«Играющая в го»

Шань Са Играющая в го

Моим родителям

Моему брату и Венди

Моим бабушке и дедушке,

которые были душой новой Маньчжурии

1

Игроки на площади Тысячи Ветров покрылись инеем и стали похожи на снеговиков. Из носов и ртов вырываются облачка белого пара. Сосульки, выросшие под шляпами, смотрят в землю. Небо стало перламутровым, пунцовое солнце катится к закату, все катится и катится. Интересно, где находится опочивальня солнца?

Когда здесь стали встречаться любители игры в го? Я не знаю. Доски, начерченные на гранитных столах, после тысяч и тысяч сыгранных на них партий превратились в лица, мысли, молитвы людей.

Я сжимаю руками бронзовую грелку, которую сунула в муфту, топаю ногами, чтобы разогнать кровь. Мой соперник — чужак, он пришел на площадь прямо с вокзала. Борьба становится все острее, и мне становится тепло. Дневной свет гаснет, фигуры сливаются. Внезапно кто-то чиркает спичкой. В левой руке моего соперника появляется свеча. Другие игроки ушли. Я знаю, Матушка ужасно расстроится из-за моего позднего возвращения. С неба спустилась ночь, подул ветер. Мужчина защищает пламя свечи ладонью в перчатке. Я достаю из кармана бутылочку водки, делаю глоток — алкоголь обжигает мне горло. Решаю угостить незнакомца. Он смотрит удивленно, даже недоверчиво. Из-за бороды я не могу определить его возраст. Длинный шрам идет от виска через закрытый правый глаз. Поморщившись, человек одним глотком допивает водку.

Ночь сегодня безлунная, ветер стонет жалобно, как новорожденный младенец. Высоко в небесах бог ссорится с богиней, и звезды осыпаются на землю.

Мужчина считает и пересчитывает камни. Он проигрывает восемнадцать очков, вздыхает и протягивает мне свечу. Встает, выпрямляется во весь свой огромный рост, подхватывает чемодан и уходит, не оборачиваясь.

Я собираю фигуры в деревянные бочонки. Они скрипят у меня под пальцами. Мои верные солдаты со мной, и моя гордость удовлетворена. Сегодня я праздную сотую победу.

2

Матушка совсем маленького роста, она едва достает мне до груди. Долгий траур по мужу иссушил ее тело. Когда я сообщаю об отправке в Маньчжурию, она бледнеет.

— Прошу вас, Матушка, пришла пора вашему сыну стать солдатом.

Она молча уходит в свою комнату. Весь вечер ее горестная тень вырисовывается на белой пергаментной перегородке. Она молится.

Сегодня утром в Токио выпал первый снег. Я опускаюсь на колени, потом простираюсь ниц перед алтарем предков. Поднявшись, вглядываюсь в портрет досточтимого Батюшки. Он улыбается мне. Комната наполнена его присутствием. Если бы я мог унести его частичку с собой в Китай!

Семья ждет меня в гостиной. Все сидят на пятках, храня подобающее моменту молчание. Сначала я приветствую Матушку, как делал в детстве, уходя в школу. Опускаюсь на колени и говорю: «Окасама,[1] я ухожу». Она низко кланяется в ответ.

Я открываю раздвижную дверь и выхожу в сад. Не говоря ни слова, Матушка, Маленький Брат и Сестричка следуют за мной.

Я оборачиваюсь и кланяюсь до земли. Матушка плачет. Темная ткань ее кимоно шуршит, когда она кланяется в ответ. Я пускаюсь бежать. Не в силах сохранять спокойствие, она бросается следом за мной по снегу.

Я останавливаюсь. Она тоже. Опасаясь, что я брошусь в ее объятия, Матушка отступает на шаг.

— Маньчжурия — братская страна! — кричит она. — К несчастью, террористы пытаются разрушить дружбу между нашими императорами. Твой долг — оберегать хрупкий мир. Выбирая между смертью и трусостью, отдай предпочтение смерти!

Посадка проходит под звуки трубы. Семьи солдат толпятся на пирсе, нам бросают ленты, цветы, звучат крики «браво!», приправленные горечью пролитых слез.

Берег удаляется, стихает шум порта. Горизонт расширяется, и нас поглощает бескрайнее пространство.

Мы сходим на берег в Корее — в Пусане, пересаживаемся в вагоны и едем на север. На третий день, в сумерках, состав останавливается. Мы радостно спрыгиваем на землю, чтобы размять ноги и помочиться. Я облегчаюсь, весело насвистывая. В небе над моей головой летают птицы. Внезапно я слышу приглушенный крик. Какие-то люди убегают к лесу. Шагах в десяти от меня на земле лежит Тадаюки, недавний выпускник военной школы. Из его горла хлещет кровь. Открытые глаза смотрят вверх. Мы возвращаемся в вагоны. У меня перед глазами стоит молодое лицо погибшего товарища, искаженное гримасой удивления.

Интересно, умереть так же легко, как удивиться?

Поезд приходит на маньчжурский вокзал среди ночи. Покрытая инеем земля сверкает в свете фонарей. Где-то далеко воют собаки.

3

Игре в го меня научил кузен Лу. Мне было четыре, ему — восемь лет.

Долгие часы сидения за доской были сущим мучением, но жажда победы удерживала меня в неподвижности.

Прошло десять лет, и Лу заработал славу исключительного игрока. В Новой Столице[2] его стиль был так знаменит, что император независимой Маньчжурии[3] даже пригласил его ко двору. Лу так и не поблагодарил меня за помощь, а ведь я была его тенью, его тайной, его лучшим соперником.

Кузену Лу всего двадцать, но он уже старик. Белые пряди волос падают на лоб. Он передвигается мелкими шажками, сгорбившись и скрестив руки. На подбородке у него выросла жалкая, как у столетнего старца, бороденка.

Неделю назад я получила от него послание:

«Я еду к тебе, сестричка. Я принял решение обсудить с тобой наше будущее…»

Остальная часть письма Лу была недоговоренным признанием, словно кузен макал свою кисточку в бледную тушь. Скорописные идеограммы парят над строчками, как белые журавли в тумане. Бесконечное и загадочное письмо на длинном листке рисовой бумаги раздражает меня.

4

С неба все падает и падает снег, не давая нам упражняться. Мороз, холод и ветер прогнали нас с улицы, и мы сидим по комнатам, играя в карты.

Кажется, здесь, в деревне на севере Маньчжурии, китайцы никогда не моются, а чтобы защититься от холода, натирают тела рыбьим жиром. В казарме после наших многочисленных протестов соорудили кабину для мытья, перед которой выстраиваются в очередь солдаты и офицеры.

В воздухе стоит пар, стены сочатся влагой, на плите в огромном котле топится снег, и каждый зачерпывает свою порцию горячей воды из мятого жестяного ведра.

Я раздеваюсь, обмакиваю салфетку в мутную воду и обтираю тело. Рядом со мной образовался кружок: офицеры трут друг другу спины и обсуждают последние новости. Я подхожу ближе и узнаю человека, только что вступившего в разговор: капитан Мори, один из ветеранов, сражавшихся за независимость Маньчжурии.

Утренняя газета сообщает, что командующий Чжан Сюэлян взял Чан Кайши в заложники в Сиане,[4] где тот шесть лет находился в изгнании[5] вместе со своей армией. В обмен на свободу от генералиссимуса потребовали, чтобы Гоминьдан пошел на примирение с коммунистической партией во имя отвоевания Маньчжурии.

— Чжан Сюэлян — недостойный сын и юбочник, — издевается капитан Мори. — Наутро после восемнадцатого сентября тысяча девятьсот тридцать первого года, когда наша армия сомкнула кольцо вокруг Шэньяна, где находился его генеральный штаб, развратник бежал, даже не попытавшись оказать сопротивления. А Чан Кайши — записной лжец. Он не сдержит обещания. Этот человек обнимется с коммунистами — чтобы удобнее было душить.

— Никакая китайская армия не способна противостоять нам, — бросает реплику офицер, которому денщик старательно трет спину. — Гражданская война разрушила Китай. Наступит день — и мы завоюем весь его, как завоевали Корею.[6] Увидите, наша армия беспрепятственно пройдет вдоль железной дороги, соединяющей Южный и Северный Китай. Мы за три дня возьмем Пекин, через шесть — будем маршировать по улицам Нанкина, а через восемь заночуем в Гонконге, и перед нами откроются ворота Юго-Западной Азии.

Болтовня офицеров подтверждает слухи, распространяемые и в Японии, и среди наших пехотинцев. Правительство проявляет сдержанность, но всем ясно, что завоевание Китая с каждым днем становится все неотвратимее.

Этим вечером я засыпаю счастливым — тело мое чисто, душа пребывает в покое.

Меня будит шуршание шелка. Я у себя в комнате. Рядом, за стенкой, Отец, он в темно-синей юкате. К нему идет Матушка. Полы серого с лиловым отливом кимоно распахиваются, колышется нежно-розовая кисея рубашки. У Матушки молодое лицо, вокруг миндалевидных глаз ни одной морщинки. От нее пахнет весной — эти духи Отец привез из Парижа!

Внезапно я вспоминаю, что после смерти отца мать не притрагивалась к флакону.

Сон улетучивается, остаются лишь душевная боль и тоска.

5

Кузен Лу сутулится. Ходит он, как уставший от жизни, пресыщенный человек. Глубоко запавшие глаза на изможденном лице смотрят на меня, не отрываясь. Я спрашиваю:

— Что с тобой, кузен Лу?

Он не отвечает.

Я предлагаю ему сыграть в го. Он бледнеет, дергается, вертится на стуле. Расположение фигур на доске выдает смуту в его душе. Он создает то слишком узкую, то слишком широкую позицию, его гениальный мозг изобретает странные и не слишком удачные ходы. Думаю, он опять начитался древних трактатов по игре в го — ими торгует его сосед-антиквар, первостатейный мошенник. Иногда я даже спрашиваю себя, не приведет ли кузена Лу чтение манускриптов, имеющих, по слухам, божественное происхождение, пропитанных даосийскими тайнами и нашпигованных описанием трагических историй, к безумию, как это не единожды случалось с игроками былых времен.

— Кузен, — говорю я, заметив, что он мечтательно разглядывает мою косу, вместо того чтобы обдумывать ходы, — ты стал каким-то странным. Что с тобой случилось?

Лу так стремительно заливается краской, словно я разгадала его секрет. Он покашливает с видом капризного старика. Окончательно потеряв терпение, я спрашиваю с насмешкой:

— Что еще ты откопал в своих книгах, кузен? Неужели нашел рецепт бессмертия? Ты все больше напоминаешь мне тех алхимиков, которые носятся с секретом изготовления красной киновари.

Но Лу будто и не слышит. Он отводит взгляд от моего лица и смотрит на свое последнее письмо — я оставила его на столе.

С момента приезда он ждет от меня ответа на не заданные в нем вопросы. Я решила, что не скажу ни слова.

Он возвращается в столицу, простуженный и подавленный. Я провожаю его на вокзал и, глядя вслед исчезающему в снежном вихре поезду, чувствую смутное облегчение.

6

Наконец-то первое боевое задание!

Наше подразделение получило приказ преследовать группу террористов, покушающуюся на нашу власть на маньчжурской земле. Переодевшись в японскую форму, они напали на военную базу, чтобы завладеть оружием и боеприпасами.

Четыре дня мы идем вдоль скованной льдом реки. Ветер дует в лицо. Снега навалило по колено. Новая шинель не спасает от пробирающего до костей холода. Я не чувствую ни рук, ни ног. Голова моя пуста. Я бреду, нагруженный, как вол, спрятав голову в воротник шинели, и мечтаю об одном — согреться у походного костра.

У подножия холма начинается перестрелка. Многие солдаты, идущие впереди, падают, сраженные насмерть. Я бросаюсь на землю. Мы попали в западню! Враг закрепился на высотах и поливает нас из пулеметов, а мы не то что ответить — головы поднять не можем. Острая боль пронзает внутренности. Я ранен! Я умираю… Щупаю ладонью — никакой раны: просто скрутило от страха живот. Какой позор! Я поднимаю голову и вытираю залепивший глаза снег: самые опытные наши солдаты бросились на лед замерзшей реки, укрылись под берегом и отстреливаются.

Я рывком поднимаюсь на ноги и бегу. В меня могли попасть уже тысячу раз, но на войне человек не властен ни в жизни, ни в смерти. Жребий за него тянет Судьба.

Наши пулеметы открывают ураганный огонь, прикрывая атаку. Чтобы искупить давешнюю слабость, я выхватываю саблю и возглавляю штурм.

Воспитанный в мире чести, не знавший ни преступлений, ни бед, ни невзгод, ни предательства, я впервые в жизни ощущаю ненависть: возвышенное, несравненное чувство, жажда справедливости и мщения.

Снежное небо готово обрушиться на землю. Бандиты укрылись в скалах, но их выдает дым от стрельбы. Я бросаю две гранаты. Они взрываются. В вихре снега и огня в воздух взлетают ноги, руки, лохмотья плоти. Это дьявольское зрелище радует мое сердце. Я издаю вопль. Добиваю ударом сабли выжившего врага, который целится в меня. Его голова катится по снегу.

Теперь мне не стыдно взглянуть в лицо предкам. Они передали мне фамильное оружие, заповедали быть храбрым и мужественным. И я не посрамил славных имен.

Бой приводит нас в невменяемое состояние. Возбужденные видом крови, мы избиваем пленных, чтобы сломить их дух. Но китайцы упорствуют, они тверды, как скала. Устав от бессмысленного противоборства, добиваем их. Пускаем каждому по две пули в голову.

Наступает ночь. Опасаясь новой ловушки, мы решаем разбить лагерь прямо на поле боя. Раненые товарищи стонут, хрипят и затихают. Холод склеивает им губы, они не выживут.

Мы собираем тела наших погибших. Земля так промерзла, что нам не удается вырыть даже неглубокую могилу. Ничего, завтра голодные звери все здесь подчистят.

Мы натягиваем на себя все, что попадается под руку, — одежду, снятую с мертвых, брошенные одеяла, зарываемся в лапник, закапываемся в снег. Сбиваемся в кучу, как бараны, и бодрствуем.

В конце концов, я засыпаю, проникшись тихой истомой победителя. Из сна меня вырывают какие-то глухие звуки. Волки, устав ждать, пока люди уйдут, пожирают трупы.

7

Кузен Лу возвращается на празднование Нового года.

На ярмарке у храма Белой Лошади мы теряем в толпе наших друзей и остаемся наедине друг с другом. Он умоляет меня идти помедленнее, берет за руку. Я с отвращением вырываюсь. Пускаюсь бежать, чтобы найти остальных. Он преследует меня, как тень, призывает остановиться. Я впадаю в ярость. Требую, чтобы мы немедленно вернулись домой. Он делает вид, что не слышит. Перед павильоном с наклонной крышей, где висят огромные ледяные сталактиты, кузен заступает мне дорогу.

Его глаза блестят, замерзшие щеки напоминают два лоскута пурпурной ткани, приклеенные на мертвенно-бледное лицо. Между бровями и лисьей шапкой переливается широкая полоса инея. Скорбное выражение его лица вызывает у меня отвращение. Я убегаю. Он кидается за мной, предлагает пойти полюбоваться вырезанными изо льда фонариками.

Я ускоряю шаг.

Лу несется сзади гигантскими скачками, умоляет выслушать его. Голос у него дрожит, он почти рыдает.

Я затыкаю уши. Голос звучит слабее, но не отпускает меня, преследует неотступно.

— Что ты думаешь о моем письме? — кричит он.

Я останавливаюсь. Меня переполняет гнев.

Лу смущен и не осмеливается подойти.

— Ты прочла? — не успокаивается он.

Я отвечаю со злым смешком:

— Я его разорвала.

Поворачиваюсь к нему спиной. Он хватает меня в объятия.

— Выслушай меня!

Я отталкиваю его.

— Кузен Лу, сыграем партию в го. Если выиграешь, я приму все твои предложения. Если проиграешь, мы никогда больше не увидимся.

8

Террористы все время ускользают от нас, и мы празднуем Новый год в обществе волков и лисиц. Выпавший снег лег на вчерашнюю порошу. Мы преследуем врага, зная, что рано или поздно у него закончатся боеприпасы и продовольствие.

Какими словами описать суровую зиму Северного Китая? Завывает ветер, деревья ломаются под тяжестью снега и льда. Ели похожи на надгробные плиты, выпачканные черной и белой краской. Иногда в зарослях мелькает силуэт оленя, пробегает за кустами крапчатая лань. Звери посылают нам удивленный взгляд и исчезают.

Мы продолжаем преследование. Через час всем становится жарко, люди задыхаются, но стоит на мгновение остановиться, чтобы передохнуть, и холод, пробираясь под шинели, морозит тела.

Враг хитер, он воюет на своей земле и то и дело неожиданно нападает из засады, а потом мгновенно отходит. Мы несем потери, но не сдаемся.

Кто сумеет дольше противостоять усталости и холоду, выйдет победителем в этой охоте.

9

Игра начинается на рассвете, в углу гостиной, еще до восхода солнца. Лу не спал всю ночь. Глаза его налиты кровью, волосы всклокочены, он пьет одну чашку чая за другой, чтобы взбодриться, и все время тяжело вздыхает. Вчера и позавчера мои родители ездили с визитами, а сегодня устраивают новогодний прием. Хозяева и гости одеты в национальные костюмы, дом празднично украшен. Мы уходим в мою комнату, чтобы укрыться от шума и суеты. Но нас то и дело вызывают. Приветствуя одних гостей, мы опускаемся на колени и желаем им счастливого Нового года и удачи, другим просто кланяемся. Взрослые обожают поздравления и лесть. В ответ они дарят нам деньги в красных конвертах со словами: «Купите себе конфет, дети!»

Лу возвращается к доске и презрительно швыряет конверты на стол. Чтобы досадить ему, я медленно распечатываю свои и пересчитываю банкноты, отпуская замечания.

— Довольно! — говорит он. — Ты уже не ребенок.

В ответ я строю ему рожу.

— Тебе скоро шестнадцать, — раздосадованно шепчет он. — В твоем возрасте женщины выходят замуж и дают жизнь детям.

— Значит, ты хочешь на мне жениться?

Я хохочу.

Лу мрачнеет.

В полдень от стука барабанов, пения труб и грохота петард начинает дрожать земля. Я выглядываю в окно.

На фоне неба, между деревьями, пляшут на ходулях танцовщики в красном.

Лу затыкает уши. Странно, но народная музыка помогает мне собраться. Зимний свет, расцвеченный весельем улицы, отражается от доски. Праздники отгораживают меня от окружающего мира. Это уединение похоже на рулон пунцового шелка, упрятанный в деревянный сундук.

После обеда кузен надолго уходит в себя. Он вытирает навернувшиеся на глаза слезы. А я молчу, устав притворяться идиоткой. По доске холодной пресной лапшой растекается молчание.

Кузен в смятении, он без конца вздыхает, подперев рукой щеку. Около семи он совершает ошибку. Вечером, не дожидаясь конца партии, я замечаю ему, что он уже проиграл и следует выполнять условие пари.

Кузен отталкивает стул и встает.

На следующее утро мне сообщают о его отъезде. Поезд уходит в девять. Я успею перехватить его на вокзале. Он ждет от меня раскаяния и извинений. Что ж, пусть ждет. Удерживать его я не буду. Не стану поощрять глупые надежды. Он меня оскорбил и должен понести наказание. Позже я напишу ему и снова призову к себе — когда нечистые желания уступят место смирению побежденного.

10

Наша рота окружает засыпанную снегом деревню. Предупрежденные о нашем подходе женщины, дети и мужчины сбежали. Остались одни старики — они прячутся в своих домах, убожество которых подчеркивают жалкие новогодние украшения.

Мы сгоняем всех в центр деревни. Они прикрывают изможденные тела ветхими заштопанными одеялами и тупо смотрят на нас из-под шляп. Старики дрожат и стонут, стараясь пробудить в нас жалость. Я безуспешно пытаюсь говорить с ними по-мандарински[7] — они ничего не понимают и что-то лепечут в ответ на тарабарском наречии. Я выхожу из себя, начинаю угрожать им пистолетом. Внезапно трое кидаются на землю, цепляются за мои ноги и на чистейшем мандаринском кричат, что ни в чем не виноваты. Я с отвращением пытаюсь высвободиться, отбиваюсь от них рукояткой пистолета. Но они крепче вцепляются в меня, бьются головами в живот.

Моя растерянность веселит солдат. Я приказываю одному из них:

— Помоги же мне, болван!

Его усмешка превращается в свирепую гримасу. Он мгновенно срывает с плеча ружье и колет штыком ногу одного из стариков.

Вопя от боли, раненый катается по земле. Двое других в ужасе опрокидываются навзничь. Опомнившись от потрясения, я кричу солдату:

— Идиот, ты мог меня ранить!

Зрители снова заходятся безумным смехом.

Жестокость наших военных происходит из суровости воспитания, которое мы получаем. Детям постоянно отвешивают оплеухи и тумаки, их осыпают оскорблениями: таков привычный ежедневный ритуал общения с детьми. В армии, чтобы добиться от солдат безоговорочного подчинения и смирения, офицеры до крови избивают младших по званию и рядовых, лупят их по щекам остро заточенной бамбуковой линейкой.

Мне глубоко претят пытки невинных людей. И мне жаль крестьян, живущих в невежестве, нищете и грязи. Этим мирным людям совершенно все равно, кому подчиняться — маньчжурскому императору, китайским военачальникам или японскому императору — лишь бы есть досыта каждый день.

Я велю солдатам перевязать раненого и отправить стариков по домам. Мы обыскиваем их жилища и забираем съестное — все, до последней чашки муки. Я обещаю вернуть припасы, если они укажут, где скрываются террористы.

На следующий день, еще до восхода солнца, один из жителей приходит в наш лагерь.

Голод развязал ему язык. Не дожидаясь зари, мы бросаемся в снежную бурю в погоню за врагом.

11

Десять дней спустя приходит письмо от Лу: он получил пропуск на внутренние земли[8] и к тому моменту, когда я буду читать эти строки, уже отправится в Пекин.

В моей душе поселяется смутная тревога. Я отправляюсь на площадь Тысячи Ветров, где игроки в го невозмутимо предаются своей страсти.

Девочкой я сопровождала кузена повсюду, где бы он ни играл. Однажды он так разгорячился, что без чувств упал головой на доску. Я заняла его место и выиграла турнир. Благодаря этой победе я стала единственной женщиной, принятой в закрытый круг игроков в го.

Прошли годы, и я с тоской наблюдаю закат моего детства, которое безвозвратно уходит и никогда не вернется.

Лу ничего не понял. Он хочет привести меня в мир взрослых, не ведая, что этот скучный и суетный мир наводит на меня ужас.

12

Мы получаем новый приказ. Нам предписано сжигать хлебные амбары во всех деревнях, чтобы помешать террористам пополнять запасы продовольствия.

Разграбленный хутор похож на мрачную могилу. Завывания ветра смешиваются с рыданиями крестьян. Они распростерлись на земле перед пылающими развалинами, над которыми поднимается в небо жирный черный дым.

Уже три месяца заснеженный лес отделяет нас от внешнего мира. Среди моих солдат растет ожесточение, они все время напиваются и задирают друг друга. Белый снег, серый воздух, всполохи огня и бесконечные марш-броски незаметно, но неуклонно подводят нас к безумию.

Позавчера один капрал разделся догола и сбежал из лагеря. Мы нашли его лежащим без чувств в овраге. Пришлось накинуть ему на шею веревку и тащить обратно, как животное. Я слушаю его пронзительный смех и грубые ругательства и понимаю, что те же мысли и чувства постепенно овладевают моим мозгом.

Нужно идти вперед, по снегу, в снежное безмолвие, пока безумие не пожрет наши души.

13

Женская школа навевает на меня скуку.

Система образования, принятая в стране, превращает девочек в глупых жеманниц, так что мои соученицы непременно станут безупречными светскими дамами. Самая красивая среди них — Хун, ее тщательно подбритые брови похожи на два лунных полумесяца. Она то хмурится, сводя их к переносице, то поднимает в знак нарочитого изумления. Ее наигранная веселость и манерный смех не могут скрыть от мира застенчивой робости девочки-подростка.

Чжоу уродливее всех в классе, зато у нее самые длинные волосы. Непривлекательная внешность сделала ее высокомерной и язвительной, в этом ее изюминка. Ходит злая шутка, что ее мать, племянница маршала, сильная, как монгольский богатырь, женщина, управляет Столицей именно благодаря своему весу.

На переменах девочки болтают о кинозвездах, платьях, драгоценностях, выгодных браках и о тайных любовниках императрицы. Никого не интересует современная литература с ее уничтожающей критикой нравов прогнившего общества, никто не обсуждает политическую повседневность, которая день ото дня становится все более удручающей. Из рук в руки передаются любовные романы — над ними так приятно предаваться сладким переживаниям и слезам. Независимая Маньчжурия изолирует нас от остального Китая на манер тихого гнездышка, в котором шелковичные черви вьют свои нежные коконы, прежде чем погибнуть в кипящем котле.

После уроков я отправляюсь на площадь Тысячи Ветров. Игра в го приобщает меня к стремительно меняющемуся миру, за доской я забываю об унылой повседневности.

Одноклассницы находят меня странной и считают мою страсть к го эксцентричным безумием. А вот игрокам свойственна благородная снисходительность и терпимость.

Двадцать лет назад, сразу после женитьбы, мой Отец убедил Дедушку послать его учиться в Англию. Год спустя он вернулся домой, переняв европейские привычки, и бросил вызов традиционному образу жизни. Доверив мою сестру Лунную Жемчужину заботам своей матери, он увез жену на Запад. В Пекине, где жили семьи моих родителей, разразился скандал. Дедушка по материнской линии, удалившийся от двора сановник, разорвал отношения с Батюшкой моего отца, который продолжал служить императору. Я родилась в туманном Лондоне, что с первых же дней жизни сделало меня необычным ребенком. В моей мятущейся душе не осталось никаких воспоминаний о раннем детстве. После крушения империи старики помирились — их объединила ненависть к республиканцам. Умерли они практически одновременно. Вернувшись из Англии, чтобы соблюсти траур, мои родители подчинились приказу Бабушки, и мы уехали из Пекина в город, где мои предки владели охотничьими угодьями.

Мечтавшая о мире Бабушка умерла на следующий день после начала войны, 18 сентября 1931 года. Через пять дней после окончательного разгрома в нашем городе появились спасавшиеся бегством китайские солдаты. Они ворвались в наш дом и разместили в комнатах своих раненых.

Потом город осадили японцы. Обстрел длился три дня. На наш дом упала бомба, и большую часть бесценной мебели пожрал огонь. Китайская армия капитулировала. Солдаты исчезли. Ходили слухи, что японцы расстреляли за городом больше трех тысяч человек.

После смерти Бабушки наша жизнь стала постепенно налаживаться. Японцы посадили в городе нового мэра. Баррикады разобрали. Над крышами домов подняли вражеские флаги. Открылись японские магазины, а традиционные шторы из белого полотна в ресторанах уступили место тканям с японскими иероглифами. По улицам мелкими шажками прогуливались японки с высокими прическами в узких кимоно и сандалиях на деревянной подошве.

Нам пришлось строить новый дом. Инфляция едва не разорила семью. Моя мать уволила своих горничных, оставив на службе лишь кухарку да экономку. На смену обедневшей аристократии пришли нувориши. Город наполнился пышностью и весельем, открывались роскошные гостиницы, дорогие магазины и шикарные рестораны. Никогда прежде улицы и проспекты не выглядели такими вызывающе богатыми.

Мои родители, каждый на свой манер, нашли способ убежать от реальности. Отец принялся составлять антологию английской поэзии, а Матушка начала тщательно переписывать каллиграфическим почерком свой дневник.

Все, что было связано с жизнью в Европе, она убрала в сундук и заперла на замок. Иногда я пользуюсь ее отсутствием, чтобы стащить ключ из вазы, и рассматриваю фотографии, одежду, письма и редкостной красоты ткани, издающие колдовской аромат. Так не пахнут ни мускус, ни кедр, ни сандал, ни цветы в наших садах, ни деревья в наших городах, этот запах переносит меня в другой мир.

Мечтания усиливают мою печаль.

14

Удача! Целый месяц мы преследовали террористов в горах и наконец загнали их в ловушку, прижав к краю пропасти, откуда они смогут вырваться разве что на крыльях.

Съестные припасы давно подошли к концу. Все, что осталось, мы поделили и раздали, так что каждый может посчитать на пальцах одной руки галеты, которые придется заедать снегом.

Вчера в полдень, исчерпав боеприпасы, мы приняли решение атаковать китайцев в штыковом бою.

Сегодня утром над горами повисло странное безмолвие. Даже ветер стих. В этой тишине слышны только крики фазанов. Мысленно я составляю завещание. Слова прощания успокаивают нервы.

Я медленно вытаскиваю саблю из ножен. Протираю платком лезвие. Никогда еще эта сталь, выкованная в начале XVI века, не казалась мне такой блестящей. Сабля верно служила моим предкам, голов они ею снесли без счета. Блестящий клинок кажется сегодня зеркалом, в котором отражается грозная чистота смерти.

Внезапно раздается звук горна. Я с воинственным кличем выпрыгиваю из траншеи. На вершине не заметно ни малейшего движения. Нет ни тени, ни человека. Террористы исчезли, испарились! Солдат подзывает нас к краю пропасти. Метрах в ста внизу, на белом снегу лежат трупы. Прежде чем кинуться в бездну, бандиты сбросили туда все оружие, погибших и раненых товарищей. Теперь я понимаю, почему вчера пополудни, после ожесточенной перестрелки, замолчали их ружья.

У обеих сторон одновременно закончились боеприпасы, но ни они, ни мы не знали, что враг стоит на пороге поражения.

Японцы решили добыть славу в последнем бою, китайцы же предпочли умереть. В величии коллективного самоубийства нашего врага есть доля грустной иронии. Поторопиться убить себя — значит позорно капитулировать. Древняя китайская цивилизация за тысячи лет своего существования вскормила множество философов, мыслителей и поэтов. Но ни один из них не понял уникальной силы смерти.

Только наша, куда менее богатая, культура познала главную истину: действие подразумевает смерть; смерть и есть действие.

15

По пришедшей с Запада традиции Новый год открывается сезоном балов.

Сестра дает мне одно из своих сшитых по европейской моде платьев. Причесывает на пробор, наносит помаду на волосы и начинает красить мне лицо. Час спустя, поглядевшись в зеркало, я не узнаю себя. Кожа белая, как отстиранная в щелочи простыня. Веки темнее крыльев ночной бабочки. Накладные ресницы придают глазам плаксивое выражение.

Гирлянды на ратушной площади соперничают блеском со звездами. Коляски и машины подъезжают по снегу к зданию, из них выскакивают мужчины в смокингах, поигрывающие тросточками с золотыми набалдашниками, женщины в мехах небрежно курят сигареты в мундштуках из слоновой кости.

Еловая роща отделяет гостиницу «Империал» от остального мира. Расчищенная в начале вечера дорожка петляет между тенью и светом горящих факелов. На верхушках деревьев блестит снег. Силуэты служителей в красных накидках отражаются в покрытых инеем стеклах окон.

Вращающаяся дверь вталкивает меня в огромный зал. Красные лаковые колонны устремляются вверх, со сводчатого потолка свисают хрустальные люстры, похожие на грозди фейерверка. На стенах колышутся горы, леса и моря, Солнце наблюдает за Луной, летят под облака журавли.

Сестра ведет меня к столику и заказывает кофе с молоком — в подобных собраниях этот напиток теперь в моде. Певица в сверкающем блестками платье поет в сопровождении оркестра. Ее тело извивается, как змея под дудочку фокусника. Из молочно-белого горла льется жалобная мелодия.

Шурин приглашает мою сестру на танец, и пара устремляется на дорожку. Глаза в глаза, рука к руке, красивые и элегантные, они отступают, поворачивают и кружатся. Музыка звучит все быстрее. Сестра разрумянилась, она улыбается, уносясь в вихре танца. Вальс заканчивается. Звучат аплодисменты. Муж нежно целует сестру в плечо. Сердце у меня сжимается. Никто бы не догадался, что он заставил ее так жестоко страдать!

Я обвожу взглядом столики и встречаюсь глазами с Хун. Одноклассница приветствует меня кивком головы. Мне хочется провалиться сквозь землю, чтобы скрыть стыд за ужасный макияж. Что она расскажет завтра в классе? Я стану всеобщим посмешищем.

В довершение всех бед она жестом приглашает меня за свой столик. Я медленно поднимаюсь. Подходя к Хун, я вдруг замечаю на ее щеках толстый слой грима. На ней платье с обнаженной спиной. Экстравагантный вид вносит успокоение в мою душу. Не я одна выгляжу карикатурно смешной.

Какой-то мужчина уступает мне место и отправляется добывать себе стул. Хун представляет меня друзьям — все они намного старше нас. Она говорит со мной очень тепло, ее изысканная речь впервые кажется мне верхом изящества. Настороженность улетучивается, я признаюсь ей, как мне противно лицемерное и тонное общество.

Она долго смотрит на меня, не говоря ни слова, потом протягивает свой бокал.

— Выпей. Иначе всегда будешь чувствовать себя белой вороной.

Пузырьки шампанского щекочут мне горло, я кашляю. Становится весело. Хун подбадривает меня, я решаюсь поднять глаза и встретиться взглядом с мужчинами. Один из них приглашает меня танцевать. Я кружусь в его объятиях, неуклюжая, как медвежонок. Мы возвращаемся к столику, Хун хохочет, как безумная, заражая меня своим весельем. Внезапно эта девушка, которую я так не любила, становится моей сообщницей.

Когда мы выходим из отеля, голова у меня кружится от выпитого и я требую, чтобы мы прогулялись до машины пешком. Сестра недовольна, но соглашается. Я должна протрезветь до возвращения домой.

В глубине леса обнаженный мертвец со сложенными на животе руками смотрит пустыми глазами в небо.

Прошлым летом Единый фронт напал на вражескую колонну. Японцы подожгли поля вдоль железной дороги. С тех пор толпы разорившихся крестьян бродят по нашему городу, вымаливая горсточку риса. Этот несчастный, умерший от голода, наверняка один из них. Трупы беззащитны — другие нищие украли его жалкие лохмотья.

16

Как радостно получить первые письма из дома! Досточтимая Матушка во всех подробностях описывает празднование Нового года. Сестричка в своем послании сообщает то, о чем сама Матушка предпочла умолчать: теперь, после моего отъезда, она каждый день ходит в храм и часами молится там. Сестра пересказывает мне свой сон: ей пригрезилось, что Будда стал моим небесным покровителем и защищает меня.

Мой брат немногословен — как всегда. Этот знаток классической литературы экономит не только слова, но и эмоции. Он пишет, что в наше время солдаты, пожалуй, нужны родине больше писателей.

Я читаю эти строки, и на глаза наворачиваются слезы. Смысл его послания ясен: он просит прощения за то, что так долго не понимал меня.

Я был подростком, когда умер наш отец. В то время я так отчаянно любил младшего брата, что решил поддерживать с ним теснейшую связь — подобную той, что существует между сыном и отцом, спортсменом и тренером, солдатом и офицером. Мне пришла в голову мысль приобщить мальчика к тем занятиям, в которых я достиг совершенства, чтобы он стал таким, каким я хотел его видеть. Брат сделал вид, что подчинился моей воле, а сам терпеливо ждал возможности взбунтоваться.

И день настал. Природой так устроено, что в определенный момент жизни старшие утрачивают превосходство над младшими. В шестнадцать лет брат сравнялся со мной ростом. Он стал крепким мускулистым юношей. Однажды в клубе кендо он торжественно вызвал меня на бой. Не прошло и нескольких минут, как я получил удар деревянной саблей по маске. Он был таким сильным, что я пошатнулся. Победитель поклонился и поблагодарил меня за то, что я принял вызов. Он снял маску. На его залитом потом лице я прочел выражение тайной радости. Высказав мне глубочайшее почтение, брат покинул зал, даже не переодевшись.

Через некоторое время мальчик захотел стать писателем и поступил в Токийский университет. С того дня наши пути разошлись. На факультете брат общался со студентами-леваками, стал агрессивным и высокомерным. Он начитался трудов анархистов и начал враждебно относиться к военным, обвинял их во вмешательстве в дела гражданских властей и называл губителями свободы.

У меня не было ни времени, ни терпения, чтобы наставлять брата на путь истинный, а он старался ускользнуть из дома, когда я там бывал. Младший брат, сбитый с толку грозной красной волной, был для меня потерян.

Откуда такая перемена? Неужели он разошелся с друзьями? Кто раскрыл ему глаза на ничтожность марксистского учения и смехотворность этих утопических идей?

Я отвечаю брату коротким письмом:

«Брат! Знай, что теперь, после первого боя, я поклоняюсь одному только Солнцу. Это светило есть воплощение постоянства смерти. Остерегайся Луны — она служит зеркалом красоте. Она растет и убывает, эта непостоянная предательница. Все мы однажды умрем. Вечно пребудет только народ. Тысячи поколений патриотов составят вечную славу Японии».

17

В моем возрасте одна дружба то и дело приходит на смену другой, разгораясь и угасая, заведомо непостоянная, но всегда пылкая.

Пригласив Хун к себе в дом на ужин, я впускаю ее в свой мир. Одетая в традиционное синее стеганое платье, с волосами, заплетенными в две косы, и личиком прилежной школьницы, она сразу очаровывает моих родителей. После трапезы я наливаю Хун чашку чая и веду ее к себе в комнату. Она переступает порог очень робко — как человек, окунувшийся в мир своей мечты.

Чтобы продемонстрировать Хун магическую прелесть старинной комнаты, уцелевшей после бомбардировки, я выключаю лампы и зажигаю свечи. Из темноты выступают очертания каллиграфических свитков и акварелей. Пламя высвечивает стенную роспись, этажерку с книгами и лаковый столик, на котором резвятся в листве птички. Две чаши с камнями для игры в го стоят на самом верху резного шкафа, карауля по ночам мой сон. Хун снимает с полки учебник по игре в го, рассеянно его перелистывает, ставит на место и берет одну из серебряных резных шпилек с перышками, которые я собираю. Она перебирает кончиками пальцев жемчужинки. Мы молчим.

Хун присаживается на краешек кровати и открывает мне свое сердце.

Она родилась в деревне. Мать умерла, когда ей было восемь лет. Отец снова женился и совершенно подчинился новой жене — толстой тетке с трубкой в зубах, которая каждое утро отправлялась в поле надзирать за работниками. Мачеха ненавидела Хун. Рождение сводных братьев-близнецов лишило ее остатков отцовской любви, она превратилась для него в надоедливую замарашку.

Братья подросли и стали доставлять Хун много страданий. Они мучили ее, как котята-подростки играют с раненым воробышком. Грубиянка-мачеха все время оскорбляла Хун, жила она в крошечной комнатенке для прислуги и, лежа ночью без сна, считала падавшие на крышу капли дождя, бесчисленные, как ее горести.

В двенадцать лет ее отослали в колледж. Мачеха избавилась от источника вечного раздражения, а Хун открыла для себя свободу.

Она была пылкой и решительной по натуре девушкой и очень быстро отделалась от провинциального акцента, превратившись в утонченную барышню. Она разобралась в психологии городских жителей и употребила ее себе на пользу. Несколько монет и пара бутылок вина смотрительнице в конце года дали Хун возможность покидать пансион по первому ее желанию. Она делила комнату со старшими девочками, приучилась пить шампанское, есть шоколад, танцевать вальс и краситься, чтобы выглядеть взрослой и получать приглашения на балы. Мужчины приезжали за ней на машинах, шептали нежности на ушко, восхваляли ее красоту.

Каникулы превратились для Хун в пытку. Она возненавидела сырой, темный, пропахший навозом дом, харкающего на пол отца, вечно орущую мачеху, братьев, забирающихся с ногами на стул и жрущих, как свиньи.

Наступает ночь, Хун остается у нас, и я укладываю ее в свою постель. Гостья ложится к стене и продолжает рассказывать, потом голос ее слабеет, и она затихает.

Я очень долго не могу заснуть. Моей подруге семнадцать. Отец подыскивает ей жениха, и, когда найдет выгодную партию, наступит конец празднику, который длился целых три года. Повезет ли Хун встретить однажды мужчину, который сумеет изменить ее судьбу?

18

Случаются дни, когда моя душа наполняется новой силой и я спокойно и радостно смотрю в лицо смерти. Меня призвала моя страна, и я исполняю предназначение солдата империи, ни о чем не думая и ни в чем не сомневаясь. Но путь героя далеко не так прям, как воображают люди. Он пролегает по отвесному склону горы самопожертвования.

Сегодня утром я проснулся, лежа на животе на ссохшейся от солнца земле. Поднимающийся из ее глубин жар навевает на меня дремоту. Я с трудом поднимаю отяжелевшие веки и вдруг замечаю в нескольких сантиметрах от лица плиту. Я лежу на могиле моей матери.

Захлебнувшись криком, я просыпаюсь, на сей раз — по-настоящему. Зимнее солнце еще не встало. Реквизированная у крестьян комната похожа на склеп. В темноте храпят мои солдаты. Кто даст мне ключ к разгадке сна? Что это — предостережение? Или Матушка посылает мне весточку перед тем, как покинуть наш мир? Кто ответит на эти вопросы здесь и сейчас, за тысячи километров от Токио? Жива ли Матушка, в добром ли она здравии?

Я столько лет размышлял о собственной смерти, что она стала казаться мне легче перышка. Но я не перенесу кончины матери, потому что никогда не готовил себя к ее уходу.

Невозможно сочетать служение родине и любовь к семье. Солдат — человек, который разрушает счастье своих близких. Если моя жизнь принесла пользу японской нации, следует благодарить за это самоотверженную женщину — мою мать.

Я ощупью нахожу в темноте бумагу и огрызок карандаша. Не видя, что пишу, сочиняю коротенькое письмо, в котором выражаю Матушке свои горькие сожаления. Я так долго пренебрегал сыновними обязанностями!

Складываю листок вчетверо и сую его под подушку. Когда же мы наконец вернемся в мир человеческих отношений?

19

Хун делает мне странное признание:

— Мой отец очень богат, но я вечно клянчу у него деньги. Он приходит в ярость и всегда дает ровно половину того, что я прошу.

Она продолжает:

— Я выйду замуж за человека в возрасте, который сумеет обо мне позаботиться.

Несколько дней спустя Хун дает мне понять, что увлеклась кое-кем:

— Понимаешь, взрослый мужчина — это совсем не то, что юнцы с усиками, которые бродят вокруг нашей школы. Он угадывает твои мысли, знает, как доставить тебе удовольствие. Рядом с солидным человеком ты чувствуешь себя не девочкой, но богиней, умудренной опытом, пережившей множество эпох, за которой он наблюдает с острым любопытством новорожденного.

Хун стала моей лучшей подругой, но я не уверена, что всегда точно понимаю смысл ее высказываний. Ее изворотливая душа балансирует между тенью и светом. Она ведет странную жизнь, которая полна тайн, несмотря на откровенные признания и рассказы. В этот понедельник она приходит в школу возбужденная и усталая. Ее волосы заплетены в косы, но их явно завивали накануне, а потом распрямили. Хун переполнена пьянящей радостью, причина которой известна ей одной. Она говорит:

— Лучшее доказательство мужской любви — терпение, с каким он ждет, пока девственница созреет.

Я краснею, не в силах вымолвить ни слова! А вот Хун нисколько не смущает разговор об интимных подробностях. Я даже нахожу в ее непристойных откровениях определенное величие. Какая-то сторона жизни ускользает от меня. Я похожа на слепца, не ведающего, как прекрасно солнце.

Я спрашиваю Хун:

— Как вырваться из окружающего нас мрака?

Она делает вид, что не понимает.

— Как стать женщиной?

Хун смотрит на меня с изумлением.

— Ты обезумела! — кричит она. — Чем позже — тем лучше!

20

Возвращение к цивилизованному миру.

Город Харбин, стратегически важный пункт в китайско-русском противостоянии, находится в самой северной части Маньчжурии. На широкой, в несколько километров, реке Амур наши боевые корабли противостоят советскому флоту.

Когда на шумный город опускаются сумерки, купола мечетей, кресты и мадонны христианских церквей, покатые крыши буддийских пагод вырисовываются на фоне красного неба. В этой метрополии живут бок о бок русские, евреи, японцы, корейцы, китайцы, англичане, немцы и американцы. Каждый народ образует замкнутую диаспору.

Вчера я спал на охапке соломы, под вой волков и завывание ветра. Я пил растопленный снег. На мне была рваная, закопченная, пропитавшаяся потом и грязью форма. Сегодня я одет в новую, с иголочки, форму, в комнате тепло, кровать застелена шерстяным одеялом. Мы собираемся небольшой компанией и едем в бордель. Я выбираю молодую японку Масаё, уроженку Тоямы, хотя стоит она намного дороже других проституток.

Девушка наливает мне выпить. Она неумело накрашена, у нее дешевые духи, слишком яркое кимоно и неуклюжие манеры, но мне она кажется ослепительной красавицей. Я беру Масаё за руку, и прикосновение к женской коже действует на меня, как электрический разряд. Я грубо притягиваю девушку к себе, и она падает в мои объятия. Я распахиваю полы ее кимоно, разрываю сорочку, выпустив на волю грудь.

Розовые лепестки сосков окончательно лишают меня рассудка. Пережив тяжелые месяцы одиночества, я хочу раствориться в женском теле. Я мну тело Масаё ладонями, оседлываю ее, не обращая внимания на стоны и мольбы. Я проникаю во влажное лоно, и на меня накатывает мучительное наслаждение.

Я выхожу на улицу, ощущая легкость, опустошение и какую-то новую силу. Шлюха напитала меня человеческим теплом.

21

Площадь перед мэрией забита людьми. Я держу на руке корзинку и тащу за собой Лунную Жемчужину. Она жалуется на толчею, на дороговизну риса, на небогатый выбор дичи. Она слишком много говорит, дергается, раздражается, критикует все наши покупки. Я устала от бесконечных стенаний сестры, мне не терпится отделаться от нее.

За три последних года ее жизнь превратилась в сплошную муку. Как мне не хватает моей веселой сестрички, носившей в черных косах алые ленты, непоседы, веселившей близких радостным смехом!

Из-под капюшона на бледное лицо Лунной Жемчужины свисают пряди волнистых волос, утративших шелковистый блеск, она выглядит увядшей.

Я дергаю ее за руку.

— Подай наконец на развод!

Она пораженно смотрит на меня своими прекрасными раскосыми глазами. По лицу ручьем текут слезы.

— Сестричка, милая, он меня так любил!.. Он обещал, что я буду единственной женщиной в его жизни!.. Не верю, что он забыл свои клятвы!.. Он ничего не может с собой поделать… Вчера я его проследила… Он отправился в театр с куртизанкой, и эта развратница ласкала его прямо в ложе…

Я не знаю, как утешить сестру. Нравы новых времен осуждают многоженство, но мужчины остались легкомысленными изменниками, и женщины страдают по-прежнему. Мои родители — очень просвещенные люди. Живя в эпоху, когда традиционный уклад борется с современными привычками, они позволили моей сестре выйти замуж за избранника сердца. Этот брак по любви стал ужасным несчастьем.

Люди оборачиваются, бросают на нас любопытные взгляды. Лунная Жемчужина задыхается от рыданий, не понимая, что выглядит нелепо и смешно. На наше счастье, мимо проезжает рикша. Я подзываю его, усаживаю сестру на скамейку и прошу отвезти ее домой. Ей так плохо, что она и не думает возражать.

Я продолжаю обход рынка — мне нужно выполнить поручения Матушки. По утрам в воскресенье крестьяне из окрестных деревень и охотники привозят в город свой товар. Они выезжают ночью и до восхода солнца ждут открытия главных ворот, выбивая зубами дробь от холода. Я заканчиваю делать покупки, когда солнце подходит к зениту. Снег растаял, и земля под ногами превратилась в ледяное месиво. Я направляюсь к чайному домику. Перед дверью установлена плита. Я сажусь за столик и заказываю чай с миндалем и фундуком. Официант проворно обслуживает меня: из огромного чайника, украшенного драконами, льется в пиалу кипяток. За моей спиной чей-то голос запевает:

Моя деревня стоит в излучине Амура На краю соснового океана Как мне забыть эту красоту Мою мать и сестер Как отдать их захватчикам?

По толпе пробегает дрожь. Это запрещенная песня. Тот, кто осмелился затянуть ее, рискует попасть в тюрьму. Люди бледнеют от изумления и страха. Сидящий шагах в десяти от меня смельчак не умолкает, слова подхватывают другие голоса. Хор звучит все мощнее, песня разносится над всем рынком.

Раздаются свистки полицейских. Звучат выстрелы. Какой-то крестьянин, сидевший на корточках перед корзиной с яйцами, поднимается, в руке у него пистолет. Чуть в стороне другой вынимает из-под охапки соломы ружья и начинает раздавать окружающим. Вооруженные люди бегут к мэрии, расталкивая прохожих. Чайный столик с грохотом падает на землю. Меня подхватывает и уносит толпа.

Люди плачут, кричат, впадают в безумие. Мятежники, напавшие на стражей порядка, смешиваются со спасающимися бегством горожанами и торговцами. Людской поток прижимает меня к решетке ограды, перестрелка усиливается. Я отбиваюсь. Возбужденная толпа напирает. Я спотыкаюсь о чье-то тело и падаю. На меня смотрят открытые глаза убитого полицейского. Я вскакиваю. Крестьянин, размахивающий ружьем, бьет меня локтем, и я снова падаю на труп. Из моей груди вырывается вопль ужаса.

Надо мной наклоняется незнакомый студент, протягивает руку.

Я тянусь к смуглому улыбающемуся юноше.

— Идемте, — говорит он.

Он кивком подзывает товарища. Тот бросает на меня высокомерно-презрительный взгляд, но хватает за другую руку. Они поддерживают меня, прокладывая дорогу в толпе.

На улицах идет настоящее сражение. Студенты бегут, увлекая меня за собой. Они как будто точно знают, где мятежники нападут на полицию, и обходят самые опасные места. В конце концов мы останавливаемся у ворот огромного особняка.

Один из них открывает дверь. В заброшенном саду из-под снега показались крокусы. Дом выстроен в европейском стиле — с полукружиями аркад и ромбовидными окнами.

— Мы у Цзина, — объявляет смуглолицый незнакомец. — Меня зовут Минь.

Он объясняет, что владелица дома — одна из тетушек Цзина — уехала в Нанкин. Племянник с радостью согласился быть сторожем.

Его низкий голос похож на голос давешнего запевалы.

— Ну, а ты кто такая?

Я представляюсь, спрашиваю, можно ли отсюда позвонить.

Цзин раздраженно отвечает:

— Восставшие наверняка перерезали провода.

Я в отчаянии, и Минь говорит, что попробует набрать номер.

На голых стенах гостиной остались следы от картин, красный лаковый пол исцарапан — мебель явно выносили в спешке. Сотни книг стоят на полках в шкафу, другие кучей валяются на полу. Низкие столики заставлены пепельницами с окурками, грязными тарелками и чашками, повсюду валяются смятые газеты. Похоже, прошлой ночью тут состоялось какое-то собрание.

Минь открывает дверь в спальню. У кровати, застеленной пурпурным в хризантемах покрывалом, на круглом столике стоит телефон. Он хватает трубку, но гудка нет.

— Когда все успокоится, я провожу тебя домой, — обещает он. — Здесь ты в безопасности. Проголодалась? Давай помоги мне на кухне.

Минь готовит лапшу, чистит овощи, режет мясо, а Цзин, сидя у окна на табурете, прислушивается к улице. Стрельба то затихает, то начинается снова. При каждом взрыве на его губах появляется насмешливая улыбка. Не знаю, что будет с моим городом. Думаю, эти якобы крестьяне — члены Единого фронта, выступающего против японцев. В газетах пишут, что эти бандиты грабят, поджигают и берут в заложники горожан, чтобы покупать за выкуп оружие у русских. Меня гложет тревога за родителей, за Лунную Жемчужину, едущую в коляске рикши по мятежным улицам, я вскакиваю, снова сажусь, хожу из угла в угол, перелистываю книги и, наконец, опускаюсь на табурет напротив Цзина.

Пытаюсь понять, что творится снаружи.

Только Минь кажется спокойным. Он даже насвистывает какой-то оперный мотивчик.

Из котелка доносится восхитительный аромат. Минь гордо ставит на стол огромную миску лапши с говядиной и кисло-сладкой капустой, вручает мне палочки.

Внезапно я вспоминаю — меня ждут дома, чтобы отпраздновать мое шестнадцатилетие.

22

В небе над Харбином стоит ослепительное солнце.

Весной в бурных пенистых водах Амура с немолчным ревом кувыркаются, то появляясь на поверхности, то исчезая в глубине, огромные льдины.

Богатый торговец установил в центре города, на помосте, лотерейный столик, где объявляются результаты тиража. Перед ним теснятся люди в мехах, дрожат от холода нищие в лохмотьях. Весь город здесь — воры, мошенники, военные, студенты, приличные дамы и проститутки сгорают от нетерпения в ожидании приговора судьбы. Неожиданно в толпе раздаются возгласы разочарования, стоны, ругательства и радостные крики счастливчиков. Разгораются стычки и словесные перепалки. Мужья колотят жен, которые имели неосторожность поменять числа, неудачники, рискнувшие последними грошами, грозятся покончить с собой. Кредиторы требуют вернуть долги, выигравшие не могут отыскать свои билеты.

Никогда прежде я не видел подобного города, в котором богатеи так трясутся за нажитое, а бедняки отчаянно борются с нищетой. Праздность этого народа укрепляет мою уверенность в том, что китайская империя погружается в хаос. Древняя цивилизация распалась под властью маньчжуров, не пожелавших открыться навстречу миру и отрицающих современную науку. Сегодня империя превратилась в лакомый кусок для западных держав и выживает, жертвуя своими территориями и независимостью. Только японцы, унаследовавшие чистую, без примесей,[9] китайскую культуру, могут освободить ее от европейского ига. Мы вернем китайцам мир и достоинство.

Мы — их спасители.

23

Ходивший на разведку Цзин возвращается и сообщает, что восставшие заняли мэрию и выбросили с балкона труп мэра. За несколько часов ненависть охватила весь город, опьяневшие от крови люди убивают коллаборационистов и японских эмигрантов. Китайские солдаты, рекрутированные в маньчжурскую армию, повернули штыки против японцев и окружили вражеские части в казармах.

Минь приставляет к стене лестницу, и мы лезем наверх. Перед нами простирается море крыш, похожих на серую, с серебристым отливом, рыбью чешую. Извилистые улицы напоминают борозды вспаханного поля. Платаны с голыми ветками тянутся вверх, подобно изящным иероглифам. В центре города к лилово-желтому небу поднимаются черные дымы. В воздухе стоит шорох крыльев тысяч обезумевших воробьев.

Мы слышим выстрелы, мешающиеся с криками и торжествующими возгласами, бьют барабаны. Некоторые кварталы мрачны и безлюдны, в других царит оживленное веселье. За городскими стенами клубится густой туман.

Хватит ли у мятежников сил, чтобы противостоять подкреплению, которое наверняка пришлют японцы?

24

Во время короткого обмена любезностями я узнаю, что мадам Виолетта, хозяйка Масаё, — уроженка Токио. Встреча на чужой земле с жительницей родного города доставляет мне тихую радость, при таких обстоятельствах чужие нам люди сразу становятся родными и близкими. Мадам Виолетта угощает меня сакэ и задает тысячу вопросов о моей прежней жизни. Я отвечаю тем же. Она рассказывает, что ее муж и дети погибли во время землетрясения, и достает из рукава кимоно крошечную детскую туфельку — единственное, что осталось ей на память о сыне.

Прошло четырнадцать лет, и мне почти удалось забыть страшную картину стихийного бедствия. Слезы мадам Виолетты пробуждают в памяти воспоминания о тех ужасных днях.

Катастрофа произошла в полдень. Только что прозвонил колокол, отпускающий нас на большую перемену. Внезапно начали опрокидываться стулья, полетел на пол мел. Я подумал, что расшалился кто-нибудь из товарищей, засмеялся и захлопал в ладоши, но тут с глухим стуком опрокинулась черная доска, поранив осколками многих учеников. Задрожали стены. Тяжелые деревянные парты катались от одной стены класса к другой. Один мальчик никак не мог выбраться и пронзительно кричал от боли и ужаса. Не успели мы его вытащить, как на головы нам дождем посыпалась штукатурка.

Учитель подбежал к окну, открыл его и приказал нам прыгать. Я первым бросился в пустоту. Наш класс находился на третьем этаже, и я благополучно приземлился в траву. Другие дети последовали моему примеру. Мальчики, прыгавшие с верхних этажей, получили вывихи и ушибы, мы хватали их за плечи и тащили в сад, подальше от школы. Фасад здания дрожал все сильнее, из трех главных дверей вываливались на улицу ученики. Без головных уборов, в разодранных мундирчиках и окровавленных рубашках, они расталкивали друг друга и дрались, чтобы добраться до выхода и спастись. Неожиданно стены школы начали медленно и неуклонно складываться внутрь, обрушились и оба крыла здания.

В саду было черно от народа. Люди кричали, стонали, разбегались в разные стороны, падали, ползли по земле. Земля пульсировала. Мощеные аллеи, по которым я столько раз пробегал, колыхались, как лента. Мы хватались за деревья, но стволы гнулись и раскачивались, отшвыривая нас на землю. Ни за траву, ни за кусты зацепиться не удавалось. Из земных глубин поднимался таинственный гул, поток камней низвергался с глухим треском, напоминающим звук разрываемого надвое шелка.

Потом толчки прекратились. Учителя и надзиратели собрали нас и усадили в кружок на спортплощадке. Они запретили нам двигаться и принялись перевязывать раненых и переписывать отсутствующих. Я заметил вдалеке младшего брата и расплакался от счастья. Следом за мной заплакал еще один мальчик, и скоро плакали уже все.

Нам не позволили искать под обломками выживших, велев терпеливо ждать спасателей. Но и в пять часов пополудни за нами никто не пришел. Ветер дул все сильнее. Из здания напротив вырвались языки пламени, в небо взметнулся столб черного дыма, лишив нас возможности дышать. Я воспользовался всеобщим замешательством, перебрался через разрушенную стену и оказался на улице.

То, что я увидел, напоминало ад. Токио больше не было. Дома еще стояли, поддерживая друг друга, но улицы исчезли под слоем битого кирпича, обломков дерева и осколков стекла. Перекрикивались, ища друг друга, люди, но имена звучали в пустоте. По развалинам с жутким смехом бродил сумасшедший. Три монахини голыми руками разбрасывали обломки на руинах церкви в надежде услышать голоса выживших.

Ветер разносил огонь, поджигая все новые дома. Было всего шесть часов, но из-за взлетавших в небеса туч пепла день стал похож на ночь.

Последующие события я помню смутно. Знаю, что пробирался по городу ощупью в душной жаркой темноте, через завалы, повсюду валялись трупы, выжившие искали хоть какое-нибудь укрытие. Не помню, как я добрался до дома. Недалеко от двери, на стволе поваленного дерева, сидела Матушка, у ее ног на земле лежало то немногое, что ей удалось спасти. Моя маленькая сестричка испуганно прильнула к ее коленям. Звук моих шагов вывел мать из задумчивости, она повернула голову, вскочила, рванулась ко мне, и я понял: случилось худшее.

— Папа умер.

Всю ночь я просидел над мертвым телом отца. Его лицо было спокойным, как у человека, созерцающего рай, а руки бледны, как будто он коснулся ледяного холода вечного мрака. Время от времени я вставал и уходил в тот конец сада, откуда был виден весь город. Токио горел, превратившись в гигантский костер.

Легенда гласит, что Япония — это плавучий остров, стоящий на спине рыбы-кота. Когда эта рыба начинает шевелиться, происходят землетрясения. Я пытался вообразить чудовищное тело водной кошки. Душевная боль, как лихорадка, ввергала меня в полубессознательное состояние. Уничтожить бога было нам не по силам, но мы могли выместить свое отчаяние на соседях. Китай, необъятный и процветающий, находился под боком, на расстоянии вытянутой руки. Там мы обеспечим будущее наших детей.

Вошедшая Масаё прерывает ставшую невыносимой беседу. Она кланяется в ноги безмолвно плачущей хозяйке и, деликатно взяв меня пальчиками за рукав, ведет к себе в комнату.

25

До наступления ночи партизаны ушли в горы. К ним присоединились восставшие солдаты. За один вечер охватившая город патриотическая горячка спала.

Уже на следующее утро на улицах появились японские патрули. Образовавшееся временное правительство во всеуслышание объявляет, что будет преследовать мятежников до полного их уничтожения, а поскольку настоящих революционеров они найти не в силах, то отлавливают воров и нищих.

Новый мэр объявляет о проведении целой серии культурных мероприятий, дабы восстановить пошатнувшуюся маньчжуро-японскую дружбу. Японская армия благосклонно выслушивает льстивые речи и снисходит до прощения, согласившись забыть неприятный эпизод. Возвращение к нормальной жизни совершается неуловимо, как взмах ресниц. Наступивший апрель несет с собой свет и солнце. В школах возобновляются уроки японского.

Этим утром я проспала. Мой рикша бежит из последних сил, чтобы я не опоздала к началу уроков. Пот стекает по его спине, на руках выступили синие жилы. Мне очень стыдно, я прошу его сбавить ход. Он отвечает прерывающимся голосом:

— Прошу вас, мадемуазель, не беспокойтесь. Хорошая утренняя пробежка — залог бессмертия.

Перед храмом Белой Лошади я вижу Миня — он едет навстречу на велосипеде. От удивления я забываю поздороваться. На мгновение наши пути пересекаются, и мы тут же разъезжаемся каждый в свою сторону.

26

Приказ об отправке отдан. Я не успел попрощаться с мадам Виолеттой и Масаё. Наша часть покидает казарму и направляется на вокзал. На платформе раздаются пронзительные свистки. Несколько рот, толкаясь, поднимаются в поезд, куда уже погрузили танки и боеприпасы. Наконец мы оказываемся в двухэтажном вагоне.

Свежий весенний воздух не дает мне уснуть. Я ощупываю нагрудный карман кителя, куда спрятал перед отъездом два последних письма из дома.

В своем послании, написанном изящным тонким почерком, Матушка успокаивает меня, уверяя, что чувствует себя хорошо. Акико — не знаю, кто дал ей мой адрес, — тоже написала мне длинное письмо.

Перед отъездом эта юная женщина пришла проститься со мной, но я к ней не вышел, и сделал это сознательно, надеясь, что стану ей неприятен. Лучшая подруга моей младшей сестры, она потеряла во время землетрясения братьев и очень привязалась ко мне. Семья Акико связана родственными узами с кланом сёгуна Токугавы.[10] Своей скромностью и изяществом она понравилась Матушке — в глубине души, не говоря мне об этом ни слова, она желала соединить нас. Родители Акико одобряли чувства дочери, и она вообразила себя моей невестой. После училища я получил назначение в пригород Токио, и Акико стала часто писать мне.

Я отвечал через раз, но Акико не отчаивалась. Когда я отсутствовал, они с моей сестрой приходили ко мне на квартиру — постирать и погладить белье, заштопать носки (хозяйку Акико очаровала своими манерами и улыбкой, и та охотно их пускала). Как и большинство женщин из аристократических семей, Акико никогда не говорила мне о своей любви. Но эта целомудренная сдержанность не помешала мне указать Акико ее место: она будет сестрой — и только.

Коротенькая записочка от Огненной Искорки доставила бы мне неизмеримо больше удовольствия, чем бесконечное послание Акико. Я знаю — гейша мне не напишет. Существование, которое она для себя выбрала, — сплошная череда праздников, пиров, смеха и музыки. Разве найдется у нее минутка покоя, чтобы подумать обо мне?

Я прошел через ее жизнь, не оставив в ней следа. Это было путешествие в один конец.

27

Много лет я каждое утро проезжала мимо храма Белой Лошади, Минь следовал той же дорогой в противоположном направлении. Раньше мы никогда не встречались, теперь же, вот уже неделю, он всякий день появляется, как только начинают звонить колокола святилища.

Перед выходом из дома я отправляюсь в Матушкину комнату, чтобы взглянуть на свое отражение в большом овальном зеркале. Прическа кажется мне совсем детской. Двумя шпильками, украшенными мелкими жемчужинками — я выклянчила их у сестры, — закалываю челку и открываю лоб.

На подъезде к перекрестку сердце начинает колотиться, как безумное, я жадно ищу глазами велосипед Миня.

Наконец замечаю его на склоне холма. Добравшись до вершины, Минь останавливается и машет мне рукой. Его силуэт четко вырисовывается на фоне неба. Ветер раскачивает ветки деревьев, в листве радостно щебечут птицы. Проходят, опустив глаза, молодые даосийские монахи в серых одеяниях. Бродячий торговец разводит огонь. В воздухе разливается аппетитный запах горячих лепешек.

На уроке, вместо того чтобы слушать учителя, я думаю о Мине. Вспоминаю, как блестят из-под шляпы его глаза, вот он остановился, одна рука держит руль велосипеда, в другой зажаты учебники, он делает мне знак. Щеки у него горят. Я глупо улыбаюсь черной доске, словно вижу Миня, который демонстрирует чудеса ловкости, лавируя между словами и цифрами.

28

После землетрясения я начал испытывать к смерти странную смесь гадливости и непреодолимого влечения. Наваждение преследовало меня день и ночь: я внезапно впадал в тоску и отчаяние. Плакал безо всякой на то причины. Страдал от учащенного сердцебиения и дрожи во всем теле.

Когда я впервые прикоснулся к ружью, холодная сталь передала мне ощущение силы. Мой первый урок стрельбы состоялся на открытом воздухе, на пустыре. Сердце колотилось, как бешеное. Я ощущал невероятный страх, похожий на священный ужас паломника, готового пасть к ногам божества. После первого выстрела у меня зазвенело в ушах. При отдаче приклад сильно ударил меня в плечо. В тот вечер я засыпал, чувствуя физическую боль во всем теле и мир в душе.

Всякий человек обречен умереть. Единственный способ победить неизбежность — избрать небытие.

В шестнадцать лет моя жизнь началась сначала. Я перестал видеть во сне цунами и выгоревший лес. Армия стала для меня гигантским ковчегом, способным бросить вызов всем бурям и штормам на свете. В первый же год в кадетской школе я познал плотские радости, открыл для себя сладость слияния с женщиной. Позже я научился жертвовать удовольствием во имя долга. «Хагакуре»[11] Дзёко Ямамото помогала мне превратиться из юноши в зрелого мужчину.

Я приготовился к смерти. К чему жениться? Жена самурая убивает себя после его ухода из жизни. Зачем подталкивать к бездне чужую жизнь? Я очень люблю детей — они продолжают наш род, составляют надежду нации. Но я не способен дать им жизнь. Малыши должны расти под опекой отца, огражденные от горя и печали.

Продажные женщины наделены недолговечной, как утренняя роса, свежестью. Они лишены иллюзий, и это сближает их с военными. Приземленность их чувства утешает наши ранимые сердца. Познав в детстве жестокую нужду, они отчаянно жаждут счастья и не смеют мечтать о вечности, зная, что прокляты. Они цепляются за нас, как потерпевший кораблекрушение за проплывающий мимо обломок дерева. В наших объятиях и ласках есть религиозная чистота.

Закончив училище, мы переставали скрывать свои склонности и увлечения. Высшие офицеры открыто содержали гейш, младшие лейтенанты довольствовались случайными свиданиями.

Я узнал мадемуазель Огненную Искорку в июне 1931 года. Мы праздновали повышение нашего капитана в чайном домике. Бесшумно раздвигались и задвигались перегородки, сменяли друг друга гейши, появляясь и исчезая во мраке. Наступила ночь. По реке медленно плыли освещенные фонариками корабли. Я довольно много выпил, и у меня кружилась голова. За столом товарищи подливали вина проигравшемуся офицеру. Я смеялся до слез. Почувствовав дурноту, я перегнулся было через перила, чтобы проблеваться, но тут заметил ученицу гейши в голубом кимоно с ирисами на широких, летящих рукавах.[12] Она поприветствовала нас, склонившись до земли. Двигалась она медленно, с благородным изяществом. Щеки девушки были густо набелены, но родинка на подбородке придавала ей печально-задумчивый вид.

Она достала из футляра сямисен, взяла плектр из слоновой кости, настроила инструмент и страстно ударила по струнам. Мне показалось, что в летнем небе прозвучал раскат грома. Порывы ветра гнули деревья, по небу плыли чернильно-черные тучи. После каждого удара медиатора с гор срывались молнии, ручейки превращались в водопады, разливались реки, пенные морские волны с ревом набегали на песчаный берег. Внезапно зазвучал ломкий женский голос. Он пел об обманутой любви, о смерти и тьме. Мною овладела безутешная скорбь: пьяный легко переходит от веселья к жалости и начинает оплакивать чужие несчастья. Музыка стихла, голос певицы умолк — словно разбилась хрустальная ваза.

Стоявшие вокруг офицеры переглядывались, онемев от изумления и восторга. Ученица гейши поклонилась и покинула нас, оставив за собой тихое шуршание шелка.

29

Лунная Жемчужина умоляет родителей отпустить меня вместе с ней на день рождения к новому мэру. Она почему-то твердо уверена, что муж отправится туда с любовницей, и хочет застигнуть его на месте преступления.

Матушка не может устоять перед ее слезами. Ревность сестры мне отвратительна, но я хочу выйти в свет. Возможно, на празднике будет Минь…

— Мадам, мадемуазель…

Стоящие у подножия лестницы лакеи низко кланяются. Один из них ведет нас через красные лаковые ворота внутрь. Мы минуем три двора. Лунная Жемчужина ни за что не хочет, чтобы муж ее заметил, потому мы и приехали на праздник после наступления темноты.

В огромном саду, освещенном газовыми фонарями, под деревьями расставлены сотни столиков. Музыканты в смокингах играют вальс, тщетно пытаясь заглушить распевающих во все горло оперных артистов.

Мы выбираем столик под раскидистой сосной и усаживаемся, как два охотника в засаде. Желая уберечь гостей от холодного воздуха ранней весны, хозяин приказал разжечь повсюду огонь. Сестра недовольна: факелы слепят ее, мешая высматривать обманщика. Я ищу взглядом ее мужа и внезапно замечаю Цзина: одетый в костюм, сшитый по европейской моде, он сидит один за столиком в стороне от толпы. Мы встречаемся глазами.

Я подхожу.

— Хочешь сакэ? — спрашивает Цзин.

— Спасибо, нет, терпеть его не могу.

Он делает знак официанту, и тот начинает расставлять на столике с десяток разных блюд.

Вооружившись палочками, Цзин кладет мне несколько ломтиков прозрачного мяса.

— Попробуй, — предлагает он. — Это медвежья лапа.

Излюбленный деликатес маньчжурских аристократов кажется мне скользким и совершенно безвкусным.

— А вот это, — продолжает угощать Цзин, — верблюжья нога, ее пять лет мариновали в вине. Может, съешь кусочек рыбы? Она называется черный дракон и водится только в Амуре.

Есть мне совершенно не хочется, и я спрашиваю, приглашен ли Минь.

— Нет, — коротко отвечает он.

Чтобы скрыть разочарование, я говорю, что пришла сюда с сестрой и даже не знаю в лицо нашего хозяина — нового мэра.

Цзин показывает пальцем на низенького толстяка лет пятидесяти в парчовом халате.

— Откуда ты его знаешь?

— Это мой отец.

— Твой отец!

— Удивительно, не правда ли? — подтверждает Цзин с холодным смешком. — До восстания мятежников он был советником прежнего мэра. Смерть одних как нельзя лучше устраивает судьбу других. Мой отец и в аду сумеет добиться повышения по службе!

Я смущена его признанием и не знаю, как поделикатнее ускользнуть.

— А вон там одна из моих сводных мамаш. — Цзин кивает на женщину, переходящую от одного гостя к другому с легкостью бабочки, порхающей с цветка на цветок. Она слишком сильно накрашена, на ней подбитый мехом халат с роскошной вышивкой и головной убор в форме веера с украшениями из жемчуга, кораллов и шелковых цветов — истинная антикварная редкость.

— Прежде чем стать наложницей отца, она была шлюхой, — невозмутимо сообщает мне Цзин, — а теперь спит с японским полковником. Знаешь, почему она вырядилась, как фрейлина императорского двора? Мерзавка всегда утверждала, что родилась в обедневшей семье желтого знамени…[13] А вот и моя мать. Как только она терпит эту подстилку под своей крышей?

Проследив за взглядом Цзина, я вижу неприметную немолодую женщину.

За ее спиной внезапно обнаруживается мой шурин — он одет с крикливой элегантностью, волосы у него напомажены. Я спрашиваю Цзина, знает ли он этого человека.

— Он — твой родственник? Этот доносчик?

— Почему ты называешь его доносчиком? Муж моей сестры — известный журналист.

Цзин не отвечает. Он наливает себе бокал вина и залпом осушает его.

Друг Миня внушает мне странную смесь отвращения и восторга. В полной растерянности я покидаю его и от волнения не могу найти столик, за которым сидит сестра.

30

Мои товарищи решили, что я питаю романтическую страсть к ученице гейши, и начали приглашать ее на наши пирушки так часто, как только могли. Я всякий раз краснел при ее появлении. Меня раздражали многозначительные взгляды и смешки друзей, и все же я был счастлив и, пожалуй, даже горд.

Огненная Искорка была очень застенчива и поначалу покидала нас сразу после исполнения песни. Со временем она привыкла к нашему обществу, соглашалась быть хозяйкой за столом и даже пила вино. У нее были прелестные крошечные ручки с ногтями, подобными старинным жемчужинам. Когда она подносила стакан к губам, рукав кимоно соскальзывал к локтю, обнажая белое, как сверкающий снег, запястье. Неужели ее обнаженное тело будет похоже на заснеженное поле?

Мое жалованье было тогда столь ничтожно, что его хватало разве что на несколько жалких застолий, содержать гейшу мне было не по карману. С течением дней мой пыл остыл, страсти улеглись. Армейская жизнь слишком сурова, и мне нужны были доступные женщины.

Политическая ситуация в тот год напоминала затянутое тучами небо. Мы мечтали о буре, жаждали снова увидеть солнце. Мы были солдатами, которым не пристало ни отступать, ни прятаться. Несколько лейтенантов[14] избрали жертвенный путь. Множились покушения. Молодые убийцы сдались властям, чтобы доказать чистоту своих намерений. Увы — ни террор, ни добровольная мученическая смерть ничего не изменили, министры по-прежнему бездействовали. Они слишком боялись, что вернутся времена Камакуры,[15] и думали лишь о том, как отстранить военных от власти.

Близился час жертвоприношения. Чтобы завоевать мир, следовало перейти мост, возведенный из нашей крови и плоти. Вновь вошло в моду сеппуку.[16] Чтобы совершить это благородное самоубийство, необходима долгая работа души и разума, так что я очень скоро отвлекся от мыслей об ученице гейши.

Однажды, весенним днем, я получил загадочную записку: каллиграфический почерк выдавал образованность автора. Неизвестная женщина просила меня встретиться с ней в чайном домике на Ивовом мосту. Я был заинтригован и отправился на свидание. Наступала ночь. Вдалеке слышалась музыка, кто-то смеялся, по шуршанию шелка я угадал за дверью присутствие гейш. Перегородки раздвинулись: мне кланялась незнакомая сорокалетняя женщина в шелковом серо-розовом кимоно, надетом поверх оливково-зеленого. На рукаве было выткано цветущее вишневое дерево.

Она представилась матерью Огненной Искорки и весьма учтиво поприветствовала меня.

Мне говорили, что эта женщина — бывшая гейша — владеет большим и богатым чайным домом. Она сказала, что когда-то знала моего отца, и я подумал, не та ли она женщина, которой был увлечен мой досточтимый Батюшка.

На несколько секунд мы встретились взглядами, потом она опустила глаза.

— Вы знакомы с моей дочерью… Надеюсь, вечера, проведенные в ее обществе, были приятными? — спросила она.

Я ответил, что глубоко восхищаюсь ее музыкальным даром.

— Моей дочери семнадцать лет. Она должна была стать гейшей в прошлом году. Вам наверняка известно, что в нашем ремесле ученица гейши может получить официальный статус только после церемонии посвящения. Мой собственный опыт был настоящим кошмаром, и я решила избавить дочь от пережитых мною несчастий. Я попросила ее выбрать мужчину самостоятельно. Она назвала вас, я позволила себе навести справки и услышала о вас много лестного. Вас ждет блестящая военная карьера. Вы молоды и никогда не сможете оплатить церемонию, но это не имеет значения: я решила, что судьба моей дочери будет счастливой, и дарю вам ее тело. Если вы согласитесь выполнить мою нижайшую просьбу, я стану вашей вечной должницей.

Я молчал, ошеломленный услышанным.

Она приблизилась ко мне, не вставая с колен, и поклонилась.

— Умоляю вас, подумайте. Не беспокойтесь о финансовой стороне дела, я обо всем позабочусь. Подумайте, прошу…

Она поднялась и исчезла за перегородкой. Сумрак, царивший в комнате, угнетал меня. По традиции, ученицу гейши должен лишить невинности богатый незнакомец. Такое посвящение стоит очень дорого, но способно прославить любого светского человека. Никогда ни одна ученица гейши не выбирала сама своего насильника, и сегодня меня самым скандальным образом попросили нарушить обычай.

Я пребывал в смятении и медлил с ответом.

31

Вчера я не видела Миня и уже тысячу раз спрашивала себя, что случилось. Он заболел? Или не хочет меня видеть? А может, Минь, как и большинство его сверстников-студентов, обручен? С чего бы ему интересоваться школьницей?

Сегодня утром его тоже не было на перекрестке. Я злюсь, мне грустно и обидно, я решаю забыть его.

Внезапно мое внимание привлекает треньканье звонка. Я поднимаю голову. Навстречу мне катит на велосипеде Минь. Он кричит:

— Что ты делаешь сегодня после школы?

Против своей воли я отвечаю:

— Играю в го на площади Тысячи Ветров.

— Сходишь туда в другой раз. Приглашаю тебя пообедать.

Он добавляет, не оставив мне времени на возражения и отказ:

— Буду ждать тебя у выхода.

Прежде чем уехать, он бросает мне на колени купюру.

— Это поможет вознице держать язык за зубами.

***

В полдень я выхожу из колледжа последней. Иду вдоль стены, не поднимая глаз. Миня у ворот нет, я облегченно вздыхаю и сажусь в коляску рикши. Минь возникает из ниоткуда, как призрак.

Бросив велосипед, он проскальзывает рядом со мной на сиденье — я не успеваю даже вскрикнуть. Одной рукой обнимает меня за плечи, другой опускает шторку и приказывает везти нас на холм Семи Развалин.

Рикша бежит по узким улочкам. Пожелтевший от солнца тент защищает нас от нескромных взглядов. Минь тяжело дышит. Его пальцы касаются моей шеи, ласкают волосы, поглаживают затылок. Окаменев от ужаса и незнакомого удовольствия, я сижу, затаив дыхание. Ноги рикши мелькают внизу шторки, мимо пролетают тротуары, собаки, дети, прохожие. Мне хочется, чтобы этот монотонный бег продлился вечность.

По приказу Миня рикша останавливается перед ресторанчиком. Он устраивается за столиком и с непринужденностью завсегдатая заказывает лапшу. Крошечный зал мгновенно наполняется запахами еды, смешанными с ароматом первых весенних цветов. Хозяин обслуживает нас и возвращается дремать за стойку.

Через открытую дверь в зал вливается полуденное солнце. Я молча ем, а Минь пускается в рассуждения о классовой борьбе. Внезапно он говорит, что впервые видит девушку с таким аппетитом. Я не отвечаю на насмешку. Все меня раздражает. У сидящего напротив юноши явно большой опыт по части интимных свиданий, а я не знаю, как должна вести себя любовница. Минь выводит меня из затруднительного положения, предложив совершить экскурсию на холм Семи Развалин.

Мы поднимаемся по тенистой тропинке. Повсюду растут желтые одуванчики и багряно-алые колокольчики. У подножия сгоревших развалин дворца выросла густая трава. Минь просит меня сесть на высеченный в мраморе цветок лотоса. Он смотрит на меня, не произнося ни слова. Тишина действует угнетающе. Я смотрю в землю, пытаясь носком туфельки прижать к земле чашечку лютика.

Я просто не знаю, что должна делать. В любовных романах, вроде «Мандаринских уток» и «Диких бабочек», которые школьницы тайком передают из рук в руки, встреча в саду юноши и девушки являет собой самую трогательную сцену любовной истории: им так много нужно сказать друг другу, но целомудрие не позволяет выдать чувства. Мы оба выглядим сейчас смешными — не то что герои бульварных книжек. Чего ждет от меня Минь? А я от него?

Я не ощущаю ничего похожего на потрясение от первой встречи, и у меня не трепещет сердце, как это случается каждое утро по дороге в школу, когда Минь проезжает мимо на велосипеде. Неужели наша история подходит к концу, едва начавшись, и любовь существует только в замкнутом пространстве моего воображения?

Неожиданно Минь кладет руку мне на плечо. Я вздрагиваю, хочу высвободиться, но он начинает ласкать кончиками пальцев мои брови, веки, лоб, подбородок. По моему телу пробегает дрожь. Мои щеки пылают. Мне стыдно, я боюсь, что кто-нибудь заметит нас сквозь листву, но сил сопротивляться нет.

Он привлекает к себе мою голову. Его лицо медленно, очень медленно приближается к моему. Я вижу веснушки на щеках Миня, и пробивающиеся усики, и сомнение в глазах. Я слишком горда, чтобы показать свой страх, и, вместо того чтобы оттолкнуть Миня, падаю к нему в объятия. Его сухие губы касаются моих. Я чувствую потрясение, когда влажный язык вторгается в мой рот. Меня словно уносит прочь бурная река.

Хочется плакать, но слез нет. Я царапаю ногтями спину Миня, он издает тихий стон. Щеки у него горят, под закрытыми глазами расползлись темные круги, он целует меня с жадностью студента, зачитавшегося редкой книгой.

Над верхушками деревьев утопает в легкой дымке город. Мое молчание не обескураживает молодого человека. Он ведет меня в монастырь на вершине холма. Заказывает молодому послушнику чай. Наполнив мою чашку, принимается вычищать косточки из ломтя арбуза, весело насвистывая и любуясь окрестностями. Стараясь не смотреть на Миня и разглядывающих меня монахов, я допиваю чай, поднимаюсь со стула, кое-как разглаживаю помявшуюся юбку и сбегаю вниз по лестнице.

Солнце, похожее на красную лакированную маску, катится к закату. Снег за городскими стенами растаял, обнажив выжженную местность. Очертания деревень сливаются с черной землей. Силуэты деревьев истончаются и тают в складках сотканного из сумрака покрывала.

Вечером мне снится кузен Лу. Он врывается ко мне в комнату, подходит, берет мою руку и прижимает к своей груди. Я чувствую отвращение, пытаюсь высвободить ладонь.

Но его пальцы сжимаются все сильнее, я чувствую жар его тела. Мною овладевает странная истома.

Я просыпаюсь в ужасе и липком холодном поту.

32

В начале осени я снова получил записку — неизвестная женщина назначала мне свидание в парке. Я был уверен — ее послали, чтобы выяснить мои намерения относительно ученицы гейши. В десять утра я отправился в указанное место, твердо решив отказаться.

На каменной скамье, поросшей рыжеватым мхом, под пламенеющим листвой кленом, сидела женщина в простом темно-синем кимоно с оранжевым поясом. Волосы ее были забраны в скромный пучок.

Я не поверил своим глазам. Без грима, с губами, едва тронутыми розовой помадой, Искорка выглядела десятилетней девочкой. Она встала и склонилась передо мной в поклоне.

— Благодарю вас за то, что пришли.

Мы расположились на разных концах лавки, она молчала, сидя ко мне вполоборота.

Я тоже не находил слов.

Прошло несколько долгих минут, показавшихся нам вечностью, и я пригласил ее пройтись по парку. Она следовала за мной мелкими шажками. Пунцовели клены, сияли золотом деревья гингко. Осенний ветер осыпал нас листьями. Мы прошли по деревянному мостику, обогнули пруд с изумрудной водой, обсаженный хризантемами, и остановились в открытой беседке, чтобы полюбоваться безмятежно-чистым небом и обвитыми плющом валунами. Шорох ее кимоно смешивался с птичьим гомоном. Я не находил в себе сил нарушить наше молчаливое единение.

На выходе из парка она низко поклонилась и ушла.

33

На площади Тысячи Ветров я играю против антиквара У, дав ему восемь очков форы. Проиграв, он вздыхает и откланивается.

Даже обычная партия в го изматывает большинство игроков. Чтобы восстановить силы, им бывает необходимо плотно пообедать и выспаться. Мой организм реагирует иначе. С самого начала игры мой ум воспламеняется. Предельная собранность доводит возбуждение до пароксизма. Закончив партию, я много часов ищу успокоения, тщетно пытаясь избавиться от переполняющей меня силы. Ищу и не нахожу.

Сегодня, как и во все остальные дни, я лечу домой, как на крыльях, предаваясь самым немыслимым мечтам. Мне чудится, что я покинула круг смертных, чтобы присоединиться к богам.

Какой-то мужчина окликает меня. Я поднимаю глаза: Цзин пересекает улицу на велосипеде. На багажнике стоит птичья клетка, прикрытая голубы шарфом. Он тормозит.

— Что ты делаешь здесь с этой клеткой?

Он срывает покрывало и гордо демонстрирует мне двух малиновок.

— Эти птички обожают гулять. Обычно хозяева берут их с собой на утреннюю прогулку и раскачивают клетку в такт шагам. Но мне до смерти скучно расхаживать по-стариковски, вот я и усовершенствовал процедуру.

Я смеюсь. Он предлагает проводить меня. На улице совсем темно, я не различаю лиц прохожих, так что и меня никто не узнает. Я ничем не рискую, если сяду на багажник к Цзину. Левой рукой я прижимаю к себе клетку, правой обнимаю юношу за пояс. Он начинает быстро крутить педали, и я цепляюсь за его куртку, чтобы не свалиться. Мои пальцы соскальзывают по подбитому мехом шелку на его живот. Горячая кожа прожигает мне ладонь через хлопок рубашки. При каждом движении мускулы Цзина ходят ходуном под моей ладонью. Я смущенно убираю руку, но на повороте улицы Цзин резко выворачивает руль, и я снова прижимаюсь к нему.

Я прошу юношу остановиться перед задней дверью. Улица едва освещена тусклым фонарем, дома выглядывают из-за высоких стен. Щеки Цзина пылают, он шумно дышит и роется в карманах в поисках носового платка.

Я промокаю ему лоб своим платочком. Он благодарит, вытирает залитое потом лицо. Мой взгляд смущает его, он отворачивается к стене, расстегивает рубаху и проводит платком по груди. Я спрашиваю его о Мине.

— Мы увидимся завтра, в университете…

Я протягиваю ему клетку. Он стискивает ее в ладонях и шепчет:

— Твой платок хорошо пахнет…

Мы вздрагиваем от жуткого грохота. Это упал стоявший у дерева велосипед Цзина. Он наклоняется, поднимает свою машину и улепетывает, как затравленный охотниками заяц.

34

Поезд резко останавливается. Толчок вырывает меня из сна, слышен приказ выступать. Я выхожу из вагона, и заря принимает меня в ледяные объятия. Под лиловеющим небом простирается выжженная земля — на бескрайнем пространстве не видно ни деревца, ни травинки.

Поезд снова трогается. Мы завидуем оставшимся в вагонах товарищам — они увидят Внутренний Китай, нам же поручено обеспечить безопасность маленького городка на юге Маньчжурии. У него странное название — Тысяча Ветров.

Втянув голову в воротник шинели, я вышагиваю, задремывая в такт шагам. Всего за месяц я научился спать на ходу. Мерное движение ног согревает и одновременно укачивает.

Церемония брачной ночи состоялась в павильоне в глубине парка, там, куда Огненная Искорка приглашала меня на свидание. После ужина юная служанка проводила меня в спальню. На полу был уже разложен футон.[17] Девушка помогла мне снять костюм и надеть юкату. Я лег на спину, сложил руки на груди и попытался сосредоточиться.

Думаю, было поздно, хотя я утратил представление о времени. Тишина угнетала меня. Я встал и раздвинул выходящие на веранду перегородки.

На луну медленно наползали густые облака. Квакали жабы, отвечая на томные призывы сверчков. Я закрыл двери и вернулся на постель. Хмель постепенно выветрился, уступая место нетерпению.

Как мне, никогда прежде не имевшему дела с девственницей, следует вести себя?

Едва различимый шорох заставил меня подняться. В дверях стояла Огненная Искорка в белом кимоно. Она поклонилась. Густо накрашенное, напоминающее трагическую маску лицо делало ее еще неприступнее. Подобно безмолвному призраку девушка пересекла спальню и закрылась в соседней комнате.

Через несколько минут она снова появилась, одетая в пурпурную юкату. Шелк черных, как смоль, волос выделялся на фоне пламенеющего шелка одежды. Она показалась мне маленькой девочкой.

Она долго сидела, положив руки на колени и глядя в пустоту, потом неожиданно произнесла:

— Обнимите меня, прошу вас.

Я неловко обхватил ее руками. Прижался щекой к ее щеке, ощутив исходивший от воротника юкаты аромат, и сердце едва не выскочило из груди.

Огненная Искорка лежала как мертвая, вытянув руки вдоль тела. Когда я раздвинул ей ноги, она нервно и сильно обвилась вокруг меня, сжав бедра, как тиски. Ее влагалище было ледяным. Мой пот смешивался с ее потом, прочерчивая на белилах лица черные дорожки. Влажные волосы девушки змеились по ее щекам, попадали мне в рот. Не в силах издать ни стона, ни крика, она напоминала придушенное животное. Я хотел было поцеловать ее, но кроваво-красные губы вызывали отвращение. Я ласкал закутанное в юкату тело. Оно было влажным и разгоряченным и, стоило мне к ней прикоснуться, тут же покрывалось мурашками. Внезапно я угадал в глубине ее черных зрачков тот же ужас, который видел в глазах осужденных на смерть перед казнью.

На меня навалилось безграничное, тяжелое уныние. Я откатился в сторону, встал на колени. Огненная Искорка спросила дрожащим голосом:

— Что с вами?

— Простите меня.

Она разразилась рыданиями:

— Умоляю вас…

Ее отчаяние погрузило меня в неописуемую печаль. В свои двадцать лет я полагал, что знаю женщин, но мне было неведомо, что за пределами мира наслаждения мужчина попадает в загадочную мрачную вселенную, где исчезает достоинство и человек уподобляется Скорбящей Душе театра но. Я решил прикрыть лицо девушки простыней, на которой мы лежали, и приподнял полу ее юкаты. В тусклом свете лампы ноги казались смертельно бледными. Длинная щель влагалища в обрамлении пушистых и мягких, как бобровый мех, волос казалась розовым шрамом. Я пытался думать о гейше, как о подобранной на улице проститутке, но так и не сумел вообразить ее той влажной пустотой, над которой должен одержать победу мой фаллос-победитель.

Я нервно и яростно мастурбировал, но справиться с заупрямившимся органом не мог. Внезапно я заметил, что Огненная Искорка лежит совершенно неподвижно, и решил, что она задохнулась.

Я приподнял простыню. Девушка беззвучно плакала.

Чтобы спасти ситуацию, я разрезал руку кинжалом и намочил своей кровью полоску белого шелка, которую должна была окрасить кровь девственницы. Незадолго до рассвета я помог девушке напудрить лицо, отдал ей окровавленную повязку, и она ушла.

35

После уроков Хун возвращается со мной к нам домой. Мы ужинаем с моими родителями, а потом закрываемся у меня в комнате, чтобы сыграть партию в шахматы.

— Я скоро выйду замуж, — объявляет она, передвигая своего слона.

— Надо же, какая хорошая новость, — отвечаю я, уверенная, что подруга шутит. — Кто твой избранник? Я его знаю?

Она не отвечает.

Я поднимаю голову.

Хун держит пешку в пальцах правой руки, а левую ладонь прижимает к щеке. Лампа освещает ее лицо, и я вижу стекающие к носу ручейки слез.

Я поражена и умоляю ее объясниться. Она разражается рыданиями.

Я смотрю на Хун, и у меня щемит сердце. С момента знакомства с Минем и Цзином дружба с ней утратила для меня свою важность. Балы меня больше не интересуют, и я отказываюсь от всех ее приглашений. Когда мы возвращаемся домой после школы, я едва слушаю ее болтовню.

— Я помолвлена.

— С кем?

Она долго молча смотрит на меня.

— С младшим сыном мэра нашего городка.

Я начинаю хохотать.

— Да откуда он взялся, этот тип? Ты никогда мне о нем не рассказывала. Почему скрывала его? Он что, твой любовник? Детьми вы играли в лошадки. Потом снова встретились в городе? Где он учится? Он хорош собой? Надеюсь, вы останетесь жить здесь. Ну же, Хун, я не понимаю, почему ты плачешь. В чем дело?

— Я никогда его не видела. Отец и мачеха все решили за меня. Я должна вернуться в деревню в конце июля.

— Только не говори, что тебе навязывают брак с человеком, которого ты даже не знаешь!

Хун рыдает все горше.

— Но это немыслимо! Как ты можешь соглашаться на подобную нелепицу? Времена изменились. Сегодня девушки больше не обязаны подчиняться родителям душой и телом.

— Мой отец написал мне… Если я откажусь, он… он… лишит меня… содержания…

— Мерзавец! Ты — не товар, не разменная монета! Ты вырвалась из когтей мачехи вовсе не для того, чтобы попасть под пяту другой деревенской мегеры, курящей трубку и накачивающейся опиумом, которая будет ненавидеть тебя лишь за то, что ты молода и образованна. Она примется унижать тебя, и ты в конце концов уподобишься ей, станешь завистливой, мрачной и злобной. У тебя появится свекр — пузатый мужик, который проводит время со шлюхами, напивается каждый вечер, а вернувшись домой, орет на жену. Мужу ты скоро наскучишь, и жизнь твоя будет протекать в огромном доме среди женщин: служанок, кухарок, содержанок твоего свекра, любовниц твоего мужа, невесток, сестер и матерей невесток. Каждая из них будет интриговать ради того, чтобы угодить мужчинам и уничтожить тебя. У тебя будут дети. Если повезет родить сына, заслужишь уважение семьи. А если будет девочка, с тобой станут обращаться, как с собаками или свиньями. Однажды тебя письмом известят о разводе, и ты станешь позором своей семьи…

— Перестань, прошу тебя… — Хун задыхается.

Я чувствую себя виноватой и бегу за мокрым полотенцем. Вытираю ей лицо, заставляю выпить чашку чая.

Постепенно Хун успокаивается.

— Я знаю, как это трудно — ослушаться отца. Раньше неподчинение родителям считалось преступлением. Сегодня это единственный способ уберечь свое счастье. Если ты лишишься отцовских денег, тебе помогут мои родители. Мы вместе поступим в университет. Ну-ка, пойдем.

Я тащу Хун за руку к маленькому шкафчику красного лака, где хранятся мои сокровища. Снимаю замок, нахожу среди книг, каллиграфических свитков и палочек для письма, хранящихся в деревянном чехле, вышитый шелковый мешочек. Развязываю его под лампой и показываю Хун драгоценности.

— Мы продадим их и заплатим за учебу.

Она снова плачет.

— Матушка тоже оставила мне в наследство драгоценности. Но отец отобрал их и подарил своей новой жене.

— Довольно хныкать. Выбирая между деньгами и свободой, не стоит колебаться ни секунды. Ну же, вытри слезы. Все, что у меня есть, — твое, перестань себя терзать.

Надвигается ночь. Хун забылась беспокойным сном.

Я лежу, слушая ветер и кошачьи шаги по крыше.

Перед глазами встает образ моей сестры, Лунной Жемчужины: у нее тоненькие, как стебли бамбука, ножки. Она с гордостью демонстрирует подарок мужа — пару шелковых молочного цвета туфелек, расшитых крошечными бабочками. Голая ступня, обутая в сияющее чудо, так же прекрасна, как рука в шелковой перчатке, украшенная кольцом с розовым кораллом. Внезапно радость сестры улетучивается. Она бледна. Волосы у нее в беспорядке. Под глазами залегли тени, у висков появились морщинки. Свет в зрачках угас, она тупо смотрит куда-то в пустоту, считает часы и молится, чтобы муж вернулся до полуночи. В ее теле, которое уже начали иссушать старость и уродство, есть нечто ужасное. Для меня Лунная Жемчужина не женщина, а увядающий цветок.

Моя мать — тоже не женщина. Она из породы страдалиц. Я вижу ее переписывающей рукопись отца, подбирающей для него документы. У нее ухудшается зрение, страшно болит спина. Она изнуряет себя ради работ, на которых никогда не будет стоять ее имя. Когда моего досточтимого отца оговаривают завистливые коллеги, она утешает и защищает его. Три года назад он сделал ребенка своей студентке, но Матушка скрыла от мира свое горе. Когда молодая мать однажды утром пришла к дверям нашего дома с младенцем на руках, она откупилась от нее, отдав все свои деньги. Она оплатила мир в нашем доме ценой собственной души. Она ни разу не заплакала.

Так кто же тогда заслуживает прекрасного звания Женщины?

36

Я вернулся к проституткам — с ними у меня все получалось. Но воспоминания о девушке не покидали меня, и к наслаждению примешивалась боль. Теперь у моей гейши был покровитель — банкир. Очень скоро она стала знаменитостью, чья жизнь протекала в высших сферах общества, и я потерял ее из виду.

Мы снова увиделись два года спустя. Однажды туманным вечером я заметил ее на другой стороне улицы, когда она садилась в коляску рикши. Голову гейши украшала сложная высокая прическа в форме раковины, на плечи был накинут роскошный плащ.

Она тоже увидела меня, но сделала вид, что не узнала, и скрылась во мраке, как богиня, вернувшаяся на небеса.

Получив назначение в Маньчжурию, я отправился к гейше с визитом. Меня приняла ее мать. Я долго ждал, сидя в одиночестве и попивая сакэ. Поздно ночью она вернулась с какого-то официального приема: на ней было черное кимоно с нанесенным вручную рисунком серого моря, на которое набегали шитые золотом волны. Мелкий ледяной дождь намочил прическу, и Искорка вытерла волосы носовым платком. Мы не виделись много лет. Щеки у нее слегка запали, подчеркивая жесткость взгляда. Она выглядела ужасно усталой. Глядя на это лицо зрелой женщины, я чувствовал себя преданным.

Она села напротив меня, опустив глаза, сложив руки на коленях. Ее застенчивая повадка напомнила мне нашу прогулку по парку. Мы долго молчали. Между этой женщиной и мною лежала река, которую мы были не в силах переплыть.

— Я уезжаю в Маньчжурию.

Ее лицо осталось бесстрастным, она даже не моргнула.

— Я никогда вас не забуду, — произнесла она тихим голосом.

Этой фразы мне оказалось достаточно. Я низко поклонился и встал. Она не шелохнулась. Ни слезинка, ни даже вздох не осенили наше прощание — горькое, дарующее освобождение.

37

У выхода из школы я замечаю Миня — он стоит, прислонившись спиной к дереву.

Мы встречаемся взглядами. Я опускаю голову и иду дальше. Он бежит за мной.

— Могу я тебя немного проводить?

Я не отвечаю, но он, нимало не смутившись, приклеивается ко мне, идет рядом, болтая о пустяках. В глубине души я вовсе не против его общества. Минь выше меня на две головы. Его теплый голос расслабляет, убаюкивает. Он рассказывает, что успел прочитать и чем занимался, делится революционными мечтами. Предлагает повести меня в воскресенье на рыбалку, обещает рассказать, какие породы рыб водятся в Амуре.

Мы идем мимо улицы, на которой стоит дом Цзина.

— Пойдем… — Минь тянет меня за руку. — Я заполучил ключ.

Переступив порог, он оборачивается и оглядывает меня с головы до пят. Его дерзость обезоруживает. Внезапно обессилев, я прислоняюсь к двери.

Минь начинает ласкать мое лицо и шею, нежно гладит плечи. Мною овладевает странная истома. Щеки у Миня пылают, полуприкрыв глаза, он обнюхивает меня, его губы оставляют на коже жаркий след. Когда он касается моего подбородка, я непроизвольно размыкаю губы, и язык Миня мгновенно ныряет во влажную пещерку рта. Его рука сползает мне на грудь. Ласки становятся почти невыносимыми, я задыхаюсь в его жарких объятиях. Прошу Миня расстегнуть воротник моего платья. Он удивлен, но подчиняется. Минь нервничает, пальцы у него дрожат, и пуговички не поддаются. Я нетерпеливо дергаю, едва не вырвав их с мясом.

Гримаса восхищения искажает лицо Миня. Он опускается на колени, прижимается губами к моим грудям, трется об них пробивающейся бородкой. Его лоб пылает, как раскаленное железо. Я извиваюсь, изо всех сил сжимая кулаки.

Скрип ключа в замочной скважине застает нас врасплох. Я судорожно отталкиваю Миня и едва успеваю застегнуть платье. Дверь открывается. Входит Цзин с клеткой в руке. Когда он замечает нас, лицо его темнеет. Смерив меня злым взглядом, он сквозь зубы приветствует Миня. Я хватаю портфель, выскакиваю на улицу, оттолкнув Цзина в сторону.

Никогда прежде я не ощущала такой вселенской печали. Вороны с карканьем взлетают в лилово-оранжевое небо, на которое наползают черные тучи. Воздух напоен ароматами. В город пришел май, зацвели тополя, усыпав землю пушистыми, похожими на гусениц колбасками. В детстве я бросала их за шиворот сестре, она ужасно пугалась и кричала.

Минь истерзал мою грудь, и теперь мне больно. Я останавливаюсь под деревом, чтобы поправить прическу; поплевав на ладони, разглаживаю платье. Рассматриваю себя в маленьком зеркальце: губы вспухли, как после слишком долгого сна. Пунцовые щеки выдают тайну порочных мечтаний, лоб пылает, заклейменный поцелуями Миня, хотя никто, кроме меня, этого не видит.

38

Перед последним переходом мы вычистили оружие и привели в порядок форму. Вскоре на горизонте показался древний город, окруженный крепостными стенами. Тополя окружают водяной ров. На обочинах дороги стоят китайцы, они машут японскими флагами. Мы проходим через главные ворота, и нашим глазам открывается вид на цветущий город Тысячи Ветров: море черепичных крыш, широкие улицы заполонили торговцы, оглушающе шумит транспорт, из дверей ресторанчиков одуряюще вкусно пахнет едой. К нам приближаются полковник, офицеры местного гарнизона, мэр города — толстый усатый маньчжур и знатные горожане.

У нас разбегаются глаза. На тротуаре человек тридцать молоденьких проституток — они машут нам, толкаются, смеются, краснея от смущения. Самые робкие прячут лицо, шепотом обсуждают нашу внешность, походку, улыбки.

Те, что посмелее, лепечут по-японски: «Как он красив!», «Приходите ко мне на свидание в Золотой Лотос!», «Я вас люблю!» Забыв об усталости после тяжелого перехода, мы гордо поднимаем головы, молодцевато разворачиваем плечи.

Наша казарма находится в западной части города. По верху высокой стены натянута колючая проволока, у ворот — вышки с пулеметными гнездами. На плацу выстроился в каре резервный отряд.

После церемонии встречи нас приглашают в столовую: мы накидываемся на острый мясной суп с водорослями, пожираем жирных карпов, оленину, фазаньи грудки, наслаждаемся рисовыми фрикадельками, маринованными овощами, тофу и суши.

С раздувшимся от еды, как воздушный шар, животом плетусь к себе в комнату и падаю на кровать.

39

Напустив на себя таинственность, Минь объявляет, что у него есть запрещенные правительством книги: так он пытается завлечь меня к Цзину. При одной только мысли о том доме у меня начинает кружиться голова, но я должна на что-то решиться. Пути назад нет. Я больше не хочу быть предающейся пустым мечтаниям школьницей. Нужно действовать, пора прыгнуть в пустоту. В тот миг, когда начнется необратимое, мне станет наконец известно, кто я и зачем живу.

В библиотеке Минь извлекает на свет божий «опасные» сочинения, спрятанные под стопкой старинных книг. Я переворачиваю страницы, жадно вчитываясь в написанное. Минь подкрадывается сзади и обнимает меня. Его руки, скользнув под платье, завладевают моей грудью.

Он раздевает меня — как будто чистит апельсин. Я стою в одних штанишках, прикрыв грудь руками, и велю ему аккуратно повесить мою юбку на плечики. Он тоже раздевается, раскидывая одежду в разные стороны, но трусы не снимает, бросается ко мне, прижимается, начинает тереться.

Я закрываю глаза и стараюсь не потерять равновесия. Минь тащит меня на середину комнаты, укладывает на письменный стол. Медленно раздвигает мои ноги. Я пытаюсь прикрыться ладонями, но он удерживает мои руки. Я извиваюсь, тихонько постанываю. Минь хочет успокоить меня, целует мою грудь, захватывает губами сосок. Я кричу от боли. Он распрямляется, как пружина, едва не задев макушкой потолок, и одним толчком входит в меня. Его искаженное гримасой наслаждения лицо выделяется на фоне прямоугольника синего неба в окне.

Легенда гласит, что демоны в аду обожают распиливать проклятых пополам: тот, кто придумал эту сказку, явно вдохновлялся актом дефлорации.

— Тебе больно?

Я прикусываю нижнюю губу и не отвечаю.

Несколько секунд Минь молча смотрит на меня, потом одевается, отирает мне лицо платком и объявляет, глядя глаза в глаза:

— Я должен на тебе жениться.

— Отнеси меня на кровать.

Минь закрывает двери, задергивает шторы и опускает натянутую над кроватью кисею. Мы закутываемся в шелковое, подбитое хлопком покрывало. В комнате царит полумрак, запах трухлявого дерева парализует мои чувства.

Он произносит слова утешения:

— В первый раз все чувствуют себя немного странно.

— А ты, судя по всему, знаешь, о чем говоришь!

Он умолкает. Его ладони скользят по моей шее, плечам, рукам, животу. С улицы доносится пение цикад. Минь снова ложится на меня. Как больно… Но на этот раз терпимо. Я дрожу и задыхаюсь. Мысли путаются, перед мысленным взором всплывает лицо Цзина, его сменяет образ кузена Лу.

Внезапно Минь впивается в меня взглядом, в котором жестокость смешивается с мучительным ожиданием. Он несколько раз хрипло вскрикивает и, победив невидимую силу, падает на меня, совершенно обессиленный.

Он почти сразу засыпает, обвив мою талию усталыми руками и положив голову в ложбинку на шее. Стоит мне шевельнуться, и он еще теснее прижимает меня к себе. Я должна вернуться в школу, но вставать совершенно не хочется. Завтра что-нибудь придумаю, чтобы выкрутиться. Мысли бродят у меня в голове, как облака, плывущие в небе над городом и исчезающие за горами на севере Маньчжурской равнины. Мне рассказывали, что девственницы в первый раз теряют много крови. Со мной ничего подобного не случилось. Боги избавили меня от жестокой пытки, которой няньки и матери от века пугают девушек. Я не чувствую себя виноватой. Я довольна. Жизнь никогда не казалась мне такой простой и яркой.

Ближе к вечеру мы возвращаемся в реальный мир. Скоро наступит ночь, но последние проблески вечернего света еще тянутся к земле, как челн, плывущий в родную гавань. Я вспоминаю об уроке музыки, пытаюсь придумать отговорку поизящнее для Матушки. Двигаюсь медленно и плавно. Нечто, от века жившее в глубинах моего существа, внезапно всплыло на поверхность — так достают из сундука простыню, чтобы проветрить ее на солнце. Моя девственность превратилась в кровавую рану. Мое разделенное надвое тело открылось навстречу миру.

Слова Миня выводят меня из задумчивости:

— Когда мы прогоним японцев, я на тебе женюсь.

— Но я вовсе не хочу выходить замуж. Занимайся своей революцией.

Он останавливается, бросает на меня оскорбленный взгляд. Губы у него дрожат. Как он хорош!

— Моя семья происходит из очень древнего рода. Принадлежащие ей земли простираются от городских стен до монгольских степей. Моя мать умерла, и я собираюсь потратить наследство на дело освобождения родины. Я стану бедняком и буду вести опасную жизнь. Если ты меня не презираешь — что невозможно, ведь ты отдала мне самое дорогое! — то станешь моей женой.

Я смеюсь.

Сев в коляску рикши, машу ему на прощанье. Силуэт Миня на тротуаре расплывается, превращаясь в едва различимую в городских сумерках линию.

40

В детстве меня завораживала таинственная и чудесная Срединная империя. Я любил рисовать мандаринские пагоды, монгольские дворцы, императорских воинов, а когда подрос, зачитывался классической литературой.

До вчерашнего дня из всех китайских городов мне был знаком лишь Харбин, огромная метрополия на берегах Амура. Этот современный мегаполис-«полукровка» служит мне сегодня точкой отсчета. Я не устаю сравнивать его с городом Тысячи Ветров. В этом маленьком поселении мгновенно угадываешь частичку вечного Китая, хотя он принадлежит независимой Маньчжурии.

Машин здесь меньше, чем в Харбине. Трамваев нет совсем. Сотни рикш неустанно, днем и ночью, бегут по улицам. У студентов, сынков богатых семейств, в моде велосипед.

В противоположность харбинцам, потомкам ссыльных и каторжан, имеющим в большинстве своем плебейскую внешность, местные уроженцы выглядят изящными и утонченными. Говорят, что их предками были королевские бастарды, а в их жилах смешалась кровь маньчжуров, монголов и китайцев. Их лица с правильными чертами кажутся выплывшими из давно минувших времен седой древности. Мужчины высокие, с матовой кожей и раскосыми глазами. Женщины унаследовали от придворных дам бледность, высокие скулы, миндалевидные глаза и крошечные рты.

На следующий после прихода в город день офицеры местного гарнизона увлекают нас в путешествие по лабиринту улиц «веселого» квартала. Я убежден, что проституцию придумали специально для военных и первая в истории шлюха была влюбленной в солдата женщиной.

Как и повсюду на свете, здешние жрицы любви обольщают нас сладкими улыбками, чтобы выманить деньги. Китаянки что-то лепечут на ломаном японском, которого, впрочем, вполне хватает, чтобы сторговаться. Некоторые бордели содержит наша армия, работают здесь японки и кореянки — ночные бабочки в цене золотой пыли. Я не могу себе позволить оплатить услуги соотечественницы и полагаюсь на совет местных знатоков. Меня ведут в скромного вида дом с поэтичным названием «Нефритовая флейта». В центре двора тянется ветвями к небу огромное дерево. В окнах мелькают силуэты военных, женщины в ярких кокетливых платьях поправляют волосы.

Хозяйка — уроженка Шаньдуна — выводит к нам своих девочек. Я выбираю Орхидею. У нее раскосые, как у волчицы, глаза. Рот напоминает раздавленную черничину. Через плечо перекинут лисий хвост, на босых ступнях босоножки на высоких каблуках, в пальцах небрежно зажата сигарета. Она поднимается по лестнице, виляя бедрами.

После первых ласк Орхидея с самым серьезным видом сообщает мне, что она — чистокровная маньчжурка, и просит не путать ее с китаянками. Японские проститутки притворяются и сдерживают себя, а аристократка Орхидея кричит от наслаждения. Проститутки редко достигают оргазма, но моя партнерша отдается любви с обезоруживающей искренностью и не скрывает своего удовольствия. Когда я ухожу, молодая женщина с упругой попкой стоит в дверях, провожая меня взглядом и поигрывая зеленым носовым платком.

41

На следующий день, в лицее, я смотрю на одноклассниц свысока. Вчерашняя боль живет в моем теле. Она жжет, воскрешая в памяти острое желание. Боль стала моим достоинством. На мне синее форменное платье — такое же, как на других девочках, но сама я безвозвратно изменилась.

После уроков я захожу к сестре. Она вяжет, сидя у окна. Я ложусь на ротанговый диванчик напротив нее.

Ее невестка забеременела, и Лунная Жемчужина сокрушается, жалуясь на свое пустое чрево. Чтобы отвлечь ее от навязчивых мыслей, я спрашиваю:

— Как узнать, что ты влюблена?

Она вытирает слезы и заливается смехом.

— Ну-ка, ну-ка, тебе что, кто-то нравится? К чему этот вопрос?

Я делаю вид, что обиделась.

— Если не хочешь отвечать, я пойду.

— Ты злишься? Съешь кусочек медового пирога с лепестками акации?

Лунная Жемчужина отдает приказ слуге и возвращается к вязанию.

— Что именно ты хочешь знать?

Я прячу лицо в подушку.

— Как узнать влюбленность? Что при этом чувствуешь?

— Сначала ты напрочь забываешь об окружающем мире. Родные и друзья превращаются в невидимок. Днем и ночью ты думаешь об одном-единственном человеке. Когда видишь его, в твоих глазах зажигается свет. Когда вы в разлуке, его образ бередит твое сердце. Каждое мгновение ты спрашиваешь себя — где он, чем занят? Воображаешь себе его жизнь, проживаешь ее: твои глаза становятся его глазами, твои уши слушают за него…

Лунная Жемчужина делает глоток чая и продолжает:

— Сначала людям неизвестны чувства друг друга. Это самый острый, самый потрясающий момент. Потом влюбленные открываются друг другу и переживают краткий миг безграничного счастья.

Сестра опускает вязанье на колени, и взгляд ее теряется в пустоте.

— Но счастье недолговечно. На смену безоблачному небу приходит буря. Любовники неожиданно для самих себя погружаются во мрак. Они передвигаются ощупью, ползком. Стареют. Сама увидишь, сестричка. Когда тебя полюбят и ты сама полюбишь, узнаешь, каково это — жить в раскаленной добела печи. Ты познаешь отчаяние и ни в чем не будешь уверена.

Губы у моей сестры потрескались, как высушенная зноем земля. Злобным взглядом она ищет в невидимой дали виновников своих несчастий.

— Тебе уготована лучшая участь. Ты сильнее меня. Ты сумеешь бросить вызов страданию и умиротворить гнев богов, завидующих нашей любви.

— Зачем тогда выходить замуж?

— Замужество?! — Сестра смеется. — Эту холодную пошлую церемонию устраивают, чтобы потрафить родителям. Я теперь стала тенью самой себя. Семья, которую я создавала своими руками, теперь давит на меня, как могильная плита. Иногда мне хочется превратиться в стол или стул. Без мыслей, без чувств, я ждала бы мужа, служила бы ему, заполняла бы собой пустоту, заботилась о его родителях.

Лунная Жемчужина встает, срывает гроздь глицинии, сжимает цветы дрожащими пальцами.

— Скажу тебе правду. Я любила своего мужа. Я все ему отдала. Подобно шелковичному червю, я исторгла из своей души все самое прекрасное. И превратилась в жалкое бесполое существо. Я знаю, что мне остается. Я отдам мужу свою жизнь. Пусть он живет, и пусть я умру!

Я ощущаю болезненную неловкость. Выдумав пустячный предлог, прощаюсь и ухожу. Выйдя на улицу, пускаюсь бежать. Мне необходимо вдохнуть полной грудью воздух жизни, аромат деревьев, тепло родного города. Я сумею укротить свою судьбу, я буду счастливой. Счастье подобно игре в го, за него сражаешься, как за окружение противника. Я убью боль, задушив ее в объятиях.

42

Жара осложняет военную подготовку. За городскими стенами раскалилась добела жирная черная земля. Солдаты под надзором офицеров маршируют, прыгают, бегают, ползают, стреляют, по тысяче раз втыкают штыки в брюхо соломенных чучел. Тех, кто теряет сознание, окатывают ведром воды и награждают парой пощечин. Рекрутов-китайцев наказывают куда более жестоко. Люди подобны железу — чтобы выковать оружие, по нему бьют молотом.

В первый же день я обгорел на солнце, у меня растрескались и шелушатся губы. Я сорвал голос, выкрикивая команды, горло так саднит, что рис кажется песком. Ночью температура резко падает, но разгоряченное тело хранит дневной жар. Страдая от холода и жары, я ворочаюсь на постели, не в силах заснуть.

И все-таки я счастлив, что попал сюда. Казарма — это своего рода «закрытая зона» со своими барами, ресторанами, библиотекой, соблазнительными медсестрами и ванными комнатами, где установлены настоящие деревянные бочки. Младшая сестра и Акико прислали книги и литературные журналы. Матушка, чтобы побаловать меня, добавила к носкам и новым кальсонам в посылке шоколад и паштет из красной фасоли.

Порнографические журналы ходят по кругу, создавая в казарме атмосферу жизнерадостного мужского братства. По вечерам обитатели всех комнат немилосердно фальшиво распевают сорванными голосами народные песни. Кое-кто играет в карты на деньги.

К вящей досаде солдат, офицеры имеют право свободно выходить в город. Завзятые гуляки сбились в маленькие группки. Как только заходит солнце, мы напиваемся в ресторанах и наносим визит проституткам.

Я говорю по-маньчжурски, и у меня складываются неожиданные отношения с местными женщинами. Возможность поговорить рождает нежность даже в самых необузданных душах. Орхидея привязалась ко мне. Мое тело завораживает ее. Она питает ко мне неукротимую страсть.

Ее воображение превращает банальную встречу солдата со шлюхой в романтическую историю. Она уверяет, что приметила меня в первый же день и мой взгляд загипнотизировал ее.

В ответ на признание в любви я храню ей верность. Она держит меня пылкостью чувств и откровенностью, которые неведомы нашим куртизанкам. Она дарит мне свои платки, носочки, пряди волос и маленькую атласную подушечку, украшенную эротической вышивкой. Эти скромные подношения льстят мне и восхищают ничуть не меньше ее пылкого желания.

43

Теплый и солнечный май в наших местах длится не дольше прыжка лягушки в пруд.

Наступает лето.

Послеобеденная жара погружает моих родителей в глубокий сон. Я на цыпочках выскальзываю в сад через заднюю дверь. Иду по узким улочкам, от одного тенистого дерева к другому. Солнце льет на меня с неба потоки золота. Я обливаюсь потом, мысли в голове отсутствуют.

В саду Цзина опьяняюще пахнет сирень. Минь ждет меня в постели. Он вылил на себя ведро воды из колодца. Тело у него ледяное, как у камешка с речного дна. Я падаю сверху, и моя разгоряченная кожа только что не шипит, соприкоснувшись с его наготой.

Сантиметр за сантиметром я открываю для себя тело Миня, и оно превращается в бескрайнее пространство. Я исследую его, слушаю дыхание кожи, читаю карту вен. Мы придумываем изощренные игры. Кончиком языка я рисую на его груди буквы, требуя, чтобы он их угадывал. Я отдаю мой живот в безраздельное владение его губам, дарю свою грудь его лбу. Минь оседлывает меня в молитвенной позе, при каждом движении он должен читать вслух стихотворение. Его волосы щекочут меня, и я смеюсь. В наказание за насмешку он рывком проникает в меня. Мир раскалывается. У меня мутится зрение, звенит в ушах. Я вцепляюсь ногтями себе в волосы, кусаю уголок простыни. Глаза мои закрыты, под веками плавают огромные яркие полотнища. Очертания предметов становятся четче и тут же расплываются, появляются и исчезают какие-то люди. Смерть подкралась совсем близко. Внезапно мне кажется, что я раздваиваюсь. Часть моего «я» покидает тело и парит в воздухе. Наблюдает за мной, слушает мои стоны и хрипы, а потом вдруг взлетает в далекую вышину и исчезает, как птица, улетевшая за горный перевал. Я ее не вижу.

Обессиленный Минь засыпает, забыв тяжелую руку у меня на груди. На моем животе блестят перламутром несколько белых капель. Они теплые и обвиваются вокруг моих пальцев, как шелковые нити. Мужчины — пауки, расставляющие женщинам ловушку, сотканную из их семени.

Я тихонько встаю. Меня переполняет энергия, я готова начать партию в го.

В саду под деревом дремлет в шезлонге Цзин, лицо его прикрыто соломенной шляпой. Не знаю, когда он вернулся, понятия не имею, застал он нас за любовными играми или нет. В последний момент Цзин внезапно убирает шляпу и смотрит мне прямо в глаза. Отчаяние и презрение на его лице доставляют мне острое наслаждение. Я бросаю ему вызов, выдержав этот взгляд. Губы юноши дрожат, он не может произнести ни слова.

С улицы раздается протяжный крик торговца фруктами.

— Я бы съела персиков, — говорю я Цзину.

Он бьет кулаком по подлокотнику, вскакивает, выбегает и тут же возвращается с корзиной фруктов. Моет их у колодца и выбирает для меня самый большой. Мы молча поглощаем персики. Сок изо рта Цзина брызгает на рубашку.

Пронзительно кричат цикады. Запах нагретой солнцем листвы смешивается с ароматом моих волос. По стеклянному графину, как по аквариуму, плавает вуалехвост.

44

В казарме, среди вновь прибывших, выделяется разведчик капитан Накамура. Он не одержим женщинами, как остальные наши товарищи, замкнут и склонен к уединению. Окружающие дерзко над ним подшучивают, а он как будто ничего не имеет против роли кёгэна.[18]

В ресторане, выпив разом двадцать бутылочек сакэ, он засыпает и громко храпит. Однажды мы решаемся поквитаться с капитаном. Я бужу его, подтолкнув локтем, и спрашиваю:

— Голод, жажда, плотское вожделение — все это суетность чувств. Скажите, капитан, в чем, по-вашему, заключается суетность души?

Он поднимается, как призрак из могилы, и, не обращая внимания на наши смешки, начинает декламировать:

Пенью цикад Безучастно внимала когда-то В горной глуши, А в этот осенний вечер Так тяжело на сердце…

Сдерживая улыбку, я спрашиваю:

— Капитан, а что есть суета сует?

Он озадаченно чешет в затылке:

Мир, где мы живем, Недолговечней Лунного луча, Что отразился От воды в моей пригоршне…[19]

— Суета сует… суета сует — это…

Чтобы помучить его, я произношу, четко артикулируя каждый слог:

— Суета суетна, суета сует суетна вдвойне. Но ведь суета и суета взаимоуничтожаются. Суетность души есть смерть, а суета сует души — жизнь. Так где же наше место между жизнью и смертью?

Он смотрит на меня, не произнося ни слова в ответ. Его ошарашенный вид вызывает взрыв смеха у окружающих.

Однажды, придя к капитану с послеобеденным визитом, я замечаю в его комнате гобан.[20] Мы сразу решаем сыграть партию. К моему превеликому удивлению, тюфяк и путаник Накамура оказывается опасным и дерзким игроком. В казарме у него репутация безумца: он повсюду видит заговоры. На доске эта мания оборачивается излишней осторожностью.

Проиграв, капитан приглашает меня на ужин. Несколько чашечек сакэ почти сразу превращают нас в лучших друзей. Мы беседуем о китайской литературе. Он удивляется тому, как хорошо я говорю на мандаринском наречии. За гобаном люди сидят по разные стороны, но в обыденной жизни игра их сближает. Я без колебаний открываю ему душу.

Одна молодая китаянка из Пекина последовала за своим мужем-студентом в Токио. Он скоро умер от рака, оставив ее одну в целом мире с крошечным ребенком на руках. Зная три слова по-японски, без денег, она стучала во все двери, умоляя дать ей работу. Моя Матушка взяла китаянку в дом кормилицей. Ее появление стало для семьи даром Будды. Мои родители, как все японские отцы и матери, воспитывали меня в непреклонной суровости, наказывая за малейший проступок парой пощечин. С горящими щеками, слезами на глазах и тяжелым сердцем я кидался в объятия няни, и она жалела меня, орошая мою голову слезами. Чтобы облегчить детское горе и утешить, няня обнимала меня и рассказывала китайские сказки и легенды. Ее родной язык стал для меня языком мечты и утешения. Позже она научила меня декламировать стихи поэтов эпохи Тан и писать по-китайски. Она познакомила меня с «Суждениями» Конфуция, открыла волшебный мир «Сна в красном тереме».[21] Когда я читал вслух эти книги, мое безупречное пекинское произношение заставляло няню рыдать от счастья.

Китаянка выкормила моих брата и сестру — не только молоком, но и безграничной нежностью, а потом, в одно несчастное утро, исчезла. Год спустя Матушка безжалостно разрушила мои надежды: няня уехала к себе на родину и никогда не вернется.

Моя исповедь исторгла тяжелый вздох из груди капитана. Выпив сакэ, он поднялся и пропел, подражая жестам актера театра но и размахивая стеком, как веером:

— Останься он в живых Ничто бы не пропало, но всего лишь исчезло бы. К чему мне дальше жить, Когда его образ, подобно дереву-метле, То появляется, то исчезает. Жизнь человека ничтожна и зыбка в этом мире, Как жизнь цветка под ветром Что дует ночами, решая, Жить цветку или умереть, А тучи поглощают свет Луны. Если мне что и ведомо, то лишь тщета мира…[22]

Я аплодирую, охваченный печалью. Капитан кланяется, делает глоток сакэ.

Он меняет тему:

— Известно ли вам, что в центре этого города есть площадь, куда китайцы приходят играть в го? Невероятное зрелище. Игроки садятся за расчерченные на клетки столы и ждут соперников. Вы говорите по-китайски с великолепным пекинским произношением — переоденьтесь в гражданское и отправляйтесь сыграть партию.

Он выпивает стаканчик и продолжает:

— Меня давно интересует их игра, но я так ни разу и не решился сходить туда. Информаторы уверяют, что на площадь приходят только мирные горожане, но я убежден в обратном. С того момента, как в город проникли террористы, я слежу за всеми. Эти люди злоумышляют, чтобы погубить нас. Го — не более чем прикрытие: на площади, делая вид, что играют в войну, наши враги строят свои подлые планы.

Лицо капитана побагровело от возбуждения, он пребывает в каком-то воображаемом мире. Я делаю вид, что мне интересно:

— Но где я буду переодеваться? Возможно, придется снять номер в гостинице?

Он воспринимает мой вопрос всерьез.

— Все останется между нами. Я вас прикрою. Завтра же вы отправитесь к моему человеку — он держит ресторан Хидори. Он даст вам все необходимое и объяснит, как обмануть бдительность китайцев. Террористы, возможно, ушли, но город кишит их агентами. Они планируют новый мятеж, но на этот раз я их достану. Благодарю вас за то, что жертвуете отдыхом ради служения родине. Давайте выпьем за величие нашего императора, лейтенант.

В это мгновение я осознаю, что капитан не шутит. Отказываться поздно. Я выпиваю сакэ и скрепляю наш договор. Капитан — большой хитрец, а его странности — не более чем ловкая игра. В тот самый момент, когда я переступал порог его комнаты, он уже знал, что превратит меня в своего шпиона. Играя в го, он завлек меня в свои сети, и теперь я вынужден буду надеть личину китайца.

45

Минь презирает игры — считает их пустой тратой времени. Сегодня, после долгих уговоров, мне наконец удается переубедить его. Он соглашается поиграть в карты — при условии, что мы останемся в постели и столом будет мой живот. Когда общаешься с этим человеком, все радости жизни неизбежно кончаются постелью. Минь не способен предугадывать стратегию противника: блистательно проиграв, он бросает карты в ложбинку между моими грудями. Меня бесят его лень и легкомыслие. В наказание я придумываю пустячный предлог, чтобы покинуть спальню, и убегаю из дома на площадь Тысячи Ветров.

Игроки размышляют или дремлют, сидя за столами. Не найдя партнера, я подсаживаюсь к доске и жду появления случайного любителя. Подперев подбородок рукой, расставляю камни и начинаю воображаемую партию против Миня. Внезапно на меня падает чья-то тень. Я поднимаю голову и вижу незнакомца в панаме и больших очках в роговой оправе. Он кланяется, я киваю в ответ и жестом приглашаю сесть.

Похоже, он не понимает и поворачивается, чтобы уйти. Я удерживаю его:

— Вы играете в го?

Он не отвечает.

— Вы похожи на знатока. Садитесь, сыграем партию.

— Какой у вас разряд? — спрашивает болван с кошмарным пекинским выговором.

— Не знаю.

— Но я не могу играть, не зная, каковы ваши шансы.

— Начнем. Обещаю, я устрою для вас наглядную демонстрацию!

Еще мгновение он колеблется, но потом все-таки опускается на стул. Совершенно ясно, что ему неизвестна моя репутация и он допускает ту же ошибку, которую совершал до него не один простак, судя об уме по внешности.

Резким движением я подталкиваю к нему бочонок с черными камнями.

— Начинайте.[23]

Он ставит камень на северо-западный угол. Его самоуверенность все еще выводит меня из себя, и я решаю сыграть с ним злую шутку. Я делаю ответный ход — мой белый камень опускается рядом с его флангом. Никогда в начале партии соперники не вступают на доске в «рукопашную». Это золотое правило.

Он приходит в замешательство и надолго впадает в раздумье.

На расчерченной в клетку доске фигуры оспаривают 361 пересечение, их составляют 19 горизонтальных и 19 вертикальных линий. Двое игроков борются за эту непаханую землю, а в конце партии сравнивают площадь занятых территорий. Я предпочитаю го шахматам за свободу этой игры. В шахматной партии два королевства с закованными в латы рыцарями сражаются в открытом бою, лицом к лицу. Рыцари го, ловкие и стремительные, ставят друг другу ловушки, а победу обеспечивают дерзкая отвага и воображение.

Не обозначая границ собственных владений, я атакую противника в лоб. Моя фигура № 4 побуждает его к дуэли. Он снова задумывается.

Мой № 6 ставит заслон его № 5 и соединяется с другими камнями, чтобы окружить № 1.

Он отвечает в самый последний момент, сделав ход камнем № 7.

Я улыбаюсь. Шутки кончены, я начинаю выстраивать игру.

Незнакомец играет невыносимо медленно. Меня удивляет логика его размышлений. Каждый ход свидетельствует о стремлении к полной гармонии. Продвижение фигур воздушно и неуловимо, как танец журавлей. Я не знала, что в Пекине существует школа, предпочитающая изящество напористости и быстроте. Я тоже задумываюсь, невольно подчинившись его темпу.

Внезапно Незнакомец прерывает ставшую захватывающе интересной игру.

— У меня назначена встреча, — сообщает он ворчливо.

Я разочарована — мне бы хотелось возобновить партию как можно скорее.

— Приходите утром в воскресенье, в десять.

Глаза из-за стекол очков смотрят на меня без особого энтузиазма.

— Что ж, нет — так нет.

Я встаю.

— Хорошо… — Он наконец решается.

Я записываю расположение фигур на доске и улыбкой благодарю Незнакомца. Мое главное оружие испытано на кузене Лу, Мине и Цзине, я знаю его силу.

Действует оно и на моего Незнакомца — он опускает голову.

46

Выбранная для маскировки одежда — льняная рубаха, панама и веер с иероглифами — сообщает моему персонажу церемонность мандаринских императоров. Пара очков придает мне вид университетского профессора.

Рикша сразу понимает, что я не местный, и решает меня обдурить. Вместо того чтобы отправиться прямиком на площадь Тысячи Ветров, он делает крюк по городу.

Прерывающимся от натуги голосом возница рассказывает мне историю родных мест. Четыре века назад правители открыли для себя красоту здешних лесов. По их приказу были построены роскошные дворцы, и они много столетий лелеяли эту землю, богатую дичью и красавицами. Тысяча Ветров стал из простой деревушки городом, где процветали торговля и ремесла. Точная копия Пекина, город повторяет прямоугольный рисунок его архитектуры. После крушения маньчжурской империи часть пекинской аристократии последовала за императором в Новую Столицу. Другие укрылись здесь. Этих людей выдает элегантная бедность: они словно протестуют против всего современного, одеваясь не по моде и сохраняя длинные ногти — знак праздности, бритую голову и традиционную косичку.

Рикша везет меня вдоль стены, у которой галдят нищие, глотатели огня, дрессировщики с ручными обезьянками, показывает ратушную площадь с величественными обветшалыми гостиницами, останавливается на краю засаженной деревьями площади и объявляет:

— Вот она, площадь Тысячи Ветров.

Потом спрашивает с таинственным видом:

— Вы тоже играете?

Я не отвечаю.

В парке, вокруг низких столов, в полной тишине сражаются друг с другом поклонники го. Судя по одежде, эти люди принадлежат к самым разным слоям общества.

Не приди я сюда, никогда бы не поверил, что может существовать место, где в го предлагают сыграть случайным прохожим. Я считаю эту игру привилегией элиты, любая партия — священная церемония.

Впрочем, удивляться нечему. Легенда гласит, что эту удивительную игру придумали в Китае четыре тысячи лет назад. В ходе слишком долгой истории культура ее истощилась, го утратила не только утонченность, но и изначальную чистоту. Игра пришла в Японию несколько сотен лет назад, над ней размышляли, ее улучшали, и она стала божественным искусством. Моя родина в очередной раз доказала свое превосходство над Китаем.

Я разглядываю молодую китаянку, которая рассеянно передвигает камни по доске. Ни одна японская женщина не может без провожатых явиться туда, где бывают только мужчины. Я заинтригован. Подхожу.

Она моложе, чем мне показалось издалека, на ней школьная форма. Подперев голову ладошкой, она размышляет. Фигуры на доске расположены так умно и затейливо, что я решаю взглянуть повнимательнее.

Девушка поднимает голову — у нее широкий лоб и раскосые, как два листочка ивы, глаза. На мгновение мне чудится, что передо мной моя гейша — такой она была в шестнадцать лет. Наваждение мгновенно рассеивается. Красота японки была застенчивой, потаенной. Китаянка смотрит на меня и не краснеет. Японские женщины бегут от солнца, потому что наш идеал изящества велит им быть белокожими. Эта девочка все время играет на открытом воздухе, и лицо ее осенено смуглым очарованием. Я не успеваю опустить глаза, и мы встречаемся взглядами.

Она предлагает мне сыграть партию. Я капризничаю, чтобы она ничего не заподозрила.

Перед уходом из ресторана Хидори агент капитана Накамуры проинструктировал меня: за последние десять лет наша страна стала для всей Азии витриной западного мира. Выдавая себя за одного из китайских студентов, долгое время учившихся в Токио, я легко объясню свой вид, свой выговор и незнание некоторых деталей местного быта и жизни страны.

Китаянка не склонна к болтовне. Она не задает мне ни одного вопроса, торопясь начать игру. С первого же хода девушка предлагает мне коварную и экстравагантную партию. Я никогда не играл в го с женщиной. Да что там — я никогда не сидел так близко к женщине, конечно не считая Матушки и сестры, Акико, моей гейши или случайной проститутки. Доска разделяет нас, но аромат юной соперницы смущает меня.

Она сидит, склонив голову над доской, погруженная в размышления, и как будто мечтает. Нежное лицо составляет поразительный контраст с уверенно-жесткой манерой игры. Эта девочка возбуждает мое любопытство.

Сколько ей лет? Шестнадцать? Семнадцать? Грудь у нее плоская, волосы заплетены в две косы, во всем облике какая-то неопределенность, не позволяющая окружающим понять, кто перед ними: девочка или переодетый мальчик. Но женственность уже заявляет о своих правах: шея приобрела соблазнительную округлость, как подснежник ранней весной.

Вечер наступает неожиданно и слишком скоро. Мне пора в казарму.

Она приглашает меня вернуться на следующий день. Подобное предложение — исходи оно от другой женщины — выглядело бы двусмысленным, но эта девочка умело манипулирует своей невинностью.

Я не отвечаю на ее предложение. Китаянка собирает камни в бочонок, они гремят, словно протестуют против моего показного безразличия. Я мысленно усмехаюсь. Она станет очень большим игроком, если усмирит темперамент и научится управлять своей духовной энергией.

— В воскресенье, в десять утра, — бросает она.

Мне нравится ее настойчивость. Я перестаю упорствовать и киваю.

Когда наши женщины смеются, они прикрывают лицо рукавом кимоно. Китаянка улыбается без стеснения и жеманства. Ее губы раздвигаются, как лопнувшая кожура граната.

Я отвожу взгляд.

47

Группа паломников идет вдоль нескончаемой стены. Они проникают внутрь через пролом и видят перед собой сверкающие волны озера в обрамлении тысяч и тысяч деревьев. В развалинах беседки играет с воздушным змеем ребенок.

Он лукаво улыбается, произносит слова приветствия и объясняет, что его змей предсказывает будущее. Самый старый паломник задает вопрос:

— Ведомо ли ему, куда мы направляемся?

Воздушный змей взмывает под потолок, резко меняет направление, подлетает к другому углу. Подобно попавшей в силки птице, он тыкается крыльями в стены, бьется об окна и внезапно камнем падает вниз.

— Во Мрак!

Я просыпаюсь.

Сегодня утром Минь нагнал на велосипеде моего рикшу и сунул мне в руки книгу. Пролистывая ее, я нашла сложенную вчетверо записку. Он приглашает меня прийти в конце дня к Цзину, чтобы отпраздновать его двадцатилетие. Я решаю представить имениннику Хун. Их встреча будет моим подарком.

В саду у Цзина курят, пьют и спорят студенты. Юноши в белых шелковых шарфах вокруг шеи подражают проклятым поэтам. Девушки с короткими стрижками, в туфлях на плоской подметке выглядят мужественнее своих спутников. В центре кружка одна из студенток разглагольствует перед товарищами. Минь стоит, прислонившись спиной к дереву, и внимательно слушает. Время от времени он рассеянно оглядывает собравшихся, но меня не замечает.

Вышедший из дома Цзин ставит на табурет поднос с чаем. Я представляю ему Хун, ошеломленную встречей с молодыми революционерами. Между ними завязывается оживленный разговор.

Я опускаюсь на стул. Чтобы развеять скуку, лущу соленые семечки и наблюдаю за рассуждающей о чем-то студенткой. Как ни странно, я нахожу ее красивой — несмотря на агрессивные манеры. Эта двадцатилетняя девушка знает законы ораторского искусства — публика внимает ей с напряженным интересом. Каждая ее фраза так изящно отточена, что я замираю от восхищения.

— … Военная экспансия Японии в самом разгаре, наши враги не остановятся, завоевав Маньчжурию, следующим этапом станет Пекин, за ним последуют Шанхай и Гуандун. Суверенитет Китая в опасности! Очень скоро мы превратимся в слуг, в рабов, в бродячих собак! Военные наместники, временные правительства, военные власти разделили наш континент. Только патриотизм поможет нам собрать силы и даст надежду. Восстанем же, прогоним захватчиков, уничтожим продажных военных, утоляющих жажду народной кровью. Вернем землю крестьянам и достоинство рабам. На обломках феодально-колониального строя построим новый Китай, где воцарится демократия. Без коррупции, без нищеты, без насилия. Равенство, свобода и братство — таким будет наш девиз. Каждый трудящийся будет работать по мере своих потребностей. Хозяином станет народ, а правительство будет ему служить. В этот день к нам вернутся мир и счастье!

Ей аплодируют. Поблагодарив аудиторию, она поворачивается к Миню. Жесткость в ее взгляде сменяется нежностью. Он отвечает девушке улыбкой. Я встаю и возвращаюсь к Цзину и Хун. Моя подруга испытывает на юноше свои чары. Она говорит о своей семье и о назначенной свадьбе. Ее пристальный взгляд невыносимо настойчив.

Цзин заворожен, он не сводит с Хун глаз. На его лице читается то любопытство, то жалость. Мое присутствие смущает Цзина. Он то и дело смотрит в мою сторону, но, если мы встречаемся взглядами, покашливает и отворачивается, напуская на себя высокомерный вид.

Я брожу по саду, не в силах справиться с тоской. Красные стрекозы присаживаются на стебли цветов и мгновенно взлетают навстречу последним лучам солнца. Через открытое окно спальни я вижу кровать, в которой лежала накануне: на ней все то же алое, шитое хризантемами покрывало. Это зрелище оскорбляет мои чувства.

Минь делает мне знак. Наконец-то. Перед товарищами он обращается со мной, как с младшей сестрой, со смехом рассказывает, как спас мне жизнь. Я не мешаю ему разглагольствовать. Он меня стыдится.

Цзин начинает раздавать именинное печенье. Когда подходит моя очередь, он, забыв об угощении, снимает прицепившийся к моим волосам листок.

Кто-то хлопает его по плечу:

— Представь мне свою подругу.

Я узнаю давешнюю пророчицу.

Не дожидаясь ответа Цзина, она обращается прямо ко мне:

— Меня зовут Тан, а вас?

Девушка задает тысячу и один вопрос. Ее напористость смущает меня. Она хочет узнать обо мне все: в каком колледже я учусь, где живу, сколько у меня братьев и сестер. Без малейшего смущения сообщает, что знает моего любовника с самого детства. Ее мать служит в семье Миня. Нацарапав на клочке бумаги адрес, приглашает заходить в гости.

Я говорю, что меня ждут дома, оставляю Хун на попечение Цзина и покидаю праздник. Цзин догоняет меня на пороге, заступает мне дорогу и благодарит за то, что пришла.

Я говорю:

— Хун очень милая девушка. Но теперь чувствует себя чуточку потерянной. Надеюсь, ты поможешь ей справиться.

Цзин неожиданно заливается краской. Я понимаю, что Хун ему понравилась. Мною овладевает странное чувство.

— Возвращайся к гостям. Тебя ждут.

Достаю из кармана платок, которым он вытирал пот с лица в тот день, когда отвозил меня домой на велосипеде. Я его постирала и вышила в углу инициалы Цзина.

— Возьми. Это мой скромный подарок.

Он лепечет, уставившись на платок:

— Я так счастлив, что встретил тебя. Ты особенная и очень интересная девушка. Минь тебя недостоин…

Я спрашиваю, что он имеет в виду.

Он пристально смотрит на меня, покусывая нижнюю губу.

Я настаиваю. Цзин злится, топает ногой и уходит.

На улице царит влажная жара. Блестят кроны деревьев, листья истекают зеленью. В витринах магазинчиков отражаются всполохи заходящего солнца. Полуголые детишки бегут по тротуарам с газетами в руках и кричат хором, привлекая внимание клиентов: «Женщина убивает своего любовника! Бонза находит тело!»

Я почти дохожу до дома, когда выросший из-под земли Минь хватает меня за руку и останавливает:

— Цзин сошел с ума! Что он тебе наболтал?

— Ничего.

— Он говорил обо мне?

— Нет.

Минь не успокаивается. Он недоверчиво вглядывается в мое лицо.

— Цзин тебя любит. Он только что в этом признался.

Эта фраза разрывает мне сердце.

— Оставь меня.

— Тебе придется выбирать между нами.

— Не будем устраивать сцену!

— Ты не можешь меня предать. Твое тело принадлежит мне!

— Я свободна. Я отдам свое тело тому, кому захочу, хоть самому дьяволу!

— Зачем ты так говоришь? Почему заставляешь меня страдать? Ты меня не любишь!

— Отпусти. Сестра ждет меня дома. Поговорим, когда ты успокоишься. Завтра я играю партию в го на площади Тысячи Ветров, приезжай за мной к пяти.

Никогда еще я не видела Миня в таком состоянии. Он дрожит всем телом.

Я убегаю.

48

После ужина нам отдают приказ спать одетыми и держать оружие под рукой. В полночь тишину казармы оглашают свистки. Я выбегаю на улицу.

Разделившись на взводы, мы прыгаем в грузовики. Нам сообщают цель операции: арестовать террористов, у которых сегодня вечером назначена тайная сходка в городе. Среди них предположительно может находиться знаменитый полковник Ли.

Тяжелый воздух напоен влагой. Под фонарями летают ночные бабочки. В квартале, где живет местная знать, величественные порталы богатых особняков подсвечены газовыми фонарями. Внезапно начинается стрельба. Террористы учуяли опасность и пытаются скрыться. Наши дозорные открыли огонь.

На соседней улице взрывается граната. Я содрогаюсь от запаха пороха. Я много месяцев не был в бою. Смерть меня пощадила.

Мы окружаем большое поместье. Террористы лежат на полу и отражают наши атаки, бросая гранаты. Там, куда они попадают, загораются деревья. Зияют черными провалами окна, из которых вылетели все стекла.

Действия нашего взвода позволили одному из ударных подразделений попасть на крышу и найти люк. Бой оказался скоротечным. Едва успев распалиться, я вынужден опустить оружие. Террористы оставили на месте пятерых убитых и восьмерых раненых товарищей. Пресловутый мятежный полковник счел за лучшее покончить с собой до того, как мы ворвались в дом. Мы взяли богатую добычу: погреб забит ружьями, ящиками с патронами, пачками китайской валюты, которую бандиты не успели обменять на маньчжурские деньги. Мы вовремя вмешались. Новое восстание могло вспыхнуть со дня на день.

Я подсчитываю потери: четверо солдат и один офицер отдали свои жизни за императора Японии. У дверей соседнего дома кто-то шевелится. Задетый осколком гранаты солдат ползет по тротуару, испуская пронзительный вой. Я подбегаю и осматриваю его раны. Человеческое тело превратилось в груду изуродованного мяса, в котором застряли обрывки одежды. Из раны в животе вываливаются кишки. Внезапно он вцепляется мне в плечи:

— Ну же, давай, добей меня!

Я знаю, что для него все кончено. Я знаю, что все солдаты должны через это пройти. Но у меня нет сил вытащить пистолет из кобуры.

— Убей меня! Мерзавец, почему ты медлишь?

Мне недостает мужества. Я сжимаю в руке оружие и не могу справиться с дурнотой. Подбежавшие санитары грузят раненого на носилки, а он все кричит и кричит:

— Убейте меня! Умоляю вас! Убейте!

В казарме я не раздеваясь падаю на кровать. Рукава формы все еще влажны от крови незнакомого бойца, которому предстоит долгое умирание в госпитале. Не могу забыть его отчаяние. Я не сумел подарить ему милосердную смерть, я оказался трусом. Будда не колеблясь совершил бы убийство во имя милосердия. Сочувствие — удел сильных духом.

У меня в ушах звучат прощальные слова матери:

— Между смертью и трусостью не колеблясь выбирай смерть.

49

Я смотрю в окно и вижу сквозь листву деревьев луну.

Перед моим мысленным взором встает образ Цзина. Он благодарит меня за мой приход, но я не понимаю, о чем он думает на самом деле, — слишком уклончив его взгляд.

Цзин очень долго вел себя как высокомерный дикарь. Я ни разу не проявила своих чувств, боясь услышать в ответ грубость. Но теперь, когда Минь рассказал мне о чувствах своего друга, я перестала бояться высокомерно-презрительного взгляда в ответ на ласковое слово. Отныне Цзин для меня — открытая книга, и писаться она будет по моим правилам.

Почему Цзин сказал, что Минь меня недостоин? Как эти двое столкнулись? Что побудило Цзина признаться? Они поссорились? Подрались?

Минь говорит, что хочет на мне жениться. Но я боюсь, что в один прекрасный день он уподобится моему отцу или мужу Лунной Жемчужины. Мужская страсть угасает быстрее женской красоты.

Он попросил меня выбрать. Но как я могу не видеться с Цзином — он подпитывает мое влечение к Миню? Я не стану обманывать Миня. Он сделал меня женщиной. Я храню ему верность из благодарности, а не потому, что боюсь его ревности. Моя связь с Цзином гораздо утонченнее плотского влечения. Воздержание есть сладострастие души. Я знаю, что Цзин за нами наблюдает, переживая вместе со мной потрясающие открытия. Мой взгляд гасит его горечь. Когда я оборачиваюсь, на его бледное лицо возвращаются краски жизни. Цзин — мой ребенок, мой брат, с ним все ласки, любое прикосновение — запретны. Такая чистота порождает безграничную и беззаветную привязанность, в которой я отказываю Миню.

Без Цзина мои любовные игры с его соперником становятся попросту вульгарными. Без Миня Цзин перестает существовать. В сравнении с моим легкомысленным любовником его сухой, сдержанный характер кажется значительным и загадочным. Делая выбор в пользу одного, я отказываюсь от другого и теряю обоих.

В го оказавшийся в подобной ситуации игрок выбирает третье решение: атаковать противника там, где он меньше всего этого ждет. Завтра, когда Минь приедет за мной на площадь Тысячи Ветров, я притворюсь, что не вижу его. Закончив партию, тщательно пересчитаю камни. Поблагодарю противника и буду смотреть ему вслед, пока он не скроется из виду. Потом, уставившись усталым взглядом в доску, спрошу: «Минь, кто такая Тан?»

Он начнет клясться, что верен мне. Я изображу гнев. Буду топать ногами, вздыхать и охать. Я так хорошо помню истерики Лунной Жемчужины, что сумею сыграть безошибочно.

Он поведет меня к Цзину, чтобы успокоить. Я приму его поцелуи и ласки. Мы будем заниматься любовью. Наши обнаженные тела сплетутся под простыней, как две обвитые плющом сосны. Кровать станет паланкином, везущим нас в другой мир.

Оглушающий грохот вырывает меня из задумчивости. Я выглядываю в окно и вижу во дворе родителей, оба они в пижамах. Встревоженная кухарка выходит из комнаты со свечой в руке.

— Погасите! — приказывает отец сдавленным голосом.

— Надеюсь, это всего лишь учения, — говорит Матушка.

Батюшка вздыхает.

Снова слышатся взрывы, похожие на хлопки петард на празднике Весны. Наш город отвечает на весь этот шум упрямым молчанием — не слышно ни шороха шагов, ни шепота, ни плача.

А потом на землю опускается ночь. На небе появляются звезды. Родители возвращаются к себе, кухарка закрывает дверь.

Сверху на нас смотрит невозмутимая луна.

50

На рассвете мы бежим кросс на три километра вдоль внешней стены казармы, поднимая тучу пыли и оглашая воздух патриотическими песнями. Коллективный энтузиазм согревает сердце и прогоняет кошмары.

Сегодня ночью я снова бродил во сне по развалинам после землетрясения. Небо было черным от дыма. Привыкшие к стонам уши перестали отличать плач от жужжания насекомых. Я чувствовал такую усталость и опустошение, что хотел бы остановиться. Но на земле повсюду была кровь. Спотыкаясь на каждом шагу, я богохульствовал, выкрикивая проклятья, которые все еще звенели в воздухе, когда я проснулся.

В душевой мои товарищи часами стоят перед зеркалом, подбривая усики, чтобы они выглядели идеально квадратными. Я поливаю голову ледяной водой и подхожу к зеркалу. Но почти сразу инстинктивно отвожу взгляд от собственного отражения.

Хотел бы я знать, существует ли в Зазеркалье истина, от которой бежит человек?

Я разглядываю свои стриженные ежиком волосы и кустистые брови. У меня сбивается дыхание. Белки глаз красные от бессонницы. Кожа покраснела и горит после бега, на шее выступили жилы. На руках перекатываются бугры мышц, на левом плече белеет шрам — я поранился, упражняясь со штыком. Я прожил на этом свете двадцать четыре года. Кто я такой? Не знаю, что ответить себе на этот вопрос. Но я знаю, зачем живу: моя возмужавшая плоть, мой мозг, который сомневался, любил и верил, превратятся в салют во славу родины. Я взорвусь в ночь нашей победы.

Без четверти десять я стучу в дверь ресторана Хидори. Хозяин приносит мой маскарадный костюм. Превратившись в мандарина, выскальзываю из ресторана через потайную дверь.

Из коляски рикши город выглядит удивительно спокойным. Беззаботность идущих по тротуару китайцев контрастирует с собранностью и стремительностью наших солдат. Торговцы открыли свои магазинчики, хозяева кафе выставили на улицу столики. Неутомимые торговцы вразнос наперебой предлагают свой товар. Я спрашиваю возницу, разбудила ли его ночная перестрелка. Он делает вид, что не услышал вопроса.

На площади Тысячи Ветров верные привычке любители го уже начали игру. Я прислушиваюсь к разговорам, но они лишь комментируют ходы и комбинации.

Китаянка появляется на опушке леса и бежит к нашему столу, легкая, как птичка. На лбу у нее блестит пот.

— Извините, — произносит она, усаживаясь.

Девушка развязывает синий холщовый мешочек и протягивает мне деревянный лаковый бочонок с черными камнями:

— Берите. Это ваши.

Безразличие, с которым эти люди относятся к ночной стрельбе, изумляет меня.

51

Сегодня утром, когда я проснулась, солнце стояло над персиковым деревом. Пучки молодых листочков на ветках напоминают распустившиеся цветочные бутоны.

Я счастлива. Мое блаженство, как это ни парадоксально, происходит не от умиротворения души, его питают совсем иные, противоречивые чувства. Цикады, тонкие знатоки моих душевных тайн, радостно стрекочут. Через раздвинутые занавески к кровати подбирается бледное небо. Мне чудится, что мой залитый светом город — обнаженная женщина, нетерпеливо ждущая объятий и ласк любовника.

Матушка с сестрой ушли на рынок. Батюшка закрылся в библиотеке, где он упорно осаждает английскую твердыню Шекспира. В доме тихо и прохладно. Через открытые двери и окна в комнаты вливается запах свежей листвы и одуряющий аромат жасмина. По гостиной с метелкой из перьев в руках ходит наша горничная Ван Ма.

Полгода назад сына бедняжки унес туберкулез. С тех пор она только и делает, что перебирает воспоминания о нем, и ей кажется, что мальчик жив. Отец слушает Ван Ма рассеянно — его голова занята мыслями о книгах — и утешает ее бессмысленной фразой:

— Нужно быть мужественной, дочь моя.

Матушка и Лунная Жемчужина лучше понимают горе Ван Ма. В ответ на ее нескончаемые рассказы они вздыхают, а иногда даже плачут.

Сегодня утром мое сострадание быстро оборачивается раздражением. Я берегу свое ощущение счастья, как беременная женщина хранит дитя, которое носит под сердцем, и ни за что не позволю Ван Ма погубить его стенаниями и охами. Не дав ей раскрыть рта, я устремляюсь вон из дома.

— Я иду на площадь Тысячи Ветров. Скоро вернусь.

Незнакомец уже ждет меня. Лицо, спрятанное за большими очками, застыло, он сидит, не двигаясь, на табурете, похожий на адского стражника из древних храмов.

Мы расставляем солдат по пересечениям. Незнакомец очерчивает свои зоны на доске удивительно точно и экономно. Го — отражение души человека. Его душа педантична и холодна.

Я проявила великодушие, предложив ему черные камни, он получил преимущество и теперь опережает меня в занятии стратегических позиций. Отвоевывая их у него, я отстаю еще больше. Принимаю решение рискнуть и бросаюсь завоевывать пространство в центре, опираясь на свою северовосточную комбинацию.

Становится жарко. Я без толку машу веером, а мой соперник стоически поджаривается на солнце. По его лицу течет пот, руки неподвижно лежат на коленях, в пальцах зажат сложенный веер. Он похож на изваяние.

Солнце движется к зениту. Я предлагаю Незнакомцу прерваться на обед, мы записываем расположение фигур и договариваемся о следующей встрече.

52

Китаянка отправилась обедать домой, а я выбрал корейский ресторан, где всегда мало посетителей, и заказал холодную лапшу. Сидя в углу в полупустом зале, я рассеянно наблюдаю за беготней подавальщиков и составляю в уме черновик письма матери.

Сообщаю, в чем у меня есть нужда: мыло, полотенца, газеты, книги, печенье с красной фасолью. Годы, проведенные в кадетской школе, сделали из меня мужчину. Расставание с родиной снова превратило в капризного ребенка. Я не просто «делаю заказ», но и указываю сорт, цвет и запах требуемого, по двадцать раз переделываю список, и злость и тоска в конце концов отступают.

Как поживают цветы в саду? Как дела у младшего братца, призванного в сухопутные войска? Дают ли ему раз в месяц увольнительную? Балует ли его Матушка вкусным обедом и теплым сакэ? Что сейчас делает моя маленькая сестричка? Какая в Токио погода?

Всем в армии известно, что нашу почту перлюстрируют. Из опасения выдать военную тайну солдаты и офицеры не проявляют чувств в письмах к родным. Ответные послания так же сухи и лаконичны. Наверное, когда мы уйдем, нас будут считать бесстрашными героями — ведь ни один из нас ни разу не пожаловался, не проявил беспокойства!

Я по буковке разбираю каждую фразу пришедшего из Японии письма, домашние по-своему толкуют мои послания. Боясь поколебать волю сына к победе, Матушка ни разу не написала, что скучает по мне. Я ни словом не обмолвился, как страдаю вдалеке от дома, чтобы не заставлять ее плакать.

В нашей переписке допустимы лишь слова о смерти.

Она пишет: «Умри без малейших колебаний за честь Императора — это предназначено тебе судьбой».

Я отвечаю: «Как радостно пожертвовать собой ради любимой родины».

Я никогда не скажу, что отдам жизнь во славу моей матери. Она ни за что не признается, что моя смерть убьет ее.

Я придумываю концовку письма: «Конфуций говорит, что „воистину человечный человек никогда не станет спасать свою жизнь, если для этого понадобится перестать быть человеком“. Эта добродетель стала главной в моей жизни. Прошу Вас, досточтимая Матушка, молитесь, чтобы я как можно скорее достиг этого идеала».

53

Обед накрыт в большой столовой. Служанка закрыла ставни, чтобы удержать утреннюю свежесть. Вернувшаяся с рынка сестра пересказывает нам сплетни и слухи.

Она говорит, что накануне ночью японская армия арестовала членов Единого фронта, которые тайно готовились к восстанию. Стрельба не была учениями — произошла резня.

Я не слишком внимательно слушаю рассказ сестры. Игра в го так возбуждает меня, что я отключаюсь от внешнего мира. Полумрак нашей столовой напоминает мне спальню в доме Цзина — темную, как императорская гробница: от черной лаковой мебели исходит тяжелый аромат, трещины на стенах складываются в затейливые узоры. Кровать застелена алым с золотым шитьем покрывалом, напоминающим неугасимое пламя.

— Восстание, — повторяет сестра. — Только подумайте! Какая глупость!

Она продолжает:

— Знаете, где арестовали заговорщиков? Никогда не поверите: сын мэра лично руководил их сходками в одном из своих домов. Не смотрите на меня так, словно я брежу. Говорят, в подвале нашли ружья и ящики с патронами. Что? Ну конечно, его тоже арестовали.

Я перестала чувствовать вкус цыпленка. Чтобы проглотить кусок, набиваю рот рисом, но организм отказывается принимать пищу.

— Сегодня утром, на рассвете, — вступает в разговор подающая чай кухарка, — японцы задержали врача Ли. Он был участником заговора.

— Когда-то я хорошо знал мэра, — медленно роняет Батюшка. — Наши отцы вместе служили при дворе вдовствующей императрицы. В молодости мы часто встречались. Он хотел поехать учиться в Англию. Но семья воспротивилась. Это стало для него предметом вечного сожаления. На днях он подошел поприветствовать меня после лекции. В свои пятьдесят пять он стал очень похож на отца — не хватает только шляпы с павлиньими перьями, коралловых бус и парчового халата. Пожимая мне на прощанье руку, он сообщил, что старший брат, близкий к императору Маньчжурии человек, добился для него поста при дворе Новой Столицы. Теперь с его карьерой покончено. Думаю, сама его жизнь в опасности, как и будущее семьи.

— Как ты можешь жалеть этого человека! — вмешивается Матушка. — Он нас ненавидит. В бытность свою советником мэра он всячески интриговал, чтобы тебе урезали часы. Скажу больше — я подозреваю, что он пытался запретить твои переводы. Я ничего не забыла, так что мне его нынешние несчастья безразличны.

Я не знала, что мои родители знакомы с отцом Цзина. Их слова повергают меня в ужас и отчаяние. Они сидят вокруг стола в комнате с зашторенными окнами и рассуждают так, словно речь идет о шайке преступников.

Неожиданно сестра восклицает:

— Почему ты так на меня смотришь?

— У меня болит живот.

— Ты плохо выглядишь. Иди ложись, — велит мне Матушка. — Тебе принесут чай в твою комнату.

Я лежу на кровати, положив ледяные ладони на живот.

Где Цзин? С ним ли Минь? Перед моим мысленным взором проходит дом, где мы встречались, — каждая трещинка, стул, стол, безделушка на полке… Всеми этими обыденными вещами долго пользовались, в них нет и намека на бунт. Но мои друзья солгали. Когда Минь обнимал меня, увлекая в спальню, ему был известен секрет погреба. Когда Цзин говорил со мной в саду и шпионил за Минем, умирая от ревности, их связывало нечто куда более могущественное, чем любовь. Почему они скрыли от меня правду? Я бы разделила их патриотические чувства, я пошла бы вместе с ними в тюрьму, умерла бы рядом с ними. Зачем они соблазнили меня, чтобы сразу же отвергнуть?

Сестра приносит мне чашку чая. Я отворачиваюсь к стене и делаю вид, что сплю.

Вспоминаю нашу первую встречу — на рынке, когда члены Фронта напали на мэрию. Я упала, и толпа едва не растоптала меня. Смуглолицый юноша протянул мне руку. У него было красивое квадратное лицо маньчжурского аристократа. Потом появился Цзин — холодный и высокомерный. Два руководителя мятежников вошли в мою жизнь.

Я поворачиваюсь на другой бок, беру чашку, делаю несколько глотков чая и наконец успокаиваюсь. Когда Минь говорил со мной о революции, я полагала, что он просто бредит. Когда он заявлял, что его жизнь полна опасностей, я высмеивала эту страсть к приключениям.

Я вспоминаю студентку Тан, гостью на дне рождения Цзина. Только теперь до меня доходит смысл сказанных ею слов: дочь рабыни, она черпала в коммунистическом идеале силу и веру. Японское вторжение нарушило незыблемую иерархическую структуру общества, и Тан сумела заразить богатого молодого землевладельца Миня мечтой о построении нового общества, в котором все люди будут равны. Именно она побудила Миня взяться за оружие и вступить в Единый фронт. А он вовлек Цзина. Теперь всех троих расстреляют!

Я выскальзываю из дома. Рикша везет меня мимо дома Цзина. С обеих сторон дежурят патрули.

На площади Тысячи Ветров я расставляю камни на доске, сверяясь с записью. Смотрю на клетки и углубляюсь в математические подсчеты.

54

Когда китаянка возвращается, на ее бледном лице читается страдание. Она берет камень дрожащими пальцами.

Своим молчанием она запрещает мне утешать ее. Чтобы не оскорбить ее, я притворяюсь равнодушным. Женщины ненавидят, когда их жалеют.

За несколько часов эта девочка постарела на несколько лет. Ввалившиеся щеки делают ее скулы еще выше. Лицо кажется длиннее, подбородок заострился.

Она моргает, и я ловлю горестный взгляд ребенка, чью гордость жестоко оскорбили. Она разозлилась на брата? Поссорилась с подругой? Ничего, девочка забудет свою печаль. Я напрасно беспокоюсь. Настроение у детей быстро меняется. Улыбка скоро вернется на ее лицо.

Во время предыдущего сеанса китаянка показалась мне стремительным, склонным к импровизации игроком. Сегодня она бесконечно долго размышляет над каждым ходом. Глаза опущены, губы закаменевшего рта сжаты — с ее лица можно было бы рисовать маску женщины-призрака для театра но.

Китаянка опирается на край доски локтями, держа лицо в ладонях, и кажется смертельно уставшей. Я спрашиваю себя, об игре ли она думает. Фигура на доске выдает умонастроение игрока. Ее удар был бы верен, пойди она одним пересечением восточнее.

Мой черный камень преследует ее. Демонстрируя воинственный настрой, я надеюсь взбодрить ее боевой дух. Девушка поднимает голову. Я боялся, что она заплачет, но вижу на ее лице улыбку.

— Хороший ход! Встретимся завтра после полудня.

Я хотел бы продолжить игру, но из принципа отказываюсь спорить с женщиной.

Она записывает новые ходы. В Японии во время турниров, когда партия прерывается, судья фиксирует положение фигур и публично убирает документ в сейф.

— Хотите взять запись? — спрашивает меня китаянка.

— Нет, благодарю, оставьте себе.

Она долго смотрит на меня, ничего не говоря, потом начинает собирать свои камни.

55

В конце улицы на фоне неба выделяется силуэт Миня. Подъехав на велосипеде к перекрестку, где я жду уже много часов, студент кивком приветствует меня. У него безмятежное, без малейших следов страдания, лицо. На лбу блестит пот. Он улыбается и едет дальше.

Нужно отыскать Цзина! Я преодолеваю кордон японских солдат и проникаю в дом. Стены внутри изрешечены пулями. В саду уцелели только багряные георгины — они стоят, гордо подняв царственные головы. Цзин лежит в шезлонге и играет со своей птицей.

— Я думала, ты в тюрьме.

Он поднимает голову. Я вижу в его глазах ненависть и желание.

— Ты — моя тюрьма.

Я просыпаюсь.

С самого рассвета перекресток у храма заполняют торговцы, зеваки и даосские монахи. Я устраиваюсь за столиком и пытаюсь съесть суп с пельменями. Над миской поднимается пар. Я стараюсь не пропустить Миня.

Мимо идут прохожие, бегут по улицам рикши. Куда? Может, у кого-нибудь из них японцы арестовали сына или брата? Я завидую отстраненности монахов, невинности детей на руках у матерей, безмятежной нищете попрошаек. Когда появляется велосипедист, я поднимаюсь с мучительным беспокойством в душе. Сегодня я впервые осознаю смысл выражения «проглядеть все глаза».

Вскоре солнце одолевает три четверти пути по небесному своду. Я прячусь под ивой. На перекресток выходят японские солдаты с флажками на штыках. Я вижу под касками их молодые жестокие лица. Приземистые, узкоглазые, с усиками под приплюснутыми носами, они представляют ту расу островитян, которая, если верить легенде, происходит от нашей, китайской, расы. Эти люди мне отвратительны.

В одиннадцать решаю отправиться в школу. Хун говорит, что преподаватель литературы заметил мое отсутствие и сделал пометку в журнале. «Почему ты опоздала?» — спрашивает она. Я сообщаю ей о случившемся.

Она размышляет вслух:

— Тебе бы следовало исчезнуть на некоторое время. Ты встречалась с Минем и Цзином. Японцы могут тобой заинтересоваться.

Меня смешат ее слова.

— Если они придут за мной, я буду счастлива сдаться. Да и где бы я могла спрятаться? Если скроюсь, они арестуют моих родителей. Пусть забирают меня, если хотят.

Хун умоляет меня не делать глупостей:

— Ничего я не сделаю. Я ведь так рассудительна, так труслива. Я не отправлюсь поджигать казарму японцев, чтобы спасти своих друзей. Они настоящие герои. Они умеют стрелять из пистолета, бросать гранаты и обращаться со взрывчаткой. Они знают, что такое рисковать жизнью во имя великого дела. А я никогда не прикасалась к оружию. Понятия не имею, сколько оно весит и как работает. Я не сумела распознать революционера. Я — самая обычная девушка.

56

Капитану Накамуре повсюду мерещатся шпионы — даже в японской армии. Сомневаясь в преданности китайских переводчиков, он уговаривает меня поприсутствовать на допросе новых пленных.

Тюрьма расположена в самом центре казармы, во дворе, укрывшемся под сенью высоких платанов. Как только я переступаю порог, в нос мне ударяет вонь — тот же запах, что царит на поле боя на следующий день после сражения.

Лейтенант Ока — капитан Накамура познакомил нас во время одного из ужинов в городе — встречает меня с распростертыми объятиями. У него чересчур лощеная внешность: форма сшита на заказ, усики безупречно подстрижены.

Он ведет меня во второй двор: к дереву подвешен за ноги китаец. Его голое тело исполосовано черными отметинами от побоев. При нашем приближении в воздух поднимается рой мух, открывая нашим глазам изуродованную, напоминающую возделанную почву, плоть.

— После порки я применил к нему раскаленное железо, — сообщает мне лейтенант.

Внутри здания запах разложения усиливается. Лейтенант Ока хранит полную невозмутимость, и я пытаюсь вести себя так же. Он предлагает мне совершить экскурсию по тюрьме. В длинном мрачном коридоре он с гордостью врача, любующегося своей образцовой больницей, демонстрирует мне камеры. За решетками я различаю изуродованные тела еще живых людей. Лейтенант объясняет, что, прибыв к месту службы, он первым делом приказал уменьшить высоту потолков, чтобы преступники не могли стоять, после чего сократил их рацион.

Я задыхаюсь от запаха экскрементов и крови. Заметив, что мне нехорошо, мой гид произносит тоном усердного чиновника:

— Сожалею, лейтенант, когда этих свиней бьют палками, у них начинается понос.

От вида умирающих людей у меня мороз пробегает по коже. Но безмятежно-внимательный вид лейтенанта Оки не позволяет мне выказать отвращение. Я не могу проявить неуважение к его работе. Боясь насмешки над собственной слабостью, я сглатываю горькую слюну и произношу несколько хвалебных слов. Он благодарит меня застенчивой улыбкой.

Пыточные камеры находятся в конце коридора. Лейтенант выбрал их сознательно, чтобы крики несчастных узников разносились по всей тюрьме. Желая продемонстрировать свое мастерство, он приказывает помощнику возобновить допрос.

От женского вопля волосы встают дыбом у меня на голове.

— Коммунистке насыпали соли на рану, — поясняет лейтенант.

Помолчав, он добавляет:

— Когда я учился, наш инструктор часто повторял: женщины переносят пытки терпеливее мужчин. Эта мерзавка особенно упряма.

Он открывает дверь. В центре комнаты, в очаге горит огонь, в бронзовом тазу разогревают металлические прутья. Жара стоит невыносимая. Два палача с волосатыми руками выливают ведро воды на обнаженную женщину. К ней склоняется переводчик.

— Говори! — кричит он по-китайски. — Если все скажешь, императорская армия пощадит твою жизнь.

Она стонет, шепчет срывающимся от боли голосом:

— Проклятые японские собаки…

— Что она говорит? — спрашивает лейтенант Ока.

— Она оскорбляет господ императорских офицеров.

— Скажи, что ее товарищи во всем сознались. Только она не желает сотрудничать. К чему упираться?

Женщина съеживается. Я вижу, как дрожит ее окровавленная спина с заломленными назад руками.

Лейтенант наносит ей жестокий удар ногой. Она опрокидывается на бок, поворачивает к нам распухшее посиневшее лицо.

Придавив ей лицо сапогом, лейтенант улыбается:

— Скажи, что, если она не заговорит, я засуну ей в задницу раскаленную кочергу.

Китаец спешит перевести его слова несчастной. Она перестает стонать. Все смотрят на полумертвое тело женщины. Лейтенант делает знак переводчику, хватает ручку и листок бумаги. Внезапно женщина выпрямляется и начинает вопить, как вырвавшаяся из ада фурия:

— Убей меня! Убей меня! Все вы прокляты…

Лейтенант не ждет перевода — смысл сказанного понятен ему без слов. По его знаку палачи бросаются на женщину, удерживая ее за плечи. Лейтенант берет раскаленную докрасна кочергу.

Узница заходится в крике, от ее тела поднимается зловонный дым. Я отворачиваюсь. Лейтенант бросает кочергу в таз и смотрит на меня, загадочно улыбаясь.

— Перерыв. Мы продолжим позднее.

Он увлекает меня в другие камеры, со скрупулезной точностью исследователя объясняет во всех подробностях назначение крючков, хлыстов, палок, иголок, кипящего масла и перечной воды. Мы заходим в его кабинет, и он предлагает мне стаканчик сакэ.

— Прошу меня извинить, я никогда не пью среди дня.

Он хохочет.

— Любая тюрьма похожа на королевство со своими собственными законами. Сакэ заставляет мозг работать активнее, будоражит воображение, помогает бороться с усталостью.

Я прощаюсь под предлогом срочной встречи. На пороге он спрашивает:

— Надеюсь, вы в скором времени посетите нас снова?

Я молча киваю.

У себя в кабинете я составляю рапорт для капитана Накамуры, в котором расхваливаю работу лейтенанта Оки: «Этот человек работает очень тщательно и дотошно. Он всей душой предан императору. Следует дать ему полную свободу и позволить выполнять его обязанности с помощью надежных подчиненных. Человек извне может только нарушить налаженный ход допросов. Прошу вас, господин капитан, больше не посылать меня с проверками в тюрьму. Сегодняшний визит еще больше укрепил мою убежденность в том, что нельзя попадаться живым в руки врагов».

Три дня спустя солдат передает мне послание от Оки: лейтенант хочет переговорить со мной по важному делу. Я немедленно отправляюсь на встречу. Несмотря на жару, лейтенант вырядился в новенький мундир и сверкающие на солнце сапоги.

Он приветствует меня улыбкой:

— У меня для вас хорошая новость. Человек, которого вы видели во дворе, заговорил. Во время последней облавы мы арестовали пятнадцатилетнего мальчишку. Его допрос состоится сегодня ночью. Хотите присутствовать?

При слове «допрос» у меня к горлу подступает дурнота. Я произношу несколько лестных слов в адрес переводчика лейтенанта и объясняю, что в моем присутствии нет никакого смысла.

Он невозмутимо смотрит мне прямо в глаза и продолжает настаивать:

— Вы действительно не хотите поучаствовать? Жаль. Мальчишка очень мил, и я уже отобрал несколько крепких парней, которые заставят его говорить всю ночь. Это будет великолепно.

Температура в этот день достигает тридцати пяти градусов в тени, но от слов лейтенанта по моему телу пробегает ледяная дрожь. Я несвязно бормочу, что подобное зрелище меня не занимает.

Он удивлен:

— Я думал, вы любите такие вещи.

— Лейтенант, ваша миссия чрезвычайно сложна и важна для экспансии Японии и прославления императора. Я не хочу отвлекать вас. Позвольте отклонить ваше столь любезное приглашение.

По лицу моего собеседника пробегает тень разочарования. Он с грустью смотрит на меня. Лейтенант Ока так идеально выбрит, что его маленькие усики могут в любой момент вспорхнуть с верхней губы и улететь.

— Ну же, лейтенант, — говорю я, похлопав его по плечу. — Возвращайтесь к работе. От нее зависит слава империи.

57

Всю неделю я поджидала Миня на перекрестке.

Бродя вечерами по академическому бульвару, тщетно надеялась увидеть знакомое лицо.

Нахожу адрес, который дала мне Тан. Перед ветхим домом в рабочем квартале с криками носятся ребятишки. Старая женщина устало выбивает простыни.

Появляется соседка.

— Я должна вернуть книгу Тан.

— Ее арестовали.

По городу расползается ужас. Японцы решили бросить в тюрьму всех несогласных с режимом. Я удивляюсь, что меня до сих пор не арестовали. Ночами прислушиваюсь к мерному топоту солдат, к лаю собак и боюсь услышать глухой стук кулака в нашу дверь. Молчание еще страшнее шума и смятения. Я смотрю на потолок, окидываю взглядом туалетный столик с зеркалом в голубой шелковой раме, письменный стол, букет роз в вазе. Все это могут сломать, раздавить, сжечь. Наш дом, подобно дому Цзина, превратится в обугленный скелет.

Я снова вспоминаю последнюю встречу с Минем на улице. Когда он догнал меня в тот день, волосы у него растрепались, он задыхался от бега и не знал, что его ждет тюрьма. Он тогда сказал: «Цзин влюблен в тебя. Он только что мне признался… Тебе придется выбирать между нами…» Я почувствовала раздражение. Его слова оскорбили мою гордость. «Не будем устраивать сцену», — так я ответила Миню, и это были последние слова, которые он от меня услышал.

Цзина мне не хватает так же сильно. Сегодня его дурной характер и резкие манеры кажутся мне невероятно привлекательными. Как их спасти? Как связаться с сопротивлением? Как добиться разрешения на посещение тюрьмы? На несчастье моих друзей, они родились в богатых семьях. Разница между собственной уютной спальней и темной сырой камерой должна быть просто невыносимой. Они наверняка заболеют. Говорят, тюремщиков можно умаслить деньгами. Я готова отдать все.

На улице начинается стрельба. Дико визжит и воет собака. И тут же все успокаивается, город погружается в тишину и молчание, как брошенный в бездонный колодец камень.

Меня кидает то в жар, то в холод. Мне страшно. Но ненависть придает сил. Я открываю ящик комода. Достаю из несессера — мне подарили его на шестнадцатилетие — ножницы с золотой рукояткой и острыми концами.

Прикладываю к лицу драгоценное оружие, ледяное, как сталактит.

Я жду.

58

Во мне живут два разных человека. Один — тот, что носит форму, — взирает на город с гордостью победителя, другой, время от времени переодевающийся в гражданское платье, покорен его красотой.

Этот второй — китаец. Я с изумлением наблюдаю, как меняется его речь, внешний облик и манера поведения. Надевая свой маскарадный костюм, я перестаю быть собой. И уже почти стал свободным человеком, которому неведомы присяга и воинский долг.

В детстве мне часто снился один и тот же сон: одетый в черное, как нинзя,[24] я крался по крышам уснувшего города. У моих ног простиралась ночь, то тут, то там, как огни океанских лайнеров в темном океане, поблескивали окна. Город из сна был мне незнаком, это пугало и подстегивало. На узкой пустынной улице раскачивались под навесами фонари, распространяя вокруг зловещий свет. Я шел на цыпочках по крыше, переступая с одной черепицы на другую, подходил к краю и внезапно бросался в пустоту.

Я сердит на капитана Накамуру за то, что он заставил меня играть столь низкую и подлую роль. У меня нет ни чутья, ни цинизма, ни паранойи, свойственных настоящему шпиону, и мне недостает взгляда профессионала, способного различить черное пятно на темной бумаге. Кроме того, я чувствую, что за мной тоже следят. Несмотря на июньскую жару, я вынужден надевать плотную льняную рубаху — иначе не спрячешь пистолет за поясом. Садясь за доску, я кладу ладони на колени, а правым локтем прикрываю пистолет, выпирающий из-под складок одежды.

Поднимая правую руку, чтобы сделать ход, чувствую прикосновение стали. В оружии заключены моя сила и моя слабость. У меня прекрасный обзор для стрельбы, но я и сам могу погибнуть, если какой-нибудь китайский мятежник выстрелит мне в спину.

В Японии я научился соблюдать строгие правила игры в го. На родине я играл на природе, в тишине и покое. Тело мое расслаблялось, я дышал полной грудью, и энергия распространялась по всему организму, мозг работал четко и ясно, душа медленно и постепенно проникалась двойственной природой мира.

Сегодняшняя партия лишена духовности. Маньчжурское лето так же безжалостно, как здешняя зима. Тот, кто никогда не обгорал, кого не ослеплял солнечный свет, не поймет всей мощи этой черной земли. После изматывающей, иссушающей, доводящей до изнеможения тренировки игра в го с китаянкой напоминает бегство в страну демонов. Июньская жара вливается в мои вены, обостряет чувства. Все возбуждает меня: ее обнаженные руки, измятый подол платья, колыхание ее ягодиц под тонким шелком, пролетающая мимо нас муха.

Мне мучительно трудно держать себя в руках перед лицом моей китаянки. За неделю ее лицо загорело и стало похоже на виноградинку. На ней одежда без рукавов. В своих обтягивающих платьях маньчжурские женщины выглядят соблазнительнее, чем если бы они были обнажены. Наши головы почти соприкасаются над доской. Мне удается справиться с вожделением благодаря железной воле, закаленной годами воинской дисциплины, я полностью отдаюсь игре.

Назначение в Китай помогло мне понять величие и тщету жизни солдата. Ведомый приказом, он идет вперед, не спрашивая, куда и зачем его посылают. Он — пешка среди великого множества других пешек. Он живет и умирает безымянным во имя победы Общего Дела. Го уподобляет меня генеральному штабу, который с холодным расчетом управляет армиями. Фигуры продвигаются по доске. Многими придется пожертвовать ради осуществления стратегического плана.

Гибель фигур в окружении ассоциируется у меня со смертью товарищей.

59

Хун делает все, чтобы узнать новости, которые день ото дня становятся все ужаснее. Когда она сообщает, что отец Цзина обратился к японским властям с просьбой казнить своего сына, я начинаю ненавидеть старика.

Безразличие родителей приводит меня в отчаяние. Лунная Жемчужина думает, что я влюбилась, и пытается вытянуть из меня правду.

Она спрашивает вкрадчивым голосом:

— Ты чем-то огорчена, сестричка?

— Вовсе нет, Лунная Жемчужина. Я просто раскисла от жары.

Монотонные стенания служанки Ван Ма так сильно действуют мне на нервы, что я разражаюсь смехом. Родители переглядываются. Подобный возмутительный поступок выше их понимания, они не знают, как привести меня в чувство. Ван Ма с рыданиями убегает. Матушка дает мне пощечину. Она ударила меня впервые в жизни. Щека горит, в ушах стоит звон. Матушка подносит ладонь к глазам, смотрит на нее, дрожа всем телом, и скрывается в своей комнате. Отец топает ногой и тоже исчезает.

На площади Тысячи Ветров, с моим незнакомцем, мне становится легче. Он очень пунктуален, но никогда не жалуется на мои опоздания. Говорит очень мало. Лицо невозмутимое, непроницаемое. Не обращает внимания ни на солнце, ни на ветер, ни на мое поведение. Такая внутренняя сила, должно быть, ограждает его от многих земных горестей.

Я пришла, чтобы забыться. Здесь, на площади, никто не говорит ни об арестах, ни о японской оккупации. Новости из внешнего мира сюда не доходят. Но боль достает меня и здесь. Птица, бабочка, прохожий, любой — самый простой — жест возвращают меня мыслями к Миню и Цзину. Я встаю и обхожу площадь.

Игроки под деревьями напоминают терракотовые статуи, которые Вечность разбросала по земле. На меня наваливается каменное отчаяние. Дрожат ноги, кружится голова. С неба опускается серый занавес.

Я прерываю партию.

Мой противник поднимает голову и внимательно смотрит сквозь очки. Он ничего не говорит и нисколько не сердится. Просто играет, не задавая вопросов. Когда я покидаю стол, он до последнего смотрит мне вслед. Кажется, мое страдание обретает поэтическое величие. Я становлюсь трагедийной актрисой, но играю для единственного зрителя, которого не знаю.

60

Площадь Тысячи Ветров пропитала меня своими запахами, я теперь знаю каждое растущее на ней дерево, каждый гобан, каждый луч света.

Старики, страстные любители игры, проводят здесь весь день. Они приходят на рассвете, держа в одной руке веер, в другой — чайник, подвешивают клетку с птичками на ветку и остаются на много часов. Открытые бочонки с камнями означают, что у игроков назначено свидание, а если они закрыты, значит, игрок приглашает партнера сразиться.

Я опасался, что завсегдатаи в конце концов сумеют отличить псевдокитайца от истинного уроженца страны. Но теперь беспокойство ушло. Слово здесь уступает власть щелканью камней по доске.

Мне придумали легенду, но я ни разу ею не воспользовался. Китаянка даже не спросила моего имени — это не имеет никакого значения для игры.

Уверившись, что рыбка заглотнула наживку, она больше не пытается меня очаровывать. Приберегает улыбки и лукавые слова для следующего игрока, которого завлечет в свои сети.

Китаянка дуется — по неизвестной мне причине.

Она молча кивает и хранит молчание до самого конца партии, открыв рот лишь для того, чтобы назначить следующую встречу.

В первые дни я видел в ней мою ученицу гейши. Сегодня она ничем не напоминает ухоженную, утонченную японку. У нее усталые движения, она небрежно причесана, я замечаю грязь у нее под ногтями. Неаккуратность китаянки выдает глубочайшее презрение к моей особе. На лбу у девушки выступили прыщи, очаровавшее меня изящество исчезло. Белки глаз утратили дивное отливающее синевой сияние, взгляд стал тусклым. Губы у нее шелушатся, щеки запали, как у воина. Китаянка превращается в китайца!

Я мщу ей за разочарование, одержав победу в первом прямом столкновении. Позиция белых камней, взятых в клещи на юге доски, ухудшается.

С полным безразличием к неудаче она записывает позицию и торопится уйти.

61

Сестра шепчет:

— Кажется, я беременна.

После ужина она приходит в мою комнату, и я чувствую, что должна поздравить ее. Спрашиваю, когда ее осматривал наш семейный врач.

Поколебавшись мгновение, она говорит, зардевшись румянцем:

— Я еще не была у него. Я боюсь…

— Так откуда же ты знаешь?..

— У меня задержка на десять дней.

Я обмираю. У меня тоже задержка на десять дней.

— Ты уверена?

Лунная Жемчужна хватает мои ладони в свои:

— Послушай, мой организм работает, как часы. На этот раз все получилось! Вечером, перед сном, у меня кружится голова. Утром тошнит. Все время хочется маринованных овощей. Говорят, если женщине хочется кислого, она родит сына. Думаешь, это правда?

Радость сестры мне совершенно безразлична, и я советую ей обязательно посетить врача.

— Я боюсь. Страшно подумать, что я ошиблась. Я никому ничего не сказала. Это будет наш с тобой секрет. Ах, сестричка, сегодня утром ко мне вернулось счастье! Я прикасаюсь к животу и чувствую, что ребенок уже питается моей плотью. С его помощью я сумею победить неверность мужа, одиночество и ложь. С его рождением я начну новую жизнь!

Возбуждение сестры приводит меня в оцепенение. Она так страстно желает ребенка, а для меня беременность означала бы смертный приговор.

После ухода Лунной Жемчужины я подсаживаюсь к письменному столу. Беру кисточку и делаю черной тушью отметки, считая и пересчитывая сроки месячных. Они должны были начаться ровно девять дней назад.

Я падаю на кровать. У меня гудит голова. Не знаю, сколько времени длилось мое забытье. Когда я прихожу в себя, часы бьют полночь. Раздеваюсь и ложусь.

В комнате темно, но сон не идет ко мне. Как странно знать, что в одной жизни вызревает другая, что мое тело напоминает плодовое дерево!

Ребенок унаследует узкие глаза Миня. Если родится мальчик, он будет обаятельным и веселым, как Минь, ученым и серьезным, как мой отец. А если родится девочка, у нее будут красные, как у меня, губы и такая же нежная кожа. От моей сестры она унаследует требовательность и ревнивость, а от матери — величественную осанку. Гордый и вечно печальный Цзин будет гулять с моим ребенком, а когда тот подрастет, станет ходить на площадь Тысячи Ветров, научится играть в го и однажды победит меня.

Я возвращаюсь к реальности, не переставая ласкать руками свой живот.

Минь в плену у японцев, и никто не знает, когда его освободят. Я не знакома с его семьей. Меня прогонят, если я приду в его дом. В колледже, как только все откроется, меня заклеймят за то, что я опорочила доброе имя уважаемого учебного заведения. Слух разнесется по всему городу. Родители не вынесут презрительных взглядов, пересудов и перешептываний. Дети будут швырять камни в Лунную Жемчужину с криками: твоя сестра — шлюха!

Я зажигаю свет. Живот у меня плоский, от пупка вниз спускается пушистая дорожка. Когда кормилица в детстве купала меня, она всегда говорила, что я рожу сына.

Я брошусь на колени перед родителями. Буду биться лбом об пол, прося их о милосердии. Отправлюсь жить на край света и рожу там ребенка, дожидаясь освобождения Миня и Цзина.

Этот счастливый день наступит: к одинокой хижине направятся по дороге двое мужчин. Дверь откроется и…

62

7 июля базирующаяся в Фэнтае часть потеряла во время ночной операции одного солдата. Китайская армия не позволяет нам обыскать город Ванпин. Зафиксирована первая перестрелка.

8 июля происходит второе столкновение у моста близ Долины Тростников.

9 июля генеральный штаб рассылает в гарнизоны на Пекинской равнине приказ готовиться к сражению. Правительство в Токио делает умеренные заявления для международной прессы: «Не следует осложнять ситуацию, конфликт должен быть разрешен на месте».

Генеральный штаб выдвигает предложение о прекращении огня при соблюдении четырех условий: китайцы должны убрать свой гарнизон из Долины Тростников; обеспечить безопасность японских военных; выдать террористов; принести извинения.

Они отвергают все условия.

10 июля батальоны Чан Кайши начинают продвижение к Пекину. Первые части наших маньчжурских соединений входят за Великую стену.

11 июля токийское правительство принимает наконец неизбежное решение послать нам на помощь части из Кореи.

Земля дрожит от гула бомбардировщиков. Первая эскадрилья летит в направлении Внутреннего Китая. На фюзеляже каждого самолета нарисован национальный флаг: алое солнце на девственно белом снегу. Наши сердца переполняет гордость.

Раздаются крики: «На Пекин! На Пекин!»

63

Машина японской пропаганды работает на полную катушку. Инцидент у моста в Долине Тростников стал новостью номер один во всех газетах. Журналисты клеймят позором китайских генералов, которые открыто поддерживают террористов, нарушая мирные договоренности. Они должны признать свою ответственность за кризис и принести извинения императору Японии.

Матушка, с самого детства живущая в обстановке непрекращающихся военных конфликтов, полагает, что апатия, охватившая общество, и американская дипломатия сумеют успокоить воинственные настроения. Отец вздыхает: японцы и на сей раз получат финансовые репарации. Общественное мнение ликует: император Маньчжурии ограждает страну от вооруженного столкновения. Китайско-японская война останется для этих трусов — его подданных — пожаром, полыхающим на другом берегу реки, всего лишь занимательным зрелищем.

Белое стало черным, патриоты сидят в тюрьмах вместе с насильниками и убийцами, иностранные солдаты маршируют по нашим улицам, и мы благодарим их как хранителей мира и покоя. Возможно, и моя жизнь пошла наперекосяк из-за беспорядков во внешнем мире?

Сестра хорошеет день ото дня. На ее лице не осталось и следа печали. Она приходит к нам в гости в новых туалетах, красиво облегающих ее хрупкую фигурку. Матушке сообщили радостную новость. Она приказала Ван Ма сшить приданое для младенца.

Красота сестры лишает меня покоя. При каждом ее вздохе у меня сжимается сердце. Ее сын принесет радость в наш дом, мой же ребенок станет проклятьем и позором.

За шесть ночей Ван Ма сшила одеяльце для моего будущего племянника. На ярко-красном шелке она вышила крошечные лотосы, сливовые и персиковые деревья, пионы, цветущие в небесном саду, где колышется зеленая листва и клубится серебристый туман. Я улыбаюсь, глядя на эту изумительную вещь: пусть я заверну моего сына в старую простыню, но он будет самым прекрасным ребенком на свете.

64

Ко мне идет женщина в огромной шляпе. Она приближается легкой раскачивающейся походкой, шелк платья переливается в такт шагам. Я не успеваю удивиться, а она уже садится напротив меня, задохнувшись от спешки.

Солнце, просачиваясь через плетение шляпы, придает ее лицу загадочное выражение. От левой брови, через висок, змеится под волосы жилка. На смуглой коже выступили родинки — крошечные, в форме слезок.

Сухой щелчок. Девочка сделала ход. Ее рука с чистыми, выкрашенными в оранжевый цвет ногтями на мгновение зависает над доской.

Я всегда прислушиваюсь к стуку камней. Он выдает настроение соперника. Когда мы встретились, китаянка зажимала камень между указательным и средним пальцем и опускала его на доску с веселым стуком. Когда звук изменился, стал глухим, я догадался, что она впала в угрюмость. Сегодня удар китаянки прозвучал коротко-хрустально. Она вновь обрела уверенность в себе и жизненную силу!

Да, она провела весьма оригинальную контратаку.

Пока девушка прогуливается в роще, я размышляю над игрой по особой методе. Я ничего не подсчитываю, но смотрю на доску, как художник на незавершенное полотно. Мои камни — это мазки туши, с помощью которых я организую пространство. В го лишь эстетическое совершенство ведет игрока к победе.

Китаянка возвращается. Когда она садится, тень от ее шляпы ласкает мою грудь. Лента, украшающая тулью, трепещет на ветру в такт учащенному биению моего сердца. Не знаю, почему она сегодня оделась, как взрослая женщина. Мне неизвестны ее имя и возраст, я не в силах вообразить ее каждодневную жизнь. Она напоминает гору, играющую в прятки с облаками.

Гудение и шум вырывают меня из задумчивости. Над площадью летят наши самолеты: под стальными крыльями подвешены бомбы. Я искоса наблюдаю за своей соперницей, но она не поднимает глаз.

Пожалуй, легче моим товарищам пролететь над Китаем, чем мне проникнуть в мысли играющей в го.

65

Кто-то входит в комнату и начинает изо всех сил трясти меня за плечи. Неужели Лунная Жемчужина пришла будить меня, чтобы отправиться за воскресными покупками?

Я поворачиваюсь к ней спиной.

Но она не уходит, а присаживается ко мне на кровать. Тянет за плечо и тихонько стонет.

Я рывком поднимаюсь, не в силах сдержать досаду, открываю глаза. Рядом не сестра, а плачущая Хун.

— Пойдем скорее! Повстанцев казнят сегодня утром.

Я спрашиваю, срываясь на крик:

— Кто тебе сказал?

— Школьная сторожиха. Кажется, их поведут через Северные ворота. Одевайся! Боюсь, мы уже опоздали!

Я надеваю первое попавшееся под руку платье. Пальцы дрожат так сильно, что я никак не могу застегнуться. Справившись кое-как с пуговицами, выхожу из комнаты, на ходу закалывая волосы в пучок.

— Ты уходишь? — удивленно спрашивает Батюшка.

У меня хватает сил солгать:

— Я договорилась сыграть партию в го и уже опаздываю.

На выходе из сада сталкиваюсь с сестрой. Она хватает меня за руку.

— Куда ты?

— Оставь меня. Сегодня утром я не пойду на рынок.

Она бросает на Хун неприязненный взгляд и отводит меня в сторону.

— Мне нужно с тобой поговорить.

Я вздрагиваю. Неужели она что-то узнала о Мине и Цзине?

— Я не спала всю ночь…

— Говори скорее! Прошу тебя. Я очень спешу!

Она продолжает:

— Вчера я была на приеме у доктора Чжана. Я вовсе не жду ребенка. Это была ложная беременность.

Из глаз Жемчужины ручьем льются слезы. Чтобы отвязаться от нее, я говорю:

— Нужно сходить к кому-нибудь еще. Врачи часто ошибаются.

Она поднимает ко мне искаженное страданием лицо.

— Сегодня у меня начались месячные!

Лунная Жемчужина без чувств падает мне на руки. Я тащу ее к дому. Ван Ма и кухарка бросаются ко мне на помощь. Воспользовавшись суматохой, я ускользаю.

Сотни людей растянулись цепочкой вдоль стены у Северных ворот. Японские солдаты отгоняют толпу ударами прикладов. Кровь стынет в жилах. Я осознаю, что прямо на моих глазах сейчас произойдет нечто ужасное.

Какой-то старичок без умолку трещит у меня за спиной:

— В былые времена осужденного выводили на казнь мертвецки пьяным, и он во все горло распевал песни. Сабля палача сверкала в воздухе, как молния. Частенько случалось так, что голова катилась по земле, а тело продолжало стоять. Фонтан крови из шеи бил на два метра в высоту!

Слушатели цокают языками. Эти люди явились на казнь, чтобы развлечься. Я впадаю в ярость и наступаю на ногу старой свинье, он вскрикивает от боли.

Мальчишка кричит:

— Везут! Везут!

Привстав на цыпочки, я вижу черного вола, который тащит тележку, на ней установлена клетка, в которой сидят три человека. Они пытаются что-то выкрикнуть окровавленными губами.

Я слышу чей-то шепот:

— Им отрезали языки.

У меня сжимается сердце. Осужденных жестоко пытали: все трое похожи на окровавленные куски мяса, которые почему-то еще дышат.

Повозки медленно въезжают в Северные ворота. Хун говорит, что больше не выдержит. Она будет ждать меня в городе. Ведомая какой-то яростной силой, я хочу пройти путь страданий до самого конца. Я должна узнать, умрут Минь и Цзин или произойдет чудо и они будут спасены.

Кортеж останавливается на краю пустыря. Солдаты открывают клетки и штыками выталкивают арестантов наружу. Один из них едва жив, и двое солдат тащат его, как прохудившийся куль с мукой.

Люди начинают кричать. Какая-то богато одетая женщина с помощью двух крепких служанок расталкивает толпу и прорывается к оцеплению японских солдат.

— Минь, сын мой!

Второй осужденный оборачивается. Он падает на колени и трижды кланяется до земли в нашу сторону. У меня останавливается сердце. Солдаты кидаются к нему, начинают избивать.

Приговоренные стоят на коленях бок о бок друг с другом.

Один из солдат взмахивает флажком, остальные берут оружие на изготовку.

Мать Миня падает в обморок.

Минь не смотрит на меня. Он ни на кого не смотрит. Для него в этом мире остались лишь шелест травы, слабое стрекотание насекомых да ветерок, что щекочет затылок.

Думает ли он обо мне — о той женщине, что носит под сердцем его ребенка?

Солдаты заряжают ружья.

Минь поворачивает голову. Он пожирает глазами осужденного, стоящего по левую руку от него. Да это Тан! Они улыбаются друг другу. Минь с трудом наклоняется и прикасается губами к щеке молодой женщины.

Раздаются выстрелы.

В ушах у меня стоит шум. Я чувствую запах ржавчины и пота. Так вот как пахнет смерть… Я содрогаюсь от глубинного отвращения, внутренности скручивает жестокий спазм. Я наклоняюсь, и меня рвет.

66

Орхидея словно прилипла к стулу — она дуется.

— Вы переменились, — упрекает меня маньчжурская шлюха.

Я растягиваюсь на кровати, но она не бросается раздевать меня, а продолжает терзать зажатый в пальцах носовой платок.

— Раньше вы приходили два-три раза в неделю. Но со времени нашей последней встречи прошло почти две недели. Вы встретили другую девушку?

Я пытаюсь урезонить ее:

— С первого дня в этом гарнизоне я хожу только к тебе. Для ревности нет никаких причин.

Но она права: с некоторых пор ее прелести и ласки меня не привлекают. Я нахожу кожу на ее лице шероховатой, а тело рыхлым. Меня утомляет обыденность нашей любовной игры.

— Я вам не верю. Я люблю вас, а вы любите другую.

— Как ты глупа! Завтра я могу навсегда уйти из этого города. Однажды меня убьют. К чему тебе эта любовь? Не стоит привязываться к случайному человеку вроде меня. Полюби кого-нибудь, кто сможет на тебе жениться. Забудь меня.

Девушка рыдает все горше. Ее слезы возбуждают меня. Я толкаю ее на кровать, срываю платье.

Под тяжестью моего тела лицо Орхидеи становится багровым. Она рыдает, хрипит, бьется в судорогах. Я изливаю в нее свой сок, но не достигаю того острого наслаждения, которое испытывал прежде.

Орхидея курит и обмахивается веером. Я тоже беру сигарету.

— О чем вы думаете? — угрюмо спрашивает женщина.

Я не отвечаю.

Завитки белого дыма тянутся к потолку, подгоняемые взмахами веера Орхидеи.

— Она китаянка или японка? — настаивает маньчжурка.

Я резко поднимаюсь.

67

Я брожу по улицам, как деревянная кукла.

— Возвращайся домой, — говорит Хун.

— Оставь меня в покое.

— Прошу тебя, возвращайся.

— Я ненавижу свой дом.

— Тогда плачь. Выплачься как следует, умоляю тебя.

— У меня нет слез.

Она покупает у торговца вразнос пирожки.

— Тебе нужно поесть!

— Они воняют…

— Зачем ты так говоришь? Пахнет аппетитно.

— Еда протухла. Разве ты не чувствуешь, что овощи в начинке прокисли? Пахнут кровью. Выбрось, прошу тебя, иначе…

Меня выворачивает. Перепуганная Хун бросает еду рыскающим вокруг кошкам.

Я скрючиваюсь. Хун говорит:

— Цзин жив!

Увы, этого счастья мне недостаточно.

— Я беременна от человека, которого больше нет. Я должна убить себя.

— Ты сошла с ума!

Хун трясет меня за плечи.

— Ты обезумела! Скажи мне, что это бред!

Я не отвечаю.

Она закрывает лицо ладонями.

— Тогда остается только удавиться! Никто тебя не спасет.

Помолчав несколько долгих минут, она спрашивает:

— Ты была у врача? Возможно, ты ошиблась.

— Я никому не верю.

— Я найду тебе врача.

— Зачем? Минь меня предал. Я должна умереть.

68

Китаянка пришла раньше меня и уже расставила камни на доске. Под ее опухшими глазами залегли тени. Она не причесалась, просто убрала волосы в пучок. На ногах у нее домашние туфли.

Она похожа на сбежавшую из больницы пациентку.

Пока я обдумываю свой ход, она разглядывает ветви ивы. Взгляд девушки тревожит меня. Внезапно она достает платок и прикрывает нос и рот, как будто ее затошнило.

Я ужасный чистюля, и мне невыносимо мучительно думать, что ее раздражает исходящий от меня запах. Я делаю глубокий вдох, но ощущаю лишь запах гниющей травы, предвещающий приближение дождя.

Неужели она почувствовала на мне запах Орхидеи? Проститутка слишком обильно поливает тело и одежду духами. Ревнивая собственница всякий раз пытается «пометить» меня.

Небо нахмурилось, влажный ветер кружит листья. Игроки шумно собирают свои камни в бочонки.

Погруженная в глубокое раздумье китаянка сидит неподвижно. Я замечаю, что только мы с ней остались на площади. Она не отвечает, записывает результаты на листке и уходит, не прощаясь.

Это странное поведение пробуждает во мне подозрения. Я тоже встаю, подзываю рикшу и, опустив верх, приказываю вознице следовать за девушкой.

Китаянка идет пешком по торговым улицам, где царят оживление и шум: владельцы ресторанчиков убирают столики, женщины торопятся собрать до дождя белье, суетятся пешеходы. Я несколько раз едва не теряю девушку из виду.

Под навесами тревожно кричат ласточки. Небо стало совсем черным, на землю упали первые тяжелые капли. Через несколько мгновений на нас обрушиваются потоки воды, звучат громовые раскаты.

Китаянка останавливается на опушке леса. Я покидаю коляску рикши и прячусь за деревом.

Она погружается в зеленый туман. Вспышки молний освещают ее изящный силуэт. Между деревьями вьется серебристая лента реки. Поток течет на восток, закручиваясь в крошечные бурунчики и посверкивая зеркальным блеском. Вдали, у горизонта, река превращается в широкую черную пелену, устремляющуюся в расселину неба.

Китаянка бежит к волнующейся воде. Я бросаюсь за ней, но девушка неожиданно останавливается. Мне приходится тормозить на полном ходу, и я бросаюсь на землю.

Неподвижность моей незнакомки являет собой поразительный контраст с бурлящей рекой. Не переставая гремит гром. Деревья гнутся под ветром. Отколовшаяся от дерева ветка падает на землю, царапая в полете кору ствола.

Ко мне возвращается воспоминание о землетрясении.

69

Запах крови пропитал все мое тело. Проник под язык, пропитал ноздри. Преследует меня до самой спальни.

Я моюсь в тазу. Намыливаю лицо, шею, руки, пахнущие зловонной смертью. Идет дождь. Почему боги проливают столько слез над нашим миром? Оплакивают мои несчастья? Почему льющиеся с неба потоки воды не отмывают наши страдания и прегрешения?

Я падаю на кровать. Дует ветер. Его порывы напоминают бормотание ищущих успокоения призраков. Может, это Минь шагает рука об руку с весело смеющейся Тан?

Я не знаю, как их содержали в тюрьме. В одной камере? В разных? Держались они за руки, глядя, как жизнь утекает, подобно впадающей в небытие реке? Меня мучит один вопрос: что было между ними, когда мы встретились? Они уже целовались? Предавались любви? На свободе Тан наверняка отказывала ему. Но в последнюю ночь они могли соединиться под взглядом тюремщика — щека к щеке, лоб ко лбу, рана к ране.

Она приняла его в свое лоно и в свою душу. Он вошел в нее, стоя на коленях, в позе кающегося грешника. Он обнимал ее из последних сил. Его семя излилось, их кровь смешалась. Она отдалась, он ее освободил.

Я вскакиваю.

Минь меня предал. Я должна убить себя.

70

Китаянка идет назад.

Она удаляется от реки, как плывущий над землей призрак, и выходит из леса. Все улицы под дождем похожи одна на другую, все улицы пустынны. Девушка движется в темноте, ее силуэт мелькает то черточкой, то запятой, увлекая меня в другой мир.

Внезапно она исчезает: я бросаюсь на поиски. Все тщетно.

Выплывший из тумана рикша соглашается отвезти меня в ресторан Хидори.

Капитан Накамура ждет в отдельном кабинете. Он приглашает меня выпить за здоровье и славу императора. Опрокинув три стаканчика сакэ и поев суши, я склоняюсь в низком поклоне.

— Капитан, я не преуспел в поручении, которое вы мне доверили. Прошу вас строго наказать меня.

Он улыбается уголками рта.

— Капитан, я оказался не способен отличить шпиона от мирного горожанина. На площади Тысячи Ветров, забыв о долге, я провожу время за игрой в го.

Он залпом допивает сакэ. Глядя мне прямо в глаза, чеканит слова:

— Чжуан-цзы[25] сказал: «Потеряв лошадь, вы никогда не ведаете, что это — удача или несчастье». Умный человек никогда не теряет время зря.

Помолчав, он добавляет:

— Знаете, лейтенант, я когда-то был влюблен в китаянку…

Я краснею. К чему это странное признание?

— Я прибыл в Китай пятнадцать лет назад. В Тяньцзине нанялся в ресторан, принадлежавший одной супружеской чете из Кобэ. Я был посудомойкой, горничной, официантом, работал за еду и ночлег, жил в крошечной комнатенке. В редкие минуты отдыха я садился у окна. На другой стороне улицы находился ресторан, знаменитый своими пирожками. Каждое утро, на рассвете, молодая девушка приносила туда продукты. С наступлением темноты она выходила вынести мусор. Я уже тогда был близорук и различал лишь тонкий силуэт да длинную косу за спиной. Она одевалась в красное и походила на живой огонь. Когда девушка останавливалась, мне чудилось, что она поднимает голову и наблюдает за мной. Зрение расплывалось, но мне казалось, что она улыбается, и сердце мое трепетало от счастья.

Капитан умолкает, чтобы налить мне сакэ, и залпом выпивает свой стакан. Лицо у него побагровело.

— Однажды я набрался мужества и вошел в китайский ресторан, сделав вид, что хочу заказать их фирменное блюдо. Она стояла за кассой. Подойдя ближе, я наконец-то разглядел ее лицо. У нее были густые брови и черные глаза. Я спросил лепешки. Оказалось, что она не говорит по-японски, и я нарисовал свой заказ на листке бумаги. Она наклонилась мне через плечо, чтобы взглянуть, и ее коса скользнула по моей щеке.

Нам приносят новую бутылку сакэ — пятую по счету с момента моего появления в ресторане. Ветер стих, гроза ушла, с улицы доносится мерный шорох дождя.

— Она даже имя свое писать не умела. Мы не могли общаться и дни напролет неустанно смотрели друг на друга через слишком широкую улицу. Я различал ее красное кимоно и черную косу, представляя по памяти мельком увиденное лицо. Я был беден и мог дарить ей лишь букетики полевых цветов, которые рвал по обочинам дороги. Я подбрасывал их под окна ресторана. Когда наступала ночь, она угощала меня свежими, только что из печи, лепешками, и я хранил их, как драгоценное сокровище, пока они не покрывались плесенью.

А потом случился дождливый, совсем как сегодня, день. В ресторане было много посетителей — люди пришли согреться горячей лапшой. После полуночи я вышел из ресторана, и тут кто-то бросился мне на шею. Это была она. Китаянка бесконечно долго поджидала меня, притаившись в темном углу. Ее лицо и губы заледенели. Девушка дрожала всем телом, а я из-за дождя не мог понять, плачет она или смеется. Я присел у стены, не выпуская ее из объятий, мы целовались и шептали друг другу слова любви, каждый на своем языке. Шум дождя заглушал наши голоса. Я забыл о холоде, о том, что наступила ночь, и не замечал, как летит время.

Капитан погружается в долгое молчание. Потом внезапно впадает в ярость и требует еще одну бутылку. Когда он наполняет наши стаканы, его рука дрожит. Сакэ льется на одежду, но он ничего не замечает. Кровь бешено стучит у меня в висках. Я слушаю рассказ капитана с жадным вниманием горького пьяницы. Он с трудом подбирает слова. Что за трагедия отметила жизнь прозябающего сегодня в одиночестве человека?

— На следующий день, собрав все свои жалкие сбережения, я отправился в японский магазин. На новое кимоно денег мне не хватило, но я купил красивое оби.[26] Я не знал, что мой подарок станет тем ядом, что отравит мед нашей любви. Наша связь очень скоро открылась. Месяц спустя моя китаянка исчезла без следа.

Над нашим столом повисает жуткая тишина.

— Позже, поступив в армию, я навел справки о ее судьбе. Ресторан закрылся много лет назад. Его хозяева, китайские шпионы, испарились. Узнав о связи своей служанки с японцем, они обрекли ее на смерть…

Луна исчезла, И весна ушла, Весна былых времен. Только я все еще здесь Я один не изменился![27]

Капитан всхлипывает.

Завтра мы станем прахом и землей. Кто вспомнит о любви солдата?

71

После уроков Хун отводит меня в угол.

— Я нашла для тебя врача. Идем.

— Кто он? Как тебе удалось?…

Она оглядывается. Класс опустел. Остались только мы с ней.

Она шепчет мне на ухо:

— Помнишь ту привратницу, которая выпускала меня из пансиона? Вчера я сказала ей, что забеременела и ищу врача.

— Ты обезумела! Если она проболтается, тебя выгонят из колледжа, отец обреет тебе голову и отправит в монастырь!

— Не беспокойся об этом. Я сказала ей кое-что еще: «Если начнете болтать, я донесу на вас за сводничество. Скажу полицейским, что вы принуждали учениц к проституции, чтобы брать с них деньги. Вы не только потеряете место — вас осудят и прилюдно повесят». Я нагнала на старуху такого ужаса, что она тут же нашла мне доктора, умеющего держать язык за зубами.

Мы идем с Хун в ее спальню, и она заставляет меня переодеться, чтобы я выглядела как взрослая женщина.

Рикша везет нас через блошиный рынок.

На тротуарах выставлены мебель, посуда, ткани, безделушки, одежда, украшения, пожелтевшие, покрытые плесенью каллиграфические свитки. Продавцы — обнищавшие маньчжурские аристократы — бродят среди этих остатков былой роскоши, пытаясь продать кто нефритовую табакерку, кто старинную вазу, чтобы было чем заплатить за час в опиумной курильне. Покупателей совсем мало — несколько японских офицеров прохаживаются по рядам, с вожделением взирая на старинные вещи.

Из осторожности Хун велит рикше остановиться в начале улицы. Пройдя метров двести вперед, мы взбираемся по полуразвалившимся ступеням и углубляемся в лабиринт веревок, на которых сушатся простыни, панталоны и детские пеленки. В лицо ударяет острая вонь мочи и тухлых яиц. Меня рвет.

В конце бельевого коридора замечаем комнатки под покатой крышей. Мухи с жужжанием роятся над выставленными на улицу плитами.

Хун кричит:

— Как пройти к доктору Хуан Пу?

На пороге появляется растрепанная женщина. Бросив на нас презрительный взгляд, цедит сквозь зубы:

— Там, в глубине, справа.

Табличка на двери, написанная выцветшей тушью, гласит:

«Знаменитый на берегах четырех морей врач волшебной рукой вернет вам ушедшую весну. Специалист по излечению шанкров, сифилиса, гонореи».

Мы стучимся. Открывает женщина с химической завивкой и грубо накрашенным лицом. Смерив нас взглядом, уходит, цокая каблуками. Хун подталкивает меня в спину, и я оказываюсь в темной комнате. В нише сидит, застыв, как мертвая, девушка. Рядом с ней курит мужчина. Он оглядывает нас.

— Из какого дома?

Мы отходим в дальний угол.

В помещении стоит горький запах медицинских снадобий. Я задыхаюсь от вони.

Не знаю, сколько времени мы провели в ожидании, прежде чем подошла моя очередь. Редкие седые волосы доктора Хуан Пу собраны в тонкую маньчжурскую косу, похожую на поросячий хвостик. Врач сидит за черным столом перед полупустым книжным шкафом и поглаживает жидкую бороденку.

— Из какого дома?

Хун отвечает за меня:

— Из либерального.

— Возраст?

— Двадцать лет.

— Что вас беспокоит?

— У моей подруги трехнедельная задержка.

— Понятно. Откройте рот, покажите язык. Хорошо, раздевайтесь. Раздевайтесь, — повторяет он.

Хун отворачивается. Я себя ненавижу. Со слезами на глазах расстегиваю платье.

— Ложитесь сюда.

Он кивает на кушетку, застеленную грязной простыней.

— Раздвиньте ноги.

Мне кажется, что я сейчас умру. Сжимаю кулаки, чтобы не плакать.

Старик подходит, держа в руке лампу. Смотрит, щупает, задумывается.

— Так, — произносит он наконец, выпрямляясь. — Заражения нет. Одевайтесь.

Он просит меня положить правую руку на стол и прикладывает к запястью два пальца. Его желтые, сантиметров пяти в длину ногти загибаются на концах.

— Пульс неровный. Ясно различим тон оплодотворения. Вы беременны!

Я спрашиваю слабым голосом:

— Вы уверены, доктор?

— Абсолютно, — отвечает он, щупая мне пульс на левой руке.

Хун произносит за моей спиной:

— У вас наверняка есть для нее лекарство, доктор.

Старик качает головой:

— Это невозможно, это преступление.

Хун цинично хмыкает.

— Выпишите нам рецепт! — говорит она и бросает на середину стола тяжелый золотой браслет. Старый маньчжур на мгновение задумывается, разглядывая драгоценность, потом хватает кисточку.

Хун провожает меня до дома.

— Завтра вечером, после уроков, я принесу настойку, и все наконец закончится, — обещает она.

— Не стоит обо мне беспокоиться. Только смерть может смыть позор. Вот, возьми этот нефритовый браслет. Я не хочу, чтобы ты за меня платила. Я этого не заслуживаю.

Она силой надевает браслет мне на запястье.

— Зачем мне теперь все эти красивые вещицы? Завтра ты выпьешь лекарство, и все закончится. Через год я выйду замуж, и меня изнасилует чужой мужчина.

72

Наутро после грозы устанавливается ясная погода.

Как всегда в это время года, мальчишки на улицах пристают к прохожим, уговаривая купить жасмин. Не в силах противостоять их мольбам, я покупаю сплетенный из цветов браслет, думая о загорелом запястье китаянки.

Заметив ее на площади Тысячи Ветров, вспоминаю, как странно она выглядела под дождем на берегу реки. Что она там делала? О чем думала? Вчера эта девушка как безумная бродила в тапочках по городу, сегодня ее гладкие волосы зачесаны со лба и заплетены в тяжелую косу: она снова стала холодным, расчетливым игроком в го.

Что-то изменилось в ней за прошедшие сутки. Или это я смотрю на нее другими глазами? Ее грудь под платьем унылого цвета округлилась. Тело утратило детскую угловатость, став сильным и гибким. У нее жесткий взгляд, брови нахмурены, но нежный розовый рот будит во мне желание. Она хмурится, нервно поигрывает кончиком косы. Кажется, что расцветающая в девушке жизнь причиняет ей страдание. Она ставит камень на доску.

— Хороший ход! — замечает подошедший к нашему столу мужчина.

На площади Тысячи Ветров люди бродят между столами, смотрят, а иногда даже позволяют себе давать советы. Незнакомцу лет двадцать, волосы у него напомажены, он сильно надушен и мгновенно вызывает у меня раздражение.

Я делаю ход.

Молокосос восклицает:

— Какая досадная ошибка! Следовало пойти сюда!

Махнув тонкой розовой рукой, он указывает пальцем, который украшает кольцо с белым нефритом, на одну из клеток.

— Я друг Лу, — объявляет он, обращаясь к китаянке. — Я приехал из Новой Столицы.

Она поднимает голову. Они обмениваются любезностями, она встает и отводит его в сторону.

Ветер доносит до меня голоса молодых людей. Между ними сразу установилась близость. Они уже обращаются друг к другу на «ты». В китайском языке пять тональностей, он напоминает пение и режет мне слух. Поддавшись досаде и раздражению, сминаю в кармане жасминовый браслет.

С тех пор как я начал приходить на площадь Тысячи Ветров, игра в го заставляет меня забывать, что я японец. Я поверил, что стал одним из местных жителей. Теперь я вынужден напомнить себе, что китайцы — люди иной расы, живущие в другом мире. Нас разделяет тысячелетие истории.

В 1880 году мой дед участвовал в реформе императора Мэйдзи, а их предки служили вдовствующей императрице Цыси. В 1600-м мои, проиграв сражение, делали себе харакири, их — захватывали власть в Пекине. В Средние века женщины моего рода носили кимоно с длинным шлейфом, подбривали брови и красили зубы в черный цвет, а их матери и сестры собирали волосы в высокий пучок. Уже тогда они перебинтовывали ноги. Китаец и китаянка понимают друг друга без слов. Носители одной культуры, они притягиваются, как два магнита. Как могли бы любить друг друга японец и китаянка? Между ними нет ничего общего.

Она задерживается. Ее зеленоватое платье, еще минуту назад казавшееся олицетворением печали и уныния, среди деревьев начинает внезапно излучать свежесть. Возможно, это и есть образ Китая — предмета моей страсти и одновременно ненависти? Когда я рядом, меня печалит убожество этой страны. В разлуке я тоскую по ее прелестям.

Она даже не смотрит в мою сторону.

Я покидаю площадь.

73

Чен сообщает, что мой кузен преподает игру в го в Пекине.

— Кстати, Лу женился, — добавляет он, не спуская с меня глаз.

Эта новость оставляет меня равнодушной.

Чен живет в Новой Столице. Он заявляет, что они с Лу — лучшие друзья. Именно он представил Лу императору. Послушать Чена — так он самая могущественная особа в Маньчжурии.

Я завидую беззаботности этого сына министра, довольного собой и собственным существованием. Прошлое возвращается ко мне по крупицам. Это было сто лет назад. Жизнь была прекрасна. Мы с кузеном были очень похожи на Чена. Считали себя лучшими игроками в мире. Моя сестра была еще не замужем. Обе мы были девственницами. Она прерывала наши с кузеном партии, принося чай и пирожные. Сумерки неторопливо раскидывали по небу алые сети. Мне было неведомо предательство.

В тот же день Чен уезжает в Новую Столицу, оставив мне надушенную карточку с новым адресом кузена Лу, и обещает вскоре вернуться и вызвать меня на поединок в го.

Я возвращаюсь на свое место. За столом никого нет, мой противник ушел, не оставив даже короткой записки. Я так устала, что у меня нет сил даже рассердиться. На этой земле люди приходят и уходят. Каждому свой час.

Я собираю камни. На западе солнце никак не покинет небосвод. Облака напоминают торопливый росчерк пера. Кто расшифрует это предсказание моей судьбы?

Я зажимаю черный камень между пальцами. Его гладкая поверхность отражает свет дня. Во мне живет зависть к его бесчувственному сердцу и ледяной чистоте.

Кузен Лу утешился новой любовью, и я рада, что он так быстро вновь обрел радость жизни. Незнакомец ушел, не доиграв партию. Го для него — не более чем забава. Мужчины не живут страстями. Они легко преодолевают сердечные переживания. Минь преподал мне хороший урок. Смысл их существования заключается в чем-то ином.

Мой рикша резко останавливается. Посреди улицы стоит человек. Он кланяется мне до земли. Незнакомец просит извинить его и умоляет продолжить игру завтра после полудня. Я слегка киваю и приказываю вознице ехать дальше.

Я должна оставить его там. На его собственном пути.

74

«В этом мире мы шагаем по крыше ада и созерцаем цветы».[28]

Только созерцание красоты способно отвлечь солдата от страстного желания исполнить свое предназначение. Цветам же безразличны чувства восторженных почитателей. Они расцветают на краткий миг, чтобы умереть.

Последние новости принесли в казарму лихорадочное возбуждение. Нанеся китайской армии несколько чувствительных поражений подряд, наши дивизии подошли к предместьям Пекина.

Попавшая в отчаянное положение армия Сун Чжэюаня и Чжан Цзычжуна боится Чан Кайши больше, чем японцев. Опасаясь, что его войска придут на север и захватят их земли, генералы отвергают помощь китайцев и хотят начать мирные переговоры.

В ресторане Хидори атмосфера накаляется с каждой минутой. Наиболее воинственные офицеры требуют взятия Пекина, осторожные опасаются вмешательства Советского Союза и заявляют, что главное сейчас — усилить японское присутствие в Маньчжурии.

Сегодня я не был у Орхидеи. Тело мое свежо и упруго, ум работает ясно и четко. Я не участвую в жарком споре и безуспешно пытаюсь помешать товарищам перейти к выяснению отношений на кулаках.

Споры продолжаются до поздней ночи. Несколько пылких лейтенантов обнажают грудь и клянутся покончить с собой, если императорская армия заключит мир с Пекином.

Эти слова еще больше подогревают страсти.

Я незаметно выскальзываю из казармы. В центре плаца ветер доносит до меня нежный аромат ночных цветов. Я взволнован и горд своей принадлежностью к поколению бескорыстных борцов за благородное дело. В нас и через нас возрождается самурайский дух, погубленный современной жизнью. Мы переживаем период неопределенности. Мы отчаянно жаждем увидеть завтрашнее величие нашей родины, зная, что нам не суждено его дождаться.

Тишину разрывает горестная жалоба, до моих ушей доносится ломкий голос флейты. Я видел сакухаши в комнате капитана Накамуры. Неужели это он терзает в хмельном унынии свой инструмент?

С каждой нотой мелодия звучит на тон ниже и наконец становится почти неслышимой. Неожиданно небеса разрывает пронзительный вздох.

Музыка проникает ко мне в душу, как луч луны, упавший на темную гладь океана. Сегодня я жив — завтра погибну в бою. Моя сиюминутная радость сильнее вечного счастья.

Флейта издает последнюю, нескончаемую ноту и затихает. Вокруг шелестит листва. Я замечаю на дереве цикаду. Ее латы раздвинулись, и в широкой щели показалось полупрозрачное тело. Новая жизнь содрогается, разворачивается, потягивается, извивается и раскачивается. Дождавшись, когда она сбросит старую оболочку, я подставляю ей палец. В лунном свете влажная цикада напоминает фигурку, вырезанную из нефрита искусным ремесленником. Ее крылья вытягиваются над шелковистым тельцем, как две капли росы, готовые упасть с цветка на траву. Я дотрагиваюсь до брюшка насекомого, и оно начинает стремительно терять прозрачность. Излившись чернильной жидкостью, тело цикады опадает. Одно из крыльев, набухнув, взрывается, растекаясь черными слезами.

Я думаю о китаянке, о Китае, который нам придется разрушить.

75

— Вот настой, — говорит Хун, доставая из портфеля завернутый в плотную ткань чайник. — Я захватила для тебя вату, кровотечение может быть очень обильным. Спрячь все это. Говоришь, отвар сильно пахнет? Мне пришлось пригрозить старухе самоубийством, чтобы она согласилась заварить травы у себя дома. Прими перед сном, потом ложись и жди. Положено пить лекарство горячим, но оно подействует и в холодном виде, только на вкус будет еще более горьким. Я ухожу, иначе твои родители могут что-нибудь заподозрить. Мужайся! Завтра утром ты избавишься от своего несчастья!

Матушка покидает нас до ужина. До завтрашнего дня она останется с моей сестрой — Жемчужина уже несколько дней не встает с постели. Мы ужинаем вдвоем с Батюшкой. Звук его голоса успокаивает меня. Я спрашиваю, как продвигается работа над переводами, и его взгляд оживает. Он читает мне несколько сонетов. Я с болью в душе замечаю, что у него седые виски. Почему родители стареют? Жизнь — карточный домик лжи, который разрушает время. Я сожалею, что мало наблюдала за отцом и матерью.

Батюшка спрашивает, что я думаю о его переводах.

— Они прекрасны, но я предпочитаю наши старинные стихи:

Когда увядают весенние цветы, На небе появляется осенняя луна, Как много воспоминаний приходит ко мне![29]

Или вот это:

Как печальна эта краткая жизнь, Завтра я уйду, Распустив волосы, Стоя на носу корабля.[30]

Отец рассержен. Он терпеть не может моего равнодушия к чужим цивилизациям. Он считает, что культурный эгоцентризм губителен для Китая.

Я взрываюсь:

— Ненавижу англичан — они дважды воевали с нами, чтобы продавать здесь опиум, запрещенный у них на родине. Терпеть не могу французов — они разграбили, разорили, а потом сожгли Весенний Дворец, жемчужину нашей культуры. С тех пор как японцы диктуют, как нам жить, все в Маньчжурии только и делают, что болтают о прогрессе и экономическом росте. Я ненавижу японцев! Завтра они завоюют весь континент, и вы вздохнете с облегчением — ведь раздавленный Китай избавится наконец от мракобесия.

Оскорбленный моими словами, Батюшка встает, желает мне спокойной ночи и удаляется в свою комнату. Я тоже покидаю столовую, волоча ноги. Я не должна была обвинять отца. В поэзии заключен смысл его жизни.

Запираю дверь и задергиваю шторы.

Сидя на кровати, разглядываю стоящий в центре стола чайник. Из шарфов и платков сплетаю крепкую веревку.

Серый дым из курительницы медленно поднимается к потолку, отпугивая комаров.

Умереть — это так просто. Краткий миг страдания. В мгновение ока перешагиваешь порог и попадаешь в другой мир, где нет ни мучений, ни тревог. Тот мир дарует своим обитателям крепкий сон.

Умереть — значит чиркнуть снегом об снег, зажечь сверкающую инеем и льдом зиму.

Я привязываю концы веревки к столбикам балдахина. Узел неподвижен, как дерево, вросшее в землю тысячу лет назад.

Сидя на пятках, вглядываюсь в него до боли в глазах.

Мне достаточно встать, и мысль моя прервется навсегда.

Вокруг царит полное беззвучие.

Поднимаюсь, чтобы проверить надежность веревки.

Сую голову в петлю.

Веревка больно впивается в шею. Я мечтаю о пустоте, о падении в бездну. Меня ужасает это сладостное ощущение: я здесь и я уже там, я — это я, и меня уже нет!

Я умерла?

Вынимаю голову из петли и снова сажусь на кровать.

Я раздеваюсь. Вся одежда пропиталась потом. Намочив губку в тазике, обтираю тело, дрожа от холода. Хватаю чайник и делаю несколько глотков снадобья. Настойка такая горькая, что мне приходится несколько раз прерываться, чтобы подышать. Допив все до капли, засовываю между ног прокладку, развязываю веревку и ложусь на кровать, сложив руки на животе.

Жду, не гася свет.

Со дня смерти Миня я больше не засыпаю в темноте — боюсь увидеть призрак Миня, боюсь, что он придет за мной.

Мне снится залитый солнцем лес. Между деревьями гуляет дивной красоты зверь. У него короткий золотистый мех, львиная грива и изящное вытянутое, как у породистой собаки, тело. Я впадаю в ярость: чужак проник на мою территорию. Я призываю на помощь леопарда, и он нападает на пришельца. Внезапно я сама превращаюсь в раненое животное. Леопард разрывает мне брюхо и терзает клыками внутренности.

Просыпаюсь от собственных стонов. Невыносимая боль опоясывает низ живота, спускается к бедрам и внезапно стихает. Я с трудом поднимаюсь с кровати и бреду к тазику, чтобы сполоснуть лицо, потом тащусь на кухню и жадно пью воду, не в силах утолить жажду.

Через некоторое время боль снова вырывает меня из сна. Я падаю с кровати, утянув за собой простыни и подушки. Лежа на полу, цепляюсь за ножки стола, безуспешно стараясь унять жестокую судорогу.

Когда боль успокаивается, я скрючиваюсь, чтобы посмотреть, потекла из меня кровь или нет. Прокладка осталась девственно чистой, в ее белизне я усматриваю насмешку Миня. Я не чувствую ни рук, ни ног. Пытка закончилась, от пальцев вверх по телу распространяется волна тепла, но мне не становится легче, пробирает дрожь. Я лежу на полу и с полнейшим безразличием рассматриваю царящий в комнате беспорядок.

Новая волна корчей, потом еще одна. Ночь кажется мне слишком короткой, я боюсь, что она скоро кончится и меня застанут в этом жалком состоянии. Лучше бы я убила себя.

Рассвет уже проглядывает сквозь занавески. Птичий щебет предвещает восход солнца. Я слышу, как кухарка подметает двор. Еще мгновение, и меня обнаружат. Через мгновение я встречусь взглядом с отцом и умру от стыда.

Собираю последние силы, чтобы встать. Руки у меня дрожат. Захоти я поднять перышко, оно показалось бы мне тяжелее могильного камня.

Медленно навожу порядок в комнате.

Утреннее солнце полыхает пожаром в оконных стеклах. У меня разламывается поясница. Не важно, стою я или лежу, — мне все время кажется, что я вот-вот разрожусь свинцовым шаром. Сажусь перед туалетным столиком: зеркало отражает измученное, помятое лицо. Я припудриваю щеки, накладываю немного румян.

Кровотечение начинается за завтраком, когда я перестаю об этом думать, когда я вообще ни о чем больше не думаю. По моим ногам течет обжигающая жидкость. Я бегу в туалет. На прокладке обнаруживаю пенистые черные пятна. Я не чувствую ни радости, ни печали.

Ничто больше не может меня взволновать.

Пора собираться на занятия. Чтобы не опозорить себя испачканным платьем, сооружаю самодельную прокладку из ваты, марли, бинтов и бумаги, надеваю две пары штанишек и старое льняное платье сестры, которое всегда ненавидела за унылый цвет и слишком свободный покрой. Заплетаю косу и подвязываю ее косынкой.

Выйдя из коляски рикши, я мелкими шажками иду к зданию школы. По двору бегают девочки. Молодежь по утрам всегда ведет себя шумно, подобно взлетающей в небеса стае воробьев. Одноклассница бросает со смехом, тронув меня за плечо:

— Эй, что-то ты сегодня похожа на тридцатилетнюю старуху!

76

Я уже час жду китаянку.

Когда я был рядовым солдатом, то обожал стоять в карауле. Прижимая оружие к груди, я напряженно вслушивался в ночь. Если шел дождь, плащ отделял меня от внешнего мира, и я уподоблялся эмбриону, заблудившемуся в собственных мыслях. Зимой крупные снежинки падали на землю, порхая в воздухе, как тысячи слогов, написанных белой тушью на черной бумаге. Я стоял неподвижно, с остановившимся взглядом, и мне чудилось, что я превращаюсь то в птицу, то в дерево. Я забывал, что у меня есть тело, что я — человек, и становился частью вечной природы.

Наконец появляется китаянка. Приветствует меня легкой улыбкой. Я встаю, кланяюсь. Она едва заметно сутулится. Глаза у нее потухли, как будто она слишком крепко спала после обеда, лицо осунулось. У губ залегли складки. Она заправила за уши непослушные пряди, выбившиеся из косы. У нее отсутствующе-мечтательное лицо — так выглядела Матушка, когда складывала мои кимоно.

Она предлагает мне начать. После двухсотого хода белые и черные фигуры образуют хитрые ловушки, окружения в них оказываются окруженными. Мы боремся за узкие коридоры и крошечные кусочки игрового пространства. Через несколько минут китаянка делает ответный ход. Ее шашка щелкает по доске — кажется, будто шпилька из женской прически упала на пол и нарушила тишину комнаты.

Поразительно, как мало времени ей понадобилось на обдумывание. Я был так расстроен собственной нервозностью во время предыдущей игры, что принял решение противостоять любому внешнему воздействию. Свой следующий ход я обдумываю полчаса. Через три минуты белые отвечают. Удивленный такой резкостью, я поднимаю глаза.

Она мгновенно отводит взгляд и делает вид, что смотрит поверх моего плеча на других игроков. Мое сердце начинает биться сильнее. Я опускаю глаза и пытаюсь собраться. Невероятно — но черные и белые фигуры образуют на доске рисунок ее лица!

Я едва успеваю поставить на доску черный камень, как ее белый занимает соседнюю клетку. Никогда еще она не отвечала так стремительно. Между тем ход ее безупречен. Я снова поднимаю глаза. Мы встречаемся взглядами. Меня охватывает дрожь. Чтобы скрыть смущение, я делаю вид, что размышляю.

Она продолжает смотреть на меня, прожигая взглядом лоб. Внезапно я слышу ее голос:

— Вы можете оказать мне услугу?

Мое сердце колотится, как сумасшедшее.

— …Да.

Помолчав, она шепчет:

— Я рассчитываю на вас.

— Но чем я могу быть вам полезен?

— Уйдем отсюда, я вам все объясню.

Я помогаю ей записать положение фигур на доске и собрать камни. Она убирает бочонки в сумку и приглашает меня следовать за ней.

Ветер развевает волосы китаянки, она ведет меня за собой, делая короткие шажки.

Странная тревога сжимает мне сердце. Куда мы направляемся? Деревья расступаются перед ее хрупкой фигуркой и смыкают ряды за моей спиной. Улицы сплетаются в необъятный лабиринт. Я перестаю ориентироваться.

Время от времени она оборачивается и улыбается мне. Холодность исчезла из ее глаз. Она поднимает руку, останавливает рикшу, кивком приглашает меня сесть рядом.

— К холму Семи Развалин, пожалуйста.

Солнечный свет просачивается через опущенную шторку и набрасывает на ее лицо золотистую вуаль. Крошечные, похожие на искорки, пылинки, вращаясь, падают с крыши на кончики ее ресниц. Я отчаянно, но безуспешно пытаюсь удержаться на другом конце скамейки. На одном из поворотов моя рука касается руки китаянки. Ледяная кожа обжигает меня. Она притворяется безразличной. От ее шеи исходит аромат юности — это запах зеленого чая и мыла. Коляска рикши наталкивается на камень, и наши бедра соприкасаются.

Меня душат вожделение и стыд.

Я умираю от желания сжать ее в объятиях! Я не могу обнять китаянку за плечи, не могу прижать ее голову к своей груди, но мне хватило бы простого прикосновения к тонким пальчикам. Я искоса смотрю на девушку, я готов по первому знаку рвануться к ней, как бабочка на пламя. Но лицо китаянки остается высокомерно-замкнутым. Сдвинув брови, она смотрит в спину вознице.

Я вцепился ладонями в колени.

Рикша останавливается, и мы выходим. Я запрокидываю голову и смотрю на поросший мхом холм. На самой вершине, над деревьями, купается в лучах солнца пагода.

Мощенная сланцевой плиткой тропа петляет между цветущими кустами, змеится в высокой траве и уходит наверх, теряясь в тени деревьев и тростника.

77

На уроке Хун передает мне под партой сложенную вчетверо записку:

«Ну что?»

Я рву листок и отвечаю: «!»

Через несколько минут приходит следующее послание. Оно написано таким нервным почерком, что в нескольких местах прорвана бумага:

«Сегодня утром приехал отец. В конце года он увезет меня с собой. Я пропала!»

Занятия заканчиваются на этой неделе. От мысли о том, что Хун выдадут замуж за какого-нибудь сельского бонзу, я прихожу в отчаяние. От волнения у меня снова начинаются спазмы. После первого звонка колокольчика, едва поклонившись учителю, я хватаю сумку с прокладками и кидаюсь в туалет.

Хун бежит следом и ждет под дверью. Губы у нее дрожат, она едва может говорить. Я отвожу ее в сторонку, и она разражается рыданиями. У меня сильно болит живот. Хун обнимает меня, не давая согнуться пополам и успокоить спазм. Я прижимаю ее к себе. Мой пот смешивается с ее слезами.

Хун сообщает, что должна сегодня обедать с отцом, и умоляет составить ей компанию. Она хочет выторговать год отсрочки.

Одетый в шелковый халат, с часами на золотой цепочке, отец моей несчастной подруги выглядит типичным фермером, рядящимся в аристократа. Он ведет нас в роскошный ресторан. Усевшись за столик, сразу начинает перечислять траты на обучение дочери — баснословные суммы, заработанные в поте лица.

— Наконец-то, — он грохает кулаком по столу, — всем этим глупостям наступит конец. Собирайся!

Мне отвратительны его мерзкие желтые зубы. Бледная, как полотно, Хун не осмеливается возражать.

Я чувствую себя просто ужасно. Моментами звяканье тарелок и гул голосов превращаются в оглушающее гудение. Я роняю палочки. Наклоняюсь, чтобы поднять их, и Хун, воспользовавшись моментом, шепчет мне на ухо:

— Ну давай же! Поговори с ним!

Что я могу сказать? С чего начать? Подруга переложила на меня всю ответственность за свою судьбу и счастье.

Я выпиваю три чашки чая подряд, чтобы побороть терзающую внутренности боль. Чуточку придя в себя, пытаюсь объяснить старому мерзавцу, что его дочь должна завершить обучение и получить диплом.

Он приходит в ярость, кричит мне в лицо:

— А сколько он стоит, этот самый диплом? Я вот читать не умею и прекрасно себя чувствую! Мне надоело вкладывать денежки в этот ночной горшок — пора поиметь с доченьки доход! А вы, Барышня-которая-лезет-в-чужие-дела, думайте лучше о собственном будущем. Вы очень даже недурны собой, и вашим родителям лучше поторопиться и найти вам хорошего жениха.

Я встаю из-за стола и выхожу из ресторана. Старик визжит мне в спину:

— И это твоя лучшая подруга?! Потаскуха. Я вырву твои глаза, если ты еще хоть раз встретишься с ней. А теперь — ешь, довольно хныкать! После обеда поедем покупать тебе платья. Увидишь, твое приданое будет богаче, чем у всех девушек провинции.

На улице я подзываю рикшу.

К вечеру кровотечение слегка утихло. Но я ужасно устала, сил почти не осталось. Как же хочется заснуть и спать долго, не просыпаясь… Но Матушка дома. Если вернусь сейчас, она встревожится. Лечь в постель днем — значит признать себя больной. И причина этого недомогания будет немедленно обнаружена.

Я дремлю, сидя в коляске рикши. Возница долго блуждает по улицам, пока я не вспоминаю о свидании с игроком в го. Я немедленно называю наш адрес, но, когда мы подъезжаем к дому, не выхожу, а посылаю возницу к служанке за фигурами.

На площади Тысячи Ветров меня уже ждет мой терракотовый человек.

Наша партия входит в заключительную фазу. За доской я вновь обретаю силу и достоинство. Но время играет не на моей стороне. Соперник долго размышляет над ходом, а меня слепит солнце. Я закрываю глаза. Глухие шорохи бесконечным потоком вливаются в уши. У моих ног расстилается огромная поляна. Я ложусь в траву.

Щелчок камня по доске будит меня. Мой соперник сделал ход. Мы встречаемся взглядами.

— Хотите оказать мне услугу? — Слова срываются с моих губ прежде, чем я успеваю додумать просьбу до конца. Ему ведь ничего обо мне не известно, даже мое имя.

Я встаю. У меня жар. Низ живота разрывается от боли. Я должна бежать от игроков, от го, бежать прочь из родного города.

Я сажусь в коляску рикши. Мой незнакомый соперник устраивается рядом. Он крепче и мускулистее Миня, и плечи у него шире, так что скамейка кажется узкой.

Мы раскачиваемся на ходу, и мне кажется, что я отправляюсь в далекое путешествие! Я — уже не я. Я плыву.

Рикша останавливается у подножия холма. Я начинаю восхождение. Незнакомец идет следом, он по-прежнему не говорит ни слова. Легкий ветерок доносит до нас горьковатый аромат диких цветов. У меня дрожат ноги. Трудно дышать. Но я потею, и это хорошо — значит, температура падает. Я слышу медленные шаги незнакомца — он идет, заложив руки за спину. Он поднимает голову, но тут же опускает глаза.

Кто он? Откуда? И стоит ли задавать вопросы, если ответы могут спугнуть неуловимых призраков, чужих и близких одновременно, что населяют наши сны.

Мы переходим дорогу, ведущую к тому месту, где я, сидя на выщербленной мраморной плите, ждала моих первых поцелуев.

Миновав опрокинутый киоск, я углубляюсь в сосновую рощу. Здесь дорога кончается. Трещат насекомые. Стихает ветер. Солнечные лучи пробиваются сквозь пушистые шапки сосен. Поляна.

Любовь навсегда похоронена под опавшей хвоей у моих ног.

Я растягиваюсь на земле, кладу голову на портфель. Травинки щекочут мои сложенные под головой руки.

Спать…

78

Дойдя до середины поляны, она говорит:

— Посторожите меня. И не будите, если я усну.

Она ложится на траву под деревом, кладет голову на свой ранец.

Я ошеломлен и не знаю, что делать. Я все понимаю — и не понимаю ничего. Она хочет, чтобы я сел рядом. Она, знающая, как это опасно — попасть в окружение, она — просчитывающая на десять ходов вперед, чтобы избежать этого, кидается в водоворот человеческих чувств и по собственной воле становится моей пленницей.

Я дотрагиваюсь до спрятанного под халатом пистолета. Неужели она поняла, кто я такой на самом деле, и пытается заманить меня в ловушку? Деревья и кусты смыкаются в зловещий круг. Я прислушиваюсь. Ничего — только щебечут птицы, стрекочут монотонно цикады да журчит родник.

Я приближаюсь к китаянке. Глаза ее закрыты, она лежит на левом боку, слегка согнув ноги. Я прогоняю веером пчелу, спутавшую нежный пушок на ее лице с пестиком цветка. Она никак не реагирует, и я наклоняюсь. Ее грудь мерно поднимается и опускается в такт дыханию. Она заснула!

Я сажусь под дерево, в тень. Глубокий сон девушки умиляет меня. Я решаю дождаться ее пробуждения и наслаждаюсь мирным отдыхом вдали от удушающей жары. Веки мои тяжелеют. Я закрываю глаза, убаюканный однозвучным жужжанием насекомых.

Как началась эта история? Я жил в Японии, она — в Маньчжурии. Однажды, снежным утром, наша дивизия отправилась на континент. Поезд шел по мосту. В окно вагона виднелось море в туманной долине, по воде бежали волны. Невидимая китайская территория оставалась для меня сугубой абстракцией. Из застывшей влажно-серой дали выплывали железнодорожные пути, леса, реки, города. Извилистые тропинки судьбы привели меня на площадь Тысячи Ветров, где меня ждала эта девочка.

Я не помню первую в моей жизни партию в го. Я начал учиться игре лет пятнадцать назад и сразу стал играть со взрослыми — они снисходительно давали мне фору, посмеивались над неуклюжими попытками хитрить. Осаду противника я вел мучительно долго и тяжело — так падает в желудок оголодавшего человека жадно проглоченная еда. В тот период жизни я плохо представлял свое будущее и мало что понимал о прошлом. Го много лет учила меня свободно перемещаться между вчерашним, сегодняшним и завтрашним днем. Фигура к фигуре, черное к белому — миллионы камней перекидывают мост в бесконечность Китая.

Я открываю глаза. Вереница пухлых облаков в небе придает поляне странный облик. Травинки, ветки и цветы, почти невидимые в раскаленном воздухе, обретают четкие очертания, словно их только что создал резец искусного скульптора. Ветер шелестит листвой деревьев, словно разливается мелодия кото,[31] флейт и сямисенов.[32] Китаянка спит. Ее платье прикрывает щиколотки. Опавшие листья превращают сине-лиловую ткань в роскошную драпировку с затейливыми складками и волнами.

Может, она сейчас поднимется и затанцует на сцене, куда пускают лишь богов да мечтателей?

Из-за туи выглядывает солнце, и на лице спящей возникает золотая маска. Она издает легкий стон и переворачивается на правый бок. На левой щеке остался след от травинок. Я молча разворачиваю веер и держу его над головой китаянки. Нахмуренные брови разглаживаются, на губах появляется легкая улыбка.

Я тихонько ласкаю ее тело тенью от веера и не могу совладать со сладострастием. Резким движением сворачиваю опахало.

Как мог я спутать целомудрие и безразличие, почему оставался глух к знакам, которые она мне подавала? Она уже полюбила меня, а я продолжал относиться к ней как к маленькой девочке. Именно сила тайной страсти превратила ее в женщину. А сегодня она с невиданной отвагой отдается мне. Рядом с ней я похож на труса, опасающегося ловушки и избегающего объятий любимой женщины из страха за свою жизнь.

Скоро начнется война. Завтра я отправлюсь на фронт и покину ее. Разве могу я воспользоваться ее невинностью?

Военному человеку на роду написана смерть — не любовь.

Я закрываю глаза, чтобы вернуть ясность ума. Представляю себе заснеженное поле боя, траншеи, вырытые в промерзшей земле, разложившиеся трупы. Отрезвляющее средство против чар залитой солнцем поляны.

Что-то прикасается к моей ноге. Китаянка сворачивается клубочком. Кажется, она страдает, что-то мучит ее. Замерзла? Балованное дитя не должно так долго спать на голой земле. Я тихонько трясу китаянку за плечо. Она не просыпается, ее тело сотрясает дрожь — кошмар не уходит. Я хватаю ее ладони, кладу их к себе на колени. Она как будто успокаивается.

Мне чудится, что я вижу отблеск счастья под ее закрытыми веками.

79

Я должна отправиться к Лунной Жемчужине, на другой конец города. Матушка не хочет отпускать меня, боится, что я не успею вернуться к обеду.

Я смеюсь над ее беспокойством.

— Смотрите!

Я топаю ногой и подпрыгиваю, но не опускаюсь на землю, а взлетаю, размахивая крыльями. Наш дом уменьшается в размерах — он не больше кирпича, нет — песчинки, затерянной на аллее городского парка.

Впереди — ни облачка, ни птички. Меня несет ветер, я скольжу, переворачиваясь в потоке, ввинчиваюсь в бесконечность. Внезапно обрушивается вечная ночь — холодная и глубокая. Звезды смотрят задумчиво, не мерцают. Их блеск притягивает меня, я пытаюсь долететь до них, и в это мгновение жестокая боль скручивает внутренности.

Я лечу вниз, парализованная судорогой. Машу руками, ногами, крыльями, но не могу удержаться и мгновенно проваливаюсь сквозь мой город и мой дом в бездну.

Я горю. Меня тошнит. Я кричу от ужаса.

Кто-то подхватывает мое тело в падении. У кого такие длинные руки, чтобы выловить меня из океанских глубин? Я не двигаюсь. Я не должна шевелиться, чтобы он мог извлечь меня из мрака. Уверенно и нежно он вытягивает меня наружу, к жизни, как акушерка, помогающая ребенку родиться. Жар его ладоней проникает под кожу, разливается по телу. Я голая, сморщенная, красная, я свернулась клубочком, меня пугают свет, шумы и шорохи мира. Я дрожу от наслаждения.

Открыв глаза, я встречаюсь взглядом с незнакомцем и от удивления рывком вскакиваю.

Он тоже поднимается. Я хватаю сумку и убегаю.

Закат набросил на плечи холмов пунцовое покрывало. Еще вчера я была не в силах смотреть на багрянец сумерек — он напоминал мне красное солнце, висевшее в тумане в утро казни. Теперь я бросаю ему вызов.

Я долго ищу рикшу. Солнце уползает за горизонт, в бледном вечернем сумраке в небо взлетают вороны. Скоро меня накрывает ночь. Дорога пролегла через широкое пшеничное поле, над которым танцуют светлячки.

Луна словно прочерчена мелом.

Незнакомец следует за мной. Звук его шагов пугает и одновременно восхищает меня. Догонит он меня или нет?

Я больше не боюсь призраков. Этой ночью Минь и Тан вернулись в свои могилы. Пусть покоятся с миром! Я стала другой женщиной и ношу свое имя, как цикада воспоминание о земле, на которой она спала, пока была куколкой. Я больше ничего не боюсь. Жизнь — всего лишь партия в го!

Мужчина держится на расстоянии.

Проезжает рикша.

Я подзываю его.

Сажусь — одна.

Возница пускается бегом.

— Подождите!

Незнакомец жестом удерживает коляску.

— Подождите! — повторяет он дрожащим голосом.

Он стоит под фонарем и кажется мне непомерно высоким и невыразимо одиноким. Его взгляд ласкает мое лицо.

Я опускаю глаза и утыкаюсь взглядом в спину возницы.

Рикша трогается с места.

Я слышу за спиной удаляющийся голос:

— Вы ведь придете играть завтра вечером, правда?

Я поднимаю лицо. Слезы щиплют глаза. Я пожираю взглядом темноту сквозь эту соленую пелену. Я должна прогнать прочь глупые рыдания. По тротуару движутся тени прохожих, светятся окнами дома. Сотни разных жизней проходят за стеклами.

80

У меня совсем нет сил, и я решаю лечь спать без ужина. На кровати нахожу письма, пришедшие с вечерней почтой.

Матушка подробно и спокойно, как подобает образованной женщине, описывает главное событие месяца: маленький брат отправился в Китай.

«Вначале тишина в доме удивила меня, — писала она. — Чтобы не думать о том, что все мы расстались, я принялась убираться. Я навожу порядок, и это помогает мне забыть о вашем отсутствии. Я нашла ваши детские кимоно и едва могла поверить, что вы так быстро выросли и оба сражаетесь за нашего императора».

Брат в своем письме просил прощения за то, что не испросил у меня позволения покинуть Матушку.

«Мы скоро встретимся в Китае, на фронте. И ты сможешь наконец гордиться мной!»

Его наивность исторгает из моей груди тяжелый вздох. Больше всего на свете я хотел бы защитить его от жестокости войны. Но разве могу я запретить ему отдать жизнь за родину? В детстве я был его кумиром. После смерти отца он взбунтовался против моей власти, а сегодня снова берет с меня пример.

Мне очень жаль Матушку. Мужчины ушли, боги обрекают ее на жизнь в одиночестве. Как жестока будет ее боль, когда она получит урны с прахом своих сыновей!

В соседней комнате играют в карты. Через стену до меня доносятся крики:

— Удваиваю ставку!

— Отвечаю.

Каждый солдат на свой манер искушает судьбу.

Я думаю о матери, представляю себе ее худенькую фигурку во вдовьем кимоно. Лицо Матушки расплывается, перед глазами встает трогательный и печальный образ моей китаянки, ничком лежащей на траве. Несмотря на разницу в возрасте и происхождении, у них общая судьба: обе ощущают бесконечную печаль по невозможной любви.

Мы приносим наших женщин в жертву этому огромному миру.

81

Когда я возвращаюсь, Матушка спрашивает суровым тоном:

— Где ты была? Почему так задержалась?

Лгу я неумело, но она почему-то делает вид, что верит мне. Отец лежит на диванчике и читает газету, на губах у него загадочная улыбка. За весь вечер он ни разу ко мне не обращается.

Я отправляюсь на кухню и с наслаждением поглощаю то, что осталось от обеда. Ко мне вернулся аппетит. Уже два дня я лучше переношу запахи.

Бесшумно входит Матушка. Она садится напротив меня. В сумерках темно-красный лаковый стол кажется почти черным. Кухарка так тщательно его натерла, что столешница отражает лицо не хуже зеркала. Я не хочу встречаться взглядом с матерью и пересчитываю рисинки, которые подцепила палочками.

Моя мать родилась в аристократической семье, женщины из ее рода были кормилицами маньчжурских императоров. Матушка пережила угасание былого величия, и сердце ее ожесточилось. Она упрятала воспоминания в сундуки и с холодным достоинством оскорбленной женщины наблюдает со стороны, как мир катится в пропасть.

Пребывание в Англии отвратило душу Матушки от Китая. Сестра часто говорила, что, если бы отец не настаивал, она бы не вернулась, никогда. В противоположность большинству китаянок, чья материнская любовь безмерна и безгранична, Матушка относится к нам с учтивой сдержанностью, исключающей всякое проявление нежности. А если и гневается — то всегда по ничтожному поводу: из-за опоздания, невежливого ответа или замявшейся странички в книге…

— Ты похудела, — говорит она.

У меня сжимается сердце. К чему эти слова?

— И выглядишь неважно. Дай-ка я посчитаю твой пульс.

Я медленно протягиваю ей левую руку. Зажатые в правой руке палочки вздрагивают. Неужели мой секрет сейчас раскроется?

— Слабый и неровный. Нужно показаться врачу. Твое здоровье серьезно меня беспокоит. Девушки в твоем возрасте становятся очень хрупкими, организм не всегда справляется с быстрым ростом. Вот почему в прежние времена было принято рано выдавать дочерей замуж.

Я не осмеливаюсь возражать. Матушка встает.

— Я велю приготовить для тебя суп из ласточкиных гнезд — они разогревают кровь и кишечник, регулируют всплески энергии. Завтра мы отправимся к старому мастеру Лю. Он скажет, какие настои тебе следует пить. Потом я отведу тебя в американский госпиталь. Западная медицина хорошо дополняет традиционные китайские методики. В конце недели начинаются каникулы. Ты перестанешь играть в го на площади Тысячи Ветров. Твоя сестра возвращается домой, теперь я сама вами займусь.

У меня нет ни малейшего желания подвергаться осмотру, и я говорю Матушке, что не смогу завтра пойти с ней к врачу.

— Но у тебя нет занятий после обеда, — удивляется она.

— Я должна закончить партию в го. Это очень важно.

Матушка разгневана, но голос ее звучит ровно.

— Я дала вам слишком много свободы — твоей сестре и тебе. Так не годится. Отмени эту партию.

Она идет к двери, но на пороге оборачивается.

— Ты очень дурно одеваешься. Это ведь платье твоей сестры, оно слишком длинное, да и цвет тебе не к лицу. Где платья, что я заказала для тебя два месяца назад?

Я возвращаюсь в свою комнату и без сил падаю на кровать. Этой ночью кровь у меня почти не идет, но сплю я беспокойно. Мне снится Хун — она в красном, с золотой вышивкой кимоно, на ней дорогие украшения. Хун склоняется в поклоне перед ужасно уродливым мужчиной, ее лицо залито слезами. Она похожа на изгнанную с небес богиню, искупающую свою вину жизнью в грязи, среди отбросов общества. Какой-то незнакомец замечает, как я печальна, и берет меня за руку. Прикосновение шершавой, как пемза, ладони успокаивает мои расходившиеся нервы. За его спиной я замечаю Миня — он стоит под деревом, у дверей храма Белой Лошади. Минь улыбается мне и исчезает в толпе.

Утром я просыпаюсь, чувствуя усталость во всем теле. Чтобы доставить удовольствие Матушке, надеваю новое платье. Жесткая ткань раздражает сухую кожу.

На храмовом перекрестке невольно бросаю взгляд на дерево, под которым стоял в моем сне Минь. На земле на корточках сидит какой-то человек. Мы встречаемся взглядами, и кровь стынет у меня в жилах. Это Цзин!

Я выскакиваю из коляски рикши. Цзин похудел килограммов на десять. Он отрастил черную бороду, изуродованное шрамами лицо прикрыто шляпой.

Когда я подхожу ближе, он отодвигается. Долго молчит. Смотрит, как муравьи бесконечной вереницей поднимаются по стволу дерева.

— Я предатель.

Голос его звучит так скорбно, что я содрогаюсь.

— Их тела бросили в общую могилу, так что я даже не смог их оплакать. А еще накануне Минь был с нами — живой, веселый.

Цзин бьется головой о дерево. Я хватаю его за руку.

Он вырывается:

— Не дотрагивайся до меня. Я — трус, живой мертвец. Я во всем сознался, все рассказал. Это оказалось не труднее, чем помочиться. Мне даже не было стыдно. Я ни о ком не думал. Слова сами слетали с моих губ. Я чувствовал упоение, разрушая все на свете…

Цзин заливается истерическим смехом, мотает головой из стороны в сторону.

— Ты одна не смотришь на меня, как на чудовище. Отец объявил, что желает моей смерти, и запретил матери видеться со мной. Я ношу на лбу клеймо зла.

Цзин так сильно бьет кулаком по дереву, что лопается кожа и выступает кровь.

Я протягиваю ему платок. Цзин шепчет:

— Я не могу вернуться в университет. Мне стыдно. Я живу, как крыса. Избегаю друзей и пугаю ребятишек на улице. Не сплю ночами. Жду, когда Единый фронт пришлет ко мне вооруженных убийц. Они поволокут меня по земле, крича: «Ты предал наше доверие, ты продал свое достоинство, именем нашего фронта, именем китайского народа, именем жертв и их семей мы отсылаем тебя в ад…» Ты увидишь мой труп — он будет валяться на улице, на этом вот перекрестке, с табличкой на шее: «Он наказан за предательство!»

Мне жаль Цзина, но я не нахожу слов утешения. Он жадно смотрит мне в лицо, а потом вдруг кидается, хватает за руки, сжимает пальцы — крепко, до боли.

— Ты должна знать правду. Минь в тюрьме женился на Тан, он хотел соединиться с ней перед смертью. А я всегда любил только тебя. Из нас двоих Минь предал первым. Он обманул тебя, вот почему я восстал. Я отказался последовать за ним из-за тебя. Я хотел жениться на тебе, защитить тебя, увидеть тебя перед смертью, сказать, как сильно я тебя люблю. Я обменял бесчестие на любовь. Пойми! Скажи, что не презираешь меня!

На меня накатывается дурнота, я пытаюсь вырваться.

Цзин смотрит мне в глаза:

— Я раздобыл два пропуска во Внутренний Китай. Поедем со мной. Мы отправимся в Пекин. Продолжим учебу там. Я буду работать, чтобы прокормить тебя, я сделаю тебя счастливой. Стану рикшей, если понадобится. Поезд уходит завтра в восемь утра! Я уже взял два билета. Поедем!

Я отмахиваюсь:

— Оставь меня!

Он судорожно вздыхает:

— Ты меня ненавидишь. Глупо было надеяться, что ты сможешь полюбить такого ничтожного червяка, как я. Прощай, береги себя, а меня забудь.

Он сует руки в карманы и медленно удаляется, опустив плечи, наклонив голову и сгорбившись.

— Подожди! Я должна подумать. Встретимся завтра утром, здесь же.

Он оборачивается, бросает на меня полный отчаяния взгляд.

— Завтра — или никогда!

Цзина переполняют горечь и тоска, он идет, прижимаясь плечом к стене храма. Я замечаю, что он хромает, приволакивая левую ногу, как гнилую ветку. Это зрелище причиняет мне боль. Я прислоняюсь лбом к дереву и закрываю глаза, чувствуя кожей тепло утреннего солнца. Мне кажется, что Минь стоит рядом.

— Я тебя ненавижу.

Он улыбается и не отвечает.

82

Женщина купается в горячем источнике. Ее обнаженное тело мерцает, рассыпается, скручивается, как длинный листок, под струями воды. На ветке дерева висит простое синее кимоно, оно тихо шелестит под ветерком.

В мой сон врывается пронзительный звук горна. Машинальным жестом я хватаю сложенную в изножье кровати, на ботинках, одежду, одеваюсь, забрасываю выкладку за спину и бегу прочь из казармы.

Раздаются свистки на построение. Полк приходит в движение. Приказ доносится от начала строя. Мы пускаемся бегом. Ворота распахиваются, часовые отдают честь. Мы покидаем городские стены, и я вдыхаю холодный туман.

Я обливаюсь потом. Мы бежим не в лес, как делали во время тренировочных марш-бросков, а по главной дороге. Мною овладевает дурное предчувствие: неужели нас отправляют в Пекин?

Когда из-за горизонта выплывает солнце, мы оказываемся далеко от города. Я пытаюсь проникнуться состоянием воина, готового идти в атаку, призываю смерть. Но молитва не наполняет силой и не умиротворяет душу, а еще больше выбивает из колеи.

Воспоминания о сладостных месяцах гарнизонной жизни мгновенно улетучиваются. Да существовал ли он вообще, город Тысячи Ветров? А девушка, играющая в го, неужели и она была всего лишь чудесным наваждением? Жизнь человеческая — порочный круг, в котором «позавчера» смыкается с «сегодня» и они пожирают «вчера». Нам чудится, будто мы движемся во времени, но прошлое держит нас в плену. Отдан приказ уходить. Что ж, это хорошо. Это вовремя. На площади Тысячи Ветров я был бы уничтожен древнейшими и самыми сильными инстинктами: любовью, жаждой жизни, стремлением продолжить свой род.

Звучит свисток, полк останавливается, шеренга стягивается от флангов к центру, как мехи аккордеона. Люди пытаются отдышаться. Я отцепляю флягу и вливаю в горло нагретую солнцем воду.

Поступает новый приказ: разворот на 180 градусов, хвост колонны становится головой. Мы возвращаемся в город.

Звучат радостные крики. Офицеры подгоняют солдат, и мы отправляемся в обратный путь.

Мою душу заливает волна счастья.

83

Во время урока Хун нервно скребет парту ногтями. Я вырываю из тетради листок и пишу ей:

«Прекрати! Я сойду с ума от этого звука!»

Она отвечает:

— Не злись. Ну пожалуйста! Я не спала всю ночь.

— Цзин предложил мне отправиться с ним в Пекин. Поедем с нами! Он устроит тебе и паспорт, и билет. Там мы будем свободны!

— Трус недостоин доверия. Труса можно жалеть — но доверять ему свою судьбу нельзя.

— Цзин не такой, как все.

— Все предатели одинаковы, остерегайся!

— Если вернешься в деревню с отцом и выйдешь замуж за человека, которого даже не знаешь, — предашь себя и будешь страдать от собственной трусости.

— Оставь меня в покое. Я сделала свой выбор и в Пекин с тобой не поеду. Не хочу обманывать себя и бежать от жизни. Оставайся здесь! В Китае вот-вот начнется война. Никто не избежит ее ужасов.

— Ты говоришь, как замужняя женщина. Это отец промыл тебе мозги?

— Я обо всем подумала. Мне в жизни необходим мужчина. Это все, чего я хочу.

— Хун, ты сегодня странная…

— Нас развратили романы. Страсть — всего лишь химера, плод воображения писателей. К чему мне мечтать о свободе, если она не ведет к любви? Любви не существует, и я согласна стать пленницей жизни. Но мое страдание имеет цену — платья, драгоценности, удовольствия.

— Что за глупости ты болтаешь? Ты что, окончательно обезумела?

Хун долго молчит. Медленно водит пером по клочку бумаги. Перо противно скрипит.

— Я никогда тебе не говорила… Два года назад я познакомилась с банкиром. А вчера стала его любовницей. Он сейчас приедет и заберет меня, устроит в одном из своих домов. Этот человек даст много денег моему отцу, и старик навсегда исчезнет из моей жизни.

Я спрашиваю себя, кто из нас безумнее. Звон колокола прерывает наш разговор. Я убираю вещи в сумку и, не говоря Хун ни слова, выхожу из класса.

Она догоняет меня на улице.

— Ты стыдишься меня!

Я качаю головой и бегу прочь. Хун бросается на меня:

— Умоляю! Не покидай меня! Не езди в Пекин! Я чувствую — там тебя ждет несчастье. Поклянись, что больше не увидишься с Цзином. Обещай, что останешься! Я предупрежу твоих родителей. Они запрут тебя…

Я отталкиваю Хун. Она оступается и падает. Меня охватывает раскаяние, но я не могу заставить себя протянуть ей руку и убегаю.

84

Увидев меня, Орхидея изображает удивление и преувеличенную радость. В одну секунду она сбрасывает платье и срывает с меня форму. Я не противлюсь. Ее нагота возбуждает меня. Я овладеваю Орхидеей. Наслаждение мое необузданно и раздерганно — как чувства, пережитые утром во время марш-броска. Маньчжурка вопит, от ее криков у меня начинает ломить в висках. Внезапно она разжимает объятия и пытается оттолкнуть меня, но я отпускаю ее, лишь насладившись бурным оргазмом. Орхидея корчится на постели, прикрываясь ладонями. Ее стоны бесят меня. Эта психопатка ревнует!

Я выпиваю чашечку чая и сажусь на стул. Орхидея все хнычет и хнычет, я моюсь и одеваюсь, прежде чем уйти.

— Убирайся! — кричит она срывающимся голосом. — Исчезни и никогда больше не возвращайся.

Я направляюсь к двери. Она бросается ко мне, хватает за колени, обливает слезами сапоги.

— Прости. Не покидай меня…

Я отталкиваю ее ногой.

По пути к площади Тысячи Ветров я чувствую себя презреннейшим из негодяев. Что-то во мне сломалось. Так я чувствовал себя в детстве, после землетрясения: падение в пустоту, опустошенность, шум в ушах… Разум приказывает никогда больше не возвращаться к доске, но ноги сами несут меня на площадь. Я пытаюсь спастись от гибели и несусь навстречу катастрофе.

Китаянка уже там, на ней новое платье. Жесткий стоячий воротничок с двумя парчовыми пуговичками придает ее облику трагическое достоинство. Мое сердце готово выскочить из груди. Лицо горит. Опустив взгляд на фигуры, я кланяюсь и сажусь за стол.

На доске бушует океан. Черные волны, белые волны набегают на четыре берега, откатываются назад, закручиваются, устремляются к небесам. Они смешиваются, сходятся лоб в лоб, сливаются в тесном объятии.

Она, как всегда, не произносит ни слова. Я ощущаю ее молчание, эту непостижимую женскую тайну, как удавку на своей шее. О чем она думает? Почему молчит? Говорят, женщины лишены памяти. Неужели она успела все забыть?

Вчера вечером, когда мы возвращались, мне не хватило храбрости обнять ее. Она ждала от меня любви — той, что китаец дарит китаянке. Как открыть ей сердце, не предав родину? Как поведать, что нас разделяет зеркало и мы ходим по кругу в двух враждебных мирах?

Ее фигуры летают по доске. Она делает ходы все стремительнее. Множит уловки. Какой игрок!

Внезапно темп игры спадает.

85

Каждый ход становится шагом в глубь души. Я полюбила го за лабиринты этой игры.

Позиция меняется, когда игрок делает ходы. Расположение фигур меняется, становясь все сложнее и запутаннее, первоначальный замысел никогда не сбывается. Го смеется над расчетом и бросает вызов воображению. Игра так же непредсказуема, как изменчивые облака, любой ход похож на предательский удар из-за угла. Игрок никогда не отдыхает, вечно пребывая настороже, действует все быстрее и свободнее, хитрит, помня, что ум его должен оставаться холодным и убийственно точным. Го — игра-обманка. Врага опутывают химерами ради единственной истины, имя которой — Смерть.

Я решилась пренебречь правилами, пойти против воли Матушки и не возвращаться домой — она наверняка сразу отведет меня к врачу.

Я сижу за столом — перед доской и моим незнакомцем.

Шляпа, очки и не слишком модный френч придают ему заурядный вид, но что-то в этом человеке выдает его особость. Он тщательно выбрит, но обветренные щеки синеют пробивающейся щетиной. Глаза в густых черных ресницах сверкают, как алмазы, под ними залегли густые лиловые тени. Я помню — так же выглядел Минь, насытившись моим телом.

Я в смущении отвожу взгляд. Столы на площади Тысячи Ветров опустели, игроки ушли. Я вспоминаю бесчисленные партии в го, которые сыграла за свою жизнь. Образы всех безымянных соперников сливаются в один, я вижу перед собой непроницаемое лицо моего незнакомца. Он из тех благородных мужчин, что предпочитают лабиринты ума жестокостям жизни.

Уехать с Цзином — значит вверить ему свою новую жизнь. Но он меня больше не привлекает. Когда-то один только вид его смуглого лица будоражил мое воображение. Его ревность опьяняла. Кончики моих пальцев помнят, как прикасались к упругой гладкой коже в тот день, когда он вез меня на велосипеде. А сегодня он стал для меня докучливым нищим попрошайкой.

Странное, почти извращенное влечение, связывавшее воедино Миня, Цзина и меня, рассеялось. Меня завораживал двуединый герой. Цзин ничто без Миня. Минь ничего бы не стоил без Цзина. Любовь выжившего задавит меня своей тяжестью. Как объяснить ему, что между нами осталась одна только тоска по разбитому счастью да жалость?

Но я знаю, что, если не убегу сегодня, мать силой потащит меня к врачу. И они узнают мою тайну, поймут, в чем причина моего недомогания. Хун сочла за лучшее продаться. Я не желаю видеть ее богато одетой и фальшиво улыбающейся. Минь мертв, Цзин до смерти запуган. Этот город подобен кладбищу. К чему оставаться? Кто меня здесь держит?

Мой противник кланяется и шепчет:

— Прошу меня простить, но я должен вас покинуть. Мы сможем встретиться завтра?

Эта фраза — такая простая, такая обычная — потрясает меня. Игра в го позволила мне победить боль. Передвигая фигуры, я возвращалась к жизни. Бросить игру сейчас означало бы предать единственного человека, сохранившего мне верность.

86

Наступает ночь, пора возвращаться в казарму: у меня назначено свидание с капитаном Накамурой. Китаянка заканчивает игру в темноте. Я уже опаздываю, но перспектива остаться наедине с ней под звездным небом заставляет меня забыть обо всем на свете. Сожалею, капитан, вам придется немного подождать.

Наконец чувство долга и дисциплина берут верх, и я решаюсь уйти. Она пытается задержать меня:

— Подождите, прошу вас.

Она медленно опускает глаза. Ее веки дрожат. Кажется, что родинки, как ночные бабочки, бьют крылышками в такт дыханию.

Она говорит:

— Мы теперь одни. Никто нас не слышит — может, только ветер. Я закрываю глаза, чтобы задать наконец вопрос, который никогда не посмела бы произнести, глядя вам в лицо. Скажите мне, кто вы?

От вопроса китаянки кровь начинает стучать у меня в висках. Мне кажется, я целую вечность ждал этой возможности облегчить душу. Неужели она проникла в мою тайну? Или просто хочет познакомиться, узнать мое имя? Волнение душит меня, я не знаю, что сказать.

Она продолжает:

— Меня никогда не интересовало, с кем именно я играю. Противники менялись, только фигуры го отличались одна от другой. Вчера я впервые по-настоящему разглядела вас на том холме. В ваших глазах я увидела отражение страны, где вы родились: на земле, укрытой вечными снегами, горят деревья, и пламя расцветает на ветру. Жар снега и огня превратил вас в бродячего колдуна. Вы исцеляете людей, сжимая их руки в своих ладонях. Вы заставляете их забывать о холоде, голоде, болезнях и войне.

Я закрываю глаза. Я сливаюсь с моей китаянкой, но я очень далеко от нее.

Острая тоска раздирает мне душу. Я не заслуживаю такой любви. Я шпион, я убийца!

Она умолкает. В полной тишине на небо выплывает луна. Я слышу крик деревьев и собственный ледяной голос:

— Вы ошибаетесь, мадемуазель, я всего лишь случайный прохожий, очарованный вашим умом. Я похож на каждого из тех мужчин, что садятся напротив вас за доску, а потом исчезают. Простите, если позволил себе лишнее вчера вечером. Обещаю — это случилось в первый и последний раз. Я отношусь к вам с почтением, мадемуазель. Забудьте все, что вы мне сказали. Вы слишком молоды, чтобы судить о незнакомцах.

Ее насмешливый смех застает меня врасплох.

— В начале нашей партии ваша манера игры показалась мне странной. Она так сильно меня удивила, что я решила проникнуть в ваши мысли. Когда рикша вез меня домой, я читала и перечитывала листок, на котором записывала партию. Я смошенничала, но не затем, чтобы победить вас, я просто хотела раскрыть вас. Я побывала в вашей душе, ощупала все ее закоулки, о которых вам самому ничего не известно, я стала вами и поняла: вы — совсем не вы.

Я вздыхаю. Несколько дней назад я угадал то, в чем она только что призналась. С тех пор победа стала неважна. Игра превратилась в предлог для новой встречи с противником, самообманом, оправдывающим слабость.

Она права. Я не способен быть самим собой. Я актер, меняющий маски.

— Теперь вы знаете, как я порочна, и можете прервать игру. Можете презирать меня, можете уйти, не оборачиваясь, — навсегда. Или предложить новую партию. Вам решать.

— Мне?

— Я подчинюсь вашей воле.

Я изумленно таращусь на нее. Играющая в го смотрит в упор, не отрываясь, я вижу в ее глазах отчаянную тревогу и вспоминаю — именно так смотрела на меня Огненная Искорка, умоляя лишить ее невинности.

Мне ужасно жарко. Тяжело дышать.

— Я скоро уеду во Внутренний Китай, не рассчитывайте на меня.

Ее голос дрожит.

— Я тоже должна покинуть город. Я хочу отправиться в Пекин. Помогите мне!

Я должен принять решение. Она просит меня бросить вызов невозможному. Достаточно сделать самое простое движение: протянуть руки, схватить ее ладони в свои, привлечь к себе. И уйти вместе с ней.

Не знаю, сколько прошло времени, я продолжаю сидеть напротив нее, не двигаясь, меня словно парализовало. Чернильно-черная ночь почти ослепила меня. Сумрак растворяет стыд, подталкивает к горячечному бреду, но мне недостает мужества изменить наши судьбы.

Я открываю рот и слышу свой голос — он звучит жестко и хрипло, слова разрывают грудь:

— Простите. Я не могу.

Она встает и уходит, и я еще долго слышу, как шелестит ее платье.

87

Странное занятие — осматривать свою комнату, решая, что тебе дороже всего в жизни. В шестнадцать лет я владею кисточками, бумагой и палочками для чернил редкостного качества — это подарок бабушки. Каждый год родители заказывали для меня четыре платья. У меня есть пальто, накидки, муфты, вышитые туфли, лакированные ботиночки, браслеты, серьги, брошки и ожерелья. В моем шкафу висит школьная форма и спортивная одежда, на полках лежат коробки с карандашами, ручки и ластики. У меня много игрушек, кукол, есть театр теней и фарфоровые фигурки животных — я горько плакала, если одна из них разбивалась или терялась. Почти все мои книги я хотела бы унести с собой в могилу.

В моей комнате стоит инкрустированная перламутром мебель, и ширма из вышитого шелка, и старинная кровать с балдахином, и бонсай — подарок кузена Лу. Я оглядываю зеркала, коробки с шитьем и вязаньем, туалетные принадлежности, античные вазы, каллиграфические свитки предков. На глаза попадаются иголки, цветные нитки, чайные коробки, простыни, пропитавшиеся моим запахом, подушки, слышавшие мои мысли. А еще есть оконные рамы — я прислонялась к ним лбом, и растения в саду, которые я ласкала взглядом.

Лунная Жемчужина зовет меня ужинать. Сестра похудела. Лицо утратило выразительность. Я прошу ее немного посидеть со мной. Она молча опускается на табурет у туалетного столика, по ее щекам беззвучно текут слезы.

Мой последний ужин в кругу семьи становится предзнаменованием грядущей печали и будущих несчастий. Никто не произносит ни слова. Родители едят, не глядя друг на друга. Они чувствуют вину за состояние Лунной Жемчужины. Растерянная кухарка роняет палочки, и сестра снова начинает плакать. Она горько всхлипывает. Мне легко вообразить, что случится после моего отъезда: стол будут по-прежнему накрывать на четверых — говорят, если поставить прибор для отсутствующего члена семьи, это поможет вернуть его домой. Они будут сидеть, не произнося ни слова, не притрагиваясь к кушаньям, а сестра продолжит убивать себя слезами.

Я прячу в сумку кое-какие драгоценности — их можно будет продать, два платья и вату — кровотечение все еще не прекратилось.

Ставлю на стол два бочонка с камнями — хочу взять с собой одну белую и одну черную фигуру, но потом решаю, что не поддамся, не позволю воспоминаниям размягчить мою душу.

88

Я больше не прихожу на площадь Тысячи Ветров.

Перестал есть. Терзаю свое тело изнурительными тренировками, но организм выдерживает все нагрузки. Дождя не было уже много дней, и от металлического сияния солнца мутится рассудок. Моя любовь превратилась в животное желание. Долгими бессонными ночами я уподобляюсь умирающему от жажды, который пытается напиться воображаемой водой. Иногда я так напряженно представляю себе китаянку, что мне почти удается прикоснуться к ее коже. Я без устали воображаю ее лицо, шею, плечи и руки, домысливаю ее грудь, бедра, ягодицы, лоно. Придумываю тысячи способов соитий, один разнузданней другого. Ласкаю себя, но плоть смеется над желанием, и боль не уходит.

Очень скоро ночное наваждение заполняет мои дни. Я возбуждаюсь во время марш-бросков. У меня срывается голос, когда я выкрикиваю команды солдатам. Боль в горле заставляет думать о наслаждении, которое я мог бы познать с китаянкой. Протискиваясь через ее узкое лоно, я познал бы страдание, подобное самому бурному оргазму.

Однажды утром, устав искать умиротворения, я надеваю форму и отправляюсь на площадь Тысячи Ветров. Пять утра. Деревья шелестят и шепчутся на сильном ветру. Кажется, тысячи сквозняков назначили здесь свидание в ожидании начала нового дня.

Появляется первый игрок, у него в руке птичья клетка. Он протирает стол, водружает на него бочонки с фигурами, а к нему уже направляется соперник и усаживается за доску.

У меня сжимается сердце.

Вечером я напиваюсь с капитаном и отправляюсь к Орхидее. Она забыла обиды и не сопротивляется, когда я срываю с нее платье. Как давно я не прикасался к женщине… В наготе Орхидеи мне чудится обнаженная китаянка, и я бурно изливаюсь в нее, выстреливаю семенем.

Я брожу по улицам в надежде на случайную встречу. Крошечный город кажется мне громадным. Глубоко разочарованный, я стучусь в дверь незнакомого борделя. Мне никто не нравится, но я выбираю девушку по имени Пион — она улыбается, сверкает золотым зубом — и поднимаюсь к ней в комнату. У этой девки жирное дебелое тело, и кричит она слишком громко.

В четыре утра одна русская соглашается, чтобы я хлестал ее, занимаясь любовью. Пряжка моего ремня оставляет на ее коже лилово-красные отметины.

Занимается заря. Начинается новый день, который ничем не будет отличаться от предыдущих. Я бужу задремавшего рикшу, и он везет меня к подножию холма Семи Развалин. Дерево, под которым она лежала, купается в алых лучах. Высокая трава в центре поляны сохнет от жары.

Вернувшись в казарму, я не знаю, куда себя деть: не могу отдавать команды солдатам, нет сил ни встать, ни сесть. Мысли витают где-то далеко, в пустоте.

В эту ночь меня будят резкие свистки. Я открываю глаза. Пришел час освобождения.

Стоящий у платформы поезд плюется паром. Я подгоняю солдат. Поднимаюсь в вагон, закрываю за собой дверь и внезапно вспоминаю, что забыл попрощаться с капитаном Накамурой.

89

Пекин, пыльный город.

Цзин возвращается, неся под мышкой газеты. Его лицо мрачнеет день ото дня. Переговоры с японской армией провалились, вот-вот начнется война. Правительство Чан Кайши призывает китайский народ противостоять вторжению чужеземцев. Начался исход. Тысячи пекинцев бегут на юг, взяв с собой самое необходимое.

С первого дня Цзин запрещает мне выходить из гостиницы. Когда он в номере, я даже не встаю с постели. Цзин винит себя за то, что подвергает меня смертельной опасности, и это делает его раздражительным. Он с каждым днем становится все уродливее и сейчас выглядит просто отталкивающе. У него отросли слишком длинные волосы. Он грызет ногти. И ужасно неопрятно ест.

Я хожу по комнате, закутавшись в белую, как саван, простыню, и ссорюсь с ним по каждой малости: лапша слишком горячая, чай слишком горький, комары кусаются… Я страдаю от жары и все время ною и жалуюсь. Цзин отвечает презрительным молчанием, но иногда срывается. Лицо его багровеет от ярости, все тело дергается, он бросается на меня, пытаясь задушить.

Я захожусь в крике:

— Давай, убей меня! Как убил своих друзей!

Гримаса искажает лицо Цзина. Я вижу по глазам, что его душу тревожит призрак Миня.

В конце концов я даю Цзину адрес кузена и прошу привести его ко мне. Сначала Цзином овладевает гнев, но, узнав, что Лу женат, он охотно отправляется на поиски.

Цзин уходит, и я снова дышу полной грудью.

Без Цзина комната становится просторной и светлой. Я встаю, умываю лицо и начинаю причесываться у открытого окна.

В Пекине мы поселились в одноэтажной гостинице. В центре квадратного двора растет высокое дерево унаби. За оградой стены на чистом пекинском наречии болтают о чем-то мальчишки. Я пытаюсь уловить в их интонациях акцент моего игрока в го. Но нет, он произносил слова чуть иначе. Не раскатывал «р», а смягчал. Я вспоминаю, как он караулил мой сон на холме Семи Развалин и то и дело разворачивал веер, но не затем, чтобы освежиться. Он хотел, чтобы ветерок обдувал мое лицо. Это воспоминание сжимает мне сердце. Я так и не поняла причины его отказа. Почему люди, знающие, в чем состоит их счастье, бегут от него?

По небу летят самолеты, я слышу глухие раскаты. Люди на улице кричат, что японцы грозятся уничтожить город.

Воздух в Пекине суше, чем в маньчжурских городах. Все сияет, дрожит и проявляется под белым солнцем, а к вечеру стирается, становится пепельно-серым.

Не успев встать с постели, я уже хочу спать. Пекин, город моих предков, похож на грезу, из которой у меня нет сил вынырнуть.

Я возвращаюсь в постель и впадаю в дрему. Во сне вижу укоряющие лица родителей. Потом я медленно бреду на площадь Тысячи Ветров, к доске. Какое счастье — держать в пальцах ледяные камни! Незнакомец сидит передо мной, спокойный как статуя. Наша игра продолжается. Он идет извилистой дорогой к Чистой Земле.

Ночью Цзин прислушивается к шуму и сумятице уличных столкновений и засыпает, сидя на полу, прислонившись спиной к стене. Внезапно меня будят его вопли: он в ужасе, он отбивается, как бесноватый, хватаясь за голову. Я выпрыгиваю из кровати, подбегаю, обхватываю его руками, прижимаю к себе. Ну как его покинуть?

На рассвете Цзин будит меня, тряся за плечо. Он принял решение — лучше рискнуть жизнью, пробираясь на юг под бомбами, чем сидеть на месте и ждать бойни. Я сожалею, что поддалась неразумным побуждениям. Хотела получить свободу, а стала пленницей Цзина.

— Я должна поговорить с кузеном. В Пекине у меня нет других родственников. Попробуй все же найти его. И мы уедем вместе с ним.

Взгляд Цзина становится злым.

— Я солгал. Он не переехал. Я видел его жену. Она почти обезумела от горя. Лу покинул ее. Он пошел в армию и сейчас, возможно, уже погиб.

— Ты лжешь! Дай мне адрес кузена!

— Держи. Можешь сама проверить.

Я знаю, что Цзин сказал правду. Мною овладевает совершенное отчаяние, и я кричу:

— Я хочу вернуться в Маньчжурию. Наши пути расходятся. Я вернусь домой, я снова буду играть в го.

— Слишком поздно. Никакой транспорт не ходит. Японская армия реквизировала все поезда. У тебя нет выбора. Тебе придется следовать за мной.

— Ты ревнуешь к Миню, завидуешь ему. Ты увез меня из родного города, чтобы вытравить саму память о нем.

— Минь спал с тобой забавы ради. Не забывай — Тан была для него старшей сестрой, наставницей и женой!

Цзин хочет ранить меня своими словами, но я только смеюсь в ответ:

— Ты ошибаешься. С Минем покончено! Я вырыла могилу в своем сердце и похоронила его там. Впрочем, я его никогда не любила. Мы были красивы, он и я. Эта красота тешила мое тщеславие. Мне нравилось, что вы ревнуете — оба! Сегодня я понимаю, что это было пустое тщеславие. Я просто гордилась тем, что стала женщиной.

Лицо Цзина мрачнеет, он бросает на меня ледяной взгляд:

— Ты играла моими чувствами, но я тебе прощаю. Твое тело нечисто, никто не женится на лишившейся невинности девушке. В этом огромном мире я один люблю тебя, только я готов взять в жены женщину, оскверненную моим лучшим другом! У тебя есть только я! Ты — моя!

Минь тоже говорил, что мое тело принадлежит ему. Он требовал исключительных прав, а сам отдавался другой женщине. Воистину, Цзин ничем не лучше. Я вне себя и едва сдерживаю слезы.

— Есть человек, который меня любит, и я поняла, что, сама того не ведая, тоже любила его. Я возвращаюсь в Тысячу Ветров ради него. Он ждет меня.

— Лгунья… Кто он такой? Откуда взялся? Может, скажешь, как его зовут? Давай, назови мне имя!

И тут я понимаю, что до сих пор не знаю, как зовут моего незнакомца. Я вообще ничего о нем не знаю — только его душу.

Видя мою растерянность, Цзин успокаивается. Он обнимает меня. Я даю ему пощечину, но он успевает запечатлеть поцелуй на моем лбу.

— Поедем со мной! Не капризничай, как маленькая. В Нанкине мы начнем новую жизнь.

90

В воздухе тучами роятся мухи.

Равнина изрыта глубокими воронками от взрывов. Посевы на полях погибли. Повсюду валяются трупы. Некоторые тела лежат на спине, задрав к небу восковые лица с черным провалом разинутых ртов, другие превратились в груду исковерканной, смешавшейся с жирной грязью плоти.

Наша часть медленно бредет по этому бескрайнему кладбищу. Захваченные врагом врасплох солдаты сопротивлялись до последнего вздоха. Солнце так печет, что на меня накатывается дурнота. Я вдруг осознаю, что наши операции против террористов в Маньчжурии были просто детской игрой. Я не понимал ни масштабов, ни жесткости этой войны.

В центре безлюдной деревни мы попадаем под обстрел. Я падаю ничком. В побелевшую, иссушенную зноем землю врезаются пули. Очень скоро мы понимаем, что нас атакуют несколько смельчаков, специально оставленных в засаде, чтобы помешать продвижению наших войск. Труба зовет в атаку. Китайцы улепетывают, как кролики от метких стрелков на охоте. Я беру на мушку самого шустрого — он успел добежать до опушки леса — и спускаю курок. Он падает к подножию дерева.

В полдень нас снова атакуют. Отчаявшиеся китайцы звереют от ярости. Я лежу на бугорке, на пышущей жаром земле, вдыхаю тонкий сладкий аромат, почему-то напоминающий мне ту, с которой я играл в го на площади Тысячи Ветров. Один из солдат получает пулю в спину и падает на землю, крича от боли. Я узнаю одного из моих людей, к которому сильнее всего привязался. Ему только что исполнилось девятнадцать.

Я хотел непременно похоронить моего солдата после боя, но нам отдают приказ следовать дальше, и я оставляю его тело на попечение идущего следом полка. Неравенство преследует нас и после смерти: везунчики сгорают заживо на поле боя, других хоронят в общей могиле. Самых невезучих подбирают китайцы — они отрезают им головы и насаживают на пики.

Первый день настоящей войны похож на бесконечный сон. Ничто не затрагивает меня — ни ужас сражений, ни изматывающие марш-броски, ни гибель моих солдат. Я передвигаюсь в ватном беззвучном пространстве, где жизнь и смерть одинаково не имеют цены. Впервые азарт войны не возбуждает меня: мы просто исполняем свое предназначение, как лососи, плывущие против течения на нерест. В этом нет ни красоты, ни величия.

Вечером, видя мою хмурую сосредоточенность, майор ставит диагноз — «солнечный удар». Я позволяю ординарцу прикрыть мне лоб холодным полотенцем. Лежу в реквизированной хижине, на соломенном тюфяке, гляжу в закопченный потолок и чувствую омерзение к себе.

На рассвете нас будят свистки и взрывы. В ответ мы забрасываем противника гранатами. Пулеметы захлебываются лаем. Внезапно в шум и сумятицу боя врывается голос трубы, зовущей на штурм.

Нас атаковала японская дивизия. Ошибка стоила жизни многим солдатам.

91

Потрескивает костер.

Храпит Цзин.

Вокруг спят сотни беженцев.

Массовый исход. Люди напоминают оленье стадо, бегущее от засухи. Они измождены, даже сон не спасает их от свинцовой тоски.

Я достаю из мешка ножницы и обрезаю волосы, вкладывая в это всю силу рук, связываю косы лентой, кладу рядом с Цзином, перешагиваю через десяток тел и ныряю в ночь.

В лесу я избавляюсь от платья и надеваю украденную у Цзина одежду.

Бледная заря за деревьями освещает Пекинскую долину. С самого рассвета я иду по дороге «против течения» — поток беженцев направляется в другую сторону. Женщины с мешками за спиной одной рукой тянут за собой детей, другой — упирающихся коз. Вопят младенцы, мужчины несут на спинах стариков, те, кому повезло больше, везут их в колясках. Столетняя старуха с забинтованными ногами бредет, спотыкаясь на каждом шагу, прижимая к груди курицу.

С момента бегства из Пекина я наблюдаю подобное каждый день. Сердце мое разбито. Я не жалею, что разделила с Цзином это время терзаний и скорби. Благодаря ему я познала силу народа, изгнанного со своей земли. Исход на юг стал молчаливым сопротивлением смерти. Мужчины и женщины сливаются в живой поток ненависти и надежды. Эта ярость пребудет со мной всегда, пока я буду одна.

Как и все эти люди, я хочу жить. Хочу вернуться в Маньчжурию, домой, к игре. Я буду ждать моего незнакомца на площади Тысячи Ветров. Я знаю, однажды он вернется ко мне — вечером, как в первую нашу встречу.

В полдень я сажусь под дерево на краю дороги и с жадностью съедаю последний кусок заплесневелого хлеба. Гудение самолетов, звуки далеких взрывов контрастируют с молчанием движущейся толпы.

В человеческий поток вливаются первые китайские солдаты. Их форма в крови, лица потемнели от копоти, они напоминают мне бежавших от японцев солдат, заполонивших наш дом в 1931 году: в их глазах читались бессилие и отчаяние — они оставили товарищей умирать на поле боя.

— Пекин пал! Бегите, пока не поздно!

— Японцы близко! Демоны идут!

В воздухе стоят крик, стон и плач. Внезапно я замечаю Цзина — он ковыляет по дороге, расталкивая толпу, он ищет меня. Я прячусь за дерево, Цзин проходит мимо в пяти шагах, я слышу, как он спрашивает женщину, не видела ли она девушку — совсем молодую, маленькую, бледную, с короткими волосами и одетую, как мальчик. Его голос дрожит и срывается. Держа в руках мои косы, он плюет на землю и зовет меня, осыпает проклятиями.

Его вопли разрывают мне сердце: «За что ты мучишь меня, гадина?! Как можешь заставлять меня страдать — меня, вернувшегося из ада?!»

В конце концов Цзин уходит.

Внезапно кружившийся в небе над толпой самолет сбрасывает бомбу, следом еще одну. Взрывы опрокидывают меня на землю. Я теряю сознание. Придя в себя, вижу, как мужчины, женщины, дети, старики разбегаются в разные стороны словно муравьи из разрушенного муравейника.

Я поднимаюсь. Из руки течет кровь. В небе нарастает гул моторов. Летят новые самолеты! Я бросаюсь бежать к лугу.

Японцы бомбят дорогу. Я мечусь, не зная, где спрятаться. У меня кружится голова. Руку печет как огнем. Когда же наступит пробуждение от этого кошмара?

Незадолго до наступления ночи я вижу вдалеке деревню и ускоряю шаг.

Здесь царит странная тишина. Темно, двери домов распахнуты, на улицах валяется разломанная мебель. Чуть поодаль я замечаю трупы: четверых крестьян проткнули штыками. В домах не осталось ни одной животинки, ни одной рисинки, ни одной соломинки в печах. Японцы сначала перебили жителей, а потом подчистую ограбили их жилища.

У меня нет сил идти дальше. Я вхожу в пустую хижину. Вспомнив старый рецепт Матушки, посыпаю раненую руку остывшей золой и обматываю куском ткани, оторванным от рубашки. Опускаюсь на пол, прислоняюсь к остывшей печи и заливаюсь слезами.

Утром меня будит чудовищный грохот. Что-то кричат на незнакомом языке мужские голоса.

Открываю глаза.

Надо мной стоят солдаты с ружьями наперевес.

92

Пекин взят.

Мы получили приказ прочесать местность в поисках шпионов и раненых китайских солдат. Всех их следует казнить.

Утром солдаты обнаруживают подозрительного незнакомца. Связав ему руки за спиной, они приводят его в центр деревни. Он одет как студент, но костюм явно велик ему. Задержанный не поднимает головы и хранит вызывающее молчание.

Солдаты заряжают винтовки.

Лейтенант Хаяси, который вместе со мной командует операцией, жестом приказывает им подождать.

— Вы всегда хвастались фамильной саблей шестнадцатого века. Мою выковали веком позже и дали ей имя, назвав «косарем голов». Сейчас я покажу вам ее в деле.

Солдаты возбужденно цокают языками и переговариваются, предвкушая бесплатное развлечение.

Хаяси становится в самурайскую позу — ноги раздвинуты, колени согнуты (он выучил ее по старинным эстампам) — и заносит саблю над головой.

Пленный медленно поднимает глаза.

Я едва не теряю сознание.

— Подождите!

Кидаюсь к молодому человеку, стираю с его лица следы грязи и копоти — и вижу родинки, похожие на слезинки.

— Не трогайте меня! — кричит она.

— Женщина! — восклицает Хаяси, убирая саблю в ножны.

Он отталкивает меня, опрокидывает задержанного на землю и сует руку ему в брюки.

У меня останавливается сердце. Это она! Что она делает здесь, в этой деревне? Когда покинула Маньчжурию?

— Женщина! — подтверждает возбужденный Хаяси.

Девушка отбивается, издает пронзительные вопли. Он отвешивает ей две пощечины, срывает туфли и брюки. Потом расстегивает пояс. Их окружают сгорающие от нетерпения солдаты.

— Прочь! Отойдите. В очередь! — приказывает он.

— Скоты!

Я бросаюсь на лейтенанта. Он поворачивает ко мне разъяренное лицо. Увидев нацеленный ему в лоб пистолет, Хаяси весело смеется:

— Ладно, вы будете первым. В конце концов, это ваша «находка».

Я не отвечаю. Он понимающе ухмыляется и шепчет мне на ухо:

— Это у вас впервые, не так ли? Если стесняетесь на людях, идите в тот храм, я покараулю.

Хаяси увлекает меня в храм на противоположной стороне улицы. Двое солдат приносят девушку, бросают ее на пол и выходят, мерзко хихикая.

Она дрожит всем телом. Я снимаю китель и прикрываю ее обнаженные ноги.

— Не бойтесь, — говорю я ей по-китайски.

Звук моего голоса приводит ее в смятение. Она смотрит на меня во все глаза. Безмерное страдание искажает ее лицо. Внезапно она плюет в меня и начинает кататься по земле с криком:

— Убей меня! Убей меня!

Хаяси стучит в дверь, я слышу его смешок:

— Лейтенант, поторопитесь! У моих солдат кончается терпение!

Я обнимаю мою китаянку. Она кусает меня в плечо. Мне очень больно, но я прижимаюсь щекой к ее щеке. Я плачу и шепчу ей:

— Прости меня, прости меня…

В ответ она истошно выкрикивает:

— Убей меня, прошу тебя! Убей! Не оставляй меня жить!

Из-за двери слышен голос Хаяси:

— Лейтенант, почему так долго? Не будьте эгоистом!

Я выхватываю пистолет и прижимаю дуло к виску китаянки. Она поднимает ко мне лицо. Страх исчез из ее глаз. Теперь она смотрит с привычным безразличием — как на площади Тысячи Ветров.

Я вздрагиваю и чуть сильнее нажимаю пистолетом.

— Вы меня узнаете?

Она закрывает глаза.

— Я знаю, что вы меня ненавидите, и я знаю, что вы никогда меня не простите. Но теперь ваше презрение не имеет значения. Я убью вас, а потом покончу с собой. Ради вас я отрекаюсь от этой войны, предаю родину. Ради вас стану недостойным сыном, навеки замарав честь семьи. Мое имя никогда не помянут в храме, посвященном павшим героям. Оно будет проклято.

Я осыпаю девушку поцелуями. По ее щекам текут слезы. Она больше не сопротивляется.

От ударов прикладами в дверь дрожит пол.

— Лейтенант, вы закончили? Считаю до трех и вхожу! Раз…

У меня нет времени узнать, почему она покинула Маньчжурию, зачем обрезала свои дивные волосы. Я мог бы задать ей тысячу вопросов, но не стану этого делать. Я так и не сумел произнести слов любви.

— Два…

Я шепчу ей на ухо:

— Не тревожьтесь. Я последую за вами. Я защищу вас там, в темноте.

Она открывает глаза:

— Меня зовут Ночная Песня.

Но я уже нажал на курок. Ее черные зрачки дрогнули и расширились, из висков потекла кровь. Моя китаянка падает, ударившись затылком. Мертвые глаза смотрят вверх.

Открывается дверь. За спиной раздаются шаги, и я с отчаянием понимаю, что у меня даже нет времени сделать харакири, приняв достойную самурая смерть.

Сую в рот окровавленное дуло пистолета.

Грохот, землетрясение.

Я падаю на играющую в го.

Мне кажется, что ее лицо порозовело. Она улыбается. Я знаю — там мы продолжим нашу партию.

Последним усилием воли пытаюсь удержать глаза открытыми, чтобы видеть мою любимую.

Коротко об авторе

«Шань Са» по-китайски означает «дуновение ветерка». Такой псевдоним выбрала себе молодая писательница (настоящее имя Янь Ни), которая могла бы стать гордостью китайской литературы. Она родилась в 1972 году в Пекине, начала писать с семи лет, в двенадцать победила на национальном конкурсе детского творчества. Однако в 1990 году, после кровавых событий на площади Тяньаньмынь, она покидает Китай, и дарование ее расцветает во Франции. «Я уехала во Францию, чтобы родиться заново», — сказала Шань Са в одном интервью. Прожив на новой родине всего семь лет, она получает Гонкуровскую премию первого романа за книгу «Врата небесного покоя». С тех пор каждое новое ее произведение с нетерпением ждут читатели и критики. В совершенстве овладев музыкой французского языка, Шань Са обогащает его поэзией и образным строем китайского.

«Играющая в го» (2001) также удостоена Гонкуровской премии французских лицеистов. Эта книга, как и другие пять романов писательницы, переведена на многие языки. Так, в Великобритании она была признана лучшей зарубежной книгой 2003 года. Теперь, наконец, талант необычного автора смогут оценить и русские читатели.

Примечания

1

Почтительное обращение к матери по-японски. (Здесь и далее, если не оговорено иное, примеч. переводчика.)

(обратно)

2

Синьцзин, столица Маньчжурии, сегодня — город Чанчунь. (Примеч. автора.)

(обратно)

3

Пу И, последний китайский император. После образования в 1912 г. Китайской республики отрекся от престола. В 1932 г. с помощью японцев бежал из Тяньцзиня, где жил под надзором. Желая узаконить оккупацию Северного Китая, японцы посадили Пу И на трон Маньчжурии, которую провозгласили в марте 1932-го независимым государством. (Примеч. автора.)

(обратно)

4

12 декабря 1936 г. Чжан Сюэлян берет Чан Кайши в заложники. Он освобождает его 25 сентября и везет в Нанкин, где находится штаб-квартира Гоминьдана, национальной партии Китая. В Нанкине Чан Кайши немедленно отрекается от соглашения и на пятьдесят лет сажает Чжана в тюрьму. (Примеч. автора.)

(обратно)

5

18 сентября 1931 г. японская армия берет верх над войсками Чжан Сюэляна и устанавливает контроль над Маньчжурией. (Примеч. автора.)

(обратно)

6

За период с 1905 по 1910 г. Япония вытеснила российские и китайские войска из Кореи и колонизировала полуостров, навязав населению язык и политику культурной ассимиляции. (Примеч. автора.)

(обратно)

7

Китайский литературный язык.

(обратно)

8

Маньчжурию часто называют «страной за пределами Великой стены», а территорию, лежащую в пределах стены, соответственно «внутренними землями». В 1932 г., когда Маньчжурия стала независимой, японцы установили пропускную систему, чтобы лучше контролировать перемещения между зоной своего влияния и остальным Китаем.

(обратно)

9

Начиная с VI в. буддизм и китайская культура проникают ко двору Ямато. В 604 г. принц Сётоку посылает официальное посольство в Чанъань (сегодня — Сиань). В 645 г. Ямато принимает решение превратить Японию в точную копию Китая династии Тан. Японская письменность перенимает китайские иероглифы. В 838 г. волнения при дворе правящей династии Тан и вторжение в Китай варваров заставляют японцев отозвать своих послов. С этого момента японская культура начинает развиваться независимо от культуры континентального Китая. (Примеч. автора.)

(обратно)

10

Семья Токугава дала Японии пятнадцать сёгунов, правивших страной с начала XVII до конца XIX в. (Примеч. автора.)

(обратно)

11

Кодекс поведения самураев, созданный Дзёко Ямамото (1659–1719).

(обратно)

12

В Японии ученицы гейш носят кимоно с широкими рукавами, а гейши — с узкими.

(обратно)

13

В маньчжурской иерархии желтой была эмблема клана императорской семьи.

(обратно)

14

15 мая 1932 г. девять офицеров проникли в резиденцию премьер-министра Инукаи, убили его и сдались полиции. (Примеч. автора.)

(обратно)

15

В 1192–1333 гг. императорский двор в Киото играл чисто символическую роль, правил же всей страной сёгун из Камакуры. (Примеч. автора.)

(обратно)

16

Самоубийство, которое совершали только самураи. Ритуал разработан очень тщательно и заключается в нанесении себе смертельного ранения в живот короткой саблей.

(обратно)

17

Традиционный японский матрас.

(обратно)

18

В театре ноо кёгэны — комики, развлекающие публику между действиями.

(обратно)

19

Из старинной японской поэзии. Перевод Веры Марковой.

(обратно)

20

Доска для игры в го.

(обратно)

21

Знаменитый роман Цао Сюэцина (1724–1764).

(обратно)

22

«Золотой остров» Дзэами (1363–1444).

(обратно)

23

В го игру начинают черные фигуры, но в конце, при окончательном подсчете очков, играющий черными участник должен отдать пять с половиной очков в пользу соперника, играющего белыми.

(обратно)

24

Группа людей, специально натренированных для шпионажа и убийств, созданная, если верить легенде, в конце эпохи Хэйан в горах близ Киото.

(обратно)

25

Китайский философ. 369–286 гг. до Р. Х. Основатель даосизма.

(обратно)

26

Широкий пояс, которым японки подвязывают кимоно.

(обратно)

27

Отрывок из поэмы «Исэ Моногатари». Провинция Исэ, Япония, X в. Перевод Веры Марновой.

(обратно)

28

Исса, японский поэт XVIII в.

(обратно)

29

Стихотворение Ли Ю. Китай, X в.

(обратно)

30

Стихотворение Ли По. Китай, VIII в.

(обратно)

31

Дальневосточный струнный музыкальный инструмент.

(обратно)

32

Японский музыкальный инструмент.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60

61

62

63

64

65

66

67

68

69

70

71

72

73

74

75

76

77

78

79

80

81

82

83

84

85

86

87

88

89

90

91

92

Коротко об авторе

Реклама на сайте