«Ива Джима»

Сергей Юрьенен Ива Джима

Автор, приславший аттачментом начало возможного шедевра, и в данный момент, должно быть, подлетающий к столице Соединенных Штатов, выбрал для встречи место, произносимое не сразу (Iwo Jima), но виденное уже не только в голливудском фильме про войну, но и своими глазами, пусть издали и в лобовое стекло машины – ночью, на горизонте, зоной прожекторного света, в котором переливалось звездно-полосатое полотнище триумфа, как показалось тогда, не только над империей Восходящего солнца, но и над всеми вообще…

Вот заодно и посетим.

Думает он наутро после праздника 4 Июля, который был отмечен с нездешней силой – не парой банок того, что сходит в Америке за пиво. Совместим акт родовспоможения с паломничеством. Ритуал, в конце концов, умней асоциалов, бегущих общепринятого. Недаром ведь ходил на поле Куликово будущий автор «Гулага». Простые души, те вообще не мудрствуют лукаво. Сосед по квартире Али ночь отстоял под проливным в очереди к Капитолию, чтобы лично проститься с любимым президентом, двумя словами развалившим нашу империю зла. Ничего плохого она, кстати, Али не сделала, в его африканское зажопье геополитически добраться не успев, и если мок и дрог там новый иммигрант среди ветеранов антикоммунизма, то только в силу своего безошибочного – как бы сказать? – мифологического инстинкта. Сейчас, правда, когда Рейган, согласно опросу нации, посмертно стал величайшим американцем всех времен, Али осознал, что хоронил эпоху титанов. Героев и богов. Не все погребены, конечно, так что похоронный процесс идет. Тем временем если не боги, то герои, пережившие свою эпоху и с арены сброшенные, прозябают на отшибе.

Где, собственно, и расположен Ива Джима.

Неблизок туда конец. И одной духоподъемности ради (думает он, сбривая под душем и с муде: чем черт не шутит, даже и в Америке), никогда бы в такой зной не оторвался от монитора и кондиционера.

Тем более с похмелья.

Квартира внизу освободилась, перед дверью выставлена палка. Видимо, та самая, которую жилец Джо Паркер, съехавший в другой квартал, отнял в бою с испаноязычной пацанвой. Здоровая суковатая дубина, в обломах которой узнается ветвь, снесенная недавним ураганом. Неудивительно, что парню швы пришлось на свою компьютерную голову накладывать.

Но лучше, чем выстрел в лицо.

Снаружи при ярком свете царит такая безвоздушность, что, с крыльца спустившись, хочется обратно – к кондиционеру, к монитору. В слепящую, так сказать, тьму.

При свете же можно позволить и себе short cut – сократить – через преступную «аллею» – тесный, на одну машину, проезд между захламленными задними двориками и кирпичными стенами. С неровного асфальта тут сметают использованные презервативы и шприцы, но не беднягу-крысу, разъезженную до неузнаваемых размеров, но однозначно смердящую на солнце.

Зато в метро повсюду эр-кондишн.

Привалившись плечом к стеклу, он открывает книжку, прихваченную в путь.

*

Так, видимо, и к Луи-Фердинану подступала старость: все, на хер, вызывает раздражение. Мало того, что Америка оказалась не такой, какой воображалась, можно сказать, всю жизнь, но вот и этот покетбэк… написанный британцем из новейших поколений. Придумано неплохо, кстати. Иммигрантские боги Старого Света в смертельной битве с местными. Но опять же ненавистный жанр, где отлавливаешь только крупицы реализма, на котором был взращен и который настолько здесь непроханжэ, – да и в России тоже, – что выживает только отдельными блестящими страницами, в целом же выдавая и продавая себя то как триллер, то под видом фэнтэзи. Трэнд, однако, любопытный. Еще один европеец, который снискал международное внимание после того, как перенес свои фантазии из лондонской подземки сюда – за океан. Упростив заодно свой бритиш инглиш. И ведь не только по экономическим причинам, ради завоевания рынка самой читающей в мире страны. И английскому придумщику, и миру, потребляющему его продукт, интересней про Америку. Любопытно, что повсеместно целыми регионами впадая в антиамериканизм, мир упрямо проецирует свои фантазмы на экран под названием «Once upon a time in America», считая, что там, за последней границей, может случиться все, что нет предела кошмарам и мечтам на безграничном экране воображения from coast to coast, от побережья Восточного до Западного. Только почему же отсюда, изнутри, из самой, что ни на есть Америки, где через полгода просыпаний вдруг с шоком обнаруживаешь, что натюрморт над твоей кроватью изображает отнюдь не китчево-мясистую розу, которую до этого прозрения ты видел старосветскими глазами, но кактус – ебанырот, и это всерьез и надолго, а в виду персональной перспективы до самого конца… – КАКТУС – запечатленный старательно-бездарной кистью в момент эфемерного цветения, – экран этот скукоживается, меркнет, тускнеет и все, что вяло на нем творится, перемежаясь, выстрелами «братьев», не более увлекательно, чем советский производственный фильм эпохи зрелого-развитого?

Вот на фоне подобного уныния – и будучи, что следует оговорить в порядке прояснения, фигурой не совсем безвестной в русскопишущем виртуальном мире – и получаешь внезапно текст аттачментом. Сырец, конечно, но от которого дыбом волосы встают. Про то, что превосходит воображение самое разнузданное. Чего реальней не бывает.

Про войну. Текущую…

*

Арлингтонское кладбище, как и предполагалось, имеет свою собственную станцию метро, возникнув из которой он сразу видит нечто странное. Высоту неба прямо над головой буравит искорка. Реверсионный след настолько вертикален, что все это похоже на стрелу со сверкающим наконечником.

Что за НЛО?

Вдох не продохнуть. Горячий вакуум. Моментальная зависть к скорбно-красивому старичку, всех похоронившему, чтобы остаться в одиночестве на заднем сиденье в микроклимате длиннющего черного «линкольна» с черным же водителем. Несмотря на то, что дышать снаружи не просто тяжело, а нечем, неба над ним столько, как не было, кажется, нигде в минувшей жизни. Какой-то беспредельный океан. Малообитаемый, но вызывающий настороженность вот этой своей способностью являть совершенно неожиданные летающие тела. Не всегда безразличные к тем, кто на дне. Вроде того, что в роковой день 9/11, когда лично он разлагался еще в Старом Свете, не ведая, что судьба готовит шанс Number Two, прошило непробиваемую геометрию Пентагона.

Погибшие при развенчании мифа лежат, надо думать, здесь.

Кладбище военное, но погребены и к армии Соединенных Штатов имеющие отношение только по касательной. Пьер Л'Анфан, французский архитектор Вашингтона. Пендерецкий – да, тот самый… Кеннеди. Космонавты, здесь называемые астронавтами.

До звезд долететь не успевшими.

С левой руки отлого поднимаются холмы с рядами белых надгробий «правительственного» образца. Бесконечными. Сколько же американцев погибло за все за это, чем и он теперь тут наслаждается. Невероятно. Что смогло заставить их, всех и каждого, столь неформальных и по виду, скорее, безалаберных…

И без заград-отрядов?

На этом распахнутом просторе живых немного. Семья туристов проходит навстречу, девчонка-подросток явно не в духах. Косорылится на принудительность святынь. Двое муниципальных служащих неясного пола в защитных серебряных скафандрах косят газоны чем-то невероятным. Косами, похожими на оружие какой-нибудь «Войны звезд» – на космические миноискатели. В ответ на внимание косильщик поднимает защитную маску и оказывается белозубо улыбающейся черной девушкой. На самом повороте к мемориальному холму путь пересекает бегун в никуда, по пояс оголившийся и в белоснежных носках, навернутых до середины голеней, загоревший так, что можно тоже принять за черного, тем более, что накачался, как только в тюрьмах они – до поразительной, распирающей себя широкоплечести. На бреющем полете проносится этот лже-черный через пространство, пустое и зеленое. Этаким жизнеутверждающим символом. Самодостаточным. Слитком энергии, которая не обязана радеть о высшем смысле и всеобщем благе.

Ну вот и Ива Джима.

Вcходя к вершине, он понимает, что было бы ближе, выйди он на Rosslyn – глубокоземной станции, сокрытой под скоплением малых небоскребов на границе города и штата Виржиния, откуда идут автобусы в международный аэропорт имени Даллеса, которого так склоняли по радио детства, что отложился в неразложимую архетипичную структуру, которую теперь, на склоне лет, приходится разнимать с усилием, поскольку аэропортовский Даллес совсем не тот, который Аллен, директор ЦРУ, а брат его родной Джон Фостер, госсекретарь при Эйзенхауэре, здесь же, на Арлингтонском, накрывшийся ярко-зеленой травой забвения. Пропускная способность воздушных врат Америки, названных этим именем, под тридцать миллионов в год, но кто, хотелось бы знать, из перелетной этой биомассы способен сегодня вспомнить титана Холодной войны, который доктриной взаимного гарантированного уничтожения не исключено что спас всех нас?

Автора на месте, кстати, нет.

*

Солнце в зените.

После торжественной церемонии морская пехота в белоснежных перчатках разворачивается и покидает асфальт подножия цепочкой, глядя назад из-под тесных околышей плоских фуражек своими бритыми затылками, хотелось бы сказать, апоплексическими, когда б не юность этой крови.

Паломники – все в белом – возобновляют круги.

Запрокинув голову и щурясь, в который раз уже он огибает самый большой в мире памятник из бронзы – национальный мемориал морской пехоты, которая, согласно девизу, semper fidelis, всегда верна. При этом пересчитывает руки, соотнося конечности с героями-гигантами, которые кучей-малой наваливаются на флагшток со звездно-полосатым, чтобы воткнуть его японцам. Изучивший фото на щитах вокруг, он различает бирюзовых парней уже не только по внешности, но и по именам. Однако руки проклятый скульптор разбросал по древку так, что снизу все время сбиваешься со счету.

Теперь рук даже меньше.

На целого героя.

С досадой, чтобы не сказать отчаянием, переводит он взгляд на церемониальную долину. Живых пехотинцев, равно как музыкантов, исполнявших «Сузи», – след простыл.

Зато долину пересекает фигура в черном.

Спеша, как на пожар. Подламываясь под багажом, уместным разве что в зале прибытия того же Даллеса…

На фото, присланном вместе с началом книги, она в камуфляжной форме и с карабином М-16 – однако он сразу начинает спуск навстречу.

Сумка на длинной лямке сбивает носительницу с ног.

Голых и не загорелых.

Черное платье, тем не менее, будучи на кнопках, скорее, пляжное – чтоб не сказать фривольное. Стрижена не под машинку – не Деми Мур в «Солдате Джейн». Коротко, но хипповато – с клочковатой такой небрежностью. Узкое лицо в веснушках. Синие глаза с фиалковой поволокой.

– Ирина? – говорит он, обнаруживая, что охрип на солнцепеке. – Где же карибский ваш загар?

– Простите!..

Самолет здесь не при чем, она не с Кубы, а из Нью-Йорка, на автобусе, «китайском», за двадцать долларов, но дело не в транспорте, а в том, что последний день увольнительной, а показания в комиссии переназначили на после обеда… Какие показания? В какой комиссии? Ну, это долго объяснять. Просто она думала, что будет свободна для… ну, литературы. Но получилось, что впереди еще дела, так что…

Сбившись, она умолкает. Глаза слегка бы ей расставил, будь это в его воле. Будь хотя б отчасти, но Пигмалион…

– Все это время, наверно, вы задавали себя вопрос. Почему эта девчонка назначила именно здесь… in the middle of nowhere? посреди ничего?

– Да нет. Давно хотел здесь побывать.

– Позвольте пожать вам руку.

Он перекладывает свою книжку в левую. Девушка настолько стремительна, что даже не успевает вытереть об джинсы. Но ладонь у нее тоже потная. – Потому что для меня вы, – говорит она, – тоже герой войны. «Холодной» называют ее неправильно. Вы, диссиденты, спасли нас от Третьей Мировой. Я хочу выразить вам свою личную благодарность за то, что я не пепел. Считаю, что с вами поступили подло. С обеих сторон. За Россию я не отвечаю, но, как американка, глубоко возмущена.

– Спасибо. Правда, я не диссидент.

– Но как же?

– Not exactly.

– Но вы же писатель? Русский? Это значит?..

Да ничего не значит, и уже давно, но не сбивать же пыл… – Позвольте вашу сумку.

– Нет-нет. Ни в коем случае!

Сумка, за которую ведется деликатная борьба, являет пуму песочного цвета под надписью Operation Iraq Freedom. Сразу и платье кажется не пляжным. С наплечниками странными, то ли крылышки, то ли эполеты. Но оголенность такова, что, локтем отбиваясь, демонстрирует подмышку – выбритость с порезами. И глядя ему в глаза, сдается.

Сумка врезается ему в плечо.

По инерции они обходят памятник. Торжество реализма – монументальная репродукция фотоснимка, который был сделан 23 февраля 1945 года военным корреспондентом на вулканической горе Сурибаши японского острова Ива Джима. Скульптура сама по себе подвиг со своей отдельной историей создания, похоже, в Америке стандартной: мечта, безденежье, но такое же упрямство, которое являет собою морская пехота, напружившая мышцы икроножные и прочие.

– Али утверждает, что на флагштоке лишняя рука.

– Extra?

Нет. Двенадцать должно быть. Их ведь было шестеро. Она знает о памятнике все, первый раз побывав здесь еще девочкой, когда родители перевезли в Америку. И с классом возили на экскурсию. Трое пехотинцев потом погибли. Из тех, кто Ива Джиму пережил, один канадец, другой индеец. Айра – почти, как я. Через десять лет погиб в резервации. В Америке. Замерз в канаве в пьяном виде…

– Беспощадны вы к мифам.

– Профессия такая, – говорит она, оглядываясь на шум.

Вертолет, возникающий из воздушных пространств Виржинии, не один, а триедин – чтобы террористам неизвестно было, какой именно сбивать.

– Президент?

– Он самый. Ваш главнокомандующий…

Ему эскадрилья эта примелкалась, но для нее событие. Акустически подражая картине Копполы, троица могучих «Сикорских» пересекает небо над ними, над разливом Потомака, над зеленью и мемориалами – Линкольна, войн корейской и вьетнамской, над Госдепом, чтобы совершить посадку перед невидимым отсюда Белым домом.

– Hard-working guy. И после праздника работает.

– Он должен. Если б не работал… Советские шпионы в своих шифровках знаете, как называли этот город?

– Карфаген?

Поражена:

– Откуда знаете?

– Delendam esse. Должен был быть разрушен.

– Нет, серьезно? Я, потому что имею клиэренс. Допуск, да? У меня – Top secret. Самый высокий.

– Неужели?

– Выше нет.

– Это хорошо. Значит, вам можно доверять. Потому что есть и другие способы познания.

– Вы имеете в виду литературу?

Марево размывает обелиск Джордж Вашингтон. Шум машин с периферийных развязок и хайвеев волнами наплывает к подножию холма. Сияя на солнце, неслышно взлетает “боинг” справа, где национальный аэропорт Рональд Рейган. Город не производит ничего, кроме политики, что оставляет небо чистым. Ни облачка в нем. Но что-то беспокоит. Истеричность колера.

Озон?

Уводя девушку к ступеням, он оглядывается. Монумент на фоне такой тревожной синевы, будто с обратной стороны ее, чего глазам пока не видно, готовит наступление вселенский враг. Как в фильме-катастрофе «День Независимости», который позавчера с такими криками переживал по телевизору Али.

*

– Хороший английский у вашего соседа, – читает в его мыслях обладательница высшего допуска.

– Трудолингвистика.

– Такие курсы?

– Международные. Стройка в районе Северного Капитолия.

– Вы все шутите. А почему всегда трубку берет он?

– Общаться по телефону любит.

– А вы?

– Предпочитаю компьютер.

– Хороший у вас?

– Работает. Нашел на улице.

– Как это?

– Выставили на бордюр.

Она в шоке.

– Я думала, известность предполагает…

– Не в моем случае, – говорит он, окидывая взглядом пустые ряды белых пластиковых кресел, которые завершают церемониальную поляну. Лестница выводит их на улицу, где слепят не только окна и машины, но даже бетонные плиты тротуара.

– А вот машину еще не нашел. Пойдем пешком?

– Вы знаете, куда?

В голове возникает полосатая тень от жалюзи. Мысленно перевернувшись на спину, он созерцает бесшумный полет вентилятора на должном месте…

В ответ на это немецкая овчарка вываливает лиловый свой язык из распахнутого «кадиллака». Хозяин, военный в мундире, только что подобрал ее экскремент. Правой рукой, на которую надет пластиковый мешок из супермаркета. Заметив их, спешит отвернуться, чтобы сокрыть дальнейшие манипуляции. Не иначе, как сотрудник Пентагона.

– Сильное место, кстати. Биоотходы, которые размешивает в пустыне ваша героиня…

– Это была я.

– Кто вам дал такой наряд?

– Вызвалась сама.

– И что, действительно, горит?

Она кивает. – Правда, медленно.

– Я бы в начало передвинул.

– Вы считаете?

– Непобедима армия, которая убирает за собой, пардон, биоотходы.

– Но это не то, что я хотела сказать. И потом, что же тут странного? Как можно воевать не заботясь об охране окружающей среды? Без помощи экологов? Или вам это смешно?

– Нет, но бывает, что образ возникает независимо от авторских усилий.

– И какой же образ возникает у меня?

– Америки.

– Но это же нормально?

Держа курс на скопление небоскребов, сверкающих стеклом, они пересекают мост над многополосным хайвэем. Страна колес не создана, чтобы ходить пешком. Особенно с непокрытой головой, на которую он не может – эстетически не в силах – напялить подаренную Али бейсбольную шапочку с солнцезащитным козырьком.

– Вы были у родителей в Нью-Йорке?

– У подруги на Манхеттене. Туда родители выбраться так и не смогли.

– А где они?

– Вряд ли вы знаете… Бенсонхерст.

– Бенсонхерст! Как же. Bay Parkway wonder, уou're such a success… - с секунду помолчав, начинает он мычать мелодию Оскара Бентона, которая так вдохновила когда-то его в Париже, в фильме Алена Делона… потом вспоминает и слова: But I know inside you've got the Bensonhurst blues…

– О-о!.. я вас недооцениваю. Только там сейчас поют другие песни. Типа Небоскребы-небоскребы, а я маленький такой.

– Значит, не только мы на Брайтон Бич?

– Не мы. Они. И я прошу вас…

– Да?

– Я не Ирина. Зовите меня Айрин.

*

Кафе на спуске к метро «Рослин». Пропуская девушку вперед, вызывает удивление:

– Вы прямо, как наш южный джентльмен!

– Они все еще там джентльмены?

– В смысле «лейдиз ферст».

– А в остальных?

– Я бы не сказала. Нет, они, конечно, обходительны, но тот джентльмен, с которым у меня был опыт, в женщине видел не личность, а… Вау! Пирожные! Я вас приглашаю. Вы будете с кремом или…

– Только кофе.

– И, наверно, стрейт.

– Вот именно. Без ничего. Сейчас вернусь…

– Ай-я-яй. Еще не бросили?

– На роль позитивного героя, Айрин, я не претендую.

Спустившись в парилку, которая снаружи, он сразу же закуривает. Радости затяжка не приносит, хотя табак не только произведен, но и приобретен в некогда заманчивой Виржинии. Пора признать. Испортились сигареты юности, которые курились редко, но вдохновенно. Вкус стал совсем другой. И вряд ли это поправимо. Признать и бросить. Но как расстаться с надеждой, что попадется пачка, как тогда? Хотя бы одна-единственная сигарета?

Дым пластается по стеклу, за которым автор, вознесенный цоколем и своими ногами, выбирает пирожное. С такой фигурой следить за собой, конечно, не приходится. К тому же, вряд ли подают пирожные с кремом на базе, где тюрьма для пленных, взятых на «Войне с Терроризмом». Вот она поворачивается, идет, как на картине Вермеера, только с промельком белизны трусов, садится и смотрит сверху на него через стекло. С печалью, которую хочется назвать библейской, хотя это, конечно, просто увольнительная в городе Нью-Йорке и ранний подъем. Красавицей вряд ли назвать, но мишень заметная. Непонятно, как осталась жива там, где счет погибшим перевалил уже за две тысячи.

Щелчком отбросив окурок за бордюр, он ловит порицающий взгляд молодой супружеской пары бегунов – одетых совершенно идентично.

Перед его стулом на столик выложена черная дискета.

– Вся книга?

– Да. Но я заплачу.

– А не заплачете?

– Нет. Сколько? Назовите вашу цифру.

С собой у него покетбэк, заложенный бумажкой с отпечатанным на принтере маршрутом к Ива Джиме, которую ему выдал афро-американский служащий в холле входа на Арлингтонское кладбище. Туда же вкладывает он дискету.

– Сочтемся. Помимо редактуры я предпринял некоторые действия в качестве самозваного агента.

– Литературного?

– Вот именно.

– Вы серьезно думаете, что все это публикабельно?

Берется за ложечку и за пирожное, которое выглядит аляповато, но, видимо, съедобно. Кондиционер нагоняет такой холод, что на ее руке, длинной и узкой, дыбом стоят все волоски.

– Вы уверенны, что не хотите?

– Избегаю.

– Вы правы, слишком сладкое… – Ложечка звякает о блюдце. – Пять долларов! Где это видано, чтобы пирожное стоило пять долларов? Неужели в столице все так дорого?

– Кафе такое.

– Что в нем особенного?

– Место расставаний.

– Да, но почему так дорого?

– Боль разлуки. Человек платит, не глядя в чек, чтобы заглушить. Цена анестезии.

– Глубоко… А знаете? Я представляла вас совсем другим.

– И я вас тоже.

– Двухметровым блондином. Викингом.

– Мы все во власти образов, – говорит он уязвленно, хотя слышит такое в жизни не впервые. – Я думал, вы снизойдете в камуфляже. На паперти церкви Иисуса Христа купил у мексиканки принтер за шесть долларов, чтобы напечатать фото, где наша девушка выпрыгивает в пустыню из… Как называется? «Черный ястреб»?

– Он самый. Black Hawk.

Айрин открывает портмоне, предварительно извлеченное из дамской сумочки, которая была затолкнута в большую полевую. С озабоченным видом перебирает содержимое.

– Можно?

Поколебавшись на секунду, она протягивает ему пластиковую карточку Ай-Ди. Возвращает он ее со словами:

– Однако! You’re such a success.

– Да, но контракт кончается. Что делать девушке дальше?

– Люди, как мы, – говорит он и внезапно для себя вступает в физический контакт, сжимая ее руки, от неожиданности роняющие бумажник, – подобные контракты, а может быть, все контракты вообще, подписывают исключительно ради визита в преисподнюю. Вас не убили. Вы вернулись. Живой и невредимой. Вот вам ответ. Писать вторую. Соответствовать призванию.

– Мать всегда мне говорила. Лучше синица в руке, чем журавль в небе.

– Ирина.

– Айрин…

– Орнитологию оставим мамам, Айрин. Одаренный человек не может ставить перед собою маленькие цели. Не имеет права. Тем более, большой талант.

Девушка бледнеет вдруг, как смерть. Даже веснушки исчезают.

– Простите… я сейчас…

Он смотрит на бумажник, туго набитый пластиком, на пирожное с развороченным белоснежным кремом. При данном уровне гигиены сальмонеллы исключены. Слова, что ли, подействовали? Тоже ведь не ахти какие. Но сказал поэт. Нам не дано предугадать…

Возвращается она с кофе в белых кружках. Веснушки снова все на месте. Глаза ясны. Тон деловой:

– Скажите, можно здесь в метро купить билет на карточку?

– Можно. И я вам куплю. До «Пентагон-сити»?

– Нет-нет. О Боже…

– До Ленгли метро не ходит.

– Чего я там забыла у шпионов? Меня ждут на Judiciary Square - площадь Суда.

– Страшного?

– Возможно. Знаете, где это?

– Водительские права там получал. Без права вождения.

– Что это значит?

– Что перед вами, Айрин, не только не викинг, но человек тотально неадекватный.

– О, знаете… Америка, по-моему, только из таких и состоит.

– Вашими бы устами…

Вот этого она не понимает.

*

Метро здесь не только функционально, оно хроматически продумано. На палевом сиденье девушку мускулистым бедром прижимает к нему, держащему на коленях ее черную сумку. Пассажиры бросают украдкой взгляды. Сначала на сумку с хищником пустыни, потом и на них, ведущих профессиональный разговор. То, что по-русски, – не смущает никого. Правительство Округа Колумбия декретировало столицу США городом шести официальных языков – включая не только испанский, китайский, корейский и вьетнамский, но и амхарский.

Они спешили, но когда выходят в раскаленном центре, оказывается, что напрасно. Слишком рано.

Такой это город. Поскольку столичный, кажется, что большой, но все здесь рядом. Выбор, куда зайти, здесь больше, чем на окраине, и он, намереваясь иллюстрировать свои назидательные речи против эпитетов, затемняющих суть дела, толкает стеклянные двери книжного магазина на углу.

Среди полок, где они теряются, она говорит, что ей нужно в сортир.

Именно так, а не как принято здесь выражаться в подобных случаях. Не в «комнату отдыха».

На второй этаж проложен эскалатор.

И это – налево из прохода мимо стеллажей нон-фикшн.

Хотя уборщик-мулат только еще натягивает, палец за пальцем, свои белые гигиенические, афро-американка в очках-бабочках, нестарая, просто очки такие снова в моде, объявляет навстречу разбежавшимся, что перерыв на санацию – написано вот. И нет, никаких исключений. Работа дамской «комнаты отдыха» возобновится через полчаса.

Подпирая угол, отделанный позлащенной рейкой, Айрин постепенно бледнеет снова, покрывается испариной и капельками пота, скрещивая и мускулисто напрягая ноги под расстегнутым подолом, но, осознав неприличие, разнимает их насильно.

– Мужской, кстати, работает. Вы не хотите? За меня?

Ничего не остается, как стоять напротив и это наблюдать. Обута она в какую-то ближневосточную обувь на ремешках, плоская подошва и почти полная оголенность, где на четвертый день увольнительной живого места просто нет: все, что на этих ногах можно было натереть, натерто и отчасти заклеено прозрачным пластырем. В двух-трех местах икры в свежих бритвенных порезах, нанесенных, видимо, в крайней спешке. В ванной у богатой подруги? В аэропорту? В туалете на борту нью-йоркского рейса? Порез даже подмышкой.

Взбивая свою стрижку, которая слишком коротка для этого, она по-американски пытается обратить всю эту муку в шутку:

– А это, по-вашему, саспенс или ретардация?

Нет: прикипел. Не то, чтобы влюбился: припаяло. Подсел – выражаясь, как в России.

Такая вдруг зависимость После Дня Независимости.

Не выдерживая, он бросает ее на инфернальном углу и начинает ходить бесшумными темно-синими коврами с белыми звездами, кругами, лабиринтами, отыскивая на стеллажах примеры эффективной стилистики, только и всего, за содержание не он в ответе, да и не она, бедняга, набитая – как это называется? – посттравматическими синдромами. Malaise, malaise. Французское приходит слово. Но отчего? Не скажешь вроде, что мир пошел явно не туда, вроде все правильно, и надо давать по рогам… Но почему же в результате стало так много говна? Спесиво-торжествующего? Раньше казалось, что все оно только там, в «империи зла». Естественное перераспределение по всей поверхности? Под напором рухнувших барьеров? Или это просто кричит то самое правдоискательство, от которого, полжизни прожив на Западе, пора избавляться, чтобы стать, наконец, нормальным человеком. Но что значит – нормальным. Есть ведь такие, как она. Которые там, на базах, рассеянных по глобусу, задают себе проклятые вопросы.

На месте ее нет. Как и сумки Operation Iraq Freedom. Смотрительница сортиров, которая болтает с уборщиком, меняющим перчатки, бросает вопросительный взгляд. Он спешит отойти в нон-фикшн.

Открывая книги, хард-кавер и софт, неожиданно увлекается, и вот, что приходит в голову: здесь ведь тоже ужасы. Только явленные. Потерявшие тем самым напряжение. Преданные огласке, стиснутые между глянцевыми суперами, идеально подогнанными к твердым обложкам, превращенные в продукт, ужасы не ужасают. Просто часть всеобщей истории, принадлежащей каждому и никому. Обезврежено. Независимо от того, какой силы был заряд до того, как появился в виде книги. Но что было до этого? Когда сырец содержания мог рвануть так, что неосторожный любитель разлетелся бы на куски, не успев насладиться своим авторством. Прихватив заодно всех, кто рядом.

– Вот вы где, – слышит он. – А я жду вас там.

Ага. При этом, небось, предполагая, что русского писателя разобрала медвежья болезнь.

Отрываясь от страниц, он видит даму, возникающую из-за стеллажа. Вровень с ним ростом, благодаря каблукам надетых туфель, стоит госслужащая в пепельном костюме. Брюки, пиджак и белоснежная рубашка – с фаллическим даже галстуком. И если помятая, то лишь слегка, чем можно пренебречь. В конце концов, мы не в Европе.

– Узнаете девушку?

– С трудом.

– Не могу же я там появиться в сарафане. Чем вы здесь так увлеклись?

– Неважно. Важно, что такой будет и ваша. – Закрывая чужую, большую и тяжелую, он говорит, что на обложке видит, к примеру, «Ива Джима».

– Почему?

– К примеру. By Айрин…

– Только не вслух, прошу вас! Я ненавижу свое имя.

– Все ненавидят. Но потом все привыкают. Лиха беда начало.

– Что значит?..

– Что надо только начать. Заявить о себе.

– Не знаю…

– Я, – говорит он, – знаю.

– Можно личный вопрос?

– Всегда! Не обинуясь!

– А вам не страшно?

– Мне?

Впервые с момента встречи на веснушчатом лице возникает подобие расслабленной улыбки. – Значит, ошиблась девушка. На самом деле, вы тот самый двухметровый викинг, а я… даже не знаю. Мышка с мокрым хвостиком.

– Ей тоже было страшно, героине этих книжек, – всучивая магазинный пластиковый мешок с учебным материалом, который она покорно впихивает в сумку, где он видит сверху, на купленных в Нью-Йорке книгах и журналах совершенно не по делу, черное, фривольное, пляжное платье и тапки на сыромятных ремешках; предлагая вернуть деньги, говоря «тогда спасибо, будет, что читать в полете», но он прерывает:

– В высшем смысле, ничего особенного. Просто урок, как делать ужасы ужасней. Недосказанность, Айрин.

– Йес, сэр. Будем недосказывать.

– Точно так же и с эротикой, которая у вас, простите за прямоту, отсутствует… Недоговоренность.

– Йес, сэр, йес. Что еще?

– Неадекватность. Но это у нас есть. Могли бы объединиться под общим знаменем. Трэнд запустить, а то и моду. Глобальную. Поскольку мировой пожар в крови. Товарищи в тюрьмах. В застенках холодных.

Недоуменный взгляд:

– Я вам не следую?

– И не следует мне следовать, ибо заносит. Зацикливает, Айрин. Брежу вслух.

Пекло стало просто адским – но, возможно, только по контрасту с магазинным эр-кондишн.

На светофоре вспыхивают цифры, сразу начиная убывать.

Они спешат пересечь.

В тени невыносимо тоже. Она бросает взгляд на часы. По другую сторону улицы архитектура такая же, как и по эту, где лицом к лицу не разглядишь. Тридцатые годы. Тоталитарно выглядят и здесь, где «это невозможно». Как сказал их классик Синклер, и безразлично, какой из них. Такой тогда был стиль. Глобальный – что в Москве, что в Берлине.

Странно увидеть церковь, высокую и узкую, промеж гнетущих бастионов.

Она останавливается посреди тротуара – высокая и элегантная в своем костюме унисекс. Похожая на голливудскую актрису, имя которой всегда он забывает. Взгляд, брошенный на сумку, полон сомнения, которое понятно. С этакой пумой багаж уж слишком военно-полевой.

– Айрин, я вас жду. Удачи.

– Боюсь, что может оказаться долго.

– Главное, пописали.

С восходящей интонацией:

– Простите?

– Не дольше рабочего дня, надеюсь.

– Очень надеюсь, что.

– Тогда гуд лак.

Глядя вослед, политкорректно на жопу глаз не опуская, как автор фронтально отражается в дверях, как смыкается за ним наклеенная горизонтальная полоска, сине-бело-красная, чтобы не врезаться, как ему навстречу из-за коричнево-красной, махогонной стойки поднимается баскетбольного роста пожилой привратник, полная зубов улыбка под тонкими усиками из другой эпохи, которая представляется более сердечной, но это так всегда, на самом деле же иллюзия, ибо довлеет дневи злоба его…

А если, действительно, безумие?

Опуская сумку на тротуар, берясь для опоры за счетчик парковки. Над покинутым перекрестком воздух дрожит, искажая четкость восприятия. Какой для меня в этом интерес? Затягиваясь, поднимает голову, закатывает глаза, чтобы прочувствовать грузность громады, в которой исчез потенциальный автор.

Которому есть, о чем поведать миру.

Вот, в чем все дело. Ничего подобного с ним не произошло. Если ему и было о чем в этой жизни рассказать, шанс свой пропустил. Нет, рассказал, конечно. Так, кое-что. Взрыва не вызвав. Не Солженицын. Рядовой войны, к тому же не горячей. После победы в которой отброшен, как все прочие – невыдающиеся. Нет, морская пехота нам не мозжила пальцы, хватающиеся за последний вертолет в Сайгоне. С нашей помощью, в конце концов, на этот раз они не проиграли. Нельзя сказать и то, что победитель ничего не получил, в конечном счете, оказавшись здесь.

Носком опять развязавшейся туфли придавливает на бордюре свой окурок, обращая внимание при этом, что курят в административной части не меньше, чем в мятежной черной, точнее, черной теперь и «голубой», где он снимает комнату – там, за U Street. Мятежной, конечно, в прошлом, в незабвенном 68-м, а сейчас, когда бунтарские времена, похоже, безвозвратно миновали, просто застрессованной. Malaise, malaise. Но есть наркотики, конечно. А из штата Вирджиния – «из-за реки», где нет запрета на оружие, всегда можно пригнать и ствол…

Интересно также, что начинает, наконец, он разбираться в марках их машин. Заставленная вдоль тротуара патриотическими «линкольнами» и «меркуриями-гран маркиз», проезжая часть улицы пустынна, и, протиснувшись между хромом бампера и решетки, он пересекает по диагонали, затем бетонные плиты тротуара, которые кажутся слишком жесткими, когда ступаешь, поскольку жароустойчивые и не плавятся даже в пекле, затем оказывается за оградой симпатичной церквушки. При всей тесноте, есть и деревья, и вкопанная в землю скамейка, перед которой тоже валяются богохульственные окурки. Не иначе, как служащие из окрестных зданий забегают на перекур по-быстрому. Кто же еще. Не священно же служители.

Сбросив ботинки, которые на босу ногу, уперев в землю пятки, он пребывает в неподвижности, пытаясь только дышать сигаретным дымом и ни о чем не думать, выдох и вдох из-под самой диафрагмы, визуализируя мишенью встающую навстречу цифру, пока не сознает, что держит ладонь на сумке, которая съезжает под собственной тяжестью, там, внутри себя, распадаясь на две неравные части. Напихано, конечно, было в нью-йоркской спешке. Не по-военному. Но ведь и человек сугубо штатский, чей ангажемент, судя по предъявленному ID, кончается вместе с летом. До конца которого теперь, коли взялся за гуж, слишком много предстоит успеть. Агент. Special literary agent. Стратегия тут ясна, что же до тактики… Сначала статья, конечно. Портрет. Приятель в Нью-Йорке возбудился образом, и обязательно напишет – после отдыха в Европе. Родившаяся в отказе. Дяди в штатском обыскивали портфель октябренка. Затем свобода. Бейсмент в Бруклине. Бенсонхерст-блюз. Манифестации у советских представительств. Университеты. Ну, и период героики в третьем мире. Где ко всем подвигам упомянуть про книгу. С руками оторвут. Бороться за право будут. После чего success. Без вариантов.

Обречена, как говорится…

Выдохнув последнюю затяжку, вдохнуть обратно вдруг не может. Воздух не идет. Его просто нет. Паника – что вот и наступил. Подкравшись незаметно, хоть виден был издалека. Конечности при этом холодеют. Но голову нельзя терять. Стиснуть. Сомкнуть. Закрыться наглухо. И не дышать, раз не дают.

Боли при этом нет. Состояние пока не предынфарктное. В чем же дело? Не в сужении.

Но в чем тогда?

Понимает он это, когда меркнущее небо Вашингтона начинает мрачнет со скоростью, которая явно обгоняет нормальную смену дня и ночи.

Вот и первый, отдаленный еще раскат.

Обращаясь к темноте, которая накрывает ущелье улицы, как клетку с попугайчиками:

– Сейчас ёбнет, – говорит он. – Ох, как ебанёт.

Не хочется влезать в ботинки и уходить из-под защиты, но первая капля бьет по макушке с такой нежданной силой, что он вскакивает.

И начинается.

Со всеми гиперболами, свойственными новой жизни, которой, похоже, правят особо яростные боги. Гром страшный. Кажется, что молния сейчас испепелит. Ветвистая, и в три обхвата. А может, как секвойя, которую не обхватить. Разнимает мир на части. Мало того, что слепит, еще и остается на сетчатке так, что не избыть из поля зрения.

Он успевает перебежать до того, как на улицу рушится не ливень – град.

Все три стеклянных двери распахнуты под прямым углом, и под бетонный козырек федеральные служащие выходят с выражением, как у первобытных.

О крыши машин колотят и отскакивают ледяные яйца. Здоровенные. Весь тротуар покрылся. Было лето, сделалась зима. Принять, как факт. Такая жизнь пошла.

Зима постепенно переходит в осень. Ливень. Расщелкиваются зонты. Из кошелок секретарш, из портфелей клерков вынимаются и нахлобучиваются разноцветные пончо. Улица становится многолюдной, толпы проносятся мимо в сторону метро, предпочитая промокнуть до нитки, лишь бы на свободе и пути прочь.

Ливень смывает их следы.

Никого уже нет, когда появляется Айрин. Ничего не видя, ничего не слыша. Как после контузии. Но что за контузия в тылу у человека, который третий год воюет, можно сказать, без единой царапины…

Он поднимает руку, машет ладонью перед глазами, которые приходят в фокус.

– Дискета, – говорит. – Которую я вам дала?

– При мне. Из рук не выпускаю.

Она смотрит на предъявленный покетбэк.

– Она там белая?

– Наоборот.

Глаза проясняются, сверкая, как синие алмазы – если в природе есть такие. – Срочно, – говорит. – Мне нужно срочно отправить резюме.

В Европе называется Си-Ви. Curriculum Vitae. Жизнеописание.

Суета, конечно, не по возрасту: цейтнот активности. Под ливнем, среди молний, и такого грохота, что вместе с небом рвется душа и удивительно, что все стоит, как было, что значит экстремальная страна, и в ней она – на каблуках, с красиво облепленной головкой и в намокающих шелках «Армани», а он все более годясь в отцы, да, ровно вдвое старше и сердечник, прет сумку явно не в подъем, и если эти Интернет-кафе на каждом шагу в Нью-Йорке, то здесь тяжелый случай, зато на дискете она потом находит резюме, которого так ждут там, где провела она полдня, и это резюме уходит туда аттачментом, что стоит только доллар, после чего она сует дискету в свою сумку, которую он продолжает переть до самой станции «Росслин», где эскалатор не работает.

Строили на случай ядерной войны – такой глубокий, что выходит наверху там прямо в черноту, и по крутизне прут человечки, отталкивая ступеньки ногами с рельефными икрами, но только молодые, конечно, заставляющие вспомнить, что Де Уэлдон этот, создатель Ива Джима, для выразительности ваял мускулатуру в обнаженном виде, а после накатывал солдатские портки. Но суть не изменилась. Голые и мертвые. Писатель-ветеран сказал, как припечатал. Отсюда и в вечность - внес другой метафизический момент.

Все прочие, немолодые, прирастая поезд за поездом, толкутся внизу, рассуждая про инфаркты и судебные иски к управлению метрополитена.

Девушка рядом гарцует, от нетерпения прицокивая. Все, решает он. Не смогу отказаться от безумия. Доберусь до вершины, и мордой на асфальт.

Уже заносит ногу, готовый пуститься в свой последний путь, как вдруг по правую руку открывается альтернатива – лифт.

На этот раз его фронтально вдавливает ей в спину. Так, что, к ужасу, встает. Да, господа. Лейдиз энд джентльмен. Эрекция. Как в семнадцать лет. Несмотря на полную неуместность. На все безумие дня, прожитого сразу в трех сезонах – о весне в крови не говоря. На тяжесть ноши, в которую недовольно, поскольку выпирают углами книги, вмяты стоящие за ним.

Она не отшатнулась. Даже если бы и захотела, было некуда. Ни малейшего зазора. Битком набито мокрыми, толстыми, ропщущими служащими. Что оставалось? Заговаривать кровь? Уговаривать упасть? Прямо над ним кто-то высокий и с непробиваемо-могучим брюхом заявил кому-то, что ходок он в принципе хороший. Но только по прямой. Не альпинист.

– А я альпинист, – возразил другой невидимый гигант. – Всходил на эту, как ее…

Лифт прибыл и открылся.

Их разжало.

– Пардон, – надумал он сказать.

Она не отвечала.

Все было черно и мокро, но в Росслине уже сверкало солнце, и, страшно оживившись, девушка заявила, что хочет есть. Только по-настоящему. Не в Макдональде. Толкнулась в двери «Восточного Эдема», но под своей роскошно-лживой вывеской тот оказался заперт, а при рассмотрении сквозь стекла запущен, запылен и брошен навсегда. В пустом аквариуме клетка с пернатыми, мохнатыми от пыли. Тогда куда? Только не в «Бургер Кинг». Непременно нужен был хороший ресторан, но такого в поле зрения не находилось, и они снова оказались в том же заведении, но не с «кондитерской» наружной стороны, а с внутренней «деликатесной», где девушка замялась перед озаренной изнутри витриной.

Снова тут были в искусственном холоде одни.

– Сейчас бы пива. Dos servezas.

– Смеетесь?

– Two big ones.

– Мне пересадку в Техасе делать. Любите селедку?

– Повод отметить, – сказал он, походя к столику, который она выбрала по центру: единственный неубранный.

– Водка? – ужаснулась она.

Он вынес из-за спины руки и поставил на пластик две пластиковые с родниковой.

– Становитесь американцем, – одобрила она, одним движением сворачивая пробку.

Они ели из одной тарелки. Картонной. Пластиковыми вилками. Странно, но и он уже начал привыкать здесь обходиться без ножа, которых она не взяла, хотя и были – тоже пластик, но зато зазубренный. Накалывал то картошку, то селедку, выжидая, когда она отправит с вилки в рот.

– Говоря об эротике…

– Весь внимание.

– Какая может быть эротика, когда даже сексом без презерватива я никогда не занималась.

– Уже интересно…

Но развивать она не стала.

– Вот, что я думаю, – сказала, проглотив. – Любовный момент нам с вами надо сразу исключить.

После лифта тут ничего не скажешь.

– Разумеется.

– Я там пережила такое, что сама мысль… – На мгновение личико приняло страдальческое выражение.

Он проявил участие:

– Харассмент?

– Какой харассмент. Не знаю, как живой осталась. Мозги мне чуть не вышибли.

– Понимаю. Стриктли бизинис?

– По-моему, так будет лучше.

Глядя в тарелку, он кивнул.

Доев, она откинулась на стул, рыгнула, прихлопнула себе рот, после чего извинилась, покрасневши, и оглянулась на витрины. Все-таки дорого у вас в столице. Просто такое место, возразил он. Прощальное. А разве мы уже? Разве не проводит он ее в аэропорт? Автобус – это ведь не дорого, наверно. Нет. Доллар десять. Но сорок пять минут.

Она достала расписание, нашла свой рейс, взглянула на часы. Померкла.

– Придется мне брать такси. Жаль. Смогли бы еще поговорить.

– Самое главное я вам сказал. Дискету, кстати, вы у меня забрали.

– Разве?

– В сумке, – показал он. Не отрывая глаз от пустынной пумы, девушка сказала, что решила еще немного поработать. Что стыдно ей показывать такую грязь.

– Это моя работа.

– Но мне хотелось бы еще подумать. В свете того, что вы сказали. Недосказанность, и все такое.

Он взял бутылку и допил.

– Я вам пришлю потом аттачментом.

– О’кей.

Выбросив мусор, вышли. По диагонали пересекли асфальт по направлению к «Макдональдсу» и только поднялись на тротуар, как рядом притормозило такси – огромный лимузин, за рулем которого был Пушкин, такой же кучерявый, только черный. Что не удивительно, поскольку Вашингтон, Округ Колумбия, – самое большое за пределами Абиссинии поселение беглых эфиопов, потомком которых является великий русский поэт.

– Не исчезай, – сказал он.

– Разве что в Море Дьявола.

– Это где?

– По курсу лежит. Бермудский треугольник.

Он открыл дверцу, и она, раскачав сумку, забросила на заднее сиденье. Повернулась и неожиданно нанесла поцелуй в щеку, с утра гладко выбритую, но теперь, как убедился по пути к метро, шершавую, как наждак.

*

В своей комнате, не уступающей по мрачности тому, что видел он когда-то – и даже не так давно – в картине «Семь» в парижском кинотеатре, на сирены скорой помощи, пожарные и полицейские не обращал внимания, но когда тишину распорол вертолет, поднялся и в два рывка задрал окно. Вид на фонарь, озаряющий свою собственную, на которой и был укреплен, глухую кирпичную стену по ту сторону «аллеи» – потенциально преступного проулка. Внутри шумел кондишн, но снаружи пар был, как в детстве, когда заставляли от ангины дышать свежеотваренной картошкой в мундире. Дым сигареты не хотел проталкиваться в эту влажную среду. Рев вертолета вернулся, поисковый луч мазанул по 13-ой стрит, по аллее, переместившись сразу в невидимый конец квартала, преследуя живую жизнь, воспитанную наверняка в иной системе ценностей. В этом – криминальном – смысле место оживленное, что и говорить. Перекресток культур. Но и не самое погибельное в мире, где все на удивление стало как-то очень интимно близко. Все, что из Европы казалось далеко, теперь почти что рядом. В полночь, когда в соседней комнате, где после рабочего дня Али хлебал под телевизор свой странный суп из йогурта, зазвонил телефон, потом Али, сверкая зубами и сияя иссиня-черным блеском, заглянул к нему: «Твой автор!»

А она уже за Тропиком Рака.

Телевизор включен был слишком громко, но неудобно делать знак Али убавить – любимая его передача про то, как своими руками построить себе то, что сходит в Америке за дом. Сдавленно распрощавшись, положил трубку. От супа отказался, но, поскольку надо было что-то сказать, Али ведь, выражаясь по-старинному, наперсник, с самого начала, с первого ее и-мейла посвященный в этот виртуальный роман, он на минуту присел, чтобы сказать по-французски: блядь! Не ожидал, что так много американцев погибло за свободу. На одном только ебаном японском острове – 6 тысяч 825 «всегда верных». Так и сказал. Мог бы округлить, но тогда получилось бы по-сталински: статистика. Точные цифры Нового Света, которые его когда-то удивляли, трагедию кодифицируют.

– А Руку видел?

Увы. Лишней там не оказалось.

– На Ива Джиме? – изумился африканец. – Наверно, плохо ты считал.

– Возможно, но… John Bradely, Rene Gagnon, Ira Hayes. Плюс павшие там Harlon Block, Mike Strank, Franklin Sously. Шесть человек. Как может быть тринадцать рук?

– Своими глазами видел! Ты мне веришь?

Что же сказать? Что мы одни, мой друг Али? Что свыше помощи не ждать?

– Конечно, верю, – с энтузиазмом он ответил. Добавив мысленно: Ты мой Тертуллиан.

*

Нью-йоркский друг вернулся из Европы, заявив, что больше туда он ни ногой, и некоторое время звонил еще, чтобы узнать, куда же девалась героиня заказанной ему статьи, для которой по очень большому блату газета держит полосу до срока, который вышел, а потом все вообще накрылось другими делами и заботами, которых в Америке хватает.

Первый снег уже прошел, когда решился послать и-мейл. Мол, где же вы, любезный автор?

На ответ не надеялся. Но получил на следующий день. Автор за рекой тут – штат Виржиния. С лоджии, кстати, можно видеть место, где встречались летом. Вы принесли мне тогда удачу – мне предложили интересную работу. Наверно, содержание для меня важней, чем то, чему вы меня пытались научить. Я не забуду ваш однодневный мастер-класс, но говоря об этом: работа сопряжена с известными ограничениями, так что насчет проекта… сами понимаете. И потом, какой же из меня писатель? Теперь я федеральный инвистигейтор по особо важным.

Писатель – вы.

Реклама на сайте