«Соловьиное эхо»

Анатолий Ким Соловьиное эхо

Глава 1

Он, лежавший на земле, широко раскинув руки, вдруг увидел над собою склоненное к нему женское лицо, которое было для него дороже небес, неотвратимо меркнувших в глазах. И, вбирая прощальным взглядом это прекрасное отчаянное лицо, Отто Мейснер тихо направился по своей последней дороге, уводившей его в скучную и немилую для него вечность. Он удалялся от жизни неуклонно и быстро, но ему казалось, что очень медленно, томительно, и порою, словно оглядываясь назад, с удивлением замечал, как стремительно темнеет оставляемый мир, не угасая окончательно, словно свету его никогда не быть поглощенному тьмой. И вот мир сузился наконец в одно круглое небольшое оконце, и в этой сверкающей капле, в середине ее, темнела женская голова с гладко причесанными волосами. А вскоре и она стала почти неразличимой, и свет уменьшился в булавочную точку, вспыхнул с неимоверной яркостью и затем угас.

Жизнь была поглощена беспредельной тьмой, откуда уже не своей волей, а лишь силою этих слов, бегущих извилистой струею строчек, Отто Мейснер выпал в дождливую летнюю ночь 1912 года, оказался на влажных мостках речной пристани. Река была черна и огромна, дальний край ее, удаленный на много верст от пристани, светился длинной полосою тусклого серебра. Над этим случайным бликом ночной реки тянулся вдоль края небес сокрытый в темноте узкий берег, а выше него, как бы продолжая холодное свечение воды, под рваным пологом грозовых туч текла небесная широкая река. И черная, чуть выгнутая линия дальнего берега казалась Отто Мейснеру хрупким мостом через сумрачный Стикс, и где-то близко, среди шелеста дождя и всплесков речных волн, ощущалось присутствие вечного Харона, слышался во тьме сердитый старческий кашель. Видимо, служитель Аида был недоволен, что на пороге нового века выстроен этот воздушный мост, по которому всякому вольно разгуливать, не прибегая к услугам старого перевозчика. Пропали теперь его медные пятаки. И, живо представляя себе мрачную озабоченность старика, Отто Мейснер сочувственно улыбнулся в темноте. Он расхаживал по безлюдной пристани, ощущая под ногами глубокие прогибы длинных досок причала.

Невнятное чувство, словно глухое напоминание о том, что он когда-то побывал уже на этой пристани, хранилось в душе Отто Мейснера. Ему казалось, что он является странным двойником какого-то другого Отто Мейснера, который уже существовал давным-давно или будет существовать в грядущие времена. Но трезво подумалось, что ни этого прозрачного прошлого, ни тем более будущего никоим образом не постичь; и ему под дождем лишь безрадостно вспомнилось, что да, он теперь магистр философии, питомец прославленного Кенигсбергского университета, и рутина академических знаний, которые он должен был постигать ради получения этого ученого звания, все еще громоздится в его голове безрадостным грузом. Эти усвоенные знания, думалось ему, мешают только приблизиться к тому состоянию духа, которое, как учат буддисты секты дзэн, предвосхищает мгновенное и нерассудочное постижение самых глубоких истин мироздания. А пока что он вынужден вспоминать о том, что непреклонный и волевой Гросфатер, воспитатель и истинный отец ему, Отто Мейснеру, отправил внука прогуляться вокруг земного шара, и поэтому-то он, этот внук, стоит теперь на залитой дождем безвестной пристани, в ночной мгле, и рядом катит свои волны громадная азиатская река Амур.

Пароход, который привез сюда Отто Мейснера, теперь растворился во тьме и мелькал тремя своими огнями в глухом чреве ночи, накрывшей реку. Он уплыл дальше, этот пароход, вверх по Амуру, увозя белозубого скуластого помощника капитана Нефедова, который бывал в Москве, в Петербурге и мог говорить по-французски. Жилистый, маленький, по-кавалерийски кривоногий, сей помощник никак не мог понять, что его французский язык и плох, и смешон в равной степени, но он был радушен и мил, этот калмыцкого вида «француз», и в своей каюте потчевал случайного гостя прекрасной малосольной рыбой, водочкой и задушевной игрою на семиструнной гитаре. Отто Мейснер теперь с грустью и благодарностью вспоминал этого человека. Думая о нем, он трогал в кармане дорожного пальто конверт с рекомендательным письмом, которое вручил ему в Хабаровске маститый русский купец Опоелов, с кем имел давние и общие дела Гросфатер путешествующего магистра Фридрих Мейснер.

В предписании, которое составил дед для внука, прежде чем отправить его в далекое путешествие, было много пунктов. В одном из них значилось: «…а также посетить российский край Дальнего Востока по левому берегу реки Амур, где местное население из переселенных корейцев воспроизводит опиумный мак для получения из него вязкой массы, имеющей высокую валютную оценку на рынках Китая; и посему доподлинно изучить на месте производства все процессы выращивания мака и получения из него означенной опиумной массы с целью:

a) выяснения возможностей разведения злачного мака на культурных плантациях в Европе;

b) определения примерной цифры капиталовложений для монопольного охвата всей торговли опиумной продукцией на берегах Амура;

с) получения еще одного полезного знания для молодого ищущего ума».

И Отто Мейснер, который по-человечески любил своего могучего деда и которому было все равно, что делать в этом мире, послушно обогнул уже пол-Земли и теперь очутился на этой пристани, имея при себе письмо купца Опоелова. Письмо содержало приказ для одного местного корейского баржевладельца и скупщика опиума, который был в большой зависимости от миллионов Опоелова и потому должен был наилучшим образом содействовать Отто Мейснеру в его экспедиции. Но вот, прибыв на место и прощальным взглядом проводив удаляющиеся пароходные огни, путешественник остался в одиночестве рядом со своим багажом. Никто больше не сошел на пристани.

Одиночество на чужой стороне в ненастную ночь было загадочно и велико. Магистр расхаживал взад-вперед по пристани и с какой-то непонятной для него самого надеждой прислушивался к тягучему старческому кашлю, который разносился над невидимыми водами и вроде бы приближался.

И правда, вскоре этот простуженный Харон обозначился вблизи пристани, смутно забелел на темной воде, склоняясь и выпрямляясь, загребая веслами на невидимой лодке. Вот весло стукнуло о свайное бревно. Привязав лодку к боковой стенке причала, где едва различимые покачивались еще несколько лодок, гребец с кряхтением и тихим бормотом взобрался на помост, закинув сначала ногу, а затем очутившись на четвереньках на его краю. И когда он, продолжая что-то невнятное бормотать, поднялся на ноги и приблизился к Отто Мейснеру, путешественник шагнул навстречу ему. Человек что-то гортанно и испуганно произнес, однако, не получив ответа, робко сунулся вперед и уставился в самое лицо Отто Мейснеру. Магистр бесстрастно разглядывал близко перед собою испуганные глаза, выпуклые скулы и козлиную бородку рослого азиатского старика. Он был под широкой и плоской, как поднос, соломенной шляпой, привязанной веревочками под нижней губою. Одет был старик в мокрую белую кофту и такие же штаны. Поглазев достаточно на незнакомца, он отступил на шаг и что-то опять произнес вопросительное. Отто Мейснер, не понявший ни слова, заговорил сам и произнес по-русски, стараясь придать голосу как можно больше убедительности и мира:

— Купец… Где живет купец Пантелеймон Тян?

При этом имени старик живо замотал головою и, словно испугавшись чего-то, развернулся и умчался с пристани, стуча ногами по мокрым доскам. Провалившись в толщу тьмы, он еще раз издали напомнил о себе, жестко кашляя где-то на невидимых холмах высокого берега. Отто Мейснер лишь вздохнул грустно и вновь принялся тихо расхаживать по пристани. Он подумал, что весь этот трудящийся простодушный люд Земли на обоих ее полушариях, будь то черный бушмен, коричневый пеон или белый батрак на прибалтийской мызе, — все они суетятся от младенчества до старости в тревожных поисках хлеба насущного и существуют, если представить абстрактно, перемещаясь лишь в направлении горизонтальном. В то время как человек, рожденный под этим высоким именем, должен бы устремляться бесконечно ввысь по вертикали. И магистр, вздохнув еще раз, посмотрел в небо, надеясь увидеть там хотя бы одну звезду. Но вверху ничего, кроме тьмы и смутного шевеления дождя, не было.

А вскоре он увидел, как на незримых высотах берега появились два ярких огня и, словно парочка гуляющих духов, неровно поплыли рядышком, повторяя в пути прихотливую кривизну холмистой земли. Огоньки иногда пропадали, возникали, вновь исчезали и вдруг надвинулись совсем близко, и Отто Мейснер увидел, как к пристани торопливо подбегают двое пригнувшихся людей с круглыми бумажными фонарями в руках. Оскальзываясь на крутизне спуска, они одолели мокрую глинистую дорогу и один за другим взбежали на помост пристани. То оказались пожилая женщина в подоткнутой юбке и невысокий крепкий подросток, оба босиком, накрытые с головою островерхими вывернутыми мешками. Хотя на дощатой пристани было уже не скользко, они продолжали двигаться согнувшись, широко расставляя ноги, низко освещая путь перед собою желтыми фонарями. Они подошли к путешественнику, оба поклонились ему, а затем, не говоря ни слова, подхватили с пола его багаж. И только подросток, искоса взглянув на приезжего жаркими и восторженными глазами, сверкнул мгновенной улыбкой.

Отто Мейснер ни о чем не стал расспрашивать и молча зашагал вслед за неожиданными носильщиками. При матово-золотистом свете фонаря он видел перед собою движущийся кусок грязной дороги да мускулистые икры и мокрые пятки мальчика, который шлепал по вязкой каше, закатав до колен штаны. Женщина, водрузив на голову тяжелый саквояж, придерживая его одной рукою, далеко опередила всех, мальчик нес сверток с походной кроватью путешественника, а сам магистр тащил под мышкой старинный матросский сундучок с оружием и бумагами. Мальчик время от времени приостанавливался и, поджидая спутника, высоко поднимал фонарь.

Трудный путь восхождения по скользкой дороге вскоре кончился, и только тут Отто Мейснер увидел село, незаметное с пристани: множество тускло освещенных изнутри окон, прячущихся среди мокрой зелени кустов и деревьев. Провожатые вели Отто Мейснера мимо этих низких, в частом переплете, желтых окон. Влажная листва перед ними была налита изумрудным сиянием.

Подвели наконец к высоким воротам. Женщина, приникнув носом к калитке, забарабанила кулаком. Во дворе стукнуло, открылась в доме дверь, вся в сиянии брызнувшего наружу света, и первое, что услышал путешественник, были, как показалось ему, женский плач и причитания. Но в следующую секунду стало тихо и кто-то зашлепал через двор, остановился позади ворот. Мужской голос что-то спросил, женщина отвечала. Калитка раскрылась — и путешественника ввели в дом.

Отто Мейснер стоял посреди небольшой комнаты с низким потолком, обклеенным цветной узорчатой бумагой. Комната была почти пуста, если не считать камышовой циновки, устилавшей целиком весь пол, да стопки разноцветных стеганых одеял, лежавших на низеньком помосте в углу. На стене у входа висела керосиновая лампа со старательно вычищенным стеклянным колпаком. Над нею на потолке темнел закопченный круг. И, стоя под этой лампой, смуглолицый и седой хозяин дома читал письмо Опоелова, пробегая глазами по бумаге и тут же попутно оглядывая ночного гостя. Закончив чтение, хозяин пригнул в поклоне голову, показав торчащую серебристую щетину на коротко остриженном затылке, а затем, пятясь, удалился из комнаты.

Магистр остался один, не зная, что делать дальше, но полагая, что хозяин вскоре вернется и принесет ему хотя бы стул. Однако время шло, а никто не появлялся. Тогда Отто Мейснер прошел к окну, в котором верхних два ряда были застеклены, а не обклеены бумагой, как нижние ячейки рамы. Ламповый свет падал сквозь окно на густую мокрую зелень какого-то куста, дождь стекал по блестящим листьям — с листа на лист, — отчего они вздрагивали, как живые. И, заглядывая в загадочную, сверкающую глубину куста, Отто Мейснер ощутил сложное волнение, словно нечаянно заглянул в таинство окружающего космоса — в само влажное чрево ночи, объемлющей половину земного шара. А между тем он слышал, что в доме продолжается какая-то ночная жизнь, совершают деятельное движение люди, чем-то постукивают, переговариваются глухими застенными голосами. Но каким-то особенным чувством Отто Мейснер понимал, что эти ночные звуки в доме не имеют никакого отношения к нему самому, о нем, видимо, забыли совершенно. И тогда философ решил располагаться здесь по своему усмотрению, как если бы оказался Робинзоном на необитаемом острове. Он стал распаковывать большой сверток с дорожным имуществом, и тут в комнату проскользнула молодая женщина в длинной юбке и очень короткой, чуть пониже подмышек, тесной кофте с длинными рукавами. Она бесшумно прошла к стопе пестрых одеял и, опустившись на колени, принялась устраивать на полу ложе для гостя. То была довольно худосочная дурнушка с тусклым желтым лицом и маленькими неприветливыми глазами. Ни разу не обратив сумрачно сосредоточенного лица в сторону пришельца, она расправила одеяла, легко похлопала рукой по валику продолговатой подушки, как бы стряхивая с нее пыль, а затем, не задерживаясь ни на миг, удалилась восвояси. Отто Мейснер пожал плечами, усмехнулся и продолжал распаковывать сверток. Он достал походную раскладную кровать, два пушистых шотландских пледа и устроил свою постель в вежливом, но довольно независимом отдалении от этой не очень-то гостеприимной хозяйской постели. Затем философ энергично сбросил с себя мокрую одежду и облачился в сухой спальный комбинезон. Прежде чем лечь в постель, он подошел к лампе и, привстав на цыпочки, дунул в круглое, обдавшее его керосинным чадом ламповое жерло. Свет погас, и Отто Мейснер, уставив невидящие, словно вмиг опустевшие глаза в темноту, двинулся ощупью к раскладушке. Укладываясь в постель, он улыбнулся, представив на миг седоусое гранитное лицо своего далекого деда, которому и пожелал мысленно доброй ночи.

Глава 2

На другое утро, проснувшись в состоянии голодном, молодом и деятельном, Отто Мейснер облачился в полосатый бухарский халат и, разложив прибор на подоконнике, принялся за бритье. Он размазал жидкое мыло по подбородку, а затем, глядя в зеркальце, начал осторожно снимать бритвой щетину, собирая мыльные ошметки на кусочек бумажки. И тут же без стука и шороха снова вошла неприветливая вчерашняя девица. Молча поставила рядом с зеркалом стеклянный толстостенный жбан с водою и крошечный медный тазик, начищенный до блеска. Философ, подперев языком щеку изнутри, поверх бритвы дружелюбно скосил глаза на нее, но девица даже не оглянулась и ушла, шаркая матерчатыми туфлями по полу. Он добрил свое узкое молодое лицо и, наклонившись над тазиком, осторожно сполоснулся водою из жбана. Вода оказалась теплой, чистой, ее после умывания оставалось много, и Отто Мейснер решил сварить себе кофе.

Он достал и налил дорожную спиртовку, разжег ее и поставил на пламя крошечный серебряный кофейник вместимостью в две чашки. Вода вскоре закипела, магистр отмерил обычную порцию коричневого порошка, засыпал кофейник, и вмиг по комнате разошелся бодрый чудесный запах. Доспевшие на жарком тропическом солнце, а затем прожаренные на огне, зерна кофе всегда напоминали Отто Мейснеру о множестве смуглых людей, об их непостижимой, влекущей жизни под жаркими небесами. Путешествуя, он увидел этих людей и эти небеса над палящими плантациями Цейлона. Но знание производства кофе было одно, а смуглая и золотистая, словно кофейная пенка, поэтическая эманация, исходящая от утреннего запаха кофе, — совсем другое. И, с улыбкой раздумывая об этом, магистр принялся распаковывать корзинку, которую положила в его вместительный сак добросердная, с фламандским розовым румянцем на белом лице, озабоченная фрау Опоелова. Тех продуктов, что были уложены в корзинку щедрой купчихой, хватило бы на месяц пропитания весьма умеренному в еде философу. Теперь, мысленно целуя ее белые полные ручки, Отто Мейснер наносил на ломтик булки черный мазок блестящей паюсной икры.

Во время этого одинокого и задумчивого завтрака посетил магистра седовласый хозяин, и Отто Мейснер, успевший почти забыть о его существовании, вопросительно уставился на него. Купец опустился на колени недалеко от походной кровати и почтительно потупился. Вдруг он стал что-то бормотать, смущенно закланялся. Из его довольно продолжительной и не очень-то правильной русской речи магистр с трудом понял, что в доме сейчас беда. Тяжело больна младшая дочь хозяина. Были врачи, китаец, корейский лекарь и русский фельдшер из соседнего села, все сделано как надо, однако девушке не лучше, и неизвестно, чем все кончится. И купец горестно разводил руками. Он просил прощения, что по причине страшной своей беды не мог достойным образом принять гостя, ради которого Опоелов собственной рукою начертал письмо. Но пусть гость потерпит, все будет сделано, как велит Опоелов, и хозяин опять склонил седую голову в поклоне. Видно было, что человек совершенно растерян, подавлен горем и едва владеет собою. Красные, припухлые глаза его то и дело наполнялись слезами, которые, однако, никуда не изливались, словно перекипая внутри своего вместилища.

Отто Мейснеру теперь многое стало ясно: и невольное пренебрежение им, и ночные звуки, и тот первый звук — женский плач в доме, раздавшийся, когда раскрылась в темноте дверь, и нелюдимое молчание худенькой девушки, как оказалось старшей сестры заболевшей дочери хозяина. Магистр сочувственно промолчал, сидя напротив него. Стеклянный ряд вверху окна пронзительно синел после ночной дождевой тьмы, и, глядя на эту звучную полосу синевы, Отто Мейснер раздумывал о том, что же теперь делать, коли все так обернулось. И пришел к выводу, что все равно ничего не придумать, пусть уж решит сам хозяин, а он во всем подчинится ему. Купец посидел еще в молчании и оцепенении, затем вздохнул и ползком удалился из комнаты.

А спустя некоторое время он вновь просунул в дверь седую голову и что-то забормотал с порога. Вдруг он попросил у гостя чашку кофе. Когда смысл просьбы дошел до магистра, он в удивлении потянулся к подоконнику, заменявшему ему стол. Приподнял над чашкой кофейник, но из носика сосуда вылилась лишь короткая струя полужижи, забрызгав белые края чашки, и Отто Мейснер с сожалением улыбнулся, глядя на хозяина. А тот повел себя совершенно непонятно: вдруг уставился отчаянными глазами куда-то в угол, сжал толстые губы и затрясся в неудержимом рыдании. Слезы наконец хлынули из его глаз, и, не вытирая их, хозяин поспешно скрылся. И тут молодой философ испытал, словно бы только что отойдя от месмерического усыпления, томительное беспокойство и душевный гнет. Воспринимаемое бытие представлялось странным и размытым, вдвойне странным и неопределенным оттого, что казалось, с ним все это уже происходило: сидя возле порога, плакал перед ним старый восточный человек, а он держал в руке маленький серебряный кофейник, и ярко сияла недоступная синева в верхнем ряду окна, где было застеклено, а вся остальная часть широкой рамы была затянута матовой бумагой. И он, созерцатель всей этой странной картины, части которой соединены и слеплены меж собою игрой случайности, а не внутренней необходимой связью, сам уже успел испытать отчуждение смерти — то самое отчуждение, которым оплачивается великое приятие живыми самих себя и окружающего мира. И теперь должно произойти что-то очень важное, самое главное для него, Отто Мейснера, а что именно, того не угадать…

И, не утруждая себя искусственным напряжением памяти и воли, наш философ вывалил в медный тазик кофейную гущу, сполоснул кофейник и, вновь залив его водою, поставил на спиртовку. И пока нагревалась вода, плененная серебряным сосудом и охваченная неотвратимым жаром голубого пламени, в самом Отто Мейснере и в окружающем его мире происходят, знаем мы, те перемены, которые и породят эту необычную в своем роде историю: шевелится в кофейнике подогреваемая вода, бегут в ней бисерные струйки пузырьков кверху, Отто Мейснер ополаскивает свою фарфоровую чашку, а в соседней комнате смерть, хлопочущая над душою восемнадцатилетней девушки, вдруг вздрагивает и замирает, переставая накручивать лапками свою удушливую паутину. Безносой чудится, что подкрадывается к ней Любовь-воительница, бесстыдная и наглая соперница, чтобы отнять у нее добычу.

Недели две назад младшая дочь купца, крещенная в православной вере и нареченная Ольгой, вымыла голову и сушила свои черные, ниспадающие до пят волосы, стоя на солнышке у окна. Незримо и коварно пронзил ее холодный сквозняк, и она заболела. Пораженное девичье тело сотрясал озноб, иссушал жар — и вдруг, через неделю, настало зловещее, непонятное затишье. В бредовом миру больной уже не было ни твердокаменного, тяжкого ада, который приходил на смену невесомым волоконцам болезненной неги, ни тех четырех коричневых полунагих воинов с копьями в руках, которые строем, топая нога в ногу, то наступали на нее, угрожая и вырастая до небес, то отступали за далекий горизонт, уменьшаясь до таких малых размеров, что следить за ними было утомительно, тошно и бессмысленно. И стало в том пространстве, куда отнесла ее на руках болезнь, неимоверно плоско и пусто, и засохли в душе все желания.

Но вдруг сегодня утром, когда синий клинышек неба, видимый в щели зашторенного окна, нещадно резал ей глаза, больная ощутила неизведанный, крепкий, удивительный запах. Она сомкнула обессилевшие веки и вся сосредоточилась на этом коснувшемся ее новом впечатлении. И чем дольше она лежала, тем сильнее привлекал ее неведомый запах. Когда в комнату вошла старшая сестра, больная впервые за последние дни заговорила.

— Что это… такое? — тихо, едва справляясь с тяжестью каждого слова, спросила она.

Сестра ничего не ответила и лишь, сморщив худенькое лицо, зажмурившись, некрасиво заплакала.

— Откуда… такой запах? — настойчиво продолжала младшая. — Не могу… понять.

Старшая приняла за предсмертный бред слова больной и заплакала навзрыд, кусая себе руки.

— Дурочка, — внятно произнесла Ольга. — Ты поди… принеси то, что так… пахнет. Я хочу съесть это…

— Отец! — завопила сестра, всполохнувшись, как подброшенная курица. — Она просит есть! — И, ошалевшая от радости, кинулась вон из комнаты.

Она прибежала в кухню к матери и обрушила на нее свои ликующие вопли, которых старуха сначала не поняла и лишь бестолково запричитала, сидя возле печки. Махнув рукою на нее, дочь выбежала во двор, понеслась к колодцу, около которого на плоском камне сидел отец, обхватив голову руками. Терпеливо выслушав дочь, он, однако, остался совершенно безучастен. Купец знал, что такое кофе, черный и горький напиток русских богачей, и поэтому не придал никакого значения желанию больной: не помогли самые чудодейственные лекарства, так чем же поможет глоток этого пойла?… Но дурнушка дочь не отставала, умоляя отца выпросить у этого чужестранца хоть блюдце напитка. Она, проводившая свою жизнь в скрытой тоске и неутоленности желаний, яснее многих ощущала близость той тишины — надмирной, бесстрастной, — что царствует на безмолвных человеческих кладбищах. И ей одной были понятны бредовые выкрики больной сестры о подступающих четырех воинах с копьями. Не желая отдавать сестру-красавицу этим слугам смерти, бедная дурнушка готова была кинуть им под ноги, как собакам кость, свою собственную жалкую жизнь, но не нужна была им подобная замена. И еще она понимала, что сестренка погибает потому, что вдруг неожиданно поняла всю утомительность хрупкой жизни, разгадала ее неустойчивость и знойную пустоту. И, разгадав скорбь больной сестры, старшая с ужасом поняла, что может навсегда потерять свою единственную любимицу в жизни. Ее отдадут земле — значит, не придется больше расчесывать и прибирать своими руками роскошные волосы сестры и уж не шить для нее с любовью и трепетом шелковых нарядов… Так думалось ей — и вдруг словно с криком прянула ласточка в синее небо, взвилась надежда, но никто, кроме бедной дурнушки, не слышал радостного щебета этой надежды. И она упала на землю возле отца, головою касаясь его колен. Старик протянул дрожащую руку и погладил ее тусклую, неубранную голову, умиляясь силе и чистоте сестринской любви. И только ради нее, несчастной старшей дочери, он вскоре поднялся и побрел в дом — просить чего-то у приехавшего столь некстати иностранца…

Но, не получив того, что он просил, старик вмиг забыл об этом и направился в комнату больной. Он увидел запрокинутое на подушке лицо дочери, тающее, словно чахлый серп луны в утреннем небе. И, припав к ее постели, купец открыто предался скорби, уже не придавая значения тому, что его рыдания могут обеспокоить больную. Вслед пришла старшая дочь, умоляюще взглянула на него, но он уже ни для чего, кроме своей смертной тоски, был недоступен. Закрыв глаза, он пытался постигнуть, что же такое вечная разлука любящих, перед которой все ничто. И тут в комнату вошел Отто Мейснер.

Итак, немецкий юноша, одетый в полосатый бухарский халат, появился в дверях комнаты — словно на пороге жизни, с которою у больной почти утратилась связь. Девушка увидела медно-рыжие кудри, вольно обрамлявшие узкое лицо Отто Мейснера, серые спокойные глаза, в которых можно было мгновенно угадать затаенную, беспомощную и гордую доброту. В слегка разведенных в стороны руках держал он — в одной дымящийся кофейник, в другой белую фарфоровую чашку.

Философ же в первое мгновение заметил только черные волосы, распущенные и откинутые на одну сторону постели, густые и невиданно длинные волосы, которых было, казалось, гораздо больше, нежели хрупкого распростертого тела. Даже испуганно вздрогнул юноша: ему почудилось, что этот блестящий могучий поток волос был не естественным убором, служащим женской красоте, а неким черным зверем, припавшим к прозрачному лицу девушки. Но в следующий миг он увидел и саму девушку: ее вскинутые скорбно брови и неподвижные глаза, отрешенно уставленные в потолок. Тонкая, обессиленная шея и грудь больной были жалобно и равнодушно открыты постороннему взору, но Отто Мейснер не отвел своих глаз, потому что уже хранил в душе супружеский покой при виде ее тела (бывает, что вещее предчувствие далеко опережает опыт), а мы знаем, что Отто Мейснер получил от любви к этому телу свое продолжение — большую, протяженную во времени и пространстве ветвь рода Мейснеров, плоды которой отличались тем, что то и дело в корейских семьях с этой немецкой фамилией (которая теперь пишется Меснер) рождаются дети с огненно-рыжими волосами. А как известно, корейцы по природе своей черноволосы. Но, не забегая вперед событий, напомним еще раз себе, что, вызванный из небытия совершать все то, что он теперь перед нами совершает, этот Человек нашего воображения и братской тоски нашей по нему является лишь приблизительным и условным запечатлением. И кто же, кто станет возражать на то, что всякий воспоминаемый милый человек является лишь частью нашего духа, нашей мечтой и безупречным изваянием наших помыслов. При этом убрать некоторой доли изначальной грусти не можем, потому что прекрасно знаем: чем живее предстанет перед нами призрак воспоминания, тем хуже для нас и больнее безвозвратность. И мы сами, еще занимающие некий объем трехмерного пространства, уже являемся чьим-то воспоминанием, в котором, увы, будет так мало от нас сущих. И если однажды майским утром проснуться от близких и неистовых звуков соловьиной песни да выйти в прохладную густоту утра, в тишину с оглушительным соловьиным боем, то вдруг сможем непостижимым образом вспомнить и о самом себе — и в немоте печали, восторга и примирения постигнуть, как мало удерживает общая память и как бесценно то, что она сохраняет.

И тогда станет ясно, что человек, имевший душу, сохранится в мире не тем, что он собою представляет, а каким-то мгновенным и ярким отсветом своим, похожим на вспышку выстрела за широким ночным полем. Взорвался и угас комочек огня, прокатился гром выстрела над темными просторами полей, и все стихло — и тот, кто видел и слышал это, может теперь представить себе все что угодно. Летящее над черными лесами удивительное существо с тремя парами белых крыл — словно слились воедино три лебедя. В руках странное летучее существо держит ружье книзу дулом, из которого еще струится дымок. Внизу тихая деревня с золотистыми огоньками окон, робко льнущих к земле. Кто-то вошел со двора в темные сени избы, стукнув дверью. Звякнула крышка бидона. И вмиг исчез летящий над ночным лесом шестикрылый лебедь. Пространство воображения порушилось и перестроилось, в его движущуюся тьму вторглась распеваемая беспечными девичьими голосами песня:

Ой, беда приключилася страшная! Мы такой не знавали вовек: Как у нас — голова бесшабашная — Застрелился чужой человек!

И представляется застрелившийся на ночном поле «чужой человек» — видны только раскинутые его ноги в залепленных глиной сапогах, только эти ноги, верхушки темных тонких травинок да золотое полукольцо далекой луны за ними. И уже не звучит больше во мне песня, я томлюсь, жду прихода тех высоких, соединенных необыкновенным строем слов, которые помогут мне определить наконец истинные границы моей духовной сущности. Я один из потомков Отто Мейснера, магистра философии Кенигсбергского университета, у меня огненно-рыжие волосы. Я вижу вспышку выстрела на дальнем краю ночного поля. И вслед за этим представляю своего легендарного Гросфатера, величественно разгуливающего по небесам, среди звезд ночных. Я благодарен ему за то теплое дыхание, что трепещет сейчас в моих ноздрях, и за эту вечную печать тайны на всем облике им подаренного мне мира, и за петушиный цвет моей головы. Но такая благодарность слишком обыкновенна и проста. Мне хотелось бы постичь самое таинственное, что передается незримыми путями потомку от предка, и на протянутых перед собою ладонях вырастить большую, как дыня, каплю того огня, который вечно бежит по душам человеческим, словно по веткам пламя. И мир людей представляется мне огромным роем самодвижущихся факелов.

Да не забудем, что все, что с нами сейчас происходит, уже происходило когда-то! Пламя человеческой надежды, доброты и любви всегда одно и то же — и дым тревоги, и черный уголь недогоревших страстей, и остывший пепел самозабвения. Только бегут огоньки вселенского пожара по новым и новым веткам, обильно взращенным сырой почвой жизни. И может человек все знать о себе наперед, и опыт многих — ушедших назад в века — запечатан в его мозгу, как мед в сотах; придет время, когда и он вкусит душистую горечь старого меда — подлинное предвидение судьбы и смерти осветит трезвую мысль. Но если женщины растили его в чистоте, а мужчины дали ему честность и силу, то придет к нему, непременно придет подлинная любовь, которая всегда единственна в своем роде. И потому наш Отто Мейснер, который сейчас, допустим, наливает кофе в белую чашечку, может в эту минуту мгновенно предвидеть все, что осуществится в недалеком уже будущем между ним и распростертой на одре болезни корейской девушкой. А пока что он, согнув острыми изломами свои длинные молодые ноги, сидит на корточках и льет тоненькую струйку черного кофе в поставленную на пол фарфоровую чашку.

Глава 3

От той ли чашки кофе, которого возжаждала девушка в минуту, может быть, случайную и быстротечную, но полученного именно в этот нужный момент, или по другой, более глубокой и таинственной причине больная вскоре обрела внимание к жизни, стала требовать еды и через несколько дней жадно пошла на поправку. И счастливый купец Пантелеймон Тян смог теперь в полной мере проявить свое радушие и усердие по отношению к иностранному гостю.

Стояли жаркие, ясные погоды середины лета, хозяин и Отто Мейснер ежедневно уходили с утра на маковые поля, где началась уже надрезка головок. Старик объяснял Отто Мейснеру, сколь важно правильно и с пониманием цели надрезать сочную маковую коробочку, чтобы получить из нее побольше опиумного молока, выступающего из свежей ранки. Обычно делали на одной головке пятнадцать надрезов за весь рабочий период мака, но при известном мастерстве можно найти место и для шестнадцатого молокоточащего пореза — и, показывая, как это делается, загорелый седовласый купец лоснился в горделивой улыбке. Он со всей душевной щедростью делился сейчас простым секретом своего нынешнего благосостояния. А магистр, вытирая завлажневшее лицо платком, рассеянно смотрел на коричневые небольшие руки старика, ловко летавшие вокруг мутно-зеленой головки мака, нанося кривым ножичком непоправимые ранки. Отто Мейснер в этот миг думал о родстве всех живых, воздухом и водою дышащих, с красной или зеленой кровью, земных существ: родстве и взаимном уничтожении их во имя дальнейшего шествия жизни. А я, думал философ, какое место в этом круговращении смертей и возрождений занимаю я, магистр Отто Мейснер? Жестокость неукоснительно отомщается жестокостью: магистр вспомнил потребителей этой маковой крови, расслабленных, безобразных курильщиков опия в притонах Гонконга, которые он посетил ради любопытства.

Возвратившись однажды с макового поля, он сидел во дворе, на теплом камне у колодца, овевал свое обгоревшее лицо взмахами шляпы. Было душно и тихо до звона в ушах. Отто Мейснер подсчитал, что уже около двух недель гостит у купца. Пора было уезжать. В ворота влетела ласточка, мелькнула черным зигзагом над самой землей и взмыла вверх, на мгновение показав кроваво-красную бородку. Все было чужим здесь для Отто Мейснера. Вдруг он заметил недалеко от своих ног, в траве, клубок красных шерстяных ниток. Словно уронила его только что промелькнувшая ласточка: цвет ее пятнышка на горле и этих ниток был совершенно одинаков… Отто Мейснер нагнулся и протянул руку, чтобы поднять нитки, но вдруг клубок зашевелился и уехал в сторону. И тотчас же звонкий девичий смех, торопливый и переливчатый, прозвучал над ним. Философ выпрямился и увидел в раскрытом окне шевельнувшуюся занавеску, поверх которой светлел во мгле комнаты полуовал женского лица с прищуренными глазами и тонкими бровями, вздрагивающими от сдерживаемого смеха. Отто Мейснер узнал Ольгу, младшую дочь хозяина, улыбнулся ей приветливо и приложил шляпу к груди, найдя это наиболее достойным в создавшемся положении. Девушка исчезла, но зато в другом окне магистр увидел ее сестру, на желтом худом лице которой застыла насмешливая улыбка. Отто Мейснер слегка поклонился ей и ушел со двора в свою комнату.

В другой раз, когда он лежал у себя на походной кровати, отрешенно глядя в узорчатый потолок, вдруг мышиный шорох привлек его внимание, и, оглянувшись, Отто Мейснер увидел, как в круглую дырочку, проделанную в низу бумажной двери, просунулась соломинка и начала вращаться. Он тотчас же закрыл глаза и сделал вид, что задремал. С трудом сдерживая улыбку, он вспомнил, что в двери еще утром никакой дырочки не было. Вскоре мышиная возня стихла, и магистр, приоткрыв глаза, заметил лежавшую у порога желтую соломинку. Видимо, мыши надоело тщетно дразнить его и она, протолкнув соломинку внутрь комнаты, потихоньку убежала.

Ночью наш Отто Мейснер долго лежал без сна, затем уснул и увидел то, что будет, что было уже и что навсегда останется вне времени: соловьиный бой в майское тихое утро, когда по часам была еще ночь, но над деревней, над соломенными крышами и серыми купами тихих ветел уже высоко поднялась жемчужная корона рассвета. Муж и жена лежали, слившись юными телами, словно превращенные молниями отгремевшей страсти в единую бегущую струю, то прохладную, то горячую, то замолкающую устало, без движения и всплеска. Страсть в них дремала, но не сами они — муж с женою проснулись в одно и то же время от соловьиных трелей, грянувших за раскрытым окном, и теперь безмолвно внимали птичьей песне, чуткие и всезнающие в этот час — пророки сами себе, судьи сами себе и безукоснительные исполнители собственного же приговора над ними самими. Иногда соловей, оставив свои непостижимые периоды, вдруг принимался щелкать одной лишь звонкой кастаньетой, и эти отрывистые частые щелчки казались звуками торопливых поцелуев. Да, то небольшой счастливый певец, которому просто далась жизнь и песня, радостно целовал восходящее над прохладной тишиною земли огненное божество. Видя солнце со стороны, сам громогласный провозвестник утра в то же время находился внутри него, ибо свет, исходивший от восславляемого певцом божества, тоже ведь был телом солнца — как и воздух, который он пил торопливыми глотками, изливая в него же свою музыку. Те, кто любил, знают главную тайну любви: непомерным блаженством осуществления исчерпывается она, и вроде бы только смерть остается после для них двоих, любивших. Но незримый пока третий строитель любви наплывает из таинственной пустоты будущего, столь похожего на прошлое, и становится близко, наг и высок, соединяя своим существом небо с землею, тлен и цветение, свет с космической тьмой. И тому доказательство я, я — рыжеволосый внук Отто Мейснера, и он знает об этом. Осуществилось, с облегчением думает он, слушая соловьиную песнь. И он словно всегда знал об этом непременном осуществлении и потому мог так уверенно действовать во всех своих проявлениях доброты, щедрости и бескорыстия.

Никто, пожалуй, не посмеет соврать, что видел или слышал, как впервые объяснились его дед с бабкой, когда пришло время им полюбить друг друга. Не станем и мы врать. Скажем просто, что Отто Мейснер увидел во сне сие объяснение. Был протянут тонкий, слегка выгнутый мост над свинцовыми водами Стикса — мост у начала двадцатого века нашей великой эры. На этом мосту он и встретился с Ольгой, и слышал магистр философии, как внизу, из речной мглы, раздавался глухой старческий кашель. То угрюмо скучал в своей лодчонке оставшийся без работы Харон: в новом веке, чреватом мировыми войнами, устроится такое массовое переселение душ в царство Аида, что потребуется более скорая переправа, чем его утлая лодчонка. Ольга пришла в длинном и пышном европейском платье с кринолином, таком же, как на портрете его покойной матери, и магистр догадался во сне, что девушка выбрала такое платье ради того, чтобы выглядеть более привычной и милой для него. Они встретились на средине еще пустынного моста, на высшей точке его плавного изгиба, и Ольга ему первая сказала:

— Я позвала тебя для очень важного разговора, Отто. Ты пришел ко мне в тот день и час, когда я собиралась уже расставаться с жизнью, и лишь твоя рука удержала меня в этом мире. Поэтому отныне и всегда я должна принадлежать тебе. Так едем же, куда ты хочешь, а я буду всегда рядом с тобою.

На это ей Отто Мейснер отвечал:

— Но, милая Ольга, почему ты не хочешь даже узнать, люблю ли я тебя, чтобы настолько довериться мне?

— А зачем мне спрашивать, если я и так все знаю, — просто ответила девушка.

— Ты прелесть. Ты совершенство! — воскликнул растроганный магистр философии. — Но позволь спросить, дорогая, что же мне теперь делать?

— Взять меня в жены, и я уеду с тобой, — последовал ответ.

— А как же отец? А родные твои? Народ твой, к которому ты принадлежишь? — тихо спрашивал Отто Мейснер.

— Ни родителям, ни народу своему я уже не принадлежу, — был ответ. — Я все равно должна была умереть. Но оказалось, что я нужна тебе… Разве ты сам не знаешь этого? Первый же глоток кофе, который ты поднес, все уже открыл мне. И я согласилась жить для тебя.

— О, как я благодарен тебе, хотя все это непостижимо и фантастично, как и все ваши сказки и философии. Но послушай, божество мое, я должен полностью открыться тебе, чтобы ты знала заранее, на что решаешься. Ты видишь перед собою человека, самого одинокого на свете. Без какой-либо определенной цели, которая движет всяким алчущим самоутверждения человеком. Я пожил еще мало, но проучился достаточно, и все учения, которые я постигал, оставили во мне одни лишь сомнения. В Кенигсберге я посещал гробницу великого волшебника абстрактной мысли и вдруг однажды понял, что мавзолей был памятником не величию торжествующего мудреца, а жалобной малости человека. У арабов я видел казнь раба курда: трое палачей били его палками, пока он не умер у всех на глазах. В Тибете я жил в монастыре лам, хотел принять их учение и вступить в монахи, но пригляделся к ним и понял, что и бритоголовые, голорукие ламы всего лишь и только люди, и начальства боятся, и стяжатели, и мелко ссорятся друг с другом. Везде то же самое, Ольга, везде одно и то же. Человек в таком виде, каков он есть, — двурукий, двуногий, с круглой головою, — он слишком отягощен влажным содержанием своих внутренних органов, и дух его у них в плену. Я объехал полмира и могу теперь сказать, что все дела человеческие крутятся лишь вокруг куска пищи. Правда, иному кусок этот рисуется в виде горы, и только такой курс ему мил, но это уже безумие, дорогая. Мой дед Фридрих Мейснер, выходец из древнего рода ганзейских купцов, всю жизнь упорно вращал жернов наследственного капитала, и где только на земном шаре не трудятся люди, чтобы дед стал еще чуточку богаче. Он своего рода художник, смелый испытатель: всегда вкладывал деньги только в необычные, грандиозные и редкостные предприятия, вроде Панамского канала, торговли африканскими алмазами или производства опиума на российском берегу Амура. Но как мне жаль его, Ольга! Он простодушно верит, что вот вернусь я из путешествия и постепенно возьму в свои руки все рычаги его коммерческой машины, а он, старый лев Фридрих, удалится на покой в свою виллу в Кобленце и станет издали следить за триумфальными успехами своего ученого внука. Ах, бедный мой дедушка, его донимают грудная жаба, и головные боли, и прострелы, он любит меня так, как нельзя, очевидно, одному человеку любить другого. Потому что, моя милая, в такой любви всегда сидит зерно поражения. И Фридрих Мейснер, могучий коммерсант, испытает это поражение, потому что я, его единственный внук и наследник, никогда не вернусь к нему…

— Но почему ты не хочешь вернуться к нему, Отто? — с укором спрашивает девушка. — Разве тебе не жаль его?

— Я не говорю, что не хочу вернуться, — отвечает ей во сне магистр. — Я говорю, что так и не смогу вернуться.

— Откуда это знать тебе?

— Милая Ольга, жена моя, вдова моя, разве тебе самой неизвестно, чем все кончится?…

— Нет! Ты не должен так говорить! Я ничего не знаю и не желаю знать. Я только женщина, и мое дело быть тебе хорошей женой, Отто.

— Что ж… пусть будет по-твоему, моя маленькая мудрая Ольга. Я повезу тебя туда, куда мы никогда не доедем, но если мы и не достигнем цели путешествия, то достанется нам длинная дорога, а это ведь тоже немало! Но что же мне теперь делать, Ольга? Ведь твой отец скорее умрет, чем отдаст тебя… Бежать, как то мы и совершим через несколько дней? О, если бы ты знала, как не хочется мне наносить удар славному старику!

— Бежать, Отто. Ничего больше не остается.

И наяву они подробно обсудили меж собою, когда и каким образом бежать. Согласно предписанию деда, Отто Мейснеру надлежало двигаться далее на запад вплоть до Читы, откуда выйти на Иркутск, к озеру Байкалу, с целью изучения местных промыслов по добыче омуля и прикинуть округленно, во что обойдется монополия на добычу этой редкостной рыбы. Чтобы выполнить эту часть маршрута, надлежало в первую очередь сесть на пароход, идущий вверх по реке. Магистр и Ольга сошлись на том, чтобы ей уехать в большое село, находившееся ниже по течению Амура, якобы погостить к родне, а там незаметно сесть на тот самый пароход, который привез сюда Отто Мейснера: пароход должен был по расписанию вновь появиться с низовья реки. Магистр вручил Ольге письмо к знакомому помощнику капитана Нефедову, в письме изложил свою просьбу о содействии. Помощник должен был спрятать куда-нибудь Ольгу, чтобы в пути никто не видел ее. А ко дню прибытия судна Отто Мейснер попрощается с хозяином и тоже сядет на пароход.

Так все и вышло. Беглецам сопутствовала удача. И яркой лунной ночью встретил у пароходных сходней Отто Мейснера помощник капитана в белой фуражке. Нефедов горячо и сочувственно сжал ему руку и после повел за собою, с таинственным и значительным видом переваливаясь на своих кривых ножках. Он втолкнул магистра в каюту и тотчас же осторожно и скромно прикрыл дверь снаружи. В каюте на столе горел канделябр о четырех свечах, в уголке на креслице сидела испуганная Ольга. Одета была в корейскую длинную юбку и куцую лиловую кофту с большим бантом на груди. Она быстро встала и бесшумно метнулась навстречу ему, он бережно обнял ее и поцеловал. То был первый поцелуй их любви, недолгий и тревожный. Затем Ольга глубоко, облегченно вздохнула и вытерла мокрые глаза концом ленты. Желая в последний раз посмотреть на родной берег, она подошла к окну каюты и отдернула штору. И тут же громко вскрикнула, закрываясь рукою: лицом к лицу с нею стояла, приникнув к окну снаружи, ее старшая сестра. Худое лицо ее, пересеченное косыми полосами света, падавшего сквозь неровное стекло, было неподвижное и белое, как у привидения.

Ольга выбежала из каюты. Пароход уже отвалил и медленно двигался вдоль берега, колеса его шумели, словно водяная мельница. Недалеко у перил застыл помощник капитана, задумчиво глядя на лунные всплески воды. Услышав стук двери, он живо обернулся, сверкнул зубами, улыбаясь, и хотел что-то сказать, но не успел. Ольга промчалась мимо, обогнула угол рубки, а серая тень ее сестры метнулась прочь, перебежала к корме. Ольга громко, со слезами в голосе, окликнула ее, но сестра не отозвалась, стоя на самом конце судна. И только тут Нефедов заметил ее. Увидев еще одну девушку, по-видимому чем-то связанную со всей этой романтической историей, молодой помощник капитана направился к ней, исполнившись неясной надежды. Но та не дождалась его: подобрав одной рукою длинную юбку, она молча прыгнула в воду, сжав вместе ноги.

— Человек за бортом! — загремел Нефедов и стал сбрасывать китель, желая прыгнуть вслед за девушкой.

Но тут подбежала Ольга и удержала его за плечо.

— Тише. Не надо, — сказала она. — Это моя сестра. Она плавает, как утка.

Осталось навсегда неизвестным, как могла сестра узнать — какому наитию подчиняясь — о предстоящем побеге. Она резко и сильно колотила ногами по воде, ясно видимая на лунной дорожке, широко стлавшейся вслед за пароходом. Черные каскады брызг поднимались от ее работающих ног, юбка надулась пузырем, и плывущая была похожа на огромную черепаху, резвящуюся под луною. Уже издали она вдруг закричала тоскливым, диким, срывающимся голосом:

— Ты еще вернешься ко мне, Ольга! Попомни, ты еще вернешься ко мне! Вот увидишь!!

И теперь мы, взрослые представители рода Мейснеров, знаем доподлинно, что пророчество этой вещей Кассандры сбылось. Через много лет Ольга, седая, неузнаваемая, вернулась в свое село, ведя за руки двух огневолосых сыновей. И постаревшая сестра, жившая одна, без матери и отца, которые после революции сгинули где-то на Севере, угрюмо и равнодушно помогала растить племянников. К тому времени она казалась немой — из-за своей нелюбви к словам, выглядела крепкой сухопарой старушкой, и до настоящей, глубокой старости ее обличье оставалось неизменным. Когда рыжие племянники выросли и семейное дерево каждого окружило племя молодое, веселое, она с тем же угрюмым равнодушием помогала воспитывать новое поколение. И уже в Казахстане, куда переселилось в числе прочих корейцев и потомство Отто Мейснера, умолкшая Кассандра однажды тихо умерла, сохранив на лице все то же нелюдимое и мрачное выражение. Что, какую любовь или какую ненависть, унесла она в своей иссохшей груди, осталось навеки неизвестным.

Глава 4

На второй день побега Отто Мейснер и девушка сошли с парохода у первого же большого села, где имелась церковь. Магистр не хотел на виду у всех путешествовать с невенчанной невестой, самые дружелюбные шутки, поздравления и веселое внимание команды парохода коробили его. К тому же Ольга была подавлена чем-то и все время плакала. Сойдя к вечеру на незнакомый берег, магистр почувствовал облегчение. Молодые взяли в руки свои вещи и направились к церкви.

У деревянного храма с чешуйчатым медным куполом было безлюдно, паперть пуста, дверь на огромном висячем замке. Но на углу широкого церковного двоpa стоял добротный пятистенный дом, очевидно батюшкин, возле дома на длинной веревке томился бурый безрогий теленок. Оставив у паперти невесту, Отто Мейснер направился к избе, прошел мимо теленка, который очнулся от дремоты и кинулся прочь, задрав хвост. На зов магистра выглянул из дверей сарая человек в круглых очках, с негустой плоской бородой. Вытирая руки о полу старенького кафтана, он медленно подошел и с немым вопросом в глазах уставился на пришельца. Отто Мейснер спросил попа, и человек в кафтане отвечал, что он и есть священник этой церкви, отец Константин. Магистр почтительно снял шляпу, поклонился и изложил свою просьбу. Священник сразу же отказал:

— Никак не можно по причине неясности положения и отсутствия свидетелей. Где ваши отцы и матери?

Тогда магистр предъявил документ в виде кредитного билета на крупную сумму и в ответ получил неясный взгляд в сторону и смущенное покашливание, что можно было, вероятно, принять за знаки вынужденного согласия. Простоватый священник направился затем к церкви, на ходу задирая полу кафтана и доставая из кармана штанов ключи. Бурый теленок радостно кинулся навстречу ему, но хозяин отскочил, стащил с головы шапчонку и замахал на него, с преувеличенной ненавистью произнеся:

— У-у, с-сатанид!

Возбужденный стычкой с теленком, поп молча прошел мимо потупившейся девушки, словно бы и не заметил се. Он долго не мог открыть замок, но все же справился с механизмом и скрылся внутри храма, притворив за собою дверь. Отто Мейснер подошел и стал рядом с Ольгой. Они оба смотрели на комолого теленка, который защемил меж остриями копытца веревку и теперь пытался стряхнуть ее, дрыгая ногой.

Молодые люди прождали долго. Но вот дверь раскрылась, высунулась очкастая голова попа.

— Взойдите, — пригласил он изменившимся, строгим голосом.

Пропустив мимо себя врачующихся, отец Константин запер дверь храма изнутри на крюк. В притворе было темно, но в глубине церкви горело несколько свечей и лампад, ровные огоньки их были окружены размытым золотым нимбом. Священник, уже переодетый для исполнения своего долга в ризу, прошел вперед. Стоя на возвышении, он издали знаками поманил молодых, замерших посреди церкви, и, когда те подошли, цепко и внимательно оглядел каждого.

— Вижу, что нерусской нации вы оба, — промолвил он наконец, закончив осмотр. — Ты корейского происхождения будешь, вижу по одежде, — кивнул на Ольгу. — А вот ты, жених со шляпою, скажи, например, какого вероисповедания будешь?

— Я христианин, святой отец, — с улыбкой отвечал Отто Мейснер.

— А как же берешь жену некрещеную?

— Я тоже крещеная, — сказала Ольга. — И отец у меня крещеный.

— Ну слава Богу, оба вы христиане, теперь освящу ваш брак без всякого зазрения совести, — успокоился отец Константин. — Назовите теперь ваши имена нареченные.

— Отто Мейснер.

— Ольга.

— Так вот, Отто Мейснеров, и ты, Ольга, — приступил священник, — слушайте, а я буду краток. Вижу, что бракосочетание ваше требует поспешности и нету возле вас родителей ваших. Не мое дело докапываться до корней причины, мое дело исполнить волю Божью, которая и привела вас к порогу сего заштатного храма. И еще вижу я, что святое чувство любви соединило вас и в гонении вы теперь за него, но не отступитесь, потому что оно истинной свято. И верю: будете вы едины духом и плотью и верны друг другу, как Адам и Ева, пока не истекут дни ваши на земле. А посему не будем разводить церемониалы, а благословлю-ка я вас по-простому. Идитя, живитя и трудитеся на ниве добродетели, а все ваши прежние грехи, коли они были, я вам отпускаю, и далее остается одна святость законного брака. Отто Мейснеров! Согласен ли ты взять в жены рабу Божию Ольгу?

— Да, святой отец.

— А ты, девица Ольга, согласна ли быть верной женой рабу Божьему Отте Мейснерову?

— Да.

— Тогда аминь! Ступайте с Богом. Отныне вы муж и жена.

И, благословив их трижды — обоих вместе — широкими торжественными взмахами крестного знамения, отец Константин направился в боковой придел переодеваться. Из-под его шитого золотом священнического одеяния виднелись старые, для домашних работ, залатанные штаны, и на ногах погромыхивали нечищеные сапоги солдатского образца. Отто Мейснер с женою покинули храм.

Они вышли за ограду церкви и по наклонной дороге, вытоптанной меж раскидистыми черемухами, лоснящимися от черных ягод, направились вниз, к селению. На амурском берегу уже смутно были видны избы, кое-где светилось несколько окон, над трубами подымался и невысоко таял спокойный вечерний дым. За избами тусклым розовым сиянием мерцала река, и высоко над нею в зеленом небе наливался фосфорическим блеском воинственный знак полумесяца.

Необходимо было найти ночлег и приют до следующего парохода, который должен быть завтра. Но по всей улице ворота оказались уже заперты и нелюдимая тишина стояла во дворах. Оробевшие новобрачные незаметно прошли через все село, так никого и не встретив. И тогда Отто Мейснер, улыбнувшись жене, взял ее за руку и повел дальше за собою.

Они выбрались на высокое место, с одного края глубоко обрывавшееся к реке. Отсюда хорошо были видны все селение и на воде — недалекий черный плот пароходной пристани. На обрыве стояла одинокая дикая яблоня, раскидистая, старая, и под этим деревом Отто Мейснер решил устроить бивуак. Он расстегнул ремни на свертке и достал походную кровать. В густой, влажной от вечерней росы траве установил он раскладушку, прислонив ее одним боком к располневшему стволу старой яблони. От дерева еще дышало дневным теплом. Устроив постель, он ласково приказал жене:

— Ложись, Ольга, здесь чудесный воздух.

— А как же ты? — забеспокоилась она.

— Я буду караулить тебя, как солдат, — ответил магистр и привлек к себе жену.

Уложив ее и надежно укутав мохнатым пледом, Отто Мейснер посидел на краю кровати, и, когда неразличимая уже в сумерках жена сонно притихла и замерла, он встал и тихо направился в сторону. Но словно невидимая нить беспокойства потянулась вслед за ним. Магистр оглянулся на черную невнятную кущу дерева, под прохладным шатром которого смутно угадывалось нечто такое в мире, с чем отныне и навсегда будет связана его беспомощная человеческая тревога. Он вернулся назад, опустился на колени у изголовья и осторожно нашел в темноте сухие мягкие волосы жены. Она охватила его руку горячими ладонями, быстро поцеловала. Отто Мейснер взволнованно произнес:

— Спи, дорогая. Не здесь и не сейчас произойдет то, что должно произойти и что для Бога нашего так же значительно важно, как наша смерть и наше рождение. Все эти таинства священны, а любовь священнее всего, и поэтому рождаться и умирать мы можем на людях, а любить — только наедине, сейчас же слишком много ненужных свидетелей вокруг. Вон река под обрывом, вода прикрыта прохладным туманом, и в нем, Ольга, прячутся хитрые русалки. А вон, гляди, сверху месяц смотрит на нас, а рядом с ним, видишь, притаились и следят за нами златоволосые наши внуки, прикидываются звездочками. Наверное, им невдомек еще, что они наши внуки, но однажды мы охватим их своим высшим вниманием, заключим в свое сердце; и, когда они, полежав там, созреют, как цыплята, и станут буйно колотиться, желая вырваться наружу, мы рассмеемся с тобою и отпустим их на свободу… Все это будет, потому что чудо, божественное чудо и великая радость в том, как я люблю тебя, и это не может быть напрасным. Спи спокойно… но что я слышу? Ты смеешься? Или плачешь?

— Нет, я смеюсь, Отто! Потому что не могу понять, о чем ты беспокоишься. Разве все, все уже не произошло у нас с тобою? Знаешь, мне сейчас кажется, что мы уже прожили вместе жизнь, и все было, и мы даже можем рассказывать обо всем друг другу…

— Да, Ольга…

— Я устала и сейчас усну… Вот сейчас… сейчас, — лепетала моя бабка, не подозревая, что перед нею находится призрачный предмет мечты нашей (впрочем, как и она сама) и что, крепко сжимая теплые пальцы друга в своих руках, сжимает, в сущности, некую пустоту, на время принявшую форму узкой руки. — Спокойной ночи, Отто.

— Спокойной ночи!

И она вправду уснула, легко, на полувздохе уйдя в сон, и душа ее стала недоступна для бодрствующего мужа.

А он сидел, держа ее руку на коленях, и смотрел вверх, сквозь ветки яблони, в темно-синий колодец молодой летней ночи. Пятно синевы было небольшим, конфигурацией напоминало оно песочные часы. В нижней колбе этих небесных часов синего стекла ярко горела золотая звездочка.

— Я один из твоих внуков, — возвестила она.

— Внук… — словно эхо собственных мыслей, отозвался Отто Мейснер. — Скажи, дорогой внук, зачем понадобилось тебе вызывать меня, подобно спиритуалистам, и вновь отправлять по этому уже пройденному пути?

— Прости, дедушка, я виноват, наверное, — каялся внук. — Но я почему-то очень тоскую по тебе, и мне хочется увидеть тебя. Ведь того, чего не увидишь, полюбить нельзя. Вот я и стараюсь представить тебя в часы одинокие и грустные, потому, наверное, что люблю все же своего деда.

— Лукаво, смахивает в общем-то на трюк софистов, — усмехнулся Отто Мейснер, — но очень мило с твоей стороны. Впрочем, хоть я никогда не буду иметь счастья лицезреть внуков и теперь вижу перед собою лишь рыжую звезду средней величины, я тоже люблю тебя, внук-софист. Только прошу об одном: воссоздавая историю своих предков, старайся больше придерживаться фактов и поменьше фантазировать. Знай же, что и поэтические фантазии наши небезопасны: и они могут послужить человеческой неправде и злу.

Пока Отто Мейснер столь дружелюбно и назидательно беседовал со звездою, она передвинулась из нижней камеры песочных часов в верхнюю. Ночной мир продолжал свое неслышное и торжественное шествие.

— Человеку иногда представляется, внук мой, что глубокий сон есть его бытие и вокруг вращается лишь синяя воздушная сфера, чуть освещенная сонмами непостижимых огоньков. Такое приходит к человеку, если, скажем, он очутился один в ночи и у него бессонница, и он долго смотрит в окно на тихую Селену, у которой бледный выпуклый лоб, слегка пасмурный, со следами каких-то таинственных забот. И невыразимое чувство отдаленности от всего прошлого настигнет его, и покажется ему, что он никогда не знавал ни вкуса яблока, ни поцелуя матери. И что, может быть, дельфин он белотелый, который дремлет на волнах посреди океана. И вокруг одни громады пляшущих водяных гор, в гребни которых, когда они взлетают ввысь, окунаются небесные звезды. Простым и непроизвольным движением протянет он вперед руки, подставляя их свету луны, и увидит две бледные ладони, слабо мерцающие на фоне темного подоконника. И тогда покажется ему, что более одинок он, чем даже дельфин на волнах. Но слышишь, дитя мое? Воет собака в деревне. Она поджала хвост, подняла морду к луне, и душа ее замерла в тоске предчувствия. Возможно, она предчувствует, что назавтра ее застрелит хозяин. И она не ошибается — подобное знание существ неразумных, интуитивных удивительно, мой друг! Но не дано ей во веки веков поведать кому-нибудь о своем одиночестве. Только человек, наделенный божественной душой, способен постичь свою тревогу бытия и через это познать тревогу о других. И поэтому, мой дорогой, мы можем вполне довериться друг другу. Вот как ты мне и я тебе.

— Отто Мейснер! Я по достоинству оценю это высокое наше свойство, когда и сам в свою очередь ринусь однажды в августовский звездопад на землю и стану человеком. О какое это неистовое волнение — знать, что будешь на земле человеком! Все мое звездное вещество кипит от этого волнения, и огненные фонтаны протуберанцев так и брызжут от меня во все стороны. Представить только! Вчера еще тебя и в помине не было, а нынче вот ты — сидишь в столовой и пьешь пиво! Откуда Вы пришли, светлый гость, спросят у меня, и кто увенчал Вас золотой короной? Что я могу на это ответить? Стоит ли, скажу, об этом спрашивать. Я уж есть, вот он я — и чего вам еще надо? Все хорошо теперь, скажу я, только не хочу, чтобы в этой жизни встретилась мне одна небольшого роста женщина, натуральная блондинка с нежными льняными локонами до плеч. Не хочу любить ее и терять. И однажды, лежа на диване в углу комнаты за книжными шкафами, не хочу услышать, как она на расстоянии двух шагов от меня милуется с другим. И не хочу потом говорить, разливая с глубокомысленным видом пиво в стаканы, что любви нет и счастья тоже, и никогда этого не было, а есть и были всегда лишь себялюбие, обман и самоутешение.

— Мой дорогой! Жизнь одного человека в общей книге человечества — всего лишь одна строчка. А может быть, лишь полстрочки, в конце стоит многоточие… — важно начал было Отто Мейснер, но тут звезда, мерцавшая у самого края синего окна в кроне яблони, выскользнула за его пределы, и магистр поднялся, вышел из-под дерева, желая продолжить разговор с златоволосым внуком.

Но, выйдя на открытое место и подняв глаза к небу, он увидел в нем такое множество близко замерших огненных крупинок, что уже не смог различить среди них своего собеседника. Огромным было небесное сферическое зеркало, в котором отражалось кроме всего прочего и прошлое, и будущее магистра философии, — в глубине сводчатой полусферы ночи это выглядело как одна из самых отдаленных мерцающих пылинок безвестной туманности. Пожалуй, следы всех человеческих судеб отразились в этом зеркале, но само оно осталось таким же по виду, каким узрел его еще первый овечий пастырь на Земле. Те же звезды и созвездия: Вега, Лебедь… и тот же едва различимый вселенский шорох, исходящий от мгновений их рождения, мерцающей жизни и гибели. Отто Мейснер смиренно потупился и достал второй плед. Он решил полежать на траве, глядя снизу вверх на знакомые звезды и планеты.

Под густой низкой кроной яблони воздух теперь стал прохладнее и гуще, чем на открытом пространстве, согреваемом отсветом стольких огней, — или то показалось ему? — но он пожалел в душе, что не выбрал место для ночлега жены посреди лужайки.

Он устроился на земле, завернув один край одеяла под себя. Со стороны реки, движение вод которой и ночная жизнь ощущались издали как неразборчивый влажный плеск прибрежных волн и звучные удары рыб, тянуло свежим ветерком, который разгонял комаров и мошкару. Магистр лежал на траве, влажной от вечерней росы, и в упор рассматривал чистое ночное небо, величественно развернувшееся перед ним. Кривой полумесяц ушел вправо от Млечного Пути, и влево от него располагались звезды крупные, отчетливые в незамутненной ночной синеве. Отто Мейснер ясно видел, что одни светила находятся гораздо ближе других, и в том открылась для него новизна в старой картине ночного неба: впервые магистр философии чувственно познал объемность небесной сферы. Он принялся, как в детстве, считать звездочки, начиная от туманного края Млечного Пути, но вскоре почувствовал, что не может сосредоточиться на этом невинном занятии. И мысли его унеслись к грядущим событиям.

Добравшись до Байкала и все выяснив насчет омуля, далее надо было ему взять левее и проследовать в Тувинскую страну, где встретиться с англичанином-промышленником мистером Джошуа Стаббсом, концессионером по добыче местного асбеста. Там Отто Мейснеру надлежало проверить самому, так ли велики запасы этого минерала и действительно ли волокна их достигают двадцати сантиметров в длину. После переговоров со Стаббсом можно было уже самыми кратчайшими путями выбираться к Европе и выйти на Волгу. Дальнейшее предписание от деда он получит в городе В. от торговца пшеницей Гарцайма… Итак, необходимо еще проплыть вверх по Амуру, добраться затем до железной дороги и по ней доехать сначала до Читы…

Размышляя об этом, магистр разглядывал огнеликое небо, порою закрывал глаза и тихо задремывал — и вдруг приходил в себя, и удивлялся тому, что оказался здесь, на земле, в мокрой траве, лицом к небу, и вспоминал, что это длится его первая брачная ночь и недалеко спит под деревом его жена. И тогда, улыбнувшись безмолвию трав и звезд, Отто Мейснер мысленно пожелал себе быть той прохладной воздушной струей, которую вбирает сейчас в свою грудь жена, чтобы освежить ей свою усталую кровь и затем вновь вернуть прохладе ночи теплым, ароматным облачком дыхания.

И вдруг он уснул глубоко, неожиданно, и перемешались его сонные чувства со звоном скатывающихся с травы росинок, с влажным плеском реки, с ночным ревом выпи, затосковавшей на дальнем болоте, с топотом зайца, который перебежал через соседний бугор и, обронив на один глаз обвисшее ухо, оглянулся в сторону замершей черной яблони. И снились Отто Мейснеру мягкие, как облака, зыбкие и светлые сны, печальные и радостные в единый миг.

С трудом он проснулся под утро от прикосновения холодной струйки, пролившейся на его лицо с наклонного желобка осоки. Росою была усыпана вся трава вокруг, словно теми розовыми излучающими внутренний свет перлами, груды которых он видел когда-то, посещая плантации жемчужниц в заливах Японии, а теперь словно высыпались они из тайников его памяти, пока он крепко спал на земле. Розовато-пепельное сияние излучал и высокий, отдалившийся теперь, на рассвете, край дымчатого неба.

Отто Мейснер приподнял голову с земли, застигнутый внезапным испугом часового, который уснул на своем посту. И увидел, что жена спит на его походной кровати, укрывшись с головою в клетчатый плед, и смутно белеет лишь ее поникшая рука.

На реке зазвучали какие-то частые мерные всплески, и, приподнявшись, магистр увидел плывущего в лодочке туземца — орочона. Лодка была крошечная, похожая на корыто, и гребец гнал ее против течения, бодро взмахивая короткими веслами. Одет он был в синюю рубаху, запахнутую на одном плече, голову его, накрытую белым накомарным платком, украшала плоская шапочка с пером птицы на макушке. Увидев шевельнувшегося на берегу человека и рядом с ним еще и другого, гребец замер, вскинув широкие плечи, ибо только что сделал гребок, а дослать весла назад не успел. На какое-то время он словно окаменел, обратив к берегу темное лицо с тяжелыми скулами, и течение стало сносить лодку назад, так что орочону приходилось все круче выворачивать шею, чтобы видеть поразившую его картину. Спохватившись, он снова ударил в весла, живо наклоняясь и выпрямляясь, и вскоре лодка с гребцом исчезла за низко склоненными к воде прядями ивы.

Отто Мейснер вновь прилег на свое место и закутался в плед, весь окропленный снаружи бисером росы, но теплый изнутри. Согревшись, магистр вскоре вновь задремал. Последнее, что различил он в явственном мире раннего утра, прежде чем кануть в крепкий сон, был силуэт далекой сопки, покрытый у подножия волокнистым туманцем. На крутых боках этой сопки уже ясно различались темные пятна кедров среди сплошной и волнистой, как руно, лиственной таежной зелени.

Но вот взмыло над этой сопкой солнце, стало набирать силу — и все теплее, душнее становилось спящему человеку, роса постепенно высыхала на его руке, которой он прикрыл от яркого света глаза. А потом стало уж совсем жарко — и магистр оторвался от своего сладкого юношеского сна и увидел перед собою румяное смеющееся лицо жены. Она была свежа, умыта, причесана. Опустившись рядом с ним на землю, Ольга его поцеловала, и он ощутил на своих губах холодок и вкус речной воды.

Глава 5

В Чите магистр посетил доверенное лицо деда, владельца пушных факторий, некоего Ридера, и был встречен с большим радушием. Сын Ридера, ровесник магистра, молодой коммерсант, чудесно играющий на кларнете, полюбил Отто Мейснера, словно брата, и проникся глубоким уважением к его экзотической жене. Он все устроил так, чтобы пребывание молодой четы в городе было приятным. Отто Мейснер и Ольга провели в Чите лучшее в своей совместной жизни время. Ольгу тотчас по прибытии нарядили в самое модное европейское платье, ввели в местное общество негоциантов и промышленников, и она живо научилась вальсировать, подавать руку для поцелуя, сидеть с обнаженными плечами среди мирного стада чужих благовоспитанных мужчин — словом, блистать в обществе.

Незаметно прошли дни и недели, наполненные смехом, счастьем, веселыми развлечениями, мелодиями Глюка и Шопена, которые наигрывал им в полумраке нарочно затемненной комнаты грустный и кроткий Ридер-младший. А к Рождеству выяснилось, что все это счастье имело определенный смысл для Ольги, потому что в результате всего она оказалась носительницей еще одной жизни в себе. Довольный, словно бы захмелевший, Отто Мейснер выглядел теперь намного беспечней, чем раньше. Он решил остаться в городе до рождения ребенка и на то запросил разрешения у деда, которому в этом же письме рассказал наконец всю историю своего неожиданного бракосочетания. Не скоро пришел от Фридриха Мейснера ответ, в котором сдержанно и чопорно дед приносил свои поздравления внуку и невестке. Но затем напомнил, что, кроме личного счастья, человек не должен забывать о своих обязанностях, о жажде познаний, ради чего отправляется порою в очень долгое и нелегкое путешествие. И поэтому, что бы там ни было, Отто Мейснеру надлежит скорее перебраться в город Иркутск, поближе к байкальскому омулю, а также серьезно задуматься о поездке в Тувинскую страну к мистеру Джошуа Стаббсу. Каким образом решит внук выполнить возложенные на него обязанности, дело вольное, «но я надеюсь, что это ни в коей мере не отразится на покое и благополучии моей дорогой невестки», значилось в ровных, отчетливых строчках дедова послания. К концу письма появлялась некоторая взволнованная кривизна строк, и старый Мейснер рассказывал внуку, что вынужден был прекратить визиты в гостеприимный дом известного им обоим барона Икс, куда он ходил с удовольствием, чувствуя себя одиноким после отъезда внука. «Дело в том, — писал дед, — что мне было весьма приятно передавать от своего имени приветы моему другу Икс, баронессе Софье и милейшей Ингрид Икс…» И далее уже вполне твердым и целеустремленным почерком было написано, что человек, конечно, волен поступать, как подскажут ему совесть и разум, и что деньги для дальнейшего делового путешествия будут переведены в Иркутский банк…

В Иркутске и родила весною Ольга своего первенца. Магистру ни до рождения сына, ни тем более после этого события так и не выпало времени посетить байкальские промыслы по добыче омуля. Нелегкое положение роженицы, болезни малыша и сопутствующие всему этому тревоги и дела требовали постоянного присутствия мужа возле жены, так что вся добыча уникальной рыбы была оставлена в руках местных промысловиков в ее прежнем стихийном и несиндицированном состоянии. На что Фридрих Мейснер ответил из-за тридевяти земель письмом, в котором, в частности, высказал следующее:

«Возможно, я уже настолько стар, что в жизненных принципах своих проявляю некоторую косность. Но именно в силу этой своей старческой закоснелости я продолжаю незыблемо стоять на том, что главным для человека является прежде всего Дело и Познание. Все остальное дается в виде дополнительного приложения Судьбы.

Дорогой Отто, единственное мое дитя, как бы я был рад немедленно заключить тебя в свои объятия. Но в силу некоторых обстоятельств, вызванных, к сожалению, твоими собственными решениями, я чувствую, что момент нашей встречи автоматически отодвигается. Тебе, Отто Мейснер, придется примириться с тем, каков я есть, каким меня создал Бог. Но видит Он, что я не могу позволить тебе явиться передо мною, если ты вздумаешь уклониться от выполнения своих обязанностей. Я очень доволен твоими отчетами насчет индийской конопли, и японского искусственного жемчуга, и командорских котиков, недурно ты справился и с поручением касательно амурского опиума, и дай Бог тебе и дальше исполнять столь добросовестно свою миссию. Надеюсь, что ты вскоре рассеешь кое-какие мои сомнения, ибо позволь мне быть откровенным — я засомневался… Человек, плюнувший на байкальского омуля, может пренебречь и длинноволокнистым асбестом. Но, уповая на провидение и надеясь на лучшее, я, однако, и здесь не хочу насильно принуждать тебя. Не так я тебя воспитывал. И ты волен поступать как тебе заблагорассудится, исходя лишь из подлинных чувств сердца и благоразумия. Однако учти, что посылать еще кого-нибудь к мистеру Стаббсу, когда мой самый надежный поверенный находится почти рядом с ним, я считаю совершенно нелогичным. Те образцы асбеста, которые представил мне англичанин, весьма обнадеживают, но я хотел бы вполне увериться насчет ресурсных мощностей месторождений, ибо сорок процентов, которые предлагает мне Дж. Стаббс в деле, уже составляют два с половиной миллиона в американских долларах. Проигрыш в таком деле из-за плохой осведомленности был бы крайне нежелателен. Подумай сам. Итак, я даю тебе время и средства на улаживание твоих личных дел, с тем и продлеваю твою командировку до конца текущего 1913 года и хочу видеть тебя лишь в следующем, сколь горестна ни была бы для меня подобная отсрочка. Кстати, за это время я успею, наверное, привыкнуть к мысли, что стал уже прадедом, и образ моей дорогой невестки, о которой я буду теперь часто думать, займет надлежащее место в моем сердце. Таковы наши человеческие мечты! Ребенку дается возможность взять с неба звезду, а дитя тянется к оловянной пуговице. Впрочем, последнее вовсе не относится к твоей дорогой супруге, ибо я ничего не знаю о ее достоинствах, равно как и о недостатках. Можешь ей передать, если ты вообще имеешь практику объясняться с ней на каком-нибудь приличном языке цивилизованного мира, что когда-нибудь я с удовольствием познакомлюсь с ней, а также и с новорожденным своим правнуком, имени которого еще не имею чести знать…»

Далее шли интимные старческие признания о самочувствии, о периодическом мозговом полнокровии, о сердечных болях с отдачей в затылок и левую руку, заканчивалось письмо традиционными словами родственного привета. Но, несмотря на все эти вполне обычные формы и обороты эпистолярного документа, в нем между строк с железной волей излагался приказ для Отто Мейснера не показываться на глаза, пока дед не сменит гнев на милость. А для смягчения его ганзейского духа нужно было внуку выполнить в первую очередь деловое поручение, то есть съездить в Тувинскую страну и самому измерить линейкой длину волокон местного асбеста, взяв его на пробу из разных мест добычи.

Итак, существовал уже документ, в котором письменно утверждалась вечная разлука Фридриха Мейснера с любимым внуком, — дед крупно, с наклоном влево подписал эту бумагу. Шел 1913 год по земле, и надвигался четырнадцатый, в лето которого Европа скроется в дыму Первой мировой войны. Видимо, Фридрих Мейснер и на самом деле постарел, если, находясь возле самых котлов чудовищной кухни, не сумел учуять трупного запаха готовящегося варева.

…Лишь в конце августа смог Отто Мейснер отправиться в эту глушь Ойкумены, полудикую Туву. Ольга не захотела расставаться с мужем и настояла, чтобы ехать всем вместе. Трудно было решиться магистру на это путешествие. Отправляться с ребенком на руках навстречу тысячам верст бездорожья да через Саянские хребты и далее на лошадях и верблюдах по хакасским степям и пыльным тувинским пустыням было нелогично, тем более что цель путешествия казалась философу совершенно бессмысленной: приложить линейку к какой-то каменной бахроме… И Отто Мейснеру в жаркие, душные дни иркутского ожидания было особенно тоскливо в чужом краю. Но вот наконец они выехали, и, мысленно представляя себе весь тот путь, который надлежит им сделать, магистр замирал в томительном беспокойстве.

Ибо он знал, что та линия через огромное пространство, которая отметит их многотрудный путь, тягостный муками тела, и постоянным беспокойством души, и ввинчиванием себя в серую тоску дорожного времени, — линия эта может остаться только на его путевой географической карте, но более нигде, нигде!

Никакого иного следа не останется от упорного передвижения человека по земле, если только не был он первооткрывателем и не оставил после себя столба с надписью на затесе или памятника со своим именем на постаменте. Отто Мейснер не видел смысла в своем путешествии, а любое бесцельное преодоление пространства ничего после себя не оставляет, кроме гнетущего ощущения пустоты. Не проще ли, думалось ему, остаться на месте и пропускать мимо себя воображаемое пространство — ведь и первый и второй способ путешествия никуда не приводят, а дорожное томление можно живо вообразить себе, оставаясь в паршивой иркутской гостинице.

И ему представлялась мать в гробе, смерть которой и похороны он вспомнил, сидя в кибитке: белое, неподвижное лицо матери, словно гипсовая маска, и сложенные на груди руки, бесчувственные и негнущиеся, как доски, и все на ней — даже ее посмертное одеяние, кольцо на руке, цветы гробовые — было сковано отчужденной неподвижностью смерти. И лишь волосы ее, золотисто-нежные, густые легкие волосы были прежними, живыми, и трогал их невидимый сквозняк, страшно шевеля ими, словно хлопотали вокруг усопшей призраки иного мира… Отто Мейснер открыл глаза и обнаружил, что он уже давно взрослый, находится на пути, где-то посреди Чингисхановой степи в осеннюю распутицу, и возница остановил, оказывается, лошадей, чтобы побеседовать со встречным человеком, и тот, высокий темноликий туземец, держит на загорбке ягненка, захватив в каждую руку по две тонкие ягнячьи ножки. И бедный ягненок, которого несли, чтобы спасти его или, наоборот, на заклание, поднял голову вверх, как это делают с жалобной надеждой все поверженные существа с длинными шеями. Детские глаза ягненка уставились на Отто Мейснера. «Это же я, неужели ты не узнал меня?» — спрашивали они. «Да узнал. Ты беспомощная, кроткая и безмолвная овечка, отданная в руки жестокого жреца. Но не пытайся спрашивать, какой смысл в подобной жертве, я не знаю», — мысленно ответил магистр философии и вновь закрыл глаза. Рядом сидела, прикасаясь к нему плечом, жена, державшая на руках сонного ребенка.

И магистру вспомнился иокогамский порт, нарядная пестрая толпа на пристани, путаная мишура длинных бумажных лент, протянутых меж берегом и кораблем, который медленно, едва заметно для глаз, но неуклонно отодвигался от стенки причала. Люди на берегу и пассажиры на борту судна держались за разные концы этих бумажных лент, и Отто Мейснер, навсегда покидавший Японию, куда он заехал по предписанию деда, смотрел сверху на машущую платками и веерами толпу провожающих. То и дело пролетали над нею легкие ленты серпантина, на миг плавной дугою замирали в воздухе, затем бессильно опадали вниз, словно знаки отчаянной попытки еще раз достичь, коснуться любимого существа в пронзительную минуту разлуки. Крики, порхающие веера, покачивание высоких причесок, в узлы которых японки втыкают большие, как кинжалы, оловянные шпильки. И вдруг взобрался на причальную тумбу какой-то вдохновенный юноша, поддерживаемый снизу товарищами, снял с головы студенческую шапочку и, далеко откинув ее в вытянутой руке, чудесным голосом запел прощальную песню.

Да! Воспоем красоту летящих лент серпантина, думал Отто Мейснер, краткий миг их полета и затем — плавного падения над карнавалом жизни. Воспоем эту нежную и хрупкую связь, еще существующую между теми, кто сжимает скорбными пальцами два разных конца бумажной ленточки, пока корабль медленно отходит от пристани, натягивая перепутанную, шелестящую на ветру мишуру. Воспоем эти узко нарезанные бумажные полосы, протянутые над мусорной водою гавани, ибо они соединяют, пока не оборвались, неслышное отчаяние чьих-то слез, неутоленные губы и беспомощное желание вечного соединения с любимыми… И магистр теснее прижался к жене, которая дремала, отрешенно склонившись над ребенком.

Пересмотревший множество философских и религиозных идей в поисках внечувственного убежища для своего безутешного разума, Отто Мейснер вдруг оказался связанным с двумя существами силой такой любви и тревоги, что все его прежнее стихийное тяготение к солипсизму улетучилось как дым. Теперь уж нельзя было посчитать при необходимости, что мира сего нет, не было и не будет, — такого облегчения не мог себе доставить человек, заполучивший жену из кровавого ребра своего, а от любви к ней ребенка. Да, теперь он стал намного уязвимее, ибо нашлось, образовалось на пульсирующем теле Космоса кровоточащее местечко, нежная язвочка, прикосновение к которой вызывало бы в сердце философа неистовую боль и тревогу. Не смог бы он теперь взирать бесстрастно со стороны, если бы хоть пальцем притронулся обидчик к Ольге, — пожалуй, такому хаму он тотчас бы дал по голове.

Сложное объемное видение захватило тут магистра философии. Сначала он вновь представил перед собою того ягненка — и его тонкое ребячье блеянье вновь пронзило сердце. В глазах агнца содержался вопрос всех вопросов: сын овечий желал хотя бы узнать, зачем хлынет из его тела алая жертвенная кровь и взовьется огромная, как взрыв вселенной, боль в горле, куда проникнет лезвие стального ножа. Затем представилась философу бескрайняя степная равнина, по которой гнали стадо таких же ягнят. Куда, зачем? Возможно, их отобрали для производства мерлушки, подумал магистр. И вот стадо прогнали, степь опустела. Она была тусклого, пыльно-серого цвета, совершенно ровная и плоская, глаз негде задержать. На ум пришло слово безводный, wasserlos. В эти края не проникали ветвистые жилы крови земной — воды, и от соприкосновения солнца с землей рождался один лишь бесплодный жар, порождающий прах и обманные миражи пустыни.

Вся Доброта Человечества расходится во времени на отдельные ручейки, реки и тихие хранилища и питает собою то мгновение соития Человека и Солнца, из которого прорастает творчество. Но у бесконечного бога пространств существуют огромные пустыни, куда не выпадет и капля воды, а у бесконечного бога времени бывали долгие эпохи без всякой гуманности и самотворчества. Вассерлос, безводно, — лишь пыльные смерчи жестокости проносились через пространства земного времени. И Отто Мейснер задыхался даже при мысленном соприкосновении с ураганными порывами варварства хотя бы и одного периода монголо-татарского могущества, от которого отделяли его отнюдь не просторы земли (судьба забросила его в самую глубь воинственной Азии!), а лишь незримая пелена нескольких прошедших столетий. И, обозревая сквозь эту пелену безжизненные окрестные равнины, магистр невольно ожидал появления из их глубин скачущих отрядов татар на косматых лошадях, воинов, вся добродетель которых заключалась в силе удара кривым мечом или в меткости посланной ими стрелы, пробивающей грудь противника. Но вдруг представилась магистру философии вовсе другая фантастическая картина: та же самая степь, вся, до ровного горизонта, покрытая играющими ягнятами. Были то призраки убитых и ободранных на мерлушку ягнят, которые теперь отмучились и обрели в противоположность страданию и смерти вечное блаженство и бессмертие? Или равнина эта, наполненная бесчисленными веселыми барашками, привиделась философу лишь в напоминание того, что всегда существовала — даже во времена татаро-монголов — и всегда будет существовать пора беспечности ягнят, как и пора их заклания? У Отто Мейснера сжалось сердце от беспомощного страха за всех ягнят, скачущих по зеленой земле, и, главное, за те два человеческих существа, с которыми он обрел через свою любовь нерасторжимое единство.

Ничто так не обнаруживает этой могучей связи через любовь, как минута смертельной опасности. На них напали волки. Они выскочили из той серебристо-белой степной зимы, которая застигла путешественников на пути в далекую Туву. Мейснеры и возница-хакас ехали в широких санях, заваленных дорожным грузом. Ольга полулежала спиною к вознице, завернутая с головою в огромный белый тулуп, сшитый в одной старообрядческой деревне специально по ее просьбе и указаниям. Под этим тулупом, словно в шатре, мать могла перепеленывать ребенка и кормить его грудью. Магистр никогда раньше не видел волков на свободе, для него были они всего лишь die Wolfеn из сказок, одетые в разбойничьи лохмотья, с ножами за поясом. И поэтому, когда на белом поле равнины показались вдали их грязно-бурые скачущие фигурки, Отто Мейснер принял зверей за собак и подивился про себя, откуда взялись они в этом пустынном месте, вдали от жилищ. Но тут возница-хакас оглянулся на них и дико завизжал, вскочил на ноги и принялся бешено полосовать бичом лошадей. Те рванули вперед, хакас не удержался и шлепнулся обратно на свое место. Только теперь магистр догадался, что нагоняющие собаки вовсе не собаки, и постиг захолодевшим сердцем всю их беспощадную целеустремленность. Ольга ничего еще не заметила, укрытая своим овчинным шатром. Отто Мейснер достал из-под сена матросский сундучок. Его каленый железный запор на морозе приставал к руке и с трудом поддавался. Когда наконец удалось открыть сундук и откинуть крышку, из него выхватило ветром стопку писчей бумаги. Белые листы взмыли в воздух и закружились позади саней, и подступившие уже совсем близко волки на минуту приотстали, испуганно отскакивая в стороны от падавших на них непонятных птиц. Тем временем Отто Мейснер успел достать и изготовить к бою револьвер. Металл сразу же прилип к теплой ладони, сдирая кожу, но магистр не заметил боли. На секунду оглянувшись, он увидел, что Ольга высвободила голову из белого ворота тулупа и круглыми от ужаса глазами уставилась на погоню. Возница вскрикивал и нахлестывал лошадей, они безнадежно медленно, неуклюже месили копытами снег. Хакас отложил плеть и выхватил из-за пояса длинный нож. Ольга упала на сани вниз лицом, прикрыв собою ребенка. Магистр положил на ее плечо руку и приподнялся на колени. Волки набегали фронтом, первый из них был уже совсем рядом, в трех шагах от задка саней. Другие рвались в обгон саней, нацеливаясь на лошадей сбоку. Первый, сморщив переносье над белыми выставленными зубами, даже не взглянул на людей, а высматривал, видимо, место в санях, куда прыгнуть. Раскосые желтые глаза его были умны и суровы. Отто Мейснер выдвинул навстречу ему руку с револьвером и, почти уткнув дуло в его широкий лоб, произвел первый выстрел. Вслед за грохотом зверь грянул в снег, взметнув в воздухе лапы. Магистр перегнулся через жену, лег на тулуп грудью и всадил клин грохочущего огня в бок второму огромному зверю, безумно рвавшемуся к лошади. Пуля пробила его на взлете прыжка, и волк изогнулся в воздухе, пытаясь клыками достать то место в теле, куда вошла смерть. Третьим выстрелом Отто Мейснер перебил крестец молодому приземистому волку, который уже обогнал сани и стлался возле самых ног лошади, не обращая внимания на свистящие удары бича, которым пытался достать его возница. Когда зверю разнесло пулей кости и омертвевшие ноги его пали боком на снег, он протащился вперед на передних лапах, а затем остановился и взвыл — так и остался сзади, возносящий проклятия и плач к небу. Остальные волки вмиг отшатнулись, фронт их не сомкнулся, а стал растягиваться шире, выявляя тем растерянность нападающих. И, увидев это, возница-хакас радостно взвыл, потрясая поднятой и сжатой в кулак рукою. Вместе с ним завыл и захохотал магистр философии. Он приподнялся и обнял жену, ощущая в себе небывалое веселье. Смолоду он решил, что в этом мире, где разуму нет места, ему нечего делать, надо уйти в монастырь, а теперь он вдруг познал воинскую радость победы. Победа была предрешена, ибо в револьвере оставалось еще много патронов, а серые бандиты уже не осмеливались нападать. Они еще скакали по степи в едином движении с бегом розвальней, словно не в силах уверовать в свое поражение, но расстояние между ними и санями заметно увеличивалось. И наконец их скорченные на скаку тела превратились в едва заметные пунктиры, потом окончательно растворились в белом просторе огромной степи.

Глава 6

Таким образом познав первую радость боевой победы, Отто Мейснер с женою и ребенком продолжал свое долгое путешествие. Оно затягивалось из-за частых остановок в пути, вызванных болезнями малыша, которому в далеком будущем надлежало стать моим отцом. Нам известно (мы из рода Мейснеров, любили слушать рассказы бабки Ольги о своем замужестве, да только рассказывала она не часто, сурова была старушка, и семейное предание о нашем немецком дедушке складывалось из разрозненных кусочков, услышанных то одним, то другим потомком магистра от постаревшей его супруги), мы слышали не раз, что путешественники все же благополучно добрались до Тувы и нашли мистера Джошуа Стаббса. Очевидно, Отто Мейснеру удалось наконец-то приложить линейку к волокнам знаменитого местного асбеста. Но достоверных сведений об этом важном моменте не сохранилось, как и подробностей о пребывании Мейснеров в доме английского промышленника. Почему-то так вышло, что об этом периоде путешествия бабка не успела рассказать никому из потомков, и теперь, когда уже нет ее в живых, нам известно только то, что по пути их чуть не съели волки и что прибыли они к англичанину с больным ребенком — у моего отца начался сильнейший понос. Никаких записей Отто Мейснера о пребывании в Туве также не сохранилось. Лаконично составленные заметки о путешествии магистра по России заканчиваются рассуждениями о ягнятах, упоминаниями о волках и соловьях. Возможно, бумаги бабка частью утеряла при переездах от одного сына к другому или еще раньше, при переселении в конце тридцатых годов с Дальнего Востока в Казахстан, — бабка тогда порастеряла в дороге много вещей, в том числе и матросский сундучок, который только чудом через несколько лет был обнаружен в доме одного знакомого в Чимкенте и возвращен владелице со всеми реликвиями, содержавшимися там: бумагами, крошечным помятым кофейником, изъеденным молью клетчатым пледом, опасной бритвой с костяной рукояткой, полосатым бухарским халатом и т. д… А возможно, заметки магистра о Туве не были утеряны, их попросту могло и не быть, потому что Отто Мейснер больше не вел записей. Не оказалось, вероятно, чистой бумаги под рукою: она разлетелась по воздуху, подобно стае белых птиц, когда выхватило ветром из раскрытого сундучка. А у промышленника-англичанина тоже, к примеру, не оказалось бумаги, за исключением конторских книг и настольной Библии. Наверное, был тот Джошуа Стаббс великий практицист и старый холостяк, раз не побоялся забраться в такую глушь, и не любил он никому писать писем, и постоянно закалял здоровье, обтираясь на веранде своего дома снегом, который приносил ему в ведре слуга. Оттого, возможно, и был он красен лицом, дышал тепло и мощно, одевался легко и носил шапку с поднятыми наушниками, невзирая на свирепые тувинские морозы. Проживал еще в резиденции мистера Стаббса, скажем, какой-нибудь нахлебник, быть может его спившийся кузен, Стаббс провез его через Индию и далее через пустыню Гоби караванными путями на верблюде, а теперь насильно лечил от алкоголизма. Развлекая своих случайных гостей, скучающий промышленник любил подразнить кузена — несчастный совсем озверел без спиртного и у каждого вновь прибывшего гостя выпрашивал, таясь от Стаббса, водки или хотя бы стаканчик самогона, — мистер Стаббс вслух рассуждал о том, во что обходится день жизни его никчемного родственника. «Вот один день моего пребывания здесь, — говаривал промышленник, — дает среднюю прибыль примерно в тысячу сто гиней, а на содержание мое уходит примерно в тысячу раз меньше. Так позвольте спросить, господа, есть ли польза от жизни такого грешника, как я? А вот день моего славного родича обходится гораздо дороже, ибо он курит сигары, ест много баранины и при случае, вот как сейчас, отнюдь не прочь пропустить стаканчик. Тогда как прожитый им человеко-день прибыли никакой не приносит!»

Имела ли место подобная шутка мистера Стаббса или нет, не беремся утверждать. Нам также не известно, когда и при каких обстоятельствах покинули Мейснеры резиденцию английского концессионера, — и все же пусть темное пятно неизвестности станет светлым, отпечатавшись, словно негатив, на бромистом серебре нашего воображения. А теперь, незабвенные мои, немного туда проявителя, добрых помыслов в душе — и мы увидим, как на пустой поначалу белизне вдруг проступают какие-то контуры и силуэты. И вот они становятся отчетливее, на глазах теряют загадочную призрачность полунамека — и мы видим мистера Стаббса и мистера кузена, вышедших на парадное крыльцо резиденции проводить отъезжающих гостей. В глазах подагрического родственника Стаббса стоят, похоже, слезы: уж он так привык, прикипел одинокой душой к молодой семье, особенно к доброй Ольге, которая тайком, жалея несчастного алкоголика и не в силах вынести зрелища его мук, постепенно передала ему весь спирт из своей дорожной аптечки, даже выцедила его из металлического никелированного тубуса, в котором содержался походный шприц для инъекций. Сам краснолицый мужественный концессионер также взволнован, крепится, оглушительно крякает, чтобы скрыть охватившие его чувства. Старый холостяк влюбился в младенца, который пил материнское молоко и ел кашку, а после марал пеленки с такой неукоснительной последовательностью и энергией, словно был отлично налаженной машиной простейшей и прекрасной жизни. И перед фактом такой рациональности сердце Стаббса не устояло. Бывало, войдя с морозного воздуха в дом, он долго, словно пес, принюхивался и затем ворчал: «Провонял Мейснеров наследник все углы в коттедже, негде спастись, черт побери». И затем, раздевшись, грел руки возле печки, после этого шел на половину гостей, чтобы подать хваткому мальчишке свой толстый волосатый палец… А теперь малыш уезжал, и вряд ли когда-нибудь еще появится в доме Стаббса столь странное и чудесное существо. Хозяин с грустью думал об этом и неуклюже махал рукой:

— Прощайте, прощайте, друзья!

Предположим, стоял конец февраля, и неистовое солнце Центральной Азии по-весеннему бушевало в пустом небе, заливая своей радиацией плоские пустыни и острозубые горы Тувы. Искоса направленные к земле, прямые копья солнца пробили в чахлом снегу наклоненные в одну сторону скважинки и желобки, и весь этот изъеденный, словно ощетинившийся снег постепенно испарялся кристалл за кристаллом, не превращаясь в воду. И уже скоро вскроются таежные реки, лягут влажной сетью на землю, перекрывая все дороги, — как же тогда ехать нашим путникам? Но прочь все сомнения, вперед, вперед! Новый кучер сидит на передке повозки, неизвестно, кто он, откуда и где его дом и семья. Нетерпеливо оглядывается он на своих седоков, и в ушах его шумит то же самое: «Вперед! вперед!» Отто Мейснер и его жена с ребенком сидят в странного вида повозке, напоминающей древнюю русскую ладью. В нее впряжены не кони, а три больших волка, и мы узнаем тех самых зверей, которых убил в схватке наш храбрый магистр философии. И вот наконец долгое прощание завершилось, прозвучало надо всем бодрое окончательное «гуд бай» Стаббса, и повозка тронулась с места. Она сначала поплыла низко над землей, затем все круче стала забирать в высоту, и вскоре уже далеко внизу остались дом Джошуа Стаббса, и сам он, и его родственник, оба машущие шапками вслед улетающим.

Волки стлались в полете, сокращая и вытягивая свои мощные тела, возница неподвижно восседал впереди, не оглядываясь на седоков, и долгое путешествие началось. Они взмыли над землей весной 1914 года, и с того времени оставшийся под ними огромный шар планеты вращался вокруг своей оси без них.

Возможно, тех, на чье благосклонное сотворческое внимание я уповаю, и охватит некоторая неловкость за всю эту полувоздушную, заоблачную фантасмагорию, предложенную их внутреннему взору, за бедных волков, сначала убитых, а потом впряженных на манер ездовых собак в странную ладью-повозку, за кузена-пьяницу и четырех смуглых воинов с копьями в руках. Но пусть терпеливые наблюдатели представят себе тревогу внука Отто Мейснера и самого этого рыжеволосого внука, сельского учителя, одиноко сидящего в позднее ночное время за широким некрашеным столом. Перед ним лист беспощадно чистой бумаги, и скрюченный белый волосок, знак его ранней седины, лежит как раз посреди листа, едва заметный на ослепительном фоне, и учитель поспешно сдувает упавший с его бренной головы волос, — а рядом на ничем не покрытой столешнице высится темная бутылка, из горлышка которой торчит кривая яблоневая ветвь, вся усыпанная розовыми соцветиями. И, прикоснувшись кончиком остро заточенного карандаша к бумаге, он выводит: вам в молодости снилось, например, такое, что вдруг далекая, плавная линия горизонта (земля вокруг лежит плоская, круглая, как подсолнух, и всем существом своим ощущаешь неприкрытую уязвимость свою, и так сладко пахнут цветы яблони!) — весь видимый край земли вздыбился и разломился на куски, и взметнулись на страшную высоту дымовые грибы… Как неловко скользящему карандашу выводить на бумаге это несозвучное «дымовые грибы», — нет такого в земной природе, быть не должно, а слова, отражающие истинные соотношения мира, всегда сочетаются гармонично. Но ведь были такие сны, и это святая правда, — и каждый раз во сне, утратив последнюю капельку надежды, твоя душа прекрасно знала, что это за грибы выросли на краю невидимого мира и какая последует теперь кара (иного слова нет!) вслед за подобным чудовищным разрушением синих небес.

Итак, вам приходилось задумываться над тем, что может человек себе позволить сегодня, если он уверует, что завтра ничего не будет? И если этот вопрос не задел вас и, мало того, вызвал одно лишь недоумение, то, слава Богу, значит, я говорю теперь с людьми Золотого Века, который грезился обитателям нашего века в далеком будущем, и это ваши глаза светятся покоем, вдохновением и радостью, и это для вас старушка Земля есть единая страна, по которой вы можете гулять себе, словно опьяневшие пчелы по смуглому колесу подсолнуха, туда и сюда, не зная тревог и забот и скучного одиночества до самой смерти.

Ландшафты же той страны, по которой пробирались наши путники, вбирали в себя все оттенки двух цветов — два флага чувств плескались над этим миром: синей отрешенности и снежно-белого покоя. Громоздились этажи внушительных гор, подобные кипам свежего хлопка, наваленным гигантами, меж горами стлались тонкорунные долины серых овчин, сквозь которые смутно проступала синеватая воздушная толща. Были и реки в этой стране, текущие мимо обрывистых берегов, и сквозь прозрачную воду этих рек — на огромной глубине — едва угадывалось исполосованное земное дно. Этот вышний мир состоял из многих этажей, и над самым верхним, самым тихим, царила густая отрешенная синева. Солнце могло одиноко зябнуть в этой синеве или, склоняясь к закату — возносясь к рассвету, — заглядывало в широкое боковое окно какого-нибудь этажа. И тогда скользящие отсветы розового, золотистого и пурпурного пропитывали кудели равнин и выпуклые боковины гор. Синие тени загустевали в провалах и ущельях, четко вырубая в призрачной материи этого мира могучие объемы.

И ровным, нетряским путем следовала странная волчья упряжка, резво тянули сильные звери, таща ладью-повозку то через барашковую кочковатую равнину перистых облаков, то напрямик сквозь белые горы кучевых облаков, бесшумно пронзая их, а то и вплавь через синие провалы пустот меж громадами грозовых туч, в которых ворочались огненные спруты затаенных молний. Вперед, вперед! Неизвестно куда, но вперед! Где-то там ожидает нас сверкающий мир, подобный огненной спирали великой галактики, которая состоит из неисчислимого сонма горящих, гордых, не знающих тревоги очей.

Зачарованные путники безмолвно сидели в ладье, изумленно глядя на проплывающий мимо небесный мир. Отто Мейснер был взволнован и восхищен, он чувствовал, как постепенно, вбирая в себя весь приоткрывшийся невиданный простор, душа его расширяется, подобно надуваемому аэростату, стремясь стать столь же неизмеримой. И величие собственной души чрезвычайно радовало магистра философии. Ольга же была напугана той высотой, на которую они взобрались, и все время тревожилась, как бы нечаянно не уронить ребенка, который мирно спал на ее коленях.

Возница вдруг привстал и, покопавшись в своем мешке, вынул оттуда три пары больших белых крыл. На секунду оборотив к спутникам усатое простецкое лицо, он лукаво сверкнул глазами, сдержанно улыбаясь, а затем нацепил крылья: пару за плечи, вторую к бокам, на талии, и третью пару к бедрам, расправил их и вмиг стал похож на шестикрылого лебедя. Затем он сложил их, аккуратным образом прижал к телу и сел на боковину ладьи, свесив наружу ноги.

Только тут путники стали замечать, что они не одиноки в этом огромном безмолвном мире поднебесья. Привыкнув к торжественной неторопливости своего полета, они уловили теперь, вглядываясь в мягко очерченные формы окружающего ландшафта, замедленное и непрестанное шевеление — сложное движение во всех больших и малых частях его. И вскоре, словно обретя новое зрение, они увидели, что весь этот беспредельный мир тесно и многообразно населен. И здесь-то они могли созерцать, как лев возлежит рядом с ягненком, вовсе не трогая его, и голова великого инквизитора Торквемады кротко приникла к задумчивому лику сказочника Андерсена, словно для совершения братского поцелуя.

А внизу, под ними, кружился, кружился Глобус Нерукотворный, наворачивая земные годы: 1914… 1941 (примечательное совпадение: сумма цифр, составляющих эти числа, равна 15 — столько же сумма цифр 1905 года!). Я родился в сорок первом году и умер в девяносто седьмом или семьдесят девятом, не важно в каком, и всю свою жизнь страдал от неизбывной душевной тревоги. Этой тревоге было тесно на земном шаре — и вот, в неистовом усилии фантазии прорвавшись к самым верхним слоям атмосферы, я увидел там лишь белое царство безмятежных облаков. Но мои глаза вылезли из орбит, сердце лопнуло, и кровь перестала бежать в моем теле. Случилось это в семьдесят девятом или в девяносто седьмом году двадцатого столетия — все равно, и теперь могу с эпическим спокойствием говорить о ней, о той самой, которую носил и ощущал в себе как крик невопленный, как огнеподобное молчание в груди, как яростное повеление себе никогда ничего не бояться и немедленно совершить какой-нибудь высший подвиг во имя человечества или достичь невиданных глубин во всепожирающем творчестве. И вот в это самое мгновение, когда я высказался и мысль моя и чувства, пройдя сквозь тьму времени, коснулись вас, не знающих этой тревоги, я и достиг своей цели и могу теперь отправиться назад, к своим, и со смирением вкусить отпущенного мне счастья среди чад и домочадцев своих, трудиться в свое удовольствие (но не надрываться), храпеть на мягкой подушке, пропахшей моей головой, и с удовлетворением взирать, как среди моих потомков, плодов усердной любви нашей с супругою, то и дело проскакивают мальцы и девчонки с рыжими вихрами.

До свидания, милые. Неотложное дело ждет меня: я отправил деда и бабку по облакам, пора их спустить на землю. Да и мне пора приземлиться — в заоблачных высях слишком холодно, хотя и красиво.

Глава 7

И очнулся я на берегу широкой асфальтовой реки, пышущей жаром и подернутой парами сгоревшего бензина. В голубом этом туманце проносились по каменной реке быстрые железные кораблики, сверкали их окрашенные в разноцветную эмаль бока. Внутри них работал сжатый огонь, а сзади ревели и сотрясались прямые кишки выхлопных труб, извергая в воздух, который я вдыхал широко открытым ртом, чудовищные газовые отходы. Я неожиданно для себя упал в обморок и теперь, очнувшись, лежал на краю Зубовской площади в Москве. Руки мои были широко раскинуты по земле, свет постепенно возвращался в мои глаза, и не склонилась надо мною женщина, лицо которой было бы для меня дороже возвращенных небес. И мне тогда подумалось, что прожить в этом городе я кое-как еще смог бы, но умирать здесь — нет! Лучше я поеду за город, пойду в лес и там, в лесу, лягу под куст и подожму коленки.

Прошло после этого не очень много времени, дней двадцать, может быть, и я вдруг понял, что не только помирать, я и жить здесь не могу… Когда я вернулся из армии, мое место возле законной жены оказалось занято. Интеллектуальная жена объяснила мне, что так вышло, имея в виду то, что за время моего отсутствия взяла на мое место другого, бледного, высокого, рыхловатого инженера-химика. И я не должен считать себя обманутым: ведь обо всем она заранее писала на Камчатку, где я прослужил два года. Когда меня призвали, она не поехала со мной, хотя и можно было (я после университета имел офицерское звание), — она спец по физиологии мозга, и на Камчатках ей нечего делать. Мне осталось со всем этим примириться, да еще и с тем, что по возвращении в Москву пришлось жить совместно с ними в одной комнате — деваться было некуда. Так мы и жили, отгородившись шкафами, и я устраивался на работу, хлопотал и вовсе не собирался вызвать на дуэль своего пухлощекого и белолицего заместителя. Зачем дуэль, если решено было, что с женой я мирно разведусь и мы поделим жилплощадь? Да и каким образом дуэль — на портфелях, что ли, колотя друг друга по голове… Но вскоре мне стало ясно, что так жить все же нельзя, хотя мы все и интеллектуалы, да и делить небольшую комнатку было бессмысленно, и я подрался со своим заместителем, увы, свернул ему нос на правую сторону.

Словом, я вскоре покинул столицу и вот живу сельским отшельником, колю дрова и топлю изредка большую русскую печь, но чаще готовлю на двух керосинках, таская воду из родника, выношу помойное ведро…

Итак, я приземлился.

Село Татаро-Крапивенское, где я живу теперь, мечтаю, тоскую в тиши по Отто Мейснеру, учительствую, находится на той прямой линии, которую провел я на старинной географической карте моего деда от точки, обозначенной его надписью «Stabbs», которая находится примерно на месте нынешнего тувинского города А…к, до приволжского города В., куда летом 1914 года прибыл Отто Мейснер с женою и ребенком.

Земной путь их, конечно, ничего общего не имеет с этой чертой, проведенной с помощью линейки по бумаге, но я смотрю на нее с особенным значением, представляя, что они не раз пересекали на своем извилистом пути эту воображаемую прямую от Тувы до Волги. Из трех окрестных сел, где имеются школы, — Татаро-Крапивенского, Русско-Крапивенского и Петровки — я выбрал первое, потому что именно оно ближе всего расположено к этой воображаемой ниточке, выбрал не колеблясь, хотя два других села были покрупнее, повеселее и школы там большие, а в моем Татарском всего карликовая восьмилетка на шестьдесят пять учеников.

Бревенчатая кособокая избушка с соломенной крышей, похожей на старую, обгрызенную по углам скирду, истыканную мышиными норками, была выделена мне как временное жилье, но я уже благополучно перезимовал в ней и пока что не хлопочу о новой квартире. Домик стоит на отшибе, недалеко от школы; сразу же за оградой моего некопаного и ничем не засаженного огорода начинается большое поле, дальний край которого окаймлен синей зубчатой полосой леса. Однажды в темно-багровые весенние сумерки, навалившиеся на непаханое поле, сверкнул вдали оранжевый клок огня и мгновение спустя прокатился в вечерней тишине гром выстрела. И мне представился летящий над лесом шестикрылый кучер волчьей упряжки — три пары белых лебединых крыльев его взмахивали враз, неторопливо, в руке он держал дымившееся ружье дулом книзу.

Теперь свежейший май на дворе, в первой своей половине, поле уже распахано и засеяно, темное, громадное тело его тянется влево от леса плавным изволоком и, закрывая самой высокой своей частью дальние просторы, подбирается к небу горбушкой огромного земляного каравая. Мне ходить до леса стало далеко — в обход посева по меже, но в эти дни я хожу туда после работы часто.

Перед большим лесом, населенным дубами, березами и осинами, привольно разбежался кудрявый предлесок из шатровой лещины, раскидистой черемухи, а меж ними во множестве растут дикие яблони. Они цветут в эти дни, и, учитывая, сколь быстротечны дни их ароматного девичества, я стараюсь бывать там почаще. Весеннюю безмятежную радость, которую ищу я в этих прогулках, дают мне белые, голубые и зеленые краски природы: облака, небо и пробужденная майская зелень. Но когда в это безукоризненное трезвучие весны вплывают, клубясь, пенные облака цветущих яблонь, то безмятежности и бездумной самоотрешенности моей приходит конец. С мучительным чувством недоумения взираю я на розовую яблоню. На какую еще недобранную радость, на какие запредельные высоты гармоний намекает она? И я близко подхожу к дереву, становлюсь меж его ветвей и в упор рассматриваю гроздья цветов, отдельные чашечки их, развернутые и полуразвернутые лепестки, вершины бутонов, крапленные алыми точками, — но и вблизи все остается неразрешенным. Я мучаюсь — и ради прикосновения к этой муке прихожу сюда.

Вчера я срезал три яблоневые веточки с цветами и вернулся в деревню с мыслью, что отдам цветы первой же встречной женщине и, заглянув ей в глаза, попытаюсь мгновенно и безошибочно угадать свою судьбу. Но когда я, перейдя овраг, вышел к мостику, на нем увидел учительницу младших классов Зайгидю Ибрагимовну, стоявшую с палкой в руке, ожидая, видимо, когда пригонят стадо. У нее было трое детей от законного мужа, здоровенного и рыжего, как и я, совхозного механизатора Исая; она держала корову, штук пятнадцать овец, руки у нее были черны от работы, и на большой перемене она бегала домой покормить кур и подоить козу… Однако, следуя своему решению, я вручил-таки Зайгиде Ибрагимовне две ветки цветущей яблони, она стесненно взяла их, и на ее широкое, крепкое веснушчатое лицо словно пал отсвет розовых лепестков.

Чуть позже я сидел у себя во дворе, праздно развалясь на лавочке, и смотрел, как проходит по деревенской улице вечернее стадо. Первыми трусцой спешили козы, задумчиво пригнув головы и потряхивая бородами, за ними темным потоком валили овцы, раскрыв в придурковатом своем крике пасти, показывая серые языки. Пахучая пыль поднималась над ними, сквозь золотистое ее облако ломилось, с треском притираясь к заборам, громоздкое и молчаливо пыхтящее стадо коров. Когда скотина проследовала, на дороге в пылевом тумане замелькали женщины и дети, ловившие разбежавшуюся глупую баранту. Хозяйки, стоя у раскрытых ворот, многообещающими и чуть, казалось мне, грустными голосами тоненько призывали:

— Ка-а-а-тя! Ка-а-катя-кать!..

Вот мимо калитки проследовала верхом на баране моя ученица Марьям, тоненькая, грациозная девочка. Всадница упиралась длинными худенькими ножками в землю, едва доставая до нее мысками, и всем своим существом подталкивала, понуждала молчаливого, упирающегося барана двигаться в сторону своего дома. Серьезное, тонкое лицо Марьям разгорелось, она не смотрела в мою сторону, но по ее опущенной голове и потупленному взору я понял, что она смущена моим присутствием. Тогда я встал с лавочки, вышел за калитку и поддал ногою в лохматый зад барану.

— Смелей, Марьям! — крикнул я вслед удаляющейся всаднице, конь которой заметно прибавил ходу.

Навстречу ей проскакал другой всадник на баране, некто Усман Келембетов, шестого класса ученик, моей помощи ему не требовалось, потому что мальчик он был жилистый, крепкий, а баран под ним не очень упрямый. Ухмыльнувшись мне всей своей сероглазой симпатичной мордочкой, Келембетов Усман бегом протащил за рога черного, запыленного овна, держа его меж раскоряченных ног. Я направился к своей калитке.

И тут неожиданно, проскочив у самых моих колен, со двора выбежал серый мерлушковый барашек, бросился вскачь вдоль забора, жалобно блея. Я узнал его по голубому бантику, которым был прихвачен пучок руна на его спине, словно косица на макушке у какой-нибудь деревенской девочки, — он все время путал дворы и забегал ко мне, и это его встретил магистр Отто Мейснер во время своего путешествия однажды на безрадостной осенней дороге: он лежал на плечах хозяина, прихваченный им за ножки, и с кроткой мольбою в глазах поднимал голову на тонкой шее. Я подумал, что моя жалость к этому сыну овцы не имеет, в сущности, никакой разумной основы. И тогда из невнятных глубин моей жизни всплыла одна беспредельная детская обида. Я видел когда-то кино, не помню уж какое, но в нем очень натурально показывали, как волки, напав на стадо, режут овец. Злобно оскалившись, зверь грыз покорно подставленную шею овцы. И она умирала, вяло трепеща, перебирая ножками, глаза ее постепенно тускнели. По замыслу тех, кто снимал сцену, это должно было вызвать в зрителе чувство жалости к овцам и гнев по отношению к жестокому зверю. Однако во мне, потрясенном этим зрелищем, поднялось вовсе другое. Я почти с ненавистью смотрел не на убивающего волка, а на покорно умирающую овцу. Слез не было — только огромная обида, что не нашлось хотя бы одной сердитой овцы, которая попыталась хотя бы боднуть жестокого хищника…

Поздно вечером я одиноко сидел за столом, Отто Мейснер с женою и сыном плыли на волчьей повозке-ладье сквозь облака, и далеко внизу под ними вращалась огромная планета, наворачивая на себя все новые витки времени. Мне стало тревожно за магистра философии, когда душа его раскрылась навстречу открывшемуся простору поднебесья и величием своим стала уподобляться ему: мое сердце, наоборот, сжалось в маленький холодный комок. Отто Мейснер взял мою любовь и забрал моего ягненка и теперь подводил меня к безграничному белому Ничто, в котором растворится наконец вся моя тревожная отдельность, маленький шарик моей самососредоточенности. Желание немедленной, сиюминутной гармонии все выше возносило меня к Отто Мейснеру, к его озаренному лицу, и я готов был, с тоскою глядя в убогое окошко хижины, за которым была ночь, взять и запустить в черное стекло бутылкой из-под вина, в горлышко которой была вставлена кривая ветвь яблони.

Но тут в это самое окошечко шмякнулось снаружи что-то мягкое, а затем еще раз что-то промелькнуло и шмякнулось. Огромные волки стлались в своем беге-полете: что ж, даже волчья погибель должна была обрести смысл и значение в мире белой гармонии, куда звал меня Отто Мейснер. И, едва не плача от одинокого своего бессилья, от неуклюжей своей бескрылости, я провалился сквозь облака, сквозь годы, сквозь неощутимый миг своего рождения, сквозь мифическое детство свое и трудную, одинокую юность и побрел, спотыкаясь, на улицу через темные сени… Подходя к окошку своего дома, которое светилось средь невидимо спящей деревни, словно яркий прожектор, я услышал приглушенный девичий смех, а затем быстрый топот удаляющихся ног. Под своим окном на земле я нашел ветки бузины с белыми пахучими цветами. Кто-то бросил их в стекло, пожалев, видимо, позднее одиночество человека.

Наутро я стоял перед этим же окном, которое было у меня распахнуто, надевал галстук и причесывал перед зеркальцем, висевшим на стене избы, свои длинные волосы, готовясь идти в школу и преподавать там Историю. В раскрытое окно мне видно было, как проходят дети в школу. Вот и коллеги мои, учителя: словесница Светлана Борисовна, крашеная блондинка со стройными молодыми ногами (покосилась в мое окно), рядом курчавый физкультурник Шамиль Равилевич и сзади, нагоняя их, улыбающаяся, принарядившаяся к работе в синюю кофту Зайгидя Ибрагимовна, жена Исая. Быстро прошла подпрыгивающей, милой своей походкой любимица моя Марьям, причесанная, с бантом на затылке, с красным галстуком на шее. Что ж, пора выходить и мне, потомку ганзейских купцов, сыну казахского рисовода, внуку магистра философии Кенигсбергского университета.

Бабушка Ольга рассказывала, что по пути из Тувы к Волге Отто Мейснер, простудившись, заболел и, уже выздоравливая, вдруг снова свалился с брюшным тифом, в результате чего едва не скончался. Но бабке удалось его выходить, и вот, желая скорее поднять ослабевшего мужа, она вывезла его в какую-то деревню из городка, где он горел в тифе, и два месяца, май и июнь, Мейснеры прожили в этой богатой деревне, где-то уже по европейскую сторону Уральских гор, дышали чистым воздухом, пили молоко и объедались прекрасной рыбой, которая водилась в местной реке. Ребенку, моему отцу, исполнился там год, и день рождения отметили как положено, пригласили даже гостей из тамошних крестьян. Единственное, что не понравилось бабке в этой деревне, было, если судить по ее рассказам, обилие там соловьев. «Проклятые птицы не давали спать», — говорила нам старушка. И, судя по единственному недовольному замечанию нашей весьма требовательной бабки, а также памятуя, что ей тогда было лет намного меньше и любила она своего пригожего мужа со всей силой пробужденной женственности, — время этой остановки в долгом пути было для них, очевидно, радостным и счастливым.

Пора теперь поведать сказочку, которую, бывало, часто повторяла бабушка Ольга. Есть такой чертик в корейском варианте, маленький демон, который может внезапно возникнуть под ногами у тебя в крутящемся пылевом вихре, — этакий крошечный пузатый чертик, на вид добродушный и безвредный, как черный навозный жук… Вдруг принимается он расти, сохраняя тот же покладистый и немного дурашливый облик, а ты следишь, значит, посмеиваясь, как он тянется вверх у тебя на глазах. Но вскоре ты замечаешь, спохватившись, что стал он уже вышиною с дерево, а там и с колокольню и продолжает расти, и, главное, уже никакого добродушного вида: он свирепо скалится, то и дело выбрасывает красный язык, словно огнемет струю напалма, глазищи его мечут молнии, из ноздрей валит дым — и у тебя от ужаса волосы встают дыбом. Между тем черт продолжает расти, тянуться к небу, вот уж голова его пробивает потолок облаков — и скоро торчат из облака, как из лохматых коротких штанов, одни лишь громадные ноги демона, а голова его и вся туша скрыты в поднебесье. И воображению твоему остается лишь представлять теперь подлинные размеры этого детины. Вдруг одна нога его начинает медленно подниматься, и огромная — с гору — чертова ступня нависает над тобой. Бежать некуда. Сейчас он притопнет, прихлопнет — и нет тебя… Но есть секрет избавления. Человек должен знать — заранее, разумеется, — вот что: стоит ему взять себя в руки и, не поддавшись наваждению, опустить глаза ниже, а не стоять, безвольно закатив их кверху, как демон тотчас же уменьшится. И насколько человек опустит прямую линию своего взгляда, настолько же укоротится черт… Теперь, справившись с первым испугом, можно даже позволить себе немного поиграть с ним — то есть чуть поднять глаза, чтобы дать демону вымахать, скажем, с телеграфный столб, а после, когда тот примет угрожающий вид и начнет фыркать дымом, мгновенно укоротить его. И под конец, волею своего взгляда пригвоздив чертика пузатого к земле, ты можешь низвести его до размеров таракана и, подойдя быстро, прихлопнуть его ногой…

В этой сказочке вся бабушка Ольга — от ее смелой юности до чистой, серьезной, красивой старости, погруженной в благородное молчание, когда она как бы прислушивалась к отдаленно звучащим хорам старинных преданий, сказок и ее собственных, ставших столь же сказочными, воспоминаний о подлинной жизни. В способности же охватить взглядом, поведя глазами вверх и вниз, всю безмерную громаду человеческого страха и в умении тотчас же низвергнуть его с высот во прах да притопнуть по нему маленькой ножкой таится весь секрет и основа ее характера. Назовем это привычным мужественным словом отвага — чему она и учила нас примером всей своей достойной женской и материнской жизни.

В приволжском уездном городе В. купеческие дома сияли пятнами белых стен меж густо-зелеными кущами яблоневых и вишневых садов, и в широко распахнутые к волжской стороне окна веяло от реки утешительной прохладой. В этом городе с застывшей горячей тишиной полуденных улиц и со звоном колоколов четырех-пяти его церквей жили затаенные в своих деловых хлопотах торговые люди, правящие местным обществом государственные чиновники, также лабазники, вездесущие мещане, водоливы, городская чернь и знаменитые волжские босяки. Благопристойную вечернюю тишину с плывущим вдаль малиновым звоном и чуть слышным плеском многочисленных причалов, мостков, пристаней с привязанными к ним баржами, лодками и пароходами — эту блаженную, умиротворенную тишину обеспечивали богатые капиталы местных толстосумов, одним из которых являлся Семен Куртович Гарцайм, перекупщик пшеницы. К нему-то и явился магистр философии с рекомендательным письмом от Фридриха Мейснера, написанным предварительно — за два года до того жаркого летнего дня, когда внук его неожиданно предстал перед потным удивленным Гарцаймом в его конторе. Внук не мог знать, что не так давно между старым Мейснером и его волжским партнером успела проскочить торговая размолвка, но все же магистр что-то почувствовал, потому что торговец пшеницей был с гостем приветливо сух и сразу же сказал, что по причине повальной инфлюэнцы в своем доме не может принять у себя гостей с малым ребенком, а честь гостеприимства вынужден уступить своему компаньону Чумасову, — он тут же представил этого Чумасова магистру и затем без дальнейших разговоров отпустил обоих, сославшись на неотложные дела.

У Чумасова Ильи, молодого человека с плоскими бритыми щеками, кудрявой головой и стеснительными, прячущимися глазами, был доставшийся по ранней смерти отца лабаз и большой каменный дом с дорическими колоннами, стоящими почему-то капителями вниз. Была у него дебелая и богатырского сложения бездетная жена из простых, на которой лабазник женился по большой любви. Звали ее Надей, она остро, со смертельным любопытством, взглянула на иноземного обличья Ольгу и в следующее же мгновенье беззаветно полюбила ее. Хозяйка поспешно и порывисто, но вполне разумно и удобно разместила гостей в двух свободных комнатах своего просторного дома. Затем началось совместное кормление ребенка, и обильное угощение гостей, и вечернее чаепитие на галерейке, меж стоящими вверх тормашками колоннами, с широким видом оттуда на Волгу, где замерли разбросанные там и сям длинные темные баржи.

На следующий день снова в доме все закружилось в вихре Надиного гостеприимства, варилось особенное варенье из прозрачной золотистой «китайки», затем была устроена баня, откуда обе женщины вышли румяные, соблазнительно посвежевшие, с полотенцами на мокрых головах. И тут же узнали от встретившего их на крыльце Ильи Чумасова, что началась русско-германская война.

Отто Мейснер был в это время с визитом к Гарцайму, у которого, по предписанию деда, должен был получить деньги для дальнейшего путешествия, а также и письменное указание насчет последующего маршрута. Но ни того, ни другого магистр не получил, узнал лишь о начавшейся войне и в тяжелом состоянии духа вернулся в дом Чумасова. Встретившись во дворе, оба они сделали вид, что не заметили друг друга. А их жены в это время плакали вместе, спрятавшись в дальней комнате для гостей.

Далее все покатилось быстро. Отто Мейснера, германского подданного, неизвестно с какой целью разъезжающего по России, взяли под надзор и ограничили в передвижении. Полицейские чины В. не знали, очевидно, что с ним предпринимать дальше, и потому ничего пока не предпринимали. Проще всего было арестовать его как шпиона, это стало ясно для всех, даже для самого магистра философии, и он ждал ареста. Но, напрасно промучившись несколько дней, Отто Мейснер, не вынеси больше неизвестности, решил сам идти навстречу угрозе…

Однажды он сказал жене, что отправится в полицию и сдаст револьвер. Жена одобрила это вполне. Отто Мейснер вышел из дома, а Ольга, припав грудью к окну, смотрела вслед, пока он проходил через широкий чумасовский двор к воротам… Муж сильно переменился за последнее время, был коротко острижен после тифа, носил теперь не дорожное мягкое и вольготное платье, а жестко выутюженную тройку и новую шляпу-котелок. Худой вообще, в эти дни он казался вовсе изможденным. Приучился вдруг остро и отчужденно щурить глаза во время долгого молчаливого раздумья. Ольга знала, что это очень одинокий, с доброй душевной изнанкою человек, нравом мягкий, но непреклонный в принятых решениях… И, глядя на то, как он, высокий, прямой, чопорный, идет через двор, по пути деликатно обходя клушу с цыплятами, Ольга вдруг закричала — и опомнилась, но не выдержала и снова закричала, сама себе зажимая рот ладонью. Проснулся и сел в кроватке ребенок, закачался, словно цветок, сонно блуждая вокруг глазами. Но, не обращая на него внимания, Ольга кинулась вон из комнаты, с отчетливым ужасом сознавая, что не сын, а муж сейчас нуждается в ее помощи и защите.

Она перебежала через пустой двор, курица с тревожным и грозным криком отскочила от ее ног, встопорщив перья, Ольга выбежала на улицу, но по обе стороны этой немощеной, пыльной улочки было безлюдно. Лишь у ближнего поворота к реке стоял на высоком берегу какой-то заезжий кочевник в шапке, в кожухе, с верблюдом в поводу, любовался плывущими по Волге баржами и пароходами. И тут шевельнулся под сердцем женщины ее второй ребенок.

Ольга вернулась в чумасовский дом и с тех пор больше не видела своего мужа. Магистр философии исчез, словно растворился в белесом воздухе полудня, выйдя из ворот дома на пустую, безлюдную улицу.

Глава 8

Словом, исчез человек и оставил в чужом доме жену с ребенком на руках да с другим во чреве ее и без гроша денег, без надежды и защиты перед разгорающимся пламенем невиданной войны. Илья Чумасов рвался на эту войну добровольцем, но Надя его не отпускала, и он от патриотизма сделался черносотенцем, издали нехорошо смотрел на гостью, желая, видимо, вышвырнуть вон из своего дома жену враждебного германца. Светло-русая, волоокая, с широким розовым и чутким ртом, Надя совсем извелась в эти дни, то удерживая за штаны рвущегося на фронт мужика, то оттирая его в сторону от беззащитной своей подруги, на которой лабазник хотел выместить свое черносотенное зло. Илья порвал с торговым патроном Семеном Гарцаймом, хотя тот был русского подданства и уже два поколения его рода прожили на Поволжье, и от этого шага лабазник потерпел только убытки, заработал насмешки от своих же приятелей по делу и в результате еще больше ожесточился. Он чувствовал, что в эти дни пришло к нему пробуждение, и, пробудившись, он понял, кто таков и для чего живет на свете, — но объяснить этого стеснительный Илья не мог никому, а без этого объяснения никто не мог его понимать. Илья Чумасов был ловкий, с мускулистым телом человек, созданный для военного дела, веселого, открытого хищничества, — словом, для приложения рук ко всякого рода воинской драке, будь то на мечах и саблях, как в старину, или с огнестрельным оружием, как теперь. Но баба взяла над ним верх, поднасела и придавила, приперла к стене и тычками кулаков и широких круглых коленей загоняла его в дальнюю комнату, где и держала взаперти. Выйдя к гостье, Надя быстро ласкала чужое дитя, ревела вместе с Ольгой и клялась ей, что ничего не случится: все будет хорошо и он, злодей, любит и потому ни на какое лихо не пойдет. Но однажды Илья выскочил в окно и убежал-таки на войну и уже с австрийского фронта написал жене письмо, начинавшееся с «чистосердечного поклона и наилучших пожеланий законной супруге Надежде Прохоровне».

Пошло тоскливое, тихое время у двух женщин в большом доме, зимою Ольга родила второго ребенка, а когда вскрылась весною река, Надя повезла всех на пароходе в Х…ск, оттуда на телеге, в дальнюю слободу, где жил ее отец — старый водолив. У него и остались женщины, ставшие одна для другой необходимее сестры или матери, ибо в общей горести посетила их большая и неубывающая радость человеческой дружбы.

Отец Нади был молчаливый работящий старик, давно овдовевший, проживавший в одиночестве, на отшибе с края слободы, в старом большом доме, стоявшем на высоком берегу Волги. Прибытию гостей и наполнению живым духом своего заброшенного жилья старик был, видимо, рад и хотя ни слова не сказал в подтверждение этого, но трудиться и хлопотать стал еще усерднее. Это был длинный сухожильный седой старик с таким незначительным, хотя и вовсе не уродливым, странным лицом, которое невозможно представить в памяти, когда перестаешь его видеть. Казалось, что он и создан Господом Богом не для того, чтобы кому-нибудь броситься в глаза и запомниться, а единственно для работы. И человек словно знал это и покорно, с виноватой, тишайшей кротостью принимал свою участь: работать, работать и работать. Благодаря его трудам прожили большой семьею всю германскую войну, и после революции войну гражданскую, и выжили в чумной поволжский голод.

Илья же Чумасов появлялся однажды — пришел с винтовкой ночью, провонявший потом, завшивленный, неузнаваемо постаревший и осатаневший. Он был не в ладах с установившейся тогда красной властью, поэтому прятался и через несколько дней ушел в какую-то местную небольшую банду. А спустя недолгое время он был найден мертвым на крутой дороге, ведущей к дому тестя, — туда он приполз, оказывается, после того, как его скинули в рукопашной схватке с высоченного железнодорожного моста и думали, что готов, однако ночью он пришел в себя и протащился в темноте несколько верст.

Почти десять лет не видевшая мужа и давно уже отвыкшая от него, Надя хоронила его спокойно, как чужого, слезинки не пролила. Но что-то изменилось в ней, наверное, после этой устремленной к ней жалкой смерти мужа. Стала она угрюма, часто покрикивала на молчаливого отца, на Ольгу, детей. Начала помногу неразборчиво есть, толстеть по-бабьи, одеваться во что попало. Серые любопытные очи ее потускнели, плечи раздались, улыбка почти исчезла с лица, слез вовсе не было. И только в двадцать пятом году, когда Ольга с большими уже мальчиками решила вернуться на родину, на Дальний Восток, хмурое равнодушие оставило Надю, и заплакала она, буйно загоревала, как бывало прежде.

Отец ее уже оглох, еле шевелился в своей старательной работе, и Наде было страшно представить, что останется одна, без Ольги и детей. Правда, к тому времени начала встречаться Надежда с каким-то железнодорожником с дальнего полустанка, но у того была больная чахоткой жена и пятеро детей. Последнее прощание подруг было, наверное, тяжким, но мы ничего не знаем об этом, — пусть слезы их представятся нам светлыми и прощальные слова печальными и красивыми. Была у них редкостная дружба, которая сберегла и сохранила жизни, — и мне об этом говорить уместнее всего: я внук Отто Мейснера, потомство которого спасла эта дружба.

Вам необходимо знать, что помимо всяких великих дел, о чем поведает История, наше Человечество жило своей затаенной внутренней жизнью, которая распадалась на столько частей, сколько было людей в этом Человечестве. Одним из общих свойств затаенного бытия чувств и мыслей наших было несовпадение того, чего нам желалось, с тем, что было у нас. Так, например, Надя могла проснуться в душных объятиях железнодорожника и в темноте, клубящейся сонными грезами, вообразить себе, что это крепкий и молодецкий Илья прижимает ее к своему сердцу, а мгновение спустя женщине предстоит узнать, что все обстоит не так, и она тихо заплачет, орошая другую грудь теплыми слезами, затем снова уснет; и в неясных сновидениях будет чувствовать, что все-то в ее жизни идет не так, как надо, и нет меры и названия той печали, что охватит ее спящую душу. А наутро проснется она от дружеского толчка в плечо и увидит перед собою заржавевшее от щетины лицо немолодого мужчины, поразительно отчетливое, неотвратимо вещественное в своей конкретности, словно нет и не может быть на свете других лиц, более красивых, одухотворенных, вызывающих своим видом глубокое волнение сердца. И железнодорожник спросит у Нади, предварительно широко зевнув в потолок: «Че это ты плакала ночью?» На что она ответит: «А ниче… Увидела, должно, плохой сон». И привычно затоскует с утра: где же теперь ее Ольга, подружка кровная?… Сколько же лет должно пройти, чтобы одинокое Надино сердце перестало болеть при воспоминании об утраченной дружбе?

У Ольги эта боль сохранилась до самой старости. О муже своем она с годами говорила все равнодушнее и неохотнее, а о приютившей Наде вспоминала все с большей печалью. «Увидеть бы еще разок Надю! — вздыхая, говаривала она. — Жива или нет?… Ведь все умирают… Порезала однажды новую льняную простыню на рубашки моим рыжеголовым, — вспоминала она нечаянно что-нибудь позабытое, — а это была последняя тряпка из приданого Нади». Но, бессчетно вспоминая утраченную подругу, Ольга ни разу не заговаривала о том, почему же, невзирая на столь сильную привязанность к ней, решилась оставить ее и с двумя детьми отправиться по бесконечным дорогам России и Сибири в сторону далекого Приамурья. Революция, гражданская война, иноземное нашествие и бандитские смуты оставили глубоко изрытые следы во времени и пространстве, и пробираться без денег через всю огромную страну было нелегко одинокой женщине с малыми детьми. Ольга с мальчиками проделала весь знаменитый путь беглых каторжан и сибирских бродяг, но прошла его в обратном направлении. По дороге этой она вынуждена была делать частые долгие остановки, чтобы зарабатывать на жизнь и на дальнейшую дорогу. И только в двадцать седьмом году появилась в родном селе, ведя за руки двух огневолосых мальчишек.

Так благополучно закончилось ее беспримерное устремление к своей цели — но к какой? Отца с матерью уже не было, дом был разрушен, оставшаяся в живых сестра ютилась в крошечной хибарке, перестроенной из старого гусятника. Ольга никогда не слышала и не читала слов одного югославского философа, который высказался приблизительно так: примирением нашим между действительностью и мечтой является творчество. Ей никогда не приходило в голову, что и она творила, примиряя мечту и действительность, — выходя замуж за сказочного иностранного принца и отправляясь с ним на другой край земли, родив ему детей и, после утраты его, вернувшись в родное село через пятнадцать лет. Действительность была нелегка, мечта ее, видимо, осуществилась лишь в малой доле — но в итоге растраченной ее молодости осталось нечто и на самом деле сходное с шедеврами, скажем, Рафаэля, Микеланджело. Назовем это «Подвигом жизни», «Сикстинской мадонной», «Победителем» — не все ли равно как. Для того чтобы творчество окончательно восторжествовало, надо, чтобы плоды горячей страсти, трудов и радений художника навсегда остались среди людей, духовно родственных творцу, — поэтому Ольга должна была вернуться к своему народу, и она вернулась. Этим возвращением Ольга как бы окончательно завершила свое произведение, поставила его перед миром во всей своей неповторимости и качественном отличии.

И в подобном устремлении Ольги проявилась отвага и воля именно художника, не ремесленника. Что же помогло неискушенной девушке возвыситься до такой степени отваги? Может быть, то наше убеждение молодости, что жизнь дана только для чего-то необыкновенного и радостного? И не нужно ничего бояться! И в этой окончательности бесстрашия Ольги, в ее желании сотворить что-то небывалое, таится отличие ее от людей робких, подобных старику Прохору, отцу Нади, который тоже был творцом, но ремесленником, подспудно ощущающим свою цель в воспроизведении количественном, а не в преобразовании качественном. Поэтому он и способен был с кротким и безмолвным терпением сажать и выкапывать из года в год все ту же картошку, картошку и картошку, ловить все ту же волжскую рыбу сетями и на крючок. Однако будем справедливы: разве не его картошка и рыба спасли Ольгу и ее детей, а заодно с ними весь наш нынешний род Меснеров? Истина не подлежит сомнению! Именно тихая и безликая доброта людей, которые и сами смертны и хорошо знают об этом, спасла наши жизни. Так в чем же была причина молчаливой благожелательности этих людей к случайным заморским гостям, прибитым бурею к безвестному берегу их жизни?

Некоторые шедевры художников, известные всему миру, несут в себе особые знаки, не имеющие большого значения для искусства, но тревожат они созерцателя щемящим чувством своей неповторимости, сопричастном к единственному в своем роде впечатлению. Такова повязка на отрезанном ухе в автопортрете Ван Гога и знаменитая среди искусствоведов пятка блудного сына на картине Рембрандта, таковы длинные шеи и лица на портретах Пьеро делла Франческа, синее пятно плаща в «Венецианском дворике» Ф. Гварди, мужское суровое лицо старухи в «Семье молочницы» Ленена. Эти особенные знаки картин сродни родимым пятнам на лице человека, которые запоминаются как бы отдельно от этого лица. В шедевре же Меснер — Ольгааме, как звали в корейских поселениях Казахстана бабушку Ольгу, этим особенным признаком являлись золотисто-рыжие волосы у некоторых представителей ее многочисленного потомства.

Два ее сына, возмужав, женились на кореянках из своего села и народили с ними одиннадцать детей по общему счету, а эти одиннадцать детей народили своих детей — вот оно перед нами, бабкино полотно, смуглое по колориту, с отдельными огненными мазками по всей картине. В этой многофигурной композиции мы видим и честных землепашцев, и не менее честных работников умственного труда, и кадровых военных, и даже искусствоведа, имеющего печатный труд под названием «Карандашный набросок мастеров позднего импрессионизма».

Однажды, во второй половине XX века, сей искусствовед приехал в один районный город, где проживал его брат. Приезжий был в некоторой «тоске мятежной», сошел с поезда с большим чемоданом и сразу же отправился в такси к месту службы своего брата. Тот был очень удивлен, когда на пороге своего большого, строгого кабинета увидел родственника с огромным чемоданом в руке. Оба они оказались рыжими.

Итак, я приехал к своему двоюродному брату, пора признаваться, что это мне принадлежит авторство «Карандашного наброска мастеров позднего импрессионизма». Брат работал в районном отделе народного образования, и я прибыл к нему с просьбою устроить меня учителем в какую-нибудь сельскую школу. Я мог бы преподавать историю или черчение с рисованием. Со старой работы я уволился, с женой развод оформил, из Москвы выписался, так что брату пришлось предстать пред свершившимся уже фактом.

— Не понимаю, зачем тебе это? — удивился он. — Ну, кто, скажи мне, пожалуйста, меняет сейчас столицу на деревню? Кому такое в голову взбредет?

Что ж, я мог бы сказать брату, кому в голову приходит подобное. Друг моей бывшей жены, инженер какого-то завода, имел товарища, который арбайтет во Внешторге, и вот соберутся, бывало, всей компанией — две хорошенькие фрау и два откормленных городских мужика — и пойдет разговор о том, что скоро всему конец: астероид какой-то гигантский летит к Земле, а еще этот дымный экран в атмосфере, от которого на два градуса повысится температура и растают полярные льды, будет потоп. И все эти разговоры — после хорошего коньяка, на сытый желудок, с ковырянием в зубах. Мол, пора, пора найти где-нибудь пасеку да устроиться пасечником, бросить все и уехать на эту пасеку со всеми детьми, жить в лесу. (Друг моей бывшей жены оставил ради нее первую жену, подарив той двоих детей и в утешение оставив ей квартиру и машину, о чем он впоследствии всегда безутешно скорбел.) Я слышал все это, находясь в этой же комнате, за шкафами, и даже мне, дураку, было ясно, что никто из этих сытых людей не поедет на пасеку. Держи карман шире! Они будут увеличивать свою жилплощадь.

Я мог бы рассказать брату, какая перемена произошла с моей маленькой, деятельной, жизнерадостной женой за те два года, что я прослужил на Камчатке. После жизни на тихой отдаленной заставе Москва показалась мне не такой, как раньше, но все разительные перемены, заметные на свежий взгляд, не произвели на меня такого впечатления, как метаморфоза моей жены. И я понял, что не этот рыхлый белолицый человек, ее новый друг жизни, отнял у меня жену, а какая-то неведомая недобрая сила…

К моему возвращению жена успела уже защитить диссертацию; соломенные волосы свои не носила больше ровными прядями до плеч, а завивала их локончиками на лбу и на висках, отчего стала похожа на Юдифь кисти Боттичелли — на Юдифь с юным равнодушным личиком, которая только что отрубила кому-то голову; пристрастилась бегать по модным магазинам — раньше этого за нею не замечалось, да и денег не было. Завела усатого черного пса, уверяя всех, что это породистый скочтерьер, но, несмотря на свою породистость, бедняга был глуп и неряшлив, наваливал кучи куда попало, и длинная шерсть от него разлеталась по всей квартире. Соседи протестовали, жаловались и грозились подать в суд: целыми днями животное сидит взаперти, воет страшным голосом и без передыху лает, а у них малый ребенок. Вначале, пока я еще не устроился на работу, мне ничего не оставалось делать, как прогуливать его, — и раб, как сказано у поэта, судьбу благословил. Вскоре мы привыкли друг к другу, пес признал во мне хозяина, а для меня он стал единственным товарищем в те дни одиночества и тихого отчаяния, но нашей дружбе не суждено было длиться долго. У него появился стригущий лишай, соседи взъярились с новой силой, и однажды жена отвела его в «заведение», где несчастного навеки усыпили. В этом поступке вся она и сказалась. В сущности, со мною жена поступила точно так же: сначала вроде бы любила, потом стал не угоден ей — и только не нашлось такого заведения, куда меня можно было бы сдать. И сдала бы, и поплакала после, как в тот раз, когда отвезла Топа, так звали «породистого скочтерьера». Меня удивляла эта жестокость существа маленького, хрупкого, подверженного чувствительности и слезам!

Нет, такой она раньше не была. Любила в доме деятельный, спокойный порядок, а теперь у нее и нового сожителя был всегда некий искусственный, беспокойный праздник, вернее постоянное вроде бы приуготовление к празднику, веселью, «хорошо проведенному вечеру». Они жили, как бы жадно хватая все, что под руку попадется, словно втайне боялись, что не дадут им испытать то, чего хочется, и готовы были испытать это хотя бы наспех, кое-как, кувырком, лишь бы успеть… И выбор нового спутника жизни был сделан женою именно из расчета приобрести себе партнера по этой оголтелой жизненной гонке, по стезе удовлетворения самых разнообразных желаний — я для такой гонки уже не годился, слишком прост был и неповоротлив и зарабатывал маловато.

Такими же, как она, были все те, с которыми жена теперь зналась. Они могли существовать лишь не очень многочисленными компаниями, теряясь как перед одиночеством, так и перед большим скоплением народа. Существуют такие жучки, их можно увидеть в каком-нибудь самом неожиданном месте: на придорожном столбе, под стеною сарая, на какой-нибудь полусгнившей колодине у опушки леса, их в народе называют «пожарниками», очевидно за ярко-красный цвет их надкрылий, испещренных черными точками. Никогда я не видел, чтобы они летали, не слыхал, какую пользу они приносят, но и не слыхал, чтобы они приносили какой-нибудь вред. Обычно они сидят, сгрудившись небольшими сообществами, и греются на солнышке. Однако, несмотря на свою любовь к праздной неподвижности, они шустро разбегаются при появлении какой-нибудь опасности. И вид у каждого довольно смышленый. Сколько их на свете, никто не считал, но за последнее время их становится все больше и больше.

В человеческом варианте сия никчемная сила природы проявляется так, что каждый воплощающий ее «пожарник» испытывает неодолимое отвращение ко всякого рода творчеству — как художественному, преобразующему первозданную материю качественно, так и ремесленному, увеличивающему ее количественно. Но все они очень любят комфорт, благополучие, всегда стремятся ухватиться за что-нибудь, пока есть время, и прежде всего за плотные материальные вещи, ибо им не за что больше уцепиться. И, наблюдая за ними, я порою с грустью думал, что все усилия художников мира, которых я знал, пошли прахом.

…Но всего этого я не мог высказать даже единокровному брату. Я лишь просил, чтобы он отдал мне бумаги деда. Брат раньше преподавал немецкий язык в школе и после смерти бабушки Ольги забрал записки Отто Мейснера, чтобы почитать их. За время службы в армии я на досуге усердно изучал немецкий и теперь мог бы и сам разобраться в документах деда…

— Что ж, забирай, — ответил брат, утомленно зевнув. — Признаться, я их еще не читал, времени все не было. Любопытно будет узнать, что это был за человек… Потом мне расскажешь.

Разговор происходил в кабинете, затемненном чуть дышавшими на сквозняке шторами, — как бы на островке, вернее, в уединенной пещерке тишины, прохлады и порядка (мир внешний, откуда пришел я, дышал жаром необыкновенно засушливого лета, а во всем здании ровно еще продолжался ремонт, пыль клубилась в косых столбах света, ступени лестниц были припудрены алебастром и где-то резали стальной пилкой водопроводную трубу), мы сидели по разные стороны широкого стола, полированная плоскость которого холодно блистала, новые кожаные кресла стояли вокруг в строгой симметрии. Мой двоюродный брат, созидатель этого казенного уюта и образцового порядка, был бледен, веснушчат, скуласт и круглолиц, в чистой голубой рубашке с короткими рукавами. Над глубокими залысинами его лба сквозняк шевелил рыжие волосы, в которых уже паучок времени кое-где соткал серебряную паутинку. Брат был, как и я, склонен к ранней седине, что унаследовали мы, должно быть, от бабушки Ольги — она всегда предстает в моей памяти с белоснежной головою, в белой кофточке и юбке — траурной и посмертной одежде корейских стариков, которую она постоянно носила. Рядом с моим братцем в удобном коричневом кресле сидел наш дед Отто Мейснер, держа на коленях тросточку и фетровый котелок, и выглядел магистр философии моложе своих седеющих внуков. Так, по крайней мере, привиделось мне, ибо я полагал, как и все в нашем роду, что благородного магистра постигла смерть в далекое знойное лето 1914 года. Сама бабушка Ольга говорила то же самое и еще: что был он человеком слишком деликатным и по натуре «прямым как палка», и чересчур гордым и нежным, чтобы долго жить на этом свете.

Он терпеть не мог, например, когда прикасались к нему, толкали или даже просто разглядывали его с достаточной назойливостью… И мне призрачный дед-философ, такой, каким представился рядом со своим чиновным внуком, был понятнее и ближе реально существующего двоюродного брата. И я вспомнил, что всего лишь несколько дней назад, бегая по Москве, охваченный адской духотой и запахом гари, вдруг впервые представил себе деда, которого никогда не видел, и пытался мысленно обращаться к нему. Мне вдруг открылось то, над чем никогда раньше я и не пытался размышлять: его приуготовленное судьбою страшное одиночество перед концом…

Где-то вблизи Москвы и далее по соседним областям горели торфяные болота, едкий дым стлался над прахом и сушью городского камня, тревожа людей; я стоял на краю огромной площади, и стучала, билась на виске моем пульсирующая жилка. И где-то шли эти обывательские разговоры о дымном экране в атмосфере, об астероиде. И мне тогда подумалось, что, пожалуй, не только желание как-то внутренне оправдать свою неряшливую алчность и торопливое цапанье благ земных заставляет моих «пожарников» столь мрачно рассуждать о будущем человечества, — как я считал раньше… А вдруг они и на самом деле верят в близкий конец света и живут в ожидании надвигающейся катастрофы? Должно быть, «пожарники» всех веков и эпох верили в это, поэтому время от времени предрекали наступление дня, когда раздастся трубный глас, заворачивались в белые простыни и на рассвете ползли в сторону кладбища. Потому и всякое творчество становилось для них бессмысленным. И моя соломоволосая жена, с двумя алыми лепестками умело раскрашенных губ, разлюбившая меня и кое-как защитившая диссертацию, а потом и думать забывшая про науку, была скорее фигурой трагической, нежели сатирической.

Верить или не верить? (Вопрос чисто религиозный, религию эту определили уже давно, и Лев Толстой об этом же говорил в своих трактатах: братство, единение…) Нехорошо было тогда в Москве, скверно у меня на душе, сизая мрачная мгла заволакивала яростный зрачок солнца, и необычный для города запах горящих болот словно проникал через нос напрямик к мозгам, порождая в голове угрюмую, сумасшедшую мысль, что уже горим, — Земля горит, тлеет под ногами, словно тюк пакли. Так верить или не верить? Поддается ли какой-нибудь нравственной оценке подлинное человеческое отчаяние? Отвечает ли за себя человек, когда вдруг утрачивает веру в добро? В те дни, получив как-то зарплату на новой работе в…ском музее, я расписывался в ведомости и, выводя привычную для себя подпись с длинным росчерком — Меснер, вдруг подумал: почему, откуда эта странная фамилия пришла ко мне и почему я, именно я, стал обладателем ее?… В глубокой задумчивости сунул свои деньги в карман брюк сзади, да так и застыл с открытым ртом возле кассы. Словно стукнули меня молотком по голове; мне вполне стало ясно, почему дед решился на это, я даже увидел, как меркнет, меркнет свет в глазах и стремительно темнеет оставляемый навечно мир, но никак не может угаснуть окончательно, — словно высшая тайна жизни в том, что свету ее никогда не быть поглощенному тьмою…

И вот теперь, сидя в образцовом кабинете двоюродного брата, заврайоно, рядом с ним и с еле различимым в полумгле кабинета призраком деда, я почувствовал, что всех нас троих, таких похожих, спокойных, с фамильными чертами непреклонности и воли на лице, гложет изнутри одна и та же неизбывная тревога нашего двадцатого века. И я испытал мгновенную обжигающую жалость и к измотанному брату-служаке, и к бесплотному деду-философу, от которого не падала даже тень на коричневую спинку кресла, и к себе самому.

Глава 9

Он направился к реке, решив пробираться глухими закоулками к зданию полицейского управления, куда хотел сдать револьвер. За последним домом улицы, кончавшейся поворотом крутого спуска к реке, на травянистой высотке стоял одинокий кочевник с верблюдом в поводу. Покрытые одинакового цвета пылью — или одинаково вылинявшие под солнцем степных пустынь, — сей кочевник в кожухе и верблюд в потертой во многих местах шкуре были оба цвета древнего праха, словно только что вышли из седых библейских глубин. Но, оглянувшись и вдохновенно уставясь на магистра узкими глазами, этот живой сколок неподвижной Азии вдруг протяжно и мелодично запел — может быть, о том, как дивно выглядят баржи на голубой широкой Волге и сколь обильно богатство человеческое, плывущее в бесчисленных кораблях по воде. Узрев же отрешенное лицо Отто Мейснера и спохватившись, что песнь его может быть не понята бледным человеком в шляпе, кочевник вновь отвернулся к реке, запел уже для одного себя. Верблюд перетирал во рту жвачку, ворочая серой, обросшей волосками нижней губою, полуприкрыв ресницами дикие глаза, и конец одного горба его свисал в сторону, как истощенная грудь женщины. Магистр прошел мимо них, зная, что все они трое фантомы друг для друга — томительные видения из другой действительности.

По набережной немощеной дороги Отто Мейснер прошел до крутых обрывов, по которым, опираясь на вбитые в склон столбы, средь зарослей могучего бурьяна поднималась вверх многоступенчатая дощатая лестница без перил. Подножие этих обрывов лежало на полосе белого песка, изрядно захламленного, и множество лодок, притираясь боками друг к другу, валялось вверх днищами недалеко от воды. Нагая детвора, прячась меж ними, развела небольшой костер. Худой, круторебрый отрок метнулся от него, обошел лодку и, болтая на бегу остроконечным голым стручком, приблизился к магистру.

— Барин, табачку покурить брось! — сипло крикнул он, щурясь и кривя на солнце облезлое лицо. — Сихарку аль папиросочку!

Отто Мейснер похлопал по карманам и развел руки: нету, мол, не курю, — и голый мальчишка, тряхнув длинными кудрями, умчался обратно к костру — и дети там над чем-то звонко рассмеялись. Магистр стал подниматься по лестнице, то и дело оглядываясь сверху на веселящихся маленьких аборигенов. А если им револьвер отдать, думал он, что бы они сделали? Они попытались бы, наверное, кого-нибудь застрелить. Хотя бы собаку или кошку. Так для чего же я собираюсь отдать это оружие взрослым, более свирепым люкантропосам, человеко-волкам? — недоумевал он.

Наверху шла тихая улица, протянутая вдоль другой, главной улицы городка, куда собирался выйти Отто Мейснер и где находилось полицейское управление. Оттуда, с невидимого еще русла большой улицы, доносился невнятный и грозный рев, а здесь было безлюдно и вполне мирно. Прошла какая-то толстенькая барынька, поднимая обеими руками юбку над пылью дорожной, да у открытого лабаза стояла длинная фура, нагруженная мешками. Широко разверстая лабазная дверь чернела угрюмо, таинственно, и туда, в эту черноту, уходил весь запудренный мукою грузчик, унося на спине тяжелый мешок. Если выстрелить в туго наполненный мешок, то будет дырка, из которой потечет струйка муки, представилось Отто Мейснеру. А если выстрелить себе в висок… И магистр брезгливо сощурил светлые глаза, представив подобную картину.

Вскоре проулочком, опутанным бельевыми веревками какой-то надомной прачки, Отто Мейснер вышел на главный прошпект. И теперь стало понятно, что за рев разносился отсюда. То был утробный рев множества мрачных, налитых единым стадным чувством людей. Но по запахам и другим признакам было ясно, что в дело пошла и водка.

Словно одно огромное тело, выползла из-за угла манифестация, выдвинув впереди себя большой портрет Николая II в золотой иконостасной раме. Магистру, разумеется, был чужд и далек этот царь, но люди толпы, с пением гимна несущие своего кумира в рамке, были вполне ему ясны. Они пахли обычным человеческим потом, выпитой водкой и съеденной пищей — несомненно, но в минуты упоения и торжества испускали они и особенный, крепкий и острый запах ненависти. И сейчас она так пахла, эта вытянутая в длинную змею толпа, с золотым черепом-портретом своего царственного повелителя. И, не желая дышать смрадным воздухом ненависти, магистр опустил глаза и быстро направился в сторону по улице.

Но его из толпы узнали. Некая фигура, снявшая с головы котелок и державшая его подле груди, преградила путь Отто Мейснеру.

— Ну-ка, шапку долой! — приказала она.

— Швабра! Ковбасник! — раздалось в толпе. — С мечом ты пришел, от меча и погибнешь, тевтон!

Отто Мейснср отступил и прижался спиною к фонарному столбу. В толпе он увидел бритое восторженное лицо Ильи Чумасова. И тут выскочил вперед какой-то юнец в гимназической форме, метнул в него камнем и задорно крикнул:

— Смегть гегманским шпионам!

Камень загремел о железную трубу над самой головой Отто Мейснера, и он тогда, отступив еще дальше, повернулся и ушел назад в проулок. Засвистели, заулюлюкали, но никто не стал его преследовать. Магистр пробирался под бельевыми веревками, нагибаясь там, где висело мокрое, тяжелое тряпье, вдруг увидел невдалеке саму прачку, развешивавшую простыню, приподнимаясь на цыпочки и показывая розовые щедрые икры. Наконец он прорвался сквозь веревочное заграждение и вновь очутился на тихой улице. Лабаз был по-прежнему открыт, и сутулый белый мужик таскал туда мешки с мукою…

Часа через два магистра можно было увидеть быстро шагающим по верхам меловых обрывов — прочь уходящего от города лабазников и купцов. Голубое безоблачное небо было велико, снежно-белые обрывы высоки, и как мала его темная чужая фигурка среди этого знойного простора! Широкая сверкающая река, словно последняя непреодолимая граница его бытия, простиралась внизу. Он шел вдоль этой границы, не пропускающей его к родине и свободе, — и вдруг, решившись на что-то, круто свернул в сторону от нее и направился к другому краю горизонта.

Теперь перед его лицом были знойные просторы, сплошь покрытые золотистыми созревшими хлебами. Ровным строем постепенно уменьшающихся палочек уходили вдаль телеграфные столбы. Рядом тянулся пыльный истоптанный большак. По нему проезжали повозки, высоко нагруженные снопами, и шли толпами мужики. Снопы везли на молотилку, а мужиков гнали на войну. Отто Мейснеееееер проходил мимо них, невольно поражаясь тому, что обыкновенный живой пот струился по их загорелым лицам, они утирались рукавами рубах, мешки на веревочных лямках болтались у них за плечами. И поразительно: явленная взору магистра картина зрелого лета и земного обилия была полна истинной благодати Божьей — ведь светило же солнышко, и жаркая нега степного зноя перехватывала дыхание идущих людей, и разгоряченные тела их энергично двигались, на них шевелилась бедная, в дырках и заплатах, рассчитанная на выброс одежда мобилизованных… а скоро и это носильное тряпье, и эти здоровые крестьянские тела — о непостижимость! — одинаковым образом пойдут в землю и сгниют, чем и докажется тщета всех усилий, трудов и надежд человеческих! Смотри! Смотри! — приказывал себе Отто Мейснер. Вот шагает колоннами жизнь перед тобою, чтобы неотвратимо прийти к смерти. Мне ли принимать участие в этом дьявольском шествии? И что я, одинокий гуманитарий, могу сделать ради них, ради спасения жены и детей и ради себя самого?

Чем дальше уходил он к восточной стороне горизонта, тем словно бы плотнее и вязче становилось пространство, куда он погружался. И каждый шаг, которым он заталкивал себя в это пространство, был как бы толчком ножа, чье острие медленно погружается в грудь — к сердцу. И с этим он шел день, два, три, ничего не испытывая, кроме боли, ночуя в скирдах, утоляя жажду в реках, которые он равнодушно переплывал, не снимая одежды. Не встречал он в эти дни ни шестикрылого серафима на пути, не получал ни от чего и ни от кого божественного утешения. И когда к концу этого бесцельного путешествия он присел на краю сжатого поля, за которым виднелись крыши изб и голубая маковка церкви какого-то села, и решился пустить в дело свой револьвер, то ничего не испытал, кроме огромного чувства вины перед женою и несильной физической боли, словно бы от краткого прикосновения к телу раскаленным железом. Метафизика, сиречь философия, к которой он всегда обращался, желая получить утешение, отпрянула от него в этот момент, как отскакивает священник от приговоренного к петле за секунду до того, как обрушится под беднягой шаткая подставка. И далее была тьма, откуда он всплыл дождливой ночью лета 1912 года и оказался на мокрых, прогибающихся под ногами досках речной пристани. Затаившаяся рядом река была черна и огромна, и лишь дальний край ее, удаленный на много верст от пристани, светился полосою тусклого серебра.

Так имел ли Отто Мейснер право, человеческое право распорядиться собою подобным образом? Ведь у него были жена и ребенок — мой будущий отец, и через последнего и от него — я, внук, а через меня будут мои собственные дети, внуки и мои ученики, добрые друзья, их дети, внуки и друзья — неисчислимый сонм гордых очей будущего Человечества. Да как же мог — судя по-нашему, по-простому — благородный магистр философии бросить жену с сыном средь разгула военных страстей; о чем он думал, прежде чем покинуть навсегда тех, за кого один во всем мире нес ответственность? И, пытаясь понять своего неведомого деда, я спрашиваю: что же такое страшное, бедняга, произошло на туманной заре твоей жизни, что за надлом в душе, куда могло запасть зерно твоего будущего человеческого поражения?

Молчание.

Молчит время — иное, запредельное, куда нет доступа прямому лучу моего взгляда. И лишь в зыбких сполохах воображения представляется мне детство иное, чем мое, — не в тряпье обносков, доставшихся после старших, а в каких-то чистеньких, на рост сшитых, благоухающих свежестью костюмчиках… и не приходилось ему испытать колючего ледяного холода промороженной осенней земли, по которой необходимо как можно быстрее промчаться босиком от дома и до школы, потому что нет в доме обуви для детей, — у него же были всегда новенькие, или как новенькие, сладко пахнущие кожей башмачки с бантами…

Вот загадочный, всегда таящий в себе неведомую радость (словно миг спустя звонким тенором возвестит труба о некоей победе) миг пробуждения в детстве: перламутровая зыбь утра в окне, мне велят немедленно подыматься с кана — и шагом марш на улицу выгонять корову, а ему несут чашку горячего шоколада в постель — в этот счастливый час утра, детства, невинности. Мне приказано до вечера пасти корову по кличке Тамара, а ему, должно быть, повторять гаммы на фортепьяно. Но радость у нас одинаково велика: приезд любимого Гросфатера и неожиданная в связи с этим передышка в музыкальных занятиях и — о счастье! — сосед китаец, у которого русская жена, просит меня попасти вместе с коровой Тамарой своего серенького ишачка. С какой гордостью проезжал я на нем через село! А у того, возможно, скучал в конюшне упитанный пони с заплетенной в косички гривой. Но как бы наивно ни было мое воображение, пытающееся представить роскошь и негу детства магистра философии, знаю: что-то случилось с ним, чего не заметили, может быть, ни люди, ни боги и что стало началом погибели Отто Мейснера, конец которого пришелся на лето 1914 года. Ибо он погиб тогда — должен был погибнуть, потому что иной причины его исчезновения нет и не может быть.

«Утрата веры в человеческое добро есть смерть души, и с того мгновения мертва она, с какого постигнет ее сия утрата», — слышится мне его потусторонний голос. Я люблю эти торжественные сентенции магистра. С некоторых пор я слышу их повсюду и без всяких на то усилий или стараний со своей стороны. И хотя он столь благосклонно со мною беседует, знаю, что никогда не угадать мне той детской тайны, в которой заключено было начало его недоверия и ужаса перед человеческим миром. Однако, не ожидая того, что он раскроет свою тайну, я могу односторонне раскрыть свою, что конечно же не совсем равнозначно, но сблизит нас еще больше, и я, будучи несколько старше и, пожалуй, более жизнеспособным и крепким, чем он, смог бы теперь во многом ему помочь. После всего, что произошло на земле меж его и моим опытом жизни, я знаю то, чего он, деликатный и нежный метафизик, знать еще не мог. К примеру: подобно тому чертику пузатому, о котором любила рассказывать бабушка Ольга, носится по земле морочный, темный вихрь — и не дай Бог смотреть на него снизу вверх, когда он начнет расти! Но и растоптать его невозможно, потому что он не таракан и не навозный жук, а загадочный, неуловимый демон вражды и зла.

Однако пора к делу. Расскажу, как было, не раскрашивая акварелью этой картинки детства, нарисую ее толстым «плотничьим карандашом», как писал Винсент Ван Гог… Помню, спали мы вповалку на теплом кане на камышовой циновке, сквозь плетения которой просачивался угарный смрад из трещин в дымоходах кана. Мать и трое детей спали тревожным сном людей военного времени, я среди них был старшим из мужчин дома, и минуло мне тогда шесть лет. Мать разбудила меня в темноте и, царапая острыми ногтями мое плечо, прошептала в ухо, от страха еле ворочая языком: «Кош-ш-ш…ка. Черная кош-ш-ш…ка». Отец был в трудовой армии на карагандинских шахтах, мать с тремя малышами кормилась тем, что покупала неочищенный рис, шалу, и, ободрав его в ножной корейской ступе, перепродавала с наценкой. Очевидно, разнеслась молва, что у матери много риса, денег и припрятанного добра, а я помню, что рису бывало не больше одного мешка враз, и со станции приходили люди, которым мать отпускала белое зерно, строго отмеряя его алюминиевой миской. И вот решили наведаться к нам ночной порой знаменитые «черные кошки». В те годы рассказы о целиком вырезанных семьях, об ограбленных, порубленных топорами, исполосованных бритвами людях звучали в каждом доме, и все эти великие злодеяния приписывались могущественной банде «черных кошек». Сказывали: приходит ночью кошка под дверь, мяукает, царапается, и, когда хозяин открывает, рубят его через порог топором… К нам грабители прибыли на подводе, предвкушая, очевидно, немалую добычу. Перед нашей дверью они не стали мяукать, а сразу принялись ее трясти, дергать — несильно, спокойно, словно желая угадать систему запоров. Как только я, очнувшись со сна, сообразил, в чем дело, могучий страх подхватил меня, как щенка, за шиворот и вышвырнул из теплой постели. Словно звереныш, я вырвался, тихо урча, из рук матери, не соображая даже, что это она — надежная и добрая, теплая и хлебодарная, — ползком ушел в сторону и забился под низкий прилавочек, устроенный в углу лачуги напротив двери. Стояли на этом прилавочке примус и кастрюли, а внизу, под ним, — старый чугунок с солью. Я влез в это единственное убежище, притаился рядом с чугунком, сжавшись в комок, и видел оттуда: шаткая, перекошенная дверь нашего саманного жилья, открывающаяся сразу на улицу, светилась щелями — стояла на дворе лунная ночь, совершенно не мешавшая разбойным делам, ибо в глухомани Казахии, в глубочайшем фронтовом тылу, находилось наше селение, и военной и милицейской силы не было в нем для защиты жителей от налетчиков, и те работали в ночи спокойно, деловито, объезжая на подводе все заранее намеченные для ограбления дома… Мне ясно были видны прямые, казавшиеся ослепительными щели в старой двери, но смотрел я с омертвевшей душою не на эти красивые полоски, а на то, как шевелится проволока, всунутая меж косяком и дверью, — ищут крючок, чтобы откинуть его…

Я вспоминаю сейчас самое, может быть, печальное и плохое в своей жизни, и это ушло теперь в такую глубину времени, — но сквозная рана, которую получила тогда душа, не затянулась вполне и до сих пор болит, не давая ей покоя, и мне кажется, что простят меня за это тягостное воспоминание: я вижу, как крутится, побрякивая, изогнутая проволока и неуклонно приближается к дверному крючку, который, знаю я, очень легко входит в кольцо проушины. Еще секунда — и крючок будет открыт… Я обмочился со страху, мне было шесть лет, спал я без штанов, и поэтому никакого урона для одежды не было нанесено, лишь чугунок с отщербленным краем явился свидетелем моего позора, и тому минуло много лет, а оно все не уходит, и страх для меня не только страх — это вина и скверна, это я ненавижу больше смерти, и я не могу простить времени, в котором пришлось прожить такое детство, и войне за то, что заставили меня познать такой страх. И теперь черная ярость на самого себя охватывает меня, как только я почувствую, что подымается из утробной глубины эта скверна, и в такие минуты я могу натворить много глупостей, и вот в чем различие между мной и Отто Мейснером: он был врагом всякого неразумия, гневного действия.

…Нас спасла лошадь — та безвестная бандитская лошадь, на которой приехали грабители за пресловутым нашим богатством. Не знаю, не берусь гадать, что бы с нами сделали бандиты, не обнаружив ничего в доме, кроме полмешка риса, кучи полуголых детей среди убогого тряпья да онемевшей от испуга молодой женщины в исподнем, — но вдруг славная лошадка, оставленная без присмотра, тронулась с места и тихонько пошла по дороге, таща за собою тарахтящую телегу. Налетчики, рыская вокруг домика, не сразу заметили, что лошадь удрала, а когда заметили, то она была уже далеко. Громко ругаясь, они бросились ее догонять — их было трое: два мужика и одна женщина — их всех видела мать через крохотное оконце. Впоследствии стало известно: лошадь пришла к рынку, что возле железнодорожной станции, и сама подошла к сторожу, который был вооружен двустволкой… «Чудеса!» — говорят по такому случаю или: «Бог спас». Но что бы то ни было, мы оказались и на самом деле спасены, я из своего угла видел, как вдруг забегали взад-вперед по комнате старые отцовские сапоги — и широко раскрылась дверь, хлынул щедрый лунный свет в комнату, а мамин истошный голос разнесся в безмолвии ночи: «Воры! Дядя Hay-ум, во-оры!» — и зазвенело стекло: то мама, выскочив в сапогах из дома, побежала к соседям и костяшками пальцев расколотила у них окно.

Тот звон разбитого стекла и осыпающихся наземь осколков звучит и сейчас в ушах, мамина рука была в крови, а я, целую вечность спустя, сижу за широким деревенским столом и думаю: если я любил свою жену, то ведь знал за что, и любовь навсегда останется при мне, хоть и отвергли ее, и сама женщина, вызвавшая такую любовь, тоненькая, миниатюрная, соломоволосая, отчаянно алчущая чего-то такого, чего никогда не получит, — пусть уходит она вдаль от меня, а я буду помнить о ней, и еще надобно разобраться бы, кому из нас двоих хуже. Пусть на словах жалеет меня, рассказывая другим, какой я неудачник: забрался в деревню, оброс шерстью, корову завел… но ведь не она, а я знаю, ясно представляю себе, что позволю себе и чего никогда не позволю, случись завтpa хоть потоп — что угодно… Впрочем, это уже трюк, игра праздного ума: никто будущего знать не может, то нам не дано от природы, не положено, и, возможно, нас проверяют — явили на свет в самое сложное время и проверяют на верность, на истину, на красоту. И хотя я родился немного раньше, чем началась война, но истинным годом рождения для меня был и навсегда останется тысяча девятьсот сорок первый — два-три года до этого можно посчитать навсегда утраченными, неосуществленными, как первоначальный бледный подмалевок, поверх которого была написана совершенно другая картина.

Глава 10

Мое деревенское житие средь тишины и покоя вполне удалось, учительство принесло мне полное удовлетворение, хотя и пришлось поначалу нелегко: печь в избе дымила и не было припасено на зиму валенок, ходил я в школу через сугробы, оставляя в снегу глубокие, до колен, ямки, в которых часто застревали мои венгерские башмаки, соскакивая с ног. Трудно было привыкнуть к характеру волевой директрисы нашей карликовой школы, которая проработала здесь уже двадцать лет и была мнительно настроена по отношению ко мне, считая, что я использую родственные связи и подкапываюсь под нее; но во втором полугодии Александра Тихоновна совершенно переменилась ко мне и вместо прежних нареканий знай только расхваливала: оказалось, что у меня прекрасная методика и высокая культура преподавания. И мне стали даже доверять такое дело, как получение зарплаты в районе, куда я ездил на санях вместе со школьным сторожем Аслямом Бигбулатовым. Словом, учебный год прошел для меня благополучно, хотя и не без закономерных трудностей привыкания к новым для меня условиям жизни.

Были достопамятные, как говорится, дни и события или просто особенные, дорогие мне состояния души, о которых уже не забыть. Так, навсегда останется в памяти конец сентября; теплый и торжественный, с удивительными для этого времени краткими и буйными грозовыми ливнями, после которых на лесных полянах перла из земли страшная грибная сила. В свободное время я ходил в лес и приносил домой тяжелые, до дужки переполненные корзины, набитые одними молоденькими подберезовиками и крепкими, с матовой темной шляпкой, безукоризненно выведенными белыми грибами. Весь грибной сбор я относил старухе Нурии, соседке, у которой брал молоко, или сторожу Асляму. В эти дни я узнал особенное, пронзительное счастье отрешения от себя и единения с шелестящей и кружащей золотым листопадом тишиною сентября.

Тогда же в мою избушку нагрянули четыре милиционера, приехавшие из района на газике, стали трясти мои бумаги и опознавать мою личность, — оказалось, объявлен всесоюзный розыск на опасного преступника, который, к его несчастью, имел огненно-рыжие волосы и был весьма похож на меня. Я тогда носил небольшую бородку и усы, пришлось мне тут же сбрить эти свои украшения, чтобы угрозыск воочию убедился, что я не скрываю под ними преступного лица. Кончилась наша официальная встреча тем, что я нажарил большую сковороду грибов, а один из ребят съездил на машине в магазин и привез оттуда две бутылки вермута. Я тогда был радостен, счастлив и щедр, а у счастливых всегда все обходится благополучно.

В те дни, на исходе девятого месяца года, я мог отрешенно и тихо думать о таких вещах, как счастье, и о такой малости в этом мире, как я сам, и о смерти — неоспоримом явлении и законном нашем праве. Спокойно размышляя о том, как сложилась моя судьба, и о жене своей, и так далее, я убеждал себя в том, что на свете нет, может быть, того самого, что все называют счастьем, но есть возможность относиться ко всему этому именно спокойно, очень спокойно, бесстрашно и доброжелательно.

Тогда и приходит к человеку состояние, порожденное единственно его волей, которое он может назвать счастливым, несмотря даже на то, что его предала любимая жена. И в те дни я особенно часто задумывался о безвестном своем дедушке-немце, магистре философии, и начал читать разрозненные полуистлевшие листы его записей.

Во многом я оказался похож на него, что вполне естественно, дает знать себя наследственность. Так, например, мне утром нравится пить кофе, а не чай. И я так же подвержен припадкам элегической меланхолии, когда мне кажется, что я одинок, как белый дельфин, отбившийся от стада, но я вспоминаю о существовании других, неизвестных мне элегиков, и тогда бодрость возвращается ко мне вместе с мыслью, что все мы братья.

…После сентябрьских погожих дней пошел дождливый октябрь, в совхозе началась уборка сахарной свеклы, а жители деревни одновременно должны были копать свою приусадебную картошку, и в школе стало безлюдно, дети помогали родителям или во главе с нами, учителями, шли на свекловичные поля. На меня тогда свалилась беда — не оказалось резиновых сапог, я шлепал по диким грязям нашим в своих венгерских полуботинках, в результате чего и свалился с жесточайшей простудой. Я провалялся тогда две недели дома, почти в одиночестве, потому что тяжелая осенняя страда захватила всех от мала до велика, и ко мне лишь наскоро наведывался кто-нибудь из коллег да старуха Нурия приносила горячую еду, густой целительный каймак и ставила мне самовар.

И вот длинными безрадостными вечерами, когда на улице шумел дождь и время, казалось, не двигалось больше, поглощенное тьмой и сыростью непогоды, а от всей моей жизни осталась одна лишь тоска, и четыре темно-коричневых воина с копьями в руках то надвигались на меня, выступая нога в ногу из горячих недр моего больного бреда, то вновь исчезали в них, — в те вечера, очнувшись от кошмаров тягучего немилого сна и попив воды из чайника, я читал полуистлевшие бумаги Отто Мейснера, доставая их из старого ученического портфеля без замков. Я брал по одной бумажке, прочитывал и, кое-как постигнув смысл прочитанного, откладывал листки на подоконник. Там вскоре накопилась изрядная стопка.

Однажды я лежал с более ясной головой, чем раньше, и читал:

«…был ягненок, лежащий на плече у встречного туземца. Я подумал: на какую жертву обречен сей бедный агнец? И безотносительно к тому, какова бы ни была эта жертва, мне стало смертельно жаль бедного ягненка».

«…Соловей свистал, словно издавая звуки сладостных поцелуев. Мне казалось, что маленькая птичка целует лик восходящего светила. И в этом звонком лобзании, невинном, словно миг прикосновения губами к лицу ребенка, я обнаружил наконец нечто вечное, что всегда пребудет в нашем мире».

Домик, в котором я поселился, принадлежал раньше старухе татарке, взрослые дети которой живут о Ленинграде. И вот старуха умерла, ее в тот же день похоронили, как положено по мусульманскому обряду, и на могилу поставили столб с грубым, из-под топора, изображением полумесяца. А из заброшенного старухиного домика постепенно вылетели стекла, крыша стала заваливаться, и мыши в нем выгрызли все обои. И вот поселился я, снова вставили стекла, стены оклеили новыми обоями, и домик вроде бы ожил. Но в нем остались, должно быть, давно облюбовавшие его шайки местной нечистой силы, потому что избушка была полна странными, необъяснимыми звуками, шорохами, подпечным бормотаньем, подпольным уханьем, и то и дело в сенях сама собою с неимоверной силою хлопала дверь. И в тот вечер, когда я читал про соловьев, тоже хлопнула дверь в сенях, но вслед за тем медленно, с кошачьим пением стала приоткрываться дверь в избу…

Я внимательно смотрел на эту дверь поверх портфеля, который стоял возле кровати на стуле, и множество мыслей проносилось в моей вдохновенной, горячечной голове. Я думал о том, что недавно ни с того ни с сего сорвалась со стены и грохнулась об лавку рамка со стеклом — «фирман», где сусальным золотом была запечатлена какая-то арабская молитва, утешавшая еще старую хозяйку дома, и одновременно о том, что не мог бы написать подобного о соловьях и ягнятах какой-нибудь сукин сын, и представлял, как идет по смутно белеющей ночной дороге бандитская лошадка, уныло покачивая головой, уставясь кроткими глазами себе под ноги. Все это пронеслось в моей голове, пока медленно, со скрипом открывалась дверь, на которую я смотрел с каким-то неясным для меня самого напряжением и с надеждой.

Дверь наконец открылась, и в избу вошел улыбающийся сероглазый усатый архангел с простецким лицом, школьный сторож Аслям-агай, на ходу отстегивая от рамен своих мокрые сникшие крылья. Он принес мне полведра махана, парного конского мяса, и тут же принялся растапливать печь…

То было прошлой осенью, а теперь идет май, летят яркие последние дни учебного года, скоро быть летним каникулам. И я думаю о том, что теперь-то хлеб насущный, хлеб подлинный и честный я всегда сумею заработать себе. Дети из Татаро-Крапивенского и Синих Вершков, откуда за четыре километра ходят к нам в школу, признали, похоже, мою методику. Которая, кстати, совсем проста.

Я им рассказываю не только о войнах, восстаниях, нашествиях и смутах, о происках тиранов и ошибках великих полководцев, но и о разных шедеврах, которые создавались художниками в то же самое время, когда происходили эти события. Таким образом, я пытаюсь дать учащимся представление об Истории как о совокупности творчества и самоуничтожения, жертвенности и преступлений. И пусть ощутят они на своих молодых нежных лицах тепло и отсвет далекого будущего, когда забудется жестокость, настанет веселие и замкнется наконец единая цепь Доброты, Милосердия и Творчества.

А вот и он — настоящий маг: майский теплый вечер, в приречных кустах лещины и поникших зарослях ив поют соловьи. Одни поближе — позвонче, другие подальше — тише. Похоже, что у каждого крошечного певца имеется своя обширная вотчина, рассчитанная на естественную протяженность его песни. Каждый вступает в общий хор, находя свое мгновение для этого, определяя его безупречным музыкальным наитием, вкусом и прирожденным чувством контрапункта, — и плывет над весенней землею, клубясь вместе с яблоневыми лепестками, торжествующая соловьиная фуга. Я слышу ее и не слышу: я живу, и меня уж давно нет на свете — и в том не вижу для себя печали. Это эхо, всего лишь соловьиное эхо, летит на гребне майского рассвета, и размашистые волны времени бегут вдаль, унося к берегам иных веков одухотворенные птичьи голоса, — но я сам уже вплетен, словно тонкое волоконце звука, в эту вечную музыку.

Я слушаю соловьиные концерты, испытывая тихую и скромную гордость, что ценою нелегких душевных усилий сумел постичь доброту Отто Мейснера, магистра философии. Однажды в Москве, еще в те давние дни, когда я бегал по жаркому городу, то и дело падая в обморок от слабости, свирепого горя и растерянности, на какой-то площади или, может быть, в троллейбусе — не помню точно где — рядом со мною оказался некий призрак мысли. Склонившись к моему несчастному уху, он моим же собственным голосом прошептал, что я существо маленькое, очень маленькое и почти незаметное, и никто за мною не следит сверху, поэтому нечего мне стыдиться позора и срама компромиссов, что надо скрывать все на самом дне сердца и потихоньку делать то, что мне нужно. Ты проживешь и так, и так, шептал отделившийся от меня голос. И действительно, оглядываясь вокруг себя, я видел, что можно прожить «и так, и так». Но все же я очень рад, что подпортил нос другу своей бывшей жены, уехал от них и теперь живу здесь. А больше всего я рад тому, что никто меня не принуждал так действовать. И все последующее вышло у меня тоже без принуждения — я сам, все выбрал сам…

— Но так ли это, мой внук? Так ли уж ты сам сделал выбор? Не я ли взял тебя потихоньку за руку и привел сюда? Вспомни, дорогой мой, каким образом пришла к тебе счастливая мысль направиться в эти края.

— Да, да, Отто Мейснер! Мне в голову пришло поехать к брату, забрать твои бумаги и почитать… С этого и началось, ты прав.

— Вот видишь, все имеет причину, связь и свое особенное значение в нашем мире. И подлинная духовность нетленна — она приходит на помощь, когда нужно, легко преодолевая даже барьер смертного мига.

— Но разве твоя смерть явилась барьером между нами? Наоборот, она-то и стала прологом наших с тобою отношений. Не будь ее, я не смог бы так безоглядно поверить в твою доброту, Отто Мейснер.

— Следовательно, отнесемся к сему обычному факту aequo animo, то есть спокойно. Тем более что после такой мгновенной метаморфозы является возможность долго, долго беседовать со своим разумным внуком! А это не менее приятно, чем, скажем, прижизненно беседовать со своими златоволосыми внуками, которых еще нет на свете. И ты знаешь теперь об этом, как и я, и они тоже узнают — для того и живут, гремят, бегут сквозь прозрачное земное время благозвучные человеческие письмена.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Реклама на сайте