голоден. Другой на его месте давно бы вытянул ноги, но его спасало то, что он, как я уже говорил, нигде и никого не стеснялся.

Когда вы грызли свою краюху хлеба, сухарь, выданный вам матерью на целый день, тут же, словно из-под земли, вырастал Киса Мучник, вперял в вас жадные глаза, и вы начинали давиться куском. А кончалось тем, что вы ему швыряли кусок, думая при этом: «Возьми и подавись, жадина!» А он брал сухарь и начинал его спокойно жевать.

Заходит он, бывало, к нам в дом, когда мать делит между ребятишками скудный обед – водянистый суп, где плавает несколько лапшичек, присаживается, вытягивает длинную шею, заглядывает в горшок. Как же мать не оторвет от нас и не даст ему первой тарелки?

Даже тогда, когда я на своем горбу таскал декорации со станции, Кива шагал за мной, правда, плечо не подставил, в своем френче и рваных сапогах, но зато зубоскалил, потешался надо мной, а в театр без билета проскальзывал он, а не я. Каждый день он ходил в театр и занимал там лучшее место, а если его не пускали, поднимал шум, ругался на чем свет стоит и орал: что ж, мол, это за свинство? Он таскал декорации без копейки денег, и его обещали пропускать в театр, если, конечно, балаган можно было называть театром, а теперь, выходит, забыли?…

После спектакля он над нами издевался, высмеивал нас, мол, эх, вы, хлюпики! Не можете на своем настоять: вас обманули, а вы примирились?

Нас это задевало. Он получил бы от нас хорошую порцию, да так, чтоб больше не дразнил, но как же будешь его лупить, если он остался без матери, а отец – несчастный, искалеченный – вернулся с войны и ковыляет на костылях? Жалко ведь…

Кроме всего, у кого поднимется рука, чтобы ударить Киву, когда у него одни кости да кожа? Хорошенько отлупишь, а он и рассыпаться может. Сдачи не мог давать, А вот отец его был на войне героем. Так все говорят. Он возвратился с войны не только на костылях. На солдатской гимнастерке у него висят Георгиевский крест и медаль «За храбрость». А сын ничуть не в отца…

И хотя сынок не принадлежал к большим героям, зато у него был язычок как на подшипниках. Всем нравились его большие зеленые глаза, а уж о голосе и говорить нечего.

Была у него и привычка дурноватая: любил подначивать ребят, приклеивать каждому смешное прозвище. Правда, за эту привычку ему частенько доставалось, но тоже больше на словах. Как только набрасывались на него, собираясь намять немного бока, тут же выскакивали соседи и обрушивались на обидчиков с проклятиями:

– А ну-ка, байстрюки, отстаньте от него! Что, вы не знаете, какой у него голос? Кто же нам будет петь?…

– А разве можно обижать сироту? Слыхали такое? – вмешивались другие.

– Сгиньте, босяки, сейчас позовем отца Кивы, и тот вам костылями накостыляет!

Но отец Кивы был не из тех людей, которые без причины ломали людям кости. Когда ему говорили, что бьют его сынка, он выходил в нижней рубахе на крылечко, опираясь на костыли, долго глядел на нас своими глубокими Карими глазами, не торопясь вмешиваться в наш конфликт, вкинув всех пронизывающим взглядом, от которого у нас по спине холодок проходил, приглушенным голосом спрашивал:

– А ну-ка, драчуны, рассказывайте по порядку: чем провинился перед вами мой Кива?

Перебивая друг друга, мы рассказывали, в чем его вина и по какой причине он заслужил отпущенные ему подзатыльники.

Отец внимательно нас выслушивал и, грозя сыну пальцем, говорил:

– Чего ж ты нюни распустил? Поделом тебе! Правильно они тебе всыпали. Ты ведь старше их, должен быть умнее. К ним не приставай, и они тебя не тронут… Мало тебе дали, очень мало!

Не помогали слезы сына. Отца они ничуть не тронули. Это был справедливый человек и горой стоял за правду и порядок.

И мы восхищались соломоновым решением отца и относились к нему с особым уважением.

Но ссора длилась обычно недолго. Пошумят, поябедничают и снова, как ни в чем не бывало, мотались по городским пустырям, бегали и творили черт знает что.

Каждое утро мы мчались на всех парах вниз с горы, к речке, что возле старой мельницы, чем-то напоминавшей старинную крепость, снимали штанишки, оставались в чем мать родила и бросались в воду.

Долго мы барахтались в речке, а когда выбирались на берег, вытягивались на травке, выставляя свои худющие телеса солнечным лучам. Вот тогда-то Кива Мучник и начинал рассказывать во всех подробностях все, что видел накануне в бродячем театре.

Ставили там удивительные пьесы, незатейливые, наивные, вроде «Сиротка Хася», «Выкрест в кальсонах», «Малка-солдатка», «Шестая жена», но когда наш рассказчик передавал нам, что происходит в этих пьесах, его фантазия разыгрывалась и он выдумывал такое, что ночью мы не могли заснуть, а если засыпали, нам снились кошмары.

Было страшно слушать его басни, но мы слушали внимательно, еще и поражались: «Боже, есть же такие умные головы, что все это придумывают!»

Мы его слушали еще и потому, что он не только рассказывал, но и показывал в лицах, как это делали артисты на сцене.

Слушая его, нам казалось, что мы смотрим все это в балагане, и уже не злились, что нас туда не пропускали.

Еще нам казалось, что у нашего дружка все это получается куда интереснее и художественнее, чем в театре! Подумаешь, надо нам сидеть где-то под крышей балагана и задыхаться от духоты, когда мы можем все видеть здесь, на свежем воздухе, на речном берегу, в исполнении нашего Кизы Мучника!

3

Спустя несколько дней, Кива явился на берег, где мы уже грелись на солнце, с опущенной головой, мрачный, как туча.

Что случилось?

А случилось то, что должно было случиться. Парня разоблачили.

Кто-то из артистов стал к нему присматриваться и заметил, что вовсе не он тащил со станции декорации, а совершенно другие. А этот мошенник пользуется чужим трудом… И тут же потребовали, чтобы близко не подходил, чтобы прислал тех ребят, которые в поте лица трудились. Вышвырнули его за дверь не очень вежливо, на глазах у многих знакомых, и он ушел с низко опущенной головой.

Он был страшно возмущен артистами и готов был всех их передушить. Подумать только! Все время пускали, а под самый конец, когда бродячая труппа собиралась уже покинуть наш городок и отправиться дальше искать свое счастье, Киву вышвырнули из балагана с треском!

Раньше он расхваливал артистов, возводя их до небес, теперь же обливал грязью, говорил, что напрасно ходят смотреть таких портачей. «Они так умеют играть на сцене, – говорил он в сердцах, – как я – быть императором. Никто из них даже хорошо петь не умеет. И, кроме того, не велика мудрость стать артистом и играть на сцене…»

И еще сказал, что если б он, Кива Мучник, захотел, то играл бы лучше, чем они. И труппу свою создал бы! Вот рассердится – и им на зло будет играть куда лучше их!

И с того самого дня он вбил себе в голову, что, если захочет, сам будет играть. И куда лучше, чем те бездельники!

– Чудик ты! – говорили мы ему. – Выходит, тот цыган с попкой и шарманкой тебе уже надоел, что ты решил артистом стать?

– К черту цыгана, попугая, шарманку! – сказал он с большим достоинством. – Мне осточертело бродить по Дворам и подпевать шарманщику. Отец ругает меня, что я занялся шарманкой, а кроме того, попугай что-то приболел и, наверное, скоро помрет. А без попугая не хочу петь! Кроме того, цыган оказался жуликом, обдуривает меня и ничего не платит. Гори он на огне! Прохвост он! Попугая кормит так, что тот не имеет уже сил кричать. Зачем мне нужна вся эта петрушка? Артистом стану. Вот увидите.

А у нашего Кивы слово – железо. Что-что, а упорства в нем на троих. Весь в папашу. Когда он говорит, что будет играть красивее, чем те шарамыжники из балагана, то можете ему поверить. Один голос чего стоит! Если ничего не будет делать на сцене, только петь, и то его будут на руках носить.

И что вы думаете? Кива стал нас уговаривать открыть свой собственный театр. Зачем нам варяги? Мы это сделаем куда лучше.

– С ума сошел! Свой театр мы откроем?… Только этого нам не хватало! А где же будем играть? Не сегодня-завтра бродяги свернут свой балаган, сложат брезент, погрузят на тачку – и кончится театр. Если бы они здесь оставили свое хозяйство, тогда наш Кива был бы на коне.

Тут наш актер призадумался. Но вскоре нашелся:

– Как это негде нам будет играть?! В тупике нашего двора стоит сарай, где раньше держали коров или лошадей. Чем не театр? Нужно только дружно всем взяться: прежде всего очистить помещение, там теперь хозяина нет. Недельки две тому назад в том сарае стояли лошади балагулы – извозчика Файвиша. Он повез в Звенигородку пассажиров. В большом лесу, что по дороге, напали бандиты, отняли у людей все до нитки, и, когда негодяи подошли к балагуле, чтобы обыскать его, старик возмутился, вытащил оглоблю из повозки и бросился на бандитов. Одному размозжил голову, другому перебил ноги и пошел уже на третьего с поднятой оглоблей, но тот оказался при обрезе, выстрелил в разъяренного балагулу и убил его наповал.

Что долго говорить? Городок остался без отличного балагулы, а стойло в сарае – без лошадей.

Спрашивается, почему же Кива Мучник, сын кавалера Георгиевского креста и медали «За храбрость», не может занять сарай под театр?

Да, железная логика. Мы смотрели на парня завистливыми глазами: светлая башка. Как она варит у него, просто чудеса.

– Вы поняли? – уставился на нас Кива своими пронизывающими глазами.

Поняли, конечно, поняли! Стойло есть. Дело за малым: кто будет играть в стойле?

– Как это кто? – рассердился он. – Какие вы все бестолковые! Мы все будем играть! И вы будете играть, как пить дать! Я насмотрелся за эти дни, как это делают артисты, и пришел к выводу, что ничего тут мудреного нет. Каждый из вас будет у меня играть. Подлец буду, если не так! И получится куда ловчее, чем у тех шарамыжников. Вот увидите! Чтоб я совсем осиротел, если вру.

– Нет, дорогой, дела не будет! – заявили мы ему хором. – Никто из нас не намажет рожу сажей или краской, не выйдет перед народом строить комедии. Напрасно стараешься. Даром ты…

– Что? Даром? А почему вы решили, что играть будем даром? – пожал он плечами и состроил дикое лицо. – Даром петухи кукарекают! И то им за это платят пшеном… Мы будем продавать, как те балаганщики, билеты. Тысяча рубчиков один билет. А после спектакля отправимся все в кондитерскую, будем есть мороженое, закусывать пирожными, и дело с концом. А возможно, и котлет поедим…

Этими словами Кива Мучник нас всех сразил наповал, и мы тут же сдались.

Кто же мог отказаться от такого соблазна поесть мороженое с котлетами?!

Если мороженое и котлеты, то мы готовы кривляться «хоть целый день и делать все, что Кива нам прикажет.

4

Мы и не заметили, когда сорвалась со своим балаганом труппа. Должно быть, посреди ночи, когда весь городок крепко спал.

Эта орава, оказывается, вынуждена была бежать, так как большим успехом она у нас не пользовалась. Капиталистами они не стали. Остались должны хозяевам за обеды, чаи, ночлег.

Многие горожане прокляли артистов.

Нам все это было на руку.

У нас не будет конкурентов, стало быть, охотно пойдут смотреть, как мы играем.

Это нам понравилось. Но все же какое-то сомнение одолевало: видно, Кива Мучник – великий фантазер. Как это создать свой театр? Острая голова у него. Но есть у него один недостаток. Что-то придумает, возьмется горячо, а через день-другой все это забывает и выдумывает какую-то новую чепуху. Мы знали за ним такое.

День выдался знойный. Вода в колодцах высохла, и не только в колодцах, но и в окрестных озерах. Пить хотелось ужасно, губы пересохли, хоть беги к речке и хлебай болотную воду.

А тут Кива нам сулил мороженое, ситро, котлеты и еще какие-то блага, как же отказаться?

И мы сдались окончательно.

Оказалось на сей раз, что это не было шуткой или фантазией.

В субботу на рассвете Кива меня разбудил и шепнул:

– Ну, лентяй, хватит нежиться. Вставай немедленно. Дело есть!

– Какое дело? Отстань. Спать хочется…

– Я вполне серьезно. Подъем! Будем сегодня играть.

– Кто будет играть?

– Опять двадцать пять! Какой ты бестолковый, все будем играть. И ты…

– С ума сошел! – отмахнулся я. – Положи мне миллиард, разве я выйду на публику дурачиться? Ты что ж, не знаешь, я даже перед своей тенью робею…

– Дурень! – рассмеялся он. – Что значит «робею»? Ты разве не знаешь – кто стесняется, тот никогда не женится…

– И ты с ума сошел, Кива! Я думал, что ты шутил, когда говорил о театре, – попробовал я от него отбиться. – Больше ничего нам не остается, как выйти на сцену играть. Ты что, не знаешь, что вокруг гуляют банды? Они могут в любой час ворваться в город и устроить свой спектакль… Повсюду бродят сироты, женщины оплакивают убитых кормильцев, а мы будем дурака валять, играть в театр. Отстань. Дай поспать.

– А эти бродяги, что у нас играли, разве все это не понимали? Но ведь играли?… А чем мы хуже их? Конечно, вокруг творится черт знает что, жизнь не ладится… Бандиты, деникинцы жить не дают. Но жизнь ведь идет, – попытался мне растолковать Кива Мучник.

Больше он мне не дал раздумывать и приказал немедленно одеться, взять грабли, лопату, скликать всю нашу маленькую банду – мальчишек и девчонок, и через час-другой чтобы мы превратили стойло балагулы Файвиша – царство ему небесное – в первоклассный зал, иными словами – в лялечку, иначе останемся без мороженого, без всего… Понятно?

– Нет! Ничего не понятно.

– Странный ты человек. Ничего не понимаешь! – снова стал мне втолковывать новоиспеченный артист. – Я уже все продумал. Для меня уже все ясно. Сегодня после обеда продаем билеты и играем «Колдунью» или «Шестую жену». Понимаешь, я у этих шарамыжников поцупил какой-то ящичек, а там лежали потрепанные пьесы. И мы будем играть похлеще их. Можешь не сомневаться. Одно плохо: кто будет играть жен? Наши девчонки стесняются. На аркане не вытащишь их на сцену. Но это не беда. Ребят переоденем в женскую одежду, нацепим на их головы парики – я у тех негодяев разжился париками тоже, и краски есть, так что мы живем. Если не захотят играть жен, тогда поставим «Сиротку Хасю». Сирот, слава богу, у нас теперь немало. Больше, чем надо!

Выслушав эту тираду, я сказал:

– Ладно, пусть будет по-твоему. Сейчас соберу ребят, и уберем стойло, почистим все, соберем у соседей скамьи, табуретки и расставим, как положено. Достанем два одеяла и сделаем занавес. Только играть – пусть другие. Хоть убей, хоть режь, дай миллиард, играть не смогу. И все тут!

– Ой, от тебя можно чахотку получить! – воскликнул Кива. – Что значит не будешь играть? Будешь! Еще как! С треском, с присвистом! Аж дым пойдет из-под твоих копыт. И получится в тысячу раз лучше, нежели у тех портачей. Вот увидишь. Если я говорю, то знаю, что говорю. Я тебе прилеплю бороду, пейсы, надену длиннющий лапсердак, ермолку на твою дурную башку – и дуй, Мотя!

– О, нет, этого ты не добьешься у меня. Я еще с ума не спятил, чтобы лезть на сцену. Если надо, смогу стоять у занавеса.

– Ну, видали такого идиота? – возмутился Кива. – Впервые вижу… Та что же, не любишь мороженого, котлет?

– Очень люблю. Но я буду стесняться смотреть людям в глаза. К тому же родным, знакомым. Ведь вся улица придет смотреть и мои родители тоже. Только увижу их – рассмеюсь и испорчу тебе всю комедию.

– Как это рассмеешься? Я тебе посмеюсь! – показал он мне кулак. – Что значит – ты будешь смеяться? Ведь мы будем играть трагедию. Плакать надо, а не смеяться. Понял? Трагедию! Ты будешь стоять на сцене как вкопанный, как дуб. Молча, только будешь шататься, будто богу молишься. Понял? И это вся твоя роль. Пока я тебе не наступлю на ногу, ты рта не раскроешь. Вздумаешь смеяться – ты мне испортишь все дело, и мы не только на мороженое и на котлеты не заработаем, но публика нам еще морды набьет. Нам придется бежать на край света. Но ты только слушайся меня. Все будет хорошо.

И, повернувшись ко мне спиной, умчался. Он спешил. Должен был еще со своими артистами, которые сбились, испуганные, в углу, выучить роли, объяснить, что к чему, а время идет. После обеда уже надо играть, а тут еще суфлер, чтоб он пропал, не появился с пьесой.

Пока что работа в стойле закипела. Целая орава безбилетчиков примчалась ко мне, каждый делал вид, что он усердно трудится.

Мы проклинали балагулу Файвиша за то, что он сроду не убирал, не чистил стойла с тех пор, как оно перешло к нему от деда в наследство. Мертвого, как вы знаете, нельзя ругать и о нем плохо нельзя говорить… Но он нам оставил столько работы, что чертыхаться пришлось.

Ребятки, одним словом, старались. Кива сказал, что, кто хорошо будет работать, тот получит порцию мороженого, если, конечно, будет хорошая выручка за билеты. Кроме того, смогут без денег зайти на представление в стойло.

И все старались изо всех сил.

5

Часа через три все было сделано наилучшим образом. Два продырявленные одеяла, древние как мир, все в заплатах разного цвета и калибра, образовали какое-то подобие занавеса. Сцену мы кое-как сколотили из досок, ящиков, камней. Что касается скамей и табуреток, то ни одна из хозяек не согласилась нам их дать. Босой команде, говорили они, не могут доверить… Тот, кто хочет смотреть ваш театр, говорили они, не околеет, если притащит с собой из дому табуретку, а нет – пусть стоит на своих ногах. Ноги не отсохнут, если будут смотреть комедию или трагедию стоя.

Старые рваные лапсердаки, дырявые котелки – шляпы, парики, бороды и прочее притащил сам виновник торжества, Кива Мучник.

Вы, наверное, попытаетесь спросить, где он все это добро нашел, на какой свалке? Ответ очень простой.

В ту ночь, когда бродячий театр бежал из нашего городка, так как не мог с долгами расплатиться, один Кива провожал их до станции. Он еще тогда решил, что создаст свой собственный театр. И когда те спешно стали погружать в товарняк свое барахло, то бишь реквизит, он ногой отшвырнул в сторону главный их ящик, где лежали пьесы, парики, сажа, грим, краска и какая-то одежда. Прикрыв травой этот клад, он переждал в сторонке до тех пор, пока поезд уехал в другие, более счастливые городишки, где театр сможет добиться лучших успехов, нежели здесь.

Короче говоря, у Кивы осталось самое драгоценное, что было в бродячем театре, но их заботы – не его заботы…

Время мчалось, словно его кто-то подгонял.

Отчаянно волнуясь, мы стояли в углу за занавесом, измазанные, как черти, сажей, с напяленными париками, налепленными бородами, пейсами, усами, наряженные черт знает во что, и взгляни на нас в это время родная мать – она нас не узнала бы!

Кива Мучник метался от одного артиста к другому, давая последние указания и наставления.

Как будто можно было бы уже дать занавес и начать играть, даже суфлер уже сидел в углу, накрытый собачьей будкой. Но тут Кива побежал к дверям конюшни посмотреть, как раскупают билеты.

В длинном неуклюжем лапсердаке и ермолке на макушке, с длинной седой бородой и пышными бровями, весь измазанный сажей, румянами, стоял наш главный и ругался последними словами с непослушной публикой.

Со всех сторон шли сюда семьями и в одиночку, как к себе домой. Никто из публики и не думал покупать билеты. «Что ж мы будем тратить деньги, – говорили люди, – раньше посмотрим, как эти босяки будут играть. А вдруг никуда не годится ихняя игра!..»

Кива упирался. Никого без билета не пропустит, хоть бы театр весь горел. Билеты надо брать. Кива должен артистам платить. Да и расходы…

– Что? Билеты? – возмутились грузчики и бендюжни-ки, которые пришли с женами и детьми. – А дули не хочешь, Кива? Или лучше пару пинков в бок? У кого ты спрашиваешь билеты? А когда вы, байстрюки, цепляетесь за наши колымаги и мы вам швыряем таранки, а вы хватаете из мешков соль, то мы с вас билеты спрашиваем? А ну-ка, отступись, ибо сейчас получишь!

– Эй, чудик, отойди и не морочь головы! – поддерживали грузчики, которые пришли навеселе и от которых несло за версту водкой. – Ты что же, хочешь нам продать кота в мешке? Если ваши фокусы-мокусы нам понравятся, тогда возьмем билеты: тут же платим наличными, сколько скажешь, если же нет – отлупим как Сидорову козу.

Сапожники и портные тоже были не лучше, и бедный Кива стоял со своими билетами в руках и чуть не плакал. Хоть бы кто-нибудь для смеха взял билет. А стойло, то бишь зал, уже было переполнено. Требовали начинать.

Кива оглянулся вокруг и понял, что ничего ему не удастся сделать. Нужно начинать. Ибо его, чего доброго, могут еще побить, и тогда вообще некому будет играть…

Он отошел от дверей. С минуту стоял и чесал затылок. Что ж это будет? Труппа его горит. Погибло мороженое, обещанное артистам. О котлетах уже и говорить не приходится. Ему только не хватает того, чтобы обмануть ребят и вместо мороженого за их труды показать им шиш.

А стойло тем временем гудело. Публика требовала начинать. Тут и так дышать нечем. Как могли здесь жить лошади балагулы Файвиша – никто не представлял. Правда, ребята убрали, но, видно, лет десять еще будет чувствоваться здесь запах навоза и конского пота.

– Эй, артисты, начинайте скорее! Да покороче! – орали бендюжники. – Чего долго канителиться?

Убитый горем, отправился на сцену Кива. Он не мог ребятам в глаза смотреть. Они и так по его виду поняли, что касса пуста. А играть просто так у них нет ни малейшего желания. Вот они сдерут с себя бороды и пейсы, снимут парики, и пусть он сам играет.

Кива был в обморочном состоянии. Подумывал было уже, что надо снять с себя ермолку и лапсердак, бороду и усы и через чердак осторожненько бежать куда глаза глядят. Но тогда он должен будет навсегда покинуть родной городок.

Да, мы еще никогда не видели нашего Киву таким удрученным и несчастным, как в эту минуту. Он кивнул на грохочущий зал – мол, смотрите, ребята, что там публика вытворяет. Придется играть, иного выхода нет. А что касается мороженого и прочего – то после спектакля что-нибудь придумаем. Он, как им известно, своих товарищей не обманывал никогда.

И Кива Мучник взял себя в руки, оглянул нас, как полководец осматривает свое доблестное войско перед боем, и кивнул нам, чтобы раздвинули занавес.

Увидев нас в длинных балдахинах с бородами и пейсами, чудовищными головными уборами, измазанных сажей, глиной и еще черт знает чем, публика подняла нас на смех.

Такое началось в стойле, что мы, несчастные, не знали, куда деваться.

Наш театр чуть не разлетелся от смеха и хохота, от чудовищных выкриков.

Со всех сторон на нас тыкали пальцами:

– Ой, горе мое! – кричала старушка. – Могу поклясться, что тот разбойник в ермолке это никто иной, как наследник шапочника Лейбуша.

– А этот длинный, с рыжей бородой – сынок солдатки Баси!

– Кто их так нарядил? На чертей похожи!..

– Гляньте, и девчонки там с этими босяками! И как это матери их пустили? Парни – еще куда ни шло, но девчонки…

– Эй, артисты соломенные, начинайте! Спите скорее – подушка нужна! – кричали бендюжники и громко смеялись. – Поехали, скоро нам спать пора!

Мы стояли как пришибленные. Мы – это и есть артисты, кому адресованы были все эти возгласы и колкости. Стояли, чуть не проваливались со стыда. Лица наши пылали, мы не знали, куда деваться от такого немилосердного приема.

Кива тут же понял, что все пошло прахом и никто из нас не сможет рта раскрыть, чтобы высказать то, что суфлер начнет нам кричать из своей будки. Он понял, что артистов как таковых у него уже нет и надо всю тяжесть взвалить на свои бедные плечи. Он нам подмигнул: ребята, не унывайте, мол. Стойте как вкопанные, остальное уж я сделаю…

И он бодро шагнул к краю сцены, которая заскрипела под ним, чуть не перевернулась, и громко крикнул:

– Тихо, люди! Спокойно сидите. Начинаем! Мало того, что никто билета не брал, так вы еще галдите. Нехорошо так! Тихо!

И, прокашлявшись на весь зал, он начал петь. И его божественный голос зазвучал так, что мог камень растрогать.

Над горой, под горой голуби летают, голуби летают, Годы сгинули мои, годы сгинули мои, радости не знают! Запрягите, братцы, мне темно-карих скакунов, И помчим, родные, и помчим, родные, Может, я еще верну годы молодые. Может, я еще верну годы молодые. Я их встретил на мосту, над рекой широкой. Над рекой широкой. Годы, годы, воротитесь Из дали далекой! Годы, годы, воротитесь Из дали далекой! Нет, нет, не придем, нет, мы не согласны, нет. Мы не согласны. Надо было нас беречь, а не Жечь напрасно. Надо было нас беречь, А не жечь напрасно!

Затаив дыхание, люди слушали песню, восторгаясь голосом юноши. Когда он кончил петь, все громко захлопали, требуя петь еще.

Кива стоял и кланялся, а стойло не переставало гудеть.

И вдруг раздался грубый голос:

– Гей, Кива, эту песню мы уже слыхали, когда ты пел с шарманщиком. Давай лучше пой «Свадьба была в казарме, а ротный дядька тоже был при сем…»

– Давай про любовь!

– Нет, про сиротку Хасю!

– Зачем тебе драть глотку! – раздался голос с другого конца стойла. – Давай лучше танец! Ударь танец, чтобы потолок треснул!

Мы стояли в своем углу растерянные. Холодный пот выступил на лбу. Только теперь я окинул быстрым взглядом «зал» и – о ужас! – увидел моих братишек и сестренок, отца и мать. Они сверлили меня глазами, а малыши строили рожи.

Мама была просто не в себе. Она смотрела на меня, как на потерянного, и ломала пальцы, качала головой, и до меня донеслись ее слова:

– Боже мой, боже мой, смотрите, что из него сделали! Он никогда не смоет с себя эту сажу… Как дурачок стоит. Я его десятью водами не отмою. Измазали, как трубочиста. Ничего, пусть уж сегодня в дом не приходит! Я ему покажу, как быть артистом!

А стойло угрожающе гудело, требовало танцев.

Кива Мучник свободно расхаживал по скрипучей сцене, чувствуя свое превосходство перед публикой. Он ждал, чтобы шум немного улегся. И вдруг подбежал к нам, схватил за руки и шепнул:

– Ничего, не страшно. Будем танцевать…

– Да я не умею! – чуть не заплакал я, упираясь.

– Дурень, а кто умеет? – улыбнулся он. – Ты что, не бывал никогда на свадьбах, не наблюдал, как топают, крутятся-вертятся? И мы будем крутиться. Главное – больше жизни и не унывать.

И все закружилось перед нами. Наш добрый Кива такое вытворял на сцене, что, казалось, всю жизнь он только то и делал, что танцевал.

Каждый раз, поравнявшись с нами, он говорил:

– Не бойтесь, братцы, бендюжникам это нравится. Делайте так, как я! Больше жизни! Веселее!

Он уже всех наших ребят втянул в круг. Мы теряли бороды, парики, ермолки. А девчонки визжали так, как на настоящей свадьбе.

Публике это так понравилось, что чуть было не разнесли на части стойло.

Кива Мучник строил дикие гримасы, забавляя публику. Но вдруг он весь побелел.

Что случилось? А случилось совершенно неожиданное. Он думал, что после этого танца, когда бендюжники успокоятся, можно будет начать играть трагедию, как было им задумано. Но вдруг увидел, как наш старенький аптекарь, вернее, теперешний наш суфлер, сложил папку, где лежала пьеса, в сердцах сплюнул и отправился домой.

Старичку осточертело смотреть эту комедию. Он думал, что мы серьезные люди, и готов был нам помочь, но оказывается, что мы дурака валяем. В такой компании он не участник!

Наш Кива чуть сквозь землю не провалился. Подумать только, что мы будем делать без суфлера и без пьесы?! Катастрофа, и все!

Вы себе представляете наше положение?

Кива, делая вид, что ничего страшного не произошло, продолжал танцевать и нас подбадривал.

Боже, какой пассаж! Сколько мы еще сможем так крутиться, танцевать?! Кива тихонько проклинал аптекаря и пригрозил, что если тот немедленно не вернется, то он ему все стекла в аптеке перебьет. Чтобы знал. Как же так можно? Ведь он поставил всю труппу в безвыходное положение.

Мы не успели оглянуться, как наш круг танцующих начал редеть. Первыми улетучились девчонки, испарилось и несколько ребят.

Увидев это, наш Кива чуть было не упал. Хоть бросай все и беги на край света! Вся труппа распалась. Осталось два-три верных артиста, в том числе и я. А не убежал я потому, что Кива держал меня крепко за руку, а я в свою очередь еще двух мальчишек.

Но вот вдруг начался у входа в конюшню, то бишь в театр, страшный переполох, крики, смех. И мы, как и весь зал, смертельно перепугались. Подумали было, что в городок ворвалась банда и нам пора бежать прятаться. Но напрасно мы так подумали.

Положение оказалось более сложным.

Оказывается, запоздавшие грузчики где-то поймали шарманщика с его общипанным попугаем и затащили его в театр, вытолкнули на сцену, потребовали играть.

Старый бородатый цыган шел на сцену, как идут на плаху. Он никак не мог понять, что здесь происходит и куда его тащат.

– Послушай, Макар, поддавай жару! Видишь, какая свадьба здесь идет, только без музыки.

– Не стесняйся, Макар! Сам бог тебя привел сюда. Видишь, наши артисты уже охрипли и с ног валятся. И музыки у них нет.

– Поддай жару, шкалик тебе поставим! – доносились со всех сторон дружеские голоса.

– Попка дурак! Попка дурак! – несвоим голосом закричал попугай, увидав знакомую публику.

Зал хохотал, а старый цыган ожесточенно закрутил ручку шарманки.

Публика сразу, казалось, забыла, зачем она сюда пришла.

Все смотрели на цыгана, на попугая и слушали музыку, которую слыхали уже тысячу раз.

Я почувствовал, что спасен. Мои братишки и сестрички все еще не сводили с меня насмешливых глаз, строили мне рожи, и я не в силах был удержаться, смеялся в самых неподходящих моментах, но ничего с собой не мог поделать.

Тут я увидел нахмуренное лицо папы. Он на меня смотрел такими глазами, что я не знал, куда деваться. Да, мне от него крепко попадет. И черт меня дернул переодеться в этот дурацкий балахон, ермолку, вымазаться сажей и глиной. Теперь мне ребятишки прохода не дадут. Все будут меня дразнить. А что скажет отец – я боялся даже подумать. Хоть домой не возвращайся.

Нет, вам незачем было мне завидовать. По глазам Кивы я понял, что не ударил сегодня лицом в грязь, танцевал, выкручивался прилежно, слушал все его команды, и он мною остался доволен. Но я был обессилен и насквозь пропотел.

Нет, никаким мороженым, никакими котлетами больше меня на сцену не заманите. Это было в последний раз.

А тем временем, старый цыган с суровым лицом неустанно скрипел на своей шарманке. И время от времени его попугай извергал:

– Попка дурак! Макар дурак! Макар дурак!

И все это вызывало у публики бешеный восторг. Можно поклясться, что ни бендюжники, ни грузчики в жизни так не орали, не смеялись, как в этот субботний день.

После вихрястого танца Кива Мучник пришел немного в себя, подошел ближе к цыгану, кивнул ему, чтобы играл потише, и запел своим божественным голосом песенку, которую весь зал дружно подхватил:

– Йоме, Йоме, спой мне про девочку: чего хочется ей? – Ей хочется в новых ботиночках гулять. – Так придется заказать! – Нет, ой мамочка, нет! Не это нужно мне — другое на уме! – Йоме, йоме, спой мне про девочку, чего хочется ей? – Ей хочется в новом пальтишке гулять. – Так придется покупать! – Нет, ой мамочка, нет! Не это нужно мне, – другое на уме! – Йоме, Йоме, спой мне про девочку: чего хочется ей? – Ей хочется замуж, чтобы с мужем гулять. – Так придется свата звать! – Да, ой мамочка, да! Давно бы угадать! Ой мамочка, когда?

Едва он закончил эту незамысловатую песенку – казалось, в зале грянул ураган, трудно было унять публику. Она так кричала, так хлопала, как бендюжники еще в жизни не хлопали.

И, воспользовавшись этой неожиданной бурей, мы с Кивой смылись незаметно для публики. И на этом представление окончилось.

Только тогда, когда мы прибежали на пустырь, что неподалеку от нашего дома, почувствовали себя, будто заново родились на свет. Сняли чужое тряпье, ермолки, бороды, парики и стали похожи на людей. Приводили себя в божеский вид, вытирали рукавами сажу с лица, краску. Мы были безмерно рады, почти на седьмом небе. Спасибо братьям – бендюжникам и грузчикам, что не избили нас. Могло дело кончиться куда трагичнее.

Успокоившись немного после пережитого, я отправился в свое постоянное убежище, в конце нашей улочки, за сгоревшим заезжим домом, где возвышался целый лес бурьяна и где постоянно в минуты опасности прятался я с Кивой и никакой черт нас не мог найти. Даже не все из моих братишек знали наше укромное местечко. Сегодня же решил здесь вовсе заночевать. Бежать домой, где меня встретит с ремнем отец, не очень-то хотелось после всех переживаний.

Хорошо Киве Мучнику, что отец его нeбольшой любитель театрального искусства и на представление не пришел. Пообедав дома, слегка закусив и выпив добрую чарку по случаю святой субботы, он лег и тут же уснул сном праведника, и рухни теперь весь городок – он не проснулся бы, а продолжал спать.

Мне показалось, что на этом кончились моя театральная карьера и все мои муки. Я вытянулся и, почувствовав блаженство рая, глядел в синее чистое небо, где не было ни одной тучки и вообще никакой опасности мне не грозило.

6

Когда исчез мой дружок, я и не заметил. Он будто сквозь землю провалился. Прошло, казалось, совсем немного времени, как я услышал быстрые шаги в бурьянах, сильное сопение и не на шутку испугался.

Какой дьявол может сюда явиться? Здесь волкам впору водиться.

Но это были не волки, а сам Кива Мучник.

Большие воспаленные глаза его сверкали неспокойным блеском. Он весь был красен, как бурак, чем-то встревожен. С трудом переводя дыхание, Кива нагнулся надо мной и сказал:

– Давай быстренько поднимайся, дело есть. Только смотри. Молчок. Между нами… Понял?

Я испуганно посмотрел на него:

– Ты что, какую-то новую чушь затеял? Хватит с меня одного театра!.. – И я сердито отвернулся от него.

Кива разразился раскатистым смехом.

– А ты уж испугался? Лучше вставай, лодырь! Пойдем перекусим чего-нибудь… Я ведь тебе обещал мороженого и котлет. Те босяки разбежались, пусть теперь и кусают себе локти. А ты оказался мужчиной. До конца был со мной – значит, честно заслужил.

Оглянувшись пугливо, он поторопил меня:

– Давай, Борик, быстрее. Я голоден как собака, а ты, вижу, – как сто волков…

Я повернулся на другой бок и сквозь зубы процедил:

– Хватит с меня. Насытился твоим театром. Не морочь мне головы. Никуда больше с тобой не пойду. Хочешь, видно, втянуть меня еще в какую-нибудь халепу… Ищи ослов в другом месте!

– Брось дурака валять! Я не обманываю. Пошли, не пожалеешь. Достал немножко деньжат. Вот и погуляем. Покушаем, аж дым пойдет!

И потрогал карман, в котором солидно что-то хрустнуло.

Его глаза засияли задористыми искорками. Он вскочил с места и потянул меня за собой.

– Да брось ты дурака валять! – рассердился я. – Ведь сам видел, что ни единого билетика ты не продал. Откуда деньги?

– Откуда? От верблюда! Пусть тебя это не волнует. Расплачиваюсь за все я. Понял? Быстренько пошли!

Что ж, попробуем. «Чем черт не шутит, когда бог спит», – подумал я, внимательно посмотрев на возбужденного дружка, и поспешил за ним.

И куда, вы думаете, он меня привел, этот разбойник? На базар, к киоску, где продавали мороженое? Как бы не так!

Он меня привел в городскую столовую, вернее, ресторан с многообещающим названием «Франция», куда нас, малышей, на пушечный выстрел не подпускали.

Мы с замиранием сердца переступили порог ресторана и обомлели, увидев белые столики, огромные кадки, в которых росли пальмы, большой стеклянный шкаф вдоль стены, где красовались разноцветные бутылки.

Боже мой, куда этот тип меня притащил?! Не иначе, как вот-вот выйдет из-за прилавка тучный, как бочка, хозяин в белой куртке и прическе ежиком и сбросит нас со всех лестниц. И костей не соберут.

Я уже попытался было попятиться назад, но Кива меня задержал:

– Дурень! Куда ты? За свои деньги имеем право сидеть здесь хоть целый день.

И он меня усадил за чистый столик.

Я сидел и не дышал.

Ни я, ни мой отец, ни дед или прадед здесь никогда не бывали и не знали, что это такое.

Куда он меня притащил? Меня окатило холодным потом. Зачем он меня увел из моего милого убежища? Ведь я себя там чувствовал, как в своей тарелке, а тут… Если кто-нибудь из сидящих за соседними столиками меня узнает и расскажет отцу – мне не сдобровать!

Толстяк, сидевший за стойкой, подошел к нам, окинул холодным презрительным взглядом с ног до головы и процедил сквозь зубы:

– А ну-ка, немедленно убирайтесь ко всем чертям, пока я вас не схватил за шиворот и не выбросил! Быстро! Быстро!

Он покраснел как рак и засопел сердито:

– Что я вам сказал? Марш отсюда, бродяжки! Я могу дать по зубам…

– Что такое? – уставился на него Кива. – Что вы пристали? Мы не бродяжки, у меня есть деньги. Я заплачу, сколько будет стоить.

:– Деньги у вас есть? – скривилась бочка. – Дуля с маком у вас есть, я вас знаю… Нажретесь – и смоетесь не расплатившись. Проваливайте, пока целы.

– Может быть, дядя, вы так сделаете, но не мы… – резко сказал Кива и, отойдя в сторонку, достал бумажку и показал толстяку.

Круглая, как тыква, морда хозяина ресторана чуть вытянулась, и он одобрительно покачал головой – мол, все в порядке, можете сидеть, скоро мы вас обслужим наилучшим образом.

Толстяк поспешил на свое место, торопливо стал что-то готовить, вынимать тарелки, вилки, а мой дружок, как победитель, важно вернулся на свое место, кивнул мне на ходу, мол, все в порядке.

Ой даже забросил ногу за ногу, как заправский ресторанный завсегдатай.

И я грешным делом подумал: вот что делают деньги!

Минут через десять подошел к нашему столику длинный дяденька в черном костюме с красным галстуком и принес большой поднос с тарелками и тарелочками, вилками, ложками и стал накрывать на стол. В нос ударили вкусные запахи, которых мы в жизни не ощущали и которые даже во сне нам не снились.

Хоть мы сидели босые, в изодранных штанишках и стареньких залатанных рубашках, дяденька смотрел на нас с удивлением.

Он вежливо пододвинул ближе к нам тарелочки с колбасой и белой булкой, чего мы уже давненько не видели. Зеленый борщ и котлеты, гречневая каша и капуста показались нам изумительного вкуса и аромата.

Мне не терпелось. Слюнки текли по губам. Я тут же накинулся бы на тарелки и опорожнил бы мгновенно все, что стояло передо мной.

Но дяденька в черном костюме стоял над Кивой с угодливой усмешкой, глядел на него и спрашивал:

– Что еще вам подать?

Кива еще что-то велел принести, а сам проглотил немного борщу и чуть не подпрыгнул на стуле. Слезы потекли с глаз. Оказывается, ошпарил язык и поэтому скривился. Но, делая вид, что ошпарился не сильно, улыбнулся и сказал:

– Ты гляди, огненный борщ…

И стал дуть на тарелку.

– Может, дорогие гости, вам угодно стопочку водочки, винца, квас? – угодливо спросил дядя.

– Давайте все! – давись куском булки, промямлил Кива.

Я уставился на дружка с испугом. Что он, спятил? Только не хватает, чтобы мы напились и опьянели. Я и так сижу как на иголках, опасаясь, что кто-то зайдет сюда и нас узнает.

Я смотрел на Киву зверем: что ж ты вытворяешь? Водка, вино? Кроме того, что таким желторотым нельзя этого и в рот брать, так это ведь должно стоить черт знает сколько денег, целое состояние! Если мы даже продадим с себя рубашки, штаны – и то не сможем расплатиться за это добро. Нет, не иначе, как Кива с ума сошел. Я только похлебаю борщу и немедленно убегу. Кончится это скандалом, если не хуже…

А тот кушает аппетитно и улыбается – мол, ешь и пей, а за все остальное пусть у тебя голова не болит. Можешь положиться на меня!

В голове возникла тысяча картин. Я уже вижу, как меня тащат в милицию, садят в тюрьму, так как наелись, напились в ресторане, а платить нечем. Или как мы убегаем от этого длинноногого официанта, от тучного, как бочка, хозяина или черт еще знает, кто он, а они гонятся за нами, пытаясь нас поймать, избить, посадить в кутузку…

Нет, не следовало мне снова связываться с Кивой. Он какой-то сумасбродный малый, ему ничего не стоит поставить тебя в безвыходное положение, втянуть в грязную Историю…

Я ем вкусные блюда, но не получаю от этого никакого удовольствия, кусок становится поперек горла.

Прошло еще несколько минут – и длинный дядя в черном костюме с красным галстуком снова спешит к нам, виртуозно лавируя между столиками, и тащит на подносе какие-то бутылки, стаканы.

Человека словно подменили. Он уже не смотрит на нас тяжелыми мутными глазами, как тогда, когда только увидел. На его лице блуждает угодливая улыбочка.

Он ловко налил нам в стаканы вина, а сам отошел в сторону – мол, теперь уж сами наливайте и пейте, сколько вашей душе угодно.

Мой дружок взял в руку стакан, кивнул мне:

– Черт с ним! Один раз живем на свете, давай выпьем!

– С ума ты сошел!.. – испуганно уставился я на Киву. – · Если б ты меня убил, я бы не взял эту отраву в рот, к тому же не знаешь моего бати? Он меня задушит, убьет…

– Глупыш, пока отец твой успеет узнать, мы обо всем забудем. К тому же твой отец за это не платит. Плачу я! Так гуляй, дорогой! Будем здоровы!

И я ужаснулся, видя, как мой дружок пьет, захлебываясь, вино.

Но странное дело. Я следил за товарищем, и меня разбирала какая-то досада. А собственно, почему бы и мне не попробовать выпить? В эту минуту я позабыл обо всем на свете, даже о родном отце и, увидев, как Кива осушил стакан до конца, последовал его примеру, хотя сильно закашлялся и из глаз посыпались искры.

Я принялся за еду. Ел быстро, как бы боясь, что кто-то ко мне подойдет, выхватит у меня из-под рук тарелку и я не успею отведать все эти прелести.

Я почувствовал отчаянную теплынь во всем теле. Голова начинала кружиться.

Кива немного пришел в себя и тут же снова наполнил наши стаканы.

А длинный дяденька стоял в сторонке и, хитро улыбаясь, поглядывал на нас, наблюдая, как мы аппетитно очищаем содержимое тарелок, потягиваем вино из стаканов. А может быть, он следил за нами, чтобы, упаси бог, не убежали и не расплатились?… Кто его знает!

Я себе не представлял, где Кива возьмет столько денег, чтобы расплатиться за все это пиршество. Но тут же на все махнул рукой, погуляем, наедимся впервые, может быть, в жизни досыта, а там пусть нас отправят хоть на каторгу.

Кива Мучник снова кивнул дяденьке в черном костюме, что-то сказал ему, и тот мгновенно принес две рюмочки водки.

От одного запаха я чуть не упал.

– Что ты, опомнись, дурачок! – воскликнул я несвоим голосом. – Мы с тобой пропадем. Я, кажется, уже хорошо опьянел. С ума ты сошел? И кроме того, откуда мы денег возьмем, чтобы расплатиться за все это?

– Не твоего ума дело! Сам плачу. Проглоти язык. Я плачу! Я угощаю. Понял? Сказал, что тебя угощу, так жри!

Мой приятель хлебнул из рюмки и так захлебнулся, что я думал, ему пришел конец. Когда он отдышался и немного пришел в себя, то набросился на меня со страшными ругательствами:

– Это все из-за тебя, Борис! Болтаешь много и много думаешь. Пусть лошади думают! Y них большие головы. Артисты должны научиться пить. Лучшие артисты умели пить.

Этот довод был настолько убедителен, что мы таки напрягли всю свою волю и выпили. Мы пили водку, как пьют отраву. И так при этом кривились, что с соседских столиков на нас обратили внимание.

С большим трудом справились с водкой, и Кива Мучник важно подозвал дядю и потребовал несколько пачек папирос «Сальве».

Он схватил его за штанину и попросил принести к тому же компот из рябой фасоли.

– Папиросы я тебе принесу, – кивнул небрежно официант, – а компот из рябой фасоли будешь требовать у своей бабушки. Тут ресторан, а не кухня для нищих.

Кива Мучник вынул папиросу и задымил, сильно при этом закашлявшись.

– Чего ты, дурачок? Кури, угощаю…

Я со страхом посмотрел на приятеля, на папиросы и пожал плечами. Да, только закурить мне не хватает. Во-первых, сегодня суббота. Кто же курит в субботу? Это большой грех. Отец увидит – убьет на месте. Я вспомнил, что в прошлом году, стоя возле иллюзиона «Корсо» в ожидании возможности проскочить туда без билета, я поднял на тротуаре окурок и закурил. Должно же было так случиться, что неожиданно появился отец; увидя, как я курю, он отвел меня в сторонку, снял с себя солдатский ремень с железной пряжкой, что привез с войны, и так мне всыпал, что я поклялся, сколько жить буду, не брать в рот этой гадости. А Кива меня теперь принуждает закурить. К тому же он мне за пазуху сунул две пачки папирос и сказал:

– Пусть лежат впрок. После еще закурим.

Кива сидел и курил, и я тоже. Неудобно ведь. Он старше меня и может за ослушание влепить затрещину. Боже, что я делаю? Совершаю один грех за другим. Пообещал отцу больше не курить и вот курю. Да еще и не в обычный день, а в субботу. За это, говорят, господь бог страшно карает. А я еще не искупил предыдущего своего греха, совершенного в прошлом году летом в такое же самое время.

Хотите, может быть, знать, что это был за грех, так послушайте.

В прошлом году наш отряд самообороны отправился в Жашков на борьбу с кулацкой бандой, которая орудовала там в окрестностях. Узнав, что наши ребята покинули городок, ворвалась сюда банда Стецюры – был у нас такой «деятель». Бродил с каким-то цирком и прославился французской борьбой на манеже. Но теперь решил создать в нашей округе самостоятельную республику, а покамест нападал со своей бандой на беззащитные местечка, грабил, убивал и пока что пренебрег своей благородной цирковой профессией.

Собрались на совет наши бендюжники, грузчики, мастеровые и вынесли единодушное решение: вступить в бой. Достали несколько винтовок, остальные вооружились оглоблями, ломами, топорами. Банду прогнали.

Три дня мы не ходили в хедер, который временно помещался в коммерческой синагоге, ибо нашу школу бандиты сожгли дотла.

На четвертый день мамы нас все же выдворили, отправили на учебу. Довольно, значит, ребятки, бить баклуши. Пора и за книжки браться. И к тому же хватит матерям надоедать – просить кушать.

Иду не торопясь в хедер, а по дороге заглядываю в сожженный дом заезжего двора и в канаве вижу – о, какое счастье! – карабин!

Осмотрел я его со всех сторон, осторожно поднял, вытер полой папиного пиджака грязь, затем сунул карабин под полу и шагаю радостный и счастливый в хедер.

Не иду – лечу, как на крыльях. Шутка сказать – такая находка! Найдя миллион, я бы так не обрадовался, как этому карабину! Кто мне теперь равен? Как мне мальчишки будут завидовать, когда покажу им, что у меня спрятано под полой!

В полуподвальном помещении синагоги, напоминавшем живую могилу, за небольшим столиком дремал Даниил Шток, старенький ребе в ермолке, с большой седой бородой, а поодаль сидело с десяток ребятишек и бубнили что-то из священного Талмуда. И было довольно-таки шумно, а ребе беспробудно дремал. Я пробрался на цыпочках, чтоб старик меня не увидел и не надрал уши за опоздание, сел в последнем ряду, под оконцем. Тут я вынул свою находку и стал ее рассматривать.

Сразу же подсели ко мне ребята, оставив священную книгу, и уставились на мой карабин. Расспрашивали, настоящий он или игрушечный, стреляет или не стреляет.

Вот какие дурные: задавать такие смешные вопросы? Конечно, настоящий. Небось во время бегства бандиты потеряли.

Старик Даниил Шток вошел во вкус и начал храпеть. С этой стороны опасность нам не угрожала, и можно было внимательно рассмотреть мою находку. Меня окружили ребята со всех сторон и завистливыми глазами глядели на мой карабин. Нашлись охотники откупить его у меня за дюжину пуговиц, за скудный завтрак, что мать дала ссобой, за картуз. Но нет! Никому не продам свое оружие! Ни за какие деньги! Оно мне пригодится. Если бандиты снова нападут, я выберусь с этим карабином на крышу и перестреляю всех до единого.

Я так глубоко вник в свои планы использования карабина, что позабыл обо всем на свете и не заметил, как нажал на спусковой крючок. Раздался выстрел, который потряс всю синагогу. Стекла окон посыпались. Ребят, стоявших и сидевших вокруг меня, как ветром сдуло. Старик ребе от страха и неожиданности свалился на пол.

Только через несколько минут он пришел в себя, посмотрел, все ли ребята целы. Подошел с опаской ко мне, хотел было схватить за ухо, но, увидев прислоненный к стенке карабин, из дула которого вился дымок, остановился и Дрожащим голосом закричал:

– Что ты, байстрюк, мне сюда притащил? Ты же мог меня убить! Пуля пролетела мимо моего уха. До сих пор в голове шумит. Глянь, молитвенник прострелил. Вот видишь черную дырку, дурная твоя голова? Что ты натворил, сукин сын, бандит! Ну что мне с тобой делать? Испортил священную книгу. Грех великий падет на твою дурную голову! И ты этот грех не искупишь восемнадцатью молитвами. Будешь наказан богом. Немедленно убирайся отсюда со своей пугалкой. И без отца не приходи! Убирайся вон отсюда!

И в таком духе он чихвостил меня несколько минут подряд, без перерыва.

Что ж, убраться – так убраться. Меня этим не испугаешь. Но плохо то, что мне придется привести в хедер отца. Я неторопливо спрятал карабин под пиджак и медленно покинул мое учебное заведение.

Не успел я дойти до угла, как меня нагнали все ребята. Они убежали, желая меня сопровождать и еще раз рассмотреть мою находку.

Ребе выбежал за своими учениками, звал, угрожал всех отлупить, но ничего ему не помогло. Нужно ведь быть крепче железа, чтобы высидеть до обеда и долбить в затхлом подвале синагоги Талмуд, в то время как появилась такая возможность прощупать, подержать в руках и погладить такой симпатичный карабин!

Мы отправились гуртом в пригородный парк, забрались на самую верхотуру, где раскинулся яблоневый сад, растянулись под деревьями, осыпанными полузрелыми яблоками, и испытали огромное удовольствие: во-первых, мы оставили учебу и мрачного ребе, во-вторых, ели от пуза кислые яблоки, ко всему еще рассматривали оружие со всех сторон, отвинтили все, что можно было отвинтить, и так постарались, что потом не могли собрать.

Кончилось все это большим скандалом. В то время, когда мы спорили, как собирается карабин, мы услышали крик, ругань. С большой дубиной мчался к нам старик-сторож. Нам ничего другого не оставалось, как вскочить и броситься врассыпную, впопыхах забыв прихватить наш разобранный по частям карабин.

Обидно стало. Если б карабин был собран, да будь он в моих руках, я мог бы отстреливаться. Ведь как-никак в обойме еще было три патрона.

Да, не повезло. Жалко оружия. Но больше всего угнетало то, что на моей душе лежал большой грех. Выстрелил в синагоге. Прострелил священный молитвенник. И не смогу восемнадцатью молитвами искупить перед всевышним свой грех. Так сказал наш всезнающий ребе, который с самим господом богом на короткой ноге.

И вот я сижу теперь с Кивой Мучником в ресторане и курю, взяв на свою душу еще один грех.

7

Да, кажется, сухарь был бы теперь куда вкуснее, чем· все эти яства в ресторане. Меня все это время не оставлял страх: как расплатимся? Надо же иметь целое состояние! Нас ждет страшный суд.

Обед близился к концу. Сердце у меня билось все сильнее. В карманах моих дырявых штанишек не было ни ломаного гроша. А вот что у Кивы? Что это у него за хрустящая бумажка в кармане, которая произвела столь магическое впечатление на толстого хозяина ресторана?

Но вот я увидел, как мой дружок поднялся, важно подошел к стойке, отдал бумажку, а тот ему долго отсчитывал сдачу. Кива взял большой кулек с шоколадными конфетами, кулек с орехами, попрощался за руку с толстяком, кивнул мне, и мы благополучно вышли из ресторана.

Я шел и с удивлением смотрел на дружка. Кончилось все спокойно.

Мы вышли на главную улицу. Шли медленно, чуть пошатываясь, ели конфеты, орехи. Настроение у нас было бодрое, как никогда, хотелось петь.

На углу нас увидели ребятишки, те самые, что играли с нами в стойле, и разбежались. Они с завистью смотрели, как мы едим конфеты и орехи. Слюнки текли у них по губам.

Хоть Кива был возмущен их поведением – разбежались, черти, оставив его на произвол судьбы, – но, будучи навеселе, подозвал их и раздал им конфеты, орехи, затем вошел в кондитерскую лавчонку, купил большой кулек печенья и стал всех угощать. А те смотрели на него, не понимая, откуда такая щедрость. Откуда у этого мальчишки деньги?

И я все время поражался: откуда у моего приятеля такие капиталы? Ведь такая нынче дороговизна.

Угостив щедро ребятишек, Кива сказал, чтобы они все испарились, сгинули и никому, решительно никому на свете не рассказывали, кто их угощал, пригрозив, что за предательство он их накажет.

Мы с ним дошли до второго угла, где обычно стоял самый знаменитый и богатый в местечке извозчик. У него был настоящий фаэтон на резиновых дутиках, пара мощных лошадей, белых, как рафинад, с черными яблоками на крупах. Сам извозчик выглядел в своем синем жупане, в цилиндре и серебряных пуговицах как помещик. Чтобы проехаться по городу на его фаэтоне, надо было иметь полный кошелек денег.

И вот к этому тучному и самодовольному дядьке подошел мой Кива и небрежно кинул:

– На вокзал, дядя, повезешь?

– Я тебя сейчас повезу, босяк! – занес он над головой кнут.

– Тише, что вы так… Я заплачу. У меня деньги есть. – И он поднес руку к карману, чтобы показать, какой у него капиталец.

Я увидел, сколько денег у Кивы, и ахнул. Откуда? Где взял?

Но Кива уже усаживался на мягкое сиденье и кивал мне, приглашая: залезай и не смотри на меня такими страшными глазами.

– Гоните, дядя, да так, чтобы искры летели из-под копыт. Прямо на станцию.

Минуты две спустя мы уже вихрем неслись по главной улице, и люди, сидевшие после обеда на завалинках своих домов, лузгая семечки, как очумелые смотрели на меня и Киву, сидевших с папиросками в зубах. И никто из них не понимал, куда нас несет нечистая сила. Да еще в субботу. И что это вообще значит.

Только теперь, когда нас провожали такими испуганными и удивленными взглядами, мы поняли, что допустили большую оплошность. Ясно было, что все, кто видел нас, немедленно доложат нашим отцам, как мы катались на фаэтоне. А те уже начнут измываться над нами, допытываться, где брали деньги да куда ездили.

Но пока не хотелось думать о последствиях. Мы чувствовали себя на седьмом небе, сидя на мягком сиденье и мчась мимо гимназии, церкви, мимо Осташевки – реки – к железнодорожной станции. Только бы ослепли все эти прохожие, которые останавливаются, провожая нас удивленными взглядами.

Добрались благополучно до станции, где не было ни живой души. Поезда шли очень редко, так как почти все мосты были взорваны. И рельсы успели поржаветь.

В буфете было пусто. Хозяин дремал, положив голову на прилавок. Кива разбудил хозяина, купил кулек пряников, кулек ирисок, пару бутылок отвратительного на вид ситро. Все это засунули мы в карманы и за пазуху, вышли на привокзальную площадь, где нас ждал тот же важный извозчик, сели и махнули обратно в город.

День уже клонился к вечеру. Надвигались сумерки. В домишках стали запирать двери и ставни. Неровен час, неизвестно, какая власть может прийти ночью…

Мы остановились на том же углу, откуда выехали. Кива спросил, сколько он должен уплатить за это удовольствие, и когда извозчик назвал цену, мы обмерли. Но что поделаешь, не станешь же спорить с этим зверем, который держал в руках кнут. Кива вывернул карман, отсчитал и сунул извозчику деньги. Тот что-то буркнул, и мы стали пробираться темными двориками и огородами домой, чтобы нас никто не увидел.

Мы полезли на наш чердак, спрятали в укромных уголках свои припасы – пачки «Сальве», кульки с конфетами, пряниками, орехами, сунули под стропило остаток Кивиных денег.

Тут же Кива приказал мне поклясться, что ни одна душа не узнает от нас, где мы были, что ели, куда ездили и на какие шиши. Если даже нас будут бить смертным боем, жечь каленым железом, катовать, мы должны набрать воды в рот и молчать. Ни звука никому, ни слова!

Мы оба приняли эту клятву и, смертельно уставшие, с головной болью, тихонько отправились по домам.

Меня мучила совесть. Что могли означать последние слова моего дружка, эта клятва? Неужели мы поступили не так? Ведь никаких преступлений не совершали. Он угощал, и больше ничего. Правда, курили и ездили на фаэтоне в субботний день. Это грех. Но ничего страшного. Ведь в субботу, учил нас старенький ребе, не только все люди отдыхают, но и сам господь бог дремлет; скорее всего, бог и не заметил нашего греха. Пронесет.

Я посчитал себя счастливчиком, когда незаметно для всех моих домашних проскользнул в свою комнатушку, вытянулся на койке, накрылся одеялом с головой, которая страшно кружилась от выпитого вина, водки, а больше всего – от переживаний.

Я тут же уснул сном праведника, и сразу начали мне сниться сны, один чудовищнее другого. То я куда-то несусь со своим карабином и в кого-то стреляю. То мы с Кивой вихрем спускаемся с горы на фаэтоне и попадаем прямо в реку, где нас встречают какие-то чудовища. Один сон сменяет другой. Я верчусь на постели, мучаюсь, страдаю. Вот так бы я проспал целые сутки. Но вдруг сквозь сон услышал я какой-то шум в комнатушке, какую-то возню и испуганно открыл глаза.

Вернее, не сам открыл глаза, а после того, как почувствовал сильный удар знакомого солдатского ремня, который прогуливался по моей спине и даже ниже.

Я увидел отца и не узнал его. Он еще никогда не был так разъярен, как в ту минуту. Он занес надо мной свой страшный ремень с пряжкой.

Ремень этот снова опустился со страшной силой на мою спину, и, вместо бабушки с того света, я увидел у дверей нашего главного артиста Киву Мучника с заплаканными глазами и его отца на костылях.

Мне показалось, что это продолжение какого-то дикого сна.

Но когда на меня снова и снова обрушился проклятый ремень, я уже понял, что это не сон.

Мои сестрички, братики и мать плакали горькими слезами, хватали разъяренного отца за руки, за ремень, но это не помогало.

– Байстрюк ты эдакий, немедленно расскажи, куда делся миллиард, – прошипел отец, занося опять над моей спиной ремень. – Я с тебя три шкуры спущу! Говори, где миллиард?! Где вы были вот с этим слюнтяем?!. – кивнул он на Киву.

Я соскочил с койки, уже не чувствуя, как ремень полосовал худобу моего тела, не мог со сна понять, чего от меня хотят. Какой миллиард?

– Говори, пока не поздно: кто ездил на станцию, кто жрал котлеты в ресторане, курил папиросы в субботу? – то и дело повторял отец и при этом хлестал угрожающе ремнем.

–, Ничего не знаю… – с трудом сдерживая рыдания, заикаясь от боли, ответил я, вспомнив в это мгновенье клятву, которую мы накануне с Кивой дали на чердаке. – Ничего не знаю.

Я встретился с глазами Кивы. Как мне не понравились теперь эти глаза! В них было предательство, наглость, мерзость. И я все понял: он не сдержал клятвы и во всем признался. Я готов был его задушить, броситься на него, выколоть глаза. Ну, конечно, он рассказал, как мы мчались на фаэтоне, кушали в ресторане, курили, пили вино… Все он рассказал. Но что это за миллиард? Ни о каком миллиарде я ничего не знаю. Могу поклясться всеми святыми' Я понимал, что это очень много, но при чем здесь я?

Я затаил в себе боль страшных ударов, закусил до крови губу и качал головой:

– Нет, хоть режьте, хоть убейте, ничего не знаю, ничего плохого не делал, ни о каком миллиарде и слыхом не слышал.

– Как это ты не знаешь, дурачок? – подошел ко мне Кива. – Ведь это ты со мной жрал котлеты, курил, катался на фаэтоне… А чем же я расплачивался за все? Миллиардом. Давай полезем на чердак и достанем все… Там еще кое-что осталось от миллиарда.

Разверзнись земля – я провалился бы, не задумываясь, в самое пекло. Погибал от стыда. Столько удивленных, испуганных и сочувствующих глаз было обращено на меня! Отец снова хотел пустить в ход ремень, но подскочил на своих костылях отец Кивы и успокоил отца.

– Пожалейте его, что теперь поделаешь? Мой разбойник ведь главный виновник. Он и есть преступник…

Как это виновник? Кто преступник?

Я шел с опущенной головой к лестницам, которые ведут на чердак. Кива присвечивал мне лампой-керосинкой, и мы достали все спрятанные припасы и оставшиеся деньги.

Когда отец Кивы пересчитал «сдачу» от миллиарда, он схватился за голову.

– Боже мой, и это все, что осталось от миллиарда? Я пропал! Как же я теперь буду людям в глаза смотреть? Подумайте только! Мясники-разбойники совсем обнаглели. Дерут три шкуры с покупателя за кусок мяса. Наши бедные соседи не видели этого добра черт знает сколько времени. И всем обществом решили собрать деньги, поехать «а ярмарок в Звенигородку или Шполу и купить быка. И вот собрали миллиард на быка. Завтра рано утром я думал поехать на ярмарку, купить для наших бедняков скотину, так вот куда делся наш бык! А идет праздник… Как же без куска мяса?

На глазах старого солдата засверкали слезы. Он качал головой, был в отчаянии. Кажется, за все четыре года войны на фронте он не был так убит, так растерян, как теперь.

А между тем, стали собираться соседи, окружили нас тесной толпой, а отец Кивы, придя немного в себя, опираясь на костыли, продолжал тем же тихим голосом.

– Рано утром с двумя соседями собирался я поехать на ярмарку за быком. А сегодня после театра мой разбойник, чтоб ему пусто было, заскочил домой, когда я спал, залез ко мне в карман пиджака, думал взять на мороженое какие-то деньги и схватил миллиард. Общественные деньги, собранные у несчастных городских бедняков, и вот что осталось от быка… И на бычий хвост не хватит. Ну, что мне теперь делать? Хоть с моста да в воду!

– Ничего себе артисты… Прокутить миллиард. Целого быка!

– Так вот оно что, – отозвался старенький сапожник. – А я сижу вчера на завалинке и вижу, как несется на фаэтоне Кива и этот… Иди знай, что это они гуляют на наш миллиард, пожирают нашего быка!

– Да, слыхали такое, за полдня сожрать целого быка! Лопнуть ведь можно!

– Так вот почему Кива так щедро раздавал босячне конфеты и пряники… Конечно, на даровые деньги можно быть щедрым!

Со всех сторон неслись гневные реплики. Я то и дело ловил на себе враждебные взгляды, которые меня пробирали насквозь. Но не это меня кололо. Я был удручен, просто горем убит, слушая, что говорил отец Кивы. Не знал, куда деваться. Боже, вот какую подлость сотворил мой приятель. Украл миллиард, и мы на эти деньги кутили. Бедные соседи собрали последнее, что у них было, а мы…

Зная такое, разве согласился бы идти с ним в ресторан, не подавился бы куском? Оставили городок, всех наших бедняков, солдаток, сирот без куска мяса на праздник. Столько бедняков будут в эти праздничные дни меня и Киву проклинать!

Не знаю, как это случилось, но я вцепился в моего дружка, стал его душить, колотить:

– Мерзкий ты, ничтожный! Почему мне правду не сказал, какие у тебя деньги, подлый лгунишка? Зачем ты меня втянул в такую подлость! Все равно убью тебя! Убью!..

Я избивал его, плакал, рыдал, и меня с трудом оттащили от него.

Папа меня снова стал избивать ремнем, но боли я уже не чувствовал, только страшный стыд перед людьми, которые сошлись к нам во двор, стыд перед моими братьями и сестрами, глядевшими на меня участливо.

«Как же теперь будет?» – стучала в моей голове назойливая мысль. Значит, я виновен в том, что ракоковские наши бедняки останутся на праздник без мяса, а разбойники-мясники, которые дерут с них три шкуры, восторжествуют и снова будут обирать несчастных? Благородное намерение отца Кивы собрать деньги, купить для людей по дешевке – за один миллиард – быка и раздать людям, провалилось. И в этом я и вот этот подонок, артист Кива, виновны? Какой позор, какой ужас!

Отец Кивы Мучника, опираясь на свои костыли, снова пересчитывал остаток денег, что я достал с чердака и, пожимая плечами, говорил, что рожки да ножки остались от собранного миллиарда. Ограбили целый город. И кто – вот эти маленькие черти!

А люди спешили сюда, собирались кучками, спорили, шумели, смотрели в нашу сторону, и к нам доносились словечки, которые резали, как ножом, сердце.

– Ну, люди добрые, что вы скажете? Видали подобное? Наши артисты в один присест сожрали целого быка!

– Ну, а рога и копыта они хотя бы оставили себе на закуску?

– Что вы, проглотили всего быка вместе со шкурой?

– Ничего не скажешь, аппетит у них завидный!

– А животы не заболели?

Слушая эти слова, я чувствовал, как пылает от стыда и боли мое лицо, и готов был бежать хоть на край света.

Да мне наверняка нельзя оставаться в этом городишке, засмеют! Еще и теперь слышу и вижу, как на меня тычут ребятишки пальцами и говорят:

– Гляньте на него, вот идет он, миллиард…

– Целого быка съел и не подавился.

Как вам это нравится? Необходимо бежать отсюда. Прохода мне не будет. Пойду наймусь куда-нибудь на работу и все деньги буду откладывать, соберу миллиард и возвращу отцу Кивы этот страшный долг.

До глубокой ночи мой отец и отец Кивы сидели на завалинке и ломали себе головы, как быть с быком. Не оставить же целый городок без куска мяса, неудобно ведь капитулировать перед торгашами – мерзкими мясниками, которые дерут три шкуры с бедняков.

Приходили какие-то люди к нам и к отцу Кивы, приносили какие-то вещи, посуду, самовары, меблишку. Собирали, одалживали деньги у соседей. Необходимо было собрать новый миллиард.

Городок не должен страдать из-за маленьких разбойников.

В ту же ночь мимо нашей избы прогрохотали колеса подводы. Это ехали на ярмарку отец Кивы и еще два его ближайших соседа, вооруженные ножами, и дубинками на случай, если мясники нападут на них в дороге, чтобы помешать привезти быка и нарушить коммерцию. Все знали и уважали этого тихого, настойчивого солдата. Он не умеет бросать слов на ветер. Коль что-то задумал, то это будет выполнено любой ценой.

8

В воскресенье днем, после того знаменательного события с нашей труппой, спектаклем, а главное – с тем злосчастным миллиардом, возвратилась делегация с ярмарки. На повозке восседал запыленный и усталый, облокотившись на свои костыли, отец Кивы, а за ним двое соседей гнали батогами красавца быка с огромными блестящими рогами. Любо-дорого было на них глядеть.

Неужели такого быка отправят сегодня на бойню? Как жалко!

На улицы высыпал весь городок, посмотреть на это чудо.

Только я один сидел· голый и босой в углу на своей койке и не мог выбежать, прыгать вокруг быка, радоваться, как все остальные мои сверстники-мальчишки. Мне стыдно было даже выглянуть в окно. Что, вы шутите – такой позор пережить!

С той стороны окна до меня доносился задорный смех, крики ребятишек:

– Посмотрите, вот ведут того быка, что Борик и Кива съели!

– Видали, гонят миллиард!

В тот самый день, когда братишки притащили мою рубашонку и штанишки, я осторожно и незаметно выбрался из моего убежища и огородами ушел из городка, направился в соседнюю деревушку, где жили наши старые знакомые крестьяне. Выдумав какую-то небылицу, почему пришел в село, я тут остался на пару недель, пока все уляжется.

Каждый день ходил с пастушками на выгод со стадом, и чувствовал себя на седьмом небе. Никто не тревожил меня и не орал: «Вот он идет, миллиард!», «Артист», «Бравый парнишка-чудишка, который сожрал у местечка быка!».

Хозяйки коров, которых я так старательно пас, давали мне хлеб, картошку, яблоки и еще немного денег за мою работу. И это меня радовало безумно. Я мечтал собрать миллиард й возвратить местечку, вернее, отцу Кивы свой долг. И еще я присматривался к чудесному быку, который пасся на толоке, и думал: вот бы мне его подарили, я пригнал бы его в местечко людям, чтобы сжалились надо мной и не обзывали больше.

Хлеб, фрукты, картошку – все, что хозяйки выносили мне, я тут же съедал, а вот деньги аккуратно складывал в кармашек. И чем больше считал свой заработок, тем больше ужасался: боже, как еще далеко до миллиарда! За всю жизнь, должно быть, я не соберу столько! И меня это удручало.

В селе задержался больше, чем предполагал, да мне здесь так понравилось, что я вообще уже решил было остаться тут навсегда. Но появилась мама и забрала меня домой. Она сказала, что все наладилось и не будут ко мне приставать.

Я отдал ей до последней копейки все мои заработанные деньги в счет миллиарда. Мама погладила меня нежно по голове и поцеловала.

Когда вернулся домой, я узнал новость: по всей стране упразднены миллионы, миллиарды и введены новые деньги, как было раньше: рубли, червонцы…

Я не знал, должен радоваться или плакать. Я сосчитал, что теперь мне собрать миллиард будет еще труднее, чем раньше. Если даже проживу двести лет, и то миллиард не смогу заработать. А мне так не терпелось возвратить бедному инвалиду на костылях, добродушному отцу Кивы долг.

Придя домой, я узнал еще'одну новость. Оказывается, не только я убежал из дому, но также подался неизвестно куда, в какие края мой «дружок» Кива Мучник. Ушел из дому и как в воду канул.

Отец убивался, искал, но скоро успокоился. Все же солдат, столько насмотрелся бед на войне. Пришлось и тут смириться со своей судьбой.

Однако я не переживал, не мучился оттого, что Кива исчез из дома. Поделом ему! Так ему и надо, чтоб запомнил на всю жизнь, что. надо быть честным человеком. Я не мог слышать его имени, ненавидел его. Он так жестоко меня подвел!

9

Много лет прошло с тех пор, много воды утекло. Стали забываться те, казалось бы, незабываемые годы, гражданская война.

Прошло не то двадцать, не то чуть больше лет с тех пор, и снова Родина была охвачена пламенем войны.

Уже более двух лет мы воевали с коварными фашистскими ордами. И вот однажды судьба меня забросила в отдаленный от фронтовых дорог уральский город. Мы Прибыли сюда с группой танкистов, чтобы получить новые машины на огромном заводе, который день и ночь без отдыха и передышки изготовлял танки.

Впервые за два долгих и трудных года войны мы ходили по широкой улице мирного, освещенного ярким светом электрических фонарей города, где никто не испытывал вражеской бомбежки и ни один дом не был разрушен снарядами, хотя тяжелое дыхание войны чувствовалось и здесь. Это можно было увидеть по лицам рабочих и работниц, шагавших после смены домой на короткий отдых, по глазам матерей, жен-солдаток. А длинные очереди в магазинах с пустыми витринами говорили сами за себя.

И все-таки это был глубокий тыл, где люди могли спокойно спать на своих постелях, а детишки – играть в садиках под чистым спокойным небом.

Допоздна бродили мы по улицам, словно во сне, и однажды очутились возле городского театра, где гастролировала какая-то приезжая труппа.

Мы обрадовались. Столько времени уже не были в театре. И отправились туда. Но оказалось, что опоздали. Спектакль близился к концу. Вошли в зал тихонько, чтобы не нарушить ход пьесы, не помешать зрителям. Затаив дыхание, мы смотрели на сцену. Играли «Тевье-молочника». Мудрого философа, благородного труженика-молочника играл, конечно, не знаменитый Михоэлс, но тоже очень хороший актер. И невольно я вспомнил мои злоключения в те далекие годы, когда Кива Мучник насильно потащил меня на сцену конюшни, заставляя играть.

Отвлекшись несколько от сцены, я, не удержавшись, негромко рассмеялся, при воспоминании о случае с миллиардом и быком.

Но что это? Когда старик-молочник запел свою знаменитую песенку «Задает мир древний вопрос…» – я встрепенулся. Сердце тревожно заколотилось. Какой знакомый голос! Где и когда я его слышал?

И в висках стукнуло, как молотком: да ведь это он, Мучник!..

Чем больше я прислушивался к его голосу, чем пристальнее вглядывался в этого артиста, тем отчетливее, сквозь плотный грим, узнавал того самого дружка детства, который мне причинил столько горечи.

Но годы прошли. Может, это моя фантазия рисует передо мной образ того человека? Может, это простое сходство, не более? Ведь с тех пор я ничего о нем не слыхал.

С огромным нетерпением я ждал, когда опустится занавес, чтобы проверить, ошибся или нет. В голову хлынул целый поток воспоминаний, а также чувство досады, огорчения, но все же я был бы счастлив, если б не ошибся в своих предположениях и встретил бы того самого друга, который всей душой рвался к сцене и хотел потащить с собой не меньше, чем всех мальчишек и девчонок нашего городка, нашей Раковки.

И через несколько минут, когда еще не улеглись бурные аплодисменты зала, я уже был за кулисами и не только за кулисами, но и в объятьях Кивы. Мы оглядывали друг друга, точно какое-то чудо. Смеялись и плакали, не скрывая и не стесняясь своих слез, не обращая внимания на окружающих, которые на нас смотрели с любопытством. Он быстро снял грим, переоделся, и я увидел постаревшего и сильно поседевшего земляка – друга детства, со всеми присущими ему чертами, жестами, говорком, врезавшимися мне в память с тех самых лет, когда мы с ним в нашем городке творили чудеса.

Но так показалось мне с первого взгляда. На самом же деле он оказался совсем другим. Все его тело было в шрамах от пуль и осколков.

Пока он умывался, приводил себя в порядок, мотался за кулисами, отдавая какие-то распоряжения, мне рассказали, что он совсем недавно вернулся из полевого госпиталя, где находился между жизнью и смертью несколько месяцев. С группой актеров целый год ездил он по фронтам, выступал перед солдатами и во время одного концерта на переднем крае был тяжело ранен во время сильного артобстрела и чудом уцелел. Теперь снова готовится выехать с бригадой на фронт. Вечный бродяга. Не сидится ему на месте. Все что-то придумывает, организовывает, сам не ведает покоя и никому покоя не дает.

И я подумал, что время мало изменило человека. Таким, каким он был, таким и остался.

Он посмотрел на мои погоны, ордена и медали, висевшие на кителе, и сказал:

– Знаешь, дорогой, хоть бы скорее, кончилась война и ты снял с себя мундир. Я тотчас забрал бы тебя в наш театр. Несколько актеров нашей труппы недавно разъезжали по фронту с концертами, и двое погибли. Чудесные ребята. Вот бы ты к нам пришел! Нам так нужны люди!

Я громко рассмеялся:

– Что ты, Кива дорогой, забыл, что еще тогда я дал себе зарок никогда не быть артистом? А я, как тебе известно, человек слова. Время меня не испортило и не переделало.

Мы вышли из театра. Улицы были пустынны. Где-то вдали звенели трамваи и колеса скрежетали на поворотах. Дул сильный ветер.

На отдаленной окраине города, там, где над сизым фоном неба вырисовывались громады заводских цехов и тучных заводских труб, сверкали зарницы электросварки и пламя бушевало над литейными.

Мы шли рядом, прижавшись друг к другу, погруженные в тревожные думы. Надо было собраться с мыслями. Столько хотелось сказать, а мысли теснились в голове, и никто не мог почему-то заговорить первым.

Мы остановились возле полутемного зала ресторана, где бородатый швейцар уже выпроваживал последних посетителей. Узнав известного актера, видимо, завсегдатая этого заведения, старик оживился и, широко распахнув перед нами двери, поклонился низко.

Мы выбрали столик в углу, чтобы никто не мешал. Нам столько надо было сказать друг другу, столько вспомнить.

Видно, ничего особенного теперь в ресторане заказывать нельзя было – ни дорогого вина, ни крепких напитков, ни вкусных закусок. Но какое это имело значение? Нам нужен был только спокойный уголок.

Официант, позабыв о других своих клиентах, поспешил к нам, учтиво поздоровался, и мне в эту минуту показалось, что перед нами тот самый дяденька из ресторана «Франция» в далеком городке Раковке, где мы некогда прокутили с другом почти целый миллиард.

Официант быстро принес нам по стопке водки, которая тогда была на вес золота, кое-какую закуску и с извиняющимся видом, – мол, к сожалению, больше ничего не можем предложить даже таким дорогим гостям, – отошел в сторону. И Кива Мучник кивнул ему головой – мол, спасибо, что ты все понял правильно.

Мы подняли свои бокалы, и тут неожиданно мой друг детства громко расхохотался. Пожалуй, в, эту минуту мы оба вспомнили посещение ресторана после первого неудачного нашего спектакля на сцене в конюшне балагулы Файвиша.

И я, глядя на него по-прежнему влюбленными глазами, сказал:

– Послушай, милый мой, а мы не пропиваем миллиард, вернее, быка, что твой отец собирался приобрести для бедных и несчастных наших земляков? Не повторится ли та далекая история?

Мы громко хохотали, и посетители смотрели на нас как на сумасшедших или на пьяных, хоть мы были, как никогда, трезвы и взволнованны. Просто мы смеялись от счастья, – шутка ли, через столько лет встретиться и вспомнить былое, что неизменно остается, – хочешь ты этого или не хочешь, – на всю жизнь…

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

Реклама на сайте