«Аз буки ведал»

Василий Дворцов

Аз буки ведал...

Василий Владимирович Дворцов родился в 1960 году в Томске. После окончания новосибирского художественного училища работал художником-постановщиком в различных театрах страны, участвовал во всесоюзных, российских и зональных выставках. С 1982 года и поныне реставратор и художник Русской Православной Церкви. Печатается в журналах "Сибирские огни" и "Горница". В 1998 году вышла книга стихов "На крестах дорог", в 2000 - драматургический сборник "Пьесы воскресного театра". Живет в Новосибирске.

В журнале "Москва" печатается впервые.

Все истории на земле начинаются одинаково:

"И был день, когда пришли сыны Божии предстать пред Господа; между ними пришел и сатана. И сказал Господь сатане: откуда ты пришел? И отвечал сатана Господу и сказал: я ходил по земле и обошел ее. И сказал Господь сатане: обратил ли ты внимание твое на раба Моего Иова? ибо нет такого, как он, на земле: человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла. И отвечал сатана Господу, и сказал: разве даром богобоязнен Иов? Не Ты ли кругом оградил его, и дом его, и все, что у него? Дело рук его Ты благословил, и стада его распространяются по земле. Но простри руку Твою и коснись всего, что у него, - благословит ли он Тебя? И сказал Господь сатане: вот, все, что у него, в руке твоей; только на него не простирай руки твоей. И отошел сатана от лица Господня".

А далее все истории уже ничем не похожи друг на друга.

Глава первая

Все началось с черной кошки.

Кошка, грязная и худая, с провисшей спиной, переходила ему дорогу медленно и уверенно, чуть нервно подергивая своим тощим, с белым кончиком хвостом. Совершенно черная, только вот с этим весьма условно белым кончиком, она хитро смотрела Глебу прямо в глаза, и ее наглая рожица беспризорника лучилась удовольствием. Между перроном и железными воротами багажного склада больше не было ни души. Видимо, она долго и терпеливо дожидалась своей жертвы и теперь уже на полную катушку наслаждалась собственным могуществом. Да, Глеб был уловлен как мальчишка - на мокром асфальте ничего, кроме мятых бумажных стаканчиков и окурков, а в кармане только мелочь и ключи от квартиры, в которую ему больше нельзя возвращаться.

С самым грозным видом он пошел левее, пытаясь оттеснить мерзкое животное и проскочить по краю платформы, но обоим было понятно, что не успевает. Кошка в ответ на изменение его траектории лишь сильнее дернула хвостом и демонстративно отвернулась, только чуть-чуть отведенным ухом контролируя ситуацию. "Вот же тварь!" Глеб поперхнулся от такого унижения и громко затопал на месте. Ага! Она все же не выдержала и оглянулась. За долю секунды оценив степень риска и собственной безнаказанности, вдруг зло зашипела, широко открыв такой алый на черном рот. "Тварь!" - ключи резко ударили в асфальт перед самой мордой и рикошетом отлетели в темноту за край перрона. Кошка дрогнула, но не уступила и прошмыгнула остаток пути мелкими ускоренными шажками, слегка прижавшись к земле. И спрыгнула в темноту вслед за ключами.

Поезд стоял пять минут. Купив у тут же курящих ушлых мальчишек пару жетонов, Глеб, неудобно придерживая левой рукой записную книжку, в свете синего неонового фонаря терпеливо набирал длиннющий номер. В запасе оставалось три минуты - две на разговор, одна - на возвращение в вагон. Пауза, соединение, длинные гудки. "Скорее, ну скорее же, старичок, скорей же!" В далеком еще Красноярске сняли трубку: "Але, кто это?"- раздался тяжелый, медлительный голос Володиной мамы. "Евгения Корниловна, здравствуйте! Это вас беспокоит Глеб из Москвы. Володю можно услышать?" спросил он, обреченно ожидая, что она начнет долго выяснять, какой именно Глеб и из какой Москвы. Не тот ли, что гостил у них три года назад, не тот ли, что забыл синюю порванную джинсовую куртку, а она ее заштопала, и не тот ли... Но на том конце провода была тишина. "Это я - Глеб", - по инерции снова повторил он и вдруг услышал даже не плач, а тихий-тихий вой. Там, за тысячи километров, возле трубки тонко скулила седая грузная женщина с навсегда уже отекшим мертвенно-неподвижным лицом. Глеб вот так ее и увидел: по-ночному в стареньком, неопрятном халате поверх длинной, в мелкий блеклый цветочек ночной рубахи, не скрывающей старушечьи синие венозные ноги. Володя был у нее очень поздним ребенком, единственным и деспотично любимым. "Глеб, - так не по-своему быстро зашептала Евгения Корниловна, - ты где? В Москве? А Володенька-то мой пропал! Пропал! Уже неделю как ушел из дома и вот... нет... А в милиции не берутся искать. Прячутся от меня, Глеб. Ты мне подскажи: куда мне идти теперь?.. Куда, Глебушка?.. А?" В трубке вдруг коротко запищало, и связь прекратилась: он забыл бросить второй жетон! Времени еще раз набирать Красноярск уже не было, не было теперь и смысла туда ехать. Если добрались до безобидного Володи, уж Глеба-то там ждут просто с нетерпением... Бегом возвращаясь в свой вагон, Глеб краем глаза отметил что-то осторожно слизывающую у освещенной боковой двери вокзала проклятую черную тварь и едва переборол желание свести с ней счеты...

Очень положительная, опрятного вида проводница вслед за ним тут же с лязгом опустила перекрытие ступенек и, еще раз выглянув на ночной мокрый перрон отстающего от них уральского города, с силой хлопнула тяжеленной дверью: "Все, граждане пассажиры, теперь до утра без остановок. Можно спать". Она с головы до ног многозначительно осмотрела не курящего, но и не уходящего из тамбура, набирающего свои грохочущие и скрежещущие децибелы тамбура, еще достаточно молодого, но уже чуток полнеющего, в расстегнутом дорогом длинном плаще и темно-сером костюме человека. Тот кивнул стриженой головой и покорно вошел за ней в едва подсвеченный коридор. Заходить в душное от липкой густоты запахов чужих сонных людей купе не хотелось. Лучше еще немного побыть в этой коридорной пустоте. Лучше...

Почти упираясь лбом, он смотрел во вздрагивающее окно. В черном, с косыми водяными разводами стекле с ускорением двигались вокзальные службы, домики, будки, замершие на запасных путях электрички, потом коротко засиял автомобильный переезд, мелькнул светофор, и вот на него в упор уставился слегка двоящийся портрет весьма понурого, черноволосого, круглоголового и круглолицего тридцатипятилетнего мужчины. Это был как раз тот самый, столь ему необходимый сейчас собеседник, которому только и можно было доверить свою растерянность. А растеряться от такого очень даже просто: отъехав от родного дома на две с лишним тысячи километров, ему представилась возможность узнать, что теперь дальше двигаться вроде и некуда. То есть, конечно, можно вернуться и из Москвы опять начать свое бегство заново, но... На самом-то деле запасных вариантов и там уже не оставалось: три дня назад были обговорены окончательные маршруты разъездов, чтобы даже случайно не пересечься и не напрячь зря тех людей, которые и так уже, вполне осознавая риск, предложили им помочь укрыться в глубинках бывшей Российской империи. Нет, ему нужно выпутываться самому - и здесь, и, главное, быстро... Быстро, ибо литерный поезд, набрав положенную расписанием скорость, словно гигантский рубанок с бритвенно острым лезвием, врезался в невидимые пока просторы великого евразийского материка навстречу обязательно восходящему там солнцу. Позади оставался ровный гладкий след отсутствия всяких следов, а впереди было тревожно-шершаво...

Решение созрело на подступах к Новосибирску: теперь курс менялся на девяносто градусов на юг - на Алтай. Алтай... Утреннее солнце еще томилось где-то за серой промозглостью облаков, но дождь прекратился. Из купе вышел заспанный, с помятой розовой щекой, толстый и лысый сосед. Дежурно улыбнувшись, он протиснулся мимо со своей большой красной мыльницей и с вафельным казенным полотенцем под мышкой и, покачиваясь не в такт движениям вагона, направился в сторону туалета. "Да, решено: сходим в Новосибирске". Надо бы тоже и умыться, и побриться. Заглянув в купе, он осторожно, дабы не разбудить еще сладко спавших там на нижних полках жену и дочку вставшего толстяка, взобрался по ступенькам и потянул свой чемодан из ниши над дверьми. Тихо-тихо спустился вниз, не дыша поставил его на пол, выпрямился и увидел в зеркале строгий взгляд шестилетней девочки. Глеб приложил палец к губам - ребенок не улыбнулся. Подмигнул - никакой реакции. Какой, однако, умный ребенок, какой бдительный: Глебу все же пришлось повернуться, чтобы показать взятый именно свой, а не их чемодан. Только увидев темно-серую коробку матовой немецкой пластмассы, девочка глубоко вздохнула и удовлетворенно закрыла глаза... Бай, еще пока бай, малышка...

Состав прибыл на первый путь. Огромное, пышное, темно-зеленое, с белыми арочными разводами здание новосибирского вокзала возвышалось над прибывающими и убывающими человекопотоками с олимпийским величием. С истинно сталинским определением масштаба отношений между государством грядущей вечности и его преходящими гражданами. От такого печального осознания своей мелкоты Глеб сразу продрог, несмотря на еще достаточно летнее, хоть и дождливовато пасмурное утро самого конца августа... Табло расписания движений поездов было старое, советское, с ходу ничего и не разберешь. В такой неразберихе вокруг неплохо питались карманники. Зажав свой соблазнительный чемодан ногами и сунув руки в карманы, Глеб медленно читал строку за строкой: от фирменных и скорых до тормозящих у каждого столба "мотаней". На Бийск шел именно "мотаня". Пару раз его как бы случайно толкали, но документы были во внутреннем кармане пиджака, а расходные деньги просто зажаты в кулаке. Оставалось взять билет и проболтаться целых шесть часов.

В Новосибирске жили где-то и когда-то знакомые, то есть люди, с которыми они встречались и в Москве, и в иных весях. Но нужно было еще хоть немного побыть в себе. Володя, Володя... Что же там могло произойти? Красноярск - это же так далеко от всех столичных событий. Великий, бескрайний край, это страна в стране. Не мог Глеб принести туда беду, нет, не мог. Москва всегда вращается по собственной орбите, никак не соприкасаясь даже с ближним Зарайском, не говоря о том, что дальше Перми... Не настолько же Юрий долгорук. Иначе был ли смысл в открытии Ермаком Сибири... Что-то в Красноярске произошло само по себе... Что там? Химия? Оружие? Или наркота. В лучшем случае, проданная под видом цветных металлов Родина... История высветит. Но все одно жаль парня... не то слово, как его, свинью такую, жаль, если что-то серьезное. И мать... И ничем сейчас не поможешь... Потому как сам в полном отстойнике. В полном. Теперь только остается надеяться на чудо. Которое иногда все же случается... Иногда... А ведь столько ими было по молодости завязано и накручено! Да и потом тоже, именно Володя, как мало кто из провинциалов, не потерялся сразу же по окончании учебы. Они с ним умудрялись видеться вполне периодично, хоть и не профессионально, больше по балдежу... Универ сдружил их впятером с первых дней, и все пять лет они были не разлей вода, и пять лет "мой дом - твой дом". Да, а теперь... теперь расклад получился таким: двое ищут счастье в Америке, один пророс в "эшелоны власти", один отныне в бегах по железным дорогам Родины, а... "Д" вот совсем пропало...

Поезд местного формирования подавался на шестой путь за час до отхода. Вагон был пуст. Точнее, почти пуст: еще два или три купе подавали слабые утробные признаки жизни. Проверял билеты и затем иногда пробегал по залитому какой-то вонючей водой коридору молоденький белобрысый паренек в темно-синих адидасовских трико, белой прозрачно-нейлоновой рубашке поверх теплого матросского тельника и в форменной фуражке. В его безумно расширенных почти до границ белков зрачках навсегда застыл какой-то, наверное, увиденный в раннем детстве космический ужас... Дверь в задний тамбур не закрывалась, оттуда тошнотворно разило дешевым табаком и туалетом. Жизненный опыт подсказывал, что поездка, может, будет и не из самых приятных, но вполне рискует стать надолго запоминающейся... Из-за всепроникающей вони Глеб сидел, плотно затворив свою купейно-коридорную дверь с отсутствующим наполовину зеркалом. Слава Богу, есть в такой "атмосфере" не хотелось, но все же вроде бы как и стоило что-нибудь прихватить с собой на ночь. Что-нибудь такое же вонючее, чтобы уж клин клином... Он осторожно выглянул: в вагоне - полнейшая тишина, хотя до отправления оставалось не более десяти минут. Судя по всему, его дальние соседи тоже затаились по своим купе в недобром предчувствии. Оглянувшись на пустой коридор в последний раз из засыпанного угольной крошкой тамбура, Глеб спрыгнул на перрон, быстро прошагал десяток метров и сунул деньги в окошко киоска, обильно изукрашенного культуристами и купальщицами.

Выбор предлагался весьма стандартный: немецкий шоколад, китайское печенье, пиво и "кола" местного разлива. Взял шоколад с орехами, а когда потянулся за банкой "колы", почувствовал сильный толчок слева. На голове вдруг оказался непрозрачный полиэтиленовый пакет. Первый удар пришелся по уху, вскользь, без последствий, а второй, уже распрямившись и пытаясь освободить лицо, он "поймал" точно в "солнышко". Присел и, выдохнув, волчком взял в сторону, скинул пакет. Но грабители уже убегали - последний, грязный, очень худой подросток лет семнадцати, ловко и выверенно нырнул под состав, оставив на краю небольшой белый квадратик картона. На погоню не было ни дыхания, ни времени. "Да я же вам подмигивала, подмигивала! - азартно верещала продавщица киоска, по возможности, сильно ограниченной великолепным бюстом, высунувшись из своего окошка. - Да возьмите же вы вашу "колу"! А эта шпана не в первый раз! Не в первый!" Глеб затрясшейся от обиды рукой поднял фотографию дочери, вытер о рубашку на груди. "Надо же теперь милицию позвать! Милицию!" - пронзительный голос преследовал Глеба уже в вагоне. Он задвинул дверь, сел и, откинувшись, застонал от обиды. Да на фиг нужна была ему это шоколадка и "кола"! Неужели не перетерпел бы? Идиот. Теперь положение было ужасным: деньги остались в кармане, а все документы "ушли" с пацанами. На столе только испачканная фотокарточка Катюши. Испуганно приподнял край сиденья: нет, красивый чемодан остался на месте, что особо теперь не утешало. Если бы можно было устроить немедленный "чейнч" документы на вещи, он бы и минуты не раздумывал. Вот ерунда-то! Да они за одну только бритву "Вош" взяли бы больше, чем им дадут за паспорт и военный! Зло дернул шторы с грубо напечатанными на них масляной краской синими и зелеными елями и испачкал пальцы: пыль была жирной, черной, вперемешку с сажей. Радио вдруг попыталось было заговорить, но и само застыдилось своей совсем неуместной гунгливости и раньше, чем Глеб успел нашарить выключатель, опять замолчало. "Вот же влип, ох и влип!" По составу со стороны электровоза пробежала мучительная судорога, и вагоны сразу как-то быстро покатились вдоль площадки. От рывка шторы отпали вместе со спицей. Глеб попытался вставить кривую железяку на место, но она там никак не держалась. После третьей неудачной попытки он окончательно согнул ее через колено и бросил под сиденье. Очень вовремя - рукоятка задергалась, двери рывком отворились, и в лязгающем проеме проявился проводник. Билет его явно не интересовал:

- Быстро же они вас бомбанули. Чего взяли-то? Много денег?

- Да нет, деньги как раз и не взяли. Документы вытащили.

- Ох ты! - Проводник сел напротив и уставился своими навсегда открытыми, немигающими глазами прямо в Глеба. - Это они, гады, враз. Я-то год на этом маршруте, я их уже знаю. Это со школы глухонемых. В Новосибирске ихняя школа от "бана" недалеко. Они очень злые.

Проводник раздражал даже сочувствием. Он не только не мигал, но, кажется, и не дышал. Просто сидел напротив и смотрел. Может, и в самом деле идиот? Таким родился, или сестра в детстве с печки столкнула? А с другой стороны, чего на него-то психовать? Купе - не частная квартира. Как умеет парень, так и сочувствует. Может, тоже когда-то ограбили.

- А... это... вам бутылку не надо?

- Я не пью.

- Так не ради пьянки. Ради снятия стресса. Чтоб инсульта не было. А то у меня дед так скопытился. Вы не подумайте, не за ваши бабки! Вы и так уже ущербный сегодня. Ну, я хотел... ущемленный... сказать.

- Спасибо. Я понял. Но я действительно уже несколько лет не пью.

- Да? Вера ваша не позволяет?

- Нет-нет! Будем считать, по болезни.

- Я-то про другое: мы тут вам только компанию составим. Мы сами пить будем, а вы только посмотрите. Ну, то есть так, за компанию.

Глеб начал мелко, а потом все громче и заливистей смеяться.

- Значит, я так, только посмотреть? Как вы сами пить будете? А я - так? Так?

Проводник засмущался и впервые отвел глаза.

- Это же я потом объяснил. Что тут смешного-то? - А потом вдруг и сам стыдливо хохотнул. - Ага, мы пьем, а вы смотрите. Ага! Вот я сказанул! Ну. А вы хорошо, что засмеялись, это стресс снимет. Смейтесь, смейтесь пока. А я щас!

Он встал, отворил прикрывшиеся на ходу двери, оглянулся, еще раз прыснул и вышел. Глеб же хохотал и хохотал - до хрипа, до колик в ребрах. Попытался перепрятать оборванную шторину и не смог, от этого дурацкого смеха никак не удавалось подцепить край поднимающейся нижней полки.

Еще подрагивая, вытер платком слезы. Прямо перед ним лежала фото Катюшки. Ей было восемь. Да, тогда она пошла во второй класс, и они уже год как жили не вместе. Хотя разрыв происходил постепенно, но тот день, когда он окончательно перестал ночевать у жены, был именно девятое сентября. День рождения дочери - они по умолчанию тянули время не из-за каких-либо надежд, а чтобы не портить праздник первокласснице. "Очень интеллигентно".

В дверь на этот раз постучали. Проводников теперь было двое: за своим уже малым стоял очень грузный, очень волосатый пятидесятилетний мужичок армяно-персидского вида. Он был полностью в форменном, но видавший виды френчик от частых стирок очень присел и никак не придавал хозяину достаточного официального вида. В руке он держал каким-то чудом сохранившийся с семидесятых годов черный школьный портфельчик из мягкого облезлого кожзаменителя. Молодой улыбался Глебу как родному:

- Вот, значит, Давид Петрович. Он с соседнего вагона. Мой-то сменщик заболел, значит. Вы не волнуйтесь, у нас все с собой: и закусочка.

Он протиснул вперед к окну хитро, одними глазами, оглядывающегося Давида Петровича, а сам сел у самого выхода на одну полку с Глебом. От того, что люди в форменных фуражках вдруг оказались с обеих сторон, на одну секунду стало зябко и тоскливо. Но под пронзительным взглядом, колко проблеснувшим в него из-под сросшихся ветвистых бровей, он собрался, тихо выдохнул и задержал вдох, пока пульс не забарабанил в виски. Потеплевшими сразу руками развернул двойной лист новосибирской газеты, одним махом застелил столик:

- Прошу!

Давид Петрович поставил свой портфель ближе к окну, актерствующе крякнул и достал из него два темных "огнетушителя" - портвейн с белыми капроновыми пробками и криво наляпанными этикетками. Следом появились сало в целлофане, уже порезанный с маслом черный хлеб и связка стручков мелкого красного перца.

- Ой, щас за стаканами сбегаю! - вскочил молодой.

- Надейся я на вас, пацанов, - каким-то ненастоящим сипловатым баском заговорил бывалый, вынимая и протирая внутри толстым волосатым пальцем три стакана. Стаканы встали в плотный ряд, а затем на стол лег и огромный зачехленный нож.

Опять Глеб уловил быстрый пронзающий взгляд. Расчехлив жуткое по своей форме, с кровостоком, лезвие, Давид Петрович взрезал пробки сразу на обеих бутылках.

- Я с этим ножом уже двадцать лет не расстаюсь. Профессия у нас, сами понимаете, опасная. Чего только не увидишь. А я еще и очень сильный: когда-то борьбой занимался. У себя на Кавказе, в Сухуми. Меня всегда зовут, когда кто где буянит. Ночь-полночь, бывало, бегут девчонки: "Дядя Давид, помогай!" Как им откажешь? Да чего там девчонки, мужики, понимаешь, молодые, и те: "Дядя Давид!" Стыдно. Ну, давай по маленькой.

- Я, Давид Петрович, не пью. Уж простите урода.

- А я вас пить и не принуждаю. Вы пригубите, чтобы не обижать. Чуток пригубите, а дальше ваше дело. Иначе не по-мужски, понимаешь.

- Вы только чуть-чуть! - суетливо приподнялся и молодой.

Глебу дальше объяснять сюжет не требовалось: ребята начинают обрабатывать, и он, для порядка глубоко вздохнув, отметил ногтем четверть стакана.

- Вот это уже по-нашему, по-мужицки! - облегченно забасил Бывалый, наливая немного выше указанного, и сразу же перешел на "ты": - Эт-то хорошо. Давай мы выпьем за то, чтобы у тебя все плохое теперь уже кончилось. Чтобы дальше тебя ждали только радости! Ты к кому едешь-то? К жене? Нет? Так пусть тебя встретит любовница! Пьем.

Из-под бровей, как из-за засады, он одновременно проследил, как Глеб медленно, не разжимая зубов, выцедил теплую пахучую жижу и как одним движением кадыка жадно глотнул свои полстакана молодой. Потом принял сам и раздал закуску. Теплое сало никак не откусывалось. Уже не спрашивая разрешения, налил по второму разу:

- Будьте здоровы!

Пауза. Глеб сверхусилием заставил себя сделать еще один глоток. Желудок замкнулся и отраву из пищевода в себя не пропускал. Но нужно было терпеть, терпеть, чтобы понять, для чего сюда прилетел этот гриф и неужели он, Глеб, теперь уже настолько падаль, что над ним уже не стесняются?

- А ты чего не допил? Нет, так дело не пойдет! Тут явное неуважение к народу! Пей! Мы люди, конечно, простые, без особых образований, но тоже почет любим.

- Да я правду вам говорю: я уже несколько лет не пил.

- Лечился, что ли?

- Можно сказать. Это не гордость, а моя неполноценность, если хотите.

- Тогда уж хоть это допей. Тогда простим. А?

Бывалый подмигнул Глебу, налил себе и молодому уже по полному стакану. "Простим" - это было ключом всей беседы. "Простим" - значит, уже держим. Выйти бы в туалет, но нельзя оставить плащ и пиджак на "прошарку": молодой бы не тронул, но он как кролик перед "дядей Давидом", тем более у того в руках бутылка. Что ж, нужно дотерпеть до окончания застолья.

Проводники снова выпили и стали серьезно закусывать. Давид Петрович ухмыльнулся в его сторону и склонился к Глебу:

- Мы люди простые.

- Я уже понял.

- Тогда и далее понимай. Тебя на вокзале ограбили? В Новосибирске? А почему ты там заявление не подал? Почему в поезд сел?

- Так ты сам все знаешь: я же транзитный. Что бы я там делал? Да еще бы и ваш поезд с моими вещами ушел.

- Это верно. Но и мы тебя без документов брать не должны.

- ...И что теперь из этого всего следует?

- А следует из этого, что по всем правилам и законам демократической России мы обязаны сдать тебя, понимаешь, на ближайшей станции.

- Но вы этого не сделаете.

- Не сделаем. Наверное.

- А почему не наверняка?

- А "наверняка" дорого стоит.

У Глеба в ситуациях, подобных этой, где-то от затылка начинала закручиваться и медленно расползаться не то чтобы боль, а какая-то ноющая мелодия. Мысли при ее появлении испуганно затихали, голова становилась звонко пустой, и в этой тишине мелодия свивалась спиралью и пружинно ощупывала тело изнутри, ища выхода спрессованному до боли гневу.

- Говори.

- Ты пойми, мы же рискуем. Я, положим, всегда вывернусь, а он? Его-то выпрут по тридцать третьей. И то, если ты с законом в ладах. В ладах? А? Это не наше, конечно, собачье дело... Короче, по сотне надо.

Нужно было сдержаться. Пружинка изнутри ударила по глазам - под потолком заплясали цветные пятна. Сдержаться. Стерпеть. Но от напряжения, боясь, что уже не вынесет пытки, Глеб дал маху:

- Сотне чего?

Давид Петрович среагировал мгновенно:

- Как? Долларов, конечно. Их, проклятых.

- Хорошо. По факту.

- Да ты что?! Так дела не делают. Сейчас давай, а то убежишь еще чего. Сам знаешь, как бывает... А вдруг жадность заест? И рискнуть захочется.

В купе быстро смеркалось, за окном проползал совершенно однотонный на тысячи километров, равнинный западносибирский пейзаж, однообразно перекрытый плотной лесополосой, изредка прерываемой пустынными автоматическими переездами с неизменным хуторком смотрителя. Сено, накошенное вдоль полотна, было уже убрано в почерневшие стожки, а на отдаленных всхолмленных полях серо-желтые просторы пшеницы перемежались заплатами зеленого еще овса. Дождя не было весь день.

- Я тоже трус: деньги отдам, а вы меня сдадите.

- Да ты что? Нет, мы на такое не пойдем. Тут доверять можно.

- Я уже это понял. Дай руку!

Молодой от неожиданности протянул ладонь. Глеб защелкнул на его запястье браслет.

- Эти часы как раз двести баксов стоят. Что "нет"?! Или ты хочешь, чтобы я при тебе деньги доставал? На выходе - я вам деньги, а вы мне часы. Все. Расходимся. Спасибо за компанию. Как ты говорил? О снятии стресса? Заботливый.

Не готовый к такой скорости ответа бывалый тоже встал. Хотел что-то сказать, но передумал. Очень медленно и картинно зачехлил нож, спрятал. Завернул в газету остатки хлеба и нетронутый перчик, положил все в портфель. Потом нахлобучил фуражку и, прихватив левой рукой вторую недопитую бутылку, пошел бочком на выход. За ним, съежившись, выскользнул было и молодой, но, еще не задвинув дверь, вернулся и забрал со стола оставшуюся пустую.

Глеб сжал до побеления пальцы, несколько раз ударился затылком в стену. "Твари!" А он-то купился на малого! Вот тебе и сочувствие. Но каково унижение - это там, в Москве, ты "кто-то", и с тобой профессура всегда только за руку здоровается, и ребята из бывшего рижского ОМОНа лишь за один косой взгляд в твою сторону враз на уши поставят. И любого гостя в любой день ты можешь в Большой провести.... А здесь умыли. Да как лихо-то умыли: со страху еще и этого дерьма вдоволь нахлебался. В самом прямом смысле...

Глеб встал, дернул ручку и выглянул. Вдоль по пустому коридору прибывшая за это время вода уже ходила длинными волнами, периодически глухо хлопала незакрепленная дверь тамбура, но сквозняк не проветривал. Бессмысленно поглядев в наступающую от окон темноту, он вдруг почувствовал, как у него за сегодняшний день устало все тело: ноги, спина, плечи и шея просто вопили об отдыхе. Задвинул засов, сдернул сверху сырой матрас, застелил плащом и лег. "Твари!.."

В Бийск поезд почти не опоздал, полчаса от расписания - это не в счет. Но в эти полчаса произошло маленькое чудо: в купе робко постучали, вскочивший Глеб даже не сразу сообразил, где находится. Стук повторился, и в отворяющего Глеба уткнулся Молодой. Проводник быстро задвинул за собой дверь и быстро почти зашептал:

- Вы вставайте, скоро будет Бийск! Вот ваши часики. Красивые, а под водой они правда ходят? Вы сейчас же берите вещи, ну и идите в самое начало состава, а то в одиннадцатом вас Давид ждет! А я ему скажу, что, мол, еще ночью сбег. Пусть поорет. С перрона - махом в ментовку. Там ищите капитана Котова. Старшего следователя. Это мой дядька, ну, двоюродный. Ему скажите, что документы украли в поезде, в моем вагоне. Он тоже поорет, но мне-то лепить ничего не станет! Давайте скоренько!

- А деньги?

- Нет. Не надо. Вас и так сделали. Я за ночь просто извелся. Идите!

Как же хорошо иногда ошибаться в людях.

Бийское привокзальное отделение милиции выглядело и пахло очень обыкновенно. И кабинет следователя Котова, спаренный, что в самом конце коридора, тоже ничем особым не отличался: два стиснутых, ободранных и заваленных мусором стола, большой зеленый, еще энкавэдэшный сейф, на широком подоконнике - серые от пыли автомобильный телевизор и китайский полуразобранный магнитофончик. За желтым платяным шкафом жалким углом торчала покрытая синим солдатским одеялом ментовская непродавляемая кровать. Сигаретный дым, одурев от зудящей лампы "дневного света", слоями оседал и уплывал в маленькую форточку, устроенную внизу очень старой, заросшей неисчислимыми шелушащимися слоями краски рамы. Бледное веснушчатое лицо не спавшего ночь человека над серой кипой рукописных и печатанных бумаг. Впрочем, в таком освещении все лица выглядели весьма бледно. В том числе и того пухлогубого новобранца на вертушке, совершенно придавленного бронежилетом и автоматом, с которым Глеб замучался объясняться, почему ему нужен именно Котов, а не Мышкин или Кобеленко, к примеру.

- Вы можете здесь в двух словах, но под запись: кто, когда, при каких обстоятельствах. И кого подозреваете, и кто ваш враг или кредитор, или муж любовницы? И кто мог быть свидетелем? Если нет, то вот уже есть готовая форма, прочитайте и подпишите... Значит, он ко мне вас вот так и послал? То есть мне теперь с вами надо еще и не по протоколу как-то завязаться?.. Ну, задал племянничек задачу. Вы же сами видели: он придурок. Но у него удивительное чутье на людей. Божий дар. Хотя это не причина помогать вам... Не причина нарушать закон.

Котов встал, закинул сцепленные пальцами ладони за затылок и сладко потянулся со скруткой в обе стороны. Прямо за зарешеченным окном росла большая, черная ель, нижними ветвями почти полностью перекрывающая для кабинета солнечный свет. В безопасной глубине этой колючей красавицы шла весьма активная воробьиная жизнь, полная драк и восторгов. Котов стоял к Глебу спиной, пустая портупея неловко и косо обхватывала плечи, к локтю прилип фиолетовый фантик от карамели... Прошла минута, вторая... Где-то в коридоре раздался и тут же оборвался пьяный кричащий мат. Котов обернулся, болезненно поморщился:

- Не знаю почему, но в нарушение всех правил я отпускаю вас под честное слово до места назначения. Почему? Сам не могу ответить. Но погодите радоваться, улыбка может оказаться преждевременной... Оттуда вы, не откладывая, сразу свяжетесь со мной и уже никуда - слышите? - никуда не денетесь, пока не восстановим ваши документы... Там за вами одно дельце будет... Впрочем, человек вас сам найдет. И еще... ответьте мне на очень естественный, даже не для следователя, вопрос: почему вы в таком... московском, что ли, виде едете отдыхать в Чемал? Это же горы.

Глеб посмотрел на свои уже давно не блестящие туфли.

- Я же говорил вам, я не турист. А... по семейным обстоятельствам.

- Хорошо... Не горячитесь, я тоже позавчера развелся.

Глава вторая

Темно-зеленый "жигуленок", весело жужжа, бежал по узкой асфальтовой полосе, довольно крутыми галсами ведущей на юг. С левой стороны плотно стояли высокие тополя, совсем еще зеленые. И откуда же тогда взялась эта пронзительно золотая полоска опалой листвы по самой обочине? Она яркой линией тянулась уже не один десяток километров, красиво очерчивая повороты трассы. Справа, в плотных зарослях кленов, лип и ранеток, пряталась Катунь, редко-редко оголяя свои ленивые, розовато чешуящиеся на вечернем уже солнце воды. Никаких гор не было и в помине, хотя бестолковый и неуютный Бийск миновали уже не менее часа назад. Глеб развалился поперек всего заднего сиденья - за свои кровные можно было чуток и побарствовать. Шофер, выглядевший точно так же, как все частники мира, снял кепку с крепко сидящей на мощной короткой шее, наголо стриженной головы, выставил в открытое окно локоть сильной загорелой руки и, кажется, совсем не смотрел, куда едет. Попытавшись нащупать общие темы разговора, очень скоро он смирился с явным нежеланием пассажира ему поисповедоваться, и то включал-выключал свое радио, то насвистывал "Маленьких лебедей". Или, как бы ни к кому и не обращаясь, сквозь золотые зубы комментировал мелькающие достопримечательности.

- Вот сейчас мы приближаемся к Сросткам... Это родина нашего великого земляка Василия Макаровича Шукшина... Богатая деревня... Вон там - музей... А эта горка, вон - с телевышкой, "Пикет" называется. Там каждый год Шукшинские чтения проводятся. Народу приезжает тьма. Отовсюду. Из Москвы Золотухин бывает, он ведь тоже наш, алтайский... И из-за границы едут, с Америки, там, Австралии. Все русские, конечно...

Мимо проплывали добротные, крепкие усадьбы с палисадниками, из которых выпирали "золотые шары" и фиолетово-алые граммофончики мальв. В стороне от дороги, под деревьями сидели сонные тетки, красочно разложив дары приближающейся осени: огурцы, помидоры, перцы, кислые ранние яблочки и мелкие дыньки. Рядом стояли три-четыре дорогие и не очень иномарки, городские туристы в черных очках и огромных шортах пили из пластиковых бутылок, жевали пахучие шашлыки. Над всем поднималась лысая сопка со стандартной железной телебашней... Пикет, Шукшинские чтения... Глеб пару раз тоже собирался побывать здесь: из Москвы в Сростки постоянно выезжала команда литературных зубров с обширной свитой. Но в связи с происходившей тогда сменой "главных" трения и трещины в редакциях журналов требовали обязательного и громкого обозначения - чей ты? за "старую гвардию" или со "свежими силами"? Все это было болезненно и не вызывало азарта, и в конце концов просто заставило перестать печататься в "толстушках". А затем и вообще печататься... Зато удалось сохранить со всеми более или менее нормальные, не активно военные отношения. С надеждой на перспективы.

Начинало смеркаться. Глеб оглянулся и обомлел: между двух нежно позолоченных вечерним светом горных громад, словно на старинной японской картине, низко дрожало огромное, круглое, темно-красное солнце. Под ним лиловый прозрачный туман заполнял косые длинные тени над рекой, перекрытой стремительным подвесным железным мостиком. Дальний берег, вздувшийся зубчатой спиной уснувшего динозавра, с поднимающимися почти до вершин, совершенно синими соснами, влажно оглаживался неизвестно откуда взявшимися бледно-розовыми облаками. Облака медленно, как огромные слепые улитки, сползали вниз, цепляясь за распушенные кроны, а на их светящемся фоне двумя короткими черными черточками кружили орлы... Такое нужно бы видеть в минуту смерти - как утешение: да, ты познал это, ты обладал этим, и теперь для тебя уже ничего лучшего на Земле не будет... И не надо. Ибо здесь, в этом мгновении, был весь гетевский Фауст, со всей его безумной жаждой самоубийственного растворения в этой чарующей полноте жизни. С жаждой расщепления - еще живого, с бешено бьющимся о ребра сердцем! - тела на атомы и фотоны не просто в каком-то, пусть самом сокровенном, месте Земли или часе суток, а именно в ситуации: стечении в единую, святую гармонию экстаза, конечную точку-крест пространства и времени... "Остановись, мгновенье!"

- А здесь и притормозим. Так надо: духам поклониться. А то не впустят.

"Жигуленок" по косой пересек дорогу и лихо припарковался слева. Вышли. Вокруг все ветви тальника, черемух и кленов были плотно увешаны тысячами и тысячами маленьких разноцветных ленточек. В темной глубине небольшой, заросшей густыми прогнутыми ивами ложбинки виднелась каменная плотина, подпрудившая взятый в трубу источник. Рядом крутые ступени каменной же, с претензией на художественность лестницы возводили к облезлому и, по-видимому, лет двадцать уже закрытому павильону летнего кафе сталинского ампира. Глеб вслед за шофером по скользким камням подобрался к воде. Черпнул в ладони, блаженно обмыл лицо, шею, попил, снова умылся. Ледяная родниковая вода протекла по груди сквозь рубашку. Как хорошо! Как здорово! Но тут нога соскользнула, и он по щиколотку встал прямо в бассейн. Шофер, с противоположной стороны набиравший пластиковую бутылку, златозубо рассмеялся:

- Обалденно здесь! Я, можно сказать, только ради этого и подрядился поехать. Здесь настоящая граница Горного Алтая, а не там, где КПП. Здесь все решается для приезжающего: примут духи или нет. Вот, наш Бийск вроде и недалеко, но там так живешь, а здесь иначе. И не вздумай смешивать.

- А то что будет?

- Что угодно. Вплоть до смерти. Или любви. Особой. Это же горы. Что тут непонятного?

- Ну?

- А тож, почему в горах травы и корни лечебные? А панты? Тут сила! Вот скоро сам узнаешь, какая: воды попил, теперь ленточку подвяжи. Духам-то. Слышь? Они закон дали, не нам его нарушать. Накажут.

Какую бы ленточку? Глеб расслабил узел галстука, стянул его через голову:

- Пойдет?

- Потянет. За такой они тебя точно под опеку возьмут. Не от Кардена?

- От Версаче. - И серьезно, без дураков предложил: - Двинули? А то темно.

- Ага, вечереет. Теперь на фарах пойдем. И асфальт скоро кончится.

Глеб сел теперь впереди. Разгоряченный "жигулевский" движок никак не "прихватывал". Пришлось некоторое время "почиркаться", пока все же завелись и выехали на совершенно пустую трассу. Глеб уже перестал зажиматься перед резкими поворотами в ожидании случайного "встречного", да и скорость теперь была километров шестьдесят-семьдесят. Фары сузили мир до тоннеля. Дорога действительно потеряла асфальт, и в пыльной гравийной насыпи то там, то здесь под косым освещением страшно чернели на самом-то деле не очень глубокие ямы.

- Я по молодости не очень-то в духов верил. Сам понимаешь, пионерия другому учила. А потом, уже после дембеля, с ними въявь столкнулся. И до сих пор не понимаю, почему жив... Долинка тут есть, с озерами. Красота. А в ней у шаманов местечко было такое же, тоже с тряпочками. Вот мы и решили побалдеть. Дураки... Натащили сухача и подожгли эти ленты на дереве... Пьяные, в дупелину пьяные были... Костер огромный получился. Мы вокруг, слышь, пляшем. Ну, бабы там, все как надо... И вдруг как ветер дунет! Ниоткуда! И разом шесть человек загорелось. Факелы! Мы протрезвели как один. Огонь сбиваем, валяем их по земле - и ни-ни! Горят, как бензином облитые... Потом, когда разбирались, поняли: это те были, кто поджечь дерево больше всех хотел... Двоих, парня и девку, так и не откачали...

На крутом левом повороте фары выбеливали столбики ограждения с провисшей между ними проволокой. За столбиками пропасть метров двадцать. И эта проволочка - просто насмешка. Но даже на малой скорости они чудом успели затормозить: за скалой прямо посреди дороги стоял старенький "японец" с распахнутыми всеми четырьмя дверками. Бампер "шестерки" почти ткнулся в бензобак "кариб".

- Вот гады!

- Что там?

- Да пьяные туристы катаются! Козлы пахучие! Ну, блин, ушибу!

Матерясь, шофер вылез и, ссутулившись, пошел по дороге в темноту, держа в левой, прижатой к бедру руке монтировку. Глеб тоже двинулся за ним, весьма положительно оценивая на случай разборок его широкую мощную спину. Сам-то уже лет десять не был в спортзале и посему особых надежд на себя не возлагал. Поворот был затяжной, и, когда они обошли скалу, им в глаза ударил свет мощных фар. В этом свете, более угадываемый, чем в самом деле видимый, в их сторону бежал человек и что-то кричал. Шагах в десяти он упал, разом замолчав. Снова вскочил и бросился к ограждению пропасти. Глеб не слышал выстрелов - видимо, пистолет был с глушителем, но слишком знакомый посвист пуль заставил его присесть.

- Назад! Назад! Стреляют! - что было сил заорал он и, пригнувшись, отскочил к скале.

Шофер стоял на свету со своей дурацкой монтажкой и широко раскрытым ртом. Отделившись от камня, Глеб бросился снова на середину и толкнул обалдевшего на землю. Но вес был слишком различен - он упал сам и так, уже лежа, опять попытался сбить того подсечкой. Снова пару раз очень характерно присвистнуло, и тогда шофер разом ожил: так же плотно прижимая к бедру железяку, он удивительно быстро и бесшумно побежал к своей машине. Глеб с четверенек рванул вдогонку, но не успел. На этот раз "жигуленок" просто чудесно завелся с пол-оборота и полным газом дал задний ход. Схватившись за бампер, ему удалось пробежать метров пятьдесять, и на этом расстаться. Машина исчезла, выключив габаритки, так что если бы по ней и стреляли, то только на звук.

Из самых дурацких положений нужно всегда выходить наверх. И Глеб на четырех конечностях быстро-быстро пополз по скользкой осыпи острых валунов и крупно колотого щебня. Кажется, никаких иных громких звуков, кроме его собственных ста двадцати ударов в минуту, вокруг не слышалось, но опыт есть опыт, и он взбирался и взбирался, рискуя что-нибудь сломать или просто задохнуться. Вот уже оголенные камни кончились, теперь можно было хвататься руками за колючие и смолистые ветви. Эти же ветви прикрыли его, когда снизу засверкали фонарики. Там тоже кто-то шумно полез вверх, теперь нужно было соблюдать дистанцию или затаиться как зайцу. Но зайцы - любимая добыча для охотников, и поэтому новая порция адреналина мгновенно перешла в мышечную энергию, когда Глеб уже почти бежал к близкой теперь вершине. "Какая ночь! Какая чудная ночь: ничего никому не видно! Ни-че-го! Но главное все же никому!" Пиджак зацепился за сучок, и от резкого рывка он упал. Из-под ног покатились камни. И сразу вокруг заметался свет, по стволу сладострастно чмокнуло. Эти гады взбирались гораздо быстрее его и имели много шансов на выигрыш в таких догонялках. Но нет, так было бы слишком неправильно, слишком несправедливо, это как матросу утонуть в ванной! С этим нельзя было согласиться, и Глеб закосил угол своего полубега, стал сдвигаться влево, надеясь таким образом не растратиться на чистый подъем. Даже неверное исходное представление иногда приносит положительный результат: он оказался на заросшем мелким сосняком узком гребне горы одновременно со своими преследователями, но на сотню метров левее, и они не увидели его как мишень на фоне луны. Зато он теперь смотрел на их фонари, слушал легкий шорох натренированных шагов и изо всех сил старался не закашляться. Две тени спускались вниз по противоположному склону, а третий преследователь выключил свет и остался наверху. Сердце било так, что губы обжигало. Глеб зажал дрожащие ладони под мышками и сел. Задерживаться долго тоже нельзя: пока луна высвечивала только вершины горок, оставляя в темноте поросшие лесом ложбинки и ущелья, можно, конечно, отдышаться, но те ребята не будут далеко искать и скоро вернутся. Учитывая их очевидную подготовленность к таким погоням, ему тогда приятного не предвещалось: пятнышки фонарей глубоко внизу то появлялись, то терялись за неплотными сосновыми кронами. Преследователи разделились, один пошел влево вверх по ложбине, другой уходил направо вниз. Появлялся малюсенький шанс: очень, ну очень тихо спуститься и проскочить на противоположную гору между ними. В чудесных своих, легких, таких лакированных итальянских туфлях! Глеб сжался, чтобы привстать, и обомлел: прямо на него бесшумно шел человек. Камуфляжный костюм, короткий автомат, белые кроссовки - полный набор джентльмена удачи. Оставалось только прикрыть глаза... Автоматчик двигался очень плавно, словно во сне. Казалось, он более вслушивается, нежели всматривается в окружающее его лунное свечение. Ближе, ближе. Он же не мог, не должен был не заметить сидящего в неудобной позе прямо под его ногами Глеба! Но не заметил...

Когда автоматчик был уже не менее чем за полторы сотни шагов за спиной, к Глебу вернулась способность удивительно быстро мыслить: "Так это же он, чайник в желтом поясе, на энергетике двигался! Это ж он меня диафрагмой ловил! Надо же, как летучая мышь муху! Ну, заигрался ты, парень! Так близко не почуять. Явно не Ван Дамм. А я сейчас вот как вам дам!" И он побежал вниз. Простенько так - мелкими-мелкими шажочками, между шелушащимися стволами сосен и колючими веточками реденького шиповника. Воздушно перепрыгивая через вымытые из-под дерна валуны, он ни разу ничего не зацепил, не толкнул, даже не зашуршал!

С маху пролетев влажную папоротниковую ложбинку, Глеб, почти пополам согнувшись, стал карабкаться вверх. Очень вовремя пришло второе дыхание, и первое выровнялось, ага, вот теперь-то можно было и посоревноваться на столь пересеченной местности. Если бы только договориться о запрете на применение оружия... Но шутить он смог уже только под утро, когда, на этом самом втором дыхании, он отмахал не меньше десяти километров, а если сосчитать все по-честному - то вверх, то вниз - и все двадцать пять... Откинувшись на сухое сваленное дерево, Глеб расслабленно наблюдал, как снизу к нему поднимался густой туман. Как вскипающее молоко. Небо просветлело, в его прозрачной разбеленной синеве, подрагивая, слабо светилась прощающаяся Венера. Несмотря на свежесть, страшно хотелось спать. И чего-нибудь пожевать. Повернувшись на бок, он приподнял воротничок пиджака, подогнул ноги и, свернувшись калачиком, заснул. Плотный туман, заполненный птичьими голосами и шорохом звериных перебежек, вздувшись, охватил собой все и покрыл боль, тревоги и нужды мягкими, бессвязными обрывками воспоминаний, которые легко трансформировались ненапряженной волевой игрой в бесконечную цепочку приятно послушных образов.

Разбудил его бурундучок. Зверек долго бегал вокруг, устрашающе цокал и раздувал хвост: человек спал прямо на его кладовочке с припасенными орешками. Убедившись в напрасности своих усилий угрозами прогнать нахального чужака, он перешел к более решительным действиям: возмущенный бурундук стал просто скакать по Глебу вверх и вниз. Это наконец-то подействовало. Человек подергал плечом, поежился, попытался отмахнуться и проснулся. Они несколько секунд напряженно смотрели друг другу в глаза. "Ты кто? Чей холоп будешь?" От звука сиплого голоса зверек заскочил на ближнюю кривую сосенку и в ответ что-то пронзительно проверещал. "Не понял, чего тебе?" Глеб встал, закинул на затылок руки и сладко потянулся. И тут же присел. Хотя солнце вовсю светило и даже немножко пригревало, но тревоги никто не отменял. Стоило бы оглядеться. Бурундук опять зацокал и стал спускаться. Нет, раз зверек не боится, значит, поблизости никого нет. Не должно быть, по крайней мере. "Чего тебе? Можешь по-человечески сказать? А нет, так не приставай!" Развязав шнурки, освободил ноги и удивился: стопы от щиколоток жутко распухли, и было непонятно, как перед этим они вообще умещались в туфлях. Пошевелил пальцами и поморщился - больно. Надо бы их в холодную воду. В воду. А где эта самая вода? Он вчера прибыл оттуда. Или оттуда? Примерно так. Значит, там и Катунь, и дорога. Тащиться назад опять по этим же горкам, очень, честно говоря, не хотелось. Неужели поблизости не будет ручейка или еще чего-нибудь... такого? Спросить было не у кого, даже бурундучок убежал, наверное, не вынес запаха подсыхающих носков. В любом случае нужно идти. Просто идти по ложбинке, а она все равно приведет к воде. А где вода, там и люди. А где люди, там и еда. Или пуля... Нет, еда все же лучше.

С охами и ахами обувшись, он, прихрамывая на обе ноги, поплелся вниз по жесткой, короткой, ярко-зеленой траве, еще сырой от недавно вознесшегося тумана, выглядывая что-нибудь съедобное. Увы, как печально, что дети и внуки Лота после потопа перестали быть травоядными, хотя так и не переродились окончательно в хищников. Так, ни то ни се, это даже бурундуку известно. Вот теперь и думай, как быть: у елей кончики веток уже несъедобны - не весна, а тот наглый цокало убежал. Впрочем, в нем мяса-то было грамм десять.

Ложбинка, по которой он шел, столкнулась с двумя такими же, или чуть-чуть меньшими, и, образовав с ними круглый цирк, кончилась ничем. Пришлось опять лезть на вершину по очень крутому, с крупнокаменистыми осыпями, подъему. В разноцветных лишайниках и жирных катушках заячьей капусты, облеплявших крапчатые скальные обнажения, сидели краснокрылые кузнечики, которые всегда неожиданно выпрыгивали из-под под рук и ног и самодовольными красивыми дугами отлетали далеко в стороны... Когда до вершины оставался десяток самых невозможных по своей крутизне метров, прямо на голову Глебу посыпались мелкие камешки. Он поднял глаза: сверху выставилась противная козлиная морда. Коза мотнула бородой и опять затопала передней ногой, осыпая мелочь. "Ах ты, мерзкая! Вот я тебя на шашлык! Или нет, шашлык из баранины. А тебя на... лагман, что ли?" Домашняя коза внушала надежду. Ну, пусть она ушла от дома на пять километров, ну, пусть на семь. Семь, пожалуй, многовато, пять лучше. Но в дороге она должна не только есть, но еще и пить. Иначе молока не даст. А если она мясная? Или пуховая? Все равно пить-то должна! Здесь, наверху, немного обдувало, но и солнце припекало покрепче. Надев пиджак на голову и укрепив его связанными сзади рукавами, Глеб очень не спеша выбирал направление дальнейшего маршрута. Даже пять козлиных километров в горах не так-то просто одолеть, это он вчера сгоряча отмотал столько, а сегодня уже такого стимула не было. Пока не было. И пускай лучше бы не появлялось.

Через три часа он был точно на такой же, но гораздо более прокаленной зенитным солнцем вершине. Еще через два он увидел в пологой ложбине возле небольших сосен грязное темное пятно, покрытое множеством белых бабочек. Если бы это не было родничком, он тогда окончательно бы засох и умер, и легкий ветерок потом долго бы гонял по камням его невесомую, потрескавшуюся шкурку со следами стоически пережитых мук на месте бывшего лица. Но родничок все же был. Прямо промеж не сумевших погрузиться в камень корней двух сосенок образовалась естественная чаша, заполненная жидкой грязью. Вся эта грязь плотно покрывалась трепещущими капустницами. Сотни и сотни белых подрагивающих крылышек. Если очень нежно разогнать ничего не боящихся насекомых, то можно было спить сверху отстоявшуюся воду. Получалось не больше трех-пяти ложек, но, подождав пару минут, можно снова сосать и сосать. Чем Глеб и занимался... Через полчаса появилось желание оглядеться. Вокруг все было истоптано козьими копытцами. Как и сама лужица. Он ощупал макушку: нет, рожки еще не прорезались. Что за поганая лужа - ни умыться, ни взять с собой. Аж уходить страшно...

Спустившись в какую-то очередную долинку, Глеб наткнулся на тропку. Это была отличная коровья дорожка, постоянно разветвляющаяся, но обязательно весело сходящаяся и так же обязательно ведшая в какую-нибудь деревню: к людям, хлебу, молоку, яйцам и сметане. Уж картошка-то наверняка там была!.. Разувшись, с ботинками через плечо, с пиджаком на голове, в рубашке местами навыпуск, он перешагивал подсохшие кизяковые лепехи и любил, любил человечество с некоторой надеждой на взаимность. И еще благодарил духов, что те не забыли его щедрый подарок.

Глава третья

Вначале послышался живительный шум. Тропинка еще более размножилась, но за заросшим акацией поворотом все ее ответвления дружно направлялись вдоль пологого берега. Неширокая, шагов в пятнадцать, немного с рыжинкой речка искристо переливалась под ставшим вдруг таким ласковым солнышком. Прежде всего Глеб, встав на колени, жадно, до бульканья в животе, напился из ладоней. Умыл лицо, шею. Еще раз попил и огляделся. Шумливая речушка торопилась куда-то не меньше Глеба. Широко, с запасом выложенная по дну и берегам разнокалиберными камнями, она стремительно текла почти прямо, лишь этими вот каменными выкладками указывая дополнительные рукава своего весеннего полноводного загула. Правый ее берег образовывал то сужающуюся, то распахивающуюся лужайку, с под корень выщипанною меж акаций скотом травой. Зато левый, северный, круто уходящий в гору, был лесной. К своему восторгу, на нем, всего в каких-то двадцати метрах, Глеб узнал густые кусты смородины. Еда! Витамины! Он оставил на дорожке свои туфли, закатал штанины и пошел, пошел по камням - и иной раз мимо камней! - к самым чудным на свете кустарниковым растениям. Вода вроде бы и не глубокая, но за счет скорости била по ногам так, что поднимавшиеся буруны мочили брюки и выше колен. Уже на середине от холода свело пальцы, и Глеб было передумал, но решил проявить волю и дойти до смородины: должен же он сегодня хоть что-нибудь совершить этакое, за что сможет себя уважать и завтра! К сожалению, смородина оказалась красной. Ее великолепные, играющие на солнце рубиновыми проблесками полновесные гроздья были жутко, непередаваемо кислы. Только из принципа он проглотил пару горстей, когда увидел, как на том берегу, где остались ботинки и пиджак, появились дети.

- Эй! Эй! Ребята! Ребята, стойте! Стойте! Куда же вы?! - он почти бежал, призывно размахивая руками.

Дети, два малюсеньких мальчика и девчонка, некоторое время, разинув щербатые рты, смотрели на него, а потом, оценив резко сокращающееся расстояние, бросились наутек, мелькая голыми пятками. Эх, малышня! Эта встреча означала, что деревня где-то уже совсем-совсем рядом. Заправив по возможности рубашку, пригладив мокрыми ладонями волосы, Глеб стал обуваться, но обнаружил, что носки утеряны. А без носок туфли на распухшие мокрые ступни не надевались. Чтобы не расстраиваться, он даже не стал разглядывать свой пиджак, а просто завернул в него обувь и споро пошагал за убежавшей детворой.

За первым же поворотом начиналось картофельное поле, огороженное покосившимся частоколом. И за огородом из зарослей черемухи гостеприимно желтел большой, крашенный охрой дом с высоким крыльцом и с привязанной к этому крыльцу верховой лошадью. "Стоило дураку за кислицей лазить! В двух шагах-то! А ведь запросто мог бы поскользнуться и - раз затылком о камень! И все. А жалко: именно сегодня я слишком заслужил тепло и ласку. Я столько перестрадал, что уж пора бы им выходить на крыльцо с хлебом и солью".

На крыльцо действительно вышла старуха, судя по всему, местной национальности.

- Здравствуйте! - От неожиданно подступившего к горлу волнения Глеб даже поклонился. - Эта деревня как называется?

Бабка молча смотрела на него своими глазами - тончайшими трещинками по медному круглому лицу. "Разве можно такими что-нибудь увидеть? Это даже не щелки, это... не знаю что. Я и сам далеко не чистый ариец, но нельзя же так".

- Здравствуйте, бабушка! - повторил он. - Это что за деревня? Где я?

- Сын спит.

- И что?

- Спит. Приехал с поля. Эвон, даже конь здеся.

- Хорошо. Пусть спит. Как ваша деревня называется?

- А ты что от него хотел?

- Спасибо, бабуля. Теперь уже ничего.

Судя по всему, она просто не могла даже поверить, что из леса может выйти человек, не знающий, куда он забрел. Она просто этого не понимала. Забавно, если бы на его месте был негр. Молодой двухметровый негр. Или вождь сиу в праздничном наряде из крашеных орлиных перьев. И - ничего!- им бы также ответили: "Сын спит. Приехал с поля и спит. Хао! Я все сказала". На ступеньках следующего дома тоже сидела старая алтайка. Глеб молча полупоклонился ей и не стал даже вступать в переговоры с этим не шевельнувшимся на его этикетную вежливость медным сфинксом. Впереди было еще десять-двенадцать дворов, вытянувшихся редкой цепочкой вдоль речушки. Где-нибудь же будет сидеть старик!

Третий дом был особенный. Немного углубленный к реке, он был весь оплетен хмелем. Калитки со стороны "улицы" вроде как вообще не было, а вместо грядок посредине усадьбы стояло странное сооружение. Оно напоминало гигантский остов полуразобранной юрты: восемь грубо отесанных пятиметровых столбов, соединенных по верху такими же перекладинами. На перекладинах висели цепи, канаты, шест и пара самодельных брезентовых боксерских груш. Рядом стоял турник и очень экзотичные деревянные снаряды для непонятно каких спортивных усилий. Турник посреди картофеля и тыкв - это могло означать только одно...

Из-за дома с лопаткой в руке появился огромный мужичина в плавках и с выцветшей до серости пограничной солдатской шляпой на выбритой налысо голове. Внимательно посмотрел на пришельца.

- Семенов... Семенов! - Глеб уронил пиджак с завернутыми в него ботинками, шагнул, вытянув вперед обе руки и, страшно оскалив зубы, захрипел и упал прямо на изгородь...

Хорошо лежать на расстеленном прямо на полу толстом старом спальнике, хорошо чувствовать себя умытым и переодетым в чье-то свободное трико. И хорошо слушать легкое урчание сытого живота... Вот так неожиданно Глеб дошел туда, куда не доехал: Семенов был старым другом и соратником старшего брата по зачинанию советского каратэ. У них дома на видном месте висела большая подписанная фотография: шесть человек - шесть мастеров - шесть разошедшихся судеб. Одного уже не было в живых. Один учил за кордоном. Один до сих пор не мог никак выйти на свободу. Один... Один... И один здесь - в полной тишине садит капусту... За окнами яблони покачивали уже отяжелевшими от назревающих плодов ветвями, солнечные зайчики прыгали по всему полу и по стенам, оклеенным темно-красными обоями. Было очень-очень тихо. И хорошо. Зайчики... Потом подошла волчица, лизнула в лицо. Глеб засмеялся. Он был теперь маленьким ребенком. Маленьким и легким Маугли. А рядом падали золотые яблоки. И волчица, лежа у входа, внимательно смотрела на него тоже золотыми, мудрыми глазами...

Проснувшись, он, некоторое время не открывая глаз, разбирал по разные стороны сон и явь. Картинки делились неохотно, попадались вещи без точного определения, равно безумные и правдивые. Все так, но стреляли по нему точно! И точно - ни за что! Глеб сразу вскочил и, покачиваясь от удара прихлынувшей в виски крови, пошел на выход.

На нагретом солнцем крыльце, спиной к нему, сидел бритоголовый Семенов и огромной ладонью гладил такую же обритую голову своего сына. Перед ними на вытоптанной песочно-щебнистой площадке разом отжимались четыре молоденькие девушки с одинаково короткими прическами. И вообще, вначале они показались Глебу в принципе неразличимыми. Пятая, немного постарше, ходила между ними и громко считала: "Ич, ни, сан, джи!" О! А отжимались они на одной руке! Семенов, не оборачиваясь и даже не изменив ритма поглаживания сыновней головы, спросил:

- Как? Выспался?

- А сколько я?

- Спал? Почти сутки.

- Ничего не помню. Как я лег, куда? Полный провал.

- И хорошо. Так и надо.

- Пустота внутри.

- Это от глубокого расслабления. Мы тут над тобой вместе посидели. И помедитировали. Чтобы ты отдохнул.

- Да. Ничего не помню.

- Все! Сели растягиваться. Ямэ!

Семенов встал во весь свой гренадерский рост, повернулся к Глебу, стоявшему на две ступени выше, и улыбнулся лицо в лицо:

- Да ты не жмись. Теперь самое страшное позади. Но как они тебя ко мне вывели! Неужели такой галстук дорогой был?

У Глеба глаза вылезли на лоб. И улыбка получилась только с одной стороны.

- Я же говорю: помедитировали. Так что немного уже знаем. И про духов.

Семенов посмотрел на небо. И снова жесткий приказ на площадку:

- Встали в киба. Дышим. Аня, отпусти диафрагму! Дышим!

Глебу:

- Сейчас чайку попьем. Баньку к вечеру девочки протопят. Попаримся. Чтобы тебе и тело тоже освободить. Голову-то промыли, чуешь, страха нет?

- Чую. И это страшно. Ведь заведись движок там, у источника, сразу, мы бы проехали. И ничего бы не видели! Как раз ровно три минуты чиркались. А так бы проскочили до стрельбы.

- Это уж как звезды решат. Мы только исполнители.

И опять девушкам:

- Все до ночи. А сейчас на горку и назад. Бегом.

По мнению Глеба, они не поняли условности приказа "бегом" и действительно, одна за другой перемахнув изгородь, трусцой побежали в гору. В такую же "горку" он вчера выползал больше часа! Ладно. Его это не касалось. В голове бродил легкий звон, и к тому же начали понемногу отходить онемевшие ладони. Чесались страшно.

- Ты, слышь, не стесняйся, входи в жизнь. Вон там по дорожке пройди к реке, умойся. Лучше окунись три раза с головой. Нет? Зря, духи это любят, а ты им должник. Шучу. А там туалет. Валька уже чайник поставил. Жена, правда, сегодня с утра в городе. Придется без лепешек обойтись. Девчонки-то у меня на режиме, я их к кухне не допускаю - сушу. Готовимся же к поездке: если ничего не сорвется, в ноябре на Тайвань. Побьемся с китаезами. Ну, иди, иди так, без полотенца!

Глеб через спортивную площадку, меж морковных и луковых гряд прошел к концу огорода, отворил косую калитку. Сразу за оградой начинался разреженный сосновый бор, по которому и протекала его знакомая речушка. К ней через сырые, усыпанные бурой хвоей и шишками мшаники вела аккуратно выложенная плоскими камнями тропинка. Он как по ступеням осторожно спустился к шумным, взбудораженным небольшим мелководным поворотом струям. Ледяная вода сразу проникала через кожу насквозь, изнутри омывая глаза, гортань и легкие, а потом, окатив позвоночник, протекала вниз сквозь диафрагму... Запах прокаленных солнцем сосен, неотступный шум торопыжной речки, и горы, острые горы вокруг - поросшие тайгой, с проплешинами каменных осыпей... Малюсенькая деревня с гораздо больше себя кладбищем... Да неужели здесь можно жить постоянно?

На светлой, в два окна, кухне, за самодельным столом из хорошо выструганных розовых кедровых досок уже сидели Семенов и его десятилетний сын Валька. Кажется, они в принципе не расставались. Сын молчаливо сопровождал отца повсюду. Говорил он только когда совершенно случайно на совсем немного минуточек оставался один... В закопченном, изначально белом эмалированном чайнике был заварен сложный сбор каких-то трав. Явно выделялись только чабрец и мята. Большую часть стола занимала гора неровно порезанного, подзасохшего черного хлеба, на вершине которой жерлом вулкана сияла полная миска тягуче-мутного, пахучего и пьянящего своей земляной щедростью меда... В доме, состоявшем из кухни и трех разной величины комнат, похоже, вообще не было иной мебели, кроме этого стола и двух неудобных скамеек.

- Это тоже не стол. Это когда у нас старшая родилась, я ей такую кроватку сделал. Зимой-то по полу сильно дуло. Я тогда от властей скрывался. Помнишь, как нас, всех инструкторов карате, садили? Я едва на военный завод успел заскочить. Пока ко мне группа захвата ехала, свои офицеры предупредили. На заводе год жил, замдиректора должник был: его сынок у меня в разведке служил, вместе в Сирии воевали. У них на "воензоне" своя служба безопасности. Вот гэбэшники и не могли меня оттуда взять. А потом я беременную жену прямо из больницы украл и сюда свалил. Домик поставил, баньку. Так и остались... Пару раз было дернулся в спорт вернуться, а куда? К кому? СССР теперь нет, значит, и сборной нет. К уголовке я не пойду, да они и не особо зовут. Хотя есть несколько учеников в "авторитетах". Но я их, слышь, просто дою, когда совсем невмоготу... Вот и сейчас на поездку "спонсорство" пообещали.

- А кто эти девушки?

- М-м... Тебе что, мед не нравится? Тогда прямо ложкой! Без кокетства. У нас все, слышь, по-простому. Как в разведке. Девчонки у меня класс: все студентки, все отличницы, это условие сборной. А красавицы! Тебе жениться не надо? Ну, тогда походи холостым. Иногда полезно. Учти, я их этикету бусидо учу строго: прежде чем бьют, всегда кланяются.

- Предупреждение принято. Я и так нынче пугливый... Ты только скажи: а кого там, на повороте, убивали? Куда я влип? Что увидел?

Семенов наклонился к сыну, легонько столкнул его с лавки:

- Валька, пошел быстро баню разжигать. Воду девчонки потом принесут. Давай-давай, тут взрослым пошептаться нужно. Вперед, пехота!

Валька обиженно посмотрел на отца, осуждающе на Глеба, вздохнул, но промолчал. Чувствовалась дрессировка. Только уже за дверью, обуваясь, что-то побурчал о том, как ему это все уже надоело - и баня, и гости.

- Лучше бы вам было где-нибудь по дороге колесо проколоть. Покачали бы, плечевой пояс поразвивали. Полезно. Ну ладно, со звездами не поиграешь - в такое время и в такое место подскочить. И еще беда: здесь тебе не Москва, здесь все всё про друг друга знают. Ты еще вчера только в деревню с той стороны входил, а ко мне с этой уже соседка прибежала: "У вас гости, может, молочка купят?" Так вот живем... А попал ты, брат, к самой кульминации педагогического процесса: это местных жителей учили покорности. У нас в позапрошлом году новый главврач на санэпидемстанцию спущен был сверху. Спущен за упрямство. Но он и тут не исправился. Ты вряд ли и поймешь, какое это жирное место, но без его печати ни бычка продать, ни сметанки, ни минеральной водички, слышь, из скважинки добыть. Ни водочки липовой произвести. Вот на водочке с ним и споткнулись. Пока он за тухлятину гонял, так, мелочи случались. Пару раз побили, дом поджигали. А вот за алкоголь уже круто. Для начала у него дочку прямо из школы забрали, сутки на машине катали. Так, просто катали... Я тогда вмешался... Но и мне дали понять кто есть кто. Я, конечно, герой, и ордена, и медали за это в ответе, но с системой не бьюсь. Нет. Я солдат, а не революционер. А он, слышь, не понял разницы... Но, самое опасное, что за ним народец потянулся. Вроде как лидера почуяли. Робина Гуда. Вот позавчера и... Система защищается.

- Да-да-да. Я уже понимаю, ну, начинаю уже понимать: тут у вас деревня. Все все знают, бычков на мясо сдают, коровок.

- Коровок не сдают. Пока они доятся, по крайней мере.

- Этого мы в Москве, сам видишь, не различаем. И еще одного не понимаем: почему ваши деревенские хлопчики с автоматами так запросто ходят? То есть - полный привет! - идет себе пацан, в носу шпилькой от гранаты ковыряет. Да, да, чекой, конечно! То ли коров так теперь везде пасут, то ли это местная национальная одежда. Чисто "алтайская сельская": камуфляж и штурмовой автомат. А тут москвичок: "Здрасте, я, извините, пописать вышел!" Только вот штаны в темноте снять не смог. И что ж, мне теперь так в мокрых и бегать?

- Ты ведь ко мне пришел? Тогда слушай и слушайся. Ты мой гость, я за тебя отвечаю. "В натуре", как "эти" говорят. А чтобы я мог действительно отвечать, ты, слышь, во-первых, успокойся. Во-вторых, еще раз успокойся. Твои штанцы уже постирали. И ботиночки почистили. И рубашечку. Пусть пока это все здесь полежит. А я тебя завтра на кордон к леснику отведу. Это не то чтобы спрятать, нет, это такое святое место, там разборок не бывает. Пусть все утрясется... Чтоб вещички тебе еще пригодились.

- Этот гад шофер мой чемодан увез. Там вся моя жизнь за последние годы. И не только моя.

- Найдем твоего водилу.

- Ты правильно пойми: пусть даже все шмотки возьмет...

- Я же сказал, позвоним ребятам, что извоз держат. Не робей.

Такой бани Глеб не смог бы даже придумать. Высокий осиновый сруб, тщательно обмазанный глиной, перед ним большая дощатая площадка со скамейками и бочками, через поленницу свешивались яблоневые ветви, - внешне ничто ничего "такого" не предвещало... Вся суть спряталась в процессе. Достаточно вместительная, чтобы в нее сразу входило пять-шесть человек, баня держала такой жар, что нельзя было не только говорить, даже глубоко дышать, чтобы не обжечь колеблющимся воздухом себя или кого рядом. Крестик пришлось все время держать во рту, хорошо, что тот был не на цепочке, а на шнурке. Семенов лично загонял всех на полок и, не отходя от дверей, "поддавал". Как он сам при этом стоял не сгибаясь под ударами не шипящего - свистящего от черных вулканических камней прозрачного пара, было необъяснимо. Когда после нескольких "добавочек" покорный народ "доходил", двери милостиво отворялись, и вместе с белым облаком на улицу мгновенно вылетали и бордово-красные бездыханные тела с выпученными красными же глазами и наперегонки бежали к реке. А там, на берегу, уже опять возвышался неведомо как появившийся Семенов. Теперь предстояло, схватившись за камень покрупнее, добровольно ложиться на дно зимой и летом шестиградусной реки, да так, чтобы тебя окатывало с головой. Все были в купальниках, и Глеб немного стеснялся своих модных, в мелкую полоску и с пуговками, "семейных" трусов, которые то прилипали к потному телу, то сносились течением. Шок от первого погружения был подобен первому детскому визиту к зубному. Все. Все! Такого больше не надо! Хватит, помылся. Но садист Семенов только ухмылялся, и две милые, но очень сильные девушки под руки почти вели опять в парилку. Там Глеб едва успевал зажать губами крест и замереть в позе, в которой его заставал первый "ковшичек"... После третьего-четвертого поддавания наступала недолгая бездыханная тишина, и вот он уже сам, без понуканий, нырял под воду и добровольно наслаждался упругими струями с не таких уж и далеких ледников... А с третьего раза баня и не "пробивала". Наверное, остыла? Но печь пылала, камни шипели и свистели прозрачным жаром. А тело просто грелось. И даже легкие не протестовали против разговоров.

- А там у меня родник, откуда воду пьем. Потом посмотришь, как золото из земли выходит. А вообще отсюда двенадцать километров вверх до войны лагерь был. Маленький, человек тридцать зэков да шесть охранников. Мыли потихоньку. Потом враз все вымерли. Зараза какая-то. Местные считали, что они шамана убили. Так, слышь, до семьдесят шестого и были на том месте только номерные могилки. А в семьдесят шестом вдруг две машины со спецами прикатили. Одну могилу вскрыли, что-то достали и укатили. Я думаю, там все золото, что артель намыла, и лежало до поры. Просто охранники всех отравили на фиг. Сколько в ту пору человек-то стоил?

Они снова сидели на кухне около чайника. Семенов, гора горой, спиной упирался в угол, рядом грыз сушеную дыню Валька. На одной скамейке с учителем - гость. А на второй каким-то невероятным способом поместились все пять абсолютно безгласных девушек, причем худенькой была только старшая. Распаренные и прокаленные тела приобрели очень забавную раскраску: сплошные белые пятнышки с розовыми контурами. Как у гепардов. Или рептилий. Чайник был уже второй. Тела заново насыщались водой и постепенно приобретали вес. Но он все равно оставался недостаточным, чтобы двигаться, не опасаясь покинуть эту землю.

- Мы с твоим братом всегда конкурировали. Он - из бокса, я из самбо. И всегда, как только получалось, и сами кумитировали, и учеников стравливали. Тогда ведь в контакт не очень-то можно было. Но бились все равно. Где случалось. Не глядя на потери... Это потом понимание карате как искусства, как философия пришло... Уже потом глубина открылась... Мне повезло, что я Учителя обрел... Он уже тридцать лет в Саянах живет. Раз в год спускается и в условном месте меня неделю поджидает. Если я в то время не могу, опять уходит... Но в медитации мы все время встречаемся... Так, барышни, все спать! Ты не удивляйся, что так рано: сейчас луна большая. Мы каждую ночь на горку бегаем тренироваться. На энергетике. Всем спать до луны!

Глеб смотрел, как девушки, словно малые дети, послушно встали, разом собрали посуду и неслышно вышли. А Анюта еще успела смахнуть полотенцем со стола крошки. Валька вдруг спросился:

- Пап, а я с вами можно не пойду? Ночью? Мы на сейчас с ребятами за ягодой на ту сторону сговорились. За кислицей. Можно?

- Можно. Но тогда перед сном отжиматься.

- Ос-с, сэнсэй! - Мальчик серьезно поклонился, разведя широко в стороны кулачки, и вприпрыжку выскочил.

Семенов ухмыльнулся:

- Чемпион растет. По фехтованию на мече. Ты как, ничего?.. Вроде что сказать мне хотел? Или показалось?

- Хотел. Ночью-то тот невежа с автоматом тоже меня с закрытыми глазами искал. На энергетике.

- И что? Говори мне прямо в лицо, я же солдат.

- Это... не твой ученик?

- Мой.

- Ты же говорил, что с уголовкой не работаешь?

- Это не уголовка. Это охрана Хозяина... И учу я их не жизни, а бою.

- Бою? На большой дороге? Врачей, пусть по тухлятине, убивать?

Семенов встал, тяжело продавливая пол, подошел к окну, подергал марлевую штору. Поправил горшочек с засохшим цветком. Резко повернулся:

- Я мастер. Я умею убивать и делал это на трех войнах весьма неплохо. И я учитель: я умею научить тому, что умею как мастер. А еще я родил детей. И теперь сижу, как могу, на этом вот месте: я их должен вырастить. Сижу и пухну - не могу я в мире! Сколько сил спорту отдал, а и спорта нет. Вот мои девчонки в такой форме, слышь, а на "мир" не вывез весной, бабок не было. Поэтому у меня есть только одна отдушина: учить солдат. Не спортсменов солдат. Ловких, умелых, в общем, сделанных... Тех, что реально сейчас и в Таджикистане, и в Абхазии дохнут. Или побеждают. Но в любом случае они только исполняют приказы. Без оценок и слез. Их задача - делать свое дело. Как можно лучше.

- Так они в нас - в уродов! - в упор не попали. Это при свете-то фар! И мой галстук здесь ни при чем!

- Стоп! А чего мы орем?.. Что, мне нужно сожалеть по тому поводу, что перед тобой там был двоечник? Ну, повезло. Судьба... Я бы и сам, слышь, куда-нибудь бы уехал. Повоевать... Одна беда - идеи хочется. За Родину бы. Без идеи не смогу... Ты тоже хорош: ведь если бы раньше пороху не нюхнул, то, можно подумать, что сейчас бы мы с тобой тут орались... Объясни лучше, почему тебя сейчас так зовут? Ты же был...

- Мы с братом в "Белом доме" крестились. В Бориса и Глеба.

- Значит, Керим сейчас - Борис?

- Значит.

Глеба определили ночевать на веранду. Он лежал, расстегнув жаркий спальник, и слушал спокойный ровный шум реки, смотрел на такую безобидную сегодня луну. И не мог отделаться от обиды. Что за судьба? То с лошади в шесть лет падал - думали, всё, то на его "копейку" "КамАЗ" наезжал - опять выжил... Почему и кем это может решаться: сдохнуть тебе сегодня или покоптить еще лет семьдесят? Вот луна, она бы точно так же светила и сегодня, а девушки бы в ее свете в грациозном журавлином стиле исполняли ката на вершине горы, даже если бы он вчера схлопотал пулю в затылок. Ведь пропал же в далеком-далеком Красноярске человек. И кому до этого дело? Эта старая алтайка со спящим сыном и не знает, как где-то рыдает сейчас какая-то Евгения Корниловна. Почему он, дерево, не позвонил ей из Бийска? Было же время на автовокзале. Вот отсюда и все приключения: забыл о друге - забыли о тебе. Предательство потянуло предательство, и водила уехал. Нужно бы позвонить, утешить. А вдруг там все обошлось? Тогда и самому утешиться... Или это он так хочет просто поскорей смотаться отсюда? Чья судьба его действительно волнует - Володина или своя? Попробуй тут быть непредвзятым... Ум лукавый. Лукавый. Лук - это горечь и слезы. Слезы жалости. К себе. "Себе" - "се" и "бе": "се" - этот, "бе" - был. Жалость к этому, который был. Былой. Лукавый ум - горечь о былом, без будущего. Будущее же не лукаво. Оно без слез и горечи. Оно как радуга. Да, именно радуга - радость, раду-га... га-га-га... есть хотите... да-да-да...

Когда томная луна заползла за соседний черный гребень и небо разом разразилось мириадами звезд, танцующих в бродячих по ущельям воздушных потоках, Семенов со своей командой спустился домой. Осторожно, словно гигантская черная кошка, и совершенно бесшумно, как он иногда мог, не смотря на свои сто двадцать килограмм живого веса, прошел на веранду. Огляделся, присел, укрыл разметавшегося гостя и приложил к виску два пальца: пульс был напряженный, баня не пробила. Глеб спал, но с очень серьезным видом что-то бормотал. Семенов склонился ниже. "Серый волк под горой... караулит путь домой..."

Глава четвертая

Утро. За верандным, во всю стену, окном, из плотной белой пелены, как из Великого Дао на нежной китайской гравюре, темным искривленным клубком длинных свитых ветвей проявлялась ближняя к дому сосна со сломанной когда-то верхушкой. Дальше смутно торчал один из столбов спортивной площадки с частью перекладины и висящим, мокрым от росы, мешком-мокиварой... И ... больше ничего, кроме приближаемого туманом уже привычного, громкого и ровного журчания. Туман. Тело после вчерашней пропарки как чужое. Нужно немного пошевелить руками и ногами, чтобы убедиться в их существовании. Но эта неубежденность заполняла сознание радостью чистоты и полноты неги. Над самой головой, поперек веранды, от стены дома к раме, протянулась бельевая веревка, вся увешанная пучками сушащихся трав. А на стене гвоздями была распята свежеободранная, сюда изнанкой, еще немного воняющая уксусом, шкура молодого медведя. "Любопытный был мишка. Лошадей все пугал". Да, любопытный. Как и другие тут, имен называть не стоило. Он пугать, видишь, любил... А за такое убивают. Но чаще всего люди убивают только из страха...

Рядом со спальником Глеба, прямо на недавно выкрашенном, чистейшем оранжевом полу стопочкой лежали его выстиранные и несколько отглаженные брюки, рубашка и вычищенный пиджак. Он протянул руку, засунул ладонь в верхний карман. Между пальцами залегла фотокарточка. Закинув голову поудобнее, он всматривался в маленькое изображение маленькой девочки и наслаждался накатывающими волнами давно уже привычной, не острой, как раньше, тоски. Еще два года назад при одном только воспоминании об этих тоненьких пальчиках, золотом цыплячьем завитке и всякий раз так упрямо вздуваемой нижней губке он терял равновесие и, прижимаясь к стене, должен был сгорбившись ждать, когда вернется дыхание.

...Все более редкие встречи и совместные прогулки по культмассовым зрелищам и паркам с мороженым были просто обязательным ритуалом. Эти игры в "исполнение отцовского долга" всегда сродни такому же обязательному упрятыванию своих культей и пустых глазниц инвалидами. Вопросы, ответы, рассказы о школе и работе, об автомобилях и бабушках... Катюша очень аккуратно играла свою роль, она никогда не сбивалась. От этого Глеб и сам становился очень правильным, очень терпеливым и "педагогичным". Подчеркнутая неэмоциональность их свиданий, а точнее сказать, жестокая дозируемость только положительных чувств заставляла потом - Глеб был уверен, что и ее тоже! - расставшись, отчаянно восполнять недостачу "неразрешенных" встречей обид и невыплеснутой горечи срывом гнева на всем, что было тоже дорого, но доступно постоянно. И если жена сердцем матери понимала, отчего ребенок "после отца" ведет себя так протестующе взвинченно, то для тещи это было прекрасным поводом лить все помои на одну голову... С каким-то позорным ужасом он в первый раз поймал себя на мысли и уже никак не мог от нее отделаться, что ему гораздо больше нравится общаться с Катюшкой в воображении. Там, где можно было совершенно не контролируя себя, "по-взрослому" делиться с дочерью мыслями и чувствами, каковыми бы они ни были в этот самый момент. Этот воображаемый диалог, постоянно удлиняясь, в конце концов стал для него той необходимой свободой их отношений, которая пусть призрачно, но восполняла ритуальную пустоту посещений кино и кафетериев.

На фотографии Катька не походила на него ничем, кроме характернейшего разреза "татаських" глаз. А еще говорят, что первенцы в отцов. Он вспомнил ее любимую припевку, которой ее научила с тайной издевкой теща: "Светит месяц-луна над головой. Где ты, где ты, татарин молодой?" Дочка обожала луну. Вот один, отчего-то оставшийся в памяти разговор. Кате было четыре года, они спешили еще очень темным зимним утром в детский садик. Половинка побледневшего месяца обмылком висела справа за ревущим в шесть рядов включенных фар уже деловым проспектом.

- Папа! А почему луна с нами идет?

Он взглянул вверх:

- Она не идет, она плывет.

- Как это плывет? По чему плывет?

- По небу. Ты рот закрывай, ветер вон какой холодный.

- Плывет по небу как по реке? А почему с нами плывет?

- Потому что она любопытная, хочет посмотреть - куда мы пошли.

- Куда-куда? В детский садик. Ой, а куда она девалась?

- Спряталась, застеснялась.

- Чего застеснялась? Нет, вон опять плывет. Папа, она не застеснялась, она нас любит. Правда же, любит? Поэтому за нами смотрит. Я ведь тоже на нее смотрю, потому что люблю. Люблю, как волк.

А сам-то он в детстве помнил ли луну? Москвич по рождению и сути, дитя бескрайнего асфальта и круглосуточного машинного гула, посыпанного солью грязного липкого снега и черных сосулек, он вообще не помнил зимней природы. Уже попозже была хоккейная площадка с "Золотой шайбой" и, может быть, еще парк в собачьих следах. Но и тот скорее запомнился своей поздней осенью с красными от множества ягод ранетками и рассыпанными по свежему снегу кленовыми вертолетиками. И новогодней елкой с горками и драками стенка на стенку с мальчишками из "А" класса... Луны, кажется, в Москве в те годы вообще не было... Природа робко появлялась весной: они ездили на новеньких троллейбусах к Новодевичьему монастырю, где под стенами на валах терпко пахла ядовито-маркая, если по ней вываляться в школьном костюме, свежепробивающаяся трава. И еще зацветала огромная старая акация возле школы... Все истинно живое было связано только с летом, с деревней дедов и потом, еще попозже, с Сибирью.

Под окном веранды послышались голоса, нужно было вставать. Сегодня Семенов должен был отвезти его на кордон в тайгу. Глеб, быстро одевшись в собственную рубашку и брюки, босиком вышел на двор. Солнце сбило туман, и тот мелкими рваными клоками удирал в соседнюю седловину, оставляя по ходу влажный след на блестящей синеватой хвое перемешанных по склону сосен и елей. Глеб, с полотенцем на плечах, легко сбежал по каменной тропинке к речке и замер: на берегу, не слыша его из-за шума потока, три обнаженные по пояс девушки, воздев руки, пели мантры неведомым никому богам. Картина стоила того, чтобы остаться в живых хотя бы до сегодняшнего утра... Осторожно брел он от них вверх по подмытому, густо усыпанному старыми сосновыми шишками берегу и глупо улыбался. За поворотом перевел дух, полил холодной водички на затылок. И нашел тот самый родник с золотыми искорками, пляшущими в середине небольшой, но глубокой котловинки. В окоеме склонившейся по кругу травы вода была более чем просто прозрачна - она была сказочно хрустальна. В чуть дрожащей под неяркими бликами глубине играли маленькие песчаные фонтанчики из черных и золотых крошек. Чаша хранила покой, и лишь по вытекающему в реку ручейку было видно, как много здесь давалось жизни. Сзади к нему подошел Валька с алюминиевым бидоном.

- Здравствуйте. Пойдемте чай пить, сейчас папа лошадей приведет.

- Привет, герой. Что за лошади?

- А соседские. Наш сосед, дядя Петя, держит двух лошадей. Гнедко и Ласточку. Мы у него их берем для поездок в горы. Когда, там, кому нужно продуктов привезти. А вы к нам надолго?

- Ничего пока не знаю. Правда, не знаю.

- А за что вас чуть не убили?

- А за любопытство.

- Нет. Взаправду?

- Я же и говорю. Вроде бы у меня и нос небольшой, а вот сунул куда-то.

- Смейтесь. Я и так знаю: вы свидетель. Вас убрать хотят.

- Кто это сказал?

- Все знают.

У изгороди уже стояли две темно-гнедые тонкошеие и толстопузые лошаденки под седлами. Понурив маленькие грустные головки, они замерли в ожидании неминучего груза. С кухни сладко пахнуло лепешками. ага, значит, жена Семенова приехала. Глеб пропустил вперед Вальку, набрал воздуху и громко с порога бодро полупропел:

- Доброе утро, товарищи! Московское время - черт знает сколько часов. Число тоже только он ведает. Судя по ароматам, у вас все дома!

- Это верно подмечено. Знакомьтесь: моя Таиах.

На гостя смотрела светло... нет, нет - солнцеволосая египетская богиня. Ростом под стать Семенову, она была прекрасна такой ослепляющей красотой древней и вечной гармонии соединения Девы и Матери, которую на этой Земле просто невозможно полюбить, то есть просто полюбить. Которой достойно только поклоняться... И по-лилипутски суетиться у подножия.

- Тая.

- Глеб. Какая... Как там цивилизация?

- Горно-Алтайск? Ужасно. Я здесь уже отвыкла от машин, от людей.

- А в этом вашем Алтайске что, и машины есть? А сколько?

- Садитесь. Нет, правда, здесь так тихо...

- Где тихо? Вот, сразу видно, что человек из города, где соседи друг другу ничего никогда не рассказывают.

- А здесь что-то случилось?

- Ничего, - вмешался Семенов, - ничего особенного. Кроме гостя из прошлого. Тай, а у нас где-то от Сашки костюм оставался, не помнишь где? Ну, этот, камуфляж-то солдатский. И кроссовки.

- Белые?

- Да.

Костюм по описанию был удивительно знаком. А автомат не выдадут? Но при Тае нужно было бы помолчать, об этом даже Валька знал. Семенов налил Глебу полную кружку, пододвинул тарелку крупного домашнего творога, сметану:

- Надо всегда выглядеть как надо. Нельзя обманывать людей своим внешним видом, без особой на то нужды. Так что одевайся в походное. А пиджак с карманами с собой в сумочке возьмешь.

- На тот самый случай?

- Почему же? И на свадьбу еще пригодится. Что ты сказать хотел?

- Да так, ерунда. Я вот вдруг сейчас подумал: ты все время говоришь, говоришь, а ученики вокруг молча слушают, слушают. Ты как факир с дудочкой перед змеями.

- Я не факир, я маг.

- Маг, факир - в чем разница?

- Читать больше надо. Разница в формуле: "недоучившийся маг становится факиром". А я уже давно мастер. Даже не отжимаюсь по пятьсот раз, скучно.

- А я-то, дурак, польстить хотел. Прости.

- Прощаю. Ты насытился? Тай, спасибо, все чудно. Я к вечеру, наверное, вернусь. Пусть девчонки без меня работают. Валька, ты у меня смотри: сбежишь - у!

- Так ты меня с собой возьми.

- Боливар не выдержит двоих! Все!

Во дворе Глеб столкнулся с Анютой, несшей завернутый в тряпье чугунок.

- А что это у вас такое, позвольте полюбопытствовать?

- Пшеница распаренная. Хотите попробовать?

- Без соли? Нет-нет, спасибочки. А вам как, вкусно?

- Учитель сказал - вкусно.

Больше спрашивать было не о чем. Семенов вынес из сеней четыре небольших брезентовых мешка, накинул по два на каждую лошадь:

- Тая с соседом на его машине из города крупу, муку, соль привезли. Ну и так, тряпочную мелочь для лесничего. В порядке шкурного товарообмена. Поехали? В седле-то сидел, москвичок?

- С шести лет.

- А после? - Семенов поднял ногу в стремя, подпрыгнул, повисел в воздухе и очень нежно приземлился в седло.

Гнедко под его тушей глубоко присел на подкосившиеся было задние ноги, но, как заправский штангист перед толчком, немного потоптался, кратко выдохнул, поискал равновесия и рывком выпрямился. "Да, Боливар явно не выдержал бы и одного. Такого".

Тропинка некоторое время шла встречь течению, потом они перешли речку вброд и стали подниматься по пологому, лысоватому тягуну к далекому перевалу. Глеб даже не трогал поводья своей Ласточки. Ее коротко стриженная грива приятно щекотала ладони, когда Глеб гладил вздрагивающую, потно пахучую шею, отгоняя мелких мушек. Ласточка, надо же какая нежность. Наверное, дети кличку жеребенку придумали. Кличку или имя? Невзрачные алтайские лошаденки оказались очень устойчивыми на нагрузку, при том что периодически попадались чувствительные подъемы по рассыпанному крупному щебню. Глеб и Семенов в таких случаях спешивались, шли рядом.

Семенов вдруг остановился, показал рукой на стоящую посреди ровного альпийского луга одинокую, как островок, скалу. На ее каменных ребристых боках кривились две сосенки и невесть откуда взявшаяся здесь крохотная, уже зажелтевшая от нехватки воды березка. Со скалы, словно повинуясь жесту Семенова, взлетел беркут, неловко помахал крыльями, выровнялся и стал планирующими кругами набирать высоту.

- Там умереть хочу.

- Красиво.

- Ты меня прости. За того невежу, как ты сказал. Я действительно учу, не зная куда и зачем... Ты вот видел мою Таиах. Уже для нее стоит жить. А я воин. Мой путь - искать смерть. Воин не может умереть в постели от старости: когда убиваешь, берешь на себя чужую карму. Сам себе не принадлежишь. Особенно голоса мучают... А вот когда тебя самого убьют, то освободят... Я не христианин. Я в реинкарнацию верю... Вот и не хочется всех с собой и дальше тащить. Всех тех.

Глава пятая

В представлении нормального среднестатистического москвича кордон нечто весьма загадочное. То ли это должна быть избушка на курьих ножках, то ли сторожевая башня, но в любом случае вокруг кордона обязан стоять тын с нанизанными на него черепами и шипеть злой черный кот на золотой цепи. А тут было всего-то: конец какой-то неизвестной дороги с закосившимися на финал столбами электропередач, два жилых дома вполне обычного деревенского вида, огромный новенький сарай, крохотная банька на берегу совсем тонюсенькой речушки. За уходящим к самому лесу огородом стоял наполовину разобранный, наполовину заросший вездесущим вьюном трактор, ржавый и навеки грязный. Много репейника и, стеной вдоль по забору, большая синюшно-злая крапива. Замечателен был лишь длинный навес-веранда со столбами в виде идолов с острова Пасхи. Под навесом стоял такой же, явно для пиров заезжей великокняжеской дружины, длинный, грубо сколоченный стол с раритетным двухведерным угольным самоваром посредине. Навстречу подъезжавшим из пышной крапивы выкатилось несколько мелковатых лаек, немного и ненавязчиво погавкавших. Но, узнав Семенова, они тут же успокоились и снова разлеглись в тени на некотором, удобном для наблюдения расстоянии. На тонкий сигнальный лай из дальнего и меньшего домика сразу же вышел и поспешил гостям навстречу небольшой худенький человечек с рыжевато-серой бородкой и в толстенных роговых очках на замечательно крупном розовом носу. Он смешно размахивал руками, подслеповато вытягивал шею и, распознав, кто подъехал, еще издалека начал им что-то радостно и невнятно бормотать. Они в это время спешились, привязали лошадей, Семенов снял мешки, занес и поставил на стол веранды. Тут и подошел смешной человечек.

- Приехали, очень хорошо, просто замечательно! А я один, Степан в тайге третий день. Хорошо, очень хорошо.

- Здорово, Анюшкин. Знакомься: Глеб, гость из столицы нашей родины, города-героя Москвы.

- Очень, очень приятно. Конечно же, здравствуйте. Я сказал, да вы, видно, не расслышали. Проходите, садитесь. Может, голодны?

- Нет. Жена накормила. А водички холодной нет?

- Тая? Славная она у тебя. Накормила? А у меня плов морковный.

- Спасибо.

- Жаль, он вкусный. Позавчера варил.

- Анюшкин, отстань. Мы, слышь, по делу государственной важности.

- Ну все равно поели бы...

- Да прекрати! Тут у человека неприятности, он не в свое дело влез.

- Это насчет убийства?

- Так и ты уже знаешь?

Глеб окончательно сжался: он действительно начал ощущать себя крошкой, попавшей в "систему". Колеса в хорошо продуманной схеме слаженно крутились для только им нужной, им только полезной, хотя не такой уж и загадочной местной цели. Но раз! - московская крошка... Теперь уже заработал тоже продуманный механизм защиты первого механизма. И опять при всеобщем местном понимании. Даже вот этот крупный гномик нисколько не возмущен тем, что на человека, с ним рядом сидящего, открыта охота. И в общем-то ни за что. За случайность.

- Очень хорошо. Правильно, здесь ему пока и место. Пусть живет сколько надо. А то мне тут поотлучаться надобно. Нет-нет, не беспокойтесь, только днем, только на несколько часов. Я сейчас на плато хожу, метеориты. На вот Вальке передашь. Подарок из космоса. Ему надо.

- Анюшкин! Ты чего-то не понял? Не вздумай его бросать!

Семенов уже сидел на прогибающемся Гнедке, а Анюшкин держался за стремя и говорил, говорил.

- Ну что ты! Можешь не беспокоиться! Что ты! Я его надолго одного не оставлю, а еще лучше, на день буду в лагерь отводить, чтоб он там среди людей был. Ты это хорошо подсказал, я бы сам не догадался. А здесь ничего, собаки покараулят. Караулили же. Да! Ты, главное, Тае поклон от меня передай. Поклон! А девочкам своим привет. Не перепутай!

Он стоял рядом с Глебом, а говорил уже далеко отъехавшему и явно не слышащему Семенову.

- Эх, забыл шишек-то сыну насыпать. Свежих уже. Нехорошо. Их только в лопухах отварить, чтоб не липли. Да что теперь... Вы очень устали? Пойдемте со мной, я вам вашу постель покажу. Берите эти два мешка, а я остальные возьму. Хорошо, что муку привезли, теперь с белым хлебом будем. Осторожненько при входе, голову поберегите. Вот здесь и располагайтесь. Тут вам священное пристанище обеспечено, пока все как-нибудь, даст Бог, не утрясется.

Глеб робко присел на твердую, самодельную, из едва отесанных досок и чурбаков кровать и огляделся: нештукатуренные деревянные стены, большая, чисто выбеленная русская печь посредине, легкая ситцевая перегородка, отделяющая кухню от единственной, в три (на все стороны) оконца комнаты. Низкий, выкрашенный бледно-голубой краской потолок с расколотой матовой люстрой. У противоположной стены такой же топчан, застеленный заплатковым покрывалом. Под средним окном огромный, заваленный бумажным мусором настоящий письменный стол с настоящей пишущей машинкой, пара стульев с квадратными спинками. В углу старинное латунное распятие, рядом репродукция шишкинского "Утра в лесу"... И книги, книги, книги! Везде: на тройных полках по стенам, в закосившихся стопках по углам, на подоконниках, на и под стульями, даже на кухне вместо табуретов были связанные проволокой стопы толстых журналов. Темные кожаные переплеты антиквара, истертые полные собрания разноцветных советских изданий, нахально новенькие в своей пошлой блескучести тома свежеизданных религиозно-филосовских изысков. Справочники, словари и альбомы живописи. Да, это все Глебу определенно нравилось.

- Вы сказали "священное пристанище". И Семенов так говорил. Как это понимать?

- Просто. Так и есть. Здесь же лучшая охота в республике начинается. На кабана, марала, осенью на волка, зимой на медведя. Тут такие люди иной раз заезжают, что я плюю и ухожу куда подальше. Пусть Степан ими занимается. Он егерь, хозяин. А я простой обходчик. Так вот, здесь эдакое узкое место для власти и денег, в котором воевать нельзя - лодка перевернется. Время-то ныне какое? Сегодня ты министр здравоохранения, завтра юстиции, послезавтра в тюрьме. Потом, возможно, опять какой-нибудь комитет дадут. Республика Горный Алтай, одним словом. Поэтому вот и получилось, что здесь как бы место переговоров, как бы Швейцария в Швейцарии, тут часто власть с оппозицией по скользким вопросам договаривается. Я вначале осуждал, а потом понял: так это же хорошо! Ведь без оружия, значит, без крови мир делят.

- А как же это держится?

- На авторитетах. Как раньше на воровских законах.

- И что, никто не нарушал?

- А зачем? Нет, при мне один раз было. В прошлом году. Но то особый случай, безумный. Такой безумный, что этого человека даже не наказали, а, знаете ли, как белую ворону серые из своей стаи - выкинули. Живи, мол, но без права возвращения. Старший следователь своего начальника и замминистра на дуэль вызвал. На дуэль! Так вот, выкинули. Он сейчас где-то в России. Это по-нашему значит - не в Республике. И не представляю, кем он там. Сумасшедший человек, тихий, но сумасшедший. Эта тишина порой еще хуже. Представляете, дуэль на ружьях! А вот, взгляните-ка!

Анюшкин подал Глебу небольшой, но тяжелый, черный, пористый словно губка, камень. От него пахнуло чем-то очень волнующе знакомым, чем-то когда-то известным, связанным с какими-то определенными переживаниями, но... Он так и не смог вспомнить...

- Вот метеорит. Пока самый крупный. Тут недалеко, чуть выше, хорошее каменное плато, я на нем собираю. Рамочками, знаете? Это два проволочных уголка, берешь их в неплотно зажатые кулаки строго вертикально, чтобы не мешать им свободно вращаться. Параллельно друг другу выравниваются они обычно сами, за счет нашего естественного магнитного поля. Вот так. Потом настраиваешь свою диафрагму на ощущение того, что ищешь: воду, металл, пустоты. Вы, наверное, знаете это ощущение "животом", "нутром", как еще говорится. И идешь. Идешь и идешь. Смотрите, как только это найдется - они сразу притягиваются друг к другу и перекрещиваются!

Анюшкин вынес с кухни две согнутые под прямым углом толстые алюминиевые проволочки, бросил на пол ножницы и медленно, задерживая дыхание и от этого сбиваясь на полушепот, ходил по комнате. Действительно, когда он перешагивал свои ножницы, проволочки в руках оживали, тянулись навстречу друг другу. Глебу Анюшкин нравился больше и больше. Почему же он не почувствовал его сразу? Издалека не ощутил от маленького чудака это его так явно исходящее, нет, истекающее желание немедленно делиться переизбытком своего восторга жизнью. Это же было небольшое, но незаходящее солнышко. Его говорливость, в сравнении с тем же Семеновым, не давила, не заставляла закрываться от жесткого, ультрафиолетового излучения чужих мыслей. Мягкий ток слов был не жгуч, бормотание его и возбуждало, и убаюкивало одновременно. Как щекотка.

- Я эти камушки по два часа в день собираю. Но отсутствую шесть. Пока дойду, еще два часа, возвращаюсь - тоже. Поэтому я вас на день в лагерь отводить буду. Вам там понравится. Представляете, человек триста людей съехалось отовсюду. И какие же это люди! Я, честно говоря, хожу туда за впечатлениями жизни, за остротой. Так, наверное, табак нюхают. Здесь-то у меня лишь книги да те люди, которые мне близки, созвучны внутренне. Если, простите за такое громкое выражение, соразмерны душевно. Поэтому немного не хватает свежести, разности потенциалов. Иначе как два сосуда с одним уровнем сообщаются - обмен мыслями, идеями идет, конечно, а вот эмоционально пусто. А нужно, обязательно нужно на какое-то время в чужую среду нырять! Даже иногда в очень чуждую. Долго, конечно, нельзя там пребывать - парализует, не даст работать, но в малых дозах - жизнь! Вот этот лагерь пять дней уже стоит, и для меня одно наслаждение. И вам, я уверен, там очень интересно будет. Столько людей, столько типов. Оно, конечно, и сюда люди приезжают поохотиться. Но все очень, очень определенного характера: чиновники. Они ведь предварительно фильтрацию проходят, и успешную карьеру у них только специфический типаж может успешно сделать, только чистый исполнитель. Даже не льстец. Вот где забава: со временем на должность руководителя садится исполнитель! Без комплексов самости. То есть эта самость и становится комплексом, но тайным, подавленным. Отсюда все эти их дежурные оргии: нужно кого-то унизить, осквернить. Или охота: им важно не найти зверя, не выследить, а только убить. Степан терпит. Я тоже первое время наблюдал за ними, но очень быстро наскучило. Я даже грубить начал. Так, я понимаю, официант в ресторане хамеет: приходят важные, уважающие себя люди, при деньгах, его Ванькой кличут. А он прогибается и уже усмехается втайне: ну-ну, через пару часиков посмотрим, в каких свиней вы у меня превращаться начнете. Цирцея! Вечная Цирцея. Вот я и стал уходить, чтобы не получать этакого удовольствия.

Анюшкин, пока говорил, ловко развел керогаз, замесил в старенькой эмалированной кастрюльке тесто, промазал салом сковороду и стал великолепно отработанными движениями разливать, броском переворачивать и сбрасывать на тарелку полублинчики-полуоладьи. Аромат пропекаемого теста вновь вернул Глеба в утро: Тая пекла точно такие. И Семенов вез его сюда, явно зная, как его примут. А не могли они с Анюшкиным где-то договориться? Но зачем?

- Чье это у вас за блюдечко у входа? Кошкино?

- Была у меня кошечка. Хорошенькая, абсолютно черная, только с белым кончиком хвоста. Так собаки ее, злодеи, съели. Лайки, ну что с них возьмешь. А оно стояло, стояло, и вдруг стал ужик приползать. Я ему теперь тоже на ночь молочка оставляю. Тварь полезная - мышей ловит. Но неласковый.

На столе появились творог и сметана. "Теперь мед", - вздрогнул Глеб.

- А это с наших медоносов. Попробуйте - алтайский, во всем мире знаменит. Удивительно, как нервы укрепляет.

- Вы про лагерь начали...

- Да-да-да. Хорошо, что напомнили. Лагерь, лагерь. Люди-то там собрались! Над воротами лозунг: "За духовное возрождение России!" И рядом, как суть смешения мыслей, вьются флаги - красный с серпом и молотом, белый с косым Андреевским крестом, рериховский с тремя кружочками и черно-золото-белый с орлом. А дальше живут те, кто под этими флагами возрождаются, а главное, как я понял, возрождают Россию. Вавилон, новый Вавилон! Я первые два дня от них просто отойти не мог, все пытался понять, как же они друг друга не убивают! Ведь все меж собой уже не первый год знаются и - живы!

- Простите, но я сам "профессиональный" патриот с восемьдесят пятого.

- Вы? Не может быть... Вы же не обиделись.

- Правда, правда. Я даже в "Память" на первые собрания ходил.

- Нет. Не может быть...

Анюшкин как-то утих, съежился, стал еще меньше. Он только жалко теребил в пальцах с плохо остриженными ногтями какую-то ниточку, поднимал ее к свету, внимательно рассматривал своими толстенными линзами и никак не решался выбросить.

- Вот я поддался внутреннему позыву. Нехорошо. Вас все же наверняка обидел. Мое ли это дело - живых людей диагностировать? Мое дело препарировать. Я ведь, в принципе, отвлеченный мыслитель, миров воздушных наблюдатель. Больше десяти лет здесь безвыездно живу. И как бес дернул...

- Перестаньте! Вы, если вам так будет легче, то меня скорее позабавили. Я и сам уже некоторое отчуждение к своему прошлому испытываю. Просто не вполне осознанное. Так вот, вы, возможно, и поможете разобраться.

- Я не помогу разобраться, это не мое. Я только заразить разве что смогу своим оппортунизмом. Понимаете, я всегда и везде по жизни оппортунист, вопрошатель и сомнитель. Всегда этим был всем неудобен - в семье, школе, институте, церкви. Даже в сектантстве у нечаевцев сумел общину развалить. Эдакий червяк-древоточец. Дайте мне время, я любой дворец, любую крепость разрушу. А ведь такая высокая тема дана была! Я ведь совсем молодым был, когда в первый раз со своей Софией вживую соприкоснулся. Мне ведь Любовь свой лик показала... Вот бы, казалось, и работай, ищи дорогу туда, куда твоя жар-птица пролетела. А я начинаю писать о жертвенности, а заканчиваю жадностью, рассуждаю о благодати, а прихожу к смешению духов, говорю о причинах зарождении жизни, а получается трактат о половых извращениях... Суть моя - ковырять... И даже сам себя обмануть не могу...

Глебу стало не по себе от вдруг мелькнувших перед ним весов: вот одна чаша - он, со своими, чуть ли не каждодневными феерическими приключениями, мировыми встрясками и безумящими погонями, а другая - этот вот человечек, уже десять лет не выезжавший дальше райцентра. Один в полете, второй в статике, но оба ищут, что-то ищут... И в результате весы-то уравновешены, в конце концов они сходятся в почти одинаковом ощущении событий и лиц! Так стоило ли тебе, любимец Паллады, поломать столько чужих - нет, не то слово! - столько родных, сердечно близких, бесценных судеб в поисках только своего эгоистичного итога в прописных истинах о человеческой бренности и людской пошлости? По крайней мере, Анюшкин хотя бы не родил ребенка, который не будет знать своего отца!..

- Я должен сейчас отлучиться ненадолго. Вы все же не серчайте. Я просто вот как дурак обрадовался новому человеку, наболтал чего не следует. Но почему-то все же уверен, что мы с вами еще найдем много тем, приятных обоим. Я корову должен привести, она никак сама домой не возвращается. Тоже ведь характер, шесть лет изо дня в день воюем. А вы располагайтесь. Книги посмотрите. Здесь тихо все, только... как бы вам объяснить? Домовой немного балует. Но вы его не обижайте, и он вам пакостить не будет. Ну, я пошел?

Про домового - это понятно, так, чтобы атмосферу разрядить. Очень уж горелым запахло. Но не от разницы потенциалов, нет, это только у Глеба одного проводка подплавилась, но и плавилась она уже давно. Разве таким зацепишь?

И домовой, что с ним? Пусть себе живет. У себя-то дома.

Глава шестая

Поваляться всласть со столь долгожданной за эти дни книжкой не пришлось. Словно кто-то подкарауливал, чтобы Анюшкин отошел подальше и не смог услышать застрекотавший по полевой дороге, подходящей к кордону из расположенного километрах в двадцати районного центра, мотоцикл. Глеб пригнулся к окошку: кто? Опять за ним? Ага, поспал два дня, в баньке попарился, хватит! Пора опять по горам бегать. Но теперь-то, в кроссовках, будет попроще. Все-то умница Семенов предусмотрел. Опыт, опыт солдата. Глеб тихо приоткрыл дверь в абсолютно темные сени и, вытянув вперед руки, пошел по направлению предполагаемого выхода. Домовой подкарауливал его на скамье с целым подбором самых звучных народных инструментов: столько ведер, кастрюль и банок разом один Глеб свалить не мог! Потеряв от звона и грохота ориентацию, он потерял и всякую волю к побегу. Присев в этой проклятой темноте на опустевшую скамью, он просто слушал, как мотоцикл дострекотал до Анюшкиного дома и заглох. Кто-то с него слез, звучно высморкался и пошел к сеням, сопровождаемый злобным, заливистым собачьим лаем. На крылечке немного потоптался, словно приводя себя в порядок, но дверь дернул без предупреждающего стука. Со свету входящий сразу запнулся за жестяной звонкий подойник, который, отлетев, углом точно разбил очень дефицитную в сельском хозяйстве трехлитровую банку. Мат был соответствующим случаю.

- Здравствуйте, - приподнимаясь, тихо поприветствовал входящего Глеб, увидевший в контровом свете пилотку и маленькие милицейские погоны.

- Кто здесь? - вверх поползла рука с большой резиновой дубинкой.

- Это я, - запнулся Глеб, только теперь сообразив, что до этого момента уже давно разные люди передавали его из рук в руки, сопровождая хоть какими-то рекомендациями, и он, кажется, забыл свою московскую, на дорогу, легенду. - Давайте войдем, я потом здесь подберу.

- Так ты... А хозяин где? Анюшкин?

Примиряюще Глеб открыл дверь в избу, но милиционер первым не вошел. "Привычки, однако, профессиональные". В комнате же сразу прошагал к столу, грузно сел на скрипнувший стульчик, положил прямо на анюшкинские бумаги дубинку и новенькую полевую офицерскую сумку. Не глядя на Глеба, расстегнул ее, достал общую тетрадку, дешевенькую ручку, опробовал и начал что-то писать. Глеб, постояв, присел на вроде как свою кровать и стал ждать.

- Я участковый, старший лейтенант Джумалиев. Ваша фамилия, имя, отчество. Год, место рождения. Прописка.

- Что-то случилось?

- Не тяни время! Ты документы терял?

- У меня их украли.

- Это мы еще выясним. Имя!

- Муссалиев Максуд...

Протокольные вопросы были на "вы", но комментировались на "ты". Перед Глебом сидел очень плотный, не то чтобы жирный, а именно какой-то очень тяжелый, словно залитый до верха холодной черной водой, сорокалетний, среднего роста мужчина с сальными редеющими черными волосами, прилипшими к потному лбу. Темно-медное, с расширенными грязными порами лицо и с отечными мешками под узкими, без блеска, светло-карими глазами, мокрая шея, окатистые плечи - все излучало глухую, тупую неприязнь. Глеб испуганно смотрел на его короткие безволосые руки с закатанными по локоть рукавами гимнастерки, на толстые, обтянутые синими форменными брюками ляжки, на тугую дубинку и ясно ощущал, как из него утекала сила земного притяжения. Словно кто-то подошел сзади, приставил к затылку тоненький хоботок и стал высасывать. Наступала не легкость, а именно обессиленность, опустошенность. Из каких-то запасников выжимались последние капли самосохранения, затвердевавшие на воздухе через зазубренную легенду.

- Значит, вы наняли автомобиль на автовокзале? А фамилию шофера, его номер запомнил? Почему нет? Не хочешь выдавать? Врешь, гад!

- Вы не должны разговаривать в таком тоне...

- Кому не должен? Убийство висит, тут бригада работает. Тебя ищет.

- Я повторяю: шофер довез меня до мостика на Элекмонарку. Я расплатился, и он вернулся назад в Бийск.

- А где встретился убитый?

- Я не понимаю, о чем вы...

- Врешь. Врешь, москвичок сраный.

- Вы не должны разговаривать со мной в таком тоне...

- Мы все равно твоего шофера найдем. Он расскажет, все расскажет.

- Ищите, я здесь при чем?

- Я тебя сейчас в "нулевку" заберу. До выяснения личности. Мне твоя бумажка о потере документов - только подтереться! Я ее сейчас порву, и никто не узнает. Понял? Москвичок! Я на вас, столичных штучек, посмотрел вдосталь. Твари, вы думаете тут вам все можно? Да, так? Все?!

- О чем вы?..

- О любви к ближнему. Что ты христосиком прикидываешься? Терпишь? Ну, терпи, терпи. Я тебя все равно до дна достану!

Джумалиев уже не писал. Он стоял в напряженной вытянутости перед тоже привставшим Глебом и брызгал ему в лицо слюной:

- Ты меня что, испытываешь? Проверить хочешь? Но я тебя все равно с этим убийством завяжу! Завяжу, гад! Ты у меня вшей на нарах покормишь! Тебя там сразу бакланы-то помнут! Не смотри так! Не смотри! Вниз глаза!

Молчать в ответ было нетрудно, наступившая обессиленность пропускала волны агрессии насквозь, не позволяя возмутиться, поддаться на провокацию гнева. Даже если бы Джумалиев его сейчас ударил, ответить он бы ничем не смог. Впереди теперь было только два варианта развития сюжета: либо уже не могущий прекратить истерику участковый действительно увозит Глеба в кутузку и тогда смерть. Либо мента нужно куда-то разрядить... Этот второй вариант и разыграл домовой.

Лежавшая на столе резиновая дубинка вдруг повернулась и покатилась к краю. Джумалиев обернулся вслед за удивленным взглядом Глеба. Дубинка почти без звука упала на пол и исчезла под лежанкой Анюшкина. Как бы предупредив ненавидящими глазами слишком покорного Глеба, Джумалиев повернулся к нему напряженной спиной, широко шагнул к топчанчику, еще раз оглянулся, присел боком и протянул руку под свисающее покрывало. Пошарил и вдруг, тонко взвизгнув, выдернул руку и вскочил:

- Да что там? Змея?

- У Анюшкина ужик ручной живет.

- Ужик? Все равно укусил. Может заражение быть, надо водки срочно выпить, она яд в крови разрушает. У тебя есть?

- Я тут два часа всего.

- Черт! И Анюшкин не пьет. Надо домой ехать. Ты что, змей не боишься?

- Не знаю. Я их близко только в зоопарке видел. Давайте я вам дубинку достану.

Пока Джумалиев внимательно разглядывал свою ладонь у окна, Глеб наклонился, приподнял ткань, присмотрелся: там возле пыльной кучи старой обуви и разобранной бензопилы лежала дубинка. Змеи вроде не было. Он опасливо потянулся и быстро выдернул "демократизатор". Встал с увесистым куском литой черной резины и почувствовал, как разом в комнате изменились полюса силовой атмосферы. Посеревшее лицо мента, его дрожащая ладошка, его опустившееся страхом брюхо, и - Глеб, через вес оружия, вдруг снова обретший и свои собственные семьдесят шесть килограмм.

Джумалиев перевел дух, взял левой рукой протянутую дубинку:

- Кажется, насквозь не прокусила, мозоль спасла. Жизнь-то деревенская огород, дрова. Когда зарплаты по два-три месяца нет, иначе не проживешь. Ты пойми, то, что я на тебя понадавил, это не по злобе, это так надо. Это прием. Не выведешь человека из себя, он и не расколется. Пойдем-ка выйдем-ка. Что-то тут затхло.

Он собрал свою сумку, очень аккуратно уложив тетрадку и ручку по строго определенным местам, перебросил ремешок через плечо. Вскинул на другое дубинку и покосился под кровать:

- Пойдем, пойдем. На воздухе поговорим. Без протокола.

Они осторожно пробрались через темный тамбур с разбросанными ведрами и банками, вышли на крыльцо. Сразу же подскочили собаки и залились высоким, подвывающим лаем.

- Слышишь, это они так только на человека. Лайки. Они на каждую дичь свой голос подают. В лесу всегда знаешь, кого собака нашла. Люблю я их, в них волк еще не умер. А ну, пошли вон! Пошли отсюда!

Собаки разом отстали, ворча, понемногу отошли и расселись возле зарослей пышной крапивы. Однако, навострив уши, продолжали напряженно смотреть в сторону чужих людей. Джумалиев повернул мимо мотоцикла по полевой дороге. Его страх проходил, нужно было готовиться к новой атаке. Короткие толстые ноги в форменных брюках с лампасами, сандалии с красными носками. "Когда же красные носки в моде были? Точно - в семьдесят шестом. Тогда все блатные в них ходили, это у них называлось "ментов топтать". А теперь вот и менты их носят". На солнце круглое лицо участкового выглядело еще болезненней: под узкими, опущенными уголками вниз глазами мешки резкими морщинами отделялись от одутловатых, изъязвленных щек, широкие губы были синюшными. Явно не работали почки. А ну, попей, поди-ка, с его.

- Значит, ты к Семенову в гости приехал? Подлечиться травками? А шрам такой на лбу откуда?

- После аварии. Под "Камаз" залетел.

- Пьяный, что ли?

- Нет, просто заснул за рулем.

- Значит, черепно-мозговая травма. Да, лечиться надо.

Кузнечики вокруг просто балдели. В короткой яркой траве они почти сидели друг на друге и, чеша тонкими крепкими голенями о крылышки, яростно призывали к любви своих невидимых и неслышимых подружек. "Ко мне же, же, же, же!" - в несколько голосов звучало с каждого квадратного дециметра этой жилой, очень жилой площади. Над головами стремительно кружили, зависали и резко ныряли к земле мелкие зеленые и синие стрекозки, а через дорогу, справа налево по ветру в долину, торопливо дергая крыльями, летели белые бабочки.

- Это вот правильно, что ты сюда приехал. Здесь, на Алтае, самая у земли сила. Отсюда все начиналось, это я про человечество! Отсюда и арии, и тюрки. Тут, умные люди говорят, оно и кончится. Здесь всякая трава полезна. Всякая. Только знать надо, какая от чего... Я Семенова уважаю - сильный человек. Сумел себя поставить. Только вот тебя не пойму: почему ты от его цветничка отказался? А?

Джумалиев положил руку Глебу на левое плечо, больно сжал сустав пальцами и заглянул в лицо:

- Или ты девочек не любишь?

Из щелей его глаз опять шло сильное давление, но и Глеб уже чувствовал собственную силу. Сам сощурился. От глаз до глаз - двадцать сантиметров плазмы.

- Я бы на твоем месте там бы и лечился.

Рука Джумалиева поползла вниз, прощупала бицепс, спустилась к запястью:

- Там такие пышечки. Сильные. Крепкие.

Глеб свободной правой отвел ему большой палец и слегка вывернул кисть. Джумалиев поморщился, спрятал руку за спину.

- А я всегда от молоденьких тащусь. Люблю-с! И всегда чтобы силой. Чтоб чуток поборолась, побарахталась. Я тогда сам молодею. Лет двадцать назад мы с матерью в Казахстане жили, а там сосланные немцы рядом. Так я всех этих немочек перепортил. Один! Ха-ха! Здоровье, браток, это самое главное. Ничего, не горюй, подлечит тебя Семенов, поставит на ноги, так сказать. Тоже сможешь. Ох, меня тогда, по молодости, и били ж пару раз! Смотри - половины зубов теперь нету.

Он задрал пальцем верхнюю губу: оба ряда зубов были закрыты сбоку сверкающими коронками из нержавейки. Вдруг Джумалиев повернул назад к кордону. Резко, крутанув от плеча, выбросил вперед дубинку и сбил высокий, уже сухой, с поблекшими фиолетовыми цветками репейник.

- Ты-то сам вроде не каратист. Откуда Семенова знаешь?

- У меня брат президент Ассоциации.

- Ох ты! Я и смотрю, что ты парень не прост. И здесь не зря сидишь. На священном-то месте. Только учти: вот - начало тайги, вот - начало дороги. И чтобы у меня на участке больше трупов не было, не ходи за речку. Чтобы течением ко мне в Чемал не принесло. Там у нас плотина красоты необыкновенной. И все тела там всплывают.

Джумалиев внимательно прислушался, даже потянулся, всматриваясь в поросшую соснячком и березками долинку. Глеб тоже услышал гудящую где-то легковушку. Участковый подобрался, лицо перестало быть наигранно-радушным. Из-за леска лихо выскочила и запрыгала, обильно пыля, белая "Нива". Глаза Джумалиева еще больше напряглись, заиграли желваки, пальцы нервно перебирали пуговицы на груди гимнастерки. Глеб боковым зрением внимательно следил за ним. Ему-то вообще каждый новый человек мог принести последнюю новость. Надеяться, что "моя милиция меня бережет", уже отучили с детства. У мента ничего, кроме дубинки, с собой не было. Да даже если бы и "макаров" был, то стал бы он пулять из него в "систему". "Нива", проскочив открытую долинку, сбросила скорость и, уже почти не пыля, потихоньку катилась к ним. В машине сидел только шофер. Глеб вытер о брюки взмокшие ладони и снова покосился на участкового. Тот, тоже разглядев в кабине лишь одного человека, обмяк. Сдвинув на затылок свою офицерскую, обшитую кантиком пилотку с огромным блестящим орлом, он оправил брюки и подбоченился. Значит, можно было не бояться - по крайней мере, быстрой и красивой кончины на фоне бесстрастных гор. "Нива" медленно проехала мимо - за рулем сидела молодая женщина в красной бейсболке. Она даже не посмотрела на стоящих на обочине, а сразу провела машину к навесу-веранде. Собаки окружили ее со всех сторон и бешено лаяли, знать, эта гостья здесь была не так уж и часто. Джумалиев ухмыльнулся и, демонстративно по-морскому раскачиваясь, пошел к машине. За ним, не отставая, Глеб.

Шагов за десять Джумалиев пару раз рявкнул на лаек, и они, огрызаясь, отступили к крапиве у забора. После этого дверца открылась и на землю спрыгнула невысокая худенькая блондинка в светлом джинсовом костюме. Между участковым и приехавшей несколько секунд шла молчаливая дуэль. Первым все же поздоровался Глеб. Молодая женщина усмехнулась ему:

- Да, да. Здравствуйте! - И снова холодно уставилась на Джумалиева.

Тот не выдержал, запаясничал:

- Какие люди! И без охраны! Сегодня просто день свиданий! Но я первый.

- Джума. Ну что ты перед посторонним стараешься? Он же не знает, что ты только так, языком, а на самом деле баб боишься.

- Ты бы только попробовала, - притворно терпеливо вздохнул он.

- Ладно, давай закончим. Ты здесь что делаешь?

- Работу. Свою нудную ментовскую работу.

- И много еще?

- Ты меня до дому подвезешь?

- Пешочком. Или ты на колесах?

- Светочка! Да ради такого все выброшу!

- Заканчивай. Работу тоже заканчивай. Я сейчас этого молодого человека с собой забираю. Так что прости!

Глеб никак не мог определить, что это за барышня. Уж очень она бойкая. Тоненькая фигурка, лицо без грима. И за рулем. Кольца нет, на запястье серебряная витая змейка. Куда это она его забирать собралась? Лет тридцать с небольшим, а волосы не настоящие, отбелены. Бейсболка по-дурацки красная, и козырек как нос пингвина.

- Так ты его что же, допрашивать будешь? - Джумалиев вдруг стал строг.

- Побеседуем.

- Учти, он у меня на заметке. Пока шофера не найдем, с него спрос! Он и бумагу подписал о невыезде.

Джумалиев, забывший закончить протокол, соврал. Это сразу же напрягло: чтобы мент да так лопухнулся? Или он и не собирался оформлять документы, или по ходу беседы сделал какие-то новые для себя выводы. Глеб быстро прикинул, но это оказалось бесполезно: он ведь не знал, от чего отталкиваться, чтобы оценить, к чему они пришли.

- Вы что-то забыли? Я вас жду. - Светлана смотрела в упор.

- Извините, конечно. Но это вы забыли представиться.

- Ну, Джума, как мне теперь после твоей фамильярности себя назвать?

Джумалиев с трудом выдавил из себя полуулыбку. Судя по всему, он по рангу стоял ниже этой женщины, и эта "шуточная" дуэль его здорово злила.

- Поезжай. Это прокурор нашего района.

Так-так. Это было началом новых приключений. От старых прошло только двое суток. Если так будет продолжаться еще с неделю, способность выделять адреналин у него кончится раньше, чем способность размышлять над своей такой бренной судьбой, и он станет Буддой. Или боттхисаттвой, на худой-то конец.

- Но мне нужно было бы дождаться хозяина.

- Анюшкина? Он все поймет. - Светлана широким жестом сняла свою кепку, встряхнула остриженными по плечи волосами с темными корнями у пробора, подошла к веранде и повесила ее на ухо идола с Пасхи. О, как эффектно! Местная примадонна.

Едва Глеб захлопнул дверь, "Нива" рывком пошла на разворот. От неожиданности он навалился на ее плечо. Краем глаза поймал таким же краем выраженное задиристое удовольствие. Ну-ну. Сильнее на всякий случай вжался в спинку. Светлана вела машину не то чтобы неумело, нет, как-то не щадя. Не сбавляя газа, она слетала в ямки, заставляла выпрыгивать на гребнях подъемов. Слишком резво взяли вброд крохотную речушку: брызги высокими веерами раскрылись по сторонам. Жаль, что не залили двигатель. Очень жаль...

Полевая дорога слилась с более наезженной. Они с полчаса ехали по мелкому плотному леску, как по тоннелю, как вдруг внизу открылась глубокая ступенчатая пропасть. Светлана, не сбрасывая газ, заложила резкий поворот. Узкое темно-заросшее частым лесом ущелье над довольно крупной рекой, расплескавшейся там, в сумрачной глубине. Красота-то! Сколько он уже видел, а тут все новое и новое. Острые тонкие ели с плотно усыпанными шишками верхушками - синие, словно из детской книжки, а по всему краю дороги граненые обломки зелено-голубых базальтовых скал изукрашены разноцветными мхами. По противоположному склону - цепь таинственно чернеющих пещер... Чуть помедленней бы, кони! Но кони были привередливые. Планы и панорамы сменялись быстро, едва успевая резануть по сердцу пронзительными сочетаниями линий и красок. Это мешало сосредоточиться, мешало переключить сознание на приуготовление к приближающемуся неизвестному. Глеб усилием заставил себя не смотреть в окна. Внутри салона все было как-то по-женски: пластмассовые цветочки вокруг зеркала, шторочки на задних окнах, блестящая наклейка "не курим!", чистые белые подголовники. Машина была не казенной. Он покосился на худую загорелую руку с длинными пальцами - ногти острижены. Светлана всю дорогу молчала. Играла? Чтобы он первым вопросил о пророчестве: а что там? Да, ему было тревожно. И конечно же, он очень бы хотел расспросить эту провинциальную сивиллу о неизбежном, но... Но он уже поддался условиям ее игры. Он же москвич, между прочим. Это же почти титул, а не кот чихнул, милочка...

Короткобазовая "Нива" заскакала по кочкам. Глеб выразительно поморщился. Светлана ударила по тормозам, машину занесло, развернуло поперек дороги. Движок заглох, и их успело стянуть за крутую обочину. Ну-ну! Теперь уже он открыто наслаждался ее беспомощностью. Ну-ну!.. Она рывком включила пониженную, ударила по педали. Машина медленно, ревя, выбралась из кювета и выехала на середину.

- Если вам страшно, можете сесть за руль.

Это был уже не вызов, это было откровенное отчаянье - надо же, столько красивых лихих километров просто рассыпались на каких-то кочках! Стоило ли ей столько рисковать, чтобы потом так просто растерять свое превосходство.

- Послушайте. Давайте просто: что вам надо мне доказать? Я и так здесь никто. Меня и так любой может безнаказанно унижать, вытирать о меня ноги. Каждый поросенок смеет мне тыкать, хлопать меня по плечу. Да просто вымогать последние деньги! И все потому, что я потерял... да не потерял, а у меня украли, и даже не украли, а ограбили, отняли документы! Я попадаю в одну за другой идиотские ситуации, и в ваших милых палестинах уже каждая бабка знает, что меня хотят убить за то, что я даже не собираюсь делать! А теперь еще вы здесь пытаетесь реализовать свои женские комплексы. За что? Зачем? Я тут при чем? Я уже давно на все согласен. Да, я в полном дерьме, я никто! Даже больше, я согласен: "ты на свете всех милее, всех прекрасней и белее"! Что мне еще признать? Что?!

- А вот бить по панели не надо. Мне, между прочим, от вас тоже не много нужно. Меня просто попросил один человек помочь вам. Человек, которому я не могу отказать. И мне все равно, что вы там пережили, что там вас заставляет терпеть похлопывания по плечу. Если вам кто-то угрожал убийством, можете подать заявление в установленном законом порядке, не устраивая истерик.

Статус-кво был восстановлен, она опять почувствовала свое превосходство. Как просто-то: да, он совершенно честно не знал, что с ним будет в самом ближайшем будущем. Все его прощупывания и вопросы в виде жалоб и возмущений прошли мимо цели. Глеб согласился на другой путь:

- Простите. Сорвался. Очень ваш участковый меня вымотал.

- Он да, такой достанет.

Машина мягко стронулась.

- Мне кошка дорогу перебежала. А хвост у нее длинный-длинный.

- Что ж вы спиной дорогу не перешли?

- Спешил очень.

Она впервые посмотрела на него без вызова. Просто молча спросила "почему?".

- Спешил к телефону. И точно: друг у меня в Красноярске пропал. До сих пор не знаю, что с ним. У него там мать одна.

Она опять внимательно посмотрела на его профиль. И это было уже приятно.

- Тогда мы прямо сейчас к почте проедем. И вы позвоните.

- У меня деньги в пиджаке у Анюшкина остались.

- Какие проблемы? Отдадите, если не сбежите от Джумы.

Позвонить - это было бы здорово. И потом неплохо было бы и сбежать. Но документы! И эти анкетные данные у участкового. Для кого они? Скорее всего, для пастушков с автоматами... Плохо или не плохо? Теперь-то уже охотники могли бы и смениться - чемодан утерян... Хоть в Москву возвращайся.

- Алло! Евгения Корниловна? Алло! Евгения Корниловна!

Там, в сказочной дали что-то хрустело и хрипело, но голоса не было. Глеб чуть не выпрыгнул из кабинки:

- Ничего не слышно! Не соединилось!

И снова в трубку:

- Алло! Алло! Евгения Корниловна! Алло!

Прямо в ухо вдруг запищал хорошо слышимый старушечий голос:

- Кто это? Кто?

- Это Глеб! А где Евгения Корниловна?!

- Какой Глеб? Евгеши нет дома.

- А где она?

- А кто это?

- Глеб. Друг Володи.

- Друг? А Володя в больнице. И Евгеша у него.

- Володя жив!

- В больнице, в больнице он. И Евгеши нет. Попозже звони.

Вредная бабка положила трубку, но это было теперь не важно. Володя нашелся. Это главное. Хоть в одном месте просветлело. В восторженном настроении он у всех на глазах с легким изысканным полупоклоном поцеловал ручку Светлане. И даже не заметил, как она вздрогнула.

- У вас все обошлось? - Она нажала на "вас".

- Я на небе. И это из-за вас! Чем мне отблагодарить? Желайте!

Они спускались по ступеням, а в окне торчали любопытные. Светлана села в машину, задумчиво смотрела сквозь стекло на Глеба, забыв открыть ему дверцу, а он стоял улыбаясь, тоже забыв ее об этом попросить. Она поморщилась своим тайным мыслям, рывком дернула задвижку: - Садитесь скорее.

- Так чем же отблагодарить?

- Поужинайте у меня.

- Вы хотите еще больше подавить меня своей щедростью?

- Нет. Просто принять у себя московского гостя престижно.

После такого стоило прикусить язык. Собственно говоря, кого касались его радости и беды? Она просто исполняет чужую просьбу. Стоп! Чью? Семенова? Ну да, конечно, его. Не надо больше загадок. А надо побольше ответов. "Нива" опять вывернула на главную улицу и направилась вдоль мелькающей слева за крышами Катуни. Проехали строящийся деревянный храм. Глеб, оглядываясь, вывернул шею, но не смог ничего толком рассмотреть: рабочие поднимали леса, но купола еще не было. Когда село почти уже кончилось и по бокам тянулись только картофельные огороды, Катунь вдруг широко открылась на остро играющем солнцем повороте, с небольшими каменными островками на перекате, с далеким навесным мостом на фоне высоких, голубеющих уже приближающимся вечером вершин... Здесь, на отшибе, стояло пять-шесть новостроенных домов. Дорогих домов. По местным понятиям - очень.

По не укатанной еще щебенке машина поднялась прямо к железным воротам двухэтажного особняка. Огромная усадьба, не менее чем в полгектара, начинаясь большим ухоженным яблоневым садом, потом делилась множеством грядок и уходила вверх, к поросшему смешанным лесом склону невысокой горы, деревянной изгородью, внутри которой вольно паслась белая лошадь.

- Там, с горы, зимой к нам во двор дикие козы забегают- со стожка пощипать, я одну так прямо с крыльца убила.

Первый этаж, по-видимому, был кирпичным, но обложен диким коричневым камнем с выкрашенными резковато-зелеными створами встроенного гаража. А второй, деревянный, выдавался вперед во всю свою ширину крытым и заросшим виноградником балконом с видом на поворот Катуни. Слева близко соседничал дом чуть поменьше, весь обсаженный цветами и таким же яблоневым садом. Справа кто-то еще строился.

- Вот, сосед не успел. Так торопился, торопился... Это его три дня назад убили... Утром сегодня были похороны...

У Глеба затянуло желваки: как судьба водит вокруг да около. Из окна на них уже смотрели старая и малая головы. А из сада по выложенной бетонными плитками дорожке, между плотно цветущих и пахнущих розовых кустов, навстречу им важно шел худенький мальчик лет восьми с капроновым красным ведерком.

- Это мой Санька.

Санька с мрачноватым достоинством поздоровался и вошел за ними в дом.

- А вот и мамочка приехала! А ты плакал. Вот она - иди к ней!

Высокая пожилая женщина в бежевом теплом халате, внимательно кося глазом на Глеба, протянула Светлане розово-пухлого, сосущего сразу обе свои ручонки малыша. Глеб, поймав взгляд, попытался сам непредвзято посмотреть на себя со стороны: застиранный солдатский камуфляж, белые растрескавшиеся кроссовки, не брит два дня. Поэтому поклонился очень вежливо.

- Ах ты мой хороший. Соскучился? Ну сейчас, сейчас.

- Мама! - обратилась Светлана к все еще чуть-чуть косящейся на Глеба старухе. - Ты нам обед на большой стол подай. Страшно голодны, весь день на колесах. Сначала на похоронах была, потом вот товарища по всему району искала. Познакомьтесь - Глеб, московский гость!

Прозвучало смачно, как подзатыльник. Глеб еще раз строго поклонился, и бабка немного оттаяла. Она мелко закивала, что-то быстро стала говорить Саньке и, уйдя на невидимую кухню, кричать оттуда на невидимых же помощников - и дело явно запахло.

- А это мой младшенький. Нам еще годик.

На Глеба из-за маминого плеча смотрели еще непуганые выпученные глазенки.

- У меня только одна, - пожаловался он.

- А нас вот уже много. Правда же, много?

"Большой" стол стоял в большой же, чуть темноватой из-за близких к окнам деревьев комнате. В принципе это была вполне, хоть и эклектично, обставленная зала первого этажа, с крутой косой лестницей наверх, даже украшенной некими фрагментами "русской" резьбы, с угловым высоким камином из красного глазурированного кирпича, белой чешской люстрой с вентилятором, сталинскими кабинетными часами в простенке... Глеб чувствовал себя одиноко и неуютно, когда его, посадив с краю, покинули одного не меньше чем на двадцать минут. Вряд ли Светлана хотела что-то еще доказать - еще на почте стало понятно, что она здесь Хозяйка Медной горы. А он и не возражает. Ему-то что? Он, главное, позвонил и успокоился. Еще бы с водилой раньше следственной группы встретиться, чтоб молчал. Тогда, может, за ними и охоту закончат... Перед носом стояло четыре блюда с салатами и порезанный хлеб. Есть хотелось просто ужасно, и если бы хоть малюсенькая уверенность, что кто-то откуда-то за ним не наблюдает, то Глеб бы не выдержал искушения. И правда, с лестницы, кувыркаясь, покатился игрушечный танк... За ним, теперь уже шумно, спустился обескураженный разведчик Санька. У танка отвалилась башня. Глеб протянул руку, и Санька угрюмо и покорно подал игрушку. Пришлось немного повозиться, прежде чем башня вошла в свою резьбу. Но, зато они примирились и вежливо обсуждали достоинства международной военной техники, когда вошла Светлана.

Ну-ну. Для него постарались, и это необходимо было оценить. Привсбитая прическа, немного грима, легкое сиреневое крепдешиновое платье ("а так она уже ничего, только передние зубки немного портят"), в руках у нее ножи и стопка тарелок из сервиза "для гостей". Следом шли ее мать с жаровней, полной сладко дымящейся крольчатины, и дед-отец с малышом и бутылкой вина. Глеб встал и принял бой.

Его рассказы стоили ужина. Под сырокопченую ветчину, оленье жаркое и всевозможные виды салатов, под тончайший хрустящий картофель в гусином жиру и с ярчайшим "хренодером" можно было с увлечением рассказывать про университет и про Интернет, про закулисье Большого и про загулы Ефремова-младшего. Коронкой же, на десерт из белого домашнего пирога с грушево-крыжовниковой начинкой, облитого брусничным желе, стал рассказ, как они с Прохановым устраивали Хасбулатову и Руцкому встречу с русской творческой интеллигенцией, о существовании каковой те до того даже и не догадывались.

Родители были убиты наповал. Светлана могла торжествовать - уж на неделю они теперь обязаны быть абсолютно послушными. Провожали его "по уму", завернув с собой "для вашего Анюшкина" что-то еще теплое. Маленькое, бледное, в дымке солнце уже совсем приклонилось к далекой сиреневой седловинке, настроение было эйфорическим. Выпустив на свет хотя бы частичку своего прошлого, Глеб уже не чувствовал себя только беспаспортным бродягой в чужой одежде, ему даже захотелось самому теперь оказывать покровительство, выслушивать исповеди и выносить вердикты. В машине было душно, они разом опустили стекла. "Нет, она действительно ничего. А кстати, кто и где ее мужик? На сколько же тянет такой домик? И... лошадь? Так-так, парень, не надо забываться. Не так уж ты еще и жив".

...Светлана поддала, и "Нива" опять запрыгала мимо базарчика с новеньким киоском "Санта-Барбара", недостроенного храма, мимо Администрации с двумя повисшими флагами, еще каких-то казенных домов и выскочила на окраину. Здесь они повернули не в ту сторону. И Глебу вспомнилась история его друга, который в таймырском поселке отбил у бичей в магазине одного чукчу, и потом целый месяц его водили по гостям, где он за обильными обедами под аплодисменты неразличимых родственников рассказывал и рассказывал на "бис" историю своего героического поступка. Светлана усмехнулась, но продолжала молчать. Так куда же она его везла?

Дорога, по которой они двигались теперь, широким мостком пересекла разошедшуюся рукавами речку. "Р. Чемал", - успел прочитать он название и увидел, как эта река прямо перед ним становится озером. Превращается в озеро. Вытянутый, почти правильный эллипс был идеально гладок. И, как самое совершенное зеркало, эллипс точно - до крошечной черной точки далекого орла - повторял розовое вечереющее небо с подкрашенными светлым фиолетом, приплюснутыми загорными облаками. Только одно из этих облаков, перевалив ближнюю, уже затененную до синевы вершину, было белым-белым. Машина медленно подкатила к воде, двигатель замолк. В наступившей тишине откуда-то слышался глухой шум, не похожий на уже привычное речное журчание. Они вышли. Отсюда, немного сверху, была хорошо видна прозрачная глубина. Метров на десять в этой ледяном неподвижном хрустале высвечивались острые, неокатанные камни, не покрывающиеся ни тиной, ни илом. Чистота. Свежесть и смерть. Вода была космически пуста... В любой среднерусской луже уже через пару дней заводится хоть какая-либо живность. А здесь было стерильно... От этой холодной красоты защемило, захолодело в груди, игривость пропала. Глеб вновь посмотрел на Светлану: зачем они здесь? И что теперь дальше? Она, вытянувшись на полупальцах, жадно искала глазами что-то на той стороне. "Вон, вон она". На том берегу среди темных сосен стояла, опустив голову, белая кобылица, точно такая же, как и Светланина. К ней откуда-то неслышно подбежал рыженький жеребенок и ткнул мордочкой в вымя. Присосался, замахал хвостиком. "Теперь можно", - она за рукав потянула его к воде. По самой кромке мелкокаменистого берега они пошли на близящийся шум. Теперь Глеб и сам понял, в чем дело, плотина. Озеро было рукотворное. Впереди, у обреза идеально гладкой воды, возвышались две квадратные башенки, виднелось латаное-перелатаное железное ограждение. Шум нарастал с каждым шагом. И когда они взошли на саму плотину, разговаривать уже было невозможно. Но и не нужно. За спиной спало мертвое зеркало. Перед ними рождалась новая река. Четыре мощные пенные струи почти отвесно падали в узкую горловину между круто нависающими утесами. Там они на мгновение затихали, обретая ярко-изумрудный цвет, и вдруг чуть дальше взрывались бешеными водоворотами под пузырящимися пенными шапками. Скручиваясь спиралями, струи замирали в общем противоборстве и дальше внизу, не в силах расплестись, затихали окончательно. Теперь бутылочно-зеленая река, еще кривясь и вздрагивая, упруго уползала дальше за поворот, где она вливалась в белесую Катунь и долго плыла с ней рядом, не смешивая с известковой мутью своих обновленных падением, прозрачных вод.

Постояв, Светлана медленно-медленно огляделась по сторонам. Опустилась на колени и жестом повелела сделать то же ему. Глеб встал рядом. Она легла прямо в своем легком платьице на край, так, что ее лицо с ниспадающими волосами теперь свешивалось над водопадом. Глеб тоже лег. Покосился - она расширенными глазами смотрела на уносящийся из-под нее поток. Губы сжаты, не дышит. Он повернулся вниз и сам задохнулся... Высота и так всегда толкает человека в полет. И так стоять на краю пропасти или крыши тяжело - очень хочется оттолкнуться и полететь туда. И только затихающий, покидающий разум откуда-то еще отчаянно кричит и пугает, упрашивая не делать этого... А здесь вода вдруг вынесла, через глаза вырвала сознание, и шум заглушил волю. Как можно было удержаться? Глеб полетел вниз.

Он вошел в воду и словно в зеленом мерцающем стекле медленно опустился ко дну. Свет, сдавленный жуткой силой водопада, здесь превратился в отдельно хаотично плавающие линзы ледышек. Они мелкими летающими тарелочками, медленно кружась и подрагивая, светили на черные, отблескивающие в ответ слюдинками камни. Все множество кипящих пузырьков осталось вверху, образуя плотный, матовый и дышащий свод. Глеб некоторое время лежал на дне и просто смотрел на этот жемчужно переливающийся потолок, на блуждающие линзы света, на помаргивающие искры нависающих сбоку камней. Вдруг он вспомнил, кто он, и стремительно рванулся назад, в эту плотную, кипящую пузырьковую массу. Пробив ее, он вынырнул, взглянул вверх и ужаснулся: оттуда, из невозможного высока, на него широко раскрытыми мертвыми глазами смотрело его лицо! Это был он! Там, на плотине, он лежал и стеклянно глядел на него! В ужасе он вновь опустился ко дну. Прижимаясь к камням, подождал, пока ужас отпустит, и, резко оттолкнувшись от дна своим длинным змеиным телом, поплыл в устье. Мягко и сильно изгибаясь, он плыл туда, где ожившая захваченным при падении светом река вливалась в слепой ужас Катуни. Под ним стремительной стрелой пронеслась темная тень. Такая же сильная и длинная змея обогнала его и туго свилась огромной напряженной пружиной. Она закрывала выход, она не пускала его туда, где в плотной мути жил огромный негнущийся Полоз, пожиравший всех больших и маленьких змеек, приплывающих из вливающихся в Катунь речек и ручейков. Она не пускала. Он развернулся вверх брюхом и пошел назад к водопаду...

- Вернись. Вернись, родной мой. Встань.

Голос звенел, звенел, свиваясь и уходя вверх. Тонкий, хрустального звона голос.

- Ну как, впечатляет? - Светлана стояла над ним и кричала через рев.

Глеб медленно приходил в себя. Привстал на колени - сильно качнуло, но со второго раза все же удалось удержаться на ногах. Стоять! В голове гулял звон, но этот звон не был связан с шумом плотины. Еще мутным, чуть двоящимся взглядом он пытался разгадать стоявшую перед ним небольшую худенькую колдунью. Она совсем замерзла в своем легоньком, промокшем от мелких брызг крепдешине с просвечивающимся лифчиком. Скрестив руки в мурашках, обняв себя за плечи и, опять мимо него, Светлана не мигая смотрела на заходящее солнце.

- Пойдем в машину. Мне холодно.

И они вновь шли вдоль окончательно потемневшего гладкого зеркала озера, в котором с того края тонула черная гора, и среди ее далеких сосен стояла, опустив голову, белая кобылица. К ней откуда-то неслышно подбежал жеребенок и ткнул мордочкой в вымя...

В машине Светлана накинула на себя джинсовую куртку. У нее даже на щеках были мурашки. Завела двигатель, потом и печку. Вентилятор дико заверещал, возвращая все в реальность. Но нет, Глеб теперь и не собирался кокетничать. Какие, на фиг, могут быть игры на подавление с этакой силой! Он просто ждал объяснений или даже нет - инструкций дальнейшего поведения, если таким языком говорят опростоволосившиеся иваны-царевичи.

- Что? Поедем за моей кепкой?

- Как скажете.

- Сейчас отойду. И тронемся. - Помолчала, подрагивая губами и часто смаргивая. - Нет, давай здесь.

Она вышла, странно и долго посмотрела на Глеба. Он тоже согласно выбрался наружу. Светлана открыла багажник и потащила оттуда достаточно тяжелый белый пластиковый пакет, при виде которого у него все екнуло.

- Узнаешь?

Он даже не обратил внимания на "ты". Задрожавшими, непослушными пальцами стал отрывать скотч. Ну! Вот они, его записи, документы, письма, записи очевидцев и копии листовок, приказов, телефонограмм - все, все цело! Светлана, ты чудо! Ты... какое же ты чудо! После Красноярска это... Нет, после плотины... опять он что-то не так. Чудо! Чудо! Чудо. Но откуда?

- Котов прислал. У него стукач среди вокзальных бичей. Они чемодан дорогой нашли. Наверное, твой водитель со страху, выкинул, а они нашли. Вещи поделили. А это бросили. А котовский ссученный догадался, что надо на всякий случай ему отдать. За две пачки "Примы". Котов посмотрел, почитал и позвонил мне. А сегодня вот и оказия прибыла. Что, так ценно?

- Два года жизни. Не моей - сотен, тысяч. Я так, исполнитель, пешка... Но я и не верил, что пропадут!

- Да, а то как же: рукописи не горят.

- Это сатана сказал... А он всегда врет. Но я верил не потому, а это же не мое.

- Поехали, что ли? Или ты тут останешься?

Только в дороге до Глеба стало доходить. Кажется, он идиот. Он внимательно посмотрел на Светлану. Обижена, губы ниточкой. Отгрызет, пока доедет. Он ей спасибо сказал или забыл?

- Светлана, ты мне не о том начала говорить. И я про другое хотел узнать. Там, у водопада, это что со мной было? Я сознание терял?

Она все грызла губу. "Так вот Катюшка обижается". Жутко вдруг захотелось обнять ее, прижать к себе, лицом в грудь, чтоб задохнулась. Фея. Да, она - фея. А он пень. Как он петушился, когда она в кювет вылетела. А ведь уже тогда она его от Джумы спасла. Дурак, какой же неблагодарный свинья! Нет, свин. Это все равно. Ну? А теперь? Обнять или не обнять? Он долго, очень долго смотрел на нее. Так да или нет? А как же змея?

- Что там было?.. Прости меня...

Она затормозила. Откинулась назад. "Обнять или не обнять? Ну!" Уже стемнело, стоило бы включить фары. Но она заглушила двигатель. И сразу со всех сторон запели цикады, из-за приспущенного стекла горько пахнуло остывающими от дневного солнца полынью и хвощами. Темнота, только фосфорные цифры: "22-07". О лобовое стекло застучала, заколотилась мохнатая ночная бабочка. "Обниму. Сейчас обниму". Она поискала в нагрудном кармане и протянула ему часы. Его часы.

- Это ты у Котова на столе как подарок оставил? Так он не берет.

- У меня просто ничего другого не было. Я просто так, от души. Не как взятку.

- Я тебе верю. Хотя сама взятки беру. Понял, ты, я - бе-ру!

- Это не мое дело.

- Нет, твое.

- Не понял? Говори.

- Твое. Там, на водопаде, мы были рядом. Теперь тоже не понял? Мы были рядом, мы были вместе, мы были одно. Не понял? Ты опять ничего не понял? Ты... Ты! И не понял?!

Она колотила его маленькими кулачками по плечу. Колотила и рыдала.

- Как ты не понял? Мы с тобой - одно! Мы - одной крови!

Она спрятала свое некрасивое сейчас, жалкое личико в ладошки и рыдала на руле, по-щенячьи тоненько подвывая. Что было делать? Что? Надо бы обнять, но... теперь уже по другому поводу. По-отечески, что ли?.. Блин! Глеб выскочил из машины, хлопнул дверкой и пошел вперед по дороге. Ну нельзя, нельзя же так! То она его давила, а он отжимался. То, когда он сломался, стала вдруг требовать самой себе утешения. Так нельзя! У него крыша не железная! Чего она от него хочет? Он и так уже в полном восторге - да-да! Такой он еще не встречал! Да! Не встречал... Ну и что она этим добилась? Чего?.. Полный привет!.. Только этого ему сейчас и не хватало. Только вот этого. Дурдом, как вот теперь жить? После вот таких признаний? Как жить? Глеб обиженно посмотрел на крупную жирную звезду. Кто там сейчас живет? Маленькие красные человечки? Хорошо же им без эмоций. Повернулся и пошагал обратно.

Светлана уже успокоилась, даже причесалась. Губы только чуток мимо подкрасила. Как только он сел, она завела двигатель, включила дальний. И сразу они опять остались очень вдвоем. Может, все-таки обнять?

- Глеб, ты пойми. Прошу тебя, пойми: если люди, как мы, одной крови, то есть одной души, то выше этого уже ничего нет. Ничего. Ты это пойми! А вот Котов этого не понял. И просто влюбился в меня. А это же совсем не то. Не то... Он только все испортил, все потерял... Вот сейчас с женой развелся. И опять ко мне просится... Зачем?.. Ты-то понимаешь? Понимаешь: мне - этого не надо. Я тебе сегодня свое самое сокровенное показала. У меня больше ничего нет. Это все, что я тебе могу дать. Все.

Вот дурак-то: обнять - не обнять?! Вот идиот!

Глава седьмая

Успокоенный и наворчавшийся на всех Анюшкин уже сладко подхрапывал. Глеб лежал головой к окну и поглаживал рукой свой заветный мешок, скользко белевший на приставленном сбоку стуле. Как же он, оказывается, соскучился по своим бумажкам. И ох как трудно было дожидаться до утра, чтобы, не беспокоя хозяина, все перебрать, перелистать, перечитать уже сделанное и настроиться на дальнейшую писанину. Боже, как он без этой вот кротиной работы в эти дни зарядился. Аж жар идет... Глеб покосился в окно: там, за непривычно косым горизонтом, висели огромные лучистые звезды. Луна, значит, зашла. Как тут, в горах, все быстро. День-ночь. Ни вечерней зари, ни утренней. Ночь-день. Ножницы. Или гильотина. При такой скорой смене внешних знаков жизнь горцев субъективно не девяносто - сто лет, а все двести. Отсюда их эта вечная внутренняя усталость, старушечья опустошенность, при всей внешней гоношистости. Вспомнились их московские "грузинские мальчики", те, что в совковое время так давили им на самолюбие папиными деньгами, густой, в семнадцать-восемнадцать лет, щетиной и животным небрежением к русским девушкам. Девушки, русские девушки... Это мы искали в них тургеневские и блоковские черты, задыхались при случайном касании, втайне от лучших друзей читали стихи у осиянного полной луной окна... А те просто так, в общем-то задешево покупали восторженную студенческую нищету пощелкиванием пальцев таксистам и официантам и на следующее утро брезгливо выбрасывали: "ты как хочешь это назови"... А к тридцати "мальчики" уже явно лысели, отпускали животики, от ранней неспособности становились голубовато-визгливыми. Как специалисты - со своими липовыми дипломами - для всех были никто, а торговали воровато, лениво. А папы разорялись, а в Абхазии начиналась война. И их уже просто стали бить, гнать везде, где они отрывались от своих национальных гостиничных гетто... Но как же те, о ком мы читали стихи?..

Стоп, стоп, чего это он? А! Устал от гор. Домой захотелось? Захотелось. Да, захотелось. Слишком много новизны. Даже если без резус-знаков - плюс или минус - эмоций он за эти, страшно сказать, три дня в горах нахлебался вполне достаточно. Что там, у источника, пророчил этот злополучный водила про местные любовь и смерть? Вот он уже, кажется, и попробовал... Того и другого... Но что за звезды здесь? Должно же быть хоть что-нибудь родное, знакомое? Глеб изогнулся: действительно, вон она - латинская "W" созвездия Кассиопеи. С той самой детской книжки навсегда связанного с ним... Кассиопея. В этом имени была какая-то неотступная тоска, тоска о чем-то никогда не достижимом, никогда не прикасаемом... Отчего он тогда, в десять лет, решил, что "W" будет его тайной? И так стало... Это же старик Аристотель спрашивал: "Что есть время? Движение звезд или жужелицы?" Время, дорогой дедуся, это движение жужелицы под звездами. Ладно. Главное теперь вот оно - бумаги. И охотники за ними. Предположим, что шофер затеряется. Или будет нем. Тогда, вполне может быть, что и мы выживем и завершим предначертанное. Главные все-таки охотники - это не "пастушки", это те. Те, кто... Кто что? Те, которые знают, что такое Буква. Буква есть рисунок звука. Его портрет и памятник. Звук есть дыхание. Дыхание есть жизнь. Слово есть начало. Начало всему. Слово - созвучие. Со-звучие. Единство множества звуков. Единство во множестве. Жизнь, зачатая еще лишь задуманным, молчащим словом, порождено звучит и дыханием во времени разлагается в звуки и затем умирает в слухе. Но память о прозвучавших звуках в буквах. Значит, буква есть итог. Кто надписал букву - тот подвел итог дыханию-духу жизни. Тот замкнул вечность. Могильный памятник - замок. Открыть его может ключ знаний. А отпустить - чтец. Поэт, дающий слово, - родит. Рапсод, поющий слово, живит. Писатель - бальзамирует и хоронит. Он - Анубис... А историк литературы - гиена в городе мертвых....

Глеб успел в Москве посмотреть выступление Руцкого перед толпой журналистов после избрания его губернатором Курской аномалии. На вопросик: "Вы вернулись в большую политику, а как вы теперь будете общаться с хозяевами Кремля?" - ответик: "Я все начинаю заново. С нуля!" Ты-то с нуля, это верно. А как же мы, командир? Мы, кто жив и кто умер? За тебя, сука, умер?...

Глава восьмая

Анюшкин очень вежливо дожидал, когда Глеб вдосталь нараскладывает, насортирует, переберет и перетрогает все свои документы и рукописи. Встали они одновременно, и хозяин попытался было разговорить гостя, но, поймав во взгляде такое обжигающее нетерпение, сразу уступил. Пошел покормить хозяйство и долго проговорил во дворе с собаками, блудливой коровой, курами. Потом поболтал с керогазом. А дальше просто ждал. Очнувшись от нахлынувшего, но никак пока Анюшкину не объяснимого временного обвала, Глеб тоже пошел на компромисс, и они скоренько позавтракали какой-то трудно определимой по имени кашей из смешения всех попавшихся в то утро круп. Главное было то, что хозяин ради гостя сие немного посолил. Лежащая на крыльце кожаная сумка Анюшкина была давно уже укомплектована рамочками, мешочками с бирочками и самодельной картой плато. Он поставил в нее еще и банку свежего молока "в лагерь", перекинул через плечо и аж затопал от напряжения ножками - так его заждались метеориты. Глеб пометался со своим мешком, плюнул и сунул его под кровать - пусть ужик сторожит!

По тонкой, темного песка тропинке они прошли зарослями мокрого от невысохшей росы тальника, не задерживаясь, перескочили невысокий перевал и по лесной, с выступающими там и сям небольшими скальными зубцами лощине направились скорым шагом строго на юг. Тягун был километров пять-семь, и Глеб успел по достоинству оценить ходкость маленького Анюшкина. Горы, справа и слева закрывающие плотнооблачное сегодня небо, постепенно сжимались, они были повыше и помассивнее всех тех, на которые до этого забирался Глеб, и их безлесые вершины венчались оголенно каменными гребешками. То есть это были горы, какими они и должны быть. По крайней мере, такие он видел на Западных и Южных Саянах. На перевале им навстречу выглянуло солнце, и сразу стало жарко. И вспомнился его первый день "отдыха", в пиджаке и штиблетах. Спуск был круче и каменистей. С уступа на уступ приходилось семенить короткими перебежками. Внизу опять стемнело. Рядом в глубокой щели почти шепотом клокотал холоднючий ручеек. Они попили и помыли лица в струйке небольшого водопадика, заросшего густыми кустами молодой черемухи. И теперь неспешно тронулись к уже видневшейся внизу через плотный, но невысокий соснячок, достаточно впечатляющей реке.

На чернильно-синем повороте неблестящей реки лес отступал, обнажая большую и ровную, как футбольное поле, зеленую поляну. На этой вот ярко высвеченной солнцем поляне и расположился лагерь. Сверху хорошо была видна цепочка расположенных широким, весьма неровным каре тридцати - сорока цветных палаток, немного отнесенная вниз по течению дымящаяся кухня с длинными, под брезентовыми тентами, обеденными столами и нечто вроде эстрады около большого кострища из натасканных с реки валунов. Возле эстрады копошились какие-то люди. И берег, и лес вокруг лагеря были наполнены голосами и активно переливались броуновским движением множества восторженных полуголых людей. Пламя сильно затрещало, и с ними громко поздоровались быстро поднимающиеся навстречу три мужичка с корзинками, весьма забавного вида: нестриженые, как у старообрядцев, бороды, расшитые вручную, очень "фольклорные" рубашки и цветные, до колен, ситцевые трусы. Все они были босы. Анюшкин проводил их восхищенным взглядом:

- Видали? Какой колорит!

- Это "ивановцы". У нас в Москве их видимо-невидимо.

- А у нас такие недавно появились. Хотя чего только не бывало, даже нудисты. Но тех наши мужики быстро отлупили. Чтоб детей не смущали. А эти очень, очень, я вам скажу, забавны. Я такой детской непосредственности до сих не видел. Это ж надо только, в конце двадцатого века, когда все секты ну минимум на Гегеля опираются - такой замечательный примитив! Хорошо! Мне они книжку своего Учителя подарили - какая прелесть! Я над ней всю ночь хохотал, не мог оторваться.

- Ну, они не так уж и безобидны.

- Что вы, уверяю вас! Эти человеков в жертву не принесут! Нет! Они как бы, в мистическом плане, полный противовес самосожженцам. Те - в огонь, эти - в воду. Те в небо, к духу, а эти в землю, к плоти. Призыв у них не из той сферы, не для культа смерти. Травоядные. Уж поверьте мне, старому сектоведу.

Они были уже внизу. От реки привычно шумело, справа от кухни ветерок нес слюноточивый запах хлебного дымка. Празднично просвечивая за густыми ветвями березняка разноцветными боками и спинами, раздувались своей гостеприимностью большие и малые палатки. Для порядка весь периметр лагеря был обтянут длиннющей белой бельевой веревкой. Можно было бы перешагнуть ее в любом месте, но Анюшкин повел Глеба к свежесрубленным высоким жердевым воротам. Над ними действительно свисали несколько флагов и скрутившийся уже от солнца и туманов, написанный синими по белому буквами, такой до боли родной лозунг: "За духовное возрождение России!" Снаружи возле ворот стояло несколько молодых курящих людей в черных рубахах и с усами. Анюшкин громко поздоровался, как-то задиристо посмотрел на них с "высоты" своего ростика, но от комментариев воздержался. Глеб, кивнув, тоже попытался проскочить за ним, но тут его окликнули по имени. Он вздрогнул. Жадно оглянулся: кто?

- Что ж ты мимо? - Молодой, лет двадцати с небольшим, толстый парень смотрел нагловато и весело. Явно знакомый. Но кто? Где они виделись? Ну да, да! В Питере!

Глеб радостно шагнул к нему, протянув руку. Парень важно, работая на своих товарищей, подал свою. Питерцы - о, это вам не целующиеся при каждой возможности москвичи. После него руки подали остальные, внимательно и запоминающе вглядываясь. Глеб вдруг заволновался. Экзамен, что ли?

- Ты здесь как? Только что подъехал?

- На правах гостя.

- А мы с самого начала. Сегодня в горку сходим. Устали от придурков.

- Так быстро?

- Ты же знаешь коммуняк этих. Задолбали своим светлым будущим.

- А здесь опять солянка?

- Как всегда. Но зато отдых тут ничего. Посмотрим. Идея-то неплохая: найти мистические исходные точки патриотизма. Вот мы завтра с докладами выступаем. Приходи, не пожалеешь.

- Спасибо. Обязательно.

Глеб сделал пятками, вытянул руки по швам, быстро полупоклонился. И, резко развернувшись через левое плечо, почти уставным шагом вошел в лагерь.

Анюшкин покосился на Глеба, но вопрос задал только когда удалились на определенное расстояние:

- Кто это?

- Монархисты. Из Питера. Только не помню ни одного имени.

Через весь лагерь они прошли к сколоченной из окрашенных синим досок эстраде, расположенной почти на самом берегу. Анюшкин слепо заглядывал в каждое лицо: "Дажнева не видели? Дажнева здесь нет? Дажнев не знаете где?" А на него даже не обращали внимания.

Народная "трезвость" видна была издали: на груди у всех обязательно, даже на безбожниках и потомственных колдунах, алел маленький значок, на котором святой Георгий Победоносец пронзал копьем почему-то именно "зеленого змия". Женщины-трезвенницы своим большинством ходили в национальных, разной этнографической достоверности платьях и сарафанах. Одно такое их скопление под руководством худенького, навсегда печального и не снимавшего даже в самую плотную послеобеденную жару своих аккуратно замятых в гармошку лакированных сапог, длиннобородого руководителя окружало плотным "карагодом" маститого московского доктора-психотерапевта. Доктор рассказывал о тайнах женских наговоров с точки зрения науки. Женщины очень серьезно и внимательно выслушивали, в каких пропорциях нужно смешивать святую воду и средство от тараканов и какие мысли при этом "заряжать" в снадобье от запоя, задавали вопросы о приворотах и периодически разрушали ход собрания неожиданными запевками на никому не понятном, своем собственном, "фольклорном" языке. "А еще великое учение Авесты утверждает..." - искренне захлебывался в собственных знаниях доктор, а Глеб был уже не в состоянии эмоционально среагировать на это. Он просто пошел подальше: "Психотерапевт. И маг... А я его где-то в президиуме на каком-то съезде видел. Очень представительный. Да. И сидел два часа почти не шевельнувшись... Наверное, министром хочет быть. В любом новом правительстве. И будет. От левых или правых. И тетки тоже - дома нужно сидеть, детей кормить, мужиков после работы отмывать". А куда пропал Анюшкин? Как сквозь землю...... Стоп, он же нес молоко. Может, на кухню?

На истекающей бурлящим жаром кухне возле бригады молодых, в белых на голое тело халатах женщин и девушек ошивались казачки из охраны лагеря. В двух полевых кухнях и на сложенной тут же из кирпичей маленькой печи что-то кипело и бурлило, а казаки крутили усы на запаренных поварих. Рядом под навесом за длинным столом сидело человек десять полностью экипированных горнолазов. Их армированные, фантастические по объемам рюкзаки терпеливо стояли у ног хозяев, дожидая скорого выхода. От группы просто физически ощутимо исходила плотная магнитирующая сила. И поварихи, поверх лихо заломленных синих фуражек с красными околышами, смотрели только туда.

Глеб попросил водички и сел с кружкой недалеко от альпинистов. Их вожак внимательно и строго посмотрел на него, но промолчал. Говорил сухой, одноглазый, уже почти старик. Короткая стрижка, выпирающий кадык, руки с сильными, огромными суставчатыми пальцами. "Как пауки". Старик не просто говорил, он отдавал приказы смертникам: "Успеем подняться засветло - живы. Успеем выставить пост - правы. У нас всего четыре дня. Потом луна идет на спад. Йети вернутся через белки к Шамбале". Поперхнувшись, Глеб выплеснул кружку в песок, тихонечко встал, вежливо вернул ее кухаркам и пошел, пошел куда глаза глядят. "Да что же это такое? Бред. Криптозоологи. Они-то каким боком с патриотами? Или что, наши русские реликтовые гоминоиды отныне решительно не желают ничего иметь с тибетскими? Как когда-то, в девяносто первом, эстонские педики бойкотировали петербургских? И что, мне теперь каждый день здесь ошиваться, пока Анюшкин все свои метеориты соберет? Да лучше пусть меня "пастушки" пасут... Бред. Как на машине времени куда-то крякнул. Если это все реальность, то тогда где же я был эти десять лет? В какой черной дыре? И опять - на! Этот любимый московский оккультизм: заговоры, снежные с красными глазами и зеленые человечки, сейчас кто-нибудь начнет шарик по телу гонять. Бред... Это у меня бред. Может, это и не лагерь? Может, это заповедник? Заповедник лотофагов? Серебряный век вечных младенцев? Или Остров блаженства? Где все как-то по-своему счастливы. И мне от них что?"

Анюшкин сам шел навстречу. Он был не один. Рядом медлительно вышагивал крупный, головастый мужчина лет этак чуть за пятьдесят, с короткой, выбритой по щекам бородкой "клинышком", маленькими умными глазками под нависшими светлыми бровями и стрижкой "с челочкой". На нем были только бежевые брезентовые шорты и сабо. Мощная грудная клетка, сильные, развитые руки обнаженная фигура былого атлета несколько портилась короткими ногами. Но он все же был достоин любования. Анюшкин, уже избавившийся от своей сумки "молоко-то донес?" - радостно взмахнул ручонками:

- Глеб! А мы вас ищем! Знакомьтесь - Дажнев.

- Глеб.

- Владимир Викторович.

- Вот я вас и передам в надежные руки. Владимир Викторович руководитель лагеря. Вы сейчас получше узнаете друг друга и сойдетесь, непременно сойдетесь. Хорошо? Хорошие люди легко это делают.

Сходящиеся потихоньку присматривались друг к другу. Глебу на сегодня оставались силы только на вежливость. Дружбы он сегодня уже не искал. Дажнев же чего-то хотел, не ради чудака с молоком он, начальник, как простой крокодил Гена, ходил по зеленой поляне в поисках друга. Ему с таким хозяйством поди и так не скучно. Надо, надо собраться и послушать.

- Меня добрый Анюшкин подлечивает. Застарелая язва. Давление. Да, набор травок подобрал. В молоке надо запаривать.

Маленькие умные глазки сверлили, сверлили, спрашивали - можно ли с ходу?

- Вы же, Глеб, из "защитников"? Я много про вас наслышан. Вы - герой.

- Кто это так постарался?

- Ну как же! Про вас все говорят... Пройти всю мясорубку. Выжить. Устоять.

- Разве это героизм - выжить? Это просто инстинкт.

- Мы тут день и ночь, без отдыха. Народ-то, сами понимаете, еще тот собран. Все очень замечательные, очень политически активные люди. Но вместе не могут! Все, буквально все лидеры! Вот моя задача - их разводить, как волка, козу и капусту. Сколько лет вы уже в патриотическом движении?

Глеб даже опешил: сколько же? Как книжку про Суворова прочитал? Или после "Протоколов"? С какой точки начать? С маминой колыбельной? Ладно:

- С восемьдесят шестого.

- Хороший стаж. Какие надежды тогда были! Вы в "Трезвости"?

- Нет, "трезвенником" не был. Хотя не пью.

- Это хорошо.

- Вначале в "Патриотическом обществе", потом, совсем недолго, в "Памяти". Потом в Союз духовного возрождения вступил. Меня просто лично Михаил Михайлович Антонов по жизни водил.

- Это замечательно. Чудесный он человек. Его многие тогда не понимали, а он ведь первым указал путь развития современного коммунистического движения в сторону христианских нравственных идеалов. Жаль, жаль его тогда не услышали. Но все великие люди обгоняют свое время. А вы здесь как? По работе, по творческим делам?

Это было грубовато. Что ж так уж сразу: надо было хотя бы покормить, помыть, а потом уж и лыто спрашивать. Неужели он так уверен в своей, в общем-то, такой примитивной лести? Глеб нежно уворачивался от буровящих его глазок.

- Я мимо ехал. По делам отцовской фирмы. А у меня в дороге все документы украли. Теперь как привязанный. Без права эмиграции, но и без прописки. Бомж!

Тон был взят не тот, но нужно было уйти от игровых правил Дажнева. Глеб с надеждой взглянул на совсем затихшего Анюшкина. Тот оказался на высоте:

- Владимир Викторович здесь столп и утверждение. Какое огромное мероприятие на нем! Действительно - тут с полсотни лидеров, да каких ярких и ярых лидеров! Это только подумать: ведь не к каждому люди поедут. Со всей страны. Да в такое трудное материальное время. А он вот собрал. Хорошо, очень хорошо! И администрация района навстречу пошла.

От таких лещей Дажнев даже не поморщился. И это вот действительно было хорошо. Это был отнорочек на крайний случай. Теперь Глеб тоже заулыбался ему лицо в лицо:

- Я действительно оказался тут в крайне глупом положении. Без связей, знакомств. О политике, кажется, здесь никто не слышал. Хотя, может, это и к лучшему?

- Нет, вы так не говорите! Так нельзя унывать. Что бы ни случилось, мы должны смотреть только вперед. В этом наша жизнь. И прежде всего, мы должны уже сейчас готовиться к новым выборам, искать и вовлекать новые силы, находить и адаптировать новые идеи. Политика должна быть делом каждого гражданина, каждый должен стать сознательным патриотом, только в этом залог победы. Без того, чтобы во всех домах люди начали четко понимать, как демократы обкрадывают лично каждого, лишают будущего их детей, а у стариков отнимают их славное прошлое - нет ни малейшей надежды на успех. Мы проигрываем в деньгах, но наша сила в людях...

Удивительно, как Дажнев, шагая очень не спеша, очень спокойно и размеренно, умудрялся все время быть чуть-чуть впереди их. Так, даже не на полкорпуса, меньше, но впереди. С ними теперь все здоровались: кто-то громко издали, кто-то молча пожимая руки. Чувствовалось, как удивленно смотрели в спину. "Надо бы тоже раздеться, подзагореть и слиться с местным социумом". Тем более что за эти дни он очень неплохо похудел. Глеб позволил себе сменить тему:

- Удачно выбрали место. Такая красота вокруг.

- О, это действительно так. Нас глава района тут повозил, показал достопримечательности. Мосты, горные покосы, озера, плотина у них тут есть чудесное впечатление. И в тайге, на кордоне побывали. Там и познакомились с добрым Анюшкиным. Вы же сейчас там тоже отдыхаете?

- Отдыхаю.

- Не вздыхайте, я попрошу главу, он вам посодействует. Документы восстановят, и все обернется просто приятными воспоминаниями о приятном отдыхе. А сейчас мы отобедаем. Что там Юлечка нам приготовила?

Они подошли к угловой палатке. Под развернутым пологом большого тамбура стоял складной алюминиевый столик с белым пластиковым покрытием и маленькие складные стульчики. "Да как он, такой здоровый, на них сидит?" Глебу уже улыбалась пышная красавица в накинутом поверх купальника светлом тонком пончо - чтоб плечи не обгорали. В ее присутствии Дажнев несколько потерял свою монументальность, даже в массе вроде как поубавился. Гостей посадили рядом за еще пустой столик, а хозяин нырнул внутрь за рубашкой.

- Какой у вас представительный муж. Сразу видно спортивную закалку и хороший уход умеющей любить жены.

Глеб вдруг получил ногой пинка от такого тихого-тихого Анюшкина. Юля особо обворожительно улыбнулась и тоже исчезла за соседнюю маленькую палатку, где у них, оказывается, хранились продукты.

- Вы что?! - совершенно беззвучно зашипел Анюшкин ему в самое ухо. Она ему не настоящая жена... Вы же сейчас...

Дажнев вышел в шикарной рубашке с картинкой на тему далеких островов. Сел осторожно, прочувствовал прочность, облегченно вздохнул.

- Мне не пришлось быть тогда в Москве. А я так хотел. Ведь очень многие из моих товарищей тогда стояли у "Белого дома". Да вот не судьба... У сына случились форс-мажорные обстоятельства... с институтом... Но какую же бойню эти демократы учинили, какой позор на весь мир! И еще после этого они на что-то надеются! Нет, после такого их власть не вечна. И когда мы придем, они за все ответят. За все.

Юля грациозно вынесла прозрачный пластиковый поднос, уставленный большими и маленькими тарелками, тарелочками, розетками, стаканчиками и цветными пачечками. Она опять особо улыбнулась Глебу и стала накрывать. Как это все поместилось на столике? Это чудо, просто чудо! Юля цвела.

- Да, она у меня действительно молодец. В таких в общем-то диких условиях суметь сохранить полное ощущение домашнего быта. Мы же за это лето второй лагерь проводим. Первый на Урале. Но там задачи иные, чисто политические, организационные. А здесь нами впервые проводится лаборатория на сверхидеологические изыскания. Психотронные, если можно так сказать. Впервые в мире!

Еда, за исключением местного алтайского сыра и хлеба, в основном была вся из импортных упаковок. Анюшкин ел очень осторожно, комично разглядывая через свои лупы каждую бумажку, каждую буковку. Все начали потихоньку над ним подтрунивать, он оправдывался тем, что, когда готовит сам, даже не догадывается сколько получается в результате холестерина, сколько естественных и неестественных красителей и консервантов.

- Консервов, тех точно полбанки уходит. Если больше бухнуть, то тогда действительно жиров мне многовато. А? Так ведь в Бийске они консервы из одного сала и жил только делают! Да если бы проклятые американцы подсчитали, сколько мы этого "яда" за свою жизнь съели, они бы ничего такого на баночках не писали, не мелочились бы. А просто крупными такими буквами: "Ешь!" - и все. А то мучайся теперь, высчитывай - чем теперь ужинать, чтобы суточный баланс в организме поддержать после этакого.

- Володя, тебе надо Анюшкина к себе ассистентом брать. На лекции о раздельном питании! - Юля хохотала, держась за спинку стула Глеба.

- Правильно! Владимир Викторович будет себя на моем фоне показывать и доказывать свои теории: он такой большой - от раздельного питания, а я такой маленький - от всеядности! Очень будет наглядно.

- Договорились! А если без шуток, то, конечно, совершенно не важно, что и как ты ешь. Наша же задача - научить человека контролю за собой. Самоконтроль - это основа и личного, и социального благоустройства. На этом вся партийная дисциплина и держится. Только человек, следящий за любыми своими проявлениями, может быть человеком будущего века. Человек, несущий свою свободу на щите самоограничений. Как лик Горгоны.

- Постойте! Это же образ смерти? И к тому же насчет контроля за собой: не это ли преследует то жуткое количество информации на этих баночках?

- Совершенно верно! У Запада есть что взять. Вообще, нам надо больше изучать своих врагов, изучать причины их сегодняшней победы. Мы же не должны стоять на месте. А развитие невозможно без диалектического подхода - кроме своего, нужно брать и лучшее чужое. Усваивать.

- И опять образ каннибализма! - не отставал очень умный Анюшкин.

- А я и из ваших вопросиков самое лучшее на вооружение возьму! - вдруг удачно вывернулся Дажнев.

Все сыто рассмеялись.

- Юлечка, ты бы с нашим оппортунистом посекретничала, как лучше лекарство заваривать. А мы с Глебом пока маленько поскучаем без вас.

Намек был прост и доступен. Анюшкин подхватил поднос, Юля составила на него опустевшие тарелки, стаканы и другую мелочь, и они, воркуя, удалились. Дажнев посмотрел им вслед, налил в чистые одноразовые стаканчики минералку. Очень осторожно откинулся, всмотрелся в выпрыгивающие крохотными капельками пузырьки, сощурился вслед ушедшим. Что же еще? Неожиданно перешел на "ты":

- Ты не осуждай. Юля - моя полевая жена. Мы уже много лет вместе. Даже не представляю, как бы мы расстались. Она называет сама себя моей Берегиней. Так оно и есть. Там, дома, все другое. А здесь без нее не смог бы. Развестись в свое время из-за карьеры не решился. Тогда это строго наказывалось. Ну и сын, конечно. А впрочем, и теперь не легче. А зачем? Все всё понимают - проформа, атавизм. Ты-то женат?

- Разведен.

- Дети?

- Дочь. Второклассница.

- Тяжело. Но надо жить дальше. Ты готов?

А может, хватит уже анкетировать? Пора бы и к вербовке перейти. Что уж так долго-то кругами бродить? Давай торговаться: что у тебя для меня есть? И чем я так интересен? На что будем меняться? Какие скидки, если оптом?

- Я, прости, конечно, может слишком в лоб, но... ты как после того расстрела себя чувствуешь? Гм... Понимаешь, для многих это стало слишком сильным стрессом. Многие из наших товарищей сломались. Многие. Мы их не осуждаем: человеческая психика очень тонкий, нежный механизм, мы еще не можем пока свободно управлять им. Будет время, верим, наступит... А пока становятся особо ценными те, кто, пройдя такую закалку, не потерял стремления жить. И не просто, а именно активно жить в этой стране. Те, кто как ты, сумели выдержать все и теперь, уже прекрасно понимая, с кем они имеют дело, очень осознанно идут на борьбу. Если ты чувствуешь в себе силы для новой жизни, то есть новой борьбы, то тебе стоит четко для себя решить, с кем ты. Уж сам понимаешь, один в поле не воин. Пока мы вместе, мы заставляем мир с нами считаться. Пусть пока как оппозицию. Будет время...

Дажнев снова налил себе водички, потянулся к Глебу, стульчик под ним застонал. Но у того стакан был еще полон.

- Почему не пьешь? Жара третий день, нужно в организме уровень жидкости поддерживать. А впрочем, о чем это я? Да, вот, ты ведь хочешь в этой жизни не дворником быть, не сторожем, а кем-то, кто держит в своих руках реальные рычаги, кто участвует в управлении, в устроении мира! И это - только с партией... Я все могу пережить, все сегодняшнее стерпеть... Но только как подумаю, как нас тогда везде уважали! Ведь одного слова было достаточно, чтобы какую-нибудь войну в Египте прекратить! А сейчас мы кто? Тьма... Вот западные подачки едим! Ладно, это все не вечно. Мы сейчас собираем силы для новых боев. И нам нужны именно новые, свежие кулаки... и перспективные головы, конечно. Ты же известный компьютерный системщик.

А это было явно лишним. Еще бы помянул, как отца из партии исключали. Или в каком году мать на пенсию отправили. Дажнев сам понял, что проболтался насчет своей осведомленности. Глеб тоже оказался не на высоте - поставил свой слишком легкий стаканчик чересчур сильно. Тонкий пластик смялся.

Дажнев разулыбался:

- Ну что мы все в кошки-мышки играем?

- Действительно играем.

- Сам понимаешь, я один все не решаю, но моя рекомендация дорогого стоит. Так вот слушай: мне поручено представить в ближайшее время понимаешь кому - список кандидатов... ну, как бы выразиться? Список лиц... пассионарных, что ли? И еще я...

Но тут появились уставшие друг от друга Юля и Анюшкин. Анюшкин был красен и заметно чем-то пришиблен. Юля же подчеркнуто спокойна. Она строго и внимательно оглядела Дажнева и Глеба. Они сделали вид, что заждались. Тогда и она заговорила быстро и напевно, не присаживаясь и тем давая понять, что пора прощаться:

- Ах, Глеб, какой вы, однако, интересный человек. Мне Анюшкин про вас такого понарассказывал! Я теперь спать спокойно не смогу. Приходите в ближайшее время в гости, и тогда сами все подтвердите. Договорились? Я буду ждать.

Анюшкин подавал какие-то знаки, но Глеб, помня его неожиданный пинок под столом, держался от него на расстоянии. Даже Дажнев немного нервно стрелял глазками по всем, но молодец: улыбался, как только мог. Гости поблагодарили хозяйку за стол, за душевное тепло, она их - за интересную беседу. Дажнев вызвался проводить до ворот. По дороге он совсем откровенно игнорировал Анюшкина, который, прощупав, так ли уж не нужен он в их беседе, согласно приотстал, терпел, только издали навострив уши.

- Нужно закончить мою мысль. Не буду повторяться, мы можем сделать тебе будущее. Это не только какие-то далекие светлые обещания, кое-что делается и сейчас: мы и подкормим, и поддержим, и приподнимем, если есть проблемы. А они у тебя, наверное, есть. Они есть... Мы - партия дела. У нас не только горизонты. Но будущее именно у нас, коммунистов. Почему? Партия сильно меняется. Что-то отсеивается, что-то приобретается. А это самое главное: мы берем на вооружение абсолютно все идеалы, какие только еще горят в душах людей. Мы их синтезируем. И приспосабливаем. То есть создаем систему единого и универсального смысла жизни для всех- всех-всех: социальных слоев, этнических групп, даже отдельных в своей неудобности психотипажей. Это тем более мудро в современной социальной обстановке, при крайней поляризации всего общества. Ты здесь очень не засматривайся, эти придурки вокруг - так, они силовое поле. Без ума, только сила. Но сила очень страшная. Вот мы их тоже под себя берем, каждого на свой уровень, конечно. Как гениально сформулировал Ленин: "Идти - врозь, бить - вместе!" Пусть. Сейчас нам годится все: йога, тантризм, язычество финнов - все, вплоть до магии и фетишизма... И ивановство в том числе... А когда все устоится, ты с ними никогда даже не встретишься. Да что там говорить, ты же понимаешь. Но без них никак нельзя: они магниты, к ним многие тянутся. На это вот определение: почему же тянутся, за чем тянутся? - и направлена работа данной лаборатории. Здесь мы определяем силу психического влияния неординарных личностей на подсознание масс. Ведь полная ерунда - кто там из них чему учит, ерунда! Что их Порфирий или Блаватская! Пусть хоть Заратустра. Главное, их степень уверения толпы! Пить или не пить русскому народу, курить или не курить - все ерунда, в конечном счете! Кому-то можно, кому-то нельзя... Сказано же: что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку... Глеб, я надеюсь на твой скорый ответ. Помни главное: мы тебе всегда сможем помочь. Всегда... Мы - сила. Всегда. Ну вот, кажется, и все? Прощайте?

Они крепко пожали друг другу руки. "Сильная у него рука. Здоровый? Ну-ну". Дажнев еще немного постоял в воротах, посмотрел им вслед. Ну-ну. Это было физическое ощущение: уколы от маленьких острых глазок крупного человека.

Молча поднимались к ручейку. Вдруг Анюшкина взорвало:

- Нет. Не так, вернее, и не так тоже: что дозволено быку, то не дозволено Юпитеру! Если ты бог, будь добр вести себя по-олимпийски. Будь добр! Я такого не понимаю - и они еще называют себя оппозицией, светлым будущим! Да чем же оно светлее прошлого? Я ведь на какое-то время поверил: да, коммунизм стал меняться. Да, от него только корочка осталась. А нутро новое. Куды там, кума, окстись! Чур! Чур меня! У них все: рычаги, приводные ремни, винтики и колесики - все, кроме силы притяжения - любви! Вот они здесь и собрали этот паноптикум сект. Я-то думал, чтобы изучить опасность удаления от истины, а они - нет, взять это на вооружение! Силы ада - на вооружение!

- Да вы успокойтесь. Вас-то что это так коснулось? То ли вы чего такого не видели? А когда к вам ваш местечковый Совмин приедет зайцев бить?

- Так то - сегодняшние. А эти, я думал, на будущее.

- А отчего думали?

- И... правда? Ну ведь хочется.

- То-то. Очень хочется.

- И еще эта Юля.

- Красивая женщина. Тоже разочаровала?

- Тоже.

- Она-то в чем перед вами виновата?

- Чем? Действительно, чем? А своей красотой. Она же - Афродита!

- Так вам-то Афину положено любить! А не такими чароваться.

- Вот сами и любите себе Диан! Но! Я-то видел ваши искорки из глаз!

- Ревнуете? Вовсе зря. Это был обязательный ритуал. Как ленточка на куст. Но я старался быть масштабным, а не мельтешить, как пчела, у чресел. Пардон.

- Вы еще только меня не разочаровывайте, пожалуйста.

- Хорошо. Предлагаю схему: Юля вас обидела тем, что обратилась к вам... Нет, я не скажу "как к немужчине" - как к врачу. Но совершенно не к тому: она попросила вас дать средство избавить одного человека, и я опять молчу какого! - от стрессов в интимной жизни. И при этом разговоре все время смотрела вам прямо в глаза. А? Прямо в глаза? А?

- Ну... Очень похоже.

Они шли к кордону. За спиной Анюшкина болталась сумка с даже не вынутыми сегодня рамочками.

Глава девятая

А Анюшкин заболел. Как они пришли вчера, он молчал, молчал. Похоже, это было к чему-то, так как даже корова, проинтуичив это, не дожидаясь розыска, впервые пришла из леса домой сама. Но и это Анюшкина не удивило и не разговорило. Совсем к ночи он молча развел керогаз и забыл про него. Глеб сам поставил воду, заварил чай. Вначале он был рад тишине, удалось пару часов посвятить бумагам. Нервные перетряски последних дней позволили отстраниться от уже написанного, теперь легко правилось лишнее, ясней провиделся финал. А потом, когда солнце село, вдруг захотелось и поболтать, поделиться неожиданно даже для самого себя обнаруженными связками тех событий, но Анюшкин в ответ молчал. Он вообще как будто не видел Глеба. Вяло покормил собак еще с утра заваренной кашей и лег. Что ж, нет так нет. Глеб вчера вот и сам хотел бы такой тишины. Но, на правах гостя, вот так вот молчать не решался. А сегодня... Ладно. Попил на крылечке чай в гордом одиночестве: ни одна местная псина с ним так дружить и не захотела. Они теперь на него больше не лаяли, но следить продолжали все же внимательно, настороженно. Наверное, он не очень хороший человек. Для псов, по крайней мере.

Утром Анюшкин не встал. Он спал, а корова орала благим матом. На остатках генетической памяти Глеб принес ей воды. Она подозрительно, долго нюхала ведро. Потом все же выпила и снова заорала. Глеб жалобно попробовал разбудить хозяина. Тот спал почти не дыша, жутко сморщившись, поджав к себе ручки и ножки. У него что-то внутри болело. "Да пошла ты!" Глеб открыл косую, измазанную засохшим навозом калитку, и корова, удивленно оглядываясь, пошла в лес, на что-то жалуясь всему свету. "Ну да, я тебя подоить забыл. Прости, но чего не умею, того не умею". Так. Теперь лайки. Они вдруг приблизились. Вдруг не чурались. Они просто не спускали с него глаз и даже унизительно подвиливали чужаку своими скрученными хвостами. Что делать? Что варить? Но стоп! Где же он прочитал, что хищникам необходимо один день в неделю поголодать? Даже львов в зоопарке по понедельникам не кормят. А для собак разгрузка была назначена на сегодня. Ясно! Умные лайки поняли, повздыхали и убежали в лес ловить мышей. Теперь что еще? Все? Замечательно! Так он ловко расправился с хозяйством и мог совершенно спокойно заняться своей "литературой". Это было очень даже хорошо: сесть одному и все забыть. Выключиться. Чтобы не возникало никакой, самой тонкой, свистящей связи между прошлым и настоящим. Чтобы прошлое не оживало здесь ни для кого, кроме самого Глеба... И именно здесь он совершил ошибку: забыл покормить домового.

В полдень с тропинки раздалось ржание. Из-за мелкого густого ельника на границе начинающейся тайги бодренько (от чувства уже скоро-скоро обретаемого дома), мотая потными мокрыми шеями, вышли три тяжело груженные лошадки. Впереди, в окружении подпрыгивающих от счастья собак, ходко шагал высокий худой человек в старой брезентовой штормовке, заношенной фетровой шляпе, галифе и резиновых сапогах. Судя по бурной радости лаек, это и был главный хозяин кордона Степан. Издали сухо поздоровавшись с Глебом, Степан очень неспешно разгрузил усталых покорных лошадок около своего дома, ловко стреножил толстенными веревками и отпустил их на "свободу". Перетаскал мешки в большой сарай и исчез. Вышел только часа через четыре. Подошел к крыльцу анюшкинской избы, где Глеб корпел над бумагами. Приблизившись, еще раз поздоровался, но уже с некоторым интересом. Покосился на записи:

- А где Нюшкин?

- Спит. Не смог его разбудить.

Степан носил большие, с подусниками рыжие усы.

- Енто у ево быват.

- Странно. Может, заболел?

- Быват. По три дня спит. А то - четыре. Пущай. Ты-то чей?

- Глеб. Я от Семенова.

- А. Голодный поди? Айда на веранду, пошамаем. Меня Степан звать.

- Я так и знал. А Анюшкин как?

- У каво кака болезь. Он так часто спит. А я запойный. Редко, но быват. Вот мы за друг дружкой ходим. Иначе пропали бы. Ты кто, не русский? Не шорец?

- Наполовину татарин.

- Это ничо. Шорцев не люблю. Телеуты ничо, а шорцев - нет.

Они прошли и сели под сенью холодного самовара. Тут уже, оказывается, стоял едва откипевший чайник, парил котелок густого супа с разваренной вяленой олениной, рядом круглый картофель, лук и хлеб. Солдатские алюминиевые чашки и деревянные ложки дополняли слюноточивый натюрморт.

- Зимой плохо. Надо печь топить. А я к Нюшкину не люблю ходить, у ево шалыга злой на меня. Дерется.

- Кто-кто?!

- Шалыга. Домовой по-нашенски. Он ево три года вертай привез. Ему ничо, а я ни разу через сени без бою не прошел. Всяк раз чо да грохну. Или себе башку расшибу. Веришь, нет?

- Я уже знаю.

- Во-во. Я ему говорил - выкинь. Так жаль ему. Терплю. Коды я маюсь, водкой-то, Нюшкин за мной ходит. Я редко, два-три раза в год. Но по полной... А чо? Бобыль. Без бабы живу. Без семьи. Вот и давит меня. Да. А ты не от запоя сюда приехал?

- Нет. Я не пью.

- А, душа болит. Семейный? Я к чему: мы тут как монахи. Бобыли-то. А я по детячим голосам тоскую. Очень тоскую. Десять годов Нюшкина толчу: давай женись. Привел бы каку-никаку бабу. Рожали бы. Как хорошо бы! Нет. Не понимат.

- А сам чего не женишься?

- Нечем. На Даманском острове китайцы поранили. Мина - бах! И все. Ты слыхал про ево? Так-то ничо. Дитятку бы. Чобы голосок, как колоколец.

- А Семенов своих привозит?

- Щас мало. Ране возил. Я его прогнал шибко.

- За что же?

- Чо он как нерусский? Горным девкам молица.

- Каким девкам?

- Дочкам Абу-кана. Гора така есть.

- А они чему помогают?

- А всяко. На охоте они зверя держат. Дак нам-то грех им камлать! Мы же хрещеные! А то тут всяко дряни по горам будет-то. И чо нам? Всем кланяться? Не замай, проходь мимо. А чо кланяться?

- Ну а ленточку подвязать?

- Лекту можноть. Невелик грех.

Они доели. Самый крупный кобель сидел рядом, пуская струйки слюны. Степан поставил перед ним миски из-под супа. Тот мгновенно их вылизал.

- Вота. И мыть не надоть. Молодчина. А ты чаво чай не пьешь?

Глеб все же сходил на речку и чашки помыл. Тщательно. С крапивой...

Удивительно, как такое долгое неразлучное соседство научило людей быть совершенно взаимно вежливыми. Степан в большем случае приглашал на обед. Остальное время он даже не подходил. Так, здоровался издали. Нет, вернее, один раз приблизился, хмыкнул на ворох бумаг. Видимо, назрела шутка, а поделиться больше было не с кем: "Ты, бляха-муха, как Ленин в Шуше!" Глеб поглядел на него как из колодца, и они расхохотались... Работалось всласть, точно под диктовку: быстро и сами находились нужные связки, мгновенно отзывались переклички, словно действительно кто-то невидимо подсказывал, откуда и куда тянулись силовые линии тех событий. Единственно мешали постоянно ломающиеся пересохшие карандаши... Так он и жил три дня, пока не проснулся Анюшкин. Это не был летаргический сон в полном смысле: Анюшкин иногда поворачивался, стонал. Но не реагировал ни на свет, ни на звук. Длинный Степан появлялся и исчезал по своим делам совершенно невычислимо. Корову, правда, доил, а она, понимая ситуацию, приходила каждый день сама. А еще Глеб разбил в сенях голову и вторую банку и, скорбя о собственном малодушии, нашедши на печи маленького деревянного, с короткой правой ногой шалыгу, помазал его маслом.

Проснулись они одновременно. Анюшкин как-то совсем жалобно запищал, суча ножками и извиваясь на сбитой постели. Глеб рывком сел, обалденно и мутно посмотрел на него, кинулся: чем помочь. "Наверное, пить! Высох за трое суток!" Набрал сгоряча на кухне полный ковш и потом никак не мог, не проливая, приложить его к крепко сжатым губам. От этих струек протекшего за шиворот холода Анюшкин задергался сильнее и, не открывая глаз, сел. Глеб залюбовался: это был самый настоящий гном Ворчун из "Белоснежки" до того, как его помыли. Без всякой надобности дополнительного грима. Наконец Анюшкин и сам посмотрел на Глеба, вернее, почти посмотрел, шаря вокруг руками. Глеб подал ему очки. И теперь они были на равных.

Отходили за чаем оба очень медленно. Мелкие соленые сухарики с медом, молча и походя принесенный Степаном целый бидон жирной неснятой простокваши, посыпанной сахаром... Где-то между двумя дальними хребтами собиралась, но так и не решалась, куда двинуться, темная грозовая туча. "Грозы нынче поздние, зимы долго не будет". Анюшкин жаловался:

- Так вот пробивает. Совершенно не связано с какими-либо сезонными или атмосферными переменами. Только начинаю чувствовать сильный внутренний холод. Такой, что кажется, спина изнутри вымерзает. Уже знаю - нужно забиться в уголок, лечь. И ведь ничего потом не помню! А говорят, и постанываю, и верчусь. Значит, какая-то жизнь идет. Вообще, существует совершенно неверное мнение, что сон - это отдых. А позвольте спросить: от чего? Чтобы отойти от трудов, достаточно полчаса поваляться ну час-два. А мы ведь двадцать лет за свою жизнь спим! Двадцать лет. Я, когда в юности об этом задумывался, страшно психовал, все пытался найти такой режим, чтобы спанье сократить до минимума. Волчий сон практиковал одно время: три-четыре раза в сутки по полчаса-часу. Чуть с ума не сошел. А потом встретил мудрого человека. Он мне раскрыл очень простую и очень древнюю формулу: "Сон - это общение с богами". То есть сон - это тоже жизнь. Другая, не похожая на дневную, не подконтрольная сознанию, но самая полноценная, столь же необходимая и нужная. Двадцать лет, это ж подумать только! Не зря же. Действительно, человек весь создан так премудро, что ему оскорблять своего Творца самопеределыванием кощунственно, в конце концов... Что значит вторгаться в подсознание? С каким мандатом?.. Ведь это духовный культуризм, в конце-то концов.

- А я все про свое. Мне часто приходится во снах воевать, с разным успехом. Чаще, конечно, проигрываю. Особенно в детстве кошмары мучили. Разные. Но почти всегда там был, пусть в разных обличьях, но по внутреннему ощущению - один и тот же кошмарный хозяин. Четко я его запомнил лет так с четырнадцати: мне нужно куда-то пройти, очень нужно. И все вроде помогает: и дорога знакомая, и кто-то тоже добрый рядом со мной. А потом - все! Я блуждаю, за мной гонятся, опасность отовсюду... и этот знакомый, добрый мать ли, одноклассник ли, или сосед - вдруг превращается в змея, дракона. А в последнее время я его уже заранее стал вычислять. Тогда мне перестали весь сюжет показывать, а так, одни обозначения: выход из привычной ситуации, дорога к месту, подмена доброго на зло, и - вот он. Все чаще и он стал одинаков: это уже не змей, а скорее человек. Лысый, но с бородой, вылитый Пан у Врубеля. Но все равно - и кожа, и, главное, ноги, ноги! - как змеи. Я не могу, не знаю, как с ним справиться. Неделю после такого сна хожу как побитый. Физически болит.

Анюшкин поставил пустую кружку, опять беспокойно посмотрел на далекую грозу. "О корове тревожится. Соскучился".

- Сюжет таких снов, как ваш, чаще всего определяется мифом. Вашим кровным, этническим мифом. Вашим тотемом. Тут даже гадать особо не надо, если вы свою родословную знаете. Кровь, она несет в себе весь эпос: сотворение мира, отпадение и бунт против богов, искупление. И если днем ты личность, сам себе кузнец, все вроде под контролем сознания, то ночью ты только эритроцит в токах вен всего рода. И вот здесь корень: чтобы стать христианином, нужно уйти из рода. "Оставь отца своего..." - это сказано каждому. Это на самом-то деле очень-очень тяжело. До конца, пожалуй, и осознать невозможно. Но мы попробуем. Ведь все христианство собрано в личности Господа, данной нам зримо и ясно через Его земную жизнь. Назвавшись христианами, мы сами по мере своих сил стараемся во всем подражать, то бишь ассоциировать себя с Иисусом Христом, Его земной судьбой. А Он был здесь "безотцовщиной". Здесь у Него была только Мать, которую Он с креста передал Иоанну, отказав в этом своим сводным, по мнимому отцу Иосифу, братьям. Так Бог усыновил человечество только через Мать, только в Ее материнстве. И Свое отцовство Он не делит ни с кем. В христианстве все кровные отцы как бы "мнимые": ибо только треть человека - его земное тело родится от плоти, душа же и дух не имеют здесь, на земле, себе причины. Акт принятия крещения - это наши и смерть, и одновременно рождение. Своего рода смерть для ветхости, для тотема. Родившись же от Духа, взяв крест, мы выходим за этот тотемный порог и идем вслед за Господом Иисусом, и вслед за Ним уже законно призываем теперь истинного своего Отца - Небесного... Звучит неожиданно. Обидно. Но иначе нельзя... Тотем - это защита рода от внешней агрессии, вспомните сказку о волке и семерых козлятах: волк обязан быть похож на мать-козу тотемного хозяина, иначе его не впустят. Не впустят! Но тотем и не выпускает из рода. Он как запор на дверях. Как страж порога: ни туда, ни оттуда. В младенчестве это хорошо, нужно. Но вот вы взрослеете. Становитесь самостоятельной личностью, и ваш дух зовет вас в путь к поискам иного дома. Дома для духа, а не для души-крови. Но вот тут-то страж порога вас и не выпускает! Какое там христианство! Стоп! Если вы эллин, иудей, мордвин, татарин, вятич, курянин? Оставайтесь язычником! Оставайтесь внутри! Или убейте его...

- Но я наполовину русский...

- И? - Анюшкин стал тихо заводиться. Первый, уже выученный Глебом признак - сучит ножками. Ладно, пусть это будет последний вопрос. - Так русские и есть смешение славян с угрофиннами! А не с тюрками, как тупые европейцы считают. Хотя вы-то особый случай, как раз для французской энциклопедии. "Какого русского ни потри - татарина найдешь" - так у них, кажется? И еще, это именно от неустойчивого совмещения в вас сразу двух очень разных тотемов и происходит вот эта ваша повышенная патриотическая или, точнее, ваша националистическая активность. Я как-то так давно уже подметил, что практически все-все националисты обязательно не очень чистокровны. Вас не обижает такое словосочетание? Слава Богу. А секрет-то весьма прост: внутри человека идет борьба, а он ее проецирует на весь мир. Борьбу своих собственных тотемов. У кого что болит...

- И где выход?

- А убить в себе тотемного стража. Выйти в дорогу. "Сын Человеческий не знает, где преклонить голову". Ставший христианином - свободен. И беззащитен, если не пойдет узкими вратами. Как я, например... Я ведь не смог быть "просто верующим". А хотя два года в Псково-Печерском монастыре после крещения послушником прожил. Но! Оппортунист... Или идиот.

Туча все-таки отошла в соседнюю долину. Но Анюшкин уже зарядился. Он теперь сам излучал электричество. Глеб это ощутил, когда тот забирал у него кружку: разряд был с искрой и треском. Теперь Анюшкин говорил как заведенный, сам по себе. Собрав грязную посуду, он пошел ее мыть к речке, не замолкая, а Глеб шел сзади и слушал его воздушное бормотание. Сколько же знаний нес в своей маленькой головке этот человечек! Вот, живешь в столице, можно сказать, в самой гуще каких-то событий, точнее, даже не каких-то, а весьма аукающихся во все стороны. Вокруг сотни, тысячи людей, все, или почти все, не дураки, тоже и книжки читают, и все вокруг как-то классифицируют, обустраивают в разные теории и прогнозы. А потом навязывают эти теории всей стране, где их системам и выкладкам находятся уже миллионы единомышленников... И вот - на! В самом глухом месте, на границе гор и тайги, посреди кузнечиков живет оппозиционер всему этому миру. И ведь действительно, сколько же стереотипов он разрушает! Можно представить только, как его монахи побаивались. Рады, поди, были, когда провожали. Но там-то ничего, там люди мирные, в терпении упражняются, врагов любят, а вот с политиками его нельзя оставлять - защиплют. Насмерть. Войдут во временную коалицию и защиплют... Анюшкин истекал:

- Вообще, что человек вокруг себя видит? Себя! Только себя. Сам болел, значит, и кому-то посочувствует. Самого не обижали - другому ни за что не поверит. Почему, как мы сходимся? Да только на душевном созвучии и сходимся. Что я, книжку открою, в ней увижу? Да только то, что у меня внутри уже лежит. Остальное отфильтрую, даже не замечу. На этом вся магия стоит раскрыть спящие силы. Люблю сказку про Василису Премудрую: "Иван-царевич, везде ходи, а сюда не заглядывай..." Как же! Первым делом туда. Потом что с ожившим Кощеем-то делать? Первый псалом, "иже не читаем у евреев", о чем гласит? "Блажен муж, иже не сидит на совете нечестивых". А мы как? Подумаешь! Вот потом-то и подумаешь, когда из тебя закрытым, тайным обрядом - в кино ли, театре ли, на концерте - нечто этакое хвостатое на свет вытащат! Да пусть бы оно там спало еще три поколения... Ничего никто никому не навязывает. Все в нас самих. Одно только спасти может - монашеский постриг. Выход из этого заколдованного круга только по вертикали... Вот, например, политика. Что вас дернуло туда? Что, лидеры были хороши? Эти-то Хасбулатовы и Руцкие? Что, у кого-то из вас иллюзии были на их счет? Вряд ли. Все видели- кто они. А пошли, пошли потому, что вас раскрутили, вскрыли через радио, через газеты, через этот сатанинский ТВ-ящик. И вытащили таившегося до поры в ваших сердцах беса бунтующего. Это ж всем давно, от первого Рима, известно: нельзя перевороты мирным людям делать. Это дело армии. Толпа! Рим для своей черни Колизей изобрел, где гладиаторы- только наживка, приманка это для плебса. Любой человек в толпе теряет самоконтроль, волю, становится "коллективно подсознательным". Даже еще точнее духоводимым. Помните самоопределение антихриста: "Я ваш бог- экстаз?" Экстаз. А это уже имя подсознательного Диониса. Аполлон - он же всегда созерцательный, солнечный, ясный, даже во снах. Он всегда один на один. А Дионис - толпа, опьянение, этот самый экстаз... Глеб! Глеб! Вы же человек, личность. Ну почему вы тогда были в толпе? Почему шли за этими?..

Миска упала в воду и поплыла. Они оба смотрели ей вслед, смотрели, как она, постукивая о камешки и кружась, быстро добежала до поворота и матово блеснув своим алюминиевым боком, скрылась. Догонять? Ни в коем случае: это была жертва, жертва примирения. Анюшкин разбередил слишком больное, нет, слишком еще живое... Опять эта вереница людей, гонимых на расстрел к стадиону... Неужели все это теперь уже история? Неужели теперь уже можно спокойно или пусть даже не очень - обсуждать количество и качество людских потерь? И это делают, делают уже те, кто не видел лиц и глаз убиваемых. Бледных пятен лиц, темных пятен глаз... Какой экстаз? Анюшкин, о чем ты?

- Пойду поищу чашку.

Глеб пошагал очень неуверенно, словно боясь поскользнуться на раскрашенных солнечными зайчиками мокрых камнях, придерживаясь за теплые веточки молоденьких беленьких березок... Неужели то, что он делает, просто материал для исторических разборов? Неужели это только им, оставшимся в живых, теперь нужно для самоутверждения: вот они сделали, уже сделали этот главный свой волевой шаг - они заявили, что их убеждения стоят их жизней. Нет... Они были не толпой, они шли не за кем-то - они шли против! Против страха, в конце-то концов. Этот выбор и определял тогда - как только он всегда определяет! - человеческую сущность на простом, таком простом распутье: либо ты скот, либо смерть. Что они, в самом деле начитались "Трех толстяков"? "Революционный народ" взял что-то там штурмом... Анюшкин! Разве он, Глеб, виноват в том, что пули с бэтээров кусками рвали тогда тела живых и мертвых людей вокруг, вокруг, вокруг - не касаясь его?! И эти придурки на дороге: три очереди в упор, под фарами. И все мимо... Он жив - и это не просто Божий дар. Это Божье требование продолжать быть человеком. Не скотом... Что же он тогда сейчас "пишет"? Памятник? Оправдание? Материалы для следствия? Нет! Это слишком дешево, слишком, чтобы оставаться в живых. Слишком малая цена отведенных мимо пуль, не запертых, не заваленных тогда проходов в тоннеле... Нет. Это просто условие жизни.

Чашка мирно покачивалась, привалившись к большому плоскому камню, образующему ступеньку для мелкой речушки. Возвращаться было еще рано. Глеб лег на землю и так, вровень, смотрел на помятую, видавшую виды посудину, совершившую свой слабый, не очень отчаянный побег до этой первой мели. Куда теперь? Пойти в лагерь? Или... к Светлане?.. Кто его вообще тут ждет? Кому он здесь нужен?.. Где-то далеко-далеко, за горами, за долами, за широкими морями, не на небе, на земле, стоит на семи холмах, на семи ветрах стольный град Москва белокаменная. И живет в этом граде маленькая, ой, уже не очень маленькая девочка Катя. Такой очень родной комочек. Кровинка. Сейчас в Москве утро. Лето еще не кончилось, можно поспать. Впрочем, младшие классы и в сентябре будут во вторую. Поспать можно бы и потом, но бабушка! "Ребенка нужно приучать к порядку. Режим - это то, что..." Бред, сама-то дочь стала воспитывать только после замужества. Этим она не дочь, а зятя приучала к режиму... И Катюша тоже не режимный человечек. Просто согласный со всем. Без бурных внешних скандалов. Тихий такой протестун. Златовласая, тонколикая, внутри она все же настоящая восточная женщинка. С врожденной восторженностью к цветным платкам и шалям с кистями.

Когда Глеб возвращался, около веранды стояло два "бригадирских", с новыми, сухо блестящими темной зеленью тентами, "уазика". Немного застучало сердце - ну кто еще? Нам, зайцам, и одним неплохо. На улице никого не было, собаки нервничали, но молчали, и он тихонько проскользнул в темные сени. Домовой-шалыга теперь не трогал, и, хотя Анюшкин все еще очень скорбел о невозместимо разбитых банках, больше пока ничего не случалось. Из сеней Глеб услышал в избе голоса. Присел.

Первый, чужой:

- Ты же дураком только прикидываешься. Мы который год знаемся?

Анюшкин:

- Николай Фомич, я вам и не собираюсь ничего такого доказывать!

- А что ты мне можешь доказать? Я так уже все вижу.

- Так и не волнуйтесь.

- Ты меня еще и успокаиваешь?

- Я не о том!

- А я о том. Пару дней тебе сроку.

Тяжелые шаги. Дверь из избы распахнулась, и кто-то грузно прошел мимо на выход, скользнув взглядом по Глебу, но со света его не увидев. Хлопнув входной дверью, под бешеный взрыв собачьего лая пошагал дальше к машинам. Глеб и Анюшкин из окна посмотрели, как из степановского дома вышло еще четыре по-городскому одетых человека, закурив, расселись и уехали. Ну и кто бы это мог быть? Хотя, если это его не касается, значит, не касается.

У Анюшкина было замечательное свойство не тянуть натянутые отношения. Он не то чтобы прощал или специально забывал, он совершенно искренне не помнил о назревавшем расхождении, причем его сердечность не попадала ни под какое сомнение. Просто все, что происходило вокруг, было для него каким-то совершенно безболезненно-бескровным предметом постоянного, но ни к чему не обязывающего изучения.

Глеб сидел и рассматривал фотографию. Катюшка его осуждала. Да, да, он совершенно неправ в отношении своего гостеприимного хозяина! И вообще, было же раз и навсегда решено: его личный опыт - это только его личный опыт. Не надо никому ничего навязывать. Ведь уже наработан этот пресловутый "рубильник" в памяти... Почему же он сегодня не сработал? Принял Анюшкина за "своего"? Хорошо, Катенька, ты, как всегда, права. Желаемое принято за действительное.

- Погодите, погодите! А что это у вас? - Анюшкин присел на корточки напротив Глеба, всмотрелся в обратную сторону фото. Там когда-то Катюшка нарисовала, как "добрый" динозавр борется со "злым" змеем. Причем у змея была человеческая голова.

- Это же замечательно! Я теперь знаю, куда вас деть! Нет, это просто здорово!

Анюшкин достал откуда-то карандаш и начал быстро-быстро что-то писать на листке бумаги. Дописал, сложил пополам и увидел, что на той стороне что-то им самим когда-то уже было написано. Чертыхнулся, стал зачеркивать. Потом подал Глебу, еще раз свернув.

- Короче говоря, тут такая ситуация: едет большая шишка из Москвы поохотиться на кабанов. Предупредили, чтобы никого вокруг три дня не было. Я уж думал вас назад к Семенову отправить, а как увидел этот рисунок вашей дочери, сразу сообразил: вам нужно к Филину. Ну, это фамилия у человека такая - Филин. Кто ж виноват за ассоциации? Это очень, очень интересный человек. Вы его либо в лагере застанете, либо дома. Нет, все же скорее в лагере. Я вам записку для него даю, вы только еще этот рисуночек возьмете, и он вас сразу как родного примет.

- Позвольте, но почему к нему? Может, лучше к Семенову?

- Семенов ваш пройденный этап. За свои бумаги не беспокойтесь. Они здесь под охраной будут надежной: тут завтра столько молодцов подъедет! Я и сам хотел смыться, но приказали оставаться на месте. А Филин - это вам очень подойдет, вы с ним одного корня. Я же все-таки вспомнил, кто ваш "хозяин кошмаров": Тифон! Сын Тартара. Противник Зевса. Вы с Филиным сойдетесь. Он преподает в школе рисование. Так у него дети почти только одних динозавров рисуют. Он что-то там нашел, вскрывает, как он считает, прапамять, и его деревенские дети рисуют так, что на выставках в Японии, Испании, Аргентине археологи просто теряются: точные рисунки ископаемых. Он Семен Семенович, так дети его Сим Симычем зовут! Я думаю, как раз потому, что он им эту пещеру с тайными сокровищами открывает.

- С разбойничьими?

- С неисчислимыми. Хотя вы правы. Тоже.

Глава десятая

Дорога, даже знакомая, когда первый раз проходишь ее один, выглядит не очень дружелюбно. Но главное, что впервые у Глеба зародилось некое недоверие к Анюшкину. Что? Почему? Он не мог сказать с уверенностью, но что-то мешало ему быть легким. Первое: почему нельзя было вернуться к Семенову? Второе: кто этот Филин, который, если показать обратную сторону фотографии, примет его как родного? И вообще, если путь складывается в лагерь, то почему нельзя заглянуть туда и попросить приюта у Дажнева? Ответы складывались такие и сякие. Первый: Анюшкин прижат "хозяевами тайги" и действительно только ими вынужден срочно избавиться от лишнего приживалы, посему искренне не знает, куда его деть. Но может быть, Анюшкин знает больше, чем хотелось бы, и понимает, что Семенов не прикроет Глеба от вынюхавших кордон "пастушков". И Дажнев тоже. Так. Теперь вопросы второго плана. Предположим, что идея с этим самым Филиным действительно случайна и счастлива. Но что значит настоятельная, насколько это возможно для Анюшкина, просьба оставить рукописи у него? Опять варианты. Но варианты Глебова послушания или непослушания. Самое соблазнительное - вернуться. Сделать круг и незаметно вернуться. Так что же делать? Уж очень что-то не тянет к этому Филину. Вообще не тянет никуда, где нужно кого-то слушать. То ли дело поговорить самому.

Он за два часа промахал перевал и спустился в знакомый лесок немного выше по течению. Действительно, насколько же всегда короче знакомая дорога. Он похлопал себя по карману с запиской. Где будем искать адресата? Ходить по лагерю и выспрашивать? А вдруг у человека какие-то свои планы? Может, не стоит ломать ему день? И попозже успею? Не найдя больше никаких, даже малоубедительных доводов для оправдания своей неохоты, Глеб завернул еще левее и пошел далее вверх по реке просто так. Где-то рядом, на невидимом сквозь листву перекате, громко пищали и кричали, веселились с надувными матрасами ребятишки. Совсем близко прошли в своих замечательных трусах и косоворотках, с уже знакомыми корзинками, те самые три мужичка-ивановца, что первыми приветствовали их с Анюшкиным у входа в лагерь. На крохотной полянке, расстелив на траве циновку, самозабвенно медитировал в позе лотоса худенький белобрысый - совершенно без бровей и ресниц - йог. "О чем он грезит? О судьбах России? О скором конце Кали-юги? О Сибири - праматери ариев и зоне вечного духовного возрождения?.. Эх, матушка-рожь, пошто дураков-то кормишь?" Жизнь в этот день как-то расползалась за пределы лагеря с необыкновенной силой. Вот опять над рекой суетятся какие-то люди: судя по немому азарту и сковородкам в руках, это самостийные золотодобытчики. Семенов предупреждал, что ртути здесь чуть побольше, чем золота. Авось они ничего не найдут!..

Через два поворота лощина расширилась, река распалась на несколько мелких ручейков, самостоятельно пробирающихся в крупных каменных россыпях. Здесь и ропоток ее было намного тише. Над булыжной долиной, словно пальцы растопыренной культи, торчали четыре пяти-семиметровые острые скалы, обросшие по растресканным слоистым бокам карликовыми березками и сосенками. Место было располагающее. Глеб, осмотревшись, полез по ступенчатым скальным уступам на верхушку самого дальнего от реки и ближнего к лесистому склону "пальца". Наверху была чудная площадка, чуть прикрываемая от леса мелким колючим шиповником. Сняв рубашку, брюки и майку, он аккуратно расстелил их и лег. Солнце стояло в зените. Краски неба, леса и реки насытились парной густотой воздуха и в своем преизбыточном контрасте составляли ту звонкую азиатскую триаду неги, что уносила всякую потугу сосредоточенности, размывая даже понятие о необходимости... чего? Кто там сглупил: "Думаю - значит, существую?" Или как-то не так? А как тогда? А все равно... все равно хорошо... здесь хорошо. Он засыпал. И ничего не мог с собой поделать. "Глубокий сон заменяет обильную пищу".

Сон длился не более десяти-пятнадцати минут. Он только чуть-чуть покачался в золото-красных сквозь веки солнечных бликах. Чуть-чуть протек в чьи-то следы жидким зыбким оловом. И все. Он проснулся от голоса. Голос был до боли знаком... Где?.. Когда?.. Да! В школе же! Так пела Наташка Пирр его первая любовь, такая тайная, такая недоступная. Но... Ох, дурак! Тебе сколько лет? А она все поет так же, как в те пятнадцать? Глеб присел: пела девчонка, совсем не похожая на Наташку. В красном, с золотой парчой, длинном старинном сарафане и белой кофточке с кружевным воротничком, она босая стояла на крупном валуне и, вытянувшись всем своим невеликим росточком, пела. Пела высоким, очень высоким голоском о несчастной любви:

Миленький ты мой,

Возьми меня с собой.

Там, в краю далеком,

Буду тебе женой...

Перед ней сидел такой же, вряд ли старше ее шестнадцати-семнадцати, в мешковатом, не по росту, казачьем наряде мальчишка. Еще безусое лицо было совершенно красиво в нескрываемой влюбленности. Точнее, он даже не сидел, а стоял на коленях, немного откинувшись назад. Расширенные черные зрачки блестящих немигающих глаз, приоткрытые губы, чуть-чуть шевелившиеся в повторении слов. Всем своим существом он был в ее песне:

Там, в краю далеком,

Буду тебе сестрой...

Девушка-девочка, аленький цветочек, она возносилась своим тоненьким голоском и, повторяясь лучащимся эхом его глаз, тихо плыла к небу в невесомом для нее горе печальных песенных слов, заплетенных с такой же невесомой нереальностью окружающих гор, этой речки из семи ручейков, красоты влюбленного в нее казачонка, красоты всего, всего этого великого и доброго мира:

Там, в краю далеком,

Я буду твоей рабой...

Ни он, ни она еще не понимали всех чувств той, от имени которой пелось под этим пьянящим солнцем и распахнутыми облаками. Но они, просто как щенки, всеми своими маленькими сердчишками трепетали, дрожали и завороженно скулили вслед за великой трагедией жертвенности, которая во всем своем страшном величии может открыться лишь большим и умудренным, но слишком сильным сердцам взрослых.

Милая моя, взял бы я тебя,

Но там, в краю далеком,

Ты мне совсем не нужна...

Она закончила, нет, оборвала песню, не сумев дотянуть последний звук. Он уже честно стоял на коленях, опустив взгляд, не смея даже шевельнуться перед ее неприкасаемой высотой, словно это именно он, он сейчас совершил самое ужасное - отверг девичью любовь. От пронзительной сопричастности уже улетевшим словам она сделала первый робкий шаг, потом уже порывисто - Глеб не мог слышать этого, но он ощутил шорох ее сарафана! - шагнула, подгибая колени, к юноше и, взяв в ладошки его голову, приклонившись, поцеловала. Нет, не в лоб, не в губы - в лицо. Куда получилось в первый раз. "Господи! Как они хороши! Дай им, Господи, дай им пронести эту радость! Спрятать, сохранить!" Глеб лежал глазами в небо и ничего больше не видел. Слезы бесстыдно сбегали по его вискам, а в соленой лучистости ресниц, как в ее песне, смешивались восторг и горе. "А я уже предатель. Тварь. Трус... Господи, не оставь их! Дай им тепла и сил!.."

Облака все плотнее заполняли небо. Бело-круглые теперь перекрывались снизу серо-синими холодными струйками, нагоняемыми прорывающимся через перевал западным ветром. Глеб натянул брюки, майку, сел завязывать свои изорванные, в узелках, шнурки. Когда поднял голову, замер: прямо на него с горы, перебегая от сосны к сосне, спускались двое молодых, спортивного вида, камуфлированных парня. Вроде бы они были и без оружия, но у одного через плечо уж очень многозначительно свисала тяжелая, застегнутая на замок черная сумка. Как раз под короткий штурмовой автомат. Так, это его "пастушки". И белые кроссовки - белые как у него. И кстати, как его майка. Или некстати? Главное теперь не шевелиться. Как белка на дереве. Но белка-то рыжая на рыжем. А он светится, как заранее побелевший осенний заяц. Глеб только косил глазами на приближающихся парней. Вот они - уже рукой подать. Один поднял голову, обвел глазами торчащие скальные пальцы. Не мог же он не видеть Глеба! Но взгляд равнодушно прошел мимо, даже, точнее, насквозь. "Я сегодня просто невидимка какой-то. Сначала в сенях жлоб прошел как бы так, потом у лагеря никто не поздоровался. Один только Анюшкин утром отметил мое существование через свои очки".

"Пастушки" обошли скалу с обеих сторон и оказались на берегу прямо рядом с молоденькой парочкой. Казачонок враз побледнел, зачем-то надел фуражку. Это значило, что действительно перед ними были чужие. Потом неуверенно шагнул, перекрывая собой девчушку. Парни подошли вплотную, встали и, отрезав их от леса, широко расставив ноги, в упор разглядывали испуганных малолеток. Один что-то негромко сказал - девчонка пригнула голову, зажала уши руками.

Глеб шумно, большими прыжками стал спускаться: "Там! В стране! Далекой! Есть! У меня! Жена!" "Пастушки" разом обернулись. Ну наконец-то заметили! Глеб, не давая им опомниться и как следует рассмотреть себя, накинул на голову куртку и долго-долго искал у нее рукава, направляясь наискосок вверх в лес и влево к лагерю. Что было у этих парней? Словесное описание? Ну не фотография же. Эй, козлы. Идите за мной. Идите, загляните в лицо: вам же нужен мой шрам на лбу? "Пастушки" послушались. Очень, очень мягко шагают. Но и он теперь не в штиблетах. Давайте погоняемся. Тут ведь особо не попалишь народу кругом, как грибов. Вон и чудные такие, может, слишком только уж алчные - даже не оглянулись, раззявы! - золотоискатели... Проскочили ребята, а я - вот уже где! Ну не надо только так скоро нагонять. Не надо. Давайте соблюдать правила: я как бы вас не замечаю, а вы как бы и не за мной... И уже он, уже теперь родной, милый, русский, может, даже какой-нибудь саратовский или рязанский йог! Умница, сиди, на месте сиди! Ищи-свищи свои блеклые видения, запрограммированные каким-то микрорайонным гуру Сидоровым... Так, так, так - это сердце совпадает с шагами. Но что-то уже слишком, слишком близко они. и зачем-то разделились... Лишь бы только нож не метнули. И где же эти ивановцы-собиратели? Вот здесь бы и поискали себе даров леса. Корешков там каких-нибудь, шишечек... До лагеря не меньше двухсот-трехсот метров. Тут вот сейчас его и кончат... Ага! Приотстали... В самом деле, приотстали... Попасут теперь... Ах вы, мои милые сосеночки, дорогие вы девчоночки! А я тоже не дурак, сейчас перейду речку и - вон в ту горку! "Хвост трубой, и Фомкой звали!" - как писал в своем Словаре пословиц русского народа бессмертный Даль... Да где же эта безалаберная охрана? Нет, казачки годятся только на личный подвиг. Храбрецы, конечно, но войсковой службы не тянут. Тут такие подозрительные типы, вроде меня, и одеты, кстати, так же, и обуты, бродят под самым забором. Автоматы в хозяйственных сумках носят. Может, еще и гранаты по карманам? А охрана со своими игрушечными нагаечками где-то опять возле кухни усы крутит. Непорядок. Надо Дажневу наябедничать.

Глеб перепрыгнул веревочное ограждение территории. Веревка веревкой, а сразу совсем другое ощущение. Как за китайской стеной: энергетика! Лагерь уже совсем был пуст. Видно, все уже окончательно надоели друг другу и разбрелись до обеда по окрестностям. Что интересно, и это стоило особо отметить: Глеб уже не обижался на своих "пастушков". Да, они его напугали, даже очень, надо признаться. Сердце и сейчас колотится как у котенка. Но он, кажется, стал привыкать к погоням. Так уже было, когда после "неудавшегося государственного переворота" за ним по-хамски открыто ходила "наружка". Когда его телефон, как и телефон родителей, громко прослушивался. Когда периодически, раз в месяц, кто-то, не особо стесняясь оставляемых за собой следов, прошаривал комнату, которую он снимал в Ясенево. Глеб тогда каждый день ждал ареста или провокации. И вдруг тоже как-то привык к этой наглой слежке. Убить могли и тогда... Но тогда вот именно - могли. А могли и не убивать. А теперь это было главной задачей. Теперь - хотели... Хороша же, однако, привычка! Неужели на таком ловят себя в камере смертников, когда ожидают два, три, пять лет исполнения приговора? Нет-нет, он пока не отморозок! Он пока знает, зачем ему жить. И так просто вам, козлята, на рога не попадется. Увы вам, винторогие! Глеб еще добавил несколько эпитетов "пастушкам", которые могла знать только мамина коллега-филолог, профессионально изучавшая мат. И потом, как считает Семенов, это задача воинов - искать свою насильственную смерть. А он-то себя видел как философа. И поэтому нуждался в мудрой, седой старости...

У ворот стоял мотоцикл. Знакомый мотоцикл. И от реки, зло и железно улыбаясь, к нему шел Джумалиев. Ага, вот теперь-то дверь мышеловки громко хлопнула.

- Какая встреча! А? Неужели ты подумаешь, что она случайна? Нет, хорошие люди всегда находят друг друга.

- Согласен. И тоже немного рад.

- Ты здесь что, знакомых ищешь? Москвичей? Или москвичек? А? Тогда, как найдешь, мне сообщи. Чтоб твою личность подтвердили. И еще скажу только тебе, по секрету: я ваших москвичек не имел еще. Позор для просвещенного человека. Шучу. Но ты мою шутку понял. Я ведь этот лагерь обязан досматривать, работа наша такая. Должен все упреждать. Мой отчет - то, что на моем участке ничего ни с кем не случилось. Это следователь или там прокурор от преступлений кормятся. От громких дел. А я от тишины.

Джумалиев со своей неприятной привычкой держать, придавливая, человека за руку тихо-тихо, но настойчиво подводил Глеба к выходу. "Сейчас посадит в свой самокат. Довезет до тех парнишек. А они очень тихонько- главное, чтоб в отчете участкового была полненькая тишина, - прирежут. А останется только одна проблема - за плотину труп сбросить. Далее Катунь сливается с Бией и дает начало великой сибирской реке Оби. Ты вроде имел знакомых в Новосибирске? Через недельку донесет".

- Ты что, меня не слышишь?

- У меня здесь встреча с начальником лагеря. Мы с ним к главе района собирались.

- С Дажневым? Не повезло тебе. Они уже с утра вместе в Горно-Алтайск укатили, на пару дней. Какая-то туда шишка прилетает. А здесь потом охотиться будут.

- А Дажнев при чем?

- Так тот ему какой-то дружочек по комсомолу. Это ж народ друг дружке рубахи на собраниях дерет: кто, мол, из кандидатов лучше. А те-то все из одного теста. И из одного корыта. Так только, кто больше прихлебывает... Я тебя опять спрашиваю: у тебя тут сколько знакомых?

- Есть кое-кто.

- Москвичи или как?

- В основном да. А что?

- А то! Ты сейчас где гулял?

- Нигде, я только подошел.

- Медленно ходишь. Я утром на кордоне был. Анюшкин сказал - ты здесь. А с утра сколько прошло? Медленно, не спеша ходишь.

- Я же городской, непривычный. Там все на метро да на метро.

Джумалиев провел Глеба мимо своего мотоцикла, мимо ворот. Теперь они шли в сторону кухни. Все-таки какой же участковый непроницаемый: тугая, сырая, тяжелая глина, такой, не излучающий никакого тепла, водянистый, зеленовато-серый грязевой ком. Эта его пугающая и отталкивающая водянистость сочилась из его крупных пор, лоснилась по жидким черным волосам на угрястой шее, парила над широкой непросыхающей спиной. Вот куда, скажем при нужде, ему врезать, чтобы вырубить? Похоже, у него нервных окончаний на поверхности и близко нет: шоковый удар тут не поможет. На излом - силы не хватит. Вообще, чувствуешь себя как песик рядом с бегемотом. Даже не укусить. Эх, почему Глеб в культуристы не подался? Как часто в жизни не хватает простой пары десятков дополнительных килограммов мяса. Для пущей уверенности. И уважения собеседников.

- Посидим здесь.

Они сели под навес с самого края длинного стола. Джумалиев был в "списках": к ним сразу же подошла молодая женщина, вежливо, но устало поздоровалась, назвала дежурные блюда. Участковый попытался было привычно попошлить, но, натолкнувшись на терпеливое молчание, быстро согласился и на щи, и на лапшу с тушенкой. Есть Глебу хотелось жутко. И это было неплохим признаком еще не скорой кончины.

- Вот служба, весь день на колесах. А в "уазике" движок стуканул. Так теперь как пацан на этой тарахтелке. Весь в пыли. Ты-то пешочком ходишь, на пейзажи любуешься. Цветочки там нюхаешь. Для здоровья-то ходить полезно. А у меня по вечерам поясница отваливается. Хондроз замучил, хоть кричи иной раз. Мне бы щас съездить в Белокуриху, подлечиться немного. Да льготы нам в МВД посрезали, теперь никаких зарплат не хватит... Блин, как какая заваруха, так нас, ментов, сразу вспоминают. Как чуть затихло - пошли вон! Обидно. Хоть бы где какой переворот затеяли... Ты-то не воевал? Нет? Точно? А то что-то ты такой смелый... Или еще не пуганный?

Джумалиев вдруг низко наклонился к лицу Глеба. Крошка с его мокрой губы упала в тарелку. Светло-карий, неблестящий и не моргающий на свету взгляд земноводного... Точно? Да! Вообще вся эта исходящая от него "сырая" энергия - самая обычная энергия земноводного. Да! Он просто-напросто жаба. Гигантская, наполненная холодной болотной водой, пупырчатая, мерзкая жаба. Жаба. Нет, ты теперь меня не напугаешь: я же тебя просто проткну! Любой проникающий удар, и ты - лужа! Слизь.

Глеб улыбнулся и отодвинул тарелку.

- Пуганый. Но и самому пугать приходилось.

Джумалиев с ходу не включился:

- Кого приходилось? А? - И опять, как тогда на кордоне, раскрученно запсиховал. - Ты мне ешь! Ешь, тебе говорят. Все съешь, что тебе люди принесли. Потом только красуйся. Что, блин, если нос не ломали, ты героем себя корчишь? Да я таких, как ты, красавчиков еще в армии языком заставлял себе жопу лизать! Да я таких хорошеньких - за уши и...

Была у лисицы избушка ледяная, а у зайца лубяная. Была у Джумалиева вилка алюминиевая, а у Глеба стальная. Откуда она попалась - с округлой, тяжело литой рукоятью и тонкими острыми-острыми длинными зубцами? Глеб крепко зажал ее в кулаке зубами вниз и с размаху всадил в деревянную столешницу рядом с ладонью участкового. Вилка, прежде чем согнуться, ушла глубоко-глубоко. Чуть ли не до середины зубов. Как, однако, хорошо снимают возбуждение колющие и режущие предметы. Наступила очень приятная тишина. И Джумалиев прокололся уже окончательно:

- Ты... Ты это зачем? Мог же промахнуться? Ты это зря. А если бы я тебя сейчас из лагеря вывел? Ты знаешь, кто там тебя караулит. Я же тебя по-хорошему просил пока с кордона не отлучаться... Просил. По-хорошему.

Губы у него окончательно посерели. И теперь он уже не был хозяином стола. Да и сам стол теперь стал только частью кухонной полянки, а та только частью густо населенной вселенной, в которой было еще очень много хозяев. Даже от пылающих в отдалении плит на них внимательно смотрели несколько пар глаз: так хорошо стол брякнул, и чашки тоже неплохо подпрыгнули. И как мы теперь разговаривать будем? Потихоньку? Главное ведь сговориться. И лучше на самой тихой ноте. Нам все равно сейчас не разойтись.

- Я не сам оттуда ушел. Меня попросили к охоте койку освободить.

- Так бы сразу и говорил.

- А ты бы так сразу бы и спрашивал. Вот так именно, без рукоприжатий.

- Мне же тебя прикрывать надо. Не то пришьют как барана. А я даже без оружия. Дубинка только. С ней не расстаюсь: деревня. Здесь же все всем родня, никого посадить нельзя. Тот - племянник, этот - сват. Поэтому, если что - поймаю, отдубашу по ребрам, чтоб месяцок покряхтел, и все. Говорят, Лев Толстой тоже за этот метод перевоспитания был. Не послушались либералы графа. Поел? Пойдем, а то ты тут слишком много внимания возбуждаешь. У женщин.

Они встали, издали покивали официантке и пошли к воротам.

- Ты мне и непонятен, и не нужен. Я и без тебя бы жил. Но есть просьба подключить тебя к кислороду. На фиг? Не знаю, не пойму. Короче, лучше сам пойми: тут республика. Тут каким бы ты хорошим русским ни был - все равно ты хуже последнего шорца. Но сами алтайцы народ в большинстве дрянь, грязь сопливая. Да и спиваются напрочь. Тут все казахи держат. На круг - из русских в начальниках только директор лесозавода. Да и то потому, что на казашке женат. Русские, конечно, недовольны. Дергаются. Но ты-то свой, понимаешь: их власть кончилась. Хватит, поутирали они нас. Потыкали в морду. Подоили. Теперь мы им кровь попьем. Если чего - Китай рядом. Рано или поздно - русским конец. До Урала гадов отгоним! Но пока силы надо копить. В кулак. Наверное, поэтому ты нужен. Мы-то здесь все давно поделены, кто за кого. А ты новенький. Ничей. Тебя и Дажнев поддерживает. А это величина. И Семенов. Тебя они как бы за своего держат. Но главный здесь, конечно, поп. Ладно, его пока рано. Короче, тебе все равно выбора нет: либо в стаю, либо в петлю. Но ты же наш по крови-то! Ты же все равно для русских "косоглазым" всегда только будешь! Значит, и этого у тебя выбора нет.

Джумалиев увлекся своей изысканно ловкой, дипломатичнейшей речью. Сколько же он умных, ловких, убедительных слов сказал, ни разу не заматерившись! Но при этом он все как-то уменьшался, опадал в объемах и массе. Теперь, при равном росте, он и заглядывал в лицо Глебу снизу вверх, слегка сгибаясь в пояснице.

- Тут кедровая республика, это что банановая. Все со всеми на связке. Одиночки тут сразу умирают.

- Как ветврач?

- Вот-вот, точно. Довыпендривался, герой. Умный уж больно был, принципиальный. Теперь закопали.

- А скоро и меня рядышком.

- Если будешь с нами - прикроем. Здесь люди, кто с умом, деньги делают. Хорошие деньги. Но делятся. Касса общая. Тут ведь тебе и корешки, и кедр, и золотишко с камешками, и главное - дорожка из Ташанты. А по ней, сам понимаешь, анаша ходит. Ты если дураком не прикинешься, то со своей московской задницей быстро наверх выйдешь. Домой-то возврата, поди, нет? А? Наварил там, поди, делишек? Молчишь. Иначе каким феном тебя сюда надуло?

Сию секунду договор подписывать кровью от него не требовали. Джумалиев очень внимательно осмотрел свой мотоцикл, проверил даже, закрыт ли багажник. Сел верхом. Надев пилотку, поправил относительно правой брови.

- Ты сегодня из лагеря не выходи. И завтра тоже. Пока с Хозяином не поговоришь. Он сам тебя видеть хочет. Я даже спросить боюсь зачем.

Дернул ногой. Еще раз. Мотоцикл не заводился. Нагнулся и подкачал бензин.

- И еще лично: на Светку не надейся. Она тварь: поиграет и бросит. Скажу даже больше, опять же лично: она под нашего замминистра застелена. Поэтому к ней даже подходить опасно. А так бы я ее уже давно прижал. Но ты понял: если она возьмет - смерть, и даже не возьмет - смерть. Судьба такая, она мужиков только "отмечает". Ну, все!

Мотоцикл взревел, распустив жуткое облако синего дыма. И участковый исчез в этом дыму.

Глеб вернулся к центру лагеря, где на отдыхающей от ораторов эстраде веселились малолетние детишки под присмотром пожилой уже, худощавой женщины в зеленом закрытом купальнике и огромном, щедро расшитом блестящей бижутерией, розовом "русском" кокошнике. Малышня, повизгивая, играла в "догонялки", а их дуэнья в костюме недовоплотившейся царевны-лягушки с увлечением читала Климова. Кажется, "Протоколы" или "Красную каббалу". Ну какие ей были дети: расковырянные чужие болячки и высвеченные мерзости поглотили ее с тапочками! Она, наверное, искала там оправданий, почему сама так и не смогла, несмотря на пять лет самой активной общественной трезвеннической деятельности, отучить пить своего собственного, теперь уже бывшего, супруга. Да, Климова нужно продавать как второй том Макаренко тем, кто не сумел никого - ни себя, ни детей, ни мужа - перевоспитать в духе коллективизма и кому осталось только валить все на генетику... Можно, конечно, промежуточно предложить еще методику Дурова попробовать... Глеб прилег на травку недалеко от нее. Внимательно, очень внимательно огляделся. Но конечно же, с "пастушками" в переглядки потягаться никак не мог: он на открытом месте, они в лесу. Оставалось ждать...

Солнце с равными пятиминутными промежутками то пригревало, то пряталось в мелкие рябые облака. Это то расслабляло, то бодрило. В любом случае разнообразило тупое лежание. И вот терпение вознаградилось: прямо на Глеба шла толпа полуголых галдящих парней с футбольным мячом. Глеб быстренько, не вставая, скинул рубаху и майку, подождал, когда они приблизились вплотную, и рывком встроился в самую гущу. Кто-то покосился, кто-то даже отпрянул, но толпа не рассыпалась, она, горячо обсуждая только что законченный матч, продолжала свое движение к реке. Как раз то, что и требовалось. На берегу Глеб так же резко свернул направо и пошел быстро-быстро вброд к тому берегу. Вода сильно била выше колен, кроссовки скользили по камням, но надо было спешить. И еще нехорошо было то, что ребята остановились, глядя ему в спину. Он прошел уже середину, когда провалился в ямку между двумя валунами. Ногу повело и зажало. Он присел прямо в воду. На берегу хором засмеялись и пошли дальше. Наконец удалось освободиться. Прихрамывая, вприпрыжку выбрался на крутой, поросший тощими липками берег. Теперь скорость решала все: "те" явно не решатся гнаться за ним через лагерь, им нужно хоть немного, но обойти вокруг. Скорее всего, они сделают это снизу, справа за кухней, так им будет ближе. А он, значит, должен брать левее вверх по течению и в горку, в горку! Подвывихнутая стопа ныла, но пока терпимо. Хуже всего, что уплыла камуфлированная рубашка, а в белой майке по лесу не побегаешь - мишень. Еще хорошо, что на Алтае практически нет комаров. Но все равно голышом, да еще после купания в шестиградусной воде, было несколько неуютно.

Липки, росшие понизу, сменились привычными сосенками. Глеб почти бежал, сильно согнувшись и не распрямляя ног. В горку, в горку! Ага, вот только зайцы ему дорогу еще не перебегали! Тоже тварь нечистая - как кошка. Не зря их так Александр Сергеевич побаивался. Но серый не пересек его дорожки, он длинными сильными прыжками рванул в противоположную сторону. Счастливого пути, косоглазый! Тоже, между прочим... Скоро стало жарковато, ладони слиплись от пота, и мокрая майка теперь очень к месту легла на разгоряченную голову... Еще рывок, еще - и вот он на вершине. Глеб оглянулся: внизу тяжелой серебряной цепочкой посреди темной, изумрудной зелени кривилась неслышимая отсюда река. Каре палаточного лагеря с сильно поредевшим населением, над ним противоположная трехглавая горка, за которой виднелась другие, побольше - с тропинкой к лесничеству. Там-то его и будут теперь караулить. Если сейчас не поймают. А что впереди? Впереди, чуть слева, его ждала Y-образная долина, расщепленная мощной отвесной скалой, оголенной серо-розовой башней, торчащей над густо заросшей тайгой развилкой. Спускаться и двигаться следовало как раз в направлении ее дальнего отростка. В противную от кордона сторону.

Нога ныла все сильнее и сильнее. Пришлось откровенно хромать. Хорошо, что еловый здесь лес был достаточно густ и теперь можно было смело надеть просохшую белую майку, не боясь стать мишенью. Дыхание выровнялось. Вообще-то под горку шагалось приятно. И самое главное, отчего-то верилось, что на сегодня плохое себя уже исчерпало. "Позади крутой поворот. Позади обманчивый лед". Вот за это он и не любил русскоязычную эстраду... Впереди теперь мог караулить только голод. И какой-нибудь дикий кабан-секач. Эге, по этому поводу надо бы пошуметь посильней, потрещать валежником, попыхтеть, даже эту вот муру напевать, чтобы только не столкнуться со зверем нос к носу. Да, самое страшное - неожиданно напугать какого-либо тупого травоядного на слишком близком расстоянии. Вот тогда-то лось или кабан могут оказаться пострашнее медведя. Хотя все сравнения хромают... Как теперь сам Глеб... Или шалыга у Анюшкина.

Под остро нависающей метров на двадцать, с обвалившимися огромными серо-розоватыми пластинами базальта скалой был-таки крохотный ручеек. И вытекал он как раз из того лога или ущелья, куда Глеб наметил свой путь. Замечательно, от жажды он теперь по крайней мере три дня не умрет. Он теперь умрет только от голода и холода. Но это пока не важно. Глеб обходил мегатонную скалу, и от ее мощи застывшего навеки магмового истока исполнялся осознанием своего собственного размера. Муравьиного. Сколько десятков или даже сотен тысячелетий назад здесь что-то треснуло в коре, что-то разошлось? Он постоял, приложив ладошки к отвалившемуся самому крупному, метров пять высотой, выветренному временем камню. Изнутри не шло ощущения покоя, нет, скала была тайно, глубоко-глубоко напряжена. Через все свои тысячелетия связанная остыванием магма продолжала беречь все струи, все токи своих бродячих космических сил и нерастраченных желаний. Застывший камень. А сколько всего еще кипит под твоими ногами, человече? Ты, как водомерка, скользишь в своей бездумной легкости по поверхности океана, даже не подозревая о той бездне, что живет - живет! - под тобой. Небо и море. Бездна моря и бездна неба. И - махонький такой жучок на их границе...

Впереди за крупной острой осыпью, в густой тени ущелья тихонько журчала заветная тоненькая струйка. Тень была густая, почти пещерная. Прощаясь, он оглянулся на уходящее за горную стену полдневное солнце... и обомлел: точно-точно по линии разделения света и темноты, между двумя валунами, стояла неожиданно, не по летнему времени уже красная осинка. Нет, не просто красная - ало пылающая в пронизывающем ее насквозь ослепительном солнечном сиянии. От темно-пурпурного огня нижних веток - к золото-оранжевой плазме верхушки. Маленькие, нежные, как сердечки, ее листики звонко щебетали безо всякого ветра...

Эти два щербатых валуна - один еще освещенно пепельно-розовый, другой уже сумрачно ультрамариновый - и строго, строго по границе возносящийся, трепетный пламень осинки. В дрожащей в полном безветрии листве - играющее, нет, танцующее солнце. Огромное, ярое, ослепляющее солнце... Танцующее солнце... Горящий куст... Крохотный человечек... "Эта земля святая..." И Глеб повиновался: он снял с себя всю одежду и широко расширенными зрачками вспыхнул и сгорел в этом пламени...

Глава одиннадцатая

Узкое, с почти отвесными стенами ущелье круто поднималось протянувшейся вдоль ручейка неплохо нахоженной тропинкой. Тень постепенно ослабевала, блекла. Глеб удивился необыкновенному в этом месте, какому-то чайному аромату трав. И в самом деле, вокруг, несмотря на конец лета, все цвело. Скорее всего, здесь было уже достаточно высоко от неведомого уровня неведомого моря, и от этой высоты у растений происходило легкое головокружение, и они цвели, опылялись, увядали и тут же плодоносили - не только одновременно, но и попросту рядом. Это было замечательно: из-под старых листьев выглядывала пара клейких, старых уже масленков, окруженных множеством удивительно розовых, на розовых же ножках ландышей. Дух дикой розы, клевера, реликтового папоротника и грибов густо свивался с духом хвои развесистых, темных елей и лаванды. За поворотом из-за гребня выглянуло солнышко. И все окончательно раскрасилось сказочно и театрально: темно-красные, в белых крапинах мухоморы, плоский мраморный валун в рунических предсказаниях трещинок и бесшумно взлетевший с него огромный, отливающий по черному синевой ворон были последними предупреждениями о поджидающей путника избушке на курьих ножках.

Ножек, конечно же, днем было не видно. Они, поджавшись, прятались под фундаментом из дикого камня, ожидая полуночи, когда можно будет распрямиться, размять колени, потоптаться, повертевшись через левое плечо. А пока эта крохотная колдовская избушка, бурая от мхов и белесая от лишайников, с крутой, тоже позелененной временем, горбылевой крышей и малюсеньким слепым окошком косовато сидела над самым ручейком, прорывшим здесь глубокую трещинку прямо в скальном монолите. А над ней зависла старая, усыпанная мелкими шишечками лиственница, когда-то давно разбитая молнией надвое. В месте удара кора так и не заросла, виднелась розовая сердцевина... Просить избушку повернуться к лесу задом, а к себе передом Глеб не решился. Зачем? Он сам перепрыгнул ручей и осторожно обошел вокруг. Там, у перекосившейся двери на крылечке из двух полубревен, сидела, перебирая на старом решете подвяленные ягоды черемухи, нет, ничего подобного, не скрученная пополам от злости баба яга. Это была, наоборот, крупная и очень симпатичная бабушка, строго подвязанная под брови чистым белым платком на старинный манер, с широко покрытой в два конца спиной. В новых калошах и в синем, затертом на складках плюшевом шушуне. Увидев Глеба, она не воскликнула скрипучим голосом: "Гой еси, добрый молодец!" Нет, она просто-напросто до дна заглянула в его вдруг расширившиеся зрачки и мягко, как давнишнему знакомцу и долго поджидаемому гостю, улыбнулась... Ее округлое, чуть полноватое лицо с большими, близко сидящими глазами, крупный нос над тонкими, растрескавшимися глубокими морщинками губами. И потаенная полуулыбка Джоконды...

- А и здравствуй, здравствуй, мил человек. Так загулял да заблудил, что и до бабы Тани дошел. Чо там с ногою? Аль потянул? Сядь тут. Сечас, токмо вот с ягодой покончу, так и тя подлечу. Садись. Как, баишь, звать-то?

- Глеб. Да, на подвывих похоже.

- Посиди, потерпи пока. Голоден али дождешь, пока заметаю?

- У меня времени много. Потерплю.

- Городской, а время без счету. Так не бывает. Часы-то вон диво.

- Я сейчас не по своей воле живу. Поэтому и спешить некуда.

- Невольник, баишь. Из никониан будешь?

- Как?

- Хрещеный?

- Ну да. В православную веру.

- Крест-то у тя никонианский. Знать, ты раскольник.

- Да как же так? Я православный. Меня русский священник крестил.

- Православные - этоть мы! А вы никониане, отступники.

Баба Таня улыбалась и просто дразнилась, пока только еще присматриваясь-прислушиваясь к своему нежданному-негаданному гостю. Беззлобно, но метко и направленно прощупывала его принципиальность. Вопрос веры? Глеб принял:

- Так кто от кого отступил? Мы же - главные. То есть - большие.

- Сказано: "Не бойся малое стадо". И еще: "Входите узкими вратами".

- Вот вам и здравствуйте! А почему же из двенадцати апостолов только один Иуда Христа продал! Один, а не большинство!

- И чо?

- А вот вам и "чо"!

- Тише. Тише! Ты чо, мил человек, кипяток такой? Али так нога болит? Али боисся, чо выгоню без угощения? Я ж так, поглядеть, зачем крест-то надел. Не для красы ль токмо? Может, просто пофорсить? Борода-то вон бритая.

Она встала во весь свой большой рост с полным решетом черемухи, отряхнула колени, опять хитро заглянула куда-то Глебу за глаза и, согнувшись, зашла в избушку. "Как улитка. Или Тортилла в свой панцирь". Глеб ждал стоя, как петух подогнув под себя больную ногу. Что он знал про старообрядцев? Ну, во-первых, не курят, не бреются. Во-вторых, вместо "Иисус" говорят "Исус". В-третьих, не кормят и не поят из своих чашек и ложек. И... И еще у них была боярыня Морозова...

Дверца очень скрипуче отворилась. Из темных недр вышла баба Таня с небольшой берестяной кадушкой. В ней было что-то для ноги. Она зачерпнула полную пригоршню зеленой пастообразной массы.

- Заголи ногу-то... Сядь сюда... Держи брючину.

Приказы были коротки, прямо как в амбулатории.

- Да, я до пензии в травмопункте работала. Нет, не здесь. Далече - в Курье. Это та-ам, за горами. Прям на закат. Там еще Змеегорск есть... Рудники... Можить, слыхал? А тут я годов пятнадцать-двадцать, не боле. Тут у меня никого нет.

Теперь Глеб сидел на чурбаке с вытянутой ногой, намазанной смесью из растертых зеленых лопухов, крапивы, лютика и еще невесть чего. И хлебал из эмалированной белой кастрюльки деревянной ложкой вынесенные из той же темноты вкуснейшие щи с клецками. "А кастрюля-то, наверное, только для гостей". Его почти не расспрашивали, но по голове прокатывали и растекались по всему телу какие-то волны той расслабляющей, ласковой, материнской неги и уютной защищенности, от которой он и сам почему-то вдруг стал легко рассказывать о детстве, о матери и об отце, о брате. И о Катюшке, о Семенове и Анюшкине.

- Анюшкина твово хорошо знаю. Он ко мне сюда заходит. У ево память хороша - я ево травам учу. Тут-то трав видимо-невидимо. Разных, сильных. Токмо знай, какая к чему. А от Анюшкина пошто ушел?

Теперь нужно было рассказывать о том, что он сейчас пишет, о том, как его за это сначала гоняли одни охотники, к которым тут потом подцепились и местные "пастушки", и теперь Глеб, вот как волк промеж флажков, бегает по всему Алтаю, и лишь бы вода была, а так он все стерпит, всех обманет и выживет. Потому что... так надо. Почему, собственно, он и сам толком не знает. Но все стерпит, это теперь уж точно...

- А сюда я случайно забрел. Везде осень, а здесь ландыши цветут. Весна.

Баба Таня все улыбалась, улыбалась. И изливала на Глеба тепло. Интересно, у нее ведь не больше чем пять-шесть классов образования, но с ней совершенно легко поднимались самые сокровенные и нелегкие темы, она с небольшой подачи дописывала любые портреты никогда не виданных ею людей, легко разъясняла отношенческие головоломки. Глеб особо протаял, когда она двумя фразами обозначила всю суть бывшей тещеньки... И вдруг он увидел, как из травки под ее руку выползла небольшая серо-рябенькая, как бы плетенная из тонких телефонных проводков змейка и стала, ласкаясь, сматываться ей под ладонь. У змейки не было на голове тех знакомых ему по детским картинкам желтых пятнышек - значит, это была гадюка...

- А ты, мил человек, не боись. Она тоже тварь разумная, добро, как и все на земле, приемлет. И лаской платит.

Баба Таня все улыбалась, улыбалась... На ее плечо села крохотная малиновка. Чуток повертелась, низко опустив головку, боком строго посмотрела на Глеба, что-то пискнула и спорхнула в кусты. Баба Таня осторожно выпустила из рук змейку подальше от Глеба, проследила, как та уползла в траву.

- Ты баишь, что отец суров. А вот-ка меня послушай. Я те такого понарасскажу, в книжках не прочитаешь... Погоди, а нога-то как? Отходит? Так, подержи еще малость, и насовсем полегчает... Вот уж у нас батя не то слово как строг был. И своенравен. Своенравен так, что даже со своей семьей жить не смог: женился и сразу выделился. Не стал со своими родителями общее хозяйство водить. А это для наших единоверов велик грех был. Одному-то... И не потому, что в вере расхождения, а вот по его характеру. Мы поэтому уже в Курье понародились и дедов почти не знали. Он там на рудниках работал. А мать-то наша чистая была голубка. Все шепчет, бывалоча: "Как батя скажет, как батя скажет!" И чуть что, мы всегда вкруг ее спасения искали. И от бати, и соседей - мы же одни тогда в округе православные были. Кержаки, слыхал ли? Нет, наверное. Так мы и жили: домишко на самом краю, тайга в окошки заглядывала. Держались своей веры, своего укладу строго, но трудились и учились посреди никониан и коммунистов. Сами по себе, ни с теми, ни с ентими... У бати с мамой детей рожалось много, да вот выжили токмо мы с сестрицей Клавдей. Она старше меня на три года. Красавица! Такой, как она, ни в поселке, ни на рудниках не было. Я бывалоча, от зависти, как дура, изводилась. Ревела по ночам: украду у ее ленту, заплету себе в волоса и представляю себя ею. Это в темноте-то! А днем завсегда любила рядом с ней ходить. Нравилось очень смотреть, как у парней и мужиков рты отвисают... Ей срок подошел. А война только кончалась - женихов-то и не было: одни калеки и бронированные. К бате и нашенские, кержаки, подъезжали. Но он очень гордый был. Ему самому тоже очень нравилось всем нос ее красой утирать: "Рано да рано!" Вот и догордился. Уже в феврале сорок пятого приехал в поселок после ранения фронтовик. Хромал маленько. Его сразу же бригадиром поставили. А все бабы как сдурели. Хорош он был: высокий, плечистый, глаза голубые-голубые. И волосы белые, длинные, до плеч. Он их, как артист, назад зачесывал. Так у нас в те годы никто не носил. Но что у других обсмеивали бы, у него всем нравилось. Даже парни на него не задирались, враз поняли - вожак... Ну и начал ентот артист по бабам гулять. Прошел круг и Клавдию увидел... Весна уже, повсюду грязь, а ему обязательно надо в начищенных сапогах по нашенской улице пару-другую разков пройтись. Ну, такие вот тут дела обязательные! Батя сразу озверел. Клавдии на цельный день только по хате указал работы, а на ночь еще псальтирь задал читать. И обеды ему в шахту, мы же не можем с никонианами вместе есть, теперича только я носила. Ну, мне-то, понятно, в радость лишний-то разок на людей посмотреть, себя показать. А тем паче и я сама как Николая-то впервой увидала - а это его, ну ты понял, Николаем звали! - так и все во мне как кипятком обварилось. Не жизнь стала, а одна боль. Ничего больше на свете не осталось. Куда ни взгляну, на что ни посмотрю - в глазах только он стоит... Один раз вот отнесла бате обед, домой вертаюсь, а он меня в проулке остановил. Там, меж огородами, проход и так узок, да грязь коровы растоптали, идти приходилось по самому краю, за забор придерживаться. Тут он меня и прижал к этому самому забору. В лицо заглянул, я и помертвела. "Ты Клавдии сестра?" - спрашивает. "Да, Николай Матвеевич". А сама токмо имя его промолвила, так радостью в себе вся закипела: "Это же он, он! Сам со мной разговаривает!" А он попросил, да нет, он не просил, он всегда, всю жизнь только приказывал. Сказал мне: "Пусть твоя сестра к ночи за огородку выйдет. К лесу". И так легонько по носу щелкнул. Этот щелчок меня и отрезвил. "Ах, думаю, Клавка! Опять ты меня обходишь! Ничего не скажу!" И не сказала, конечно... Сама извожусь, кажную ночь не сплю, ее стерегу. Она же по батиной воле до полуночи читает, потом свечу задует и нырк ко мне под одеяло. А сама холодная, просто лед- почитай-ка в одной рубахе на плетеном коврике! Я ее грею, обнимаю, а сама думаю: нет, я тебя никому не отдам. Лучше убью. А тем паче этому. И тогда сама убьюсь... Только чему быть, тому не миновать... Как, где Николай Клавдию подловил? Только оне скоро сами сговорились. Вот однажды батя с работы пришел чернее тучи. Сел, не разувшись, посреди кухни и молчит. Мы с матушкой рядом стоим. Молимся Богородице об умягчении сердец. Он и резанул: "Клавка, там этот жеребец ко мне посмел подойтить. Тебя просил. Так вот завтра ж отвожу тя к дедам, там за кого оне укажут, за того и пойдешь". Клавдия молчит, а матушка запричитала. Батя встал, схватил Клавку за косу, согнул и шепчет ей в глаза: "Это ж что, он мне правду побаил, что ты с ним уже согласная?" А Клавдия: "Правду, батюшка!" Батя и озверел. Кабы не мы с мамой, он бы ее прибил до смерти. Токмо и он тогда понимал, что все это зазря: коли девке вожжа куда попала, ее никто не остановит. Потому тут же Сивка запряг и по грязи грязи-то! - на санях Клавдию в тайгу на заимку к дедам увез...

Баба Таня, замолчав, некоторое время смотрела на солнце немигающими глазами, потом, согнувшись, вошла в избушку. Глеб пошевелил пальцами, всей стопой: нога как бы онемела, не чувствовала ни боли, ни щипков. Он тоже привстал, осторожно наступая, походил перед дверью туда-сюда. И вспомнил про серую змейку: его-то она не будет ласкать! Осторожно вернулся на место.

- Ты, мил человек, не боись, ходи, ходи! Ногу нужно поразмять теперь.

- А обуться можно?

- Поди помой да и обувайся.

Он спустился к воде, заранее сморщившись, окунул ногу. И вдруг ощутил, что вода-то теплая. Очень теплая - явно выше температуры тела! Он до дна погрузил в ручеек обе ладони. Омыл лицо. Вот это да, это он впервые после бани умывался теплой водой. Так вот, оказывается, отчего здесь все цветет и благоухает. Здесь и зимой, поди-ка, как на земле Санникова. А он-то, лопух, почти час вдоль этого ручейка шел и не догадался в него руку сунуть. Да, жизнь отучает помаленьку от лишних экспериментов. От смелых поисков необыкновенного. Необычайного и таинственного. На собственный зад... "А бабулька-то ничего. Молодец. Покормила-полечила. Помыться дала. Теперь либо в печь, либо волшебный клубочек на проход в Кощеево царство подарит".

Баба Таня сидела в прежней позе с новой порцией ягоды в решете. И она опять так же всепонимающе улыбалась. Ее большие, изработанные до бесчувствия руки с толстыми, явно негнущимися тремя пальцами левой кисти привычно ворошили и сбрасывали из ягоды мусор.

- Смотришь? Да, пальцы мне муж-покойничек сломал. Николай.

Крошка-малиновка вновь с писком выпорхнула из листвы и присела на край решета. Заглянула под руку, прыгнула, опять загадочно снизу и сбоку поглядела на Глеба и улетела. Она точно что-то хотела сказать ему, но откладывала.

- Это она тебе на Мурку мою нажаловаться хочет. Кошку. Я-то здесь только летом живу. Зимую в Чемале. Но и Мурку с собой беру. Вот у них постоянные тут ссоры... Да. А Николай тогда побегал, поискал сестру да вроде как и затих... Батю токмо при всякой возможности давил, позорил, за Христа гонял. Как евоный бригадир власть показывал. А батя: "За все слава Богу!" И не мог начальник свово рабочего ничем обидеть. А осенью я в тайге по грибы ходила. Ходила. Дак он меня там поймал. И силой взял. Что мне было делать? Брюхо-то все росло. Пришлось дома открыться... Батя только плакал и молился. Кажую ночь псальмы пел и хлестался, в кровь хлестался плетью - себя усмирял. Понимал, что это ему за гордость расплата. А мы с мамой не очень-то верили в его покаяние, все боялись, как бы Николая где-нибудь в тайге не порешил. Тогда все соседи этого ждали... А тот взял и по зиме меня к себе увел. В чем была на улице. "Либо, говорит, так идем, либо передумаю". Я и пошла - куда ж мне было?.. Вот и прожили мы двадцать семь лет без моих. Так решено в самый первый день было. Муж не хотел ничего про кержаков слышать. Он потом инженером стал. В Змеегорск перевелся. Может, чо все же слыхал? Там еще сопка есть Караульная? Ну как? Она вся внутри пустая, в ее середке озеро тайное. Там еще, бают, Ермаково золото в струге плавает. А с вершины той ключ бьет. Али не слыхал? Темнота... Вот там мы и жили. Трое сынов вырастили. А Николай всегда меня на чужих-то стеснялся. И бил, когда напивался. На работе его ценили, даже орден дали. И грамот не счесть. А дома словно подменивали... Вот и руку в двух местах ломал, и голову пробил. Голова с тех пор сильно болит... Но я его всю жизнь любила. Очень он был красивый, высокий. Как идем с ним из клуба али с собрания какого, так и чую, бывало, как все бабы вокруг млеют... А чо уж дома, то мое горе было.

Потом они вместе с Глебом пошли в лес за заготовленными заранее бабой Таней дровами: он же должен был пройти "испытания героя" по Проппу. Поэтому, очень осторожно приложив к стене пару сухих сучковатых еловых стволов, он лихо забрался по ним на крышу и "отровнял" закосившуюся трубу. Потревоженная его ерзаньем, из темноты "чердака" на свет вылетела маленькая лохматая совка. И бесшумно, как гигантская ночная бабочка, вопреки всем книжным ожиданиям совершенно точно ориентируясь при дневном свете, она улетела в мелкий густой ельник. Потом они еще ходили выкапывать корень шиповника. Потом, потом... готовили вдвоем ужин из необыкновенно вкусной перловки со сладкими луковицами саранок прямо на "улице", на выложенном из дикого камня очаге. К вечеру окончательно стало ясно, что в избушку его впускать даже и не собираются. Но при этом только и говорят, что со старообрядчеством все отношения давно прерваны... Что там у нее такого тайного? Аж интересно... Баба Таня каждый раз аккуратно закрывала дверь, пряча при этом глаза. И еще насчет ее глаз - у Глеба возникло подозрение, что они вроде как меняли цвет. Она посмотрит раз - они почти белые, так выцвел ее когда-то ясно-голубой. Она смотрит другой - и они черные-черные, только белки и огромные зрачки, без роговицы... И все как-то так улыбается... Как будто в нем, внутри, около сердца, тихо-тихо перебирает что-то своими, такими ласковыми, негнущимися пальцами... А он и не сопротивляется - приятно, тепло...

- Вот поглянь-ка, багульник... Растет и растет себе... А коли у кого в груди кашель не отходит, так им сразу поможешь. И при желтухе, и при костяных болях в плечах или в коленах... А сами веточки - яд... Вот если силу к еде потерял, то лучше корня ревеня ничего нету... Крапивой надо кровь останавливать, ранки затягивать, а сок ее при параличе помогает... Голубика - она сердце человеку крепит... Змееголовник - от головы... А главное, все с молитвой надобно...

Когда совсем стемнело, она вынесла ему набитый сеном короткий тюфячок. Потом и одеяльце из заплаток, "как у Анюшкина". Постелила рядом с ручейком, крупно - во всю длину и ширину - перекрестила:

- Вода-то теплая, вот здеся ночевать и хорошо будет.

- Хорошо так хорошо. А змея?

- А накоть поясок - опояшься. Ни одна тварь не тронет.

Поясок был тяжелый, ручного тканья, желтый с синими и красными свастиками. Да-да - свастиками. Это что ж такое, и здесь политика? Баба Таня все понимала с полувзгляда.

- Это скобарь. Четырехклюшный.

- Скобарь?

- Замок. Он мир замыкает.

- Как это?

Баба Таня подошла к очагу, тряхнула широкой, грубой ткани юбкой, сбросив с колен невидимые крошки. Огонь пыхнул навстречу ей искрами. Она вдруг показалась Глебу намного выше, чем днем. И когда она подняла вверх руки - освещенная пламенем, - это была уже не бабка, а Жена-Макошь с северных вышивок. Она опустила ладони, подошла к Глебу, кивнула. Он послушно прилег, укрылся. Баба Таня присела в ногах.

- Ну, слушай. Тебе это надо. В тебе уже семя зреет... Мы пришли сюда от севера. Когда Белый царь Алексий Михалыч отступился и упал, за ним на трон сел антихрист. Никон-то его предтечею был. Вот стал он нашу правую веру на латинску менять, стал русских людей в отступники из Книги Живых выписывать. Бесы как вихри по дорогам кружили, навии по домам шастали. Стон от края до края... Православные люди в бега подались. И достигли того места, где нет ни дня, ни ночи. Тут и погоня отстала - Господь их ужаснул фараоновым знаменьем... Там, на Океан-море, уже и деревья не росли - один мох да трава. Да камни. Вот наши деды и остались на тех камнях жить. Жили очень трудно, но молились без страха, трудились без отдыха, и Господь не оставлял. Сто лет прошло. И родился в одной вдовьей избе сын, Иоанном крещенный. Вот пошел раз на охоту и на грани земли и моря нашел большой Бел-горюч-камень. А на том камени и был один такой вот скобарь вверху, а другой внизу вырезан, один верх миру, другой низ означили. А промеж была карта-путешественник: как вся земля и где лежит. И как людям святую страну - Беловодье найти... К тому времени народ-то наш сильно разросся, зачастую еды всем не хватало. Великим постом старики один мох ели... А на Руси антихрист только и поджидал. Вот деды молились, молились сорок дней и ночей по-соборному, и открылось им, чтоб отправить трех молодых тот путь проведать... Жребий пал на Иоанна сотоварищи... А на дорогу им наткали в оберег таких вот поясков с клюшниками... Проводили и встали неусыпаемо псальтырь без передыху в очередь читать... Через три года один Иоанн вернулся. Был он страшно худ, и кровь изо рта шла... И принес с собой токмо малый камешек, на котором четырехклюшник, как и на Бел-горюч-камени был... Стали его скорей расспрашивать, так как боялись, что помрет. Долго Иоанн сказывал. Как первого друга слуги антихристовы схватили и в Москве-городе пытали-мучили. Язык вырвали, руки обрубили, чтобы не мог он боле ни Христа славить, ни двумя перстами креститися... С другим оне через Каменный пояс перешли. Да там уже дикие черемисы поймали, второго друга живьем свому божку пожрали: в зашитом мешке в воду кинули... Одному-то долга и горька показалась земля Сибирь. Но дошел Иоанн до страны, где в горах чудь жила.

- Да какая же тут чудь? Это же в Финляндии?

- Какая-никая. Чудь белоглазая. Здешняя. Она на Алтае до нас жила. Это маленькие таки были людишки. Все в пещерках жили. Копали тут руды да золото мыли. Злые, всех чужаков убивали. А еще у их токмо один глаз посреди лба был. А домины их змеи хранили. Оне у каждой пещерки и поныне кубом лежат... Когда Иоанн к им подошел, а змеи-то их на него кинулись! Он сперва не знал, куда убежать, а потом решил взобраться на скалу, а она с таким вот скобарем поверху оказалась. Глядь, а змеи-то вокруг аж в комья сбились, но на эту горку за ним не лезут. Вот он и понял тогда, что это четырехклюшник оберегает... А потом Иоанн и Катунь увидал - белую реку. Это, подумал, совсем уже близко Беловодье. Но только не смог он ее перейти: лег на пути Царский полоз... Ты, мил человек, и про его не слыхал? У-у! Темнота. Как ударил его Полоз в грудь хвостом, с той минуты он и заболел. Стал кровью харкать... Пошел вспять домой. И всю-то дорогу замками за собой запирал. Как? Запирал, как письмо подписывают. Сначала на всяком видном камне высекал по обрывам... И до сих пор, сказывают, в Сибири инородцы, кода о чем с кем сговорятся, клюшник сей для крепости друг другу дают. От нашенного то повелось... А когда болезнь ево совсем одолела, силы рубить кончились, он стал просто пояс свой обережный рвать и раздавать на сохранение всем православным странноприимцам... Иоанн кончил сказ, перекрестился, лег и отдал душу Богу Небесному...

Меж черных заслонов гор узкая полоска сиреневого неба над ущельем прорезалась редкими лучистыми звездами. В раскаленном, наполненном пеплом очаге с потрескиванием дотлевали рубиновые под золотыми перебежками головешки. Баба Таня совсем растворилась в темноте, только белый, под горло платок да красные руки над очагом, перебирающие кожаную "лестовку". "Это у нас, как у никониан четки, молитовки считать". Из ельника бесшумной тенью вылетела совка, сделала широкий круг над ними и вновь исчезла. Глебу давно не было так уютно: теплый ручеек, избушка на курьих ножках, добрая баба Таня с ручными змейками и птичками, да еще такие вот сказки.

- Вот тогда наши и пошли искать Беловодье. Шли долго, все ночами да лесами. Дорог-то боялись, служек-то царских. А в болотах-то много не насидишь: гнус кровь высасывал, дети от тумана хворали, старики мерли. Токмо везде единоверов своих находили с кусочками Ваниной опояски, с клюшниками-то, и те указывали путь далее... Долго ли, нет ли, но все ж дошли до Каменного пояса. Уральские казаки, что из истинной веры и давно Сибирь знали, присоветовали, чтоб взяли деды с собой росточков молодой березы. Зачем? А вот когда они в Алтай пришли, тут-то березоньки и сгодилась: везде, где она прорастала, у чуди враз шаманы мерли. Да, мерли. Очень уж их белый цвет пугал.

- А нашли Беловодье-то?

- Беловодье-то страна чудная. Святая. Туда нечистый не внидет. Потому всем туда прохода нет. Только по одному... По одному... Мой батя ушел...

- Когда? Как?

- Тебе побаю. Ты сам того сможешь. Только когда покрестисся.

- Я же крещеный!

- Обливанец ты. Оставь пока... Кода мама умерла, батя один остался. Ну и ушел... Идти надо не здесь было. Катунь - тоже белая река, но только летом. И еще в ей Полоз живет. Он огромный, мы в детстве с мамой след видели - ровно как бревно через дорогу кто протащил... А к истинному Беловодью змеи не приблизятся, там же святые живут. Раскаявшиеся... Змеи-то только золото хранят, то, что злая чудь накопала, но не Беловодье... Ближний вход - там, за перевалом. Потом еще один через две горы с белками. Да ты опять, чай, скажешь "не знаю!" Дионисьевы пещеры? Опять нет? Темнота... Река там не из горы, а обратно в гору - в яму течет... Вот по ей идти надо. Сначала ледники будут, что от Адама не таяли. Потом река подземная побелеет, из нее пить нельзя - вода мертвая! Потом свет пойдет, голоса там разные, стоны - но ты не оглядывайся! И выйдешь к озеру. На нем остров плавает. А на ем уже и Новый Ерусалим... Красивый!.. Кресты золотые горят... Колокола звенят, псальмы поют. А людей будет не видно! Никого не видно... Пока ты не покаешься в последнем самом своем грехе, ты их не увидишь... Понял? Не увидишь... Понял?.. Не увидишь...

Первый раз Глеб проснулся ночью. Звезды разрослись до наводящей ужас величины. Баба Таня заперлась в своей избушке. Тихо-тихо журчал теплый ручеек, да по ельнику иногда сверху прокатывалось легкое дыхание. Матрасец был малость жестковат, и в бок упирался камень. Глеб поискал удобного положения, потрогал поясок. "Вот тебе и свастика. Из Срединоземноморья - до Алтая. А откуда же свастика на Тибете? Нет, что-то не так: каким образом на Алтае встретились арийская руна и тибетцы? Которые ведут свои корни от ведьмы и обезьяны? Старообрядцы же не могут ничего общего иметь с туземцами, а тем более с такими. В принципе. Может, им тут другой, противоположный полюс встретился? В смысле духовной полярности?" Спать надо. Надо спать. Утро вечера мудренее.

Из-за домика, мягко ступая, вышла черная, как сама ночь, кошка. Худая, с провисшей спиной, она шла медленно и уверенно, чуть нервно подергивая своим тощим, с белым кончиком хвостом. Глеб не то чтобы сразу увидел, а скорее предугадал ее. И поэтому, когда вдруг совсем рядом слепыми фосфорными огнями сверкнули два жутких глаза, они не застали его врасплох: "Брысь, стерва!" Она приостановилась, еще раз сверкнула. И, раскрыв такой алый на черном рот, зло зашипела. "Так это же ты, тварь? Ты уже здесь!" Вот для чего был он, этот камень, под боком.

Второй раз он проснулся от потрескивания разжигаемого костра, но ничего не увидел. Туман был как бинты на глазах. Даже его собственная протянутая рука по локоть уже терялась. Откуда-то из белизны доходил голос бабы Тани:

- Вставай, мил человек, вставай. Глянь: пора умываться. Сейчас и чаек поспеет. Лоб крести да за стол. Айдать... А то тебе в дорожку пора... Теперича не так блудливо будет. Теперь ты знаешь, куда и когда идти. Самое главное - к себе возвертайся. К себе. Через самосуд. Как поймешь, где, да когда, да кого предал, - считай, полпути. А там и покаяние. Только не оглядывайся. Слышь? Не верь своей слабости. Это чужое. С этим в Ерусалим не входят. Не входят... входят... Да ты, чай ли, опять заснул? Ну давай, давай! Тебе много сёдня идти.

Малиновка села ему на грудь. "Спасибо!" Поклонилась и улетела. Ага, это за кошку. Глеб вскочил, наплескал в лицо воды. Скрутил постельку, вслепую отнес к порогу. У огня чуть виднелось. Стал развязывать пояс.

- Не надоть, оставь себе.

- Спасибо!

- Нет. Нужно бы так баить: "Спаси Христос!" Это вот ужо по-нашенски, по истинно христиански будет.

- Спаси тебя Христос, баба Таня!

- Ангела-хранителя в дорогу! А чаю-то? Чаю?

Спаси Христос! До свидания!.. А он все же крещеный! И борода уже растет...

...Отец Михаил постоял, прислушиваясь к шуму за дверями. В пустой, без мебели огромной комнате было холодно и сумрачно - свет отключили позавчера. Потом подошел вплотную, положил руки им на плечи. Теперь, в облачении, он казался недоступным, совсем не тем подслеповатым и оттого неубедительным, толстым человеком - это был уже отец Михаил, взявшийся идти впереди своих чад до конца.

- Ребята, поймите меня правильно, я счастлив, что вы решили именно здесь в такое святое и страшное время креститься. Принять присягу добру и свету. Счастлив по-христиански, именно как пастырь. Но я должен быть уверен в осознанности вашего желания. Крещение есть акт и доброй человеческой воли, и величайшее таинство Церкви. Я... в восторге от вашего решения...

Отец Михаил, только что отслуживший вечерю, был несколько сбит с толку, хотя не хотел этого показывать: к нему должны были подойти совсем другие люди с совсем другими проблемами. И вдруг - крестины! Но действительно, днем-то им некогда. В чем только? Даже тазика не было... Он положил руки братьям на плечи. Помолчал, полуприкрыв глаза. Вдруг заговорил ровно, будто не от себя:

- Сам Господь Бог привел вас сюда в этот час. Я, Его иерей, покрещу вас так, как этого требует наша вера. Помните: вы сами шагнули в мир, коего воинами теперь будете до смерти. Земной смерти. Крещение - это та клятва, которой нельзя преступить назад, нельзя отрешиться без понимания смерти уже не этой, а вечной. Но и вы сами пожелали вступить в новую жизнь, которой не знали и еще не скоро узнаете... Она, эта жизнь, пока ищет вас. И она вас найдет - живых или мертвых... Христос, Бог наш, есть любовь, и я люблю вас, братья. Братья - Борис и Глеб...

Его расстреляли из пулемета, когда он вышел навстречу штурмующим с поднятым крестом и криком: "Остановитесь! Там же русские люди!" Потом уже мертвое его тело раздавили треки танка... Вместе с крестом...

Глава двенадцатая

Несмотря на густейший, осязаемыми липкими каплями клубящийся над теплым ручьем туман, возвращался Глеб быстро. Нужно было успеть в лагерь как можно раньше, чтобы не объясняться с охраной, откуда и зачем. Затем!.. Ну и баба Таня! Задала же тему к размышлению. И Мурка у нее хороша. "Мурка, Мурка, в кожаной тужурке". Птичку вот зачем обижает? Та, бедная, жалуется, жалуется, а ее никто не понимает. Ну кто за такую заступится, за такую маленькую? Вот если бы за индейку или, на худой конец, бройлерную курицу.

Он-то разок заступился. За такую же маленькую. Давно, очень давно, в- о ужас! - в тысяча девятьсот восемьдесят первом! Четырнадцать лет. А он и не успел понять - за что же, гражданин начальник?.. Тогда ее, маленькую, жутко третировали в комитете комсомола за "демонстративный отказ от общественных работ по оказанию помощи в уборке урожая подшефному совхозу". Ну и Глеб, как член бюро... А потом ему вдруг стало противно: за какую-то там картошку, с которой он и сам на третий день сбежал, правда, не выделываясь, как она, а под каким-то весьма благовидным предлогом, теперь делать страшно грозный вид над крохотной, пухленькой, отчаянно насупленной, с золотыми косичками, почти девчонкой. Ну высказала она вслух проректору все то, о чем все остальные только лишь думали... В общем, Глеб поддался настроению защитника слабых. И постарался вопрос замять. Она даже спасибо не сказала... А потом было Первое мая. Гм... Да, именно Первое мая.

Отмечать славный праздник единения всех трудящихся они начали по стойкой партийной традиции, еще тогда ничего не зная про Вальпургиеву ночь, с вечера тридцатого апреля. Пили в общаге на Ломоносова. В комнате было накурено, как в аду. Совсем к ночи остались только самые закаленные. Каждый третий тост не чокались - в память о расстреле рабочей демонстрации в Чикаго. Каждый второй - за отсутствующих дам. Каждый первый - за что попало: за весну, за вовкину удачу, за победу глебова брата, за гения Тарковского... и Ломоносова тоже. Потом, совсем ночью, пошли, как настоящие каратисты, бегать по деревьям. Потом долго что-то кричали на четвертый этаж в комнаты девчонкам. Но войти не могли, так как после этого самого бега по деревьям и демонстраций растяжек у троих брюки разошлись от ширинки до пояса... Потом потеряли Вовку, искали- искали и вернулись спать под самый рассвет праздничного дня... Утром же, как лучшие из лучших на потоке, они, вместе с праздничным оформлением колонны, были доставлены к площади Восстания для прохождения по Красной площади в этой самой оформленной колонне Московского государственного университета им. Ломоносова.

Погода уже с утра испортилась. Солнце затянули беспросветные, серые облака, в промежутки между домами чувствительно продувало. Потом и вовсе мелко-мелко и гадко-гадко заморосило. Они, зябко невыспавшиеся, кутались плечами, ушами и затылками в свои болоньевые куртки, коченеющими руками придерживая сырые, тяжелые древки знамен и портретов "членов" Политбюро. Настроение было далеко не то, что с вечера... И тут наконец-то нашелся пропащий Володька. Он был очень даже заметно весел. Заметно. Пришлось грудью прикрывать его от пытливых взоров преподавателей, а Володька в благодарность откинул полы своего серого полупальто: там таились две чудные капроновые головки. Передав древки первокурсникам, они, дружно рассеявшись, так же дружно собрались у крайнего подъезда ближней арки. Пустили по три буля. Старые дрожжи возбудились, и потеплело. Когда вернулись в славные ряды комсомола, уже хотелось немного петь, можно даже и про вихри враждебные. Дождь усилился, а выступление колонны все оттягивалось и оттягивалось. Народу в накопителе Ленинского района все прибывало. Рядом с ними расположился чей-то духовой оркестр. Музыканты не спеша расчехлили свои блестящие на фоне общей серости инструменты, стали продувать их, прокашливаясь и отплевываясь. Мельчайшие капли через брови перетекали уже в глаза, по древку от кумача за рукава расползалась жидкая краска, ботинки только что еще не хлюпали... Но тут оркестр на секунду разом замер и зазвучал, запел, грянул и вспыхнул огненными протуберанцами вальс! Это был тот самый вальс Овчинникова из "Войны и мира", столь любимый мамой, звучавший у них дома с пластинки почти каждое воскресенье. И Глеб не мог не срефлексировать - звуки, знакомые с детства звуки выносили душу на воздух, нужно было кружиться, кружиться. Он сунул кому-то свой надоевший флаг и шагнул к девчонкам, вытирая красные ладони о штаны сзади...

Маленькая стояла... ну, она просто стояла с краю. Он и не видел ее до этого момента. Золотые, но теперь уже остриженные и выбивающиеся из-под шелкового платочка, чуть вьющиеся волосы. Пухлые блестящие губки. Ресницы длинные, живые, в мельчайших капельках дождя. Глеб подтянулся, щелкнул каблуками, тряхнул мокрой "кукушкой". Она, о чем-то очень по-девчоночьи смеявшаяся с подружками, недоумевающе повернулась. Их глаза встретились, уперлись в противостоянии. И она уступила. Оглянулась на оркестр, на смотрящих вслед Глебу парням, чуть скосилась на притихших девчонок. И, тоже подтянувшись, полуприсела, раздвинув воображаемые фижмы, и положила руку ему на плечо... Вокруг сразу стали расступаться, освобождая им круг. Оркестр набирал силу. Его трубы мягко сверкали и отражались во множестве мелких, дрожащих под падающими каплями лужицах. Вальс вкрадчиво обнял, отделив размытостью всех, кто не попал в замкнутый круг их рук и плеч. И понес по набирающей восторг спирали, все быстрее и все выше вознося от этой черной блестящей мостовой, от мокрого, озябшего в сыром ветре оркестра, от подозрительно внюхивающихся преподавателей и от восхищенных подружек. И даже от чикагских рабочих... Глаза в глаза, дыхание в дыхание... Да как же он раньше ее не видел? Где же она пряталась? Она очень даже неплохо вальсирует - откуда? Это же вам не диско?.. А, собственно, плевать. Такой восторг, восторг, полет...

Они поженились ровно через два месяца, то есть через два месяца обязательной очереди в загсе. А заявление подали четвертого мая... Маленькая была младше на курс. Поэтому они ждали ее диплома... Затем ждали его возможных заработков после окончания аспирантуры... Затем... Наконец родилась Катька. И с ее приходом в этот мир из этого мира что-то словно ушло. Словно некто развел тайно хранимый от всех мостик из их глаз, упершихся противостоянием в то самое первое заветное мгновение. Теперь у них была реальная девочка, реальный плод их любви. А сама любовь - любовь только для двоих - стала вдруг чем-то вчерашним... Они теперь вместе умилялись, вместе обожали и заботились об этом крохотном писклявом чуде, ревнуя к навязчиво опытным бабкам и такому вдруг обмякшему деду. Но за этим видимым для всех любованием не было уже той строго закрытой от всех страны, в которую они уходили из густо заселенной Москвы... Теперь, вслед за ребенком, между ними уже могли встраиваться и другие: сначала ее мать, потом его, потом... Пока, кроме ребенка, ничего и не осталось...

С Еленой они встретились на вернисаже "молодых", то бишь "левых", фотографов в Доме архитектора на Щусева. Чего он там не видел? Технические выкрутасы? И так каждый дурак знает, что может дорогая немецкая оптика и классная японская электроника. А насчет сюжетов Глеб даже не надеялся: обязательная восторженность лизания "западных" задниц со времен воцарения Михася Меченого откровенно утомляла. Все эти пупы с кирпичами и груди с экскаваторами теперь, после просмотра даже небольшой кипы старых американских и польских журналов, уже никого не восхищали. Может, где-нибудь в заснеженной провинции это бы и прошло за нечто "решительное", но ты-то, матушка-Москва! Тебе-то какого... наполеона в ермолке?.. Все различия выставленных работ заключались в том, использовал ли автор зерно или соляризацию. И еще какие-нибудь мелочи... А самая скука таилась в том, что посещали эти "тусовки" только очень, ну очень заинтересованные люди: сами авторы и их подружки или "педружки", в зависимости от ориентации... Для любого случайного посетителя была только одна опасность: когда несколько притертых кланом членов "союза" окружали незнакомое лицо и все разом начинали - от долгого единоварения даже предварительно не сговариваясь набивать неофита соломой с иголками и булавками, чтобы затем короновать его как лучшего в мире - и в крестьянской России тем более! - почитателя и знатока "нонконформизма", дабы посадить его затем на трон Изумрудного города... Почему Изумрудного? Да потому, что этот камень - знак Гермеса Трисмегиста, покровителя тайного... И будет новичок там править по закону и совести, пока один раз не спадут с него зеленые - любимый цвет шизофреников - очки и не увидит он вокруг вместо драгоценностей одни битые стекляшки...

Никита возвышался в снующей, целующейся в щечки и тут же шипящей в спины толпе несколько отделенно: в среде "левых" он был самым "правым". Вообще-то они с Глебом полудружили уже больше пяти лет, обязательно встречаясь два раза в год за именинным столом у брата и жены брата и еще пару раз где придется. Да, так было и позавчера: на спуске на "Краснопресненскую" Глеб буквально воткнулся в подымающегося Никиту. И как тут было отказаться? Тем паче на фирме были вынужденные каникулы из-за ремонта "конторы", а дома сидела одна теща - жена с Катькой отдыхала у его дедов на даче в Клину. Ну что тут делать бедному и бестолковому зятю? Да. Идти на выставку.

Работы Никиты на общем фоне несколько выделялись: кроме обычного "джентльменского" набора из урбанизированной обнаженки, он выставил шесть сюжетных портретов балетного закулисья. И именно эти работы задерживали внимание: прекрасный психологизм репетиционных моментов, неизъяснимая, изысканная красота отдыхающих танцовщиц, контраст наваленной на краю сцены кучи чугунных "чушек" и опершейся на них пуанты... Сам автор взирал на всех как победитель, прячась в контровом свете у окна... Глеб и не собирался обходить залы. Он сразу прилепился к Никите и выслушивал его заздравия и злословия в адрес фланирующей вокруг богемной публики. Они уже даже начали соревноваться в шаржировании этого собрания избранных, когда вошла она... она - с портрета.

- Будь милостив, попридержи язычок. И познакомься: Елена.

- Елена? Та самая?

Она смутилась. Длинная лебяжья шея чуть склонилась к покатому плечику. Она же не слышала их разговора с раздачей кличек любимых народом литературных персонажей. И явно приняла на счет чего-то их личного с Никитой. Пришлось оправдываться:

- Я имею в виду несчастную Трою. Вы из "Илиады"?

- Предупреждаю: ты нарываешься на войну. Лена, сразу говорю: он муж.

- И отец. И не скрываю. И не скрываюсь, как некоторые.

- пойми меня правильно, я не затем, чтобы тебя в лужу сунуть. А потому, что мне крайняя надобность покинуть это заведение до фуршета. Посему я сразу ставлю все точки над "i": только мужу и отцу я могу доверить эту девушку.

- А так ты бы мне отказал в кредите?

- Скажу как человек уже многоопытный: отказал бы...

Простой такой человек Никита. Жаль только, что гений. Точнее, жаль, что он как-то постоянно помнил об этом. И другим старался не давать забывать. Такое тонкое-тонкое, ну... небрежение, что ли. Так, вроде все у всех хорошо, но... он, Никита, тебя лучше. Лучше знает, лучше видит, лучше подводит итог. И твое мнение, если оно полностью с его не совпадает, никого уже нисколько не интересует. Хочешь - подстраивайся, не хочешь - гуляй... Он-то все равно гений...

Елене было двадцать пять, Никите - вот-вот сорок. У него уже побывало три жены, и от двух росли дети. Поэтому какой-то особой жалости Глеб к нему не испытывал. Он только поискал к ней ключик. Причем даже безо всяких там надежд и перспектив... И нашел... Он же не знал в ту пятницу, что в воскресенье у Елены и Никиты свадьба, что уже сшито свадебное платье, а в его фотоателье стояли дефицитные ящик шампанского и початый ящик водки...

Это был совершенно новый, доселе невиданный мир, о котором он даже и не подозревал. Мир самых серьезных фантазий... Мир необыкновенного, пьянящего запаха пыльных кулис и раскаленных фонарей в осветительских ложах, что счастливыми квазимодами таились под самым потолком... Мир трепета завсегдатаев "пятнадцатого" подъезда... Узких кривых коридоров и старых-старых лифтов со слепыми консьержами, где всегда жила возможность лицом к лицу столкнуться с Образцовой или Улановой... Глеб никогда не забудет тех двух своих коротких "видений" Григоровича: невысокий, сухой, какой-то подчеркнуто ледяной, он шел, рассыпая обжигающие всех искры. Его уже травила вся эта свора грассирующих критиков и стареющих, вихляющих задами танцоров. Глеб и услышал эту точную в своей житейской злости театральную формулу: "Актер - это человек, похожий на героя". Что потом хорошо помогало не купиться даже на самые громкие и благородные фразы "депутатов от интеллигенции". Врожденные данные не дозволяет артисту сомневаться в себе ни в чем - или в нем будут сомневаться и зрители... И не похлопают... Кто бы раньше ему объяснил, что между профессией режиссера и актера лежит непреодолимая пропасть: как между тигром и дрессировщиком, между овцой и пастухом. Отцом родным и капризным ребенком... И действительно, стоило теперь "разбирающемуся" в проблеме Глебу только оглянуться, чтобы увидеть столь явную закономерность: как только директором становился актер - гибель театра неминуема... Прекрасный, хрупкий, болезненный мир...

Солнцево... Они были в нем фантастично, постыдно счастливы. Глеб бросал свою "копейку" внизу, зачастую даже не запирая - пустую машину просто прошаривали, без всякого умысла угнать. Если рядом стояла белая "шестерка" Елены, счастье начиналось уже там, сразу у подъезда...

Огромная, абсолютно пустая кровать, телевизор и два стула на кухне - ее трехкомнатная, действительно солнечная квартира была тайно построенной для них двоих Троей. Неприступной, недосягаемой, только их Троей, которую никто не осаждал... И которую они разрушили сами, только сами...

"Ни одно царство не устоит, если разделится между собою..." Они не перестали служить разным богам: Глеба все больше забирала накаляющаяся не по дням, а по часам атмосфера политики, Елена же не знала ничего, кроме мира репетиторов и надежд на сольные партии в тройках-четверках... Ну и хорошо, если бы ей светило хоть какое-то лидерство! Но как можно любить балет ради просто балета?.. Он же сразу прошел от простых посетителей собраний до участников советов... Это были времена его больших надежд... Она же только уперто держала режим, диету, пунктуально смотрела все спектакли всех заезжих и проезжих... Он уже делал... Она все еще присутствовала... Ей достаточно было уже просто находиться в атмосфере, а он хотел быть только в фокусе...

Он в один день ушел от семьи и от Елены. Слабое, но все же оправдание. Чувство приходит и уходит. Без объяснений. Утро, вечер. И тьма. Осталось... что же ему осталось? Только память? Нет, еще тайное, тонко-тонко щемящее, раздражающее понимание, что он не сумел чего-то распознать... Его зачаровывала женская доверчивость и красота, он был всегда готов на любую жертву, любую защиту этой веры в него. Он даже помнит, что точно ощутил, как в этой отданной ему красоте, в сердечном звоне тонким прозрачным стебельком прорастает ребенок - его ребенок! И ему дано было видеть, как женщина дышит и жречествует в музыке... И все же в чем-то, может быть самом главном, он прошел мимо.

Страна дымила внутренним тлением. Трухлявое социалистическое братство народов распадалось националистическими обломками. О "ветре перемен", закатывая в истоме глаза, пели все - от великой Мери Поппинс до малюсенького попрыгунчика Газманова. Всем чего-то хотелось. Особенно тварям. Россию, лежащую в болевом шоке, бесстыдно раздевали, разрезали, пили кровь, даже не оглядываясь - жива ли, выживет ли... Ее, ослабевшую, смело ненавидели... Все недоноски всех несостоявшихся этносов, все те, кто не имел за плечами Глинки, Чайковского, Рахманинова и Свиридова, в чьих жилах не текла кровь Державиных, Пушкиных, Толстых, Достоевских и Гумилевых, недопонимая своей сатанинской "павлико-морозовской" одержимости, плясали на крохотных своих "лилипутских" площадях "Свобод" и глумились, глумились над русскими. Даже не за тридцать сребреников, а именно из безумия они соревновались похвальбой в убийстве Империи - общей семьи, по-матерински жертвенно их вскормившей и научившей многих хотя бы пользоваться унитазом... И Глеб тогда просто прилепился к Антонову. Этот сгорбленный, головастый, больной старичок, не обходившийся более двух часов без какой-нибудь таблеточки, знал, куда ведут эти завихренные оргии экстазов, и стоял на своем не сгибаясь ни на приманки агонизирующей без единого своего вожака компартии, ни на обожествляющих в своем молочном младенчестве белоэмиграцию монархистов, ни на колдующих и кощунствующих "реликтовых" панславянистов. За свое убежденное, опытное знание всех этих тупиков он уже отдал совкам больше десяти лет лагерей и спецпсихушек. Какие пряники ему можно было предложить?.. Поэтому с ним все позаигрывали - и бросили. Но он успел вывести Глеба на уровень непоследних людей, успел дать ему уроки своей лобастой упертости бескомпромиссного упрямства мученика, не нуждающегося в тысячах зрителей Колизея для смерти "за веру"...

Почему Глебов ужас не поняли ни та, ни другая? Просто до истерик не желали даже выслушать?.. Только мама опять переживала о том, чтобы ее "мальчики не слишком задерживались"....

Глава тринадцатая

Филин был шестидесятилетним, невысоким, чуть сутулящимся, каким-то очень уж сереньким человеком с болезненно бледным лицом. Маленькая, с сильной проседью бородка, темно-коричневый и весьма уже поношенный костюм, под ним, несмотря на тепло, синяя вязаная жилетка. И, как настоящий художник, в сером старом фетровом берете... От филина у него только были разве что толстые, лохмато торчащие вразлет брови и маленький, острый, немного пригнутый к выпуклой губе носик... Голос неспешный, своей тенорковой негромкостью заставлявший внимательно вслушиваться в произносимые им слова. Беседа шла кругами, вроде как и ни о чем: так, о книгах, об известных людях - словно две улитки, встретившись, тихо-тихо ощупывают друг друга рожками, в любой момент готовые отступить и разойтись по своим путям.

Мелколиственная, чуть ржавеющая снизу акация давала прозрачную тень, круглые, теплые от полуденного солнца валуны служили им удобными "седушками". Где-то далеко внизу звучали распевки детского хора, там вовсю готовились к большому вечернему общелагерному "костру"... И тут из травки под руку Филину выползла небольшая серо-рябенькая змейка и стала, ласкаясь, сматываться колечком ему под ладонь. У змейки не было желтых пятнышек на голове - значит, гадюка... Филин осторожно выпустил из рук змейку подальше от Глеба.

- Хорошо, что ты змеек не боишься. У тебя действительно очень сильное поле. Только нужно научиться им управлять. Что, впрочем, будет весьма несложно. Ты, говорил, кандидат?

- Физико-математических.

- Замечательно, просто замечательно. Я знаю, между просто хорошим студентом и студентом-отличником всегда принципиальная разница. Красный диплом - это вовсе не дверь на хорошую работу, нет, у нас чаще наоборот только троечники могут рассчитывать на карьеру. Но это дверь в элиту, национальную элиту. Знаешь, сколько проблем у всех дворянских родов? Ну да, ты же Климова читал. Не все там глупость. Вот так и рассыпается идея о чисто наследственной передаче элитарности. Сколько при этом выдувалось несуразностей: и Ломоносову приписывали не крестьянское происхождение - мол, проезжал мимо боярин! И Жанне Д'Арк подводили внебрачные связи Гизов. Нет, все вымысел. И его несостоятельность доказали большевики. Да, те самые, наши с вами любимые большевики. Они же дарвинисты! Вот после победы первого в мире и до того небывалого государственного строя встал вопрос о создании и принципиально нового народа, способного достойно соответствовать новой государственности. Первый их эксперимент - Сухумский обезьянник. Это только нужно представить: еще не закончилась гражданская война, еще всюду разруха и голод, а тут уже выделяются огромные по тем временам суммы на создание научного центра по выведению расы рабов под видом "восстановления промежуточного звена"! Платоновцы. Остались документы, что там производилось искусственное перекрестное осеменение людей и обезьян. Какая там фантастика! После такого всепереселения народов в целях скорейшей их ассимиляции просто бытовой рабочий момент. И борьба с голубой интеллигенцией в двадцать девятом... А вот совсем уже близко: проект еще одного лысого покровителя селекции - строительство академгородков. Мол, пусть умные люди между собой женятся и рожают еще более умных. "Нашу советскую элиту!" Но почему-то получившиеся дети в основной массе даже высшего образования не осваивали.

- Это вы сами по Климову. Простенько очень.

- И Климов ведь тоже не на пустом месте вырос. Он весь из розановского "лунного света", а того ведь простачком не обзовешь. А академгородки по идее Павлова строились, по его теории перехода условных рефлексов в безусловные. Но - увы, получилось совсем другое: если бы действительно элитарность нации передавалась одним только наследственным путем, то и не было б революций. То есть каждый народ раз и навсегда выстраивал бы самый удобный для своего менталитета государственный строй, с самыми достойными представителями на верхушке пирамиды. И процветал бы потом до конца света. Для голландских протестантов - да, это демократия, для иудеев - уже совет жрецов, а для монголов - родовое рабовладение.

- А для русских - социалистическая монархия?

- Совершенно верно. Совершенно. Только вот в нашем народе говорили: "Царство справедливости". Так-то оно так. Но революции существуют. И народы то и дело меняют свои правительственные и социальные взаимоуклады. Через бунт и разруху. Хаос, то есть рождение через смерть. При этом происходит самое главное - обновление правящих элит. У одного нашего замечательного философа есть эта тема - Федотова не читали? нет? не страшно, очень редкое издание. Но он лишь только-только ее обозначил: это проблема "чина" Мелхиседека. Помните, из Библии: это тот неизвестного происхождения жрец и царь, что благословлял Авраама. Понимаете? Царь и жрец, но не имеющий родословной! Неизвестно, от кого и откуда. Для Библии, с ее скрупулезными списками потомства, просто безумие. Тысячелетия вопросов: откуда? от кого? То есть почему он имел право благословлять первого еврейского патриарха? А потом апостол им вдруг про Христа провозгласил: "Первосвященник по чину Мелхиседекову!" Опять иудеи сломались... А тут вся тайна элиты: не только все по крови, по душе, но и по духу - "по чину Мелхиседекову" право на лидерство передается...... Да... А наш лагерь замечателен, зря ты так пренебрежительно поглядываешь. На людей-то. То, что они все здесь разных идейных направлений собраны, это и хорошо. Пусть побьются, потягаются. В таком вот столкновении побеждают не идеи - нет! На самом-то деле идеи не могут столкнуться вовсе. Ведь они не этого, а ментального мира. Побеждают духи, которые эти идеи приносят. Идея - только тень, она сама по себе ничто. За ней должна стоять сила, то есть этот самый дух. Тогда вопрос: чья это тень? как его имя? кто там склонился над нашей Землей? чьи руки касаются ее гор и долин, кто навевает сны и возбуждает самые жуткие, самые неодолимые желания и страсти? И тут не хаос. Я внимательно все отслеживаю. И по сторонам развожу, если нужно. Пусть спорят, шумят, пугают - лишь бы крови не пролили. Помнишь, как инквизиция даже самых злостных преступников казнила? Бескровно. Да! Человеческая кровь не принадлежит людям. Она для Бога. Всякая, пусть и случайно пролитая человеческая кровь - это всегда жертва. Жертва, но кому?

- Вам это интересно?

- Нет. Уже нет. Просто здесь - под моим, извини, надзором - и происходит это самое уложение новых устоев. Здесь, как ни напыщенно звучит, но выводится закваска будущей всемирной России. Здесь ее бродило и беременность. Так-то ведь лучше, чем народ на площадь выводить. И к тому же всякое бунтование в принципе бесцельно. Это же истерика, бессмысленность. Все эти взятия мэрий и телебашен. Там людская кровь, как недобродившее молодое вино, из старых, прогнивших мехов сливается в грязь. Просто в грязь.

- Неужели я слышу...

- Да, молодой человек. Это вам пока страшно. Но и мне в свое время нелегко было понять. Очень нелегко. Проще было взять да и погибнуть. По молодости же главное - чтоб красиво. Но с возрастом и опытом приходит понимание своих сил. И задач. У меня здесь собраны концы очень многих ниточек. Со всей страны. И еще дальше. Здесь узелок, а сеть по всему миру растянута... Слушай. Слушай внимательно. Очень-очень внимательно. Готов?.. Тогда слушай... Да, мы живем в Седьмой день творения. Я сказал - творения! Это не ошибка. Ибо наш день не тот день отдыха по иудео-христианской традиции, когда уже ничего не происходит. В этот день Демиург продолжает творить. Как и в первый, и во второй, и в третий... Только теперь творятся не стихии и животные, не ангелы и люди, а новое, высшее земное существо, где все люди только его клеточки, его составные. Имя ему - Левиафан. Это единое, совершенное, вечное и прекрасное государство для всех племен и народов. Для всех-всех... Гоббса когда-нибудь приходилось читать? Это великая цель непролития человеческой крови. Мира для всего мира.

- Как же для всех? Утопия! Вот здесь вроде одни патриоты собраны, демократов и близко нет, ну и где он, этот мир? А добавь сюда хасидов, толибанцев или мормонов! Они же и двух дней не переживут. Где он, этот ваш мир?

- Правильно, правильно, Глеб. Вот поэтому здесь только патриоты. Ибо на ближайшем историческом этапе Земле предстоит задача обустройства России. И все, только одной России. Почему? Да потому, что именно в нас зреет призвание на мессианство. То, что так исказили православные апологеты: "богоносность"! А на самом деле - на мировую социальную справедливость! Ибо в России одной до нашего времени сохранился идеал Царства. Справедливого Царства.

Филин возбудился: он перешел совсем на шепот, пригнувшись к Глебу, словно их кто-то мог здесь подслушать и предать гласности их тайну осознания своей элитарности. От него, от его давящего и подчиняющего возбуждения хотелось бы и отойти, и приклониться одновременно. Какие-то равно чередующиеся волны притяжения и отталкивания, как прибой, просто физически раскачивали Глеба. Но куда уйти? И куда приклониться? Он попытался противостоять этому прибою. И для этого почти не слушал, почти не включался в тихое властное шипение шепота, в силовое излучение дыхания, в смысл его загружения...

- Церковь навязала русскому народу совершенно противоположную по своей цели задачу - строительства идеального царства в ином мире, после смерти. Счастье и справедливость - только после смерти! Как это может понять пусть простой, неразвитый, необразованный, но чувствующий человек? Никак. Поэтому Церковь не могла и никогда не сможет насытить всю Россию: все время в народе идет бунт против этой жуткой идеи рабской покорности смерти, идеи обязательно только загробного счастья. А как иначе? Народ хочет жить, а не умирать! Так было всегда: настоящие русские люди не желали склонять головы перед чужой им религией, навязанной варяжской дружиной варяга Владимира. Да! Россия всегда сопротивлялась Церкви, всегда пыталась разорвать ее душные цепи на множество частей: наши стригольники, иудействующие, хлысты, скопцы, духоборы, толстовцы - это все очень стабильные симптомы!.. Всегда были и есть люди, требующие для себя особого, непереносимого для других духовного накала, требующих рая уже здесь, сейчас, на этой грешной земле... Коммуны народников? Ячейки социал-демократов? Вот и опять знакомые "корабли": в ячейке все должно быть общее. Идеально общее, вплоть до отказа от семьи, детей, от себя самого. От жизни. От будущего. Без компромиссов. И здесь навсегда главное - их опаляющая, иллюминирующая, феерическая страсть! Это же такая страсть всеобщей чистоты и справедливости - всем - уже тут, сейчас, а не за далекими облаками! Настоящие коммунисты! И поэтому кем же им еще быть? Да! Конечно - саваофами, христами, богородицами, не меньше! Да! От этого же все эти Петербурги, Екатеринбурги и Сергиевы Посады переименовывались от христианских святых на собственные имена. Так новые святые заполняли российский небосвод!.. И пусть на какое-то время запал ослаб... Но - это было! Было! Это же какая сила, какая сила вырвалась тогда из-под давящего церковного спуда...

Филин привстал, и из его рукава выпала в траву пригревшаяся там змейка. Глеб отшатнулся, но Филин удержал его за плечо, потом удивленно посмотрел на свою левую ладонь:

- Какое, однако, у тебя поле сильное. Пойдем-ка пройдемся.

- Но я как-то теперь и не представляю Россию без уже тысячелетнего Православия.

- Тысяча лет? Тебя так давит эта циферка? Так нужно, чтобы мы поверили, что нам семь, десять, двадцать тысяч! Когда мы будем знать свою родословную на миллион лет, тогда нас, так же как и евреев, уже на эту удочку - "придите ко Мне все труждающиеся и обремененные..." - не поймаешь... А потом, кто вообще говорит, что православие надо бы насовсем убирать? Нет! В нашем будущем государстве всему место найдется.

- И тогда еще вопрос: как же та работа Шафаревича? Про социализм и ереси?

- Шафаревича?.. В чем-то и он, конечно, прав. Но ведь он описывает только Запад, католицизм. Его болезни, конечно же, заразные и для нас, но не смертельные. Все прививки европейского происхождения были в лучшем случае катализаторами своего собственно русского процесса брожения, не имевшими возможности спуститься за определенный интеллектуальный барьер и саморазрушавшиеся в чуждой им народной среде. Шафаревич... Это его якобы такое наивное желание снова хоть как-нибудь придать православию человеческое лицо, оправдать его историческую тупиковость... И прости: мне трудно о нем говорить справедливо, он мой личный враг.

Они потихоньку подошли к воротам лагеря. Забавно, что на вид такой "серенький" Филин распространял свою "серость" и на Глеба. На них никто не смотрел. С ними даже не здоровались... А может, все лагеряне так привыкли за эту неделю друг к другу, так передружились или перессорились, что уже и не желали друг друга видеть... Главное полотнище окончательно провисло. Флага с Андреевским косым крестом просто не было: "Антропософы либералов уехали от нас вчера с вечера. Но это ничего, ничего, они свою лабораторию хорошо отвели". Зато рериховский вымпел был аккуратно выглажен. "А над "Белым домом" ни "рериховского", ни "либерального" не было". Тут Глеба снова закачало. Он едва устоял...

Глеб хотел войти в ворота, но Филин опять тихо, но с усилием удержал его за рукав. Почему?.. Навстречу им вываливали те самые ребята-футболисты, под прикрытием которых Глеб сумел оторваться от "пастушков". Ребята остановились, закивали в его сторону: "Вот он, тот самый!" - "Он, гад!""Да, да! Он, сволочь". Они широким неплотным кольцом вдруг стали обступать их. Филин застыл, слегка прикрыв глаза своими полупрозрачными, как промасленный пергамент, не скрывающими зрачков веками. На Глеба повеяло холодом. Что-то почувствовали и сами ребята, стали переглядываться, ища, кто возьмет на себя лидерство в явно намечающемся конфликте. Наконец вперед высунулся невысокий крепыш с хорошо накачанной шеей:

- Ты кто?

Зря он так грубовато начал свою атаку. Опыта ему еще пока не хватало. Глеб тоже, как и Филин, приспустил веки. Растопырил пальцы опущенных ладоней. Тихо выдохнул:

- А ты кто?

- Ты здесь чего ищешь? - парень не мог уже перестроиться.

- Я, кажется, тебя спросил: ты кто?

- А охрана!

- Тогда поди-ка к своему начальству. За справками.

Ситуация становилась все глупее и глупее. Нужно было ее разрядить не обидно для ребят и для себя. Глеб решил просто игнорировать этого самозваного лидера и обратился через его голову:

- Ребята, что вы хотите? Говорите, не стесняйтесь.

Те опять замялись, похоже, что настоящий вожак, направивший их так агрессивно на Глеба и Филина, прятался, выставив крепыша. Но тот уже сам не останавливался, не желая терять возможность покрасоваться в предложенной ему случаем роли:

- Я же тебя спросил: что ты ищешь в нашем лагере? Что ищешь?

Его нужно было отключить.

- Ребята, я весь внимание.

- Мне отвечай! - парень сделал шаг, протягивая руку.

Урок первый: как только рука коснулась глебова плеча, она оказалась прижатой ладонью. Легкий поворот корпуса - и парню пришлось стать на колени. Все расступились и обнажили истинного лидера. Высокий, очень худой, он от неожиданности оглядывался, ища, куда скрыться в нестандартно сложившейся ситуации. Глеб обратился к нему:

- Я все же не понял: в чем я виноват?

- Вчера был разрушен наш знак на берегу. А там видели ваших друзей. В таких вот белых же кроссовках. И в солдатском камуфляже.

- У меня тут из друзей только Дажнев и Семен Семенович.

Малый попытался встать. Глеб ему разрешил, отступив на полшага.

- Тут еще двое вас искали. Они так и сказали: "Друга".

На "вы" - это уже неплохо. Очень неплохо. Это признание, что он выиграл. Можно мягко перевести стрелки в сторону.

- Семен Семенович, я не знаю, о ком они говорят.

И - совсем неожиданно - Филин полушепотом:

- Пошли вон. Быстро.

Ребята и пошли. Пошли дружно, даже не оглядываясь. Глеб удивленно покосился на Филина. Тот тоже хитро посмотрел на Глеба:

- С твоим полем не обязательно пальцы заламывать. Если тебя раскрыть, ты и так будешь на колени ставить... А они как мои ученики. С теми тоже периодически случается, бунтуют. Закон противовеса стаи и вожака. Проверяют меня на прочность, себя на взрослость. Ладно, мы с ними вечером, у "костра" помиримся. А пока пусть чуток поволнуются, пошумят, попереживают.

Молодежь, отойдя на достойное расстояние, бурно разбирала свои ошибки... А Глебу пришлось теперь все рассказывать Филину: и про убийство на повороте, нечаянным свидетелем которого он стал, и про скитания по горам и по долам... И про бабу Таню в том числе, с ее теплым ручейком и кошкой... При последнем рассказе Филин заметно напрягся, стал чуть-чуть подергивать левым плечом, похрустывать суставами пальцев:

- Где, где ты говоришь, она живет? Надо бы мне с ней обязательно встретиться. Обязательно. Это, судя по всему, наш человек. Местные старообрядцы, кержаки, очень, очень интересный народ. Покажи-ка пояс... Да-да, это они, контровые свастики... Здесь же, Глеб, на Алтае, сходятся мировые полюса. Но не земные, географические, а этого мира и антимира. Здесь, где-то совсем рядом, второй проход в Беловодье - в Шамбалу. И ведь кержаки знают где, но молчат. Скрывают... Может, она тебе откроет? Так просто она бы не подарила, значит, отметила... Первый-то проход хорошо описан Рерихом: под пятью вершинами Кинчинджунги... Беловодье- Шамбала Агарта... Это сакральной город арийской космической мудрости, охраняемый злом. Мир, о котором так мечтал доктор Фауст...

После Глебова рассказа Филин перестал прятаться окончательно. Он даже теперь не смотрел на него, не сомневаясь в глебовой покорности, - он нескрываемо пел... Что-то это очень-очень напоминало... И от этой похожести у Глеба чесалось в висках, зажимало спину... Сколько же раз его уже принимали за другого? Сколько раз, даже и не спрашивая согласия у него самого, "женили" на самых странных, фантастических и отвратительных идеях. А все из-за его молчания - внутреннего, именно внутреннего молчания... Вот и теперь Филин, как Карабас Барабас или тот колдун из Магрибы, явно увидел в нем своего Буратино или Аладдина, с помощью которого он обязательно легко откроет потайную дверь или достанет лампу. То есть проникнет к старообрядцам. В их Беловодье. Так вот просто. А почему он так решил? Или это как-то связанно с картинкой, что на водопаде ему показала Светлана?..

-...Все равновесия Евразии соблюдены здесь. Хан Алтай - не просто ось, он есть связь всех трех миров. Здесь, и только здесь можно проникать в любую зону материи... Эрлик подарил смерть, он упокаивает людей, освобождая их от стареющих тел... И в этом же прохождении вверх-вниз мы можем также уйти в бессмертие - телесное бессмертие... Смотри... Там, в Шамбале, лежит сам Великий Арий... Смотри... Когда-то эта Земля вращалась гораздо быстрее, и около нее кружилось четыре луны. Притяжению материи противостояла мощная центробежная сила... И тогда на земле росли и не ломались под собственной тяжестью гигантские рыхлые хвощи. Их следы мы находим повсюду... Но скорость вращения замедлялась. И вот упала самая малая луна... Был первый потоп. Погибли гигантские растения... В уголь... Смотри... Наступила эра великих динозавров. Все же Земля, окруженная тремя лунами, тогда еще не так давила на жизнь, ее заполнявшую... Их большие сердца могли прокачивать густую кровь, их огромные мышцы позволяли гордо подымать свои головы... Потом упала и вторая луна. И опять был потоп... Кровь гигантских животных - наша нефть... На небе оставалось две луны... На Земле жили гигантские люди. Это были дети богов или дети ангелов... Они не теряли связи со своими отцами, они могли слышать Космос... Их мир слишком условно мы можем назвать цивилизацией... Смотри, смотри!.. Нет, это было нечто иное... Но упала третья луна... Земля теперь вращалась совсем лениво, как сейчас... Потоп опять залил все равнины, и только вершины гор сохранили жизнь. Последние из оставшихся ариев теперь уже только лежали, они не могли больше даже стоять, собственный вес убивал их, великие сердца останавливались. Они умирали... И тогда трое самых молодых, мужчина и с ним две женщины, были унесены в подземелье реликтовыми человекоподобными обезьянами йети. И там они заснули... Ты видишь?.. У всех народов арийской группы существует удивительно одинаковое описание этих спящих. Спящих... Во всех наших сказках и легендах герой ждет срока пробуждения... Где-то он Бова-королевич, укрытый до времени в дупле священного дуба, где-то Святогор, живой, но в гробу... Буддисты ждут его как Майтрейю... Но одно главное для всех: найти его, разбудить, получить его наследство - живую связь с космосом. Без этого арии погибнут под беспрестанными атаками недочеловеков... Да. Эта идея всегда поднимала белые имперские волны с запада на восток, вопреки всем желтым "переселениям народов": Александр Македонский, Траян, Наполеон, Гитлер... Они все искали тайную страну Гипербореев, границу с которой стерегут в золотоносных пещерах одноглазые карлики... Искали... Но только для России этот путь оказался открыт! Только ей дано было лечь так, чтобы центр Мира стал и ее центром. Здесь! Он - Хан Алтай. Это и есть полюс, ось трех миров. И... и эта вот свастика - из Атлантиды - через Трою - через кельтов - через наш Север - сюда - в Алтай! Это наш арийский ключ к Космосу!.. Сталин чувствовал это, но ни сам Джугашвили, ни его окружение не могли вот так взять и применить свастику. Поэтому у него и не получилось с переносом столицы в Новосибирск. Да! Он лишь успел подписать генеральный проект его перестройки и через три месяца был убит... Так было надо... Но все-таки столица будет именно здесь: Москва слишком забита энергетикой христианства и не сможет принять на себя миссию Столицы Великого Левиафана. Там слишком много этих православных мертвецов, их мощей и икон... Скоро, скоро она за это обязательно утонет в своей собственной крови... "Белый дом" - только очень слабое, дальнее предвестие, зарница... Мы работаем. Нас уже хватает...

Они стояли на берегу. Глеб присел внизу у воды. Филин возвышался над ним на округлом, косо торчащем камне: точно еще живой, но уже памятник себе - маленькому потомку великих предков. Сцепив пальцы за спиной и вытянувшись в струнку на самом краю залепленного цветным лишайником, серого, крупнозернистого валуна с подбивающими под него мерно хлюпающими волнами, смотрел он из-под своих прозрачных полуприкрытых век вдаль и словно спал. А его сны видел Глеб: тупая боль в затылке все разрасталась и вызывала странный паралич воли. Свет вокруг потускнел, а слух, наоборот, обострился до звонкой рези, и чужие слова, властно прорезая мозг, превращались в картины. Сначала туманные, серовато-дымные, перламутрово скользящие в боковом зрении, потом они стягивались к центру, становясь все контрастней, живее, перебивая реальность. И вот они и сами объявлялись реальностью: словно оживающие фотографии со спутника - гигантский, выпуклый полукруг Земли - вихри циклонов, спирали облаков и ветров над материками - и над всем- чьи-то черные руки в круговых магических пассах... Пассы заводили и смешивали в хороводы облака и народы... Земля все уменьшалась, удалялась и превращалась в уже крохотный, переливающийся ртутным металлическим блеском шарик... А руки... Так это же были теперь его собственные руки!.. Его, Глебовы, руки... Так когда-то он засыпал за рулем - одни видения просто заслоняли другие, и вместо дороги он вдруг оказывался дома, он был маленький и виноватый, и отец ему что-то выговаривал, выговаривал... А он, такой беспомощно неправый, слушал, слушал... Пока почти не уткнулся лицом в огромное колесо "КамАЗа"...

Филин весь выговорился и опал. Сошел с постамента, зябко сунул ладони под мышки. Из-под лохматых бровок неярко горели желтоватые огоньки. Но он теперь очень ласково заглядывал Глебу в глаза, очень. Совсем как родному. Даже несколько заискивающе - конечно, кто его к Беловодью-то проведет? К Арию? Он, он, Глебушка. Баба Таня другому-то Буратино-Аладдину не доверится. А без ее волшебного клубочка туда дорожки никому не отыскать. Да... А что дают взамен? Посвящение в элиту будущего мира? Ну как же! Как же, начинали-то разговор с красного диплома. Власть, власть дадут! И он не будет там какой-нибудь слепой кишкой в Великом Левиафане, нет! - он будет его глазом. Или пупом...

- Мне так хорошо сейчас было... Хорошо. Ты мне очень неожиданно раскрылся, ты даже сам не подозреваешь, какая у тебя судьба может быть. Может быть... Может и не быть. Но я постараюсь, постараюсь тебе помочь... Я могу это. И ты скоро многое сам сможешь, когда познаешь суть. Гносисединственная реальная сила, направленно меняющая мир... Но главное, нас с тобой теперь завязало. Так вот просто мы уже не расстанемся, я тебя не отпущу, уж не отпущу... Но, прости, у меня вот-вот занятия начнутся с детишками... Они у меня про четыре луны в себе все ищут. И находят. Удивительно ведь легко, если им технику медитации пораньше давать... Жаль, твоей дочки здесь нет, я бы и ее раскрыл...

Ага. Вот уж спасибо. Этого ей очень не хватало. Глебу нужно было срочно обмыться: кроме непреходящей боли в затылке, он как будто разом весь покрылся какой-то липкой, сальной грязью. И просто мучительно захотелось как можно скорее расстаться с Филиным, чтобы побыстрей пойти куда-нибудь окунуться.

- А еще... Там, около кухни, на берегу стоит двойная палатка. С трубой. Так это баня. Приходи-ка сегодня часиков в двенадцать ночи. Тогда все уже разойдутся, только свои останутся. Со своими мы и помоемся. Обязательно приходи... Обязательно, там только свои будут. Свои.

Филин отходил, продолжая оглядываться и улыбаться. Глеб тоже ему разок улыбнулся... И ужаснулся внутренней опустошенности: от внезапно охватившей анемии его руки и ноги отнялись. Он опустился к воде на коленях, зачерпнул полные бесчувственные ладони. Ни тепла, ни холода. Потом просто прилег на камни и погрузил лицо в упругие стерильные струи. Выдохнул, пуская щекочущие пузыри... Сердце колотилось жутко. Даже вода не успокаивала. Глеб встал, повернулся и... увидел давешнего крепыша. Так. Только этого и ждали...

Парень стоял поодаль. Переминался с ноги на ногу. Потом все же шагнул и, через шум реки, стал извиняться:

- Глеб, я хочу попросить у вас прощения! Я же не знал, кто вы! Если вы не заняты, мы вас приглашаем к себе в гости. Посидеть, поговорить. Немного перекусим.

Говорить сегодня уже невмоготу. Но нельзя ему было и отказать. Мир всегда всего дороже.

Глава четырнадцатая

Угощение было искренним. Человек двадцать, развалившись, как древние греки, на два ряда, уже лениво поглощали остатки привезенных из чемальского магазина продуктов - "...а надоела вся эта каша с лапшой!"- полупустые консервные банки просто изрыгали на свежий хвойный воздух запахи толстолобика в томате, тушеной свинины и подкрашенного зеленого горошка. Мелко изрезанный белый хлеб с "Рамой" и плавленым сыром, сосиски и яйца стол был неслыханно богат. Карамель и два арбуза были последним его излишеством... Председательствовал на собрании глава питерской монархической миссии Саша. Светло-русый, стриженный под полубокс, с круто закрученными вверх пышными усами, тридцатидевятилетний красавец, он словно сошел с офицерской фотокарточки конца девятнадцатого века. Немного выпуклые серые глаза его смотрели на мир почти не мигая... Открыв собрание своим командирским словом о почетном, возлежащем от него по правую руку дорогом госте - герое обороны "Белого дома" и соратнике уважаемого генерала, Саша все остальное время молчал. Говорили, по мере прохождения по кругам "братчины" - наливаемой и испиваемой ими подпольно от сухого устава всего лагеря деревянной литровой кружки с вином - все остальные. Вначале тостами, затем и просто так. В основном это была достаточно зеленая молодежь. Где-то с краю притулился и "обидчик" Глеба. Он только поглядывал, чувствовалось, что он здесь из самых младших по статусу. Ох и досталось ему, поди, от них, когда выяснилось, на кого он дернулся. Ничего, это урок второй: перед любым противоправным действием выясни, на кого нарываешься. Может, тогда свою обиду лучше съесть самому... Надо потом будет его ободрить, как третий урок... Урок терпения сильного.

Разговоры вертелись около династийных притязаний очень уж чернявого внучка покойного ныне Кирилла. Протестовали дружно - тут уж доставалось и самой "царице Цаце", и ее старшей сестре, жене наркома Берии, и Собчаку с младшим Бурбулисом - всем ее сопродвижникам. Спорили и о только что заявившем о себе Самозванце. Глеб всегда удивлялся этой, ну, что ли, неумираемости самых пустых и ненужных тем. Сколько же можно это все муссировать?

Темнело по-горному быстро: полчаса назад солнце зашло за правую гору, а слева уже небо было синим-синим, и лес вокруг темным-темным. И от речки чувствительно потянуло холодком. Послышались предложения о костре и о чае. Но тут вновь заговорил Саша. Он резко сел, отряхнулся:

- Так. Три человека остаются. Прибираются. Заготавливают все для огня. Но зажжем, когда вернемся. - Повернулся в сторону гостя, - Сегодня у нас маленькая заготовка. Пойдешь с нами? Дундуков попугаем.

- Кого?

- НЛОшников. Тарелочников.

Глеб вспомнил альпинистов. Их пугать напрасный труд. Те мужички смерти в глаза не раз заглядывали, они пацанов не забоятся. Один вожак чего только стоил. Металл.

- Нет. Альпинисты еще с белков не вернулись. А тут космисты и колдуны секцию свою ведут. Ну конечно, русских почти нет. И все только о мире, о добре, о пацифизме гуторят. Армия для них - самое главное зло. А владение оружием - это уж самый страшный грех. Боятся насилия над личностью. Своей, конечно. А что там кто-то будет слабого обижать - это не их заботы...

Они прошли вдоль реки до конца лагеря. Перелезли через веревку ограничения, стали подниматься в гору. Это было направление к кордону. Глеб поежился. И пошел поближе к Саше. Остальные двигались за ними в две колонны. Нет, впереди, шагах в двадцати, шел еще и разведчик. Порядочек. А вообще, это даже приятно. Так-то вот можно было бы смело и до Анюшкина дойти. В таком-то качестве. И количестве. А уж тот бы обрадовался! Он сразу бы вывел какую-нибудь все разрушающую теорьицу "О гибели личности, зажатой в самой себе посредством плотно окружающего ее коллектива". Или "О возрождении личности в этом самом коллективе через коллективное же подсознательное". Это для Анюшкина, в конечном счете, и неважно. А Глебу тут, внутри, было просто хорошо...

Колонна поднялась наверх. Здесь лесок кончался, обнажая большую, каменистую, поросшую редкими прутиками шиповника, выпуклую поляну. Саша поднял руку, все остановились. Потом быстро перестроились в две шеренги, выровнялись и немного раздвинулись на два-три метра друг от друга. Впереди, на вершине этой выпуклости, под уже высыпавшими в густой голубизне звездами ало полыхал большой костер. Около него широким кругом сидело человек двенадцать - пятнадцать мужчин и женщин. Ярко высвечивались лица и руки, белые фрагменты одежд. Они все чем-то были очень увлечены, спорили, рассыпались на несколько группок, перемешивались и снова рассыпались. Двое одинаково лысых и бородатых, черных и носатых, как грачи, мужчин в вязаных длиннорукавных свитерах стояли друг перед другом и, как петухи, размахивали рукавами. А вокруг теснились исключительно женщины. Или очень похожие на женщин... Отмашка - и из темноты на костер бесшумно набежали редкие цепи.

- Здорово, соратники!

От такого многоглоточного крика сидевшие около костра почитатели внеземного разума сыграли в "морская фигура, замри": двое споривших застыли со своими широко разлетевшимися в разные стороны рукавами, остальные, остекленев глазами, как стояли и сидели - так и замерли. В позах выражающих личное каждого отношение к предмету только что оборванного спора. Их можно было и пощупать... Разве что из объятий одной женщины выпала большая книга прямо в огонь. И она одна, на фоне общей недвижимости, нервно и мелко вздрагивая плечиками, пыталась незаметно для нападающих вытолкнуть ее носком ботинка из костра.

Саша, похоже, тоже держался где-то в стороне. И сразу от костра заигрывающе, торопливо и подобострастно закивали, нервно заприветствовали. Ну-ну. Что дальше?

- Позволите к вашему огню?

Еще бы нет!

- О да! Да!.. Конечно!.. Мы рады... Рассаживайтесь... Поместимся...

Так зачем же все это? Глеб нашел замершую в темном отстоянии фигуру и теперь неотрывно следил только за Сашей. А несколько человек бросились вытаскивать из огня и обдувать почерневшую по краю книгу. Аборигены ахали и охали, облегченно похихикивая и заглядывая на всякий случай в лица подошедших. И тоже - из темноты очень заметно - пытались разгадать: кем и зачем была проведена эта атака? А "хулиганы" продолжали давить:

- Ну как вы тут? За небом наблюдали? Тарелки-то седня не летают?

- Нет, пока ни одной не видели, - то ли пошутил, то ли нет один из уже чуток оживших НЛОшников. Вокруг опять робко захихикали.

- А мы вот вчера за рекой что-то такое видели. Поэтому и пришли.

Неужели на эту глупость можно было купиться? Оказывается - можно: та самая женщина с подкопченной книгой первой впала в восторг, сразу же вытянулась в стойку:

- Да вы что?!

- Ага, видели. Что-то круглое. Но на тарелку не похоже.

Тут к восторгу подсоединилось сразу еще несколько человек. Вопросы, предположения и предложения - возле костра наступало робкое успокоение... Причем пришлые "варвары" сами активно входили внутрь самых "космических" тем, заново возрожденных и продолженных оттаивающими на глазах "тарелочниками": "А вот в прошлом году в Карпатах...", "Нет, нет - это случилось над Таймыром", "И еще его видели в Горьком".... Людские массы окончательно смешались, и начался активный обмен и угощение самыми различными историями из своей, но зачастую все же из соседской жизни... Глеб все смотрел, как Саша в темноте, не приближаясь, продолжал чертить вокруг бурно ожившего костра круг за кругом. Зачем?..

Диффузия двух секций была уже довольно глубокой, когда почти незаметно для чужого глаза взлетела рука и раздался очень короткий, сухой приказ: "Прощаемся!" В пять секунд от света назад во тьму метнулись быстрые молодые тени, и ночь, как волна, смыла нежданных и не очень-то, если честно, дорогих гостей. "До свидания!" - это только женщина с подгорелой книгой попыталась пойти с ними и что-то договорить, дорассказать им про Солнце и про культуру Египта, но споткнулась и отстала... Так зачем все это было? Зачем этот километровый ночной поход? Что стояло за унижением этих, наверно, самых безобидных в лагере чудаков?

Их уже ожидал подготовленный правильным шалашиком, но не зажженный без команды костер. Расселись двойным полукругом с одной стороны, Саша, один напротив всех, - с другой. В постепенно наступившем молчании звонко чиркнула зажигалка, и огонь прихватился почти сразу. Глеб, пользуясь гостевым статусом, не сел, а стал медленно прохаживаться по границе света и тени, за спинами сидящих - пора было опять отвыкать от стаи. Огонь быстро разросся, превратив лица в оранжевые пятна с фиолетовыми тенями вокруг блестящих глаз. Ребята были возбуждены, и вскоре вполголоса, но почти все начали шутить над своим походом. Кто-то прыснул слишком громко, и поднялась рука. В свете на пальце блеснул серебряный перстенек. Все затихли.

- Сейчас вы участвовали, и успешно, в небольшом эксперименте. В котором вы сумели доказать себе простую истину, что любая, даже самая безумная на первый взгляд, форма поведения принимается, причем людьми принципиально противного вам мышления, как нечто совершенно адекватное, если это поведение заранее оговорено достаточно большим кругом единомышленников. Вы видели: двенадцать, по крайней мере, из пятнадцати идеологических противников стали вести себя так, как вы им то навязали. Вначале был страх от нелепой, немотивированно агрессивной атаки. Но тут же, как люди страстные, при самом грубом заигрывании они не смогли зафиксироваться на недоверии, так как перед ними оказалась новая, "жадная" до переполняющих их знаний аудитория. Сейчас они там ссорятся и, может, даже дерутся в попытке объяснить происшедшее с ними. Но так как они не были в предварительном сговоре и не распределяли отдельные функциональные роли в коллективе, они не смогут ни прийти к единому мнению, ни тем более разгадать поставленную перед ними загадку. Хотя вполне может быть, что кто-то один, сам по себе, и сделает правильный вывод.

Глеб присел рядом с тем крепышом. Тут действительно не баловали, а работали, и работали весьма серьезно. Стоило бы все видимое им сегодня вокруг - от обеденной "братчины" и кильки в томате - переоценить на другую валюту. "Но как Филин разом подавил их? Там ведь половина была этих же ребят?" Наверное, и механизмы управляемости (или подавляемости) у коллектива исходят от единого лидера. Вон как тот же Саша их держит. "А что, кстати, за перстенек?" Тут ухо держи. Вопрос: а кто становится лидером?

- В нашей сегодняшней модели участвовали, пусть невольно, но от этого искренне, люди наиболее далеких от нас политических взглядов. Это были самые отъявленные космополиты среди патриотического лагеря. В России их интересуют, во-первых, остатки праарийских культов в языческой славянской магии; во-вторых, предчувствие мессианской роли русского народа... Как ни парадоксально звучит, но сегодня ближе всего к нашему монархическому движению находятся его вроде как принципиальные противники - крайние большевики. При всех своих лозунгах о дружбе и братстве пролетариев, оставшихся им от коммунистов-ленинцев, у них присутствуют практически все внутренние и внешние атрибуты имперского устроения партии. Не неся с собой устаревшего каменного груза скрижалей космополитизма, в то же время не имеют своей собственной новой государственной теории. Они в принципе просто наша пародия. Пародия до мелочей. Так у обезьяны всегда есть жажда выглядеть человеком, а у новых большевиков это заложено и просто генетически, ведь нравится им это или нет, но их старый папаша Маркс - даже внешне тоже лишь человекообразная обезьяна. И пока они не смогут отказаться от своего прошлого и повторить "подвиг" собственного героя Павлика Морозова, они не смогут стоять двумя ногами на русской земле, а не висеть всеми четырьмя руками на ливанском кедре.

Саше поднесли кружку с чаем. Потом такие же кружки и овсяное печенье стали раздавать остальным. Эмалированная кружка была жутко горячей, Глеб осторожно, но быстро поставил ее перед собой. Нет, ему здесь опять нравилось. Опять захотелось в эту стаю... Печенье, стоило его окунуть в кипяток, тут же ломалось. Нужно было успевать прихватывать мокрый край губами... И главное, никаких глаз на затылке не требовалось- на это за спиной были специальные люди. Как и люди для чая. И для костра... И наверное, для мыслей на завтра... Гм... Кажется, он заразился оппортунизмом от Анюшкина...

- Для того чтобы начать программировать человека, перестраивать его психику, его нужно исключить, изъять из стереотипов его мышления, из потока инерционного восприятия и рефлективных реакций на окружающий мир. Такое состояние ума, когда уже не требуется напрягать зрение или память, чтобы включить свет на своей кухне, является очень глубоко эшелонированной обороной полуспящего мозга. В таком состоянии человек не способен ни слушать, ни тем более слушаться. А попробуйте оголить выключатель? Шок электрического удара! И он уже весь внимание! Шок - вот что является началом всякого обучения. Это хорошо сформулировано нашим уже знакомым Соломоном: "Начало премудрости есть страх!" Это мы сегодня и изучили на практике: люди, говоря открыто, днем просто ненавидящие нас, ночью были настолько напуганы этой организованной, я повторяю: нашей организованной! - психоатакой, что даже стали униженно заигрывать с вами. С теми, кого они до этого презирали как существ низших, неразвитых. Но их испуг - не самоцель эксперимента. Это лишь ключик, отворяющий чужие двери. Есть еще и вторая система проникновения: это обман или розыгрыш. Тот самый "троянский конь" Одиссея-Улисса. И неизмеримую роль тут тоже играет слаженность коллектива. Его подготовленность, притертость, умение уже чувствовать, а не только понимать друг друга... Но об этом завтра! Всем спасибо, и спать!

Все встали, пожимая друг другу руки. Глеб подошел к Саше:

- А мы посидим еще?

Как будто Глебу в самом деле можно было выбирать.

- Да, с удовольствием.

- Сейчас ребят отпущу. Потом чайку попьем узким кругом.

С Сашей он сталкивался по жизни несколько раз, обычно на каких-то "сборных солянках". Последний раз, правда, очень давно - до того... Кажется, это было в Колонном зале, на Съезде русского народа. Да, тогда о монархическом движении как о новой политической реалии вообще никто всерьез-то и не думал. А оно, смотри-ка, набрало силу. Чистится по составу и идеологически и тактически встает на собственные оригинальные рельсы. Теперь точно будет жить - с таким вот лидером...

У догорающего костра их осталось трое: Глеб, Саша и еще тот молодой толстяк, который встретился им с Анюшкиным в первый день. Они теперь вольготно развалились, уже не напрягаясь друг перед другом на фоне подрастающего поколения патриотов... Когда это случилось, Саша был в Аргентине. Поэтому даже через все его умение держать себя от него в сторону Глеба тонко-тонко сочилось чувство вины. Вины личного неучастия...

-...Я, понимаешь, по ночам не сплю все последнее время. Голову кружит... Только на земле могу лежать. А когда на кровати, и особенно если на каком-нибудь этаже - нет, кружит. И я все думаю: хватит мне жизни или нет? Так хочется увидеть Белого царя. Я бы за это все смог перетерпеть, все вынести... Особенно сейчас время тяжело тянется. После той эйфории. Только посмотри, как вокруг масонство наглеет!

- Так что здесь плохого? Было тайным, стало явным. Ты вот начал о коммунистах - и что? Они раньше посвящение разве не получали? Может, лишь в самый короткий околовоенный период...

- Так это и раздражает: как же они сейчас с демократами воюют, если на одной грядке выросли? "Свобода, равенство, братство!" И еще что там? "Будь готов! - Всегда готов!" Злит. Меня злит!

- Да что? Что злит? Ну, была революция, гражданская война. Тогда коммунисты демократам по зубам надавали. Теперь перестройка, тоже война, но теперь демократы коммунистам хвост вертят. Закон маятника.

- Так в том и дело. Именно! Они раскачиваются, а погибает Россия.

- Говори! - Глеб отпрянул от выстрелившего в него уголька.

- Потому что мы, русские, учимся плохо. Плохо учимся в себе себя самих любить. А где нет любви, там нет и чистоты. И нет горения. Я в Зарубежную церковь столько вложил! Помогал им приходы открывать, помогал печататься. Сколько фактов про продажность наших архиереев достал из закрытых архивов... И что? Они столько нам оттуда об истине говорили, а на поверку сами-то почти все демократами оказались. Ты понимаешь, в Америке с ума можно было сойти: кроме тех, кому за семьдесят, ни одного последовательного монархиста! Я вначале просто себе не верил.

- А кто тебя уверял, что истина для нас может быть вне России?

Толстенький Юрка молча прятался с той стороны слабеющего огня. На виду от него остался только блестящий и краснеющий сквозь извивающийся горячий воздух лоб. Глебу, видимо, не стоило очень-то духарить Сашу даже при этом бессловесном подчиненном. Стоило не нажимать, оставляя лазейку для выверта, "сохранения лица", как говорят японцы. Но он переоценил свой гостевой статус:

- Саша, кто тебя в этом уверял? Мы все играли, да и продолжаем играть, даже не понимая - с кем и во что. Видимо, каждому нужно где-нибудь посидеть хоть с годик, в какой-то пещере или шалаше, одному. Перебрать себя по частям, чтобы забыть, забыть навсегда эту наглую, жутко хамскую уверенность, что вот ты, именно ты можешь спасти Россию. Муравей! Пылинка! Да если тебя не подхватит ветром, не вознесет - кто ты? Кто?.. Что ты сейчас себя с коммунистами сравниваешь? Знаешь сколько их? Миллионы. Миллионы! А таких, как ты? Ну если честно? Так может, в этом самом "гомо советикус" тоже что-то такое есть? Может, не все только временем определяется? Они, мол, вчера, а мы завтра. Может, и в них не только красная чечевичная похлебка... Я это не от упадничества, пытаюсь как бы со стороны на все взглянуть. Что пользы нашей Родине от такого нашего же упрощения друг друга?

- Ты что? Это ты меня хочешь уговорить в вере засомневаться? Ну и пусть "зарубежка" вымерла. У меня еще ИПХ останется... Я катакомбы вскрою и по своим приходам высажу.

- Почему ты свою правду все где-то на стороне ищешь? Почему вот Истинно Православные Христиане тоже за восемьдесят лет в кислую труху не выродились?

- Почему?! Да потому, что... Давай потише?

- Давай...

- Ты про два рода русских царей что-нибудь слыхал?

- Две династии?

- Две. Когда пресекся род Русов, то у славян не было другой с правом династии, кроме Рюрика. А теперь все идет к тому, чтобы восстановить первую. И сделаем это мы! Мы! Коммунисты уже расчистили место: в этом смысл советского ужаса.

- Где ты ее найдешь?

- Я ищу. И те ищут. Слышал: здесь, на Алтае, есть проход в Шамбалу? Или в Беловодье.

- Кажется, об этом здесь все только и говорят.

- А что? Может, ты уже больше меня знаешь?

- Зачем вы здесь?

- Филин пригласил. Чтобы мы могли рядом с этими вот НЛОшниками, язычниками и рерихнутыми поработать.

- Я и спросил: зачем?

- Ты слышал про экспедицию эсэсовцев на Тибет в Лхасу?

- Да, у Воробьевского читал: первая европейская экспедиция в священный город.

- Вторая. А первую туда водил Рерих. Это была экспедиция НКВД.

Костер догорал. Ослабевшие синие и белые всполохи нервно гонялись друг за другом по мерцающим рубиново-сизым головням. Молчаливый до неудобства Юра поковырял угли полуобгорелой палкой, толкнул дымящее основное бревно, и все отстранились от выброса взметнувшегося в небо длинного роя искр. Черный, пробитый звездами лес нависал на них со всех сторон детской и восторженной тайной. Нет, пожалуй, в детстве у Глеба такого вот ночного костра не случилось. Была только мечта. Мечта об этих небольно колющих лапах, о вяжущем запахе бадана, о так вкусно шипящих смолой и пощелкивающих на разрыв угольках... И мягкой, бархатной тишине по всей земле... В темноте кто-то зацепил сухую ветку, она звонко отломилась. Юра массивно вскинулся:

- Что там?

- Все тихо. - Это был часовой. Нет, все у них хорошо.

Саша достал из брюк примятую пачку "Невы", поискал в ней, протянул одну сигарету Юре, одну сунул в рот себе. Они прикурили от тонко дымящей палки.

- Рерих страшно гордился своей фамилией. Он ее как "Рюрик" и воспринимал. И у него была надежда, что в Шамбале ему дадут силу на трон. И даже не на русский, а на мировой. То есть для него большевики тоже были теми, кто только освобождает место. В Европе уже не раз масоны сажали на троны "своих" монархов... И кто еще знает, чем бы это еще кончилось? Но Господь не впустил в Россию. Помер на пороге. И - только пепел по ветру... Чтоб нашу Землю не поганил.

- Один вопрос: ведь на царство помазуют. Это же чисто церковный акт. И без него кто бы там ни явился, он только самозванцем будет. Без именно патриаршего-то помазания.

Саша откинулся в темноту. Немигающе уставился Глебу в лицо:

- Наши попы все красные. Они за Зюганова голосуют. Хуже этих вот "тарелочников". Они, как раз лобызнули гэбэшные погоны, так и не могут без них ничего теперь решать. Понимаешь, то, что сейчас вокруг происходит, должно было бы остановить поспешливось в выборе дружбы и вражды. Надо бы чуток притормозить и осмотреться, чтобы больше не терять лучших бойцов в этих площадных ловушках. Кровь слишком дорога, чтобы не научиться ее беречь... Необходимо сжаться в кулак. Все равно всегда все решают единицы. Но только организованные по принципу спецназа. Смотри сам: за всю мировую историю только иезуитам одним удалось удачно противостоять масонам. Только лишь напрочь закрытому монашеско-рыцарскому ордену целых четыреста лет удавалось сдерживать атаку сатанизма! По всему миру! Пока не разложились от собственной силы. И роскоши. Но как масоны их боялись! И поэтому теперь мы, если на самом деле хотим что-то реально сделать со своей страной, должны принять на себя их крест, подхватить их знамя... Понимаешь, мы должны создать партию нового типа - не политическую, а политико-мистическую. Наше время требует совсем особого подхода к организации национальной власти: мы должны создать Орден. Русский Христианский Орден.

Глеб не хотел больше спрашивать - почему христианский, а не православный? Зачем? У кого? Православный - значит, подчиненный патриарху, синоду... Какому-нибудь там "батюшке"... А тут человек сам себе открывает приходы. Сам их закрывает, переориентирует на ИПХ. Если не будут слушаться... И там уже полшага до унии, до папы римского как "главного борца с коммунистами"... Да, а так хорошо начинал...

- Мы должны будем полностью скопировать иезуитский устав и уклад. Ибо это уже было проверено временем... Русский Орден... С основой на самом жестком, самом утонченном ритуале... Ритуал - это все! Это именно та огранка камней, из-за которой не рушатся пирамиды... И в то же время защита от внутреннего гниения: тут ступени от рядового до генерала будут не просто ростом карьеры - каждый подъем, каждое звание только за конкретное дело, как на войне. Нужно, чтобы звание рыцаря выкупалось кровью. Рыцарское звание как сан. У нас и посвящение тоже ничем не будет отличаться от церковного, но все именно через кровь, через ее реальное обобщение в реальной чаше. И братание, а не водяная купель... Крест и меч - вот наше оружие. А крест, он уже и есть меч, острие которого направленно вниз - в сатану... И выхода назад никому не будет... Все тоже как в монастыре! Если не смерть, значит, пожизненное заточение. В подвалах, в цепях... Все у нас будет без оглядки. Все будут друг за друга заложниками... Это и есть единственная форма защиты от внедрения чужих... Как в опричнине...

- Так ты мне среднюю сектантскую или воровскую банду описываешь! У блататы ведь тоже все на страхе смерти завязано. Это уже совсем как-то не по-христиански, на страхе-то. Это уже простая круговая порука, подельничество...

- Что?! Что... ты сказал? Да если бы ты... не был там!..

Ну, положим, Глеба даже очень выкаченные глаза уже давно не пугали. И спрятанные за спину руки. Его это только обижало: остались вроде одни, вроде для честной такой беседы, без свидетелей и нервов. А получается как на собрании.

- Глеб. Прости меня. - Саша отсел. Вновь простучал по карманам, но сигарет больше не было.

Позади еловых зубцов слабо-слабо обозначился скорый уже рассвет. Где-то вовсю запела малиновка. О чем она? Гнездовой-то период давно кончился. Недалекая река напоминала о себе тонким слоем тумана, застелившимся над травой ощутимой свежестью. От такой напряженной ночи все тело гудело, и слегка подташнивало от крепкого чая. Доболтались. Глеб встал, потянулся в рост. И зачем, главное? Кто кого был должен в чем-то переубедить? Кому должен? Все от собственной неуверенности.

- О чем ты? Все нормально.

Но Саша не удержался. Наверное, из-за присутствия Юры:

- Прости. Зря я на тебя так давил. Ты все равно этого не поймешь, твоя... э-э-э... кровь запротестует. Потому что ты не русский.

Что тут можно было ответить?

Они шли бойко. Они - Глеб и Павел, тот самый крепыш-задира. Когда Глеб вежливо, подчеркнуто вежливо, попрощался с хозяевами, поблагодарил за угощение и науку, он отправился в сторону кордона. Если там "важные шишки" еще не отъехали, то оттуда к Семенову дорогу он теперь тоже знал. "Елки-палки! Совсем про баню забыл! А Филин-то поди ждал. Забыл... Или не забыл?.." Стоило ему на пару сотен метров отойти от затушенного "по-пионерски" останков кострища, как его догнал Павел. Повздыхал и предложил проводить. Ну так, на всякий там какой случай. Почти полчаса молчал. Потом разом вернулся к старой теме:

- Там ведь какая накладка вышла. Это ведь мой братан младший со своей Олькой на берегу были. Он все и напутал, решил, что вы заодно с теми парнями были. Он рассказал, а я закипел. Побегал тогда по лесу, побегал, а никого нет. Ну, еще и вспомнил, как вы тогда подозрительно реку перебредали... А тут у нас крест и меч на берегу стояли - их кто-то не просто сломал, а это... надругался, другими словами... Вот я уже ничего и не мог с собой сделать. Потом, конечно, стыдно было. Получилось, что все на одного.

Глеб рассмеялся. Надо же: "все на одного". Такое стало уже забываться. В том смысле, что "стыдно". Это уже давно норма.

- Ладно. Забыли. Только об одном прошу: ты больше тех не ищи. Это ведь даже не придурки, не отморозки. Это зомби. Ты для них только объект. Запомни, тебя мама не затем рожала, чтобы кто-то упражнялся в метании ножиков. А сам ты убивать не готов.

- Пока не готов.

- Ты вот когда вырастешь, когда женишься, когда родишь и подержишь на руках ма-аленькую такую капельку, вот тогда и хорохорься. "Пока"!

- Но вы-то, когда были в "Белом доме", - убивали?

- Кого?

- Ну, этих гадов.

- Не успел.

- Жаль!

Глеб остановился. Посмотрел по сторонам. Они стояли на уже косо подсвеченной снизу маленьким красным солнышком округлой верхушке лысой горы. Теперь впереди предстоял долгий-долгий спуск. Он похлопал Павла по плечу.

- Шагай назад, балда! Спасибо за проводы.

Глава пятнадцатая

...Алтай - центр Земли. Вот идет человек по огромному, в низкой легкой бледно-фиолетовой дымке, такому серебристо-серому на свету и васильковому, в длинных тенях, бесконечному каменистому полю. Вдыхает полынную сырость. Брусничку подбирает. Идет и думает: кто он? Кто? До сегодняшнего дня и не сомневался - русский. Правда, еще и татарин. Жили ли эти прилагательное и существительное мирно? Когда как... Но при всем этом сие было его личной, очень интимной темой. Ее никак нельзя было поведать никому "нетакому": смешно, но ни отцу, ни матери. В двадцать один год ему вдруг сильно захотелось обрести в себе цельность. Но все, молодые и не очень, московские националисты не смогли дать именно той, искомой им чистой радости познания своего рода. Ожидаемой чистоты и ясности личной судьбы в судьбе народа. Этакой древней, густо спящей в его крови прадедовской степной, ковыльно-пожарной воли и мужественности гордого, бесприютного патриаршества. От их разговоров о героях ислама до него не доходил тот, может быть, и выдуманный им самим, но столь желаемый вкус утонченной, изысканнейшей культуры ночных душевных соприкосновений с мудростью Великого Востока. Где же был тот античный дух, так алмазно сверкавший на россыпях халифатов и ханств? Все происходило слишком просто, слишком буднично. То, что полюбил в книгах, не имело продолжения в людях. Наверное, ему просто не повезло со встречей. Но что тут можно назвать везением? Для не способного к однозначности полукровки?.. А от него требовалась тупо воспаляемая обязательными ежедневными упражнениями в самых жестких матах "трехвековая" ненависть ко всему русскому. Это в центре-то Москвы! Одна Шаболовка только чего стоила - с ее "татарской полудирекцией"... Ненависть к русским... То есть для него конкретно: сына к собственной матери. К ее жертвенной и терпеливо-нежной, на протяжении всей жизни, любви к отцу... Который сам как раз и порвал с корнями и по-татарски уперто считал себя только "советским"... Неужели ему так и оставаться полукровкой? А что же тогда произошло при крещении?

Лесничий кордон был еще полуприкрыт соснами, когда Глеб увидел отъезжающую от него по дороге в район колонну автомашин. Впереди два "уаза", "санитарка", "КамАЗ" с будкой, еще "уаз". И догоняющая всех "нива". Белая "нива"... Глеб притормозил. Что-то теперь вот не очень-то и захотелось на кордон. Пусть там хоть объедки уберут. А не то ведь и его угощать будут. С барского стола. Вместе с лайками... Он свернул с тропинки в лес. Медленно-медленно покружил между деревьями, что-то там ища- то ли грибы, то ли костянику. Лес был пуст, кроме старых шишек, ничего на глаза не попадалось. Где-то недалеко по сухому стволу звучно колотился головой дятел... Это сравнение немного позабавило, сняло тупиковую обиду на то, что он в этом мире не самый дорогой гость. В самом-то деле! Ну конечно, он очень пострадавший, очень тонко болящий за эту землю и за этот народ, можно сказать, о своей Родине только и мучающийся человек. Разве это кто отрицает? Многие даже сами постоянно ему об этом напоминают. И что? Эту язву, конечно же, можно и превратить в очень неплохой приработок: нищие вон как по-своему процветают. Но... А вдруг да позволить себе отдохнуть? Припасть к груди, и обязательно помягче, и пусть тебе перебирают волосы, капают на темя слезинками. И ты тогда сможешь только сам себе ужасаться - ах-ах! - да, столько же ты пережил, какое ты перетерпел! Жалейте меня, жалейте! Я такой усталый, несчастный и... хороший... "Глеб - московский гость"... Да. Точно. Так она и представила. Пора идти к Анюшкину. Помочь помыть посуду. Тому уже наверняка это надоело. За десять-то лет.

Анюшкин действительно нес от реки огромную качающуюся кипу мисок. Из промокшего кармана брюк торчали мытые ложки и вилки. Сытые собаки даже не повернулись в сторону Глеба. Он, ничего в их карих глазах толком не умеющий, теперь и подавно никак не интересовал. Глеб подхватил часть мисок.

- Вот хорошо! Хорошо, что пришли, хорошо, что помогаете... За мной!Анюшкин кивком поманил его в сарай.

Глеб тут был в первый раз: темное, безо всяких окошек, длинное помещение внутри все состояло из полок и стеллажей. Инструменты, конская упряжь, запасы зимней одежды, колеса, аккумуляторы, отдельно, подвешенные к балке - от мышей, - мешки с провизией, спальники, веревки и керосиновые лампы... Пахло паклей, олифой и дегтем... Здесь запасов хватило бы на жизнеобеспечение целой роты. Да и каски тоже были...

- Тут у нас все богатство. Семен страшно не любит, когда здесь чужие бывают. Но сейчас опять запил. Третий день. Да. Так он мучается, так мучается, в конце второй недели обычно даже встать не может. Я на него, извините за подробности, ватные штаны натягиваю, он в них так и ходит под себя. До горшка даже не дотягивает. Потом еще неделю-две выбирается. Хорошо, тут одна старушка есть, подобрала для него смесь из травок. Очень помогает иначе бы сердце порвалось.

- Хорошая старушка не бабой Таней зовется?

- А вы про нее уже слыхали?

- Даже познакомился. У теплого ручья. И ночевал там даже.

- А! Вы уже местные тайны постигать начали. Да. Она ведь далеко не каждого привечает, не каждого... А в вас что-то нашла созвучное. Что? Как сами-то думаете?

- То же, что и вы, - тотем. Змею.

- Это вы очень верно сказали! А я ведь тут окончательно разгадал, откуда ваш "хозяин" в снах берется. По ошибке-то начал с греков, но потом вдруг сообразил: если есть предки-новгородцы, то на Севере надо бы и искать. И вот: "Золото нибелунгов"! А? Там герой Зигфрид убивает гигантского змея Фафнера, чтобы овладеть золотом подземелий! И там же есть еще один ваш момент: отец Зигфрида, Зигмунд, в раннем детстве получил посвящение - надел на себя заколдованную шкуру волка и потом не мог снять ее всю жизнь! Волк и змей - вот где они сошлись так близко! А? Каково?

- Это вы из меня чистого ария делаете. С моей-то бородой! А мне как раз сегодня утром в нордийстве отказали!

- Ну, такая борода и у Александра Невского была. А отказали из зависти.

- И тогда где же она, моя Валькирия? Копьеносная Дева?

- Валькирия?.. Так она ведь и сестра, и жена герою... Жаль, я плохо тюркский эпос знаю. Наверняка ведь параллели есть. Пракорни-то одни у них с нами. Или у вас с... вами же! Вот запутался, но все равно: белые, не монголоидные... Жена и сестра...

Они вышли на солнце. Анюшкин старательно запирал склад.

- Тут я спирт от Семена прячу. Выдаю только помаленьку: норму его давно знаю. Кстати, вы ведь бреетесь, а как же вас баба Таня приветила?

- Сами говорите: я - Зигфрид. А она тоже с севера. Поясок видели?

- Даже так? Я перед вами умаляюсь не по дням, а по часам! Еще и поясок обережный. Это уж что-то совсем особое. Она ведь очень не простая старушка.

- Я уже понял.

- Ее сами старообрядцы не очень-то жалуют. Так, только когда им подлечиться надо.

- Я видел, видел: сова, черная кошка...

- Вот-вот-вот. И еще пещерки.

- Пещерки? В Беловодье?

- Оне самые! Да, вы меня поражаете: уже все знаете. Все... А что же я вас не покормлю? И вы не просите? Пойдемте, пойдемте. Столько еды у нас пропадает - нужно съедать, съедать. Не выбрасывать же!

Действительно, не выбрасывать. Что там насчет сего у классика: "Человек - это звучит горько. Максим Гордый" - так мама начинала свою лекцию о великом пролетарском писателе... Съедим, все съедим. Потребим. А кого тут стесняться?

Они прошли на веранду к реликтовому самовару, около которого относительно белела бумажная одноразовая скатерть с разложенным для них, стервятников, пиршеством. Их, правда, уже обошла сорока, успевшая урвать с крайней тарелки великолепную сардинку холодного копчения.

- А вы знаете, почему в Москве нет сорок?

- Расскажите!

- Они прокляты там. Вот только не помню точно, кем из патриархов: то ли Ермогеном, то ли Никоном. Как птицы, исполняющие ведьминские поручения.

- И что, в самом деле их нет?

- В самом деле...

На ухе дальнего болвана с острова Пасхи висела красная бейсболка.

- Садитесь, Глеб, садитесь. Что вы стоите, нам тут стесняться некого.

Глеб машинально сел, машинально сунул что-то в рот, пожевал. А Анюшкин в восторге оттого, что он сегодня не один на один с запившим от гостей Семеном, щебетал, щебетал. Наверное, намолчался за эти дни. Да, какая для него это пытка: видеть и не сметь критиковать. И не из страха наказания, а из убеждения, что это ему самому опасно приятно... Ладно, пусть отдышится, выпустит пар...

-...Ваши бумаги в целости и сохранности. Так что не волнуйтесь. У меня, конечно же, зуд был страшный - заглянуть. Но я, ей-богу, стерпел. Даже когда Светлана тоже просила... Я что-то не то сделал? Они все там же спрятаны...

- Нет, нет. Я вам доверяю. Давайте я сам вам их покажу. Расскажу что и как... А она вон кепку забыла?

- Забыла? Хм... Забыла! Да разве она нечаянно?.. Только вы меня все равно не послушаете. Она не забыла, это повод, чтобы вернуться. Значит, она должна вернуться? Зачем? Пожаловаться на свою судьбу объедка с барского стола?..

Глеб встал, подошел к бейсболке, снял. Внутри, за окантовочной лентой, торчал край бумажки. Он повернулся спиной к Анюшкину, вынул, сжал в кулак.

- Глеб. Вы сейчас просто обязаны меня послушать. В том смысле, что послушаться. Я вам только добра желаю. Вы человек неординарный, сами себе хозяин. Но здесь вы подвергаете себя совершенно ненужной опасности. Поймите: она сама сделала свой выбор. Это не жертва насилия или чего-то там. Это ее волевой шаг: ей хотелось красиво жить, и вот она живет по своим представлениям о красоте.

Глеб вновь сидел за столом, вновь что-то жевал. А рядом лежала красная кепка с большим пластиковым носом. Как у пингвина. Анюшкин стоял напротив и, через стол, старательно заглядывал ему в лицо через свои лупы. Аж пригибаясь. Подавал хлеб, наливал простоквашу. Даже чуть-чуть смятую салфетку откуда-то вытащил. Хоть не в помаде.

- Тут уже в прошлом году была история. Один следователь, с будущим, между прочим, попытался ее изменить. Он ведь жизнью рисковал! Ее хозяина все знают: да, он чудовище. Жутко циничный тип. Даже не животное. Хуже. И гарем у него по всем селам и весям... Но она сама выбирала! За "красивую жизнь"... И этот следователь был дурак, но ему очень крупно повезло: его просто вышвырнули... Но - она, она-то!.. Она даже не вспомнит. Почему знаю? Эксперимент сделал: когда она меня про вас спросила, то я ей его ружье предложил забрать. Так она даже не дрогнула! А ведь он за нее стреляться хотел... Его тогда отсюда до города в наручниках в багажнике везли... Но у нее даже глаза не сморгнули!

Анюшкин неожиданно вынул из руки Глеба бутерброд и откусил его сам.

- Это вы про Котова?

Тот поперхнулся. Правильно! Нечего чужое брать, мог бы сам себе намазать.

- Вы и про него что-то знаете?

- Это он мои бумаги нашел. И через Светлану прислал.

- Ах, вон оно как... Это еще прискорбней... Но он-то теперь свободен, а за вами охотятся. И вы мне не сказали, что это не за убитого доктора. То есть не за одного только доктора... Меня предупредили, я вам тоже не сказал, что вы здесь нежелательны. За вами какая-то история с Москвы тянется? После расстрела парламента? Но вы же под амнистией?

- "Под амнистией"! Если бы вот умер, с кладбища сняли бы наблюдение... Но пока я жив... Сами говорите: "тянется".

- Чем живы? Если я правильно понимаю: этими бумагами?

- Правильно понимаете.

- Что там?

- Свидетельства... Нашей невиновности.

- И за это-то вас и преследуют?

- Да... Патриарх произнес анафему. Тем, кто человеческую кровь прольет... Вот мы и собрали все свидетельства - мы ничью кровь не проливали!

- Господи! Ну почему, почему вы молчали? Анафема. Ну конечно же! Анафема! Неужели это нельзя было мне... ну, доверить, что ли? Я ведь вас почему спрашиваю теперь, не оттого, что боюсь. Нет! Но я просто не знал, как вам помощь-то требуется. Какая помощь... Это же теперь только я понимаю кто за этим стоит! Перед анафемой...

- Госбезопасность? Ничего подобного! И даже не "бейтар". Это... я и сам иногда не в состоянии понять.

- Да-да!

- Иногда щупаюсь перед зеркалом: может, мания преследования... Ведь я уже как колобок - только оторвался от одних, меня тут же нагоняют другие... Даже этот доктор - ну почему его на моих, именно моих глазах? Ладно, Джумалиев вот заступится, отпадут "эти". Так уже точно новые будут... Кто только?

- Я знаю, знаю... это Охотники за буквами!

- Кто-о?!

- Охотники за буквами.

- Говори!.. Рассказывайте.

- Это особая история... Вы же знакомы с теорией звука как дыхания? И не просто дыхания, а дыхания жизни. Той самой, что в Адама вдохнулась? Так вот. Произнести звук - значит дохнуть. То есть выдохнуть звуками имя... Это же: "В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог... Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков". Я эти слова и во сне даже помню: "В Нем была жизнь". Жизнь... Поэт - человек, наполовину живущий в этом мире, наполовину в ином, он ловит своей душой идеи. Которые еще там, но уже неминуемо приближаются. И провозглашает их прибытие на землю. Греки, а потом и святые отцы хорошо различали это внутреннее, непроизносимое Слово. Именно поэт находит ему адекватное звукосочетание. И Слово становится внешним. Но поэты всегда ужасно читают свои стихи, мертвенно. Это не их призвание. Стихи должны читать рапсоды, которым дано так особенно дышать, что мертвенные пока, но понятные уже всем идеи оживают и сами животворят уже в душах слушателей. Это древние греки тоже хорошо знали. Ведь что интересно: рапсод, читавший только Гомера, сам впадал во время чтения "Илиады" в транс, но этого не случалось с ним при чтении, ну, например, Пиндара. И наоборот, тот, кто читал только Пиндара, не впадал в транс при стихах Гомера... Да. А уж потом писцы ловят ожившие звуки, расправляют их, как бабочек, иглами грамматик. И помещают на страницы в виде букв. Мысль, записанная буквами, похожа на...

-...на кладбище. На города мертвых. Буква - эпитафия звука.

- Нет! Нет! Буква - хранилище звука, его спора. Ибо звук в ней не жив, но и не мертв! То есть он жив, но как в летаргическом сне. И более того, из буквы он может переходить не только в нашу жизнь, но возвращаться в ту, в жизнь идей. Это в случаи гибели рукописей. И поэтому бессмысленно сжигать книги. Идеи от летаргического сна записей вновь - через астрал, через чье-то бесконтрольное вдохновение - возвращаются в наш мир! Реинкарнация через вдохновение! Опять весна, опять цветы! И поэтому умные или, точнее, настоящие охотники за буквами знают: все опасные рукописи и книги нужно не уничтожать, а просто таить, прятать! Прятать от возможного рапсодирования! Озвучивания. Вот вам и закрытые архивы: то, что записано, но что нельзя прочитать, лучшее пока средство убрать идею из нашего мира.

- Спорно. Но...

- Спорно! Но если признать, что смерть - это только сон, только пребывание в ином мире, то тогда нет противоречий. Да, тогда я соглашусь с вами: текст - кладбище, а буква - могила. Соглашусь, потому что смерти нет, но есть некое состояние. Могила - гроб - домовина. Дом - это вот наш компромисс. Да! Хорошо!

- Так какие же, по-вашему, за мной бегают охотники?

- А... это все равно! Все равно! Они беспринципно меняют имена, лица, принадлежность организаций и религий! Важен только дух, их водящий! Он! Дух!.. А все остальное декор, внешнее украшение, перья на шлеме... Вспомните, сами же говорили, что они всегда разные - сначала вас водила по Москве госбезопасность, потом ее сменили "бейтаровцы", далее - уголовники, а потом... "Потом" пока не наступило...

- Потом меня начнут преследовать братья по разуму.

- Какие? Почему?

- Братья-патриоты. Или, точнее, отцы-наставники. Слишком многих мучает их неучастие.... И наше поражение.

- И вы их, выжившие, всегда своим присутствием обличаете?

- Да.

- Тогда эти-то точно догонят. Потому что думают с вами одинаково... Кстати, и ваши знакомые шичкисты расшифровали свойства букв. И они очень активно используют в своей магии дневниковые похороны страстей. Они пишут дневники с искушениями и хранят. А их тайное оккультное ядро - секта чуриковцев, - так те еще употребляют и ритуальное сжигание живых текстов: "братцы" пишут клятвы и жгут, превращая их в новые идеи для новых возможных своих последователей. И даже никакой "наукой" не прикрываются...

Анюшкин, Анюшкин, он совсем не чувствовал собеседника. Его не только не интересовал эмоциональный заряд, но даже уже видимые конвульсии Глеба. Он просто исследовал очередной казусный вопрос... А Глеб уже спрятал под стол руки... Гул... Этот гул... И все до него доходило теперь как бы с эхом, смысл произносимого воспринимался с некоторым отстоянием от восторженного голоса Анюшкина:

-...А тут тоже можно вспомнить интереснейшую систему письма древних иудеев: они не писали гласных. Даже не надо спрашивать почему: чтобы не ловить и не мертвить священного дыхания, что к ним через пророков исходило от Самого Бога. Это хранилось в только живом предании - из уст в уста! И поэтому же для них невозможно было даже и произношение имени Иеговы. В самом деле, нельзя же давать жизнь Тому, Кто Сам ее дает! И кстати, вообще у многих кочевников, не знающих постоянных домов, безумящий страх перед всеми могилами - домами мертвых. Нет для них и большей скверны, чем мертвец. Даже если это их родная мать или их ребенок. Они всех хоронят обязательно в тот же день. А не на третий, как мы с вами, например... Поэтому происхождение буквы исторически всегда напрямую связано с оседлостью... И священности, а не трефности потустороннего - загробного - мира. В понятии рая, а не царства Эрлика...

Из окна Степанова дома вылетело стекло. Раздался тяжкий протяжный крик. Или же мык. Это явно был зов о помощи. Анюшкин всплеснул руками, побежал:

- Степану новую порцию надо. А я забыл приготовить. Ах же я, такой-сякой! Бегу, бегу!.. Сейчас я быстро.

Но он долго еще возился с замком сарая, наконец грохнул откинутой щеколдой, скрипнул дверью. Глеб с трудом разжал скрюченный до судороги кулак: на клочке салфетки карандашом было нацарапано: "Принеси завтра к бабе Тане". На той стороне ничего больше не было... Так. Понятно. Приказывают повинуйся. Или не повинуйся. Как сам знаешь... В любом варианте исход уже угадать не трудно. И расход, и приход... А баба Таня-то здесь при чем?..

Анюшкин с вознесенным над собой стаканом забежал в избу Степана. Стон затих.

- ...Эх, Анюшкин, да как еще проще? Я ведь вас не обвиняю в том, что вы не догадываетесь, чем "дос" от "виндоус" отличается. А мне же почти каждую ночь монитор снится и пальцы клавиатуру ищут! И еще вопрос: а взаправду ли я такой ... возвышенный? Я, может быть, только и делаю, что слежу: как я выгляжу? Впрочем, и вы вполне можете этим страдать. Я вот вас все время как бы около Юли вижу. Она постоянный раздражитель, от которого вы все время рефлексируете. Ваше мужское самолюбие просто кипит от ее льда.

Анюшкин онемел. А Глеб бил все дальше:

- Но я даже на секунду не верю, что все ваши копания в интеллектуальных отвалах связаны с комплексом маленького роста. Ни на секунду. Ибо вас не интересует результат. Но вопрос не в том, что вы делаете, а - зачем это вам? Зачем? И вы сами никогда не захотите этого ответа...

Глаза у Анюшкина стали больше его выпуклых очков. Оставалось совсем чуть-чуть до апоплексического удара.

- Не захотите. Почему? А потому: зачем знать про то, что не мучает вас как интеллектуальные бирюльки?

- Глеб, я прошу вас, перестаньте! Что вы хотите со мной сделать?

- Я? Хочу?.. Я хочу, чтобы вы сами со мной были предельно просты. Просты и доверчивы. То есть, в нашем случае, не притворяться, что мы на равных. Опять, что ли, почему? А потому, что я - здесь - только от вас и завишу. А я бы хотел... Ладно... Поймите главное: я здесь не могу быть тем, кем я мог и хотел бы быть для вас в моей Москве. В моей - вы слышите? - моей Москве! Я так хотел бы быть вам... ну, равно ответным. Вы понимаете?

И Анюшкин осел на землю.

- Анюшкин, вы же, в конце концов, человек. Так вот и... я, оказывается...

- Глеб! Я... действительно человек.

- Тогда почему вы меня не желаете понять? Чуть-чуть войти в мое сверхдурацкое положение?

- Глеб. Простите.

- С удовольствием. Но и с просьбой: не бросайте меня на свои эксперименты. Я не всегда герой. Иногда мне тоже бывает слишком больно.

Это было уже настоящей дружбой. И требовало настоящего, круто обменного закрепления. Глеб снял свои злополучные часы. Если честно, он их уже тихо ненавидел, - так пусть другого радуют! Анюшкин опешил: а он-то чем?

- А вы мне это самое ружье. Что от Котова осталось... Не насовсем: его Светлане отдам. Мне лучшего подарка и не будет.

- Да. Но это не мой подарок. То есть не мое ружье.

- Плевать. Ваш подарок - это моя исполненная прихоть. Да?

- Да... Да!

- Вот как хорошо! Хорошо, Анюшкин!

- Так... согласен.

А еще бы не так: дружба - это было то, что ему самому больше, чем Глебу, было необходимо для существования в этом вот глухом алтайском таежном кордоне. Ну не был же он простым обходчиком! И посуду он не мог просто так за хамьем мыть. И доедать их сыры и колбасы.... Он сам, как и Глеб, всегда, всегда понимал: "те" все вместе и пальца его не стоили. Не стоили!.. А посему - что им с Анюшкиным делить? Ну? Амбиции умников? Бессребреников? То-то. Они так в полном теперь равновесии...

- Глеб, а как вы с Филиным сошлись?

- Я оценил ваши проверочки.

- Что? Неинтересно получилось?

- А вы опять за свое: я живу не из соображений любопытства! Мне за последние годы уже достаточно впечатлений. До пенсии.

- Нет. Я все же думал...

- Правильно думали: я оказался очень интересен вашему Филину. Он меня всего прощупал. Чувствительно. А поскольку я это все-таки вытерпел, то он меня пригласил в баньку. Ночью... "Свои только будут!" Кто эти "свои"?

- Даже так?.. Это очень-очень... тьфу! Чуть опять не сказал: "интересно".

- Спасибо.

- Даже в баньку... Но вы, надеюсь, не пошли?

- Стыдно сказать - забыл.

- Как хорошо. Хорошо!

- А вы что, там побывали?

- Я? Нет! Я, видите ли, совсем не моюсь, много лет. Но там был один знакомый.

- И? Не тяните, рассказывайте: куда я по вашей милости чуть не угодил?

- Действительно, чуть не угодили. Баня. Это ведь не просто место, где грязь смывают. Вместе с кожей. Там, главное, дух... запах у человека меняется.

- Понятное дело. И что?

- А то, что в бане мистики всегда больше, чем физики. Не зря же ваши нынешние друзья-старообрядцы кресты еще в предбаннике снимают. Потому как опытным путем знают: баня - это миква. Это ритуальное омовение и единение по роду. По крови. Чужим в бане не бывать. После той самой единой помывки вы уже родня. На этом же и крещение стоит. Бабтус - омовение. Почему оно и должно быть в полное погружение. А духовенству так и категорически с мирянами мыться нельзя...

- Так почему хорошо, что я с Филиным не помылся?

- Там... Там это мытье в два этапа проходит. Первое - малая ступень. После нее обычно большая часть отпадает. Это просто раскрытие третьего глаза. Через начитку мантр. Люди поля начинают видеть. Лечить. Этого основной массе хватает. Больше нагрузки их воля не понесет... Но вас бы потом, наверное, и на вторую ступень повели... Вы-то для него, судя по всему, очень ценны. Очень. Ему нужны те, кто не только мир видит, но и может сам на этот мир влиять. Но вот... Не каждый...

- Ну?!

- Понимаете, Глеб, мне об этом трудно говорить, неприятно... Да ладно, вы того человека все равно не знаете: посвящение-то через мужеложество происходит...

- Ну спасибо!... Ну вы меня и познакомили!

Анюшкин искренне побелел:

- Глеб! Что вы! Я...

- Ну что?

- Я и не... подумал, насколько вы Филину подойдете... А почему, кстати?

- А потому, что я свое мнение обычно при себе держу. Не то что кого-то боюсь, а обижать чужих не приучен.

- Это вы опять про меня. Да. Согласен, я болтлив. Но вы все равно не ходите в общие бани. Это точно - миква. Там не только тело промывают... И к Семенову тоже. А вообще, лучше как я - совсем не мыться.

Он зачем-то вдруг взял светланину бейсболку. Заглянул вовнутрь.

- А когда вы ружье ей должны передать будете?

- Завтра.

- Оно заряжено. С тех самых пор. Жаканом.

Глава шестнадцатая

Сон ушел легко, с толчком в плечо: "Вставай!" Голос был четок. Он сразу сел, пригляделся: Анюшкин спал. Очень осторожно обулся, вышел сквозь сени, ничего больше не цепляя - "привет, шалыга!", скользнул за чуть скрипнувшую дверь... С крыльца его осыпали все звезды мира. Небо, нависшее над самой головой, дышало: в восходящих струях теплого воздуха звездные лучи переплетались в единотканое плазменное дрожание, переливы легчайших серебристых вибраций прозрачного темно-синего шелка. Все было преисполнено восторженной тишиной и тайной ожидания неизбежного чуда... "Покрывало Изиды"... И под ним - эта безответно черная-черная земля.

Глеб перестегнул застежку на бейсболке пошире и надел ее козырьком назад. Вскинул на плечо ружье. Как все же меняется отношение к окружающей жизни, когда у тебя в руках оружие. Оружие - и ты теперь уже не находишься под защитой множеств этических табу: ты не гость, не странник, не "слабый". Ты теперь уже достоин быть убитым и съеденным, как равный по возможности убить и съесть сам... Холодные стволы вертикалки-"ижа" приятно тяжело похлопывали по правому бедру. Ладонь шершавил еще новый брезентовый ремень... Слух обострился, как у хищника: кто там зашуршал впереди?.. Показалось. Ну ладно, повезло тебе, невидимый противник... Сколько теперь времени: час? два? Да, нужно отвыкать от часов, отвыкать. Глеб поддернул ремень. Вот уже и ручеек с водопадиком - полпути до лагеря. И как точно он идет. А теперь стоит взять чуток левее, обойти палатки выше по реке и через две горки оказаться сразу в ущелье бабы Тани. Зачем же крюка давать? Так скорее. Скорее... Да. Хоть и темновато - луна застряла где-то за горой, но авось все же появится... А звезды-то, звезды! Вот разыгрались без нее...

Реку, на которой стоял лагерь, он перешел, по своим представлениям, километра на два выше. Переход был не из приятных, и ружье становилось все тяжелее и тяжелее. И ненужнее. На том берегу обулся и повесил его уже через грудь наискось, чтоб не держать... Нет, главное, как он уже лихо лазал по камням между сосен и шиповника!.. Тяжело дыша, Глеб стоял на гребне. Низко над горизонтом сидело какое-то очень бледное и словно отъеденное мышами светило. Настроение было уже совсем другим, чем перед выходом. Эта самая ущербная луна освещала контур еще более крутой горы, которую ему предстояло перейти... А куда он, собственно говоря, так спешил? Ну да, было такое настроение - с оружием пройти по ночному лесу. Дурацкий такой порыв... Юннатский... Хорошо, что некому видеть. И кто только его тогда в плечо толкнул? Он-то подумал - ангел. А теперь вот сомнительно... Внизу, у подножия нового подъема, настроение совсем упало. Плотный ельник жадно цеплялся за одежду, с треском теряя свои лапы. Кисло пахло папоротником и мокрыми, заплесневелыми мхами. И повсюду хаотично торчали острые камни видимо, весной здесь тоже стекала вода, понатащившая их со склонов... Кепку пришлось нести в руках, прижав к груди, как великую ценность - пару раз он ее почти потерял в этих зарослях. Какие тут теперь прислушивания к чужим звукам, он сам ломился на подъем, как ошалелый кабан. С ружьем-то... Дурак... И как еще он будет утром выглядеть в хитрых-хитрых глазах бабы Тани. И в красной шапочке... Вот дурак.

На второй горе Глеба ждало очередное испытание: и так хилая луна совсем куда-то запала. С той стороны только дымно подсвечивался далекий зубчатый горизонт, сияли глупые звезды. Но подул довольно напористый ветерок. Приятно... Так. Нужно только собраться с мыслями и сориентироваться. Судя по всему, ему туда. Именно это, кажется, и есть та скала, где горела тогда солнечная осинка. А здесь, в узком и крутом ущелье, течет теплый ручеек. Вперед, что ли?.. Или немного еще левее и выше?.. Этих сомнений вот теперь и не хватало. Может, тогда вообще стоит вернуться? Ну-ну. Глеб решительно стал спускаться.

В этом ущелье теплого ручейка не было. Вообще никакого не было, даже холодного... Неужели он высоко взял?..

И тут на него сверху полетели камни. Два или три здоровенных острых камня сильно ударились прямо под ногами и, разбиваясь на куски, осыпали его мельчайшими осколками и пылью. За ними с щелканьем летела разнокалиберная галька. Глеб отпрянул и в ужасе вжался в стенку ближнего валуна. Грохот затих так же неожиданно, как и начался. Тишина. Только запах пыли... Что же там? Коза? Или кто другой? Тишина опять была полнейшей. Неужели случайность? О, если бы! Осторожно привстал, снял ружье - оно вновь стало нежно родным, перехватил левой рукой за холодные стволы, уперся прикладом в живот и шагнул в темноту. Под ногами предательски громко скрипели свежевыпавшие камни и камешки, за брюки цеплялась и зло шуршала высокая ломко-старая трава. Крадись, не крадись... Десять, двадцать напряженных шагов... Никого, кроме себя, он не слышал. Ну? Случайность?.. Вроде как да... Но ружье не убирал... Только вдохнул поуверенней и - на! - вновь! Сухие щелчки колющихся от ударов гранитных ядер. Его уже буквально накрыл новый камнепад: несколько крупных булыжников откровенно прицельно искали его тела! Один из камней даже шоркнул по правому плечу, выбив приклад. Ах ты гад! Ну лови! Глеб вскинул ружье и нажал оба курка. Выстрелов не последовало. Не взведено? Или предохранитель? Вот уж точно болван! Это надо было вчера разбираться: Глеб впервые в жизни держал в руках такое охотничье ружье без всяких курковых взводов...

Оставалось бежать, опять, опять бежать! Назад по расщелине!.. Кто-то там, высоко над ним, тоже уже не скрывался: топотал вовсю. И из-под его ног сыпались и сыпались на Глеба камни. Гад! Гад! Только бы не обогнал. Справа появился широкий провал в стене, и Глеб рванул туда, в неизвестность, подальше от нового охотника за буквами. Да, видел бы его сейчас Анюшкин со своим теоретизированием! Очень иллюстративно: охотник и буквонос. Нет, буквопис... Букводел... Стены катастрофически сужались. Если кинет камень, не промахнется. Теперь еще раз направо - и Глеб оказался в маленьком воронкообразном каменном цирке. И выхода не было. Не было. Все! Принимаем бой! Он задом отступал к дальней, почти отвесной стене, пытаясь пальцами быстро перещупать все рычажки и выпуклости затворной части. И что-то даже у него там и задвигалось, когда в затылок и спину ударил поток ровного ветра. Глеб резко обернулся: из-под торчащего огромного выступа скалы сильно тянуло радоном. Как из той, запомнившейся с детства, кавказской палаты с лечебными ваннами... Это был вход в пещеру.

Пригнувшись, он нырнул под скалу и уже в абсолютной тьме крепко врезался во что-то лбом... О, если бы можно было громко выругаться!.. Выставив вперед бесполезные в ином плане стволы, Глеб на корточках продолжил свое путешествие в беспроглядную неизвестность. Ветер дул на- встречу совершенно ровно: где-то там, впереди, были огромные полости, из которых так несло этой радоновой мутью. Куда дальше-то? Но тут он замер, камбалой залипнув в слишком мелкую выемку: сзади заметался луч фонарика, нервно выхватывая неровные, но хорошо окатанные своды и стены, покрытые поблескивающими в ответ солевыми кристалликами известняка. Тот, кто его ловил, сделал вперед шаг, другой... Глеба наполовину укрывал легкий поворот, луч не мог зацепить его лица и груди. Только такие белые на серой извести кроссовки... "Охотник" шагнул еще ближе, и свет замер: прямо перед лицом Глеба откуда-то с потолка свисала огромная красная змея. Она висела чуть-чуть покачиваясь, изогнувшись снизу полупетлей так, что ее головка могла свободно следить за любым движением вокруг. Холодные, золотого огня, с хорошо видной в такой близи вертикальной щелкой зрачка глаза красной змеи зло смотрели на свет... Глеб не выдержал и поднял ружье, практически уперевшись в нее дулом. Змея качком повернулась к нему. Выстрел был ужасен хлопок ударил в уши, и, словно плохо натянутая струна, заныла улетающая рикошетом пуля, а стены, казалось, отслоились, отражая бесконечное, повторяющееся и перекрывающее себя эхо. Где-то там, глубоко-глубоко, эхо превратилось в физически ощутимый всем телом гул. Там, видимо, произошел обвал. Из далекой глубины пещеры понесло пылью... И она ожила...

"Охотник" от неожиданности уронил фонарь, но поднять его уже не смог: из всех щелей и щелок, из-за камней, и просто из этой вязкой от пыли темноты наружу ползли змеи... Тысячи змей... Они ползли плотной волной, одна переползая по другой, по третьей, десятой... Пол, насколько хватало света, весь шевелился. Холодные, скользкие твари шипели и шуршали, и этот тихий шорох был громче всех грохотов внутренних обвалов. Глеб, став соляным столбом, смотрел, как ветер мимо подрагивающего от касаний, но все еще продолжающего светить фонарика выносит облако дыма и пыли, как на светлеющем фоне неба убегает кто-то в накидке с острым капюшоном. И еще он остро ощущал, что по самые лодыжки утонул в шевелящейся массе выползающих из пещеры змей...

Минут через десять-пятнадцать - кто бы посчитал! - шевеление на полу прекратилось. Фонарик, весь заплеванный ядом с налипшей пылью, почти уже не горел. Глеб очень-очень медленно поднял выпавшее у него после выстрела ружье и еще медленней шагнул к свету. Так же плавно, как во сне, нагнулся, поднял фонарик, выключил. Так его не будет видно - "охотник" наверняка где-то еще там. И может быть, он еще не закончил на сегодня... Но Глебу теперь окончательно ясно, что его сегодня разбудил не ангел... Анюшкин-то дрыхнет. И баба Таня... А может, она услышит грохот? Бабахнуло, как из "Авроры". Дажневу такое сравнение понравилось бы. Обязательно понравилось бы. Только вот змей должен был быть не красный, а зеленый. Или это все ему со страху почудилось?.. Похоже, что ему со страху почудилось другое: из глубины пещеры кто-то выходил! Осторожные, но явно торопливые чьи-то шаги четко приближались... Так. Предохранитель он сдвинул. Один раз бахнул. Остался еще один заряд. Кому? Вот уж вопрос... Снаружи явно враг. Изнутри - это еще надо посмотреть. Если успеешь.

Из-за поворота появилось мечущееся пятно какого-то очень трепетного неяркого света - свеча? Глеб выставил навстречу свой фонарь: он-то не охотник, ему сначала все же стоило посмотреть, а лишь потом стрелять... Еще шаг - и он высветил... бабу Таню. Милая бабка спешила к нему вперевалку, с маленьким старинным шахтерским фонариком со свечой за мутным стеклом.

- Глеб! Не слепи ради Христа. Пойдем, пойдем скорее.

Она развернулась и пошла назад. Он, еще ничего не соображая, шагнул за ней. Напоследок оглянулся: по противоположной стене неровным рябым пятном чернела разбрызганная кровь, и под ней - веревкой - обездвиженный кусок змеиного тела...

- Скорей, скорей, Глебушка. А то опять что обвалится. Не пропустит. И так больно кусок большой отпал. Сильно проход пересыпал... Ты огонь-то свой пригаси. И за мной, за мной. Токмо в стопу ступай. Этот ход-то ко мне, к моей избушке ведет. Прямехонько. Тут ранее ручей-то и тек. Давненько... Но теперя новую дыру пробил. А чего ты бабахал? Ай, мил человек, кто за тобой гнался?

До Глеба все доходило не сразу. Но доходило. Например: это в самом деле баба Таня. И она почти за руку ведет его по темнющей пещере, переводя через свежие - от его рук - и застарелые завалы, да так ловко, что иногда без нее он и не в состоянии был бы пролезть. А еще он только что убил змею. А вот тот, кто пытался убить его, убежал. Позорно. А еще по нему проползло не меньше сотни шипящих тварей. и не укусили. Что-то мешало, прилипнув к нижней губе. Глеб слизнул, пожевал. Быстро включил фонарик, посмотрел: это был кусочек красной змеиной шкурки. Вдруг сильно-сильно затошнило. Он остановился, приставил ружье к стене. Шагнув назад, согнулся. Вырвало... баба Таня понимающе ждала. Пошли дальше. В какой-то момент потолок и стены будто вдруг разом растаяли - слабый свет свечи за закопченным стеклом совсем обессилел в огромной, неизвестных пределов, зале. Здесь ветер уже не дул. Он здесь жил. Глеб вновь включил фонарик - и обомлел...

Гигантская линза пещеры отражалась искрящимися острыми сосульками извести в черной глади подземного озера. Он шагнул к воде, посветил вглубь. Дно странно отразило свет: тот переливчато двоился, троился... Это там лед, догадался он. Посветил вокруг - и ничего не увидел. Озеро и чернота. Сталактиты и пустота. Хрусталь, бархат, серебряная парча. Да что же там километры?.. Баба Таня уже довольно далеко ушла вперед, а он все не мог налюбоваться чарующей игрой перебегающих по ближним стенам из лепной алебастровой колоннады белых искр и их голубых отражений в ледяном зазеркалье... Фонарь моргнул, потом еще раз и окончательно пожелтел. Пришлось сдаться...

- Ты, мил человек, по сторонам не засматривайся. Заболеешь. Будешь сюды кажный день приходить. Пока не умрешь от тоскливой красоты.

- От какой? Тоскливой?

- Во-во. От ей. Она тебя высосет, как безответная любовь. Как золото. Это озеро с мертвой водой на дне. Той, что под льдом. Лед разделяет воды. Но смотреть на дно не надо. Это не кажный человек сдюжит, на мертвое глядеть. Солнце нужно любить. Но ты-то не из таких. Ты пошто ночью-то поперся? Кто тя так гнал?

- "Кто, кто"... Я сначала думал - ангел. Как будто в плечо толкнул. Разбудил.

- Может, и ангел. Все может... Здесь будь осторожен: щас много ходов будет. От меня не отставай, не найдемся.

Проход сильно сузился, но стал ровнее какой-то заглаженной чистотой стен и потолка. И чернее. А справа и слева в маяте свечи открывались новые ходы. Они пошли медленнее, баба Таня что-то высматривала, поднося свой фонарик вплотную к стенам. Лишь бы свеча не догорела - шли уже не менее часа... Стоп! Стоп! Стоп. А как же она на выстрел за двадцать минут дошла?.. Спросить? Ладно, пусть сама побает. Если сочтет нужным... Но удержаться не смог:

- А ты-то сама сюда часто ходишь?

- Часто. Ведь я и есть больная.

Опять помолчали. Каждый о своем.

- Щас. Уже близко.

Резко пошли наверх, почти карабкаясь. Потом еще резче - вниз. Теперь бегом. Где-то совсем рядом зажурчал ручеек. Стало тепло. Очень даже тепло. И - как-то вонюче. Глеб коснулся рукой потолка - и в ужасе отдернул руку! Аж присел:

- Это что там?! Мягкое?

- А, мыши. Летучие мыши. Не замай, а то вспорхнут - нас свалят. Их тут тьма.

По потолку прокатилось и разошлось кругами злое свистящее шипение. И вонь.

- Ты туточки пригнись.

На корточках, гусиным шагом они прошли еще не менее ста метров, и впереди появилось далекое светлое пятнышко. Это небо готовилось к рассвету. Узкий и все сужающийся ход превратился в окончательную щель, в которую они бочком протиснулись наружу. Глеб облегченно разогнулся, посмотрел вверх. Над ними была почти отвесная стена высоченной скалы, у подножия которой лежали груды камней автобусной величины, своим лабиринтом скрывавшие вход в пещеру. Ручей вытекал сам по себе в десяти шагах ниже... Было почти светло. Последний пяток едва различимых звездочек еще подрагивал в синем, с растяжкой в голубое и розовое небе. Из леса за ручьем вовсю перекликались птицы. Разлапистый пахучий папоротник, щедро росший повсюду среди камней, мелко искрил капельками росы, но тумана еще не было.

Баба Таня задула свечу.

- Ну, слава Тебе, Господи!.. Чай, голоден?

- Да нет. Змеиного мяса отведал.

- Это как же так?!

- Я ведь не по человеку стрелял. Человек меня только в пещеру загнал. А там - змея. И прямо перед лицом. Огромная, красная...

- Как, как? Красная?!

Баба Таня просто нависла над Глебом. Ее испуг передался и ему:

- А что? Я что-то не так сделал?

- Как же ты ее убил? Это ты ерой, однако, тот самый ерой.

Баба Таня обмякла, зачем-то опять дунула на уже загашенную свечку. Поникла плечами и пошла вниз вдоль ручейка. Глеб покорно потопал за ней. С чувством вины за неизвестный проступок... Вон уже и избушка. Совсем рядом, оказывается... Он привычно присел у очага, даже не пытаясь заглядывать за дверь. Баба Таня зашла, минуту повозилась, и вдруг - скрипнула петлями:

- Чо сидишь? Заходь.

Глеб оглянулся. Подумал, но оставил такое теперь родное ружье снаружи. Сильно наклонясь, вошел.

Внутри было очень темно. Печь с лежанкой, стол, чурбак. Ворох одежды и тряпья за лежанкой. Пара полуполных мешков. На столе плотно чугунки, миски, разные бутылки. Все. Если не считать сплошными рядами висящих под потолком пучков разно вянущих трав. Крохотное оконце без шторы - от кого, собственно? - да икона в углу: Никола Можайский. Глеб видел такого у тещи: в полный рост, с мечом и храмом в руках. По бокам Николы, в кружочках, маленькие Спаситель и Богородица... И сильный запах воска и мяты...

Баба Таня осторожно налила ему в синий, словно светящийся изнутри, толстый стаканчик чего-то из банки, покрестила, протянула:

- Пей!

Пахнуло чем-то отвратительно знакомым.

- Это самогон. Тебе теперь надо: чобы яд тебя не затравил.

Она все еще как-то укоризненно смотрела на него. Без той своей улыбки. Глеб содрогнулся и резко выпил. Зажмурив глаза, поискал в воздухе руками. Загрыз протянутой морковкой. Это было, конечно, совсем не то, что требовалось.

- Кепку сымать нужно. И крестись. Басурманин... Так-то вот. Ты садись, садись... Знать, это тебе ее убить дано было...

- Да кого - ее?

- Царскую змею. Да, ты же еще и крови испил. Прям все как деды баили... Теперь та пещерка без охраны осталась. Теперича туда любой пройдет, каждый озеро найдет, запоганит... Вот бы и должон ты сам озеро охранять... Да как? Ты же бродяга.

Он сидел на чурбаке, облокотясь на стол и пытаясь не уснуть. Ее голос до него доходил очень тяжело, с обволакивающими теплотой провалами. Главное было не опускать веки... Баба Таня стояла и смотрела в окошко. По ее морщинам на щеках скатились сразу две мутные слезы.

- Ты как ее убил, так все ее служки-то разбегутся. А она, царска-то змея, была очень редкая... Я ее токмо в детстве и видала. Она шибко прыгает, могет и верхового на лошади укусить... А ты убил. Ерой... Теперича еще один проход в Беловодье затворится. Токмо три останутся. А было-то - семь... Я сама хотела этим пойти. Да мне до поры не дозволено, голос был: мол, людей лечить надо... Теперича не знаю, как и быть. Есть одно место вверх от Урсула две версты. Ты там еще не стрелял... Да. Молиться мне надо: как откроется... Молиться...

Баба Таня уголком платка аккуратно утерла щеки от слезных дорожек. Повернулась к Глебу и стала расти. Она поднялась до потолка, заполнила собой избушку... Нет! Это, оказывается, он сам стал маленьким-маленьким... Глеб с трудом удерживал веки. Попытался встать, но вместо этого взлетел. Пузырьком повисел в воздухе и медленно опустился...

- Ты раз тот, про коего старцы баили. значица, теперь совсем мало времени остается. Скоро антихрист мир поглотит. Спаси Христос и помилуй! А как к мертвой воде никого не пускать? Никого... Чужих... Старателей нужно гнать. Они все туда-сюда за золотом ходят. А золота нет. Его чудь унесла... Чудь... Кижи...

Голос совсем превратился в журчание. Белая подземная река стекала в темноту, а Глеб тянулся к воде, но никак не доставал. О чем это журчание? Из последних сил он привстал, покачнувшись, схватился за край стола и опрокинул чугунок. И так проснулся. Баба Таня подняла с пола чугунок, тяжело разогнулась.

- Ну, я все тебе, мил человек, теперь поведала. Все передала... Теперь тебе и без меня можно. Жить-то далее. Боле я про твою судьбу ничо не знаю.

- Погоди... какие Кижи? Это с вашей прародины?

- Алтай-кижи. Народец местный. Я же все побаила. Айда.

Она вышла на воздух, он следом. Баба Таня расстелила "его" матрасец:

- В избе-то никак нельзя: кошка моя сонного подерет. А тебе спать долго надо. Да. Долго спать. А как проснешься, враз ступай к Семенову. Но про меня молчи. Всем молчи. Пусть. Поищут и перестанут. Спи!

Глеб лег. Послушно закрыл глаза. Потом все же привстал и пожалобился:

- Не могу больше один. Все время один. Есть умные люди, есть добрые, а родные где? Пока маленький был, брат от тоски спасал. А теперь?

Она укрыла его, поправила под головой. Достала откуда-то гребенку. Стала осторожно расчесывать ему волосы.

- Ты таишь много, есть и лишку. В себе не все пронести можно. Ты от тайны тяжелый, этим и себя, и других давишь. Тех, кого любишь... Подели ее с тем, от кого корысти иметь не будешь. Отдай и все забудь. Это твоя хворь... Кабы у тя крестный был... Ну, духовник по-вашенски, по-никониански. Он бы за тя помолился. Тода б ты боле и не страдал... Один- потому как кровную пуповину оборвал, а в духе не нашел... Поди пока к Джумке, все скажи про себя: почему здесь да отчего... Он не так уж плох, как пугать любит. Гордый просто. С ним только терпеть надо. Болтовню его. Ну дак это и с каждым. Во всех правда есть, только поискать надо... А про свою тоску ты Светке ничо не говори, пожалей: она умирать скоро будет... Рак у ее. Я чагой лечу. Но это все равно не поможет...

- Рак?.. А дети? А ребеночек?

- Ложись, не вспрыгивай. Это все равно, что у ее. Одна болезь али кака другая... Она отмечена. Так бывает. Потому-то она и от жизни рвет, сколь успевает. Все подряд. Без стыда. Без совести. Лишь бы успеть... А то ты не видел?

- Видел... Видел...

- Вот, то-то и оно. Жизнь тянешь-тянешь. А иной и процвесть толком не успевает... Как проснешься, к Семенову уходи. У его много людей быват. Он ими-то и поможет, и сам скоро уедет... Главное, ты боле не таись... Не таись... Не таись... Тебе легко - и другим вокруг... легко... вокруг... круг...

- А как же она?.. Как она?..

- Это круг... Круг...

- А она?..

- Не таись...

Проснулся он уже ночью. Целый день так и проспал? Без памяти? Один? Нет, баба Таня подходила, что-то, наклонясь и заградив неяркое в золото-красных закатных облаках солнце, говорила. Говорила. Но что? Ничего не вспоминалось. только - да! - слезинка капнула. И все... Было как-то пусто- тела не чувствовалось. Ума тоже. Сел. Снова лег. Не вставая, откатился к ручью и окунул руки. Теплая. Умылся лежа. Подстанывая, встал: "Она же ушла! Вечером ушла... Что-то же сказала? А, идти сразу к Семенову. Сразу". А сама куда? Стоп! Она сказала: "Проход закрыть!" От старателей озеро прятать. Сама пошла, без него. Небо было все в непроглядно низких, злых тучах. Так, самый короткий путь тот, который ты знаешь. Пойдем-ка через лагерь. Как-никак, к утру дотопаем. Налегке. А почему не к Анюшкину? Почему не к Саше? Почему не к Филину?.. Да, сколько же у него тут друзей появилось... И как будто он их уже сто лет знает... Но темно, темно-то как! Вчера он, как вошел в избушку, фонарик поставил слева у входа. Близко взять, что ли?.. Нет, нехорошо входить, без хозяйки-то. Она вон как ревнива к своему житью. Ох, нельзя! Глеб отворил незапертую дверь, очень осторожно сунул руку в проем. Но фонарика не нащупывалось. Открыл дверь пошире и заглянул: на него со стола горело два разноцветных глаза. Хлопнув дверью, выдохнул. Тьфу! Да это же кошка! Ну да, просто-напросто ее кошка. Решительно рванув дверь, шагнул в восковую и мятную темень и, менее решительно повернувшись к возможному противнику спиной - лишь бы не в глаза прыгнула! стал шарить вдоль стены. Вот он. Встал, оглянулся. "Ну, тварь, не испугала? Смотри, я теперь тебя!.." А что, собственно, теперь? Ну, просто он больше ее не боялся. И все...

Глеб все же поднялся к выходу теплого ручейка, к тому месту, где начиналась пещерка. Побродил между исполинскими валунами. Нет, бесполезно, да и лабиринт без бабы Тани не пройти. Фонарик едва горел, он его включал только для самой нужды - прикинуть ближайший маршрут. Значит, так: обойти скалу справа, подняться наверх. Потом, по гребню - прямо, прямо... Если они шли по пещере час, то поверху ему в два раза быстрее. Это уж точно... Он ее догонит! Догонит! Это Глебово дело - проходы рушить. У него это здорово получается... За скалой можно было уже и подниматься, если перетерпеть боль и безрассудно не хвататься за колючки шиповника. Вперед! Вверх! Немного бы света. И тогда все остальное будет ерундой. Дальше он бежал прямо по острому пластинчатому гребню. Сколько же здесь воздуха, звезд и восторга. И справа, и слева - ниже его! - ночное, туго-облачное небо. Как мал человек на этой Земле. Но как высоко он иной раз взбирается. Ветер попеременно сильно бил то справа, то слева. Справа - теплый, слева - холодный. Где-то далеко впереди шел грозовой дождь. Там, в черной широкой долине, фиолетово и малиново мигали вспененные тучи. Самих молний ему сверху видно не было, только облака вспыхивали китайскими фонариками и кругами высвечивались широкие голубые блики на черноте лесистых склонов. Красота... Но потом, все это потом... Сейчас главное было догнать бабу Таню. Догнать... Он почти на заду съехал по мелкой острой щебенке в низинку; там и должно было быть то самое ущелье, где в него бросали камни, может, вот эти самые, по которым он так сейчас ловко скатился. Есть! Ущелье, совсем узкое, в плотно заплетенном кустарнике, именно оно, которое подальше кончалось цирком.

Вот и воронка цирка... А змеи? Кружок умирающего света попрыгал по щебню - трава здесь не росла. Никого нет? Никого. А хоть бы и были! Ему ли бояться. Они теперь никто перед ним: Глеб их ест! "Кыш, проклятые! Вы уволены!" На всякий случай взял в руку камешек поприличнее. Хотя где-то читал, что надо вырезать тонкую и гибкую веточку и, дождавшись, когда змея для атаки поднимет голову, отсечь ее как саблей... Где же он все это читал? Сюда бы этого умника. С гибкой палочкой... Вход под землю выдавал тот самый, пахнущий радоном, ветер. Сильный, ровный ветер...

Когда он наклонился, чтобы войти, из глубины раздался растянутый, умноженный эхом, все разрастающийся в своем приближении грохот. Под ногами дрогнула земля, и через несколько секунд из расщелины ударило облаком пыли. "Баба Таня!!!" Да что он так тихо! "Ба-ба-Та-ня-а!!!" Гул не прекращался. Слепящая жгучая пыль все гуще заполняла пещеру и, выливаясь в ущелье, меловыми волнами расползалась по склонам. Глеб сумел пройти только несколько шагов до того поворота, где он сам стрелял в прошлый раз. Все. Дальше был завал. Под потолок. Окончательно ослепнув, он, задыхаясь до рвоты и беспрерывно чихая, начал скидывать сверху острые, с режущими краями обломов камни. Ему удалось, прежде чем начали обламываться ногти, отвалить десяток помельче. Потом лежал один, который стал не по силам... Глеб закричал в последний раз, но звук даже не вызвал эха: он обессиливался этой рыхлой и непреодолимой грудой завала.

- Не догнал... Ушла! Ушла в свое Беловодье. А меня вот бросила... А зачем я здесь? А? Кому я здесь нужен? Ну? А-а-а!!! А-а-а!!! Кому-у!!!

Он упал и, катаясь, кричал, кричал. Выл, кричал, выл. Этот нутряной вопль-вой вырывался из-под диафрагмы и, разрывая горло, сжигая грудь, бился о стены пещерки, бился о череп и искал, искал воздуха, неба и звезд... Крик прекратился после того, как он разбил фонарь в куски, в кусочки, в крошево стекла и пластмассы, и растоптал батарейки... Облизывая липкие, соленые руки, он вышел наружу. Пошатываясь от резкой, накатившей после истерики слабости, вышел на середину цирка. Упал на колени. Сложил руки на груди крестом - как перед чашей причастия, своего единственного в жизни причастия в день крещения: "Господи! Господи! Помоги. Помоги мне, Господи!.. Я больше не могу, не могу так! Я не хочу быть один. Я устал быть один! Устал, Господи! Один... Помоги! Господи..." Он уже не кричал, голоса не было. Были только стук крови в висках и невозможность вдохнуть хоть немного воздуха... Тучи над головой разошлись. Млечный путь заполнял теперь всю цирковую воронку, а в зените он просто сливался в огромное, нестерпимо сияющее облако переливающегося звездного света.

...Глеб привстал, повернулся, удивленно огляделся вокруг: все было как прежде. Земля. Жизнь. Ночь... Но словно в каком-то усилении резкости: тьма еще не прошла, а он видел скалы в их малейших складках, трещинах и осыпях. И на каждом камешке, словно через увеличительное стекло, легко различал слоеные линии, прилипшие песчинки... Почти не чувствуя своего веса, пошел к выходу из цирка. Первой его встретила березка. Он обнял ее, погладил белый шелк, прижал к лицу мелкие жесткие листочки... Колючие, шершавые стены нависшей скалы. Коросты лишайников. В нос ударила вязкая смола багульника, и откуда-то сверху - аскома лаванды. Запахи тоже усилились... А туч как и не бывало: узко зажатое черными гребнями небо тихо играло, сплетая и расплетая серебристые звездные волосы... Как он все это любил! Как же он любил весь этот Божий мир! Сердце билось ровно и сильно. Тело было послушно и бодро. Даже разбитые руки не чувствовали боли. "Слава Тебе, Господи. Слава Тебе... Ах ты, баба Таня, баба Таня..." Глеб осторожно поцеловал белую кору березки. И ощутил под губами ее живую тайну...

- ...Ты, слышь, зря так смело. По ночам в горах и в тайге разного насмотришься. Мне все в первый же год высыпало: и шаровые молнии, и белый альбинос медведь... Я тогда много ходил. Раз рванул на Каракольские озера тоже один. Это у нас тут такая красота: горное плато с семью озерами. Так вот, там есть загадочное место - Долина духов. И в ней какое-то особое всегда состояние. Всегда страх. Просто страх, и все. А еще там скала особняком торчит - Збмок духов. Мне говорили, что только в эту скалу все молнии в округе и бьют. Слышь, сила в ней какая-то особая... Ну, я и пошел. Думаю, посплю на этой скале, помедитирую: что же в ней такое? Дурак, не понимал тогда, с чем играю...

Тая неожиданно перевернула локтем чашку:

- Ты, может, в другой раз расскажешь? Ты же знаешь, я не люблю...

Семенов покосился на темную лужицу, перевел взгляд на Глеба:

- О'кей, как буржуи говорят... Я просто о том, что не надо одному ночью по горам бродить. Если хоть чуть-чуть в себе не уверен.

...Гости из Барнаула явно чурались Глеба. Чиновникам и мелким буржуям, мужской компанией вырвавшимся из отделов и офисов, бетона и асфальта, хотелось без чужих глаз оторванно выпить и вольготно закусить "на природе с тем самым Семеновым". Но чего было жаться, его-то их разговоры вовсе никак не касались. Отметившись, Глеб забился в дальний угол веранды, оттуда терпеливо наблюдал, как их программа дальше шла по накатанной. Водка барашек - водка. Баня - река - баня... Политика- работа - бабы.... И наконец - он, он! - особый чай. С маральим корнем. И конечно же, с медом. М-м-м! Распаренные, розово-пятнистые и наконец-то успокоенные, они пили и пили. Но вскоре опять не только чай.

Пока гости парились, он почти успокоился. Руки ныли страшно, и, зажав кисти под мышки, Глеб тупо смотрел на все сильнее раскачиваемые ветром кроны яблонь. Вдруг боль отпустила, и он боковым зрением опять увидел тонко мелькнувшее светланино лицо. Это никак не было разыгравшимся воображением. Просто он ощутил ее присутствие. Это было реально, помимо его воли. По телу загулял холодный ветерок. Окружил позвоночник, протек в голову... Она была здесь. Вот только чуть-чуть повернуть голову - и ловилась вся фигурка. Только бы не смотреть прямо! "Зачем ты тут?" - "Я не смогла прийти к избушке...". - "Они сейчас вернутся...". - "Они не увидят. Я уйду...". Она сидела на полу совсем рядом. На расстоянии вытянутой руки. Просто сидела. Нужно только не смотреть прямо на нее. Не протягивать руки... Но он протянул... И во вновь ворвавшемся одиночестве- опять- один на один с собой - тихонько завыл... Все. Он не может больше это терпеть. Все. Все. Надо выговариваться. Или он сойдет с ума!..

Поздно вечером, когда все уже разлеглись по местам хозяйского распределения, на веранду к Глебу бесшумно вошел Семенов. Глеб сел, поджав ноги. Семенов горой постоял у окна: уже к вечеру стало совсем пасмурно, а теперь и вовсе черное небо приготовилось к дождю. Повернувшись, присел напротив на корточки, протянув в сторону плохо гнущуюся ногу - последствие ранения:

- А что было делать? Выпил спирта, чтоб сердце не порвать, и сам пулю себе вырезал. Потом тем же ножом прижег... Так три дня до санбата и прыгал. Чуть потом ногу не отрезали. Так пацаны, слышь, рядом двое суток дежурили в руках граната. Если бы отрезали, то врачам конец.

Он помолчал, а потом приступил к делу:

- Слышь, а кто у нас был? Пока мы в бане парились?

- Никого! - Глеба аж откинуло.

- Ну ладно. Не надо меня уговаривать, не поверю. Я к своему дому очень чувствителен: кто-то был чужой. Это меня искали или тебя? Если тебя, говори, не бойся, я опять куда-нибудь спрячу.

- Нет. Это меня нашли... То есть нашла. Как сказать? Это была Светлана. Но она была и не была... Наверное, все в моем воображении. Хотя вот и ты подтверждаешь...

- На энергетике... Хорошо же она тебя зацепила.

- Мы с ней одной крови.

- Татары, что ли? Ну-ну, я так, шутка юмора... Ох, что-то я устал сегодня юным оптимистом выглядеть. Возраст все же подпирает, пора окончательно определяться. Тут вот, слышь, сидел и вдруг увидел: когда молоденьким был - все спешил. Спешил поскорее в школу пойти, поскорее ее окончить. Потом и в училище - все скорее, скорее. Получил лейтенанта, давай дальше. Еще, еще... Словно огромный маховик раскручивал- нажимал, нажимал, вертел... И вдруг, после сорока, поймал тот момент, когда он, этот маховик, сам пошел. Пошел. Страшно. Сам - уже без моей воли... Я даже, слышь, попытался его тормознуть. И не смог. Страшно... Зачем, спрашивается, раскручивал? Тогда сил переизбыток был...

Семенов перевалился на другой бок, чтобы смотреть в окно. "Он же всегда так смотрит. Не на собеседника, а только в небо". Тихо-тихо закапало. Минуту просто побарабанило по крыше, а потом с угла звонко зазвенела в пустой бачок тонкая струйка. Теперь была очередь Глеба.

- Я уже два с лишним года в бегах. То от ареста, то, после амнистии, из-под "наружки". А теперь вот и вообще неизвестно от кого. Анюшкин придумал мне каких-то "охотников за буквами". Наверное, он прав. Вне мистики все не объяснишь: столько желающих моего скальпа. А как-то объяснять все же требуется... Так вот: у меня с собой документы. Очень много материалов. Их мы тогда, по горячему, за год ворох собрали. Ну и поделили между четырьмя человечками. Решили разъехаться и обработать. Чтобы написать и сложить все в правду о том, что было... Может, я высоко взял - "правду". Но то, как это было видно изнутри... Живым и мертвым... Поэтому если я даже и не знаю, что и когда со мной лично может случиться, но понимаю - ты слышишь? - именно вот понимаю: книга все равно состоится. И моя часть в ней будет... Это то, для чего я тогда выжил и для чего выживаю сейчас... И буду жить... Здесь я сам немного путаюсь: получается, что я, пока это делаю, как бы нахожусь за гранью возможности быть убитым... Может даже, я уже мертв? Хотя вот руки-то болят.

Дождь разошелся не на шутку. Бачок на углу наполнялся, звук струи теперь стал хлюпающим, сытым. Где-то в темноте перекликались голоса Таи и Вальки - они снимали с веревок развешенное с вечера белье. "А как же там девчонки в тайге? Мне ведь и в этом везло: пока по горам бегал, ни капельки не упало".

- А "вы" - это кто? - спросил Семенов.

- Мы? Офицеры... Разные...

- Это хорошо. Очень хорошо.

- Но только я не настоящий. То есть не по своей воле. Я просто в один момент завербован оказался. Причем не из соображений выгоды, а под дулом. Я же простой компьютерщик, системщик. Вот мы на заре перестройки решили создать такую замкнутость, в которую невозможно было бы попасть со стороны. Сам слышал: хакеры даже в НАСА забираются. Но мы чисто для мирных целей: нашей задачей была электронная биржа. Торги без подглядок. И мы ее сделали. Да быстро так! Первые в СССР. А оказалось, на свою голову. Вот нас и поставили перед тупым выбором: либо мы становимся "подотделом", либо... Но наши разработки в любом случае были бы у них. Поплакали мы для приличия. Пострадали, как девицы на выданье... Потом, в "перевороте", это все мне и сгодилось... Хотя сейчас я "с позором изгнан из рядов". Но ты сам знаешь, что так не бывает.

- Так что ж ты молчал? Это и сейчас твой шанс. "С позором" или без, но ты назови своего человека в Управе. Пусть на него выходят. А то тут тебя точно скрутят. Ко мне приезжали четверо. Потом на кордон к Степану отправились.

- Я их там видел. На "уазиках"?

- Да. Они тебя всерьез ловят. Завтра же топай к участковому и колись. Не к фээсбэшнику - тот сука, а именно к Джуме.

- А почему к этой жабе? Я, если уж так, лучше в Бийск, к следователю Котову. Он мое дело ведет.

- Котов? Тот самый?

- Тот.

- Значит, близко обжился... Я его тоже знал. На марала в одной компании ходили. Очень он забавный. Нервный только. Типа тебя. Но он, Котов-то, и так, слышь, если тебе обещал, то точно все и без шума сделает. Железно... Даже если про твое сродство со Светланой узнает... А Джума тебе для другого дела нужен. Ты вроде и человек новый, а волну уже пустил. Вот через него ты напрямую вертикаль и выстроишь. К тому, кто...

- "Кто" - кто?

- Хозяин.

- Да кто этот пресловутый Хозяин? Местный президент, что ли?

- Хозяин - это тот, кто президентов делает. Вот пусть Джума и думает: как ему, идиоту, с тобой, офицером госбезопасности, нянчиться надо было. Все. Спи.

- Погоди. А что там, на горе духов, было?

- В Замке духов?

- Ну да.

- "Хозяйку Медной горы" помнишь? Так вот, там меня горные дочки чуть, слышь, с собой под землю не увели... Меня Тая потом полгода как ребенка с ложечки выпаивала - я память потерял... И Анюшкин со своими травками помогал.

Утром о дожде напоминали только полные баки по углам дома, освеженная зелень огорода, легкий туман и совершенно счастливые улыбки "отдохнувших" гостей. Они с самого рассвета выкупались в реке, согнав похмелье, и теперь аппетитно завтракали. Хвалили хозяйку за вкуснейшие оладьи, "какими только матушка в детстве кормила", и просили Степанова устроить им встречу с каким-нибудь шаманом. А Семенов все поглядывал то на Глеба, то на горы.

- Придется брать лошадей и идти за девчонками. Грозы начинаются. Это им пока не по силам. Вы тут, слышь, отдыхайте, как сможете. Я к вечеру вернусь. А ты, Глеб, собирайся: как лошадок возьму, тебя чуток подвезу к райцентру.

Кое-кто было начал бурно протестовать - выходной пропадает, хотелось бы...... обещали же...... Но вскоре все сникли, подчинившись строгой воле хозяина, и стали доставать очередные "пшеничные" и "столичные". Глеб попытался с ними примириться:

- Когда-нибудь мы обязательно будем в Москве. Я вас всех приглашаю в Большой. Там у меня администратор хорошая... А потом я вас повожу по темному, совсем безлюдному Китай-городу, по своей Солянке... А совсем уже в полночь выйдем на Красную площадь, послушаем куранты... И спустимся к Василию Блаженному. Если это будет зима, то крупные снежные хлопья будут кружить над прожекторами и осыпать его цветастые витые купола... Хорошо... Договорились?.. Когда мы будем в Москве...

Тая улыбалась, и у нее подгорело. А за окном тихо заржал Гнедко.

Глава семнадцатая

В районном отделении Глебу сообщили, что участковый Джумалиев на больничном с радикулитом, и объяснили, как найти его квартиру. Причем как-то легко, без всяких расследований, по-деревенски. Надо? Значит, человеку надо. И все. Иди ищи... Он прошелся по их главной, с жуткими выбоинами асфальта улице. Между прочим, эта улица - все та же самая трасса, на которой он и поймал себе "пастушков". Свернув налево в узкий проулок, мимо пересохшей колонки стал подниматься на неширокую предгорную террасу, где стояла крайняя цепочка бело-серых, "под шубу", двухквартирников. Калитка хилого заборчика едва держалась на верхней петле, посреди двора свежевываленная куча крупного угля. На крыльце - коробка от сломанного телевизора, старые мятые ведра. "Только не сжата полоска одна. Грустную думу наводит она". Картину бесхозности несколько смягчала подпертая со всех сторон железными трубами, разросшаяся груша, на которой уже налились молодые плоды. Глеб постучал в давно некрашенные синие двери. Потом еще раз, громче. Толкнул тугую дверь в коридорчик. Его встретил запах немытой посуды и плесневелого белья. Он скорее забарабанил во внутреннюю. Услышав вроде как приглашение, резко шагнул в полумрак.

- Здравствуйте! Хозяин дома?

Джумалиев стоял в бледно-голубом теплом солдатском белье, с перетянутой белым махровым полотенцем поясницей, и удивленно таращил глаза.

- Я вот попроведать пришел. Высказать свои соболезнования. Совершенно как частное лицо.

- Ты... чего? Я на больничном.

- Я знаю, знаю. Вот и варенье от Семенова принес. Он бы тоже зашел, но, прости, сейчас пока ему некогда. Потом обязательно.

Глазки Джумалиева метались, как загнанная на сосну огнем белка. Это явление "гостя" было для него настолько непонятно и непредвиденно, что он решил "на пока" сдаться без всяких оговоренных условий. Тяжело опираясь на спинку толкаемого впереди стула, он, охая, мелкими шажками двинулся в сторону большой комнаты.

- Ну ты проходи. Проходи. Видишь, как я теперь хожу? Все мотоцикл, он, проклятый. Здесь, здесь садись. Располагайся поудобней. Сейчас мы с тобой чайку попьем. Мама! Мама! Поставь чайник! Что с руками-то?

Откуда-то из глубины квартиры раздался шорох, потом тихое ворчанье. Глеб, усевшись в старое, грубо плетенное из местного тальника кресло-качалку, бесцеремонно разглядывал обстановку. Давно не проветриваемая комната была обычной смесью кабинета и холостяцкой спальни. Диван-кровать с незаправленной постелью, письменный стол, пара стульев под ворохами одежды. Приоткрытый шифоньер с зеркалом. А еще настольный голубой вентилятор на высокой ножке. Профессию хозяина выдавала пара фуражек с красным околышком и еще совсем-совсем новенькая подпиджачная портупея на спинке шифоньера. Но самым неожиданным была его коллекция сабель на огромном, во всю стену с загибом узбекском ковре явно ручной работы. И еще целые стопы книг на столе и полу. Сабли были очень в разном состоянии: от почти новых - казацкая шашка и полицейская "селедка" - через, еще с той кавказской войны, легкой "азиатки" в наборных ножнах и тяжеленного артиллерийского тесака наполеоновской кампании - до действительно древних, изржавевших и потерявших рукояти тяжелых сабель. Может быть, еще времен покорения казаками Сибири. Глеб честно залюбовался: "мужчины любят оружие так же, как женщиныукрашения". Кто это такой умный сказал? Но он все же переборол естественное желание тут же, на глазах хозяина, вскочить и через касание пальцев испить эту холодную силу... Подбор книг был тоже удивителен... И это окончательно не вязалось с тем "Джумой", к которому уже привык Глеб: книги были разными по внешнему виду - от диких ярких современных суперобложек до пробитых мелкими медными гвоздиками кожаных футляров. Но, насколько это было видно с первого взгляда, все они, или почти все, были на исторические или этнографические темы. От Льва Гумилева до Атласов Санкт-Петербургского императорского географического общества.

Глеб качнулся и взял со стола открытую: "История Северной Монголии с древнейших времен до наших дней". "СПб., 1913". Ого! Он поднял брови на Джумалиева. Тот вдруг засмущался. Именно засмущался.

- Люблю про Чингисхана читать. Все, что есть. Мне даже кажется, что я все про него у себя собрал. Если даже что-то еще и осталось, то так, уже мелочи. Совершенно неважное.

Джумалиев мучительно выпрямился и стал медленно-медленно оседать на постель. Прикоснулся к подушке, облегченно вздохнул. Полуприлег.

- Я эти книги с детства собираю. И вообще все об этом времени. И в Европе тоже. Если это и Чехии коснулось - то почему нет? Степь, Великая Степь - от моря Японского до моря Турецкого.

Это все больше и больше отходило от заготовленной схемы. Ну никак Глеб не ожидал от этого сельского мента каких-либо интересов, кроме мелких взяток да желтых противотуманных фар к родному "уазику"...

- А что это все вместе? Какая причина столь сильного увлечения?

Джумалиев затаенно улыбнулся. Он все еще пока не знал, зачем у него гость, но понял, что и тот потерял ориентацию в незапланированной обстановке. Теперь только бы не свернуть с принятого обоими направления беседы, поболтать о том о сем, чтобы незаметно выяснить: чем таким запасся этот москвичок, решившийся на такую наглую выходку - взять и зайти в дом, мягко говоря, без приглашения. И Джума стелил дальше:

- Я казах только по отцу. А фамилия у меня по матери узбекская. Ты не встречал подобных?

- Виноват, конечно. Но что-то не припомнится.

- Ну? Телек-то смотришь? Или нет?

- Смотрю. Куда же деться.

- Так, может, вспомнишь "Дело Джумалгалиева"? Нет?

- Это... который людоед?..

- Он самый.

- Родственник, что ли?

Джума осклабился в полутьме своего спального угла. Железно сверкнули зубы.

- Почти. Значит, смотришь. Телек-то... Значит, должен знать, что эта фамилия от того самого Чингиса идет... Царская фамилия. Ей ровни по времени среди других нет. Разве что от Соломона. Мы свою родословную до шестого века почти без прерывания знаем. От имени - до имени. Двадцать князей только было. А еще - полководцы и просто батыры. Есть даже ветвь в русское дворянство. Но это уже кучумцы. Вот так-то!

Теперь он уже не нервничал. Теперь он был на своем коньке: москвичок сам попал в ловушку, слишком искренне проявив интерес к тому, что было его гордостью.

- Ты слышал о тех временах, когда все народы управлялись жрецами? Ну, этими - патриархами. А может, ты что про "черные рода" слыхал? Неужели ничего? Тогда слушай: "черный род" - это потомки тех самых патриархов, что и жрецами, и царями одновременно были. Они по всей земле сохранились. Это ученые все думают: почему у немецких там графов и маньчжурских князей гербы одинаковые? А потому что "черные роды" древнее всяких Японий и Германий. Народы молоды, многое не помнят. А в этих родах все и хранится.

Джумалиев, поморщившись, чуть сменил положение. Глеб воспользовался этой паузой, чтобы тоже как-то приложиться:

- Я знаю. В Европе это смена династий Меровингов на Каролингов. Всех потомков Меровингов, как черных магов, истребляли в течение веков.

- Да что ты знаешь? Их не истребили. Евреи считают их потомками Соломона и царицы Савской. Но они корнями уходят дальше. Они есть везде, во всех народах. Просто надо самому быть в себе. Тогда вспомнишь.

- Но Каролинги же везде победили? И на Востоке.

- Кто сказал? Ты про религию Бон знаешь? Нет? Смотри, там, на окне, книга.

Тяжеленное академическое издание: 1918 год. Петроград. "Буддист-паломник у святынь Тибета". Откуда такое здесь?

- Это моей мамы. А где же она? Мама! Ма-ама-а! Где чай-то?

Из темной глубины опять раздалось ворчание, потом загремела посуда.

- Мама у меня ведь из сосланных. В Казахстан. Там и замуж вышла за местного. Иначе нам было не выжить в голоде. А мой дед, ее отец, был великим человеком. И знаменитый революционер. Там, в Казахстане, и умер. От него и началась библиотека. А оружие-то я сам собираю... Но мать, чтобы тогда себя и отца спасти, вышла за простого... Вот род на мне и пресекается... У меня детей теперь не должно быть. И так даже лучше. Иначе бы все равно погибли. Как у Наполеона. Нам нельзя кровь смешивать.

- Это почему? Резус особый?

- Очень даже особый.

- Стоп! В этой деревне - потомок царской крови?

- А ты зачем смеешься? Сумасшедшим считаешь?

- Так ты объясни! Объясни! А то ты про одно начнешь, тут же на другое скачешь. Про Джумалгалиева забыл? Про бон, про маньчжурских князей?

- Я тебе и про Наполеона напомню.

- А почему не про принца Чарльза?

- А ты хотел опять посмеяться? И опять пролетел! Принц Чарльз, через свою прапрабабку, тоже наш. Не чистокровный - вот и вся гемофилия!

- Сдаюсь.

- То-то. Я тебе могу немножко рассказать. Ты молодец, парень крепкий. И очень даже непростой. Я уже знаю... Как ты меня тогда вилкой напугал! А почему? А? Потому что я знаю силу железа. Знаю. Как никто здесь... Вон, у меня нет такой сабли, чтоб крови не испила. А знаешь, как это узнать? Возьми - и лизни! Лизни! Сразу это почувствуешь. Кровь... Все ерунда, что говорят: она сворачивается. Жизнь в ней все одно есть.

- Ты точно Джумалгалиеву родня.

- Не родня, как ты думаешь. Мы из одного рода. Это больше.

Глеб остановил себя: "Опять пугает. Вот недоносок. Или потерпеть?" Он взял еще одну книгу, потом третью. Да тут все Академия. "Из Зайсана через Хами в Тибет и верховья Желтой реки". Пржевальский. У простого селянина такого не бывает... На одной темно-зеленой обложке тускло блеснули золотые пчелы...

- Тут не большая тайна. Он почему вот стал вампиром? Не прошел обряд. Со старшими. Вот его дух и свел с ума.

- Какой обряд? Какой дух?

- Не поймешь. Ты же сам сказал: ты - из пастухов.

- Ага. Как Авраам. Или Ибрахим. Как тебе звучит привычнее.

- Вот ты как? Смеешься? - хозяин, от боли искривившись всем лицом, присел на корточки, там, почти сидя на полу, выпрямился и стал очень медленно подниматься. Встал, выдохнул и мелкими-мелкими шажочками пошаркал к дверям.

Гость затаился: кажется, достал. Но навстречу Джумалиеву уже шла малюсенькая, иссохшая до скелета, завернутая в большой зеленый с золотым шитьем восточный платок старушка. В ее тонких черных коготках мелко подрагивал поднос с большим, расписанным розами фарфоровым чайником, две чашки под блюдцами, кусковой сахар. Она, что-то бурча, подошла к столу и, оттолкнув локтем книги в сторону, поставила поднос. Только после этого взглянула на Глеба, на сына. Опять что-то неразборчиво ворча, начала освобождать от белья стул.

- Садитесь. Может, кушать хотите? Нет? Тогда я ушла.

- Мама, не трогай стул, я не смогу сидеть. А ему и в кресле хорошо... Видел, какая она? Царица!.. Про барона Унгерна хотя бы знаешь? Который стал последним императором Монголии? А потом в Новосибирске наскоро расстрелян? Так вот, сам он из древнейшего немецкого рода, даже и русский дворянин потом, а бон-по, когда его увидели, сразу в ноги упали. Даже ничего доказывать не надо было. Это для Европы он сумасшедший. Для тех, кто истинного не знает. Сразу же начинается: "Вампир! Изувер!" А попробуй-ка не принести жертву! Если боги ее требуют. Попробуй отказать. Да! Унгерн вырывал у еще живых красноармейцев сердца! Но не для удовольствия же, не для еды же. Потом жег их, пепел в воду - и поил всех своих солдат... Ты понял, что эти суки "чистые арийцы" с нами сделали? Они же идею духа, где нация - ничто! подменили на самое тупое измерение черепов. Фашисты! Козлы! Тупые фашисты! А потом вдруг удивляются: почему у них дети буддистами становятся?! Козлы!

Джумалиев даже сплюнул. Лицо его, как обычно при волнении, становилось бледно-синюшным. А губы - так и просто синими. "Понятно теперь, вот оно откуда - голубая кровь".

- Ох и болит, зараза... А вот в той же истории: царь Иван Грозный, что твоих предков в Казани пожег, он того же себе искал в своей опричнине-то. А эти ученые как попки твердят: "Почему как орден? Почему?" Дубаки! Потому что орда - орден - орднунг - это все это одно: это наш новый мировой порядок. Когда царит жрец. Понял? И сейчас уже не так долго. скоро, может быть, совсем скоро...

И тут Глеб не ошибся - нет! - он в слабом из-за полузадернутой плотной и пыльной шторы свете увидел блеснувшую из глаз распалившегося рассказчика маленькую слезинку. Да! Она вдруг так неожиданно и быстро соскользнула по его щеке, что Джумалиев, через боль резко отвернувшийся к стене, мог лишь надеяться, что ее не заметили. Но голос тоже предательски дрогнул:

- Эх, если бы у меня отец... тоже настоящий был!..

Все. Лирика кончилась. Глеб встал из кресла. Шагнул к стене, почти ткнул носом в крайний клинок. Эх, как он любил историческое фехтование! Это было самое любимое из всего, что навязывал брат.

- Я-то к тебе не за былинами пришел. Дело у меня было.

Тот даже не пошевелился.

- Семенов сказал: только ты можешь здесь помочь.

- Ну?

- Я, понимаешь, кроме паспорта, еще и удостоверение посеял. Офицера.

- Какого офицера?

- Того самого.

- Что?! - Джума аж подскочил. И вскрикнул от боли: в спине что-то громко щелкнуло.

Он сел, согнувшись пополам. Потом вдруг тихо распрямился и, криво, тряся нижней губой, заулыбался:

- Слышь - отпустило. Во блин! Точно отпустило... Точно...

Он осторожно, прислушиваясь к своей спине, сделал шаг. Другой. Вроде пока было терпимо. Смелее разогнулся. "Хорошо. Хорошо-то как!" Теперь шагнул к зеркалу. Посмотрел на себя. Через отражение хмыкнул Глебу:

- Ты что, сразу не мог мне такое сказать?

- Это чтобы тебя сразу отпустило?

- Нет... Ну, хотя и это хорошо. Нет, чтоб я не болтал лишнего.

- А то что?

- Да видишь ли, - замялся Джума, - я-то думал... А ты, оказывается... А кто еще про это здесь знает?

- Три человека. Сам догадайся - кто.

Джумалиев тихо-тихо заходил по комнате, поднимая и опуская плечи и трогая все подряд. "Только бы не меня!" Глеб отодвинулся к окну. Но хозяин уже окончательно утонул в себе и в своем новом состоянии. Он нежно ощупывал бока, гладил поясницу. Слегка приседал. Потом разом остановился:

- Так ты зачем меня так подставил? Мне тебя теперь легче закопать. Да. И забыть. К хвостам собачьим.

- Что ж, так и сделай.

- Опять хорохоришься?

- Проверь.

- Сейчас и проверю. - Джумалиев зло стянул полотенце. Потащил из кучи синие брюки. Покряхтывая, очень медленно натянул, застегнул ремень. - Помоги рубашку надеть!

Глеб помог. Что теперь?

- Теперь пойдем. Не спеши. У меня еще все болит.

Они вышли на крыльцо, и Джумалиев старательно запер дверь.

- А мама?

- У нее с памятью плохо. Может выйти и заблудиться... Возраст. Приходится ведро ставить и закрывать.

Они вышли в проулок - Глеб впереди, Джумалиев, как привык, сзади. Так вывернули на главную улицу. Потом вдоль полупустых торговых прилавков. Забавная была реакция у теток с носками, колготками, стиральными порошками и штампованными китайскими детскими костюмчиками. Завидев участкового, они улыбались так старательно, что, даже когда Глеб обернулся шагов через пятьдесят, они все еще не могли расслабить свои стянутые лица. Понятно. Уважают.

- Видишь, как меня любят? А ты меня так и не понял.

Джумалиев, переваливаясь, теперь был рядом. "Сейчас за руку возьмет". И тот точно потянулся было к локтю Глеба, но вдруг отдернулся. К ним навстречу шла белая "нива". Оба всмотрелись, потом покосились друг на друга и ухмыльнулись: не та.

Администрация района располагалась в двухэтажном, белого кирпича доме с портиком и высоким, ступеней на пять, крыльцом. Два блеклых флага свисали под мягко сияющим солнцем на обе стороны. Пропыленная лиственница уже почти наполовину пожелтела и обильно осыпалась. Синий почтовый ящик на выносе. Наполовину высохшая большая клумба... Сонный ветеран-вахтер с орденской планкой на школьном пиджачке.... Секретарша тоже пенсионного возраста значит, жена молодая....

...Джумалиев просто жег глазами из последних сил перебарывавшего дурноту главу. Но тот на подсказку никак не реагировал. Пришлось открыто поднажать.

- Вилен Рустамович. Наш гость тут в трудном положении оказался. Без всяких документов, обокрали его в дороге. Но он - тот самый редкий специалист, что нас очень заинтересовал! Очень заинтересовал!

- Это которого в Алтайск заказали? - дошло до головы.

Джума посинел: "О! Безголовый!"

- Которого просили. Приглашали! Звали! А у меня не получалось его найти.

- Ну да, да. это я не так выразился. И почему это у тебя не получилось?- Что же еще теперь оставалось проболтавшемуся начальнику, как не так вот "строго спрашивать"?

- А потому! - Джума вдруг взвился, не желая быть крайним. - Потому что по ходу открылись форс-мажорные обстоятельства!

- Чего? Говори проще. не на базаре.

Вошла старая, мелкозавитая секретарша с подносиком. Поставила перед каждым ароматно дымящуюся чашечку. При этом двумя рядами золота особо улыбнулась Глебу: ну, она-то, конечно же, в курсе всего. Вот кого утюгом бы попытать! Чего бы только она не поведала. Ведьма. И нафталином пахнет: это чтоб трупный запах отбить. Который и через духи пробивается. Еще раз оглядев кабинет и - особо внимательно - своего хозяина, зачем-то многозначительно потрогала свою мелкую сине-фиолетовую "химку" и бесшумно вышла.

Джума отодвинул свою чашку подальше от края.

- А проще так: вот сидит офицер госбезопасности. И все.

Кофе капнул на светло-голубую рубашку. Теперь не отстирать. Глава, морщась, размазывал пятно пошире. И это тоже хорошая пауза. Оправданная.

- Надо же!.. Жена изворчится... А может, в кофе по чуть-чуть коньячку?

Он, не вставая, прямо из тумбочки стола достал хорошо уже початую бутылку "Аиста". Плеснул себе. Передал Джумалиеву. Тот тоже залил под самый краешек. Протянул Глебу.

- Я не пью. В принципе. Спасибо.

Те оба напряглись. "Ничего, проглотите". Вилен, уже никому не предлагая, закурил. "В-и-лен - В-ладимир И-льич Лен-ин. Ну-ну".

- Так куда меня заказывали? То есть приглашали?

Переглянулись - как выдернули спички. Выпутываться "выпало" главе:

- Так. В Горно-Алтайске есть заказ. Частный, конечно. Но и отказать никак нельзя. Такие люди. Уважаемые. Вы же самый, говорят, классный системщик? Там вот и нужно эту самую систему... собрать. Я-то ничего в этом не понимаю. Возраст уже. Компьютер даже в свой кабинет вносить не стал пугает. Умный он больно. Пусть у секретаря стоит. Вместо печатной машинки. Вы где отдыхаете? Далеко?

- В лагере у Дажнева, - прикрылся еще одним покрывалом Глеб.

- О! Тогда мы вас найдем. Для заказа. Вы ведь тоже можете позволить себе чуточек подзаработать? А? Там нельзя отказать - такие люди!

Они в принципе договорились. "Как только - так сразу". - "Насчет документов - мы ускорим". - "Свяжитесь в Москве только с... Только с ним!" "Ну, понятно же! Но и наш разговор..." - "Я же ваш личный должник теперь!" "Сочтемся за все и разом". Тепло попрощались. Выходя, покивали секретарше. Потом и вахтеру тоже... Все. Солнце. Ветер свободы. Без запахов нафталина и табака. Только пыль, навоз и полынь.

- Теперь моя очень неличная просьба. Почти приказ. Как равного по званию, но с преимуществом. Я не отказываю твоему Хозяину, но за это хочу спать и гулять по лесу спокойно. Без камнепадов на голову.

- Каких камнепадов?

- "Каких"... Я что, по-твоему, сам себе руки поотбивал?

- Не понял...

- Опять эти хозяйские орлы меня ловили? Камушки на голову роняли?

- Когда?

- Вчера! Что ты меня доводишь?

Джумалиев остановился. Взял Глеба за пуговицу на груди и вплотную - до запаха изо рта - медленно проговорил:

- Ничего такого не может быть. "Эти" за тобой уже четыре дня как не ходят. Их отсюда всех увезли. Сразу, как только следствие закончилось. Не найдя свидетелей, между прочим... Так что тебе показалось. Обвалы, они и от коз бывают.

- От козлов чаще.

- И потом, если ты и вправду такой умный - зачем? Зачем тебя камнем по голове, если твоя голова-то им и нужна?

К администрации подрулил "уазик". Из открывшейся дверки в пыль лихо выпрыгнул здоровенный Дажнев. Потом еще двое мужичков поменьше. Увидевший их, скорее всего, еще из машины Дажнев почему-то радостно замахал, закричал Глебу:

- Привет! Ты откуда и куда?

- Да вот, с главой знакомились.

Глеб посмотрел на Джумалиева. Тот ухмыльнулся и, юродствуя, отдал честь:

- Все. Желаю здравствовать. А я - болеть дальше.

Повернулся и тихонько-тихонько, как крабик, бочком смотался из неудобного положения... "А ведь ну никак не ожидал он вот такого поворота. Разоткровенничался. И про Чингисхана. Думал, я уже все равно теперь... отмеченный, как они тут все говорят. Да, только вот программа выполнила недопустимую операцию и будет закрыта. Бац! И все! Опростоволосилась ты, жаба: я - вечно живой. Как Горец".

- С главой знакомился, - повторил Глеб и показал Дажневу забинтованную руку вместо пожатия.

- Ну и как?

- Он нормальный мужик. Понимает многое. Надо только его от вредных привычек избавить.

- Сейчас и начните. Он готов.

- Да? Уже? - Ох эти маленькие глазки-буравчики. - А ты куда?

- А вот к вам.

- Да?.. Значит, "да"? Это хорошо. Очень... Подождешь пять-десять минут? Одно дело с товарищами решим, потом и поедем. С рукой-то что?

- Ерунда. Бандитская пуля.

- Тогда здесь жди. Не теряйся, а то тебя Филин тогда искал. Все перерыл в лагере и всех. Чуть не кричал от злости. Я впервые его таким видел... Так что жди здесь. Не исчезай.

Прямо - метрах в трехстах - стояла недостроенная церковь. Налево, тоже, поди, недалеко, почта. И еще нужно было бы как-то срочно найти Светлану: похоже, назревала пора смываться.

...Юля, вся погруженная в хлопоты, искренне улыбалась только Глебу. Вокруг стояли сумки и корзины, свертки и кулечки. Дажнев же выслушивал:

- Это твой любимый Филин приказал пикник устроить. В стороне от глаз, только для руководителей секций. А обслуживать я одна должна. В целях конспирации. Прямо как в девятьсот пятом. В Разливе.

- Не в Разливе, Юлечка. В Берне. - Дажнев робко защищался.

- Да хоть где! К чему такая секретность? Взяли бы пару поварих... Глеб, вы не обращайте на нас внимание, просто наслаждайтесь отдыхом. Вместо меня.

- Я хотел бы только с вами. Иначе это не отдых. Совесть замучает.

Он так и не понял - берут его на этот пикник или нет? Дажнев, похоже, этого не знал и сам. И спросить-то, бедняге, не у кого. Инструкции получить... Ну? Берут или нет? Глеб спрятал глаза, отошел, пусть решают за спиной. Он подчинится партийной дисциплине. На сегодня он и так уже заслужил самый что ни на есть пассивный отдых... Но тут из-за соседней палатки, как крылоногий Меркурий, возник пухленький Юра - адъютант Саши-монархиста. Он, не доходя трех шагов, беззвучно "щелкнул" каблуками своих божественных сандалий:

- Разрешите доложить!

- А где "здравия желаю"? Не паясничай. - Дажнев поморщился.

- Велено передать: командир уже на месте. Костром занимается. Столом. И скамейками. Если что-то нужно нести - я могу.

- Еще бы не нужно. Бери те две сумки. Унесешь?

- Рады стараться. - Юра схватил самые большие, мотнул челкой. Понес.

- Да осторожней! Там посуда! - отчаянно воскликнула вслед Юля.

После такого "явления" Дажнев принял решение:

- Этот петух из Питера даже здесь без адъютантов не обходится... Глеб, а рюкзак ты нести сможешь? - Он тоже решил иметь подпорку.

Почему нет? Паж так паж. Обижаться? Но это судьба. Глеб же сам ни на что не напрашивался. Он бы мог и здесь честно поваляться. С книжкой. Любой. Пока буквы окончательно не забыл.

- Ой, ну что ты, Володя! Глебу же будет тяжело!

Милая, милая Юля. Какая она добрая: взяла его уже грязные бинтованные культи в свои пухлые и теплые пальчики с длинными холеными ногтями. Осмотрела:

- Кто это так замотал? Ужас. Надо будет все заменить.

- Вечером. Сейчас нет смысла: все равно запачкаю. А рюкзак - понесу.

- Ну так все? Или что-то еще? - Дажнев легко поднял самый большой рюкзак, самую большую корзину и самую тяжелую сумку.

"Здоров он, однако. Ох и здоров! Лось".

А Глебу дали маленький и корзинку на локоть, тоже маленькую. У Юли две сумки. "Вперед!"

Они шагали клином. Дажнев, ледоколом, впереди. Глеб и Юля чуть-чуть отставая. Не особо, но, если не повышать голос, впереди идущему ничего и не слышно. Хотя разговор был весьма приличный месту и времени: Юля рассказывала о последнем проведенном "ими с Володей" Всероссийском съезде трезвенников. О трудных боях со сложившейся оппозицией из западных регионов, о примененных больших и маленьких политических хитростях. То есть все было вполне даже прилично... А Дажнев и не старался: он явно готовился к предстоящему... А если бы даже прислушался? Ну, может быть, и не согласился бы с некоторыми слишком резкими характеристиками своих "соратников".

Глеб слушал и не слушал. Все эти полузнакомые имена и ситуации, эти так надоевшие переплетения мелких амбиций и страстишек вокруг чего-то такого, всем вроде дорогого и всеми так за годы и непонятого, уже совершенно не возбуждали. Ни тоски, ни азарта. Просто это у него тоже было. Когда-то. И ладно... Он только слушал мелодику ее грудного, густого голоса, иногда смотрел на шевелящиеся в произношении недоходящих слов красивые полные губы, на красивую, в легкой испарине шею, грудь. Такая баба! Рожать бы ей и рожать. Пять, шесть, девять ребятишек... Да пока муж не загнется... А она вот уперлась в эту политику. И в самую что ни на есть пошлую ее струю "трезвость". Почему? Какая такая в этой "трезвости" была для нее замена естественному земному желанию быть женой и матерью? Любовь к Дажневу? Да, на какое-то время вполне возможно. Год. Три... А дальше? Уже сейчас он ей ничего такого не дает. Вон только прет впереди - мощно, красиво - и все... На этом все. Его деньги? Нет, это не для нее. Да с такими-то данными можно было и поинтереснее жизнь устроить. Стоп! Вот оно что: интерес! Интерес к власти. Странное и страстное желание быть при власти. При любой - даже самими придуманной. Ведь они в "трезвости" даже друг друга иначе как "руководители регионов" и не называют... Сидит себе пуп в Мухосранске или Тудыть-Пердеевке - "руководитель региона". Вот оно: страсть. Страстьнаркотик, убивающий инстинкт...

-...Глеб, а что вы молчите?

- А я не молчу. Я нежусь в вашем голосе. У вас удивительный тембр.

- Да?.. Спасибо. Мне об этом никто не говорил.

- Естественно, никто. Во-первых, ваша красота уже сама настолько самоценна, что многим кажется, что она не требует для себя поддержки в звуке голоса или пластике. А во-вторых, вы же со мной недавно познакомились.

- И что?

- И просто не успели узнать, какой я на самом-то деле дамский угодник.

Она поглядела на него счастливым взглядом. На их смех Дажнев обернулся:

- Поделитесь?

- Нет! Эта наша с Глебом фракционная тайна.

Дажнев больше не отрывался, шел теперь гораздо ближе. А Юля ворковала и ворковала... Так они прошли с километр вверх по реке до знакомых торчащих скал. Широкая каменистая долинка с семью притихшими рукавами речки. Четыре торчащих пятиметровых базальтовых пальца. Мелкие частые сосенки по склону. Даже березки на месте... Так вот и увидишь сейчас ту молоденькую парочку. Ага. И "пастушков"...

Но между "пальцами" уже дымил костерок, и рядом с двумя складными столиками возились три человека, сооружая из камней и зеленых ивовых веток импровизированные седалища. Они разом вскинулись на звук шагов и не очень радушно - с ехидцей - заулыбались. Саша, молчащий при нем Юра, и еще один йог, что ли, очень худой, с узким черепом и узкой бородкой. Его длинные-длинные, с проседью волосы были стянуты в хвостик:

- Ага! Пища богов! Очаг уже горит и жаждет жертвы!

- А ты уже коммунист? - Саша был удовлетворен молчанием Глеба.

- Приветствую. - Дажнев весь напрягся. - А где Филин?

- Ожидаем-с. С минуты на минуту. Юлия Густавовна, сюда ставьте!

Глеб сложил свою ношу и, ссылаясь на травму, ретировался. Походил над донельзя прозрачными здесь мелкими ручьями. Поблескивая мозаикой отражений, они упорно куда-то спешили, спешили через большие и малые, оглаженно голые серо-голубые камушки. Ни водорослей, ни мальков- мертво. Сколько здесь километров до белков?.. Хотя он видел возле лагеря пару парнишек с удочками, но не представлял - кого здесь можно ловить? Форель?.. Берег осторожно зарастал между валунами мать-и-мачехой. Ее уже чуть подсохшие, снаружи жесткие глянцевые, но с плюшевой изнанкой листья с хрустом ломались под его шагами. И тоже - пусто. Ни бабочки, ни мухи... Потом подошел к "своему" "пальцу". Огляделся - о нем забыли. Вот и хорошо. Вот и ладно. Помаленьку, не спеша вскарабкался наверх. И лег.

Но заснуть не давали. Голоса набирали и набирали... нет, не децибелыджоули.

-...Это, между прочим, еще самоназвание "духоборцев": "Союз борьбы за духовность и истину"! Да! А духоборы - это только одна небольшая часть народных религий протеста, религий революций... Да называйте как вам удобно! Пусть секта, меня это слово не пугает... "Мировоззрение - религия философия" - это же одно и то же!.. Да, в основе нашей философской системы лежит религия киников. Да, мы - те самые фаталисты, которые вбирают в себя весь материалистический мир со всеми его реалиями... Все просто: мы самым активным образом переделываем мир, но - только в определенном, всегда очень строго определенном направлении. В том, которое так или иначе, но фатально ждет человечество в финале его развития...

- Финал - это же Апокалипсис?! - ехидно сладкий голос Саши.

- Почему же? Мы входим в эру Водолея. У нас прекрасные перспективы!

А это, наверное, "йог". Говорит вкрадчиво, даже в солнечном сплетении зудит:

- Кали-Юга - это действительно только лишь этап земного круга бытия.

- А если я не желаю слышать об этих антирусских традициях?! - Опять Саша, но уже не так сладко.

- Тогда громко заявите: русские - не арии! Они - чистые негры! Ну? И у русских нет никакой истории, кроме как этой несчастной тысячи лет. У других народов есть, а у русских нету! - "Йог" выпевал звуки.

- Только не надо мне эти ваши дешевые уловки подсовывать. Мы не в метро о вере спорим! Была история праариев, ариев, праславян, славян. А потом только история Руси. Но зато именно Руси! И, конечно, не одна тысяча лет. Только в любом случае я ведь - не древний арий. И с современными индусами у меня ничего общего нет. Я оригинален в своем роде. То есть в своем Роду.

- Это заметно, - встревает Дажнев. - Оригинальность во всем. Это у вас прежде всего - оригинальность! Чем мельче партия, тем больше у нее гонора.

- Вот это тоже не надо! Вам не надо! Стоит ли напоминать, каким путем вы своей массовости в советское время добивались? А сейчас только эту инерцию, а точнее, агонию и эксплуатируете.

- А ты еще нас в балете упрекни!

- Это простим.

- Благодарствуем!

- Можно слово молвить? - Это "йог". - Я очень попрошу всех присутствующих по возможности не "возбуждать улыбку дам огнем нежданных эпиграмм". По возможности, конечно. Юлия Густавовна, вас не обескуражит, если я сам разложу салаты?

- Э, нет, - вмешался Саша. - Не надо, он какие-нибудь заклинания нашепчет.

- А вы - перекрестите. Тогда, говорят, ничего не случается? - "Йог" хихикал. - Так я продолжу, как вы со стороны смотритесь. Вот спор идет: кто кого у руля сменить должен. Спор идет-идет.... А руль пока так болтается. Но! Вы, коммунисты, уверены в своем будущем? Да! А вы, монархисты, тоже ведь уверены в своем будущем? Тоже - да! Вы, коммунисты, любите свою Родину и желаете своему народу только счастья? Конечно! И вы, монархисты, тоже! Вопрос: кто из вас прав в своих видениях будущего - Великая Россия и Могучий Народ? А?

- Сейчас мы услышим самое соломоновое решение!

- Ну... Если так воинственно, то не услышите. Хоть я и произнесу.

- Уж замуж невтерпеж!

- Дорогие товарищи и господа! Мы - на пороге новой эры. Эры России.

- И?..

- Все! Простите, но это все.

- Ну очень умно. - Саша понизил голос, почти зашептал: - Прямо восхитительно. А чем, позвольте спросить, докажете?

- Да-да, аргументируйте! - Ну и словечко же! только у Дажнева и сохранилось.

- Ничем. Ничем. Гарантийных свидетельств - как вы, православные монархисты, - от пророков не имею. И даже не хочу иметь. И научными выкладками, как вот товарищи коммунисты, не пользуюсь... Я просто знаю. Но могу научить и вас - чтобы тоже знали.

- Бред. Я-то, дурак, вслушивался, - забурчал Дажнев. Видимо, отошел.

- Вы тоже считаете - "бред"?

- Да.

- А помните перл: "Идея, овладевшая массами, становится материальной силой"? Это же чистая тантра: прана по воле мага из акаши творит материю. Энергии управляются идеями - это закон Космоса. Санатана дхарма. Понятно?

- Я слушаю-слушаю.

- А я - ничего... Я к тому, что вот мы с вами верим в бессмертие души. Пусть каждый по-своему, но мы оба верим в единую экстрамундальную Первопричину мира. И так далее... А он - не верит. Социологист, он верит только в самую грубую материю и механические законы. Но при этом пользуется древнейшими упанишадами. Это ведь вам не от Карла Маркса и Луначарского. Это от Начал - Энсофа. И он ведь такой же, как и мы, участник мирового прогресса. Слепой, но очень активный. Очень энергоемкий. Ведь сколько на него людей завязано. Даже лично - десятки тысяч. Это тоже, между прочим, о многом говорит. Если бы вы в самом деле так о чистоте крови болели, то все же поняли бы историческую, если хотите, предначертанность славянской сансары: исполнять чужие идеи, и при этом всегда оставаться самими собой. Достоевский...

- Да пошел бы ты! Какой ценою? - Ого! кажется, Саша не выдержал.

- Что с ним разговаривать? - вновь появившийся Дажнев тоже зарычал. - У него только "батюшка-царь" на уме: "вот приедет барин, барин нас рассудит!" Вот и все! Эта рабская психология жажды хозяина! "Боженька, помилуй!"

- А тебе бы только бунтовать! "До основанья, а затем..." Действительно, ваша партия от Люцифера идет.

- Не надо только на штампах играть: "Люцифер"! А если перестать слов пугаться? Если взять и перестать? Что оно - слово? Звук! Воздух! Оно пустота! Фу! Пусть от Люцифера, и что? Сколько жил человек, столько он и мечтал о своем владычестве над миром. А мы - как бы ни назывались! - мы есть организованная направляющая его поисков этого владычества. Во все века, во всех народах.

- Вот и договорились! Все понятно: "И будете как боги!"

- Да! Тысячу раз - да!

- Насчет слова вы не правы, - влез поперек батьки "йог". - Дыхание- это не пустота, это прана - энергия, брахма. Другое дело, что к слову прилипает иногда чуждая ему традиция восприятия. Люцифер - значит лучащийся, дающий свет. Это имя - вечный символ просвещения. И еще греки давали ему такой эпитет: Люцифер-Космократор - Хозяин Космоса. Ибо из Космоса и идут к нам знания. От Творца Вселенной - Сатанаила.

- Тьфу! - возмутился Саша. Похоже, дело двигалось к развязке.

- Так! Плюй! - Дажнев. - На все, что тебе не нравится, плюй! На все! На отцов, что войну выиграли. На их красные знамена! Крестом своим тешься. Библией! Дегенерат!

- Кто я?! Кто?

Шум опрокинутого стола. Завизжала Юля. Пора к ним спускаться. Глеб и начал... И хорошо, что не успел. Потому что успел Филин.

Глебу еще нужно было либо сползти, либо спрыгнуть с двухметровой высоты, когда все действующие лица политических диалогов напряженно замерли в разных позах: здоровенный Дажнев заломил за спину руку худощавого Саши и давил его к земле. Тот, отчаянно выворачиваясь и подвизгивая от боли, целенаправленно лягал Дажнева по голени, не давая свалить себя окончательно. Юра и "йог" - вокруг стола - только пугали друг друга ложными выпадами, оба, видимо, не насовсем охваченные пылом этого идеологического спора... Филин быстро и молча подошел вплотную к группе сцепившихся атлетов и, положив левую ладонь под сердце, правую вскинул к небу: "Прекратить!" Реакция была поразительной: все бойцы разом обмякли, сначала замерев, а затем и разойдясь по разные стороны костра.

- Тихо, голуби. Тихо. Тихо. - С Филиным на пикник пришло еще трое: пожилой, с белой благообразной бородой и в неизменных цветных трусах ивановец, рерихианка с исписанной мантрами желтой повязкой на лбу и солидный московский маг-психотерапевт. Они стояли в стороночке, тоже держа в руках какие-то сумки. "Неужели еда? Так они тут неплохо посидеть решили".

Глеб аккуратно спустился и, улыбаясь, направился к Филину. Но тот, как вдруг показалось, даже отшатнулся:

- А этот здесь откуда? - Зыркнул из-под лохматых бровей на Дажнева.

Дажнев, не успевший даже отдышаться, снова затаился. Вывезла Юля:

- Мой гость.

Вот умничка.

Филин потупился, спрятал глаза:

- Здравствуй, Глеб, здравствуй. Вот где свиделись... Юра, Саша - столы ставьте. И вы чего там стали? Давайте помогать! И так задержались, тут уже успели дел натворить... При чужих.

Все разом зашевелились, начали суетиться, причем совершенно бессловесно, как напроказившие детишки при неожиданно вошедшем строгом воспитателе. От этого Глебу самому захотелось напроказить. Он стал нарываться:

- Семен Семенович! Мне крайне неудобно: вы, говорят, меня искали?

Филин уворачивался:

- Разве? Это ты насчет бани? Так, наверно, обстоятельства были особые? Я тебе верю... Только вот другая такая баня... не знаю, когда теперь будет. Не знаю. - Он или стоял, или, распоряжаясь, ходил, все время поворачиваясь к Глебу профилем, не давая заглянуть в лицо. А потом резко - молния - глаза в глаза: - Ты очень голоден? Если да, то как поешь, извини, но нам нужно тут провести закрытое совещание. Только своим. Не обижаешься?

Глеб отразил удар улыбкой:

- Конечно-конечно! Какие могут быть обиды? "И отделил чистых от нечистых". То есть омытых от немытых. Так?

Филин тоже затаенно улыбнулся. Но недобро:

- Хороший ты парень. Веселый. Смелый... Жаль мне тебя. Жаль.

Правильнее всего, сразу отказавшись от стола, Глебу смыться бы. Но его как будто кто-то за что-то дергал. Он лихо подсел в кружок, замерший в медитации перед общей едой: "Пусть каждый подумает о своем и об общем". Но Глебу думалось только об общем. О своем не хотелось... Но от этой медитации аппетит вдруг пропал. Так, немного посидеть, чтобы подразнить Филина. Почему? Зачем? Что-то остро мучило его, что-то тревожило в присутствии этого человечка. Уйти - но тогда чувство останется. Нужно разбираться здесь. Ну не глубокое раскаянье же давило от немытости в бане. Нет... Но что? Вот чтобы "это" определить, он и подставлялся под удар... Глеб в тысячный раз осмотрел поношенный коричневый пиджачок с коротковатыми рукавами, синюю вязаную жилетку с прилипающими крошками и волосками. Посмотрел на плащ, старый, буро-зеленого прорезиненного брезента, подстеленный Филиным под себя. Где он его видел?.. Руки Филина, бледные до синевы глубоких жилок, не воспринимавшие загар руки книжника, разлетные брови, прозрачные веки... Все. Бесполезно... Пора уходить... Тем паче что Юля, видимо, расстроенная выходкой Дажнева, была к нему более чем невнимательна. Ей явно сейчас уже было не до кокетства: "ее Володя" попал в ситуацию, которая не могла не отразиться на его карьере. И следовательно, на ее тоже... Шутки на сегодня кончились.

По пути к лагерю он все время оглядывался. Мания преследования? Но ему все же пару раз действительно показалось, что кто-то за ним идет... Вот уж идиоты! Как приехать вовремя в Москву - так у сына проблемы. Да! А вот руки тому, кто поменьше, заламывать - пожалуйста! Или кому-нибудь по морде в парламенте перед телекамерой. Герои... Неужели надо пройти камеру смертников, неужели надо трое суток пролежать, не шевелясь, на крыше грузового лифта, терпя жажду и голод и мочась под себя - выжидая, пока не уйдут все "чистильщики" со своими собаками?.. Идиоты! Тупые идиоты... Да, конечно, зачем мы теперь вам? Мы - со своими оценками... С усталостью ночной памяти умерших... За что? За ваши "модели" будущей России?.. Нет, за ним определенно кто-то шел... А уже у самых ворот лагеря навстречу выбежал радостный крепыш Павел:

- Здравствуйте! Как хорошо, что вы сами пришли. Я вас ищу. То есть не я сам, а один человек. Анюшкин, да? Есть такой?

- Здравствуй. Да, есть такой. По крайней мере - должен быть.

- Ну, вот он искал. И меня попросил. А мне сказали, что вы на совещании, на Малом костре. А нам туда нельзя. Вот я и ждал. Но хорошо, что недолго получилось.

- "Хорошо" - это хорошо. Зачем я Анюшкину?

- Сейчас. Я слово в слово постараюсь. Так, значит: "Была Света... Пошла к бабе Тане... Что-то случилось - она не в себе... Нужно перехватить, иначе беда... Он сам пока не может - к... Сергею должен приехать... брат... Он ждет его приезда". Кажется, все?

- Все понятно. Только не Сергей, а Степан. Да?

- Точно.

Глеб еще раз оглянулся. Перешел на полушепот:

- Спасибо. Значит, Анюшкин совсем недавно был? Спасибо... И вот что, Павел, окажи услугу: я пойду, а ты присмотри: кто там за мной по следу топает? Прикрой, если надо. Только не нарывайся.

Павел покосился, не поворачивая головы:

- Да-да, идите, я прикрою.

Глеб положил ему руку на плечо:

- Опять прошу: не нарывайся. Только задержи, пока оторвусь. Ну давай!

И пошел, пошел резко к реке, даже не ища брода, так, напрямую. Не разуваясь, споро, местами почти по пояс перешел ее, забежал в кустарник. Теперь - в гору, в гору... Метров через сто он оглянулся: к берегу с той стороны вышли Павел и... Юрик. Павел почти держал Юру за руку и что-то возбужденно говорил, указывая вниз по течению...

Когда Глеб взобрался на первый гребень, его словно ударили по затылку. Наступила неожиданная слабость. Затошнило. "Может, съел что?" Но нет, вроде ничего из рук "рерихнутой" не брал. Сильно мотнуло вперед-назад, и перед глазами всплыла знакомая картина: шарик Земли, и над ним черные руки... Ах ты! Да, да, да! Филин. Это тот плащ! Он же с большим островерхим капюшоном как у того "охотника" в пещере! Значит, Филин. Вот сволочь. Гад. Тварь: "Я теперь тебя не отпущу... не отпущу". "Отпустишь!" - Глеб, набычившись, удержался на ногах и вслепую, бочком стал спускаться. Боль в темечке не проходила, оттуда она расползалась по спине, холодом сводя лопатки, выворачивая шею. "Не отпущу!" Опять удар по затылку. Только этого не хватало! "Господи, Господи помилуй!" Его рука очень тяжело, как в сонном кошмаре, преодолевала невероятно сгустившийся воздух. Первый крест лег косым, но второй раз уже получилось легче. Глеб весь сотрясался крупной дрожью, горло пережимало судорогой до удушья, но он крестился и крестился: "Господи, помилуй! Господи! Помоги!" Ну почему он не знал ни одной молитвы? Ведь уже сколько времени возил с собой маленький молитвослов, а читал его только так, отвлеченно, выборочно, в целях "просвещения".

Через полтора часа он все же упал. Просто как от усталости: лежал на спине - и все. "Светлана. Светлана... Куда же тебя понесло? Ведь баба Таня ушла... Ушла в свое Беловодье. Через подземное озеро. С мертвой водой... Может, возможна операция? Ну не так же все беспросветно... Как же так, Господи? Где милость? У нее же дети, что с ними-то теперь? Такие малыши, Господи?.." Нужно было вставать. И идти - искать, перехватить Светлану. До непоправимого.

По ложбине сильно и холодно подуло, шелестя подсохшей ломкой травой и просвистывая сквозь замотавшиеся прямо над его лицом ветви. Прямо через гребень горы переваливалась тяжелая, темная туча и заполняла все небо. Быстро. Все в горах быстро. Вот сейчас как бабахнет! И уж тогда точно будешь знать, что лежать так долго нехорошо... Ох, нехорошо! Глеб сделал мучительную попытку подняться, но давление совсем, видимо, было на нуле, и через несколько шагов он снова завалился. Ветер даванул сильней, даже принес откуда-то несколько желтых листиков - накрыть его, что ли? Заботливый... Конечно, если сейчас еще раз промокнуть, то все, кранты. Ну не здесь же сдохнуть!.. Надо вставать. Вставать! И вперед - хоть на карачках...

Это уже было.... Было... ...Как тогда.

4 октября после полудня в подземельях "Белого дома" оставались:

- 11 военнослужащих дивизии Дзержинского - 9 солдат и 2 офицера,

- группа в 12 человек (из милиционеров Департамента охраны с Александром Бовтом, несколько охранников Хасбулатова), вышедших по подземному коллектору в районе Арбата,

- группа из 4 сотрудников ОСН ДО ВС РФ (во главе с подполковником начальником отдела специального назначения), закрывшаяся в бомбоубежище и арестованная там 5 октября,

- 6-8 прячущихся в секциях зала воздуховода местных рабочих, найденных там эмвэдэшниками под фальшполами 6 октября,

- вооруженный автоматом мужчина и его безоружный товарищ,

- группа из трех офицеров,

- группа неизвестной численности, забаррикадировавшаяся в затопленном позднее Аркадием Баскаевым бункере спортзала и, по официальным данным, бесследно исчезнувшая вместе с оставленным там баррикадниками утром трупом.

...Они правильно оценили грозящую им перспективу: если им не удастся найти вход в подземный коллектор, живыми их отсюда не выпустят, поскольку никаких пленных в подвале и подземельях "Белого дома" просто не будет. На следующий день у этого входа они увидели большую лужу крови. Лужи крови были и в других местах подвала "Белого дома".

После нескольких часов бесплодных блужданий, четырех взломанных дверей и десятка вывернутых чугунных люков "ливневой" канализации, почти отчаявшись, они вошли в дверь огромного воздуховода. Внутри громыхающего оцинкованного короба шли во весь рост. Дошли до большого помещения бойлерной, в котором отсиживались семь местных рабочих. Рабочие подробно рассказали все, что знали сами. Посоветовавшись, все вместе приняли решение укрыться в секциях воздуховода, а напоследок осмотреть смежные помещения.

...Вторая сейфовая дверь была также закрыта изнутри. Она соединяла подземным коридором "Белый дом" с подвалом спортзала. Таким образом, можно смело утверждать, что в спортзале в полдень 4 октября остались живые люди. Надеясь пересидеть штурм, они закрылись изнутри. Живыми их оттуда не выпустили.

Первой мыслью было спрятаться в одной из свободных ниш, но и от этой мысли отказались сразу. Без труда обнаружив прячущихся в нишах рабочих, они отчетливо понимали, что "чистильщики" так же легко доберутся и до них. Выдавать же себя за рабочих офицерам было просто глупо. Решили, что в подвале можно пересидеть хоть месяц, тем более что рядом была вода.

Вскоре раздались звериные крики со стороны парадной лестницы. Прислушавшись, разобрали кровожадные вопли мясников, ожидавших для расправы вывода пленных. В здании и в самом подвале стрельба не стихала всю ночь до 5.30-6.00 часов (ночью стрельба велась из автоматов и пулеметов, иногда громыхали очереди БМП и КПВТ, периоды затишья длились не более 15-20 минут).

В огромном пылеуловителе с ячейками-секциями со стеной один метр на три и высотой около трех метров ребята содрали тряпку и залегли между трубами недалеко от рабочих. Было очень холодно. Лежали спина к спине. Как выяснилось потом, этой ночью все трое молились.

Поднялись повыше - в подвал. Прошли мимо раздевалки, душевой, места разгрузки машин. Через щели заметили, что на газонах "Белого дома" вокруг воздухозаборников и у горловин шахт коллектора расположились в засаде пулеметчики. Вдруг Дмитрий увидел место, в котором из "Белого дома" выходили в подземный коллектор трубы водоснабжения и силовые кабели. Металлическая дверь была закрыта на гаражный замок с выдвинутым на 8-10 см язычком. Рядом валялся пожарный багор, которым кто-то перед ними тщетно пытался открыть дверь.

...Дмитрий долго возился с замком. Остальные не верили, что вообще удастся отомкнуть столь крепкие запоры. Тогда мы не знали, что духовник Дмитрия в эти дни раздал всей своей пастве иконки, наказав старушкам молиться день и ночь за наше спасение. Непонятно как, но петли вокруг язычка гаражного замка удалось развести, и спасительная дверь из "Белого дома" в "сухой" коллектор распахнулась...

Это произошло 5 октября около 11.30... приходилось идти по колено, а иногда и по грудь в воде...

Дождь насквозь пробил его сразу всего с головы до ног. Он был скор и жесток. Но с ним пришли и силы.

Глава восемнадцатая

Ливень прекратился так же резко, как и начался. Туча отошла не полностью, она держалась за вершину, и через полчаса вскарабкивания он вновь вошел в ее недра. Внутри представлялось все немного иначе: тут было просто смутно и холодно. И все под руками и ногами было мокрым и скользким, так что иногда приходилось ползти на четвереньках. Одежда промокла насквозь, до последней нитки. Но он как-то шел, полз в темном тумане, взбирался выше и выше. Как-то даже находил в этой запутанной мгле возможно правильные решения, обходя встречающиеся оголенные сыпучие скалы. И еще было подозрительно тихо: ни малейшего ветерка, ни шороха. Тишина и напряжение во всем. Он случайно смахнул с головы прилипшую паутину: его волосы стояли дыбом! Значит, туча была насыщена именно электрическим напряжением. А вдруг сейчас бабахнет? При всем своем "натурально-прикладном" складе ума и соответственном образовании, Глеб всегда боялся молнии. Именно ее фатальности - чем еще, кроме судьбы, объяснить столь различные формы ее поведения? Вот тогда: один раз громыхнуло - и на рыбалке единственной молнией убило соседа по подъезду. А когда ударило двоюродного брата матери, то только раздело, изорвав на нем все в клочки, но ничем самому не повредив... Молния, одним словом... Щас вот как стуканет... Нет, не может быть, не должно - для этого должна быть разность потенциалов... В городе зачастую по ночам зимой облачное небо "пыхает" от края и до края. Но это равномерный разряд, без громких глупостей... А как оно здесь? Когда тучи-то под ногами?

На гребне вдруг навалился ветер и разом сдул мрак и туман за спину. А небо-то было уже совсем зеленовато-вечерним. Еще один день заканчивается. Сколько он уже здесь, на Алтае-то? Неделю? Вон как уже ловко по горам бегает, можно и у Семенова попробовать потренироваться с девушками. Уж теперь-то не много им уступит... А лепота-то какая! Охо-хо! Отсюда, сверху, было хорошо видно, как сзади и спереди по лесистым долинам быстро ползли навстречу друг другу две тучи. Там, где им предстояло сойтись, было пока тихо. И как-то так странно светло. Светло тем самым загадочным, мягко-желтым предгрозовым светом, какой, разливаясь вверх-вниз и по кругу абсолютно ровно, не дает теней, делая мир плоским, как живописная театральная декорация... Ага. Для драмы... Вот туда Глебу и предстояло спускаться...

Прыгая в полумгле от сосны к сосне, чтобы не покатиться по скользкой траве, Глеб, зацепившись за очередной шершаво-липкий, легко отшелушивающийся рыжий стволик, замер на секунду, уточняя дальнейший маршрут своего слалома. И услышал позади чужой бег. Присел. Шуршание нагло приближалось: кто-то очень боялся отстать в этом мутно-сизом электрическом тумане. Ну! Кто там? Метрах в двадцати слева вниз пролетела смутная фигура. Юрка или Филин?.. Или те четверо из "уазиков"?.. Глеб подождал. Никого больше вроде как не было. Рискнуть? И он опять стал спускаться, немного теперь уклоняясь вправо. Тихо-тихо, совсем мелкими перебежечками, достиг дна долины. Прислушался: здесь было совсем темно. И почти безветренно. Нужно бы было пройти по этому дну до той У-образной развилки со скалой и осинкой. Но... там где-то его или искал, или поджидал некто в тумане... Поэтому Глеб не поленился вновь немного подняться на противоположный склон... Так-то будет надежнее... Интересно бы выяснить: его просто тупо преследовали или знали, куда он направляется? А скоро все и выяснится - в ущелье с теплым ручейком. Оно такое узенькое. Тропку никак не миновать. Там-то уж точно - либо он, либо его... "Светлана, Светлана... Задала загадку. Подскажи разгадку... А вдруг это Анюшкин? Догонял вот, да и пролетел?" А теперь Глеб его при случае еще и камнем стукнет? Вот смеху будет... Сквозь слезы... "Тогда все свалим на черную кошку".

Ветер неожиданно толкнул в спину, сменив свое направление на сто восемьдесят градусов. В соснах аж загудело. Длинные, узластые, полуголые ветви с пучками мокрых туманом, темных до синевы игл заметались вокруг, словно слепцы заловили кого-то наугад. Ну, сейчас даст!.. Но дождя не последовало. Порыв стих так же неожиданно, как и начался, слегка развеяв темноту... И мимо Глеба, чуть выше по склону, между редких стволов, аккуратно уворачиваясь от встречных препятствий, проплыли два огненных шара. Величиной с крупный апельсин. Сначала первый - очень неспешно, испуская легкое шипение и запах озона, он, кажется, принюхивался к невидимому следу, извилисто тычась во все развилки и проходы между деревьями. За ним, через несколько секунд, второй, более спешно, явно вдогонку... Их ярый, золото-оранжевый свет жидко переливался, испуская лучистое сияние... Они прошли над Глебом по склону метрах в пяти выше, никак не среагировав на застывшего с раскрытым ртом и торчащими волосами человека. Зато он среагировал. Откашлялся и пошел за ними, уже не прячась. А-а, будь что будет! Али он не фаталист?.. Что там - люди! Подумаешь, охотники до букв. Тут вон шаровой молнией пришибет - и все. И никаких тебе книг или любовных интрижек. Слепая природа. Слепая как демон... Как там у Волошина? "Они проходят по земле, слепые и глухонемые. И чертят знаки огневые на сумрачном ее лице". Это очень к месту... И сумрачно, и знаки...

Развилка. Сейчас направо в ущелье. Глеб отлепил от спины мокрую рубаху, отряхнул залепленные травными семенами брюки. И кто же его там ждет? Светлана или "охотник"? Вот она, алтайская рулетка! Прав был водила: либо любовь, либо смерть. Такая уж здесь земля. Сильная... Глеб взобрался на валуны, стал на колени и погладил "свою" осинку. Она за эти дни и ветры почти вся уже осыпалась. Блестящие красные листики, словно капли разбрызганной от ее стволика крови, быстро чернеющими пятнышками липко лежали между потаенными впадинами влажных камней. Все! "Ну, Господи, благослови!" - Глеб шагнул в ущелье.

И рухнул дождь... Ливень шел навстречу. Было хорошо видно и слышно, как он метр за метром заполнял сначала ущелье впереди, как потом, перекрыв Глеба, плотно двинул дальше вниз. Шум был ровный, сплошной. Миллиарды крупных, тяжелых капель отвесно насквозь пробивали кроны деревьев и кустов, валили траву, давили плечи. Под ногами сразу захлюпала песочная жижа каменистая почва не впитывала влагу совсем... Скользя, Глеб выбирался на дорожку практически ощупью. Темно было уже по-настоящему... Когда первый разряд ударился где-то совсем рядом, он даже присел от страха: затяжная вспышка осветила все - до мельчайших камней, до сосновых иголок, до летящих капель! И непередаваемый треск - словно это тебя самого разорвали, как тряпку. Вот это да! Ливень наподдал еще... И снова рвануло. Глеб едва-едва успел прищуриться, чтобы, как в первый раз, не ослепнуть. От вершины покатился грохот - обвал... И тихий, маленький ручеек прямо на глазах стал вздуваться грязной песчаной мутью, покатив ветви и камушки, заливая берега, подбираясь к его тропинке. Вперед! Надо спешить... Еще разряд, еще! Уже непрерывная канонада трескучих, оглушающих ударов с "дискотечно" мигающей неоновой подсветкой... Глеб прыжками бежал наверх, боясь теперь лишь, чтобы ручей окончательно не превратился в бурную селевую реку раньше, чем... Раньше, чем он... Так как выбираться было уже некуда: слева висела почти отвесная стена, с которой, в свою очередь, тоже вовсю летели струи грязи и мелкие камни. Вперед, вперед!

...За поворотом был свет. Свет исходил сверху - бескрайний, равномерно голубой, с неясным белесым пятном в зените. Через туман, через дождь - там, впереди в небе просвечивало нечто. Нечто большое, нет - огромное. Оно не имело ни вида, ни формы - просто белесое пятно. И свет от него не истекал, не излучался. Он - был... Голубой туман и голубой дождь... Над самой землей все опять темнело, не давая видению опоры, масштаба. И как будто звучала музыка. Без мелодии, просто один, все повторяющийся аккорд. Повторяющийся, повторяющийся, настигающий телефонным звонком, входящий в голову и зудящий, зудящий в повторах никак не узнаваемого созвучия... Глеба забила дрожь. Только теперь он почувствовал, насколько замерз. И насколько испугался. И устал... И вот тогда этот мокрый, в грязи и песке, с остатками бинтов на вновь кровоточащих руках, маленький несчастный человечек, стоя перед великим неведомым светом и, сотрясаясь от холода, уныния и страха, закричал проклятия всем и всему, что противостояло ему, его желанию быть сильным, гордым хозяином этой земли, этой страны и своей собственной судьбы... И он перекричал эту проклятую, закрученную в повторениях, музыку...

Свет чуть пригас, затемнив и туман. Потом белое пятно совершенно без всяких усилий стало возноситься, уменьшаясь в размерах, гаснуть... Стали вновь слышны шорох капель и бульканье ручья. Привычная темнота, только высоко-высоко немного еще постояло едва различимое светлое пятнышко, а потом быстро ушло в сторону... Дождь...

Когда Глеб добрел до избушки, она почти вся стояла в воде, склонившись своим черным окошечком над самым током... Перейти на ту сторону? Но у него, наверное, не хватит сил... Глеб обнял ствол пухлой березки, прижался к пачкающей коре щекой. У него, наверное, не хватит сил... И тут увидел, как дверь избушки шевельнулась. Чуть-чуть. Или это ему показалось? В темноте? Он шагнул к самому краю воды, вытянулся: показалось или нет? Сердце вдруг забилось радостью: "Она там!" Глеб прыгнул в воду, провалился, но удачно сдернулся и, перебирая руками и ногами по шевелящемуся дну, выполз, вышел, выбросился на тот берег. Встал. Рванул деревянную рукоять и ввалился внутрь.

Светлана сидела за столом, крепко оперевшись на него локтями, и смотрела на лежащего Глеба, на лениво растекающуюся от него по серому, грубо отесанному дощатому полу лужицу. Вода быстро впитывалась в некрашеное дерево... Маленький, расплавившийся прямо на столе стеариновый огарок с прыгающим желтым с розовым кончиком пламенем. Запах воска и мяты. Шорох капель по крыше... "Никола" со стены чуть мерцал стертой позолотой нимба... Были слова или нет: "Ты пришел..." - "Я пришел..." - "А я уже почти не надеялась... Когда началась гроза, я сильно испугалась. И перестала тебя ждать..." - "Я бы все равно пришел..." - "Это хорошо. Хорошо".... Она придвинулась к нему, присела на колени около: "Сними рубашку. Мокрый же весь. Замерз". Он со стоном приподнялся, протянул вверх руки. Прилипшая рубаха никак не хотела стягиваться. Она рванула, отлетела пуговица, больно резануло кисти. "Что у тебя с пальцами?.. Садись сюда...". Они теперь оба сидели за столом друг напротив друга. Светлана осторожно снимала мокрую черную марлю. Он только поскуливал, сжав зубы, чтобы потерпеть, да никак не удавалось - челюсть тряслась от выходящего наружу озноба. Она встала, из угла достала большой коричневый шерстяной платок. Накинула Глебу на плечи, пропустив под руки крест-накрест, завязала на спине: "Вот так лучше. Да?" "Д-да. Д-да",- простучал ответ... Вид его кистей был просто ужасен. Они распухли, порезы и ссадины разошлись, обнажив живое мясо, с которого сочилась кровь и сукровица. От этого зрелища ему стало очень себя жалко. Даже озноб стал проходить... Светлана, очевидно, неплохо ориентируясь в избушке, достала откуда-то маленькую чеплашку с темной, почти черной, густой жидкостью: "Это мумие. Только сегодня развела... Терпи!" А он опять заскулил, когда эта темно-коричневая жижа огненно протекла в ранки, затопал ногами. "Потерпи, пожалуйста, потерпи". Она поцеловала его в лоб. Как маленького... Потом откуда-то еще появилась белая чистая марля. Светлана смочила ее в мумие и принялась заматывать кисти заново...

Миленький ты мой,

Возьми меня с собой.

Там, в краю далеком,

Я буду тебе женой...

Почему она зашептала именно эту песню? Глеб окончательно раскис. А она продолжала чуть громче:

Там, в краю далеком,

Буду тебе сестрой...

"А! Вот откуда: моя Валькирия - жена и сестра".

- Ты долго шел. Я тебя с утра ждала. Ждала и ждала.

- Я спешил.

Светлана завязала узелочек на запястье второй руки. Вот и все...

- Посиди, потерпи. Это тебя не Юля задержала?.. Если очень болит, я сейчас самогона достану. Да? Будешь?

- Буду.

Светлана достала уже знакомую бутыль. Помаленьку плеснула по чашкам. Глеб:

- Чашки-то староверские. Нам, пожалуй, нельзя?

- Они теперь ничьи. А что ты видел?

- Свет.

- Смешно: я - Светлана.

После двух глотков он опять почувствовал, что взлетает.

- Ты куда? Сиди. Это у нее самогон на чем-то таком настоян.

Глеба сносило куда-то на сторону. Он вцепился в краешек стола, уронил голову и снизу посмотрел на Светлану. Она засмеялась. Потом достала гребень и начала расчесывать ему волосы.

Там, в краю далеком,

Есть у меня раба...

Глеба как ударило:

- Постой! Постой! Перестань: ты же сейчас уйдешь!

- Уйду.

- Не надо! Прошу тебя... я прошу тебя.

- Миленький ты мой... Да я же умру. Умру скоро! У меня же рак... Рак... А это - боль и смерть. Тьма. Ничто. И боль.

Она бросила гребень и теперь гладила голову Глеба ладонями:

- А я не хочу умирать. Не хочу. Ты слышишь? Я очень хочу жить. Хоть нищенкой на вокзале, но хочу. Я хочу ласкать своих детей. Мыть им головки. Целовать на ночь... Ведь я - мать. А мне даже грудью малыша кормить запретили... А я хочу! Как все... Ведь все имеют право - жить. И кормить грудью. О-а-а! Жить хочу! Жить!

Они уже стояли. И Светлана горько-горько рыдала у него на груди, царапая через платок плечи и мотая головой. А он, крепко обняв, раскачивал в объятьях и тоже тихонечко выл, выл.

- Ты слышишь меня? Слышишь? Я так люблю жизнь. Я даже родила, чтобы жить... Врачи обещали. Обещали... Он - я его не любила никогда... Но не могла отказать. Ты мне веришь? Я такая маленькая деревенская дурочка... Он страшный человек, ты его бойся! Он все про всех знает. Страшный... Ты мне веришь? Я ведь всегда любила только своих детей... И вот - тебя... А сейчас я умираю. Мне очень больно... Ты веришь? Ты - мой единственно любимый, мой самый добрый! О-а-а! Как же я хочу жить!..

Свеча догорела, фитиль завалился, и огонек утонул в расплавленной жиже. В темноте она вдруг оттолкнула его:

- Стой там... Я сама. Сама.

Светлана рванулась к двери, распахнула. Там, за порогом, уже не было и следа от прошедшей грозы. Сверху - качались звезды... Снизу - сильно и свежо пахло зеленью... Ручей шумел, но уже без той злой напористости. Изломанная лиственница, склонясь над избушкой, поскрипывала под падающими со звезд порывами ветра. Он подошел, стал вплотную сзади.

- Ты мне веришь? - она откинулась, прижалась спиной, закачав головой, вспенила волосы о его пересохшие губы. - Так веришь?

Глеб опять обнял ее. Что сказать? Что? Лучше бы он умер сам...

- Я тебя люблю.

Светлана опять тихо заплакала. Сдавленно зашептала:

- Я так тебя ждала... Так ждала... Почему ты опоздал?..

- Я спешил!

- Нет. Я тебя ждала целых десять лет. Где же ты был? Милый, где был?.. Если бы ты успел... Милый, почему? Почему? О-а-а! Я не хочу, не хочу умирать!.. Мне только тридцать два... Почему? Ну почему - я?! О-а-а! Милый, мой ты милый!..

Глеб целовал ее затылок, шею, плечи... Он повернул ее к себе лицом, опустился на колени и целовал руки, ноги. Землю возле ее ног... Да, да! Он опоздал! Он опоздал!..

- Нет, милый, нет! Встань. Слушай: я сейчас уйду... За мной придут. Они уже где-то рядом. Где-то совсем рядом... Не плачь! Ты же не обрекал своих детей не знать счастья? Так и я: я не хочу, чтобы меня видели мертвой, свою мать мертвой... Дети простят меня. И ты простишь - да?.. Тихо! Они давно меня звали. Каждый раз, как я приходила сюда... Но тогда я еще могла терпеть, а сейчас уже очень, очень больно. Сейчас уже постоянно нужны наркотики... Больно...

Она оттолкнула Глеба, оглянулась. Долго всматривалась в темноту. Он приподнялся, потянул за руку, и Светлана поцеловала его. Первый раз понастоящему. Как мужчину.

- Какие у тебя губы...

- Какие? Соленые? - Она вдруг засмеялась. - Я дура. И славно. Славно!..

Глеб продолжал стоять в проеме, а Светлана вышла в ночь....

- Они уже здесь...

Светлана все дальше отходила вверх по-над ручьем. Она отдалялась, а ее шепот звучал рядом, совсем рядом:

- Ты только не ходи за мной. Только не ходи: они заберут меня одну. Но все равно, я и там буду теперь навсегда счастлива: ты любишь меня... Я останусь счастлива, ибо тут у меня были мои дети и ты... Дети и ты... милый...

Неведомая сила плотно прижала плечи, уперлась в грудь, лоб. Страшная, твердая сила... Он только смотрел, как тоненькая фигурка отходила в темноту... Махнула ему рукой, махнула и - исчезла... Света...

Упор пропал. Но бег был как во сне: медленно-медленно нога отрывалась от земли, и колено поднималось вверх, чтобы распрямить, выбросить голень... Потом Глеб видел, как носок шел вперед и приближался к земле... "Боже мой, я не смогу, не смогу ее так догнать". Это же бег во сне... Через сон... Сон... Он спал, а она стояла перед ним: маленькая, совсем беззащитная. Любимая... Она протягивала ладонь с тонкой серебряной змейкой браслета: "Верни Котову. Я думала - он знает, что дарит. А он не знал. Прости его. Я ждала тебя".

...И сразу стало темно. Абсолютно. Вход в пещеру был где-то рядом, где-то в этих вот огромных валунах. Огромных мокрых валунах с разлапистым, жестким и мокрым папоротником в промежутках... Глеб осторожно пробирался между ними, на ощупь ища этот вход. Где-то здесь, здесь... Один круг- нет! второй побольше. Опять нет! Третий... Да где же вход, где? Он, кажется, заблудился. Нужно взобраться на камень. И осмотреться. Хоп! На скользкой вершине валуна его ударило и чуть не сбило порывом ветра, Глеб так и застыл на четвереньках. А когда распрямился - с противоположного камня на него в упор смотрели два красных горящих глаза. Секунду они поупирались, и в голове у Глеба все высохло. Словно от сильного вдоха нашатыря, мозг его разом отдал всю воду и сухим шершавым порошком осел на внутренних стенках черепа... Осталось только зрение. Совсем бездумное, совсем безучастное: Глеб просто видел, как кто-то огромным телом легко и без шума спрыгнул с камня вниз. Выпрямился во весь свой гигантский - не меньше трех метров - рост. Еще раз оглянулся на него своими излучающими красный свет глазами. И, сгорбясь, ушел в темноту...

Способность двигаться пришла с первым разрядом. Молния как сетью обвязала все видимое из ущелья небо. Треск! Основной удар приняла скалаотлетели камни. И еще где-то под ногами глухо загудело. Ага! Это отозвалась пещера. Этот "кто-то" был наверняка из нее. Это же где-то здесь, здесь! Значит, скорей туда - за ним... Еще разряд! Еще! Дождь снова захлестал сплошными жесткими струями. Развязал и сбил с Глеба платок. Он едва успел подхватил его, накинул на голову. Спрыгнул неудачно - голой спиной по камню... Но теперь плевать, вперед! Главное - вперед!.. Не уйдете. Эй! Красноглазые, не уйдете... Без меня не уйдете... "Света-а!" Глеб точно вышел на то место, куда скрылся "неизвестный". Но никакого входа там не было. Вспышка! Треск! Совсем ослепнув и оглохнув, он кружил и кружил между валунами, ощупывая каждый провал, каждую ямку, каждую щелочку... Нет. И здесь нет... И здесь... "Света-а! Где ты... где?.. Света-а!" Глеб уже сто раз обошел, обежал, ополз, ощупал этот проклятый пятачок. Каждую его пядь, каждый куст... Стоп! Нужно вернуться. И начать снова. Все снова.

Черная туча уплывала вниз, открывая зеленовато светлеющее от восточного края, но пока ярко-синее в зените небо. Она отползала, и растрепанные деревья освобождались, осторожно выпутываясь из ее косм. Еще немного... Последний, прощальный удар молнии - и там, в расщелине под ней, ярко вспыхнуло, загорелось! Почему Глеб понял, что это избушка? Почему? Неважно, но побежал к огню... Ручей стихал на глазах, там, где десять минут назад бурлило яростное месиво из воды, камней, песка и веток, теперь уже просто пузырилась почти мирная, нервно переваливающая мусор речушка. Перепрыгивая выброшенную былым потоком грязь, он выбежал на площадку: да, молния ударила в крышу, и та наполовину рухнула. Горела дальняя от реки стена. От мокрого дерева валил сильный, смешанный с паром белесый дым. Огонь удержался за счет внутренней сухой стены - окошко уютно светилось. "Сгорит, все теперь сгорит!" Глеб с ходу перепрыгнул на тот берег и открыл дверь. По глазам ударило жаром и едким дымом. И вылетел, пугающе метнулся под ноги и отрикошетил в темноту черный воющий комок - кошка! Беги, тварь, живи. Всем хочется... Так, а ему-то что теперь делать? Уже не загасить... Бросить все?.. Икона! Он намотал промокший платок на голову, шагнул внутрь.

Горел как раз тот дальний угол за столом. По всей нижней части стены мелкой рябью бежали сплошные синие потоки огней и дыма. Дым собирался под потолком, зависая рыхлым качающимся войлоком, и, заполнив собой весь верх комнатенки до притолоки, вытекал в отворенную дверь волнами. Горело до самого угла, но там, где висела икона, огня не было! Даже дым расходился по сторонам... Глеб протянул руки, аккуратно снял ее с полочки... И в это время вспыхнула трава, сушившаяся под потолком. Вспыхнула сразу по всей избе. И все превратилось в ожившую картину Босха: Глеб метался в огне, бился об стены, не находя выхода. Запнулся о топчан, упал - и, лежа, увидел дверь! В два кувырка выкатился наружу и ухнул в воду... Аж зашипело... Это затлевший платок бабы Тани.

Обняв икону, Глеб опять упорно пошел ко входу в пещеру. Вот именно пошел, даже очень тихо пошел, так как сил на большее не было. Было светло и от пожара, и от приближающейся зари. Вода убыла окончательно... Качаясь, он добрался только до поворота. И там как-то совершенно неправдоподобно упал: нога у него вдруг подвернулась, а так как обе руки были заняты, то пришлось растянуться. И вроде падал-то он правильно - боком. Как учили. Но только одна загвоздка - камень попал под висок...

Маленькая малиновка прыгала по плечу, по груди, заглядывала в лицо и что-то спрашивала у бледного, закопченного и не дышащего человека с плотно закрытыми глазами. Человек лежал на спине, вытянувшись по длине тропы, неловко подвернув ногу. Скрещенными руками он крепко прижимал к сердцу старую, черную доску с двумя поперечными врезками... Рассвет уже залил розовым светом верхушки ближних гор. А внизу все чуть парило голубым туманом возвращающейся в небо влаги ночного дождя. Птичка еще раз пискнула и улетела. Глеб сначала открыл глаза. Потом вздохнул. Долго-долго смотрел в небо. Попытался распрямить ногу. Жив? А что? Да ничего. Он уже все потерял. Все... Зачем вставать? К кому спешить?.. На фиг, все... Всех... Вся... Навсегда. ...С него хватит. Хватит...

Он снова забылся.

"Встать! Встать, сука! Встать!"

Глеб рывком сел. Не сметь сдаваться! Встать и идти. Идти, чтобы жить. Жить всегда есть для чего. И для кого.

Он осмотрел икону, поцеловал в краешек. Поставил на камень, обернулся, чтобы умыться. А умываться было и негде: ручей исчез. Исчез. Осталось русло из серого крупного песка и камней. Мусор, не донесенный в долину. Несколько мелких блестящих лужиц... Родничок нашел себе другой выход... Ладно, можно и из лужи. Глеб наклонился - из-под песка чуть торчала узкая металлическая полоска. Он осторожно потянул: браслет, тот самый браслет. "Передать Котову. Простить и передать". Все так и будет. Так и будет... Ему окончательно пора покидать этот удивительный край. Пора...

"Алтай. Ах, ты хан Алтай, ось трех миров, дыра в небо и подземелье..."

Глава девятнадцатая

Глеб, Анюшкин и отец Владимир, настоятель местного прихода Михаила Архангела, тихо сидели на уже знакомом берегу бурливой рыжеватой речушки и через ее шум прислушивались, а точнее, принюхивались к тому, что происходило около семеновского дома. Их, как почетных гостей, отправили "погулять", пока всё не будет готово. "Всё" - это праздничный обед в честь дня рождения Вальки. Десять лет, первый юбилей все-таки... Глеб был в своей собственной рубашке, собственных брюках и даже туфлях. Только вот носки чужие. Все равно - блаженство...

Блаженство не нарушали перелетающие через его голову вопросы и ответы маленького пожилого гномика и крупного зевсообразного иерея. Так как Анюшкин и отец Владимир были вполне равными по силам фехтовальщиками истиной и, судя по всему, упражнялись в этом не первый год, препирались уже безо всякого азарта и даже слабой надежды на победу. Священник запускал любую тему, Анюшкин доводил ее до абсурда, и потом они оба искали момент "схода с рельс" логики... Отец Владимир, высокий, лет под пятьдесят, еще достаточно стройный для своей профессии, белокурый и голубоглазый "истинный ариец" с уже приметной лысинкой над косичкой, с кудрявящейся округлой бородкой, сидел на камне возле Глеба в летнем светло-сером подряснике. Он, продолжая бесконечное перетягивание слов и понятий, не просто выражал собственное мнение по какому-либо вопросу, а с хитроватой улыбочкой все отсылался на какое-то возможное виденье Глеба, прощупывая его "на каноничность". Но Глеб в ответ, тоже не без затаенной улыбки, лишь пожимал плечами, морщил лоб и чесал затылок, всем видом извиняясь за свое молчание: ему ли говорить сегодня о мироздании, а тем более спорить! Пусть уж как-нибудь сами, без новеньких... Та ночная гроза еще где-то бродит... Он рассказал Анюшкину утром все самое необходимое, что помешало бы тому дальше допытываться до происшедшего возле избушки, и на этом решился молчать. Молчать - по возможности. И так Анюшкин был поражен. Глеб даже испугался, что он опять впадет в свой сон. Но тот только побродил где-то около речки и вернулся: "Глеб, я не буду ни о чем более расспрашивать... Расскажете, когда сами пожелаете". Нет, все-таки Анюшкин действительно человек... Гномик - его кожурка.

Он молчал... А когда они его уж очень донимали, выходил на самое безобидное: вот мумие, - Глеб рассматривал свои руки, - мумие в одни сутки затянуло раны, сняло опухоль. Вот тебе и мышиное... Чего? Фекалии.

- Нет, не только это. Самое важное - останки. - Анюшкин ловился очень легко. - Знаете ли вы, что самая сильная армия своего времени - армия Древнего Египта, отправляясь в очередной поход, на каждого воина имела отдельный мешочек мумия? А так как в те далекие времена, исходя из техники боя и вооружения, солдаты в основном погибали от множества полученных именно резаных, а не колотых ран, то фараоновское войско через день после любого сражения почти в полном составе могло продолжать поход. Это при том, что гор вокруг кот наплакал и летучих мышей много не было. А вот мумия хватало. Почему? А мумие у египтян делалось искусственно! Да! Методом возгонки, самой примитивной, термической, из яиц крокодила! Я думаю, что еще можно было бы и печень попробовать.

- Жаль только, что у тебя крокодила тут нет. - Отец Владимир подмигнул.

Глеб с недоверием отнял свою ладонь, которую Анюшкин, схватив, попытался для убедительности поковырять ногтем.

- А зря смеешься! - Они были на "ты", значит, не верили в возможность между собой серьезных конфликтов. - Зря! Я уже делал мумие из куриного желтка. По китайской методике. Вонь непереносимая! Но это реально. И подозреваю, что желток вполне заменим печенью или икрой. Тут же важен именно концентрат жизненной энергии. И чем древнее существо- крокодил, акула, черепаха или... жаба, тем должно быть эффектнее... Между прочим, в твоем любимом Средневековье как раз из печени летучих мышей и икры лягушек колдуны делали великолепные лекарственные препараты!

- Отцы родные! Ты это брось! Не подменяй так грубо: я в Средневековье не колдунов люблю, а как раз способы борьбы с ними. Попрошу как-нибудь различать!

К ним на берег из солнечного сосняка донесся призыв. Потом появился и сам именинник - в новой цветной рубашке и белых шортах. Валька, с утра умытый и расчесанный, просто не знал, куда деться от свалившегося на него внимания. А держать руки в карманах отец запретил настрого. И куда их теперь?

- Пойдемте! Вас зовут.

Они даже очень поспешно встали, заговорщицки переглянулись и, сглатывая слюнки, гуськом отправились по каменной тропке к дому. По ранжиру: впереди отец Владимир, потом Глеб, потом Анюшкин, и замыкал Валька. Отец Владимир стал подначивать малого:

- Вальк, а ты чего сегодня такой важный? И одет... как лорд. Есть такой в Великобритании министр, не помню чего-то. У нас, славян, он бы выше прапорщика не поднялся - из-за своей фамилии. А у них - министр. Слышь, Валька? Лорд Джопельсон.

Именинник сник и приотстал.

Стол - вернее, его символ - расположился на поляне. Прямо по траве были расстелены несколько брезентов, покрывала, скатерти и одеяла. Вместо блюд листья лопуха, фанера и досточки. Посуда в стиль - от огромного черного чугунка до тонких фарфоровых японских блюдец. И, соответственно, кому ложки-вилки, а кому - деревянные и костяные палочки. Широко по кругу седалища из плоских камней. Главное украшение - привезенный с собой отцом Владимиром самый настоящий старинный самовар: угольный, сияющий начищенными завитушками и парижскими медалями... Гостей уже ждали сам шеф-повар Семенов, главный его оппонент-помощник и кладовщик Тая, вернувшиеся из ситуации выживания девушки-спортсменки, две близкие Вальке по возрасту девочки отца Владимира, и приехавшая старшая дочь Семенова Алевтина. Строгая такая, правильная на вид шестнадцатилетняя барышня.

- Да! Слышь, раз никак равновесия между женским полом и мужским не получается, то давайте, гости дорогие, проходите и садитесь по симпатиям и вкусам: туда - мясоеды, сюда - вегетарианцы. Поста сейчас нет?

- Нет. Но давай помолимся. Кого не корячит. - Отец Владимир весело оглядел присутствующих. - Иконы нет?

- Есть. - Глеб кивнул головой в сторону дома. - Там.

- Кто вперед? Живо несите!

Валька и старшая дочка отца Владимира побежали на веранду. Глеб вдогонку:

- У меня на постели! В головах.

Все как-то смутились, стоя вокруг "стола", молчаливо ждали. Анюшкин, чтобы разрядить:

- А какая? Икона-то?

- Святой Николай Можайский. - Глеба аж дернуло.

- Это... Бабы Тани? С мечом? - отец Владимир просто пронзил его взглядом.

- Да. Я ее вам в храм отдать хочу.

Все с любопытством уставились на него. Пришлось чуток раскрыться:

- Удивительно: горело вокруг, а икону не трогало.

- Как раз наоборот! Самый стандартный случай! - начал было Анюшкин.

Но гонцы уже возвращались. Валька нес доску над головой, и только теперь его новый, чистый наряд не вызывал сомнения соответствием торжеству момента. Это и отца Владимира задело:

- Семенов, а как твой сын хорошо с ней смотрится. Ты когда его ко мне в служки отдашь? В алтаре помогать?

Семенов покосился на учениц:

- Ты хоть при девушках не нарывайся.

- Ну-ну. Не нервничай.

Пока отец Владимир читал "молитвы перед вкушением", Глеб, стоявший у него за спиной, краем глаза забавлялся на то, кто как крестился: Анюшкин и дети - серьезно, барышня Аля - легко, привычно, Тая перекрестилась только раз в начале, а потом все прятала глаза и "терпела". А Семенов словно проводил сам с собой кумитэ в полконтакта: после каждого раза - как после глупо пропущенного удара - опуская свою огромную руку, обиженно морщился. Его девушки повторяли движения учителя с отставанием в полсекунды... Интересно, а как смотрелся со стороны сам Глеб?

Салаты салатами, пусть и с обязательными в этих местах соленым папоротником и холодной олениной, а вот шурпа... Шурпа - о! - из вчера утром зарезанного соседом молоденького барашка, специально для этого случая целые сутки без соли и воды томившаяся в русской печи. Пока сладкое, жирное мясо не стало нежнейшим студнем. Оно мгновенно заполняло всю полость рта, слегка застывая корочкой на небе, и требовало: еще! Еще, еще... А бедные девчонки, которым после пяти дней голодания и холодания разрешили тоже "попробовать это", просто пьянели на глазах. Хотя спиртного и не было. Выяснили: никто в принципе не отказывал себе, но и не жаждал. Первые минут десять насыщались под междометия. Потом пошли подобия коротких тостов, но без точек. Потом... Был один интересный нюанс застолья: Семенов уступил свое право главного голоса отцу Владимиру. То есть он иногда все же дергался, пытаясь что-то начать утверждать, но тут же сникал. А если и обращался, то только полушепотом, и то лишь к сидящему рядом справа Глебу. А отец Владимир вовсю глагольно царствовал, поставив Анюшкина на социальную роль своего придворного "шута"-правдоруба.

-...Во-первых, любая совместная трапеза, отцы родные, это трапеза любви. Все равно, что там на столе. Здесь вот любовь - самый главный закон застолья. Его оправдание. И тут тайна: не ритуал, не табу на единую пищу с чужаком или чужеверцем или, наоборот, терпение гостя, даже если он враг. Стол - это дары земли, дары мира, поэтому делится он не законом, а любовью. Главное в угощении - причина!.. Так вот, Валентин, ты сегодня и есть тот самый столп любви, на коем и стоит весь окружающий нас мир. Понял, рядовой?

- Так точно!

- Молодец. Кстати, Анюшкин, ты почему не ешь? Не любишь кого-то из нас?

- Вот вы с Семеновым - большие люди. Вам и положено много любить. Быть лидерами. А я так, вечный аутсайдер.

- Ого, ты уже иностранными словами раскидываешься! А почему тогда все лидеры маленького роста: Наполеон, Ленин, Сталин?

- Ельцин, Буш?

- Ладно, поймал. Но героическое начало все же в маленьких. Как в Суворове.

- В Петре Первом?

- Ну... Девочки, положите ему чего-нибудь. Надоел он мне.

Анюшкин откуда-то из-за спины достал газетный сверток, а из него старую книгу. Встал, торжественно протянул Вальке:

- Это "Азбука".

Тот не понял:

- А я же умею читать... С пяти лет.

- Не умеешь! Ну-ка, напомни мне алфавит!

Валька недоуменно оглянулся на взрослых - в чем подвох?

- А, бэ, вэ, гэ, дэ...

- Все! Все! Достаточно! Папа и мама - вам двойки! Вы чему детей своих учите? Каким глупостям?

Отец Владимир засмеялся первым:

- Давай, давай им, Анюшкин! Всыпь предателям нации!

- Валька, ну ты-то в семье человек разумный. Не спортсмен еще. Читай: "Аз буки веди. Глагол добро есть". Понял? Нет. Объясняю, а вы, милые девушки, пока не жуйте, как вам сей иерей повелел, а вот послушайте тоже: "Я - буквы - знаю. Слово - добро - суть!" Поняли? Нет в нашем языке просто букв и звуков: "бъ", "въ" или там "бе" и "ме"! А есть живые понятия, образы, если хотите. А образ в русском языке опять-таки не символ или метафора, а лик. Лик, как у иконы. Эйдос. И суть, и имя одновременно. Что, по-вашему, значит: "буквы ведаю"? А сие означает "образованный": знающий и имеющий "образ". Образ - опять Лик! И не просто "образ", а образ человека в подобие Божие!.. "Ведаю" - какое значение в себе несет? Ну? Уже сами прародительские Веды из подсознания поднимаются, когда мы только один звук произносим, одну только букву видим - "В"... А ты вот говоришь "умею"! Учись! Может, когда-нибудь и посмеешь сказать: "Аз буки ведал!"

Анюшкин вырвался далеко за пределы своей роли. Страшно блестя очками, сползающими на красный нос, он почти перевалился через стол на молчаливых каратисток и просвещал их, просвещал... Глеб поманил пальцем Вальку. Молча завязал на нем подаренный бабой Таней поясок. Они оба разом посмотрели на Семенова.

Семенов покачивался, закрыв глаза и улыбаясь. Уже счастливый Гаутама. И животик соответствует, и сытое выражение лица. А еще не просветленный до всепрощения и всеприятия Анюшкин лил вокруг из своего изобильного рога:

-...нет, нет, я даже близко не маг! Поэтому я постоянно вынужден к внешним признакам присматриваться. Если их недостаточно, то во мне просто что-то не срабатывает. Как бы не включается механизм плетения логической цепочки. А озарений у меня не бывает. Чистое ремесло, а не талант.

Отец Владимир постарался громко перебить его заумь:

- Глеб, а вас золото мыть не отправляли?

- Н-нет... Показали, где оно. Но не настаивали.

- Он испытание прошел. - Семенов засмеялся на недоумение Глеба.

- Редкая птица долетит, редкий человек устоит... Тут это золото кто как только не мыл. И карманами - от нас втихушку, и откровенно коробками.

- А что? Это то, которое в роднике играет?

- Вот-вот. Пирит - золото дураков.

- А это вы сами прокололись: у меня отец - доктор геологии.

- А-а-а!!! - это уже хором.

...Катька, эх, Катюшка... Если бы и ты сейчас бежала за щенком по яркозеленой траве, и тебе горы веяли лавандой и хвоей, а солнце смеялось среди сияющих белизной облачков... Он опять поймал на себе очень внимательный, вопрошающий взгляд отца Владимира... А этот-то точно маг. Ему внешние признаки и не особо нужны, как вот Анюшкину. Исповедаться, что ли?.. Подождем пока.

Семенов неожиданно выпрямился. Привычно скомандовал:

- Все хорошо. Теперь - чай. Ямэ, убрали лишнее.

И милые девичьи руки, способные бить, как лошадь копытом, так и замелькали, быстро-быстро убирая все и выставляя пряники, мед и варенье. Заварка - с золотым корнем и с лепестками шиповника... Подоткнув полы подрясника в джинсы, отец Владимир заново раздул самовар, а Семенов вдруг сам принес из дома огромный пирог. Но детей вернуть не удалось. Поэтому темы пошли позанятней.

- У меня тоже педагогический профиль. Между прочим. И моя паства за мной не менее строго следит... Ладно, вот как я это понимаю: вот не можешь ты быть только чукчей или хохлом. Это при том, что понятно, что надо гордиться и знать своих предков до седьмого колена, не меньше. Но вот ты личность, и этим ты уже выше только крови. Тут, как только ты понял, что ты лидер, так сразу включается совершенно особая система законов и требований. Лидер - значит впереди. За пределами. И нации в том числе. Вождь, по крайней мере, по силам равен всему племени. В любом деле - хоть пой, хоть пляши... И в моем тоже... Но дается-то не всем. Конечно, это ловушка, если "учителя" всем обещают: "делай как я, и будешь как я". Это йога для домохозяек. Не всем... Можно ли лидерство натренировать? Явно нет - это судьба... Ведь основа всех сверхусилий - сила входящая. В тебя входящая: боевой дух, или дух поэзии, или врачевания. Он входит! Но не во всех. И что еще важно: здесь и родовые традиции роли особой не играют. Возьми способного мальчика из, например, Швеции и помести его в Шаолинь. И через десять лет ты получишь мастера, хоть разрез глаз будет не как у всех. Значит: не работает кровь! Если в него эта сверхсила входит, то пусть он негр или тунгус. Кровь для лидера - второстепенное.

Отец Владимир по ходу речи стал потихоньку раскачиваться. Видимо, хотелось перебить, сразу разъяснить заблуждение, исправить логику. Но, увидев жадно наблюдающего за собой Анюшкина, терпел. Терпел до последнего. Только один вопросик себе и позволил:

- А об имени этой "сверхсилы" не задумывался?

Семенов среагировал болезненно. Видимо, ему самому было тошно. От чего?

- А что тут думать? По-вашему, по-православному, - бес. Бес - и все. Так вам, слышь, удобнее. Только вы так и своих старцев гнобили. За чудеса. За пророчества. Удобно: раз сам не могу, слышь, - не дам и другому.

- Ты не финти. Отвечай: как имя твоей "сверхсилы"? Только не говори, что это Святой Дух. Прошу тебя.

- Хорошо. Не буду, батюшка, "кощунствовать". И потом я, слышь, уверен, что под этими разными именами скрываются и разные... силы, да? Но проблема не в этом. А в том, кто тот, кого можно сделать сверхчеловеком.

- Или недочеловеком?

- Уточни. - Семенов набил полный рот для молчания.

- Сначала краткое лирическое отступление для новеньких. Дело в том, что мы с дорогим моим оппонентом уже лет двадцать как знакомы. Еще с острова Русский. Там в морской пехоте служили. Я, конечно, поскромнее - просто разведка, а он элита - диверсант. Но встречались. Потом параллельно йогой увлекались. Хоть и в разных местах, но в одно время... И опять- таки я только в мирных целях... Вот поэтому он теперь меня не может сейчас цельно воспринимать: был "свой", нормальный "восточник", а тут вдруг все отрицаю. Вроде как в особую гордыню впал: он против моего православия ничего не имеет, а я прямо-таки трясусь от его медитации. И в самом деле трясусь. А объясниться не можем.

- А может, не надо? Все равно я пропащий. Мне теперь только в ад дорога. По-твоему, конечно, - демонстративно дожевывал "диверсант".

- Вот-вот. Так и всегда: глухая защита. Он, отцы родные, только "терпит", а мне - ну "очень надо"! Только зачем, в самом-то деле?.. Все бы ничего, да на тебя много людей завязано. Семья: смотри, что ты с детьми делаешь! Они же русские, а не китайцы... И еще девчонки. Стоп! Я понимаю, что простые девочки бы тут с мокиварами не работали, что это особый тип психики.

- Ага! Ну хоть тут сознался. И психики, и физики. Главное же отличиеих энергетика. Ты вот здоровый мужик. Тоже бить умеешь. А из них самая маленькая тебя срубит. Любой блок пробьет. А почему?

- От умения впускать в себя некую безымянную силу.

- А почему ты ерничаешь? Или ваша монашеская православная практика не этим живет? Не этим чудеса показывает?

Семенов сидел, подогнув под себя ноги, весь напряженный, сжатый. Отец Владимир тоже вибрировал, хотя вновь демонстративно мирно отвалился с чашкой давно остывшего чая. Начал очень медленно:

- Человек - совершенное творение. Когда я увлекся йогой, я еще не знал этого. И хотел переделать себя. Улучшить. Путь всем известен: аскеза, энергетика. С аскезой - ладно: без вина и мяса прожить можно. Можно даже и не орать на своих родных. А с энергиями? Свои-то - до известного предела. А дальше? Откуда брать? Вот и грел кундалини. Причем я фанатично работал, даже пару раз копчик до волдырей сжигал: наверх еще канал не открываетя, а огонь уже прет! Не смейтесь - от трусов больно было! У меня и медитация хорошо пошла: в астрале как в своем доме ночью без фонаря ходил. Уже и в ментал заглядывал... А потом попала мне в руки одна книга - автор некто Позов. И дали-то мне ее на пару дней, ночей, точнее... А словно все обнажилось: в тех же мне хорошо уже знакомых словах и терминах санскрита этот человек мне рассказал о православной мистике. Ведь открой простой читатель Добротолюбие - и что?.. Если ты не понимаешь, что это за слова: "трезвение", "образ, запечатленный в сокровенном уме"? Что ты там прочитаешь? Вот то-то!.. А в оккультной литературе все разжевано: кундалини - змей, хранящий энергию, спящий до поры свернувшись пружинкой вокруг копчика. Он просыпается, раскручивается и по энергоканалам вдоль позвоночника проникает вверх, в голову, заполняет ее, отворяет темя. Это очень сильный змей, очень... Он заполняет все, и ты чувствуешь сверхвозможности. Стоп! А тебя-то уже нет! Тебя - человече - нет! Со всеми своими собственными силенками ты теперь уже никто в этом сотворенном по твоему же личному желанию симбиозе! Ты, вроде как могущий стоять на одном пальце, часами не дышать, даже не стучать сердцем - да что уж там детские прыжки на три метра или битье черепиц! - ты просто никто... Ибо все это на самом-то деле делает Змей - не просто "энергия", "сила", а вполне даже конкретное существо, личность. С именем! Не ты теперь совершаешь подвиги, а твой - по твоему же позволению новый хозяин... Вот тебе и все "сверхвозможности"! Ты сам - просто оболочка, перчатка для его воли. Его желаний... Здесь же четкий отказ от собственной личности. Во имя чего? Фокусов? Но почему это называется сверхчеловеком? Почему? Это же теперь недочеловек. Нет, даже - полузмей: тело человека, а дух змея. Дракона... Раб дракона - и сверхчеловек!

- Это просто олицетворение природной силы.

- Чего?! Ты чего пионером прикидываешься? Или вправду такой?

- Так научи! - Семенов заиграл желваками.

- Тебя? Подожду. Пока ты через своих детей созреешь... Это когда ты один - сам себе хозяин, можешь играть в любые игры. "Ах, карма, карма!" А когда ты в системе заложников - жена, дети... Тогда от реалий не уйдешь. И от своих страхов. Ты-то меня понял... И еще... Мне приходилось наркоманов исповедовать. Ужас. И хорошо, что я сам когда-то медитативную практику прошел: мне их "картинки" все очень знакомы. Один к одному. Только наркотики не требуют аскезы: укол - раз! - и ты уже в астрале. Правильно сказано: "Бог пришел на Запад в виде наркотиков". Да. На тупой протестантский Запад, где соскучились по отвергнутой их тупыми прадедами мистике. Тоскуют ведь по любой мистике - пусть самой примитивной, без разбора- даже сатанинской! Даже вуду. Любой! Естественно необходимой, как обязательной части жизни души! А они тоже ведь люди. Ну нет у них молитвенного общения с Богом, ну не может им публичный экстаз даже самого восторженного проповедника заменить личные переживания ночной тайной молитвы... Вот - и укольчик. А чем, собственно, твоя самадхи от героина отличается? Чем - в принципе?! Это же полный отказ от себя, от своей личности!

Но наконец и сам отец Владимир увидел, что его не слушают. Разве что Анюшкин. Но тот нирваны не искал. Он искал знаний о нирване.

- Все, отцы родные. Прошу прощения. Заболтался.

- Подожди, - Анюшкин попросил точки. - А нирвана-то, нирвана где? Ее разве в наркотиках нет?

- Покоя без желаний - нет. Иллюзии и хотения остаются.

- И последний вопрос: а вот немецкий доктор Фаустус? Он разве не ее, свою нирвану, в католической мистике искал? "Остановись, мгновенье!" - это разве не его счастье в остановке времени?

- Вся наша проблема - русская проблема - в том, что мы православные. И поэтому нас со всех сторон давят. Но давят очень одинаково. Скажу всем тут по секрету: между мистическими переживаниями Франциска Ассизского и Вивекананды - разницы ноль. Слышишь, Семенов? У того и другого - только игры воображения на строго заданную учителем тему. Иллюзорный план, или, как сейчас говорят, виртуальная реальность. В йоге ты тоже учишься разбирать себя на кожу, мышцы, связки и кости, "видишь" их гниение и распад для понимания смерти тела - и у тебя останавливается сердце... В католичестве ты точно так же вызываешь видение распятия - и у тебя раскрываются стигматы. Остановка сердца и раны на руках - реальность. Но все это результат виртуальной игры в ментальном плане. Ни йог, ни францисканец к духовному плану даже близко не пробиваются. Так как не хотят. Не желают знать Истину.

- Так Фауст где? Фауст?

- Фауст? Вот он и раскрывает нам эту механику мистических блужданий в гностицизме: кто его водит в познании? Кто приводит его к "нирване", достижению той гармонии мира, которая более не нуждается ни в чьей волевой переделке? Это не некая "неизвестная сила природы", как мы тут слышали, а вполне даже конкретная личность с петушиным пером в берете... И про расплату за мгновение нирваны: в первоисточнике легенды, в народной средневековой немецкой книге "Про доктора Фаустуса" весьма подробно описывается его конец. Дело в том, что бес утаскивает купленную душу в ад с "эффектами" - грешник всегда умирает очень тяжело. Очень, отцы родные, уж поверьте мне как священнику. Вот и наши колдуны часто умирают в банях, конюшнях, в подполе, на болотах - и страшно!- от удушения... Все их бывшие подручные - кикиморы там, банники и иные, в момент смерти отыгрываются на своих "хозяевах". Вовсю...

"Йо-хо-хо-хо-хо-хо-о!!" Вдоль реки к ним возвращалась ватага ребятни. Они украсились юбочками из папоротника, повтыкали в волосы гусиные и иные перья и, грозно потрясая над головами дротиками, с индейским улюлюканьем вскачь неслись к столу.

- Предлагаю сдаться, - за всех испугался отец Владимир, - или отступить в дом.

Они отступили, оставив все на разграбление и поедание налетевшей банде дикарей. Тем более что отцу Владимиру наступила пора собираться в райцентр домой. И он забирал с собой Глеба, чтобы завтра подвезти в Бийск: Котов нашел его новосибирских грабителей.

Глава двадцатая

Старенький двухдверный "ниссан-сафари" безобразно дымил непереваренным дизтопливом и гремел передней подвеской... На заднем сиденье, между двумя тихими-тихими из-за попачканных "выходных" платьев девочками, лежала икона... Отец Владимир вел хорошо, да и дорога была знакома до последней кочки. Выскочили на трассу вдоль Катуни. А деревья-то уже все пожелтели! Вот тебе и на... "Это после гроз. Теперь все. Лето кончилось". Отец Владимир оглянулся на догонявшую "восьмерку", кивком поздоровался. Оттуда на Глеба удивленно покосилась пожилая пара. "Ничего, скоро, совсем скоро уже не буду вам глаза мозолить... Пусть красноярцы теперь попялятся. На горный загар".

- Мы с Семеновым давно дружим. Судьба странно свела. Я начинал под Вологдой служить. Священником. Представь только, в дьяконах только месяц - и сразу на приход. В малюсенькую деревушку Велое Олонево. Одно название чего стоит. Храм большущий, каменный, лет под триста ему. Ветхий, его из-под амбара вернули. За ненадобностью... Приход - двенадцать дворов, из них девять одиноких старух... А у меня только-только третий ребенок родился... Отцы родные! Зима, во всем убогость, повальная нищета и пьянство, ох-ох, тоска беспросветная. Все, думал, с ума сойду: в избушке холодина, малышка сразу простыла, кричит... Но и молился тогда, как никогда всласть. Этим и жил... Вот, уже под весну, Великим постом я в алтаре прибирался, вдруг как ветром дохнуло. Выглядываю - стоит посреди храма огромный такой мужичина, рядом тройка молодых парнишек. Я-то сам вроде не маленький, но там не просто физика, там другое... Выхожу, здороваются по-мирскому. Ладно, что дальше? И тут этот мужичина важно так говорит: "Я Семенов". - "И что?" - "Мой прапрадед с шестью сынами этот храм строил". Вот как оно бывает. Разговорились. О предках, о России. Он только тогда с войны вернулся, из госпиталя - хромал сильно. "Где служил?" Оказались оба морпехи, да еще в одно время на базе. И даже вроде как пару встреч почти вспомнили... Короче, на второй день я его крестил. Его и учеников. Это в субботу, значит. А в воскресенье ученики на причастие пришли, а Семенов нет. Дальше так: он мне с людьми познакомиться помог: и с начальством местным, и с мастерами, мне крышу подремонтировали, ограду. Да. А сам вот в храм ни ногой. Все вокруг да около... Я тогда, по молодости, попытался на него поднадавить. Только хуже вышло... Поэтому откровенный разговор только здесь, на Алтае, вышел, когда опять встретились. Разве случайно? Опять-таки здесь на Бога надежда. Это же не идеология - это вера. То есть кто какому духу отдастся. Проще, когда кто-то в родне - сильный молитвенник. Тогда мать может сына-наркомана вытащить. Или дочь - пьяницу отца. Вот и тут, я думаю, раз предки храм строили, значит, они оттуда его вымолят... Да и дети у него хорошие, тоже надежда, что через них его пробьет. Ведь дети его бросят. Такого... Ты хоть веришь, что мне его очень жаль?

Вот подъезд к поселку. Первые дома - выделялся Светланин. Глеб сам пропустил этот момент, когда у него вдруг вырвался громкий стон: в сердце опять уперся браслет. И отец Владимир уже тормозил и смотрел на него в упор, аж к рулю пригнулся.

- Остановить?

- Н-нет. Нет, поехали. Я им не смогу... Не смогу ничего сказать.

Отец Владимир даванул на газ. Выдав особо плотное облако черного дыма, джипок влетел на деревенскую улицу, пугая кур и овец гремящей подвеской, проскакал центр, не доезжая храма резко повернул налево, по узкому проулку стал подниматься в гору. Пару раз мотнувшись направо и налево, резко затормозил около забора, за которым пышно разросся яблоневый сад. Старенький, приплюснуто широкий деревянный домик со множеством самых разнообразных пристроек был аккуратно выкрашен зеленой краской. Своими белыми ставенками он уютно поглядывал из глубины густой раскидистой листвы с высвечивающимися молодыми еще плодами. Глеб вышел, выпустил девочек. Подождал, пока хозяин откроет ворота выложенного из какого-то серого кирпича гаража, загонит машину. Помог закрыть, нажав снаружи... Отец Владимир через забор проследил, куда убежали девочки, но калитку отворять не спешил, указал на маленькую скамеечку рядом:

- Давай здесь посидим. Пока гонцы весть донесут, пока хозяйка к встрече приготовится... А ты мне расскажешь. О чем назрело.

Да. Это сейчас было самым важным. Иначе уже и жить нельзя. Ни здесь, ни в ином месте. Не-в-мо-го-ту. Внутренняя, клокочущая желчью и слезами боль заполняла все тело, она просто уже сочилась из Глеба: он ходил, а за ним оставались влажные следы этой боли. И эти следы вели целую свору псов, гиен и шакалов, которые чуяли его слабость и, рыча друг на друга, жадно лизали его муки, в беззастенчивой междоусобной драчке решая его судьбу - чей он? Кто первый из них поймает момент его последнего падения и уже безнаказанно разгрызет горло и вылакает пульсирующую кровь... А его мнение? Его желания?..

-...Вот и все... Я не знаю: как правильнее было бы сделать? Войти в лабиринт? Но я не чувствую, телом не чувствую, что терпит раковый больной. Могу поверить в его боль. Но испытать?.. А еще, пусть я буду не прав, я готов отвечать любому суду... Уже готов. Но только я не смогу смотреть ей в глаза. В глаза... И так я всегда боялся смерти. Просто боялся... И боюсь. И не понимаю: почему меня смерть постоянно по головке гладит?! Зачем я ей? Я же не солдат. И не мечтал быть солдатом... Но тут не трусость. Веришь? Не трусость! Со Светланой все не так: это ее решение. Уйти... Я даже не понял тогда - куда... Да и сейчас не совсем понимаю. Надо? Так судите меня. Меня! Но кто посмеет осудить ее? Дети? Церковь?..

- Ты хочешь сказать - я?

- Не сказать, а спросить.

- Я не возьмусь... ее осудить.

Они, сгорбившись, сидели на низенькой, на двух вросших в землю чурбачках, лавочке под нависшими через забор длинными, утяжеленными мелкими красными плодами ветвями яблони и оба внимательно смотрели, как из-под палочки отца Владимира разбегаются по песку кони. Он удивительно, единым росчерком, давал полный контур скачущей или стоящей на дыбах лошади, подштриховывая лишь глаза, ноздри, гривы.

- Мне духовник очень просто сформулировал выход из подобных тупиков. Когда закон требует одно, а сердце не соглашается. По "Кормчей" вроде как надо бы осудить, а как? Такую боль человек терпит. Вот и думай: сам бы вынес? Мой духовник говорил: "Умрем - все ясно станет". И нечего себе накручивать... Светлана приходила ко мне. И не раз. У нее же эти "контакты" с йети год назад начались. Она тогда искала исцеление повсюду: у врачей и у бабы Тани, у гомеопатов, у шаманов и у откровенных колдунов... К ламам ездила. Я не могу навязываться. А она начиталась всякой оккультной дряни... Вот и "законтактировала" с этими... твоими красноглазыми. Ну, как хочешь их называй: бесы, дэвы, гоминоиды... Что в таких случаях делать? Я объяснял ей, кто это, и молился за нее сугубо. Но... Она сама-то не молилась. То есть она вроде бы и молилась, честно молилась - и рядом со мной в храме, и коленопреклоненно. Со слезами... Но! При этом она не каялась... Тут большая тонкость: так она скорее торговалась с Богом. Брала зароки, обещания, а кому это нужно? Что мы можем дать своего Богу, давшему нам все? Конечно, любая жертва - это уже хорошо, но это то же самое, что я даю ребенку шоколадку, а он меня угощает от него кусочком. Это любому педагогу понятно: такая жертва полезна именно ребенку! Но он же меня этим не подкупит!.. Вот и Светлана. Мне ее до слез жаль, до слез... Она просто не понимала, зачем ей вера. Если без благополучия. Ее личного, материального... И дети вот на стариках теперь. Еще вопрос: как им сообщить? И кто?.. Только не ты, пожалуйста... Я попрошу знакомых ребят, они сегодня же за ней пойдут. У них в лабиринте уже есть наработки, не первый год там лазают, почти все ходы прошли. Но к озеру никто не выходил, я от тебя впервые о нем слышу... Все равно поищут. Постараются ее вернуть. Хотя, если честно, надежды не очень много. Она ведь наверняка не откликнется на зов. Даже на твой голос. Не тот она человек. Очень гордый. Я, когда с таким сталкиваюсь, только руками развожу: не знаю, чем здесь помочь... Болеет он, страдает, а из рук - как зверь - ничего не берет. Гордость... Знаешь, чем домашнее животное от дикого отличается? Способностью любить. Так просто, бескорыстно любить человека... Не за еду. Дикий зверь, тот никого и никогда не любит. Ищет выгоды, привыкает... Чуешь, куда клоню? Послушай, Глеб, а ты точно знаешь, что такое любовь? Ты сам для себя это точно знаешь? Не эрос, а агапи... Это только жертва. Жертва - до креста! Другой нет... Теперь терпи: если и было в вас созвучие, то только в том, что в тебе не главное. Не главное! И водопад твой - соблазн! Он твое падение, ибо тотемизм в духовном плане есть скотоложество. Да ты же после него, как альфонс, бабской защиты искал! И не смей обижаться! Слушай! Вы пересеклись, но не слились. У каждого из вас своя собственная судьба. Своя.

- Но я тоже этого видел. Красноглазого. И потом...

- Я тебе не буду рассказывать, что и кого здесь еще увидеть можно. Это же горы... Но тебе есть еще зачем жить. Никто ведь не лишает тебя твоей боли. Это только время излечивает. Но главное - помни о том, что ты мужик. Муж. У тебя, отцы родные, кроме личного благополучия, всегда и сверхзадача на Земле есть. И с тебя ведь не за страдания юного Вертера там спросят, а за дело. Твое дело. Сделанное дело... Терпи. Все терпи... Хотя и это не приказ.

- Нет. Нет, отец. Все не так. Если я и не пойду, то только по ее просьбе, а не по твоему рассуждению. Прости. Я не пойду только потому, что она просила! Она - сама - меня - об этом - просила!

- Да-да! Конечно. Ты успокойся. Успокойся... Все правильно. Это я неточно выразился. Прости.

Жена отца Владимира оказалась полной, забавно медлительной и совсем не такой, какой "должна быть" жена священника. Она не важничала: светлая, веснушчатая, как-то совсем по-родному доверчиво улыбнулась входящим своими мелкими, очень белыми зубами, тыльной стороной голой мокрой руки убирая падавшую на лоб прядь. На длинном, застеленном зеленой клеенкой столе две девочки, лет десяти и двенадцати, доставляли большие узбекские чашки и ложечки. "Да сколько же у них дочерей?" Пятерых Глеб точно видел. Матушка молча указала пальцем - посредине поставили мед.

- У нас - шестеро! Да, и все вот девки. Ну а вы как? Наспорились с Семеновым? Это ж надо, а, сколько лет всё друг друга давят. Словно перед собой оправдываются. Или, скорей, вместе боятся чего-то и, как дети, на всякий случай друг на дружку вину сваливают.

- Вот еще один психоаналитик.

Отец Владимир благословил стол.

- Матушка, ты это... привечай гостя. А я пока до Кулебякиных добегу.

- Что? Кто-то пропал в горах?

- Пока предположения. Только - чур, гостя не пытать.

Это "чур" уже прозвучало из сеней.

Бедная-бедная матушка: "не пытать"! Вот так заданьице для женщины. Но она молодец. Глебу стало вдруг очень-очень тепло и уютно. Словно он дома - у родителей. Что в этой женщине, внешне совершенно не похожей на его мать, было все же поразительно ей созвучным? Восхищение мужем? И детьми?.. Девочки тоже старались уважить гостя. Говорили почти шепотом. И салфетку, и ложечку подавали за полсекунды до необходимости. И с совершенно явным удовольствием. А матушка то выбегала к жужжавшей стиралке, то возвращалась к бурлящей плите. И - улыбка для Глеба:

- А как же? Деревня без работы не бывает. Мне даже трудно сейчас уже и вспомнить, как я в городе росла, воспитывалась. Смотрю на свою сестру, ее мужа, детей и удивляюсь: как так можно? Ужас, как они детей портят! Мои-то и не знают, что такое скука. И дом тут, и хозяйство. А Женя, так она и с машиной отцу помогает. Не помню, где я прочитала, но как-то в памяти засело: "Работа - это любовь, ставшая видимой". И забавно - явно не из православной литературы, а так хорошо сказано. Действительно, как еще эту самую любовь в мир проявишь, кроме как работой?

- Умной работой.

- А другое-то и не работа. Игра.

Работа без любви - игра! Игра - любовь без работы. Это здорово!

Глеб, откинувшись на спинку, смотрел в окно исцеляемым человеком. Вот сколько его перед этим ни бил отец Владимир, ни подцеплял - это было рядом, лишь рядом. Ах, женщина... Только она развязывает узелки, затянутые другой.

- Мы же с батюшкой со школы дружили. Я его и из армии ждала. И потом, со всеми его "поисками истины", чуть с родителями окончательно не порвала... Мы из города в деревне-то первое время не передать как мучались. Не то что там дрова, вода с колодца, холодный туалет. А с людьми не сходились. Они нас чурались - либо жалели, либо измывались над нашей беспомощностью... А что там, иной раз и есть нечего было. Этот вон "джип" старый из Финляндии друзья подарили, внешне забавно выглядим, как буржуи, а так ведь стройка все съедает. Иной раз и за молоко с соседями рассчитаться нечем. В долг месяцами берем. А дочки-то как растут - скоро одевать уже надо будет... Батюшка у нас такой смешной бывает. Вот ситуация: оплатили мы для храма лес - сорок кубов сухой "пятидесятки" и бруса, а хранить негде. Попросили пока на складе подержать... Приезжаем через две недели с рабочими, а леса нет. Продали и пропили. Взамен предлагают подгнившее сырье. Батюшка и пошел в контору стыдить... А там замдиректора с бодуна бычится. И так - при людях - посылает отца-то на три буквы. Я аж испугалась: все, он же разведчик был! Сейчас, думаю, он этого идиота сквозь стену вынесет. Нет, батюшка выдержал. Молча вышел, только сгорбился...

Глеб вдруг понял, что сейчас убежит. Просто возьмет и убежит домой - в Москву. Прямо так, по лесам и по долам, пешком, вплавь или на четвереньках. Но он очень, очень хочет в семью. Такую же вот семью. Только в свою. Чтобы там о нем говорили так же - с гордым любованием и теплом, сердечным теплом. Чтобы его женщина и его дети, как планеты, вращались вокруг света большого стола... Но бежать ему не к кому. Только от кого. Или от чего... Или до чего?.. До конца своей книги. Ибо в нем все же не каких-то несчастных девять Изидовых возрождений. Нет, в нем тысячи, тысячи тех, чьи имена он запишет. Похоронит с почестями. Как полагается героям... Поэтому не стоит преграждать его путь. Именно его, а не ему. Он-то здесь при чем? Так, буквонос. Есть летописцы. Есть светописцы. А он - имяписец.

Отец Владимир кого-то заставил прибираться во дворе. Сначала оттуда раздалось его приглушенное рыканье, потом шик и писк: видимо, команды передавались от старших к младшим с нарастающим физическим давлением. Он вошел красный, с бегающими глазами:

- Ну все. Машина туда пошла.

Матушка вспыхнула и ускользнула на веранду к стиралке. Отец Владимир выпил полную чашку воды, фыркнул. Отер бороду.

- Пойдем ко мне в кабинет. Теперь на все воля Божия.

Кабинет - крохотная комнатенка с огромным, некрашеного дерева столом-верстаком, самодельными полками по всем стенам, заваленным книгами лежаком. Как-то втиснуто обшарпанное кресло. Самое яркое - восточный, молитвенный угол: иконы, иконы, иконы. Старинные черные, новые, с ярким золотом, деревянные, бумажные и медного литья. Подвешенная перед ними оловянная лампадка с крохотным, мутно мерцающим за темно-красным стеклом огонечком... И еще большой парадный фотопортрет последнего Императора в окружении маленьких фотографий - семьи Мучеников.

Глеба посадили в кресло, а сам хозяин, раздвинув груды на лежаке, притулился бочком напротив.

- Тут у меня тихо. Женщины сюда не заходят - я здесь святыню храню. И в пост отдельно от них живу.

- Замечательный портрет.

- Да. Это мне из Москвы прислали.

- Какие же все-таки у государя глаза! Затаенная боль. А могли ли спастись? Нет, я не о том, что кто-то там конкретно мог организовать побег, нет! Были ли в принципе вокруг тогда монархисты? В стране? Или же полное замутнение? Беснование... Нужен ли кому тогда был Царь?

- Похоже, никому. Как и сейчас, впрочем.

- Ну почему же... А наше монархическое движение?

- А ты не обратил внимания, как оно потребительски к Церкви относится? То-то. Все это политика. В самом худшем понимании этого слова. Вот приехали ко мне из Алтайска: "Давай, мол, вступай в нашу Русскую партию! Будем с казахами и тувинцами бороться!" И прямо во время службы через пономарку в алтарь прутся. Я их завожу в храм, показываю: из пятнадцати прихожанок в храме стоят двенадцать алтаек. "А вас, робяты, я почему-то и не вижу!" Так ведь еще и обиделись: "Ты предатель нации!" Вот здесь все они, наши местечковые монархисты... Недавно опять письмо пришло. Из Северной Пальмиры. Новая игра - орден. Слыхал? Вот опять же, отцы родные... Ну какие же могут быть новые структуры в деле спасения, если не отрицать того, что Сам Господь Бог две тысячи лет назад уже все создал? Спасать самим - значит отрицать того Спасителя... Действительно, что у всех политиков всех направлений за проблемы? Я скажу тебе, это одна болезнь: им всем хочется священства. До боли, до тоски смертной. Почему они просто карьеру не делают? Не становятся, там, ни директорами, ни генералами? Там ведь тоже можно руководить тысячами. А-а-а! Всем, всем им хочется не просто чьими-то телами повелевать, а именно душами человеков! Душами... Всякий политик есть карикатура на жреца... Почему масонство всех их - и самых правых, и самых левых - в себя так легко вбирает? Да оно им и дает эту иллюзию жречества! Вот и весь их Орден: он только для начала помимикрирует под православность. Только до поры прячась, как грибок под корой дерева... А его конечная задача уже ясна. Как и у всех партий, даже самых-самых "русских", - подменить собой Церковь. И подменят! Антихрист-то раздаст всем националистам по потребности: неграм - на набедренную повязку, арабам - на шаровары... Русские? Бери самую черную косоворотку... Всем - всё! Только душу отдайте. Политика и есть купля-продажа душ. Голосовал? Значит, продался. И не надо только говорить, что боролся за справедливость! Просто торговался: кто тебе больше пообещает. Благ. Вполне земных, сытных... Ибо, если ищешь возможности повоевать за Истину - иди в храм, входи в Литургию, будь сопричастником Бога и святых... Ну что еще за новое рыцарство? За царя? Но какого? Ведь и сейчас Россия Империя! Ведь Матерь Божия из рук Государя Сама державу приняла, Сама на наш престол села: вон она, икона-то, Державная! Богородица - Царица Руси!.. Как же, Ее-то не спросясь, новую монархию обустраивать? "Верую Ему, яко Царю и Богу" - зачем же собственную клятву преступать? Какое еще рыцарство? Вот оно, иерейское облачение! Даже палица на боку! И уже есть: дьяконы оруженосцы, паства - воины... И главное - ответственность, какой этим ребятам и не снилось... Когда в алтаре пред престолом предстоишь, руки возденешь - это же на вершине мира. На полюсе. Только вот: солнце - потир, луна - дискос. Внизу мир, вверху Сам Господь. И страх, и восторг... Такая это страшная ответственность, когда Лицо в лицо. Глаза в глаза. Все - уже! в храме - есть. Но куда там! А кто же тогда "оне" будут? Никто. Ничто...

- Все это правильно, отец. Но с Россией-то как? На что же тогда нам надеяться? На что?

- А проще некуда! На Бога. Да, на Бога! Даст Господь - народятся десять гениев. Или двадцать. И - всё! Это же всё: есть Ломоносов - значит, есть Российская академия, есть Суворов - есть и примиренная Европа... В миру гении, а у Церкви - святые: Сергий Радонежский, Иоанн Кронштадтский...... А что, по-твоему, Пушкина нам из какой партии выбирать? И без Королева как в космос полететь? Как? Придя к пролетарскому консенсусу?.. Эх, дерьмократия...... Только бы нам самим понять: Россия - превыше человеков. Всех. Любых. Ее не нам переделывать. Ее только любить и за нее молиться нужно. Всем. Как за мать... Бог даст гениев.

- Так... просто?

- Ну а как иначе?

- Тогда вопрос: где и когда этих гениев ждать? В каком городе, в какой семье, от каких отца-матери?

- Что-то не понял....

- Ну как гений на свет появляется? От царской ли крови, от чистой арийской или от смешанной? То есть - что для этого надо?

- Как что? Историческая необходимость! Ты же в советской школе учился. Хорошо, хорошо, я тебя понял: как это вычислить?.. Да никак! "Тайна сия велика есть". Если бы рождение гения ну хоть сколь-нибудь вычислялось, то сатанисты бы его еще в утробе убивали. И его, и всех вокруг - на всякий случай! Как Ирод вифлеемских младенцев. Посему - тайна! И упование.

- А это твое мнение или всей Церкви?

- Какое у меня может быть свое мнение? И на что оно мне? На муки совести? Или на страх грядущего Суда? Церковь - это же совокупность. Совокупность, а не смешение. Единство из множества. Множества! И мнений в том числе...

Он опять встал, покрутился, разминая поясницу. И начал еще раз перекладывать бумаги, освобождая себе побольше места. Из кипы выпала на пол старая, желтая, с обтрепанными краями фотография.

- Вот взгляни! Уникальный кадр. Знаешь же, Святейший Патриарх Тихон же не благословил Белое движение на гражданскую войну. А тут снят наш Чемальский женский монастырь в сентябре восемнадцатого. Вот, видишь: священство служит молебен перед колчаковцами. Так-то... И тогда Патриарха никто не понял, и сейчас разве из вас, политиков, кто понимает: враг-то наш не в ком-то, а в нас самих сидит. Враг - в душе... Надо себя сначала разобрать, а потом и Родину на составные делить. Вообще, всегда было и будет трудно понять, где в России кончается Третий Рим и начинается Новый Иерусалим. Все деления - в духе.

- А кровь?

- Что? Не понял.

- Ну род. Национальность.

- Это ты до такой степени с Анюшкиным наобщался? Ну-ну, беда... Тогда вот: мы на сегодняшнее время несем на себе всю ответственность вселенскости. И это от нас исходит сейчас свет Православия в остальной мир. "Свет во откровение языкам..." Это от нас рождаются и живут Американская церковь и Японская. И Алтайская тоже... Именно наше Православие дает право и чукчам, и туркам правильно славить Бога на их родных языках, воцерковляя все свои - не магические - национальные обряды и обычаи. В этом тоже вселенскость.

- А я думал, ты мне про то, что в Церкви нет "ни эллина, ни иудея".

- Это было бы слишком просто и хорошо. Но это не в Церкви, а во Христе. А в Церкви они есть. И эту реальность надо тоже воспринимать честно. Не закрывая глаз... Понимаешь, весь вопрос в том, насколько мы во Христе, насколько мы православны. Вот для меня лично сказать: "Я - православный" значит сказать: "Я вас всех люблю". Всех и всё. То есть это уровень святых. Людей, живущих в Святом Духе... А я? Я-то кто?.. Вот посему и даны нам и Иерусалимская православная церковь, и Болгарская, и Сербская, и Японская, и... и даже Финская.

- По-твоему, если я татарин, то, если я не стану святым, - что и так ясно, - все равно, сколько бы я ни исполнял все обряды, сколько бы ни старался быть христианином, все равно татарином останусь?

- А что? Это, по-твоему, плохо?

- Ну, нет... Я же о том, что вроде как мусульманином мне быть... ну, приличнее, что ли... Слов не найду.

- Не говори глупостей. Что, в исламе турок от киргиза не отличается? Тут другое. Это вопрос не веры, а ассимиляции.

- И что дальше?

- Много шума - и ничего. Говори о главном. О своем.

- А о чем со священником говорить полагается?

- О больном.

Теперь Глеб встал. Но походить в этой крохотной комнатке было негде. Постояв, он снова сел в кресло. Как в клетке. Ага, и отец Владимир смотрит исподлобья, как кот на птичку. Придется говорить. Про больное. Про... семью. А как тот поймет? У него-то все здорово. Жена - чудо. Дети. А вот мальчиков-то и нет!

- Это я и сам тоже недоумевал, даже скорбел втихую, роптал. Пока не услышал, что Брюс Уиллис по этому поводу сказал. Правда, ему самому до меня далеко: у него только три дочери.

- Так что он сказал? У меня-то вообще одна.

- "Только от настоящих мужчин рождаются девочки".

- И в чем тут утешение? Это же так, красивые голливудские слова.

- Ан нет! Тут ведь надо смотреть на семью как на единое целое, как на полноту. И в этом целом кто-то несет одну функцию, кто-то другую. Вот мужское начало: я его в своей семье ни с кем не делю. То есть я сам вполне достаточный носитель этого мужского начала. И не нуждаюсь в дополнениях.

- А как быть, если семья распалась?

- Как? Если жестко, то этого просто не должно быть.

- А если...

- А если... Во-первых, семья не распадается. Ее разрушают.

- Я хотел...

- Хотел оправдаться. А зачем? Прими свою вину. Как мужчина. Как пусть упавший, но христианин... Разрушил! Что можно теперь сделать? Ну, хотя бы молиться за них!

- Я за себя-то не умею.

- Не ври, когда прижмет - умеешь. Ты дочь родил? Так вот, пока сам не околеешь, так и молись. В жизни ничего одним разом не делается, с маху. Это тебе не с гранатой на танк. Это - труд. Труд до смерти.

- А труд - это любовь...

- Да. Тысячу раз - да! Твоя дочь каждый день и улицу переходит, и что-то ест. И маньяков в городе - как у нас медведей. Вот она - за твой труд, за твою каждодневную молитву, - это все благополучно обойдет. Или тебе все равно? То-то же! Семья, не семья, а дочь... Я тебе про женщин разве что скажу? Чтобы ты меня послушал... Это дело твое, самцовое. Чего фыркаешь?

- Скажи. Вдруг послушаю. И на коленочки упаду.

Теперь опять во весь свой рост вскочил сам отец Владимир. Глебу даже на секунду показалось: зашибет. Его зашибет. Невольно сжался. Но тот - больнее:

- Светлану вспомнил? Ну-ну.

- Что "ну-ну"?

Отец Владимир начал бестолково передвигать стопки книг на столе, потом хлопнул ладонью и сел. И глянул совсем спокойно. Даже нежно:

- Ты почему-то меня все время достаешь. Хочу тебе помочь, но не знаю, с какого бока подъехать. Пойдем-ка на воздух - ноги затекли.

Они через коридор и веранду вышли в сад. Одновременно глубоко вздохнули. И разулыбались. От протекшей по телу свежести напряжение отступало. Слабый ветерок едва-едва шелестел уже по-осеннему жесткой яблоневой листвой, через соседский забор к клумбе разноцветных астр размеренно перелетали груженые пчелы. Солнце, косо снижаясь к западу, резкими тенями обрисовывало объемы и фактуру близкой, почти нависающей над ними, осыпистой горы. Откуда-то из-за зелени слышалась совсем-совсем деревенская жизнь: лаяли собаки, мычал теленок, издалека надрывисто зудела бензопила. И опять-таки пахло баданом! Этот запах уже просто сливался для Глеба со словом "Алтай". А как здесь зимой? Снег, поди, выдувает. Раз у них лошадям сено не заготавливают.

- Я тебя завтра с самого раннего утра увезу в Бийск. И прости за прямоту, но давай так: чтобы ты здесь никогда больше не появлялся. Большому кораблю - подальше плавать. От тебя такие волны расходятся, что нашей деревне не выдержать. Или же ты здесь сам, как кит в луже, задохнешься. Завтра суббота. Вечером вернусь, служба у меня. Да. А в воскресенье молебны за всех: кому за упокой, кому за здравие... И о тебе - на добрые дела... Но я очень желаю: сюда даже не звони! Был и забыл. Всё и всех.

- Как же забыть?

- Ну, может, я неправильно сказал. Тебе бы вообще о себе забыть... Я не знаю, как ты поймешь меня. Но вот так просто произнести: "начни жить по-другому, иначе вокруг тебя еще не столько беды людям будет", - боюсь, это значит воздух потрясти. Хотя это действительно так.

- "Беды не будет"?.. Так ты все же считаешь: это всё - я?

- А ты разве не так думаешь?

- Но я в чем виноват?

- А сам как считаешь?

- Ты говори!

- Предательство - это форма воровства. С дочкой. И женой... Понимаешь, есть такое дело: человеку в крещении Господь ангела-хранителя приставляет. А вот есть такой ангел, что город держит. И есть - народ водит. Разные они, ангелы. Есть и такие, которые семью оберегают... И ангелы эти далеко не всем бывают даны. Понимаешь? Хорошие люди сходятся, женятся. Детей рожают... И разводятся. Опять ищут себе пару; кому-то удается, а кому-то - нет. Почему? Вот потому-то, что не дан был им ангел на семью. В ранешние, былинные времена, прежде чем пожениться, шли молодые при возможности к старцу, а нет, так просто к духовно опытному священнику за благословением. Тот молился о них, а потом и объявлял им Божью волю.

- У меня... нет этого ангела?

- Нет.

Тишина: Катунь далеко, и ветерок затих... Тишина.

- И что мне делать?

- Не мучай женщин. Живи один.

- Один? Один. Один. Но, отец, еще... Я же в "Белом доме" крестился... Я хотел русским стать. На случай, если убьют.

- Ты православным стал! Не понимаю, что для тебя значит "стать русским"? Как это "стать"? Это определение не физиологическое. Такую принадлежность только твое сердце знает. А не паспортный отдел. И никогда нигде не говори больше об этом. Глупо. Очень глупо: разве русский обязательно славянин? Эдак ты мать-Россию половины ее детей лишишь.

- Спасибо... Спаси Христос!

- Вот и славно!

Отец Владимир встал. Встал и Глеб. Священник широко перекрестил его, положил чуть влажную ладонь на лоб.

- Храни Господь раба своего Глеба!.. Все? Пойдем спать?

- Погоди. Последнее: я еще почему-то не хочу в Красноярск ехать. Боюсь.

- Боишься? Смерти боишься?

- Да. Вокруг себя. Понимаешь? Вокруг себя! Устал. Устал - больше не выдержу! Я как... как заразный! Чумной! Прокаженный! Это после "Белого дома". После того как я полз по площади, а в меня со всех сторон куски еще живого - еще теплого! - человечьего мяса летели. От пулеметов. Мяса! Человечьего! У-у-у!! Полгода отмыться не мог. Из-под душа кровь, все кровь текла. Мне и теперь холодом в затылок кто-то дышит... Я же отмеченный... Навсегда... Только сам вот никак не подохну. Всё другие страдают... Уже руку протянуть к кому боюсь: человеку несчастье, как заразу, передаю! Что же мне эти проклятые руки - отпилить?

- Тихо. Тихо! Спят все уже... Может, и правда... Ты-то сам не убивал?

- Даже не целился! - Глеб тоже зашептал.

- Если на тебе крови нет...

- Нет! Я - сам - как пулемет! Со своими проблемами! Кого ни коснусь или боль, или смерть... И если бы только чужих или врагов! А то ведь самых родных. За что, отец? Я в этот Красноярск только собрался, там уже удар. Я в сторону - и здесь разряд. Это же не случайность.

- Случайностей не бывает. Только тихо! Тихо, тебе говорю!

- Я - тихо! Я-то тихо! Да только на мне долг! Долг! Документы вот эти. С чужими судьбами... И умирать страшно, и жить не хочется... Ничего не хочется. Ничего! Ни гор, ни городов. Куда мне?

Они стояли уже на крыльце веранды. Но отец Владимир дверь пока не открывал, ждал, пока Глеб утихнет. На воздухе перекричится... В доме уже наступила сонная тишина, только в дальнем окне горел ночничок: ждали хозяина. Хорошо, когда ждут. Хорошо! Почему же, Господи, ангел-то не всем? Почему?!

- Есть у меня предложение. Наверно, оно для тебя выход. Да. Слишком ты медиумичен, вон как на тебя все колдуны вешаются. И колдуньи.

- Да это только здесь, у вас на Алтае! Раньше со мной такого не было.

- Ты кому другому рассказывай. Понаивнее. Люди каждый день родятся и умирают. И ничего нового. Просто все здесь плотнее - горы. Но вот действительно, почему-то все перед смертью обязательно успевают с тобой познакомиться?

- Почему?

- Ответ прост: по кочану. Не климат тебе у нас.

- Ненавижу горы.

- Глупо. Они красивые.

Отец Владимир потянул на себя дверь. Она отворилась с легким, но мерзким скрипом.

- Утром смажу. Тебе тут, на веранде, раскладушку поставили. Хорошо? Ложись, засыпай... А завтра поедешь ты, брат, на север: монастырь у одного знакомого игумена строить.

- Куда-куда?!

- Тихо! Монастырь строить. Понял?

- Монастырь?!

- Последний раз прошу: не ори.

- Так это... что? Ты - меня - в монахи?

- Не смеши курей... "В монахи"! Вот она, гордость-то! Ну какой из тебя монах? Нет, отцы родные, строить, пока по крайней мере, только строить... Цемент там подносить, гравий. Глину ковырять... В общем, подскажут, что и куда. Главное, что там таких, как ты, хоть пруд пруди. Заразных. Можешь без страха руки пожимать. Как в лепрозории. Даже и не думать на эту тему. Все! Общим собранием решено и одобрено.

Дверь за отцом Владимиром безжалостно захлопнулась. И задавать вопросы уже было некому. А они разом взволнованно вспенились в горле, своим множеством перебивая друг друга, шипя и лопаясь в пустой голове от нетерпения... И так же разом опали... Глеб очень осторожно прилег на видавшую виды раскладушку поверх одеяла. Глубоко вздохнул. Тело радостно заныло от возможности вытянуться во весь рост. И вдруг он стал засыпать. Просто проваливаться в небытие. Попытался было посопротивляться, еще немного подумать о сегодняшнем и завтрашнем. Но... Какие такие вопросы? Все и так ясно. Ясно. Да. Да. Глеб ждал именно такого. Такого. Ждал!.. Ну конечно... А куда ему еще?.. Самому - такому?.. Такому вот сякому... Чумному... Да... Куда же ему еще? Строить монастырь.

Эпилог

Поезд грубо дернуло. Мокрый Котов с мокрой платформы быстро и как-то стыдливо помахал рукой в окно Глебу. Левой рукой - в правой он сжимал маленький серебряный браслетик... Ну все. Теперь все... Уже точно. И ни одной кошки за этот день... "Мотаня" опять был почти пуст. По крайней мере, Глеб опять сидел в своем купе один. Но вот только "пепси" купил заранее. Ученый немного.

Промокший под легким дождиком пиджак стал чуть-чуть согреваться на спине. Откинувшись в уголок, он проследил, чтобы Бийск окончательно остался за блестящим и очень долгим изгибом рельс. Послушал ход. Потом достал маленькое, в мягкой темно-зеленой обложке, на дорогу от отца Владимира, Евангелие. Подержал между ладонями: "Читать Писание - слушать Бога". Господи! Скажи... А что ему хотелось слышать? Все равно, лишь бы личное. Лишь бы только для него, только ему... Наугад раскрыл: "Когда же сошел Он с горы, за Ним последовало множество народа. И вот, подошел прокаженный и, кланяясь Ему, сказал: Господи! Если хочешь, можешь меня очистить. Иисус, простерши руку, коснулся его и сказал: хочу, очистись".

"Хочу, очистись".

Господи, а я? Как же я? "Хочу, очистись". Господи, как же это просто: "Хочу"!

Безбольно и безопасно оплакивать себя в уголке купе. Когда двери заперты и никто и никогда не узнает об этом. Легко и нестыдно, когда поезд, набрав всю мощь своего хода, уносит тебя от всего, что не должно повториться. Не должно - потому что уже не нужно... Уже не нужно... И твой новый путь стучит, стучит тебе только одну, одну короткую фразу: "Строить монастырь... Строить монастырь... Строить монастырь..."

Строить...

Строить...