«Ностальгия по черной магии»

Венсан Равалек Ностальгия по черной магии

Валери, Бенжамену и Амели

Что поражает при исследовании черной магии, так это неизменный облик ее ритуалов и учения, несмотря на любые перемены в остальных социальных институтах.

Жером-Антуан Рони. «Магия» 1950

Книга первая Видение смерти после дождя

Ныне пришло время вновь вручить душу Господу. Ныне пришло время Армагеддона.

С.С. Иов. Книга последних дней. F.EherVerlag, 1933

Солнце исчезло навсегда, и гаргульи на соборе Нотр-Дам ожили, зашевелились, зашептали, забормотали возбужденно, – по-моему, хорошо бы сейчас зонтик, или шляпу, или хоть что-нибудь – прикрыться от ливня, плащ или анорак, лучше анорак, они теперь их делают с подстежкой, сверху непромокаемый, а внутри подстежка, даже вроде бы где-то была распродажа. Гаргульи моргали в сумерках выпученными известняковыми глазами. Недавно церковные власти решили устроить в соборе капитальный ремонт, но едва сняли леса, как стены опять стали черные; одни, ухватившись за это, принялись ругать загрязнение воздуха и машины, да, все эти машины и заводские трубы еще дадут нам прикурить, а другие проклинали архиепископа, говорили, будто во всем виноват он и это явный знак, что религия с треском провалилась; одна вечерняя газета даже вышла с заголовком ПРОКЛЯТИЕ БОГОМАТЕРИ, намекая, что за всем этим наверняка стоит сам Дьявол либо, во всяком случае, нечистая сила.

С тех пор дождь шел уже тридцать дней и тридцать три ночи, и Марианна только что сказала мне, что беременна.

Все началось с жуткой жары, уже весной стояла невероятная сушь, ну так ведь если летом жарко, это еще не самое худшее; когда же люди поняли, что на дворе октябрь, а они по-прежнему купаются в фонтанах, ходят полуголые и радуются каникулам, которые, похоже, не желают кончаться, недовольных было что-то не видно.

Ровно после этого небо потемнело и пошел дождь – 1 ноября, в День всех святых.

На западе собрались облака, горизонт подернулся белесой дымкой, а потом упали первые капли, их встречали восторженными криками, весь город высыпал на улицы и танцевал, празднуя возвращение воды и окончание засухи. С тех пор дождь лил не переставая.

– Ты уходишь? – спросила Марианна. – Ты видел, в метро опять нашли змей?

С какого-то момента мысль о ребенке витала в воздухе. Я не особенно возражал, надеясь, что со временем вопрос как-нибудь рассосется (честное слово, чтобы предлагать такие вещи, надо вообще не понимать, что кругом творится, закинуть ребенка в этот бардак!), но, к несчастью, он в конце концов приобрел вполне конкретные очертания.

– Наверняка они сбежали из зоомагазина с набережной Межиссри, – объяснил я ласково, – тут все-таки не джунгли, знаешь ли, тут Париж.

Я собрал свой чемоданчик, маленький чемоданчик, с которым хожу на работу, сказал Марианне, чтобы не волновалась, и вышел из дому, не дав ей времени завести разговор о фараоне и о жезлах, сделавшихся змеями.[1] Из-за истории с младенцем вся совокупность данных представала в новом свете, серьезном и важном, и мне это не очень нравилось.

Консьерж в компании жильцов смотрел, как идет дождь, когда я проходил мимо, он сказал: все никак не кончится, и я ответил: да, в самом деле.

Недавно я нарисовал маленькую карманную церковь, очень хорошенькую, всю в дымке ладана и органной музыки, что делает пространство как бы и весомым, и бесплотным, миниатюрную такую церковь, с ней можно было бы играть в куклы.

В небе я пририсовал средневековые дельтапланы, чем-то напоминающие зловещих птиц.

– Ты поздно вернешься? – крикнула из окна Марианна. – Осторожнее, береги себя!

Положение наше было не то чтобы шаткое, но нестабильное, мы изворачивались как могли. Марианна легально работала по вызову, по вечерам, три раза в неделю, есть такие типы, хотят, чтобы их связывали и били хлыстом, она говорит, обычно им ничего больше не нужно, то есть не совсем шлюха, просто несколько ударов плеткой да пара наручников. В остальное время она бродила по квартире, занималась какими-то таинственными приготовлениями или покуривала сигарету, больше всего это походило на танец, балет, она делала для него странные костюмы, а главными действующими лицами были Двуликий Шут, грязная Старая Дама или Король Корморан.

Сам же я носился с мыслью стать большим художником и грабил стариков. Бедных стариков, они попадались мне в музеях, на экскурсиях, в общественных скверах, я морочил им голову, говорил, что я провинциал, приехал в Париж по объявлению, торговать овощами и фруктами, а в результате бессовестные жулики обобрали меня до нитки.

Старики обычно скучают и готовы проглотить любую чепуху.

Улица напоминала разоренный пейзаж в исполнении какого-нибудь современного художника; с понедельника везде появились разноцветные навесы для машин: розовые, цвета зеленого яблока, лиловые, прозрачные, они придавали окружающему особенный тон – потуги на фантазию посреди стихийного бедствия; не особо красивая, полузатопленная парижская улица, дождливый день, быть может, начало нового конца света – и разбросанные там и тут пестрые концептуальные чехлы. Я сел в машину, мотор, по счастью, еще не совсем отсырел, и взял курс на западную часть Парижа; сегодня я намеревался увести тяжеленькую кубышку у нескольких дедушек и бабушек, моих недавних знакомцев. Так ли уж мы сильно хороши, чтобы принять в этом мире новое существо, новую, готовую распуститься жизнь? В этом я не был уверен.

Честно говоря, я мог бы попробовать продавать свои картины или устроиться куда-нибудь иллюстратором, но постоянно общаться с себе подобными мне почему-то было противно, и, если не было особой нужды, я старался держаться от них подальше; и потом, мне казалось, что любая попытка продаться безнадежно запятнала бы мое вдохновение. Я всегда помнил о чарах наскальной живописи, тысячелетиями ждавшей своего часа в непроглядной темноте пещер и тем не менее несравненной по силе и энергии.

Живопись была для меня едва ли не магическим действом, почти колдовством, абсолютно не совместимым с любой формой коммерции.

На данный момент меня мало волновало, что все кругом рушится, у меня были свои дела, мои старики, мои полотна, мой увлекательный замысел – до конца передать на холсте тайну соборов и эзотерическое толкование Великого Делания.[2]

Мне, в отличие от Марианны, не требовалось постоянно заклинать смертельную тревогу.

На улицах было еще довольно много машин, наводнение уже приобретало угрожающие размеры, и власти решили отключить электричество, чтобы попытаться восстановить затопленную сеть, – значит, до завтрашнего утра город погрузится в полную темноту – мрак, дождь, фары отражаются в воде. Если все пройдет удачно, то завтра утром у меня будет на что принять совершенно спокойное и трезвое решение по поводу ребенка.

СМИ уже несколько дней передавали одну и ту же информацию, повсюду висели плакаты с просьбой к населению не покидать своих домов, в городе ввели что-то вроде комендантского часа, и на улицах не было практически никого, только несколько припозднившихся прохожих спешили к себе да колонны машин коммунальных служб в сопровождении военных медленно двигались к местам аварий, усиливая и без того жуткое впечатление смерти, войны, стихийного бедствия.

Старики владели небольшим участком, там были построены два смежных дома, симпатичное жилище совладельцев-пенсионеров, вкушающих от благ трудовой жизни. Как только начались волнения, они, естественно, тут же сняли свои сбережения со счетов, комендантский час наверняка убедил даже самых нерешительных. По моим подсчетам, кубышка должна была наполниться до оптимального уровня.

Я катил по призрачному городу в направлении моста Сен-Клу, бак был полон, я заправился сегодня вечером, а на заднем сиденье лежали принадлежности, необходимые для успеха моей затеи.

Немного не доезжая Булонского леса меня остановил полицейский кордон, люди в плащах махали светящимися жезлами, а когда я притормозил, один из них чертыхнулся, типа, что за хулиганство не соблюдать комендантский час, тут с дождем хлопот не оберешься, я ответил, что у меня родила жена, я спешу туда, такое счастье; мне не до комендантского часа, ведь это вполне естественно. Они, ворча, пропустили меня; в тот миг, когда я трогался с места, мой взгляд упал на какую-то фигуру чуть поодаль, тоже в плаще, на секунду фары высветили лицо, и я остолбенел, меня точно ударило током, улыбка, адресованная мне, была дружеской и чуть печальной, я знал это лицо, эта девушка умерла несколько лет назад, и я был на ее похоронах.

У меня отвисла челюсть. Боже, силился я пролепетать, боже, что ты здесь делаешь, но не успел броситься к ней, как она растворилась в ночи, а люди сзади закричали, чтобы я не задерживал движение, – эй! ты едешь, нет? – и я поехал, вцепившись дрожащими руками в баранку и повторяя себе, что это, конечно, ошибка, просто обознался.

А потом я уже подъезжал к месту, и мне волей-неволей пришлось сосредоточиться на деле и отогнать страшное ощущение, что видел покойницу во плоти, у меня все было расписано по минутам, и я не мешкая принялся за работу.

В голове безостановочно вертелись одни и те же мысли, произвести на свет ребенка – серьезное решение, такие не принимают с кондачка; если подходить к делу объективно, то это абсолютно чудовищное решение: временами из моих умствований было ясно только одно, что миру так или иначе крышка, надежды никакой, и пытаться тянуть дальше эту зловещую комедию – значит только усугублять проклятие, умножать бремя наших ошибок, а следовательно, и грядущих тягот; имелась лишь одна объективная причина, сделать приятное Марианне, – я знаю, ей осточертели эти телефонные истории, и прелестный пупс был, конечно, простым и ясным способом придать новый смысл ее существованию, – дать ей наконец возможность исполнить свое женское предназначение – стать матерью.

Я заглушил мотор, не доезжая стоянки, и с ходу вкатился на середину двора.

Они превратили гараж в хранилище, с двойной перегородкой из строительных блоков и с бронированной дверью. Первым делом я запер все выходы на висячие замки, чтобы никто не выбрался из дома, а потом вскрыл дверь в подвал. Мое вторжение могло оказаться несколько шумным, но я это предвидел, мой план учитывал и такие неосязаемые материи, как психология жертв.

Эти люди были весьма склонны верить в сверхъестественные силы, а потому я подготовил для них программу, отвечающую их пристрастию к эзотерике.

Я опять облачился в свой боевой костюм: черное облегающее трико, на котором нарисован светящийся скелет, каску с оленьими рогами – Марианна прошлой зимой развлекалась какой-то дурацкой пьесой, – картину довершали большие горнолыжные очки. Самые храбрые непременно примчатся на шум, а у меня не было ни малейшего желания прибегать к насилию или угрозам; я запасся гетто-бластером на батарейках – он мог издавать кошмарные звуки, абстрактную музыку, от которой волосы вставали дыбом, – да плюс несколько осветительных ракет, да я в виде скелета, посреди фейерверков – никаких шансов, что они решатся пойти на приступ.

А сейчас перед вами зримое воплощение незримого, ха, ха!

Признаться, иногда моя изобретательность меня пугает.

Я наконец высадил дверь в подвал, было 6 часов 2 минуты, в тишине слышалось только звонкое шлепанье капель по плексигласовому навесу для велосипедов.

На картине, которую я в то время писал, было изображено некое гибридное существо, полумужчина, полуженщина, у входа в громадный лабиринт, – Тесей перед лицом своей, судьбы, точно такое же ощущение в тот вечер охватило меня, когда я, вырядившись в странный костюм и каску с рогами, стоял у зияющей дыры подземелья, после долгого путешествия по затопленному городу, где в эту безлунную ночь не было ни единого огонька, – ощущение, что передо мной открыто множество путей, но лишь один в конечном счете окажется верным. Все мои причиндалы лежали на маленькой тележке, которую я стащил сегодня под вечер возле стройки, я чувствовал, что спокоен, сосредоточен на своей задаче, и совесть моя абсолютно чиста; толкнув вперед тачку, я вошел в подземелье.

В один миг я расставил на антресолях большие зеркала, которые приметил еще когда бывал тут раньше; на случай, если кто-нибудь явится с фонарем, я расположил их так, чтобы свет лампы, отразившись, привел незваных гостей в еще большее смятение, потом нажал на кнопку магнитофона, раздались жуткие жалобные звуки, по сравнению с ними самая мерзкая современная музыка казалась верхом гармонии, и начал проламывать двойную перегородку из монолитных блоков. Телефон сегодня ночью тоже не работал.

И в эту минуту я вдруг почувствовал, может, из-за нелепого наряда или из-за моих собственных теней, плясавших по стенам в свете факела, что меня обступили странные видения, на весь этот бедлам слетелись вампиры, жадные, выжидающие, но мне было не до них, через несколько минут я проделал в стене дыру, достаточно большую, чтобы в нее пролезть. Теперь оставалось проверить мою гипотезу: поддались они паническим слухам о возможном обвале биржи, вернули сбережения домой, или нет? Бокс был пуст, там стоял только стеллаж с какими-то книжками или тетрадками и сейф.

Раньше мне часто снились старики, снилось, что объявили войну, войну стариков, надо было истребить лишнее население, я видел; как мои дедушка с бабушкой убивают друг друга, дедушка протыкает грудь бабушки огромной рапирой, и алая кровь течет у нее изо рта и из носа. Один психоаналитик сказал, что это была абсолютно здоровая защитная реакция на мир взрослых, мир, не внушавший ребенку ничего, кроме недоверия и подозрений. Я закрепил взрывчатку на дверце сейфа, я казался себе супервзломщиком, тот спец, что мне ее продал, не слишком расщедрился на советы, мне интересно было взглянуть на результат, и, когда я поджигал фитиль, на лестнице кто-то закричал.

Я отошел подальше, от взрыва подскочили полки, дверцу сейфа словно вскрыли громадным консервным ножом, я направил лампу на оплавленные стенки, с лестницы опять донеслись крики, я узнал голос одного старика, бывшего уполномоченного Парижского национального банка, – если бы мне предложили пари, кто первый вздумает явиться, я бы поставил на него, – сейф был полон, пачки купюр лежали аккуратными ровными рядами, я подумал, до чего здорово, просто класс, и вышел посмотреть, как мне успокоить старикана.

– Кто бы ты ни был, Божья тварь, покажись!

Как хотите, но это было трогательно, елки-моталки, кто бы ты ни был, Божья тварь, покажись, я запустил первую петарду в потолок, махая руками, как пьяная ворона, и вопя кар-рр, кар-рр, похоже, мой зайчик шарахнулся прочь, кто бы ты ни был, конечно, но такого он, видно, не ожидал. Шарль, раздался сверху плаксивый голос, Шарль, ты что-нибудь видишь, что там такое? Я воспользовался передышкой и запустил руку в сейф. Послышался грохот, потом опять крики, не иначе Шарль пропахал носом лестницу. Я собрал инструменты, уместил чемоданчик и кубышку на тележку и взял курс на выход, всякую работу надо делать хорошо, это любимое изречение моего деда. И ровно в тот момент, когда я выходил из подвала, бластер замолк.

– Шарль, о боже, Шарль, ну пожалуйста, отзовись!

Настала ледяная тишина, все вдруг замерло, такая тишина, что впору окаменеть от ужаса, словно вот-вот явится нечто чудовищное, нечто или некто, это продолжалось несколько минут, и снова почудились вампиры, склонившиеся над жертвами, сладострастно сосущие кровь, где-то тихо всхлипывала старуха, а потом опять ничего, только характерный звук, как будто по лестнице волокут тело, а оно бьется о каждую ступеньку. Я сумел стряхнуть зловещее наваждение и ползком добрался до машины, кубышка была по-прежнему крепко привязана к инструментам, не знаю, что там происходило в доме, у меня не возникало никакого желания остаться посмотреть.

Вернувшись домой, я заснул сном праведника, и, когда назавтра разлепил глаза, был уже день.

Похоже, электричество починили, потому что Марианна прилипла к телевизору, какой-то чин из правительства хвастался, что благодаря быстрым и чрезвычайно эффективным действиям соответствующих служб ситуацию удалось выправить. Тут-то стало ясно, что дело серьезное, система едва не накрылась. Прогноз погоды был прежний, снова дождь, срочно созывается совещание в верхах, ко всем крупнейшим специалистам Большой семерки обратились с настоятельной просьбой найти решение проблемы, ведущий не уточнил, какое именно, но, судя по всему, это должна быть сильная штука, – штука, способная остановить потоп. В конце выпуска шли сообщения о трагических происшествиях, связанных с затемнением, несколько изнасилований, не так много, но все достаточно гнусные, их стоило упомянуть, сколько-то краж, а главная новость – пожар в Сен-Клу, сгорел небольшой особняк, где жили главным образом пенсионеры. Что стало причиной пожара, поджог или несчастный случай, пока не выяснено.

– Ну, – поинтересовалась Марианна, – как прошло?

Все старики погибли при пожаре, кроме одной женщины, она получила серьезные ожоги. Я никогда не уточнял, чем занимаюсь. Однажды Марианна спросила, это что-то нечестное, ты поступаешь дурно, я ответил, более или менее, так, на грани, и она удовлетворилась этим объяснением.

Вроде тебя, уточнил я, ты порешь плеткой своих мазохистов, но ты ведь не совсем шлюха.

На миг мне вспомнилось вчерашнее ощущение, чьего жуткое присутствие, у меня мелькнула мысль, что со своей театральщиной, да плюс картина, которую я сейчас пишу, да еще ночь особенная – совсем без света, я, быть может, вызвал какого-нибудь духа или дьявола, но вообще-то все это чушь.

– Хорошо, прошло хорошо, вернее, даже очень…

Я знал, о чем она спрашивала, удалось ли мне достать столько, чтобы она смогла родить? По телевизору уточняли последние сведения о разрушениях, вызванных дождем. Перечисление напоминало какую-то нелепую литанию, особенно странным был обыденный тон диктора.

– В финансовом отношении мы в состоянии завести ребенка.

Я быстро прикинул, на сколько потянет добыча, результат намного превосходил мои самые смелые ожидания. Наличность, акции, драгоценности, тут было на что жить припеваючи долгие годы. Жить припеваючи и рисовать. Я почувствовал, как она расслабилась, она больше ни о чем не спросила, но мы оба знали, что это дело решенное.

Я немного поболтался по дому, а потом ушел, мне хотелось посмотреть на затопленные улицы, реакцию людей, любопытное зрелище – большой город, разом оказавшийся на грани хаоса и паралича, крупных наводнений не случалось с начала века, жаль было бы это пропустить.

На местности ситуация выглядела еще более впечатляюще, чем в новостях: нижняя часть Елисейских Полей затоплена полностью, фонари на площади Согласия выступали из воды едва наполовину, там и сям мелькали крыши автомобилей, сады за рестораном Ледуайен тоже ушли на дно, слившись с Сеной в одно зыбкое море, полное деревьев и тонущих статуй, чуть дальше музеи Пти-Пале и Гран-Пале, наперекор стихиям, исправно принимали посетителей, – казалось, вода пощадила оба здания, а потом проспект уходил немного вверх, и паводок пока до него не добрался.

Предприимчивые владельцы плавсредств предлагали свои услуги тем, кто хотел попасть дальше в пострадавшие кварталы, я еще раз заскочил ненадолго на выставку Дюрера – Апокалипсис висел на самом видном месте – и решил совершить прогулку по реке. Я сел на небольшой зодиак, владелец управлялся с ним как бог, и в мгновение ока мы уже мчались вдоль затопленных набережных. С острова Сите всех эвакуировали, и башни Консьержери торчали над мутными волнами, как крепость из папье-маше, забытая на пляже и застигнутая приливом.

Домой я вернулся встревоженный и задумчивый.

Ночью мне снилось, что Бессмертные, правящие миром, собрались на совещание и внимательно изучают сложившуюся ситуацию.

Через несколько недель система стала окончательно рассыпаться, мы вступили в период великих потрясений, будущее было неопределенным и зыбким.

За три дня до Нового года электросеть, каким-то чудом работавшая с тех пор, как был введен в действие план спасения, с того вечера, когда я обчистил стариков, наконец испустила дух, город мгновенно погрузился в непроглядную ночь, телевидение и вообще все средства коммуникации отрубились, а вода все Прибывала, и мы вдруг в изумлении поняли, что оказались в водяной ловушке, что мы хрупки и беззащитны перед чередой катастроф и хватило двух месяцев непрерывного дождя, чтобы вся наша хваленая непобедимость враз испарилась.

– Что же нам теперь делать? – заволновалась Марианна.

Все кругом сильно приуныли, ходили как в воду Опущенные, пристукнутые обстоятельствами, такого никто не ожидал, еще вчера все бегали в супермаркет, запастись провизией и всякими бытовыми товарами не составляло труда, а теперь нам вроде бы грозит вернуться в средние века, если не хуже. И что же нам теперь делать?

Этот вопрос возникал в каждом разговоре: что нам делать теперь, когда у нас ребенок или по крайней мере его наглядный симптом – огромный живот Марианны? Счастливое событие неотвратимо приближалось.

Дождь все шел, и небо было такое черное, что день не сильно отличался от ночи. Слава богу, денег у нас хватало, я запасся изрядным количеством свечей, все-таки их слабый свет давал мне возможность рисовать.

Конечно, логичнее всего было бы попытаться бежать и найти себе убежище где-нибудь в другом месте, но, пока телевизор еще работал, как раз перед аварией, нас по горло напичкали всякими жуткими картинами – там паводок, здесь оползень, безопасных мест явно не осталось нигде, ни у нас, ни за границей, – и от этого наступал какой-то ступор, паралич, что делать, боже, что делать, спрашивала Марианна, и была права.

Я решил подождать, подождать и посмотреть, что будет, у нас есть деньги, крыша над головой, вода до нашего квартала покуда не добралась, – может, завтрашний день окажется милосерднее сегодняшнего. К тому же мне очень не хотелось так быстро покидать грандиозное представление: Париж, оплакивая свои несчастья, уходил под воду.

Каждое утро я совершал прогулку на зодиаке, хозяин встречал меня на площади Республики, туда я добирался пешком, и мы с ним отправлялись в затопленные кварталы, где хозяйничали водолазы и было пока сравнительно легко запастись провизией.

Временами зрелище всей этой красоты приводило меня в экстаз.

Волны доходили до второго этажа, а то и выше, люди по нескольку недель не могли выйти из дому, инвалиды, старики, больные, дети, наверняка, всюду умирали, но, как ни странно, за все время, пока мы рыскали по новоявленному океану, мне пока не попалось ни одного трупа.

В конце концов владелец катера и я стали работать вместе, каждый день я осыпал его банкнотами, деньги, по счастью, еще ходили, я со страхом ждал момента, когда все обесценится, это неизбежно будет означать возврат к варварству и насилию.

Вода еще поднялась, площадь Шатле на три четверти затопило, над поверхностью виднелась только статуя посередине да крыши обоих театров, на одной из них кучка спасателей из Службы здравоохранения суетилась вокруг какой-то лежащей фигуры. С первых же дней, когда начались катастрофы, а за ними и полный раскардаш, спасателями стали называть всякие комитеты, возникавшие под лозунгом гражданского сознания, вернее, того, что от него осталось, и стремления сохранить в целости хотя бы видимость нашего социального устройства. Жоэль, хозяин катера, причалил, и мы сошли посмотреть, что там случилось, спасатели в своих плащах и разноцветных сапогах больше походили на шайку бродяг, чем на санитаров.

– Положи его на бок, – говорил один спасатель, – ты же видишь, он сейчас отдаст концы.

Умирающий лежал с открытыми глазами, на нем был элегантный костюм, на ногах дорогие мокасины, а на штанине, внизу, сидела, сложив крылья, черная бабочка, мне это сразу бросилось в глаза, очень качественная одежда и бабочка, тот, что говорил, бородач, прятал взгляд под надвинутым на лоб беретом.

– Вот черт, – отозвался Жоэль, – он подыхает.

И в тот самый миг, когда он это произнес, я увидел, или, вернее, почувствовал, как у парня рвутся жилы, сама его суть, его жизнь уходила из тела, покидала его, и в глазах умирающего наверняка застыла странная картина: центр Парижа, превратившийся в город на воде, и склонившиеся над ним самим полубандиты с повязками на рукаве.

Впервые в жизни я своими глазами видел, как умирает человек. Бабочка по-прежнему висела на отвороте брюк, подрагивая крылышками, чтобы не упасть, кто-то из спасателей сказал готов и нагнулся закрыть бедолаге глаза, а другой, обернувшись к нам и к катеру, спросил, какого рожна нам здесь надо и чего мы хотим. У мертвеца была на шее золотая цепочка с кулоном, на кулоне была вывернутая свастика, не самый популярный в Европе символ. Бабочка внезапно пропала из моего поля зрения, хотя я был абсолютно уверен, что ни на секунду не спускал с нее глаз.

– Вам известно, что все плавсредства конфискуются?

Мне почудилось, что глаза мертвеца вновь открылись и смотрят на меня, но, безусловно, это был обман зрения.

– И кто ж их будет конфисковывать? – Жоэль попятился. – Ваша воровская шайка?

Остальные спасатели тоже обернулись, у того, что в берете, была в руках рация, я тоже попятился, Жоэль уже прыгнул в катер, один из спасателей схватил его за пояс, и Жоэль мигом выхватил из пластикового пакета большой пистолет. Спокойно, сказал он, катер не трогать, лучше разойдемся по-хорошему. Это напоминало комиксы жизни после атомной войны: пейзаж как на Диком Западе, и люди бьются насмерть из-за горючего или продуктов первой необходимости.

– Заводи, – заорал Жоэль, – заводи, живо! И поскольку тот тоже делал вид, будто тянет из кобуры свою пушку, он выстрелил поверх голов этих типой, а я нажал на газ, и мы рванули вперед.

Когда я выворачивал на середину реки, тот, что в берете, орал что-то в свою рацию, а другой уже раздевал мертвеца.

– Банда говнюков, – подытожил Жоэль, – вся шушера из Национального фронта[3] сюда подалась, вор на воре.

Катер Набрал скорость, мы мчались прямо посередине того, что раньше было рекой, а теперь разливалось повсюду. Может, мы в конце концов вообще уйдем на дно, как Атлантида – затерянный континент, мало-помалу погружающийся в волны. Над нашей головой с адским грохотом пронеслись самолеты, они иногда облетали город, хотя никто толком не знал, откуда они взялись и кто ими командует, это значило, что, несмотря ни на что, где-то еще сохранилась некая организация или действующая власть.

Самолеты описали полукруг, выполняя изящную мертвую петлю, и мы снова ощутили жаркое дыхание реакторов.

Крыша Трокадеро напоминала белую плоскую скалу, возносящуюся над темной кашей, я посоветовал держать курс на Эйфелеву башню.

– О боже, – почти закричал я, – о боже, это ужасно.

И в то же время, сам того не желая, я находил открывшийся перед нами кошмар более чем грандиозным, невероятным, – в одной из опор башни, запутавшись в металлических конструкциях, застряли десятки трупов на всех стадиях разложения, некоторые уже расклевали до костей вороны, и их пустые глазницы тупо пялились на нас, словно сгусток страха, выброшенный на поверхность волн. Совсем недавно на этом месте каждый день толпились тысячи туристов. Я попросил Жоэля проплыть мимо башни еще раз, это фантастическая картина, объяснил я, грандиозный сюжет – Утопленники Эйфелевой башни, я точно сделаю из этого потрясающее полотно.

Он не проявил особого волнения, со временем, хоть я ему и платил, мы почти сдружились, – во всяком случае, он рассказывал мне про свою жизнь, чем перебивался прежде и чего думает добиваться теперь. Я так подозреваю, ему было глубоко наплевать, что при виде нескольких мертвяков, распятых на Эйфелевой башне из-за разлива Сены, я испытываю трепет вдохновения.

Вся сцена – оскал покойников, гниющая кожа, рябь на воде, трупы покачивались на волнах и словно оживали – все это мгновенно отпечаталось в моем сознании; боже, повторил я, когда Жоэль остановил зодиак перед этим шедевром, боже мой, с ума сойти!

От лодки расходились усы, и впечатление, что тела двигаются, еще усилилось; блин, сказал Жоэль, это уж слишком, они нам как руку протягивают, а я смотрел, словно завороженный: на какую-то долю секунды вместо гниющих голов всплыли знакомые лица – лица родителей, сестры, знакомых, потом Жоэль толкнул меня со словами самолеты, самолеты возвращаются, заводя мотор и устремившись под конструкции башни; вокруг стоял треск, летчики палили в нас из пулеметов, война, заорал Жоэль, это война, они хотят нас убить, и, когда оба истребителя снова входили в пике, нацеливаясь на живую мишень, вода вдруг закипела, в воздухе разлилось кошмарное зловоние, воняло смертью и плесенью, и из черных пузырей возник чудовищный силуэт – Лох-Несское чудище прямо посреди Парижа, настолько омерзительное, что никакими словами не передать, несколькими щупальцами оно уцепилось за башню, а другими прихлопнуло первый Мираж, словно птичку или насекомое, самолет плюхнулся на брюхо в ста метрах от нас, второй истребитель стал как ненормальный палить по зверюге, мы воспользовались этим и пустились наутек, онемев от ужаса; у меня стучали зубы, до самой площади Республики мы не перекинулись ни словом, потрясение было слишком сильным, мы видели Левиафана, чудовище, восставшее из бездн, и это лишний раз подтверждало страшное подозрение, преследовавшее всех с тех пор, как начался весь этот маразм, – наступает конец света.

По главным улицам ползли редкие машины, увешанные самодельными щитами, население призывали вступать в ряды спасателей.

Я вернулся к себе больной от отчаяния и совершенно очумелый.

– Что происходит? – спросил я, подходя к дому. – На нас напали?

Жильцы высыпали на улицу, Марианна впереди всех, они возбужденно вопили и махали руками. Многие соседние кварталы были разграблены, некоторые дома откупались от вымогателей, но до сих пор эта беда обходила нас стороной, наш дом стоял на боковой улочке.

– Месье Виктор вернулся, – сообщила Марианна замогильным голосом, – мы все его видели, я с ним даже разговаривала.

Месье Виктор был нашим соседом, он недавно умер, Марианна ходила на похороны.

– Месье Виктор, сосед?

Они закричали все разом, да, месье Виктор, явился средь бела дня, после полудня, одетый в пуховик, с него текли струи дождя, он спросил свою почту. Месье Виктор умер как раз перед тем, как все началось, – еще одна тайна, раскрыть которую мы вряд ли сможем.

– Я тебе клянусь, – Марианна чуть не плакала, – я уверена, что это был он!

Я стал подниматься наверх, на седьмой этаж, позвав Марианну, то, что месье Виктор воскрес, было ничем не хуже всего остального – утопленников Эйфелевой башни, стреляющих самолетов или Левиафана. Я уже собирался ей это сказать – ну да, а вот я, представляешь, видел Левиафана, точно как в Библии, он чуть нас не ухватил своими огромными мерзкими щупальцами, – но промолчал, прочие жильцы столпились у почтовых ящиков и продолжали голосить, скорее всего, ей было не до шуток. Пойдем, повторил я, поднимайся, обдумаем все наверху, на спокойную голову.

Но едва мы вошли в квартиру, с ней случилась настоящая истерика: она истошно вопила, что больше не может, ей страшно, да еще ребенок, как мы могли принять это идиотское решение, – стоял такой жуткий крик, что соседи, небось, подумали, будто я ее избиваю или душу, наконец мне удалось ее успокоить и уложить в постель, я-то что мог поделать, – по-моему, при теперешних обстоятельствах мы совсем не плохо выкручивались: кругом люди умирали с голоду, нам это не грозило, еда у нас была, и не абы какая, один водолаз доставал мне лучшие блюда из Эдьяра и из Бон-Марше, честно говоря, нам было грех жаловаться.

Конечно, вся эта история с возвращением соседа вполне могла вывести из равновесия, нечто подобное было и со мной в ту ночь, когда я ехал к старикам и мне привиделась девушка, которая точно умерла.

Пламя свечей отбрасывало на стены призрачные тени, усиливая смятение, ситуация была неясная, я попытался отключиться от стонов, доносившихся из комнаты Марианны, и все обдумать, но безуспешно, катаклизмы и всякие диковины, казалось, следовали друг за другом с такой скоростью, что я не видел иного выхода, кроме как переживать их по мере поступления. Всхлипывания Марианны вскоре умолкли, в доме снова стало тихо, и я наконец смог сесть за мольберт.

Мне тоже было страшно, но слезами горю не поможешь, это я знал по опыту.

Я дописал небольшое полотно, которое никак не мог закончить, хотя бился над ним уже довольно долго, Бессмертные созерцают мир, и добавил к картине стихи из Дон-Жуана, сотворенного Александром Дюма, для меня они звучали предвестьем Утопленников Эйфелевой башни:

Восстаньте, довольно вы спали, Все, чью жизнь оборвали Предательский нож или яд. Но оставьте свои пелены Во мраке гробниц пустых, И покройте бледные члены Одеяниями живых.

Когда я ложился спать, Марианна видела десятый сон, я задул свечи и прижался к ней, ее живот был похож на большой нарост, и я почувствовал, как там что-то шевелится, наверное ребенок.

Заготовленные для спектакля маски, Двуликий Шут и Король Корморан, казалось, следят за нами со стула.

Когда я проснулся, стрелки настенных часов – мы продолжали их старательно заводить, чтобы не потерять счет времени, – показывали, что день уже в разгаре, было почти двенадцать, а за дверью звучал голос, от которого я похолодел, юный, мелодичный, чуть слащавый голос напевал ЗАВТРА БУДЕТ ТЕМНО, ЗАВТРА БУДЕТ СОВСЕМ ТЕМНО, и я подумал, черт, она спятила, слетела с катушек, но милую эту считалочку мурлыкала в столовой вовсе не Марианна в приступе безумия, а пластинка, виниловый диск, видимо поцарапанный, повторяя одну и туже фразу, ЗАВТРА БУДЕТ ТЕМНО, ЗАВТРА БУДЕТ СОВСЕМ ТЕМНО; Марианна только смотрела, как он крутится, смотрела не отрываясь, точно зачарованная, ЗАВТРА БУДЕТ ТЕМНО, ЗАВТРА БУДЕТ СОВСЕМ ТЕМНО, действительно, судя по тому, что было за окном, рассвета, похоже, не ожидалось.

– Там что, – крикнул я, – свет дали?

Она не ответила, лишь показала пальцем на вилку проигрывателя, выдернутую из розетки и свисающую на пол, пластинка продолжала вертеться без всякого электричества, колонки усиливали звук зловещей песенки, как если бы все работало нормально.

Я почувствовал, что меня бьет озноб, по телу бежали ледяные мурашки, ЗАВТРА БУДЕТ ТЕМНО, ЗАВТРА БУДЕТ СОВСЕМ ТЕМНО, я бы уже не удивился, если бы эта штуковина захохотала, однако я нашел в себе силы оторвать Марианну, все еще сидевшую на корточках, от этого колдовства, отвести ее в сторону и произнести ровным голосом, устанавливая звукосниматель на рычаг: ну что за сволочь, и ведь уже не первый раз, наверно, накапливается статическое электричество – вещдок вернулся в конверт, – Встаньте, дети, в хоровод, надо же, не помню, чтобы у нас такое водилось; а потом я пошел сварить себе кофе на газовой плитке и все балагурил: а ты думала, там оборотень сидит себе и поет, ха-ха? ну уж нашла чему удивляться, – но все мои шуточки падали в пустоту, остаток дня она была в отключке, ходила с отсутствующим видом, вся во власти призраков, признаться, ее безмолвное присутствие за спиной несколько выводило из равновесия и мешало заниматься делом.

Ближе к вечеру она наконец соблаговолила раскрыть рот и сообщила, что собирается в церковь Бельвиля, на собрание Невинных, желательно, чтобы я ее проводил; Невинные – братская община христиан, они хотят предотвратить несчастья и ужасы, ожидающие нас в эти смутные времена, все соседи туда ходят, и Марианну уже сколько раз уговаривали. Значит, их нотации наконец подействовали.

Я неопределенно кивнул, пробормотав может быть, там посмотрим, и тут же получил по полной программе за свою бесчувственность и холодность, мне припомнили и тот раз, когда я шлепнул газетой какую-то даму – она замешкалась в очереди за хлебом, а уж как я отношусь к ее беременности, или к нынешним бедствиям! они ведь волнуют всех, кроме меня, во всяком случае меня в последнюю очередь, это даже соседи заметили, собрание Невинных – быть может, наш последний шанс примириться с Богом, молить его защитить нас.

– А с каких пор ты веришь в Бога? – спросил я, вдруг заинтересовавшись. – С тех пор как все плохо или тебя раньше осенило, а ты и не заметила?

Но она и тут решила, что я издеваюсь, и спор оборвался. Ближе к восьми она начала собираться, я отложил кисть, чтобы пойти с ней.

Соседи ждали нас на нижней площадке, а потом мы, кучка унылых теней, практически не обменявшись и парой слов, влились в другую, более многолюдную процессию, струившуюся по улице Пиренеев; люди несли зажженные свечи, защищая их зонтиками, на ногах у них были резиновые сапоги, они бормотали Богородицу и всякие отче-наши – занятная картина, даже не лишенная поэзии, нелепой и слегка устаревшей, трогательной в своей наивности и бесхитростности; я живо представил себе, как липкая лапа Левиафана сметает всю эту массу святош в дождевиках, вокруг крики, чудище всасывает ртом детей, а я, беспомощный, стою в стороне и наблюдаю эту бойню. Марианна надела темно-синее платье, замечательно облегавшее выпирающий живот, ее волосы намокли от дождя, челка растрепалась, она была восхитительна.

Наш достойный конвой вступил в церковь, тихо, без шума, чинно складывая зонтики. У паперти под дешевыми тентами добровольцы раздавали суп, и все до единого задерживались там, с наслаждением уписывая какое-то варево; меня поразила худоба супружеской пары впереди, руки дамы вцепились в котелок, как умирающий цепляется за последний вздох, и тут я понял, что они подыхают с голоду, вы не берете, спросила дама, вы не хотите получить свою Усладу, значит, вот как они окрестили паек, Услада, какое несчастье, подумал я, какое несчастье, потом ответил, нет, спасибо, вы очень любезны, я сыт, она была так ошарашена, что потеряла дар речи. Церковь была набита битком, рядом со мной стояли хромоножка и горбун, а поодаль, вокруг алтаря, довершая средневековый колорит сцены, выстроились монахи в капюшонах.

– А что дальше? – спросил я Марианну. – Будет служба, нужно молиться?

Она бросила на меня уничтожающий взгляд, да, и впрямь уничтожающий, как будто я ее достал; только я собрался ее отбрить, напомнить, что она почему-то не строит такую кислую мину, когда я каждый день добываю ей консервы из шикарного бакалейного магазина, как тут на балкончике появился священник и церемония началась.

– Невинны мужи и жены Господни, невинны дети, чистые и непорочные, слуги Господа нашего…

Толпа вторила ему, без горлопанства, скорее мирно, верней, даже печально, словно перепутанные овцы, подавленные грозными событиями, сбитые с толку внезапным поворотом судьбы и молящие мясника хоть немножко принять во внимание их непорочно чистую шкуру, не надо пачкать ее этой красной, липкой кровью, ну пожалуйста, не надо. Марианна бормотала со всеми вместе, я бесцельно разглядывал стены нефа, на них был изображен во всех подробностях крестный путь, оставалось лишь выяснить, ждет нас спасение в конце пути или нет.

– Ты сказал: Будет много званых, но мало избранных.

Меня преследовало неприятное ощущение, что здесь кто-то есть, что сверху кто-то враждебный следит за нами.

– Ты сказал: Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное.

По обе стороны свода, за колоннами, затаились два громадных черных суккуба, сложенные на спине крылья придавали им сходство со зловещими птеродактилями, они взирали на нас почти равнодушно. Их отливавшие желтизной глаза блестели в темноте, словно драгоценные камни из древней сокровищницы, запятнанные и запачканные веками убийств, варварских жертвоприношений и низости, во всяком случае именно этот более или менее стертый образ мелькнул у меня в голове.

– Пошли, – шепнул я Марианне, не разжимая губ, – мотаем отсюда, сейчас же.

Проповедник воздел руку, показал ее нам в бледном свете факелов, и его голос приобрел жутко мелодраматическое выражение, такое бывает у солиста перед последним актом.

– Линяем, – повторил я, – гляди, какая страсть наверху.

С тем же успехом я мог обращаться к стенке. С одной стороны, мне не хотелось ее бросать, черт знает, что это еще за нечисть, с другой – не было больше сил терпеть этот базар, когда стервятники наверху вот-вот нас всех ухлопают.

Я разрывался надвое.

– Все, сматываюсь, – шепнул я ей на ухо, – сыт уже по горло.

Тем более что я ожидал увидеть массовую истерику, людей, катающихся по земле, молящих, взывающих, молотящих ногами, изливающих в крике свой страх и ужас, а вовсе не это сборище квелых затравленных телков. Я незаметно взглянул на потолок, обе фигуры были на месте. Ибо мы Невинны! взвыл священник. В другой его руке вдруг оказался нож. Мы Невинны, но мы вручаем тебе свою кровь. Два ассистента по бокам повторяли каждое его движение. Мы Невинны, но мы вручаем тебе свою кровь, подхватила толпа. Рука с ножом приблизилась к другой руке, лезвие оставило на коже красную полосу. Невинный вручает тебе свою кровь, рыдал священник, я вручаю тебе свою кровь, люди в церкви выхватывали кто кинжал, кто кухонный нож, кто бритву и с воодушевлением полосовали себе ладони.

На какой-то миг я пожалел, что не внял совету Жоэля и не обзавелся оружием. Я вручаю тебе свою кровь, простонала Марианна, кровь Невинной!

Ассистенты раскинули руки, изображая распятие, священник по-прежнему хныкал, заклинаю тебя, спаси нас, спаси своих детей, картина получалась уже довольно сильная, а потом вдруг пошла полная фантастика, твари взмахнули крыльями, раздалось о-о-о-ооооооо, словно волна прокатилась по толпе, и обе хари, жадные, тощие гадины впились в открытые раны ассистентов, мерзкие клювы припали к ранам и сосали, лакали стекающие капли, я схватил Марианну за руку, довольно грубо, чтобы она вздумала вырываться, и поволок к выходу.

Покайтесь! покайтесь! – я толкнул двери церкви, – ибо спасутся лишь Невинные! Что это было? – слабым голосом спросила Марианна, – птицы? Я снова открыл большой зонт, на улицах было пустынно, темно и тихо, наверняка примерно так и было в прошлом, еще до электричества, машин и прочего промышленного и потребительского сумасшествия. Мы добрались домой без происшествий, молодая пара, беременная жена и заботливый муж, все соседи были на религиозном рауте, я поднялся наверх, чтобы ей не было страшно, а потом мне надо было сходить повидать Жоэля, договориться о нашей с ним завтрашней экспедиции.

– Нет, – подытожил я, целуя Марианну, – это были не птицы.

Нет, это были не птицы. И с этими жуткими словами я ушел, в ее глазах стоял тоскливый страх; вручаю тебе свою кровь – не знаю почему, но мне опять вспомнился священник, то ли его интонации, то ли лысина, то ли комичный тон, и все ради того, чтобы потом тебя пожрали какие-то кошмарные твари, меня разбирал смех. Марианна заметила это и, судя по обиженной, почти ненавидящей физиономии, разозлилась.

Временами она действовала мне на нервы, все-таки наступал конец света или что-то вроде, во всяком случае смутные времена, нечего было лишний раз наводить тоску.

Жоэль сказал, что его можно найти в Яве, кафе на улице Фобурдю-Тампль; я взял в блоке мусорных контейнеров соседский велосипед и поехал вниз по пустой улице, разбрызгивая потоки дождя; в Бельвиле, на пересечении с бульваром, спасатели закричали мне: стой, стой, стрелять буду, но я промчался мимо, в Президенте, большом китайском ресторане, горел свет, комендантский час соблюдали явно не все. Перед проулком, ведущим к дискотеке, кто-то сказал мне: стоп, здесь проезда нет, частное владение, пришлось полчаса объясняться, зачем меня принесло и с кем у меня встреча, да, Жоэль, у которого катер, наконец он появился, и меня пропустили. У вышибалы висел на плече автомат, рядом лежало ружье.

– Черт, – бросил я Жоэлю, – у вас тут не забалуешь.

Внутри Ява сияла лазерами, светомузыкой и переливающимися шарами, из динамиков неслась адская музыка, на площадке дрыгались танцующие.

– Ни фига себе, – опять сказал я, совершенно обалдев, – у вас есть электричество?

Мы продрались сквозь толпу, это свой, сказал Жоэль каким-то здоровякам, облокотившимся на стойку, я за него отвечаю, девицы на столе трясли голыми грудями.

– У нас тут киношный генератор, с него и питаемся.

Я уселся на высокий табурет, нужно было продать часть стариковских драгоценностей, и Жоэль предложил свести меня с возможными клиентами.

– Хотите нуги? – предложила оказавшаяся рядом с нами девушка.

На серебряном блюде высились груды сластей из Монтелимара,[4] Жоэль взял кусок, я тоже, люди пили, веселились, кое-кто забивал косячок или готовил себе дозу. Гляди, Жоэль толкнул меня локтем, вон ведущий. В глубине зала, на эстраде, открылся занавес, кто-то убавил свет, в рамке, как две капли воды напоминавшей телевизор, показалось знакомое лицо, это лицо все видели сотни раз, месье Альбер, король прогноза погоды в вечерних новостях.

– Погоду! – взвыла толпа. – Погоду!

Месье Альбер изобразил легкое танцевальное па, осветитель замигал лазерами, погоду, кричал рядом Жоэль, погоду!

Пам-палам-памм-памм-пам-лапам-пам-палам-памм-пам-добрый-вечер-дамы и-господа.

Зал взорвался.

Сегодня облачно, без прояснений, сильные атмосферные вихри и антициклон говорят о том, что завтра также ожидаются небольшие осадки – пам-палам-пам-пам-палам-пам – дамы и господа, сегодня идет дождь, и завтра тоже будет дождь.

Шквал аплодисментов и истерического смеха встретил его слова, ведущий нацепил остроконечную шапочку и во все горло орал народную песенку: под дождиком пастушка овец гнала домой, под дождиком пастушка, подхватила толпа, меня пронзила какая-то странная грусть, все ясно, влипли по уши, Титаник идет ко дну, а мы поем, весело и бездумно, и эта мысль отдавалась в голове еще более страшным эхом, чем воспоминание о чудищах в церкви или кошмары у Эйфелевой башни.

Я получил все, что хотел, с каких-то темных личностей, приятелей Жоэля, сел на свой велосипед, на перекрестке у Бельвиля спасатели опять заорали стой, но с тем же успехом, что и по дороге туда.

Марианна не спала, и остаток ночи прошел в бесконечных спорах и размышлениях, нам не давал покоя все тот же бессмысленный вопрос, что нам делать и как мы будем жить завтра.

Ей было страшно, мне, к несчастью, тоже, ничего тут не поделаешь.

Так продолжалось и в последующие дни, выхода не предвиделось, пришла весна, а дождь все лил, многие не выдерживали, выживать становилось все труднее, я целыми днями мотался по странному болоту, в которое превратился Париж, в надежде добыть для подружки хоть немного еды, она должна была вот-вот родить.

Несмотря ни на что, я продолжал писать картину за картиной – уходящий под воду, охваченный безумием город.

По части таинственных явлений наблюдалось затишье, на данный момент нас окружала лишь сырость, нищета и голод, единственный раз мне встретилось что-то не совсем обычное, большой олень в Бютт-Шомон,[5] с рогами в форме креста, похоже золотыми, он излучал ослепительное, почти невыносимое сияние, словно вобрал в себя весь солнечный свет, тогда как мы месяцами не видели ничего, кроме серых облаков и ночного мрака, память о солнце и лете превратилась в жестокий мираж, одно упоминание о них переполняло меня горечью и болью. Я по-прежнему виделся с Жоэлем, в основном в связи с нашими общими делами, но и ради развлечения тоже, меня угнетало отсутствие музыки, а в Яве играли нон-стоп, там круглые сутки была фиеста, море алкоголя и наркотиков, да и то сказать, все припасы со складов, раскуроченных водолазами, рано или поздно оседали здесь, на улице Фобурдю-Тампль, их скупали тузы, а потребляли мы, клиенты, поджидая запоздалую зарю, со временем я стал завсегдатаем заведения.

Конечно, это как-то подбадривало, приятно сознавать, что все, чем мы жили прежде, – жажда удовольствий, беззаботность, ненасытное, легкомысленное отношение к бытию – ещё сохранялось в свете прожекторов и разноцветных неоновых ламп дискотеки, среди нуги из Монтелимара и засахаренных фруктов из Перигора, смотря что в последний раз выловили аквалангисты, среди гашишного дыма и привычной ругани жуликов, которым были по фигу слухи об Армагеддоне и зловещий треск, временами доносившийся из внешнего мира; да, это подбадривало, успокаивало, и в то же время все знали, что это лишь притворство и суета, последняя блажь перед погружением в бездну. Месье Альбер умер от передозировки, и теперь вместо него шел более традиционный номер со стриптизершами, что имело свои преимущества, после представления девушек разрешалось трахать, с метеорологом такое вряд ли бы прошло.

Несмотря ни на что, я все еще уделял много времени живописи, в свете всей этой трагедии самые заурядные подробности, казалось, повернулись своейвеличественной, непривычной стороной, у меня не было холста, и я стал использовать самые разные материалы – лакированные паркетины, натянутые тряпки, старые матрасы, на них я пытался передать, как прекрасен мир накануне рокового взрыва, великого потопа.

В первых числах апреля, когда Марианна вот-вот должна была родить, – она почти не вставала с кровати и не казала носу на улицу с самого нашего похода к Невинным, – вдруг пошел снег. Непрекращающийся дождь сначала превратился в нечто вроде вязкого гудрона, а потом, поскольку температура еще понизилась, в снег; до сих пор зимняя стужа обходила нас стороной, было сыро, но сравнительно тепло, и вдруг остатки города сковал мороз, желоба и сточные канавы замерзли; не прошло и недели, как три четверти стариков в нашем доме отдали богу душу, этот обманный маневр их подкосил; даже река и затопленные районы стали покрываться льдом, – я не упустил случая и мигом занял освободившиеся помещения; если дождливый пейзаж пробуждал какую-то поэтическую грусть, то снежная белизна превосходила самое смелое воображение.

Из квартиры одного из умерших соседей открывался великолепный вид на непорочно-белые просторы и крыши, и я перенес туда свою мастерскую.

– Снег, – голосили редкие прохожие, рискнувшие выйти из дому, – Боже, спаси нас и сохрани, отврати от нас твой гнев!

Работа водолазов застопорилась, морозы стояли не хуже, чем на Северном полюсе, есть больше было нечего, грабить нечего, запасов не осталось, электричества не было, топлива тоже. Деревья в Бютт-Шомон срубили и сожгли для обогрева, дрова были зеленые и сырые, они только дымили. У нас в квартире, конечно, тоже было холодно и голодно, но в общем чуть меньше, чем у прочих парижан, – за время наших странствий с Жоэлем й людьми из Явы я накопил довольно весомый припас и мог переждать, у меня были заначены газовые баллоны, множество консервов и все необходимые медикаменты на случай, если начнутся роды. Думай о младенце Иисусе, сказал я Марианне ему приходилось хуже, у него была только охапка соломы да пара животных, а кем он потом стал? Она даже не улыбнулась, иногда наши отношения становились несколько натянутыми.

В довершение всего мой сын родился второго апреля, сразу после первого, что было бы не самой удачной шуткой, и наутро, когда мы все, врач, одна оставшаяся соседка и я, пребывали в экстазе то случаю благополучного завершения этой дурацкой авантюры – рожать накануне окончательного развала планеты, – с улицы донеслись крики, крики облегчения и радости: снегопад кончился, снегопад кончился, скоро опять засветит солнце!

– В чем дело? – поинтересовалась Марианна, – Опять какая-нибудь катастрофа?

Я распахнул ставни, и комнату осветил солнечный луч, небо еще не расчистилось, отнюдь, но за серой массой облаков явственно ощущался свет.

– Скоро выглянет солнце, – сказал я, – и снег перестал.

Марианна расплакалась, соседка тоже, младенец в колыбели открыл глаза, сегодня особенный день, заметил врач, быть может, это начало возрождения. А мне пришло в голову, что если потеплеет, то лед растает и можно будет снова нырять за провизией, хоть я и проявил предусмотрительность, но рано или поздно моим припасам придет конец.

И в самом деле, в последующие дни вода стала спадать, обнажив улицы вокруг площади Республики, квартал Тампль, Большие бульвары, площадь Оперы и часть Марэ. Снег еще лежал, необъятные, сверкающие ледяные просторы, испускавшие странное сияние, от которого болели глаза, и чувство недоверчивой радости, нараставшее по мере того, как жидкое месиво словно всасывала какая-то волшебная помпа, орудие спасения, которого никто уже не ждал; когда на поверхности жижи проступило ограждение Нового моста, люди стали выходить на улицы, разговаривать, благодарить небо, они толпами сбегались к Сене, били себя в грудь, им все еще не верилось, но изо всех сил хотелось поверить, что кошмар попросту взял да и кончился.

Настал рассвет третьего дня, ночи практически не было, и в серебристых сумерках, омывавших силуэты воскресших кварталов, было что-то завораживающее.

Мы, сотни людей, стояли перед Консьержери, глядя на реку, потихоньку возвращающуюся в свое русло, но еще скованную толстым слоем снега и льда, на котором сидели громадные, больше страусов, птицы, отдаленно напоминавшие помесь розового фламинго с орлом или стервятником, синие, такой синий цвет бывает только в научной фантастике, с острыми клювами, время от времени они прыгали или, взлетев, описывали круг, сцена была изумительно, ошеломительно прекрасна, – впрочем, это, наверное, ощущали все, кто пришел сюда и, утратив дар речи, затаив дыхание, не спускал глаз со странных пернатых существ и средневековых очертаний острова Сите, проступавших на заднем плане; Создатель, ввергнув нас в хаос, по крайней мере озаботился тем, чтобы произвести впечатление.

– Это Феникс, Феникс, возрождающийся из пепла, – воскликнул паренек, с виду похожий на студента-гуманитария, – это знак, что все образуется!

Птицы взмыли в воздух, они парили над нашими головами, величавые и гордые, синий – цвет надежды, проговорил кто-то, парень прав, все образуется, и в довершение картины откуда-то возник священник Невинных, он стоял на доске, которую несли четверо верующих без кровинки в лице, руки его превратились в багровое месиво, капли крови окрасили снег под ногами, мы отдали тебе свою кровь, и ты услышал нас, и ты услышал нас, повторили адепты-носильщики, ты нас услышал. Я подумал, а вдруг эти Фениксы – лишь привлекательный вариант крылатых монстров в церкви, оборотная сторона той же реальности, с такими же кошмарными последствиями, но менее жуткая с виду?…

Как бы то ни было, после явления волшебных птиц с таким чудесным оперением все до единого решили, что бедствиям конец, лед таял, уровень воды понижался, причем даже быстрее, чем нужно, ибо вскоре показались набережные, проступили берега Сены, а с ними и груды скопившегося мусора, остовы машин, балки, всякий хлам, а главное – трупы: с тех пор как опять потеплело и дождь прекратился, они попадались везде – мертвецы, сотни, тысячи мертвецов, кто не смог выбраться из квартиры, кто утонул, умер от голода, от болезни, от тоски и страха, полусгнившие, в свисающих клочьях плоти, некоторые уже превратились в скелеты, выбеленные течением и ненастьем, сцепившиеся, перекрученные, их слепые глазницы взирали на нас иронически, – по крайней мере, так казалось нам х: Жоэлем; еще осталась горстка магазинов, куда не добрались водолазы, и мы каждый день давились в толпе, грабили, вернее, отбивали свое, приходилось постоянно бороться, а теперь к конкуренции добавился еще и ужасающий смрад мертвечины.

Несмотря на мрачный пейзаж, выживших оказалось немало, все ликовали, славили великодушную судьбу, праздновали благополучное окончание многомесячного апокалипсиса, скоро он станет лишь воспоминанием, жутким, конечно, но все-таки воспоминанием, в сущности, не хуже, чем обе мировые войны или концлагеря; на улицах, словно вспыхнувший порох, заполыхал грандиозный праздник: такой радости, наверно, не бывало даже в дни Освобождения, мы словно вернулись с того света и обнаружили, что да, да, мы еще погудим, погуляем, поваляемся на солнышке, – правда, солнца по-настоящему так и не было (над нами по-прежнему словно висел липкий колпак, сочившийся тусклым светом, от него уставали глаза и к концу дня начиналась тупая головная боль, которую ничем нельзя было снять), но уже стало ясно, что это лишь вопрос времени и терпения, скоро жизнь пойдет своим чередом и мы вернемся к делам, занимавшим нас с тех пор, как стоит мир, к своим человеческим делам.

Разгул царил немыслимый, несмотря на голод – впрочем, весьма относительный, поскольку после того, как спала вода, обнаружились новые запасы еды, – траур и печаль. Все потеряли за время бедствий кого-то из близких, любимых людей, всем хотелось забыться – несколько дней сумасбродства, что может быть лучше, – совершенно незнакомые люди вместе пели, плясали, горланили народные песенки, невесть откуда возникало спиртное, да и наркотики, все курили, нюхали, женщины отдавались, как в последний раз, мы живы, мы живы, а чудища рассеялись будто дым. У Шатле и на площади Бастилии была такая давка, что я своими глазами видел, как размазали по стенке паралитичную девочку, ее ноги были закованы в жуткие, как в фильме ужасов, механизмы, она упала в толчее, мать рыдала над ней, покуда ее саму не затоптала плотная, колышущаяся, заполонившая улицу толпа. Мы живы, живы, после дождика будет солнышко. И такое пронзительное чувство общности исходило от этого исступления, что становилось больно, мужчины и женщины слились наконец в едином порыве радости и веселья.

На второй день ликования, ближе к полудню, в самый разгар гулянки, вдруг появились члены правительства, похоже, в самые черные дни кризиса укрывавшиеся на холме Мон-Валёрьен, подпоясанные нелепыми трехцветными шарфами, наверняка это должно было символизировать какую-то неведомую идею города, или нации, или власти. Они обратились к населению, всеми силами старались ободрить людей, скоро заработают службы жизнеобеспечения, у вас будет все, чего народ вправе ждать от Государства, достойного носить это имя, мы снова дадим электричество, воду, телевидение, почему бы нет, мы здесь, мы с вами, мы рассчитываем на ваше содействие, на участие каждого из вас, общими усилиями мы отстроим все, что уничтожено и повреждено наводнением и прочими стихийными бедствиями.

Через минуту толпа забросала их камнями. Все ориентиры исчезли, будущее тонуло в тумане, Сена, словно отыгрываясь за предыдущие месяцы, собиралась, похоже, пересохнуть совсем. Нашего сына мы назвали Флавием, в честь римского императора,[6] и Марианна постепенно оправлялась после родов. Окружающие, казалось, были преисполнены оптимизма, разделить который мне не удавалось при всем своем желании.

Прошло почти три недели с тех пор, как прекратился снег и настала новая жизнь, атмосфера была близка к всеобщему помешательству, кое-кто попытался уехать из города, и тут вдруг оказалось, что все стратегические пункты заняты юнцами из пригородов, пробиться через их заграждения было невозможно, мужчин они убивали и грабили, женщин насиловали, детей забирали в рабство, по крайней мере такие ходили слухи, приводились поучительные подробности, несчастных женщин пластали как сучек, целыми ордами, их спутников избивали и подвергали издевательствам, а, здесь царил настоящий психоз, великое празднество, раут завершился у Эйфелевой башни, ликующий народ, опьяненный победой над правительством в трехцветных шарфах, сбежался поглазеть на издыхающее чудовище, того самого Левиафана, которого мы с Жоэлем видели в одну из первых наших ездок; река пересохла, и он валялся на дне – гигантский, раскинувший щупальца кошмар, порождение какой-то мифологической преисподней; откуда могла взяться такая зверюга – полная загадка, в общим, мы все стояли как дураки и глядели на громадное, склизкое, слабо шевелящееся тело, я исчеркал набросками весь блокнот, и вдруг по студенистой массе прошло движение, щупальца, взметнувшись со скоростью света, ухватили целый букет зевак, и, что самое страшное, те, до кого он дотронулся, казалось, исчезли, вернее, расплавились, обуглились, невероятная, зловещая энергия будто поразила их током, миг – и от них не осталось следа, тела улетучились в небытие, бедняги едва успели вскрикнуть, я инстинктивно бросился назад, жуткий зверь про^ глотил еще несколько рядов, а потом затрясся, мерзкий студень из прозрачного стал красным, а в следующий момент всё исчезло, ни Левиафана, ни зевак, нас осталось несколько десятков, мы задыхались – и оттого, что уцелели, и оттого, что на наших глазах совершилось очередное колдовство, чудовище истребило тысячи нам подобных.

Вернувшись домой, я застал Марианну в слезах, у младенца случились судороги, он отказывался брать грудь, у меня мелькнула мысль пустить им пулю в голову, в упор, во-первых, чтобы меня оставили в покое, а во-вторых, чтобы избавить их от будущих страданий, – нас ожидали черные дни, я это чувствовал; признаться, намерение было довольно странное, вовсе не это полагалось думать и чувствовать в подобных обстоятельствах, в общем, я сделал над собой усилие, взял Флавия на руки и стал его укачивать, идти за врачом не имело смысла, чудо еще, что он подвернулся во время родов, я напевал какуюто чушь, массируя малышу плечи и шею, баю-бай, баю-баюшки-баю, и мой отпрыск в самом деле заснул, предварительно насосавшись своей мамаши, так что та успокоилась и убедилась, что он не в коме и анорексии у него тоже нет.

В ту ночь мне снилась окружная магистраль: я ехал довольно быстро, машин было много, их становилось все больше и больше, жидкокристаллические дисплеи безоговорочно утверждали, что заторов нет, заторов нет, а впереди была явная пробка, моя машина врезалась в другие, словно громадный кусок мягкой резины – мягкой резины, отчетливо напоминающей чудовище, Левиафана… я проснулся, и на меня навалилась огромная тоска и печаль, окружной больше не было, дисплеи не работали.

– Ты любишь меня? – спросила наутро Марианна. – Скажи, ты меня любишь?

Господи, как можно тратить время на подобные глупости, когда вокруг такое творится.

– Не знаю, – сказал я, еще не успев отойти от ночного кошмара и исчезнувшей окружной, – похоже, что да, но обстоятельства не слишком располагают.

Она опять разревелась, ребенок проснулся и завизжал, я счел за лучшее спуститься этажом ниже, в мастерскую, чтобы не сорваться, в последние дни это случалось со мной не раз, и потом я всегда раскаивался.

Я сварил кофе, долго ли еще можно будет себе позволять эту маленькую роскошь, я ни секунды не верил, что все образуется, что опасности позади, и как раз обдумывал этот мрачный прогноз и что делать с младенцем и с Марианной, когда в дверь постучали.

– Войдите, – сказал я, хватаясь за пушку, пришлось-таки ее купить, – входите, не заперто.

Но это оказался не злоумышленник и не грабитель, а всего-навсего соседка, ей непременно нужно было мне сообщить, что занимать чужую квартиру и воровать чужие вещи нехорошо – она имела в виду мой набег на помещение после смерти всех этих бедных стариков из нашего дома; пока она говорила, мне пришло в голову, что ведь на сторонний взгляд я последний мерзавец, на мне и грабежи, и ночь в Сен-Клу, а теперь я еще и пожиратель стариков. Да-да, вы совершенно правы, в конце концов ответил я, указывая ей дулом пистолета на выход, простите, но у меня много работы, мне нужно рисовать; ее вторжение и вопрос Марианны совсем меня достали – какой смысл вилять, ну дурной поступок, ну злой умысел, ну искренняя любовь или истинная привязанность, мы же уперлись в стену, в самую суть проблемы, и, по моим представлениям, разобраться в ней не хватит никаких наших сил.

Теперь казалось, что по городу пронесся безжалостный ураган: в нижней части улиц громоздились остовы смытых потоками машин – прибившиеся к жилым домам, придавленные рухнувшими фонарями; местами царило полное разорение, от музея Орсе вообще ничего не осталось, полотна, скульптуры – все погибло, затонуло, сгинуло в волнах, в Лувре какието залы были повреждены, какие-то нет, обломки египетских памятников за счет своего веса остались на месте, словно свидетельства древней, несокрушимой магии, высящиеся среди разоренных бедствием помещений.

Так я обошел весь Париж, поклонился, как паломник, любимым местам: лев на площади Данфер не сдвинулся ни на пядь, зато крыши Гран-Пале, дивные застекленные крыши, были пробиты, в них зияло множество дыр, Музей изящных искусств был пуст, на полу еще виднелись потеки грязной воды, наконец я добрался до Ботанического сада, миновал Большую галерею, ее все равно уже уничтожили неуемной модернизацией, и укрылся в Палеонтологическом музее – первый этаж пропал, там царило полное запустение, зато второй каким-то чудом сохранился, всякие мамонты и прочие реконструированные доисторические скелеты не пострадали, в зале плавал неспокойный сумрак и сильный запах сырости. До катастрофы это было одно из моих тайных убежищ, по будням там не бывало никого, я отдыхал душой, прогуливаясь среди этих милых созданий, в окружении шатких декораций, свидетелей эпохи, когда Париж еще не пал жертвой уродливого промоушена и бредового потребительства. Выходя, я подумал, что в теперешней ситуации все эти эстетические соображения неуместны. На набережной Аустерлица юнцы потрошили баки автомобилей, чтобы разжиться горючим, один поднял голову и указал на меня приятелям, я ускорил шаг, размахивая пушкой, и они отстали.

– Убирайтесь, – закричала Марианна через дверь, – убирайтесь, у меня ружье, я буду стрелять!

Замочная скважина была чем-то забита, я не мог повернуть ключ.

– Это я, – заорал я в свою очередь, – не стреляй, не надо, это я!

Неужели паника подступила так близко и теперь подчинит себе всю нашу жизнь?

Она открыла, на ней не было лица, в последние полгода она и так не блистала красотой, но сейчас особенно – видно, была действительно плоха.

– Это ужасно, – она бросилась мне в объятия, – это ужасно, ужасно, ужасно!

Флавий попискивал в своей колыбельке, явно в полном порядке, – значит, на семейном фронте ничего не стряслось.

– Они убили соседку.

Я не спеша разулся, каждый раз меня тянуло пойти на кухню умыться, но напрасно, кран уже давно покрывался ржавчиной. Марианна тихо заплакала, заламывая руки; они напали на дом, юнцы явились под вечер, судя по всему, в надежде заловить двух девчонок из квартиры напротив, прелестных сестер, переживших дожди и нищету, но это им не удалось, девочки сумели уйти по крышам, и тогда они вломились к соседке и изнасиловали ее.

– Изнасиловали? Но ей по меньшей мере седьмой десяток?

Они поджидали внизу, на двух машинах и скутерах, с ними была девица, и, поскольку часам к четырем окончательно стало ясно, что предмет их вожделений испарился, они осадили дом напротив, но безуспешно, а потом, стало быть, сцапали соседку, разложили на капоте машины и изнасиловали, предусмотрительно надев презервативы. Марианна подсматривала из-за задернутых штор, обливаясь ледяным потом от ужаса, соседка истошно кричала, ее привязали за руки и за ноги, веревки были закреплены на осях, так что когда эти чудовища, удовлетворив свой пыл, тронули с места, ее просто разорвало, четвертовало, но веревки к конце концов намотались на колеса, тогда они остановились, вышвырнули жалкие, драные клочья тела на мостовую, девица со смехом присела и пописала на них, затем они уехали, крикнув напрощание в пустынную улицу, что еще вернутся. Мы еще вернемся, и наша месть будет ужасна, ха-ха-ха!

У меня в голове, накладываясь на эту сцену, вертелись какие-то обрывки вестернов. Нацисты в форме, горящие церкви. Вот черт, сказал я, какая мерзость.

– Я больше не могу, – простонала она, – сделай что-нибудь, – по-моему, я больше не выдержу.

Я уставился на нее с глупым видом; ты хочешь, чтобы я сделал что? Ты думаешь, я Господь Бог и отвечаю за весь этот бред? На лестничной клетке послышался шум, она вцепилась себе в волосы, у меня был полный магазин, я ни разу в жизни не стрелял из пистолета, я даже не был уверен, что он исправен. Не знаю почему, но убить кого-то представлялось мне довольно-таки проблематичным. Во имя милосердного Вседержителя нашего, откройте и выходите, проревел чей-то голос, совершенно замогильный. Ну ладно, сказал я, это хоть не юнцы, я вышел на площадку, на лестнице было полно народу, целая армия молчаливых, растерянных теней, настоящие призраки: священник со своими присными. У меня мелькнуло странное воспоминание: когда-то давно я был в отпуске в Бретани и случайно слышал слова одной торговки, она рассказывала соседке, что накануне порвала со своим любовником и тот до утра заливал горе в ночном кабаке, а наутро поехал обратно вдоль пляжей, на большой скорости, и в это время у одной женщины случился скандал с мужем, она выскочила из кемпинга, он гнался за ней, машина сбила ее на полном ходу, насмерть, она умирала в объятиях мужа, изо рта у нее лились потоки крови, он тщетно пытался их остановить, а брошенный любовник, в пьяном чаду, закурил сигарету и тупо глядел на жуткую сцену, виновником которой стал, он даже не вызвал скорую, это сделали обитатели кемпинга, а потом муж набил ему морду. Под конец, я точно помню, торговка сказала, жалко, конечно, что так получилось, но не сходиться же мне с ним снова, это же идиотизм.

– Мы, кюре прихода О-де-Бельвиль, пастырь церкви Невинных, требуем отдать нам демонов и злых духов, коих вы укрываете в своем жилище!

Совершенно не понимаю, почему мне вспомнилась эта история.

– Приказываем вручить нам живым то воплощение зла, что нашло прибежище в вашем доме.

Все происходящее, этот псих со своей клакой, виделось мне в багровом ореоле.

– Здесь умирали люди, их убивали злокозненные излучения, и здесь явилось на свет новое воплощение дьявола в человеческом облике.

Я спросил: что происходит? что вам угодно? Святоши позади священника стояли с отсутствующим видом, чистые зомби, бледные, безмолвные, управляемые зомби вуду, мне бы покрыться гусиной кожей, а я не испытывал ровно ничего.

– Вы породили Дьявола, последний раз говорю, отдайте нам ребенка.

До меня донеслись вопли Марианны, у нее начиналась истерика, какое-то крылатое существо уселось наверху, на лестничных перилах. Я его сразу узнал, та же харя, что мы видели в церкви, в придачу рядом немедленно пристроилась ее сестричка, я поднял пистолет, у меня не выходил из головы библейский завет, все, взявшие меч, мечем погибнут, поэтому я некоторое время колебался; отдайте ребенка, родители Сатаны, оба суккуба хлопали крыльями, жадные, омерзительные, от них исходил гнилой смрад, я старался успокоиться, потянуть время, и опять спросил, что происходит, вы что, шутите, но как раз в ту минуту, когда этот ненормальный уже готов был наброситься на меня, а я навел на него пушку, намереваясь расстрелять в упор, откуда-то вылетел громадный ком перьев, острые когти впились священнику в лицо, обе хари сорвались с места, ив следующий миг мы лицезрели схватку диких зверей, точно как в Кинг-Конге, мордобой доисторических животных, зомби попятились, а я заорал и тоже орал как оглашенный: это Бог, Бог пришел к нам на помощь, ублюдок, сволочь, это ты Дьявол, это ты Сатана, – я пинал ногами бедного иллюмината, а он, бедолага, защищал глаза окровавленными культями. Он прав, завопил один из зомби, это Феникс, их спас Феникс, поднялась неописуемая толчея, и вдруг все кончилось, я стоял на лестнице и очумело смотрел на голубоватое перо, кружившееся в мутном свете лестничной, клетки.

– Вот и ладушки, – сказал я Марианне, – они ушли.

Я закрыл дверь, Марианна скорчилась в дальнем углу столовой, прижимая к себе Флавия; н-да – я пытался иронизировать – нескучный денек; Марианна так дико вращала глазами, что мне опять подумалось, уж не спятила ли она часом, я подошел и тихонько разжал ее судорожно сведенные руки, иди сюда, дьявольское отродье, иди к папочке, с ней опять случилась истерика, ну что нам делать, что нам делать, я положил Люцифера в колыбель и посоветовал ей пойти к себе и успокоиться, у меня от нее болела голова.

Временами мне хотелось послать все к черту.

– А если это правда, – опять взялась она за свое чуть погодя, – а если священник прав и он действительно воплощение Зла?

Я сделал вид, что обдумываю ее слова, – в конце концов, почему бы и нет, почему бы нам не произвести на свет какое-то особенное, незаурядное существо, которому уготовано фантастическое будущее?

– Вполне может быть и наоборот, – в конце концов обронил я, – может, он посланец Божий, ведь как раз в тот день, когда он родился, кончился снег, а только что, не забудь, нам на помощь прилетел Феникс.

Сам не знаю, с чего я ляпнул такую чушь, во всяком случае она ничего не ответила, лицо ее приняло мечтательное выражение, и весь вечер, я чувствовал, она обдумывала эту неожиданную мысль: а вдруг она вправду новая Дева Мария?

Город угомонился, волна радостных безумств улеглась, и тогда пришло ясное сознание того, что, быть может, черт возьми, не все еще испытания позади; люди начали искать выход, ученые и интеллигенция образовали комитет общественного спасения, пытаясь худо-бедно воссоздать некое подобие социального устройства, ученые задумали состряпать какую-то питательную сыворотку на белковой основе, чтобы мы могли продержаться, если настанет настоящий голод, а работники культуры организовали консультации, чтобы поддержать горожан, помочь им залечить душевные травмы – благая инициатива, иначе нам грозило в мгновение ока превратиться снова в неандертальцев; на улицах уже попадались бродяги, вшивые, в лохмотьях, их обходили стороной, отводя глаза, люди на четвереньках рыли землю в поисках корешков или чего похуже, по крайней мере те, кто приходил на консультации, могли выговориться, избавиться от ужаса, кто-нибудь читал стихи, или наигрывал мелодию – так потерпевшие кораблекрушение цепляются за единственную крохотную скалу, поднимающуюся из волн; я уговаривал Марианну сходить туда, в надежде, что это поможет ей немножко отойти от тех ударов, что обрушились на нее после родов, но увы, к несчастью, и тут непредвиденный случай положил конец похвальному начинанию, какие-то мерзавцы, позарившись на волшебное зелье с питательными свойствами, похитили химиков, избили интеллигентов и разломали те несколько музыкальных инструментов, которые с таким трудом удалось достать: комитет общественного спасения в нашем квартале приказал долго жить. Да и с Явой дело обстояло не лучше: заведение сгорело, завсегдатаи передрались, многие умерли, другие куда-то сгинули, я потерял из виду Жоэля, в любом случае его зодиак был уже без надобности, так что, честно говоря, мой к нему интерес сильно поубавился.

Мы – Марианна, Флавий и я – были среди этого маразма еще в лучшем положении: я запас целую гору еды, примерно на месяц; по иронии судьбы, после такого-то дождя, стало не хватать воды, с начала пресловутой новой жизни с неба не упало ни капли, хуже того, испарилась, похоже, всякая жидкость, ни малейшего намека на влагу, теперь русло Сены являло собой тонкую струйку, зеленоватую и тухлую, стоило поднести эту воду к губам, как начинались жуткие колики, кто пережил голод, нынче, стало быть, погибал от жажды.

Кругом царила нужда, лишения, страх, жизнь наша потеряла почти все точки опоры.

Что до живописи, то мне жестоко не хватало материалов, не только холста, но и красок, и при виде множества завершенных работ, там, в оккупированной квартире, которую я превратил в мастерскую, – их были десятки, – сердце у меня сжималось, я думал о том, что все это может погибнуть или их придется бросить, только из-за картин я оставался в Париже, гнал от себя мысль, день и ночь преследовавшую Марианну, – бежать, уехать, все равно куда, только не сидеть в плену, в ловушке; мне удалось написать потрясающие вещи, мне и не снилось, что я на такое способен, мерзкие хари в церкви, утопленники Эйфелевой башни, Левиафан, всасывающий своих жертв, месье Альбер в Яве, портрет Марианны с ребенком, невинность, тайна и чистота перед лицом насильников-варваров – казалось, это какой-го сгусток живописи, полный успех, абсолютный и, однако, совершенно бессмысленный, никто ни когда не увидит этих картин, Марианна в самом начале едва удосужилась взглянуть на них, всем своим видом выражая полнейшее равнодушие, ее ничто не волновало, только собственная безопасность, только достаток, ее и ребенка, в общем-то это было вполне понятно, как можно бредить живописью, когда мир вот-вот окончательно рухнет, я разрывался между безмерным удовлетворением и жесточайшим отчаянием.

Пока не приперло, я обходился более скромными масштабами, малевал миниатюры на дощечках, обломках дверей или ставней, их было легко унести с собой, но потом меня охватило неистовство, под стать сюжетам, которые мне предстояло воплотить, я решил подыскать укромное место и расписать его стены плодами своего вдохновения, оставить в городе неизгладимый знак, обращенный к тем, кто, быть может, сумеет выжить, или к потомкам, или же к грядущим цивилизациям, завершить путь, начало которому было положено много веков назад целыми поколениями прославленных художников и колдунов.

Я выбрал три точки: лестницы башни Сен-Жак, подземный переход на площади Звезды к Триумфальной арке и станцию метро Севр-Бабилон, – естественно, из-за Вавилона в ее названии, и сказал себе, что когда завершу эту работу – бесконечные квадратные метры фресок, придет время покинуть Париж.

Это был титанический труд, но меня снедало странное возбуждение, словно не было важнее занятия, чем размалевывать подземелья, воняющие мочой и дерьмом, – вы, народы будущего, пусть не оставит вас равнодушными мысль о безвестном художнике, – Марианне все это очень не нравилось. Я забаррикадировал квартиру, у дверей всегда стояло заряженное ружье, я уходил утром и возвращался вечером, неутомимый труженик в гибнущем мире, солнце по-прежнему не показывалось, мы существовали в неверном, сумрачном свете, в гнетущей атмосфере, откровенно жарко не было, и все же возникало ощущение постоянной агрессии, словно сам воздух или нездоровое сияние, сочившееся сквозь облака, были пропитаны смертельным ядом.

Я писал смерть, мертвецов и запустение, не в силах остановиться, днями напролет, я был поглощен работой и безучастен ко всему остальному, к худобе своих земляков, к их болезням, раздувшимся от голода животам, к ужасающему виду этих ходячих скелетов, равнодушен к их запавшим глазам и отчаянию от бесконечной череды бед, для меня было важно одно – творение, которое предстояло создать, поэтичная и величественная картина развалин цивилизации.

Население в этих обстоятельствах испытывало прежде всего, конечно, чувство вопиющей несправедливости, особенно верующие, они не в силах были скрыть горечь – нас надули, мир бессмыслен, в нем не осталось ничего, лишь хаос и ужас, а если в этом аду все-таки есть некая логика, тогда что же мы такое совершили, Господи, за что ты нас так караешь; это было похоже на Невинных в Бельвиле, все пытались свалить вину на другого, на прежних правителей, на абсурдную систему, при которой банкиры и денежные тузы захватили всю планету, на войны, на самые разные злодеяния, на упадок нравов, но я-то, Господи, я-то при чем, взгляни, моя душа чиста, без единого пятнышка, люди из последних сил грозили кулаком небу и проклинали Творца, всех богов и вообще жизнь, – жизнь, что приняла такой нежданный оборот для всех нас, совсем еще недавно видевших страдания ближних лишь на экране телевизора.

Однажды вечером, заработавшись, я пропустил время затемнения – с недавних пор установилось нечто вроде неофициального комендантского часа, находиться на улице после шести вечера было небезопасно, по городу рыскали шайки из пригородов и просто полоумные, попадались какие-то странные существа и вроде бы даже привидения, целые сонмы бледных теней, способных прикончить вас в мгновение ока, похоже, их крики вызывали столбняк, в общем, я не разыгрывал храбреца, у меня, конечно, всегда имелся с собой пистолет, но я предпочитал вернуться вовремя, успокоить Марианну, которая всякий раз была на грани депрессии, – и вот, значит, в тот день, выбравшись из подземелья, я обнаружил, что у меня встали часы, – наверно, батарейкиной жизни пришел конец, и, пока я заканчивал Шествие мучеников по Елисейским полям, она тихо сдохла, оставив меня сиротой, лишив точного времени; в ту минуту это огорчило меня куда больше, чем мысль, что придется тащиться в темноте через весь Париж, мне казалось, что это очередной удар, быть может, я думал, что вслед за часами остановится и мое дыхание или сердце, вокруг стояла непроглядная чернота, я не видел собственной вытянутой руки, в подземелье у меня хранились самодельные светильники, на масле, добытом из моторов, но на ветру они гасли, было холодно, меня охватил смутный страх, я вдруг почувствовал себя разбитым и усталым.

Надо было возвращаться. Необходимо. Марианна не выдержит, могло произойти самое худшее, в любом случае мне совсем не улыбалось здесь заночевать, я попытался сориентироваться, найти проспект генерала Оша, дальше нужно будет просто дойти по бульварам Курсель и Батиньоль до площади Пигаль, потом я думал идти вдоль линии метро, от Барбеса до Бельвиля, в надежде повстречать не слишком много оборотней, но, как дурак, ошибся, наверно, пошел по проспекту Ваграм вместо проспекта Оша, потому что, дойдя до конца улицы, оказался не перед решеткой парка Монсо, а на перекрестке: с обеих сторон были магазины, я на ощупь опознал табачную лавку, потом, напротив, что-то похожее на большой музыкальный магазин, и в довершение всего за спиной у меня раздался леденящий душу вопль, пока отдаленный, но не слишком, я чуть не грохнулся в обморок, гортанный крик, крик индейцев дакота в Бобе Моране, но раз в десять громче, мне ничего не оставалось, как войти в разоренное здание, я чувствовал себя все хуже и хуже, – кажется, я подцепил грипп.

В первый раз у меня возникла глубокая уверенность, что я игрушка обстоятельств, что я не владею ситуацией, даже отчасти. Сядь, сказал чей-то голос в моем мозгу. Сядь и жди. Я почувствовал дуновение ветра на лице, и это ощущение меня не только не успокоило, но и повергло в невероятный ужас. Жди и смотри. Жди и смотри, ибо перед тобою смерть.

Ночь, казалось, осветилась тысячью огней, словно само солнце, разорвав мрак, затопило спокойным, веселым светом полуразрушенный первый этаж, мне почудилось, что вокруг какие-то силуэты, я подумал, это, наверно, манекены, остатки былых витрин. Ощущение холода и страха рассеялось, я опять услыхал свирепые завывания дакота, но уже без особого волнения, вокруг меня словно разлилось чье-то дружеское присутствие.

Да будет свет. И стал свет.

Не знаю, что на меня нашло, но я начал снимать одежду, раздеваться.

И будет вечер, и будет утро.

Мир – именно это чувство царило во мне, чувство глубокой умиротворенности.

И пар поднимется с земли и оросит все лицо земли.

Все последние события внезапно обрели очевидный смысл. Я взирал на смерть, драмы, страдания сквозь призму отстраненной благожелательности.

Господь Бог насадит рай в Едеме, и ты будешь жить в нем в благоденствии и веселии.

Все волнения предыдущих месяцев казались мне суетными и несерьезными, словно возня детей, резвящихся в школьном дворе.

Я здесь, произнес голос, я с тобой, в тебе, и я это подтвердил, молча, сосредоточенно, мое зрение десятикратно усилилось, мой взор, не ведая преград, простирался за горизонт, проникал сквозь сереющие склоны холмов Парижского бассейна, да, ты здесь, ты со мной, во мне, и в тот момент, когда у меня все-таки мелькнула мысль, черт, да что ж такое со мной творится, божественное тепло развеялось, свет погас, я был абсолютно голый, подмораживало, а главное, крики дакота слышались теперь совсем близко, их сопровождало тошнотное чувство, что надвигается нечто омерзительное, оно уже в пути, оно вот-вот будет здесь, впереди шествуют его эмиссары, трепещите, ибо Князь Тьмы в бесконечной милости своей почтит вас своим присутствием, и вот оно случилось, крики дакота смолкли, я слышал шуршание крыльев и слюнявое похрюкивание, беги или простирайся ниц, ибо Князь Преисподней сошел на эту землю ради великого твоего блага, я сидел, скрестив ноги, затерявшись в лесу манекенов, мне виделись странные картины, саддху, почитатели Шивы, что медитировали ночи напролет, сидя на оссуарии, и пили из чаши, выточенной из полированного черепа мертвеца.

Невозможно в точности передать, что произошло в ту ночь, при первых отблесках зари я поседел, и границы между мирами, нашим и тем, что именуется потусторонним, адом и как там еще, мы даже не подозреваем как, стали нечеткими и размытыми. То, что я принимал за манекены, на самом деле оказалось трупами, десятки трупов были сложены штабелями в холле, – должно быть, их пытались собрать, а потом так здесь и оставили; несмотря на бледность и застывшую смертную маску, я узнал лицо Жоэля, проглядывавшее из кучи, еще накануне это бы меня взволновало и поразило, а теперь я лишь подумал, мимоходом и несколько вяло, черт, это Жоэль, умер, бедняга, все происходящее утратило свое прежнее значение.

Я дошел до дома, не встретив ни одной живой души, везде валялись груды строительного мусора, обрушившиеся стены и трупы, всюду трупы, они громоздились огромными кучами, выше всякого мусора, гниющие или обгорелые, смотря по тому, заливало их водой или палило огнем, все это не вызывало во мне ничего, кроме безразличия, да и что могло еще задеть за живое человека, вернувшегося из мира мертвых, грязь, что облепляла мое тело с тех пор, как не стало воды, исчезла, я чувствовал себя чистым, безмятежно-спокойным, и, когда Марианна открыла мне дверь, первое, что я заметил, это что от нее воняет.

– Тю, – сказал я, – да от тебя воняет.

По правде говоря, раньше я совершенно этого не замечал, она посмотрела на меня, уставшего и в то же время расслабленного, с седой головой, я думал, что найду ее в слезах, растрепанной, но она тоже казалась умиротворенной, ни малейших следов беспокойства; от меня воняет, спросила она, ты уверен? Она держала в руках маленькую книжку, я сначала принял ее за молитвенник, но оказалось, что это Катехизис для девочек, она открыла ее, глядя на меня с тягостным состраданием. Флавий спит? – спросил я, с ним все в порядке? В ответ она только кивнула, почти рассеянно, с улыбкой: ты знаешь, я примирилась с Богом, я говорила с ним; и в тот самый миг, когда я собирался ей рассказать, что видел Дьявола, Сатану собственной персоной, и созерцал иные миры, ад и бездны, она вдруг прочла:

Я слышала, Господь живет в сердцах детей, Как обитает он под сенью храма Иль среди ангелов, в куреньях фимиама, И чистые сердца ему всего милей. Скажи мне, это правда, мама?

Я был ошарашен, это что, поинтересовался я, детская песенка? Но она читала дальше: Мария, коей суждено было понести в чреве своем самого Творца всего святого, должна была оставаться незапятнанной; не пристало, чтобы демон обрел хотя бы малейшую власть над той, что пришла в мир единственно дабы повергнуть его в прах, потом она помолчала и снова взглянула на меня, ты хоть раз подумал о том, что я чувствовала, когда бичевала всех этих больных, оставлявших заявки по телефону, когда мне приходилось втыкать им вибраторы в задний проход, ты когда-нибудь пытался представить себе, какое это унижение для женщины?

Чувство чистоты, покоя, здоровья, не оставлявшее меня после воскресения из мертвых, испарялось со страшной скоростью. Нет, ответил я, она словно вонзала в меня стрелы, язвящие, ядовитые стрелы, нет, я не был в твоем положении, мне трудно судить.

– Ты превратил меня в проститутку, ты хоть отдаешь себе отчет, какая это гнусность, какое это пятно?

У меня чесалось между пальцами. Ради нее я воровал и грабил. Мы были на равных.

– Ты понимаешь, какой уникальный, неповторимый шанс Он мне даровал?

На меня помимо воли накатывала тоска, я провел ночь в куче трупов, я поседел, я наверняка подхватил чесотку.

Я беру с него пример, и его тихий голос говорит мне, как бы он исполнил долг, возложенный на меня;

Он моя опора, он поддерживает меня, помогает превозмогать усталость и огорчение;

Он моя награда, он подсчитывает каждую минуту, отданную мною моему долгу, дабы вознаградить меня за эти минуты;

Он мой защитник, он отгоняет от меня демона, когда я молюсь или работаю, отгоняет дурных людей или дает мне силы не поддаваться на их речи и не позволяет мне падать духом.

И я люблю его, люблю Иисуса.

Она шептала не хуже, чем в каком-нибудь триллере.

И пусть тело мое грязно, душа моя омылась в чистейшем из источников.

Засим последовала особенно тяжкая сцена, она описывала мне во всех подробностях, что ей приходилось проделывать с любителями наручников, и какая завеса сомкнулась в ее душе, и если она, несмотря ни на что, избрана свыше, чтобы выносить Младенца, то лишь за великую веру, которую она хранила неприкосновенной в глубине души, лишь за свою виртуальную чистоту.

– Младенца? – перебил я ее. – Ты имеешь в виду – Флавия?

Мне до смерти захотелось ее трахнуть, я не прикасался к ней с тех пор, как она забеременела, последний раз я что-то себе позволял в Яве, а это когда еще было.

– Ты совсем глупый? – удивилась она. – Ты до сих пор не понял, что Флавий не такой, как все дети?

Тот факт, что от нее воняет, внезапно обрел бесспорный эротический смысл, я подошел к ней и крепко обнял, от тебя воняет, повторил я, но это даже приятно.

Ее рот открылся и закрылся, глаза полезли на лоб. Я стиснул ее сиськи. Я хочу тебя, суперхочу. Член распирало так, что было больно, я прижался к ней, хотел ее поцеловать, иди ко мне, благочестивая девочка, до всех этих дел мы, бывало, неплохо проводили время. Она оттолкнула меня изо всех сил: да как же ты можешь, как ты смеешь, – словно я посягнул на великую, недоступную жрицу последнего культа на Земле.

– Погоди, – возразил я, – не надо преувеличивать…

Это было выше моих сил, я вытащил член и попытался поймать ее за руку, чтобы она мне помогла: а ну, давай, зарычал я, раздевайся и отсоси, как у тех гомиков, она закудахтала, ты сошел с ума, ты сошел с ума, в тебя снова вселился Дьявол, я вижу.

– Повернись, я трахну тебя сзади!

Во мне все дрожало, голова кружилась. Она ринулась к комнате Флавия, голося, заклинаю тебя, только не малыша, словно я собирался их обоих зарезать, мне просто хотелось заняться любовью, и больше ничего, но тут я потерял равновесие и упал. В глазах потемнело, я видел Марианну сквозь красноватый туман, звуки доносились приглушенно, именно молитвами Марии возвышаются грешники и исторгаются неверные из неправедного царства Сатаны, а потом вдруг я оказался не на полу, а на бескрайней движущейся дорожке, по которой бежали обезьяны, громадные обезьяны, они бежали мне навстречу, а я стоял, безоружный, мне протянули нож, и я заколол одну, в этом было что-то сексуальное, лезвие, входящее в плоть, волосы, ощущение близости, я протыкал их как ненормальный, едва падала одна, как появлялась другая, я бежал им навстречу, все быстрее и быстрее, против движения дорожки, умри, умри, я почти выбился из сил, это было потрясающе, я вонзал сталь изо всех сил, чуть не падая от сладострастной дрожи, а потом открыл глаза: здесь, передо мной, на паласе, перепачканном бурыми, похожими на кровь пятнами, простерлись, бездыханные, Марианна и Флавий, на их бедных тельцах зияли бесчисленные ножевые раны, нож я все еще сжимал в руке, я убил свою жену и сына.

Во рту у меня пересохло, что я не мог говорить, я был почти бесплотен, меня похитили, вырвали из тела, это не я, только и сумел я пролепетать, это колдовство, я не мог так поступить, а потом до меня по-настоящему дошел весь ужас того, что случилось, и я завопил как одержимый ааааа, ааааа, ааааа, и вопил до тех пор, пока не почувствовал запах Марианны и не услышал ее голос, вот и хорошо, вот и хорошо, теперь все будет в порядке, демоны оставили тебя, ты спасен.

Из соседней комнаты донеслось воркование Флавия, мне приснился кошмар, дурной сон, Марианна жива и я ее не убил.

А на следующий день в первый раз появились собаки, страшенные рыжие зверюги, похожие на гиен, с линялыми проплешинами на шкуре и крохотными хвостами колечком, принюхиваясь, они трусили по проспектам, пожирали гниющие трупы, обгладывали кости, рвали мертвую плоть, слышно было, как клацают их зубы, там, где они прошли, не оставалось ничего, на вид они не были агрессивны, они хотели только нажраться до отвала, набить брюхо покойниками, и, право, им было чем поживиться.

Если все, что мы пережили до сих пор, точь-в-точь отвечало всем нашим представлениям о чудовищной катастрофе, то теперь нам предстояло узнать, что такое ад. В один день наше, Марианны, Флавия и мое, существование оказалось ввергнуто в самую беспросветную нищету.

– Алло! – крикнул я, вернувшись домой несколько дней спустя. – Алло, вы здесь?

Дверь в подъезде была выбита, полотна и мольберт в моей мастерской перевернуты и растоптаны, алло, завопил я громче, снова приготовившись к самому худшему, Марианна, ты меня слышишь? Кто-то приходил к нам и вынес все.

– Блин, ну отзовитесь же, умоляю!

В результате я обнаружил их на верхней площадке, они укрылись в тайнике, который я на всякий случай устроил не доходя полпролета до чердака, замаскировав дверь бывшего туалета.

Марианна держалась спокойно, достойно, после своего откровения она изменилась, и надо признаться, к лучшему, меньше нудила.

– На этот раз они забрали все…

Наши запасы консервов и всякой провизии пропали, сгинули без следа, все мои долгие, кропотливые усилия избавить нас от нужды в один вечер пошли прахом.

– Главное, вы целы, – я вздохнул, – еды как-нибудь раздобудем.

Я починил все двери, завалил лестницу балками и строительным мусором, исключив возможность нового нападения, у нас оставалось четыре коробки фуа-гра, две непочатых литровых бутылки Эвиана, большая банка апельсинового джема, а еще мой пистолет и кое-какие боеприпасы.

– Я люблю тебя, – сказала Марианна, – я люблю тебя во Христе.

В этом она изменилась в дурную сторону, с ней стало тяжеловато. Откровение так или иначе перевернуло нас обоих, она прямо светилась святостью, а я после кошмарного видения зарезанных обезьян и убитых жены и сына был не в своей тарелке; стоило хотя бы на миг вспомнить Флавия в луже крови, как во мне поднимался смертельный страх – Господи, Господи, – всю мою спесь как рукой сняло, я с удивлением обнаружил, что могу молиться: Боже, сделай так, чтобы я сумел их защитить, защитить Новую Богоматерь и Младенца; я ни капли не верил в эту чепуху, просто мы уже и вправду не понимали, за что ухватиться, чему верить и кого слушать, нас доконали бесконечные невзгоды, – в конце концов, окажись она и впрямь Новая Богоматерь, это было бы не более потрясающе, чем все прочее.

Мы еще не почали вторую бутылку Эвиана, а я уже составил план битвы, где-нибудь наверняка должна была остаться вода, если не на поверхности, то под землей-то уж точно, в пещерах или в колодцах; когда я рисовал в метро, то заметил тонкую струйку, стекающую по стене, и вот я взялся за дело, нельзя опускать руки – это было мое кредо; совершенно непонятно, чем мы держались, когда вокруг все потихоньку съезжало с катушек, искать в существовании хоть какой-то смысл теперь как никогда казалось суетой сует, и все-таки еще оставались парижане, конечно изголодавшиеся, больные, опустившиеся, население сократилось раз в десять, их была всего горстка, но они еще готовы были поднять голову, попытаться сохранить хоть искру человечности посреди этой бойни, я восхищался ими, – правда, по-моему, не мне одному приходило в голову, что тем, кто погиб сразу; повезло больше, чем нам. Город превратился в комок страдания и боли, в нем обитали бродячие псы и привидения, а я по-прежнему доблестно сражался, – конечно, я устал, но Не покидал своего поста, чем я держался, было полной загадкой.

Отныне на меня была возложена миссия: я хранитель и слуга Обновления, хранитель и слуга тех, в ком назавтра оно могло воплотиться въяве, ибо, если Марианна что-то вроде Новой Богоматери, если принять эту гипотезу – Бог его знает, я без конца думал об этом, взвешивал все последствия, – тогда и я сам тоже орудие великого Промысла. Как я ни ломал себе голову, мне не удавалось припомнить, почему я оказался в объятиях мертвецов: передо мной стоял образ Дьявола, пришествие Князя Тьмы, а дальше как отрезало, все двоилось, я видел неведомые миры, и потом ничего, полный мрак, но я был уверен, что в ту ужасающую ночь мне дали задание, работу, которую надо довести до конца, и по логике вещей я должен защищать малыша и его мать.

Возле оконечности острова Сите, позади Нотр-Дам, у подножия Мемориала в память о депортированных евреях, в обнажившемся ложе Сены зияла трещина, – наверно, она появилась от засухи, а может, и по какой-то иной, более загадочной причине, я задумал спуститься в нее, меня подталкивала кошмарная мысль, что нам грозит умереть от жажды, голод – это тоже неслабо, но жажда вызывала какие-то дополнительные ассоциации, отталкивающие, омерзительные, я был уверен, что на глубине вода есть, ведь не исчезла же с планеты вообще любая жидкость, во всяком случае надо что-то делать, иначе смерть.

– Я люблю тебя, – благословила меня Марианна на пороге того, что являлось прежде вполне буржуазной столичной квартирой, – я люблю тебя и я в тебя верю!

Трещина, по крайней мере на первый взгляд, была бездонная, приоткрытые врата в трепещущее сердце Ада, наверняка именно отсюда появился Левиафан, даже после всего, что я видел и пережил за эти месяцы, мне стало страшно, когда я шагнул в темноту, с собой я взял свои светильники на отработанном масле, пушку, а еще простыни и бутылки для жидкости, которую надеялся найти.

Кроме того, у меня имелся молоток и гвозди, я собирался вбивать их в стены, чтобы найти дорогу назад. Свет из отверстия за спиной совсем побледнел, мне было одиноко и боязно в этом путешествии к центру Земли, вокруг шуршали крылья летучих мышей, вниз отлого уходила какая-то ухабистая тропа, я сосредоточился на тенях, плясавших в свете лампы, я ведь мог и не найти воды, заблудиться и умереть в недрах планеты, на глубине сотен метров под Нотр-Дам, – честно сказать, это последнее обстоятельство не имело никакого значения, разве что для Марианны и Флавия.

Тропа превратилась в подобие коридора, на каждом повороте я вбивал гвоздь и вешал на него кусочек алюминия, залог того, что мне удастся вернуться, я прошел еще немного вперед, через огромные залы, пещеры, где-то пол был усеян скелетами, местами попадались рисунки – фантастической силы, мне такие и во сне не снились, – земля открыла мне путь, проход, и показывала чудеса, но я не стал задерживаться, бутылка Эвиана осталась у Марианны, мне уже хотелось пить, теперь должен был появиться какой-то знак, что-то ободряющее, подтверждающее, что я не сбился с пути и ищу не напрасно. Я снял с одного мертвеца механические часы, было три пополудни, из дому я вышел в восемь утра.

Если мы действительно те, за кого себя принимаем, тогда покажись, взмолился я. Яви себя и дай мне попить, пожалуйста, и тут, хотите верьте, хотите нет, но это чистая правда, не успел я закончить фразу, как вдруг услыхал журчание, журчание воды, ошибиться невозможно, я протянул руку, стена справа была мокрая, из углублений сочились капли. Я был спасен.

Я был спасен, и больше того, факт этот служил очевидным, чудесным доказательством того, что да, бесспорно, Марианна и я, мы Избранные, а наш сын, вернее, тот, кого нам поручено было встретить в миру, – не кто иной, как Благословенный, Предтеча грядущих времен, и Бог на небесах не только поддерживает нас, но и сделает все, чтобы помочь мне одолеть испытания. Благодарю, твердил я, благодарю, не беспокойтесь, я постараюсь быть на высоте.

Строго говоря, это был отнюдь не полноводный поток, даже не родник, в воздухе пахло сыростью, по стенам, растекаясь, сочилась тонкая струйка, ничего особенно выдающегося; я расставил свои сосуды в основных точках, положил простыни на влажные камни, кап, упала первая капля, кап, в таком ритме мне тут ждать несколько часов, я загасил лампу и улегся во мраке, пристроившись слизывать драгоценную влагу, чтобы утолить жажду, и, хотя кругом была чернота, перед глазами у меня плясало множество цветных образов. Я видел себя ребенком, в кругу семьи, на пляже, мир был беззаботным, а жизнь притворялась прекрасной, вот мы что-то покупаем у торговцев, вот булка с изюмом, лица учительниц вспоминались так четко, словно я расстался с ними вчера, я уютно свернулся под перинкой, и мне несли чашку шоколаду, Господи, шоколаду! Мне было тепло и хорошо, но постепенно эти приятные видения стали сменяться иными, все более странными картинами, меня окружали черти и гигантские летучие мыши, я бежал по лесу рядом с оленем, тем самым, что встретился мне в Бютт-Шомон, но видел я его наяву или во сне? Между рогов оленя сиял тот же крест, золотой крест, а я был король на закате дней, я умирал в лесу, одинокий, всеми покинутый, в долине Луары, мне протягивали молоток и гвозди, мой молоток и мои гвозди, я стоял, разинув рот от изумления, а передо мной висел Христос, я был римский солдат, из тех;, что распяли на кресте Мессию, его вывихнутые руки окрашивались кровью, когда острие гвоздя входило в плоть, – наверное, железо наткнулось на кость, потому что мне пришлось вколачивать гвоздь еще раз, колотить изо всех сил, в небе виднелись сполохи света, я был легкий как перышко и летел к солнцу – Икар, победивший земное притяжение; осторожней, говорила мне мать, не лети так быстро, я за тебя боюсь.

В конце концов видения в темноте рассеялись, я зажег свой светильник, бутыли оказались почти полные, а простыни вполне мокрые, – значит, мое путешествие было не напрасным, и я пошел обратно, нащупывая свои ориентиры на каждой сомнительной развилке.

Христос, молоток, толстые гвозди, вдребезги разбивающие плоть, она сочилась алой, тошнотворной кровью.

И хруст суставов.

Пот стекал мне на шею из-под съезжающего шлема, я слышал крики центуриона и других солдат.

Ты царь иудейский, ха-ха-ха!

Было уже темно, часы показывали семь вечера, я спрятал добычу в рюкзак и пошел, назад к Бютт-Шомон, с пушкой в руке, каждую секунду готовый отразить нападение; но и на сей раз все обошлось, дома ждала Марианна, напевавшая Флавию гимны, спокойно, безмятежно, нисколько не сомневаясь в исходе моей затеи; я сказал, вот вода, она взяла бутылочку с соской и дала попить Младенцу-Избраннику, самым естественным образом, а за окном город умирал от жажды.

Мы поели фуа-гра с джемом, роскошный пир, Флавий отрыгнул и заснул, я рассказал Марианне о видениях, о своем прошлом солдата-наемника с молотком, и то, что я осознал свои былые злодейства, ее ничуть не встревожило, наоборот, подтвердило ее понимание нашего нынешнего бытия, нашей жизни, целиком посвященной Богу и его Сыну.

– Если ты действительно был среди палачей того, кого звали Иисусом Христом, то знай, что деяние твое вписано в великую книгу достославных дел, ибо без помощи злодеев и предателей Господь бы не смог в полной мере свершить уготованное ему. Имя Иуды священно в вышних, и твое непременно стоит рядом с ним.

Назавтра мне повстречалось на улице множество обезображенных людей, их лица были покрыты жуткими багровыми волдырями, сочившимися желтоватой жидкостью, говорили, что эти люди превратились в страшилищ за одну ночь, от зрелища их гнойников у кого угодно могли начаться кошмары, я не стал задерживаться и направился прямиком к Нотр-Дам, к своему подземному источнику.

И в этот день, и в следующие все происходило так же, как накануне: я добирался до сырого места и, пока наливались бутыли, погружался в оцепенение, полное образов, я плавал в каком-то странном измерении, между сном и совсем иным состоянием, наполовину бодрствуя, а наполовину словно развоплотившись, словно вдруг преодолев границы материи и пространства, меня посещали озарения, видения наподобие тех, что были в ночь с мертвецами, но в конце, когда я приходил в себя, от них оставалось лишь смутное, мимолетное ощущение, все это запечатлевалось и всплывало в какой-то части моего я, не выходя, однако, на свет, и я только-только успевал вернуться домой и поймать несколько крыс. Причиной волдырей, которыми теперь страдали многие, было, скорее всего, сочетание отравленной пищи и освещения, все, что еще не погибло, становилось источником заразы, кроме крыс, так, по крайней мере, говорили: всякие мерзости начались уже давно, крысы вырабатывали антитела на любой случай, их можно есть, ничем не рискуя, если эти слова еще имели какой-то смысл; не беспокойся, предупредил я Марианну, разделывая тушки, мы ничем не рискуем, абсолютно ничем, да и вообще они почти как кролики. Кроме того, нужно было предохраняться от света, люди выходили на улицу в кожаных или матерчатых защитных масках, а раковые больные еще и скрывали таким образом свои раздувшиеся лица, не пострадали только те, у кого была смуглая кожа, и уже поговаривали, что Бог оставил белую расу, проклял ее и все мы там будем.

Признаться, постоянно встречать на улице фигуры с замотанными лицами, в масках, наспех сооруженных из старой одежды или коробок, было ровно тем, чего мне не хватало для полного счастья, – со своей стороны, я обошелся капюшоном из одеяла с прорезями для глаз, привет друзьям из ку-клукс-клана; если попытаться представить себе, что было на этих площадях, на этих улицах год назад, всего лишь двенадцать месяцев, какой-то несчастный годик, ум заходил за разум, в это невозможно было поверить, хотелось схватиться руками за голову или кататься по земле, со многими, впрочем, так и случалось: вдруг ехала крыша и они отказывались играть в эту игру, молодой человек примерно моих лет раскроил себе череп о стену, он бился долго, бился и кричал, пока не превратился в какую-то судорожно корчащуюся, агонизирующую фигуру, увенчанную красной лохматой массой. По вечерам, набрав воды, я по дороге домой заходил к одному старику, у него еще оставались консервы, – похоже, он набрел на какой-то склад, потому что я каждый вечер менял влагу на пищу, и манна все не иссякала, еще один верный признак, что незримые силы не дремлют, облегчая нам жизнь, помогая выполнить возложенную на меня задачу.

Сверхъестественные защитники.

И моя миссия.

Все-таки очень неслабо: быть защитником и слугой не кому-нибудь, а, может, новому Мессии.

Мною овладела бесконечная апатия, я устал и отчаялся, мне тоже хотелось послать все к черту, уйти от всех, привет, ребята, и чешите вальсом, шли бы вы все в задницу, верните мне мою славную жизнь, и облапошенных стариков, и огни кафе, и грохот метро, меня брала жуткая тоска при мысли, что всего этого, наверно, уже никогда не будет, что мы хоть и не теряем надежды, но подошли к последней черте: и вокруг престола двадцать четыре престола; а на престолах видел я сидевших двадцать четыре старца, которые облечены были в белые одежды и имели на головах своих золотые венцы, да, предсказанные Сроки явно приближаются, и когда-то еще мы сможем снова забить косячок.

От старика с консервами я узнал, что в Дефанс скоро будут раздавать лекарства, – видимо, сохранилась какая-то организация, и каких-то невесть откуда взявшихся людей беспокоила судьба себе подобных, химики якобы изобрели лекарство против свирепствовавшей в городе раковой проказы, тех, кто пока не заболел, приглашали запастись им заранее, для профилактики, больные же могли получить возможность хотя бы на время облегчить свои страдания. Поскольку несколько дней назад у Флавия на лице появились прыщи, перепуганная Марианна настоятельно просила меня туда сходить.

Квартал Дефанс был для меня далекой окраиной, я там отродясь не бывал, даже пока город еще существовал, сплошные башни, сквозняки и торговый центр, до того нашпигованный сигнализацией, что и не подступиться; я раздобыл велосипед и пустился к площади Звезды, мне хотелось, воспользовавшись просветом в подземных буднях, взглянуть хоть одним глазком на мою фреску, я ее не видал с той дьявольской ночи, мою фреску, зримый след моего присутствия на земле и дарованного мне грандиозного видения; при мне, естественно, была моя пушка в кобуре, она била меня по ноге – одинокий всадник, куда несешься ты на своем чудесном велике? – мостовые и брусчатка были разворочены непогодой и пятимесячным наводнением, всюду валялись кучи мусора, мой внедорожник с трудом пробирался к месту назначения, зато собаки, закончив работу, исчезли, нигде не осталось даже намека на трупы, и я сказал себе, что, если подумать, их появление было, наверное, знаком того, что наша жизнь еще под контролем, что после хаоса наступит мир, и Флавий, наш Избранник, наверняка станет его орудием. Мое творение под Триумфальной аркой было на месте, и даже не испачканное никакими граффити, одна радость в эти смутные времена – стеномараки исчезли как класс. Конечно, фреска еще не окончена, но все равно она была великолепна, делала честь нашей эпохе, выдающийся памятник, предназначенный для грядущих цивилизаций, я представил себе, как через много веков, когда меня уже давно не будет на свете, восхищенные исследователи обнаружат это замечательное свидетельство далекой эры, как мы – творения египтян или доисторические рисунки.

Я доехал под горку, без педалей, до моста Нёйи; из подземного перехода, что когда-то вел к площади Ла-Буль, выметнулся какой-то силуэт, чистокровка, он мчался самым быстрым галопом, белый, – помчусь как безумный конь, – это уже само по себе было чудно, давненько я не видел коней, но, что самое невероятное, когда он пронесся мимо, я отчетливо увидел у него посреди лба, между ушей, рог – блин, единорог, – и сразу словно вернулось солнце, покой и вся радость жизни, блин, я встретил единорога, настоящего единорога, не знаю почему, но эта встреча наполнила меня умиротворением и невероятной радостью, словно теперь я мог умереть со спокойным сердцем, единорог, елки-палки, людей, которые видели единорога, наверное, можно пересчитать по пальцам.

Я не успел осмыслить это новое чудо, потом) что сзади показалась целая толпа оборванцев, меня спросили, где дают лекарства и в курсе ли я, что тут делается, правда ли, что это военный эксперимент, или нет, многие, похоже, были жутко больны, под масками угадывались изъеденные проказой лица; нет, ответил я, держась от них подальше, я ничего не знаю, я как вы, я только что приехал и ищу, где тут чего. Мы всей толпой поднялись на эспланаду по кольцевому бульвару, без машин он казался желобом гигантского кегельбана, мы в нем выглядели муравьишками, затерявшимися в лесу целехоньких небоскребов, они производили странное впечатление, будто ничего и не случилось, все как прежде, во всяком случае бизнесмены, страховщики и нефтяные магнаты с высоты их непобедимых башен по-прежнему шлют в задницу весь мир, Бога, судьбу и все хаосы и катаклизмы, какие бывают на свете, никому и никогда не одолеть наши достославные монументы из стекла и стали.

На площадке, напротив бывших Четырех времен года,[7] стояло что-то вроде палатки цвета хаки – надо же, и точно, армейская палатка, – вход в нее охраняли люди в форме; мы за лекарствами, произнес кто-то из наших, и здоровенный громила прорычал: больные направо, те, кто еще нормальный, сюда; поскольку все мы были в масках, наступило минутное замешательство, я встал в очередь нормальных, остальные выжидали, не зная толком, что предпринять; почему нас делят, спросил один оборванец, мы же все равно незаразные? Но бульдог его оборвал, всё, хватит, больные направо, это нужно по медицинским соображениям, лишь один присоединился ко мне, все прочие выстроились за поперечными ограждениями, после всего, что мы пережили, находиться здесь, перед сварливым старшиной за решетками, явно чихавшим на этот апокалипсис, который, однако, касался нас всех, тут было отчего ошалеть – кто были эти люди, как они сорганизовались и с какой целью, уму непостижимо.

– Проходи, – приказал мне старшина, – и сними свои тряпки, врач должен тебя осмотреть.

В палатке мне пришлось раздеться, за столом сидел офицер, а кто-то, по моим представлениям санитар, ощупал меня, параллельно мне задавали вопросы, средства к существованию, положение на настоящий момент, психологическая реакция на происходящее, под конец врач сказал, браво, вы как-то выкручиваетесь, хорошо держите удар, все бы так, и я получил право на порцию лекарств для себя, Марианны и Флавия – это позволит вам избежать неприятных сюрпризов, заключил эскулап; одеваясь, я все-таки спросил, а откуда вы взялись, неужто у нас еще есть действующая армия? Но старшина в ответ только рассмеялся, вы, штатские, вечно нас недооцениваете, ха-ха, я получил запас лекарств на месяц и приглашение на ближайшую раздачу, письменное приглашение, катясь вниз по кольцевому бульвару, я спрашивал себя, уж не приснилось ли мне все это.

Тут-то я его и увидел, он бежал вдоль пересохшего русла Сены, бежал, но не потому, что за ним гнался какой-нибудь очередной оборотень, нет, он просто совершал моцион, в красных шортах, с банданой на голове, держа в каждой руке по небольшой пластиковой гантели, прозрачной, наполненной водой, спортсмен, тренирующийся перед предстоящим марафоном между мостами Нёйи и Сюренн, с самым беззаботным видом отрабатывающий шаг.

– Эй, – закричал я, – эгей!

Я слез с велосипеда, надо было его остановить, мне уже осточертели эти загадки, если тут и вправду шла нормальная жизнь, была армия, были спортсмены, а может, почему бы нет, и трещащие факсы в бизнес-центре, то я бы отнюдь не возражал, чтобы меня на сей счет просветили.

– Эгей, – я подпрыгнул не хуже ковбоя на хребте скачущего во весь опор мустанга, – эй, эгей!

Человек остановился, слегка запыхавшись; когда наши глаза встретились, у меня возникло неприятное чувство, что мы с ним раньше уже встречались, я сказал, здравствуйте, простите, что отрываю, но я немножко растерялся, вы что-нибудь знаете об этой раздаче лекарств, которую устроили военные, что-то я ничего не понимаю, у него было довольно характерное лицо, индеец, упражняющийся в беге по пересеченной местности в городе, похожем на фантасмагорию. Он вытер тыльной стороной руки капельки пота, стекавшие на глаза, я обратил внимание на его кремовые напульсники с вытесненным клеймом.

– Лекарства против солнечных ожогов, вызывающих рак кожи?

Я отметил про себя, что на нем не было ни защитной маски, ни тряпок.

– Да, они организовали раздачу.

Он откупорил одну из своих гантелей-фляжек, я чувствовал себя как Фродо, повстречавший Тома Бомбадила в начале своих странствий с Кольцом, – казалось, огромная проблема, которая мучила меня, собеседнику абсолютно чужда.

– Дело рискованное, – обронил он, отпивая из фляжки, – это совершенно неизвестная болезнь, в совершенно неизвестном контексте, времени на испытания не было, как бы не оказалось, что лекарство хуже болезни.

Меня охватил смертельный страх, то есть как, пробормотал я, так вы их знаете? Теперь я знал, где видел его раньше: в тот раз, в парке, когда повстречал оленя с золотым крестом, боковым зрением я заметил какого-то хмыря на газоне – это он, я был совершенно уверен.

– На вашем месте я бы не слишком им доверял, лучше перестраховаться.

И он побежал дальше, я не сделал ни малейшей попытки его остановить, я как раз хотел спросить, неужто он не боится света, он обернулся, и с таким видом, что я почувствовал себя полным идиотом, ну конечно нет, он не боялся света, кто ж спрашивает у демона, не боится ли он привидений, не задавайте дурацких вопросов, ха-ха.

Подъезжая к дому, все еще ошарашенный этой встречей, я заметил, что посеял мешочек с пилюлями.

Фактически я сейчас жил как на американских горках: это была игра – то взлетаешь на немыслимую высоту, то падаешь в бездну, все ниже и ниже, в какие-то странные, ошеломительные глубины; вся наша физическая, да и духовная среда абсолютно распалась, самое лучшее – относиться ко всему как к развлечению, одной из тех светских забав, в которые хорошо играть с друзьями, когда одолевает скука, – ты встречаешь мага Бирлиту в Черном Лесу, а у тебя осталось только десять очков Жизненной Силы и четыре звездочки Всевластья, что будешь делать, дружок? Мне очень жаль, сообщил я Марианне, но я потерял колеса.

Отключиться от этого бардака, вести себя так, словно сидишь перед видео, выкурив предварительно косячок. Что ж, думаю, я все-таки буду сражаться с магом Бирлиту.

– Ты потерял лекарства?

Используем три очка Жизненной Силы и одну звездочку Всевластья.

– Господь допустил, чтобы ты доехал туда и вернулся целым и невредимым, а ты потерял то, что могло спасти нас, спасти Флавия?

Бац, маг Бирлиту, вот вам на закуску. Получите-ка по роже звездой Всевластья, да не забудьте известить, как себя чувствуете.

– Я сделал все, что мог, Марианна, я поехал в Дефанс на велосипеде, я прошел медосмотр, меня допросили военные, и я встретил видение, которое бегало трусцой, в конце концов я же не нарочно потерял лекарства.

Но разговор уже шел на повышенных тонах, я оказался не на высоте перед лицом Мессии, не оправдал доверия, оказанного мне свыше, – в общем, спорить было невозможно, и я пулей пустился в обратный путь, в надежде либо найти свой мешочек, наверно, я потерял его, пока разговаривал с бегуном, либо попытаться получить новую порцию у военных.

После таких тренировок можно выступать на чемпионате по велоспорту.

Если я буду гнать изо всех сил, то сумею обернуться до ночи, попробовать стоило, в один миг я снова был на кольцевой, я посматривал на дорогу, но лекарств, конечно, не было, я уже собирался идти просить военных, если они дали мне лекарства утром, то почему бы, собственно, не дать их и вечером, но, к величайшему моему изумлению, эспланада опустела, никого, ни палатки, ни малейших следов чьего-либо присутствия, только ветер завывает среди домов так, что мороз по коже; я объехал на велосипеде всю площадку, башни казались абсолютно заброшенными, если у меня еще оставались какие-то иллюзии по поводу их несокрушимости, то при ближайшем рассмотрении все выглядело куда красноречивее: из разбитых зеркальных плиток лезла, словно корпия, стекловата, обломки искусственного мрамора вот-вот рассыплются в прах, право слово, Нотр-Дам держалась куда лучше.

– Эгегей! – заорал я в холле бывшей Общей башни. – Эгей, есть тут кто?

И тут я пережил такое, чего не переживал никогда, даже в ту ночь в музыкальном магазине, это было хуже, чем все, что я повидал за последние полгода, хуже полоумных священников, бреда, чудовищ: в одном из офисов раздался голос: это ты, старик? Голос, который я прекрасно знал, голос моего кузена, умершего десять лет назад от СПИДа; иди сюда, повторил он, подойди, не бойся, я тебя не съем, – у меня, наверное, и впрямь волосы встали дыбом.

– Жак, – пролепетал я, – Жак, ты живой?

Я присутствовал на кремации, был свидетелем, когда его клали в гроб и отправляли в печь.

– Сядь, расслабься, ладно тебе, не хандри, никто тебе ничего плохого не сделает.

Он был точно такой же, каким я видел его в последний раз, на больничной койке, тощий, с пятнами на лице и проплешиной на макушке, у него начали выпадать волосы.

– Я пришел тебя предупредить, старик, – сказал он самым будничным голосом, – меня, конечно, в секреты богов не посвящают, но я нюхом чую, когда что затевается, вроде они думают устроить себе небольшой фестивальчик в городе, хорошо б тебе смыться до того.

Я стоял как каменный, никакой реакции.

– Будет гоп-стоп, старик, мертвецы придут за теми, кто остался, ты врубаешься, нет?

Я не мог даже кивнуть.

– Я тебя предупредил, старик, – снова изрек он, вставая, – шевелись, дуй из Парижа, это лучшее, что ты можешь сделать.

Немного погодя я ехал на своем велосипеде, абсолютно никакой, энцефалограмма прямая, я был бесплотен и ехал навстречу событиям, я только что разговаривал с покойником, у меня ехала крыша.

– Ну, – выпалила в меня Марианна, – достал?

На лбу у Благословенного появилось подозрительное пятно, – естественно, мы опасались худшего, я сразу перешел в наступление, пес с ними, с лекарствами, это эксперимент, проба, они дают людям сверхсильную кислоту, посмотреть, как те будут реагировать, по моим сведениям, их нельзя принимать ни в коем случае, это чревато, нас действительно хранят, потому-то я их и потерял. Она была в полном шоке, ты уверен, ты правда уверен? И я вбил последний гвоздь: у меня еще конфиденциальная информация, к нам со дня на день явятся мертвецы, надо линять по-быстрому, у меня точные сведения с того света, дело пахнет керосином, тебе бы лучше собрать пожитки, да поживей, и я подробно рассказал ей о встрече с Жаком.

Наутро мы проснулись от безумных воплей, люди на улице расцарапывали себе лица, катались по земле, схватившись с невидимыми призраками, все накануне приняли лекарство и, похоже, в самом деле были под действием сильного галлюциногена; вот видишь, сказал я, стоило ли дергаться, чтобы такое получить.

Меня посетило озарение, это было ясно, чистое озарение, я оказался медиумом, я медиум, воскликнул я, Бог открывает мне свое могущество, все, что я вчера предсказывал, сегодня исполнилось, перед глазами у меня стояло лицо кузена, он улыбался и торопил меня, давай шевелись, старик, двигай, пока еще есть время!

В ту ночь я распрощался со своей мастерской и полотнами, Марианна держала Флавия, завернутого в одеяло, из Бельвиля глухо доносились крики одержимых, голос кузена, казалось, нашептывал мне, куда идти, – направо, налево, не выходи на перекресток, – ветер ужаса задувал между домами, веял вдоль проспектов; люди, принявшие лекарство, играют роль приёмников, потому-то им его и дали, именно через них произойдет слияние двух миров; видения, вспыхивавшие в моем мозгу, становились все кошмарнее, и внезапно я вспомнил, что произошло в музыкальном магазине, – то был не сон, кто-то действительно вышел мне навстречу, взять меня и перебросить в мир иной, в черное, полное невообразимых ужасов измерение, но в последний момент что-то произошло, помешало, я был спасен, Дьяволу пришлось отступить, а нынче вечером он вернулся и требовал свое; я побежал, быстрей, подтолкнул я Марианну, ради бога, быстрей, это страшно, я хотел достичь подземелья у Нотр-Дам, а потом попробовать пробраться как можно дальше на юг, там было полно галерей, куда я не заглядывал, но перед Ратушей, хотя ночь была непроглядно черна, почти ничего не видно, мы вдруг оказались перед какой-то сущностью, какой-то силой, во всяком случае перед чем-то, излучавшим тошнотворную энергию, мерцание гниющей плоти, и в этот момент меня словно ударило током, и я потерял сознание.

Книга вторая Мы не идем на небо

Вокруг спящего человека протянута нить часов, чередой располагаются года и миры.

Марсель Пруст. По направлению к Свану Перев. Н.М. Любимова. М., 1992.

Когда я открыл глаза, было по-прежнему черно. Надо мной склонилась Марианна, земля вокруг казалась холодной, сырой и податливой, как глина, и я сразу понял, что мы уже не в Париже.

– Бальтазар, – билась в судорогах Марианна, – Бальтазар, ты как?

Флавий сидел у нее в сумке-кенгуру, я спросил, где мы, что случилось, что мы тут делаем? Что случилось? – с тех пор, как все началось, эти слова мы повторяли, наверное, тысячи раз: что случилось, что происходит? – как последние тупицы, без единой извилины, абсолютно не соображая, о чем речь; земля была жирная, глина после дождя; нас перенесло, сообщила Марианна, явилась какая-то сила и унесла нас, я был словно в оцепенении, все рефлексы отказали, как после снотворного, нас унесло, но кто нас унес, Фениксы? Перед нами торчали металлические стрелы, поблескивающие в лунном свете. И тут я осознал, что вижу небо и звезды, облака рассеялись.

– Нас унесла какая-то сила, окутала и защитила, когда этот кошмар хотел нас проглотить, ты потерял сознание, и вот мы здесь.

Нас унесла какая-то сила, окутала и защитила.

Я попытался встать, у меня закружилась голова. Такое впечатление, будто меня накачали наркотиками, оглушили снотворным. Мне удалось сесть, черная полоса, вившаяся, словно лента, через все обозримое пространство, оказалась не чем иным, как автострадой, автострадой на Бордо, а эти самые металлические стрелы – всего-навсего жуткой скульптурой на обочине, которой мы всякий раз любовались в те далекие времена, когда еще ездили в отпуск, – я всю жизнь считал ее страхолюдной, но сейчас она грела душу; виднелись щиты с надписями ВОЗВРАЩАЯСЬ В ПАРИЖ ПОСЛЕ УИК-ЭНДА, ИЗБЕГАЙТЕ ЧАСА ПИК, я скатился по насыпи на мостовую, и мы двинулись на юг, пешком, я хромал, Марианна тащила за спиной Флавия, пойдем, предложил я, пойдем куда глаза глядят, уж если нас телепортировали на сотню километров, значит, так было нужно, пойдем, скоро все выяснится, а как же иначе.

Я был одурелый и ватный.

Мессия.

Новая Богоматерь.

И их слуга и рыцарь.

Информация о дороге. Магистраль 87.9.

СПУЩЕННАЯ ШИНА = ОПАСНОСТЬ.

СТОЯНКА 3 КМ.

И еще цены на бензин, Мобайл дешевле Эссо.

Странно было так идти, шагать в ночной мрак, в затонувший или тонущий мир, невесть зачем, во всяком случае без цели, с женой и ребенком, своим ребенком, живым существом, пришествие которого мы столько раз обсуждали и обосновывали; мне казалось, что я погружаюсь в какие-то непостижимые прежде глубины, я был измучен, разбит, чуть ли не в коме, переставлять ноги, как зомби, требовало невероятных усилий, рядом Марианна мурлыкала гимн Да воссияет радость ангелов в вышних, да воссияет радость повсюду в мире, мне хотелось ее убить.

ШАРТР – СЕВЕРНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ.

КЛЕРМОН ФЕРРАН – НАПРАВЛЕНИЕ НА БОРДО.

Грязная, коричневая субстанция цвета торфа и экскрементов просочилась в меня, или сочилась из меня, я был весь покрыт зловонной жижей, она засосала и испачкала каждую частичку, каждый атом моего тела, во рту был вкус ржавчины, от него пересыхало горло, а когда я закрывал глаза, за нашей спиной вырисовывался громадный крест, неизгладимая печать, тяготеющая над каждым моим движением, – земля завладевала мною и собиралась меня поглотить. Отче наш, прими пламень, что возносим мы в дар тебе, пламень наших сердец, – я чуть не сказал ей заткнись, не могу больше, на сей раз это было правдой, я был на пределе, помолчи, не пой, ради бога, иди тихо; Флавий заплакал, и она запела с удвоенной силой, чуть не срывая голос; побереги силы, прошептал я, перестань петь, побереги силы, никогда в жизни я не был такой усталый и изнуренный, я понял, под каким слоем пота и гнусных паразитов погребена с незапамятных времен моя тайная сущность, то, чем бы я мог быть, и в душе молил небо прекратить пытку, мою и их тоже, убить нас на месте, – я схожу с дистанции, моя цель, предназначение, которого я стремился достигнуть, слишком недосягаемо, я сдаюсь.

– Вон грузовик, – закричала Марианна, – смотри, вон грузовик!

На горизонте возник громадный рефрижератор, словно два огромных светящихся глаза, прозревающие сквозь тьму неведомый зловещий финал; я не успел задержать Марианну, оттащить ее с дороги, она помчалась навстречу: стойте, остановитесь, – она, как безумная, приплясывала и махала руками посреди шоссе, сука, подумал я, грязная шлюха; громадина с жутким ревом затормозила, из кабины выскочил черномазый в робе, с автоматом через плечо, – наверное, во время телепортации я обронил свою пушку, кобура была пуста; кто бы вы ни были, бросилась к нему Марианна, кто бы вы ни были, ради всего святого, помогите, негр хохотнул; кто бы вы ни были – ровно это кричал старик из Сен-Клу в ту ночь, когда я совершил набег на особняк; я вас прошу, вцепилась в него Марианна, возьмите нас с собой.

Надо ли говорить, что долго упрашивать не пришлось, меня впихнули назад, Марианна протянула мне Флавия, в кузове было темно, я почувствовал, что в нем люди, кто-то сказал, осторожнее, места больше нет, когда дверца захлопнулась, я услыхал истошный вопль Марианны, Флавий запищал, я был измученный и жалкий, грузовик тронулся, от толчка я сильно стукнулся о металлический косяк, потерял равновесие и полетел вверх тормашками на другие тела, на меня опять ругнулись, осторожней, тут битком, Флавий прибавил звук, в конце концов я пристроился в углу, с грудничком на коленях, он описался и обкакался, он орал и звал мать, страшно даже подумать, что с ней сделали, мне как никогда казалось, что это дурной сон.

Грязный, вонючий кошмар.

Время от времени слышалось биип, биип, как будто кто-то баловался с клаксоном.

Довольно быстро я догадался, что людей, запертых в рефрижераторе, захватили в рабство, в услужение каким-то разбойникам, обосновавшимся в одном из замков в долине Луары, некоторые, похоже, радовались, упирая на то, что лучше быть сытым в плену, чем голодным на воле, текли часы, грузовик ехал все медленнее, ночь сменилась днем, сквозь дырки в кузове пробивался свет, вонь стояла чудовищная, многим пришлось ходить по нужде в угол, других рвало, мы задыхались в давке – вонючие трупы, едущие навстречу развязке; время от времени я представлял себе Марианну, – к своему удивлению, я ей завидовал: что бы ей ни пришлось вытерпеть, она по крайней мере не сидела посреди этого кошмара; грузовик тащился как черепаха, то ли дорога была слишком изрыта, то ли по какой другой причине; Флавий уснул, а чуть погодя один человек задохнулся, икнул и захрипел, вскоре еще один, никто не обращал на них внимания, да и что мы могли поделать, но самое скверное началось, когда у мужчины лет сорока, здоровенного бугая, случился приступ безумия, он начать орать, что нахлебался по горло, что хочет говорить с командиром, пожалуйста, месье, позовите командира, удары так и сыпались вокруг, слава богу, до меня он не доставал, он сгреб за волосы соседа и, к моему изумлению, вырвал ему глаз: его ногти со всего маху вонзились в лицо бедняге, задыхавшемуся от боли, но что хуже всего, глаз еще висел на нервах, и этот зверь оторвал и раскусил зубами кровоточащий шар – такой ярости, ненависти я еще не видел; кого-то рядом со мной прохватил понос; прижимая к себе Флавия, я коснулся рукой его кожи, она была совсем холодная, я размотал одеяло, в которое он был завернут, и со страхом, насколько я вообще мог ощущать что бы то ни было, убедился, что он тоже умер, капут, маленькая белая кукла, почти уже окоченевшая; буйнопомешанный схватил беднягу, страдающего дизентерией, и со всей силы ткнул головой в его собственное дерьмо; и тут грузовик затормозил, дверцы открылись, показалось растерянное лицо Марианны и давешний негр – он очутился нос к носу с психом, настоящим животным, гориллой, который бросился на него и задушил, сдавил изо всех сил, казалось, голова негра взорвалась изнутри; я очертя голову ринулся вперед, крича Марианне беги, беги, другие тоже воспользовались случаем, нам вслед стреляли, но мы в мгновение ока очутились в небольшом лесочке, я, Марианна и труп малыша, завернутый в одеяло, я продолжал прижимать его к себе, словно он еще жив, к несчастью, это было не так.

– С ним все в порядке? – взвизгнула Марианна. – С Флавием все в порядке?

Похоже, ей заехали по морде, потому что щеки у нее распухли, что придавало ей особенно отечный и жуткий вид, а на надбровной дуге красовалась черная сочащаяся корка.

– В полном, – выдохнул я, – он умер.

По моим представлениям, это было лучшее, что с ним могло случиться, меня словно пронзили копьем в спину, труп в одеяле казался все тяжелее и тяжелее, просто как камень.

– О, спасибо, – прорыдала она, – благодарю тебя, Господи, – она вырвала у меня из рук мертвое тело, – какой ты красивый, Флавий, мама здесь, мама с тобой, лапочка моя, маленький мой, и она расстегнула свою рваную блузку, чтобы дать ему грудь.

Мы находились, похоже, в зоне возделанных полей, наверное укрупненной, когда-то ее бороздили армады тракторов и комбайнов, а теперь она заросла гигантскими сорняками, некоторые были красноватого цвета, все это напоминало марсианский пейзаж в фантастических романах сороковых годов, никаких сельхозработ здесь явно не велось.

Она уселась на камень и пыталась заставить ребенка сосать, я хотел было повторить: он умер, ты что, не видишь, он умер, – но, в сущности, какая разница, лопатки раскалывались от боли; я тоже сел, – наверное, мне бы тоже полагалось хотеть есть и пить, но после пресловутой телепортации я был в буквальном смысле под анестезией.

– Дитятко мое, – сюсюкала Марианна в одеяло, – милое, чудное мое дитятко.

Мне хотелось растянуться на земле, лежать неподвижно и смотреть на облака, впервые за долгие месяцы я снова видел нормальное небо, но вдалеке затрещала автоматная очередь, Марианна вся сжалась от ужаса, я скорее потащил ее вперед, ее и мертвого ребенка, нашего мертвого ребенка, поглубже в чащу, повинуясь какой-то странной части моего я, нечувствительной к боли и к горю, не обращающей внимания на ужас, на то, что мне бы действительно надо было признать себя побежденным и ждать развязки, а не поторапливать Марианну, – шевелись, скорее, вперед, давай, ради Флавия, – за нами послышался какой-то шум, хрустнула ветка, я не успел обернуться, как Марианна вырвалась и теперь бежала в сторону, прямо противоположную той, где, как мне казалось, можно было попытаться скрыться в посадках, а негр уже целился в меня из своего автомата; не надо, крикнул я, оставь нас в покое, будь любезен, я больше не могу, я действительно больше не могу, – учитывая нынешние обстоятельства, это было просто смешно, будь любезен, словно подобные глупости еще имели хождение; он нажал на гашетку, и я почувствовал, как пули проходят сквозь меня, странное ощущение: внутри у тебя дырки, а потом они затягиваются, как резина; черномазый ошалело глядел на меня; будь любезен, повторил я, оставь меня в покое, но уже увереннее; он заколебался, а потом я сказал кыш, уходи, кыш, подумав: я бессмертен, он в меня стрелял, а пули прошли насквозь, не причинив вреда, – я пошел, прихрамывая, меня по-прежнему мучила пульсирующая боль в спине, негр стоял в замешательстве; теперь я был уверен, что нахожусь посреди паззла, но у меня не хватает деталей, чтобы его собрать, а потом в моем сознании вдруг всплыла истина; пережитое мною было точь-в-точь комикс, поразивший меня в детстве, про Мандрейка-волшебника, его там взяли в плен, в рабство, и везли на грузовике, а ему удалось бежать, и, когда охранник в него стрелял, он увертывался от пуль благодаря своему дару отводить глаза; открой глаза, кричала Марианна, открой глаза, Флавий умер, – и тут я разом пришел в себя, мы все еще были в Париже, никто нас никуда не телепортировал и тем более не увозил на грузовике, зато, это я заметил сразу, Флавий, неподвижно лежащий на руках у Марианны, и в самом деле умер, и я закричал, закричал как резаный, как если бы все, что я пережил, весь ужас, весь страх сошлись в одном кошмарном, чудовищном факте: мой сын умер, а мы еще живы.

Дальше я помню только вереницу каких-то мерцающих образов, реальность словно распалась, разрубленная на куски огнями, заливавшими прежде ночные бары, в их свете каждое вихляющееся тело, каждое наше движение становилось слепящим, не связанным с другим мгновением: вот Марианна повторяет как заклинание, нет, он не умер, он просто уснул, это только искус, это пройдет, он воскреснет, надо подождать, главное не терять надежды и мужества; вот мы оба, бедняги, как в моем сне, тащим этот груз через разоренный пригород, каким-то чудом избегая шаек грабителей и полоумных, что бродят в округе, согбенные, раздавленные жестокой судьбой родители покойного Мессии, пока еще, хотим мы или нет, не вернувшегося из мира мертвых; мы умираем от жажды, голода, Марианна на грани помешательства, дрожит в лихорадке; не знаю, как это случалось, но мы в конце концов приземлились на мостовой, на автостраде, словно то, что, как мне казалось, я пережил, было лишь прообразом уготованной нам мрачной судьбы, но на сей раз темноту не прорезал никакой свет фар, грузовик не приехал, мы были одни, на горизонте занималось что-то вроде сероватой зари; он оживает, бормотала Марианна, он оживает, я чувствую.

Мы остановились, я приложил ухо к окоченевшей, ледяной груди, заранее скорбящий, нет, Марианна, мне очень жаль, но вместо этого я поднял голову и кивнул, да, ты права, по-моему, там что-то смутно слышится; она обливалась потом, вид у нее был безумный, она перекрестилась и поклонилась, бесконечно повторяя, встав на колени: благодарю тебя, спасибо, спасибо; по дороге мы нашли немного воды и какие-то травы, мы жевали их до тошноты; я знала, бормотала Марианна, мне об этом поведал голос; мы неподвижно сидели у маленького тельца, которое, несмотря на обнадеживающие признаки, еще не совсем вернулось к жизни.

Ожидание затянулось, было уже поздно, Марианна без устали суетилась вокруг Флавия, молилась, пела, жестикулировала, произносила что-то непонятное по-латыни, интересно, где она этого нахваталась? Меня начинало тошнить, мне хотелось сказать ей, прекрати, он умер, надо оставить его в покое и похоронить, мне казалось, что он начинает пованивать, разлагаться; когда снова стемнело, она принялась визжать все громче и громче, мало-помалу это превратилось в настоящий крик, прости нас, Господи, мы порождаем смерть, прости нас, Господи, еще раз прости, потом ее голос прервался, она больше не могла издать ни звука и наконец, бросившись на землю, стала раздирать грудь, рвать на себе волосы; хоть я и был усталый, опустошенный, бесчувственный, внутри у меня все перевернулось, и было отчего.

Конечно, луны не было видно.

Небо затянуто облаками.

Не тепло и не холодно.

Я вконец измочален и выдохся.

Марианна умерла незадолго до рассвета, она дошла до предела, все время рыдала, а потом умолкла, как раз в ту минуту, когда я вспоминал свой сон – грузовик, изнасилование, бугая, что вырвал у соседа глаз – и спрашивал себя, может, действительно существует множество миров, параллельных измерений, как в научной фантастике, где герой несколько раз переживает в разных вариантах одну и ту же ситуацию.

Я толкнул жену в бок, чтобы убедиться, что она действительно мертва, потом подождал, а вдруг я снова проснусь, всплыву в ином бытии, чтобы еще раз, с какими-то новыми подробностями, пройти через те же ужасы.

Я был за гранью любых эмоций.

Наверно, тут случился какой-то провал в пространстве и времени, разрыв той последовательности, с какой мы обычно имеем дело.

Я спросил себя, а зачем, собственно, рисовать.

Еще я понял, что, раз они умерли, значит, и речи быть не может ни о какой Новой Богоматери, ни о каком Мессии, а следовательно, и о покровительстве свыше. Я понял, что скоро тоже умру, и великое смирение овладело мною.

Я глядел на плотную массу облаков, на пейзаж вокруг – что-то вроде песчаных ланд, окаймленных вдали скелетами кустов, – и на ворон, круживших над нами, – над двумя трупами и надо мной, все еще живым, – их полет завораживал. Я был почти в беспамятстве, уже вполне готовый окончательно провалиться в поджидавший меня бездонный колодец, но каждый раз в момент, когда я уже почти падал, передо мною вдруг возникал симпатичный домовой, встряхивал меня, не спи, паренек, – домовой, как в детских книжках про гномов, я нарисовал такого несколько лет назад для одного журнала, – он отряхивал мне рубашку, помогал сесть, Марианна поднималась и брала на руки Флавия, пахло горячим кофе, звучала музыка, Боб Марли; очнись, подбадривал домовой, гляди в оба, тебе идти дальше, я с усилием пришел в себя, вороны клевали мертвые тела, а я был как рухнувшая на песок глыба льда.

Я уже чувствовал щекотание перьев, а птицы, бесстыжие, весело; как заведенные, продолжали свое дело: здоровенный грач клюнул меня в щеку, на грудь вскочила ворона, за ней сорока и воробей, – птицы, большие и маленькие, остекленевший глаз Марианны, недвижный, растерянный, мертвый глаз глядел на меня с укором, мне удалось пошевелить пальцами, параличное тело, казалось, налилось свинцовой тяжестью, у меня не было сил, моя рука сантиметр за сантиметром подползала к лапам вороны и в ту самую минуту, когда та готовилась совершить непоправимое, выклевать глаз трупа, я сгреб воздух своими скрюченными когтями и ухватил ее за глотку, изо всех сил, как одержимый, резко вскочив, вся прочая летучая живность снялась с места, а эта гадина вырывалась и била крыльями, стараясь меня оцарапать, но я держался молодцом и, почувствовав, что она действительно задыхается, нагнулся и впился зубами ей в шею, прямо в перья – во рту был вкус пыли и зверя, я стиснул зубы и почувствовал, как меня заливает горячая жидкость; эта сука орала, испуская дух, а я жадно впитывал каждую частичку ее ускользающей жизни, заглатывая жилы, кровь, наполнявшую меня своим кипением; ублюдки, зарычал я на птиц, ублюдки, всех вас убью, тут в моей голове мелькнула нелепая мысль: голубушка, как хороша, какие перышки, какой носок, и, верно, ангельский быть должен голосок, Ангел, настойчиво повторил голос, Ангел, Феникс,[8] и я расхохотался, я сожрал живую ворону, проглотил ее, словно червячка заморил, сильно проголодавшись. Прочая погань глядела на меня, держась поодаль, раз и нету, повторил я в их сторону, раз и нету, сейчас всех живьем сожру, я все хохотал и не мог остановиться, у меня началась икота, и во рту сразу появился мерзкий привкус.

Настал вечер, а я все еще сидел там, не в силах двинуться с места; куда мне податься, что делать, – может, я последний остался на земле, да, скорее всего это так, все остальные ушли и бросили меня одного, единственного; в конце концов я улегся подле Марианны и Флавия, желая только смерти или небытия, я хотел исчезнуть и не мог; наутро я все еще был на этом свете, и, раз уж приходилось с чего-то начать, я дотащился до лесочка и стал есть листья – живая ворона и чудная сырая трава, экий пир, милые мои, – а потом взялся за то, чего боялся и избегал накануне, за погребение мертвых, им нужна достойная усыпальница, могила, им нужна могила, всем могила, погребение мертвых – одно из начал человечества, в голове все мешалось, вырыть яму, руками, пальцами, рыхлый песок был только на поверхности, потом сразу шла твердая земля, я видел поодаль их обоих, как они лежат здесь годами, отданные во власть разным кошмарам, гниющие, потом их побелевшие кости, руки у меня были в крови, пальцы ободраны, временами во мне закипали слезы ярости: ну почему, зачем, какой смысл, если Флавий не был Мессией, то на кой ляд вся эта комедия; когда наконец я смог подтащить их к последнему приюту, во мне не осталось ничего, кроме омерзения и тошноты, я, как последний мерзавец, собственными руками похоронил семью, я больше ни во что не верил.

Ставить крест, да, впрочем, и что угодно, мне было противно, но я все же решил выложить кружок из камушков, кружок или нуль, я расположил гальку примерно на уровне сердца Марианны, птицы все выжидали, мерзкие стервятники подстерегали добычу, мне хотелось увидеть море, поесть рыбы, полежать на пляже, в шалаше, развести костер из выброшенных на берег, высохших на солнце деревяшек… до свидания, сказал я могиле, до свидания и спите спокойно, – надо признать, не самая удачная эпитафия; и я пошел, ковыляя, последний живой обитатель погибшей планеты, пошел, ковыляя, и все-таки у меня была мысль добраться до Луары, а потом идти вдоль реки до самого океана; в сущности, не доказано, что какие-то районы бедствие не обошло стороной, что где-нибудь не сохранились осколки цивилизации, а в одиночку, без этой парочки на горбу, у меня было больше шансов найти выход из положения.

Я должен найти выход из положения.

И в тот момент, когда я формулировал свою мысль, до меня дошло, какой это все бред.

Передо мной простиралась пустыня.

Унылые ланды с чахлой, облезлой растительностью, и ни души на горизонте, даже ворон и тех нет, пустота и одиночество.

Я исхудал.

Я был истощен и грязен.

Я сумею найти выход, повторил я себе.

Чего не бывает.

Я сожрал птицу живьем.

А моя жена и сын не выдержали и умерли.

Теперь я уже нисколько не сомневался в жестокой истине: в самом деле, никакие мы не Избранные, и не Мессия, и не Новая Богоматерь, и не рыцарь, сопровождающий их, гарцуя на коне.

Ветер хлестнул меня по лицу. У меня не было особого выбора, я попробовал перенести вперед одну ногу, потом другую и как умел, хромая, опираясь на подвернувшуюся палку, снова двинулся вперед.

Мир вокруг меня казался странным, затаившимся.

Мне виделось, что земля вымирает, цикл завершен и люди потрясенно глядят, как вокруг воцаряется полярная стужа, парализуя их, цепенеющих в горьком изумлении, до конца не верящих в злую судьбу; ледяной холод простирался повсюду, накрывал все, застилая солнце, пальмовые рощи и радость жизни, люди ходили в странных одеждах, нечто среднее между марсианами и древними римлянами, затерянный континент доносил сквозь века утраченную память о себе, образы были четкие, как на большом телеэкране, Гренландия, исчезающая цивилизация, и все же я продолжал шагать вперед, наполовину уйдя в свои странные видения, шагать как автомат какой-то неведомой цели, к Луаре или к морю, к океану или прямиком к пылающим адским кострам, к извечным мукам и страданиям.

Невидимый пес бросился на меня, вцепился в ногу слюнявыми клыками, пес, выпрыгнувший из эфира, он сразу пресек все мои попытки остановиться, загнал обратно, на дорогу, полную призраков и странных людей, они шли мимо, не обращая на меня внимания, куда-то вдаль, погруженные в собственные терзания, и я вдруг понял, в чем смысл боли, одна из ее функций – позволить нам присутствовать в этом мире, целиком и полностью, никуда не ускользая, без пробелов, быть здесь целиком, так, чтобы тело и душа слились в едином крике; я снова хотел пить, горло превратилось в один невыносимый ожог, какая-то ведьма выдернула меня из толпы и протянула фляжку, колдовство помогло, ибо через несколько минут моим глазам предстал колодец – совершенно неуместный образ посреди степи, ведро было привязано, мне оставалось лишь размотать веревку, просто, как в рекламе маленьких сельских радостей – прошу, доставайте воду из колодца, – я пил, Господи, как не пил ни разу в жизни, так, словно никогда не пробовал такой восхитительной, бархатистой жидкости, вода – сладчайший из нектаров; я разделся догола и окатывался, отмывался, отскребался, наконец-то я чистый, не такой, как после хорошей ванны с мылом, но все же я почувствовал себя гораздо лучше, ко мне вернулась толика надежды и мужества.

Я подождал в тревоге, не рассеется ли этот новый мираж, но ничего подобного не случилось, ни дыма, ни прочей абракадабры, колодец был вполне реальный, чуть дальше шла асфальтированная дорога, виднелись развалины фермы, разрушенной явно не так давно, среди обломков я нашел топор и большой нож, незримый пес явился опять, а за ним ведьма, она подавала мне знаки, вперед, пошел, за работу, и я пустился дальше, голова была пуста, я был как паяц, болтающийся при каждом толчке, в помрачении, на сей раз граничащем уже с утратой самого себя, того, что я всегда считал стержнем своей личности: способности принимать решения.

Дорога вилась по равнине, точно длинная черная лента, осторожно положенная поверх полей, прежде, должно быть, изобильных и плодородных; временами у меня были галлюцинации, мне виделись возникшие из пустоты гигантские портики, необъятные металлические воротца для крокета, под ними непременно надо было проскочить, я увертывался, и тут появлялся громадный деревянный шар, я различал на нем все сучки и трещинки, он катился на меня, заставляя бежать, бежать сломя голову, а я и без того устал, я хотел сойти с дороги, с меня хватит, но незримый пес бросался на меня, ведьма пихала метлой, и мне пришлось пройти под первыми воротцами; немедленно включился какой-то сложнейший, дьявольский механизм: мои родители и сестра висели на крючьях; когда я пересек роковую черту, они упали вниз, на острые колья, их немые вопли оледенили меня ужасом и страхом; шар позади меня остановился, воротца не пропускали его, я бросился дальше, вглубь; у сестры пика вошла под подбородок и вышла у носа, ее окровавленное лицо приобрело гротескное выражение, а я бежал, бежал так быстро, как только мог, бежал и кричал.

Вокруг полыхали электрические разряды, раздавались крики и стоны, небо над моей головой набрякло грозой, напряжение в столько вольт, что нож и топор, которыми я все размахивал, казалось, одновременно и кривились, и уплотнялись, на моем пути толпились причудливые персонажи, мои кузены, наш сосед, которого мы забавы ради дразнили, когда я был маленький, и который дал мне пощечину за то, что я стащил велик его дочки, мясник, на которого я нападал с пластмассовым мечом, весь этот мир выглядывал и говорил мне ку-ку, словно зрители чудовищного Тур-де-Франс; старики, сотни стариков, которых я ограбил, обобрал, напичкал тысячей лживых россказней, вся изреченная чепуха возникала зримо, плавала в воздухе; под вечер гонка кончилась так же внезапно, как и началась, я смог передохнуть в гостинице-баре-ресторане, естественно, пустом, но там оставалась заначенная консервная банка и немного апельсиновой фанты; я уснул без сновидений, вымотанный настолько, что даже думать было невозможно, а наутро вся эта петрушка повторилась: за работу, за работу, – ведьма щипала меня, а пес кусал, – за работу, подонок, за работу; я попытался ударить их топором, но лезвие прошло сквозь пустоту, мой мир населяли лишь призраки, воспоминания и видения, я перешел в иное измерение, в безумие, собачьи клыки снова разодрали мне лодыжку, и я опять побежал.

Чистилище – должно быть, я каким-то загадочным образом оказался в этом странном месте, описанном католиками, в преддверии ада; напрасно я тужился и напрягал память, мне не удавалось вспомнить, что точно имеется в виду – то ли после него обязательно следует самое худшее, то ли рай тоже возможен; беги, мразь, беги – люди на обочине, моя собственная семья, мои друзья швыряли в меня мусором, камнями, дразнили, – беги, падаль, беги, подонок… но я, на сей раз действительно без сил, затормозил, меня ждала верная смерть, меня задавит, но лучше так, чем этот бред; я обернулся, шар, что преследовал меня, был уже не из дерева, а из плоти, плоти всех, кого я видел со вчерашнего дня, сплавленной в блевотную жижу, в чудовищную мертвецкую вонь, оттуда торчали руки, головы, с высунутым языком, задыхающиеся, слипшиеся в плотную кашу, из которой время от времени, в зависимости от наклона шара, возникали черты тех несчастных, что гнались за мною.

Но хуже всего было то, что мерзкое, неописуемое ощущение смерти и разложения шло не извне, не от всего этого кошмарного сплетения трупов и умирающих, а из самых сокровенных глубин моего я, моей изначальной сущности, приходилось с грустью признать: да, я попросту проклят, осужден на адское пламя, обречен вечно гнить изнутри, мне конец.

Я даже не представлял, что можно так устать.

Наум пришла мысль о карме, и я спросил себя, каких же пакостей надо было мне натворить в прошлом, чтобы нынче докатиться до такого состояния.

К полупрозрачным привидениям, по-прежнему несущимся по дороге, добавились саддху, почитатели Шивы, чье присутствие я ощутил в ту ночь, когда спал среди трупов.

Шар из расчлененной плоти покатился быстрее, я хотел было остановиться, чтобы он раздавил меня и я наконец исчез, но страх пересилил, и я нечеловеческим усилием еще прибавил скорость.

Какая-то сила завладела мной, подменила собой мою волю.

Этот кошмар длился неделю. За семь дней я повидал всех, кого встречал с момента своего рождения, и еще множество других людей, незнакомых, ужас начинался с утра – за работу, за работу – и кончался вечером, с паузой для второго завтрака, обеденный перерыв, ха-ха, всякий раз мне полагался небольшой сэндвич или зверушка и немножко воды, какая-нибудь крыса, подброшенная Святым духом, заботящимся, чтобы жертва не умерла с голоду, строгий минимум, только чтобы выжить; вечером я проваливался в черную кому, которую иногда прорезало смутное ощущение, что я ореховая скорлупа и какие-то чужие силы раскалывают меня пополам, ко мне подлетала тарелка и выбрасывала за борт веревочную лестницу, помогите, я вас умоляю, помогите, пожалуйста, но инопланетяне оставались глухи к моим мольбам, так или иначе они уже улетели, скорлупа закрывалась, и снова начиналась страшилка с ведьмой, она трясла меня – за работу, за работу, – и я опять бежал кросс.

Моя жизнь, моя судьба разматывалась перед глазами, словно бесконечная лента страданий, адский рулон кальки, на которой с жестокой ясностью отпечатывались все до единого закоулки моего бытия, чистилище, и искушение, и очищение, и страдание, кои в то же время суть радость, ибо ничто, кроме Небесной радости, не сравнимо с радостию душ, сгорающих в очистительном огне любви, чей-то зычный голос орал мне это в уши, обрывки печатного текста, неизвестно откуда взятого, возникали у меня перед глазами, дабы достигнуть блаженства, должно переступить порог смерти, нельзя быть Богом, не отринув прежде самого себя, эта фраза возвращалась снова и снова, словно лейтмотив, мантра – беги, беги и думай, повторяй священные заповеди, – у меня не было даже сил послать их в задницу.

А потом, слава богу, поскольку все имеет конец, в том числе, видимо, и вся та мерзость, что предшествует аду, полупрозрачные силуэты привидений вдруг исчезли, чудовищный шар остановился, и я продолжал мчаться вперед уже без них; вопли ведьмы постепенно затихли, и сельская местность, походившая вначале на Сибирь после ядерного взрыва, вновь обрела краски: по обычному календарю сейчас должен был быть конец лета, и в самом деле, там и сям стояли деревья, яблони, сливы, и на них – у меня даже свело челюсть от слюноотделения – висели фрукты, спелые фрукты, так и ждавшие, когда я протяну руку и сорву их; я чувствовал себя словно после болезни, мне, конечно, досталось, но теперь все пойдет путем, жизнь вновь вступает в свои права, осложнения после тяжелого гриппа испарялись словно по мановению волшебной палочки, я это чувствовал нутром.

Передо мной была деревня, кокетливая деревенька, пышущая безмятежностью и радостями жизни, типичная гордость наших дивных французских полей, с вековыми домиками, виноградом на стенах и площадью, где, наверное, так хорошо играть в шары.

– Есть тут кто-нибудь? – неуверенно спросил я. – Алло, есть тут кто живой?

Но ответа не было, для начала я стая объедаться сливами, я ощущал себя живым мертвецом, за время путешествия сквозь ад я изрядно наголодался, а потом напился из колонки, еще одно маленькое чудо в этой поразительной развязке, насос отлично работал, два-три качка, и из нее вырывался гейзер, я смог умыться, напиться, как хорошо, хоть солнца по-прежнему не было, стояла теплынь, мирный конец лета, предвещавший скорую ласковую осень.

Я никак не мог поверить, что все еще жив.

Один дом казался повыше других, большой, буржуазный, к тому же на решетке висела вывеска нотариуса, я осторожно вошел внутрь, по-прежнему крича: есть кто-нибудь? есть тут кто? Мне вовсе не улыбалось получить пулю или удар вилами, но ответом была лишь мертвая тишина, я явно один в деревне-призраке, – похоже, здесь все осталось как раньше, входная дверь заперта, но я прошел садом и, выдавив окно, влез на нижний этаж; первое, что я увидел, были книги и этажерки, книжные шкафы с бесконечными рядами переплетов, они занимали все стены, ив соседних комнатах тоже, там и сям висели большие картины, хорошие картины, интересные, от них исходило странное очарование, наверное, на библейские сюжеты или мифологические, хоть я и подошел поближе, но так и не понял точно, какие сцены имелись в виду, в конце концов я опустился в большое, обитое кожей кресло у камина и, приметив сервировочный столик с бутылками спиртного, налил себе коньяку.

Я сделал глоток и попытался привести мысли в порядок.

Подумал о Марианне, о смерти ее и Флавия.

В первый раз мне привиделось, что я их убил, зарезал, а потом, когда мы уходили из Парижа, на меня накатило что-то вроде кошмара: Марианну насиловали, а Флавий опять-таки умирал.

А когда они умерли, самой настоящей смертью, я собственными руками вырыл им могилу.

Я допил стакан и налил себе еще, мало-помалу в мое сознание проникала истина.

Переварить эту истину было трудно, однако сомневаться не приходилось: конечно, все это устроил я сам, и смерть близких, жены и сына, а может, и все остальное, все эти катастрофы и конец света.

Было вполне очевидно, что бессознательное желание убить Марианну и Флавия уже давно подспудно жило, бродило в недрах моего сознания, разве мне не случалось по сто раз на дню желать их смерти, воображая, что с ними произошло самое худшее?

Покончив с коньяком, я взялся за бутылку бурбона, виски было тепловатым, но, к сожалению, льда под рукой не оказалось.

Что до конца света, то меня временами преследовала одна из написанных в прежние годы картин: я изобразил рождественский семейный ужин, задумав передать ощущение, что это последнее Рождество перед Апокалипсисом, перед Армагеддоном, впрочем, она так и называлась, Последнее Рождество перед концом света, и как раз конец света вскоре и наступил, тут не поспоришь; да и с Левиафаном, я прекрасно помню, как, глядя на тех бедолаг, что вляпались в эту историю с Невинными в Бельвиле, подумал: вот было бы занятно, если бы чудище явилось и утащило их, – а через несколько недель наблюдал это зрелище собственными глазами. Так что к четвертому стакану виски мне стало абсолютно ясно, ясно как дважды два, что да, я просто-напросто Бог, и именно мой больной мозг, свихнувшийся по непонятной пока причине, и заварил всю кашу, сотворил землю с ее населением, а потом обрек часть этого всего на верную гибель.

Оставалось понять, какого черта я тут делаю. Если я и в самом деле Бог, а вероятность этого, по-моему, составляла практически девяносто восемь процентов, то с чего мне вздумалось лезть прямо волку в пасть?

В камине было полно сухих, готовых вспыхнуть дров, алкоголь обострял мои умственные способности, я сроду не чувствовал себя таким проницательным; поднося спичку к груде полешек, я ясно понял смысл своего присутствия здесь: я создал землю, людей, и в ответ на упреки, которые не преминули обрушить на меня остальные боги, завидующие черной завистью моему творению, решил воплотиться, дабы доказать правильность своей затеи.

Тю-тю, подумалось мне, ничего себе, блин, затея. Я был совершенно ошарашен.

Я попытался глубоко вздохнуть и успокоиться.

Я Бог, творец мироздания, и сижу тут, как последний кретин, по уши в дерьме.

Как последний кретин, елки-моталки.

Я словно воочию видел все гадости, все низости прочих богов, мое творение было слишком прекрасным, слишком совершенным, естественно, оно вызывало лишь раздражение и желание мелко напакостить, мне не следовало принимать этого решения – воплотиться и стать обитателем собственного шедевра, – разве что мне бы приставили нож к горлу. От огня и алкоголя становилось все жарче. Я отставил стакан, пришло время взять ситуацию в свои руки, голова моя повалилась на спинку кресла, и через минуту я уже спал, сжав кулаки.

Электра

Я вам нужна, иль уж окончен бой?

Корифей

Кровавому стенанию мы внемлем…

Электра

Чего ж я жду… Илъ нож мой не готов?[9]

И был еще Улисс, подожженные корабли, жертвенный бык величиной со слона: когда лезвие вошло в его плоть, оказалось, что он полый и на самом деле это Троянский конь; когда я проснулся, во рту у меня все слиплось, огонь погас и в комнате витала какая-то непонятная атмосфера, вокруг меня, в окружающей тишине, стояли люди, незримые статуи, уставившиеся на несчастного, обреченного злому року, а потом я проснулся окончательно и вспомнил, кто я, собственно, такой – Творец Миров, Господь Вседержитель, и от этой мысли на душе снова стало покойно.

Во дворе я опять привел в действие насос и окатился ледяной водой, занимался день, я обошел всю деревню, можно подумать, что всех ее жителей каким-то колдовским манером утащили марсиане: бакалейная витрина не убрана, сгнившие в ящиках овощи и фрукты свидетельствовали, что исчезновение было мгновенным и загадочным; я вышиб дверь, что ни день, то разбитое стекло, прошептал мне внутренний голос, но я не обратил на него внимания, полки были уставлены консервами, джемами и всяческой провизией, я вернулся, груженный припасами, в особняк, все еще в тумане от похмелья и не оставлявшей меня уверенности в том, что я – выходец с какого-то Олимпа, далекого и все же, возможно, достаточно близкого, во всяком случае настолько, чтобы не терять надежды поскорей туда вернуться.

Под раковиной я нашел два газовых баллона, по-видимому полных, потому что, когда я повернул вентиль и пощелкал пьезозажигалкой, огонь вспыхнул сразу; теперь я мог вскипятить себе воду для макарон. В одной руке у меня был пакет спагетти, в другой томатный соус, конечно, хорошо бы еще луку и немножко сыру, грюйера и пармезана, но сойдет и так; сейчас я буду есть горячее, одно из любимых своих блюд, спагетти болоньезе – ну да, я кивнул, и у Вседержителя есть свои слабости, – в глазах у меня стояли слезы, вода закипела, и я вдруг обнаружил, что плачу: обычно спагетти мне готовила Марианна, не слишком разваренные, с поджаристым луком, меня охватила жуткая печаль, ну почему они умерли, почему я не предотвратил такое несчастье, грусть навалилась внезапно, невыносимой волной, я в два счета все проглотил, не ощущая вкуса, мысль о них была слишком ужасна.

Я поел и машинально помыл посуду, дряхлый старик, ожидающий знака, зова, чего-нибудь, удара грома, вся эта история, что я Бог, уже казалась мне, прямо скажем, диковатой, может, я и Бог, а может, и нет, это тоже вполне вероятно, но, как ни крути, я все равно свалял дурака, Бог, заблудившийся на земле, словно турист без паспорта и кредитной карты посреди Сахары, да в придачу с целой кучей врагов, не имеющих ни малейшего желания видеть меня снова в составе администрации, что уж тут веселого; если же я был всего лишь бедолага или даже последний из бедолаг, гибнущий под оглушительный грохот рушащегося неба и судеб, тогда и вовсе не до смеху. Я вернулся обратно в столовую и взял первую попавшуюся книжку в библиотеке, ища знак, послание, я раскрыл ее наудачу и стал читать.

Вот родословие сынов Ноевых: Сима, Хама и Лафета…

Но дальше череда потомков этих героев Книги Бытия не описывались в литературной форме, а была изображена в виде генеалогического древа.

Так, в виде схемы, в книге были записаны тысячи имен, имен иной эпохи, явившихся из глубины веков: Авимелех, Пикол, Шева, Гаваил, Иоктан, Уза, Хацармавеф, – у меня стучало в висках, я схватил другой том, а потом еще, и еще, везде было одно и то же, только имена, даты, пересекающиеся графики, развертывающиеся, сколько хватало глаз, карты, вереницы линий и точек, сведенные в неумолимую, твердую последовательность, поколение за поколением, уверенная поступь мира, его мерный шаг к последнему дню; я залез на стремянку, стоящую у полок, и сбросил вниз стопку, доходившую до потолка, страницы, падая, раскрылись, и на ковер выпала открытка с изображением исполинских статуй, идолов с острова Пасхи, я сказал себе: исполины, мы дети исполинов, и на меня напал нервный смех, по-моему, я был на грани помешательства.

Здесь были генеалогии, восходящие ко временам античности, Древнего Рима, средневековья, короли, простолюдины, люди известные и не очень, у каждого имени стояли даты, у каждого были указаны предки и потомки, иногда цепь прерывалась пробелом, имя человека по каким-то загадочным причинам стерлось навеки, избежав Страшного суда либо попросту растворившись, растаяв в эфире и небытии.

Еще там были микрофильмы, картотеки, штабеля коробок в других комнатах, громадный компьютер с набором дискет и видеофильмов, занимавшим целую стену, генеалогическая память мира, тайно хранящаяся в городке на берегу Луары, гора, воздвигавшаяся медленно, кропотливо, свидетельство правивших нами вековечных циклов, – если, конечно, в этом доме жил не полоумный, не маньяк, вычерчивающий день за днем, через долгие вереницы человеческих рождений и смертей, свою собственную родословную.

Во всех этих грудах не оказалось ни единой книги, ни единого журнала, разве что полная подборка специальных изданий по проблемам наследования, нотариальной деятельности и тому подобной тематике, и еще на ночном столике рядом с кроватью, на втором этаже, должно быть в спальне бывшего хозяина, роман из Черной серии, Корни зла,[10] его заглавие интуитивно показалось мне точным отзвуком всего остального, этой мешанины существований, сведенных к фамилии и дате и всплывающих из зыбких сумерек прошлого, дабы отпечататься, словно некий зловещий след, в списках безумца.

Корни зла.

Компьютер был IBM, довольно старенький.

Здесь на стенах тоже было несколько картин, мрачных, на фоне багрового неба.

Над дверью красовалась табличка с надписью: Кто хочет понять, как устроен мир, пусть посмотрит на волны океана, прибой подобен тому устройству, что безжалостно правит нами, имя автора отсутствовало, мне фраза показалась претенциозной и несколько надуманной.

Корни зла.

Этот дом был вратами в чудовищную бездну, где громоздились души всех несчастных, когда-либо населявших землю.

Прихожая дома мертвых.

Канцелярия, секретарь которой прилежно записывал всех посетителей в огромную конторскую книгу, дабы в точности засвидетельствовать роль каждого, насколько аккуратно исполнили они ужасный долг, наш долг, и вообще, какой высший разум мог бы поручиться, что земля не есть ад какого-то иного мира; у меня пересохло во рту, руки тряслись, я схватил романчик из Черной серии и зашвырнул его в противоположный угол комнаты.

Корни зла.

А пошел ты в задницу, сказал я, плевать мне на тебя, дрянь поганая, это относилось к незримому нотариусу, к книге, а главное, к охватившему меня безумию, к моей чудовищной ярости, я еще раз крикнул: дрянь поганая, дрянь поганая, я орал без остановки добрых четверть часа, круша все вокруг, я вам не дамся, не дамся, хорошо смеется тот, кто смеется последним… на губах у меня выступила пена, как у помешанного, истерика человека, задавленного обстоятельствами; в конце концов я успокоился и рухнул на ковер, шерстяной ковер со сложным узором, напоминавшим план таинственного лабиринта, до вечера я пребывал в прострации, парализованный каким-то тайным ядом, неясным ощущением, дом завладевал мною, превращал в свою собственность.

Не знаю, сколько времени я пролежал так, не знаю, был на дворе день или ночь, что происходило и что я действительно ощущал, – по правде говоря, мне казалось, что само время куда-то сгинуло, порой случались смутные проблески сознания, а потом ковер опять вбирал меня в себя, я превращался в мотив лабиринта, застывая в удушающем беге, что сплетался с безумным бегом от настигающего шара, иногда опять всплывали чьи-то лица, и еще жажда, смертельная жажда, которую уже никогда не утолить до конца.

Пииип, звучал незримый сигнал, пииип, пи-иип, пииип, и в этот миг я ощутил, что живу, пииип, я сидел перед компьютером, бесконечные диаграммы разворачивались на экране: Моисей, Эней, какие-то имена, которых я не знал, Леонардо да Винчи, Людовик XVI, Адольф Гитлер, а потом пустота; я встал и нажал выключатель, люстра в комнате зажглась, с электричеством все было в порядке.

В доме кто-то находился.

Кто-то следил за мной, ждал, готовый прикончить меня либо окончательно сдвинуть с катушек.

Я скатился через две ступеньки на первый этаж, там горел свет.

Пошли вы все в задницу, снова подумал я, плевал я на вас, кто бы вы ни были, а потом вспомнил, что на самом деле я – Бог, Вседержитель, по чистой случайности оказавшийся в затруднительном положении; от этой мысли стало легче, на меня снизошло спокойствие: я не уйду отсюда, заявил я уже увереннее, выходите, я жду.

Никто не вправе заставлять меня выносить то, что я вынес.

Я пошел на кухню и взял нож: выходите, пидарасы, коли не страшно, я жду вас. Волосы у меня стояли дыбом, я вжался спиной в стену, готовый принять последний бой – растерянный Зевс против тысяч восставших демонов Олимпа; мне смутно чудилось, что, если я умру, битва будет проиграна и моя душа, а может и нынешняя моя божественная сущность, исчезнет навсегда, испарится самым жалким образом под лучами полуденного солнца, на границе стратосферы.

Но никто не вышел, ни один злокозненный демон даже носу не высунул, наконец у меня заболели пальцы, сжимавшие рукоять кинжала, и я отложил его; ах, вы только время тянете, гады, войну нервов начали; если я действительно Зевс Вседержитель, то, спрашивается, кто затеял бунт? Я не представлял себе, чтобы мои братья Посейдон и Аид были замешаны в заговоре, – впрочем, предателем может оказаться кто угодно, ни за кого нельзя поручиться, ясно ведь, что за время царствования мне не раз чинили обиды. Плевал я на вас, шайка подонков, но раз никто так и не осмелился показаться, я решил пройтись, погода стояла теплая, и если бы не мертвая тишина вокруг и не отсутствие всего живого, ничто бы не указывало на то, что до конца света осталось несколько минут, а я – последний обитатель нашей планеты.

Я жадно вдыхал чистый воздух, пытаясь успокоиться, а потом вернулся назад, в свое логово, намагниченный его злыми чарами, внутри был черный туман, и никакой свет его уже не рассеет.

Раз тут было электричество, стоило поставить пластинку. Я открыл лазерный проигрыватель и взял первый попавшийся компакт-диск, музыки я не слушал со времен Явы, Явы да еще жуткого, сверхъестественного Завтра будет темно, завтра будет совсем темно – это когда Марианна была еще беременна, я закрыл крышку и нажал на Play, раздались первые ноты, невероятной, абсолютной чистоты, во всяком случае так мне показалось, они словно возвещали новую, райскую жизнь, уносили ввысь, заставляли меня звучать в унисон с этим небесным хором; если за мной сейчас явится смерть, то по крайней мере в душе моей будет царить блаженство, а в чувствах – гармония с миром, с космосом; космос, прошептал я, космос, космос – мне смутно помнилось, что в одной книжке герой, оставшись один после кораблекрушения, старался говорить вслух, чтобы не утратить речевых навыков, – космос, пропел я, в-гар-мо-нии-с-кос-мо-сом.

В последующие дни я много слушал оперу, я обнаружил, из какого волшебного источника берется электричество, дом был оборудован солнечными батареями, если бы телевидение еще существовало, наверное, можно было бы включить телевизор.

Меня посещали странные видения, лунные пейзажи, где скалы, расположенные в каком-то древнем порядке (его значение оставалось мне недоступно), казалось, всплывали из морских глубин. Каждый менгир исполнял свою, строго определенную роль, в зависимости от того, из каких минералов состоял. Одни были сланцевые, другие базальтовые, на их поверхности блестели кристаллы, и мне чудилось, что стоит лишь сделать усилие, и я постигну одушевлявший их разум. Возникавшие фигуры могли представлять какую-то сложную космогонию, карту звездного неба или грозно воздвигшихся древних идолов, но я знал, что это не так. Пружины мира, которые они изображали, подчинялись куда более непостижимой, тайной логике.

Я нашел тетрадь, дневник нотариуса; его записи позволяли взглянуть на череду безумных событий, что привели меня сюда, ввергли в этот кошмар, под иным углом: люди по-разному ощущали конец света; перелистывая страницы, я открывал для себя жизнь деревушки среди сотрясавших этот район катастроф, а попутно – тут никто бы меня не переубедил, в некоторых отрывках это просматривалось совершенно четко – потаенный след колдовских сил, толкающих меня к гибели.

Вторник

Нам удалось сорганизоваться без лишних пререканий, некоторые хотели уехать немедленно, укрыться где-нибудь южнее, но, обдумав положение, мы единогласно решили остаться. Слухи об аварии на атомной станции достаточно тревожные, отмахиваться от них нельзя, поэтому мы договорились, что по первому же сигналу (у Шарля-Жана есть счетчик Гейгера, говорят, с его помощью мы узнаем, когда опасность будет действительно серьезной) деревня эвакуируется. Противоядия на йодистой основе заготовлены. Не знаю, хватит ли мне времени завершить начатую работу.

Среда

Мы отбили атаку варваров. Трое убитых, мы их сбросили в реку. Одни думают, что они больше не вернутся. Другие говорят, что вернутся.

Пятница

Весь день расставлял книги в библиотеке, пусть даже настает последний час, мы должны быть готовы, мы обязаны оставить Ему дом в полном порядке.

Мы обязаны оставить Ему дом в полном порядке…

Они знали, что я скоро приду.

Они знали, что я скоро приду, и считали своим долгом завершить выполнение миссии, которую я на них возложил, расписать на карточках генеалогию человечества, ветвящиеся экспоненты Истории, от Адама и до конца, до меня самого.

Если только это не заблуждение, не ловушка, устроенная моими врагами, дабы поставить меня перед горькой ответственностью за свое безумное творение, тысячелетние страдания и боль, расположенные в неумолимой последовательности, от великих строек фараонов до христианских мучеников и прочих концентрационных лагерей; меня вновь охватила жестокая тоска: да, я действительно Бог, но Бог сумасшедший, задумавший нечто бредовое, страшное, отдающее мегаломанией – рождение Вселенной. Я перебрал в уме все возможные гипотезы и не нашел иного рационального объяснения всему этому безумию.

Последняя запись в дневнике была помечена июнем, судя по тому, что я прочел, пресловутая атомная станция, должно быть та, что в Орлеане, в конечном счете действительно взорвалась, и ветер понес ядовитое радиоактивное облако к океану, вдоль Луары, жители деревни, до сих пор не поддававшейся окончательному хаосу благодаря почти полной автаркии, рассеялись кто куда, спасаясь от заражения.

Четверг

Взрыв был виден в радиусе больше ста километров, Шарль-Жан говорит, что это беспрецедентная катастрофа. Мы уходим немедленно. Надеюсь, что Он сумеет найти дорогу и что оставленные для Него сообщения достаточно ясны.

Когда я отложил тетрадь, голова у меня шла кругом; оставленные для Него сообщения, надеюсь, Он сумеет найти дорогу, – с одной стороны, было яснее ясного, что я не сбился с пути, что меня направляли, вели к четкой цели бесчисленные магические знаки, а с другой – скорее всего, я был облучен, унылый пейзаж, странный цвет неба и даже терзавшие меня отвратительные галлюцинации, к несчастью, объяснялись смертоносным воздействием радиоактивного облака.

Я поспешно скинул одежду и бросился к большому зеркалу, чтобы осмотреть свое тело: похоже, никаких язв, никаких симптомов близкого рака у меня пока не было; из рамки на меня глядела фотография мужчины, до сих пор я не обращал на нее внимания, и теперь у меня снова был шок, я обнаружил, что это тот самый человек, которого я видел в Бютт-Шомон с оленем, а потом в Дефанс, когда он совершал пробежку, – несмотря на другую стрижку и усы, я был уверен, что это он.

По крайней мере практически уверен: сходство было не только с ним, фотография, казалось, насмехалась надо мной, колебалась, зыбилась, лицо на ней превращалось в другие лица, передо мною был одновременно и один из двух Дюпонов, и персонажи из разных фильмов, и мой мясник из девятнадцатого округа – мясник, кровь и смерть, на голове у него росли свинячьи уши, на ободке подстаканника стала проступать багровая жидкость, и вновь послышался не оставлявший меня голос, тотемы, тотемы, остров Пасхи, у исполинов много потомков; на мониторе компьютера ветвилась бесконечная последовательность имен, я схватил портрет и разбил его о спинку кровати, у меня было такое чувство, будто я попал в фильм ужасов, довольно, сказал я, уже довольно, хватит.

Довольно, сделайте, чтобы это все прекратилось, ну пожалуйста.

Вон, заорал голос, вон сейчас же, выходи из дома и молчи, мне оставалось только подчиниться, мне, Богу, Всемогущему, приходилось, словно малому ребенку, безропотно сносить адское бремя какой-то враждебной, таинственной силы; король, свергнутый непонятным бунтом, я хотел было ответить нет, нет, не пойду, но я был уже на улице, меня подталкивало к большому сараю на задах церкви, дверь была тяжелая, массивная, петли застонали, издав какое-то устрашающее мяуканье, в других обстоятельствах у меня бы точно случился сердечный приступ, но сейчас это было уже чересчур, я был сыт по горло и плевать хотел на все и вся.

Я двигался словно в резиновом сне, ужасы меня больше не трогали, гумно было переделано под выставочный зал, белый и непорочный, словно музей, и это лишь подтвердило возникшее у меня впечатление: я сплю, либо, во всяком случае, границы моей способности восприятия раздвинулись; в первом зале были картины, все в пятнах, я не сразу заметил, что они словно вывернуты наизнанку, написаны в той мерзкой манере, какая в ходу у многих современных художников, деструктурирующих форму вплоть до мельчайших деталей, краски были уродливые, общий рисунок тоже, да и материал, похоже, заимствован у некоей особо неизящной органической субстанции; я протер глаза, я попал на нео-постмодернистскую выставку в какой-то богом забытой глуши на берегу Луары, после атомного взрыва, после долгих месяцев безумия, и вдруг зал, казалось, заполнили люди, подобные зловещим призракам Сияния,[11] впрочем, разве не это и происходило со мной – колдовство, чары, первым источником которых было само место; невесть откуда взявшиеся посетители подходили ко мне с разговорами, комментировали все то свинство, что было развешано по стенам, с бокалом в руке, светские люди, модники; яркий и в то же время мягкий свет заливал анфиладу комнат, там были самые разные произведения, зародыш в холодильнике, залитая кровью дисковая пила под пластиком, и картины, такие же громадные и отвратительные, испещренные граффити, царапинами, некоторые украшали даже следы подошв – художник топтал свою работу ногами и, похоже, валялся на ней; внезапно я понял, что так часто смущало меня в новейших культурных проектах: изображение хаоса, материализация всего нынешнего бардака в смешении форм и цветов, целенаправленном, возведенном в систему, как будто верх совершенства – это омерзительная куча дерьма и грязи, выплеснутая на прозрачные стены галерей, словно быть уродливым и жалким – это самоцель, тогда как, вероятно, на самом деле это переход, отражение поворотного рубежа между старой и новой эпохой; я интуитивно почувствовал, что современное искусство с его распадом пространства и эстетических критериев, предвещающим иное завтра, быть может сияющее, быть может полное мрака, но в любом случае иное, в точности повторяло все то, к чему постепенно съезжал XX век, – заводские дымы, шум, организованную злобу и торгашеское безумие, которое мы экспортировали во все концы планеты, это было ясно как день.

– Ну как, интересно?

– Очень. Тут есть настоящий замысел, целый мир…

Люди прогуливались, потягивали шампанское и дымили, дымили, как сорок тысяч каминов, являя свое реальное, осязаемое присутствие; какой-то верзила налетел на меня, я потерял равновесие, меня окружала целая армия призраков, голограмм, искусно расставленных незримыми силами, чтобы вконец добить меня, расшатать последние остатки душевного здоровья.

– Особенно эта идея переворота, вывертывания себя наизнанку.

– И мне тоже очень нравятся эти статуи…

Я завязал разговор с одним из посетителей, пусть даже я ни секунды не сомневался в том, что все это лишь формы, лишенные содержания, возможность говорить, сказать что-то другому человеку словно вдруг вернула мне равновесие, артикуляция давалась с трудом, – конечно, замысел интересный, но, признаться, мне всегда было трудно воспринимать подобную живопись, гомон и дым достигли пароксизма, ах, так вам не нравится современное искусство? За спиной моего собеседника возникла соседка, та самая, с которой я повздорил и которую, пока меня не было дома, изнасиловали юнцы, а потом появились и другие старики, старики, которых я обчистил, те, что погибли во время пожара в Сен-Клу, потрясающее сборище стариков, моих жертв, они сошлись снова, одержимые жаждой мести, призраки, виденные мною во время безумной гонки, они опять нападали, ненасытные, неудовлетворенные; я попятился, это он, вы узнаёте его, это он, прохвост, грабитель, жулик, мразь; в дальней комнате сгущалась грозная тень множества статуй, огромных, деревянных истуканов, тесанных топором, или даже дисковой пилой, что стояла в целлофане в начале выставки, мне пришла дурацкая мысль, что это какой-то эрзац идолов с острова Пасхи, а потом все вдруг исчезло, – похоже, я избежал праведной кары, уготованной стариками, я стоял перед дверью, оглушенный, вновь и вновь спрашивая себя, было ли мое восприятие мира, с самого рождения, действительно реальным или же, как и все вокруг, лишь тотальной иллюзией.

Статуи в стратегических точках, на месте гениталий, были запачканы алыми брызгами, у нас тоже есть свои правила, ха-ха, и, вспомнив это, я вдруг словно осознал природу сил, окружающих нас, граничащих с нашим миром, и, быть может, причину всего – нашего бреда, помешательства, мы разонравились исполинам, и они решили завинтить гайки, стереть нас в порошок, скоро пыль от наших костей покроет мертвую планету, у нас свои правила, ха-ха, я снова вспомнил соседку и юных дикарей, изнасиловавших ее, лицо Марианны, когда я вернулся, военных на эспланаде Дефанс, у нас свои правила, ха-ха; видение статуй перемежалось чем-то вроде фотовспышек, я вернулся в дом, сел за письменный стол, вновь включил компьютер и принялся за работу.

Чтобы оставить мир после себя в полном порядке, оставалось закончить последнее дело.

У Михаэля, сына Приама и Одетты, было трое детей от первого брака – Серж (1915–1972), Анна-Лаура (1922–1942) и Гортензия (1924–1942); Михаэль и обе его дочери погибли в концлагере – щелкните дважды на выбранных вами именах, подсказывал компьютер, – и тут же к ним приклеились мириады других людей, из XIX века, эпохи Возрождения, средних веков, античности, целая когорта имен расположилась под Михаэлем, потом под Анной-Лаурой, наконец, под Гортензией – впечатляющий список, казалось, каждое лицо на миг заглядывает в амбразуру окна, армада призраков, на долю секунды возникающих из небытия, чтобы исчезнуть навек; нужно стереть их из памяти, каждый раз, когда я щелкал по корзине, целый фрагмент истории земли окончательно растворялся во мраке.

Каждый день был разлинован, как нотная бумага, время было расписано в лучшем виде, я спал беспокойным, полным видений сном, поутру охотился на кроликов, я сидел в засаде в поле, за домом, а когда появлялась невинная жертва, гнал ее, вооружившись палкой с привязанным к ней лезвием ножа, гнал во весь опор к подобию сети, которую соорудил из проволочной сетки, обезумевший зверек попадался в ловушку, и я мог с наслаждением пронзить его своим копьем; со временем ко мне пришла уверенность, техника стала более отточенной, постепенно я становился настоящим охотником, воителем без страха и упрека на тропе охоты, в полдень я жарил свой трофей, с картошкой и луком-шалотом, огромные запасы которых обнаружились в подвалах, а потом вновь принимался за работу, уничтожая на компьютере все воспоминания о мире, имя за именем, строчку за строчкой, до полного истребления.

В конце концов я добрался до кучи всяких карточек и ссылок, в сомнительных случаях без колебаний обращаясь к архивам, сын такого-то и такой-то; если человек погиб на поле брани, над крестом следовало поставить Л; ? означало неточно, О – отец, М – мать, развод обозначался перевернутыми скобками) (, а б.п. значило без потомков, было странно и одновременно интересно погружаться в глубины времени только для того, чтобы в итоге уничтожить его, так просто, одним движением.

Вечером я ужинал легким супом и, прочитав пару страниц из книжки, найденной в соседнем доме, забывался все тем же мучительным сном.

[…] особое место занимают отдельные жестокие зрелища – как, например, трагедия, где все вращается вокруг одного кризиса, который следует либо устроить, либо разрешить; как те особые события, что создают у нас иллюзию, будто, в силу некоего сходства или тайного подобия, через них мы открываем самих себя; они приобретают в жизни, быть может даже интенсивнее, чем любые другие, характер поворотных моментов или откровений […].[12] 

Во сне из глубины экрана ко мне приближался слон и пытался меня растоптать. Что же до откровений, то ввиду перенесенных мною испытаний они, должно быть, в один прекрасный момент разбежались на все четыре стороны, оставалась разве что моя внезапно открывшаяся принадлежность к богам, достичь которой, признаться, с каждым днем становилось все труднее, прочее же, можно сказать, являло собой одно блистательное отсутствие, один хрен, вот и весь урожай бедняги на сегодняшний день, хрен и боль, и прежде всего нищета!

[…] наблюдая ритуалы, игры, празднества, люди получают естественную отдушину для своих эмоциональных порывов и могут вообразить, по крайней мере на время, будто заключили договор с миром и вновь воссоединились сами с собой […]

Да, бедняга поскользнулся на какой-нибудь банановой кожуре, и слон топтал его, но, на беду, никакое озарение не пожаловало, он просыпался, Зерцало тавромахии, все помятое, валялось в складках одеяла, а впереди ожидал новый день, и он, одинокий, заброшенный, вновь будет вести счет тем, кто раньше или позже был на этой земле и уже никогда на ней не будет.

Я словно раздвоился, я был не в себе, ошарашенный взлетами и падениями американских горок, покорных судьба ведет, непокорных тащит, эта цитата стояла эпиграфом к одному из сборников генеалогий, я даже не знал, отношусь як пер вой или ко второй категории, меня швыряло от берега к берегу какими-то глубинными завихрениями, и я лишь всеми силами старался не утонуть; единственное, что еще было важно, – это заставить себя по утрам волочить ноги, не находя, впрочем, для этого занятия никаких убедительных причин, кроме разве что дурацкого чувства, что сначала нужно завершить работу, а потом уже получить наконец право отдохнуть и раствориться в вечности.

Иногда я спускался в подпол, в огромный винный погреб, и сидел там неподвижно в полной тьме, среди таких же галлюцинаций, как во время своих странствий под Нотр-Дам, только на сей раз меня посещали иные видения, я пребывал внутри красочной романной фантасмагории, бесконечно меняя роли, я играл поочередно множество персонажей – первосвященника, жаждущего власти и отправляющего культ среди каких-то странных переплетенных пирамид, девушку, которую собираются принести в жертву, помощника палача и самого палача; каждая история давала повод для того, чтобы моя идентичность враз разлеталась на куски, дробясь до бесконечности на крохотные подмножества, одно невероятней другого, наделенные собственной жизнью и, однако, принадлежащие мне, тысячи крохотных светящихся точек, рассеянных в гигантской массе вселенной, фонтан, сверкающий гейзер, что безмолвно вырывался из моей телесной оболочки; я был одновременно жрецом, приносимой в жертву девушкой и палачами, тень пирамиды становилась прозрачной, я ощущал, что покинул пределы ночи и звезд, достиг замечательного чувства отрады и чистоты, а потом сеанс кончался и я, несколько одурелый, возвращался на первый этаж и садился за работу.

Конечно, вокруг была пустота, одиночество и жестокая тревога от всей этой апокалиптической ситуации, но однажды утром мне пришла в голову нехитрая мысль: ведь если я не кто иной, как последний человек на планете, значит, здесь больше не осталось женщин, и этот печальный факт неожиданно поверг меня в безграничную тоску, напрасно я пытался сосредоточиться на компьютере – у меня была смутная идея завершить свои генеалогические операции, а потом покончить с собой, – мои грезы постоянно обращались к вполне недвусмысленным картинам, я видел груди, волосы на лобке, округлости ягодиц, ощущал сладкий, пьянящий запах, воображал себе встречу Последней Женщины и Последнего Мужчины и последующий упоительный бред; как правило, после этих напряженных размышлений я выскакивал во двор и яростно дрочил, сопровождая свое возбуждение неистовыми проклятиями по адресу тишины и легкого ветерка: пошли в задницу, суки, пошли в задницу, в один прекрасный день вы заплатите за все, мое семя разливалось по щелястым плитам, – но исступление мое было бесплодным, мандрагора не выросла.

Именно в процессе этого небольшого упражнения и произошло событие, вновь изменившее ход моего одинокого существования. С некоторого времени я стал замечать вокруг дома следы копыт, а однажды ночью мой беспокойный сон нарушил топот кавалькады, – во всяком случае, мне так показалось. И вот теперь, после полудня – я как раз завершал свои ритуальные омовения, ледяной душ, а потом облегчение с потоком проклятий – какой-то шум заставил меня повернуть голову: мощное сопение и царапающий звук; в анфиладе, выходящей на площадь, стоял огромный бык, чудовище, он косил бешеным глазом, раздувал ноздри и явно собирался поднять меня на рога.

[…] рассмотрев искусство тавромахии с точки зрения его связей, особенно связей с эротикой, можно утверждать, что оно предстает одним из тех фактов-откровений, которые высвечивают в нас некоторые темные частицы нашего я, постольку, поскольку воздействуют на нас посредством своеобразной симпатии или сходства, и эмоциональная сила которых объясняется тем, что они суть зеркала, отражающие сам образ нашей эмоции в объективированном и как бы предсказуемом виде […]

Я едва успел спрятать свой пест и влететь в дом, зверь мчался на меня со скоростью трехсот миль в час.

Значит, по деревенским улицам бродил брошенный племенной бык, бойцовый зверь. Мурио. Хищник.

Нависавший над моей жизнью постоянной скрытой угрозой.

До меня донесся глухой удар рогов, сотрясавших дверь.

Возможно, он подстерегал меня с самого начала, ждал своего часа.

Я крикнул, пошел вон, кыш-ш-ш, убирайся отсюда.

Являя своим присутствием бремя ожидавшей меня кары, меня разорвут на части, затопчут, как и подобает поступать с предателями, отступниками и париями.

Наконец он убрался, здоровенный гад, истосковавшийся по убийству, готовый превратить свою жертву в котлету. В этом, безусловно, устрашающем явлении было по крайней мере то преимущество, что я столкнулся с живым существом, несколько более весомым, чем кролики, вороны и прочие зловещие птицы, кружившие над деревней. Отныне мне следовало быть вдвойне бдительным, постоянно готовым к худшему, а я-то наивно решил, что нудная классификация моих компьютеризированных призраков – последнее испытание, выпавшие мне на долю; приходилось признать, что ничего подобного, и если в конце пути меня действительно ждало триумфальное возвращение на утраченный Олимп, то я его честно отработал.

Вечером, засыпая в своей осажденной крепости, я сказал себе: если подумать, что мне пришлось пережить за этот год, то я чертовски хорошо держу удар.

Ты отлично держишь удар, приятель.

Я должен был бы сыграть отходную уже давным-давно. Так сделал бы кто угодно. Сломался бы, отступился. А я нет. Я по-прежнему был здесь, готовый к следующему испытанию, как тот болван в телеигре, где вас заставляют проделывать кучу идиотских полуспортивных штучек под вопли восхищенной публики, гляди, во дает, сукин сын, спорим, он сейчас свернет себе шею.

У меня и на этот раз не было выхода, я должен был убить быка, убить собственными руками и перерезать ему глотку, чтобы зверь умер, а его кипучая кровь оросила землю потоком искупительных брызг.

Выработка эффективной стратегии и изготовление смертельной западни, способной изловить этого мастодонта, отняли у меня целую неделю. Я на время оставил свой труд писца и занялся новым делом: уничтожением быка. Меня снедала ужасающая, чудовищная ненависть, ненависть и гнев, каких я сам за собой не подозревал, мне хотелось его убить, раздавить в лепешку за все, что я вынес, за свой страх, боль, смерть Марианны и ребенка, за ту кошмарную пропасть, что на каждом шагу разверзалась у моих ног, я до боли, до скрипа стискивал зубы, представляя себе тот момент, когда стальное острие моего копья вонзится в эту массу мышц, – убить, увидеть кровь, сделать больно этой жирной мрази – чтобы он мучился, бился в агонии и я наконец прикончил его.

Я воспользовался канавой рядом с домом, задумав применить древнюю стратагему, вернуться к традиции предков, охотников на мамонта, и устроить замаскированную яму, утыканную острыми деревянными кольями; мне пришлось зацементировать ее с одной стороны, расширить углубление и обозначить колючей проволокой нечто вроде коридора, чтобы у жертвы не было иного выбора, как только ринуться рогами вперед, уже заранее считая себя победителем, на жалкого, выдохшегося человечка – ошибаешься, дружок, сильно ошибаешься, эта ошибка будет стоить тебе жизни, я разговаривал сам с собой, посмеиваясь под нос, я тебя сделаю, подонок, раскрою тебе брюхо отточенными, острыми мечами, ты будешь тихо подыхать, а я помочусь на твои раздувающиеся ноздри, чтобы помешать тебе испустить последний вздох; я забаррикадировал ворота на участке, чтобы он не застал меня врасплох, жирная туша дважды наносила мне визит, пытаясь выломать засов, тот, слава богу, выдержал, не волнуйся, дорогой, скоро я буду в полном твоем распер ряжении. В первый раз за долгие месяцы, возможно, благодаря физическим упражнениям, а может, по какой-то другой, неизвестной мне причине, едва моя голова касалась подушки, как я со спокойной душой проваливался в глубокий сон, полный приятных, нежных сновидений, и спал до самого утра.

Наконец, спустя несколько дней, битва состоялась, закончив ловушку, я стал ждать, спокойный и нетерпеливый, когда противник соизволит явиться, колючка была снята, а ров хитроумно замаскирован комьями земли и травой. Над ней, в дополнение к дьявольскому механизму, я устроил турник, когда бешеный бычара нацелится на меня, мне нужно будет лишь повиснуть на перекладине, и эта дрянь, увлекаемая собственным весом, провалится в могилу.

Меня распирало от гордости за свою изобретательность.

Конечно, риск был, но это делало мне честь, у зверя оставался шанс, я вполне мог промахнуться, не ухватиться за турник и самым дурацким образом повиснуть у него на рогах, клянусь, в этом случае меня бы ничто не спасло.

На первый день враг не появился. На второй тоже.

Ты ведешь войну нервов, мерзавец.

И вот, когда я как раз размышлял о том, что злодей, наверно, удрал, до меня донесся какой-то шум, я подскочил. – совершенно замечтался, едва успел отбежать и занять позицию у рва, на поясе у меня был надежно закреплен меч из лезвия дисковой пилы, на меня мчался ураган.

[…] от тавромахии, служившей нам примером трагического искусства, целиком основанного на возможности ошибки и физической раны, мы пришли к эротике, средоточием которой является сама подобная рана, учитывая, что в акте любви как нельзя более ясно обнаруживается важнейшая роль полного разрыва плоти […]

Я больше не растрачивал драгоценную энергию на тщетные мастурбации, я был собран, в голове просветлело, тело отдохнуло, и все же неистовая сила, летевшая ко мне со скоростью бешеного локомотива, смела меня прежде, чем я успел пошевелиться, я почувствовал, что взлетаю в воздух, подброшенный тоннами злобы и ярости в чистом виде, однако моя правая рука каким-то чудом сумела уцепиться за перекладину турника; пока тело носорога с треском валилось в яму, я в последний раз попытался поймать перекладину другой рукой, но сорвался и рухнул вниз, самым жалким образом, готовый неизбежно превратиться в лепешку, и, когда падал, в голове мелькнула странная считалка:

целы все ноги у наших солдат, и недотеп среди нас не видать, шагом вперед, ни шагу назад левой-правой, а потом опять,

и еще фигура человека, совершавшего пробежку в Дефанс, он мчался как сумасшедший, и еще странная картина в комнате напротив компьютера, и олень, и единорог; бык, наверное, ухнул вниз со всего маху, всем весом, да меня донесся его неистовый рев, я спрыгнул на массу плоти, безуспешно пытаясь уцепиться за край рва, но все, что мне удалось, – это усесться верхом на спине быка, бронтозавр лупил во все стороны рогами, как одержимый, мою правую ногу зажало между его туловищем и стеной, тело пронзила жгучая боль, и недотеп среди нас не видать, перед моими глазами всплыла обложка первого альбома Лаки Лака, Родео, Лаки Лак был тогда еще худенький, с размытыми чертами лица, если бы не физические ощущения, и запах, и мощь зверя, ревущего, словно лев в западне, я бы и на этот раз решил, что это сон, виртуальная реальность, внезапно возникшая под действием незримых сил, что окружали меня, старались сбить с толку, но дикий удар рогов заставил взглянуть на вещи более трезво.

Мне удалось вытащить свой меч, и избиение началось.

Судя по всему, бык застрял среди заостренных кольев и теперь ужасно мучился, каждое движение причиняло ему боль, мой первый удар, в сущности, лишь отвлек его от страданий, получай, поросеночек, я намотал на винт дисковой пилы длинную резинку, лезвие моего оружия было острее бритвы, уши, уши и хвост, еще я отрезал одну ноздрю, он лягался изо всех сил, я с воплем выколол ему глаза, я был весь в крови и пене, я бил вслепую, все сильней и сильней, время словно остановилось, у меня заболела рука, но одолеть этого могучего черта пока не удавалось, он по-прежнему дергался, пытаясь стряхнуть завладевшего им жалкого паразита; когда я добрался до яремной вены, он еще шевелился – подохни, адское создание; умирая, он подпрыгнул как сумасшедший, вырываясь и суча громадными ногами суккуба по заляпанной кровью траве, я прикончил его, в последний раз полоснув мечом, моя нога превратилась в кровавое месиво, один палец был сломан, ладони содраны, так я сжимал рукоять своего штыка, но в общем и целом я еще легко отделался.

Ты сдох, подонок.

Ты сдох, и это я убил тебя.

И силой этого в высшей степени символического акта целая туча колдовских чар, казалось, сгинула в тумане небытия.

Я убил Зверя.

Убил безупречно.

Как воин, столкнувшийся с неодолимым и одолевший его.

Я перекрестился, став на колени рядом с еще дымящимися останками достойного противника, и вырезал из его окровавленного бедра стейк.

Кто-то выигрывает, кто-то проигрывает, дружок, таковы правила игры.

Я вернулся домой, размахивая мечом, намереваясь приготовить себе обед – мой ростбиф ручной работы. Я Король, я никого не боюсь, теперь вам придется считаться со мной, хотите вы или нет, кто бы вы ни были, шайка недоносков, я еще не сложил оружия, это уж будьте уверены.

Я Король, повторил я, еще весь дрожа от своего перевоплощения, я Король, и чихать я на вас хотел.

Я был бодр и полон сил, будущее, какую бы форму оно ни приняло, не внушало мне страха, однако наутро, вернувшись осмотреть поле битвы, я не обнаружил никаких следов быка, труп исчез, а на месте рва была едва заметная ямка, в которой нельзя закопать даже собаку, – ни следов борьбы, ни крови; меня вмиг охватила оторопь, жуткая паника, я сошел с ума, я в психушке, Марианна отправила меня в больницу, все, что я видел на протяжении долгих месяцев, – апокалипсис, смерть близких, бег вперед, одинокий и безнадежный, – было лишь бесконечным бредом, мешаниной зловещих фантазмов, я неспособен даже воспринимать реальность такой, какая она есть.

Это невыносимо.

Хоть бейся головой об стенку.

– Марианна, – закричал я, – Марианна, ты здесь, есть кто-нибудь вокруг?

Наверное, я находился в прострации, под надежным присмотром, в лечебнице, покинутый близкими и окруженный дебилами и сумасшедшими.

И всего-навсего видел трехмерный фильм, рожденный моими ублюдочными галлюцинациями.

В столовой валялась веревка, прежде не попадавшаяся мне на глаза, я спокойно посмотрел на нее, взял, потом вышел из дома, привязать ее к воротам было проще простого, – значит, весь этот маскарад преследовал лишь одну цель: заставить меня умереть; но если моя теперешняя жизнь – только долгий и страшный фантазм, то позволит ли мне смерть перенестись в ту реальность, какая сегодня, похоже, была мне недоступна? Я представил себе, как звонит телефон, Марианна снимает трубку, да, он скончался, остановка сердца, это произошло сегодня ночью, нет, никаких особых причин, он не был как-то особенно возбужден, во всяком случае не больше обычного, сочувствие на лицах персонала, подобающие случаю разглагольствования психиатра и, наконец, мрачные похороны на маленьком пригородном кладбище.

Что душа моя отлетит к более милосердным небесам, в этом были большие сомнения, я отчетливо видел, как приземляюсь в аду, как вечно горю в огне, с тем самым бокалом, что был у меня в руках, ничего другого меня явно не ожидало.

Веревка была сырая, жесткая, я чувствовал, как шероховатая пенька царапает мне шею. Если подумать, это не самое удачное решение – покончить с жизнью, какой бы виртуальной она ни была.

Тем более что это могла быть последняя уловка моих врагов с Олимпа, чтобы устранить неудобного конкурента. Естественно, если принять гипотезу, что я не чокнутый, а Зевс.

– Есть тут кто-нибудь? – крикнул чей-то голос. – Есть кто живой в деревне?

Голос был женский.

Женский голос.

Я выпутался из скользящей петли, ко мне направлялась группа странных фигур с бритыми головами, облаченных в подобие белых тог, полотнища плескались на ветру; не двигаться, снова произнес голос, мы вооружены, – это были женщины, десяток женщин, с луками или арбалетами, нацеленными на меня; наверно, вид у меня был вконец перепуганный, потому что говорившая велела мне спускаться вниз, уверяя, что никто не собирается причинить мне никакого вреда, остальные закудахтали, – конечно, не вред, ух-ух, скорее наоборот. И я подчинился, отложив свое самоубийство на потом.

– Ближе, – скомандовала предводительница, – подойди ближе, но без резких движений.

Вылитые туареги или призраки из греческой трагедии. Я заметил, что под своими одеяниями они совершенно голые, и этот факт тут же поверг меня в транс. Женщины. Голые. Практически нагие под простынями. Среди них имелись и старухи, и абсолютные гнилушки, но некоторые были недурны. Откровенно недурны. Хотелось мне адски.

Какая-то толстуха связала мне руки за спиной, мы вернулись в дом, они перерыли его сверху донизу, компьютер на втором этаже был включен, и, когда предводительница подошла к нему, надписи побежали, словно программа свихнулась и загрузилась сама собой, послышались странные потрескивания, воительницы недоверчиво отпрянули от меня, пришлось объяснить, что дом заколдован, я тут ни при чем, он живой; маленькое войско тут же испуганно выкатилось наружу, а с ними и я, их пленник, они прихватили все, что могло представлять интерес, несколько оставшихся консервных банок и медикаменты. На окраине деревни женщина, что держала меня, связанного, стала читать стихи:

Виктория боится темноты В стекле таятся призраков черты. Сумрак волшебных лесов Шепот ночных голосов В ней поселились навек. Одна среди враждебной пустоты Виктория боится темноты. Летом под вечер прекрасный принц, обманщик и чародей Сердечко больное унес. Колдовством ей сердце разбил Ее женихов погубил.

И то, как она их произносила, в сочетании с несколько вялым ощущением, что вот, теперь мне никуда не деться от стада полуодетых баб, наполнило меня изумленным восторгом. С тех пор как я оказался в деревне, мне ни разу не приходило в голову расширить границы своих исследований, посмотреть, что там дальше, хотя, судя по плакатам, берег Луары совсем близко: то ли дом слишком притягивал меня, то ли по горло хватало воспоминания о пересохшем русле Сены, – к чему получать еще одну травму; реки перестали течь, и это, бесспорно, было одним из наихудших зол, тайным знаком, что все утратило смысл и остановилось, что мы пропустили последний корабль и уже никогда не вернемся в гавань, а потому, когда я, вслед за своими надзирательницами, вышел на небольшой мысок среди океана грязи, расстилавшегося вокруг вывернутых из земли деревьев и песчаных островков, у меня вырвался невольный вздох облегчения, забрезжила надежда, что, быть может, еще не все пошло прахом, по крайней мере не окончательно, – на берегу были привязаны лодки и ожидали другие женщины. Впервые за долгое время я почувствовал, что атмосфера немного смягчилась и скрытая враждебность, разливавшаяся вокруг с самого начала катаклизма, хоть на время сделала перерыв.

– Кто его берет? – спросила предводительница. – Он поедет в нашей лодке или еще кто-нибудь хочет начать?

Одна из женщин-призраков хихикнула, другая закудахтала, ну если ты нам оставишь немножко, Глэдис, хи-хи, если ты потом его вернешь, и тут я вспомнил, в каком оказался нелепом положении, я попал в плен, и на меня явно покушались.

Я забрался в первую лодку, по-прежнему прикованный к охраннице, женщина позади меня отдала швартовы, и представление началось: та, которую звали Глэдис, освободила мне одну руку, потом, как безумная, впилась мне в губы и расстегнула ширинку, это послужило сигналом к началу оргии, водной оргии, с меня сорвали одежду, мою красивую одежду, добытую в шкафах заколдованного дома, и три чертовки вмиг всосались в меня, тянули во все стороны, опрокинув, надраивали, вызывая легкую панику и жуткое возбуждение; готово, он стоит, сказала одна из моих новых подруг, какой твердый, все трое по очереди сосали меня, а потом я их, остальные лодки виделись словно в череде безумных вспышек, стадо гарпий в самых нелепых позах, ласкающих друг друга, онанирующих, я почувствовал, как чей-то палец проникает мне в задний проход, и предводительница, та, которую звали Глэдис, заставила меня ее взять.

Я почти физически ощущал, как улетаю куда-то, и снизил обороты.

– Советую сдерживаться, если твой член перестанет стоять, они способны тебя убить.

Я шагал по каменистой почве и размышлял о том, что у дороги нет конца.

Ее шепот заставил меня удвоить пыл, на остальных лодках аплодировали; полоумные, я наткнулся на группу полоумных, сексуально озабоченных баб, готовых на все, лишь бы удовлетворить свою похоть, – это говорил мой внутренний голос, – посмотри, ты только посмотри, какой ужас, как можно настолько погрязнуть в пороке, будь хоть трижды конец света и апокалипсис; на нас шла штурмом беззубая старуха, она оттолкнула Глэдис и выставила передо мной свои раззявленные ляжки, но я все равно хотел, как больной, как проклятый, и я взял ее тоже, а потом толстуху рядом, а потом других, и еще, и еще, я запускал свободную руку в ветхую бесплотную щель, кусал груди рыженькой, я лез из кожи вон, чтобы их удовлетворить, – я вас затрахаю, мерзавки, вы получите, чего хотите, мало не покажется; на какой-то короткий миг мне привиделось, что я вхожу в маленькую церковь в Солони, неф пересекали полосы солнечного света, и я, взволнованный и полный благоговения, простирался ниц перед статуэткой Девы Марии – я вам всем вставлю, банда шлюх, я вас так отделаю, что вы молиться на меня будете.

И сказал Господь: вопль Содомский и Гоморрский, велик он, и грех их, тяжел он весьма.[13]

Передо мной был мной двойник, и эта встреча меня не пугала.

Вместо видения Девы возникло нелепое видение быка, а с ним мне словно внезапно открылось могущество й тайная власть самой Земли, окружавшая нас река и то, как я их трахал, вмиг обнажили скрытый смысл моей битвы: я был одержим, в меня вселилась душа зверя, самый сгусток его мощи, – быстрее, вопила моя новая партнерша, прибавь обороты, – отныне мой член был лишь продолжением дьявольской жизненной силы, силы почти божественной, сверхъестественной, он служил ярким признаком того, что я, возможно, и вправду недалек от небесного происхождения; я включил предельную скорость, и она дико заорала, потом ее, в свой черед, сменила другая, когда последняя из них вырвалась из моих роковых объятий, я почти не устал и был по-прежнему в полной боевой готовности.

Честно говоря, я ждал с их стороны хоть слабого намека на благодарность, признательность, но они как ни в чем не бывало повалились по своим лодкам, мы тихо приткнулись к песчаной косе, усеянной хилыми деревцами, и вся эта милая компания преспокойно захрапела, я остался один; оковы на моей руке закрывались на маленький висячий замок, я любовался лунным светом и упивался своей силой, которая, казалось, не собиралась иссякать; ближе к полуночи Глэдис проснулась, и я взял ее снова, еще яростнее, чем в первый раз, а потом, сделав дело, и поскольку и ей, и мне явно не спалось, я стал жадно расспрашивать ее, пережила ли она тоже конец света? реально ли это все, или я брежу в припадке неизлечимого безумия? а если мы все переживаем апокалипсис, то какого черта она делает здесь, на лодках, посреди Луары, со своими полуголыми старухами и идиотками в тогах? и наконец, прежде чем она подробно разъяснила мне эту загадку, все ее поводы и причины, я пошел ва-банк и спросил, не кажется ли ей иногда, будто все, что мы видим – реальность, жизнь, есть только иллюзия, выдуманная нами самими, а значит, вся эта череда катастроф – не что иное, как еще одна химера. Задавая вопрос, я не сводил с нее глаз, говоря себе, что если моя догадка верна и это действительно заговор, то она как минимум моргнет, выдаст себя каким-нибудь жестом, не оставляющим сомнений, что и она из этой шайки, но она всего лишь пробормотала, глядя на воду: если это иллюзия, то, можно сказать, общепринятая, – в ее лице ничто не изменилось, ни одной морщинки; к тому же с первых дней кризиса у нее пошла полоса несчастий, она работала воспитательницей по особым проблемам в санатории, беда обрушилась на них, на нее и пансионерок; со всего размаху, несколько месяцев они держались благодаря припасам, хранившимся в замке, где размещался санаторий, а потом явились грабители, и им пришлось бежать, кого-то убили, другие умерли от горя, ужаса или болезни, как и многие после этого нежданного удара судьбы, в конце концов они нашли лодки и пустились вниз По реке, нагие – грабители украли у них одежду, – завернувшись в простыни из санатория, отдав свои жизни в руки Господа и смутно надеясь, что когда они доплывут до океана, их муки так или иначе кончатся.

Они встречали сверхъестественных животных.

Чудовищ.

Они шли через враждебные края, мир, казалось, распадался, и земля разверзалась у них под ногами.

Они стали свидетелями взрыва на атомной станции, и облако сожгло одних и пощадило других.

Целыми днями их преследовали по берегам полубезумные, почти обугленные существа, расплавленные, свихнувшиеся под действием радиации и токсичных паров, эти монстры выкрикивали страшные проклятия и мастурбировали.

В пути им попадались одни мужчины, ни единой женщины, и Глэдис решила, что, наверное, в живых остались только они, последний шанс человеческой расы.

Те, кого задело облако, умерли, а остальные решили идти дальше, искать производителя.

Производителя.

Кого-нибудь, здорового с виду, способного оплодотворить женщин, которые еще могут стать матерью.

Та, что декламировала стихи, увидела во сне заброшенную деревню, там их ждал знак, и туда направляло их божество.

Занималась заря, пейзаж со склонившимися над рекой деревьями и серыми волнами казался черно-белым, на бывших телеграфных столбах висели, мотаясь на ветру, распятые тела, повешенные, прибитые гвоздями, клочья гниющей плоти на голых скелетах, от реки поднимался легкий туман, солнце еще не встало, я как никогда ощутил бессмысленность нашего присутствия в мире, полную пустоту, бесцветной печатью которой отмечена вся сумма наших существований: умрем мы или нет, или даже погибнет весь род человеческий, бог мой, какая разница; Глэдис снова принялась меня сосать, и мне снова пришлось ее трахнуть, остальные начали просыпаться, я не спал ночь, а впереди был явно тяжелый день, я думал было броситься в воду и попытаться спастись, но куда идти и что делать? Тем более что они не задумавшись убьют меня, как дикари, своими стрелами и аркебузами, да потом, мне и тут было хорошо, я – случайный жеребец среди каравана, тихо плывущего в небытие; Глэдис кончила и отодвинулась, и сарабанда началась по новой, а безумная все пела:

Виктория о смерти размышляет О катастрофах, кораблекрушеньях И о резне что жалости не знает. Видятся ей темницы Таинственные гробницы В бледном сиянье свечей Узников грустные лица. Слышатся страшные крики Призрачных женихов Что бредут в пустыне нагие К своим глухим саркофагам.

Некоторые трупы были нанизаны на крючья, словно их припас в ожидании великого пира гигантский мясник; при виде столь близкой картины смерти – мы на своей узкой песчаной косе находились всего в десятке метров от берега – их сексуальное исступление удвоилось.

Сумрак волшебных лесов Шепот ночных голосов В ней поселились навек. Виктория о смерти размышляет О северных ветрах что горе навевают. Она влачится в муке и печали Вокруг толпятся сонмы привидений Их источает словно трупный яд Ее бездонной памяти могила. Виктория о смерти размышляет А после тихо-тихо засыпает.

От безумной сладко пахло, груди у нее были еще крепкие, я быстрее заработал бедрами, девицы подбадривали меня криками ура и опять начали хлопать в такт.

И снова Дева выходила мне навстречу, мы с ней сидели на Великой Китайской стене, вокруг тоже стоял какой-то туман, она молча, в упор смотрела на меня, ее взгляд не выражал ни особой нежности, ни упрека, в какой-то момент воздух, атмосфера и погода, казалось, пришли в равновесие, нашли ту единственную точку, где встречные силы взаимно уничтожаются, а потом все перекрыли крики слабоумных, вставь ей, давай, проткни ей муфту, а-а-а-а-а-а-а-а-а-а, скованное запястье болело, замок царапал кожу, и мне пришло в голову, что, наверное, во мне не осталось ничего от того человека, каким я был год назад.

На берег высыпали люди, они что-то орали, обращаясь к нам, – а я-то считал себя последним обитателем земли, да ничего подобного, нас было еще много, – один из типов бросился в воду и поплыл, костлявое лицо придавало ему перепуганный и важный вид; не останавливайся, говорила безумная, люби меня, люби меня дальше; Глэдис и ее сподвижницы, словно армия в полной боевой готовности, прицелились из арбалетов, множество стрел вспороли воздух и мгновенно разнесли мутанту череп, его приятели в ужасе махали руками, раненый скрылся под водой, уносимый течением, а убийцы, потянув за нитку, выловили назад свои стрелы, словно безобидные домохозяйки, заботливо сматывающие вязанье; мы отдали швартовы, и наш речной конвой снова пустился в путь; теперь меня, взвизгнула одна старуха, теперь моя очередь, сколько можно ждать, чем я хуже вас, вечно я последняя, нельзя же так.

– Спокойно, – сказал я, – сидите тихо, или у меня ничего не получится.

Все тело болело, меня словно измолотили, высосали, выжали как лимон, в известном смысле так и было, одна из шлюх сказала: если он больше ни на что не годится, надо его убить, шлепнуть, как всех прочих, и дело с концом, но тут вмешалась Глэдис, я наблюдал за происходящим рассеянно, почти безучастно, в конце концов, кто-нибудь уже давно должен был меня прикончить, да и что я мог с ними поделать, умереть в жаркий летний день, отодрав целую кучу полоумных на Луаре, думаю, я бы писал эту сцену с восторгом, сначала оргию, потом казнь. Я не согласна, повторила Глэдис, он первый, кто не похож на барахло, пока мы его оставим, та, что была в соседней лодке, абсолютная чурка, все время сморкавшаяся в два пальца, поддержала ее, промычав, Эдис п'ава, вва, вва, глаза у нее были стеклянные, рыбьи, она бы здорово смотрелась на презентации водной планеты – превращение людей во всяких земноводных и рыбешек.

Эдис п'ава, вва, вва, он нас т'ахнул, его можно оставить. Я спрашивал себя, что бы это значило, то ли бред сумасшедшего, то ли все запреты и засовы действительно враз исчезли, едва прорвало плотины цивилизации.

Истина, скорее всего, находилась где-то посередине, все их наклонности явно были при них с самого начала и лишь обострились в новых обстоятельствах.

– Тогда надо, чтобы он кончал, если он не кончит, у нас не будет маленького.

Внутренний голос тихо шептал во мне, шепот был привычный, я уже слышал его, я вновь вспомнил, что случилось в подвале у стариков, ужас во время ограбления, когда мне показалось, что я заклял какую-то силу, дьявола, сверху накладывались фигуры двух гадин в церкви, ты не против, если у нас будет ребенок? – спрашивала Марианна, – ты не против, если мы его сохраним? и свой ответ, о'кей, о'кей, а потом труп, труп умершего ребенка, мы с тобой, нашептывало мне нечто, соглашайся, скажи, что ты их удовлетворишь, что ты сделаешь их плодоносными, мне пришла в голову жуткая мысль, что в ту ночь в меня вселился призрак, демон и с тех пор диктовал мне каждый жест и поступок, каждое слово и что я всего лишь полая раковина, вместилище какого-то ядовитого, злобного Другого.

Дагон[14] сегодня, среди нас.

– Я могу вас удовлетворить, – сказал я, и голос мой звучал громко и уверенно, – я сумею сделать вас плодоносными.

Я переводил взгляд с одной на другую, медленно, внимательно, я смогу вас наполнить, оплодотворить, браво, одобрил инкуб, они ощущают твои флюиды, твою власть, это хорошо. Во мне жило что-то, что не было мною, но чья дрожь и вздохи отдавались во мне, какая-то сила, прежде таившаяся, а ныне осмелившаяся выйти на свет. Скажи, я Бог? – спросил я, мне так казалось, я был прав? – и после минутной паузы услышал ответ, нет, не совсем, не сам Бог, а тот, кто был ему дорог и предал его.

– Я за, – решила безумная, – я за, но, когда мы забеременеем, мы его убьем.

Остальные шумно поддакнули, да-да-да-вва-ва, теперь им захотелось есть, и мы причалили к островку, одна из чокнутых вытащила из воды целую связку рыбы, бечевки были привязаны к корме челноков, Глэдис развела костер зажигалкой, осторожно вынув ее из пластикового кармашка, зажигалкой Бик, она чиркнула старательно, всего один раз, не больше, и мы поели, бедные грешные рыбари, затерянные на необъятной; разрушенной либо, во всяком случае, стремительно меняющейся планете, группа свихнутых и дебильных баб со своей наставницей и я, все еще в плену, с наручником, я сидел на Дне лодки и как мог защищался от солнца, оно начинало припекать, надо было сохранять хладнокровие, несмотря на эту историю с одержимостью; если прежде опасность и враг окружали меня со всех сторон, то теперь они были во мне, в том, что я, исходя из жизненного опыта, всегда считал своей сущностью, сокровенным я.

Рыба была восхитительная, зажаренная на камнях, с пряными травами, настоящий пир, я так облизывался, что еще больше захотел пить, мне протянули флягу, вода в реке была грязная, или радиоактивная, во всяком случае, от нее начинались жуткие колики и кожные болезни, мы все равно облученные, это ведь раз и готово, расхохоталась рыжая, в этом смысле мы уже давным-давно ничего не боимся, и я сказал себе: а ведь и я, наверное, облучился, и неслабо, и тут же понял, что больше не боюсь умереть или заболеть, что я уже по ту сторону, тем более что не знаю даже, существует ли смерть на самом деле; ты ошибаешься, опять взялся за дело голос, смерть – вещь абсолютно реальная, напрасно ты в это не веришь, и, словно отвечая ему, одна из девиц закричала: посмотрите на мертвецов, они как будто плавают; это вызвало бурное веселье, река несла трупы, а им было смешно, в конечном счете это скорее радовало, я тоже засмеялся: поглядите, вон тот, он похож на бегемота, мы сгибались пополам от хохота, откровенная буффонада – мертвецы, ныряющие в волнах, внезапно объединили нас, и мы стали заодно, но потом, ибо, к несчастью, все хорошее когда-нибудь кончается, это маленькое развлечение исчезло и пришлось опять начинать все сначала, перетрахать их всех по новой; честно говоря, я уже больше не мог, я прекрасно помнил, как по телевизору, когда-то давно, боже, как все это теперь далеко, показывали интервью с одним жокеем, он говорил: вы думаете, у меня не жизнь, а сказка? вы думаете, это приятно? а запахи, о запахах вы подумали, дрючить иностранцев, постоянно соприкасаться с, передками и задами, вы не представляете, какой это на самом деле ужас. Обрабатывая первую клиентку, я четко видел перед собой лицо этого типа, его усы, усталость во взгляде, да, так и было – усталый и немного пресыщенный, двадцать лет в Политехнической школе, сударь, один из столпов групповухи, сто семьдесят два порнофильма, выставки по всему миру, стареющий ебарь, с легким отвращением вспоминающий подробности былых связей, покончив с третьей, я решил сделать паузу и перебрался в лодку к Глэдис, думаю, мы с ней раскусили друг друга, как только стало можно, я сказал, подожди, нам надо поговорить, так ничего не получится, если вы хотите забеременеть, надо действовать рационально. Рационально и умело.

Запасы моей спермы не беспредельны, так стоит ли растрачивать ее в бесполезных объятиях? В бесплодных сражениях?

Они старые, Глэдис.

Старые или сумасшедшие.

А мы, быть может, последний шанс человечества.

Или по крайней мере один из шансов.

Мы обетование будущего, Глэдис, а они уже часть прошлого, уходящей эпохи.

Я был спокоен и уравновешен, Змей, сидящий во мне, вещал все эти истины как нечто ясное, реальное и очевидное.

Я говорил тихо, чтобы не слышали остальные, но каждое произнесенное слово обладало неодолимой силой и мощью, – по-моему, тебе стоит об этом поразмыслить, Глэдис, возможно, здесь, на земле, на нас возложена миссия, и не думаю, что в нее входит устраивать оргии на плавучем траходроме.

Фразы вылетали у меня изо рта не сразу, слегка искаженные эхом, эхом чудовища, мелькнула мысль: блин, я на самом деле превращаюсь в шизофреника, но мой гений, инкуб, немедленно оборвал меня, ничего подобного, даже и не думай, я абсолютно реален, и короткая прозрачная вспышка прорезала воздух между нами и старухами на дне лодки.

– Что это вы там замышляете? – тут же заворчала одна из мегер. – Не давай задурить себе голову, Глэдис, он, похоже, врет, как телеведущий.

Всего их было пятнадцать, вместе с Глэдис шестнадцать: пять дряхлых старух – интересно, как они до сих пор живы, – семь дебилок или вроде того – вид у них был не слишком покладистый, ширококостные, с устрашающими головами, так и пышущие неполноценностью, – безумная, что читала стихи, и две недурных – стажерка, социальный работник, и бухгалтерша; вся группа, безусловно, напоминала корабли дураков, что пускали вниз по течению рек когда-нибудь в средние века; предоставленные сами себе, они наверняка как-то выкручивались.

– Я его не чувствую, Глэдис, мне не нравится его взгляд, у него лживые глаза.

Я снова стал шептать Глэдис, подумай, поразмысли об этом хорошенько, не упусти свой шанс, а потом дебильные раскричались, и мне пришлось перейти в другую лодку; вдруг у меня мелькнула нелепая мысль, я представил себе обложку какого-нибудь желтого журнальчика, СЕКСУАЛЬНАЯ ИГРУШКА: ОНИ ИСПОЛЬЗУЮТ ЕГО ДВОЕ СУТОК ПОДРЯД, А ЗАТЕМ БРОСАЮТ В РЕКУ, ДЕБИЛЬНЫЕ ЖЕНЩИНЫ, СБЕЖАВШИЕ ИЗ ПРИЮТА, ОЧЕНЬ ИЗГОЛОДАЛИСЬ, и черно-белое фото, голые девицы в окружении полицейских, закрывающие лицо руками, и Глэдис на заднем плане, со скучающим видом. ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА ВМЕСТЕ С БОЛЬНЫМИ УЧАСТВУЕТ В ОРГИИ, самая устрашающая раздвинула ляжки, и я принялся за работу, а прочие грызлись над моей головой, кто следующая.

Я перебрал в голове все десять заповедей со Скрижалей Закона:

Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим.

Не делай себе кумира.

Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно.

Помни день субботний, чтобы святить его. Почитай отца твоего и мать твою. Не убивай.

Не прелюбодействуй. Не кради.

Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего.

Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего.

[15]

И подумал, что с тех пор, как стоит мир, человечество строилось на прямо противоположных началах, на лжи, убийстве, зависти, и что, если Бог в самом деле существует, он не лишен ни дерзости, ни чувства юмора. Шлюхи мычали и стонали одна за другой, я снова получил право сделать паузу, маленькую передышку, а потом и баиньки, безумная напевала:

Если в грезах ночных Спуститься на дно океана Если на миг позабыть Хоры небесных светил То в пучине морской Увидим мы великанов Что обрели покой За стеклами зыбких экранов Пленников каменный рой Племя эпохи былой.

И на том я уснул.

Мне снилось, что я на Луне, вокруг было темно, что-то мерцало во мраке, и я в конце концов разглядел озеро, замерзшее озерцо, оно означало смерть и опустошение, окружавшие меня, а потом зазвонили колокола, вода стала нагреваться, лед таял и пруд начал бурлить, закипать при температуре, идеальной для ванны, лунная джакузи наполнялась женщинами, всех возрастов и конфессий, белокожими и желтыми, улыбчивыми и насупленными, они тревожно щебетали, обсуждая мое присутствие, вдали я видел Землю с ее десятью заповедями и постепенно понимал, что Луна – не что иное, как злобное, колдовское притяжение, управляющее приливами и отливами на этой планете, необходимый фактор развития; главное, чтобы оно бурлило, говорила одна из женщин, если бы все с основания мира соблюдали правила, можно было бы сдохнуть с тоски; а потом я открыл глаза, и сарабанда началась сначала, к сожалению, не на Луне, я по-прежнему был в лодке, со своим одеревеневшим запястьем, старухами и полоумными, и мне опять пришлось Отжарить их, и так будет до скончания века, до начала вечности.

Безумная вывалилась за борт и, барахтаясь, наглоталась речной воды, отличной водички, радиоактивной, полной тех самых забавных трупов и бесчисленных рыб-мутантов, которыми мы опять наелись в полдень; Глэдис пересчитала свои войска, она делала это трижды в день – традиция, сохранившаяся от санаторных правил, одна, две, три, все на месте? и то ли потому, что погода стояла прекрасная, то ли мои перформансы веселили им сердце, но они решили вечером устроить церемонию.

Да, завопили девицы, супер, гениально, крики, визг, церемонию? – да запросто.

Член у меня горел огнем; а бывают ли на Луне джакузи или нет и можно ли воскреснуть, вернуться с того света и начать все сначала, или всему заранее крышка? Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладязя бездны;[16] они уселись в кружок у костра, на берегу Луары, на маленьком пляже с мелким песком и редкими камешками, стоял тихий вечер, и, глядя на них, я ощутил какую-то странную нежность – несмотря на чокнутых и старых ведьм, смутное волнение поднималось во мне при мысли, что они, быть может, уже беременны от меня.

Под вечер мы снова остановились на острове посреди реки, днем было жарко, слишком жарко, но теперь стояла приятная прохлада, – казалось, при мысли о предстоящей церемонии, смысла которой я пока не уловил, все преисполнились серьезности и в то же время крайнего возбуждения.

– Прежде всего сядьте в круг и раскройте пошире уши.

Они послушно устроились вокруг Глэдис, вокруг своей предводительницы, она разговаривала с ними почти как экзаменаторша, меня привязали к носу одной из лодок, и с этой минуты никто не обращал на меня никакого внимания.

– Сначала я прочту вам отрывок из дневника человека, которого вы не знаете.

И все девицы содрогнулись.

– Венди Ангельер. История моей жизни.

У Глэдис, должно быть, першило в горле или она немного волновалась, потому что ей пришлось несколько раз откашляться.

Венди Ангельер. История моей жизни.

Ноябрь

Теперь я совершенно ясно понимаю, что мой земной путь не мог сложиться иначе и что деяния, силой которых я подменила собою десницу Господню, суть лишь последний итог размышлений, которые я была обязана довести до конца.

Ее простыня белела в вечерних сумерках, она была похожа на жрицу в окружении верующих.

Голос ее звучал ровно, но чем дальше она читала, тем сильнее в нем слышалась экзальтация.

Я, Венди Ангельер, социальный работник, решилась в сердце своем убить некоторых своих подопечных, дабы избавить их от мук и тягот земной жизни и грядущих казней, и, не вняв знакам, ниспосланным свыше, постановила исполнить это решение целиком и полностью […]

Ноябрь (несколько дней спустя) Открыла наугад Апокалипсис с иллюстрациями Дюрера:

14 Это те, которые пришли от великой скорби; они омыли одежды свои и убелили одежды свои Кровию Агнца;

15 За это пребывают ныне перед престолом Бога и служат Ему день и ночь в храме Его, и Сидящий на престоле будет обитать в них;

16 Они не будут уже ни алкать, ни жаждать, и не будет палить их солнце и никакой зной:

17 Ибо Агнец, который среди престола, будет пасти их и водить их на живые источники вод; и отрет Бог всякую слезу с очей их.[17] 

Это можно понимать только в одном смысле, что страдания наши не напрасны, хотя все, казалось бы, свидетельствует об обратном.

Глэдис читала это так, словно перед нею была по меньшей мере великая священная книга Древних, эта история мне что-то смутно напомнила, какую-то судебную хронику двухлетней давности, там писали о социальной работнице, у которой поехала крыша и которая поубивала многих своих подопечных, в свое время у меня была мысль написать на эту тему картину, – по-моему, я даже набросал несколько эскизов по фотографиям в газетах, а потом отвлекся на что-то и позабыл о них.

Святая преступница, убивавшая людей из сострадания.

Чтобы их утешить.

Сократить их муки на этой земле.

Глэдис продолжала мерно зачитывать признания и рассуждения убийцы, послание прямиком с того света, Доносящее до нас, шаг за шагом, сквозь пелену смерти, точный ход ее мыслей.

Мне известно, сколько потрясений несут с собою грядущие времена, сколько печали и горя, и я со всей ответственностью принимаю решение прервать пребывание в этом мире следующих лиц…

Дальше шел список имен, имен ее клиентов, или пациентов, не знаю, как точно называются люди, имеющие дело со службой социального обеспечения, довольно длинный список, он напомнил мне мои генеалогические штучки: Вот имена сынов Израилевых, пришедших в Египет с Иаковом, и сыновья их: Рувим, Симеон, Левий, Иуда, Иссахар, Завулон, Вениамин, Дан, Неффалим, Гад и Асир,[18] словно с давних пор все в мире так или иначе было выстроено в цепь, где жизнь каждого звена зависела от следующего за ним, и нам в этом тесном промежутке не оставалось почти никакой свободы маневра.

Закончив чтение, Глэдис спросила, кто что думает о Венди, святой Венди, которая взирает на нас с небес, подбадривая и поддерживая волнами добра, а затем мы перешли к следующему акту, к самой церемонии.

Глэдис усадила рядом с собой двух девиц, заседателей, и я было решил, что это суд, на котором по очереди рассмотрят все возможные заслуги и прегрешения каждой из них, но она всего лишь торжественно объявила: кто сегодня намерен выйти замуж? кто искренне желает сочетаться браком перед лицом гражданских законов, действующих в нашей стране, и перед лицом Творца? В ответ сборище заволновалось и захихикало, смотри, нашептывал мне Змей, смотри, какие они славные и трогательные. Лунные блики, сверкавшие на поверхности реки, создавали почти полную иллюзию, что каждая частица, каждый атом вещества, из которого состоим мы, из которого состоит земля, на миг распался, что перед нами внезапно открылась светозарная сущность вещей. Первая претендентка поднялась с места, немного смущаясь, товарки подбадривали ее, приветствуя ее храбрость и решимость, и распорядительница церемонии подчеркнуто ласковым голосом спросила, кто ее возлюбленный, кто ее суженый.

– Припомни, скажи нам, как его зовут, опиши его, какого цвета у него волосы, при каких обстоятельствах вы встретились, может быть, как он в первый раз тебя поцеловал.

У девицы, что встала первой, были проблемы с речью, при ближайшем рассмотрении это оказалась одна из самых умственно отсталых, дебилка. Смутившись, она едва слышно пролепетала, что его звали Франсуа – ео аи ан уа о ыл ондин, – и Глэдис, а за ней и все остальные повторили, он был блондин, ты хотела бы выйти замуж за Франсуа, ты хочешь, чтобы Бабетта и Франсуа поженились и у них были детки? Девица кивнула, да, блондин, да, я хочу замуж, уже яснее, как будто потрясающая перспектива обрести мужа на миг придала ей неведомую прежде веру в себя, да, я этого хочу, после чего Глэдис объяснила, каким образом все это будет происходить.

Мы находились в критической, чрезвычайно тревожной ситуации.

Сходной с ситуацией вооруженного конфликта.

В ходе Второй мировой войны, когда мужское население резко сократилось и многие погибли в бою, немецкое государство приняло постановление, разрешавшее выходить замуж за убитого жениха, сочетаться законным браком с покойником, и тысячи прелестных фрау приходили в мэрию, а может быть, даже в церковь рука об руку с тенью того, кого нежно любили в былые годы и кого теперь не было в живых.

Сейчас у нас не война, но положение еще более тяжелое, мужчин больше нет, – во всяком случае, те, что остались, никуда не годятся, и кто-то предложил дать возможность выйти замуж за воспоминание.

– Я юбью ансуа.

Глэдис исполняла обязанности мэра и кюре, две другие девицы выступали в роли свидетелей: Франсуа, согласны ли вы взять в жены Бабетту, перед Богом и людьми? Несчастная заходилась в крике: я е очу, я е очу, я оюсь, я оюсь, – это выглядело как гротескное воплощение человеческих отношений, своего рода терапевтический экзорцизм страха перед Другим. Чего она боялась – мужчин или связывать себя браком, чего ты боишься, Бабетта? почему тебе страшно? но в конечном счете выяснилось, что ее тревога еще банальнее, чем я думал: я ою, он разведется, я ою, он от меня уйдет; при мысли о столь прискорбной развязке она начала тихо плакать, часто и сдавленно всхлипывая, ее пришлось утешать; ансуа ушел, ансуа ушел… следующие претендентки, похоже, начали терять терпение, потому что едва фонтан иссяк, плаксу подтолкнули к алтарю и несколько поспешно произнесли слова, освящавшие союз.

– Итак, объявляю вас мужем и женой, в горе и в радости, вы связаны священными узами брака, напоминаю вам, Франсуа, вы обязаны помогать Бабетте и защищать ее.

Узы.

Да еще священные.

Узаконивающие союз двух людей.

Пропащей дебилки, болтающейся на плоту по волнам радиоактивной реки, и воспоминания.

Мне бы посмеяться или решить, что это глупость, форменное безумие. Но я почувствовал лишь глубокое восхищение, я был почти заворожен неисчерпаемыми возможностями человеческой природы, ее способностью в самых крайних обстоятельствах найти, как поставить заслон хаосу, как не сойти с ума.

Это было чудесно, они по очереди выходили вперед, неуклюжие, словно маленькие девочки, допущенные к причастию, выговаривали, запинаясь, имя своего избранника, возлюбленного, а та, что отправляла богослужение, вверяла их судьбы в руки провидения, сочетала на всю оставшуюся жизнь воображаемыми узами: согласны ли вы, Филипп, взять присутствующую здесь Сандрину в законные супруги, в жены до гроба, до скончания века, покуда смерть не разлучит вас?

Каждой Глэдис надевала на палец обручальное кольцо, первое попавшееся кольцо, каждую благословляла, даже позволила себе предостеречь Кристину: смотри, Кристина, ты уверена, что сделала правильный выбор? ты уверена, что тебя не ждет жестокое разочарование? может быть, разумнее подыскать другого, кого-нибудь посимпатичнее? но та разревелась, нет, она любит Жоржа, со всеми его недостатками, даже если он плохой, и Глэдис в конце концов сдалась, хорошо, пусть будет Жорж, но я тебя предупредила, потом не жалуйся.

Я сидел в стороне, обо мне совершенно забыли, – наверно, при некотором усилии я мог бы высвободиться и незаметно сбежать, добраться вплавь до берега, но опять-таки, куда мне было податься, к кому? Конечно, они были чокнутые, но в общем и целом не такие уж противные, они умели ловить рыбу и потихоньку везли меня к морю; выдав замуж последнюю, Глэдис и себе выбрала спутника, Гастона: его зовут Гастон, мы с ним целовались в блокгаузе, мне было двенадцать лет.

Перед глазами у меня плясали светящиеся нити; бесконечные ответвления, связующие нас друг с другом по ту сторону времени и любой географии, сплетались в плотную паутину; наконец Глэдис сказала да, и я заснул, последним моим впечатлением было, что все нити сливаются в одну, мы доплываем до океана и волны превращаются в чистый свет.

Я впал в какую-то полудрему, прерывавшуюся вспышками странных видений: по земле ползли женщины, кучка новобрачных, они страдальчески хрипели, под конец хрипы превратились в плач младенца, словно на свет явилась целая ватага новорожденных и теперь бодро испускала свой первый писк, а потом на несчастных набрасывались птицы и, устрашающе хлопая крыльями, уносили детей. Я пытался открыть глаза, но веки словно налились свинцом; я назову его Рейнальд, говорил голос Глэдис, Рейнальд красивое имя. Мне чудилось, будто все они, орущие, измученные, тужатся изо всех сил, выгибаются в роковых судорогах, прежде времени производя на свет плод своего призрачного союза, став наконец матерью чистого, непорочного существа, что придет на заре грядущих времен на смену поверженным народам, из которых вышли их родители.

Я проснулся в лодке уже при свете дня, связанный по рукам и ногам, снизу мне были видны лица Глэдис и остальных, спокойные, усталые после свадьбы и родов, – женщины в самом полном смысле слова; наверно, они связали меня и перенесли, а я даже не очнулся, остальные лодки стояли вплотную к нашей, меня приподняли, так что я как бы полулежал, мне пришло в голову, что я похож на тотем среди племени каких-то дикарей, на священный символ, который собираются принести в жертву, все словно воды в рот набрали и только смотрели на меня, я попытался улыбнуться, пошутить: что происходит, девочки, праздник на сегодня отменяется? Дебилка и ее подружки вытаращили глаза и стали еще больше похожи на слабоумных, мне страшно хотелось есть, и еще болело в правом боку, в районе печени, не будь этой пронзительной боли, моя жизнь показалась бы мне в тот момент чем-то внешним и абстрактным, как фильм или картина, которую мне дозволено было созерцать сквозь фильтр доброжелательного спокойствия.

Аауаауаааааааааааааааааааааааааааааааааа.

Глэдис затянула первой, ее примеру сразу же последовало все стадо, от этого крика, или, вернее, воя меня объял черный ужас, ааааааааааааа аааааааааааааоооооооооооо, звук, словно электрический ток, пронзал потайные нервы моей души, тек через нервную жидкость, орошавшую мои жизненные центры, проклятие распространялось по мне, разрывая в клочья миллиарды клеток, уменьшая меня в размерах… а-а-а-ааааааа прекрати, заорал я Глэдис, скажи им, чтобы они прекратили, но на фоне неба возникли силуэты птиц, громадных хищных птиц, орлов, они ринулись на нас, клекоча в унисон с безумными, и с адским грохотом обрушились на лодки и на меня.

Иона

Что ты видел?

Пантей

И в небе вокруг, и на земле внизу толпились образы человеческой смерти, все они были ужасны, все творения рук человеческих, а некоторые, казалось, и творения его сердца, ибо людей медленно убивали суровыми взорами и улыбками: и вокруг бродили иные видения, слишком ненавистные, чтобы можно было рассказать о них и остаться в живых.

Фурия

Те, кто из любви к человеку терпят жестокие страдания, и презрение, и оковы, всего лишь умножают великие муки, уготованные им самим и ему.

И пока в воздухе раскатывалась оглушительная вспышка, как в кульминационный момент какого-нибудь фильма ужасов, я внезапно осознал, кто я такой: на сей раз сомнений не оставалось, на самом деле я был не Бог, не Зевс, и все же существо божественное, Прометей, тот, кто из альтруизма подарил людям огонь.

Первая фурия Разорвите завесу!

Вторая фурия Она разорвана.

Головной орел атаковал меня, выставив клюв, кожа у меня на животе лопнула от удара, стальное лезвие безжалостно пропороло ее насквозь, девицы позади хихикали и пели, вне себя от счастья.

Сарацин набрался сил Гроб Господень захватил Турки, знать они сильны Наши все побеждены Понаделали в штаны,

мне казалось, через незримое, через вечные горы, доносится до меня приговор, я прикую тебя к скале, и каждый день орел будет клевать твою печень, но вскоре его вытеснил голос Змея: пошли их подальше, скажи им, что они круглые идиоты, все, что ты ощущаешь, не реальность, этого не существует, пошли их всех, пускай утрутся, и я дам тебе бессмертие.

Мир взорвался, распался на бесконечное множество измерений, в одном мои окровавленные внутренности путались под ногами гарпий, а в другом мне явился дух, обитавший во мне, я был цел, невредим и бодр, я внимал его советам, все силы, управлявшие Вселенной, сливались в безупречно ровную линию и исчезали, и обличье и форма вещей утратили смысл. Море, вдруг завопила Бабетта, везде море; я сидел лицом к корме, в горло орлу воткнулась стрела, – должно быть, Зевс сжалился надо мной; развяжи меня, умолял я Глэдис, развяжи меня, пожалуйста; море, стонали девицы, везде море; орел слабо пошевелил крыльями и свалился в реку, ловите канат, говорили какие-то люди, мне их не было видно, ловите канат, а то вас снесет течением.

Девицы визжали как сто тысяч чертей, Глэдис, разинув рот, растерянно глядела на берег, я ничего не видел, но, судя по ее убитому виду, там происходило что-то по меньшей мере ужасное, нас зацепили крюками и подтянули к берегу, в суматохе соседняя лодка перевернулась, и несчастные пассажирки оказались в реке, я почувствовал, как кто-то перерезает мои путы, меня схватили и вытолкнули на берег, под ногами была земля, я спасен.

– Я его держу, – рыкнул у меня над ухом какой-то толстяк, – помоги, он здоровенный.

Я успел бросить взгляд на устье реки, океан покрывал все, плоское серое море простиралось до горизонта; это Анжер, хохотнув, сказал толстяк, узнаёшь Анжер? земле крышка, мы все передохнем после первого прилива, чего суетиться, так и так нам каюк.

Они заперли меня на чердаке, довольно далеко от теперешнего побережья, где прежде, наверное, были поля, или виноградники, краснорожие мужланы, воняющие перегаром, с огромными мозолистыми ручищами, у меня все предплечья были в синяках, крестьяне, тупые и решительные, я не успел даже возразить или возмутиться. Девицы исчезли, у некоторых нападавших были охотничьи ружья, и никто из них явно не собирался шутить.

– Я голоден, – взмолился я, пока они не заперли дверь, – я голоден, я два дня не ел.

Но в ответ один из скотов лишь заржал – лапу соси, другой закуси, ха-ха.

Комната была темная, крыша дырявая, деревянные стропила покрыты пылью, паутиной и клочьями соломы, да, скорее всего, реальность, от начала до конца, не более чем обман зрения, скрывающий тайное, незримое измерение, заведомый ребус, где нужно разгадывать букву за буквой, а мир, безусловно, странная штука, ну и что, все равно если я в самое ближайшее время не поем, то умру от истощения. Нет, повторил Змей и материализовался напротив меня, его можно было потрогать.

Нет, конечно нет, ты просил у меня бессмертия, и ты его получил. Я видел перед собой нечто вроде крокодила, или человека-змеи, какую-то подвижную, изменчивую форму, она излучала почти ликующую ауру, и во мне крепло нелепое ощущение, что я заключил договор с дьяволом и теперь стану непобедимым, это чувство прекрасно встраивалось в мою прометеевскую судьбу, в мои долгие, мучительные борения с Зевсом и всей той несусветной чепухой, что, как наваждение, преследовала меня с самого начала этого кошмарного сна, я заключил договор с дьяволом и теперь спасен, со мной ничего не может случиться. Дверь внезапно распахнулась, один из амбалов рявкнул: пошевеливайся, попутно влепив мне затрещину, веди себя смирно, падаль, и не вздумай смыться, мы с тебя глаз не спускаем.

Они все собрались в комнате внизу, кучка проспиртованных подонков, мне велели подождать в углу, пока посередине насиловали Глэдис и еще одну девицу, из лучших, дебилок не было ни одной, насиловали или трахали, трудно сказать, были они согласны или нет, – так или иначе, в данном контексте это не имело никакого значения, быдло веселилось от души, втыкая им все что только можно, под конец один тощий малый с хитрой рожей вогнал Глэдис сзади ствол ружья, прочие разразились хохотом, смейтесь, смейтесь, Сатана взирает на вас со своего престола и радуется; бедняжка безжизненно обмякла на полу, и этот идиот разрядил в нее свой дробовик, кровь и дерьмо брызнули во все стороны.

– Ну и баран ты, Альбер, кто теперь должен за тобой убирать?

Но все равно зрелище это привело их в восторг: гляди, ей жопу вообще оторвало, другая несчастная сидела рядом и билась в конвульсиях, у нее, должно быть, случился приступ эпилепсии или чего-то еще вроде этого, женщина, раньше я не заметил ее, пнула эпилептичку ногой со словами, пусть проглотит свой блядский язык, и задрала юбку, чтобы помочиться на содрогающееся тело, так делали юнцы, что изнасиловали нашу соседку, в Париже, когда в городе хозяйничали шайки; с тех пор прошли годы, это было так давно, – наверное, мы опять превращаемся в зверей, бессмысленных зверей, и вдобавок злых: насри на нее, Мишель, насри на нее, тогда успокоится, – от Парижа мои мысли перенеслись к Марианне, к нашей уютной жизни, к тем проблемам, что вставали тогда перед нами, разве это были проблемы, мне бы растрогаться от этого воспоминания, а я оставался холоден как лед; что это с тобой, Мишель, у тебя что, запор? ха-ха, вонь нечистот разносилась по комнате, и меня уже ничто не могло взволновать.

Гха-га-ла, девица хрипела почти комично, она действительно подавилась языком, гха-га-ла, один из негодяев предложил, чтобы с трупами разобрался я, заставь его прибраться, раз уж мы заполучили раба, так пускай работает; женщина, пытавшаяся испражниться на эпилептичку, бурно поддержала, еще бы, чего ж не попользоваться, по обе стороны от меня встало, загородив мужичье, множество человекоподобных существ, полуаллигаторы, полупсы, могучие, как исполины. Завяжи ему глаза, Ролан, поиграем в жмурки, прежде чем приставить его к делу; тот же скот, что и вначале, уже тянул к моей голове руку с платком, и мои незримые товарищи подпустили его: иди сюда, зайчик, не бойся, поиграй с папочкой в жмурки.

– Что мне делать? – спросил я Змея. – Что они со мной сделают?

На полу испускала дух эпилептичка. От Глэдис осталась лишь маленькая окровавленная кучка. У меня на миг мелькнула мысль о ее подружке Венди, встречающей ее в мире теней, прелестной, спокойной Венди – она была очень красивая, белокурая и полупрозрачная; ее вытеснили вопли дегенератов: жмурки, жмурки, и тут аллигаторы-бульдоги, казалось, вспыхнули, засветились и растворились во мне, меня наполнил невообразимый смерч, а главное, эти подонки попятились; черт, Жанно, поберегись, это монстр, это монстр, он превращается.

Они отвели меня обратно на чердак, подталкивая сзади головешками и вилами, стараясь держаться на безопасном расстоянии, не знаю, что им привиделось, во всяком случае, что-то ужасное; я был холодный и странный, холодный и странный как змея, и понимал только одно: дело сделано, я перешел черту, продал не тронутую покуда часть своего я и рано или поздно буду жариться в аду, это надо иметь в виду, чтобы подготовиться. Мне больше не хотелось ни есть, ни Пить, ни спать, мне было глубоко наплевать на то, что я пленник. Я становился кем-то другим, сбрасывал с себя все, что привык рассматривать как осязаемое целое, как самого себя, я превращался в демона.

Дни шли за днями, никто больше не казал носа, я сидел на своем чердаке один, в прострации, практически бестелесный, произрастая меж двух миров, не в силах сделать выбор между тем и другим измерением, и все же уверенный, что когда действительно захочу, сумею раствориться в эфире; временами перед моим взором мелькали какие-то силуэты, видения, все новые мои друзья и другие прекрасные монстры.

Единственное, что постоянно всплывало из этого хаоса, куда меня, казалось, относило на крыльях сновидений, были обрывки из Превращения, задававшие ритм цепенившей меня причудливой алхимии: Передние лапы его повисли в воздухе, дрожа в пустоте, задние же тяжко подогнулись под тяжестью тела…; не то чтобы я чувствовал, что, подобно несчастному Грегору, превращаюсь в неописуемого гада, скорее, внутри меня продолжалась работа, начавшаяся, я отдавал себе в этом отчет, задолго до нашего бегства, мне вновь вспоминался один сон, мы шли с Марианной и малышом и встречали многочисленных членов нашей семьи, они всё выпытывали, куда мы направляемся, не думаем ли мы, как все прочие люди, достигнуть Рая, и Марианна отвечала печально, смиренно кивая на меня, словно это я принял такое дурацкое решение, нет, мы не идем на Небо, Бальтазар думает, что это не лучший выход, что мы заслуживаем большего, нет, мы не идем на Небо.

Однажды утром – я не ел уже так давно, что сорок раз мог умереть от голода, – дверь открылась и вошел человек, высокий, в толстом кожаном плаще и с тронутыми сединой волосами; при взгляде на него на память сразу приходило что-то средневековое или, вернее, извечное, его глаза, тоже серые, казалось, спокойно всматривались в мир, мужичье толпилось позади, на лестнице, все помалкивали и только шептали свои глупости и призывали его быть осторожным, он превращается в монстра, сами увидите, осторожней, но колосс, отнюдь не испугавшись, подошел ближе и изрек загадочную фразу:

Ο κόσμος πόνος τις νομιζηται[19]

на каком-то странном языке, который произвел на меня приятное впечатление легкости; встань, сказал мужчина, встань и следуй за мной, его приказ эхом повторил Змей, явившийся в нужный момент, словно именования Бога в бурю, давай вставай, делай, что он говорит, снаружи собралась вся деревня, молчаливая и полная ненависти, некоторые плевали в мою сторону, и, по-видимому, обстоятельства не располагали к ханжеству, потому что никто не перекрестился.

Мужчина связал меня и взвалил на лошадь, мое тело свисало поперек неудобного седла, но я не выразил ни малейшего неудовольствия, и мы поехали рысью, не проронив больше ни слова, предоставив мужланов их участи, ждать прилива, направляясь в глубь пустынных равнин и лесов, вверх по течению реки, по которой я столько времени спускался.

Мы скакали то ночью, то днем, изредка нам встречались уцелевшие люди, завидев нашу кавалькаду, они забивались подальше в норы, на стоянках мой страж чертил вокруг меня на земле круг, бормоча какие-то слова, еще более эзотеричные, чем те, с которыми обратился ко мне в пер вый раз, и я отдыхал, скорчившись в этой тюрьме с незримыми стенами, полубезумный, полуотключившийся, и я и уже не я, наблюдая, как постепенно меняется все вокруг. Мужчина по-прежнему молчал, погруженный в свои мысли, не обращая на меня особого внимания и ничем не давая понять, какая участь меня ожидает.

Когда мы наконец приехали, я окончательно перестал различать, было пережитое мною частью осязаемой реальности, трехмерного мира из плоти и крови или я просто очнулся после глубокого сна.

Книга третья При дворе короля

– Вы часто писали об особой человечности западноевропейского средневековья, когда индивид знал, что его окружает множество незримых существ, что его хранят ангелы, подстерегают демоны, что ему угрожают мертвецы.

– Нет границы между зримыми и незримыми мирами. Сакральное и преходящее не отделимы друг от друга. Пора отказаться от истории религии в том ее виде, в каком она существовала до сих пор. Служителей Церкви следует вернуть в их социальную группу, это позволит лучше понять, что именно неразрывно связывает их с мирянами. И попытаться переосмыслить место, роль, функцию того, что мы называем религиозностью, в общем пространстве социального устройства.

Жорж Дюби, интервью с Мишелем Пьером (Магазэн литтерер, ноябрь 1996 г.)

Когда вы подъезжаете к Шамбору,[20] то, независимо от цвета неба и времени года, погоды и даже вашего собственного настроения, с вами происходит нечто невыразимое, неизъяснимое, какая-то сверкающая аура окружает вас, обволакивая помимо вашей воли, приводя в движение скрытые, таинственные силы, быть может имеющие отношение к вознесению души, к тому неведомому, запредельному, что мы нередко предчувствуем и что безусловно причастно упорядоченному действию какой-то древней магии.

Я по-прежнему висел поперек седла, и вдруг деревья расступились и в глаза мне бросились башни замка.

Мы скакали много дней, редко когда перебрасываясь парой слов, зверь, дремавший во мне, казалось, сник и подчинился той силе, что исходила от моего похитителя. На дороге, где еще сохранился асфальт, нам попадались группки рабочих, занятых какими-то важными делами, с недавних пор, после того как мы въехали в Солонь, на обочинах часто встречались люди, которые, казалось, жили обычной жизнью, то ли возделывали поля, то ли гнали скот на пастбище, насколько я мог судить, лежа на лошади связанный и выворачивая себе шею, общая атмосфера была откровенно средневековая.

Многие вилланы, завидев проезжавшего мимо мрачного рыцаря на боевом коне, с жертвой позади, похоже, отшатывались, поравнявшись с ними, я не раз слышал, как они бормотали проклятия, люди выглядели странно, будто из другой эпохи, и, если бы нас не обогнал, едва не раздавив, мотоцикл, я бы, наверное, решил, что просто каким-то чудом перенесся в иное время, в другой век, как в фильме, когда героев внезапно отправляют в прошлое.

Казалось, вокруг порхают тысячи блистающих душ, они налетали на нас, плясали, обрамляя утро мерцающими звездочками, и тут на меня сошел мир, какого я не знал уже очень давно, я успокоился, как ребенок, получивший наконец заветную игрушку, без которой невозможно уснуть.

Мне бы хотелось, чтобы мы свернули к замку, с его волшебными стенами, вступили внутрь, но лошади побежали резвее, пересекли обширный луг перед воротами и помчались дальше, в другой конец леса, к кишевшим там косулям и кабанам; стада оленей и ланей рысили по перелескам, и тут, на подступах к чаще, нам преградила путь странная фигура, похожая на огромного муравья, хотя по размышлении – я выворачивал шею как проклятый – она походила скорее на невиданного, чудовищного морского конька или саламандру. Саламандра.

Озарение поразило меня как ударом грома: саламандра была символом и фетишем царствования Франциска I. Рыцарь обернулся ко мне и сказал: прелесть, а? прямо как настоящая. С тех пор как мы оказались в границах домена, он впервые заговорил со мной. Лошади встали, и он, спешившись, развязал мои путы.

У меня было весьма смутное представление о том, какую форму приняла моя жизнь и какие еще потрясения приберегла судьба, запуская меня в ту молотилку, какой сделалось мое повседневное существование с начала катастрофы, больше того, сами очертания моего я казались мне размытыми и небесспорными. Пока меня развязывали, я совершенно некстати попробовал напеть дурацкую детскую песенку, Светит луна, – быть может, она позволит мне воссоединиться с прошлым, с моим прошлым, или даже перебросить мостик между тем, кем я был, и тем, кем становился сейчас, но ничего не получилось, разве что возникло странное ощущение чего-то запредельного, ни с чем не соизмеримого и таинственного, какого-то истечения, проклевывавшегося точно в центре моего тела, чуть пониже солнечного сплетения.

Мы стояли на опушке леса, у стены, провал в ней, должно быть, когда-то был воротами, вокруг виднелись полуразрушенные древние фундаменты, наверно, замка или церкви, и к ним был пристроен чистенький домик, домик лесничего; я представил себе, как Франциск I приезжал сюда присмотреть за строительными работами, и призрак его улыбнулся мне сквозь легкую дымку, поднимавшуюся над лугом.

Мужчина подтолкнул меня вперед, шепнув что-то вышедшей нам навстречу старухе, вся земля была изрыта копытами кабанов, кроме большой поляны, обнесенной оградой; в конце уходящей вниз лестницы виднелся подвал, запертый на засовы, как двери тюрьмы, к нему-то и подтолкнул меня мой страж, по-прежнему неумолимо, но и без тени враждебности. Я почувствовал, как из темноты на меня уставились глаза, подвал был не очень большой, и там уже находилось довольно много пленников.

Бурление во мне, казалось, усилилось вдвое, у меня не было ни сил, ни желания поздороваться и вообще вести себя учтиво, прочие узники тоже не проронили ни звука, и я, спотыкаясь, пристроился в углу, прямо на холодной земле, посреди барсучьего помета, в мутной, тупой отрешенности, не вполне понимая, где я, мысли разбегались, невозможно было попытаться проанализировать ситуацию в целом или хотя бы частично. Так прошло много дней, меня абсолютно не трогало ни заточение, ни вонь, исходившая от моих новых соседей, ни то, что все это время я ничего не ел, кроме поганой похлебки, что приносила старая мегера; я был вне всего этого, магией Змея, демона, существа, назвавшегося этим именем, я стал другим, я общался с иным миром, где жили ангелы, восхитительные создания и суккубы и где я, конечно, был недосягаем для низменных превратностей здешнего бытия.

Наверно, вид у меня был устрашающий, потому что никто из моих товарищей по несчастью, сидевших в этом гнусном каменном мешке, не осмелился ни о чем спросить и даже подойти поближе. К середине десятой ночи, я провел во рву десять ночей, но груз времени отныне меня не тяготил, мне вдруг почудилось, что какая-то немыслимая сила пытается утащить меня к центру земли, и я закричал, словно некий гений внезапно распластал меня на поверхности сверхмощного магнита, чтобы вытащить самую сердцевину моей жизни, изгнать из нее зло, но попытка оторвать демона, впившегося в мою душу наподобие грязного паразита, имела обратный эффект, мой скелет разрывался на части, моя плоть терпела страшную пытку, покуда не наступило утро и подземное чудовище наконец не оставило меня, измочаленного, раздавленного, расплющенного острой болью; жизнь была лишь сплошной кровоточащей раной, но вся жалость к самому себе исчезла, осталась лишь смутная надежда, что в один прекрасный день этот марш-бросок наконец кончится, моя голова коснется подушки и я смогу, погружаясь все глубже в бесконечную ночь, спать до самого небытия.

К несчастью, вечером аттракцион повторился, слегка измененный вариант бега с ведьмой и незримым псом, только теперь дело шло о самых глубинах моего тела, каждая молекула, каждый атом плотской оболочки, чью чувствительность к боли я вынужден был считать своей, неизбежно попадали в фокус гигантского рентгеновского луча, которым меня остервенело бомбардировали духи подземных глубин.

При каждом появлении старухи мои сожители разражались проклятиями – хватит с них того, что они пленники, рабы, ради бога, пусть их избавят от монстра, от ужаса, они сходят с ума, – и однажды утром вновь явился мой похититель, все с тем же непонятным взглядом серых глаз, ни рыба ни мясо, вроде дешевого Гэндальфа, и вывел меня из подвала, к великому облегчению прочих, набросившихся на него с руганью; напрасно я взывал к Змею, мысленно молил его вмешаться, освободить меня и стереть вилланов в порошок, старуха и цепи влекли меня за собой, я по-прежнему был жертвой неотвязного рока, колдун вывел меня на свежий воздух и надел мне на шею кожаное лассо, мой договор с дьяволом – один обман, куда ни кинь, я все равно проиграл.

– Спокойно, – угрожающе произнес этот вождь инков, – иди через луг, и без фокусов.

Старуха, державшаяся сзади, на безопасном расстоянии, завопила, что мне нечего возвращаться, надо что-то решать, за каким рожном отбивать себе зад в поисках запасной рабочей силы, если потом будоражить ее всякой сверхъестественной дрянью, и мой новый хозяин вполголоса послал ее подальше самым заурядным образом.

Едва оказавшись в поле, я прянул вперед, как горячий необъезженный конь, готовый гордо гарцевать на привязи, но переоценил длину лассо, и скользящая петля живо остудила мой порыв, демиург потащил меня вглубь, к маленькой стрельчатой двери, сохранившейся в развалинах стен, мне пришлось раздеться и спуститься по лестнице к источнику, маленькому бассейну с ледяной водой, туда он велел мне погрузиться, голому, окоченевшему, и в придачу влепил палкой, чтобы придать ускорение.

В ледяном холоде, куда мне пришлось нырнуть, было что-то возмутительное, меня потрясла такая жестокость, ведь временами я испытывал к этому человеку совершенно необъяснимые приливы дружеских чувств, почтения и даже привязанности; несмотря на его подчеркнутое безразличие и все, что мне пришлось перенести, это было уже чересчур, больше, чем я готов был стерпеть, ты зашел слишком далеко, с нажимом подумал я, ты слишком много себе позволяешь, одновременно я резко обернулся и оттолкнул его, порыв был такой мощный, мой бунт настолько превосходил понимание этого седовласого мер завца со взором грошового колдуна, что он рухнул вверх тормашками, веревка лассо оборвалась, и я помчался как спринтер, как полоумный, за мной, вопя, неслась старуха и перекрывающий все голос сатрапа: не забывай, что ты художник, когда придет момент, скажи, что ты художник!

Мне не дано умереть.

Ад был мне обеспечен, но ждать уже недоставало терпения. Я весь изранился, исцарапался о ветки и подлесок, не чувствуя ни малейшей боли, и в каждом овраге, что я пересекал, в глубине каждого пруда таился мерцающий ореол эльфа или феи. Меня окружали фантастические декорации гигантского глюка, это была всего лишь игра, теперь я уже не сомневался, и при мысли, что тайна наконец раскрыта, у меня случился приступ безумного хохота.

Мне не дано умереть.

Я заперт здесь и никогда не найду выхода.

От меня отваливались куски, целые страты, падая на землю, они смешивались с пожухлыми листьями, соскальзывали в канавы, полные воды, и с легким шуршанием выползали обратно.

Мне не дано умереть, и я по-прежнему жив.

Лай собак заставил меня прибавить ходу.

Во мне вдруг вспыхнуло пронзительное чувство, что все происходящее здесь прямо соотнесено с иным миром, затерянным в недосягаемых высотах, что каждый наш жест приводит в движение тонкий механизм, имеющий точное соответствие в небесных сферах, и что мы связаны с каким-то устройством, цели и функции которого далеко превосходят наше понимание.

– Ату, ату, это не кабан, он вон там!

Я на миг замешкался, собираясь нырнуть в полузамерзший пруд, но свора уже окружала меня с диким лаем, а сзади неслись людские крики.

– О-ля-ля! – протянул кто-то разочарованно, – это не олень, это еще один говнюк!

Псы были сущие исчадия ада, но натасканные обезвреживать дичь, не попортив ее, потому что клыки их синхронно щелкнули в миллиметре от моих бедных рук, которыми я отчаянно пытался заслониться, здоровенные зверюги с медведя величиной; челядь, сопровождавшая охотников, пыталась свистом отозвать их, впрочем без особого успеха, одно из чудищ ударило меня лапой, и мое предплечье украсилось алой царапиной. Большинство охотников были пешие, на лицах верховых, должно быть сеньоров или главарей, застыло надменное выражение, признак высшей касты, с рождения привыкшей к почтению и покорности. Еще один человек, выше остальных, держался чуть поодаль, не произнося ни слова, а его спутники бурно обсуждали, что со мной делать и какую бы придумать потеху получше.

– Пришпили его там, – предложил какой-то кретин, – спорим, я копьем пробью его отсюда насквозь?

Я мог бы наконец вздохнуть с облегчением, одобрить такую развязку, сложить руки и сдаться, решившись принять, конечно, мучительную, но освободительную смерть; разум однозначно велел мне сделать это, отречься, с легкой усмешкой, – что ж, пусть так, теперь все застынет, наступит конец, и это к лучшему Я был готов к пыткам, к тому, что дубинки варваров будут крошить меня, а собаки – рвать на куски, избитого, но еще живого, однако мое тело, вместо того чтобы спокойно согласиться, кинулось к молчаливому человеку, мерившему меня с высоты своей лошади отсутствующим взглядом, и на коленях стало взывать к нему: я художник, мессир, всем великим королям нужен художник, чтобы прославить их имя и легенду, я послан к вам Богом, вы меня ждали» я знаю.

Наступило секундное замешательство, все так и остолбенели, собаки продолжали брехать, но кто-то приказал им умолкнуть.

– Ты художник? – спросил рыцарь. – Ты художник, но как ты риал, что я Обсул, что я король?

Вдали послышался треск мотоцикла, во мне снова застрекотал голос Змея, а может, похитившего меня старца: здесь-не-место-говорить-о-таких-вещах; я повторил, как послушный ребенок: здесь не место говорить о таких вещах, мессир, у них у всех глаза полезли на лоб, они даже не отреагировали, – судя по всему, я попал в яблочко.

На обратном пути никто не проронил ни слова, мне дали лошадь, а один из оборванцев снял с себя одежду, и я прикрыл свою позорную наготу. Обсул молчал, погруженный в свои мысли, но позволил мне ехать рядом, когда архитектурное чудо показалось на горизонте, в белых башнях отражались солнечные лучи, и сердце мое забилось сильнее, я был почти уверен, что с этой минуты, силой какого-то таинственного, могучего рока, мои испытания действительно подходят к концу.

У ограды замка группа разделилась, кто-то занялся лошадьми, мне велели спешиться и следовать за Обсулом, весь газон был уставлен палатками, и большими, военными, и обычными, туристскими, вперемешку со всякими постройками из подручных средств, все вместе это напоминало то ли окраины Бидонвиля, то ли бедуинский лагерь; заметив Императора, кто-то затрубил в охотничий рог, во внутреннем дворике к нему подбежали люди, спрашивая, не угодно ли ему чего, слуги спешили узнать, удачная ли была облава и остался ли он доволен, но у него это вызвало только гнев и раздражение, при виде его хмурого, озабоченного лица никому и в голову не пришло преградить мне путь в святая святых.

Поспешно поднимаясь по лестнице, занимавшей всю середину первого этажа, по двойной спирали ступеней, свернутой словно ковровая дорожка, я подумал, что это, наверно, первые колесики какого-то сложного зубчатого механизма, быть может, сердцевина гигантского космического корабля в виде замка с его гулким эхом, пробуждающим величие и неосознанное устремление души, всего темного и земного, к блистающим горним высям. Я трусил за Обсулом, королевские апартаменты находились на втором этаже. Всюду озабоченно сновали слуги, целая армия слуг, они растапливали камины громадными поленьями, несли стопки белья, блюда, с дичью, проходя мимо, я отвернулся, едва не упав в обморок; входи, сказал Обсул, если ты лжешь, я убью тебя.

У него была татуировка на руке, такие делают в тюрьме в шестнадцать лет, хулиганские наколки и долой фараонов – жалкие татуировки на громадных ручищах; когда он говорил, во рту блестела золотая фикса, над кроватью с балдахином красовался портрет Франциска I, и, несмотря на мужичье сложение, между ним и великим королем ощущалось что-то вроде родства.

– Слышишь, – повторил он, – я тебя убью.

Я тебя убью, как будто подобные угрозы могли хоть на миг, хоть как-то меня тронуть, напугать или заставить вести себя иначе, я не мог не усмехнуться, разве можно убить Змея? можно ли убить того, для кого отныне сошествие в ад – всего лишь прогулка, невинный пустячок? а вслух я ответил: нет, важно не то, что ты меня убьешь, важно, что своими картинами я прославлю твое царство, украшу замок твоими портретами, вот и все на данный момент. Мир, жизнь вдруг показались мне легкими, почти искрящимися, все это лишь шутка, игра, правила которой я отлично знал и мог развлекаться в свое удовольствие. Кто-то возник из-за полога, и Обсул знаком подозвал его, как утопающий, как человек, теряющий почву под ногами, и они зашептались о чем-то важном, что имело отношение ко мне.

Я видел полосы света, цветовые пятна, они двигались, сталкивались, занятные личности, на протяжении веков населявшие замок. Во мне разлилось умиротворение, я был спокоен и уверен в себе. Вновь прибывший посмотрел на меня вполне равнодушно, его лицо не выражало ни враждебности, ни симпатии, мне почудился красный отблеск в его глазах, сразу погасший, когда он произнес: Обсул думает, что ты, наверно, врешь, я убедил его отдать тебя нам, если ты говоришь правду, ты станешь придворным художником Нового Царства, если ты лжешь, ты умрешь.

Мы снова стали подниматься по лестнице, еще выше, в одной из комнат были расставлены гигантские зеркала, практически от пола до потолка, и хотя в них не отражалось никого, кроме моего провожатого и меня, я увидел, как в амальгаме движется целая толпа людей, в странных костюмах, похожих на видение, которое я только что наблюдал в покоях Обсула, – какой-то бал вампиров, след которого дошел через века, запечатленный в чудовищных золоченых рамах.

С террасы лихорадочная суета внизу выглядела особенно эффектно, огромное поле палаток, лошади, мотоциклы, спешащие, перекликающиеся слуги, можно было подумать, что тут готовится грандиозный спектакль, беспрецедентная историческая реконструкция, один из тех рок-концертов, какие бывали в великую эпоху хиппи, но уж ни в коем случае не апокалипсис, и что земля, весь мир отнюдь не охвачены хаосом и упадком; укрывшись за стенами, Шамбор пребывал под защитой благоволивших к нему богов.

Мы взбирались все выше и наконец очутились под крышей одной из башен, помещение было таким огромным, что там без труда разместился бы целый полк, оно и строилось явно с этой целью, перекрытия были проложены соломой, в большие окна лился яркий свет, здесь тоже в камине гудел огонь, и все вместе создавало ощущение приятного покоя; то было место отдыха, полная противоположность бурлящему замку, несколько человек ожидали нас, и среди них седой старец, что отобрал меня у мужичья, увидев его, я отпрянул, но он сказал: вот и хорошо, кризис позади, теперь ты можешь расслабиться, остальные приветствовали меня: добро пожаловать в клуб, добро пожаловать к нам, они по очереди целовали меня и прижимали к сердцу.

Я был маг.

Или колдун.

Который после вековых странствий попал наконец к своим, к друзьям.

Все накопившиеся тучи, все безнадежные узлы вдруг растворились в облаке тепла и поддержки.

Рад снова с тобой встретиться.

Счастлив тебя видеть.

Я уселся в одно из кресел, расставленных полукругом возле окна, в уме у меня мелькали причудливые образы, я был маг или колдун, я воображал себя в остроконечной шляпе и с метлой в руках, я стоял у кипящих котлов и затевал чудовищные шабаши, но не прошло и минуты, как один из новых моих товарищей вывел меня из заблуждения, сказав: погоди, все немножко сложнее, мы здесь не затем, чтобы столы вертеть.

Меня снедало сильнейшее возбуждение, старец опять повторил мне: успокойся, теперь все будет хорошо, но нужно обязательно успокоиться; вид у всех, кто сидел на этом средневековом чердаке, обставленном словно кабинет интеллектуала в просторной квартире где-нибудь в Шестом округе Парижа, был тот еще, совершенно нелепый, может, они и колдуны, но ни колдовской внешности, ни ауры у них не было; я заставил себя дышать ровно, хотя тело мое сотрясалось от мощных толчков, словно готовая взорваться скороварка; это довольно сложно, добавил после паузы тот, что в очках, это довольно сложно, и ты должен нам верить, я встал, потом снова сел, а старец тихим голосом начал объяснять.

Мир непонятен, и во Вселенной есть изъяны.

Катаклизмы, обрушившиеся на Землю, были лишь небольшим фрагментом, очередной сценой в том гармоничном театре, чья единственная цель заключалась в раскрепощении и освобождении его актеров.

Каждый должен следовать своим, особым путем в рамках более общего Целого, каждый несет ответственность перед самим собой, но включается также в единую структуру управления, между членами которой существовали самые разнообразные связи.

Многое происходит без нашего ведома, однако по большей части в происходящем можно было отыскать смысл, конечно, если иметь хотя бы минимальный доступ к свету.

Пока он шепотом излагал все это, я рассматривал вены на его багровом лице, они проступали под кожей, слегка прозрачной, такой рисуют кожу мясников, нос у него был весь в прожилках, наверняка он пил горькую или по крайней мере выпивал, волосы с проседью и густые кустистые брови, из ушей тоже торчали волосы, и эта деталь придавала его речам комический или, во всяком случае, трогательный оттенок. Картина была четкой и абсолютно плоской, банальной, объективная реальность, наблюдаемая без всяких искажений, что примешиваются обычно к нашему взгляду, бесконечно дробясь, словно те поэмы в прозе, где реальность, предстающая со множества точек зрения, разобранная и исчерпанная до конца в каждом своем аспекте, приобретает тем более тревожный и пугающий вид, что вначале она кажется простой и очевидной и в ней нет никаких тайн.

Небо и земля связаны между собою не только через дождь, тучи или ветер, существует еще странная материя, некая неясная, незримая субстанция, подобная пыли, она есть повсюду, но ее нельзя увидеть невооруженным глазом, и колдуны отчасти заключают в себе этот прозрачный песок.

Один из моих новых товарищей громко откашлялся, старец продолжал свои нудные объяснения, и я ощутил физическую потребность стать частью этой неощутимой вибрации, этой соли, приправы, дававшей жизнь и силу большинству стихий.

Я выжил там, где не смог бы выжить никто.

И этот крестный путь подчинялся определенной потребности и был организован по строгим правилам.

Мое самосознание то внезапно расплывалось, то становилось невероятно сложным, то, наоборот, совершенно однообразным, почти как у камня.

Больше я ничего не слышал, в тех частях моего разума, какие еще не отключились, плавали разноцветные облака.

– Не спи, – говорил старик, – не спи, слушай!

И он сильно шлепнул меня ладонью между лопатками.

Мой внутренний взор снова обрел какую-то особенную зоркость; деревянные перекрытия, четкие контуры балок, текстура стен с торчащей из щелей соломой и камни, покрытые надписями, некоторые насчитывали много веков – Франциск Бонифаций, 1680, Марк-Анж, 1961, - все это рисовалось в удивительном блистающем ореоле, словно чья-то гигантская рука драила их, пока не устала. Смотри, не засыпай, смотри. Старик взял меня за подбородок и запрокинул мне голову, – похоже, один из участников нашего собрания незаметно для меня взобрался на сходящиеся балки конька, – смотри, смотри хорошенько; я увидел свисавшую веревку со скользящей петлей, – смотри, смотри хорошенько, – человек прыгнул вниз, в пустоту, с поразительной ловкостью сумел подцепить головой петлю, от веса его падающего тела удавка внезапно натянулась, на редкость грациозно придушив его, позвонки от удара страшно хрустнули, отчетливо и безвозвратно, будто рассохшееся бревно, я почувствовал, как к горлу подкатил ледяной комок, жидкая цепенящая струя, выпученные глаза повешенного уставились на меня, словно два улыбающихся и светящихся бильярдных щара; какое-то время – мне оно показалось бесконечным – стояла полная тишина, потом старик сказал: ладно, на сегодня хватит, скользящий узел развязался легко, как веревка у фокусника, и повешенный упал на землю, прямо на ноги, скроив восхищенной публике гримасу и слегка поклонившись в благодарность за внимание.

Затем, я помню, меня отвели в большую комнату с огромной царской кроватью под балдахином, кругом было множество картин, охотничьих трофеев и прочего, целая свалка, от пластинок рэпа до телевизора и видеокассет, посередине восседал Обсул, явно под кайфом, к тому же у кровати лежали шприцы; старец сказал, да, это именно тот, кого мы ждали, он не солгал, скоро он тебе это докажет, теперь у тебя есть художник. Колосс встал и заключил меня в объятия, я думал, он меня придушит, он бормотал, я рад, что ты здесь, ты был последним недостающим элементом, но тут мне удалось высвободиться, и мы со стариком, миновав лабиринт этажей, лестниц, комнат и коридорчиков, добрались до помещения, где я наконец смог рухнуть на кровать и проспать до утра.

В последующие дни я узнал много нового о Шамборе, как сложилось теперешнее здешнее общество, кто были люди, оказавшиеся в замке, и почему Обсул захватил власть; колдуны пришли позже, кроме одного, Жан-Жиля, он уже обитал здесь, служил до катастрофы экскурсоводом. Обсул явился из Орлеана, или Туниса, или еще какой восточной страны, а может, был выходцем из цыган, своего происхождения он никому не раскрывал. Он укрылся в Шамборе после того, как большинство местных жителей погибло при взрыве атомной станции, в два счета занял весь замок, обложил поборами окрестности и, в сговоре с местными охотниками (восстановив их полувоенные прерогативы, разрешив охотиться на кабана и оленя по всему домену) и с шайками, явившимися из крупных городов, теми, кто сумел сюда дотащиться, ввел свои законы. Он провозгласил себя королем, и люди признали его таковым, радуясь, несмотря на варварство его правления, что обрели хотя бы пародию на общественное устройство.

В границах домена сложилась необычайно строгая иерархия, на подступах, там, где располагался лагерь, кучковались пришлые шайки – те, кто не состоял с Обсулом в близком родстве или в особой дружбе; несколько сохранившихся домов деревни были распределены между охотниками и ее прежними обитателями, в первой ограде замка, там, где прежде, наверно, продавали открытки и путеводители для туристов, находилось помещение для слуг и личной гвардии, наконец, в самом замке, в святая святых, обитал двор, сливки соратников, друзей, доверенных лиц и важных новичков, включенных в королевскую структуру управления; я, как новый художник королевства, естественно, имел право на обхождение по высшему разряду, на резиденцию, и не маленькую, в непосредственной близости к королю.

Мне подобрали помещение в крыле, расположенном над тем, что прежде было часовней, а одна из главных галерей могла служить мне и мастерской, и, при случае, выставочным залом, краски и кисти явились словно из-под земли, мне оставалось только приняться за работу, я снова стоял за мольбертом и, слегка обалдевший, набрасывал на холсте эскизы к картинам Обсул на охоте, Обсул на троне, Возвращение Обсула в Шамбор, передо мной снова было Великое Делание, о котором я всегда мечтал.

Я изменился. Когда я, напрягая память, пытался соотнести себя с тем, кто шатался по всему Парижу, вынюхивая, где бы чего стащить, у меня не только возникало четкое ощущение, что это был другой человек, но, более того, я не находил в себе никакой зацепки, никакого сочувствия, позволяющего установить с ним хоть какую-то связь. Тот, кем я был в прошлом, стал для меня чужим.

Двор Обсула представлял собой громадный бордель, первое коллективное мероприятие, на которое меня позвали, была охота, непременное условие посвящения в рыцари – рыцарство вновь стало действующей социальной моделью, конечно, рыцарство странное, переиначенное в духе наступавшей новой эры, эры хаоса и бессмысленной черноты, и его обряды инициации вобрали в себя как Древние языческие обряды, так и правила обветшалой коммунистической бюрократии.

Следовало подать заявку в Совет, изучавший ее обоснованность, – Совет состоял из десятка пьяниц и наркоманов, друзей Обсула; потом, если они принимали прошение, а это могло занять и несколько месяцев, и пять минут, требовалось продемонстрировать соответствие определенному набору критериев, в частности свою храбрость и верность, а еще надо было быть отмеченным Аллахом, или сговориться с кем-то из членов Совета, или значиться в записке какого-нибудь влиятельного лица, а после шли испытания, для каждого разные, в моем случае, по распоряжению небес, которые вопрошал придворный оракул, дело могло решить участие в охоте, сражение с саламандрой и клятва Обсулу, Шамбору и Богу, принесенная в надлежащей форме.

Итак, тем утром я был в полной боевой готовности, холод пощипывал щеки, вокруг гомонила наша небольшая полусонная команда, охота отправлялась от флигелей, где жили лесничие, это было вроде как когда действующие президенты в сопровождении нескольких высокопоставленных лиц отправлялись на уик-энд предаваться радостям сафари. В качестве загонщиков собрали довольно большую толпу оборванцев, в их числе находился и я, так было принято, сначала загонщик, и только потом, особой милостью, рыцарь, рыцарь Обсула, радетель нового дела и столп Шамбора. Мы окружили мажордома, он начал перекличку, выкрикивая по порядку имена, а Господин, верхом на лошади, наблюдал за нами, его подданными, покорными его желаниям, его всемогущей воле.

Если бы сцена не была такой потрясающей, я бы решил, что это просто смешно.

Майяр. Шукрун. Аззи. Каролюс. Н'Диалло. Задун; Малки. Зегдана. Бадер. Мишель.

И каждый раз названный, нередко угрюмый и полусонный, поднимал руку. Мабрун. Шуми. Мажордом повторил, Шуми, потом второй раз, третий, в конце концов дюжий детина поднял руку – тут Шуми, тут, не гони волну, начальник. Враз настала полная тишина, Обсул тронул лошадь, подъехал поближе, выйди, обратился он к детине, выйди из строя, пожалуйста.

Он провел рукой по лицу, так, словно недоспал утром и теперь из-за тоскливой мути, какая бывает после наркотиков, с трудом различает других. Тот приблизился, с упрямым, настороженным видом, в одном углу глаза у него была татуировка, а в другом нет, это подчеркивало геометрию лица, которая перестала считаться красивой; я тебя слушаю, сказал Обсул, спрыгивая с седла, я тебя слушаю, расскажи, что у тебя на душе, но несчастный Шуми стоял как громом пораженный, перед кем угодно он бы выглядел устрашающе, сущий амбал, но рядом с Обсулом казался жалким и ничтожным, неравенство между ними слишком бросалось в глаза. Ты сказал, что я торчок, ты сказал, что в гробу меня видал, в гробу видал Обсула, ты сказал это прилюдно и жаловался, что в замке топят, а вы подыхаете от холода.

Тот, казалось, сейчас сдуется, как шарик, он еще успел пролепетать нет, это неправда, я только сказал, что ты так торчишь по кайфу, что тебе не нужно столько каминов, чтобы они все время горели, и тут кулак Обсула обрушился на его череп, Шуми рухнул на месте – никому не позволено непочтительно отзываться об Обсуле, никому; Обсул оттащил его в сарай, на бойню, там разделывали дичь, уложил на верстак, нам все было видно через окно, и отпилил ему голову пилой мясника.

Он отпилил ему голову и вышел, угрожающе размахивая ею. Мне бы ужаснуться или сказать себе, какой ужас, но я лишь подумал, что из этого получится потрясающая картина.

Один из гвардейцев затрубил в рог, давая сигнал к отправлению, собаки возились с окровавленным шаром, который Обсул швырнул на землю; многая лета, многая лета, Обсул, и мы все подхватили хором, многая лета, Обсул, многая лета. Сквозь беловатые облака прорвались толстые столбы света, вызвав в глубине моего сознания какое-то занятное воспоминание, непонятно, откуда оно взялось, словно перст Божий проткнул недвижную завесу белого-белого неба; перст Божий в белом небе? – хохотнул рыжий рядом со мной, будто осязаемое эхо моих сокровенных мыслей, перст Божий в море крови, да, по-моему, это больше похоже на правду. Наша группка зашевелилась; жалко, у нас нет дудок, заметил один из моих коллег-загонщиков своему соседу, оба явно были местные, а не разбойники, явившиеся из разграбленных городов, – в ту минуту я не понял, о чем они; жалко, – влепить кабану пулю, и все дела; его кум усмехнулся, ты прав, действительно, глупо, что они отобрали берданы, в самом деле без ружей неудобно. Мне показалось, что при этих словах они хихикнули, как малыши, которые замышляют какую-то проделку, но которых так и распирает выболтать свой секрет.

Добрый час мы двигались в глубину парка, потом толпа разделилась на несколько групп, загонщики, чьим опознавательным знаком служила светящаяся жилетка, какие носят строительные рабочие, – она должна была отпугивать зверей, – растянулись на несколько сотен метров, на флангах шли профессионалы в хаки, Обсул галопом скрылся в зарослях в окружении специальных советников по охоте, в основном это были бывшие лесничие Шамбора, сзади бежали псари, в мгновение ока лес, до этой минуты тихий – нам было велено идти молча, чтобы не спугнуть дичь, – перехлестнули лучи криков и воплей, гони, гони, скоты, внимание, крупный зверь слева, крупный зверь спереди, мы должны были хлопать в такт и орать, загоняя в сети кабанов, ланей, косуль и прочих парнокопытных.

Это было однообразно, скучно и немного утомительно. Вдали мелькали придворные, гарцуя среди деревьев и бросаясь на очередную жертву, поднятую в чаще, будущий трофей, – гони, гони, скоты; здоровенный зверь пронесся прямо передо мной, мне бы испугаться или подумать о жестокости такой охоты, но на меня опять навалилось все то же пресыщенное равнодушие, такого безразличия я не испытывал за всю жизнь.

В канаве, полной воды, гнили листья, дубовые листья на разных стадиях разложения, наваленные слоями, самые старые уже смешивались с разжиженной глиной, прозрачная вода позволяла четко видеть каждую частицу, каждый атом, создавая картину мерцающих кристаллов, совершенно неподвижную и тем не менее словно находящуюся в движении.

– Крупный зверь, крупный зверь впереди.

Я едва успел понять, в чем дело, олень мчался на нас, за ним гналась охота и Обсул, во весь опор, на своем призере-першероне, и с лаем неслись собаки.

Все сбежались с криками, в строй, мать вашу, вернитесь в строй, олень всей своей массой влетел в растянутую сеть, перекувырнулся через голову и грузно рухнул на поторопившегося загонщика, ойо, ойо, Обсул прыгнул на добычу, за ним все егеря, неописуемое родео, я стоял поодаль, вяло стуча колотушкой, крупный зверь, крупный зверь, рога оленя, устремленные в небо, казались мне еще одним знаком, направляющим меня ввысь, бесспорно указующим мне мое высшее предназначение. Истинные причины и поводы всего этого тарарама явно скрывались за плотной пеленой тумана, тайну которого предстояло разгадать.

Мне хотелось, чтобы старец был здесь, я сел на сухое дерево, внезапно охваченный усталостью, смятением и легкой тревогой, крохотный человечек, заблудившийся в большом темном лесу, где злые великаны режут невинных агнцев, на меня нахлынули воспоминания, я вспомнил все, лицо Марианны и запах нашей квартиры, и не заметил, как по моим щекам потекли крупные слезы.

Быть может, мы возвращаемся вспять, к Книге Бытия, туда, где сходятся воедино все линии, где одновременно и начало и конец всему, как листья, гниющие в болотце со стоячей водой, среди лесной тишины и бесконечной череды спокойных дней.

– Осторожно, осторожно, сзади раненая тварь!

Едва прикончили оленя, как из чащи выскочил новый участник большой забавы, – его гнала другая группа загонщиков, – обезумевший, ударом булавы ему разнесли челюсть, он несся на нас как пьяный бульдозер, не обращая внимания на собак, лишь мимоходом расплющил одну из них в лепешку, она с визгом рухнула на землю, он устремился прямо на Обсула, который как раз озаботился тем, что я нахожусь с загонщиками, а не с охотниками, он полагал, что так моя инициация недействительна, чтобы быть рыцарем, надо убивать, а чтобы убивать, надо охотиться. Все были застигнуты врасплох, в тот же миг Обсул покатился по земле, снесенный налетевшей тушей, вокруг взвихрились панические крики; когда зверь его сшиб, он как раз подходил ко мне, поэтому я стоял совсем рядом, всего в нескольких метрах, и пока один из егерей, вооруженный копьем, без толку махал руками, я спокойно взял у него оружие и вонзил в сердце зверя, испытав тот же подъем, благодаря которому убил быка, – та странная интермедия теперь казалась мне еще более далекой, чем парижская жизнь, такой далекой и туманной, что я воспринимал ее не иначе, как очередной сон. Ну так сдохни, мразь, сказал я, сдохни, мерзавец, и тогда кто-то из охотников вскочил на лохматую спину и прикончил его ударом кинжала, убил ровно в тот момент, когда кабанье рыло уже искало яремную вену короля.

По дороге в замок мне были оказаны почести, подобающие доблестным воинам, один из егерей уступил мне свою лошадь, отныне я пользовался особым расположением Обсула.

Дату моего окончательного посвящения в рыцари перенесли, в конце недели должно было состояться грандиозное празднество по случаю дня рождения Обсула, и было принято вполне логичное решение добавить к нему и церемонию, закрепляющую мою принадлежность к истинным столпам Шамбора. А пока я мог рисовать в свое удовольствие, изучать здешние места, приходить в себя и переваривать все, что за столь короткое время свалилось мне на голову.

По правде сказать, я был абсолютно счастлив, что могу бродить по окрестностям замка, среди полотняных палаток варваров, хорошо одетый, сытый и выспавшийся на мягкой постели, это было так здорово, ведь еще совсем недавно общество, а может, и вся земля готовы были окончательно сгинуть, во всяком случае, я их уже оплакал, отрекся от всего, насколько это вообще возможно, согласился принять смерть и даже кое-что похуже, а теперь, так сказать, получил все обратно – свое место в рамках общественного порядка, быть может хаотичного, но в конце концов реально существующего; люди здесь были организованы и передвигались туда-сюда, беззаботные и, казалось, мгновенно позабывшие все невзгоды, которые еще вчера обрушились на нас и погрузили во мрак.

Старец и все прочие, кто встретил меня здесь, кто был на церемонии с повешенным, держались незаметно, одного я видел на кухне, другой был интендантом, а старец вроде бы ничего не делал, только давал советы Обсулу и с озабоченным видом сновал вверх-вниз по бесчисленным лестницам, при встрече он всякий раз отводил глаза или вежливо осведомлялся, как подвигаются мои картины и не нужно ли мне чего, или говорил, что Обсул высоко оценил мою смелость на охоте, вы знаете, охота здесь – это очень важно. Временами, как тогда в лесу, когда поверх средневековых сцен вдруг всплыло лицо Марианны, у меня к горлу подкатывал комок, вновь пробуждались чувства и подступали слезы, а потом все проходило и я опять погружался в то равнодушное спокойствие, что стало отныне частью моего я.

Обсул занимался работорговлей, немного в стороне от замка стояло здание, где обитали его отборные экземпляры. Всех милашек, каких одну за другой поставляли эмиссары-солдафоны, рыскавшие по полям, зрелых девиц и совсем молоденьких – их взращивали на месте в ожидании, когда плод созреет и будет наконец готов для потребления, складировали здесь; либо на радость двору и его главе, либо для обмена на разные товары и горючее, которое шайки добывали где-то во внешнем мире.

Окрестные поля, что находились за пределами домена и которые я видел по дороге в замок, лежа связанный на лошади, также возделывали рабы, сервы, на сей раз мужского пола; их не нужно было даже заковывать, настолько смирение и хаос полностью подавили всякий бунтарский дух, там сажали картошку, без которой не обходилось ни одно блюдо и из которой гнали спирт; едва темнело, варвары нажирались до бесчувствия, орали и плясали под звуки гигантского магнитофона, работавшего на аккумуляторах и убаюкивавшего нас звуками техно, – пульсация эхом разносилась по башням, коридорам, чердакам и всей запутанной архитектуре Шамбора, долетая до моей комнаты с регулярностью несколько назойливого метронома.

Если днем я не видел никаких признаков колдовства и сверхъестественного, которое, однако, безусловно, присутствовало вокруг, то по ночам все было иначе. В каждом сновидении передо мною открывались все новые помещения, странные лабиринты, я бродил по ним со стариком и прочими колдунами, мне объясняли множество вещей, и смысл того, что я пережил за время своих испытаний, и как мой дух мало-помалу очистился от них, я стоял посреди гигантской свалки самых разных элементов, мне велели составить их перечень, бесконечный список того, из чего состоял я сам, он простирался в такую даль, что конца его не было видно, и все же, в светозарном, хрустально-прозрачном порыве, я видел его, и тут все рассеивалось, как облачко пара, мир исчезал, и я превращался в ничто.

В другом сне мы приходили в пещеру, где громоздились запасники огромного музея, неисчислимая коллекция статуй из слоновой кости, напоминавшая то ли штабель саркофагов, то ли статуи египетских богов, полулюдей, полуживотных, но с некоторыми отличиями, более округлые, – их выпуклости, гладкие, отполированные, распространяющие вокруг себя ауру ласкового покоя, волновали тем сильнее, что они, доброжелательные и неподвижные, казалось, принадлежали иной эпохе, иным векам, несли в себе физический след какой-то бездны, неизмеримой тайны, что-то такое, чего мне не удавалось припомнить. Из статуй рождались другие, поменьше, наподобие русских матрешек, с той лишь разницей, что иногда новые видения каким-то необъяснимым чудом оказывались больше тех, из которых они появились.

Однажды утром, встав с постели, я с изумлением обнаружил, что замок абсолютно пуст, ни суеты, ни огня в каминах, большие залы были холодны и безлюдны, казалось, здесь уже лет сто никто не жил, меня мгновенно охватила безумная паника, все куда-то сбежали и бросили меня, как идиота, на необитаемом острове, который вот-вот уйдет под воду; в ту минуту, когда я собирался закричать, моему взгляду предстала бумажка на полу, обертка от жвачки, и я услышал на лестнице шаги старца, его окружали какие-то призраки, похожие на слуг, на воинов Обсула; армия фантомов вела себя самым естественным образом, да и огонь весело потрескивал в красноватых бликах очага, и мне снова подумалось, что вся земля всего лишь огромный театр, возведенный для одного меня, только чтобы меня замучить и окончательно свести с ума.

Празднество в честь дня рождения Обсула, когда состоялось мое настоящее посвящение, было грандиозным.

Поутру вернулись бензовозы, и заряженные аккумуляторы теперь работали на полную мощность, освещая башни и уступы замка, воскресив на один вечер ту магию прожекторов, что прежде так восхищала туристов, превращая Шамбор в большой белоснежный корабль; картофельный спирт лился рекой, для желающих было даже вино и метадон, Обсул разрешил привести женщин, и толпа, в строгом соответствии с иерархией (бароны, охотники и простые варвары), принятой в этой новой столице сгинувшей Франции, заполонила этажи, балконы и внутренний двор, там сгрудилась большая часть войска, во всю глотку распевая шлягер, имевший бурный успех несколько лет назад:

Мы шагали Сквозь войны и невзгоды, Побеждали Смерть и непогоду. Оле, оле, Пляшем в 2000-й год, Оле, оле, Веселый хоровод. Новый век настает, Мы празднуем столетье, Танцуем на рассвете.

Варвары орали, голося во все горло куплеты, охотники орали, воины орали, сам Обсул тоже вопил, будто оглашенный, лишь старец оставался холодным как мрамор, точь-в-точь как родитель ученика на вечеринке, внимательный, но отсутствующий.

Оле, оле, Пляшем в 2000-й год, Оле, оле, Веселый хоровод.

Незадолго до полуночи несколько избранных женщин тоже пригласили на бал, туда, где веселился плебс, обычные варвары; естественно, девицы были уже потасканные, далеко не первого разбора, но все-таки еще съедобные, в мгновение ока они растворились в массе танцующих.

Побеждали Смерть и непогоду.

Они тоже пели, хлопая в ладоши, и если бы в меня не впечаталось намертво воспоминание об адском плоте со старухами и чокнутыми, то зрелище их распахнутых грудей и юбок с разрезом показалось бы мне как минимум волнующим.

Но я стал другим.

Я был по ту сторону всего.

В ограде замка фиеста продолжалась с удвоенной силой, одна из женщин показывала грудь, другие аплодировали, пускай Титаник тонет, мы пляшем в 2000-й год, переодетые мужчины терлись о них, возбуждали остальных, извивались в ритме, оле, оле, мы празднуем столетье, танцуем на рассвете. Думаю, мы не слишком далеко ушли от осады Гамилькаром Карфагена, и, если бы на вершине одной из башен Шамбора появилась сама Саламбо[21] в летящих по ветру покрывалах и произнесла пару ругательств в адрес наемников, по-моему, это никого бы особенно не удивило. Атмосфера располагала к величественным сценам и к магии.

Само посвящение состоялось часа в четыре утра, перед пьяным, расхристанным королем, которого сосали две юные гейши – совершенно иного разбора, отметил я походя, чем те, что были отданы толпе, – они трудились без устали, сменяя друг друга, пока он не велел им перестать, слишком разбитый, чтобы кончить. Он сдавил меня в объятиях, твердя снова и снова все хорошее, что думал обо мне, что я почти спас ему жизнь, затем я получил право на ритуальный порез, мы смешали нашу кровь – Обсул, а за ним и прочие столпы Шамбора, и я подумал, что на сей раз СПИД мне обеспечен, что они наверняка все больны, а вот удастся ли раздобыть здесь лекарства, это большой вопрос, а потом я посмеялся над своими глупыми страхами, пришедшими из иных времен, принял поцелуй и повторил фразы, навеки скрепившие мое превращение в Рыцаря Благородного Дела, Столп Шамбора и Товарища Обсула.

Когда занялась заря, в замке оставались только лежащие вповалку тела да несколько доблестных вояк, все еще предающихся оргии, старец сделал мне знак следовать за ним, и мы, я и остальные члены нашей группы, снова совершили подъем на верхотуру восточной башни. В голове у меня вертелись обрывки Некрономикона:

Волшебники были, есть и будут. С сумеречных звезд пришли они туда, где был рожден человек, незримые и отталкивающие. Они спустились на первоначальную землю. Под водами океанов дремали они на протяжении веков, пока море не ушло; потом они быстро размножились и, во много раз увеличившись в числе, стали править землей. На оледенелых полюсах возвели они мощные города, а на горных высотах – храмы тех, кого не признает природа и кто проклят богами.

Цитата эта выглядела наглядной иллюстрацией того, что мы будем делать: вызывать духов, вступать в контакт с чем-то, что обычно скрыто и запретно для человека.

Мы расселись на равном расстоянии друг от друга, и старец, не произнеся ни слова, объявил собрание открытым. Впервые за то время, что я сталкивался с непонятными явлениями, в моем распоряжении были все средства, каждая деталь, каждое действие представали в перспективе своей конечной цели, в своем оккультном обличье и во всем разнообразии своих возможных значений.

Я видел сложность мира и его очевидную простоту, хитроумные колеса гигантского часового механизма, слепящий свет степенных, неподвижных вещей, покрытых льдом озер и темных пещер, необъятных пустынь и безглазых, безъязыких толп, взбесившихся, разъяренных страданиями, недоступных свету и все же достигающих океана. Я видел доказательство существования Бога и его бесповоротное отсутствие. Я видел все, причину этого всего и его перманентное исчезновение, и ныне и присно и во веки веков; пентаграмма, начерченная на полу стариком, была не чем иным, как опорой наших умов, не позволяющей им окончательно ввергнуться в безумие, а заклинания, которые мы распевали, ничем не отличались от детских стишков, какие произносят на пороге темной комнаты, заклиная страх перед ночным мраком.

Пройдет день, и настанет ночь. Время людей кончится, и они вернутся туда, откуда пришли. Теперь вы знаете, что они лишь грязь и, проклятые, запачкали бы собою землю.

Множество сущностей, или форм, обрели материальный, пугающий вид, мерзкие суккубы, гоблины, тени, зримое обличье того, что в ином плане не имело ни внешнего вида, ни формы.

После этого странного заседания перемены в моей жизни окончательно завершились. Первым осязаемым эффектом нового положения вещей, естественно, стала моя манера живописи, прежде всего сами краски.

Я задумал цикл картин, Обсул на охоте, Обсул, отрезающий голову бунтовщику пилой по металлу, Обсул, схватившийся со зверем, и уже после первых набросков понял, что со мной случилось нечто невероятное, о чем я всегда мечтал, но на что, даже в самых безумных своих грезах, никогда не смел притязать.

Мои полотна стали подвижными, словно, осененные благодатью, превратились в саму жизнь, обретающую на холсте некую точечную консистенцию, каждый атом цвета, хоть и спрессованный в плотную плоскость, как бы застыл в ожидании, готовый сорваться в вибрирующем, мерцающем вихре, толкнуться в сетчатку, заворожить взор, а затем увлечь его за собой, на дорогу, где нет никаких ориентиров, где он затеряется в череде странных, одушевленных сцен, вроде фильма, только гораздо больше, в своего рода гипнотическом сне, раскрывающем перед нами темное обличье того измерения, что было нашим бытием.

Когда я прибыл в Шамбор, Обсул высказал мысль, что я недостающий элемент, объясняя, почему сразу же проникся ко мне почтением; на мой вопрос: в чем дело, как я смогу закончить паззл, начатый, когда здесь еще никто не ведал о моем существовании, мне ответили, что было пророчество, точно предсказавшее мой приход, приход художника, которому суждено дополнить магическое социальное устройство. Старец убедил Обсула, что с этого момента колдуны смогут уже не только поддерживать его, но и сделают новым императором, королем мира, тем, кого ожидала земля, что с этого начнется новый подъем, блистательное царство (разве Гитлер сумел бы предать всю Европу огню и мечу, если б ему не помогали маги, разве самого Александра Завоевателя не сопровождал повсюду гуру, залог его побед?) – сомнений не было, Обсула ждала та же великая судьба.

Во времена Смятения и битв Силою гения Подобного да Винчи В замке воссияет Звезда

Эту короткую строфу расшифровал старец, и она обрела ясный смысл: мы и есть звезда, а я был ее недостающим лучом.

Вскоре после дня рождения, в час заката, когда нижние этажи замка превратились в перманентную дискотеку, а пульсирующие звуки техно отбивали тот самый ритм, который еще до всех этих событий неизменно наводил на меня тоску, иначе говоря, четкую мысль о конце света, Обсул пожелал взглянуть на мои полотна, на начало моей работы.

Обсул на охоте.

Обсул и пила по металлу.

На картинах сначала нельзя было различить ничего, глаз видел лишь мутный туман, какую-то серую протяженность, притягивавшую взгляд и словно обволакивавшую вас песчаным облаком, надо было немного освоиться, и тогда проступали все детали и краски.

– Это что за фигня? – заревел Обсул. – Это что, блевотина?

И стадо тупиц-придворных, кучка кретинов, что ходили за ним по пятам, вынюхивая, куда ветер дует, дружно загоготали. Чтобы оценить сцену, надо представить себе Шамбор, его сорок тысяч покоев, ветвящихся во все стороны, его крылья, коридоры, чердаки, лестницы, из каждого окна – величественный, грандиозный вид, и все это заставлено черт знает какой рухлядью, на любой вкус и кошелек, всем, что натащили здешние обитатели, явившись с очередной волной пришельцев, в меру своих удач и неудач, а внутри – нечто вроде Двора чудес,[22] скопище умственно отсталых, жертв катаклизма, среди которых затесалось несколько атипичных, вроде бывшего экскурсовода или старца, большинство одевалось либо как цыгане в средние века, либо как панки эпохи посттехно, вся эта круговерть в конечном счете не сильно отличалась от фильмов, где нам предсказывали трудные времена, вроде Безумного Макса и Побега из Нью-Йорка, от которых мы прежде приходили в восторг, говоря себе, что, конечно, ничего подобного не случится, именно то, что это фильм, и гарантирует нам, что ничего не случится, и вот мы угодили в них, то ли в историческую книгу с описанием всей долгой эпопеи французских королей, то ли в третьесортный детектив, где неграмотные мужланы, большей частью наркоманы и содомиты, торгуют молоденькими девственницами и рабски служат главарю, верящему в свой блистательный удел и в магию.

– Блевотина? – подхватил один из скотов. – Скорей уж дерьмо.

Но прежде чем он успел закончить фразу, Обсул приказал ему замолчать, он глядел на полотно, вытаращив глаза, явно ошеломленный увиденным: завеса разорвалась, и явилось его собственное изображение, ожившее силой красок, оно двигалось, размахивало своим трофеем, окровавленной головой бунтовщика, все формы имели как бы третье измерение, видимое только ему одному, и еще нечто большее, большее, чем реальность, воспроизведенная предельно реалистически, до осязаемости, – то была дверь, ведущая в иной мир, к тем обличьям, какие может принимать жизнь и все закоулки мира, на них мы натыкаемся всякий миг, не обращая внимания, но на полотне они начинали светиться и оживать.

– Кайф, – наконец прошептал Обсул, – какой кайф!

И, похоже, взволнованный увиденным, кровью и муками обезглавленного, всем тем, чему в тот момент он не придал значения, продолжал сдавленным голосом: о черт, бедняга, получил по полной программе, – в уголке картины присутствовало нечто, также незримое в ходе перебранки, тонкий тревожный дымок, быть может, не что иное, как сама смерть, во всяком случае при виде его у Обсула почти перехватило дыхание от ужаса, – круто, слишком сильная дурь, я на это долго смотреть не могу, я плыву; в конце концов он отвернулся и, с трудом переводя дух, подмигнул мне: это мощно, что ты сделал, малыш, мощно, отлично, Обсул доволен, пророчество нас не обмануло, ты в этом смыслишь, малыш.

Вся группа сопровождения отхлынула, бросая на меня странные взгляды, для них картина осталась пустой, расплывчатым закопченным пятном на мольберте, кто-то заметил: это ведь не по-христиански, а другой на всякий случай прочел суру, так, на всякий пожарный, мало ли что; я ободряюще улыбнулся ему, браво, до чего здорово быть верующим, в наше-то время.

То ли потрясения, разрушившие наше дивное процветающее общество, в конце концов стали слабее, то ли люди смирились с неизбежным, но они пытались начать жить сначала, несмотря ни на что, это чувствовалось по количеству несчастных, что являлись к границам домена и молили пустить их, хоть в качестве рабов, лишь бы им разрешили обрабатывать землю, а главное, защитили их, как в старые добрые времена, когда дворяне правили поселениями вассалов, – только не прогоняйте нас, лучше убейте, – старец посоветовал Обсулу принять их, нужно было кормить войско, а урожай ожидался незавидный. Новое завоевание мира начиналось с рационального обустройства близлежащего пространства.

После той первой картины и того впечатления, какое она произвела на Обсула, у меня тоже регулярно стали спрашивать совета, сперва относительно всяких пустяков, а потом и по поводу более важных решений.

Несколько раз в неделю мы, колдуны, собирались вместе, смешивая нашу энергию в неощутимом потоке, быть может сотканном из материи снов, говоря словами Шекспира; всякий раз я уносился к далеким горизонтам, в тот момент они были светлы, как северное сияние, а после я почти не помнил их содержание, сущность или смысл, но самым главным было ощущение, что я на равных с реальностью куда более реальной, чем та, какую я знавал на земле, что истинная жизнь – или то, что управляло всем, – и в самом деле не здесь, словно нам по ходу наших опытов на какой-то кратчайший миг удавалось разорвать завесу.

Жизнь в замке стала похожа на театр, каждый день возникало чувство, что вокруг перманентный спектакль: едва наступала ночь, начинала греметь музыка, глухой, а главное, оглушающий ритм танца, техно или транса, заставлял замок мерно пульсировать, словно в нем билось сердце, которого не хватало прежде, а днем мы собирались вместе или охотились, каждый с удовольствием играл свою роль, колдуны в конце концов вышли из тени, явились на всеобщее обозрение, в любом случае необходимо было явить нечто оккультное, показать, чтоздесь, через конкретных людей, действует какая-то сила, поддерживающая Обсула, так что теперь мы выходили на свет в черном костюме, в чем-то вроде плаща на плечах, и то, что в другое время показалось бы несуразным и даже просто смешным, сейчас обретало свое законное, необходимое место; мы воплощали собой осязаемый ориентир в мире, утратившем все ориентиры, мы были живым доказательством того, что еще есть возможность, пускай кружным, подспудным путем, сообщаться с иным миром, что этот иной мир существует, а значит, боги еще не совсем забыли и покинули нас, – среди царящего кругом хаоса эта мысль служила поддержкой, тонкой натянутой ниточкой, за которую можно было уцепиться, которая давала слабый проблеск надежды.

Речь шла ни много ни мало о новом покорении земли, о сохранении человечества, о том, что с нас, отчего бы нет, начнется новый ренессанс, жизненным центром которого станет Шамбор; если подходить к фактам непредвзято, становилось ясно, что очень многое говорит в пользу этой идеи, по крайней мере именно на это напирал старец, чтобы убедить Обсула и разные группировки, из которых складывалось равновесие сил в нашем лагере:

Мы находимся в замке, где обрел некогда приют величайший гений, жемчужина благословенной эпохи.[23]

Практически нет сомнений, что над его планами склонялся сам Леонардо.

Радиоактивное облако обошло замок, хотя атомная станция находится совсем рядом.

И еще один момент, снимавший последние сомнения: домен Шамбора в точности повторяет план Парижа в черте города, внутри бульварного кольца.

Тютелька в тютельку, с точностью до квадратного метра.

Так что мы просто-напросто находимся в новой столице, новой столице мира.

Сомневаться в этом мог только идиот.

Теперь уже форму носили не только колдуны. Дворяне, приближенные Обсула, напялили кожаные штаны, мотоциклетные краги и перуанские цветные береты – этим неожиданным штрихом молодчики были обязаны какой-то товарной партии, занесенной к нам магической силой грабежей; у охотников был свой охотничий наряд – костюм лесничих и егерей, каковыми они прежде в основном и были, – цвета хаки, но вместо пятнистых беретов тирольские шапочки с изящным пером; интенданты и слуги в конце концов облачились в синее, вечный удел неимущих, – грубые рабочие робы были позаимствованы на ближайшем заводе; что же до рядовых варваров, те брили себе череп, по этому знаку их легко можно было узнать. За короткий срок восстановилось некое подобие социального устройства, и костюмы служили тому вещественным доказательством.

Итак, похоже было, что скоро верх возьмет обычная рутина, всякие мелочи, существовавшие во все времена, вроде сплетен, пересудов и нескончаемых споров – о каком-то странном поведении соседа или о собственных огорчениях и заботах, что, невзирая на бурю, жизнь вот-вот возьмет свое и среди потрясений установится некий статус-кво, – но в действительности все обстояло иначе: каждый миг был особым, неповторимым, странным, заключал в себе одновременно и боль от утраты всего, что нам знакомо, и какое-то подобие ауры, делавшей даже самое банальное мгновение переломным, окружая его беспокойной, живой оболочкой; отныне каждая секунда, проведенная здесь, на земле, воплощалась целиком, не оставляя нам ни малейшей возможности отвлечься, раствориться в чем-то ином, частично уйти от реальности, от этого мира.

Этого мира, чье эхо время от времени доносилось до нас при поступлении товаров, появлении покупателей, или работорговцев, или тех несчастных, что добредали сюда с севера либо с юга и просили убежища, их отсылали на полевые работы; эхо по большей части отдаленное – средиземноморский бассейн ушел под воду, стерев с лица земли по крайней мере Марсель и побережье до самого Авиньона; вокруг Парижа и севернее, судя по всему, по-прежнему царили холод и ночь, целые области находились во власти чудовищ и кошмарных созданий, по крайней мере так нам рассказывал один молодой беженец: в северной части Луары, похоже, настал сущий ад на земле. Я продолжал рисовать, и мои женские портреты, серия картин о гареме Обсула, пользовались огромным успехом.

Каждое полотно в точности отражало красоту девушек, их невинность и свежесть, уже сами изображенные и недосягаемые сокровища немедленно вызывало влечение, и они волновали, конечно, но едва взгляд задерживался на них чуть дольше, как всплывало множество деталей, структура кожи, блеск волос, они немедленно создавали дополнительный угол зрения, – казалось, сетчатку глаза затягивало между крохотными пятнышками краски, уносило навстречу чему-то иному, неощутимому, словно я сумел соединить в одном произведении и фигуративные, и импрессионистские, и абстрактные выразительные средства, это в конце концов выразил на своей лад, простояв перед картиной несколько часов, один из сотоварищей Обсула: вроде как я попал прямо к ней в душу, и за мной окончательно закрепилась репутация волшебника.

Ибо среди окружавшего нас варварства сохранялась тем не менее некая константа, символом которой служил сам Шамбор, ИЗ БОЛОТА К НЕБЕСАМ, с огромным фонарем на макушке здания, тянущимся достать до облаков, и деревянными сваями, державшими весь ансамбль, со множеством символов, начертанных прямо на камнях, формой балясин на перилах, сочетанием крута и квадрата, тесно связанных между собой Земли и Неба, и вездесущей Саламандрой, все здесь несло в себе идею трансформации, тайной алхимии, заключенной в этом месте, которое, несмотря на апокалипсис, а быть может именно благодаря ему, способно было воздействовать на глубины нашего я.

Музыка гремела без перерыва с десяти вечера до шести утра.

Днем в замке иногда стояла мертвая тишина.

Обсул охотился, кололся и грезил о завоеваниях.

Я написал двадцать шесть женских лиц, их развесили в трех больших залах на втором этаже, и варвары приходили любоваться ими, некоторые крестились или читали охранные суры, трогая свои амулеты.

Силы, которые мы призывали на чердаке восточной башни, поставляли нам все более чудовищные, ошеломительные формы, старца они не пугали, но на остальных, и на меня в том числе, стали нагонять страх.

Мне вспоминалась одна книга, где говорилось о разных видах магии – Магии Сакральной, когда маг выступает орудием божественной силы, Магии Личной, когда сам маг служит источником магической операции, и, наконец, Магии Черной, когда маг является лишь игрушкой темных сил, ее обычно называют колдовством; я выходил с наших сборищ, исполосованный странными мыслями и неясным подозрением, что, быть может, все, чему мы предаемся, – лишь тупиковый путь, на который толкает нас старец, ослепленный жаждой власти и шаткой иллюзией, что через заключенный нами неизъяснимый договор проступает сияющая светом вечность, вечность сладострастия и славы, тогда как мы, похоже, только паяцы, отданные на волю бессознательных импульсов мира, шесть бедолаг, чьи вежды, несмотря на всю видимость, сомкнуты, плюс один демиург, полагающий, будто служит небу, а на Деле повинующийся лишь собственным иллюзорным законам.

Управление доменом требовало все большей сосредоточенности и внимания, было вполне очевидно, что, если мы не будем начеку, все это вмиг кончится, настанет момент, когда грабители больше не смогут найти ни товаров, оставшихся от минувшей цивилизации, ни горючего для аккумуляторов, а значит, конец празднику, конец музыке, в один прекрасный день кончатся наркотики, кончатся сильные гипнотические средства, погружавшие варваров и придворных в галлюцинаторный транс, конечно, если мы не поднимем голову и не встряхнемся, дав толчок новой эре, новой империи, и Обсул, как возвещали пророчества старца, не станет ее основателем и повелителем.

Я задумал познакомить его с Воспоминаниями Адриана[24] и Войнами Цезаря, как ребенка, которому по вечерам, чтобы его убаюкать, рассказывают сказку, в надежде, что эта идея найдет в нем отклик и мало-помалу грубое животное превратится в правителя, в просвещенного завоевателя.

Лучше порядок, чем анархия, а Для этого нам был нужен король.

Король умный, тонкий, способный властвовать, но одушевленный силами прогресса и справедливости, способный вызвать или не погасить ту искру, от которой заведется весь механизм.

Король будущего.

А у нас был Обсул.

Честно говоря, учитывая, какая фауна населяла королевство, он был, возможно, скорее благом, чем злом, не думаю, чтобы кто-нибудь другой мог, внушая к себе почтение, править варварами, охотниками и сотнями грабителей, с которыми нам каждый день приходилось общаться. Обсул обладал силой, и эта сила была необходима.

Это был новый и необычайный способ ведения войны как по очень большому количеству редутов, по огромному протяжению, по сложности фортификационных работ, по системе блокады, так и во всех других отношениях.[25]

Если в момент прибытия мне, связанному, лежащему на лошади, показалось, что местность за пределами домена дышит каким-то подобием изобилия, то в реальности ситуация была далеко не столь радужной. Действительно, какие-то участки земли вновь обрабатывали местные крестьяне, но, к сожалению, процесс был слишком стихийным, чтобы мы могли надеяться в итоге разумно распределить урожай, к тому же бывали и злоупотребления, грабители, проходя мимо, естественно, делали то, что умели, то есть грабили, и землепашцы, работавшие без присмотра, ссылаясь на них, без труда укрывали продукты своего труда от наших посланцев.

В общем, в конце концов мы решили, что ради блага домена, но и имея в виду более отдаленную перспективу – будущие завоевания и великое ко? ролевство, предмет наших чаяний, – следует выступить в поход, провести показательный смотр нашей армии и тем самым продемонстрировать окрестному мужичью, всяким жертвам катастрофы и пришельцам всех мастей, что Империя в самом деле существует и что правление Обсула – не шутка. Кроме того, нужно было пополнить гарем, а эти сквалыги наверняка укрывали у себя еще каких-нибудь девиц.

Одним из главных элементов этого триумфального марша, призванного воскресить в сознании окрестных жителей главенствующую роль Государства, было искусное использование нашего символа – Саламандры. Она была первым, что я увидел, когда из тумана материализовался Шамбор, – все тогда же, когда я ехал со старцем и еще не был тем, кем стал теперь, Живописцем-Колдуном, особым советником Обсула, – я принял увиденное мною странное животное за какого-то громадного муравья, на самом же деле это была гигантская Саламандра, ее соорудили еще до всего для какого-то несостоявшегося исторического представления, а затем утилизировали, основываясь на рассказах современников Франциска I, повествовавших, как король, по тем же причинам, что и мы теперь, возил свое необъятное животное по деревням: впереди стояли четыре обнаженные девушки, символизировавшие чистоту, а из пасти монстра извергалось пламя, дабы поразить воображение народа, утвердить королевскую власть и подвигнуть заскорузлые души крестьян к возвышенным идеям. Саламандра была сильным символом, ее следы обнаруживались даже в библейских текстах, она могла и жить посреди огня, и загасить его, к тому же являлась воплощением Праведника, что хранит мир в душе своей и уповает на Бога среди потрясений, орудием очищения, как нельзя более необходимым в наши смутные времена.

Мы собирались также использовать этот поход, чтобы навести порядок в сельскохозяйственных работах, назначить новых представителей; проблема теперь была в том, что, поскольку горючего оставалось мало, турне приходилось совершать верхом или, того хуже, на велосипеде, и никто в него не рвался – конечно, куда приятнее нежиться на большой лужайке и плясать всю ночь под Квин.

Когда наш конвой выдвинулся за ворота Мюидов – три грузовика, набитые людьми, машина Обсула, его лошади и Саламандра – ее тащил трактор, а вокруг ехали верхом мы, колдуны, – думаю, это выглядело весьма внушительно.

За те три года, что я участвовал в делах домена, это был мой первый выход за стены замка.

От моей парижской жизни, от прежнего существования, не осталось ничего, разве что смутное воспоминание: лицо Марианны, ее стенания, несколько парижских улиц и развернувшаяся на них фантасмагория, суккубы и Левиафан. Я прошел через такую цепь испытаний, пережил такие превращения, что если бы столкнулся с прежним собой, то, наверное, не узнал бы этого человека, он был бы для меня таким же чужим, как те вымышленные персонажи, с которыми трудно себя отождествить и которые кажутся одновременно и далекими, и несколько надуманными.

Поля выглядели печальными, плешивыми, вдали еще курилась одна из проклятых башен атомной станции.

Я видел нас, выходцев из древних времен, существующих и в прошлом, и в будущем, творящих и в тот же миг врачующих наши беды, наши жизни, полные преград, и те роковые несчастья, с которыми нам так или иначе придется столкнуться, если не подготовиться к ним заранее. До ближайшей деревни мы ехали минут десять, там грузовики остановились, ужасающий скрежет тормозов прозвучал еще громче из-за отсутствия каких бы то ни было шумов, в домене была музыка, или люди, или по крайней мере какие-то признаки более или менее близкой человеческой жизнедеятельности, а здесь ничего, ничего, кроме пустоты, дома казались заброшенными.

– Алло, – заорал Обсул, – алло, алло!

К нам подъехала группа охотников на грузовичке цвета хаки – прежде он, судя по всему, принадлежал Госуправлению лесного хозяйства, на нем еще сохранился знак; и мы все вместе, стоя на пустой площади, обсуждали эту загадку, крича время от времени: алло, алло, выходите, вам не причинят зла, Обсул почтил вас своим посещением; охотники говорили, что надо подождать, что люди скоро выйдут, а варвары, которых мы взяли с собой, заскучав, стали курить косячки и обследовать окрестные дома на предмет чем-нибудь поживиться.

Мы оставили замок под охраной привидений и разных призраков, приказав уничтожить всякого, кто вознамерится им завладеть, на время нашего отсутствия танцплощадку закрыли и всем, кроме слуг, занимавшихся уборкой, запретили заходить на королевские этажи и в гарем.

Ближе к вечеру откуда-то высунулась заляпанная грязью девочка, за ней маленький мальчик, должно быть ее брат, постепенно появились и остальные землепашцы; Жако, глава охотников, поспешил их успокоить – то ли он знавал их раньше, то ли умел в любых случаях сразу находить почву для взаимопонимания: жизнь налаживается, мы хотим снова наладить земледелие и привести район в надлежащий вид, Обсул, король Шамбора, готов вам помочь; несчастные так стосковались по надежде, что рады были проглотить что угодно, лишь бы избавиться от пелены ужаса, которой внезапно накрыло их, ничего не понимающих, они кивали головами, заранее полные такой благодарности, что хотелось отвести глаза, и все же недоверчивые, однако готовые участвовать в запуске нового, предложенного нами механизма.

Быть может, наша миссия состояла в том, чтобы создать новую образную канву, грошовую мифологию, способную привести в действие целое, включить в нее и эти лоскутные декорации, и бледных, подавленных варваров, и простирающиеся вокруг поля, похожие на преддверие самого ада, на его пригороды в первое утро проклятой недели; при виде толпы обездоленных существ, больных от страха, трясущихся в лихорадке, изголодавшихся, тянущих к нам, сытым, последним избранникам мира, свои худосочные руки, у меня вдруг возникло глупое желание написать одно странное видение, что раз за разом возвращалось ко мне сквозь все туманы апокалипсиса: залитая дождем магистраль, время около трех часов дня, машины застряли в пробке, потому что между Френ и Орли, в направлении Кретейля, авария, они гудят на усталой, раздраженной ноте, перед глазами у меня стояли бетонные опоры железнодорожного моста, автозаправка на обочине ушедшей в небытие автострады, и где-то в глубинах моего сознания смутно, интуитивно сложилось объяснение того, чему суждено было стать провозвестием нашей погибели, мне так и не удалось вытащить его на поверхность. У этих оборванцев заплакал ребенок, и вдруг мне стало страшно, стыдно и неловко за свое благополучие и везение.

– Обсул здесь, среди вас, и отныне вы можете опереться на его силу и рассчитывать на его покровительство.

Он спокойно объяснил им, что союз необходим, что мы нуждаемся в них так же, как и они в нас, что, выращивая картофель, они получат право стать частью новой нации, королевства Шамбор, и тогда они не скатятся до уровня диких зверей, а иначе им этого не избежать.

– Посмотрите на себя, посмотрите, на кого вы похожи, если вы меня не послушаете, вы совсем захиреете, сдохнете, как скоты.

Позади включились газовые фонари, упрятанные в глотку Саламандры, и изо рта огромного сверкающего чудища вырвался сноп пламени. Саламандра, заревел Обсул, мы посланы Саламандрой. Вперед вышла женщина, катя в колясочке скрюченного ребенка. Я спрашивал себя, по какому немыслимому безумию этот придурок мог вознестись на вершину власти и за такое короткое время подчинить себе столько народу.

– Если вы действительно король, как говорите, то вы в состоянии облегчить наши страдания.

Похоже, у нее был приличный культурный уровень, может учительница или библиотекарша, она говорила учтиво, как об очевидных вещах: истинные короли – чудотворцы, это все знают, спросите своих советников, они подтвердят. Ребенок хныкал в коляске, лицо у него было настолько смуглое, что он походил негра. Мои глаза встретились с глазами женщины, и у меня возникло давно забытое чувство, что-то вроде мгновенного соучастия, узнавания. Я наклонился к Обсулу и шепнул ему, что значит чудотворец: это целитель, она хочет, чтобы мы вылечили ее сына.

Теперь задувал ветер, и флажки на автозаправочной станции хлопали о металлический трос.

– Подойди ближе, – сказал Обсул, – подойди, не бойся.

Подъезжая к деревне, мы видели распятие – Христа, терявшегося среди заброшенных полей, с навеки прибитыми к горизонтальной планке руками, в предельно актуальной позе, застывшего на кресте, словно не совсем еще мертвый обломок минувшей эпохи, откуда еще всплывали былые идолы, изжитые модели, которые, однако, по-прежнему вызывали мысль о возможных, даже более чем возможных грядущих превратностях наших несчастных судеб.

Женщина подкатила свою коляску, колеса скрипели по гравию. Охотники ждали с внимательным, озабоченным видом, мы, колдуны, оставались безучастными.

– Иди сюда, – повторил Обсул, – иди сюда, Обсул тебя вылечит, Обсул облегчит твои страдания.

Женщина посмотрела на нас, мне показалось, что она глядела именно на меня, и я незаметно кивнул, это могло сойти почти за поощрение. Двое варваров бросились к ней и вынули смуглое тельце из груды тряпок, пасть Саламандры изрыгала пламя, обжигающее дыхание заставило нас слегка отступить. Лицо ребенка сморщилось в гримасе боли. Обсул взял его на руки, как младенца, поддерживая голову мощной рукой исполина, веки старца были полуприкрыты, – казалось, он дремлет. Обсул облегчит твои страдания, вылечит тебя, и тут он одним ударом размозжил ему голову, легко, словно крольчонку, а потом поднял тело и швырнул его в огонь, мать зашлась в рыданиях и проклятиях, а в воздухе жутко завоняло паленой свиньей.

Я вяло прислушался к себе, чтобы понять, сделаю я из этого картину или нет, скорее да; из трубы, проделанной в спине металлического монстра, взметнулись черные хлопья, словно клочья горелой бумаги в горячем воздухе, и я представил себе, как душа ребенка вперемешку со зловонной сажей спокойно поднимается к небесам.

– Обсул плевать хотел на зло, Обсул здесь, он наблюдает за вами и хранит вас, да здравствует Обсул.

Прислуга сбила пламя, грузовики завели моторы, и наш конвой тяжело двинулся вперед; теперь к величавой процессии присоединилась армия оборванцев, они шли за нами, гибель малыша вызвала такой шок, что никто не посмел и рта раскрыть, только Жако, глава охотников, заметил в замешательстве: я не понимаю, Обсул, эта женщина тебе поверила, она была готова слепо следовать за тобой, а ты убил ее сына, не понимаю; в конце концов старец сказал: ты что, считаешь, этому ребенку хорошо жилось, у него ожог последней степени, он облучен, тебе не кажется, что ему лучше там, где он сейчас; но я прекрасно видел, что этот довод, хоть и достаточно веский, охотника не убедил, и мне пришло в голову, что в один прекрасный день у нас могут быть проблемы с туземцами и со всей этой командой хищников в хаки – куда ни кинь, Обсул здесь чужак, да и мы не лучше.

Мы перебрались через реку и направились к атомной станции. Я впервые видел Луару с тех пор, как спускался по ней на лодке, вода была грязная, вся в водоворотах, кто-то сказал, что это последняя дикая река во Франции, единственная, которую не регулировали искусственно, что теперь они небось все такие, плотины сто лет назад рухнули; и внезапно, этого не случалось со мной уже давно – жизнь в Шамборе охраняли такие мощные чары, что внешний мир, даже его упоминание, не значил ровно ничего, – на меня нахлынула печаль, что же случилось с землей, которую мы знавали, сердце мое сжалось при мысли обо всех этих сооружениях, об искусных постройках, возведенных человеком на протяжении веков, а ныне сгинувших навеки.

Кто-то крикнул, что если мы пойдем дальше, то сгорим все, но Обсул воздел кулак к небу, повторив: Обсул плевать хотел на зло, Обсул сильнее того огня и дерьма, которого вы боитесь, и остановившиеся было оборванцы снова зашагали вперед.

За годы хаоса станция превратилась в этом районе в символ перманентного стресса, мало-помалу на нее возложили ответственность за все, за конец света, хотя катастрофы случались и раньше, а эта авария была его прямым следствием, а не причиной – ведь именно то, что персонал сбежал, сеть разомкнулась и тьма сошла на землю, вызвало взрыв реактора, – и ныне люди в окрестностях домена старались не поднимать глаз, их поминутно преследовало видение струйки дыма, по-прежнему вившегося из неповрежденной трубы; тот факт, что Обсул, король Шамбора, собирается сразиться со злом на его территории, обретал тем самым символический смысл.

На перекрестке, сразу за деревней Сен-Лорандез-О, все снова заколебались, труба, казалось, была так близко, что протяни руку под нависшей пеленой облаков, и можно ее коснуться; оборванцы опять сказали, что не хотят идти дальше, что, если подойти слишком близко, эта штука опять закипит, словно реактор – обскурантизм окончательно поселился в нас – каким-то сверхъестественным образом жил собственной жизнью. Обсул опять заорал: плевать я хотел на станцию, плевать я хотел на зло, и Саламандра, благодетельный двойник громады, высившейся перед нами, вновь изрыгнула поток огненных языков.

Голова старца, сидящего верхом, слегка покачивалась, и мне вдруг привиделось, что он плавится, тает под огромным раскаленным солнцем и в то же время под действием чар, столь древних, что и причины их, и смысл давным-давно позабыты.

– Вам плохо? – спросил я. – У вас проблемы?

Я по-прежнему называл его на вы, несмотря на наши узы, несмотря на общую судьбу: так принято среди колдунов.

Он сделал какой-то неопределенный жест, это могло значить все что угодно – недомогание, удушье, непобедимую усталость, – я увидел крохотное существо на фоне красного, иссушенного пейзажа, горящее в вечном пламени, и мною овладела странная ностальгия, ностальгия по могущественной древней магии, к которой мы были причастны и из-за которой все потом и случилось, ностальгия по черной магии.

По магии и судьбе, которую мы позабыли, но которая сказывалась в каждом нашем поступке, в каждом моменте нашей жизни.

Мы затормозили на стоянке, там был припаркован автомобиль, что хочешь, то и думай, то ли он сломался, то ли владелец бросил его здесь; или бедняга оказался в ловушке внутри станции, или, может, вообще здесь живет, исправно платит за квартиру и ежедневно около одиннадцати отправляется по магазинам.

– Ау, – закричал Обсул, – эгей!

И несколько варваров заорали хором: Эй! есть тут кто, есть кто внутри?

Еще перед моими глазами мелькало нечто несуразное, Дьявол снова был среди нас, здоровался, подходил к старцу и чмокал его, рад тебя видеть, мой мальчик.

– Ладно-ладно, – прокричал чей-то голос, – иду-иду, зачем же так нервничать.

И к нам вышел человечек, смуглый, словно только что вернулся с Карибских островов, его зубы, о боже, какие у него были зубы, заостренные, как у дикаря, и до того прозрачные, что казалось, будто у несчастного во рту острые ледышки или ему вставили в челюсть куски целлофана, это тем более бросалось в глаза, что говорил он, неимоверно разевая рот.

– Алло, – повторил он, – кто здесь? вы кто?

Замок Шамбор был выстроен в форме свастики, а площадь парка в точности соответствовала площади столицы. Я спросил себя, на каких таких таинственных чарах мог быть основан план станции.

На миг все растерялись, варвары стояли разинув рот, человечек снова спросил: Ну, вы что, языки проглотили?. Обсулу пришлось реагировать, он выпятил грудь и провозгласил: Я, Обсул, король Шамбора и император всего мира, пришел вернуть станцию под свое владычество и обеззаразить ее, на что тот откровенно усмехнулся; охотники были с ног до головы в зеленом, мы, колдуны, в черных плащах, варвары тоже при всех регалиях, при перуанских беретах, а оборванцы не имели никаких опознавательных знаков, просто они были оборванцы, и рвань сидела на них лучше любой формы; вообще сцена комичная до гротеска, да еще наш придурок со своими скакунами и Саламандрой, волочащейся за трактором, – разойдись, сейчас плюнет, – я поискал глазами старца, чтобы обменяться понимающей улыбкой, и тут заметил, что выглядит он и в самом деле паршиво, с него крупными каплями стекал пот, руки вцепились в луку седла так, что лопались сухожилия; взять его, приказал Обсул, указывая на смуглого, несколько варваров бросились вязать человечка, тот не пытался защищаться и не выразил ни малейшего неудовольствия.

Словно вышколенная группа морской пехоты, авангард варваров ворвался в первое здание – прежде здесь принимали экскурсантов, школьников и посетителей, на стенах еще сохранились таблички с маршрутом, – охотники заняли позиции, у некоторых, прямо как по заказу, оказались ружья, и они воинственно прицелились в потемки холла, упреждая появление случайного врага.

– Там никого нет, – хихикнул этот необычный демиург, его привязали к колесу трактора, – и нечего суетиться, внутри пусто, кого вы там найдете, кроме протонов и электронов, ха-ха!

Но Обсул, не слушая, слез с седла и с царственным видом двинулся навстречу возможной опасности, мы шли сзади, на плакатике было написано МЫ НЕСЕМ ВАМ БОЛЬШЕ ЧЕМ СВЕТ, и Обсул, явно под действием странной обстановки и остроты момента, обернулся и возвестил, обращаясь к оборванцам: ОБСУЛ НЕСЕТ ВАМ БОЛЬШЕ ЧЕМ СВЕТ, ОБСУЛ ПЛЕВАТЬ ХОТЕЛ НА ЗЛО, ОБСУЛ ОБЕЩАЕТ ВАМ ЗАЩИТУ И ВЛАСТЬ.

Поднявшись вверх по лестнице, выходившей на сторожевую вышку, что вздымалась над всеми постройками, он снова повторил свой новый лозунг, трижды, по слогам, что он плевать хотел на зло, что он несет больше чем свет; прислуга, оставшаяся внизу, разожгла Саламандру, кто-то велел оборванцам аплодировать.

Обсул плевать хотел на зло. Обещает вам защиту и власть. И несет вам больше чем свет.

Это звучало почти как песня или рекламный слоган.

Спустившись, Обсул пустил пулю в голову загадочному вахтеру, а потом мы опять отправились назад, в Шамбор, окутанные дымом горящего тела, чья темная, загорелая рука свешивалась из пасти нашего зверя-фетиша, трясущегося по дороге за трактором.

Мы вернулись в домен через ворота Мюидов, совершенно разбитые, слегка опьяневшие от всех этих приключений и простора, но весьма довольные путешествием. Глядите, сказал Жако-охотник, у нас получилось, труба больше не дымится! И в самом деле, небо расчистилось, от темной полосы, обычно делившей пополам горизонт, не осталось и следа, на сей раз оборванцев не нужно было уговаривать, они захлопали, и мы завершили дело, которое, по замыслу Обсула, должно было стать провозвестьем наших скорых побед, триумфальной овацией. Лицо старца немного оживилось, меня по-прежнему беспокоило его состояние, хотелось знать, что с ним; из всех мрачных, зыбких опор, которые я обрел по окончании крестного хода, он был для меня, кроме неотступного ощущения, что меня окружают незримые силы, единственным более или менее прочным ориентиром.

Есть ли еще на свете горы, с их заснеженными вершинами и грациозными сернами, перелетающими с утеса на утес, или и они рухнули с ужасающим грохотом, покуда Бретань и устье Луары заливали воды Атлантики, в Париже лил дождь, а в мире царило запустение?

Мы как раз расходились, варвары возвращались в лагерь, придворные в замок, а охотники в свои дома и в особняк Великого Монарха, когда вдруг раздался звук клаксона, все подскочили, это би-бип было настолько неуместным, что все застыли в растерянности и изумлении; то был здоровенный грузовик, с папашей Мишленом[26] на лобовом стекле и румяным здоровяком-шофером, он сигналил нам фарами, сворачивая на дорогу, ведущую к замку, из-за опущенных стекол неслись звуки рэпа, в кабине даже было прикноплено несколько снимков.

– Эй, – позвал дальнобойщик, – эй, парни, к замку Щамбор сюда?

Заметив Обсула, он махнул ему рукой, это могло значить и подойди, малыш, и что-нибудь более фамильярное, типа эй, малыш, двигай-ка сюда. Старец в это время уже направлялся к замку, издали я видел, как он обернулся, посмотрел на грузовик и на нас, столпившихся вокруг, а потом, словно охваченный страхом, перешел на рысь и скрылся за воротами.

С этой минуты и ход вещей, и мое восприятие реальности снова пошатнулись. Шофер вылез из грузовика; у меня проблемы со сцеплением, вроде барахлит, – пожал руку Обсулу, – я так понимаю, ты здесь главный, показал на прицеп и сказал: тут куча всякого товара, книги, картины, в замке это не помешает, а? У меня было странное ощущение, что передо мной мое второе я, что этот человек – мой двойник, явившийся невесть откуда, чтобы напомнить мне о чем-то забытом, теперь уже смутном и неопределенном, впечатление было настолько отчетливым, что в какой-то момент я испугался, а вдруг все присутствующие это заметят и закричат, показывая на меня пальцем: смотрите, смотрите, это он; но шофер снова сел за руль, а Обсул сказал: оставь машину на стоянке и ступай за нами в замок, есть разговор.

На следующее утро, возвращаясь с охоты, мы обнаружили неподалеку от кладбища изувеченное тело старца, а из зеркал начали выходить люди, присоединяясь к нам, словно они были живые и такие же реальные, из плоти и крови.

Во славу нового Завоевателя устроили грандиозное празднество в лесу, Обсул сделал широкий жест и повелел выпустить в чашу тридцать юных девственниц, дав сигнал к началу охоты: следовало достойно отпраздновать победу – тушение чертовой трубы и замирение областей, а значит, стоило поразвлечься и повеселиться; но покуда все население Шамбора толкалось в зарослях, поднимая знатную дичь, чтобы в лучшем виде завершить вечер, раздался громкий лай, крики и вопли, сначала удивленные, потом испуганные, мы поймали странное существо, полумужчину, полуженщину, некоторые части тела у него были волосатые, другие покрыты чешуей, оно до крови укусило одного охотника, и Обсул проткнул его копьем. В наши сети, сомнений не было, попался демон, явившийся из ада.

Вечером над картиной охоты – эту фиговину положили на бетонную плиту, и трубачи завели ритуальную оду – сгустилось тревожное, странное ощущение, и, когда кто-то примчался с криком, что убили старца, что его повесили рядом с кладбищем, а в животе у него торчит кол, оно перешло в откровенную панику. Какие-то силы вторглись в пространство, которое жило до сих пор как под колпаком, где все считали себя защищенными от мрака и злых чар. Больше негде было укрыться от зла, это нам показали совершенно ясно.

Возвращаясь в замок с трупами старца и чудовища, – на них смотрели с одинаковым благоговейным страхом, – мы с удивлением обнаружили вчерашнего водителя грузовика, он устроился на лужайке, кузов машины был откинут наподобие прилавка, какие бывают на рынках, там был целый ворох книг, гравюр и картин с маленькой табличкой Распродажа, скидки на татуировку, завидев нас, он громко закричал, спешите, время скидок ограничено. Первое, что бросилось мне в глаза, была Джоконда в своей золотой раме и даже под стеклом, прямо как в Лувре, у меня, наверное, глаза полезли на лоб, потому что торговец поспешно сказал, усмехаясь, да-да, паренек, продается, это частная собственность, только для знатоков. Я уже знал, что мне напомнило пойманное существо: улыбку Моны Лизы, только еще страшнее.

Нас как будто вдруг втянула какая-то мощная центрифуга, наш взгляд на веши совершенно изменился, стопки книг, к примеру, выглядели офигительно, там были только книги по искусству, более того, по современному искусству, можно подумать, он вынес всю библиотеку Бобура[27] или Токийского музея. Искусство дадаизма и сюрреализма. Поп-Арт. Искусство XX века. Тридцатые годы в Европе: грозные времена, Католическая Порнография и Бруно Ричард представляет, россыпь пестрых обложек неприятно и в то же время сладко резанула по глазам. Я делаю татуировки, сказал продавец, могу в точности повторить на коже любой рисунок из этих книг, разницы не заметишь.

Вечером мы сожгли труп старца (лесное существо, чтобы избежать дурных флюидов, увезли и бросили в Луару), а пришелец первый раз демонстрировал то, что в итоге вошло у нас в моду, – создавал точную репродукцию картины на волосатом торсе одного из варваров, которого ради такого случая побрили и который со стоическим безразличием переносил уколы толстой иглы, скользившей взад-вперед по его груди.

Бросая в пламя тело нашего вожака, мы с товарищами произнесли ритуальную фразу, призванную облегчить его муки в загробном мире. Ο κόσμος πόνος τις νομιζηται. Мы пришли к единодушному выводу, что он затерялся в измерении, откуда не возвращаются. Временами меня тошнило от нашего кривляния.

Словно в доказательство нашей правоты тысячи призраков, которые время от времени виднелись в громадных зеркалах, украшавших этажи дворца, и к которым мы постепенно привыкли, начали оживать, выступать из амальгамы, прежде державшей их в плену, и смешиваться с толпой: персонажи иных веков, иногда знаменитые, след тех, кто когда-то бывал в Шамборе или был его современником, Мольер, Люлли, граф Сен-Жермен, Ронсар, один из президентов Франции, что любил здесь охотиться, – словно старец, исчезая, уносясь в какой-то неясный иной мир, открыл врата и оттуда хлынула энергия, безудержная и неукротимая.

Обсул казался безучастным, во всяком случае беззаботным. Похоже, смерть старца не особенно взволновала его, и, когда к нему в панике прибежали с известием о новой жертве – опять один из наших, на сей раз его утопили в водоеме, на шее была стальная проволока, – он проявил лишь вежливый интерес. Похоже, только мне еще удавалось заинтересовать его внешним миром, нашими планами, завоеваниями и подвигами, которых ждала от него судьба. Одна из шаек, с которой мы торговали, обещала привести нам слонов (из зоопарка похитили множество зверей), а со слонами все должно было выглядеть совсем иначе, обрести мифологическое измерение, – так Ганнибал переходил через Альпы и шагал от победы к победе, – их прибытие станет условным знаком, сигналом к началу похода, к выступлению нашей армии.

После смерти старца я стал ближайшим советником короля, и окружающие глядели на меня косо.

Я выяснил загадку картины подстеклом – по словам татуировщика, это была действительно та самая Джоконда, вывезенная из Парижа после наводнения; каждый раз, разговаривая с ним, я как будто видел его с другой стрижкой, и внезапно во мне окрепло убеждение, полная уверенность, что это я сам, мой двойник, мое второе я, с которым я беседовал об искусстве и живописи, который давал мне почитать какую-нибудь книжку или показывал репродукцию в одном из томов, по-прежнему валявшихся у него в грузовике. В конце концов я попросил вытатуировать мне картину Макса Эрнста Таинственный лес: этот образ, краски которого слегка проступали под засохшими капельками крови, безусловно, символизировал мой окончательный отказ – несмотря на магию, несмотря на все, что я пережил до сих пор, на все мои трансформации – понять до конца судьбу мира и его будущее. Какой-то элемент ответа всегда будет ускользать от меня, и с этой частицей тайны приходилось смириться.

Спустя несколько дней обнаружили очередную жертву из нашего клана, его затоптал жеребец, превратив в почти неузнаваемое месиво, и эта смерть тоже по-особому задела меня. Из тех семи человек, что составляли нашу группу, с Жан-Жилем, бывшим экскурсоводом, мы сошлись, наверно, ближе всего. Выходец из Солони, он уже по одной этой причине служил необходимым связующим звеном между всеми общинами, составлявшими новое королевство: охотниками, которых знал с давних пор и с которыми был связан узами дружбы, Обсулом, которого завораживал рассказами о замке, и Союзом, основанным старцем; он регулярно мирил их всех и улаживал проблемы, грозившие иначе быстро вылиться в более серьезные конфликты.

Кроме сожалений, он оставил по себе неоконченную Магическую историю Шамбора.

К тому же его смерть послужила поводом для целой серии погромов, серьезно пошатнувших ту относительную гармонию, что царила здесь вот уже три года. Узнав о случившемся, Жако, глава охотников, на правах близкого друга потребовал от Обсула возмещения ущерба: королевство не может так дальше существовать, ведь убивают самых верных его служителей, тем более что ходят слухи, будто в деле замешаны варвары, – похоже, Жан-Жиль раскопал одну историю с пропажей метадона (с какого-то момента все наркотики, их стало мало, перешли в монопольное владение короля, и никто, под угрозой смерти и пытки, не имел права пользоваться ими); под таким напором Обсулу ничего не оставалось, как созвать основных главарей, те в свою очередь стали кивать на других и обвинили во всем евреев, или, во всяком случае, тех, кого так называли: это была низшая каста варваров, на самом деле не столько собственно евреи, сколько те, кто открыто презирал ислам, не бил себя кулаком в грудь в знак приветствия, пил и курил во время рамадана, они жили вместе в помещении бывшего жокей-клуба, его конюшни служили теперь хижинами племени. В общем, обычные варвары во всем обвинили варваров-евреев, те возмутились, ситуация накалилась, и в итоге произошло побоище, всех евреев истребили, Саламандра работала сутками напролет, и вонь паленой свиньи окутала Шамбор, словно облако гнетущих, мрачных воспоминаний.

Слава богу, однажды утром, когда положение становилось откровенно тяжелым, из тумана показались слоны – двое взрослых и один слоненок; их пригнали грабители, лагерь ликовал, встречая вновь прибывших криком Да здравствует Бабар, да здравствуют все Бабары,[28] тут же было назначено празднество, небо вновь явило нам свою благосклонность, это следовало отметить. Одно удовольствие было смотреть, как молодые дерутся за право поиграть в погонщика, дразнят животных, за всем этим флегматично наблюдал татуировщик, он довольно быстро освоился здесь и целыми днями создавал бесконечный альбом современной живописи на коже неграмотных плебеев, которых, однако, не оставляла равнодушным прелесть полотен, украшавших прежде музеи западных столиц.

Розовый буксир, Черный и цветной мел на бумаге слоновой кости, Испанская ночь или Натюрморт со скрипкой – образы из тысячи и одного каталога, принадлежавшего этому художнику нового жанра; он вызывал во мне смешанное чувство – влечение, отторжение, недоверие, я хотел включить его в одно из своих собственных полотен, но в первый раз с тех пор, как я поселился здесь, у меня ничего не получилось.

Вскоре после смерти Жан-Жиля, в самый разгар погромов, мы попытались собраться в последний раз, решив больше не заниматься магией, прекратить наши обряды; все, что мы делали раньше, мне вдруг опротивело – и чудовища, и созданные нами кошмары, и обретенная нами иллюзорная власть над материей и над другими людьми; одно было ясно: наша затея, равно как и все, что тщились предпринять жители Земли с начала времен, – всего лишь бесплодная суета; в моем мозгу навсегда запечатлелись последние мгновения жизни старца и отвратительное видение: его душа, затерянная среди гнилых болот и клубов серы, и приторный голосок, напевающий в танце кружится дедушка, в вальсе кружится бабушка, гротескная стихотворная эпитафия, скрепляющая его участь.

Многие предметы, их металлические части, дверные петли, ручки оконных рам – все разом покрылись ржавчиной, и вдруг стало казаться, что эта проказа скоро распространится на весь Шамбор, заразит камни, людей, деревья, неодолимая ржавчина, возникшая, словно призраки из зеркал, словно неуязвимый шанкр, что незаметно подтачивает еще теплящуюся жизнь. Вместе с нашим наставником и двумя сотоварищами мы потеряли и свою силу, и способность творить чудеса, я видел, как нас тихонько уносит какая-то спираль, а Земля понемногу исчезает под слоем безжалостных черных чернил, нечувствительных к нашим бедам и страданиям, а мы ничего не можем поделать, да и как иначе?

Вместе со слонами явилась целая банда, как будто нам не хватало своих. Хотя обитатели Шамбора были по большей части людьми грубыми и злыми, они все же чтили установленный порядок, в этом были заинтересованы все – ведь даже в недрах величайшей анархии должно царить некое подобие организации; но эти пришельцы вовсе не соблюдали правил, вели себя хуже некуда и, что самое ужасное, практически не встречая отпора со стороны короля. В голову даже закрадывалась мысль, уж не побаивается ли их Обсул, потому что он только помалкивал, выжидал, роняя время от времени: да нет, они симпатяги, просто им нужно поразвлечься, к тому же они нам привели слонов, и так до тех пор, покуда последняя капля не переполнила чашу терпения, снести такое было уже невозможно – негодяи напали на гарем и изнасиловали скопом всех королевских протеже.

– Что-о, – отреагировал Обсул, – напали на кого?

Мы как раз играли в шахматы с графом Сен-Жерменом и в окружении громадных карт Солони, Франции, Европы и остального мира – их развесил я – рассуждали о том, что станем делать с новыми землями, какую пользу можно из них извлечь, как ими нужно управлять, дипломатично, но твердо, и тут вбежал, весь в крови, один из охранников гарема и сообщил немыслимую новость.

Скольким городам, погрязшим в пороке, допустили мы до времени процветать! Но в конце концов возмездие наше посетило их.

В лице вновь прибывших мы получили целую толпу верующих, кругом обложившихся заветами и именами Аллаха, с кучей сур на все случаи жизни, но Обсул и здесь выжидал – по отношению к религии, во всяком случае к тому, что от нее осталось, он занимал позицию осторожного, предусмотрительного правителя, который щадит чужие чувства и, в меру обстоятельств, предпочитает плыть по течению. Сказать по правде, все эти аятоллы с их запретами и воздержанием говорили одно, а назавтра делали нечто совсем другое: нам показали видеосъемку заброшенного Аквабульвара,[29] на пленке было видно, как там развлекаются многие из наших дружков, джакузи были завалены экскрементами, горки разломаны, женщины позволяли себя насиловать, посреди остатков бассейна копошилась скотская оргия; а в Париже еще клево, прокомментировал один из святош, знай пошевеливайся, и можно оторваться по полной, и всякий раз они по-детски выпендривались, с этим все время приходилось считаться; но когда Обсул узнал, как ужасно и низко обошлись с его нареченными, с его священными, дорогими девочками, которых никто не имел права тронуть пальцем, он первым делом отловил случившегося рядом имама и, рыча, размазал его по плитам залы, как раз у кровати, на которой якобы почивал сам Франциск I, а потом ринулся вперед, безудержно, как псих, и укокошил насильников одного за другим, крича, что у него украли женщин, его самую большую драгоценность, и многие варвары из первого лагеря присоединились к нему, истребляя весь этот сброд.

Мало того, один за другим исчезали все, кто еще оставался в живых из нашей группы, что ни день, их тоже находили убитыми, самыми разными способами, а поскольку еврейский погром уже был, первое, что приходило в голову, это что на нас наползает плотный туман, время замка подошло к концу и последний бастион человечества, каким бы хаотичным он ни казался, тоже скоро погрузится в ужас и ночь. Но ничего не происходило, мы пережили эту новую напасть с безучастностью обреченных, которым что завтра, что вчера, в сущности, все равно. Разве что Обсул, осознав, что все колдуны, кроме меня, уже сгинули, тревожился иногда за последствия пророчества, и мне приходилось успокаивать его, напоминая о да Винчи: да Винчи – это художник, художник тут главный, потерпи немного и положись на меня.

Люди, выходившие из зеркал, были прелестны, общение с ними доставляло удовольствие, бесплотные, чуть светящиеся, они всегда готовы были поддержать беседу, сыграть в какую-нибудь светскую игру или спеть. Мазут кончился, аккумуляторы выдохлись, погрузив в безысходную черноту мониторы, на которых придворные прежде упражнялись в стройке, тогда любители переключились на Монополию, Тысячу километров и прочие настольные игры, партию которых мы однажды раздобыли.

Правда, у нас не оставалось особенно много времени играть, сразу после затишья, воцарившегося за погромами и резней, мы столкнулись с новым явлением, окончательно повергшим нас в изумление и недоумение: пятна ржавчины, уже несколько месяцев видневшиеся по краям зеркал, действительно мало-помалу расползлись по камням, по предметам, по некоторым деревьям в парке, и стало ясно, что вся эта мерзкая проказа подвержена изменениям: сначала она превратилась в нечто вроде мха, казалось, – в нем было подспудное кипение, на поверхности пробегали тревожные волны дрожи, а потом возникли более развитые формы, нитяные коконы, и в одно прекрасное утро из них вылупились малюсенькие, но уже совершенно готовые существа; я не сразу их опознал: подойдя ближе на тревожные крики варваров, я обнаружил крохотный, всего в несколько сантиметров, силуэт, глаза существа, казалось, метали молнии, оно громкой непонятно ругалось тоненьким голоском, один из остроготов раздавил его пальцами, призрак испустил дух, и из него полезла синеватая пена. За неделю, как раз к наступлению весны, они заполонили весь замок и его окрестности.

Юнона

Посмотри на меня внимательнее, Парис, но учти и еще одно: цену победы. Ибо если ты выберешь меня, я сделаю тебя царем всей Азии.

Парис

Я не честолюбив, но несправедливости вам не учиню. Отойдите, пусть подойдет Паллада.

Паллада

Если ты предпочтешь сделаю тебя непобедимым.

Парис

Доблесть меня не волнует, и царство моего отца живет мирно, но не бойтесь, меня нельзя подкупить ни обещаниями, ни дарами, заберите свою одежду и оружие; пусть подойдет Венера.

Существа, повозившись, вырывались из тесного плена паутины и выбирались наружу, сперва насупленные, немного брюзгливые, словно проснувшиеся после сиесты, а потом они присоединялись к нам, декламируя, точно прелестную, грустную оду, нескончаемые поэмы и трагические песни, где они были одновременно и авторами и героями: боги всего мира, из всех уголков планеты, воплощались ныне в странном обличье многих тысяч кукол, дабы поведать нам о своих невзгодах и страданиях, своих невероятных историях и трагических судьбах.

– Это еще что за бардак? – спросил Обсул. – Опять какая-нибудь колдовская чушь?

Я видел Зевса и Посейдона, они ругались и топали друг на друга ногами. Боги.

Все боги земли, невесть каким чудом ставшие смешными и жалкими.

Все боги, с зарождения человечества и до сегодняшнего дня, когда оно вот-вот исчезнет.

Казалось, нам дали слишком сильное психотропное средство и это очередной бред.

– Нет, – ответил я, – если это и колдовство, то не мое.

Честно говоря, я устал; после ухода остальных моих товарищей, способность воздействовать на физический мир у меня ослабла, мне казалось, что я буксую, что иногда ко мне возвращаются прежние ощущения и я снова смотрю на вещи так же, как когда-то, глупо и эмоционально, придавленный к земле бременем реальности, и иногда даже снова возникала мысль, что я сошел с ума, что это я все придумал – катастрофы, погромы, Обсула и замок, где управляю этим кошмаром по своему усмотрению.

– Нет, – повторил я, – это не колдовство, это что-то другое, я не знаю, почему так получилось.

Все, что мне приходило в голову, – это что, быть может, точно так же, как я стирал, имя за именем, на маленьком компьютере в заброшенном доме нотариуса, память о многих обитателях земли, так и боги явились сегодня дать последнее представление, поприветствовать тех, рядом с кем они шли на протяжении столетий.

Вначале варвары забавы ради убивали их, для смеху, конечно, но еще и опасаясь, что жуткие гномы могут натворить неизвестно что, однако скоро все заметили, что у виновных в таких убийствах на следующий день начинались конвульсии, и они умирали в страшных мучениях.

Здесь были Янус и Плутон, Хрисор, финикийский бог, и Маммона, и Пан, и Мелхом, Геката, Амон, Вишну, Шива, Фетида, Бафомет, Астарта, боги из других эпох, боги африканские, австралийские, папуасские, индейские, боги самые разные, они сыпались как из решета, и каждый создал землю, или людей, или солнце, или хранил тот или иной вид деятельности под своим доброжелательным надзором, или, наоборот, способен был ввергнуть вас в ад, – звери, пьющие кровь из книги Бардо Тёдоль, и Противные Обезьяны, населявшие древнейшие мифологии, целая армада существ, которых почитали разные народы земли и которых мы наблюдали сегодня в уменьшенном варианте, они метались в отчаянной попытке не исчезнуть окончательно. Варвары, попробовав было их убивать, потом вошли в разум и привыкли к их странному присутствию, Обсул забрал в свое личное пользование тех демонов, какие казались ему самыми могущественными, способными наделить его наконец желанной властью, а я бродил по залам под аккомпанемент воплей невероятных полубогов и мрачных героев позабытых мифов.

В самом их маленьком росте было что-то особенное, что заставляло иначе смотреть на эти великие фигуры (в памяти еще хранились колоссальные статуи Зевса, или Посейдона, или Геракла), встреча с ними в обличье маленьких статуэток, время от времени обретающих жизнь, заставляла относиться к ним почти что нежно, во всяком случае, идея обширных просторов, где обитают высшие духи, ласково подбадривающие нас, бедных, незрячих и невинных обитателей Земли, идея, отдаленно, но вечно присутствующая в сознании, была развенчана навсегда. Нам оставалось жить не так долго, и боги решили прийти умирать среди нас, больше того, прийти умирать в обманчивом обличье отталкивающих карликов.

Однажды ночью мне снова, как в начале потопа, приснилось, что Бессмертные, правящие миром, собираются вместе и постановляют включить на полную мощность красный сигнал тревоги.

Красный сигнал тревоги существовал на случай страшного кризиса.

Небо словно затянулось белой скатертью, прорезанной бесчисленными прозрачными нитями (как предупреждение о неизбежной и невиданной буре) и образовавшей над Шамбором удушливый защитный купол; в течение дня мы нередко начинали задыхаться, воздух, казалось, становился разреженным, и неодолимая тяжесть стискивала грудь, лишний раз показывая, что праздник окончен, что отныне следует обратиться к более серьезным вещам, к менее беззаботной жизни.

Единственным местом, которое, как мне казалось, было защищено от атмосферных флуктуации и смятения, вызванного разбушевавшимися крикливыми гномами, оставалась лестничная площадка с завивавшимися вокруг нее двумя параллельными спиралями; я подолгу стоял на этой площадке, спокойный и умиротворенный, думая о пустоте внутри всего, о том всеобъемлющем вакууме, из которого вышел весь Космос, незримый и бесплотный, словно легкое, нежное дуновение, а затем снова погружался в окружающий хаос, сопровождавшийся постоянными звуками радио, – поначалу оно даже развлекало, а потом начинало действовать на нервы, будто взвинчивающий, безжалостный бурав, – варвары от него шалели, да и Обсул тоже.

Мы с ним переговорили о том, что нам делать, а главное, к чему готовиться, впервые он выглядел растерянным, неуверенным, наркотики, которые он хранил про запас, растаяли как снег на солнце, а с ними и наши мечты о завоеваниях; слоны кончили свой век самым жалким образом, их зажарили варвары, только слоненок избежал этой роковой участи и, явно поняв, что его ожидает, с тех пор больше не показывался; мы оба были как идиоты, меня смущало отсутствие незримых сил, которые до сих пор так удачно мною руководили, а он, с каплей на носу, ныл каждую минуту, что у него ломка, он от этого отвык и ему это не нравится.

Теперь я писал ледяные просторы, скованные холодом пейзажи без единого живого пятна: айсберги поблескивали розовым и голубоватым отливом, солнце на картинах было бледным и не давало тепла, все навек застыло, бесконечная Гренландия во веки веков распространяла повсюду свою хрустальную тишину; если же эта ледяная кора каким-то чудом растает, то под ней все равно нет ничего, кроме неосязаемого, призрачного отпечатка каких-то неведомых растений, излучавших тот же стылый, оцепеневший покой, любые другие формы жизни исчезли без следа.

Жуткие гномы после летнего солнцестояния начали потихоньку вымирать, их трупы, выбеленные ночным инеем, подбирали на террасах, во дворах и в окрестностях замка. Кто-то предложил набить Чучело ангела, но их тела вскоре после гибели, безусловно под действием потусторонних сил, словно таяли, испарялись в воздухе, оставляя на память о своем появлении лишь визгливое эхо, которое странным образом с утра до вечера продолжало звучать в коридорах, преследуя нас дьявольскими воплями целые дни напролет; мы уже ощущали близкие и горькие потрясения будущего, с каждым днем принимавшего все более неслыханные и тревожные формы. Мы решили, что обрели абсолютную власть над миром, и ошиблись. Иногда я видел в отражениях зеркал моего бывшего наставника, старца, и его приспешников, их печальный, покорный взгляд не оставлял мне никаких надежд.

Эта песнь с макабрическим оттенком в конце концов стихла, а вместо нее в прозрачном воздухе возникли созвездия из мириадов букв, самого разного рода, распад алфавита, который можно было различить на какое-то мгновение, но только на мгновение, если вдруг резко обернуться или зажмуриться, делая вид, будто смотришь в сторону,

aaaaaaaaaakkkkkkkkkkkkkkkk 111111111111111rrr

rrrrrrrrtttttttttttt zzzzzzzzzzzzz nnnnnnnnnnnnppppppppppppppssssssssssssshhhhhh

hhqqqqqqqqqqqqqqqмммммммммммммм

jjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjj xxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxx bbbbbbbbbbbbbbbbcccccccccccccccc,

буквы принимали разные формы, складывались в очертания тел и нагромождения арабесок, в которых угадывались какие-то более мрачные сущности, их сопровождало басовитое, тревожное гудение, словно бы смутное ом разносилось по всему замку подобно медленной волне, уверенной в своем размахе, иногда буквы перемешивались,

ayrtihloeplarteurteuiiiii

etetejsuehfiucvioebfhsgieuqso

etrueiar г teiasduenbdfpertaierqbvdjenrt t

raraorteznds

yertrabdinegdsfqkjeidggartsdvdflfpgneydbsh

gqfeztdkoepfdkfng, d,

но тогда музыка была не такой ясной, почти отрывистой и навевала еще большую тоску, словно все мы скоро умрем или, даже хуже того, навсегда вольемся в этот сбивающий с толку звук, который, казалось, заключал в себе универсум, Великое Всё в многообразии своих вариаций.

Иногда буквы превращались в цифры, в чудовищные уравнения, вращавшиеся вокруг своей оси – на манер тех манекенов в витринах магазинов, на которых считалось некогда делом чести продемонстрировать вам со всех сторон главную модель, гвоздь поступившей в продажу коллекции,

ххх-у (а2-558)

9768795434567898765678904320987x-z

3 + c+r

#-Л-

Е88888888888888888888888888888888 8888888888888888

76548767890898767654446779098767655

44324565443556 х = x-zz (t-z-a),

и в каждой из этих операций проступали очертания какого-то воспоминания и его смысл – воспоминаний было больше, чем если бы я прожил тысячу лет и какой-то злой гений открывал, ящичек за ящичком, целые пласты моей памяти, о существовании которых я до сих пор даже не подозревал.

Обсул был числовым уравнением, камни замка были уравнением, люди, которых я встречал, были уравнениями, каждый жест, каждая вещь, каждый предмет, человек, факт, шум, движение были уравнениями, так что я воспринимал их не зрительно, а нутром, своим вторым я, которое не было ни моим мозгом, ни обычной способностью к анализу и которое, начав работать, в миллионную долю секунды тщательно анализировало поступающую информацию; знание, что я получал, стало иным, молниеносным и невыразимым одновременно.

Я больше не покидал замка: сидя по-прежнему на верхних этажах, я подстерегал с высоты плоских крыш знаки, возвещающие, что будет дальше, как нас увенчают на царство в горних высях, и предупредил Обсула, чем все это может кончиться – спасутся лишь немногие, но мы будем в их числе, и он и я. Из внешнего мира к нам приходили дурные новости, говорили о волнениях и, возможно, мятеже оборванцев, но меня это не волновало, пусть идет как идет, будем полагаться на время, призраки вернулись обратно в зеркала, мы с Обсулом играли в клуэдо, в кости и в гонки, вылущивая из вереницы карт мелодию знания, не имевшего теперь ни малейшего смысла. Среди прочих слухов, которые донес нам шпион, шла речь о том, что оборванцы организовались в некое подобие секты, избрав главой ту самую женщину, чьего облученного ребенка мы сожгли во время нашей триумфальной вылазки; каждый раз, когда я думал об этом, мне виделись мученики-христиане, катакомбы, а женщина казалась похожей на героиню Метрополиса,[30] пока еще Зло не завладело ею, а подлец ученый не превратил ее в клона.

Поскольку нельзя было позволить, чтобы власть безучастно взирала на зародыши восстания, мы повелели принести новые жертвы. Саламандру установили на лужайке перед входом, между замком и лагерем варваров, ряды которых со временем, из-за поножовщины и всякого рода бедствий, заметно поредели, и каждый день приносили кучу новых искупительных жертв – сначала это были старики и больные, а затем, поскольку их почти не осталось, женщины и дети.

Мы наблюдали за ритуалом с плоских крыш, мы снова запустили руку в шкатулку с тераленом – Обсул посасывал его с отсутствующим видом, а я сосал карамельки, обнаруженные у одного беглеца, карамельки в блестящей обертке, которую я сдирал, думая о резне, что не прекращалась с сотворения мира, о Нероне и бессмысленных войнах, коими была полна История; мне приходила в голову занятная мысль, что, быть может, я стал самим собой (после того как приблизился, однако, к высшим путям), первосвященником, следующим до конца кошмара за безумным королем, жаждущим сеять ужас.

Людей приводили со связанными за спиной руками, они кричали, отбивались, до последней минуты отказываясь верить в роковой исход, но палачи толкали их, и они кончали жизнь в пасти чудовища. Часто мои мысли уносились ко временам чистоты, когда земля не ведала ни присутствия человека, ни какого бы то ни было загрязнения, когда величественные, девственные пейзажи простирались за океаны, и мне казалось, что мы продвигаемся в этом направлении, к полной, последней чистке и это хорошо, что наше время подошло к концу и теперь надо произвести уборку, оставить место чистым, таким же, каким оно нам досталось, и я один из тех, кому велением свыше выпала миссия осуществить эту задачу.

Я представлял себе ночь, полную звезд, и поверхность земли, мчащуюся передо мной со скоростью трехсот километров в час, она была твердая и холодная, на ней еще не зародилась жизнь, а были только камни, и пыль, и темнота.

… и, проклятые, они запачкали бы собою землю…

Снова воняло паленой свиньей, в конце концов мы привыкли к этому запаху, к мольбам, стонам и тому мученическому выражению, которое неизменно возникало на лицах казнимых, в слепоте своей они даже не сознавали, что идут навстречу не аду, а освобождению.

От меня ускользала сердцевина вещей.

Я был похож на тех паломников, что ползут на коленях по лабиринту Шартрского собора и которых змеящаяся дорожка плит выводит наружу, едва лишь им покажется, что они вот-вот доберутся до центра, но в отличие от них меня в конце пути вряд ли ждала! разноцветная роза.

Я был обречен.

Временами кто-нибудь из этих молодцов воздевал руки в сторону замка, балконов, откуда Обсул и я наблюдали за жертвоприношениями, и у меня создавалось впечатление, что я – нечто вроде египетского божества, узаконивающего одним своим знаком их переход в мир иной и холодно отвергающего обращенные ко мне мольбы.

Я был словно те алхимики, что, почти достигнув цели, терпят крах при последних манипуляциях.

Прежде всего мы соединяем, затем разлагаем, после растворяем то, что разложили, очищаем растворенное, соединяем вновь очищенное и коагулируем его.

И напрасно я до головной боли вывихивал себе мозги, я не понимал, какую ошибку мог совершить.

Я становился все меланхоличнее, все беспокойнее, во мне росла решимость со дня на день тоже покончить со всем.

Малюсеньких божков сменили огромные тени. (Быть может, тени породивших их исполинов.) Их силуэты встречались в парке повсюду.

Однажды утром, проснувшись, я решил поговорить с Обсулом, предложить ему коллективный холокост, великое самоубийство, какие затевались в конце прошлого века в надежде проверить реальность паранормальных измерений, существование инопланетян или попросту идею Бога.

Мы были обречены, и теперь уже никто не смог бы нас спасти. Ремонтные работы, начатые рабочими по моему приказу, замерли, и вся лестница была завалена строительными лесами.

Самоубийство.

Завершение конечного решения.

Скажи: Мы все ожидаем конца. Подождите и вы, и узнаете, кто из нас идет по прямой дороге, кого направляют высшие силы.

А потом, ровно в ту минуту, когда я думал обо всем этом, о нашем крахе, о том, к какому способу нам следует прибегнуть, если мы хотим умереть, скорее всего к яду, я услышал будто бы рокот тамтама, резкую барабанную дробь, выбивавшую абсолютно неуместную мелодию, которая прорвала паутину колдовских чар, и я подумал, что с тех пор, как разрядились батареи, нам всем не хватало музыки.

Снимай скорей штанишки, Снимай скорее лифчик, Смотри, сияет солнце И моря синева.

Алло, закричал чей-то голос, алло, есть тут кто?

Давай любить друг друга, Как любят все на свете, Ведь мы уже не дети, А мама не права. Любовь полна загадок И поцелуй так сладок!

Господи, песня, такая пошлая и одновременно веселая, что я остолбенел от изумления, вроде тех шлягеров, что прежде, когда мы их слушали по радио, наводили на нас ужас, Танец утят и Так дай же нам выпить, Марго, но что-то в ней было такое, отчего я неожиданно для себя самого громко расхохотался.

Снимай скорей штанишки, Снимай скорее лифчик…

Появился какой-то человек в очках с большими диоптриями, толстых, как лупы, и со стрижкой – я даже икнул – клоун, да и только.

Мне показалось, что одновременно на стенах и потолках высветились гигантские диапозитивы и что на них была Марианна и много других знакомых мне людей.

А-га-гааааааа, гримасничал клоун, огогогого-гооооо, остальная труппа хлопала в ладоши.

Их было человек десять, все напялили на себя дурацкие маскарадные костюмы, пестрые или слишком большие, в них было что-то забавное, смешное, что сразу вызывало желание повеселиться, так что я, даже не подумав, как им удалось проникнуть в запретную часть замка, пробраться к нам, позвал Обсула посмотреть. Ты маленькая птичка, – одна из девушек окружила меня своими покровами и распущенными волосами, – ты маленькая птичка, легкая как перышко, лети, лети; и те же чары вмиг подействовали на Обсула, ибо, хоть он и валялся как скотина на кровати, лелея свою никчемность и страдания, едва появился карнавал, Встал король спозаранку, надел штаны наизнанку, как он тоже расхохотался, точно перед нами был какой-то волшебный флюид, особый веселящий луч, словно явились Весельчаки, одержавшие бесповоротную победу над Печальниками.

– Бесповоротную, – провозгласил тот, что в бифокальных очках, – бесовски неповоротливую, вы хотите сказать?

И его сосед всплеснул руками, вопя, до чего ты умный, Роберто, до чего ж ты остроумный сегодня, бесовски неповоротливую, каково чувство поэзии, какая афористичность, и Роберто, скромник, ответил: знаешь, это просто игра слов, ничего больше, – откровенно издеваясь надо мной, но я даже всерьез не рассердился. На одном из диапозитивов я видел своего сына, того, что родился от меня у Марианны и умер, его тело было бледное, как слоновая кость, и мне показалось, что это красиво. Пись-пись, изобразила одна девчушка, словно собиралась пописать прямо на землю, и Роберто спросил, где тут туалет, труппа подхватила, все хотели знать, где тут душ, кухня, затевая немыслимую перебранку с очкариком, он делал вид, будто извиняется, простите их, знаете, ведь это комедианты, бродячие комедианты, я вас уверяю, это чертовски трудно, хитро подмигивая нам с наигранным сожалением, а они уже разбегались повсюду, рылись в шкафах, тащили кофеварку, чтобы сварить кофе, – какой, к черту, кофе, сказал Обсул, он уже полгода как кончился, – переругались из-за игры в Тысячу километров, которую откопал какой-то малый в костюме Попай,[31] и учинили такой тарарам, что в конце концов сбежались слуги взглянуть, что происходит, что тут за базар, король, что ли, сошел с ума и в приступе безумия громит все вокруг.

– Все в порядке, – успокоил их Обсул, – это актеры, они пришли сыграть пьесу.

И все комедианты покатились со смеху, да-да, пьесу, точно, у нас как раз есть спектакль с пылу с жару, мы бы вам его показали, ха-ха!

Снаружи через дыры по-прежнему виднелись тени выше деревьев, они взмывали к небу, словно ракеты, и, ухмыляясь, глядели на нас. Меня подмывало подвести окончательный итог, сложить по очереди все деяния, в которых я провинился с момента своего появления на свет, и в этой жизни, и в предыдущих, составить баланс и получить точный результат, быть уверенным, что вот это мне удалось, а это нет.

В какой-то момент я подумал, что, быть может, это опять существа из зеркал, но поскольку от них не исходило того ощущения прозрачности, эфирности, как от привидений, я в конце концов решил, что, хоть они и вырядились нелепо, словно сбежали из какого-то сверхъестественного дурдома, и выглядели так, что их легко можно было принять за персонажей фантасмагорических комиксов для взрослых, где реальность населяют чудные супергерои и совершенно невероятные и свихнутые существа, мы имеем дело просто-напросто с настоящими людьми из плоти и крови.

Откровенно говоря, они были явно сродни татуировщику, который в одно прекрасное утро исчез, оставив по себе как единственный след своего мимолетного явления лишь картины, выгравированные на эпидермисе нашего немногочисленного населения.

Один из фигляров смахивал на Верцингеторига.

Другой на Багза Банни.[32]

Одна из девиц могла бы без проблем сыграть роль девчушки в какой-нибудь детской сказке.

Еще там было трое здоровенных крепышей с обезьяньими физиономиями и в купальных костюмах и красивая блондинка, которой бы вполне пошло изображать святую. Того, что носил очки толщиной с донышко бутылки, звали Роберто, а их главный, если у них вообще имелся главный, носил имя Варнава и упорно напоминал мне одного персонажа из книжки, которую мне читали, когда я был маленький, – Восстание игрушек, где оный Варнава был весьма опасный злодей.

За несколько часов они завладели всей округой, мы сидели вконец огорошенные и растерянные, повсюду висели афиши, извещающие о скором представлении, Итак, они пришли, сыны неба, комедия в пяти актах, сочинение Б. Лемага, Р. Диаволо и В. Ангельер.

Все было в точности так, словно незримое непременно стремилось проявиться самым грубым и неуклюжим образом в виде своего рода карикатуры, нелепого видения.

Меня бил озноб, я был явно нездоров.

Я ковылял, хромая, под черным, грозным небом, откуда сыпался целый дождь молний, первал со всего размаху влетела в меня, но я все равно продолжал идти вперед, будь что будет, навстречу новым землетрясениям.

Пьеса начиналась такими стихами:

Видишь ли, прелестный дьяволенок, Лишь в холодном сердце очага Жар несет восторг, незрим и тонок.

Думаю, что если бы стянуть воедино те мрачные формы, что бродили в окрестностях, слепить их вместе на манер современных скульптур, где соединяются, взаимно уничтожаясь, остов автомобиля и несколько драгоценных камней, то из них бы вышло обличье самого Дьявола, абсолютного Зла, а может, наоборот, тучи бы рассеялись и мы в конце концов обнаружили за всей этой чернотой начало космического волшебства, лучистую и вечную сущность менее сложных небес.

Ради такого случая – нас пригласили на театральное представление – я вновь облачился в костюм специального советника, а Обсул – в императорское платье, которое ему сшили по моему заказу для церемоний.

Весь Шамбор собрался посмотреть на такое событие, с краю в толпе я приметил Жако с прочими охотниками, и мне показалось, что за моей спиной затевается нечто ужасное, что нам хотят зла и что конец мой близок.

И я опять видел числа, расставленные на невидимых нитях, горизонтальных и вертикальных, странных абсциссах и ординатах, подвешенных в эфире.

18. Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть.[33]

Тучи нависали все ниже, но дождя по-прежнему не было. Пьеса продолжалась, ее обступала тревожная, недобрая тишина.

– Огонь жжет, – кричал Багз Банни.

– Огонь делает больно, – отвечал ему Верцингеториг.

– В костер тиранов, – громогласно обратился Роберто к толпе, – в костер негодяев!

И с той стороны, где стояли охотники, кто-то закричал, – по-моему, это был Жако: Правильно, их давно пора сжечь, довольно мы натерпелись, грянул выстрел, и комедиант повалился на землю, и тут все охотники начали стрелять, карабины появились у них в руках словно по волшебству, и, прежде чем кто-то успел среагировать, варваров перестреляли на месте, Обсула и меня связали и оттащили на первый этаж замка, я лишь успел увидеть, как Варнава бьет по земле рукояткой мотыги и произносит непонятную фразу, Дера даббо утхао, окончательно укрепив меня в мысли, что я от века был брошен на арену гигантского цирка; вся актерская труппа рассеялась столь же бесследно, как облако пыли на вечернем ветру, я сплю, я вижу сон, сон безумца, сейчас я проснусь, конец света так и не состоялся, я сейчас проснусь, позавтракаю, и все будет хорошо.

Но вместо этого на меня обрушился град ударов, я был скован цепями с висячим замком, потом меня привязали у подножия лестницы, в том пустом центре, вокруг которого обвивались две спирали, охотники поднялись на верхние этажи, и весь вечер мне пришлось выносить издевательства, в меня швыряли со смехом отбросы и экскременты, женщина, ребенка которой мы сожгли, пришла и, увидев меня в столь жалком виде, тоже засмеялась, легким, брызжущим смехом, смехом облегчения, наконец-то чудовище наказано и уничтожено.

Вспоминая Нотр-Дам, я был практически уверен, что в измерении, параллельном нашему, существует его точная копия, созданная из света и хрусталя. Но когда я пытался представить его себе, ослепительно сияющим в бледной эфирной лазури, он немедленно покрывался толстым слоем шоколадных сливок Монблан, придававших ему вид огромного растекающегося десерта, и мне казалось, что сам я обратился в свинец, что превращение, на которое я надеялся, не только не свершилось, но наоборот, я регрессирую и меня необратимо тянет вниз.

По всему замку раздавались радостные крики и восклицания, ближе к середине ночи революционеры пришли насмехаться надо мной, размахивая головой Обсула: на эшафот, на эшафот тиранов; голова была окровавленная и уже окоченевшая, с застывшим выражением лица, тем самым, какое бывало у него в состоянии глубочайшей подавленности. Я ждал, что меня постигнет та же участь, я буду просто-напросто обезглавлен, но чуть позже мне сообщили, что сейчас собирают хворост для костра и меня сожгут живьем, огонь жжет, огонь делает больно, на костер колдунов, у меня в ушах еще звучали вопли карнавальных видений, огонь жжет, и это скоро станет моей участью.

Когда меня вывели, небо было еще черным, и кто-то сказал: надо поторапливаться, скоро будет дождь. Я боялся боли и страдания. Я попытался возразить: все, что я сделал, я сделал ради них, на благо всем, сам я не извлек из этого никакого дохода и очень мало преимуществ.

Поднимаясь на кучу поленьев, я поскользнулся и разбил колено о чурбак. Мне вспомнился Храм Солнца, когда Тентена и Хэддока[34] инки приговорили к смерти, мне хотелось быть дома, читать или рисовать. Я попросил еще, чтобы они хоть обратили внимание на мои полотна, сохранили их, что речь идет об уникальном свидетельстве смутной эпохи на Земле, но бесстыжие палачи свалили все мои творения на костер.

– Умри, – вопили эти подонки, – сдохни, ты подохнешь, ублюдок.

Они бы с удовольствием изжарили меня в Саламандре, но газ кончился. Они швырнули факелы, и первые вязанки хвороста вспыхнули. У меня страшно стучало в ушах, бумм-бумм, звук отдавался, словно в фонендоскопе, который прикладывают к животу беременных, чтобы выслушать сердце младенца. Перст Божий в белом небе, завопил тот же раздражающий рыжий, что комментировал перепалку между варваром и Обсулом в день моей первой охоты. Перст Божий в море крови, так будет правильнее. Я грезил, что ухожу с Багзом Банни, Верцингеторигом, толстым Роберто и обезьянами-купальщиками. Дым становился невыносимым, и я закашлялся. Я сидел на переднем сиденье грузовика, Венди улыбалась мне, а Жоэль, пытаясь отыграться, рассказывал о каком-то своем старом приятеле, который попал в тюрьму из-за милашки семнадцати лет, ее звали Мари-Пьер.[35]

Шум в фонендоскопе достиг адской громкости.

Варнава, который вел грузовик, прибавил газу, и я отметил, что дождь так и не начался и что погода, похоже, налаживается.

Я бы не удивился, если бы в небе появилась радуга.

Я глубоко вздохнул.

В конце концов, я был еще жив, а это все-таки главное.

Примечания

1

И бросил Аарон жезл свой пред фараоном и пред рабами его, и он сделался змеем. И призвал фараон мудрецов (Египетских) и чародеев; и эти волхвы Египетские сделали то же своими чарами. Каждый из них бросил свой жезл, и они сделались змеями; но жезл Ааронов поглотил их жезлы (Исх. 7:10–12). Здесь и далее прим. перев.

(обратно)

2

То есть получения философского камня, главной цели алхимии

(обратно)

3

Националистическая партия Ж.-М. Ле Пена

(обратно)

4

Монтелимар – город на юге Франции, где находятся знаменитые фабрики по изготовлению нуги

(обратно)

5

Парк в северо-восточной части Парижа

(обратно)

6

То есть Веспасиана. Тит Флавий Веспасиан (19–79) – основатель династии Флавиев, восстановивший порядок и благоденствие в Римской империи после гражданских войн и пользовавшийся любовью народа, который считал его отмеченным особым расположением богов

(обратно)

7

Крупный торговый центр в квартале Дефанс

(обратно)

8

В басне Лафонтена Лисица сравнивает Ворону с Фениксом

(обратно)

9

Еврипид. Электра / Перев. И. Анненского

(обратно)

10

Роман Мориса Дантека. (Прим. авт.)

(обратно)

11

Фильм Стенли Кубрика по Одноименному роману Стивена Кинга

(обратно)

12

Эта и следующие цитаты, выделенные жирным шрифтом, заимствованы из эссе поэта и этнографа Мишеля Лейриса «О литературе как тавромахии» (1935).

(обратно)

13

Быт. 18: 20

(обратно)

14

Древнее семитское божество плодородия, упоминается в Библии как бог филистимлян, его имя означает чтимая рыба (см. далее сцену поедания рыбы)

(обратно)

15

Исх. 20: 3-17

(обратно)

16

Откр. 9:1

(обратно)

17

Откр. 7

(обратно)

18

Ср. Быт. 46:8

(обратно)

19

Вселенная задумана как страдание (греч.)

(обратно)

20

Шамбор – замок на берегу Луары, возведенный при Франциске I, один из шедевров архитектуры Ренессанса

(обратно)

21

Реминисценция из романа Г. Флобера «Саламбо»

(обратно)

22

Двор чудес – старинное название квартала в центре Парижа, где вплоть до середины XVII века обитали воры и нищие; в нем разворачивается одна из знаменитых сцен «Собора парижской богоматери» Виктора Гюго

(обратно)

23

То есть Леонардо да Винчи, который, по приглашению Франциска I, провел последние годы жизни во Франции; у современников Леонардо пользовался репутацией колдуна

(обратно)

24

Роман Маргерит Юрсенар, написанный от имени римского императора Адриана

(обратно)

25

Цезарь. Гражданская война, III, 47 / Перев. М.М. Покровского

(обратно)

26

Папаша Мишлен – составленный из покрышек человечек, символ фирмы Мишлен, известного производителя автомобильных шин

(обратно)

27

То есть Центра Жоржа Помпиду в Париже, включающего музей современного искусства, библиотеку, синематеку, театр и др.

(обратно)

28

Слоненок Бабар – персонаж французских детских сказок

(обратно)

29

Аквабульвар – водный развлекательный комплекс в Париже

(обратно)

30

Фильм 1927 г. немецкого кинорежиссера Фрица Ланга

(обратно)

31

Попай – персонаж комиксов и мультфильмов

(обратно)

32

Верцингеториг (72–46 до н. э.) – вождь галлов, возглавивший антиримское восстание в 52 г. до н. э.; герой популярного исторического комикса.

Багз Банни – кролик, персонаж комикса

(обратно)

33

Откр. 13:18

(обратно)

34

Тентен, Хэддок – персонажи комиксов

(обратно)

35

Венди, Мари-Пьер – персонажи романов В. Равалека

(обратно)

Оглавление

Книга первая . Видение смерти после дождя

Книга вторая . Мы не идем на небо

Книга третья . При дворе короля . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте