«Случай с Кузьменко»

Галина Щербакова Случай с Кузьменко

1.

В Никитовку Верка Корониха приехала в пять утра. Только побросала из вагона вещи, как поезд тронулся. «Слава богу, успела!» – подумала Верка. Она еще раз пересчитала сброшенные вещи, подняла голову и увидела брезгливое лицо проводницы последнего вагона, медленно проплывающее мимо. Верка сразу люто возненавидела проводницу, так презрительно посмотревшую на ее вещи и на нее. «Давай, давай жми! – крикнула вдогонку поезду Веерка,– Нечего разглядывать! Уборную лучше бы мыла!»

Покричав, Верка сразу успокоилась. Никаких отрицательных эмоций она никогда не копила. И теперь, откричавшись, принялась за дело. Достала из сумочки булку, отломила кусок, из пакета достала жареную печенку, крупно откусила дважды, все снова спрятала и потом, в который уж раз, опять пересчитала вещи. Чемодан – раз, сумка – два, две авоськи – четыре, шуба (громадный сверток упакован еще в магазине) – пять, полиэтиленовая лошадь в целлофановом пакете – шесть, сумочка – семь.

– Как я это попру? – удивилась Верка.– Хоть караул кричи!

Она внимательно оглядела перрон, народу не было, и Верка в два приема перенесла все с платформы на лавочку. Отсюда до автобусной остановки было метров сто, но одной туда все не перетащить: автобусную с лавочки не видно, вещи же не оставишь. Поэтому, не задумываясь, Верка крикнула какому-то мужчине, который в эту минуту шел мимо:

– Молодой человек! А молодой человек! Он остановился и стал поджидать бежащую к нему Верку, всю в льстивой, ласковой улыбке.

– Ой,– говорила она,– помогите! Самой никак не донести!

Молодому человеку было лет пятьдесят пять. «Еще не старик,– подумала Верка,– и уже не мужик». Наметанным глазом определила: непьющий. «С ними хуже сговариваться!» – мелькнуло у нее, и, улыбнувшись еще приветливей, она добавила:

– Мне ж только до автобусной, и я заплачу.

Немужик-нестарик смотрел скучно, Веркина улыбка его не волновала, он равнодушно глядел, как она выставила вперед широкое плоское колено и слегка постукивала крепкой крутой ногой в растоптанной босоножке. Веркины женские прелести его явно не трогали.

– Не,– сказал он.– У меня грыжа, Мне тяжелое нельзя.

– Да разве ж я о тяжелом? – возмутилась Верка.– Я ж вижу, вы с виду хлипенький, я вам и хотела предложить понести лошадь и шубу.

Верка метнулась к вещам, поставила перед ним полиэтиленового коня и протянула сверток с шубой.

– Не сомневайтесь насчет грыжи,– сказала она уверенно.– Не сомневайтесь. Я гнойная операционная сестра. Грыж я ваших навиделась во всех местах.

Мужик неуверенно взял за ручку пакет, за бумажные веревки сверток.

– Ну, ладно,– сказал он все так же скучно,– пошли.

– От спасибо!– обрадовалась Верка.– Только я сейчас авоськи свяжу.

Так они и шли. Впереди немужик-нестарик с конем, шубой и грыжей. Сзади тяжело, даже слегка приседая, Верка, В руках чемодан и сумка. Две связанные авоськи – через плечо.

– Ой! – сказала Верка, просто падая на лавочку возле автобусной остановки. – Ой! Чи живу я еще?

– Живешь, – сказал немужик-нестарик. – Вы, бабы, народ крепкий. Вон у тебя ноги какие, а ты посмотри на мою. – Он подтянул вверх штанину, показывая Верке худую, синевато-белую, без волос ногу. – Четвертая часть твоей.

Верка брезгливо сморщилась. И тут же вспомнила проводницу последнего вагона. Нет, Верка не хотела быть на нее похожей, и, хоть мужик с голой ногой был ей уже не нужен и противен, Верка сочувственно покачала головой.

– Да, худой вы, худой. Грыжа мучает? – И полезла в сумку. Сверху лежала булочка, от которой она откусила дважды, и кусок печенки. Она сложила это себе на колени, снизу достала кошелек. – Нате, – сказала она и протянула полтинник.

Тот взял монету, кивнул и пошел дальше, а Верка, вздохнув, стала доедать булку и печенку. На этот раз она не торопилась. Автобус раньше чем через час прийти не мог. Она ела и думала, сколько на свете разных людей. Взять хотя бы ту же проводницу. Чего она скособочилась, глядя на Верку, чего? Какое у нее о себе такое мнение? А с людьми как разговаривает! Только что не матом! Туда она ехала, обратно – одно и то же: чаю не допросишься, сдачи не получишь, туалет только с одной стороны вагона открыт, а уж чтоб помыть там лишний раз – и не жди. Не нравится – не работай, а если работаешь, так хоть деньги оправдывай!

Потом этот немужик-нестарик. Это же надо! Что он нес? Да, считай, ничего! А стоял, ждал полтинника, ногой тряс. Противные мужики с грыжей, противные! Носятся они с ней, как с писаной торбой, Как еще этот не спустил штаны, не приказал ей свое сокровище. Бывало и так. Скажешь где-нибудь, мол, сестра я, гнойная, операционная, так и знай, прителепает какой-нибудь и начнет гордиться. И уже ни о чем с ним говорить нельзя, только одно: резать или не резать и много ли смертных случаев. И не верит, что никто ни разу не умер. Хотя Верка в такой момент всегда жалела об этом.

Или взять ту же Шурку. Живет в Москве. А что имеет? За очками морды не видно, а снимет их – вся согнется, скукожится. Утром кофе, вечером чай, а что в середине? Верка была у нее четыре дня, а кастрюли на плите не видела. И вообще кастрюли не видела. Верка представила себе кухонные полки в Шуркиной квартире, нет, не помнила она кастрюли. Думать о Шуркиной жизни было интересно, и Верка даже босоножки скинула, прилегла на лавку и, пока устраивалась поудобней, чуть не прозевала машину. А та, уже объехав автобусную, начала сворачивать на шоссе…

– Ой! Ой! Ой! – закричала Верка.

Кинулась босиком наперерез и вздохнула только тогда, когда грудью улеглась на горячо попыхивающий капот.

– Ой! Леонид Федорович! – В машине сидел почти ее сосед, забойщик центральной шахты Ленька Кузьменко, Леонид Федорович с тех пор, как его повесили на доску Почета.

Обхватив, сколько можно, передок машины, Верка с обожанием смотрела на важного от тесного воротничка Кузьменко.

– Вас прямо бог послал,– распевала она,– ну что б я тут делала без вас?

Кузьменко вылез из машины, посмотрел на распластанную на капоте Корониху, увидел на лавочке гору разных вещей и засмеялся.

– Неужели все твое?

– А то,– вздохнула, поднимаясь, она.– Еле доперла.

На этот раз Верка несла полиэтиленовую лошадь и шубу. Ноша казалась ей невесомой. Остальное нес Кузьменко. Верка с удовольствием смотрела на его широкие бостоновые плечи. «Есть же мужики,– думала она.– Что надо дядечка! Не такой, конечно, молодой. Это ж ему уже считай лет сорок пять, но ничего…»

Она засмеялась.

– Чего ты? – спросил Кузьменко, захлопывая багажник.

– Я про вас думала,– сказала Верка.

– Ну? – Кузьменко сел за руль, повернулся к усаживающейся сзади Верке.– И что придумала?

– Что вы интересный мужчина! – нахально глядя прямо в глаза Кузьменко, сказала Верка.– Вполне!

И, между прочим, в вас одна женщина до сих пор влюблена.

Верка увидела, как покраснел и растерялся Кузьменко. У него шея набычилась, из воротничка вылезает, вся покраснела, а кадык вниз-вверх скачет.

– Мелешь,– хрипло сказал Кузьменко, выводя машину на шоссе.– Про любовь это ты моим хлопцам расскажи. Им понравится…

– Так я ж у Шурки была! – гордо выпалила Верка.– У Шурки Киреевой. Правда, у нее сейчас другая фамилия.

– Это из нашей школы, что ли? – Кузьменко постепенно успокаивался и сам себе удивлялся, как это он от слова л ю б о в ь весь растерялся.

– Конечно! – игриво ответила Верка.– С вами училась. И очень вас любила.– Подумав и посмотрев на широкие ладони Кузьменко, лежавшие на баранке, доверительно добавила: – И сейчас любит.

Машина сделала два неплановых подскока на ровнюсеньком шоссе, а Верка зажмурилась от удовольствия.

Если, конечно, во всем разбираться до мелочей, то Шурка Киреева сказала ей, что была влюблена в Леньку Кузьменко в седьмом классе. Но сказать это – значило не сказать ничего. Любовь в седьмом классе – кому это интересно? Тем более что Верки самой тогда еще на свете не было. Й она решила, что уточнять время – портить новость. Большие, сильные руки Кузьменко на баранке, твердые его скулы, красивые в черном угольном ободке синие глаза – все это вдохновило Верку на другую половину новости: любит Шурка Кузьменко до сих пор. «Не может не любить!» – с восторгом подумала Верка.

– Так Шура мне и сказала, когда мы с ней выпили,– ворковала она.– «Как я его любила, Верка, и до сих пор люблю!» – говорит, а сама чуть не плачет…

– Брешешь ты все,– с надеждой сказал Кузьменко.– Да я ее, считай, лет тридцать не видел. Ну, чуть меньше…

– Ну и что? – возмутилась Верка.– Ну и что? А она помнит. Думает про вас.– И тут, уж сама себе удивляясь, достала из сумочки блокнот, вырвала листок, вытащила из кармана Кузьменко шариковую ручку и старательно переписала из блокнота на листок адрес и номер телефона.

– Она просила вам дать,– восхищаясь собственной изобретательностью, сказала Верка,– он, говорит, в Москве, наверное, бывает, пусть зайдет. Должны же мы встретиться!

Верка сложила листок вчетверо и глубоко протолкнула его в нагрудный карман пиджака Кузьменко. И уж совсем с восторгом обнаружила, что в могучей груди забойщика сердце билось сильнее, чем надо.

– У вас не тахикардия? – елейно спросила она.– А то приходите, я вам электрокардиограмму устрою.

Но Кузьменко молчал. Замолчала и Верка. Она смотрела на дорогу и думала о том, что теперь будет. Уедет Кузьменко в Москву, останется его Тонька с пацанами. Так ей и надо. Созданная собственными руками чужая любовь казалась Верке столь прекрасной и столь разрушающей, что ничто не могло эту любовь остановить.

– Бедные! – жалела Кузьменко и Шурку Верка.– Столько лет ждали!

…Сложив руки под фартуком, Антонина смотрела, как Кузьменко заводит машину во двор. Она видела, как он подвез к дому Корониху. Шалопутная Верка, видать, пол-Москвы домой свезла. Выгружали, выгружали… Надо будет сказать Леониду, чтоб в следующий раз не брал в машину кого зря. Не мальчик. Автобусы есть, такси. Пусть пользуются. Нечего возить задарма. Антонина не любила Верку, Во-первых, эти чертовы мини. Наденет платье – колени видать, а идет за водой с коромыслом, руки вверх поднимет, тут уж – хоть стой, хоть падай. Ни стыда ни совести, чурбак с глазами. А хлопцы тут же на улицу. Как Верка мимо дома, так они за калитку. «Ла-ла-ла, ла-ла-ла». А она ногой постукивает, грудь вперед, и о том, что дите у нее, а мужа нет, и не помнит. Антонина ей говорила: «Вера, тебе короткое не идет, у тебя зад широкий и живот большой». А та хохочет. «Я, говорит, молодая, у меня полнота не от обжорства и неподвижности, а от здоровья и энергии. Попробуй, Тоня, меня ущипнуть. Я ж вся налитая! На мне ж не жир, а мышца…»

О чем тут говорить? Ей про Фому, а она про Ерему.

Леонид постучал носиком умывальника, вытер о тряпицу, что висела на заборе, руки, а Антонина все стояла. Что-то ей не нравилось сейчас в муже. Приехал вовремя, не задержался, значит, шалопутную подсадил действительно по дороге, а лицо как с доски Почета – перепуганное и лупатое.

– Ты где Верку взял? – спросила Тоня.

– Ну где ж еще? На автобусной,– не своим голосом ответил Кузьменко,

И этот голос, хриплый и какой-то странно теплый, и глаза, какие бывают у него после курорта – синие-синие, отмытые-отмытые,– насторожили Антонину серьезно. Кузьменко пошел в дом, а она быстренько кинулась к машине, заглянула. Ничего подозрительного в машине не было. А что там могло быть? Антонина хлопнула дверцей и тоже пошла в дом. Кузьменко стоял в одних трусах и аккуратно, на плечики вешал костюм. Нет, ничего подозрительного и в голом Кузьменко не было.

– Так Верка из Москвы, что ли? – пробиралась в неизвестном направлении Антонина.

– Отстань ты со своей Веркой!– Обозлился Кузьменко, и жена сразу успокоилась. Голос его был обычным, резковатым и суровым, и глаза стали привычные, запыленные, уставшие.– Довез бабу с барахлом. Чего привязалась?

– Спросить уж нельзя,– весело ответила Антонина.– Все такие нервные, все такие нежные.– И она, подхватив за плечики костюм, уже спокойно направилась к шифоньеру.

Но Кузьменко, видать, все-таки сегодня не с той ноги встал – он выхватил у жены костюм и сам открыл дверцу шифоньера.

– Что я, маленький? Не повешу? Ты мне поесть лучше дай.

Антонина, пожав плечами, ушла, а Кузьменко вынул из нагрудного кармана сложенный вчетверо листок, достал из другого костюма партийный билет и спрятал листок между билетом и кожаной обложечкой. Когда он перекладывал листок, глаза у него были синие-синие…

…Кузьменко низко склонился над тарелкой. От жареной картошки поднимался жар, в жару тоненько попискивали желтые, медовые кусочки сала. Нет, невкусная была сегодня еда. Кузьменко разворошил картошку, вытащил из нее сало. «Где ты купила такое поганое?» – и, зажав вилку, как трезубец, замер. Ну, чего наговорила эта шалопутная Верка? Ясно, выдумала! Что, Шурка Киреева ненормальная, чтоб столько лет его не видеть и любить? Да и вообще, кто в их возрасте об этом "говорит? Верка – трепло, ей что сбрехать, что в обнимку станцевать… Сбрехать еще лучше. Но тут же Кузьменко вспомнил сложенный вчетверо листочек из блокнота. Телефон-то и адрес настоящие, и какая б ни была Корониха болтушка, не стала бы она вот так, ни с того ни с сего, записывать его Кузьменко. Значит, разговор был. Был, был, был… Не могла же Верка, если они с Шуркой говорили про то, к примеру, сколько стоит шуба, придумать разговор про любовь… Значит, про нее… про любовь… и шел разговор… Ну, может, что-то там Верка и сбрехнула, но уж конечно не это: «Он, наверно, бывает в Москве, пусть зайдет. Должны же мы встретиться». Придумать такое нельзя, твердо решил Кузьменко, тем более что адрес-то дан!

Что-то горячее заколобродило в его душе, захотелось встать и хрустнуть всеми косточками, и Кузьменко встал, широко развернул плечи, свел лопатки, втянул живот и тут же отпустил, потому что резинка в трусах, перестав чувствовать привычную опору, перепуганно прыгнула вниз, увлекаемая широкими сатиновыми штанинами. «Стоп!» – сказал Кузьменко и поймал ее на полдороге.

А Антонина стояла на крыльце и наблюдала за мужем, Она решила, что, как только он уйдет отдыхать перед второй сменой, она мотнется к Верке, будто посмотреть, что та привезла, а на самом деле выяснить, что произошло у них в машине. Ведь Кузьменко, во-первых, сам на себя не похож, во-вторых, не ест и ругает сало, а сало свежее и прекрасное, а в-третьих, как маленький, играет мускулами – и где? За столом! Над несъеденной картошкой.

А Кузьменко пошел в сад. Там на раскладушке под сливой он обычно отдыхал. Но сейчас, вместо того чтобы лечь на бок и укрыться с головой полосатой простыней, он вытянулся на спине, закинул под голову руки и уставился на сливу.

Антонина сняла фартук, посмотрела на лежащего в непривычной позе мужа, мазнула перед зеркальцем два раза губы и пошла в сторону Веркиного дома.

…Кузьменко вспоминал. Вспоминал свой седьмой класс. Был это пятидесятый год. Ему было уже семнадцать, из-за войны он припозднился в школе. Вспоминал класс, перегороженный печкой. Место за печкой было лучшим – и самое теплое, и от учителя далеко. Вот они, переростки, там и проживали, А из-за печки была видна ему парта, на которой сидела Тонька. Красивая она была девчонка. Волосы вьющиеся, румянец во всю щеку, она все поворачивалась и смотрела за печку. А он ей подмигивал. Он это тогда классически делал. Чуб на глазах висит, как занавеска. Он им слегка, небрежно тряхнет, и в тот момент, пока чуб где-то колышется, а глаза свет видят, он вытворял этими глазами черт знает что: прищуривал, широко раскрывал, слегка прикрывал ресницами левый глаз, а правым смотрел лукаво и преданно. Да мало ли что можно было успеть сделать за печкой, когда смотрит на тебя Тонька и чуть-чуть, но со значением шевелит тонкими своими розовыми ноздрями.

Кузьменко спохватился. Это ж надо! После того, что он сегодня узнал, вспоминать, как он подмигивал Тоньке! Ну совсем его баба замордовала. Он со злостью, но и с некоторым уважением подумал о жене, которая, он видел, чувствовал, заметила что-то и сейчас наверняка, намажет губы и тронется к Верке. «Интересно,– думал Кузьменко,– скажет ей Верка про это?» И тут же успокоился: не скажет. И снова что-то горячее заколыхалось в нем, он зажмурил глаза и вернулся в пятидесятый, за печку. Только теперь через чуб-занавесочку он смотрел не на тонкие ноздри Тоньки, а, сдвинувшись к краю и наклонив голову, отыскал черноволосый затылок Шурки Киреевой. Вот она поворачивает голову – худое, скуластенькое личико с громадными, как сливы, глазами. Смотрит внимательно, строго, как дурачится на уроке Кузьменко. А что ему до этих строгих взглядов? Он последний год в школе, пусть мелкота учится дальше. Шурка – мелкота. Ей, как и полагается, всего четырнадцать лет… Она еще дите на тонких ножках. Подчиняясь могучей, брызжущей силе того, семнадцатилетнего шалопая, Кузьменко опять видел в мелких кудельках ухо Тоньки, ее коротенький нос и всю ее… Куда было девчонкам тягаться с Тонькою! Пустой это номер.

Но Кузьменко не хотелось думать о Тоньке. Он про нее все знал, знал, где у нее что болит и как она дышит, знал ее запах, знал ее на ощупь, он знал, о чем она думает, когда молчит, и что хочет скрыть, когда языком болтает. И эта известная вдоль и поперек женщина никогда не говорила ему, что его любит. Если быть честным, то и он, Кузьменко, ничего ей такого не говорил. О любви им рассказывал телевизор – самый большой]! какой только может быть. Антонина все бросала, а смотрела такие передачи, да и Кузьменко с интересом просмотрел двадцать шесть серий «Саги о Форсайтах». Смешно сказать, но, пока шла эта «сага», он работал только в первую смену. Он, Кузьменко, уже мог себе это позволить и договориться с кем надо. Но в жизни слово «любить» он не употреблял. Во всяком случае, последние тридцать лет, Что зря воздух колыхать? Они живут хорошо, у них дети. То, что у него с женой,– семейная жизнь, со всеми неприятностями, с болезнями детей, старением. Конечно, у всех то же самое, с той разницей, что кроме жен некоторые знакомые Кузьменко время от времени встречались с другими женщинами. Но любовью это тоже никто не называл. Были для этого другие слова, другие понятия. Вот сегодня, когда бросилась наперерез его машине Верка, что-то игривое шевельнулось в груди Кузьменко. Корониха – женщина аппетитная, он давно это заметил. Он с удовольствием смотрит, как она несет воду на коромысле. Аж земля под ней гнется! Но это разве любовь!

Нет, нет! Если не брешет Верка, так, может, Шурка Киреева одна на свете и любит его в правильном смысле этого слова. Кузьменко опустил руки с раскладушки прямо на землю, трогал ее, уже нагретую солнцем, щурился на небо сквозь сливовые ветки. Ах, как же оно так 'случилось, что не разглядел он в школе настоящей любви? Кузьменко было очень жалко себя.

…А теперь скажите, что бога нет! Вечером, когда Кузьменко мылся после смены в душе, начальник участка сказал ему, что он, Кузьменко, вместе с делегацией донецких шахтеров поедет в Москву сниматься в передаче «Голубой огонек». Кузьменко чуть не захлебнулся, Вот это да! В самом конце работы он уже начал освобождаться от новости, привезенной Веркой. Вгрызался в угольный пласт и вроде отходил от наваждения. Липкий пот смешал разные воспоминания о пятидесятом годе, даже пленительная Тонька померкла, будто, занавесив глаза чубом, Кузьменко так никогда им и не встряхивал. Какая там, к черту, любовь, когда, перламутрово поблескивая, отваливается угольная глыба, р-р-раз, р-р-раз! Вкалывай, Кузьменко, вкалывай, не отвлекайся на постороннее!

А тут стоит под душем – и на тебе. Новость. Ехать в Москву! И не через месяц или год. Послезавтра. Командировка на пять дней. А потом вернется, – будет пить горилку с перцем и смотреть по телевизору самого себя. «У нас сегодня в гостях знатный шахтер товарищ Кузьменко…» Сегодня… Вот, значит, как это делается. Дурят людей. Все, значит, на пленке. А если вдруг, к примеру, его машина собьет и он в праздник будет лежать в беленькой рубашечке хорошенький такой на раздвинутом столе? «Дорогие друзья! У нас сегодня в гостях знатный покойничек…»

Дурные мысли. Лезет всякая чепуха, а Кузьменко так и стоит под душем, подставил под струю бычий затылок и замер. Дурные мысли прячут главную, и от нее-то и замер Кузьменко: он едет в Москву, это судьба, а в партбилете у него лежит телефон и адрес. «Должны же мы с ним встретиться!»

Антонина обрадовалась, порозовела и сразу стала прикидывать, что нужно в Москве купить.

– Видала я Веркину шубу. Мне ее и даром не надо. Через химию разве организм дышит? Я в капроне час похожу, и уже все ноги истомятся, так еще и шубу? Господь миловал! А вот кофточку она купила хорошую. Вот такую ты мне тоже купи. Я узнаю, где она брала. А хлопцам возьми свитера, но только тоже натуральные. Себе плащ посмотри. Пятьдесят четвертый, третий рост. А может, пятьдесят шестой? Лучше пятьдесят шестой. А то под мышками будет жать. И стиральный порошок «Дарья»…

Тут Кузьменко замахал руками – этого еще не хватало, чтоб он с порошком возился. Вообще разговор с женой привел его в смятение. Значит, имеется в виду, что в его жизни все так и будет продолжаться, если ждут его из Москвы с кофтами, порошками, разным барахлом? У него все адрес! Телефон! Его же женщина одна столько лет любит и ждет!

– Ты помнишь,– вдруг сказала Антонина,– Шурку Кирееву? Верка у нее останавливалась. Ну, из нашего класса! Черная такая, худая?

Кузьменко задохнулся. Ну и Верка! Ну и зараза!

А Антонина ставит в буфет чашки и спокойно продолжает:

– У нее второй муж. И она с ним сюда ни разу не приезжала. Говорят, он ее моложе. Мать ее, конечно, не скажет. Она думает, раз дочь в Москве, так значит, у нее все! А лучше быть в деревне первым, чем в Москве последним…

Что там она лопочет? Кузьменко растерянно слушал Антонину. Ему хотелось подойти и сказать ей, что Шурка Киреева любит его, Леньку Кузьменко, почти тридцать лет! А кто у нее муж, какое это имеет значение?

Но Антонина ничего сегодня не понимала. Она присела на край табуретки и, смеясь, сказала:

– Я как посмотрю, так только мы с тобой, Леня, считай, и живем смолоду. Все поразводились.– И застенчиво добавила:– А наша любовь оказалась самой прочной.

Кузьменко так и ахнул. Надо же! Его сегодня любовью этой прямо завалили. И Антонина столько лет выбирала день, чтоб это слово сказать. Выбрала, сказала…

– У нас просто семья прочная,– сурово поправил ее Кузьменко.

– Разве это не одно и то же? – так же застенчиво переспросила Антонина,

– Столько фильмов посмотрела по телику, а ничего не поняла про любовь.

– Чего ж понимать?– Антонина обиделась и встала.– Поняла лучше тебя!

А Кузьменко только покачал головой. Нет, не хотелось ему от признания жены потереть лопатку о лопатку, не хотелось лежать навзничь и разглядывать сквозь сливовые ветки небо, и не было в душе чего-то горячего…

Имелось у Кузьменко одно дело, которое он должен был выполнить до отъезда. По четвергам у него был прием как у депутата райсовета. Каждый раз, занимая крохотную комнатку, которую выделил ему шахтком, он смотрел в окно на шахтный двор – пропыленный, грязный, шумный – и тосковал. Ему хотелось туда. Всем своим существом ощущал Кузьменко, что не годится он для кабинетов, даже если это не кабинет, а клетушка два на три. Казалось ему, что и люди, пришедшие к нему, тоже должны чувствовать, что он тут чужой. Но они, черти, дай бог им здоровья, ни одного четверга не пропускали, а шли и шли, шли и шли.

Кузьменко считался на шахте хорошим депутатом, но сам был с этим резко не согласен. Какой там хороший? Гнать его надо, гнать! Во-первых, потому что с вентиляцией у них, сколько они ни бьются, плохо. Во-вторых, профилакторий. Повар там готовить не умеет, у него вся еда похожа на жареный на мыле кисель. Проверяли – не вор. Просто не может. Вкуса нет. Уверяет, что кончил какие-то там курсы на «отлично», приготовленную им бурду сам ест, аж за ушами трещит, и спрашивает, сверкая глазами: «И это, по-вашему, плохо?» Кузьменко сто раз эту картину наблюдал, и ему из-за повара хочется иногда спалить профилакторий.

Был четверг, это сущее наказание. Кузьменко сел на хромой полумягкий стул – одна ножка на сантиметр короче,– и они, дорогие его избиратели, навалились… «Леонид Федорович, а какая ж моя теперь очередь на квартиру, если Танька Воронова была после меня шестая, а уже въехала и окна моет?», «Что ж ты, Леня, сукин сын, идешь против народа и не хочешь провести на нашу улицу воду? Ты думаешь, если я пенсионер, так я тебе не устрою?», «Товарищ Кузьменко, я у вас молодой специалист и скажу вам прямо – так не пойдет… Или вы мне без промедления даете квартиру, или пишите черным по белому, что вы не согласны с решением правительства». Леонид Федорович, Леня – сукин сын, товарищ Кузьменко корябал жалобы в фирменный блокнот и думал, что приедет из Москвы и устроит им всем такое, что не обрадуются. Председателю шахткома за Таньку Воронову – дело тут нечистое, если она уже окна моет; инженеру горисполкома за эту проклятую воду, сколько ж можно ему темечко долбить! А специалисту надо будет дать деньги на обратную дорогу, жалко для такого сморчка квартиры, хотя это и против хороших постановлений.

Он весь искрутился на своем качающемся стуле, когда просочилась к нему их ламповая Дуся Петриченко. Была Дуся черна, худа, с припудренным синяком, но глаза ее сверкали необыкновенным чувством: Дуся пришла, как она заявила, бороться за любовь, так как муж ее, крепильщик шахты, вот уже целую неделю жил у своих родителей и грозился не вернуться к ней никогда. И тут, слушая Дусю, вспомнил Кузьменко, что за история приключилась с ним самим, вспомнил и обмер, что самое прекрасное вот уже, считай, два часа не вспоминал, а значит, два часа из его жизни, извините-простите, вон! Никогда и не поймет Дуся Петриченко, почему это целый час не своим голосом говорил с ней Леонид Федорович, говорил о любви, которая все может, ведь сильнее ее ничего нет, и что она, любовь,– магнит, а значит, вытянет из родительского дома крепильщика, и он явится, как голубь на зов голубки… От этого голубя у подбитой Дуськи так замерло сердце, что она решила: нечего ждать, когда прилетит, надо самой идти и забирать мужика силой. Так она благодарила Кузьменко за свое собственное решение, так благодарила, что вышел он такой весь взволнованный изнутри, что снова ничего не смог дома есть, а Антонина по четвергам всегда ему хорошо готовила и домашней наливки давала, чтоб спал крепче: у депутатов трудная работа.

Ничего не поев и не выпив, Леонид Федорович включил телевизор, постоял рядом и выключил. Потом взял книжку – читал он медленно, со вкусом, вникая во все детали, мемуары Жукова, – а тут понял: не идут в голову мемуары, хоть ты тресни. И спать не хотелось. Полистал картинки «Советского экрана», любимого журнала Антонины, и отложил в сторону. Все мимо. А чего-то хотелось… И тогда он открыл книжный шкаф и полез рукой в глубину, ощупывая второй ряд книжек, подозревая, что ему что-то тут надо найти, и не зная еще точно, что именно. Он вытащил маленькую книжечку, которую купил лет пятнадцать назад в санатории «Шахтер». Он ее тогда начал читать и бросил, показалось скучно, а тут еще ребята говорили про этого писателя: «Буза». Но вот сейчас случилась чепуха собачья, он полез в глубину шкафа и вытащил эту бузу, которую сто лет никто не доставал, и вот держит в руках копеечную книжку, купленную в газетном киоске, – И. С. Тургенев «Первая любовь». А дальше Кузьменко устроил детектив. Он вложил Тургенева в Жукова и спокойно улегся в постель, включив над головой светильник из хрусталя, купленный в то нормальное время, когда люди не посходили еще с ума и не видели в этих стекляшках ничего больше стекляшек. Он лег и почувствовал, что Антонина успокоилась. «Ну и бабы! – беззлобно, даже с нежностью подумал Кузьменко. – Им лишь бы нас в угол загнать!» Вспомнил горячечные глаза Дуси Петриченко и вдруг застыдился того своего разговора – что это он плел про любовь, магнит, голубя? Он не знал, что Дуся с сегодняшнего дня считает его самым умным человеком, что слава о его мудрости уже перекинулась через невысокий Дуськин забор и кто-то там, поливая огород, уже сказал: Кузьменко – мужик что надо, пора его избирать повыше. Осторожненько раскрыв Жукова, мудрый мужик Кузьменко приготовился читать Тургенева.

Он нашел эти слова и умер. Потому что как еще определишь состояние, когда останавливается сердце и уже не дышишь, и нет в тебе никакого веса, потому что подняло тебя вверх, выше, выше, и ты уже там, где можно подойти к Ивану Сергеевичу и спросить: «Слушай, и V тебя самого было так же?» И Иван Сергеевич говорит ему в ответ: «А ты думал, я это так – сочинил? Знаешь, как меня перевернуло…» «Ой, как я тебя понимаю!» – пожалел Тургенева Кузьменко. И, давясь от какого-то необъяснимого восторга, снова прочитал: «Помнится, в то время образ женщины, призрак женской любви почти никогда не возникал определенными очертаниями в моем уме; но во всем, что я думал, во всем, что я ощущал, таилось полусознанное, стыдливое предчувствие чего-то нового, несказанно сладкого, женского…

Это предчувствие, это ожидание проникло весь мой состав; я дышал им, оно катилось по моим жилам в каждой капле крови… ему было суждено скоро сбыться».

Может, так с другими не бывает, а с Кузьменко было: этот отрывок выучился у него наизусть. С ходу.

В телестудии было жарко. Знатных шахтеров рассаживали там и сям, вкрапляя между ними народных артистов и симпатичных девушек. Было суетливо, бестолково, и запаренный Кузьменко уже ничёго воспринимать и ничему удивляться не мог. В первую минуту он прямо растерялся, – когда к нему подошла в широком, длинном, почти до колен, вязаном свитере женщина и он не узнал в ней знаменитую дикторшу. «Как же это я так!» – казнил себя Кузьменко, стесняясь особенно разглядывать и очень желая убедиться, что не он, Кузьменко, такой невероятный лопух, а дикторша уж больно сама на себя не похожа. Двухцветные редкие волосы прижаты к ушам •черными заколками, на носу очки, большие, розовые, и рот бледный, усталый и страдальческий, как у ламповой их шахты Дуси Петриченко, которая позавчера была у него на приеме. Кузьменко было жалко дикторшу, ему казалось, что у нее от очков болит переносица и оттого она так печально кривится. Когда наконец все это кончилось и им объяснили, когда и куда прийти завтра, старый знакомый Кузьменко по разным слетам проходчик из Кузбасса Иван Гаврилов сказал:

– Это дело надо размочить. Если я сейчас, Леня, не выпью, я помру. Ну и чертова работа. А завтра они прожектора включат, и наши с тобой красные морды будут синие, как у покойников. Я тут уже был. Знаю. А ты первый раз?

Кузьменко кивнул.

– И как?

– Да что-то я еще не понял. Дикторша сама на себя не похожа.

– А! Они все на репетициях такие. Вот снимать начнут – ахнешь. Аж светиться вся будет. Тут у них все имеет и лицо, и изнанку. Мы с тобой сегодня изнанку видели.

В буфете был только теплый болгарский рислинг, Взяли две бутылки.

– Надо бы нам с тобой пойти в ресторан,– проворчал Гаврилов, изучая этикетку.– Это же уксус!

– Не скажи! – не согласился Кузьменко.– От жажды лучше нет. А я просто сгорел.

И они громко стукнули стаканами.

Потом сидели, отдыхая, смотрели в стену-окно, и Кузьменко взял и рассказал Гаврилову про Шурку Кирееву, про то, что она его тридцать лет любит, а он не знал, дурак, до сих пор. Но сейчас у него адрес. И телефон. Можно позвонить, должны же они встретиться?..

Гаврилов только хотел ответить, и Кузьменко ждал его ответа, чтобы поговорить на эту самую главную для него тему, но к ним подошел парень в джинсовой куртке с бутылкой кефира.

– Третьим буду,– засмеялся он, потряхивая бутылкой так, будто не кефир хотел из нее вытряхнуть – душу, Гаврилов обиделся:

– Ну, молодежь! У нас, можно сказать, только душевный разговор начинается.

Кузьменко замахал на него руками, но Гаврилов стал объяснять им обоим, что эту вот манеру – врываться – он на дух не выносит. Парень слушал, глотая кефир, а потом сказал:

– Буфет – место общее. Но я не тигр… Я уйду. Сглотну и уйду.

Кузьменко поднялся и отошел к стеклянной стене.

– Ноги затекли,– бросил он Гаврилову. Он чувствовал, как рождается в нем какая-то мягкая, бесформенная жалость ко всему на свете, и к этому парню, который не тигр, тоже. Так было всегда: стоит ему чуть выпить – и все. Он даже Антонину в такие минуты называет на «вы», проникаясь великой нежностью к тому, как она говорит, как ходит, как ругается. Нежность эта всегда пополам с робостью, и нет на свете человека более смирного, покладистого и доверчивого, чем выпивший Кузьменко.

Глядя сверху на Москву, он подумал: «Зачем я здесь? И как же я буду завтра лопотать что-то там на репетиции?» Вспомнил дикторшу с черными заколками на двухцветных волосах. Захотелось домой. Да кому он здесь нужен? Шуре Киреевой? Верка небось сама и адрес, и телефон придумала. Ей мужика на смех выставить – дело самое простое. Вспомнил, как она сидела в машине, а потом, прижавшись горячим боком, запихивала ему в карманчик адрес. Она ж смеялась в этот момент! Он же помнит! «Не устроить ли вам кардиограмму, Леонид Федорович?» Спрашивала же! Как он не обратил внимание на это? Как поддался?

– Ну ты чего размечтался? – Гаврилов подошел к нему.– Что смотришь?

– Так,– ответил Кузьменко.– Высоко…

Говорить о Шурке Киреевой уже не хотелось, а умница Гаврилов и не настаивал.

Когда они вышли на улицу и из-за угла вынырнуло такси, они не раздумывали. Гаврилов сразу заговорил с шофером о московских правилах движения, а Кузьменко, выставив голову в открытое окно, жадно ловил горячий воздух. От колес отскакивали песчинки, покалывали лицо, но Кузьменко свел в щелочку глаза, и только. Бьющие наотмашь песчинки ему даже нравились.

На проспекте Мира на углу возле магазина стояла очередь.

– «Дарью» дают,– лениво сказал шофер, остановившись у светофора.– От нее белье хорошо пахнет.

– Я сойду,– сказал вдруг Кузьменко.– Постою в очереди. Меня жена просила.

– Да ты что? – сказал Гаврилов.– Такую ерунду из Москвы повезешь?

Но Кузьменко уже не было в машине. Помахал Гаврилову рукой, пристроился в конце очереди. Женщины посмотрели на него с уважением – он был тут единственным мужчиной. И снова мягкая, бесформенная нежность захлестнула Кузьменко. Он робко, виновато отодвинулся, боясь ненароком задеть прекрасных, удивитёльных женщин, стоящих в очереди за «Дарьей».

…Когда на следующий день они с Гавриловым вышли с телестудии, Кузьменко снова шатало от усталости.

– Чтоб я еще раз на это пошел,– тихо ругался он,– да лучше в шахте три смены!

Гаврилов как человек более опытный посмеивался.

– Ничего, ничего. Увидишь себя на экране, какой ты умный и красивый,– побежишь еще раз сниматься!-

– Я? – возмутился Кузьменко.– Ни за что!

– Так как сегодня? – поинтересовался Гаврилов.– Куда бросим кости? Есть предложение податься в «Арагви». Тут есть парень из Тквибули. Обещал сделать все на высшем уровне. У него кто-то там из родни работает.

Но Кузьменко замотал головой. Сегодня утром он проснулся с твердой уверенностью позвонить Шуре Киреевой. Как только он выспался, адрес и телефон в партбилете вновь обрели свою прежнюю силу. И эта сила требовала от него решительных действий. «…Таилось полусознанное, стыдливое предчувствие чего-то нового, несказанно сладкого, женского…»

– У меня сегодня другие планы,– сказал Кузьменко.

Ему хотелось, чтоб Гаврилов вспомнил их вчерашний разговор, тогда бы он ему все объяснил, может, даже посоветовался бы, но Гаврилов не вспомнил. Он хлопнул Кузьменко по плечу и заторопился:

– Тогда я помчался. Если надумаешь, мы в «Арагви», где-нибудь в незаметном углу. В случае чего – спроси, где тут сидит гость из Тквибули. Там он сегодня первый человек.

– Ладно,– сказал Кузьменко и почти решительно направился к телефону-автомату.

Александра Васильевна Боровая редактировала срочную статью. Номер давно уже был в работе, но вот пришла эта статья, решили ставить ее на открытие, что-то там сняли, упросили типографию пойти навстречу, а Боровой дали день на редактуру. Александра Васильевна правила статью, варила компот и красила волосы одновременно. Сейчас она сидела в резиновой шапочке, выдерживая на волосах хну. Телефонный звонок раздался как раз в тот момент, когда пришла пора снимать шапочку. Отогнув ее на правом ухе, Александра Васильевна взяла трубку.

– Да! – крикнула она, чувствуя по шуму и треску, что говорят из автомата.– Я вас слушаю.

Кто-то тяжело откашливался прямо в трубку, а потом Александра Васильевна услышала хриплый, незнакомый голос:

– Позовите, пожалуйста, Шуру Кирееву.

– Вы ошиблись номером!– закричала Александра Васильевна громко, положила трубку и тут же сообразила, что Шура Киреева – это она.

«Господи! – удивилась Александра Васильевна.– Кто это мне звонил? Сколько же лет меня никто так не называл? Как уехала из дома… В институте сразу пошло – Саша, Саша. Казалось, так интеллигентней, красивей. И фамилию сменила сразу, потому что вышла замуж на первом курсе. Кто же это, кто?» Она не отходила от телефона, надеясь, что позвонят еще раз, и действительно, снова раздался звонок, и снова кто-то откашлялся в трубку:

– Позовите, пожалуйста, Шуру Кирееву.

– Я слушаю, слушаю вас,– закричала Александра Васильевна.– Кто это звонит?

– Это Ленька Кузьменко.,– раздалось в трубке,– Здравствуй, Шура!

Ой, господи, Ленька! Это ж надо! Она была влюблена в него в "седьмом классе, а потом он ушел из школы и сразу женился на Тоне… Тоне… Ай-яй-яй, как же ее фамилия?

– Леня? Где вы? – кричала Александра Васильевна.– Откуда вы звоните? Говорите громче, я вас плохо слышу! Возле башни? Да это же рядом! Видите остановку трамвая? Видите? Идите к ней и стойте, через пятнадцать минут, нет, через двадцать я приду за вами. Слышите меня? На трамвайной остановке. Там рядом булочная! Ждите, не уходите! Я иду за вами!

Кузьменко стоял на трамвайной остановке. Оттого, что люди здесь все время менялись – кто приезжал, кто уезжал,– он чувствовал себя неуютно и растерянно. Вроде все вокруг заняты делом, а ты один нелепый. Кузьменко вспомнил, что однажды он наблюдал, как вышел из мебельного магазина человек, держа на голове стол. Вышел и стал крутиться на месте – то ли не 'мог сообразить, в какую сторону идти, то ли высматривал помощь. Вот он и вертелся со столом на голове, а черные полированные ножки пронизывали небо. Кузьменко казалось, что это он со столом на голове стоит на трамвайной остановке. Так же что-то давило сверху, и дрожал вокруг ног темный овал, и далеко-далеко падала какая-то тень. Он оглянулся и увидел, что это мороженщица шире растянула тент. Все, оказывается, было просто и объяснимо, только вот на голову давило по-прежнему.

Сейчас с какой-то стороны должна была прийти Шурка Киреева, девочка с тонкой шеей и глазами-сливами. И он смотрел вокруг, готовый ко всякой неожиданности. Он ведь понимал, что Шурка должна была измениться за столько лет. Но как? Вот как изменился он сам? К своей внешности Кузьменко относился спокойно, он себе нравился. И считал, что сейчас как мужчина он выигрывает по сравнению с собой же, но очень молодым. «У баб это иначе»,– подумал он. Антонина? Но тут он не знал, что сказать. Еще на себя он мог посмотреть со стороны, но на жену… Ну, пополнела – так двоих же родила. Ростом вроде стала выше? Но так же не бывает. А! Это прическа. Молодая была – волосы вниз. Сейчас – все вверх. Вверх, вверх, а сзади холочка будь здоров, а у молодой была шея сильная, гибкая. И тут прилип к Кузьменко затылок жены с поднятыми вверх волосами. Сидит, шьет, в печке возится, стирает. И не то что почувствовал Кузьменко какие-то угрызения совести, нет, вдруг пришло раздражение на жену. Он вспомнил, что в номере гостиницы на подставке для обуви лежат десять пачек «Дарьи». Стыдно-то как! Вот, скажут, мужик вахлатый, за чем в Москву приехал. Чертовы бабы, ну втравят, ну втравят…

– Леня? – раздалось рядом, и Кузьменко так и повернулся с рассерженным, обиженным лицом.

Рядом стояла худенькая женщина. Мокрые прямые волосы падали на белую без рукавов кофточку. А кофточка пряталась в черные брюки, а из брюк торчали узкие худые ступни, к которым тремя ремешками были привязаны босоножки. Кузьменко увидел все сразу: мокрые волосы, уже просохшие на темени, и сшитый суровыми нитками ремешок на босоножке, и красную, как смородина, пуговичку на кофте у самого горла.

– .Леня? – спрашивала женщина.– Ну, конечно, ты! Ты сейчас нахмурился, совсем как в школе. Здорово, милый! – И, встав на цыпочки, поцеловала Кузьменко в щеку.

Все рухнуло у него перед глазами. Стол на голове раскололся на множество кусков, и они завалили, придавили напрочь Леонида Федоровича.

– Пошли,– сказала женщина. И, взяв его под руку, повела.

Кузьменко идти было неудобно, потому что женщина была мала, и худа, и шаги у нее были мелкие, слабые. Он ни разу еще не посмотрел ей в лицо и теперь, косясь в левую сторону, видел тонкий острый нос и яркие накрашенные губы. Инстинктивно Кузьменко потер щеку, и она засмеялась.

– Все в порядке, Ленечка! Я легонько.

Кузьменко растерялся, удивляясь, как это она догадалась, ведь щеку он потер незаметно. А она достала из кармана брюк громадные очки с круглыми фиолетовыми стеклами, надела их, и Кузьменко совсем растерялся. Он же не знал, никогда не видел эту худенькую, похожую на стрекозу, женщину! Куда она его ведет? Зачем?

– Ну что же ты молчишь? – смеялась она.– Ты стал такой большой, важный. Хочешь, я напишу о тебе очерк? Как Тоня? У тебя двое сыновей? Уже совсем взрослые?

Она смотрела на него фиолетовыми стеклами, говорила смешно, по-московски, а волосы на солнце уже совсем высохли и отливали медью.

– Ты в командировке? В отпуске? – спрашивала она, И Кузьменко с трудом, мучительно разыскивая куда-то исчезнувшие слова, объяснил.

– Ну, какой ты молодец! – восхищалась женщина,– Значит, будешь на «Огоньке». Ленечка, я горжусь знакомством с тобой.– И она слегка прижалась к его руке.

И тут Кузьменко ее пожалел. Пожалел странно, как пожалел Дусю Петриченко. Шура потому и надела очки, что между ней и Дусей много общего. Шура прячет Дуськины глаза, глаза, в которых – все! Он это знает, он три дня назад такие глаза видел. И цепкая эта рука, что держится за него, такая же, как будет у Дуси, когда она поведет своего крепильщика домой. Как все точно, как точно!

– Вот и мой дом! – весело сказала Шура.– Видишь, ты был совсем рядом.

Как прямо она все говорит,– ты был рядом… «В каждой капле крови…»

…Дом оказался знакомым,– девятиэтажный, блочный. У них тоже построили один такой. Предлагали Кузьменко квартиру. Но Антонина такой подняла шум. Чтоб она со своего двора да в скворечник! Да ты что, Леонид, сдурел совсем? А его очень в шахткоме уговаривали. Смешно ведь получилось, дом отгрохали по всем правилам, там тебе и кафель-мафель, и паркет в елочку, а из своих домов никто ехать не хочет. Даже жена секретаря райкома, говорят, мужу скандал устроила, когда он ей предложил второй этаж. В общем, заселили молодыми специалистами, у кого ни кола ни двора. Вот такой точно дом. Никакой разницы – везде теперь Москва.

В тесном голубоватом лифте Шура сняла очки. На Кузьменко смотрело смеющееся худенькое лицо с большими глазами.

– Какой ты молодец, что зашел! – снова сказала она.

А Кузьменко думал о другом. 0 том, зачем она сняла очки. Откуда-то из глубины старых, так никогда и не пригодившихся знаний выползла мысль: очки женщина снимает тогда, когда хочет, чтоб ее поцеловали. Кузьменко заметался в этом голубом шифоньере, а она смотрела на него и смеялась.

– У тебя клаустрофобия,– сказала она.– Я тоже с трудом привыкла к этим модернизированным лифтам. Но мы уже приехали.

Двери раздвинулись. Почему она решила, что у него клаустрофобия? Чепуха какая! Ведь он же шахтер. Разве он смог бы работать под землей?

– Я бы не смог работать под землей,– сказал он.

– Что? – спросила Шура удивленно.– Это ты к чему?

– Я не боюсь замкнутого пространства,– сказал Кузьменко.

– А! – засмеялась Шура.– Это я не сообразила.

«Она говорит об одном, а думает о другом, как и я»,– рассуждал Кузьменко. Дверь квартиры закрылась за ним и как отрезала всю минувшую жизнь.

А в квартире, между прочим, пахло яблочным компотом. Кузьменко этот запах несколько успокоил, он потоптался в передней и, робко переступая по квадратам линолеума, прошел в комнату.

Здесь было очень красиво. Висели на стенах полки, а на них – пузатые кувшины и книги. На низком столике стояли цветы, на полу желтел ковер, от него было солнечно и весело. Кресло было низким и глубоким, и Кузьменко инстинктивно сел на стул, боясь себя в таком кресле. Дома у него кресла были большие, с высокими спинками и широкими твердыми ручками. В них было удобно сидеть, они не затягивали в глубину, не превращали человека в голову с торчащими коленями.

– Садись в кресло, удобней! – сказала Шура.

– Нет, нет! – запротестовал Кузьменко.– Мне и так хорошо.

– Ну, как хочешь! – засмеялась она.– Ты посиди, а я приготовлю кофе. Что за разговор без кофе?-

Она ушла. Легкий ветер шевелил штору на двери балкона, и эта штора была куда живей самого Кузьменко. Где-то там звенела чашками бывшая девочка Шурка Киреева, на маленьком столике дужками вверх лежали фиолетовые очки. Он вспомнил, как она сняла их в лифте. Нет, он, конечно, чепуху подумал, это же очки от солнца, вот она и сняла их в лифте. Вернувшаяся способность рассуждать обрадовала Кузьменко, и он даже сумел повернуть голову. На той стене, что была за ним, висела фотография, на которой были сняты двое ребятишек. Они смеялись, у них были хорошие такие, худенькие мордочки. Под портретом обои были порваны, и тут Кузьменко заметил, что они во многих местах лопнули, что кресло, в которое он не сел, старое, потертое и ковер на полу, так веселивший глаз, тоже старенький, потоптанный. И охватило Кузьменко чувство какой-то виноватости, что ли, за все эти щели, дыры и потертости. Он ведь как жил? Добротно. Все у него в доме было не просто целое, а новое. То, что изнашивалось,– заменялось. Антонина следила за этим, и ему это нравилось, а тут он вдруг сообразил: «полусознанное», «стыдливое», то, что «в каждой капле крови», не может сочетаться с новым барахлом.

Не за каждую мысль человек отвечает, явится – не спросится, но такая мысль явилась к Кузьменко, и он окончательно понял, чем жила необыкновенная Шурка Киреева, пока он менял у себя зеленое кресло на синее, а потом на красное, а сейчас у него – зараза! – в цветочках. Не кресло – клумба!

– Ну? – сказала Шура, неся на маленьком подносе чашки, сахарницу, блюдце с печеньем.– Так и живем! В тесноте, да не в обиде. Это сейчас тихо – ребята в лагере, Сережа в командировке, так у меня даже порядок.

А когда все дома, я никогда не решусь сразу человека в гости пригласить.

Кузьменко осторожно взял чашечку. Он терпеть не мог черного кофе и вообще не понимал этой манеры пить его среди дня.

– О! – сказала Шура.– Ты как истый европеец, без сахара.

Кузьменко просто забыл положить сахар, а исправлять оплошность после таких слов вроде неловко. Кофе был крепкий, на совесть. Кузьменко думал, что ему проще всего глотнуть его сразу, как лекарство. Но она ведь определенно нальет тогда еще. Он держал чашечку у самого носа, а Шура нырнула в глубокое кресло, взметнув вверх туго обтянутые брюками колени. Хорош бы он был, если б уселся в него,

– Ну, рассказывай! – приказала она. И на секунду в ее лице мелькнуло что-то забытое. Вот так строго смотрела на него Шурка, когда он хулиганил на задней парте.

– А что рассказывать?– удивился Кузьменко.– Я ж всю жизнь на одном месте. Как после седьмого пошел в шахту, так и до сих пор. Даже в армию меня из шахты не брали.

– Я помню, как ты приходил в школу за документами. Мне жалко было, что ты уходишь. Ты ведь был способный.

Кузьменко засмеялся. Потому что действительно смешно: она пожалела его в самый счастливый момент его жизни. Да он тогда чуть не на голове ходил от радости, что со школой покончено. Это такой был день! Все тогда было! И выпили они е ребятами. И Антонина пришла, и он увел ее в поле, туда, за терриконы, и договорились, что поженятся, а значит, нечего бояться. И не боялись. Потом, правда, когда он, пустой и невесомый, провожал ее домой, ему уже не очень хотелось жениться. Его смущала эта горячо дышащая в ухо девушка, которая шла рядом. Но ведь дано было слово! И эта взвалившаяся ответственность… Уж что-что, а жалеть его в ту пору было смешно.

– Я думала,– продолжала Шура,– такой способный, такой умный, и никто ему не объяснит. А сама я стеснялась. Я ведь в тебя была влюблена. Ты моя, Леня, первая любовь!

Кофе в чашечке Кузьменко заволновался, норовя выплеснуться через край. Вот она и сказала сама… Сказала так просто, спокойно: «Ты моя, Леня, первая любовь!» Что ей ответить, этой женщине-стрекозе в продавленном кресле? Как утешить? Чем? Вспомнилась опять Дуська Петриченко. И представилось несуразное: плачется кому-то в жилетку не она, а Шурка Киреева, а он, Кузьменко, как тот самый Дуськин крепильщик, гарцует где-то, как конь на воле.

Тяжело и пакостно стало на душе у Кузьменко.

– Дети у вас симпатичные! – сказал он, потому что дети такая тема, что за нее удобно спрятаться.

– Еще бы! – радостно отозвалась она.– Ты еще не дед?

А вот вопрос ему не понравился, совсем не понравился. Как ни хотел Кузьменко уйти от своей жалости к Шурке, уходить так далеко – к несуществующим внукам – он тоже не собирался. То есть говорить о любви ему было страшно, а не говорить обидно.

– Рано еще про внуков,– проворчал Кузьменко.

– А сам-то, сам! – ласково смеялась Шура.– В семнадцать женился…

– Время было другое,– сурово сказал Кузьменко,– после войны. Она взрослила. Так что тут нельзя сравнивать.– Суровостью интонации он и закрыл тему.

И они замолчали. Он посмотрел на Шуру. Она все так же улыбалась ему из глубины старого кресла. Черные с медью волосы, уже совсем сухие, беспомощно падали на белую кофточку. Кузьменко сам не мог понять, почему вдруг ему захотелось их потрогать. И он поставил на стол чашечку и освободившуюся руку протянул к ее волосам. Она поняла его желание: наклонила навстречу голову, и он стал гладить легкие ускользающие пряди, а женщина щекой потерлась о широкое кузьменковское запястье. И он не удивился, он почувствовал, как она виском прижалась к тому месту, где всегда щупают пульс, и ему показалось, что он слышит, как бьется на его руке тоненькая жилка. Он слушал и не мог понять, то ли это его пульс стучит, то ли жилка на виске женщины. Кузьменко казалось, что он так может сидеть всю жизнь. Что, в сущности, ему больше ничего и не надо, как только гладить ее волосы и чувствовать ее щеку.

И хотелось ему задержать это необыкновенное состояние, остановить время, но оно, воплощенное в неказистом будильнике, так громко тикало на подоконнике, что переполненному нежностью Кузьменко пришлось высвободить немного сил для осознания желания: «Я его сейчас угроблю, этот проклятый будильник, выброшу к чертовой матери».

Но оказалось, что нежность – очень уж хрупкая материя, ее можно спугнуть даже мыслью. Он только подумал, а женщина тряхнула головой, и его ладонь стала пустой и голой, и холодно стало запястью.

Она поднялась и быстро пошла к подоконнику, а

Кузьменко потрясенно подумал: «Она выбросит сейчас будильник– Не надо! – хрипло сказал он.

– Что? – спросила женщина.

И стала открывать окно, и Кузьменко зажмурился, представив, как летит вниз, на смерть, этот проклятый будильник!

Потом он открыл глаза и увидел, что будильник цел, а Шура стоит и курит, старательно выдувая дым в окно.

Ах, зачем она это сделала! Ну что угодно, только не это! Были две вещи, не принимаемые и осуждаемые Кузьменко в женщинах,– парики и курение, С тех пор, как на каком-то собрании у соседки, что сидела слева от него, сполз набок парик, Кузьменко на женские волосы смотрел с опаской. И то, что к волосам Шурки Киреевой он потянулся, так это отчасти потому, что очень уж естественные, очень свои они у нее были. Как у ребенка. Ну, а про курение и говорить нечего. Это стыд и срам для женщины.

– Я ведь бросила курить,– сказала Шура, будто почувствовав его отношение.– А ты меня разволновал! Господи, сколько лет прошло!

Кузьменко сделал над собой усилие, чтобы не воспринимать Шурку Кирееву как курящую женщину, не видеть в ней этого. Она же выщелкнула сигарету в окошко и засмеялась.

– Не буду тебя шокировать! Ты даже побледнел, Леня, от ужаса, что я курю.

– Вредно,– хрипло сказал Кузьменко.

– Конечно, вредно,– согласилась она.– Да и не такая я курильщица… Так больше, для вида…

Она подошла к нему близко. И снова он растерялся, как тогда, в лифте, когда она сняла очки. Будто полагалось ему что-то сделать, а он то ли не может, то ли не хочет… И пока он топтался в этой своей растерянности и неуверенности, она сама храбро положила ему руки на плечи.

– Какой ты большой и каменный! – сказала она. И так же легко сняла свои невесомые руки и засмеялась чему-то.

Это же Шурка Киреева, кричал он себе. Она меня любит! И старался вернуть то свое состояние, когда ему хотелось остановить время. Но все было не так, и женщина, которая стояла перед ним, не нравилась ему, как и тридцать лет назад. Будильник же стучал, как молот… И он вздохнул, вздохнул даже с некоторым подвыванием. Шура испугалась и спросила:

– Что с тобой, Леня?

– Да ничего,– проскрипел Кузьменко.

«Надо рвать когти!» – четко сформулировалось решение. И Кузьменко вспомнил, как поступают в таких случаях герои кино: выбросил резко вперед кисть руки, посмотрел на часы.

– Торопишься? – спросила Шура.– Я заметила: даже кто никогда не торопится, в Москве попадает под общий психоз.

– У.меня дело,– врал Кузьменко.

– Ну что ж,– ответила Шура.

А почему он, собственно, решил, что она будет его держать? Она не держала. Он поднялся и стал искать дверь, в которую вошел. Не то чтобы ее трудно было найти, нет! Просто когда он встал на ноги, он понял – главный вопрос так и остался невыясненным. Что делать ему с Шуркиной любовью? Как ему теперь жить? Как ему быть, если он понял, что даже обнять ее не сможет. Нельзя же так – приехать и уехать. Что он, изверг какой? И стал Кузьменко придумывать слова, важные и хорошие, которые могли бы заменить поступки.-

– Были бы дети здоровы.– Вот что придумал Кузьменко.

– Тьфу! Тьфу! Тьфу! – поплевала женщина. И была этим похожа на Антонину. Сбила она Кузьменко своим тьфу-тьфуканьем с течения мыслей. Он поискал, поискал и сказал:

– А все эти первые любови…– Кузьменко нарочно говорил хрипловато и с издевкой. Он делал это в успокоительных целях.

– Ну уж нет! – возмутилась Шура.– Это ты не трожь! Я люблю все свои любови!

Вот тут Кузьменко закачало. Потому что потрясло его множественное число. Значит, он у нее первая любовь, но не последняя? И может, разочарование и было бы главным чувством Кузьменко, если б не принесла ему эта информация облегчения. Главное все-таки, что раз так, то не виноват он перед этой женщиной…

Все-таки не удержался. Спросил:

– И много их было?

– Кого? – спросила она.

– Этих… Любовей…

– Господь с тобой,– засмеялась она.– Ты так спрашиваешь… Но ты же знаешь… Я второй раз замужем… И оба раза по любви… Такая вот я… Но, кажется, сейчас меня прикололо навсегда… У меня прекрасный муж, Леня…

– Антонина тоже в норме,– сказал он, потому что вдруг забеспокоился, что она подумает о его жизни не то.

– Я тебе была очень рада,– сказала Шура.– Я даже не подозревала, что так хорошо тебя помню. Ты сидел в классе за печкой. И чтобы мне тебя увидеть, надо было повернуться совсем, всем телом.– И грустно добавила:– Но ты, злодей, никого, кроме Тони, не видел…

– Да,– ответил Кузьменко, потому что лгать не умел.– Действительно не видел. Никогда и никого.

– Значит, ты счастливый,– улыбнулась она.– Передавай Тоне привет.

Они молча вышли на площадку, она нажала кнопку лифта. Потом протянула руку и крепко пожала его пальцы. Двери мягко сомкнулись, и Кузьменко заскользил вниз в голубоватом шифоньере. И чем ниже он спускался, чем дальше уходил, тем легче ему становилось.

– Видишь, Тоня,– сказал он почти вслух,– ни я от тебя, ни ты от меня. А у других всякое бывает… Множественное число…

А Александра Васильевна Боровая вернулась в комнату и села за стол… «Пришел зачем-то… Странный такой…– подумала она о Кузьменко.– Нашел же…» Она погрузилась в длинный путаный абзац, ничего в нем не поняла, потерла виски, вздохнула и вычеркнула подлежащее.

…Антонина обиделась, что он ничего не привез из Москвы. Только десять пачек «Дарьи». Она даже плакала, Кузьменко видел припухшие красные глаза. В день приезда он засобирался идти в третью смену. Антонина забыла про слезы, возмутилась:

– У тебя же еще командировка не кончилась. Но он все равно ушел.

Возле колонки стояла Верка. Она с интересом смотрела на Кузьменко.

– Ну как Москва? – спросила Верка.

– Стоит,– ответил Кузьменко, боясь, что она спросит про Шурку Кирееву.

Но Верка не спрашивала. Она забыла про вечную любовь, которую выдумала, а то, что Кузьменко притормозил возле нее, отнесла за счет белой плиссированной юбки с красной полосой понизу. Не случайно он ее тогда подвез, она же помнит, как у него сердце билось… Шурка сейчас не имела для нее никакого значения.

– Как насчет электрокардиограммочки, Леонид Федорович? – пропела Верка.– Вдруг у вас тахикардия?

Смешной мужик! Махнул рукой и пошел. Верка, смеясь, вскинула на плечи коромысло. Заволновалось вокруг ног плиссе с красной каймой, открывая широкие Веркины колени. Пошла она по улице, тик-так ведра, тик-так. Выглянула на улицу Антонина, плюнула. «Вот чурбак с глазами! А мужикам – им что? Им такие нравятся!»

И Антонина с обидой подумала о муже, который совсем без надобности ушел сегодня в шахту. И из Москвы ничего не привез. Только «Дарью». Антонина вздохнула, еще раз взглянула на белую юбку Верки и пошла замачивать белье.

А на шахтном дворе наперерез Кузьменко бросилась Дуся Петриченко. Она схватила его за руку и, торопясь, сглатывая слова, сообщила, что муж ее, крепильщик, вернулся, что у них сейчас так хорошо, как сроду не было, что какой он умный, Леонид Федорович,– сказал ей и про магнит, и про голубя.

«Что это я ей плел? – подумал Кузьменко.– Какой магнит? Какой голубь?»

Он спускался в шахту и думал: теперь про эти его рассуждения пойдут разговоры и в конце концов дойдут до Антонины. И еще неизвестно, что она скажет.

1979

Notes

Оглавление