«Лотос»

Анатолий Ким Лотос

ГЛАВА 1

ЕСЛИ МЫ ВЗДОХНЕМ РАЗОМ, ВОЗДУХ ЗЕМЛИ ПОДНИМЕТСЯ НЕВИДАННЫМ УРАГАНОМ. У НАС ХВАТИТ ВРЕМЕНИ, ЧТОБЫ О КАЖДОМ СОЧИНИТЬ ДОСТОЙНЫЙ РЕКВИЕМ. ЕГО МЫ ИСПОЛНИМ НЕЖНО, ИСТОВО, С ВОЗВЫШЕННОЙ ПЕЧАЛЬЮ.

Художник Лохов не побрился перед отъездом и довез свою суточную щетину до материнского смертного ложа. Осторожно целуя старуху в неподвижное белое лицо, он вдохнул запах прелого тела, она же, не открывая глаз, со слабым стоном отвернулась. Сын любил ее, много трогательных слов хотелось сказать ему матери при встрече после долгих лет разлуки, а теперь и говорить было незачем. Быстро прошел зимний серый день, пал ранний февральский вечер за окном, и назревала во тьме, взмахивающей снежными рукавами вихрей, ночная пурга. Еще стоял у Лохова в ушах самолетный гул со свистом, а прошлая бессонная ночь дурманно качалась в голове.

Он сидел на стуле, стиснув коленями свои бесполезные руки, и думал о том, что спешил на свидание с матерью, а оказался вдруг у рабочего места смерти, у этой железной кровати. Перед ним на сбившейся постели лежала седая старуха, и сын постепенно узнавал в ней то родное, милое, что сберегалось в его душе, мелькало во сне и сладко тревожило его память все годы разлуки. Вернуться к матери оказалось так просто — всего лишь сутки не поспать, ему же подобное усилие мнилось почти невозможным, и чем больше проходило времени, тем недоступнее казалась мать. А теперь она была перед ним, распростертая на смертном одре, и рядом сидел старый кореец, возле него на стуле лежала горка увязанных в сетку апельсинов.

Торопясь в путь, Лохов, не мудрствуя, купил по пути на аэровокзал эти желанные, как ему думалось, для всех провинциалов гостинцы, но теперь и они оказались ни к чему. Мать уже несколько дней ничего не ела, не открывала глаз, об этом Лохову сообщил отчим — этот сидящий рядом старик. Лохов в невнятице своих мыслей с недоумением смотрел на старого корейца, никак не постигая, что вот этого человека он мог бы называть отцом… Это он вызвал Лохова телеграммой и теперь равнодушно косился на кучку оранжевых апельсинов, потупив угловатую костлявую голову. В его прикрытом рту с далеко отставшей нижней губою сверкали необыкновенно большие железные зубы. И он, нещадно коверкая слова, рассказывал, что уже четыре года жена больна, парализована, семь месяцев последних не могла разговаривать.

Слушая историю сокрушительных бед матери и уже безнадежных попыток ее подняться, Лохов почему-то вспомнил нелепую гибель одного знакомого, который умер от спички, поковыряв ею в ухе и нанеся себе крохотную ранку. А мать лежала, распятая на кресте недуга, отделенная смертной мглою от нашего мира, в котором царила ночная мгла, и в холодных недрах ночи назревал, вспухал над снегами белый призрачный буран, намерзали на прибрежные скалы глыбы льда, захлестываемые прибоем, и стыло гибнущее тело матери. Лохов полагал, что мать ничего не слышит, ничего не понимает, не может ни думать, ни вспоминать прошлого, как мог он сам, сидя рядом с нею; он опоздал, не успел вымолить у нее прощения, теперь уж мне не объяснить ей, ради чего я мучился и мучил ее, лишь с отчаянием думал он.

А мать видела полоску света сквозь узенькую щель, и эта щель сквозила в ее глазах меж неплотно прикрытых век, она слышала глухие запредельные голоса говорящих людей, и отдаленное пение Хора Жизни, и снежный шорох налетающей пурги, и хрустальные перезвоны льдинок в море, где начала зарождаться шуга. Мысль умирающей женщины уже не отличала время близкое от далекого, и все, что возникало в ее памяти одно за другим, уже не принадлежало прошлому или настоящему — было свободным от власти времени.

СЫНОК, ГДЕ ТЫ? СЛЫШУ ТВОЙ ГОЛОС. У МЕНЯ… ТУТ СОВСЕМ ТЕСНО СТАЛО, В СТЕПЬ, В СТЕПЬ МНЕ ХОЧЕТСЯ. ТАМ, В СТЕПИ, БЕЛЫЙ ДОМИК СТОИТ, ЗЕЛЕНОЙ КРАСКОЙ СТАВЕНКИ ПОКРАШЕНЫ. СКОЛЬКО ЛЕТ МНЕ ДАДУТ ПРОХОЖИЕ? ДА ВОТ, ДУМАЮ, ЧТО НЕ БОЛЬШЕ ДВАДЦАТИ. А ТЕБЯ ВСЕ НЕТ, НУ КУДА ЖЕ ТЫ ЗАПРОПАСТИЛСЯ, СЫНОК, РАЗВЕ ДОРОГА-ТО К СТЕПИ НЕ ЗА ОВРАГОМ? ОХ, ПРОБЕГАЕШЬ ТЫ ГДЕ-ТО, А ПРИДЕШЬ, И МЕНЯ УЖЕ НЕТУ. И ПОПЛАЧЕШЬ ТЫ, ГОРЬКО ПОПЛАЧЕШЬ, ГЛЯДЯ НА СТУЛ, ГДЕ Я ПОСЛЕДНИЙ РАЗ СИДЕЛА… Так вот же он, рядышком. Вот он, ясноокий, в светлом мире сидит под деревом, ну конечно, он. Весь замурзанный, в рубашонке одной, землю ест. Сынок, что же ты глину сосешь? Вот ты дуралей какой, вот землеед несчастный мой! Сиротинушка… Подошла и взяла его на руки. Подбородок весь в глине, стянула быстро с себя косынку, вытерла — подбородок стал белым. Он близко смотрит на нее. В глазах ни ласки, ни радости. Бог наградил его ЧУЖИМИ ГЛАЗАМИ. Но вот он обнимает ее тонкими теплыми ручками за шею — и уж так стиснул, что дышать нечем. Ох, помогите, караул! Что же это ты делаешь? Больно, ах, больно-то как!

Степь! Где-то за оврагом дорога к ней. Во-он идут волы, будто на месте топчутся. Нет, сюда вам нельзя. Почему этот мужчина на моего сына похож? Может быть, это он? Или тот, который должен встретить меня и проводить?

— Мать, бедная ты моя… Ну, здравствуй, узнаешь меня?

Лохов с болью и надеждой всматривался в серое одутловатое лицо, торопливо и бережно приглаживал седые волосы и снова с надеждою заглядывал в ее чуть приоткрывшиеся глаза. Но они были мутны, рыжеватые зрачки то и дело уходили вверх и с видимым усилием, как бы нехотя возвращались назад, к свету. И наконец ему показалось, что в глазах матери что-то брезжит, едва уловимый ток чувства ощущается в них, и тогда сын осторожно поднял ее левую, здоровую, руку и припал к ней. Он целовал эту исхудавшую старушечью руку, на которой так страшно обозначились провалившиеся борозды меж вялыми жилами и кожа сморщилась. Ее знакомые красивые руки, когда-то белые и полные… Он целует руку матери и, прижав ее к глазам, тихо стонет.

Последняя усталость накапливается в глазах, все тяжелее открывать их. Желания смотреть тоже нет, ибо, одолев эту неимоверную тяжесть, которая прежде поддавалась в мгновение ока без особых усилий, увидишь теперь того же старика Пака с коричневыми скулами и седой щетиной на подбородке. Но материнская любовь, которая ушла далеко, к последним рубежам жизни, теперь вдруг вернулась назад и повелела, чтобы мать совершила это усилие, и она открыла глаза. Мужское лицо было перед ней, едва знакомое. Она умирала, ей безразличен был человек с этим лицом, низ которого уехал в сторону и дрожал, а глаза были полны слез и словно набухли дрожащим светом.

Ее смерть и ее любовь, являясь разными сущностями, и одолевали ее по-разному. Первая была старательна, домоседлива, действовала не сходя с места, а вторая то и дело убегала куда-то — может быть, в ту ковыльную серебристую степь — и возвращалась внезапно, и становилось тогда досадно от теснящихся в сердце тревог, мечтаний, незабытых обид. Мать умирала, и смерть давно стала привычной, не хотелось больше бороться с нею, разве что в забытьи душа ее в тревоге устремлялась назад, к жизни, когда грезилось, что за степью глухо, едва слышно звучит хор поющих голосов. И старуха спохватывалась, вспомнив давнишнее: что смерть страшнее всего и от нее надо отбиваться руками и ногами. Но, очнувшись, она ощущала в неподвижном, униженном, отвратительном своем теле такую громаду болей, что вмиг забывала о всколыхнувшейся тревоге, навеянной глухими, далекими, но и в отдаленности своей сладостными до слез голосами Хора Жизни…

Теперь же наступал черед действий смерти, что приходила без всяких помощников, одна и работала вроде бестрепетной медицинской сестры, которая ВСЕ ДЕЛАЕТ НАОБОРОТ. И матери оставалось только тяжко вздыхать да стонать, стараясь угадать, чем же помочь этой неумелой сестре, чтобы успешнее справилась та со своим делом. Но было оно до умопомрачения сложным, не быстрым, как того хотелось матери, и она понимала, что такова ее доля — испытать неслыханные муки и унижения перед концом жизни.

Отрешенная этим знанием от всего былого, она не сразу узнала сына, а узнав, ничего, кроме боли в глазах, не испытала и поскорее опустила тяжкие непослушные веки. Но промелькнувший меж увиденным и отходящим миром облик сына явился причиной того, что внезапно навестила усыпающую мать полузабытая любовь, и мать вспомнила, что искупала сына, накрывшись с головою простыней, под которой рядом с тазом горел примус — была зима, а комната не протапливалась. Мать торопилась вымыть его, боясь, что он задохнется в чаду примуса, по лицу ее катился пот, а сын, несмышленыш, тянулся мокрыми ручонками к зубчатому синему пламени. Когда она вставала, прижав к себе окутанного простыней мальчика, у нее закружилась голова, она замешкалась и не сразу заметила, что загорелся подол ее платья. Пламя метнулось ввысь, обжигая ее правую ногу, и потому ей сейчас так больно, а Пак, старый дубоватый человек, никак не догадается погасить пламя и поправить ей ногу. Несет она бегом сына к кровати, и лежит на смертном одре, и слышит сиплый голос Пака. ОДЬНАДЬДЫ ОНА ГОВОРИ: МОЙ СЫН В МОСКВЕ КВАРТИРУ ПОЛУЧИ, ЕГО ЖЕНА СЫНА РОДИ. Я ГОВОРИ, ТЫ ТЕПЕРЬ ПОЕДЕШЬ В МОСКВУ? НЕТ, ОТВЕЧАЙ. Нет, ответила она, подчинившись наитию любви; она была тогда вполне здорова и еще не пролежала четыре года в параличе (и ее одежда еще была на ней, а не висела в чулане на гвоздиках, поедаемая молью, пока не раздал эти платья, сарафаны, суконное пальтецо и бордовые рейтузы со штрипками Пак своим знакомым и родственникам, а то, что не сумел раздать, сжег на костре у моря, ибо после ее смерти он был наследником имущества жены, ведь он ухаживал за ней как мог все четыре ужасных года, подсовывал горшок, стирал пеленки, стряпал и кормил с ложечки, переносил все ее капризы, иногда несильно поколачивая старуху за это, — именно ему на плечи возложила она тяжкий крест, а не сыну и неведомой невестке, которая, возможно, прокляла бы все на свете, а не стала за нею ухаживать). Нет, ответила она, не поеду к нему — любовь ее была недоверчива и сомневалась, зная собственную силу, в силе других. И мать избрала иной, самый верный способ: не просясь в отвыкшую от нее непонятную душу сына, решила умереть вдали от него на чужих руках — тем самым навечно утвердить его вину, неизбывную боль его совести. Даже в этом могло бы таиться тихое и спокойное торжество ее любви. И, приняв столь мудрое, верное решение, она могла теперь быть, где ей угодно, хотя бы в той степи, где был домик с зелеными ставнями, и смотреть на тающее в степном небе одинокое облако, и тихонько брести по теплой пыли вслед за арбою. На передке ее сидит загорелый степняк в соломенной шляпе, погоняя кнутом лениво покачивающих рогами волов.

Дорога тянется, извиваясь меж ковыльных волн, от одного светоносного края небосклона до другого. Девушка, в линялом сарафане, с открытыми смуглыми плечами и шеей, с выгоревшими, как дальние соломенные скирды, волосами, смотрит, как скользит небольшая тень от арбы.

Лохов видел, что матери не до него. И то, что называют душою человека и чего, как с детства внушали ему, нет, теперь явно было перед ним. Эта душа мучилась, корчилась от каких-то болей, не связанных с болями неподвижно распростертого тела, и посреди ковыльной степи, куда стремилась она, стояла не она нынешняя, не мать и не молодая женщина, но девушка лет двадцати. А степь мрела в жгучем сухом жару, солнце слепило, и обливные девичьи плечи вспыхивали круглыми бликами, отражая небо. Жар земли восходил, не буйствуя, мощным потоком вверх, перехватывал дыхание девушки, печаль которой была велика в этот светозарный день. И это был ранний отзвук грядущего знания, страх девушки, которая будет умирающей старухой, тот страх, который обуял и зайца, несущегося сухим руслом речки, убегающего прочь от грохота и лая гончих. И девушка посреди ковыльной степи словно слышала, как стучит загнанное сердце зайца и как с визгом через горячую слюну в глотке дышат преследующие псы…

Лохов, сидящий возле матери, видел в те редкие минуты прояснений, когда ее глаза осмысленно глядели на него, что словно умоляет она взять ее на руки и унести, спасти от преследователей, как умолял всем своим видом тот загнанный заяц… Но самым страшным была не эта немая явственная мольба, а следующий миг, когда в глазах матери появлялось нечеловеческое отчаяние, вызванное пониманием того, что никакой помощи ей не будет. Сына в эти минуты она не узнавала… Скачет, утомленно подбрасывая светлый хвостик, измученный заяц, позади — смерть, неотвратимый гулкий гон ее, а впереди — степь, зыбкая, недостижимая, яркая, к ней устремляется девушка, которой встречные не дадут больше двадцати лет. Заяц припал головою к обгорелому пню и замер, прикрыв глаза, свесив уши, как бы не желая слышать возрастающих отрывистых звуков погони.

Лохов тогда писал этюд, сидя под кустом, и видел, как вылетели из-за бугра две пятнистые гончие, бросились, взмахивая ушами, к обгорелому пню, сшиблись, покатились клокочущим в хрипе и визге живым комом, из которого вдруг выпал и неуклюже, безнадежно, медленно, как бы спокойно заковылял прочь заяц, очевидно, уже смертельно раненный. Псы повернулись, наладились и вновь подмяли малое тельце зверька — и все было кончено, только пух полетел над жухлой осенней травою.

Была та осень суха, благодатно пространна теплом и тишиною двух изумительных месяцев — сентябрь и октябрь отошли без дождей. Тихое примирение отживших трав и листвы со своей участью было торжественно, ярко празднично и до слез умилительно. Много удачных этюдов тогда написал Лохов, но ни одна из этих картин не отразила знания, которые приобрел он в ту осень, увидев завершение охоты у горелого ивового пня.

В зайце жизнь жарко трепетала от ужаса, а за ним гналась не менее жаркая и страстная жизнь, но верхом на ней мчалась распаленная желанием заячья смерть. И в том, чего желала неистовая всадница, была такая же неотвратимость, как и в золотом и багряном убранстве траурной осени. Убийца и жертва были обуреваемы великими страстями, но при столкновении их получался результат самый незадачливый: невзрачный труп, пожелтевшая трава, шелестящий лоскутный ковер в лесу.

Все это могло, конечно, вызвать ту печаль раннего предвестия, которою в свое время была охвачена степная девушка, его будущая мать, грусть, безотносительную к неоспоримому и бесстрастному закону смены времен года, но Лохова ранило другое. Он никак не мог забыть о последней секунде заячьей жизни, когда полуживой зверек, каким-то образом вырвавшись из пасти собаки, пытался уползти в сторону. И в том, как он смиренно, слепо и обреченно ковылял прочь от горелого пня, Лохов увидел самое непримиримое и страшное: одиночество убиваемого, несогласие быть насильно умерщвленным — быть никем, бездыханным трупом.

С той подмосковной осени прошло немало лет, но еще далека была смерть самого Лохова, и он сидел у скорбного ложа матери, над ее последним одиночеством, не видя того, что видела девушка, его грядущая мать, проходя ковыльной степью к длинному глинобитному зданию, к кошаре, где она работала. Недалеко от кошары находилось общее кладбище двух хуторов, и по глиняной ленте дороги двигалась из соседнего хутора толпа в черных одеждах — похоронная процессия.

Настала страдная пора жатвы, быстро дозревший хлеб осыпался, каждая минута была дорога, поэтому умершего столь не ко времени хуторянина несли быстро, чуть ли не бегом под палящим уже, нестерпимым жаром полуденного солнца. И бледное лицо покойника с острым, обращенным к нему носом казалось девушке смущенным и виноватым, мнилось ей, что он-то и подгоняет всех — скорее! скорее! — чтобы потом с облегчением скрыться под землею. В этой будничной поспешности скорбного хода, в орлиной высоте и тишине степи, в посмертных заботах умершего крестьянина, понятных ей, во всем этом крылся для девушки печальный и великий смысл; ранняя догадка того, что уход человека из мира бесконечно одинок, знание, дошедшее до ее сына множество земных лет спустя в час чистого вдохновения живописца, в день гибели затравленного зайца…

И было повторение этого урока, когда небритый Лохов провел невнятный зимний вечер, сидя у постели матери, погруженной в смертные видения.

Степь, куда хотела уйти ее душа, покинув тесную и смрадную пещеру больного тела, была ярким, счастливым пространством ее детства и юности. Перед войною она вышла замуж за отца Лохова, красного командира в звании лейтенанта, уехала вместе с ним, когда воинскую часть перевели к западной границе, и с тех пор не бывала в степи, близ большой реки Маныч, из синевы которой рыбаки вытаскивали сетями огромных меднобоких сазанов. Покатые холмы и крутые курганы, голубые в текущем мареве, весною сплошь покрывались алыми тюльпанами. Она пасла овец на этих холмах, брала с собою вязанье, чтобы не скучать долгий безмолвный день; но вязать ей надоедало, тогда принималась она рвать тюльпаны, выбирая самые крупные и яркие, набирала охапку, бросала у разостланного армячка, ложилась на него и дремала, положив на глаза косынку, широко раскинув руки. Порою сон, беспредельный своей жаркой глубиною и далью, захватывал, нес ее, как ураган бабочку, и она бесстрашно плыла в этом невесомом потоке, среди невероятных, странных видений, смысла которых понять было нельзя.

Пробуждение от этих неистовых снов было оглушительным, словно в мягких девичьих ушах взрывались громы, таково бывало мгновение падения с высоты стремительного сна на неподвижную, беспомощно распростертую землю. Вслед за грохотом, с которым рвалась ткань сонного небытия, она некоторое время ничего не слышала, не понимала, испуганно уставясь в жаркую, давящую на глаза мглу, которая оказывалась косынкой, теплой от солнца, пахнущей ее потом и волосами. Окончательно придя в себя, пастушка пугливо вскакивала и стояла на коленях, потряхивая головой, уставясь мутными глазами вдаль. И видела, что овцы убрели к самому краю земли, и лежит в изголовье ее постели бесполезная охапка увядших тюльпанов.

В этом одиночестве среди безмолвия жарких холмов, усыпанных алыми цветами, благополучно дозревало ее девичество, довершалась картина ее молодости — густыми голубыми мазками далеких излучин Маныча, огненными бликами жутких молний в степную грозу, когда она, вся промокшая, накрыв голову армяком, пряталась среди притихших овец, обняв одну из них за теплую шею. А вокруг теснились мокрые животные, уныло опустив головы, и какое-нибудь из них вдруг принималось стряхивать воду — облако брызг вмиг окутывало трясущееся крутобокое тело.

Даль огромного и высокого мира, наполненного гулом гроз, звоном зноя и шорохом опадающих лепестков майских тюльпанов, размытая маревами даль ее степной юности была зыбкой и таинственной, она бездумно ждала чего-то великого.

Слова, которые она знала, были грубыми, хорошо обкатанными для выражения мыслей и необходимостей, связанных с привычным крестьянским существованием в родном хуторе, а лукавые намеки мужиков и хлопцев о том жарком неистовстве, что носила она в себе, сводили все к простоте и глупости баранов, с ходу вскакивающих на испуганных слюнявых овец. И только в протяжных казачьих песнях, которые распевала она во все горло вместе с подругами в розовые мглистые вечера, ей удавалось выразить малую долю светлой силы, которую она хранила в себе неизвестно для кого и для чего.

Однако пришел в ее жизнь и тот, для кого было предназначено все могущество ее юности. Из воинской части, расположенной неподалеку от хутора, стали наведываться в колхозный клуб загорелые красноармейцы, молоденькие командиры, и один из них был ею быстро и уверенно выбран: круглолицый, смуглый, коротко остриженный лейтенант, атлет с широким гладким телом, мощными ногами, спокойный и радостный от неубывающего постоянства телесной силы и полного согласия со своим местом под солнцем.

Егор Лохов успел познать счастье жизни и исчез из нее, так и не изведав, что же такое сомнение, неверие в себя, неуверенность в своих силах или отвращение к самому себе. В ночь, последнюю в своей жизни, он крепко спал, упокоив на подушке стриженую голову и прижимая к просторной груди жену, а наутро погиб одним из первых, перебегая пустырь между крепостью и железнодорожной насыпью, умер на бегу, пробитый тремя пулями слева, и грянул на землю уже неподвижным.

И как будто никогда не было тех степных ночей и ярых дней, в которых дозревала смутным степным плодом юность его жены, — в миг, когда ничего не понимающий лейтенант был прожжен пулями, плеснул в кровавом огне и угас полупрозрачный мираж, отразивший в себе тюльпановые холмы и голубые излучины далекой реки. Ибо вся неистовая страстность его жены-степнячки была тайной слияния ее существа с безупречной красотою и жаром степей Кума-Манычской долины — почти два года атлетический воин постигал через нежность и сладость любимой жены великое учение красоты, недоступное его простоватому разуму.

Это мгновенное исчезновение Егора Лохова было губительно: жена, на тридцать с лишним лет пережив его, уж никогда ни к кому не могла быть настолько же щедрой и доверчивой, чтобы телом своим и бешено стучащим в груди сердцем передать иному человеку светлое вдохновение своей молодости.

Когда хоть малая часть, случайная капля жаркого очарования степи просачивалась наружу из глубины памяти — какие-нибудь грибы с белыми шляпками, степные шампиньоны, которые собирала она в полынных зарослях на плоском, овеваемом ветрами берегу Маныча; какой-нибудь пернатый хищник, бесшумно промелькнувший через все длинное помещение кошары, обронив на лету свое рябенькое перо, — когда подобные малые частицы от незабвенного образа СТЕПИ приходили на память, всегда случайно и неожиданно, они заставляли женщину застывать в умильной, зачарованной неподвижности и далее понуждать память к явлению новых примеров и доказательств былого обольщения и счастья.

Женщина, мать, бежавшая с ребенком на руках через всю страну от западной границы до Сахалина, она до самой смерти не узнала, что в молодости, под солнцем степного неба, покоясь на травяном ковре, затканном тюльпанами, была во сне посвящена в тайну бессмертия.

Но наяву она не помнила об этом. И лишь в смертный час душа ее, постепенно сбрасывая житейский гнет, стала вновь прозревать высшее, самое необходимое, открытое ей во сне юности. Сквозь тяжкий камень и жгучий огонь телесной муки устремилась она в степной край своей родины, где кипело, парило голубое марево, в струях которого могло быть избавление от смертных мук. Но что-то чудовищно вязкое, невидимое мешало ей перебежать через овраг и устремиться к текучим берегам реки — мары.

Матери Лохова, обладавшей высшей тайной, открытой ей прозрачными степными зефирами и кудлатыми облаками — их величественным советом в жаркий полдень, — бывшей пастушке было перед смертью не лучше и не хуже, чем всякому жившему и умершему на земле. Может быть, ей было бы немного легче, если бы она сумела уразуметь свое знание и передать его дальше другим: миру, будущему, еще одной душе, сыну, мужчине. Она ведь и хотела, когда была молода, неосознанно передать его любимому мужу — посредством магических движений рук, губ, лица, всего тела, очей, как это делают в искусстве балета порхающие танцовщицы. Но ее вдохновение было прервано однажды ранним июньским утром.

Дальше же дни ее были теми случайными мостками времени, по которым она в страхе перебегала, держа ребенка на руках, от одной зари до другой… прерывистым пунктиром света во тьме… теми небольшими кусочками пространства, по которым движется растущая ветка дерева, упорными толчками устремляясь ввысь, на пути своем покрываясь листьями и вновь теряя их. И вот засохла ветка — последний лист, вздрогнув, оторвался от нее и полетел вниз…

Ей казалось, когда она чуть приоткрывала глаза, что МЫ пребудем в мире вечно, а уходит она одна. Старуха знала, что умирает, а для того, кто это знает, все остальные, гулом своих голосов наполняющие поднебесный купол, кажутся вечными, всемогущими и непостижимыми. И, понимая, что никому из нас нет дела до нее, она не ждала помощи от нас, и ей хотелось скрыться, уйти в степь, над которой сияло далекое небо ее юности. Но это было невозможно, как и поднять правую, давно отмершую руку.

Старуха заплакала, глядя на сидящего рядом с нею сына, и мысленно попросила, чтобы он сжалился над нею и протянул ей руку, бросил спасительную соломинку — подал какую-нибудь вещественную частичку мира, за что бы она могла уцепиться и не потонуть во мраке одиночества и невыносимой муки. Тут произошло чудо: сын, которого она молила в душе, словно Бога, склонился над нею и вложил в ее левую, еще живую руку то долгожданное, чего она так просила.

…Это был апельсиновый — из плода апельсина сделанный — цветок, похожий на лотос. Назовем его Лотосом Солнца, потому что оранжевый марокканский апельсин, переброшенный по воздуху из Африки в снежную Москву, а оттуда на Сахалин, весь до последней поры на рыхлой кожуре, до последней капельки пахучего сока, выступающего из нее, был сотворением Солнца. А цветок получился благодаря нехитрому умению Лохова. Была ножичком взрезана кожура, сначала вокруг вершинки, куда крепился цветок-венец далекой юности апельсина, затем ровно, сверху вниз к круглой вмятинке, которою он когда-то крепился к питающей ветви, были проведены другие надрезы. После этого пласты апельсиновой кожуры были сняты в виде цветочных лепестков. Лохов разъял и все дольки розовато-желтого, с алыми кровавыми прожилками нежного плода прыскавшего из-под пальцев холодным соком. Уже полностью разделанный, апельсин в таком виде был неузнаваем и очень напоминал раскрывшийся бутон лотоса. Очистив апельсин, Лохов осторожно вложил его в полураскрытую ладонь матери… Вдруг из уголка ее глаза выскользнула единственная слезинка.

Он сделал это бездумно, подчиняясь лишь жалости и отчаянному порыву хоть что-то сделать для нее, настолько уже далекой, такой преображенной и невозвратной… И еще рука ее, лежавшая на постели, словно протянутая к нему с мольбой и просьбой, невольно побудила Лохова что-нибудь вложить в нее. Но он знал, что мать уже много времени ничего не ест и, очевидно, уже НИКОГДА НЕ БУДЕТ ЕСТЬ. Поэтому он не мог дать ей очищенную дольку апельсина, не посмел и вложить в просящую руку целый плод, боясь, что все это будет выглядеть кощунственно; ведь он знал, что на самом деле эта рука ни за чем не тянется, ничего не просит. Жест не был связан — Лохов с ужасом понял это — ни с какой надобностью жизни, а если вид руки напоминал смиренный знак просьбы, то лишь по той же причуде воображения, по которой оно зрит в сухом, погибающем дереве символ мученичества и отчаяния. А очистив апельсин в виде цветка лотоса и вручив его умирающей матери, он как бы нежно, сквозь слезы, по-сыновнему шутил с нею, как бывало раньше, в детстве, и немо приободрял ее, давал ей знать, что он теперь видит и понимает ее боль, понимает и страшную необратимость, когда тепло и благоухание живого тела остывает, тает, растворяется в бесстрастном холоде…

Но, понимая все это, он хотел бы крикнуть, насильно внушить матери, что она никуда не исчезнет, не перестанет БЫТЬ, что не надо так страшно серьезно, так глухо-отрешенно погружаться куда-то взором и являть на родном добром лице то невыносимое для живых ледяное застывшее величие!

Лохов никогда дотоле не видел умирающего человека, а теперь такой был перед ним на своем мученическом одре — и это была родившая его мать, перед которой он оказался непоправимо виноват. Шутливое, робкое, нежное и отчаянное обращение к ней с помощью апельсинового Лотоса таило в себе и скрытую мольбу о прощении. Он ведь не забыл, как мать прощала ему даже самую большую вину, если удавалось ее как-нибудь рассмешить при суровом допросе.

Конечно, все тайные желания и мольбы, вложенные в странный дар Лохова, не были им ни осознаны, ни предварены. Так даже и подумать бы он не успел за то время, что очищал апельсин, почему у него стала такая привычка. Он любил детской любовью к чуду всякое перерождение, превращение вещей из одной в другую. Он не помнил, когда это свойство проявилось в нем впервые, но постоянное ожидание и готовность увидеть чудеса превращений помогли ему стать художником. И когда-то, просмотрев шумный и пестрый итальянский кинофильм, Лохов впоследствии ничего из него не запомнил, кроме того, как некий официант ловко очистил апельсин, превратив его в золотистый цветок.

Гораздо раньше, ребенком лет пяти, он увидел однажды на казахстанском пустыре, стоя среди кустов репейника, как из семенной коробочки какой-то невысокой колючей травы вылезает мохнатая гусеница. Само растение, на верхних отростках которого торчали, словно фонарики, круглые коробочки, и вылезающая гусеница были одинакового мутно-зеленого цвета, и, может быть, поэтому мальчику так просто было решить про себя, что на его глазах ТРАВА ПРЕВРАЩАЕТСЯ В НАСЕКОМОЕ.

Он был уверен, что в каждой коробочке лежит и зреет зеленый червячок, что они только так и появляются на свет — из травы. Это убеждение оставалось в нем всю жизнь вопреки всяким книжным знаниям — Лохов не мог с их помощью преодолеть очевидности мощного первовпечатления. И уже зрелым человеком он, вспоминая явленное ему таинство природы, говорил себе: разве в ней не так же все и происходило? Огонь породил камень, камень породил воду, вода породила землю, земля породила траву, а трава — живого червяка.

Я видел проявление высшего закона природы, убеждал он впоследствии себя, вспоминая, как вначале зашевелилось растение, но не от ветра, а как самостоятельное одушевленное существо: закивало одной коробочкой, в то время как остальные были неподвижны. Потом на бледной пленке травяного плода как бы протаяла дырочка и оттуда мгновенно высунулась круглая голова.

Дальнейшие фазы рождения были нелегки: гусеница мучительно извивалась, вытягивалась и сжималась, то опускала голову вниз, то, прогнувшись, высоко поднимала ее вверх, как бы вознося неслышный вопль к небесам, и маленький Лохов был тогда потрясен не самим удивительным явлением, воспринятым детским сознанием вполне спокойно, а этими судорогами страшных усилий перерождения.

Так ему воочию представилась одна из главных закономерностей жизни: мука рождения чего-нибудь нового, тревога преображения, неимоверная боль превращения травы в живое движущееся существо.

Лохову хотелось выразить своим символическим даром матери, что нелегко ему было стать художником, пришлось заранее приготовиться ко всему худшему, отказаться от всего остального и даже забыть свою одинокую мать.

Апельсиновый Лотос должен был ей поведать, что же такое искусство, ради которого сын готов был даже отречься от нее. Цветок, не существующий в природе, но в материальности своей странной красоты легший на ее смертную длань, мог бы разъяснить матери сущность ни с чем не сравнимой радости преображения. Того самого, когда навеки обреченное пребывать на одном месте растение превращается в зеленую гусеницу, прытко ползущую по стеблю травы. Превращение неподвижного и твердого в подвижное и мягкое. Холодного в теплое. Узника, не ведающего своей цели, в свободное существо, обретающее выбор. Перевоплощение того, кто должен был стать только высохшей былинкой, сеном, послушным судьбе прахом, пригодным лишь для удобрения почвы, в странное чудище-многоножку, мнительное, неприглядное с виду и беспомощное, но которому предопределено в будущем взлететь, словно Дюймовочке, на шелковых крыльях эльфа. Прожорливая низменная гусеница, оставляющая после себя бурый, липкий след, полуслепой пластун, ощупью находящий корм, должен увидеть чистое звездное небо, взлетев над лесами и травами.

Подобно этому и наше преображение искусством, полагал Лохов. Последнее никогда не бывает доказательством окончательного перевоплощения, но всегда надеждою на это. Веря и сомневаясь в том, что из него должно образоваться какое-то иное, высшее существо, художник пользуется своим даром мечты и воображения, чтобы заранее представить то, что увидел бы он, порхая бабочкой среди звезд.

Сосредоточенность в подобных мечтаниях требует огромных усилий, о которых Лохов не мог еще сказать тогда, сидя у материнского смертного ложа, на благо жизни они или нет. Ему лишь хотелось оправдаться перед матерью, как-нибудь дать ей понять, что все эти годы разлуки он прожил тяжко, тревожно, словно приговоренный к казни.

Две тревоги всегда преследовали его — чувство вины перед жизнью, все дары которой он сознательно отвергал, растаптывал равнодушными ногами аскета, и в связи с этим ожидание неминуемой кары за попрание законов и обычаев простой человеческой жизни… И вот пришел он, день расплаты.

Лохову присуждена была казнь через смерть матери, любовь которой он отверг ради своего мучительного занятия. Лохов раньше готов был, спокойно размышляя, заплатить за право выбора судьбы собственной гибелью или безумием, но никогда не ожидал столь изощренного наказания!

Перед ним на вонючей постели, лежала его вина, его самая большая привязанность в жизни, его беспощадный судья и невинный человек, казнимый на глазах за чужое преступление. И рядом с этим человеком он должен сидеть теперь — наблюдая все стадии агонии, дыша воздухом его смертного томления, — бессильный хоть как-нибудь помочь ему. Вместо этого — плача от жалости к матери, от ненависти к себе и горькой насмешки над собственной нелепостью — сын вложил в ее бесчувственную руку апельсиновый Лотос.

Это был самый первый дар, принесенный сыном матери в знак своей полной беспомощности перед неприступным таинством ее смерти. Впоследствии он то и дело привозил на ее могилу подарки, столь же нелепые и бесполезные для нее (если бы только она могла понимать это, тихо покоясь под гранитным памятником): чучело колибри, подаренное ему в Париже другом-писателем, медаль лауреата крупной международной выставки, терракотовую вещицу, изображающую девушку, обнявшую двух козлят, купленную в Японии… Но ни одному из этих приношений не повезло так, как первому, — оно было ПРИНЯТО ожившей на минуту, словно воскресшей матерью.

То первое, что нечаянно попалось на глаза, стало единственным и последним, и лишь на него излился весь угасающий ток ее сознания. Это был апельсиновый Лотос, положенный сыном в протянутую руку матери. И напрасно Лохов пытался привлечь ее внимание к себе, громко звал, нежно трогал ее, целовал — те несколько минут, что провела мать с открытыми глазами, отданы были созерцанию апельсинового Лотоса. А когда он захотел убрать этот затейливо разъятый им плод, старуха жалобно застонала, сжала его пальцами и не отдала. Вниманием ее бесповоротно завладел странный цветок — исходящий последним светом жизни яркий Лотос Солнца. Сыну не удалось пробиться сквозь этот свет, и лишь рука его оказалась вблизи той ее сущности, которая была еще жива и знакома ему по движениям своим, по цепкой силе хватающих пальцев.

Он сидел возле зачарованной матери, смотрел, как и она, на апельсин, плод жарких стран, столь удивительно преображенный прикосновением его рук.

А рядом, прислонясь спиною к стене, стоял седой старик, такой же одинокий, как мать и сын в минуту странной зачарованности, в глубине метельной ночи.

ГЛАВА 2

НАМ ведомо, что в старости своей отчим Лохова однажды ехал в автобусе по берегу моря. Старик устроился на заднем сиденье и держал перед собою, сжимая коленями, большой сноп очищенных от листьев и нарубленных ровными кусками зеленых трубок кислицы. Сноп был связан в двух местах веревками так, что можно было нести его на спине, продев обе руки в лямочные петли. Поместив громоздкую ношу на площадке, старик мешал входившим и выходившим людям, посему и поругивала его рыжая полная кондукторша, ворчали пассажиры, а он на все это приветливо кивал головою, мокрой от пота, да широко улыбался, показывая все свои сверкающие, лошадиного размера вставные металлические зубы. Народ ехал больше молодой, беспечный, отмеченный тою небрежной добротою, какая свойственна существам сытым, благополучным и совершенно еще не думающим о смерти. Поэтому они над стариком подшучивали, кричали на него хотя и нарочито грозно, но с улыбками, и никто не потребовал, чтобы старика с его неудобным снопом зеленых трубок ссадили с автобуса. Благодарный уже за одно это, старик широко улыбался и кивал головою, обращая эти знаки ласковой учтивости к могущественным существам новых времен, которые одевались, ходили, шумели, пели и разговаривали по-иному, чем раньше, — так думалось отставшему от жизни одинокому, заброшенному человеку, когда он ехал в автобусе по берегу моря.

Этот день начался уже давно — с холодной розовой полоски над краем моря, но с утра все происходило скучно и знакомо, как и всегда, а потом пошли необыкновенные дела. Взять хотя бы и то, как он очутился в этом едущем приморской дорогою автобусе. Да разве осмелился бы он останавливать и влезать со своими дудками в машину этих насмешливых всемогущих людей? Автобус сам остановился, наполовину скрывшись в догоняющем облаке пыли, и из него выскочили двое в белоснежных рубашках, с медными сверкающими лицами, подхватили старика под руки и повлекли вперед, не слушая его испуганных возражений.

Ему показалось, что парни в белоснежных рубахах решили отнять и выбросить собранные им дудки, ибо молодые люди не знали, должно быть, что это вкусная человеческая еда, вполне благоприятная для желудка такого слабого старика, как он. Но парни втащили его в машину вместе с ношей… И теперь он едет, не зная, куда попадет, совершенно не узнавая мелькающего рядом с дорогой морского побережья, вдоль которого он еще совсем недавно бежал трусцою, согнувшись в три погибели под вязанкой зеленых трубок, бежал в полузабытьи, ибо он только таким безостановочным бегом мог преодолеть бесконечный путь до дома.

Вначале он пребывал в тревоге, хотя и улыбался, но постепенно убедился в том, что окружавшие его люди относятся к нему без всякой вражды или недоброжелательства, наоборот, с участием к его старости, слабости, озабоченности. И тогда душа его умилилась, старик заулыбался еще ласковее.

Тут одна из голов, качавшаяся вместе с другими под рывки и метания автобуса, обернулась назад, и яркие глаза молодой женщины уставились в лицо старику. А потом она поднялась со своего места и пошла к нему, покачивая широкой нижней частью тела, как это делают сильные, стройные, уверенные в своей красоте женщины. Подойдя, она протянула руку, на которой лежал оранжевый цветок, сделанный из затейливо разрезанного апельсина. Ты помнишь, откуда он, как будто бы услышал старик внятные слова и звонкий голос женщины. И как будто бы прозвучали слова его ответа (хотя он и не подумал рта раскрывать). Да, помню. Этот цветок лежал в твоих руках, когда ты умирала. И хотя я не узнаю тебя в новом обличье, но яснее ясного для меня, кто ты такая и зачем встала передо мною, заманив меня в этот едущий по дороге автобус. Ты явилась предупредить, что я тоже скоро умру, как и ты лет пятнадцать назад, — уже не помню точно, сколько лет прошло. Ты сердита на меня, что я давно забыл твою могилу, не знаю, где она теперь находится среди тысячи новых…

Автобус остановился, открылась задняя дверка, и старик, давно чувствовавший себя неловко, общаясь с призраком среди живых людей, подхватил свою вязанку и торопливо перед самым закрытием дверки соскочил на дорогу. Автобус укатил, пыль рассеялась, и перед стариком была, как он и ожидал, приблазнившаяся женщина с разъятым апельсиновым плодом в руке. Она подошла к нему, глубоко и ровно дыша, исполненная такой веселой, пылкой силы, что всем своим видом и статным, туго подхваченным одеждою обильным телом намного превосходила старика в жизненной достоверности: из них двоих она-то и выглядела подлинным человеком, а он, наоборот, казался тенью из давно минувших, всеми забытых времен. Оживленно двигая двумя яркими и нежными отпечатками разрисованных губ, она вторглась в извечный шум дремлющего у песков моря своим уверенным голосом, произнося слова на неведомом старику языке, который, однако, был совершенно понятен ему. РАЗРЕШИ МНЕ ПОМОЧЬ ТЕБЕ, ДНЕЙ У СТАРОСТИ НЕ ПРИБЫВАЕТ, ТЯЖЕСТЬ ЖИЗНИ С КАЖДЫМ ДНЕМ ДАВИТ СИЛЬНЕЕ НА ТЕБЯ, РАЗРЕШИ МНЕ ПОНЕСТИ ЭТОТ СНОП ТРАВЫ, А ТЫ ИДИ РЯДОМ НАЛЕГКЕ. На это старик немедленно возразил: разве пристало ничтожному земному человеку, невежественному, червю жизни, пользоваться услугами подобного рода от небожителей? И он, живо продев руки в веревочные лямки, взвалил груз на спину и снова рысью затрусил по дороге, побежал, как перегруженный ослик, не в силах идти мерным упругим шагом, каким он хаживал в молодости, нося на загорбке тяжести.

Он и раньше предполагал, что жизнь не может быть такой тоскливой и скучной, что к концу ее обязательно узнается что-нибудь необыкновенное в ней, не такое, что бывало всегда. Но, занятый своими маленькими делами, он постепенно привык к тому, что никаких чудес не бывает. И пришло время узнать истину, которая была в том, что ему умирать, а подлинный мир, полный дивных тайн, оставался весь позади, так и не познанный. И вот, не допуская того, чтобы умер он в полном невежестве, косности и в величайшей скорби, небо направило к нему раскрашенного посланца, похожего на женщину.

Незаметно добрался он терпеливым ослиным скоком до дома, свалил на крыльцо ношу и сам уселся рядом, тяжело дыша, постепенно распрямляя задеревеневшую спину. А потом, когда он затаскивал волоком сноп кислицы, две светящиеся руки простерлись рядом и легко, одним рывком втянули вязанку в дверь.

Ладно, помощи такой нечего стыдиться, ибо я почти не человек, гордость и стыд уже не про меня, решил старик, покосившись на эти полные руки слева от себя. Так зачем именно ты пришла в этот дом, в дом своего последнего земного одиночества, удивлялся он. Тебе и плюнуть на меня унизительно, вот как. Разве я тебе мало сделал зла в этом же доме много лет назад, когда было тебе еще хуже, чем теперь мне? Через этот порог, помнится, ты не могла перебираться, я видел, как твоя нога цепляется, не в силах одолеть его, и думал, что можно бы вырубить бревно, только зачем это делать, если оно дороже больной ноги, которая уже никогда не станет здоровой?

Что ж, я знала. Я догадывалась, что ты не хотел портить порог, знала я и о том, как в твою маленькую седую голову приходят обидные для тебя и злые мысли: почему, почему я должен кормить, одевать и таскать на руках эту женщину, самому стирать ее грязное белье, развешивать на веревке, словно я сам баба и это на мне женились, а не я женился… Ничего, старик, я давно умерла, больше не мешала тебе жить спокойно, сегодня три чайки долго летели рядом с тобою, паря почти на месте, с удивлением глядя сверху вниз на твою согнутую спину, на зеленую вязанку кислицы, мотавшуюся на ней, чайки летели рядом, раздумывая, не пахнет ли здесь какой-нибудь поживой, три белые птицы с чудесными глазами и крыльями кричали тонко, парили легко над тобою, и попеременно то одна, то другая оказывалась выше остальных подруг… Ты жив еще, старик, ты почти на полтора десятка лет больше прожил на свете, чем я.

Ох, знаю — старик посекал широким тяжелым ножом зеленые стебли на куски, по величине равные примерно одной пяди, — знаю хорошо о том, что твоими усилиями и просьбами там, в загробном мире, мне отпущена была столь долгая жизнь здесь, на земле. Старик рубил со стуком кислицу, сбрасывал обрубки с доски в подставленный таз, а на плите бурлила кипящая в котле вода, а он подымался, тащил наполненный таз к печке, ставил на край плиты и, захватывая посеченные дудки кривыми, как паучьи ножки, неверными пальцами, бросал траву в седую клокочущую воду. Она мгновенно разглаживалась, так и должно быть, накормленный зверь и то стихает, и змей делается покладистым, когда сыт, кипящая вода и полыхающее в костре пламя мечутся в нетерпении, словно голодные звери, дайте насыщение всем тварям огню и воде, раз они порождены на свет волею небес.

Старик, твой бог любит таких работников, как ты. Небесный владыка дает им дней светло-жемчужных длинную череду, здоровье и силу, а ты больше не вспоминай, что не вырубил порога, через который мне так тяжко было перебираться. Ты вспомни лучше осенний огородик под окнами своего дома, утомленные желтовато-бурые грядки, истыканные большими, как глиняные кувшины, овощными телами дебелой японской редьки, выращивать которую ты был мастер. Сидел и, надолго упокоившись в счастливой улыбке, выдергивал из земли редьку и тем же секачом, которым орудуешь сейчас, отрубал у нее ботву да тонкий лохматый хвостик. Я смотрела из окна, ах, я тогда смотрела из окна на залитый нежным солнцем осени огород, на тебя, старик, и уходящая жизнь казалась мне слаще райского бытия, а ты прекраснее небесного ангела, старик. А ведь я уже не могла к тому времени ходить, я ползала по дому и по двору, сидела у раскрытого окна, положив свою неизменную палку на подоконник, и я знала, что ты по ночам замышляешь что-то ужасное против меня, ворочаешься у себя в углу под натиском злобных, убогих, черных как ночь мыслей и, порабощенный ими, подходишь и требуешь от меня супружеских ласк, чудовищных для моего полумертвого тела. Но тот осенний огородик, взращенный тобою, был так хорош, обилен током силы земной, а ты так счастлив и горд — плодосеятель! муж! — что напоминал собою какого-то неуязвимого, совершенного зверя, вроде льва или буйвола, которых иногда от сытости и довольства жизнью одолевает сладостная дрема и горячая, тяжкая, каменная неподвижность в струях знойного воздуха.

Меня нет уж в тех пространствах, где течет прозрачная кровь воздуха — напоенный цветочным благовонием звонкий ветер; но я взамен этой утраты обрела иное дыхание и новый простор для полета — я теперь поющий голос, мгновенье вечного Хора, который рокочет, гремит, наполняет раскатами полый купол мира. И МЫ пролетаем над давно осевшим прахом земных долин, видим земную новь на полях жизни и поем о ней без зависти и печали. МЫ, увлеченные певцы, возводим к небесам прозрачные здания хоралов, поем не для посторонних слушателей, а для самих себя, и в голосах наших звучит ангельская кротость. (Но зачем она тому из нас, который скоро умрет с хрипом и пенным кашлем, бешено скосив глаза и суча ногами на казенной койке в коридоре районной больницы?) Кипит вода в котле, человек восьмидесяти лет хлопочет над приготовлением жалкой пищи, которую не успеет съесть, а я сижу в углу комнаты на мешке картошки и созерцаю стены, углы, вещи, тряпье, прах комнаты, в которой сама я умерла пятнадцать лет назад.

Когда я вошла в знакомый дом, то положила апельсиновый Лотос на тумбу деревянного двухэтажного буфета — и комната наполнилась ярким оранжевым светом. Мне мил был этот забавный буфет, который, оказывается, все еще продолжает существовать на свете и в безвестности убогого жилья стойко хранит горделивые притязания его создателя на некую художественность. Фанера буфетных стенок была снаружи раскрашена под ясень, точеные столбики и колонки покрыты морилкою и лаком, и позолоченный багетный карниз увенчивал верхний шкафчик этого многосложного сооружения. Карниз, помнится мне, еле держался на одном гвоздике, время от времени неблагополучно клонился вперед, грозя свалиться, но мой хозяин брал молоток, становился на стул и загонял назад, в свое гнездо, расшатанный гвоздь. Ах, я помню, какою мы с Паком были переполнены гордостью, когда за немалую цену купили буфет на базаре, привезли домой и втащили в эту комнату. Буфет Буфетович, я обращалась к тебе с речами, дружественно разговаривала с тобою, вот как и сейчас, доверяя тебе самые сокровенные чувства своей души. Ты явился предо мною первой вещью, купленной не из-за того, что она дешевле других, а потому, что она оказалась по сердцу мне. Во времена своего первого замужества, ведя полупоходную жизнь рядом с молоденьким офицером, в веселье бодрого воинского бытия я не успела ощутить вкуса приобретения житейских предметов. Далее пошли война, беженство, чужбина — не до вещей было, столь ценимых людьми. Выйдя замуж второй раз, я не могла нажить добра, ибо мой второй муж, горький Блинцов, был человеком пьющим, все пропивающим. Я не знала о хороших вещах ничего, кроме того, что они не для меня, и была к ним равнодушна. Что я собою представляла к тому времени, когда рискнула выйти третий раз за малопонятного мне корейца Пака и стала хозяйкой этого деревянного дома с засыпными стенами?

Дважды уже вдова, битая жизнью баба пятидесяти пяти лет, попавшая от степей Кума-Манычской впадины к западным границам Белоруссии, а оттуда бежавшая с ребенком на руках до Казахстана, к степям казахским, саксаульным, и от этих степей уехавшая по вербовке на далекий остров Сахалин.

Кому я нужна была со своим огрузневшим старым телом, с седыми волосами и половиною зубов во рту? Робкая душа моя была охвачена вечным страхом и заботой о куске хлеба. Жизнь мне часто представлялась адом, вместо чертей видела я звероподобных мужиков с мутными глазами, бешеных от похотливой крови самцов, которые готовились схватить, бросить меня на пол… О, если бы я была по-прежнему жива, то опять никому не рассказала бы и опять умерла и унесла бы в могилу свою страшную тайну.

Я и тогда, еще при жизни, несмотря на некоторое свое скудоумие и простодушие, смутно догадывалась о безнадежности выставлять судьбе счета за обиды и страдания. Я заметила с прозорливостью не очень сильного, но внимательного существа, что если беда, болезнь и несчастья наваливаются на тебя, то их надлежит немедля, с отчаянной решимостью преодолевать, стряхивать, сбрасывать с себя, забывать тотчас о них, а не держать при себе, иначе все на свете будет толкать тебя ближе к краю гибели. Поэтому, хотя и перевалило мне уже за полсотню лет, и гнездилась в душе сонливая усталость, и тоскливо мне было в моем бескрайнем одиночестве, я не показывала никому вида, даже собакам и кошкам, что меня жизнь уже заездила и нет во мне больше веры в возможность перемен к лучшему — может быть, утратила ее еще во время бегства летом и осенью сорок первого года, когда так и не добралась с ребенком до родных мест, что у синей реки Маныч.

Я скрывала от всего мира, что моя человеческая, нежная женская сердцевина истлела синим огнем — на сахалинских рыбных промыслах, на обогатительной фабрике в парафиновом цехе, в кочегарке, где проработала восемь последних лет.

После смерти второго мужа, Блинцова, я осталась вновь одна и на сей раз с уверенностью, что мне никогда уж не захочется жить с кем-нибудь в паре, под одной крышей, делить с кем-то одну постель. Прошло несколько самых лучших лет моей ранней осени, бабьего лета; кажется, я не только перестала кашлять, но избавилась от всех хворей и не толстела больше, крепко спала по ночам в своей комнатушке, в деревянном бараке старой японской постройки.

Вот представляется мне чистая постель той поры, я ложусь в нее одна, встаю по утрам одна, мне не нужно спешить на дежурство в кочегарку, ах, впереди двое суток свободного времени, могу подняться сейчас, а могу и полежать хоть до обеда, все равно некуда спешить, никому я не нужна, никто не станет просить моих забот и внимания… Свобода… Всю жизнь, корчась в тревогах, ломаясь на работе, торопясь куда-нибудь или покорно ожидая на месте какой-либо беды, я в потаенном уголке сердца взращивала, оказывается, сладостную мечту о свободе. Она в моем тогдашнем представлении выглядела весьма невинно, я ее предощущала как некое чувственное состояние, похожее на то, что испытывала несколько мгновений по утрам в выходные дни, только что проснувшись и лежа еще в постели.

И вдруг вскоре после похорон второго мужа я оказалась владычицей бездны праздного времени, которой и обернулась, оказывается, моя долгожданная свобода.

Она пришла в тот миг, когда я уже никому не стала нужна — ни людям, ни ребенку своему, ни луне желтой — и когда мне тоже никто не стал нужен.

В кочегарке работать было не худо, топка в котлах была на мазуте, суточное дежурство проходило спокойно, и затем наступали те два дня и две ночи отгульных дней, которые делали меня великой потаенной счастливицей, словно мышь в лесной норе. Только Бог видел, какой полноты чистой радости достигала я, и Бог улыбался, глядя на меня с небес своих.

Смена кончалась в восемь утра, я шла по прохладце к своему бараку, толстая и круглая, как бочка, в замасленной телогрейке и в ветхой юбке, забрызганной мазутом, в калошах и шерстяных носках. Чучело чучелом, вся замурзанная — мылась я всегда дома, потому что душ в котельной захватывали по утрам дежурные электрики, а ждать мне не хотелось. Я шла домой, глядела на розовые высокие облака, застывшие над серыми бараками, и всегда дивилась тому, как они чисты и ни на что земное не похожи. Навстречу попадались знакомые женщины, бегущие на работу, и каждый раз спрашивали, со смены ли я иду, и мне всегда бывало смешно, что они так спрашивают, будто сговорились. Ну откуда бы еще мне идти в восемь утра, с головы до ног измазанной мазутом? Я иногда, не выдержав, звонко смеялась, и этот смех мой был молод, внезапен и прелестен, ибо столь весело смеяться может только беспечный человек, уже все хорошее и плохое оставивший позади и свободный от всяких лукавых надежд.

Я была седой грузной краснолицей женщиной с хриплым бронхитным дыханием, сын давно бросил меня, и уже года два я не знала, где он и что с ним. Мой возраст приблизился к тому пределу, за которым милосердная природа отнимает у нас, женщин, некую беспощадную озабоченность, вместе с этим и значительную долю тщеславия, хищности, осторожности, аккуратности и опрятности. Одежда наша незаметно отцветает и блекнет, словно тускнеющая шерсть у старых животных, мы смиряемся и носим такую ветошь и унылое тряпье, что при виде их раньше, в молодости, содрогнулось бы от презрения и печали сердце наше. Но Матушка Милосердная Жизнь взамен этих потерь дает нам сладкий послеобеденный сон, бормотливое одиночество в теплом надежном доме, мирные разговоры с Буфет Буфетычем наедине — о полусонных воспоминаниях далеких обид, о забывчивости детей, о гудящих трубах и тараканьих свадьбах за печкою…

Незаметно проходило безмятежное время моего счастья, о котором не проведали ни дьяволы, ни ведьмы, ни злые духи, уже я вышла на пенсию и собиралась вкусить самый сладкий кусок счастливого пирога безмятежности, как однажды ночью напал на меня необъяснимый страх. Я готова была от ужаса выть по-звериному, а наутро, при ясном солнышке, страх улетучился, но на сердце оставались его следы, словно липкие пятна. Я не могла бы себе объяснить, что это такое, будь я даже намного умнее, чем пришлось мне быть при жизни, потому что никаких причин для подобного страха не было — что-то грозное, внеопытное проявилось в ночном чувстве, а такое объяснить разумно нельзя. То было ясное и точное предчувствие беды, которая грядет уже совсем скоро.

МЫ никогда не знаем этого страха. Нам, во все мирные и грозные времена творящим свою величавую музыку, неведомо, что значит такая тревога, когда издали, из диких просторов моря, доносятся друг гул невнятных угроз и темный ветер беспокойства — слабые, но ясно ощутимые волны, которым суждено вырасти до небес и стать пляшущими горами штормовых волн. И вот человек, один из нас, Бог знает зачем оказавшийся среди этого ада, уже глотает соленую водичку и, захлебываясь, закатывает под лоб глаза, готовясь к своему великому перевоплощению из живых в мертвые.

Тогда и посылаем МЫ к нему гонца с Лотосом Солнца в руке, чтобы он, пролетая над бушующими волнами, достал из косматых пенных волн закоченевшую душу. Она должна вернуться к нам, потому что МЫ, Хор Человеческий, породили из своего могучего звучания ее отдельный голос и МЫ не должны никого потерять.

Посланец с огненным Лотосом в руке появится над пловцом, потерявшим мужество, и сверху крикнет ему: пусть выгребает, преодолевая волны, вслед за ярким светом Лотоса, оставляющим на черной воде огненную змейку следа. Пусть плывет к нам — да никогда больше не узнает он страха, забудет про одиночество и навечно останется среди нас.

Но бывает и так, что посланец, отправленный нами, вдруг отложит в сторонку магический Лотос, присядет где-нибудь в углу на мешок с картошкой и надолго предается созерцанию своего прошлого. Ибо крылатый гонец, отправленный по нашей воле, будет создан по образу и подобию человека, грешного существа, подверженного всяким слабостям, в том числе и сердечной чувствительности при виде ничтожных предметов, связанных с безвозвратным прошлым своей прожитой жизни. Статная посланница, отправленная нами к дряхлому сахалинскому корейцу (который должен вскоре умереть от уремии в коридоре переполненной районной больницы), неслышно обошла весь дом, узнала еще множество предметов, связанных, как и почтенный Буфет Буфетыч, с тем кратким временем в жизни одной женщины, которое она могла бы посчитать годами наивысшего своего благоденствия… Но лет этих изобильных вышло всего два, дальше была беда, пришла болезнь.

Я не могла знать, простая душа, что грозное предчувствие, одолевавшее меня, является предвестником моей скорой болезни и последующей гибели. Но наитие подсказывало мне, что я должна немедленно обзавестись чем-то, что было бы как запасные руки или ноги, словом, найти какой-то надежный заслон для моей собственной слабости. Инстинкт был таков же, что и у раков-отшельников, озабоченных поиском надежной скорлупы, чужой раковины. Мне даже приснилось однажды, что моя старая швейная машинка «Зингер», давно сломанная и бесполезная, вдруг стала моим собственным ТЕЛОМ и я могла передвигаться по комнате, со скрипом катясь на маленьких металлических колесиках. Так пришло ко мне одно из самых ранних предчувствий того, что тело мое готовится предать меня.

Но я еще ни о чем таком не думала, когда вдруг решилась вопреки прежним своим соображениям выйти замуж третий раз. Была у меня подруга Дуня, замужем за сахалинским корейцем, она давно уговаривала меня выйти за товарища своего мужа, тоже корейца, и соблазняла тем, что у него накоплено много денег. Я вначале и слушать не хотела Дуню — зачем мне деньги, — но к тому времени, когда невнятный страх стал исподволь одолевать меня по ночам, мысль о новом замужестве уже не казалась глупой и напрасной. Я понимала, что утрачу покой своих последних лет вдовства, отрешенности, полной независимости, когда жизнь, принятая такою, какая вышла, уже не тяготила меня никакими новыми надеждами и душу не жгло больше огнем воспоминаний. Огни все угасли, когда я разменяла шестой десяток своей жизни.

И вот невдолге я вышла за Пака, уборщика при поселковой школе, перешла жить в этот домик на самом берегу моря. Знаю, что мое назначение — быть перед теми, кто сейчас меня воображает, чем-то вроде ангела-утешителя, посланного к Паку в последние дни его жизни во имя высшего милосердия. Но чувствую, что подобное объяснение моего появления было бы слишком упрощенным… Да, я всего лишь плод воображения и послана сюда с достохвальной целью принести умирающему грешнику свет Лотоса Солнца и НАШ возвышенный привет. Но чем же МЫ могли бы возместить Паку за то, что он отправился на чужбину и долгие годы мыкал горе, чтобы заработать денег для семьи, а эту семью взяли да и развеяли по воздуху дымом? (Было это во время последней войны в Корее.) А теперь, предполагается, я снова вошла в этот дом, откуда много лет назад меня вынесли ногами вперед, и сижу, пригорюнившись, в углу, и где-то неподалеку от меня одряхлевший, еле живой Пак варит на плите съедобные стебли сахалинской кислицы… Невероятно.

Но так ли велика невероятность подобного предположения? Не явлюсь ли я пусть если и не послом Лотоса Солнца, то хотя бы мысленным двойником когда-то жившего человека? Тем самым двойником, который должен быть у каждого, — двойником-удачником, двойником разумным, всезнающим и свободным, каким должен быть человек и каким редко бывает при жизни. Разве не слышите вы, благодушные любители музыки и стихов, как доносятся сюда, в этот склеп убогой жизни, пронзительные вопли голодных чаек оттуда, с приволья земной жизни? Гудит, сотрясая землю, океанский прибой, своим неумолчным рокотом намекая об ином течении времени, чем тягучие дни человека, покорно ждущего смерти. Эта музыка океана, этот гул набегающих волн, струнное гудение ветра, шорох пустых раковин и пронзительные флейты заячьих вскриков — и одинокий голос, печальный альт немолодой женщины, напевно произносящий то, чего никогда бы не смогла она сказать при жизни.

Много лет назад я замучил эту женщину. За шесть лет до этого я женился на ней. Она была вдова, и я был вдовцом. Семью мою отняли у меня боги и ненавидящие друг друга люди. Значит, судьба моя была — иссякнуть в себе самом, без продолжения в детях своих. С того дня, как узнал я, что дети мертвы, я не хотел иных детей и прожил много лет в одиночестве, не ища встреч с женщинами. Деньги, которые я накопил за эти годы, лежали бесполезно, и вот я решил их потратить на то, чтобы устроить себе покой на старости лет. Я купил этот дом, мне понравилось, что он стоит самым последним в поселке, дальше было одно лишь море. Я мог по утрам самым первым собирать морскую капусту, выброшенную ночным штормом, и мне по душе был тонкий крик чаек — в голосе их я чувствовал злобу и тоску, а я любил всех злых и тоскливых, потому что хуже, чем им, никому не бывает, даже таким несчастливцам, как я. СТАРИК, ТЫ УМРЕШЬ СКОРО, И Я ПРИШЛА К ТЕБЕ НЕ РАДИ МЕСТИ. ТЫ ДОЛЖЕН УЗНАТЬ ПЕРЕД СМЕРТЬЮ, ЧТО ГЛАВНЫМ В ТЕБЕ, В ТВОЕМ УБОГОМ И ЧЕРСТВОМ СУЩЕСТВЕ БЫЛА ВСЕ ЖЕ БЕЗМЕРНАЯ ДОБРОТА.

А? Что это такое и зачем мне оно? Как кричат эти глупые тоскливые птицы! Если бы, умерев и превратившись в холодный тяжелый камень, слышать крик чаек! Только бы это одно — другого ничего не надо. А доброта — зачем она мне? ВИДЕЛ ЛИ ТЫ, КРОМЕ ЧАЕК, ЕЩЕ И БАЗАР ЧЕРНЫХ ВОРОН В БЕРЕЗОВОЙ РОЩЕ? ОНИ ЗИМНИМИ ВЕЧЕРАМИ, ХОЛОДНЫМИ И ТЯГУЧИМИ, С БЛЕДНОЙ СУКРОВИЦЕЙ В КРАЯХ МГЛИСТОГО НЕБА, ОБСЯДУТ ЗАИНДЕВЕЛЫЕ КРОНЫ, БОЛЬШИМИ КОМЬЯМИ ЧЕРНЕЯ НА НИХ, СЛОВНО ЖИРНЫЕ ПЛОДЫ СМЕРТИ. КРИКИ ИХ ВИЗГЛИВЫ, И КАРКАНЬЕ ИСТОШНОЕ РВЕТ ПОДНЕБЕСНУЮ ТИШИНУ. ВДРУГ С ТЯЖКИМ ШУМОМ, ПОХОЖИМ НА ШТОРМОВОЙ ГУЛ МОРЯ, СНИМАЮТСЯ ОНИ С ДЕРЕВЬЕВ И РАЗОМ ВЗМЫВАЮТ. И ВОТ УЖЕ НОСЯТСЯ ОГРОМНОЙ ТУЧЕЙ, СЛОВНО ХЛОПЬЯ ЧЕРНОЙ САЖИ ПО СЕРОМУ ВОЗДУХУ, В ТУ СТОРОНУ И В ДРУГУЮ, НА ЛЕТУ СВЕРТЫВАЯСЬ В ОГРОМНЫЙ ШАР, ЗАТЕМ ПОСТЕПЕННО РАСКРЫВАЯСЬ ПЛОСКИМ ВЕЕРОМ, КРАЙ КОТОРОГО ВСПЛЕСКИВАЕТ, СЛОВНО ТРАУРНАЯ КИСЕЯ НА ВЕТРУ, И ВСКОРЕ ВЫТЯГИВАЕТСЯ В ОСТРИЕ КЛИНА… По чьему велению мечутся вороны кругами в небе? С какой целью и в каком упоении? Ты видел, что во всплесках крыл и в устремлении черных птиц были страсть и неистовство, вдохновение и безумие? МЫ не можем сказать, каковы эти страсти, вдохновение, цель и куда летим всем сонмом живых и мертвых, единой стаей, в миллионы раз превосходящей черные граи ворон. Старик, тебе послан один из нас с золотым Лотосом в руке, чтобы сказать тебе: нет на тебе вины за смерть женщины.

Но я подходил к ней, когда она лежала недвижная, словно колода, я кулаком бил ее по голове и кричал: чтоб ты скорее сдохла, почему ты мучаешь меня и не умираешь…

Но ты четыре года ходил за мной, стирал мое нечистое белье и кормил меня с ложки.

Я подходил к ней и бил ее, плачущую, а она здоровой левой рукой доставала тряпицу из-под подушки и вытирала свои слезы.

А наутро ты бывал нежен со мной и смущен, словно жених, отведавший первых ласк невесты, юной жены, пролившей слезы страха и жертвенную кровь любви. И я знала, какая горечь лежит у тебя на сердце, какая постылая опустошенность и усталость. Но ты варил мне кашу или суп, сажал меня на постели, обложив подушками, ты неуклюжей, топорной рукою совал мне в рот кашу и старался при этом не стукнуть по моим зубам железом ложки, зная, как я не выношу этого.

Но я напивался пьян и, плача, кричал тебе в лицо страшные слова. В нашем доме никого, кроме нас, не было, ты отвечать уже не могла — только мычала жалобно, и я, злобно радуясь безответности твоей, говорил такое, чего ни один человек не должен говорить другим, уж лучше бы ему родиться скотиной бессловесной. Я высовывал язык и дразнил тебя, торжествуя, что никто не видит, с каким наслаждением я истязаю тебя. А после где-нибудь рядом хлюпал носом, жалея не тебя, а себя, свою пропащую жизнь и обвиняя тебя в ОБМАНЕ!

Старик, лучше вспомни перед смертью те жаркие дни июля, когда сахалинское лето, разгораясь, восходит к своему жаркому зениту. Ты переносил меня на руках через высокий порог дома, сажал на песок, и я ползла к морю в одной длинной полотняной рубахе. Сумасшедшее, неистовое солнце источало с неба, с одинокой своей высоты, щедрую любовь на все живое земли и моря. Под этим солнцем огромные сахалинские травы зрели мгновенно, ягоды наливались яркими красками, полнились терпким соком, вдоль берега порхали, приплясывая над шаткими волнами, свадебные пары бабочек, а я ползла по сухому крупному песку к отмели, сверкавшей, как брошенное на землю серебряное блюдо неимоверных размеров. Я ползла и радовалась всему, что попадало мне под руки: старой рыбьей чешуе, сухим палочкам, пригнанным волнами из дальних стран, голубым матовым окатышам стекла, серым обрывкам сетей, крабьей шелухе и маленьким прыгающим букашкам — чилимам.

Какое-то лихорадочное, беспокойное, неуемное счастье светилось на румяном лике июльского солнца, и оно, казалось, готово было наделить этим счастьем все живое на земле и в море. Столь глубок был каждый вздох ветра, несущий в себе благовония тучных трав, которые буйствовали в любовном разгуле, размахивая яркими чепчиками и косынками разноцветья, а голубизна небесных далей так нежно вмывалась в перламутровый тон перистых облаков, что людям, охваченным счастьем жизни, бывало даже тревожно. Они не понимали тайного значения всего этого великолепия, излишества милостей солнца, и мнительно предрекали наступление скорой непогоды, и беспомощно улыбались, стоя на берегу моря. Только два старика, жившие в самом последнем домике поселка у широкой отмели, ничем не тревожились: старики от завтра не могли ждать ничего хорошего, поэтому нечаянное тепло и радость жизни сегодня принимали со смиренной радостью.

Старуха влезала в воду и ворочалась на мели, словно тюлень, блаженно пыхтела и, надолго упокоившись, лежа на боку, торжественным взором уставлялась вдаль, за горизонт моря, словно бы высматривая там появление белопарусных кораблей из стран вечножителей, но на самом деле лишь осторожно прислушиваясь к ощущениям своего тела, к еле заметным сигналам бесчувственной руки и ноги. В блаженном равновесии остатков здоровья и придремавшей болезни она давала полную свободу и выход тем желаниям и надобностям тела, которые были раньше естественны и просты, но с приходом болезни стали мукой, стыдом и постоянным страхом женщины. Теперь же, ворочаясь в теплой соленой воде отмели, она не боялась лишний раз измарать белье.

Старик, ее благодетель и хозяин, в это время копался на своем крохотном огороде позади дома, вторгаясь тяпкой и корявыми темными сильными пальцами в недра грядок, выдирая слабый и нежный молодняк сорных трав, тщательно и тщетно прятавшийся под листьями редиски — второго за лето урожая. Эту редиску, когда придет срок, старик выдернет из земли, свяжет в пучки, обрежет ножницами ботву, сполоснет в воде, и тугие малиново-белые связочки своего товара вынесет на поселковый рынок.

Там он будет стоять, привалясь боком к дощатому прилавку, как бы отвернувшись в сторону от двух-трех выложенных из мешка пучков редиски, и поджидать покупателя, равнодушно поглядывать на него, когда тот подойдет, ничем не отвечать на его торговую горячность и ругань и лишь спокойно произносить, подбирая отвисшую губу и сверкая стальными зубами, одно и то же: «Пятнадцать копеек» или «Двадцать копеек» — в зависимости от того, какую цену на редиску держит рынок в этот день. И пока разъяренный покупатель в праведном гневе на всех торгашей мира будет с ненавистью утыкаться взглядом в бесстрастное костлявое безобразное лицо старика, он сочинит в уме какую-нибудь сказочку на забаву себе или в полудреме увидит что-то вроде грезы или сна. Поверх клокочущей от злости головы покупателя вдруг мелькнут вдали белые плечи жены юности его, некрупное сильное тело молодой женщины, жаждущее бессмертного своего продолжения в малых детях своих…

Но теперь нет ни этого светлого тела, ни детей от милой супруги. Есть продолжение сна, который был когда-то мечтою его молодой жены о счастье. Море, светлое, туманное в своей водной дали, и воздушное небо, плотное в своей выси, и чайки с ленивыми взмахами острых изогнутых крыльев, и три куста крыжовника с рыжими мохнатыми ягодами, старый скомканный ватник рядом с этими кустами, ласковый бред волн за краем отмели, тени от трав на глиняной тропинке, чей-то призывный, звонкий напрасный крик и рыбий хвостик, облепленный мелкими муравьями, и что-то жаркое, влажное, омывающее склоненную голову старика, — все это и есть продолжение сна его молодой жены, но уже без нее самой! Этот сон, говорит старик самому себе, вечен, и мы лишь по частям видим его, и кивает в согласии с самим собою.

Затем он, спохватившись, откладывает крошечную тяпку, встает с корточек; осторожно перенося через грядки кривые жилистые ноги, обутые в рваные кеды, идет к дому, огибает угол его и, вытягиваясь, смотрит поверх палочного забора на отмель. Там пусто и светло над вымытым и насухо вытертым огромным зеркалом. Только чайки беспорядочно мечутся в разные стороны, словно поссорившись между собою и потому старательно избегая друг друга. Старик выходит со двора сквозь широко раскрытую калитку и под некрутым взгорком, на котором стоит его домик, находит уснувшую лицом в землю старуху. Седые, со слабой желтизною пакли, сырые волосы ее струятся по песку, песок облепил всю мокрую рубаху, беспомощные толстые ноги, вяло раскинутые руки…

Лежит огромная кукла, вся из песка, и лишь кое-где сквозь отвалившуюся песчаную корку виднеется нежно-алая, обожженная солнцем кожа. Старик присаживается на корточки, с улыбкой смотрит на спящую, похрапывающую старуху и думает: вот натешилась, как поросенок в теплой луже; вот дитя, у которого ум слабый; и ходить не может, только ползать; вот еще одно несчастье мое; ты рада, женщина, что жива еще, ах, если бы такое жаркое лето продолжалось всегда и неизменно… Жила бы ты, ползала по земле, а я бы кормил тебя. Если бы знать наверняка, что ты не умрешь скоро, а будешь жить, да разве я желал бы твоей смерти? Мне только иногда кажется, что ты давно уже у врат смерти, остается лишь войти туда, назад же дороги нет. Так чего же цепляться за эту треклятую жизнь? Неразумная. Что ты в ней такого хорошего знала, чтобы так желать ее? Иди ТУДА, бедная. К чему терпеть этот позор… быть такой жалкой, о владыка неба! Замучила меня со своим халатом. Пристала однажды ко мне: если умру, ты отдашь, наверное, кому-нибудь мой халат? Не отдавай, мол, носи сам. На что мне твой дырявый халат, сказал, а она — горькими слезами… Пришлось пообещать, что буду сам, дескать, носить его. Не успокоилась, нет же! Надень, мол, сейчас же и носи. И в голос, и слезы градом по толстым щекам. Ах, дурочка! Что оставалось мне делать? Надел поверх рубахи бабий халат, неделю в нем ходил по дому, дрова колол, да в огороде работал в нем…

Однажды выползла из-под буфета тощая мышка. Черная, словно обугленная. Я хотел убить ее веником, а старуха здоровой рукой перехватила веник и, странно взглянув на меня, заплакала. Не убивай, попросила. Это моя мышка. Как твоя? А она: это Катя. Значит, мышку так назвала. Я, дескать, кормлю ее крошками. И подползла к буфету, вынула из кармана халата корку хлеба и, всхлипывая, как обиженное дитя, положила хлеб перед мышкой. И та вправду не испугалась, взяла зубами корочку, утянула ее под буфет, а потом снова высунулась. Так и живет у нас до сих пор эта мышка Катя.

Лицо его было светло, глаза ясны, и улыбка на этом лице хороша. Не знал, что скоро, всего пятнадцать лет спустя, умрет и он в больничном коридоре на глазах у многих пробегающих мимо больных и МЫ пошлем к нему — в недоступный и таинственный простор его бреда, в пучину духа, принимающего последние страсти преображения, — своего гонца с Лотосом Солнца в руке. МЫ не отдадим смерти то, что ей не принадлежит, — добродушную улыбку человека, который однажды смог быть милосердным, хотя никаких веских причин у него не было быть таким.

Снег. О снег! Падает, тает, возносится хлопьями облаков и вновь летит на землю стаями тихих бабочек. Прохладный круговорот снега. Чист белый саван на мертвых телах прошлогодних трав. Прекрасен путник, чьими ногами нарушена божья целина зимнего кладбища. Это он, мой сын! Пришел мой сын наведаться ко мне, океан гремит, шуршит льдами и крошевом ледяного сала — шуги. Следы легли через сугробы голубым ожерельем. Прихотливо изрезаны, узорчаты края каждой ямки следа — как красив путь, по которому сын пришел из жизни к моей смертной вечности, к подземному гробу, к могиле моей!

Я пришел к тебе с Лотосом Солнца в руке, незабвенная моя, неискупленная вина моя, бедная мама, чей последний вздох я принял как залог повинной своей любви. Над твоей могилой промелькнула озабоченная ворона, не знающая о несравненном своем счастье махать крыльями, скользить по воздуху, неведомо ей и то, почему шуга, ледяная кудрявая шуба на тугих волнах, издает такой терпеливый шорох, словно шепот согласия и примирения — мудрых чувств, ведомых снегу и льду, небу и океану, мне и тебе, холодная подземная матерь.

Что мне счастливые птицы всего мира и волны всех океанов, что мне яркие ливни весеннего светопада, в клочья рвущие саван зимнего снега. Сын мой пришел навестить меня — от мира живых протянул ко мне ровный след, бросил на чистые сугробы голубое ожерелье следов своих! Он принес мне апельсиновый Лотос Солнца и положил на снежный холмик, на ослепительно белый сугроб положил золотой плод, словно разъятое сердце свое.

Гремит океан, взламывает крутыми спинами волн булыжный панцирь ледяной шуги. И на высоком берегу моря, на сопке, покрытой глубоким снегом, замерло кладбище, тихий град мертвых. МЫ никуда не ушли, остались на земле, стали белыми, как снега, летающими, как птицы, бегающими, как лисицы, и неумолчными, как океанский прибой.

Я стою на коленях по пояс в снегу у твоей могилы, мать, но в душе моей больше нет скорби. Грудь моя объята снежным холодом, душа согрета светом солнца, она стала ускользающим в блеске простором, океанской слепящей равниной. У горизонта растет туманная завеса, она кое-где размыта потеками синевы, и я знаю, что розовая мгла туманов родственна белизне снегов. За полудиском моря, добела вылощенным ежедневным солнцем, продолжаются и небо, и моя душа, и моя виноватая сыновняя любовь, и мой дальнейший путь по жизни.

Снег, снег! Мягкая, как пух, вода. Пушистая ипостась воды. Я стала снегом, белой как снег, пушистой и невесомой.

Я снегом стала, а потом ручьем, который весело скакал по камешкам и раздувал свой шлейф, с крутой скалы отважно спрыгивая вниз, на каменную тропку к океану.

Ты стала, облаком, подводной тишью океана, струей луны на перекатах речки и звездными крупинками в бездне ночи.

ГЛАВА 3

Созвучен синий цвет небес косматым соснам, растущим на горе снегам — лесным, пространным, горным, — насквозь прохладным; в их глубине стоят недвижно высохшие травы; не виден им сквозь толщу звездочек морозных высокий синий потолок безоблачного неба. И голубой сапфирный грот, где пряталась, дремала куропатка, пещерка снежная вдруг взорвалась, и грохот взрыва, и дым сверкающий, означившись, явили в свет стремительное теплое крылатое виденье, большую каплю жаркой жизни и испуга, а на снегу осталась голубая ямка, дышавшая алмазной пылью. С таким же громким треском из сугроба рвались на волю, в воздух и другие птицы, собратья стаи, зимующей на склонах снежной сопки: ее вершину горную обжили цепкие приземистые сосны. Их крепкие, совсем короткие стволы согнуло ветром, что с незапамятных времен летит с морских просторов; на жилистых, кривых провислых ветках зонтом раскинулась хвоя, и цвет ее, глубокий, плотный, каменный, созвучен синеве небес и цвету моря — громадного и безотрадного в суровом одиночестве своем — и промелькнувшим над вершиной сопки белым птицам.

Лиса, спугнув большую стаю куропаток, металась с тявканьем у снежных ямок, обнюхивая их с голодным вожделеньем, и поднимала злую голову, тоскливо вглядывалась в даль, в пустую голубизну над дальним краем сопки, где реяли, как белые снежинки, прочь улетающие птицы. И рыжая лиса, так чисто, пламенно горевшая на солнце, так беззащитно-ярко видимая издали на белоснежном фоне, была созвучна также синеве небес, как и пещерные щербины в чистом теле снега, откуда вылетели с шумом выстрелов округлые, как ядра, куропатки… И, простирая вверх надломленные руки, стояли под сугробами сухие травы — покинутые жилища жизни, а над головой у них металась, корчилась, томилась рыжая лиса — какая-то одна из Рыжих Лис земли, похожих на огонь, на лист кленовый, опалый, желто-багровый, на яркую зарю в февральское седое утро, на саранку, сахалинскую оранжевую лилию, на Лотос Солнца, сотворенный нами из круглого плода далекой Африки — из апельсина.

Синий цвет созвучен также Солнцу, Огненной Лисе — глядите, как на краю морском, от нас далеком, она свой круглый приподнимает лоб и тут же, бросив алый взгляд на землю, встает по плечи из воды, затем карабкается вверх, хвостом махая, ползет в просветах меж туманных глыб, наваленных вчерашним штормом и ненастьем. (Вчера весь день, боясь спугнуть добычу, лисица пряталась за пеленой белесой мги и дыма; лишь изредка мелькал ее пушистый мех сквозь обычные рваные прорехи.) И вот сегодня тучи унеслись, усталый океан улегся спать — ногами к берегу и головою к горизонту, и ледяные пятки океанские покрыты трещинами и снежным прахом.

Частичка солнца — рыжая лиса бежит голодная по белу снегу, спугнула понапрасну куропаток и думает теперь: два раза за день такого случая не выпадает, нет, придется, видно, сегодня поголодать… Бежит, струится по снегу, и рыжий мех ее сверкает и горит и так созвучен холоду небес и белизне снегов.

И в это зимнее мгновение все завершено Великим Колористом — цвета приведены к созвучной гамме, контрасты тона выверены точным чувством меры, и даже радость белых куропаток, которых не удалось поймать лисе, сопряжена в гармонии единой с голодной злобой и печалью зверя.

Вот тихое кладбище на плавном склоне сопки: кресты и плиты памятников покрыты белопенным, пышным снегом, могильные холмы похожи на тучных сивучей, которые вползли сюда из моря. Безмолвие, печаль, спокойный рокот волн.

Лиса сбежала с сопки по тугому насту, скользя на животе, как на салазках, там, где было очень круто, и вскоре оказалась у могил и побежала по выбоинам спутанных тропинок, среди оград, покрытых шершавым мхом инея. Она пришла на тихое людское городище смерти, чтобы собрать случайную добычу — те приношенья добрых родственников, что остаются на могилах: конфеты, яблоки, печенье, яйца, рисовая каша сладкая — кутья… Лиса заранее, еще до снега, прорыла под оградами иных, особо посещаемых могил едва заметные ходы, чтобы только как-нибудь протиснуться, больших подкопов хитрая не делала, отлично зная, что ревностные родственники мертвых тотчас же их заделают… Проклятые вороны, воробьи и чайки очень часто лишали рыжую обеда, она дралась с воровками, свирепо разгоняла их, но когти и клыки ее бессильны были против быстрых крыльев. На этот раз лиса отправилась к окраине погоста, туда, где похоронен был недавно парень из поселка, разбившийся на собственной машине, которую купили старики любимцу — единственному сыну… Он ехал через мост не очень быстро, курил, окутывая волокнистым дымом румяные, еще так мало бритые тугие щеки, о чем-то думал, впереди внезапно появился мальчик с ранцем за спиною, опаздывающий в школу первоклассник. В смятении думая о том, что скажет он учительнице, школьник плакал на ходу от безысходности такого горя, шмыгал носом и, спотыкаясь, брел через мост, не чуя под собой дороги. Машина на волосок промчалась мимо, свернув направо, и, не сбавляя хода, пробила деревянные перила, повисла в воздухе и рухнула с пятиметровой высоты на занесенный снегом лед… В тот краткий миг, когда, повиснув в воздухе, окруженная взлетевшим снегом, щепками, обломками разрушенных перил, машина стала невесомой, легче пуха, свободной до невероятности парения во сне, водитель привскочил, пытаясь прочь отпрянуть, прочь, назад от края бездны, ударился жестоко головою о верх машины, как о днище бочки, куда его насильно заточили безжалостные слуги жестокого царя, который… Конец сей сказки был досказан тяжким грохотом и треском ломающегося льда, трехдневным воем непогоды, когда могильный ров, пробитый сквозь печаль и снег скорбящими друзьями, доверху занесен был новым наметенным снегом… Его друзья, все эти поселковые лихие парни, опасные и строгие, как рыцари, в делах невнятных чести, никак не в силах были вдруг постичь, что Юрка Путрин… что самый смелый, независимый из них, удачливый во всех делах и самый верный братству… его любила Жанка, он ее любил, она же, сука, на похороны даже не пришла… Они ходили к Юрке ежедневно, по двое-трое, пили водку на снегу, закусывая сыром плавленым и мерзлым хлебом, с недоумением взирая на высокий холм из траурных венков, бумажных, целлофановых цветов, измятых черных лент и неумело плакали, стыдясь друг друга…

Теперь лиса, довольная удачей, рыча, косясь на подлетевшую ворону, бесстыдно чавкала остатками закуски, лежавшими на лоскуте газеты, присыпанной недавним мелким снегом (и оттого ворона с воздуха не видела добычи, прозевала; теперь с напрасной злобой сидела рядом на ограде, раскрыв блестящий, как железный штырь, огромный клюв), лиса поддела край газеты лапой и перевернула, смотря, не завалилось ли чего-нибудь под смятую бумагу. Еды, увы, не оказалось там. Ворона улетела.

Лиса ушла, прочь побрела от вздыбленной могилы, сооруженной на скорую лишь руку и неуютной в своем нелепом пестром хламе траурных венков, цветов из восковой бумаги, — был скучен для лисы бумажный шелестящий дом, шалаш, времянка, поспешное пристанище юнца у края вечности, куда влетел он неожиданно, бездумно, впопыхах… Далекая, далекая от этих скорбных помыслов, лиса приблизилась к другой могиле, богато убранной гранитом черным, с оградой, позлащенной бронзой. Из снега торчали кованые копья, и меж ними виден был лишь белый пухлый несъедобный снег.

И вот она — та неожиданная встреча, которая случается по прихоти искусства, но в мире несвершающихся судеб и надежд людских такого не бывает… (Не встретит больше Юрка Путрин Жанку, и девушка об этом знала и потому напрасно не надеялась и не искала холодящих кровь свиданий на заснеженном погосте, на белой сопке у окияна-моря.) А рыжая лиса опять в тоске голодной, лишь раздраженная кусочком скудным сыра, нырнула в старую нору, подснежный ход, в подкоп, известный только ей, и оказалась за оградой неухоженной могилы с плоским камнем, где, сколько помнила лиса, еды или объедков, даже запаха съестного не бывало; лишь горечь жухлых трав весною, да летом слабый дух цветов несеяных, да зимний запах снега овеивали тихую могилу; здесь днем лиса порою отдыхала, скрываясь в маленькой берлоге под сугробом, здесь прятала добычу, когда в иные времена, под праздники и в дни поминовения мертвых, на кладбище бывало много пищи… Вдруг с ужасом увидела лиса перед собою огромного сидящего в снегу по пояс человека.

Он был в роскошной шубе с длинным, в блестящих искрах, мехом, небрежно, широко распластанной по снегу; сидел он неподвижно, с заиндевелой, белой головой, словно мертвец, морозом превращенный в ледяную глыбу, настолько тихо, потаенно, что лиса заметила его, лишь выйдя из норы и пробежав внутри ограды половину круга (обычно делала она обходной круг на всякий случай, как будто исполняя ритуал врожденной осторожности)… Он сидел, прижавшись в угол ограждения спиною, совсем вблизи от лаза зверя, и поверни лиса, бесшумно проскочив к могиле, направо от себя, не влево, как тотчас бы уткнулась носом прямо в шубу…

Она отпрянула назад, в прыжке слепом наткнулась на ограду, что тихо загудела от удара; она перенеслась, как брошенный над снегом факел, в другую сторону, и вновь раздался в тишине тот звон ограды, странный, печальный, — глухой аккорд железных струн, как будто бы исторгнутый не ужасом и огненным метанием лисицы, а благородным, точным, рассчитанным желаньем музыканта… Лиса не смела подойти к спасительному лазу, предвидя, что человек, сверкающий бесчисленными звездами своей ужасной шубы — огнями смерти на ворсинках меха, — успеет протянуть стремительную руку, ухватит за хвост ее, когда она посмеет, поползет, полезет, задыхаясь, взрывая снег когтями, сквозь узкий лаз…

В глазах ее мелькнули куропатки, такие белые, белейшие на чистом, голубом, прозрачном небе; в душе возникло вдруг отчаяние, такое же бездонное и черное, как те провалы в небе, где даже нет привычных звезд; отчаяние живого существа по поводу того, что оно здесь зачем-то, почему-то, а не там, где счастье, вседоступность, всемогущество, свобода, сверкание белого на голубом, тугие звуки крыльев, которые уносят тебя вдаль, за склон отлогий неба, в его блистающий зенит — туда, где, может быть, нет голода, и страха, и одиночества, и также, может быть, нет смерти, чье смрадное дыхание столь невыносимо… Лиса, мечась и стукаясь лбом о решетку — не странно ли? — с тоской пронзительной, завистливой, прощальной вспоминала куропаток, что с треском, хлопаньем и вихревым смятеньем крыл взлетели утром из-под снега, оставив под собой в сугробе голубые ямки, наполненные вкусным паром своих тел и свежим ароматом снежной пыли. И хищнице хотелось в этот миг чудесным образом постичь преображение — стать частью стаи, клочком летящей белизны ее, стать птицей, питающейся почками, зерном, орехами, несущей яйца и любимой небом, синевою, прозрачным воздухом… любимой белыми снегами, лесом… Белой птицей… Одной из жертв своих, которая, бывало, предсмертно билась, трепеща в ее зубах, и орошала пьяной кровью язык, и губы, и клыки ликующей лисицы.

Лохов испытал уже многое за свою жизнь, и все то значительное, удачливое, что пришло после трудной юности и нелегкого становления художника, далось ему сравнительно легко, без тяжелой борьбы, как бы само собою, когда он, пережив смерть матери, научился относиться к своей жизни со спокойным равнодушием и ничего вроде бы и не желать для себя. Так он думал, вспоминая, что уже много лет его картины на выставках, где он участвует, пользуются успехом, покупаются известными музеями и богатыми коллекционерами. Он много поработал, хорошо, скромно прожил лучшие годы свои, повидал мир — сейчас он возвращался из своего четвертого путешествия в Японию, вез прекрасные подарки своим детям, внукам, двум зятьям и молоденькой невестке, и где-то по воздушным путям международной почтой везли в сторону его дома объемистую, надежно упакованную посылку с его новыми работами, и среди них была небольшая картина темперой: ночная улица японского города, светящиеся в густой, почти багровой мгле сполохи реклам и вывесок, яркие пятна стен и голубой, наискось падающий сверху вниз сноп света, и в этом луче спящие, обняв друг друга, японская женщина с ребенком… В сущности, всего лишь кусок картона, измазанный пятнами краски, но на нем удалось запечатлеть ему свою давнюю юношескую любовь к этой трагической и прекрасной стране. И вовсе не важно было, что его восхищение и любовь выражены настолько условно, что надобно их еще и расшифровать с помощью кода искусства…

Может быть, посылка с картинами пропадет, погибнет во время дорожной катастрофы, не важно это было, важна была сама любовь, которую человек испытывал к таким явлениям Земли и Солнца, как эта островная страна со своей странной судьбой и историей, с трагической отмеченностью — познать апокалипсический ожог ядерного взрыва и постоянно пребывать в тревоге, что огонь гнева земного вырвется из адских жерл, взорвет, как пороховые бочки, все острова и над ними сомкнутся волны океана. Любовь Лохова к Японии, равно как и к другим заморским странам, была сама по себе гораздо сильнее и ярче, чем произведения, которые он создавал, оказываясь в разных диковинных краях. И, сопоставляя подлинное великолепие долины Аосты, гор Киргизии, залива Туфолд-Бей с теми картинами, что были написаны им при посещении этих дивных, как грезы, уголков Земли, Лохов чувствовал вину и стыд за свою известность (понимая, однако, что цель искусства вовсе не в том, чтобы картине стать равнозначной жизни, а в преображении последней с помощью человека, то есть в конечной своей цели искусство сводится к тому, например, чтобы апельсин превратить в Лотос) — преувеличение своего художнического значения он видел в том, что значение-то в первую очередь придавали не его явному, для всех открытому методу, а его колористическому дару, хорошей технике. Он-то считал, что его картины лишь тем и хороши, что на основе любви и готовности умереть в любое утро, полдень или вечер где-нибудь у гремящих струй Кара-Алмы или у залива Туфолд-Бей, на этой простой, радостной готовности его сердца, спокойно внимающего зову смерти и чутко вздрагивающего от каждой крошки счастья, зиждется сложный, и всегда таинственный, и своих конечных возможностей никогда не раскрывающий труд работника преображения. То есть Лохов считал, что картина — и его, и любого живописца — не есть какой-то самодовлеющий, окончательный и неоспоримый результат, как лопнувшая коробочка хлопка или рычащий лев, нет же, она есть сложный, тяжкий окаменевший труд преображения, сиречь видимый след, образ, замершее отражение, яростный ход и гул бесконечно желанного людям таинственного процесса.

Так и теперь, сидя у могилы матери по пояс в белом, запредельно белом снегу, он положил на пушистый снежный холм разъятый апельсиновый Лотос — он делал это теперь всегда в память того первого дара, что был принят умирающей матерью.

И вспоминал, как прошлой ночью бродил по улицам Хакодате, замерз, зашел в какой-то маленький ночной бар, сел к стойке на высокий, обтянутый клетчатой тканью мягкий табурет и заказал чашку кофе. За стойкой, украшенной стеклянными витринами, где, заманчиво разложенные, виднелись разные закуски, сласти, жареные бобы и обыкновенные европейские бутерброды с сыром, хозяйничали две девушки. В длинном узком зале желтый свет был словно притушен, исходя из каких-то потайных глубоких люков на потолке; лишь в самом конце зала возле искусственного камина со светящимся электрическим поленом горели яркие бра. За низенькими, словно детскими столиками сидели всего три человека. Юная парочка: он — с косым черным чубом, без галстука, с поджатой нижней губой; она — некрасивая, унылая, густобровая, с широким бледным носом; сзади них сидел какой-то худощавый, с очень больным, несчастным лицом японец. На высоких тумбах, разделяя тихую парочку и пожилого человека, стояли ряды кактусов в больших глиняных горшках.

Эти вычурные бра, сложные светильники на потолке, кактусы, глянцевитая стойка со сверкающей кофеваркой, блестящие миксеры — какими чужими казались среди всего этого европейского, старательно вылощенного интерьера сами японцы и японки! Две девушки, тихо возившиеся за стойкой, были в каких-то незаметных, очень простых нарядах и причесаны просто, по-домашнему безыскусно. И он, седовласый старый иностранец, пьющий черный кофе и подогретое саке…

Чуть в стороне от его чашек стоял сосуд из декоративной тыквы. Рядом с сосудом возлежал длинноухий рыжий сеттер из фаянса. Непонятно было, зачем поставлены здесь эти странные, не подходящие друг к другу предметы — для украшения стойки или для надобности сервиса… Он долго смотрел на продолговатую, плавно закругленную тыкву и вдруг нашел, что одна из девушек, а именно та — с подобранными к затылку волосами, еще не вполне развившаяся, нежная — была весьма похожа и лицом и телом на эту тыкву: такая же плавная сглаженность форм и глянцевитая нежность выпуклого чистого лба, блеск детских щек…

А теперь, глядя на кучу низких кривых сосен, застывших на вершине каменного гребня, которым увенчивалась макушка пологой и просторной сопки с кладбищем, переводя взгляд на тускло-синие, почти черные дали зимнего моря, за которым в голубом тумане воздуха таилась Япония, и снова оглядывая карликовые вершинные сосенки, обсыпанные белыми хлопьями снега, и звонкую лазурь неба над деревьями, и самоцветную плотность их зеленой хвои, старый художник грезил, сидя перед Лотосом, что он напишет картину, в которой выразит несомненное родство и волнующую тайную связь между этими беспредельными снегами зимы, сумрачным морем, цветом сосновой хвои, лицом той девушки из бара, гладким тыквенным сосудом, внутри которого заключено, возможно, пространство таких же миров, как и наш, белый и синий. Да, существовало родство этих разных явлений, объединенных могучей волею к жизни.

…Как раз в эту минуту раздумья и появилась перед ним лиса. Он не мог представить, откуда, каким образом всего в трех шагах от него возник этот красивый зверь. И оттого что разум никак не справлялся с подобной загадкой, в нем сразу же возникло — вместе с испугом, нет, скорее, с темным безмерным ужасом и одновременно с нарастающей лавиной восторга — предположение чуда, великое долгожданное ликование по поводу того, что мир жизни, который всегда с неизменным постоянством являет нам полное свое бесчудесье, мгновенно разоблачил себя: ЕСТЬ ЧУДО! Оно свершилось на его старых глазах, чтобы доказать истинность человеческого упования в преображение: он в первую минуту решил, что покойная мать превратилась в лисицу! И хотя это было не совсем то, чего пожелал бы он матери в ее смертном перевоплощении, но сын неимоверно обрадовался и ТАКОЙ ВСТРЕЧЕ… Ибо всю свою жизнь после смерти матери он тайно, горько, по-детски тосковал из-за того, что уже никогда, никогда не увидит ее живою, дышащею — теплым воплощением жизни. И только в сновидениях сына мертвая мать оживала: вставала из гроба, воскресала, открывала глаза, протягивала к нему руки, сидела у окна, за которым бушевала гроза, плескался ливень…

Вначале он почувствовал растерянность, недоумение — не знал, как себя повести, ибо всем опытом своей жизни, человеческим воспитанием и пройденными путями самоусовершенствования отдалился от надежды и веры в сверхъестественное; он не был готов к встрече с чудом; он смутился, опасаясь допустить при этом какую-нибудь глупость, ханжескую фальшь, ложное движение, вроде тех торопливых и неловких молитв, которые он иной раз возносил про себя в минуту беды или опасности: «Господи, сделай так, чтобы…» — и потом мучительно стыдился своего криводушия.

Но по мере того как время чудесного явления длилось и снежное безмолвие, окатываемое мерным шорохом ледяных волн моря, оставалось таким же бесстрастным, что-то этакое трезвое и пресное, слегка насмешливое начало просачиваться в сознание Лохова, когда он все еще возбужденными и молитвенными глазами смотрел на лису — она металась внутри ограды, как бешеная, и стукалась головою о железные прутья. Дикий страх в ее покрасневших глазах и несуразность, бестолковость ее жестоких попыток вырваться на волю окончательно убедили Лохова, что, увы, перед ним не лиса-оборотень, воплощающая его бедную, давно умершую безутешную мать…

Лохов никогда не охотился; достаточно было ему однажды в молодости увидеть загнанного и взятого гончими зайца, чтобы сказать себе: нет, никогда не буду делать этого… А тут перед ним бесновалось, прыгало и буквально убивало себя на его глазах благородное создание, могучий и совершенный зверь, и Лохову так было жаль его. Жаль порчи, ущерба, наносимого ее красоте самой же лисицей: уже и кровь показалась на рассеченном лбу, и пена кровавая на клыках. Она металась все быстрее взад и вперед, увязая в рыхлом снегу, и, казалось, не замечала, не обращала внимания на человека. А он в волнении привстал на колени, и пола его широкой шубы откинулась в сторону, окончательно закрыв проход, которого все еще не видел Лохов; тогда лиса, со всем тайным, настороженным вниманием только и следившая за этой спасительной лазейкой, к которой собиралась метнуться, преодолев свою гибельную нерешительность, потеряла единственную надежду на спасение. Она приостановилась — с раскрытой окровавленной пастью, с утомленным и как бы безразличным видом на своей хищной мордочке — и вдруг нелепо подпрыгнула, грянула на бок, задергала лапами, вытянула голову. В ее глазах очень скоро потухла огненная, непримиримая ярость и застыло мутное, каменное безразличие ко всему. Лохов осторожно подошел к ней и тронул ее носком сапога. Лиса была мертва.

Великую жалость и печаль испытал Лохов, стоя над мертвой лисицей. Ее зимний наряд был необычайно хорош. На снежной белизне под солнцем мех сиял блестками искр вспыхнувшего пламени. Дивный костер на снегу! Лохов с грустью смотрел на свою неожиданную добычу, думая о том, чего же стоило взыскательному, терпеливому художнику, который задумал ее, долго, коготок за коготком, ворсинку за ворсинкой создавать это безупречное творение. И вот в один миг по какому-то нелепому и странному недоразумению, по воле исключительного случая погибла такая краса. Смутно вспоминалось Лохову, что где-то он слыхал или, может быть, читал, что сильные, совершенные звери именно так и погибают — когда неожиданно попадают в западню.

Но ведь ему не нужна была эта добыча! Он вовсе не собирался поймать или убивать лисицу — в смятении сердца испытал он все, что угодно, только не охотничью страсть. Наоборот, он хотел и никак не мог придумать, как бы освободить ее из неожиданной западни, куда она попала Бог весть каким образом (калитка была занесена снегом, сам Лохов с трудом перелез через ограду, зацепился при этом и порвал подкладку своей шубы, поэтому и не представлял, как забралась туда лиса, глубоко вязнувшая в рыхлом снегу во время своих неистовых бесплодных метаний), самым нелепым было то, что этот нежданный охотничий трофей достался ему вопреки его желанию и что несчастный зверь умер от страха, ярости и бессильной ненависти к человеку, который любил его и хотел быть добрым к нему.

Лохов присел на снег и погладил рукой пушистый бок лисицы, присыпанный тонкой снежной пылью. Снежинки мгновенно таяли под его горячей ладонью, сырой мех слипался и покорно ложился прилизанной дорожкой. Худое, жесткое тельце зверя, ощутимое сквозь шерсть, быстро коченело на холоде. И это не испытанное доселе впечатление (никогда не приходилось ему касаться рукою только что умершего зверя) пробудило память — сначала в ощущениях его большой старческой руки, а затем и в глубинах ярко вспыхнувшего сознания.

И оранжевый Лотос Солнца, что расцвел на снежной могиле его матери, вновь оказался в ее давней, еще живой и милой прохладной руке.

…Когда настал день, Лохов проснулся головою на постели матери и, открыв глаза, увидел эту руку, которая с бессознательной ревностью сжимала апельсиновый Лотос. Лохов приподнялся, опираясь на край железной кровати, выпрямился на стуле, на котором сидел со вчерашнего вечера, не вставая. И опять перед ним была распростертая, с закрытыми глазами, полная седовласая старуха, в которой он несомненно признавал свою мать, хотя знаки ужасной перемены совершенно исказили памятный сыну материнский облик.

Тогда Лохов, потирая ладонями заспанное лицо, вспомнил вчерашний вечер, скорбную ночь, когда мать на некоторое время открывала глаза и, даже не посмотрев на него, с непостижимой пристальностью разглядывала апельсиновый Лотос. Что-то припоминалось Лохову и из промелькнувшего под утро сновидения, когда он незаметно для себя уснул, — может быть, что-нибудь о той грядущей далекой земле, о красивой шубе, которую купит в Японии, и о странной гибели рыжей лисицы. Ему было неимоверно горько при мысли о том, что мать сейчас умирает, а он будет еще долго жить, перемещаясь темной крупинкой в чаще вселенского времени, а потом тоже умрет, навсегда расставшись со всеми белыми снежными зимами, теплыми шубами, крадущимися по снегу лисами.

Мать снова накрепко сомкнула глаза и, приоткрыв запекшийся рот, тяжело, часто дышала. Казалось, что некий бегун на бесконечно длинную дистанцию, человек неимоверной воли вышел на последнюю прямую и бежал, уже не ощущая ни тела своего, ни полного бессилия, ни мук удушья, лишь слыша одни механические, словно бы посторонние звуки своего тяжкого дыхания. Оно вырывалось сквозь оскаленные зубы душным, мертвым ветром агонии.

Лохов подумал, что надо бы дать ей попить, коли она не в состоянии есть, ведь со вчерашнего вечера ей не перепало ни капли воды. Он встал и пошел по незнакомому дому искать воду. Старика отчима не было — ушел, видимо, на работу. Лохов налил из закопченного зеленого чайника, стоявшего на теплой плите, кипяченой воды в кружку, которую взял из деревянного двухэтажного буфета. Там же в выдвижном ящике нашел он среди спутанных бечевок, пакетиков с лавровым листом, спичечных коробков, старых пробок и ржавых шурупов алюминиевую чайную ложку и сахар в стеклянной банке. Приготовив сладкое питье, Лохов вновь присел возле кровати, стал вливать его по ложечке в темную щель меж ссохшихся, обметанных губ матери. Вода постепенно накапливалась во рту, но мать не глотала — видимо, в ней уже пропал, умер этот главный навык всех живых… Но, дыша воздухом, она хрипела, булькала им сквозь воду, потом мучительно содрогнулась и извергла жидкость на подушку. И, увидев, что умирающая не может даже выпить воды, хотя пылающее лицо и покрытые коркою губы являли знаки мучительной жажды, Лохов заплакал и, всхлипывая в кружку, сам принялся пить, глотать подслащенную воду. Только сейчас он почувствовал, что сильно проголодался, и его тело, ощутив что-то съедобное, по-звериному содрогнулось и жадно отозвалось на ощущение сладости.

Отчим ушел, не оставив никаких признаков того, что собирается кормить гостя, — ничего, кроме темного, тускло лоснящегося чайника, не стояло на плите. Это был запущенный очаг холостяка неряхи, весь обвитый черными мохнатыми шнурками закопченных трещин. И, скорбно, внимательно осмотрев нищенский очаг, Лохов достал из саквояжа большой альбом, итальянский карандаш, думая: прожить целую жизнь, лишь насыщая себя по-животному и тревожась по-звериному — о, как можно умереть, узнав лишь страх, как можно, чтобы человек, который умрет вот так же мучительно, не отверг самой жизни и не объявил во всеуслышание: будь все проклято…

Он развернул альбом и принялся рисовать: я должен сделать портрет той, которая взошла на костер, как и каждый из нас восходил или взойдет когда-то, должен нарисовать человека, запечатлеть лицо бедной мученицы, которая ни в чем не повинна перед высшей властью мира, но отдана ею на медленное мучительство, должен составить документ суровой правды, чтобы людям было достаточно доказательств того, что они имеют все права мечтать о бессмертии. И пусть это искаженное, безобразное, страшное лицо женщины в агонии будет нарисовано, чтобы, отвернувшись от него, увидели все другое — дивное лицо, улыбающееся с пасмурного февральского неба…

Я рисовал эти разметанные косматые волосы, пропитанные ее смертным потом, тусклые от самой драгоценной и чистой для меня субстанции — несмытой грязи еще живого, теплого тела матери. Неосторожно следовал карандашом по тем белым просторам бумаги, где таились, чтобы постепенно выступить из них, благородные формы ее лба, впалые котловины глазных ям, сверкающие полусферы бледных век, горный кряж носа — водораздел ее слез — и все неизвестные мне впадины, овраги и борозды, которые появились на поверхности этой печальной страны — на старом лице матери. Я слегка подчернил два скорбных изогнутых ущелья от крыльев ее носа вниз, к углам разверстого рта, прижал карандаш посильнее там, где намекнул о пещерной тьме ее ноздрей, в которых гудел, ураганно вихрился горячий ветер агонии; и в полную силу черноты карандаша ударил там, где узкой длинной скважиною, оттянутой концами вниз, кромешно означался ее приоткрытый рот — словно проглядывала тьма царства смерти. Но так оно и было — глубина материнского тела уже была вотчиною смерти, захваченной ею безвозвратно, и я нарисовал не маску смертного лица старухи, моей матери, а завоеванную ордами страну, захваченный врагами дом.

Когда я заканчивал рисунок, пришла медицинская сестра, и то была ты, конечно. Которая Все Делает Наоборот, ты, рыжая лиса-оборотень. Я узнал тебя полжизни спустя, в час белого свидания с подземным гробом матери, узнал по пламенному меху и по той влажной дорожке на нем, которая осталась, когда я провел рукою, чтобы стряхнуть снежную пыль с рыжего воротника твоего пальто.

На улице была, оказывается, пурга, а я ничего не слышал, не знал об этом, и рисовал мать на смертном одре, сидя возле нее на стуле, отобщенный окаянной непроницаемой мглой метели от прошлых житейских битв и будущих тревог своих, от предстоящей в далеком будущем встречи с тобою, лиса, на белоснежном тихом кладбище. Пурга, крутящая над головою влажную неимоверную холстину, белое знамя смерти, выгнала тебя из своих пределов, и ты вынуждена была постучаться к людям. Войдя, ты тотчас стала к печке — греть ноги, руки, выпуклый, обтянутый брюками зад — и спросила у меня, кто я такой.

— Сын этой женщины, — ответил я.

— Ну, порадовали мать наконец-то, — молвила она, прикасаясь ладонью к своей румяной розовой щеке.

— А вы, простите, кто? (Лиса? Она, она!)

— Я медицинская сестра.

— Вот как… (Которая Все Делает Наоборот.) Что происходит с нею, сестра?

— Как что? Разве вы сами не видите?

— Так сделайте что-нибудь! Нельзя же нам с вами просто так стоять и смотреть на нее.

— Сделать уже ничего невозможно. Пускай отмучается поскорей, так будет и для нее, и для нас лучше…

— Вы понимаете, что вы такое говорите?

— Понимаю. Но все равно ничего не поделаешь, к сожалению. Хотите, чтобы мы продлили ее муки еще на один день? Хотите?

— А где ваш халат, сестра?

— Халат? В сумке. А почему вы спрашиваете?

— Я хотел бы, чтобы мы что-нибудь сделали… Нельзя ли хотя бы чистого белья достать? Хотя бы простыней, ради Бога?

— Вечером я занесу простыни.

— И рубашку чистую?

— Ладно… А что вы делаете? Рисуете, вижу. Вы художник?

— Да.

— Никогда не видела художников. Дайте мне посмотреть… Нет, на это даже смотреть невозможно! Еще во сне приснится такое, вот уж страх, надо же.

— А сама она? Вам это не страшно?

— В этом мы привычные люди. Работа наша такая. А вот вы-то зачем рисуете? Что же тут красивого?

— Ничего. Но здесь вся правда! Вот она лежит, грязная, вонючая, и умирает, подыхает, как собака, она мучительно подыхает, сестра, вы понимаете? Слышите, как она дышит? Так зачем, зачем все нужно было? — БЛЕСК ГОЛУБОЙ, СПЛОШНОЙ ЗА КРЫЛЬЯМИ ВЗЛЕТЕВШИХ КУРОПАТОК, ПОТ МАТЕРИНСКИЙ НА ЛИЦЕ ЕЕ, КОГДА ОНА ТАЩИЛА ПАРУ ЗДОРОВЕННЫХ РЫБИН, ЛОСОСЕЙ СЕРЕБРИСТЫХ; ДОРОГА, ПЫЛЬ, СЛЕД МАТЕРИНСКИХ НОГ, ТВОИ ПОСЛЕДНИЕ ПРЫЖКИ, ЛИСИЦА, И СЛАДКИЙ АРОМАТ ОБЪЯТИЙ, И НЕЗНАКОМЫЙ ЛЕС, ДОРОГА МЕЖДУ СОСНАМИ, ХОЛМ ДЕВИЧЬЕЙ ОДЕЖДЫ, НЕБРЕЖНО БРОШЕННОЙ НА СКЛОНЕ БЕЛОЙ ДЮНЫ, СНОВА МАТЬ, ОНА КАРТОШКУ РОЕТ ВИЛАМИ, И ПЛАЧЕТ, И УТИРАЕТ НОС РУКОЮ, ЗАТЕМ, НАГНУВШИСЬ, СМОРКАЕТСЯ И ВЫБИРАЕТ ИЗ ЗЕМЛИ ШЕРШАВЫЕ БАГРОВО-ФИОЛЕТОВЫЕ КЛУБНИ, БРОСАЕТ ИХ В ВЕДРО. ЗАЧЕМ?.. — Что ж, я надеюсь, вы не забудете о простынях, сестра.

Она ушла — и в этот же вечер, уже при свете электричества, снова пришла из пурги, из влажной белой мглы ее, из сатанинского воя, судорог и нечестивого трепета внешнего мира, сняла свое голубое пальто, лисью шапку, стряхнула снег возле печки, повесила одежду на вешалку и, повернувшись, с улыбкой торжества дала ему полюбоваться своей румяной, прохладной, промытой метельными струями красотою, коротким платьем с желтыми розами, алой гипюровой кофтой-накидкой и красными, даже сквозь капроновые чулки, полными, нежными коленями стройных ног, шустро выскочивших из черных валенок. Лохов с рассеянным удивлением смотрел, как она уверенно, спокойно прошла в одних чулках по тусклому крашеному полу, подошла к кровати, бросила беглый взгляд на лежавшую, отвернулась и пошла к печке знакомым уже для Лохова способом греть руки, колени, спину. Нежный запах нарциссов, смешанный с запахом талого снега и еще не задохшегося холода, тянулся благовонной струей вслед за нею по комнате.

— Вашу просьбу я выполнила, как обещала, — свежим голоском молвила она, заводя руки назад, руками же отстраняясь от печки, чтобы не выпачкать гипюровый алый наряд мелом и сажею трещин. — А вы, если я попрошу?..

— Чего?

— Хочу, чтобы вы меня нарисовали.

— И для этого так нарядились?

— Вам что, не нравится? — ответила она, удивленная суровым тоном Лохова.

— Наверное, нравится… И вы свежая, красивая, соблазнительная девушка, должно быть.

— Что это все значит: «должно быть», «наверное»… Вы что, так шутите или глазам своим не верите?

— Могу ли я шутить, девушка? Я просто не понимаю, где я и что со мною. Два дня и две ночи я не спал… вот моя мать лежит, не слышит меня. Много лет мы не виделись. А вы… (Это ты, рыжая лиса, лежишь на снегу, оскалив зубы?) До шуток ли мне.

— Ну так ложитесь, поспите. А я посижу, так и быть, подежурю, сменю ей белье.

— Спасибо… Спать? Должно быть, я не смогу. Мне кажется, что я достиг такого состояния, когда уже и спать-то незачем, и бодрствовать невыносимо. Бессонница в глухую ночь… Ты словно тихо, незаметно проходишь призрачную дверь и входишь в каземат безвременья, где нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего, все клубится воедино туманом серым, горячим облаком тоски и отвращения к жизни, откуда выступит вдруг мокрыми углами тяжелый камень, скала, из трещины которой лезет вереск в розовых цветочках. Шевелится на вереске огромный шмель и явственно гудит хоралом из баховских «Страстей по Иоанну…». Зачем заглядывать в пределы зыбкие, откуда, словно дым, струится ядовитый пар бессонницы — не нужно, право… Я лучше с примерной твердостью скажу, отбросив всякое сомнение, что верю в слабый разум свой, как верят дети в чудо, и, если даже он ошибка Бога, его промашка и моя погибель, мне больше — говоря по чести — и уповать-то не на что. Вчера ли я был в Японии? Или буду когда-нибудь там, приведенный туда необоримой волей и любопытством к жизни? В снегу ль по пояс я сижу у могилы матери или на шатком стуле у ее смертного ложа? И ты, Медицинская Сестра, скажи, ведь это ты была рыжая лиса?

— Берите простыни вот так за углы, расправьте и подводите край под нее, а я поверну ее на бок… нет, вы сами не сумеете, сделаете ей больно… Подсуньте поглубже. Так, теперь берите ее… под шейку и под коленки, так… еще немного передвиньте на себя… на себя… А теперь снимайте с нее рубашку, я опять буду руки держать… Чего вы стоите, как столб? Задирайте за подол, не стесняйтесь, ведь вы ее сын.

И они переодели ее в чистую длинную рубаху. Сестра завязала прошитые тесемки аккуратным бантиком на груди, пригладила бестрепетной рукою этот бантик, любуясь своей работой, а он стоял рядом, вытянувшись, словно солдат перед офицером, и в его глазах застыло — отныне и до конца дней его — белое нагое погибающее тело матери. Он впервые увидел ее в таком ужасном обличье — собственноручно был сорван им покров тайны, и перед сыном оказалась жалкая плоть старой родительницы его. Но Лохова ужаснула не беспомощность обреченного тела и даже не признаки мучительного страдания его на рабочем столе смерти, ясно видимые в скорченной неподвижной фигуре матери, а невинная чистота и младенческая миловидность этого тела. Вид его был невыносим, ибо великая невинность ее даже в час истязания смертью заставляла беспамятную женщину крепко сжимать колени, уберегать от толчков больную руку и исходить неслышными скупыми слезами последнего плача.

— Вот и нарядили ее, как куколку, — жизнерадостно изрекла сестра, вытирая кусочком марли слезы на закрытых глазах старухи, и Лохов, смутно различая сквозь огненный трепет, стоявший в его глазах, зимний берег океана, просторы снежных гор и дальнюю линию морского горизонта, за которым была Япония, слушал медицинскую сестру с необыкновенным вниманием, словно бы ждал от нее великих откровений. — Умывать не будем, потому что скоро ее, бедняжку, все равно придется всю мыть, — щебетала она, необыкновенно довольная собою, своей ловкостью и умением разумно устраивать дела. — Больница рядом со школой, где работает ваш старик. Я встретила его, он сказал, что останется ночевать в школе, у сторожа, потому что здесь, в доме, нет лишней кровати. Ну и пусть себе ночует, все равно нет от него никакой пользы, от худого старика. Он давно бросил за ней ухаживать, каждый день валялся здесь пьяный. Я приходила сюда и меняла ей пеленки, а он даже пеленки перестал стирать. И все время только об одном спрашивал: когда умрет? Такой противный старик. Сегодня говорит: может, надо уже заказывать гроб? Я ответила: зачем торопиться, ведь она еще не умерла, кажется. А он говорит: мало-мало чтобы доски успели высохнуть. Я ему говорю: мало-мало не хватает у тебя в голове. Кто же гроб заказывает, когда человек еще не умер?

— Его можно понять, — отвечал Лохов, он все больше укреплялся в мысли, что была перед ним медицинская сестра, Которая Все Делает Наоборот, лиса-притворщица, еще совсем недавно бегавшая по белоснежным просторам…

ВЧЕРА Я НОЧЬЮ ЗАХОДИЛ В ОДИН БАР В ХАКОДАТЕ… ЧТО ЭТО Я? РАЗВЕ ВЧЕРА?.. НЕТ ЖЕ, ЭТО БУДЕТ ПОТОМ… ПОТОМ… ЛЕТ СОРОК СПУСТЯ. СМЕШАЛОСЬ, СПУТАЛОСЬ ВРЕМЯ. НЕТ, НЕ СПУТАЛОСЬ, А ВЫЯВИЛАСЬ ЕГО СОМКНУТОСТЬ. Там, в баре, сидел за столиком один старый японец. Совсем один глубокой ночью, когда людям такого возраста полагается уже спать на удобной теплой постели в кругу семьи. И случайный посетитель, иностранец Лохов, был таким же стариком, которому тоже не было сна в эту ночь на чужбине. О сестра, не осуждай стариков за то, что они кажутся жестокими. Они видят, что остается совсем мало привычных дней жизни, и чувствуют, что сколько бы ни оставалось позади этих дней, все они непостижимым образом смыкаются в пустоту мгновения; обескураженный разум вдруг постигает, насколько безжалостно был обманут чувством бесконечного, что сопровождало его всю жизнь. И они с отчуждением, молча смотрят на других, на тех, которым еще не открылось это великое коварство времени. И нет утешения в бессонные ночи, и очень это скверный признак, когда глаз твоих бежит сон.

— Нарисуйте меня. Я еще никогда не рисовалась (так она и сказала…), только фотографировалась, а это не так интересно. Подождите, мне отчего-то смешно стало… Подождите. Губы сами смеются. Сейчас пройдет. Смешно мне, понимаете, просто так сидеть перед вами. Моргать можно или нельзя? Правду говорят, что художники голых женщин срисовывают? Совсем голеньких? И не стыдно им? Я бы, наверное, не смогла, хоть убей меня. Когда я училась в медицинском училище, как-то раз взяла да и поехала в одном халатике на автобусе. Просто так — тепло было, ну я и решила: поеду без ничего, в одном белом халате. И то, знаете, как было стыдно… Дайте, пожалуйста, взглянуть. Что-то непохоже вышло. Нет, похоже, кажется. Только вы глаза нарисовали как слепые. И волосы — у меня же не такая прическа.

Он легкой сеткой штрихов покрыл эти высокие гладкие скулы, выявляя тусклый блик на них, он обвел точными линиями необыкновенно пластичный, как и у всех людей вообще, а у молодых в особенности, абрис глаз — разрез этих нежных, удлиненных, покрытых бархатистой синевою век. Но яркие круги зрачков, вобравшие в себя блеск единственной в комнате лампочки, он затмил мягкими карандашными пятнами, ибо вопреки очевидности он увидел в этих глазах не отраженные огни, а зыбкий, неясный туман, такой же, какой бывает над утренним озером. Возможно, Лохов почувствовал, что звездные блики отражений случайны в этих глазах — в них дышала туманная зыбь душевных глубин, там предугадывал художник примитивность разума, стихийность добрых порывов, запутанный и слепой путь ощупью к красоте, невнятность грядущей судьбы, случайно ли счастливой или также несчастной и полной горьких тайных слез. Поэтому Лохов смог изобразить на портрете лишь внешнюю, свежую и юную, оболочку девушки, прелестный футляр ее жизни, обтянутый лилейной сверкающей кожей.

Этот рисунок исчез вместе с пургою и летящими снегами той ночи, осталось тяжелое дыхание матери и скользкая, сырая шерсть лисы, ее остекленевший взор и огненное полыхание меха на солнечном снегу… Где тот рисунок итальянским карандашом, какова таинственная судьба портрета и сумасбродной натурщицы?

Шумела пурга, всю ночь летела за стенами домика снежная заметь, гремело море. Она, шальная Медицинская Сестра, что все делает наоборот, лежала на белых струях наметанного снега, отвернув от него горячее лицо. А он слушал, слушал тяжкое дыхание матери и с недоумением взирал на случайную подругу вьюжной ночи, которая в свои двадцать лет впервые, должно быть, испугалась смерти, познала ее неотвратимость и с отчаянной наглостью необузданной юницы решила противоборствовать смерти силою своих юных чар. Он подумал, что если смерть копошится рядом, если все мы станем ее добычей, то почему бы не погладить, не приласкать эту бедную лисицу, почему не дать ей того утешения, которого она ищет, — минутный приют ее жалкой, испуганной, одинокой душе. Он беспамятно и равнодушно подчинился чуждому, темному инстинкту зверя, который, почуяв в двух шагах от себя смерть, спешит перед ее неотвратимостью скорее, скорее размножить свою жизнь, и слепая страсть его при этом похожа на бешенство, любовный трепет — на предсмертные конвульсии. О, я не судья этой женщине, как и себе самому не судья, решил Лохов, скорее всего я как та холодная река, которая встает на пути идущих к своей гибели северных зверьков, леммингов. Пусть же бросится в эту реку и попытается переплыть, может быть, ей это удастся… Он лишь подумал об этом — и этим нечаянно убил ее — вот она лежит на застывших струях белого сугроба.

Прошла та ночь в лихорадочной буранной тревоге, в неистовстве, в темном горе ночи, оплакивавшей какую-то свою безмерную утрату, и вот настал солнечный, перенасыщенный светом день в снежном краю, рядом с берегом лежало, дремало темное, словно бы принадлежащее миру иному море, лениво перебрасывая с волны на волну ледяные погремушки шуги. Она родилась от яростных объятий белой пурги и черного моря в ту ночь, когда пушистый снежный ветер вылетел в море, бушевал над волнами и, постепенно теряя высоту и силу, растворялся в пространстве, более широком и печальном, чем пределы земной тверди. Белые полотнища пурги бесшумно падали на черные пульсирующие волны, снежная летящая ткань мгновенно тяжелела, коснувшись моря, холодная кашица из льдинок сбивалась в нечто вязкое, на что сверху падали новые мириады звездчатых кристаллов, — и покрывалась вода рыхлой полужижей, размешиваемой мерными движениями волн…

В ночь, когда зарождался во тьме океана звонкий, гибкий ледяной покров шуги, а на окраине пурги гасли в море усталые вихри снега, мне было непонятно, зачем рука мужская бережно приемлет полнокруглую грудь женщины, зачем холодные губы приникают к чужому влажному рту в напрасном поцелуе, отравленном безвкусным ядом смерти. Не понадобилось и секунды времени, чтобы понять, насколько дерзок и напрасен был вызов молодости, бросаемый Смерти. С неимоверной настойчивостью я пытался забыться, задремать, исчезнуть из этой странной и непонятной яви, где суматошно орала, визжала, как живое чудовище, пурга за стенами дома, а в доме слышался тяжкий, учащенный, оглушительный гул дыхания матери. Звук дыхания ее был знаком мне с детства. Удесятеренный смертною мукою, он был для меня страшен. Все остальное было словно пыль дорожная перед высью звездного святилища в ночи — Неба.

Ты, Рыжая Лиса, обманулась. Не уйти тебе от гудящего рядом дыхания смертного бегуна. Ты всегда боялась этого тяжкого дыхания, настигающего в тиши ночной, и не могли спасти тебя яростные кони страсти. Порою они, возбужденные чарами полнолуния, могли на бешеном скаку сбросить в простор, как бездна, где полет, падение и вознесение суть единый миг, но вдруг сквозь шепот и лепет любовного счастья близ захмелевшей блаженной головы возникло то же самое: тяжелое дыхание бегуна, изо всех последних сил подвигающегося к тому мгновению, которое с непостижимой легкостью выпьет его прощальный вздох.

Лиса, сестра милосердия, ты рядом с умирающей матерью моей, которая теперь лежит в этой снежной могиле, хотела преподать мне урок непокорства и страстной ненависти к смерти, но смерть бессмертна, а ты сама умерла, грянувшись на снег и судорожно вытянув лисьи осторожные лапы. А я все слышу — слышал потом всю жизнь, — как за легкой ситцевой занавеской дышит пробежавшая из конца в конец своей жизни замученная матерь моя.

Я вчера был в Японии, а теперь я здесь, у снежной могилы, и моя собственная смерть уже близка — когда она придет, кого же встретит? Мальчика, который постиг превращение травы в червячка? Юношу, еще не знающего тленной сладости женского тела? Или твоего, лиса, странного друга той вьюжной сахалинской ночи, который плакал, забыв о тебе и слепо уставившись в пространство тьмы, в то время как ты, словно подлинная лиса-оборотень, разрывающая могилы на ночном кладбище, скулила и тявкала в предвкушении близкой добычи? Или встретит смерть, пришедшая за мною, точное подобие себя в пустом зеркале глаз моих?

Прощай, лиса. Ты не моя добыча. Я видел мир, стоящий намного дороже твоей красивой шкурки, но и вся безмерная цена его для меня ничто. Я стар, я в этом мире был художником, и никто не посмел тронуть меня, потому что я знал тайны сотворения красоты. Я был сильнее многих потому лишь, что знал закон преображения. По этому закону в муках рождается что-нибудь новое — дитя или травинка.

Лохов с трудом перебрался через железную ограду и направился по ровной цепочке своих следов к воротам кладбища, куда из города подползала, виясь по отлогому склону, пробитая сквозь сугробы похоронная дорога. У въезда на кладбище она кончалась и, словно щупальца некой растоптанной гидры, расходилась на мелкие, занесенные снегом тропинки. По этим щупальцам скорби, протянутым из города живых в город мертвых, шли навстречу Лохову какие-то молодые люди, чьи разноцветные нейлоновые куртки неимоверно ярко светились, вспыхнув под солнцем, на фоне белейшего снега. Прошло уже немало времени с той вьюжной зимней ночи, когда родилась на море ледяная шуга и беспамятная мать Лохова еще дышала, отдавая зимним просторам свое бедное тепло, и Лохов был молод и готов совершить любое кощунство из чувства бессильной ненависти к доле человека, отдаваемого на поругание смерти, а вот теперь он стар и мудр, этот плотный и еще бодрый на вид благообразный старец с черными бровями и длинными белыми усами, на нем шуба мехом наружу — какой же год по европейскому летосчислению значится на свернутой много раз газете, что лежит в кармане его красивой шубы? Он купил эту газету в аэропорту Южно-Сахалинска — какие новости прочитал он, вернувшись из-за границы в свою страну? Парни, которые встретились Лохову на кладбищенских дорожках, казались ему загадочными, словно посланцы иных времен: что за незнакомцы с длинными до плеч волосами, словно у юношей со старинных портретов времен Гольбейна? О чем они пекутся и каким образом представляют себе выпавшую на их долю прозрачную, сверкающую на солнце капельку жизни?

Когда чувствуешь некий звон в ушах от бессонницы и гнет на душе после многих дней, проведенных на чужбине, и, чуть скосив глаза, видишь торчащий сбоку лица седой ус, то уже сомнения нет в том, что сон жизни почти досмотрен, рыжая мертвая лиса лежит у снежной могилы, и пора бы проснуться, окончательно проснуться и узнать наконец что же на самом деле являет собою любовь: неужели тоже мара, заволакивающая предутренние сладкие сновиденья?

Так думал Лохов, приближаясь к утонувшим в снегу кладбищенским воротам. И, сообщая остановившимся парням об умершей с испугу лисице, он вовсе не полагал того, что МЫ уже тихо посмеиваемся над ним, зная, что никакой лисы нет на могиле его матери, обманула его Патрикеевна, с необыкновенным искусством притворившись мертвой. Как только человек отошел от нее, она подняла голову и уже через мгновение была за оградой…

ГЛАВА 4

А задолго до этого последнего приезда на Сахалин Лохов шел по тому же зимнему берегу моря, В ПЕРВЫЙ РАЗ навестив свежую, только вчера еще появившуюся на кладбище могилу матери. Это непостижимо, когда человек проходит по одному и тому же месту, сначала высокий, черноусый и черноглазый, печальный и сумрачный от неизжитого, свежего горя, а после идет тою же дорогой и в том же направлении к городу, но отросшие усы его белы, как снега вокруг, глаза слезятся мутной влагой старческих слез. Пребывая в протяженности раздробленного на мгновения, часы и годы времени, но в единстве тела, Лохов, конечно, не мог бы раздвоиться и встретить самого себя, идущего по дороге много лет спустя, направляющегося, скажем, к аэропорту местной авиалинии, который устроился на широкой плоской сопке у противоположного к кладбищу края залива… Внушительную картину торжества человеческой энергии над морской стихией представлял бы тот знакомый нам залив, который полувеком раньше был всего лишь пустынным сахалинским лукоморьем, окаймленным кромкой белого крупного песка да украшенным — словно бы для вящей живописности — серебряного цвета тесовыми домиками. Лишь посвистывал да гудел над этой печальной заброшенностью окраины мира ветер, раскачивая провислые телеграфные провода, которые от упругой игры ветра вибрировали и гулко позванивали на белых фарфоровых роликах, этот же ветер играл бы на струнах иных времен, выводя ту же мелодию, которую разучивал последние лет сто довольно терпеливый музыкант… летел ветер над плавным выгибом края залива, который раньше заканчивался сияющей полосою песка, а в XXI веке, скажем, будет опоясан сплошной ровной несокрушимой стеной цветного бетона; а посреди залива, там, где раньше скакали лишь белогривые кони волн, их неисчислимые табуны из океанских просторов, протянется ровная, как натянутая тетива лука, стенка гигантского волнолома. Невысокий город, чудесно вписанный в округлые гряды сопок, будет сиять за портовыми зданиями, споря белизной своей со свежевыпавшим февральским снегом.

Лохову представлялось, что люди наматывают своими жизнями единый, бесконечный кокон времени, ползут по земле длинными гусеницами, хвост которых прибит вечным гвоздем на месте рождения, и лишь головы продвигаются, стремятся вперед, вытягивая на страшную длину податливое невидимое тело… Он когда-то шел по снежному берегу моря к городу, навестив первый раз могилу матери, как и сейчас идет, вминая ноги в рыхлый снег, и рядом шевелилось море, укрытое ледяным руном прибрежной шуги, — гусеница жизни еще раз проползает по тому же месту, сделав удивительные петли по всему круглому кокону земли, он вновь возвращается на этот берег, где прошла его юность и где белеет могила матери.

Он останавливается у высокой стены портового склада, на месте которого когда-то начинались домики прибрежной деревянной слободки и стоял маленький, как скворечник, дом престарелого учителя. Обшитое дощечками от тарных ящиков, крытое искусно расплющенными жестяными банками из-под селедки, жилье учителя стояло за оградой из палок, обтянутых серыми полуистлевшими кусками невода, на которых кое-где еще торчали стеклянные шары в веревочном сплетении — поплавки. Лохов толкнул легкую калитку, свободно висевшую на петлях из старых резиновых калош, и направился к домику. Сквозь радужные стекла единственного окна видно было равнодушное, замшелое лицо Архимеда Степановича. Оно теперь показалось бы старому Лохову обыкновенным, ничем не примечательным лицом пожилого человека, но тогда, молодым, Лохов содрогнулся, увидев, какую зловещую работу проделал невидимый беспощадный гример, подготавливая старика к известному уже Лохову последнему перевоплощению человека.

Много незаметных лет назад, до сей встречи, это был крепкий, с жилистой шеей, пожилой человек со снежной сединой в волосах, однако с темными воинственными бровями. Теперь же Лохов увидел перед собою некую странную личину с беззубым ртом и словно выдранными там и сям седыми клоками недельной щетины на подбородке. Шея, далеко торчавшая из ворота старой клетчатой рубахи, была исчеркана бороздками морщин, словно глубокими шрамами. Лохову, еще не отошедшему после смертной Голгофы матери, старость казалась отвратительной, как некое переходное состояние человека между жизнью и смертью; не замечал он, как смотрит на него с усмешкою, стоя совсем рядом, но из другого времени Лохов-старик, который забыл, о чем говорил ему Архимед Степанович вечность тому назад здесь же, на этом месте, лишь кирпичная стена портовой ограды, да песок, застрявший в щелях кладки и выдуваемый оттуда ветром, да шуршание льдов на волнах смирного моря словно зачарованно повторяют отзвучавшие слова старого учителя.

Лохов заходил тогда к нему без определенной цели, бездумно, по невнятному желанию, вспомнив, что в домике на краю слободы в тот год, когда он уезжал после школы на материк, поселился вышедший на пенсию учитель географии с пышным именем Архимед. Старик быстро говорил, взмахивая папиросой, насмешливо поглядывая сквозь туман табачного дыма на неожиданного гостя, говорил, мало обращая внимания на собеседника и совершенно не пытаясь ни понять, ни узнать его, произносил то, что Лохов слышал и потом забыл:

— Мария Ивановна, моя светлой памяти матушка, тоже умерла лет тридцать назад, однако горюю я по мамаше по сей день. Она была по убеждениям из тех народолюбцев прошлого, которые хотели унести к простым крестьянским массам всю культуру, какую смогли приобрести на свои наследственные капиталы или на медные гроши разночинцев. Мать была музыкантша, играла на виолончели и вот начала ходить по избам: играть пьяным мужикам и беременным бабам Шумана. А к чему этим крестьянам, скажем, нужен был Шуман? Культурка-то не прививалась, мужики эти и беременные крестьяночки только зевали до потолка да разглядывали, какие ботики на барышне да как она волосяным лучком пилит струны на бандуре, поставив ее на деревянный пол. Вот как забавлялась моя матушка, имея чистое сердце и глупый разум неопытной девицы. А что же из этого получилось? Из этого получился я, который последовал ее настойчивым заветам, получил от нее греческое имя и всю жизнь работал на ниве просвещения народа. А теперь что? Двое моих взрослых детей проживают на материке, на их учебу потрачены все мои сбережения, пришлось даже продать большой дом и купить эту хижину дяди Тома. Старуха моя так же померла, как и твоя престарелая мать, а роно ни угля не дает, ни дров. Архимед Степанович стал теперь никому не нужен, однако они там, в роно, забыли, как Архимед Степанович может кусаться, если его обижают… — Странный жалобный звук, нежный звон сопровождал голос учителя во все время его длинного монолога, и старый Лохов, проходя берегом моря мимо того места, где некогда стоял маленький дом под причудливой крышей из сплющенных банок, вновь услышал и узнал тот самый звук — нежную и звонкую жалобу провислых проводов; Лохов подумал; как быстро меняются на земле дома, люди, телеграфные столбы и провода… а вой ветра, летящий над крышами, и плач его, и звон проводов все те же. Значит, нечто постоянное держится на свете… — Неизвестно почему, но стали в наше время мало придавать значения искусству оратора, — говорил далее Архимед Степанович. — Нету хороших лекторов, а адвокатов послушать — как собаки брешут. Почему же такое небрежение словами, молодой человек? Вот вы битый час просидели у меня, а еще и двух слов связных не произнесли. Почему молчите? У вас горе, мама умерла? Я знаю, соседка она мне была несколько лет. Но почему не скажете про горе свое внятными словами трагедии? Знаете ли вы, что такое слова произносимые? Это как музыка, которая улетает от музыканта, из его сердца, от кончиков пальцев, и ему становится легче на душе. Неужто вы не замечали, как на душе становится легче, если, к примеру, вас обижают напрасно, а вы ИМ в лицо произносите бичующие слова о несправедливости? А ОНИ, значит, от ваших слов и бледнеют, и краснеют, и топчутся на месте, как остолопы. Слова, товарищ, как бы живут сами по себе, если вовремя и в достаточном количестве изрыгнуть их из себя. К примеру, говори и говори, что гусь самая красивая птица на свете — мол, и шея у нее длинная, и лапы красные, и перо белое, — так вскоре и для тебя, и для других так оно и будет, гусь станет самой красивой птицей на свете. А теперь возьми и начни пропагандировать все противоположное: хуже гуся ничего нету, у него и лапы-де красные, и шея как у змеи, и вши в перьях… Вмиг гусь станет самой поганейшей птицей. А все почему? Потому что слова живут сами по себе, когда их выпустишь наружу, а намолоть их так легко, ведь это самый что ни на есть легкий труд. Слово изреченное есть ложь, правильно сказано, и как же эту ложь просто сотворить, я всю жизнь этому удивляюсь, живя в городах и в деревнях и доживая остаток своих дней здесь, на пустынном морском побережье. Люди живут, нечаянно или по наущению произнося какие-нибудь слова, а затем сами же слепо следуют им, страдают из-за них или даже принимают мученический венец. Скажем, произнес бы Пилат римский одно короткое слово: «Отпустить», — и ничего бы не случилось с хорошим человеком, а Пилат вместо этого сказал какие-то другие, лукавые слова и умыл на глазах у всей публики руки. А стоило самому мученику произнести: «Раскаиваюсь!» или же «Отрекаюсь!» — как не постигла бы его крестная мука. Но ему во что бы то ни стало надобно было доказать свои слова: что он есть сын Бога и, стало быть, сам Бог. А ведь фокус-то был тут совсем другой, и страшное недоразумение оттого лишь, что не так были произнесены слова! Ведь что значило это: я сын Божий? Это значило, что он есть человек, но знает, что человек-то и может быть справедливым и разумным, как никто на свете, поэтому каждый может быть как Бог, если только добровольно этого захочет. Он сделал великое открытие, а его за это гвоздями на крест. Ну, может быть, сам он тоже был упрям или поверил своим же словам, как мы все, грешные, верим, и до последнего мига ждал, что вера его подтвердится чудом, да вот не выдержал и умер с криком протеста на устах. А что бы ему выдумать другие слова? Мол, друзья, господа, чего вы друг друга мучите с помощью слов, да они же ничего не стоят, это звуки простые, которые произвольно соединяются, паруются, как, например: Эльтон и Баскунчак, Майкоп и Грозный, Сухуми — Батуми, Манчестер — Ливерпуль, Эри — Онтарио, Ванька-встанька… Ну зачем из-за этой пустяковой игры звуков нам терзать друг друга? Иногда даже один сижу — в доме или на береговом камне — и часа три кряду шпарю сам не знамо что, и во мне злость лишь растет оттого, что пустячок, из-за которого люди друг другу готовы голову оторвать, так легко намалывается языком. Моя старуха и померла из-за этого: заговорил я ее, хуже смерти стала для нее пустая моя болтовня, враз заболела и, заткнув ватою уши, навечно убежала от меня на кладбище, там и легла под холм, но ваты из ушей не исторгла, потому что я еще несколько лет кряду ходил к ней на могилу и произносил свои незаурядные речи. И чем же, чем я, сказать к слову, морочил ей голову при жизни ее? Да сущими пустяками. Например, приду из города, из магазина, хлеб или крупичку в сумках через плечо принесу, сяду разуваться на скамейку и как бы нечаянно скажу, что видел козла соседского, который забрался на скалу и оттуда смотрел в море, а сам весь заливался слезами. Уже и борода вся мокрая, хоть выжми ее, и по каменной скале пошли сырые потеки. А жена, чувствуя странный подвох моих напрасных словопрений, не верит мне, но спрашивает, уже совершенно пораженная: чего, мол, козлу реветь, дурень ты старый? А я ей отвечаю: не знаешь, так молчи, неужели ты не помнишь, что двое сыновей у него утонуло в позапрошлом году, когда был чудовищный шторм в ноябре месяце? Старуха, допустим, начинает думать и вспоминать про этот упомянутый шторм, но затем спохватывается и кричит: какие такие сыновья у козла? Что ты, мол, несешь опять? А я совершенно хладнокровно, с укоризною глядя на нее, произношу: ты, дескать, не помнишь даже, что ребята мореходку кончали, штурманское отделение, один раньше другого на год. Тут моя супружница принимается взирать на меня, словно на фашиста поганого, и начинает орать и плакать, упрекая, что сыновья эти вовсе не козла, а его хозяина, и ребята, слава Богу, нисколько не утонули, а благополучно ходят в заграничное плавание на теплоходе «Свобода». А чего ей, спрашивается, волноваться и плакать, чего возмущаться столь яростно? Ведь я пустые слова сбрехал, соединил в воздухе с помощью помела своего то, что никак не соединимо. Чего же из-за этого слезы лить? Знать, не совсем пусты были те слова, если они могли зацепить за сердце, словно ветки ежевики, и, дернув, нанести даже слезную боль возмущения.

Или вот ты, скажем, зачем ты пришел в мое невзрачное жилище? А затем, чтобы получить утешение в своем неистовом горе, чтобы смерть, с которою ты оказался один на один, была каким-нибудь образом объяснена, хотя объяснения тут никакого нету и не может быть, а вот облегчение ты как раз можешь получить…

Да, ты получил облегчение на какой-то миг, пока заходил к соседу Архимеду Степановичу и он наболтал тебе с три короба, и то ли еще мог бы наговорить, если бы не кончилось его время занимать твое внимание, воздух пуст, невесом, а еще невесомее время, в котором незримо растворился домик на берегу моря, тесовый домик с крышею из сплющенных банок-жестянок, и сам болтливый старик, учитель географии, на пенсии, тоже растворился бесследно, словно щепотка горькой соли в океане, и теперь уже звучит твой собственный внутренний голос, правда, совершенно не похожий на те голоса, какие были у тебя в детстве, отрочестве, юности и в пору зрелости. Это одинокая ария, сопровождаемая прозрачной песней ветра, напевно рассказывающая о тебе самом, о том, что ты уже стар, седоус, идешь берегом зимнего моря, только что навестив могилу матери, и то было последнее твое свидание с местом ее вечного покоя, скоро и ты обретешь покой на одном из громадных московских кладбищ — в далеком далеке от этого просторного лукоморья. И пусть мирно пылают над вами, покачиваются высокие костры рябин, черемух, берез, упругие ветви которых зазвучат на ветру, как струны Эоловой арфы. Их шелест и всплески будут рождаться и гаснуть во времени, в котором уже ничто не напомнит о том, как шел ты поступью усталого путешественника по берегу моря вдоль длинной стены портового склада. Ледовый панцирь на море погромыхивал, вздымаемый волнами; кромка песка была чиста, на нее из-под нагромождения взлетавших льдинок рушилась лавиною рыхлая пена — удар, брызги, шипение, еще удар, — ты шел вблизи прибоя по берегу, там, где проходил когда-то молодым.

И вот уже бесследно исчез, словно растаял в воздухе, и снова ты ребенок, тебе лет шесть-семь, у тебя какой-то друг, смутно видимый в густой мгле позднего вечера, вы шли полями к деревне, к большому казахстанскому поселению, скрытому в глубинах зрелой полынной степи, и дорога привела к реке, тускло-розовая плоскость которой исходила паром… Друг твой снял штаны, завернул рубаху до плеч, прижал ее подбородком и первым вошел в воду, подавая пример, а ты направился следом, ужасаясь той бездонной небесной глубине, которая смутно взирала на тебя из реки. Вода была теплой и в то же время прохладной, шелковистой, и ощущение ее испуганным, трепетным телом твоим было настолько сладостно, что оно осталось в памяти чувства как наивысшее блаженство жизни; ты шел по грудь в воде, тоже прижимая подбородком завернутую к горлу рубаху, а твоя сильная и молодая матушка стояла в приречном тумане, словно русалка, высматривающая на лунном свету свою добычу, человеческую душу; этой добычей оказался ты, запропавший с утра сын, о котором лишь к вечеру рассказал колхозный пастух заплаканной матери, что, мол, ехал за рекою на лошади и видел мальчишку с каким-то дружком, шли по дороге прочь от деревни. Мать караулила у реки, зная, что назад они обязательно пойдут здесь, и, когда двое маленьких бродяг благополучно совершили переправу, она молча, и впрямь как русалка, бесшумно бросилась к ним и схватила сына за ухо; она бурно истязала тебя, даже исцарапала ногтями твою шею, таскала за волосы, а сама плакала и невнятно причитала… В полной мере познав ужас пред возможностью утраты ребенка, она теперь быстро приходила в себя, и счастье в ней вскипало шипучей мстительной пеною злости. Друг-приятель твой, напугавшись до полусмерти, бегом унесся в темноту; а после она вела тебя за руку по едва различимой дороге, смутной, как первый звездный свет в набухшей южной тьме, и торопливый молчаливый путь до деревни был продлен до бесконечности твоей памятью, твоим благодарным сыновним чувством к надежности матери, к ее неистовой готовности перевернуть чашу небесную, коли понадобится, или горстями расплескать все звезды, если только посмеют тронуть ее дитя, которое она только что больно драла за уши. И уже недалеко от въезда в деревню, где ярко, намного ярче других, горели три электрических огня — два близко, рядом, а один в стороне, — мать вдруг молча повернулась к тебе, вздохнула глубоко и обняла, притянула тебя за шею, прижала к своей большой, тяжелой груди, плавно закачалась, стоя посреди дороги, и зашептала тебе в лицо: «Сынок, а если бы ты утонул, что бы твоя мамка делала? Я ведь подумала, что, если тебя принесут мертвенького, я сама не вынесу и зарежусь, ножом заколюсь, которым поросят режут. Вот ты какое горе для меня, сынок, не балуй больше, не бегай от дома далеко». И что значил этот страстный шепот? Признание в любви, моление сыну, ребенку своему, кто был для нее посланцем от Бога и хранителем ее бессмертия? Разве любовь материнская калится, вдохновляется не жаждою бессмертия? Иначе зачем же ты так любила меня, за что? А теперь твоя глиняная могила стынет под снегом, рядом с нею лежит лиса. МЫ тихо поем о встречах и разлуках любимых, я поставил розовый камень-гранит на твою могилу, но без моего надсмотра он в скором времени свалится, и его куда-нибудь сволокут, и станет неизвестным то крошечное место на земле, куда ушла, захоронилась, словно раковина в донном иле, твоя верная любовь.

И Я БУДУ ЛЕЖАТЬ ОДНА, И ГОЛОС МОЙ ИЗ-ПОД ЗЕМЛИ ПРОБЬЕТСЯ, ВЫРВЕТСЯ И ВОСПАРИТ ОБРАТНО К ХОРУ, И, БЕЛЫМ ГОЛУБЕМ ЛЕТЯ, МЕЛЬКАЯ ОДИНОКО В ГОЛУБОЙ ПУСТЫНЕ — ВВЫСЬ И ВВЫСЬ, К ГРЕМЯЩЕМУ АЛМАЗНОМУ ВЕНЦУ ХОРАЛА, — ЛЮБОВЬ МОЯ, МОЙ ГОРЛОВОЙ РАСКАТ ЛИКУЮЩЕГО СМЕХА, МОИ СВЕРКНУВШИЕ ЖЕМЧУЖНЫМ СВЕТОМ ОЧИ — Я, МАТЕРИНСКАЯ ЛЮБОВЬ, ПРОЙДУ ПРЕОБРАЖЕНЬЕ В МЫ И ОБРЕТУ СВОБОДНЫЙ БЕСПЕЧАЛЬНЫЙ ГОЛОС В ХОРЕ.

Мой путь к бессмертию был бы так же прост, как у овцы, как у овса, как у красной с черными крапинками божьей коровки. Но этот путь искажен, прерван и обезображен не по моей вине. Вереница земных лет, словно птиц перелетных караван, протянулась от дня моего рождения до дня смерти. Одна из этих птиц вдруг как бы споткнулась в воздухе и рухнула вниз, выпала из череды подруг, раненная в грудь пулею жестокого охотника. Далее он одну за другою выбил еще много птиц из вереницы стаи, но та была первой жертвой… Стояла жара в июльские дни этого года, я шла, неся ребенка на руках, шла пешком, потому что не хотела больше ехать в поезде: посреди равнины наш эшелон подстерегли самолеты с крестами, сбросили бомбы, людей косили с неба из пулеметов, трупы лежали тесно по обе стороны от поезда, никогда не видела я столько крови, трупов, нет, я больше не могла доверить свое дитя столь явному немилосердию внешних сил — все они с земли и воздуха грозили смертью моему сыночку. Я пошла глухими лесными тропами, выбирая наугад те из них, которые тянулись в сторону утреннего солнца. Пока были ягоды — густая синяя черника необыкновенной силы, перезревшая земляника на нетронутых лесных полянах, дикая малина — и пока грибы попадались мне прямо на мшистых дорожках, я не заходила в неизвестные мне деревни: не могла знать, свободны они или уже заняты врагом, поэтому предпочитала обходить деревни стороною. Ночевала я, сидя под какой-нибудь елью или в душных скирдах, мой ребенок ночами спал хорошо, и я могла иногда ненадолго отлучиться, оставив его в соломенной норе, я прокрадывалась к деревенским погребам, где крала еду и потихоньку пила из крынок молоко.

Уходя густыми лесами от войны, я постепенно тала замечать, что рядом со мною идет в отступление неисчислимое множество звериного народа, мне приходилось стоять на дороге, пропуская мимо стала диких кабанов, озабоченные семейства волков, громадных лосей и одиночных зайцев, лисиц и дергачей, бегущих по земле. Несколько дней шла я, помнится, рядом с четверкою громоздких, как темные холмы, бородатых зубров, я то отставала от них, то вновь настигала где-нибудь на укромной поляне. Сначала мне всего удивительнее было то, что я не боялась зверей и они меня тоже не боялись. Всеобщее отступление лесных жителей было похоже на повальное бегство от лесного пожара, во время которого и зверям становится ясной бессмысленность насыщения желудка — главной их жизненной заботы — перед близкой гибелью. Я не видела за все время бегства через леса ни одного разорванного зайца или задушенной птицы. Мне подумалось, что хищники в дни бедствия по законам леса должны голодать. В бесшумной великой толпе, незримое шествие которой я постепенно начала ощущать, мне было гораздо спокойнее, чем в толпах беженцев на больших дорогах. Неся на руках грудного младенца, я пошла вместе со зверями их общим путем, подчинившись тому же закону, который повелевал им сохранить себя и зверят ради спасения древней жизни на земле. Я видела по глазам безрогих лосих и озабоченных медведиц, что они думают так же, как и я, о беззащитности этих крошечных ног, коготков, сопящих влажных носов и широко открытых ангельских глаз пред яростной, чудовищной смертью в полмира шириною, до неба вышиною. В лунные пепельные ночи, лежа на мягкой хвойной подстилке и укрывая ребенка единственным одеялом, взятым с собою в бегство, я слышала вблизи тяжкий вздох косули или зайчихи, тревожное бормотание тетерки — всем нам снилась иль представлялась та огромная смерть, что шла вслед за нами стеною воинства немецкого.

Однажды у лесной теплой речки, затянутой утонувшими в воде кустами, я постирала пеленки и развесила их сушить, а потом присела у воды, чтобы дать грудь ребенку, задремала, склонившись над ним; вдруг сонная гладь омута пошла кругами, из воды высунулась мокрая усатая голова… Оказалось, бобриха-мать, я догадалась об этом по сосцам, торчавшим у нее на животе. Она вылезла на берег и, подойдя на задних лапках совсем близко, долго рассматривала чужого ребенка, приоткрыв усатый рот и выставив темно-желтые огромные резцы, Я не смела шевельнуться, оробев, зная, что это хозяйка омута, что где-то здесь ее дом и бобрята и что она может попросить меня вон… Но она стояла молча, опираясь на плоский, как рыбина, хвост и передние лапки сложив на животе, она с сочувствием посмотрела мне в глаза, как будто бы желая молвить что-то, и я, благодарная за нежданное сочувствие — ах, так благодарная! — заплакала, с отчаянием думая, что могут, могут ведь убить крошечных малюток наших. А потом, когда я все глубже погружалась в сон, бобриха долго шлепала на воде, покашливала и фыркала, должно быть, стерегла наш покой. К утру загремели где-то орудия, словно гром бесконечный загрохотал над далекими лесными пределами, я вскочила, поспешно собралась и, оглянувшись в последний раз, махнула бобрихе рукою и пошла дальше, навстречу солнышку.

Уже несколько дней я замечала, что звери в шествии своем повернули почему-то влево, круто в северную сторону, я не могла понять, чем вызвано было изменение в привычном ходе нашего бегства, тревожилась, чувствуя какую-то неизвестную мне загадку, но продолжала идти к востоку — у них звериные соображения и расчеты, у меня свои… Только на третий день моих тревог я поняла, чем вызван был поворот лесного исхода круто в сторону. Вскоре я вышла на край леса и увидела, что лежат на опушке убитые неубранные солдаты… Я прошла мимо, прижимая к своему лицу личико сына, чтобы он ничего не видел, и дышала на него, отдавала ему изо рта свой воздух, немного очищенный от приторной отравы смерти. Ибо мне казалось, что если он этого смердящего воздуха дохнет, то не сможет потом жить на свете или навеки станет болен печалью.

…Я ушла от зверей, бежавших куда-то к северу, где стояли еще вековечные, дремучие, мохнатые леса во мхах и болотах. Мне не выжить было там с малым ребенком, и я повернула южнее, направилась в ту сторону, где чутье мое предполагало родину, мои степные, ковыльные и полынные долины Маныча. И тут впереди меня встал человек.

Приблизившись, я увидела, что это мой муж, загораживавший неширокую дорогу, вытоптанную в пшенице. Он был одет так же, как в последний день и час своей жизни, и лишь лицо его было неузнаваемым, черным, как прошлогодний гриб. Но передо мною был мой муж, я его узнала еще издали и, подойдя, сказала ему: «Пропусти меня, Егор, ведь ты же сам сказал, чтобы я сберегла сына». Да, сбереги во что бы то ни стало, донеслось до меня, а сейчас поверни назад, не ходи этой дорогой… Что-то плохое ждало меня там, но я подумала: все равно худо, поди вправо, поди влево или назад, мы посреди войны, не все ли равно, куда идти. А ты сгинь, любимый, попросила я, тебя нет, я сама видела, как ты упал, из-за насыпи побежали наши солдаты, их словно гнала какая-то дьявольская сила, а потом на насыпи показались сами дьяволы с темными касками на головах, и я тоже убежала с ребенком, нас на дороге прихватила машина городской ветлечебницы… Если ты не призрак, то подойди и дотронься до меня. Нет, не могу этого сделать, ясно дошло до меня, нам этого нельзя. Тогда уйди, ты уже ничем не сможешь помочь, подумала я, и он отбрел в сторону, упал в пшеницу.

А вскоре я вышла к тому селу, где все и произошло, я увидела старую церковь без креста, с кривой колокольней, неподалеку стоял дом, над крышею которого на палочном древке трепыхался выгоревший розовый обрывок флага. Возле этого дома стояли, прислоненные к стене, два велосипеда. На крыльцо вышел человек в нашей русской гимнастерке, без ремня, и этого мужчину в знакомой воинской одежде я как-то связала в уме с тем клочком флага, который был сорван не до конца, и о чем-то надежном, домашнем напомнил мне вид сельской церкви, и я направилась к дому со слепым доверием Я спросила и была напугана грохотом своего собственного голоса, намолчавшегося в лесах, откашлялась, помолчала и дальше спрашивала, далеко ли немцы отсюда. Зачем тебе немцы, отвечал он, усмехаясь так, словно ждал, знал заранее, какую веселую и глупую потеху я выкину в ответ на его вопрос.

Я не хочу вспоминать, какие у него были лицо, руки, глаза, не хочу представлять и морды тех полицаев, которые были в комнате, где по углам и на полу валялись груды истоптанной бумаги… Я помню, какой солнечный неподвижный зной разлит был по широкой улице села, когда я подходила к дому; в жарком воздухе плыл мучительный для меня, сладкий соломенный дым; над тесовыми и черепичными крышами бушевало прозрачное марево, доски крыльца были серые, теплые, гладкие, и моя черная тень, упавшая на них, когда я всходила по ступенькам, была крива, изломана и страшна.

В дальней комнате конторы, где были живо сдвинуты к стене стулья и освобождено место на полу, оказалось темно, окна забиты снаружи досками. В длинные щели пробивалось солнце, поднятая пыль клубилась в полосах света, словно серый дым. Солнечный свет слепил меня, но я смотрела в самую глубину полыхающего белого огня и слышала, как позади пламени и сверкающих вихрей солнца дрожит, закатывается, все неистовее взвивается голос моего ребенка. Забежал в комнату еще какой-то вояка, ухнул, возмущенно харкнул на меня, разваленную, как зарезанная корова, и с матюгами вперемежку возвестил, что едет немецкое начальство. Все из дома выбежали, грохоча сапогами по крыльцу, на улице загремели велосипеды. Я же первое время ничего не видела — в ослепших глазах полыхало одно лишь синее солнце, постепенно заливаемое розовой кровью. На ощупь, вслушиваясь в крик ребенка, я собрала себя и выбралась в переднюю комнату конторы и только тут сквозь огненную пляску в глазах стала различать видимый мир. Я схватила со стола сына и хотела выбежать из дома, но дверь оказалась заперта, тогда я выпрыгнула в окно первой комнаты, не забитое досками.

И вот я бегу по дороге, дыхания моего не хватает, дыхание кончается — это я умираю, ах, умираю наконец-то, мне уже не больно, только вот дышать все труднее, — сын лежит у моей груди, я его вижу сквозь щелку в глазах, а он меня не видит, потому что я не могу открыть глаза пошире, тогда бы он сквозь них увидел бы, как я бегу по дороге. Я умираю, сынок. Я умираю, мне уже не больно, все, что болело, так далеко стало от меня. Далеко ушли руки, ноги, пальцы мои и ногти — о, как далеко! Я слышу, как ты одиноко плачешь надо мной. Зачем ты положил в мою руку этот желтый цветок? Знаю, ты раскаиваешься. Сердце стучит, мне слышно, как где-то далеко мое сердце стучит. Сынок, не приставай ко мне. Я еще вернусь, да вернусь же, тебе говорят! А пока отстань, вон кто-то меня встречает.

Смысл всего — любовь. И где-то нас ожидают любимые, те, что раньше ушли туда… Куда? В землю, конечно. Нет, сквозь землю, сквозь воздух, сквозь светлую полоску солнца на подоконнике, сквозь блеклую синеву неба, и оттуда (откуда?!) они приходят в наши сны, поэмы и печальные мессы. Мой муж встречает меня, потому что я любила его сильнее, чем сына, чем кого бы то ни было из людей, а он любил меня больше себя. Вот поэтому он снова стоит на дороге, но лик его на этот раз светел, он со знакомой улыбкою говорит мне, зачем, мол, ты пошла той дорогой, ведь сказано было, чтоб не ходила. И я его прошу, вмиг постигнув, что теперь все из того, что происходило в моей жизни, имеет иной смысл и разгадку: проведи вновь меня с малюткой через эти земли, где беснуется Смерть, костлявая военачальница пришлых врагов и железом молотит богатый урожай, проведи нас невредимыми меж войск наступающих, отступающих, окружающих и кружащихся вокруг самих себя, мимо всех постов и часовых, перенеси нас по воздуху через Днепр, Дон и Волгу и опусти в безлюдной степи.

Там в войлочном шатре сидит, скрестив ноги, степной старик Жакияр и думает, глядя на нас, а есть ли хоть небольшой смысл в том, что он спасет голодную одичавшую женщину с грудным ребенком. Ведь, всматриваясь в огонь очага, представлял старик заживо сжигаемых грешников Аллаха, а наливая горячий чай в кружку, — свариваемых в кипятке и масле. Поднимая к потолку глаза, видел он веревки, на которых за шею и за ноги подвешивают виновных перед законом, а выплескивая у очага чайные опитки, вспоминал закопанных живыми в землю; беря камчу в руку, вспоминал рабов, засеченных до кровавого мяса на спинах, беря топор — об отрубленных головах. Тихая речка рассказывала ему об утопленных в арыках младенцах, острый ножик, которым строгал палочку, — о выколотых глазах и отрезанных носах. Куда бы ни обращал взор Жакияр, всюду видел он одни лишь приспособления для мучительного убийства человека человеком; и, даже глядя на облака и солнце в небе, старый кочевник смутно предвидел какой-то необычайно мощный, бесконечно страшный способ уничтожения враз множества земель и стран.

Но Жакияр не считал себя мудрецом и судьей народов, он с юности знал, что каждый человек чей-нибудь да раб и сам он тоже раб богатых баев — так устроил Аллах, перед которым все рабы. Поэтому многодумный Жакияр смирился со своей ничтожной долей, но решил, что человек сам может выбрать себе рабство, в этом ему Аллах дает волю, как овцам дается она в пределах пастбища. И он решил, что будет вечным рабом солнца, одного лишь солнца, чья власть на земле беспредельна. Но свое решение Жакияр мыслил навсегда скрыть от людей и незапамятно давно откочевал в сторону глухих бескрайних солончаков, имея верблюда, лошадь, десяток баранов, походный войлочный дом, собаку и бесплодную жену, старше его на десять лет, взятую им после смерти брата, женою которого была она раньше. С тех пор Жакияр редко выходил к человеческим селениям, не интересовался ХАБАРОМ — новостями базара людского, и не потому, что ненавидел, или презирал, или свысока смотрел на людей, нет, наоборот, он считал себя равным всем, потому и полагал, что если в его собственной жизни не происходит ничего удивительного, то и у всех прочих тоже…

И в лунные бешеные ночи весною, когда его старая кобыла билась на привязи и могуче ржала, словно сказочный тулпар, а лохматый распаленный пес пытался совокупиться с овцою, сам Жакияр не обманывался волшебствами и прелестями лунной ночи, он знал свой наикраткий путь к молчаливой жене, которая ждала его, привычно изготовясь, источая в темноте терпкий запах полыни, овечьего сыра и дикого степного чеснока. Жакияр терпеливо питался этими запахами, считая плодотворные страсти полнолуния тою же необходимой работой раба, от которой не уйти и не отделаться воднорядь. Скрипя зубами, бормоча ругательства, он исполнял и прочие труды, как и этот немилый, несвободный, покорно терпел летний гнев и лютую зимнюю немилость кривого господина своего, яро взиравшего с неба единственным глазом. И только одно облегчительное знание, подспудное, самоотрицающее глубокое удовлетворение знал кочевник Жакияр, покинувший муравейник человеческий ради предельного обнажения сути своей несвободы (среди людей она забывалась, затиралась и обольщалась всяким самообманом и хвастовством, а в пустыне обольщаться было нечем и незачем, там беспрестанно, нескрытно совершались великие работы земных недр и воздушных глубин, видимых до звездного дна), — смысл всей этой видимой человеку работы был один: весны и осени минуют все, как одна, и где-то уже белеют твои вымытые дождями и вешними потоками кости, хотя ты еще жив, сторожишь овец и больше всего боишься приближения той минуты, когда надо будет, хрипя забитой слюнями глоткой, повалиться на землю и сдохнуть под яростным взглядом своего кривого господина.

Но в эту солончаковую полынную печаль вошла я, ведомая своим не видимым никому, кроме меня, вожатаем, у которого был волшебный Лотос в руке. Жакияр не знал, что вечно существуют под Солнцем, его господином, всего лишь один мужчина да одна женщина — многоликие, извечные на Земле Адам и Ева. Старый кочевник не догадывался, что мой убитый в первый час войны доблестный муж перевоплотился в него, а я, странная гостья с ребенком на руках, вновь стала его желанной женой, которую он не успел долюбить за неимением жизненного времени. А постаревшая Ева, Жакиярова жена, измученная лютой, ненасытной и какой-то злой страстностью своего мужа, легко и согласно вспорхнула в мое истощенное молодое тело, которое быстро стало набирать силу и нежность при хорошем питании и при полном, глубоком сне истерзанного сознания.

И сквозь этот сон приглушенно пел наш Хор о прелести летнего утра, о тихом побрякивании посуды, куда добрая мать накладывает еду, и скоро призовет она уютным голосом к утренней трапезе, и подбежит стайка детей, постукивая пятками, к накрытому столу, окружит дружным хороводом пространство счастья, окутанное ароматом багрового борща с алыми кусками помидоров, с белыми кругами сметаны: «Сидайте, ешьте, пока горячий…» Матери исчезают, как будто тающие в воздухе снегурочки, запах еды материнской долго еще веет в воздухе жизни, и в больном бреду, когда воля к существованию слепо мечется по жаркой пустыне горячки, словно заблудившийся суховей, запах материнской еды, аромат снегурочки-матери призывает нас: остановись, вернись домой, не уходи с замкнутым лицом и со слепыми глазами в бредовую пустыню, в мару. Наше пение — слышишь? — едва уловимо, но МЫ рядом, над тобою, вокруг тебя, не томись горем, деточка моя, горя-то нет никакого, ты спишь, и все твое горе видится во сне, а твой муж, доченька, Егор твой, уже идет со службы, а ты встань с постели — человек придет с ночной службы, он вовсе не спал, и ему будет обидно видеть жену, которая валяется на кровати, укутавшись с головою одеялом. Вставай, доченька! Но я не сплю, мама, я умираю ведь… неужели Егор придет со службы и увидит меня такую? Я не хочу, я завью волосы щипцами-плойкой, наведу черным карандашиком брови и подкрашу глаза — пусть он увидит меня красивою.

Что было в шатровом войлочном домике среди полынных степей, вблизи синей извилистой реки, низкие берега которой были покрыты бездонными трясинами, засохшим камышом с бурыми махалками, как проходили осенние и зимние дни и ночи в этом древнем жилище кочевника? Наверное, так, как и должны проходить мирные дни человека на земле. Жакияр два года уже ни с кем не встречался, потому и не знал, что идет по стране неслыханная война, а бессловесная и полубезумная женщина, пробравшаяся через осенние топи к его войлочной юрте, ничего не могла рассказать ему. И жизнь шла безмятежно, старая байбише качала на коленях ребенка, завернув его в мягкую ветошь, и на скуластом сморщенном лице старухи цвела довольная улыбка.

Однажды Жакияр оседлал кобылу, по-молодецки вскочил в седло и поскакал куда-то по снежной равнине, от избытка необыкновенных чувств испуская в морозный воздух какие-то полузабытые крики буйной молодости: «Эй-эй! Ай-ай! Вижу врага! Бей!» И вдруг, выскочив на отлогий холм, увидел темную бесконечную вереницу дивных машин, пересекающую степь от края и до края. Он сидел на лошади, открыв рот, дыша клубящимся паром, и смотрел на длинные шесты, торчащие спереди машины, — из-за своих пушек танки, о существовании которых кочевник ничего не знал, казались похожими на каких-то грузных большеголовых и тонкоклювых птиц, вперевалку ползущих по земле. Жакияр пощипал колючие сосульки на усах, подул в озябший кулак, с которого снял перчатку и сунул за пояс, он подумал, что никогда эти непонятные для него тяжелые чудища не смогут пройти через солончаковые болота к его становью, а он сам никогда не подойдет к ним. С этой веселящей мыслью он стал заворачивать лошадь, погнал ее с холмика и вскоре снова был один в бескрайней степи, уверенный в полной своей затерянности и недоступности. В достигнутой им окончательной отчужденности от всех людей ради свободы быть рабом Солнца таилась наивысшая радость Жакияра и его окончательное торжество. Не нужен мне ваш Аллах, ваши муллы и святые пророки, ваши мечети и вонючие зинданы, полные людей и дерьма, ликовал Жакияр, мне хватит моего стада баранов и одного верблюда.

Кочевник наслаждался радостным сознанием своего непричастия к нашему миру, ему открылось с тех пор, как в юрте появилась беженка с ребенком, что он не обязан делать добро, ибо ни от кого его сам не видел, не просил, но сделает добро, потому что никто не принуждает его к этому.

Степь велика, какие бы войны, возмущения и моры ни постигали людей, степь велика, можно найти глухие, заброшенные такыры и затеряться в них — степь велика, и никто не узнает, спас ты женщину с младенцем или зарезал их за круглым курганом. Но именно поэтому спасти их Жакияру было особенно приятно. И в его дымной юрте, где они со старухой спали, свернувшись, как животные, давно уже равнодушно не замечая уродства своих изношенных тел, появилась полубезумная женщина с еле живым ребенком на руках, а теперь они по истечении двух месяцев оба откормились на мясе и молоке, плоть их нежно взошла, словно тесто на дрожжах.

И узнал под старость кочевник Жакияр, что наш мир, накрытый небом, вовсе не одноглаз. Кривой хозяин, всю жизнь косивший сверху на своего раба одноюртника яростное око, оказался двуоким и прекрасным, как это и положено быть божеству. Лик его был еще огромнее, чем представлял Жакияр, и состоял из двух равновеликих частей, но настолько огромных, что, видя одну часть — день, вторую уже — ночь — человек увидеть был не способен. И круглая, яркая, блистающая Луна оказалась вторым глазом хозяина, которого Жакияр доселе считал кривым.

Так в зимнее полнолуние старик познал единство ночного и дневного неба, объял, облетел стремительной мыслью округлое замкнутое строение мира. Жакияр стоял возле юрты, только что наведавшись в загон для овец, минуту назад он держал за хвост дурную овцу, пытавшуюся проскочить у него под ногами на волю, а теперь он зачарованно смотрел на луну, понимая, что стоило лишь появиться в его доме молодой женщине, беглянке от людей, как его свободная отчужденность кончилась и он вынужден был сделать или добро, или зло. Самовольно выбрав добро и опять полагая, что его никто в этом уличить не сможет, потому как много лет никто не бывает в его доме и даже не знает, где это находится — дом Жакияра, он не мог знать, как знаем МЫ, о том, что произойдет совсем недалеко, в руинах бывшего Царицына и будущего Волгограда, и никому из нас, видевших когда-нибудь при жизни мирные берега Волги и мгновенно, навсегда покоренных ее голубой мощью, вольным полетом чаек и облаков над царственной водою, тишиной утренних плесов, зыбью меловых обрывов, сонной неподвижностью барж, лодок, портовых кранов и катеров над розовой бездной рассвета, павшего в зеркало реки, никому из нас, сладко томившихся музыкой мирных духовых оркестров, что наигрывали в полумгле прибрежных бульваров старинные вальсы, никому теперь, в этот миг, не было бы дела до жалкого кочевника, покорно ждущего смерти и уволившего себя от бед и обид людских — если бы МЫ не знали, какое испытание предстоит пройти каждому из нас, и если бы, готовясь к этому испытанию, не знала я, что наука эта для всех одна. Никто не ждет, не зовет свою смерть, а она вот уже стоит у моего изголовья.

ГЛАВА 5

Мать все еще сжимала в руке апельсиновый Лотос, от которого оторвался один лепесток и лежал на подушке среди спутанных седых прядей ее волос. Было уже утро второго дня, как Лохов прибыл сюда. Он очнулся в это солнечное и ослепительное после буранной ночи утро, как узник, внезапно припоминающий, что он приговорен к казни и ждет исполнения приговора. Лохов вслушивался в мерные тяжкие посвисты знакомого материнского дыхания, к неимоверному напряжению которого успел уже привыкнуть. Лежа в постели, иззябнув в скудном тепле, с трудом сохраняемом под старым тонким одеялом, он набирался решимости, чтобы встать и затопить печь. Вдруг его охватила тревога, что мать еще жива, ей тоже холодно, и, хотя удаление ее в пределы смерти было безвозвратным, ужасным, еще ужаснее было то, что она, возможно, еще чувствует и холод, и боль, и даже обиду. Лохов вскочил с кровати, словно поднятый грозным окриком, предвещающим нечто страшное, и вдруг опомнился, видя, что ничего более страшного, чем то, что происходит у него на глазах вот уже вторые сутки, быть не может.

И тогда, усмиренный безнадежным горем, Лохов стал припоминать, что ночью с ним была женщина медицинская сестра, которая поднялась, должно быть, на рассвете и тихонько ушла из дома… Он подошел к матери и увидел ее спокойное лицо, как будто посвежевшее за ночь, с тонким розовым светом румянца на щеках. Она, казалось, понимала его и как прежде, прощала ему все. Седые пряди ее волос были расчесаны и ровно уложены на подушке, видимо, сестра перед уходом умыла и причесала умирающую.

Рядом на стуле стояло блюдце с водой, где плавал прозрачный студень размокшей ваты. Лохов выплеснул воду в помойное ведро, куда-то сунул блюдце, затем переставил стул к буфету, над которым чуть в стороне в балку был вбит ржавый крюк, как раз подходящий для того, что Лохов внезапно и решительно задумал. Надо было теперь где-то найти веревку, а не будет ее, разорвать на полосы простыню, которую принесла медицинская сестра. И он стал искать веревку: заглянул в угол за буфетом, где валялись грудой старые башмаки, бутылки, полбуханки зеленого заплесневелого хлеба, продавленное ведро… потом вышел в холодный коридор, где в воздухе искрились сыплющиеся откуда-то снежинки.

Заскрипел снег на деревянном крылечке, раскрылась дверь, обрушив на пол в коридоре столб солнечного света, и в дом вошли двое. Один из них был старик хозяин, мохнатый от инея, с намерзшими под носом сосульками.

— Она не умирай пока? — спросил он, остановившись перед дверью в комнату.

Лохов ничего не отвечал, продолжая свои поиски.

— Здравствуйте, — внятно произнес второй, что пришел вместе с хозяином.

Лохов и ему не отвечал. Но потом сообразил, что теперь осуществить задуманное ему не удастся, и, отбросив какую-то попавшуюся в руки пыльную палку, шагнул к двери, первым вошел в комнату. Он направился к матери и стал в изножье кровати, потупив голову. Вошедшие следом хозяин и его спутник разделись, подошли и тоже стали рядом.

— Вы ее сын? — спросил человек, потирая озябшие руки. — А я, значит, врач местной больницы.

Только теперь Лохов обратил внимание, что человек одет в короткий белый халат, под которым пузырились брюки, заправленные в валенки… Лицо матери оставалось все таким же безмятежным, розовым, свежим, хотя дыхание ее было тяжелым, частым, свистящим, как и раньше. И Лохову, уже глубоко впитавшему в себя СМЕРТЬ матери, было страшно смотреть на это неестественное, необъяснимое оживление ее лица.

— У нее, должны бы вы знать, это уже третий инсульт. Мы сделали все, что было возможно. Но… — начал было врач, нарушая тяжелое молчание.

— Я не хочу разговаривать, — перебил его Лохов не поворачиваясь к нему.

— Извините, я понимаю ваше состояние. Но, я повторяю, мы сделали все, что могли, а теперь ничего не поделаешь. И не надо так волноваться. Все мы смертны, что делать.

— Замолчите и… уходите, пожалуйста. Вы здесь больше не нужны.

— А известно ли вам, сколько лет мы лечили ее? — с некоторою обидой отвечал врач. — Что два раза ставили ее на ноги? Ночью пурга была, везде снегу намело, машины не проходят, и я сейчас два километра пробирался сюда по сугробам. За что же вы меня гоните?

— Вы хотите, чтобы я вас отсюда вышвырнул? Этого хотите? — сказал Лохов, тяжелым взглядом уставясь на врача. — Впрочем, извините.

— Что ж… ничего, я понимаю, — примирительно отвечал врач. — Хотите, дам чего-нибудь успокаивающего?

— Не хочу, — равнодушно отказался Лохов. — Не обольщайтесь, доктор. Не думайте, что сможете помочь хоть кому-нибудь. И себе-то не поможете. Вот она, ей теперь можно позавидовать… Чиста от всякой лжи. Так что вместо того, чтобы обманывать самого себя, станьте рядом со мною и помолчите.

— Вы очень расстроены. Вам бы прилечь, отдохнуть.

_ Нет. От ЭТОГО не отдохнешь, и вы это прекрасно должны знать.

— Не понимаю, что вы имеете в виду. Смерть, что ли? Я, дорогой товарищ, всего насмотрелся за пятнадцать лет работы, и уже привык, и, кажется, уже все знаю, что надо знать об этом.

— Ничего вы не знаете, — неохотно, тихо возразил Лохов, продолжая разглядывать врача: густые брови темными дугами, вздернутый нос, детские губы, глаза рыженькие, уверенные, с блеском. — Что вам известно о том одиночестве, в котором она, — Лохов указал на мать, тяжко дышавшую сквозь черную щель рта, — уже давно находится?

— А вам? Откуда это вам известно?

— Надо очень любить человека и очень быть виноватым перед ним… Надо страшно обидеть его, а потом увидеть, что он погибает у тебя на глазах по твоей вине, вот тогда и вам станет понятно…

— Но поверьте мне, что ваше воображение, перенося вас на ее место, рисует не совсем верную картину. Вы представляете то, как бы вы страдали, а это не совсем то, что на самом деле она испытывает. Она находится в таком состоянии, что мозг отключен, болевые ощущения для нее не существуют и все рецепторы тоже постепенно отключились. Она не реагирует на прикосновение, на звук, на свет. А если кое-какие очаги в мозгу еще и действуют, то она сейчас, должно быть, видит самые приятные сны. А вы говорите о каком-то страшном одиночестве… Это вы, простите, находитесь под воздействием собственного страха смерти, вполне, впрочем, закономерного для здорового человека…

Говоря все это Лохову, врач хлопотал, двигался возле больной, уверенными и точными движениями рук притрагивался к ней, осматривал — обнажил ноги, потрогал ступни, голени, руки… Лохов с удивлением смотрел на то, как смертное тело матери, беспомощное и неподвижное, внушавшее ему невыразимый ужас своей таинственной приуготовленностью к последнему перевоплощению, вдруг стало под руками врача чем-то совершенно простым, нестрашным, податливым — МАТЕРИАЛОМ работы, как глина в руках скульптора.

Всхлипнул, затрясся, грубо зарыдал старик, молча стоявший рядом с Лоховым, поспешно отошел, утирая нос рукавом, присел возле печки, стал растапливать ее… Лохов и на старика смотрел с удивлением. Он понял, что у этих двух людей, которые сейчас рядом с ним, есть свое собственное, особенное отношение к смерти его матери…

— Ручки и ножки уже начали холодеть, — каким-то невероятным, ласковым, растроганным голосом произнес врач. — Но пульс держится. Очень крепкое сердце у вашей матушки.

Сморщенный старик, сидевший на полене перед раскрытой печью, весь в багровых мазках огненного света, курил, пуская в дверку дым; вдруг он стал странно подвывать, что-то бормоча по-своему. Врач, высоко приподняв свои бровки-подковы, собрав гармошкою лоб, смотрел на него сочувственно и печально. Лохов ощутил, как беспредельный духовный мрак, окутавший его за последние дни, куда-то исчезает. Он увидел смерть такою, какая она есть, в бесстыдном и обнаженном своем действии, и ему открылось одно из главных свойств ее трудов — что это грубая работа, бесконечно унижающая естество человека.

Но смерть — даже смерть его матери — не есть что-то, относящееся только к нему или только к ней, умирающей. Сын иными глазами, с прощальной нежностью посмотрел на нее. Смерть — успение — матери была отдана не в одни его трясущиеся, неумелые руки, и на мгновение МЫ впервые ему дали увидеть себя; я закрыл глаза, потом открыл их и увидел несметные караваны летящих белых облаков, каким-то чудом уместившиеся в убогой комнатке, и я порадовалась тому, что вот уже муки мои кончились и пришло время для последнего прощания — без слез, без рыданий, со всею, без остатка, отдачею нежности бедному сыну моему. Он присел возле изголовья матери и погладил ее теплые волосы над прохладным гладким лбом: ТЫ ЕЩЕ ЖИВА, ЖИВА…

Одетый в пальто врач подошел к нему, протянул руку, прощаясь.

— Простите меня, доктор, — сказал Лохов, привставая.

— Нам приходится всегда всем прощать, — улыбнувшись, ответил врач, устало глядя на Лохова. — Но держитесь, скоро начнется у нее агония… Я еще вечерком загляну, пожалуй.

— Что же будет дальше, доктор?! — невольно, неожиданно даже для себя вскрикнул Лохов.

— Тяжело будет, чего там. Держитесь, — спокойно отвечал врач, как будто проникнув в ту затаенную глубину сердца Лохова, откуда вылетел этот испуганный, тоскливый крик. — Нелегко научиться смотреть на такие вещи… Вот у меня три года назад умерла мать, и я у нее тоже был единственный. Так поверите ли, я, который принял ее смерть, можно сказать, своими руками, как принимают роды, я закричал, как мальчик, когда тело вынесли на улицу и ей на лицо стал падать снег… Я стал заслонять шапкой ее лицо, представьте себе. Что-то на меня нашло такое… Поразил меня простой, в сущности, факт, что снежинки падают и не тают на лице…

Уходя из деревянного домика, где лежала одна из его больных (пожалуй, уже НЕ БОЛЬНАЯ), шагая по берегу моря в сторону города, врач снова переживал ту страшную минуту, когда увидел, как тихо опускаются и лежат на ресницах, на губах и щеках серого лица нетленные звездочки снега, и мгновенно сущность того, как любовь и нежность и человеческая привязанность так вот наглядно и чудовищно перевоплощаются в нечто холодное и навеки неподвижное, — истина разлучницы смерти вновь открылась врачу.

А в оставленном им домике царило безмолвие, и лишь гудение пламени в печном зеве да нестройная трескотня огнем раздираемых поленьев выдавали непреклонный бег времени, совершаемый в молчной тишине. Лохов не видел своих рук, ног, не видел старика отчима и лежащей на одре матери, замерев, он думал, что слова врача, слова утешения могли быть лживыми — о том, что мать сейчас ничего не чувствует и видит приятные сны. Он снова остался один, чтобы в одиночестве, без всякого учителя продолжать ужасную науку. И ему было дано странное видение.

Будто висит он над облаками на каком-то невероятно высоком шесте. Испытывает мучения, которым нет сравнения в словах. Но, самое главное, он на этом шесте, овеваемый дымными облаками, вдруг убеждается в полной бессмысленности своих мук. И когда он окончательно постигает, что спасительной силы нет, раздается громоподобный раскатистый хохот множества голосов. Кто-то внизу, невидимый под облаками, начинает торопливо подрубать шест, который вздрагивает от каждого удара, и вот он клонится, падает, летит к земле со страшным ускорением. Но в какой-то миг Лохов непроизвольно протягивает руки и хватается за чьи-то две сильные упругие руки. Не успев заметить, кому принадлежат эти руки и откуда они протянулись, он с наслаждением, ликованием и ненавистью отпихивает ногами, толкает дальше к падению проклятый шест, который, ухнув, исчезает в клубящихся тучах.

Лохов поднял голову с подушки матери — он уснул, сидя у кровати на стуле. Старик тихо скребся где-то рядом, словно мышь. Мать дышала все так же тяжко, со свистом, сквозь черный зев опаленного рта. Боже милостивый, неужели нельзя помочь? И он снова подумал, что врач, говоря о каких-то сладких снах, лелеющих ее последний час, обманывал его. Обманывал, чтобы не выдать своей беспомощности.

Запахло чем-то съестным — смрадно и жирно, Лохов не ел уже два дня, и теперь измученное, возмущенное тело его так и рванулось навстречу запаху пищи. Но, внимательно посмотрев на чуждого его сердцу человека, который к тому же заказал гроб для его не умершей еще матери, Лохов не захотел просить у него еды. Лохов оделся, постоял возле кровати, снова глядя на то странное, непостижимое, во что превратилась мать, поцеловал ее в висок и вышел из дома.

Какое же дивное солнце — розоватое и бархатистое — ожидало его, мерцая на ровном покрове снегов! Было мгновение послеполуденное, краткое среди февральского дня, когда торжество света и солнца над снежными просторами явлено полно и безгранично. Светилась каждая пядь берега, накрытого чистым снегом, а склоны сопок, чернеющих скальными глыбами и пятнами хвойных кустов, тонко отливали в тенях своих разлитой по млеку синькой. Безоговорочное дарение света в снежном краю! Мгновение, безукоризненное в своей розовой, синей и белой гармонии. Но для чего это погибающему человеку? Зачем ему этот пенистый, как вино, надснежный воздух? Лохов остановился и со всего своего роста упал спиною в сугроб, через который шла цепочка следов. И, лежа в снежной прохладной яме, удивительно пахнущей чистым бельем, Лохов бурно заплакал, ему хотелось, как счастья, чтобы сей миг разорвалось сердце и расплескалось кровоточащими ошметками по снегу.

Он был у городского выхода к морю. В этом городке прошла юность Лохова, он не был здесь очень много лет; вдавленный в глубину острова кривой клин из беспорядочных домов, закоулков, бараков, унылых, низких и длинных, все так же походил на некий утилитарный рабочий лагерь, где нет места даже капле красоты, так он и был замышлен какими-то безвестными японскими дельцами. Беспечная, жизнерадостная детвора носилась по истоптанным сугробам, ведя сражение на деревянных саблях; Лохов, лежа в снегу, издали слышал их звонкие крики.

Он долго смотрел из снежной ямы в чистое небо, дивясь его безмятежной голубизне, и вдруг увидел над собою испуганное лицо медицинской сестры.

— Вы чего здесь лежите? — крикнула она, и ярко сверкнули ее белые влажные зубы. — Замерзнуть хотите?

— Я… хочу спать, — нехотя отвечал Лохов, пытаясь сбросить с плеча ее цепкую руку.

— Сейчас же вставайте! — вопила сестра, впопыхах задевая его по лицу теплым коленом и пытаясь приподнять его за воротник.

— Кто вы такая? — сурово спрашивал Лохов, усаживаясь в сугробе.

— Забыл уже? — с кривой улыбкою отвечала сестра, стряхивая снег со своего голубого пальто, такого же голубого, как небо. — У вас память короткая, вижу.

— Ты лиса, такая же, как твой воротник, — сказал он, пристально глядя на нее.

— Вы… ненормальный, — непохожим на прежний, тихим голосом произнесла сестра. — Вы смотрите на меня, как убийца… Иди-ка ты к черту!.. — Она выругалась, повернулась и побежала через сугроб, увязая в нем по колени.

Лохов огляделся. Сзади было море, гремевшее плавучими ледяными голышами шуги. Черная труба кочегарки, лоснящаяся, подхваченная со всех сторон растяжками, как мачта корабля вантами, торчала впереди, над плавными закруглениями сугробов. Лохов подумал, какой был бы кошмар, ад, если бы чудом, в которое он не верил, ему было дано вечное существование с одним только условием — всегда видеть эту трубу и более ничего.

В столовой Лохов взял какой-то еды, заплатил деньги и прошел к свободному столику, заваленному посудой; и, когда он ставил поднос на стол, сбоку протянулась заскорузлая темная рука, бесформенная, как клубок корней, и неуклюже, но цепко схватила стакан из груды грязной посуды. Выплеснув на пол остаток мутного кофе, маленький жилистый мужичок вынул из кармана развернутой, как гармошка, телогрейки бутылку, налил в стакан до краев чего-то темного, красного и, подмигнув Лохову, быстро перелил пойло в свой разверстый глубокий рот. Затем повторил действие, сунул бутылку в карман и пошел к выходу, победно оглядываясь на двух дебелых подавальщиц за стойкой, бранивших его.

Лохов съел всю стоявшую перед ним еду, выпил кофе и, вынув из кармана альбомчик с итальянским карандашом, быстро нарисовал бутылку и стакан. Затем фигуру с торжеством удалившегося давешнего мужичка: телогрейка, широкие, ниспадающие на сапоги спецовочные штаны, жилистая тонкая шея, голова с кулачок, косо напяленная шапка-ушанка… И лишь после этого, ощутив в руке знакомую нетерпеливость и словно бы самостоятельное разумение материала и бумаги, принялся бегло набрасывать лица сидящих за соседним столом рабочих.

Тогда и стало происходить в его душе незаметное превращение хаоса и боли в нечто упорядоченное и отрешенно-спокойное, с редкими всплесками какой-то могучей возвышенной скорби. Каждое лицо, которое он принимался изображать, выхватывая его точные черты из общезначимых форм всех человеческих лиц, каждый пристально рассмотренный и отъединенный от общей стертости лик человека начинал волновать художника, чем-то поучать его и внушать ему спокойное отношение к беспредельности разнообразных человеческих обликов. В бесконечном многообразии, в удивительной неповторимости каждого человеческого лица было, кажется, что-то утешительное.

Творя каждый раз новый лик — и только новый, небывалый еще, — природа как творец проявляла недюжинный талант и взыскательность. Подобная работа не могла быть проделана впустую, бесцельно. Но Лохов знал, что художник, рисуя новое лицо, с тайным, нечеловеческим усилием духа стремится передать такие черты, которые выявляют единство случайного и вечного, прихотливого и неизменного. И смутный образ всеобщего бессмертия, символ которого Лохов обозначил понятием МЫ, явился перед ним.

Но внезапно он закрыл альбом и спрятал его в карман, пораженный совершенно ясным пониманием, что никого из этих людей, которых он рисовал исподтишка, не ожидало ничего лучше того, что происходило с его матерью в эту минуту там, в домике на берегу моря. То самое превращение колючей травы в зеленую гусеницу, которое он наблюдал однажды в детстве, никак не относилось к ним. Чудес не бывает, Лохов знал, что нет и не будет для ЭТИХ никакого перевоплощения в иной дух или иную плоть. Они родились, значит, умрут, и между рождением и смертью пройдут их дни в труде — ради жизни на земле, ради хлеба насущного. И то же самое с его матерью, которая столько лет проработала в кочегарке ради хлеба, а сейчас лежит, и ей уже не нужен этот хлеб… Должно быть, она СЕГОДНЯ умрет, если не умерла уже, пока он сидит здесь.

…Ему было лет восемь, когда она однажды рассказала, как была изнасилована полицаями. Он с матерью жил тогда на окраине глиняного казахстанского поселка, возле глубокого оврага, откуда по ночам выходили волки. У матери порою бывали страшные затмения души, во время которых она часами сидела где-нибудь в углу и выла, подобно тем волкам… А сын, изнывая от тоски, слонялся по приовражным буграм, бросал камни в стремительных ящериц. Мать дружила с какой-то пьющей женщиной, тоже безмужней, и с нею часто уезжала на базар… Как-то шли сын с матерью с огорода, где окучивали картофель, и она сильно подвернула ногу, охнув, пошатнулась и, все ниже припадая к земле, дохромала до обочины, присела на траву, вытянув перед собою ноги. И тут, сдвинув на лицо платок, принялась выть, а мальчик тряс ее за плечо, тянул за руку, тер ей уши, плакал и кричал на нее, но она ничего не замечала в своей звериной сумеречной тоске… Вот тогда-то, придя в себя уже к розовому вечеру с длинными тенями, павшими на землю, мать вдруг рассказала малолетнему сыну то, чего не собиралась никому рассказывать до самой смерти. Жизнь матери в те годы была тяжела, сумбурна и невразумительна, догадывался теперь Лохов, печально поникнув за столом. Я еще не все знаю. Чем, например, занимались на базаре вы с той подругою, которая всегда приходила к нам с бутылью, заткнутой огрызком кукурузного початка? Но все поглотит забвение, мама, и никто не узнает теперь твоих страшных тайн. Лохов почувствовал едкое жжение в глазах.

Кто-то тронул его за локоть, Лохов обернулся и увидел светленькую девочку, которая с улыбкой в упор смотрела на него. Ребенок был прелестен, с нежными вмятинками ямочек в щеках, с лазурными тихими глазами, словно маленький ангел Рафаэля, зачем-то пробравшийся в эту райпитовскую столовую.

— Дядя, вас мама зовет, — внятно произнесла она, смущенно трепеща ресницами и потупляя головку.

— Мама?! — испуганно повторил Лохов, предполагая, но тут же и отбрасывая возможность связи появления девочки с той страшной вестью, которую он ждал подсознательно.

И Лохов уже заметил поверх головы девочки, как машет ему рукою, высунувшись из проема посудомойки, круглолицая женщина в поварском колпаке. Он поднялся, недоумевая, вытер мокрые глаза перчаткой и направился к ней.

Женщина смотрела на него снизу вверх, пригнувшись в низком проеме посудомойки, сияя румяным взволнованным лицом среди грязных тарелок и баков с помоями. Что-то такое было в этом миловидном лице, что мгновенно соединилось с неизбывным теперь для Лохова чувством вины — еще одна какая-то вина…

— Не узнал, что ли? — весело спросила женщина в поварском колпаке. И Лохов узнал этот голос…

Как могло быть, пронеслось в голове, как случилось, что она здесь? «Мама зовет» — значит, это ее дочь; и у меня ребенок… Летом купались вместе на море, бегали по берегу вдоль волн, зимою ходили по чищенной бульдозерами дороге «до луны» — луна висела над розовыми снегами, тяжело взметнувшись из-за сопки… «Знаю, быть мне художником» — так впервые пытался когда-то Лохов объяснить этой поварихе (поварихе?) свое смутное чувство призвания…

— У меня мать умирает, Геля, — произнес он то непроизвольное, что само вырвалось сквозь сумятицу чувств.

— Знаю… Мне Архимед Степанович сказал, что ты приехал, — отвечала она, глядя на него из рамы ужасающей картины, как бы написанной густо, пастозно, в гамме грязной посуды и жирных помоев.

— Архимед? — удивленно повторил он.

— Не помнишь? Учитель географии.

— Да… Старик жив еще?

— Жив, что с ним сделается. А жена его умерла…

Так разговаривали они с минуту, внимательно глядя друг на друга, и Лохов теперь осознал свое невнятное чувство вины, мелькнувшее в душе… Он смог постепенно забыть луну над снежной дорогой, но теперь, в эту первую минуту встречи после стольких лет постепенного забвения, лунное зарево той зимней ночи ярко вспыхнуло в его глазах, словно укоризненный взгляд издали, из чистой, как снег, юности: забыл, забыл?..

Где-то сзади Гели мелькнула девочка, затем ее светловолосая макушка высунулась из-под руки матери. С грохотом стали подниматься рабочие, выпивавшие за угловым столом, надевать шапки и проходить мимо Лохова к двери, оглядывая его, все с дублеными лицами и резкими, глубокими морщинами на них, как на лицах крестьян с картин Веласкеса, с уверенной твердостью и цепкостью во взгляде… Топот и стук дверной за ушедшими стихли. Лохов и Геля продолжали рассматривать друг друга, обоих охватила большая мгновенная печаль, за которою следует безоговорочное признание своего поражения: да, время действительно прошло, и мы постарели. Мать гладила девочку по голове, не глядя на нее, привычными бережными касаниями пухлых рук; Лохов улыбнулся девочке, та улыбнулась ему.

— Я тебе завтра апельсинов принесу, — пообещал он ей. — Хорошая девочка у тебя, Геля, — обратился он к ее матери. — Надо мне идти… Уж извини меня.

— Да иди, иди, конечно, — торопливо согласилась Геля.

Когда он направлялся к выходу, навстречу попался пожилой кореец, осторожно шествующий с подносом в руках, человек с чумазыми, закопченными ноздрями, большим ртом, с маленькими слезящимися глазами.

Они говорят, я не вижу их, но слышу.

«Руки и ноги уже как лед. Кровообращение остановилось. Но грудь еще теплая. Хорошее у нее сердечко. Пульс еще чуть-чуть мерцает».

Что они? Трогают меня? Я ведь иду куда-то. Кто там стоит впереди, ждет меня. Егор, ты? Или ты, Блинцов?

Нет, не Егор и не Блинцов.

Кто же? Кто?..

Ты меня знаешь.

Кажись, знаю. Да. Но меня все еще трогают. Я еще слышу, значит, я пока никуда не ушла. Все еще не ушла.

«Мы ввели ей глюкозу».

«Для чего, доктор?»

«Что ж, не сидеть же просто так. Хоть что-нибудь сделать».

«Сестра полагала другое. И она была права. Зачем продлевать муки?»

«Теперь уже недолго мучиться. Но каково сердце, вы подумайте! Завидное сердечко. Такое и я бы хотел иметь».

Эй, человече, куда мы идем?

Куда надо.

А этих почему я слышу?

Потому что еще смерть не настала.

«Доктор, но смотрите, какое у нее свежее лицо! Совсем как у здоровой. Может быть, мы ошибаемся?»

«Нет. Слишком страшная была бы ошибка… Вот и пульс на руке исчез. А область сердца еще теплая».

О руках говорят, о ногах, о сердце. Да вот они — мои руки и ноги. Дитя у меня на руках. Сынок. И что это зеленеет огромное, как туман? Там, впереди?

Это степь.

Да, в степь, в степь мне надо! К дому поближе, в хутор свой. Сынок не кормлен, молока нету. Что делать? Господи, Боже мой, что делать?

Сейчас придешь к Жакияру. Вон стоит его юрта. Ступай туда.

Это к нему ты привел меня? К Жакияру?

А ты думала, куда поведу? Ступай. У него в доме найдется молоко.

И она, забыв о звучащих голосах, пошла окровавленными ногами по колючей земле. Вдали за камышами виднелась маленькая, как оброненная шапочка, серая юрта… Весной стали над камышами летать гуси. Цвет жизни забрезжил по степной равнине. Жакияр готовился перекочевать, разбирал овечий загон, когда увидел, что она с ребенком на руках вышла из юрты и пошла куда-то. Он сел на неоседланную лошадь и догнал ее, поехал рядом. Ребенку исполнился год, это был толстый дебелый младенец, одетый в балахончик, сшитый из старого одеяла руками бабки-байбише.

— Умрешь! Умрешь! — крикнул Жакияр, не найдя других слов, чтобы убедить, умолить женщину не покидать его.

— Не умру! — тотчас же с яростью откликнулась она и широко шла, почти бежала, держа ребенка на руках.

Жакияр остановил лошадь, выпрямился на ней и смотрел вслед женщине, уходившей по дымчато-зеленой степи. Он знал, что люди, врываясь в чужую жизнь, могут только наносить боль, обиду и зло. Он бежал от этого, думая спастись… но от чего же он спасся? И спасся ли? Нет, надо скорее перекочевать отсюда подальше в солончаки, на самые худшие земли, куда они не придут, и там умереть, сдохнуть, сладострастно упиваясь смертными муками, решил Жакияр, бросая последний сострадающий взгляд на уходящую, которая торопливо семенила по дну громадной чаши степи, вдохновенная, радостная от вновь обретенной свободы, ничуть не беспокоясь и уже не думая о жилистом старике, с которым всю зиму делила по ночам кошмяное ложе, полагая в своем безумии, что это муж-воин, Егор Лохов, приходит тайком с ночного дежурства, нарушая устав службы ради орлиной любовной ласки. И в кромешной тьме юрты разверзались высокие небеса, в которых парил разгоряченный орел, широко раскинув крылья. Но пришла теплая весна, прошумели перелетные птицы, сердце не хотело больше лжи, и тогда пленница беды решила или убежать, или умереть в степи. Оглянувшись, она увидела маленькую, как камушек на краю неба, покинутую ею Жакиярову юрту. И возле беглянки вновь стоял вожатый, протягивая к ней руки.

Отдай ребенка.

Не отдам! Ты чего хочешь с ним сделать?

Отдай, не дури. Ты еще родишь его.

Как это?

Вот твоя степь, куда ты все рвалась, ступай! Там река Маныч течет, рыбаки меднобоких сазанов сетями вытаскивают.

Да как же я здесь очутилась? Ну скажи мне, Егор, ведь это ты?

Нет. Егора своего ты еще встретишь. Тебе, девушка, нет еще и двадцати. Иди и гуляй, рви тюльпаны.

Они росли не так тесно, как это казалось издали, но стоило прилечь на землю и скользящим взглядом окинуть поверх цветов степные дали, как знакомая Земля, охваченная пламенем лепестков, предстала в сплошном алом сиянии. Девушка приподнялась и на четвереньках поползла вперед — медленно двинулось навстречу ей тюльпановое пламя, обтекая послушными струями ее тонкий, гибкий, извивающийся стан. Звенел ей в затылок полуденный жаворонок, две набухшие капли грудей, тяжело переполнившие ситцевые сумы ее платья, задевали цветы тюльпанов, и с них с шелестом осыпались лепестки. Она легла на бок, подперев рукою голову и выставив на нас широкие розовые колени, на которых тлели багровые вмятины от травяных стеблей и корешков, и МЫ взглянули в ее прищуренные карие глаза.

— Пульса нет уже, — сказал врач. — И сердце больше не прослушивается.

— Как же так! — вскричал Лохов, глядя на врача красными, налитыми кровью бессонницы, страшными глазами. — Ведь она дышит! Она же еще дышит, доктор.

— Да… И все же сердце не прослушивается. — Врач внимал, приникнув ухом к груди умирающей. — Вот и грудь холодеть начинает… Холод пошел к горлу.

Мать задышала с гулом и стала тяжко постанывать, словно не вынося больше ураганной мощи своего дыхания.

И вот она жалобно, громко вскрикнула знакомым сыну голосом, глубоко вздохнула и стихла опадая.

— Кончено! — вскрикнул Лохов, обхватывая руками лицо матери.

— Нет еще! — осторожно отстранил его врач.

И точно, мать еще раз вздохнула — тяжко! тяжко! — и навсегда отлетело ее дыхание.

Розовое, нежное лицо матери на глазах стало меняться. Каменная неподвижность застывала на нем. Ото лба и вниз, к носу, потекла бледность, мучнистая, сероватая, тяжкая, и она вскоре съела все розовые краски на лице. В минуту выражение его тоже изменилось: что-то прекрасное, вдохновенное означилось в облике матери, глубокий покой облегчения разлился по всем чертам ее.

И настала тишина, в которой Лохов слышал лишь стук своего сердца и тихое гудение пламени в печи. Тишина ширилась, пронизывалась каким-то светом, лишала веянием непостижимого жара и раскрылась над ним прозрачным неимоверным сводом, под которым собрались МЫ все, застыв в минутном молчании. Нет, смерть не показалась — ее не было. Сверкающая капелька жизни взмыла ввысь и, ударившись о голубую твердь неба, превратилась в белое облако. Сын испытал загадочное, доселе не испытанное чувство величайшего спокойствия, которое пришло к нему в миг, когда отлетело дыхание матери. Я умерла, не ощутив при этом ничего — как и тогда, когда родилась, — и теперь могла со стороны видеть всю свою жизнь и славить ее в песнопениях нашего Хора. МЫ узнали, что дело, называемое смертью, есть неоспоримое свидетельство того, что твоя жизнь была именно такою, какую ты будешь видеть в своих вечных сновидениях под шум океана, под горькие вопли чаек.

— Отмучилась, родная, — молвил Лохов, полагая, что должен же он при этом что-то сказать…

Стал на колени возле кровати и, нагнувшись, поцеловал гладкий прохладный лоб матери. Затем поднялся и отошел в сторону.

— Ну вот и все, — сказал врач, подойдя к Лохову, и, высоко подняв дуги бровей, пристально посмотрел ему в глаза. — Я от всей души сочувствую вам.

— Да, да, не знаю уж, как бы я пережил все это без вас, доктор, — спокойно отвечал Лохов.

Он не чувствовал сейчас ни скорби, ни боли, ни ужаса, наоборот, какое-то мятущееся воодушевление поднималось в нем. Старик хозяин, приткнувшись возле печки, курил и помешивал кочергою в топке. Раскаленный жар углей окрасил его морщины кровавыми мазками света. Врач стал собираться домой.

— А теперь, — сказал он Лохову, — идите в гостиницу, возьмите номер и выспитесь как следует.

— Нет, до утра еще побуду здесь… А утром воспользуюсь вашим советом. Спасибо за все, доктор.

— Что вы, перестаньте… Меня больше беспокоите вы. Неважный вид у вас, знаете ли. Все же отдохните немного, вам это не помешает. А проснетесь и почувствуете себя плохо, напейтесь как следует. Не стесняйтесь… Вы здесь пока не нужны, старик сам похлопочет насчет всего остального, отдайте только ему деньги.

Когда ушел врач, Лохов сел в одиночестве возле бездыханной матери. Старик лег одетым на свою постель и мирно засопел — никого больше не осталось между Лоховым и матерью. Невидимка смерть сработала наконец то, над чем так усердно трудилась, утомив множество людей, которые ей противоборствовали.

Лохов ожидал, доселе пребывая в ужасе и горе, что когда ЭТО случится, то будет что-то немыслимо страшное, для человеческого сердца невыносимое. Но вот отлетел ее последний вздох и пала тень от полынной былки на сухую, в трещинах, землю, настало раннее степное утро, и ослепительно белый шампиньон, только что выскочивший меж полынных корней, издали бросился в глаза пастушке, когда она в час утреннего вдохновения и одиночества шла на работу, к кошаре. Раздвинув ногою полынные кустики, она увидела густую россыпь грибов, ахнула и присела, собирая их в подол.

Если кто-то когда-то на летней заре радовался нежданной удаче, пусть выглядевшей как белые и суховатые, слегка сморщенные грибы, то в час его смерти МЫ вознесем эту малую радость мощным повтором хора, воспевающим случайное счастье и милость жизни. Она осветилась вся, до последних тайных извилин, как молния в мгновение своей вспышки, и, когда погасла, жизнь стала ясна для нас и проста, как образ молнии. Безмятежно лежала покойница, снова равная и близкая небу, земле, морю, белым снегам. Сын был рядом и молча любовался ею, охваченный высокой скорбью понимания, и МЫ были с ними в эту минуту, и я ощутил ваше присутствие как чуткую тишину, наполненную странным трепетом и жаром таинственной энергии. Мне стало понятно, что смерть — не последняя истина и что намного дальше нее простирается обычная любовь одного человека к другому.

Я видел, как постепенно в течение долгой ночи происходят последние перемены материнского лица, раньше выражавшее что-то от жизни и потому во всех оттенках живой теплоты своей понятное мне, теперь оно с каждым часом становилось равнодушнее и холоднее ко всем прежним чувствам. Иные заботы и ледяные помыслы — непостижимые для меня — отражались на белом покойном лице, искажая его, и мне хотелось поправить смерть своими руками художника — Лохов гладил, тихо плача, ее мягкие волосы, трогал холодное лицо, податливое, словно глина под пальцами. Ему хотелось вернуть матери тот знакомый, любимый им с детства облик, который отныне сохранится лишь в его памяти.

Силою неукротимой печали, всей яростью художника воспротивился Лохов смертному равнодушию матери, и вот вернулась, осталась на ее лице милая, добрая улыбка. Мать закоченела с нею на устах и как живая лежала теперь, осиянная тем внутренним светом, без которого он, родившийся в жестокое время, оказался бы слеп и глух на всякое человеческое добро.

НАМ грустно было смотреть на столь великую скорбь человека, и я коснулась плачущего лица моего сына незримым крылом, навеяла тихий сон на его воспаленные огнем неистовства глаза, и мне стало вдруг тепло, спокойно, я внезапно уснул, припав головою к подушке матери, рядом с ее беззвучной головою.

ГЛАВА 6

Наутро, проснувшись, Лохов не смог сразу вспомнить, где и когда его одолел сон, после которого очнулся он с чувством беды и одиночества. На его глаза попало нечто совершенно непонятное: крестовина окна, пушистый серый иней на стеклах. Сбоку подоконника свисала тряпичная тесемка, концом своим западая в скважину бутылки, подвешенной на веревочке к гвоздю. И вид этого простого сооружения, предназначенного собирать в сосуд натекающую с подоконника воду, показался почему-то столь ужасным для зыбкого, полусонного сознания Лохова, что он вскочил, с грохотом опрокинул стул, метнулся куда-то прочь и, наткнувшись на железную кровать, остановился. Постепенно Лохов стал приходить в себя, разглядел перед собою неподвижное тело старухи, узнал в ней мертвую мать, вместе с тем он как бы в полудреме увидел другое раннее утро, косой луч солнца светился в полумгле комнаты, проникнув сквозь шторы, и рядом с ним на полу лежала тепло дышавшая мать, из уголка ее рта вытекала на подушку прозрачная нить, и он с интересом принялся созерцать эту сверкающую нитку, свитую из густоты утреннего сумрака, теплого материнского духа и обнизанную воздушным бисером. Но пахучая мгла этого прожитого утра и ощущение надежного тепла, дремной силы, спокойствия, доброты матери вдруг преобразовались в нечто другое — стало холодно, запахло давно остывшим дымом, подбородок матери был подвязан бинтами, у печки сидел на полене скуластый, коротко остриженный седой старик, навертывал портянку на ногу. Старик обулся, потопал сапогами и вышел из комнаты.

Теперь, при тусклом свете зимнего утра, едва оживляемом далекими ударами океанских волн, Лохов не мог вернуться к тому состоянию высокой скорби, с которым ночью происходило приятие им смерти, успения его матери. Несомненно, он ПОМНИЛ, как это было, но теперь НЕ ЗНАЛ, что же произошло, а ведь ему казалось, что знание, которое открывалось ему у смертного ложа матери, переиначило всю его жизнь и самого его сделало совершенно другим. Ночная воодушевленность и посмертные страсти над бездыханной матерью представились ему сейчас как зыбкий бред, безумные мистерии, чего нельзя понять. Теперь была перед глазами беспощадная явь: труп с белым лицом, с подвязанной челюстью, в каменной неподвижности которого таилось что-то бесконечно чуждое и враждебное жизни. А ведь ему казалось, что мать застыла с одухотворенной улыбкой на лице, отражавшей свет ее доброго земного бытия. Ничего этого не было, и предстала перед ним личина абсолютной власти смерти, ее жестокая маска. То, что было любящей матерью, превратилось в тяжелую глыбу холода, и только теперь Лохов в полной мере стал понимать окончательность утраты, теперь мать была не та, и не стоило в НЕЙ искать следов прелестной смущенной улыбки, с которою она выходила из моря однажды в жаркий сахалинский день, когда весь берег шевелился, словно розовый муравейник, от нагих людских тел, и мать пришла на море с кем-то из своих подруг, и он ничего не знал и шел по берегу, топча влажную кромку волны; вскрикивали и плескались в воде люди, их было много, пенные гребни волн проносились мимо купальщиков. Они подпрыгивали перед набегающей волной, сверкая плечами, иные выходили из воды, другие с криком бросались в падающую волну; и вдруг среди множества этих счастливых людей Лохов увидел свою мать, она окунулась в воду по шею, встала, и пошла к берегу, и увидела его, и улыбнулась ему, КАК ЧУЖАЯ, как просто знакомая ему дружелюбная женщина, которая купается в свое удовольствие и несколько смущена тем, что вот она, пожилая и тучная баба, разделась и влезла в море — без нарядного купальника, в том же будничном белье, что носит обычно под платьем… Сын тогда отвернулся и быстро пробежал мимо, ждали его веселые всякие дела, но, убегая, он уносил в памяти ее взгляд, ее беспомощный и счастливый вид, ее смиренное безразличие к себе самой и грустное одиночество ее веселья среди радостного гомона лежбища купальщиков. И навсегда ранило его сердце то счастливое, никогда не виданное им на лице матери блаженно-кроткое выражение — девичьей шалой радости от невинных игр с морскими волнами. Тогда и понял он впервые, что мать его чистый человек, хорошая женщина, но несчастна и погибла, погибла…

Ему стало так больно, скорбно, душно от горя, что он поднялся и, не оглядываясь на тело матери, быстро вышел вон из домика. Он отправился в город, ходил там по улицам мимо длинных бараков, серых шлакоблочных строений, мимо полуразрушенных японских кумирен, шагал посреди улицы, топча рыхлый неубранный снег, вдруг останавливался и хохотал, запрокинув назад голову, вспомнив, как он нехотя, почти с досадой решился на поездку и жена отговаривала его — так далеко и так дорого, и, может, ничего серьезного нет, — и он почти отказался ехать, но в последний день все решила совесть, он поехал и по пути на аэровокзал купил апельсины, думая обрадовать гостинцами мать. А теперь она лежит там, в домике у моря, сколоченном из некрашеного теса и тарной дощечки… Бессмысленность страданий и унижений матери не давала ему самому жить дальше, он задыхался, ему не хватало воздуха, горло сжимало болезненное кольцо, и невозможно было проглотить обжигающий соленый слезный ком. Ведь ничему эти дичайшие муки несчастной старухи не послужили, они были предназначены только для нее — и не во искупление чего-то там, и не ради пресловутых райских блаженств. Лохов скрежетал зубами, и бросал на дорогу шапку, и топтал ее, вскрикивая: «Нет! Нет!» Все убеждало его в том, что человек мучается не ради чего-нибудь, а просто по какой-то величайшей подлости, которой нет никакого объяснения и оправдания. Люди оглядывались на него, кто с улыбкою на лице, кто с осуждением, принимая его за пьяного человека. Он нагибался, поднимал с дороги шапку и внезапно слеп, точно вмиг пустели его глаза: свет дня мерк в них, было ясное сахалинское утро, но ему казалось, что настала ночь.

И ночь настала, ранние февральские сумерки окутали город, а он все еще блуждал по его заснеженным улицам, разыскивал в темноте дом Гели, никак не мог найти его, а ведь когда-то он хорошо знал, где этот дом. И вдруг в одном из закоулков он остановился напротив освещенного окна, заглянул внутрь деревянного домика, на завалинке которого лежал пухлый, нетронутый снег, и увидел небогатое жилье простых людей, груды каких-то предметов, служащих житейским нуждам хозяев; возлежал на кровати лысый мужчина в полосатой матросской тельняшке, по комнате сновали две женщины в длинных ночных рубашках, одна из них была низкоросла, совсем стара, сгорбленна, другая была моложе, с толстыми открытыми руками. Она усадила старуху на стул, стащила через ее голову ночную рубашку и принялась втирать какую-то мазь в ее спину. Старуха замерла, терпеливо склонив простоволосую голову, мужчина зевнул и, повозившись на кровати, отвернулся к стене, молодая продолжала усердно втирать мазь, беря ее пальцем из круглой стеклянной баночки. Лохов смотрел на них из темноты, чувствуя себя невидимым соглядатаем ночи, и в эту минуту сверкнуло перед ним великое, ослепительное МЫ, подобное огненным облакам.

Он стоял, положив руки на невысокую штакетную ограду, смотрел в ночное окно на человеческую тщету и надежду и знал, что точно так же, как он наблюдает за ничего не подозревающими хозяевами этого дома, за ним невидимо следят наши глаза. И вот в сей миг, который проходит — прошел уже, — каждый из нас должен признаться, что догадка Лохова была верна: действительно, МЫ следим за ним из своих невидимых для него укрытий, как он смотрит на жильцов дома из укрытия ночи. И точно так же, как огонь электрической лампы, горящей под потолком комнаты, освещает эту мирную картину жизни человеческой, для каждого из нас зажжен в мире яркий светоч. Наши глаза пробегают эти строчки, составленные из знаков письма, а после, отпрянув в сторону, тотчас отыщут какой-нибудь источник света: солнце, настольную лампу, раскрытое окно, рукотворный Лотос из апельсина. И нас потянет куда-то прочь, прочь от раскрытой книги, от привычного места, где нам удобно и хорошо вплоть до той минуты, когда сердца коснется далекий зов смерти. Вздрогнув, словно чуткий олень, тот из нас, которому выпал черед, встанет тихо и, не привлекая к себе лишнего внимания, отправится в свой одинокий путь. И ему будет вспоминаться все самое простое, что составляло жизнь и мимо чего он проходил раньше со спокойным сердцем, не зная, как жаль будет покидать белый свет именно из-за этих совсем простых вещей… Надкушенное яблоко на верстаке. Синий туманный лес за полем. Летящий над болотом селезень с зеленой головою. Жужжание быстрой мухи на оконном стекле. Белый щенок на траве. Вешняя вода, с шумом падающая в канализационный люк сквозь решетку. Тень подсолнуха на глиняной стене хаты. Вкус сизых, с инеем, перезрелых ягод терна на холодном осеннем рассвете. Птицы клюют их, повиснув на гибких ветках вниз головою… Он все это вспомнит уже без нас — я хочу сказать, что тысячи картин обычной жизни мелькнут в моей памяти и исчезнут, вместе со мною, навсегда оставшись неизвестными для всех тех, кого отделил от меня смертный мой час.

Я приближался к месту душной встречи со смертью с чувством неприязни в душе, ожидая какого-то омерзительного плотского соприкосновения с нею, но в то же время с ясным предощущением какой-то предстоящей светлой встречи. С кем? Я не знаю, но то сверхтяжелое сгущение одиночества, которое я испытал на этом пути, не могло завершиться ничем другим, как только встречей — небывалой еще для меня, самой важной. Последними силами угасающего духа поддерживал я мужество свое и шаг за шагом приближался к тому, чего МЫ не знаем. Но вскоре мучительная неизвестность перестала заботить меня, ибо вместо меня словно бы кто-то другой пошел вперед легко и споро, преодолев мою немощность, чутко прислушиваясь и внимательно напрягая глаза. В одно из стучащих мгновений сердца путник, заменивший меня на дороге, попустил какую-то оплошность, сделал неверный шаг, и таинственный зверь, вроде огромного оленя, стремительно воспрянул на дыбы и одним невероятным скачком вознесся в небо. Он умер — легкий шорох зверя был всего лишь отзвуком его последнего вздоха, — и вот я стою на глиняном пустыре, земля которого на глазах вспучивается крохотными рыхлыми бугорками: мгновенно проклевываются зеленые ростки вылезающих на свет травинок. Вначале они все одинаковы, младенчески ровны, но затем, поднявшись выше от земли, травы разделились на толпы различных растений, которые — каждое со своим стеблем, листьями и цветами — образовали тихий народ зеленых жителей. И где-то вне их страны травяной нови проходила шумная жизнь людей, гремела земля под копытами стад, тянуло дымным ветром от их жилищ. Посреди этой страны, населенной еще жуком-скарабеем, мелкими муравьями и бабочками, возвышалось матерое растение из рода пустырных чертополохов. На его могучих, далеко распростертых отростках наросли цветы и коробочки с семенами. Одна из них вдруг шевельнулась, словно живая, — я стоял рядом и в изумлении смотрел на самокивающую коробочку, бок которой словно протаял изнутри, — и в черной дырочке показалась блестящая большеглазая голова зеленой гусеницы.

МЫ видим, что каждая вещь или явление мира, рассмотренные с двух разных сторон — от начала и с конца жизни, — предстают в наших глазах объемными. Перевоплощение травинки в гусеницу, представшее глазам шестилетнего ребенка, и закон преображения, распознанный взрослым разумом, почти совмещаются в одно целое, но только лишь ПОЧТИ. И то непостижимое, странное расстояние, разделяющее один образ от другого, не поддается обычному измерению. Или по-другому: мать, которую я знал ребенком, и та несчастная, которую я застал на смертном одре, были едины в сердце моем и нежности, но между этими двумя образами крылась великая и горчайшая тайна.

Когда человек, отжив свое, уходит в вечность МЫ, обратившие свое внимание на его оставленную жизнь, можем войти в нее с любого мгновения времени, не нарушив его хода. Вот и сейчас, глядя на теплое вечернее сияние трав и листвы, я возникаю из смуглого воздуха сорокалетним человеком, мучительно напрягающим память, желая вспомнить тему хорала, которая пришла на память, когда я устало брел по лесной дороге неподалеку от заболоченного лесного угла, называемого Бардинкой. Лес мещерский; я живу в глухой деревеньке, пишу этюды, рисую стариков и старух, больше старух, а в свободное время хожу за грибами. Сегодня утром в лесу, туманном от влажной земной испарины, я нашел посреди поляны на сером мху крупный белый гриб, называемый по-местному «бугровой» — племенной образец породы темноголовых боровиков. Я нагнулся за ним… и, когда выпрямился, в лицо мне плеснуло заревом багрового огня.

И в это мгновение, сочетавшее в себе и первый луч солнца, дружественно брошенный мне в лицо, и плотскую радость руки, что ощутила прохладную твердость грибной ножки, и полноту радости живописца, которому в час предрассветной тишины лес щедро раскрыл свои особенные способы сочетания красок, я снова радуюсь тому, как просто мое Я перешло в МЫ, чем было достигнуто неизменное и глубокое спокойствие души, жаждавшей бессмертия. Каждый из нас отмечен рождением и смертью, соединим же их мгновения в одно целое и тем самым уловим протяженную жизнь в замкнутый круг — в сияющее кольцо вечно движущихся, пестрых, словно карусельные лебеди и лошадки, дней нашей жизни. Научимся на каждое мгновение своего бытия смотреть ясными глазами новорожденного и одновременно темными очами смерти. И увидим каждое мгновение по-новому: неотторжимо от вечности, как неотделим запах хлеба от хлеба, и чудесно, как зарождение звезды в вечернем небе.

И научимся понимать, что каждому изначально дана свобода самому быть творцом своей жизни, и она будет на вечные времена такою, какую удается нам сотворить. Утром, выходя из деревни, я видел косаря, словно сошедшего с какого-то полотна Милле: сутулый, в провисших на заду штанах, заправленных у щиколоток в носки, он стоял, расставив полусогнутые ноги, и заводил направо косу, собираясь срезать рядок душистой травы. Смиренно и торопливо сотворял косец свою судьбу — покорно ложилась трава ему под ноги, звонкая коса пролетала над нею, и срезанные былинки навсегда становились благоуханными частицами человеческой судьбы; в данную минуту полотно его жизни наполнялось густыми зелеными и пастозными яркими мазками — он творил, и его никто не должен был отвлекать. И, глядя на него, МЫ должны понять сейчас, что ни на чью жизнь нельзя посягнуть, ведь каждый муравей, человек или другой труженик на земле есть творческая личность, нельзя ему помешать в работе — пусть попробует создать из своей жизни совершенное произведение.

Я сижу за столом у раскрытого окна деревенской избы и мысленно вновь прохожу снежный ночной путь к дому Гели. Углами изломанные сараи, полные чернильной тьмы, видимой сквозь полуприкрытые двери, стояли на моем пути; и, когда я увидел наконец знакомый забор и калитку, в эту секунду под окном заблеяли овцы, мягкий топот прошумел мимо, и я потерял из виду кособокую калитку с железным кольцом вместо ручки, неровный забор, припорошенный снегом, розовым под сиянием полной луны.

Глядя на то, как по берегу пруда развалисто идет черная корова с белым пятном на лбу, неся огромное тугое вымя, а за нею шагает с прутиком в руке хозяйка ее Настя, сама такая же крупная и развалистая, как корова, я с запоздалым горьким сожалением думаю, что надо было осмелиться хотя бы на единственный поцелуй — в эту стылую нежную щеку, в эти припухлые губы, которыми смеющаяся Геля впивалась в круглый сахаристый снежок.

Почему меня так волнует вечерний деревенский час, когда стадо возвращается домой? Сколько невыразимой радости и древнего, библейского духа таится в этой будничной картине. Как суетятся, как озабочены хозяйки, встречая своих Пеструшек и Март, брадатых и рогатых Маек, глуповатых, пугливых, хриплых баритональных Борь. И я сижу у раскрытого окна, упиваюсь картиной, волнующей мою душу, и с грустью думаю, как незаметно истаивают, истлевают снега прошлого. Давно ли это было, когда Геля сняла варежку, схватила мою руку, чтобы согреть ее. Ах, какая это была рука… не о моей речь идет, разумеется.

Стадо прошло, жизнерадостный шум стих, и в медвяном настое вечернего воздуха растворилось приятное для меня видение. И это теперь БЫЛО, стало утратой, грезой, безвозвратностью: овцы шли по низкому берегу пруда, в сиреневой воде которого, как в гладком зеркале, опрокинуто отображалась вся длинная настороженная их вереница. И впереди шли — ноги к ногам — два лохматых черных барана, одного из них вскоре зарежут хозяева, а второго, шагающего вверх ногами, словно муха по потолку, — где, на каких пастбищах увижу я этого грустного идеального овна? В каких пространствах еще паду лицом в пушистый снег и подо мною будет барахтаться, с неожиданной силою отбиваться девичье гибкое тело, сладостное даже под ворохом толстой ватной одежды? Неужели все это БЫЛО? И два видимых овечьих стада на берегу пруда, и колючий холод снега, тысячью игл мгновенно впившийся в лицо, и где-то в этом пенном вихре снега звонкий смех, упругая небольшая грудь под теплым пальто, совершенно невзначай попавшая мне под руку, и те вожделенные губы, до которых так и не удалось добраться тогда.

Ах, Геля, зачем ты снова возвращаешь меня к дням чаяния и страшной печали? Я ведь так далеко ушел от них. Травяной берег крошечного пруда, через который можно легко перебросить камешек, вместо белого песчаного берега и бескрайнего океана. Мимо тополя, что одиноко стоит над прудом, чуть наклонив вершину к воде, идет старик в кепке, в выцветшей рубахе необыкновенно благородного голубоватого тона. Меж бритым решительным подбородком и сизым носом старика торчит папироса, под мышкою он держит живую белую утку. Утка тихо покрякивает и, вертя шеей, озирается вокруг.

Боже мой, да к какой это истине я взошел через смерть моей бедной матери? О каком преображении ее когда-то возмечтал я, едва не сойдя с ума от горя? По-прежнему я знаю о смерти только то, что она превращает человека в нечто холодное, как кусок глины. Я срываюсь с места и лечу — прочь от этой деревни, где живут одни печальные старухи и старики, где больше не рождаются дети и не строят новых домов. Я несусь вдогон человеку с белой уткой, почему-то долго не могу настигнуть его, и вдруг он стремительно приближается, словно земля, ускользнувшая вдаль из-под меня, неожиданно переменила направление своего вращения.

И вот я снова на берегу моря! Передо мною стоит один из спутников моей прошлой жизни, он усмехается, глядя на меня, и движение улыбки, вызвав какие-то сдвиги на уродливой его голове, шевелит кепку, я узнаю лукавое лицо моего учителя по географии Архимеда Степановича.

— Что, никак не можешь забыть прошлого? — спрашивает он с усмешкой.

— Было ли оно, — отвечаю я, — и что оно такое, если нас с вами давно уже нет на свете?

— Тогда что же мы из себя представляем, стоя здесь друг перед другом? — сердито говорит Архимед Степанович.

— Мы существуем в глазах тех, кто нас сейчас представляет.

— Значит, ты да я — оба мы не что иное, как мираж воздуха?

— Наверное… Но все эти догадки нам ни к чему, А хотел бы я спросить у вас, Архимед Степанович, почему каждому из нас, вот и мне с вами, было так тяжко умирать? Почему мы с вами так плохо, неумело это сделали, сосед?

— Да забудь ты про все это, как о сне с четверга на пятницу в позапрошлом году, — ответствует мне учитель. — Разве все это имеет теперь значение? Думать надо было при жизни. Вот я при необыкновенном своем даре красноречия и риторики мог бы тебе любой ответ дать, и ты был бы утешен, мятежная душа. Но сейчас мне некогда, и я тебе скажу лишь одно без обиняков. Надо было по древнему способу людей думать о смерти ничуть не меньше, чем о жизни, познавать и то и другое. Вот тогда бы больше добрых дел успел сотворить и не мучилась бы твоя душа поздними сожалениями.

О каких делах добра разумел старик, который когда-то был ребенком и которого любила мать, умевшая играть на виолончели?

— А хотя бы о таких малых, как это, — отвечал Архимед Степанович и показывал на несомую под мышкой белую утку. — Она, скажем, или собака вовсе не нуждаются, чтобы быть добрыми. А я вот, вырастил птицу, кормил, ухаживал за ней, к тому же в младенческом возрасте утята заболели мокрой паршой, облысели, и я спасал их с помощью промывания раствором борной кислоты. И теперь несу к свояченице, у которой туго с деньжатами, — утку эту она получит совершенно бесплатно.

Я был один на дороге, у желтого поля люпинов, благоухавшего необыкновенно тонко, радостно, женственно. Край поля постепенно снижался, заканчиваясь убывающей по росту кудрявой травою, словно волна, что растекается по ровному берегу стеля впереди себя легкую кружевную пену… И вдруг я понял, что любимое море юности моей никуда не ушло от меня. Вся жизнь моя была едина, и все в ней оставалось на месте. Море, зеленое поле и лес — все было одно. Гудел ветер, нес сорванную с деревьев листву; кружась и трепеща в воздухе, листья плыли на струях ветра и падали далеко от берега на беспокойную волну. Из моря выходила ослепительная, почти невидимая из-за яркого солнечного блеска мокрая Геля — снова стройная, юная, стремительная, желанная. Летящие листья кружились вокруг нее, как бабочки, и один из них всей плоскостью своего резного крыла прилип к ее бедру… И, глядя в прошлое, где плещется близ берега юная Геля, я понимаю, что мой вожатый с уткою привел меня вновь на твердь жизни и мое время все еще длится, идет-гудет зеленым шумом. Ветер проносится над лесом, гонит плавные зеленые волны по листве, и где-то кричит одинокий витютень, предчувствуя дождь.

Как же это случилось, что с гремящего океанского берега я попал в глухой лес? Словно незаметно для себя перешел границу воздуха и воды и оказался на дне моря, заросшем мхами и высокими соснами. Я вижу мир в истинном свете, в единстве, таким, какой он есть, — и со мною, и без меня. Ярко-зеленые и серебристые пятна мхов на земле словно источают внутренний свет в полумгле лесного дна. Я понимаю наконец, почему человеку хочется быть художником, почему такая страшная тяга и радость — запечатлевать образы мира. В нем живет всегда сладкое и терпковатое, словно вкус терна, воспоминание об утраченном рае жизни. Все, что вьется, стелется, летит и раскачивается на ветру перед его глазами, то отнимется, и он, художник, на тленном холсте тленными красками заранее рисует и то, что он будет вспоминать, и то, как он будет тосковать.

Этот гул морской и единый шелест листвы, набегающие издали, они тоже сей миг мне вспоминаются, и я, благодарный Геле за возвращенное мне море, нахожу вполне естественным, что шум моря и шум зеленого леса, на который надвигается гроза, так похожи. Ведь океан и лес — дети одного отца, и голубой океан намного старше, а тысячелетний лес — зеленый братишка его. Нелюдимый витютень затаился где-то в глубокой чащобе и самолюбиво хрипит: Ви-тютень сидит! Ви-тютень сидит!.. Тут…

Лесной голубь сей, возможно, далекий родственник морской чайки или альбатросов, кто знает. А я, какой стихии я принадлежу: морю, лесу? И кто мой кровный сородич среди рыб, гадов морских, птиц, зверей лесных? Почему я хожу по белому песку океанского берега и по мягким мхам мещерского леса — то молодой парень, то седеющий человек зрелого возраста, то старец с длинными белыми усами, — всегда хожу с терпким чувством непричастности к настоящему мгновению? Оно уходит, как только я хочу узреть его. Где летящая на волне подружка моей юности Геля, с которой я только что встретился у пропитанного солью морского берега?

Жизнь впереди кажется бесконечно длинной, как незнакомая лесная дорога, по которой я шагаю усталыми ногами, со смутным сердцем; а жизнь позади представляется всего лишь одним мгновением, о котором ничего нельзя сказать, кроме того, что оно уже прошло. Я ложусь на мягкий серебристый густой мох, закрываю глаза, лицо мое горит от таинственного жара, который проникает сквозь густую зелень ко мне. Корзина моя полна крупными боровыми грибами. Боль утрат превратилась в спокойное зарево крови, бушующее в моих закрытых глазах, в тонкую паутину, что упала мне на лицо, в глухой крик лесного голубя. И я ощущаю это мгновение как счастье, постигнутое через науку утрат, слышу широкий, неохватный шум волны. Они бросают и раскатывают туго скрученные свитки синих шелковых вод на отлогий берег.

Вот правая сторона неба тяжелеет, темнеет, словно напитываясь сыростью от диковатой, страшных размеров синюшной тучи, что выскочила с ордою мелких приспешников откуда-то из-за леса; левая сторона, все еще сверкающая, прозрачная, как бы отодвигается и уходит в сторону — прочь от исчадий буйства, которым не жаль покоя и дивно устроенной гармонии голубого дня. Между тем глыба тучи наклоняется, валится всей громадой своею, раскаленной изнутри розовым бешеным огнем, и вот влажные хвосты тумана уже хлещут мое лицо. Волны исходят нестройным ревом, несутся лавиною обезумевших стад на берег, словно желая убежать, спрятаться в тайниках высокой земли от ураганного набега, стремительный шум которого близится, гоня перед собою испуганную детвору встрепанных вихрей. Раскатный гул, сотрясавший устои небес, разрешается сплошным, непроглядным ливнем.

Струи дождя столь прямы и неуклонны, что лапы елей не могут противиться упругому натиску воды — она гнет их, хлещет, не давая выпрямиться. Я стою по горло в воде, весь электрический, молниеносный, удар за ударом разящий самого себя жалами горячего огня, и мне неведом страх помятых деревьев, заливаемых косматыми валами набегающего океана. Я стою на пути потопа, мимо меня несутся в пенных валах рыбы, неоглядные туши чудовищ, обломки древних кораблекрушений, сорванные ветви с листвою. Замерев под соснами, уже залитыми до вершин серой водою, я незаметно ухожу из потопного шума в тишину мечты и тоскую лишь о том, что никто не вложит в мою раскрытую ладонь магический апельсиновый Лотос…

Я стоял весь мокрый, и с невероятной быстротою уходило обратно в свои берега море, унося своих рыб, чудищ и покрытые лохмотьями водорослей утонувшие корабли. Как я любил этот шум дождя, скрип сосен, туманный дым вокруг летящих вдали молний, грохот грома, похожий на глухой стук тревожных барабанов, тусклый блеск все еще упругих, но не столь уж непреклонных струй, от которых исходил не угрожающий свист, как раньше, но прозрачный звон. И, приникнув губами к мокрым струям дождя, я тихо воззвал:

— Мать! Отзовись хотя бы раз.

Что мне делать с этой печалью моей? И к чему эта музыка, которою мне не овладеть, как облаками, как полетом во сне? Голоса мужчин, поющих в самой чащобе где-то за Горелым болотом… Хор ангелов и русалок, звучавший из березовых глубин Бардинки. До чего же в лесу хорошо — словно на морских берегах моей сахалинской юности. Лес и море для меня — единый дух, единый шум, неразделимая любовь, братство юности и зрелости, общая блаженная влага, в которой я плыву рядом с рыбами. Я хожу по дну океана, собирая грибы и ягоды. Причудливые деревья и водоросли, меж которыми скачут белки и парят медузы, тянутся ввысь, к далеким небесам зеленой воды, исполосованным летящими солнечными стрелами. Как хорошо человеку в лесу, и в море, и в ковыльных степях, и в горах, и на незнакомых звездах. Как мне хорошо, мать, жить эту жизнь, а тебя в ней нет. Словно взяла ты все самое постыдное, страшное, больное и унесла с собой, а мне оставила одно прекрасное: подводный лес, отражение моря в зеркальном зрачке белой чайки и уносимую облаками твою тень, матерь. Умирая, ты открыла мне, что единственный путь к бессмертию — это жизнь, и я старался, чтобы то, что будет непоправимо — небольшой холст судьбы моей, — вышло бы получше из моих рук… Но кто теперь поправит ту грубую мазню, безобразный подмалевок, который остался после тебя, мать моя? Сможешь ли ты стать птицей, стать ласточкой с красным горлышком и взлететь над холмом снежной могилы?

Мать умерла у тебя, но посмотри, разве я не похожа на нее? Да я такая же, как она. И не говори больше, что МЕНЯ нет. Ты всегда искал МЕНЯ и находил, тебе всю жизнь нравились женщины, похожие на твою мать, и никто из нас не может исчезнуть бесследно. Лес, ты видишь, это МЫ. Воздух — наше дыхание. Слова, что являются сейчас в знаках письма, — это наша спокойная, вразумительная речь. И ты можешь беречь каждую женщину на земле, словно свою мать. Я всегда в той, к которой ощутишь ты нежность. Так что подойди ко мне, оставь свое неистовое горе, отдай мокрую одежду свою, я повешу ее сушить.

И я послушно подошел к ней, дал размотать с себя шарф, снять мокрую одежду. Уже глухой ночью я нашел дом Гели, она встала с постели и в ночной рубашке, накинув сверху пальто, вышла в холодные сени и открыла мне дверь. Она уложила меня в чистую постель, в белый кокон покоя, отделенный от нашего мира снов, внезапно прерываемых смертью. В этой же комнате на диване тихо спала дочь Гели, разметав белокурые локоны по подушке. Я вскоре уснул и проснулся на теплом гребне шелковистой волны, которая несла мое невесомое существо. Я ощутил блаженство, по силе своей равное смертной муке. И, понимая, что беспомощно гибну вслед за утратившей дыхание, бледнеющей на глазах матерью, я прижимал к груди темное, вбирающее всего меня блаженство, и грозная ярость титанов, бунтующих против богов, проснулась во мне. Я погибал в слезах муки, счастья и отчаяния, с восторгом глядя — как бы со стороны — на это яростное борение тех, которым заранее известно, что будут побеждены, с теми, которые всегда надменны и гневны, зная о своем бесконечном превосходстве в неравной борьбе.

А наутро я поцеловал свежую, прохладную после мытья, румяную Гелю, не стесняясь милой дочери ее, которая тихо собиралась в детский сад. И мне показалось, что я прожил долгую жизнь в этой комнате с диваном, с небольшим телевизором на тумбочке, с печкою в углу и двумя стульями, на которых висела моя сохнущая одежда. Глядя на нее, я вспомнил, что была и другая жизнь у меня, в которой остались жена, ребенок, картины, рисунки, глухая неистовая скорбь и еще что-то неотвязное, гнетущее, что оказалось ощущением нечистоты давно не бритого лица.

В воспоминаемой жизни я еще не был сам свободен и не понимал полной свободы каждой вещи вокруг себя — от песчинки, былинки, человека и до звезды. А в это зимнее утро шумел и брякал крышкою чайник на горячей плите и передо мной на столе лежала блестящая бритва — не моя и не того человека, который считался когда-то мужем Гели и потом бросил ее и женился на другой, а равно не принадлежащая нам, двум не очень счастливым мужчинам, полезная вещь, у которой была своя собственная судьба. И тихая Геля, затаенная в своей загадочной утренней полуулыбке, проворными пальцами заплетала косу своей дочери; и девочка серьезными прекрасными глазами смотрела в неведомое пространство.

Я был ее отцом, а она, возможно, моей матерью или матерью моих детей — Единство наше, слитое в любви, как дух жизни в земляной влаге, вспыхнуло передо мной в своем белоснежном сиянии. Я должен был прожить отпущенный мне земной срок, дивясь каждому мгновению жизни.

Он умрет, МЫ знаем, тоскуя о вкусе холодных терновых ягод, которые он ел однажды на осеннем рассвете, — я ушел из этого дома, зная, что никого не встречу, кто был бы мне нужнее и дороже, чем эти теплые, живые женщины, возле которых так хорошо быть в младенчестве.

Я ушел из Гелиного дома, пребывая в странной раздвоенности: СЛОВНО НЕКИЙ МОЙ ДВОЙНИК шел рядом со мною по заснеженной улице, и убогая, закопченная угольным дымом улица, тянувшаяся передо мной, была неимоверно прекрасна в его глазах. Но вскоре утренний грузовик, с ревом и лязгом ехавший навстречу, разделил нас — я очнулся и шел по городу один. Редкие прохожие попадались мне навстречу, я вглядывался в них с неистовым вниманием и тоскою воскресшего Лазаря.

Я шел по проулку мимо одинаковых серых бараков; истоптанный снег был залит помоями, возле сараев чернели курганы каменного угля. Редкие хлопья снега падали сверху. И над этими бараками в сером, без утренних красок, высоком небе я увидел смеющееся, ясное, обращенное ко мне лицо матери. В огромных очах ее сквозили бегущие туманы.

А потом я вышел на главную улицу городка и там, где она сворачивает направо, к мосту через замерзшую реку, встретил странное шествие. Шли люди в белых накидках поверх обычной одежды, головы у всех были повязаны полотенцами. Мужчины несли что-то похожее на большой деревянный ларь; шли они очень медленно и вскоре свернули в проулок, ведущий к дороге на кладбище. Я подошел ближе и замер.

Незнакомые скуластые смуглые люди, покачиваясь, тащили в ящике-носилках гроб с телом моей матери. Ее лицо было таким же, как то, которое только что улыбалось мне с серого февральского неба, но очень маленьким, ужасающе маленьким средь этого дымного города, в просторах снежной страны, окруженной морями!

Я снова опоздал. Мать уходила из мира, не дождавшись меня, и я виновато пошел вслед за нею, Впереди похоронной процессии шла узкоглазая девочка без платка, с ровно подрезанными сзади, над подбритой шейкой, черными волосами; она брала из картонной коробки, которую прижимала к груди, что-то яркое и сыпала из горсти под ноги идущим. Я хотел рассмотреть, что это такое, но мешали слезы, мутными каплями набухавшие в глазах; тогда я остановился, низко нагнулся и увидел, что на затоптанном снегу лежат лиловые лепестки свежих цветов, а над ними летают, приплясывают в парной игре и кружатся две белые бабочки. Они были, несомненно, из моей подлинной жизни, но каким-то непостижимым образом попали в мои сны и вдруг выпорхнули из них на утреннюю дорогу.

Мужские голоса внезапно и грозно взмыли хоровым распевом — я услышал то наше сложное многоголосие, ту музыку, что однажды в лесу мучила меня своей недоступной высотой и печалью. В свой последний час я хотел бы слышать эту музыку, которая таилась в моей душе без исхода. И когда она загремит где-то в вышине, в отдалении, я порадуюсь тому, что есть жизнь и МЫ любим телесных матерей, которые потом становятся музыкой, снегами, синевою, — и Лохов вдруг вспомнил, что обещал маленькой девочке принести апельсины.

Оглавление

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

Реклама на сайте