«Улица Марата»

Гюнтер Гейгер Улица Марата

От переводчиков:

Гюнтер Гейгер — основатель и редактор известного австрийского литературного журнала «ВИНЦАЙЛЕ», регулярно издающегося с 1989-го года, венский сексуал-анархист, алкоголик-тяжеловес, один из лидеров австрийских подонков. Родился в городе Граце на юге Австрии в декабре 1949-го года. Автор семи романов, сборника эссе и двух стихотворных циклов.

В процессе перевода данного произведения нами были сделаны незначительные сокращения, коснувшиеся, главным образом, многочисленных авторских повторений, например, однообразных восторгов автора по поводу русского пива и постоянных жалоб на то, что ему приходилось покупать алкоголь, когда он шел в гости в Москве и в Питере, с точным указанием цен и количества купленного.

Учитывая тот факт, что немецкий язык в плане экспрессивной лексики гораздо скуднее русского, мы сочли необходимым облагородить переводимый текст русским матом, будучи абсолютно уверенными в том, что так поступил бы и сам автор, владей он великим и могучим.

ПРЕДИСЛОВИЕ

В середине 80-ых годов, во время ожесточенных конференций по разоружению между США и Советским Союзом в Женеве, любое дальнейшее развитие событий в Европе было вполне предсказуемо. И хотя Европа действовала с переменным успехом всего лишь как посредник, все-таки места встречи для очередного раунда бесконечных переговоров устанавливались снова и снова в Европе.

В то время как грозные изречения американского президента Рональда Рейгана от «Империи Зла» и до фразы «мы заставим русских вооружиться насмерть» сотрясали мозги западных обывателей, я бесцельно проводил время со своей подружкой-наркомшей на площади Карла, месте тусовки венских подонков, где, развалившись на лавке, любил подолгу смотреть в серое небо. Угрожающая атмосфера ощущалась во всем, что происходило в мире.

Все предвещало скорый конец света. Не хватало лишь искры. Но она могла возникнуть внезапно, и никто не смог бы ее предотвратить, ее результатом стала бы ядерная катастрофа.

Под давлением всех этих факторов Советский Союз вместе с его дурковатым лидером Горбачевым внезапно оказался смытым с географической карты, и гигантская империя усохла на 5 млн. кв. км., сократившись в размерах с 22 млн. кв. км. до 17 млн. кв. км. В результате между Западной Европой и новой Россией начался обоюдный флирт.

Однако довольно скоро всем стало вполне очевидным то, что наша политическая система никогда не сможет прижиться в России. Страну таких невероятных размеров невозможно было полностью перестроить полярно в течение одного дня.

Русская поэтесса Виктория Попова сказала мне в конце 1995 года о России: «Все происходит безумно быстро сегодня в России. Никто не знает, что будет завтра». Это было как на беговой дорожке. Россия была непредсказуема.

На Пушкинской, 10, в сквотированном художниками доме в Санкт-Петербурге, длинный Флориан, уже побывавший на Западе музыкант, сказал мне: «Россия никогда не будет развиваться так, как этого хотел бы Запад! Россия не примет вашу систему. Россия чересчур анархична».

Из моего интервью с Ашкинази-младшим, редактором газеты «Speed-ИНФО» следовало, что территория России не разделяется на европейскую часть и Сибирь, а является единым пространством, названным греками Скифией. Это огромный лесной регион, подобного которому не существует в Европе. Эту территорию исторически заняла Россия. Только с Сибирью Россия может быть единой. Россия без Сибири представлялась бы приблизительно тем, чем представлялась бы Америка без Техаса.

Еще он сказал, что будучи евреем никогда не скучает в России, что жизнь здесь очень увлекательна и интересна, и не оставляет места для скуки, не то что в других странах. Единственное чего здесь может недоставать, так это, прежде всего, денег и, изредка, пулемета в подвале.

Это подтверждало мои первые впечатления от страны, когда я, охуевший от двухдневного путешествия по железным дорогам, вылез на Киевском вокзале в Москве из поезда и увидел множество сидящих на пожитках чучмеков диковинных национальностей.

Парализующее напряжение лежало на русской столице. Снявший маску демократа плутократ Ельцин как раз расстреливал остатки прозападной демократии в парламенте. И Запад был на стороне диктатора. Противники президента все равно не имели никакого реального шанса. Их незатейливые укрепления в Белом Доме были с легкостью взяты штурмом верных Ельцину карательных подразделений.

На следующее утро после своего приезда я проснулся в комнате моих друзей на Малой Грузинской улице от выстрелов. Был ясный воскресный день. Незадолго до отъезда из Вены я видел по телевизору репортаж о ситуации в Сараево, где у каждого мужчины дома имелось оружие. Комментатор высказал предположение, что если бы так было и в Москве, то тогда никто бы не решился выйти на улицу. Меня охватила паника. Выходить на улицу не хотелось.

Исторический путь России непредрекаем и уникален. Единственное, чем может помочь России Европа, это последовательно уступать ей во всех ее притязаниях. Защитникам Белого Дома пришлось сдаться, и они были отправлены в тюрьму. Однако зачинщики вскоре снова были освобождены. Это было мне непонятно.

В музее В. И. Ленина я неожиданно наткнулся на писателя Эдуарда Лимонова, единственного современного русского автора, книги которого я знал. Позже я услышал от Татьяны Казарцевой, редакторши немецкого отдела журнала «Иностранная Литература», что он уже больше никакой не писатель, а — «говенный революционер». А я про себя подумал, что писатель, который хочет писать аполитично в такое время, не является писателем. Уж лучше тогда быть говенным революционером!

Хотя, вполне возможно, трезво мыслящая госпожа Казарцева просто хотела избежать углубления в щекотливую политическую тему. Это было весьма типичным в поведении русских по отношению к любопытным западноевропейцам.

Они часто говорили со мной странными намеками, словно бы оставляя возможность делать какие-то собственные выводы, но я не всегда понимал какие именно. Таким образом, решил тогда я, под этим понятием — «говенный революционер» она подразумевает кого-то, кто всегда плывет против течения, не соглашаясь с тем, что и как происходит.

Одно из интервью Лимонова во время штурма Белого Дома подтверждало мои предположения и заставило меня уважать его еще больше. Когда я попытался что-либо возразить госпоже Казарцевой, она сразу поставила меня на место, прикрепив меня к одной из сотрудниц редакции.

Я не мог слепо соглашаться со всем тем, что средства массовой информации распространяли на Западе о России, я должен был делать собственные выводы, никогда не доверяя газетам. Я твердо знал, что матушка Россия как всегда находится в одной из самых своих тяжелых критических фаз, и я ей глубоко сочувствовал параллельно со своим интересом к русской культуре.

Я должен был отдать дань моей молодости, ведь «Мертвые души» Гоголя по-прежнему волновали меня, а без знания социальной среды невозможно было понять «Записки из мертвого дома» Достоевского.

Я хотел отправиться в Сибирь, в дикие малодоступные места. Но Москвы было не миновать. Летать я боялся. Отправиться же самолетом «Аэрофлота» в Якутск означало проторчать шесть с половиной часов в воздухе в том случае, если он не наебнется в тайге.

Еще в венском ЛИТЕРАТУРХАУСЕ я нашел телефонный номер одного московского переводчика, живущего в Вене, и он назвал мне нескольких литераторов со знаниями в области немецкого языка, с которыми я мог работать. Я не собирался возвращаться обратно в Европу без победы, подобно Наполеону или Гитлеру.

Несомненно, имеется культурная связь между русскими и французами, что подтверждается многими французскими словами в русском языке. Немцы же продают русским 96-процентный спирт, который художники и литераторы часто пьют не разбавляя. Алкоголь в таких количествах я прежде никогда нигде не пил.

Я живу в комнате у пролетарской семьи Трихомонозовых. Отец семейства — монтер, потомственный коммунист, в квартире две комнаты плюс кухня, ванная и туалет. «Электроэнергия крайне дешева, а телефонные разговоры внутри города вообще ничего не стоят», — объясняет мне сын монтера Игорь, после длящегося часами пиздежа по телефону с его другом Гришей.

Игорь работает учителем рисования в школе и вынужден ходить на пленэр даже при плохой погоде. Еда у хозяйки Зины хороша, часто она готовит мясо, иногда домашнюю птицу, и все это на мои 15 баксов, которые я плачу за еду и жилье в день. Позже я узнаю, что данная сумма — это почти месячный доход простого рабочего.

Отец Игоря, Анатолий, не пьет 15 дней в месяце и 15 дней пьет. «Большое количество водки туманит голову!» — отшучивается он от жены. Сегодня я принес ей немецкий шоколад, который продается в бесчисленных московских киосках, но который мало кто может себе позволить. Я подарил ей также дешевые китайские часы из Вены, красивые с розовым браслетом. Я ношу такие же из того же магазина на Мексикоплац, но только с голубым циферблатом.

В московских универсальных магазинах («универсальный» звучит как насмешка) почти нечего купить, сегодня был польский лимонад с ароматом грейпфрута, произведенный по австрийской лицензии, вчера ситро из Саратова. Чтобы хоть что-то купить, надо отстоять длинную очередь.

Связь по телефону здесь проблематична, многочисленные автоматы на стенах домов и в метро испорчены. Улицы находятся частично в катастрофическом состоянии. Молодые женщины в большинстве своем, как и на Западе, хорошо одеты, ухожены, выглядят аппетитно. Негров почти не видно, зато огромное количество китайцев. Бомжей много, гораздо больше, чем в западных крупных городах, еще хуже, чем в Вене, ведь в Москве почти 13 млн. жителей. В метро толчея и пробки, но москвичам на это насрать с Кремлевской стены.

В музее В. И. Ленина я видел планы известных архитекторов к безумному проекту коммунистов по сооружению монстра-здания высотой 400 метров со статуей Ленина высотой в 40 метров сверху. Представлен был даже проект Ле Корбюзье и немецких архитекторов, но, ясное дело, русский лидировал. Сталин приказал взорвать монументальную церковь, которая мешала проекту. Начали строить, но выяснилось, что почва песчаная и здание не устоит. Только через 50 лет, уже после смерти Сталина, от гигантоманского плана отказались и вместо него построили шикарный бассейн «Москва» под открытым небом, напротив Пушкинского музея. Однако Ельцин пообещал патриарху восстановить церковь.

Первоначально я планировал проинтервьюировать председателя парламента Хасбулатова. В Вене я узнавал в российском информационном агентстве цену за посреднические услуги в Москве. Они заломили сумму в 8000 австрийских шиллингов!

Председатель парламента говорил о миллионах малообеспеченных пенсионеров по телевизору. Игорь любил попиздеть о политике. Игорь выступал за сильное государство, как и его отец, которое бы смогло защитить их от Запада и от Америки. В последний вечер на кухне он сказал мне с симпатией: «Гюнтер, ты рассуждаешь как русский!»

Я мог бы учиться русскому языку и ехать на Белое море. У живописца Дмитрия Кабаева я видел рыбный скелет длиной добрых 30 см на столе. Таких рыб он ловил летом по двадцать штук в один день. Он рассказывал, что там хорошо, везде одни только деревни с деревянными домами и типичными русскими деревянными церквями.

Приколы из русских газет:

Иллюстрация к большому аналитическому эссе в журнале: пигментные пятна на голове Горбачева переделаны в кровоточащие серп и молот.

Карикатура: план зоопарка — очень длинный тигр (юго-восточная Сибирь) сидит в клетке, напоминающей металлургический завод, места для движения не остается, никогда он не сможет здесь прыгать.

Ебущиеся в искусственной железобетонной скале медведи. Огромный медвежий член пугает мою хозяйку Зинаиду. Игорь говорит, что якобы есть еще мужчины, способные завалить медведя. «Только в романах», — говорю я. Он не соглашается.

Порнография: молодой человек в солдатской шапке на голове, смущенно ухмыляясь, прикрывает свое постыдное занятие онанизмом титульной страницей газеты «Красная Звезда».

На тротуаре перед кафе лежит неподвижный мужчина, возможно, он пьян, а, возможно, мертв. Прохожие старательно обходят перегородившее дорогу тело.

Я покупаю русские карманные часы с откидной крышкой и несколько расписных фольклорных шарфов, мучительно обдумывая, кому, кроме моей матери, можно что-нибудь из всей этой херни подарить.

1. СТРАХ ПЕРЕД БОЛЬШИМ МЕДВЕДЕМ

Достоевский и другие русские классики навязали нам грустный образ русского человека, беззаветно влюбленного в матушку Россию.

После войны, в оккупированной и разделенной между союзниками Австрии (1945–1955), в нашем сознании прочно укрепился образ доброго американца и злого русского. Оснований для этого вполне хватало.

Потом нас завалило англо-американской культурой, в частности, музыкой и низкопробным шоу-бизнесом. С советской стороны мы слышали лишь хвастливые пропагандистские заявления о тщеславном соперничестве с Америкой в области космических полетов, в вооружении и в спорте.

Превосходство СССР и других стран Восточного блока во многих спортивных дисциплинах объяснялось нам нашей прессой невероятной спартанской муштрой спортсменов и рабским привлечением талантов. При этом многие научные и культурные достижения наших восточных соседей по ту сторону железного занавеса у нас замалчивались. Когда американцы начали войну во Вьетнаме, это было названо «хорошей войной против коммунизма».

А вступление Советской Армии в Прагу наполнило западную прессу криками о глобальной советской угрозе. Наконец-то, ненавистная советская империя дала повод к ее открытому осуждению. Однако западная пресса упоминала весьма неохотно, что тогдашний СССР был членом Варшавского пакта, а это равнялось приблизительно тому, если бы Панама или Пуэрто-Рико захотели вырваться из американской гегемонии.

В 70-ые годы Пентагон окончательно скомпрометировал себя распылением диоксина над вьетнамскими джунглями. Еще в начале 80-ых годов зародилось пацифистское движение за установление мира.

Рейган наращивал военные потенциалы, заставляя русских в свою очередь вооружаться до зубов, тратя весь национальный доход на вооружение, до тех самых пор, пока Горбачев не объявлял выход из продолжительной военной конфронтации.

Это означало закат советской империи, в результате чего первый и одновременно последний президент СССР остался без государства. Россия должна была встать на путь демократии, для этого западный мир и Международный валютный фонд поддержали бы огромную страну миллиардами долларов. Конечно, это могло происходить только медленно, постепенно. Но банки интересовались российскими делами не для блага народа, а для собственной выгоды. Политики лгали и занимались своими меркантильными мелкими играми.

Ельцин обещал, что он будет вести постоянную работу над демократизацией России, однако когда один из субъектов Российской Федерации под руководством бывшего советского генерала Джохара Дудаева захотел выйти из государственного союза, он сбросил маску. Не признанный Россией президент Чечни заявил: «земля будет гореть под ногами русских солдат, если они вступят в Чечню».

Этими словами он разъярил русского медведя до самых глубин его меха, и война на Кавказе началась. Чечня имеет богатые нефтяные месторождения, но это, пожалуй, не единственная причина, почему Россия вела дальше войну вопреки большим потерям, гневу и отчаянию русских солдатских матерей. Имидж Кремля и военных был серьезно подорван. Дальнейшее сокращение империи должно было предотвращаться.

Маленькая кавказская горная страна — это стратегически и экономически важная для русских зона. Однако война стоит большой молодой русской жизни. При этом достоин упоминания тот факт, что русские должны иметь ввиду значительное падение рождаемости и видный коэффициент умирания. Они являются, таким образом, сокращающимся, сморщивающимся в человеческом количестве народом.

Война бушевала вокруг городов и аулов. Для Дудаева и его сторонников не было пути назад. Царь Борис заклеймил борцов за независимость как бандитов и уже заочно приговорил к смерти. Он предполагал вести войну до тех пор, пока предводитель чеченцев не будет захвачен или ликвидирован. Однако это была лишь мечта Ельцина и вера в свою собственную непогрешимость.

Президентский дворец в Грозном был разбомблен, чеченские бойцы ушли в горы. Против русских воюют все, даже женщины и дети. По сообщениям прессы, русские солдаты стреляют в чеченских детей, потому что те бросаются в них гранатами.

«Чеченцы несут войну в Россию» — твердит официальная пропаганда.

Они взрывают жилые дома, вагоны метро, захватывают заложников.

Чеченцы могли взорвать и мой поезд, на котором я приехал из Вены. Однако чеченцы пугали меня меньше всего. Я боялся обычных русских бандитов, о проделках которых мне много рассказывали. Один мой знакомый венский менеджер рассказывал о своем друге, который был остановлен бандитским патрулем на дорогах Белоруссии. Он должен был отдать им все деньги, часы, машину, все, что он имел при себе. Они оставили ему только трусы. Еще я слышал историю о паре австрийских пенсионеров, которых ограбили в ночном поезде Москва-Петербург, пшикнув им в лицо аэрозольным газом.

Поэтому я сказал своему попутчику фотографу Вольфу, который любил много и громко попиздоболить, чтобы на людях он попридержал язык за зубами и не выдавал в нас европейцев своим пиздежом. По речи нас легко могли засечь бандюки. Они могли заманить нас в ловушку и там замочить.

Ночью я чувствовал себя неприятно при моих частых посещениях туалета, вызванных хроническим простатитом. Если бы кто-то захотел ограбить меня и имел оружие, он мог бы только встать у двери туалета и терпеливо ждать до тех пор, пока я не пойду побрызгать. Да, что и говорить, он просто мог бы заколоть меня, как свинью. В одном венском парке один молодой человек был убит именно таким образом.

Но со мной ничего страшного в России не происходило. Я был принят везде исключительно любезно. Тем не менее, страх ни на минуту не оставлял меня, и частые приступы его не давали мне расслабиться и воспринимать окружающее адекватно. Страх ослабел, пожалуй, лишь к третьей поездке в Россию, так как в этот раз меня сопровождала переводчица. У меня появился языковой мост, теперь я мог все понимать, а не только о чем-то приблизительно догадываться. У нас с переводчицей была особая задача.

Мы намеревались серьезно исследовать культурно-художественные тусовки Москвы и Петербурга на глубинном, мировоззренческом уровне. Кроме того, до Вельмы Кишлер я никогда не имел настоящего знатока России из нашей страны у себя под боком во время путешествия. Она же налаживала культурный хайвэй между Россией и Австрией.

Еще я боялся радиоактивного заражения. Особенно после общения с мамой Игоря Трихомонозова, объяснявший этим выпадение из его головы волос уже полностью к 23 годам. Игорь был в Казахстане при прохождении военной службы, где неподалеку происходили испытания атомных бомб. И хотя территория Казахстана составляет 2 млн. кв. км, и он не был в непосредственной близости, все равно это вряд ли могло остановить радиацию. Это как Чернобыль, заразивший половину Европы. Мы почему-то автоматически связываем Чернобыль с Украиной и не помним, что излучение не знает никаких границ.

По дороге в Москву, на Украине, я, тем не менее, купил у одной бедной бабушки яблок-падалок. А также блюдо вареного картофеля. И съел. Люди, которые толпились в больших вокзалах и у поезда, были в беде. Они предлагали еду и фрукты за гроши. Я видел угольных рабочих в грязных спецовках и в сапогах, выглядевших так, словно в годы перед Великой Октябрьской революцией. Как будто бы время бесследно прошло мимо них. Обращая внимание на одежду людей на платформах и на дорогах, я все же замечал на некоторых фирменные джинсы и другие западные атрибуты.

В поезде меня преследовало предчувствие, что нас обязательно ограбят. Если бы нас ограбили, нам бы пришлось дальше путешествовать автостопом, а, путешествующие посредством автостопа, мы неминуемо стали бы идеальной добычей для воров. На украинские органы власти полагаться нельзя. Ехать же зайцем на восточном поезде невозможно, так как каждый вагон укомплектован двумя проводниками. Но, вероятнее всего, проводники поезда в случае ограбления передали бы нас милиции, а та бы доставила нас в австрийское посольство в Киеве.

В связи с отсутствием транзитных виз, которые с начала 1995 года должны были приобретаться в украинском посольстве в своей стране, мы получили жестокий урок от украинского пограничника-изверга, вышвырнувшего нас из поезда и заставившего вернуться назад в Братиславу.

В зале ожидания для транзитных пассажиров вокзала мы столкнулись с голландцем, которого выкинули из будапештского поезда.

«Уроды, зачем же они отпугивают последних туристов? Все эти долбаные страны, находившиеся десятилетиями в чужой зависимости, когда они все же становятся самостоятельными, то не могут даже цивилизованно обращаться с собственной свободой! Через такие страны нужно перелетать по воздуху», — рассудительно сказал голландец.

С голландцем мы еще попиздели на футбольные темы, поскольку амстердамская команда «Аякс» была в то время как раз на слуху. Наконец-то я расслабился.

Нетерпимый Вольф напротив не мог скрывать свою досаду в связи с инцидентом, время от времени меня во всем обвиняя. Я должен был неоднократно уверять его, еще два года назад при моем последнем проезде через Украину все было нормально, но это его не ебало.

Я вспоминал свое прошлое возвращение из Москвы. Сотни блоков сигарет «Marlboro», которые из боковых стен вагона выудили ушлые украинские таможенники. И маленькую попойку с украинскими солдатами, которых кондуктор подсадил мне в купе. Они были на пути домой со службы. Один непременно хотел подарка, он говорил несколько по-английски. Я подарил ему свой швейцарский перочинный ножик, а он взамен отдал мне какой-то свой военный значок.

Путешествие началось с провала. Мы утешались остатками пива из нашего багажа. Одну бутылку мы дали голландцу. Словацким поездом мы вернулись назад в Братиславу. Мне постоянно хотелось срать, от непомерных переживаний мой желудок не работал, но словацкий поезд был еще хуже русского, бумаги в параше не было, занавесок на окнах тоже. Все пять часов до Братиславы я продристал на толчке.

На следующий вечер мы все же пересекли границу. Я хотел бросить испепеляющий взгляд в лицо вчерашнего изверга, но его в этот раз не было.

Следующей ночью два каких-то полупьяных уебка с водкой и кока-колой в руках ввалились в наше купе. У одного из них была визитная карточка ди-джея из Москвы. Когда в результате общения они выяснили цель нашей поездки, один из них вынул визитную карточку какого-то чеченского министра и предложил устроить нам с ним интервью.

Когда все было выпито, они принесли еще водки. Затем мы пошли в вагон-ресторан, где к нам подсела неизвестно откуда взявшаяся потасканная старая блядь. В итоге я перебухал и пошел порыгать.

Украина, освободившись из-под господства Москвы, должна строить свой автономный государственный аппарат. К власти теперь попытается прийти клика буржуазных националистов, но большинство людей будет еще долго ностальгировать по былым временам, когда народу жилось гораздо легче.

Страх имеет порой и обратное влияние. В 1993 футбольный клуб «Динамо-Москва» проиграл в кубке УЕФА против лучшей в то время немецкой команды из Франкфурта у себя дома со счетом 0–6 (!). Я спрашивал рабочего-монтера Анатолия Трихомонозова о причине такой удивительной неудачи. И он сказал, что с распадом советской системы произошло также психическое и коллективное разрушение, в том числе и в сознании.

Теперь игроки думали лишь о деньгах, и это не содействовало совместной морали. Кроме того, лучшие русские футболисты скупались, так или иначе, Западом для коммерческих клубов. «Спартак-Москва», например, после отборочного тура Лиги Чемпионов в 1995 полностью потерял все шансы на выход в финал. Команда лишилась семи лучших игроков во время зимней паузы. В России теперь из всего пытаются сделать деньги. Этим занимается мафия, и теперь она всюду.

В венском подземном переходе у площади Карла я наткнулся на писателя Ансельма Глюка, который позавидовал моей предстоящей третьей поездке в Россию. Но он признался, что к его зависти примешивался страх. Он был еще незадолго до развала Советского Союза в Москве и уже тогда ужасно боялся. Оказывается, его развели на поездке в такси. О подобном меня уже предупреждали. Поэтому я никогда не пользовался в России такси. У нас всегда был четко определенный маршрут, и мы не получали никаких осложнений.

При всех своих страхах Ансельм Глюк был смелее меня, обычно лишь старавшегося предугадать все возможные риски. Все же, когда он услышал историю о том, как Вольф и я разъезжали поздно ночью в московском метро, он пожурил нас за это словно азартных игроков. На подобный отчаянный шаг он не решился бы никогда.

Ансельм Глюк был неудачником, несмотря на то, что он издал несколько своих книг в крупном франкфуртском издательстве, ни одна из них не была особенно замечена критикой. Он всегда действовал осторожно и аполитично, без каких-нибудь безумных заскоков. Я часто встречал его в одной социальной рыгаловке, ставшей прибежищем одному моему боснийскому другу, который никак не мог оправиться от последствий страшной ножевой раны. Он вмешался в драку между двумя проститутками и получил удар сажалом прямо в срамное место от их жестокого сутенера. Такой хорошо одетый, приличный господин как Ансельм мог бы обретаться и в более приличных местах. Но это уже его личное дело.

В результате Второй мировой войны в России на протяжении десятилетий наблюдалось преобладание женского населения над мужским. В этом отчасти была вина германского Вермахта. Если бы я был представителем военного поколения, я вряд ли смог бы избавиться от связанного с этим чувства вины перед русскими женщинами.

Но западный человек все равно остается здесь чужим, а русские женщины традиционно относятся к иностранцам скептически.

2. МОСКОВСКАЯ ИНТЕЛЛЕКТУАЛКА

Москва, вечер, половина седьмого. В шесть часов я должен был быть на станции метро «Баррикадная», но я заблудился по дороге в лабиринте переходов. Во всем были виноваты эти русские буквы.

Вот телефонная будка. Мне надо разменять десять рублей, но вместо этого я получаю входной билет в зоопарк. У меня даже не хватило мужества протестовать, потому что однажды я уже менял здесь бабки. Это была касса зоопарка. Я был снаружи даже несчастней зверей внутри. Я пересек улицу, хотя теперь уже точно знал, где мое место.

К чему эта сумасшедшая цивилизация? Я купил в киоске какую-то фигню, чтобы добыть мелочь, и позвонил.

— Какой же ты мудак, Гюнтер! — рассердилась Татьяна. — Мы напрасно прождали тебя с сыном почти целый час!

— ОК! Прошу прощения, я сейчас приеду, в половине восьмого я уже буду у вас…

Она еще раз подробно объяснила, как ехать.

Район Ясенево, там, где в роще расположен отель КГБ. Редакторша крупного московского литературного журнала жила в спальном районе среди бетонных высоток.

Сына не было дома.

Мне потребовалось полчаса, чтобы добраться. В этот раз мне удалось пересесть в нужном месте. До этого я вышел не там, где следовало, и застрял в человеческой пробке.

Таня явно обрадовалась моему приезду, хотя ей и пришлось ждать меня дважды. В квартире мы были одни. Это был довольно просторный флэт с двумя балконами. Гостиная была буквально набита книгами. Таня была интеллектуалкой. Раньше ей явно жилось не хуево, но теперь тираж журнала значительно сократился. Новое русское правительство больше не занималось распространением литературы. О прежнем тираже в 40.000 экземпляров теперь можно было только мечтать.

Сначала она принесла немного жорева — салаты и сыр. Затем мы перебрались в кухню пить чай и немецкое вино.

— Ах, Гюнтер, я превращаюсь в алкоголичку, — пожаловалась она.

Наверное, нужно было принести водку… Но, возможно, нет, потому что тогда мы нажрались бы в задницу и бессмысленно отрубились, в то время, как мне хотелось чего-то еще. Тане было 42 года. Седые прямые волосы. Стройная. Немного высохшее лицо. Опухшие губы. Она говорила быстро и часто с горькой иронией — злая на язык интеллектуалка, прекрасно владеющая немецким.

У нее были друзья в Германии, и она показала мне их фотографии. Потом она рассказала мне о каком-то америкосе, который прожил у нее четыре дня и влюбился, о чем она узнала уже позже, когда он стал присылать ей посылки со шмотками на адрес редакции.

— Представляешь, Гюнтер, он влюбился, а я этого даже не заметила!

Я этого не заметила… — сказала она, сокрушенно тряся головой.

Я его понимал, если признаешься сразу, то женщины насрут тебе в душу, поэтому всегда выгоднее до поры до времени скрывать свои чувства, оставаясь молчаливым поклонником. Кроме ее сына у нее жил еще 24 летний немецкий студент-картограф, рисовавший маршруты общественного транспорта, молодой гомодрил, который почему-то спал в ее комнате.

— Ты анти-социальный тип, Гюнтер…

Это была констатация факта, поэтому я не возражал.

Постепенно я придвигался к ней ближе. У нее на столе стоял мелкий виноград с родины ее родителей — из Молдовы. Она была наполовину еврейкой. В прихожей висели фотографии ее предков. И внешность мамы говорила сама за себя. Разговор принимал все более интересные обороты.

— На Западе, Гюнтер, бабам не нужны мужики, но у нас все по-другому, мы более патриархальны. У нас мужик является для бабы авторитетом.

Тут мне захотелось к ней присосаться. Она в свою очередь закатила глаза и высунула язык. Я сунул ей в пасть маленькую виноградину.

— Как собаке, — сказала она, после чего я выцеловал обратно этот символический анахронизм.

Я совсем забыл о псе, тихой домашней твари, ничем себя не проявлявшей, разве что в самом начале, когда я пришел. Он не был ревнивцем, которого нужно было запирать в другой комнате. Но Тане необходимо было с ним погулять.

Мы прошлись до продовольственного магазина и обратно. Таня прижалась ко мне, и я ощутил ее тело. Это был знак. Мне не следовало стесняться.

Пес погадил на клумбу. Мы вернулись назад. Дом выглядел прилично

— в подъезде не было окурков и запаха мочи, как в подъезде дома рабочих Трихомонозовых, у которых я снимал комнату.

Она отперла дверь. Мы выпили хуевейший кофе. Я не знал, был ли он хуевей, чем в США, но, во всяком случае, хуевей, чем в Вене. Она много пиздела, показывая мне фотоальбомы. Позднело.

— Гюнтер, ты можешь ночевать здесь…

Я вздохнул с облегчением.

— Да, спасибо, но я должен позвонить Зинаиде и Анатолию — людям, у которых живу, родителям Игоря. И сказать, что я не приду.

Что я немедленно и сделал. Она была в платье, а ее ноги обтягивал белый нейлон. Я сконцентрировал усилия. Я гладил ее ноги от пят к лодыжкам, щекоча под коленями. Она позволяла все, не прекращая пиздеть о всякой хуйне. О том, что в России все катится к чертовой бабушке, что жить здесь невозможно, что полагаться можно только на Ельцина, что Хасбулатов и Руцкой предатели, и так далее.

Незадолго до того она водила меня в музей Ленина. Там было место, где не разрешали снимать. Это были свидетельства последних дней вождя, изображающие его в неадеквате. Таня мне переводила. Она была женщиной, которая мне нравилась и которую я хотел трахнуть.

Я уже подбирался к ее ляжкам, разогревая их своими похотливыми поглаживаниями. Она воспринимала это спокойно, а я делал то, что должен был делать. Я влез ей под подол и содрал с нее трусы. Мои желания становились первобытней.

— Сними платье! — заревел я.

Она застонала.

— Это так сложно с этими кнопками, это ведь настоящее немецкое платье.

Она помогла расстегнуть мне верхние пуговицы, и я тут же проник в образовавшуюся брешь, вытащив наружу ее сиськи. Наши основные органы прижимались друг к другу все ближе, и мы интуитивно искали подходящее место для терки и толчка.

В итоге она не выдержала:

— Давай ляжем! Почему мы сидим?

Это было однозначное указание на неудобство нашего положения и на нашу конечную задачу. Я удалился в сортир. Там я разделся и прополоскал хуй. Выйдя в одной футболке и трусах, я уселся на узкую тахту. Подошла Таня, и мы продолжили то, что не успели закончить на кухне. У нее из пизды виднелся тампон.

В нас бушевала страсть. Дыхание участилось.

— Вынь это, Таня! — я больше не мог себя сдерживать.

— Давай поиграем в еврейку и Гитлера? И вся кровать будет полна кровью…

— Мне похуй, в кого играть…

Знала ли она, что Гитлер был австрияком?

Я не боялся месячной крови. Она вышла в ванную, возвратясь уже совершенно нагой. Теперь она была готова. Она вскочила на меня и поехала. Я лежал неподвижно. Она заметила, что я за ней наблюдаю, и схватила меня за яйца. Тогда я начал стонать.

— Ах, ох, ух…

Теперь она казалась более дикой. Ее титьки летали предо мной, как знамена бывшего СССР на первомайской демонстрации, пот капал с ее туловища, затекая мне в уши. Мы изменили позу. Она подставила мне свою жопу сбоку, и я ей засадил по самые помидоры, сжимая своими руками обе ее половинки. Таким образом, я пердолил ее напропалую. А она лишь пронзительно выла мне в ухо:

— Да, да, да, да, ммм…

Мои познания в русском языке не были тогда еще настолько глубоки, чтобы понять, что русское — «да, да, да» в переводе на немецкий означает — «ja, ja, ja». Эти, издаваемые нею звуки показывали, какое удовольствие она получала от моего глубокого бурения. Возможно, ее уже давно никто не еб.

Ее страсть превзошла все мои ожидания. Мне даже не удалость найти возможности, чтобы выкурить сигарету. С окровавленными конечностями я пошел в душ, вернувшись оттуда, как новенький.

Я присел на тахту, и Таня тут же заглотила мой хобот. У меня перехватило дыханье. Все поплыло перед глазами. Танин язык, зубы и губы были мне не видны, ее голова скрывалась под моей изогнутой ногой. Она больше не говорила, она стонала.

Когда она откинулась навзничь, я снова ей засадил. Ее щель всосала меня словно водоворот. Если все русские женщины ей подобны, тогда было бы глупостью уезжать из этой страны. Впрочем, ебливые телки встречаются повсюду, это не зависит от национальности.

Я оседлал ее снова и продолжил скачку на разгоряченной кобыле, вопящей по-немецки — «еще, еще, еще». Через несколько толчков она опять перешла на «да, да, да». Она была неплохого сложения, но ее потрепанные жизнью сиськи уже болтались пустыми наволочками. Что делать? Все мы стареем! Мы награждаем друг друга оргазмами пока можем и пока есть с кем. Все остальное неважно.

Хорошо, что мне удалось обойтись без русского национального напитка! Догоняясь лишь сладковатым мозельским вином, мы оставались в прекрасной органической форме. Это был наш литературный дуэт, энергетический обмен между духом и плотью. Нам предстояло еще посетить Третьяковскую галерею, чтобы увидеть иконы Андрея Рублева. Теперь наши слитые воедино тела плавали в менструальном сиропе.

Мы были пьяны сексом, и наша похоть становилась все пошлее. Таня стонала с моим отростком в устах. Туда-сюда, туда-сюда. Затем она полизала мне жопу. Если бы я дристанул ей в рот, она бы проглотила и это.

В итоге я снова залез на нее. Я зажал ее ногу между своими ногами. Таня была похожа на пронизанную булавкой бабочку. Она подняла ноги вверх и задрыгала ими в воздухе. Мы двигались яростно и ритмично. Я повторял ее имя — «Таня, Таня, Таня…». Спустив, я в последний раз простонал — «Таня, ах, ах, аах, оох, ммм…».

Вскоре мы уснули, прижимаясь друг к другу. Собака, лежавшая до того где-то в прихожей, теперь дрыхла в наших ногах. За время, полового акта она ни разу не тявкнула, словно понимая, что нам не надо мешать.

Утром в дверь позвонили. Таня в черном халате пошла открывать. Молодой картограф влез в наше счастье. Они сидели на кухне и пиздоболили то по-русски, то по-немецки. Поток какой-то хуйни, словно бы они зачитывали страницы одной и той же книги. Без этого кайфолома мы могли бы поебаться еще. Какая досада! Они постоянно ржали, как кони, особенно он. Наконец он ушел спать в ее комнату. Она вернулась ко мне и присела на край тахты. Я обнял ее и почувствовал ее рот у себя в паху.

Затем она удалилась, и я попробовал уснуть. Но вскоре пришел еще один урод. Это был русский курсант.

— Только его нам и не хватало, — сказала Таня с тяжелым вздохом.

— Он педик и друг немца. Что же происходит с моим бытием? Сплошной хаос и никакого порядка!

Я поприветствовал молодого русского бойца-арьергардиста в кухне. Это был симпатичный парень. Когда я прощался, он спросил, приду ли я снова, из чего я сделал вывод, что в Таниной квартире он частый гость.

Она проводила меня до станции метро.

Я снова увидел гостиницу КГБ. Наверное, здесь останавливался полковник Кадаффи, Саддам Хусейн, Усама бен Ладен и руководители ШТАЗИ. Они пили здесь водку, закусывая черной и красной икрой. Я снова хотел Таню и ненавидел немецкого пидора, который у нее квартировал.

Я критиковал штурм Белого Дома, унесший человеческие жизни, вызывая недовольство русской редакторши — для московских интеллектуалов Ельцин был единственной альтернативой, и они боготворили его за это.

3. МАЛАЯ ГРУЗИНСКАЯ

В Вене я проторчал целую вечность, работая практически на износ. Я занимался рутинной организацией художественного процесса. По вечерам я встречался со своей сотрудницей и компьютерщиком, обсуждая с ними проблемы следующего номера. Я надирался с ними или без них. Днем, шарясь по министерствам и культурным фондам в поисках финансирования для своего журнала, я часто впадал в мучительные сомнения относительно смысла своей деятельности.

Я занимался вопросами выживания. Я остался один, и в моей жизни не находилось места для друзей. Поэтому человек, подаривший мне немногие незабываемые часы, не мог не запасть мне в душу. В надежде, что она вырвет меня из моей повседневности, я позвонил ей в Москву.

— Таня, привет, Таня!

— Да, кто это?

— Это я, Гюнтер!

— Ну и?

— Как твои дела, Таня?

— Хорошо, я еду летом в Германию.

— Может, ты хочешь заехать в Вену? Я как раз придумал один проект. Приезжай, Таня!

— Неплохая идея! Я собиралась заглянуть в Инсбрук.

— Тогда заезжай и в Вену! Ты можешь остановиться у меня.

У меня была большая квартира в 8-ом районе. Она находилась в полуподвальном помещении и была настолько тихой, что музыку можно было включать на полную катушку, не мешая соседям. Конечно же, в Москве Таня жила лучше, чем я в Вене, потому что она не была такой свиньей, как я, и у нее в квартире была мебель.

Но зато она жила в ебенях — три четверти часа от станции метро «Баррикадная». Она не преминула упомянуть это в своем коротком письме, посланном мне в маленьком синем конвертике, жалуясь на это в постскриптуме. Я был счастлив. Мое сердце бешено заколотилось, когда я увидел, от кого это письмо. Пожирая буквы возбужденным взором, я буквально глотал ее слова. В конце она послала мне поцелуи. Я давно отвык от таких писем, тем более из-за границы.

Я был дистанцирован от города, в котором жил. Мои женщины почти всегда были иностранками. Один раз была Яна из Чехии, в другой Гизела из Мюнхена. Но Таня не приехала. Она была нарасхват и не нашла для меня времени, хотя и пыталась изыскать возможность.

Пришло еще одно письмо с предложением практики для меня в московской литературной газете. Она сделала мне протекцию у главного редактора. Он подписал приглашение, и я получил свою визу. Визу для Вольфа сделали по приглашению с Пушкинской 10. Когда все уже было готово, пришло еще одно приглашение от Ларисы Шульман — московской писательницы, чей брат Миша два года назад помогал мне переводить мои московские интервью и приколы из русских газет. Таким образом, у меня было вполне достаточно документов для вторжения на Восток.

Братиславский вокзал был похож тюрьму, в зале было запрещено курить. Мы сидели на каком-то заборе, жадно поглощая купленное в соседнем киоске дешевое словацкое пиво. Мы убивали время, оставшееся до отправления московского поезда. Мы наблюдали за старухой в экземах, собиравшей бутылки и попиздели с австрийским деловаром, отправлявшимся во Львов. Мы просидели так до самого заката.

На платформе нас встретили улыбающиеся проводники. Крашеная тетка с химией на голове и спившийся хмырь с красным от водки шнобелем. Мы были для них словно инопланетяне. Они явно были покорены нашей отвагой — ведь иностранцы избегали ездить на поезде в Москву из страха быть ограбленными по дороге.

Самое лучшее, что есть в России — это проводницы. Милые тетеньки неопределенного возраста, заботливые, внимательные, добрые. Проводница провела нас в наше купе. Она принесла нам кофе в граненых стаканах с красивыми металлическими подстаканниками и отказалась от денег, намекая, что деньги нам еще пригодятся в Москве. Перед этим я читал в австрийской газете, что Москва уже принадлежит к наиболее дорогим городам Европы. Там можно чувствовать себя безопасно лишь у друзей. О том, чтобы останавливаться в отелях, не могло быть и речи, потому что с туристов дерут как минимум сто баксов за ночь.

Мы прибыли в Москву днем позже, чем намечали, поэтому на Киевском вокзале мы не увидели ни одного знакомого лица. От моей прошлой поездки в Россию оставалось лишь несколько рублей, но они были обесценены инфляцией. Если в 1993 проезд в метро стоил 20 рублей, то теперь — в 1995 уже 800! Вольф психовал. Мы стали искать обменник, но на вокзале ничего не оказалось. Какой-то мент указал нам дорогу. Мы пересекли улицу. У Вольфа было дохуя багажа, у меня же только одна джинсовая сумка. Мы поменяли бабки. И хотя мы явно выглядели иностранцами, русские не проявляли к нам интереса.

По тротуару шли две цыганки, одетые в цыганские интернациональные одежды. Одна из них подмигнула мне, и я подмигнул ей в ответ. А она тут же поделилась своим впечатлением со своей старшей сестрой или подругой.

В Москве светило солнце. Вчера на украинско-русской границе шел дождь. Мы вышли из подземки на станции «Баррикадная». Вдалеке маячили сталинские высотки. Купив пива на ход ноги, мы похуячили в направлении рабочих кварталов. Примерно через километр мы вышли на Малую Грузинскую. Мы надеялись застать у Трихомонозовых хоть кого-нибудь дома, ведь мы опоздали на целые сутки.

В московских двориках обычно растут деревья. Поэтому получается, что внутри большого города можно оказаться в дебрянских местах. Здесь, на Малой Грузинской, перед нами раскинулся целый лес. Между деревьями на гипсовой ноге скакал папа Игоря Анатолий.

— Гюнтер! — закричал он.

Мы заключили друг друга в объятья и расцеловались. По дороге он рассказал, что его жена Зинаида и его сын Игорь напрасно прождали нас на вокзале. Он открыл холодильник и указал на огромное количество закупленной жрачки. Это говорило о том, что они готовились к нашему приезду, как к празднику. Теперь мама и сын находись на даче на 101-ом километре от Москвы, отдыхая от фрустрации нашего вчерашнего неприезда. Они вернутся только вначале следующей недели. Это было печально, поскольку Зина была душой всей семьи.

Мы свалили наши шмотки в комнате Игоря, и немного бухнули с Толей, называвшим меня по-русски — «мой друг».

Комната Игоря выглядела по-прежнему. Перед окнами на Малой Грузинской шелестела зеленая и желтая листва. Было начало сентября. Мольберт Игоря был разложен, но на нем ничего не стояло.

Я не нашел ни одной картины в квартире. В Вене мне сказала Лена (Магдалена Дайнхардтштайн), что у Игоря завелась подруга, и поэтому он полностью похерил свое художественное творчество. Лена была фотографиней, объездившей Россию, Киргизию и Узбекистан, и каждый раз останавливавшейся в Москве у Игоря.

Последний раз я жил здесь два года назад. Тогда я прожил здесь целый месяц, оставив семье рабочего приличную сумму за свое питание и ночлег. Если считать по 15 баксов в день, это было 450 $. Тогда курс был 1200 рублей за доллар, теперь же доллар стоил 4500 рублей. Мы договорились, что забашляем на двоих за десять дней 200 баксов.

Вольф залупнулся, считая, что этого дохуища, но я настоял на своем.

Два года назад мне каждый день жарили мясо. В этот раз все несколько изменилось. Семья экономила. Настали тяжелые времена. Русская валюта превратилась в бумажки с нулями, количество которых становилось все больше.

Население боролось за выживание. Раньше в СССР была неплохая социальная система, о чем мне рассказала моя учительница русского языка в советском культурном институте в Вене. Люди получали бесплатные путевки на курорты и бесплатное лечение. Преступность отсутствовала. Социальный упадок сказался на моральном самочувствии народа. Повсюду правил бал доллар. Социальная система накрылась пиздой.

Обливаясь горючими слезами, Толя поведал нам, что Игорь уничтожил все свои картины и выбросил их в помойку. Он перестал косить под Ван Гога. Игорь был натуралистом со светлыми идеалами, как и большинство советских художников, но невозможность продавать работы повергла его в депрессию. В одном французском фильме о Ван Гоге художник жаловался своему брату, который не мог продать его полотна, что даже мусорщики не захотели забирать его картины, которые он выставил на помойку.

Но в квартире Трихомонозовых помойка находилась прямо на кухне, и контейнер мусоропровода молча заглатывал все, что в него кидали, не задавая ненужных вопросов.

У Игоря теперь преобладали другие интересы — его щелка была ему важнее всего. Он хотел жить с ней вместе, но только не здесь.

Местность была удручающей, на лестнице воняло крысами и кошачьим дерьмом. Подъезды никто не убирал. В Санкт-Петербурге было не лучше. Моя знакомая Наташа с улицы Марата утверждала, что при Советской власти все было не так.

Для западного человека это казалось дикостью. В наших газетах о России писали только гадости. Конечно, почему люди должны убирать, если у них нет денег? Дворников здесь нет, по крайней мере, я их не видел, но при этом на подъездах устанавливаются современные домофоны.

У Трихомонозовых появился новый большой телевизор. Я слышал в Вене от Лены, что Игорь теперь работает дизайнером и нормально зарабатывает. Зина рассказывала с гордостью, что маленькие девочки в школе, где он преподавал рисование, не хотели его отпускать, но он встретил 22-летнюю, поэтому 8-летние его больше не интересовали.

Я не могу вспомнить точно, поскольку мы бухали несколько дней напропалую, когда я набрал номер Тани. Было ли это в первый же день нашего приезда, или в один из последующих.

— Таня? Где Таня? You give me Tanya!

— Гюнтер, разве вы ничего не знаете? — у телефона был ее

16-летний сын Миша.

— Нет. А что случилось? Я ничего не знаю.

— Гюнтер, позвонипt Изабелле, я сейчас скажу ее номер.

Я позвонил Изабелле, свободно лопотавшей по-немецки, которая оказалась подругой Тани. Спешу объясниться. Вот уже больше месяца, как у меня не было контакта с самым важным для меня человеком в Москве — Таней, первой первой женщиной в мире, познакомившей меня с русской культурой на физиологическом уровне. Прежде я знал лишь имена Достоевского и Тарковского, а Сибирь видел только на карте. От Москвы до Владивостока необходимо ехать неделю на поезде.

В детстве я читал книгу «Долгий путь домой». В ней рассказывалось о бегстве одного польского офицера из сибирского концлагеря в направлении Индии. Это длилось пятнадцать месяцев. Из семи бежавших заключенных к цели добрались лишь трое. Остальные погибли в дороге от физического истощения и болезней.

Девушка, примкнувшая к беглецам по дороге, нашла свою смерть с одним из них в пустыне Гоби. Переход Тибетского нагорья стоил им двух человеческих жизней. Там им повстречался мифический снежный человек. Я думаю, что это правда. Зачем было врать Райнхольду Месснеру?

— Гюнтер, Таня погибла…

Я уже предчувствовал какую-то хуйню, но это было худшее. Теперь мне стало ясно, почему в течение последнего месяца я не мог до нее дозвониться, каждый раз попадая на сына, который мне ничего не говорил. Наверное, он подозревал, что его мать слишком много для меня значит. А я думал, что она меня избегает, потому что я ее предал, сказав, что поеду в Санкт-Петербург в то время, как она организовала мне практику в Москве.

Когда я спросил, смогу ли я бросить у нее кости, она решительно отклонила мою просьбу. «Ни в коем случае! Мой сын этого не потерпит, он всегда ругается, когда у нас живут чужие люди. Кроме того, у меня могут быть заморочки с моим бывшим мужем». Но я этого не понял, посчитав себя жертвой. Только позже до меня дошло, что я и без того бы мог с ней встречаться.

— Это случилось 22 июля в 40 километрах от Москвы. Она попала под поезд, на станции Переделкино…

Таня, что же ты наделала? Был ли это суицид, несчастный случай или убийство? Свидетелей не было. Была ли она бухой и не заметила поезд? Ведь она признавалась мне, что она алкососка. Ну и что!? Почти все мои знакомые алкоголики, но никто из них не попадал под поезд. Сам я тоже алкаш, и на меня тоже пока еще никто не наехал, ни на железной дороге, ни на улице. Изабелла сказала, что у Тани в сумке нашли роман Толстого «Анна Каренина». Полный абсурд! Моя дорога к ней была дорогой к ее могиле.

Любовь, пронесенная через годы, превратилась в прах, но она останется жить в моем сердце. На память у меня осталась фотография Тани. И то, что ее плоть теперь разлагалась, не мешало мне дрочить на ее снимок.

Вольф мотался по городу, снимая, как ебанутый. Иногда я составлял ему компанию. У какого-то моста мы обнаружили развалины фабрики. Неожиданно Вольф наткнулся на некую хуевину. Это было что-то странное. Он взял это в руки и принялся разглядывать.

— Я читал в наших газетах, что в России повсюду валяются радиоактивные отходы, а люди об этом даже не подозревают, — сказал я.

Вольф в ужасе отшвырнул хуевину подальше.

— Ой, надеюсь, я не заразился?

Мне было не по себе в этом мрачном фабричном дворе. Если бы кто-то решил нас ограбить, то…

Мне представилась картина, как нас убивают внутри здания длинными кавказскими ножами. Я остался стоять снаружи. Страх перед бандитами в пустынных местах преследовал меня. Хотя на мне не было никаких дорогих вещей, и вряд ли бы кто-то позарился на меня.

У другого выхода стоял какой-то мужик, возможно, сторож. Мы что-то сказали ему по-немецки, он что-то ответил по-русски. Но никто из нас не понял друг друга.

По небу летал вертолет. Он тащил за собой рекламный плакат с изображением полуобнаженной девушки. Мы оказались в парке. Переходить дорогу в Москве куда опасней, чем в Вене, поскольку автомобилисты носятся здесь, не сбавляя скорости, а дороги здесь шире. Когда мы достигли парка живыми и невредимыми, Вольф улегся на скамейку. Вокруг было много молодежи. У входа находился университет. В парке стоял памятник какому-то деятелю с обосраным голубями носом, но мы так и не сумели расшифровать его имя, поскольку оно было написано русскими буквами.

У станции «Кузнецкий мост» ошивалась старушка с двумя котятами — черным и белым. Сентиментальный Вольф погладил черного. Я предложил ему его купить. Зная наперед, что он этого никогда не сделает, я продолжал его поддрачивать. Это стало его задевать. Женщина, подошедшая сбоку, спросила, откуда мы.

— О, Вена! — воскликнула она и предложила взять котенка в эмиграцию.

Видя, что мы не собираемся покупать животное, старушка послала нас на хуй.

После наступления темноты мы вернулись к Трихомонозовым.

— Маша! — сказал я, похлопывая по попке маленькую девочку, поджидавшую нас вместе с двумя своими братьями у входа в подъезд, несмотря на темноту. С детьми нас познакомила прихожанка польской церкви, живущая через дорогу. Это были дети алкоголиков. Вольф сделал серию снимков, а я дал им немного мелочи.

Однажды они появились перед кухонным окном Трихомонозовых, и я бросил им в форточку хлеба, сыра и яблоко. Когда они появились в следующий раз, папа Анатолий прогнал их с криками — «Идите на хуй отсюда!».

Зинаида рассказала, что маленькая Маша имеет влияние на свою спившуюся мать. Когда ей хочется сладкого, она стучит кулачком по столу — «Сникерс! Я хочу сникерс!»

Польская католическая церковь была полностью отреставрирована. Все расходы взяло на себя польское правительство. В одной из пристроек была открыта библиотека, там же находился детский сад и социальные службы. Все было сделано чисто и привлекательно. Пожилая дама, взявшаяся провести нам экскурсию, была милой и вежливой. Мы попали под ее обаяние. Было заметно, что после реставрации церкви ее жизнь приобрела новый смысл. Она показала нам портрет отца основателя на стене. Во время моего первого визита в Москву, Игорь злобно сорвал цветное фото молодой монахини на стенде для объявлений. Это была красивая девушка, позади нее стояли дети в одежде скаутов. Наверное, это был какой-то молодежный слет.

В России были самые красивые дети из всех, которых мне довелось встречать когда-либо. Маленькие девочки носили белые бантики. Взрослые гордо расхаживали со своим потомством по городу. Я часто вспоминал знаменитый роман «Детство» и его автора, который был отцом большого количества детей. У современных авторов я тоже встречал хорошие книги о детстве, я имею в виду Чарльза Буковского и Эдуарда Лимонова с его автобиографическими произведениями «Подросток Савенко» и «Молодой негодяй». Мне даже не приходилось просить Вольфа снимать детей, он и без того это делал.

Писательница Лариса Шульман показала мне в прошлый приезд шикарный ресторан «Украина», в огромном зале которого мы были единственными гостями. Здесь было полдюжины официантов и уборщиц, бесцельно слонявшихся по залу. Мы заказали два салата и две банки немецкого пива. Я заплатил 23 бакса.

Слева у входа находились однорукие бандиты. На сцене к вечернему выступлению готовился вокально-инструментальный ансамбль. Когда мы выходили из ресторана, мы посмотрели на окна Белого Дома, который находился напротив. Там горели свечи и огоньки фонариков.

Спикер парламента Хасбулатов и генерал Руцкой, последние приверженцы парламентской демократии, курили и пили водку в ожидании мести уральского козла Ельцина. Штурм Белого Дома был не за горами. Перед рестораном тусовали военные.

— Они подтягивают армию из провинции, — с презрением сказала Лариса.

Через несколько дней, проходя мимо, я видел огромные черные пятна копоти на белом фасаде здания парламента. Наступило новое время. Это были не западные игры с альтернативным занятием пустующих домов, здесь был расстрелян парламент, заявивший о свержении диктатора. Это стоило жизни также одному французскому журналисту.

У меня было много денег во время моего первого посещения России, но в Вену я воротился со 100 долларами. Я не понимал, как я спустил за месяц полторы штуки. Я отказывался от посещения кабаков после того дорогого удовольствия. Водку и сигареты я покупал в дешевых киосках. Это были ничтожные суммы. Американские сигареты стоили полбакса, тогда как во второй приезд они стоили уже бакс.

Доллары я прятал теперь в специальный кожаный пояс-сумку, купленный еще в Вене. Это был последний писк человеческой хитрости в средствах защиты от грабителей. Но это принесло мне лишь неудобство — на животе у меня возникло страшное раздражение. Боль заставила меня зайти в аптеку. Чтобы объяснить, в чем дело, я расстегнул брюки. Продавщица издала вопль ужаса.

Предложенная мне мазь оказалась немецкой. Но она не помогла. Мама Игоря дала мне русскую. Затем в своем багаже я откопал австрийскую. Спустя несколько дней мне стало лучше. Воспаление почти бесследно прошло. Я перестал чесаться и пользоваться поясом, который я засунул назад в свою джинсовую сумку.

Немецкую мазь из аптеки я поставил на забор соседнего парка и стал за ней наблюдать, полагая, что на нее кто-то позарится. Но мазью никто не интересовался. В двадцати метрах от себя я заметил пьяного мужика. Он рассекал пространство, словно бумажный кораблик на ветру. Он шатался и падал.

Я наблюдал, как он безуспешно пытается встать. Он ползал на четвереньках. Вольф пил свое пиво у соседнего киоска. Я не позвал его. Убогие не любят, когда их фотографируют. Наконец мужик встал на ноги, но тут же наебнулся опять. Я понял, что теперь ему больше уже не подняться.

4. МОГИЛКА ТАТЬЯНЫ

Вольф был недоволен тем, что посещение кладбища и встреча с друзьями Татьяны затягивали наше пребывание в Москве.

Изначально мы предполагали пробыть в Москве ровно десять дней, чтобы затем отправиться в Питер. Там нас ожидала важная миссия — посещение сквота художников на Пушкинской 10.

В итоге, подумав, он угомонился, предвкушая посещение московского кладбища, обещавшее ему интересные снимки.

Лариса Шульман организовала нам встречу с матерью Татьяны, а также с ее двумя подругами и дочерью одной из них, но сама не приехала. Две женщины скорбно подошли к нам у выхода из метро и спросили — не являемся ли мы теми, кого они ждут.

Меня представили матери, которая, встав со скамейки, в рыданиях бросилась мне на грудь. Она целовала меня, выкрикивая фразы, которые означали:

— О, спасибо, что вы пришли, господин Гюнтер! Как это ужасно! О…

Не зная, чем ее утешить, я лишь печально уставился в небо. Тогда она схватила мою руку и принялась гладить. Говорившая по-немецки девушка Дарья, которая знала Татьяну в качестве лучшей подруги своей матери, записала мне свой московский номер телефона, и свой мюнхенский адрес.

Когда мы расставались на платформе метро, я пожал всем руки, а мать расцеловал в обе щеки.

Какой же я был поц! Я обиделся на нее за то, что она не захотела поселить меня у себя, я сердился за то, что мне придется снова поселиться в мрачных рабочих кварталах на Малой Грузинской, где условия жизни были далеко не так хороши, как у Тани. Мне просто хотелось с ней говорить, ведь она была такой блестящей собеседницей.

Квартира Тани имела два балкона, гостиную, спальню, комнату ее сына, кухню, прихожую, коридор, ванную, туалет и, возможно, еще одну комнату, которую я не заметил…

Кроме того, мы любили друг друга, по крайней мере, я. В конце своего последнего письма она написала — «целую». Это было началом моей катастрофы, я обиделся, когда она отказала мне в постое. Тогда я сказал, что поеду в Питер. Из рая она погрузила меня в ад.

Если бы в то утро после нашей первой ночи никто не пришел, мы продолжали бы любить вечно, потому что у нас не было бы причины прекратить это. Теперь, когда я хотел беседовать с Таней, я должен был сам задавать себе вопросы и сам же отвечать на них.

Автобус привез нас на кладбище. Был ясный солнечный, но не особенно теплый день. Я надеялся увидеть огромные склепы, как на известных парижских кладбищах, но здесь все было иначе. То ли зарытые здесь люди и их родственники не могли себе этого позволить, то ли здесь это было не принято. Почти все захоронения были украшены лишь крестами.

Мы шли как минимум минут двадцать, прежде чем одна из наших спутниц сделала знак остановиться. Перед нами находилась небольшая земляная куча с накиданными на ней цветами для нежной Тани. У нее было прекрасное тело, но скоро оно превратится в скелет. Однако он будет не цельным, поскольку его перемололи колеса поезда. Возможно, ее складывали по кускам.

Куча была обнесена прямоугольной оградкой. На ней висели венки. Я снял свой пиратский платок с головы и крепко привязал им один из венков к решетке. Дул слабый ветер, но если он станет сильнее…

Мы молча построились в шеренгу. Мамаша рыдала навзрыд, громко выражая свое горе. Лучшая подруга Тани — темноволосая приятная дама, уже весьма потасканная, как позже заметил Вольф, которому было всего 28 лет, стоявшая рядом со мной, тихо выла. Вольф считал, что она притворялась. Но зачем было ей притворяться, ведь здесь не было ничего, кроме печали?!

Мамаша оплакивала потерю своего дитя. Я окаменел и не мог выдавить из себя ни слезы, потому что я был мужчиной. Когда пришло известие о самоубийстве моего отца, я тоже сперва не плакал, в то время, как мои бабушка и дедушка — его родители, с громким воем катались по кровати. Я заплакал лишь позже, когда реальность потери отца стала ощутимой.

Насколько далекой была для меня реальность Таниной смерти? Всего один метр до могилы. Она была здесь. Вольф спросил меня, можно ли здесь фотографировать. Но я подумал, что это будет кощунством. Надо было спросить у матери. Я обратился к немецко-говорящей девушке, чтобы она перевела просьбу Вольфа.

— Пусть снимает, — ответила мать.

Мы повернулись и пошли, в то время, как позади нас Вольф жадно фотографировал могилы. На обратном пути к воротам я распизделся со студенткой Дарьей, учившейся в Мюнхене. Я поделился с ней идеей выпустить специальный номер своего журнала на двух языках — немецком и русском, чтобы продолжить начатый с Таней проект, предполагавший наведение литературного моста между Москвой и Веной с закидоном с Санкт-Петербург. Было бы хорошо найти Танины тексты, ведь она наверняка что-то писала.

— Я знаю лишь об одном эссе, — ответила Дарья. — Насколько мне известно, она ничего не писала, она работала языком. Она была большой пиздоболкой.

— Да, я это заметил. При этом она всегда обсерала Россию: «Здесь все хуево, нет никакого порядка, полный отстой…» — часто говорила она мне.

Когда мы ходили по Москве, она постоянно бранилась. Она мне очень много показала, словно догадываясь, что мне интересно как иностранцу. Например, мы долго любовались трупищем Ленина и красотами сталинской архитектуры, статуей Гоголя и красивыми девками.

Я был знаком с творчеством Достоевского — моего любимого писателя еще с тюремных нар своей юности, именно с его книг началось мое увлечение литературой. С недавних пор я был знаком еще и с творчеством Эдуарда Лимонова — нового русского гения.

Хотя, возможно, он был гением украинским — после распада советской империи надо было внимательней относиться к национальностям. Советского народа больше не существовало, он распался на множество малых народностей.

С холмов Сараево бунтарь Лимонов обстреливал осажденный сербами город. После своего возвращения из эмиграции писатель любил комментировать российские общественные процессы. Таня рассказывала мне о его интервью в преддверии штурма парламента.

— Он сказал, что поддерживает революцию. Подобно тому, как он раньше поддерживал Ельцина, теперь он поддерживает Хасбулатова. Он всегда поддерживает восстание против власти.

— Я думал, он поддерживает сильную Россию, а фактически — Советский Союз.

— Так оно, в принципе, и есть. Он давно уже не писатель, а говенный революционер.

Наташа Медведева, миловидная жена Лимонова, похожая на пожилую Клавдию Кардинале, тоже получила свое. Для Тани она была никакой не писательницей, а просто «пиздой».

Номер телефона, который мне дал Лимонов, оказался неверным. Возможно, писатель постоянно где-то скрывался. Он больше не выглядел героем своего романа «Это я — Эдичка», зубы времени никого не щадят. В музее Ленина на выставке посвященной монструозным архитектурным проектам Сталина, призванным демонстрировать мощь советской страны, Таня заговорила с ним по моей просьбе.

Его сопровождала экскурсоводша музея и женщина его возраста. Мы перекинулись парой фраз. Я работал над концепцией русского номера и попросил у него какой-нибудь текст. Он же сказал, чтобы я ему позвонил. Поскольку я ему так и не дозвонился, я просто использовал главу из его романа о детстве для своего проекта, похерив международное авторское право.

Таня водила меня по музеям. Курьезными были два памятника Гоголю, стоявшие напротив друг друга. Первый стоял на площади у военной академии. Соответственно он был похож на возвышенного героя с высоко поднятой головой. Он был похож на убежденного коммуниста, но ленинизация писателя ему совсем была не к лицу.

Гоголя отличала от других писателей его прическа каре. Это был чувствительный многосторонний гений, ему помог Пушкин, которому он был обязан сюжетами для «Ревизора» и «Мертвых душ».

В другом маленьком парке стояла натуралистическая статуя писателя. Тяжесть во взоре и отечность в фигуре сразу бросались в глаза. Это была проблема русского менталитета.

Дарья показала назад на одинокую березу.

— Запомни это дерево, чтобы найти могилу.

У меня возникли странные ощущения, когда я посмотрел на растение на фоне неба. Увижу ли я снова могилку Татьяны? Может быть, я вернусь сюда сам, чтобы покончить с собой на этом месте. И тогда все приобретет последний смысл.

Я потихоньку прижимался к студентке, в то время как вся наша группа продвигалась к выходу. Маленький покоцаный автобус поджидал, чтобы отвезти нас к станции метро. Неожиданно ко мне обратилась дама из нашей компании. Она стояла по другую сторону могильной кучи, когда мы там горевали. Поскольку понимание было минимальным, она сунула мне в руку свою визитную карточку. Она состояла в литературном кружке и, наверное, хотела, чтобы я стал его членом.

Вольф прошипел мне в ухо:

— Чувак, она тебя хочет! Почему ты не фурычишь?

— А что я должен делать? Выебать ее прямо на эскалаторе?

— А почему бы и нет? Здесь наверняка другие традиции. Пригласи ее на чай, а потом затащи в кусты! Она от тебя прется!

— Ты думаешь, мне надо утешить себя сексом с лучшей подругой покойницы?

— Конечно! Это же самое эффективное средство.

— Я с тобой согласен. Душевную боль надо хоть чем-то лечить.

— Только смотри, не превратись в секс-туриста.

Выйдя из метро, мы купили пива и куда-то присели на бордюр. На цоколе советского постамента играло двое детей. Хорошенькая маленькая девочка и такой же хорошенький маленький мальчик. Я взял у Вольфа камеру и сделал снимок. Вольф принялся снимать дальше. Мы лакали наше пиво, когда к нам подсела пара бомжей. Вольф навел на них объектив.

— Может быть, надо дать им денег? — спросил его я.

— Они просто ждут, пока мы освободим бутылки, — ответил Вольф.

Но перед этим к нам уже подходила старушка и просила, чтобы бутылки отдали ей. Русское пиво пилось лучше, чем наше. От него голова оставалась светлой. Вольф был типичным питоком пива. Его первый опыт пития водки завершился конфузом.

Для осмотра Третьяковской галереи нам хватило 15-ти минут, поскольку, дабы не перегружаться эмоционально, мы ограничились посещением лишь сувенирного киоска.

Главный вход был закрыт на ремонт. Я прикупил пару открыток, чтобы послать в Вену. Вольф приобрел себе красный плакат. Там на кассе работала невъебенно красивая телка. Подобный женский тип нам удалось отснять всего один раз. Это было возле метро. Мы жрали что-то на ходу. Вольф изрыгал проклятья:

— Это пиво с колбасой стоило не дешевле, чем в Австрии!

Чему он удивлялся? Это ведь было австрийское пиво «Гессер» из Штайермарка, а сосиски были из Баварии. Он дал откусить мне какой-то хуйни из западного нейлонового пакетика и отхлебнуть из алюминиевой банки. За ностальгию надо было платить.

Мы возвращались из нашего посольства. Вдруг охуительная длинноногая коза, вся на винте, в черной мини-юбке нарисовалась в десяти метрах от нас. Руки красавицы были сложены в карманы. Она не отводила взгляда от выхода из метро. Кто же оттуда появится?

Наискосок от нее стоял какой-то хуй, он выглядел достаточно стремно, и был явно не для нее. Когда он заметил фотографа, он сразу же куда-то съебал. Вольфу тоже понравилась баба, и мне даже не пришлось заставлять его достать свое инструмент.

— Сними ее, Вольфи! — подзадорил его я.

— Да, да…

— Ты молоток, она нам нужна!

Девка заметила наш интерес и скривила кислую морду. Однако она гордо осталась торчать на том же месте, лишь изменив позицию одной из ног. Вольф спустил кнопку. После этого мы занырнули на станцию.

Поиски австрийского посольства были болезненными. Два года назад я уже там бывал. Сейчас мы вылезли на станции «Пушкинская», но посольство словно корова языком слизала. Его расположение не знали ни прохожие, ни менты, которых мы спрашивали. Телефон-автомат не работал. Вольф стал катить на меня бочку, обвиняя меня в распиздяйстве. И действительно, я перепутал название станции.

— Гюнтер, я не понимаю, почему ты все делаешь через задницу?! Это же полная хуйня! Мы бегаем по городу, как ирландцы, не продвигаясь ни на шаг! — бурчал Вольф.

В итоге мы его таки разыскали, с удовольствием услышав от охранника слова венского диалекта. Атташе по культуре мы уже не застали. Вместо него нас приняла толстенная русская переводчица. Я поведал ей о нашем проекте, но намекать на необходимость финансовой поддержки со стороны австрийского представительства было не по адресу, поэтому я заткнулся.

После, забравшись на мост, мы любовались панорамой города. Здесь мы гуляли с Таней.

— Где-то здесь рядом находится Пушкинский музей, — протянул я.

— Смотри, вон Кремль!

— Да иди ты в жопу со своим Кремлем, мы в нем уже были!

Вольф заснял двух работяг на мосту. Он сам был рабочим — учеником слесаря. Потом он решил стать художником, но любовь к рабочим осталась.

— Там на другой стороне, — сказал я, — находится Центральный Дом Художников, он существует еще с советских времен.

Между тем день клонился к вечеру, и Вольф почувствовал голод. Мы перешли через мост и увидели военный грузовик. Вокруг бегала солдатня. Полный абсурд. Мы забрели в какие-то ебеня. Было безлюдно. В подобных местах оживали все мои страхи.

Но пока с нами не происходило ничего опасного. Иногда чувствуешь себя добычей даже тогда, когда за тобой никто не охотится. Бывает такое внутреннее чувство. Так было и теперь. В такие моменты мне хочется погадить. Страх перед бандитами терзал мою прямую кишку.

В конце концов, мы набрели на бар-стекляшку, в котором сожрали какую-то лажу и ебнули водки. Бармен выглядел альтернативно — с косичкой и накачанным торсом. Он сразу понравился Вольфу, а мой взор плотоядно скользил по ягодицам рыжей уборщицы лет пятидесяти, мывшей пол в зале.

Мы с Вольфом обменялись взглядами, боясь говорить по-немецки. Народы Восточной Европы легко понимают друг друга. Русский язык — это английский Востока. А мы пытались объясниться здесь по-английски. У барной стойки постепенно собирался народ. Это была какая-то модная молодежная тусня. Мы постепенно расслабились и навалились на водку. Но в восемь вечера гостеприимное бистро закрыли.

Свежий ветер сбивал Вольфа с ног. После одного из падений он заснул прямо на тротуаре. Пара молодых девушек остановилась, любопытно глядя на пьяного иностранца. Турист, нажравшийся косорыловки, велика новость!

Я поставил Вольфа на ноги. Если бы я его бросил, это было бы нехорошо. Ведь его камера стоила целое состояние, а в его карманах было как минимум 500 баксов.

Мы находились в середине наших невероятных приключений в России. Нас ждал еще Петербург. Вольф должен был заснять оба города, но сейчас он отдыхал. Он недооценил водку.

— Сразу видно, что ты привык пить пиво, — сказал я.

Я втащил его в метро, где к нам подскочил молодой ментяра с усиками. Все произошло быстро, и я даже не смог ничему помешать. Мент подошел к Вольфу с другой стороны с добрыми намерениями поддержать его на эскалаторе. Но Вольф стал отказываться от ментовской помощи и вдруг ударил его кулаком в грудь, крича по-немецки:

— Не надо, я сам! Оставьте меня в покое! Нет, нет…

Обиженный мент вытащил резиновую дубинку и с удовольствием ебнул Вольфа по тыкве и по горбу. Все происходило быстро. Затем мент затащил вопящего Вольфа в узкую щель подземной ментовки. Внутри стоял стол и клетка. Указав мне на маленький стульчик, мент затолкал Вольфа за решетку, а сам сел за стол и снял телефонную трубку.

Межу тем внутрь зашла пара тихарей в штатском, и они со смехом стали что-то обсуждать с коллегой. За решеткой жалобно выл Вольф:

— Выпусти меня отсюда, Гюнтер, выпусти меня! Я хочу на свободу!

Я старался его успокоить:

— Тебе ничего не сделают, если ты прекратишь выебываться! Сиди тихо и не кричи.

В конце концов, после телефонного разговора мент встал, взял Вольфа за шкирку и проводил нас к выходу из метро. Путь к возвращению домой был отрезан. Пока этот мент на посту, нам было невозможно проникнуть на станцию.

Тюремное заключение Вольфа продолжалось не более 10 минут. Наверное, начальник мента сказал, чтобы тот нас отпустил. Или же он просто трепался с кем-то о другом, желая нагнать на нас страху. Мы тормознули тачку и минут через 20 были уже на Малой Грузинской. С нас содрали прилично. Жизнь в Москве дорожала.

Мама Игоря Зинаида хотела найти Вольфу невесту. Она позвонила своей знакомой, у которой были две слегка перезрелые взрослые дочки. Вольф отчаянно сопротивлялся ее усилиям, наотрез отказываясь встретиться хотя бы с одной из двух. Отказ Вольфа от женских услуг породил у меня в голове недобрые подозрения…

— Вольф думает о чем-то другом, он не такой, как ты, Гюнтер, — сказала мне Зинаида.

5. ГОРОД НА НЕВЕ

Наш сосед в ночном поезде Москва-Петербург заметил, что меня трясет.

— Вы что, мерзнете? Ха, ха, для русских сентябрь — это еще не холода…

Он убивался по своему другу. Его друга убили.

— Я еду в Санкт-Петербург, потому что моего друга убили, — сказал он. — Я еду, а его уже нет…

Я убивался по Тане:

— А я потерял свою подругу в Москве, ее убил поезд. Она была для меня самым важным человеком в России.

Попутчик был моего возраста — сорок с хвостом. Это был тот самый возраст, когда у некоторых мужчин после многолетнего алкоголизма начинает проступать краснота в лице, когда все иллюзии утрачены и все начинает происходить бесконтрольно. Чувство дома исчезает. Он был, как и я, раздираем сомнениями. Он сказал, что Питер — красивый город. Затем мы пожелали друг другу спокойной ночи и расползлись по купе.

С нами в купе ехала еще молодая мать с дочкой. Мы уступили им нижнюю полку. Женщина была благодарна. В Москве перед отправлением поезда она плакала, прощаясь с супругом. Это была настоящая любовь. Но в подобной форме она меня мало интересовала. Мне нужны были сенсации.

Я был развращенным западным человеком. Найдя любовь, я не мог ее удержать. Любовь меня не любила. Я продолжал охотиться за ней дальше. Возможно, я скоро столкнусь с ней опять. Возможно, как всегда, всего только на одну ночь.

Сегодня в России все происходит стремительно, все перевернулось. Если раньше ценилось образование, то теперь всем правила беспринципность и хитрожопость. Огромное государство боролось за свое выживание. Когда меня спрашивали в Вене о моих впечатлениях от поездок сюда, я всегда отвечал:

— Охуенно! Невъебенно! Пиздато!

После моей первой поездки, когда я потерял свои последние волосы и часть зубов, я все свалил на радиоактивное заражение. Странным было лишь то, что на русских радиация не действовала. Хотя Игорь Трихомонозов, служивший в армии в Казахстане недалеко от космодрома, уже в 23 годы остался полностью лысым.

Мы прибыли в Питер мокрым сентябрьским утром. Вокзал был относительно чистым и напоминал Швейцарию. Здесь снова была Европа. Москва была мегаполисом, подобным Нью-Йорку, Каиру, Мексико-Сити или Калькутте. Она была русским городом, а Петербург европейским. Он был построен западными архитекторами. В Москве была сосредоточена финансовая мощь, там заключались все сделки.

Мы смотрели на окрестные дома, куря сигареты, но утренняя прохлада снова загнала нас вовнутрь вокзала. Сесть было негде. Мы расположились прямо на полу и достали пиво.

Уборщик мыл пол, управляя поломоечной машиной. Другой давал ему указания. Из перехода метро вынырнул заспанный бомж, но тут же был загнан обратно появившемся невесть откуда ментом.

— Надо было дать ему пару рублей, — сказал я.

Вольф ничего не ответил. Он всегда думал лишь о собственной шкуре. На человеческие страдания ему было явно насрать.

Было раннее утро. Мы плутали в поисках Пушкинской. Ориентиром служил проходной двор от вокзала, заканчивающийся тупиком с горами мусора.

— В это время все художники еще спят, — сказал я. — Здесь пока нечего ловить. Это голяк. Раньше одиннадцати здесь никто не встает.

Мы сидели в маленьком парке перед памятником Пушкину. Улица называлась Пушкинская и была второй улицей от вокзала. Сквот художников находился в доме номер 10. Я натянул себе куртку на уши. Вольф был одет в мою военную телогрейку. Она ему шла. Он хотел, чтобы я ему ее подарил. Он донимал меня своими просьбами. Я завидовал его молодости, которую подчеркивала моя телогрейка. Молодость для меня связана со стройностью.

Одна моя знакомая, которая была на двадцать лет младше, заметила еще лет пять назад, что у меня тело, как у старика. От чрезмерных пивных возлияний и бесконтрольного пожирания хлеба и колбасы я давно уже отрастил себе огромное пузо. Поначалу живот меня не беспокоил, я пытался его игнорировать.

Вольф что-то бросил ходившей в поисках пищи вороне. Однажды я спросил у него, кем бы он хотел быть, если бы был животным. Его ответ совпал с моим предположением — птицей.

Парочка юных обсосов присела на противоположную лавку. Тощая гопница с оранжевыми патлами, возможно, панкуша, и ее субтильный друг. Чувак вешал ей на уши какую-то байду, периодически гнусновато хихикая. Время шло. В десять часов мы сделали вылазку в поисках штаба сквотированного дома.

Перед закрытой дверью офиса уже ошивались два ободранных мудака. Неожиданно появилась какая-то коротко стриженная пизда. Это была Марина Колдобская — помощница главаря. Сам Сергей Ковальский находился на каком-то семинаре в Словении. Колдобская тоже собиралась валить за бугор.

Словно толстые резиновые шланги они вовсю сосали заграничные гранты, тогда как остальные художники мыкали горе. Она выдала нам ключ от мастерской отсутствующего немецкого живописца, поручив своему шнырю нас проводить. Я подарил ей несколько номеров моего журнала.

Шнырь выдал мне спальный мешок и пожелал приятного времяпровождения. Мастерская состояла из прихожей, комнаты, сральника с ведром для слива и кухни. В кухне стояла поебаная старая тахта и стол. В комнате имелось два стула. В углу стояли подрамники. Два окна выходили во двор. Внизу был полулегальный бар, в котором иногда проходили концерты.

Кухня немца была увешана плакатами, картинами и прочей хуйней. В Питере Вольф забил хуй на свои дневники. Он был очарован городом.

— Мы будем спать на тахте по очереди. Сегодня ты, завтра — я. А другой будет спать на двери.

Снятую с петель дверь я обнаружил в комнате. В помещении было зябко. Время от времени прекращалась подача электричества — городские власти отключали художников Пушкинской от света. Мэр города Собчак бесстыже спекулировал объектами недвижимости в центре, наживая себе миллиардное состояние.

Я часто думал о Тане. Она увековечилась во мне. Я чувствовал потерю так, словно она была мне сестрой или братом. Лежа то на тахте, то на двери, я часто вспоминал проведенные с нею часы, массируя при этом мой похотливый отросток, чтобы кончать в кулак снова и снова.

Холода становились все ощутимей. Ночи на Пушкинской были ужасны. Только тот, кто спал на тахте, мог спокойно дотянуть до утра. У Вольфа было преимущество, он захватил с собою из дома хороший спальный мешок. Он был экипирован значительно лучше, чем я.

На параллельной к Пушкинской улице Марата мы нашли молочный лобаз с примыкающим к нему кафетерием, в котором мы теперь завтракали. В нескольких домах от этого места должна была быть квартира нашей соотечественницы, с которой я познакомился в Вене. Рыжая гринписовка, склонившая меня к денежному пожертвованию во спасение джунглей Амазонки, когда я упомянул о своей предстоящей поездке в Россию, записала мне имя и телефон одной переводчицы с русского, у которой в Питере была своя хата.

Она как раз находилась в городе, и мы договорились встретиться. Мы нашли нужную дверь, но ее не оказалось дома. Мы подождали немного в близлежащем кафе и наведались еще раз. Вельма была дома. У нее в гостях находилась парочка художников из Блядоруссии и два хмыря, один из которых оказался фотографом, имевшим мастерскую на Пушкинской, а другой журналистом. В России после перестройки многие становились художниками.

В Москве мне сказал литератор Игорь Кузнецов, что русские писатели ничего не хотят знать о политике, они нею пресытились. В постсоветской России демократические процессы ослабили давление на авторов и литературные издания, но вместе с тем было потеряно и государственное финансирование. Таня говорила мне, что прежде тираж ее журнала был 40.000 экземпляров, от этой цифры я просто в корень опезденел.

— А сколько у вас сотрудников? — полюбопытствовал я.

— Сорок человек.

В Питере мы стали искать море, но безуспешно. Мы бесцельно покатались по городу на автобусе в надежде его узреть. Затем просто стали шляться пешком. Нева была нашим ориентиром. По направлению к устью мы увидели бухты, похожие на пруды. На берегу одной из них на стапелях стояла подводная лодка. Чудовище имело впереди нечто, куда должны были крепиться торпеды. Вольф даже не решился ее сфотографировать, а я тоже не заставил его это сделать. Мы находились в совершенном охуении.

Но где же море? Мы тащились вдоль доков. Копыта отваливались на ходу. Мы забрели в какой-то тоннель. Он мог бы стать идеальным местом для преступления. Группа курящих дешевые сигареты мужиков сидела на обочине. Чего они ждали? На нас они не обратили внимания. Наверное, мы мало отличались от русских бомжей. Мы сели в автобус, не заплатив за проезд. За проезд мы платили только в метро.

В Петербурге проезд в метро стоил 200 рублей, а в Москве 800. Мне казалось, что все должно быть наоборот, ведь Санкт-Петербург — туристический город и он гораздо красивее Москвы. Счастливица Вельма, она обрела здесь новую родину, купив флэт вблизи от Невского проспекта. У нее было пять комнат, клозет, кухня, ванная и маленький балкончик, выходивший на улицу Марата в самом центре города.

Таким образом, Вельма нашла свое место в жизни и свое экзистенциальное счастье. Она обрела твердую почву под ногами в тысячах километрах от родины. Я ей завидовал. Но в квартире все было в полуразрушенном состоянии, она напоминала строительную площадку. На стенах висели картины, напоминавшие географические карты.

Мы сидели вместе, пиздя об искусстве и листая каталог Илоны Бородулиной — блядорусской художницы 27 лет. Она была динамичной и самоуверенной. Ее ебарь был и ее менеджером, он организовывал ей выставки. Вольф находил смешным то, что тот подавал Илоне руку при выходе из автобуса или трамвая. Вольфу это казалось стебным.

— Когда-то давно, лет сто назад, так было и в Вене, — заметил он.

Поздно вечером мы поперлись в гости к фотографу с Пушкинской. Он жил на последнем этаже. Мы принесли с собой водку и апельсиновый сок. Фотограф был хитровыебанным — он оставлял мрачноватое впечатление, относясь ко всему чрезвычайно серьезно. Он подарил нам свой каталог со снимками канализационных решеток и люков, а также календарь с полуобнаженными русскими бабами.

Водка валила с ног. Сегодня на двери спал Вольф. Я наслаждался тахтой. Для двоих она была бы чересчур узкой. Кроме того, мы были мужчинами, и нам не подобало прижиматься друг к другу. Вольф был бисексуалом, я — нет. Поэтому я не потворствовал его прихотям.

— О, Гюнтер, — периодически мечтательно произносил он. — Почему бы тебе не потрахать меня в задницу? Это же так прекрасно!

Я оставлял его слова без внимания, поскольку мне это было неинтересно.

6. НОЧИ НА ПУШКИНСКОЙ

Однажды, придя завтракать в наше любимое кафе на улице Марата после полудня, мы заметили за соседним столиком крашеную блондинку и мужчину моложе ее. Позже Наташа сказала:

— Поначалу я приняла вас за отечественных голодранцев, но язык выдал в вас иностранцев.

Живя в сквоте на Пушкинской, мы быстро скатились до уровня бомжей и теперь мало чем отличались от настоящих русских интеллигентов. Мы не мылись, ходили грязными, у меня даже не было сменных штанов и всего лишь одна рубашка. За три недели нашего путешествия мы изрядно одичали.

Наташа представилась нам антрепренершей и пригласила к себе за столик. Для установления дружеской атмосферы наши новые знакомые — Андрей и Наташа налили нам из-под полы портвейна «Агдам». Он был очень сладким и приятным на вкус. Когда мы прикончили бутылку, мы переместились к ним в квартиру, купив по пути водки и сока, но это было всего лишь начало.

Наташа танцевала под музыку какого-то русского барда — «На улице Марата я счастлив был когда-то…», высоко задирая платье.

Вольф снимал как охренелый, он сделал 50 снимков. Мне не нравилась его манера фотографировать, он просто нажимал на кнопку, отбирая затем лучшие кадры.

— В снимках должна быть случайность, никакой нарочитости, — утверждал он свое творческое кредо.

Позже мы пошли в вонючую кухню, а оттуда в комнату матери Наташи.

— Варвары. Она была очень худа и наполовину парализована.

— Полгода назад у нее случился инсульт, и после этого она не покидает свою комнату. Она хочет умереть дома. Это лучше, чем в доме для инвалидов.

Мне вспомнился госпиталь в Вене. Парализованный сербский поэт Живорад Ежавский. Уже много лет он лежал в отделении для обреченных. Он прыгнул с моста в Дунай, поспорив с друзьями на бутылку сливовицы, неудачно наебнувшись о бетонную опору. Пациенты в палате были, как правило, старше его, они один за другим ставили тапки в угол.

Он ощущал себя как в кино — люди менялись, одних уносили, других приносили. Его положение было так же безнадежно, как и их, но он научился двигать правой рукой. Разработав со временем пальцы, он стал писать на компьютере.

Варвара откинулась через две недели после нашего отъезда. Она была готова к смерти. Об этом нам сообщила Наташа в письме с рождественскими поздравлениями. «Мы будем ждать тебя на улице Марата» — писала она. — «Приезжай, есть свободная койка». Я был растроган до слез. Только где достать денег? В конце года с моего счета сняли задолженность по алиментам. Для поездки в Россию нужна была новая идея и интересный проект, чтобы срубить капусту с австрийских культурных фондов.

Под вечер появилась блондинка. Я сразу почувствовал, что это пахнет любовью, и принялся нашептывать ей в ухо всякую хуетень. Она вряд ли понимала что-либо, кроме своего имени Ольга, которое я постоянно повторял эротическим шепотом. Я был возбужден, и она это чувствовала. Она же была при дядьке лет пятидесяти, которого я инстинктивно боялся. Он не вписывался в нашу компанию. Он походил на гиену. Я сдерживал себя в приставаниях к Ольге, боясь перейти границу и нарваться на пиздюлину.

Усталость срубила меня, опьянение было чересчур велико. Башка трещала, как поленья в камине. Я потащился в большую комнату, где на полу валялся пьяный Андрей. Я ебнулся на диван и, наверное, гиена получила б свое, если бы оказалась более терпеливой. Но она пришла слишком поспешно, не дав мне крепко уснуть, и принялась копаться у меня в штанах в поисках денег. Я закричал.

Негодяй тут же выскочил. Тогда в дверях появилась Наташа. Я показал знаками, что произошло. Она все поняла и принялась орать на воришку, выгоняя его вон.

Позже, оправдываясь, она рассказала, что это был ее прежний квартирант, который теперь наведывался изредка в гости. Ее квартира была излюбленным местом тусовки различных уродов. Ночью здесь побывала и Вельма Кишлер — жилище австрийской переводчицы находилась поблизости. Вельма была высокой студенткой лет 27-ми. Вольф привел ее, когда бегал за водкой. Позже он спросил ее, не хочет ли она с ним перепихнуться, но она его отшила.

После аморального поступка гиены у меня появилось моральное право пристать к Ольге. При другом раскладе я бы не решился на это.

— Ольга! Где Ольга? — спросил я у Наташи.

— By my mother, — ответила по-английски та.

Я нашел Ольгу, лежащей на раскладушке в комнате умирающей Варвары, и прилег к ней. Слабый свет ночника зловеще освещал морщинистое лицо старой карги — она курила папиросу и что-то бормотала себе под нос. Потом она стала звать Наташу:

— Наташа! Наташа! Наташа!

Вскоре появилась Наташа. Они долго о чем-то пиздели. Я уже потерял чувство времени. Я обхватил Ольгу рукой и вслушивался в пиздеж Наташи. Я ничего не понимал. Наверное, это были слова любви и утешения. Чем больше становилось этих слов, тем больше мне хотелось ебаться. Как только Наташа вышла, старуха умолкла. Я надеялся, что она умерла или, по крайней мере, уснула.

Я притиснулся к Ольге плотнее, жалобно скрипя прогнувшейся под нами раскладушкой. Под полувером я нащупал ее плоскую грудь. Она была едва ощутимой. Содрав с нее свитер, я покусывал ее соски. Она застонала.

Тогда я запустил ей руку в штаны. Я раздвинул пизду и поковырял в ней пальцем. Здесь была жизнь, а рядом была смерть. Но дальше дело не пошло, поскольку у меня не стоял. Мы выпили слишком много, любовь пришлось отложить.

Во дворе Пушкинской шарился полосатый кошак. Вольф забрал его в наше промозглое ателье. Он дал ему поесть и попить. Мы назвали его — Пушкин. Художники из соседней мастерской чуть было не обоссались от смеха, когда услышали это имя.

В один из вечеров к нам зашел русский матрос, плававший на немецком корабле — близкий друг отсутствовавшего немца. Он стал втирать нам о море, о свободе и о игре на гитаре. У него все было заебись. Потом он ушел.

Художников на Пушкинской ожидала свирепая зима. Мы замерзали в своих помещениях. Я провел очередную страшную ночь на двери. Постоянная смена положений тела ничего не давала. Тонкий спальный мешок не грел. Мой хронический понос вынуждал меня часто вставать. По крайней мере, у нас был электрический свет, без которого было бы совсем тоскливо.

Наташа после визита в наше логово предложила переехать к ней. Вольф отказался, объяснив, что ему здесь нравится. Творческая атмосфера Пушкинской его вставляла, он ничего не хотел менять. Я же был согласен, это обещало мне возможность вновь встретиться с Ольгой, если та зайдет в гости. Но мне не хотелось бросать Вольфа, ведь у нас с ним было общее дело.

Я наполнил ведро водой, чтобы смыть какашки. С недавних пор у меня в дерьме появились маленькие белые червячки, и с каждым днем их становилось все больше. Однако больным я себя не чувствовал, постоянное сранье очищало мой организм. Я был всегда готов, словно советский пионер. Я срал, а значит я жил. Это было главным доказательством моего существования.

Ольге и Наташе я подарил по кассете с австрийской народной музыкой. Наташа организовала мне свидание с Ольгой у себя в квартире.

— Одиннадцать утра? — предложила она.

— ОК, — согласился я.

Проснувшись пораньше, я отправился в туалет и как следует просрался. Затем я пошел в кухню. На стенах висели работы немца. Наверное, он съебал отсюда из-за наступления холодов. Впервые за все путешествие я почистил зубы. Затем пожевал кусок черствого хлеба и проглотил минеральной воды.

Я пообещал Вольфу вернуться к семи вечера. У нас на двоих был всего один ключ. По дороге на улицу Марата я закинулся чашкой кофе, затем купил еще пачку кофейных зерен и похуярил к Наташе. Ольги еще не было. В Наташиных комнатах было много всяких бесполезных вещей. Главным образом — фотографии ее предков. На тумбочке, накрытой кружевным полотенцем, стояла икона.

Наташа рассказала о своем дедушке, который был ученым-генетиком, и которого репрессировали при Сталине. Он сгинул в ГУЛАГе. Я понимал не все. Но история была любопытной, поэтому я решил попросить Вельму, чтобы она ее записала. Наконец явилась Ольга. Она была взволнована, утверждая, что к ней подкрался пиздец. Она не могла оформить себе выезд заграницу, поскольку у нее пизданули сумочку с документами. Кроме того, ее хуйнули с работы. Теперь у нее ничего не было. Правда, через три недели ей должны были выдать диплом.

— Дай мне работу, Гюнтер, — взмолилась она.

Я ничем не мог ей помочь. Ее немецкий ограничивался лишь несколькими словами. Кроме того, у меня были свои собственные проблемы. Я справился у Наташи о том, где я могу купить советскую военную униформу. Она назвала адрес магазина на Невском.

Ольга взялась меня туда отвести. Но сначала она хотела привести себя в порядок. Она вышла в соседнюю комнату и долго оттуда не выходила. Через полчаса она появилась с накрашенной мордой лица. Почему же она делала это так долго?

Невский проспект, как всегда, был заполнен народом. Это была самая красивая улица в мире. Как и в Вене, здесь повсюду шныряли японские туристы. Какой-то старикан стрельнул у нас покурить. По пути, чтобы прослыть перед Ольгой щедрым, я дал денег какой-то нищенке, сидящей у церкви.

Несколько дней назад позади этой церкви мы с Вольфом наткнулись на дохлую кошку. Она была оранжево-белого меха. Никто не потрудился ее убрать или похоронить. И мы в том числе. Кому нужна здесь мертвая кошка?! Даже человеческая жизнь здесь ничего не стоит. Меня бы не удивило, если бы мы наткнулись на человеческий труп.

Ольга завела меня в «Гостиный Двор», где я получил самый страшный шок в этом моем путешествии. Я купил две пары носков, заплатив за них 60.000 рублей (около 12 долларов!!!). Это было дохуища! Скорее всего, продавщица меня наебала, потому как на ценниках я видел лишь четырехзначные цифры.

На балконе второго этажа мы сели в кафе, заказав лимонад, но от душевного расстройства из-за носков у меня на глаза накатились слезы. Мне было глубоко обидно, ведь Ольга за меня не вступилась. Есть такие люди, которые молчат, в то время, когда другим перерезают горло. Меня нагло выпотрошили прямо у нее глазах, бесстыжим образом обсчитали, а она…

Когда я вечером показал носки Вольфу, тот сказал, внимательно их осмотрев, что это просто фирменные дорогие носки и что я не прав, но я ему не поверил.

Хотелось напиться. Я пригласил Ольгу в кабак. Мы занырнули в мрачную забегаловку. Изучив цены у стойки, я решил, что здесь слишком дорого. Мы вышли. Ольга хотела есть. На улице я угостил ее беляшом. В конце концов, мы нашли недорогую пролетарскую рыгаловку у рынка, плотно набитую простым народом. Здесь было раздолье для карманных воришек, только улизнуть в случае чего было бы некуда, а это опасно, ведь русские тюрьмы известны своими ужасами.

Ночью мне снился дурной сон — я был арестован русскими по подозрению в убийстве. К убийству я не имел ни малейшего отношения, я просто приглянулся ментам. Я просил Вольфа мне помочь, вытащить меня из-за решетки, поднять скандал в союзе писателей России и в Пэн-клубе, связаться с нашим посольством. Он обещал сделать все возможное. Его усилия оказались напрасными, однако я не был приговорен к смертной казни. Мне впаяли десять лет русской тюрьмы. Без знания языка это могло стать адом.

Иными словами, если трактовать сон по Фрейду, это был прозрачный намек на невозвращение домой. Когда человек попадает в ловушку, отрезающую ему дорогу назад, особенно заграницей, он обречен. В семидесятые годы около 30.000 молодых европейцев бесследно исчезли на Ближнем Востоке. Их след обычно терялся в Стамбуле. Я бы согласился остаться в России из-за любви — это был бы очень красивый жест.

На барахолке у Михайловского сада мне приглянулась голубая рубашка мента с погонами — 200.000 рублей, слишком дорого. Ольга кокетничала с продавцом. Я купил в киоске бутылку пива, в киосках продавалось все. Русское пиво было лучше австрийского, даже после трех бутылок оно не сносило крышу. Опьянение от него растекалось по телу медленно и приятно.

Я избегал злоупотребления спиртным после своего первого посещения России. Тогда я за месяц выжрал больше водяры, чем за всю мою предыдущую жизнь. А в дорогу папа Игоря дал мне с собой еще пять поллитровок «Столичной», последнюю из которых я вылакал уже в Вене с каким-то украинцем. Мы познакомились с ним в Братиславе. Он просился переночевать всего на одну ночь, но это растянулось почти на неделю.

Ольга вывела меня к воде. Мы сели на лавочку. Здесь меня обуяла страсть.

— Давай поедем к тебе, Ольга, — взмолился я.

Она отвечала, что это невозможно. Она что-то говорила о трех мужьях и о смерти, наверное, все трое погибли. Позже я подумал, что она не захотела подвергать меня нападению трех мужчин, своих любовников, которые могли бы меня убить.

Ольга сказала:

— Лучше я приду к тебе на Пушкинскую.

Я кивнул, но мне не терпелось. Я настаивал, чтобы пойти к ней. Она что-то пролепетала о 16-ти квадратных метрах. Но какое это могло иметь значение? Ведь этого вполне достаточно для ебли! Похоже, она просто стеснялась, боясь травмировать меня свой нищетой. В Летнем саду мы присели у статуи. Классические достопримечательности мало меня интересовали. Я сказал ей об этом.

У меня даже не возникало желания сходить в Эрмитаж, хотя в Вене мне говорили, что по сравнению с ним дворец Шенбрун является просто сараем. Я считал, что события не следует форсировать, что это произойдет когда-нибудь в один из моих приездов, если этому в действительности суждено произойти.

Внезапно я ощутил голову Ольги у себя на плече. Моя рубашка, за много недель ни разу не стиранная, была грязной и потной, а новую я не купил. Я все еще не мог оправиться от шока с носками. Была пятница. Мимо гуляли семьи, с любопытством поглядывая на нас. Подозревали ли они во мне иностранца, или же их привлекал мой пиратский платок?

Еще в квартире Наташи Ольга спросила меня о том, как долго я еще буду в городе. Я ответил, что еще неделю, но я напиздел. Мы с Вольфом собирались съебать в ближайшие выходные. Но я не хотел ее отпугнуть, поэтому я солгал.

Между нами возникла связь. Если Ольга не пошутила по поводу Пушкинской, то тогда нас ожидает еще целая ночь. Это меня воодушевляло. Мы потащились дальше. Перед нами был мост через Неву. Я попробовал прикинуть на глаз его длину. Выходило метров 600. Перейдя на другую сторону, мы снова зашли в парк, где Ольга выпила кофе в какой-то искусственной пещере. Она предложила сходить в зоопарк. Я отрицательно замотал головой. Это меня не харило. Мы убивали время до вечера. Ольга снова хотела есть. На рынке я купил ей хлеба и сыра.

— Пиво или лимонад? — спросил я.

Но она предпочла бананы. Мы устроились на пляже перед Петропавловской крепостью. Какая-то бабушка бродила в поисках пустых бутылок, я швырнул ей свою. Когда мы хавали хлеб с сыром, Ольга сказала:

— Я голодала целых полгода.

Это меня потрясло. У меня не было адекватного опыта в подобных вещах. Пожрав, мы поперлись к метро, чтобы поехать на Пушкинскую.

На рынке, где мы покупали хлеб и сыр, я положил глаз на мышино-голубой жилет, и теперь размышлял над тем, не купить ли мне его в подарок для одной венской бляди. Но это могло бы оскорбить Ольгу, поэтому я подавил в себе это намерение. Вольфа еще не было дома.

Мы постучались в ателье рядом. У Петра Охты всегда кто-нибудь тусовал. Здесь находился Флориан — музыкант, сочинивший гимн Пушкинской. Ему давно перевалило за сороковник и он, как и я, бывал в Париже. Все кучковались на кухне. Здесь бывал всякий околокультурный сброд — студенты, журналисты, визитеры из Москвы и других городов. Здесь спорили об искусстве, бухали до синих пауков, горланили пьяные песни. Повсюду висели картины-надписи Петра.

— У меня есть идея объединить художников и писателей всех стран — Вена, Москва, Берлин, Питер, — заявил я. — Это будет разрастаться и стабилизироваться.

— Не реально, — буркнул Фло, — по крайней мере, для андерграунда…

Он был по-своему прав. На Пушкинской циркулировал анекдот о том, что будто бы во время своего официального визита в Санкт-Петербург немецкий канцлер Гельмут Коль первым делом спросил у русского мэра-коррупциониста: «Как дела у художников на Пушкинской?». Но это была всего лишь легенда.

Художники на Пушкинской замерзали от холода, и вынуждены были бухать при свечах, когда им вырубали свет. Хотя в этом тоже была определенная романтика. Я не мог себе представить, как можно существовать без отопления при температуре минус 30. Правда, у многих из них имелись уютные квартирки за пределами сквота. Петр Охта, например, жил со своей мамашей, которая его обслуживала во всех отношениях — кормила, стирала и т. д. Когда-то он был учителем в школе, но затем послал свою работу в пизду, решив стать свободным художником, и перебрался на Пушкинскую.

Ведь здесь вершилась история. Это чувствовал каждый, кто переступал порог данного дома. Классическое искусство в дворцах и в музеях города предназначалось для туристов. Здесь же вершились живые судьбы многих художников. Весь сквот был набит их работами. Здесь был своеобразный монастырь — сакральное убежище для монахов. Это были современные Андреи Рублевы.

Пушкинская находилась в центре знаменитого мегаполиса, вокруг были обжорные ряды и злачные места, а по Невскому проспекту прогуливались самые красивые шлюхи. Русские бабы нередко курили и бухали наравне с мужиками, и это отличало их от западных, в том числе от австрийских баб, которые курят и бухают больше, чем мужики. Поэтому на Западе нет красивых женщин, поскольку они все давно уже спились и скурились.

Я спросил одну русскую поэтессу — что она думает о мужчинах и женщинах Запада? И она ответила: «Мужики везде одинаковы. А на Западе бабы похожи на мужиков. Наши женщины мягче, они не стесняются проявлять эмоции. В них есть славянский огонь».

Ольга трепалась с одной из гостий Петра Охты, та предлагала ей какую-то работу. Наконец появился Вольф с ключом от нашего гнездышка. Я хотел утащить Ольгу к себе, но она отказалась, пообещав прийти позже. Мы с Вольфом вливали в себя пиво, сидя на подоконнике. Он побывал в Эрмитаже. Вопросов у меня не было. У меня играло очко, я боялся, что Ольга меня обманет.

— Если она не отдастся мне этой ночью, я сойду с ума, — прорычал я.

Вольф принялся меня утешать. Заслышав шаги на лестнице, я выскочил в коридор, но это был Петр.

— Ольга еще у тебя? — спросил я.

Он кивнул утвердительно. Это меня расслабило. Наконец объявилась она, возбужденно приговаривая:

— Ура, я нашла работу, я нашла работу!

Это было что-то связанное с уборкой или с готовкой. У Ольги имелось высшее образование. Но в новой России это не имело большого значения. Я достал нам с Вольфом по пиву, а Ольге дал шоколад и налил кипятку. Мы хорошо посидели втроем. Затем Вольф вкрадчиво промолвил:

— Я оставляю вас наедине. Вам это необходимо.

Подумав, он спросил:

— Двух часов хватит?

— Конечно, — кивнул я. — Обычно мне хватает и десяти минут.

Не успел он выйти, а мои лапы уже обхватили Ольгу. Мои губы присосались к ее глазу. Она отстранилась, чтобы пойти в туалет, а я схватил снятую с петель дверь — наше любовное ложе, и положил ее на середину комнаты. Когда Ольга вернулась, она сделала мне знак, выключить свет. Во тьме она обнажилась до трусов и села на край двери. Я тоже разделся, подсев к ней, и тут же принялся сдирать с нее трусы.

Она повалилась на спину, и я ворвался в нее. Нами двигал половой голод. Я воткнул палец ей в анус. На этом закончилась первая фаза нашей душераздирающей близости. Я жадно выкурил сигарету и влил в себя банку пива.

— У меня целый год никого не было, — доверительно призналась мне Ольга.

Ее веснушчатая спина возбуждала меня перманентно. Кончики моих пальцев скользили по коже ее плечей. Я ущипнул ее за соски, а затем обследовал стенки ее вагины. Она стонала. Я положил ее руку на свой хуй. Затем я ей засадил. Она повизгивала и покрикивала от моих толчков. Затем она перевернулась на живот. Ее рука гладила мои яйца.

Ее крики распаляли меня. В паузе Ольга сказала:

— Я люблю мужчин. Своих мужчин. Я всегда была несчастна как человек, но счастлива как женщина.

После этого она вскочила на меня сверху — жопой ко мне, но у меня уже не стоял. Она повернулась, и со вздохом принялась за работу. Добившись положительной динамики, она запихала его себе в щель. Она хотела еще. Таня в Москве также проявляла недюжинную изобретательность во время нашей единственной ночи. Обе они были жаднокайфыми тварями, жаждавшими сексуальных наслаждений.

Войдя в раж, Ольга исступленно колотила ладонями по моему огромному пузу, словно по барабану.

— Пиво! — орала она. — Это от пива!

Я хотел кончить ей в рот, но она не пожелала. Тогда я решил ей полизать, однако она оказалась не подмытой и омерзительно пахла.

Тогда я все сделал по-простому. Мои быстрые сильные толчки неотвратимо сдвигали ее на край двери. Ее выкрики подстегивали меня. Излив в нее водопад, я взревел, будто кабан. Мой отрешенный взгляд блуждал теперь за окном в ночном небе. Ольга выжимала из меня последние капли, вибрируя тазом, словно стиральная машина.

Раздался стук. Это вернулся Вольф. Идеальный момент. Теперь он уже не мог нам помешать. Ольга вскочила, прикрывшись спальным мешком. Вольф деликатно юркнул на кухню.

— Пришел культуртрегер, — сказала Ольга.

Называть Вольфа культуртрегером было абсурдно. Возможно, она просто неточно выразилась, у нее в запасе было мало немецких слов. Я саркастически пошутил, сказав что-то ядовитое по поводу «бедного Вольфа», но она меня неверно поняла.

— Он с нами здесь? — с интересом спросила она.

— Нет, — замотал я головой, — мы здесь, а он там, сам по себе.

Затем я повалил ее на дверь и снова принялся трахать. Мой громкий крик возвестил о моем очередном достижении. Она перевернулась. Я обхватил ее своими ногами и удовлетворенно уснул. Утром она жаловалась на боль в костях. Это была простуда. Ее трясло. Я дал ей свой красный полувер с мордой клоуна на брюхе. Она его натянула.

— Здесь ничего нет, никакого комфорта, — жаловалась она. — У Наташи в квартире хотя бы есть мыло. Я люблю подмываться с мылом. У вас же нет даже мыла!

Мы позавтракали продуктами Вольфа, сожрав его вареную колбасу. Сам он уже куда-то слинял. От его колбасы и хлеба мы почти ничего не оставили. Позже это привело его в ярость. До этого мы с ним никогда не ссорились из-за продуктов, финансовых притязаний друг к другу у нас не было. Обычно мы покупали в складчину напитки и всякую ерунду, чтобы хватало на несколько дней.

В этот же раз колбаса была его личной, и я не имел права ее трогать.

Вольф был моим подчиненным, это я организовал ему эту поездку. И хотя ему не нравилась такая зависимость, однако он не мог ничего изменить. Материализм Вольфа порою меня раздражал.

Мы вышли на улицу. Светило солнце, но было холодно, приближался октябрь.

— Ты должен приехать в Питер весной, чтобы увидеть белые ночи, — жужжала мне в ухо Ольга.

Об этих ночах я уже что-то слыхал.

Зайти к Наташе Ольга не захотела, она и без того слишком часто у нее бывала. Мы ебнули кофе и стали искать Вольфа.

— Эй, Гюнтер! Гюнтер! — услышал я.

Это были художники с Пушкинской. Они шли опохмеляться и хотели, чтобы я накатил с ними, но из-за Ольги я отказался. Она попросила купить ей пакет томатного сока в киоске, но вместо этого я купил ей двухлитровую бутыль оранжада.

— Но это же химия, — разочарованно протянула она.

Я не был адептом натуральных продуктов, и купил ей оранжад, потому что он был дешевле томатного сока. Ее капризность меня возмутила. В ее ситуации она не должна бы была себя так вести. Ведь у нее не было ни работы, ни денег. В качестве утешения я купил ей дешевую шоколадку.

Мы сидели в крошечном парке на улице Марата, облучая наши лица слабым осенним ультрафиолетом. Рядом присела пара бомжей. Я положил свою усталую голову на плечо девушки.

— Ты любишь секс? — спросила она меня.

Я промолчал. Может быть, она ожидала от меня денег? Я не собирался ей ничего платить, она ведь не проститутка. Конечно, я понимал, что у нее было тяжелое материальное положение. В такие моменты люди способны изменить своим принципам. Но я своим принципам не изменял.

— Ладно, пойдем к Наташе, — сказала она.

Незадолго до того мы встретили Наташу у киосков, где покупали попить. Она выходила пробздеться, но собиралась вернуться в квартиру, где ее ждал Андрей. Когда мы подошли к дому Наташи, я попытался взять Ольгу за руку, но она отстранилась.

— Тебе нравятся художники, — иронически заметила она.

То ли она ревновала меня к художникам, то ли хотела дистанцировать меня от себя. Одно из двух. Конечно, я отымел ее этой ночью, но она не стала от этого ближе. А ведь это с моей подачи она нашла работу! Это я привел ее к Петру Охте, где она встретила ту самую тетку, которая ей ее предложила.

А теперь она еще выебывается по поводу Пушкинской! Какая черная неблагодарность…

Когда мы пили кофе в кафе, она вдруг стала делать нелестные замечания в адрес сквота. Рядом сидело несколько претенциозно одетых мажоров, которые одобрительно закивали, слушая ее комментарии, а один из них даже демонстративно заржал.

Я оставил ее в квартире Наташи, расцеловав на прощанье в обе щеки.

На Невском проспекте мы с Вольфом зашли в какой-то собор с колоннами по периметру, у его портала шастали драные кошаки, которым Вольф скормил остатки своего бутерброда. Старушки, сидевшие на паперти, посмотрели на нас с одобрением, а одна из них завела нас в церковь. У свечного киоска нам улыбнулась молодуха в платке. Мы перекинулись с ней парой слов, и она увязалась за нами до самой Пушкинской.

У метро дачники продавали цветы. Вольф купил девушке розу. Ее звали Верой, она училась в консерватории. Я оставил их наедине в ателье, и она два часа играла ему Глинку на его инструменте.

— Она спиздила у меня две фотографии! Я показывал ей фотографии, а затем не досчитался двух, — бушевал Вольф.

— Ты заплатил ей денег?

— Нет, а что?

— Я думаю, она этого ожидала за двухчасовой приватный концерт.

Или же ты полагаешь, она сделала это ради собственного удовольствия?

Это была встреча чувствительной петербурженки с западным эгоманом. Между тем, с каждым днем мы опускались все ниже, стремительно теряя остатки человеческого облика. Но нам это нравилось. От предложения Наташи сходить в баню мы отказались. На Пушкинской же душа не было, а если и был, то явно только холодный.

7. НЕРВНЫЙ ПУТЬ НА ВАРШАВУ

В день нашего предстоящего отъезда нам встретился Флориан во дворе Пушкинской. Он стоял там в своем задрипанном пальто, греясь на солнце. Мы пошли дернуть пивка к одному из ближайших киосков.

Он поинтересовался нашей переводчицей, полюбопытствовав, когда она придет, ведь у нас было запланировано интервью с Петром Охтой. Обитатели Пушкинской проявляли ко мне уважуху. Все знали дату нашего отбытия — в понедельник. Времени оставалось в обрез.

— В три часа, — отвечал я. — Она придет в три.

Она действительно появилась вовремя. Мы планировали интервью раньше, но она приболела. Ее звали Виктория Попова, она была питерской поэтессой, изучавшей евритмию в Вене. В связи с этим она была на понтах, строя из себя хуй знает что.

В России общество однородно, не то, что на Западе. В результате коммунистической революции происходило планомерное нивелирование личности, различия между бюргерами и пролетами оказались стертыми. Каждый, кто мог хоть как-то выделиться из толпы, гордился этим.

Мы поперлись на вернисаж одного из художников с Пушкинской в близлежащий отель «Невский Палас», построенный совместно австрийцами и русскими. Он рисовал кичовые картинки голых юношей, подражая Густаву Климту. На стенах отеля висели стилизованные под старину портреты царя, придворных дам и офицеров. Все это плохо стыковалось одно с другим. На вернисаже не кормили и не наливали.

Я включил диктофон и раскрыл записную книжку с вопросами. Они касались жизни Пушкинской и ее насельников. Мы знали, что художники не получали никакой поддержки от местных властей, лишь изредка довольствуясь подачками с Запада. Об этом я хотел знать подробно. Но Петр желал, чтобы я спрашивал его только о его творчестве. Тогда я поручил сформулировать эти вопросы Вольфу, поскольку он в какой-то мере сам был художником. Но Охта требовал все новых и новых вопросов.

Вольфа же интересовало совершенно иное.

— Надо послать гонца за бухлом, — сказал он. — Я уже дал Илоне с Костей 20 баксов, добавь еще, Гюнтер!

Я нехотя отстегнул Илоне пятьдесят тысяч рублей. Через десять минут она вернулась с водкой, пивом и чипсами. Вольф пытался подкатить яйца к переводчице. Он записал ее венские координаты и договорился о встрече.

Какой-то художник доябывался ко мне, желая показать мне свои работы. Я ответил, что уезжаю, но обязательно вернусь. Флориан хотел завести нас в комнату Джона Леннона, которую оформил Охта, однако я отказался. Джон Леннон меня не интересовал. Это был отстой.

— Дела закончены, можно валить, — сказал я.

— А ты уверен, что сегодня еще есть поезда? — вопросил Вольф.

— Если нет сегодня, тогда уедем завтра. Давай попросим Костю или Андрея сходить с нами на Варшавский вокзал и помочь нам купить билеты.

Нам требовалась помощь аборигенов. Попасть из Питера в Вену было не просто. Нужно было хуярить с пересадками. Самым удобным был путь через украинский Ужгород и Братиславу, от которой до Вены оставалось всего полсотни километров. Но для Украины нам нужны были визы, бегать за которыми уже не хотелось. Поэтому мы выбрали другой вариант. Нам предстояла дорога через Белоруссию, Польшу и Чехию. Это было опасно. Самой проблемной считалась Варшава.

Ни в коем случае мы не хотели оказаться на вокзале этого города. Рассказы о Варшаве были чудовищными. Вельма рассказывала историю об одном русском поезде, пассажиры которого подверглись нападению вооруженных грабителей.

— Я думаю, они работают вместе с полицией, — утверждала она.

Еще один случай я вычитал в венской бульварной газете. Два австрийских бизнесмена были ограблены и убиты в Варшаве. Возможно, они хвастались своими бабками, что на Востоке может иметь роковые последствия. Я слышал об одном магазине, в котором обворованные туристы могли выкупать свои вещи. Полиция закрывала на это глаза.

Наташа говорила, что дорогу между Питером и Варшавой контролируют польские преступные группировки. Однажды в поезде они угрожали револьвером Андрею, но, не обнаружив у него денег, оставили его в покое. Но затем его отымели в Германии немецкие бауэры, почти ничего не заплатив за месяц работы.

Мы были готовы ко всему. Мы попрятали деньги, куда было возможно. Когда мы ехали сюда, я, перебрав водки и пива, обоссался во сне, в результате часть долларов сильно пострадала. Их никто не менял, они светились в ультрафиолете.

Мои обоссанные доллары мне частично удалось поменять в филиале австрийского банка в Москве, но с большими потерями. Об этой возможности мне сказали в австрийском посольстве.

Вольф делал запасы пива в дорогу. Поезд долго ехал по городу, затем за окном замелькали деревни и деревья. Ландшафт был однообразным. Судя по вокзалу, Минск был невъебенно красивым городом. Мы даже думали сделать в нем остановку, чтобы сходить в украинское посольство за визами. От Питера до Минска было почти 1000 километров.

— А на карте они находятся рядом друг с другом, — заметил Вольф.

— Дурак, все относительно — карта Австрии выглядит на стене не больше карты России.

В Бресте была граница. Город с таким же названием есть и во Франции. Белорусские погранцы тщательно проверили наш багаж. Когда же они увидели картину, которую Петр Охта по дешевке втюхал Вольфу, они прихуели. На картине, как и на всех произведениях Охты, было что-то написано.

— Ты знаешь, что это значит? — спросил я у Вольфа.

— «Вся власть ублюдкам», или нечто подобное, — ответил тот.

У меня из сумки таможенники с удивлением достали советскую военную фуражку. Возможно, они поняли, что мы культурные работники, потому что не стали к нам придираться. Мы перешли по железнодорожному мосту в ту часть вокзала, от которой отправлялись поезда в Польшу. На лестнице нам встретилась нищенка и мерзко улыбавшийся калека. Было не вполне ясно, улыбается ли он дружелюбно или угрожающе. Полагаясь на свою интуицию, я не стал улыбаться в ответ.

Купить билет нам помог америкашка, которого сопровождал белорус. Он был журналистом, приехавшим фотографировать места, где гитлеровские пилоты расстреляли много советских детей, собиравших помидоры. Нацисты не знали пощады в отношении гражданского населения. Но можно понять и позицию фюрера, для которого упреждающий удар был единственной защитой от советской чумы. Вопрос был лишь в том, кто нападет первым.

В киоске я купил пива и сигарет. Белорусские продавщицы были накрашены, словно артистки цирка. Это вообще характерно для постсоветского пространства.

За белорусского зайца (это животное было изображено на купюрах) надо было платить два русских рубля. Я избавлялся от рублей, поскольку у нас их нигде не меняли. К русской валюте доверия ни у кого не было. В России ходили доллары и немецкие марки, и те, кто их собирал, богатели. Америкос ехал в другом вагоне, поэтому мы его больше не встретили.

Нам предстоял наиболее опасный участок дороги.

— Когда мы окажемся в Чехии, значит, нас пронесло, — сказал я.

Польша выглядела экономически отсталой — бескрайние поля и луга, много крестьянских домов. Все привокзальные постройки были исписаны цветными граффитями. При подъезде к Варшаве Вольф указал на обнесенную колючей проволокой территорию с бараками:

— Это напоминает концлагерь.

— Ты уверен?

— Конечно! Типичный концлагерь. Здесь мало что изменилось. Они оставили себе все лучшее, что у них было.

Вероятно, Вольф знал больше меня. Его папа был офицером СС. Он служил в Матхаузене, и у него сохранилось множество фотографий оттуда.

В предместье Варшавы мы стояли несколько часов на запасном пути. Здесь было идеальное место для грабителей. Полиции нигде не было видно. Группа вооруженных бандитов могла бы легко обчистить вагон. Плюнув в окно, я чуть было не попал в проводника, стоявшего на платформе с группой мужчин уголовного вида. «Если они разрабатывают совместный план действий, то тогда нам кранты» — подумалось мне.

У меня еще была заныкана сэкономленная сотня баксов, которую я хотел привезти домой. Лишаться ее мне не хотелось. Но, если они ничего не найдут, они могут застрелить меня от злости. Я приготовился к худшему, но хмыри на платформе рассосались, не став штурмовать вагон. Ни польская, ни какая другая мафия нас не тронула, и мы даже почувствовали легкую фрустрацию, когда прибыли в Прагу.

Мы были почти дома. Пражское метро в сравнении с московским казалось детской железной дорогой. Здесь трудно было бы заблудиться. В Праге мы купили билет до Вены.

— Что мы будем делать несколько часов до отправления поезда? — спросил я у Вольфа, и он предложил где-нибудь поболтаться, пожрать и накатить пива.

Мы проехали несколько остановок на метро и вылезли в город. Пиздячил сильный дождь. Мы поискали глазами забегаловку, ничего не увидев, мы вскочили в трамвай, привезший нас в исторические кварталы. У магазина нижнего белья я остановился как вкопанный. Мой взгляд привлекли оранжевые кружевные трусы небольшого размера. Они наверняка подошли бы Ольге. «В другой раз» — решил я.

Тут же мы нашли пивную со стойкой и высокими столами. Дешево и сердито. Чешское пиво оказалось даже лучше русского. После второй кружки я все же решился купить трусы.

— У нее ведь ни хуя нет, — сказал я. — Они ей наверняка понравятся!

— Какой благородный поступок, — искренне восхитился Вольф.

Я сбегал за угол за трусами. На поверку они показались мне весьма просторными, ведь Ольга была слишком тощей. Но, если у нее будет работа, она обязательно растолстеет, и тогда они придутся ей впору.

Вольф записывал в Питере все адреса, в том числе и адрес Наташи. После третьей кружки пива, потрясенный моим великодушным поступком, он тоже решил сделать широкий жест и послать оставшиеся у него жалкие несколько тысяч рублей нашей общей знакомой. На улице спекулянты продавали атрибуты покинувших не так давно их страну советских оккупационных войск. Но и здесь я не нашел советской военной рубашки, о которой мечтал.

— Что еще известно о Чехии, кроме того, что она отделилась от Словакии? — полюбопытствовал я.

— Они сильно ориентированы на Германию, — ответил Вольф. — А в Праге много америкосов — почти сорок тысяч. У них есть свои газеты, и даже литературные журналы. Прага цветет, но пиво дорожает.

На вокзале со мной произошло страшное горе — я потерял свою квитанцию на багаж. Тетка в окошке не могла меня вспомнить. Эта блондинистая толстуха всего пару часов назад приняла мою джинсовую сумку. Вот, сука!

Во время прогулки по городу я очистил карманы от мусора, выбросив скопившиеся там окурки, чеки, использованные билеты, среди которых была и моя квитанция. Теперь надо было обращаться в полицию и рассказывать, что находится в сумке. Полицейский составил протокол. Сумку вернули.

Я поблагодарил полицейского, который чуть не лишился сознания от запаха моих вещей, когда проверял их наличие по списку.

Мы залезли в поезд, приближавшийся теперь к австрийской границе. В Брно к нам в вагон села австрийская хоккейная сборная. Но из нашего купе молодой игрок, захотевший составить нам компанию, вылетел, словно торпеда с советской подводной лодки. А до этого контролер был вынужден зажимать себе нос, потому что мы специально набздели внутри, дабы отбить у кого бы то ни было охоту к нам подсесть.

Развалившись на креслах друг напротив друга, мы кайфовали. Только после вторжения в наш вагон австрийской команды покоя уже не было.

— Они наверняка продули, — злобно сказал я. — Иначе бы они говорили о матче и хвастались, а так они не упоминают об игре ни словом.

В моей голове пронеслась масса реминисценций. Аргентина-Ямайка — 5:0, а Чехия — Австрия — 6:0. Какая боль, какая боль — Чехия-Австрия — 6:0! Я вспомнил знаменитую сборную СССР, которая выигрывала у Финляндии, Швеции, Германии, Канады и даже США.

Вена! Вена!

Здесь мы с Вольфом расстались. Он поехал к себе принимать душ. У меня же душа не было, вернее, душ был, но он не работал. Я проверил свой почтовый ящик, но там не оказалось ничего интересного.

Вольф взялся вести литературные вечера в пивной «Шлагбаум», но у него ничего не вышло. Он делал все через жопу. Если приходили писатели, то не приходили слушатели. А если приходили слушатели и писатели, то не приходил сам Вольф. В конце концов, владелице заведения это остоебенело, и она надрючила горе-куратора, запретив ему показывать в заведении свой нос.

А я вспоминал об Ольге и старался забыть о Тане, дроча мысленно на живую и мертвую. Поблизости от моей берлоги находился благотворительный сэконд-хэнд «Гуманна», в котором я купил два пакета одежды для Наташи и Ольги. Еще я купил шоколада, передав все это с питерским художником, улетающим восвояси. Он отдал мое любовное письмо и пакеты мужчине, открывшему дверь Ольгиной квартиры. После этого Ольга пропала, она не написала мне даже открытку! Она забыла меня.

Наташа же прислала мне письмо — она и ее муж Андрей ждали меня на улице Марата. Об Ольге она не упоминала. В ярости я подарил купленное для Ольги пальто одной венской синей ноге.

8. ЖИЛИЩЕ НА МАЯКОВСКОЙ

Я продолжал общаться с сосватанной мне венской гринписовкой переводчицей с русского. Мы встретились в кафе на Западном вокзале, через окна которого можно было наблюдать гоношившийся в зале народ. Мы сразу же обо всем добазарились, наметив наш отъезд в Москву на август 1996-го года. Мое появление в министерстве культуры в сопровождении женщины произвело фурор. Нам тут же отвалили бабосов на нашу поездку.

Мой страх перед летанием на самолете был непокобелим, поэтому я отказался от дешевого полета Братислава-Москва, решив пиздовать малой скоростью через Украину. Это стоило дороже. Кроме билета нужно было еще заплатить за транзитную визу, да еще жадный украинский погранец слупил с меня 200 шиллингов. Воровато оглядываясь, чтобы не видели сослуживцы, он сунул деньги в карман. Мой обоссанный в прошлой поездке паспорт дал ему повод для придирки.

Ездить через Украину нельзя, украинские чиновники пытаются обобрать путешественника, пользуясь любым предлогом. Каждый мой транзит стоил мне денег и нервов. Сама же страна была зеленой и живописной.

Какого фига им нужно было отделяться от России, ведь им после этого стало только хуже, а Западной Европе они не нужны, поскольку они могли предложить лишь Чернобыль, из которого они выжимали столько денег, сколько было возможно в качестве помощи! Это жуткое место вызывало у богатых государств Запада трепет. Где-то в тех местах во время своей первой поездки я купил у бабушки яблок и блюдо картофеля, вскоре после чего у меня выпали остатки волос и начали шататься два зуба.

Все, кто знали о нищете Украины, не могли не охуеть при виде украинского посольства в 19-ом районе Вены. Удивление, как такая бедная страна могла позволить себе роскошную виллу в одном из самых дорогих мест города, объяснялось отчасти тем, что это финансировалось австрийской стороной. Наши границы времен империи включали в себя Западную Украину, город Львов назывался тогда Лемберг.

Может быть, теперь там лежала сфера австрийских интересов. Возможно, разрабатывались некие нео-колониальные планы переноса туда отдельных отраслей производства. На вокзалах нищенки продавали напитки и провиант. Из окна я видел пасущихся вдоль железной дороги гусей, коз и овец. Коровы и лошади встречались реже. На мостах стояли охранники с винтовками через плечо. Они охраняли коммуникации от бандитов.

На Киевском вокзале в Москве меня встречал Михаил Шульман — брат Ларисы, переведший мне в свое время статьи из русских бульварных газет и интервью с бывшим членом КПСС рабочим Анатолием Трихомонозовым, у которого я снова намеревался остановиться. Но у Трихомонозовых никого не было дома. Все они свалили на дачу.

Поэтому Михаил предложил мне квартиру своих родаков в ближайшем Подмосковье. Но, прилетевшая самолетом Вельма, не желала там жить, потому что добираться оттуда до Москвы было не близко. Ее это ломало. Она заявила, что если мы не найдем жилья в городе, то она свалит в Питер, где у нее была квартира. Она оказалась очень капризной и привередливой девушкой, что было для меня полным сюрпризом. В ней начисто отсутствовала славянская безропотность и покорность обстоятельствам.

Квартира в ебенях мне понравилась. Этажом ниже жил выживший из ума пожилой художник, утверждавший, что у него спиздили его стиль, который теперь преподают в академиях искусств. Один из обитателей дома — мужичок моего возраста, бывал в Вене. Его сына завалили в Чечне, о чем он нам рассказал срывающимся голосом.

Флэт был однокомнатным. В ванной из крана непрерывно хлестал кипяток. Кран не закручивлся. Я попытался найти инструмент, чтобы его починить, но ничего не найдя, забил на это. Если бы слив в ванне забился, это бы повлекло за собой наводнение. Уже после того, как мы оттуда съехали, это все-таки произошло. Я забыл вынуть тряпку, служившую затычкой в ванне.

Об этом нам рассказала Лариса. При этом пострадали картины соседа-художника. Вода в его квартире стояла почти по колено. Однако мне не пришлось за это платить, Ларисе удалось все каким-то образом урегулировать.

Через два дня, приехавшая с дачи Лариса вернула нас из загородной ссылки обратно в Москву. Это был район станции «Маяковская». Здесь перед входом в метро стояла гигантская статуя певца революции. А в метро отдельно красовалась его голова. Это часто приводило к недоразумениям. Когда я условился встретиться с Виктором Санчуком у Маяковского, оказалось, что он ждал меня внутри у головы, а я его снаружи у тела.

Санчука мне рекомендовала Лариса. Санчук был германистом, любившим попиздеть по-немецки. Мы очень быстро спились. Он любил водку, и мы с ним в первый же день знакомства нажрались у еврейского поэта Жарковского до поросячьего визга. С нами была художница из Новосибирска Елена Целкодранова. По пути к Жарковскому нас попутал черт. У его дома было два входа. Сначала мы зашли не в тот, прозванивая все квартиры подряд. В итоге мы нашли кого-то, кто смог нам помочь. Зайдя в нужный подъезд, мы сели в лифт и приехали на 15-ый этаж.

Люди искусства часто живут на последних этажах. У Жарковского была лысина и брюхо, словно у библейского пророка. После приветствия и чая я включил диктофон. Санчук постоянно всех перебивал. Но в случае с Жарковским это было полезно, поскольку тот был неудержимым пиздюком. Узоры, которые он плел своим языком, были похожи на орнаменты его ковриков. Он понукал Еленой, будто собственной служанкой.

На нее западал Санчук, но она осталась к нему равнодушной, не смотря на то, что тот был стройным густоволосым интеллектуалом. Жарковский же производил впечатление истинного мещанина. В его квартире было чисто, имелась в наличии вся необходимая мебель и даже коврики. Его стихи были переведены и опубликованы в ГДР, и он был раздут от чувства собственной важности. У Санчука была более тяжелая жизнь с огромным количеством материальных проблем.

Мы вышли, чтобы докупить бухла. Елена осталась в квартире. Было похоже, что она нацелилась на Жарковского. Но нам с Санчуком это было по барабану, мы уже были слишком бухими. В таких состояниях меня перестают интересовать бабы, потому, что по пьяни у меня не стоит.

Хуй с ней! Виктор хотел говорить со мной без свидетелей. Он сунул мне вырезку из старой ГДР-овской газеты со своим текстом. И еще какой-то потертый русский журнал, где он был сфотографирован, гордо утверждая, что он последняя надежда русской литературы.

Я заговорил о Салмане Ружди, но он заявил, что это хуйня. Ружди был раскручен на Западе, потому что исламский вождь Хомейни потребовал его смерти. И хотя Хомейни уже давно поставил тапки в угол мечети, этот его призыв по-прежнему приносил Ружди политические дивиденды, успешно влияя на развитие его карьеры.

Мы сидели на поребрике тротуара, как два волоска на лысине. Была поздняя ночь. Мне стало страшно, ведь нас могли ограбить. Я заторопился к метро, боясь зависнуть ночью хуй знает где. Санчук довел меня до ближайшей станции, где я погрузился под землю и похуярил на «Маяковскую».

С огромным количеством алкоголя в крови я ебнулся на свой матрас и отрубился. Водка не оставляла после себя особых физических последствий, но зато оставляла психические. На следующий день после перепоя обычно наступал дерпессняк.

Это было подходящим состоянием для совершения суицида, поскольку в мир возвращаться не хотелось. Один друг моей молодости выстрелил в рот из ружья, оставшись уродом. Подобные последствия меня отпугивали.

С бодуна мне приходили на помощь апельсины, лимоны, чеснок, йобурт, кефир, творог и зеленый чай. В стране победившего алкоголизма алкоголь является таким же наркотиком, как гашиш в Азии или кокс в Латинской Америке.

Настоящую русскую водку делают из картофеля. Она хорошо спасает от зимних морозов. Но сейчас было лето, поэтому ни о каком спасении не могло быть и речи.

В квартире друзей Ларисы, выходившей окнами на помойку, на меня навалилась клаустрофобия. Отсюда взгляд упирался только в стены, даже из форточки туалета. Вокруг плотно толпились дома. Однажды из какого-то окна я услышал слабое женское пение. Мне стало жутко.

Елена, забытая мной у Жарковского, уже несколько дней не приходила. Я боялся, что она не появится больше уже никогда. Я спросил у Вельмы, придет ли Елена? Она хорошо знала русских женщин.

— Конечно, придет, — ответила она.

Дело в том, что я подарил сибирячке фирменные лиловые штаны из сэконд-хэнда, которые я прихватил с собой вместе с другим барахлом — юбками, блузками и колготками, чтобы соблазнять русских женщин. Штаны оказались ей велики, но она заверяла, что их можно ушить. Она их оставила у нас, но обещала вернуться.

Елену я надыбал у известной советской писательницы Нины Садур, которую мы посетили с Ларисой и Вельмой. Нина была сибирячкой, жившей на Гоголевском бульваре. У нее в гостях находился еще похожий на хиппи карлик, представившийся критиком «Литературной газеты», он коллекционировал книги Бертольда Брехта. Меня это не интересовало. Я занимался исключительно современной литературой.

Нина Садур была энергичной теткой, безостановочно моловшей всякий бред. Все говорили по-русски, и только Вельма Кишлер, иногда бросала мне несколько переведенных на немецкий язык слов, словно кость собаке. Поэтому я сидел в углу и дулся, дополнительно надуваясь вином и водкой.

В тот вечер я увидел Елену. Темные длинные волосы, крутой лоб и лишенное всяких эмоций лицо. Она была художницей. Ее картины, фотографии которых она мне показала, были весьма любопытны. Странные шизоидные мотивы. Они мне приглянулись. Я пообещал ей опубликовать их в своем журнале.

После того, как мы выдули все запасы спиртного, меня послали гонцом в гастроном, а Елену отправили показать мне дорогу. По пути она спросила меня очень серьезно:

— Russian women good?

Я утвердительно кивнул, что ее ужасно обрадовало.

Мы прошли через маленький сквер, в котором торчал металлический Гоголь. Я его сразу узнал по прическе каре, ведь именно это отличает его от других русских писателей. Художница завела меня в весьма приличный магазин с умопомрачительными ценами. Завидев мое смятение, она показала мне на грязный киоск на другой стороне улицы. Это было то, что надо. Здесь все было дешево. Я накупил сигарет и водки.

Я нежно взял ее за руку, и она покраснела.

Пьянка была в разгаре. Нина Садур зажала меня в коридоре.

Страстно, словно сибирская рысь, она впилась мне в губы. Все сидели на кухне. Поэтому мы с писательницей уединились в комнате. Повалив меня на пол, она распустила собранные в пучок серые патлы. Взор мой затуманился. Я не мог ей противиться. Она прекрасно знала свое дело. Ее жадные губы сомкнулись вокруг моего члена, оставляя на нем липкие следы гигиенической помады. Пальцами рук она перебирала мне яйца.

Приехав в Москву из провинции, она сделала блестящую литературную карьеру, а теперь хотела получить еще признание Запада. И она его получила, чуть не захлебнувшись им буквально всего через несколько минут. Теперь оно медленно стекало по ее подбородку.

Елена ушла с нами и с карликом из «Литературной газеты», который потом распрощался. Она шла к нам. Ей негде было жить, а у нас в квартире было три комнаты. В одной спал я, в другой — Вельма, а в третьей мы поселили Елену.

Но моя комната была проходной. Чтобы попасть к себе, ей нужно было мимо меня. Под утро я вошел к ней в комнату и полез к ней в спальный мешок. У нее было стройное тело. Она приехала в Москву попытать счастья, и сразу же его испытала.

Ее папа работал геологом на Сахалине, а ее тянуло в столицу.

— Если она продаст квартиру в Новосибирске, то в Москве она сможет купить только комнату на окраине, — сказала Вельма.

Я дал Ларисе Шульман за ее хлопоты сто баксов, которые она приняла с нескрываемой благодарностью. Еще сотню она получила от Вельмы за то, что организовала нам флэт.

Однажды мы гуляли с Еленой по улице Маяковского, изучая ассортимент стоящих вдоль дороги киосков и сравнивая цены. Местами разница была колоссальной. Одна и та же вещь могла стоить в разных местах на сто и даже на тысячу рублей дороже. Что-то было дороже, а что-то дешевле. Мы свернули на боковую улицу, присев на пенек спиленного дерева.

— Сигареты? — спросила Елена.

Я сунул ей пачку. С этой неприхотливой сибирячкой мне было общаться гораздо проще, чем с капризной Вельмой. Я уже знал всю ее подноготную, переводчица поведала мне всю ее историю.

— Ее муж был известным рок-музыкантом, гитаристом группы «Калинов мост», но страшным ленинолюбом, он повесился в день рождения Ленина.

— Почему ты мне сразу не сказала об этом, Вельма?

— Она просила тебе об этом не говорить.

Возможно, она опасалась, что это может меня от нее оттолкнуть. Знание — это власть. У нее была малая дочь, она показала мне ее фото. Она спросила меня, нужна ли она мне только для развлечения, или же у меня серьезные намерения. Она искала любви. Жарковский же и другие встреченные нею москвичи относились к ней как к шлюхе. Она спросила, женат ли я? Я не стал ей врать. Я был свободен. Больше она ни о чем не расспрашивала.

— Do you like Elena? — спросила меня Нина Садур на вокзале, отправляя в киоск за пивом.

Мы провожали писательницу в Саратов на читки. Она звала меня с собой, но я не поехал. Приключений и соблазнов хватало и без того.

Елена Целкодранова вернулась от Жарковского через несколько дней. Вельмы как раз не было дома. Я быстро раздел беспутную женщину. Она не противилась. В постели она не задавала вопросов. На следующий день она съездила к Жарковскому, чтобы с ним объясниться.

После этого мы сидели на кухне, и она гладила мои ноги, словно пытаясь загладить свою вину, давая понять, что я был ей важен, а Жарковский нет, что это было всего лишь ничего не значащее приключение.

Теперь мы трахались напропалую. В постели Елена проявляла довольно мало эмоций, позволяя делать с ней все, что я хотел, лишь в заключение полового акта, когда я с криками кончал, ее дыхание становилось чаще. Но постепенно она становилась активней. Она удовлетворяла меня орально и давала мне полизать свою жопу. После разрыва с Жарковским Елена окончательно поселилась у нас.

Теперь я платил за нее в метро, когда мы куда-нибудь вместе ездили. Я покупал ей сладости, поскольку в России я чувствовал себя богачом. Тем не менее, в Москве я расходовал не меньше денег, чем в Вене.

С нами в квартире жили мыши и крысы. По ночам они кодлили на кухне. Еду они добывали себе со стола или из мусорного ведра, которое по утрам мы часто находили перевернутым, а его содержание разбросанным по полу.

Однажды мы нашли торчащий в стене рыбий скелет, который какой-то крысак очевидно пытался втащить себе в нору. Мы приноровились хранить продукты на верхних полках, куда не могли забраться наши питомцы. Днем они отсыпались, но по ночам творилось нечто невообразимое. Они топали, пищали, скрипели зубами, иногда заскакивая даже к нам в комнаты.

Однажды я почувствовал у себя в паху некую теплую волосатость. Это не могла быть Елена, поскольку ее не было в тот момент в комнате. Меня обуял ужас, у этих тварей не осталось никакой совести! Только яд способен был их остановить, однако мы не желали идти на такие крайние меры.

Одну крысу Вельма обнаружила днем.

— Она была такая мерзкая, такая жирная, фу! Представляешь, она сидела в моей комнате и копалась в моем рюкзаке.

— Что? — удивился я.

— Да, а яблоки были разбросаны по полу. Она искала себе еду.

Крысы ничего не боялись, они вели себя как хозяева квартиры. Мы были их гостями. Во время нашего двухнедельного пребывания на Маяковской я часто заставлял Елену мыть меня мылом и тереть мочалом, панически боясь подцепить паразитов.

Больше всего я опасался заразиться русскими клопами, этими мелкими мерзкими тварями, о которых я знал из книг Хайнца Конзалика, повествующих о злоключениях немецких военнопленных в России, у меня даже возникла связанная с этим страхом мания преследования. Я же мог наградить ими своих женщин, отяжелив этим свою чистую совесть.

По утрам я похмелялся зеленым чаем, в то время как Вельма предпочитала пиво. Еще я полюбил квас. Вельма же вовсю уплетала соленые огурцы, а еще бананы и яблоки. Она любила хороший хлеб и хороший кофе.

— Вельма, тебе было бы неплохо стать австрийским атташе по культуре в России, — говорил я.

Она была молода и любила общаться с художниками. Однажды она уже организовала в Вене выставку минской живописке Илоне Бородулиной и еще одному питерскому графику, теперь мы собирались выставить работы Елены.

9. УЛИЦА МАРАТА

После четырнадцати дней тяжелейших попоек с редакторами, литераторами, художниками и прочими деятелями культуры, мы оставили Москву.

Маленькая девочка в купе не захотела лежать напротив меня на верхней полке, поменявшись местами с матерью. У меня был опустившийся вид. Без своего пиратского платка я был похож на Хрущева. В полутьме вагона вид подобного головореза наводил на ребенка ужас.

В Москве мы побывали на презентации книги Санчука, организованной Ларисой. После ежедневных возлияний даже зеленый чай по утрам не помогал при ликвидации похмельных синдромов от пива и водки. Это был мой третий визит в Россию. В первой поездке я не просыхал, во второй пил сдержанно, в третьей снова сорвался. Во всем были виноваты ебаные художники.

Покидая Москву, я выбрал неверный путь к спасению. В Питере все оказалось куда плачевней. Для моей переводчицы Вельмы Кишлер прибавилось много работы. В Москве мы собрали огромное количество текстов. Теперь ей было необходимо это обработать, чтобы я смог все прочитать. Я посвятил себя новейшей литературе, взвалив на себя миссию мирового масштаба.

Мне очень хотелось съездить в Новосибирск. Елена из Новосибирска, делившая со мной мой московский матрас, звала меня с собой. Ей вторил Виктор Санчук:

— Для западного человека Новосибирск гораздо интересней Питера.

Там творятся самые мрачные беспределы, там беспросветно бухают и больше ничего другого не делают, потому что на все другое уже не хватает времени.

При этом Елена уехала на поезде, а не на самолете, летать на котором я боялся. Два с половиной дня по бескрайним просторам Сибири, а затем отдых с ней и ее дочуркой на берегу великой Оби. Я отказался от всего этого как последний поц.

— Ты бы защитил ее на обратном пути в Москву, когда она будет возвращаться с деньгами от проданной квартиры, — сказала мне Вельма.

Елена опасалась, что на нее может напасть чеченская мафия. Я уже знал, что русские во всем обвиняют чеченов. Генерал Лебедь мог бы положить конец чеченскому конфликту, но ему вряд ли дадут это сделать, потому что в российской верхушке не любят талантливых и конструктивных людей.

Мы подкатили к Питеру солнечным утром. Вельма решительно отнекивалась от навязчивых предложений стаи бомбил и таксеров, предлагавших свои услуги прибывающим из Москвы пассажирам. Она жила почти рядом. Однако наш багаж был ужасно тяжелым. В этот раз я взял с собой военный рюкзак, который оказался теперь набитым манускриптами и книгами. Я ощущал себя литературным генералом.

В квартире Вельмы на улице Марата нас встретил сосущий бутылку пива рыжеволосый мерзавец, представившийся художником. Он включился, словно магнитофон, и пропиздел целый час. В итоге он предложил отдать мне свой ключ от квартиры, полагая, что он мне понадобится. Но Вельма сказала, что в этом нет необходимости.

Таким образом, на все десять дней моего пребывания в Питере я остался без ключа. Это была катастрофа. Зависнуть у Наташи я не мог, ее не было в городе. Она свалила на дачу, сдав квартиру таджикам с соседнего Кузнечного рынка. Это было логично, Наташе и ее пьющему мужу нужны были бабки.

Я думаю, что было большой ошибкой рассказать переводчице о том, как в Вене перед отъездом я забыл вынуть ключ из двери своей квартиры, и теперь опасался, что за время моего отсутствия ее могли обнести.

Моя паника передалась ей, и она не захотела давать мне доступ к своей петербургской квартире. Кроме того, она еще не забыла, как я устроил потоп в подмосковных ебенях, затопив картины художника. Она боялась доверять ключ распиздяю. С одной стороны это было понятно.

С другой стороны — нет. Ведь у нее ничего нельзя было спиздить или сломать. Все находилось в полуразрушенном запущенном состоянии, почти как на Пушкинской, кроме того, в квартире не имелось никаких ценных вещей. Наверно, мне нужно было поселиться в сквоте на Пушкинской. Я хорошо был знаком с Петром Охтой, одним из вождей художественной коммуны.

Я шел через двор, там ссала как раз какая-то баба, здесь это было в порядке вещей. Петр не удивился моему появлению. Мы пыхнули. Гриша-иконописец повел меня показывать свои картины. Уже семь лет он проживал здесь. Я был потрясен! Это был Рублев современности. Гриша надрывно кашлял. Он мог умереть здесь от голода и холода. Но деньги у него были. Приехавшие при мне фирмачи покупали у него иконы. Гриша явно ожидал от меня того же.

В России почему-то считали, что все иностранцы богаты. В Москве мне часто приходилось финансировать общее дело — бухло и жорево.

Время от времени я наведывался в квартиру Наташи. Во время моего второго прихода открывший мне дверь узкоглазый аксакал радушно предложил мне войти, но, увидев у него за спиной толпу обдолбаных таджиков, я благоразумно убежал.

В Питере было дохуя финнов, там для них все было дешево. Первый муж Наташи был скандинавом. Она показывала мне фотографии десятилетней давности — прекрасная русская девушка рядом с обезображенным карциномой пожилым шведом. На даче явно было кайфово.

В России Наташ как собак нерезаных. Здесь очень легко надыбать себе Наташу или Таню, в крайнем случае, Машу. Но для меня существовала только одна Наташа и только одна Таня.

Я нашел мост, по которому мы с Ольгой в прошлом году переходили Неву. Моя любовь к ней иссякла, ведь она не ответила ни на одно из моих писем, даже не поблагодарив за чешские трусы.

Неожиданно я столкнулся с ней на Пушкинской. Она стояла передо мной в коротеньком летнем платьице в зеленый горошек. Теперь мне нужно было искать хату для ебли. Ольга сказала мне, что я чересчур пьян и чтобы я был поосторожней с водкой. Вельмы не было дома, а у меня не было ключа. В подъезде я схватил Ольгу за волосы. О, если бы у меня была хата!

Мастерская Охты тоже была на замке. Я постучал в дверь еще одного художника, но его тоже не было дома. Дверь открыл его одноглазый сын, но мы не решились попросить его приютить нас на пару часов.

Однажды в своем ателье пьяный Петр Охта зажал меня в углу:

— You are very strong man, Gunther! You are very strong!

Он смотрел на меня страстно и проникновенно. Чего же он от меня хотел? Знаменитый Петр Охта, потрясший белорусских таможенников своей картиной с надписью — «Вся власть ублюдкам»! В тот вечер он повздорил со своим бой-фрэндом Флорианом. Этим все объяснялось…

Мы гуляли с Ольгой по улицам. Кто попадает на улицу Марата, того она пожирает. Ольга обратила внимание на красную сыпь у меня на запястье, появившуюся несколько недель назад и невыносимо зудевшую.

У французского революционера Марата тоже была болезнь кожи. Его убила любовница. Она перерезала ему глотку во время принятия им лечебных ванн.

Мы снова наведались к Вельме. Там по-прежнему никого не было, а, может быть, нам просто не хотели открывать дверь. В лифте пахло мочой. Потом я заснул на лавке. Последнее, что я запомнил — был сидевший напротив хмырь.

Проснувшись, я обнаружил, что у меня срезали сумку. Я обеднел на 50 немецких марок и 50.000 рублей. Также бесследно исчезли два ценных текста московского поэта и переводчика Владимира Микушевича. Исчезла и Ольга.

Мне захотелось бежать из Питера. Я отловил свою переводчицу и все ей высказал. Это было невыносимо — без своего ключа от квартиры я от нее полностью зависел. Я был почти бездомным, являясь легкой добычей для негодяев.

— О, улица Марата, это же помойка! Раньше она называлась улица Грязная. Здесь много опасных людей, — сказала вернувшаяся с дачи Наташа, когда я поведал ей о своих злоключениях.

Они с Андреем пошли со мной на вокзал и помогли купить мне билет на поезд до Праги. Поезд отправлялся в час ночи. Оставалось время, чтобы нажраться. Андрей завел нас в какую-то грязную разливуху прямо на вокзале. Мы дернули по темному пиву. Наташа с Андреем захотели купаться. Небо было заволочено тучами, в воздухе стояла духота.

Мы пиздюхали куда-то на раздолбанном трамвае. В парке, куда мы пришли, были пруды с размытыми берегами. В воде купались дети. Андрей быстро разделся и плюхнулся в воду. Принялся моросить мелкий дождь, но это его не смутило. Люди попрятались под деревья. Только одни мужчина, укрывшийся полотенцем, продолжал невозмутимо лежать на поляне. Мы с Наташей встали под дерево, у которого уже спрятались два дядьки. Наташа с ними разговорилась.

— Видишь того чувака? — спросила она меня. — Мужики говорят, что это трупак, он пошел пьяным купаться и утонул.

Люди спокойно ходили мимо лежавшего на берегу трупа. Наташа сказала, что он лежит здесь уже часа три. Его друзья позвонили его жене, и она о нем позаботится. Когда мы уходили из парка, я постоянно оглядывался. Смерть в России не являлась чем-то особенным. Переходя дорогу, я толкнул женщину. В ответ она мне что-то сказала.

Наверняка, что-то обидное.

Дождь прекратился. На другой стороне улицы я увидел купол собора, купающийся в лучах заходящего солнца.

10. УКРАИНСКИЙ БЕСПРЕДЕЛ

Ночью на Витебском вокзале пьяная в сосиску Наташа флиртовала с проводниками моего вагона. Один из них был блондин, а другой брюнет. После купания в парке мы пили пиво на балконе Гостиного Двора, наблюдая за босяками на Невском проспекте.

Созерцание несчастных детей — плачущей девочки и мальчика с отрубленной рукой меня растрогало. В газах девочки стоял ужас. Что же произошло с этими малышами?

На всех русских вокзалах и в метро по-прежнему стояли бесчисленные бюсты Ленина. Ленин для России — это то же, что и Христос для Европы. В Москве я сфотографировался с трупищем Ленина в Мавзолее.

Моя миссия завершалась. Поезд увозил меня из Санкт-Петербурга. За окном мелькали ночные ландшафты. Сначала спящие спальные районы, а затем бесконечные дачи. Если бы я был русским, у меня тоже была бы дача. Жизнь без дачи была здесь неполноценной. Дача была местом, где можно было на время укрыться от творящихся вокруг кошмаров.

На следующий день в Белоруссии молодой красивый таможенник, словно из романа Жана Жене, обрадовано прикопался к моему обоссанному паспорту. Но ему не удалось меня поиметь.

На Витебском вокзале я кое-что по глупости упустил из виду, я не поинтересовался маршрутом поезда, стоявшего теперь на белорусско-украинской границе.

Толстый проводник-блондин подтвердил мою страшную догадку — поезд пиздюхал через Украину. А у меня не было визы. Проводники с усмешками предложили спрятаться мне в ящике для багажа под нижней полкой. Они помогли мне туда забраться, но я оказался чересчур жирным, мой живот никак не помещался.

Тогда один из проводников показал мне на стоящее вдалеке уже на украинской территории мрачное здание и ухмыльнулся:

— Prison, prison, jailhouse…

Я внимательно вгляделся туда, куда он указывал. Это действительно была тюрьма — высокие стены с колючей проволокой и сторожевые вышки. Мне нужно было менять маршрут.

Я вылез из вагона, и взял билет до Варшавы, накупив на оставшиеся деньги пива и сигарет. В вагоне я услышал слово «пират» и пронзительный женский смех. Проводница хотела подсадить меня в купе к женщине. Я не возражал.

Восточные проводницы обычно выглядят сексапильно — яркая помада, маникюр, высокие прически и нейлоновые чулки.

В Варшаве я пересел на поезд до Вены. На мой флэт никто не позарился, все валялось на своих местах. Свой ключ, забытый мной впопыхах в двери, я обнаружил в своем почтовом ящике вместе с письмами и рекламой. Все мои страхи оказались беспочвенными.

11. ВЕСТИ ИЗ РОССИИ

В Вене шел новый русский фильм «Кавказский пленник», рассказывавший о русско-чеченской войне. Русские солдаты были показаны в нем деморализованными оккупантами, а чеченцы гордыми борцами за независимость.

По австрийскому телевиденью я посмотрел репортаж о городе Тикси, расположенном в дельте Лены у самого Северного Ледовитого океана. Там находилась самая крупная озоновая дыра в мире.

Мне позвонила администраторша какого-то отеля и сказала, что для меня оставлено письмо из Москвы от Ларисы Шульман. В конверте я обнаружил приглашение для оформления визы в Россию и несколько строк по-немецки. А всего через несколько дней мне пришло письмо от Наташи из Питера, которое мне перевела Виктория Попова, сидя на скамейке Верингер-парка.

Она писала о русской жизни, о славянском менталитете, о дружбе, надежде на будущее и о ее планах податься в Англию. Мне вспомнилась наша последняя с Вольфом ночь на Пушкинской после интервью с Охтой. Почти три четверти часа кто-то настойчиво ломился к нам в дверь. Вольф чуть было не наложил со страху в штаны, но я был уверен, что дверь выстоит.

Возможно, это были наши соседи-художники, желавшие позвать нас на пьянку или насильно предотвратить наш отъезд из Санкт-Петербурга, поскольку друзья с Запада были им дороже всего…

КОНЕЦ

Оглавление

ПРЕДИСЛОВИЕ

1. СТРАХ ПЕРЕД БОЛЬШИМ МЕДВЕДЕМ

2. МОСКОВСКАЯ ИНТЕЛЛЕКТУАЛКА

3. МАЛАЯ ГРУЗИНСКАЯ

4. МОГИЛКА ТАТЬЯНЫ

5. ГОРОД НА НЕВЕ

6. НОЧИ НА ПУШКИНСКОЙ

7. НЕРВНЫЙ ПУТЬ НА ВАРШАВУ

8. ЖИЛИЩЕ НА МАЯКОВСКОЙ

9. УЛИЦА МАРАТА

10. УКРАИНСКИЙ БЕСПРЕДЕЛ

11. ВЕСТИ ИЗ РОССИИ

Реклама на сайте