«Алый цикламен»

Тосио Удо Алый цикламен

Я получил в подарок от господина У. горшок с цикламеном. Хочу написать об этом человеке.

Господин У. – ветеринар. Сейчас многие держат животных, и я думал, что дел у него невпроворот, однако оказалось, что я не знаю конъюнктуры. Сейчас спросом пользуются не ветлечебницы, а гостиницы, куда пускают с собаками и котами, и собачьи парикмахерские.

К тому же, когда забредает клиент, господин У. принимается лечить его собачку или кошечку столь добросовестно, что, расплатившись, тот уходит, чтобы уже никогда не вернуться.

Осталось последнее средство: чтобы прокормить семью, господин У. собирал живших неподалеку школьников младших и средних классов и давал им частные уроки. Кажется, после войны он какое-то время работал при американском генштабе и знал английский язык.

Десять лет назад он решил попробовать себя в литературе. В нынешнем году он отмечал шестидесятилетие, так что тогда ему было пятьдесят, и вот он, казалось покорившийся судьбе, вдруг воспрянул духом. Как ветеринар господин У. был ничуть не хуже других, но, человек тихий и мягкий, он, конечно, не мог противостоять натиску «гостиниц» и «парикмахерских».

Я познакомился с ним тогда, десять лет назад, на литературных курсах. Мне стоило, верно, упомянуть об этом раньше: дело в том, что я писатель – неважно, насколько я преуспел в этом деле. Так вот, я вел занятия на этих курсах. Не знаю почему, но в то время очень многие стремились в литературу, и кружок буквально процветал.

Едва я увидел господина У., как сразу решил, что ничего из него не выйдет. Я вовсе не утверждаю, что писать романы можно, лишь обладая особым даром. Наверное – судя и по моей скромной персоне, – если человек честно и вдумчиво пройдет по вехам собственной прожитой жизни, этого хватит, чтобы написать одну повесть. Поэтому, наблюдая людей, занимавшихся в кружке, я не придавал значения различиям пола и возраста и никого не считал безнадежным.

Однако господин У. был именно безнадежным. Может, это покажется слишком категоричным, но за долгие годы я перевидел множество людей и верил своей интуиции, развившейся за это время.

Это был мужчина с уже седеющими волосами; держался он с достоинством, хотя немного сутулился; со всеми был любезен до предела и производил впечатление человека безукоризненно честного и добросовестного. По-видимому постоянно ощущая бремя своего возраста, он, вынужденный находиться в обществе людей молодых, опускал глаза и горбился. Словно попал сюда по ошибке, думал я с сочувствием.

Пробежали недели, окончился трехмесячный курс моих лекций, и У. наряду с другими слушателями представил экзаменационное сочинение. Прочитав его опус, я убедился, что интуиция меня не подвела. Там начисто отсутствовала всякая литературность, не говоря уж о сюжете или композиции. Не то чтобы стиль его был хуже, чем у других, или отдельные места вопиюще плохи – просто все было абсолютно бессвязно.

Я хотел сказать ему, чтобы он и не пытался писать, а занялся бы лучше ветеринарией. Мне думалось, что так будет честнее. Но когда я видел его серьезное лицо, слова не шли с языка. И я решил, что, в конце концов, упорные старания небесполезны, а там, глядишь, он и сам прозреет.

И господин У., окончив первый курс, перешел на второй. Затем на третий – и учился все с той же серьезностью, без видимых срывов и неукоснительно являлся на занятия, сутулый и седеющий, не пропуская ни дождливых, ни ветреных дней.

Я сказал, что он переходил с курса на курс, но, собственно, содержание лекций не усложнялось; менялись преподаватели, но по существу это было повторением одного и того же.

Он же, ничуть этим не наскучив, прилежно ходил на занятия все с тем же неизменно серьезным выражением лица. Это мне тоже не нравилось. Ну, походил, послушал, усвоил основы, а дальше – дерзай сам! Так полагаться на курсы, считал я, не пристало будущему литератору.

Иногда я встречался с У. и читал его сочинения. Мне казалось, он не продвинулся ни на шаг. Все-таки я писатель способен распознать в написанном что-нибудь стоящее! У господина же У. что-либо стоящее отсутствовало начисто. Я окончательно утвердился в своем первом впечатлении.

Наконец и он сам, видимо, отступился – его не стало видно на занятиях. И вдруг – я уж и думать о нем забыл – он прислал мне журнал, изданный их кружком. Там был его рассказ. Я прочел его – и поразился. Это было похоже на прозу. Более того – в нем чувствовалась сила и читался он с интересом.

Речь шла о солдатской жизни. Разумеется, по возрасту он не мог не пройти армию и войну, да и его прежние рассказики повествовали о том же.

Я понял: он хочет писать именно о военном опыте! Это тронуло меня. Я глубоко убежден, что вовсе не обязательно выискивать замысловатые сюжеты, достаточно добросовестно описать пережитое.

Я написал господину У. о том, что мне понравился его рассказ. И выразил радость и удивление от того, что он добился столь многого. Ответа я не получил, но теперь уже пример господина У. вдохновлял меня. Я остро ощутил, что в литературе упорство и старания не пропадают даром.

С тех пор господин У. регулярно, раз или два в год, присылал мне свои сочинения. Он печатался в изданиях литературного кружка или в журнале, который издавала их группа, и только один раз – в местной газете, в подборке новелл. Его рассказ нельзя было счесть совершенством, но в нем была определенная привлекательность.

И вот в конце прошлого года господин У. пришел ко мне домой с цикламеном в горшке. За неделю до этого он, по установившейся традиции, прислал мне очередное свое произведение. Оно было опубликовано в той же газете, но на этот раз – как одно из лучших. Это был небольшой, страничек на двадцать, рассказ, по-видимому почерпнутый из военного опыта господина У. и повествовавший о последних днях жизни и о смерти одного солдата.

Прочитав, я выразил свои впечатления в письме и тут же получил благодарственный ответ, в котором господин У. писал, как он горд моей высокой оценкой. Вскоре после этого он позвонил. Всегда сдержанный, он проявил явную настойчивость, стараясь получить приглашение в гости. Уступив его натиску, я назначил день.

Толком я не представлял себе, зачем нужен этот визит, но, видимо, это был знак благодарности за внимание. Поэтому я сказал, что не стоит ехать в такую даль, ведь до меня добираться полтора часа на трамвае, но он отверг все мои возражения.

Господин У. явился в назначенный день и поднес мне в бумажном пакете горшок с цикламеном, обернутый газетой в несколько слоев. С тяжеловесной, старомодной учтивостью он приветствовал меня и пространно объяснил, как надо обращаться с цикламеном. Я не большой любитель цветов, но, взглянув на освобожденный из пакета цикламен, восхитился яркостью алого цвета, казалось имеющего даже объем. Поражала и толщина лепестков. Он был мясист и мощен. Интересно, можно ли его считать лиственным растением, подумал я.

Сначала поговорили о том о сем, но общих тем было не так уж много, и вскоре мы перешли к обсуждению его последнего рассказа. Действие происходило в Маньчжурии, с ее суровой зимой, после поражения в войне. Японский солдат умирает в военном госпитале, обмороженный и изможденный, в тоске по родному дому; оставшиеся в живых товарищи роют ему могилу в промерзшей земле. И я спросил:

– А вам самому довелось побывать в военном госпитале?

– Да.

– Где именно?

– Место называется Телин.

Мне, выросшему в Маньчжурии, это название показалось знакомым.

– Заболели? Или из-за ранения? – Я заглянул ему в лицо. Я знал, что его часть воевала в Северном и Центральном Китае. – Как это случилось?

Опустив голову, он молчал.

– Видите ли… – выдавил он наконец и снова заколебался. Затем, едва шевеля губами, пробормотал: – Вообще-то… – и протянул мне правую ладонь.

Рука как рука, все пять пальцев на месте, на первый взгляд все в порядке. Однако, присмотревшись, я заметил на ладони несколько шрамов, а в том месте, где они сходились, в самой середине, гладкое пятно, словно от ожога.

И тут меня осенила догадка:

– Самострел?

Ответ его прозвучал коротко и равнодушно, без всякой патетики. Он больше ничего не добавил, но я попытался сам представить, как это было. Я тоже служил в армии, правда всего месяц, но кое-что все же успел узнать. По-видимому, когда поблизости никого не было, он прижал правую руку к дулу, а левой нажал на спусковой крючок.

Но тут я задумался. Положим, он объяснил свою рану неосторожным обращением с оружием, но я-то знал, как это непросто. Во-первых, есть предохранитель, и подобное случается крайне редко. Чистить или чинить винтовку, когда она заряжена, не полагается, да и рядом могут быть другие солдаты.

То есть, рассуждая здраво, невозможно выдать самострел за несчастный случай, значит, нужно не только мужество, чтобы сознательно прострелить собственную ладонь, но и немалая фантазия, чтобы сочинить объяснение вроде короткой новеллы.

Мне не хотелось казаться навязчивым, но я подумал: а может, и сам он не будет против расспросов? И попытался выяснить у него обстоятельства дела. Господин У., видимо, потому, что разговор был на интересовавшую его тему, отвечал живо и с охотой.

Их отряд засел на берегу реки, а напротив стояла Восьмая армия.[1] Ни с места, точно прилипли. Время от времени им сбрасывали листовки с того берега или в рупор на японском языке предлагали сдаться. Сначала господин У. искал случая сбежать, но понял, что бесполезно. Тогда у него возникла идея самострела.

Как я и предполагал, господин У. также осознал сложность этого предприятия. Он все продумал, даже сочинил весьма правдоподобную легенду, но подходящего случая не было.

И вот случай подвернулся. Меняли оружие, и У. вместо своей старой винтовки получил новенькую «тян».[2] Так солдаты называли доставшиеся в качестве трофея винтовки, которыми была вооружена Восьмая армия. На его счастье, у этой «тян» оборвался ремень и был неисправен предохранитель.

Для сочиненной им легенды все это было как нельзя более кстати. И вот У. послали в разведку. Сошлись все обстоятельства, о которых он мечтал.

У. дошел до холма и остановился в растерянности – так начиналась сочиненная им история. Холм должен был существовать в действительности, и туда он добрался. С винтовкой в руке на крутой склон не подняться. А у этой «тян» к тому же ремешка нет. Что делать? Он забросил винтовку наверх и стал подниматься, цепляясь за землю обеими руками. Дополз доверху, протянул руки и ухватил винтовку за дуло. Стал подтягивать к себе, и – спусковой крючок задел не то за корень, не то за ветку – раздался выстрел.

Господин У. еще раз проверил легенду. и, убедившись, что все в порядке, лег у подножия холма, приложил к дулу правую ладонь, зажмурился и нажал левой рукой на спуск. Сначала никакой боли он не почувствовал, рука стала легкой-легкой, вроде носового платка, и мягко, словно парила, поплыла в воздухе.

Он с опаской открыл глаза. В правой кисти зияла дыра, виднелись белесые тонкие косточки. Через секунду рана наполнилась кровью, капли заструились вниз. Тогда он переменил свой план. У. решил притвориться, будто сорвался со склона, перекатился с боку на бок и принялся звать на помощь. Его услыхали и перевязали.

– Была, наверно, проверка?

– И довольно строгая. Но ничего, выкрутился.

– А когда это было?

– В сорок четвертом.

Мы оба помолчали, затем я решил выяснить еще одну деталь:

– Из одной только ненависти к армии на такое не идут. Вы, наверно, сочувствуете марксистским идеям?

– Да, – бесстрастно ответил господин У.

Напоследок он сказал мне все с той же сдержанностью тона:

– Когда я лежал в госпитале, то временами остро скучал по фронтовым товарищам.

Распрощавшись и уже поднимаясь, господин У. сказал, приложив правую руку к груди:

– По правде сказать, об этом я и хотел написать, потому-то и взялся изучать писательское ремесло, что мне совсем не по плечу. Вчера как раз закончил – написал двести пятьдесят страниц, и, знаете, как-то легче стало. Благодарю вас за все, что вы сделали для меня за эти годы.

У меня перехватило дыхание. Я смотрел на его правую руку, которой он мог держать авторучку, ко не смог бы нести зонтик. Значит, из-за этой руки и этой рукой он написал двести пятьдесят страниц, что заняло у него десять лет. Чтобы устраниться от участия в войне, надо было прострелить не обе ноги и не левую руку, а именно правую…

С того посещения господина У. прошел месяц, но у меня и сейчас на столике перед окном цветет алый цикламен. Когда его освещает солнце, он становится кроваво-красным.

Уж на что я ленив, но во всем, что касается этого цикламена, соблюдаю полученные мной инструкции и ухаживаю за ним с бережностью.

Примечания

1

Регулярные части китайской армии, руководимые Компартией Китая.

2

Тян – винтовка (кит.).