«Итамар К.»

I

Сидя в автобусе, везущем его из Рамат-Гана в Тель-Авив, Итамар Колер размышлял о том, с какой легкостью он нашел продюсера для своего фильма. Все произошло — не странно ли? — в результате случайной встречи, никак не связанной с беспрерывной суетой, заполнившей все два месяца его жизни в Израиле с того дня, когда он вернулся сюда. Как-то он встретил на улице Хаима Копица, своего друга детства. У того было несколько свободных минут — еще одна случайность, — и они вместе пошли выпить кофе. Итамар рассказал Хаиму, чем он занимался в последние годы, в том числе и про сценарий. Копиц настоял, чтобы Итамар оставил ему копию рукописи. «У меня есть связи», — сказал Хаим. С этого момента без всякого вмешательства Итамара в ход событий (он даже не надеялся когда-либо еще раз увидеть эту самую копию) сценарий начал прокладывать себе дорогу, переходя от одной ключевой фигуры к другой. От Копица, который даже не открыл его, сценарий с теплой рекомендацией перешел к Гофману. Тот пребывал в очередной депрессии. Он запустил свою бороду до дикого состояния и уже несколько недель не видел даже газет. Так что он не стал читать сценария Итамара, а переправил его со столь же лестной рецензией в адрес Бен-Цви. А уж Бен-Цви… Не каждый день он получал что-либо с такой оценкой Гофмана. «Наверняка что-то есть в этом сценарии», — сказал себе Бен-Цви и засунул его в папку, предназначенную для передачи Каманскому, с которым у него в этот день была назначена встреча.

Каманский — человек с размахом, человек действия. Странный короткий заголовок сценария «Lieder»[1] возбудил его любопытство, и он решил передать эту пачку листов своему тайному референту, ешиботнику Элимелеху Пундику. Тот сделал свою работу без лишней задержки, то есть прочел немножко из начала, немножко из середины, немножко из конца. Меньше чем через неделю Каманский получил от Пундика резюме на двух страницах — так это было заведено у них — с положительной рекомендацией. Итамар ничего об этом не знал. И поскольку в детстве он не относился к Копицу серьезно, тем удивительнее для него оказалось, что однажды утром через посыльного он получил четкое и недвусмысленное обещание Каманского финансировать фильм.

На улице Яркон Итамар вышел из автобуса. В его распоряжении был еще час до встречи с Каманским. Он уселся на скамейке на набережной и стал смотреть на тех немногих, кто уже купался и загорал в это утреннее время. «Близок момент, когда я увижу плоды своего труда», — сказал он себе. Он ужасно волновался и в то же время испытывал особую радость: ведь его многолетние стремления наконец готовы были осуществиться. Он был счастлив от сознания того, что талант его признан и работа высоко оценена в Израиле. Так хотелось сейчас поделиться с кем-нибудь своей радостью! Он чуть было не поддался соблазну обратиться к девушке примерно своего возраста, сидевшей на соседней скамейке. Она отрывала одну за другой виноградины от грозди и медленно ела их, глядя, как и он, на неподвижную синеву моря. Может быть, она тоже раздумывала о своей жизни? Не в его привычках было вступать в разговор на улице, да и все равно девушка уже встала, выронила из рук то, что осталось от грозди, и пошла своей дорогой. Как мало все же у него тут знакомых!..

Вчера он рассказал матери о поддержке Каманского. «Тебе надо было после ранения снова заняться игрой на скрипке. Ведь ты так хорошо играл». Это, в сущности, все, что она сказала. Итамар вовсе не был уверен, что она прочла хотя бы одну страницу из его сценария.

Наконец он поднялся со скамейки и медленно пошел в сторону отеля. Времени оставалось еще много, и, пока он шел, мысли его перенеслись в Нью-Йорк к его последнему разговору с Шаулем Меламедом.

— Посмотри на него, — сказал Меламед, указывая на средних лет мужчину, выходящего из лавки с газетой на иврите в руках. — Мой сосед. Он здесь уже двадцать лет, но все еще там, живет только Израилем.

Они пересекли Восемьдесят шестую улицу и вошли в многоквартирный дом, где жил Меламед.

— Наверное, так было всегда, на протяжении всей нашей истории, — заметил Меламед, пока они ждали лифта.

Они стояли в вестибюле, обставленном светлыми кожаными диванами, с разноцветными персидскими коврами на полу.

— Возьми, к примеру, Вавилон: что делали там евреи? Сидели и плакали о Сионе. Но разве многие вернулись, когда им представилась возможность?

В гостиной к ним присоединилась Сильвия.

— Ну а вы? — спросила она Итамара чуть погодя. — Вы собираетесь вернуться?

— Ты что, не веришь, что он найдет работу в своей области? — вмешался Меламед еще до того, как Итамар успел ответить. — Впрочем, может, ты и права. Но как не попытаться? Знаешь, Итамар, иногда я спрашиваю себя: не мог бы я приложить больше усилий, чтобы остаться в Израиле? Не является ли моя работа неким предлогом, чтобы жить за границей? В общем-то странные мысли, ибо, с другой стороны, я, кажется, сделал для нашей страны все, что мог.

Меламед поставил правую ногу на стул и подтянул брючину:

— Вот, смотри.

Обнажилась голень в шрамах от осколочного ранения.

— И сейчас, в моем возрасте, я снова готов к этому, — сказал Меламед и опустил брючину. — И не только к этому. Я готов на все. Однако же я не там. По правде говоря, я — нигде. И даже не здесь, в Нью-Йорке.

Меламед усмехнулся:

— Вечный жид. Скитаюсь по столицам, мечусь с концерта на концерт.

Он встал, чтобы налить себе в стакан джин с тоником.

Спустя три дня, после выступления в Рейкьявике Меламед упал, спускаясь со сцены, и умер от разрыва сердца.

Найти отель «Тиферет» оказалось нелегко. Прохожие давали Итамару противоречивые указания, и он долго ходил вдоль улицы в поисках нужного номера. Когда он получил наконец разумное объяснение, пришлось уже бежать, чтобы не опоздать на встречу. Итамар запыхался; к счастью, до назначенного времени оставалось три-четыре минуты. Следуя указателю, он спустился в туалет и вымыл вспотевшее лицо. Вытираясь бумажным полотенцем, он критически осмотрел себя в зеркале. Разве тонкость черт его лица, так привлекающая женщин, — а Итамар уже успел в этом убедиться! — не свидетельствует о неокрепшем еще характере, о некоей внутренней незащищенности, что отнюдь не облегчает жизнь? Этот вопрос не впервые возникал перед Итамаром, но сейчас у него уже не было времени на подобные размышления. Он стряхнул бумажные катышки, прилипшие к лицу, выпрямился, пригладил ладонью растрепавшиеся волосы, одернул синий пиджак и вышел.

Маленький лифт поднял его от туалета на верхний этаж, туда, где восседал Каманский. Когда дверь открылась и Итамар вышел из лифта, он был полностью готов к встрече с этим известным покровителем израильских деятелей искусства, который уже успел предпринять некие конкретные шаги, чтобы продвинуть его детище, и которого Итамар до сих пор еще ни разу не видел.

II

— Разумеется, это был мой вклад. Ты что, не видел своими глазами чек на триста тысяч долларов, который я тебе передал? Ты что, не держал его в руках, не положил его на особый счет в банке? Так в чем же дело? Может, ты думаешь, что эти деньги каким-то образом тайно приносят мне проценты? В таком случае ты ошибаешься. Это мой вклад, но он сделан не просто так, а ради другого вклада — вклада Национальной академии для поощрения образцовых произведений. Одно придает смысл другому. В отличие от тебя, впервые написавшего сценарий, я отнюдь не впервые финансирую фильм. В нашей стране, слава Богу, есть нормы, в соответствии с которыми все должны работать. Без моего валютного вклада академия не выделит дополнительные триста тысяч, и фильма не будет.

— Но… — попытался возразить Итамар.

— Никаких «но». С какой стати ты споришь со мной? Можно подумать, это ты, а не я получил вторую степень по управлению бизнесом в Университете Бакли.

— Беркли, — поправил его Итамар.

— Бакли, а не Беркли. Университет Бакли находится в Неваде, но очень близко к калифорнийскому побережью.

— Я никогда там не был, в той части Соединенных Штатов, — сказал Итамар извиняющимся тоном. — Признаюсь, господин Каманский, что я полный идиот во всех этих делах — то есть в цифрах и тому подобное. Не помогли никакие репетиторы по математике, полный провал.

— Не стыдись, — успокоил его Каманский, — провал — это фундамент нашего государства, строительный материал. Мы существуем благодаря провалу! Разве ты пришел бы в кино, если бы не провалился по математике? Эти схоластические неудачи дают нам возможность строить и расти. Кто поднял бы молодое государство, если бы у нас не было трудовой молодежи, не сумевшей закончить среднюю школу? Какое правительство было бы у нас сегодня без всех этих воспитанников славных молодежно-трудовых движений, сидящих сегодня там, в Иерусалиме, за столами заседаний? Ну, скажи мне! Вы, неудачники, — вы-то как раз счастливцы. А я? Что мне остается? Я вынужден смотреть на то, как ты и тебе подобные занимаются творчеством. В лучшем случае я довольствуюсь предоставлением скромной помощи. Что ж, хорошо хоть, что я могу дать эти триста тысяч.

С того дня, как Каманский появился на горизонте и пообещал поддержать фильм, Итамар представлял себе патрона человеком, худощавым, сдержанным, совсем не таким, какой сидел сейчас перед ним, беспрестанно ковыряя в ухе концом позолоченной ручки. На то была своя причина: видимо, на Итамара повлияла надпись, сделанная на возвращенной ему копии сценария. Возле заголовка стояло лишь одно слово: «Благородно». Так написал Каманский большими синими буквами, может быть, той самой шариковой ручкой, которую он сейчас вытащил из уха и положил на стол. Это слово конечно же крепко засело в мозгу Итамара и вспомнилось, когда он пришел в пентхаузотеля «Тиферет».

— Верно, для меня это небольшая сумма, — продолжал рассуждать Каманский, — признаю. Но деньги — это деньги, и, если у нас не начнут относиться к деньгам так, как относятся к ним на Западе, то есть с подобающим уважением, мы ничего не добьемся. Поэтому я считаю, что академия — это особый, редкий инструмент, подобного которому нет во всем мире. Воспитанники «Микве Исраэль[2]» должны гордиться результатами своих усилий — прекрасным инструментом, позволяющим таким людям, как я, войти в сферу культуры, вложить свои средства и — я не отрицаю — заработать на этом и в то же время помочь родиться шедевру, который потом обойдет весь мир во славу народа и государства.

Каманский вылез из кресла, шагнул к окну и бросил взгляд на распростершийся внизу Тель-Авив. Затем взор его устремился дальше, к просторам голубого моря.

— Только неделю назад я вернулся из Цинциннати, — сказал он, не отходя от окна. — Там прошел фестиваль израильского кино. Наслаждение, просто наслаждение… Ты понимаешь, обычный город в центре Соединенных Штатов, и там, именно там состоялся фестиваль израильского кино! Невероятно! Меня пригласили в качестве продюсера фильмов «Солдатня» и «Зеленые небеса». Чувство гордости, охватившее меня во время демонстрации картин, невозможно передать словами. Там был также Амнон Гошен, который, по-моему, великолепно сыграл роль израильского захватчика-садиста в «Солдатне». Может, нам удастся заполучить его за полцены. Посмотрим… я не хочу распространяться на эту тему, чтобы не сглазить… Но не все пройдет легко. Некоторые вещи обойдутся дорого.

— Я знаю. Но я уверен, что и с тремястами тысяч можно…

— Разумеется, бюджет — триста тысяч и ни гроша больше. Думаю, часть актеров согласится работать бесплатно. Мы ведь знаем, в нашей маленькой стране только дай им возможность сниматься — и они прибегут. Что делать, в определенных сферах мы еще не избавились от былой провинциальности. Кстати, по-моему, даже Равиталь Кадош не против участвовать бесплатно, только позволь ей раз-другой обнажить свои груди.

— Равиталь Кадош? — Итамар понятия не имел, кто это такая.

… Возможно, на него повлияло не только слово «благородно». Итамар, с его богатым воображением, наверно, ожидал увидеть перед собой некоего двойника Бенциона Апельбаума — своего первого «мецената», подарившего ему новую скрипку. Итамару тогда только исполнилось девять.

«Ты обязуешься играть с открытым окном, и я буду получать удовольствие от своего капиталовложения», — сказал ему Апельбаум глубоким мелодичным голосом. Итамар остро воспринимал все происходящее вокруг и запоминал впечатления на всю жизнь. В детские годы в Иерусалиме он проводил долгие часы в доме у соседа, слушал пластинки с записями классической музыки и перелистывал многочисленные книги по искусству из богатой библиотеки Апельбаума.

— А чему ты удивляешься? — Голос Каманского вернул Итамара к действительности. — Да, сиськи у нее порядком обвисли. Ну и что? От этого сломается твоя камера? Даже не идеальная нагота — тоже искусство, а мы должны считать каждый грош. А может быть, как говорят многие, именно не идеальная нагота и есть искусство. Тебе придется немного изменить сценарий в этом месте, но такую цену стоит заплатить. Нужна осмотрительность.

— Но если вы считаете, что трехсот тысяч долларов хватит, то почему же…

— Несомненно. Но каких трехсот тысяч? Сумма сумме рознь. Если бы ты не провалился на экзамене на аттестат зрелости, то, наверно, понял бы, что у каждого доллара из этих трехсот тысяч есть свой особый вес. Триста тысяч для произведения вроде твоего — это ценность, это доллары для кино, у них нет другого назначения, кроме кино. Если они не пойдут на твой фильм, то пойдут на другой. У моих же трехсот тысяч по сравнению с теми — другой, так сказать, удельный вес, совсем иное качество. Это деньги созидающие. С одной стороны, они дадут возможность получить подарок академии. (Кстати, это их удивительное «удваивающее» свойство может проявиться через неделю-две. Все зависит от твоего поведения на заседании комиссии.) С другой стороны, когда я заберу их обратно, — не волнуйся, Итамар, не заберу прежде, чем ты получишь подарок от академии, — они выступят в иной роли: вложения, акции, проекты. Они подрастут, полезут в гору, помогут нам заработать… Ладно, я слишком увлекся, унесся далеко в будущее.

— Но…

— Опять «но». Когда ты прекратишь эти свои «но»? Я кладу тебе в руки свои кровные денежки, верю в тебя — и все, что ты можешь сказать мне, это «но»… Ты даже не узнал до сих пор, что именно их не устраивает в твоем сценарии. Иди к ним и послушай, у них есть, что тебе сказать. Иногда нужно уметь слушать, ты молод и, по-видимому, еще не научился этому. Их стоит послушать, они замечательные люди. Ты, вообще, знаешь, кто они, члены академии? Доктор Ицхак Авиталь, человек очень образованный, ученый, член консультативного совета по присуждению премии президента; он, так же, как и я, заседает в комиссии Гистадрута[3] по присуждению премии «Серп» за достижения в труде и общественной деятельности. Он автор монографии «Строительство у ацтеков в связи с проблемой десяти утерянных Израилевых колен» и еще ряда важных исторических исследований. Кого только там нет! Профессор Ярив Хофштеттер, известный деятель в области просвещения. Кстати, он редактировал последний выпуск сборника «Симаним» и снабдил его длинным предисловием. Ты, случайно, не читал?

— Нет, не читал. По правде говоря, был занят работой над сценарием и поэтому почти ничего не читал в последнее время.

— Жаль. Ирония судьбы — я, простой бизнесмен, как раз стараюсь постоянно быть в курсе последних культурных достижений. Такова уж наша еврейская традиция.

Каманский подошел к книжным полкам.

— А ты, уже можно сказать принадлежа к нашей культурной элите, — он стал копаться в книгах и видеокассетах, — не потрудился даже нюхнуть изумительные запахи, доносящиеся из нашей интеллектуальной кухни.

— В отношении академии…

— Я и говорю об академии. «Масада: зеркало и миф» — так называется сборник. В нем напечатаны статьи ведущих психологов, занимающихся проблемой коллективных самоубийств. Я не нахожу его здесь, жаль! — Каманский снова плюхнулся в свое кресло. — «Мыслительную работу по редактированию проделал сам Хофштеттер» — так сказал Звулуни. Он встретился со мной, чтобы узнать, смогу ли я посодействовать ему в получении у министра иностранных дел должности культурного атташе. Не важно в какой стране, только по возможности не в Африке. Разумеется, лучше в Европе или США, хотя Южная Африка тоже не исключается. «Мыслительная работа» — именно так сказал Звулуни. Не нужно тебе объяснять, что писатель с мировым именем тщательно подбирает слова и не бросает их на ветер. Теперь ты видишь, какого калибра люди заседают в академии. Конечно, я не могу тебе обещать, что все они придут на встречу с тобой. Менахем Мурам, писатель и драматург, наверняка будет — у него в высшей степени развито чувство ответственности. Только помни: судьба нашего фильма зависит от этого заседания. Знай, что у Миши Каганова, фильм которого «Незрелый виноград» тоже финансировал я, возникла небольшая проблема. В конце концов он таки внес изменения, и они дали пятьсот тысяч. Но то был совсем другой фильм — мюзикл, ты же знаешь. Мы истратили только четыреста тысяч и остались с чистой прибылью еще до того, как картина вышла на экраны. Так вот, как я уже сказал, Каганов исправил и… Ну, остальное ты ведь знаешь. Это уже принадлежит истории.

III

Каманский оказал честь Итамару, проводив его до самого выхода из отеля. Там, возле крутящейся двери, он подбадривающее похлопал его по плечу и пожелал успеха на встрече в академии.

Итамар на минуту остановился под вывеской, размышляя, куда бы пойти. Он устал, и ему хотелось пить — а в этот полуденный час во влажном воздухе уже скопилась духота. В конце концов он решил выпить чего-нибудь прохладительного в соседнем кафе. «Как можно делать фильм, будучи зависимым от такого человека?» — думал он, переходя дорогу.

Все столики, вынесенные на тротуар перед кафе «Дрейфус», были заняты. В какой-то момент Итамару показалось, что пара туристов, покончивших со своим мороженым, собирается уходить, но тут он услышал, как мужчина стал читать своей спутнице вслух по-английски «Путеводитель по Святой земле»: «Если вы хотите почувствовать особую атмосферу этого многокрасочного города, — читал он, — нет ничего лучше, чем просто прогуляться. Разве не удовольствие посидеть недалеко от моря в одном из кафе на улице Кальман? За приемлемую цену можно заказать кофе и пирожное в знаменитом кафе «Дрейфус»; нежась под ласковым солнцем и восхищаясь типичным средиземноморским пейзажем, вы почувствуете электризующую, даже немного космополитическую атмосферу, царящую здесь. Кто знает, может, в этот самый момент, между глотками вина, принимаются судьбоносные решения в сфере политики, бизнеса или культуры этой маленькой, молодой и бурлящей страны».

Турист отложил книгу. Он и его жена поступили согласно рекомендации и стали через очки обозревать окрестности.

На другой стороне улицы они увидели четырехэтажные, стоящие на голых бетонных столбах, оштукатуренные дома с ухоженными балконами, окна, закрытые пластиковыми жалюзи, через щели которых можно было кое-что разглядеть из жизни обитателей, крошечные палисадники с сероватыми кустиками или деревцами — листьев на них было мало.

Поскольку Итамар пока что не был своим в Тель-Авиве, сказанное в путеводителе не вызвало у него протеста. Ему не дано еще было понять, что наивных гостей из-за границы бессовестно обманывают. Если бы он лучше разбирался в жизни города, то знал бы то, что наверняка известно наглому составителю справочника: постоянные посетители «Дрейфуса» предпочитают общаться внутри кафе. Только там, между старыми добрыми стенами, пожелтевшими от табачного дыма и многолетней пустопорожней болтовни, есть шанс услышать действительно важные разговоры вроде тех, что упомянуты в путеводителе.

Внутри можно было ощутить особую магнетическую атмосферу этого места. Женский смех время от времени прорывался сквозь общий гул, хорошенькие официантки — ими служили студентки, подрабатывающие здесь в летние каникулы, — ловко двигались между тесно поставленными столиками, фотографии старого Тель-Авива и его известных деятелей висели на стенах, дополняя причудливую мозаику лиц и одежд — здесь ведущий телевидения, там писатель… Неужели они могут сидеть вот так и разговаривать как обыкновенные люди? Наверно, жизнь научила их абстрагироваться от постоянно устремленных на них взглядов.

Итамар, совсем уже отчаявшийся было найти свободное место, вдруг, к своему удивлению, увидел за одним из столиков Мишу Каганова и рядом с ним пустой стул. Не иначе как перст судьбы! В преддверии заседания комиссии Итамар сам не стал бы искать встречи с Кагановым, но коль скоро тот оказался рядом, почему бы не воспользоваться случаем? Если Каганов, конечно, не против.

Знаменитый режиссер оказался на удивление дружелюбным. Несмотря на то что встречались они лишь однажды — в офисе Фонда Лимлиха, созданного для поощрения молодых деятелей искусства — там Итамар безуспешно пытал судьбу в первую неделю после возвращения в Израиль, — Каганов широким жестом указал ему на свободный стул:

— Дай мне только закончить дела с двумя этими милыми девушками, и я смогу говорить с тобой обо всем на свете.

Обе женщины улыбнулись Итамару. Перед ними лежали раскрытые тетради. Та, что помоложе, взяла листок с вопросами, но, видимо, передумала и положила свои записи на стол.

— Я поразилась, увидев, что ваш фильм включен в эту книгу, — сказала она. — Не могла себе представить, что израильская лента получит такое признание.

— Ваш фильм ни в чем не уступает другим, упомянутым в книге, — вмешалась ее подруга, — но мы же знаем, как это происходит там, в большом мире. К нам до сих пор относятся не так, как к другим.

— Они готовятся к выступлению на семинаре и хотят получить у меня ответы на некоторые вопросы, — пояснил Каганов.

Итамар почувствовал себя как дома. Настроение, испортившееся от встречи с Каманским, на удивление улучшилось. Здесь в кафе, вдали от людей типа Каманского, он почувствовал свою принадлежность к роду человеческому. Проснулось вдруг незнакомое волшебное чувство, что скитания его по свету закончились, что, войдя в это необыкновенное кафе, он ощутил почву под ногами. Богатую почву, на которой он сможет расцвести, завоевать признание. Большой мир вокруг… Он посмотрел на двух красивых женщин, что сидели напротив него, на Каганова, с такой душевной теплотой предложившего ему место рядом с собой, и на лице его сама собой расплылась улыбка.

— Они работают над темой «Женщина как сексуальный объект в израильском кино», — продолжал объяснять Каганов. Он снова повернулся к своим собеседницам: — Ты, Мерав, конечно, имеешь в виду книгу «Женщину и целлулоид. Отражения и значения» Маргарет Блюменталь из Брандайза?

— Да, именно эту книгу, откуда вы знаете? — поразилась Мерав.

— Для вас — я знаменитый режиссер, правильно? — расхохотался Каганов. — Не отвечайте, это так. Но я еще не достиг такой степени величия, чтобы перестать интересоваться, что пишут о моей персоне в специальной литературе. И, надеюсь, никогда не дойду до такого высокомерия, такого гипертрофированного самодовольства. Это серьезная книга. Но в том, что касается анализа моего фильма … в ней есть, мне кажется, некий изъян.

— Вы, наверно, имеете в виду то, как здесь раскрывается смысл противоречия — по-моему, потрясающего, — между светлыми волосами на голове Галит и черными волосами на ее лобке? — спросила Мерав с воодушевлением. — Эти кадры произвели необыкновенное впечатление не только на меня, но и на всех, кто у нас на факультете видел вашу ленту. Профессор Гавриэлов посвятил этому мотиву целую лекцию. Вот здесь я записала: «Ясно, что речь идет о внутрикультурном конфликте, находящем свое выражение, в частности, во внешнем облике человека — в данном случае Галит, — но это еще и символика противоречия между мыслящим мозгом и мозгом либидоистичным или, если мы обратимся к области биологии, то между фронтально-мыслительной частью общественного мозга и инстинктивной его частью». Я совершенно согласна с профессором, могу подписаться под каждым его словом. И мне кажется, что Блюменталь упускает нечто очень важное, видя в вашей сцене сексуальную фиксацию режиссера… — Мерав на минуту прервала свою речь и быстро перелистала тетрадь.

— Как она интерпретирует это? Вот я переписала: «Вращение вокруг лобка, сосредоточенность режиссера, то бишь его сексуальность, выраженная в концентрации конуса света на волосах лобка, в то время, как все остальное остается во тьме…»

Студентка подняла глаза от тетради. Поразмыслив, она попыталась выразить свои мысли с большей ясностью:

— По-моему, ее основная ошибка в зацикленности на либидо режиссера, — объяснила она. — И это вместо того, чтобы сосредоточиться на самом произведении и либидо героев, созданных автором, символизирующих человеческое общество.

Итамар медленно размешивал холодный кофе — наконец ему принесли заказ. Некое смущение закралось в его сердце. Ощущение душевного комфорта, домашней атмосферы, охватившее его лишь минуту назад, несколько притупилось. Зато глаза радовались ничуть не меньше. Из-под большой круглой шляпы девушки падали на молодые открытые плечи роскошные волосы. И то и другое — шляпа и волосы — притягивали взгляд к карим глазам и чувственному рту.

— Она не понимает и более серьезные вещи, — сказал Каганов, — поскольку плохо знакома с нашим обществом, с нашей сложной культурой.

— Я точно знаю, что вы имеете в виду, — сказала другая студентка, сняв очки и встряхнув короткими волосами.

Судя по голосу, она была старше подруги. Итамар заметил тонкие морщинки в уголках ее глаз.

— Мерав, я с тобой не согласна, — заявила она. — Я тоже считаю эту сцену гениальной — может, не стоит повторяться — феллиниевской или, скорее, феллиниевски-пазолиниевской, но, по-моему, конфликт здесь связан с динамикой значения женских волос в мировой, а также в нашей литературе и вообще в искусстве. Настоящая революция! Ведь это же не что иное, как острая критика любовных отношений в жизни нашего поколения: мотив мягких и длинных женских волос и того, что они символизировали — то есть нежности первой любви, — сменяется мотивом нынешней отчужденной любви. Недаром камера движется вниз к коротким и жестким волосам лобка. Галит могла лежать головой и в другую сторону кровати, и тогда камера поднималась бы, а не опускалась.

«Ее голос на удивление похож на голос Сильвии, — подумал Итамар. — И возраст подходит. Сможет ли она сыграть ее?»

С тех пор как Итамар вернулся в Израиль, он часто присматривался к прохожим на улице, примеряя их на роли в своем фильме. Но это было просто игрой. Он знал, что ему придется искать среди профессиональных актеров, кто сможет сыграть Шауля Меламеда, Жюльетт Жиро, Эрика Бруно и Сильвию. И как бы хороша ни была актриса, Сильвии трудно будет справиться с тем, как она изображает ее самое на экране.

— Ты не сможешь избежать фальши, — утверждала Сильвия, когда они в сотый раз говорили о фильме и Итамар пытался получить ее согласие. — Любая попытка воплощения на экране реальной жизни неизбежно привносит элемент фальши.

— Но ведь при этом можно убрать несущественное и подчеркнуть главное, — возражал Итамар. — Несущественное в нашей жизни само по себе есть фальшь. Разве важно, что в конце жизни Черчилль, как пишут, ходил по дому голый? Какое это имеет значение? Пьеса или фильм могут высветить главное — правду.

В конце концов он убедил ее.

Недавно, мучаясь одиночеством, Итамар собрался было написать Сильвии и предложить ей приехать в Израиль. Но в последний момент отказался. Ведь что будет означать такое предложение и что в результате может произойти между ними? Он не знал, каковы ее чувства к нему… Да и вообще, что ей делать в Израиле? Интересно, начала ли она снова давать концерты? Удивительное дело! Такая талантливая пианистка готова была отказаться от собственной карьеры и подчинить себя Меламеду. Это потому, что она признавала его «особость», его огромный талант, объяснила Сильвия Итамару, когда он спросил ее об этом. Итамар понял, что она помогала Меламеду не только из любви к нему, но главным образом из желания участвовать в его творчестве.

Размышления об искусстве и его высоком предназначении вернули Итамара к его фильму. Скоро, когда его идеи начнут претворяться в жизнь (с помощью Каманского, как он себе напомнил), он поймет, чего стоит как режиссер.

Студентка, чей голос напомнил ему Сильвию, снова надела очки и приготовила ручку. «В ней есть что-то притягательное», — подумал Итамар.

— Я хотела спросить вас, Миша, — обратилась она к Каганову, — не повлияла ли здесь на вас строчка Одеда Бавли: «Сияние твоих волос как срама свет»? Я не могла не вспомнить об этих стихах, в особенности об этой строке, когда увидела сцену с Галит в «Незрелом винограде».

Каганов не успел ответить, как вмешалась Мерав:

— Здесь, Рита, нет никакого противоречия. Это и прекрасно! В этом произведении так много разных аспектов и смыслов! Невероятно! Чем больше мы говорим о фильме, тем больше пластов в нем обнаруживаем. Просто замечательно!

— Вы несколько перебарщиваете в своих похвалах, — улыбнулся Каганов. — Разумеется, Бавли повлиял на меня. Влияние такого поэта неизбежно. Но вообще-то вы коснулись очень интересного момента, о котором я до сих пор как-то не задумывался: почему так подчеркнуто движение камеры вниз? Я не уверен, что у меня есть ответ. Мне это кажется естественным. Волшебный процесс творчества сложен и трудно объясним. Так получилось — и это подошло. Факт.

— Но вы ведь задумали именно так? — спросила Рита.

— Художник не всегда полностью осознает или заранее обдумывает какие-то вещи, — неожиданно вмешался Итамар.

Он сам удивился, услышав свой голос, поскольку вовсе не собирался участвовать в дискуссии. Но его все больше тянуло к двум этим женщинам, особенно к старшей — Рите. Именно это и заставило его раскрыть рот. Рита выглядела не столь эффектно, как Мерав, но было в ней что-то особенное, дразнящее, сексапильное. И в том, как она посасывала дужку очков, и в том, как вздымалась ее полная грудь…

— То, что нам дарит мозг художника, его произведение, зависит от того, что у него внутри, — продолжал Итамар, — от того, чем наделила его природа и что он впитал на протяжении жизни. Сам того не желая, он ступает на тонкий канат и идет по нему в надежде не сорваться.

— Ты абсолютно прав! — откликнулся Каганов. — Я, например, бросаю в мировое пространство массу всякого рода вещей и вовсе не забочусь о том, чтобы они были у меня под контролем.

— Но как же тогда произведение приобретает законченную форму? — запротестовала Рита. — Неужели, записывая свои многозначные строфы, Бавли сделал это просто так, не продумав заранее? Разве можно себе представить, что такие слова могли лечь на бумагу сами по себе? Разумеется, я готова признать, что у Бавли мозг особый, что он способен выдавать потрясающие вещи.

И все же сколько вариантов, сколько переделок стоит за каждым стихотворением, за каждой строкой! Говорят, что он порой пишет стихотворение месяц, а то и год! — восторженно воскликнула она. — Сколько же тайн в творческом процессе!

— Именно это я и имел в виду — тайну. — Итамар возвратился к тому, с чего начал.

Чем больше он смотрел на Риту, тем больше ему хотелось говорить. И, глядя в ее голубые глаза, он спрашивал себя: «А может, пришло время покончить с одиночеством?»

— Как, к примеру, создается музыка? Вовсе не рациональным путем. Иногда самые поразительные результаты получаются без точно осознанного замысла. Разве мы знаем, что происходило в мозгу Моцарта или Пуччини, когда они сочиняли свои оперы? Имеем ли мы представление о том, как формируются музыкальные идеи?

— Вряд ли стоит сравнивать меня с Моцартом, — вмешался Каганов.

— Я привел его лишь как пример.

— В любом случае спасибо за пример, он льстит мне. Интересно, что Рита вспомнила строку из Бавли в связи с книгой Блюменталь. Бавли действительно оказал на меня сильное влияние, но Блюменталь вряд ли это известно. Возможно ли, чтобы Блюменталь поняла мой фильм со всеми его тонкостями, пребывая вне нашей культуры, нашей литературы, проблематики нашей жизни со всеми ее конфликтами? Вы заметили, что она никак не реагирует на линию фильма, связанную с сексуальными отношениями между израильтянкой, еврейкой и арабом?

— Вы правы! Как я не заметила? — изумилась Мерав. — Это ведь центральный мотив фильма!

— Однако же она не удостоила его вниманием. Но какие могут быть к ней претензии: ясно, что ей не удалось понять важности этого момента в моем фильме по той самой причине, что строфа Бавли — «сияние ее волос как срама свет» — не могла прийти ей в голову как возможная ассоциация. Как вообще можно ожидать такого понимания, если она живет не здесь, если она не в курсе духовных течений нашей жизни?

— Совершенно верно, — согласилась Мерав.

— Чтобы понять фильм, надо как следует познать общество, в котором он возник. «Незрелый виноград», разумеется, целиком и полностью мой собственный продукт. Но разве я сам не продукт нашего общества? Разве мои фильмы не были бы совершенно другими, не будь у меня багажа, приобретенного здесь в течение всей моей жизни? Так обстоит дело с любым творцом, о чем, собственно, и сказал Итамар. И это печально. Можно сказать — очень печально. Думая об этом, я погружаюсь в пучину депрессии.

Каганов поднял отпитую до половины кружку, меланхолично посмотрел на нее и допил до конца.

— Какой же напрашивается вывод? — продолжил он, смахнув пивную пену с губ. — Что на самом деле я понимаю в фильмах Куросавы или Трюффо, в их ассоциациях? Так же как Блюменталь не поняла темы Джамаля и Галит, так, быть может, я не понял, что заставило Тоширо Мифуне потянуться к жене Окадыв «Пьяном ангеле». Это, несомненно, центральный мотив у нас обоих. Кстати, вы знаете, что, в сущности, я был первым, кто «уложил» в одну постель еврейку и палестинца, — и, таким образом, поставил эту проблему в центр нашей духовной жизни?

— А я думала, что…

— Да, Рита, я знаю, что ты хотела сказать: Узи Бар-Нер. Неделю назад я снова слышал, как он по радио в «Творческой мастерской» хвалился, что первым сделал это. Если говорить об экранном воплощении, может, оно и так, но приоритет идеи… Сценарий моего «Незрелого винограда» был закончен за целый год до того, как Бар-Нер вышел со своим «Ударом пальца». У меня нет и тени сомнения, что он выхватил эту идею из моего сценария, который я дал ему прочесть. Прекрасно помню, как он отреагировал на мое новшество. Мне запомнилось каждое слово нашего долгого разговора втроем, на нем присутствовали и Амита и Косовский. Кстати, мы встретились тогда здесь, в «Дрейфусе».

Миша Каганов обвел глазами кафе. Сжал в раздумье губы.

— Если не ошибаюсь… да, мы сидели вон за тем столиком. — Он показал на дальний угол кафе. — Именно там. Я — спиной к стене, нет, пожалуй, лицом. Конечно, лицом, потому что Косовский сидел напротив меня, ясно помню его тень на фоне стены. Он гениально проанализировал фаллически-семитски-двунациональную символику этого мотива с его перевернутой круговой семантикой: завоевание-сдача. Впрочем, нет нужды возвращаться ко всем этим определениям, обо всем этом с тех пор много сказано и написано. Но тогда я получил урок, горький урок. Молод был и не верил, что может существовать такая вещь, как плагиат. Однако ничего не изменилось. Но главное, что эта идея повлияла на целое поколение творцов.

— Грустно думать, что человека порой не оценивают по заслугам, — сказал Итамар.

— Абсолютно с тобой согласна, — подтвердила Мерав.

— Что поделаешь, мир полон шарлатанов и идиотов, — бросил Каганов. В голосе его вдруг послышалась злость. — Только, пожалуйста, не жалейте меня. Главное — я сам знаю: это сделал я. Остальное не важно. Будем, однако, надеяться, что с тобой, Итамар, подобное не случится. Вы, может, слышали, девушки, Итамар собирается ставить фильм.

— В самом деле?! — воскликнула Мерав с воодушевлением.

— Такие, по крайней мере, ходят слухи, — с готовностью сообщил Каганов.

— Пока что я только написал сценарий и заинтересовал продюсера. Это мой первый фильм.

— Что за фильм? — спросила Рита, все более заинтересовываясь.

— Может, ничего еще и не выйдет. — Итамар уклонился от ответа. — Во всяком случае, пока я не уверен в осуществлении своего замысла, предпочел бы не говорить об этом.

Ритины зрачки в небесно-синем окаймлении были направлены прямо на Итамара, в глубь его глаз.

— Но я хочу знать, — почти прошептала она.

Была в ней некая возбуждающая сила, первобытная и примитивная. А может быть, и не примитивная, а, напротив, доведенная в результате тысячелетней шлифовки до высшей степени утонченности женская сексуальность. Ее дрожащие ресницы, язык, время от времени облизывающий губы, пальцы с красными ногтями, которыми она периодически проводила по каштановым волосам, — все идеально гармонировало друг с другом.

— Фильм о Шауле Меламеде, — вырвалось у Итамара.

— О нем?! — с волнением воскликнула Рита. — Он просто очарователен.

— Его жизнь была очень драматичной — классический материал для фильма. Годы тяжелой работы в душной звуконепроницаемой комнате — из-за соседей, — бесконечное распевание гамм, постоянные конфликты с педагогами, не понимавшими его особого пути, скрупулезное и изнурительное изучение трех языков, чтобы иметь возможность понимать смысл текста с абсолютной точностью, и, конечно, трагическая связь с Жюльетт Жиро, его аккомпаниатором.

— Да, я в свое время читала об этом, — сказала Рита.

— Подумать только, что она оставила его ради Эрика Бруно, который считался тогда новым гением! — Итамар уже не мог остановиться, заговорив на столь волнующую его тему. — Годы он не мог оправиться от этого удара, пока не нашел Сильвию Аспель, нового аккомпаниатора. Кстати, с ней у него тоже был роман. Потом он на ней женился, несмотря на огромную разницу в возрасте.

— Ты имеешь в виду Шауля Меламеда? — поразилась Мерав.

— Да, разумеется, камерного певца. Он в основном специализировался на Шумана, хотя пел и Шуберта, и других. Разве есть другой Шауль Меламед?

— Но ты, надо полагать, не рассчитываешь на широкий прокат, то есть не имеешь в виду игровой фильм?

— Это неверная постановка вопроса, — заметил Каганов. — Документалистика — тоже искусство. По-моему, все, что существует в нашем мире, — искусство. Кусок железа, выброшенный унитаз, колбаска собачьего дерьма на желтеющей траве — все это искусство, надо только уметь видеть. Это как раз то, что я делаю сейчас в моем новом фильме. Он почти целиком визуален, нечто, как бы это сказать… нечто вроде… кинематографической уличной скульптуры. Да, это точное определение — кинематографическая скульптура.

— Нет, мой фильм будет игровым, — возразил Мерав Итамар. — Я не прослеживаю жизнь Меламеда шаг за шагом, как в обычной биографии, но пытаюсь нащупать ключевые моменты и связать их воедино. Надеюсь, мне это удастся.

— Фильм про израильского оперного певца? — заупрямилась Мерав. — Здесь? В наши дни? Ты это всерьез?

— Камерный певец — не оперный. Хотя в молодости Меламед, конечно, учился и оперному пению, и в последний год жизни поговаривали о его участии в постановке «Сказок Гофмана» в Милане. Представьте себе: израильский певец поет главную партию в «Ла Скала»!

— А по-моему, это замечательно, просто замечательно — фильм о певце «Lieder», да еще о Меламеде. Оригинальная идея, необычная тема! — воскликнула Рита. — Такая фигура, как Меламед, у которого в общем-то не было тяги к широкой публике.

— Но что значит «тяга»? Кто решает, что притягивает, а что нет? — перебил ее Каганов. И снова стал философствовать: — Устаревшее пение «Lieder», ржавые мусорные ящики — какая разница? Все зависит от угла зрения. Все, что под солнцем, может в потенции быть притягивающим и оригинальным. Нужен только позитивный подход к этим вещам. Я подчеркиваю позитивную сторону, потому что у меня сильна как раз негативная тенденция, что естественно для каждого творческого человека.

— Кто же будет петь в фильме? — спросила Рита. — Кого ты сможешь найти, чтобы он исполнял классику на уровне Меламеда?

— А что, разве у нас в Израиле не хватает певцов? — вмешалась Мерав. — Есть и такие, которых наверняка не придется стыдиться! Что вы, например, скажете об Элиягу Махлофе?

— Камерное пение — очень специфическая область, — дипломатично заметил Итамар.

— Весьма, — согласился с ним Миша Каганов. — Даже такому певцу и актеру, как Махлоф, потребуется время, чтобы как следует выучить две-три песни Шумана. У кого здесь есть время для совершенствования в такой узкой области? Я уж не говорю об ограниченности бюджета.

— Я хотел использовать записи самого Шауля Мела-меда, но сперва не получил разрешения Сильвии Аспель, его вдовы. Я уже отчаялся и думал, что придется обратиться к другим исполнителям, но она вдруг согласилась. Иначе фильм получился бы абсурдным — как, например, картина об олимпийском спринтере без показа его рекордов на беговой дорожке, без главного.

— Ты ошибаешься, — возразила Мерав. — Не пение главное. Это лишь внешняя сторона его жизни. Меламед стал оперным или, как вы называете, певцом «Lieder» совершенно случайно. Папа мне всегда говорил — профессия дело случая. Сам он чисто случайно стал главой отдела общественной интеракциив Сохнуте. С тем же успехом он мог бы стать заведующим кафедрой аэродинамики в Технионеили еще черт знает кем. Главное место в твоем фильме должна занять внутренняя жизнь Меламеда, его подлинная жизнь. Вот недавно вышел фильм о Ван Гоге. Сколько его картин там показали? Может, одну или вообще ни одной. Но получился прекрасный фильм, потому что он открыл нам истинного Ван Гога, со всеми его слабостями, включая его отношение к женщинам. Лента буквально уничтожила всю эту компанию мужиков-импрессионистов!

— Я с тобой согласен. — Для подкрепления своих слов Каганов протянул руку и коснулся пальцев Мерав. — Главное — внутренняя правда, то, что скрыто в душе. Вот это и нужно раскрыть. Такой подход отличает большого художника от ремесленника.

— Конечно, я постараюсь всесторонне показать личность Меламеда, и именно поэтому думаю, что без его пения…

— Итамар, тебе надо научиться мыслить нестандартно, — перебил его Каганов, — я бы даже сказал — дерзко. Подумать только, какое новшество: фильм о певце без музыки. Даже за кадром! Гениально! Речь идет о чистом искусстве, рафинированном, несравненном и неизбывном искусстве без примесей. Это квинтэссенция искусства, которая уже не нуждается в самом искусстве! Критики превознесут тебя до небес. Фильм о музыканте без музыки!

— Наверно, я еще недостаточно внутренне раскрепощена, — вмешалась Рита. — Но я не поняла вашу мысль, Миша, до конца. Все-таки это же фильм о певце…

— Приведу пример. Когда ты берешь в руки книгу о Бетховене, разве ты ждешь, что из нее выпадет кассета с записями его произведений? — заявил Каганов коротко и безапелляционно.

Эти слова режиссера как бы закрыли тему. Он взглянул на часы, явно намекая, что его время истекло.

Рита немедленно закрыла свою тетрадь, спрятала ее в сумку и встала:

— Я так взволнована сегодняшней встречей с вами, Миша, собственно, с вами обоими. Вы не представляете, какое счастье для меня следить за мыслью творца. Эти как искры, вспыхивающие одна за другой, это особое, оригинальное видение!

— У меня такое ощущение, как будто… — Мерав заколебалась. — Как бы это объяснить? Как будто я — кусок теста. Точно, тесто, которое всходит. Когда вы, Миша, говорите, я чувствую, как, впитывая это, пухнет моя голова. Вы даете мне колоссальный заряд. Это ощущается просто физически. Вот здесь. — Мерав наклонила голову, чтобы показать макушку под шляпой. — Жаль, что все так быстро кончилось.

— Этот опыт можно продолжить, — галантно предложил Каганов.

— Правда? — обрадовалась Мерав. — Может быть, вы позволите… Я сейчас параллельно работаю над дипломным проектом «Сигарета в израильском кино. 1948–1958». Ужасно интересно! Колоссальное европейское влияние: в основном французское и норвежское. Это обязывает познакомиться с космополитической стороной проблемы, не говоря уж о символико-психологической. Очень трудная тема. Если смогу, то разовью ее для моего доктората. Я только надеюсь, что мне хватит сил. Пока что я получаю большую поддержку на кафедре. В особенности от профессора Гавриэлова, который весьма заинтересован в моей работе. Если бы вы нашли время…

— Я найду время, Мерав. Охотно. Сегодня вечером в десять?

— Чудно! Здесь, в «Дрейфусе»?

— Тут немного шумно в такое время, — сказал Каганов. — Лучше напротив, в отеле «Тиферет». Там тихо. Сядем в баре, выпьем чего-нибудь и сможем поговорить обо всем.

Было, конечно, справедливо, что в результате именно Каганову досталась та, что моложе, в короткой облегающей юбке, с гладкой загорелой кожей. Разве не провел он лучшие годы в трудах и муках, пока не достиг высокого положения? Разве не причитается ему пожинать плоды тяжелой работы? А он, Итамар, пока еще не реализовал свой потенциал, и неизвестно, произойдет ли это вообще. В его сердце не было ревности к Каганову. Ведь жизнь полна превратностей и будущее предвидеть невозможно. К тому же сам он предпочел бы Риту. Может случиться, что она ему достанется. Как знать, может, он получит от Риты вдвое больше удовольствия, чем Каганов от Мерав. И возможно, придет день, когда фильмы его превзойдут произведения этого прославленного израильского режиссера.

IV

Девушки исчезли. Каганов объяснил Итамару, что его поджимает время — он назначил встречу с публицистом-историком-критиком по фамилии Эмек-Таль, — и потому наскоро приступил к делу.

— Они — общественная организация, и на них возложена большая ответственность, — сказал Каганов о Национальной академии; для поощрения образцовых произведений искусства. — Они не дадут денег кому попало, даже если часть требуемой суммы уже поступила из-за границы. Критерии академии весьма высоки.

— Вы имеете в виду их устав? «Стандарты воплощения гуманистических ценностей в зеркале культуры»?

— «Культурных ценностей в зеркале гуманизма», — поправил его Каганов. — Именно. Это должен быть фильм, обладающий культурной ценностью, насколько вообще употребимо это понятие. Разумеется, оно условно, в самом деле, кто сформулирует, что такое «культурная ценность»? Но принцип понятен. Они стремятся к определенному уровню. Может быть, конечный результат в большинстве случаев далек от совершенства, но стремиться нужно. Кто, как не я знает, что нам предстоит еще длинный путь. Да, я к сегодняшнему дню удостоился девяти премий, но сколько еще таких примеров у нас можно найти? Кстати, не исключено, я подчеркиваю — это всего лишь шанс, не более, что в этом году получу премию за режиссуру на фестивале в Баку. Международную, которая увенчает мои девять израильских.

— Баку? Это в Казахстане?

— Мне кажется, в Азербайджане. Нет? Я вижу, ты слышал об этом фестивале. Очень высокого уровня. Придет день, и он затмит все фестивали Европы. Там, в отличие от всех прочих, боевики не принимают. Я ничего не имею против подобных фильмов и не возражал бы, если бы у нас снимали хорошие приключенческие картины, но лично меня это не интересует. В конце концов, боевик — вещь утилитарная. Возьми приличный сценарий с хорошо закрученной интригой, с достаточно напряженным действием, подбери высокопрофессиональных актеров, добавь четкую режиссуру и правильный монтаж — и получишь удачный триллер. Это все, что нужно. Формула. Но где душа? Где искусство? И если ты хочешь знать мое мнение — отсутствие хороших боевиков в Израиле доказывает, что они просто не нужны нам, не соответствуют нашему культурному климату, эпохе беспрецедентного расцвета искусства.

— Я никогда не думал об этой проблеме под таким углом зрения, — признался Итамар.

— А как еще объяснить факт полного отсутствия мало-мальски приличных картин этого жанра? Любой непредвзятый человек может ощутить мощное излучение нашей культуры. Это как встать утром и выйти на балкон, впитывая всем телом лучи нашего солнца. Правда, прекрасно? Когда я думаю о сегодняшнем дне, то начинаю понимать, что чувствовал Леонардо и все эти творцы, жившие во Флоренции в эпоху Ренессанса. Какая энергия во всем! Какие взаимовлияния! Никто не действует в отрыве друг от друга, одно оплодотворяет другое. Все влияет, все соединено, все взаимосвязано. Каждый мыслитель или деятель искусства удобряет почву для другого.

— Несомненно, хорошее удобрение способно проникнуть глубоко и оказать влияние.

— Точно. Удобрение, оплодотворение и влияние. Все это не пройдет бесследно. Я не знаю, что привело нас к такому подъему, — может, ужасные войны, постоянное напряжение. По-видимому, этим вызвано ощущение, что необходимо достичь чего-то настоящего, успеть создать нечто значительное. А возможно, напряжение по-особому обострило чувства. Придет день, и это явление будут изучать в Оксфорде и Кембридже, в Гарварде, Принстоне и Сорбонне. Мы счастливчики, что живем в такое время. Множество литературных открытий происходит ежемесячно. И это только те, о ком мы знаем. А сколько талантов остаются незамеченными! Посмотри, Итамар, что делается вокруг. Возьми, к примеру, Мерав и Риту. С какой профессиональной серьезностью они относятся к нашему делу! Разве это не поразительно? Итамар утвердительно кивнул головой.

— И поэтому я не завидую тем, кто жил в ту эпоху. Во времена Леонардо или Микеланджело, — продолжал Каганов. — А если уж мы вспомнили о Флоренции, то разве наша академия не современное воплощение Лоренцо Медичи? Что бы они были без него? И где бы я сегодня был без академии?

— Каманский говорил, что у вас возникла какая-то проблема в связи с «Незрелым виноградом»?

— Да, одно место в сценарии.

— Но по-видимому, и в моем сценарии что-то им мешает. Не имею понятия, что именно, но у меня нет ни охоты, ни желания менять сценарий, над которым я работал три года.

— Надо проверить. Как правило, у них замечания общего порядка. Они действительно указали мне на кое-что в «Незрелом винограде», просили изменить. Ты можешь себе представить, каким я был: начинающий автор с гипертрофированным «эго». Каждое написанное слово — откровение. Боже упаси притронуться к святому тексту! Видимо, и ты точно так же относишься к своему сценарию, это естественный этап творческого развития.

— И все-таки вы внесли исправления?

— Сражался я отчаянно. Но под конец меня убедили, что я заблуждаюсь. Сегодня, когда я думаю об этом и обо всем том, что случилось с тех пор в стране, о нравственно-концептуальных изменениях, произошедших у нас, я не понимаю, как я мог быть так нечувствителен к тому, что делается вокруг. И за эту нечувствительность пришлось бы заплатить дорогую цену. Я не достиг бы того, чего достиг, если бы не исправил сценарий.

— Вы хотите сказать, что не смогли бы снять фильм без их субсидии?

— Не только это. Даже если бы я снял его, меня бы уничтожили. И справедливо. Я бы совершил творческое самоубийство. Ты знаешь, я хотел, чтобы в финале, когда Джемаль направляет автомат на детей в автобусе, это был настоящий «узи». Представляешь — настоящий автомат, а не игрушечный! В моей последней сцене он должен был открыть огонь по детям, вместо того чтобы преподнести им пластмассовый «узи» как подарок на Пурим. Какое патологическое искажение образа! Но я находился в плену примитивных схем, которые мне вдалбливали с младенчества. Трудно поверить, что это было всего семь лет назад. Какое же расстояние прошел я с тех пор!

— И как они вас убедили?

— Они доказали мне, что такой человек, как Джемаль, не мог бы стрелять в детей. Это противоречит логике образа Джемаля, который с таким дружелюбием обслуживает клиентов в баре «2000» в Яфо. Несмотря на их презрительное к нему отношение. Который отдает Йоселе последний кусок хлеба перед тем, как они расстаются на берегу моря. Немыслимо, чтобы Джемаль, такой благородный, стал безжалостно убивать невинных детей.

— Так всегда с положительными образами, они вечно устраивают нам проблемы.

— И поэтому я принял их точку зрения. Я должен был справиться со своим подсознанием, которое приводит вопреки логике к такого рода аберациям. Подсознание чуть не превратило все мои скрытые страхи, наши общие страхи в кинематографическую действительность. Как будто все, что происходит у нас на улицах, должно найти свое выражение в произведениях искусства. А где нравственное здравомыслие? Кино — это колоссальная ответственность. Я говорю это абсолютно серьезно: на нас возложена большая ответственность. Благодаря современной дигитальной технологии наши фильмы сохранятся навечно. Нужно думать о будущих поколениях, понимать, как они будут судить о нас.

Каганов прикурил сигарету, несколько раз затянулся, затем продолжил:

— Я собственноручно чуть было не укрепил стереотипы, которые вбили нам в головы. Ведь чтобы создать новую действительность, нужно абстрагироваться от самих себя и выстроить другую психологическую реальность, так как подлинная, страшная действительность существует по сути дела в наших головах. Именно по этой причине Авнер так страдает в конце фильма. Он понимает, какую чудовищную несправедливость он совершил по отношению к Джемалю, который был ему другом — в той мере, в какой палестинцы готовы принять его в качестве друга, — когда прыгнул на него и выхватил «узи», в конце концов оказавшийся всего лишь игрушкой. Зритель тоже вместе с Авнером думает, что автомат настоящий — в этом и заключена ирония, Итамар. Все было нашей фантазией. Авнер, с его скрытыми страхами, символизирует всех нас, все израильское общество. И против этой тупой слепоты надо бороться. Разве у нас есть другой шанс?

— Мой фильм совершенно иного сорта, он вообще не касается этих проблем, — возразил Итамар.

— Да, фильм о певце классики — это изысканность. Но большой мастер не должен руководствоваться только эстетическими категориями. У него есть и общественная роль. Ради одного этого стоило бы создавать произведения искусства. Если ты можешь повлиять, пусть немного, на нашу действительность, то все творческие муки оправданы. А что тебя, собственно, беспокоит? Разве в фильме о камерном певце может быть нечто не устраивающее академию?

V

Ближе к вечеру Итамар направился в университетскую библиотеку гуманитарных факультетов. Недавно он узнал, что существует телевизионная передача о Меламеде, и захотел ее посмотреть.

Сначала он искал книги Мурама, писателя и драматурга, имя которого Каманский назвал в числе других членов приемной комиссии академии. «Если ты до сих пор его не читал, стоило бы до завтра ознакомиться с каким-нибудь его произведением, — посоветовал ему Каманский, пока они спускались в лифте. — Возможно, и Омер Томер будет там, он почти всегда приходит с Мурамом на заседания комиссии. Я надеюсь, ты уже успел посмотреть его выставку?»

Но Итамар никогда не слышал об Омере Томере, кураторе музея «Макор», и даже не был в этом музее. «Немножечко культуры! — поучал его Каманский и посоветовал побывать на выставке еще сегодня. — Посмотришь хотя бы главный зал».

Итамар без труда нашел в библиотеке две пьесы Мурама, а потом кассету с записью передачи о Меламеде. Он отыскал свободную кабину и надел наушники. Это был один из сюжетов в программе «Доступно каждому», которую транслировали полгода назад по случаю пятилетия со дня смерти певца. Сперва показали отрывок из его выступления в Зале принцессы Вильгельмины в Стокгольме. Ему аккомпанировала Сильвия. Меламед, в черном смокинге с бабочкой, волосы с сильной проседью зачесаны назад, стоял перед роялем и пел песню Шуберта из цикла «Прекрасная мельничиха».

Несмотря на скверное качество записи, нельзя было не поразиться исполнению Меламеда. Как всегда, Итамар был очарован полным, казалось бы, отсутствием напряжения в его голосе, легкостью переходов, естественностью дыхания. Голос Меламеда был чист, прозрачен и глубок. Выражение лица и жест полностью соответствовали тексту и музыке. Все было гармонично, совершенно, хотя Итамар знал, сколько крови и пота стоили эта легкость и простота. Он закрыл глаза, и песня целиком завладела им. Музыка Шуберта и текст Мюллера, которые сплелись, как нити в ткани, переполнили Итамара печальными мыслями, унесшими его далеко от маленькой библиотечной кабинки.

Телевидение оборвало песню посредине, там, где пастух признается ручью в своей любви к мельничихе. Итамар раздраженно вздохнул и открыл глаза. Почему музыка так действует на него, так властвует над его душой? Почему она способна швырнуть ее наземь или вознести на небеса? Необъяснимо. Ведь речь идет о реальном продукте человеческого мозга. Как получается, что сигналы нейронов заставляют его забыть о земном и улететь в нереальный мистический мир, туманный и безбрежный? Итамара всю жизнь мучили «вечные вопросы» о смысле человеческого существования. Они не оставили его и сейчас. Может быть, этот факт свидетельствовал о его незрелости, о некоей ущербности в его развитии?

Теперь он видел на экране Меламеда, сидевшего с небольшой группой студентов. Он узнал зал Джульярдской школы, в котором часто проходили мастер-классы. Камера сконцентрировалась на лице Меламеда, он слушал молодого певца, исполняющего партию Яго из «Отелло» Верди. Лицо Меламеда было отрешенно устремлено вверх, рукой он прикрыл глаза. «А где же ненависть?» — взорвался вдруг Меламед и протянул руку вперед. Студент замолчал. «Подумайте, как он его ненавидит! — воскликнул Меламед. — Покажите это!» — «Расширить здесь связки?» — спросил молодой человек по-английски с тяжелым шведским акцентом. «А что, разве там находится душа?» Студенты рассмеялись. «Разве она находится в горле? Может быть, у вас ненависть исходит из горла, но будьте уверены, у Верди она выходила отсюда. — Меламед постучал по груди юноши. — Из сердца, — крикнул он, — и отсюда …» — добавил он и сжал голову шведа с двух сторон.

Нотные листы выпали из рук юноши. Меламед отпустил его голову. Потом сел, тяжело дыша, на стул. Сильвия, которая тоже была там, вытерла платком его вспотевший лоб. Когда она подала ему стакан воды, он жестом отстранил ее и продолжил: «Вы пытаетесь расчленить искусство и тем самым убиваете его! Пойте, молодой человек, пойте!» — смягчился он.

Юноша, успевший поднять упавшие ноты, лихорадочно пытался разложить их по порядку. «У вас хорошая техника, только не позволяйте никаким мыслям о дрожащих связках и «постановке» голоса на полтора сантиметра выше мягкого нёба испортить ваше пение».

Меламед встал со стула. «Постановка голоса …» — пробормотал он еще раз с пренебрежением. Швед тем временем уже собрал ноты и собирался петь дальше.

«Что это вообще такое? Когда мы поем, мы не думаем об анатомии, или физике, или геометрии. Пение должно течь свободно. И всегда, всегда должна слышаться душа! Подумайте о том, что Верди хотел сказать, и дайте ему высказаться без лишних помех».

«Но как вам удается достичь этого знаменитого бесконечного пиано?» — спросила одна из студенток. Меламед ответил не сразу. Он сделал несколько шагов и остановился напротив нее. В зале воцарилась мертвая тишина. «Вот так», — сказал он наконец еле слышно и набрал полную грудь воздуха. Тишина длилась еще долго, а потом, неизвестно из какой галактики, возник тихий звук, сдержанный и благородный. Постепенно звук окреп, усилился, а потом снова начал затухать и долго-долго висел в воздухе, пока не замер окончательно… «Вот так!»

«Шауль Меламед, певец с мировым именем, обладатель редкостного голоса. К пятилетию со дня смерти, — сказала ведущая Орна Эвен-Захав. — Мы приносим свою благодарность музыкальному колледжу имени Пёрселла в Лондоне за присланные нам кадры. А теперь, — Эвен-Захав заулыбалась, — перейдем к новаторскому мюзиклу «Йошуа-дикарь», который неделю назад удостоился премии Хофштеттера на фестивале в Холоне».

Итамар остановил пленку, но через мгновение все же запустил ее снова. Должен же он узнать, кто они, местные мастера культуры, а дома у него телевизора не было.

Этот факт, кстати, уже успел принести ему немало неприятностей. «Быть не может», — сказал контролер из управления теле— и радиовещания, внезапно нагрянув к нему с внезапной проверкой об уплате телевизионного сбора. «Можете убедиться, что это правда», — ответил ему Итамар. «Но мы провели опрос: только в семьях ультраортодоксов и у бедуинов племени ялам, что кочуют в окрестностях Беэр-Шевы, нет телевизоров. У всех остальных в стране есть». После долгих пререканий Итамар сдался и согласился уплатить первую половину сбора. Теперь, впервые после возвращения в страну, он может получить компенсацию за понесенные расходы.

Камера без задержки перешла от ведущей к актерам, которые пели, декламировали, танцевали, прихлопывали и притопывали:

Гей, Йошуа-избавитель, Прохиндей, шалун, хулитель, Шалопай, мужик крутой, С нашей улицы герой. Гей, Йошуа, гей, Йошуа, Варвар, гей, бандит лихой! Врезал им, наделал шума, Иерихон сравнял с землей.

Барабаны гремели, женщины плясали. Йошуа стоял в центре сцены в полковничьих погонах с «узи» в руках. На нем были гимнастерка, трусы цвета хаки и черные армейские ботинки. Йошуа улыбнулся и запел:

Если б стены все упали (Я, надеюсь, ясно вам), Все открылось бы ветрам И все потеть бы перестали.

Остальные актеры окружили его со всех сторон:

Гей, дикарь, разбойник ярый, Всласть недельку погулял, Без разбора костылял, Всех ты к праотцам отправил.

— Не всех, не всех! Как вы смеете! — упрямо заорал Йошуа, потрясая кулаком.

Слабаки вы, доброхоты, Поумерьте малость пыл. Я сберег и сохранил Шлюху с ложем для работы.

Хор подхватил:

Гей, Йошуа, прихлебатель, Гей, ублюдок, гей, везун. Посидел в тени, приятель, И ворвался как тайфун. Как ты Мойшеле, подонок, Обошел и обдурил, И какую работенку Ты в подарок получил! Скажи, убоище, Йошуа, Легко ли было убивать Детей и жен, мужей и старцев, Града и села жечь и рушить, Дома с жильцами в пыль втоптать, Не надорвав при этом душу?

— Нелегко, — признал Йошуа и на манер американских негров похлопал по плечам некоторых актеров мужского пола. — Кто сказал, что легко?

Толпа вновь подступила к нему:

Скажи, не хочешь ли признаться, Как дни и ночи напролет Мог в этом всем дерьме валяться И как мозги свои сберег?

Йошуа не замедлил с ответом:

Тяжел был труд, но дни летели, И есть награда в каждом деле. Не зря же Мойшеле покорно Все сорок лет я зад лизал. Язык болел и сохло горло — Ни разу я не сплоховал.

И тут, наклонившись вперед, Йошуа высунул язык и наглядно продемонстрировал способ его употребления. Хор продолжил:

Нас жгли и мучили пески, Так что же, помирать с тоски? Гей, Йошуа, отпрыск сучий, Гей, фанатик, сволочь, гей! В пепел сжег Хацор цветущий, Раздробил страну, злодей. Линчевал ты справедливых, Смел и Огам и Парам. Род бесстрашных, агрессивных Ты взрастил на горе нам. Тех, кто грабит богатея, Лезет нищему в суму, Гнет трудягу, бьет злодея, Не спускает никому… Тебя еще вспомнят, И за здорово живешь Отдельным томом В Библию войдешь.

— Войду, войду! — завыл Йошуа. Он уже выпрямился и вышел из окружавшего его кольца, чтобы встать во всей своей красе на авансцене и гордо посмотреть в зал сквозь темные очки:

Был восторг уничтоженья, Кровь вокруг лилась рекой, Раздавался дикий вой, Женщин резали в постелях…[4]

Сцена закончилась под аплодисменты, и оператор перевел камеру на белый диван, где сидела Орна Эвен-Захав. Напротив устроились композитор Дина Хазон и драматург-режиссер Илан Бар-Цедек. Прежде всего Орна извинилась за то, что автор пьесы был представлен зрителям как Илан Кац, в то время как он уже полгода назад сменил фамилию на Бар-Цедек.[5] Бар-Цедек настаивал на этом не из мелочности и не из простого пижонства, но из желания закрепить правильную ассоциативную связь между своим именем и своим мюзиклом. Ведь достаточно назвать имена Брехта или Беннета, как немедленно вспоминаются их главные работы: «Матушка Кураж» и «В ожидании Годо». (Интересное совпадение, Бар-Цедек недавно обратил на него внимание: у двух этих драматургов фамилии тоже начинаются на букву «б».) «Любая путаница с именем, особенно сейчас, когда мюзикл получил такую известность, может тебе помешать», — подтвердили друзья.

От фамилии драматурга-режиссера Эвен-Захав без промедления перешла к дискуссии о вкладе Дины Хазон (в прошлом Казани) в развенчание мифов и заклание священных коров. Она напомнила слова министра просвещения и творчества, сказанные им в момент вручения лауреатам престижной премии Хофштеттера. Министр говорил о дерзании, о примере, который вдохновляет молодое поколение.

«Пример? Молодое поколение? — повторила Дина слова министра хриплым и немного апатичным голосом, склонив свою бритую голову набок. — Так он сказал? Что ж, он министр. Так они говорят там, в Иерусалиме».

«Он еще сказал, — вмешался Бар-Цедек: «У нас слишком много людей, похожих на Йошуа, и слишком мало — на Йешаягу».

С этим согласились оба — и композитор, и режиссер-драматург, и, очевидно, ведущая, которая согласно кивала головой вместе с Хазон и Бар-Цедеком. Вообще, трудно было не согласиться с министром. Несмотря на свой возраст, уважаемый министр был молод духом, обильно расточал мудрые и гневные изречения и, может, поэтому пользовался такой популярностью в среде понимающих людей с хорошим вкусом. Интересно лишь в качестве курьеза отметить, что сам он (то есть министр творчества, а не Бар-Цедек, который был еще слишком молод) холил большую белую бороду — копию бороды, украшающей лицо Исайи на знаменитом скульптурном изображении в Шартрском соборе.

«Острота и резкость, потрясение устоев, пересмотр общепринятых норм нашего общества … театр-кабаре высшего класса … уровень, доселе не достигаемый в наших краях…» — цитировала Эвен-Захав страницу за страницей (при этом Хазон подняла глаза к потолку, а Бар-Цедек, наоборот, опустил их долу).

И действительно, критика вся, без исключения, не скрывала своего восхищения мюзиклом, причем в таком духе высказывались отнюдь не только авторы из отделов искусства ежедневных газет. Поток восторженных откликов со всех сторон буквально захлестнул редакции. Нашлись люди, которые даже задавались вопросом: не заслуживает ли столь удивительная согласованность между журналистским истеблишментом, местной творческой элитой и государственной бюрократией стать предметом изучения в других странах свободного мира? Может быть, придет день и за границей признают преимущества такой системы и заимствуют ее, дабы она служила укреплению духовного здоровья граждан?

Но Итамар, к сожалению, сейчас не в состоянии был оценить все это. В захлестнувшей его волне чувств рациональное словно капитулировало перед эмоциональным. Он выключил видеомагнитофон и поспешил выйти из кабины. Дойдя до библиотекарши, он уже успел немного прийти в себя и на ее упрек слабым голосом пообещал, что в следующий раз не забудет перемотать пленку на начало, как того требуют правила.

— Ты в порядке? — спросила его какая-то женщина. Итамар повернул голову и увидел Риту.

— Не совсем, — вынужден был признать он. — Мне действительно нехорошо.

— Что-то в воздухе, — подсказала ему Рита.

— Возможно, — согласился он и расстегнул верхнюю пуговицу на рубашке.

— Пойдем-ка на улицу. Мне все равно надо идти. Или тебе лучше сперва присесть?

— Нет, нет. Выйдем на улицу.

Итамару не хватало душевной выносливости. Он был подвержен внезапным приступам слабости; порой, как, например, сейчас, эти приступы случались из-за какой-нибудь ерунды, вроде высунутого от усердия красного языка или тупого безостановочного стука большого барабана. Временами он поддавался соблазну приоткрыть щелку и заглянуть в свой внутренний мир, но не раз его любопытство грубо пресекалось ударом кулака по физиономии. Через какое-то время он приходил в себя, но почти во всех случаях нуждался в ком-то, на кого можно было опереться. Ирония заключалась в том, что именно Рита, которую всего несколько часов назад, на подъеме своих душевных сил, он представлял лежащей под ним, оказалась такой опорой.

Увидев, что Итамар еще не оклемался, Рита поспешила открыть окно машины, вывозившей их за пределы университетского кампуса. Итамар, который собирался после библиотеки пойти в музей «Макор», без особого сопротивления согласился на предложение Риты посидеть в ресторане. Вскоре они подъехали к «Маленькой ферме Ципеле и Сари» на берегу речки Яркон.

VI

— Что с тобой там, в библиотеке, приключилось? — спросила Рита.

Они сидели напротив друг друга и уже сделали заказ. Рита заказала японо-мексиканский салат, представлявший собой комбинацию из блюд, подаваемых в трех нью-йоркских ресторанах, где Ципи работала после армии официанткой. Итамар — курицу а-ля Гахелет, то есть жаркое, вроде того, что готовили в столовой родного кибуца Сари.

Пока еще не принесли еду, они выпили по глотку красного вина.

— Мне там вдруг стало нехорошо, — объяснил Итамар.

— Я видела. Но почему?

— Точно не знаю. Смотрел видеозапись и вдруг плохо себя почувствовал…

— Ты можешь есть? Может, не стоило приводить тебя сюда?

— Нет, нет. То есть да, я могу есть. Сейчас, здесь, я чувствую себя много лучше. Наверное, я не был ко всему этому готов. Правда, через день-два после возвращения в Израиль у меня появились некие странные ощущения, но не такой силы, как сегодня.

— А-а-а …

— Понимаешь, до сих пор я многого не знал. Дело в том, что у меня дома нет этой коробки.

— В наше время такой фильтр к аппарату необходим в каждом доме.

— Фильтр? К аппарату? Но у меня вообще нет аппарата! Я вижу, ты тоже не веришь. Как контролер из управления. Но это правда.

— Я не…

— Просто я не был подготовлен. Вслед за передачей о Меламеде показали куски из какого-то мюзикла, получившего в Холоне премию Хофштеттера.

— Аппарат! — с облегчением рассмеялась Рита. — Ты имеешь в виду телевизор? «Йошуа-дикарь»?

— Вот-вот, ты понимаешь, о чем речь.

— Эту вещь собираются поставить в «Габиме». По крайней мере, так говорят. Я обязана посмотреть ее.

— Я не уверен, что…

— Думаешь, не поставят?

— Нет, не в этом дело… Ты понимаешь, это не совсем…

— Не соответствует представлениям о коммерческом мюзикле? Знаю. Всюду эти деньги. Ужасно, что культура зависит от таких вещей. К сожалению, я в этом году пропустила фестиваль в Холоне.

— Мне ни разу не пришлось побывать там, — признался Итамар.

— О, это необходимо! Острое переживание. Кое-что бывает странно, признаю, однако, новаторский театр надо видеть.

— Я был однажды на фестивале в Стратфорде, — заметил Итамар. — Не в Англии. Стратфорд в Канаде. Но фестиваль был хороший. Тоже Шекспир, главным образом Шекспир. А ты часто ходишь в театр?

— В Израиле? Разве это возможно в такой маленькой стране? Но думаю, что если бы я жила в Нью-Йорке или в Лондоне, то ходила бы каждый день. Здесь я хожу в основном на концерты. Почти каждый вечер.

— Что ты говоришь? Я тоже хожу, но не так часто.

— Немного странно, да? Но я в самом деле без музыки не могу. Может, это связано с тем, что сама я не играю, но чувствую настоятельную потребность выразить себя в музыке, в творчестве. Когда я участвовала в сеансе психоанализа, наш психоаналитик — такой умница — истолковал это именно так. Абсурдно, что я со всей своей любовью к музыке не умею играть ни на одном инструменте. Совсем не умею. Когда я была маленькой, то не настаивала, чтобы родители учили меня, — и вот результат.

— Жаль.

— С другой стороны, я, видимо, все же недостаточно сильно любила музыку, чтобы заниматься серьезно. Такое часто бывает с моими увлечениями. Например, японской кухней.

— А на эти концерты ты ходишь одна? — прощупал почву Итамар.

— Было время, когда я ходила с мужем, но теперь уже нет. У меня нет к нему претензий. Он слишком занят.

«Ну почему она замужем?» — огорчился Итамар своему невезению.

— Вообще, — продолжала Рита, — я многим обязана Гади. Не только в смысле музыки, но и всего, что связано с искусством.

— Он человек искусства? — спросил Итамар с тревогой.

При всей его наивности, Итамару хватало опыта, чтобы знать: тяга некоторых женщин к артистам часто объясняется их природной впечатлительностью, склонностью к фантазиям. Иногда, и это он тоже знал, после интимного знакомства с художником, человеком из плоти и крови, фантазии рассеиваются и это может отразиться на отношении женщины ко всем людям искусства. А когда речь идет о замужестве, то процесс может оказаться необратимым.

— Если ты спрашиваешь о его профессии, то он — адвокат.

Итамару сразу полегчало.

— Но он помог мне реализовать мой потенциал. Через два года после свадьбы я оставила работу и посвятила себя духовному обогащению.

Рита подняла бутылку, чтобы налить Итамару вина:

— Ну а ты играешь на чем-нибудь?

— На скрипке.

— Правда?

— Правда. К сожалению, не так, как раньше. Пригубив из бокала, Итамар кивком поблагодарил Риту за вино.

— В свое время я хорошо играл. По правде говоря, не просто хорошо, я ведь окончил с отличием Джульярд, но потом вернулся в Израиль и пошел в армию…

— Только не говори мне, что тебя ранило! — всплеснула руками Рита.

— Два года в армии прошли без всяких происшествий, пока это не случилось. Однажды мы играли в Тель-Ноф в честь президента Нижней Наганги. Тогда они возобновили с нами дипломатические отношения…

— Нижняя Наганга? Разве они недавно не разорвали их снова?

— Правда? Если так, то моя жертва оказалась напрасной. Тогда это было важным событием. Их президент приехал к нам с визитом на базу ВВС. Я был тогда концертмейстером армейского оркестра и сидел впереди, на виду. Вдруг посреди игры на меня со скоростью пули полетела пробка от шампанского — не настоящего, конечно, а израильской шипучки «Президент» — и попала мне прямо в лоб. Трудно поверить, что посреди концерта открывают бутылку вина, а?

— И вправду ужасно, — согласилась Рита. — Это так типично для нас.

— Они хотели все подготовить, чтобы не терять времени после концерта. Я потерял равновесие и упал вместе со стулом. Инстинктивно я пытался защитить скрипку, поэтому упал так неудачно, на руку. И вот результат. — Итамар поднял руку и показал искривленный средний палец левой руки. — Перелом сросся, но одно из сухожилий порвалось, и с тех пор палец кривой. Хотя я могу играть, но уже нет той технической свободы, которая нужна для настоящего солиста.

— Какая жуткая история! Случись это со мной, я бы с собой покончила!

— А ведь некоторые смеются, когда я рассказываю о своей неудаче.

— Вот уж в жизни бы не стала смеяться, — серьезно сказала Рита.

— Я был страшно подавлен после этого, — тихим голосом продолжал Итамар, с признательностью глядя на нее. — Не знал, что делать дальше. Ведь я всего себя посвятил скрипке. Демобилизовавшись, я годы бесцельно болтался по всему миру — от Перу до Исландии, пока в конце концов не вернулся в Нью-Йорк учиться киноискусству. И вот я здесь, пытаюсь поставить свой первый полнометражный фильм.

Принесли еду, и Рита села рядом с Итамаром.

— Мне свет мешает, — объяснила она, переставляя свой прибор. — Так мне трудно видеть тебя.

— Что за важность?

— Нет, мне это важно, — ответила она.

Как будто елей пролили на сердце Итамара. От волнения он ничего не сказал, только отрезал себе кусок курицы.

— Прекрасно, что ты нашел, чем заменить скрипку, — продолжила Рита разговор после того, как они утолили первый голод. — Хотела бы я быть на твоем месте!

— Что ты имеешь в виду?

— Заниматься искусством, не важно каким. Играть, снимать фильмы, писать. Я так завидовала тебе и Каганову, слушая вас, когда мы сидели в кафе. У меня непреодолимое стремление к самовыражению, а вот таланта, увы, нет. Ты понимаешь, я родилась с душой художника, но без способностей. Что делать, такова моя судьба, словно проклятая в греческой трагедии. Если бы я могла хотя бы петь! И этого Бог не дал. Вот так и живу, ограниченная своими малыми способностями, и все, что мне остается, — это наблюдать со стороны.

— Но ты же много делаешь. Например, изучаешь кино…

— Разумеется. Раньше изучала литературу, написала несколько работ, теперь перешла на киноведческий. Ну и что?

— Это уже кое-что. Больше чем кое-что, — добавил Итамар. — И у тебя такой приятный голос, Рита.

— Может, и кое-что, но не более, — не отреагировала Рита на комплимент. — Это бывает приятно, иногда даже интересно, приближает меня к творческим людям, учит глубже понимать искусство. Но я не обманываю себя. Все это даже отдаленно не напоминает то, что делаешь ты.

— Я не уверен, что мы точно знаем, какие таланты в нас заложены. Я, например, никогда в жизни не думал, что буду снимать фильмы.

— Бесполезно даже пытаться поддержать меня в этом плане… Ты и вправду думаешь, что у меня приятный голос? Но не голос певицы — в этом ты должен разбираться. Главное, у меня нет таланта. Я умею трезво оценить себя. — Рита на минуту остановилась, чтобы отхлебнуть немного вина. — Однажды я пыталась писать, — засмеялась она. — Какой кошмар! Возможно, если бы родители отдали меня учиться музыке, когда мне было семь лет… Но теперь слишком поздно.

Итамар вовсе не был убежден, что Рита лишена способностей, хотя смолчал. Увидев, как она задерживает вино во рту, смакуя его букет, а потом слегка облизывает губы, увидев, с каким удовольствием она поглощает японо-мексиканский салат, как обхватывает руками плечи, унимая секундную дрожь, он подумал, что такого рода способности у нее есть… Желая испытать их, Итамар не стал задаваться вопросом, а не являются ли эти ее качества сублимацией глубокого и болезненного ощущения творческого бессилия?

— Как случилось, что ты захотел сделать фильм именно о Меламеде? — поинтересовалась Рита, смахнув крошку с его рукава.

— Наверное, потому, что я был с ним знаком.

Итамар смущенно посмотрел на рукав, на то место, где прилипла крошка. Хотя он и пользовался успехом у женщин, ему до сих пор не удавалось преодолеть возникавшую вначале неловкость.

— Я встретил его в Нью-Йорке, когда он приходил к нам в Джульярд, — начал рассказывать Итамар. — Я был одиноким молодым израильтянином в этом огромном городе, и Меламед, видимо, чувствовал себя обязанным время от времени приглашать меня в гости. Разумеется, я и до того слышал его пение и восхищался им. Когда я поступил в университет, связь между нами укрепилась. Человек он был незаурядный, абсолютно преданный своему искусству, бескомпромиссный по отношению к самому себе. У него был очень оригинальный взгляд на мир; он никогда не позволял себе поддаться «господствующему мнению». Никогда. После его смерти я почувствовал боль и обиду, что о нем так мало известно. То есть писали о нем много, и всегда с огромным пиететом, но, в общем, никто не понял, кем он был на самом деле и каков его вклад в камерное пение. На последних курсах, убедившись, что уже чего-то стою в кино, я подумал, а почему бы не сделать фильм о Меламеде?

— Прекрасная мысль! — восторженно воскликнула Рита.

— Мне потребовалось время, пока эта мысль созрела. По правде говоря, я опасался недоумения и насмешек со стороны таких людей, как твоя подруга Мерав.

— Подруга? Она мне вовсе не подруга, мы только пишем вместе одну работу.

— Значит, я ошибся.

Рита положила вилку и промокнула салфеткой губы.

— Она красива, не правда ли? — Лицо Риты напряглось в ожидании его реакции.

Другой на его месте ответил бы: да, красива, но не на мой вкус, или: меня не красота привлекает. Итамар не смог.

— Да, она красивая, — сказал он наконец, чтобы прервать молчание. И когда Рита не откликнулась, добавил: — Красота — это еще не все.

Итамар всегда испытывал затруднения в таких случаях, но не от недостатка сообразительности, а из-за своего характера. Даже если теоретически он ясно представлял себе, что надо говорить и делать, на практике не получалось. Иногда он попадал в неловкое положение из-за какого-то детского упрямства. Неудивительно, что в детстве он часто выводил из себя мать.

— Почему ты не сказал этому мальчику, что к тебе пришли двоюродные братья или бабушка или дедушка, разве можно говорить «я не хочу тебя видеть?» — корила она Итамара, когда он был маленьким. — Ты не понимаешь, что он обиделся? Так у тебя совсем не останется друзей!

Если бы она продолжала наставлять его и дальше, то в один прекрасный день, возможно, пожала бы плоды своих трудов, но в тринадцать лет Итамар переехал в Нью-Йорк, в общежитие Джульярда, и на этом материнское воспитание, в общем, закончилось. Так что Итамар таким и остался.

Увидев лицо Риты, он понял, что лучше было бы промолчать.

— Мне она кажется просто очаровательной, — с улыбкой заметила Рита после недолгой паузы.

Внезапно улыбка исчезла, и резким движением она вонзила вилку в помидор.

Итамар вернулся к своей тарелке, взялся за курицу а-ля Гахелет, потом за рис. Не нужно было видеть лица Риты, чтобы понять, как она уязвлена. После неловкого молчания Итамар набрался храбрости и весело сказал:

— Нелегко было достать материал. Рита подняла глаза.

— Материал? — Она немного пришла в себя.

— Ну да, материал для фильма. Я сильно зависел от Сильвии Аспель. Вначале она отказывалась что-либо рассказывать, несмотря на то что была со мной знакома и знала, как я восхищался ее мужем. Потом постепенно смягчилась. И все же это было трудно, особенно во всем, что касалось его взаимоотношений с первой женой, Жюльетт Жиро… У них зверский темперамент, у этих артисток.

— У меня тоже, — заметила Рита. — Я ведь тебе говорила, что, по существу, я такая же.

— Она не уставала поносить Жюльетт Жиро, полагая, что та была для Меламеда несчастьем, настоящим несчастьем. Она считала, что эта женщина оказала на него разрушительное влияние как в личном плане, так и в творческом. Не однажды Сильвия тащила меня к роялю и показывала, как аккомпанировала Жюльетт: «Вот смотри, что она здесь делала, — и играла две-три фразы из Шумана или Вольфа. — Как можно так играть? Это может сгодиться только для такого шарлатана, как Эрик Бруно! Но для Шауля?! Послушай сам и скажи». И она снова проигрывала то место так, как любила это делать, аккомпанируя Меламеду. Тут она увлекалась и играла романс до конца. Ясно было, что в своем воображении она слышала поющего вместе с ней мужа. Грустно было видеть, как она играет одна, как пытается звуками оживить Шауля Меламеда.

Итамар умолк. Он думал о другой встрече с Сильвией, думал, мучаясь раскаянием за свою слабость, хотя по прошествии времени понял: именно она устроила так, что он оказался в ее спальне.

«Он часто работал в кровати, читал ноты или пел про себя, обдумывая будущее выступление, — рассказывала Сильвия. — Тебя, конечно, не интересуют мелкие, вроде бы несущественные детали, то, например, как выглядела комната Шауля или его кровать».

«Почему же, очень интересуют. Разумеется, я хотел бы это увидеть…» Она усадила его на кровать, чтобы он физически ощутил атмосферу, в которой жил Меламед. Потом села рядом и посмотрела на него долгим ожидающим взглядом: когда же он протянет к ней руку?… До сих пор Итамар не избавился от чувства, что это он ее использовал, а вовсе не она его. Ему казалось, что Сильвия была в те дни особенно слаба и ранима …

Вдруг Итамар почувствовал пальцы на своей руке. Пальцы Риты. Она поняла, что он нервничает, и хотела его приободрить.

Трапеза продолжалась в спокойствии и приятности. Рита не забыла немного оставить на тарелке. Потом они попросили принести кофе. Пока они ждали, Рита была задумчива и почти не говорила.

— Она носит бюстгальтер с накладками, — бросила она, когда официантка поставила чашки и ушла. Итамар поднял глаза:

— Кто носит?

— Мерав.

— А-а, Мерав, — сказал Итамар. — Я уже и забыл. Он действительно забыл о ней.

VII

Итамар заснул, едва успев лечь в постель — верно, вино подействовало, — но через четверть часа проснулся. Разные мысли не давали ему покоя. Что в его сценарии может не понравиться комиссии? Он относился к сценарию как к почти законченному произведению, хотя и знал, что с началом съемок возникнет необходимость вносить разные поправки. То, что кажется отличным на бумаге, возможно, придется поменять или даже выбросить. И так будет продолжаться до последнего съемочного дня. А потом начнется монтаж, который продлится многие месяцы. Но именно так вещь обретает плоть и кровь. Человеческий мозг не в состоянии представить себе, во что превратятся плоды его собственной фантазии.

И все же Итамар был уверен в достоинствах своей работы. Сценарий, по его мнению, являл собою крепкую основу для хорошего фильма, конечно, при условии, если ему не станут мешать. Он снова и снова перебирал в уме те эпизоды, которые ему самому внушали сомнение. Не на эти ли сцены обратила внимание комиссия?

И еще одно. Будет ли ясно зрителю, что именно Сильвия была инициатором их с Шаулем сближения? Может быть, надо показать, как она пишет Меламеду и просит о встрече еще до того, как их увидят вместе в его студии?

Он попросит Сильвию снова показать ему то письмо. Завтра, после встречи в академии, он ей напишет. Хорошо, что он не позвал ее в Израиль. Она могла понять его неправильно… К тому же чувство одиночества как-то притупилось. По крайней мере, с того момента, как он встретил Риту. Его тянуло к ней. Ему больше не мешало, что она замужем. Может быть, потому, что он обладал способностью отгонять от себя мысли о всяких неприятностях и осложнениях.

К тому же Рита говорила с ним о своем замужестве совершенно свободно. Следующую встречу назначила так, словно это само собой разумелось. «Гади ужасно рассердится, если узнает, что я поехала в Иерусалим на концерт Мартена одна», — объяснила Рита, и этого вполне хватило, чтобы изгнать из сердца Итамара последнее сомнение.

Он заворочался в кровати и в конце концов зажег свет. Затем сел, оперся спиной о подушку и открыл «Протесты, слова и фантазии». Это была одна из двух пьес Мурама, которые он взял в библиотеке. Прочитав страницу, он убедился, что не может сосредоточиться. Ита-мар закрыл книгу и стал разглядывать фотографию на обложке: Мурам в австралийской черной шляпе. На лице драматурга сияла широкая израильская улыбка. Глаза смотрели прямо в объектив.

«Что за личность скрывается за этой симпатичной внешностью?» — раздумывал Итамар. Понять было трудно. Итамар положил книгу на полку и попробовал взяться за другую пьесу: «Сомнения, слова и мысли». Обе пьесы были недавно переработаны в сценарий, по которому Узи Бар-Нер поставил фильм. Во время съемок возникла некоторая напряженность между известным писателем и именитым режиссером. Мурам не желал пожертвовать ни единым словом для удовлетворения типичных для кинематографа требований компактности и динамизма. «Я не позволю, чтобы здесь развели Голливуд», — процитировали его в одной из статей, посвященных спору на высоких тонах, вспыхнувшему между Мурамом и Бар-Нером. Когда в конце концов было официально объявлено название фильма, всем стало ясно, что Мурам победил. Оно объединяло названия обеих пьес, хотя слова были слегка переставлены: «Протесты и сомнения, мысли и фантазии, слова, слова».

Три страницы «Сомнений, слов и мыслей» прошли перед глазами Итамара, пока они не закрылись сами собой. На сей раз он заснул крепко и проснулся только единожды, чтобы погасить оставленный им свет.

— Я хочу, чтобы ты знал мое мнение. Я одобряю твое намерение сделать фильм о личности такого масштаба, как Шауль Меламед. Я тебя поддержу. И заранее говорю тебе, какова моя позиция, хочу, чтобы все было ясно и открыто, — сказал Менахем Мурам, вытаскивая из кармана пачку сигарет и протягивая ее по очереди каждому из присутствующих.

Фотохудожник Нурит Лерман взяла сигарету, сунула ее в рот и перегнулась через стол к Менахему, чтобы он дал ей прикурить. Ее худоба, вызванная постоянной диетой, была чрезмерной, почти неправдоподобной и подчеркивалась облегающей одеждой. Когда она повернула голову к Мураму, ее белый шарф соскользнул и приоткрыл борозды морщин, уже обозначившихся на шее. Мурам дал прикурить даме, прикурил сам и откинулся на спинку стула. Сквозь дым, постепенно наполнявший маленькую комнату, он разглядывал Итамара и теребил поля лежавшей перед ним широкополой австралийской шляпы.

Между «академиками» не было четкого разделения обязанностей, однако заседание вел, как будто это само собой разумелось, Мурам. Оно, в сущности, не было официальным — только предварительная беседа, и, вероятно, поэтому присутствовали только трое членов комиссии. Каманский был прав, когда в своем высотном кабинете сказал Итамару, что там обязательно будет Омер Томер, куратор музея «Макор».

Томер нервно махал рукой перед своим круглым лицом, стараясь отогнать табачный дым. Он никогда в жизни не курил, даже в молодости, и дым вызывал у него отвращение, несмотря на то что сама по себе сигарета в качестве неодушевленного объекта обладала известным шармом.

Как раз в эти дни в музее проходила выставка известного скульптора Реваха Шараби, центральное место на которой занимала композиция «Ошибки и окурки». Окурки были кропотливо собраны лучшими студентами Шараби из колледжа «Дмуйот» и после тщательного отбора и сортировки наклеены рукой самого мастера на прозрачные кусочки пластика. В сопроводительной брошюре, вышедшей из-под пера самого Томера при содействии Национальной академии для поощрения образцовых произведений, было объяснено, что каждый окурок — это индивидуальность. Общий эффект от сотен окурков умножался при помощи восемнадцати выпуклых и вогнутых зеркал, размещенных по окружности. Хотя Омер Томер никогда публично в том не признавался, в газетах ходили упорные слухи, что он принимал деятельное участие в разработке идеи произведения.

— Я, честно говоря, ничего не понимаю в немецких романсах девятнадцатого века, — продолжал Мурам. — Это не мое поле деятельности. Однако ясно, что речь идет о важной области музыкального творчества и что Меламед добился известности и международного признания. Разумеется, он пел не на иврите, а по-немецки, и это помогло его славе. Вот если бы он пел на иврите — как я пишу на этом языке, — то результат, возможно, был бы иной. Не подумайте, что я жалуюсь, мои книги переведены на пять языков, включая бирманский. Если вы зайдете в Нью-Йорке в книжный магазин «Ризоли» на Пятьдесят седьмой улице или в «Шекспир и компания» на Бродвее, то сможете найти там мою книгу «В белых боях», которая недавно вышла по-английски. Да, на Пятьдесят седьмой. Так вот, я просто хочу сказать, что можно добиться успеха, пользуясь языком ограниченного распространения, таким, как наш. Существуют объективные критерии.

— Пятьдесят седьмая! — пренебрежительно и зло процедила Нурит Лерман. Что-то в словах Мурама, видно, задело ее. — А как насчет Сохо? — вдруг взорвалась она. — Как насчет «Ризоли» в Сохо? Мой альбом «Ноздри», безусловно, занял там почетное место.

— Я сейчас говорю о литературе, а не об изобразительном искусстве, — медленно, подчеркивая каждое слово, ответил Мурам. — Сохо хорошо для художников. Но когда речь идет о писателях, нечего сравнивать «Ризоли» на Пятьдесят седьмой с «Ризоли» в Сохо. Я полагаю, никто здесь не станет отрицать: самые знаменитые литераторы раздают автографы именно на Пятьдесят седьмой, а не в Сохо. Или кто-то собирается утверждать обратное?

— А скажи-ка, твоя книга стояла в витрине или ее просто засунули на одну из полок? — продолжила Нурит атаку, размахивая сигаретой перед носом Мурама.

Тот ответил все так же хладнокровно, сохраняя спокойное, почти стоическое выражение лица, но не удержавшись от легкой победной улыбки:

— К твоему сведению, в «Ризоли» на Пятьдесят седьмой моя книга две с половиной недели стояла на специальном стенде новинок зарубежной литературы. Восемнадцать дней, если тебя интересуют такие подробности. Так что, как я уже сказал, можно достичь чего-то и на иврите. Да. Шауль Меламед решил петь на немецком? О'кей, это его право. Но не забудем, что его мировая известность обусловлена и этим.

— Я думаю, что, если бы Шуберт, или Шуман, или Фанни Мендельсон писали бы песни на ивритские тексты, Меламед пел бы их тоже, — заметил Итамар.

«Неужели загвоздка именно в этом? — задался он вопросом. — Им мешает, что израильский фильм будет приправлен немецкими песнями? Но почему они не заметили прекрасные стихи Гейне о горькой судьбе еврейского народа, к которым Меламед сам сочинил музыку и сам их исполнял? Или же строки Гейне о том, какое зловоние однажды поднимется от немцев, — строки, которые я включил в сценарий?»

— Возможно, он бы пел на иврите. Я только хотел уточнить. Но это несущественно. Да, его правом было, как я уже сказал, петь на любом языке, несмотря на то что он израильтянин. Мир классической музыки не знает узких государственных или культурных границ. И это также большое преимущество музыкального искусства. Оно не связано исключительно с национальными образами. Ему чужды мелочность и ограниченность, присущ чистый космополитизм. И мы не можем не признать, что Меламед достиг весьма впечатляющих результатов.

— Он никогда не скрывал свое происхождение, — заметил Итамар. — Если вы прочтете аннотации ко всем его записям, то убедитесь: он внимательно следил за тем, чтобы было указано место его рождения.

— И ты отмечаешь это в своем сценарии, — вступил в разговор Омер Томер. — Лишнее, на мой взгляд, ну да ладно. Вопрос меры и вкуса, не более того. Но без всякой связи с этим я хотел бы сказать кое-что о твоем сценарии. Он сильно отличается от того, что принято у нас, — по стилю, да и по содержанию. Я думаю, все со мной согласятся: работа качественная.

— Да, уровень чувствуется, — подтвердил Мурам. — И поэтому, особенно поэтому, нельзя не заметить, что в сценарии есть моменты, свидетельствующие, так сказать, об отсутствии чуткости, мимо которых мы — не как индивидуумы, а как представители общественной организации, ответственной за государственные деньги, — никак не можем пройти. Ведь страна наша небогата. Да, небогата.

— О каких моментах вы говорите? — поинтересовался Итамар.

— Мелкие детали, из-за которых не стоит поднимать шум, — ответил Мурам. — К примеру, у Меламеда, пользовавшегося большой известностью, была возможность выступать на общественной сцене. У нас у всех есть такая возможность — по крайней мере, у всех, сидящих в этой комнате, — но выступления Меламеда выходили за рамки.

— Выходили за рамки?

— Ты знаешь, что я имею в виду. Режущие слух высказывания. Определенная толстокожесть, когда он говорил об Израиле.

— Мы все выступаем, — объяснила Нурит Лерман. Ее настроение явно улучшилось. Она полностью успокоилась, улыбалась Мураму и уже закурила вторую сигарету. — У меня, например, международные телекомпании постоянно берут интервью о том, что происходит в стране. Что делать, я свободно владею английским и французским. После выставки моих «Мочек» в Центре Помпиду у меня и еще у трех палестинских художников брали интервью, и мы говорили о том, какому угнетению мы подвергаем их искусство. Это было изумительно — единение между нами четырьмя, отсутствие разногласий, полное совпадение взглядов, которые разделял и французский ведущий. У нас не было предмета спора! Не сомневаюсь — это ощущение полной гармонии передалось и зрителю. Я уверена, рядовой зритель, сидевший у себя в квартире, был поражен тем, что возможно столь всеобъемлющее согласие между представителями трех разных культур. Не знаю, увеличило ли это интервью мою популярность, но уверена, что мне удалось внести свой вклад в объединение человечества.

— Да, — заметил Менахем Мурам. — Нужно быть смелым на таких форумах. Вот когда вышла моя книга «В белых боях», я не побоялся в интервью Пи-би-эс говорить об оккупации арабских земель. Понимаете, я говорил о захвате территорий, начавшемся с первых дней сионизма. Да. Чтобы у вас не было по этому поводу сомнений. Я говорил о грабеже, длящемся здесь уже более ста лет, а не только с шестьдесят седьмого года. В отличие от всяких там трусов, которые долдонят о Шестидневной войне как о корне всего зла, я осмелился выступить против всей нашей фальшивой историографии! Настоящему художнику смелость имманентна. После выступления на Пи-би-эс я повторил то же самое и в других интервью — радиостанциям, телевидению, газетам. Журналисты за мной гонялись… В популярной телепрограмме «Йом ришон» мне посвятили десять минут и после этого дали еще семь минут в диспуте с Мухаммедом Мухсином.

— Мухсин из Назарета? — удивился Омер Томер.

— Именно. По редкому стечению обстоятельств он опубликовал в это же время книгу об арабском крестьянине, согнанном нами со своей земли. И ситуация, и персонажи, конечно, разные. Да. Не нужно преувеличивать сходство. У него, например, сестру феллаха насилует группа израильских солдат перед тем, как убить ее и расчленить тело, в то время как у меня дочь крестьянина влюбляется в Коби, который в порыве неудержимого израильского мачоизма лишает ее невинности и потом обманывает себя, надеясь, что их любви есть место в нашем иудео-расистском обществе. Но вернемся к нашим делам. Все не так просто. Нужна смелость, как я уже сказал, а Меламед, что видно из сценария, был не совсем…

— Я думаю, нас объединяет общественная заинтересованность. И смелость. В точности как… — Томер остановился посреди фразы. Видимо, тучность мешала ему говорить и дышать одновременно, и это выражалось в скрипах и всхлипах, иногда прерывающих его речь, — как ты сказал. Гражданственность требует смелости. Мы мобилизованы на этот бой — кто в музеях, кто в университетах… — новый всхлип, а затем хрип, — кто в литературе, кто в кино. И тот, кто уклоняется, пусть ищет себе другую страну. Ему — да простятся мне эти слова — нет места среди нас.

— Чуткость — вот ключевое слово, — отметила Нурит и с силой всосала сигаретный дым. — И мне кажется, что как раз Меламед, камерный певец, который по природе своей должен быть особенно чувствительным, обязан был проявить чуткость в этом отношении.

Итамар посмотрел на дым, извергаемый ее ноздрями, и в его памяти возникла фотография других дымящих ноздрей, которую он видел на выставке в Нью-йоркском университете. Только сейчас — трудно поверить, но шестеренки Итамарова мозга вертелись медленно, — его озарило, что против него сидит знаменитая Норанит, нацелившая свою камеру на те части человеческого тела, которые до сих пор практически ускользали от внимания художников. «Ноздри» появились после «Мочек», «Мизинцев ног» и «Языков». «Почему изобразительное искусство с таким маниакальным упорством всегда было сосредоточено на глазах и руках? — не раз заявляла Норанит. — Разве другие части человеческого тела не могут столь же выразительно говорить о душе индивидуума?»

— Смотри, то, что Меламед говорил публично, остается на его совести. Что было, то было. Да. Я не знаю, почему он оправдывал государство, — продолжил Мурам свою мысль. — И я в общем-то согласен с Нурит, что такая эмоциональная бесчувственность и нравственная глухота непонятны в музыканте, певце. Бог ему судья. Не я. Проблема на самом деле не в Меламеде, а в твоем сценарии, который мы сейчас обсуждаем. Да. Если фильм удастся и выйдет на мировой экран, то в разных странах увидят, что знаменитый израильский певец публично защищал израильскую военщину, обвинял арабов, охаивал такого выдающегося лидера, как Арафат… Ведь он говорил, что Ближний Восток, якобы в противовес остальному миру, не подвержен изменениям! Вместо того чтобы попытаться укрепить согласие и гармонию, как это делает Нурит, он только сеял раздоры и искал воображаемых врагов.

От сигареты писателя почти ничего не осталось. Он с силой раздавил ее в пепельнице, выражая этим жестом, может быть, подсознательно, свое раздражение против Меламеда.

— Почему Гавриэлов не пришел? — спросил он вдруг со злостью. — Я же просил, чтобы на сей раз он был.

Итамар понял, что отсутствующий на заседании Гавриэлов — тот самый профессор, о котором говорили Рита и Мерав — глава их факультета. Завтра днем он встретится с Ритой и сможет узнать о нем побольше.

— Оба этих эпизода в фильме, где Меламед дает интервью о Ближнем Востоке, — вместе займут одну-две минуты, не более, — попытался Итамар сгладить проблему.

— Пойми, Шаулю Меламеду будет трудно занять подобающее место среди нас, если он продолжит в том же направлении. Он… — Омер Томер остановился. На этот раз его речь прервалась не из-за недостатка воздуха, а потому что все его внимание переключилось на некий предмет, лежащий перед ним на столе.

— Но он уже занял свое место в мире, — пробормотал Итамар.

Однако Томер его не слышал. Кураторов музеев — чем они хуже художников? — порой тоже озаряет вдохновение. Так же, как истинные творцы, они иногда внезапно впадают в транс и тогда окружающие перестают для них существовать. Именно это произошло с Омером Томером. В данный момент он полностью сосредоточился на пепельнице. Ни на кого не обращая внимания, он выхватил из кармана рубашки пинцет и с его помощью извлек из пепельницы смятый Мурамом окурок.

— Посмотрите на этот изгиб здесь, возле фильтра, — сказал он, приблизив окурок к окну. — Какая мощь! Сколько характера в этом окурке! Как обрадуется Ревах!

— Но ведь композиция завершена, — удивился Мурам.

— И да, и нет. Это как раз то, что отличает «Ошибки и окурки» от всех других скульптур, созданных до сих пор. К этой работе можно добавлять окурки, хотя общее их число должно оставаться неизменным: тысяча восемьсот, то есть сто раз по восемнадцать — хет-йуд.[6] Таким образом, добавляя окурок, нужно какой-то убрать. Скульптура постоянно изменяется. Со временем, может через пять лет, она станет совсем другой. — Омер Томер повертел окурок перед светом, изучая его со всех сторон. — Я говорю «другой», но это, в сущности, все та же работа.

— И все же… — начала Нурит.

— Нет, он прав. То же произведение, несмотря на все изменения, — вмешался Мурам, уже успевший проникнуться идеей. — Как человеческое тело, в котором безостановочно меняются клетки. По прошествии стольких-то лет — ученые знают точное число — организм полностью обновляется, но это все то же тело, все тот же человек.

— Абсолютно верно! — согласился Томер с энтузиазмом. — Очень точно! Я не думал о таком примере, но он стопроцентно отвечает концепции скульптуры. Наверное, нужен такой писатель, как ты, чтобы выразить в столь простых словах такую изобразительно-чувственную идею. Именно так! Речь идет об искусстве, живущем подлинной жизнью. Речь, господа, идет об искусстве, которое дышит. Недаром мы выбрали такое символическое число. И одновременно внутри этой живой скульптуры…

— Да, — интуитивно продолжил Мурам мысль Омера Томера в тот момент, когда тот остановился, чтобы набрать воздух, — внутри этой жизни уже заложено семя смерти — дым, который успела выпустить каждая сигарета, несет болезни и смерть.

Продолжая держать в одной руке пинцет с окурком, Омер Томер другой рукой вытащил из своей сумки пластмассовую коробку. Открыть ее одной рукой было нелегко, и все пребывали в напряжении, пока не услышали скрип открывающейся крышки. Затем Томер расстелил на столе салфетку и вывалил на нее содержимое коробки — кусочки моркови и огурца.

— Я на диете, — объяснил он и с великой осторожностью переправил окурок в пустую коробку, предварительно протерев ее чистым носовым платком.

Потом он закрыл крышку, вернул коробку в сумку и, облегченно вздохнув, принялся грызть овощи.

Как будто приняв сигнал, все остальные налили себе по стакану грейпфрутового сока «Паз» из бутылок, стоявших перед каждым. После короткого перерыва члены комиссии вернулись к обсуждению сценария Итамара.

VIII

Ритину машину на сей раз вел Итамар, а она сидела рядом. Они уже выехали со стоянки Иерусалимского театра и двигались к выезду из города.

— По-моему, он просто великолепен, может быть, лучший кларнетист из всех, кого я знаю, — высказал Итамар свое мнение об Эмиле Мартене.

— Это было прекрасно, — сказала Рита о камерном концерте, который они только что слушали. — Я очень рада, что ты согласился пойти со мной.

Она подобрала под себя ноги. Ее красные туфли на шпильках лежали рядом. Даже такое невинное движение возбудило в Итамаре желание. «Что в ней такого? — спросил он себя. — Почему я так реагирую?»

— Жаль только, что флейтистка была не на высоте, — заметила Рита. — Кто она такая?

— Лидия Руссо? Его жена. Он, наверное, жалеет ее, иначе невозможно понять, как он рискует выступать с ней вместе.

— Иногда мужья страдают полной слепотой.

— Ты думаешь, что их близость влияет на его профессиональную оценку? Но музыкант его класса просто не может не слышать. Невероятно, чтобы он до такой степени утратил критерии.

— Близость может действовать странным образом. В свое время я считала одного человека очень талантливым, а сегодня знаю, что ошибалась. Из-за того: Впрочем, сейчас это не имеет значения. Хотя не исключено, что ты прав: он все понимает, но хочет сохранить мир в семье. Я уверена — у него много поклонниц.

— У Мартена?

— Он очень привлекательный мужчина.

— Мне трудно об этом судить.

— Ты обратил внимание на его глаза, когда он играл? Умные, лукавые глаза. Видно, что он незаурядный человек.

— Он маленький и толстый.

— Да, и лысый вдобавок. И все же я не уверена, что смогла бы устоять перед ним. — Рита приподняла кончиками пальцев свои туфли и бездумно покрутила ими, не сводя глаз с Итамара. — Может быть, у меня особая слабость к музыкантам. Если бы ты и сейчас играл на скрипке, у тебя, пожалуй, была бы надежда завоевать меня.

Бензоколонки на выезде из города промелькнули мимо них, и они начали спускаться в долину.

— Жаль, что я всего лишь начинающий кинорежиссер, — сказал Итамар. — Да и это нельзя утверждать с уверенностью.

— Что-то уже сдвинулось с твоим фильмом?

— Ты на самом деле хочешь знать? Вместо ответа она устремила на него укоризненный взгляд.

— Вчера я встретился с некоторыми членами комиссии, с теми, от кого зависит финансирование фильма, — поспешил сообщить Итамар.

— И встреча прошла неудачно?

— Не в этом дело. Они хотят, чтобы я внес в сценарий изменения.

— Что же тебе мешает?

— Все не так просто. Нужно прочесть сценарий, чтобы понять, в чем тут проблема.

Начался подъем, и Итамар перешел на низшую передачу. В глазах обгонявших их водителей загорелся победный огонь, ведь Ритина машина была «Мерседесом» последней модели.

— И когда это случится?

— Что?

— Когда я познакомлюсь с твоим сценарием?

— Тебе действительно интересно?

— Я же сказала тебе, что интересно. Мне ин пресно все, чем ты занимаешься.

На спуске их обогнало еще больше машин, водители которых хотели набрать скорость перед следующим подъемом.

— Одна из участниц вчерашней встречи пригласила меня после заседания отобедать с ней и посоветовала принять их предложения. Нурит, фотограф, — сказал Итамар.

— Это все, что она тебе предложила? — спросила Рита с некоторой опаской. Когда Итамар не ответил, она добавила: — Ты, конечно, знаешь, что у нее роман с Равиталь Кадош?

Итамар был удивлен. У него создалось впечатление, что Нурит интересуется как раз мужчинами. Он попытался вспомнить, где и когда слышал имя Равиталь Кадош. А, это та самая актриса с отвисшей грудью, которую Каманский прочил для его фильма.

— Она готовит сейчас выставку грудей, — сказала Рита.

— Грудей полностью или по частям?

— По частям? Иногда ты говоришь так, что тебя трудно понять.

— Груди целиком или фрагменты? — пояснил Итамар. — Как, например, целые носы или же только ноздри. Нурит говорила мне, что глубоко понять человеческую душу можно, лишь пристально всматриваясь в мельчайшие детали ее физической оболочки.

И действительно, за обедом Норанит раскрыла ему свое кредо. Она утверждала, что только при таком скрупулезном подходе, как у нее, можно достичь желаемой глубины понимания. Поэтому она порой увеличивает свои отпечатки до двух метров, чтобы от внимания зрителя не ускользнули даже микроскопические детали. «Я не позволяю зрителю с легкостью увиливать от моей правды», — заключила она.

— Ты знаешь, какая у нее сокровенная мечта? — сказал Итамар. — До конца своих дней успеть прийти к абсолютному пониманию человеческой натуры.

— Не знаю, целиком груди или нет, — засомневалась Рита. — Насколько мне известно, это серия фотографий одного человека — Равиталь Кадош. То есть ее грудей. В интервью, которое я читала в «Оманут ха-йом», Норанит сказала, что речь идет о снимках, вдохновленных любовью.

Рита на мгновение отвернулась к окошку и снова перевела взгляд на Итамара:

— Она, знаешь, любит и мужчин тоже, в особенности интеллектуалов. Раньше у нее был роман с Менахемом Мурамом, а потом с Омером Томером.

Итамар не стал говорить, что эта троица присутствовала на заседании. Он попытался представить себе Нурит, съежившуюся на кровати рядом с жирным сопящим Томером, но не смог.

— И куда вы пошли? — спросила Рита.

— В какое-то кафе, кажется, оно называется «У папы Альберто».

— Так я и знала! «Кофе и еще кое-что у папы Альберто». Ее штаб-квартира. Хозяин не впускает туда тех, на кого она наложила вето.

— Да ну?!

— По крайней мере, так говорят.

— Может, это и правда. Она мне сказала, что в ее отсутствие никто не сидит за ее столом. Мы немного поговорили о моем сценарии, а потом — и это, собственно, то, что она от меня хотела, — она предложила мне сделать фильм о ее работе.

— О ее сериях?

— Да, «Ноздри» и прочее. Она спросила, что я об этом думаю. Нурит хочет, чтобы я начал снимать еще до того, как серия будет закончена. Она желает зафиксировать отдельные стадии своей работы по мере ее продвижения. Идея состоит в том, чтобы включить в фильм все интересующие ее части тела и таким образом создать полный художественный образ человека. Я сказал ей, что проще отснять тело целиком и сделать из этого фильм.

— Так прямо и сказал? — расхохоталась Рита. Итамар утвердительно кивнул головой.

— И как она отреагировала?

— Я не думаю, что она поняла мою иронию. «Почему? Это должны быть отдельные фрагменты», — возразила она и предложила пойти к ней в студию, чтобы я получил представление о ее работе.

— Очень лестно, что Норанит обратилась именно к тебе. И ты согласился?

— Я согласился пойти в студию, но вовсе не обязался сделать фильм. Каманский, мой продюсер или нечто вроде этого, просил проявить дружелюбие к членам комиссии. Я не мог отказаться. Мы договорились на завтрашнее утро.

— Ее студия находится на улице Зимлих, совсем рядом со мной. Потом ты можешь зайти ко мне.

— Где ты живешь?

— На улице Мельнер.

— Я довезу тебя до дому, а потом сяду на автобус. От тебя идет автобус в Рамат-Ган?

— Мы едем не ко мне, — объявила Рита. — Мы едем к тебе. Я хочу увидеть твой сценарий.

Это вовсе не было предлогом, чтобы попасть к нему домой, она действительно очень хотела прочесть сценарий. Вдвоем они поднялись на четвертый этаж. Квартира Итамара состояла из одной комнаты и кухоньки. Под окном, обращенным на тихую улицу, стояла кровать, напротив нее — маленький диванчик. В углу у входа в кухоньку стоял обеденный стол, он же и рабочий. На нем были разбросаны бумаги и карандаши. Рита посмотрела на стопку лежавших отдельно листов. «Это сценарий», — подумала она.

— Мне нечем тебя угостить, — извинился Итамар.

Рита сделала несколько шагов к столу. На одном из стульев в открытом футляре лежала скрипка. Она слегка погладила инструмент, потом ее пальцы скользнули по верхнему листу бумаги. Рита вздохнула то ли удовлетворенно, то ли печально, а затем сделала глубокий вдох, будто хотела втянуть в себя все, находящееся в комнате.

Итамар приблизился к ней и собрал разбросанные листы сценария.

— Я сейчас вношу кое-какие поправки. Это, собственно, связано с тем, что я увидел в телепередаче о Меламеде, когда в начале недели был в библиотеке, ну, где мы с тобой встретились.

Рита села к столу, достала из футляра очки и перевернула первую страницу.

— Не забудь, что это сценарий, а не беллетристика. — Итамар был взволнован, как всякий раз, когда кто-нибудь видел его работу. — Не роман и не пьеса.

— Это не первый сценарий, который я читаю, — ответила Рита и надела очки.

Итамар оставил ее в покое. Он взял книгу с полки и уселся на кровать. Перелистывая страницы, чтобы найти нужное место, он украдкой взглянул на Риту, пытаясь по ее лицу угадать реакцию.

Через несколько минут он вспомнил, что в холодильнике есть початая бутылка вина. Подойдя к Рите, он увидел, что она уже основательно продвинулась в чтении. Он подал ей стакан, и она небрежно отпила из него.

— Не блеск, — сказала Рита и перевернула страницу.

— Нет? — спросил он с тревогой.

— Твое вино. — Она подняла на него глаза.

— Ах, вино! Это все, что у меня есть, — извинился Итамар.

— Если ты хочешь, чтобы мы продолжали пить вместе, то должен будешь согласиться, чтобы я принесла несколько бутылок из своего запаса.

Он хотел спросить ее мнение о сценарии, но Рита углубилась в чтение. Итамар был вынужден вернуться к своей книге и запастись терпением.

Спустились сумерки. Рита зажгла настольную лампу. Итамар отложил книгу. Он повернулся на бок, опер голову на руку и стал смотреть на Риту. В ней все ему нравилось. Его возбуждало и ее повернутое к нему вполоборота лицо, и тонкие ключицы, и то, как она сосредоточенно читала. Итамар увидел, что она уже приближается к концу, и поторопился снова открыть книгу. Рита собрала листы рукописи, положила их на место и встала.

— Это прекрасно, — сказала она, снимая очки.

— Правда?

— Правда, — снова сказала Рита, подошла к нему и села рядом.

Итамар потянулся к ней и поцеловал. Она на мгновение прижалась к нему, но сразу отпрянула и посмотрела ему в глаза.

— Я хочу, чтобы ты знал…

— Что?

— Не подумай, что я… что мне все равно… Пойми, я не была бы здесь с тобой, если бы сценарий мне не понравился.

— Серьезно?

— Да, абсолютно серьезно. Я бы не смогла так к тебе относиться, если бы сценарий не превзошел все мои ожидания.

— Какая тут связь? Это все равно, как если бы я попросил прочесть твою работу «Женщина как сексуальный объект в израильском кино», прежде… прежде чем поцеловать тебя.

— Брось, моя работа не имеет отношения к настоящему творчеству. Но я верю, что подлинная связь между мужчиной и женщиной невозможна без согласия в важных вещах. Кроме того, я бы не смогла отдаться какому-нибудь середняку. Я не из тех, кто запросто заводит интрижки, несмотря на впечатление, которое наверняка создалось у тебя.

— Кто тебе сказал, что у меня создалось такое впечатление?

— Я знаю, что у меня такая репутация среди мужчин. Признайся, и ты думал так же.

— Может быть. Иногда мне вроде так казалось, но потом я понимал, что ошибаюсь.

— Я не знаю, почему мужики ко мне липнут. Может, считают меня легкой добычей или, того хуже, воображают, что я за ними охочусь? Не бывает вечеринки, чтобы кто-нибудь не сделал мне соответствующее предложение прямо под носом у Гади. Без стеснения! Но с тех пор, как я замужем, — и мне важно, чтобы ты это знал, — я спала только с одним еще мужчиной. А я замужем за Гади уже тринадцать лет. Ты понимаешь, что это? Здесь… при моем положении?

— Я до сих пор еще не в курсе того, что происходит…

— Он был человеком искусства, так же, как и ты, когда я однажды встретила его в «Стеймацком» возле «Габимы». Мы оба искали одну и ту же книгу: сборник пьес Менахема Мурама. В магазине нашелся всего один экземпляр. Я страшно удивилась, что кто-то еще, кроме меня, хочет купить эту книгу. Кто сегодня читает пьесы? Чудо, что их еще издают. Он был немного моложе меня, может, тогда он был в твоем возрасте, нет, наверное, постарше. Кстати… сколько тебе лет?

— Двадцать восемь. Но, Рита, — Итамар протянул к ней руку и попытался снова поцеловать. — Мне не важно, если ты…

— Нет! Мне это важно. Мне важно, чтобы ты понял. — Она отстранилась от него, упершись рукой ему в грудь. — Мы говорили о Мураме и его пьесах. Так вот, выяснилось, что тот человек видел в «Габиме» «Сомнения, слова и мысли» Мурама. Я была на том же спектакле. Оказалось, что мы сидели в одном ряду.

— Рита, ты не должна объяснять…

— Нет, я не из тех, кто запоминает всякие дурацкие детали, вроде номера кресла, но в тот раз мне достался пятый ряд, середина, это не часто бывает, вот я и запомнила. Все было… как будто предопределено свыше. Мы стояли в магазине и долго беседовали — о Мураме, о поэте Песахе Райхере, о Дане Рабиновиче — обо всех и обо всем. С первой минуты мы нашли общий язык. Вдруг он подошел к кассе и купил мне книгу Мурама. И даже надписал ее. Напомни мне как-нибудь, я покажу тебе эту замечательную надпись. Потом он сказал, что раз есть только один экземпляр, у нас нет выхода, кроме как читать книгу вместе, как это делают дети или, по крайней мере, делали мы в детстве. Не знаю, читают ли вообще сегодняшние дети…

Все время, пока она говорила, Итамар гладил полуобнаженное Ритино плечо (ее платье держалось на тоненьких бретельках) и смотрел на ее рот — чувственный рот, который его так тянуло снова поцеловать.

— Говоришь, человек искусства, как и я? Кто это? Малкиэль Разов?

— Нет, не он. Он не режиссер. В любом случае я никогда не открою тебе его имя, никогда! Он был писатель, не режиссер. Когда мы вышли из магазина, я спросила, что у него в портфеле — потрепанном кожаном портфеле, мы ходили с такими в школу, — и он сказал: «Моя рукопись». Так я узнала, что он писатель. Он сказал, что пишет роман и до сих пор еще ничего не опубликовал. Мы бродили вместе по улицам, не замечая ничего вокруг, и в конце концов — я не знаю как — пришли в его квартиру. Признаюсь, почти сразу же, едва мы переступили порог, я отдалась ему. Это было изумительно, просто изумительно. И тогда я еще не прочла ни одной его строчки! Но я была уверена в его таланте — это чувствовалось по его речи, по его юмору, по книгам, заполнявшим его рабочую комнату от пола до потолка. Там, кстати, мы и лежали, то есть на диване в его кабинете. Я смотрела снизу на все эти книги — имена, о которых я никогда не слыхала. Он знает польский, венгерский, чешский, словацкий и, разумеется, русский. Поэтому он открыт влиянию всех этих европейских авторов, которых никто не переводил на иврит, но, видимо, они прекрасные писатели… Да, Реувен необыкновенный человек. Ну вот, у меня и вырвалось… Теперь придется назвать его полное имя: Реувен Маклиц.

— Никогда не слышал о нем. Но какое это сейчас имеет значение? Я не хочу о нем знать. Я предпочитаю думать о том, что происходит между нами.

— Но важно, чтобы ты меня понял, понял, почему я здесь, чего я ищу. Я не отношусь к сексу как к чисто физическому акту.

— Я тоже.

— Я считаю половой акт частью глубокого духовного процесса общения. Как много в нем духовности, скрытого смысла! Для меня это некий особый способ самовыражения, как игра на скрипке, и, если я могу выразить себя таким образом — как только немногие умеют, — я хочу, чтобы ты знал мои побудительные мотивы.

— Рита, поверь, ты притягиваешь меня к себе как ни одна женщина в моей жизни.

— Я не слишком стара на твой вкус? Чтоб ты знал: месяц назад мне исполнилось тридцать шесть. Я не хочу ничего от тебя скрывать.

— Стара? Ты само совершенство.

Обнаженные, они, обнявшись, перекатывались по постели, и Итамар понял, что она была права: ей удалось превратить акт любви в особое, ни с чем не сравнимое переживание. Ему стало ясно, что интуиция не обманула его в отношении Риты еще тогда, на «Маленькой ферме Ципеле и Сари». Вдруг она вскочила с кровати, как будто вспомнила о чем-то.

— Я должна его видеть, должна, — горячо прошептала она, выхватила несколько первых попавшихся листов из рукописи и вернулась с ними в постель.

В те последние минуты близости между ними Рита не сводила глаз с написанных им строчек, поглощала их, одновременно пожирая его тело.

Они лежали, распростершись, на кровати. Рита отодвинула от себя стакан вина, протянутый Итамаром.

— Пока у тебя не будет другого вина, я предпочту воздержаться, — объяснила она. — К вину нужно относиться с подобающей серьезностью и уважением. Пить такое вино после того, что мы пережили, значит испортить ощущение эстетического наслаждения. Знаешь, Итамар, когда мы сидели в кафе «Дрейфус» и ты говорил об Одеде Бавли, о тайном в его поэзии, я в какой-то момент почувствовала себя так же, как в тот раз, когда впервые встретила Реувена и мы обсуждали пьесы Мурама.

«Разве я что-то говорил об Одеде Бавли? — попытался вспомнить Итамар. — Тайное? Но, пожалуй, это верное определение для его поэзии. Его трудно понять. Вернее, невозможно». Хотя стихи Бавли и были включены в учебные программы старших классов, Итамар в те годы жил в Нью-Йорке и поэтому, в отличие от своих израильских сверстников, не изучал их с соответствующими комментариями. Позже, служа в армии, Итамар наткнулся на произведения этого поэта, читая пятничные литературные приложения израильских газет. Он заставил себя внимательно прочесть несколько стихотворений целиком. Через год сделал еще одну попытку. На этот раз он остановился на середине.

— Это было как некое deja vue, когда ты упомянул Бавли, — продолжала Рита. — Я как будто заново пережила мою первую встречу с Реувеном. Только не подумай — ты мне важен сам по себе, теперь еще больше, чем он, потому что в конце концов он оказался несостоятельным. В смысле творчества.

— Это его ты имела в виду, когда сказала, что ваша близость повлияла на твое суждение о его работе? Должен признаться, я никогда о нем не слышал, хотя, конечно, это ни о чем не говорит. Что он в конце концов опубликовал?

— В том-то и дело, что ничего! Это явный признак неверия в себя. И если он сам в себя не верил, то как он хотел, чтобы я поверила в него и его творчество?

Итамар наморщил лоб, пытаясь понять ее логику.

— Наши отношения постепенно угасали. Чем больше он возился с рукописью, редактировал и улучшал, тем больше охладевала моя любовь. «Еще не готово», — говорил он вновь и вновь. Ты понимаешь, роман был написан еще за два года до того, как мы познакомились, и он осмеливался говорить мне, что еще не закончил! Я не знаю, продолжает ли он сейчас писать, может, вообще лучше, чтобы он… Впрочем, мне все равно. Но ты понимаешь, что с нами в конце концов произошло?

Она взяла у Итамара стакан вина, который он поместил себе на живот, поставила его на книжную полку и снова обняла его. Когда они наконец оторвались друг от друга, уже совсем стемнело. Стало чуть прохладнее. Они подобрали упавшее на пол одеяло и накрылись. Рита лежала на боку, ее голова покоилась на плече Итамара, пальцы перебирали черные волосы на его груди.

— Когда тебя потянуло ко мне?

— С первого момента или, по крайней мере, с первых минут.

— И что во мне тебя привлекло?

— Что? Не знаю. Все. Трудно определить. Но я уже сказал: никогда я не испытывал такой тяги ни к одной женщине. Я и сам точно не знаю, что со мной происходит.

— Итамар, ты обязан сделать этот фильм. Это будет потрясающая картина. Только нужно быть очень скрупулезным в отношении музыки. Музыка будет чудной! Я уже слышу, слышу, как Меламед поет «Летом» Шуберта.

— Рита, я думаю, что уже влюблен в тебя.

— Не уподобляйся мальчишке, который влюбляется в первую женщину, с которой спит. Не говори таких вещей, прежде чем не продумал их до конца.

— Хорошо, буду молчать. Не произнесу больше ни слова, — и он шутливо сжал свои губы пальцами.

— Не обижайся, — сказала она и осторожно убрала его руку, целуя каждый палец. — Я только не хочу, чтобы ты с легкостью говорил такие вещи. И вообще, сколько времени мы знакомы? Не может быть, чтобы ты успел меня полюбить. Так не бывает. И в моем возрасте. Подумать только, что я так… В любом случае это было прекрасно, просто прекрасно. Особенно во второй раз. Знаешь, я представляла себе музыку, которая будет звучать в твоем фильме, я прямо слышала ее, видела тебя играющим на скрипке. Я хочу слышать, как ты играешь, ужасно хочу.

— Еще услышишь. У нас еще будет много возможностей. Но я боюсь, что ты разочаруешься. Поверь мне — сейчас это совсем не то, совсем не так, как я мог бы играть.

— Мне все равно. Я ужасно хочу видеть тебя со скрипкой. Просто так. Видеть, как ты держишь инструмент, смычок, видеть твое лицо, когда ты играешь. Как много можно узнать о человеке только по его игре! Это возбуждает во мне такое сильное желание… Ах, сколько у тебя талантов! Ты обязан создать этот фильм. Без фильма у тебя ничего нет.

— Это правда. Ведь что такое сценарий? Сценарий сам по себе ничего не стоит. Он только строительный материал. Пока я не сделал картину, меня как бы нет. Но я могу, я убежден! Здесь, в голове уже все сложилось, и я знаю, я просто-напросто знаю, что все получится отлично.

— Ты обязан продолжать. Сделай то, что они требуют. Я, кстати, даже не знаю, что эта академия от тебя хочет. Что от этого изменится? Иди к Норанит и сними ее дурацкий фильм. Что это меняет? Главное, ты поставишь «Lieder».

Они замолчали.

— Поиграй мне, пожалуйста.

— Сейчас?

— Почему бы и нет? — настойчиво сказала она и подняла на него глаза. — Пожалуйста.

Итамар встал с кровати, а закутанная в одеяло Рита устроилась поудобнее.

— Нет, оставайся голым, — приказала она, увидев, что Итамар засовывает правую ногу в брючину.

— Я не могу так играть. Ни разу в жизни не играл голым.

— Ну и что? Представь, что мы одни на природе, как будто между нами нет никаких перегородок, как будто…

И он играл ей — как стоял, нагой — сонату Бартока для скрипки соло. Рита время от времени закрывала глаза, поглаживала свое тело, замирала и постанывала. Под конец она встала с кровати и подошла к нему.

— Продолжай играть, — сказала она и начала ласкать его, переводя взгляд со скрипки на книги, на листы рукописи. Но Итамар не мог больше. Он отложил скрипку и, несмотря на Ритины просьбы продолжать, потянул ее в постель.

IX

Сидя на оранжевом пластмассовом стуле в коридоре академии, Итамар ждал, когда его пригласят на заседание. Удивительно, но он еще ничего не решил со сценарием. Впрочем, удивляться было нечему, так как с момента встречи с Ритой все его мысли были заняты ею. Он обедал и ужинал с ней, предавался любви и в фантазиях, и в действительности, ходил с ней на концерты. Тем не менее будущий фильм не давал о себе забыть. Накануне ночью Итамар рассказал Рите о предстоящей второй встрече с членами комиссии.

— Это все, чего они от тебя хотят? — с удивлением спросила Рита после того, как он объяснил суть требований комиссии. — Почему бы тебе не согласиться? Это так важно?

— Не знаю. Может, и не очень. Я только думаю, что сказал бы Меламед о такой попытке… По сути дела, о попытке скрыть его убеждения. А они у него были совершенно твердые в определенных вопросах, он не стал бы уклоняться. Он смотрел на жизнь без розовых очков. Это заметно даже по его манере исполнения, как, например, он выделял слова Екклесиаста в песнях Брамса.

— И когда точно это произойдет?

— Что?

— Когда Меламед явится и выскажет тебе свое мнение?

— Ужасно смешно.

— Конечно, смешно. Ты не понимаешь, что это абсурд?

— Да, он умер, но я не могу не считаться с его реакцией — пусть и воображаемой — на то, что я делаю. Все время, пока я писал сценарий, он являлся в моем воображении, что-то одобрял, что-то отрицал, реагировал на каждую мою сцену или фразу.

— Что скажет Меламед… Какая странная мысль. Следуя твоей логике, мы в конце концов должны будем спросить Меламеда, как он относится к самой идее фильма. Ты уверен, что он хотел бы увидеть себя на экране?

— Знаешь, он не был чересчур скромным. Конечно, он никогда не относился к тем, кто старается попасть в каждую газету, однако же знал себе цену и хотел, чтобы весь мир признал это. Я не сомневаюсь, что он был бы рад появлению фильма. Но только честного. Лживая картина, воплотившая лишь буйную фантазию страдальца-режиссера, возмутила бы его.

— Но Меламед умер, и в любом случае та интерпретация, которую ты даешь его жизни, — твоя интерпретация, а не его. Меламед не имеет к этому никакого касательства. Все, что он сделал, уже не принадлежит ему.

— Правильно. Дело не только в том, что его уже нет, но и в том, что фильм мой, а не его. Однако это рассказ о нем, Рита, а не обо мне. Объект фильма не плод моей фантазии, а реальный человек, который жил, дышал, творил и хотел, чтобы от него осталось нечто.

— Остались его записи. Это главное.

— Но я показываю и другие стороны его жизни, характеризующие его личность, вещи, которые были ему важны. Эти факты нельзя искажать.

— Интерпретация — не искажение. Ты смотришь на него и на его жизнь по-своему. Жизнь Меламеда подлежит толкованию, так же, как и его произведения.

— Но и его произведения заслуживают правильной оценки. Невозможно превращать их в то, чем они на самом деле не являются. Его жизнь и творчество — непреложный факт. Искусство Меламеда останется навеки вне всякой связи с какой-либо интерпретацией.

— Тут ты ошибаешься. Оценка произведения — эликсир его жизни. Без нее сомнительно само существование произведения. — Заметив недоуменный взгляд Итамара, Рита добавила: — Если некому воспринять и оценить чье-то творение, чего оно стоит? И более того, существует ли оно вообще?

— Сейчас я слышу не тебя, а твоего профессора. Ты хочешь сказать, что, если бы в мире не нашелся критик, способный проанализировать творчество Меламеда, его искусство не существовало бы вообще? Что без «аналитиков» у него нет самостоятельной ценности?

Рита снисходительно улыбнулась:

— Яне хочу вступать с тобой в дискуссию. Ты, в отличие от меня, специально не изучал этот предмет. Есть вещи, которые приняты сегодня во всем мире. Истина заключается в том, что ценность творчества Меламеда относительна и может меняться — в соответствии с изменением вкусов и концепций.

— Я не верю этому. Я не верю в пустые идеи. Это просто суесловие. Ценность творчества Меламеда абсолютна. Был он выдающимся певцом или нет — это уже вопрос оценки. Да, оценка может быть ошибочной, вполне вероятно, не все с ней согласятся. Но в любом случае есть абсолютное мерило ценностей. Ты не убедишь меня, что кантата Баха, которую мы слышали сегодня вечером, перестанет быть прекрасной через тысячу лет, даже если после всемирной катастрофы от человечества останутся всего несколько охотников за антилопами, бегающих голыми по пескам. В том и заключается особый талант Баха, его изумительный Божий дар. Его кантата будет и тогда столь же совершенной, как и в момент создания.

— Но ты же сам знаешь, что Баха не так уж ценили в его время, что признание пришло позже.

— Это только усиливает мои аргументы: нет связи между ошибочной оценкой, какой бы общепринятой она ни была, и подлинной ценностью вещи. И я верю, что пение Меламеда — то, как он слышал музыку и исполнял ее, — прекрасно по самым строгим меркам.

— Человеческие критерии…

— У нас нет других! Его записи останутся навечно, ты сама сказала, и ценность их останется неизменной. Какое оправдание может быть тому, кто пытается извратить их истинную сущность? И в то же время, какое оправдание будет тому, кто пытается извратить другие стороны его жизни?

— Но разве ты извратишь его выступления по радио и телевидению, если выключишь из них две-три фразы? Он был музыкантом, а не политиком.

— Он был разносторонним человеком, Рита. В этом секрет его обаяния, и поэтому — в том числе и поэтому — я захотел сделать о нем фильм. Сам Меламед, и это очевидно, придавал своей общественной деятельности большое значение.

— Можно подумать, что те слова, которые ты включил в сценарий, полностью выражают его позицию. Это тоже искажение, если уж ты настаиваешь. Может, лучше вообще не цитировать Меламеда, чем приводить его слова не полностью?

— В любом случае, когда пытаешься донести свою концепцию до зрителей в сжатом виде, неизбежно теряешь что-то. Тут я согласен. Но не принимать во внимание реакцию Меламеда — как я ее чувствую — я не могу. Признаю, возможно, он реагировал бы не так, как мне это представляется. Я даже не исключаю, что, вырывая его слова из контекста, я нанесу его образу больше ущерба, чем пользы. Но я не могу не видеть его гневающимся с небес, когда из сценария о нем вычеркивают слова, отражающие его позицию, то, во что он верил всем сердцем.

— Ты просто сводишь меня с ума. Ты что, видишь, как кто-то там, в облаках хмурит брови, и из-за этого готов разрушить все, над чем трудился годами?!

Так они долго спорили, не уступая друг другу. Рита была поражена. Когда Итамар злился, ей казалось, что перед ней совсем другой человек. Его упрямство, внезапные взрывы никак не вязались с его обычным спокойствием и деликатностью. Вдруг Итамар что-то вспомнил и улыбнулся:

— Ты знаешь, о чем я недавно думал? Мне пришло в голову сделать фильм о Моцарте… Подожди, не прерывай меня. Нет, не очередной рассказ о его жизни, а о том, как Моцарт спускается с небес на землю и видит «Амадеуса», видит весь этот ажиотаж вокруг картины. Скажем, он идет по улице и натыкается на афишу фильма. Он рассматривает лицо этого американского актера — забыл его имя, — играющего его самого, и улыбается. Потом он, то есть Моцарт, решает зайти в кинотеатр и посмотреть, что это за фильм. Свет гаснет, и вот на экране появляется Моцарт, музыкальный гений. Однако во всем, кроме музыки, это какой-то инфантильный клоун. Идея фильма, разумеется, абсурдна. Разве гениальную музыку может создать пустой, душевно незрелый человек? Разве, пусть наряду с некоторой инфантильностью, в личности Моцарта не было глубины, драматизма? И вот сидит настоящий Моцарт среди других зрителей, которые хрустят попкорноми завороженно смотрят на экран — и недаром, между прочим, лента снята отлично, — и видит он, как перевернули все с ног на голову и все переврали. И ради чего? Ради выигрышного интеллектуального трюка: показать конфликт между старательным, серьезным и якобы бездарным Сальери и инфантильным гением Моцартом, по случаю наделенным Божьим даром. Выхолостили образ Моцарта, и в результате показали какого-то вздорного американского парня, у которого имеется тайная страстишка: испещрять бумагу нотными знаками. И этот тип почему-то зовется Моцартом!

— Итамар, — сказала Рита и с нежностью погладила его волосы. — Какая блестящая идея! Написать сценарий о Моцарте, возвратившемся на землю!

— Пока что это не более чем идея. Знаешь что? Может быть, до «Амадеуса» он встретится с Пушкиным и немного пожурит его за то, что тот написал о нем.

— Пушкин? О Моцарте?

— Да. Пушкин написал «Моцарт и Сальери», маленькую трагедию. Шейфер, автор пьесы, по которой поставлен фильм, даже не потрудился ее упомянуть. Несмотря на явное сходство сюжетов. Может, я и ошибаюсь по отношению к Шейферу, но меня иногда удивляет наглость некоторых людей, в том числе и талантливых… Потом Моцарт встретится с самим Шейфером. Можешь себе представить, какие слова я бы вложил в уста Моцарта!

— Когда все эти идеи посетили тебя?

— Не знаю, откуда что взялось. Наверно, когда я шел домой пешком после обеда с Нурит.

— Ой, Итамар, я так хочу… Итамар, мне просто необходимо… Когда я вижу, как ты загораешься, я тоже… Не знаю почему, но именно так я реагирую на твои новые творческие идеи. Скажи, это нормально?

Был уже час ночи, когда Рита встала с постели и оделась. Она не ушла до тех пор, пока Итамар не пообещал изменить порядок действия в сценарии: выделить в отдельную сцену эпизоды общественных выступлений Меламеда. Так он и сделал, и под утро заново перепечатал третье действие. В рукописи, лежавшей в его портфеле, несколько страниц были скреплены между собой. Так что если он решит передать комиссии «улучшенный» вариант сценария, то все, что ему потребуется, — это вытащить помеченные страницы.

А как быть с Сильвией? Сидя в коридоре в долгом ожидании, он раздумывал, что скажет Сильвия, когда узнает об изменениях в сценарии. Что в жизни Меламеда могло подвергнуться столь жестокой критике, если Итамар вынужден был пойти на купюры — подумает она. Но кого, кроме нее, это касается? А может быть, и ей все равно? Она погружена в мир музыки, и публичные выступления Меламеда, связанные с политикой и с Израилем, мало ее трогают? Неправда, сказал себе Итамар. Они с Сильвией конечно же обсуждали все эти вещи; она ведь солидаризировалась с ним во всем. Странно, до чего важно было Итамару не обидеть ее. Она порой звонила ему, но никогда в разговоре не касалась того, что произошло между ними. Разумеется, он напишет ей и объяснит происходящее. Но если он все-таки внесет изменения в сценарий — как сказать ей об этом?

X

Дверь открылась, и его пригласили войти. На сей раз там были четверо. Омер Томер, куратор музея «Макор», отсутствовал, вместо него в комнате заседаний находился профессор Гавриэлов, глава кафедры визуального искусства и телекоммуникации. На шее у него красовался черный шарф, концы которого были запрятаны под белую рубашку. Сидел там еще один интеллектуал — доктор Ицхак Авиталь. Он был представлен Итамару, который вспомнил, что уже слышал его имя от Каманского. Тот говорил об участии доктора в комиссии по присуждению премии «Серп» за достижения в труде и общественной деятельности. Авиталь был низковат и, сидя между двумя крупными мужчинами — Гавриэловым и Мурамом, — выглядел карликом со своей лысиной и редкими усиками.

— Мы долго обсуждали твой сценарий, — начал Мурам. — Вовсе не имеется в виду, что ты должен интервью Меламеда. Напротив! Важно, чтобы все видели: у деятелей искусства есть общественная трибуна и они могут высказываться по любым вопросам.

— Почему только деятели искусства? — вмешалась Нурит. — У меня лично и в самом деле есть возможность в любую минуту высказать свое мнение, но мне обидно за других, за тех людей, которым есть что сказать, и при этом они на расстояние пушечного выстрела не могут приблизиться к микрофону.

— Разумеется, не только деятели искусства должны иметь это право. Но важно, чтобы у них как носителей общественной морали, а точнее — совести общества, потому что этика — широкое философское понятие, а в слове «совесть» есть нечто первозданное, глубоко имманентное человеку искусства, — так вот, важно, чтобы у них была такая высокая электронная трибуна.

— У каждого поколения своя трибуна, — возгласил доктор Авиталь. — У каждой трибуны свои поколения.

Что это? Известное изречение, которое он, Мурам должен был бы знать? Или же оригинальное историко-философское высказывание, родившееся в данный момент? Не будучи уверенным ни в том, ни в другом, Мурам на всякий случай предпочел пока что не реагировать на замечание доктора. Драматург прочистил горло и продолжил:

— Что касается высказываний Меламеда, то они нуждаются в тщательной проверке. Да. Некоторые из них мы уже тут обсудили и решили, что не стоит их демонстрировать в фильме. Поскольку это кинофильм, то решить все можно очень просто. Я не режиссер и даже не сын режиссера, а только юноша, балующийся пером, но уже перевидел достаточно картин в своей жизни, чтобы знать о широких возможностях этого вида искусства. И не забудьте, что, с Божьей помощью, не без моего участия экранизировали мои «Слова, слова» и я успел научиться нескольким трюкам. Так вот, есть всякие приемы. Да. Можно, скажем, показать его выступающим перед микрофоном, но так, чтобы не слышна была его речь, — в сопровождении закадровой музыки или еще чего-нибудь в этом роде. Таким образом, не понадобится прерывать его речь посередине. Я, например, ненавижу, когда меня цитируют вне контекста. Иногда предпочтительнее, чтобы твои слова вовсе не приводили. Чистая музыка и ничего больше, пока Меламед говорит. И кстати, почему не его собственная музыка? В конечном счете в этом вся соль — в его искусстве.

— А-а, в этом-то и вопрос! — взял слово профессор Гавриэлов. — Его музыка. Или его искусство, как ты говоришь. В этом-то и вопрос.

Профессор передохнул. Он вытащил из кармана пиджака трубку, набил ее табаком и, не торопясь, раскурил.

— В чем вопрос? — спросил Итамар, прервав продолжительное молчание.

— Вопрос? — повторил за ним профессор с некоторым удивлением и погасил спичку. — Вопрос, ты спрашиваешь? А вопрос такой: в чем вообще заключается искусство Меламеда? То есть в какой степени он был творцом. Я сам до тех пор, пока не прочел твой сценарий, ведать не ведал об этих интервью Меламеда. Понятно, что я слышал о нем, — какой образованный человек в наши дни не знает о Шауле Меламеде? Но я не был особенно знаком с его пением. Возможно, я иногда слышал его по радио, даже не зная, что это поет именно он. К тому же немецкие Lieder девятнадцатого века не совсем моя область. Но в любом случае я ничего не знал об этой темной стороне его личности, которую вы пытаетесь замаскировать.

— Не только песни девятнадцатого века, — отметил Итамар, любивший точность в деталях. — Он пел и позднего Малера.

Гавриэлов повысил голос и постучал трубкой по столу:

— Этот певец сказал, что палестинцы попирают права человека. Как он посмел отнять у нас пальму первенства в этом деле? Чудовищно! Говорю вам: я против ваших попыток. До сих пор я сидел тихо, потому что хотел сперва узнать ваше мнение. Но теперь я заявляю: долой маскировку! Разве дело в этом: сократить текст или дать музыку? Вопрос стоит по-другому: нужен ли вообще фильм о Меламеде? Потому что если он художник не первого ранга, то мы освобождены…

— Не первого ранга? — поразился Итамар.

— Чему ты так удивляешься? Совместимы ли эти вещи?

— Какие вещи?

— Его взгляды и его так называемое искусство. Возможно ли, чтобы человек с такими идеями, как у Мела-меда, вообще достиг высот творчества? Для Израиля это беспрецедентно. Укажите мне подобное явление в наше время? В прозе, в поэзии, в драматургии? Не говоря уже об ученых-гуманитариях. С концептуальной точки зрения это нонсенс. Человек с душой большого художника или подлинный интеллектуал не может находиться по ту сторону баррикад. Это доказано многократно, и я сомневаюсь, что здесь есть необходимость в дискуссии. Все мы знаем о тех злополучных случаях, когда некоторые деятели искусства перешли на ту сторону. Происходит одно из двух: или выясняется, что они на самом деле не были большими талантами, или они перестают создавать что-либо достойное. Только раскаиваясь в содеянном и возвращаясь к нам, они снова обретают способность к творчеству. Теперь вы понимаете, что за дилемма стояла предо мной. Во время заседания я раздумывал над этим и спрашивал себя: возможно ли, чтобы артист такого ранга, как Меламед, высказывал такие вещи, вставал на милитаристские позиции? Или же — и это нуждается в серьезной проверке — он не был большим мастером. Одно, понимаете ли, не вяжется с другим. И посему, взвесив все это, я был вынужден прийти к неизбежному выводу, что с точки зрения логики здесь существует только одна из двух возможностей: или мнения, высказанные им, были не его мнениями, и тогда речь идет о жалком лгуне, или же его искусство, насколько оно было искусством, до сих пор не получило должной оценки, то есть не было искусством, заслуживающим этого определения. Третьего не дано.

В комнате воцарилась мертвая тишина.

— До сих пор я не рассматривал нашу проблему в таком ракурсе. — Менахем Мурам отреагировал первым. — То есть ты хочешь сказать, что, возможно, бытующая оценка таланта Меламеда неверна? Блестящий, кстати, анализ, да позволено мне будет заметить.

— Знаете что? — ворвалась в разговор Нурит. — В глубине души я всегда это чувствовала. Только кто я в сфере музыки? Я боялась, что меня засмеют. С тех пор как я услышала его на концерте в Стокгольме много лет назад, я чувствовала … Там тогда была выставка моих «Языков», нет, прошу прощения, «Мочек» — от обилия выставок я иногда их путаю, — во всяком случае в то время у Меламеда был концерт в городе. Я сказала себе: почему не пойти поддержать израильского артиста? На концерте — собственно, это было после концерта — все подходили к нему пожать руку и поздравить. Я тоже подошла и протянула ему руку. Я стояла напротив него и смотрела ему прямо в лицо. Понимаете, после того как я занялась этой работой — лицами и телом, — от меня трудно что-либо скрыть. И вдруг я почувствовала, что все его лицо, а не только глаза — их значение раздуто сверх всякой меры — излучает настоящую серость, посредственность. И кроме того — ужасное высокомерие. Как он посмотрел на меня! Не хотел даже признать, что ему известно мое имя. Вот такой он тип, этот Меламед. По-моему, каждое слово Габи — золото, и предлагаю всем нам пересмотреть мнение о таланте Меламеда.

— Я рад, что ты со мной согласна, — сказал профессор. — Если все мы не займем правильную позицию, то нанесем страшный удар по основным нашим моральным ценностям, в особенности если фильм пройдет в Израиле и за границей с успехом. Я нисколько не преувеличу, если скажу, что все то, к чему мы стремились, все, что мы создали в университетах, в средствах массовой информации, в театре, в литературе, в кино, подвергнется опасности. Своими собственными руками мы будем способствовать разрушению построенного. Но как уже было сказано, я не большой знаток музыки. Для того чтобы наша позиция была обоснованной, нужно получить поддержку со стороны израильских специалистов в данной области.

— О чем вы говорите?! — взорвался Итамар.

Но Гавриэлов обратил на него строгий взгляд и тем самым заставил замолчать. А когда Итамар снова открыл рот, то продолжил уже более сдержанным тоном:

— К тому же у нас нет специалистов в области камерного пения. Во всяком случае, должного уровня.

— Если как следует поискать, всегда можно найти, — заметил Менахем Мурам. — Габи прав. Спросим у крупных знатоков и, может быть, обнаружим специалиста, о котором мы до сих пор не знали. Хотя оценки, как правило, проверяются временем, в данном случае, мне кажется, нет нужды ждать следующих поколений. Надо признать, что мы не всегда прославляем тех, кто достоин славы. Я не говорю сейчас о вещах само собой разумеющихся. Понятно, что на этом форуме мы из скромности не станем называть известные имена. Не исключено, что Габи действительно прав, когда спрашивает: был ли Меламед большим артистом?

— Но в этом нет ни тени сомнения! — На этот раз слова Итамара прозвучали как тихий крик отчаяния.

Он посмотрел на сидевшую против него компанию. Почему-то все они сгрудились по другую сторону широкого стола. И касались друг друга локтями. Он мог ожидать, что в это раннее время они будут пить кофе. Перед каждым из них стоял стакан чая.

— Достижения Меламеда, — продолжил Итамар, — в немецкой камерной музыке настолько неоспоримы… Я не думаю, что в этом поколении есть кто-нибудь, кто может сравниться с ним в исполнении…

— Стоп! — сказал вдруг доктор Ицхак Авиталь. Приказ прозвучал тихо, но требовательно. — Сейчас ты сказал нечто очень важное. Может, даже сам того не сознавая. Ты сказал «исполнение». Исполнение — вот оно, ключевое слово. Вот где собака зарыта! Я всем сердцем согласен с тем, что сказал наш уважаемый профессор.

Да, я, всего лишь доктор, снимаю шляпу перед поразительным анализом профессора. Он абсолютно прав: человек, высказывающий подобные взгляды, артист, выступающий против гуманизма, не может считаться творцом. С психофилософской точки зрения — это невозможно. Мы все это знаем. Но существует неоспоримый факт: Меламед признан во всем мире вершиной в своем жанре. Если так, то перед нами ужасная дилемма. Если мы правы, значит, весь мир ошибается? Есть ли вообще выход? И вот я говорю: есть, исполнение!

— Исполнение? — переспросил, не понимая, Менахем Мурам.

— Именно. Исполнение! То есть, — доктор сделал паузу для усиления эффекта, — является ли исполнительстве творчеством? Вот в чем вопрос! Если то, что говорит господин Колер, верно, — и на минуту, профессор, допустим, что Меламед оценен справедливо и это будет верно для будущих поколений, — тогда, очевидно, мы оказываемся в логическом тупике. А мы обязаны найти выход. Поэтому можно предположить, что речь в данном случае вообще не идет о самобытном искусстве. Это единственный возможный вывод. Да, господа. Мы имеем дело, по существу, с техникой, ремеслом. Мы говорим об ис-пол-ни-тель-стве!

— Ты хочешь сказать, что исполнитель — не художник? — неуверенно спросила Нурит. Такая формулировка ее явно не устраивала.

— Он имеет в виду тех, кто лишь воплощает то, что другие создали своей фантазией, — поспешил успокоить ее Мурам. — Доктор не подразумевал таких художников, как ты, Нурит, которые сами исполняют то, что задумали.

— Хорошо сказано, — коротко оценил Авиталь и стал излагать свою теорию дальше. — Еще ацтеки различали — несомненно под влиянием представителей колена Реувена, любителей искусства и музыки… Кстати, я хотел бы подчеркнуть, что никогда не считал прародителями ацтеков только колено Реувена. Меня неправильно поняли. Это невозможно вычислить точно из-за отсутствия многих исторических данных. Однако нет сомнения, что ацтеки произошли от племен Реувена, Гада и Иссахара. Но вот исполнительские способности ацтеки получили от колена Реувена, представители которого так любили пение, в особенности хоровое, что соседи называли их «ревунами», — отсюда и название племени. Однако я увлекся. Вы ведь не можете знать этого. То, о чем я сейчас говорил, включено во второй том моей работы, который скоро выйдет в свет. Так вот, я хотел сказать, что уже ацтеки видели разницу между творчеством и исполнительством…

— Все равно это не оправдывает Меламеда. То, что он сказал, — недопустимо, — заупрямилась Нурит.

— Кто издает? — поинтересовался профессор Гавриэлов у доктора Авиталя.

— Университет. Кафедра педагогики. Переплет матерчатый, но высококачественный. Они вложили уйму денег. Корешок, кстати, кожаный, и в конечном счете именно это решает, насколько долговечной будет книга.

— Кожаный корешок? Что ты говоришь?! — воскликнул Мурам с изумлением. — В таком случае речь действительно идет об очень серьезном издании.

— У них существует специальная комиссия по коже, которая решает, каким книгам дать ее, а каким нет. Так вот, Нурит, я Меламеда не оправдываю. Я вообще не касаюсь моральных принципов. Только пытаюсь найти решение головоломки. Если перед нами всего-навсего исполнитель, то, возможно — только возможно, но вовсе не обязательно, — что его интересы узки, а взгляды поверхностны.

— Должен отметить, Ицхак, что твои тезисы весьма логичны, — сказал Менахем Мурам. — Разумеется, если мы примем твою позицию, то будем освобождены от необходимости искать специалиста по немецкой камерной музыке. Это же сплошная головная боль, когда речь идет о такой узкой области, таком специфическом предмете. Но я хотел спросить тебя: как из «ревунов» получился Реувен?

— А, очень просто. Обычная ошибка переписчиков Библии. Переставили буквы и все. Доказательств не требуется, это подсказывает простой здравый смысл.

— Очень интересно. По-настоящему увлекательно.

— Разрешите вопрос, — вмешался Гавриэлов. — Я хочу услышать от Итамара, что вообще заставило его включить данный эпизод в сценарий. Что им руководило? Ведь мы хорошо знаем — всему есть причина, если не в сознании, то в подсознании.

Итамар не успел ответить, как Гавриэлов задал еще один вопрос:

— И самое главное: каков художественный уровень сценария? Я читал «Lieder» и должен сказать — не в восторге. В отличие от тебя, Менахем. Повторяю вопрос: заслуживает ли фильм нашей поддержки?

— Я разве говорил, что в восторге?! — возразил Мурам. — Это Каманский восхищался сценарием. Кстати, если мы решим отклонить «Lieder», ты, Габи, возьми на себя труд, пожалуйста, сообщить ему, что мы не утвердили финансирование фильма. Я вовсе не говорил о сценарии в превосходных степенях. Я только сказал, что в работе Итамара просматривается определенный уровень. Кажется, я употребил именно эти слова: определенный уровень. Возможно, моя оценка была слишком поспешной. Несомненно, если подойти к этой вещи со строгими художественно-философскими критериями, обнаруживается немало проблем. Но сценарий можно переработать. Я оптимист и верю в возможность самоусовершенствования человека, в его способность преодолеть некоторые черты своего характера и изменить косные взгляды. Что скажешь, Итамар? Можно исправить сценарий?

— Улучшить! — поправил его доктор Авиталь. — Я бы назвал это не исправлением, а улучшением. Меламед умер несколько лет назад, и кто знает, не изменил ли бы он со временем свои взгляды. Не забудьте, он долгое время был оторван от жизни страны, не испытывал на себе влияния нашей интеллигенции, атмосферы нашей культуры. И мы, будучи людьми открытыми, обязаны проявить чуткость. Это, в сущности, наша отличительная черта: неприятие шаблонности, отвращение к конформизму. По сути дела — квинтэссенция нашего гуманизма! И я прошу вас не забывать о стандартах, определенных нашим уставом: отражение ценностей культуры в зеркале гуманизма. Почему бы не обратить наши сомнения во благо для Меламеда? Почему бы не дать ему тот же шанс, какой получает любой артист или начинающий гуманитарий, который хочет найти свое место в нашей стране, пытается проложить себе здесь дорогу? Не подобает Меламеду запятнать свое имя перед будущими поколениями. Я предлагаю, господа — хотя бы ради свободы слова, — предоставить Меламеду еще один шанс.

— Ицхак, я согласен с тобой всем сердцем, — сказал Мурам. И обратился к остальным: — Я думаю, нам стоит посоветоваться с Каманским.

XI

Итамар, как и многие другие скрипачи, в трудные минуты играл для самого себя. Он заперся в своей комнате, но валяться в кровати не стал (на чтение не было сил), а взял скрипку и заиграл «Чакону» Баха. Затем перешел к Бетховену, сыграл сначала Десятую сонату, потом «Весеннюю». А ведь неплохо получается, подумал Итамар, никогда еще он так хорошо не исполнял вторую часть «Весенней». И словно бы забыл о своем увечье, пока в середине третьей части сонаты искривленный палец не попал в поле его зрения.

Действительно ли травма была истинной причиной того, что он бросил скрипку? Такая мысль пришла ему в голову, когда он положил инструмент в футляр и поставил на газ чайник. Не мог ли он, несмотря на перелом, продолжить карьеру скрипача, вернуть, проявив упорство в занятиях, прежнюю свою форму? Или же он просто нашел предлог, убоявшись предстоящей ему тяжелой борьбы, чтобы сойти с дистанции? Может, просто испугался неудачи? Итамар вспомнил нескольких многообещающих, знакомых ему скрипачей. Что из них вышло? Кто стал настоящим мастером, добился признания? Один-два, не больше. Помимо высокого класса здесь нужен сильный характер, упорство, настойчивость — качества, которыми он, по-видимому, не обладал. Кроме того, необходимо всепоглощающее стремление к известности и признанию. Без всего этого успеха не добиться.

Не исключено, что мама была права, не понимая, как мог перелом пальца прервать его музыкальную карьеру. Факт остается фактом, сказал он себе: в решающий момент моей жизни, когда я должен был встать на ноги и выйти в мир импресарио, рекламы и сценических площадок, я остановился.

Приготовив себе стакан чаю, Итамар уселся за стол. А ведь не прекрати я играть, подумал он, не очутился бы в этой странной ситуации с Каманским и академией, не встретился бы с Омером Томером и Гавриэловым, с Мурамом и доктором, со всем этим славным истеблишментом. И с Нурит. Как же он забыл о ней? Однажды он уже отложил визит к ней в студию, и, по-видимому, придется сделать это еще раз, потому что он не находил в себе силы идти к ней сегодня вечером, как они договорились. Придется снова звонить ей и оправдываться. Как она поведет себя при голосовании? Есть ли какой-то шанс, что она поднимет руку за него? Видимо, если будет уверена, что ей обломится. Как, интересно, они голосуют? Решает ли большинство или же у них принято обсуждать каждый вопрос, пока не придут к единогласному решению, как на суде присяжных?

Вместо того чтобы играть на скрипке, я пошел в кинорежиссеры, продолжал он размышлять. На что я рассчитывал? Что не придется противостоять внешнему миру? Что я смогу заниматься искусством в чистом виде и единственно страшное, что мне может угрожать, это капризы какого-нибудь актера с раздутым самомнением? Видно, я не понимал, что в реальной жизни всегда найдутся охотники вмешиваться в мое творчество. Но кто мог предположить, что копаться пожелают именно в сценарии о камерном певце?

Итамар машинально перелистал рукопись. Вот сцена, где Меламед беседует с Сильвией о «Бедном Потере» Гейне и Шумана, показывает ей на рояле, как он представляет аккомпанемент, поет ей. «На протяжении минуты, пока Меламед поет Шумана, — прочел Итамар, — он не сводит глаз с Сильвии. Постепенно его пение замирает, Сильвия приближается к нему, и они впервые целуются». Как безвкусно, подумал Итамар, как шаблонно звучит их диалог! Нет, сейчас я подавлен, и судить не в состоянии… А может, они там, в академии, правы? Может, действительно сценарий ничего из себя не представляет? Такой специалист, как Гавриэлов, видел в жизни фильмов более чем достаточно, и, уж конечно, с годами у него развился острый критический нюх. Хотя что они вообще понимают, эти университетские теоретики? Что знают о подлинном искусстве? Вот Каманский, человек двумя ногами стоящий на земле, человек с опытом, он-то меня поддержал.

Итамар отхлебнул из стакана. Чай был слабым, он снова опустил пакетик в стакан, осторожно положил его в ложечку, лежавшую на столе, чтобы не накапать на деревянную крышку. Тут он ухмыльнулся: да уж, Каманский — пример, лучше не придумаешь… Сидит себе в своем небоскребе и все гребет, приобретает. Сколько стоит вся эта груда? Сколько стоит его последнее приобретение — мой сценарий?…

Итамар попытался вспомнить, как восприняли сценарий разные его знакомые. Валере, например. Ее сценарий потряс. Итамар сидел напротив нее в ресторане «Луиджи» на Третьей авеню, когда она читала рукопись. Они были одни, и он видел, как слезы текли по ее щекам и капали на сигареты. А Лора? Лора от волнения прекратила чтение посредине и смогла продолжить только через два дня, после того, как съездила в Хэмптсон, чтобы прийти в себя. Впрочем, все это женщины, сказал себе Итамар, женщины с их эмоциональной реакцией. Разве они способны дать объективную оценку?

Но хорошо, что сценарий задевает чувства. Значит, в нем есть нечто такое, что способно потрясти душу. Но нельзя допустить, чтобы это достигалось примитивными средствами. Только не дешевка!.. Его передернуло при мысли, что сценарий можно сравнить с мыльной оперой. Он вспомнил, что сказал ему Паоло Марчелло: «Отлично, Итамаро!» (Паоло всегда называл его на итальянский манер, подчеркивал и растягивал третий слог, добавлял «о» после «р» и вообще отказывался признавать тот факт, что Итамар не флорентиец, как он сам.) «Прекрасно для горничных. Но только при условии, что ты превратишь Меламеда в оперного певца. Знаешь что? Еще лучше — переделать весь сценарий в оперу! В оперное либретто! Да, именно! Ведь здесь есть все необходимое для оперы. Надо только добавить какое-нибудь самоубийство, расстрел… и получится идеально. Дай мне только написать музыку и увидишь, какая у нас получится опера!» Но Паоло, казалось, ничего не принимал всерьез, в том числе и себя самого, так что Итамар по сей день не знал, что на самом деле тот думал о его сценарии. Прекрасно для горничных…

Краска залила его щеки, когда он вспомнил жалость во взгляде доктора Ахарони, возвращающего ему рукопись. Тот не сказал ему ни слова, ни доброго, ни дурного, только спросил о здоровье матери.

Сильвия. Ей понравилось! Итамар вспомнил об их телефонном разговоре, пока дул на чай. Ей очень понравилось! И она тоже плакала, когда читала. По крайней мере, так она сказала ему, и у Итамара не было причины ей не верить. Но насколько объективно может быть ее суждение, если принять во внимание ее близость к Меламеду?

На Риту сценарий произвел большое впечатление, напомнил он себе. А она разбирается в этом предмете, учится у Гавриэлова.

И все же сомнения не прекратили терзать его сердце. В какой мере восхищение Риты зависит от… ну да, от любви к нему, спрашивал он себя.

Факт налицо, она влюблена в него, тут у него не было сомнений, хотя она в этом никогда не признавалась.

Когда они были вместе, слово «любовь» ни разу не слетело с ее уст. Зато она хотела снова и снова слышать его от Итамара. Она допытывалась, что именно он к ней чувствует, уважает ли, ценит ли ее… пробуждает.

— Ты до сих пор не понимаешь? Я чувствую к тебе…

— Что? Скажи что?

— Любовь, — вырвалось в конце концов у Итамара.

И вот тут-то, в этот самый момент, Рита приложила палец к его губам. Как будто она не хотела больше слышать об этом чувстве, которое могло только усложнить их отношения. Но в глубине души Итамар знал, она наслаждалась его признанием и делала все, чтобы услышать его еще и еще раз.

Она действительно любит меня. Так что же еще она хочет от меня? Почему всякий раз, когда мы встречаемся, я слышу в ее голосе какое-то скрытое недовольство? Что еще от меня требуется? Брак? Но насколько он понял их взаимоотношения с мужем, не этого она добивалась. Уступив ее настойчивым уговорам, Итамар успел пообещать, что после возвращения Риты с мужем из недельного отпуска на Сейшельских островах он посетит их и познакомится с ее супругом.

— Гади совсем не такой, как все адвокаты, — сказала Рита. — Ты увидишь, насколько он интересен. Он сам… ну да ладно, это не важно…

— Что, Рита?

— Я обещала ему, что никому не скажу.

— Если так…

— Ну хорошо, я сдаюсь. Почему-то именно от тебя мне трудно что-либо скрыть. Так вот, — она на мгновение остановилась, чтобы сделать глубокий вдох и приступить к важному признанию, — Гади сам пишет стихи. Я вижу, ты потрясен. В это действительно трудно поверить. Он начал писать лишь несколько лет назад. Я нашла стихи в одном из ящиков его стола. Как я была взволнована! Но еще и страшно разозлилась! Почему он мне ничего не говорил? Наши отношения такие открытые, такие искренние, что я поразилась. Зачем он держал это в секрете? Ты понимаешь, он даже рассказывает мне — тебя это, впрочем, не касается, но если уж мы затронули… — он рассказывает мне о женщинах, к которым испытывает желание. В мыслях, конечно, по крайней мере, я надеюсь, что это так. Собственно, я уверена, мы ведь ничего не скрываем друг от друга. Ничего!

— Ты рассказала ему обо мне? — испугался Итамар.

— О тебе? С чего вдруг? Но между нами так заведено — я так установила еще с первого же дня нашего знакомства: мы всегда откровенны друг с другом и ничего не храним в секрете. Так вот, я ему сказала несколько дней назад: «Если ты хочешь о чем-либо спросить меня, спрашивай! Если ты хочешь знать, почему я иногда возвращаюсь домой так поздно, если ты что-то подозреваешь, — спроси!» Но он только обнял меня — как я люблю, когда он так меня обнимает! — и не спросил ничего. Ты понимаешь, как открыто все между нами? Как честно?

— Только не рассказывай ему обо мне, Рита.

— Он, конечно, знает о Реувене Маклице, — продолжила она. — Он знал и в то время. Гади понимает, насколько важна для меня духовная жизнь. Когда я рассказала ему о Реувене, когда он понял, как мне это необходимо, он стал поддерживать меня, несмотря на всю свою боль. Гади был со мной, когда меня одолевали мучительные сомнения, не оставить ли Реувена. «Ты абсолютно уверена, что он ничего не достигнет?» — спрашивал он меня снова и снова. Он хотел, чтобы я не раздваивалась, не раскаивалась в своем решении.

Вдруг Рита всплеснула руками:

— Ты знаешь, теперь, когда я вспомнила об этом, я вдруг подумала: наверное, Гади обратился к поэзии, чтобы как-то заменить мне Реувена. Он, по-видимому, понял, что без духовности моя жизнь не может быть полной. Точно! Так оно и есть! Он стремился заполнить образовавшуюся пустоту. Как я до сих пор не поняла? И подумать только, что инициатором его творчества в какой-то мере оказалась я…

Со временем Рита стала во всем помогать Итамару. Верно, надеялась, что в один прекрасный день он захочет посоветоваться с ней по поводу постановки того или иного эпизода. Непосредственно в творческий процесс она пока что не вмешивалась, зато пыталась, насколько могла, наставлять во всем, что касалось продвижения фильма, например, в сложных отношениях с «академиками». В этом вопросе у них пока не было согласия.

— Я действительно не понимаю, почему ты упрямишься. Разве это так существенно?

И вправду, думал Итамар, разве лет через сто кто-нибудь упрекнет Меламеда за его высказвания об Израиле и арабах? Будут ли его помнить за пение? А может, рассмеялся про себя Итамар, кто-то через сто лет вспомнит Меламеда благодаря моему фильму? Хотя надо признать, такое порой случается. Разве Кафка стал бы так знаменит без Макса Брода? Или возьмем Трумпельдора. Преклонялись бы так перед его памятью, если бы не надгробная речь Бреннера? Но конечно, не будь Кафка гениален, а Трумпельдор значителен как личность, ни Брод, ни Бреннер не стали бы так стараться после их смерти. И если бы Меламед не прослыл выдающимся артистом, я бы не трудился столько лет над фильмом.

Однако что это меняет? Будет фильм — не будет фильма. Разве «Амадеус», сколь интересным он бы ни был, может что-то добавить к тому, что Моцарт принадлежит вечности? И все же меняет… Как быть, если эти вопросы не дают покоя?

— Главное — сделать фильм о Меламеде. Потом ты сможешь взяться за другие вещи, — сказала Рита.

Нельзя допустить, добавила она, чтобы замысел фильма «Возвращение Амадеуса», как в шутку назвал его Итамар, остался только замыслом. Он должен начать работать над сценарием уже сейчас, пока не начались съемки. Тогда, по завершении «Lieder», он сможет немедленно начать проталкивать «Возвращение».

Рита возвращалась к этому постоянно, засыпала его всевозможными советами, всячески старалась направить и ободрить. В довершение всего она стала поддерживать Итамара материально. То были всякий раз небольшие расходы, но вместе они складывались в приличную сумму. Рита расплачивалась за них обоих в ресторанах и покупала билеты на концерты. Иногда она приносила с собой готовую еду. Она даже предложила платить за его квартиру, но Итамар не хотел об этом и слышать.

— Я тоже пользуюсь ею, — сказала Рита.

— Хватит того, что ты платишь за все остальное.

— Какие пустяки!

— Тебе не приходило в голову, что мы развлекаемся на деньги твоего мужа?

— Прекрати называть его «муж»! У него есть имя: Гади.

— Хорошо, на деньги Гади. У меня роман с его женой, а он оплачивает расходы. Тебя это не колышет?

— Я не понимаю, почему ты считаешь, что это только его деньги? Это наши общие деньги — Гади и мои, — и у меня есть право тратить их так, как я хочу. Даже закон это гласит.

— Закон — законом, но в действительности эти деньги приносит его труд. Ведь ты не работаешь и не можешь самостоятельно оплачивать наши расходы.

— Знай, что ради тебя я готова делать все. Мыть посуду, работать официанткой, продавщицей. Но сейчас — так уж получилось — в этом нет нужды. Главное, чтобы ты продолжал идти вперед. Пойми, те немногие деньги, которые ты привез с собой, скоро кончатся. Что ты будешь тогда делать? Разбазаришь свое время на уроки скрипки вместо того, чтобы посвятить его творчеству? Благодари Бога за то, что Гади зарабатывает достаточно для всех нас. Поверь мне, это гроши. И я рада, что могу потратить их на нас обоих, как-то поддержать тебя.

— Меня или мое дело?

— Все перемешано. Твое творчество — это часть тебя, а ты — часть меня. Я могу помочь тебе во многих вещах. Ты еще не знаешь меня как следует, не знаешь, какая у меня сильная воля. Я завяжу связи там, где нужно, отопру запертые двери, смогу убедить тех, кого надо убедить, приглашу на обед тех, кого стоит пригласить. Я все сделаю для тебя. Все.

Ее голос был полон любви. Итамар погладил ее волосы, щеки — и не прошло и нескольких минут, как они оказались в постели.

— Знаешь, хорошо, что ты не женат, — спустя какое-то время сказала Рита, лежа на спине и бездумно глядя в потолок. — Такому человеку, как ты, нельзя жениться и иметь детей. Это только уведет тебя с главного пути. Ты нуждаешься в подруге, которая не только не будет мешать тебе, но и вдохновит. Я старше тебя и…

— Рита, хватит об этом…

— О, ты не выносишь, когда я говорю, что старше тебя, но у меня достаточно опыта, и я знаю, с какой легкостью можно сбить человека с пути всякими глупостями. Например, уборкой, кухней, стиркой, дурацкими разговорами. И так проходит жизнь… Я это почувствовала на собственной шкуре. Годы разбазарились на чепуху! И поэтому теперь я стремлюсь каждый свободный час посвятить внутреннему обогащению, учебе, беседам с тобой. Я сама пытаюсь получить от тебя духовный заряд и — надеюсь, ты это чувствуешь, — вдохновить тебя. Мы нужны друг другу! Только подумай о наших беседах! О том, что происходит между нами! Подумай, каких творческих вершин мы достигаем в постели!

— Рита, это не совсем духовный акт…

— Ты ошибаешься! Это именно духовный контакт, а вовсе не телесный. Разве ты не чувствуешь, как духовная энергия вырывается из нас, когда мы это делаем? И так же я могу вдохновить тебя во всех твоих делах.

Обо всем этом и не только об этом Итамар вспомнил, пока пил чай в своей квартире. Она, конечно, думал он, рассчитывает на долгую связь со мной. Она ткет для себя ткань, которая должна выдержать годы и в которую вплетен ее муж. А я? Какова моя роль? Я что, инструмент для сублимации ее творческих способностей? Ну и что с того? Разве я сам не использую ее? Не нуждаюсь в ее моральной поддержке? И если она любит меня за мое творчество, разве я не люблю ее за то, что она им восхищается? И может быть, действительно правы психологи, утверждая: за любовью стоит чистый нарциссизм и ничего более.

Итамар встал и вымыл стакан в раковине. Нет, это не так, сказал он себе, поразмыслив. И уж точно, что не всякая любовь — нарциссизм.

Вытирая стакан, Итамар посмотрел на город через кухонное окно. Перед ним расстилалось море антенн на бетонных коробках. Какое уродство, подумал он и на какой-то момент удивился своему восприятию привычного пейзажа. Да, безрадостное зрелище… И в этом уродстве живет большинство населения Израиля. Завтра в Иерусалиме он вдохнет другой воздух. Он пойдет посоветоваться с Бенционом Апельбаумом. Интересно, что тот скажет по поводу академии. Уж конечно же, Бенцион сможет найти выход. Он подскажет решение, которое должно устроить Мурама и компанию.

Итамар улыбнулся. Когда ты у себя в стране, всегда есть с кем посоветоваться. Тебя знают, к тебе иначе относятся. Ты не пустое место. Возникают, правда, всякие препоны, но ничего, в конце концов и с этим можно справиться. Кто бы заинтересовался мною в Нью-Йорке или Голливуде? Еще один сценарист из тысяч… Кто бы вообще посмотрел там в мою сторону, да еще дал возможность поставить фильм?!

Теперь он преисполнился уверенности, что все уладится, что вскоре начнутся съемки, что фильм выйдет на экраны страны (и кто знает, может, на экраны мира!) и что через несколько лет он только посмеется над сегодняшними неурядицами.

Итамар поставил чистый стакан на полку и снова взглянул в окно. Пейзаж за окном уже не казался столь уродливым. В нем даже обнаружилась какая-то гармония. Есть своя эстетика в сером бетоне, заасфальтированных крышах, белых ставнях, в распростерших свои руки антеннах. Кто сказал, что это хуже, чем в других городах, если смотреть на них сверху? Разве здесь менее красиво, чем, например, в Риме? Красота — вещь весьма относительная. Собственно, здесь можно говорить об особом типе красоты, о красоте уродства. Это иная красота, у нее другие параметры, она сродни выпестовавшему ее обществу.

XII

Итамар вернул пьесы Менахема Мурама, так их и не прочитав. Выходя из университетской библиотеки, он наткнулся на группу молодых офицеров, прослушавших, как видно, курс утренних лекций во Дворце диаспоры. Один из них провожал лектора.

— Это верно, — ответил лектор на какой-то неизвестный Итамару вопрос слушателя. — Сколько простоты и мудрости в выражении «О мире говорят с врагом»! Чего бы я ни дал, чтобы найти того человека, который впервые сформулировал этот блестящий афоризм. Какая идейная и стратегическая глубина!

— О мире говорят или мир заключают? — спросил офицер с обеспокоенным выражением лица. — На лекции я записал «заключают».

— С точки зрения эпистемологической это одно и то же. И то и другое — действие. Иное дело — само подписание мира. Это уже конечный результат процесса. На этой стадии враг уже превратился в друга. Поэтому я не согласен с И.И.Тухнером, который год назад в «Annals of Politics» утверждал, что «мир подписывают с врагом».

— Значит, это неверно? — удивился офицер.

— «Подписывают»! — Лектор поднял палец правой руки. — Тухнер написал «подписывают».

Он открыл свой портфель, порылся в нем, вытащил затрепанный журнал и поднес его к глазам офицера:

— Как я уже доказал в моей ответной статье здесь, в январском номере «Journal of Geo Philosophy», можно с абсолютной точностью определить тот момент, когда метафизический враг превращается в друга. Это мгновение наступает в каждом конкретном случае в разные отрезки времени, но уж точно до подписания соглашения. Открытый мною закон применим к самым разным интерактивным актам: двусторонним и многосторонним международным переговорам, историческим конфронтациям, конфронтальным конфликтам. Речь, собственно, идет об универсальном законе. Но я предлагаю вместо того, чтобы говорить об этих вещах, стоя на ступеньках…

Собеседники удалились, вышагивая по дорожке, обсаженной деревьями, и Итамар не расслышал названия статей, рекомендованных лектором жадному до знаний офицеру. Через несколько минут Итамар вышел из ворот кампуса и направился к Северному железнодорожному вокзалу. Там он сел на иерусалимский автобус.

Через два-три часа, посетив мать в доме для престарелых, Итамар уже сидел на табуретке в студии Апельбаума, своего старого соседа, который покровительствовал ему с детских лет. Студия ничуть не изменилась за эти годы — те же большие окна, голые стены, широкий рабочий стол. Апельбаум был занят реставрацией большого холста, написанного маслом.

— Вообще-то, я уже не берусь за объемные работы, — объяснял он, — но об этой мелочи попросил товарищ.

В свое время Апельбаум принимал заказы крупнейших коллекционеров не только Израиля, но и стран Европы, Америки. Он даже основал школу реставраторов, но у его учеников отсутствовало должное терпение, и она просуществовала недолго. Когда Апельбаум вышел на пенсию, он увлекся другими вещами: привел в порядок большую коллекцию почтовых марок, прочел множество книг, иногда покупал понравившуюся ему картину и лишь изредка возвращался к своему ремеслу. Теперь он склонился над холстом и сосредоточился на лице изображенной на полотне смуглой женщины, лежащей на диване. Он обмакнул маленькую кисточку в голубую бутылочку и провел ею по лбу женщины.

— Это пятно от побелки? — спросил Итамар.

— Масляная краска. Она капала с кистей маляров, работавших в гостиной Нимрода Бермана. Не только эту картину забыли завесить. — Апельбаум кивнул на несколько холстов, стоявших на полу у стены.

— Знаменитый Нимрод Берман? Он еще жив?

— Конечно жив. Я тебе удивляюсь, Итамар. Всего два года назад вышла его новая книга, а сейчас он в полную силу работает еще над одной.

Апельбаум вернулся к работе. Итамар продолжал сидеть, несколько пристыженный своим невежеством, которое, впрочем, можно было оправдать. Ведь прошло уже больше двадцати лет с тех пор, как читающая публика слышала о Бермане. Правда, каждые несколько лет появлялась его новая книга, но даже самые близкие друзья забыли, когда на них печатались рецензии.

Тот, кто возьмет на себя труд порыться в газетных архивах, найдет в номерах лета семьдесят четвертого года развернутые рецензии на его роман «Против волн», который вышел тогда в свет. Скрупулезный исследователь обнаружит, что последний отклик на роман появился в субботнем приложении к газете «Коль ха-зман» за пятнадцатое августа. С тех пор имя Бермана полностью исчезло из литературных разделов газет и журналов.

Можно, конечно, высказать по этому поводу самые различные предположения, но не стоит учитывать мнения сплетников, полагающих, что здесь есть связь с открытым письмом Бермана, опубликованным в то же время и обнаружившим некоторые особенности его политического мышления. Это письмо произвело тогда колоссальный эффект, столь сильный, что Берман даже тешил себя мыслью пройти в кнессет. Однако буря после опубликования письма улеглась, и имя писателя навсегда исчезло со страниц израильской прессы.

Иногда, правда, кто-то вскользь упоминал Бермана, но, как правило, в статьях, посвященных другим литераторам. В последний раз его имя всплыло в новаторской статье Александра Эмек-Таля о книге Менахема Мурама «Высший высший». Критик тогда упрекнул Мурама в некоторой мелкотравчатости (например, в излишне детализированном изображении крупа благородной кобылы шейха Аль-Фарида), «свойственной нашей литературе в прошлом, которая нашла свое яркое воплощение в вызывающих зевоту писаниях Нимрода Бермана, принадлежавшего к школе первопроходцев поколения Палмаха[7] — их относят к более широкой группе писателей сороковых — начала пятидесятых годов, связанных ретроспективно, хотя и парадоксально, с поэтами тридцатых-сороковых годов».

Действительно, после публикации письма Бермана его имя исчезло с газетных страниц, и этот факт мог возбудить подозрение у мнительных людей. Но ведь такое совпадение могло быть и случайным? Разве мыслимо, чтобы каждая выходящая в стране книга сопровождалась рецензией? Тем более что в середине семидесятых годов в Израиле отмечался беспрецедентный рост книжной продукции. Даже у нынешних газет с их гигантским объемом есть пределы вместимости.

— Странно, что он выбирает такие картины, — сказал Апельбаум. — Если ты заглянешь в его книжный шкаф, то увидишь, какой у него тонкий вкус. Я уж не говорю о его собственных сочинениях, которые я очень люблю. Удивительно поэтому, что эстетическое чувство изменяет ему, когда он покупает живопись.

Бенцион поднял одну из картин, стоявших на полу, и продемонстрировал ее Итамару:

— Посмотри на эту пакость! Посмотри! Как он может повесить такое у себя дома? Обладая при этом острым зрением! Ты помнишь, конечно, как он изображает природу и людей в своих книгах?

Итамар кивнул.

— Разве у этого человека не острый глаз? — снова спросил Апельбаум. — Почему в таком случае он выбрал именно эти картины, чтобы повесить у себя дома и смотреть на них изо дня вдень? Ничего не поделаешь… Он их любит, и так вышло, что я наперекор своим принципам вожусь с ними.

Он взял скальпель и соскреб с темного участка картины белые точки.

— Что касается дилеммы, стоящей перед тобой, Итамар, я даже не знаю, что тебе сказать. С одной стороны, ты не хочешь поступиться своими принципами. С другой — рискуешь упустить шанс сделать то, о чем мечтал годами. И надо понимать — речь идет о всей твоей карьере, о твоем будущем, которое ты подвергаешь опасности.

При слове «карьера», Итамар махнул рукой, как будто отгоняя назойливую муху.

— Конечно, ты еще молод, — продолжал Апельбаум, — но знай, годы незаметно проходят, их запас, который кажется тебе неисчерпаемым, быстро тает. Придет день, и ты обнаружишь, что будущего уже нет, что оно бесследно испарилось.

Он положил скальпель, взял с полки кисточку для бритья и стал чистить очередной участок холста. В это время из гостиной послышался голос девушки, приглашающей выпить кофе.

— Это дочь моего младшего брата, — объяснил Апельбаум Итамару. — Живет сейчас у меня, изучает компьютеры здесь, в Иерусалиме. Сейчас, Гила! — крикнул девушке Апельбаум.

Он отложил кисточку, взял тряпку и обмакнул ее конец в банку с прозрачным раствором. Влажным концом тряпки он, как кистью, легко касался картины,

— Азнаешь, в этой работе, пожалуй, что-то есть. Если, к примеру, продлить линию бедер, немного изменить линию плеча — вот здесь, в этом месте, — то могло бы, в сущности, неплохо получиться. Что скажешь? Если уж большие писатели нуждаются в редакторе, то почему у посредственного художника … — Апельбаум разглядел подпись в углу картины — не то Г.Шульмана, не то Ульмана, — не должно быть редактора? Может, займемся этим, а?

Он положил тряпку на полку, и они вышли из студии.

Вид племянницы Апельбаума удивил Итамара. Ее белая блузка была глухо застегнута по самое горло, рукава спускались ниже локтя, а широкая юбка доставала до щиколоток. Религиозная, конечно. Она сидела у низкого столика, покрытого толстым стеклом, на котором стояли кофейник и ваза с печеньем.

— Я полагаю, что, если сделать требуемые сокращения, — Апельбаум, уже начавший пить кофе, вернулся к теме разговора, — это не снизит художественной ценности твоей работы. Я привык оценивать произведение искусства как отдельный изолированный объект. Иными словами, я задаю себе вопрос: хороша ли картина сама по себе с эстетической точки зрения? И меня вообще не интересует, похожа ли, к примеру, изображенная на ней церковь на некую реальную церковь. Главное то, что предстает перед моими глазами. Обладает ли вещь собственной красотой? И это верно по отношению к любому произведению искусства. В той же мере мне безразлично, был ли писатель верен исторической правде по отношению к той или иной реальной личности, или следовал ли он правилам этики. Точно так же, как мне все равно, был ли он в своей частной жизни порядочным человеком. Все это меня никак не интересует. Мне важно только одно: хорошо ли то, что он создал, или нет.

— Это подход потребителя искусства. Однако это не освобождает меня, автора, от вопросов самому себе: правильно ли то, что я делаю?

— Я согласна с Итамаром, — заметила Гила. — Вообще, если произведение искусства висит в безвоздушном пространстве, оно ничего не стоит. Его ценность определяется обществом. Когда художник работает, у него должно быть общее видение — я бы назвала его общественным видением. Разве он творит только для собственного удовольствия? И если так, то чего стоит его работа? Разве вы не считаете, что он должен ощущать себя призванным на службу обществу, а не только удовлетворять свои творческие инстинкты?

— Это, разумеется, традиционный еврейский подход, и он, собственно, относится к любому виду человеческой деятельности, — сказал Апельбаум. — Я могу понять такой подход и, в известной степени, солидаризироваться с ним. Но в данный момент я говорю не о творце, а о его произведении, которое уже создано, закончено. Оно существует независимо от автора, у него своя жизнь, которая будет продолжаться и после его смерти. Разве истинная ценность произведения, которое было спрятано долгие годы и внезапно найдено, меняется оттого, что никто не знает, кем оно создано?

— Вы не можете отрицать, что имена Пикассо или Ван Гога поднимут ценность картины до небес, — возразил Итамар. — Я не имею в виду денежное выражение, а говорю о художественной ценности.

— И я говорю об истинной художественной ценности вещи. Конечно, она может меняться, она зависит от критериев того или иного поколения. Но каждое из поколений оценивает произведение искусства как независимый объект.

Апельбаум сидел на диване рядом с Гилей, Итамар расположился напротив них в кресле и, пока Бенцион говорил, смотрел на девушку. Хрупкая, лицо тонкое, в темных глазах угадывалась глубина. Ее красота была неброской. Тихая красота, как будто принадлежащая иным, ушедшим поколениям. Она заметила, что Итамар не может отвести от нее глаз, но, видно, не сознавала своей привлекательности.

— Я верю в тебя, Итамар, — продолжал Апельбаум, — я верил в твои возможности, когда ты был еще ребенком, ты знаешь. И я не сомневаюсь, что ты создашь настоящую вещь. Но сам я не разделяю взглядов Меламеда и, наверно, не самый подходящий человек, чтобы дать тебе совет в этом деле.

— Если бы они так не уперлись именно в это! — пробормотал Итамар.

— Может быть, они говорят то же самое: если бы он только не упрямился.

— Мы живем в странное время, — сказала Гила. — Не исключено, что они уступят во многих вещах, но только не в этом.

— Но это так нелогично! — ответил Итамар.

— Ты ищешь у них логику? — спросила Гила. — Это ведь все эмоции, все строится на чисто эмоциональном уровне. Но отсутствует одна главная эмоция — любовь.

— Знаешь что, Итамар, — предложил Апельбаум, — давай поедем к Берману. Он сейчас пишет исторический роман о Бар-Кохбе. Кто, как не он, может разобраться, где должна проходить граница фантазии в произведении, опирающемся на исторические факты. Или назовем это границей «творческой свободы». Кстати, отнесем ему две картины, которые я уже отчистил.

Пока Апельбаум звонил Берману, Итамар и Гила оставались в гостиной.

— Когда я была ребенком, — рассказывала Гила, — я читала все, что писал Берман. Дядя Бенцион давал мне каждую его книгу, как только она выходила. Все они были с его дарственной надписью. Ты знал, что они дружили еще в детстве, в Чехии? Я ужасно любила Бермана, но другие дети у нас вообще о нем не знали.

— Наверно, их родители не разрешали им читать светские книги, такие, как романы Бермана? — спросил Итамар.

— Светские… — расхохоталась Гила. — Правда, что Бермана у нас бойкотировали. Но это было в кибуце.

— Так ты выросла в кибуце?!

— Что, трудно поверить? Но я не сожалею о своем прошлом. Нет худа без добра. Солженицын однажды написал, что его первый арест, когда он был офицером, научил его многому. Он начал видеть правду. И то, что я выросла в нерелигиозной среде, в кибуце, где декларативно отвергают религию, привело меня к глубокому пониманию религиозного чувства. Если бы я родилась в другом месте, кто знает, достигла бы я такого понимания, как сегодня? Ощутила бы я, что моя жизнь пуста и бессмысленна? Поэтому я не жалею. Ничего случайного не бывает. Все предопределено заранее. Еще кофе?

— С удовольствием, — ответил Итамар.

Гила встала и взяла у него чашку.

«Сколько изящества и очарования в ее движениях», — подумал Итамар, когда она легко откинула со лба непослушную прядь волос. Несмотря на ее одежду, а может быть, благодаря ей, Гила излучала истинную, чистую и покоряющую сердце женственность. С быстротой молнии в мозгу Итамара пронеслась мысль о разнице между ней и Ритой. Естественная, мягкая красота Гилы, отсутствие манерности покорили Итамара. Даже ее одежда вдруг привлекла его. Действительно, было что-то по-настоящему влекущее, хоть и в скрытой форме, в скромной одежде Гилы, прикрывающей почти все ее тело. Рита всегда одевается так, подумал Итамар, что какая-нибудь деталь обязательно несет вызов — будь то незастегнутая пуговица, позволяющая видеть бретельки лифчика, легкий разрез на юбке, через который проглядывает часть бедра, или шарф, завязанный таким образом, чтобы привлечь внимание к декольте под ним. Гила не делала ничего подобного. Она была полной противоположностью Рите, но Итамар подумал, что именно она может стать истинной спутницей жизни, настоящей союзницей во всех делах. Она бы помогла ему из чистого альтруизма, а не ради того, чтобы получить какую-либо материальную или моральную выгоду. Любовь, исходящая из сердца такой женщины, — это чистое чувство без всякой примеси эгоизма. А ее логика! С какой простотой в одной короткой фразе она оценила всю его запутанную ситуацию!

— Твой дядя сказал, что ты изучаешь компьютеры, — заметил Итамар, когда Гила протянула ему чашку кофе с ломтиком кекса.

— Да, в колледже «Эцха-дат». Я уже заканчиваю курс. Дипломный проект основан на разработанной мною программе со сложным статистическим анализом. Ожидают, что, когда результаты исследования будут опубликованы, они вызовут шок. Надеюсь, что хотя бы в далекой перспективе они окажут влияние на наше общество. Все наши инструкторы уверены, что так оно и будет. Что иначе быть не может. Логика неопровержима.

— Звучит впечатляюще. Я, конечно, ничего в этом не пойму — я полный невежда в науках, в математике, в компьютерах, — рассмеялся Итамар. — По-моему, компьютера вообще не существует. Если спросите меня — такого зверя вовсе нет!

Гила засмеялась.

— У меня действительно сложная тема. Но если упростить, то прослеживается несомненная связь между происходящими в стране несчастьями — личными и общественными — и дефектами в мезузах, установленных в наших домах.

Итамар взбирался по лестнице вслед за Бенционом Апельбаумом, неся в руках две картины. Они поднялись на третий этаж старого дома в квартале Бейт-ха-Керем.

— Добрый вечер, добрый вечер! — приветствовал их Нимрод Берман, открыв дверь.

Они вошли в прихожую, к которой примыкали три маленькие комнаты и кухня. Берман взял из рук Итамара одну из картин и приблизил ее к стоявшему в прихожей торшеру. Подняв очки на лоб, он внимательно осмотрел холст:

— Отлично, Бенцион, отлично. В точности, как было раньше, до «улучшений» маляров. Как обычно, твоя работа безупречна.

Берман вернул очки на нос и повел Итамара и Апельбаума осторожностью повесил обе картины на их постоянные места.

Итамар удивился, насколько загромождена эта небольшая комната. Повсюду стояли разнокалиберные вазы, разрисованные тарелки заполняли пространство между множеством картин. Вышитые скатерки покрывали маленький столик и пианино, заставленные безделушками. В шкафу вперемешку с книгами и альбомами стояли фарфоровые фигурки и подсвечники. Итамар невольно остановился посредине комнаты, подальше от стены, — у него было ощущение, что в любую минуту на него может упасть какое-нибудь произведение искусства. «Разве в такой комнате поговоришь?» — подумал он.

— Пойдемте в кабинет, — предложил Берман, как будто прочитав мысли Итамара, а может, потому, что там он обычно принимал гостей.

Кабинет был крошечным. Письменный стол занимал треть его площади. Книжные полки закрывали все стены и еще больше сужали пространство. Но, несмотря на это, Итамар почувствовал облегчение, потому что в комнате не было ничего лишнего. Он принес из кухни алюминиевый стул и уселся на нем в дверях, спиной к гостиной. В кабинете не было места для троих.

— Я ничего не предложил вам — нехорошо с моей стороны, — извинился Берман. — Юдит вышла, и все, что я могу дать вам… давайте посмотрим… Холодной воды? Содовой с сиропом?

— Нет, нет, Нимрод, правда ничего не надо, — поспешил уверить его Апельбаум.

— Ну, — обратился писатель к Итамару, — , Бенцион сказал, что ты кинорежиссер. Собираешься сделать фильм о Бар-Кохбе. От такой новости возликовало мое сердце, отвыкшее уже от подобных вестей.

— Это недоразумение, — возразил Итамар, — у меня нет намерения снимать фильм о Бар-Кохбе. Я хочу сделать фильм о Шауле Меламеде.

— А-а. Ошибка с моей стороны. Но и это хорошая новость в наши тяжелые времена. Фильм о царе Шауле. Трудно поверить, что до сих пор у нас нет картин о великих исторических личностях — о Бар-Кохбе, царе Шауле, Маккавеях. Почему о них не делают фильмы? Хотя, если подумать, пусть уж лучше не снимают…

— Не царь Шауль, — сказал Итамар погромче. — Шауль Меламед.

— Шауль Меламед? Никогда о нем не слышал. Кто он такой?

— Камерный певец.

— Меламед? Не знаю. Хотя… Да, Меламед. Теперь я вспомнил. Ты хочешь сделать фильм именно о нем? Почему вдруг о нем?

— Меня очень интересует его пение. И музыка вообще. Кроме того, мы были знакомы, и я думал…

— Ну, если у тебя есть личная заинтересованность, тогда совсем другое дело. Сегодня фильм о Шауле Меламеде, а завтра — кто знает? — о царе Шауле. Вам не кажется странным, что почти никто из наших деятелей искусства не интересуется тем, что обычно привлекает внимание творческой интеллигенции любого другого народа? Да я и сам, захваченный общим настроением, под влиянием тенденции презрительного отношения к «большим делам» и «громким словам», десятки лет отдал изображению повседневной жизни, психологическим пустякам. Я боялся всего, что могло быть истолковано даже как намек на пафос. И вот на склоне жизни я вдруг почувствовал необходимость заняться чем-то «большим». Но уже слишком поздно… Так при чем тут Бар-Кохба? Почему ты говорил мне по телефону о Бар-Кохбе, Бенцион?

— Бар-Кохба тут ни при чем, — ответил вместо Апельбаума Итамар. — Бенцион думал…

— Я думал, — вмешался Апельбаум, — что, поскольку ты пишешь роман об исторической фигуре, а Итамар тоже занят реальной личностью, человеком из плоти и крови, ты мог бы дать ему хороший совет, — и Апельбаум объяснил Берману суть дилеммы, перед которой стоял Итамар.

— Меня это не удивляет. Вовсе не удивляет, — ответил Берман, выслушав рассказ Апельбаума. — Что тебе сказать, Итамар? Проблема твоя не проста. Когда я еще только думал написать о Бар-Кохбе, то радовался тому, что до нас дошло так мало исторических фактов. Если бы ты делал фильм о нем, а не о Шауле Меламеде, тебе было бы гораздо легче. Что мы знаем о Бар-Кохбе? Очень немного. Ты обладал бы полной творческой свободой.

— Ты не пишешь о Бар-Кохбе? — спросил с тревогой Апельбаум.

Берман отрицательно покачал головой.

— Но даже в таком случае я не имел бы права искажать суть вещей. — Итамар вернул разговор к своему фильму.

— Конечно. Ты даже не представляешь себе, с какой легкостью можно все переврать, — сказал Берман. — Посмотри, что с ним сделали все эти псевдоученые, все эти, с позволения сказать, знатоки.

— Что вы имеете в виду? Что ему сделали?

— О, ты, наверно, не был здесь, когда короны пророков напялили невеждам, а борцов за свободу низвели до ранга кровожадных фанатиков. Откуда ни возьмись появляется человек, который никогда в жизни не занимался историей, и бац! — по мановению волшебной палочки становится авторитетом по Бар-Кохбе. Его сделали специалистом по восстанию! И он разглагольствовал о безумии Бар-Кохбы и о том, что тот якобы несет ответственность за изгнание еврейского народа. Разумеется, все это неспроста. Необходимо было на живом примере показать, к чему приводит противодействие «всему миру» и что случается, когда руководствуются «националистическими интересами». Представьте себе: Бар-Кохба виновен в нашем долгом изгнании! Ни больше ни меньше! Собрали симпозиумы, настрочили газетные статейки, чего только не делали. Даже телевизионный суд ему устроили. И таким путем написали новую историю для невежд, в которой Бар-Кохба привел к опустошению земли Израиля! Как будто после него не были написаны здесь, в Эрец-Исраэль, Мишна и Иерусалимский Талмуд. Как будто не было здесь — кроме, конечно, нескольких тяжелых лет после восстания — периода культурного расцвета и государственной автономии, длившегося свыше двухсот пятидесяти лет! Соединенные Штаты существуют меньше. Я был бы счастливейшим человеком, если бы мне сегодня пообещали, что государство Израиль продержится четверть тысячелетия.

— Я не могу разделить твои чувства, Нимрод, — запротестовал Апельбаум, — мне трудно радоваться при мысли, что наше государство не будет существовать вечно.

— Вечно? О чем ты говоришь, Бенцион? Ты можешь себе представить, что мы выдержим еще хотя бы пятьдесят лет, учитывая все, что происходит вокруг?

— Ну, если арабы…

— Арабы? Кто говорит об арабах? Конечно, при создавшейся ситуации арабы в конце концов завладеют всей страной до последнего кусочка земли и уничтожат каждого из нас — мужчин, женщин и детей, — но проблема не в арабах. Все дело в нас, евреях. Выясняется, что мы просто не хотим независимого государства. То есть мы не готовы взять на себя ответственность за его существование. Посмотри, с каким энтузиазмом наши министры передали арабам Бейт-Лехем, город, где родился Давид! И это еврейские государственные деятели? Хоть бы расстроились немного. Ты видел их лица? Сплошная радость. И с ними ликовало большинство нашего народа. Повсюду улыбки. И ты полагаешь, что такой народ способен выстоять двести пятьдесят лет? Даже Герцль отчаялся бы, если бы понял, с кем имеет дело.

— Только не говори, что ты действительно бросил писать роман о Бар-Кохбе, — сказал Апельбаум с печалью в голосе.

— Какой в этом смысл?

— Важно донести до людей то, что ты хочешь сказать.

— Думаешь, сейчас важен Бар-Кохба? А кто это вообще будет читать? Уж конечно, не те, кто его поносят. Если бы не его мужество, не воля народа, отказавшегося ассимилироваться, подчиниться страшному диктату Адриана, сдаться Риму, как все другие порабощенные и исчезнувшие из истории нации, не было бы сегодня у евреев Эрец-Исраэль возможности молоть всю эту чушь.

— Они имеют право задавать вопросы, Нимрод. — Апельбаум попытался немного успокоить разбушевавшегося Бермана.

— Именно поэтому они его ненавидят, — продолжал Берман, проигнорировав замечание Апельбаума. — В глубине души они думают, что ассимилироваться было бы лучше. Тогда не было бы и еврейского вопроса. Скорее всего, они хорошо понимают значение восстания Бар-Кохбы и поэтому исходят злобой.

Он остановился на мгновение и взорвался снова:

— Вопросы, ты говоришь? Да, могут быть вполне законные вопросы. Но ответы! Какие последуют ответы?! Апельбаум бессильно развел руками.

— И еще одно, — продолжил минуту спустя Берман. — В нас сидит лютая ненависть к борцу за высокие цели. Животная ненависть. Мы не только не прославляем его, а ставим себе задачей втоптать его имя в грязь.

— Это, по-моему, присуще каждому народу, — заметил Апельбаум. — Посмотри, как относятся в Восточной Европе к диссидентам, которые способствовали освобождению своих стран от коммунизма и от советской тирании, которые боролись все эти годы и сидели по тюрьмам. Моя кузина поехала туда преподавать иврит. Ты думаешь, там превозносят этих упрямцев? Дают им государственные пенсии? Как бы не так, их всячески поносят.

— Возможно, такое бывает у других народов, особенно когда большинство сдается и лишь немногие отказываются согнуться. Но это длится недолго, в конце концов гордость за избранных побеждает, им воздают должное. А у нас? Что мы за народ такой, почему мы изо всех сил стараемся забыть своих героев? Разве мы знали бы о Иегуде Маккавее, если бы христиане не сохранили книги о восстании против греков? Ведь он нигде не упоминается в нашей литературе. Как будто его не существовало! Ты не найдешь ни единого слова о нем ни в Талмуде, ни в других источниках. Ни слова о человеке, благодаря которому была восстановлена наша независимость, без которого у нас не было бы страны. Я не верю, что такое возможно у другого народа. Ведь старались стереть самую память о нем! Потому что он отказался прекратить восстание и ограничиться религиозной автономией. А Бар-Кохба? Что осталось от него, кроме нескольких малозначащих строк? Просто похоронили память о том, кто командовал мощным восстанием против Рима, кто более трех лет стоял во главе независимого государства. И теперь, когда его имя чудом вернулось из забвения, этого героя пытаются закопать снова, стереть из исторической памяти другим путем. И не враг это делает, а мы сами!

Голос Бермана гремел в маленькой комнате, сотрясая стены. Его очки сползли на кончик тонкого носа, но он не замечал этого и продолжал говорить:

— То же самое происходит по отношению к государству. Оно тоже мешает этим людям, оно не нужно им. Все это симптомы одной болезни. Мы думали, что после создания государства, после создания армии люди излечились от этой болезни. Но выясняется, что лекарство все еще не найдено. Какой же смысл писать? И если уж писать, так, может, лучше вернуться к психологическим безделицам? Надеюсь, в этом я найду немного отдохновения.

— Ты должен писать, Нимрод. Смотри вперед.

— Вперед, — повторил за ним Берман полным презрения и отчаяния голосом, — вперед…

Попрощавшись с Берманом, Итамар и Апельбаум шли при свете фонарей обратно. Долго брели они рядом в молчании, потом Апельбаум заговорил:

— В последнее время я редко захожу к нему. Это нелегко. Видишь, как заражает он своей депрессией. Всегда выходишь от него подавленный. Придется поработать над марками, чтобы успокоиться. Заночуешь у меня?

Но Итамар отказался, сославшись на то, что утром у него в Тель-Авиве назначена важная встреча с одним из членов комиссии. Он был рад покинуть Иерусалим. Они распрощались, пожав друг другу руки. Итамар повернул к ближайшей остановке и оттуда доехал до Центральной автобусной станции. Не прошло и нескольких минут, как междугородный автобус уже вез его обратно в Тель-Авив.

XIII

Итамар выбрал место на верхнем этаже двухэтажного автобуса. Там не слышно было радио, работающего в нижнем салоне. Он посмотрел в темное окно на огни встречных машин, проводил взглядом убегающие назад силуэты деревьев и погрузился в раздумья.

«Что дальше?» — спросил он себя. Ни Апельбаум, ни Берман не смогли помочь ему разрешить мучительный вопрос. Он не понимал, почему Апельбаум выбрал ему в советники именно Бермана, этого оторванного от жизни, отчаявшегося человека, заражающего всех своим непомерным пессимизмом?

Итамар знал, что сам Апельбаум не видел большой проблемы в том, чтобы убрать из сценария эти короткие эпизоды, однако для Итамара это представляло серьезную трудность. Он, конечно, понимал, что если заупрямится и оставит эти куски, то фильма не будет. Без всяких сомнений. Каманский… Итамар был не настолько наивен по отношению к его планам. Уже во время их первой встречи Итамару удалось понять, что на деле Каманский и не подумает вытащить из собственного кармана хотя бы шекель на финансирование фильма. А значит, он, автор, целиком и полностью зависит от Национальной академии для поощрения образцовых произведений. Есть ли у него право сопротивляться ее требованиям и стоять на своем? А что, если он уберет эти куски? Ведь это не только его фильм. В производстве картины участвуют многие люди и организации, в том числе финансирующие. Надо и им сказать свое слово.

Логично ли с его стороны проявлять упрямство? Ведь только он сам чувствует необходимость тех двух эпизодов. Может, без них фильм ничего не потеряет? Правда, сталкиваясь с постоянными нападками на Израиль, Меламед говорил о долге каждого находившегося за границей израильтянина встать на защиту оклеветанного государства. Но ведь главным и, можно сказать, почти единственным занятием Меламеда была музыка. Она, и только она, заполняла всю его жизнь. Так стоит ли распыляться, отвлекаться от главного?

Фантазия унесла Итамара в будущее, к тем далеким дням, когда фильм уже покажут во всем мире, когда появятся восторженные рецензии и пресса захочет узнать, в чем секрет его успеха. Он понимал, что сейчас, когда нужно принять разумное решение по поводу сценария, не время мечтать, но не мог остановить работу воображения. Он ясно представлял себе, как взойдет его звезда, как он найдет и деньги, и актеров на любой задуманный им фильм. Он сделает «Дон Йосефа», история жизни которого потрясла Итамара, когда он в юности впервые о нем услышал. Даже во время работы над «Lieder» он ходил в Публичную библиотеку Нью-Йорка и читал о той эпохе, чтобы, возможно, в будущем написать сценарий о Дон Йосефе, человеке, который умер в заключении, будучи безвинным. Чарлз Макмиллан прекрасно сыграет Дон Йосефа, Байрон Шеппард будет великолепен в роли короля Альфонсо, бросающего Дон Йосефа в тюрьму по облыжным доносам евреев-придворных, а Марсель Сеговия вполне сможет воплотить образ помощника Дон Йосефа, испытывающего невыразимые душевные муки вследствие ареста, пыток и смерти своего патрона. А может быть, раньше «Дон Йосефа» он все же снимет «Возвращение Моцарта»? Идея «Моцарта», правда, еще не вполне оформилась, но по мере того, как он размышлял об этом, ему казалось, что стоит сделать такой фильм. И в роли Моцарта Байрон Шеппард будет идеален.

Автобус спустился с гор и ехал теперь по открытой равнине. В окнах плыли редкие далекие огни. «А что случится, если я не сделаю «Lieder»? — спросил он себя, когда угасли видения будущего. Более всего пострадает от этого сам Меламед. Итамару так много хотелось рассказать о своем друге, ему было нестерпимо думать, что люди о нем ничего не узнают. Что поделаешь, компромиссы порой необходимы. И в конце концов, разве не стал он сдавать позиции с самого начала? Нурит, к примеру. Наутро предстоит встреча с ней. Разве он решится сказать, что он о ней думает? Нет, конечно, ведь ее голос нужен для поддержки сценария.

Он вспомнил отца, который умер в его юные годы. Итамар вполне мог предположить, что сказал бы ему отец. «В таких вещах никогда не иди на компромисс», — услышал Итамар его голос. Ему-то нетрудно было всегда следовать велению совести. Вся жизнь отца сосредоточилась в музыке, ему не приходилось стоять перед моральным выбором. Когда играешь на контрабасе, нет нужды в компромиссах. Если нет давления, нет и необходимости уступать ему. Итамар, конечно, знал, что это не совсем так, что и в музыке всегда есть опасность поддаться общепринятой тенденции. Все долгие годы, что его отец играл в Иерусалимском оркестре, разве не зависел он от влиятельных лиц? Разве не приходилось ему иногда прикусывать язык, чтобы не навлечь на себя неприятности?

В течение часа езды до Тель-Авива мысли Итамара, как маятник, качались то в одну, то в другую сторону. Он попытался вспомнить слова Риты. Да, цельность фильма не пострадает, если из него исчезнут два эпизода. Она права. Вряд ли кто-нибудь, кроме него самого, почувствует, что картина обеднена. Никто ничего не заметит. А это значит, что он упирается только ради себя. И если фильма не будет, то лишь из-за собственного его эгоизма.

Итамар дал себе слово принять решение до прибытия в Тель-Авив. И действительно, когда автобус въехал на эстакаду нового автовокзала, все уже было решено. Он вычеркнет из сценария спорные эпизоды. Выходя из автобуса, Итамар вновь ощутил легкость в движениях.

XIV

— Ну что скажешь? — Нурит развела руки в стороны и повернулась на цыпочках вокруг себя.

— Очень симпатично, — ответил Итамар, стоя у входа в студию.

Концы черной шелковой кофты были завязаны у Нурит спереди под грудью. На ней были облегающие штаны, доходящие до середины бедер. На ногах — черные балетные тапочки.

— Улавливаешь мотив? — спросила она и слегка встряхнула головой. Черная лента, перехватывающая ее волосы, скользнула на плечо.

Итамар посмотрел на нее испытующим взглядом.

— Черно-белое? — предположил он.

— Точно! Черно-белое, как мои снимки. — Нурит снова сделала полный оборот и остановилась. — Цвет разрушит искусство фотографии, — объяснила она. — Я всю ночь думала и думала, что надеть для твоего фильма «Норанит», и в конце концов пришла к этой мысли. По-моему, только противоречие между черным и белым может создать визуально-художественное напряжение. Я годами тщательно избегаю обнажать свою кожу под солнцем. Обрати внимание. — Нурит еще выше подняла края кофты. — Смотри, какая белизна!

— И правда, очень белая кожа, — согласился Итамар.

— Я думаю, эта одежда должна быть на мне все время съемок. Иначе нарушится художественная связь между эпизодами. Ты согласен? Одежда должна подчеркнуть единство между художником и его работой.

— Нечто вроде единства между материальным и духовным? — подхватил Итамар.

— Ты угадываешь самую суть, — сказала Нурит и позволила черной ткани упасть на живот. Итамар прошел на середину студии.

— Тебе не кажется, что я пришла к блестящему решению? — спросила Нурит. — Я, конечно, могла просто надеть джинсы и трикотажную майку или пойти совершенно другим путем и облачиться во что-нибудь сверхмодное — слава Богу, у меня этого добра хватает, — но где же тогда мотив? Всю ночь я мучилась сомнениями. В два часа встала с постели, бродила по комнате, смотрела альбомы, все ждала, когда посетит меня муза, снизойдет вдохновение. Потом взяла стакан джина и уселась прямо на полу, раздетая и угнетенная.

— Разбитая и угнетенная?

— Не разбитая, а раздетая. То есть голая. Утром встала с заложенным носом. Я часто сплю без ничего, потому что давно обнаружила, что так лучше приходят сны. Но ничего не снизошло. А я так хотела быть готовой для тебя! Не то чтобы мы уже сегодня начинали снимать «Норанит» — ведь ты еще не сказал последнего слова. Кстати, такое название фильма мне представляется естественным, простым и объясняющим все. Но одежда! Я знала, что без подходящей одежды не смогу передать тебе всю глубину личной связи с моей работой.

По ее лицу скользнула легкая улыбка.

— И представляешь? В конце концов я заснула, но когда встала в восемь утра, то уже не раздумывала. Я точно знала, что надеть! Абсолютно точно! Выяснилось, что муза посетила меня где-то под утро. Какая удача, что я спала голой!

— И счастье, что в доме нашлась эта одежда.

— Какое там! Мне пришлось бежать в спортивный магазин за лосинами и тапочками и в «Бутик-52» за шелковой кофтой. Все утро я посвятила этому. Но результат себя оправдал, — заключила Нурит.

Итамар последовал за ней в павильон. В нем не было ничего, кроме осветительной аппаратуры и маленькой табуретки, на которой стояла единственная фотокамера.

— Это мой «Страдивари» — «Роллейфлекс-120», — сказала Нурит, взяв камеру в руки и поглядывая на нее с любовью.

На полу лежал белый ковер. Гладкие стены были побелены, кроме одной, которую покрывал гигантский снимок. На этом фото улица сплелась с улицей, дом с домом, река с рекой. Эмпайр стейт билдинг поглотил Эйфелеву башню, Бранденбургские ворота были наложены на кафедральный собор Гауди, а Миланская галерея на Лувр. Получившаяся в результате странная мешанина не лишена была определенной гармонии. Черная линия пересекала снимок и продолжалась на полу и потолке, смыкаясь на противоположной стене.

— Париж на Нью-Йорке, — объяснила Нурит, — Милан поверх обоих, а потом Барселона и Берлин. Несколько месяцев тому назад я добавила еще один город — Прагу.

— Красиво, — сказал Итамар.

— Ты и вправду так думаешь? Обычно я не работаю в этом жанре. Почти не использую современную технику коллажей, к тому же последние годы снимаю исключительно человеческое тело. Но я приступила к этой работе несколько лет тому назад, в начале своего пути, и у меня к ней особый сантимент. Наверно, поэтому я продолжаю иногда возиться с ней. Посмотрим, может, я еще кое-что досниму в Праге. Этот город сегодня притягивает художников. Неплохо, если бы ты снял меня там за работой.

— Нам придется подождать до лета, — сказал Итамар.

— Из-за твоего фильма о Меламеде?

— В Праге холодно зимой, а в такой одежде…

— Ты прав! Как я не подумала об этом? Моя беда, что я забываю о таких практических вещах. Так подождем до лета.

Нурит опустила большой белый экран, прикрепленный к стене над снимком. На экране тоже была проведена черная линия, в точности совместившаяся с линией на стене.

— Эта яркая белизна … — Нурит посмотрела вокруг и, полная восхищения, закрыла глаза и вдохнула воздух студии. — Есть что-то странное в этой работе. Ты не заметил? — Она раскрыла глаза, одновременно поднимая экран.

Итамар внимательно рассмотрел вновь открывшуюся перед ним фотографию. Не сумев найти ответа на ее вопрос, он приблизился к снимку и долго изучал его.

— Ты не обратил внимания, что там вообще нет людей? — не удержалась Нурит.

— Действительно. Как же это я… Вы их стерли?

— Вытравила всех.

— А собственно, зачем?

— Не знаю, — пожала плечами Нурит, — как можно объяснить такие вещи? Казалось бы, я интересуюсь именно человеческим телом… Нет, не могу объяснить рационально, да и не хочу теоретизировать, но, может быть, придет день, и кто-нибудь найдет ответ загадки: почему Нурит это сделала.

— Мотив большого города, гнетущего человека и низводящего его до ничтожно малой, исчезающей величины? — поделился Итамар своей догадкой. — Или по-другому: если уж нельзя разглядеть человеческое тело в деталях, а-ля Нурит, предпочтительно стереть его совсем?

— Ой, Итамар, какой же ты умница! Нурит подарила ему глубокий и серьезный взгляд, одновременно слегка погладив его по лицу.

— У тебя необыкновенные щеки, — сказала она. — Я стала как-то готовить проект «Щеки», провела настоящее исследование, но меня вдруг потянуло к ягодицам. Так у меня всегда — когда я увлекаюсь чем-нибудь новым, то забываю все остальное. В то время широкая закругленная линия главенствовала в моем творчестве. Недавно я прошла через сходный в чем-то период. Ты, наверное, слышал о моей серии «Груди». Кстати, ты ощущаешь близость между словами «ягоды» и «ягодицы»? Увлеченность искусством может подвигнуть на самые разные открытия. Может, я еще вернусь к щекам. Посмотрим. Просто жаль времени, затраченного на подготовку. Я даже успела снять несколько пробных кадров. Если захочешь посмотреть отпечатки, они лежат где-то в моей коллекции, в другой комнате.

— Почему бы и нет, — согласился Итамар.

— В твоем фильме можно будет показать один за другим снимки разных частей тела из моей коллекции, и зритель вообще не поймет, что это не один и тот же орган. Пока ему не объяснят, он не догадается, что они символизируют!

— Мотив единства природы?

— Нет, я имела в виду, что именно они символизируют в теле. Но ты прав и в отношении мотива единства природы. Итамар, я все больше, чем когда-либо, убеждаюсь в том, что только ты можешь снять фильм о моей работе. Но я не знаю, насколько ты знаком с ней. Эта фотография — неудачный пример. На самом деле я очень консервативна в своем подходе к фото. Современная классика — это, пожалуй, лучшее определение для «Норанит».

— А я — то как раз готов к любым экспериментам в съемке, — сказал Итамар. — Меня ничто не ограничивает. Напротив, мне нравится забавляться всевозможными вариациями.

— Я люблю ясность, — сказала Нурит, — чистый снимок без лишних деталей. Нужно, чтобы камера сосредоточилась на самом объекте. Знаешь, пожалуй, если ты согласишься сделать фильм обо мне, я отложу свой следующий проект. Подожду, пока ты не закончишь свою картину про этого певца. Тогда ты сможешь заснять мою новую работу с самого начала и до конца.

— Сейчас мне трудно сказать, — попытался Итамар увильнуть от прямого ответа. — Даже если я решу сделать этот фильм, пока непонятно, сколько времени я смогу посвятить ему. Если ваш новый проект будет продолжительным, то придется… То есть я хочу сказать, что все возможные вариации могут занять много времени. Если, к примеру, речь идет о ногтях…

— Интересно, что ты сказал о ногтях, потому что мой следующий проект будет… — Нурит остановилась на мгновенье и обронила: — Да, руки.

— Но мне казалось, что вы против…

— Я знаю, что тебе казалось, что всем кажется. Они ошибаются! Сколько раз я уже объясняла! Не то чтобы я принципиально возражала против рук и глаз, просто пришло время сделать акцент на других частях человеческого тела. Неужели это трудно понять? Неужели такова судьба каждого художника, идущего неизведанным путем? — Нурит тяжело оперлась о стену. Маленькая слеза появилась в уголке ее глаза. Она поспешила смахнуть ее черным шелком рукава. — Но речь идет не просто о руках, — продолжала она, оправившись. — Не о безымянных руках… Речь идет… — Нурит от волнения остановилась. — Пойми, я даже не знаю, согласится ли он. Я еще не обращалась к нему. Речь идет о руках… я предпочитаю не произносить его полное имя, имя их вождя, известного также под военным именем Абу… — забыла его военное имя, но оно у него есть, нечто вроде подпольной клички.

— Вы имеете в виду…

— Да, именно. Он, и никто другой. Представь себе: выставка его рук! Ты знаешь, какой резонанс это вызовет во всем мире? И подумай, тебе выпадет честь запечатлеть весь этот процесс. Быть там — в Газе, Иерихоне, Наблусе, в других частях их страны. Моя мечта — снять его руки, когда он наконец будет в Иерусалиме, их столице, когда он прикоснется к камням святой мечети на Храмовой горе, когда он осуществит все, ради чего сражался столько лет. Руки бойца, обагренные кровью, — руки, протянутые к миру там, в Вашингтоне. Что может быть выразительней! Ну, что скажешь?

— Я не знаю, то ли это…

— Забудь обо всем, что ты слышал по поводу моей нелюбви к рукам. Забудь! Ты думаешь, это повлияет на уровень моей работы? С чего бы? Должна признаться, что сначала я хотела сосредоточиться на его губах. Тем более что этим я еще не занималась. Но мне не хватало символики. Считаешь, что я не справлюсь? Сейчас увидишь. Представь себе, что ты — это он, что ты шагаешь по улицам Газы, а я тебя снимаю.

— И тогда …

— Ну — иди же.

— Здесь?

— Разумеется, здесь! По павильону, по коридору, по всей студии.

У Итамара не осталось выхода. Он ходил по павильону, по коридору, вошел в другую, меньшую, комнату, которая была заставлена ящиками и софитами, зашел в лабораторию — передвигаться там, в темноте и тесноте, было трудно, и ему пришлось пробираться маленькими шажками. В конце концов он дошел до входной двери, там развернулся и пошел обратно. Нурит везде сопровождала его со своей камерой. Иногда она забегала вперед, иногда заходила сзади, иногда почти ложилась на пол, выставляя камеру перед собой.

— Помаши рукой толпе, которая собралась, чтобы приветствовать тебя, — потребовала Нурит и через минуту сказала: — Сожми обе руки и подними их вверх, как он это делает со своей знаменитой улыбкой. Я обожаю этот его жест!

Когда они вернулись в большую комнату, Нурит велела ему сесть на табуретку.

— Сделай вид, будто ты беседуешь с каким-нибудь президентом или премьер-министром, подчеркни какой-нибудь момент в разговоре, выставив указательный палец. Свободнее, Итамар, свободнее. Упс! — Она рванулась в лабораторию, чтобы сменить пленку.

Итамар остался сидеть на табуретке, уставившись на черную линию, пересекающую стену.

— Вы не боитесь ехать в Газу? — спросил Итамар, когда она вернулась.

— Я уже думала об этом. Может, я действительно нарываюсь на неприятности? Еврейка в Газе! Но его люди будут меня охранять, я уверена. Они умеют охранять нас, и у них прекрасное отношение к искусству. Кроме того, где теперь у нас безопасно? Здесь, в Тель-Авиве, спокойно? Здесь не взрываются автобусы с тех пор, как подписали мир?

Подчиняясь ее новому указанию, Итамар встал и начал кружить по павильону. На фоне снимка международного города искусств он казался маленьким. Нурит сидела на ковре и снимала его руки снизу.

— Такой ракурс никому еще не приходил в голову, — сказала Нурит, опираясь на локоть. — Снимать с такой позиции лицо или тело — пожалуйста. Но руки? Кто мог это придумать, кроме Норанит? Представь себе, что я смогу снимать его вот так, с земли. С той родной земли, на которую ему наконец довелось ступить!

Через некоторое время Нурит положила камеру. Она закрыла глаза и, расслабившись, распростерлась на ковре. Итамар остановился. Черные волосы Нурит, все еще перехваченные лентой, раскинулись по белому ковру. Может быть, она представила себе, что лежит в этот момент на их земле с ним — тем героем, чью подпольную кличку она забыла. Она расстегнула верхнюю пуговицу блузки.

— Иногда здесь, на ковре, — сказала Нурит, не открывая глаз, — лучше всего.

Когда она открыла глаза, Итамар стоял к ней спиной в некотором отдалении, немного наклонившись к снимку.

— Я не уверен, что здесь не осталось тени человека, — сказал он, указывая на маленькую точку на снимке.

Нурит поспешила встать и застегнула пуговицу на блузке.

— М-да, ты и он — это, конечно, не одно и то же, — сказала она. — Тебе не хватает его харизматичности, уверенности в себе, его видения будущего. И это, разумеется, заметно по рукам. Но ты, по крайней мере, получил представление о стиле моей работы. Что скажешь?

Итамар ответил не сразу. Конечно, он мог бы сделать документальный фильм о ее работе, но совсем не такой, каким представляла его себе Нурит. При желании он мог бы без малейших затруднений водить ее за нос на протяжении всех съемок. Эта мелькнувшая у него мысль, тут же исчезла, и Итамар почувствовал, что обязан сказать ей прямо сейчас: такой фильм он делать не будет. Он что-то забормотал о трудностях со временем, подготавливая почву для вежливого отказа, как вдруг Нурит сказала:

— Ты знаешь, что субсидия для твоего фильма утверждена?

— Правда? — Для Итамара это было полной неожиданностью. — Когда это случилось?

— Вчера утвердили на комиссии. Сначала Мурам поговорил с Каманским, и они пришли к соглашению между собой. Я, конечно, проголосовала «за», как и все. Ты не рад?

Он был рад и сказал ей об этом. Но как теперь быть? Отказать ей сейчас значило бы, что он спешит отделаться от нее, получив желаемое. Но и ответить утвердительно он не мог. Поэтому Итамар сказал, что должен как следует подумать, поскольку речь идет о сложном проекте, фильме о многогранном, полном идей художнике. Они договорились встретиться еще раз на следующей неделе.

XV

— Ну, Итамар, мы победили. Что ты скажешь на это? Я же говорил тебе: не отчаивайся! Я сам никогда не опускаю рук, иду вперед, несмотря на препятствия. Поэтому и достиг всего. «Не падай духом», — сказал Герцль. А может быть, и не он, а кто-то другой. Да, конечно! Это было во времена мандата. Г. Г. Барский из Сохнута выразился так в тот год, когда почти иссяк приток денег из-за границы. Я уже давно подумываю поставить здесь на столе табличку с лозунгом, как у Трумэна. Только вместо того длинного изречения о жаре и кухне будет написано: «Не унывай!» Иврит подходит, как перчатка, для таких изречений. Тебе не кажется? Не то чтобы высказывание Трумэна было неудачным, однако наши лозунги, нужно признать, посильнее. Кроме того, Трумэн — это Трумэн. Когда ему было тридцать пять, он еще торговал одеждой в Миссури, а я в том же возрасте уже вел деловые переговоры с одним из столпов нашей экономики А. А. Мульским.

Итамар снова сидел в пентхаузе, служившем офисом Каманскому. На сей раз он нашел отель без труда.

— Я, собственно, хотел поблагодарить вас за все, что вы сделали, — ответил Итамар на речи Каманского. Он вертелся на стуле, ощущая неловкость. — Без вашей помощи я бы не продвинулся ни на шаг.

— Ничего особенного я не делал. Просто увидел что-то стоящее и поддержал. Но создал сценарий ты, не я. Кроме того, ты совершенно правильно действовал.

— Я?

— Безусловно. Говорю об этом с полной серьезностью. Ты произвел прекрасное впечатление на членов комиссии. Парень наивный, честный, за деньгами не гонится. И это решает. Недавно я был на вечере «Овуляция окурка» в музее «Макор», посвященном девяти месяцам, со дня наклеивания первого окурка на … ну, на то, что стало скульптурой «Ошибки и окурки». Мы все встретились в «Арно». Не ужин — только коктейль. Стояли группами, ты знаешь, как это бывает, и я слышал, как Норанит рассказывает скульптору Реваху Шараби: он, мол, до такой степени наивен, что не понял моих намеков. «Я хотела спать с ним там в студии, но до него просто не дошло!» — так она сказала. И с каким восторгом! «Ну где еще встретишь таких людей?» — спросила она Реваха.

— Нет, это было не совсем так. Я думаю, она не сообразила, что…

— Какая разница? Главное — она проголосовала за тебя вместе со всеми. Я объяснил Мураму, что нет никакой нужды цепляться за этот эпизод в сценарии. Ведь что такое сценарий? Сырье. Кусок мрамора, из которого высекают статую, как сказал Микеланджело. И кто знает, как она будет выглядеть?

— Я достаточно точно знаю, каким будет фильм, — возразил Итамар. — Может, что-то изменится, но в общем…

— Должен тебе сказать, еще не было случая, чтобы картина, созданная при моем участии, соответствовала бы сценарию.

— Разумеется, что многие вещи меняются на съемочной площадке, но я продумал все до мельчайших деталей. Ведь я работал над сценарием целых три года.

— Зря. Переработал два с половиной года. Каганов говорит, что полгода вполне достаточно, а уж он-то знает! Кстати, тебе известно, что его «Грошовая болтовня» получила вторую премию на фестивале в Баку?

— Неужели? Нет, не слышал.

— Я тебе удивляюсь. Вся страна говорит об этом. Ты не видел Каганова вчера в передаче «Утренняя булочка»? Он прекрасно выступил и в «Полднике», и в «Полуночной чашечке кофе». Я хочу скопировать его кубок и поставить здесь на полку. Кстати, вот тебе пример. У «Грошовой болтовни» практически не было сценария. Каганов предпочел дать волю актерам, и они повели за собой фильм.

— Хотя мой профессор в Нью-Йорке и предостерегал нас от излишней шлифовки сценария, чтобы он не «залоснился», мне все же всегда хочется довести работу до возможного совершенства, даже если речь идет, как вы справедливо заметили, всего лишь о сырье для фильма.

— Ответственность? Требовательность к себе? Я тебя хорошо понимаю. Сам такой.

— Может, это связано с тем, что я получил музыкальное образование. На скрипке нужно заниматься постоянно.

— Ты и на рояле играешь? Вчера я слышал замечательное исполнение. Кажется, что-то Бетховена. Ничто так не трогает душу, как классное исполнение. Так ты тоже перфекционист?

— Не знаю, возможно. Иногда это мешает, но, с другой стороны, если бы я не бился над сценарием, разве он произвел бы на вас такое впечатление?

— Потенциал, дружище! Прежде всего я проверяю, какой потенциал заложен в каждом деле. А в твоем сценарии про оперного певца есть потенциал для настоящего художественного шлягера. Интересно, что у тебя музыкальное образование. Я не знал.

— Я был скрипачом. Меламед, кстати, не оперный певец, хотя поговаривали о его участии в итальянской постановке «Сказок Гофмана».

— Чудный композитор Гофман.

— Немногие знают, что он был композитором.

— Кому надо — тот знает. Среди нас немало таких, кто слышал его «Сказки».

— Это не… — сорвалось у Итамара. Он чуть было не добавил «его», но вовремя остановился. — Да, сам Гофман писал совсем неплохую музыку.

— Почему ты раньше не сказал, что у тебя музыкальное образование? Послушай, ты не хочешь редактировать музыкальную энциклопедию «Рояль для юношества»?

— Я? Почему я?

— Ты же сказал, что у тебя музыкальное образование, не так ли?

— Ну да, я учился в Джульярде, но это не имеет никакого отношения к редактированию энциклопедий. К тому же я скрипач, а не пианист, хотя несколько лет играл и на рояле. В любом случае я не специалист в области теории.

— Специалист-хренист! Обязательно надо называться специалистом? Скрипка, рояль, какая разница? Ноты читать умеешь?

— Разумеется.

— Так чего же ты хочешь? По-моему, ты прекрасный специалист. Да еще учился в Джульярде! Этого мало, что ли? Я хорошо заплачу тебе. То есть не я, а Фонд Лимлиха для поощрения молодых деятелей искусства. Он финансирует эту энциклопедию, которую я согласился издать. Я полагаю, ты слышал о Фонде Лимлиха?

— Да. Случайно.

— Случайно? Это очень крупный фонд. Его основал старый аргентинский филантроп Мешулам Лимлих. Жаль, что он не владеет английским, да и на идише говорит с трудом. Нам нелегко понять друг друга, но мы стали закадычными друзьями. Понимаешь, мы оба болеем за израильскую культуру. Я даже помогал ему в выборе местных членов нашего комитета: порекомендовал доктора Ицика Авиталя, а также такого известного историка и критика, как Александр Эмек-Таль. Выдающиеся люди, а? Жаль только, что они ссорятся между собой… Придется найти замену Звулуни, писателю. Он вскоре уезжает за границу — получил назначение в Андорру на пост культурного атташе. Я тебе рассказывал, какая беседа у меня состоялась о нем с министром иностранных дел?

— Кажется, да.

— Вот я и думаю, не посадить ли на его место профессора Ярива Хофштеттера. Какого ты мнения о нем?

— Я с ним не знаком. Хофштеттер не появлялся на заседаниях академии.

— Да, прямо беда с ним. Он очень занят.

— Эта работа …

— Работа легкая. Ты сможешь и снимать фильм, и редактировать энциклопедию. На это ты будешь жить. Не забудь: чем больше мы сэкономим на зарплатах, тем больше денег останется для других вещей.

— По правде говоря, это не для меня.

— Упустишь такую возможность — поработать с Омером Томером.

— Омер Томер? У него музыкальное образование?

— Вечно ты находишь отговорки, — заметил Каманский с некоторой издевкой. — Музыкальное образование? Главное, что он умеет редактировать. Томер составил и отредактировал все, что выпустил в свет музей «Макор», все без исключения. У него десятилетний опыт. И разве не ясно, что он большой эрудит в вопросах эстетики?

Прочтя сомнение на лице Итамара, Каманский встал и подошел к книжному шкафу. Сняв с одной из полок большую стопку книг, он стал их перебирать, читая вслух названия: «Зеркало завтрашнего дня — взгляд на современность: картина, гумно, автострада», «Местные художницы и израильский мужчина», «Менахем Мурам: визуальное искусство сцены», «Первый день съемок «Незрелого винограда» М.Каганова: зрелость плода», «Норанит: носы против задов».

Каманский победно посмотрел на Итамара:

— Иэто еще не все. Ну, видишь? Один из сборников привлек особое внимание Каманского.

— Смотри, что я здесь нашел. Ты ведь спрашивал о музыкальном образовании Омера Томера, не так ли? Итамар кивнул головой. Каманский показал книгу:

— Читай, пожалуйста.

Итамар подался вперед, чтобы прочесть заголовок: «Волк, пастушья флейта и палестинская овца: сюрреализм против действительности».

— И после этого ты считаешь, что Омер Томер не может редактировать музыкальную энциклопедию?

Не в обычаях финансового магната было давить каблуком уже поверженного противника. Поэтому он не счел нужным распространяться далее о талантах Омера Томера. Каманский положил сборник на стол и сказал только:

— В любом случае, если ты изменишь свое мнение в ближайшую неделю, дай мне знать. Он может быть главным редактором, а ты, скажем, ответственным. Не тяни. Сроки поджимают.

— Не думаю, что у меня будет время на это, если я начну работать над фильмом, — продолжал сопротивляться Итамар.

— Будет у тебя время. Сколько дней могут продолжаться съемки? Не забывай, что мы не голливудская студия с ее огромным бюджетом. Кто-нибудь поможет тебе. Например, Узи Бар-Нер, режиссер. Я вижу, ты чем-то озабочен. Не волнуйся, его имя не появится в титрах.

— Вряд ли мне нужна такая помощь.

— А я думаю, она не помешает. Пойми, это твой первый фильм. С Менахемом Мурамом мы договорились об этом еще до голосования. Я не сомневался, что ты согласишься на такое прекрасное предложение. Ну, к этому мы еще вернемся. Надо обсудить более важные вещи. Знаешь, Итамар, мне просто не терпится начать съемки. Я уже думаю, как подобрать актеров, где взять напрокат аппаратуру, где найти лабораторию подешевле… Кстати, первым делом нужно найти место для натурных съемок. Между прочим, в этом деле Узи Бар-Нер дока … А что с камерой? Тебе никогда не приходило в голову снимать на шестнадцать миллиметров вместо тридцати пяти? Ты, конечно, знаешь, что разница в стоимости огромная.

— Шестнадцать миллиметров? — поразился Итамар. — Мы ведь говорим о фильме для широкой публики. А не о каком-то студенческом проекте.

— Безусловно.

— Если так, то все равно придется перевести его на нормальный формат, чтобы показывать в кинотеатрах.

— Правильно.

— Так в чем же смысл?

— А-а, я знал, что ты так отреагируешь. Не понимаешь, к чему я клоню? Идея возникла у Ури Миликена, моего советника по вопросам искусства. Кстати, маленький тебе, Итамар, совет: человеку стоит платить только за его мозги. И какие же мозги у Миликена! Какие идеи! Я говорю сейчас не только о цене пленки и печати в лаборатории. Путь к залам длинен, Итамар, очень длинен; если ты снял удачный фильм на узкой пленке, то все говорят: это оригинальная вещь, картина начинающего режиссера, это настоящее искусство. А что говорят о новом тридцатипятимиллиметровом фильме?

Итамар пожал плечами.

— Я скажу тебе. Говорят: ну, еще один коммерческий фильм. Еще одна попытка копировать Голливуд. Этого мы хотим? Разве у нас есть шансы конкурировать с ними? Но картина, снятая на шестнадцать миллиметров, совсем иное. Никто, кроме нас, не будет знать, что «Lieder» снят почти с нормальным бюджетом. Ты сможешь послать такую картину на малые фестивали, на первые показы — и если получишь приз…

— Я до сих пор не понимаю…

— Жаль, что здесь нет Миликена. Он бы тебе все прекрасно объяснил, но что делать, если он в эти самые минуты выступает перед комиссией кнессета по образованию. Мы пытаемся внедрить нашу компьютерную программу «Дигитопейнтер» во все школы Израиля. Потрясающая программа. Представь себе, она включает в себя все самое передовое в израильском искусстве. К тому же она интерактивна. Ребенок сам учится рисовать, тренируясь, он может копировать всех великих. Ведь в последнее время выяснилось, что каждый из нас — художник в потенциале! Иногда трудно поверить, чего мы достигли в науке… Словом, Миликен предложил организовать премьеру твоего фильма в музее «Уитли» в Нью-Йорке или в Музее современного искусства. Что это даст? Шанс на рецензию в «Нью-Йорк тайме». Гарантии, конечно, нет, но нельзя быть пессимистом. Возможности безграничны. Сделаем видео. Разошлем копии во все крупные телекомпании. Ты знаешь, что Эй-би-ди во Франкфурте платит… минутку, мне кажется, это не Эй-би-ди.

Каманский порылся в кармане пиджака, вытащил оттуда несколько разноцветных бумажек и быстро просмотрел их.

— Я был прав, не Эй-би-ди, а Эй-ар-ди. Есть и Ви-ди-ар в Кельне и другие тоже. Эти иногда платят до восьмидесяти тысяч марок за полнометражный художественный фильм. А немецкая марка — очень сильная валюта, хотя, конечно, не известно, удержится ли она на этом уровне, пока выйдет фильм. А почему бы им и не взять «Lieder»? Фильм о певце, который поет по-немецки.

— Меламед еврей и родился в Израиле.

— Кто сказал, что эти гои должны заранее знать все детали? Между прочим, можно продать картину и американским станциям учебного телевидения. Уловил принцип? Мы можем отлично заработать еще до того, как фильм выйдет в широкий прокат! Но все это при условии, что мы сделаем высокохудожественную вещь. Пойми, шестнадцать миллиметров — это кристально чистое искусство. Я люблю красоту, Итамар, и оригинальность, будь то кинофильм или отель. Может быть, поэтому меня воротит от идеи создания сети отелей, ну просто воротит. Да, именно шестнадцать миллиметров! — снова подчеркнул Каманский.

— Вы не заинтересованы в том, чтобы показать фильм в Израиле? Для широкого зрителя?

— Пустые хлопоты. С нашей-то публикой? Ничего мы здесь не заработаем. Кто у нас ходит на израильские фильмы?

— А за границей?

— Вот здесь-то собака и зарыта. Для успеха у зарубежного зрителя нужно, чтобы тебя открыли. Шаг за шагом, Итамар! Сначала уйти в подполье. Это очень важно. Такой шаг позволит критикам обнаружить тебя, вытащить на свет Божий. Понял? Ты будешь для критиков их новым открытием. Поверь мне: только шестнадцать миллиметров! Я и сам поначалу с трудом это понял.

Теперь Каманский повернулся к шкафу, чтобы поставить на место сборники музея «Макор». Говорить он не перестал:

— Если показы по телевидению принесут прибыль, мы сможем пообещать проценты всем, кому задолжаем: актерам, декораторам, гримерам, звукооператору…

— Проценты? От чего? — спросил Итамар. Каманский повернулся к нему лицом.

— Проценты от будущих прибылей, — раздраженно сказал он. Как видно, он уже начал терять терпение. — Скажи, чему тебя там учили в твоей киношколе? У тебя есть другой способ поставить фильм с маленьким бюджетом?

— Но ведь есть субсидия академии.

Садясь в кресло, Каманский нетерпеливо потер руки:

— Арасходы? Не забывай, сотрудники «Каманский лимитед» тоже должны что-то заработать. Если раньше мы говорили о пятидесяти тысячах долларов из трехсот, то в свете новых возможностей, открывшихся перед нами, швее не обязаны оставаться на том же уровне. Фильм, который получит премии на фестивалях и пойдет по телевидению, будет приносить прибыль, и мы без всяких проблем сможем выделить еще пятьдесят тысяч долларов. Это ни в коей мере не ударит по качеству фильма! В общей сложности сто тысяч. Скажем, десятая часть от этого — твоя.

Итамар никак не мог постигнуть смысла финансовых комбинаций Каманского.

— Пятнадцать процентов? — предложил Каманский.

— Вы говорите о бюджете всего в двести тысяч долларов? — сообразил Итамар.

— Разве это плохо для шестнадцатимиллиметрового фильма? Ты знаешь кого-нибудь, кто получил больше?

— А как насчет переводов? Если мы планируем заграничные показы, то придется все переводить. Это не просто.

— Ты что, сам не можешь перевести на английский? Это сэкономит расходы.

— Я уже давно перевел все ивритские диалоги на английский. Сценарий, по существу, написан на двух языках. Но кто переведет тексты на немецкий? Я могу проверить перевод, но не более того. Придется найти хорошего переводчика на немецкий.

— Ты и немецкий знаешь? Прекрасно. Откуда? От родителей?

— Нет-нет. Когда я взялся за сценарий о Меламеде, то записался на годичный курс немецкого, чтобы понимать слова песен. С тех пор я стараюсь усовершенствоваться в языке, но пока еще не приблизился к уровню, необходимому…

— Ты неисправим, Итамар, просто неисправим! В любом случае хорошенько подумай об идее шестнадцатимиллиметрового фильма. После успеха с «Lieder», как мы надеемся, «Возвращение Моцарта» уже не будет фильмом новичка, и мы сможем снять его на обычной пленке без всяких проблем.

Итамар остолбенел, услышав из уст Каманского о «Возвращении Моцарта». Откуда он знает? Понимая, что сейчас не время выяснять это, Итамар сдержался, но решил как следует допросить Риту при первой же встрече.

XVI

— Не расстраивайся, мой милый, — пыталась Рита утешить Итамара. Они сидели бок о бок. Она ладонями сжимала его руку.

— Я не понимаю, как такое вообще возможно. Меламед был инициатором, собственно говоря, создателем этого фестиваля, а его имени даже не упомянули.

— Наверное, каждый выступавший надеялся на другого, и вышло так, что никто о нем не вспомнил.

— Но ведь Берлецкий не поленился назвать имена всех основателей, одного за другим. Ты слышала, как он пространно говорил о Максу?

— Да, об этом французском теноре.

— Ты знаешь, в чем заключалось его участие? Меламед пригласил его на первый фестиваль. Он спел, мне кажется, два-три романса. Это все. Сегодня, как выясняется, он превратился в отца-основателя! До меня это не доходит.

— Какая разница? Да и сколько народу там было? Сорок человек, пятьдесят? Так или иначе, по-моему, это последний фестиваль.

Принесли еду. Рита выбрала ресторан отеля «Цедеф» в Герцлии, чтобы поужинать после посещения фестиваля классического пения, проходившего в кибуце Ашморет. Они сидели напротив сплошной стеклянной стены и могли видеть, как по набережной прогуливались люди. Итамар вдруг набрался смелости:

— Кому ты рассказала об идее фильма «Возвращение Моцарта»?

— Ну кому я могла рассказать? — ответила Рита вопросом на вопрос и положила себе спаржи.

— Позавчера я встретился с Каманским. Он упомянул «Возвращение Моцарта». Прямо так и сказал.

— Правда? Он заинтересован быть продюсером фильма?

— Он говорил об этом как о чем-то решенном, как о картине, которую мы будем снимать после «Lieder».

— Потрясающе! — Взволнованная Рита подняла свой бокал. Увидев, что Итамар не следует ее примеру, спросила: — Ты хочешь, чтобы я пила одна? — и терпеливо подождала, пока Итамар тоже поднимет бокал. — За «Возвращение Моцарта»! — провозгласила Рита, и они чокнулись.

— Не знаю, напишу ли я такой сценарий. — Итамар поставил свой бокал, не отпив из него. — Это просто идея, однажды пришедшая мне в голову. Возможно, мой второй фильм будет вовсе не о Моцарте. Не исключено, что я сделаю «Возвращение Бетховена» со сценой, где вернувшийся к нам маэстро ерзает в кресле, обнаружив, что ему приписали какую-то возлюбленную, о которой он не имел понятия. Или же сниму ленту на совершенно другую тему. Об академии, например. Об Израиле. «Итамар в стране чудес». Или «Странные времена». Что скажешь?

Рита засмеялась:

— Прямо так?

— Именно.

— Как будто кто-то позволит тебе здесь снять такой фильм.

— Это просто идея.

— А я думаю, что «Возвращение Моцарта» — замечательная идея.

— Никому, кроме тебя, я не рассказывал об этом.

— Ты уверен?

— Стопроцентно.

— Постарайся вспомнить. Может быть, Нурит?

— Вот уж последний человек, которому я бы стал рассказывать.

— Почему? Она говорила с тобой о своем фильме. Вполне естественно, что и ты упомянул об идее своей следующей картины. Кстати, мне уже успели настучать. Мол, между вами что-то есть.

— Ничего между нами нет. Она вообще не мой тип. Кроме того, на мой вкус, слишком тощая. И почему кто-то должен доносить тебе именно обо мне?

— Ты уверен, что она тебе не нравится? А как насчет других женщин?

— Что за странные мысли? Никого, кроме тебя, у меня нет.

— Даже если есть — не страшно. Только скажи мне. У меня, конечно, нет никого другого. Связь между нами так сильна, что я даже на минуту не смогла бы думать ни о ком, кроме тебя. Я полностью тебе верна. Но если тебе вдруг приглянется кто-нибудь, например, моложе меня…

— Но мне это не нужно! — беспомощно сказал Итамар.

В этот момент официант принес им кока-колу. Когда он ушел, Итамар вернулся к прежней теме:

— Так ты никому не рассказывала о «Возвращении Моцарта»?

Рита положила вилку на тарелку.

— Ты что, полагаешь, будто я болтаю о твоих идеях по всем углам? — обиделась она.

— А как насчет твоего кинофакультета? Там ты вполне могла бы рассказать…

— Ни одному человеку на факультете я ничего не говорила. И вообще, я была очень занята своим проектом: «Женщина как сексуальный объект в израильском кино». А ты даже не знал, что я закончила писать эту работу, верно? Разумеется, не знал. Ты никогда не спрашиваешь меня о том, чем я занимаюсь, о моих делах на курсе. Никогда!

— Я действительно виноват, но у меня сейчас столько забот, что я просто забыл.

— Иногда ты бываешь страшным эгоистом! В отличие от меня: я — то как раз интересуюсь всем, что ты делаешь.

— Я очень ценю это, Рита, и на самом деле интересуюсь всем, что связано с тобой. Правда, чем ты сейчас занята? Расскажи, что делается на факультете.

— Немного поздно вспомнил, а? Но если ты действительно хочешь знать, то у меня был страшный кризис. Но зачем тебе знать? Если бы тебе это было не безразлично, ты давно бы уже понял, что со мной происходит.

— Я не имел понятия… — Итамар попытался защищаться. — Что случилось?

— Вот именно, ты не имеешь понятия! В этом-то вся проблема. К твоему сведению, я решила прекратить учебу. Из-за тебя.

— Из-за меня?

— Да, из-за тебя. Когда я сравниваю то, что я делаю, с твоей работой, с твоими стремлениями, моя жизнь кажется мне ужасающе ничтожной. Ты знаешь, я была счастливейшей из женщин, пока не встретилась с тобой. Моя жизнь казалась мне такой полной, а ты разрушил ее.

— Рита, не говори так! — взмолился он.

— Но это правда. С тех пор как ты вошел в мою жизнь, я мучаюсь. Подвергаю сомнению все, во что верила прежде. Ты сделал меня несчастной. И хуже всего то, что мне не с кем об этом говорить.

— Ты можешь говорить со мной.

— Но ты такой замкнутый! Ах, если бы ты был немного более открытым по отношению ко мне. А Гади? Гади трудно понять, что со мной происходит. Как я могу объяснить ему, что меня так волнует все, связанное с тобой?

— И ты ни с кем не говорила о моих замыслах?

— Нет! Никоим образом! Опять ты возвращаешься к этому. Все о себе, о себе! Я говорила только с одним человеком, но он не связан с факультетом.

— С кем?

— Какое это имеет значение? Ты с ним не знаком.

— Но этот незнакомый мне человек взял на себя труд рассказать обо всем Каманскому!

— А почему не рассказать? Если есть хорошая идея, нужно ее продвигать. Ты сам видишь, как это помогло.

— Рита, я не заинтересован в таком вмешательстве. Если бы ты познакомилась со здешними киношниками и с их покровителями, людьми вроде Каманского и всякими прочими…

— А что, я не знакома с ними? — поразилась Рита. — Это ты их не знаешь. Ты забываешь, что я учусь на кинофакультете. Разве ты не помнишь, что, когда мы с тобой впервые встретились, я брала интервью у Каганова, профессионала высочайшего уровня? Мне кажется, что именно ты чужд всему. Тебе не повредит, если ты получше познакомишься с некоторыми людьми в этой области и будешь готов воспользоваться их помощью.

— Я не уверен, что мне это нужно.

— Они что, недостаточно хороши для тебя? Ты считаешь себя выше их в нравственном отношении? Талантливее? Фильм — это общее дело, Итамар. Тебя этому не учили в Нью-Йорке? Чтобы поднять фильм, приходится привлекать людей для сотрудничества. И если есть здесь такой человек, как Каманский, готовый помочь и деньгами, и советом, грех к нему не прислушаться. Каманский… он… ну хорошо, это не важно.

— Что?

— Не важно.

— Ты начала что-то говорить о Каманском.

— Я раздумала.

Итамар хотел выяснить интересующий его вопрос до конца, но разговор прервался появлением женщины, чьи одежды весьма выразительно подчеркивали формы ее тела, уже несколько увядшего. Она подошла к их столику и широко улыбнулась:

— Рита! Какой сюрприз!

— Ница! Действительно сюрприз.

— Как приятно тебя видеть!

— Ты прекрасно выглядишь!

— А ты с годами только хорошеешь!

На вопрос Риты, как она здесь оказалась, Ница ответила, что «нам просто захотелось проветриться», и кивком головы показала в сторону молодого человека, проявляющего признаки нетерпения за столиком, расположенным метрах в десяти от столика Риты и Итамара.

— А мы только что вернулись из Ашморета, с фестиваля классического пения, — сообщила Рита подруге.

Она перегнулась через стол, чтобы свободно разговаривать с собеседницей. И при этом как бы ненароком так близко придвинулась к Итамару, что прядь ее волос будто кисточкой прошлась по его лицу.

— Ну и как? Понравилось?

— Неплохо, но не более того. Мне приходилось в жизни слышать певцов и получше.

Пока Итамар пытался отвернуться, обе женщины успели обменяться полезной информацией. Рита познакомила Итамара со своей приятельницей. Поскольку она сидела в неудобной позе, то оперлась локтем о стол рядом с тарелкой Итамара. Потом она непринужденно взяла с его тарелки ломтик жареной картошки и отправила себе в рот.

— Они такие невоспитанные в этом возрасте, — вдруг заметила Ница, может быть, для того, чтобы объяснить, почему она не знакомит их со своим спутником, который уже устремился к выходу.

Когда Ница ушла, Итамар спросил:

— Зачем ты так прижалась ко мне? Ведь она сразу же поняла, что я твой любовник!

— Я прижалась к тебе? О чем ты говоришь? Я вела себя абсолютно естественно. В противном случае она бы немедленно поняла: мне есть что скрывать. А так она осталась в неведении. Мы с тобой должны вести себя свободно, как очень хорошие друзья. Если хочешь знать, именно ты вызвал подозрение. Ты был ужасно скованным! Никак не думала, что ты такой трус.

— При чем здесь это? Мне-то нечего бояться. Я ведь не женат. Это ты замужем.

— Вот именно. И я не боюсь, несмотря на то что могу много потерять. У нас нет другого выхода, кроме как вести себя совершенно свободно. Мы ведь не хотим все время сидеть запертыми в твоей квартире, правда? Да, нас увидят вместе. Ну и что? Почему же не создать у людей впечатление, что мы просто очень хорошие друзья?

Итамар вынужден был признать, что он действительно чувствовал себя скованно:

— Может, ты и права.

— И кроме того, всем известно, что у меня натура такая. Я всегда ищу физического контакта, я привыкла обнимать друзей, прикасаться к ним. Мне это необходимо. Между прочим, ты обратил внимание, как она посмотрела на тебя, с каким интересом? Не понимаю, как ей удается затаскивать в постель молодых парней. Впрочем, это ее дело. Мне-то совершенно безразличны все сплетни вокруг нее. По-твоему, она привлекательна?

— Да кто она вообще такая?

— Жена Дана Динани. Неужели ты ее не узнал? Ведь их фотографии повсюду. Гади иногда работает с ним.

— Ты не думаешь, что она расскажет мужу, а тот передаст Гади?

— Гади и так знает, что я поехала с тобой на фестиваль.

Итамар не поверил своим ушам. До сих пор он полагал, что она хранила их связь в секрете, хотя болтовня Каманского о «Возвращении Моцарта» посеяла в его сердце некоторые сомнения. В любом случае ему и в голову не приходило, что Рита могла говорить о нем со своим мужем. Возмущенный Итамар напомнил ей об обещании ничего не рассказывать Гади без его на то согласия.

— Но ты ведь уже согласился встретиться с ним, так какая разница? Итамар, я была обязана рассказать ему о тебе. Понимаешь, между мной и Гади такие хорошие, такие теплые отношения, что я не могла скрыть от него такое дело.

— И что ты ему сказала?

— Не смотри на меня так. Чего ты злишься? Ну, я рассказала ему немного о тебе — и что из того? Сказала, что встретила молодого симпатичного парня, очень талантливого. Кстати, кроме прочих талантов, ты еще совсем неплохой любовник. Тебе это известно?

— И это ты ему выложила?

— Конечно. Расписала, как ты изумителен в постели, — рассмеялась Рита. — Если бы ты был женщиной, то понимал бы, что таких вещей не говорят другому мужчине.

Наконец Рита съела свою спаржу. Она прижала пальцы к вискам — это, как уже подметил Итамар, было признаком того, что Рита собирается заговорить о чем-то важном для нее. Так и случилось. Она убрала руки от лица и обратилась к Итамару:

— Если хочешь знать все, я сказала ему, что спала с тобой два-три раза. О'кей? Теперь ты доволен? Я не хотела говорить раньше, потому что знала, как ты отреагируешь.

Итамар побледнел.

— Прекрати! Не смотри на меня так! Я просто сказала, что мне захотелось попробовать, ну и мне хватило… Теперь мы друзья, не более того.

— Зачем тебе понадобилось посвящать его в наши отношения? Ведь это только наше, только между нами…

— Ну, это уже свинство с твоей стороны! — разозлилась Рита. — Ты не можешь меня заставить жить во лжи! По моим понятиям, искренность очень важная черта. Ты думаешь, мне легко скрывать от Гади свою жизнь? Он мой муж, и я должна посвящать его во все. Он будет очень огорчен, если почувствует, что я отдаляюсь от него, что он больше не может поддержать меня в моих поисках смысла жизни. Когда я рассказала ему о «Lieder» и о… Ладно, я сказала и о «Возвращении Моцарта». О'кей?

— Рита … — В отчаянии он еле смог выговорить ее имя.

— Почему ты так странно реагируешь? — повысила она голос. — Подумаешь, какой секрет! Пойми, у Гади большие связи с Каманским, и я думала, что это может тебе помочь. Как видишь, я оказалась права …

— Но я вовсе не заинтересован в том, чтобы Каманский этим занимался. И уж во всяком случае, не сейчас.

— Каманский должен понять, что у тебя огромный потенциал, что ты способен на гораздо большее, чем один фильм. Он поможет тебе пробиться. Нельзя пренебрегать такими связями. Кстати, он будет у меня послезавтра на коктейле. Ты, конечно, придешь? Не разочаровывай меня.

— Рита, я не уверен, что буду в состоянии прийти, учитывая ситуацию.

— Ты же обещал!

— Но сейчас я знаю, что ты рассказала о нас Гади.

— Но он не знает, что я рассказала тебе, что рассказала ему.

— Зато я знаю. И что будет, если ты успеешь рассказать ему, что рассказала мне, что рассказала ему?

— Я не скажу ему. Но если даже и… Подожди, подожди, я совсем запуталась. — Рита остановилась на миг. — Нет, я права, и тогда ничего не случится, так как я скажу ему, что не сказала тебе, что он знает. Так что вы оба будете в полном порядке.

— Ты хочешь, чтобы мы оба вели себя так, будто ничего не знаем?

— Ах, это не столь для него важно. Он не придает сексуальному контакту такого большого значения.

— Для него это не духовный акт?

— Сейчас ты уже издеваешься надо мной. Все идет наперекосяк. А я думала, что мы снимем здесь номер на несколько часов, но теперь у меня уже нет настроения. Почему ты отказываешься прийти ко мне послезавтра?

— Ты не понимаешь, что я буду не в своей тарелке со всеми этими людьми? Да еще с Гади!

— Нет, я понимаю! Пока ты спал со мной и все было шито-крыто, у тебя не было проблем. Ты готов был встретиться с Гади. Но сейчас, когда тебе стало известно, что он в курсе, тебя вдруг замучили угрызения совести. Может, ты просто боишься столкнуться с ним лицом к лицу?

Итамар вынужден был признаться самому себе, что действительно опасался встречи с Ритиным мужем.

— Сколько там будет народу, кроме Каманского?

— Откуда я могу заранее знать, сколько народу придет? Но кто мне важен, так это Каманский. Я вожусь с этим вечером только ради тебя, Итамар. Ты должен продвигаться в жизни. «Возвращение Моцарта» — чрезвычайно важный этап. Ну как тебе объяснить? «Lieder» — хороший фильм, но он не… Мне трудно подобрать такие слова, чтобы не обидеть тебя.

— Договаривай.

— Это хороший фильм, не пойми меня превратно. Он даже очень хорош, но он — не высокое искусство в полном смысле слова …

Итамар был уязвлен до глубины души. До сих пор, несмотря на многократные напоминания самому себе, что он начинающий режиссер и, возможно, никогда не поднимется до уровня великих кинематографистов, перед которыми преклонялся, несмотря на то что в моменты депрессии, перечитывая сценарий, он приходил к выводу, что его произведение скучно и ничтожно, Итамар все же в глубине души верил, что сценарий «Lieder» оригинален и смел и никому, кроме него, не удастся сделать столь блестящий фильм на такую тему. Он надеялся, что придет день, когда весь мир будет рукоплескать его картине.

— Видишь ли… — продолжила Рита. — Я говорила о твоем сценарии с профессором Гавриэловым. После того как я нажала на него, он признал, что в «Lieder» можно найти проблески таланта. Но не более того. Я, конечно, не согласилась. Твой сценарий прекрасен, прекрасен, и я не отказываюсь ни от единого слова из тех, что сказала тебе тогда, у тебя в комнате. Но это биографический фильм, который по своей природе ограничен с точки зрения художественности. Все это я объяснила Гавриэлову, я просто как львица дралась за тебя. Знаешь, Габи иногда бывает таким дурачком — он пытался приставать ко мне у себя в кабинете. Мне удалось разъяснить ему свои позиции с помощью абсолютно бесполого поцелуя в щеку. Некоторые мужчины думают, что если женщина говорит с ними на определенные темы, то ее можно тут же уложить в постель. Мы долго беседовали о «Lieder», и я объяснила ему, что невозможно требовать большего ни от тебя, ни от кого другого, поскольку речь идет о биографическом фильме, где практически нет места авторской фантазии.

— Это верно…

— А теперь сравни свой первый опыт с «Возвращением Моцарта»! Ах, какие художественные приемы можно там применить! Я представляю себе начало фильма: крылатый Моцарт витает в небесах, он ищет подходящее место для спуска. Под ним проносятся города и селения. Может быть, подойдут австрийские Альпы? Подумай об этом, Итамар! Сделай «Lieder», это важно тебе самому, просто необходимо, чтобы избавиться от вселившегося в тебя духа Меламеда, чтобы суметь двигаться дальше — к высокому чистому искусству. Ты сможешь, например, сделать фильм о стихах Одеда Бавли. И сопроводить его своей игрой на скрипке. Недавно я видела на нашем факультете фильм японского режиссера, который целиком состоит из отснятых кусочков текста одного японского стихотворения шестнадцатого века. Я не знаю японский, но это и не важно. Все равно эти иероглифы проскакивают с такой быстротой, что и японцы не успевают их прочесть. Очень любопытная лента. Особенно интересно, что в нее вмонтированы куски засвеченной пленки, чтобы дать зрителям возможность подумать в те мгновения, пока экран остается черным. В общем, если Каманский заинтересован в «Возвращении Моцарта» и фильм получится, представь себе, какого успеха ты достигнешь!

— В чем он может быть заинтересован? Я еще не представил ему никакого сценария. Да я и не написал еще ничего! К тому же я не думаю, что в следующий раз хотел бы видеть его в роли своего продюсера.

— Но у него огромное влияние. — Рита посмотрела на Итамара с озабоченностью и удивлением.

— По правде говоря, я не уверен, что хочу продолжать работу над «Lieder». Ситуация очень сложная. Если бы ты только понимала, что здесь происходит!

— Так, может быть, ты мне объяснишь? Я ведь совершенно откровенна с тобой, а ты все время что-то скрываешь. Что вообще происходит? Почему ты отказываешься от постановки? Дрожь в коленках? Испугался критики? Итамар, знай, если ты не сделаешь фильм, то я… О, как мне нужно сейчас поговорить с Гади!

Рита немного успокоилась, лишь когда, достав из сумочки белый сотовый телефон, стала набирать номер Гади. Говоря с ним, она повернулась к окну и прикрыла ладонью рот, но не настолько, чтобы Итамар не слышал. Рита рассказала мужу, как ей грустно, как ей его не хватает в данный момент. «Ты знаешь, где я сейчас? — спросила она, смахнув слезы. — В отеле «Цедеф». Гади, помнишь, как прекрасно было здесь месяц назад? Может, ты приедешь сейчас сюда? Жаль. Но по крайней мере, будь дома, когда я вернусь».

Разговор вскоре закончился. Рита завершила его поцелуем в микрофон и с грустной улыбкой вернула телефон в сумку. Потом она вытащила из кошелька сто шекелей и положила на стол.

— Найди способ вернуться домой самостоятельно, — холодно и сухо сказала она, даже не посмотрев в сторону Итамара, затем встала и перекинула сумку через плечо. — Я больше не хочу тебя видеть. Никогда …

Итамар остался сидеть в одиночестве. Через стеклянную стену он видел полосу берега, тянущуюся на юг, к Тель-Авиву. В бледном свете можно было различить контуры труб электростанции. Аппетит у него пропал. Он долго ждал, потому что хотел удостовериться в Ритином отъезде. Выйдя наконец из гостиницы, Итамар спросил у прохожего, где здесь остановка автобуса. Он долго стоял на остановке, а когда подъехал нужный номер, вместо того чтобы сесть в него, вдруг повернулся и зашагал в сторону берега. Может быть, там, надеялся Итамар, ему удастся найти успокоение.

XVII

Разбудил Итамара телефонный звонок.

— Не мог позвонить?

— Это ты?! — Его удивление было безгранично.

— Почему ты не звонил?

— Ты ведь сказала, что не хочешь меня видеть.

— Да, не хотела, но какое это имеет отношение к твоим чувствам? Или ты тоже не желаешь меня видеть?

— Очень хочу. Я бы позвонил, если бы не опасался твоей реакции.

— По-настоящему любящего человека это не остановило бы.

— Я действительно страдал, что не мог тебя видеть, и думал, что между нами все кончено.

— Правда?

— Святая правда.

— Так почему же ты не снял трубку и не набрал номер? Почему не сделал этот минимальный шаг? Ты так меня злишь! Заставил меня бесконечно ждать! Порой я не могу понять: ты и вправду меня любишь или превосходно играешь в любовь.

— Рита, не говори так.

— Как же мне говорить с тобой, если ты целых три дня не звонил! Иногда у меня создается впечатление, что всякий раз, говоря о своей любви, ты просто притворяешься. Есть люди с большими актерскими способностями. Как этот негр, который убил свою жену и обдурил всех своими выступлениями по телевидению.

— При чем здесь негр? Разве я преступник?

Не кладя трубки, Итамар откинул одеяло, сел на кровати и посмотрел на часы. Шесть утра. Ее звонок сильно взволновал его и привел в смятение. К нему снова пришли те же мысли, что и несколько дней назад, когда он, растерянный, брел по берегу моря в Герцлии. Было пустынно в тот сумеречный час. Молодая девушка лежала на песке и читала книгу. Итамар не мог отвести глаз от ее красивого лица, соблазнительного загорелого тела. Когда он поймал себя на том, что пристально ее разглядывает, то поразился, как это он после такого удара, полученного всего полчаса назад, и несмотря на давящую тоску может думать о другой женщине. И, проходя мимо девушки, он вдруг подумал, что в состоянии влюбиться в эту случайно подвернувшуюся незнакомку. Но тогда возможно, что вся его влюбленность в Риту не более чем плод изменчивого желания, помноженного на случай. Если так, то, вероятно, здесь и кроется объяснение разрыву между ними, потому что такая любовь не может быть подлинной.

Теперь, когда Рита позвонила, Итамар раздумывал над тем, не была ли она права, подозревая, что его любовь не что иное, как хорошо поставленная игра. Но притворялся он не перед ней — здесь она ошиблась, — а перед самим собой. Размышляя таким образом, Итамар почувствовал, что в нем вдруг просыпается желание. Похожее происходило, надо заметить, всякий раз, когда он слышал Ритин голос по телефону. Он, конечно, понимал, что это еще не любовь, а простое влечение, но разве можно полностью отделить одно от другого? И разве только физиологией объясняется то, что это повторялось раз за разом, звонок за звонком? Однажды он еле справился с собой, когда услышал ее голос по автоответчику. Когда они лежали, обнявшись, и их дыхания сливались, и переплеталось бессвязное бормотание, он чувствовал невероятную к ней близость. Он наслаждался ее ласкающими словами и прикосновениями ее мягкого тела, и все, чего ему хотелось, это прижаться к ней еще сильнее, слиться воедино. В такие моменты Итамар не находил для своего чувства иного слова, чем любовь…

— Ты много проиграл, — дошел до него Ритин голос.

— Что проиграл?

— То, что не был у меня вчера. Я долго говорила о тебе с Каманским. Он необыкновенный человек! И твой поклонник! Тебе надо было слышать, с каким энтузиазмом он говорил о «Lieder» и о «Возвращении Моцарта». Представляешь, он устроил так, что режиссер Узи Бар-Нер будет консультантом твоего фильма. Великолепно!

— Это окончательно?

— Почему ты не рассказал мне об этом? Почему ты скрываешь от меня такие вещи? Вот тебе еще один признак того, что ты меня не любишь.

— Рита, я очень люблю тебя.

— Может быть. В данную минуту за недостатком прямых доказательств я готова поверить тебе на слово. Каманский привел ко мне Бар-Нера. Вначале он меня разочаровал. Я совсем не так представляла себе Узи, когда слышала его голос, властный и серьезный, по радио.

— Как он выглядит?

— Маленький и худощавый, с озорной улыбкой. И огромная борода. Бороды, кстати, не возбуждают меня. Но это голова гения. Какие фильмы! Я боялась, что между ним и Кагановым разыграется ссора, но они беседовали как добрые друзья. Вечер прошел прекрасно.

— Ты сейчас говоришь из дома?

— Я не могла дотерпеть, пока Гади уйдет. Он вообще еще не проснулся. Не волнуйся, нас разделяет несколько комнат. Я звоню из круглой гостиной. Здесь до сих пор еще полный разгром. В этой самой комнате я говорила с Узи. Если бы у него были такие бюджеты, как у режиссеров в Америке или в Европе, кто знает, каких высот он мог бы достичь. В прошлом году мы посвятили целых две недели его «Огромному запасу». Интересно, что ты думаешь об этом фильме.

— Я его еще не видел.

— Какая же я дура. Забыла, что тебя не было в Израиле, когда он шел. Но ты можешь посмотреть его у нас на факультете вместе со мной. Там отличная видеотека.

— Может быть, мне не стоит сейчас подвергаться влиянию…

— Совсем наоборот! Если ты не будешь в курсе всего, что здесь происходит, ты не сможешь сделать большой фильм. Так же и писатель бесплоден в отрыве от главных литературных течений его времени. Нет ничего плохого в таком влиянии. Каждый режиссер что-то берет у другого.

— Это уже плагиат.

— Если писатель изображает реальную действительность, говорят, что это натурализм. Но если он использует то, что где-то прочел, это уже считается плагиатом. Чтение книг — часть самой жизни. Почему писатель не может быть под влиянием книги так же, как и под влиянием реального события? Это еще более оправданно, потому что духовная жизнь формируется в рамках культуры. Когда я подумывала продолжить учебу на литературном отделении, где я получила первую степень, то заинтересовалась комплексом проблем такого рода. Это же обширнейшее поле для исследований! Что ты, например, думаешь по поводу писателя, который копирует самого себя? Интересно, правда? Тебе стоит посмотреть этот фильм Бар-Нера. Он сказал, что завтра вы едете вместе выбирать места для натурных съемок.

— Так запланировано, но я еще точно не решил… На этот раз Рита не потеряла самообладания.

— Я не хочу больше этого слышать, — сказала она тихо, но настойчиво, — с меня достаточно одного сердечного приступа тогда в ресторане. Я была страшно рада узнать, что вы выезжаете завтра вместе. Позвони мне сразу же, когда вернешься, ладно? Я хочу знать все. Я не сомкнула глаз со вчерашнего вечера. Всю ночь я обдумывала то, что сказали о тебе, о твоей завтрашней поездке с Узи. Я так… До сих пор я не говорила тебе этого, но должна сказать: я люблю тебя. Ты молчишь?

— Это изумительно.

— Ты знаешь, за последние трое суток не было минуты, чтобы я не думала о тебе. Когда я забирала платье из чистки, то спросила себя, понравится ли оно тебе. Когда покупала вина для вечера, то выбирала те, которые ты любишь. Наверно, в глубине души я надеялась, что ты преподнесешь мне сюрприз и придешь. Когда читала новую книгу Поэтессы, то спрашивала себя, что ты скажешь. Ведь мы до сих пор не говорили о поэзии, не считая упоминания Одеда Бавли.

— Я тоже думал, что нам нужно лучше узнать друг друга, говорить не только о моей работе, а о вещах, которые углубят наши отношения. Поэтесса? Это псевдоним? Ты не одолжишь мне ее книгу?

— Ты наверняка знаешь ее по прежнему псевдониму: Шансонета. Она, как правило, меняет имя, когда переходит к новому периоду творчества. Поэтессой она уже называла себя лет двадцать назад. Тогда у нее был очень похожий период.

— А-а-а … — Итамар наморщил лоб. Неужели он пойдет на попятную? Нет, он не отступит. — О'кей, Рита. Я прочту ее стихи.

— Я не рассказывала тебе, что когда мой отец ухаживал за моей матерью, то читал ей стихи? Как жаль, что этот прекрасный обычай забылся. Почему бы тебе не прочесть мне завтра, когда я приду к тебе, стихотворение Поэтессы? Хотя нет, такие стихи, пожалуй, не очень подойдут. Но мы уж найдем что-нибудь. Ты знаешь, что случилось со мной сегодня утром? Я поймала себя на том, что, когда проснулась — в конце концов я задремала на несколько минут, — ты был первым, кто пришел мне в голову. Точнее, не совсем ты, а сцена из «Возвращения Моцарта». Ты просто заполняешь все мое существование!

— Какая сцена? — полюбопытствовал Итамар.

— Финальная. Моцарт встречается с Пушкиным. Пушкин страшно разозлился на то, что Моцарт им недоволен, и вызывает его на дуэль.

— Это финальная сцена?

— Такой она мне приснилась. Что ты об этом думаешь?

Итамар не спешил с ответом.

— Я представлял себе несколько иной финал, — сказал он после короткого раздумья. — В течение всего фильма Моцарт ищет кого-то, и мы не знаем, кого именно. Только в конце выясняется, что он ищет меня. Режиссера. Я удовлетворенно улыбаюсь, когда узнаю об этом, пока не выясняется, что он вовсе не намерен поблагодарить меня. Наоборот, он разгневан. Для меня это полная неожиданность. Хотя, может, не совсем. Там и сям на протяжении фильма есть намеки на это. За что же Моцарт рассержен на меня? За то, что я вытащил его из могилы и заставил видеть все, что происходит на земле? Вовсе не за это. «Кто позволил вам так меня интерпретировать? — кричит он на меня. — По какому праву?» Здесь фильм, вероятно, заканчивается. Возможно, Моцарт прав. Кто сказал, что мое видение самое правильное?

— Какая идея! Ты сейчас это придумал? Впрочем, не важно. У тебя необыкновенные мозги, мой милый. Ты знаешь, что сценарий — это почти всегда результат совместной работы? Сколь многозначен будет «Моцарт»! Представляю, какую бездну исследований посвятят ему. Итамар, ты должен прекратить изводить себя. Я тебя прощаю. Позвони мне сразу же после поездки с Бар-Нером, ладно? Нет, лучше не рассказывай мне ничего по телефону. Я приеду к тебе. Ой, как я тебя хочу! Несколько дней без тебя — и я уже с ума схожу. Знаю, что и ты горишь желанием, но сегодня я не могу. Мы приглашены на ужин в честь Гарри Фрумкина, американского поэта. Сказали, что он прибудет с коротким визитом, но это неправда. Выяснилось, что он приглашен министром просвещения и творчества провести полгода в Иерусалиме, в Мишкенот-Шаананим, чтобы написать стихи о Святом городе. Мне очень важно, чтобы муж познакомился с ним, потому что он может оказать на Гади влияние. Ты слышал, как он вчера читал по телевизору свои стихи?

— Ты забыла, что у меня нет телевизора.

— Позволь мне купить тебе.

— Ты бесстыдно балуешь меня, как маленького ребенка.

— Но ты нуждаешься в том, чтобы кто-то о тебе заботился. А я… знаешь, я никогда не чувствовала необходимости о ком-то беспокоиться, не испытывала желания делать для кого-то что бы то ни было. Во мне происходит настоящий переворот! Если бы ты позволил мне купить для тебя телевизор, ты бы понял, о чем я говорю. Все равно ведь платишь налог, дурачок. Десять строчек было в том стихотворении. Но каких строчек! Он стоит над унитазом, видит желтую струю и в то же время думает о животе неизвестной женщины. Это было потрясающе, просто потрясающе! Он сказал, что читает это стихотворение впервые у нас. Каждое слово вызывает сложные ассоциации. Мне кажется, его охватывает шок, когда он вдруг осознает, что эта жидкость, исходящая из него, порождение его самого, то есть его тела. Тут видится намек на метафизический смысл творчества и даже на акт Божественного творения. Что ты думаешь по этому поводу?

— Нужно прочесть стихотворение…

— Итамар, не увиливай. Ведь мы договорились обсуждать такие темы вместе. А ты опять пытаешься уклониться.

— Ты права.

— Не сердись на меня, ладно? Мне действительно не ясен смысл этой прекрасной игры с возникающим и исчезающим образом женщины. Твое мнение?

— Может быть, это подсознательное сравнение. С одной стороны, продукт, который он в состоянии извлечь из своего тела, с другой — ребенок из плоти и крови, которого рожает женщина, — высказал предположение Итамар.

— Ты видишь, как важно для нас говорить на эти темы. Завтра принесу тебе книгу Поэтессы. До сих пор жалею, что не использовала возможность прослушать курс лекций Гарри Фрумкина в Беркли. Мне это предложили, когда я делала первую степень по литературе, но я не хотела надолго оставлять Реувена.

— Реувена?

— Ты так быстро забыл его имя? Может, к лучшему, не будешь ревновать. Я вижу, что у тебя весьма развиты защитные инстинкты.

Положив трубку, Итамар вымыл лицо. «Реувен… Да, конечно, бывший любовник…»

Он вынул скрипку из футляра и снова сел на кровать. Перед тем как заиграть, он поставил инструмент на колени, оперся подбородком на его головку и некоторое время витал в пространстве. Легкая улыбка коснулась его губ, когда он вдруг представил себе Риту.

Поедет ли он завтра с Бар-Нером? Итамар поднял скрипку и взял в руку смычок. Вопрос был уже лишним. Накануне ночью, перед тем как лечь спать, он сказал себе, что не согласится ни на какое вмешательство Бар-Нера или любого другого человека в его фильм. Но сейчас, после разговора с Ритой, он знал, что будет иначе. Водоворот событий затянул его. Не лишился ли он возможности контролировать их ход? Между прочим, выяснилось, что за последнее время у него выработалась немалая способность к самоанализу. Итамар даже спросил себя: может быть, желание снова видеть Риту, обнимать ее, лежать с ней в постели в известной мере и определило его решение?

XVIII

Сев в машину, Итамар уже через несколько минут почувствовал, что не зря согласился поехать с Узи Бар-Нером. Находиться в обществе этого известного режиссера было очень приятно. Он не был ни властным, ни надутым, чего опасался Итамар. Наоборот, Узи излучал симпатию, был спокоен и даже обладал чувством юмора. «С таким я сумею поладить», — сказал себе Итамар.

Каманский предоставил им для этой поездки большую американскую машину, на которой Узи заехал за Итамаром. На сиденье водителя, за большим рулем, Узи казался маленьким мальчиком, который за приборным щитком с трудом видит дорогу. Его одежда — спортивные тапочки, широкие желтые штаны, подпоясанные грубой веревкой, белая рубашка без пуговиц с треугольным вырезом, черный шейный шнурок и, конечно, огромная бородища, все это вовсе не выглядело как попытка угнаться за подобающей его статусу модой. Легкое преувеличение в каждой детали давало ощущение, будто Узи решил поиздеваться над внешним обликом современного израильского «творца», каким он должен представляться публике, и даже странным образом выставить на посмешище себя самого.

Вместо того чтобы поехать на восток, в сторону Иерусалима, Узи повернул на юг, к Яфо.

— Сначала остановимся, выпьем турецкого кофе, съедим омлет или еще чего-нибудь, а тогда и продолжим, — предложил Узи. — Я знаю здесь одно хорошее местечко. И кроме того, я должен еще кое-кого захватить.

Он въехал на одну из главных улиц Яфо и тут же свернул в маленький переулок. Машина поползла вверх, на вершине холма Бар-Нер остановился.

— Ты не знал об этом местечке, правда? — с гордостью сказал он, когда они вышли из машины. — Оглянись вокруг.

Вид действительно был красивый: внизу под ними разбегались тель-авивские улицы, запруженные машинами и прохожими, в дымке вырисовывались многоэтажные отели на морском берегу.

Узи с Итамаром подошли к небольшому бараку, служившему и продовольственной лавкой, и крошечным кафе. Позади была забетонированная площадка. За одним из двух круглых пластмассовых столиков сидел совсем молодой человек, примерно ровесник Итамара. Он выглядел худым и хрупким, а его лицо в очках было гладким, почти лишенным растительности. Парень улыбнулся и поднял руку в знак приветствия.

— Шмуэль Ганиэль, — представил его Узи. — Мой друг и помощник во всех делах.

Пока Итамар и Шмуэль пожимали друг другу руки, Узи позвал хозяина и заказал «обычную порцию».

— Знаешь ли ты, Итамар, — сказал Узи, когда они уселись, — что без Шмуэля я был бы никем, полным нулем? Я ведь принадлежу к типу весьма легкомысленных людей, которые во всем и везде ищут смешные трюки. К счастью, Шмуэль — моя полная противоположность.

— Ну, это не так, — возразил юноша. — Узи — человек глубокий. Нужно только обнаружить эту глубину, пробурить, так сказать, скважину и открыть источнику мудрости дорогу наружу.

— Опять ты защищаешь меня, — сказал Узи. — Не верь ему, Итамар. Шмуэль, правда, пытается удерживать меня от легкомыслия, но это не всегда ему удается. Признайся, Шмуэль: ведь это ты даешь мне все блестящие идеи. С этой точки зрения мы — идеальная команда. Мои фильмы — довольно удачная, по-моему, смесь сложных парадоксов с трюками для широких масс. — Узи развел руками, как бы извиняясь. — Что поделаешь, это моя слабость — люблю обращаться к толпе. Таким уж уродился. Но ведь и Шекспир пользовался всякими приемчиками, чтобы привлечь сброд на свои спектакли, не так ли?

Его рассуждения показались Итамару занятными.

— И это срабатывает уже четыреста лет, — весело сказал он. — При первой же возможности пойду смотреть ваши фильмы.

— Ты ни разу их не видел? — удивился Шмуэль. Узи поспешил вмешаться до того, как Итамар успел ответить.

— Ну и что? Я не обижен. Ты немного потерял, поверь мне. Все эти специалисты создают много шума, философствуют на пустом месте. Ты еще познакомишься с этой смехотворной публикой. Но, в общем, они безвредны, иногда даже помогают тебе понять, что именно ты хотел выразить. Ты знаешь, какой смысл они выискали в названии моего последнего фильма «Огромный запас»?

Узи и Шмуэль рассмеялись, вспомнив об этом.

— Мы набрели на это название в самый последний момент, — продолжал Узи, посмеявшись всласть. — Вдвоем мы сидели здесь и ломали головы, какое название дать картине. Ты ведь знаешь, иногда это очень трудно. Ничего не лезло в башку, но тут внизу остановился фургон, развозящий продукты. На его боку красовалась реклама фирмы «Осем»: «Огромный запас крекеров для всей семьи» — или что-то похожее.

— И тут я сказал — вот название для нашей ленты, — вмешался Шмуэль.

— Да, точно. Ты первым обратил внимание. Такое отличное запоминающееся название, а главное — никакой связи с фильмом. Но потом… Какие я услышал толкования! Эти олухи, Котрих и Абулафия, спорили на радио. Один утверждал, что «огромный запас» — это заряд сексуальности Глории, другой возражал, что речь идет о ее духовном багаже. Поцы!

— Вы часто сиживаете здесь? — спросил Итамар. — Тут славно.

— Да, местечко вдохновляет, — ответил Узи.

— Я снимаю поблизости комнату, — сказал Шмуэль и указал на высокое здание: — На последнем этаже.

Наблюдая за взглядами и улыбками, которые эти двое посылали друг другу, по тону их разговора Итамар постепенно начал подозревать, что они сотрудничают не только в творческой сфере. У Итамара, как правило, уходило много времени, чтобы понять суть отношений между людьми, однако, долго прожив в Нью-Йорке, он научился распознавать признаки «альтернативной сексуальной ориентации» в поведении окружающих.

Хозяин принес Узи его завтрак: омлет с салатом и черный кофе. Итамар от завтрака отказался.

— Нам повезло, что мы нашли такое место, — сказал Узи.

— Я просто влюблен в него и могу жить только здесь, — добавил Шмуэль. — Моя комната выходит прямо на крышу. Представляешь, в ясный день ты видишь прибрежную полосу почти до Нетании. Какой чудесной была бы наша страна, если бы взгляд охватывал всю ее сразу!

— Как Гонконг, — сказал Узи. — Почему бы нам не быть вторым Гонконгом? Там отлично. Не жизнь, а малина.

— Иногда, когда я лежу в своей комнате и вижу в окно небо, — продолжил Шмуэль свою мысль, — мне кажется, что земля вообще не нужна. Ах, если бы можно было жить на порхающем в небесах перышке, не нуждаясь в этой коричневой химической смеси, состоящей из алюминия, магния и еще черт знает каких элементов, на которую мы наступаем, проливаем за нее кровь и почему-то придаем ей такое колоссальное, прямо-таки мистическое значение. С каких это пор еврейский народ нуждается в земле?

Его голос поднялся на крещендо, но потом утих и даже приобрел грустный оттенок, когда он добавил:

— В особенности теперь, когда все у нас покрывается асфальтом — в угоду автомобилистам.

— Из-за пробок у него иногда уходит час, чтобы добраться отсюда до университета, — заметил Узи. — Он там работает.

— В библиотеке, — уточнил Шмуэль.

— Никогда бы не подумал, что ты — библиотекарь, — сказал Итамар.

— Он работает там только потому, что это позволяет ему делать со мной фильмы, — объяснил за юношу Узи.

— Да, это верно, — подтвердил Шмуэль. — Будучи интеллектуалом, я нахожу, что в библиотеке можно спокойно размышлять.

— А ты не чувствуешь себя оторванным от мира, целый день просиживая в библиотеке? Я бы в таком месте просто высох, — сказал Итамар. — Возможно, это неплохо для философа, но, по-моему, губительно для кинематографиста.

Сказав это, Итамар испугался, не обидел ли он чувствительного юношу.

— Для меня это идеальный вариант. — По тону Шмуэля было ясно, что он ничуть не обиделся. — Всякий раз, когда мне не хватает новых идей, я встаю и брожу между полками. Время от времени беру какую-нибудь книгу. Наугад. Иногда мое внимание привлекает переплет, иногда имя автора … Все равно. Я открываю книгу посередине и читаю. И вдруг в мозгу что-то поворачивается и возникает новая идея. Обычно она никак не связана с тем, что я только что прочел. Таков мой источник вдохновения. Ведь каждая строка — это целый мир. Внешние раздражители только мешают, а в библиотеке стоит тишина, лишь тихо шипят лампы дневного света или кто-то скрипнет стулом.

— Не знаю, как ты можешь! — поразился Узи. — Я бы спятил, если бы меня заставили проторчать в библиотеке целый день. В студенческие годы я ходил туда главным образом, чтобы выспаться.

— Вы учились на кинофакультете? — спросил Итамар.

— Нет-нет. Сегодня я там преподаю, но когда я был студентом, то, кажется, даже о нем не слышал. Знаешь, что я изучал? Международные отношения. Трудно поверить. Понимаешь, моей жене взбрело в голову стать супругой дипломата. Она всегда была скуповата, и думаю, ей не давала покоя мысль, что «наше капиталовложение», как она называла мою учебу, пропадет даром. Она потребовала от меня подать документы в дипломатическую школу при министерстве иностранных дел. Ты можешь себе представить меня сортирующим анкеты в нашем консульстве в Атланте? И это в лучшем случае. Как и Поль Гоген, я понял, что семейная жизнь не по мне. В конце концов каждый из нас пошел своей дорогой. Она — в объятия Мордехая Сивана, нашего представителя в Риме, а я — на пляжи, в тель-авивские бары… Чего только не перепробовал. Все искал… Чего? Не знаю… Пожалуй, вкуса жизни, хоть это и звучит ужасно банально. И как-то попал в библиотеку…

— Самые важные повороты в жизни происходят случайно, — вмешался Шмуэль.

— Да, это правда. За несколько минут до закрытия библиотеки Шмуэль наставил меня на путь истинный. С тех пор мы вместе.

— Двое порой добиваются гораздо большего, чем если бы каждый из них трудился по отдельности, — серьезно заметил Шмуэль. — Результат бывает значительнее, чем простая сумма их достижений. Я, пожалуй, ошибся, говоря о случайности нашей встречи. Нет, то была судьба! Она свела нас вместе. И тогда мы еще не знали истории, связавшей в прошлом наши семьи…

— Предлагаю вскоре двинуться, — сказал Узи. — Я только доем омлет — и собираем манатки. Ничего нет лучше омлета на завтрак, и пусть все эти врачи идут к чертям. Слушай, Итамар, как насчет того, чтобы поехать посмотреть Мивтарим?

— Мивтарим?

— Это возле Иерусалима. Ведь Меламед дал однажды концерт в одном из поселений, правильно? Между прочим, у меня произошел серьезный спор с Менахемом Мурамом. Я слышал, тебя хотели подвергнуть цензуре, а? Думаю, мы решим эту проблему.

У Итамара как будто гора с плеч свалилась. Оказалось, что его первое ощущение от встречи с Узи было верным. Иногда помощь приходит с неожиданной стороны. А ведь он боялся, что Бар-Нер будет его злейшим врагом, комиссаром, приставленным надзирать за каждым его шагом, соглядатаем, не дающим возможности работать самостоятельно. Как он ошибался! Какое счастье, что у него есть Рита! Если бы она не проявила заботу о нем, если бы вчера утром не позвонила, чтобы поддержать его (и это несмотря на кризис в их отношениях), кто знает, не отменил ли бы он эту поездку и вместе с ней весь проект. Ведь он был близок к этому. А вышло, что он не пожертвовал ничем — ни фильмом, ни Ритой, ни, самое главное, своими принципами. Впервые со дня приезда в Израиль ему захотелось посмотреть отечественный фильм. Надо сегодня же сказать об этом Рите. Они вместе пойдут в университетскую видеотеку и возьмут фильмы Бар-Нера. Может, они успеют еще на этой неделе!

— Я не читал твоего сценария, — сказал Узи.

— Я тоже, — добавил Шмуэль.

— Таков мой обычай, — объяснил Узи. — Предварительное знакомство нарушает спонтанность моей реакции, так сказать, снижает ее качество. Я думал, что ты захочешь услышать от меня несколько замечаний…

— Несомненно.

— Поэтому я отказался читать твой сценарий, несмотря на все мое любопытство.

— Я позабочусь о том, чтобы ваше участие в работе над фильмом было отмечено в титрах. Сценарий…

— Мурам, конечно, просветил меня насчет сценария. У меня есть неплохое представление о нем.

Они поехали в Иерусалим, но не по главному шоссе, а по старой дороге через перекресток Шимшон. Шмуэль, который три года назад присоединился к движению «Зеленые-зеленые», дал обет, что его нога не ступит восточнее «зеленой черты[8]». Поэтому им пришлось отказаться от скоростного шоссе и ехать кружным путем.

— Ничего страшного, — успокоил его Итамар, когда Шмуэль извинился за потерянное время, принесенное на алтарь идеологии.

— По правде говоря, я вообще стараюсь не появляться в Иерусалиме, — объяснил Шмуэль. — Против него я ничего не имею — город как любой другой. Но я не настолько знаю его, чтобы проследить, где точно проходит «зеленая черта». Понимаешь, не хочу нарушать обет даже случайно, по незнанию.

— Я знаю Иерусалим, — успокоил его Итамар, — я там вырос.

Из-за того же обета они, разумеется, не могли заехать в само поселение. Им пришлось удовлетвориться видом Иудейской пустыни и района поселений со смотровой площадки на юге города. Оттуда видна была Кедронская долина, домики на склонах холмов, стены Старого города и купола мечетей на Храмовой горе.

— Камни, история… Слишком много… — пробормотал Шмуэль. — Кому это нужно? Если бы не эти камни, не было бы у нас проблем.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Итамар.

— Проклятые камни Стены плача. Если бы не Стена, не эти камни времен Ирода, мы могли бы без сожаления вернуть Восточный Иерусалим и тогда бы все конфликты разрешились. Ах, зачем римляне пожалели именно эту стену?

Колонна машин ООН прошла по дороге за их спинами и въехала в ворота частично скрытого кипарисами комплекса невысоких зданий из белого камня.

— Стоп, что здесь происходит? — испугался Шмуэль. — Мы находимся в Западном Иерусалиме?

— По-моему, да, — сказал Итамар с некоторым сомнением. — Возможно, резиденция ООН и находится на старой границе с Иорданией, вернее, между линиями размежевания сил, но мы сами, я уверен, остаемся в пределах «зеленой черты».

— Нет, ты не убежден, — с дрожью в голосе сказал Шмуэль. — Давайте вернемся в машину и уберемся отсюда.

— Ты же уверял, что знаешь, — тихо сказал Узи, с укоризной посмотрев на Итамара. Он явно страдал, сопереживая другу.

— Зачем нам бежать отсюда? — пытался возразить Итамар. — Пройдем несколько метров в западном направлении и будем стопроцентно уверены…

— Нет-нет, — сказал побледневший Шмуэль, — сматываем удочки.

Через несколько минут они уже сидели в кафе, расположенном в соседнем квартале Мошава Германит. Уже по дороге туда настроение Шмуэля заметно улучшилось. Он обратился к сидящему сзади Итамару:

— Я просто не знаю точно, каков статус территории между линиями размежевания сил. Может, я зря запаниковал, но нам никогда полностью не объясняли истинную ситуацию. Придется спросить профессора Хофштеттера, он крупный специалист в этом вопросе, разрешает самые запутанные проблемы. Но пойми, я боялся нарушить обет, тем более что внутренний голос говорил мне — не все в порядке.

На закрытой веранде кафе краска уже вернулась на лицо Шмуэля. За окном был фруктовый сад, где тоже сидели за столиками люди.

— Чудное место! — улыбнулся Шмуэль. — Эти старые арабские дома создают удивительную атмосферу. Именно поэтому мне так нравится жить в Яфо.

— Нам придется найти какую-нибудь подходящую арабскую деревню, — заметил Узи.

— Арабскую деревню? — удивился Итамар.

— Мурам рассказал мне, что Меламед какими-то немыслимыми окольными путями привез в поселение рояль для выступления. Наверняка проехал через какую-нибудь арабскую деревню.

— Немыслимыми путями? — переспросил Итамар. — Насколько мне известно, грузовик ехал по шоссе и благополучно прибыл на место. К тому же такой сцены у меня вообще нет. То есть Сильвия в разговоре с Меламедом вспоминает об этом концерте, но само выступление я не собирался показывать. Я даже не знаю, в каком поселении он тогда играл.

— Жаль. Я бы как раз показал. Это важно, — сказал Узи.

— Я согласен. Не стоит ничего скрывать, — добавил Шмуэль.

— Безусловно. Покажем Меламеда таким, каков он был, включая его маниакальное стремление любой ценой доставить рояль в какую-то дыру. Это отлично характеризует его сущность, — подхватил Узи.

— Ты видишь, разве Узи поверхностен? — обратился Шмуэль к Итамару и улыбнулся. — Фантастическая идея! Покажем Меламеда, охваченного наваждением. Всю дорогу он с болезненной настойчивостью проверяет веревки, которыми рояль привязан к платформе.

— Платформа! — воскликнул Узи. — Конечно. Это намного лучше, чем грузовик.

Да. Парочка уже начала свой «интеллектуальный пинг-понг» — так они называли этот особый метод совместной работы. Один бросал в воздух какую-нибудь идею и посылал ее другому. Тот добавлял что-нибудь и отпасовывал товарищу. Так мысли, как мячики, летали над столом, а Итамар, словно зритель на трибуне, поворачивал голову то налево, то направо, следя за игроками.

— И если будет платформа, то вместо грузовика ее потащит трактор, — вступил Шмуэль. — Дадим халуцианские песни с их русскими напевами. Это сразу вызовет у зрителей соответствующие ассоциации. Музыка подчеркнет противоречие: халуцим использовали трактора, чтобы осушать болота и строить кибуцы, а поселенцы…

— Каждые несколько метров он останавливается, проверяя, не пострадал ли рояль, — продолжил Узи. — Он совсем обезумел, кричит на водителя, когда колесо трактора попадает в малейшую ямку. Это будет что-то вроде фильма Герцога о том психе, который волок корабль по джунглям Перу. Меламед кричит, а камера панорамирует, показывая безмятежные пейзажи Западного берега, дремлющие арабские деревеньки. Может быть, в сумерки? Да, конечно, в сумерки! Концерт будет вечером, так что это вполне логично. Что ты думаешь по поводу вооруженного охранника, сидящего сзади на платформе? Он властно, подозрительно смотрит на каждого араба, идущего с мотыгой по обочине.

— Нет, не так. Не властно, а испуганно. У него глазки бегают. Он боится, что каждую минуту в него могут выстрелить или бросить бутылку с зажигательной смесью. Все вокруг таинственно и угрожающе. Чувствуется постоянное подспудное напряжение, при кажущемся пасторальном спокойствии. Каждую секунду может произойти взрыв.

— И это послужит метафорой всей ситуации.

— Точно. Что ты думаешь насчет белого рояля, как в американских барах? Может быть, напишем на нем какой-нибудь лозунг? Нет-нет, еще лучше нарисовать на крышке огромную кипу и снять сверху. Используем кран. Этот жлоб Каманский на вертолет не раскошелится.

Шмуэль пристально посмотрел на Узи. Тот поднял руки:

— Пардон. Опять я увлекся трюками. Пусть будет без кипы.

— Что касается цвета, — определил Шмуэль свою позицию, — то рояль должен быть черным. Классический, европейский рояль, как будто его только что вынесли из какого-нибудь концертного зала в Будапеште. Нечто абсолютно чуждое окружающей среде. Черный цвет будет контрастировать с белизной домов и запыленных полей. Придется все же снимать в полдень, когда сияет солнце. Крышка рояля засверкает, может быть, даже символически запотеет.

— Как символические стены в «Бартон Пинк».

— Что-то вроде этого. Да, мы сможем снять отражения домов и прохожих в крышке рояля. Он будет начищенным до блеска. Это еще один из психозов Меламеда. Когда платформу обгоняет машина с арабскими рабочими, он требует остановиться и кричит на охранника: «Разве ты не видишь, что рояль запылился? Как ты это допустил?!» И как сумасшедший бросается протирать огромный инструмент какой-то тряпицей.

— Нет, не тряпкой, — поправил его Узи. — Он вытаскивает из нагрудного карманчика своего черного смокинга сложенный белый платочек и вытирает им рояль, может быть, слюнит платок, чтобы счистить никому не видимое пятнышко. А потом снова пытается сложить платочек, но ему не удается. И это тоже, по-моему, будет выглядеть символически. Зрителю вся сцена покажется абсолютно сюрреалистичной, несмотря на ее реализм.

— А арабы с какой-то врожденной, из земли впитанной мудростью смотрят на Меламеда и точно знают, что из себя представляет этот безумец, пытающийся внедрить здесь свою культуру, то есть нашу культуру.

— Рояль — он как бы символ западной культуры…

— Да. Огромный, грузный, грубый инструмент, символ культурной экспансии, — подчеркнул Шмуэль. — Он как чуждые дома еврейских поселенцев — камера по ним панорамирует — в сравнении с естественными постройками арабов, которые как будто сами произрастают из этой темной, теплой, плодородной земли. Они — ее продолжение, ее неотъемлемая часть.

— Рояль, не имеющий отношения к этому пейзажу, проезжает мимо. Он — инородное тело!

— Инородное тело? Рояль — инородное тело? — рассердился Итамар. Почему-то он отреагировал только сейчас и именно на это.

— Но рояль им чужд, — объяснил Шмуэль и посмотрел на Итамара с удивлением. — Он не имманентен их культуре. Кстати, как вы относитесь к тому, чтобы мимоходом показать какого-нибудь арабского пастуха, играющего на флейте?

— Да, рояль не их народный инструмент. Но он не принадлежит также древней японской культуре. Однако прижился там. Это плохо?

— Ты не понимаешь, Итамар, — сказал Узи. — Мы говорим о символике, а ты тут встрял со своей конкретной музыкальной спецификой. Ты думаешь, я не знаю, что некоторые арабы играют на рояле?

— И почему Меламед везет рояль на платформе? Нет, не может быть и речи об этом… все надо…

— Так ты против всего эпизода? Я-то думал, ты хочешь показать Меламеда и с этой стороны…

— Не так!

— Ты хочешь замолчать его взгляды? Мне кажется, что из истории Меламеда можно с легкостью сделать колоссальный фильм, и именно из-за его убеждений. Ты подал блестящую идею: снять фильм о певце Lieder, просто фантастическую идею! Я бы как раз сделал упор на его выступлениях в мировой прессе. С помощью этого эпизода с концертом мы подчеркнем его экстремизм. А ты почему-то хочешь все смазать, ограничившись каким-то его разговором с женой.

В этот момент официант принес им три порции арбуза. Рядом с каждым ломтиком лежали кубики брынзы.

— Интересно, едят ли на самом деле в Болгарии арбуз с брынзой, — подумал Узи вслух.

— Придется спросить у бабушки. Может, она вспомнит, — сказал Шмуэль. — Но вряд ли. Ведь с тех пор прошло много лет.

Холодный арбуз немного успокоил Итамара.

— Жаль, что я не успел спросить дедушку, пока он был жив, — добавил Узи.

Заметив, что Итамар не ест брынзу, он попросил его порцию.

— Пожалуйста. — Итамар подвинул Узи свою тарелку. — Надо, наверное, как и вы, быть выходцем из Болгарии, чтобы получать удовольствие от такого сочетания.

— Мы вовсе не выходцы из Болгарии, — возразил Шмуэль.

— Они всего-навсего встретились там, — объяснил Узи.

— Моя бабушка и его дедушка …

— Это случилось в пятидесятые годы, — продолжил Узи. — Тогда еще здесь у людей были идеалы, у нас еще хотели построить справедливое общество — не то чтобы там оно было действительно справедливым, но, по крайней мере, многие люди верили, что оно может быть таким. Хотя бы мечтали о прогрессе человечества. То был совсем другой мир. Возможно, ты слышал об этой истории. Там, в Болгарии, произошла встреча Береле Бар-Нера, моего деда, с Фаней Перельштейн…

— Моей бабушкой, — поспешил объяснить Шмуэль.

— Об этом была статья. В прошлом году, после смерти деда.

— Я не читал, — ответил Итамар.

— Его послали в Болгарию. Не пойми меня превратно — в это время он уже не числился членом партии. Но у него было особое отношение к мировой революции — наивное, трогательное желание увидеть лучший мир. Его попросили направиться в Софию, хотя по первоначальному плану он должен был сразу ехать в Москву. Я помню его письмо. «Здесь изумительно, — писал он, — земной рай. Какое отношение! Я уже две недели в гостинице, и ко мне никого не пускают. Хотят, чтобы я как следует отдохнул. Говорят, что через дня два-три я, возможно, смогу выйти из этого здания и осмотреть город». Понятно, я неточно все помню. Ведь тогда я еще не родился. Но мой папа во время траура после смерти деда, в момент близости, которая возникает иногда между отцом и сыном, вытащил из архива письмо и показал мне.

— Узи, я никогда тебе не говорил, — признался вдруг Шмуэль, — но я мечтаю о том, чтобы ты снял фильм об этой истории. Начнешь с нас сегодняшних и перейдешь к предшествующим поколениям. Расскажешь о Болгарии, о волшебном романе, вспыхнувшем между Береле и Фаней… Дойдешь до того драматического момента, когда они выясняют, что были знакомы раньше, встречаясь в партийном комитете в Кфар-Сабе!

— Какая мысль… начать с нас, с нашей связи!..

— В этом будет колоссальная символика — хоть я и не выношу громких слов, но что поделаешь, если здесь они уместны.

— Да-да! Мы как бы продолжаем ту связь, которая была между ними и прервалась со смертью дедушки. До сих пор жалею, что не рассказал ему. Думаю, он бы понял.

— В «Береле и Фане» ты сможешь пойти еще дальше. Ты знаешь, что бабушка рассказала мне недавно? Оказывается, она была включена в делегацию, которую в двадцатые годы послали к Ибрагиму Абу-Халилю. Объяснить им, что они должны действовать, иначе будет слишком поздно. Как рано они начали все понимать — ну просто пророческое видение!

Было что-то трогательное в любви, которую выказали двое внуков к своим деду и бабке, в том, что они хранили их нравственные идеалы.

Узи вытер бумажной салфеткой губы, испачканные арбузным соком.

— С глубоким прискорбием я должен сообщить вам, что мы вынуждены оставить ностальгические воспоминания и вернуться к нашему фильму. Сделать еще нужно много, и жаль не использовать уже наработанное сегодня.

Узи засучил рукава, как бы приготовившись к серьезной деятельности.

— Еще одна мысль, — обратился он к Шмуэлю, не тратя лишнего времени. — Мы покажем поселение под черным небом, залитое слепящим электрическим светом. Звуковым фоном будут немецкие песни Меламеда. Постепенно камера передвинется на соседнюю арабскую деревню — к мягкому свету керосиновых ламп, к спящим овцам и мулам. Может быть, вплетем в песню Меламеда какую-нибудь тихую арабскую мелодию.

— И они столкнутся друг с другом.

— Да. Постепенно смикшируем пение Меламеда и соответственно усилим арабскую мелодию — в конце концов звучать будет только она. Придется, конечно, найти какой-нибудь псевдовосточный напев, а то от их подлинных песен болят уши.

Узи увлекся и загорелся энтузиазмом. Подсел поближе к столу.

— Получается, все получается! — вскричал он, воодушевленный плодами их совместного творчества. — И вот тут перейдем к Меламеду, — продолжил он, — покажем его поющим. Он шевелит губами и напрягает мышцы шеи, но зрители слышат не его пение, а только — на полную громкость восточную мелодию. И тут лицо Меламеда становится страшным, как будто он тоже слышит арабскую музыку, понимает, что все потеряно, что он потерпел поражение в бою, который с таким остервенением вел всю свою жизнь.

— И разумеется, Меламед символизирует всех нас. — Узи глотнул немного воды, чтобы промочить горло, и обратился к Итамару: — Ты видишь, какая мы команда? Как мы работаем вместе? Неудивительно, что мы достигли высот и критики сходят от нас с ума. Недаром всякие там Миши Кагановы и Рами Бальдероны завидуют нам! Кстати, скоро сюда придет Абу-Ахмад. Я договорился с ним на двенадцать.

— Кто это? — Итамар чувствовал полную свою беспомощность, был ошарашен и не знал, что сказать по поводу нового мотива с арабской мелодией. Он обрадовался перерыву в потоке идей своих консультантов.

— Большая шишка у них. Я хочу, чтобы он разрешил нам снимать в арабской деревне. Иногда они не знают, по какую сторону баррикады находится тот или иной еврей. Могут перепутать и по ошибке кого-нибудь прирезать. Глупо так заканчивать жизнь. Но если он даст о'кей — все будет устроено.

— Ты уверен? — спросил Шмуэль с искренним опасением. — Я не хочу потерять тебя. Зачем тебе нужно подвергать себя опасности? Ведь можно отснять эти эпизоды в какой-нибудь арабской деревне в Галилее.

— Нет, все должно быть подлинным. Не могу иначе. Или снимаем в палестинской деревне или не снимаем вообще. Но что ты волнуешься? Он у них большой махер, вась-вась с генералом Залманом Яроном. Он даже был на «Акиле Лауро».

— Правда? — с восхищением спросил Шмуэль.

— И вы хотите встретиться с таким человеком? — удивился Итамар.

— Почему бы и нет? — ответил вопросом на вопрос Узи.

— Но ведь «Акиле Лауро»…

— Знаешь что? Вся эта история о том, что они выбросили в море Клингхофера на инвалидном кресле, — чистый блеф. Сказки.

— Блеф?

— Стопроцентный. Я последний человек, который откажет им в праве бороться так, как они считают нужным. Но Абу-Ахмад мне рассказал, что произошло на самом деле. Это пресса, по своему обыкновению, все переврала. Все, что заместитель Арарата заявил тогда, было чистой правдой. Жена Клингхофера столкнула мужа в воду. Именно поэтому президент Египта готов был так быстро организовать тот знаменитый побег на самолете.

— И вы верите?

Шмуэль и Узи улыбнулись друг другу как люди, прощающие наивность человеку несведущему.

— Зачем Абу-Ахмаду врать? Теперь мы с ним знакомы, пьем вместе кофе. Раньше еще можно было поверить в душещипательную историю о том, как столкнули в воду еврея-инвалида только потому, что он еврей, но теперь?

Итамар не заметил, как его втянуло в разговор об «Акиле Лауро», который нисколько не интересовал его. Ошеломленный, он думал о своем фильме. Нет, больше он не позволит калечить свою работу. Если Национальная академия для поощрения образцовых произведений не готова финансировать картину на его условиях — пусть забирает свои деньги. Он не будет делать такой фильм о Меламеде ни под каким видом. И если все это подстроил ему Каманский, он, Итамар, выходит из игры и прерывает всякий с ним контакт. Подумать только, он уже готов был выпустить два коротких эпизода из сценария!

Однако прервать поток слов, лившихся из уст Шмуэля и Узи, было не так просто, да теперь и не важно.

— Что с Сильвией? — спросил Узи своего друга.

— С Сильвией? — переспросил Шмуэль.

— Сильвия — жена Меламеда, француженка, — объяснил Узи.

— А-а, так что с ней?

— Она его сопровождает на тракторе?

— Не знаю. Есть на тракторе место для троих?

— Надо выяснить.

— Даже если и нет — она может сидеть рядом с водителем, а Меламед будет стоять сбоку, держась за дверцу или за какую-нибудь скобу, — вон немецкие солдаты в фильмах всегда стоят на подножке автомобиля.

— И она солидарна с ним в его безумии? — Шмуэль на минуту остановился. — Нет, я думаю, она будет голосом рассудка. Она ведь иностранка и смотрит на все это трезвыми глазами. Она любит Меламеда, и поэтому до сих пор ее отношение к нему было толерантным, тем более она мало что понимает в наших делах. Но в этой поездке она впервые обнаруживает те стороны его личности, которые не были ей знакомы или которые она старалась не замечать. Она ощущает его растущее остервенение, видит вокруг суетящихся поселенцев в кипах, которые постоянно провоцируют конфликты… И тогда ей открывается истинное лицо Меламеда.

— Колоссально, Шмуэль, просто потрясающе! По дороге обратно она в порыве гнева соскакивает с трактора посреди арабской деревни — и сразу возвращается в нормальный мир.

— Что-то в стиле Дворы Винтер в «Марокко». Неплохо.

— А почему бы ей не найти себе на ночь любовника-араба? Добрую душу, который забирает ее к себе в дом, чтобы местные жители ее не прикончили. То есть это она воображает, — поспешил внести поправку Узи, — что так должно случиться. Когда ее окружает толпа в деревне, она не сомневается, что ее хотят убить. Так она была запрограммирована Меламедом. И на этого «Омара Шарифа», который приближается к ней, она поначалу смотрит с ужасом, пока не выясняется, что он всего-навсего хочет предложить ей ночлег. Она чувствует угрызения совести, и так получается, что спит с ним.

— Но она вовсе не обязана спать с ним, — воспротивился Шмуэль. — Ты хочешь просто так ввести еще одну постельную сцену. Это уж совсем дешевка, на толпу. И ведь она не еврейка.

— Верно, но она европейка. Это не дешевка, Шмуэль. Она одна из нас, и публика будет солидаризироваться с ней. Зрители видят, что она предпочитает арабского любовника израильскому мужу, в данном случае Меламеду.

— Но это уводит в сторону от нашего основного мотива …

— Ну и что? Мы двое в свое время открыли и начали разрабатывать палестино-израильскую тему. Ты, Итамар, мог не знать этого, но это так, и не верь всяким россказням, особенно одному человеку, который настаивает на иной версии. Так вот: почему нельзя обновить эту тему, найти другой поворот?

Шмуэль не успел отреагировать, ибо в этот момент прибыл Абу-Ахмад. После улыбок и рукопожатий гость, в костюме и при галстуке, уселся рядом с Бар-Нером.

— Можно устроить, — сказал Абу-Ахмад на вполне приличном иврите после того, как вежливо и внимательно выслушал объяснения Узи и его просьбу, — это не проблема. Но мы должны быть уверены, что фильм хороший. Это важно для нашего престижа.

— Хороший? — переспросил Узи.

— Хороший для нашего престижа, — терпеливо пояснил Абу-Ахмад.

— Конечно хороший, Абу-Ахмад, — ответил Узи. — Разве мы делаем плохие картины?

— Валла, ты прав, Узи. Если ты в деле, то я уверен — все будет в порядке. Дадим вам снимать, почему нет? Ничего с вами не случится. Все начнется потом.

Узи, Шмуэль и сам Абу-Ахмад засмеялись.

— Отличная хохма! — заметил Шмуэль.

— Валла, отличная, — сказал Абу-Ахмад. — Вам троим, может быть, дадим остаться, — добавил он.

Узи и Шмуэль опять захохотали.

— Чего смеетесь? Вы хорошие ребята. Зачем вас трогать? Мы не сделаем вам то, что вы сделали арабам, которые когда-то жили в этом доме. Ты, ты и ты, — он поочередно показал пальцем на каждого еврея, сидящего за столом, — будете у меня в полном порядке. Сможете даже жить в этом доме.

— Я вижу, мы найдем общий язык, Абу-Ахмад, — сказал Узи и похлопал его по плечу.

— Конечно, — подтвердил тот, — почему бы и нет?

— Ты классный комик, Ахмад.

— Ясно, комик, а как иначе?

После ухода Абу-Ахмада наступила короткая пауза.

— Значит, все устроено, — сказал Узи тоном, свидетельствующим о том, что он удовлетворен результатами встречи.

И тут наконец Итамар совершенно неожиданно для своих «консультантов» вскочил с места и гневно объявил:

— Нет, ничего не устроено!

Режиссер и его приятель опешили.

— Что случилось? — искренне удивился Узи.

И тогда на глазах у посетителей, официантов и хозяина заведения, который в панике выскочил из кухни, Итамар зашелся в истерическом крике. Он бросал обвинения одно за другим — в лицо Узи, не пощадил и Шмуэля, который сидел оглохший, не понимая, за что на него обрушился гнев Итамара.

Узи, тоже вскочивший со своего места, орал ему в ответ, что, знай он, какой человек Итамар, не только не повез бы его в Яфо, но и не сел бы с ним в одну машину, даже бы не стал вступать в разговор.

— Так ты поддерживаешь взгляды Меламеда, а? — крикнул Узи. — Теперь все ясно!

Когда до бедного Шмуэля дошла ужасная правда, он впал в шок. Его руки инстинктивно взметнулись, чтобы прикрыть разинутый рот.

— Что вы вообще знаете о взглядах Меламеда, кроме того, что сами ему приписали?! — взорвался Итамар.

По мере того как крики его усиливались, начала путаться речь. Такое с ним случалось в моменты сильного волнения. В конце концов Итамар в гневе покинул ресторан, не сумев закончить фразы.

Не привыкшему к подобным инцидентам Узи удалось все же на удивление быстро овладеть собой. Позже, изображая это происшествие своим знакомым, он с гордостью это подчеркивал. Но когда Итамар ушел, Узи почувствовал, насколько он взволнован. Он плюхнулся на стул и смахнул пот со лба. А придя в себя, извинился перед хозяином ресторана и пообещал, что больше никогда не приведет к нему этого типа.

XIX

Хотя сразу же после злополучной поездки в Иерусалим с Бар-Нером и его другом Итамар встретился с Ритой, она с тех пор не подавала признаков жизни. Судя по тому, как Рита набросилась на него в тот вечер, и по ее отказу спать с ним, Итамар решил, что на этот раз их отношениям наступил конец. Однако он ошибся. И вот она стоит у входа в его квартиру со страдальческим выражением лица.

— Это ужасно, — сказала она. Потом вошла внутрь и крепко обняла его. — Я тебе сочувствую.

— Что ужасно? — спросил Итамар, все еще находясь в ее объятиях.

— Ты не читал «Идкуней ха-йом»? — с удивлением спросила она. — Статью в субботнем приложении?

Итамар не читал статью. У него не было ни малейшего представления о том, что готовилось в эти дни в редакции газеты на улице Цидкиягу в Тель-Авиве и в холонской квартире журналистки Орит Мехмаш. У Орит был маленький интимный рабочий уголок в столовой. Там стояли компьютер, телефон и факс — все, что, собственно, необходимо для серьезного журналистского расследования. Как и другие адские изобретения, припасенные для газет и еженедельников, так и эта бомба Орит Мехмаш попала в то утро через газетные киоски и лавочки в каждую израильскую квартиру.

Такие мины, большие и маленькие, взрываются почти ежедневно. Вот партийный деятель, раненный в горло. Он лежит на больничной койке в надежде оклематься и встать на ноги, но через неделю получает новый, на сей раз смертельный, удар. Вот отставному офицеру достается осколок в грудь, когда он читает в газете о том, что натворил тридцать лет назад. Вот контуженым оказывается рядовой гражданин, который согласился участвовать в телевизионной дискуссии о моральном облике армии, а потом прочел статью о дрязгах между ним и соседями, в которой, в частности, описывается содержимое пакета с мусором, который он, видимо, просыпал на лестничной клетке. Вот профессор математики, высказавшийся об историческом значении той или иной горы, открывает свою любимую газету и узнает, что с трудом осилил элементарную алгебру, а о высшей математике и слыхом не слыхивал.

Так ежедневно ковровая бомбардировка накрывает всю страну, оставляя убитых и раненых. Те взывают о помощи. Но напрасны их мольбы! Деятельность журналистов, этих рыцарей демократии без страха и упрека, направлена на оздоровление страны, ее духовное очищение. Конечно, там и сям попадаются отдельные упрямцы, которые, принимая на себя удары неделя за неделей, месяц за месяцем, не только остаются в живых, но еще и продолжают сотрясать воздух речами. Каким-то образом их костный мозг умудряется возобновлять быстрее обычного запас крови взамен вытекшей из ран. Но не бесконечно же! Приходит день, и на их лицах появляется болезненная бледность, и тогда им остается только призывать смерть, которая прекратит наконец их страдания.

Тяжелая картина, не правда ли? Но пресса не только с корнем вырывает сорняки. Она еще холит и лелеет маленькие слабые ростки, питает их и помогает выпрямиться во весь рост. Если они того заслуживают. Вот, например, хирург Н. Б. из больницы «Идуд» в Гиватаиме, разработавший недавно «новую» технику операций поджелудочной железы, которой в Швеции пользуются уже добрых пятнадцать лет. Или певица Г. П. С тех пор как она покинула Израиль девять лет назад, никто за границей не слышал о ней ни звука (разве что в еврейских студенческих клубах). Но нашим газетам стало известно, что ей неизменно сопутствует беспримерный успех в Америке и сейчас на крыльях этого успеха она готовится к концертному турне в Израиле. Или А. Н. — борец за гражданские права из Кайфы, который не состоялся как адвокат (нет, нет, его дискредитировали враги!), а затем обанкротился в качестве издателя. Его теперь выдвигают кандидатом на получение международной премии в защиту гуманизма. Честь и хвала достойным! Они упорно вылезают на свет, как мелкие осенние грибы на квадратных городских газонах. И разумеется, со страниц газет не сходят имена тех, кто, как могучие кедры, уходят корнями глубоко в почву, а вершиной подпирают облака.

— Ты, как всегда, не замечаешь ничего вокруг. И поэтому я так люблю тебя.

— Что ты имеешь в виду?

— Ой, мой дурачок! — Ее тон был несколько искусственным и не мог скрыть нервозности.

Рита села на кровать и протянула ему приложение к газете. На первой странице красовалась огромная фотография Меламеда. Его лицо выражало житейскую мудрость, приобретенную горьким опытом. В его глазах светился ум, а во всем облике запечатлелась какая-то романтическая жажда жизни. Над его редеющими волосами большими буквами было написано: «Шауль Мела-мед: путь к славе», а внизу обложки приведена анонимная цитата: «Он не брезговал никакими средствами, чтобы, не разбирая дороги, лезть вверх со своим крякающим голосом».

Итамар вздохнул и тяжело опустился на кровать рядом с Ритой.

— Открой на двадцать пятой странице, — сказала она.

Там начиналась статья о Меламеде, занявшая семь полос. Итамар не в состоянии был читать все подряд, так ему в этот момент стало больно. Он прочел заголовок, потом перескочил вперед, вернулся, снова взглянул на фотографию Меламеда — и так несколько раз. Возможно, не будь здесь Риты, он бы и ограничился одними подзаголовками, не вникая в подробности, пока не собрался бы с силами. Ведь он, по сути, был человеком слабым, неспособным противостоять горькой действительности. Но в присутствии Риты он не позволил себе расслабиться. Поэтому, несмотря на предельное душевное напряжение, он продолжал читать, перескакивая с колонки на колонку, пока не одолел всю статью целиком.

«Неудивительно, что Жюльетт Жиро оставила его, — читал Итамар высказывание некоего «общего друга», приведенное под старой фотографией пианистки. — Она в какой-то момент поняла, что стремительный взлет Меламеда был блефом. Когда ее талант оказался под угрозой, она бросила Меламеда ради Эрика Бруно. И действительно, разве можно сравнить Меламеда с Бруно?»

— Правда, невозможно, — пробормотал Итамар.

«Годами Меламед считался преуспевающим израильским артистом, одним из тех, кто взлетел высоко и принес стране славу, — так начиналась статья. — Многие до сих пор уверены в этом, и наверняка найдутся прихлебатели, которые и в дальнейшем будут настаивать на общепринятой версии. Но так ли думают специалисты? По мере того как я углублялась в изучение этого вопроса, после долгих бесед с понимающими людьми картина стала постепенно проясняться. У Шауля Меламеда действительно было большое международное имя, но, по мнению многих, приобретено оно вовсе не за счет высокого уровня его пения. Каким же образом в таком случае он добился мирового признания? Возможно, ответ кроется в самой сущности эпохи, в которую мы живем. Не всемогущие ли масс-медиа создали его имидж? Несомненно, у Меламеда была необычайная способность использовать средства массовой информации в своих интересах. Один из старых меломанов заметил по этому поводу, что явление, подобное Меламеду, когда певец со средними способностями создает вокруг такую шумиху, было бы невозможно в прежние времена, включая девятнадцатый век, репертуар которого — о, ирония судьбы! — исполнял Меламед».

— Стремительный взлет? — пробормотал Итамар. — О чем они вообще говорят?

«Нельзя забывать, — писала дальше журналистка, — что Меламед никогда не получал в Израиле никакой премии. Потому ли, что, согласно известному изречению, «нет пророка в своем отечестве», или же на то есть более глубокая причина? А может, у нас просто-напросто оценили по достоинству его артистические возможности и поэтому он был вынужден отплыть к чужим берегам? Знающие люди ничуть не удивились, что на фестивале классического пения, проходившем недавно в кибуце Ашморет, отнюдь не прославляли, мягко говоря, имя Меламеда».

Публичным выступлениям Меламеда, касающимся Израиля, Орит Мехмаш посвятила всего одну строчку: «Милитаристские высказывания Шауля Меламеда несомненно способствовали росту его известности в кругах мировой общественности».

На двадцать восьмой странице, посвященной в основном рекламе компьютерной программы «Дигитопейнтер» (при поддержке министерства просвещения и творчества и с рекомендацией известного скульптора Реваха Шараби), Орит Мехмаш привела слова некоторых «доброжелателей», «не рискнувших назвать свое имя из-за опасения мести со стороны господствующих артистических кругов». Мнение этих специалистов было единодушным: «Воздух, выпускаемый легкими Меламеда, не столько помогал ему петь, сколько надувал мыльный пузырь его престижа».

«Возможно, пришла пора проткнуть этот пузырь? — вопрошала журналистка. — Один из крупнейших знатоков в области теории вокала профессор Ирмеягу Блюмфилд из Принстона, автор революционного исследования «Дискуссия в интроеврейской и интроевропейской поэзии в эпоху Высокого Возрождения», — из числа тех, кто не опасается открыто высказать свое мнение. «Поэтические интерпретации Меламеда чужды всему комплексу немецкого вокала. Они выявили отсутствие общего понимания и, в сущности, обнаружили его идейную, музыкальную и трансмузыкальную беспомощность, — утверждает Блюмфилд. — Его пение на удивление поверхностно, хоть я признаю за ним определенную пиротехническую ловкость».

— Снова он выполз из щели, — отреагировал Итамар с болью и злостью. — Ты знаешь, что это за «революционное исследование», благодаря которому он влез в Принстон в качестве младшего лектора да так им и остался? В прошлом году я взял в Нью-Йоркской публичной библиотеке его книгу, так как Блюмфилд не впервые пытается очернить Меламеда. Ты не поверишь! Это перевод на английский длинной, но незначительной поэмы средневекового еврейского поэта Давида Бен-Шошана с добавлением некоторых комментариев и короткого предисловия на десять страниц. Все! Он придумывает дурацкое наукообразное название и осмеливается выступать во всем мире как специалист по… по… непонятно по чему!

— Постарайся немного успокоиться, — сказала Рита и взяла его за руку.

Перевернув страницу, Итамар наткнулся на выделенные крупным шрифтом слова: «В нем были заметны садистские наклонности». Пробежав глазами несколько колонок, Итамар обнаружил, что Орит Мехмаш процитировала одного из учеников Меламеда, не пожелавшего назвать свое имя, который таким образом охарактеризовал жесткую систему преподавания певца.

В том же духе была написана вся статья. В конце упоминалось имя Итамара, «одного из фанатичных поклонников Меламеда, который учился у него постановке голоса в Париже и, как видно, решил теперь посвятить ему фильм в стиле «Спартака» или «Десяти заповедей».

Закончив наконец это мучительное чтение, Итамар положил газету на кровать.

— Ну, что ты скажешь? — спросила Рита.

— Я ошеломлен, просто ошеломлен. Как она может такое писать? Какая-то мешанина из лжи и вплетенных там и сям обрывков правды. Какая фальсификация! Какое гнусное вранье!

— Действительно ужасно. — Рита снова погладила его по руке. — Сегодня появилось еще кое-что в колонке Александра Эмек-Таля в «Коль ха-зман». Он тоже сравнивает Меламеда с мыльным пузырем, который наконец лопнул. — Что мы предпримем? Как ответим?

— Я не думаю, что ты должен реагировать.

— А как же?…

— У тебя есть более важные дела, чем дискуссия с журналистами. Против них у тебя нет оружия.

— Я могу дать интервью, выступить по радио, защитить Меламеда!

— Кто тебе позволит? Жаль, что это больно задело тебя, но ты не виноват в политических взглядах Меламеда. Совершенно ясно, что они послужили причиной нападок.

— О его взглядах здесь нет ни строчки.

— Ты не обратил внимания на слова «милитаристские высказывания», — объяснила Рита. — Когда обнаруживаются такие взгляды, естественно, происходит то, что произошло. Жаль только, что ты выбрал в герои своего первого фильма такого человека, как Меламед.

— Я-то думал, что ты загорелась моим фильмом. Помнишь, когда мы впервые встретились в кафе, ты сказала, что это замечательная мысль — сделать о нем фильм.

— Я действительно так думала и сейчас считаю, что снять фильм о камерном певце такого класса, как Меламед, — интересная идея. Но тогда я еще не знала, что у Меламеда были такие взгляды, понимаешь? Мне абсолютно ясно: он страдал комплексом вины из-за того, что жил за границей. Поэтому он избрал патриотическую позицию по отношению к Израилю, чтобы таким образом искупить свой грех. Это можно понять и простить, однако я не уверена, что ты сам осознал всю глубину проблемы.

— Я думаю, что да … более или менее, — с некоторым сомнением ответил Итамар. И в смятении встал с места. — Я так хотел снять о нем фильм! Теперь, как видно, все пропало. По крайней мере, здесь, в Израиле. Я уже сказал тебе, что не намерен сотрудничать с Узи Бар-Нером и всей этой компанией из академии, но, может, за границей…

— Не желаю опять с тобой спорить. Я понимаю, что ты не можешь идти против своей совести, хотя, думаю, совесть твоя тут ни при чем. Не знаю, чем мировоззрение Узи Бар-Нера мешает твоей совести, ведь это — понятие общечеловеческое, так или иначе навязанное нам обществом и внедренное глубоко в каждого из нас. Но оставим эту тему. Хорошо, не делай с Узи фильм о Меламеде, но ты должен продвинуться в другом.

— А может, мне все-таки удастся снять здесь мою картину? — вернулся Итамар к больному для него вопросу. — Кто сказал, что это невозможно без академии? Есть ведь и другие варианты…

— Я умоляю тебя, оставь… Существуют записи Меламеда — это самое главное. Завтра в эту газету будут заворачивать рыбу на рынке. Забудь! Сегодня ты слишком взволнован, чтобы понять: все чепуха по сравнению с тем, что Меламед создал.

Итамар опустился на кровать рядом с Ритой и снова взял в руки газету:

— Посмотри на его лицо. Оно неопровержимо доказывает, что все, написанное здесь, — ложь. Но кто это поймет? А те, до кого фальшивка дойдет в пересказе знакомых? Они даже не увидят эту фотографию. Я совершенно разбит и не нахожу в себе сил что-либо предпринять. Но действовать все же надо.

— Итамар, — на сей раз Рита заговорила твердым голосом, — у тебя сейчас не все в порядке с психикой. Ты знаешь об этом? У тебя наметилась тенденция к саморазрушению, связанная с фиксацией наличности Мела-меда. Тебе необходимо сойти с этого гибельного пути. Забудь о Меламеде — сделай фильм о Моцарте! Я поговорю об этом с Каманским, хотя он и так уже купил эту идею. Знаешь что? Подожди до тех пор, пока имя твое прославится, и тогда ты снимешь картину о Меламеде, если еще не раздумаешь. Поверь, она тогда произведет гораздо больший эффект. Если тебе действительно дорог Меламед и так важно увековечить его память, ты обязан подождать!

. — Но кто знает, буду ли я жив к тому времени и сохраню ли через десять или двадцать лет приверженность идее фильма, который сегодня захватил меня целиком? Дело вовсе не в увековечивании памяти Меламеда, а в моем самовыражении. С другой стороны, возможно, ты права и стоит сейчас подождать…

— Ты обязан пойти к психоаналитику. Я говорю совершенно серьезно. Вот возьми телефон Бати Либлих — это высший класс. У тебя серьезная проблема. Ты все время ищешь боль, вместо того чтобы уклониться от нее. Почему ты не стремишься получить от жизни удовольствие, как другие? Зачем все время создавать себе трудности? Тем более что всему виной Меламед. Почему он не мог молчать, а когда чувствовал, что ему необходимо раскрыть рот, — просто петь? Кому вообще интересно, что какой-то певец думает об Израиле? Ужасно! Смотри, что он тебе наделал!

Они устали от спора. Рита приготовила ему чай, и он его молча выпил. Потом они долго сидели на кровати и мирно, без взаимных обвинений, беседовали. Итамар рассказал ей о своем детстве, о родителях, о том, как они гордились сыном-скрипачом, о своем желании сказать свое слово в искусстве. Он поведал ей о годах одиночества в Нью-Йорке, о своих визитах в дом Меламеда, о том, что, может, приходил туда также из-за Сильвии… Он даже открыл Рите то, что произошло не так давно между ним и Сильвией. Услышав об этом, Рита всплеснула руками:

— Конечно! Ты не думаешь, что твое страстное желание снять фильм о Меламеде проистекает из чувства вины перед Сильвией?

— Нет, нет, — поспешно возразил он, — это случилось уже после того, как я решил делать фильм. Собственно, я пришел к ней для того, чтобы выяснить ряд подробностей для сценария. Пение Меламеда захватило меня, вся его личность…

— Но твои мысли о ней вызвали у тебя чувство вины еще раньше, и оно усилилось после смерти Меламеда, несмотря на то что ты еще не спал с ней. Между желанием и действием нет принципиальной разницы, то есть ее нет в подсознании. И я думаю, что осуществление сексуального желания лишь усугубило твое чувство вины перед ней и вызвало идефикс с фильмом. Ведь ты пытаешься снять его любой ценой, вплоть до самоуничтожения.

— Рита, — прервал ее Итамар, — я хочу сказать тебе… Надеюсь, ты не слишком рассердишься. В последнее время я думал, что твои встречи со мной обусловлены ожиданием моего успеха на ниве кинематографа. Я был уверен, что ты оставишь меня при первой неудаче. Подожди, не перебивай меня, мне важно сказать тебе это. Мне кажется, что одна из причин, по которой я продолжал отношения с Каманским и академией, был страх потерять тебя. Я полагал, что ты — из тех женщин, которые признают только преуспевающих мужчин. Но вот ты здесь, со мной, в один из тяжелых моментов моей жизни, когда меня поливают грязью, когда мои шансы сделать «Lieder» а может, вообще любой фильм приближаются к нулю.

Ты здесь, ты поддерживаешь меня, и если я подвергал сомнению твою любовь — я страшно виноват. Как может ошибаться человек!

— Я останусь тебе верна, Итамар, — прошептала Рита с нежностью, — но ты должен пойти к психоаналитику. Ты поймешь истинную причину своего стремления снять фильм о Меламеде, о Моцарте, собственно, фильм вообще. Ты сейчас стольких вещей не понимаешь…

— Ты ведь только хочешь помочь мне, а я… Наконец-то мои глаза открылись.

— Если бы я могла сделать для тебя еще больше…

К страданиям Итамара прибавилось чувство вины по отношению к Рите. Он больше не мог сдержать слез. Рита с трудом разобрала его слова, прерываемые рыданиями:

— Если бы я не носился со своими грандиозными идеями, вся эта гадость о Меламеде не увидела бы свет.

Она обняла его и, пока он долго плакал в ее объятиях, гладила его по голове, потом наклонилась и поцеловала в шею. Когда он затих, Рита осторожно сняла с него рубашку, одновременно раздевшись сама.

Газета смялась под их телами, потом сдвинулась к краю постели и, в конце концов, провалилась в щель между стеной и кроватью.

XX

Примерно через две недели после появления статьи Орит Мехмаш в квартире Итамара раздался телефонный звонок.

— Господин Колер?

— Да, это я.

— Говорит Хавива Харузи из газеты "Каэт".

— Слушаю вас.

— Я собираюсь подготовить статью о Шауле Меламеде и, собственно, о вас. Я хотела бы взять у вас интервью.

— Спасибо, я в этом не заинтересован, — ответил Итамар.

— Неужели после того, что было опубликовано, вы не хотите обнародовать свое мнение? Даже сегодня появился еще один, правда небольшой, материал о Меламеде.

— Чего они хотят от него? Почему не оставляют в покое?

— Почему бы вам не высказать это общественности?

"Действительно, почему бы и нет?" — подумал Итамар. Апельбаум и Рита советовали ему никак не реагировать, но Итамар не был уверен в их правоте. Что случится, если он выразит свое мнение публично? Хуже уж точно не будет, и не исключено, что поможет делу. До сих пор Итамар не предпринимал никаких действий, надеясь, что кто-нибудь из читателей отреагирует на статью, но, кроме письма от некоего Ирмеягу Рацона, ничего в газете не нашел.

"Интересно было узнать, что в последнее время знатоки спорят о Шауле Меламеде, — писал Рацон. — Я из числа тех, кто испытывает отвращение от дискредитации авторитетов просто так, ради удовольствия, но, с другой стороны, не думаю, что их надо возводить в ранг святых. Ведь Меламед — один из нас, плоть от плоти нашего народа, вырос с нами и, конечно, не должен над нами возвышаться. Поэтому радует, что он наконец-то свергнут с высокого трона и снова вернулся к нам".

Итамар не совсем понял автора письма. Что он, иронизирует или разделяет мнение журналистки? Возможно, редактор не почувствовал в письме иронии и именно поэтому предпочел его откликам читателей, поддерживающих Меламеда. Неужели совсем не было таких писем? Мыслимо ли, чтобы ни один из учеников Меламеда, живущих в Израиле (хотя их немного), не написал ни слова в ответ? Итамар не верил этому. С другой стороны, его подозрения, что редактор и другие влиятельные лица в газете находятся в сговоре, может быть, указывают на развитие некоей паранойи? И не исключено, что ее породил последний разговор Итамара с Бенционом Апельбаумом.

— У меня в этом деле богатый опыт, — сказал ему Апельбаум, когда они встретились в Иерусалиме, чтобы обсудить ситуацию. — Журналистов вообще не интересуют поиски истины.

— Вы не преувеличиваете? Быть может, слишком обобщаете?

— Да, обобщаю. Конечно, встречаются исключения. Однако без способности обобщать мы не могли бы мыслить, анализировать разные явления. За деревьями не видели бы леса. Я повторяю: правда как таковая их вообще не интересует. Они сплетают факты, а иногда высасывают их из пальца для того, чтобы проводить определенную линию в своих публикациях или для раздувания сенсации с целью поднятия тиража. У средств массовой информации есть важная общественная функция, но они ее не исполняют. Много лет назад ко мне пришел очень известный радиожурналист — его имя нам сейчас не важно. Это было после того, как я опубликовал ряд статей, вызвавших резкую негативную реакцию.

— Статьи о чем?

— При случае расскажу. Сейчас у меня нет желания предаваться воспоминаниям. Но история послужила мне уроком. Он, этот журналист, хотел понять мои побуждения. "Почему вы так написали?" — спрашивал он. "Потому, что это — правда", — ответил я. "Но какая причина заставила вас выступить с этой, как вы ее называете, правдой?" — настаивал журналист. Он долго сидел здесь, на том же месте, где сейчас сидишь ты, и отказывался допустить такую возможность, что обнародование правды и было моей целью. И это журналист, для которого поиски истины и открытие ее общественности должны быть профессиональной задачей!

— Потому, что это — правда, — медленно повторил Апельбаум и добавил с иронической усмешкой: — Для наших журналистов правда — это пустой звук. Поэтому предпочтительнее смолчать, проглотить обиду — хотя я знаю, как тебе больно, — и дать всей истории забыться.

— Вы говорите о моих личных чувствах? Это пустяки… Но Апельбаум отлично знал Итамара и видел, как его задело презрительное замечание о нем в статье.

— Проблема заключается в том, что Меламедне может опровергнуть ложь, — объяснил Итамар. — Вы не думаете, что на мне лежит обязанность защитить его доброе имя?

— И ты воображаешь, что тебе позволят?

— Я напишу статью.

— Шанс опубликовать ее близок к нулю. И даже если твою статью напечатают, то так искромсают, что ты ее не узнаешь.

Тут Апельбаум попал в точку. Итамар не открыл ему, что уже успел попытать счастья у редактора "Идкуней ха-йом", того самого приложения, где была опубликована статья Орит Мехмаш. Редактор прочел несколько строк из отклика Итамара и вернул ему рукопись. "Подобные сухие аналитические статьи не соответствуют сегодняшнему стилю мировой прессы, в том числе стилю нашей газеты, — объяснил редактор. — Кроме того, у нас не принято печатать материалы случайных людей, не имеющих солидного журналистского опыта".

Вместо публикации редактор предложил послать к Итамару Орит Мехмаш для всеобъемлющего интервью. Серьезная журналистка, сказал редактор, внимательно выслушает вас и сумеет облечь ваши мысли в приемлемую для восприятия читателей форму.

— Больше всего меня мучает то, — сказал Итамар Апельбауму, — что я своими руками обрушил все это на голову Меламеда. Если бы я не решил сделать о нем фильм, если бы не упрямился с этими сокращениями, ничего бы не случилось!

— Иногда предпочтительнее сидеть дома и молчать, — согласился Апельбаум. — И тогда ты в полной безопасности. Жизнь трудна и коротка. Нужно попытаться получить удовольствие от того немногого, что она в состоянии дать. Если тебе удается абстрагироваться от всего, что происходит вокруг, жизнь в Израиле может быть приятна, даже приятнее, чем в большинстве стран мира. Возьми, к примеру, климат. Где на свете есть еще такой чудный климат, как в Иерусалиме, с такой мягкой сменой сезонов, сухим воздухом и прохладным ветерком в летние вечера? Здесь проходят концерты мировых знаменитостей, в букинистических магазинах продаются книги на всех языках. И как красива наша страна! А люди? С ними пока еще можно разговаривать, просто так беседовать в магазине или на улице. В кафе тебя обслужат без этой приклеенной улыбки, как принято за границей. Здесь нет искусственности Америки и большинства стран Европы. Есть еще заповедники прошлого, хотя признаю — они постепенно исчезают. Но вот пример: вчера я обнаружил кафе без музыки, где можно сидеть и читать книгу. Правда, здорово? Если ты не включаешь радио и телевизор и избегаешь чтения газет, вполне можно жить здесь, и даже не без удовольствия.

— Но трудно уберечься от всего этого, — возразил Итамар. — Радио слышно повсюду — в автобусах, магазинах, учреждениях, — и все обсуждают услышанное. Все переплетено. В тот день, когда появилась большая статья о Меламеде, я, сидя в автобусе, слышал по радио изложение этой статьи в обзоре газет. А как быть с телевизорами, которые стоят в каждом углу?

— Ты преувеличиваешь. От них можно спрятаться. А что насчет статьи, то я тебе советую: наплюй и забудь. Не приближайся к журналистам. Беги от них, пока жив! В твоем возрасте нужно учиться на чужом опыте, и, если я смогу уберечь тебя от того, что испытал на своей шкуре, когда пытался кому-то помочь, — я буду счастлив. Учимся на ошибках!

— Так что вы скажете? — Голос Хавивы Харузи вернул Итамара к действительности.

— Я вряд ли готов дать интервью.

— Выходит, вы будете молчать, когда о Меламеде и о вас пишут такие вещи?

— Ужасная фальшивка! — не выдержал Итамар. — Как можно написать такое? Будто Жюльетт Жиро оставила Меламеда, поняв, что слава его раздута … Откуда этой журналистке известно, что произошло между ними и почему она ушла к Эрику Бруно?

— Ужя — то знаю эту Орит Мехмаш, — сказала Хавива Харузи. И хотя она больше ничего не добавила, по ее тону Итамар понял, какого мнения она о коллеге.

— Для их разрыва были причины, — объяснил Итамар. — И мне кажется, я догадываюсь о некоторых из

них. Но ушла она вовсе не потому, что разочаровалась в Меламеде как артисте.

— Отлично. Так почему бы вам не сказать все это читателям? Почему вы решили молчать?

— Я даже видел ее письмо Меламеду, — продолжал Итамар, не отвечая на вопрос, — письмо, которое она отправила ему через несколько лет после разрыва. Она с восхищением отзывалась о его таланте, тепло вспоминала о годах, проведенных вместе. Если между ними и случались творческие споры — а они случались, — то не по поводу его пения, а по поводу ее аккомпанирования, которое в конце их совместного пути перестало удовлетворять Меламеда. Но он хотел, чтобы она оставалась с ним и по-прежнему ему аккомпанировала.

— Вы видели это письмо? Послушай, Итамар, — можно я буду называть тебя просто по имени? — то, что ты рассказываешь, звучит весьма убедительно. Не верю, что ты согласен замять всю эту историю с Меламедом. Мне очень хочется знать о тебе побольше; из нашего короткого разговора я заключаю, что ты можешь рассказать массу интересных вещей.

Хавива Харузи жила в маленьком мошаве[9] недалеко от Нетании, где большинство домов были уже проданы горожанам, которые сдали поля в аренду немногим оставшимся старожилам-йеменитам.

Дом располагался на краю широкой окруженной цветами лужайки. Вдоль лестницы, ведущей к простой деревянной двери, стояли вазоны с цветами.

Журналистка оказалась старше, чем Итамар предполагал, судя по ее голосу. По-видимому, ей было около сорока. Тяжелые верхние веки придавали открытому лицу Хавивы немного усталый вид, но взгляд ее был деловым и искренним.

Она усадила Итамара на диван в своем рабочем кабинете. Отделанные деревянными панелями стены были увешаны книжными полками. Рядом с большой коллекцией компакт-дисков стояли десятки пластинок. Одна из них лежала на старом проигрывателе, видимо, Хавива отдавала им должное. Она тоже села на диван, привычным движением взяла блокнот и ручку и положила их на колени.

— Кофе? — вдруг вспомнила она. — А может быть, и сандвич?

— Нет, спасибо, — из вежливости отказался Итамар, но потом улыбнулся и сказал: — А почему, собственно, и нет?

Без лишних церемоний Хавива отложила блокнот и ручку и исчезла за дверью. Через несколько минут она вернулась с кофе и простым бутербродом — кусок сыра между двумя ломтями свежего хлеба. Пока Итамар ел и пил, они беседовали о музыке и о жизни в мошаве.

— Единственный недостаток здешней жизни, — объяснила Хавива, — это необходимость возить детей в тель-авивскую школу. Для духовного обогащения. Учиться в школе мошава… ну, ты сам понимаешь… Но несколько семей скооперировались, теперь возим детей по очереди. Оказалось не так уж и трудно.

Когда Итамар доел бутерброд, Хавива начала задавать вопросы. Он отвечал коротко, смущенный первым в своей жизни интервью, к тому же ему мешала подозрительность. Даже здесь, в уютном доме Хавивы, он не освободился от той душевной травмы, которую нанесла ему статья Орит Мехмаш. Но по мере их беседы Итамар постепенно оттаял и стал отвечать пространнее. Безмятежное лицо Хавивы, кивок головы, тихое одобрительное хмыканье — все это постепенно отомкнуло его сердце. Он уже не ограничивался только Меламедом и его пением, а стал говорить о себе, о своем фильме. Хавива спокойнослушала, иногда что-то записывала в блокнот. Итамар рассказал ей о годах, проведенных в Джульярде, о визитах к Меламеду, о своей службе в армии и даже о злополучном эпизоде с пальцем и пробкой от шампанского (Хавива смеялась вместе с ним). Но в особенности ее интересовал длительный процесс написания сценария.

— Я всегда поражалась: что заставляет человека тратить столько времени, годы по существу, на одно-единственное произведение?

Когда они заговорили о более близких событиях: о его возвращении в Израиль, о проекте фильма, об академии, — он стал осторожнее. Ему не хотелось обидеть кого-то, не хотелось касаться вопросов идеологического характера.

— Каждый может иметь свое мнение, — сказал Итамар, — и я, конечно, хочу сделать фильм, соответствующий моему видению Меламеда. Всякий, как я уже сказал, имеет право на собственные взгляды, но это не оправдывает публикаций, подобной той, что появилась в "Идкуней ха-йом", и того, что было написано о Мела-меде после. Ни в коем случае!

— Я понимаю, — кивнула Хавива. — Еще кофе?

Интервью помогло Итамару освободиться от напряжения, в котором он пребывал последние две недели. С тех пор как появилась статья Орит Мехмаш, Итамар, покупая газеты, безуспешно пытался найти в них хоть что-нибудь в защиту Меламеда. С каждым днем беспокойство его все усиливалось. Он даже купил, как и весь народ Израиля, еженедельник "Зе!", выходящий в канун субботы, завлекающие заголовки которого выделяются огромными буквами на рекламных щитах в Тель-Авиве и по всей округе. Вот и сейчас, по дороге к Хавиве, он увидел на перекрестке громадный плакат: "Узи Мейтари о министре Алкалае: "Настоящий маньяк, выливающий на улицу свое дерьмо". Министр Алкалай об Узи Мейтари: "Сексуальный извращенец и умалишенный, отравляющий своим присутствием атмосферу в кнессете"".

Внизу плаката маленькими буквами было напечатано: ""Зе!" Для тех, кто хочет знать больше правды".

Итамар просмотрел "Зе!", и ядовитые замечания в адрес Меламеда, которые он нашел там, только усилили его горечь и депрессию.

Парадоксально, но другие газетные материалы, которые должны были бы отвлечь его внимание от Меламеда, не помогли поднять настроение. Даже изобретательная статья, подобной которой он еще не читал, — плод творчества Эреза Блюмбергера и Сиванит Галь. Каждый из этих двух известных журналистов был приставлен к определенной знаменитости, то есть был свидетелем телефонного разговора между ними. Эрез находился при одной даме, депутате кнессета, а Сиванит — при писателе МенахемеМураме. Таким образом, каждый из газетчиков мог описать — под своим углом зрения — телефонный разговор между дамой — израильским общественным деятелем и интеллектуалом международного масштаба. Редактор свел два отдельных репортажа в одну статью. Однако и эта хитроумная публикация ("Женщина, телефон, писатель") не смогла улучшить настроение Итамара и хотя бы немного отвлечь от навязчивых мыслей. И вот теперь, после этих двух ужасных недель, ему была наконец предоставлена возможность сказать свое слово.

Чувство облегчения, которое он испытал в доме ХавивыХарузи, заставило его оставаться у нее значительно дольше, чем он предполагал. Пять долгих часов пролетели незаметно. Только часа в четыре, когда дети вернулись из школы и начали требовать ее внимания, Итамар встал.

— Это не выйдет в ближайшую пятницу, — сказала Хавива, прощаясь с ним, — к ней мы уже опоздали. Но через неделю материал напечатают. Надо будет завтра послать к тебе фотографа. Ты не возражаешь?

О предстоящем появлении статьи Итамар заранее предупредил Апельбаума, Риту, свою мать и даже друга детства Хаима Копица. С того дня, как Хаим дал первый толчок к продвижению сценария, он время от времени интересовался его судьбой.

Через несколько дней после их встречи Хавива Харузи позвонила Итамару, чтобы уточнить у него некоторые детали. В конце разговора она сообщила, что опубликование статьи может задержаться еще на неделю.

— Желательно, чтобы она вышла как можно раньше, — сказал Итамар. — Важно, чтобы написанное о Меламеде не успело укорениться в сознании читателей.

— Я сделаю все, что смогу, но быстрого результата не обещаю, — ответила Хавива.

Однако она, вероятно, сумела повлиять на редактора еженедельника, так как статья все же вышла в назначенный срок.

Итамар не спал всю ночь. Он встал рано утром, чтобы купить в киоске «Каэт». Уже на первой полосе Итамар нашел свою маленькую фотографию рядом с указанием номера страницы, где начиналась статья. "Портрет: проигранная война Итамара Колера", гласил заголовок. Ниже было напечатано: "Пение, скрипки и навязчивые идеи".

Итамар покачал головой, посмеиваясь над авторами сенсационных заголовков. Он знал, что Хавива Харузи не отвечает за название статьи. "Нет предела тому, что они в состоянии высосать из пальца!"

Рядом с газетным киоском был небольшой буфет. Итамар сел и заказал кофе по-турецки. С волнением он перелистывал газету, пока не дошел до нужного места. Найти статью было легко по двум фотографиям — его и Меламеда.

"Он медленно жует сандвичи, и на его лице страдальческое выражение, — так Хавива Харузи начала статью. — Он говорит тихим вежливым голосом, как ешиботник в старые времена. Он хорошо одет и выбрит, как подобает культурному человеку. Но эта невинная внешность маскирует личность, одержимую манией величия. Однако что делать, если скромные способности, данныетебе от Бога, не соответствуют наполеоновским претензиям? Выясняется, что можно найти выход. Если не удается добиться мировой славы в качестве концертирующего скрипача и максимум, чего ты достиг, — армейский оркестр, то можно обвинить в неудаче пробку от шампанского и продолжить путь к успеху.

Оказывается, у нас в стране достаточно заручиться поддержкой одного человека, чтобы, сыграв на имени знаменитого певца, начать постановку фильма. Но продюсер быстро понимает, что твои идеи тривиальны, сценарий слаб и для продолжения работы необходима помощь настоящих профессионалов. Тогда не остается другого выхода, как закатить бурную сцену в иерусалимском кафе и обвинить уже не пробку от шампанского, а весь мир: Национальную академию для поощрения образцовых произведений, наших известных режиссеров и, конечно, — как же иначе? — «дешевых» журналистов, злостно извращающих все на свете. Как легко и просто еще раз вмазать нашему национальному мальчику для битья, называемому прессой! Но разумеется, это не мешает потом встретиться с такой журналисткой, как я, и попросить у нее рассказать "всю правду". Все знают, что в государстве Израиль никакая публикация, даже самая острая, не может повредить.

Познакомьтесь, господа: Итамар Колер, бывший скрипач, ныне киносценарист (пока что), а теперь еще и человек, взявший на себя миссию самоспасенияпутем защиты чести Шауля Меламеда. Речь идет о певце, ни одной записи которого — сознаюсь! — нет в моей фонотеке, тщательно собираемой в течение последних пятнадцати лет".

Поскольку с ним рядом не было Риты, здесь Итамар остановился. Позже он продолжит, и тогда ему откроются оригинальные и смелые идеи Узи Бар-Нера в отношении фильма, которым Итамар не хотел дать ходу. Он узнает, что репутация Меламеда, искусственно поддерживаемая годами, сейчас разваливается, как старая ста туя, сделанная из дешевого гипса, в то время как он, Итамар, пытается — жалкие потуги! — слепить ее заново. Прочтет он и о Сильвии Аспель, с которой его связывает, видимо, не только благодарность ее мужу, но и нечто большее, и о многих других вещах.

Итамар закрыл газету. Заметив, что его маленькая фотография и заголовок статьи оказались сверху, он сложил лист пополам.

— Вы должны заплатить, даже если не пили своего кофе! — крикнул ему вдогонку хозяин буфета, когда Итамар направился к выходу.

— Извините, забыл, — ответил Итамар и вернулся.

Пошарив в карманах, он извлек несколько монет, заплатил, поднялся к себе в квартиру, лег на кровать и стал ждать телефонного звонка от Риты, который — он знал — не замедлит последовать.

XXI

Итамар ошибся. Прошло несколько долгих дней, пока раздался Ритин звонок. Он не мог понять, почему она не звонила, почему не отреагировала хотя бы одним словом на статью? Даже если она решила окончательно порвать с ним, как можно вот так исчезнуть, не сказав ни единого слова? Гордость не позволила Итамару связаться с ней самому, проведя несколько тяжелых дней в мучительном ожидании, он не мог этого сделать, а она не подавала признаков жизни.

В конце концов после долгого молчания на другом конце провода раздался голос Риты; она попросила его прийти в кафе «Дрейфус». Разговор был коротким, она никак не объяснила свое столь долгое отсутствие. По дороге в Тель-Авив Итамар спросил себя, не избрала ли Рита кафе «Дрейфус», место их первой встречи, в качестве подходящей декорации для сцены окончания их романа.

Он ждал ее у входа. Сначала с беспокойством посматривал по сторонам. Ему казалось, что посетители кафе бросают на него презрительные взгляды. Может, они узнают его? Но скоро Итамар устыдился подобных мыслей и просто стал следить за дверью, ожидая, когда появится Рита. Его волнение возрастало. Только сейчас

он понял, как ему недоставало ее, как сильно он ее желал. Даже когда она наконец вошла в кафе в облегающей блузке-стреплесс и мини-юбке, которые подчеркивали ее возраст, это никак на него не повлияло. Он всем сердцем жаждал близости с ней.

Рита не сказала о причине своего долгого молчания. Не упрекнула его и за то, что он не звонил ей. Возможно, поняла, что на сей раз именно она обязана была позвонить первой. Вынув из сумки лекарство от простуды, Рита вспомнила Ницу Данани, которая прошла недавно рефлексологический курс лечения синусита. Не думает ли Итамар, что и ей стоит пройти такой же курс? Он пожал плечами. "А может, это лишь повредит, ведь курс, всущности, физиологически-психологический", — подумала она вслух.

Его сердце екнуло. Все его дела — статья в «Каэт», фильм, Меламед, будущая судьба, наконец, — все это уже не занимает целиком ее мысли, подумал он. И опять ошибся!

"Она вообще не упомянула Джульярд!" — сказала вдруг Рита. Сказала естественно и просто, после слов о лечении насморка. И он почувствовал в этих бесхитростных словах долго сдерживаемую боль. Когда она высморкалась, ему показалось, что она плачет. Итамар неожиданно понял, почему так любит ее: она все переживает по-настоящему. И боль, и радость она чувствует во всей полноте.

Теперь проснулась и его собственная боль. В последнее время он старался не думать о статье, хотя отдельные фразы, подзаголовки помимо воли постоянно крутились в его голове. Те немногие люди, с которыми он встречался после публикации, обходили статью молчанием, как будто ее не существовало, но Рита со своей прямотой и искренностью без колебаний произнесла название: "Пение, скрипки и навязчивые идеи". Она не стала "щадить его чувства", зная, что мнимая чуткость лишь усилит его боль.

— Пять лет ты учился в Джульярде — и об этом ни слова! — сказала она и снова высморкалась, сложила бумажный платочек и положила его в сумочку.

Им подали кофе.

— Если б ты только знал, как я была занята тобой в последние две недели! — сказала Рита и подцепила кончиком ложечки шоколадные крошки на взбитых сливках своего «капуччино». — Почему они кладут так много шоколада? У них, в Израиле, совершенно нет чувства меры!

— Я тоже очень много о тебе думал, — мягко сказал Итамар.

— Я не то имела в виду, точнее, не только то. Понятно, я думаю о тебе, но я еще и сделала кое-что для тебя. Эта статья! Как она могла так ошибиться? Как она смела представить тебя неудавшимся скрипачом?!

— Вся статья вранье, не только это.

— Но именно это возмутило меня! Разве она не знала о твоем пальце? Почему ты не показал ей?

— Я рассказал ей о переломе и даже показал палец.

— Почему же она так написала? Ладно, теперь уже все равно. Но все началось с пальца. Я очень много думала обо всем этом деле. Психологи старой школы захотят, конечно, найти, в чем корень зла. Скажут, что палец лишь симптом основной болезни, что если бы не палец, то нашлось бы что-нибудь другое…

— Болезни? — удивился Итамар. Рита уже сняла излишек шоколада со сливок и принялась пить свой кофе.

— Страх перед провалом, разумеется, — объяснила она и поставила чашку обратно на блюдце. — Палец оправдывает лишь твое нежелание преодолевать трудности.

— Ты имеешь в виду эту дурацкую историю с пробкой и все, что за этим последовало?

— Да, разумеется. Кто тебе велел падать таким образом? Именно так отреагировать? Ведь пробка, Итамар, была очень маленькая. Ты бы мог отклониться, повернутьголову, чтобы пробка в тебя не попала, а уж если падал, то спасал бы себя, а не скрипку. Факт: ты предпочел скрипку своему телу. Нет-нет, несомненно, твой перелом не был случайным. Я вообще не верю в случайности. Но сейчас это ничего не меняет. Даже если они правы в своем диагнозе, не нужно отчаиваться. Новейший подход обещает успех, если даже заняться только симптомами.

— Я ведь всего-то упал со стула …

— Ой, Итамар, ты выглядишь таким подавленным! Тяжело видеть тебя таким. Если бы не этот Меламед… Я его по-настоящему ненавижу! В любом случае я кое-что выяснила. Даже много чего. Ты слышал о профессоре Фройлихе? Рольф Фройлих?

Итамар ответил отрицательно.

— У него есть частная клиника в горах возле Люцерна. Маленькая больница над озером, с садом, через который течет ручей, с видом на скалы и пегих коров, жующих траву. Они занимаются там исключительно хирургией ладони. В этом он крупнейший специалист. И не только по большим пальцам, как другие, но и по остальным тоже.

— Я уже привык к своему пальцу, Рита. Научился подгибать его, чтобы не мешал писать. Правда, я печатаю чуть медленнее, но…

— Опять ты ничего не понимаешь. Кто вообще говорит о письме? Скрипка, Итамар, скрипка! Вчера я говорила с ним по телефону. Даже на расстоянии чувствуешь, что он — дока в своем деле. Специалист номер один. Я ему описала твое состояние в мельчайших деталях, и Рольф сказал, что может помочь даже через несколько лет после перелома.

— Врачи проверяли мой палец после травмы и посоветовали не трогать, оставить все как есть.

— Что они здесь понимают? Сколько у нас таких случаев? А он делает сотни подобных операций в год. К нему съезжаются со всего мира.

— Но, Рита, это действительно уже не мешает мне.

— А скрипка?

— Все уже в прошлом.

— Нет, Итамар, палец станет таким, как был. Так он пообещал мне. Ты ведь сам говорил, что все из-за пальца, что, если бы не он, ты мог бы прекрасно играть.

— Я сказал, что, не случись этого, я стал бы хорошим скрипачом. Я уверен. Но вернуться к музыке сейчас, после стольких лет…

— Ты вернешься, я знаю! — Ее голос смягчился и приобрел примирительный оттенок. — И если тебя останавливает плата — тебе нечего беспокоиться, все уже улажено.

— Опять Гади…

— Если после того, что я объяснила тебе, ты продолжаешь мыслить так прямолинейно, то да — Гади. Это будет его большим вкладом в искусство. Каждый день, что ты не играешь, — потеря для человечества. Но к поискам решения проблемы Гади не имеет отношения. Я сама все выяснила, абсолютно все. Для этого необходимы желание и сила воли — не более того. Выспрашивать, не стесняясь надоесть, настойчиво и безостановочно искать самого лучшего в мире врача, даже если он находится в Альпах. Ты знаешь, я пошла в библиотеку медицинского факультета, чтобы посмотреть, сколько статей он опубликовал. И сразу поняла, что он и есть нужный нам человек. Нельзя пасовать перед препятствиями, нельзя опускать руки! Жаль, что ты этого не понимаешь. Ты еще сможешь реализовать свой потенциал!

— У меня уже нет музыкального потенциала. Это конченое дело. Ты никогда не играла и поэтому, может быть, не понимаешь, но после такого долгого перерыва уже невозможно вернуться даже к той форме, в которой я был когда-то, не говоря уже о более высоком уровне.

— Но ведь ты не прекратил играть, все время продолжал заниматься!

— Это пустяк в сравнении с тем, что необходимо для сохранения формы. Рита, теперь я понял, почему ты так долго не звонила. Ты знаешь, мной вновь овладели прежниеглупые мысли. Я думал, ты решила оставить меня после того, что случилось. Я не мог найти другого объяснения твоему исчезновению. Я даже думал… Трудно признаться… но я думал, что ты стесняешься показаться на людях в моем обществе. И я бы не стал тебя осуждать… Я сам после того; как прочел статью Харузи, весь сжался и даже временами начинал стыдиться… Но как я мог подумать такое о тебе! Слава Богу, от такого рода мыслей я теперь избавился навсегда. Поэтому не важно, что с идеей лечения в Люцерне ничего не получится. Я знаю, ты разочарована, но это в самом деле ни к чему. Тебе и так уже удалось вернуть меня к жизни.

— Правда?! — воскликнула она с волнением.

— Подумать только, что ты все последние дни была занята только мною и моими бедами! Но я хочу, чтобы ты знала: скрипка уже позади. Даже если бы я мог к ней вернуться — а такой возможности уже нет, — я уже давно втянут в мир кино. Это то, что меня увлекает сейчас, и ты снова дала мне силы идти дальше по этому пути. Ты еще увидишь, я буду большим режиссером!

Необычная для Итамара уверенность в себе поразила Риту. Она посмотрела на него с нескрываемым восхищением. Но через мгновение взгляд ее потух. Не потому ли, что она мысленно представила себе его реальное будущее в режиссуре?

— Мы должны сосредотачивать нашу душевную энергию на чем-то одном, — сделала она еще одну отчаянную попытку. — Недавно я даже читала об этом.

— Да, если не концентрировать все усилия на одном деле, то трудно добиться высоких результатов, — согласился Итамар.

— Я говорю о духовной энергии.

— Я тоже. Мысли должны быть направлены на то, что в данный момент важно для тебя, иначе они растекаются.

— Именно это я и хотела сказать о тебе! Ты весь — музыка. Все твои мысли обращены к ней. И твой сценарий о Меламеде. И "Возвращение Моцарта". Казалось

бы, случайный выбор. Но подумай сам: почему героем ты избрал именно Моцарта, а не Наполеона или Хемингуэя? И здесь музыка! Разве ты не понимаешь, что кино не для тебя? Я ведь желаю тебе только добра …

— Я знаю.

— И поэтому операция мне кажется необходимой. Это ведь не просто операция на пальце, а нечто гораздо большее. Ты излечишься от своих навязчивых идей с этим фильмом о Меламеде и мыслями о режиссуре. Твоя зацикленность… о, я вижу ты удивленно поднимаешь брови, хорошо, я скажу иначе: твое упрямство или твои принципы, называй как хочешь, не исчезнут сами по себе. Они будут мешать тебе во всем, что бы ты ни пытался сделать в кино. А музыка … Там тебе не придется говорить ни слова, ни единого слова. Тебя примут!

Рита протянула руку и нежно коснулась его сломанного пальца:

— Ты снова станешь скрипачом. Я вижу. Почему твои грустные глаза, такие изумительные глаза, опять выражают сомнение? Ты никогда не слышал о знаменитых писателях, которые начали творить в возрасте сорока, а то и пятидесяти лет? Или о художниках и скульпторах? Так почему же такое невозможно у скрипача? Тем более что тебе ведь не нужно начинать с нуля, а лишь возобновить занятия. Только сконцентрируй свою энергию. Это все, что от тебя требуется. А я помогу тебе. Я поеду с тобой в Люцерн, останусь там и после операции. Выучусь читать ноты, чтобы переворачивать тебе страницы. Если ты устанешь, я буду держать твой смычок, а после отдыха заставлю тебя играть дальше. А потом — концерты в больших залах!.. Я ведь говорила тебе, что со мной происходит, когда я думаю о музыке и музыкантах? Невозможно даже представить себе тот восторг, какой мы будем испытывать, лежа в постели после твоего выступления в Нью-Йорке или Чикаго. Такого никогда еще не было между нами. Во всем мире не найдется другой такой пары, как мы!

Соблазн был велик, но не настолько, чтобы согласиться на ее предложение: сию же минуту ехать к нему за чемоданом.

— Для клиники тебе хватит одного чемодана, — сказала она, — мы вместе его сложим, и тогда ты почувствуешь, что наступил решающий момент.

Но все было напрасно. Предпринятые ею колоссальные усилия пропали даром.

На сей раз Рита не разгневалась, как тогда, в ресторане отеля «Цедеф», когда Итамар решил прекратить всякие попытки продвинуть фильм о Меламеде. Но, прощаясь с ним, она бросила на него такой взгляд, что он понял: их отношениям теперь уж точно пришел конец. Итамар остался один. Он смотрел на ее красивые ноги, исчезающие за дверью, и спрашивал себя: почему она ушла? Ведь она так о нем заботилась, так переживала за него! Разве она не понимает, что он уже не в состоянии достичь высот в музыке, даже если будет заниматься днем и ночью? И вообще, какое все это имеет значение?

Только когда Рита исчезла, Итамар вспомнил про свой кофе. Но кофе уже остыл, и он не прикоснулся к нему.

XXII

Через несколько дней после дискуссии о пальце Итамар шагал по зеленому ковру коридора по направлению к номеру Сильвии Аспель. Она прилетела в Израиль накануне и поселилась по воле случая в отеле Каманского на улице Яркой. Итамар уже успел поговорить с ней по телефону, но так и не понял, насколько Сильвия в курсе того, что написано о Меламеде за последний месяц. Да знает ли она вообще что-нибудь об этом? В любом случае необходимо поставить ее в известность, что фильма не будет — по крайней мере в ближайшее время. А может, и вовсе. Он понимал, что для нее это большое разочарование. Правда, когда он пришел к ней несколько лет тому назад с идеей фильма о Меламеде, Сильвия отнеслась к этому весьма прохладно.

— Почему бы тебе не написать его биографию, если уж ты хочешь как-то увековечить память о нем? — спросила она. — Хорошая книга лучше фильма.

— Я согласен с тобой в том смысле, что фильм, снятый по хорошей книге, не достигает уровня первоисточника, — ответил Итамар, — но у кино есть своя художественная специфика. Когда речь идет об артисте, пение которого будет важным компонентом картины, то фильм

получитсяживее любой книги. Кроме того, я занимаюсь кинематографом, а не пишу книги.

Сильвия открыла ему дверь, заулыбалась и расцеловала в обе щеки.

— Комнаты здесь слишком маленькие, — поспешно сказала она и предложила подняться в гостиную отеля.

Сильвия ничуть не изменилась — те же каштановые волосы, та же складка между бровями, появляющаяся всякий раз, когда она говорит что-то для себя важное, тот же слегка вздернутый нос и острый подбородок. До сих пор она казалась Итамару очень привлекательной, хотя он и знал, что в глазах окружающих она вовсе не выглядит красавицей. К ее английскому примешивался легкий французский акцент, что всегда нравилось Итамару.

Между ними не было интимности бывших любовников. И тогда тоже. После того, что произошло, Сильвия продолжала относиться к Итамару как прежде, и он принял это как должное. Сейчас, для того чтобы оттянуть разговор о фильме, Итамар засыпал ее вопросами о ее жизни и делах. Сильвия рассказала, что в последнее время прекратила выступать. Она много играет дома, иногда вместе с музыкантами-любителями, но у нее нет ни малейшего желания когда-либо вернуться на концертные площадки и, уж во всяком случае, аккомпанировать другому певцу.

— Все это уже позади, — сказала она.

— Но ведь ты еще совсем молодая, — попытался возразить Итамар.

Сильвия улыбнулась:

— Ты молод, не я.

Итамар задавал слишком много вопросов, что ему было несвойственно.

— Ты выглядишь озабоченным, — остановила она его наконец.

— Верно, — признался он.

— Фильм?

— Да, есть проблемы…

— Я что-то подозревала. Несколько дней назад я получила странное письмо от Ури Миликена.

— Мне кажется, что он… Да, он работает на одного местного финансиста по фамилии Каманский. Мы, собственно, сейчас находимся с тобой в отеле, принадлежащем этому Каманскому. Он интересовался финансированием моего фильма.

— А-а, я начинаю понимать. Письмо Миликена было для меня неожиданностью. Он пишет, что есть идея снять фильм о Шауле и даже существует возможность получить финансовую поддержку из разных источников, включая Национальную академию для поощрения образцовых произведений. В конце он просит разрешения использовать несколько записей Шауля. "По вашему выбору", — пишет он. Но зачем ему вдруг понадобилось мое разрешение, если я тебе давно уже его дала? К тому же он вообще не упомянул твоего имени, а написал о каком-то Узи Бар-Нере и приложил его биографию со списком сделанных им фильмов.

— Он написал тебе, что Узи Бар-Нер делает фильм?

— Да. Узи Бар-Нер.

— О, Господи!

— Я не поняла, что произошло. Может, ты решил, что тебе не хватает опыта для самостоятельной постановки? Да? Но, Итамар, я тоже боялась впервые выступить на большой сцене но, несмотря на страх, сыграла. А ты обещал мне, что не передашь сценарий никому другому, что сам снимешь эту картину. Я уженаслышаласьисторий о том, что режиссеры делают с чужими сценариями. Я бы не дала разрешения, если бы не знала тебя так хорошо, если бы не была уверена, что именно ты снимешь фильм. Почему ты продал им сценарий?

— Нет-нет. Все не так. Я не продал. Это вообще не мой сценарий. Я уже официально объявил им, что не намерен продолжать. Я собирался написать тебе, объяснить… видишь ли, у них возникли проблемы с моим сценарием.

— Какие проблемы?

— Трудно объяснить, в особенности человеку, который, как ты, приехал из-за границы. Все, по существу, связано с телевизионными выступлениями Шауля по поводу Израиля, со статьями, которые он написал в Европе и Америке.

— Я знаю, что это было для него очень важно. Ты помнишь программу местного радио в Нью-Йорке, которую он вел в течение года, когда ты учился в Джульярде?

— Да, конечно. Но я решил не включать это в сценарий.

— Я знаю.

— Невозможно все втиснуть в фильм.

— Я понимаю.

— Тем не менее эта сторона жизни Шауля отражена в сценарии. Там есть два коротких эпизода, когда его интервьюируют о положении на Ближнем Востоке.

— Жаль, что так мало. Но ведь Шауль никогда не высказывался против Израиля! Так в чем дело? Ты что-то изменил? Что такое ты вставил в сценарий, против чего они могут возражать?

— Он действительно никогда не выступал против Израиля. Нив коем случае! И я почти ничего не изменил в сценарии.

— Так в чем же дело? Ведь Шауль был полон безграничной любви к своей стране.

— Как я тебе уже сказал, не так просто объяснить…

Он и вправду не смог внятно растолковать ей суть проблемы. Битый час он пытался это сделать, но Сильвия так ничего и не поняла. На это было немало причин. Местные морально-этические проблемы были слишком сложны и далеки от нее, ведь она не была ни еврейкой, ни израильтянкой. И конечно, артистическая натура, со свойственной ей эмоциональностью, порой вытесняющей логику, не позволяла Сильвии разобраться в идеологических хитросплетениях, определивших отношение к Меламеду членов академии.

— Ты уверен, что не продал им сценарий? — спросила под конец Сильвия, жестом останавливая путаную речь Итамара, поскольку не уловила смысла в его объяснениях.

— Разве я сделал бы такое? Как ты можешь даже задавать мне подобный вопрос? Разумеется, они воспользовались моей идеей. Но снимать они собираются — как я понял из письма Миликена — совершенно другой фильм о Шауле.

— Ты знаешь этого Узи Бар-Нера? Стоит разрешить ему пользоваться записями? Я, конечно, хочу раньше увидеть их сценарий. Но если Каманский был сначала твоим продюсером, почему он теперь финансирует его фильм? Я ничего не понимаю.

— Нет-нет, не давай им записи. Мне даже в голову не приходило, что они станут делать фильм не по моему сценарию. Сильвия, это очень плохо. Но ты не должна быть причастна к этому. Все пройдет и забудется. Они пригласят какого-нибудь другого певца Lieder, но только не давай им разрешения. И ни в коем случае не принимай никакого участия в этом деле. Любое вмешательство принесет только вред и тебе и Шаулю. Они все повернут против тебя же.

— Ты не преувеличиваешь? Тебе же всегда хотелось, чтобы о Шауле сняли фильм.

— Этот фильм не понравится ни тебе, ни мне. Я знаю, что говорю. Заклинаю тебя: не вмешивайся. Перейди в другую гостиницу, чтобы не соблазниться на встречу с Миликеном или Каманским, и наслаждайся морем и хорошей погодой. Может, поедем на экскурсию? На Кинерет, на Голанские высоты. Ты была когда-нибудь в тех местах? Давай возьмем машину напрокат… У меня сейчас ни гроша за душой, иначе я сам бы взял. Представь себе, я даже попрошу тебя заплатить за этот кофе. Но мне ужасно хочется поездить с тобой.

— Я скоро возвращаюсь в Париж. Я не собиралась оставаться здесь так долго.

— Сможешь взять меня с собой? — услышал вдруг Итамар свой полный надежды голос.

— Ты знаешь, что это невозможно… Что было, то было, и я не думаю…

— Нет, нет, я вовсе не то имел в виду. Не то, о чем ты подумала … Но может, это и к лучшему. Я должен сам

разрешить свои проблемы. Вчера я начал давать частные уроки скрипки. Ты когда-нибудь давала уроки? Это довольно приятно. Счастье, что у меня есть профессия, с которой можно как-то прожить.

— Что случилось, Итамар? Ты выглядишь ужасно подавленным. По правде говоря, твое поведение кажется мне очень странным. Ты не имеешь права так распускаться из-за одной неудачи! Ну так ты не сделаешь сейчас фильм о Шауле. И что же? Да, жаль, конечно. Мне тоже жаль, но не стоит из-за этого так убиваться. И помни: никакая работа не проходит впустую, даже если она не дает немедленного результата. То, что ты задумал, — уже часть твоей жизни, и ты еще увидишь, как это проявится в других вещах, в других сценариях. И кто знает, может быть, придет день, и ты снимешь фильм о Шауле.

— Ты не понимаешь, что здесь происходит…

Итамар не мог сказать ей в открытую, какие статьи появились в Израиле о Меламеде и каковы режиссерские идеи Узи Бар-Нера.

— Лучше не вдаваться во все это, но я уже знаю, на что они способны. Я встречался и с Узи Бар-Нером, и с Каманским, и с «академиками»… Может, все-таки я смогу поехать с тобой в Париж? Есть ли у тебя какой-нибудь знакомый, который сможет приютить меня на несколько недель?

— Никогда еще не видела тебя таким. Не волнуйся за Шауля. Он был сильным в жизни и остался таким после смерти. Не о нем я сейчас беспокоюсь, а о тебе. Ты должен прекратить жалеть самого себя.

— Я не жалею себя. Не жалко и фильма, которого не будет. Проблема в другом. Люди увидят здесь фильм Узи Бар-Нера и…

— Ну будет дурацкий и поверхностный фильм о Шауле.

— Не просто дурацкий, не в том смысле, как тебе представляется. У тебя есть определенные взгляды на жизнь, ты выросла в другом обществе… Собственно, мы все выросли в другом обществе… Наверно, так было всегда … Но много народу увидит здесь этот фильм… Хорошо хоть за пределами Израиля его посмотрят лишь немногие, хотя, конечно, его покажут на израильских фестивалях в городах, где живет много евреев…

— Давай продолжим эту тему вечером, ладно? Просто сейчас мне надо бежать. Я назначила в час дня встречу с видной журналисткой, которая очень интересуется классической музыкой и всем, что связано с Шаулем. Она хочет взять у меня интервью. Я вижу, что его здесь по-настоящему помнят. Шауль еще вызывает большой интерес.

— Какая журналистка? — спросил с тревогой Итамар.

— Кажется, Харузи, — неуверенно ответила Сильвия.

— Нет, не ходи! Тебе нельзя идти! Ты вообще не понимаешь…

— Я очень обеспокоена тобой. Ты не подумывал обратиться к психоаналитику? По-моему, ты нуждаешься в помощи.

— Мне уже предлагали пройти курс, не ты первая.

— Почему я не должна с ней встречаться? Она сказала, что очень любит камерное пение, и была весьма дружелюбной по телефону.

И опять Итамар не смог ничего внятно объяснить. Чтобы не нанести ей душевную травму, он не стал вдаваться в подробности. Разумеется, не упомянул он и о намеках на их с Сильвией отношения (не Рита ли, подумал вдруг он, была источником информации для Хавивы?). Его объяснения были еще путанее, чем рассказ о судьбе сценария. И чем больше он говорил, тем больше крепло в нем ощущение, что он тем самым только убеждает Сильвию в ненормальном состоянии своей.

В конце концов, устав от его настойчивых уговоров. Сильвия пообещала, что не встретится ни с Харузи, ни с каким-либо другим израильским журналистом. Она отменила назначенную встречу и вместо этого пошла с Итамаром обедать в ресторан на берегу моря.

XXIII

У Итамара прибавилось еще шесть учеников. Плата за уроки с трудом обеспечивала ему весьма скромное существование. Прошло четыре месяца со дня визита Сильвии в Израиль. По привычке, выработавшейся у него в период ожидания первой статьи о Меламеде, Итамар каждое утро покупал газету. Так он узнал из публикации Ронит Приор в разделе культуры и искусства "Идкуней ха-йом", что работа над фильмом в самом разгаре.

Часто израильский фильм с единственным иностранным актером авторы спешат назвать «международным», но на этот раз в картине действительно участвовала целая международная команда. Итальянка Гизелла Амальфи была приглашена на роль Сильвии, шведка Йоханна Бергсон воплощала образ Жюльетт Жиро, а немецкий актер Клаус фон Шмерлинг играл Эрика Бруно. Правда, сначала на главную женскую роль выбрали Равиталь Кадош, а не Гизеллу Амальфи. Узи Бар-Нер объяснил в интервью еженедельнику "Оманут ха-йом", что особенности Равиталь Кадош как актрисы идеально подходят для роли Сильвии, однако с того момента, когда Гизелла Амальфи согласилась сниматься (не в последнюю очередь благодаря усилиям Ури Миликена), имя Равиталь

Кадош было исключено из списка участников. Не без маленького скандала.

Хотя картина ставилась целиком в Израиле, оператор Михаэль Блюм был послан в Париж и Нью-Йорк для видовых съемок; эти вмонтированные в фильм кадры должны были создать впечатление подлинности заграничных эпизодов.

У «Меламеда» больше, чем у любого другого израильского фильма, был шанс наконец-то вырваться за пределы маленькой страны и иметь крупный международный успех.

"Речь идет об общечеловеческих мотивах: как у артиста со способностями ниже средних закружилась голова от первых успехов и развилась мания величия. Это проявилось не только в плане лично-творческом, но и в непомерно раздутом националистическом эго. Разумеется, образ символизирует нашу общенациональную манию величия, которая угрожает всему ценному, что есть в нас, и в конечном счете может разрушить наше общество. Такие мотивы должны заинтересовать каждого человека, поскольку он человек", — привела Ронит Приор слова второго сценариста Шмуэля Ганиэля, сказанные им в радиопередаче "Время для беседы" Эреза Бломберга.

Приор использовала и некоторые данные из старых статей Орит Мехмаш и Хавивы Харузи — что Итамар определил без труда, — а также и другие материалы. Эта журналистка провела поистине бесценную исследовательскую работу. Она отправилась в архив своей газеты на втором этаже и взяла конверт с надписью «Меламед» (с тех пор как имя покойного певца появилось в заголовках, в каждой израильской газете завели соответствующее досье). Оттуда Ронит извлекла газетные вырезки за последние полгода и получила исчерпывающую информацию об этом деле. В сущности, она стала настоящим экспертом по теме "Меламед".

Итамар набрался смелости. Он послал Сильвии длинное письмо обо всем, что случилось, сообщил о тех вещах, на которые только намекал в разговоре с ней. Он подробно описал, каким, по его мнению, будет будущий фильм. Итамар понимал: рано или поздно Сильвия узнает все, тем более что «Меламед», по-видимому, скоро выйдет на экраны. Он еще не получил от нее ответа, впрочем, прошло только две-три недели с тех пор, как он послал письмо, и, возможно, ее ответ уже в пути.

Конечно, Сильвии будет нелегко переварить все это и прийти в себя от потрясения, подумал Итамар. Несомненно, пройдет немало времени, пока она найдет в себе силы собраться с мыслями и, тщательно все взвесив, ответить ему. К тому же его послание заняло целых пятнадцать страниц.

Несколько дней назад он перечитал свое письмо. "Совсем неплохо, — сказал себе Итамар, оценив написанное с профессиональной точки зрения, и вдруг подумал: — А почему бы не написать книгу обо всей этой истории?"

Правда, он сказал однажды Рите, что напишет об этом сценарий, но браться сейчас за такую работу было все равно что толочь воду в ступе. Кто снимет такой фильм? Где он отыщет средства? А книга … С ней намного проще. Нужно только найти издателя.

— Никто не возьмется за издание, — сказал ему Апельбаум, когда услышал об идее книги. — Разве что за границей, если ты напишешь по-английски. Да и то сомнительно. Но зачем тебе все это?

— Есть шанс найти издателя, — сказал Итамар, — ведь у книги — как это сказано? — общечеловеческие мотивы, которые должны заинтересовать каждого человека, поскольку он человек.

Бенцион уставился на него как на умалишенного:

— Что ты сказал?

— Не важно… просто так… моя личная шутка.

— Критики уничтожат тебя, сварят живьем. Обвинят в клевете и Бог знает в чем еще. Зачем тебе все это? И вообще, для кого ты собираешься писать?

— Теперь вы говорите как Берман.

— Правда? Хорошо, что ты сказал мне. При всем моем к нему уважении нельзя быть таким, как он, фаталистом. Это страшно угнетает и вообще не соответствует моей натуре.

Апельбаум убедил Итамара, который и так не думал о написании книги всерьез, не терять на это время. Кстати, мысль о книге возникла у него не только в связи с его письмом к Сильвии. Его подтолкнула к этому Рита, рассказав что трудится над своей собственной книгой.

По-настоящему они расстались не в кафе «Дрейфус», а в его квартире спустя два месяца. Рита, видно, решила идти своим собственным путем. Она не могла распрощаться с ним навсегда, не поведав ему о произошедшем перевороте.

— Наконец-то я решилась! Я буду писательницей, — объявила она ему в день прощания. — Я долго думала о твоих словах, что я тот тип женщины, которая нуждается в успехе своего мужчины, которая живет…

— Но я же сказал, что ошибся! Ты вовсе не такая! Я неправильно тебя понимал…

— Конечно, ты не понимал меня. Но я не хочу, чтобы возникала даже тень мысли, что я такая! Я действительно слишком на тебя опиралась. Даже когда делала для тебя разные вещи, например искала статьи в медицинской библиотеке или звонила в эту швейцарскую клинику, — даже тогда я, по существу, парадоксальным образом опиралась на тебя. Я могу признаться в этом, потому что обладаю — и иногда это становится проклятьем — способностью к глубокому самоанализу. Кстати, ты не ходил к Батье Либлих? Пойми, ты никогда не сможешь разобраться в себе без помощи психоаналитика. Я не сомневаюсь, что была права, определив источник твоей страшной зацикленности на Меламеде. Конечно же, речь идет о тяжелом чувстве вины, возникшем оттого, что ты спал с Сильвией. То, что ты отказываешься от операции…

— Рита, я уже сказал тебе: моя «зацикленность» связана с моим преклонением перед Меламедом.

— Ладно, не важно. Я вижу, ты никогда меня не поймешь. Я имею в виду совсем иной уровень самоанализа. Почему ты этого не улавливаешь, ведь ты сам — человек искусства? Мне теперь многое открылось! Я слишком опиралась на тебя, забывая о своей внутренней артистической сущности. Ты не согласен? И поэтому решила оторваться от тебя. У меня получается изумительная книга, изумительная! Я уже написала почти две главы. Теперь я вижу, как мне помогли занятия в университете. Без теоретической подготовки, без знания секретов писательского мастерства я не смогла бы написать книгу на таком уровне. Она будет называться "Дневник беременности".

Так Итамару стало известно, что Рита ждет ребенка ("Не от тебя, мой трусишка", — сказала она, поймав его взгляд) и что книга, в сущности, является почти дневниковым отчетом о метаморфозах, происходящих в ее душе и теле в то время, как в чреве ее растет плод.

— Это произведение в произведении, — сказала она, — физика и метафизика одновременно. Тело, развивающееся в другом теле. И кто знает, как метафизика одного тела влияет на физическое состояние другого. Как влияют даже самые прозаические размышления, например, что съесть — шоколад или сельдерей.

Я была не права, когда обвиняла тебя в том, что ты разрушил мою жизнь, — призналась Рита. — Я многим тебе обязана, даже идеей книги. Однажды ты рассказал мне, что сюжет "Возвращения Моцарта" сложился у тебя в голове по пути к дому. Как-то, когда я шла к себе пешком, я вспомнила об этом и подумала: а почему бы и мне не создать какое-нибудь произведение? И в тот же момент спохватилась, что забыла принять накануне таблетку. "Кто знает, не беременна ли я?" — спросила я себя. Вот тут-то и пришла мне в голову мысль о книге! В ту же ночь я начала писать первую главу. В конце концов выяснилось, что я тогда вовсе не была беременна, но с той поры решила забеременеть — и сделала это…

Они провели вместе всю ту последнюю ночь, лишь ненадолго засыпая, а утром Рита, вся в слезах, попрощалась с ним, покрывая его лицо поцелуями, и ушла.

"Появится ли эта, последняя их ночь в ее книге?" — подумал Итамар. Прежние долго не покидавшие его мысли о том, что его любовь к Рите — ненастоящая, оказались ошибочными. Прошли месяцы, а он никак не мог справиться с уходом Риты. Итамар очень тосковал по ней, мысленно разговаривал с ней, спорил и даже предавался любви. Иногда ему казалось, что наконец-то он понял ее, но тут же она вновь ускользала. Рита была такой изменчивой, она одновременно и злила и дарила наслаждение! Его огромная тяга к ней была тем более необъяснима, что одновременно с этим он чувствовал явное облегчение от того, что ее больше не было с ним. Почему, собственно, она его оставила? Итамар не находил ответа. Когда он вспоминал, как Рита пришла к нему со статьей Орит Мехмаши пыталась утешить его и всеми силами ему помочь, его охватывала еще более глубокая печаль.

Вчера ему стало известно от Копица, того самого друга детства со связями, что фильм «Меламед» находится на стадии завершения и что его премьера состоится через месяц в тель-авивском зале «Зоар». Предварительный просмотр уже прошел на фестивале «Эйлат». Жюри во главе с Александром Эмек-Талем удостоило ленту первых премий за сценарий, режиссуру и музыкальное оформление. "Этот фильм открывает новые перспективы в израильском кино во всем, что касается показа человеческой души и внутренней правды в ее связи с правдой общественной", — процитировали в газете отрывок из заключения жюри.

Кстати, певцом, исполняющим роль Меламеда и поющим единственный романс, который проходит через весь фильм, оказался не кто иной, как Элиягу Махлоф,

тот самый Махлоф, имя которого упомянула Мерав, подруга Риты по факультету, когда они все вместе сидели в кафе «Дрейфус». Ее предположение оказалось пророческим. Ирония заключалась в том, что Махлоф пел во всю силу своего таланта (принесшего ему престижную премию) и псевдоарабскую песню, в которую вставили слова на иврите. Эта песня, как утверждают, с появлением фильма на экранах должна стать шлягером.

Итамар раздумывал, не стоит ли убраться отсюда до появления «Меламеда». В письме к Сильвии он спрашивал, не знает ли она нескольких учеников в Париже, которые были бы заинтересованы в его уроках. Честно говоря, он ждал от нее ответа и по этой эгоистической причине, а не только потому, что хотел узнать, как она отреагировала на описанные им события. Если он все же решит уехать, ему будет нелегко оставить свою пятнадцатилетнюю ученицу Сарит, которая по-настоящему талантлива, но он справится с этим. Человеческая душа способна выдержать что угодно.

В те дни он колебался, принять ли приглашение Миши Каганова встретиться с ним "по важному делу", как выразился режиссер. "Приходи в кафе «Дрейфус», — сказал он Итамару, — там можно найти меня почти каждый день между одиннадцатью и часом дня. Я думаю, это очень заинтересует тебя".

"Кто знает, какая еще мина взорвется подо мной?" — подумал Итамар и не пошел. У него не было никакого желания видеть Каганова. По существу, Итамар совершенно потерял связь со всеми теми людьми, с которыми встречался раньше. Он даже не позвонил Норанит, чтобы отказаться от постановки задуманного ею фильма, хотя напоминал себе сделать это без промедления. А может, Норанит вовсе и не ждет его звонка? Итамар не преминул отметить, что, несмотря на все ее восхищение его талантом, она сама ни разу не позвонила ему за все эти месяцы. При желании он мог бы убедиться, что они не говорили с Норанит с момента появления статьи "Шауль Меламед: путь к славе" в газете "Идкуней ха-йом".

Неделю, а то и больше после звонка Каганова Итамар упорно не шел в кафе. Но в конце концов любопытство одолело его, и так случилось, что он все же появился на улице Кальман. Каганов сидел в углу, но не за тем столом, который занимал при прошлой их встрече. С того дня Итамару не случалось видеть Мерав, но он узнал ее без труда. Она стояла во всей красе рядом с Кагановым, держа во рту сигарету и делая последнюю глубокую затяжку. Судя по всему, собиралась уходить. Из раздела газетных сплетен (а Итамар заглядывал туда время от времени) он знал, что она стала одной из постоянных любовниц известного режиссера. Окурок был раздавлен умелой рукой. Углубившись в свою дипломную работу "Сигарета в израильском кино.1948–1958", Мерав решила, что у нее нет иного выхода, как начать курить самой. Она была убеждена, что только на собственном опыте сумеет почувствовать, какие психологические мотивы побуждают человека сосать сигарету. Этим своим поступком Мерав сравнилась со знаменитыми учеными, испытывавшими на себе новые лекарства и вакцины.

Пока Итамар добрался до столика Каганова, Мерав уже исчезла.

— Я рад, что ты пришел, — с улыбкой приветствовал его Каганов. — Слушай, я сожалею обо всем, что случилось с твоим сценарием. Ужасно! Использовать чужой сценарий таким образом… Ты помнишь, что я тебе сказал про Узи Бар-Нера? Он плагиатор, этот Узи.

— Вряд ли можно сказать, что он украл у меня сценарий. Мне кажется, он сделал совершенно другой фильм. Хотя и о Меламеде — то есть якобы о Меламеде, — но в корне отличающийся от того, который хотел снять я. Уж лучше бы он использовал мой сценарий…

— А я говорю, украл! Он просил твоего разрешения?

— Нет, никакого разрешения он не просил.

— Ну что я тебе сказал? Послушай, у нас будет важный разговор. С точки зрения закона я, конечно, не обязан, но в моральном плане чувствую необходимость попросить у тебя разрешения. Как минимум. Мне сказали — я даже не помню, от кого я это слышал, — что у тебя есть идея сделать фильм о Моцарте, встающем из могилы…

— Дальше идеи дело не пошло. Не знаю даже, стану ли я писать сценарий. Я поделился этой идеей только с одним человеком и не понимаю, как она дошла до других. — Итамар отхлебнул воды, чтобы выиграть немного времени на размышление. — В любом случае в данный момент я не собираюсь писать сценарий о Моцарте. И даже если бы и написал — я надеюсь, Миша, вы не поймете меня превратно, — я бы снял фильм сам. Для меня создание сценария и постановка картины — единый творческий процесс. Я бы не дал кому-нибудь другому делать фильм по моему сценарию.

— Я вижу, у нас с тобой очень похожий подход к кино, потому что я тоже снимаю фильмы только по своим собственным сценариям. Один-единственный раз я соблазнился отойти от этого правила и до сих пор жалею. Но ты не совсем меня понял. Я не собираюсь ставить "Возвращение Моцарта" по твоему сценарию, вовсе нет. Все, что я хочу, это использовать твою идею — а она, без сомнения, твоя — и на ее основе написать свой сценарий. В титрах, разумеется, будет указано: "По оригинальному замыслу Итамара Колера". Что ты скажешь на это? Мы, кстати, ищем музыкального консультанта для фильма. Как специалист ты можешь посоветовать кого-нибудь?

— Я не…

— Твоя идея ужасно привлекает меня, тем более что наконец-то у меня появляется шанс сделать фильм, не связанный с Израилем. Почему мы не можем сделать здесь настоящий наднациональный фильм, скажи мне? Но кроме того, сама по себе задумка — Моцарт, поднимающийся из могилы, — приводит меня в восторг. С первогоже момента той нашей встречи, когда мы сидели здесь и разговаривали с Мерав и другой студенткой…

— Ритой.

— Да, Ритой… В любом случае уже тогда я понял — у тебя талант. Моцарт возвращается, видит фильм о себе, читает то, что написано о нем, и кипит от возмущения. Колоссальная идея, просто гениальная. Это показывает, насколько человек — даже такой, как Моцарт, или, можно сказать, в особенности такой, как Моцарт, — не знает, собственно, самого себя. Как ограниченна наша возможность видеть самих себя со стороны! Подумать только — великий композитор не в состоянии понять правду замечательного фильма Милоша Формана! Да, я признаю, что в фильме есть слабости: я бы, например, изменил ту сцену, где Моцарт играет вниз головой. Дешевый эксгибиционизм. Тем не менее идея Формана блестяща.

— Фильм основан на пьесе Шейфера, — заметил Итамар, — мне кажется, что он же написал сценарий.

— Правда?

— Можно заметить также влияние одной из маленьких трагедий Пушкина. Но я имел в виду совсем другое. Моцарт справедливо злится на то, что говорят о нем…

— Пушкин? Неужели? Что ты говоришь! Так какие у тебя могут быть возражения? Если уж Пушкин так полагал, то кто мы такие, чтобы возражать? Такое понимание свойственно поэту. Мы еще больше усилим эту линию в нашем фильме. Потрясающий мотив: творец, который не понимает самого себя, обнаруживает правду о себе и пытается доказать обратное. Возможно, до конца фильма он не захочет признаться в этом. Посмотрим… И вообще, что такое правда? Существует ли она? Кто сказал, что правда интерпретации уступает правде факта? Ему еще будет чему поучиться у нас, этому Моцарту!

Итамар вышел из кафе подавленным и пошел пешком домой в Рамат-Ган. Не потому, что хотел сэкономить на автобусе (хотя в его нынешнем положении это

было не лишним), а потому, что не хотел толкаться среди людей. Разговор с Кагановым неотступно преследовал его. "Ты не признаешь существования правды, — мысленно ответил он режиссеру, — а как насчет лжи? Существование лжи ты тоже не хочешь признавать?"

По дороге домой он наткнулся на новый рекламный плакат газеты "Зе!". "Государство в своей наготе! Специальное расследование". Так было написано на фоне фотографии женщин, лежащих на пляже. Он прошел мимо ряда шашлычных и кафе, из которых доносились, смешиваясь, обрывки радио— и телепередач: "Ну, Ракефет, скажи мне, что ты думаешь? Тебе действительно размер не важен?… Тяжелораненый доставлен в больницу «Рамбам»… Ах, ублюдок, паразит, поначалу сидишь тихо, а потом…»

На дорогах уже образовались пробки. В воздухе висели гудки машин и ругательства водителей. "Тьфу ты, этакая мразь!" — плюнул кто-то из окна автомобиля, обгоняющего другую машину. Итамар дошел до угла более спокойной улицы. Несмотря на прохладную погоду, на скамейке сидела женщина; одной рукой она покачивала детскую коляску, а другой гладила по лицу сидящего рядом мужчину и при этом поглядывала по сторонам, явно опасаясь знакомых.

Итамар прошел "Дом театра". Духовная жажда в Израиле столь сильна, культурное богатство столь велико, что целых два спектакля шли здесь одновременно: "Вера и правда" Менахема Мурама и… Ну, конечно, писатель Звулуни (а с недавнего времени и дипломат) решил выступить как драматург: "Андорра и я: впечатления атташе".

Итамар подумал, что вскоре там, наверху, он увидит надпись «Меламед» большими неоновыми буквами. Точно так же, как из пьесы делают фильм, можно из фильма сделать пьесу. По тротуару рядом с ним шли бизнесмены, адвокаты, старики пенсионеры, продавцы, чиновники… Многие, многие из них читали статьи и корреспонденции, наслаждались варевом из лжи и издевательств, таскали пальцами нафаршированные клеветой куски из миски, слизывали жир и снова лезли в котел за очередным куском. Скоро они получат новую порцию, а по окончании фильма, когда в зале зажжется свет, испытают чувство отвращения к этому мерзавцу Меламеду. Это будет, без сомнения, настоящий катарсис…

Через некоторое время Итамар дошел до шоссе Аялон. Под мостом, на котором он стоял, с дикой скоростью проносились одна машина за другой. Наконец-то в Израиле появилась настоящая, пересекающая мегаполис автострада. Машины могут ехать от Ашдода до Хайфы почти без остановки, нестись туда и обратно по прибрежной полосе, не выходя за пределы тепленького пупка страны.

Он облокотился на перила и огляделся вокруг. Мост, фонарные столбы, парапет — все это построено на прочном фундаменте, опирается на некие истины. Не так ли? Ведь в противном случае все должно рухнуть. Он долго-долго вглядывался в пространство. Истина, где же здесь истина? Итамар перешел на другую сторону моста. Разве без истины возможна справедливость?..

Наконец он добрался до подъезда своего дома. Через несколько минут придет Эльад, ученик совершенно безнадежный. Итамар представил себе длинную вереницу учеников, таких же бездарных, поднимающихся к нему в квартиру неделя за неделей, месяц за месяцем, в то время как он и его скрипка все стареют и стареют. Через дырочки почтового ящика он заметил конверт. "Может, это письмо от Сильвии?" — подумал он с надеждой и опасением. Засунув руку в карман брюк, он вынул ключ. Увы, это было всего лишь требование заплатить вторую половину телевизионного сбора. Он запер почтовый ящик и поднялся по лестнице.

Послесловие переводчика

Однажды, зайдя в книжный магазин, я обратил внимание на одну из лежащих на прилавке книг. Ее название — "Итамар К." — вызвало немедленную ассоциацию с Кафкой, изображенные на обложке скрипка со смычком не могли не заинтересовать меня, скрипача по профессии, а имя автора — Идо Нетаниягу, о котором я знал, что он младший брат Йони, прославленного героя Энтеббе, и Биньямина, тогдашнего премьер-министра Израиля, добавило, естественно, любопытства. Короче говоря, я купил книгу (в аннотации она была охарактеризована как сатирический роман) и, придя домой, немедленно принялся за чтение.

Впечатление, произведенное романом, было настолько сильно, что, даже не дочитав его до конца, я разыскал телефон автора и, представившись, предложил ему перевести роман на русский. Через некоторое время согласие было получено, и я взялся за работу.

"Итамар К." — не первая книга доктора Нетаниягу. Ей предшествовали сборник рассказов «Спасатели», напечатанный отдельно рассказ "Еврейский врач" и документальное исследование "Последний бой Йони". Когда я прочел их, мне стало ясно, что образ Итамара, этого наивного молодого человека, возник не на пустом месте, а явился естественным развитием образов более ранних произведений писателя. Так родилась идея отобрать из сборника «Спасатели» четыре рассказа о детях, каждый из которых, помимо самостоятельной художественной ценности, является как бы подготовкой к роману и создает вместе с ним обобщенный образ, так сказать, героя — антигероя, предпочитающего поражение приспособленчеству и лжи.

Фамилия Нетаниягу слишком хорошо знакома практически во всем мире, чтобы читатель мог от нее абстрагироваться. Естественно, встает вопрос, почему младший брат двух офицеров самой отборной израильской части и сам в прошлом боец того же подразделения предпочитает видеть в качестве своих героев скрипача, будущего художника, писателя, юного пианиста? Что это — столь модное в сегодняшней израильской литературе, а также в театре, кино презрительное отношение к героизму, насмешка над патриотическими чувствами, которые побуждают молодых людей пробиваться в элитарные подразделения израильской армии? Отнюдь нет, и не вошедший в настоящий сборник рассказ «Спасатели», основанный на личном опыте автора, яркое тому свидетельство. Просто речь здесь идет о мужестве иного рода, а именно о способности человека вообще и художника в частности плыть против течения, защищать свое право на абсолютную честность, на взгляды, не совпадающие со взглядами господствующего большинства.

Уж нам-то, бывшим советским гражданам, выросшим в условиях тоталитарного режима, знакомо, как власть предержащие делают поэтов и художников, музыкантов и кинематографистов марионетками, используя их для идеологической обработки народа и превращения его в послушное стадо. Разумеется, упаси нас Боже сравнивать в этом плане свободный, демократический Израиль с недоброй памяти Советским Союзом, однако и здесь, в условиях свободы слова и периодической смены правительств, над средствами массовой информации, издательствами, театром и кино властвуют немногочисленные группы людей, считающих себя элитой общества и не признающих за другими права мыслить иначе, чем они.

Это, как правило, представители нового поколения израильтян, дети тех кибуцников, которые отстаивали независимость страны и строили еврейский социализм. Они больше не хотят быть евреями — этакий анахронизм! — им достаточно быть «израильтянами». С тех пор как им внушили, что вожделенный мир можно купить ценой той самой земли, по которой ходили библейские пророки, они с радостью готовы отдать арабам то, к чему, по существу, никогда не испытывали никакой привязанности: Хеврон и могилу праматери Рахели, Анатот, где родился пророк Ирмеягу, и даже Старый город Иерусалима. Ведь этим провинциалам так хочется быть признанной и уважаемой частью Большого Мира, которому, между прочим, цены на арабскую нефть куда важнее безопасности Израиля. К тому же эти люди считают себя интеллектуалами, а настоящие интеллектуалы, по их мнению, должны печься исключительно о благе человечества и всеобщей справедливости.

Не зря же Луи Арагон и Диего Ривейра вступили в компартию, Ромен Роллан и Лион Фейхтвангер пели аллилуйю Сталину, а супруги Розенберг передали русским ядерные секреты Америки. Неудивительно, что в этих кругах террорист и убийца Арафат слывет борцом за свободу, а Биньямин Нетаниягу — врагом мира. А если так, то и израильские левые должны сомкнуть ряды и, дружно плюнув в лицо собственному народу, занять свое место среди радетелей за счастье палестинских арабов и тем самым спасти моральный облик Израиля.

Дружно, правда, не получается. Там и сям возникают драчки: конкуренция как-никак существует, государственный пирог под названием "ассигнования на культуру" в размерах ограничен. Но не дай Бог кому-нибудь посягнуть на их, левых, монополию на Истину! Тогда конкуренция в сторону — и пощады не жди. Читатель "Итамара К.", очевидно, не раз задает себе вопрос: неужели такое возможно? Неужели в нашей стране таким, как Итамар и его герой Меламед, нечем дышать и свобода творчества не для них?

Чтобы ответить на этот вопрос, попробуем проследить, как антигерой (а может, все-таки герой?) доктора Идо Нетаниягу старается не потерять себя и своей правды в столкновении с обществом, диктующим ему образ мыслей. Посмотрим на этого молодого человека и попытаемся обрисовать его характер. Он субтилен, как Мати или Мойшеле, он рисует, запоем читает книги, играет на рояле или скрипке. Спорт его не интересует, и он явно не хочет быть "как все". Автор любит его, но не забывает время от времени над ним подсмеиваться. Поэтому Мати плаксив, Итамар, служа в армии, получает нелепое увечье, а мальчонка — герой одного из рассказов боится воображаемой ведьмы.

Состарившись, он будет выглядеть белой вороной, как Авилора или Нимрод Берман. Ему, как и Мати, предрекают унылую будущность библиотекаря, потому что в этой жизни надо уметь пробиваться локтями, а способности такого рода отсутствуют и у Мати, и у Итамара, и у маленького Моше. Но зато они талантливы и честны. Для них искусство — не предмет коммерции, сама мысль об этом оскорбляет. Мати захлебывается слезами, узнав, что картинами торгуют, а старый мудрый Авилора отказывается от, возможно, единственного источника дополнительного дохода, потому что не находит в своем ученике подлинного дара.

Антигерой Идо Нетаниягу читает при свечке с трудом раздобытые книжки не для будущей карьеры, а просто потому, что хочет знать как можно больше. Ради этого он готов влачить скудное существование вдали от семьи, да вот беда: свет гасят слишком рано! Он упорен, этот мальчик, он готов часами работать над пассажами, а когда вырастет, то, может, станет таким же большим артистом, как Шауль Меламед. Супермена из него не выйдет, но зато, когда в решающий момент перед ним встанет выбор: правда или карьера, он предпочтет правду.

Мы не знаем, как сложится судьба Мати и Моше, скорее всего, им, как и Итамару, уготовано поражение. А если они все же

Но вернемся в Израиль, а точнее — к географии романа. Почти все его действие происходит попеременно то в Тель-Авиве, то в Иерусалиме. В Тель-Авиве, законодателе мод израильской интеллектуальной жизни, — душно. Душно и в прямом и в переносном смысле. Там властвуют «ноздри» Норанит, «окурки» Реваха, собачий бред Гарри Фрумкина (когда Итамар издевательски интерпретирует его «стихотворение», Рита воспринимает это всерьез!). Да и неудивительно. Ведь вся эта «элита», в сущности, невежественна. Поэтому нет здесь места ни Меламеду, ни Итамару, ни Берману, ни Нетаниягу.

Символично, что коренные израильтяне называют дорогу из Тель-Авива в Иерусалим подъемом, а обратно — спуском. В этой книге все прекрасное остается там наверху, в горах Иудеи: детство, скрипка, подаренная Итамару, рояль Авилоры; там зачитываются книгами, рисуют, ловят черепах, там виртуозно реставрирует картины Апельбаум и пишет свои романы чудак Берман. Но Апельбаум постарел и не может разрешить проблем Итамара, Бермана задавили умолчанием, а Авилоры уже, наверное, нет в живых. Псевдосовременный полуевропейский коммерческий Тель-Авив победил еврейскую столицу, но не несет ли его победа поражение всему Израилю?

Своей полной горечи книгой доктор Нетаниягу утверждает: истинный художник должен обладать смелостью не соглашаться с общепринятым. Подвергая критике через Итамара такой шлягер, как фильм «Амадеус», он тем самым провозглашает свое кредо: никакие, даже самые удачные, творческие приемы не спасут, если в основе произведения — неправда. И пусть миллионы потребителей искусства и сотни критиков думают иначе — обязанность художника защищать правду такой, какой он сам ее видит, причем в данном случае не имеет никакого значения, прав ли Идо Нетаниягу в своей оценке "Амадеуса".

Крах Итамара тотален. Он теряет все: из его сценария сварганили нечто, в корне ему противоположное и вопиюще лживое, у него крадут идею "Возвращения Моцарта", Рита уходит от него потому, что ей нужен не просто творец, но творец преуспевающий. Роман заканчивается горькими строчками — Итамару, видимо, предстоит серое существование учителя музыки (библиотекарь Мати?). И все же в этом мраке остается маленький просвет: Итамар еще надеется написать книгу обо всем случившемся с ним. Как знать, может, у него и достанет сил… Идо Нетаниягу эту книгу написал.

Примечания

1

Lieder (нем.) — песни. Жанр вокальной камерной музыки, получивший свое наивысшее развитие в творчестве Шуберта и Шумана.

(обратно)

2

«Микве Исраэль» («Надежда Израиля») — старейшая в стране сельскохозяйственная школа, основанная в 1870 г. Одно из первых еврейских поселений нового времени в Эрец-Исраэль. С 1930-х годов «Микве Исраэль» стала центром подготовки активистов молодежной алии, а также бойцов Хаганы — ядра будущей израильской армии. Здесь воспитывалась сионистско-социалистическая элита, отсюда вышли многие будущие руководители еврейского государства.

(обратно)

3

В этой организации воспитывалась сионистко-социалистическая элита, из нее вышли многие будущие руководители еврейского государства.

(обратно)

4

Перевод Ольги Фрадкин.

(обратно)

5

Фамилия Кац происходит от сокращения слов «кохен цадек», то есть «праведный кохен» на иврите. Бар-Цедек — «сын справедливости» в дословном переводе.

(обратно)

6

Буквы ивритского алфавита обозначают также и цифры. «Хет-йуд» — это число восемнадцать и вместе с тем это слово «хай» — «жив». Поэтому в еврейской традиции это число имеет особое значение.

(обратно)

7

Палмах — «плугот махац», «ударные отряды» (ивр.). Созданы в 1941 году в связи с угрозой захвата немцами Эрец Исраэль. Во время войны за независимость Израиля сражались на самых горячих участках фронта.

(обратно)

8

«Зеленой чертой» принято называть границу между Израилем и соседними арабскими странами, установленную в результате соглашений о прекращении военных действий в 1949 г.

(обратно)

9

Мошав — сельскохозяйственный кооператив. Здесь, в отличие от кибуца, каждый житель владеет своим земельным наделом.

(обратно)

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

XX

XXI

XXII

XXIII

Послесловие переводчика . . . . . . . . . .

Реклама на сайте