«Жизненный путь Эмили Браун»

Виталий Протов ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ ЭМИЛИ БРАУН

Повесть

Карьера Эмили Браун в качестве надзирательницы женской тюрьмы в пригороде Нью-Йорка началась в тот год, когда президентом стал старина Айк. Теперь Айк, отсидев в президентском кресле два срока, собирался уходить, а Эмили была уже старшей надзирательницей с неплохими перспективами подняться еще на две-три ступеньки по служебной лестнице. Было ей всего двадцать восемь лет, и все еще казалось возможным – даже высокие карьерные взлеты. Правда, что касается личной жизни, то здесь Эмили особых иллюзий не питала, хотя и была привлекательной женщиной. Вот только несчастливой. Корни ее несчастной судьбы уходили в те годы, когда она была еще девочкой и жила с родителями в городке Уиллоуби, штат Вермонт…

Она не любила вспоминать эту, теперь уже такую давнюю историю, но та время от времени напоминала о себе мучительными переживаниями, которые Эмили пыталась загнать глубже, глубже, чтобы они никогда не появлялись на поверхности. Она истязала себя физическими упражнениями и работой, но женщина в ней (или то, что было заложено в нее природой) давала о себе знать в последнее время все чаще, особенно когда она ложилась в свою холодную постель и долго не могла уснуть, размышляя, вспоминая, томясь…

Родители ее были фермерами, а родилась она в тот год, когда сухой закон еще правил бал и великая депрессия только ждала твердой руки, каковой вскоре стала рука ФДР.[1] Она была совсем девчонкой, когда началась война, а когда солдаты возвращались домой, она еще оставалась гадким утенком – неуклюжим подростком, в котором, впрочем, человек проницательный мог бы разглядеть будущую красавицу.

Но она стала задумываться об этом, лишь когда ей исполнилось шестнадцать – природа не торопила ее. Многие соседские девчонки, ее ровесницы, уже хвастались победами над героями войны (впрочем, для большинства из них эти победы вскоре оборачивались поражениями), а она все еще носила свою невинность, не торопясь расставаться с ней, и не рвалась в этот взрослый мир, полный страстей и трагедий, которые нередко потрясали даже их маленький городок, где, как могло показаться со стороны, ничто и никогда не происходит.

Но, видимо, Бог берег ее до поры только для того, чтобы потом она испила до дна ту чашу, из которой большинство ее ровесниц начало пить задолго до нее. Когда она впервые почувствовала в себе эти желания? Когда они властно заявили о себе? Смешно сказать – ей было почти семнадцать, когда вдруг эта неодолимая сила сделала из тихой застенчивой девочки страстную ненасытную женщину. Нет, она еще год-полтора, по крайней мере, с медицинской точки зрения, оставалась девушкой, но при этом жила эмоциями зрелой женщины.

Она познала все отчаяние одиночества, научившего древней забаве ее пальцы, которые, подчиняясь природе, приносили ей временное облегчение. Она не задумывалась, хорошо или плохо то, что она делает, не изводила себя самобичеванием за это своеволие рук. Кому-то это могло бы показаться странным: ведь родители ее были людьми религиозными, воспитывавшими ее в строгости: на все вопросы, которые касались взаимоотношений мужчины и женщины, в их доме было наложено строгое табу. От родителей она и переняла некоторый аскетизм, отличавший ее и в более поздние годы. Может быть, за это она потом и заплатила такую высокую цену. Неосознанное ханжество родителей сделало ее заложницей той непреодолимой силы, которая в один прекрасный день дала о себе знать. Поначалу она старалась не обращать внимания на этот страстный зов (и речи не могло быть о том, чтобы прийти к матери и спросить, что же такое происходит с ней, попросить ее мудрого совета – мать, скорее всего, даже если бы и захотела ей помочь, не смогла бы это сделать по причине собственного невежества), но он становился все сильнее и сильнее, доводя ее до исступления, почти до безумия. Вот тогда-то она как-то раз, когда в доме никого не было, заперлась в своей комнате и впервые сделала то, чего требовала ее изнемогающая от этой истомы женская природа.

Она никак не соотносила эту свою слабость с теми нравственными принципами, которые закладывали в нее родители. Высокие слова Библии в ее сознании не связывались с их жалким нищенским бытом, с низменными потребностями плоти. Она даже не отдавала себе отчета в том, что совершает грех, хотя, конечно, никого не посвящала в свою маленькую тайну, которая принесла ее грешному телу облегчение. Она, вероятно, не считала это грехом, как не считала грехом и то, что совершила чуть позже, потому что никак не могла представить себе, что гневные слова Бога, озвученные устами ее отца, могут иметь какое-то отношение к ней – неприметной девушке из маленького Богом забытого городка в штате Вермонт.

Она прожила в своем малом грехе около года, когда на ее пути оказался этот красивый парень из Ньюпорта, городка у самой границы с Канадой. Уж какая судьба занесла его в Уиллоуби знал, наверное, один черт, который подстерегал Эмили.

Это и в самом деле была судьба, потому что, едва увидев его, Эмили поняла, что перед ней – он, ее единственный, тот самый по которому тосковала она в своих сладких грезах. В нем, однако, не было ничего внешне примечательного и все, возможно, объяснялось довольно просто: в замкнутом мире Уиллоуби, где все знали друг друга, где невесты, как и женихи, были наперечет, любой посторонний, даже если он явился бы в рогоже, мог показаться принцем из сказки.

Звали его Том Джонс (так, кажется, звали и героя одного старинного английского романа, который они проходили в школе), и был он не то чтобы хорош собой – он был уверен в себе. Всем своим видом он демонстрировал: он не сомневается в том, что ему принадлежит все, что он только пожелает взять, и это, вероятно, произвело на нее такое сильное впечатление, что уже через день она отдалась ему. Ньюпорт по сравнению с их заштатным Уиллоуби был большим городом, и этот парень из большого города покорил ее неопытное девичье сердце.

Это случилось в стоге сена в самом дальнем углу огромного поля, куда они пришли, словно бы гуляя, хотя каждый из них знал цель этой прогулки. Том – потому что хотел эту девушку, а для него собственные желания всегда были законом. Она – потому что предчувствовала, знала это, как знала и то, что отдастся ему со всей своей скрываемой до поры страстностью. Все, однако, было куда прозаичнее. Он кинул свою джинсовую куртку на сено и сделал ей приглашающий жест рукой. У нее замерло сердце. Она села, он плюхнулся рядом с ней и без лишних слов перешел к делу.

Она не знала – может быть, так оно и бывает, так оно и должно быть. Ее знание жизни ограничивалось несколькими прочитанными романами и рассказами немногочисленных подружек, в которых (и в тех, и в других), как она чувствовала, жизнь была сильно приукрашена. Действительность оказалась грубее, хотя, может быть, именно эта грубость, какая-то звериная ритмичность и бессловесность (она видела, как иногда совокупляются большие кобели с маленькими сучками – хватают для надежности зубами за загривок и пристраиваются с хвоста) покорили ее. Его правая рука сразу же оказалась у нее под юбкой, а левая, несколько мгновений пошарив по груди, принялась помогать правой. Он, встав на колени, деловито стащил с нее трусики – сдернул с одной ноги и даже не стал утруждать себя тем, чтобы стащить со второй. Трусики зацепились за застежку на ее туфельке и так и остались висеть там. Потом он так же деловито забросил ей юбку на голову и лишь после этого расстегнул ширинку своих штанов. Она замерла в ожидании, пока он возился со своими пуговицами, потом ожидание закончилось, потому что в нее уткнулось теплое и твердое, пошарило по промежности и, найдя слабое место, ткнулось сильнее, сильнее, еще сильнее, а потом пронзило ее насквозь резкой болью, от которой она на секунду потеряла сознание. Она не привыкла к нежностям; синяки и царапины заживали на ней, как на собаке, а потому, придя в себя, она уже забыла о пережитой боли, она наслаждалась этим ритмичным движением, происходившим в ней. Она готова была кричать от какого-то странного чувства, сочетавшего в себе и боль, и наслаждение. Что там ее пальчики! Они не давали ей и десятой доли того, что она испытывала теперь в эти оказавшиеся такими короткими мгновения. Так вот от чего сходили с ума ее подружки! Вот ради чего готовы они были убегать ночами из дому и терпеть унижения от своих любовников! Что ж, игра действительно стоила свеч. Когда ритмические движения сменились короткими сладострастными толчками, она не смогла сдержать стона. А когда ее наполнила горячая влага, она почувствовала, что совсем обессилила – несколько мгновений она не могла пошевелить ни рукой, ни ногой.

Потом Джон потерял твердость и вышел из нее. Она сквозь застилавшую ее глаза пелену увидела, как он убирает в штаны свое мужское достоинство, а потом услышала его слова:

– А ты ничего… – Джон закурил сигарету. – Я тебя буду ждать завтра здесь в двенадцать. Не опаздывай.

Больше он не сказал ей ни слова. Вытащил из-под нее свою курточку и ушел, насвистывая, в сторону городка. Она полежала еще несколько минут, приходя в чувство, потом привела себя в порядок и тоже направилась в городок. Она даже не отдавала еще себе отчета в том, что в этот день рассталась с невинностью.

Она пришла на следующий день, и все повторилось. И опять унесло ее на крыльях страсти в заоблачные высоты, где пробыла она недолго, так недолго, что после двух-трех встреч с Томом стала настоящей рабой и этого заезжего покорителя женских сердец, и этого чувства, которое снова и снова звало ее на край поля, где среди запахов скошенной травы она уже сама стягивала с себя трусики и без подсказки раскидывала пошире ноги.

Из всех ее женских прелестей его, казалось, не интересовало ничего, кроме того места, куда он деловито вгонял свой инструмент. Он ни разу не разделся, ни разу не попытался раздеть ее, чтобы их обнаженные тела могли коснуться друг друга. Если он и прикасался к ее груди, то только используя ее как удобную опору для рук (с таким же бесстрастием хватаются за поручни, чтобы сохранить равновесие). Ни разу их губы не сомкнулись в поцелуе – процедура соития у него была отработана раз и навсегда, и он не собирался ни на йоту отступать от нее. Ему нужно было только одно – выдавить в нее несколько капель своей семенной жидкости, после чего он сразу же поднимался и уходил, назначив время следующей встречи.

Ее природная застенчивость так и не позволила ей попросить его хоть раз не торопиться, дать ей возможность узнать тайну, волновавшую ее в последний год: что же эта за сила такая скрыта в мужских штанах – неодолимая, влекущая. Ей хотелось подержать эту тайну в руках, прикоснуться к этой похожей на грибную шляпку головке, которую она видела лишь мельком в том коротком промежутке времени, который требовался ему, чтобы донести свое извлеченное из штанов орудие до ее распахнутого лона.

Их отношения были до предела однообразны – встреча, короткое, по-кроличьи, соединение, назначение нового свидания, ожидание и новая встреча. Во всяком случае, такой распорядок утвердился в ее жизни. Она не задумывалась, живет ли иначе он. Может быть, и живет – ведь он мужчина. И потом – это не ее дело. Ее дело, наверное, вот так ждать, потом распахивать ноги и получать свою порцию счастья. И она была счастлива. Это продолжалось месяц. Когда пошел второй месяц их знакомства, она почувствовала, как что-то изменилось в ней. Нельзя сказать, что она была совсем невеждой. Конечно, она знала, откуда берутся дети, и в общих чертах представляла, как это происходит. Все дело было в том, что она никогда не примеряла эти знания к себе. Так же как не относила на свой счет все те предписания, которые любил повторять ее отец: не укради, не прелюбодействуй… Нет, это не имело к ней никакого отношения.

Сначала она не могла понять, что изменилось в ней, но вот когда второй месяц закончился, она поняла, в чем дело: у нее пропали месячные, или «круви», как говорила ее мать. Сначала она даже не задумалась о том, что это может значить, но по мере того, как в ее организме стали происходить и другие изменения, она (пока еще без ужаса), наконец, примерила к себе те знания, которые успела накопить за свою жизнь. И тут она поняла, что эти знания, как ни странно, очень даже относятся к ней. Она на всякий случай поговорила еще с подружкой, и та подтвердила ее подозрения.

Во время их очередной встречи, когда Том привычным движением убрал в штаны то, что стало причиной ее нынешнего положения, и собрался было уходить, как всегда, даже не дождавшись, когда она приведет себя в порядок, она вдруг замирающим от волнения голосом окликнула его:

– Том?

Он удивленно посмотрел на нее. До этого дня прерогатива начинать разговор принадлежала только ему. Что это могло заставить девчонку нарушить не ими заведенный порядок? Он ничего не ответил, только, закурив сигарету, не стал уходить, давая тем самым ей понять, что снисходит до нее. Он готов ее выслушать. И тогда она без лишних слов напрямик спросила:

– Ты женишься на мне?

На его лице появилась самодовольная ухмылка. Вот оно, значит, что. Ему уже приходилось слышать в той или иной форме это вопрос – иногда в заискивающей, иногда в требовательной. Но никогда еще не слышал он его в такой вот отрешенной – вопрос этот был задан без всякой интонации (ей удалось справиться со своим голосом).

– Ты того, да? С чего это вдруг? Ты получила удовольствие, я получил удовольствие. Мы квиты. И потом, ты могла бы и догадаться, что я не стану жениться на шлюхе. Моей женой должна стать чистая девушка. – Рот его расплылся до ушей. – Раньше думать нужно было.

Она больше не стала задерживаться на этом вопросе и перешла к следующему. Впрочем, следующий был не вопрос. Теперь у нее на очереди было короткое заявление всего из двух слов, которое было призвано даже не то чтобы повлиять на его отношение к ее вопросу, а просто проинформировать его (ведь, в конечном счете, она носила ребенка, который был и его ребенком).

– Я беременна.

Улыбка сползла с его лица.

– Ты мне это брось. Я-то тут причем? Нагуляла ребенка, а я должен расхлебывать? Нет уж! Так у нас не бывает.

Больше он не стал тратить слова – повернулся и пошел, не назначив ей следующего свидания. А она все еще не понимала, что ее постигла катастрофа, которая изменит всю ее жизнь. Он ушел из ее жизни навсегда – это стало ей ясно по его решительной и торопливой походке. Сердце у нее оборвалось, она чувствовала себя самой несчастной из женщин, но ей даже и в голову не приходило задаться вопросом: как же она могла полюбить такое ничтожество, почему не раскусила его в первую минуту знакомства? Она не склонна была искать виноватых в случившемся – ни тогда, ни потом.

Она, как и все, страшилась перемен, и если бы ей кто-нибудь сказал, что не пройдет и двух месяцев, как она простится с родным Уиллоуби и станет бездомной бродяжкой, она, наверное, ужаснулась бы. Но пока она знала только, что ее роман завершился и у нее будет ребенок.

Она не стала ничего предпринимать. Сделала она это не из-за боязни принимать решения, просто она не представляла, как ей следует поступить. Она была права: жизнь все сама расставила на свои места, и не известно, было бы лучше, если бы она, Эмили, надумала подправлять ход событий, которыми распоряжалась сама судьба.

Следующий месяц был, может быть, самым спокойным в ее жизни. Она, как ни странно, не ощущала отсутствия Тома, как не ощущала больше потребности услаждать свое лоно. Оно получило свое и, насытившись, готовилось теперь к исполнению возложенного на него природой долга – служить продолжению рода человеческого.

Пока еще по ней нельзя было сказать, что она носит ребенка. Но вдруг она стала ловить себя на том, что останавливается, словно прислушиваясь к тому, что происходит в ней. Слабенькие еще толчки, будто кто-то мягкой лапкой прикасался к ней изнутри. Еще неделя – и эти прикосновения стали сильнее, настойчивее.

Мать обратила внимание на ее странное поведение, но, еще не придав им значения, сказала:

– Ты что, девка? Смотри у меня!

Смотреть ей оставалось совсем недолго, потому что еще недели через две живот у нее округлился, и это тотчас заметила мать, которая, будь она немного более наблюдательной, обратила бы внимание и на другие признаки, и тогда грех дочери открылся бы немного раньше. Грех? Эмили уже была близка к тому, чтобы вслед за родителями именно так определить то, что с ней случилось…

– Эмили, Эмили, что с тобой? – без особого, впрочем, испуга вопрошала мать, наклонившись над дочерью, когда та вдруг, направляясь с ведром картошки на кухню, осела, тихо охнув, и распласталась на унавоженной курами земле их дворика. – Что с тобой, Эмили?

Румянец через полминуты вернулся на лицо Эмили, но покинул лицо ее матери, которая вдруг впилась взглядом в ее чуть припухлые губы, в ее – как же это она заметила только сейчас! – отеки на руках. – Ты?… Ты!.. Ты что же это? Да ты никак?… Ах ты, сучка! Дрянь!

Ее мать, в которой текла кровь английских квакеров, была непримиримой пуританкой и, поняв, в чем дело, она ни минуты не сомневалась в том, что суд и расправа должны быть скорыми. Собственно и суда никакого не предполагалось, потому что наказание было известно заранее. Неожиданным случившееся было разве что для Эмили, виновницы всего этого скандала, – она хоть и была воспитана в этом семействе, но оказалась белой вороной, не только преступившей непреложный закон, но еще и не предполагавшей последствий своего преступления.

Отец был не так многословен, как мать. Дочь услышала от него одно только слово:

– Сука!

За этим словом последовал удар кулаком в лицо – удар пришелся сбоку в челюсть и нанесен был крепкой рукой, такой же тяжелой, как и тяжелый фермерский труд. Она упала и потеряла сознание.

У нее случился выкидыш, и два дня она пролежала пластом, хотя и была от природы сильной во всех отношениях. Может быть, именно поэтому через два дня она была на ногах, и преодолевая слабость физическую и душевную, начала собираться в дорогу. Помимо того единственного слова, которое сказал отец, перед тем как ударить ее, она на следующий день, еще лежа в постели, услышала родительское напутствие.

– У нас больше нет дочери. Чтобы ноги твоей здесь не было.

Еще к ней заглянула мать, у которой тоже не нашлось для дочери никаких других слов, кроме слов проклятия и осуждения. Правда, мать принесла ей выкроенные из скудного бюджета сто долларов как свидетельство того, что дочь все же пробуждает у нее не только ненависть. С деньгами в доме расставались тяжело не только потому, что их всегда не хватало – деньги были еще и неким божеством, которому молились и которое из дома без крайней необходимости старались не выпускать. К тому же сто долларов были большими деньгами. Целым состоянием. Так что родители могли считать, что свой долг перед неблагодарной дочерью исполнили.

А неблагодарная дочь, собрав свои пожитки, которые уместились в небольшой дорожной сумке, отправилась на автобусную станцию, где купила билет до Нью-Йорка.

Почему она выбрала этот город? У нее не было там ни родственников, ни знакомых. Выбор объяснялся просто. «Нью-Йорк – имперский город», – нередко слышала она от учителей в школе, и хотя не очень хорошо понимала, что это такое, но не сомневалась: такое название просто так не дается. Значит, есть в этом городе что-то необычное, отличающее его от других. Она обманулась этим мифом, как и миллионы других девушек до нее, приезжавших в этот город за призраком счастья – кто-то из них через несколько лет обретал семью и благополучно проживал жизнь в этом городе или вне его, кто-то погибал в самом начале своего пути. Но каждая из них, ступая на землю этого города, думала, что вот уж ей-то уготована необыкновенная судьба, но вскоре иллюзии рассеивались, а борьба за существование забирала их красоту и лучшие годы.

Но Эмили отправилась в Нью-Йорк не за призрачной птицей счастья и не потому, что безотчетно осознавала: возможностей там у нее будет больше. Она ехала в большой город, где никто никогда не узнает о ее позоре (теперь она уже расценивала случившееся с ней как позор), где она сможет потеряться как песчинка среди других таких же песчинок, приехавших, может быть, чтобы скрыть позор еще больший, чем ее.

Потерю ребенка она восприняла так, будто это случилось не с ней. Не было у нее к этому никакого отношения – ни горя не чувствовала она, ни радости. Несмотря на то что она готова была стать матерью, она не представляла себя в этой роли, а потому и не чувствовала никакой утраты.

Без всякого любопытства разглядывала она пейзаж за окном автобуса, который вез ее на юг, но чем ближе к Нью-Йорку, тем сильнее волнение охватывало ее. Она начинала осознавать, что в жизни ее случился перелом, что сто долларов, изрядную часть которых она потратила на билет, дадут ей пропитание еще на две-три недели. А потом? Ей впервые пришлось задуматься о будущем, и это будущее рисовалось ей в мрачном свете.

Вдали показались контуры Нью-Йорка – будто какой-то сказочный великан разбросал гигантские скалы и камни. Она была поражена этим видением. Удастся ли ей спрятаться среди этих скал? Наконец автобус прибыл на конечный пункт, двери с пневматическим шипением открылись, сообщая о том, что транспортная компания выполнила перед ней свои обязательства и теперь ей предстоит самой отыскивать путь в этих узких улочках, стиснутых огромными домами, упирающимися в самое небо. Она вдруг испытала приступ ностальгии по своему родному Уиллоуби, где была всего одна улица, на которой помещался и полицейский участок, и аптека, и магазин – все, что нужно человеку для жизни. Она и представить себе не могла, что человек может потреблять значительно больше, чем привыкли к тому в Уиллоуби. Что, кроме хлеба насущного, необходимого для тела, есть еще и пища для души. И эта духовная нищета объяснялась вовсе не отсутствием у нее души – просто ее душа спала, потому что не нашлось никого, кто разбудил бы ее.

Она пошла наугад по улице, на которую никогда не попадало солнце – так высоки были здесь дома. Она чувствовала, что эти места не для нее: чем роскошнее были дома, тем меньше у нее было шансов найти крышу и стол. Но она настойчиво шла по выбранному пути, зная, что все когда-нибудь кончается. Кончились и эти дома. Начались кварталы победнее. Интуитивно именно этого она и искала. Шансы ее увеличивались. Она в который раз нащупала спрятанные на груди деньги – остаток от ста долларов, и у нее стало чуточку легче на душе.

Она не знала, сколько миль отшагала, только чувствовала, что ноги у нее отнимаются от усталости. К тому же на город медленно, но неуклонно надвигалась ночь. Но Эмили не могла преодолеть природную застенчивость и обратиться к кому-нибудь за помощью. Вернее, она не знала пока, как это сделать. Наконец, она нашла самый простой выход из положения, к которому прибегали многие, оказавшись в такой ситуации. Она опустилась на скамейку, поставила себе на колени дорожную сумку, обхватила ее руками и через несколько минут погрузилась в какое-то тяжелое забытье.

Она очнулась от того, что кто-то толкал ее в плечо. Открыла глаза – рядом с ней стояли две девушки приблизительно ее лет.

– Тебе что – негде переночевать?

Она кивнула. Девушки обменялись взглядами, словно спрашивая друг у друга, не слишком ли в тягость будет им эта незваная гостья. Потом одна из них сказала:

– Пошли с нами.

Сказала она это тоном, не предполагавшим отказа, – вероятно, положение, в котором оказалась эта жалкая бродяжка, было для этих девушек настолько очевидным, что они заранее знали, какой будет ее реакция. И они не ошиблись – Эмили встала и покорно пошла за ними.

Девушки снимали комнату в многоэтажном доме, где большей частью жили такие же, как они, искатели счастья, приехавшие в Нью-Йорк в надежде найти здесь то, чего (по какому-то странному и всеобщему заблуждению) не было и не могло быть там, где они родились и выросли. Работали они вот уже почти год на ткацкой фабрике, и за все это время птица счастья ни разу еще не залетала к ним. Но они были молоды и готовы ждать.

День-другой Эмили могла пожить у них, а там… Там – как распорядится судьба. Может быть, ей удастся найти работу. Может быть, она встретит своего принца – вон ведь, какая она хорошенькая. Ну, приоденется немного, когда начнет получать деньги, так от кавалеров отбоя не будет…

Под эти разговоры Эмили заснула на матрасике, который ей постелили в углу.

Она не любила жить за чужой счет, а потому на следующий день отправилась в конторку управляющего (хотя ее вчерашние спасительницы были готовы и дальше проявлять гостеприимство) и сняла себе здесь же крохотную комнатку за пятнадцать долларов в месяц (деньги вперед). Она поблагодарила двух подружек, которые посоветовали ей попытаться устроиться на ту же ткацкую фабрику (ее главным достоинством была близость – всего в двух кварталах от дома, так что деньги на транспорт тратить было не нужно), где работали они. Управляющий оказался плотным мужчиной лет сорока. У него была плешь во всю голову и неулыбчивое суровое лицо. Однако он был вполне любезен и, уходя от него, Эмили не испытывала никаких неприятных чувств.

– Платить будешь раз в месяц и вперед, – сказал он, когда Эмили уже закрывала за собой дверь.

Устройством на работу Эмили занялась еще через день, потому что в предыдущие получила слишком много впечатлений и просто была не в силах идти куда-нибудь. Она почти весь день пролежала на кушетке, в комнатке, которой в течение ближайшего месяца могла владеть по праву. Впервые в жизни она принадлежала себе и имела возможность осмыслить случившееся с ней. Она не считала себя виноватой. Да, она отдалась человеку, которого полюбила. Но разве это грех? Разве она виновата в том, что он поступил с ней так, как поступил? Разве она виновата в том, что потеряла ребенка? Разве ее вина в том, что ее вышвырнули из родительского дома?

Что случилось, то случилось, сказала она себе. И что случится, то случится, добавила она (не зная еще, что это называется фатализмом). С этой мыслью на следующий день она и отправилась на фабрику, где обнаружила еще десятка три таких же девушек, желающих найти работу. Им сказали, что пока мест нет, но пусть приходят на следующий день. Она пришла на следующий день, чтобы услышать тот же совет.

Потребности ее были невелики, и ей, чтобы прокормиться, хватало полдоллара в день. Но вскоре она поняла, что и эта сумма – непосильное бремя для ее кошелька, сильно опустошенного расходами на автобус и на оплату комнаты. Она попыталась еще урезать свои потребности, но через день-другой выяснилось, что это невозможно: ее молодой организм требовал по крайней мере того минимума, к которому она привыкла.

За два дня до окончания месяца управляющий напомнил ей о необходимости платить за следующий. Она кивнула и на следующее утро снова была у ворот ткацкой фабрики, где ей опять сказали: приходите завтра. Она не искала другой работы не потому, что была ленива или нерадива. Просто так уж она была устроена – ей и в голову не приходило, что можно попробовать поискать что-нибудь другое.

Когда настал день платежа, ее у входных дверей остановил управляющий.

– Ну, ты собираешься платить? – спросил он.

Когда же она с замирающим сердцем сказала ему, что денег у нее нет, он смерил ее оценивающим взглядам, сказал «Иди за мной» и зашагал, не оглядываясь, по длинному коридору. Она вошла следом за ним в небольшую комнатку, где стояли маленький стол и кушетка. Она еще не успела закрыть дверь, как он начал снимать с себя брюки. Она стояла в безвольном ожидании, словно ей было все равно, что случится. Когда он повернулся к ней, она впервые в жизни увидела то, что еще недавно вызывало у нее такой жгучий интерес и что она так толком и не смогла разглядеть у Тома. Теперь она могла насладиться зрелищем, но, странное дело, сейчас оно вызывало у нее скорее отвращение, чем страстное любопытство. Мгновение широко раскрытыми глазами взирала она на это… Оно показалось ей похожим на большого червя, который спрятал головку в складках кожи, но вот, привлеченный чем-то, стал выглядывать из своего укрытия.

Она закрыла глаза и почувствовала на себе руки управляющего. То, что произошло дальше, было несколько неожиданно для нее, потому что руки не сразу пустились ей под юбку – сначала они принялись ощупывать ее грудь под тонкой материей платья. Том никогда не делал этого. Да и руки ей под юбку он запускал только для того, чтобы побыстрее стащить с нее трусики. А этот принялся мять ей груди (так ее мать замешивала тесто), словно намереваясь получить из них что-то иное. Но вот, насладившись их упругим безразличием, он сосредоточился на более интимных частях ее тела: засунул руку под трусики, где и нащупал, наконец, желаемое.

Он все же был совсем не похож на Тома, потому что, убедившись, что у нее все на месте, стал расстегивать пуговицы на ее платье, потом снял его – она оставалась абсолютно пассивной и лишь подняла вверх руки, чтобы облегчить его задачу. Впервые она оказалась совсем голой перед глазами мужчины и почувствовала смущение. Она прикрыла груди руками, но он решительно опустил их вниз и даже отодвинулся слегка, чтобы увидеть Эмили во всей ее красе. А она и в самом деле была хороша той женской красотой, которая так привлекательна для мужчин: широкобедрая, с еще не до конца сформированными округлостями грудей и высокой шеей. Вряд ли кто-нибудь, глядя на нее, мог догадаться, что она с детства привычна к нелегкому крестьянскому труду и может не только доить корову или косить траву, но и при необходимости свернуть голову курице.

Управляющий коснулся рукой ее лобка, еще не успевшего зарасти треугольником волос, а покрытого всего лишь малым ручейком, русло которого внизу чуть сужалось. Потом он прижался лицом к ее груди – единственное, что она испытала при этом, были уколы его жесткой щетины. Его зубы поиграли равнодушным соском, никак не ответившим на это прикосновение. Он не сделал ни одной попытки поцеловать ее в губы, словно его интересовало только ее тело, а все, что могло иметь хоть малейшее отношение к душе, оставалось вне поля его зрения. Когда его влажные губы коснулись ее шеи, это не вызвало у нее никаких чувств, кроме легкой тошноты. Она вдруг вспомнила, с какой страстью отдавалась Тому, и поняла, что больше уже никогда не сможет быть такой, как прежде. Наверное, тогда по ее губам скользнула ироническая улыбка, потому что управляющий, по какой-то странной случайности именно в этот момент заглянувший ей в лицо, удивился увиденному им выражению и даже спросил: «Ты что?» Она не ответила, и он продолжил свои занятия.

Уложив ее на кушетку, он раздвинул ее покорные ноги и попытался войти в нее, но это оказалось непросто. С первого раза это не удалось, и тогда он прибегнул к помощи пальцев, которыми тоже не без труда проник в ее лоно, оставшееся абсолютно безучастным. Как ни пытался он расшевелить ее, она оставалась неподвижной, словно происходящее ни в малейшей мере ее не касалось.

Наконец, после долгих манипуляций ему удалось войти в нее – к этому времени он так распалился, что, сделав всего несколько движений, застонал протяжно и затряс ягодицами, а потом пролился в нее теплой струей и на несколько мгновений замер, навалившись на нее всей своей тяжестью. Она стерпела и это, не проронив ни звука.

Затем он встал, оделся и сказал:

– Можешь оставаться еще четыре дня, – оценив тем самым ее женские прелести в два доллара, которые она должна была бы заплатить за это время проживания, плати она наличными.

Он не стал дожидаться, когда она оденется, лишь сказал: «Будешь уходить – закрой дверь». Оставшись одна, она, как могла, привела себя в порядок и поспешила в душевую кабину – это изобретение человеческой цивилизации хотя и было ей в новинку, но успело войти в ее быт.

Ополаскивая себя теплой водой, она подумала о том, что, вероятно, управляющий все же был расположен к ней – ведь под его опекой было не меньше двух сотен девушек, и если бы с каждой из них он брал натурой, а не деньгами, то ему не только нечего было бы отдавать хозяевам, но еще к тому же он вскоре растерял бы накопленный на этом теплом местечке жирок. Впрочем, более актуальной была другая мысль: она должна как можно скорее найти работу, потому что идея зарабатывать себе на крышу над головой, широко раскидывая ноги, ничуть не улыбалась ей. И дело было не только в том, что эта поза и все, что с нею связано, перестала доставлять ей удовольствие: ей претило зарабатывание денег телом.

Наверное, у нее все же была своя счастливая звезда, потому что, когда на следующий день она пришла на ткацкую фабрику, ее вместе с десятком других девушек приняли на работу. Теперь она могла быть уверена, по крайней мере, в ближайшем будущем – ведь никто из работающих здесь не голодал и имел крышу над головой. Да и то сказать, о каком голоде могла идти речь, если ей, принятой в качестве ученицы, платили полтора доллара в час, а через месяц, когда ученичество ее закончится, ей будут платить целых два доллара, а на такие деньги с ее скромными запросами можно жить, не зная забот.

Цех напугал и поразил ее своими размерами и шумом. Все это было так непривычно для нее. Она почувствовала себя воробьишкой, залетевшим на мельницу, где, хотя и сытно, но скрежет жерновов начисто отбивает аппетит. «Ничего не поделаешь, – сказала она себе, – надо привыкать». Она приходила в свою каморку с раскалывающейся от боли головой – до этого времени она даже не подозревала, что существует такая напасть. Она помучилась неделю, потом другую, а потом сделала то, что два-три месяца назад было для нее совершенно немыслимо: попыталась изменить ситуацию. Она явилась в кабинку к мастеру и попросила перевести ее на другую работу, где не так шумно.

– Ты работаешь у нас всего ничего, а уже с претензиями, – сказал мастер. Ему было на вид лет тридцать – высокий, широкоплечий с огромными руками и довольно привлекательным лицом. Это смогла оценить даже Эмили, хотя мужская красота ее и перестала интересовать. – Ну, и куда же я тебя поставлю? – продолжал мастер.

– Может быть, на склад? – неуверенно спросила Эмили.

– Ну, не знаю. Поработай еще несколько дней, там посмотрим.

Эмили пришла к нему через неделю.

– Опять ты? – он смерил ее взглядом. – Ну, пойдем.

Она покорно пошла за ним – через двор к огромным ангарам, куда клыкастые погрузчики свозили на поддонах упакованную в тюки готовую продукцию. Мастер открыл дверь, и они оказались в огромном помещении, уставленном поддонами. Он пошел по узенькому лабиринту между уложенных по какой-то ведомой, видимо, ему одному схеме, штабелей, и наконец они оказались на крохотной площадке, посредине которой лежало что-то вроде подстилки.

– Ну, здесь тебе нравится больше? Тогда раздевайся.

Нельзя сказать, что Эмили была удивлена таким поворотом событий. Она уже успела узнать ненасытную мужскую натуру и привыкла к тому, что за все так или иначе приходится платить. Согласна ли она заплатить за новое место, где ей, может быть, будет чуточку полегче, чем на прежнем? Впрочем, у нее уже никто не спрашивал, согласна она или нет. Ее просто привели сюда, чтобы взять аванс за услуги, о которых она попросила. Ну что ж, она заплатит, тем более что платить нужно не так уж много: цену свою она уже знала – два доллара. Теперь, когда у нее была работа, это сумма не казалась ей чрезмерной – она зарабатывала такие деньги чуть больше, чем за час работы.

Она принялась стягивать с себя платье. Однако у нее получалось это гораздо медленнее, чем у нетерпеливого и к тому же спешащего по служебным делам мастера. Тот уже стоял перед ней голый в одних носках с торчащим орудием, каковое и в этот раз не вызвало у нее не то что священного трепета, но и малейшего интереса. Ему пришлось помочь ей – бестрепетной рукой расстегнул он бретельки на ее бюстгальтере, потом, зацепив указательным пальцем резинку на трусиках, стащил их вниз.

Она с каждым разом приобретала все новый и новый опыт; оказывается, уяснила она теперь, хотя все мужчины и похожи один на другого и нужно им в конечном счете одно, идут они к этому одному разными путями. Если Тому нужно было как можно скорее добраться до ее отверстия и выпустить туда заряд скопившейся в нем за день энергии, то второй ее любовник уже искал радостей, которые могли ему дать тепло ее кожи, молодая спелость грудей.

А этому нужно было еще больше. Прежде чем уложить ее на подстилку, он сначала прижался к ней всем своим обнаженным телом, чтобы она почувствовала налитую тяжесть его желания. Потом он развернул ее, чтобы прижаться таким же образом к ее холодным ягодицам, а руками обхватить груди. Она была покорна в его руках, подчиняясь его желаниям и не испытывая никаких в ответ.

Его руки ласкали ее соски, распаляясь все сильнее. Скоро им уже было мало безразличного холодка ее грудей, и они сместились вниз, чтобы, задержавшись ненадолго на шелковистой приятности лобка, отправиться еще ниже. Ей пришлось слегка раздвинуть ноги, чтобы пропустить его пальцы к месту назначения. Пальцы осторожно обследовали теплую тесноту ее промежности, нащупали то, что искали, и с трудом втиснулись внутрь. Вероятно, они нашли там не совсем то, что предполагали, потому что она почувствовала, как пальцы его снова вышли наружу и принялись ласкать то, что было на поверхности. Потом они снова попытались было отправиться внутрь, но опять встретили прежнее сухое равнодушие.

Тогда он заставил ее наклониться – ниже, еще ниже – и попытался найти вход сзади, но снова потерпел фиаско. Такого в его практике еще не встречалось. Он уложил ее на спину, широко раздвинул ее ноги, потом указательными пальцами развел срамные губы и лишь тогда вошел в нее. Она вскрикнула от боли, но тут же заставила себя замолчать и стала терпеть уже знакомые ей движения. Она только не знала, сколько они будут продолжаться на сей раз – с Томом это кончалось, к ее сожалению, очень быстро, а сегодня, к ее отчаянию, очень долго. Она не знала сколько – две минуты, три или пять. Она знала лишь, что каждое движение доставляет ей боль. Наконец, все закончилось. Мужчина замер на несколько мгновений, потом поднялся и стал одеваться. Она осталась лежать, потому что должна была собраться с силами. Он, уже одетый, окинул ее наготу безразличным теперь взглядом и сказал:

– Ну, девка, с таким же успехом я мог вгонять его, – он ткнул большим пальцем себя в ширинку, – в какую-нибудь гайку. Ее-то хоть можно подобрать по размеру. Или смазать. Ладно, будешь работать здесь.

Он ушел, а она, как и несколько дней назад после истории с управляющим, испытала потребность принять душ. Ей пришлось терпеть до дома, где она почти весь вечер провела на своей постели. Слава Богу, теперь у нее был дом, где она могла побыть наедине с собой, где она, в последнее время все чаще и чаще, стала задавать себе вопросы. Зачем она живет? Для чего вся эта суета с раздвиганием ног? Неужели только для того, чтобы удовлетворять свои потребности в хлебе насущном и тепле? Но она в своем самообразовании не продвинулась настолько далеко, чтобы знать ответы на эти вопросы. В конечном счете, она перестала изводить себя, решив, что должна жить так, как живется. Она готова отдаться на волю этого потока. Может быть, со временем он и прибьет ее к какому-нибудь берегу, где ответы найдутся сами по себе.

Мастера звали Ричард. Он больше не предъявлял на нее никаких прав, хотя, конечно, она понимала, что место, которое получила с его помощью, стоит значительно больше тех двух долларов, на которые она смогла предоставить свои услуги. Впрочем, может быть, ее услуги стоили и того меньше – ведь соитие действо двустороннее, тогда как она по большому счету участия в нем не принимала. Ее роль вполне могла быть исполнена какой-нибудь куклой, изготовленной из подходящего материала и копирующей особенности женского тела.

Новая ее работа была немногим лучше прежней. Не прошло и двух недель, как она поняла, это. Видимо, все дело было в ее природе, которая сформировалась раз и навсегда еще задолго до того, как впервые ощутила она это оставившее ее теперь беспокойство в лоне. Она была человеком земли и вся эта городская жизнь с ее машинами, заводами и толпами людей вызывала ее внутренний и неосознанный протест. А ткацкая фабрика, на которую она приходила вот уже два месяца, стала для нее воплощением и концентрацией всех зол бездушного города. Она понимала, что долго здесь не протянет. Но если она уйдет, то перед ней снова замаячит перспектива голода. И эта мысль заставляла ее держаться из последних сил. Помог ей случай в лице того же Ричарда, который, в общем-то, оказался неплохим парнем.

– Эмили, – сказал он ей как-то. – Эта работа не для тебя. Я вижу, как ты мучаешься. Знаешь что? Тут моя знакомая устроилась недавно в одно любопытное учреждение. Короче, женская тюрьма штата принимает девушек. У них еще есть несколько вакансий. Попробуй, чем черт не шутит. А то ведь смотреть на тебя жалко.

Эмили всегда шла на поводу у обстоятельств – так она уехала в Нью-Йорк, так она устроилась на эту фабрику, так она отправилась по адресу, данному ей Ричардом, в ближайший пригород, где, выйдя из автобуса, сразу же увидела огромную серую громаду тюрьмы, окруженную высоченным забором, увитым колючей проволокой. Преодолевая страх, она направилась к массивным воротам, вошла внутрь. Ее проводили к начальнику, который попросил ее заполнить анкету. Потом она ответила на несколько вопросов. Это даже были не вопросы, а что-то вроде беседы.

Ей снова повезло. Когда она приехала туда через неделю, ей сказали, что ее берут и со следующего понедельника она может выходить на работу. Первый месяц она будет знакомиться с инструкциями и распорядком, а со второго приступит непосредственно к исполнению обязанностей надзирательницы по этажу.

Дело, конечно, было не только в везении. Просто начальник тюрьмы счел, что она идеально подходит для этой работы: физически развитая, сильная и, главное, психологически устойчивая. Ни один вопрос, даже самый, казалось бы, неделикатный и неожиданный, не смог выбить ее из колеи. Она оставалась невозмутимой, она не бледнела и не краснела, когда другие претендентки начинали смущаться и путаться. У нее не было вредных привычек. И она, судя по всему, прекрасно обучалась. Ее начальству еще предстояло узнать, что, раз запомнив что-то, она никогда не забывала выученное и неизменно следовала выработанным стереотипам поведения.

Если она идеально подходила для этой работы, то и работа отвечала ее природе. Или, по меньшей мере, отвечала в значительно большей степени, чем работа на ткацкой фабрике. Здесь ее материалом были живые люди, которых необходимо было заставить подчиняться так, как она заставляла подчиняться две дюжины родительских овец. К тому же люди, с которыми ей здесь приходилось иметь дело, в своих правах были сведены почти до уровня тех же самых овец, что значительно облегчало ее работу. Правда, иногда она сталкивалась с неожиданностями, но со временем научилась успешно справляться с ними, как в свое время справлялась с непослушной овцой, которая вдруг решала отбиться от стада.

На работу в тюрьму ее приняли осенью в тот год, когда в президенты выбирали генерала Айка, может быть именно поэтому она так хорошо запомнила, что было это в конце 1951 года. Она тогда и подумать не могла, что не только определила характер своего существования на многие годы вперед, не только выбрала себе профессию, но еще и среду обитания. Она и не предполагала, что пройдет время и эта среда обитания сыграет с ней шутку, которая в корне изменит ее жизнь.

Но пока она ничего этого не знала и только начинала осваивать азы своей новой профессии, казалось бы, не требовавшей от нее каких-то особых способностей. Но так мог считать лишь дилетант, которому профессия тюремного надзирателя представляется лишь набором инструкций по наилучшему и безопасному управлению человеческим стадом. Так бы оно и было, если бы это стадо не состояло из отдельных индивидов, которые вопреки инструкциям наделены каждый своим характером, своей мерой ненависти к человечеству, своим интеллектом. А это уже требовало от надзирателя (или, точнее, хорошего надзирателя, каким и оказалась Эмили) понимания человеческой психологии. Эмили совершенно неожиданно для себя самой обнаружила в себе это качество.

В длинном коридоре, отданном через два месяца стажировки в ее полное распоряжение, было сорок камер – по двадцать с каждой стороны. Камеры были рассчитаны на двух заключенных, хотя иногда одна койка пустовала. Заключенные, которых Эмили должна была знать в лицо и по имени, принадлежали к самым разным мирам. Здесь сидели и злобные старухи (по крайней мере, такими они казались ей) лет пятидесяти, и совсем юные создания. Здесь были женщины из богатых семей, а была и перекатная голь, не имеющая ни дома, ни семьи. Здесь были проститутки (попадавшие сюда, впрочем, совсем не за отправление своей профессии) и добропорядочные матери семейств, мошенницы и карманницы… и ко всем был нужен свой подход. Эмили обнаружила удивительное понимание человеческой натуры и со временем со всеми (а точнее, почти со всеми) научилась находить общий язык.

Тюрьма была старой, построили ее еще при президенте Рузвельте, но не том, при котором выиграли войну, а при его предшественнике, который и умер-то задолго до ее рождения. У пятиэтажного здания тюрьмы были толстые двухфутовые стены, длинные гулкие коридоры и забранные сеткой лестничные клетки. Делая обход своих владений после отбоя, она, как то и предписывала инструкция, приникала к дверным глазкам, дабы убедиться, что ее подопечные не нарушают распорядка. Инструкции обходили молчанием вопрос, обо всех ли отмеченных ею нарушениях должна она докладывать начальству, и, будучи вообще-то человеком педантичным, Эмили пользовалась этим в воспитательных целях: она могла проявить мягкость или жесткость в зависимости от того, насколько искренним было раскаяние нарушительницы, или насколько ей самой казалось необходимым наказание.

Через год она уже приходила на службу, как домой, потому что знала все до тонкостей и пользовалась доверием начальства. Жалованья, которое ей платили, вполне хватало, и через два года она уже стала подумывать о покупке собственной квартирки поблизости от работы – она уже в первый месяц нашла себе жилье поблизости от тюрьмы, которое снимала почти за сотню в месяц, но в ней вдруг проснулась инстинкт собственницы, и ей захотелось иметь свой дом. Она осуществила этот план по завершении третьего года работы. И хотя ей пришлось взять ссуду в банке и платить немалые проценты за двухкомнатную квартирку, она была счастлива, как может быть счастлива одинокая женщина, которой, впрочем, не нужен никто.

У нее была ее работа, ее квартира, ее жизнь – она купила телевизор, ходила в кино и читала книги. Сестры Бронте давали пищу для ее ума. Она до дыр зачитала «Джейн Эйр», рыдая над злоключениями главной героини и радуясь счастливому финалу. «Грозовой перевал» стал ее дежурной книгой, к которой она обращалась не меньше двух раз в год. Она отдавала предпочтение женской прозе, и узнав, что Жорж Санд – не истинное имя автора, приобрела «Консуэло», и «Графиню Рудольштадт», и «Маркиза Де Вильмер». Странное дело – она столько лет не чувствовала (и не желала чувствовать) себя женщиной, а вот судьбы этих чужестранок, столь не похожих на нее ни происхождением, ни манерами, ни характером, так трогали ее.

Годы шли. Иногда она с горечью вспоминала о своем потерянном ребенке. Чем дальше во времени становился ее родной Уиллоуби, тем больнее отзывалось в ней та история. Будь у нее ребенок, ей, наверное, было бы труднее жить, но жизнь ее обрела бы совершенно иной смысл. Впрочем, она гнала от себя эти мысли.

Она не заметила, как годы, нанизываясь на годы, съели почти целое десятилетие, и очнулась только, когда вдруг поняла, что второй срок президентства старины Айка подходит к концу, и на экранах телевизоров все чаще мелькает обаятельная улыбка нового претендента. Но если она пришла работать в тюрьму, когда генерал Айк только выиграл борьбу за главное кресло в стране, а теперь, отсидев два срока, уходил на покой, то это значит, что прошло целых восемь лет с той поры, как она приехала сюда и начала новую жизнь. Да, новую жизнь она тогда начала, но теперь, пытаясь вспомнить, что же происходило с ней в эти восемь лет, не могла припомнить ничего, кроме унылого однообразия тюремных коридоров, скрипучей кушетки в комнате управляющего и той подстилки на складе, где она заплатила Ричарду вперед за возможность работать на складе. Да и сцены этих двух мимолетных совокуплений запечатлелись в ее памяти не сладострастными взлетами, а отвратительным набором каких-то тошнотворных движений, в которых пассивно участвовала и она, принимая нелепые уродливые позы.

Неужели это все? – спрашивала она себя. Неужели все, что ей осталось, это тюремные коридоры да эти воспоминания? Ей двадцать восемь. Скоро тридцать. А потом она станет совсем старухой. Она не могла понять, что же произошло с ней такого, что сделало ее другой, не похожей на всех женщин, которые и в той уродливой позе (она теперь не могла вспоминать об этом без содрогания) получали то, что им было нужно, и наслаждались жизнью. А ведь она, несмотря на то, что с ней случилось, оставалась женщиной и не только потому, что у нее продолжались все физиологические отправления, свойственные женщинам. Ее женская сущность, уснувшая было, по прошествии восьми с лишним лет со времени ее отъезда из родительского дома проснулась и настойчиво потребовала того, что обычно требует женская сущность.

Как-то ночью, неожиданно проснувшись, словно от какого-то толчка, она почувствовала то прежнее томление. Она лежала в сумерках своей комнатки с открытыми глазами и не могла уснуть. Она вспомнила Тома, который сделал ее женщиной. Как бы ни были грубы и мимолетны эти свидания, но именно с ним почувствовала она всю сладость того, что могло бы быть гораздо слаще, окажись на месте Тома кто-то другой, пусть даже не менее эгоистичный, но обладавший хоть какой-то фантазией. Но сейчас, когда боль обиды улеглась, она грезила своим Томом, хотя, конечно, появись он здесь, не пустила бы его на порог. Нет, даже не Томом грезила она, а теми сладострастными мгновениями, которые были связаны с ним. Неужели ей больше никогда не воспроизвести тех ощущений? Неужели неудачи с двумя искателями сладострастия должны поставить крест на ее будущем? Нет, она не хотела с этим соглашаться. Она будет бороться за себя.

Начала она с того, что купила себе модную одежду, сходила в парикмахерскую, а в парфюмерном магазине приобрела красивую коробочку со всевозможной косметикой. С косметикой у нее поначалу возникали трудности, но она быстро училась и через несколько недель уже довольно умело пользовалась всеми эти кисточками, тенями, помадами. Правда, на работу она ходила в том виде, что и прежде. Но и там стали замечать, что она преобразилась.

Ждать ей пришлось не очень долго (впрочем, ей эти несколько месяцев ожидания показались не менее мучительными, чем те ее первые несколько дней в Нью-Йорке, когда у нее не было ни работы, ни крыши над головой), потому что она все еще оставалась привлекательной женщиной. Она не хотела вешаться на шею первому встречному – а такие возможности у нее были, потому что стоило ей отправиться в город, как мужчины бросали на нее откровенные взгляды, и, пожелай она, любой из них дал бы ей то, о чем, кажется, снова томилась она.

Но в те несколько месяцев между принятым ею решением и его реализацией, она, отправляясь спать, не могла отказывать своему лону и удовлетворяла его проснувшиеся желания. Пальцы быстро вспомнили прежние навыки, и ее тело после нескольких минут манипуляций начинало сотрясать пружины матраса какими-то истерическими судорогами. Восемь лет, в течение которых большинство женщин ее возраста наслаждалось близостью с мужчинами чуть ли не каждый день, были вычеркнуты из ее жизни, и это не могло не сказаться на реакции ее организма, которому она теперь, пусть и в одиночестве, пыталась дать то, что он вдруг с такой отчаянной настойчивостью запросил.

Она удивлялась себе, удивлялась собственной изобретательности и той страсти, с какой она предавалась этому занятию. Она теперь спешила с работы домой, как те ее знакомые, которых ждала семья. И когда, завершив все дела, она укладывалась спать, для нее наступали короткие мгновения блаженства. Очень скоро она поняла, что пальцы – инструмент слишком тонкий и гибкий и не могут дать ей всей полноты ощущений, которых требует ее истосковавшееся лоно. После нескольких не очень удачных экспериментов она, наконец, нашла то, что лучше всего отвечало ее потребностям. Та дубинка, которая была принадлежностью и символом ее профессии, стала еще и инструментом для ответа на вечный зов, который шел из самых ее глубин.

О, она знала, что ни ее любимая Джейн Эйр, ни героини Жорж Санд никогда бы не занимались тем, чему предавалась она в тиши ночного одиночества. Но она никогда и не отождествляла себя с ними, а потому и не могла и не собиралась судить себя по тем канонам нравственности, которые воплощали собой эти женщины.

Это стало у нее каким-то ритуальным действом, непременно предшествующим отходу ко сну. Она плотно задергивала занавески на окнах и, раздевшись, ложилась под одеяло. Полежав несколько секунд без движений, она, начиная с менее чувствительных, принималась ласкать те места, которые особенно просили об этом. Когда ее соски наливались желанием, она переходила ниже, туда, где, уже увлажненное, ждало прикосновений средоточие всех ее сладострастных помыслов.

От нежных распаляющих движений переходила она к более действенным и грубым. А завершала она ритуал той самой дубинкой, которая днем покоилась у нее на поясе как принадлежность и знак ее профессии. Она обхватывала своей плотью это орудие и, будь оно изготовлено из менее прочного материала, наверняка смяла бы его своими истосковавшимися мышцами. Несколько раз она доводила себя до исступления, и тогда кровать сотрясалась под ней, словно здесь и в самом деле происходило страстное совокупление влюбленной пары. После долгих лет отречения и полусна она словно бы решила наверстать упущенное и случалось, за ночь два-три раза удовлетворяла себя, чтобы наконец забыться в сладком изнеможении. А утром она шла на работу, и та же дубинка, тщательно промытая и протертая, красовалась на ее ремне.

Клайд появился в ее жизни неожиданно – ворвался в нее на своем мотоцикле. Впервые она увидела его в группе конвойных, которые привезли к ним в тюрьму очередную партию заключенных. Она на мгновение задержалась взглядом на этом высоком красивом парне и тут же занялась оформлением документов на новоприбывших. Парень тоже обратил внимание на стройную девушку с привлекательным, хотя и немного грустным лицом.

Когда процедура передачи заключенных была закончена, группа конвойных сразу же уехала, но перед отъездом этот парень подошел к ней и сказал:

– Меня зовут Клайд. А вас?

– Эмили, – ответила она, подняв на мгновение голову.

Парень улыбнулся ей, она тоже улыбнулась в ответ и тут же снова погрузилась в бумаги. Когда новоприбывшие были расписаны по камерам, она, как обычно, проконтролировала их размещение. Ее подчиненная, расторопная девица лет двадцати двух, умело командовала в коридоре. Щелкали засовы на дверях, запиравшихся за теми, кому в этих стенах предстояло провести, может быть, не один год.

– Шарлота Брауди и Кристина Лоу, – выкрикнула надзирательница.

Из шеренги заключенных вышли две молодые девушки и направились в камеру, дверь которой сразу же закрылась за ними. Может быть, Эмили обратила внимание на эту пару потому, что одна из девушек носила имя ее любимой писательницы. Впрочем, она тут же забыла о них и занялась своими рутинными делами.

Клайд появился на следующий день. Выходя за ворота тюрьмы, она увидела парня в гражданской одежде. Он сидел на мотоцикле, курил сигарету и напряженно вглядывался во всех выходивших из ворот. Увидев Эмили, он соскочил с сидения и быстрой упругой походкой направился к ней.

– Эмили, – сказал он. – Это я, Клайд.

Она замерла. Конечно же, она сразу узнала его. Просто она не знала, как себя вести в этой ситуации.

– Здравствуйте, Клайд, – сказала наконец она. Что ей делать дальше? Она решила не делать ничего, то есть оставаться самой собой и не пытаться быть кем-то другим.

– Я вот подумал, почему бы нам не провести вечерок вместе. Сходить в кино?

– Я собиралась… – начала было она, но тут же оборвала себя. – А в самом деле, почему бы нам не сходить в кино?

Она устроилась в седле мотоцикла за спиной Клайда, обхватила его руками, и они понеслись по глади хайвэя. Пятнадцать миль до Нью-Йорка они преодолели за пятнадцать минут, а пробка при въезде в город оказалась для них не помехой, потому что Клайд, умело маневрируя на своем мотоцикле, протискивался между ползущих машин, почти не снижая скорости. Через полчаса они были уже на Манхеттене. Они смотрели какое-то кино с участием Дорис Дей, потом перекусили в «Макдональдсе», потом он повез ее домой.

Остановив мотоцикл перед ее подъездом, он подождал, пока она перекинет ногу через седло и спрыгнет на землю, а потом спешился и сам. Было видно, что он волнуется и пребывает в нерешительности. Он выжидающе заглянул ей в глаза – она потупилась. Нет, она еще не была готова.

– Я приеду завтра? – полувопросительно сказал он.

Она кивнула и протянула ему руку. Он ухватился за ее пальцы. Это не было рукопожатием – он держал ее руку в двух своих и перебирал пальцы. Ее рука оставалась безвольной и покорной.

– Так до завтра? – повторил он.

– До завтра, – ответила она и улыбнулась ему.

Он выпустил ее руку и уселся на свой мотоцикл. Она махнула ему рукой.

В ту ночь она впервые за несколько месяцев не прибегла к манипуляциям со своей дубинкой.

Он приехал на следующий день, а потом на следующий, а потом через день (ей нужно было дежурить ночью). На шестой или седьмой день их знакомства, она пригласила его к себе на кофе.

Он вошел в ее уютную квартирку, огляделся и сказал:

– У тебя здесь очень мило, но не хватает мужской руки.

Она улыбнулась – в последние дни она улыбалась все чаще и чаще. В этот день она покормила его обедом, приготовленным заранее. Он ел и нахваливал ее кулинарные таланты, хотя ей казалось, что она никогда таковыми не блистала. Ей было приятно слушать его. Они выпили по несколько глотков виски – больше нельзя, ведь ему нужно возвращаться домой. Он мельком бросил на нее взгляд – значит, она еще не готова оставить его у себя. Он не ошибся: она еще не была готова. Он объяснял это ее природной застенчивостью, а она не могла переступить через последнюю черту, отделявшую ее от прежней жизни.

Она проводила его к мотоциклу часов в десять. Он поцеловал ее на прощанье в губы. Это случилось впервые в ее жизни. Никто еще не целовал ее в губы. Она даже не могла сказать, что почувствовала при этом. Но в одном она не сомневалась – на седьмое небо этот поцелуй не ее унес. Клайд обещал приехать на следующий день.

Время шло, а их отношения так и застыли на том единственном поцелуе. То ли ее губы показались ему слишком холодными и безразличными, то ли по каким другим соображениям, но он не решался больше целовать ее. Она чувствовала, что их отношения созревают для чего-то нового – то ли для перехода в более интимную фазу, то ли для окончательного разрыва.

Наконец, прощаясь с ней как-то вечером, он не сказал ставшую сакраментальной фразу: «до завтра» или – реже – «до послезавтра». Она поняла, что это было не случайно, только на следующий день вечером, когда, выйдя за ворота тюрьмы, не увидела ни Ричарда, ни его мотоцикла. Не появился он и на следующий день.

Она не имела известий о нем целую неделю. Наконец, как-то утром в ее дежурке раздался звонок, она подняла трубку и сразу же узнала голос Клайда, хотя до этого никогда не разговаривала с ним по телефону.

День она провела в нетерпеливом ожидании, предчувствуя, что вечером должно что-то случиться. К тому же в тот день в ее владениях произошло если и не чрезвычайное то, по меньшей мере, выходящее за рамки рутинных, событие.

Подчиненная Эмили, дежурная надзирательница по этажу некоторое время назад приняла решение развести по разным камерам заключенных Шарлоту Брауди и Кристину Лоу. Они явно плохо влияли друг на друга – нарушали распорядок, опаздывали на обед, последними возвращалась с прогулок в тюремном дворе. Эмили не возражала против предложенного наказания: подружек рассадили и теперь они имели возможность встречаться только во время прогулок и в столовой. Прошла неделя, и подружки объявили голодовку. Эмили доложили о том, что девушки отказываются от еды и требуют, чтобы их снова посадили в одну камеру.

Эмили посетила сначала одну, потом другую, поговорила с каждой. Они в один голос заявляли, что дружат с десяти лет и хотят быть вместе. Для чего лишать их возможности общения друг с другом? Они и так наказаны. Девушки к тому же обещали исправиться и не нарушать режима. Эмили сказала, что вернет их прежнюю камеру, но с испытательным сроком: при малейшем нарушении подружки будут разлучены надолго.

Начальству Эмили об этом случае не докладывала, поскольку решение его было в рамках ее компетенции. Она была довольна тем, что ей удалось без лишнего шума уладить ситуацию, чреватую неприятными последствиями. Остальная часть дня прошла без приключений, и, выйдя в пять часов за ворота тюрьмы, она, как и ожидала, увидела Клайда с его мотоциклом. До ее дома было пятнадцать минут езды, и они, ни о чем не договариваясь, поехали прямо туда. Она сразу поняла, что Клайд принял для себя какое-то важное решение – это было видно и по его лицу, на котором застыло какое-то сосредоточенное выражение, и по всей его повадке. Он запарковал мотоцикл перед ее окнами, и они молча поднялись к ней на второй этаж.

Когда Эмили заперла за ними дверь, он тут же усадил ее в кресло, сам сел напротив нее и немедленно приступил к делу.

– Эмили… – начал он. Было заметно, что он волнуется и слова даются ему с трудом. – Я знаю, что, наверное, безразличен тебе, – он поднял руку ладонью к ней, предупреждая ее возможные возражения, – и все же я приехал сюда, чтобы сказать тебе… что ты мне нужна, потому что я люблю тебя и хочу… – закончил он скороговоркой: – …чтобы ты стала моей женой.

Она не была готова к такому повороту. Она бы предпочла, чтобы он просто предложил ей свою любовь, не претендуя на большее. Так ей было бы проще согласиться. Но он уже сказал то, что хотел сказать, и теперь ответное слово – которого она не находила – было за ней. И когда пауза слишком уж затянулась, она приняла единственно правильно решение – протянула к нему руку и прикоснулась к его губам. Он ухватился за ее пальцы, как утопающий хватается за соломинку. Стал целовать ее ладонь. Больше никаких слов между ними не было сказано – дальше говорили их руки и тела, и язык этот был доходчив и выразителен.

Клайд оказался умелым и нежным любовником. Ни разу еще с ней не обходились так, как это делал он, всем своим поведением демонстрируя, что не только ее тело интересует его, но и вся она, Эмили, как женщина, со всеми ее заботами, с душевными тревогами и радостями. Он целовал ее в губы страстными, жгучими и в то же время удивительно нежными поцелуями, он целовал ее глаза, щекотал своим дыханием раковины ее ушей. Он не старался разбудить ее, он просто вел себя естественно, даже не понимая пока, что она все еще спит. Его ласки мало трогали ее, не возбуждали в ней страсти. Лишь какое-то щемящее чувство нежности поднималось откуда-то из самого ее лона, но не более того.

Ласки его становились все более горячими. Он раздел ее, разделся сам, и они улеглись на ее кровать. Он ласкал ее губами, руками, прижимался к ней своей тяжелой и теплой плотью. Она и не думала, что мужчина может быть таким нежным и терпеливым. Она, несмотря на свои двадцать восемь лет, в вопросах любви была наивна, как юная девушка.

Когда он прижался своей щекой к ее шелковистому лобку, у нее перехватило дыхание. А он продолжал ласкать ее, целуя ее пупок, а потом опускаясь все ниже и ниже. Наконец он пальцами проложил путь для своего отяжелевшего орудия любви. И только тут он, кажется, понял, что с ней что-то не так, что-то мешает ей. Она почти никак не отвечала на его ласки, все время оставаясь абсолютно пассивной и лишь подчиняясь его рукам. Подчиняясь его рукам, она развела ноги, чтобы принять, наконец, его в себя, и он предпринял попытку войти в нее. Но раз за разом его плоть встречала пассивное сопротивление, исходившее, впрочем, не от нее, не от Эмили, а от ее лона, которое словно бы само принимало решения.

А Эмили… Эмили всем сердцем желала помочь ему, но это было вне ее власти. Ни ее широко раскинутые ноги, ни ее руки, которые тоже пришли ему на помощь, не были в состоянии сделать то, против чего противилось что-то в ней самой. И хотя в конечном счете Клайд и проник в нее и получил то, что ему было нужно, она осталась холодна и не смогла обмануть любовника ни поцелуями, которыми осыпала его лицо, когда он, тяжело дыша, обмяк и без движения распластался рядом с ней, ни словами благодарности.

Клайд был вполне зрелым мужчиной, чтобы отличить настоящую страсть от подделки. Но, видимо, он нашел в Эмили что-то такое, что заставило его наступить на свои представления о мужской чести. Если бы на месте Эмили была любая другая женщина, он, вероятно, в ту же ночь ушел бы от нее, чтобы никогда не вернуться. Но с Эмили все было по-другому. Он был готов поступиться многим, потому что эта женщина задела его за живое.

Клайд в эту ночь остался у Эмили, утром уехал, а вечером ждал ее у ворот тюрьмы, чтобы повторить вчерашний приступ. Но и новый закончился так же, как предыдущий.

Эмили не знала, как объяснить происходящее с ней – то ли сцены того насилия, которое по ее доброй воле совершали над ней, оживали в ее памяти, то ли прежние раны были так глубоки, что за восемь лет не успели затянуться. Но с другой стороны, ведь женщина проснулась в ней и настойчиво требовала ласк, только вот когда эти ласки коснулись ее, она снова окаменела.

Их совместная жизнь продолжалась целую неделю, по завершении которой Клайд понял, что все его усилия тщетны и лучше ему уйти от этой странной женщины. Утром, после очередной неудачной попытки и бессонной ночи, в течение которой он мучительно размышлял, отыскивая правильное решение, он сказал ей о том, что больше не вернется.

– Прости меня, Эмили. Я не тот, кто тебе нужен, я это понял. Желаю тебе найти его.

Он ушел, даже не поцеловав ее на прощанье, а она не сделала ни малейшей попытки задержать его. Потому что, как ни симпатичен был ей этот парень, преодолеть себя она не могла.

В то утро она была рассеянной и, даже придя на службу, никак не могла сосредоточиться. Разные мысли не давали ей покоя. Она никак не могла понять себя. Странное сочетание она собой представляла: женщина, которая не может быть женщиной. Что с ней сделали такого, отчего ее лоно бунтует теперь и отказывается быть тем, для чего оно создано? Она ведь не стала мужененавистницей – подтверждение тому ее пусть и непродолжительный роман с Клайдом, который был симпатичен ей. Как и всегда, когда ответы на стоящие перед ней вопросы ей не давались, она доверилась своей судьбе, которая худо-бедно но все же каждый раз выводила ее из тупиков на дорогу.

К счастью, в эту ночь ей не нужно было возвращаться в пустую квартиру – у нее было ночное дежурство. За ночь она несколько раз обходила свои владения, совершая предписанный инструкцией ритуал: сначала проверка дверей на одной стороне коридора, потом на другой. Наработанные годами экономные движения: голова наклоняется, чтобы прильнуть к глазку, а руки в это время проверяют засов. Все в порядке, можно идти к следующей двери. И снова несколько шагов, поворот, наклон головы, движение рук – и можно идти к следующей двери. Сколько таких движений делает она за ночь? Несколько шагов – следующая двери, наклон головы, взгляд в глазок, руки проверяют засов – и она идет дальше, но тут же останавливается. Профессиональный автоматизм подводит ее – она уже делает шаг от дверей, когда, наконец, сигнал, посланный зрительным нервом, догоняет ее мозг: что-то не так в этой камере, от глазка которой она только что отошла. Она делает шаг назад и снова наклоняется к глазку. В камере горит ночное освещение – хотя и тускловатое, но вполне достаточное для того, чтобы увидеть, что там происходит. А происходящее там повергает ее в оцепенение. Она не в силах оторваться от глазка – так пресловутый заяц не в силах оторвать взгляд от удава, который уже открыл свою пасть.

Шарлота Брауди и Кристина Лоу, обитательницы камеры 358, не только не спят, как положено в этот поздний час, они заняты делом, которое настолько поглотило их, что они даже не слышат шорохи за дверью их камеры: Шарлота сидит на краешке узкой кровати, прислонившись спиной к стенке. На ней нет ничего, ноги ее широко разведены, а между них расположилась Кристина – в одной руке она держит миску с водой, в другой – губку. На лице Шарлоты неописуемое блаженство, рот ее чуть приоткрывается, обнажая верхние зубы – Кристина в очередной раз намочив, а потом отжав губку, проходит по всей ее обнаженной и распахнутой промежности. Кристина тщательно делает свое дело, ее рот тоже полуоткрыт (обе девушки расположены к Эмили боком, и ей прекрасно видно все происходящее в мельчайших деталях). Вот она ставит миску с водой на пол и раздвигает пальцами самые чувствительные (Шарлота при этом вздрагивает и тело ее на мгновение сводит сладострастная судорога) части тела подруги, чтобы со всей прилежностью пройтись губкой по самым укромным и отзывающимся местам. Наконец, омовение заканчивается и Кристина, словно музыкант по клапанам флейты, проходит пальцами по промежности подруги, на что та отвечает тихим сдавленным стоном. Кристина трогает пальцами чувственный бугорок, потом наклоняется и пробует его языком. Снова сдавленный стон доносится до Эмили. Эта игра пальцами и губами продолжается минут пять, потом девушки меняются местами. Эмили замечает, что и на Кристине ничего нет. Ритуал повторяется. Теперь откинувшаяся спиной к стене Кристина едва сдерживает сладострастные стоны, когда влажная губка ласкает ее. А когда Шарлота дотрагивается до нее языком, девушка совсем теряет контроль над собой – она обхватывает голову подруги обеими руками и прижимает ее к себе. Потом она отрывает Шарлоту от себя, целует ее во влажные губы и показывает подруге, что та должна продолжить ласки рукой. Пальцы Шарлоты исчезают между ног Кристины и начинают ритмические движения, а спустя некоторое время к ним присоединяются и пальцы самой Кристины. Через минуту-другую тело девушки начинают сотрясать судороги, а когда, наконец, все заканчивается, обе вытягиваются на узкой койке, прижимаясь друг к дружке разгоряченными телами.

Эмили не понимает, что с ней происходит – она давно должна была войти и прекратить это безобразие, но она не может. Она чувствует, как увлажняется ее плоть – ее это зрелище отнюдь не оставляет равнодушной.

Когда все заканчивается, Эмили, так и не решившись нарушить происходившее в камере действо, заставляет себя продолжить обход. Хорошо, что это можно делать автоматически, потому что мысли и воображение ее заняты только что подсмотренной сценой. Снова и снова перед ее глазами предстает обнаженная Кристина в последних страстных судорогах, от которых сотрясается тюремная койка. Снова и снова видит она, как Шарлота погружает свои пальцы в лоно подруги.

Эмили примеряла себя к одной из этих ролей, но сразу так и не смогла определить, что возбуждало ее больше в этой последней сцене – то ли пассивная поза Кристины, то ли действия Шарлоты, но она была уверена, что никогда еще в жизни (за исключением разве что первых свиданий с Томом) не чувствовала такого возбуждения. Она, кажется, испытала оргазм, стоя там, у глазка двери, потому что трусики ее были влажны.

Раньше она и не представляла себе, что вполне прозаическое подмывание можно превратить в ритуал, предшествующий любовной игре между двумя женщинами. Она, конечно, слышала о лесбиянках, но никогда не сталкивалась с ними, хотя женская тюрьма – как раз то место, где вероятность встретить таких женщин особенно велика. И вот теперь, оказавшись лицом к лицу с этим явлением, она была не только потрясена, она чувствовала себя вовлеченной в это необыкновенное действо, которое все время возвращалось к ней в мельчайших подробностях. Впрочем, она уже и не знала, были ли эти подробности реально увидены ею или подсказаны разыгравшимся воображением.

И еще она разрывалась между служебным долгом и собственным отношением к этому происшествию. Она не знала, должна ли докладывать об увиденном начальству или лучше оставить все без последствий. А если она оставит все без последствий, то одна из ее подчиненных, увидев в глазок то, что увидела она, может оказаться менее терпимой, и тогда… Она не знала, какому наказанию могут подвергнуть девушек, если их извращенная любовь будет обнаружена, но в одном можно было не сомневаться: по разным камерам их разведут безусловно. Но тут она бессильна. Впрочем, если до этого времени их никто не заметил, то, вполне вероятно, и дальше удача будет на их стороне.

С этими мыслями она отдежурила ночь, а утром отправилась домой отсыпаться. Сон не шел к ней – она приходила в возбуждение, вспоминая подсмотренное в дверной глазок. Она вставала, пила кофе, от которого ее обычно клонило в сон, принимала душ – ничто ей не помогало. Забылась она лишь ближе к вечеру и тревожно проспала ночь, чтобы утром нестись на работу.

Она как бы взяла опеку над этими двумя девушками – почему то ей было важно, чтобы их тайная любовь продолжалась. Она закрывала глаза на их продолжающиеся опоздания, не обращала внимания на их вызывающие реплики. Она ждала следующего своего ночного дежурства, по мере приближения которого стала замечать за собой странности. Странности эти проявлялись в каком-то чувстве ревности, которое она испытывала по отношению к Шарлоте. Она все чаще представляла себя на месте этой девушки, и у нее от какого-то невыразимого и неосуществимого счастья начинало першить в горле. Ах, если бы она могла оказаться в той камере, между призывно распахнутых ног Кристины… Она заставляла себя не думать об этом, потому что ее фантазии становились каким-то наваждением – она грезила наяву, ловила себя на том, что улыбается своим мыслям какой-то полуидиотской улыбкой.

Потом эти странности вдруг приняли и вовсе необычный поворот. Необычный потому, что сделанное ею было вовсе не в ее характере. В день перед своим дежурством она вдруг придралась к какой-то мелочи и усадила Шарлоту в карцер на сутки, разлучив ее с подружкой. Она чувствовала угрызения совести, но ничего не могла с собой поделать, потому что проводила в жизнь план, который подспудно вызревал в ней все эти дни.

Она пришла на дежурство, испытывая непривычное волнение. Пожалуй, такого она не чувствовала даже в тот первый раз, когда шла с Томом на дальний угол поля. Ведь тогда она лишь могла догадываться о том, что ее ждет, а сейчас она видела (видела!) все в мельчайших подробностях и знала, для чего замыслила все это предприятие.

Жизнь в тюрьме после отбоя понемногу затихала, и Эмили отправилась в первый обход своих владений. Ее мало интересовали другие заключенные, она лишь отбывала повинность, заглядывая в глазки всех остальных камер. У камеры Кристины она задержалась значительно дольше, чем у других. Девушка уже лежала и, видимо, еще не успела уснуть, хотя глаза у нее и были закрыты. Одна рука ее была заброшена за голову, а другая лежала под одеялом, что тут же вызвало у Эмили вопрос: где именно покоится эта невидимая рука?

Она все же заставила себя оторваться от глазка и продолжила обход. Все было тихо – никаких нарушений распорядка она не заметила. Она вернулась в свою каморку, уселась за стол и уронила голову на руки. Она не узнавала себя. Неужели это она, Эмили, замыслила злокозненный план, осуществила его первую половину и теперь собирается довести до конца? Это было так не похоже на нее. Она чувствовала стыд, но знала, что уже не отступит, что уже зашла слишком далеко, что вся ее плоть вожделенно ждет того мгновения, когда тюрьма забудется тревожным сном.

Было около полуночи, когда она снова отправилась в обход своих владений, где была в этот поздний час неограниченным властелином. Только вот идти по гулкому коридору она, неограниченный властелин, старалась как можно тише, а руки у нее были влажны, и сердце стучало. Но она и в самом деле слишком долго исполняла эту почти мужскую работу; настолько долго, что роль владычицы этого неспокойного хозяйства стала ее вторым «я». Она научилась властвовать и собой, а потому и теперь преодолела неуверенность и подошла к камере, где находился предмет ее вожделений. Но прежде чем приникнуть к глазку она замерла на несколько секунд, словно пытаясь понять – силой ли воли заставила она себя превозмочь робость, или так велико ее желание.

Она прислушалась. Тюрьма спала. Она наклонилась к глазку. Кристина лежала в прежней позе: одна рука закинута за голову, другая – под одеялом. Эмили еще неделю назад не могла себе представить, что женское тело будет вызывать у нее такие сладострастные желания. Снова мысль о том, что рука Кристины, возможно, занята далеко не безобидными делами там, под одеялом, посетила Эмили, и ее бросило в жар. Она нащупала щеколду на дверях, отвела ее, стараясь не шуметь, и вошла в камеру.

Кристина открыла глаза и удивленно посмотрела на незваную гостью. Ее глаза открывались все шире: надзирательница, приложила палец к губам, а потом стащила с нее одеяло.

Эмили не ошиблась – рука Кристины и в самом деле была в том самом месте. Случайно ли она там оказалась, или девушка ублажала свое одиночество? Эмили не могла понять, почему это так волнует ее. Ведь и она сама столько раз за последние месяцы наведывалась пальцами в свое изнывающее лоно, что, казалось бы, какое ей дело до чужих пальцев, зачем ей быть судьей или зрителем чужих томлений. Она не знала этого, ее, как и всегда, вела ее природа, которая всегда в конечном счете находила верные пути.

Эмили, знавшая географию камеры как свои пять пальцев, почти не глядя, на ощупь, нашла миску, наполнила ее водой из-под крана, поставила на пол рядом с кушеткой. Потом, все так же не говоря ни слова, усадила Кристину на кушетку спиной к стене и развела ее ноги.

Девушка была словно под гипнозом – она не то что выражала покорность, она была само безволие и безразличие, словно все это происходило не с ней, а Эмили со всей страстью и настойчивостью делала то, что столько раз делала в своих фантазиях. Она не забыла снять с пояса дубинку и положить ее рядом – дубинка сковывала ее движения; на полу этот низложенный атрибут ее профессии показался ей отринутым символом власти, но она перешагнула через это, потому что теперь ее захлестнула страсть, в ней осталось только неодолимое желание.

Тот ритуал с губкой, за которым она наблюдала неделю назад, был для нее чистой формальностью, потому что она не могла играть, как играла Шарлота, отжимая губку и заглядывая в глаза своей подружке, и улыбаясь, и снова осторожно действуя губкой. У нее все было по-другому. Она была одержима одним желанием – как можно скорее коснуться губами, языком этих бугорков. Скорее! Скорее! И вот он, вожделенный момент!

Упершись ладонями в бедра Кристины изнутри, она впилась в ее лоно, словно вурдалак в горло жертвы, и почувствовала, как по всему ее телу растекается сладкая истома, как тоскует ее собственное лоно, исторгая росу желания. Потом она принялась ласкать пальцами эти ткани, попыталась проникнуть внутрь, но неожиданно для себя встретила сопротивление. Нет, это не было каким-то осознанным действием со стороны Кристины, просто, словно створки моллюска, лоно девушки судорожно сомкнулось, не впуская хищника, надумавшего полакомится нежным мясом.

Но Эмили уже не могла остановиться, она должна была идти до конца – ее пальцы вторглись внутрь и… нашли там пустыню, в которой, казалось, никогда не шли дожди. Она прекрасно знала, что это значит – она сама была женщина, и ее влаги сегодня хватило бы для них обеих, но она знала также, что поделиться этим невозможно, как невозможно было для нее прекратить этот обреченный на неудачу приступ.

Но главной сейчас была уже не Кристина, а она сама, Эмили, которая не могла уйти отсюда, не получив то, без чего, как она чувствовала, она умрет, погибнет. Обо всем остальном пока можно было не думать. Не убирая пальцев из горячего лона Кристины, она, удивляясь собственной сноровке, сняла с себя то, что могло ей помешать, и, вооружившись дубинкой, несколькими резкими и судорожными движениями довела себя до ошеломляющего оргазма. Ощущения, которые она испытала, были настолько сильны, что она целую минуту не могла подняться с колен – ее голова лежала на ногах по-прежнему безразличной и безвольной Кристины. Наконец, она превозмогла себя, поднялась, с трудом натянула форменные брюки, которые даже толком не успела снять – они, сложившись гармошкой, вместе с трусиками просто упали вниз.

Ноги едва держали ее.

Она взглянула на Кристину, которая так и не шелохнулась за все это время. И вдруг пронзительная мысль обожгла ее. Кристина полусидела в той самой смешной и уродливой позе, в которой она представляла себя, когда Том или кто-то другой овладевал ею. И то же безразличие, которое она увидела бы в своих глазах, будь тогда перед ней зеркало, увидела она теперь в глазах Кристины. Она могла пребывать в этой позе с распахнутыми ногам еще сколь угодно долго, потому что ей были совершенно безразличны те, кто пришел бы сюда, чтобы овладеть ею и несколько мгновений испытывать то, что может дать трение друг о друга обнаженных тел. И заглядывая в глаза этой девушки, Эмили увидела еще кое-что – она увидела себя, такую же беззащитную и равнодушную. Впрочем, были и отличия: те, кто когда-то брал ее, давали ей что-то взамен, она же не могла предложить Кристине ничего, кроме своего сомнительного предположения о том, что девушка от этого соития получит то же, что желала получить она.

Теперь, когда было ясно, что это предположение не оправдалось, ей вдруг стало стыдно. Стыдно за свое извращенное сладострастие, за свое коварство, за свою слабость. Ей было невыносимо смотреть в эти глаза. Даже отвернувшись от них, она продолжала видеть этот взгляд, устремленный куда-то мимо нее. Но странное дело, несмотря на весь этот стыд, она бы ни за что не отказалась от пережитого. Если бы ей предложили вернуться на час назад и отказаться от ее плана, она бы отвергла это предложение или, что еще лучше, пережила бы все еще раз, даже зная обо всех последствиях этого шага.

Она вышла, заперла дверь и направилась к карцеру. Разбудила Шарлоту и отвела ее назад в камеру. Снова заперла дверь и поспешила к себе в кабинку. Если бы не воспитанное в ней с детства чувство долга, она ушла бы отсюда сразу же, сейчас, ночью. Но она додежурила до конца, сдала смену, отнесла начальнику тюрьмы подготовленное ночью заявление об увольнении и отправилась домой.

Она словно сбросила какой-то груз с плеч, освободилась от прошлого и обрела, наконец, свободу. Она чувствовала себя готовой для новой жизни. Она еще не знала своего будущего, но была уверена, что оно у нее есть. Ей исполнилось всего двадцать восемь лет, она была красива и полна желаний.

Да, да, полна желаний – не томления по чему-то несбыточному, а ясных и конкретных желаний. И кому какое дело до того, что она в своих желаниях не похожа на большинство других женщин? Значит, так угодно Господу, который не дал ей того, что дал другим. А может быть, дал больше. Потому что она уже побыла обычной женщиной и знает, что это такое. Хотя опыт у нее и был невелик, она хорошо запомнила: быть женщиной – это уметь расставлять ноги и терпеть трение чужеродного тела о твои нежные и ранимые ткани. Она не только сама прошла через это, она только что имела возможность посмотреть на себя со стороны, потому что, глядя в глаза Кристины, она смотрела в зеркало, где видела свои глаза, полные безразличия и готовности терпеть. В кабинете, который восемь лет был ее рабочим местом, она оставила дубинку. Пусть же эта оставленная ею дубинка станет символом того, что она, Эмили, отказывается от насилия. Но не от своей природы.

Она не даром прожила эти годы. Это было нужно для того, чтобы она узнала себя. Восемь лет и один день – такую цену заплатила она за знание, которое теперь наполняло ее. Наверное, многие осудили бы ее за ее выбор, но она сделала его, подчинившись не сухой логике рассудка, а неодолимой логике своей природы. А ее природа жаждала любви, но не той, которую могли ей дать мужчины, погружая в ее лоно дубинки своей похоти, а той, которую она могла дать другой страждущей женщине, получая в ответ такую же любовь.

© 2007, Институт соитологии

Примечания

1

ФДР – Франклин Делано Рузвельт

Оглавление