«Сердце крысы»

Лариса Миронова Сердце крысы

Обязательное предисловие, где читатель знакомится с двумя очаровательными существами в бархатных шубках БЕЛУШЕЙ и БЕСУШЕЙ

Всякий знает, как живуч предрассудок, особенно предрассудок в отношении животных.

И что самое странное, многие не переносят крыс! И среди этих многих – много мужчин. Один мой давний знакомец по университету буквально истерику закатил, когда я имела неосторожность представить ему двух милейших существ – Белушу и Бесушу. «Миронова! – весьма скандально завопил он, совсем забыв о своем важном виде и костюме-тройке, только что купленным (знаем по какой цене!) в заграничном вояже. – Сейчас же убери эту гадость!»

А между тем, Белуша и Бесуша чинно сидели за столом и мирно ели торт с очень вкусным заварным кремом.

Вы, наверно, решили, что они чавкали во время еды, и это, в какой-то мере может оправдать нелепое поведение моего друга? Уверяю вас, ничуть не бывало! Белуша и Бесуша, – уж вы мне поверьте, я ни за что не совру, когда речь идет о столь горячо любимых мною существах! – самым человеческим образом весьма элегантно держали в своих изящных ручках крошечные ломтики и ели, аккуратно выгрызая маленькие кусочки из серединки, где было начинки побольше. При этом совершенно не крошили на скатерть и жевали с плотно закрытым ртом. Вот ведь какие несправедливые бывают люди!

Я бы не стала приводить этот пример, если бы он был исключением. Но вот известный критик И.Вишневая-Косточка (назовем её – критик Х, на всякий случай), прочитав эту рукопись, отозвалась о её героях так: «Эти омерзительные твари!»

«Отчего же?» – спросила я, всё ещё надеясь, что это не та роковая «вишневая косточка», на которой так опасно поскальзываться начинающим авторам. Если бы я не была столь ярой сторонницей борьбы со всевозможными предрассудками, я обязательно бы сплюнула через левое плечо.

«У вас мыши дают советы мышам, как разделывать мышей! Какой ужасный черный юмор! Отнесите сейчас же всё это на помойку! Да смотрите, не оскользнитесь!» – сказала она, и я с огорчением констатировала, что, к сожалению, это и есть та самая роковая косточка… «Да они же крысы!» – вяло возразила я без всяких аргументов и надежды на светлое будущее. – «Тем более, – придирчиво сказала критик Х, (вы помните, так мы здесь называем И.Вишневую-Косточку), – это ещё омерзительнее, и весь ваш роман – одна сплошная гадость!»

Вам ещё?

Дальше. Не менее известный критик Д-Урнов (назовем его – критик У) отозвался о рукописи более пространно, кривясь при этом так, будто жевал большой недозрелый лимон: «Всю рукопись… мне-мне-мне… не прочитал, но вижу, что это книга, которую читать и неприятно, и неинтересно. Впрочем,… мне-мне-мне… – снова зажевал он злосчастный лимон, – сейчас такой разнобой вкусов, что даже отвратительное может найти потребителя. Впрочем, если бы это были лошади, возможно, я дал бы вам недурственный совет…». Критик У был известен тем, что всем давал «недурственные» советы, причем совершенно бесплатно. Но он не был бы воистину Д-Урновым, если бы не умудрился-таки дать недурственный совет в столь секретной форме – он назвал мою зачитанную до дыр рукопись книгой! Если, конечно, это не было простой оговоркой по Фрейду.

Он также слыл известным зарывателем молодых талантов, но, думаю, это было преувеличением, и если бы он не так спешил на ипподром, уверена, он бы обязательно что-нибудь недурственное присоветовал…

А как вели себя редакторы?! Если обо всём этом порассказать сердобольным читателям в деталях, то они просто захлебнутся в Ниагаре неподдельных слез! Ограничимся одним лишь примером.

«Хотите, чтобы вас напечатали? Переделайте их на овечек! В нашем фольклоре нет крыс!»

И это ещё самый приличный из всех виденных мною редакторов – господин Медведев! (Окажем дружескую и совсем не медвежью услугу и не станем столь ретивого борца за чистоту рядов фольклора наделять трусливым псевдонимом – пусть это будет страшной местью всем конформистам и приспособленцам на ниве творчества!)

Но всё же для объективности заметим: если объединить советы критика Х и уважаемого господина Медведева, то не получится ли крамольный подкоп под самую древнюю религию – «Овечки дают советы овечкам, как разделывать овечек»!

Компроне? Вот так-то. И я здесь ни при чём!

Излишне сообщать, что Белуша и Бесуша наотрез отказались влезать в овечьи шкуры.

Теперь подробнее о моих друзьях. Обычно Бесуша носил великолепно сшитый черный фрак и ослепительной белизны манишки. Перчатки и башмачки он тоже носил всегда белые. Белуша предпочитал платье лимонного оттенка, но иногда он являлся во фраке с искрой, брусничного оттенка, да ещё с фланелькой на шее.

Впрочем, и Бесуша не всегда был педантом в одежде. Однажды я его видела в штроксах и крохотных белых кроссовочках «addidas». Он стремительно вышагивал по новенькой брусчатке Арбата, смешно подпрыгивал, слегка прихрамывая на левую ногу, и был на этот раз без своего друга Белуши. Видно, его что-то очень заботило, потому что он даже не обернулся на мой зов. Впрочем, я окликнула его едва слышно…

Если бы не абсолютная уверенность в том, что Бесуша – исключительно интеллигентная личность, я бы подумала, что он просто «делает вид» … А именно так поступают дурно воспитанные люди, когда «сильно спешат».

По улицам города часто гуляют животные. Впрочем, гуляют они не только по городу, представьте себе, это всё ещё так.

Не думаете ли вы, что идут они куда-то исключительно по своим собачьим делам! Если ваши мысли таковы, вы совершенно заблуждаетесь.

Вот, к примеру, собака Буля. Все, кто живет на Арбате, знают её и охотно подтвердят мои слова, если, конечно, книга выйдет раньше, чем закончится собачий век.

Каждое утро, около восьми, Буля выходит из-за колонн Вахтанговского театра, мелко подрагивая круто втянутыми красно-пегими боками, и слегка подвиливает хвостом в сосредоточенном беге по Арбату, затем, на секунду призадумавшись у аппетитных витрин «Диеты», решительно сворачивает в Плотников переулок. И только раз она забрела в роскошный магазин! И тут же была изгнана оттуда со скандалом. У неё, видите ли, не было какой-то карточки… И никого не интересует, что она добывает свой хлеб совершенно самостоятельно!

В Плотниковом переулке она направляется к двери с надписью «Литфонд». Конечно, она умеет читать, можете не сомневаться. Ведь не идет же она в другую дверь, что рядом, с надписью «Отдел заказов». У входа в «Литфонд» ей приходится терпеливо ждать первого посетителя, потому что у неё слишком тонкие лапы, чтобы отворить массивную дверь. Затем она исчезает и, только богу известно, какие унижения она там терпит!

Или Малыш. Его тоже знают на Арбате. Пёс неотлучно следует за хозяином и часто беседует с ним. Конечно, на людях, и это понятно, говорит только человек, большой грузный мужчина в просторном сером пальто, а Малыш, сибирская лайка по отцовской линии, внимательно его слушает, как и положено благородному псу… Их дружбе можно позавидовать.

(К нашему всеобщему горю, Малыша недавно не стало, его удавили из-за меха.)

Но вернемся к Белуше и Бесуше. Знакомясь, Белуша с достоинством произносил – Вэ, имея в виду свою фамилию Вистар. Но, сами понимаете, зачем каждому встречному поперечному называть свою фамилию полностью? Впрочем, не назваться совсем было бы и вовсе невежливо.

Ну а Бесуша, знакомясь с дамами, галантно чмокал протянутую ручку, весьма эротично щекоча её длинными блестящими усами, и при этом произносил кротко и очень задушевно – Бес. Если вы – дама и когда-нибудь познакомитесь с этим проказником, обязательно обратите внимание, как артистично и томно он приопускает свои лиловые веки и мечтательно прижимает ушки, четко полукруглые и прозрачные на свет. Только не смейтесь очень громко, он этого не переносит.

Если же он заводил знакомство с представителями сильного пола, то вел себя намного сдержаннее, а чтобы точно, так ровно в половину. И представлялся куда как скромнее – Полубес. При этом энергично пожимал протянутую руку и глядел собеседнику прямо в глаза, совершенно не мигая.

С Белушей и Бесушей, когда они отправлялись гулять по ночному городу, приключались удивительные истории. Чаще всего друзья прогуливались по Плющихе или Кривоарбатскому и вели там неспешные беседы. Я их часто встречала в этих местах, но моё знакомство произошло с ними всё же в иных обстоятельствах.

Нагулявшись вдоволь, часам к пяти утра, они приходили на Арбат смотреть восход. Солнце, дорогие мои, восходит как раз над Арбатской площадью, а садится – за Смоленской.

И, пожалуйста – не перепутайте, когда придете любоваться румяным светилом!

Наблюдая восход, они сидели на скамейке под моим окном и негромко разговаривали. Каменные стены города – великолепный отражатель звука, и я поневоле стала слушателем их ночных бесед. Когда я выглянула из окна и увидела на скамейке столь странную парочку, то не смогла удержаться и стала подслушивать, о чем же они так сердечно болтали?

О, это был весьма забавный разговор для постороннего человека! Вы только представьте себе – два симпатичных крысенка обсуждают интерьер комнаты Бесуши!

«Фарфор и бронзу со стола – убрать! – говорил возбужденно Белуша. – Духи в граненом хрустале более подходят нежным девицам…» – «Ну хотя бы пилочки стальные!» – умолял Бесуша, щурясь на восходящее солнышко, но Белуша был неумолим. – «Ах, Белуня, до чего же ты строг! Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей!» – «Очень оригинально! – сморщился Белуша. – Не только о тебе, но о благе Отечества я пекусь».

Я чуть не фыркнула. Однако, странно, не без приятного удивления подумала я, с трудом уняв приступ идиотского смеха и немного успокоившись, такие малыши, а, тем не менее, имеют столь высокое представление о гражданском долге!

Каких только чудес на свете не бывает…

Похоже, проживали они в каких-то необычных апартаментах. Точнее, на маленьком столике, что находился между окном и шкафом в очень длинной, похожей на пенал, комнате. Ночью, когда дом затихал, крысята незаметно выбирались через окно на улицу и бродили там до утра.

Вот опять вы не верите! «А как же фраки?» – наверное, кричите вы, негодуя на розыгрыш. Спокойно, всё в порядке.

Ну ладно, дома они гуляют без костюмов, они их вешают на маленькие вешалки за шкафом.

Ах! Вы снова дуетесь? И думаете, что не бывает таких маленьких вешалок? Опять же, ошибаетесь. Эти штучки они изготовили сами – из горелых спичек и ниток. А вместо гвоздиков они используют малюсенькие щепочки, те самые – да-да-да! – что занозят вам руки, когда вы двигаете мебель.

Ну что, убедила?

С разрешения сердечных друзей я привожу краткие записи их ночных бесед. Но прежде я все-таки замолвлю словечко за своих друзей, главным образом, за Бесушу.

Дело в том, что он, несмотря на своё природное обаяние, нравится далеко не всем. Смешно сказать, почему. Он «слишком много о себе понимает!» Но он вовсе не был спесив. Правда, у него была маленькая слабость, которую ему не всегда прощали. Он цитировал классиков в раскавыченном виде. Конечно, это не очень хорошо, но он имел на это право! Острый ум Бесуши и его цепкая на впечатления память дают ему эксклюзивное право на присвоение чужой собственности.

Итак, дорогие читатели, перед вами предстанут картины из жизни крысиной стаи и небольшой ячейки человеческого общества, лаборатории одного заштатного московского НИИ времен теперь уже давних, когда телевизоры были черно-белыми, а господами были только компьютеры, и проживали по этой причине в отдельных комнатах за железными дверями. Некоторым неискушенным читателям может показаться, что автор не сделал существенных различий между этими двумя мирами и посему возникнет законный вопрос: «По какому же праву, и каково назначение сей фантасмагории?»

Ну вот – опять!

Не так уж редко пишут о безумцах. И все, кто прочел хотя бы одну такую книгу, правильно меня поймут. Я просто уверена в этом. О прочих я позволю себе не беспокоиться.

Ах, да, последнее напутствие! Сердиться на Бесушу опасно. Помимо острого язычка, он имеет ещё и очень неслабые зубы и когти! Кроме того, у него очень много влиятельной родни – от известного писателя Кота Мурра, настоящего омм де летр тре реноме, до Кота в сапогах, простого нашего барда.

Думаете, вздор? И, тем не менее, учеными Тринидата не далее как вчера было доказано, что у большинства котов крысиное сердце! Не буду пока высказывать преждевременных суждений по поводу Степного Волка, как говорится, вскрытие покажет.

С трепещущим сердцем отдаю я на суд людской страницы чужой жизни, чужих страданий и страстных желаний, надеясь, что не единственным читателем этой рукописи будут жестокосердные критики и рецензенты, чьи холодные укоры способны отбить охоту к письму не только у новичков – этюдьян ан бель летр. Но и солидных авторов со стажем могут надолго вогнать в тяжелую хандру.

С робостью и большими сомнениями я передаю миру биографию великого Бесуши и его сподвижников, чтобы весь мир узнал, какими путями иные крысы достигают величия и какими способами низвергаются в бездны стыда и позора.

В заключение, приношу искреннюю благодарность Белуше, который с тонким пониманием и постоянной готовностью править рукопись, – сохраняя эти качества даже тогда, когда я совершенно теряла зрение и всякое терпение, бесконечно перечитывая и каждый раз заново переписывая рукопись, – очень помогал мне в работе.

Дорогой читатель! Этот «железный поток» раздвоенного сознания есть не что иное, как весьма грустные воспоминания о нашем, теперь уже – не столь отдаленном, будущем…

Простите, если кому-то это слегка подпортит настроение.

1

Тот, Угрюмый, самый ярый! Просто зверь. Так сказали бы люди, те самые, что видят мир в преломленном свете своих человеческих амбиций по причине свойственного всему роду людскому высокомерия.

Вчера всех забрали. И Рату, и Кенти. Кенти гоняли дольше всех. Он стал совсм как бешеный.

Но стресса не было – я видел. Когда им надоело гонять Кенти по электрическим прутьям, они ничего лучшего не смогли придумать, как бабахнуть его этим… по голове… Уроды!

«Теперь верняк – инфаркт обеспечен», – брызнул глазами Угрюмый. Да только как же! Ждите! Счас! Кенти – твердый орешек, вы ещё вокруг него попляшете.

Тогда они, нарушая чистоту эксперимента, отключили ему почку. Но кого здесь интересовали такие мелочи! Они отключили ту самую почку – искусственную, которую всадили месяц назад взамен испорченной ими же соляной кислотой.

И вот теперь Кенти нет, нет – и никогда не будет. А Рата жива, выдержала! Молодчина!

Её гоняли долго, очень долго, гоняли и тогда, когда Кенти уже перестал дышать. Кенти уже не дышал, но его глаза они продолжали смотреть через решетку на проклятых мучителей…

Тогда и её этим… по голове – тррах! Думали, что будет, как в прошлый раз. Тогда она после удара упала на решетку и лежала трупом минут пять. Но сейчас – другое. Сердце у Раты не такое, что его дважды можно застать врасплох. Её ударили по голове – но она жива! Хвост штопором – но жива!

«Жива…», – констатировал Угрюмый. – «Жива», – с раздражением выдал Фраер. – «Жива!» – всхлипнула Малявка, размазывая тушь по лицу. – «Для дальнейшего эксперимента пока не годится», – сказал Угрюмый, снял перчатки и тщательно протер руки формалином.

Рату отправили в карантин – в зеленый ящик.

Жива! Это – счастье…

2

Семнадцать сорок пять. Пора домой. Всегда в эти минуты я веду с самим собой нечеловеческую борьбу – как мне хочется переступить порог этого унылого заведения и не возвращаться никогда! Хочется, да Бог хотения не дал…

Вчера Милев вернулся из командировки. Опять эти телячьи восторги на публику – ах, Милан! ох, Венеция!

Фу ты – ну ты, лапти гнуты…

Надоело, однако. И тут же – всенародный плач по поводу «валютных недомоганий». Противно, просто противно всё это слушать. Два контейнера приволок всякого барахла – и мало!

Что? Я, кажется, завидую? Нет, ну что вы! Я просто не люблю жлобство. Просто не люблю. И всё! А вообще-то – пора домой.

Но что делать дома? Опять скука…

3

Сначала Угрюмый стоял у окна, но тут вдруг резко повернулся и шагнул к нашей клетке. Может быть, он чувствует мой взгляд? Всё, подумал я, всё…

И тут опять на меня напал страх, противный, липкий страх. Он уже не вползал в моё мертвеющее нутро, он выскакивал откуда-то из печенок, он жил во мне, он был там, внутри меня, всегда.

Итак, Угрюмый подошел к нашей клетке и страх заполнил меня всего плотным приливом стынущей крови – от самых кончиков ушей до последних чешуек моего длинного хвоста. На меня напал паралич, и я не сразу заметил, что на этот раз Угрюмый без корцанга. Он сунул руку в отверстие, то самое, куда пихают корм. Мои зубы острее ножовки. С каким бы наслаждением я бы…

Но нет, я этого не сделал! Вместо этого я лизнул. Лизнул эту белую холёную руку.

«Смотри! – крикнул он Малявке. – Лижет. Лижет, как собака». И на это раз меня пощадили…

Когда взяли первых троих, я, закрыв глаза, жмурился до слез, ожидая конца света. Этот бесконечный «сеанс адаптации» никогда не кончится! Какое миленькое название дали этой кошмарной системе пыток!

Клеть, вся покрытая моросью, стояла на столе. Стол был покрыт железом. Железо было покрыто цинком. Это я чуял носом.

Однако закрытые глаза мало помогали в этой неравной борьбе с животным страхом. Интересно, есть специфический человеческий страх или все боятся одинаково?

И вот я буквально разлепил свои глаза лапами и стал смотреть. Меня тошнило, моя голова шла кругом, но я заставлял себя смотреть – я отчаянно смотрел туда, на полигон пыток.

Когда их загнали в эту треклятую клеть, они шарами покатились от стенки к стенке, потом завертелись все вместе – волчком.

«Прибавь напряжение», – скомандовал Угрюмый и клубок из крыс стал подпрыгивать всё выше и выше…

Рата первая догадалась взобраться на тумбочку в самом центре клетки. Подставка была на изоляторе. Скоро на тумбочке уже громоздилась целая пирамида из крыс.

Потом к ним бросили Пасюка.

Пасюк – это особый разговор. Пасюк – наш вожак. Так принято считать. Он умнее всех крыс – это тоже общепринятое мнение. Он достойнее всех крыс, целеустремленней и т. д.

Я тоже в это верил, как и все. И вполне искренне. Ему дважды делали инфаркт – и он выжил. Травили алкалоидами – не спился. И в наших условиях – это показатель.

Так вот, когда Пасюка бросили в экспериментальную клетку и дали высокое напряжение, на тумбочке совсем не было свободного места. Но три крысы прыгнули на решетку – и место на тумбочке появилось.

Крысы отчаянно вопили – давай же! Давай! И вот Пасюк оказался на спасительном изоляторе. Однако спокойно сидели они там недолго. Угрюмый взял в руки пульт – и я стал молить боженьку, чтобы из соседнего лесопарка в город забежал пьяный лось и повалил электрический столб, но лось так и не забежал, или его вовремя поймали и отвезли в ближайший вытрезвитель, а крысы горохом посыпались с тумбочки. Теперь там было больше ампер, чем на решетке. Потом тумбочку на минуту отключили – дали крысам небольшой отдых.

Эта пытка повторялась трижды. Раз, раз и раз! – нажимал Угрюмый белую кнопку.

Однако Пасюк в третий раз не стал прыгать на тумбочку – этот спасительный островок среди высоковольтного безумия.

И больше он не метался по клетке. Он просто отошел в сторону на прямых, как палки, лапах, потом лег на решетку у самой стенки и больше не шевелился. Угрюмый ткнул его палкой, но он не шевелился.

Я видел его глаза – они были красными, как смородина. Белесая шерсть на спине стала голубой.

«Он сошел с ума!» – зарыдала Малявка.

«Досадно, – сказал Фраер, – ещё одного вистара придется списать. Многовато на этой неделе».

Больше всех суетилась Замша. «Такого самца запороли! – кричала она. – Живодёры, а не патологоанатомы!»

Но это не был острый приступ замшелого гуманизма, просто у неё на Пасюка были виды. На него, нашего бессменного лидера, в ту пору была повальная мода. Его восхваляли все подряд, может, это его и немного подпортило. Он стал меньше советоваться с нами.

Мы попали в лабораторию из вивария, как я уже говорил, и все дружно стали кричать – как это здорово. Но очень скоро оказалось, что и не здорово (ударение на первый слог) и не здорово (а теперь – на второй).

Пасюк сбрендил – эта новость быстро разнеслась среди крыс. А у троих – ишемия, но живые. Слава богу, пока живые.

Пока – без энтузиазма подумал я. И был прав – в покое их не оставили.

Виварий был холодный и сырой. Корм тамошний точнее называть тухлятиной. Соска для питья вечно забита мусором. А здесь, в лабораторных клетках, был полный комфорт. Может быть, потому, что за крысами ухаживала сама Малявка.

Что творилось в клетках вивария – ужас! Лаборантка там такая была, страшно сказать – самая безобидная её шуточка – стряхивать пепел сигареты на головы крысам. Или насыплет соли в поилку и смотрит, как эта соль у крыс на ушах выступает. Вот такая вот шутница…

Но и здесь, в это цивилизованной лаборатории, мне кое-что очень не нравится. Первое – это сырость, которую разводит Малявка. Ненавижу, когда женщины плачут – она же куксится после каждого эксперимента. Она после этого курит в открытую форточку и противно сопливится…

Прав Угрюмый – дуррра!

Пасюк сбрендил – что дальше? Спишут? Или уже списали?

Но списанных крыс убивают и бросают в мусорное ведро. А Пасюк сидит и сидит в своём углу третий день. И никто его не трогает. Еду не берет, Рату не узнает. Может, прикинулся?

Рата сильная – это так, и с этим никто уже давно не спорит. Как не спорили когда-то с тем, что Пасюк – самый умный.

Да, с таким сердцем можно жить, а не только выживать. Даже Пасюк её побаивался, мне так кажется.

Теперь мне кажется, что Пасюк был прав больше, чем мы думали. Был прав, когда говорил: «Не к добру, когда манна небесная с неба сыплется». (Конечно, не к добру, нас здесь, в этой прекрасной лаборатории, просто готовили к эксперименту – вот и всё, а в чистом эксперименте нужны сытые и довольные крысы, а не полудохлые заморыши.)

Вот тут-то мы решили держаться вместе. Мы – это Пасюк, Рата и я. Что же касается большинства крыс, то они вели себя так, что мне очень хотелось отгрызть у них уши. Каждый день исчезали наши товарищи, погибая ужасной смертью, мы видели их распятыми на лотках, а их сердца – пульсирующими над грудиной, да, мы всё это видели и… по звонку торопливо бежали есть корм из кормушки. И никого ни разу не стошнило. Просто говорили друг другу – ах, опять несчастный случай…

Потом кто-то пустил слух, что в эксперимент берут только неблагонадежных. А в соседней лаборатории, где испытывалась другая партия крыс, будто бы особо послушным даже дают нектар.

И кое-кто тут же поспешил обзавестись пропуском в другую партию. И число алкоголиков там не уменьшалось, несмотря на растущий процент смертности.

Так, так… Малявка опять заполняет синие листки. Я их хорошо знаю. От одного вида этих синих бумажек начинают трястись поджилки.

Это протокол будущего эксперимента.

В таких случаях первая мысль – о побеге. Бежать – но куда? Полная бессмыслица. Нонсенс, как говорит Замша, она здесь главная после Шефа, конечно. Но куда побежим мы, белые крысы линии вистар? Мы – лабораторные животные, и не более того. Наши конечности тонки, как рука пианиста, и они слишком слабы для жизни на воле.

4

Милев появился а лабе через год после меня. Тогда, строго говоря, и лаборатории-то никакой ещё не было. Была лишь голая идея.

Развалюху-хрущёбу мы перестраивали по выходным по своим же собственным чертежам. Мы созидали своё будущее, и никто не ныл, хотя всем было очень трудно.

Новый кардиологический корпус стал нашим домом. Не вторым, а именно первым! Родным домом, это правда.

Наше будущее казалось нам светлым-светлым, без единого пятнышка на горизонте.

Милев же появился, когда велись отделочные работы. Он был «позвоночный» – о нём хлопотало влиятельное лицо. Работать у нас было престижным.

Вписался в коллектив слету. Его сразу прозвали «симпатичный прохиндей», в жанре похвалы, разумеется. И это тоже – новое веяние.

Дальше по списку. Ирборша – заместитель заведующего лабораторией. Когда-то она состоялась в качестве жены шефа. Но разошлись, я думаю, из-за конкуренции в науке. Моложавая дамочка. Поджарая крашеная брюнетка не без шарма и чувства юмора, она и мне бы понравилась, если бы не столь очевидно выпадала из моего репертуара. У неё довольно мило розовеют ушки и бледнеют в побелку губки, когда она сердится.

Ирборша на десять лет родилась позже, чем наш шеф.

Шеф, теперь о нём. Это тема благодатная, тут можно разглагольствовать часами. Рёхнутый от науки. Год назад его представили в член-корры. Но он снял свою кандидатуру! Хохмит – решили мы, и не ошиблись. Он, знаете ли, просто усомнился в полезности своей работы! Работы, за которую пять лет назад уже получил Госпремию. Деньги, и это было обычным делом, ушли на покупку нового препарата, раз институт, как всегда, не в состоянии. Ирборша неделю фыркала и шипела, в общем, полный бэмс…

5

Да, о Пасюке. Именно о нём следует детально рассказать, чтобы стало ясно кое-что о нашей стае и весьма странном поведении отдельных её представителей…

Пасюк тогда сразу же предложил сорвать эксперимент. – «Нам хотят сделать адаптированное сердце! – изрек он на своём милом диалекте».

(О происхождении Пасюка и его диталекте я как-нибудь особо расскажу – дело в том, что он не был настоящим вистаром.)

Хотим ли мы этого? Так он вопрошал. И в этом был абсолютно не прав.

Чего можем хотеть или не хотеть мы – подопытные крысы? У нас ведь нет свободы выбора!

Однако мне не хотелось ссориться с Пасюком, я искренне любил его и никогда не завидовал его власти над стаей.

Что же касается его, мягко говоря, наивных рассуждений, я это близко к сердцу не принимал, думаю, дело здесь вовсе не в недостатке практического ума Пасюка, а в его слишком чистом сердце. Он был ближе к природе, чем все мы, подопытные крысы линии вистар.

6

Ну, конечно, кто б спорил – Ирборша совсем не то, что наш любимый шеф-лопух.

«Донкишотство в науке – блажь!» – так частенько говорила она своим подчиненным, и это было её кредо. Своими идейками ни с кем – ни-ни! Табачок – врозь! До полного воплощения молчит, как мумия. Чтобы потом уж как следует насладиться единоличным триумфом на симпозиуме или, на худой конец, на кафедральном заседании.

А вот шеф сорит своими находками направо и налево, и каждая такая соринка – чистый бриллиант! Лови на лету и пользуйся, ему ничуть не жалко – он её не разучился радоваться успехам других.

И всё же, Милев пошел в научный плен к Ирборше – и не ошибся! Защитился через два года. Шесть публикаций в соавторстве с её величеством и одна за личной подписью. Потом сходу пошел кропать докторскую, только пыль из-под колёс…

Наш «бронепоезд» – вперед лети!

И все его просто обожали. Майя – единственная, кто не попался на его удочку.

7

Власть, об этом я, кажется, взялся рассуждать? Так вот, мне ли завидовать Пасюку, его власти над нами? Да и зачем она мне, эта власть? Мне, которому…

Вот мы и подошли к основному вопросу, к самой его сути – кто я?

Крысы вообще-то считают меня философом, хотя кое-кто, из моих завистников, склонен считать меня всего лишь социологом. Лично мне всё это – до лампочки.

А вот Пасюк философом не был, и никогда не смог бы им стать, даже если бы очень старался. Он был прагматиком. Но это его свойство проявилось в полной мере не сразу, а лишь с годами, когда уже вся спина стала лимоновой.

Тогда же, в дни нашей юности, он был неисправимым романтиком, как, впрочем, и я.

В ту пору мы были очень близки. И были восторженными мечтателями.

Он был добр, но многие до сих пор считают его чудовищем. Да, это был добрый вожак.

Добрый вожак – нонсенс!

Из обрывков нашей истории можно почерпнуть всё, что угодно, но только не правду о наших вождях. Самого раскровавого душегуба нарекут «народным благодетелем» и лбы расшибут, усердно молясь на него, если он «сделал это» – иными словами, дал кусок пожирней самым горластым.

А того, кто сердце своё изжил до последнего волоконца, нарекут «извергом и пожирателем младенцев» – по той лишь причине, что он кусок этот у горлопанов отнял.

А какую возню затевали наши правдитвые историки на могильных курганах! Придется к слову, на эту тему ещё поговорим.

Компроне? Ну и ладушки.

Вечером в лабе остались двое – Малявка и шеф. Он жевал резиновый бутерброд, а Малявка всё искала удобный момент, чтобы всучить ему свою домашнюю котлету.

Вообще-то она при нем вроде няньки. Дома его ждет жена, говорят, молодая жена. Но он сидит в лабе, когда уже все ушли. Кроме Малявки, разумеется. Она должна уходить последней – это её обязанность. Она должна всё выключить, закрыть форточки и запереть все двери.

Её это время не оплачивают, она всегда получает одинаково – тридцать рублей аванс, сорок пять – зарплата, пять – взносы. Я всегда внимательно наблюдаю за тем, как им выдают деньги. Это делает молоденькая выдавальщица. Малявка кладет деньги в карман халата, Фраер – в толстый бумажник, и обязательно два раза пересчитывает, Угрюмый почти всё раздает своим кредиторам. А шеф… Деньги за шефа получает Малявка и кладет в его сейф. Замша её откровенно не любит.

Малявка опять нюнится. Ну, ясно – она опять не приготовила ни одного препарата. И это факт.

В понедельник Замша на неё наедете на летучке, это как пить дать. Зато она хорошо интерпретирует результаты! – возразит Замше шеф.

Получается баланс.

Однако непонятно, зачем он ей, этот Угрюмый. Она вся другая. Она – нюня, он – самый ярый. Потому и выбрала?

Да, я философ и мне забавно наблюдать всё то, что можно видеть из клетки. Мне иногда кажется, что любовь у людей и любовь у крыс – не такие уж разные категории. Как и ненависть, впрочем.

Сходство есть и ещё кое в чем.

Возьмем Рату и Пасюка. Рата – самая умная в стае, она умнее Пасюка, но никогда этого не показывает, но я-то знаю! В ней превосходно развит инстинкт выживания. И она ни разу не поставила Пасюка в дурацкое положение. Он часто несет разное… Рата только скажет: «Кстати, дарлинг, не забыл ли ты о чашечке кофе?»

Да, что есть, то есть – Пасюк любил поговорить. Иногда до того забалтывался, что просто ум помрачался его слушать! Иногда он начинал что-то бормотать о смирении, о том, что надо приспосабливаться. Но это теория, а практика такова, что лучшего аргумента, чем мощные челюсти и острые когти даже крыса самой благородной линии Август не сможет придумать.

Возможно, я мыслю субъективно.

Чтобы вы лучше поняли, о чем я, приведу здесь некоторые рассказы Пасюка – из разряда тех душещипательных историй, которые ввергали слушателей в массовую каталепсию. Они стояли, плотно окружив Пасюка, и не смели дышать, вот до какой степени пугало и восхищало их услышанное!

Это были рассказы о жизни Дикой Стаи.

Первый рассказ Пасюка

В ранний предрассветный час, когда в беспредельной тьме зарождается и зреет тот знобящий, до последней ворсинки пробирающий холод, от которого нет спасения даже под кровом, случилась эта история.

Зашуршало по углам и на полу мгновенно закипело целое море крыс. Воздух, до того казавшийся мертвым, был наполнен сырыми запахами выгребной ямы. В этой мертвой сырости теперь завис жуткий шорох тысяч и тысяч серых шкурок…

Откуда они выползали, откуда являлись эти маленькие серые клубочки со шнурками цепких хвостов, волочившихся по доскам пола сарая? И никто бы не смог достоверно сказать, откуда, в таких случаях, берется это полчище крыс? Весь пол состоял из крыс, из живых крысиных глаз. Потому что в непроглядной тьме можно было видеть одни лишь глаза – множество пар блестящих внутренним светом точек в коварных злых кружках зрачков.

Так стремительно крысы собираются лишь в одном случае – когда спешат на зов сородича, попавшего в беду.

О, в такие минуты лучше не попадаться разъяренной стае на пути! Все, как одна, встанут они плотной стеной, спасая жертву.

Таков закон крысиной стаи.

И вот они здесь, мириады взъерошенных шкурок и сверкающих острых глаз. Вдруг шуршанье и шварканье прекратилось – и снова наступила тишина. Крысы замерли.

Они прислушивались. И в этой новой тишине, не той мертвой, но совершенно иной, живой и наполненной, снова раздался печальный писк, затем они услышали шорох, производимый чем-то протискивающимся в дыру. Это был лаз – со двора в сарай.

Снова заметались тысячи крысиных глаз – и вот уже все разом они уставились в направлении лаза и вновь оцепенели в ожидании, и только самые молодые из них слегка трепетали, подрагивая хвостами от возбуждения неизвестностью.

Это ужасное «что-то», с трудом пробирающееся сквозь отверстие, очевидно страдало, бесконечно страдало…

Посреди протяжных стонов оно жалобно взвизгивало, медленно и неуверенно продвигаясь по своему узкому пути. В этих стонах была и жалоба на боль, которую оно испытывало, и мольба о пощаде. Оно, это несчастное существо, страдало от неизвестности, от ужаса встречи с неукротимым морем живых и здоровых собратьев, услышавших его крики о помощи.

Когда оно вынырнуло из непроницаемой даже для крыс тьмы лаза, его, это пищащее от боли существо, никто из крыс не смог заметить и разглядеть – потому что присутствие крыс в темноте выдавали одни лишь глаза.

Оно глаз не имело.

То, что от них осталось, было обожжено известью.

Так крысы сидели ещё некоторое время, в молчании ожидая неминуемой развязки трагедии, в сути которой ещё предстояло разобраться.

И вот когда, наконец, в сероватой мгле рассвета крысы смогли различить то странное, что явилось им из дыры, сплошь обмазанное белой известковой массой, невыносимо страдающее, они все одновременно, хором застрекотали.

Они стрекотали так, будто сам дьявол закатывался мелким, пробирающим до глубины души, хохотом, больше похожим на издевательский вопль, чем стрекот.

Прошло ещё чуть-чуть времени – вот уже они отчетливо различили сидящих в центре круга двух безглазых товарок.

Да, их было двое. Вслед за первой выползла из лаза вторая.

Кто знает законы крысиной стаи, тот поймет, чего так боялись безглазые страдалицы – будь они ранены, в крови, от них бы не осталось ни шерстинки.

Но они не были ранены или в крови. Они были изувечены.

И вместо каннибальского пира начался внеочередной Совет стаи.

Около четверти часа две слепые крысы, жалобно повизгивая и расчесывая покрытые известью бока, сидели в середине круга среди своих бесчисленных родственников и свояков, жадно смотревших на них и отчаянно стрекотавших, и ждали своей участи с покорностью обреченных.

«Съесть их, съесть!» – то и дело выкрикивали самые нетерпеливые.

Однако их не съели. Почему? Возможно, причина была проста – у крыс очень развит стадный инстинкт, самый суровый и точный закон в мире, закон, который они никогда не нарушали. Но, может быть, неизвестное пугало их больше всего?

Они не знали ещё, что такое слепота.

Как бы то ни было, вожак стаи, самый крупный самец с квадратным туловищем и крепкими короткими лапами, когти на которых были оттопырены так, что не касались досок пола, объявил, наконец, решение Совета Стаи – они будут жить.

Крысы встретили его слова коротким энергичным стрекотом и снова замолчали – они хотели слышать аргументы.

Обернувшись через плечо, он снова отрывисто и властно что-то прострекотал – это сообщение относилось к его личной охране. И тут же четыре самых крупных крысы, почти таких же крупных, как и сам вожак, выступили из тени, уменьшив личный эскорт вожака ровно вдвое, и повели слепых страдалиц в спасительную тьму норы, поддерживая их с двух сторон своими прямыми и крепкими плечами.

Стая не спешила расходиться – аргументов так и не последовало, но теперь уже всем стало ясно – на Стаю началось гонение.

Сколько лет они жили в старом амбаре без особых хлопот – уже и самые старые крысы не вспомнят. Жизнь была сытной, довольно безопасной, и крысы расплодились так, что уже им самим не стало хватать места. Хозяева только тут спохватились. И тут в сарае появились силки, мышеловки и прочие ухищрения для ловли незаконных иммигрантов. Но всего этого мало было нашим мучителям – они стали использовать морально устаревшие, давно снятые с вооружения в цивилизованных усадьбах методы борьбы – известь хотя бы…

Медленная смерть от ожогов была страшнее мгновенной смерти в силке.

Двое суток пара несчастных слепцов сидела в норе безвылазно, лишь слабым стрекотом оповещая друг друга о своём самочувствии и жалуясь на нестерпимую боль.

Кое-как они очистили себя от извести, обожженные головы пострадали больше всего.

Тела их были уже достаточно чисты, с точки зрения человека. Но ведь крысы – непревзойденные чистоплюи. Именно поэтому они, едва почувствовав себя лучше, начали снова и снова чистить свои шубки, заметно поредевшие и кое-где вылезшие клочьями.

И только на третью ночь слепые, наконец, решились выйти из норы. Надо же им было поесть что-нибудь да испить водицы!

Особенно им хотелось пить – жажда их просто убивала. Они вышли из норы со своими провожатыми, по одному солидатскому брату на каждую.

Это была удивительная, наверное, единственная в своем роде процессия, двигавшаяся в этот час по двору.

Всё было бы тихо и бездвижно в такое время во дворе. Но не так было нынче. Полное медноликое существо, живущее на темном небе, ко всеобщему восторгу, уже воцарилось там. Крыс это чудо природы про сто завораживало! Они, словно демоны, выскочившие из заключения, устроили во дворе настоящий шабаш – оглушительный писк, визг и топ, тут и там – пронзительный стрекот… Крысы здесь так и кишели!

Путь жалкой процессии лежал поперек двора, к старой конюшне – там был водопой для скота. Под корытом всегда бывала лужица – драгоценная влага проливалась почти всегда, когда ведро выплескивала молодая скотница.

Около лужи уже сидели крысы. Напившись, они ушли, но оставалась одна. Она почему-то не спешила уходить.

Крысе было не по себе, и это было видно невооруженным глазом. Она медленно раскачивалась из стороны в сторону, сидя на широком основании хвоста и медленно надувалась изнутри…

На расстоянии трех хвостов от неё бродила, едва передвигая лапы, другая страдалица. У неё был вид не ахти, какой! А ещё дальше была видна и третья жертва – но её мучения были уже окончены. Она лежала на спине, и её окоченевшие лапы указывали точно на медный таз.

Процессия, при виде столь удручающей картины, замерла на месте – как бы самим не попасть в беду! Слепые крысы заметно нервничали, расспрашивая провожатых о том, что происходит вокруг.

Младший конвоир, пустая вообще-то и легковерная крыса, решил воспользоваться остановкой, чтобы расследовать, что это за кусочек ещё влажного и такого аппетитного на вид ячменного теста лежит поодаль. В два прыжка она оказалась рядом с ничейным лакомством, и тут вдруг была отброшена назад сильным и ловким толчком.

Совершив неожиданный кульбит, крыса вскочила на ноги и, мгновенно приготовившись к бою, сделала стойку – нет, она не такая, чтобы упустить свою законную добычу за здорово живешь!

Каково же было её удивление, когда она увидела перед своим собственным носом стоявшую на задних лапах, тоже в боевой позе, готовую к схватке сей же момент, слепую крысу! Она загораживала своей тушкой кусочек ячменного теста, так приглянувшийся телохранителю!

С такой калекой драться – чести не прибавит.

Тогда она попыталась пробраться, очень тихо ступая, бочком, незаметно. Но слепая быстро раскусила обходной маневр и опять стояла на пути к заветному лакомству в боевой позе и с очень нелюбезным выражением на лице.

Эти слепые глаза видели не хуже зрячих!

Тут конвоиры заметили, что вторая слепушка, воспользовавшись суматохой, осторожно сталкивает тесто в канаву, подальше от голодных крысиных глаз. Оглядевшись вокруг, охрана увидела, что по двору разбросаны тут и там десятки, сотни таких вот лакомых кусочков…

Это подозрительно, очень подозрительно! И в этом есть какая-то опасность…

И молодые крысы, бравые гвардейцы его величества последнего призыва, приняли мудрое решение – лучше не трогать этой еды. И были ой как правы!

Но как поняла слепая крыса, что пища отравлена? Это тайна эволюции под названием – инстинкт. Уж тут-то госпожа-природа умеет держать язык за зубами вовсе не по-женски!

Однако можно предположить, что слепые, лишенные естественного зрения, получили от природы взамен нечто более глубокое и функциональное – инструмент, позволяющий чувствовать опасность, не видя её?

Они напились воды и продолжили поиски пищи, съедобной и не ядовитой. В амбаре они нашли немного овса, отборного, по рублю с четвертью за меру, вполне насытились новой добычей и уже собрались вернуться домой, в спокойную норку, как вдруг обнаружили, что неизвестное поджидает их во дворе, и они вновь остановились посреди дороги, пораженные и перепуганные до смерти.

Там, в глубине двора, шла неописуемая сумятица – визг и писк, жалобное бормотанье, пронзительные вопли…

Казалось, сам ад со всеми его мучениями явился сюда!

Только несчастные грешники горели не снаружи, а изнутри.

Да, это был яд. Страшный мышьяк, которым люди, эти безжалостные мучители, нашпиговали ячменное тесто, так любимое всеми крысами мира, и щедро разбросали его куски по двору.

В самом темном углу, куда не проникал свет медного таза, сидела известная всем своей злобой крыса, теперь уже совершенно без сил и потому даже младенцу не страшная. Она сидела, некрасиво сгорбившись, опираясь широкой спиной на доски забора, и, качаясь из стороны в сторону, и неустанно изрыгала проклятия.

Потом она, пронзительно выругавшись напоследок, упала в грязь и больше не шевелилась.

Подле лужи у корыта была самая настоящая толкотня. Сжигаемые ядом крысы стремились к воде и, не добежав до спасительной влаги, находили смерть у самого края лужи…

А те, что ещё оставались в живых, но уже не могли двигаться, сидели кучками и жалобным стрекотом оплакивали свою отлетавшую жизнь…

Внезапно что-то выскочило из-под амбара и большими скачками понеслось к толпе крыс, где сидели и слепые подруги. Чудовище на мгновение поднялось на дыбы, щелкнуло острыми, безжалостными зубами, и, опустившись на четыре лапы, замерло в окаменелой неподвижности.

Это был свирепый вожак стаи – он был вне себя от бешенства. Никому из тех, кто решался противостоять ему, ещё не удавалось уйти живым и невредимым.

Вожак молча оглядел поверженную в ужас стаю и сказал что-то, нетерпеливо и резко взвизгнув. И тот час же пара слепых крыс, опережая свою охрану на полхвоста, ринулась вперед, подняв к луне свои незрячие глаза.

Они взвизгнули, за ними вся стая испустила пронзительный крик. Крысы повторили команду вожака – «в поход!»

И снова двор переполнился крысами. Амбар, сарай, свинарник, выгребная яма – всё, где были мрак и грязь, извергало из темного нутра своих постоянных обитателей. Крысы выбирались оттуда полчищами.

Это, большей частью, были взрослые опытные крысы, побывавшие во всяких переделках и, приобретя ценный опыт, чудом оставшиеся в живых.

Итак, крысы отправились в Страну Спасения. Они шли большой, неразделимой массой, но не было в этом движении ни малейшей сутолоки, непредусмотренных остановок или колебания – ведь ими управлял незыблемый Закон Стаи!

Вожак упруго вскидывал задние ноги и уходил всё дальше от проклятого двора, вскоре оказавшись в большом пшеничном поле.

Стая следовала за ним – все до одной, без сомнений и лишних вопросов. Крысы верили своему вожаку.

Навстречу стае попался человек. Это был одинокий путник на проселочной дороге, конечно, неробкого десятка, раз шел так поздно один, в столь пустынном месте. Но хоть он, несомненно, и был смельчаком, но всё же благоразумие взяло верх, и он без колебаний уступил дорогу крысам. Для этой цели он воспользовался ближайшим деревом.

Оттуда, из своего безопасного убежища, он спокойно наблюдал, как там, внизу, катится живой крысиный поток.

Спина его постепенно становилась мокрой…

Внимательно присмотревшись, он с изумлением увидел двух молодых крупных крыс, которые вели под мышки с видом неловкой, но весьма трогательной заботы двух других, смотревших перед собой слепыми глазами. Потом он отвернулся, ему почему-то стало неловко наблюдать за процессией.

А когда крысиное шествие скрылось из виду, человек, ещё долго не слезая с дерева, смотрел стае в след и даже почесал в затылке.

…Когда Пасюк закончил рассказ, я заметил множество крыс, стоявших и сидевших справа и слева – они буквально пожирали рассказчика глазами!

«А дальше? Дальше что?» – горячо, с нетерпением шептали они, стараясь не разбудить сторожа в коридоре.

Пасюк покосился на большие круглые часы на стенке лаборатории и просто сказал: «В следующий раз».

Было уже около восьми и скоро придет старший лаборант – включить установку.

В этот день крысы почему-то меньше толкались у кормушки, и не было ни одного укуса.

8

Замысел шефа гениален – научить сердце не бояться стресса. На языке науки это будет звучать примерно так: предупреждение стрессовых нарушений сократительной функции миокарда. Крысы для этой цели вполне подходили – у нас с ним схожая сердечно-сосудистая система.

Это так называемая щадящая адаптация к небольшому стрессу – опыты просты и даже тривиальны. Шесть часов без движения – это называется иммобилизация – и у всех крыс готов стрессовый синдром.

Начали с получасовой иммобилизации. Я предложил шефу: «Если мы хотим увеличить защитный эффект, мы должны увеличить мощность системы, лимитирующей стресс-адаптацию организма. Вопрос только в том, как это достоверно проконтролировать».

Собрали собрание – это был настоящий малый совет. Обсудили всё – образование эндорфинов и энкефалинов в мозге крысы, утрясли вопрос о естественных антиоксидантах в исполнительных органах. Но!

Вот об этом «но» и следовало бы подробно поговорить. В нем и была загвоздка. С этим согласилась даже Ирборша. И лишь Милев, стервец, делал всё, чтобы эксперимент сорвать.

Мы с Майей показали, что защитный эффект к стрессу не полон – по причине цены адаптации. То есть, сама адаптация снижает функцию миокарда почти на четверть.

Это слишком. Это просто недопустимо. Это похоже на порочную методику обучения, когда нерадивому ученику с помощью подзатыльников и вовсе вышибают последние мозги.

Конечно, иногда можно слегка наподдать, чтобы обучаемый объект сосредоточился, но если всё время бить по голове, то скорее вы получите круглого идиота, а не круглого отличника. То же и у нас – сам метод был порочен.

Майя настаивала, и я полностью поддержал её предложение, на резком снижении этой самой цены – цены эксперимента.

Она интуитивно выбрала верный путь – в основе адаптации лежит феномен памяти. Чем лучше у крысы память, тем легче она приспосабливается к стрессу.

Крысы с хорошей памятью умеют противостоять стрессу лучше, чем, к примеру, склеротички. Многие сразу погибают.

9

В тот кошмарный день десять лучших крыс с петлями на лапах уже лежали на лотках, когда вдруг потащили и Рату.

Мы ещё не знали, что их привязали на время, а не до конца. Пока смерть за ними не придет.

Это была «временная иммобилизация» – слова-то какие презентабельные! Наши палачи всегда находили приличные слова для обозначения самых отвратительных вещей. Их послушать, так здесь, в лаборатории, сущий санаторий!

Сначала крысы были в шоке и лежали тихо, но тут одна, придя в себя, заорала благим матом. Чтобы так заорать, надо просто сбрендить…

Рата подняла голову так высоко, как это только было возможно, из чего я заключил, что привязала её майя некрепко. И крикнула – держитесь!

Да, надо было держаться, не поддаваясь страху, не паниковать раньше времени. Пока ведь действительно ничего страшного не происходило.

Однако паникерша уже утратила контроль над собой – она рвалась из петель до тех пор, пока не вывихнула себе суставы.

Мы в клетке наблюдали за экспериментом, и одна крыса сказала, что та, на лотке, ещё не до конца сбрендила, раз так орет.

Она сказала это весьма злорадно.

Я должен ещё объяснить, что такое – контрольная группа. Это – мертвяки изначально. По их показателям замеряют отклонения от нормы.

Этот был из контрольной.

Удивительным образом перекраивается психика этих крыс – из контрольной. Они делаются заносчивыми, наглыми в общении с крысами, и полностью утрачивают способность сопротивляться и м.

Хотя, если честно, чему вообще можно сопротивляться в нашем положении?

Мы все ведь ходячие трупы. И наша судьба предрешена.

И всё же, неужели злорадство – такое приятное чувство?

Крысу с вывихнутыми конечностями сразу же бросили в большое ведро, она не дотянула четверти часа до конца эксперимента.

Кардиограмма Раты показала лишь небольшое отклонение от нормы.

Именно тогда Пасюк, вытирая лапой пот со лба, изрек своё откровение – о непротивлении злу!

Но это было совсем другое…

Возможно, именно с этого момента наши пути стали расходиться.

Рата лишь усмехнулась на его слова, она разминала затекшие лапы с такой энергией, словно это были пружины, сжатые до предела.

Пасюк усмешки не заметил, и это – к лучшему.

Да, с её «непротивлением» и в аду будет не страшно! Уверен, они сами сандали скорее отбросят, чем её достанут, – будьте уверены, я Рату знаю.

10

Милев уже с утра скотинился. – «Черт бы всех побрал! Вечно не хватает раствора Кребса!»

Он явно был не в духе. Сам приготовил ванночку, грубо отпихнув Майю, сам прикрепил предсердие к миографу, долго не мог ухватить за вершину ушка…

Майя спросила, спокойно, без фокусов: «Можно записывать?»

Он в ответ заорал: «К черту! Да оно уже дохлое! Делай новый препарат!»

Она, опять же спокойно, возразила: «И этот препарат хорош. Работает отлично. Я ручаюсь…»

Но он не дал ей договорить. Опять заорал: «Нет, оно дохлое! Дохлое! Дохлое!»

И выскочил из лаборатории.

Майя не стала резать новую крысу. Препарат работал целый час. Потом пришел Милев, глянул на результаты и рявкнул: «Меняй нагрузку!»

Она просто выключила прибор.

«Что?» – опять заорал он. Майя спокойно ответила: «На сегодня достаточно, мы нарушаем чистоту эксперимента. Повторный стресс в этих условиях ничего не даст. Всё покажет кривая Старлинга».

«Вот и посмотрим, что она покажет!» – задиристо крикнул Милев. Похоже, он собирался весь день провести на повышеных децибеллах.

И смотреть нечего – В опытах Майи кривая Старлинга ни на йоту не отличалась от контрольной кривой. У неё защита была полной.

И Милева это страшно бесило. Если бы я был предвзятым, то подумал бы даже, что он как раз и хочет повысить цену, а не добиться её снижения – любой ценой!

Каламбур. А не чепуха!

И когда, после 15-45-ти, я предложил Майе прогуляться, её личико сделалось похожим на печеное яблочко, а ушки стали просто малиновыми. До чего человек не владеет собой в личном плане!

Мы гуляли где-то за Солянкой. Она то брала меня под руку, то припрыжку убегала вперед, весело помахивая мне рукой. Мы всем мешали, здесь, на этой тихой улочке, никто никуда не спешил.

Я хотел произвести на неё впечатление и, как обычно, в таких случаях, начал хохмить. Иногда у меня неплохо получалось, когда я бывал в ударе.

«Как поживешь? – Для разминки начал я вполне невинно. (Она пожала плечами и снова ускакала вперед – хорошо, идем дальше.) – Не очень? Ничего, скоро все заживем хорошо, – продолжал хохмить я, однако, никак не попадая в нужную тональность. – Сейчас наступает затишье. Те, кто воровал, наворовались под завязку. Зачем им так много – ну жена, ну пара любовниц! Всем уже хватит. Так что мы все скоро заживем по совести. Бандитов вот, преступности меньше стало, и всё – народ просвещенный, как на рентгене. Интеллигенция влилась в её железные ряды, много настоящих талантов. Так что, бояться можно перестать – скоро, скоро беспредел примет цивилизованные формы, люди начнут получать истинное удовольствие оттого, что их грабят средь бела дня! А многие формы преступности безвозвратно уходят в прошлое. Брать взятки чиновники стесняются – это опасно, всё чаще дают фальшивые деньги. И рэкетиры обречены – у них рождаемость ниже смертности, они трахают из пистолета лучше, чем делают всё другое… А мотивы преступлений? Раньше убивали за штуку, а теперь – за червонец, за целковый, но за меньшую сумму вряд ли… Структуры власти стали чаще чистить свои ряды. Начальник-рецидивист, шеф милиции-бандит – бывает ещё. Но редко! Уже сейчас есть места, где всё выключено, а народу всё лучше и лучше! Один зэк был в миру предсказателем, и все его предсказания сбывались, как прогноз погоды на канале тэвэ, так вот, за минуту до исполнения приговора он сказал: „Скоро станет лучше!“ И не ошибся, надо думать, увидимся – проверим».

Слушала она меня или нет – не знаю. Возможно, я разговаривал сам с собой.

Она мне не отвечала. Она почти всю дорогу промолчала, мельтешась у меня под ногами – попрыгунья-стрекоза.

Так мы дошли до самого моего дома.

Мой дом неприлично неуютен. И мне – наплевать. Едва выпав из длинной, до колен, куртки, Майя тут же ухватилась за спасительную соломинку – большую швабру, давно уже скучавшую в своем углу. Я же сидел на банкетке у входа, не раздеваясь, и смотрел на неё. Да она влюблена в меня до чертиков! Вот мартышка!

В холодильнике обнаружился кусок заизвесткованного сыра «рокфор» и начатый черт знает, когда гостевой торт «Сюрприз», вафельный, с шоколадным верхом.

– С чего такая роскошь? – спросила Майя, и это был несомненный прогресс – она осмелела и начала в моем присутствии произносить «шутки юмора»!

– А у меня сегодня семейный праздник.

– Какой же? – лукаво улыбнулась она. – День рождения у тебя, если я ничего не путаю, где-то через полгода.

– Именно день рождения! Спасибо, что напомнила. Именно сегодня.

– И сколько же тебе стукнуло?

– Как раз – сколько надо. Сегодня я достиг, наконец, нормального, с медицинской точки зрения, возраста – мне исполнилось тридцать шесть и шесть.

– А «и шесть» – это месяцы или годы?

– Два в одном.

– А!

– Закрой рот, пожалуйста, ты не на приеме у врача, а на дне рождения. А гланды могла бы удалить, но это я так, между прочим.

Наступила пауза. Кажется, опять нахамил. Вот так вот всегда – думаешь, что хохмишь, а выходит хамство.

Можно считать – поужинали. Майя по-хозяйски убрала со стола, будто век здесь жила. И – пора, мне пора! Развесила ресничища и этот детский лепет…

Ну ладно.

«Очень мило», – шаркнул ножкой я и подал ей куртку, изготовившись тут же сообщить ускорение её дрожащей тушке в направлении лестничной клетки. Но сдержался и продолжил «держать роль» – вообще-то надо было её проучить, скверную девчонку, но не так резко, конечно.

Если бы только она была мужчиной, и между нами была бы крепкая мужская дружба, и друг мой не понял бы меня, демон оказался бы совсем близко – я тотчас рассорился бы с ним безо всякого сожаления. Она, эта глупая девчонка, мне сострадала! Вот что это была за любовь! Гордая и благородная натура может вынести всё, кроме одного – сострадания. Здесь заложена некая обида, которая может быть нанесена лишь высшей силой. Если гордый человек согрешил, он вынесет любое наказание безо всякого отчаяния, но вот именно этого – безо всякой вины быть избранным в жертвы сострадания – я вынести не мог.

Сострадание имеет свою любопытную диалектику. То оно требует вины, то оно уже не хочет её иметь. Потому быть предопределенным к состраданию тем ужаснее, тем более несчастья индивида лежат в направлении духовного.

Но у Майи не было передо мной никаких обязанностей, как и у меня – не было ни малейшего повода страдать в связи с ней. Но она решила своей маленькой хорошенькой головкой, что я именно и есть то одинокое жалкое существо, которое брошено на растерзание всем страстям преисподней и, я уверен, в скудных мыслях своих она меня только так и называла – «бедненький ты мой!». Возможно, она даже была уверена в том, что стоит ей полюбить меня просто, без затей, как тотчас же явится злой дух, который убьет и меня и её прямо в моей постели.

Конечно, был и ещё один вариант – вполне запасной. Конечно, можно было бы замкнуться в себе, говоря так, как обычно говорят в одиночестве демонические натуры: «Нет уж, спасибо, я бы не мог себя назвать большим любителем всяких церемоний и суеты, но вообще-то я не требую радостей любви здесь и сейчас всенепременно, и я вполне могу быть Синей бородой, который находит удовольствие в том, чтобы видеть, как ни в чем неповинная девушка умирает в брачную ночь, даже если это от любви!»

Вообще люди очень мало знают о бесах и демонах, хотя как раз в наше время эта область имеет справедливые притязания на то, чтобы стать, наконец, открытой по-настоящему. И те, кто хоть чуточку представляет себе, как установить контакт с демонами, может, не слишком, конечно, злоупотребляя своими возможностями, использовать для этого почти каждого человека. Глостер из «Ричарда III» стал демоном, потому что не смог вынести сострадания, которое буквально обрушивалось на него с самого детства. Кто за него молил?

Но общество считает таких людей глупцами. И путь у них один – либо до конца своих дней пребывать в парадоксе, либо спасаться у боженьки.

Однако, не слабо – как она меня! Куда занесло! Вернемся с небес на грешную землю.

Итак. Она меня жалеет, и мне этого – не надо. Ну а касательно всяких женских штучек, то тут двух мнений быть не может. Кокетства не терплю, сыт по горло.

«Идёшь к женщине, не забудь захватить плетку!» – так говорил Заратустра.

11

Пасюк больше всего боялся, что Рату обработают раньше его. Брожение среди крыс усиливалось, уже в помине не было того восторженного отношения к нашему вождю, которое так сплачивало нашу стаю ещё в виварии.

На смену шла другая партия крыс, и надо было очистить помещение. Мы все ждали скорого конца – контактных крыс, уже побывавших в эксперименте, назад, в привычный виварий, никогда не возвращали.

Однако статус вожака за Пасюком всё ещё сохранялся. Но стая, как организованное сообщество, уже перестала существовать.

Бочку катили даже на человека! Самый модный лозунг выдвинули обновленцы – если даже человек и царь природы, то природа настроена явно антимонархически. Некоторые даже призывали бить законодателей. Многие быстро спивались, сотни крыс попали в лазарет с пролежнями – результат лежачей забастовки против всякой деятельности! Побить законодателей не удалось – они, как всегда, пребывали в загранке. Но главное достижение растущего разгула – быстрое истощение подкожных запасов. Крысы стремительно нищали.

Вообще-то развал стаи наметился ещё там, в треклятом виварии, когда провели селекцию крыс и выделили карантинную группу.

Условия жизни стремительно ухудшались, правила игры – ужесточались, свободы стало меньше, корма – тоже.

Всё это было непонятно. Мы знали, что карантин – это надолго, но не навечно. И после карантина нас куда-то переведут, но вот куда – пока не знали.

Все сходились на одном – голодом нас морить вроде не должны. Но голод все-таки начался.

Как-то ночью на Пасюка пытались напасть. Пять перегрызенных глоток стаи хорошей наглядной агитацией – Пасюка оставили в покое.

И всё же слухи поползли – всему виной самодурство Пасюка. Он – самодур и не способен прибрать стаю к рукам. И что нужна «мохнатая лапа» – она-де и наведет порядок.

Вот тогда и стали, одна за другой, открываться двери исправительных тюрем. Наши барды пели хвалебные гимны рецидивистам, ибо они теперь для некоторых крыс были опорой и единственной надеждой.

Стая быстро разделялась на крутых, как вареное яйцо, но неумных, и на всех остальных…

Чтобы выжить в таких условиях, порядочная крыса должна была покорно кивать головой на любое гнусное предложение, а втихую делать всё так, как следовало бы, если бы она была хозяйкой положения.

Вот какую мораль очень быстро усвоили крысы!

Но зачем мы им – покорные? Кто б ответил!

К чему можно адаптировать привычную ко всякой гадости крысу? Никто не знал ответа на этот вопрос.

Но мы тогда не знали ещё и самого главного – ответа на сакраментальный вопрос: нас готовили к стрессу во имя чего? И что вся эта шоковая терапия была лишь прелюдией. Они отрабатывали методику эффективного уничтожения неадаптируемых «законными методами», или – как бы «естественным путем».

Вот что на самом деле, а не наши несчастные сердца, их по-настоящему волновало!

Но в какой именно момент всё встало с ног на голову? Вопрос неоднозначный.

Однако вернемся к нашим баранам – крысам, конечно, вы помните…

Итак, зараза эта – теория непротивления злу, как ржа, разъедала устои нашего общества. Новая мораль влезла в мозги так быстро и укоренилась там так плотно, что мы и глазом моргнуть не успели. Отчего дурное так жизнеспособно и живуче?

Теперь в чести была средняя крыса – крыса, которая не возникала по любому поводу. Густой толпой шли эти средние за теми, кто был у руля.

Но у руля ни Пасюка, ни меня, ни Раты уже не было – «руль» выпал из наших рук и «плыл» по течению. Понятие добра и зла виртуозно поменяли местами, да так ловко, что никто даже не заметил – как. Теперь громче всех против инакомыслия кричали те, кто ещё вчера драл глотку за свободу слова. В свои законные права вступал хищник.

Был и ещё один тревожный симптом – в нашей стае появилась и стала стремительно размножаться новая разновидность крыс, внешне очень похожая на обычную крысу вистар, но имевшая в своей, вроде обычной, морде что-то неуловимо отвратительное, что внушало непреодолимое отвращение. Налет непроходимой тупости и беспросветного безмыслия был во взгляде её хищных плотоядных глаз. Первое слово, которое научались призносить их дети, было – «моё!»

Когда я впервые говорил об этом с Пасюком, то назвал их крысонами. Он удивился и переспросил: «А почему не „оранги“ или хотя бы „крысионы“?» – Я ответил без лукавства: «Боюсь, меня неправильно поймут».

Крысоны имели одно только постоянное занятие – они всё время искали виноватых.

Отличить их от обычных крыс всё же можно. У наших глаза круглые, а у этих – красные. И даже не надо вычислять петли на ушах.

Однажды я услышал, идя след в след за крысоном:

– В Энске намечается одно дельце. Рванем туда? Или – там?

– Или там, – безразлично отвечал второй. Похоже, для них это стало делом обычным.

– Только зевать не стоит.

– Только зевать не стоит… – эхом ответил подельник. Крысонов с каждым пометом становилось всё больше. И с каждым пометом они наглели всё окровеннее. Их исконно родовые черты многократно усиливались, и теперь уже в нашей стае страшнее зверя не было…

Теперь уже их тупость была тупостью в квадрате. Жадность была выше горла, хамство стало просто горлорхватством.

Вот именно это, помещенное в контекст сортирных надписей со всего мира, и стало характеристикой нового стиля жизни.

Ждать спасения было неоткуда. Когда в обществе заводятся такие типы, начинает дурно пахнуть в самых респектабельных заведениях. Все гражданские войны взошли на этом навозе.

Растлевать крыс наушничаньем теперь называлось – «изучать общественное мнение». Тление шло «от головы». Из самых недр нашего нобилитета катились волны идейного тлена и гнили.

Конечно, проще всего было предложить «отделить гнилую голову», но…

Однако была здесь одна загвоздка. И весьма серьезная. Тут же начались научные споры – что же такое «голова» и как не перепутать её с «хвостом»?

И что такое, наконец, «рыба без головы»? Филе? Ну, это уж слишком!

Тут родилась ещё одна новаторская идея – оставить голову в покое, но как следует прочистить мозги. Но кто возьмется проводить трепанацию черепа на гнилой голове с гарантией?

Пока шли подобные высоконаучные споры, я мог надеяться только на то, что народ наш в этих глобальных потрясениях вдруг да почувствует свою скрытую мощь и не даст погубить себя в зыбкой трясине безмыслия!

С другой стороны, если думать о потомках, то процесс усекновения гнилой головы может показаться очистительным процессом.

Потомкам найдется, о чем поразмышлять, когда они придут в кунсткамеру будущего и начнут разглядывать сию голову, мирно дремлющую в растворе формалина.

Молодежь – наша самая больная тема. Ловчилы ужасные!

От них всё ждали, когда же они скажут своё заветное слово. Неужели и это поколение сойдет с исторической сцены молча? Просто отойдет в безмолвную вечную глухоту и не оставит своего духовного завещания?

Но нет, они, живущие здесь и теперь, просто жили и наслаждались своей куцей жизнью и совсем не хотели видеть ужасный завтрашний день, а он был уже не за горами.

И если бы можно было кому-либо из вас узреть, понаблюдать это кошмарное время и познакомиться с нашими нравами самолично – без посредников и пересказчиков, вы были бы сражены и повержены в шок и трепет увиденным.

Но может быть, как раз мучительная противоречивость и необыкновенная жестокость нашей жизни и востребует совершенно новых, не знающих простых ответов на сложные вопросы бытия писателей и философов!

И тогда весь мир узнает…

Вот я всё копаюсь и копаюсь в психологии, но такой вот, не всем нравящийся углубленный интерес к психической жизни – вовсе не самоцель. Мне просто хотелось бы кое-что прояснить в себе, и – раз это есть почти в каждом, мыслящем хотя бы раз в неделю, существе, по возможности, в других, схожих со мною, существах. Предмет моих исследований – негативные состояния духовной жизни: страх, тревога, досада, злость, ревность…

Ибо они и есть решающая сила, толкающая нас на подлость, возбуждающая в нас зависть и ненависть.

Эти экстремальные состояния могли бы проявиться нравственно, в соответствии с божьей волей, но всегда это будет негативно по отношению к психическому.

Ведь психика принадлежит жизни, – она есть неотъемлемое свойство живущего здесь и сейчас, – а вовсе не запредельному, и потому всегда ловушка!

Бог требует от живого высшей нравственности, то есть полной свободы от причинной, социальной и природной зависимости. Свободный моральный выбор отсутствует в жизни, ибо он обусловлен социумом и природными особенностями индивида. Вся тотальность собственного «я» должна противостоять страху, но кто с этим справляется сам, без посторонней помощи?

Ошибки жизни всегда продуктивны, ибо они как раз и позволяют нам в полной мере ощутить свои внутренние границы.

Когда я думаю обо всем этом, я невольно оглядываюсь назад. Тогда мы, небольшая кучка вольнодумцев, сплотились вокруг Пасюка и разработали общий план действий.

Пасюку пришлось нелегко. У него была Рата, любимое существо, и это делало его уязвимым.

Первый шок он перенес после эксперимента над его трехдневными детьми.

12

Понедельник. Как я не люблю этот день, кто б знал! В этот день у нас всегда сонное царство. Я прихожу не к звонку, а попозже. Потому что как раз по понедельникам я навещаю виварий – проверяю очередную партию крыс, с которыми предстоит работать.

Прихожу к одиннадцати, у «нормальных людей», в соседней лаборатории – кофе-брейк.

Это у нормальных – но только не у нас!

У нас же сонное царство. Храпит в коридоре сторож, и его дикий храп никого не беспокоит – выноси из нашей секретной зоны всё, что тебе приглянулось, всё самое тяжелое, что только ты можешь вынести. Слова никто не скажет.

Посапывала Ирборша, заслонившись от света лампы Большой медицинской энциклопедией, ей снилась Нобелевская премия – так сладко она улыбалась во сне. За её установкой спал стоя, как лошадь, Милев. Уникум! И в этом деле – лучше всех, не к чему придраться.

При виде этой идиллии сонная истома свела и мои скулы. Стараясь никого не будить, я пробрался на своё место и случайно натолкнулся на авоську с апельсинами. Экзотические фрукты покатились по полу, и Милев сонно зажевал лошадиными челюстями – апельсины предназначались подопытным животным.

Так, так, так…

Пошел искать Майю, она – знаю где. Где ж ей ещё быть, как не в препараторской? Время готовить препараты, но и она бездельничает – дымит в форточку.

Я подошел к ней и спросил без затей, как и положено такому сложносочиненному субъекту, как я:

– Хватит плыть по течению! Давай хотя бы сегодня проявим силу воли и пойдем домой! Вместе.

– Привет, – ответила она, не оценив шутки, – а что ты опоздал? – спросила неловко пряча сигарету в рукав халата.

– На этом празднике жизни я всегда лишний, зачем спешить? А ты, труженица невидимого фронта, что полезного для общества сделала с утреца?

– Проверила количество окисленных липидов в миокарде.

– И что? Навалом?

– Ну да, близко к стрессу. Сердечная мышца перестала сокращаться из-за избытка кальция в ней.

– Почему ты не используешь ингибиторы? – подал голос Милев, заглядывая через моё плечо в препараторскую.

Доброе утро, страна! – расшаркался я, преграждая, однако, вход в препараторскую. – Доступ к телу ограничен. Данный вид связи – вне зоны покрытия.

– Хамло, как есть, – сказал Милев и широко зевнул. Окисление липидов не было ключевым звеном в этой цепочке, и шеф это показал достаточно убедительно. Но Милеву надо было показать, что он – выше этих результатов.

Он уже начал подсиживать шефа, и теперь об этом должны были узнать все.

В этот день мы работали на новорожденных крысятах. И Майя лично должна была проследить, как им будет введен ионол для блокады окисления липидов. И она сама – обалдеть! – вызвалась готовить пре-па-ра-ты!!!

Бедная Майя… Что дальше?

Я пристально наблюдал за ней. Руки её мелко тряслись, когда она опускала желудочки только что явившихся на свет сердец в раствор трипсина. Глаза её буквально выпрыгивали из орбит – так она старалась удержать в них избыток влаги. Левая нога выбивала дробь…

Мне её чуть было не стало жалко, но я проявил мужество и преодолел слабость.

– Ингибируем трипсин? – снова шпионил Милев. – Холодком, надо полагать?

– Ещё и сывороткой, и центрифугой. Что ещё? Код подъезда, где живет прима Большого театра, или перебьешься? – злился я, мне было не до него и надо было подстраховать Майю – того и гляди, грохнется в обморок.

– Ладно, ты сильно не в духе, – сказал Милев и ушел к себе.

Мы с Майей в этот день работали ударно – блокаду провели успешно, результат подтвердился трижды. Шефу это было в кайф.

Милев теперь острил насчет шефа даже в присутствии его экссупруги. Раньше такие вольности у нас не поощрялись.

Но это уже по части нашей внутренней политики, а политика в последнее время стала для нас делом номер один. Это всегда было хобби, потом стало второй профессией. Сейчас это было жизненной необходимостью.

Молодые кадры – нынче это модно.

Скандальчик начался невинно – милашка Милев отказался дать статью в юбилейный сборник шефа. Потом, и это был уже явный демарш, отказался выступить с обзором своих результатов на институтском семинаре. Дескать, ещё не всё проверено…

Ты, конечно, проверяй, флаг тебе в руки, но хоть намекни людям, морда твоя мордовская, что-де у нас, в нашей лаборатории, ведутся разработки, кои имеют намерение быть признанными весьма перспективными. И что шеф, а не кто иной, подарил тебе основную идею!

И это было не пустяк. Ведь наши работы могли не включить в перспективный план института. Нет, мол, свежих идей!

Как это вам? Такие вот пирожки с котятами…

А шеф – молчит в пень!

Вай! (Не в армянском смысле, а в английском – почему?)

С утра настроение паршивое, а тут ещё этот, с искрой на голубом глазу, подваливает, Милев…

– Что, работаем?

– Ну что ты. Думаем о самоубийстве.

– А что мешает?

– Токмо та радость, которую тебе доставит это событие.

– Ха.

– Так что тебе сказать про Сахалин? Короче. С чем пожаловал? Милев дернул бровью, но тут же сделался мягким, как сливочное масло.

– Не перебраться ли тебе в наш вигвам? – спросил он, сощурив свои рыскучие глазки на Ирборшу – та благосклонно слегка растянула малиновые губки, что означало одобрительную улыбку, надо понимать.

«Фиг вам!» – ответил я про себя, а для них – слегка пожал плечами (понимай, как знаешь!). Нельзя же всем сразу объявлять войну…

В институте шла проверка занятости и рациональной растусовки творческого потенциала.

О, эта стервочка сейчас к себе и гангрену рыжую призовет! Лишь бы получить плюсик в графе «перспективные направления», «творческая оснащенность»…

Ведь решался гамлетовский вопрос в пределах одной, отдельно взятой лаборатории быть или не быть? А если быть, то с кем?

– Ну и…?

Они всё ещё смотрели на меня выжидающе. – Я подумаю, – ответил я по возможности – без эмоций.

И это не понравилось…

Ирборша готовила серию опытов по сокращению гладкой мускулатуры воротной вены при стрессе. Готовилась к коллапсу. С таким халтурщиком, как Милев, грамотно такие опыты не поставишь.

И они продолжали смотреть на меня.

– А что бы вы мне предложили? – спросил я просто так.

– Повторить цикл, – услужливо ответил Милев. Студент-третьекурсник подпрыгнул бы до потолка – но я… простите, господа хорошие!

Они оскорбляли меня сознательно, чтобы показать мне – ты ничто! Они знали это, но ещё лучше они знали то, что я уже готов быть купленным.

И я согласился.

13

Оооооо!

Теперь этим извергам понадобилось наградить нас язвой желудка!

Мы сутки сидели без еды на решетках пола. В наших желудках не было ни капли влаг, ни крохи какого-либо вещества, пригодного для переваривания! О воде можно было только мечтать…

Садизм продолжился и на следующий день. Когда же включили поилку, крысы кубарем покатились к вожделенной влаге и – вдоволь нахлебались соляной кислоты…

Угрюмый всё это время прохаживался вдоль клеток, раза два ухмыльнулся. Не часто с ним такое бывает!

– Надо полагать, у них уже нарушилось энергообеспечение клеток сердца, – констатировал он, и Малявка опустила голову.

– Я отметила результат, – сказала она и пошла курить в форточку.

– Бедная Майя! – сказал ей вслед Угрюмый.

Сейчас он пойдет за ней и прочтет небольшую лекцию о том, что они не изверги, а очень даже хорошие, потому что работают над тем, чтобы высшие существа, то есть люди были избавлены от страшнейшей болезни века – инфаркта миокарда! И что за последние десять лет инфаркт помолодел ровно на столько же и каждый год, как некий Кощей Бессмертный, молодеет на двенадцать месяцев. И что скоро от инфаркта уже будут умирать младенцы!

Малявка странная, нюня – одно слово, но в чем-то она напоминает мне Рату, хотя, по существу, ничего общего. Рата волевая, комок энергии, пружина. Малявка – кислая нюня. И это – непреложный факт. Это так же верно, как и то, что Волга впадает в Каспийское море, а Замша ездит на работу двадцатым маршрутом.

И они, эти две дамы, откровенно симпатизируют друг другу. Малявка не раз спасала Рату от эксперимента, я это видел. Рата не пряталась, когда отодвигали задвижку, и корцанг начинал свой хищный поиск. Рата – вот она, зацепи крючком и тащи. Но она берет для опыта другую крысу.

Рата тоже выделяла Малявку, и это я тоже наблюдал. Она при Малявке вылизывала своих малышей, этого крысы при н и х никогда не делают.

Вечером, как раз в канун «угощения», соски с водой убрали из клеток. Рата и её малыши попали в подопытную группу. Я не мог оставить её и тоже незаметно присоединился к ним, хотя меня, похоже, не было в списке «материала».

Малявка как бы случайно не закрыла дверцу клетки на задвижку, и Рата ночью протиснулась наружу. На столе Малявки стояла посудина с водой, её было немного, на самом донышке, но все-таки этого было достаточно, чтобы напоить крысят. Если бы в этот момент в лабораторию вошел дежурный. Рата попала бы на гильотину немедленно. Таков был закон – контактные крысы не должны были возвращаться в клетку к сородичам.

Вот почему Рата и не повела малышей к поилке. Они, эти круглозадые крохи, были ещё слишком неповоротливы.

Рата в один прыжок оказалась на столе, взяла чашу в передние лапки и. Придерживая её зубами, осторожно пошла назад, к своей клетке.

Ноша была для неё слишком тяжела, и она то и дело останавливалась передохнуть. Ходить на задних лапах крысы могут, но все-таки это очень трудно. Особенно, если ещё несешь что-то…

А вообще крысы отлично умеют стоять столбиком. И если бы они были одинакового роста, то могли бы поговорить с человеком на равных. Легко! Ибо ничем иным, кроме способности к прямохождению, человек не отличается от крысы в плане интеллекта.

У меня каждый раз обрывалось сердце, когда в коридоре начинал скрипеть паркет. Но она родилась под счастливой звездой, наша Рата!

Потом пустую чашу она тащила уже волоком, заметно нервничая и очень спеша. Слава Богу, всё обошлось!

…Когда в поилку налили соляной кислоты и соски воткнули в сетку, Рата крикнула – не пейте, вас отравят! – Но крысы устроили настоящий дурдом – так они старались вырвать друг у друга заветную резинку!

Потом они делали глоток, другой и… валились на пол в страшных корчах.

Сама она не пила воды – я это видел. Но к соскам, однако, не бросилась. Те, другие, не смогли удержаться или просто не поверили ей.

Так она устроена, наша Рата. Когда нас гоняли по электрической сетке, она первая догадалась сбросить проволочную петлю с хвоста. Потом избавились от проволоки и все остальные. У одной толстой тетёхи не сразу это получилось – та крыса визжала, дергалась, кувыркалась от боли, и паника ещё больше усилилась. Рата подбежала к ней и крикнула: «Отгрызи свой хвост!» Я поглядывал на ваттметр – ток увеличивался. Тогда Рата своими собственными ножовками отхватила хвост этой паникерши и отбросила его вместе с контактной проволокой подальше. Тетёха провалялась в глубоком обмороке до конца сеанса, но осталась жива.

Вы подумали, наверное, не раз – почему «пасюк»? Да, своё имя Пасюк выбрал не случайно. От вистаров у него только окрас. Когда об этом заговорили, пополз слушок, что и благородства ему не хватает, нет утонченности вистара и вообще – хам…

Конечно, здесь было больше зависти. О чем тут спорить? Что же касается пасюков, то их природный ум и врожденная изобретательность известны всему миру. И это факт, такой же непреложный, как и то, что в Африке живут африканцы, а самоеды ездят на собаках.

14

Работать, работать, работать…

Банально, но факт – помогает всегда, но только не сегодня, в такой, в общем-то, обычный день.

Январь – месяц парадоксов, может быть, именно поэтому такое и со мной именно сейчас приключилось. 1 января 857 года в Кёльне была сильная гроза, а через два года в этот день замерзло Черное море. А в России в первые январские дни всегда было много землетрясений.

Вот и сейчас – потерявшаяся в лабиринте бесконечных праздников – теперь у нас стало модно отмечать два Рождества – католическое и православное, это кроме старого и нового Новых Годов! – зима ещё долго не отправится от теплового удара, который хватил её прямо в канун первого Рождества. Возможно, эта надоевшая сырость и промозглость в разгар зимы – наверное, и есть истинная причина моих моральных недомоганий и хандры. Вот я сидел на работе и решал кроссворд. Подошел Милев, Ирборша маячила за его спиной, но занималась чем-то своим, девичьим.

– Ну вот что, – выдавил из себя Милев, явно совершая над собой усилие. – Твоя работа меня не…

– Я тебя вчера видел, – меланхолично перебил его я.

– …не устраивает! Ты что-то слишком долго пытаешься вписаться в режим работы! И это нам не нравится.

– Ты был с женщиной, – парировал я.

– Что за чушь! – нагло крикнул он, но в его глазах уже рождался страх.

– Ты был с красивой женщиной, блондинкой.

– Бред какой-то, – он побледнел.

– Вы были в…

– Это ложь! – зашипел он, оглядываяь на Ирборшу.

– Извини, возможно, шатенка – было темно и на ней была большая шляпа.

– Слушай, может ты съездишь вместо мня на симпозиум? – всё тем же противным шёпотом спросил Милев, продолжая коситься на Ирборшу.

– Ладно, – безразлично сказал я и снова принялся за кроссворд.

Знал бы он, что я вчера действительно видел одну интересную парочку, только это был не он со своею подружкой, а сама Ирборша с главным редактором престижного научного журнала. И выходили они из гостиницы. Они видели меня. А я, естественно, их.

– Я давно подумываю о том, чтобы взять себе ассистента, – сказала Ирборша, не поворачиваясь к нам. – Поговорим об этом после работы.

Опа-на!

– Как-нибудь обязательно. Но не сегодня. И не завтра, и не после-послезавтра…

Последние месяцы, самые холодные в году, хандра совсем меня пожирает. И тут ещё эта оттепель. Всё катится вверх тармашками. Даже в природе.

Утром, когда я брился в ванной, решил заняться аутотренингом. Я дружелюбно улыбнулся своему отражению в зеркале. Оно, моё «я», мне незамедлительно ответило. – «Ты неотразим, – сказал я ему. – И тебя даже не портят морщины на лбу и вокруг глаз, кстати, о глазах – они полны доброты. Да, конечно, ночные бдения не красят, но эти круги под глазами придают лицу более честное выражение. Вот только не надо такой вот усмешки!»

Да. Я, как-то невзначай, приобрел репутацию «делового человека», и с этим надо было что-то делать. Чтобы понять, что это за слово, каков его истинный смысл, – а иностранец, изучавший современный русский только за то, что с его помощью можно «срубить бабки», никогда этого не поймет! – надо знать, как оно, это слово, правильно произносится. А так вот: слегка покачивая головой, округлив глаза и приподняв брови, надо произнести его как бы по слогам и почти пропеть последнее «во-ооой»!

Бесконечные годы беспутной жизни – и всё насмарку!? Когда я успел потерять репутацию, так испоганиться?

Дельный человек ведь был, стал деловой! Де-ло-вой!

Деловой настолько, что мною стали интересоваться деловые со стажем…

Я решил попробовать играть две роли – быть с ними, одновременно оставаясь самим собой.

Я знал, конечно, что будет трудно, но чтобы настолько!

Сначала мне никак не удавалось вернуться в свою шкуру. Я слишком быстро развалился и разленился.

Зачем я всё это так подробно описываю? Все свои мысли и чувства? Никто и никогда не станет читать всё это вообще или хотя бы – выборочно. Да, это роман, но роман, в котором надо бы ещё до начала развития сюжета поубивать большинство его героев, утопив в поганой канаве. Хотя, конечно, в моих записях есть всё же немало поучительного. Только не следует относиться к ним, этим запискам, как к учебнику жизни, по которому надо сдавать госэкзамены на гражданскую зрелость.

Заглянул, узнал и применяй, если вдруг найдешь что-либо достойное подражания.

В моей жизни нет таких правил, которые всенепременно надо всем подряд заучивать наизусть. Но вот когда вы попадёте в педагогический тупик, откройте эти записки – вдруг, да и найдете что-либо подходящее вашему статусу.

Или, если вы от рождения записной зануда, в чем лично я сильно сомневаюсь, ибо вообще о людях имею хорошее мнение, вопреки повальной моде считать всех подряд уродами, начиная с тещи друга лучшей подруги и кончая собственными чадами, читайте всё подряд. Только – чур, не жаловаться!

Ведь перед вами просто и гостеприимно распахнулась дверь в чьё-то зазеркалье, и вы имеете бесплатную возможность узнать в деталях, что за ней. Ничего опасного, гарантирую. А можете её прикрыть так осторожно, что она не издаст ни звука, и никто, даже рядом стоящий друг, этого вашего порыва не заметит!

Мой прибор включен – значит, я готов к работе. Конечно, можно ещё больше подготовить себя к работе – подогреть себя и установку, протирая для храбрости свои, а также её оптические оси, но я этого категорически не делаю.

А что я делаю? Потом я делаю вот что – несколько глубоких вздохов и разминку пальцев. Потом появляется Майя, и я это чувствую спиной.

Пока мой прибор посвистывает и пощелкивает, у меня есть время, чтобы собраться. Но вот всё готово, самописцы пишут, и сразу хочется красивой жизни. В курилке уже полным-полно. Но я строго смотрю на экран осциллографа, вижу своё отражение и говорю примерно следующее: «Эй ты, бездельник! Ты всё ещё раскачиваешься? Да, ты настоящий бездельник и даже охламон! И я тебя глубоко презираю. Страна встает кудрявая, а ты расселся как поганка на живом пеньке жизни, пора бы начать работать, всамделе!».

Лицо на экране мне отвечает: «что-то этот болван с утра не в меру разбушевался, пожалуй, и впрямь пора начинать работу».

Но вот сейчас, именно сегодня, ни один из вышеуказанных методов поднятия боевого духа почему-то не срабатывал.

Хандра продолжала пожирать меня. Мне уже начинало казаться, что я и на свет родился с этой зеленой вязкой хандрой.

Просто не сразу об этом догадался. Майя как-то сказала, что есть люди такие – усталые от рождения.

Но не всегда это было так.

Я помню день, когда был забит последний гвоздь. Мы начинали отсчет новой жизни. Такое ощущение больше не повторялось.

Работать, работать, работать. Это – опиум для народа, причем, бесплатный. Ни ты не платишь, ни тебе не платят.

Однажды мне пришла в голову мысль – начать серию опытов на иной идейной основе. Так глубоко в психоанализ ещё никто не залезал…

Всё просто – вроде пареной репы в истопленной русской печке. Сопротивляемость стрессу связана с психическими характеристиками организма, а они напрямую зависят от социальной роли, не считая наследственности, уровня интеллекта и прочего, всего – вагон и маленькая тележка. Важно то, что социальная роль является доминирующей в этом списке.

Я высказался на эту тему в присутствии шефа, он глянул на меня не то чтобы очень весело, потом на Ирборшу – зырк! И далее – диалог:

– Вот и дерзайте, молодой человек!

– Прошу вашего участия!

– Да вы и сами на ногах.

Ирброша при этом разговоре буквально наизнанку выворачивалась. Когда же она ушла в свои «кулуары», шеф потер подбородок – это было признаком потепления местного климата, и сказал: «Путь действительно перспективный. Ещё в сорок шестом году профессор Голдвин, мой коллега из Америки, опубликовал любопытнейшую статью о социальной природе происхождения стресса. Он провел серию наблюдений за сердечниками Центральной тюрьмы штата Невада. Конечно, тогда были другие методики, иная терминология, но суть исследований понятна и сейчас любому специалисту. Да, Малыш, ты на верном пути».

Он встал и обнял меня за плечи.

Не так уж часто шеф называл меня Малышом! Да ещё эти квазиэротические жесты…

Это прозвище он дал мне ещё тогда, на заре нашего институтского строительства. Меня подобный поворот событий ободрил, и я слегка охамел – мне захотелось поболтать на равных. Я заговорил громко, с апломбом, усевшись в кресло напротив и заложив ногу на ногу.

– Эмоциональные нагрузки сами по себе не так уж и страшны, – вещал я, раскуривая сигарету и покачивая ногой (чего не следовало делать хотя бы потому, что мои шузы на липах в изобилии несли на себе почвенные пробы всех пройденных мною житейских дорог).

– Это вы мне хотите сообщить? («мне» – врастяжку и подняв брови до самой прически!)

Лицо его сделалось, как обмылок. Но меня понесло, и сбиться с ритма уже не представлялось возможным.

Я откинулся на спинку кресла так резко, что моя лихая голова чуть было не слетела с плеч.

– Пардон, – сказал я, – думаю, журавля мы всё-таки поймаем.

– Пожалуй, вы правы, – сказал шеф, внимательно разглядывая свои ногти. – Теперь я вижу, что у вас всё получится. Человек заболевает не от избытка эмоций, а от их недостатка, как это ни покажется странным.

Я приводил какие-то (не очень веские, а то и вовсе схоластические) соображения, но он, резко прервав меня, вдруг сказал:

– Я вижу лишь одну, но очень серьезную проблему в том, что вы сейчас мне тут рассказали. Вы смешиваете эмоции, как основу жизни души, и нервические состояния, сопровождающие различные движения психики. Вот в чем ваша главная ошибка.

Он стоял ко мне вполоборота, и я прекрасно видел, как его глаза за толстыми стеклами очков сверкнули красной смородиной. Я отчетливо видел его профиль, если только это можно так назвать – Оооо! Этот большой горбатый нос, низкий разрез рта, скошенный подбородок…

Я зажмурился, чтобы отогнать наваждение. Он молчал, и я слегка приоткрыл левый глаз – на лице шефа важно и плавно шевелились длинные белесые усы! Я зажмурился снова. Он первым прервал молчание. Сказав «кхе-кхе», он подошел к большой клетке, указал на одну из сидевших там крыс и сказал:

– Вот эта – самая эмоциональная. Но какое сердце! Успешно перенесла все методики, за ней стоит понаблюдать.

– Я знаю эту нахалку, она – самая крупная и никогда не прижимает уши, когда на неё смотрит человек.

Ей-Богу, крыса смотрела на меня с презрением!

Демонстративно усевшись на край кормушки, красотка тщательно умывалась. Вистары очень и очень чистоплотны, они проделывают этот ритуал несколько раз в день, однако на сей раз крыса не просто умывалась, она как бы говорила нам – я умываю руки.

Крепкие задние лапы, длинные и сплющенные, как у аквалангиста, ступни. Передние лапки похожи на ручки маленькой куклы. Быстро, как если бы она взбивала коктейль, терла крыса свою красивую, башмачком, мордочку. Три-четыре быстрых, как молния, движения, потом – трёх-трёх пыль с ушей…

Покончив с уборкой верха, она принялась за бока, затем вылизала лапки-ручки, прочесала коготками задних лапок бока от позвоночника до брюшка, и только после всего этого взяла, как хворостинку, свой длинный хвост и быстро продернула его через пасть, как если бы это было простое игольное ушко, а хвост был бы ниткой.

Закончилось священнодействие обсасыванием розового кончика хвоста, самых его чешуек.

Всё это время мы для неё будто и вовсе не существовали. Умывшись, крысы сладко зевнула во всю пасть, продемонстрировав нас сапфирно-розовый язычок и два длиннющих желтых резца снизу. Затем она устроилась на полу клетки, положив морду между передними лапами, как это делают собаки, и прикрыла глаза, сквозь белесые реснички они посверкивали алой смородиной.

И только хвост выдавал её беспокойство – он подрагивал так, словно это был провод под напряжением и, через него пропускали несильные, но частые разряды тока.

– Нагла, мать! – восхитился я беспримерным поведением подопытной крысы.

– Но чертовски хороша при этом, – согласился шеф и улыбнулся без обычной теперь, почти дежурной иронии.

Больше о новом эксперименте разговора не было. Но за неделю до Нового Года на доске объявлений был вывешен приказ по институту – мне и Майе поручалось квартальное исследование века. Мы должны были изучить и запротоколировать развитие стресса, приводящего к инфаркту миокарда, у крыс различного группового уровня от крысы альфа до крысы омега…

Альфа и омега определялись степью социализации крысы – то есть её социальной активности.

15

Нет, конечно, Пасюк всё ещё оставался нашим вожаком, что бы там ни говорили злопыхатели. А таковых развелось пропасть сколько!

Где-то поднахватались новомодных идей о «свободе брюха» и пошел вселенский хай: «никакой власти не признаем, кроме власти своих собственных желаний!».

Пасюк тогда много говорил об одичании стаи, утратившей Истинное Знание. Зачем подчиняться Общему Порядку, если нет в этом никакого Высшего Смысла?

Но что такое – Высший Смысл? Истинное Знание?

И что это за Общий Смысл?

Зачем рядовой крысе вообще задумываться над этим? Она рождается, живет и умирает, руководствуясь понятными ей мотивами – жить надо. Потому что тебя родили на свет, и ты должен сделать всё то, что обычно делают все вокруг – и лишь сделав всё это, можно смело умирать. Иными словами – надо есть, пить, размножаться и в меру развлекаться… Пока жив.

Какой ещё Высший смысл?

Пасюк проповедовал: «Когда утрачивается Высшая Целесообразность в жизни стаи, жизнь каждой отдельной крысы утрачивает всякий смысл, даже если она и не подозревает об этом. Жизнь такой крысы не стоит и шерстинки из хвоста…».

Всё в нашем обществе пошло кувырком и надежды на то, что всё когда-нибудь уладится, становилось всё меньше и меньше.

Молодняк быстро усвоил все премудрости лжи и лести. Все понимали, что им всюду говорят ложь, но все делали вид, что во всё это искренне верят. И только крыса с вывихнутыми мозгами могла себе позволить иное поведение – быть правдивой.

Сикофанты и деляторы, прочая охлократическая муть… Прежние стукачи эпохи застоя просто младенцы рядом с ними!

А сколько зауми внезапно развелось вокруг попранных идей «титанизма-утопизма»!

Наши профессора перестроились на марше, так спешили не опоздать! Теперь они всё с тем же рвением вбивали в головы юного поколения новый комплекс идей – «хамократии и демонизма». А на простом народном диалекте это означало – всякая чертовщина и дерьмо…

В школах стали практиковать обучение во сне или – по телевизору. И значительная часть стаи не замедлила впасть в дремучее невежество и духовную спячку. Даже самые продвинутые бизнесмены и вумены не могли прочесть, пусть хотя бы из-под палки, лист формата А4, не то что – написать на нём…

Пасюк, видя всё это, впал в жестокую ностальгию и его «бормотания» о пасюках – последнее, что ещё делалось им для поднятия духа стаи с энтузиазмом.

Не забывайте – он был, возможно, последним рыцарем веры, он был настоящим героем, и это совсем не то, что стали понимать под героизмом потом. Романтический, демонический или трагический герой – это совсем другое. Они есть и сейчас и были всегда, но он был героем веры, возможно, её последним рыцарем. А это – образец, прежде всего, бесконечного самоотречения. И главное отличие этого вида героизма от всех других в том, что он сам вовсе не признавал своего героизма, поскольку речь шла о его отношении к вере. Отсюда и вытекло – Пасюк был одинок, он был обречен на одиночество, и разве могло быть иначе? Вере он отдавал всего себя, целиком и полностью, в этом смысле он уже был духом, но не живым существом из плоти и крови.

Второй рассказ Пасюка

…Когда стая, третий день бежавшая по полю и порядком выбившаяся из сил, устроилась на короткий отдых, к вожаку подошел молодой самец по имени Дарли. Он был известен своим гордым нравом и не в меру независимыми суждениями даже среди пасюков, ну очень гордых крыс, и, если бы не хромоножие, он вполне бы мог претендовать на роль вожака стаи – физического развития он был отменного.

– Послушай, – сказал он резко и достаточно жестко, однако выдерживая вежливые интонации. – Отчего бы тебе, наимудрейший, в столь ответственный час нашей жизни не отказаться вовсе от полномочий диктатора?

– Что?

Шерсть на спине вожака встала дыбом.

– …и не ввести коллегиальное правление?

– ???

– …хотя бы на время!

Он вскинул хвост и с бешеной силой щелкнул им по густой зеленой траве. Никто! Никто не осмеливался его поучать!

Тут бы дерзкому и пришел конец, если бы не смелый, полный благородства взгляд его фиалковых глаз.

Вожак заколебался.

– Что ж, я не убью тебя за наглость и грубое нарушение служебной этики, – глухо прорычал он, невольно отводя взгляд от своего безумного виз-а-ви. – Я не убью тебя на месте, как опасного государственного преступника. Мы будем с тобой честно драться, ведь мы – старые друзья. Ведь мы и вправду были дружны с тобой когда-то?

Он говорил проникновенно, щуря красные от ветра глаза и наклонив голову набок. Дарли молчал, не ожидая такого оборота дела. Однако вожак уже принял боевую позу и Дарли ответил:

– Я принимаю твой вызов.

И вот они, на виду у всей стаи, сошлись в кровавой схватке, исходом которой должна стать смерть одного из них.

– Согласись добровольно покинуть Стаю – и я дарую тебе жизнь, – шепнул вожак, когда их морды сблизились.

Однако, сказав это, он во второй раз ощутил некое смятение и беспокойство в своей душе и даже что-то похожее на приступ жалости к этой неумной и очень дерзкой крысе.

– Никогда! Только драка! – гортанно выкрикнул Дарли и придвинулся к вожаку вплотную.

В следующее мгновение он уже лежал на земле, сраженный метким ударом большой треугольной головы под дых…

Когда Дарли пришел в себя, поблизости уже не было крыс. Да, стая ушла! И его оставили одного…

Вполне осознав эту ужасную новость, раненая крыса попыталась вскочить на ноги, но тут же приступ острой боли свалил её наземь. Дарли рухнул, как подкошеный – хромая нога была перекушена мощной челюстью вожака чуть повыше колена.

Впервые в жизни Дарли плакал. Он горько плакал, и слезы обильно стекали по испачканной в земле и крови бурой шкурке, щедро орошая примятую во время боя траву. Он лег на землю мордой, и щека его ощутила приятную прохладу.

Немного успокоившись, он сел. У ног его ползали букашки и стрекотала саранча, но он их совершенно не замечал, целиком поглощенный своим непомерным горем.

Его бросили! Стая от него отказалась!

Прошло ещё немного времени, и, когда все слезы были выплаканы, он внимательно оглядел местность. Рядом с ним высилась довольно высокая горка слегка придушенных кузнечиков, а чуть поодаль стояла банка из-под свиной тушенки, до краев наполненная водой. Дарли принялся лакать из банки – вода была свежая, наверное, из родника. Есть ему не хотелось.

Потом он стал смотреть до боли в глазах на багряную полосу заката, и ему показалось, что он видит уменьшающуюся точку – это уходила стая!?

Сердце его рвалось на части, но оскорбленное самолюбие не позволяло с тоской думать о сородичах. Пусть уходят, пусть… А он здесь умрет, прямо на этом месте!

Подумавши так, он лег на живот, спрятал голову под себя, хвостом обвил круглое туловище и кончик взял в пасть. Так и лежал до самой ночи – упругим бурым комком.

Потом уснул – забылся тяжелым, бредовым сном…

Но прошли сутки, и молодое желание жить взяло верх над его пессимизмом. Ведь Дарли в сущности был совсем ещё молодой крысой!

К тому же, он был неисправимый пессимист.

Минула неделя, и рана на ноге стала затягиваться. А ещё через пару дней он уже смог кое-как ковылять, правда, ещё больше хромая на левую ногу.

Он шел по пустынному полю, на котором буйством первой зелени колыхались молодые посевы, и думал о том, как часто уязвленные души пытаются лишить себя жизни с той лишь целью, чтобы отомстить своим обидчикам. Хотя бы в своей памяти!

Но здесь, в чистом поле, он стремительно становился прагматиком. И рассуждал теперь так: о его смерти стая, вероятнее всего, никогда не узнает, и это слишком дорогое удовольствие – умирать кому-либо назло, тем более что это зло будет существовать только в его воображении.

От этой свежей мысли он страшно развеселился и даже подпрыгнул высоко над землей, несмотря на больную ногу.

Место, куда он выбрел на третьи сутки, сначала ему совершенно не понравилось. Это была небольшая река, медно-красное русло которой казалось ей непомерно велико. Бледные, в буро-желтых прожилках, стенки русла, слоившиеся по обе стороны, потрескались от жгучих лучей белесого солнца и покрылись кое-где неровной коркой грязноватых соляных осадков.

Кое-где виднелась чахлая растительность, чаще других встречался розмарин и морской укроп.

Уже совсем к вечеру вдалеке показалась плотина, её смутные очертания едва проступали в бархатистом вечернем сумраке. На самой верхушке плотины торчали острыми стрелами толстые стебли какой-то жесткой травы.

У Дарли от волнения расширились ноздри, он осторожно понюхал незнакомый воздух – опасностью не пахло. Долго не размышляя, Дарли решил здесь заночевать и, может быть, если утром не придут другие мысли, он попытается прижиться в этих местах.

Идти дальше у него не было сил.

Так он скоротал ещё дней десять – в пустой норе под кустом диких роз, развесисто устроившимся на самой кромке суши. Берег здесь круто сбегал к солонаватой на вкус воде.

Дарли, теперь уже совсем окрепнув и залечив боевые раны, решил всё же поискать себе более удобное жилище. Уж слишком на виду рос этот, в сущности, совсем неплохой куст!

Новое место было более закрыто и защищено от хищных глаз врагов крысиного народа. Немного привыкнув и устроившись, теперь уже, основательно, он даже стал ощущать некоторое успокоение от созерцания этих диких и прелестных в буйстве дикости пейзажей.

Нора была благоустроена, но он рыл и рыл все новые и новые тоннели – осторожность излишней не бывает! И вот, наконец, он решил устроить себе небольшой отдых. Отряхнув своё длинное туловище от комочков приставшей бурой грязи, он вышел из норы. – «Вот удивились бы мои сородичи, глядя на меня! – подумал он, вспоминая так жестоко бросившую его стаю. – Черт бы меня побрал, я стал похож на банальную землеройку!»

Однако это его скорее веселило, чем огорчало – он твердо решил начать новую жизнь с борьбы с предрассудками. Если бы кто-нибудь увидел его в этот миг со стороны, то решил бы, что это грозный владыка и повелитель местных народов – так гордо и независимо он осматривал раскинувшийся перед ним ландшафт.

«Ну что ж, они меня бросили, и я буду жить здесь, и найду себе среди аборигенов достойную подругу. У нас будет много детей, маленьких бурых крысят, и мы создадим свой род – смелых и гордых крыс…»

Маленькое храброе существо, с крепко прижатыми ушками и крупной, не по туловищу, головой, стояло у необъятных водных просторов, и мелкая серебристая зыбь на темной журчащей воде от легкого дуновения свежего ветерка, и прекрасные картины светлого будущего – всё это, сменяя друг друга, веселым калейдоскопом проносилось перед его счастливым взором. Широкое основание челюсти, завершавшее треугольник мордочки, придавало ему выражение мечтательной задумчивости и, одновременно, волевого своенравия.

Убежденный в силе своих челюстей, хотя и не уверенный в быстроте своих коротких лап, он имел несносную привычку не убегать от противника, а непременно вступать с ним в бой даже тогда, когда силы были явно не равны. Никогда не отступать! – вот его девиз.

В стае его уважали за это качество, но и врагов он нажил немало.

Постояв немного у воды, Дарли решил пойти поохотиться. Пробираясь в пучках морского укропа, он вдруг увидел широкую рваную тень, необычайно быстро двигавшуюся по равнине. Жара стояла адская, но Дарли внезапно почувствовал противный холодок в животе и кончиках лап. Это опасность! – подумал он, даже не поднимая головы. Что ж, задний ход…

И он опрометью бросился к тоннелю. Вж-ж-жик! – и он уже вне опасности. Однако, едва его дрожащие лапки скрылись в норе, как острые когти хищника уже вцепились в корни травы у самого входа в жилище. Но поздно!

Ястреб, вне себя от досады, стал рвать когтями репейник, но долго предаваться отчаянию он не мог – надо искать другую жертву.

Не повезло в этот раз, повезет в другой – мало ли зевак скачет и летает вокруг?

Ну а Дарли в это время всё мчался и мчался вперед, как безумный, всё ещё чувствуя кончиком хвоста ястребиный коготь.

В тоннеле не было абсолютной темноты, там и сям сквозь корни трав пробивался тусклый серый свет. Дно тоннеля было основательно разрыхлено лапками и зубами множества болотных крыс и землероек, чьими ходами Дарли и воспользовался, рои свои спасительные тоннели. Во все стороны шли боковые дорожки – это был безвыходный лабиринт, подземное царство крысиного и мышиного народа.

Опасность осталась далеко позади, но Дарли мчался вперед, подальше от воды, в самую глубь земли, мечтая только об одном: подальше уйти от места ужасного приключения.

В честном бою он не раз жертвовал безопасностью, подвергая свою жизнь смертельному риску. И не было страх! Но когда тебя выслеживают – это уже совсем другое дело. С этим трудно что-либо поделать – страх побеждал разум и волю. Сильная духом крыса пасовала перед внезапной опасностью.

Но что такое – дух? Это симбиоз души и тела. Сколь ни сильна душа, но тело трепещет, если есть угроза его существованию.

Но вот навстречу ему попалась землеройка. Она была меньше Дарли, но отличалась, судя по её отчаянному виду, неприветливым, вздорным нравом. Показав долотообразные резцы, она вмиг схватила Дарли за ухо и тут же растрепала его в клочья. Но как же она заблуждалась, надеясь на снисходительность со стороны крысы! Дарли, дико взвыв скорее от ярости и раздражения, чем от боли, решительно схватил нахалку за шиворот, сильно куснул её и, хрякнув пару раз оземь с большим старанием, швырнул подальше от себя и поспешил дальше, всё ещё досадуя за вынужденную остановку.

Наконец он добрался до своего уютного гнезда в самой глубине норы, почти у края плотины, и только тогда к нему вернулось его прежнее спокойствие. Он облегченно перевел дух и даже впал в некоторую философскую задумчивость. «Вот наша жизнь! – думал он. – Каким бы храбрым ты ни был, но всегда найдётся хищник, который повергает тебя в ужас одним своим видом, потому что… таков закон природы?»

В этот день на ужин пришлось довольствоваться лишь пучком сухих кореньев, что было чрезвычайно не вкусно.

…Наступало опасное время, но Дарли, проживший всю свою сознательную жизнь в усадьбе, об этом пока не догадывался. Конечно, и ему приходилось бывать в поле, за овином, но все эти случайные вылазки не могли, конечно, дать ему настоящего знания о жизни, со всеми её сложностями и хитросплетениями причин и следствий.

Близилась осень, и с её приходом задули сильные северо-восточные ветры. Они-то и загоняли воду в конец трубы-воронки шлюза. Шла пора августовских ливней и наводнений.

На этот раз вода поднялась так высоко, как не поднималась в этих местах никогда. Когда первые потоки мутной стихии поглотили стенки русла и бесшумно покатились в тоннель, поднялась невообразимая сумятица. Маленькие обитатели подземки были захвачены врасплох. Писк и визг стоял такой, что у Дарли в ушах что-то неприятно затрещало, и он, боясь окончательно потерять слух, быстро почесал задней лапой в ушной раковине – треск прекратился. «Ой-ё-ёй!» – недовольно подумал Дарли, отчаянно вертя головой во все стороны. Теперь было ясно и ежу – грядут весьма грозные испытания.

Мириады коричневых и оранжевых кузнечиков, пестрых жирных жуков, длинных лоснящихся червяков и мохнатых цветных гусениц, тесня и толкая друг друга взбирались вверх по стебелькам травы, спасаясь от надвигавшейся воды. Батальоны мышей, крыс, землероек, негодуя на бушующую стихию и трясясь от страха и ужаса одновременно, спешили выбраться из тоннелей. И вся эта лавина мелкой живности дружно устремилась к плотине.

Дарли ещё спал, когда его разбудил сильный страх шум наверху. Прочистив уши, он всё ещё надеялся, что ничего страшного не произошло, и снова улегся на мягкую подстилку, чтобы доснить приятный сон.

Но не успел он прикрыть глаза и сладко зевнуть, как вынужден был принять бодрый ледяной душ. Холодная вода окатила его всего – от розового кончика носа до кончика серого чешуйчатого хвоста. Едва не захлебнувшись, Дарли ринулся наверх и … с разбегу свалился прямо в холодную воду. Вот тут только он заметил, что творится нечто ужасное.

Дарли неплохо плавал (в усадьбе был чудный пруд, в котором часто лунными ночами кутались молодые крысята), но в данную минуту ему вовсе не хотелось водных процедур, он уже неделю покашливал и очень опасался двусторонней пневмонии. Именно поэтому, оказавшись вдруг в воде, он раздосадованно крикнул – чёрт бы всё это побрал!

Так, сердито вереща и отчаянно вертя шеей, сидел он на задних лапках и брезгливо наблюдал ту невообразимую сумятицу, что устроили несчастные животные, силясь спасти свои шкурки и панцири. «Настоящее вавилонские столпотворение!» – изрек он, ни к кому, собственно, не обращаясь и решив для себя, что всё это беснование природы не спроста…

С первыми потоками наводнения налетели болотные ястребы, проживавшие неподалёку, – наводнение готовило им сытное угощение. Вслед за ними явились нахальные вороны, громко и картаво орущие. Они закрыли полнеба, солнце и все пути к отступлению. Хищные птицы носились над обезумевшей от страха живностью, жадно хватая добычу, беззащитно лепившуюся у плотины, и тут же взмывая в высь.

О, как это подействовало на тонкую, открытую впечатлениям душу Дарли! Выгнув спину дугой, перескочил он через дюжину неопытных беглецов и очутился в самой гуще землероек и мышей – на них ястребы не бросались, увлеченные более крупной и жирной добычей. Мелюзга, однако, не пришла в восторг от непрошенного вторжения и дружно возмутилась. Дарли примирительно поднял лапу – время ли сводить счеты?

Однако расслабляться не было времени. Укрывшись от ястребов, он тут же увидел злые глаза планирующей прямо на него вороны. Он просто пришел в ярость от неслыханной наглости птицы – а этих злодеек он глубоко презирал, считая, что слухи об их уме явно преувеличены. Взметнувшись к небу в олимпийском прыжке, он злобно вцепился в мощное бедро воровской птицы и сильно рванул её вниз, на себя, рухнув вместе с ней в самую середину орущих и вопящих грызунов. Ворона испустила гортанный карк и стала ожесточенно бить своим смертоносным клювом направо и налево. Горы трупов росли на глазах…

На помощь Дарли уже спешили три землеройки крутого нрава. Приблизившись, они перемигнулись с отважной крысой и тут же взобрались на крылья вороны. Они с ожесточением, вообще-то несвойственным столь малому народцу, принялись рвать когтями и зубами твердую радужную оболочку тесно прижатых друг к другу перьев – надежный панцирь, предохранявший тело птицы от ран. И грызуны одолели бы незадачливую птицу, не приди ей на помощь лихие товарки. Минуты две-три ещё длился поединок вороны с диким племенем грызунов, и вот уже порядком растрепанная птица освобождена. Взмахнув помятыми крыльями, она тяжело взмыла над плотиной, сплошь усеянной изодранными в клочья мохнатыми тушками.

Взъерошенная и вся покрытая кровью и грязью, безумно сверкая глазами, крыса, виновница всей этой кутерьмы, скользнула через край плотины и незаметно нырнула под защиту зеленой травы.

Здесь, на зеленом лугу, тимофеевка и клевер росли намного выше, и были вкуснее и сочнее, чем грубые стебли на солончаке. Подземные тоннели на лугах вообще не сооружались, крытые ходы делали очень просто – подгрызая стебли у самого корня. Сейчас в этих беседках и аллеях было полно путников, но Дарли, всё ещё под впечатлением пережитого, совершенно не обращал на них внимания и только изредка для порядка покусывал тех, кто не хотел уступать ему дорогу или слишком медленно это делал.

Так добрался он до речки, сильно петлявшей в этих местах, и теперь уже спокойно уселся под корнем густого куста дикого розмарина. «Вау! Знакомые места!» – воскликнул он обрадовано. Да, это была именно та нора, с которой и началось его здешнее житье.

Однако норка была занята маленькой землеройкой, и это сильно не понравилось бывшему хозяину дома. Дарли, строго придерживаясь закона о правах собственника, решил немедленно вступить во владение норой. Непрошеная хозяйка – любительница дармовщины, была тут же с позором изгнана.

«Халява кончилась!» – крикнул он ей вслед, но ещё долго над лугом разносились её нелепые угрозы и крики, громкие и заковыристые, но совершенно не опасные для Дарли.

Прошло несколько дней, и ветры стихли. Вода ушла и разместилась в своих прежних границах, большинство переселенцев вернулись в свои покинутые жилища. Однако Дарли так и остался жить под розмариновым кустом. И даже пристрастился к тимофеевке и клеверу!

Луг кишел бурыми сверчками и вкусными зелеными кузнечиками. О пропитании можно было не заботиться – обильная снедь сама шла к нему в рот.

Было и ещё одно обстоятельство – в жаркие он любил поплавать в речке, вблизи берега, опасаясь углубляться в темные водоросли, а то ведь можно нарваться на скандал – там, на глубине, крутилась страшная щука. Она особенно любила охотиться у плотины, как раз там, где было когда-то его роскошное жилье.

Нора под розмарином была не то чтобы узкой, но всё же не такой комфортной, как ему, уже избалованному квартирным вопросом, теперь хотелось бы. Конечно же, в ней нашлось место и для прелестной подруги, одетой в изящную шелковистую шубку цвета густого какао. Наступила брачная идиллия.

Лето было уже на излете, когда в одно, теперь уже не такое знойное, хотя и теплое утро все измелись в одночасье. На окраине луг раздались громкие голоса людей, лошадиное ржанье и топ. Все эти, некогда знакомые и привычные, звуки уже давно не тревожили Дарли, и он подумал, не снится ли ему страшный сон? Он поспешно выпрыгнул из норы и замер столбиком, обескураженный открывшимся ему кошмаром. Люди и лошади – это ужасно, но и это было ещё не всё! Вместе с людьми и собаками появились какие-то красные машины, запряженные парой лошадей. Вдруг одна из машин крикнула – и это было странно и страшно, так могут крикнуть десять миллионов цикад, если сделают это одновременно. Но действительно страшное началось после – к великому ужасу удивленных обитателей луга трава после этого крика смиренно полегла длинными рядами…

Что означала опасность наводнения по сравнению с надвигавшимся кошмаром!

Болотные водяные крысы, землеройки, мускусные крысы и кровожадные ласки – вся эта беззащитная живность, спокойно проживавшая в густой траве, опрометью понеслась прочь. Те же, кто не успел скрыться, на своё несчастливое счастье, даже не успели понять, что с ними произошло…

Большие ножи, быстрые, как молния, срезали траву у самой земли, захватывая и мгновенно убивая замешкавшуюся мелюзгу.

Когда Дарли услышал крик смертоносной машины, он тотчас же шмыгнул на дно своей норы и бросился плашмя на пол, дрожа всем телом и стараясь не думать о бренности существования. Подруга его оказалась при ближайшем рассмотрении довольно вздорной мадам – она с самого начала взяла за принцип во всем придерживаться противоположных взглядов, и в этой убийственной ситуации она не замедлила проявить свой вздорный нрав. Она выскочила из норы, нырнула в реку и поплыла к противоположному берегу.

«Постой!» – кричал ей вслед Дарли, но куда там! Она даже не оглянулась…

Когда стук машин затих, Дарли осторожно выбрался из норы. До чего же унылая предстала перед его взором картина! На земле лежали длинные кучи травы, а в этой спутанной траве галдели шмели и кузнечики, вконец, обезумев от страха.

Одаренный не только храбрым сердцем, но и толикой здравого смысла, Дарли, подбодрив себя криком «профити лёказьён!» (а так всегда провозглашал молодой хозяин усадьбы, когда подворачивалась халява), он принялся хватать беспомощных насекомых и жадно поедать их тут же, не унося в укромное место. Это было невыразимым удовольствием – охотиться, не подвергая себя ни малейшей опасности! Ястребы и вороны, напуганные крикливыми машинами, ещё не скоро сюда вернутся.

Наевшись до отвала и лёжа на своей мягкой подстилке, он вдруг вспомнил о своей неразумной подруге в такой приятной на ощупь шелковой шубке…

Странно – но ему стало немного грустно! Чтобы там ни говорили опытные многоженцы, но первая любовь ни с чем не сравнится!

Однако что-то надо было делать. Теперь и это место становилось опасным.

Дарли видел, как грызуны большой толпой куда-то направляются. Он незаметно пристроился в последние ряды. Они шли туда, где лежала длинными рядами скошенная трава. Три дня они питались головками увядающего, и поэтому особенно сладкого клевера, но вот на четвертый сено стали сгребать и складывать в копны, и бесприютные граждане луга спешно перекочевали туда, но уже на следующий день оказались под проливным дождем, потому что копны с раннего утра начали увозить в село на повозках.

Но какая беда пришла вместе с этими злосчастными повозками! Огромная собака, сущий терьер, бросилась на то место, где только что стояла копна, укрывшая Дарли, с отвратительным громким лаем принялась уничтожать малый народец…

Дарли с детства ненавидл собак за их услужливый нрав и привычку пресмыкаться перед двуногими уродами, не имевших своих собственных шубок и по этой причине считавших себя вправе нападать на пушных зверей.

Дарли, едва увернувшись от прожорливого пса, захромал подальше. Больная нога особенно ныла в сырую погоду.

Он вернулся в свою нору под розмариновый куст и впредь пользовался только теми ходами, которые сам прорыл между корневищами. Луг же теперь был открыт всем ветрам и врагам малых народов, и вечно голодные вороны сразу смекнули, что их сильные клювы без труда пробьют не слишком плотные крыши тоннелей и неглубоких нор.

Но вот и зима завьюжила, и выпал обильный снег, густой и противно холодный. Снег – лютый враг всего звериного народа, но верный друг крыс и мышей. Туннели в снегу устраивались легко, эта работа была приятной. Пищи под снегом всем хватало – сытные корни и сухие стебли трав хранились там в изобилии. Днём крысы не выходили на волю, остерегаясь врагов, но зато ночью, совершенно обезумев от яркого света полной луны и забыв об опасности, затевали веселые игры, как на огромной сцене, прямо на покрытом ледяной корочкой снеге, в душе смеясь над глупыми воронами, а те в столь поздний час сладко спали, и не догадываясь о том, что отменный корм в изобилии резвится неподалеку.

Однако не все враги крысиного народа видели сны в это время. Неизвестно откуда вдруг появлялись толстые бесшумные совы, набегали откуда ни возьмись лисицы и ласки. Дикий разгул крысиного народа на освещенной луной равнине то и дело прерывался кровавыми трагедиями, но опасное развлечение продолжалось всё тем же рискованным способом. Пушистые батальоны необузданно резвящихся крыс редели с поразительной быстротой.

Дарли был цел и невредим в своём заснеженном кусте розмарина, который прилично разросся за лето и почти на метр возвышался над снегом. Место легкомысленной и своенравной подруги заняла другая крыса, не имевшая, правда, такой красивой шелковистой шубки, но зато обладавшая множеством других, не менее ценных качеств, которые он с возрастом начинал ценить выше, нежели прелесть блестящей шелковой шубки…

Новая супруга была хозяйственной и рачительной крысой, обладавшей спокойным покладистым нравом, что вполне устраивало Дарли с его склонностью к ипохондрии. К тому же, он был порядком измучен вечными страхами вольного житья.

Семьи рождались и вырастали в родительской норе, потом уходили в лабиринт, и вскоре образовался целый легион крыс из рода Дарли. Они рождались каждые три месяца по десять-пятнадцать крысят в одну беременность, а через три месяца молодые самки уже сами становились мамами…

Его легкомысленная подруга, исчезнувшая так внезапно, о себе вестей не подавала, и Дарли так и не смог узнать подробности её дальнейшей жизни. Ему даже иногда казалось, что она просто воспользовалась случаем, короче – профити лёказьён…

Возможно, у неё на том берегу были давние шашни с каким-нибудь прохиндеем. У крыс разводы ещё не вошли в моду, вот и приходилось хитрить в меру собственной испорченности тем, кто стоял за свободу самовыражения. Однако Дарли не терзался запоздалой ревностью, ему было просто любопытно, и не более того.

Приближался конец зимы, на редкость злой и вьюжной. И вот тут-то, на пороге долгожданной весны, когда снова в меню появятся живые кузнечики и свежие стебельки мятлика, с Дарли случилось самое ужасное за этот год происшествие…

Избегая, по своему обычаю, игр на открытом снегу, он приучил себя забавляться и отыскивать пищу под «одеялом безопасности» – снежным покровом, вблизи привычного уже куста розмарина. Однако, главным его развлечением было купанье – он искусно плавал и нырял, отыскивая под ледяной водой свежие корни водяных лилий, ракушки, улиток и различных личинок. Всё это шло в пищу.

В замерзающей реке вода поднялась высоко, а потом, охладившись, сжалась и немного отстала ото льда – так между ледяной крышей и не замерзшей водой образовалось небольшое воздушное пространство. Дарли прорыл к своей купальне ещё один тоннель, который шёл сюда прямо от куста розмарина.

Но и здесь, под водой тоже не было совсем безопасно. И здесь были свои враги.

Неподалеку от купальни жила большая выдра. По характеру она была заносчива и деспотична, и Дарли, зная это не понаслышке, осмотрительно остерегался её. Опасность грозила и от другого врага – большой пятнистой щуки, обитательнице темного логова в небольшом пруду под плотиной – бучиле. Дарли видел её только раз, но и этого было достаточно. Издали её можно было принять за длинную палку грязно-серого цвета. Дарли, затаив дыхание, проплывал опасное место быстро, как торпеда. Но вот однажды, когда он спешил домой и подплывал уже к своему замаскированному входу, его встревожил громкий незнакомый стук – трак-трак-трак! Стучали по поверхности льда, как раз там, где и был вход в тоннель. Похоже, кто-то пробивает отверстие во льду – подумал Дарли. Теперь уже отчетливо было слышно частое постукивание топора. Он поплыл назад, подальше от опасного места. Но ему всё казалось, что стук топора, эхом разносившийся под водой, следует за ним по пятам. Немного выждав, он снова двинулся назад, все-таки хотелось поскорее оказаться вне опасности. Уже приближаясь к дому, он увидел круглое пятно света на дне реки. Ил будто вздыбился над этим местом…

Но самое чудное было вот что – в середине светлого пятна висел, медленно раскачиваясь в темной воде, большой кусок пахучего свиного мяса! Дарли ещё не забыл вкус этого лакомства, и тотчас же голодный спазм жестокой болью свел желудок с утра не евшей крысы.

Он балансировал на месте, лишь слегка подгребая воду лапками и маневрируя хвостом, потом всё же решил подплыть немного к чудесному лакомству, заранее ощущая его божественное тепло в своем пустом желудке. Он плыл очень осторожно, прислушиваясь к различным шорохам и звукам, всё было тихо, но что-то всё же подсказало ему, что сзади таится опасность. Он резко оглянулся, и… противная дрожь пробежала по спине.

Да! Это была она, чудовищная щука – огромная жуткая уродина, каких поискать. Она тенью скользила за ним…

Дарли – превосходный пловец, но сейчас он плыл так, как никогда ещё в жизни не плавал. Это была шаровая молния, стремительно рассекавшая ледяную воду. Из-под его меха крошечными пузырьками выходил воздух, он поднимался наверх и разбивался о ледяную крышу.

Но как ни скоро плавал Дарли, проклятая щука плыла быстрее, и расстояние между ними стремительно сокращалось.

Вот Дарли почти уже поравнялся с куском мяса и – стремительно проплыл мимо неизвестно на что надеясь и хорошо понимая, что щуку провести не удастся. Мясо его уже не слишком волновало. Жизнь или сытый желудок – такой дилеммы здесь стояло.

Но вот внезапно он увидел прямо перед собой подводный вход в нору, а он ещё так и не очутился в пасти щуки! Удивительное – рядом, с надеждой подумал он и осторожно оглянулся.

Её сзади не было. Огромная туша теперь помещалась в середине того самого света, который лился из отверстия во льду. Однако лакомый кусочек бесследно исчез – и Дарли это сильно огорчило.

Внимание его теперь было приковано к туше страшной щуки. С ней происходили странные и ужасные превращения – туловище вдруг вытянулось почти вертикально и стало качаться, наподобие маятника, который внезапно сошел с ума. Жуткие челюсти судорожно двигались из стороны в сторону. Присмотревшись, Дарли увидел во рту у щуки тонкую веревку, которая тянулась вверх и уходила из отверстия во льду куда-то дальше.

Ещё минута – и щука совсем исчезла, подпрыгнув высоко надо льдом.

Дарли, дрожа от ужаса и неизвестности, некоторое время не шевелился, испытывая такой страх, какого ещё ни разу в жизни не испытывал. Весь мокрый и блестящий под холодными лучами зимнего солнца, он выбрался, наконец, из воды и направился в нору. Он пока ничего не понял в той трагедии, что произошла под водой, но поразмышлять о смысле жизни у него теперь явно имелся повод.

Она, эта огромная щука, могла съесть любого речного обитателя, но вот этот, такой аппетитный и с виду совсем безобидный кусочек свинины убил её!

Больше о страшной щуке в этих местах не слышали, что тоже, если отвлечься от философского смысла происшедшего, было совсем не плохо.

Иногда в сладкой дреме, свернувшись клубочком в теплой уютной норе, сквозь полузакрытые ресницы он наблюдал за размеренными движениями свой домовитой супруги и вспоминал о жизни в амбаре, о своей дружбе с вожаком и последнем с ним конфликте…

Это уже стало совсем, совсем прошлой жизнью и почти не травмировало самолюбие.

Его теперешняя жизнь была полна опасных приключений, но он не сожалел о том, что ему выпал столь суровый жребий. С тех пор, как он покинул стаю, он стал полновластным хозяином своей судьбы. Над ним был властен только случай, но это и вовсе не обидная кабала!

Он с некоторым скептицизмом думал теперь о своих юношеских заблуждениях, надеждах и мечтах. Его окончательный вердикт был оплачен высоким риском и потому имел силу закона – «всё тлен, кроме свободы».

Да и могло ли быть иначе? В противном случае мы имели бы дело с другой крысой…

16

Как всё просто с ней! С ней очень сложно…

Это про Майю – оба утверждения верны, парадокс личности. Вся как на ладони, и… её душа – потемки.

Но Милева она видит насквозь. Меня, впрочем, тоже.

Милев – очень пафосная личность. Принял её поначалу за простушку, а когда вник, то страшно разозлился.

«Она хитрая и подлая», – констатировал он. – «Почему же?» – заинтересовался я, удивляясь тому, как Милев завелся на ровном месте. – «Видит всю ситуацию – и молчит!» – «Какое бессердечие!» – посочувствовал я.

И вот такая девушка сидит у меня в печенках. Да! Она меня взяла за что-то и взлюбила! Это приятно, это щекочет самолюбие.

Но!

Вот с этого «но» вообще-то и надо начинать.

Зафиксировав это открытие – её горячую пионерскую любовь ко мне, я как-то незаметно для себя расслабился в приятных ощущениях самодовольства и любви к себе, и … очень скоро привык! К Майе, к её любви ко мне, к себе любимому, такому душке и симпатяге…

И вот случилось. Я уже не мыслил жизни без всего этого «джентльменского набора».

Если бы я был дешевый волокита, теряющий дыхание при первой же возможности запасть, то и вопросов бы не было. Я был в этом смысле нормальный оболтус.

Итак. Я привык к её постоянному вниманию к моей склочной персоне, но до ответной любви с моей стороны речи, конечно, не было. И это – слава Богу!

Однако в моем сознании уже сидел по шляпку вколоченный гвоздь – она! Я даже как-то поймал себя на мысли, что ревную её к шефу. Потом стал ревновать к Милеву, а это равнозначно ревности к большому телеграфному столбу, к тому же – поваленному.

Это была даже не ревность, а уже сложившаяся привычка иметь её в своих мыслях безраздельно. Меня страшно бесила её привычка всем прислуживать.

Живет она с полоумной теткой, будто нельзя её отправить в богадельню. Если бы это был нормальный человек – тогда ладно. Но ведь это же просто гарпия какая-то бескрылая! Чистый вампир! Не просто век заедает, но и кровь пьет литрами. Но она не страдает от этого, нет! Она просто тащится от себя самой, от своего благородного самопожертвования. Это и есть её хлеб насущный.

Похоже, в её скудной головке, я это давно заприметил, родилась и уже брыкала ножками какая-то угрюмая решимость – стать юродивой.

Такие как она, не успев родиться, уже вполне осознают свою виновность и, едва оторвавшись от материнской груди, с энтузиазмом начинают искупать свой несуществующий грех.

Меня это просто бесит. Почему? Разве не ясно? Да потому что закон своих действий она ищет в другом человеке, вне самой себя. А между тем, личность должна довлеть над общим – и здесь мы с Милевым два сапога пара. Причем – оба правые.

Чувственное в ней задвинуто в область запредельного, а это ещё одна реальная опасность! Это мощный посыл для превращения простого сермяжного, невинной эротики, в жестокий секс-эпил.

Я бы мог ей, конечно, на пальцах объяснить, что греха на ней нет вообще, а если бы и был, то его противоположностью должна быть вовсе не постная добродетель, а несокрушимая вера в меня. Ибо только я знаю, что отчаяние – лишь оборотная сторона догмата о первородном грехе. Только отчаявшись окончательно, можно понять, где и как спасаются грешные.

Отчаиваются многие, но это совсем другое. Многим не нравится их внешность, их положение в обществе и другое. Им бы хотелось поменяться с кем-нибудь местами – с теми, кто более красив, умен, силен, удачлив, талантлив. Мысленно такой человек уже видит себя иным и лишь изредка совершает краткие визиты к своему собственному «я», не начались ли уже долгожданные перемены?

Но они, эти заскорузлые завистники, ещё более безнадежны, чем те, кто вовсе не задумывается над особенностями блуждающей в потемках национальной души. Отчаянное нежелание быть самим собой приводит к ситуации, когда и вовсе спасать нечего – у живущего «здесь и теперь» собственное «я» рассыпалось в песок мгновений и обратно уже ничего не собрать. Разрозненные вспышки совести лишены последовательности и единства, ничем не скреплены друг с другом, случайны и оторваны от окружающих реалий. И потому вместо собственного «я» наличествуют миражи воображения, раздутая, как мыльный пузырь, безликость, и, в конце концов, – аморализм и настоящий грех.

Моё же недовольство собой отчаянно в самом высоком смысле – это отчаяние-вызов. Я хочу быть самим собой вопреки всем призывам нашей пошлой жизни. Моё Я – это вовсе не то, что случается с человеком в силу разных обстоятельств, моё Я – это мой личный свободный выбор.

Реализация моего Я зависит не от мечтаний и грез, моё прошлое никогда не станет прошедшим, ибо для меня всегда существует моральная ответственность.

И моих собственных сил хватит на то, чтобы сделать это.

И Я сделаю это! Я за свои слова отвечаю.

Впрочем, я не создаю никакой системы и не обещаю ничего хорошего создать в этом смысле. Я просто хочу быть в ладу с самим собой, и больше ничего. Я пишу эти записки без всякой надежды на последователей и даже читателей, пишу, потому что для меня это роскошь, – тем более притягательная и очевидная, чем меньше тех, кто, возможно, купит и прочтет написанное. Я вовсе не хочу быть властелином дум своего поколения, а тем более – поколений грядущих, и прочее.

Я с легкостью предвижу свою судьбу, зная, что придет то время, когда надо будет расстаться со страстями, чтобы всецело служить своей вере в абсолютное знание, и я не буду забивать свою голову тем, как сделать эти записки удобоваримыми для «простого читателя». Я вовсе не тот вежливый помощник садовника из газетного объявления, который, держа шляпу и рекомендации в одной руке, другую протягивает «лодочкой», предлагая себя и свои потроха вниманию почтеннейшей публики.

Я заранее предвижу свою судьбу – быть забытым или вовсе не узнанным. И я догадываюсь о самом ужасном – о том, как прилежная критика все тайно переделает на школьный лад и выдаст этот «греческий салат» за «вкусную и полезную» пищу, сотворенную не безымянным, а вполне официозным, каким-нибудь автором Пупкиным.

Но я впадаю в состояние глубочайшего преклонения перед каждым, а может, и тем единственным читателем, который всё же отважится разобраться во всем этом сумбуре до конца с надеждой на духовный контакт с автором сего бредового писания.

Желаю всего наилучшего всем этим замечательным существам и особенно каждому в отдельности! Успехов в работе и также счастья в личной жизни! Вагон и маленькую тележку. Привет вам от меня с кисточкой!

Вы теперь видите, я умею быть весьма учтивым и вежливым, когда это надо…

17

Шли дни и недели. И вот харизма Пасюка стала очевидной для большинства нашего общества, он стал общепризнанным лидером. Первое, что он тогда сделал, это объявил о диктатуре Лиги. Демократы грызли когти и были в ярости. Но Пасюк держался твердо. «Наши четырнадцать мест в парламенте – это просто чепуха! – сказал он и категорически стал радикалом. – Я перегрызу глотку каждому, кто налакается нектара!»

И все поняли, что будет именно так.

Нектар стоял в соседнем лабе в большой зеленой бутыли и никем не охранялся, можно считать – в свободном доступе. Его выписывали раз в месяц: один литр на опыты и пять – для протирки оптических осей.

Его запах распространялся столь агрессивно, что было просто грехом не просочиться в щель под сеткой и не погулять на халяву у соседей до синих чертиков.

Им таким вот милым способом разрушали сердечную мышцу. Мы, по сравнению с ними, были просто интеллигентами – физика с химией в придачу. Нас били по голове, подключали электричество, сажали в барокамеры – в общем, мучили, как хотели, да ещё кормили черт те чем…

Не все были «за» – поползли слухи, что скоро опыты с нектаром запретят вовсе, потом стали говорить, что начнут с новой силой. И что запрет – это промежуточная процедура, чтобы аппетит получше разгулялся. Определенности не было ни в чем. Мололи языками безо всякой устали – кто во что горазд.

Но тогда я восхищался Пасюком безмерно, и это чувство проверило время. Всё так и есть, точно, как часы на Спасской башне.

Но мы тогда были, в сущности, лимонными крысятами, и это кое-что проясняет…

Он появился в нашей стае незаметно. Мрачный увалень, нескладный и смешной в своей выставленной напоказ мрачности, он и сейчас, когда всё в прошлом и шерсть на затылках сильно поредела, казался самым значительным из всех крыс – такие всегда появляются незаметно, чтобы потом стать незаменимыми.

Я никогда не стремился перейти ему дорогу, я не завидовал ему ни в чем.

Но вот появилась она! И это стало первым серьезным испытанием нашей дружбы.

Вечер. Последний халат взлетает и мягко приземляется – на вешалке происходит молчаливое ночное бдение. В замочной скважине хрипит большой ключ, дежурный крякнул и уселся на свой стул, через час он передислоцируется на диван в глубине коридора. В обычное время там сплетничают обновленцы – борцы за своевременное обновление рядов трудящейся интеллигенции и замены морально устаревших кадров теми, кто уже успел перестроиться.

Мы, просунув голову между прутьями решеток, пялились на Большой Безумный Мир, который шумел и пылил за окном, и люди уже не казались нам каким-то чуждым элементом, Бог знает зачем занесенным на нашу планету, опасным и просто отвратительным, – ибо и у них тоже были любовь и дружба, подлость и предательство и разный там прочий геморрой, с неизбежностью присущий всякой мыслящей хотя бы раз в неделю материи.

Ибо умение мыслить отделяет живое от нежити, а спать и кушать могут даже бактерии, помещенные в глубокий вакуум, – они грызут там металл и пластмассу и весьма активно при этом размножаются.

Итак, в тот вечер мы, поглощенные созерцанием, сидели у самой решетки, перед большим квадратным окном, но ритмы чудовищного мегаполиса всё же не мешали нам косить глаза на молоденьких самок, которых в нашей стае было не так уж и мало.

Маленькие, тоненькие, легкие, как ветерок, одетые в прелестные белые пуховики, двуногие крохи, вытянувшись в столбики, самозабвенно танцевали в призрачном свете селены. Передними лапками они плели замысловатые кружева над своими головками, возможно, намекая, что близится час, когда они наденут вуали…

Среди юных прелестниц особенно выделялась одна. Нет слов, как была она хороша! Это было настоящее чудо природы! Настоящая, к тому же, леди!

Чистейший бархат белоснежной шубки, алые чудесные глазки фантастического оттенка ранней смородины! А крохотные розовые ушки – эти две миниатюрные раковинки изящнейшего вида!

Длинные и крепкие задние лапки и такие изящные передние, более похожие на пухленькие ручки миниатюрной фарфоровой куколки, собранные в горсточку столь артистично и даже чуточку жеманно, что этому могла бы позавидовать какая-нибудь модная балеринка, – всё в ней было прелестно и мило до полной потери пульса…

Природа за всю историю не создавала столь чудесного горлышка и грудки нежного сапфирового отлива, что несомненно было, заметим по секрету, признаком весьма благородного происхождения. Это уже не просто Вистар, а знаете ли, даже выше Августа с его двумя желтыми – от головы до хвоста! – полосками через всю спину.

Но голубая грудка! Мечта поэта-бунтаря… Это была Рата.

Стоит ли говорить, она пленила Пасюка с первого свиста – но об этом чуть позже.

Надеюсь, понимаете, не только его…

Ах, зачем мы тогда ходили смотреть в ночные окна! И пусть бы сторожа лишили квартальной премии за то, что в соседний хмельной лаб заглядывал он чаще со свой кружкой и соленым огурцом, – он мог, но не хотел препятствовать, и потерпел…

Память, проклятая память, уймись, Христа ради, убью! Глаза её сияли ангельской кротостью и чистотой. Как только лунный свет падал на её мордочку, длинные эластичные усики кокетливо прижимались к щекам. Вся она казалась олицетворением неукротимой грациозной силы и была наполнена трепетом той вечной жизни, которая существует в природе всегда, как материя, как энергия, как любовь…

Пасюк потупил морду и я увидел, как в неверном свете ночного светила густая краска проступила под короткой шерсткой на его восторженно раздутых пасючьих щеках.

– Да как же в неё не влюбиться!

Он молчал.

Однажды мне посчастливилось наблюдать за ней, когда рядом никого не было. Наступила послеобеденная сиеста, и крысы сладко спали в своих норах. Я же, имея рано развившуюся склонность к мечтательному философствованию, погрузился в размышления о влиянии мирской суеты на развитие умственных способностей, как вдруг мне послышались легкие шаги. Сердце моё затрепетало – она!

Но тут случилось неожиданное. Дело в том, что в соседнем помещении вивария содержались гады, и по глупейшему недосмотру, скорее всего, дверца оказалась незапертой.

Когда, нарушив гармонию мирного отдыха, в дальнем углу что-то громко зашуршало, появилось оно…

Я весь напрягся и с отвращением отпрянул назад. Прямо на меня ползла злобно шипящая гадина – гнуснейшее существо, известное в науке под названием Амбустома. Эта дрянь является предметом суеверного ужаса жителей всей Южной Америки. Её подлость известна всему миру. Её величеству госпоже Мерзость посвящают трактаты, ею запугивают малышей, но так и не могут решиться избавить от неё свет. Ученые, находясь под гипнозом тезиса о политкорректности, в своё оправдание бормочут что-то об экологической нише и при этом спокойно поедают неполиткорректное мясо…

А она меж тем продолжает убивать – убивать коварно, тупо и безжалостно!

Быстро двигаясь по клетке, она весь свой путь покрыла ядовитой зловонной слизью. При этом она весьма гадко колотила хвостом для устрашения.

Доски клетки ходили ходуном. Можете себе представить, в какой ужас она повергла мою маленькую фею… Кроха упала без чувств.

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что случилось дальше. Снайпер на крыше – мир в кишлаке. Но снайпер храпел в коридоре. А в кишлаке назревала драма…

Когда неравная схватка закончилась, и я изгрыз ужасную голову чудовища в клочья, она, моя прелестная фея, клеверный цветок моей души и самая вкусная дынная семечка, всё ещё пребывала в обмороке.

Я заглянул краем глаза в жестянку с водой – ну и видок!

Но моя прелестница лежал неподвижно, и сердце моё вновь наполнилось ужасом. Что мне жизнь, если её в ней не будет!

Я взвыл от страшного предположения и бросился за Пасюком.

– Туда, туда! – кричал я, дергая его за лапу, и он, не тратя времени на расспросы, помчался за мной.

Несколько приемов искусственного дыхания, массаж сердца и… она очнулась!!!

Пасюк ринулся за водой, опрокинул жестянку, чертыхнулся и помчался к поилке – может, там ещё немного осталось. Она тем временем открыла глаза и, приподняв свою чудесную головку, посмотрела на убитую гадину и снова чуть было не потеряла сознание. Она смотрела на меня и уже хотела что-то спросить, но я поспешил её перебить – так нежно она на меня посмотрела!

– Это он, он! – прошептал я и махнул лапой в сторону, куда убежал Пасюк. – Но прошу, больше об этом ни слова! Кайн ворт мерх! – добавил я зачем-то по-немецки. – Нас могут списать! И потом, Пасюк скромный, он не любит, когда его благодарят…

Она понимающе кивнула.

Он так никогда и не узнал об этом разговоре. Да и зачем ему? Почему я так поступил – не знаю. Возможно, причиной всему была моя врожденная робость в общении с прекрасным полом. Я, сами понимаете, не Бельмондо. А неказистый уродец вроде меня вряд ли мог рассчитывать на внимание такой невозможной красавицы, как Рата. А тут ещё шерсть в клочьях, сломанные когти, испачканное в крови лицо…

Почему-то мир всегда радовался тому, что ведьмы и прочая нечисть – всегда уродливы. И надо честно сказать – стоит вам встретить урода, как большинство из вас тут же припишет ему склонность к моральным извращениям. Хотя по большей части в жизни все происходит как раз наоборот – именно существование, какое оно есть, и делает нас моральными уродами!

Изначально быть поставленным за пределы всеобщего – будь то природой или житейскими обстоятельствами, это ли не бесовство в отношении самой жизни? Бесовство всегда проявляет себя в презрении к миру. Вот о чем должно думать всем светлым умам, и первыми тревогу должны бить поэты. Бог их только знает, что за произведения читают и пишут ныне!

Гений в этом мире изначально обречен на страдание. Гений с самого начала дезертирован относительно всеобщего и поставлен в отношение с парадоксом: либо, отчаявшись окончательно от всего, что на него обрушил мир, обративший всемогущество гениальности, в его глазах, в бессилие, он впадает в бесовство, либо ему ничего другого не остается, как стать набожным и до конца раствориться в любви к Богу.

Здесь заложены такие задачи, на решение которых может не хватить и всей жизни. Именно поэтому я и предпочел не делать пока окончательного выбора и остановиться на перепутье. И где же оно, психологическое проникновение в тайные беседы, которые сомнение ведет с самим собой? Можно смело предлагать самому «психологичному» писателю современности наклейку на спичечный коробок – уверяю вас, на нем достаточно свободного места, чтобы уместить всё то, что было написано им на эту тему. И это в наше время, когда, пожалуй, нет ни одного мыслящего хотя бы раз в неделю существа, которое не переживало бы сомнения по поводу сомнений!

Безумство – пугать людей, заставлять само существование дрожать под их ногами, и тот, кто это себе позволяет, уверен, что он и есть верховный уполномоченный на подобные деяния и даже наделен авторитетом мысли!

Но ещё большее безумство, с точки зрения обязательств гения перед Богом, молчать об этом из одного лишь трусливого желания эгоиста – идти в ногу со временем, хотя это время откровенно нарывается, чтобы ему поставили ножку.

Бесовство – сжигать внутри себя свои сомнения, превращая таким образом себя в жертву всеобщему.

Порой мир начинает громко жаловаться на то, что чья-то беспокойная голова приводит в движение водоворот сомнений в кое-как устоявшемся обществе, и вот охранители всеобщего спокойствия начинают кричать: «Да помолчи ты! Заткнись же, наконец!» И только тот, кто имеет хоть какое-то представление о том, как живет дух, знает также, какие муки может причинить голод сомнений. И что мыслящему существу надо не только хлеба для пропитания, но и пропитания духа.

Да, но куда же меня занесло? Как долго Пасюк ищет воду! Или так скора моя мысль? Всю жизнь свою я успел передумать за эти длинные мгновения…

Хотя все мучения души, которым я подвергаюсь из-за этой любви, могут быть хорошим аргументом в пользу того, что я не охвачен гордостью в дурном смысле.

Её возможное разочарование пугало меня больше, чем перспектива погибнуть в схватке с чудовищем.

Что, если бы она, почувствовав себя обязанной, чисто из благодарности, одарила бы меня своей дружбой?

Это было бы ужасно. Нет уж, увольте, господа…

Я слишком гордая крыса – чужого счастья мне не надо. Вот в этом самом смысле я горд, и здесь нет ничего зазорного.

Не прошло и года, как заявился Пасюк. В дрожащих лапах он держал маленький флакончик с водой.

– А что так скоро? – ядовито прошипел я, крепко усвоив уроки устрашения, преподанные мне Амбустомой – я смертельно боялся расспросов. – Ещё немного, и я бы откинул сандали от восторга. Иди, целуй её, счастливчик!

В этот момент я ненавидел Пасюка, и мне не хотелось с ним ни о чем говорить, я отвернулся. Само собой, даже трагический герой имеет право молчать в само мгновение кульминации или сказать пару не лишенных смысла слов в свое оправдание, однако вопрос в том, насколько это вообще нужно в данной ситуации.

– Потом всё расскажешь, – сказал Пасюк так и не дождавшись от меня разъяснений, и смущенно и понес ей воду.

Придя в себя окончательно, кроха запела. Даже обычные домашние мыли обладают способностью к пению. Оно немного походит на канареечное. Поют только самки, и это лучшие певицы в мире.

Пока Рата выводила сладкозвучные рулады, мне казалось, что блаженство будет длиться вечно и самое прекрасное – ещё впереди.

Легкая, как тень, быстрая, как стрела, грациозная, как мечта импрессиониста – такой была юная жена Пасюка.

Было ли мне грустно видеть их счастье? Да, потому что лучше Раты нет девушек на белом свете. Нет – потому что я знал также, что больше люблю мечтать о любви, нежели обладать предметом этих мечтаний. И это праздник, который всегда со мной.

Рата, если вы посмотрите в словарь иностранных слов, означает – «крыса», но совсем иное значение имеет это слово на языке наших предков – «любовью спасенная».

18

До чего же всё мило и просто прелестно! И какие все замечательные! Просто сойти с ума!

Я не принял дозу и был участником коллектива на троих, но я всё же был смертельно пьян – мой собственный алкогольный завод в этот день выработал такое количество зелья, что мне впору было опасаться бдительных милиционеров. Олег Боян от счастья пьян!

Мне хотелось кричать и дурачиться или сойти с ума. И только мысль о том, что это уже произошло, удерживала меня от дальнейших абсурдных поступков. Я всех любил – и надменную Ирборшу, и нерасторопного гениального шефа, и даже прохиндея Милева. Вообще, весь свет и его окрестности в пределах Садового кольца. Я широко шагал по своей родной Москве, просто гулял и ничего больше. Я разглядывал гематогенные плитки дома Жолтовского и видел его впервые, а не сто тысячный раз подряд. То вдруг лезла в глаза какая-то нелепица на стареньком фасаде на доме в Арбатском переулке, и сердце моё начинало сладко щемить…

Как же всё славненько! Я это выкрикнул очень громко, и тут же услышал емкий комментарий: «Здорово набрался … в такую-то рань!»

Но пьян я не был. Во всяком случае, в банальном смысле.

А потом я заплакал. И это было бы верхом идиотизма, если бы я не знал истинной причины этих слез. Они просто помогли мне вернуться на грешную землю и не дали окончательно унестись страну вечной благодати.

Во мне буйствовала любовь, и это многое может объяснить.

Но не любовь вообще, к неким абстрактным типам, целому человечеству, включая миллиард китайцев (безликое скопище индивидов на морщинистом теле планеты для меня просто не существовало), и уж конечно, не любовь к прекрасной даме сотрясала мою душу – причиной экстаза была неутолимая любовь к себе.

В душе моей был праздник Рождества – я страстно любил всё то прекрасное и лучезарное, что там уже было и только рождалось сейчас. А иного и вовсе быть не должно! Ушло-укатилось ощущение бескрылости, ползанья по суходолу, – всего того, что так мешало жить в последние годы и теперь уже – десятилетия. Год назад я оставил кафедру, отказался от покровительства всесильного зава-академика и, не просчитывая шансы на успех, ринулся, как в омут, в это новое для меня дело.

Здесь начиналась новая жизнь, и это уже было что-то. Мне была дана ещё одна попытка.

Сотням, тысячам, миллионам людей мы принесем счастье – мы вернем их к жизни! Инфаркт будет побежден! Я ощущал себя Саваофом.

В этот день меня официально зачислили в штат новой кардиологической лаборатории. В списке счастливчиков было тринадцать человек – чертова дюжина.

Почти вся наша лаборатория состояла из молодых ученых, уже стоявших на крепких профессиональных ножках, в меру бодливых и многообещающих. Это была реальная фантастика: под одной крышей столько толкового народа – дельных и талантливых.

В те стародавние времена наш горизонт был чист и ясен, и хотя солнце светлого будущего ещё только готовилось к восходу, мы все жили в предвкушении наших будущих побед.

Оно не сразу угасло, это ощущение всесокрушающего порыва, который только и порождает эту удивительную способность – захотеть и сделать. И вовсе не в один момент дельные и талантливые превратились в крутых и деловых…

Оно ещё долго будоражило меня, это, никогда больше не повторившееся состояние…

Мне казалось, я приобрел чувствительность фантастического сейсмографа, ловившего движения ноосферы.

С той ночи, когда я вышагивал коротенькие километры по Садово – му кольцу, прошло около десятка лет.

Это целая вечность.

И вот сегодня, на перекрестке жизни, я вспоминаю ту, так внезапно охватившую меня эйфорию, и думаю с тоской, которую может испытывать разве что загнанный зверь, отчего же мне не пришло в мою буйную голову рассмотреть пристальнее, изучить со вниманием этот, единственно для меня существующий, мир?

Я никогда не относился к женщине с пренебрежением или, как это часто бывает у хороших людей, вальяжно покровительственно – считая их «ну очень слабым полом», и я всегда ненавидел тех, для кого женщина была лишь внутренним явлением мужской судьбы.

Но я знал наверняка: пусть она отдаст мне всё – судьбу, жизнь свою, наконец, я не смогу ответить тем же…

Мой эгоизм рос и крепчал по мере прохождения мною житейского пути, и, наконец, из привычки, перешел в черту характера и вскоре стал моей второй натурой.

Для меня стало сложной, почти нерешимой задачей – полюбить. Но не успел я как следует насладиться плодами эгоизма, как на моем горизонте замаячила настоящая беда – это был настоящий спрут с огромными длинными щупальцами-присосками, которые душили меня с ожесточением маньяка, поймавшего наконец-таки свою жертву.

Это было моё одиночество – и надо было срочно что-то делать. Срочно – потому что я не привык испытывать душевный дискомфорт.

Теперь эта мысль, как пружина старого дивана-развалюхи, назойливо выпирала над остальными и не давала мне не то чтобы расслабиться (об я уже и не мечтал!), но и просто свободно дышать, в бодром ритме трудового дня.

Кто хуже убийцы? Разумеется – эгоист.

Итак – любить. Любить самоотверженно, иначе бессмыслица, пустая трата времени.

Но я не знал тогда, в момент возникновения этого позыва, сколько злых чувств может это вызвать! Мир как таковой – эгоцентричен, и эту максиму мне ещё предстояло одолеть. Мир богоцентричен – думает она, и маленький флажок ей в руки.

Но что я мог в своей экологической нише? Пока – быть Вертером, погруженным по самые уши в слюнтявую жалость к самому себе – от обид, возможно, наполовину выдуманных.

Об этом, однако, можно спокойно молчать – под свою собственную ответственность.

Моя мать умерла от сердечного приступа. Это произошло внезапно. Конечно, она болела давно, но я мысли не мог допустить, что придет когда-нибудь такой день, когда она уйдет навсегда. Я ещё не ощутил в полной мере хрупкость жизни.

Но не страх родился тогда в моей душе. Появилось желание охранять эту хрупкость. Я тогда был ещё полон несокрушимой веры в свои силы. Её должно было хватить на весь мир и его окресности.

И вот тогда мне и попалась на глаза синенькая бумажонка – неброское объявленьице на покосившемся заборе. Однако роль, которую оно сыграло в моей жизни, трудно переоценить. Именно тогда я сказал безо всякого сожаления – «прощай!» (старому существованию) и – «здравствуй!» – катившему на меня валу новых событий.

И вот сегодня я уже не оспариваю положение о том, что человек – парвеню в природе, преодолевающий оппозицию божественного к звериному. Но и сама природа – парвеню в порядке бытия и тоже стремится преодолеть разногласия между бытием и ничто…

И пусть я, человек – малая вселенная. И этой истины пока для меня достаточно.

Сейчас, когда я с ужасом и отвращением смотрю в будущее, уже ставшее в какой-то мере настоящим и так жестоко обманувшим меня, когда я испытываю почти каждодневно непреходящие страх, похоть, гипертрофированное честолюбие и жадность – именно те чувства, под властью которых сейчас пребывает большинство нашего общества, и когда я почти с благоговейной благодарностью и нежностью вспоминаю прошлое, ещё совсем недавно ненавидимое и презираемое мною, здесь, в зыбком настоящем, которое и вовсе не претендовало быть таковым и взялось неизвестно откуда, в качестве презента неизвестно за что, – я имею любовь.

Майя…

Милостивые да помилованы будут! Истина не допустит, чтобы все её свидетели вымерли и вдруг онемели. Душа, жизнь, кровь – в древних языках это одно слово.

Майя!

…Однажды мы с ней бродили по городу просто так. Была ночь, а мы были счастливы, и всё, что нам хотелось делать в эти минуты – это вот так вот бродить по опустевшим уже улицам безо всякого смысла и цели. Сколько времени прошло – не знаю. Час или вечность. Что-то около этого.

Пошел сильный дождь, а мы всё брели и брели по лужам на асфальте, мокрые до последней нитки и счастливые до глупости, будто сорок лет нам велено бродить вне дома, и раньше туда являться не моги!

Я уже окончательно потерял чувство времени и бредил райскими кущами, обретенными по случаю и арендованными до скончания веков, как её ладошка ледышкой коснулась моей щеки, и она вдруг сказала неожиданно глубоким грудным голосом:

– Останови, пожалуйста, такси.

– Уже? – так же неожиданно не своим голосом спросил я, будто это был не я, а Дон-Жуан, потертый временем и в побитой молью шляпе.

– Как прикажете. А вот и она, зеленая мокрая рыбина с плавниками в шашечку выныривает из слепой мокроты ночи!

Майя уехала, даже не обидевшись на мой конферанс, по-другому мы и не смогли бы проститься – слишком всё было странно и непривычно для наших давних отношений, когда мы без пикировки и слова в простоте не скажем.

Я посмотрел вслед этому «филе в шашечках», уплывающему под арку, шлюпая шинами, и увозя в своем сухом тёплом чреве мою прекрасную даму, снял побитую молью шляпу, зашвырнул её подальше и представил себе вконец издрогшую, но улыбающуюся счастливой до глупости улыбкой Майю, и снова отправился бродить тем же маршрутом – насколько я мог его воспроизвести…

Мои залепленные дождем глаза плохо видели, что происходит вокруг, а то бы я начал думать, что уже обрел способность прозревать будущее. Настоящее, а не надуманное…

Да. Теперь я знал точно – я люблю эту безумную. Разве нормальный человек свяжет свою судьбу с таким вот пасынком природы, изгоем рода человеческого?

Она это делала. Мало того – она это делала с энтузиазмом неофита!

Она, конечно же, была безумной.

Моя любовь похожа на бред. Я много читал о любви в прошлые времена. Русский интеллигент, я же себя искренне считал таковым, влюбившись, делает ставку на свою сознательность. И он несет своей избраннице, в первую очередь, духовный плод. Женщина для него – не более чем символ идеи, которой он живет и бредит. Просто, таким вот образом, он материализует присущее ему духовное. Всю его эротическую энергию отвлекает на себя овладевшая им всецело любимая идея. Он – существенно андрогин!

Его «русскость» и есть его «анима» и его …женственность. И устремлен он в своём самом сильном порыве не к женщине, а к достижению внутренней самодостаточности. Весь отпущенный ему эрос он инвестирует в космический жест, тщетно пытаясь овладеть всем миром.

Соборность – это русское имя западного эроса, воли к власти и прочего…

И если он поэт, то возжелает всенепременно, чтобы голос его стал всенепременно «эхом народа»…

Любовь и тайная свобода – тайная свобода любви – свобода тайной любви – любовь к свободной тайне…

О, великий и могучий! Дай мне сил и слов объяснить самому себе, чего же я хочу на самом деле!

От этой внезапной любви во мне, опять же – внезапно разгорелась ненависть к объекту, меня буквально обожавшему.

В этот день я был особенно не в духе. Дождавшись, когда наш лаб дружной толпой двинет не обед, я, нарочно задержав Майю, послал ей за препаратами, пошел вслед за ней и уже там, в этой маленькой мрачной комнатке задвинул такую чушь, что и воспроизвести невозможно. Поток сознания шизоида в стадии полного распада личности! Я упоенно разглагольствовал на тему секса и любви, о ханжестве и пионерских идеалах, да ещё в таких выражениях, что и сегодня спина мокнет, когда вспоминаю об этом.

Но в те минуты я держался крепко.

Наоравшись до хрипоты и шершавой сухости в горле, будто я два часа жевал наждачную бумагу, я вдруг явственно разглядел перед собой два ошалелых глаза и щеки цвета прошлогодней побелки. Она вся тряслась от внутренних слез, но на этот раз всё же не заревела.

Я испугался – а вдруг она сейчас умрет? Тут вот, на рабочем месте, среди протухших препаратов? И хоронить её придется мне? А потом она восстанет из гроба, как панночка, схватит меня за мой противный гоголевский нос и с диким хохотом утащит меня в преисподнюю?

Ведь не захотел же я с ней остаться в раю!? Мой шалаш рассчитан ровно на одного субъекта.

И я тут же стал паинькой, заткнув фонтан красноречия тупейшей фразочкой: «Пардоне ммммуа! Май литтл гирл…»

Я чмокнул её в макушку и, опрокидывая стойки с препаратами, вывалился вон.

Таков был финал. Не ходите, дети, в Африку гулять…

С этого дня моё положение стало по-настоящему идиотским. Я, как нашкодивший школьник, укравший для нужд подпольной компании таких же сопляков пачку сигарет из кармана папашиных брюк, бегал и прятался, или, если не успевал сбежать, опускал глаза и едва не лопался от натуги, нечеловеческим напряжением воли сдерживая свою симпатическую систему, которая могла дать сбой в самый неподходящий момент.

Я боялся научиться краснеть…

Я, насквозь пропитанный дрянью предыдущих секс-экзерсисов, не смел и не хотел пачкать её, но и оставить в покое, сделав живую, обычную, в общем-то, женщину идолом, какой-нибудь там «прекрасной дамой» Блока, я также не мог и не желал этого мочь.

Как решить это уравнение с двумя неизвестными я не знал, хотя и желал этого до ломоты в суставах.

Тогда приходило тупое отчаяние. И я, отыскав где-то на задворках цивилизации побитую молью шляпу джентльмена, начинал поединок с большим когтистым чудищем, поселившимся в моей груди.

Я, без всякого сомнения, выглядел в глазах моих коллег суперидиотом, но это не мешало мне лихо отпускать шуточки в связи и по поводу всезахлестывающей эмансипации и угрожающе стремительного отступления маскулян по всем фронтам.

Признаюсь, это было весьма гадко. Теперь уже я не обещал себе новой жизни. Природа вечна, мы – тленны. Всё прочее – самообман. Человек – червь. Бог – истина, абсолютная полнота Бытия.

Но абсолютным было и моё чувство к этой маленькой негодяйке, так основательно устроившейся в хрустальном храме моей души! Священное вместилище, где всеохватно обитало моё эго, теперь было захвачено самозванкой! Нет, я не приглашал её в хоромы!

И теперь я делал всё, чтобы не стать её рабом, раз уж не удалось сделаться её властелином. Но – третьего не дано! Ты или царь, или – раб.

Любовь – Бог. Бог – Истина. Истина – в Любви.

Круг замкнулся. О, Дьявол и десять маленьких собачек!

Меж тем в нашем лабе распочались странные делишки. А именно. Милев вдруг «взял власть», а Ирборша, надменная всезнайка, вовсю плясала под его дудку.

У крыс началась эпидемия пневмонии, и никому до этого не было дела. И вообще, всем на всё хотелось потихоньку наплевать.

Оказывается, пока я утопал в своей бурной личной жизни, минула целая эпоха! Вчерашние «рехнутые от науки» спокойно себе перевоплощались в менеджеров собственного преуспеха. Дружно плюнем на идею, плюнем и разотрем!

Всё искусно научились «делать вид»: что весело, когда грустно, что можно заслушаться, когда несут пуд ахинеии. И прочее, и прочее и даже все эсэтэра…

Мы вдруг сделались веселыми ребятами!

Но это я потом узнал, что смеются чаще от страха, чем от веселья. Это типичная реакция мозга олигофрена. Когда на голову человеку падает кирпич, он смеется. Так он скрывает свой страх – а вдруг бы этот кирпич упал на его собственную голову?

Когда приходят последние времена, люди начинают очень много смеяться…

Почему так много смеются дети? Из страха перед большим и незнакомым миром.

19

Да, это было воистину счастливейшее время в нашей стае! Пасюк, активно проводя новые законы, в короткий срок укрепил порядок в нашем обществе, авторитет его был так высок, что даже самые высокопоставленные крысы склоняли головы и сгибались пополам, чтобы не задеть шляпу его величества.

Он жил, как говорил, говорил, как думал, думал – как должно было думать.

И кто в такого бросит камень?

Но – не долго музыка играла, не вечно длился карнавал…

Расплодились подлые, бог знает, откуда и какими ветрами это семя к нам занесло? Во всей полноте они явили миру свою красу, когда Пасюк уже был не у дел. Эти канцелярские крысы все случаи мародерства в стае повесили на него. Пострадавшие им дружно подпевали, хотя отлично видели, чьё именно рыльце в пушку.

Историки и социологи констатировали феноменальное явление в жизни нашей стаи – установление пламенных, почти эротических отношений между вчерашними жертвами и нынешними палачами. Эти садомазохистские парочки теперь являлись повсюду – на них установилась негласная мода.

И тут Пасюком внезапно овладела хандра.

«Железная дверь в светлое будущее уже распахнулась», – констатировал он. – «Ну и что?» – спросил я, потому что дальнейший ход мысли Пасюка мне пока не был понятен. – «А то, что когда она захлопнется, такие вопросы станут излишни!»

С тех пор, как власть захватила Канцелярия, а из-за политического горизонта стали высовываться самые наглые и преподлючие в количествах невероятных, Пасюк завел привычку прикидываться.

И ни один психолог в мире не смог бы доказать, что это – не «всам-деле»!

К тому же, близилась осень, а по осени всегда катастрофически увеличивалось число спасителей Отечества, зарегистрированных на довольствии в Канцелярии. Возможно, когда-нибудь наши ученые докажут, что это как-то связано с отпусками, проводимыми за границей.

Уже один этот факт мог вогнать любого из нас в тяжелую хандру.

Когда у Пасюка начинался очередной приступ хандромании, он пускался в рассуждения о жизни Дикой Стаи. Эти старинные истории о жизни вольных пасюков канцелярия очень не любила. А ведь если разобраться – что в них было такого? Ничего, кроме!

И чем это могло навредить нам, сугубо лабораторным крысам? Что, сетки-клетки отменили?

Да ладно!

Я, грешник, тоже проявлял крамольный интерес к этим простым, полем пахнущим историям. Что-то в них было глубоко пасючье, а это не может не зацепить…

Вот что он рассказал нам на этот раз.

Третий рассказ Пасюка

На дворе стояла такая тишина, что было слышно, как падает снег. Луна была в ту ночь ярка и назойлива, густой пушистый снег толстым одеялом лежал на соломенных крышах домов, весь двор был засыпан снегом, и даже замерзшая вода в корыте тоже была покрыта слоем снега…

Вдруг на снегу появилось маленькое темное пятнышко и торопливо покатилось от амбара к большому корыту.

Это был небольшой крысенок с очень забавной остренькой мордочкой, украшенной уже длинными, не по возрасту, усами и парой блестящих глазок. Они сверкали на симпатичной мордашке, как два агата. На снегу ясно обрисовывались его миниатюрные лапки, очень похожие на ручки, и длинный-предлинный хвост.

Как же он был хорош, этот маленький шустрый крысенок! Обнюхав воздух во все стороны, он соскочил на лед в корыто. И тут случилось несчастье – во дворе появилась собака! Огромный терьер-крысолов…

Малыш замер, не сводя своих зорких глазок с чудовища, а оно, это ужасное страшилище, учуяв присутствие крысы где-то поблизости, вдруг побежало прямо по её следу. Крысенок опрометью бросился в амбар, но уже у самого входа в него неловко поскользнулся, и… тут же перед ним возникла косматая рыжая крыса – огромный пасюк.

Ах! – вскричал растерянный крысенок, – но времени для размышлений у него не было. Приняв воинственную позу и вознамерившись без разговоров прикончить малыша, рыжая злодейка уже оскалила пасть и устрашающе застрекотала. Но крысенок, совершив немыслимый кульбит, а затем – тройное сальто, так ловко перескочил через голову своего врага, что огромная крыса даже моргнуть не успела.

И тут же появился терьер, теперь он шарил голодным взглядом по рыжей злодейке плотного телосложения. Собака уже изготовилась схватить пасюка, но старая крыса, не менее проворно, чем это сделал бы малыш, улизнула в темный тоннель, и маленький бедолага вновь услышал за спиной топот терьера. Предыдущая неудача его очень разозлила.

Терьеры – народ пренепреятнейший, раз начав преследование, они уже ни за что не остановятся, и будь малыш более опытным существом, он бы загодя простился со своей маленькой жизнью.

Но судьба ему явно благоволила на этот раз – в самый трагический момент сверху с громким сердитым шипением слетело нечто, спикировав прямо на спину терьера, и началась знатная потасовка.

Спасение, пришедшее с небес, было большим хозяйским котом. Старинный недруг собаки, облезлый хитрец с коротким обрубком вместо хвоста (так ужасно его наказали за кражу окорока на чердаке!), весьма кстати подоспел на помощь нашему страдальцу, сам того не ведая, какую он оказал ему услугу!

Правду сказать, противники больше шумели, издавая истошные вопли, чем по-настоящему вредили друг другу. Что за охота коту позволять себя кусать, а терьер отлично знал, как больно царапается кот, и особенно опасался за свои глаза.

Короче, в этой сваре было больше политики, нежели настоящего боевого задора.

Видя, что враги вплотную заняты друг другом, крысенок под шумок ускользнул в конюшню.

О, радость! Здесь было, чем поживиться. Съев с десяток зерен отборного овса и попив воды из небольшого ведерка, он глубоко зарылся в мягкое теплое сено и тотчас же крепко уснул.

Все-таки это был ещё совсем маленький крысёнок!

Однако пробуждение было не столь радужным – чья-то жестокая рука грубо схватила его и сильно сжала в кулаке. Отчаянно завертевшись, он вскользнул из кулака и, прежде, чем снова был схвачен, успел увидеть, что рука принадлежала старику с большим фонарем в другой руке. Сжавшись в комочек, крысенок почти вдвое уменьшился в размере и снова выскользнул из цепких пальцев, оставив всё же человеку с фонарем кончик своего хвоста. А произошло это так. Взвизгнув для храбрости, крысенок впился в большой палец изловителя своими острыми зубками, и когда тот от растерянности ослабил хватку, малыш одним мощным броском, как парашютист, выпрыгивающий из самолета, выскочил наружу, оставив в руке человека злосчастный кончик – плату за досрочное освобождение из плена.

Когда человек рассмотрел на свет то, что осталось у него в руке, то увидел кусочек кожи – чехольчик для кончика хвоста…

Ещё минуту лежал крысенок, весь дрожа, над самой головой рабочего с фонарем в руках, плотно прижимаясь к шершавой балке, пока тот, грязно выругавшись и с десяток раз чертыхнувшись, не ушел в дальний угол сарая. И только после этого он решился покинуть свое убежище и спрыгнул в бочку, где хранилась резаная солома. Но как ни легок был этот прыжок, шорох соломы всё же привлек внимание нового врага – послышался топот маленьких лапок, шорох, шорох и ещё шорох…

И вот уже из кромешной тьмы на малыша смотрят три пары зорких глаз. И вот их уже множество!

Крысенок замер – кровь остановилась в его жилах. Со всех сторон его плотным кольцом окружали пасюки, постоянные обитатели конюшни.

Это конец! Пасюки всегда были кровными врагами болотных крыс!

Грустная правда была в том, что малыш был лишь наполовину пасюком. Он был метисом! Отец его был банальной болотной крысой…

А случилось это вот как. Матушка малыша, беспечно и нагло забравшегося в амбар, а потом пробравшегося на конюшню, обладала рядом несомненных достоинств, конечно же, выделявших её среди прочих крыс. Она претендовала, – и не без основания! – на особое положение в стае. Она могла позволить себе такую роскошь, как высказывание собственного мнения, а это входило в список семи смертных грехов!

Она сама себе придумывала занятия, когда вся стая занималась обязательным общественно-полезным…

И вот когда над головою непокорной крысы в очередной раз сломались копья, она предпочла навсегда покинуть стаю – и ушла в болото, куда уже не раз посылал её сгоряча крысиный вождь.

Там наша крыса свела дружбу с весьма симпатичным бурым самцом, и вскоре, совершенно наплевав на его низкое происхождение, беспечно позволила этой неравной дружбе перерасти в более глубокое чувство. Теперь она, так опрометчиво покинув уютный и сытный амбар в канун жестоких холодов, всячески благословляла судьбу за ниспосланные ей обстоятельства.

Бурые крысы относились к ней с огромным пиететом, как и положено болотным обывателям. Не прошло и трех месяцев, как у молодой четы появились детишки. Всё шло просто замечательно, в один ненастный день, когда снег падал густыми хлопьями, на болото пришли собаки и охотники, и от счастливого семейства остался один-единственный крысенок – его звали Дарли. Он был очень хорош собой и столь же неопытен в житейских вопросах.

Смутно припоминая из рассказов матери, что где-то неподалеку есть усадьба, в которой безбедно проживает крысиная стая, он решил отправиться туда. А что ещё оставалось бедной сироте в этом жестоком мире?! Там всё же были его родственники.

Промерзнув до последней косточки, он пощупал своё прилипшее к позвоночнику брюхо, он вдруг увидел перед собой усадьбу – спасение пришло ниоткуда!

Однако явиться запросто к вожаку стаи и сердечно покаяться в грехах матери он всё же не смог, унаследовав, несомненно, её нрав и гордыню. Да и пасюки вряд ли простили бы его за это – уж больно допекла их своенравная мамаша Дарли! И конечно, они бы съели Дарли, вряд ли дослушав хотя бы до середины его покаянную речь.

Несколько дней он провел в бессмысленном кружении вокруг усадьбы, и когда уже голод сделался особенно невыносимым, он отважился-таки ступить на чужую территорию – ибо страшнее голодной смерти он ничего себе не мог представить.

И вот теперь, стоя в смертельном кольце, Дарли не думал сдаваться. Унаследовав от папы – бурой крысы необычайную изворотливость, он молнией носился по краю кадушки, а пасюки, неловко толкая друг друга, суетились, тщетно пытаясь поймать малыша. Измотав своих противников до потери пульса, Дарли легко скользнул мимо растерянных и неловких от усталости крыс вниз по спасительной бочке и галопом помчался во двор. Там все-таки было больше шансов для маневра.

Двор был вполне культурный – часть его была под специальным навесом. И здесь спала скотина, когда не было очень холодно. Дарли ловко вскочил на спину вола, предварительно почистившись, как следует, у корыта с водой. Ледяная корка на нем уже была пробита кое-где копытами животных. Вдруг из корыта донесся шорох, и это круто изменило маршрут Дарли. Он ловко спрыгнул со спины вола на край корыта, оттуда – на дно. Зверек, сидевший там, мгновенно замер и перестал жевать.

И тут же началась невероятная гонка! Крысы, свирепо поглядывая друг на друга, носились под навесом, бешеными скачками проносясь по спинам спящих животных так скоро и виртуозно, что человеческий глаз вряд ли смог бы уследить за ними.

Крыса, чей ужин был прерван вероломным вторжением Дарли, была совсем молодым пасючонком, ещё моложе Дарли. Конечно, жестко было со стороны Дарли преследовать детеныша, но он старался не поддаваться расслабляющему чувству жалости и раззадоривал себя воспоминаниями о рассказах своей матушки. Образ матери, жестоко страдавшей от предрассудков стаи и сумасбродства неумного вожака, мгновенно явился его мысленному взору, и он, гордо выпятив грудь, крикнул: «За кровь и слезы моей милой матушки!» Затем, не давая придти в себя совершенно ошалевшему крысенку, у которого в горле застрял вполне законный вопрос: «Не понял…», он остервенело вцепился в самый кончик хвоста своего враженка.

Они возились ещё четверть часа, но вот раздался предсмертный крик детеныша.

И не успел этот ужасный вопль замолкнуть в ночной тишине, как из густой тени стали выныривать юркие рыжие зверьки и собираться вокруг убитого младенца.

Это был закон пасюков – когда есть в этом необходимость, они поднимаются все до одного на защиту попавшего в беду члена стаи.

И вот они тут – строгие и готовы на всё ради отмщения за смерть своего сородича.

Но судьба по-прежнему благоволила к нашему герою, совершившему первое в жизни убийство себе подобного. Предсмертный крик маленького пасюка услышали не только его соплеменники, незаметно и скоро, пока ещё не затихло печальное эхо, в дыру под калиткой двора скользнул хорек и быстро направился к лежавшему кверху лапками тельцу. Но едва он, предвкушая вкусный ужин, перевел дыхание, как тут же из-под навеса вынырнула осторожная и хищная ласка, а с покрытой пушистым снегом ветки березы бесшумно спланировала сова.

И все эти незваные гости претендовали на одну и ту же добычу! Каждый из этой достойной компании всем своим видом выражал возмущение и вполне искреннее негодование.

Хорек, придерживая лапкой добычу, поспешно оглянулся, – что-то подсказывало ему, что это далеко не все его враги на данный момент. И оказался очень прав – кругом уже кишмя кишело рыжее море крыс!

Ночные хозяева двора плотным кольцом окружили налетчиков и возбужденно стрекотали что-то по-своему. Чаще других слов они произносили, конечно же, ругательства.

Крысы сидели на корточках и поглаживали свои длинные прямые усы розовыми лапками. Это означало – мы готовы к бою. Более того – мы готовы к победе.

Ласка, хорек и сова затихли, боязливо переглянувшись. Тут и самый отчаянный храбрец окажется в луже – вряд ли стая крыс простит им столь вторжение!

Тут из крысиного строя вышла вперед огромная старая крыса. Без особых прелюдий она в три прыжка одолела пространство, разделявшее их, и снова села на снег. За ней последовали ещё четыре крысы, таких же крупных и злобных, как она сама. Никогда ещё ничьи глаза, к тому же, такие маленькие, не выражали столько злобы, хитрости, холодной жестокости и безмерного нахальства, как эти круглые гляделки великанши крысы!

Она вся была покрыта рубцами и шрамами – это следы сотен и сотен боев…

При ближайшем рассмотрении можно было увидеть, что она невероятно отвратительна – шелудива, космата, грязна, что вообще-то странно для крыс. И уши у неё были рваные…

Но это была крыса-воин! Она всем своим видом должна была внушать страх, ужас и отвращение.

Она, эта крыса-монстр, была центром и душой готовящегося побоища. Это был бессменный атаман крысиного народа. Именно в ней сосредоточилось всё зло и сила стаи. Куда бы хорек ни бросил взгляд, он видел только море крысиных глаз, блестящих бусинок, холодных и жестоких…

Хорек выгнул спину, плотно прижав круглые небольшие ушки и отчаянно рыща налившимися кровью глазами по сторонам. Длинная влажная шерсть дыбом поднялась на его туловище. Это был особый прием, излюбленная охотничья хитрость – вдруг стать визуально больше, чем ты в действительности, и при этом так изменить лицо, что оно внезапно делалось похожим на маску дьявола…

Хорек оскалил со всей возможной свирепостью двойной ряд сверкающих зубовножовок. Обман и гипноз продолжались.

Меры возымели на крыс действие – они испуганно ахнули и отступили на шаг. И вожак на миг обомлел от ужаса. Но только на один миг! И тут же полукруг блестящих глаз начал своё наступление и, если бы не кошмарный вид хорька, он был бы смят и стерт с лица земли в мгновение ока.

Крысы медлили, завороженные чарами противника, который весь, от усов до хвоста, был уже почти в их власти, но почему-то какой-то непонятной силой продолжал их удерживать на безопасном для себя расстоянии. Этой силой было бесстрашие мужества хорька, перед которым пасовала стая пасюков.

К тому же, их активность сдерживал страх толпы, где каждый в отдельности ничего не решает сам и ждет, когда начнет другой. И тогда уж все вместе…

И вот луна, – которой единственно, в силу её положения, открывалось немыслимое количество всевозможных тайн, сколько никогда не открывалось солнцу, – увидела странную вещь. Огромная крыса, издав едва слышное угрюмое бормотанье, от которого, однако, кровь застыла в жилах, злобно выругалась и, как безумная, бросилась на хорька!

Хорек, ненадолго ощутив себя польщенным тем, что вызвал ярость такой махровой разбойницы, напряг каждый мускул и ещё свирепее оскалил зубы. Сейчас перед ним стояла настоящая армия смерти, ненасытный аппетит которой мог сравниться только с её свирепостью. И он, теперь уже не медля ни секунды, бросился на крысу – ловко, быстро, но без всякой паники и спешки. Однако крыса, ловко увернувшись, успешно парировала атаку.

Хорек начал бой. Подняв клинообразную голову, он резко откинулся назад и начал быстро наносить удары, выбрасывая её вперед, во всю длину шеи, подобно тому, как это делает жалящая змея.

Плохо же вы знаете крыс, если думаете, что крыса не успевала увертываться! Пусть оставалась одна шестая дюйма – но и этого было достаточно…

Она тоже не бездействовала. Миг – и уже плечо хорька лишилось клочка шубы, узкого и длинного, словно аккуратно срезанного ножом…

Хорек не вскрикнул, ни даже не поморщился, ничем не выразил боль. Бой продолжался.

Однако рано или поздно крыса должна была сделать неверное движение – всё же хорек был ловчее. Она могла споткнуться, не рассчитать расстояние или ещё что-нибудь – и тогда… помилуй Бог нашу крысу!

Хорек знал это отлично, да и сама крыса это отлично понимала, потому легко себе представить – каково это сражаться с такими знаниями!

И вот конец её наступил. Произошло это тогда, когда крыса. Неловко подвернув ногу, попятилась и упала. В тот же миг смертоносный клин вытянулся в тридцать седьмой раз, и мощные челюсти намертво сомкнулись на широкой шее исполинской крысы.

И тут началось самое страшное и удивительное испытание силы. Вся стая в едином порыве, с душераздирающим стрекотом ринулась на хорька. Страх, вытесненный яростью, наконец, освободил их инстинкт.

В этот удивительный момент смертельно раненая крыса вскочила, словно отнятая у смерти этим неукротимым энтузиазмом, но, пробежав шажков пять-шесть, рухнула на залитый кровью снег, пораженная слепотой и удушьем. Похоже, хорек перекусил ей мозжечок…

Теперь крысиное племя, лишившись своего генерала, вело сражение под руководством неопытных юнцов. Хорек не произнес ни слова, но аргументы, которые он пускал в ход, были в высшей степени убедительны. Это были аргументы зубов и когтей, единственная форма аргументов, признаваемых в диком мире.

Видя такой поворот дела, ласка, прятавшаяся в щели между досками и до сих пор незамеченная пасюками, тихо выбралась оттуда и сей же час пришла на помощь своему брату. Кусая, во славу племени хорьковых, тут хвост, там лапу, здесь – крысиную тушку, она только укрепила веру и дала новую пищу слухам о силе и ловкости своего семейства, что и создавало весьма выгодную комбинацию в таких вот боях безо всяких правил…

Очевидно, пасюкам эта потеха в море крове не доставила никакого удовольствия, продержавшись ещё несколько минут для понта, они как бы нехотя отступили.

Да, что и говорить, бой был жарким! Крысы дрались так остервенело, что если бы все, что случилось в этот час в темном дворе, произошло с людьми, а не с безгласными зверьками, уж будьте уверены, – это дало бы пронырливым и велеречивым журналистам материалов на множество экстренных выпусков!

После доблестного завершения сражения хорек и ласка вольным галопом поскакали вон со двора. Сова же, никем не замеченная и в самом начале драки снова взлетевшая на березу, спокойно спикировала вниз и, ловко подхватив своим хищным клювом живого пасюка, по какой-то причине замешкавшегося во дворе, вполне довольная таким исходом, улетела и скрылась под крышей амбара.

Дарли всё это видел, наблюдая сквозь щель и безмерно удивляясь, сколько шуму и беспокойства смог наделать его хоть и лихой, но, по крысиным меркам, в общем-то, достаточно невинный поступок…

Он даже раздувался от гордости, впрочем, ещё не вполне осознавая всю значимость этого события. Но всё же в глубине души он ощутил неуютное беспокойство – и это вольная жизнь?

Смириться с тем, что нынешний звериный мир, весь до краев, заполнен кровью безвинных, злобой неумных, ненавистью и местью алчных и властолюбивых, он не мог и не хотел. Иначе он не был бы сыном своей матери!

И ему стало жалко до слез маленького пасючка, убитого им около часа назад. Видно, маме его сейчас несладко!

Когда стало совсем тихо, он по жердочке спустился вниз, намереваясь как-нибудь добраться до кормушки. Но в ту же минуту среди глубокой тишины послышался отвратительный металлический лязг, и он замер, теряя сознание от нестерпимой боли. Жесткие и острые зубья железного капкана цепко держали его заднюю ногу…

И это – свободная жизнь! – в который раз за сегодняшнюю ночь подумал Дарли, на этот раз не имея ни малейшей надежды на своё спасение.

В сумерках угасающего сознания, когда он уже видел свет в конце тоннеля, и это не было светом встречного поезда, он вдруг услышал не трубные звуки архангелов, а какой-то отвратительный скрежет металла, и, стремительно возвращаясь в этот бренный мир, почувствовал, как чьи-то крепкие зубы грызут капкан.

О, желанный миг! Лапа, онемевшая от боли, освобождена и вновь обретает чувствительность! Он, всё ещё не веря своим глазам, услышал прямо над ухом совсем не ангельский шепот: «Давай за мной, вар-рррона!»

И тут же получил дружеский пинок под свой округлый зад…

Так романтично началось знакомство Дарли с его спасителем – новым вожаком стаи.

Они тогда были совсем юными крысятами, не достигшими рыжего окраса взрослых пасюков, и головы их ещё полны были розовых мечтаний и голубых прожектов…

В отличие от злобной самки-атаманши, новый вожак был подчеркнуто демократичен и открыт. Дарли даже казалось, что это как-то слишком – не должен истинный демократ носить, к примеру, латунный значок во всю грудь – «Я демократ!»…

За первый срок его правления не было совершено ни одной казни над оппозиционерами и обжорами, которые таскали корм из государевой кормушки. Правда, уже в начале второго срока он показал всему амбару, что всё видит и обо всём вполне информирован: на самые высокие посты он как раз и назначил замеченных в кражах и прочих супостатов, ибо они, после предъявления черного списка, мгновенно сделались совсем иными и брали корм из рук.

Черты деспота вполне обозначились уже к началу тридцать второго срока правления – друзья, при поддержке которых он пришел во власть и в ней с комфортом укрепился, теперь не считались даже приятелями, а кое-кто и вовсе попал в немилость.

Правда, бывали случаи, когда кто-то из бывших пропадал без вести, но в стае было столько крыс, что на эти отдельные случаи можно было просто не обращать внимания.

Они не нарушали официальной статистики.

Совет стаи, наконец, понял, в чем истинный смысл его существования – и дружно начал воспевать его мудрость и силу.

Но, если отбросить вон эту неумную диссидентскую критику, то надо обязательно заметить, что укрепление могущества и силы стаи было для него основным приоритетом.

И вот с этим-то, прижизненно забронзовевшим идолом Дарли и вступил в единоборство во времена великого переселения крыс из амбаров…

Дарли, очнувшись в чистом поле, испытал унизительное чувство несправедливости – получалось так, что он затеял драку с Вождем из-за власти! Но он вовсе не посягал на его полномочия! На кой они ему вообще дались, ему, чьим отцом была простая болотная крыса, а матушку и вовсе выжили из амбара!

Но он с ним дрался! И это было само по себе почетно. И пусть тупые обыватели думают, – если у них есть эта самая штучка, которой надо думать, – что это из-за дынных семечек, он дрался за свой престиж. К тому же, на эти дурацкие семечки у него давно аллергия.

20

– Барокамера! Барокамера!

Идиотски тараща зеленя своих вечно рыдающих глаз, в лабораторию влетела наша вселенская страдалица – Майя. – всхлипы мешали ей говорить.

– Что опять не так? – спросил Милев, в последнее время усвоив интересную манеру – улыбаться всенепременно на любое сообщение, как человек с рекламы зубной пасты.

– Крысы… крысы опять погибли!

Тут всхлипы перешли в рыдания, она убежала обратно. Я пошел за ней.

На дне барокамеры, запрокинув головы и скрутив спиралью хвосты, лежали мертвые крысы. Их было около двух десятков. Только одна из них ещё чуть-чуть шевелилась.

– Ну это как всегда, – бесстрастно констатировал Милев. – Контрольно-измерительная техника барахлит. Давление упало и крысам хана. Проворонили, братушки вы мои, и на этот раз!

– Ни фига себе! Разрежение на урвне двух Джамалунгм, – сказал я, удивляясь, как такое вообще могло случиться.

– Придется списать, – сделав вот так бровкой – вы ж понимаете! – сказала Ирборша. – Несите бланк, будем актировать крыс.

– Я не буду подписывать фальшивку, – пошла в жесткую оппозицию Майя.

– На, возьми вот, и утрись, – сказал ей Милев, протягивая надушенный платок. – Обмокла вся, бедняжечка! И вообще, думать надо, прежде чем ультиматом крыть кого попало.

– Не стану подписывать, я же сказала! – отпихивая руку Милева, она отошла к окну, сейчас, я полагаю, она начнет курить.

Она сейчас была жалкой и некрасивой, и мне было неловко на неё смотреть. Но и Милев тоже хорош!

– Какого черта не следил за экспериментом? – пошел в лобовую атаку я.

– Я был занят, ты же знаешь… – опять начал он рекламировать зубную пасту.

– Треп вперемежку с курением – это твои «важные дела»? – как-то мелковато наехал я.

– Неужели напишешь докладную? – ещё яростней заулыбался он. И тут все начали друг на друга наезжать. И мне можно было уже ничего не говорить. Молчала и она, чучундра мокроносая.

И крыс, как всегда, списали, шума не было, а Милев, стервец, начал со мной очень вежливо раскланиваться после этого самого случая и даже подал мне как-то пепельницу – банку из-под маслин…

Однако подавать руку как-то пока не получалось. Но до милых шуток я всё же снизошел. Когда он поставил передо мной банку с окурками, я, наклонившись к нему и дымя ему прямо в лицо, доверительно спросил:

– Хочешь попасть в Америку?

– Ну да… А что?

Милев на всякий случай отодвинулся и непонимающе уставился на меня. Я поманил его пальцем, приглашая пододвинуться поближе. Он осторожно наклонил голову в мою сторону.

– Вступай в ракетные войска.

Отчет висел на носу, работа страдать не должна, – и всё снова пошло своим чередом.

Но уже невозможно было вытолкнуть из мозгов, что с нами происходит нечто весьма гнусное.

Через месяц у Милева должна быть апробация.

И вот накануне, когда я уже, в злорадном предчувствии, потирал руки, Ирборша повела себя очень странно. Я даже струхнул поначалу. Дело было так.

Вечером, после очередного гвалта по поводу гибели ещё одной партии крыс без видимых на то причин, мы с начальницей номер два (номер один всё же был шеф) чисто случайно остались вдвоем. На следующий день я должен был регистрировать спонтанную сократительную активность, и от мадам как раз и зависело, дать или не дать для этой цели импортную установочку – «Уго Базиле», подарок шефу от итальянской фирмы. Это класс! На ней, этой штуковине, можно спокойно, с высокой точностью регистрировать активность вены сразу двух животных – контрольного и послестрессового.

Сделав лицо попроще, я, ласково так, затренькал балалайкой:

– Иришечка Борисна! Пазвольти, а?

Она глянула на меня поверх массивных, в дымку, очков – я почтительно кивнул в сторону блистательной иностранки.

Она сняла очки, перестав писать в журнале, и – улыбнулась…

– Так вы… да? – выдавил из себя я, ещё не смея надеяться на столь быструю победу.

Она продолжала улыбаться – мило и очень любезно!

– Эстессна, рази можно отказать? – в тон мне ответила она, игриво улыбаясь аккуратно накрашенным ртом.

И это было блистательной победой!!! Значит – даст! Уффф… Виват, победитель!

Всем хорошо известно, что умолять Ирборшу дать поработать на её новенькой «Уго Базиле» – пустая трата времени. Импортную установку – и вдруг рядовому интеллектуального фронта?!

А пивка холодного в жаркий летний день – не изволите?

И вдруг – разумеется! Каково это? Голова кругом, однако, задумываться не желаю. Это факт – и я его принимаю без обсуждений!

Когда я, с величайшей осторожностью отработав свой эксперимент, с множеством благодарностей возвращал установку на место, она вдруг взяла меня за локоть (мои руки в это время были заняты – я, со всей возможной для меня нежностью, обнимал «Уго Базиле») и кротко сказала, искусно прикинувшись беленькой кошечкой:

– Не хотим ли мы немного поразвлечься?

– А как вы себе это представляете? – спросил я уже после того, как водрузил установку на место, хотя можно было и вовсе не спрашивать.

Так я оказался у неё дома…

Как и полагал, жилище Ирборши было вполне подстать самой хозяйке. Всё мило, всё со вкусом, и ужин на плите – я поморщился, значит, не совсем-таки экспромт?

На журнальном столике – кофейный прибор. Всё предусмотрела! Просто железобетонная дамочка! Решила, решилась и – провела!

Я даже не успел, хотя бы для виду, поразмышлять и засмущаться, как всё вдруг заверте…

Пока я разглядывал морально устаревшие обои с размещенными на них многочисленными фото хозяйки на отдыхе, в легкой панике лихорадочно соображая, имеется ли здесь спальня, и если да, то где, расстрельная дробь каблучков в коридоре лишила меня последней возможности к отступлению. Она вошла, вся в неглиже и на шпильках, и тут же, с легкостью горной козочки, взгромоздилась ко мне на колени.

Я слегка прибалдел, однако, думаю, держался всё же крепко.

Потом с убойным грохотом ударила оземь одна туфля, за ней, уже более мягко, приземлилась вторая – в такой ситуации промедление смерти подобно, – и я, лишь самую малость тоскуя, спешно завершил переговоры с беглой совестью, тихо ухнув, принял тело на грудь и поволок его, то есть – её в спальню, местоположение которой к тому времени уже приблизительно вычислил.

Она, не спальня, а моя начальница, оказалась настоящей волчицей – в смысле голода, и сделала меня как мальчика, легко и со вкусом обставив по всем наличным позициям…

Возможно, она долго тренировалась, но у неё получилось вполне – меня озадачить. Понимая, что сухого счета в этой ситуации быть не должно, я резко переменил игру.

– Итак, моя милая крошка, в столь поздний час я обычно сплю – не станем нарушать традицию. – (Она зевнула – конечно, от нервов, и осторожно отодвинулась.) – А завтра я тебе куплю манто, и мы улетим на Майами.

Она засмеялась и, слава богу, перестала сопеть, как паровоз. Я честно заслужил немного теплоты и ласки.

А дальше всё пошло, как у людей. Сбежавший, было, конь вернулся – к своему нерадивому хозяину и честно отрабатывал свою вину.

Я, на удивление быстро, освоился с новой для меня ролью. И многое, в этой новой для меня деятельности, мне очень и очень понравилось.

Мне нравилось быть снисходительным – и она это понимала. И это мне тоже нравилось. Мне нравится, когда меня понимают.

Но что особенно чудненько – ей это тоже доставляло удовольствие. В лаборатории все между нами было как прежде, и никто из коллег – ни мур-мур…

Только Майя опускала свои опахала, когда мы с ней встречались взглядами, да ещё Милев стал поглядывать на меня с весьма противным и несколько болезненным вниманием, природу которого я распознал гораздо позже. В его бесцветных обычно глазках теперь был настоящий винегрет.

Там было всё и даже больше – пронизанное легким презрением восхищение, однако, запрятанное так глубоко в самых углах этих, всегда функционально косящих глаз, что непосвященный его бы просто не заметил.

Он стал ещё любезнее. Уже не просто «День добрый!», – и подбородочком в холодную водичку, а «День добренький вааам!» – и головку так на плечо…

Вот хайло!

Перед апробацией Ирборша примитивно нервничала. Короче, началась какая-то глупая кутерьма. До конца рабочего дня оставалось более получаса, а она – «Прощайте, товарищи!» – и на меня не смотрит. Ни привета вам, ни – кисточки!

Народ насторожился, однако этот пассаж оставили без комментариев. Наживать врагов во внутреннем стане желающих было не густо.

Я отправился в курилку, слегка одурманить себя никотином и постараться понять – что сие означает? Однако, не успев стряхнуть первый столбик пепла, уже был отозван на передовую – меня кликнули в «матюгальник», по громкой связи со мной рвалась на контакт сама она!

Ах, что это был за голос! Приходи!

Когда я, мрачный и раздраженный более чем этого требовала ситуация, не вошел, а вперся в её милую квартирку, взгляд мой не нашел привычных аксессуаров.

На столе не стоял, как обычно, фарфоровой сервиз на две персоны, из кухни не доносился, как всегда, пикантный запах очередного кулинарного шедевра, а вместо всего этого – весьма приятного и ставшего уже привычным, была она – с каким-то противным, нервным кашельком «из диафрагмы», тоскливым осенним багрянцем на вялых, запавших щеках и неряшливо собранным на затылке пучком давно не знавших краски завитков.

И это меня доканало.

– Ну и? – начал я без околичностей.

– Вот, – сказала она и заговорила сразу о Милеве.

Выслушав со спокойствием восточного владыки, не возникая по мелочам, я встал, едва не опрокинув стул и, с вообще-то неприсущей мне наглецой, спросил:

– Что-то, маменька, мы сегодня как бы не в духе?

Мне очень хотелось назвать её модно, в духе времени – бабкой, но я не решился, за что мысленно заклеймил себя малодушным.

– Негодяй, – тихо сказала она и – заплакала!!! Я вышел вон.

Она не побежала за мной, не стала уговаривать и даже никак не обругала (типа «свиньи» или ещё какого-нибудь дежурного животного). И это было по-настоящему обидно. По моему глубокому убеждению, моё беспримерное хамство заслуживало куда большей награды.

У меня были все основания надеяться на приличную истерику. Вот это было бы в кайф!

Однако дела обстояли гораздо хуже – она всё поняла. Это было полное поражение – ей не удалось сделать меня своим союзником!

Более того, поражение было двойным. И я должен был принять этот серьезный факт во внимание. Ведь надо же как-то выкручиваться из этого, весьма щекотливого положения! Женщины любят мстить – и особенно мстят за своё, за девичье…

Что называется – вмазался по самую макушку…

21

Я любил Пасюка и был предан ему безраздельно.

Когда он появился в нашей стае, я, присмотревшись к нему получше, тут же подпал под его обаяние. Я задал ему один только вопрос: зачем ты здесь? Он ответил тотчас же, без колебаний – чтобы защищать истину.

Нет, не думайте, он сказал это просто, без ложного пафоса. Ему нельзя было не верить.

Истину? Да в чем же она? Он не стал уточнять, а я – докучать дальнейшими расспросами. Я просто, тщетно пытаясь скрыть волнение, прижал его к своей груди и воскликнул: «Так пойдем же по этому пути вместе!»

И мы, связав хвосты морским узлом и присев на задние лапы, передние стиснули в кулаки и подняли их над головой, трижды произнеся слова священной клятвы: «До последней шерстинки! До последней капли крови!»

Так началась наша дружба.

Иногда, слушая берущие за душу рассказы Пасюка, я с трудом удерживал себя от вопроса: откуда у него эти знания? И вот однажды, когда рассказ получился уж очень забористым, я не выдержал и задал-таки свой вопрос.

Он ответил не сразу, как-то долго и неловко помалкивал, и я уже, было, подумал, что он меня просто не расслышал, как вдруг ночью Пасюк разбудил меня и прошептал в самое ухо: «Вставай, я тебе кое-что покажу!»

Мы пыхтели полчаса, пока, наконец, не отодвинули на пару дюймов узкую дощечку почти у самого потолка, и не вывалились из клетки наружу.

Наружу – это значит, в лабораторию. Там сейчас пусто, дежурный в коридоре храпит весьма музыкально – с присвистом, значит, проснется не скоро. Перед тем, как пробудиться, он всегда несколько раз как бы всхлипывает, потом совсем на пару минут замолкает и только после всего этого окончательно пробуждается.

Мы безбоязненно направились к большим коричневым шкафам с книгами – именно туда указал лапой Пасюк.

Ах, как чудесен запах типографской краски! Как аппетитны свеженькие корешки! Как вкусна, полезна и питательна ещё не истлевшая и не подпорченная сыростью белая финская бумага! Боже, если есть истинное наслаждение на этом грешном свете, так это, безо всяких сомнений, хорошая книга! Ни какой-то там дешевенький бульварный романчик в мягкой глянцевой обложке, а настоящая психологическая проза с иллюстрациями или исторический трактат с цветными картами и вкладками!

Они всегда такие толстые!

Хвала Всевышенему, что некогда изрек он слово! И трижды хвала – за то, что сделал это слово печатным!

Несколько томов «Бюллетеня экспериментальной биологии и медицины», журнал «Кардиология» – подшивка за два последних года, «Артериальная гипертензия» – материалы советско-американской конференции, автобиография Рамон-и-Кахаля, тут же коробка таблеток теодибаверина, наконец, две затрепанные книжки под странным названием «Лики звериные»…

Дрожащими лапами Пасюк нежно гладил мраморный переплет, дважды провел по нему трепещущими усами и, открыв книгу там, где лежала пестрая матерчатая закладка, прочел сдавленным шепотом:

«Родной край прекрасен и богат – животным миром и природными ресурсами…»

Он читал, а я слушал и думал – а есть ли вообще у пасюков родной край??? Откуда они пришли? Из каких земель?

Нам, вистарам, ломать голову над тем, кто были наши предки, не приходится, поставить вопрос о происхождении ви-старов не сможет даже ви-агра, хотя сеты-ары и ага-ары, по-моему разумению, все-таки состоят в некотором родстве.

Мы – искусственная порода и существуем на свете сугубо для экспериментов.

Но пасюки? Откуда они взялись на этих бескрайних равнинах? Из каких степей набежали, из-за каких морей понаплыли?

Об этом ещё долго будут спорить мудрые ученые и сломают немало копий…

Пасюк так увлекся чтением (видно, эти ночные заходы были для него делом привычным), что совершенно не обращал на меня внимания.

Мне захотелось провести на столе Угрюмого инвентаризацию. Самой верхней в стопке книг с правого края была книжица темно-вишневого цвета с очень не кардиологическим названием – «Клятву верности сдержали». Открыл на странице, где было заложено пластиковым немецким алфавитом. На полях пометки – «все говорили о близкой войне»…

Перестав следить за тем, что бормочет Пасюк про свою мифическую родину, я углубился в чтение.

То, что было отмечено простым карандашом, показалось мне весьма занятным и в чем-то поучительным.

«Подражание французскому тону было в моде. Любовь к Отечеству казалась педантизмом. К несчастью, заступники Отечества были немного простоваты и не имели никакого веса. Их патриотизм ограничивался жестоким порицанием французского языка, грозными выходками противу Кузнецкого моста и прочим тому подобным. Молодые люди говорили обо всем русском с презрением или равнодушием, и, шутя, предсказывали России участь Рейнской конфедерации. Словом, общество было довольно гадко. Вдруг известие о нашествии поразило всех. Москва заволновалась, народ ожесточился. Светские балагуры присмирели, дамы вструхнули. Гонители французского языка и Кузнецкого моста взяли в обществах решительный верх, гостиные наполнились патриотами. Кто высыпал из табакерки французский табак и стал нюхать русский, кто публично сжег десяток французских брошюрок, кто отказался от лафита и принялся за кислые щи. Все закаялись говорить по-французски, закричали о Минине и Пожарском и стали проповедовать народную войну, собираясь на долгих отправиться в саратовские деревни…»

Это был Пушкин – «Роставлев».

Отложив Пушкина, я принялся за другую книгу, на немецком языке. И эта книга была нашпигована, как ливерная колбаса, всевозможными закладками и пометками. Здесь Угрюмый отметил рассуждения о высших и низших типах и всё такое, что составляло объект изучения такого умника, как Ницше.

Так вот с какими мыслями Угрюмый засовывает эти проклятые ножницы с крючьями в нашу клетку?!

Великий «безобразователь» природы!

Тут в коридоре грохнуло, и мы, что есть духу, помчались в клетку. Едва дощечка встала на место, как щелкнул выключатель, и мы в ужасе зажмурились от вспыхнувшего света. Сонный дежурный хищно посмотрел на клетки, недвусмысленно облизнулся – о, Боже! – и вышел…

Пронесло!

Едва унялось сердцебиение, как мои мысли вернулись на круги своя, и я снова принялся думать о закладках Угрюмого.

И мне уже не казалось неясным, почему иные режимы стремятся развить чувство вины у своего народа. Нация, испытывающая сильный комплекс вины, послушна и удобна в управлении. У людских правителей это делается регулярно – при необходимости «вину нации» смещают без особых хлопот на другие народы и общности – евреев, цыган, славян, армян, арабов, афганцев и палестинцев…

Или просто безликих «бомбистов», которые-де грозят своим бандитским кулаком спокойствию всего человеческого сообщества.

Среди наций, живущих с устойчивым комплексом вины, легко утвердить атмосферу террора, который может менять свою направленность в зависимости от нужд властей, безнаказанно поглощая ту или иную часть самого активного населения. Ах, ты невиновен? Так это – сейчас! А завтра ты уже можешь представлять собой опасность! Превентивные меры будут приняты с неизбежностью…

В результате общество живет вечным ожиданием ответа за свою, пока ещё не осуществленную вину. Невиновных вообще – нет! Все должны каяться! Тем сильнее, чем менее понятно – за что. Абсурд такой виновности в том, что личная виновность навязывается под пыткой, а возможная – является общепризнанной. Я знаю, что я не виновен, но, тот, другой, в соседней камере, он-то уж точно виноват! Не потому ли меня тоже загребли? Ведь вокруг так много террористов и так легко ошибиться!

Итак, вина смещается на некоего анонима, и чувство страха растет. И беда в том, что никто не видел врага в лицо.

Но все знают, что он, невидимый и неистребимый, где-то здесь, совсем рядом…

И вот уже вирус страха пронизал все слои общества, вина ему – родная сестра.

А теперь остается самая малость – найти вождя, обладающего скорее звериным, нежели божественным гласом, и этот глас легко сформирует уже податливую массу.

Он, этот глас, хорошо резонирует в архитектурных формах подавленного чувством вины бессознания масс, точнее, он действует непосредственно на тотальное тело потенциально агрессивной массы.

И, наконец, вот он явился – лик долгожданного вождя! Уникальный знак абсолютной власти!

Но только ли страхом и воображаемой виной живет общество? Процесс пошел – ибо за одним качеством души следует другое, не менее отвратительное, и воображение, однажды вперив в голову особенно что-то странное, навсегда помещает его в память – специальное такое пэзэу (компьюторщики поймут, о чем это – они называют его постоянным запоминающим устройством), и пэзэу срабатывает безотказно всякий раз, как только в жизни встретится подобный случай. Вот почему страх, однажды внедренный в ум человека, впоследствии становится тем налогом природе человеческой, который она и будет платить до скончания веков, сама того не желая.

Остается только удивляться, что те качества, которыми смертный превышает прочих животных и уподобляется высшему, служат в такой же мере погибели человека, сколь и его совершенству! Одни мысли рождают в нас другие, но и те, и другие нередко служат умерщвлению нашей души, а вовсе не её укреплению. Всуе все сопротивление природе!

Может статься, что и вовсе не появится в мире существа, которое сможет достичь такого величия души, что в ней не родится ни одна пагубная мысль.

Всякий знает, как трудно изгнать из памяти то пустое и вредное, что там как-то случайно поселилось. Напротив, нам даже хочется чаще вспоминать всё то, что показалось нам когда-то странным и противным.

Это один индивид! А теперь представим себе целый народ – какому беспокойству души и каким заблуждениям в мыслях подвергаются массы, которые по своей скудости ума едва ли в состоянии и два отличить от трех. Я видел однажды, как молоденькая лаборантка, когда у неё сломался калькулятор, не смогла сосчитать, сколько корма надо дать десяти крысам, если на каждую выписано сто грамм.

Вот и принимает народ в свое воображение всю ту муть, которую гонит без устали волна перемен…

– Эй, ты, коматозный! – приветствовал меня Пасюк резким ударом по плечу. – Ты что, совсем оглох?

– Я думаю о них.

– Я тоже.

Его голос слегка дрожал от волнения, но теперь это было совсем иное чувство – в нем заключалась огромная скрытая сила. Похоже, Пасюк нашел, наконец, верное решение.

22

Битый час Майя сидела на диване в моей холостяцкой берлоге и молча изучала противоположную стенку. Изучать на ней было решительно нечего, и я подумал, что моя гостья, таким образом, медитирует. Поменяв позу, она вновь впала в нирвану на целую вечность.

Однако мне совсем не светило провести весь вечер в глубоком миноре, и я начал стучать на машинке статью.

Прошло ещё неизвестно сколько времени, и она, наконец, выплыла из предполагаемой нирваны. Понадобилось ещё некоторое дельта тэ, чтобы она начала улавливать связь вещей. Я, краем глаза наблюдая за ней, всё это время вычитывал статью, укладывал листы в конверт, надписывал его, в общем, всячески культурно тянул время.

Когда же я, наконец, закончив канцелярские дела, обратил на неё прямой орлиный взор настоящего мачо, она, натянув свитер на колени, что несомненно означало подспудное желание начать открытый разговор, неожиданно спросила:

– Ты кто?

– Не понял, – охотно набивал себе цену я.

– Откуда ты, кто твои родные, я хочу знать всё с самого начала. Легче было бы узнать всё с самого конца! Я не имел понятия, где оно находилось, это самое начало, ибо истоки нашего рода терялись в древности и никем так и не были изучены – до конца. Мой питерский дед был по профессии адвокатом, а по совместительству – двоюродным братом Тургенева, его жена – простой цыганской девушкой, которую он взял из табора, когда ей минуло шестнадцать лет, а ему – перевалило за полтинник. Их свадебную фотографию у меня забрал музей имени моего знаменитого предка в Орле, а мне взамен прислали несколько неважных копий.

Бабушка была милой и доброй, не считая того, что была ещё и чертовски красивой до конца своих дней. Она, уже совсем старенькая, раз в месяц приносила мне корзиночку пирожных, которые покупала в ресторане «Прага». Пирожные были невообразимо вкусные. А корзиночка – неописуемо изящной и ещё долго вкусно пахла…

Но рассказывать всё это Майе я вовсе не собирался, однако надо было всё же что-то ответить и не обижать её по мелочам.

Я честно сказал:

– Мой дедушка был графом. Но в анкете я пишу просто – из крестьян.

– А! – спокойно ответила она и снова стала смотреть на стенку. Когда долго смотришь на какое-нибудь голое место, начинаешь скучать по людям. Может быть, она это тоже знала.

– А что ты читаешь сейчас? Ну, когда остаешься один?

Она решительно шла на контакт. И это надо было не упускать из виду, чтобы не заводиться.

– Когда я остаюсь один, то предпочитаю пить пиво в одиночку. И пью до тех пор, пока не напьюсь в ноль. Хочешь, выпьем вместе?

Она снова молчала и сосредоточенно смотрела на стенку. Тут в моей голове что-то щелкнуло, и я начал звонить Ирборше, не знаю зачем, возможно, чтобы кое-что спросить насчет статьи. Ничего срочного в действительности, не было, но вот вдруг захотелось…

Ответил мужской голос. Я слегка прибалдел. Это не в её стиле – мне она никогда не разрешала брать трубку. Я сказал, что ошибся, тоже не знаю – почему. И потом запел, это тоже не знаю – зачем, вроде бы – между делом: «Наши жены – пушки заряжены…»

Настроение всё равно не улучшалось.

Она снова вздохнула и смотрела теперь уже на моё лицо, видно, географию стенки она к тому времени досконально изучила.

– А дальше? – спросила она голосом районного следователя по особо важным делам.

– После чего – дальше?

– Ну, когда станешь нулем, что ты обычно делаешь? – на голубом глазу продолжала дознание она.

– А! Это просто. Ну, лежу в ванной на полу и жду, когда кто-нибудь меня поднимет, выведет оттуда и уложит на постель. Хочешь, попробуем?

– А как ты на полу оказываешься?

– Просто падаю, когда в ноль напьюсь. Летать почему-то не получается. Приду умыться, чтобы протрезветь. А вместо этого – поскальзываюсь и падаю на пол, упаду и лежу. Потому что лень вставать.

– И не страшно?

– Что – страшно?

– Ну, падать. Ведь можно ушибиться.

– Подумаешь, один раз о какой-то угол виском долбанулся. Чуть не помер. Но – выжил, как видишь. С тех пор у меня ванна круглая. Как таз, вон у той тёти, на картинке слева. Хочешь, вместе посмотрим?

Она закрыла глаза и о чем-то надолго задумалась. Может быть, пыталась представить, как это я выживал в той страшной обстановке или – какая у меня такая особенная, круглая ванна. Потом, снова вздохнув, безразлично спросила:

– Ты зачем ей звонил?

– Обсудить, что с тобой делать, – доверительно сообщил я, не очень, правда, понимая, по какой линии она унаследовала способности к ясновидению.

– Вообще-то я собираюсь уходить, ты готов?

– Как пионэр, – отрапортовал я, протягивая ей заклеенный конверт.

– А я, дурак, было, подумал, что ты всю ночь так просидишь. Утром проснусь – а ты сидишь! Глупый я, глупый…

– Болван, – сказала она так злобно, что я поспешил втянуть голову в плечи, чтобы меня не забрызгало желчью.

– Ладно, я пошла, – сказала она злобно, вставая с дивана.

– Ладно, иди, – сказал я ласково и дружелюбно, открывая широким жестом дверь в прихожую.

Она вскочила, стала искать сумочку, та оказалась за диваном, взяла её, уронила, потом долго собирала всё женское нутро своей единственной и верной подружки, потом вдруг села на пол посреди комнаты и заплакала.

Поневоле я расхохотался. Потом, кое-как утихомирившись, я помог ей перебраться на диван. Прикинувшись медовым пряником, долго просил прощения за всех сразу на этой грешной планете и особо – за себя лично.

Но эта девушка-кроссворд ничего мне больше не сказала – встала молча и направилась к выходу. Я потянулся за ней, осторожно взял за плечи, повернул к себе.

И тут, не по наглости, чисто случайно, каким-то неловким движением дал почувствовать ей…

Даже не глядя на неё, я понял, что она сейчас умрет или, в лучшем случае, выпрыгнет из окна. Я отстранил её от себя и посмотрел ей в лицо.

Глаза Майи цепко следили за моими руками, выражая тихий ужас, смешанный с нескрываемым отвращением.

Я вышел из комнаты и закурил, устроившись на кухонном подоконнике. Она тоже подошла к окну и закурила, пуская дым узкой струйкой в потолок. Потом вдруг сломала сигарету и кинула её в открытое окно.

Я смотрел на контейнер, доверху наполненный мусором, и сидел так не знаю сколько. Стемнело и из окна напротив донеслось пение: «Какой ты мне сын, какой семьянин, Не бьешь ты жены, не бьешь молодой!»

Я не слышал, как она ушла. Наверное, это хорошо.

И я предался воспоминаниям, ибо мне стало казаться, что уже пора – ведь я, даже по современным меркам, достаточно пожилой человек – и пожил на этом свете вовсе не так уж плохо. В молодости я тоже был демократ и спичка, но теперь мои мысли совсем иного плана.

Что ты делал всё это время? – спросил я себя голосом Вышинского. – Долги, – честно ответило моё второе «я», а жуткий голос продолжал: Ну а ещё?

…Асю, свою первую любовь, я изучил почти также хорошо, как и себя. Так мне очень долго казалось, но вышло, что это не совсем так.

В детстве мы вместе ходили в астрономический кружок во дворце пионеров.

Как-то летом. После успешно сданной сессии, мы поехали с Асей за город, на Оку. Время летело, как птица. Мы прозевали последний автобус.

Нашли в поле широкий разваленный стог, устроились под открытым небом почти с комфортом. Ночь начиналась темная и теплая, и в стогу было как в русской печке вечерком. Я это хорошо знал, потому что в эвакуации, а мы с мамой были там всего одну зиму где-то не так уж далеко от Москвы, – мне тогда было около трех лет, – именно в ней, в этой темной и теплой печке, меня купали. Это единственное, что я помнил из того времени.

Мне было тепло, а вот Ася почему-то продрогла. Я дал ей свой пиджак и стал смотреть в небо. Луну обнаружить не удалось. А вот Орион висел прямо над нами.

И я поплыл…

Так мы и лежали, закопавшись в душистое сено и ни слова не говоря.

– Как здесь красиво, правда? – сказала Ася после долгой паузы, и я не без удивления ощутил в себе большой потенциал пока еще слабого раздражения. – Посмотри, настоящий фантастический полог! Никогда в городе…

Нет, она точно решила меня доканать! Мне стало тоскливо.

– А если я начну храпеть, ты не очень обидишься? – спросил я, опершись на локоть, и она шлепнула меня ладошкой по лицу. – Смотри, чтобы потом претензий не было!

– А те, которые храпят, и вовсе жениться не должны, – как-то странно засмеялась она и повернулась на бок, ко мне спиной. Весьма выразительный жест!

Я выждал приличное время, на всякий случай сказал «эй!» – адекватной реакции не последовало, и я спокойно, теперь уже – со стерильно чистой совестью советского чекиста, продолжил смотреть в сокровенные небеса.

В детстве это действо всегда ввергало меня в сильнейший транс. Но сейчас, то ли потому, что я разучился смотреть на звезды, то ли просто перестал быть сентиментальным, никакого особого состояния я не ощущал.

Тогда я, продолжая смотреть на небо, стал думать о себе. Возможно, я обидел Асю. И пусть она думает, что я преподлец разнесчастный. Но здесь, под этим большим и темным небом, на виду у всего звездного мира, я не мог её даже поцеловать!

Когда я утром открыл глаза, прямое солнце заставило меня тут же зажмуриться.

Аси рядом не было.

Коротенькая тень нашего ночного пристанища неумолимо уползала под стог, жирный пестрый шмель что-то, вероятно, очень обидное назойливо пытался довести до моего сведения, а мой влажный от ночной росы пиджачок валялся поодаль и всем своим заброшенным видом чистосердечно рассказывал о том, как небрежно его швырнула чья-то маленькая, но очень сердитая рука.

Итак – Ася ушла!

Вот так взять и бросить родного человека – посередь голого поля! На съедение комарам и слепням! Какова штучка! Видать, не слишком я ей родня.

Я всё ещё надеялся найти следы её присутствия где-нибудь поблизости, но – увы! Свалила с концами моя подруга дней суровых! Не вынесла испытания близостью – далекого звездного неба и мелкого эгоизма банального труса.

Автобус, потом электричка, наконец, Москва.

Звоню из первого попавшегося автомата – отвечает неуютный г олосок:

«Не звони больше!»

Но я звонил и звонил, а там снимали трубку и молчали. Или – просто клали рядом с аппаратом.

Да что, собственно, произошло?! Но мне всё же хотелось взять себя за шиворот и поставить ножками на сковородку – прорепетировать адские муки, так, на всякий случай.

Ладно, забыть – и все дела! Вот и вся моя «первая любовь»! Теперь она мне противна, да – противна. Как нищему – гривна, язвило моё второе «я».

Я не заметил, как оказался у кинотеатра «Форум», в самой гуще распаренной последним сеансом толпы.

В ногах вата, желудок – под горлом. Я смотрел на мир индифферентно.

Так мне казалось. Но кому-то показалось несколько не так. Ко мне приближались трое – лбы без намека на интеллект, и за ними девица с мороженым на палочке и пустышкой в накрашенных губах.

– Курить найдется, дядя? – спросил один из них, цыкнув зубом.

– Нет, – ответил я довольно зло новоявленному племянничку.

В подземном переходе они меня нагнали…

Пять раз я всползал, ломая ногти и цепляясь за скользкий кафель стенки перехода, потом потерял сознание. Последнее, что я слышал, это чей-то, слегка запоздалый, совет: «Почки, казел, закрывай, а не рожу!»

…В больнице я пробыл недолго. Лицо – в лепешку, но всё зажило. А вот зубы…

Теперь буду ходить с железной челюстью.

Да, ещё на затылке обнаружилась небольшая ранка.

Остаток лета я провел в Староконюшенном. Почти не выползая на свет божий. Контакты с миром ограничены – разносчик из магазина самообслуживания, прачечная, куда я ходил сам. И перевязочный пункт в районной поликлинике.

Зубы вставил здесь же. На Арбате, за семьдесят пять целковых, мне пообещали:

– Дуб перегрызете!

Однажды встретив Асю на практике в клинике.

– Я замужем, – сказала она и ушла с подругами делать перевязки.

Я хотел ей вслед крикнуть что-нибудь проникновенное, вроде пожелания родить детишек чертову дюжину или купить рыжую корову, но не успел. В горле у меня забулькало, шею свело конвульсией.

Это был первый припадок.

– Вы давно страдаете эпилепсией? – это первое, что я услышал по возвращении в юдоль земную. – Ушибы черепа были?

– Нет, – зло ответил я, – И с печки на головку меня тоже не роняли.

– Вот это надо выпить сейчас. А потом будете пить три раза в день по столовой ложке после еды.

– Что это? – спросил я сердито, принимая из рук эскулапа флакон с темной жидкостью. – Если это коньяк, то лучше бы водки. Тогда я, возможно, смирился бы с вашим методом лечения.

– Это лекарство для улучшения общего самочувствия, – сказал врач спокойно, не обращая абсолютно никакого внимания на мои интеллектуальные выверты. – У вас, батенька, нарушен обмен веществ.

– И сильно? (Врач пожал плечами.) Этого ещё не хватало!

Я вконец расстроился. Подобное сообщение вряд ли кому понравится. А мне – так тем более. Как представишь себе внутри своего родного организма весь этот неуправляемый базар – только не шило меняют на мыло и наоборот, а, к примеру, печенка меняется с селезенкой местами. То есть, простите, печень и селезень обмениваются апартаментами… Или ещё хлеще – легкое обменивается на тяжелое осложнение после гриппа, или – двенадцатиперстную кишку меняют на воспаленный аппендикс, набитый всякой дрянью…

Представив себе эту отвратительную, коммерческую и, вполне возможно, криминальную возню в своем любимом организме, я понял неотвратимость внешнего воздействия на всё это неверно обменивающееся вещество, смирился и стал регулярно принимать лекарство «от глупости». Всё же это было чуть-чуть лучше, чем прямой путь в крематорий после очередного неудачного попадания «фейсом на тэйбл».

…И тут только я всё вспомнил! Ну да, ушиб – был! И не один! Возможно, в ранку попала инфекция…

– Это, похоже, эпилепсия, – продолжали бесстрастно информировать меня.

– Но у меня никогда не случалось припадков! – больше по инерции, слабо продолжал бороться я с превосходящим силы противником.

– Всё когда-нибудь случается в первый раз. Но это ещё не конец – к строевой годитесь.

Это прелестное утешение окончательно вернуло меня к реальности, с которой теперь придется мириться весь остаток дней…

Потом, после Аси, начался самый настоящий кавардак из весьма разных по качеству и габаритам женщин, перед которыми я уже не снимал шляпы. Не смущался бездонного неба над головой и даже не всегда мог вспомнить имя на следующий день.

Когда, наконец, родник моей злобы иссяк, наступило тяжелое похмелье. И началась совсем другая полоса – симпатичных и вполне дружественных мне красоток.

Похоже, они с рожденья знали, как инвестировать свою женскую привлекательность и как полнее раскрыть свой женский потенциал.

Эти милашки охотно пользовались мною, со своей стороны, ограничивая расположение лишь невинным приятельством, похоже, совсем не думая о том, что в моих жилах все же течет не чистая водица, а бурная, алая кровушка моей бабушки-цыганки, хотя и поряядком разбавленная голубой кровью моего аристократичного деда.

Тогда, падая в подземном переходе, я не сразу ощутил боль. Но уже потом, лежа в больнице после первого припадка, я вдруг всё отчетливо вспомнил.

… Я сижу в кинотеатре, потом, в середине второй серии, вдруг выхожу, иду в буфет, беру пару бутылок пива, которое вообще не пью! Потом буфетчица, с рыжей челкой до щеки, берет меня за руку и ласково улыбается…

Потом толпа повалила из зала, я прикололся к двум дебилам – покурить бы…

А! Вон тот, на скамейке, скукожился! Что? Жмешься? Я посмотрел ему в глаза – это был я.

23

Я, как и любой, претендующий на звание интеллигента индивид, считал своим долгом изучать историю. Хотя занятие это было весьма непростым – наши исторические трактаты скорее запутывали, нежели проясняли суть вопроса. К примеру, из них вы могли бы почерпнуть удивительные по своей глубине заблуждения типа: неандерталец зародился в Европе сто тысяч лет назад, а его первичная родина – Африка. И что его прямые предки – обезьяны, которые встали на ноги, по – тому что леса сгорели, и больше им незачем не по чему было лазать!

Продираясь с большим трудом сквозь дебри блудомыслия вновь испеченных академиков, я всё же сумел составить некое представление о ходе событий, научившись извлекать полезную информацию из самой же информации, какой она есть.

И вот первое открытие. Войны, уносившие столько людских жизней, напрямую способствовали увеличению поголовья крыс! Времена, когда люди невыносимо страдали, для крыс были золотым веком…

В средневековье не раз случалось, папа отлучал от власти королей и императоров, когда те восставали против папской власти. В шестнадцатом веке подобная судьба постигла и крыс. Один епископ даже наложил на них церковное покаяние…

Мы в наши дни склонны улыбаться такой нелепой форме борьбы с крысиным народом, но в действительности это означало только одно: люди применят то средство, которое кажется им в данный момент самым сильным.

Самое сильное влияние крысы имели, конечно же, на искусство. Руководствуясь тезисом: «Искусство – это всё то, что может сойти с рук!», они устроили, кажется, в Бельгии специальный крысиный театр.

Показ представления, которое всегда проходило на ура, заканчивался всеобщим хороводом вокруг чучела кошки, и это безотказно действовало на зрителей – овации не прекращались вплоть до следующего представления.

Среди многочисленных грехов, лежащих на совести крысиного народа, самый тяжелый – распространение всевозможной заразы, в том числе, политической.

Им даже приписывали такое свойство, как перенос бацилл неверия в силу действовавшего правительства!

Углубляться в список грехов, совершенных крысами, составленный предвзятым человечеством, это всё равно, что стоять над бездонной выгребной ямой.

Однако самое страшное, что приписывалось крысам, так это то, что их не сдерживают никакие препятствия при расширении своей диаспоры.

Они не предъявляли паспортов, когда сходили на берег в заокеанских городах, и запросто поселялись в них на правах коренных жителей. Крысы были повсюду.

Так вот на чем зиждется мировая ненависть к моим несчастным соплеменникам!

Пока я наедине с самим собой веду неспешную беседу, а Пасюк в прострации плетет и плетет кружева волшебных доисторических рассказок, дела в нашей стае идут так паршиво, что исправить положение уже не представляется возможным – даже чисто теоретически.

А когда я, стряхнув со своих вежд пыль веков, предпринимал очередную попытку растормошить и вернуть к жизни Пасюка, он, эта крысиная Шехерезада, ничтоже сумняшеся, заводил очередную длиннющую байку про наше светлое прошлое и – ни словечка не молвил о нашем непредсказуемом будущем…

Нет, иногда мне кажется, что лучшая смерть – это в зубах огромного терьера!

24

Самым выдающимся из моих последующих завоеваний на любовном поле битвы, мужчин за женщин и женщин – против всех, была Елена – циничная, приземленная женщина. Невежество её было чудовищным. Она не отличала Конго со столицей Киншас от Конго со столицей Браззавиль. И на усвовение этой простой информации ей понадобилось три дня. А вот за что взяли американского сенатора, лишив аж всех привилегий – по случаю вовлечения в занятия оральным сексом своей молоденькой и симпатичной секретарши, я ей не смог растолковать и за неделю.

В ней выдающимся было всё – от удивительно выпуклых форм (некоторые её параметры точно соответствовали мировым стандартам красоты – 90 на 60, здесь только надо уточнить, что 90 – это её талия, а 60 – объем бедра, точнее – ноги выше колена), до свойств характера. Она так ловко прибрала меня к рукам, страшно сказать! И это было для меня большое благо. Она не только сняла с меня обязанность ломать голову над целой кучей проблем и житейских вопросов, но и ещё весьма успешно развлекала меня, вконец заеденного рефлексией лорда!

Речь её почти целиком состояла из каких-то дурацких выпендрежек, что к ней, однако, весьма шло. Внешне она была похожа на Зинаиду Гиппиус, только тела у неё несомненно больше. Ася, уже подзабытая к тому времени моим больным «я», казалась мне, теперешнему и куда более здоровому, ангелом во плоти и с крылышками, по сравнению с ней, этой кошмарной рыжей ведьмой. Хотя она, как и всякая другая женщина, в глубине своей мелкой души, свято верила, что и она – самый, что ни есть, кондиционный ангел. Но если она и была в родстве с ангелом, то, скорее всего, с самим Авадонном, иудейским ангелом смерти.

Да, это была инфернальная сила в самом непрезентабельном варианте.

По-нашему, чертовка. К тому же, она была чертовски хороша. То есть, чертовка в квадрате.

Нормальный человек говорил: «Мне надо выйти на станции „Парк культуры“». Елена говорила: «Вытряхивайся поживей, приехали, не видишь что ли – „Крах культуры“! Она вообще любила переиначивать все названия – и улиц, и станций метро. Про „Парк культуры“ я уже рассказал.

„Ботаничесмкий сад“ у неё стал – „Плотонический зад“, „Кропоткинская“ – „Наркотинская“, „Арбатская“ – „Старобрятская“, „Беляево“ – „Гуляево“, „Библиотека имени Ленина“ – „Дискотека имени Леннона“, „Марьина роща“ – „Бред барина теща“, „Крестьянская застава“ – „Христианская забава“, „Китай-город“ – „Кидай в огород“, „Красные ворота“ у неё, конечно, превратились в „Квасные“. И если бы у нас в те времена ящик показывал сериалы, то, без всякого сомнения, она тут же переименовала бы любимое „мыло“ всех домохозяек Бразилии в „Сам ты Барбара!“…

И так во всем – словечка в простоте не скажет.

Она действительно была забавной и очень мне нравилась – за эту её поэтичную легкость отношения к сермяжной прозе нашей жизни, но замуж за меня выходить отказалась.

Однако она охотно продолжала со мной общаться на моей территории и даже кой-какое барахлишко своё ко мне притащила.

„Детей у нас не будет!“ – в самом решительном тоне сказала она после первого прецедента. – „Ну, почему так? Может, потом, после хорошей разминки и начнем размножаться, как кролики?“ – спросил я, правда, не очень в глубине души желая положительного ответа и для того, главным образом, чтобы, в такой удобный момент, пролить побольше дешевого бальзама на её женское тщеславие.

„Дети – это досадные издержки производства на фабрике любви“, – сказала Елена, на этот раз, похоже, не ерничая, – и я вздохнул с облегчением – ещё одной проблемой стало меньше.

Каково же было моё удивление, когда в один злосчастный день она вдруг заявила, что срочно уезжает, куда – не сказала, а через полгода позвонила и зарезала без ножа – родила ребенка, и это несчастное дитя усыновил её какой-то там приятель…

Ах ты, змейка зеленая! – думал я по ночам, когда почему-то вдруг не спалось. – Я тебя без устали на груди пригреваю, а ты, мерзавь такая крашеная, в самую селезенку жалишь?»

Но сколько я ни распалялся злобой и обидой, кроме презрения к себе у меня ничего не выковывалось. Олух я царя небесного! Именно в этом – голая правда. Замуж она не собирается! Слушай, дубрава, как роща шумит…

Больше мерзавить её мне хотелось, однако в такие чахоточные ночи я думал о том, что вот с таким вот глухим сердцем и толстенькой душонкой вряд ли вообще когда-нибудь удастся привязать к себе женщину надолго, навсегда…

Тепла, что может заглушить страх одиночества и неудач, отныне не удастся заглушить, – но ты всё же не плачь…

(Конечно, рифма «неудач» и «плачь» достойна разве что поэта Незнайки из Солнечного города, но я продолжал!)

…И пусть в тебе живет унылое бесстрастье… пусть холод пустоты безвыходно глубок… и что-то будет суррогатом счастья…

(Мне это всё очень не нравилось, но раз это меня успокаивало – как наркотик, я вынужден был смиряться!

И я продолжал.)

… И возникающий в финале, такой тяжелый и прощальный, светло-зеленый взгляд печали…

(Конечно, ни один начинающий поэт, не говоря уже о маститых бумагомарателях, не поставит рядом «в» и «ф», не говоря уже о рифме на «ле» и «ли», но я продолжал…)

Однако после «зеленого взгляда печали» меня основательно заклинило – вероятно, в душе моей рождался такой огромный посыл, что он просто не мог пролезть в отведенное ему отверстие.

И тогда я щелкнул тумблером и успешно переключил своё воображение на более спокойную тему.

И в голове тотчас же привычно заверте…

…Ночью приходит спокойствие странное… спичку подносит к моей сигарете… сядет напротив и глаз с меня узких не сводит…. Это – тоска!

(Написав про узкоглазую тоску, я тут же подумал, что из соображений политкорректности не следует с чего-то вдруг прищурившуюся на меня лично тоску наделять китайской спецификой, к тому же, в этом нет даже художественной правды – китайцы вовсе не тоскливые люди!

И я написал…)

… и глаз с меня молча не сводит!

(Теперь всё было вполне политкорректо – немые на такую ассоциацию вряд ли обидятся!

Кто сможет доказать, что немым живется шибко весело, пусть первый бросит в меня камень!)

Мне было уже за тридцать, когда эта сугубо юношеская болезнь вдруг сразила меня в самой тяжелой форме – сказалось, наверное, отсутствие своевременной прививки. И, как поется в моей любимой песне, страсть Морозова схватила своей железною рукой…

Но вот вышел случай, когда об этой страстишке узнали в нашем лабе. Однажды в пятницу культ-торг (тяжелое наследие Елены Преклассной!) принёс – это была она, то есть, девушка, значит – принесла пачку билетов и сказала, что нам дадут входные в «Сатиру» на «врачебные» места – это ложа сбоку, наверху, если мы дадим в праздничный номер оппозиционной газеты «Чтоб они сдохли!» что-нибудь этакое, но обязательно – в рифму.

Милев, гад утробный, тут же кивнул в мою сторону – он напишет!

Как пронюхал? Если копался в моих бумагах – урою!

Однако предаваться следственному эксперименту не было возможности – все, как по команде, дружно завопили: «Он? Стихи? Ну пря! Так пусть напишет!» И я сказал:

– Ладно.

– Я ж говорил! Потомок. Это уже сказал Милев.

– Целую поэму.

Это опять моя реплика.

Назавтра стихи были. Милев, предвкушая нечто запретное, но весьма для него желанное, торопливо выхватил у меня листы, влез на тумбу для корма, вытянул руку вперед, а второй начал энергично размахивать над головой. Читал он с выражением и очень душевно, как если бы это было о нём лично.

– Симфония «Доминирующий глюк», в духе подражания Андрею Белому! – «Ан пё длинный чувак, стоявший раком на потолке… раком на потолке… являл собою бесконечность… с ним были ещё два чувака – конечные… они раздавили на троих шесть пузырей самвэа ин тайм… шестьдсят на три – по двадцать рублей с рыла… но это смотря кто срывал… Олдовая неудача тоже висела на потолке… О-о-о-о! Еее-ее… Это уже сказал Дима Варшавский, или Андрей Макаревич, или даже Борис. В общем, кто хотите, мог так сказать, даже такой чувак, как ты, который задал этот вопрос… – так он сказал и шуганул пару лежалых пантов… вы не знаете, что такое – шугать панты? Близкий академический термин – бить баклуши, страдать фигней, и эсэтэра. Ду ю нау итс э „панты“?»

– Что это? – спросила, слегка заикаясь, девушка с билетами, спешно убирая их обратно в сумочку.

– Стихи! – услужливо подсказал Милев. – Потомка прямого отечественного нашего классика. Какое очевидно печальное возрождение!

– Ты часом с моей Еленой не знаком? – спросил я, банально спихивая его с тумбочки и отбирая свою поэзию. – А то бы она тебя малость подучила, как правильно выражаться на людях.

– А ты что подумал?

– И это всё …такое? – спросила девушка с билетами, – которых нам уже не видать, – кривя губы и нервно всхлипывая.

– Какое – такое?

– Такое вот примитивно гадкое?

– Ну да, примерно, – ответил я и полез на тумбу – мне нравилось быть востребованным и любимым родным коллективом.

– Постойте, я тоже хочу прочесть про глюк – у меня вдохновение проснулось! – нетерпеливо закричали справа. – В потолке открылся люк – это глюк! Как? Здорово? Это ведь стихи?

Ответ слева был не менее категоричен:

– Вон идет мужик без брюк – тоже глюк! Классно?

– Он босой, косой, кривой и немножечко хромой, но он – мой!

– Хочешь – вой!

– Или пой!

– Лучше пей!

– Ах, ты, змей!

– Настоящий водопад!

– Вот отпад!

– Невпопад!

– Поцелуй корову…

– В морду!

– Я не гордый.

Почва в нашей лаборатории и справа и слева была сплошь усеяна глюками, и на этой глюконосной почве, без крови и творческих мук, из всякого сора рождалась поэзия новой свободной волны.

И я стоял у её истоков, был её родоначальником! Надо же хоть что-то начать рождать, когда тебе уже слегка за двадцать…

Глючило довольно долго, почти до обеда, однако – то ли сильно захотелось кушать, то ли с непривычки быстро утомились жить насыщенной духовной жизнью, фонтан глюконосный вдруг сам собой иссяк, и новоиспеченные пииты, уже сбившись вокруг меня в плотную стаю под названием «Группа освобождения труда», дружно требовали от меня:

– Читай же ты, всамделе! Давай свою классику!

Так кричал мой родной коллектив, и я не заставил себя долго ждать.

Я читал долго – про всё на свете, и даже прочел своё любимое – про японскую бензопилу «Ямаху» и кондовых олдовых русских мужиков – с большим топором и лопатой.

А завершилось торжество идеи предсказанием:

– Когда-нибудь, когда светлое будущее станет мрачным настоящим, какой-нибудь веселый поэт современности напишет следующие стихи, они не для слабонервных. А дамы могут заткнуть уши, или хотя бы одно из них.

– Опять прикол? – воспрянули духом порядком подуставшие мои коллеги. – Ну, давай же скорее! – кричали они, едва не передравшись за лучшие места в партере.

– Ладно. Тогда слушайте все.

Пусть ни один сперматозоид Иллюзий никаких не строит. Ведь ваш дружный коллектив Попал в один…

Ну? Кто подскажет?

– Презерватив! – дружно выкрикнули справа и слева.

– Опять не угадали. «В один копроактив» – так будет правильнее. А впрочем, никакой разницы нет.

Работать в этот день никто уже не стал – освобождение труда вполне состоялось, хотя бы в одной, отдельно взятой лаборатории.

Билеты нам всё же дали, на творческий вечер Тусузова. А меня теперь стали называть – «Наше коллективное бессознательное»…

25

«У нас появились миллионеры!» – эта новость облетела наши пределы раньше, чем секретная печать произвела на свет специальный выпуск журнала «Фобос» – эти два (страх и ужас) в одном номере!

И с этого рокового дня убойная новость гвоздем засела в крысиных мозгах.

Теперь наш народ мог честно ответить на вопрос номер один имени товарища Гамлета: «За что боролись?»

Однако единого мнения по этому вопросу не было уже на второй день. Разброс мнений был колоссальный: от простого сермяжного – «Ну, наконец-то, и у нас, как у людей!», до постыло надоевшего – про труды праведные и палаты каменные.

Последних было слышно всё реже…

Потом обнародовали цифры – три процента. Это что же – каждый тридцатый? Какая мы, однако, богатая страна! А всё прибедняемся! Особенно лживыми оказались церковные крысы…

В их приходских крамах были даже дынные семечки! И давно – миллионами!

Пасюк поставил вопрос о коррупции ребром – его тут же сдуло ветром перемен. Лига дала отбой по всем кординальным вопросам.

Эпидемия ширилась. Пасюку какие-то анонимы прислали кусок «Бородинского», политый растительным маслом. Уверен, против такой взятки никто из смертных не устоит, а если ещё сверху сахарным песком? Но Пасюк даже не понюхал.

Искушение продолжалось. Тогда ему прислали свиной фарш, смешанный с телятиной. М-м-ммм…

Не помогли и комочки свежего ячменного теста – в ответ он объявил в розыск взяткодателей. Однако никого не удалось найти даже по горячим следам – преступниками в ход был пущен модный дезодерант «И дождь смывает все следы»…

Пока общество шумело и негодовало по факту дачи взяток в особо крупных размерах. Лига под шумок провела «Закон об амнистии преступников на экономической почве»…

И это под тем предлогом, что-де экономика у нас была не такой, как надо, значит, и экономические преступления тоже были неправильными. А неправильное преступление – это и вовсе не преступление. А даже вполне достойный поступок.

Лига, однако, осталась с носом. Принимая такой закон, лигионеры надеялись, что капиталы благодарных вчерашних преступников потекут обратно в стаю. Напрасно! Амнистированные теневики тут же дали дёру, а впереди них утекали их немытые капиталы…

Потом Лига сделала вторую основополагающую глупость: приняла «Закон о разделе общественной собственности во имя справедливости в своем отдельном мире». А наутро фундамент нашего общества был заново забетонирован – теперь у нас уже были свои легитимные собственники. Многие из них родились сразу в шелковых сорочках и с бирками на лапах. Эти пресловутые бирки гарантировали им самый лакомый кусок общественного пирога в любое время года и правления. Надо ли объяснять, что Лига и здесь была в авангарде!

Потом началась тонкая ручная работа – по созданию оппозиции. (Скажу по секрету, эта оппозиция была совсем не страшна, более того, она была весьма забавна и совершенно кукольна, по этой причине не имела ни малейшего шанса когда-либо победить.)

В реформах непреложно действовал закон четности. Так это обычно бывает – если начинают либералы, то кончать будут монархисты. Поэтому с первых же дней своей власти правители стали готовить легитимную смену собственного курса. Для этого довольно успешно провели несколько игрушечных путчей. Правда, кровь лилась настоящая.

Ну а пасюк… стал теперь именоваться со строчной буквы, ибо он, со своими идеалами гармоничного общества, самоорганизующегося по зову будущего, не имел ни малейших шансов на успех.

Зов будущего теперь доносился вполне отчетливо – наши крысы летели прямым курсом в тартарары…

Все бывшие соратники Пасюка (не считая Кенти – он умер, и меня, но я тоже был скорее мертв, чем жив!) стали жуткими либералами.

Не обошлось, как это часто бывает в истории, без эпидемии некро – филии. Особенно ею были поражены верхние слои общества. В новых пометах рождалось много детей-вурдалаков. На кладбищах приходилось выставлять пикеты народной милиции, для охраны могил, но доблестные вояки, как только стемнеет, дружно прятались в кусты – наверное, они таким способом охраняли спецоружие от похищения…

И было чего бояться! Лишь только тени расползутся, и на небо выкатит луна, как тут же захрустят кости под оградой – хрум-хрум-хрум!.. Чав-чав-чав! – ответит, дожевывая полуистлевшую плоть, товарищ вурдалака…

В иных, особо продвинутых, семьях званым гостям подавали на ужин целые трупы. Особенно были в чести трупы членов Лиги и прочих знаменитостей, имевших немалый вес во вчерашнем обществе. Господи, с каким аппетитом обсасывалась каждая косточка! С каким причмокиванием пожирался тлен! И это наши крысы!

Вурдалаки буквально произвели фурор в моде – самые фасонные дамочки пудрились пудрой только трупного цвета, а самой дорогой новинкой парфюмерной фирмы «Амбре-шарман» стал хит сезона «Пуа-зон номер пять», и это был самый сильный яд. В моде у подростков были дезодоранты с сильным запахом помойки.

И только одно было по-прежнему неизменно в нашем легально загнивающем обществе – молчание обывателя. Он всегда молчал – и раньше и теперь. И завтра он тоже будет молчать.

Словно к устричной раковине, был он прикреплен к своему миленькому уюту, равнодушный ко всему на свете, кроме собственного тесного мирка.

Возмездие не замедлило явиться – в образе собственных детей. Не поняв, в силу своей молодости и плохого образования, откуда так тянет тленом, молодая поросль по тайному, а затем уже – и без всякого стеснения проводимому науськиванию набросилась на своих престарелых родителей, призывая молодых реформаторов на грандиозный каннибальский пир.

Как задушевно морочили головы новые идеологи нашему простодушному в своей дикости молодняку! Вот примерно такие высказывания: «Мир спасут очкарики!»

Столь явно небескорыстые заигрывания с молодняком переходили всякие границы. Теперь они, эти несмышленыши-сосунки, были – сверхновая элита! И этими младенческими устами теперь провозглашалась истина…

Эти желторотые с большим пристрастием проверяли дела и выносили приговоры. Энтузиазм этой «нашей» юной поросли был беспределен. С невероятной пронырливостью они докапывались до самых сокровенных дум и мечтаний старшего поколения – и железной метлой расчищали новое политическое поприще.

И бесполезно, и даже небезопасно было говорить не только с высоких трибун, но и в кулуарах, о том, что льстить молодым также отвратительно и подло, как и – заискивать перед богатыми.

Но у нас делали и то, и другое – безо всякого стеснения.

Можно было лишиться права публичных выступлений на весь подписной сезон за подобные речи.

Скажи иной крысе хотя бы шепотом, на самое ушко: «Остановись! Пройдись по мысли!». Она лишь застрекочет мелким горошком из модных цитат и поскачет себе кушать сыр на халяву, навевая под нос «хэпи бёздэй ту ю!» И уж совсем пустое дело говорить этой крысе, где обычно бывает такой сыр!

Но что это было за время для настоящих талантов! В годовщину введения Нового Порядка Лига приняла поистине революционное решение: «Ввиду того, что развитию таланта более всего способствует обострение всех чувств, творческим организациям предписано: для строжайшего исполнения усиленно и повсеместно создавать экстремальные условия для крыс, отмеченных печатью нетривиальности – под их творческие проекты авансов не давать, произведения, если таковые будут всё же созданы, не публиковать. Если же в них будет обнаружено нечто, что хоть в каком-то виде может быть полезно Новому Порядку, опубликовать после смерти с обязательным послесловием, и оную (т. е. смерть), по возможности, ускорить, желательно, по причине бытовых обстоятельств».

Повсюду, над входами в творческие союзы, висели лозунги: «Несанкционированное вторжение талантов строго воспрещается!»

И эти новые правила соблюдались повсеместно с большим тщанием – ведь на страже стояли всеми уважаемые в прошлом престарелые мэтры, коих все желающие для собственного развлечения кормили из рук, в том числе, и новые власти.

Если вы думаете, что это «куча грязи», а не беспристрастный анализ нашей скудной действительности, вы глубоко заблуждаетесь. А уже если вы вдруг решили, что это – «подкоп под реформы», то заблуждения ваши просто фантастичны!

Всё дело в том, что наш наивный народ всё ещё думает, что там, наверху, всегда хотят – как лучше.

Но не всегда знают – как, поэтому и получается – как всегда.

Преодолеть это печальное заблуждение не представляется возможным в ближайшие несколько новых эпох.

Жизнь идет своим чередом. Хотя кое-где ещё порой и кричат тихими голосами про корни, и означает это совсем не то, что вы подумали – это всего лишь приглашение погрызть кое-что из старых запасов.

Когда кричали о чувстве хозяина, это означало, что ещё не всё пустили с молотка.

Конечно, как и всегда в лихие времена, более других преуспевали торговцы совестью, изготовители затычек для особо говорливых теперь назывались народными целителями, и тоже чувствовали себя неплохо.

Единственным обязательным предметом в народных школах был секс. Кто не сдавал эту науку на «отлично», тут же вносился в списки неблагонадежных и лишался права голоса до конца своих дней.

Такова правда о нашей жизни, и это далеко ещё не всё. К двум общеизвестным нашим бедам добавилась ещё и третья – теперь дураки указывали дорогу.

26

Ну, ясное дело, в «Сатиру» мы пошли с Милевым. Над сценой висел транспорант – «Королю эпизода 60 на 90».

Когда я увидел это сообщение, я вдруг чуть-чуть взгрустнул по своей Елене…

Но только здесь это иной смысл – 90 – от роду, из них – 60 на сцене.

Я огляделся. Опа-на! В зале вся Москва – высоко сортировочная. То есть, вы уже научились понимать наш секретный язык? – все сорта нашей славной элиты. Да и само чествование вышло вполне на славу. Тут и мои братья по крови – цыгане. И балерун в дамском. И просто бурый медведь собственной персоной, но на привязи. И ещё бог знает кто…

Веселье закончилось заполночь. Король, порядком захмелевший от винных паров, густо клубившихся над сценой, уснул на своем троне, счастливо улыбаясь. И его унесли на руках за кулисы. Это было так мило и трогательно, что я даже перестал злиться на, не в меру болтливого, Милева и его пахнущую дешевой пудрой подружку.

Мы двинули на стоянку такси. Безлошадных было немало, и это вышел не самый правильный поступок за этот, и без того полный всяких казусов вечер.

Мы затеяли сначала вялую, а потом вполне похожую на перепалку, беседу. Фразы, как воллейбольный мяч у игроков-любителей, монотонно кочевали туда – сюда, иногда просто менялся порядок слов в них, а мысли, тем более, новой, могло и вовсе не быть, но мы продолжали сотрясать воздух, наверно, опасаясь неуютной черноты нашего красноречивого молчания.

Милев, то и дело, вставлял свои излюбленные галлицизмы – си-лянс! Мон анфан! Же ву при! И прочее.

Когда настала моя очередь сотрясать пустоту, я, в наглой честности, признался – мне говорить больше ничего не хочется, потому что – нечего. На самом деле, я просто хотел посмотреть, как он выкрутится в режиме возвратного монолога. Поначалу он справлялся неплохо, и это меня лишь подзадорило. Он сказал, улыбаясь, как человек из рекламы: «И из ничего можно сделать нечто».

На это надо было отвечать, и я признался: «Это только господь Бог из ничего создал мир, да и то не все в это верят».

Счет был 1:0 в мою пользу. Игра пошла (в обоих смыслах), и мне стало немного веселее. Но бесструнная балалайка Милев тут же громким голосом вывел своё: «Ты – спесивец, мон шер, а люди, между тем, вокруг достойные».

Стоявший за нами господин в кожаной куртке на вязаный свитер тут же обозначил попытку обидеться.

«С чего это им кичиться перед нами?» – и решительно выставил пузо вперед.

Инициатива явно уходила из рук. Ладно, ударим по французу, раз ничего другого в голову не приходит. И я сказал: «Хотите анекдот в форме загадки? – они, конечно, хотели, и я невинным голосом начал: Один молодой повеса отправился за границу учиться, но загулял и быстро промотался. Однако сообщить отцу напрямую, что нуждается в деньгах, он постеснялся и написал в телеграмме следующие слова – „шесть щек целуют жирного кота“. Ответ жестокого пришел незамедлительно: „здесь десять“».

Милев, как и следовало ожидать, поднял бровки и вежливо хихикнул. Остальные любители галлицизмов постно молчали. А всего-то и надо было, что перевести эти слова на французский – «си жу без гро ша», и ответ – «и си ди».

Однако после паузы Милев нашелся. – «Вот всегда ты так – поперек коллектива!»

Ну, Милев, не тонкая ли это бестия? Когда только успел так уплотнить свои ряды? Выходит, я не вовсе не с ним. Или – просто «меж люды», как бы сказали наши ридны браття с Украины. Я – на публике! И эта публика не очень-то благоволит мне! Театр! Для одного хорошего актера и кучи нудных зрителей…

Рядом с кожанкой стояла жасминная дамочка, та самая, что донимала меня запахом своей дешевой пудры весь вечер. Теперь она благоухала новым кошмарным букетом – опять же недорогими и очень противными духами «Жасмин», вероятно, подарком её нового кавалера.

Жасмином глушили трупный запах – во время сельских похорон летом, не выношу этот запах…

– Да брось ты, всамделе, – плаксиво сказала она, обращаясь к Милеву, наверное, они крепко знакомы.

– Я-то брошу, а вдруг кто подберет? Обидно не будет? И это пока – его последняя реплика.

Мой невольный сакрифис жертвенно гримасничал, нервно дергая правым подглазьем, а дама Жасмин бурно всхлипывала от нахлынувших чувств и требовала невозможного – «кис ми квик!»

На такой подвиг никто из присутствующих в данный момент не был готов. Это освежающее душу зрелище пробудило во мне странное желание – немедленно всю площадь Маяковского запахать бульдозерами!

Поразительно, как быстро я довожу людей до ручки! – «Отклонись от зла и сотвори добро!» – шептало мне на ухо благоразумие, но я его не слушал: свора бесенят резвилась в извилинах моего мыслительного инструмента, а совесть, тощенькая кредиторша, ещё ранее отправилась почивать.

И я зажег сигарету, последнюю в моей пачке, потом раздумал и затушил. Захотелось напиться и вернуться домой в полумертовом состоянии, броситься на постель, даже не ополоснув лица. Мне стало казаться, что Милев смотрит на меня так, словно собирается пару раз вильнуть хвостом и ласково лизнуть мою руку! Я хотел, было, сказать, к ноге! Но вместо этого спросил Милева в лоб:

– Тебе сколько хотелось бы жить?

Он ничего не сказал и пожал плечами. Его приятели вежливо замолчали.

– А что? – спросил после долгой паузы кожаный тип.

– Имена доживших до сорока останутся в преданиях – такие теперь времена. Так что живите впрок, пока можете.

– Как это? – теперь уже поинтересовалась мадам Жасмин.

– Просто любите цикад, пауков и лягушек и никогда не кушайте их на ужин.

Я достал из кармана жвачку, развернул её и бросил бродячей собаке, коих всегда вертится великое множество там, где долго стоят люди. Собака подбежала, понюхала жвачку и разочарованно отошла прочь, не совсем понимая, чего же от неё хотят. Мои собеседники прижались друг к другу, как шпроты в банке, и захихикали о чем-то о своем…

Я снова подозвал собаку, погладил её по густой темной шерсти, она не убегала.

– Кто она? – спросил я у Милева, и компания вмиг перестала верещать. Мадам Жасмин смотрела на меня водянистыми и бесцветными в свете фонарей глазами в разводах польского «Мирракулюма», не без оснований надеясь схлопатать увесистый комплимент.

– Артистка, – без ложного пафоса сказал Милев, продемонстрировав наличие зубов мудрости. – Обаяшка Танюшка. Ты у нас самая красивая. Пра?

И он, наконец, звонко чмокнул её в напудренную щёку. Как и все притворщики, он улыбался одним ртом. Зато – во всю допустимую ширь.

– Ваша бабушка всамделе цыганка? – совершенно обнаглев от избытка внимания, сказала она. И, не дождавшись ответа, попросила: Так погадайте! Или вы не умеете предсказывать будущее?

– Она смотрела так медово, а запах жасмина так душно обволакивал меня, что одной пакости мне показалось мало.

– Волчанка.

– Что… волчанка? Кто … волчанка? – допытывалась она, но судьбой ей в этот миг было ниспослано временное спасение в неведении – подошла наша очередь брать такси, и обаяшка, подхваченная своим солидным провожатым в новенькой кожанке, быстро втиснулась в такси, уже через стекло задней дверцы подавая мне тайные знаки.

Я смотрел на несчастную, и вид её казался мне ужасен – тень матери отца Гамлета выглядела бы получше.

– Что? Что ты ей там нагадал? – спросил Милев со своими дурными смешками, наклонясь ко мне не по-европейски близко. – Что? Ну, говори же!

Тут он, кажется, и в самом деле лизнул моё ухо… Умрет от волчанки. Этим летом. Вот что я хотел сказать ей, но не сказал даже ему, чтобы он не рухнул.

Когда я вошел к себе в квартиру, под одеялом уже во всю сопело моё тоскливое одиночество.

– С возвращеньицем! – сказало весело оно, когда я трупом упал рядом.

– Чтоб ты сдохло, – не очень вежливо ответил я.

– Куда ходил? – продолжало приставать оно, привычно не обижаясь и широко и сладко зевая.

Это могло означать только одно – заснуть скоро мне вряд ли удастся.

– На станцию.

– И что там?

– Кино и немцы.

– А что за станция?

– Да Маяковского! Тебе не всё равно?

– А! – сказало оно равнодушно и пошло пить кофе. – Там много собак, – донеслось из кухни. – Зачем ты туда ходишь?

Ну, ясно, нас утро встречает прохладой – и мне эту статистику придется подтвердить в очередной раз.

– Посмотреть на собак.

– Ты их любишь?

– Они меня любят, понял, урррод? Спал бы ты, что ли, если издохнуть не можешь…

Я отвернулся и стал думать о времени – это лучший способ избавиться от него.

Иногда вчерашнее вспоминается, как прошлогоднее, а прошлый год – как вчера. Или – будущий год кажется вчерашним днем. Это самое паршивое.

…Месяц спустя я прочел в метро, в забытой кем-то «Вечорке» некролог, из которого следовало, что гражданская панихида состоится в помещении театра «Сатира»…

Горло перехватило. Где ложка?

Но зубы уже отбивали барабанную дробь. Меня штормило…

…Вся наша лаборатория стояла передо мной во фрунт. Они были все совершенно одинаковые – только цифры на их лбах были разные – как серийные номера на заводских изделиях. И я так и жил с ними – этими номерами. Когда мне дозарезу надо было их различить, а они стояли ко мне спиной, я просто грубо хватал их за горло и требовал признания – ты кто? И тем, кто мог сразу ответить на этот вопрос, я давал немного денег.

Такие припадки стали повторяться, посещая меня регулярно с лета того самого года…

И я научился впадать в них так, как прыгает с трамплина опытный спортсмен – врезаясь в воду ровно и без брызг…

27

Беда не ходит одна – вскоре нам пришлось отворить ворота. Пасюк сбрендил, в крысиной стае – хаос и безверие. Рата своей неженской волей пока ещё удерживает стаю от каннибализма, но надолго ли её хватит? Мы слишком долго были беспечны и не видели, что впереди идут слепцы, ведет же их козел-провокатор. Когда же мы оказались на самом краю бездны, мы вдруг все сразу поняли – там, наверху. НИКОГДА не дадут команды «отбой»!

И нет меры нашей глупости, и нет грани между недопустимым и возможным.

Что и говорить, мы вели себя, как форменные ослы. Пока мы охотились за кусочком бесплатного сыра, мышеловка плотно захлопнулась.

Однако Рата практик, и это спасало нас до поры до времени. Она не плыла мозгами над каждой парой фактов и не искала космической связи между ними, она просто действовала, как ей подсказывал её верный инстинкт.

И этот безошибочный, отработанный веками инструмент её ни разу не подвел. От последнего выводка у неё осталось трое. Один из них – вылитый Пасюк. Я даже видел у Малыша пятнышко под мышкой! И ещё он мне напоминал маленького упрямца Дарли – из рассказов Пасюка.

И это, пожалуй, было единственно приятным событием в нашей жизни. А Она, эта жизнь, уже давно не шла своим чередом, а катилась кубарем в тартарары.

Печать выплескивала на головы обывателя ушаты всевозможной галиматьи, с нею ещё кое-кто пытался бороться.

Но на смену вчерашней галиматье каждое утро газеты приносили пять-шесть свеженьких…

И вскоре толмачи и вовсе сложили с себя полномочияа крысы приветствовали друг друга возгласами – чтоб вам поскорее сдохнуть!

Чтобы окончательно не потерять рассудок, Малыш повадился ходить ко мне за разъяснениями. Не поверив моим словам, что власти хоть и плохо, но всё же радеют за народ, Малыш пробрался в здание Лиги и без труда установил, что:

1. Большей части её членов нет на месте

2. Один перематывает леску для спининга

3. Второй занят составлением сметы для постройки дачи для своей тёщи на Шишманских островах – и расходы идут за счет программы укрепления семьи

4. Все остальные заняты составлением в условиях, приближенных к обстановке строгой секретности, составляют Списки Противников Нового Режима.

Вот так свободно трудились слуги народа, ещё совсем недавно освобожденного от рабского труда.

Малыш был явно озадачен таким поворот дела.

– Как же мы тогда живем, если нами так управляют?

– Думай, – сказал я.

А что скажешь, когда говорить нечего?

Но он принял эту жалкую расписку в собственной беспомощности, как руководство к действию и умчался прочь.

А когда вернулся, на простодушном лице его была написана безумная радость.

– Я знаю! Знаю! – счастливо кричал он, будто нашел ответ на главный вопрос жизни – жить или не жить, а если жить, то – с кем?

– Ну, говори, – сказал я, снисходительно поглаживая его по мокрой от пота головке.

– Это масоны! Нам в школе сказали! У нас самые продвинутые учителя!

– В школе вам ещё не то скажут, особенно продвинутые, – начал сердиться я – неужели все мои уроки тебе не впрок?

– И говорили – не то! Но этому уже никто не верит! – задиристо кричал Малыш и топал ножками.

– А что же «не то» говорили?

– Ну, про агентов ЦРУ и даже самого Моссада, – неохотно ответил он.

– А почему же вы этому не стали верить? – заинтересовался я. – Всегда ведь верили. И мы, и наши деды и отцы.

Малыш весело рассмеялся.

– Как могут нами управлять те, у кого самих башню снесло?

На это мне ответить было нечего, и я прогнал Малыша, на всякий случай дав ему увесистого пинка под зад. Но всё же знаний у меня бы – ло больше, и я мог доказать почти наверняка, опираясь на опыт мировой истории, что правительство вполне может управлять страной и её окрестностями будучи вполне «без башни».

Что правительство нашей стаи бездействует, уже и для маленьких детей не было секретом. На все видные посты всегда выбирали из одного того же, побитого молью и весьма потертого на самых видных местах номенклатурного хлама.

Никто не спорит, что ценность такого деятеля год от года всё выше – это «вечные ценности»! Ведь чем больше грехов накапливалось на его совести, тем большим был его политический вес.

Правительство без повода и по поводу ротировали, президента объявляли очередным козлом и бросали его кости на обгладывание возмущенным трудящимся массам. Этому порочному кружению, казалось, не будет конца…

Конечно, всякая власть склонна обижать честных и правдивых, но даже самая отвратительная власть ничего бы не смогла сделать с народом, если бы он сам не сделал всё, что мог, с самим собой, предпочитая стоять на коленях и рыть носом землю.

Народ молчал, и власть, всё же опасаясь, что это молчание – и есть тот самый страшный вызов, ответить на который нельзя ни по существу, ни в принципе, спешно взялась за изготовление очередной оппозиции, взамен провалившейся прежней. Заказные политики правого и левого толка, надев маски тигров и бедных овечек, без устали вещали «от имени» и «по поводу», но толка было ноль, и народ продолжал молчать.

Дать слово этому великому молчанию могла только мысль, а мысль могла быть рожденной только словом поэта-провидца. Однако их, извечных соперников власти, уже давно запретили во всех уездах – под тем лишь предлогом, что надобно беречь народный слух…

Итак, страна крыс погрузилась во мрак и отчаяние, и нести свет истины было решительно некому.

Интеллигенция, отвернувшись от людей, бессовестно пресмыкалась и проводила свои творческие встречи исключительно у кормушки; армия же, наоборот, сомкнув свои ряды, плечом к плечу, стояла перед лицом народа, направив в его немощную грудь свои новенькие автоматы с оптическим прицелом – им теперь за это платили зарплату. Так что не верьте лживым голосам заграничных злопыхателей – у нас далеко не все были безработными.

Ученые выдвинули основную концепцию нового времени – глобального крушения гуманизма за полной его ненадобностью. Добро и Справедливость уже давно были отправлены на отдых, а Зло отправилось на гульки в сопровождении пышной свиты сильных мира всего…

И всё же, как ни мрачна была действительность, лучик надежды, конечно, пробился. Таков закон природы – юная поросль, едва у них прорезались глазки, тут же прозрела и стала повсеместно дружно отрицать отрицание.

Кто был во главе, конечно, не сложно догадаться.

Малыш был молод и горяч, но учился прилежно. Я проводил с ним долгие часы в беседах по истории и философии. А матушка, очень гордясь своим чудесным отпрыском, часто, стараясь остаться незамеченной, приходила вылизывать шубку крысенка, хотя он уже давно стал настоящим лимонником.

Власть, видя такую угрозу, ничего лучше не придумал, как создать отряд своих собственных, вполне респектабельных, в духе вчерашнего времени, боевиков, снабдив их для маскировки лимонной спецодеждой. Но всё равно – их было издалека видно, и особого успеха эти, сфабрикованные на конвейере власти лимонники, не имели, даже если их запускали в прямой эфир двадцать четыре раза в сутки…

Итак, подтвердился основной закон существования – жизнь не может прекратиться навечно, не бросив в почву зерна новой поросли.

Юные искатели истины начали с главного – отказа пожирать своих родителей. Их даже не могли приохотить к этому, уже ставшему привычным, занятию, бесплатные соусы и приправы из далёких экзотических стран.

28

Чёрт! Работы Милева признаны ударным результатом группы! Ха! Ха! И ещё раз – ха!

Ну а мои дела, это понятно, пошли совсем препаршиво. Из плана моё направление вышибли, дядька в Минздраве прямо сказал – до седых волос дожил, а ума, чудак, не набрался! (Он, конечно, использовал другую букву, и это было очень неприятно…)

Какие-то бюрократические букашки – учат меня жить!

Теперь мы оба – я и наш престарелый шеф – не у дел. И тогда, прикинув все «за» и «контра», я толкнулся к Милеву, этому нынешнему флагману перестройки, бесспорному фавориту нашего научного Олимпа.

Ладно. Всегда приходится чем-то поступаться. Прорвемся вместе на передовые рубежи, а там видно будет.

Только бы эта дурища не зачуяла подвоха! Она свой долг перед человечеством выполнит – не сжалится! Но я не Иисус Христос, и – слава тебе, господи, на этом!

Но она! И живут же такие растения на свете! А может, просто она взнервлена всякой блажью, и меня шизофреником сделать хочет? Ну, уж нет! Этого точно никогда не будет!

Или – боги лишили меня рассудка, решив построже наказать?

Хорошо, всемогущие, вызов принят – ваш покорный слуга перестал быть покорным.

29

Опять этот невротик что-то бормочет у клетки! Какая гадость, когда эксперимент ведет этот шибзик! И ещё он берется рассуждать, что предпочтительнее – быть существом разумным или дикой природой? Я повалился на спину и дрыгал лапами целую вечность. Если вы вдруг подумали, что я целовал вечность, находясь в такой позе, то вы просто не знаете наших обычаев.

Ах, если бы он знал, этот неумный двуногий, как страдает зверь! Как тоскует его душа! Так сильно страдать могут только малые дети…

Страдал ли ты, Угрюмый, так, как повсечасно страдаю я? Страдание тем сильнее, чем меньше возможности его открыто выказать. Я не верю страданиям поэта – пусть плачет и рыдает их слезливая муза, в сердце поэта полярный лед…

0, я тебя вполне раскусил, Угрюмый! Ты вопишь – назад, к природе. Закон джунглей для тебя сегодня важнее всех иных законов жизни. Но ты и предположить не можешь сейчас, на какие мучения ты себя обрекаешь! Ведь ты никогда не сможешь стать зверем до конца. А если бы и стал им, то ужаснулся бы тому, какая невероятная сила разрушения опрокинула бы твою душу!

Ты ослеплен безумной идеей владычества над сутью и кое в чем ты преуспел! Но страдать ты стал ещё сильнее!

Ты в тупике! Туда ли ты стремился? Назад пути оттуда не бывает… Путь один. И в начал пути нет невинности. Не к зверю или к ребенку, а к богочеловеку!

Это даже мне понятно, преподобной крысе…

Я уже давно знаю простую истину – чтобы достичь великой простоты и погрузиться во вселенскую гармонию, вовсе не надо перекраивать свою душу на звериный манер. Впусти в свою душу вселенную, пусть всё жаждущее и страждущее найдет приют там! И тогда тебе будет доступна великая простота.

И в этом – Истина. Этим путем идут все великие и достойные. Одни по сознательному выбору. Другие – безотчетно. И счастливы вовеки те, кто дошел…

Когда приходят подлые времена, и движущей силой выступают униженные и оскорбленные, ждать добра неоткуда. Именно они становятся орудием незрячим мести, и часто – в руках своих же мучителей.

30

Потери, потери, потери! Вся жизнь состоит из потерь…

Почему-то именно сейчас вспомнились похороны мамы. За гробом идут какие-то чужие люди. Я не страдал бы так сильно, если бы их было меньше…

Нет, они не страдали! И мне, страдающему, это доставляло невыносимое мученье! Зачем они шли за гробом не любимого ими человека – шли без жалобы и печали?

Почему они здесь? Сколько им лет? Кто старше и на сколько? Где они родились? Я не знал ответа ни на один из этих вопросов. Вопросов я им не задавал, и они сами ничего не говорили.

Мама хотела, чтобы её похоронили по-старому, и я пригласил священника. Но и этот, приглашенный мною, тоже не внушал мне доверия. Идет, скорбя. А сам думает, небось, сколько заплатят?

Иногда из памяти вдруг выплывал утлый челн, и я чувствовал, как слабенькие волны воспоминаний начинают биться о камеры моего сердца. Тогда я накрепко запирал их на все четыре замка и, осторожно прислушиваясь, ждал, пока волны улягутся, боясь вновь потревожить зыбкую гладь.

Чаще это случалось глубокой ночью, на изломе, часов около трех, когда до законного наступления утра остается не больше часа. Это психологический барьер надо научиться преодолевать. Как легко произносить – четыре часа утра! И как пугающе глухо звучит – три часа ночи…

В такие минуты волны превращались в настоящий шторм и грозили настоящим разбоем…

Но утром волны утихали, делались совсем ручными, и во всем четырехмерном пространстве моего сердца устанавливался долгожданный, хотя и хрупкий мир.

И никто больше в двери не стучался, разве что представитель мос-газа или соседка «дайтрирубля»…

…Но пришедшие той ночью стучали без остановок целый, наверное, час.

Однако к этому моменту надо ещё подойти.

В год смерти Сталина я пережил первый настоящий мой взрослый страх и ужас. Конец очереди был объявлен на улице Чернышевского.

Я пошел один, считая себя достаточно взрослым. Улица Чернышевского близко от Курского вокзала – выход на Садовое кольцо. Но никакой организованной очереди там не было. Шла огромная толпа, заполняя всю улицу и постепенно сгущаясь. Моё тело уже перестало быть моим – оно стало частью толпы, всё более плотной и мрачной. Мысли мои были об одном – не упасть!

Наконец, у поворота мне удалось пробиться к самому краю и вырваться на простор.

Из толпы доносилось безнадежно-истеричное – задавили-и-и-и!

Была глубокая ночь, но поезда метро ещё ходили.

Время, казалось, ушло в небытие, вслед за великим усопшим, и никак не хотело оттуда возвращаться.

На землю опустилась великая ночь…

В пустом вагоне против меня сидели три типа. Мне было неуютно с ними наедине. Они глухо, но весьма оживленно, о чем-то разговаривали. Один из них, в черном, длиннополом драповом пальто и мышиного цвета шарфике, дважды на меня посмотрел. И тут я понял – почему! У меня в кармане была его фотография и край был виден! На улицу Чернышевского многие пришли с фотографиями – ласковые спокойные глаза смотрели прямо и бесхитростно, и от этого взгляда кое-кто начинал плакать.

Скрючившись, как от боли в животе, я влип с кожаное сидение. Они теперь, уже не отрываясь, смотрели на меня. Так мы доехали до станции Коминтерна, потом её переименовали в Калининскую. Я вышел на Арбатскую площадь и оттуда травленым зайцем помчался к себе, на Староконюшенный, но только я свернул туда, как у деревянного дома с большим выступающим крылечком и резными, крашеными в голубой, наличниками на старинных окнах я увидел огромную, похожую на сигару машину.

Я замер. Таких машин мне ещё не приходилось видеть.

Мне очень хотелось домой, я устал и мечтал о теплой постели – подальше от угрюмой, взвинченной толпы, рассеянной по тревожной ночной Москве, от этих неприятных типов, которые, не торопясь, выходили из машины – опять они! Но что-то сильнее страха быть обиженным этими людьми словно приковало меня к проклятому месту.

Я незаметно отступил в тень и скрылся в глубине двора, за беседкой. Постепенно глаза обвыкли в темноте, и я отчетливо различил на сказочном крылечке три фигуры, однако вовсе не царя Салтана и его свиты.

Рядом со своим дружками возвышался тот, в черном драповом пальто и мышиного цвета шарфике – под цвет глухой мартовской ночи.

И меня прошибло – как током шандарахнуло. А вдруг это агенты! Ну конечно – агенты! Решили воспользоваться сумятицей и сейчас готовят взрыв Кремля или даже Мавзолея!

Спина моя взмокла, уши полыхали, про сон я, конечно, забыл…

Вот они раскрывают чемоданчик, поставив его на перекладину, достают что-то оттуда…

Взрывчатка!

Я зажмурился. Зачем им взрывать этот старый безобидный дом, где помещается детсадик, в котором меня в сорок пятом насильно кормили тушеной морковью, и я соглашался есть эту гадость только потому, что на ложечке был изображен Кремль?

Я осторожно приоткрыл глаза, моё зрение напряглось до предела – но нет, это не взрывчатка! Это – батон колбасы…

Они резали колбасу и сыр, потом налили в стаканы из узкой высокой бутыли и чокнулись…

Я отполз назад, за беседку. Потом встал во весь рост и пулей помчался домой. Ещё несколько минут – и я в своем подъезде. Мне всё ещё было ужасно страшно, но спать хотелось ещё ужаснее. И вот я дома.

Свобода!

31

Я предпочитаю бичевать свою родину, но не обманывать её, – сказал Чаадаев и был объявлен сумасшедшим.

Я вовсе не хочу бичевать своё несчастное отечество, его и без этого мордуют все, кому не лень.

Но как сказать им то, что знаю я? Что открылось не вдруг, но давно, и каждый день приносит всё новые и новые подтверждения моей правоты?

Вот как жить с этим?

Моя главная мысль проста: когда между природой и разумом существует тождество, то мысль становится материальной силой.

Безотрадное зрелище являют у нас умы, в тщете стремящиеся предотвратить катастрофу – ты что, самый умный? Так скажут ему все вокруг и надают радостно пинков. И потом провалятся в тартарары с чувством глубокого морального удовлетворения – никто не самый умный! Все – здесь! Никто не спасся!

И всё же что-то внутри меня щелкает – народ, раз осознавший, что он не в порядке, все-таки найдет в себе силы решить – быть или исчезнуть. И сможет одним актом сознательной воли порвать с ходом ложного развития и сойти с уготованного недобрыми пути!

Час бурного проявления национального чувства настанет. И тогда сойдут с политической сцены глупые и подлые марионетки в лимонных космюмчиках за наш счет, а на смену им придут те, настоящие, которые и приведут народ к процветанию.

Не думайте, я не призываю к революции в обычном кровавом смысле.

Я толкую всего лишь о тех временах, когда каждый из нас задумается хотя бы раз в своей жизни над тем, куда его несет поток событий. И перед злом вырастет преграда! И путь добру очистится!

И в этой новой среде уже невозможно будет вырвать пытливый ум из его естественной среды обитания.

И это вовсе не такая уж невинная штука – бросать камни под ноги мыслящему существу! Хотеть, чтобы он грохнулся, растянувшись во весь свой исполинский рост? И топтать его, чтобы он не смог подняться?

Но вам не убить его! Все ангелы встанут на его защиту! Уязвленный, искалеченный, измученный окружающей его пустотой, он, искатель истины, тайна для самого себя, восстанет из праха и придет к вам – свершить свой суд…

И тогда уж смело можете бояться за свои дешевые продажные шкурки, наглые и глупые пожиратели чужих сердец!

Близится время решительных действий!

– А когда оно придет – это время решительных действий? – спросил Малыш, всё это время внимательно наблюдавший за мною.

– И ты здесь!

Я шлепнул его по основанию хвоста, но так, беззлобно.

– Ты не ответил.

Я промолчал и посмотрел наверх. Мерцающая яркая точка скользила по небосклону, и Малыш, видно, уже забыв о своем вопросе, тоже зачарованно смотрел ей вслед.

– Это комета Галлея, – сказал я.

Разговор наш прекратился, так как справа и слева бежали крысы с бинокулярами, телескопами, подзорными трубами и со всем тем, что было пригодно для разглядывания удаленных объектов.

Малыш не нуждался в оптике – он видел невооруженным глазом звезды восьмой величины.

32

Будильник опять звонит не вовремя. Ещё часок бы поваляться в постели, но зачем-то надо вставать. Ах, да, работа…

Транспорт… Эта вечная толкотня и хождение по ногам… Уже шипит кто-то в самое ухо…

И почему это в конфликт люди стараются вовлечь как можно больше окружающих? А ведь так не хочется портить настроение с утра! Ни людям, при всём моем отвращении к ним, ни, естественно, самому себе.

Везло все-таки нашим предкам. Ну, сколько сородичей они видели за всю свою жизнь? От силы сотню-другую. Этот рекорд мы перекрываем уже на подступах к метро. Молчу о стадионах. Да уж, Москва – город стрессов, и никто этого не оспорит.

Ну, вот, мы и на работе. И, кажется – не опоздали. А здесь уже сидят проблемы целой кучей. Похоже, они пришли раньше всех. И, похоже, они не новые, некоторые успели поседеть. Или мне кажется?

Страх и переживание – а как оно всё будет? И это – естественные реакции. Но у меня они становятся навязчивыми.

А потом будет вечер. И опять метро, автобус, давка, ходьба по ногам…

Не забыть забежать в магазин – сто граммов сыра «атлет» – «нарезать», пятьдесят – вологодского масла, один французский батон, можно сто граммов икры, если аванс успею получить.

Вот и дома, но родные стены почему-то не прибавляют оптимизма. Наконец-то в кровать, но она холодна и неуютна. И сон бежит, как юный партизан после удачной вылазки из подполья или спринтер на районных соревнованиях.

И вот вам – бессонница. А потом – утро, и опять вставать по будильнику, когда не хватает ещё одного часа хотя бы…

Какой-то порочный круг получается.

Но нет, меня на этом не поймаешь! Наши нервы крепче, чем мы думаем. Природа сама снабдила нас защитными механизмами в стрессовых ситуациях. Не будем мешать родному организму.

Прочь весь мрак из головы! Только не зацикливаться на мыслях о серых буднях!

Лучше думать о работе, даже если она ещё более серая.

Ну и что же у нас там? А там там-там. И это значит, что пришло время подводить итоги.

Результаты Майи подтвердились – насчет главного фактора в развитии стресса. Это раз.

Иммунитет к стрессу можно развить стопроцентно – это два. И это – не слабо, потому что от слова, которое ранит глубже пистолета, не спасает бронежилет.

Сакральное значение логоса таково, что никто на свете точно не знает, каков в нем скрыт истинный смысл.

Удручающая статистика омоложения инфаркта только подтверждает эту истину…

Дальше.

Милев всё же защитил докторскую диссертацию. Шефа от руководства лабораторией отстранили, Ирборша пока в замах, хотя не понятно – чьих.

Майю понижать некуда – она итак эм-эн-эс.

Короче, разгром полный. И не какие-то баши-бузуки его учинили, а свой же родной коллектив.

А ведь у Майи защита была полной – в эксперимент шли крысы группы «рата»! И не заметить такое?

Сегодня наша железная леди имитирует бурную деятельность, шефа на месте уже нет – хотя приказ об увольнении ещё не подписан.

А кто это коптит научный небосклон, не наш ли паровозик трехколесный?

Ну, конечно, это Майя. Работать в такие времена? Неугомонная ты наша! Мои насмешки на неё уже не действуют.

Они с Ирборшей, похоже, соревнование затеяли. Начальница тоже попыталась рукой взять крысу, как это обычно делала Майя. Ну и вот, сунула руку в клетку – дикий визг и крик! Её крыса укусила! А она, наивная, думала, лизать будет…

Милев меня всё же опередил – я тоже бросился на помощь укушенной. Теперь-то я знал, как они кричат!

– Кто? Кто? Кто? – тщетно вопрошала не сведущих Ирборша.

– Всамделе. Кто притащил этого жиртреста? – поддакнул Милев. Я подошел к самой клетке. Жуткая крысища сидела в углу и апатично ворошила огромными усищами…

После четверти часа и целой пачки сигарет я снова вернулся в лабораторию и посмотрел через сетку. Однако теперь крыса смотрела другую сторону. Я прокашлялся. Крыса вздрогнула и обернулась – наши взгляды скрестились. Нет, это не глюки…

В глазах крысы сверкнула смородина. Я протянул к ней руку, но крыса уже потеряла ко мне всякий интерес и лениво отвернулась.

Тут какой-то молодой повеса дернул толстую копёшку за хвост, но старикашка даже на него не цыкнул, и даже не влепил оплеухи.

Я пригляделся – в руках у него была чашка!

Крыса пила ароматный кофе «арабика»…

33

Свершилось! Ура! Страна Утопия осуществилась и перестала быть только книжной сказкой!

Проснулась-таки в наших крысах гордость, уважение к себе, без которых они не смогли бы уважать других, и длили бы свой век и дальше – бездумно и пошло, безвольно повинуясь законам скотства современной жизни.

Малыш так всё организовал, что не пролилось ни капли крови, и не была утрачена ни единая шерстинка.

Вы не поверите, но это – факт. Столь же очевидный, сколь и невероятный. Миф о всесилии бюрократии был разрушен.

Бандократия прекратила своё существование, словно призрак, растворившийся в свете дня. Стоило только на весь мир объявить всю подноготную, как этот карточный домик сам собой развалился. Общество прозрело, и больше нас обмануть уже не получилось.

Иллюзия мрачной действительности разбилась о непреложный факт: прозревшей народ – свободный народ.

Вчерашнее правительство добровольно отправилось в почетную отставку – на знойные Канары, обязанности диктатора были временно возложены на Малыша, и он не оказался.

Прошел год и три небольших волны эмиграции – не всем, однако, нравилась новая жизнь.

До государственного переворота дело всё же не дошло…

Нобилетет дулся, но их уже никто не уважал. Даже между собой они не могли договориться и всё ругали ужасные времена – когда такие, как мы, не хотят считаться с такими, как мы…

Вечерело, когда мне, наконец, удалось повидаться с Малышом с глазу на глаз. Он страшно осунулся и похудел. Его жемчужная шубка была давно не чищена, и только блестящие длинные усы торчали задорно и боевито.

Я счел нужным его пожурить, благо, рядом посторонних не было.

– Малыш, ты, я вижу, решил шокировать наше молодое общество с детства немытой головой. Чистота – залог успеха. И главное – руки! Не забывай почаще умывать их. Политик просто обязан следить за чистотой рук. Каждый час, если он роковой, ты должен говорить себе и всем окружающим – я умываю руки! И только так ты станешь настоящим политиком.

– И температурой сердца, – усмехнулся странно сосредоточенный Малыш, – это не забыл мне напомнить? Чтобы оно не остывало.

Не ученик – гангрена!

Мы сели на мшистый камень, и я без обиняков начал:

– Малыш, у тебя сейчас много власти, как ты представляешь себе нашу будущую жизнь?

Его знобило, взгляд его был затуманен какой-то смутной мыслью. На травы упала вечерняя роса, в природе всё было тихо и смирно.

– Жизнь? – переспросил он. – Свободной.

Что может быть более неопределенным, чем свобода? Но как это объяснить такому малышу?

– Я верю, что ты будешь честным и справедливым правителем нашего народа, самым сильным и мудрым из всех диктаторов мира.

Голос мой дрожал, и капли пота стекали по моим щекам. Вся моя жизнь, мои надежды – всё сосредоточилось в нем, в этом упругом комочке на пружинистых крепких лапках с такими воинственными усами! Малыш, ты будешь счастлив! Сын Раты принесет свободу нашим крысам!

– Диктатором? – вдруг переспросил он, на радость мне, выпадая из пугающей меня задумчивости. – О, нет, диктатором я никогда не буду.

– Ты шутишь? – я бы ему пинка, но уж слишком был он жалок в эту минуту. – Если не ты, то кто же?

– Да никто!

Я рассердился.

– Малыш, ты запутался в трех соснах, или я чего-то не понимаю! Он что, тоже сбрендил? Ну, это будет слишком! Революция – не детское дело.

И вдруг глаза его засверкали острыми огоньками.

– Я согласился стать диктатором, чтобы навсегда уничтожить диктатуру. Отныне только одна диктатура будет возможна в нашей стране – диктатура истины.

– Малыш! – взвыл я. – Истина – это категорически непостигаемая субстанция. Это то, что многие ищут, но никто не находит. К истине можно лишь приближаться – меньше или больше, но свести к нулю дистанцию между возможным и желаемым не дано никому! Нет, Малыш, я вижу, ты малость перегрелся на солнце славы! Нет, мы точно погорячились, доверив власть этим зеленым лимонникам!

Однако шубка его была, хоть выжимай. Нет, это не роса!

Тут только я заметил, что его лапки горячи, как свежие ячменные лепешки. Только пневмонии нам не хватало! Надо срочно поставить банки…

Где же Рата? Она-то сумеет поставить баламуту голову на плечи!

– Нет, Философ, – сказал он, назвав меня впервые полным именем.

– Я совершенно здоров и в полном уме.

Он снова замолчал, и я заметил, как пот бисером катится по его лицу. Нет, ему надо обязательно поспать. Завтра поговорим. Но он имел другое мнение на этот счет.

– Малыш, – снова начал я проникновенным голосом, уже безо всякой надежды его как-нибудь уговорить, – давай-ка я поставлю тебе голову на плечи, раз твоя мама забыла о тебе! А потом пойди и выспись, как следует, а завтра поговорим. Ты, я вижу, немного устал.

– Скажи, пожалуйста, – вдруг завелся он, совершенно меня не слушая. – А ты не знаешь, как это было у людей? Как они справлялись со своими проблемами.

– Дитя моё, не к ночи будут помянуты, люди – особые существа, их опыт бесценен, мы должны учиться, учиться и ещё раз учиться у них – как не надо поступать! Возможно, именно затем они и были созданы Богами древности – в назидание всей остальной природе. Но что я могу рассказать тебе об этих несчастных? Да, у них был Вождь, именем которого пугали детей и диссидентов. Его Царь отправил в ссылку – в холодную Сибирь, когда он был ещё совсем юнцом.

– Таким, как я? – уточнил Малыш, слушая меня не без внимания.

– Ну да, примерно. Там, в этой ужасной Сибири, было много тараканов и медведей. И вот однажды Вождь, воспользовавшись непогодой и беспробудным пьянством сторожей, бежал из ссылки. Четыре ручных медведя несли его через сибирскую тайгу и Уральские горы, а когда они добрались до их главной столицы, медведи рухнули замертво и больше не дышали. Тогда вождь взял мертвых друзей на руки и принес их на главную площадь страны. Слезы лились у него из глаз, и он дал клятву настоящего человека. Он сказал: я непременно приведу страну к справедливости и нашим идеалам. И ещё я приведу весь мир к революции. Так он и поступил, потому что был человек слова и дела, и не снимал своей старой шинели вплоть до завершения обета.

– А что стало с бедными медведями? – сквозь слезы спросил Малыш.

– Медведям поставили памятник на главной площади страны. Их тела отлили в бронзе, и каждый из них смотрит в одну из сторон света. И никто этих медведей не может уничтожить. Когда меняется власть, и памятник медведям сносят, наутро он появляется снова, весь сияющий бронзой в свете нового дня. Есть такой закон у людей – в день рождения Вождя, а день этот совпадает с днем рождения Солнца, школьники швабрами моют медведей и украшают их головы цветами…

– Но это же чудесная традиция! – всхлипнул вконец растроганный Малыш, расчувствовавшись до обильных слез от моего рассказа. – Уже за одно это можно простить людям их врожденную глупость и даже немного полюбить их…

– Малыш, ты становишься диссидентом, а это не умно и главное – давно не модно, – строго сказал я, прежде чем продолжить убаюкивать младенца. – Ну, слушай! Медведи стоят и пристально смотрят – на восток и запад, на север и юг, и чуть только зачуют смуту в этих краях, тут же сообщают об этом Вождю на своём бронзовом языке, и Вождь там сразу же проводит революцию и устанавливает справедливость своей железною рукой – ибо он уже давно стал Памятником. И, представь себе, в некоторых странах после этого начинают течь настоящие реки с форелью и лососями.

– Как это мило! – улыбался сквозь слезы совершенно успокоенный Малыш.

Детям, даже когда они становятся диктаторами, надо рассказывать сказки на ночь, они от этого лучше спят.

Что хорошего я мог вообще рассказать о людях, чьи представления об истории (а мы с Пасюком ещё не один раз пробирались по ночам в лабораторную библиотеку и читали там всё, что только может зацепить) столь скудны, сколь и неверны?

О людях, которые считают хомо сапиенс более продвинутыми, нежели дети Солнца – неандертальцы? Этих примитивных хомо, у которых полностью аторофирована та область мозга в лобных долях, с помощью которой неандерталец знал всё, что только можно знать о прошлом и далеко заглядывал в будущее, покрывая краски на своих живописных полотнах стойким ко времени закрепителем???

Да, хомо сапиенс со своим новым адаптивным механизмом умеет больше – в настоящем. В смысле приспосабливания, но это же умеет делать и простой домашний таракан! Посадите рыжих тараканов в герметичный пакет с красным перцем, и уже в десятом поколении вы получите красных тараканов, которые умеют питаться только красным перцем!

Вот что такое – этот хомо сапиенс!

Разве стал бы великий в прошлом и всё знающий о будущем неандерталец, наследник богов, хранящий тайны о великих техниках изобразительного искусства и владеющий музыкальными инструментами, смешиваться с этим жалким двуногим – хомо сапиенс, которое и человеком-то в том самом сокровенном смысле назвать было нельзя! Неандерталец, успев своевременно сбежать в Европу, выжил после случившейся на среднерусской равнине около миллиона лет назад и уничтожившей величайшую цивилизацию атлантов техногенной катастрофы.

Неандерталец – первый на планете Земля диссидент, и он вымер, как и положено диссиденту, не будучи конформным новому, сугубо прагматичному сообществу с его иными, враждебными для богочеловека прошлого законами жизни, так и не сумев пустить достаточно глубоких корней в Европейской почве, но и не смея вернуться на свою бывшую страдающую родину. И те, другие, продвинутые и прагматичные, сначала немного потеснили, а потом и вовсе грубо вытеснили неандертальца из его обжитой эмигрантской квартиры!

А те, другие, хомо сапиенс, разумные кроманьонцы, совсем забыв о своем великом прошлом, постепенно одичали и дали новую ветвь на древе человека, проживающего на африканских просторах, развив пусть и хилые – по сравнению с природной интуицией, но зато свои собственные адаптивные механизмы. Они-то и вытеснили повсеместно из обжитой и уютной Европы античного неандертальца!

Да как они вообще могли смешиваться?

Это всё равно, как если бы древнеегипетскому фараону предложили смешаться с простым строителем пирамид!

Это всё равно, как если бы современному человеку разумному предложили «смешаться» с персональным компьютером, который и считает, и пишет гораздо быстрее, чем он сам, имеет стильный дизайн и может работать продуктивно в любое время суток, не требуя постели и женщины для сна.

И на этом лишь основании компьютер может считаться превосходящим его, человека, по своей сути!?

Вам смешно, мне – тоже.

Оставались только сказки…

– Вот что, Философ, – заговорил он твердым голосом, уже забыв о своём расслабленном настроении. – Мы станем оппозицией, если хочешь, можешь присоединиться к нам.

– На правах свадебного генерала, приглашенной звезды? – съязвил я.

– Зачем же. Ты будешь нашим главным консультантом по всем основным вопросам.

– И буду рассказывать вам сказки на ночь.

– Не иронизируй, прошу тебя. Я не заслуживаю таких грубых насмешек, – задиристо возразил он.

Нет, у младенца явная горячка! Грелку со льдом на лоб – и в постель!

– Послушай старика и ступай домой! – последний раз попросил я. И тут меня осенило – может, сдать его в полицию?

– Мы, то есть оппозиция, будем искать факты и доказатттельства несостоятельности принятых нами законов. И вознаграждение получит только тот, кто найдет что-либо существенное.

– Как это мило! – поддразнивая его, сказал я. – А кто эти законы будет принимать?

– Совет ученых!

– Только не это! – закричал я, вскакивая и хватаясь за голову.

– Ученые, дай только им власть, начнут тут же ставить опыты, жестокость которых превзойдет самые беспощадные фантазии всех самодуров мира! Они загонят несчастное общество в прокрустово ложе своих теорий, и оставят, в конце концов, от стада доверчивых граждан только рожки да ножки. Вот что такое эти ученые! Всё, что угодно, только не это!

– Завтра, – сказал Малыш, внимательно выслушав мою взволнованную речь, – мы будем на Всеобщем сходе опускать камешки в большую глиняную амфору. – Белые – знак согласия с новыми законами, черные – против. Если черных окажется большинство, то законы будут отправлены на доработку.

– Но почему ты сам и твои преданные друзья не хотите сами осуществлять разумную и справедливую власть?

– Потому что я хорошо усвоил твои уроки, Философ. Разумная и справедливая власть очень скоро превратится в замкнутую касту, у которой будет одна забота – каким способом присвоить себе все дынные семечки. Потом они начнут драться за лидерство и ловить неверных в своих рядах. Ну и так далее, по списку. Всё это – уже давно азбучные истины. А прямая демократия, хоть и имеет свои недостатки, всё будет получше диктатуры выдвиженцев и засланцев из высоких сфер.

– Всё, хватит! – и я закрыл ему рот лапой. – В постель – и баста! Ты болен. Сейчас же позвоню в 0–3.

– Я не болен, Философ. Я – умираю, – спокойно ответил он, отчетливо произнося каждый звук.

– Да что ты мелешь, паршивец! – закричал я и надавал ему таких горячих, что мои лапы чуть не отвалились. – Быстро говори, что ты задумал?

– Я принял яд, от которого нет противоядия. Час назад я был у Амбустомы.

– О, дьявол и тысяча чертей! – закричал я, подпрыгнув выше крыши и затем рухнув наземь. – Час назад! Ты действительно сбрендил, придурок!

Я потерял голос, крича и проклиная всех на свете, я катался по полу и грыз металл сетки… Но он молчал.

Когда же Малыш заговорил, я проклял самоё слово – лучше бы он онемел вовсе!

– Яд подействует через сутки. И умру завтра, когда край солнца сравняется с горизонтом.

Стоны разрывали мою грудь – я всё ещё надеялся, что это просто неумная шутка. Диктаторы часто грозятся уйти, чтобы заставить подданных просить остаться.

– А сейчас. Философ, оставь меня одного, я хочу попрощаться со своей милой матушкой.

Ночь напролет, до сизого рассвета, когда тени холмов поползли с наших скудных нив, я выл как бешеный пёс. Ну почему, почему ты нарушил закон благочестивой крысы и не посоветовался со мной?

И только когда мне пригрозили граненым стаканом, я в страхе замолчал. Стать нектароманом – что может быть страшнее? Я видел этих несчастных в соседней лаборатории – у них веревками слюни висят изо рта, и вместо слова «дураки» они говорят что-то вроде «дррраки», потому что язык их совершенно не слушается.

И ночуют они под заборами в луже – сами знаете, из чего.

Брр-р-р…

И всё я, старый дряхлый удав. Давно пора самому удавиться в пустыне и не портить жизнь новым крысам, смущая их невинный, слабый ум дурацкой болтовней.

…Но вот рассвет одолел мрак, и взошло солнце. Никогда ещё я с таким ужасом не следил за его перемещением по небосклону.

Это был первый день свободы. Матрица патологического поведения в общественном сознании крыс была полностью разрушена – они, наконец, стали жить своим природным умом.

Крысы, чисто умытые и веселые, выбирались из своих темных нор и впервые спешили не к заполненным кормом корытам, а бежали на площадь, где и должен был происходить всеобщий сход.

Белое ровное солнце щедро лило свой свет во все уголки нашего нового царства, и не было ни единой крысы, которая бы не несла в правой руке листок клевера – знак всеобщего замирения. Пол клетки превратился в желтое овсяное поле, кое-где для экзотики усеянное полынью, повсюду царили покой и гармония.

В этот день началась и закончилась диктатура юного вождя…

34

После утверждения Милевской диссертации на Ученом совете в лабе хоть не показывайся. И раньше у нас было весьма тошнотворно, а теперь и вовсе с души воротит. То, что методика Милева была признана революционной и новаторской, это ещё полбеды. А вот тот факт, что работы Майи были задвинуты в самый темный угол, это уже кое-что похуже. Нет, нет, ничего личного. Просто несправедливость в таких масштабах даже бегемота ранит!

А между тем, Мая убедительно показала, что в эксперименте не просто выживают, а даже начинают успешно эволюционировать социально ориентированные в положительном смысле особи. В положительном – значит, в созидательном. Компроне?

Выводы Милева были не просто антинаучны (не говоря уже о такой мелочи, как чистота эксперимента), а вопиюще атичеловечны. (Вам смешно? Мы же о крысах!)

Он предлагал методику шоковой терапии – пусть-де выживают сильнейшие. Они-де и построят новый мир! Но выживали наглейшие, которые ничего строить толком не умели, а могли только отбирать. А когда «слабые» от шокровой терапии повымерли, отбирать стало не у кого, и тогда они перегрызли друг друга. На этом эксперимент подходил к логическому концу. Более того, даже рассаживание к отдельные клетки во избежание каннибализма не помогало – они утрачивали способность размножаться уже во втором поколении.

Просто бедлам какой-то, а не лаборатория! Все просто одурели или, говоря интеллигентно, сошли с катушек.

А кое у кого… как бы это сказать? Ну, скажет так – у некоторых наших членов стали наблюдаться некоторые странности…

Но почему – кое у кого? Будем честны и скажем – у всех, кроме…

У всех, даже у постоянной, как полярный холод, и предсказуемой во всём Ирборши – она стала пятиться! Вот что это за болезнь, когда человек идет, идет, а потом вдруг начинает пятиться? Кто-то заикается, кто-то картавит, а она – пятится…

Стоит ей завидеть поблизости кого-нибудь из коллег, как она взвизгнет, нервно так заморгает и давай юбку одергивать! Одергивает и пятится…

Полный мрак. Ничего не понятно!

А потом и вовсе нацепила желтую максихламиду, и это – при давно уже круглом полтиннике!

– О, новая мода! И ножки закрывает, – съязвил Милев.

Хотя этому пропретерчику можно было бы и помолчать: и потому, что с ножками у дамы всё в порядке, и потому, что у самого рыльце в пушку – вторую неделю не бреется, белесая такая растительность по щекам…

И ещё. Вдруг стал краситься пергидролью! Тоже ведь далеко не мальчик, чтобы панковать. И это он, который репрезентует местную образованщину!

Вот так и ходит, глаза во все стороны мечет, своим скудным умишком посередь начальства вертится, короче, живет по принципу – лги, лги, что-нибудь да прилипнет. Либерализм вокруг него волнами, смотри, не захлебнись девятым валом! Его речи – ящик Пандоры со всеми его скверностями, даже в рекреацию не спускается, прямо здесь, у станка митингует…

Ладно, хватит малодушничать – это я себе. Это легко – злословить, это каждый дурак сможет, особенно насчет этого ослизлого пескарика, пусть себе лепечут всевозможные справедливости кому не лень, а вот попробуй, порадуйся чужому счастью!

Ну и как? То-то же…

Сам-то я кто? Вот действительно интересный вопрос. Всё у меня – позади. Встало в пень и – не движется! Когда-то тоже был демократом и спичкой, а теперь я, матовый бледный брюнетик, у которого зубы не вывались только из вежливости, а лица всё больше и больше, я, эта противная, пестрая штучка, превратился на подступах ко второй полтине лет в бочку всякого всего.

Вы ж понимаете!

Зачем мне трогать Милева? Уголь сажу не замажет.

35

Когда подсчитали количество белых и черных камешков, оппозиция насчитала в своих рядах всего три члена. Вот их и посадили в Лигу.

Оппозиция получила в своё распоряжение штат ученых, два канала центрального телевидения и три – на радио. Ну а газет они могли выпускать больше, чем число умеющих читать в нашем обществе! И никаких лимитов на бумагу.

Как ни лязгала зубами старая Лига, наш сильный центр, их песенка была допета до конца. Все штатные должности мы уничтожили.

Однако быть законной оппозицией они не хотели, а властью – кто ж им позволит?

Дынные семечки и прочие вечные ценности были розданы больным и детям без права обмена с другими категориями населения – во избежание скопления большого количества товара в одних руках.

Теперь в наших школах учили хорошо и бесплатно, а учителям платили зарплату. Новый образовательный закон вводил только один запрет – быть невеждой.

Да разве перечислишь всё, что было сделано всего за один день.

…Даже солнце утомилось наблюдать столь стремительную метаморфозу царства крыс, и оно скромно прикорнуло на багряном облаке у самого горизонта.

Прелестные юницы в чудесных шелковых шубках и белоснежных атласных чулочках пели ангельскими голосами Гимны радости свободных сердец.

Я умиленно слушал их пение и поглядывал на Малыша. Он медленно встал и пошел к стене Лиги. Это красно-серое здание теперь не выглядело таким мрачным и скучным.

Малыш сел у стены и так резко откинул голову назад, что даже со своего места я услышал глухой удар.

Герой дня был тих и спокоен, и я подумал с тайной надеждой, что вчера он просто неуклюже пошутил.

Его тонкие лапы, словно высохшие за ночь, лежали на коленях. Неподвижный взгляд устремился в небо – там плыла маленькая, карминового цвета, штучка. Вдруг она ярко вспыхнула и …погасла! Я окликнул Малыша – он не ответил.

Я подошел к нему, коснулся рукой его лба – он был лёд.

Я посмотрел в его зрачки – они ничего не отразили…

Сердце моё упало и, вновь поднявшись, накрепко застряло в горле. И в тот же миг я лишился чувств.

Так закончился первый день свободы.

Когда я пришел в себя, хор продолжал петь – репертуар его был неиссякаем, а Рата, несчастная Рата, в длинной перламутровой пелерине, исплакав все глаза, стояла на коленях перед телом сына и вела с его душой нескончаемую беседу.

Она пела Песню великой материнской скорби…

Едва не лишившись рассудка от горя, я пролежал весь остаток дня на сером камне, поросшем бурым мхом – на нем мы с Малышом частенько сиживали в былые, дореформенные времена.

Я готов был изгрызть безмолвную глыбу в щебенку, но лапы мои помимо воли гладили и обнимали шероховатую поверхность валуна, и мне казалось, что я чувствую особое тепло как раз на том месте, где обычно сидел он.

…Жизнь наша пошла своим чередом. Те, кто ратовал за введение «узды» и «кнута», были публично посрамлены. Но если вы думаете, что всё сразу образовалось, и мы больше не знали проблем, вы ошибаетесь.

Это отдельный разговор, и мы к нему ещё вернемся.

Но всё же, это были обычные трудности роста, и – не более того.

Главное, наше общество обрело долгожданную стабильность, и с каждым новым поколением у нас появлялось всё больше прямоходящих крыс. И даже, что было совсем невероятно, – у некоторых взрослых особей стали отваливаться хвосты.

Однако к хорошей жизни мы быстро привыкли, и вот уже, то тут, то там стали раздаваться подстрекательские голоса – искусственно создавать естественные трудности, так как не на чем обтачивать зубы и коготки, без которых мы можем превратиться в плюшевых мышей.

И вот в такой именно момент судьба наслала на наши головы тяжелое испытание. К нам в стаю прибыли две весьма странные компашки. Это были чудовищно неопрятные, грязные существа, и называли они себя прорабами. Из того, что они весьма неразборчиво стрекотали, удалось понять следующее – они гастарбайтры и сезонами калымят на всевозможных мировых перестройках.

Разглядев их повнимательней, мы заметили, что они с ног до головы испачканы зловонной моральной грязью, и она не смывалась даже с помощью персоли.

Первая шайка прибыла ночью и сразу стала рыскать по нашим улицам в поисках того, что было нам совсем не известно. Они искали неких «противников КАС»!

Когда заявилась вторая компания, крику стало ещё больше. Эти искали тех, кто ненавидит КАС…

Что такое КАС никто не мог вразумительно объяснить, и те и другие поднимали палец к небу и важно произносили, закрыв глаза, – О!

Всё же удалось выяснить, что это какая-то аббревиатура. Мы сначала подумали, что это местное название каметы Галлея, она многим суеверным народам внушает страх и ужас, однако веских подтверждений эта гипотеза не получила.

Мы уже почти притерпелись к странным пришельцам, некоторых они даже веселили, как вдруг наше общество было разбужено посреди ночи чудовищным шумом…

Обе компании, вцепившись, что есть сил, друг в друга, катались по мостовой. Такого у нас уже давно не было.

Наши пожарные с трудом растащили дерущихся и поместили в специальную гостиницу для психбольных до утра. Правда, были и такие, кто предлагал отправить их куда-нибудь подальше – послать в Америку или на Марс, но мы всё же решили сохранить их как экзотическую достопримечательность вполне продвинутого общества, чтобы каждый желающий – «освежить воспоминания» о прошлой жизни, мог сделать это совершенно бесплатно, и не выезжая за границу.

Это было для нас важно и ещё по одной причине – надежды на конструктивную роль оппозиции не вполне оправдались.

«Тройка» не принесла нашему обществу той пользы, на которую мы все-таки рассчитывали.

Они тут же истратили выделенные для работы фонды на закупку дорогой импортной аппаратуры – для измерения высоты кресла с точностью до одного ранжира! Точность до одной десятой доли микрона их почему-то не устраивала.

Искать изъяны в нашем законодательстве им было просто некогда.

Кое-кто из крыс, обучившихся прямохождению, предлагал в порыве милосердия послать спасательный десант в страну первичного проживания пришельцев, но внешняя разведка достоверно донесла, что там уже буквально нечего спасать – нет ни одного жилого дома, где проживали бы разумные существа.

По замусоренным улицам мертвых городов шныряли одуревшие от злобы существа и маниакально искали всё новых и новых противников прогресса. Называли они себя как индейцы – крикуны долины смерти.

Если им все-таки попадалась несчастная недобитая жертва, они тут же схватывали её и бросали в большой костер под милым названием – «огонёк».

В мгновение ока от жертвы оставался только пепел – и это считалось новой победой гуманизма!

Когда были поджарены все возможные оппоненты, неутомимые активисты образовали гражданский фронт, члены которого повели непримиримую борьбу за установление незалежности Луны от Земли, а Земли – от Солнца, особенно, когда они лежат на одной прямой. Говорить с ними о законе всемирного тяготения было бесполезно. Они слышали только себя – а это неизлечимо.

Разве могли им помочь мы, совсем ещё молодые гуманисты?

36

Сегодня вечером шли всем лабом к остановке. Ирборша, забыв о своей болезни, вероятно, по причине спешки, – визжать и пятиться, вдруг бросилась к передней двери и вскочила на подножку, когда автобус уже начал отъезжать.

Бог мой, я замер…

Из-под пальто нашей, по всем параметрам, вполне привлекательной начальницы свисала длинная веревка. И было бы это делом, хоть и непривычным, но всё же заурядным, если бы не одно «но».

Веревка сама по себе двигалась – ожесточенно щелкая по асфальту.

И это был полный атас…

Всё это чрезвычайно меня интригивало, и, если бы не свои личные причины, я бы занялся этим вопросом досконально, как и положено ученому.

Однако и с моим собственным телом начинало твориться что-то неладное – всё время хотелось тереть лицо руками, и ужасно чесались бока. Так что своих грешков – что мошек майским вечером в саду…

Не до Милева и его уважаемой компании.

37

А музыка всё же играла – и Фраер бодро танцевал.

Вмиг распихал крыс у кормушки – и ну лопать! Куда в него столько влезает? Будто в жизни не ёдывал отрубей вкуснее! Замша пока миндальничает, но, думаю, недолго её не хватит. Обвыкнет – и за дела!

Начнет передел интеллектуальной собствнности.

Короче, заживут, как люди.

Новые крысы туго поддаются перевоспитанию, Фраер, в обход установленных правил, пообещав, что достанет американскую сверхточную технику, завел шашни с оппозицией – кажется, сторговались. Вы спросите – как это? Отвечу – легко! Итс изи – если вы американец!

Грустно наблюдать пустующую лабораторию. Одинокая фигурка за большим лабораторным столом – печальное зрелище!

Я машу Малявке лапой – ибо это она. Но ей, конечно, не до меня, она меня в упор не видит. Она пишет в свой лабораторный журнал. Но что она там пишет, если в их обществе сегодня только одна наука востребована – хандрология, толкующая склонность к мрачному, тоскливому мироощущению.

Кстати, хандра – отличный иммунитет против фантазии. Секретное оружие против всего народа.

Звонок. Семнадцать сорок пять. Конец этой волынке. Как хочется перегрызть металл ненавистной клетки и убежать! Но разве убежишь от самого себя?

Да и эксперимент ещё не закончился…

Москва

Ноябрь 1986 г.

Оглавление

Обязательное предисловие, где читатель знакомится с двумя очаровательными существами в бархатных шубках БЕЛУШЕЙ и БЕСУШЕЙ

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

Реклама на сайте