«Трамвай желанiй»

Лебедев Andrew Трамвай желанiй

Типа Пролога Вы верите в Судьбу?

Мне почему-то кажется, что даже если вы и ответите отрицательно – мол, не верю! – это будет неискренний ответ. Ответ, продиктованный либо необдуманной бравадой, либо желанием просто порисоваться.

Ну хорошо, если не в саму Судьбу, то в магию чисел, в мистику проклятий и пророчеств верите?

Редкий, редкий человек, получив какую-либо бумажку или документ с проставленным на них номером, не обратит внимания на цифры, проявит индифферентность к явлению нумерологического тестирования своей Судьбы – "счастливый" билетик попался или "несчастливый".

Ведь даже у неодушевленных машин – у механических и электронных – есть свои "счастливые" и "несчастливые" дни, часы, разы, тесты, запуски, прогоны и километры, когда они либо ломаются, либо отказывают, либо сгорают. А уж у человека… У человека, который под Богом ходит…

Или под чертом?

Ну это кто как сам выбрал для себя – под кем ему ходить.

Я, литературный критик Александр Евгеньевич Баринов, в Судьбу верю.

И в "счастливые" и "несчастливые" билетики тоже верю.

Вот в одна тысяча девятьсот девяносто третьем году в апреле месяце ехал я на работу в троллейбусе. И попался мне билет, как сейчас помню, номер 987789…

Я его взял да и проглотил, загадав при этом, чтобы мне просто вот – повезло.

Ничего конкретного не загадывал: ни выздоровления чудесного (молодой был – здоровый тогда!), ни денег, ни лотерейного билета выигрышного не попросил у Судьбы, а просто загадал – пусть мне повезет!

И что?

Именно в тот день в обед пришел ко мне в редакцию старый мой приятель – хиппан, музыкант и редкий ловелас Гунька Лушин… А с ним две девушки притащились. Две Оли. Одна была его, Гуньки, девушкой, а другая – просто подружкой, что зашла без дела, просто так, заодно, от нечего делать.

Так вот, не было у меня за три или даже за все пять лет большего везения, чем в тот день! Потому что влюбился я в эту Олю, что пришла заодно с подружкой, влюбился на целых три года вперед, да так сильно, что себя потом перестал узнавать – стихи начал писать (в двадцать-то семь лет!), на звезды начал по ночам заглядываться, даже подумывал потом, не жениться ли?

Так что…

Верю я в "счастливые" билетики.

Верю.

А еще…

Самыми любимыми сказками в детстве были те, в которых рассказывалось про чудесное исполнение желаний.

Про Золотую Рыбку, про Цветик-Семицветик, про палочку волшебную.

А самыми страшными сказками, от которых ужас охватывал и после чтения которых ни за что не хотелось идти по темному коридору в туалет, были те, где про жуткие проклятия, про злых волшебников, про злую Судьбу… В общем, про все то, что маленькие француженки характеризуют одним словом "mechante".

Помните прекрасный американский фильм про седьмое путешествие Синдбада?

Вот-вот!

Злой рок.

Злая Судьба.

Злое проклятие.

Как бы ни хорохорились современные люди – дети нашего просвещенного века, – все они в той или иной степени страшатся злой Судьбы.

А ведь в Средние века того, кто насылал на кого-либо проклятие, кто занимался черной магией и колдовством, судили и отправляли на смертную казнь. То есть общество защищалось…

А что теперь?

Мы продолжаем бояться, но в сводах уголовных законов наших преследования за проклятие не предусмотрены… Почему? Бояться мы не перестали, а защищаться прекратили.

Но, чтобы не впадать в скучное назидательное многословие, я отправлю вас к самому роману.

История эта, реально произошедшая со знакомыми мне людьми, скажет сама за себя.

И ваше дело потом – верить или не верить в Судьбу. В злые проклятия и в наказания, которые настигают проклинающего.

А, кстати говоря, историю эту поведал мне один мой знакомый – высокопоставленный чиновник государственного финансового учреждения, то есть, как принято теперь говорить, человек "конкретный", живущий в окружении реперов РЕАЛЬНОГО МИРА, далекий от каких-либо пещерных суеверий…

Мы познакомились с ним в Италии, в Милане.

Современные русские люди, оказавшись в Европах, знакомиться не любят, внутренне полагая, что приехали сюда, в цивилизацию, отдыхать от русского хамства. Но нас с Владиславом Борисовичем, так звали моего нового знакомого, сблизило то обстоятельство, что мы оба путешествовали с дочерьми примерно одного подросткового возраста. Девчонки наши нас, папаш, и познакомили. Однажды в гостинице, где по утрам был "шведский стол", мы уселись рядом, и дочки наши как-то сразу снюхались: ухмылочками, гримасками, одним им – их юному поколению – известными штучками-дрючками и знаками дав понять друг дружке, что они одного поля ягодки. Пришлось и нам – степенно чурающимся и по-русски высокомерно дичащимся друг друга отцам семейств – познакомиться.

Мы сговорились сходить вместе в оперу.

Давали "Дона Карлоса".

И пока наши девчонки, сидя в арендованной нами ложе, заглушали музыку Верди шуршанием конфетных бумажек, мы с Владиславом Борисовичем сидели в баре, где он и поведал мне эту историю.

Сам Владислав Борисович родился в Ленинграде, закончил питерский университет, что во многом и запрограммировало его на последующий переезд в Москву в составе новомодного веяния – ПИТЕРСКОЙ ОККУПАЦИИ столицы и ее рублево-успенских окрестностей.

С персонажами нашего последующего повествования Владислав Борисович вместе учился. Были они его однокашниками и приятелями. Словом, историю, рассказанную им, не подслушал и не выдумал.

Вообще, сложно себе представить, чтобы такой человек, которого теперь характеризуют модным словечком "реальный", такой человек, который причастен к оперированию совершенно материальными финансовыми ресурсами "реального" государства, вдруг опустился бы до банальной мистики, достойной разве что полуобразованных богатых бездельниц – завсегдатаек массажных и косметических салонов.

Тем-то и привлекла меня эта история, что рассказала ее не праздная восторженно-экзальтированная кумушка из нынешних почитательниц Кастанеды и Блавацкой, а, как теперь говорится,

"человек конкретный", "реальный человек".

Потому и рассказываю ее теперь вам, не боясь показаться пустым и дешевым идеалистом.

История эта настолько захватила меня, что, едва согласившись проманкировать второй акт оперы и посидеть с Владиславом Борисовичем в баре за стаканчиком доброго "Баллантайна", я потом уже сам предложил ему не ходить и на третий акт, настолько был захвачен рассказом. И слушал, слушал эту жуткую историю. И не было у меня никаких оснований не верить человеку, чье лицо нередко мелькало в "Новостях" Первого телеканала, когда дикторы рассказывали про бюджет, про курсы валют, про внешние государственные займы…

Их было трое. Три друга. Они учились в питерском университете на экономическом факультете. И все трое (с разными успехами и надеждами на перспективы) были влюблены в первую красавицу их факультета.

И случилось так, что в ночь под Старый Новый год они все четверо ехали с какой-то пьяной вечеринки из одной студенческой общаги в другую. Ехали чуть ли не под утро не то на последнем ночном, не то на первом утреннем трамвае. И, представьте, был у них на четверых всего один талончик. И тут кто-то из друзей заметил, что талончик тот – "счастливый". Даже очень "счастливый" – все шесть цифр в нем были семерки. А когда стали возбужденно обсуждать, как и кому желание загадывать, кто-то из ребят обратил внимание друзей на то, что и номер трамвая – его инвентарный номер, который красной краской пишется внутри салона рядом с кабиной вагоновожатого, – тоже оказался непростой: четыре семерки!

Тут-то ребята и разгулялись в своих мечтаниях!

Решили, что разорвут "счастливый" талончик на четыре части и что каждый загадает свое самое сокровенное желание.

Ну, оригинальностью никто тогда не отличился!

Девчонка-раскрасавица, та от обиды загадала выйти замуж за богатого француза, иметь большой дом во Франции и счет в швейцарском банке.

Ее первый кавалер – самый удачливый и самый перспективный из их студенческой компании – сказал, что хочет стать министром финансов…

Второй кавалер тоже пожелал сделать большую карьеру, присовокупив еще что-то такое по тем временам экзотическое, вроде как участвовать в автогонках типа "Формулы-1"…

А третьего кавалера – неудачника, таскавшегося за их компанией на правах всеми принижаемого "унтерменьша" – "сбегай за бутылкой водки, принеси сигареты", – никто и слушать не стал, чего он хочет. Потому как им это неинтересно было.

Никто из друзей так и не узнал, что их приятель загадал?

И потом минуло двенадцать лет.

Девчонка та стала дамой. Вышла замуж за вице-председателя крупнейшей финансовой группы Франции. Поселилась в собственном шато.

Один из парней стал вице-премьером правительства России, вслед за командой так называемых "питерских" приехал ЗАВОЕВЫВАТЬ Москву…

Другой стал удачливым банкиром, купил себе крутую машину и обгонял всех на "Формуле".

А судьба третьего друга, как говорится, не удалась. Работал он бухгалтером в какой-то задрипанной питерской фирмочке "купи-продай".

И все у него в жизни было наперекосяк.

Но подкатывал срок…

И должно было сбыться задуманное-загаданное им.

То, о чем никто из его друзей и не догадывался.

Не догадывались они, что ненавидел он их всех за удачливость, за ту легкость, с которой все им доставалось… И еще, за ту удачливость в любви, которой не было у него. Ведь девушка их была ласкова с первыми двумя и совершенно недостижима, совершенно недосягаема для него – для неудачника, которого держали в компании для того, чтобы было кого послать за водкой и сигаретами.

В общем, подкатывал срок, когда должно было сбыться, все задуманное.

А загадал он им всем троим – смерть.

Страшную, мучительную и позорную.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Сердца четырех

"Не видно даже брюк на них

Одна девчонка на троих

И шорты, брат, и шорты, брат, и шорты…" (из старой Студенческой песенки)

Глава первая

Исполнение желаний.

Хлопнула входная дверь, и в ту же секунду над ухом, как сумасшедший, надрывно зазвенел будильник. Ровно восемь утра.

Неохотно достав из-под одеяла руку, Антон нашарил в темноте пластмассовую кнопку.

Звенящее чудовище, издав металлический лязг, дернулось и замолкло.

Антон решительно отбросил одеяло, встал и, как был, в одних трусах, подошел к окну. На подоконнике валялась открытая пачка сигарет "Союз-Аполлон". Вытряхнув из нее сигарету, Антон нашел за цветочным горшком зажигалку и закурил, жадно и глубоко затягиваясь. Чувствовал себя как будто с похмелья. На стене, сбоку от окна, висел нелепый календарь, с которого на Антона тупо смотрело целое стадо белых кудрявых баранов с черными невыразительными мордами. Подумав, он передвинул красный квадратик с воскресенья на понедельник и тихонько, как заклинание, проговорил: "Понедельник, семнадцатое января, 2005 год".

Вот уже почти три недели, с самого Нового года, на улице была отвратительная слякоть, от которой моментально промокали, да к тому же еще и покрывались белым налетом ботинки. Сегодняшнее утро явно не было исключением. Антон с тоской смотрел на месиво, которое покрывало асфальтовую дорожку, тянущуюся от подъезда дома, мимо помойки и двух ларьков к метро.

Вот тебе и русская матушка-зима!

Есть хороший рецепт для неудачников – лузеров, таких, как он, – напоминать себе, что есть люди, которым гораздо хуже. Вон сосед-инвалид ковыляет на костылях – попал по пьяни под машину. А если войну вспомнить, блокаду и голод, можно вообще почувствовать себя на седьмом небе от счастья! Только вот почему-то не получается! "Лузер – в лузу!" – сказал он себе. Загнал тебя кто-то в нее хорошим ударом. Вот только кто?!

Он тяжело вздохнул, поежился, затушил о цветочный горшок сигарету, сунул в блюдце окурок, взял со спинки стула халат жены и отправился в ванную.

День за днем – похожи, как близнецы. День за днем Антон прихлопывает ладонью нервно орущий будильник, дрожа выбирается из-под теплого одеяла в промерзшую темноту комнаты, бредет в ванную.

Потом на кухне здоровается с соседом – этот, конечно, выполз из своей конуры ни свет ни заря, не спится ему, видите ли, когда людям надо уходить по делу! Сам-то он на работу не ходит, и не надо бы ему вставать в восемь, так нет же, каждое утро тут как тут, заседает на кухне, топчется в прихожей… Надоел до чертиков.

Антон мечтал о тех неясно-расплывчатых временах, когда каким-то чудесным образом он вдруг перестанет жить в коммунальной квартире и заживет в своей собственной, в отдельной.

Особенно тоска по индивидуальному жилищу охватывала его по утрам, когда надо было бриться и завтракать. И когда глядя по телевизору какой-нибудь там фильм или сериал, где мужчины завтракали со своими женами на кухне, а не в комнате, где еще спал ребенок и где повсюду, даже на обеденном столе, лежали элементы жениного туалета, сердце Антона сжималось тоской от обиды на ту жизненную несправедливость, что вот даже элементарного он лишен – лишен возможности посидеть на кухне по-простому, в майке и трусах, и пожрать обычную, заурядную, вульгарную яичницу на своей собственной кухне, чтобы тут не мельтешили соседи, постоянно хлопая дверцами своих идиотских разнокалиберных холодильников, постоянно кося любопытный глаз в его тарелку.

Яичница была бездарно пережарена. Анька совершенно не умела готовить. Один желток растекся по сковороде, а второй высох и утратил первозданную яркую оранжевость, которая контрастом с белым окружием своим должна была бы радовать по утру глаз, задавать утреннее настроение на день. А эта нынешняя яичница не имела ни вида, ни вкуса. И зачем Анька накрывает ее крышкой, когда жарит? Чтобы соседка Вера Федоровна в сковородку не проплюнула, когда Анька отвернется?

Грызя подгорело-хрусткие края яишни, Антон вдруг вспомнил, как Игорек Сохальский некогда подсунул ему почитать книгу Ницше "По ту сторону добра и зла". И как по молодости восторженный в восприятии он, Антошка, радовался, будоражимый парадоксальной логикой вечно модного усатого немца.

– Слышь, Анюта, – нарушил молчание Антон, – я когда-то у Ницше читал про женщин и про их умение готовить…

Анька не удостоила мужа ответом. Шуршала, мелькала по комнате, всем своим видом изображая гораздо большую собственную важность и значимость, чем жующий ее стряпню муж Антон.

– Ницше пишет, что если даже предположить невозможное, то есть представить, что женщина есть мыслящее существо, то как тогда объяснить тот факт, что за тысячелетия нахождения у семейного очага женщины так и не сумели познать секретов пищеварения и продолжают кормить своих мужчин пищей, приносящей вред их желудкам?

– Ты все сказал? – строго спросила Анька.

– А че? – испуганно напрягся Антон, боясь, что перешел за грань дозволенного.

Анька вообще плохо понимала юмор. Особенно по утрам.

– А то, что доедай и вали на работу, – шикнула Анька розовой недотыкомкой проносясь по комнате.

"И почему на столе рядом с чайником обязательно должна лежать ее ночная рубашка? – думал Антон. – Разве в этом заключается сакральный смысл семейной жизни?

Игорек Сохальский уж точно съязвил бы по этому поводу, как всегда скривив губки в своей коронной ироничной улыбочке.

"…на пост министра финансов Российской Федерации, возможно, будет назначен еще один из так называемых "питерских", и им, вероятно, станет Игорь Сохальский, нынешний управляющий финансовой группы Пром-Инвест…" Вилка выпала из руки у Антона.

– Что? – он едва не подпрыгнул на стуле.

– На работу, говорю, проваливай, вот что! – тоже повысила голос Анюта.

– Да нет, что сейчас по радио про Сохальского сказали? – спросил Антон, возбужденно горя глазами.

– А я не слушаю твоего еврейского радио, – зло огрызнулась Анька, снова проносясь мимо и подхватив наконец со стола свою розовую "robe de nuit"…

– Сохальского министром! – повторил Антон не то с восторгом, не то с завистью. – Ни фига себе, Игореху министром финансов!

Антон встал из-за стола, бессмысленно прошелся по комнате, наткнулся на стул с брошенными на нем какими-то жениными тряпками…

– Игорешку министром… Это как в романе про Распутина, где Гришка царю записку писал: "Милай ты энтова чоловечка менистрам фунансоф назначь… Грегорей…" Игорешка – министр ФУНАНСОФ…

– Правильно, кого-то министром назначают, а ты все бухгалтером вшивым, – злобно шипела Анька, проносясь мимо.

– Не бухгалтером, а заместителем директора по финансам, – поправил жену Антон и вдруг осекся, переменившись в лице… – Постой, постой, постой… А ну-ка, сколько лет-то прошло?

И Антон принялся загибать пальцы, шепча себе под нос: "В восемьдесят восьмом мы, значит, поступили, в девяноста третьем мы окончили, а сейчас… Двенадцать лет, значит, прошло. Двенадцать лет?

***

Антон очень радовался, когда в новостях сообщали о гибели какого-нибудь автогонщика. Или о том, что в Москве или в Питере убили очередного банкира. Или посадили в тюрьму.

А еще ему очень нравились сообщения зарубежных журналистов о том, что какая-нибудь очередная русская барышня из выехавших "туда", влипла в пикантную историю с судебным разбирательством.

И всякий раз он удивлялся: и как это Семину все удается гоняться-гоняться и никак себе шею не сломать? И Игорьку Сохальскому тоже – ходить по минному полю двояко толкуемого налогового законодательства, и нигде не упасть – не сорваться.

Отчего они по жизни везунчики такие?

***

В тот трамвай, шедший по Среднему проспекту Васильевского острова, они сели возле парка на девятнадцатой линии. Из общаги выкатились в полтретьего ночи. И теперь было не совсем понятно, то ли это первый утренний трамвай, то ли последний ночной?

– А я хочу через десять лет стать министром финансов, – сказал Игорь.

– Через десять не станешь, – с сомнением возразила Ритка.

– Ну, тогда через двенадцать, – поправился Игорь и, сделав очередной глоток, передал бутылку Витьке Семину.

– И через двенадцать не станешь, – сказала Ритка.

– Почему? – спросил Игорь.

– Потому что злой, – ответила Ритка и отвернулась.

Они были в полупьяной эйфории.

Последняя сессия была почти сдана.

Впереди был последний, дипломный семестр.

А на дворе был любимый русский праздник – Старый Новый год…

– А меня ты не хочешь через десять лет? – спросила Ритка с какой-то отчаянной ноткой, которую не скрывал ее хмельной смешок.

Наигранный смешок.

Антон и Семин отвернулись.

Всю последнюю неделю Игорь и Ритка только и делали, что разбирались в своих отношениях.

– Ничего, милые бранятся, только тешатся, – хмыкал Семин.

Но напряженность, возникшая в отношениях их блестящей пары, не была похожа на милую брань двух без ума влюбленных друг в друга молодоженов. Да и молодоженами они не были – Ритка с Игорьком. Уже три года вместе. Да и вообще – не были они расписаны.

– Will You still need me, will You still feed me, when I m sixty fore? – пропел Семин, отвернувшись от их перманентно записных голубка и голубицы.

– А ты, Семин, чего хочешь через десять лет? – снимая напряженность и меняя тему спросила Ритка.

В трамвае она сняла с головы вязаную шапочку, и ее свежевыкрашенные, вернее, свеже-обесцвеченные пергидролью волосы щедро рассыпались по плечам и спине.

Игорю не нравилась такая вот новая Ритка.

– Дура, под чухонку обесцветилась, нам в Питере итальянок, испанок жгучих не хватает, а она туда же!

Семин сказал Антохе, что Ритка назло Игорьку обесцветилась. Ведь совсем недавно – перед самым Новым годом, она в парикмахерской на Невском в темную шатенку покрасилась. И вот через две недели – нате!

– А я через десять лет хочу либо свою музыкальную радиостанцию в Питере сделать, чтобы музыку нормальную, а не эти "ша-ла-ла-лу-ла" крутить, либо трассу "Формулы-1" в Питере открыть, чтобы Сенна с Манселом здесь гонялись, – сказал Семин, передавая бутылку дальше – Антону.

– А не хочешь стать первым спонсором наших русских кольцевых гонок на автобусах "Икарус" – на этих скотовозах, на "гармошках" с пассажирами, – и чтобы пассажиры в дверях гроздьями висели, а моторы гоночные, форсированные поставить, тысячесильные? – спросил Игорь, скривив уголки губ в своей коронной ироничной улыбке.

– Дурак! – фыркнула Ритка. – Злой дурак.

– А ведь раньше она все остроты Игорька первая на ура воспринимала, – толкнул Витька Антоху в бок.

Антоха и сам заметил эту перемену. Что-то произошло.

Что?

То, что Игорь Ритку замуж не берет?

Конец учебе…

Жили-жили три года, шесть семестров, бой-гелфрэндами друг дружке, а как учебу кончать, что теперь? Пути-дорожки врозь? А Ритка ведь надеялась?

– А ты сама, Ритуль, ты чего через десять лет? – спросил Семин.

– Быть мадам Сохальской и старшего отводить в… – Ритка, прикрыв глаза, принялась считать, – un, deux, trois, quatre, cinq, six… старшенького отводить в третий класс гимназии, а младшенькую – в первый… И отвозить на новенькой четыреста пятой "Пежо"…

– Dream on! – сказал Сохальский, закатывая кверху глаза. – Хотя однофамильцев у меня может быть и немало!

Ритка, казалось, пропустила это мимо ушей.

– Антоха, Антоха, а ты-то что загадал? – спохватился Сохальский. – Небось, джентльменский набор ленинградского обывателя? Квартирку, машинку и дачку под Выборгом на озерце?

Но Антохе не дали сказать.

Вернее, Ритка не дала.

Она вдруг развела руками, отодвигая от себя сидевших подле нее кавалеров, и, сделав значительное лицо, сказала:

– Заклинаю все небесные и подземные силы, подчиняющиеся счастливому числу семь тысяч семьсот семьдесят семь, чтобы мне через десять лет вернуться сюда, в Питер, этакой интуристкой, чтобы с французским паспортом поселиться в лучшем номере отеля "Астория", и чтобы всякие манерные мальчики с экономическими дипломами были бы у меня на посылках: "Мадам, для вас экскурсию по городу на лимузине?

Мадам, для вас поездку в Петродворец с индивидуальным осмотром дворца "Мон-Плезир"?

Мадам, для вас отдельную ложу в Кировском на "Лебединое озеро"? Мадам, для вас ужин при свечах в отдельном кабинете ресторана "Садко"?.." – Мадам, а не хотите пососать тепленького и солененького? – хмыкнул Сохальский, скривив губки в свой фирменной улыбочке.

И тогда Ритка влепила ему…

Ох, как влепила!

И Антоха в суете так и не сказал им всем, чего он пожелал тогда, в ту новогоднюю ночь, в трамвае со счастливым инвентарным номером 77-77… Да еще и с талончиком на трамвай, что был у него одного из всех четверых. 777 777…

***

Этот день закончился неожиданно быстро. Вот только что, кажется, Антон прихлопывает ладонью нервно орущий будильник, дрожа, выбирается из-под теплого одеяла в промерзшую темноту комнаты, бредет в ванную.

Вот на кухне здоровается с соседом – этот, конечно, выполз из своей конуры ни свет ни заря, не спится ему, видите ли, когда людям надо уходить по делу! Сам-то он на работу не ходит, и не надо бы ему вставать в полвосьмого, так нет же, каждый раз, как только Антону к первой паре, этот тут как тут, заседает на кухне, топчется в прихожей… Надоел до чертиков.

А вот уже снова темный длинный коридор родной квартиры, и до полуночи – какие-то двадцать минут. Да уж, повезло ему с квартирой! Да и не квартира это вовсе, так жилье, комната в здоровущей коммуналке. В ней Антон вырос. Давно, когда он был маленьким, комнату приходилось делить с матерью, а вскоре после того, как Антону исполнилось четырнадцать, им досталась вторая комната в этой же комуналке, и у мальчика появился собственный угол. Как же тогда Антон был счастлив!

Сегодняшний день ничем, казалось бы, не отличался от других, таких же, серых под бесконечным осенним дождем дней, с холодными университетскими аудиториями, отсыревшей нетопленой комнатой, соседом на кухне (Господи, ну почему он все время сидит на кухне?! И чаю не выпить по-человечески!), прокуренной пивной на углу… В Университете, как обычно, Антон встретил друзей перед первой парой в курилке. Игорь Сохальский что-то внимательно изучал в собственном ежедневнике, а Витька Семин полулежал на лестничной ступеньке и ничего не изучал. Он прикрывал глаза рукой и нарочито стонал.

– Не, мужики, сегодня науки в мою больную голову не войдут, точно знаю. Сначала – пиво, потом начнется жизнь.

– А чего это ты, Семин, такой помятый? И морда небритая, и эта, как ты ее назвал, голова больная… Не нравишься ты мне, старина.

– Да знаешь ли, Антошка, вчера здоровый образ жизни как-то не сложился. Прикинь, тебя зачем-то в библиотеку потянуло, а мы с Игорьком пошли гулять. А по дороге завалили в "Академкнигу" на Таможенном.

– И что, накупили много книг и всю ночь читали?

– Не, Антошка, книг мы не купили, мы их и не заметили, книг-то. Там была такая девушка – зашибись! Ты, дитя, и не видывал таких! А прекрасных дам истинные рыцари по пивным не водят, вот мы и пошли в ресторан.

– Однако! Я чувствую, что после потом вы пили портвейн! Помилуйте, да разве это можно делать!

– Я хочу вас попросить, чтобы это осталось между нами. – Витька состроил виноватую физиономию.

Все как всегда. Похмелье Семина, деловитая озабоченность Сохальского, прокуренный Универ… Антону все надоело. Вчера он не пошел с друзьями гулять всего лишь потому, что у него не было денег. Дурацкая причина – понятно, что никто из ребят вежливо не обратил бы внимания на то, что Антон не скидывается вместе с ними, но ведь не в этом дело. Надоело!

– Джентельмены, я все понял. – Игорь Сохальский продемонстрировал друзьям открытый ежедневник.

– И что понял наш гений?

– Гений, друг мой Виктор, он на то и гений, чтобы идти впереди эпохи.

Элементарные арифметические подсчеты, которые я сейчас произвел, доступны и заурядному интеллекту, но только гению открывается необходимость этих подсчетов в ответственный момент истории. И тогда гении меняют мир. Смотрите внимательно, мужики! Что это?

– Расписание на сегодня.

– Молодцы, для вас не все потеряно. И что вы тут наблюдаете? – Витька и Антон тупо уставились в ежедневник Сохальского.

– А фигня какая-то!

– Правильно, Антоний! Способность к анализу выделяет тебя из серой массы посредственностей. Именно фигня. А потому мы прямо сейчас валим отсюда!

– Браво, Сохатый! Ты – гений!

– Про это, друг мой Виктор, я уже сказал. Ты, как всегда, вторичен, так сказать.

На этот раз ребята не пошли в привычную пивную с окаменевшей солью на не очень чистых тарелках, хранящей отпечатки пальцев многочисленных даже поутру посетителей. Пиво они пили в чебуречной на Седьмой линии – там все-таки почище.

Этот необычный для их нормальной жизни выбор определило то, что с ними была Ритка. Она и была той девушкой, с которой парни познакомились вчера в в "Академкниге", а сегодня встретили Риту рядом со входом на факультет и срочно изменили привычный маршрут. Привычный маршрут, нормальная жизнь…

Только вот… Для Антона все кончилось в тот самый миг, когда он увидел Риту.

Еще пять минут назад он скучал, вяло перекидываясь словами с друзьями, а сейчас…

Может ли быть скучно человеку, когда в него попадает молния? Вряд ли. Антона ударила молния. И больше никогда он не скучал с друзьями, потому что Рита или с ними, или сейчас придет, или только что ушла, или… или… Потому что Рита была рядом всегда.

Правда, скуку сменили другие чувства. И появились они сразу, уже в чебуречной на Седьмой линии, даже раньше, у здания филфака. Ритка захмелела после первой кружки пива, ей явно хотелось спать – она периодически зевала, и тогда напоминала котенка. А Витька Семин, наоборот, после первой кружки повеселел и даже похорошел. Он был весел и остроумен, и очевидно нравился девушке.

Сохальский же… Сохальский с барского плеча накупил всем вкуснейших чебуреков и с аристократической небрежностью управлялся с ними. Антон вот только надкусил чебурек, и раскаленный жирный сок брызнул ему на подбородок, на свитер и, что самое ужасное, на Ритины джинсы. Ритка взвизгнула – горячо! А тут, конечно, Семин:

– Какая неприятная оплошность! Сэр, как вы неловки! Обжечь даму! Сударыня, надо немедленно принять меры!

И все в таком духе. И потащил девушку к раковине замывать пятно, потом засыпал ее джинсы солью, а через пятнадцать минут уже стряхивал соль, легко касаясь Ритиной ноги. Антон не мог представить, как бы он коснулся Риты.

Особенно остро, пожалуй, впервые так остро, Антон почувствовал, что друзья ему неприятны. Он молчал, ему не хотелось принимать участие в общем трепе, ему хотелось только смотреть на Ритку, что он и делал. Парни же были так увлечены новой знакомой, что на Антона не обращали никакого внимания.

– Сударыня, позвольте вам сказать: вы так прекрасны, что освящаете своим присутствием этот нищий приют усталых странников…

– Благодарю вас, милый юноша! И, хоть ваша галантность смущает меня, ваше участие согревает сердце бедной девушки…

Антон совершенно не понимал, что за радость – трепаться ни о чем, когда можно просто молчать и смотреть. Получается какое-то нелепое соревнование в остроумии!

Тетерева на току!

– Мальчики, а что это вы учите на своем экономическом? Мы вот в этом году политэкономию начали – тоска смертная, и ничего непонятно.

– Что мы учим, сударыня – сие есть тайна за семью замками. И поведать эту тайну может лишь наш великий мудрец, академик оккультных наук, магистр черной магии Сохатый.

– Ой, Игорек, а ты поможешь мне "въехать" в политэкономию, правда?

Конечно, Игорек поможет, Антон в этом не сомневался. Сохальского хлебом не корми, дай только возможность выставить себя самым умным.

В чебуречной они просидели полдня. А потом долго шлялись по улицам, заходя в разные симпатичные места, потом провожали Ритку… Таких прогулок будет еще множество, но эту, первую, Антон забыть не мог. Он не заметил, как пролетело время, но каждая деталь безумного дня осталась в памяти, как будто бы ее выжгли на сердце железом. Промокшая куртка (Антону, само собой, не хватило места под зонтиком), жирное пятно на свитере…

***

Антон помнил весь блеск их первого курса.

Декан говорил, что несколько лет уже не было на факультете такого блестящего, такого способного, такого талантливого потока… Один их самодеятельный театр чего стоил!

К новогоднему факультетскому вечеру в своей команде КВН, в которой были и Игорь, и Витька, и Ритка, само собой разумеется, они поставили спектакль в жанре, как они его назвали, "фанер-попс-опера"… И Витька с его голосом и гитарой был там у них главным фронтмэном. А Ритка с ее ногами – главной фронтгел… Большинство номеров, как и было означено самим жанром, – "фанера", пелось под фонограмму.

Ребята только кривлялись и рты раскрывали. Но три песни в спектакле пелись вживую. Две пел Витька, аккомпанируя себе на гитаре, а одну Виться с Риткой дуэтом.

Вот и спелись тогда. Вот и снюхались.

Нужно было бы быть совершенно деревянной, чтобы не запасть на Витькины длинные, до плеч, волосы, как у рокеров из хэви-метал, да на его мягкую лихость, скрытую в повадках истинного камышового кота.

И Антоха это понимал. Понимал все преимущества Виктора Семина – музыканта и человека. И свою никчемность и случайность в их сплоченном коллективе тоже хорошо понимал. Но гордо встать и удалиться в пустыню не мог. В первую очередь – из-за нее. Из-за Риты.

Первое время он едва мог дышать в присутствии Маргариты. Любовь к ней словно разладила что-то в его организме – он с трудом, как астматик, глотал воздух и чувствовал, как гулко колотится сердце. Антон не мог вымолвить ни слова, оставаясь с девушкой наедине, когда Игорь и Витька отходили к стойке сделать заказ. Дома он каждый день заранее сочинял красивую, изящную фразу, которой начнет их завтрашний разговор. Но, сидя на расстоянии вытянутой руки от Ритки за маленьким столиком, Антон вдруг пугался, что сейчас она услышит, как он сглатывает слюну и тяжело переводит дыхание, увидит, как прилипла к телу рубашка от пота, стекающего по спине. И он радовался и злился, когда к столику возвращался кто-нибудь из их компании и нарушал молчание. Даже если к ним подходил грубиян Витька и говорил:

– Эгей, Антошка, ты все молчишь? Не обижайтесь, сударыня, мой друг молчалив и боится прекрасных женщин. Да что ж ты так набычился? Пойди отлей, легче станет, да не пей столько! Знаете, как в том старом анекдоте…

И Рита улыбалась с необычайной готовностью и торопливо, словно ждала этих слов, не дослушав, выкрикивала:

– Нет, нет, я не знаю! Расскажи…

А Антон только стискивал зубы. Он тоже знал этот анекдот, да и еще множество дурацких шуток, но никогда ему не удавалось рассказать их Маргарите.

Его мама, когда ее вызывали в школу, говорила: "Антоша у нас просто очень-очень стеснительный!" Однажды он подслушал ее объяснение по телефону с учительницей и был уверен, что так же она говорит и в классе или стоя на ковровой дорожке посреди директорского кабинета. Темно-красная, "начальственная", с зеленым ободком по краям дорожка была вытерта посредине – в том месте, куда много лет подряд вставали кающиеся грешники и их родители. Антон явственно представлял себе, как мама растягивает слово "очень", опускает глаза и теребит сумочку рукой, на которой отчетливо выступают синие скрученные узелки вен. "Он стесняется других детей, поэтому и делает то, что они скажут… Он очень стеснительный, робкий".

А потом, уже много лет спустя, Игорь небрежно бросал Рите, тянувшей его танцевать:

– Марго, я сейчас не хочу плясать, дай договорить! Позови вон Антошку – он любит танцевать, просто стесняется тебя пригласить. Он у нас парень робкий…

А Рита тянула кокетливо:

– Вечно у вас одни разговоры на уме! Витенька, Игорек, на свете есть много вещей поважнее политэкономии капитализма! Вот сейчас брошу вас – будете знать!

– Ну, не сердись! Витька, потом обсудим – нет ничего важнее каприза прекрасной дамы!

И никогда она не предлагала Антону пойти с ней танцевать, уйти погулять или просто выйти на крыльцо вдохнуть свежего воздуха после духоты прокуренного кабака…

Зато как здорово тайком разглядывать Риту, когда она отворачивалась в сторону! В профиль Рита была не так хороша, как анфас, – ее немного портил чуть вздернутый нос, и это несовершенство, крохотный изъян в Ритиной внешности словно придавал Антону сил. Как будто тихий, слышимый только им голос шептал ему: "Ну посмотри, не такая уж она и красавица! Да, хороша, но не совершенна! Она обычная девчонка, нечего на нее молиться! Ничего особенного! Она может принадлежать любому, в том числе и тебе!" И Антон понемногу оживал, приходил в себя. Глядя, как Ритка закидывает голову, когда смеется, как она поправляет волосы растопыренными пальцами или елозит трубочкой по дну стакана, когда сок уже давно кончился, Антон верил в то, что нашептывал тайный голосок. Он разгибался, отхлебывал пиво из кружки, закуривал, лихо чиркнув спичкой, ожидая, когда Маргарита повернется к нему, и он скажет ей… Он пока не знал, что именно он скажет, но знал, что найдет какие-то очень нужные слова. "Биг мистейк!" – как по поводу и без повода орал Семин. Не было слов. В голове, как и кошельке, было фатально пусто.

Постепенно горячка первых недель отпустила – по крайней мере, он научился дышать в Ритином присутствии и даже худо-бедно поддерживать разговор.

– О! Антон заговорил! – насмешливо улыбнулась Маргарита.

Виктор тут же вспомнил анекдот про ребенка, который молчал до шести лет, пока однажды за завтраком не сказал, что в его чай не положили сахар. Родители, разумеется, пришли в восторг, затормошили его, спрашивают – почему он раньше молчал?!

– Так раньше-то всегда клали!

– Лед тронулся, господа! Великий немой заговорил, – напыщенно возгласил тогда Сохальский. – Так выпьем же за это!

***

Антон…

Зачем он женился?

Зачем он женился на Аньке, когда всю жизнь мечтал только о Рите?

Вот и ребенок оттого получился больной и недоделанный. Оттого, что дитя нелюбви.

На Аньке Антон женился от какого-то остервенелого жизненного отчаяния что ли.

Он тогда уже два года как закончил свой экономический факультет и работал помощником главного бухгалтера в одной рекламной фирме. На главного он тогда и по недостатку опыта не тянул, да и смелостью и храбростью, необходимыми в этом деле, когда ходишь под страшной налоговой инспекцией, Антоша тоже не отличался.

В общем, было тогда такое время у него, когда с одной стороны вроде как и взрослый уже, у мамы спрашиваться чтобы дома не ночевать – уже не надо было – и деньги какие-то водиться стали… Деньги, конечно, не ахти какие, машину или квартиру не купишь, но по сравнению со студенческой его нищетой, когда каждую десяточку на пиво приходилось подсчитывать и в уме держать, карманных теперь было предостаточно. Одним словом – свобода.

Антошка даже преобразился тогда.

Накупил шмоток модных. Недорогих, но таких, которые вполне на неизысканный вкус (как раз на вкус его будущей женушки-провинциалки) были как бы сказала ироничная Рита, – "иль се вьян сю ле до ком са" (Сноска: Ill se vien sur le dos comme ca – это очень идет к лицу.) После окончания института, компания их студенческая совсем распалась. Тут-то и понятно сразу стало, насколько неестественным было его Антошки пребывание в ней.

Каким мезальянсом он был там с его бедностью и порожденными этой бедностью комплексами.

Как институт закончили, так с Игорем Сохальским или Витькой Семиным – Антошка ни разу за два года и не виделся. Те – ему не чета, сразу в высшие сферы, сразу прямиком в бомонд. Игоря, вроде как чуть ли не в питерское отделение Центробанка в отдел внешних связей папаша его устроил. Отец Игоря занимал важный пост в правительстве города. Какой именно, Антон не помнил, потому что Константин Сергеевич все время менял должности, перебираясь из одного кабинета в другой. В советское время он был обкомовским чиновником, сохранившим пост и при новой власти. Его положение даже укрепилось. Никто толком не знал, с кем он связан, но часто намекали, что многие вопросы, касающиеся экспорта цветными металлами решаются непосредственно Сохальским-старшим. Кажется, один из его давних постов предполагал курирование крупных металлургических предприятий в области; видимо, откуда и пошли тесные связи Сохальского с директорами этих заводов, стремящихся сбыть продукцию "для себя". Отец Игоря, пользуясь своими возможностями на таможне, помогал это сделать, и находил покупателей. Постепенно за ним утвердилась слава идеального посредника, сводящего вместе самых разных людей для решения тех или иных задач полукриминального или абсолютно незаконного характера, в том числе и уклонения от налогов или судебного преследования. В общем, Сохальский-старший пользовался репутацией специалиста по сложным ситуациям, а сын был не настолько глуп, чтобы отказываться от блата.

Витька – тот тоже неплохо сорганизовался, в какое-то совместное русско-шведское предприятие менеджером по рекламе, что ли. Пару раз за два года перезванивались, и больше ничего – никаких контактов. А про Ритку, чтобы ей позвонить, да свидание назначить – Антон даже думать себе запретил. Чтоб не испытать новой боли от отказа, еще более унизительного, потому как подслащенного Риткиными вечными заверениями в том, что Антошка такой славный и хороший… Но!

В общем, завел Антошка себе каких-то новых друзей. Однако по старым дружкам-приятелям скучал. Хоть и ненавидел их за удачливость, за принадлежность к тому классу богатеев, в который ему – неудачнику из коммуналки никак было не прыгнуть, но скучал. Скучал, потому как не было в новых его дружках того блеска остроумия и той изысканной тонкости, что была всегда присуща Игорю Сохальскому, и не было в новых дружках-приятелях той милой отчаянной лихости, не жлобской безбашенной оторванности, что бывает у опившихся пивом провинциалов, а именно милой умной лихости и неожиданности, что была в Витьке Семине! Одним словом – и трубы теперь были пониже, и дым был теперь пожиже. Как раз, как матушка – неудачница его Антошку программировала – не водись с этими богатеями – с Сохальским и с Семиным, они тебе не чета, они до добра не доведут… Лучше синица в руках, чем журавль в небе!

Вот и Анька – жена его будущая, она и оказалась как раз той самой синичкой…

Если эталонную Ритку считать синей птицей в недостижимых небесах.

С Анькой он познакомился в новомодной тогда Акватории, что в начале девяностых зазеркалилась на углу набережной Малой Невки и Кантемировской улицы возле Большого Кантемировского моста…

Антошка тогда был при деньгах – они какую-то премию получили за что-то, ну и отправились жизнь прожигать. С девками с этими – с Катькой и с Анькой познакомились в биллиардной – где столы со стремительно входившим тогда в моду американским "пулом" – с тем, где и лузы большие, и шарики разноцветные.

У них столы рядом оказались. И каждый раз, когда Антошке надо было бить "дальнего шара", он почему-то все время стукался своей задницей о задницу девушки, что тоже как раз вставала в некую полу-пристойную позу, целясь своим кием в какую-то немыслимую комбинацию… Две девки за соседним столом явно играли для того, чтобы просто покуражиться. Шары у них все время вылетали через борт, они обе возбужденно хохотали после каждого неудачного удара и все постреливали глазками по углам бильярдной залы… А так как кроме Антона с его приятелем Володей – свободных парней более в округе не наблюдалось, то вот и отклячивалась попочка в обтягивающих джинсиках всякий раз, когда Антону приходилось делать свой удар от соседнего со столом девчонок борта.

Очередное соприкосновение закончилось хохотливым и смешливым знакомством.

Компания перетекла в бар, потом в кегельбан, потом снова в бар, потом в дискотеку под невыносимо одуряющий стробоскоп…

А потом выяснилось, что Катька с Анькой как раз и живут неподалеку. На Черной речке – на Сызранской.

Они снимали однокомнатную квартирку в сталинской пятиэтажке. На пятом этаже. Без лифта.

В ту ночь – Володьке с Катькой досталось спать в комнате, а Антону с Анькой – на кухне. На немыслимо – узком раскладном кресле-кровати.

Синица?

Анька оказалась именно нужной для его рук синицей?

Да, он просто сдался на милость жизненным обстоятельствам.

Признал свое поражение, оправдываясь тем, что "Анька в его вкусе", что "Анька девчонка супер-самый смак"… Никакой она не была ни супер и тем более не самый смак. Приезжая из Киришей соискательница питерского счастья – студентка технологического колледжа… То бишь, техникума, как это называлось в мамины времена…

Никакая Анька не была – ни супер, ни самый смак. Обычная, каких миллион. Покуда молода – еще куда ни шло. В джинсиках – вроде как и привлекательная даже.

Приятель Володька, которому Катерина досталась, тот даже завистью к Антону проникся, де, его подруга, то бишь Анька, куда как симпатичнее. А чему там было завидовать? Крашеная по моде в два цвета. Попочка кругленькая… Да титечки третий номер, против совершенно плоской груди своей товарки-Катерины, с которой хатку снимала… Может именно из-за этой зависти приятеля Володи, который все слюну пускал, присасывая, да все спрашивал с придыханием, – де, "ну как она трахается? Грамотная? В рот брала?"…Может, из-за этой зависти и решился на отчаянный шаг?

Вот на эту синицу в руках Антон и сдался.

Сдался неумолимому врагу своему… Жизни сдался своей.

И каждую ночь, вперяя полупьяный взгляд в потную спинку Анны, стискивая в ладонях хваленый ее третий номер и горячими чреслами своими долбя кругленький ее зад – этой своей "синицы в руках"… он думал о Ритке.

Запрещал себе думать, но думал.

Порой, когда они гуляли с Анькой где-нибудь в недорогих, доступных его бюджету местах, он даже и радовался тому, что девчонка у него… это, как бы… э-э-э…

НЕ ХУЖЕ ЧЕМ У ДРУГИХ… И порой он даже перехватывал завистливые взгляды…

Каких-нибудь опившихся пивом курсантов или жлобов…

Да, в джинсиках Анька была ничего.

А вот в платье…

А вот когда она было в платье, Антон сразу вспоминал Риткины стройные длинные ноги. Гладкие. Загорелые. Тонкие в лодыжках… Породистые ладные ножки.

И почему у Киришских ноги всегда короткие и толстые в икрах?

Ритка была десятью классами качества выше.

Но она и была там – в небесах.

Пролетала синей жар-птицей где-то там, в районе аэропортов Хитроу или Руасси-Шарль де Голль… В тех местах они гнездятся – длинноногие и красивые.

Вот и решился Антошка – что лучше синица в небе.

Свадьбу зимой справили.

Анька уже на четвертом месяце тогда была.

Понаехало киришской родни!

Антона от их простоты едва не вытошнило.

Папаша Анькин какой-то краснорожий забубенного вида алкаш-тракторист. А мамаша – теща новая, та просто антиреклама поговорки, "хочешь узнать, как будет выглядеть твоя жена в старости – посмотри на ее мать"… И если верить этому правилу, Антон имел перспективу в пятьдесят лет обладать необъятной колодой из жира и сала с красными от одышки щеками и редкими кудрями по над узеньким лбом и красными ушками.

А мать, кажется – была довольна…

Вот внуков, наконец, понянчу!

Понянчила!

Больного родили, теперь мамаша-то и не появляется – кстати говоря!

***

Когда он начал ненавидеть Аньку?

Сразу после того, как родила?

Или через год?

За все эти ее крики и истерики, – где деньги? Где деньги? Деньги где?

Во фланелевом халате с голыми ляжками… С сигаретой, с вечной бутылкой "балтики" в руке – отвратительная, гадкая, нелюбимая… С этими коротенькими и толстенькими икрами своими – АХ, КУДА ЖЕ ОН РАНЬШЕ СМОТРЕЛ!!!!?????

Она словно обрадовалась, когда узнала, что их сын болен. Обрадовалась, что есть за что теперь прицепиться к бездельнику-мужу! А он теперь лишился морального права бросить их… Если бросит – то теперь последним подонком будет! Не посмеет бросить!

И она это правильно учуяла.

Гадина! Звериным чутьем своим киришским учуяла, что интеллигент вшивый питерский не посмеет бросить больного сына – совести на это НЕ ДОСТАНЕТ!

Учуяла…

И ее словно понесло.

Распоясалась, силу свою почувствовав.

Она теперь с ним нормально никогда не разговаривала.

Только либо плаксиво истерически визжала, спекулируя на болезни ребенка, либо орала, брызгая слюной.

– Где деньги? Деньги где? Где деньги?

Он ее ненавидел.

Ненавидел и всю жизнь свою, как и мать свою ненавидел. Эту за ее неверие в то, что он – сынок ее Антон что-то в жизни может… Что-то повыше бухгалтера фирмочки купи-продай с месячным оборотом в полмиллиона рублей. И за попытки привить сыну то, что она по наивности своей безмерной считала культурой.

Мама Антона, как и большинство всех этих субтильных бледных питерок-ленинградок, относящих себя к категории женщин "интеллигентных и культурных", любила театр.

Любила "Ленсовета" с Боярским, Фрейндлих и Владимировым, обожала Товстоноговский БДТ (правда, туда все никак билетов достать никогда без блата не могла), ругала "Пушкинский", "Ленком" и Комиссаржевской, но туда-то как раз билеты всегда были, поэтому и сама туда частенько ходила, и Антошку с собой таскала.

Антон сносил эти хождения в театры – как необходимую семейную повинность. И театр ненавидел. И когда ему – уже студенту Финэка, попалась в руки книжка диссидента и антисоветчика Зиновьева "Зияющие высоты", ах как он порадовался, ах как он похохотал, пооттягивался вместе с автором над всеми этими полуобразованными советско-русскими интеллигенточками – любительницами всех этих театров-шмятров…

Антошка был совершенно уверен, что драм-театр – это зрелище для черни, возомнившей, что у нее тоже есть духовные потребности. И мамино увлечение относил за счет убогой ее полуобразованности, бывшей в питерское, вернее ленинградское, время общим правилом. Ведь Ленинград был городом инженеров… но отнюдь, не городом гуманитариев. У его мамы – инженерки были неосознанные потребности в духовном, но недоставало культуры. И эта нехватка и порождала то заблуждение, де драмтеатр, посещение его, есть прикосновение к высокому и вечному.

Сперва Антон только догадывался об этом, но потом, когда Судьба свела его с людьми искушенными, в их речах и представлениях он нашел подтверждения своим юношеским догадкам, что только опера и балет – есть театр истинный. А все остальное – для субтильных инженерок, недополучивших гуманитарного.

Однако все эти бесконечные эскортно-обязательные хождения вместе с мамой и с ее неизбывной тоской по кругам бездарного питерского репертуарного сценизма "гениальных и волнительных" режиссериков и актеришек, не только воспитали в глубине Антонова мозжечка отвращение к искусству лицедейства, но заложили там и некую мину замедленного действия, мину скрытого до поры желания – выдать этому театру назад – за все вымученно отсмотренное в подростковом возрасте, когда бедный Антоша не мог перечить маме и был вынужден ходить с нею в ненавистные ему театры-шмятры…

Антон ненавидел ее и презирал в ее этой заботливости, которой она пыталась занять его досуг, заняться его воспитанием что ли? Тогда Антон еще не знал поговорки "доктор – излечися сам", но уже детским умом догадывался, что женщина, ничего сама в жизни не добившаяся – чему она может научить свое дитя? Антон как-то смотрел по черно-белому их телевизору комедию с Вицыным – "Женитьба Бальзаминова"…

Смотрел и детским своим разумением вдруг понял всю безысходность их с матерью Судьбы. Когда герой фильма Бальзаминов в исполнении такого забавного Георгия Вицына, воскликнул: "отчего все богатые женятся только на богатых?, а бедные только на бедных…" Вообще, у них в доме да и в школе в ту пору не было в обиходе таких слов, как бедные и богатые. На дворе был официально провозглашенный социализм. Но даже не шибко развитый детский Антошкин ум – и тот понимал, что те, у кого есть отдельная квартира в Купчино, автомобиль Жигули и дача в Синявино, те гораздо богаче тех, у кого одна комната в коммуналке, нет машины, а вместо дачи летом посылают ребенка в пионерский лагерь…

Эх, обижался Антошка на жизнь. И на мать обижался, за то, что родила его – будучи сама бедной и незамужней.

Чему может научить его мать, если сама жить не научилась?

И ненавидел Антон эти мамины поучения-нравоучения.

Будь таким – не будь таким, делай так, не делай так…

В пятом, в шестом классах, Антон еще не мог сформулировать того, что он потом оформил в рамочную сентенцию, когда уже учился на третьем курсе университета и когда стал читать модных и мудреных Фрейда с Юнгом. Но он уже тогда в шестом классе догадывался, что поучая его – сынка своего Антошу, мама программировала его на середнячка по жизни. Потому как сама была на самом низу, так и боялась, что пытаясь прыгнуть слишком высоко, Антоша ее – сломается и вообще никуда не прыгнет. Поэтому и задавала ему свой тренерский настрой на средненькое… Лучше синица в руках, чем журавль в небе…

И вот… Став к двадцати годам ПРОФЕССИОНАЛЬНЫМ закоренелым неудачником, во всем этом по большому счету, Антоша обвинил матушку свою несчастную.

Зачем, дура, таскала меня по театрам-шмятрам?

Чему там меня научили?

Нравственности и высокому духовному героизму?

Ха-ха!

Нужна мне была потом эта нравственность ихняя! Тем более – не им (тут Антон хмыкал – и головой кивая на телевизор – имел ввиду всю развратную свору всех этих актеришек, которые как он был всегда уверен – погрязли в разврате, пьянстве, зависти к друг другу) – эти что ли меня нравственности в театрах учить будут?

Лучше бы мамаша, чем меня по театрам-шмятрам таскать, с мужиком с каким познакомилась, пока я еще маленький был. Лучше бы этот мужик и лупил бы меня, но была бы у нас машина, дача, квартира… И уверенность, что и у меня будет старт…

Ускорение.

А ее Антон и любил, и ненавидел. И презирал, и жалел. Иногда ненависти и презрения к матери было больше, чем жалости и любви. В такие минуты он и имя свое ненавидел – имя, которое дала ему она – эта жалкая, ничего в жизни не добившаяся бедная питерская инженерка. Толстое какое-то имя неуклюжее, неспортивное, не боевое. Антон… Звучит как батон за тринадцать копеек.

У нормальных ребят с нормальными именами – кого родители назвали Сашкой, Сережкой, Володькой – у тех и квартиры большие, и дачи с машинами и отцы… И главное – отцы в доме были. Отцы с положением, с уважением… и с деньгами.

А у его матери – ни мужа, который соответственно был бы Антону отцом, ни квартиры отдельной – и чего уж там говорить о машине! Какая уж тут машина? А машина значила многое…

Любимицей Виктора была гоночная черная "девятка". Злые языки утверждали, что машинка – единственная настоящая любовь Витьки, что он полирует ей бока специальной бархатной тряпочкой и протирает ветровое стекло одеколоном, а девушек в пылу страсти называет "автомобильчиками", а их груди – бамперами…

Много чего еще утверждали изощрявшиеся в остроумии однокурсники в отсутствие Вити. При нем эти шутки как-то утихали: все знали, что к машине Виктор действительно относится страшно серьезно. Он резко пресек возникавшие поначалу просьбы однокурсниц свезти шкаф, родителей или любимую собаку на дачу, а приятелей – одолжить "девятку" "буквально на один вечер", чтобы покатать девушку.

Довольно быстро все поняли, для этого веселого, компанейского парня машина – не показная роскошь и не средство передвижения, а что-то гораздо большее.

Однокурсники знали, что Витя почти профессионально занимается автогонками. Лихой отблеск рискованного увлечения придавал ему дополнительный шарм, и девушки с восхищением провожали бесшабашного гонщика нежными взглядами. В университете многие занимались спортом, были даже профессионалы, поступившие по разнарядке для спортсменов, почти не появлявшиеся на занятиях, зато отстаивавшие честь факультета на соревнованиях… Отношение к ним было разным: кто-то подсмеивался над невысоким интеллектом боксеров и бегунов, кто-то завидовал ранней славе, поездкам на чемпионаты и званиям мастеров спорта. Но это были, как правило, какие-то простые, обычные виды спорта – бег, гимнастика, плавание, тяжелая атлетика. Витино хобби казалось кадром из кино, увлечением из другого мира, где миллионеры участвуют в парусных регатах на собственных яхтах и приобретают гоночные автомобили. В конце положительный герой разбивается. На трэке в своем "ягуаре" он вылетает за ограждение на скорости двести пятьдесят. Стремительно надвигается стена. Все померкло. Титры, музыка, конец фильма.

Лишь немногие близкие друзья знали, насколько важны для Вити был гонки. Ралли и большой спорт прельщали его не славой и случайными, лихими деньгами. Как-то раз, спьяну, он разговорился и долго описывал Игорю и Антону тот странный мир, возникающий в короткие секунды между стартом и финишем… Между серой полосой асфальта, взвизгивающего под колесами, и серым небом… Между сидением и стеклом автомобиля… Между жизнью и смертью…

В полулюбительском-полупрофессиональном клубе автогонщиков "Фортуна" Виктор проводил почти все свое свободное время. Когда не было гонок, ему как воздух нужны были разговоры о машинах, о знаменитых гонщиках, о последних сенсациях "Формулы-1", и еще раз о машинах… В клубе собирались ребята двух типов: любители – вчерашние подростки-байкеры на мотоциклах, пересевшие в автомобили, – поклонники скорости, ломавшиеся пачками на каждых состязаниях, и профессиональные гонщики, тесно связанные с криминальным миром. Виктор знал, что в угоду делавшим ставки подпольным букмекерам гонщики часто "подгоняли" или "придерживали" машины.

Расклад заезда "серьезным ребятам" был обычно известен с самого начала, и только лопухи-гонщики не знали, что им ничего не светит и мчались вперед, надеясь победить.

Себя Витя не относил ни к тем, ни к другим. Иногда он казался себе таким же восторженным дилетантом; иногда он выступал за деньги, и потом долго судил о гонках с профессиональным цинизмом раллиста, но в душе он знал, что все эти определения ничего не значат. Неважно, знаешь ты результат заезда заранее или нет, но когда машины мчится вперед, а гонщик пытается вписаться в поворот – все становятся равны. Виктор слегка презирал ребят, собиравшихся в клубе, однако его самого тянуло туда как магнитом.

Лишь последнее время он изменил своим привычкам и реже появлялся в клубе "Фортуна".

Знакомым автомобилистам он небрежно отвечал, что приходится много заниматься учебой – пора, мол, и о карьере подумать! На самом деле Витя почти не занимался экономической премудростью, проводя все время в кругу друзей. Только с появлением в их странной компании Риты Виктор стал возить друзей на машине. Даже Игорю и Антону он всегда отказывал под разными предлогами, чаще всего ссылался на желание вечером выпить со всеми, а не сидеть трезвым, как монах. Однажды Игорь попробовал настаивать, расписывал, насколько быстрее они приедут на дачу на колесах, а не на электричке, но Витя с шутливой угрозой в голосе спросил приятелей, готовы ли они, камикадзе чертовы, вылететь на финишную прямую с гонщиком за рулем. Мало, мол, никому не покажется, товарищи смертники! С тех пор приятели поутихли, но Рита, появившись, незаметно утвердила Виктора на роль личного шофера, Игоря – бортмеханика, Антона – прислуги за все, а себя, любимую – командира корабля. И Семин с удовольствием садился за руль по первому требованию девушки. Вот и сейчас, пока Антон засовывал чемодан и сумку в багажник, Виктор небрежно распахнул лакированную дверцу переднего сиденья перед Ритой.

На втором курсе.

Какое унижение тогда испытал Антоша!

Какое унижение!

Он полтора часа караулил Ритку возле выхода из ее бассейна… Она ходила туда два раза на неделе.

И вот он – Антоха – чудак, выдвинулся к ней навстречу со своими идиотскими красными розами… Пол месячной стипендии в одном пучке оранжерейных растений!

А Ритка так пожала плечиком… Ну… Типа ничего, спасибо, мне очень приятно…

А позади, за спиной у Антохи-чудака, вдруг БИП-БИП…

И Ритка так улыбнулась… типа, ну я пошла… И чмокнув Антоху в щеку и тут же заботливо вытерев рукой на его фэйсе помаду, побежала…

Поцокала каблучками. Почокала… Так красиво и трогательно на полусогнутых своих длинных, безумно красивых ножках, стесняемых узкой мини…

А Семин сидел за рулем в своей черной "девятке", подарке папашином, и улыбался.

БИП-БИП!

И неизвестно кому улыбался: Ритке, которая бежала к нему навстречу, или чудаку Антохе, с лицом абсолютного идиота стоявшему на парапете у входа в бассейн СКА на Лесной.

***

А она ведь знала тогда, что ее ждет Витька. Он обещал на машине за ней приехать.

Это так здорово, когда твой парень на машине! Ритка весь час добросовестно отрабатывала свою воду и на двух последних заплывах показала совсем неплохое время. Ее тренер – седой, с пузиком Арнольд Борисович – всю их с девчонками воду работал почти только с ней. Гонял ее от стенки к стенке как сидорову козу.

– Рита, темп, темп, темп! – орал Арнольд Борисович, смешно семеня вдоль кромки бассейна и едва поспевая за ней, стремительной торпедой в темно-синем купальнике, в очередной, наверное, пятидесятый, раз частыми-частыми взмахами сильных рук и дробной работой длинных ножек, прорезающей пятидесятиметровую гладь голубого бассейна.

– Рита, четче на развороте, плохо оттолкнулась, ноги скользнули. Рита, взмах, взмах, взмах…

Последние три воды были словно пытка. Она уже совсем измучилась, а садист Арнольд все ставил и ставил ее на тумбочку…

– Та-а-ак, Ритуля, та-а-ак, сейчас стометровочку на рекордный результат. Давай, нам всего одну десятую секунды преодолеть, всего одну десятую, поняла?

Арнольд хмыкал: – Покажешь время, я тебя поцелую.

Ой, мамочки! Нужны ей его поцелуи! Ей зачет по физкультуре нужен, а он ее на Всесоюзную универсиаду в Москву собирается посылать, на мастера спорта норму выполнять.

В душ с девчонками зашла уже совершенно пьяная от усталости. Только вода дает такую усталость. Когда бегаешь, даже пусть марафонскую дистанцию, устаешь иначе.

Вода не дает потеть, потом хлорка раздражает глаза и вообще… Вылезаешь по лесенке на кафельный бортик бассейна – голова, как ватная, ничего не соображаешь.

И ноги не держат, того и гляди обратно в воду шлепнешься – бултых!

Лерочка Абрамова и Ира Лерман грациозно подставляли свои идеальные юные тельца под плотные струи обязательного горячего душа.

– Ну что, Ритка, поцеловал тебя Арнольд?

– Не, я время так и не сделала, не поцеловал.

– Ну, так, может, кто-то другой поцелует?

– Нет, девчонки, после такой каторги только домой и на диван, – отмахнулась Ритка.

Но она лукавила. Знала, что на улице, под широкой лестницей бассейна уже стоит черная "девятка". Ждет ее.

Не знала, не подозревала Ритка, что ждет ее еще и Антоха. Бедолага Антоха со своим букетом.

Букет, букет, букет…

Ритка уселась на переднее сиденье рядом с Виктором, прошуршав целлофаном, бросила розы на заднее сиденье… И тут задумалась.

А ведь Витька-то без букета приехал.

Антоха, оставшийся на балюстраде бассейна СКА, ей подарил цветы, а Витька не подарил.

– Красивые цветочки, – хмыкнул Витька, выруливая на Лесной проспект.

– А ты что без цветов приехал? – спросила Рита.

– А я на все деньги, что были, бензина залил, – сказал Витька.

Обидел он ее?

Машина важнее ее? Машине бензина залил по горловину, а ей, Ритке, цветов не купил. Она покачала головой. Впору поверить злым языкам. А злые языки утверждали, что эта "девятка" цвета маренго, то есть мокрого асфальта, – единственная настоящая любовь Витьки, что он полирует ей бока специальной бархатной тряпочкой и протирает ветровое стекло дорогим одеколоном… Этакий фетишист! Только Ритка знала, что все это чепуха. Бла-бла-бла. Завидуют просто, вот и треплются!

Был теплый конец сентября.

"Девятка" неслась по нижнему Выборгскому шоссе, повторяя все изгибы береговой линии. В магнитоле крутилась кассета с новым диском "Скорпионз", с этой их "Wind of changes"… И Витька вместо разговора с подругой просто подсвистывал любимой мелодии. Такой вот он, Витька.

Как про таких, как он, пелось в старом черно-белом советском кино?

Первым делом, первым делом самолеты!

Ну а девушки? А девушки – потом!

Ритка вдруг взяла и погладила его по щеке.

Витька улыбнулся. Но даже и не поглядел в ее сторону, не отрывая глаз от набегавшей под капот дороги – уж больно скорость была большая. Больше ста…

Витька только руку правую снял с рукоятки переключения передач и положил Ритке на колено.

Они ехали к их первой близости.

Вообще, он вез Ритку к первой в ее жизни близости с мужчиной.

Дедова дача в Репино.

Родители в городе, дача пустая…

Как она его целовала! Как она его целовала!

Она запускала свои длинные тонкие пальцы в его длинные волосы, она прижимала его голову к своей обнаженной груди и, наклоняясь к нему, устало развалившемуся ее мужчине, целовала его в сахарные уста.

Они расстелили на полу на веранде два больших двуспальных матраса, Рита по- хозяйски нашла в шкафу пару чистых крахмальных простыней.

Было много белого света.

Были солнечные зайчики на его загорелом сильном тренированном теле.

Было много хорошей музыки, щедро и громко лившейся из четырех огромных колонок, которыми Витька обставил их ложе любви.

А еще было вино.

Красное.

"Алазанская долина".

Они пили его, и вино текло у нее по груди, а Витька слизывал капли хмельной виноградной жидкости, слизывал и жадно задерживался губами на острых розовых сосках юной женщины.

Красная "Алазанская долина".

И пурпурные пятна крови на простыне – там, где улетучилась химера девичьей невинности, исчезнув и оставив лишь обязательные слезки. Без которых не бывает невесты, без которых не бывает хорошей и красивой любви.

И Рита тоже всплакнула.

Goodbye, virginity!

Всего на секунду-другую всплакнула, пролив одну-две слезки по ушедшему детству.

Ведь она так хотела, чтоб это наконец произошло!

– Мой, мой Витька, – гладила Рита плечи и грудь своего первого мужчины.

А он молчал и улыбался.

Скупой на слова, но щедрый на руки рыцарь.

По жестокосердию вашему дал вам Моисей право давать жене разводную… А я говорю вам, кто отпускает жену по разводному письму, тот толкает ее на блуд.

Вот так!

Нельзя своих женщин отпускать!

И кто ответит там, перед Его Престолом, за то, что Ритка наделала потом по жизни таких дел? Наломала таких дров! Кто ответит? Витька Семин или Игорь Сохальский?

Все три первых семестра, что Ритка была с Виктором, никто на факультете, казалось бы, не сомневался в том, что альянс этот – чудесной девичьей красоты и лихой молодецкой удали – будет вечным.

Витьку Семина нельзя было не любить. Понятно, почему Ритка его выделила среди всех.

И даже Антону трудно было Витьку Семина ненавидеть.

Ритка с ним с первым была.

А почему она с ним с первым была?

Молодая, неопытная была.

Не разобралась к первому-второму курсу в истинных ценностях.

Соблазнилась гитарой, песнями да автомобилем.

И все равно – красивой парой они были на первом курсе.

Витька Семин и Ритка.

Конечно же, Игорь Сохальский Ритку сразу заметил.

Но он, как Кутузов, сперва дал противнику развить успех, а потом, выждав, сам сыграл на победу.

Де, прошли те времена, когда сильный и красивый физически единолично отбирал первых красавиц. В цивилизованном современном мире ум для мужчины гораздо важнее его физических кондиций. Игорь был уверен в этом. И он хотел заполучить Ритку.

Но он не собирался биться за нее в бессмысленных драках в белых кафельных туалетах. Скорее всего, сильный Витька накостылял бы ему, Игорьку, по первое число!

Переиграл Игорешка Витю Семина умом и перспективностью. И Ритка, умница Ритка, к третьему курсу универа сделала правильный выбор, расставивший непогрешимые природные акценты – что в жизни для женщины важнее? Красивый парень с гитарой и автомобилем или перспективный мэн, запрограммированный на стремительную карьеру с выходом в ферзи?

Но все же трудно утверждать, будто бы Ритка была изначально такой прагматически дальновидной девицей с обостренным чутьем, что пусть и на третьем курсе, но выбрала или вычислила себе кандидата в мужья с перспективой себе в министерши.

Все-таки она была девушкой доброй, нежной и душевной, чтобы так вот – вычислять.

Просто полюбила Ритка.

Полюбила Игорька.

А Витьку разлюбила.

Или стала его любить меньше, чем любила раньше.

А почему все-таки Витька тогда, когда Рита уходила от него к Игорю, морду ему не набил? А набил только тогда, когда через три года, Игорь ее бросил?

Антошка вообще ничего этого не знал.

Да и Ритка знала только половину правды.

А вообще, если обобщить идею, заключенную в правильной сентенции классика, де, "москвичи – люди хорошие, их квартирный вопрос испортил", если экстраполировать это правильное позитивистское положение на все человечество, де, НИКТО НЕ ВИНОВАТ – ВО ВСЕМ ВИНОВАТЫ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА, то и Игорешка не виноват, и Рита не виновата.

Обстоятельства так сложились. И весы жизненной необходимости склонились в ту сторону, где резоны были сильней. И если порою верх берут эмоции и люди выбирают любовь, отвергнув блага объективного профита, то радуются в таких случаях только художники и писатели, восклицая: ВСЕПОБЕЖДАЮЩАЯ ЛЮБОВЬ ДА ТОРЖЕСТВУЕТ. А если люди руководствуются в своем выборе не сердечным компасом, а шахматным расчетом еврейского ума, то радуются умные люди: ХОРОШИЙ МАЛЬЧИК, ПРАВИЛЬНО ПОСТУПИЛ.

И Игорь, и Витька – оба потом сожалели о той их драке, что произошла в Румянцевском садике в день вручения дипломов об окончании университета. Игорь жалел не о том, что ему досталось от Витьки, а вообще жалел, что сказал ему правду. А Витька жалел о том, что узнал эту правду, о том, что так сильно разочаровался в своем друге. И еще очень жалел о том, что дал Игорю клятву не рассказывать Ритке, почему Игорь бросил ее.

Нельзя сказать, что глупо и неразумно все получилось. Ведь три года жизни Игорь и Ритка прожили вполне счастливо, а три года жизни – это немало. И поэтому Семин не имел оснований заключить потом, что лучше бы Ритке, знай она наперед, что Игорь не возьмет ее, остаться с Витькой. Остаться, как тогда, когда они были вместе на первом и втором курсах.

Дипломы вручали в актовом зале в десять утра.

В двенадцать церемония закончилась, и до вечера, когда у них был назначен банкет, оставалась еще уйма времени.

Ритка, получив из рук ректора свою синенькую книжицу и ромбический значок с гербом, не стала дожидаться окончания официоза и, бочком прокравшись из зала, уехала домой. Чистить перышки. Или плакать. Никто не знал, никто не видал…

А Витька, дождавшись в коридоре, когда Игорь выйдет со своей красной книжицей круглого отличника, подозвал его, мол, подойди, дело есть…

Сперва добрели до магазина на Первой линии. Взяли бутылку грузинского коньяка – все же не студенты уже, а мужчины!

Пока шли, почти не говорили.

Чувствовали, что надо объясниться.

Поэтому молчали.

В магазине Сохальский хотел было единолично расплатиться за коньяк, но Семин решительно пресек это Игорево барство, всучил ему свою десятку с Лениным.

Пить пошли в Румянцевский садик.

Сели на скамейку.

Да сели так, что ноги поставили на сиденье, а зады свои примостили на спинке.

Откупорили.

Сделали по глотку.

Потом еще.

Потом закурили.

– Ну, так что у тебя с Риткой? – начал-таки Витька свой тяжелый допрос, которого Игорь ждал вот уже не первый день…

– А что у меня с Риткой? – переспросил Игорь.

– Не валяй дурочку, почему ты ее бросаешь? – сплюнув и не глядя на собеседника, сказал Витька.

– А это не наше ли с ней дело? Ты так не считаешь? – спросил Игорь.

– Нет, не считаю, – ответил Витька.

– А почему ты лезешь в наши с ней отношения, по какому, как бы сказали древние римляне, праву? – спросил Игорь со своей обычной ироничной улыбочкой.

– Не валяй дурочку, Игореша, – сказал Семин, снова сплевывая, – ты знаешь, что тогда, на втором курсе, когда Ритка от меня к тебе ушла, я тебя измочалить мог запросто.

– Так чего же не измочалил? – спросил Игорь, все же выдав волнение тем, что голос его слегка дрогнул.

– А не избил я тебя тогда потому, что Ритка мне запретила, вот почему, – Витька сделал новый глоток из горлышка. – Она мне запретила, потому что сказала, что ты не виноват и что если мне хочется кого-то избить, то справедливее было бы ей быть избитой, потому что это был ее свободный выбор.

Витька не смотрел на Игоря, он смотрел на двух воробьев, что, превозмогая робость, подхватывали из-под ног крошки печенья, которым объяснявшиеся мужчины закусывали свой коньяк. Витька не смотрел на Игоря, но чувствовал, что тот снова улыбается. Улыбается самодовольной своей улыбкой. Как же! Ему приятно вспомнить, что Ритка сама ушла к нему от Семина, сама не только ушла, но и защитила его, Игорька своего, от Витькиного гнева, от Витькиной ревности…

– Так что, мое это дело, а не лично ваше, – подытожил Семин. – Мое это дело, почему теперь ты ее бросаешь и не женишься, потому что я ее отпустил только для того, чтобы Ритка счастлива была. А ты ее теперь сделал несчастной.

– Ну-ну, – Игорь как-то неопределенно отреагировал на сказанное другом. И тоже поглядывал то на воробьев, дерущихся из-за крошек печенья, то на небо, то на красный угол Военно-транспортной академии…

– Что "ну-ну"? – взвился вдруг Витька. – Это не ответ "ну-ну". Ты давай мне скажи, все давай скажи, почему ты на ней не женишься?

Витька вдруг обернулся к Игорю и схватил его за руку, глядя ему в лицо.

– Ты давай мне говори, а не ухмыляйся!

– Что? Все с подробностями нашего с ней интима рассказывать? – спросил Игорь с бравадой, за которой уже явственно проглядывал настоящий испуг.

– Интим оставь при себе, – снова сплюнув, ответил Витька. – Мне нужно знать… – и он отчетливо и медленно почти по буквам произнес, – мне нужно знать, ПОЧЕМУ ТЫ

ЕЕ БРОСИЛ? ПОЧЕМУ ТЫ НЕ ЖЕНИШЬСЯ НА НЕЙ?

– Во-первых, не хватай меня за руки, я тебе не барышня в беседке, – как-то ненатурально взвизгнул Игорь, – а во-вторых, я не обязан некоторым тут…

И тут он получил.

Смачно.

Хрясь!

С правой, крюком.

Прямо в глаз.

И, взмахнув в воздухе начищенными до блеска ботинками, рухнул спиной на траву Румянцевского садика, распугав и без того робких воробьев…

Потом они допили ту бутылку и еще за одной сходили.

И Игорь рассказал.

В первый раз за пять лет он был искренен.

Искренен и натурален, без этой своей наносной высокомерной иронии.

Оказывается, для того чтобы привести человека в адекватное истине состояние, надо слегка побить его. Потрясти, как грушевое дерево, надавать ему пощечин, врезать в глаз…

– Нельзя мне теперь жениться, нельзя, – сказал, будто выдавил из себя, Сохальский. – Мне карьеру делать надо, мне такую карьеру предложили, ты не представляешь, мне такой путь открылся, какой раз в сто лет открывается, но при условии, что я не буду связан…

Витька слушал и не перебивал. Игорь теперь сам был готов все без погонялы выложить. Он как очищался, как исповедовался, сбрасывал с себя груз.

– Мне в министерство предложили, в Москву. Представляешь? Другие по десять лет ради такого предложения на местах вынуждены были землю рылом, как бульдозером, а мне сразу предложили, сразу и в Москву.

Глаза его слезились от выпитого. А выпили они по бутылке коньяку на брата.

– А там меня же не министром берут, сам понимаешь, а как порученца. Как чиновника по особым поручениям берут, а такому человеку на таком месте семейность только вредит. На таком месте нужен человек свободный…

– Чтобы, если баба какая, бизнес-леди, нужная в деле, окажется, никто бы не связывал? – вставил Витька.

– Вроде того, – кивнул Сохальский, – вроде того.

– Это мне понятно, – кивнул Витька, – это понятно, что тебя иногда начальство бабам нужным из их бизнес-окружения подсовывать будет, навроде проститута, а вот ты еще одной вещи не договариваешь…

– Какой вещи? – переспросил Игорь и икнул.

– Такой, что ты решил, поди, что Ритка тебе теперь как бы и не подходит по твоему росту, так?

– Что?

– А то, что ты решил в Тулу со своим самоваром не ехать, – сказал Витька, сплевывая.

– Ну?

– Гну! Ты решил, что там, в Москау-сити, себе бабу лучше и богаче найдешь, да и еще с помощью выгодной женитьбы карьеру себе ускоришь… Разве не так?

Молчание повисло.

Только скрип железных колес выворачивающего с Первой линии на набережную трамвая противно резал уши.

– Ну что? Прав я? – спросил Витька, как бы даже торжествуя и радуясь тому, что докопался-таки до истины.

– Прав, прав, – тряс головой Игорь, – подлец я, подлец, прав ты…

Потом Игоря тошнило.

И Витька совсем не хотел больше валтузить его.

Игоря тошнило на траву Румянцевского садика, а Витька держал дружка-приятеля за талию, чтоб тот не упал.

А потом их забрала милиция.

И если бы не Витька, который был совсем трезвый и добился, чтобы в отделении ему позволили позвонить, неизвестно, как бы началась Игорькова карьера в Москве?

Витька догадался – позвонил отцу Игоря, Сохальскому-старшему, и их уже через час выпустили из милиции…

В общем, с фингалом под глазом Игорь на банкет не пошел.

Витька на банкет приехал, но с Риткой рядом не сел и танцевать ее не приглашал.

Был подчеркнуто галантен с другими дамами – приглашал в основном преподавательниц-доцентесс, что вели у них стратегию маркетинга, логистику и прочую ерунду…

Антоха ничего этого не знал.

Ритка тоже приглашала на дамский белый танец то декана, то профессора Молочаева, у которого диплом писала…

А Антоха тем временем сидел в своем углу, пил официально дозволенный коньяк и пялился на Ритку.

***

Каждая девушка должна всегда иметь запасной вариант.

Это циничное правило Антон услыхал от своей Аньки, когда они с ней еще только невестились-женихались, и потому оба придерживались в отношениях тона некой бравады, которая и допускала подобные откровения. Анька, в силу своего воспитания, а вернее – в силу отсутствия какого бы то ни было воспитания, по дикой своей киришской игнорантности – наивно полагала, что показная грубость – это признак некой цивилизованности. Ведь в американских киношках, которые и были для Аньки образцом эталонного модус вивендис, крутые гарлемские девчонки курили, пили виски, могли врезать в нос и не лезли в карман за соленым словечком.

А Антон?

Что Антон?

Антон принял эти навязанные ему правила игры и даже был рад понизить орбиту своей культуры в обмен на то, что его пустят под одеяло.

Ведь до встречи с Анькой у Антона никогда не было постоянной девушки, от которой можно было бы набраться необходимых для жизни знаний о женском мире.

Ах…

Антошка был так рад, когда в его жизни появилась Анька. Да, он не был слепцом и видел, что она не его уровня культуры. Но другой девчонки себе он найти не мог.

Мечтал о журавле в небе, но, имея короткие и неловкие ручонки, мог рассчитывать только на синичку. И когда эта синичка стала для него некими воротами в женский мир, он сознательно решил отринуть мечты об умной и образованной жене.

Антошка попросту сдался, как, однажды разомлев на теплой подушке, подле теплой и уютной, а главное – удобной в своей доступности подруги, сдается добрая половина безвольного мужского населения. Сдался и принял эту провинциалку с ее показным цинизмом, принял ее… И был рад, как может быть рад дурак яичнице по утрам и бутылке пива после работы…

Но, тем не менее, Анька была его единственной школой, учившей его правилам жизни рядом с женщиной.

Ведь никогда не было у него постоянной девушки. И сестры не было. А мать? А что мать? Чему она может научить? Ах, не забыл Антон тех обидных слов, что как-то сказал ему Витька Семин. Там, в раздевалке спортзала, куда по пятницам они всей их группой ходили на баскетбол, для зачета по физкультуре.

Витька с Игорьком тогда стали говорить о женщинах. То есть о чем-то для Антохи недоступном. Парни хвастались друг перед дружкой какими-то своими победами… У них из-за Ритки всегда такое вот соперничество перманентное было. Причем причину соперничества, саму Ритку, никто при этом не называл. О ней как бы по молчаливому уговору не упоминалось никогда. И вот в тот раз в раздевалке Игорь с Витькой болтали о каких-то старшекурсницах или даже аспирантках с юридического факультета, к которым они на седьмое ноября ходили в общагу, что на углу Малого и Весельной.

Игорь как всегда поджимал губки в своей иронично-презрительной улыбочке, обращенной ко всему миру. А Витька, бывший отчего-то не в духе, заметив вдруг, что Антоха более горазд подхихикивать обожаемому им Игорьку и поддерживать его в их постоянной пикировке, раздраженно вдруг прикрикнул на раздухарившегося Антошку: "А ты че лыбишься и поддакиваешь? Тебе вообще неизвестно, что девочки вперед снимают, трусики или колготки, ты это только у мамы у своей и мог видеть…" Ах, как его обидели эти слова! Как обидели!

И кто знает, может, именно вспоминая эту обиду и решился Антоха жениться на удобной Аньке? На удобной, потому что в какой-то момент она признала в нем мужчину. Какого-никакого, а все же человека в штанах.

Слабые оттого и спариваются, что в какой-то момент, отчаявшись приобрести что-либо лучшее в жизни, отчаявшись поймать журавля в небе, соглашаются и на синицу.

Анька ведь, поди, тоже мечтала о своем Брюсе Уиллисе из их девятого класса Киришского ПТУ номер пять… А заполучила вот Антоху-недотепу.

И вот в браваде какого-то показного циничного угара, в развязном тоне, имитирующем некую несуществующую внутреннюю силу и свободу, Анька и сказала однажды Антону, что каждая уважающая себя девчонка должна иметь запасной вариант…

***

У Ритки тогда не было запасного варианта…

И парижский жених, и выдуманное ею парижское счастье – оно заменило ей этот запасной вариант.

Когда Игорь бросил ее.

Ведь открой она тогда объятия Семину – Игоря бы это не обидело! Семиным Игоря тогда было бы не пронять! Потому что слишком очевидным была бы замена теплого места на нагретой подушке. Да и не бросился бы Семин в ее объятия тогда. Потому как гордый. Потому как не питался объедками с барского стола.

А когда девушку бросают, она хочет… Она должна доказать… Что он, тот кто бросил ее, – дурак! И что он сто, нет, тысячу раз пожалеет! Но для этого необходим запасной вариант – запасной аэродром…

А Париж? Разве это плохая альтернатива, когда тебя бросают? И там, в том полупьяном утреннем трамвае, на Старый Новый год, когда они ехали из общежития, когда они с Игорем уже объяснились и когда она поняла, что все кончено, что им не быть больше вместе, она и ляпнула вдруг про Париж… Что хочет через десять лет быть графиней Осборнской де Гиз де Бруньи – со своими замками в Бургундии и в долине реки Роны… А чем еще можно было бы пронять этого вечно поджимавшего губки в бесконечной иронии ко всему, что ниже его уровня интеллекта и культуры?

Вот и стал для Ритки Париж ее запасным вариантом, тем самым циничным запасным вариантом, который должна иметь всякая девушка на тот случай, если ее бросят.

Брошенные независимо от пола обычно следуют одной из двух привычных моделей поведения. У брошенного есть два пути. Первый – взлелеять свою обиду, предавшись лежанию на диване и бесконечному обсуждению с ближайшим другом или подругой всех новых и старых доказательств той бесконечно подлой несправедливости, что учинил с ними злой бросатель heartbreaker…

Такую модель поведения обычно выбирают слабые, склонные к пьянству мужички, любящие лелеять свои сердечные болячки. Чаще они происходят из тех, что поздно от мамки оторвались. Да еще любят упиваться собственными обидами толстые разводки, что толщину своих ляжек списывают не на собственные лень и распущенность, а на некую ДАЖЕ ЖЕРТВЕННУЮ с их стороны физиологическую неизбежность: де, Я ЕМУ РОДИЛА, а потому и формы девичьи потеряла, а он (подлец, естественно!) теперь вот…

Но есть и иной путь. Когда бросают кого-то сильного, он тут же, сам не осознавая, зачем он это делает, начинает биться за лучшую жизнь, пытаясь тем самым доказать и себе, и окружающим. А главное – ему, хартбрейкеру подлому, что он не прав. Что ты…

В общем, Ритка была явно из второй группы существ. Она всегда осознавала, что всеми своими поступками, ведущими ее к новой замечательной жизни, она желает доказать одному ему, Игорю Сохальскому, что он здорово просчитался. Что она, Ритка, стоит гораздо большего.

Да, да! Она примитивно рисовала в своей прехорошенькой светло-русой головке примитивные картинки, как однажды, лет через пять, она вернется в Россию, в Питер этакой интуристкой. Пройдет через паспортный контроль с новеньким французским паспортом… В шубке стоимостью в сорок или пятьдесят тысяч долларов.

Сядет в заботливо поданный к самым дверям самый дорогой нашедшийся в Питере лимузин и отправится в самую дорогую гостиницу… А там, в этой гостинице, будет проходить какой-нибудь семинар или симпозиум, в котором будет принимать участие и чиновник министерства Игорь Сохальский… Ритка приедет – вокруг нее завертятся журналисты от желтеньких газетенок, и тут… И тут она заметит… Нет, он ее заметит… И настанет ее черед иронично поджимать губки…

– Где живешь, Игорек? А-а-а! У тебя квартира в Москве в Новых Черемушках? Даже трехкомнатная! О-о-о! И дача в Кратово по Казанской дороге! И участок в двенадцать соток! О-го! А у меня два замка в Бургундии и земли две тысячи акров под виноградниками. Ии вилла в Ницце… И еще вилла в Довилль-сюр-Мер в Нормандии… И землицы там тоже что-то около тысячи акров…

Глава вторая

Рождение желаний Оглядываясь по сторонам, Анька вышла из метро "Проспект Просвещения". Последний раз она была здесь лет пять назад и теперь недоумевала, как за такое короткое время все могло настолько перемениться. На месте павильонов и киосков – новый торговый центр со стенами из синего стекла. Но разгуливать по его магазинам у нее не было времени. Да и денег, кстати, тоже. На секунду она задумалась, вспоминая, как ей попасть на Придорожную аллею, а потом уверенно перешла через дорогу.

В маршрутку набилось неожиданно много народу, и Аню прижал к грязному окну здоровенный толстый мужик. "Интересно, как должна выглядеть колдунья?" – думала она, глядя на улицу. "Рыжая и с жабой в волосах… глаза зеленые, с демоническим блеском, ни старая, ни молодая, скорее всего, смуглая и в цветастой юбке, как цыганка. Трубку курит. По всей квартире змеи ползают. А в красном углу живет огромный тарантул", – она угрюмо усмехнулась своим мыслям и уставилась глазами в газету, которую читал ее тучный сосед.

У тетки муж всю жизнь занимался черной магией. Перед смертью он ей говорит:

– Слушай, я завтра умру, но если я узнаю, что ты после моей смерти спишь с другими мужиками, то выкопаюсь из могилы, приду к тебе ночью и задушу!

Колдун умер. На следующий день его жена переспала со всеми, с кем успела.

Ее спрашивают:

– Не боишься? Ведь он и правда выкопается и тебя задушит!

– Пускай копает! Я его пузом вниз похоронила!

Женщина хмыкнула и перевела взгляд вниз по странице.

Парень подходит к девушке в баре и спрашивает:

– Хочешь поиграть со мной в магию?

– А это как?

– Мы пойдем ко мне домой, потрахаемся, и после этого ты исчезнешь.

Аня похихикала за компанию над глупыми шутками и тут же спохватилась, как бы не проехать нужную остановку. Она достала из сумочки записную книжку, пролистнула страницы до буквы К. Ксенофонтова Адель Викторовна. "Ага, вот и нужный дом". "Остановите, пожалуйста, здесь", – прокричала она, неловко оборачиваясь в сторону водителя и читая табличку с надписью: "Остановки "здесь" и "тут" водитель не делает".

Вопреки грозному предостережению маршрутка вильнула задом, чуть не сбив выскочившую на проезжую часть старушку, и с визгом подъехала к тротуару. "Извините, простите…" – Аня, стараясь не наступить никому на ноги, добралась до выхода и с треском захлопнула за собой дверь. "Уф", – она перевела дух и начала поиски парадной. В записной книжке значилось: "Третья от угла". Квартира шестьсот шестьдесят шесть. Хорошее начало!

Неожиданно на Аню напало сомнение: а стоит ли вообще идти. Захотелось развернуться и ехать скорее домой, купить пива и расслабиться, пока мужа нет дома. "Ну уж нет, – решила она. – Зря что ли с работы отпрашивалась. Была не была". Она пересилила себя и открыла дверь в парадную. Из-под ног с мяуканьем выскочила облезлая черная кошка и остановилась невдалеке, поглядывая на пришлую злыми зелеными глазами. Аньке стало жутковато, по спине поползли мурашки. "Или все-таки домой? – мелькнуло у нее в голове. – Но ведь нельзя же быть такой трусихой. Подумаешь, кошка", – с этой мыслью она начала подниматься на шестой этаж.

Дверной звонок издал охающий глухой звук, как будто в лесу прокричала сова, а вслед за ним раздались неторопливые шаги. Аня шагнула в полумрак квартиры.

– Здравствуйте, Адель Викторовна.

Тетка как тетка, никаких жаб, и не рыжая, а обыкновенная шатенка, ничего особенно примечательного. Легко могла бы быть учительницей физики в старших классах.

В комнате оказалось совсем немного места. У окна расположился небольшой круглый стол, а в углу – кресло-качалка. Свечка, карты Таро, какие-то фенечки, как про себя Анька назвала связки трав и ниток, висевшие на стене над столом.

Человека, не обделенного фантазией, должен был рассмешить этот стандартный антураж, с помощью которого псевдомагическая братия наводила туман на и без того затуманенные мозги своих клиентов, и в первую очередь клиенток, еще сто лет тому назад. Но Анька фантазией не обладала и приняла бутафорию за чистую монету. На стене также висело распятие, чтобы, значит, среднестатистический гражданин не усомнился, что все здесь с божьей помощью, а значит – типа легально. Анька не усомнилась.

Всему виной была генетика – продажная девка империализма. С ними, с генами этими самыми, передалось киришской Аньке безграничное доверие ко всякого рода "бабкам", которое сочеталось со столь же безграничным скептицизмом к науке, прежде всего к медицине. Да и колдунья-гадалка вела себя с ней, как со старой знакомой. Брала за руки, ворковала что-то певуче, говор не питерский, а Анька, как многие приезжие, чувствовала эту нездешность лучше коренных горожан.

Адель Викторовна умудрялась одновременно смотреть в глаза посетительнице и заглядывать в свою книгу – потрепанный гроссбух, вроде бухгалтерского. "Конспект там у нее, что ли?" – подумала Анька.

– Беда у тебя, – сказала гадалка. – Большая беда!

Анька закивала согласно и тут же замотала головой, словно не веря в такую проницательность.

– Сын у нас болеет! – заговорила она торопливо. – Лейкемия. Вот я и подумала…

Анька осеклась. Ворожея кивнула, давая понять, что все знает и так, потом сдвинула брови и взяла в руки потрепанную колоду карт. Карты были старинные или, по крайней мере, похожи на старинные. Анька вся подобралась. Адель перетасовала их, шепча что-то, перекрестилась. Анька машинально сделала то же самое.

Карты все с интересными картинками. Вот дурак в шутовском колпаке, смерть с косой. Аня отодвинулась от карт – она такие в кино видела, и ничего хорошего потом в этом кино не случилось.

Да и тайный язык карт – даже простых, тех, в которые резались в Киришах в дурака или пьяницу в босоногом детстве – на щелбаны, а став постарше – на интерес с раздеванием, был ей неведом. Что уж говорить об этих! Она сжалась в комочек на табуретке, подумав не в первый раз, стоило ли вообще сюда приходить.

Гадалка нахмурилась, пробормотала что-то себе под нос и, сложив карты, вздохнула.

– Что? – испуганно спросила Анька.

Взгляд женщины блуждал где-то над ее головой, словно считывая одной только ворожее ведомые знаки.

– Сглаз на тебе, милая! Сильный сглаз! Тут даже я, может, не сумею пособить, но постараюсь. Ты не сомневайся, я денег зря-то не беру! Ты давай сначала сходи-ка на Смоленское к Ксении Блаженной, потом возьми свечей…

Она вытащила из ящика стола лист бумаги и по пунктам расписала все, что нужно было сделать. В конце всенепременно следовало вернуться к ней за новой порцией указаний.

– А кто сглазил-то?! – спросила Анька.

– Этого тебе никто не скажет – трудно выяснить. Может, прохожий, может, сосед позавидовал!

"Было бы чему завидовать-то!" – подумала про себя Анька.

– А бывает, и сам человек себя сглазит или проклянет даже! Целит-то в иного, а ему – как пуля рикошетом! Назад! Потому и говорят, не рой другому яму!

– Я ничего не рыла… – сказала Анька искренне. – То есть не проклинала.

– Вот и умница! – согласилась мгновенно Адель. – Вот что, приведи-ка своего благоверного ко мне, да и ребеночка. Проверим, на всякий случай!

Проверка само собой означала дополнительные сотенные купюры, которые перекочуют в ухоженные пальцы Адели. На лице Аньки отразилось сомнение.

– Ну что же ты, милочка, думаешь – это тебе не зуб вырвать – раз и готово!

Процесс долгий! – потрясла пальцем гадалка перед ее лицом, пристально глядя в глаза.

Гипнотизировала, наверное!

Анька выбралась из парадной, посмотрела на часы. Визит продолжался удивительно мало. А может, не хотела Адель чего говорить?! Люби Адель мою свирель…

Псевдоним наверняка, решила Анька. Кличка, как у блатной – не могла она поверить, что сейчас кому-то придет в голову называть так дочку.

Дул ветер, гнал пыль. Пыль хрустела на зубах. "Прямо как в Средней Азии", – подумала Анька, доставая платок. В Средней Азии она никогда не была, но считала, что достаточно хорошо все там себе представляет по телепередачам.

Сплюнула и вытерла рот. Подняла голову, выискивая среди окон то самое. Почему-то ей казалось, что гадалка должна высматривать ее сверху.

Сейчас, задним числом, ее обуяло раскаяние – напрасно она отдала денежки! Толку-то, толку никакого! Знала, что не пойдет обходить церкви – все это лажа голимая!

Если бы так все было просто! И иконы эти целовать! После всяких вонючих старушенций! Свечку поставить можно, почему бы и не поставить.

На Смоленское кладбище так и не поехала, ограничилась тем, что забежала в попавшуюся по дороге деревянную часовню а-ля рюс. Свечки у нее падали, не хотели становиться в широкие подставки. Наконец получилось. Анька постояла еще немного – не хотелось выходить на холод. Никакого религиозного благоговения она не испытывала. Отбывала повинность. Ни во что не верила.

Зачем ездила?! Катька подбила – дура набитая! Только и может, что давать дурацкие советы. Сама мужа не смогла удержать – теперь вот бегает по всем этим бабкам, плачется в жилетку. А те слушают и утешают – сходи на кладбище, возьми могильной земельки… И нам копеечку за совет не забудь дать! Тут к тебе и полетят отборные кобели вот с такими вот… Правда, не летят что-то кобели, погода, видно, нелетная, но Катька все равно надеется!

Ах, если бы, в самом деле, копеечку брали… Жалко было денег!

Болезнь настигла Юрку внезапно. Вдруг начал быстро уставать, подскочила вверх температура, стали болеть кости, побледнела кожа, и на ней появилось множество маленьких синих точек, похожих на булавочные уколы. На другой день после этой дурацкой поездки к Адели Анька снова водила его к врачу – делать пункцию.

– Это больно?! – Юрка стиснул кулачки. Аня видела, что он боится.

– Нет, не больно! – солгала она быстро. – Все равно, что укол.

– Ты то же самое говорила, когда к зубному ходили! – вспомнил он.

Мать помотала головой раздраженно. За что ей это наказание. В голову не приходило никакой вины, за которую могла причитаться подобная кара.

Юрка ловил по-детски внимательно все ее ахи-вздохи, все эти бабьи причитания, что так ненавидел его отец. И делал для себя однозначный вывод, что он в чем-то виноват. Напряженность придавала бледному детскому личику такое выражение, что бабулька в клинике сложила руки, с отчаянием глядя на Аньку.

– Да что же это он у вас такой замученный!

– Вы бы не лезли не в свое дело! Своих воспитайте! – огрызнулась Анька.

– Да у меня трое выросли! – закудахтала старуха, ковыляя за ней, но потом отстала и махнула рукой.

Пункция была болезненной. Юрке показалось на миг, что его проткнут насквозь – пришпилят к столу, как муху булавкой в музее. Представил себя в музее вместе со всякими букашками.

– Терпи, казак, атаманом будешь! – сказал врач.

Юрка не был казаком и атаманом становиться тоже совершенно не хотел. Все, что он хотел, – вернуться домой и не знать больше никогда этой боли.

– Мама, мама! – дергал он ее за рукав.

– Ну!

– Мне Степка во дворе рассказывал, что, когда ему делали укол от бешенства, папа ему машину подарил радиоуправляемую!

Анька не ответила, помотала только головой и потащила скорее сына в гардероб – одеваться. Возле клиники, пока курила, прицепился какой-то молокосос – из студентов-практикантов, завел разговор. Клеился, не обращая внимания на слоняющегося рядом Юрку. Анька отвечала что-то, флиртуя. А из головы не вывходил последний разговор с доктором.

Доктор – холеный еврейчик (а Анька по-пролетарски тупо не любила эту нацию, независимо от занимаемой должности) – объяснил ей, что лечить эту самую лейкемию весьма дорого, результат не гарантирован, а лучшие клиники – в Германии. Уяснив это, Анька уже не слушала больше никаких объяснений. Встать и уйти хотелось, но досидела. Мало ли как дело обернется. Хотя матери больного ребенка все прощается.

Врач набросал ей названия препаратов, примерную цену и адреса, где их можно было купить или заказать. Анька кивала, думала про себя зло, что все здесь у них схвачено – рекламируют своих партнеров с их лекарствами. За все заплачено, и деньги немалые.

Такие деньги, что им и не снилось. И даже это самое лечение, которое они сейчас не в состоянии оплатить, ничего не гарантирует. Облучение?! Ха! Она знала одного облученного – по поводу раковой опухоли. Нервный, с проплешиной. Здесь, наверное, те же самые технологии. И никакой гарантии. Вообще все это сделано, чтобы вытягивать деньги.

Вечером Антону предстояло получить очередную головомойку. А вместо машинки, о которой канючил хитрый Юрка, она купила пива. Супруг задержался на работе даже дольше, чем обычно. Что он там делает, Аньку никогда особенно не интересовало, но сейчас, во хмелю, она начала задумываться. Может, "пялит" какую-нибудь сотрудницу? Денег за внеурочные ему вроде бы не платили.

– Что мы на этот раз празднуем?! – поинтересовался Антон, заметив пустую бутылку.

"Ничего не оставила, – отметил он про себя. – А говорят, что простые бабы сердечные. Может, мне досталась особенная: простая, но бессердечная. Или, скорее, врут те, кто говорит. Обычная идеализация трудящихся слоев населения. Вот, мол, они какие – может и не семи пядей во лбу, зато душевные! А души при ближайшем рассмотрении что-то и не видно, а то, что видно, – больно неказисто. Восхищаться-то нечем", – думал он, рассматривая супругу.

– Что вылупился?! – спросила она. – Сейчас у тебя глаза вообще на лоб полезут.

Поминки это, а не праздник никакой. Понял?! – бросила с вызовом. – Сына твоего поминаем!

Юрка уже спал и не мог этого слышать. Антон бросил дикий взгляд в сторону его комнаты. Ничего не говоря, подошел к постели Юрки.

– Папа, а мы поедем в Германию?! – спросил сын, открывая сонные глаза.

– В Германию?! Почему в Германию?! – не понял Антон.

Разъяснить ситуацию с клиникой Анька не удосужилась. Антон решил, что Юрка просто насмотрелся фильмов. Фильмы про войну снова в моде.

Утром мадам Добровольских наконец кое-что рассказала.

– Да какая тебе разница! – бросила она напоследок. – Тебе же на нас наплевать!

– Сколько там надо?! – спросил он, зная, что любая сумма ему сейчас не по плечу.

Знал, что даже работай он круглые сутки, не смыкая глаз и не покладая рук, на лечение за рубежом денег в любом случае не хватит. Знала это и Анька. Поэтому вместо ответа истерично рассмеялась:

– Да какая разница-то! Киллером, может, подрабатывать собрался. Так тебя не возьмут, не обольщайся. Ты в стену-то из рогатки не попадешь. Люди разве что со смеху умирать будут.

Антон пожал плечами. И не ударишь ее при Юрке. Впрочем, не в нем дело. Не умел он бить женщин. Не умел бить вообще. Поэтому она била его. И удар хорошо поставлен, а ему только и остается, что уйти. В защиту. Глухую. Притвориться глухим и уйти.

Он и ушел. На работу.

– Как вы отдыхаете?! – спрашивал давеча по ящику бодрый репортер у одного из ветеранов эстрады.

Ветеран восседал за своим роялем в компании девицы, которая ему в дочери годилась.

– Работа для меня – лучший отдых! – бодро рапортовал ветеран.

Гормоны играют. Седина в бороду – бес в ребро.

Антон тоже отдыхал на работе – больше просто было негде. И насчет гормонов ему все было понятно. Только кому смазливая девчонка, а кому ручная работенка. "Холмс, я хочу женщину. – У вас же есть жена, Ватсон! – Ну, Холмс, вы бы еще про маму вспомнили!" Тогда, в университетские годы, вся его энергия была направлена на Ритку-Маргаритку.

Ритку в РАЮ ЕГО СОБСТВЕННЫХ ГРЕЗ Антон любил по-разному.

Иногда он помещал ее в квартиру, наполненную толпой разгоряченных любовников…

Он представлял себе вечеринку, модную пати-суарэ, где расслабленная кокаином публика предавалась самому легко воспламеняемому блуду. Где в каждом уголке квартиры вились клубки из слипшихся тел, где женщины отдавались по первому зову, где пары сливались и, распавшись, снова сливались в новых комбинациях. И вот, в такой квартире бродила и ходила она – королева и хозяйка этой модной вечеринки…

Нагая. А иногда и не совсем нагая. В иных мечтаниях на ней была полупрозрачная облегающая рубашка. А иногда черные чулочки. А еще иногда – белый лифчик. Только белый лифчик – и все!

Но во всех этих комбинациях, что прокручивались в РАЙСКОМ САДУ ЕГО СОБСТВЕННЫХ ГРЕЗ, он обладал ею. Он обладал ею со всей неутомимой силой своего воображения, и обладание это заканчивалось потом его легким, едва слышным стоном. И мокрым пятном на смятой простыне…

А иногда он представлял ее в купе.

В купе поезда.

Она ехала с Игорем.

Именно с Игорем Сохальским куда-то в Москву или из Москвы, в Сочи, например.

Она была с Игорем. Но купе почему-то было не двухместное, в каких ездят министры, а обычное четырехместное.

И вот соседями Игоря и Ритки оказались двое… Двое мужчин. Двое лихих разбойников с большой дороги. И они, напоив Игоря до потери сознания, принялись Ритку раздевать. Долго и сладко раздевать… А Игорь спал. А они ее раздевали…

Были… Были и такие мечтания. И снова едва слышный стон и мокрое пятно.

Теперь… Теперь он работал бухгалтером, и в их небогатой фирмочке "купи-продай" у него как у заместителя директора по финансам был свой отдельный кабинетик. А в нем, как и положено, – компьютер, подсоединенный к сети Интернет… "Архизанятнейшая штука", как выразился бы покойный Ильич. Антоша быстро в нем, в Интернете, освоился и, будучи так или иначе, но вроде как женатым, стал грешить одной популярной страстишкой – разглядывать фотографии скучающих женщин – бухгалтериц, экономисток, секретарш, инженерок-технологов и прочая, прочая, прочая, всех, кто скуки ради помещает свои фотки и анкетки на тех разделах сети Интернет, где люди… это, как бы… знакомятся.

Сперва Антошка только разглядывал фотки…

Все-таки как-то нехорошо.

Он вроде как бы и женат, да и не мальчик вообще уже!

А потом пристрастился – начал переписываться с этими…

С секретаршами, экономистками, инженерками…

Но до свиданий дела не доводил.

И потому, что денег лишних не было.

Да и вообще из-за робости какой-то внутренней.

А однажды…

А однажды вдруг как молнией его ударило-пронзило…

Вспомнилось что ли в мозжечке о той заложенной мамиными театральными повинностями мине?

И оставшись после работы на три часа, запершись у себя в кабинете и скурив зараз полпачки дешевых "Мальборо-лайтс", он на одном дыхании написал пьесу…

МОЙ ЛАСКОВЫЙ И НЕЖНЫЙ МОНИТОР

Пьеса для двоих Действие происходит в виртуальном пространстве Интернета.

Действующие лица:

Он – Ромео 48 (он же Августин – собака майл ру, он же Базилий тридцать три, собака яндекс ру, он же Викторус две тысячи, собака хотмэйл ком) Она – Джульетта 35 (она же Августина – собака майл ру, она же Базилина тридцать три, собака яндекс ру, она же Викторина две тысячи, собака хотмэйл ком) Сцена оформлена в виде экранов двух мониторов (и двух огромных клавиатур) Действие первое Картина первая Он и она Она: Я хорошенькая и умненькая, я в талии и в бедрах, как Бритни Спирс.

У меня сейчас волосы темные, но позапрошлый год я была почти блондинкой… Я не курю, мало ем, обожаю французские комедии и люблю, когда мужчина не скупой… А еще люблю путешествия… В разные страны… Где пляжи, море, солнышко и хороший сервис… На фотке, между прочим, – это когда я прошлый год в Испании – в Коста Браво… С подружкой… А еще я люблю водить машину… Правда, своей у меня нет…

Пока… В общем, я хочу найти такого мужчинку, который не жадный, который надежный, который с чувством юмора, который красивый… В общем, пишите – Алевтина сорок восемь, собака майл ру…

Он: Привет, Алевтина сорок восемь! У меня, кстати, тоже сорок восемь…

Мне твоя фотка понравилась. Только ты где – слева или справа от Ричарда Гира?

Вообще, если слева, то это Шерон Стоун… И это вообще-то не в Коста Браво, а в Лос-Анжелосе, да и не прошлым летом, как ты пишешь, так как кадр этот из фильма девяносто седьмого года… А если ты справа, то ты что – негритянка что ли? И вообще, это Вуди Голберг. Я тебе тоже свою фотку послал приложением. Если понравится – шли мэйл. Юмор мой, кстати, зацени. Анекдот тебе свежий вот с баннерса – идут две Масяни по сайту, ищут себе пару Хрюнделей… А, черт, опять из сети выскочил!

Она: Привет-привет… Что-то фотка твоя не раскрывается до конца. Хотела на твои сорок восемь посмотреть, а картинка все грузится, грузится и на середине второй пуговицы зависает. У меня вообще-то компьютер не самый крутой. Ты мне фотку свою ужми – и переформатируй в джипег. О-кей? А юмор твой заценила. Ты парень – ничего! Не тормозишь, как некоторые. А машина у тебя есть? Какая? Ино?..

Он: Я сорок восемь имел в виду другое. Ты че! А потом я тебе анекдот не дорассказал. Одна баба тоже – хотела мужика на бабки раскрутить. Он ей – пойдем, мол, ко мне домой, бутылочку возьмем, телик поглядим – "Поле чудес" с Леней Якубовичем, а она ему: "Да ты чего? Надо девушку сперва в ночной клуб на дискотеку сводить, потом в ресторан, потом на машине покатать, по бутикам – подарков ей купить – платьев, туфель, шубок, сумочек, духов, жакетов…" А он ей:

"А не по-о-о…" Вот, зараза, провайдер отключился… Или карточка закончилась?

Она: Привет, я тебя все-таки загрузила. А ты – ничего! Мне такие нравятся. Не обсос какой-нибудь там. Если фотку свою, разумеется, прислал. А ты вообще женатый? Я в прошлом году с одним женатым познакомилась. Нет, не в Интернете, а подвозил меня. Тачка у него так себе – "Ауди", вроде, или "Пассат", я не разобрала… Когда на заднем сиденье в рот брала… Шучу! Это у меня настроение такое хреновое. Просто шеф сейчас в офис зашел и развонялся, что я в сети сижу, а не буклет верстаю… Я в рекламном агентстве вообще-то работаю. А ты?

Он: А слабо фотку в бикини прислать? Или даже лучше – без?

Она: Сходи на адалт порно фри – точка ком. И подрочи…

Он: Обиделась… А я хотел по-серьезному…

Она: По-серьезному не так. По-серьезному стихи пишут, в ресторан приглашают или в турпоездку в Париж… Тут я турфирме одной рекламный буклетик верстала, так там путевочки есть недорогие – на Лазурный Берег, в Ниццу и в Малибу… …Ты чего долго не пишешь? Комп завис? Так жми на альт-контр-делит!

Перезагрузись…

Он: Я на адалт-порно фри точка ком ходил, как ты мне советовала. Там та-а-акие телки!

Она: Мастурбировал? На кого кончил? На блондинку?

Он: На двух голубых кончил.

Она: А чего тогда про та-а-аких телок поминал, если голубой? Голубой, голубой, ты возьми меня с собой! Вообще, это даже по дизайну клево получится – голубой увозит меня в голубую даль… или моя голубая мечта в руках у голубого…

Он: А ты не дура… С тобой во-ще можно поприкалываться! Мне эт-то нравится…

Она: Ну, спасибо, дорогой, заценил меня, девку-чернавку. А то мой шеф меня что-то хреново ценит, опять заходил, обещал премии лишить. Хоть халтуру бы какую найти!

У тебя для меня халтуры нет? Только интим не предлагать! Я девочка правильная и отдаюсь только по любви и после хороших ухаживаний. Например, в совместной турпоездке. Так как насчет халтуры? Буклет сверстать, сайт оформить, дизайну наделать, красоты интернетной напустить? А то щас пойду повешусь на шнуре от клавы. Или вены мышью порежу… Хоть анекдот какой рассказал бы, что ли!

Он: А че ты все про турпоездку-то? Как зациклилась! Ты бы прямо туда иностранцам бы и писала: мол, хочу к вам на ПМЖ, но сперва хочу приехать – поглядеть.

Альт-контр-делит. Перезагрузка.

Глава третья

Стимуляция желаний С какого-то момента времени, после того Старого Нового года что ли, Рита вдруг стала ловить себя на том, что начала суеверно отмечать в уме номера вагонов метро, маршруток и поездов, в которых случалось ей передвигаться по городу. Она по какой-то ведомой только ей системе складывала теперь цифры в своем уме, делила их на какой-то знаменатель, и если в итоге получалось нечетное число – желательно три или семь, то Рита полагала, что день сложится удачно. А если после операций сложения и деления получалась шестерка или число в числителе было простым и не делилось, то… То Рита иногда даже, растолкав раздраженных пассажиров, сгрудившихся у выхода, перебегала из несчастливого вагона в другой.

Вот и нынче в аэропорту она еще раз поглядела на скромное пулковское табло прилетов и отлетов, что желтыми точечками зримых макропикселей своих с бесстрастностью неодушевленной машины давало живым и переполненным страстями людям такую волнующую их сердца информацию… Прибытие. Отбытие. Рейс задерживается… Departure, Arrive…

Ее рейс был шестьсот сорок первый. Непонятное число. В сумме цифр давало одиннадцать. На три и на семь не делилось. Но Рита успокоила себя мыслью, что единица на конце означала начало чего-то нового в ее жизни. Первый. Первый, значит начинающий и открывающий нечто еще небывалое и неведомое. А еще первый мог быть синонимом слова "лучший".

Так или иначе, но Рита в первый раз летела в Париж. Рейс шестьсот сорок первый авиакомпании "Аэрофлот".

Ей еще предстояло завоевать этот Париж.

Как тысячи тысяч провинциалок приезжают из российской глубинки завоевывать Москву, мечтая выйти замуж за москвича, так и Ритке предстояло теперь для начала выполнить программу минимум – выскочить за француза… И получить эту…

Французскую прописку… Или как там ее? Карт де сежур!

А начиналось все так непросто.

И главное – все сама.

Никто не помогал.

Селф-мэйд гел. Селф – мэйд вумэн.

Распределения в тот год никакого уже не было. Съездила Ритка на две недели в Сочи с мамой и папой – ах, как они были рады-радешеньки такому случаю, что их дочь, да вдруг не с друзьями-подругами, а с ними, с предками, поехала. Хотя мать догадывалась по Риткиному унылому и угнетенному виду, что не в радость дочери эта поездка. Но мама в душу к ней не лезла, боялась разбередить, да только хуже сделать. И про Игоря ну ни разу не спросила: де, а где же твой кавалер? Этот умненький воспитанный мальчик, что нам с папой так нравился? Где он теперь отдыхает? Куда он на работу устроился?

В Сочи Ритка ходила только на пляж и в гостиничный ресторан. И всюду только с родителями. Возле ее длинных загорелых ножек вилась туча всякой разнокалиберной мошкары – начиная от местных грузинских сердцеедов, всех этих Гиви и Зурабов-Зуриков, до самой настоящей бандитской шпаны из Питера и Подмосковья. С золотыми цепями и в красных пиджаках. Приглашали наперебой с разной степенью настойчивости то на озеро Рица – прокатицца – аж чуть ли не на гоночном "Феррари", то на гору Ахун в ресторан какими-то особенными шашлыками полакомиться. И все эти подмигивания да многозначительные улыбочки! Бедный папа – ему приходилось отбиваться и принимать на себя разговоры с особо настойчивыми. Хорошо, что папа умеет разговаривать и с бандитами, и с грузинами, и с нанайскими нанайцами.

В общем, повалялась четырнадцать дней на каменистых сочинских пляжах, позагорала и вернулась с предками в Питер.

И собралась уж было куковать над своим дипломом – куда с ним пойти? К папе в его НИИ? Бухгалтером на зарплату в пятьдесят долларов? Чтобы принимать там ухаживания робких МНС (Сноска: младших научных сотрудников) с окладами в шестьдесят у.е. и их дешевенькие шоколадки и приглашения поужинать в самом дешевом диско-бар-кафе…

И тут вдруг по радио, между песенкой Элтона Джона да шлягером новомодной певицы Свиридовой про фламинго услыхала она, что радиостанции требуются менеджеры в рекламный отдел… Ритка бы и пропустила эту информацию мимо ушей, да кольнуло то, что радиостанция эта музыкальная была не совсем простая, а была она по статусу своему российско-французским совместным предприятием… Русско-французское джойнт-венчур! (Сноска: Предприятие совместного риска (англ.)) Это звучало, как известная песня Джо Дассена про "си тю не экзистэ па, э муа пуркуа экзистарэ".

Редакция, бухгалтерия и коммерческий отдел радио "Континент-Европа" находились в бывшем здании городского Дворца комсомола. Ритка раньше частенько бывала тут с Витькой Семиным, так как он был большим любителем всяких там рок-фестивалей, сэйшнов, как он говорил. Чего и кого они с ним здесь только ни слушали и ни смотрели? От здешних смешных "НОМ" и "АВИА", до матерых московских Сукачева с Мазаевым. Последний, кстати говоря, Ритке особенно нравился. Он так стебно выговаривал это слово… ЛЮБЁ-Ё-ЁФЬ… Точно! Не любовь какая-нибудь там, а именно – ЛЮБЁФЬ. Любёфь, когда в нее поиграют-поиграют, а потом вдруг расстаются.

Добираться до этого самого Дворца комсомола было непросто. Когда при советской власти его строили, партия специально так задумала, чтобы засунуть молодежь с ее рок-н-роллом куда подальше от метро и от центральных коммуникаций!

От метро "Петроградская" Ритка взяла частника.

С ее ногами да натуральной русой косой до пояса частникам вообще можно было никогда не платить. Перекинься с разомлевшим да пустившим слюни шофером парой ласковых слов, дай ему выдуманный номер телефончика – вот и расплатилась. Но Ритка никогда не опускалась до подобных штучек. Да и папка, пока еще мог чего-то, подкидывал на карманные.

Рекламным менеджером та должность, которую ей предложили, называлась только для солидности. Ритка не дура – сразу все поняла. Настоящие менеджерши – три холеные девчонки, явно чьи-то протеже, жены или любовницы – сидели здесь, в уютном офисе, и с ленивой надменностью заученно отвечали на телефонные звонки: "Радио "Континент-Европа", коммерческая служба, говорите, пожалуйста…" А то, что предложили ей, называлось агент по рекламе, агент, которого ноги кормят. И для того чтобы когда-либо попасть в штат и сесть в офис к телефону, как эта лениво-надменная троица женок и протеже, надо было пуд соли съесть и десять пар кроссовок стереть по асфальту, бегая по Питеру за заказами на рекламу…

Ритка сразу все поняла, отметая, как мусор, все сладкие обещания "бонусов", "экстра-премий" и "прогрессирующих процентов с процента прибыли"…

– У нас есть агенты, которые в месяц делают себе полторы тысячи долларов зарплаты, – заученно говорил зам генерального директора по рекламе. Говорил и было видно по его глазам, сам не верил в то, о чем говорил. А глазами все больше по ее голым загорелым коленкам так и шарил.

Но Ритка не затем пришла, чтобы отказываться.

Во-первых, ее устраивало свободное расписание.

Спи дома хоть до полпервого пополудни!

Во-вторых, половину работы тоже можно было из дома делать. По факсу, который дома как раз имелся, да обычными звонками клиентам…

А что до зарплаты – так папка, пока еще был директором НИИ, подкидывал на новые колготки да на такси!

В первый месяц Ритка сорвала только три заказа. Два разовых, самых дешевых – по недельному модулю – три трансляции по будним дням – и один долгоиграющий – по модулю – месяц, три трансляции в день – семь дней в неделю. Ее процент составил сто двадцать долларов. Для начала – неплохо? "Неплохо!" – ответила Ритка сама себе.

Однако без своей машины все эти деньги и ушли на поездки по клиентам, которых сперва надо обзвонить, а потом еще и на месте уговорить, так как приходилось ловить частников.

Но, тем не менее, работа была все же получше, чем сидеть где-нибудь в бухгалтерии среди стареющих одиноких разводок с перспективой со временем уподобиться им.

Или вообще попасть, как Людка Смирнова попала.

С Людкой они встретились случайно – Ритка в их "Сигму-Промбанк" в рекламный отдел зашла раскрутить тамошнего начальника на двухнедельный рекламный модуль. И даже мини-юбку кожаную по такому случаю надела.

Приперлась в этот их "Сигма-Промбанк", а там Людка в приемной сидит!

Однокурсница Людка из параллельной группы.

– Ты че тут делаешь?

– А ты че сюда пришла?

В общем, выкатились потом в кафе – покурить, кофейку попить, Людка и рассказала, какое в банке житье-бытье да какие тут нравы.

– Ну, шеф по деньгам не обижает, – с капризной манерностью откинув головку чуть назад и набок, говорила Людка, – если с ним по его правилам играть, то и он с тобой хорошо.

Людке надо было на отдельную квартиру себе зарабатывать. Поэтому Рита не осуждала, что по сути и в принципе дипломированная Люда Смирнова работала здесь в банке кем-то вроде постоянной проститутки, которую подкладывали под разных московских и местных клиентов управляющего.

– Им приятнее, когда вроде как не просто девушка по вызову, а типа как секретарша, – откровенничала Людка, – а что? За прошлые субботу и воскресенье мне шеф тысячу баксов дал, и эти москвичи, с которыми мы в Ольгино потом ездили, те тоже тысячу баксов в конверте подарили.

– И ты что с ними с обоими сразу? – ужаснулась Ритка.

– А что такого? – хмыкнула Людмила. – Время такое, подруга, да и сама ты святая что ли? В институте у тебя разве не два любовника было? Эти – Игорь Сохальский и Витька Семин…

Ритка на Людку за это не обиделась. У каждой девушки свой путь – свои проблемы.

– А ты ведь тоже неплохо устроилась? – приободрила подружку Людмила. – Радио "Континент-Европа" – клиент нашего банка. Я там знаю – мосье Жирок и мосье Дюваль, а еще вашего московского начальника – генерального этого… Как его? Василенко!

– С ними тоже была? – спросила Ритка.

Людмила фыркнула, как фыркает кошка, когда ей что-то не очень нравится.

– Погоди-погоди, подруга, не знаю, что ты запоешь через годик-два, когда в нашем бизнесе покрутишься!

"У всяко не стану играть с директорами банка в "стоун фэйс", – подумала Ритка, но вслух не сказала.

Зачем лишним презрением обижать свою сестру-подругу.

От тюрьмы, от сумы и от орального секса с шефом – не зарекайся!

Годовщину работы питерского филиала радиостанции "Континент-Европа" московское и парижское начальство решили отпраздновать неким "суарэ корпоратиф", которое было решено устроить в рок-клубе на Садовой.

Пригласили и Ритку.

Хоть она и не была еще в штате, а бегала по клиентам в числе так называемых уличных мэнеджеров.

Случилось так, что господа Жирок и Дюваль с московским комсомольским хлюстом Василенко были как раз здесь, в Питере, когда Ритка в очередной раз принесла черную наличку от заказчика. Жирок с Дювалем любили, будучи в питерском филиале, щегольнуть демократичностью своей, да походить по отделам, ручкаясь с каждым из сотрудников: "Бонжур-сава? Как дела в Ленинграде?" Как раз и в коммерческий рекламный отдел они оба зашли, когда там Ритка находилась.

– Это нофый сотрюднитса? – улыбаясь во все свое иностранное рыло, спросил Дюваль.

– Муа жё сюи, – ответила Ритка, протягивая Дювалю руку и не поднимаясь при этом со стула.

– И чтобы этот сотрюднитса быль обязательно на сегодня суарэ – императивно нахмурив брови, приказал Дюваль, целуя Ритке руку и обращаясь к заму генерального по рекламе. – Я будет с ним танцевать, – добавил Дюваль, уже снова улыбаясь во все свое галльское, так сказать, лицо…

А не приди Ритка в тот день сдавать замдиректора пакет с черной наличкой, так и не заметил бы ее Дюваль! Так и не заметил бы!

И не пригласили бы ее на годовщину радиостанции – потому как не в штате она!

К суарэ Ритка готовилась как с собственной свадьбе.

Перемерила весь свой и мамин гардероб.

Скомбинировала.

Взяла мамину белую жакетку из лебяжьего пуха и решилась надеть ее с розовыми обтягивающими брючками типа лосин… Причем жакетку мамину надела практически на голое тельце, если не считать за лифчик то микроскопическое изделие из трех прозрачных ленточек и двух кружевных лоскутков.

Личико свое загорелое не постеснялась – щедро покрыла чуть ли не рождественским макияжем – блестки, блестки и бледная бесцветная помада на губах, чтобы губы в контраст – этаким эффектом негативной фотографии – были бы бледнее щек.

– Ты так поедешь? – всплеснула руками мама. – Хуже чем стриптизерша из голден доллз! Бесстыдница!

– Ничего ты, мама, не понимаешь, – махнула ладошкой Рита, – там, на суарэ, я еще самой скромницей окажусь!

Но самой скромняжкой Рита там не оказалась.

Получилось так, как она хотела: оказалась она посаженной не на выселках, не на галерке, где сидела всякая шушера, вроде звукорежиссеров и инженеров, а возле господ начальников – за столиком самих мосье Дюваля и Жирок.

А разыгралось все как по нотам, как по Риткиному сценарию, случись в ее руке волшебная палочка – хочу, чтоб было так, хочу, чтоб было так!

Она специально припозднилась, чтобы не ошиваться в фойе или в баре, пока народ за столики рассаживают. С кем ей красиво ошиваться, если она никого там не знает?

А опоздала она специально на полтора часа – как раз успеют и за столы присесть, и по три рюмки за крахмальные воротники опрокинуть – глаз замылить да засалить, чтобы на сладенькое потянуло.

Недолго стояла Ритка в проходе.

Сперва ее окликнули из-за столика, где теснилась молодежь – операторы эфира да журналисты с инженерами.

– Эй, красотка, иди к нам, водки нальем!

Потом ее заметил кто-то из питерского начальства – зам генерального по рекламе что ли? Или финдиректор? Они, хоть и были с женами, захотели принять участие в Риткиной судьбе: надо бедненькую девочку разместить-посадить.

– Рита, давай вон туда к нашим, к рекламным агентам, за тот стол!

Но Ритка не хотела к этим надменным.

Ритка хотела сразу в дамки. Сразу в ферзи.

Тихо играла музыка.

Настолько тихо, что не заглушала равномерного лязга вилок и ножей в лапах вечно голодной шушеры – звукорежиссеров.

Ритка решительно отделилась от подпираемого до времени дверного косяка и уверенно направилась в сторону возвышения, где посреди всего торжества сидели Дюваль, Василенко и Жирок.

– Мосье, ву ма ди, ке ву сера дансе авек муа, се ке же вуз анвите, – сказала Ритка обращаясь к Дювалю.

– Тю, вьей кон, кель Белле тю фэр анвитасьон! – воскликнул Жирок, хлопая Дюваля по коленке. – Нё суа па идиот, тю фу!

– Кретан! – глухо отозвался Дюваль, отрывая от стула свой в модных зеленых слаксах французский зад. – А вотр сервис, мадмуазель, – сказал он, уже обращаясь к ней.

И вся модная харчевня жевала и глазела, как эта бесстыжая выскочка из "уличных агентесс" у всех на виду без соли и горчицы схавала их французского руководителя.

Она вела мосье Дюваля между столиками. Проход узкий: она впереди – попочка кругленькая в облегающих розовых штанишках, – а французик позади, как обреченная французская пехота перед переправой через Березину…

Оркестр не дурак – знал, кто в доме хозяин!

Увидав, что самый главный французский главарь-капиталист вышел на танцплощадку, джаз-банда грянула лучшую из своих "коронок".

Рита и здесь повела.

Повела так, чтобы ему казалось, будто ведет он.

– Ву зет формидабль, – сказал он.

А она…

А она вдруг легонечко пробежала пальчиками по его лицу.

Одними только мягкими подушечками легчайших пальчиков своих. Пробежала. Этакая настолько мимолетная ласка, что и непонятно, была она или почудилось?

И вот после этого Дюваль уже никак не мог не пригласить ее за свой столик. Ведь не обратно же в проход ее вести, где она стояла до того!

Ну а за столиком пошло-поехало!

Оба французика бросились соперничать из-за нее, как на средневековом турнире.

И сколько словесных копий тут сломалось друг об дружку! Сколько отточенного истинно французского остроумия здесь вылилось во всем его блеске! Жалко. Ритка не смогла все по достоинству и до конца оценить – ее пробелы в познании матерной лексики не позволили…

Потом Ритка не удержалась и, наклоняясь к Василенко, который до работы в ЦК комсомола закончил МГИМО, спросила: "А что такое вьей кон и кон де мерд?" – А это типа "старый ты пенис" и "пенис ты, измазанный дерьмом", – отвечал Василенко, закусывая маринованным грибком. – Это у них теперь излюбленное друг к дружке обращение!

В конце концов никто из французов не победил.

Победила, как раньше говорили у нас в Ка-Вэ-Эне, ДРУЖБА.

А вернее сказать, Ритка победила. Выиграли ее благоразумие и расчет.

Отправившись Ритку провожать на арендованном ими лимузине, французы, не доверяя друг дружке, предпочли отвезти девушку до ее дома, чтобы не оставить приз сопернику…

А по дороге сговорились о том, что, дабы чаще видеть красавицу и умницу Риту здесь, в питерском офисе, они отдадут распоряжение директору местного филиала радио "Континент-Европа", чтобы Ритку немедленно перевели из уличных в комнатные офисные менеджеры с нормальным постоянным окладом в шестьсот зеленых.

А дальше…

А через месяц сначала Дюваль пообещал перевести Риту из питерского офиса в московский и снять для нее квартиру за счет фирмы…

А потом соперничающий с Дювалем Жирок поклялся могилой Наполеона, что организует Рите месячный "стаж" в Париже на радиостанциях, принадлежащих их холдингу "Арта – Гашетт"…

И вот рейс шестьсот сорок один.

Пулково – Руасси Шарль де Голль.

– Наш полет будет проходить на высоте двенадцать тысяч метров. Время в полете три часа пятнадцать минут. Курить можно в хвостовой части салона, что возле туалетов, после того, как самолет наберет высоту и погаснут табло. Время прибытия в Париж восемь часов тридцать минут местного времени.

Неужели это правда? Неужели это с ней, с Риткой? Но ведь это только начало пути.

Вжих, и самолет приземлился в аэропорту Руасси Шарль де Голль. И иностранцы на борту их лайнера закричали: "Браво, капитэн!" И зааплодировали, радуясь, что долетели живехоньки, хоть и сэкономили, купив билет не на "Эйр Франс", а на этот русский самолетишко.

Аэропорт оказался таким же, как она себе его представляла по кино. Но ощущение…

Кто бы мог подумать, что на самом деле он такой громадный! Просто бесконечный.

Как океан. И то многообразие самолетов со всех концов планеты так необычно, таким сильным контрастом противоставлялось тому, что три часа назад Рита видела на унылом плоском поле в Пулково! Там одни только "тушки" Туполева с надписями "Аэрофлот" по бокам. А здесь – не успели еще подрулить к гофру трапа, а уже чувствуется, что прилетела в центр вселенной. Вот и "боинг" индийской авиалинии, вот "дуглас" австралийской авиакомпании, вот английские самолеты "Бритиш Эйр", а вот скандинавы – "Свис Эйр" и "Ройал Датч"… Серебряные и разноцветные дюралюминиевые птицы усеяли все летное поле. Сколько же их! И этот – запах кофе.

Рита так любила кофе. А здесь, казалось, отовсюду доносился его стойкий аромат.

И ведь не какой-нибудь там растворимой бурды, как в филфаковском кафе, а настоящего, хорошего кофе.

Впечатление было такое, будто ты перестал экономить на сливках и, припав к заветной баночке, стал жадно пить эти чистые сливки… это ЭССЕНЦИРОВАННОЕ, то есть дорвался вдруг до того места, до того момента своей жизни, где сосредоточено все самое желанное, самое вожделенное с детства. Ритка вспомнила вдруг, как Игорь, впервые побывав в Финляндии, приехал полный впечатлений и делился с нею, каково было у него на душе, когда впервые оказался он на Западе:

"Понимаешь, любил глядеть на фирмачей на Невском. А здесь ВСЕ кругом фирмачи. И русских нет! Любил джинсы, сигаретки, фирменные наклеечки – так вот их гнездо!

Здесь оно! Любил послушать-подслушать иностранную речь, повоображать, сидя в баре в гостинице (если тебя туда вообще пускали), что ты фирмач! Так теперь вот воображай сколько вздумается тебе! Заходи в любой бар и говори по-иностранному сколько влезет!" Как правильно тогда говорил Игорек…

Почему так нежно? Игорек?

Разве он не бросил?

Но Франция! Но Париж!

Ах, этот мелодичный перезвон электронных колокольчиков, доносящийся из невидимых динамиков после каждого объявления новой регистрации или прибытия! А голосок какой ангельский: "Медам э месье воль нумеро вант санк катрован дис сонт арриве о терминаль нумеро ди-сет силь ву пле! Бьян Веню э бон журне!" Как в церкви говорят по такому поводу? АНГЕЛЫ ПОЮТ НА НЕБЕСИ? Поздравляю, Рита, попала ты в рай!

Два красивых полицейских в таких аккуратненьких отутюженных голубых рубашечках с черными погончиками. Весело переглядываются, о чем-то шутят друг с другом, а работа у них тем временем спорится – не то что у наших на паспортном контроле, где прапорщица-погранец глядит на тебя змея-змеей! А эти: "Вотр пасспор мадмуазель, вотр анвитасьон, силь ву пле!" Бэмпс! Колотушка ударилась о раскрытую страничку в ее загранпаспорте.

Рита – за границей!

Рита – во Франции!

До города она ехала на такси и все не верила, что скоро, уже совсем скоро увидит тот город, над которым когда-то пролетала та самая легендарная фанера…

Но до Парижа был путь не близкий. Машина (беленький "ситроен", который услужливо вынырнул к ее ногам, как только Рита вышла на нулевом уровне аэропорта) – неслась по пустынной местности, по промзоне, как сказали бы у нас, и ни домов, ни леса, ни деревьев, ни даже заборов, как это бывало у нас на подъезде к Пулково – только реклама, реклама, реклама – поперек шестиполосной автострады.

Шести, а в некоторых местах и восьмиполосной, да еще и с разделительной зеленой полосой посередине.

Реклама… Это идеология новой жизни, в которую она попала. Покупайте… Ситроен С-5… Самая подходящая цена для вашей семьи… и цифры с четырьмя девятками на конце… Смешные! Рита сама экономист и психолог – понимает, что напиши тут цену 180 000 франков – это одно, а отними всего один франк и напиши 179 999 – это уже совсем другое! Не перейден психологический рубеж: я купил машину задешево – не за восемьдесят тысяч, а за семьдесят.

А вот реклама БЕНЕТОН… Молодежная одежда. Рита обратила внимание: на рекламе в качестве моделей обязательно ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНЫЙ коллектив – негр, араб и белая француженка… Ага! Попались голубчики в сети своей глупой национальной политики!

Приходится теперь заигрывать с нацменьшинствами! Да и разве с нацменьшинствами?

Арабов и негров здесь не меньше чем белых…

А за окном все неслись машины, и Рита смотрела на них огромными серыми глазами, боясь моргнуть, боясь, что все это ей только снится.

Из записок А. Е. Баринова:

В семидесятые годы, в пионерском детстве своем, я зачитывался фантастикой. Так зачитывался, что попади ко мне в руки замусоленный сборник рассказов от Саймака, Кларка или Стругацких, я мог глаз не сомкнуть до шести часов утра, пока не прочитывал все до корки. Однажды попалась мне книжка Ольги Ларионовой – фантастический роман о далеком будущем, когда на Земле уже будут решены и классовые, и социальные, и расовые, и энергетические, и экологические проблемы.

По мнению автора, неразрешенными останутся только проблемы неразделенной любви.

Ну – это на ее бабский счет! Смак же книжки был в том, что в романе рассказывалось про прилет с далеких звезд космического корабля, принесшего людям информацию об их будущем – полную, как бы теперь сказали, "базу данных" о всем населении планеты с датами жизни и смерти. Произошло это в силу какого-то непонятного временного завихрения на сверхсветовых скоростях. И это тоже не суть.

Суть была в том, что с поры возвращения этого летательного аппарата на Землю каждый житель планеты имел право ознакомиться с датой собственной кончины. И вот люди коммунистического будущего разделились на две группы: на тех, "кто знал", и тех, "кто не пожелал знать".

Автор Ольга Ларионова, расстаралась и выписала людей светлого будущего нашего такими нравственно высокими, что описываемые ею альпинисты-спасатели, которые ЗНАЛИ, что погибнут именно в этот день, так как посмотрели в базу данных, тем не менее, отправились спасать заваленных лавиной горных лыжников. Отправились, зная, что НЕ СПАСУТ и что их САМИХ ЗАВАЛИТ насмерть…

Я тогда, прочитав (а было мне лет тринадцать), все никак не мог взять в толк: зачем пошли в горы эти альпинисты?

Сейчас я понимаю это так, что были те люди – "те, кто знал" – участниками игры, такой игры, в которой было необходимо соблюдать правила. А правила эти такие – знаешь, так не увиливай!

Своего рода изощренный фатализм?

Но меня, тогдашнего пионера, волновал и еще один вопрос.

А смог бы я пойти и добровольно заглянуть в ту базу данных?

И тогда (в тринадцать лет) я решил, что смог бы.

Теперь я объясняю ту свою детскую решимость лихостью инфантилизма. Того эгоцентрического детского убеждения, что свойственно младенцам: де, со мною ничего плохого не произойдет! Потому что мама защитит (или партия с правительством)… или, наконец, волшебник прилетит и спасет. Так и со знанием своего конца тогда – была уверенность, что НУ НЕ МОЖЕТ ТАМ СТОЯТЬ НЕВЫНОСИМО

БЛИЗКОЙ ДАТЫ!

А в детском сознании есть еще одна смешная заковыка.

Когда ребенок ходит со взрослыми по кладбищу и читает даты рождения и смерти на могильных крестах, продолжительность жизни более пятидесяти лет кажется ребенку почти что вечностью…

Знаю одно. Теперь. Нынче ни за что не пожелал бы знать дату своего конца.

Глава четвертая

Подавление желаний – Это сколько же километров члена ей надо было отсосать у этого карлика, чтобы паспорт гражданки Пятой республики заработать? – хмыкнул комиссар Андрэ. Вслух он этого не сказал.

Но подумал. Он и сам был бы не прочь, чтобы она и ему отсосала.

Уж больно баба эта русская, что пришла в комиссариат за карт де сежур, хороша была. Словно картинка из журнала.

***

С Гийомом Рита познакомилась на суарэ у родителей своей новой подруги Гаранс Эро.

Вообще-то, это был полноценный уикенд с заездом гостей в пятницу и с разъездом в воскресенье после обеда.

У Бернара и Симоны Эро было две дочери и один сын. Бернар Эро имел собственную клинику, специализировавшуюся на лечении женских болезней – бесплодие, трудные случаи беременности, а также рак молочных желез и все такое прочее. Сам Бернар Эро был отличным хирургом, и богатые дамочки со всего Иль де Франс записывались в очередь за полгода, а то и за год, чтобы лечь и прооперироваться у него.

Бернар Эро был богат. Его семья жила в большом доме в Бонвилль сюр Сен, причем дом этот проектировал для Бернара тот самый знаменитый архитектор, который построил в Париже институт арабской культуры, знаменитый тем, что имеет окна в виде диафрагм объектива фотоаппарата. И диафрагмы эти автоматически снижают или увеличивают световую пропускаемость окон, в зависимости от яркости светового дня.

Гаранс сказала Рите, что дом стоит того, чтобы его посмотреть.

Уикенд посвящался семейному празднику: младшей сестренке Гаранс – Вероник – исполнялось восемнадцать лет. Все члены семьи, а также дяди, тети, племянники и близкие друзья съезжались в Бонвилль сюр Сен в дом семейства Эро, чтобы со вкусом и весело провести два дня в конце этого еще жаркого для центральной Франции сентября.

Гаранс работала на радио "Пари-Континент" журналисткой. Она вела разделы театра и светской хроники. С Риткой они сдружились буквально с первого же дня.

– Родители про тебя все знают и примут тебя, как мою лучшую подругу, – успокаивала Гаранс явно мандражирующую Ритку. – Я про тебя все рассказывала и маме, и отцу, так что они тебя заочно уже очень и очень любят.

Их маленькая белая "Рено Клио", накрепко застряв в пятничной пробке на выезде из Парижа, теперь двигалась коротенькими рывками. Проедут они метров сто и опять стоят. Проедут еще пятьдесят метров, и снова – стоп машина. В соседних авто, стоящих слева и справа от них, текла собственная жизнь. Какой-то молодой французик, сидя за рулем своей "Тойоты!, читал газету и одновременно брился электробритвой. Двое других – справа в синем "Фольксвагене" – смотрели футбольный матч по маленькому телевизору, закрепленному прямо над перчаточным ящиком. Какой-то месье, не вылезая из-за руля, менял пропотевшую сорочку на свежую. Наверное, ехал на важное любовное свидание. Двое в машине позади их белой "Клио" непрестанно целовались… Протащившись так почти пять километров и потратив на это почти час времени, они наконец-то поехали побыстрее.

Вообще, до Бонвилля на Сене езды было не более пятидесяти километров. В иной день сорок минут для хорошей машины. Но в пятницу, чтобы дотащиться до родительского дома с работы, которая находилась на Рю Франсуа Премьер, Гаранс затрачивала порой до трех часов.

– Что поделаешь! – восклицала она. – Франция больна автомобильными пробками!

Дом действительно заслуживал того, чтобы ради свидания с ним простоять в пробках три часа и более. После дежурно-жонтильных и обязательных для европейцев потираний щечками и всех этих улыбчивых "бонжур-сава" и непременных "аншанте" (Сноска:

Аншанте (фр.) – букв. "очарован", "очарована". Это слово почти всегда произносится при знакомстве вместо принятого у нас "приятно было познакомиться") гостеприимный Бернар Эро, взяв Риту под ручку, повел ее на экскурсию по дому и прилегающему к нему участку.

По всему было видно, что хозяину нравится это занятие – хвастаться своей недвижимостью и что он часто и с удовольствием предается этой своей слабости – водить любые случайные и неслучайные экскурсии по своему обширному жилищу.

В архитектурном плане дом представлял собой некий лунный модуль для космонавтов будущего. ОН состоял из четырех круглых строений с куполами, соединенных между собой трубообразными переходами с большими круглыми иллюминаторами вместо окон.

В каждом из четырех полушарий дома были жилые комнаты. Так, одно полушарие – это был блок, где жили сам Бернар и его жена Симона; там были кабинет хозяина, спальня, будуар хозяйки и малая гостиная. Пройдя по трубообразному коридору в другой блок, Рита увидела тот мирок, в котором выросла ее подруга Гаранс. Это был детский блок с тремя спальными комнатами – для Вероник, Гаранс и их брата Антуана, причем двери каждой комнаты вели в общую детскую гостиную, которая одновременно была и игровой. Здесь небольшой белый рояль органично соседствовал с двумя дорожками для боулинга и с компьютерами, снабженными игровыми джойстиками. Глядя на этот детский мир, Ритка неожиданно прониклась завистью к Гаранс. Боже, как все же хорошо вырасти в таком доме, где все есть для того, чтобы на всю жизнь стать свободной от преследующих тебя комплексов (некоторые из ее соотечественниц, став богатыми, накупают и накупают себе туфель, велосипедов и прочих игрушек, потому что в детстве родители не могли позволить себе потратить на ребенка лишнюю копеечку).

Следующий, третий блок был гостевой. В общую малую гостиную с большим домашним кинотеатром выходили двери четырех гостевых спален. Кроме того, здесь были гостевая ванная, отдельная душевая кабинка и два туалета.

– Супер! Просто супер! – хлопала в ладоши Рита.

И Бернару нравилось, что эта русская дикарочка восхищена его жилищем.

Четвертый блок – огромная кухня, совмещенная с зимним садом, в котором тоже можно было накрывать столы. Здесь и предстояло им учинить праздничное застолье по поводу восемнадцатилетия Вероник.

Но имелся еще и бассейн!

Правда, он не был крытым, но ведь во Франции лето не как в Ленинграде-Петербурге!

Оно здесь жаркое с мая по октябрь. И нынче, когда на дворе стоял сентябрь и в Питере люди уже надевали плащи, Бернар сходу предложил Ритке искупаться.

Наверняка захотел фигурку ее заценить!

Флирт, флирт, флирт, флирт…

Из него состояла и состоит вся публичная жизнь француза, будь он семейный или холостой, будь он богатый, как хирург Бернар Эро, или бедный, как его слесарь-сантехник…

Стол для праздничного ужина (во Франции его называют обедом, несмотря на то что такой обед может быть и в десять вечера) накрыли прямо в кухне, которая своими размерами напомнила Рите большую студенческую столовую. За столом собралось все большое семейство Эро, включая всех дядюшек, тетушек, кузенов и кузин, которые съехались поздравить Вероник, а заодно поглазеть на настоящую русскую дикарку.

Ритка стеснялась, смущалась. Она боялась оказаться поодаль от подруги и поэтому за столом села рядом с Гаранс. С другой стороны рядом с Ритой посадили кузена Оливье. А напротив Риты сидели онкль Гийом и друг Бернара, тоже врач гинеколог, доктор Гастон.

Все принялись шутить по поводу почти что совершеннолетия маленькой Вероник (почти, потому что полное совершеннолетие во Франции наступает в двадцать лет). Кузен Оливье шутил насчет того, что "кузен и кузина, по мнению классиков великой французской литературы, это самое опасное соседство в смысле любовной интриги и что теперь, когда Вероник стала взрослой, он не боится Бернара и готов пуститься во все тяжкие".

– Поехали со мной на Мартинику! – через весь стол крикнул Оливье своей почти совершеннолетней кузине.

– Я уже еду туда с моим школьным бойфрэндом, – отрезала кузина, смеясь.

Оливье картинно схватился за левую половину груди и с криком: "Я убью его на дуэли!" принялся корчить уморительные рожи, изображая, как будет протыкать соперника рапирой.

Гинеколог доктор Гастон все спрашивал Риту про Россию, причем его информированность о предмете интереса была настолько убогой, что Рите было даже как-то странно. Странно было объяснять, что в России не закусывают водку снегом и что по утрам там не идут на завод (непременно оборонный) или на фабрику на лыжах, отгоняя палками наседающих на россиян белых и бурых медведей. Впрочем, ничего удивительного. За полтора месяца ее стажировки во Франции Рита видела по телевизору только три сюжета о жизни в России. Причем все эти три сюжета непрестанно повторялись телеканалами Франс-два, Франс-три и Тэ-Эф-шесть (других каналов маленький телевизор, что стоял у нее в гостинице, просто не показывал).

Так, в одном сюжете на фоне фиолетово-зеленого дыма, валившего из труб какого-то завода, в холодной реке старые женщины в ватниках и шерстяных платках стирали заскорузлыми руками заскорузлые синие и грязно-белые кальсоны… В другом сюжете, снятом прямо в Москве, трое щуплых солдатиков с лицами записных идиотов (и где только таких нашли?) попрошайничали возле станции метро, выпрашивая у прохожих мелочь и сигареты… Третий ролик был посвящен русским девушкам… С унылыми лицами они стояли вдоль дороги, поджидая шофера-дальнобойщика… Клиента на сеанс быстрого орального секса…

Как же при таком обилии информации можно иметь иное мнение о России!

Впрочем, доктор Гастон первым как раз и проявил к Рите тот самый интерес без подтекста, что под стать имиджу девушки из России.

После ужина, который все упорно называли обедом, в курительной комнате он поймал Риту за локоток и шепотом недвусмысленно предложил (или спросил?): "Так я приду к тебе сегодня ночью? Ты ведь в отдельной гостевой?" Рита даже не смогла обидеться. Она даже и не поняла – обижается она или ей надо радоваться и смеяться?

– Нет, вы не придете ко мне сегодня ночью, – ответила она, убирая руку доктора.

– А зачем же ты сюда приехала? – спросил доктор.

– Я приехала на день рождения сестры моей подруги, – удивленно ответила Рита.

– Нет, я имею в виду – в страну. Зачем ты приехала во Францию? – уточнил Гастон.

– Я? – недоуменно пожала плечами Рита.

– Да, ты! – кивнул Гастон. – Разве не для этого? – и он сделал неприличное телодвижение, имитирующее секс, сопроводив его жестом пальцев, показывающим, что секс должен сопровождаться денежной оплатой.

– Я приехала сюда учиться профессии – и только за этим, – сказала Рита, густо краснея.

– Ладно, я все про вас знаю, – махнул рукой Гастон, – не хочешь сейчас, вот тебе моя визитная карточка, – и он протянул Рите бумажку с напечатанными на ней телефонами. – Звони, если надумаешь, и знай, я никогда не скуплюсь на подарки.

Вообще, смех-смехом, но за два дня лонгированной вечеринки – секс ей предложили по очереди с небольшими перерывами почти все мужчины, гостившие в доме у Бернара.

Сам папаша Бернар в воскресенье вечером тоже сподобился и предложил лично отвезти Риту назад в Париж, но с обязательным заездом по пути в одно известное ему место… В хорошенькую гостиницу на берегу Сены.

Ритка сама уже не знала, как себя вести: бить французов по мордам или научиться отказывать с улыбкой, подстраиваясь под тон всеобщей сексуальной озабоченности и ссылаясь на присутствие у нее некого мэка – копэна (Сноска: мэк – парень, любовник. Копэн – друг, любовник.) Или же просто изображать из себя советскую дуру и тупо объяснять им всем, что русские девушки это не обязательно и не тождественно – проститутки…

Предлагал ей и Оливье – несмотря на то, что был здесь со своей очаровательной беременной женушкой.

А вот Гийом – он самым последним ей предложил.

***

В пятницу, после ужина-обеда вся молодежь – Вероник, Гаранс, Рита, Оливье, брат Антуан и еще пара-другая нестарых дядьев, усевшись в три машины, отправились в ближайший клуб пить пиво и играть в модный американский бильярд. И всякий раз, когда наступал черед Рите бить кием по шарам, Оливье подходил к ней сзади и пытался помогать, подправляя ей прицел, но при этом он непрестанно трогал ее за грудь и оглаживал по попке.

Идя спать в свою комнату, Рита потом вся тряслась… Будут ломиться к ней? Все сразу? Или по очереди будут к ней лезть?

***

На второй день, в субботу, уже на четырех машинах все, кроме Бернара и мадам, отправились к местной достопримечательности – собору двенадцатого века, затем планировался обед (на этот раз дневной) в местной, стилизованной под американское ранчо – оберж (Сноска: оберж – таверна, закусочная с гостиничными номерами.).

Собор не произвел на Риту особенного впечатления. За полтора месяца она такого добра здесь вдоволь насмотрелась.

Да-да-да-да-да!

Она здесь уже полтора месяца.

На исходе уже ее стажировка, а…

А к замужеству она не приблизилась ни на сантиметр!

И что делать?

Залезть на Эйфелеву башню и крикнуть оттуда: "Женихи! Кто хочет жениться на красивой по бартеру? Русская красота в обмен на парижскую прописку!" Но судя по всему, жениться на русской здесь, где само это слово ассоциируется только с быстрым оральным сексом за деньги, никто не собирался.

В соборе Святой Магдалины Рита купила свечку…

Странно, у них для этого совершенно не надо было стоять в очереди в свечную лавочку, как в русских церквах. Здесь бросаешь в ящик столько денег, сколько хочешь, и берешь свечку. Свечки тут не разные, как у нас, по толщине и качеству воска, а все одинаковые. И не длинные и тонкие, а, наоборот, очень толстые и совсем коротенькие, такие толстые, как стакан, и втыкать их в дырочку шандала совершенно не обязательно. Их зажигают и ставят возле распятия или любой иной скульптуры… У них икон почти нет, зато Иисус, Мадонна и святые стоят повсюду, вырезанные из дерева и покрытые лаком… Стоят и скорбят, потупив взоры.

Ритка тоже постояла и поскорбела.

Помолилась чуток.

– Боже, дай мне выйти замуж и остаться здесь, во Франции! Святая Магдалина, помоги мне выйти замуж и остаться во Франции!

На Гийома она вообще не обращала никакого внимания.

На его робкие, но жадные глансы она никак не реагировала. Не отмечала ее внутренняя сигнальная система на его позывы, и все тут!

Гийом был на грани между уродством и минимальной нормой. Не совсем карлик, но почти.

Американского комика Дени де Вито все знают. В Гийоме росту было чуть-чуть поменьше. Сантиметров на пятнадцать поменьше… И он был похудее. В общем, не совсем карлик, но и не просто "человек маленького роста"… А какой-то такой, на грани или почти за гранью дозволительно неприятного.

Чтобы объясниться с Ритой Гийом пошел на хитрость. Он схитрил.

Он предвосхитил ее реакцию первого отторжения и решил сперва подготовить ее.

Пусть у нее будет пища для размышлений!

Наутро в воскресенье Гийом сказал Гаранс, что его машина не совсем исправна и что он хочет оставить ее на парковке у дяди Бернара. А поэтому не подбросит ли Гаранс его, Гийома, к нему домой, ведь это почти совсем по пути в Париж?

Гийом знал, что Рита тоже поедет в машине с Гаранс, он и рассчитывал, что сможет затащить девушек к себе на чашку кофе и там похвастаться своей недвижимостью.

В процессе обучения такой прием называется НАГЛЯДНОЙ АГИТАЦИЕЙ.

Разъезжались шумно.

Снова по-европейски терлись щечками и снова говорили друг дружке дежурные, ничего не значащие жонтильные слова.

Бернар и Симона просили приезжать теперь безо всяких церемоний. Хозяин подмигнул Ритке, мол, помнишь про гостиницу на берегу Сены, в которую я тебя звал?

И доктор Гастон тоже, пожимая руку, напомнил: мол, телефоны мои у тебя есть, звони, если что!

Известно что! Замуж он не возьмет, у него жена, которая сейчас в Америке занята каким-то дико перспективным медицинским бизнесом, и жену эту он ни за что не бросит, потому как вся недвижимость их на нее записана.

И Оливье тоже подмигивал… Жена беременная рядом стоит, а он подмигивает…

Козел!

Гийом уселся сзади.

"Рено Клио" машинка небольшая. Так называемого "гольф-класса". Позади для ног пространства в ней немного. Но для Гийома – в самый раз!

В машине, как только они тронулись в путь, Гийом все ж таки разговорился.

Сел за Гаранс, чтобы по диагонали ему лучше было на Риткин профиль глядеть, и давай им рассказывать про то, как много у него, оказывается, всякой недвижимости во Франции. И что главное его достояние – домик в Иври – они обе непременно должны сегодня же осмотреть. Ведь городок Иври такой замечательный! Почти Париж!

И до метро недалеко, и река Сена рядом, и до дворца Фонтенбло, в котором Наполеон отрекся, всего тридцать километров – полчаса на машине.

Домик и вправду оказался неплох.

Каменный, старинный. Построенный еще при Людовике Пятнадцатом, но сохраненный в идеальном состоянии и напичканный всеми чудесами современной электроники.

Дом стоял на участке земли, тоже принадлежавшем Гийому. Здесь был плодовый сад и большая лужайка, постоянно орошаемая автоматической дождевальней.

– Вам надо обязательно кухню осмотреть, – сказал Гийом, – кухня сохранена почти в том самом первозданном виде со всей посудой, печью и плитой.

Кухня и вправду ослепила.

Ослепила белизной почти музейно-антикварного фаянса и красным сверканием начищенной меди бесчисленных кастрюль.

– Глядя на эту красную медь, понимаешь смысл английской поговорки bold as brass, – сказал Гийом, улыбаясь.

Рита давно уже заметила, что вопреки бытующим суждениям, будто французы не любят английской речи, где бы она ни бывала здесь, во Франции, большинство молодых людей радовалось любому случаю блеснуть своими познаниями в английском.

Но Гаранс спешила в Париж и от предложенного им кофе пришлось отказаться.

– А это вам сувенир на память об Иври, – сказал Гийом, уже на пороге суя в Риткины руки какую-то фаянсовую посудину.

– Спасибо, – дежурно сказала Рита, – вы такой любезный!

– Там внутри вы найдете письмо, – сказал Гийом как-то странно улыбаясь.

Он вообще – такой странный…

– А чего это он такой странный, этот твой дядя? – спросила Рита уже в машине.

– Гийом? – переспросила Гаранс. – По-моему, он сексуально озабочен. Кажется, он на тебя запал. Давай прочитаем, что он там тебе написал?

– Нет, – вздрогнув ответила Рита, – я сперва сама прочту, а потом, может, и тебе расскажу.

– Ладно, – сняв с руля руку и махнув ею, сказала Гаранс, – я догадываюсь, что он написал. А потом вдруг добавила: – Знаешь, у него в школе проблемы были из-за порнографии. Его из одной школы выгнали даже.

А Рита помолчала и спросила:

– А дом этот, он его?

– Его собственный, – подтвердила Гаранс, – и у него еще что-то там есть на юге, вроде как в Анесси домик в горах. Он меня туда как-то звал даже.

Письмо Рита распечатала сразу же, как приехала к себе в гостиницу.

Дорогая Рита!

Я выбрал этот несколько старомодный способ объяснения не потому, что не умею разговаривать с девушками, а потому, что написанное можно перечитать несколько раз, чтобы лучше понять смысл, скрытый за простым порядком слов… Можно вернуться назад и вновь прочитать отдельные строчки, если не понял чего-то, можно, перескочив сразу вниз, узнать итог высказывания… А вложив в устную форму, быть может, самое главное в своей жизни объяснение, рискуешь оказаться непонятым. А это уже преступление против себя самого, против собственной жизни и судьбы, выраженное в небрежном обращении с самым судьбоносным моментом в собственной биографии. И поэтому я не мог доверить свое признание, свое предложение, обращенное к вам, простой устной речи. Ведь вы бы могли просто оборвать меня, не дослушав до конца, или нам мог бы кто-то помешать, какая-то случайность могла бы прервать мое объяснение, и после этого уже трудно было бы искать другие слова и другой случай для того, чтобы вновь начать это нелегкое для меня дело.

Я начну с конца.

Я хочу предложить вам стать моей женой.

Это суть моего предложения.

А теперь, когда я сказал главное, я могу спокойно перейти к деталям и объяснить вам как мои резоны, так и предлагаемые мною кондиции нашего возможного конкордата об альянсе.

Прежде всего, чтобы быть понятным вам, я скажу, что, будучи нормальным мужчиной (ах, абстрагируйтесь, пожалуйста, от предубеждений и условностей внешнего порядка, смотрите в суть!), я нуждаюсь в женщине. Это так естественно, не правда ли?

А еще, будучи мужчиной с амбициями, подтвержденными некоторой собственностью и средствами, в выборе моей женщины я руководствуюсь вкусом и моими представлениями о красоте, поступаться которыми я никогда не собирался, не взирая ни на какие суждения окружающих.

Здесь я должен перейти к признанию:

Вы – мой идеал.

Вы – квинтэссенция моего представления о красоте, мечта моих детских снов и фантазий.

Увидев вас, я мгновенно понял, что готов пожертвовать очень многим в этой жизни ради того, чтобы вы были моей.

И думаете, я не знаю, что вся эта свора бесстыдно-распущенных знакомых и родственников буквально затаскивала вас в постель, рассматривая вас как доступный объект удовлетворения своих похотей? Они не умеют держать язык за зубами и даже заключают на вас пари между собой – кто скорее и за какую сумму уложит вас в постель!

Но я смотрю на вас не с вожделением. Я смотрю на вас с восхищением.

Я вижу в вас не сексуальную рабыню, не игрушку, полученную за деньги, но вижу равную себе и свободную в своем выборе женщину. Вижу в вас человека.

Поэтому, говоря о готовности жертвовать ради того, чтобы быть с вами рядом, я отдаю себе отчет в том, что жертвенность эта потребует от меня не только материального, затронет не только вопросы отношения к моей собственности, к моим деньгам, но и к моей свободе, к тому духовному, чем я располагаю. И я готов поделиться с вами. Я готов…

И начнем с того, что я готов сделать вас француженкой.

Мне известны законы Пятой республики, и я точно знаю, что наш марьяж даст вам право претендовать на получение гражданства. И я готов помочь вам в этом. Готов помочь, рассчитывая и на вашу встречную помощь. Надеясь, что и вы поможете мне в том, чтобы сделать меня счастливым.

Дорогая Рита, я обещаю вам тот уровень жизни, какого вы никогда не видели и не сможете увидеть у себя, в вашей стране. Став гражданкой Франции, вы сможете свободно перемещаться по всему миру. Мы вместе с вами как муж и жена не реже двух раз в год будем совершать путешествия – и первое, на ваш выбор, мы могли бы совершить уже нынче, еще до Рождества – слово за вами.

Мы жили бы в моем доме в Иври. Вы только что могли осмотреть его. Тут без тесноты поместимся не только мы с вами, но и наши дети, сколько бы их у нас с вами ни было. Но кроме того, у меня есть два дома в Испании и еще дом во Французских Альпах. Я далеко не бедный человек. И живи вы со мной, вы никогда бы не стесняли себя в средствах, даже если бы и не стали работать – чему я не стал бы препятствовать – будь на то ваша и моя воля мужа и жены!

Сразу после нашей свадьбы я куплю вам машину. Она нужна, если жить в пригороде Парижа. Машину в ценовой группе до ста тысяч франков, что соответствует нашему (или пока еще только моему) статусу верхней части среднего класса. Я куплю вам бижутерии (Сноска: Бижутерия (фр.) – драгоценности.), я буду одевать вас по моде, вы не будете знать отказа в карманных расходах.

Вы будете довольны мной, потому как я буду самым заботливым мужем на свете.

Но дорогая Рита, если только вы решитесь и дадите мне знать об этом по телефону, указанному на моей визитке, то мы поедем к моему адвокату, и он покажет вам проект нашего брачного контракта.

Прежде, чем вы примете решение, я хочу, чтобы вы знали основные кондиции этого конкордата…

Если вы согласитесь стать моей женой, то вам следует знать, что в течение четырех лет вы будете жить по вашему русскому паспорту, имея для проживания во Франции так называемый карт де сежур – вид на жительство. С этим документом вы можете свободно перемещаться по стране и за ее пределами по всей Европе, США и Канаде. Вы можете получать водительские права, получать постоянную работу в частных и государственных учреждениях, можете учиться во французских университетах и получать дипломы. Паспорт и гражданство вы получите после слушания нашего дела в суде – через четыре года нашего марьяжа, то есть вашего замужества. При условии, если я подтвержу под присягой, что не имею сомнений в том, что вы вышли за меня только с целью ускорить процесс получения французского гражданства, и я буду должен подтвердить под присягой, что вы все четыре года были безупречной женой во всех… я повторяю, ВО ВСЕХ отношениях безупречной. И кроме того, даже после получения вами паспорта гражданки Республики Франция в течение двух лет я буду иметь право опротестовать в суде ваше гражданство.

Я хочу, чтобы вы, давая мне обещание, знали всю правду.

А правда в том, что я хочу, чтобы вы были моей женой.

Хочу, чтоб были моей женой как можно скорее.

Спасибо вам за то, что вы терпеливо дочитали это письмо до конца.

Теперь в радостном ожидании ответа, ваш Гийом Эро де Бэнер Рита прочитала письмо и задумалась.

Неужели все так просто?

Помолилась святой Магдалине – и шмяк!

И сразу получила письмо с предложением стать француженкой.

И даже с приставкой "дю"…

Может, мало помолилась?

Может, не там помолилась?

А если бы съездила в православную церковь в Сен-Женевьев дю Буа?

Тем более, что это совсем рядышком с Иври?

Может, тогда бы и жених повыше ростом выпал бы в раскладе?

Недаром свечки у них в церквах такие низенькие? Такие малорослые…

А время пребывания на стажировке сжималось, как Шагреневая кожа…

Тик-так – отсчитывал секунды внутренний таймер.

Надо решаться.

Надо решаться.

А что?

Через шесть лет ей будет только двадцать девять.

Но шесть лет это шесть лет. А в компании Гийома эти шесть лет сойдут за шестьдесят. Теория относительности гениального Эйнштейна. Пять минут с Сохальским это мало, а пять минут со страшным французским карликом… Шесть лет!

Из записок А.Е. Баринова:

Коммерческая литература и телевидение раздражают ту область мозга собаки Павлова, куда вживлен электрод, ту область мозга, что отвечает за активное выделение слюны. Зажигается лампочка, в мозг подается ток. The dog – salivates!

Потребитель – покупает!

Но чем это кончается для собаки?

Собаке Павлова хотя бы памятник поставили!

А поставят ли потом благодарные потомки памятник массовому потребителю коммерческой литературы?

Тому потребителю, который на зажженную лампочку с надписями "секс", "бандитские приключения", "любовный роман" выделял слюньку и покупал, покупал, покупал…

А ведь ощущения у потребителя, которого дергают за одни и те же нервные окончания, притупляются. И для того чтобы добиться прежнего результата, надо постоянно усиливать напряжение, надо постоянно увеличивать силу воздействия.

И кончаются эксперименты с любителями коммерческих развлечений одним и тем же.

Как и все наркоманы, потребители "остренького" наращивают дозу и умирают.

Это как с тем сластолюбцем, что, пресытившись созерцанием традиционных прелестей в том их объеме, который дает, к примеру, танец живота, переходит далее к потреблению продукции в жанре жесткой порнографии и далее, и далее, не возбуждаясь уже от вида группы совокупляющихся мужчин и женщин, хочет видеть сцены с насилием, сцены с развращением малолетних и так до самого изощренного – до картинок, где женщин отдают на растерзание ослам и гориллам и где в конце совокупления участников блуда кидают в камнедробилку.

Нет предела совершенству!

Телевидение, катящееся таким Макаром, рано или поздно докатится и до реалити-шоу, где снедаемые алчностью участники станут сводить друг друга с ума, убивать, насиловать, сажать на иглу… А телезрители, подключенные на так называемую интерактивную обратную связь, при стремительно развивающихся технологиях телекоммуникаций и не заметят, как сами станут… убитыми и изнасилованными.

Но нас, литературоведов, интересует литература.

И вот вопрос намбер уан: а если мы имеем дело с любителем "умненького" чтива? То это тоже порождает эскалацию? Ему подавай все умнее и умнее?

Наверное, все же в будущем мы будем иметь дело с еще большим расслоением нашего читательского общества. Умные станут еще умнее, богатые станут еще богаче, образованные станут еще образованнее, развратные станут еще развратнее, а глупые оглупятся до состояния совершенной глупости. Собственно, иллюстрациями к двум последним позициям могут послужить первые страницы некоторых еженедельных газет и содержание иных телепрограмм. Если в первые годы вседозволенности на заманивающих покупателя обложках размещались робко обозначенные женские груди по соседству с небольшим количеством кровавых топоров, ножей, пистолетов и пачек с долларами, что должно было будоражить те центры в мозгах покупателей, что отвечают у них за распоряжение кошельками, то в дальнейшем – с годами, груди на первых страницах еженедельников увеличивались в размерах, а предметы, что, по мнению не шибко изощряющихся в разнообразии дизайнеров, олицетворяют зло, тоже увеличивались и росли, как объект при нажатии кнопки "zoom" – и рядом с грудастыми барышнями стали появляться людоеды, убийцы с топорами и фиолетовые кадавры вроде Фредди Крюгера. Это как по закону Ломоносова-Лавуазье – о сохранении серединного значения массы и энергии – если прибавляется в объеме сисек на обложке, то это свидетельствует об убавлении объема мозгов у потенциального потребителя.

Что же до воплощенной эссенцированной глупости, то она уже проявилась в своих формах. Ее пришествие свершилось! Можно с полной уверенностью утверждать, что она более всего похожа на мужчину, переодетого женщиной, или на двух мужчин, переодетых старушками.

Но все же нас интересует перспектива умного чтения.

Будет оно?

И если в шестидесятые и семидесятые ХХ века элитарным чтением были Кафка, Камю, Маркузе и Юнг, то что будет в шестидесятые ХХI века?

И имеет ли место эффект перехода и замещения?

Когда элитарное становится нормой?

Кто победит?

Переодетые женщинами мужчины?

Или…

Глава пятая

Декларирование желаний В тоннельных недрах метро Антон закрывал глаза и, когерентно отдаваясь резонансу вибраций вагона, думал о… Нет, не о ребенке и деньгах, которые он должен был достать. О себе несчастненьком думал. Об Игоре Сохальском, который теперь министр. О Ритке, которую тот поматросил и бросил с уверенностью человека, который знает, что будет у него еще тысяча и одна такая красавица.

Однолюбство, оно от слабости? – спрашивал Антон сам себя.

Ведь бабничество – это удел сильных! Невозможно себе представить быка-чемпиона-рекордиста однолюбом. Случись такое – вымерли бы млекопитающие, подобно динозаврам. Все попросту остановилось бы, если бы породистые – умные и сильные, чемпионы по боксу и по шахматам – перестали шариться по девчонкам, а уткнулись в свои семейные углы.

Ведь правильные девчонки, если и захотят родить, то родить всенепременно от незаурядного… Не от такого, как он, Антошка, запрограммированного середнячка.

Им подавай ярких личностей с правильными генами. Таких, как Семин или аристократ Сохальский. Истинный аристократ.

И если отбросить всю порожденную старой ревностью ненависть к Игорю, что невыносимой кислотой жгла-выжигала нутро, то Антон любил Игоря… Любил за то, что именно у него и нахватался за пять лет учебы какого-то приобретенного остроумия. Не врожденного, как у Игорька, а именно приобретенного – наработанного, как у юмористов-одесситов, у которых шуточки – профессия.

Ах.

Ведь это именно благодаря дружбе и общению с Игорьком, он, Антоха-простачок, из простачка-маминого середнячка стал более-менее начитанным парнем. Ведь как он всегда тянулся к Игорьку, к общению с ним! Еще на первом курсе, на обязательной для абитуриентов сентябрьской картошке он сразу заметил, как тянутся самые умные и красивые ребята-девчата к Игорьку. И если у перманентно опивавшихся пивом идиотов-рабфаковцев весь юмор был замешан на матерном "ниже пояса", а в концовке всех их анекдотов либо кого-то трахали в зад, либо обмазывали фекалиями, что было АХ КАК СМЕШНО, то у Игорька юмор был совсем иного свойства. Так что…

Игорьку, по большому счету, Антоха был обязан, как отцу родному, которого, кстати говоря, и не было у Антона, выросшего подле юбки мамки-неудачницы.

Антон давал себе отчет в том, что Игорь сыграл в его жизни большую роль. Роль недостижимого идеала, образца. Ведь для того чтобы стать таким, как Игорь, надо было и родиться в семье умных талантливых родителей и вырасти в профессорской квартире среди книг и картин, а не в помойной коммуналке, где светочем познанья – выпуклый голубой экран с Петросяном…

Антоха ужасно хотел стать таким же умным, как Игорь.

Он просил у Игоря книги, и тот ему не отказывал – давал. И Камю, и Кьеркегора, и Юнга, и Сартра, и Маркузе…

Игорь был ироничен.

А еще он был как-то совершенно породист!

И эта его тонкая грустная улыбка.

Неужели? Неужели Игорь отрабатывал эту улыбку перед зеркалом? Как бы это было низко! Такая умная ироничная улыбка может органично идти только от породистости.

И у Антохи-середнячка, как он ни старайся, сколько "маркизов" да Камю не прочитай – никогда у него такой тонкой иронии не будет ни в глазах, ни в уголках слегка скривленных губ.

И Ритка целовала эти его, Игорька, уголки губ.

При всех целовала.

Потому что красавица. А красавица всегда выбирает самого-самого. Ну не Антоху же середнячка ей выбирать! Уж скорее, по логике контраста Апулеевской эротики, красавица-матрона отдастся ослу, чем середняку-студенту. Ну, с ослом это уж литературно-поэтическая гипербола, а вот с опившимся пивом фигуральным ослом – это вполне! И Ритка бы могла. Она ведь могла на Новый год на третьем курсе станцевать на столе голая – в одних только черных чулочках да на шпильках. И ни одна свинья не посмела хрюкнуть и осклабиться! Потому как это было действо великое и естественное. Потому как Ритка тогда была как бы… Как бы и Игоря, и Витьки… Между ними тогда было некое непонятное соперничество. Непонятное, непостижимое соперничество, когда двое совершенно блестящих и совершенно разных в своем блеске достойных Риткиной красоты кавалеров – не дрались… Не дрались, но как-то подспудно, не показывая никому вида, тихо соперничали, перетаскивая Ритку то в одну сторону, то в другую. Как в длинной затяжной позиционной войне – линия окопов переходит то в одни руки, то в другие. И как бы линия эта – НИЧЬЯ.

Ритка любила их обоих – и Игоря, и Витю Семина.

А Антон любил Ритку.

А ему Ритка не светила. Не светила вообще.

И что ему оставалось, Антохе-середнячку?

Только мечтать.

И онанировать ночами. Дрочить морковку. И мечтать о Ритке.

А она его даже не воспринимала как мужчину.

Спрашивала Семина: "А че ты на наши пати-суарэ один ходишь, без гелфрэнда?" А Антохе такого вопроса не задавала. Потому что у Антохи гелфрэндов отродясь с первого по пятый курс не было… А вот у Семина – вокруг него табунами девчонки ходили, роями вились. Парень с гитарой. Парень с машиной. За себя да за девчонку свою постоять умеет.

– Мне на вечеринку с девушкой? – хмыкал Семин. – Чтобы ты ее с собой сравнивала?

И мне потом бы в утешение говорила, де, молодец, Витька, и палец большой показывала и подмигивала? Для этого?

Витька хмыкал и красиво закруглял тему: "Нам на наших суарэ тебя одной вполне предостаточно, и мою сексуальную физиологию тащить в нашу компанию считаю необязательным. В другом месте оттянусь!" Такой вот Витька был тонкий и благородный.

Сволочь!

Поезд тряхнуло, запищали пневматические тормоза, и вагон стал посреди тоннеля.

Поезд стоял, и Антоха глядел на пыльно-серую стену тоннеля, сложенную из ребристых тюбингов…

Метро.

Каждый день половина человечества по полтора часа добровольно находится в подземелье. Рядом с чертом, рядом с лукавым.

Проходит ли это бесследно для человечества?

Вот англичане тут опубликовали свои исследования – о чем думают люди, едущие в метро?

Об однолюбстве, наверное, только он один, Антоха середнячок, думает. Грызет эту тему годами, никак не сгрызет.

Однолюбство от слабости?

А как же тогда у великих героев великого эпоса? У всех этих Зигфридов и Брунгильд-Кримхильд?

Почему он на всю свою жизнь полюбил Ритку?

Почему?

От слабости?

Или, наоборот, от избранности, от той избранности своей, которую пока только не в силах объяснить.

Просто у ОЧЕНЬ понимающих… у ОЧЕНЬ способных воспринимать красоту есть склонность к однолюбству.

А Антон мог воспринимать. А Антон имел способность.

Вот ведь у опившихся пивом ослов-рабфаковцев этой способности не было! Им Риткина красота была абсолютно до фени!

Поезд все еще продолжал стоять. Видимо, впереди другой поезд задержался с отправлением со станции.

– А как с любовью к Богу? Вот уж где однолюбство предполагается императивом!

Антоха снова усмехнулся своим мыслям. Он поймал себя на том, что Игорь бы оценил эту сентенцию. Оценил бы! И иронично усмехнулся бы уголками губ.

Уголками губ, в которые Ритка при всех целовала его в тот Новый год.

Игорь тогда сказался больным и почти не пил.

Зато Витька Семин наливал себе и Антохе подливал.

А Ритка была как егоза. Все прыгала – скакала по квартире…

Они тогда отмечали на хате у Игоря. Родители у него отправились в Москву к друзьям, оставив апартаменты на разграбление беспутной молодежи. Хотя вряд ли родители Игоря считали своего воспитанного сыночка беспутным.

Игорь был бледен. И бледность эта так шла к его тонкой и спокойной иронии.

На Ритке была короткая мини, из-под которой периодически являлись кружевные края чулочков… над которыми восхитительным контрастом ослепительно сверкали порой – и ослепляли – тугие и еще не утратившие сочинской загорелости милые места Риткиного организма.

Ритка вела себя нервно.

Она то вскакивала и начинала носиться по квартире, то прыгала на диван к Игорьку под бочок…

Гуляние по улице на этот Новый год отпадало из-за Игорева недомогания. Поэтому-то и искала выхода Риткина энергия. Так бы выпили за столом – да выбежали бы на двор, как всегда, покидаться снежками, потолкать друг-дружку в сугроб! Но Игорь температурил.

Поэтому глядели идиотский "Огонек" и по очереди комментировали номера, изощряясь в остроумии. В конце концов стали повторяться, сходясь на том, что все в телевизоре – бездарности и гомосексуалисты.

Потом телик выключили и решили, что забацают свой "Огонек", не хуже останкинского.

Первым выпало выступать Витьке Семину.

Ну, за ним никогда не пропадало.

Гитарист, певец, не хуже некоторых профессионалов.

Витька махнул очередные полстаканчика и выдал песню. Оказалось даже, что новую.

И кстати – Новогоднюю. В песне было про шампанское, про девичьи глаза. Что глаза эти, как зеленые огоньки на приборной панели машины. Когда машина мчится по свежевыпавшему снегу… И когда машину заносит на поворотах.

Игорь похлопал.

А Ритка, как ни странно, даже и не улыбнулась.

Хотя Антоха был уверен, что песня эта имела к Ритке самое прямое отношение.

Потом выпало представлять Антошке.

У него была "коронка". Он показывал смешные глупые фокусы с платочком, с пальцами, со шнурком от ботинок. Фокусы были совершенно идиотские, а оттого и смешные. Он так пропускал за головой свернутый в трубочку платок, что сидевшим впереди зрителям казалось, будто Антон пропустил этот платок из одного уха в другое прямо сквозь голову… При этом, дергая платок за концы и двигая его слева направо, справа налево, Антон корчил уморительно идиотские рожи, от которых Ритка искренне хохотала. И даже Игорь – и тот не мог удержаться, произнеся что-то вроде "полное кретинство!" Самого Игоря по болезни от участия в концерте освободили.

И настал Риткин черед.

Тогда-то и испытал Антоха свой величайший в жизни стыд.

Причиной которого стал именно Игорь.

– Ритуль, я тебя прошу, под мою любимую, – сказал Игорь и откинулся на диване, готовясь к самому эссенцированному зрелищу – к самому-самому. К тому, что стало гвоздем не только программы того памятного вечера, но стало потом невынимаемым гвоздем из Антохиной головы, гвоздем из Антохиного мозга…

Ритка задорно улыбнулась. Метнулась к музыкальному центру… И включила ту кассету, с "Модерн Токинг", где про братца Луи…

– Антош, убери со стола лишнее, – бросил Игорь, не отрывая глаз от Ритки.

А Ритка уже начала свой танец.

И начала освобождаться от лишнего.

И ведь правда.

Такой красавице…

Зачем на ней юбка?

Зачем на ней свитерок?

И даже лифчик с трусиками – к чему они, если есть там, под ними, такая красота!

Антоха, задыхающийся от нахлынувшего сердцебиения Антоха едва успел подхватить салатницу с парой-другой тарелок, как воздушная Ритка вспорхнула на стол.

Антоха смотрел то на Игоря, то на Витьку Семина.

А у тех, как видно, никакого сердцебиения. Им – хоть бы хны!

Витька склонил голову к гитаре и, перебирая струны, пытался подыграть Дитеру Болину – Бразер Луи-Луи-Луи…

А Игорь, он раскинул руки по спинке дивана и улыбаясь глядел на Ритку снизу.

Глядел ей прямо в низ голого живота.

Прекрасного, изящнейшего живота с круглой впадинкой загорелого в Сочи пупочка.

Один раз.

Единожды в жизни увидал Антоха обнаженную красоту.

И ничего – остался жив!

И даже не покончил жизнь самоубийством потом, после этого унижения.

Почему унижения?

Потому что Игорь потом сказал ему:

– Леди Гадайва нагая скачет по Лондону, но чернь своими похотливыми взглядами не портит ее. Потому как чернь и леди находятся в непересекающихся пространствах.

И он сказал это, глядя на Антона.

И Антоха понял, что на этой вечеринке он выполнял обязанности официанта.

Не более того.

А если официанту разрешили подглядеть какие-то шалости подгулявших господ, то господа компенсируют это, дав официантам понять, кто есть кто и что здесь кому принадлежит.

Послевкусие утра того Нового года было самым омерзительным в жизни Антона.

Он был объявлен чернью.

И проглотил это.

– Не обижайся на Игоря, – сказал потом Витька Семин, – у него температура была…

А потом Витька улыбнулся и добавил: – А Ритка – все же чертенок!

***

Стуча по клавишам, прописывая диалоги своей ПИЕСЫ, Антоха видел ту, нагую Ритку.

Ее колышущуюся в танце грудь.

С острыми, нежного розового цвета сосками.

Картина вторая

Он и она Она: Я красивая и жутко сексуальная. Люблю философию экзистенциалистов, живопись импрессионистов и литературу от пост-модернистов. Играю на скрипке… когда голая… Это та-а-ак сексуально! И в третьей части дивертисмента Паганини, на двадцать шестом такте, я обычно кончаю… И громко рыдаю… просто вся содрогаюсь в рыданиях. От сексуальности своей и природной музыкальности. Я тонкая… и звонкая… Как скрипка. У меня и формы – скрипичные – талия, бедра…

Пишите мне… пишите мне те, кто ценит истинную женскую красоту и чувственность.

Я хочу найти именно такого… Я хочу найти своего черного Паганини! Чтобы он играл со мной, играл на мне, играл и играл, играл и драл… Драл… Драл…

Смычком, по-черному… А-а-а-а!!!

Он: Привет, Страдивариевна! Или, может, Аматиевна? Же не сэ па бьян – ескюзе муа, силь ву пле! Пишет тебе черный Паганини. Самый черный. Чернее не бывает. Потому что мой папа был африканский негр, а мама тогда училась с ним вместе в институте.

И когда я родился, папа как раз закончил учебу и уехал к себе в Мозамбик. А мама назвала меня Паганини, потому что хотела тогда с горя отравиться поганками, но вместо этого словила кайф и ей было видение Джими Хендрикса… И он ей сказал, что когда я стану большой… у меня будет самый большой… В общем, дорогая Амати-собака-майл-ру… Приходи ко мне со скрипкой. Я буду на тебе все рвать.

Срывать, а потом играть… Смычком… смычком… А потом ко мне придет мой друг, и будут уже два смычка… Два…

Она: Я кончила два раза, пока читала твой мэйл. Ты кайфовый. Но все же я хочу кончить не два раза, а пять раз… Так что напиши мне еще… Еще, еще и еще… И сильнее, и крепче, и глубже… И умнее. И не забывай про мой тонкий интеллект!

Истинная сексуальность в глубоком проникновении в бездны самых тонких эманаций.

А моя центральная нервная система так чувствительна и западает именно на культур-мультур…

Вот у меня был до тебя один узбек из Белоруссии. Он так возбуждал меня своими рассказами о горловом пении тувинских министров, что у меня даже шла носом кровь…

Он: Страдивариевна! Я в тебя просто влюбился. Я хочу, чтобы ты стала моей женой.

Потому что истинный секс может быть только с собственной женой, и те, кто этого не понимает, или полные идиоты, или латентные импотенты и скрытые орало-педерасты… предрасположенные к раннему семяизвержению и не на фэйс, а в трузер… Когда еще не только застежка лифчика не расстегнулась, но еще даже шампанское не откупорилось… Так что приходи ко мне – свадьбу репетировать вместе с первой брачной ночью.

Она: О мой Черный Паганини – повелитель моих самых стыдных сновидений! Вчера ночью мне приснился гиперсексуальный сон, где ты изнасиловал моего плюшевого мишку. Я прямо с утра, вместо занятий в музыкальной школе, пошла к доктору – сексопатологу – на консультацию. И он растолковал мне этот сон… Он так мне его растолковал… Так рас… рас… рас-толковал… Рас, потом еще раз, потом еще…

И все толковал, толко-вал. Толкал, толкал, заталкивал… И я… я… Я кончила…

Я покончила с моим непониманием. И у меня как глаза раскрылись. О эти мудрые!

Карлуша и Зигмундуша… Оказывается, то, что ты изнасиловал моего плюшевого мишку, означает, что я созрела… Что я созрела для того, чтобы расстаться с плюшевым мишкой, с которым я спала все свое невинное детство, не знавшее радостей орального и анального секса… И вот теперь настала пора спать не с плюшевым мишкой, а… а… с… Вообще-то доктор сказал, что настала пора спать с ним – с доктором сексопатологом… Но я-то хочу спать с тобой!

Он: О моя скрипка! Я твой смычок… О моя печка, я твой сверчок! Но нет, если ты печка, то я, наверное, кочерга или ухват! Захват, прихват и в три хода – мат…

Я твой гроссмейстер Фишер, я твой эскейпист Гудини, я твой физиолог Павлов… Ты моя… Ты моя Айседора Дункан! Ты моя Зинаида Гиппиус! Ты моя бабушка Заглада, ты моя теннисистка Анна Курникова и артистка Инна Чурикова, ты моя гимнастка Кабаева и чеченка Алла Дудаева… Я твой поршень. Я твой насос. Я твой паровоз!

Она: Он целовал меня взасос… Когда я была маленькая, мой брат, который был еще меньше меня, спросил маму и папу, когда мы вместе с дедушкой и бабушкой и добрым десятком гостей сидели за каким-то ритуальным семейным чаепитием: "А где это такое место на человеческом организме – этот таинственный засос, куда бывает дядя тетеньку целует?" А я тогда ужас какая нетерпеливая была и, опережая всех, как закричу: "Знаю, знаю! Засосы – это вроде пятен на сисечках, которые после прихода дяди Левы появляются, потому что я слыхала, как мама один раз по телефону тете Зине говорила: "Вот Федя завтра из командировки приезжает, а у меня все груди в Левкиных засосах…" Он: Детская сексуальность – самая сексуальная сексуальность во всем мире…

Она: Я тебя хочу, мой зайчик!

Он: И я тебя, моя кисонька…

Альт-контр-делит. Перезагрузка.

Картина третья

Он и она.

Он: Я с самыми серьезными намерениями хочу познакомиться…

Она: И я с самыми серьезными намерениями хочу познакомиться…

Он: Знаешь, в детстве, когда еще не было Интернета…

Она: Разве были такие времена?

Он: В общем, тогда, когда за порнушку еще чуть ли даже не сажали…

Она: Одним словом, до великой октябрьской сексуальной революции…

Он: Ну, типа того. В общем, когда порнуха еще была редкостью, попался мне, школьнику, в лапы дешевый шведский или немецкий журнальчик с этакими фото – комиксами, типа истории в картинках.

Она: Ну?

Он: И вот там девушка в своей комнате раздевается, а в комнате телевизор работает, и на экране телевизора – диктор молодой, с усиками такой, в пиджаке, какой-то текст усердно читает. А девка эта в комнате и лифчик уже сняла, и чулки.

И трусики… А диктор на экране вдруг от текста глаза оторвал и начал на девицу эту поглядывать. А она на кровать присела и томно так себя ручками оглаживает по разным всяким чувствительным своим местам… и тут диктор этот в телевизоре не стерпел и…

Она: И что?

Он: И вылез-таки из телевизора и, естественно, на бабу эту – скок!

Она: Такова сила искусства!

Он: Такова.

Она: Это ты к чему рассказал?

Он: Это я к тому рассказал, что я имею самые серьезные намерения познакомиться…

Она: А мы рази не знакомы?

Он: Да я даже не уверен в том, что ты женщина? Что ты не картинка, которой управляет бородатый мудила-программист… Наше знакомство – это эрзац. Это суррогат знакомства. Я даже не могу тебя потрогать.

Она: Зато ты застрахован от венболезней, правда ведь?

Он: Ну, если следовать твоей логике, то тот, кто не пьет вина, застрахован от цирроза печени и от белой горячки… Венболезни – это неизбежно-необходимые издержки натуральных радостей… А твой виртуал – тоже еще неизвестно какими болезнями чреват…

Она: Ну-ну!

Он: А потом, насчет венболезней. У одного американского писателя был такой пассаж, что стерильное пиво – сваренное в закрытом автоклаве – совершенно невкусное… Истинно хорошо то пиво, что сварено в деревне в открытом котле, куда и листик с дерева упадет, и червячок, и паучок с паутинкой…

Она: А ты – эстет!

Он: Да, не без того.

Она: И умен…

Он: Те, кто поглупей, те в натуральном реальном режиме сексуются.

Она: Не совсем точно – не те, что поглупей, а те, что попроще.

Он: Пора перезагружаться…

Она: Постой… Не уходи…

Он: Тебе одиноко?

Она: Очень.

Он: Я тебе почти что верю.

Она: Разве можно верить отчасти? Особенно – красоте!

Он: Можно. Потому что любая приманка тоже выглядит красивой. И червяк на крючке рыболова для карася в пруду выглядит воплощенным очарованием.

Она: И зачем, интересно знать, мне требуется тебя ловить? Не ты ли сам тут давал объяву, что мечтаешь познакомиться с красивой и умной девушкой для общего досуга и интимных встреч?

Он: А где гарантия, что я – это я? И что мою объяву не давала какая-то лукавая девчонка – программистка-лесбиянка и мужененавистница?

Она: Сеть рождает фобии, как у Гойи – сон разума порождает чудовищ…

Он: Ладно, вот тебе анекдот про сеть: Прибежали в избу дети – второпях зовут отца: "Тату, тату, наши сети притащили мертвеца"…

Она: Так это мы в школе проходили, а насчет аллегории… то мертвец – это я что ли? Посмотри, какая я, какая у меня грудь, какие ножки, какие ручки!

Он: Не мертвец буквально, а подделка – фэйк… Картинку на мониторе показывать мне может и любая старая кочерга – шестидесятилетняя доцентесса с кафедры программирования – оттягивается таким образом… Это как игрушки в Вольфа или в гонки "Формулы-1" – дают среднестатистическому слабаку некий шанс помыслить себя спецназовцем ин экшн, или Мишей Шумахером на трассе в Монте-Карло… Так и любовный диалог в сети. Поэтому-то и не перевести его в реал.

Она: Дурак! Я-то не против! Давай завтра в девять в кафе у метро… Реал.

Он: А потом – секс.

Она: Если мы друг другу…

Он: Ага! Вот тут-то я тебя и поймал!

Она: На чем?

Он: И ты не врубилась? Тогда послушай анекдот… Слон слониху трахает…

Она: Достаточно, врубилась.

Он: То-то и оно! Ты – это не ты. Я только еще не совсем точно решил – ты мужик или старуха-доцентщица?

Она: Ах, ты мой Родя Раскольников! Старуха-доцентщица! Вот это класс!

Он: Ты – мужик, сомненья прочь, бабы такими резкими на реакцию не…

Она: А ты – баба, потому как мужик – он порешительнее от природы.

Он: Ну-у-у-у…

Она: А как все же мои ножки? А? Получил мою фотку в бикини?

Он: Я ее картинкой рабочего стола заделал, и вордовская иконка у тебя как раз на левой титечке, а на правой – иконка моих документов…

Она: Пошляк, я обиделась.

Он: Послушай анекдот…

Альт-контр-делит. Перезагрузка.

Действие второе

Картина четвертая

Он и Она.

Он: Привет, Джульетта Тридцать Восемь!

Она: Привет, мой Ромео Сорок Пять!

Он: Вот теперь наш мир совсем запутался в своей логике. Ромео Джульеттовой фотки никогда не видал, а ее саму – только снизу на балконе, в невыгодном ракурсе да при отсутствии нормального освещения. А разговаривал с ней – едва парой слов перекинулся… Почему в средневековой, скажем, Вероне Джульетту можно было насмерть полюбить почти не глядя, и натуральность чувства к ней до сих пор не вызывает ни у кого никаких сомнений, а теперь – имея всю исчерпывающую о современной Джульетте – даже фотку ее в бикини и без, и все ее лайкс – дислайкс – и весь бэкграунд ее кюрикулюм витае – а возникни у кого к ней чувство – будут сомневаться, причем все… Причем первым будет сомневаться тот, в ком чувства возникли. Вот ведь парадокс какой! И либо врет этот Вильям наш, понимаете, Шекспир вместе с его декамеронным предтечей, либо врут нынешние…

Она: Нынешние врут. Однозначно!

Он: Что, не веришь в инстант лав – эт ферст сайт?

Она: Верю…

Он: Тогда и я пока верю, что ты женщина…

Она: Ну, так пригласи меня в кафе…

Он: И придет старуха-доцентщица…

Она: А-а-а-а! Я все поняла.

Он: И что ты поняла?

Она: Что важно не само свидание, а ожидание свидания…

Он: И теперь ты в который раз посеяла в моем сердце сомнение – ты слишком умна для женщины.

Она: Ну ведь это на поверхности лежит – в основе целевой мотивации поведения Дон-Жуана лежит не конечное обладание и кайф от…

Он: Обладания туловИщем…

Она: Фу!

Он: Ага!

Она: Что, "ага"?

Он: Это я так – себе, извини, что прервал…

Она: Его конечная цель не обладание очередной Донной Анной, иначе бы он рано или поздно остановился и либо женился, либо завис…

Он: Подсел на Донне Анне…

Она: Точно – подсел… Так вот, а он не подсел, а шарит дальше – сканирует поле Кордовских барышен…

Он: Потому что ему важен сам процесс.

Она: Как и тебе важно не свидание со мной, а виртуальные…

Он: Виртуальные – что?

Она: Ну… шарения…

Он: Доцентщица – бля буду!

Она: Не ругайся!

Он: На дизайнершу семнадцати лет ты не похожа – какую фотку ни поставь! Пушкина с Байроном – читала, про Шекспира – тоже не по телику слыхала – определенно доцентщица!

Она: А анекдот ты такой слыхал: Камю читала, мол? – Тогда в койку!

Он: Университетский это анекдотец, мамаша-доцент… Не народный… Не фидошный…

Она: А что, в школе, милый мой, девочки уже книжек не читают?

Он: Вы отстали, герр профессор, в школе девочки теперь если что и читают, так не более чем в объеме аннотации к сериалу противозачаточных таблеток…

Она: Нахал!

Он: Просто жизнь мы с вами видим с разных сторон от преподавательской кафедры, да и воспоминания о школе у меня втрое посвежей…

Она: Тебя зациклило и понесло вразнос – перезагрузись…

Он: Подумаю…

Она: А впрочем. Сейчас мода такая пошла, сейчас мальчики – малолетки – охотятся за зрелыми любовницами…

Он: Да? А зачем?

Она: Ну-у-у. Потому что она опытней…

Он: Сомневаюсь. Скорее, наоборот, современная гирла в шестнадцать лет уже все радости жизни познала, а мамочки в свои сорок теперь только робко мечтают об орале-анале или ля мур де труа, мечтают, а и боязно уже, да и целлюлит мешает…

Она: Циник!

Он: А ты – точно старая… Ты за мамочек-то обиделась! Была бы молодая – поржала бы, прикололась, а ты…

Она: А я, может, и за свою маму обиделась, неужели она?..

Он: А за себя не обиделась. Что в шестнадцать ваша сестра уже все перепробовала и от жизни – устала?

Она: Ага! Мол, нас – не догонишь, в смысле, что мы видели-перевидели – вам за сто лет… не догнать.

Он: В самое яблочко!

Она: Нет, не обиделась. Просто… Просто есть девочки целомудренные.

Он: Только если уродки и калеки…

Она: А если хорошее домашнее воспитание?

Он: She is leaving home – bye – bye…

Она: Мне надо подумать…

Альт-контр-делит. Перезагрузка.

Засыпая в самолете под мерное жужжание двигателей, болтовню пассажиров и вкрадчиво-любезный щебет стюардессы, Ритка вспомнила приятелей. Звуки родной речи напомнили, что ли? Совсем отвыкла – уже и забыла, когда последний раз за этот месяц говорила по-русски!

А тут попутчики, и стюардесса – русская, хотя рейс "Эйр Франс". Еще час – и она будет дома, в Питере. Как там Игорь, и Витя, и Антон? Почему-то она думала сразу о всех троих, а не об одном Сохальском, хотя, казалось бы… Да и внешне высокий широкоплечий Виктор эффектнее Игоря, ничего не скажешь. Какая-то у него восточная примесь есть, вроде он говорил, да и видно – смуглый, темноволосый.

Витька манерничал, отрастил вот длинные волосы, так что на первый взгляд кажется хрупким и женственным, но вблизи становилось ясно, что подобное впечатление обманчиво, а на самом деле – сплошной комок мускулов. Ну да, спортсмен. Ловкость и собранность чувствуются в каждом движении. Но любила она все равно Игоря, хотя и забыть два года романа с Витей тоже не могла, равно как и обиду, причиненную им.

Игорь сейчас тоже ничего смотрится – крепкий, основательный. В отличие от Витьки с его богемными замашками, гавайскими рубахами или невероятной расцветки платками и галстуками, Игорь не выпендривается. В университете его поддразнивают "мистер Сохальский". Аккуратная короткая стрижка, костюмы или в крайнем случай стильный темный свитер, ненавязчивый запах туалетной воды… У них на экономическом, а еще у юристов многие ходят на занятия в пиджаках.

А черты лица у Игорька довольно грубые, но это даже симпатично выглядит. Но если будет сидеть над книгами да бумагами – расплывется, наверняка, лет через десять, у него сейчас уже заметна некоторая мешковатость, предрасположенность к полноте…

Маргарита представила себе Игоря через десять лет и чуть не засмеялась. Словно к фотографии молодого человека пририсовываешь усы, бороду, седину, очки, брюшко…

Нет, бороды и очков не будет, но вот залысины на лбу и на висках появятся, это как пить дать. У него слабые, тонкие волосы, это Ритка хорошо помнила на ощупь.

Зато костюмы станут дороже, а весь облик – респектабельнее. Да, выглядеть Игорь будет солидно! А вот Витькины кудрям ничего не грозит, это точно! То есть длинные лохмы можно остричь, но волосы все равно останутся густыми, как сапожная щетка или проволока.

А хорошо, что они у нее есть! И перед людьми не стыдно за таких поклонников.

Антон… Какие же они смешные! Совсем еще мальчишки! Она прошептала с улыбкой "мальчишки!", чувствуя себя страшно взрослой, умудренной опытом. Большая благодарность – тебе, Париж! Ты помог вылупиться из куколки прекрасной бабочке. Пусть она пока еще не освоилась с новым обликом, плохо владеет крыльями, но уже стала иной, не такой как вчера, и это изменение необратимо…

Часть вторая

Не чай втроём

Девчонки вид ужасно гол

Куда глядели комсомол

И школа, брат, и школа, брат, и школа!

И хоть купальник есть на ней

Но под купальником – ей-ей Все голо, брат, все голо, брат, все голо Старая студенческая народная песня

Глава первая

Депонирование желаний Схема воровства была до жути примитивной.

Менеджер по рекламе предлагал заказчику оплатить двадцать трансляций его рекламного ролика в кассе радиостанции по существующим тарифам, а еще двадцать трансляций оплатить наличными, отдав деньги прямо в руки менеджеру, по цене вдвое ниже официальной, той что установлена на радио "Европа-Континент". Таким образом, заказчик получал как бы левую, неофициальную скидку в двадцать пять процентов за счет радиостанции и не платил налогов с половины своей рекламной кампании. Клиенту это было очень и очень выгодно. И он, кроме того, ничем не рисковал! Рисковала разве что менеджер, причем совсем чуть-чуть – рисковала быть пойманной на том, что отчего-то ролик ее клиента был в эфире вдвое чаще положенного. Но операторам эфира, инженерам и диск-жокеям, тем, кто видал, как Юля, Яна или Рита заходят по очереди в эфирную студию и то вписывают в расписание рекламы какой-то новый ролик, то после его трансляции в рекламном окне сразу же бегут вычеркивать, вымарывать, стирать с доски, уничтожать следы левака… Всем эфирникам-небожителям эти штучки коммерческого отдела были до лампочки. Начальник коммерческого отдела просто не мог уследить за всеми трансляциями, а и ушлые девчонки, если их даже ловили за руку,- мол, почему этот ролик про цветочный магазин на Садовой звучал не в своем окне? – заученно твердили дежурную отмазку: де, заказчик звонил, что вовремя не расслышал, и чтобы скандала не было, трансляцию ролика пришлось повторить. Но за руку девчонок ловили всего раз или два… Грозили пальцем, говорили грозным голосом "УЖ МЫ ВАС В СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ!!!" И отпускали. А девчонки крутили и крутили свою карусель левого эфира. Каждый левый выстрел ролика на воздух – сто долларов на карман… Три трансляции левака за день – триста левых долларов в кармане.

Двадцать рабочих дней – шесть тысяч зелененьких за месяц в кармане… Ну-у-у…

Половину из этих денег надо отдать тому же коммерческому директору… Анатолию…

Три девчонки по три тысячи в месяц – девятка с тремя нулями! Но не надо считать чужих денег! Не надо заглядывать в чужой карман!

Когда Ритка вернулась со стажировки, Дюваль и Жирок оба однозначно распорядились, чтобы эта девушка работала офисным менеджером по рекламе.

В тонкости левой карусели ее посвящала старшая менеджерша Юля… Она не сказала:

"Будешь отдавать половину левых Анатолию". Это было бы неосторожно и неразумно – кто ее здесь вообще знал, эту Риту? Эту выскочку! Пришла на вечеринку в розовых лосинах, пригласила Дюваля на танец и прыгнула в дамки!

Но нарушать систему воровства тоже было нельзя.

Поэтому Анатолий поручил Юле "взять шефство", стать "наставницей для молодого специалиста"…

Конечно же, нормы – три тысячи зеленых баксиков – Рита в первый месяц не выполнила.

Пришлось отдать Анатолию (через Юлю, разумеется) часть своих денег. Но во второй месяц дело уже стало спориться. Клиентам нравилось работать с этой красивой и очень коммуникабельной девушкой.

И жизнь стала налаживаться, и Ритка стала забывать свою тоску, как не сложилось с Игорем, как не получилось остаться во Франции. Зачем ей оставаться во Франции? – спрашивала она сама себя, – и здесь можно неплохо устроиться. Три тысячи в месяц – для Франции это тоже неплохая зарплата! Но здесь ведь и жизнь дешевле, а значит, в пересчете цен, она как бы зарабатывает все десять тысяч в месяц!

Но однажды случилась катастрофа…

– Где тут у вас такая Рита работает? – спросил охранника один из братанов.

Братанов было четверо.

Они были классического вида братками – коротко стриженые, в спортивных с лампасами штанах и черных кожаных куртках.

– Толя, там эту… Риту из твоего отдела какие-то серьезные ищут, – сказал дежурный администратор, заглядывая в дверь к коммерческому директору.

Не хотел Анатолий выходить к браткам, да пришлось.

– Чего вам, господа? – начал было Анатолий, пытаясь придать своему лицу максимум той внутренней уверенности, которой ему как раз и не хватало для спокойного разговора с братками-спортсменами.

– Ты нам скажи, Рита такая у вас тут где? – спросил один из спортсменов, совершенно остекленелым и рассеянным взглядом окинув подавшего голос Анатолия.

При этом пацан взял Анатолия за пуговицу пиджака и принялся крутить ее, всматриваясь в явно не нравящееся ему лицо коммерческого директора каким-то совершенно расфокусированным взглядом, как будто предмет внимания находился не на плоскости Анатолиева лица, а в метре за ним…

– Ты нам ее телефон дай, ты понял?

Пуговица наконец оторвалась от пиджака, и спортсмен тут же разжал пальцы, выпуская несчастную пуговку.

– Ой, упало!

Анатолий не знал, то ли ему нагнуться за пуговицей, то ли не стоило этого делать, а вдруг в этом был какой-то подвох?

– Ну ты нам это, даешь телефона этой Ритки али как?

В общем…

В общем, дал Анатолий ребятам телефон Риты.

И когда они неторопливо удалились… Подчеркнуто неторопливо, непрестанно имитируя при этом разнообразные удары и атаки кулаками, локтями и ногами в стены коридора, будто это были не стены коридора радиостанции, а враги братков-спортсменов…

Только когда парни ушли, тогда Анатолий нагнулся за пуговицей. А потом тут же побежал к себе в кабинет звонить в Москву – генеральному директору, который в это время был там в командировке.

– Витя! Витя, это ты этих пенсионеров нам в охрану набирал? Ты знаешь, что на нас сейчас нападение настоящее было? А этот наш охранник, он как мебель… И даже хуже… Бандиты мимо него, как мимо столба, прошли и вышли… Надо завтра же заключать договор с ментами или с фээсбэшниками, или хоть с генпрокуратурой на охрану… И мне теперь домой ехать? Как мне без охраны?

И только уже оказавшись дома, куда Анатолий доехал совершенно спокойно и без происшествий, он вспомнил, что надо было бы Риту предупредить…

Виктора Семина тогда как назло не оказалось в Питере.

Как назло.

Витька Семин уехал на какое-то ралли в Финляндию.

Ралли "Тысяча озер" – про него еще по телевизору показывали.

И Игорешка Сохальский – даже если бы Рита под страхом смерти и решилась искать у Игорешки защиты – тот уже давно работал в Москве.

И некого было попросить защитить ее.

Ужас охватил Риту, стальными холодными тисками сжимая ее сердечко…

И главное – маму тоже напугали. А отец…

А отец как раз с инфарктом в Свердловке лежал на первой терапии. Ему-то как раз нервничать нельзя было! И ему ка-те-го-ри-че-ски нельзя было рассказывать про бандитов с их идиотскими, с их маразматическими претензиями…

И Ритка не смогла придумать ничего умнее, как пойти… Не в милицию, куда бандиты ей ходить не советовали под угрозой того, что и папашу больного в Свердловке достанут, и мамаше ребра пересчитают, если что… А в газете напишут, что мамаша с лестницы упала, а папаша в больничке не ту таблетку съел и помер…

И пошла Ритка к одному из клиентов по рекламному делу – к одному деловому, из новых бизнесменов, тому, что черный нал ей в конвертах за левую рекламу давал…

В общем, совершенно запуталась девочка.

Потому что бизнесмен этот рассудил так:

– С братками с этими мы, может, и решим вопрос. А вот ты нам за это должна тогда будешь… Рекламой отдашь.

И получилось так, что попала Рита из огня, да в полымя!

От одних бандитов отстала, а под пяту к другим, да в кабалу с тикающим счетчиком-то и угодила!

И бизнесмен этот, который сперва ей симпатичным казался, насчитал Ритке долгу за то, что от братков ее отмазал, триста бесплатных трансляций в течение двух месяцев…

Такого долга Ритка отдать при всем своем рвении и желании никогда бы не смогла.

– А хоть квартиру продавай, мне-то что! – бесстрастно констатировал бизнесмен, – с меня ведь тоже мое начальство спросит, мы ведь твой должок уже в учет себе записали!

И к кому обратиться?

В милицию?

А что там сказать?

Рассказать, как она три месяца воровала на радио деньги за рекламу?

То есть самодонос на себя написать?

– А с чем же те, первые, бандиты-то на тебя наехали? – спрашивал ее потом Витька Семин… Когда спустя десять лет они встретились наконец в Москве.

– А представь себе, – хохоча сказала Ритка, – им кто-то настучал, что я два месяца жила в Париже…

– И что? – спросил Виктор.

– А то, что они решили, будто я туда валютной проституцией ездила заниматься. А раз так, надо с меня налог собрать. Ведь бандиты эти как раз проституток в нашем районе пасли и крышевали…

– Они тебя проституткой посчитали? – не поверил Виктор.

– А зачем еще девушка может ехать во Францию? Они себе другой причины и представить не могли. Давай деньги и все тут! Они и маму еще запугали до полусмерти, а отец как раз заболел, да и ты в Финляндии где-то затерялся…

– В общем, ты, Ритуля, тогда и решилась уехать насовсем? – спросил Виктор.

– Да, именно тогда я и решилась выйти за Гийома, – кивнула Рита, – именно тогда.

***

Дорогой Гийом!

Я долго думала, прежде чем написать тебе.

Я долго думала над тем твоим предложением, что ты сделал мне три месяца назад, когда мы познакомились с тобой на дне рождения Вероник.

И я решила.

Давай попробуем. Давай возьмем у Судьбы шанс.

Теперь, когда я решилась, дело за тобой. И если ты не передумал, забери меня к себе, забери меня скорее.

Теперь твоя, Рита.

***

Узнал ли главный адресат вселенской новости о том, что Ритка вышла замуж за француза? Игорь… Игорь, для кого все это и затевалось, он-то узнал?

Конечно же, узнал.

От Семина узнал.

Семин оказался в Москве по делам федерации автоспорта.

А Игорь тогда еще без мигалки по столице передвигался и был вполне для старых друзей доступен.

Витька позвонил Игорю в министерство. Договорились на вечер, что Семин непременно приедет к Игорю домой, и потом у него же, а ни в коем случае не в гостинице, и заночует.

– Жена с дочкой на даче в Ильинском, я в квартире один, только домработница через день приходит, готовит и убирается, – пробасил Игорь в трубку неожиданно прорезавшимися вальяжными интонациями истинного начальничка.

Семин приехал ровно в восемь.

– Надеюсь, ты не за рулем? – раскрыв свои холодно-дежурные объятия, спросил Игорек.

Семин отметил, что Игорь и дома был при галстуке. Только пиджачок снял. Вот метаморфозы-то! И это после пяти лет перманентно в джинсах, с кумиром Фрэнком Росси на стене.

– Нет, не за рулем, – ответил Витька, по-европейски едва касаясь небритой щекой гладкой щеки своего приятеля.

– Нарулился там, во Франции? – спросил Игорь участливо. – Я читал, ты там даже какой-то приз отхватил.

– Нарулился, нарулился, – отвечал Виктор, передавая Сохальскому бутылку дорогого французского коньяка и осматриваясь по сторонам. – А квартирка ничего у тебя, не маленькая, – похвалил он, – наверное, метров сто двадцать будет?

– Сто семнадцать по жировке, – поправил Игорь, – и вообще, это жены квартира, я тут только прописанный жилец.

Для удобства сели на кухне.

По-быстрому сварили креветок, нарезали камамбера из красных и голубых коробок.

– Ну, ты женился и на свадьбу не позвал, – сказал Семин с наигранным упреком, едко улыбаясь, когда выпили по первой.

– Женился три года назад, мон шер, когда ты был на ралли в Африке. Я же тебе посылал приглашение, не лукавь! – ответил Игорек, закусывая коньяк сыром.

– Ладно-ладно, прощаю, – махнул рукой Семин, – тем более, что и Ритка наконец замуж выскочила.

Игорь застыл с креветкой, недонесенной до рта…

– Ритка замуж? – переспросил он, и надтреснутость в хорошо поставленном командном басе вдруг выдала его.

– А ты думал, она вечно будет по тебе траурную верность хранить? – ехидно спросил Витька, наливая по второй.

Игорь молча и не дожидаясь тоста выпил.

– А за кого вышла? – спросил он, поморщившись и не закусывая.

– Я ее на гонках ретро-машин в Монлери три недели назад встретил. Это в двух часах от Парижа…

– Я знаю, – перебил Игорь, – там до постройки Клермон-Феррана "первая формула" гонялась, эту трассу в двух фильмах показывали еще, в "Гран-при" с Ивом Монтаном и в Лелушевской "Мужчине и женщине"…

– В общем, мы туда отреставрированный "Вандерер" тридцать девятого года привезли, я в двух заездах в классе спортивных машин тридцатых годов выступил на нем.

После награждений там как всегда такой тусовочный обед типа барбекю, но не с пивом, как у американцев, а с вином…

– Ну! – нетерпеливо поторопил Игорь.

– Ну, тут она меня и нашла. И все так стеснялась что ли, но с мужем все же познакомила. Он тоже ретромашинами интересуется и держит в гараже пару "Бугатти" тридцать пятого и тридцать седьмого годов, но сам не гоняется, а нанимает пилотов.

– А почему стеснялась? – как-то угрюмо спросил Игорь.

– А потому, что мужик-то ей если и не по пояс, то точно по самое осповое пятнышко на плечике.

– Такой низкорослый, что ли? – изумился Игорь.

– Ну че я тебе врать буду? – возмутился Семин. – Я с ним за ручку здоровался. – Это мосье Эро де Бонэр вот такого хайту, – и, встав из-за стола, Виктор отчертил ребром ладони у себя ниже груди, показав, какого роста Риткин муж.

– Все ясно, о чем я всегда и говорил и что и требовалось доказать, – как бы даже радостно воскликнул Игорь, – все по схеме!

– По какой еще схеме? – буркнул Виктор, не понимая.

И тут Игоря как понесло, как прорвало.

Так с ним бывало порой только в университете. Откроются у него в голове какие-то шлюзы, и идеи текут неостановимым потоком, смывая все ваше волевое сопротивление.

И слушая его, Игорька, доводы, становишься сразу таким маленьким-маленьким, просто каким-то пигмеем в смысле интеллекта и только дивишься, до чего же он умный, подлец!

– А по той схеме, по которой наши мечтательные дуры, будучи преисполнены кретинской романтичности, едут на Запад замуж, думая, что их там с радостью возьмет юный румяный принц с лицом молодого Бельмондо… А на самом деле, древо жизни, которое, друг мой, как ты, наверное, помнишь, вечно зеленеет в отличие от сухой теории, оно преподносит преимущественно плоды малосъедобные и зачастую просто ядовитые…

– Ты кончай аллегориями-то говорить, – одернул приятеля Семин, – нам, шоферам, попроще, по-шоферски, где про сиськи – там про сиськи, где про попки – там про попки и не надо пушкинскими фигурами из греко-римской истории, где про ланиты Флоры да про перси Афродиты…

– А? – переспросил Игорь. – Ну да! – и, спохватившись, продолжил развивать свою мысль. – Так вот, эти идиотически инфантильные дуры прут туда замуж, думая, что их там возьмет кто-то нормальный. А ты сам подумай, Витенька, ты вот, будь у тебя нужда в бабе, ты бы стал в здравом уме выписывать себе невесту из Казахстана или из Киргизии? Вот то-то и я говорю! А для них, для высокомерных европейцев, наши российские, как для тебя, россиянина, киргизские. Если даже и не хуже.

Игорь сделал маленький глоточек коньяку.

– И наших там берет только тот, кто не в силах найти себе соотечественницу. Это как если бы ты, Витька, был закомплексованным уродом, ну… – Игорь задумался, – ну типа нашего Антона, урода этого, вот тогда, кабы тебе наши, родные бабы не давали, стал бы ты в Интернете искать баб киргизских. А для них ты был бы богачом, принцем, как для наших уродок эти французы с немцами.

– Понял я твой ход мысли, Игореша, и полностью его разделяю, – кивнул Семин, рукой отламывая кусочек камамбера и отправляя его себе в рот, – и, более того, добавлю, что по моему опыту, по моей личной статистике наши красотульки находят там себе записных уродов и стариков на тридцать лет себя старше.

Игорь не удержался, хохотнул и чуть было не поперхнулся при этом: – Ага, и что самое забавное, эти ублюдки европейцы, чтобы нашим бабам там служба в их уродо-старческих постелях медом не казалась, понапридумали массу унизительных для них юридических тонкостей.

– Я знаю, – кивнул Семин, проглатывая дольку лимона. – Чтобы этот французский паспорт отработать, она должна честным трудом за шесть лет супружества всю себя доказать, или он в суде потом ее паспорт еще оспорит, и выгонят ее из Европы в шею!

– Ага, – хмыкнул Игорь, – сколько хренокилометров члена ей, бедной, придется облизать, прежде чем вожделенную парижскую прописку получит?

Принесенную Витькой бутылку выпили.

Потом выпили еще другую, которую Игорь из кухонного шкафа достал.

Потом перешли в кабинет, где, уже сидя на ковре, допивали третью, из бара.

– Жалко Ритку, – икая, подытожил Игорек.

– А че не женился, если жалко, – спросил Витька, глупо и пьяно улыбаясь.

– А ты че не женился, засранец? – переспросил Игорь, откидываясь на стянутую с дивана подушку.

– Давай за нее, чтоб у нее все получилось, – предложил Семин.

– Давай, братан, давай!

Семин криво усмехнулся. Вспомнил, что когда увидал их вместе на гонках в Монлери, не мог избавиться от искушения – мысленно представить себе их в постели. Риту и этого presque nabot (Сноска: Почти лилипут (карлик).) – мужа ее…

Во-первых…

Во-первых, эффект интереса к подробностям этого их марьяж-мезальянса вспыхнул в голове и в сердце у гонщика Витьки хотя бы потому, потому что Ритка по-прежнему волновала его. Не он бросил ее, наигравшись в любовь, а она ушла от него к Игорю Сохальскому. И как-то Витька то ли сам по пьяной голове додумался до сентенции, ставшей потом сакральной для него, то ли Антошка ему сказал, даже неважно кто, но замечательная суть сказанного была в том, что от таких женщин, как Ритка, мужчины сами не уходят…

Да, не уходят.

А значит, получается, что Сохальский не мужчина? Он-то как раз от Ритки ушел – бросил ее! Но Сохальский мог быть тем исключением из правила, что подтверждало само правило.

А Ритка никогда не переставала волновать Семина. И избавление от донимавших его мечтаний он всегда находил в Риткиной сопернице – в скорости. В единении ревущего мотора с бешеным вращением колес, едва-едва балансирующих на грани потери сцепления с крутой и опасной дорогой.

И выматывание нервов скоростью, опасностью и риском было хорошим лекарством от любви.

Женщин у Семина было предостаточно.

Красивых, длинноногих и даже иногда неглупых.

Но такой, как Ритка, не было.

И поэтому – накатывало.

Накатывала порою на сердце давящей волной тоска.

Тогда, на втором, на третьем курсе, отпустил Ритку к Сохальскому, не стал биться с Игорьком в бессмысленной драке… Именно потому что в бессмысленной, и именно потому и отпустил. Это был ЕЕ, Ритки, выбор. И ни кулаками, ни какми завоеванными кубками гран-при всего мира нельзя было ее тогда удержать в ЕЕ выборе. Потому что полюбила она.

А когда Сохальский ее бросил, взять ее снова… Подобрать Ритку, как объедки с барского стола, Витька не мог в силу своей не поддающейся его воле гордости. Так и обречены они оба были на то, что не связалось у них. У Ритки и у Семина.

И жил Семин с болью в груди. То затихающей, то снова накатывающей и давящей сердце.

Так что, когда он увидел ее мужа, этого мосье Эро, Семин пришел в состояние необычайного сексуального волнения. И причиной этого волнения был тот сексуальный мезальянс, что со всей очевидностью являла эта пара. Красавица Ритка – тонкая, стройная, гибкая, высокая, длинноногая, с русой косой до пояса, и этот… карлик – ниже Дэнни де Вито на пятнадцать сантиметров.

И глядя на этот мезальянс, на эту несовместимую, по его мнению, супружескую парочку, Виктор стал ловить себя на том, что в голову к нему лезут всякие непристойности.

Так, первым делом, пожимая Гийому руку и говоря свое дежурное "аншанте", Витька вспомнил школьный анекдот про Вовочку… И едва не хихикнул, с трудом совладав с собой.

Карлик!

Карлик!

Карлик…

Анекдот был смешным.

А суть анекдота обостряется тогда, когда он кстати рассказан. Или просто вспомнен.

Учительница в первом классе просит детей назвать слово на букву…

На букву "Х"…

Вовочка тянет руку…

Нет, думает учительница, нельзя Вовочке позволить говорить, непристойность матерную скажет обязательно, и дает слово Леночке, и та кричит: – ХВОРОСТ,

ХВОРОСТ…

Правильно, Леночка,- радуется учительница.

А теперь, дети, назовите слово на букву "П"…

Вовочка снова тянет руку…

Нет, нельзя ему, думает учительница и вызывает Оленьку. "ПТИЧКА, ПТИЧКА", – кричит Оленька.

Правильно, – радуется учительница…

Но надо бы и Вовочку спросить – отметок у него в журнале мало положительных.

Ну, набрала учительница воздуха в легкие и говорит: "Давай, Вовочка, назови нам слово на букву… На букву "К"!" И сама думает: "Нету на эту букву матерных слов!" А Вовочка радостный встает и кричит:

КАРЛИК! И выдержав паузу, добавляет: Во-о-от с таким вот здоровенным членом!

Витька вспомнил это свое первое впечатление от встречи с Гийомом и угрюмо усмехнулся…

И снова поймал себя на мысли, что ему все же интересно – а как там у них ЭТО?

Это самое? И неужели, неужели она любит ЭТО с ним?

Недаром, недаром мудрые и искушенные в вопросах силы образного возбуждающего воздействия на страсти человеческие – древние греки придумали Минотавра, которому бросали на растерзание самых красивых девушек… Ведь не возбуждает с такой же силой картина обычного соития красивого юноши с красивой девушкой, как возбуждает картинка обладания нежным женским телом какого-нибудь чудовища!

Возбуждение – через возмущение.

Возбуждение через протест сознания, что так не должно быть.

А еще, а еще сила эффекта возбуждения, что вызывает мезальянс, состоит в том, что изначально мужчина представляет себе акт обладания женщиной как акт подчинения ее себе, сопровождаемый и унижением, и причинением ей боли.

Это пришло от тех времен, когда штурмом взятая крепость или город на три дня отдавались солдатам на разграбление. А может, и с еще более ранних времен, когда, чтобы продолжить свой род, мужчины одного племени дикарей набрасывались на мужчин другого племени и насиловали самок прямо на трупах их соплеменников. Где уж там до нежных любовных ласк, когда пятеро солдат хватали женщину за волосы и волокли ее на сеновал! Но это приводило всех свидетелей происходившего в небывалое возбуждение! И это факт.

Оттуда этот теперешний накат возбуждающей волны? Когда видишь в порножурнале картинки белокурой девушки в мускулистых лапах двух, а то и трех негров?

Витька задумался над этим.

Задумался, потому что ЕМУ БЫЛО ИНТЕРЕСНО, КАК ТАМ У НИХ В ПОСТЕЛИ – У РИТКИ С

ГИЙОМОМ?

У некогда бывшей его Ритки?

И Виктор даже попытался представить себе, а как бы было ему самому: плохо ли – хорошо ли, случись ему улечься с девушкой из баскетбольной суперлиги?

И какую музыку они врубают, когда трахаются?

Французские группы? "Телефон" и Риту Митцуко? Или Патрисию Каас с Аленом Сушоном и Милен Фармер?

Сохальский вот любил Дэвида Бауи, Лу Рида, Йес и Кинг Кримсон.

А Витька Семин любил музыку попроще, от которой Сохальский кривил кислую рожу – мол, примитив! А Витька, наоборот, уверенно полагал, что простая и оттого лучше ложащаяся на душу музыка "Скорпов" и "Модерн Токинг" – более искренняя и потому более честная. Он тоже кривил рожу, когда Игореша подсовывал наивной Ритке очередную кассету с Лу Ридом.

– Чего девчонке голову морочишь своей заумью? – говорил он Игорю. И, уже обращаясь к Ритке, добавлял: – Выбрось ты эту муру претенциозную, возьми лучше Криса Нормана послушай.

Но Ритка…

Девчонки вообще, когда хотят парню понравиться, подстраиваются под его вкусы.

Ходила с Витькой Семиным – млела у него в машине от Тома Андерсена с Дитером Болиным, млела, аж глазки кверху закатывала так, что зрачков уже не видно было – одни белки с красными прожилками да дыхание прерывистое. Особенно, когда Витька разгонял машину по нижнему Выборгскому шоссе и, правя одной левой рукой, правую руку свою пускал гулять по Риткиному телу – то отправлял свою шершавую ладонь к ней под юбку, то просовывал в вырез ее кофты.

А стала с Игорем Сохальским встречаться, так и полетели в мусорное ведро кассеты со "Смоуками" да "Скорпионз". А вообще, девчонки всегда были готовы добросовестно полюбить всякую музыкальную белиберду, лишь бы она нравилась их корешам-бойфрэндам.

Девчонки на второй день знакомства так и говорили: – Дай мне что-нибудь хорошее послушать… И им давали, насилуя их несчастные ушки, непостижимого Кинг Кримсона и запавшего в заумь Вэйкмана, а девчонки добросовестно слушали, качая головками в такт и не в такт сильной доле… Когда с этим мальчиком дорожки расходились, кассеты с Вэйкманом и Робертом Фрипом летели в мусор – ou pubelle – в трэш-бокс летели все эти Роберты Фрипы и Кинг Кримсоны, вместе с памятью о смятых под звуки этих фрипов и кримсонов кофточках, о порванных под эти звуки колготках и сломанных застежках лифчиков…

Глава вторая

Продажа желаний Как высокопарно написали бы в старину, "пробуждение его было безрадостным".

Впрочем, как всегда.

– Где деньги? Где деньги? Где деньги?

От этого рефрена в ушах стоял звон, как если бы на голову ему надели чугун и ударили по нему деревянной киянкой.

Казалось бы, когда жизнь становится невыносимой, естественный выход – уйди от этой жизни. Устранись от нее. Сделай, как знаменитый эскейпист Гудинни…Как делает любой кот, когда ему не по душе ласки хозяина. Или его неласки.

Уйди!

Но Анька правильно все рассчитала.

От больного ребенка Антон уйти не сможет никогда.

И Антошке порою даже начинало казаться, что это она специально во время беременности съела чего-нибудь такое, чтобы ребенок родился больным. Чтобы Антона через это навеки повязать. Сделать его рабом. Как джинна делали рабом лампы. Как галерного раба привязывали к веслу. Как японского солдата-штрафника приковывали цепью к пулемету…

Был выходной, Антон ехал к матери в дурдом. Навестить.

До Сенной добирался на метро. В вагоне закрыл глаза и в который раз уже думал о первородном грехе.

О том грехе, за который занижением собственной самооценки была наказана его мать.

О том грехе, за который был теперь наказан и он сам. Еще не успев пожить… О Боже! Еще не успев пожить, едва погуляв пару лет после института, да и разве можно назвать "гулянкой" эти два жалких годочка, когда он пытался пожить в свое удовольствие на те скромные средства, что давала должность помощника главного бухгалтера! И тем не менее, в самом начале жизни он попал в западню, и эта самая жизнь кончилась.

"Ведь счастье – это не когда у тебя все есть, – думал Антон, не открывая глаз и раскачиваясь в ритме раскачивающегося в тоннеле вагона, – счастье – это когда есть ожидание изменения к лучшему, когда есть свобода выбора, когда вообще есть какие-то перспективы, гарантированные той же пресловутой свободой. Антон даже вспомнил, как называется такая парадигма – апологетикой императива свободы она называется.

А теперь вот никакой свободы у него уже не было.

Он, как шар, вброшенный в поле китайского бильярда под названием "пин-бол", наткнулся на штырь, исчерпал всю свою потенциальную энергию в самом начале своего жизненного пути и встал… Встал без перспективы.

Теперь остается только одно: до-жи-вать…

Именно поэтому-то и не хотел он поддаваться на провоцирующую долбежку ненавистной жены: где деньги-где деньги?

Антон предпочитал теперь плыть по течению: – А пошла она на!..

Вот только ребенок. Весомый аргумент. Не сам Юрка, а болезнь его, будь она проклята вместе со всем прочим!

"Don"t worry, be happy!" – старая песенка, услышанная этим утром по радио, теперь навязчиво крутилась в голове.

"Счастье, счастье, счастье", – думал Антон.

А есть оно вообще?

В смысле, когда женишься на любимой, на красивой, и с нею с одной потом всю жизнь… Ни с кем ей не изменяя. Причем не оттого, что себя будешь принудительно контролировать, как монах – де, не гляди на иных женщин, а просто жена у тебя будет такая, что и не захочешь на иных глядеть!

Бывает такое счастье?

Вот если бы произошло чудо. Тогда, на первом курсе, когда он только познакомился с Риткой, с Виктором, с Игорьком, и вот тогда произошло бы чудо – Ритка выбрала бы не Витю Семина с его машиной, а приняла бы Антошкин букет, когда он полтора часа поджидал ее возле бассейна, и пошла бы не с Витькой, наплевав на его "девятку", а с Антошкой. И не просто бы пошла – в кино или на дискотеку, а стала бы его девушкой. Его женщиной… Или, как киришские, вроде его Аньки, говорят: "стала бы с ним ходить" и "у них бы все было хорошо"…

А?

Что бы тогда?

Был бы Антоха счастлив?

А если бы и Ритка стала долбить его, как Анька долбит?

Антон попытался представить себе картину:

Он приходит с работы в их коммуналку… В комнате – Ритка… В незастегнутом розовом фланелевом халате… И тоже, как Анька, с порога ему: – Где деньги?

Нет!

Совсем не то!

Совсем не так, как с Анькой.

Да Ритку бы он первым же делом повалил бы на диван…

На ковер…

На стол бы ее завалил…

И не отрывался бы от нее, и не отлеплялся бы от нее до полной диффузии…

"А еще, – подумал Антон, – для Ритки я денег добыл бы…" Наверное.

Наверное, добыл бы.

А то как же иначе?

И еще…

И еще одно важное обстоятельство.

Это чудо, если бы оно и произошло, оно должно бы было произойти именно на первом курсе.

Именно на первом, еще до того, как она была с Виктором, и до того, как была с Игорьком.

Антоха наверняка не смог бы с нею жить, вернее не с нею, а с ревностью к ее прошлому, к тому ее танцу на столе, когда Игорек со своей кривой ухмылочкой так по-хозяйски осматривал ее живот, низ ее живота, когда она так бесстыже танцевала для него под Дитера Болина на их новогоднем столе.

И Антохе вдруг пришло в голову: "А может, она потому за Игоря и не вышла, что до него была с Семиным? Может, Игорь тоже не взял ее из-за ревности к ее прошлому?" Ему вдруг в голову пришел сюжет…

Сюжетик для пьески.

Живут три парня, три приятеля.

Двое – Игорь и Витя – по очереди сожительствуют с красавицей Ритой. Она у них вроде переходящего приза: кто сильнее отличится, кто круче другого по жизни чего-то добьется, с тем она и сожительствует… Переходит, как знамя, от одного к другому и обратно.

Но настало ей время замуж выходить да детей рожать. А парни эти – Витя с Игорем – Риту замуж не берут – из ревности. Из ревности к ее прошлому и к ее будущему.

И тогда они решают выдать Риту за Антошку-неудачника.

Гуляют у них с Риткой на свадьбе… И по очереди потом становятся ее, Риткиными, любовниками. А она – замужняя женщина, уважаемая дама.

И Антоху-неудачника к делу Игорь с Витькой пристраивают, чтобы на такую раскрасавицу жену ДЕНЕГ бы смог заработать…

Интересно, а согласился бы Антоха на такое счастье?

Подписался бы?

Объявили его остановку.

Антон вышел.

Встал на движущуюся ленту эскалатора.

– Держитесь за поручень, не бегите по эскалатору, – крикнула в микрофон дежурная.

Антон обернулся поглядеть, кто это там такой бежит.

– А не надо было себя проклинать, – крикнула в микрофон дежурная.

Антон сперва не понял.

В голове как-то глухо шумело, как бывает, когда перекупаешься в речке и не успеешь еще вытряхнуть воду из ушей – прыгаешь, прыгаешь на одной ножке, а она все никак не выливается. А в голове шумит.

– Не надо было себя проклинать, – повторил Антон, шевеля губами.

Повторил и воровато обернулся, не заметил ли кто, что это сказали ИМЕННО ЕМУ.

Ему, а никому другому.

Дальше ехал, трясся в трамвае. На Пряжку неудобно ездить – нету прямого метро.

От Площади Мира – от Сенной на трамвае, а там пешком. Маята!

Автоматически поглядел сперва на инвентарный номер вагона и, разочаровавшись отсутствием четырех семерок, ехал, предаваясь неуправляемому течению мыслей.

– Я мать свою зарезал, отца я зарубил, сестренку-гимназистку в уборной утопил, – повторял и повторял Антоха рефрен старой детской непристойности, подхваченной где-то в пионерском лагере, как потом, когда становятся более взрослыми, подхватывают в иных местах дрянные венерические болезни.

Да…

Мать свою он хоть и не зарезал, но ненавидел до ножа!

Неудачница.

Сама неудачница и его неудачником сделала.

"Лузерство" (Сноска: От loser (англ.) – неудачник, тот, кто всегда проигрывает.) – оно как генетическая, передаваемая по наследству болезнь.

– Когда я был мальчишкой, носил я брюки клеш, соломенную шляпу, в кармане финский нож…

Не носил Антоха ни соломенной шляпы, ни клешеных джинсов. Мать вообще его более чем скромно одевала. Когда он в школе учился, говорила что все деньги на репетиторов уходят, а когда поступил на дневное, говорила, что модно одеваться – это грех и суета и что лучше в театр лишний раз сходить или на выставку.

Театры-шмятры!

Затрахала она его этими театрами.

Игорек Сохальский, кривя губы в своей вечно иронической улыбке, говорил по этому поводу, что опера – это истинное "эскюйство"…

Он так и говорил – "эскюйство", подчеркивая этим то ли свою пресыщенную утонченность, то ли свое презрительное отношение – его, аристократа духа, – ко всей нижележащей черни…

– Опера – это истинный театр. Там, по крайней мере, артисты ноты знают и учатся пятнадцать лет музыке. Да и какой музыке! Вагнер, Верди, Россини, да и наш Пиотр Ильич, который всех немцев один стоит… А драмтеатр… – здесь Игорь морщил лицо, – драмтеатр это зрелище для черни, ошибочно возомнившей, что имеет духовные запросы.

Игорь хитро улыбался… Так, как только один он и умел улыбаться…

– Они ошибочно полагают, будто послеобеденное желание "чего-то такого" и есть те самые духовные запросы. Это как у Стругацких, кадавр номер два, когда селедочные головы из корыта жрал. Он ножкой в такт репродуктору подстукивал, а профессор Выбегало говорил, что это косвенное доказательство кадавровой духовности.

И Антоха, завороженно слушая, мечтал о тех временах, когда и сам научится так же излагать. И он так был благодарен Игорьку за то, что тот нисходит до него, разговаривает с ним, что даже прощал ему его явные оскорбления. А ведь когда Игорь говорил о том, что вся эта чернь, которая обожает драмтеатры, в основном представлена полуобразованными инженерками-конструкторшами, которых в Питере пруд-пруди, когда он это говорил, он прекрасно знал, что у Антохи мать как раз и есть… Инженер-конструктор…

– Они любят песни про туманы и про запахи тайги и Боярского с Мигицко обожают, – усмехался Игорь, усмехался, глядя прямо Антохе в глаза.

Садист?

Да…

Своего рода садист.

Но ведь Антохе нравилось слушать его.

Даже когда это касалось его матери.

Получалось, что он, слушая и соглашаясь с утверждениями Игорька, как бы отказывался, открещивался, отрекался от инженерской полуобразованности, от того, присущего черни круга интересов, и тем самым как бы говорил: – Да, я теперь выше…

Я теперь выпрыгнул… Я теперь тоже вроде как аристократ…

Игорь дал Антохе почитать Зиновьева – "Зияющие высоты".

И ногтем отчеркнул те места, где про "Театр на Ибанке", куда экзальтированные ибанки (жительницы города Ибанска) ходили, затая дыхание от собственной духовной храбрости, содрогаясь от рыданий, восторга, ходили ловить те аллюзии, которых не было ни в тексте автора (неадекватного страдающего манией величия алкоголика), ни в задумке режиссера (безмозглого и крайне порочного), ни в нюансах игры актеришек (бездарных и развратных)…

И когда, хохоча до упаду, Антоха три, даже четыре раза перечитал те места, где прям про его мамашу и ее глупое увлечение театром, он пошел на кухню и выложил все ей… А мать не поняла. Сказала: – ЕРУНДА КАКАЯ-ТО!

Тогда он понял и решил для себя, что он отрезанный ломоть. И что родственная их связь с матерью – чистая формальность.

Игорь-садист был ему ближе…

***

Мать в одном ему угодила…

Вернее, не ему, а Аньке… Киришской жене его угодила. Тем, что, переехав в дурдом, освободила комнату в коммуналке, и теперь их у Аньки стало две… Антон-то думал, что ему под кабинет мамашина комната будет… Но, как говорится, – по одному месту мешалкой! Анька в одной комнате сына разместила, а в другой поместилась сама. Антоха теперь вроде как ЖИЛЕЦ был…

Смешное слово, однако!

Жилец…

Приличное? Пристойное слово?

Антохе оно почему-то казалось таким же неприличным, как в детстве неприличными казались ему слова АБОРТ или ПРОСТИТУТКА.

– И бились волны аборт корабля…

Жилец-нежилец…

Товарищи жильцы, домоуправление приглашает вас на встречу с депутатом Загорулькиным…

Товарищи нежильцы, домоуправление доводит до вашего сведения, что депутат Загорулькин сказал, что все вы уже не жильцы…

Трамвай стал… Но не на остановке стал.

Вагоновожатая – лихого вида пэтэушница, небось, такая же киришская блядь, как и его жена Анька, – открыла переднюю дверь, и пассажиры помоложе, которым еще было куда по жизни торопиться, начали потихоньку покидать вагон.

Лишь бабки, которым уже разве что только на кладбище или в собес надо было спешить, с пустой беспристрастностью в по-детски голубых глазенках оставались сидеть…

Антоха тоже вышел.

Впереди штук восемь трамваев стояло. Ток что ли отключили?

Придется топать теперь…

В воздухе противно пахло горелой электроизоляцией.

Что там?

Трамвай горит впереди?

Антоха ускорил шаг.

Любопытство – это косвенный признак того, что ты еще не помер.

Ведь именно кьюриосити киллд зэ Кэт, как любил говаривать ироничный Игорек, когда напоминал расшалившейся Ритке об истории жен Синей Бороды.

Любопытство толкало Антона вперед, туда, где в голове колонны замерших трамваев, из которых глупо глядели глупые старушки, глупо надеясь на то, что их сегодня еще куда-то повезут и довезут, что-то явно горело, дымило и толпливостью зевак, косвенно обещало поспешавшему Антохе какое-то неординарное зрелище.

И точно.

Горел трамвай.

Горел, как швед под Полтавой.

Электромоторы, что были снизу, под днищем, дымили иссиня-черными хлопьями удушливой изоляции. И уже желто-красные языки лизали борта электрического вагона…

Желто-красные, как на плакате из детства – БЕРЕГИТЕ ЛЕС ОТ ПОЖАРА!

Беспомощная вагоновожатая в оранжевом жилете поверх джинсовой куртки металась вокруг и просила у зевак дать ей позвонить по мобильному телефону.

– Куда уж звонить-то! – отвечали ей. – Теперь уж сами приедут…

И вдруг как толкнуло Антоху.

Номер…

Номер трамвая…

7777

Точно?

Нет, уже одну цифру – последнюю желто-красным языком подлизало.

Семь? Или единица?

Антон решил обойти трамвай спереди и посмотреть, какой номер написан там…

131313…

Что за черт?

Или у него уже глюки?

Но черный дым, вырывающийся из-под днища трамвая, уже застил – и стало не видно…

Какой номер?

Что за цифры?

Антон решительными шагами подошел к беспомощно расслабленной в своей растерянности вагоновожатой – в оранжевом жилете…

– Оранжевая мама оранжевым ребя-я-я-я-ятам оранжевую песню оранжево поет…

Антон открыл рот…

И постояв так с открытым ртом, вдруг спросил: – А какой инвентарный номер у вашего вагона?

– Чиго? – переспросила оранжевая.

– Номер вагона какой? – грозно насупив брови, повторил Антоха.

И вдруг услыхал в ответ.

– К матери, небось, в сумасшедшую больницу тебе надо, так ты и иди, и не стой…

Антон аж поперхнулся, остолбенев.

– А не надо было себя проклинать, милок… – с ласковой участливостью сказала оранжевая, – тогда бы и не маялся…

***

Нашатырь…

Ему явно совали нашатырь под нос.

Антон раскрыл глаза.

Он лежал на узенькой коечке в салоне медицинского микроавтобуса "скорой помощи" и медсестра совала ему под нос ватку с нашатырем.

– Что со мной? – спросил Антоха.

– Дыму ты наглотался, лежи, – шикнула на него толстая медсестра, – приехали на пожар, а ты единственный пострадавший, теперь тебя по "скорой" в дежурную везем.

– Не надо меня в дежурную, – резко возразил Антоха, пытаясь встать.

– Да лежи уж, коли к нам попался, – оскалилась медсестрица и легонько ткнула Антона в лоб.

– Да, не надо было себя проклинать, – повторил он, засыпая…

У Игоря тоже была такая привычка – тыкать открытой ладонью в лоб.

Не больно, но слегка унизительно.

Назидательно-покровительствующим манером.

– Вот так-то, Антоха, тумкать надо головой, книжки умные читать, – приговаривал Игорешка.

Когда он тыкал ему в лоб без свидетелей, Антон сносил это с легкостью, и даже рад был, что Игорь неравнодушен к нему, что переживает из-за его, Антошки, необразованности, но, тем не менее, общается с ним, почти на равных общается, разговаривает, делится мыслями.

Но когда Игорь делал тычок в Антохин лоб при Рите… Да еще и приговаривал: де, не знать, кто такой Шинкель (Сноска: Шинкель – архитектор, построивший дворец Сан-Суси в Потсдаме.), это игнорантность (Сноска: Инорантность – от англ. ignorance – невежество непростительного свойства.), мон шер.

Тогда, в такие моменты, Антон был готов Игоря убить.

А Игорь, будто читая эту решимость в Антоновых глазах, кривил губки в своей коронной ироничной улыбочке и пел, подражая какому-то оперному певцу:

– Не убивай меня без ну$жды!

Антоху это так раздражало!

Так раздражало, что он как-то и матери своей пропел на Игорев манер:

– Не убивай меня без ну$жды!

Пропел ей, когда она рассердилась на него за какую-то мелочь, а она тут же и поправила: – Надо петь "не искушай", а ты поешь "не убивай", и это неправильно.

Она вообще такая правильная вся, мамаша его.

– Так чего ж она тогда такая неудачница, если такая умная и правильная? – хотелось крикнуть Антохе…

А он ее спросил тогда: – Что значит "не искушай без ну$жды"? Значит, если у мужика есть нужда, он может искушать? Имеет право искушать, оправдываясь наличием у себя этой "ну$жды"? И не имеет такого права, если нужды у него в этой женщине нет? Так это смешно! Зачем тогда вообще кого-то искушать, если в человеке нет нужды?

А мать ему тогда и ответила, да так, что в самую точку, в самые печенки попала…

– А у твоей Ритки есть в тебе нужда? – спросила мать. – Зачем ей ты? А тем не менее, она тебя искушает…

И нечем было крыть. Нечем!

Что? Разве не догадывался Антон, что Ритка близка с его дружками – с Игорем и с Витькой Семиным? Разве это не могло служить основанием для того, чтобы изгнать Ритку из рая собственных грез, что был у него в голове?

На втором что ли курсе они как-то разговорились о сексе.

Ну, так, как могут разговориться двое восемнадцатилетних мальчишек…

С подробностями, с физиологией, с апелляцией к собственному выдуманному-невыдуманному опыту.

И Игорешка вдруг сказал: – Люблю, когда девушка сидит на высоком стуле, на манер тех, что в баре у стойки, или за неимением такого стула, сидит на столе, лицом ко мне, а я на нее смотрю и трахаю ее…

Игорешка не сказал, что трахает он именно Ритку…

Но Антон понял.

Понял, что он именно про Ритку говорит.

Ведь вроде и не сказал ничего такого, по чему можно бы было идентифицировать ту даму "икс", про которую Игорь сказал, что "любит на нее смотреть, как она сидит на столе лицом к нему", но Антон точно понял. На все сто процентов, что речь шла о них – об Игоре и о Рите.

Гнать, гнать ее из рая собственных грез! Ведь это его, Антошкин, рай! Он в нем хозяин! Это его голова, это его мечты!

Но не мог Антон ничего с собой поделать.

Прописалась Рита в его РАЮ его ГРЕЗ…

Как потом прописалась в его комнатах эта киришская Анька.

И не выгонишь!

Обеих.

Витька Семин никогда не трепался о своих победах на сердечном фронте.

Да чего трепаться? Весь факультет и так знал, что на первом курсе Ритка была его девчонкой. И все у них, как тогда говорилось, "было хорошо"…

Так девушки деревенские обычно говорят, когда отказывают какому-нибудь незадачливому ухажеру: "у меня есть парень, и у нас с ним все очень хорошо".

И под этим "все хорошо" подразумевается то, что с началом перестройки активно начали показывать по телевизору, то есть объятия, слияния, эякуляции, оргазмы…

Экий емкий эффемизм, однако!

"Все хорошо"… Значит – секс, любовь и все такое…

А когда в конце разговора или письма говорят: "Желаю всего хорошего!", значит, секса желают что ли?!

Антоха угрюмо усмехался собственным невеселым мыслишкам.

А что ему оставалось? Несчастному ревнивцу!

На убийство он был не способен. Но не по мягкосердию своему, а по трусости и слабоволию. И на решительный штурм Риткиного сердца – тоже был не способен.

Потому как заранее обрек себя на неудачу, оправдав свою трусость тем, что, де, где ж ему тягаться с Витькой, у которого и автомобиль, и папаша богатый, и все такое – черта в ступе… И с Игорьком ему тоже слабо$… Игорь и самый умный, и самый перспективный, и родители у него чуть ли не в правительстве…

Вот и оставалось ему, Антохе, жить с гвоздем в голове. С гвоздем в мозгу.

С гвоздем, которым была Ритка – вечная обитательница его РАЯ ГРЕЗ. Его собственного пространства в его собственных душе и голове.

***

А ненавистная Анька – та была теперь вечной обитательницей их с маменькой квадратных метров.

Антон слышал один раз, как соседка Вера Федоровна, пенсионерка, умнейшая баба, но злая-презлая, говорила другой их соседке по коммуналке: – Киришская эта поблядушка его мать в дурдом на Пряжку выселила, а потом и его самого, муженька своего тоже куда-нибудь отселит, вот увидите…

И что самое интересное!

Что интересное самое!

Перспектива быть отселенным куда-либо из их с мамашей квадратных метров пугала Антошку куда как меньше, чем перспектива до конца дней ходить с неотселенной Риткой в собственной голове…

Ритка и Анька.

Две женщины его жизни.

Одна жила в его душе.

Другая жила в его комнатах…

Хотел ли Антоха завести себе третью женщину?

Зачем лазал-ползал по Интернету по страницам сайтов знакомств?

Может, потому, как в старой песне из маменькиной юности, что порой крутили по радио-ретро, пелось:

"Новая встреча – лучшее средство от одиночества…" Но Антоха не считал себя одиноким.

Ведь Ритка постоянно сидела у него в голове.

Гвоздем невынимаемым сидела.

И каждую ночь он мечтал о ней.

Она всегда была с ним. При нем она всегда была.

Как теперь всегда при себе носят мобильный телефон…

Она всегда сидела в его РАЮ его ГРЕЗ. В его голове.

И он всегда мог остаться с НЕЮ наедине.

Другим, у кого не было женщины в их РАЮ их ГРЕЗ, нужны были порнографические журналы, киношки эротического свойства. А Антохе этого не нужно было. Не нужна была ему порнография. У него в голове – в РАЮ ЕГО ГРЕЗ всегда была самая красивая и самая желанная.

Но тем не менее, по страничкам сайтов знакомств он полазать любил.

Была у него такая страстишка.

Сперва он писал месседжи всем Ритам, которым было столько же, сколько и его Рите, лет.

В переписке он назывался либо Игорем, либо Виктором. В зависимости от того, какое у него было настроение.

Иным Ритам он писал сразу от двоих. И от Виктора, и от Игоря.

Для этого он открыл на одном из сайтов две собственные страницы, куда поместил фотографии, взятые из какого-то сетевого журнала.

Его вымышленный Игорь был крупным руководителем и бизнесменом. Женщинам, с которыми он вступал в переписку, Антон объяснял, что Игорь Петрович – вдовец и долгое время хранил верность памяти своей жены… Но теперь устал от одиночества, и так как в силу своего положения и острого дефицита времени не может заводить поспешных романов ни на курортах, ни у себя в офисе, то вот доверился Интернету…

Женщинам импонировала его "верность памяти жены"…

Антон писал им, что он выбрал именно их, так как они ему напомнили утраченную супругу. Безвременно ушедшую…

Некоторые дамы, подруги по переписке, сильно войдя в раж, ужасно хотели "срочно увидеться", уверенные, "что сумеют загладить и ослабить боль потери"…

Другим он писал, что он, Виктор, – простой и хороший парень, про которых говорят, что они "с руками" и что "за таким, как за каменной стеной". Писал, что уже год, как его девушка (подлая) бросила его, уехав в Азербайджан к одному Бакинскому нефтяному шейху в гарем – третьей любимой женой…

Некоторые верили.

И тоже с готовностью предлагали услуги по скорейшему утешению…

Ах, эти бесконечно добрые русские женщины!

Они готовы ВЕСЬ МИР УТЕШИТЬ.

Особенно западноевропейский.

Этакие заземлительницы общемировой тоски!

Он им писал.

Они ему отвечали.

Это была игра.

И не более того.

Потому что для реальных знакомств, для покупки цветов, для ужинов в ресторанах – нужны были деньги.

А их у Антона не было.

– Деньги! Где деньги? Ты достал денег? – словно деревянной киянкой по чугуну, надетому на голову.

– Ты деньги достал? – встречала его Анька на его квадратных метрах.

Неужели Ритка могла бы тоже так же долбить киянкой по голове?

Оттого и сидел на работе допоздна.

Дома отговаривался, что баланс сводил или что справку в налоговую готовил…

А сам сидел в Интернете да разглядывал барышень на страничках заочных знакомств…

Иногда писал – посылал им любовные записочки.

Но когда получал согласие на встречу – пугался и телефона своего не давал.

Денег на флирт у него не было.

А куда без денег?

Бабушка-покойница как было приговаривала?

"Без денег – бездельник"…

Кому он без денег нужен такой?

Вот и пялился часами на фотографии да на резюме этих соискательниц семейного счастья в перьях…

Пялился да облизывался.

А еще отчего-то втайне надеялся вдруг увидеть там ее, Риткино, резюме и ее фотографию…

А вдруг?

А вдруг она тоже несчастлива? Не сложилось у нее.

И наглядевшись на невест, Антон крапал потихоньку пьесу…

В память о мамашиных театрах-шмятрах…

И думал.

Вот отправит он пьесу эту в самый знаменитый театр самому знаменитому режиссеру.

И тот вдруг – решит ее поставить.

И на премьеру придет Ритка.

Самая завсегдатайка всех центровых бомондных тусовок.

Все станут восхищаться: какая пьеса! Какой современный настрой! Какая тема!

А кто автор?

А автор, он, выскочит из-за рояля в кустах – Антоша во всем белом…

Антоша Чехонте – драматург сраный.

Картина пятая

Он и Она.

Она: Знаешь, а ты ведь боишься свидания…

Он: Почему ты так решила?

Она: А потому что ты… Потому что тебе, наверное… Много лет!

Он: Пф-ф-ф! С чего это ты взяла?

Она: Потому что ты можешь оказаться из тех Дон Жуанов, которые уже не могут, но им просто нравится имитировать ухаживания… Жить в некой иллюзии сексуальной активности, обманывая самого себя…

Он: Ишь ты!

Она: А вот так!

Он: Точно – доцентщица… И Фрейда, и Юнга с Леонтьевым читала…

Она: А тебе известно, что Сабрина Шпильрейн, когда дружила с Фрейдом, была совсем юной… И очень-очень привлекательной?

Он: Это исключение, а вот старые и уродливые швабры – подруги Юнга – докторицы Джун Зингер, Йоланда Якоби и Анжелла Яффе – это ваше доцентщицкое правило…

Она: У-у-у-у! Как тут все запущено!

Он: Что?

Она: Да вы сами не то что доцентщик, вы, судя по всему, озлобленный член-корреспондент…

Причем, член уже не стоя$щий, а корреспондент по мэйл-боксам без надежды на позитивное свидание…

Он: Ты все сказала?

Она: А что?

Он: А то, что сама дура, вот что!

Она: И он еще злится – подумать только!

Он: Хошь анекдот?

Она: Не хочу!

Он: Современный. Идут три Масяни – одна американская, другая русская, а третья еврейская…

Она: Ну и что?

Он: А что, тебе не смешно?

Она: Нет.

Он: В тебе воображения нет нисколько, поэтому и в виртуале сидишь…

Она: Как это?

Он: В девятнадцатом веке люди как-то жили без этого, ты подумай!

Она: Я не верю – это какой-то виртуальный фэйк, вся эта история, все эти Пушкин и Достоевский… Это все Билл Гейтс придумал и на си-ди-ромах нам прислал в русской версии…

Он: Вот то-то и оно! У них раньше было воображение, а у тебя, как, впрочем, и у других – его нет.

Она: Есть у меня воображение – я же тебя себе воображаю!

Он: Ну?

Она: Ну, ты такой…

Он: Какой?

Она: Красивый, образованный, интеллигентный, умный, не жадный…

Он: Все верно…

Она: Щедрый… В турпоездку меня отвезет… Отвезешь…

Он: Зациклило тебя. А впрочем, вы лихо приспособились.

Она: Кто это "вы"?

Он: Масяни…

Она: Кто-кто?

Он: Бабы нынешние – вот кто! Вы теперь все этак дискретно регламентировали по жизни – секс с бойфрендом на уикенде, он за это в ночной клуб сводит и тряпочку в бутике купит… А большой секс – в отпуске, и он за это в Анталью или в Коста-Браво отвезет, и там десять тряпочек в местных бутиках купит… И такого бойфренда вы ищете, чтобы щедрый был… Не жадный… А мужа, чтобы каждый день был секс, вам уже не надо, потому как муж – он по определению не щедрый и жадный. Он ведь в рутине каждого дня не станет тряпочки дарить! Зато ежедневный секс можно завести с начальником на службе. Даром что ли теперь во всех офисах эти минетные комнатки, что якобы для переговоров!

Она: О чем ты! А на себя посмотри! Да вы сами того хотели! Свободы! Брак – жена вас тяготили… А женщина, пока вами развращена не была, к стабильности – к браку тянулась, к жизни семейной. Но это вы ее к разврату свободы вынудили! А ей тоже понравилось… А теперь вот и сидите подле ласкового монитора – на порносайт мастурбируете.

Он: Открой личико, Гюльчатай! Ты либо мужик, либо доцентщица шестидясяти лет…

Она: А умных женщин что не бывает? Как, наверное, и щедрых мужиков!

Он: Размечталась.

Она: Мы во все века приспосабливались к вам, притворялись дурочками, чтобы высокомерному честолюбию вашему потрафить… Мол, вы умные – умнее нас, баб глупых. Потому как нуждались в вашей физической защите да прав социальных не имели… А теперь вас и бесит то, что мы без вас обходиться научились.

Он: Так и поезжай в Испанию одна – чего ж ты не едешь?

Она: И поеду – напугал!

Он: А что насчет вашего хваленого ума, якобы скрываемого вами до поры – этакого, что ли, латентного умищщи, то у Ницше в "По ту сторону добра и зла" есть такое место. Послушай вот. "Если даже предположить невозможное, что природа наделила женщину умом, то как объяснить хотя бы тот факт, что за тысячелетия нахождения возле плиты, женщина так и не смогла познать секретов пищеварения и настоятельно продолжала кормить мужчину теми диетами, что составляли вред его здоровью и медленно убивали его…" Она: Ницше был больным человеком…

Он: Женщины довели.

Она: Он общался только с Вагнером, а Вагнер, насколько мне известно, – мужчина…

А что до вредных диет, то мужики же не желают есть на обед тертую морковочку…

Они же предпочитают жирную жареную свининку… А наше дело – угождать прихотям своего повелителя.

Он: Так зачем тебе мужик? Если тебе и так хорошо?

Она: Мне? Для того, чтобы в Испанию меня свозил.

Он: Ага… Любовь – это бартер… Ты мне – Испанию, а я тебе за это десять оральных сексов… И это ведь даже можно посчитать… Один минет на Староневском в машине – стоит полтаху баксов. Значит при стоимости путевки в пятьсот грюнов дружба на неделю в Коста-Браво стоит десять этих самых… Так?

Она: Брак – это бартер. А любовь – это любовь.

Он: Любовь тоже бартер. Тебе приятно и мне приятно. Ромео Джульетте делал хорошо, а она – ему…

Она: Неправда твоя. Любовь – это не бартер. Когда любовь, я готова ему все отдать… И даже жизнь…

Он: Эк тебя заколбасило!

Она: И ты бы мечтал о таком, да боисси!

Он: Пора.

Она: Что пора?

Он: Дисконнектед делать…

Она: А-а-а-а! Правда-то никому не нравится!

Он: Так хорошо – как? Вместе – тугезер? Или – эпарт?

Она: Не знаю…

Он: Пришли мне фотку свою – без бикини…

Она: А ты мне картинку пляжа в Анталье… И отсканируй и пришли изображение стохи баксов…

Он: Точно – мужик!

Альт-контр-делит. Перезагрузка

Картина шестая

Он и Она.

Она: Я соскучилась… Представляешь, пока от тебя мэйлов не было, я тут даже затосковала…

Он: А у меня… А у меня…

Она: Что у тебя?

Он: Эрекция случилась немотивированная.

Она: Что?! Как это – немотивированная?

Он: Я даже на фри порносайт вчера не ходил… А как подумал о тебе…

Она: Обо мне? Ты думал обо мне?

Он: О тебе, о тебе – радуйся. У меня крыша просто поехала.

Она: Крыша поехала? Это так замечательно! И куда же она поехала?

Он: Может, даже и в Испанию.

Она: Тогда давай вместе залезем на эту крышу!

Он: Этого-то я и боялся.

Она: Чего боялся?

Он: Ничего…

Она: Ну, скажи-и-и…

Он: Синдром привыкания.

Она: А-а-а! Синдром свободной охоты, новой коровы и прочее, и прочее! Вот вы в чем – мужики!

Он: Женщина! Ты – женщина.

Она: Ну – слава Богу!

Он: Знаешь, как у Ницше было про женскую суть?

Она: Опять какую-нибудь гадость скажешь.

Он: Радость ко мне прилетает, когда мужчина ко мне приползает.

Она: Смотря какой мужчина.

Он: Такой, как я – это оч-ч-ч-чень большая радость!

Она: Да-а-а-а? Теперь я вся сгораю от любопытства! Але-вьян!

Он: Приду!

Она: И не забоишься?

Он: Не знаю… Боюсь…

Она: Чего боишься?

Он: У японцев есть поговорка: Молода – цветущий сад… Стара – дракон из сада вылетает… Я дракона боюсь.

Она: Мне двадцать лет…

Он: А какие у тебя глаза?

Она: А ты и правда влюбился! Вчера на грудь обнаженную хотел посмотреть, а сегодня про глаза заговорил.

Он: А ты способна влюбиться? Или ты по-прежнему исповедуешь бартер?

Она: Бартер был у тебя.

Он: У нас обоих.

Она: Я тоже хочу увидеть твои глаза.

Он: Завтра?

Она: Завтра в полседьмого.

Он: В интернет-кафе…

Она: А как я тебя узнаю?

Он: А ты мне присылала свою фотку или подруги?

Она: Я боюсь…

Он: Я буду самым заметным в этом интернет-кафе.

Она: Давай туда придем и спишемся в чате!

Он: Я уже иду…

Она: Не ходи на порносайт!

Он: У тебя уже проявляются прихваты собственницы…

Она: Это нормально… Тебе понравится.

Он: Целу…

Она: Что?

Альт-контр-делит.

Глава третья

Лелеянье желаний

Или:

Рита переходного периода.

Родителей Сохальского Рита откровенно побаивалась.

И не напрасно.

Именно от мамочки Игорька ей и довелось выслушать… и испытать первое самое сильное в своей жизни унижение, которое тогда – на третьем курсе – она по неопытности своей ошибочно восприняла как некую обычную и допустимую для взрослой жизни необходимость.

Они с Игорьком тогда уже "сожительствовали", почти не скрываясь.

После лекций, с последней пары, ехали к нему.

К Игорю.

Отец его – крупный руководитель, член бюро обкома партии – дома бывал редко, зато мать была дома все время. И, конечно же, опытная и неглупая женщина не просто догадывалась, чем там в комнате занимается ее сын со своей однокурсницей, но она уверенно знала это.

И однажды, дождавшись, когда Рита выйдет из ванной, позвала девушку сына к себе в свой будуар.

Рита не могла потом без внутреннего содрогания вспоминать все подробности той их беседы.

Женщина говорила спокойно и уверенно. Как хозяйка, которая нанимает прислугу и инструктирует ее на предмет соблюдения внутренних правил распорядка.

Сохальская гордо держала прямую выученную балетным училищем спину и, манерно повернув слегка вбок свою седую, намеренно не знавшую ни хны, ни импортной краски красивую головку, говорила низким тихим голосом:

– Риточка, я знаю, вы спите с моим Игорем, и я знаю, что у нынешней молодежи сейчас это принято.

Рита напрягшись, молча ожидала того, куда повернется мысль красивой седой матери ее любимого.

– Риточка, я не ханжа, и более того я современная мать, которая вполне поспевает за временем и даже слушает и современную вашу музыку, и читает этих ваших современных писателей…

Рита молчала и ждала. Что последует за этим красивым вступлением.

– Риточка, вы можете приходить в наш дом, вы можете обедать с нами, ужинать, делать с Игорем уроки и эти ваши курсовые, и… – Сохальская задумалась. – И можете пользоваться нашей ванной… – Она подчеркнула слово "нашей". – Так как это непременное условие гигиены…

Сохальская снова задумалась, достала сигаретку, чиркнула зажигалкой…

– Вы не курите? Это хорошо, что не курите, курение плохо сказывается на потомстве. Так вот, я хочу одного, я хочу, чтобы мой сын был здоров. Вы понимаете?

Сохальская в упор, не мигая, сквозь дым ее сигаретки глядела на Риту.

– Вы понимаете? Как женщина – женщину? Я хочу быть уверенной в том, что, "сожительствуя" с вами, мой сын будет здоров, извините меня великодушно. Я желаю быть уверенной в этом.

Ритке было стыдно.

И потом, когда, приходя к Игорю в очередной раз, она уже, не таясь, шла в ванную и "до" и "после", она встречалась в коридоре с Сохальской, ей было стыдно.

Она чувствовала себя некой медицинской сестрой, которую наняли в богатый дом, приходить и делать некие медицинские процедуры одному из обитателей этого дома…

Ах!

Надо чаще и больше доверяться собственной интуиции, чем химерам общепринятой морали.

А интуиция подсказывала, что…

Что не женится на ней Игорь.

Но тогда – в конце второго курса – он уговорил ее.

Да и Витька Семин – дуралей из дуралеев – упустил ее.

Выпустил ее, дуралей!

А нельзя выпускать своих красивых невест!

Нельзя!

Кстати…

Кстати про Витьку Семина.

Кто-то там говорил про него, что он, де, смелый, лихой, на гитаре мастак и все такое прочее, какой угодно, но неумный… Скорее всего, Сохальский это про Семина за глаза кому-то говорил. Но ведь именно Витька Семин сказал как-то Антоше Добровольских, что Ритка для богатого Сохальского служит чем-то вроде гигиенической салфетки. У иного бедного студента, у которого денег на девушку нет, у того для этого самого имеется картинка в порножурнале и салфетка, чтобы кончить в нее и утереть гениталий, гигиену соблюдая. А у богатых Сохальских, у них денег достаточно на то, чтобы для сына девушку содержать.

Сказал это Витька с какой-то едкой досадой. Сказал, когда узнал, что Ритка с Игорем вместе в Сочи ездили отдыхать. И что, естественно, поездку Ритки оплачивали Сохальские.

Умный Витька?

Умный-то умный, а Антон на него тогда сильно обиделся.

Обиделся, потому как слова относительно бедного студента и салфетки с картинкой из журнала отнес напрямую на свой счет.

Когда Витька сказал это про Ритку и про салфетку, Антон аж зарделся весь, аж вспыхнул.

Неужели Витька был настолько прозорлив, что знал? Или догадывался о том, что Антон, запираясь от матери и от соседей в ванной, снимая с себя брюки, раскладывал на белом кафеле ее фотки. Риткины фотки. А, так как достать для себя ее фотографии, где она хотя бы в купальнике, у Антона не было никакой возможности, он наклеивал ее вырезанное из любительских снимков лицо на фотографии красавиц в бикини из рекламных проспектов курортов Болгарии…

Семин ранил в самое сердце.

И тем что Ритку – его вожделенную и единственную в мечтах Ритку – он сравнил…

Он низвел до предмета аптечной гигиены и что он – Семин – издевательски намекнул на какое-то свое знание подробностей из его – Антошки – потаённой жизни.

И хотел спросить Семина, да все никак не решался.

А очень хотел спросить. И ждал, что сам тот расскажет. Но Семин не рассказывал.

Не рассказывал, как у него было с Риткой? Какая она там – когда разденется и ляжет, подставив свое волшебное тело под ласки и поцелуи.

А сама Ритка тоже никому не рассказывала.

Никому-никому!

Но оставаясь наедине с собой. Задумывалась.

Задумывалась и сравнивала.

Не прогадала ли?

Ведь уходя от Семина, в тот последний их вечер, она сказала ему: "Может, я и пожалею потом, но теперь я точно знаю, что хочу уйти к Игорю".

Но, уходя тогда, но говоря эти слова, она и думать не могла, что сожаление и раскаяние придут так быстро.

Он все время обижал ее.

Ее Игорь.

Она была к нему всей душой, а он все время постоянно обижал, то называя ее всякими словами, то брезгливо кривя губки, когда ему что-то не нравилось, то прикрикивая на нее, а то и… Да, ударял он ее. И не раз.

В первый раз она думала, что все, что уйдет.

Но не ушла.

А он и прощения не попросил.

Случилось это как раз в Сочи.

Они жили в санатории Министерства Обороны, куда путевки доставал, естественно, папа-Сохальский.

Билеты на поезд в двухместное купе мягкого вагона Эс-Ве тоже папа-Сохальский в своем Обкоме заказывал. Ритка на полном содержании у них была. И радовалась этому и тяготилась этим.

С Игорем было хорошо.

Ритка не была дурочкой – понимала, что иные студентки третьего курса ездят к морю на плацкартной боковой полочке и ютятся в Сочах или в Геленджике на матрасике, брошенном на пол в тесном сарае с еще пятью или семью такими же бедными студенточками. И всякий раз, покупая мороженое, считают, а хватит ли денег на последние два дня. А она жила в двухкомнатном номере "люкс", обедала и ужинала в ресторане, да и билет на обратную дорогу был у них в такое же двухместное купе… Но убивало то, что Игорь относился к ней не так, как относится к своей девушке влюбленный студент третьего курса, а так, как относится к своей жене богатый состоявшийся мужчина сорока лет, проживший с супругой не полгода, как они с Игорьком, а все двадцать лет!

Не было в Игоре страсти и обожания.

Она его была готова обожать.

А он был холоден и расчетлив. И ровен в своей холодности.

Надо отдать должное – Игорь никогда не интересовался подробностями ее отношений с Семиным. Она иногда даже возмущалась: а почему его это не интересует? Значит, не любит? Если не ревнует ее к ее прошлому?

Она даже провоцировала Игоря пару раз.

Один раз завела разговор об Антоне.

Рассказала, как он поджидал ее возле бассейна с букетом роз.

И рассказывая про невинную историю с Антоном, думала, что Игорь начнет расспрашивать о том, а что было дальше?

И она как бы нехотя, начнет рассказывать…

А ведь дальше, а ведь дальше-то как раз и был Витька Семин в его машине. И была поездка на дачу в Репино.

Но Игоря почему то не интересовало, а что там было дальше?

Игорь читал какую-то книжку по экономике американского лауреата Нобелевской премии и периодически хмыкал в только ему понятных и только ему интересных местах. Хмыкал и даже не утруждал себя мыслью поделиться своими впечатлениями с нею – со своей Риткой. А она лежала рядом на широкой трехспальной кровати номера "люкс" и должна была сама занимать себя. Как в идеальной семье – в представлении Сохальских. Жена – это некое гигиеническое устройство для мужниного здоровья. А кто делится прочитанным с гигиенической салфеткой?

Он читает умные книги, а девушка-салфетка пусть читает про гигиену и про здоровье в соответствующих ее уровню развития журналах.

Порою после секса с Игорем, после дежурного, и иначе не скажешь, секса, засыпая, Рита вспоминала Витьку Семина.

А иных мужчин у нее и не было.

Витька был ласковый и страстный.

Он был и гонщик и музыкант.

И как музыкант он любил ее тело, как любят, как гладят деку любимой гитары талантливые, любящие музыку гитаристы.

Витька целовал. Витька исцеловывал ее всю.

Своими ласковыми губами он измерял все ее тело от гладких тонких лодыжек до завитков волос за ее розовым ушком. Он целовал ее живот. Долго-долго целовал ее живот и его сильные сухие и жаркие ладони гладили и ласкали все изгибы ее тела, все ее ямочки, все ее складочки, выпуклости и впадинки ее юного тела… Витька был такой нежный и страстный!

А Игорь?

А Игорю было нужно только разрядиться самому.

Он не дарил ей своих ласк. Он, словно властелин гарема, ждал от своей невольницы, чтобы она выполняла всю кропотливую работу… Именно работу.

И их близость была не любовью, а гигиеническим соитием.

Однако Ритка не умела "любить не любя". И она любила!

И только уже расставшись потом с Игорем, познав жизнь, она могла понять, как задешево Сохальские приобрели для своего сынка такую замечательную девушку.

Девушку-любовницу.

И еще поняла Ритка, каким дураком был Витька Семин, что отпустил ее к Игорю.

Дураком и даже более. Даже подлецом, а не только дураком.

Потому как Спаситель сказал иудеям, что по жестокосердию позволил им Моисей давать женам разводное письмо, а Спаситель сказал им, что кто дает жене своей разводное письмо, тот толкает ее на блуд! И будет за это держать ответ!

И Витька будет держать ответ за то, что толкнул нежную Ритку сперва в лапы Игоря, а потом… А потом по наклонной.

***

Решение "непременно вынуть гвоздь из головы" пришло после визита к матери на Пряжку. Добрался наконец. А ведь и правда, словно кто-то или что-то мешало ему все это время увидеть ее, но терпение и труд все перетрут. Любимая поговорка матери – одна из избитых истин, которые всегда вызывали у него отвращение.

Потому как не подтверждались эти истины ни его собственным опытом, ни всем тем, что он видел за свою жизнь…

Лечащий врач разрешил свидание.

Был теплый сентябрьский день, из тех, что в Америке называют "индейским летом".

Они сидели с матерью на садовой скамейке внутреннего дворика лечебницы, куда выпускали не особо буйных.

Неудачница.

Всю жизнь неудачницей прожила и в конце жизни своей вообще из жалкой коммуналки в сумасшедший дом съехала. Каков опыт! Есть чем поделиться…

Но Антону после того случая с горящим трамваем захотелось узнать у матери, как сходят с ума.

Уж это-то она знала.

Этим-то она могла с ним поделиться!

Когда оранжевая недотыкомка – та, что суетилась возле горящего трамвая, сказала ему, чтобы "ехал к матери в дурдом", да еще и добавила, что "не надо было себя проклинать", Антон вдруг испугался…

А ведь я с ума спятил!

И этот испуг стал самым страшным его испугом. Страшнее того, что пророчила соседка по квартире: мол, "Анька киришская и этого отправит, как и мамашу его".

Всякое лыко в строку.

И отправит!

Если он с недотыкомками оранжевыми уже наяву разговаривает и потом в обмороки падает!

– Мам, скажи, а тебя могут вообще тут когда-нибудь вылечить? – спросил Антон.

Он боялся спросить прямо в лоб.

Мол, "мама, как мне самому не оказаться тут же, на галоперидоле, от которого слюни идиотские текут"?

Но мать его поняла.

Она догадалась каким-то таинственным телепатическим образом.

Почуяла что ли?

– Если свой главный гвоздь из головы не вытащишь сам, – сказала она, – никакие врачи из твоей головы этого гвоздя не вытащат.

Они сидели и молчали.

Антон глядел себе под ноги, на чисто выметенную дорожку со следами метлы из ивовых прутьев…

– Наверное, небуйным сумасшедшим дают поупражняться, а те и рады, – подумал Антон, – вот и мне скоро тоже станут давать метлой помахать на больничном дворе, если режима нарушать не буду.

– Если сам свой гвоздь из головы вытащишь, не попадешь сюда, сынок, – сказала мать и тихонько заплакала.

***

ДА.

Я ПОЕДУ В МОСКВУ И ВЫТАЩУ ЭТОТ ГВОЗДЬ

Я ПОЕДУ В МОСКВУ И ВЫТАЩУ ЭТОТ ГВОЗДЬ

Я ПОЕДУ В МОСКВУ И ВЫТАЩУ ЭТОТ ГВОЗДЬ

Не надо было СЕБЯ проклинать

Не надо было СЕБЯ проклинать

Не надо было СЕБЯ проклинать…

Возвращаясь к себе, Антон думал о первородном грехе.

Получалось, по его рассуждениям, что Адам был таким же Богом, как и Иисус.

Ведь его сотворил Бог Отец и Духа в него вдохнул.

Но Адам согрешил…

Он вкусил плода от древа познания.

Хм!

Антон улыбнулся своим мыслям…

Теперь получается, что фирма "Эппл" Билла Гейтса – это тот самый плод, которым новое воплощение змея хочет соблазнить теперь уже… ВСЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВО, а не только первых людей, как было в райском саду.

И как придется во Второе пришествие вновь спасать людей от второго грехопадения?

Кому придется спасать? Какой ценой?

Но объявляли его остановку…

Глаза пришлось открывать.

И он думал стоя на эскалаторе, внимательно вглядываясь в лица людей, ехавших по другой ленте навстречу ему.

– Они все тоже прокляты, как и он сам… Каждый из них проклят… У каждого свой тормоз, у каждого свое весло, у каждого свое ядро на цепи, прикованное к ноге.

И радость сулит только Интернет в конце рабочего дня.

Когда все уйдут.

И когда уйдет главный бухгалтер Кира Ивановна Митюшко… И когда уйдет генеральный директор – Федор Борисович… Тогда можно будет порыскать по сети – поискать новых барышень для заочной переписки. И продолжить драматургические экзерсисы.

Дурак, дурак, дурак!

Вчера в Интернете он нашел про Витьку Семина…

Там на спортивном сайте была его фотка на фоне какой-то навороченной спортивной "кары", облепленной спонсорскими наклейками – от "Мальборо" до "Пепси-колы"… И сам Витька тоже был в красно-белом спортивном костюме с лейблами всех известных фирм разом… Газпром, фигпром…

Семин улыбался. Под его улыбкой было написано: "Оправившийся от травмы, полученной в прошлогодних гонках, пилот В. Семин собирается принять участие в ралли Париж-Дакар"…

Витька улыбался.

Совсем как тогда.

Когда подхватил Риту после бассейна.

ЕГО РИТУ!

***

Антон с удовольствием отправился бы этим вечером в офис, но был выходной.

Переступив порог квартиры он было уж приготовился выслушать знакомое словосочетание "где деньги", но как и бывает, к чему готовишься, того не увидишь и не услышишь!

Анька добрая была. Потому как была здорово датая.

К ней из Киришей Катерина прикатила. И значит – оставалась у них ночевать.

На столе в большой комнате тускло белели тарелки с какой-то дежурной снедью. И посередь немудреного этого и изрядно поеденного уже убранства серебрилась фольгой шампанская бутыль, а с нею рядом и водочная бутылочка белела.

– А вот и твой благоверный заявился, – игриво сверкая глазками, пропела Катерина.

– Заявился – не запылился, – хмыкнула Анька.

О матери не спрашивала, а он рассказывать не стал. Аньке наплевать.

– Пожрать-то хоть оставили? – спросил Антон, рыская по столу голодным взглядом.

– Посади мужа за стол, налей вина да накорми, – улыбчиво поучала подругу Катерина.

Сама-то год, как развелась.

Развелась и назад в Кириши к матери укатила.

Теперь вот наведывается в Питер два раза в месяц – дела какие-то еще тут квартирные с бывшим супругом решить пытается.

– Такого мужа легче убить, чем прокормить, – ворчала Анька, накладывая Антону уже несвежего салата и какой-то сомнительной копченой колбасы.

Но незло ворчала. Катькины приезды на ее психике благотворно сказывались.

Антон молча опрокинул в рот свои сто грамм, зажевал колбасой и принялся за салат.

Он оказался рыбным.

Рис, яйца, сайра в масле и свежий огурец.

Смесью для поросят называл Антон подобные женины кюизинные экзерсисы.

Вообще он был непривередой. Подметал все, что положат.

Но Анькиной стряпни не любил.

А мама… А мама теперь в дурдоме на Пряжке жила.

Выпил еще пятьдесят.

Зажевал недорогим сыром.

– Ну, ты меня где положишь? – спросил он жену. – В маленькой комнате, как всегда?

Когда приезжала Катерина и оставалась у них, Анька ложилась с сыном на их с Антохой супружеском ложе, Катьку определяла на диване, а Антону стелила в их второй комнатухе. В той, в которой прежде мама жила.

От выпитого и тело, и голову охватила приятная расслабленность. И не дожидаясь, пока расслабленность эта не перейдет в тягостную потребность либо закурить, либо добавить еще, Антон поспешил пойти лечь.

Лечь да и заснуть в РАЮ СОБСТВЕННЫХ ГРЕЗ.

В РАЮ, ГДЕ ОБИТАЛА РИТКА.

Проснулся он оттого, что кто-то лег с ним рядом.

Да не просто лег, но залез к нему под одеяло.

И не только под одеяло. Но и в его…

В его…

К нему в трусы залез.

Он подумал было, что это Анька.

Вернее, не подумал, а, не разлепляя глаз, определенно решил, что это Анька – разве мог быть какой-то иной вариант?

– Ну что там еще? – недовольно промычал Антон. – Нашла время тоже, иди гостей своих занимай.

Он был в досаде. Ни к чему ему были эти неожиданные женины приставания. Он перед тем как заснуть уже согрешил рукоблудием, помечтав о Ритке, побывав с нею в РАЮ

ЕГО СОБСТВЕННЫХ ГРЕЗ.

– М-м-м… А почему сам гостей не занимаешь? – прошептал во тьме явно не Анькин голос.

Антон разом проснулся.

Анька так сроду не делала.

Легкие нежные пальчики и влажные губы там, внизу, колдовали над его полунапрягшимися чреслами.

– Ты кто? – спросил еще не отрезвевший Антон.

– М-м-м, – промычала гостья и, оторвавшись от его начавших активно наполняться пульсирующей силой органов, сказала ласково: – Ты лежи и не мешай работать.

Это была Катька.

Ее еще только не хватало.

А если Анька войдет?

Он подумал об этом, и пульсирующее поступление крови к напрягающимся гениталиям вдруг заметно ослабело.

Катька оторвалась от низа Антонова живота, распрямилась, сорвала с себя ти-шортку, заменявшую ей robe de nuit, и, взяв безвольные Антоновы руки, наложила их себе на груди и снова принялась влажным горячим ртом поднимать "проклятьем заклейменного" на непримиримую классовую борьбу.

– А если Анька войдет? – шепнул Антон как-то совершенно беспомощно.

– Лежи спокойно, расслабься и получай удовольствие, – ответила Катька и вдруг гибким и бесконечно сладким движением спины оседлала его, ловкой ручкой своей направив кончик эссенцированных Антоновых нервных окончаний в разгоряченную себя.

Вообще, если не считать Ритки, что вечно жила в РАЮ ЕГО СОБСТВЕННЫХ ГРЕЗ, женщин у Антона было только три.

Марина – студентка, с которой на втором курсе, будучи на так называемом "трудовом семестре", Антоша расстался с невинностью. С нею был только один раз, да такой непонятно короткий, что Антон ничегошеньки так и не понял. Потом Элеонора Максимовна – замужняя скучающая женщина, с которой у него был короткий курортный роман в Сочи, в первый год после окончания института и еще до женитьбы… Ну, и жена – Анька, наконец!

А так, каждую ночь у него была Ритка…

Ритка в РАЮ ЕГО СОБСТВЕННЫХ ГРЕЗ.

И теперь вдруг эта…

Сама прилезла.

И никто ее не звал.

А незваная Катька вовсю расстаралась.

Она даже не просто старалась.

Она как бы это сказать – РАДЕЛА…

Всепоглощающе отдаваясь процессу ради процесса.

А у Антона, сбросившего до этого напряжение в РАЮ ЕГО СОБСТВЕННЫХ ГРЕЗ, теперь вдруг понизилась чувствительность его фиолетового любовного органа… И Катька, проявившая неутомимо-спортивную подготовку и поперву бросившаяся было в спринт, не подозревая, что он обернется стайерской дистанцией, уже обессилившая и уже отчаявшаяся, что Антон наконец когда-либо будет ею побежден, уже трижды замерев на нем, трижды обмерев, в четвертый раз вдруг не удержалась и заорала.

– Ты что? Ты что? С ума сошла? – зашипел Антон, зажимая Катьке рот.

Он так и не кончил.

Она ушла, а он, разгоряченный и испуганный, попытался снова войти в РАЙ СОБСТВЕННЫХ ГРЕЗ и отыскать там Ритку, чтобы с нею закончить то, что начала незваная, оголодалая в разводе Катерина…

Наутро Антон старался на Катьку не смотреть.

– Как спалось, Антоша? – участливо спросила гостья, когда он в майке и пижамных штанцах вышел к обществу.

– Людей бы постеснялся, – с укоризной глядя на мужа, сказала Анька, – рубашку бы надел, дуралей.

– Неужели ни о чем не догадывается? – испуганно подумал Антон.

И вдруг еще больше испугался.

– А вдруг они договорились, Анька с Катькой? Договорились, и в этом есть какой-то скрытый смысл, направленный против него, Антона?

Поспешно выпил кофе, съел полбутерброда с яйцом и шпротой и убежал.

На работу.

А там вечером его ждал Интернет с девушками.

И его пьеса, с которой он, может быть, когда-нибудь прославится…

Все они теперь прокляты, наверное.

Но у кого-то еще не исчерпана инерция шарика китайского бильярда. И кто-то еще катится…

Катится, пока с небес не крикнут СТОП.

– Зачем тут была эта Катька? – думал он по дороге, раскачиваясь и вися на своем поручне вагона метро…

– Зачем она тут была? Зачем?

– Вы выходите на следующей? – кто-то дотронулся до его плеча.

– Нет, – машинально ответил Антон, чуть-чуть посторонясь и пропуская за спиной чью-то по-змеиному извивающуюся спину.

– Потому что не надо было себя проклинать, – отчетливо шепнули ему в ухо.

– Что? – переспросил Антон.

– Осторожно, двери закрываются, следующая станция "Технологический институт", выход на правую сторону, потому что не надо было себя проклинать… – послышалось в динамиках.

– Что? – Антон оглянулся налево, направо…

Слева – женщина лет сорока читала роман в мягкой обложке. Справа – студент с пирсингом в нижней губе играл в свой тетрис на мобильном телефончике…

– Не надо было себя проклинать? – повторил Антон.

– Вы мне? – переспросила женщина, оторвавшись от романа.

– Нет, извините, я… Вы выходите сейчас?

Ему было душно.

Ему было плохо.

Гвоздь.

Гвоздь в голове.

Не рай из собственных грез, но гвоздь.

Огромный.

Огромный ржавый гвоздище.

Такой четырехгранный, кованый.

Гвоздь.

Из записок литературного критика А.Е. Баринова:

Армейские старожилы, те, кому довелось пережить многих из своих товарищей (в буквальном смысле пережить, так как тех, кто не был искушен в мудрости выживания, убили или сослали куда Макар телят не гонял, где они потом и сгинули), так вот, армейские старожилы любили всегда повторять простую мудрость как первую заповедь желающего остаться живым и невредимым в армии вообще, и на войне в частности: "Держись поближе к кухне и подальше от начальства".

Ту часть, где говорится про кухню, можно отнести к практическому армейскому юмору… А вот в той части, где насчет того, чтобы держаться подальше от начальства, содержится мудрость глубочайшего порядка. Как и все армейские инструкции и наставления, основывается эта мудрость на море крови, пролитой теми, кто нарушал это правило армейской жизни.

Люди риска…

Те, кто ходит по лезвию.

Те, кто по краю ходит, это правило хорошо знают.

Не надо светиться.

Или: не буди лиха, пока тихо.

Не надо заигрывать с чертом.

Не надо будить те силы, с которыми потом не сможешь совладать.

Так и в армии – держись подальше от генерала, так как, скорее всего, если он тебя заметит, сделает он это не для того, чтобы наградить тебя, а, скорее, для того, чтобы тебя наказать. Или послать на верную смерть.

Так и с любой иной силой, что может сломать тебя. Будь то бывшая ОБХСС или нынешняя НАЛОГОВАЯ. Или… или сама НЕЧИСТАЯ!

Не след заигрывать с ней!

Не стоит привлекать к себе ее внимание.

И когда проклинаешь кого-либо, когда призываешь темные силы покарать своего врага, не забывай, что силы эти, к которым ты по глупости своей апеллируешь, могут прежде всего заинтересоваться тобой… А не тем, кого ты хочешь наказать.

Так что держись лучше подальше от всякого лиха.

Трогать мистику – это бравада неведения?

Мальчик решительно и деловито развинчивает найденную в поле мину.

Он делает это от своей природной храбрости?

Скорее – от незнания, каковы будут последствия его неверных действий.

Так и писатель, что берется писать о Судьбе.

В "Княжне Мери" Михаил Юрьевич Лермонтов удивительно точно описал свою собственную гибель на дуэли.

Эдгар Ален По и Николай Васильевич Гоголь писали о заживо погребенных, и сами были похоронены с румянцем во все их еще нестарые щеки: одному было сорок, другому сорок три… Разве это возраст для писателя? А большой мастер мистической новеллы – автор "Большого Мольна" Ален Фурнье и его русский коллега Гаршин, написавший знаменитый "Красный цветок", не дожили и до сорока.

Проспер Мериме, Йоган Вольфганг Гете дожили до старости: один до шестидесяти трех, а другой до семидесяти… Но счастья в их жизни не было. Как и не было счастья в жизни Ивана Сергеевича Тургенева – большого мастера писать о девушках, к которым потом так и прилипло это странное определение – "тургеневские"…

Создавая, как теперь принято говорить, "виртуальную" реальность, писатель изменяет реальность собственную и, активно выступая в роли вершителя судеб своих героев, вызывает определенную ревность у Реального Вершителя – его собственной Судьбы.

Не буди лиха, пока оно тихо…

Вот то нарушенное писателем жизненное правило, за которое потом приходит неминуемая расплата.

И чем талантливее писатель, и чем изощрение ткань его виртуальной реальности, тем сильнее ревность у вызванного им на соревнование Истинного Творца и Вершителя.

Высоцкий писал:

"С меня при цифре тридцать семь в момент слетает хмель…" Да! Он пережил Пушкина, но именно настолько, насколько пережил Пушкина его малороссийский коллега, автор "Ревизора" и "Мертвых душ".

Писатель!

Не буди лиха, пока оно тихо!!

Не трогай мистику…

Гете… Когда писал своего "Фауста" – знал ведь это правило!

И верно показал, что желая получить прекрасную Маргариту не "на общих основаниях традиционного ухаживания", а с помощью дьявольского ходатайства, привлекая черта в качестве сводника и свата, Фауст погубил прекрасную девушку. Да и любовь свою к ней – погубил. Маргарита и мать свою задушила, и ребенка, от доктора Фауста рожденного, утопила, и сама в тюрьме угасла. А доктор Фауст – остался один. Один навеки наедине со своей тоской.

Но ведь это еще не все!

Никто не знает, какую вину предъявили автору "Фауста" ТАМ – на той стороне реки Стикса. За то, что посмел писать об этом. За то, что разбудил лихо.

Глава четвертая

Отрицание желаний Что-то такое Антон читал про людей, которые после производственных травм, фронтовых ранений живут с осколками во внутренностях. Но у него случай другой.

Гвоздь этот нужно вытащить во что бы то ни стало. Иначе не будет ему никакой жизни. Только с чего начать?! Начать решил с трамвая.

Найти тот самый вагон, в котором когда-то, кажется, тысячу лет назад, он бездумно, в слепом ожесточении на жизнь и на себя проклял своих друзей. Ему казалось, что, найди он сейчас тот самый вагон и загадай в нем еще одно желание, все неприятности прекратятся, и он сможет наконец зажить нормальной жизнью. И поправится сын.

Задачка с трамваем решалась просто, как дважды два. В следующие выходные, едва дотерпев до них, но так и не решившись забить на один день на работу, он отправился в тот самый парк.

Трамваи в Петербурге – особенный вид транспорта, предмет гордости. Отношение горожанина к трамваю – причудливая смесь любви и ненависти. Его проклинают, ожидая по часу на остановке, чтобы узнать наконец от случайно забредшей на остановку старухи, что трамвай будет в конце месяца, потому как в соседнем квартале пути разобраны по случаю ремонта. Проклинают, пытаясь иногда безуспешно пролезть в переполненный вагон или, наоборот, вылезти из него.

Зато как приятно бывает прокатиться летним вечером в полупустом трамвае, когда полно свободных мест, но сидеть не хочется. Хочется стоять на задней площадке и смотреть в окно. Когда стоишь, обзор не в пример лучше. И с каким умилением смотрят горожане на старый реставрированный трамвайчик, который выбрался в путь, словно боевой ветеран, не сложивший оружия. Кажется, что и не людям обязан он своим возвращением, не прихотливому полету чиновничьей мысли, так неожиданно полетевшей в нужном направлении. Будто он сам выбрался покрасоваться. На людей посмотреть и себя показать.

Словом, трамвай это не только средство передвижения по городу. Трамвай – это квинтэссенция городского быта с его недостатками и достоинствами.

Антон, как и все питерские мальчишки, с детства знал и любил этот вид транспорта.

Ездить предпочитал зайцем. Ловившим его иногда контролерам заливал, что у него украли карточку, а став постарше, научился весьма убедительно подделывать ее с помощью школьных товарищей, принтера и красок. Интерес, однако, был не только практическим. Его завораживали названия, которые давно уже стали частью городского фольклора – "стиляга", "слон", "американка", "аквариум", "эмэска", "бреш".

Он знал, что в Книгу рекордов Гиннесса город попал как "трамвайная столица мира".

Знал, что петербургский трамвай работал даже в блокаду и лишь на короткое время, в первую суровую зиму, когда электричества не было даже в домах, движение ненадолго прекратилось. Он смотрел киноэпопею "Блокада" по роману Чаковского, и когда стали показывать эпизод расстрела фашистами пассажиров трамвая, Антон заплакал. А ведь все это было на самом деле. Встреча с трамваем двадцать восьмого маршрута, который направлялся в Стрельну, дала немцам повод объявить, что они вошли в Ленинград. Они не знали, что Стрельна в то время еще не считалась городом. Трамвай ввел их в заблуждение.

Несколько лет назад количество маршрутов стало на глазах сокращаться. Антон вздыхал, замечая разобранные рельсы, рядом с которыми деловито выстраивались асфальтоукладчики. А что делать – подписывать петиции в защиту трамвая?! Это для бабок всяких, петиции эти. Позволяют среднестатистическому обывателю ощутить иллюзию, будто он на что-то может повлиять. Черта с два он может. Как скажут, так и будет!

Антон вышел на Средний проспект и добрел до его пересечения с восьмой и девятой линиями. Немного постоял на углу, отойдя к стене дома, чтобы не мешать прохожим.

Когда-то, всего несколько лет назад, в этом месте находилась самая сложная трамвайная стрелка в мире. Весьма мудреная конструкция, позволявшая поворачивать в любую сторону трамваям, выезжавшим на перекресток с любой из четырех сторон. И при этом, разумеется, движение вагонов осуществлялось в обоих встречных направлениях. Это необычное устройство тоже попало в Книгу рекордов Гиннесса.

Дул сильный ветер и, запахнув плащ, Антон направился к трамвайному парку имени Леонова, он же – Василеостровский. Ох, как же давно он там не был. Наверное, с тех пор, как десятилетним мальчишкой крался к забору, стараясь во всех деталях рассмотреть жизнь столь загадочного и притягательного для него трамвайного мира.

Этот парк стал первым по-настоящему трамвайным парком города. Именно туда, в трампарк на Среднем проспекте, укатила после удачного дебюта на рейсе между Главным штабом и Большим проспектом Васильевского острова резвая "четверка".

Здесь с 1922 гола работали Центральные вагоноремонтные мастерские, и именно здесь родилась легендарная "американка", ходившая по ленинградским улицам почти сорок шесть лет. Правда, к тому времени парк уже носил имя депутата Петросовета вагоновожатого Александра Леонова.

Антон неплохо знал историю петербургских трамваев и решил, что в парке представится журналистом, собирающим материалы для публикации в журнале, он даже на всякий случай захватил с собой фотоаппарат "Смена", которому было уже сто лет в обед. Относительно его работоспособности у Антона были серьезные сомнения. Но какой же журналист ходит без фотоаппарата! Впрочем, как вскоре выяснилось, эта сомнительная конспирация была ему совершенно ни к чему.

– Э, милый, это тебе в "Блоху" надо идти. Мы нынче, как его, слово-то такое еще есть… филиал, вот, – сообщила ему толстая дворничиха. От нее изрядно разило перегаром, и Антон уже и не знал, куда ему деваться. Но просто повернуться и уйти казалось невежливым.

"Во-во, только "Блохи" мне и не хватало. На Большую Посадскую переться. Поиграю в Ильича. Да здравствует революция, самая великая и прекрасная в мире революция!", – тоскливо думал Антон.

Трамвайный парк имени К.Н. Блохина, он же Петроградский, действительно сыграл важную роль в Октябрьской революции. На трамвае то ли двадцатого, а может, и двадцать первого маршрута пробирался в штаб революции Смольный со своей последней конспиративной квартиры Владимир Ильич Ленин. Прокатился от Первого Муринского проспекта до Боткинской улицы, а там вышел, через Литейный мост пешком, наверное, шел, а трамвай поехал отдыхать в парк. А вот если бы не повезло вождю с трамваем, то мог бы и вовсе из-за этого опоздать в Смольный, и мировая история бы, глядишь, покатилась по совсем другому маршруту.

– Мы ж закрылись, уже, чай годка два минуло, – продолжала тетка, попыхивая прямо в лицо собеседнику "беломориной". "Аполлоном", что ли, угостить, все не так воняет", – пронеслось в голове у Антона.

– Теперь вот почти и не парк, так – "блошиный" отросток. Но у нас музей есть и вагончики всякие старые.

Глаза у Антона загорелись, и дворничиха вдруг насторожилась.

– А тебе зачем это все, милок?

– Да я журналист, – начал неуверенно мямлить Антон, статью вот пишу…

– А, так ты, может, и про меня напишешь? Прославится тетка Нюрка на старости, внукам будет что рассказать. Жаль, по телевизору не покажут.

– Может, еще и покажем, – Антон вновь обрел уверенность в себе. – А как бы так взглянуть на эти ваши вагончики. Вдруг среди них и счастливый какой окажется, а?

В музей Антону удалось попасть только через два дня. Он, как завороженный, внимательно осмотрел коллекцию ретровагонов.

Но, увы, того самого счастливо-несчастливого вагона, в котором перевернулась, пошла, словно трамвай, по другому пути жизнь четверых ребят, в парке не оказалось. Антону удалось выяснить, что его списали и отправили на слом.

Вспыхнувшая было надежда обернулась горьким разочарованием.

"Ну почему, почему я такой невезучий? – думал он, бредя по до боли знакомым улицам к метро. – Что же мне теперь делать?" Домой идти не хотелось. Стыдно смотреть в глаза сыну и жене. И он пошел в кабак на Тучковом.

Он шел и все глядел вперед.

И все вперед глядел.

Не спал, не ел, не спал, не ел,

Не спал, не пил, не ел.

И он пошел в Петрозаводск,

Потом пешком в Торжок,

Он догадался наконец, зачем он взял мешок.

Строчки путались у Антона в голове. С чего вдруг он вспомнил Галича? А может, взять и исчезнуть? В омут головой? С моста в воду? Для чего жить?

На обратном пути зашел в забегаловку.

Вот чем власть нынешняя, которую мать его несчастная сначала приветствовала со слезами на глазах, а потом вглядывалась с ужасом – таким, который, наверное, может испытывать только счастливая роженица, обнаружив, что принесли ей вместо розового улыбающегося младенца – не мышонка, не лягушку, а неведому зверюшку! В чем эта власть самая угодила трудящимся, нещадно клянущим ее, так это в доступности того, что Сохальский брезгливо называл спиртосодержащими жидкостями.

И не с двух, и не с полвторого. Я поеду в Комарово, там торгуют с полвторого! А завсегда и везде. И если не по карману даже малявка за двадцатку, та, что по этикетке вроде "Столичная", а на вкус – непонятно что, то всегда можно пойти к окошку в конце дома – туда, где слоняются взад-вперед, словно зомби-покойники из голливудского кина, алкаши. И хоть бутылку, хоть канистру. Оптовая торговля.

Антон частенько наблюдал этих живых покойничков, которые грелись на солнышке возле угла, поджидая, когда вернется хозяйка заветной квартирки.

Нет, к этой братии ему еще рано – это последняя социальная ступень, та, что возле подвала, в моче и бычках. Нет, граждане, рестораны высшего класса, в которых проводит досуг господин Сохальский, нам, конечно, недоступны, но на приличное пойло нам хватит.

А вот другая ступенька – чуть повыше первой. Человек возле дверей магазина. Ищет второго и третьего. К Антону даже не обратился. Кольнуло дурацкое, жалкое тщеславие – хоть эти тебя уважают. Видят, что ты не их поля ягода. Почище-с.

Только вот надолго ли!

Он купил фляжку за полтаху и понес украдкой, выискивая место, где можно ее прикончить без посторонних свидетелей и добровольных помощников. Место отыскалось в садике рядом с домом. Этот детский садик с его деревянными обветшавшими домиками давал приют всем ищущим уединения. Устроившись в одном из домиков и рассматривая исписанную ругательствами крышу, Антон откупорил водку. С таким чувством, словно совершает что-то запретное, чего ему по статусу делать никак нельзя.

"Кто прочел, тот – осёл!" – написано было прямо перед его лицом.

Осел, правильно! Осел и есть, согласился Антон с неведомым автором. Больше зрелых мыслей на стене не обнаружилось. Добровольских вспомнил, что года два тому назад где-то здесь изнасиловали пьяную малолетку. Слух об этом передала ему Анька с каким-то странным для женщины сладострастием. "Сама что ли мечтает, чтобы ее изнасиловали?" – подумал он тогда. "Везет же Марье Ивановне – муж, любовник да еще и изнасиловали!" – сказала тогда Анька.

"Плебейка, – думал он.- Все они плебеи и затянули меня в свое плебейское болото.

И вот сижу в этом оплеванном домике и смотрю по сторонам, чтобы не попасться на глаза какому-нибудь не в меру ретивому менту или, что еще хуже, соседям по дому.

Вот будет разговоров: Антон-то пьет! А что еще с ним могло случиться, скажите на милость, он же неблагополучный!" Но не разговоров боялся Антон, а Аньки и ее утренних шпыняний. Страшнее бабы зверя нет – старая истина.

Потом он долго стоял в темноте на лестничной площадке, пытаясь попасть ключом в замочную скважину. Но ключ все время упирался в металл, лязгал по нему.

"Часы заводят по утрам. По утрам у вашего брата, Ватсон, тряслись руки – видите эти отметины на крышке… А потом он спился и умер".

– О, черт, откроешься ты сегодня или нет? Скотина… – сказал он вслух.

Дверь наконец послушалась и распахнулась. На пороге стояла Анька.

– Явился? Пьяный? Ты что это? Теперь еще и пить будешь? Последние деньги пропить хочешь?

– Я не пьян, – соврал Антон. – Я только выпил две кружки пива.

– Две после чего! Я же все вижу!

Молодец, все видит с ходу – сразу чувствуется многолетний опыт. Антон между тем пытался снять ботинки, усевшись прямо на коврик в прихожей.

– Юрке хуже, – глухим голосом сказала Аня.

Антон вдруг понял, что она и сама изрядно пьяна. "Хороша парочка, баран да ярочка!" – подумал он и захихикал.

Это взбесило супругу, и она в остервенении принялась колотить Антона попавшимся ей под руку зонтом.

– Мерзавец, свинья пьяная. Ребенку плохо, а ему хоть бы хны. По кабакам шляется.

Нам деньги нужны. Министра он знает! Финансов! Брехун – если знаешь, то проси у него денег!

Антон с трудом поднялся на ноги и дошел до туалета. Его вырвало. Он вновь осел на пол и прислонился головой к холодному фаянсу.

– Я даже не знаю, с чего начать! – сказал он задумчиво. – И не друзья мы уже давно. Разбежались наши дорожки! Что я ему скажу? Кто меня к нему пустит-то?

– Во, развалился в сортире! Не нассы в штаны – стирать не буду!

"Зачем мне такая жена?" – задал сам себе вопрос Антон. Наверное, тысячи мужчин по всему свету и не только на Руси-матушке задают себе этот вопрос, сидя по своим сортирам. И антураж в этом случае не важен. Может быть, это финский сортир с итальянской плиткой или, наоборот, итальянский сортир с финской плиткой. Антон не знал, что у них там сейчас в моде, у нуворишей. Надо спросить у Игорька при встрече. Мифической этой, как ему сейчас казалось встрече. Игорек ведь он… Он Наполеон! Он солнцу подобен, с ним рядом, наверное, теперь и стоять невозможно – оплывешь в лучах славы, как восковая свечка. Как эскимо, которое так убедительно изображал Ярмольник.

– Что ты там бормочешь?! – спросила супруга. – Молишься, что ли!

– Это мысль! – поднял палец Антон.

Не мог он объяснить жене, что в данный момент он ощущал восхитительную общность со всем мужским родом, со всеми униженными и оскорбленными, несмотря на выдающиеся личные и деловые качества, мужьями. Не поймет, плебейка!

Наверное, поэтому простые мужички часто прибегают к рукоприкладству. Других способов донести свою точку зрения до таких вот Анек не существует. А вот он так не может. Демократичен и политкорректен он до отвращения. Когда отвращение достигло пика, он снова привалился к фаянсовому другу.

А чего стыдиться?! Стыдиться нечего. Все драматурги пили водку. Он и сам не заметил, как произвел себя в драматурги. А почему бы и нет?! Пить он уже начал, пьесу его не сегодня-завтра поставят. Вот так!

– Сволочь! – супруга хлопнула дверцей. – Сейчас соседи выйдут – посмотрят на тебя. Финансовый директор хренов.

– Я заместитель! – запротестовал Антон, которого сейчас очень огорчала любая неточность в отношении собственной персоны.

– Скажешь: сыну на операцию. Неужели так и будем смотреть, как он умирает? Ты этого хочешь? Этого хочешь, да?

В какой-то момент ей показалось, что сейчас Антон скажет: "Да, хочу!".

Что-то мелькнуло такое в его нетрезвых глазах. Может быть, поэтому Анька замолчала и ушла в комнату. Летят утки, летят утки и два гуся. Гусь, впрочем, один. И никуда он не летит! Крылья связаны.

Наконец он нашел силы подняться и пошел чистить зубы в ванную. Сунул голову под холодный душ, и это его, в самом деле, взбодрило.

А когда он лег в постель, спать и совсем расхотелось. В бок упирался острый Анькин локоть. Он резко схватил жену и притянул ее к себе. Она посмотрела на него ничего не понимающими глазами. "Клуша", – подумал он.

– Ты чего, с ума сошел?

Антон с силой опрокинул ее на спину и стиснул белеющую в темноте грудь. Анька вскрикнула.

– Отпусти, дурак, мне же больно. Взбесился ты, что ли?

– Не ори, ребенка разбудишь.

Его рука скользнула вниз под ночную рубашку. Сонная Анька вяло сопротивлялась, бормоча что-то про "завтра рано на работу, давай спать".

Антон ее не слушал. То медленно, то внезапно ускоряясь, он пыхтя двигался над распростертым телом жены, сдавливая ей грудь покрывшимися потом ладонями и дыша на нее перегаром. Наконец, издав хриплый стон, он откинулся на спину и отодвинулся к самому краю постели. Вскоре он уснул. Во сне к нему пришла голая Рита и начала заливисто смеяться, совсем как тогда, в тот раз, когда Антон объяснялся ей в любви. Он закричал и бросился бежать, но смех преследовал его повсюду, не давая скрыться и передохнуть. Потом он вдруг оказался в трамвайном парке, среди многочисленных вагонов.

– Я американка, – весело подмигнув, представился один.

– А я брешь, – скорчив мину, признался другой.

– Брешешь! – отреагировал Антон и расхохотался так заливисто, так молодецки, что парк и трамваи-оборотни исчезли в один момент.

***

Наутро, перед тем как сбежать на работу, Антон с какой-то нелепой бравадой вспоминал прошедший день. Во как! И напился, и женой овладел чисто по-мужски, безо всяких сопливых прелюдий. И засуньте свою камасутру сами знаете куда!

А голова пылает и кружится, как у того мальчика на некрасовской фабрике. Когда Антон читал этот стишок в школе, то искренне недоумевал, почему несчастный мальчик не сбежит, послав подальше колесо и мастера? Как сам Антон с приятелями-лоботрясами сбегал с географии или с физ-ры.

Никто же мальчика цепями не приковывал. Во всяком случае господин Некрасов ничего такого не сообщал. Еще Антон представлял себе почему-то, как поэт стоит рядом с этим мальчиком и наблюдает за его каторжным трудом, чтобы все, значится, в деталях и красочно изобразить. Может, даже на стульчике сидит и на коленях держит тетрадочку. И плачет, как поручик Ржевский в анекдоте про маленькую девочку, которая за пять копеек готова была на все.

Такие несвоевременные по тем, советским еще, временам мыслишки закрадывались в его голову, но Антон ими не делился – чувствовал, что не доросла до них еще широкая публика. Сейчас-то он понимал, как нельзя лучше, что быть привязанным-то не обязательно! Бывают такие оковы, которых вроде и не видно, но держат они лучше, чем самые крепкие цепи из закаленной стали.

И кстати, о птичках… То есть о "колесах". Был ведь уже эпизодик в его недолгой и скудной биографии. Вспоминать о нем Антон не любил, но, с другой стороны, именно с ним, с неприятным этим эпизодом были связаны самые интимные его, в том, что касалось Риты, воспоминания.

Он тогда уже свыкся с тем, что Маргарита не обращает на него внимания и вспоминает только тогда, когда надо сходить за выпивкой или проводить после вечеринки какую-нибудь Ритину непривлекательную подругу (красивых приятельниц в Ритином ближайшем окружении не было – Антон подозревал, что не случайно).

Неудачливый поклонник засыпал и просыпался с образом Маргариты Луцкой перед глазами. По вечерам он представлял себе, как они с Риткой едут отдыхать за границу и Рита потрясена его щедростью и обаянием или как он страшно заболел, а Ритка приходит навестить и потрясена его мужеством перед лицом смерти…

Эти истории обрастали подробностями, усложнялись, а в финале он непременно сливался с Ритой в экстазе. Жили они долго и счастливо. И всегда кончали одновременно.

Антон привык жить в мире призраков. Соседи по коммунальной квартире орали, что он "ходит вечно как пьяный" и забывает гасить свет "в местах общего пользования".

Раздвоенность, привычка скрывать свои мысли и чувства стала его второй натурой.

Он проводил время с приятелями, которых ненавидел и которые об этом даже не догадывались… Он страдал от отсутствия денег, но порой ему доставляло какое-то извращенное удовольствие пить за счет друзей, которых он в грош не ставит, а они об этом и не догадываются. Иногда ему казалось, что Игорь не может не почувствовать его злости, но тот ничего не замечал.

Но совсем невыносимо стало после того, как Маргарита вернулась из Франции. Она привезла с собой какой-то новый запах, сводивший Антона с ума. Ему казалось, что так пахнет заграница, где он никогда, в отличие от обеспеченного сына чиновных родителей Игоря и спортсмена Витьки, не был…

***

– А знаешь, почему у нас на метрострое, когда чего-нибудь такое тяжелое вниз в ствол бросают, кричат не "берегись", как все простые, не связанные с подземкой граждане, а кричат "алё"! Не задумывался никогда?

Метрополитеновский смотрел лукаво.

Он был какой-то взъерошенный… и совершеннейшим образом напоминал улыбчивого артиста Калягина из ранних киношных его работ, где был он еще молодой, толстый и по-доброму более веселый, чем грустный. Грусть – она ведь с возрастом приходит.

Веселья убавляется в человеке, а грусти прибавляется.

– Ну и почему? – спросил Антон.

– А потому, дружок, – обрадованный тем, что заинтересовал-таки Антона, быстро-быстро заговорил Метрополитеновский, – а потому что слово "алё" в русском языке появилась путем калькирования с английского "хеллоу". – Метрополитеновский с хитрой многозначительной улыбкой поглядел на Антона. – Понимаешь теперь?..

– Нет, не понимаю! – пожал плечами Антон.

– Ну как же ты не понимаешь?! – возмутился Метрополитеновский. – А ты подумай, а ты подумай, от какого слова произошло английское "хеллоу"?

– Ну?

– Баранки гну! – раздраженно передразнил Метрополитеновский. – Ясное дело, от слова ХЕЛЛ, что п- ихнему АД означает, теперь понял?

Вошел Пекарь.

– Этому еще к папаше его надо съездить, – кивнул Пекарь на Антона, – до того как ему кердык делать, надо ему к папаше…

– Ну так и отпусти его, – сказал Метрополитеновский, – пусть съездит, про папашу своего единоутробного всю правду-матку разузнает, а то ведь как это без отца всю жизнь прожить, это непорядок!

Вагон дернуло…

Антон проснулся и вдруг понял, что проехал "Техноложку".

– Двери закрываются. Следующая станция "Фрунзенская", – прохрипела в динамиках брутальная, похожая на Бони Тайлер, дикторша.

– Простите, – Антон запоздало рванулся было к дверям, но те, зашипев, сомкнулись у него перед самым носом. Зря только женщину отталкивал.

– А не надо было проклинать, – послышалось ему.

– Что? – переспросил Антон, посмотрев на женщину.

– Не надо было спать, – буркнула женщина, обращаясь даже не к нему, а к какой-то другой пассажирке. – Напьются этого пива, их разморит и спят потом, не мужики, а тесто какое-то…

Идея разыскать отца пришла ему в голову тогда, когда после нескольких месяцев Анькиных стараний, мать окончательно свезли в дурдом на Пряжку.

– Папа умер, когда ты был совсем маленький, – говорила мать.

И Антошка верил.

"Папа умер, когда я был совсем маленьким", – повторял он как заученное. До пятого или до шестого класса повторял, покуда однажды соседка по их коммуналке Вера Федоровна не сказала как-то со зла… То ли потому что поругалась со всеми из-за очереди на уборку мест общественного пользования, то ли у нее снова майонез из холодильника пропал… Но сказала: "Пригуляла тебя мамаша твоя, выблядок ты. Папаша твой женатый был, с мамашей твоей гулял, понимаешь?

Забеременела она, а он, папаша твой, жену свою не бросил, так что жив он, живехонек. А помер бы, так ходили б к нему на могилку, разве не так? А вы что?

Ходите разве? Ты его могилу то видал?"

Антоха ревел тогда весь вечер.

А потом, когда мать пришла со сверхурочных своих, спросил:

– Мам, а мам, а где папка мой похоронен?

Мать тогда все сразу поняла.

И полгода с Верой Федоровной на кухне не здоровалась.

А Антошке от этого легче, что ли?

Он тогда узнал, что это самое мерзкое и неприятное слово "выблядок", оказывается, имеет к нему, к Антону, самое прямое отношение.

И Антон забоялся.

У него появился страх, что теперь все в школе и во дворе узнают про него. Про него и про мать. Что она пригуляла, а он у нее – выблядок.

И жуть охватывала нежное детское сердечко, что вот выйдет он на двор, а все ребята в спину ему будут шептать… Это слово будут шептать.

В свидетельстве о рождении Антона в графе "отец" фиолетовыми чернилами хорошим женским почерком с наклоном было написано: "Добровольских Игорь Петрович"…

Значит…

Значит, был где-то этот Добровольских Игорь Петрович?

Пусть не разведшийся со своей женой, с этой чужой Антону женщиной, но сам-то он Антону был не чужой?

Мать, когда ее не перекармливали галоперидолом, была иногда очень и очень адекватной.

Вменяемой была.

И с нею можно было разговаривать, если задобрить ее конфетами, цветными тряпочками, до которых она была теперь жутко охочей, и при этом не напоминать ей об Аньке.

Если напомнить ей об Аньке, то мать мгновенно замыкалась, поджимала губки в тоненькую ниточку и сразу просилась у санитаров обратно в палату.

– Мам, а мам! – начал Антон, когда мать с совершенно детской улыбкой принялась ворошить и перебирать принесенные сыном обрезки и лоскутки цветной материи – единственное, что ей разрешали здесь коллекционировать. – Мам, а где отец жил раньше, ты адрес или телефон помнишь?

И сердце замерло.

Сейчас вмиг запрется, как аварийный замок на банковском сейфе по тревоге… И потом никакими уговорами, никакими лоскутками в полгода не отопрешь…

Но мать с улыбкой простодушно ответила:

– Как не помню? Помню! Мойка, сто двадцать шесть, квартира двенадцать…

Антон долго ворочался в тот вечер.

Завтра он пойдет к отцу.

Завтра он позвонит и пойдет к отцу…

***

– Игорь Петрович? – переспросил Баринов. – Не, Игорь Петрович и все они давно переехали…

Баринов уже хотел было закрыть дверь, но лицо молодого человека, стоявшего на лестнице, показалось ему знакомым. Да и не мог Александр Евгеньевич в силу мягкотелости своей вот так вот просто взять и захлопнуть дверь перед носом у человека, когда у того такое вот лицо… Как будто его в воду холодную опустили.

– А кто он вам? – спросил Баринов. – Кто он вам этот Игорь Петрович?

– Он мне отец, – ответил молодой человек и тяжело вздохнул.

– Знаете что? А вы зайдите, – сказал Александр Евгеньевич, шире раскрывая дверь.

– То-то я гляжу, мне лицо ваше сразу знакомым показалось, а вы оказывается Игоря Петровича сын…

Из прихожей по коридору прошли на кухню.

– Квартира раньше коммунальной была, – объяснял Баринов своему визитеру, – четыре семьи жило, кроме меня и вашего отца Игоря Петровича с его женой…

Пардон, – Баринов запнулся, – она вам не мать?

– Нет, – резко ответил Антон, – не мать.

– Понятно! – кивнул Баринов и пригласил Антона присесть.

Они минуту помолчали, покуда Баринов наливал в чайник воду и ополаскивал чашки.

– В общем, десять уже лет, как я коммуналку эту расселил, – прервал паузу Александр Евгеньевич, – и отец ваш с женой и с сыном… Простите… Так вы совсем ничего-ничего про них не знаете?

– Нет, – порывисто ответил Антон, – я никогда отца не видел и ничего о нем не знаю, мне мама только позавчера этот адрес впервые назвала, а раньше она вообще мне говорила, что отец умер, когда я совсем маленьким еще был.

Антон замолчал.

И стало слышно, как капает вода из неплотно закрытого Бариновым крана.

– Мама очень больна, – сказал Антон и полез в карман за сигаретами. – Можно? – запоздало спросил он.

– Курите-курите! – замахал руками Баринов. – Я не курю, но дым люблю понюхать.

Снова помолчали.

Чайник тоненько запел-засвистел.

– Вы черный или зеленый? – спросил Баринов.

– Мне все равно, – ответил Антон.

– А Игорь Петрович, отец ваш, он черный чай любил, с бергамотом, – сказал Баринов, насыпая заварку, – тогда в те времена с продуктами туго было, на все был дефицит, но Игорю Петровичу друзья-моряки из Англии привозили, бывало, станет заваривать на кухне – аромат стоит такой, что от зависти у меня весь творческий процесс сразу ступором вставал. Я ведь и сам до чаю был охоч!

Антон принял из рук Александра Евгеньевича чашку с дурацким сердечком на белом боку и с надписью "пей чай и вспоминай про любовь"…

– Где мой отец? – спросил Антон, – вам что-нибудь известно, куда они переехали?

Баринов вдруг встал, прошелся по кухне взад-вперед и поглядев на чашку с дурацким сердечком, что все еще держал Антошка, сказал, – вашего отца машиной сбило насмерть. Через год, как он с этой квартиры съехал.

Антон вздрогнул.

Какая то судорога прошла по шее слева от лопатки к уху.

– Машиной сбило? – переспросил он.

– Да, – ответил Баринов.

– И сразу насмерть?

– Я не знаю, сразу-не сразу, – сказал Баринов, – подробности мне неизвестны, а где похоронен, скажу, потому как на похороны ездил и на поминки и на сорок дней и потом на годовщину к вдове тоже…

Помолчали.

И снова слушали, как капает в мойку вода.

– А знаете! – оживился вдруг Баринов, – а знаете, я ведь даже несколько рассказов про вашего отца написал, когда он еще жив был, и даже хотел их потом в журнале напечатать, но…

– Рассказы? – удивился Антон, – какие рассказы?

– Я их не рассказами, а экзистенциями называл, потому что они такие, грустные и вообще мне отец ваш Игорь Петрович очень симпатичен был, а я тогда начинающим литератором был, в редакции журнала работал, печатался, амбиции имел…

– А что отец? – спросил Антон. Он как будто даже и не слушал, что говорил ему Баринов.

– А отец ваш, он такой был… Интеллигентный, мягкий, что ли, – Александр Евгеньевич улыбнулся своим воспоминаниям, – знаете, он со мной делился. Ну. Как мужчина с мужчиной. Ну, понимаете? Всеми своими переживаниями, влюбленностями, романами…

– И про маму мою? – спросил Антон снизу ввоерх поглядев на Баринова.

– А знаете! – сказал вдруг Баринов, – а я отдам вам эти рассказы.

– Мне?

– Вам, – кивнул Баринов, – вам. Потому что вы его сын. И потом вы его уже выросший и совсем взрослый сын.

Баринов убежал куда то вглубь квартиры.

– Я быстро, я сейчас, – крикнул он из недр огромного жилища.

Антон встал, подошел к мойке и нервно закрутил кран.

– Вот, я нашел, возьмите распечатку, – Баринов протягивал Антону тоненькую папку.

– Мне? – переспросил Антон, – вы даете это мне?

– Потому что вы сын, – подтвердил Баринов.

– Да не сын я, – досадливо покачал головой Антон, – выблядок я…

Но папку из рук Баринова взял.

***

. Экзистенции Игоря Петровича, записанные Бариновым А.Е..

Для описания наружности Игоря Петровича, лучше всего подходило слово "неказистый".

Он был некрасив, но внешность его не отталкивала, а вызывала чувство симпатии, сходное с тем обычным умилением, что испытываем мы при виде маленькой непородной собачонки. Игорь Петрович был невысок. Про таких в народе говорят -"метр с кепкой". Но при этом невысоком росте своем он еще и сутулился. Сутулился, надо полагать от постоянной боязни быть замеченным…и как следствие, наказанным или посланным с каким либо нежеланным поручением. Таких как он повсюду – будь то пионерский лагерь, армия или уборка урожая овощей, начальство первыми посылает на самые грязные работы. Он не будет при этом жаловаться и пререкаться. Он только еще больше ссутулится и побредет…Кляня судьбу. Но тихо себе под нос, что бы никто этого не заметил и не рассердился.

Движения Игоря Петровича были всегда угловаты, речь его была – отрывиста и порою казалась лишенной смысла… Однако внимательный и обладающий опытом человек понимал, что в этом выражалась постоянная боязнь Игоря Петровича вызвать чье либо недовольство.

Жена его – милая интеллигентная женщина уверенно полагала что умнее его и поэтому всегда им руководила. Игорь Петрович ее побаивался и за глаза называл "оппозицией".

Он так и говорил, когда приятели звонили ему по телефону, – не могу тебе ничего сказать, оппозиция, понимаешь, тут рядом крутится…

Вообще, Игорь Петрович, хоть и рано женился, а может и не вопреки этому факту своей биографии, а именно в его следствии, внутренне полагал что по жизни – не догулял… И поэтому позволял себе некоторые поступки, которых от него не ожидали ни сослуживцы, ни престарелая мать, ни тем более – милая и интеллигентная жена.

Игорь Петрович был бабником. В своем роде. То есть нельзя было сказать, что он не пропускал мимо ни одной юбки, но в то же время у него постоянно случались какие то романы. И надо полагать, что женщины зачастую бывали попросту обезоружены его простодушием… Ведь он не дарил им подарков, так как был крайне беден, не ухаживал за ними и не выводил их в свет. Он просто знал те слова, которые надо сказать в подходящую минутку. А слова те имели нехитрый смысл, мол, давай, милая, отпустим тормоза, хуже, чем сейчас нам с тобой все равно уже не будет. А так, глядишь, и удовольствие, какое то земное получим. И при том совершенно бесплатно. "Жить то надо", – говорил при этом Игорь Петрович свою вечную сентенцию.

Но в этом самом деле было у Игоря Петровича одно очень важное препятствие, которое ради желанного плотского удовольствия постоянно приходилось преодолевать.

Препятствие это обозначалось словом "где". Так как действие, ради которого Игорь Петрович тратил столько своих сил, и времени требовало какой то уединенности и комфорта, а квартирки отдельной у Игоря Петровича не было, жизнь подсказывала ему множество неожиданных компромиссов. Во – первых у Игоря Петровича была личная жилплощадь… Но она представляла собой комнату в коммуналке, где между прочим кроме него проживала милая и интеллигентная оппозиция и сын Владик.

Однако милая и интеллигентная жена часто уезжала с Владиком на дачу… И тогда вопрос "где" решался однозначно.

Был в этом безусловный риск. Владик мог внезапно заболеть и угроза того, что Вера с сыном могли неожиданно нагрянуть и в некотором роде "застукать" и "застать" имела достаточно высокую степень вероятности. И нельзя сказать, что Игорь Петрович был безрассуден или не дорожил семьей… Просто так получалось.

Была еще мамина однокомнатная квартирка на Бухарестской улице. Мама тоже имела обыкновение выезжать летом на дачу – на ту же самую что и Владик с оппозицией, и когда Игорю Петровичу удавалось завладеть вторым комплектом ключей, с чем мама постоянно боролась и что постоянно пресекала, то "это самое" делалось с воистину европейским комфортом. Однако зимой, когда на дачу никто не ездил, с этим самым делом – обстояла задница с ручкой или полная труба.

Но, как известно из опыта прикладной городской ботаники – трава пробивается и сквозь асфальт. И на крышах домов вырастают березки… То есть природа берет свое и такие незначительные препятствия как "где" преодолеваются путем, как сказали бы сейчас модные журналисты -"воплощения в нетрадиционных альтернативных формах".

С ментессой Игорь Петрович делал это прямо на столе в ее рабочей каморке.

Игорь Петрович работал тогда оператором установок кондиционирования воздуха в хранилище государственного архива… Работа была непыльная и не тяжелая. Сутки через трое. А коли работа была сутками, то это означало и пребывание на работе в ночное время. А ночью в голову такие разные мысли приходят. Особенно когда во всем архиве кроме тебя и дежурного милиционера никого больше нет. И этот милиционер к тому же еще и женского пола.

Игорь Петрович имел ментессу прямо на столе. Она сидела на краешке казенного сооружения, предназначенного для писания отчетов, хранения в нем бумаг, распивания на нем чая, наконец…Но по предложению Игоря Петровича, ментесса садилась на краешек этой деревянной конструкции и упирала свои разутые ножки в крашенную масляной краской стену. Пока Игорь Петрович, стоя перед ней на полу-согнутых в коленках ногах сопя и кряхтя судорожно прижимался к ее раскаленному лобку своими не менее раскаленными срамными местами, обеими потными пятернями придерживая при этом свою служивую партнершу за шелково-гладкие ягодицы.

Вообще то ментессу звали Ларисой. Или еще по – расписанию она числилась как старший сержант Калымова.

Игорь Петрович возбуждался от ее погон. От ее кителя. От ее ремней и кобуры с тяжелым "макаровым". И он рассказывал потом своему соседу по коммуналке – холостому приятелю – другу, литератору, про между прочим, что кабы, это было удобно, он раздевал бы ментессу и догола, а потом заставлял бы ее отдаваться ему в накинутом кителе…однако Игорь Петрович был человеком стеснительным и брал Ларису Калымову в том, в чем она ему отдавалась.

А началась эта история с того, что в одно из долгих дежурств Игорь Петрович проболтался сежанту Калымовой о том, что имеет возможность достать бесплатного спирта ректификата, у друзей из воинской части. Лариса от этой новости пришла вдруг в состояние крайнего возбуждения и с жаром принялась уговаривать Игоря Петровича непременно достать ей три литра этой замечательной жидкости. Главным доводом Ларисы было то, что к ней с мужем скоро должны были придти сотрудники – милиционеры, отпраздновать уж год как "зажатое" ими новоселье. Причем среди приглашенных должны были быть и майор Куроедов, и капитан Бухно.

Игорь Петрович, конечно, побаивался – дело было склизкое – спирт ворованный, в стране борьба с пьянством. Да и вообще.

Однако, слово не воробей – пришлось спиртягу доставать.

Но однажды, во время следующего дежурства сержант Калымова набросилась на Игоря Петровича с обвинениями, что он де подсунул ей недоброкачественный товар… По ее словам и майор Куроедов и капитан Бухно и ее муж младший лейтенант Калымов все этим спиртом отравились начисто и лежали теперь в госпитале МВД. Едва ли не при смерти И ему Игорю Петровичу теперь предстояло отвечать по закону. Мол, капитан Бухно сказал – как выйдет – обязательно уголовное дело на отравителя заведет.

Игорь Петрович от таких речей покрылся холодным потом. Пятнами от нервного напряжения пошел. Не помнил уж, как до конца смены досидел.

А на следующий день сержант Лариса ему сама домой позвонила. Мол, приходи ко мне на переговоры, коли, хочешь на свободе остаться.

Игоря Петровича уговаривать долго не пришлось – побежал как наскипидаренный.

Дома у Калымовых Лариса налила Игорю Петровичу чаю и стала намекать на то что майор с капитаном готовы пойти на мировую. Если Игорь Петрович соберет некоторую сумму – рубликов этак в восемьсот*. Игорь Петрович механически прихлебывал из стакана несладкий чай и размышлял. Где бы такую сумму достать… Когда вдруг в прихожей послышалось ковыряние ключом и через секунду в квартиру ввалился муж Ларисы младший лейтенант Калымов. Живой и здоровый. И совсем не отравленный.

Судя по всему, человек он был простодушный, так как сразу с порога заявил, что желает выпить, и велел жонке достать из холодильника того самого спирта, что они развели третьего дня, и что оказался таким замечательно вкусным и забористым…

Игорь Петрович вообще был человеком сообразительным. Поэтому он сразу встал со стула и показывая Ларисе фигу побежал в прихожую одеваться. А во время следующего ночного дежурства укорил ментессу за неудавшийся шантаж и отымел ее прямо на столе в дежурном кабинете. В качестве так сказать моральной компенсации.

С той поры и стали они заниматься этим самым делом каждое дежурство.

***

С точки зрения психиатрической науки Игорь Петрович был абсолютно здоров, или если выражаться языком тех же психиатров, был абсолютно адекватен. В амурных его приключениях адекватность эта проявлялась, прежде всего, в том, что в выборе своем он ограничивал себя девушками, внешность которых с трудом тянула даже на троечку. Да еще и с большим минусом. Он не тратил попусту времени, и к красивым женщинам с экстерьером едва превышавшим по качеству мысленно установленный им барьер, не подходил. Красивых он избегал, так как попросту боялся их и при вынужденных с ними разговорах – будь то по службе или в очереди за продуктами – не лыбился сладострастно, как это делают южане, а скромно глядел в пол. В общем, может именно благодаря этой самой адекватности, Игорь Петрович редко получал от женщин отказ.

Кроме всего прочего, в отношениях с противоположным полом, Игорь Петрович не отличался особенным постоянством. Даже совсем наоборот. Доведя свои привычные блиц – ухаживания до физиологической близости, он тут же к своей очередной даме остывал и едва проводив до троллейбусной остановки, расставался навеки. И даже для приличия телефона не спрашивал. Хотя бывали и исключения.

Одним из таких исключений была в жизни Игоря Петровича- Иванова. Честно говоря, он даже имени ее не знал, так как в записной книжке эта девушка фигурировала у него именно и не иначе как Иванова. И когда он звонил ей в общежитие строительного техникума, где она тем временем училась на бухгалтера, называл грубой вахтерше ее нехитрую фамилию и номер комнаты.

Внешне Иванова была никакая. Пройдешь и не заметишь. В темноте так и наступить можно. А по характеру она была такая – что наступишь – так и не пискнет. Именно этим Иванова Игорю Петровичу и нравилась. Когда они встречались – она ни о чем его не спрашивала и не просила. Она не докучала просьбами купить ей мороженое за сорок восемь копеек или сходить с ней в кино… она молчаливо ценила те моменты общения, которые ей дарил Игорь Петрович.

Мы уже упоминали, что одной из важнейших проблем в половой жизни Игоря Петровича был вопрос "где". И в той части нашего повествования мы отмечали, что летом этот вопрос еще как -то положительно решался, когда оппозиция с сыном Вадиком съезжала на дачу… Зимой же, когда мама с оппозицией никак не желали никуда выезжать, с местом для этого самого у Игоря Петровича выходила заминка.

Иванова нравилась Игорю Петровичу уже только тем, что давала ему в парадной.

Встретившись обычно возле станции метро, они сперва недолго гуляли.

Преимущественно молча. Потом ни говоря ни слова, Игорь Петрович заводил ее в знакомый давно облюбованный им подъезд…Они пешком поднимались на предпоследний этаж, где садились на широкий мраморный подоконник, и Игорь Петрович молча закуривал. Иванова не курила. Она смотрела в сторону, и казалось, даже не дышала.

Потом, прислушавшись к лестничным звукам и убедившись, что они вполне одни, Игорь Петрович расстегивал свое темно синее драповое пальто, которое мама два года назад перелицевала из старого мужнина коверкота, а Иванова в свою очередь расстегивала свое черное похожее на шинель пальтишко и спускала ниже колен свои теплые рейтузы…

Обычно после этого Игорь Петрович выкуривал сигарету и потом произносил единственные за весь вечер слова, – ну что, пойдем?

Так продолжалось две зимы.

А потом как то позвонив вахтерше и попросив позвать Иванову из тридцать восьмой, Игорь Петрович услышал грубо прокарканное, – что не знаешь, что ли, уехала Иванова – диплом получила и к себе домой уехала. Игорь Петрович не стал интересоваться в какой именно город уехала его Иванова, он положил трубку и выйдя из автомата нервически закурил. Больше таких постоянных привязанностей в жизни Игоря Петровича не случалось.

***

Настоящий бабник не почитает отказ за обиду. Потому как не относит нежелание женщины на счет своих каких то недостатков – для него это такая обыденная чепуха – де кабы обижаться на каждое "нет" так и жизнь не в радость будет! Ведь бабник – он в постоянном поиске – вот одна бабенка – давай-ка я ей предложу, а вот другая. И совсем не обязательно что каждая сию минуту будет согласна… Ведь это как на грибной охоте – если под каждой еловой лапой сидел бы белый гриб, так и нагибаться было бы неинтересно. Да и разве обижается грибник на елку, что вот нагнулся я – а под нею ничего!

Но это настоящие бабники, а вот Игорь Петрович очень боялся и переживал, вот предложит он женщине "сходить в кино", а она ему откажет. Да что еще страшнее – засмеется или станет его срамить – мол ты посмотри на себя – кто ты такой, а кто я! Поэтому Игорь Петрович красивых женщин боялся и тщательно избегал. Однако случались в его практике и исключения.

Галя Малиновская была чуть ли не писаной красавицей. Правильный овал лица, яркие сочные губы, в улыбке обнажавшие ровненькие блестящие зубки. Большие темные глаза в сочетании с черным каре волос и чистой белизною кожи, привлекали взгляды всех без исключения мужчин – пассажиров электрички следовавшей из Пушкина в Ленинград, на которой Галя каждое утро ехала в госпиталь военно-медицинской академии, где работала процедурной медсестрой. Именно в электричке они с Игорем Петровичем и познакомились. И кабы не был наш герой слегка поддат- ехал он с дачи в Сиверской, где маман справляла свой день рожденья, ни за что не решился бы заговорить с такой красоткой, что судьба подсадила к нему на вагонную скамейку.

Честно говоря, и Галя никогда не стала бы давать свой телефон такому неказистому мужичонке, кабы и сама не была слегка под шафэ… Но так или иначе, а выпитое вчера на вечеринке у подруги, да усугубленное поутру двумя стаканами "Алиготе", располагало к общению. Игорь Петрович галантно проводил Галю до самой проходной военно-медицинского учреждения на набережной Фонтанки – благо от вокзала недалеко – метров пятьсот – не больше, и окрыленный от того что "склеил такую бабу", всю дорогу до дома повторял в уме ее номер. И первым делом, ввалившись в собственное жилище, не сняв уличной обуви, протопал к письменному столу и схватив первый попавшийся карандаш, записал в блокноте семь заветных цифр, накарякав рядом: Галя – из ВМА…

О Гале Игорь Петрович принялся мечтать каждый день. Он так мечтал о ней, что размечтался до невротического состояния. Он звонил ей по два раза в сутки. В первый раз она вообще с трудом припомнила его личность. А в другие разы, когда он заставал ее дома, когда нелюбезный сосед, чертыхаясь, кричал, куда то в недра незнакомой еще Игорю Петровичу коммуналки, – Галя, что б тебя. Опять тебе мужик какой то звонит, она подходила и взяв трубку, определенными интонациями давала понять, что не этого звонка она ждет…

Однако Игорь Петрович продолжал мечтать и названивал день за днем, внутренне полагая, что "вода и камень точит".

Более того. Узнав в справочной по телефону адрес Галиной квартиры, он дважды ездил в Пушкин, прогуливался под ее окнами, набирал из будки ее номер, но зайти так и не решался.

И вот однажды в воскресенье произошло чудо.

Без особой надежды на благосклонность предмета своей страсти, Игорь Петрович набрал знакомый номер и после двух гудков неожиданно услышал ее возбужденный голос. И еще более неожиданным было то, что Галя вдруг безо всяких политесов напрямик спросила, может ли он сейчас к ней приехать?…

Ничего себе! Может ли он? Да конечно же может. Вот только брюки погладит. Да ботинки почистит. И сразу помчится!

По дороге на вокзал Игорь Петрович купил бутылку шампанского, кремовый торт и букет гладиолусов, что в изобилии продавались возле выхода из метро.

Всю дорогу в электричке он ерзал задницей по полированному дереву скамейки и улыбаясь, нервно теребил завязки на коробке с большим кремовым тортом. Он думал про себя – вот народ смотрит и не знает, что я еду не к теще на блины и не начальника с днем рождения поздравлять. А еду к женщине – к красавице. К такой, что никому из них и не снилась!

Подойдя к двери галиной квартиры, Игорь Петрович глубоко вздохнул, перекрестился и дважды нажал на звонок напротив кнопки "Тимашенко 1 зв, Малиновская 2зв, Довгадзе 3зв." Дверь открылась сразу. Причем открывание ее сопровождалось какой то непонятной возней.

Галя – почему то в стиранном – перестиранном халате с полотенцем на голове, отталкивала какого то мужика в голубой майке с татуировками на груди и на некогда могучих плечах…Отталкивание сопровождалось репликами – "Пусти. Это ко мне…" – "Этот к тебе?" – "Да ко мне"- "А кто он такой?" – "А вот он тебе сейчас объяснит, кто он такой" – "Может он тебе муж?" – "А может и муж" – "Пусти, а то сейчас Игорь тебе надает по морде…" Тут Игорь Петрович, почему – то подумал, что последние слова относятся именно к нему… именно от него надо думать ожидают, что он кому – то сейчас надает…

Вообще, Игорь Петрович никогда не дрался… В школе, когда пацаны его задирали, он предпочитал без боя отдать десять копеек и сохранить фэйс небитым. Когда на улице пьяные говорили что – нибудь обидное про его жену, он предпочитал делать вид что не расслышал. И его интеллигентная жена тоже делала вид.

Однако здесь события вовлекали Игоря Петровича в оборот.

Галя за руку силой втащила растерявшегося ухажера в кухню – а вход в квартиру был именно через это помещение. И широким жестом представив его присутствовавшей при этом публике, заявила – это Игорь, муж – вернулся со службы с севера. Он вам теперь всем покажет…

Несчастный любовник стоял ни жив – не мертв, разглядывая тех, кому предстояло теперь "показывать"… Мужику в голубой майке с татуировками, Игорь Петрович никогда и не при каких обстоятельствах не смог бы ничего "показать". Так как мужик был на голову выше. На сорок кило тяжелее, да и свирепость рожи его говорила о большом бойцовском опыте… Второму соседу – в куртке с надписью "Спорт", Игорь Петрович тоже вряд ли что смог бы показать – грозный взгляд, что сверкал из под черных грузинских бровей наводил тоску и ассоциировался с песнями про "кинжалы, народ кавказский и чик-чик зарэжу".

Только третьему участнику сцены наш герой смог бы теоретически, что – то вообще показать. Но по ситуации этого и не требовалось. Так как это была грязная видать вшивая собачонка неизвестной породы…

Выручила Галя. Она за рукав потащила Игоря Петровича в коридор и далее в свою убогую десяти или даже восьми метровую конуру.

Только усевшись на диван придвинутый к обеденному накрытому клеенкой столу, наш друг перевел дух и смог наконец взглянуть на свою любовь.

Галя была пьяной. В неосторожно распахивавшемся халате виднелась канавка между полными грудями, теснимыми тугим белоснежным лифчиком. От этого зрелища перед глазами Игоря Петровича пошли какие то красно – фиолетовые круги.

– Налей мне шампанского, – сказала Галя почти ласково. И на какой то момент вывела Игоря Петровича из оцепенения.

Хлопнула пробка. Шипучий напиток пузырясь побежал наполняя подставленные хозяйкой чайную чашку и граненый стакан.

– Я вообще то здесь недавно живу, сказала Галя, залпом выпивая до краев наполненный стакан, – а до этого я в Апатитах жила – на Севере, там папа служил.

Я там медучилище кончила. А потом вот сюда переехала…

Игорь Петрович предупредительно подлил еще…

– А на этих – не обращай внимания. Придурок один – он сидел – это который Жорка, тот псих вообще. Он ко мне приставал сперва. Галка, давай поженимся, твоя комната, да моя, а у Гоши – это у грузина, мы комнату выкупим…На что он выкупит, то! У него только телевизор да пара табуреток. Комнату он выкупит!

Галя снова выпила и достав из сумочки сигареты – закурила.

– А этому Гоше – ему ни фига в общем то не надо – он наркоман. Но его земляки все пристают – наглые такие, угрожают…

– А что они с тобой поссорились сегодня! Как то очень хрипло и коряво от волнения спросил Игорь Петрович.

– Поссорились? Да я им на вино денег не дала, а должна…

– Почему должна? – не понимая переспросил Игорь Петрович.

– Почему, почему. Потому что они меня прошлый раз угощали и до этого тоже…А сегодня им надо.

Галя вдруг подтянула под себя голые ножки и склонив голову Игорю Петровичу на плечо, совсем сонным голосом сквозь не затаенную зевоту пропела -Я подремлю чуток, Вчера пол ночи не спала с этими идиотами.

И уже через три минуты Галя вовсю сопела, отодвинув Игоря Петровича на самый край дивана, уткнувшись горячим своим ушком в самую середину напрягшихся его штанов.

Игорь Петрович сидел так минут пятнадцать. Выкурил две сигареты и не менял при этом позы, опасаясь, что Галя проснется, и очнувшись от дурмана выгонит его и что было так же страшно – выгонит его и ему придется идти через кухню полную свирепых врагов.

Постепенно успокоившись, наш любовник запустил руку в вырез галиного халата и сперва двумя пальцами, а потом тремя и всей пятерней наконец, влез в тугой лифчик. Галя издавала при этом какие то звуки слегка напоминавшие мычание. Но глаз не размыкала…

Наконец другою рукой Игорь Петрович через ворот нащупал застежку, и легко отщелкнувшись, пластмасска выпустила теснимую плоть в страждущие ладони Игоря Петровича. Халат совсем уже распахнулся. И вид большой молочно белой груди с громадными – в блюдце коричневыми сосками, вызвал у Игоря Петровича какой то сдавленный грудной стон и совсем подпер ему дыханье.

Галя спала и сопела. Игорь Петрович уж было решил передвинуть руки к беленьким в трогательных голубых цветочках трусикам, когда в окошко вдруг что то звякнуло.

Игорь Петрович замер…

Звякнуло опять с однозначной настойчивостью.

В стекло ударился третий камешек.

"Гхаля! Гхаля!" – звал кто то снизу предыхая на мягко – хохляцком "Г".

Четвертый камешек ударился о раму…Галя ровно сопела…

Игорь Петрович почти не дышал.

"Гхаля, Гхаля…" Игорь Петрович осторожно высвободившись из под тяжести Галиной головы, встал с дивана и пригнувшись выглянул в разрез занавески. Под окном второго этажа стоял прапорщик. Лет тридцати. С животом и с пшеничными усами.

Прапорщик повернулся и пошел в сторону парадной…А через минуту в коридоре раздались два звонка.

Не долго думая, наш любовник открыл сто лет не мытое окно и прыгнул…

Хорошо, что невысоко!

***

Среди товарищей Игорь Петрович слыл человеком образованным. В свое время он закончил техникум холодильной промышленности, но тяготел более к наукам гуманитарным, непрестанно почитывая популярные брошюрки из серии "Познай себя".

Он постоянно обогащал свою речь словечками типа "либидо" и "эдипов комплекс", и в разговорах часто ссылался на каких то таинственных врачей и психологов с которыми ему периодически доводилось общаться. Он так и говорил, многозначительно делая паузу и назидательно поднимая пальчик, – я тут с доктором одним недавно разговаривал, с нейрохирургом…

Родственники и интеллигентная жена впрочем, почитали его за пустышку и несерьезного человека, пропуская умные словечки мимо ушей. Игорю Петровичу оставалось только иногда с улыбкой человека, который знает больше чем о нем думают, ворчать на мать и жену, комментируя их действия с точки зрения прикладной психологии.

– Это в тебе неудовлетворенное либидо стучит, – говорил он интеллигентной жене, когда та упрекала Игоря Петровича в том, что тот мало приносит в семью…

– У тебя психический баланс нарушен, у тебя "супер-я" сильно подавляет, – сетовал он матери, когда та, уезжая на дачу, не давала ему ключи от своей квартиры.

Впрочем, давала иногда. Когда требовалось в квартире что то сделать – вызвать мастера или полить цветы.

Тогда для Игоря Петровича наступала пора великих сексуальных ожиданий.

Вообще замечено, что для многих мужчин наличие в свободном распоряжении какой бы то ни было квартирки с ключом действует подобно сильному психотропному средству.

Вызывает беспокойство, невростеническое состояние и заставляет некоторых представителей сильного пола вести себя в высшей степени неразумно. Большинство мужчин, независимо от возраста, оставшись на недельку – другую в одиночестве – жена или родители уехали куда то – легли в больницу, наконец, почитают за какую-то общественную что ли обязанность, за долг перед памятью предков, непременно наполнить временно опустевшее жилище распутными девицами… Что бы не впустую потрачен был посланный судьбою шанс. Что бы не стыдно потом было вспоминать о той неделе, когда в кармане лежал ключ от пустой квартиры.

Интересно только знать, что бы стали делать все эти мужчины, когда подобно цивилизованным европам научились вдруг пользоваться услугами загородных мотелей .

Но, так или иначе, Игорю Петровичу в то холодное лето ключ достался на весь июль.

Мать уезжала в санаторий и не могла оставить любимые цветочки без влаги и присмотра. Хоть и ненадежен был "смотритель"…

Ангелину он подцепил на Невском возле Дома книги. Хотя, судя по ее внешнему облику никак нельзя было бы подумать что она в своей недолгой восемнадцатилетней жизни что либо прочитала кроме сотни – другой этикеток на шампуне, лаке для ногтей и таблетках прерывающих незапланированную беременность. Ангелина стояла подле метро, обратившись сильно крашеным личиком в сторону Казанского собора, и курила какую то дешевую сигаретку, оставляя на ее фильтре след пурпурного заката.

– Не изволите ли покурить фирменных? Согнувшись в учтивом полупоклоне обратился к ней Игорь Петрович, одновременно протягивая девушке открытую пачку "Филипп Моррис".

– Чего?

– Покурите моих. А вообще, у меня дома и выпивка фирменная имеется…

– Чего? – с явным недоверием в серьезности намерений переспрашивало юное создание.

– Что ты все "чего, да чего", передразнил ее Игорь Петрович, – давай поедем ко мне, там коньяк есть, вино, музыку послушаем… Игорь Петрович залпом рассыпал перед девушкой весь набор соблазнов, перед которыми должно было дрогнуть мягкое отзывчивое провинциальное сердечко учащейся тридцать пятого профтехучилища, проживавшей в комнате с еще тремя такими же как она дурехами.

Невидимые глазу нейронные цепи в голове у девушки напряженно работали, решая проблему выбора – пойти с этим неказистым? Или подождать, когда другие ребята клеиться станут? У этого, по его словам выпивка, отдельная хата и музыка имеются…Сигаретки, опять таки, что тоже немаловажно.

Взвесив в конце- концов все "за" и "против", Ангелина решила попытать счастья с Игорем Петровичем, решив про себя, что если с ним ей будет "влом", то вечер длинный, можно будет от него отделаться – слава богу, не впервой, и пойти "на съем" в какую нибудь дискотеку.

На Будапештскую ехали с пересадками, что девушке явно не понравилось – она рассчитывала на такси. Но Игорь Петрович был человеком практичным и на девушек, не будучи уверен в успехе, денег тратить не спешил. Вобщем экономия эта вышла ему боком.

Когда наша влюбленные выходили на "Электросиле" из метро, что бы сесть потом на автобус, кто то сзади сильно хлопнул Игоря Петровича по плечу.

– Игорь! Е-мае! Ты куда это с такою кралей?

Перед явно смутившимся любовником нагло улыбаясь стоял здоровенный жлоб в джинсовом костюме и беззастенчиво в упор разглядывал младые прелести Игоревой подруги.

– А-а, Серега, сколько лет, сколько зим, – как то неуверенно и без энтузиазма проблеял Игорь Петрович. А жлоб тем временем продолжал улыбаться и пялиться на Ангелину. Ангелине Сережа тоже явно понравился, она пару раз стрельнула в него глазками и одобрительно улыбнулась. Игорь Петрович почувствовал что почва уходит у него из под ног, решил было по быстрому отделаться от невесть откуда свалившегося приятеля, но не тут то было.

Сережа, у которого оказалась уйма свободного времени -такие дураки по мнению Игоря Петровича вообще никогда не бывают заняты чем либо дельным – выразил самое горячее желание тоже поехать к другу Игореше, отметить встречу. Причем желание это было горячо поддержано Ангелиной.

– Да, да. Конечно, Сережа, поедемте с нами. У нас там коньяк, вино. Сигареты, музыка…

Это "у нас там" сильно покоробило Игоря Петровича, но сам не зная почему, в силу идиотской какой то интеллигентской застенчивости, он не смог резко, как подсказывал ему рассудок, отказать жлобу Сереже и одернуть распоясавшуюся Ангелину, разинувшую рот на чужой каравай. Однако, отнеся это ее "у нас там" на счет того что она прочно отождествляет себя с ним – с Игорем Петровичем и играет лишь роль гостеприимной хозяйки, решил пустить события на самотек.

В автобусе Сережа принялся громко рассказывать похабные анекдоты, что привело Ангелину в самое веселое расположение. Она громко хохотала и прыскала, приговаривая, "ой. Не могу", роняя везде капли таящего мороженого, что Игорь Петрович только что купил ей на остановке.

Когда наконец приехали, и Ангелина с жадностью накинулась на пачку "Салема", что наш герой роскошным жестом положил на журнальный столик рядом с початой бутылкой коньяка и обещанным венгерским "Токаем", мужчины на минуту удалились в коридор.

– Серега, ты это того, баба это моя, я ее закадрил, так что не лезь!

– Игорь, ты чего, внатуре! Я только компанию составить, а потом если что, оставишь мне, я ведь и вторым не побрезгаю…

Когда друзья вернулись в комнату, Ангелина докуривала уже вторую сигарету, она прикурила ее от предыдущей, что бы "больше влезло".

– А че мы не танцуем? Жеманно спросила она, однозначно посмотрев при этом на Сережу.

Включили магнитофон.

Ангелина бросилась было к Сереже, но тот многозначительно подмигнув Игорю Петровичу, хохотнул- – Ты с Игорешей потанцуй, а я там на кухне пойду по телефону, мне надо позвонить…

Как только дверь за кретином-Сережей закрылась, Игорь Петрович не откладывая дела в долгий ящик, уселся на диван подле Ангелины и полез к ней целоваться. Та отпихивалась, уворачивалась и что-то мычала про то, что ей вообще не охота и у нее голова болит и все такое…

– Ангелина. Ты чего? – недоуменно спросил подругу Игорь Петрович.

– А ничего. Не котируешься!

– Чего? – не понял сперва Игорь Петрович.

– Не котируешься. Вот чего! – отрезала девица.

Игорь Петрович поднялся с дивана и молча вышел в коридор.

– Чего она там, не дает что ли? – простодушно спросил Сережа.

– Ломает из себя целку, – с угрюмой злобой ответил Игорь Петрович.

– Ну это мы сейчас поправим, – бодро сказал Сережа и уверенно переступил через порог.

Минут пять Игорь Петрович курил на кухне, потом подкрался к двери в мамину опочивальню и стал прислушиваться к происходящему там.

Сквозь завывания саксофона и надрывные крики популярного рок – исполнителя, можно все же было кое что разобрать. Так тренированное ухо Игоря Петровича среди прочих звуков четко различило два хлестких удара по чьей то морде, потом чьи – то всхлипы, потом звуки швыряемой на пол обуви и одежды, и наконец характерный скрип маминого дивана, который бывало поскрипывал и под ним – под Игорем Петровичем.

Прошло около двадцати минут. Игорь Петрович нервно скурил две или три сигареты, когда из комнаты в одних только красных трусах вышел наконец друг Сережа. Он довольно улыбался и похлопав хозяина по плечу, сказал – - А ничего девчонка, ты знаешь, ничего! Надо бы чайку теперь, что ли…

А из недр маминой комнаты послышался капризный голос Ангелины – - Сережа, возьми там у этого, как его, забыла…у мудака у этого – еще сигарет возьми и пэпси-колы принеси…

Когда Сережа с Ангелиной уходили, и Игорь Петрович запирал за ними дверь, на гулкой лестнице он отчетливо расслышал девичий смех и ее слова,- – Ну и жлоб же этот твой друган, ох, ну и жлоб же! …

Когда Антон дочитал до того места, где Баринов принялся описывать историю о том, как отдыхая в санатории Дюны, что под Ленинградом, сосед Игорь Петрович познакомился с "одной блёклой и совершенно некрасивой инженеркой из проектного института", Антон отложил папку в сторону и почувствовал, что заболевает.

Какой-то странный озноб начал схватывать спину и плечи. И жар появился, и ломота в висках.

Антон посмотрелся в зеркало. Пятна красные по шее пошли, блеск в глазах не здоровый появился…

Он снова взялся было за рукопись, прочел пару страниц но почувствовал, что теперь его вот-вот вывернет наружу…

Антон метнулся в туалет.

Задергался над унитазом.

– Ты чего там? – крикнула Анька из комнаты.

– Не знаю, отравился, – буркнул Антон.

– Отравился? – хмыкнула Анька, – странно, никто не отравился, а он отравился!

Прими ношпу и таблетку левомитицина!

Антон прилег на диван.

Заложил руки за голову.

Его мать связалась с таким уродом!

Его мать и этот…

И задавило его машиной.

Жалко ему? Жалко, что задавило отца машиной?

А когда его задавило?

Двенадцать лет назад?

Двенадцать лет назад его задавило? Когда он-Антон…когда он проклял!

Антон еще раз выбежал до туалета.

– И что же это такое! – изумилась Анька, – все ели и ничего, а этого выворачивает!

Антон сидел на диване и тихо плача рвал листки рукописи.

Рвал и плакал.

Плакал и рвал.

А Мать лежала где-то там – в дурдоме, и рвала свои разноцветные лоскутки…

В кого он такой?

В кого он – Антон?

В мать?

Или в отца?

– Не в мать, не в отца, а в проезжего молодца! – крикнул из за занавески Метрополитеновский.

– От и до, кундыр! – крикнул Пекарь, высунувшись из коридора.

– Потому что не надо было проклинать! – крикнула из кухни соседка Вера Федоровна.

– Что? Что вы сказали?- крикнул ей в ответ Антон. – я говорю, не надо было в ванной наливать, сегодня моя очередь стирки, а Аня налила…

***

На другом конце города Маргарита прислушивалась к тишине, стоявшей в квартире – она только что вошла. Родителей не было. Точно, они же предупреждали, что поедут в Москву и вернутся только завтра! Все из головы вылетает… На кухне капало из неплотно закрытого утром крана, а по всей квартире валялась одежда – собираясь на занятия, Рита перебирала содержимое шкафа до последней минуты, затем, посмотрев на часы, выскакивала из квартиры, оставляя вещи на кровати, спинке стула, просто на полу посреди комнаты… "Тоска-то какая, – подумала Луцкая. – Хоть бы родители приехали, все легче…" Она развернула почту, прихваченную из ящика. Среди газет и квитанций белело письмо от Гийома в непривычно-узком "заграничном" конверте. Маргарита поняла, что ей страшно не хочется его открывать. Она могла бы дословно угадать все, что там написано. Тогда Маргарита каждый месяц получала от него такие письма. Ее тошнило от этих узких конвертов, красивых обдуманных выражений, от самого Гийома…

Иногда, правда, она радовалась этим посланиям, словно дающим ключик к другому миру, в который она заглянула и теперь стремится попасть навсегда. В такие моменты и Гийом казался ей очень милым – он и был, впрочем, весьма приятным человеком.

На кухне по-прежнему капала вода, но Рите было лень идти завинчивать кран. В пустой квартире было как-то особенно тихо и одиноко. Впрочем, отсутствие родителей здесь ни при чем: отца никогда нет, а с матерью она едва разговаривает, и та вечно жалуется, что от дочери слова не дождешься, такая она стала взрослая.

Есть родители или нет – ничего не меняет. Никогда она с матерью не сможет поговорить начистоту, та просто ничего не поймет. Будет потом таскаться за ней хвостиком из одной комнаты в другую и рассказывать, что они в молодости были гораздо серьезнее, думали о будущей профессии, а не о том, как бы устроиться поудобнее. Либо начнет рассуждать о судьбе страны: мол, что же будет с Россией, если все побегут в поисках красивой жизни на Запад.

Отец-то пропадал с утра до ночи на работе – налаживал, как мог, собственный бизнес, а вот мать бросила работу еще несколько лет назад.

Когда появились первые деньги, мама осела дома, чтобы "заняться собой и наконец побыть с семьей". Тогда это было страшно приятно. Рите нравилось, что мама теперь всегда ждет ее из школы, кормит вкусным обедом и расспрашивает о мелких делах и друзьях в классе. Отцу нравилось, что жена встречает его вечером веселая и отдохнувшая, кормит вкусным ужином и сочувственно выслушивает перипетии отношений с компаньонами. Но постепенно он стал все реже бывать дома, и ему было все труднее объяснить жене специфику его дела, да и она меньше интересовалась бизнесом, а больше расспрашивала, где же это он все-таки был весь вечер.

И Маргарита выросла и стала со временем меньше нуждаться в родительском внимании.

Теперь она порой тяготилась опекой. В жизни Риты Луцкой за последние годы появилось много вещей, которые она не хотела обсуждать не только с родителями, но и вообще с кем бы то ни было…

Собственно говоря, хорошо, что их нет – никто не мог помешать ей надраться.

Славные папан и маман никогда еще не видели свою дочурку пьяной и наверняка припишут это тлетворному влиянию Запада! Но пить в одиночку было все-таки неудобно. Виктор с Игорем отпадали – никого из них она не хотела видеть сейчас.

Сохальского, впрочем, и не было в городе. А Виктора с некоторых пор Рита стала считать предателем. И его благородный уход в тень после того, как Игорь перехватил ее, не казался уже таким благородным. Не любил, выходит, иначе бы не отпустил. Машину он свою любит. Через выхлопную трубу!

Был еще третий мушкетер. Или третий поросенок, если уж вспомнить старую истину про то, что все мужчины – свиньи. Рита прижала пальцем нос, хрюкнула и стала собираться в гости. По пути к Антону вспомнила давнюю отвратительную сцену, случившуюся вскоре после того, как они с Виктором расстались. Игоря не было, и они с Витей и ее бессменной тенью – Антоном искали ателье, в которое она сдала ушить платье, а квитанцию с адресом потеряла или просто куда-то засунула по рассеянности. Рита нервничала, что сейчас придется объясняться с приемщицей, извиняться, а может быть, доплачивать, и поминутно понукала своих спутников.

Семин, обычно сдержанный, разъярился и заявил:

– Хватит меня дергать! Что я тебе, мальчик на посылках твое дурацкое ателье искать? Сдалось оно тебе! Что ты мне указания даешь? Сбавь обороты! Вон, выходи замуж за Антона, им и командуй. Будет тебе муж-мальчик, муж-слуга! Будет бегать посылках, а от меня отстань!

И обернувшись на покрасневшего от стыда и унижения Антона и онемевшую Ритку, добавил:

– А что, Антон, ты небось не против за нашей королевой поноску таскать? Верный паж и соглядатай!

– Витька, прекрати! – выкрикнула Маргарита.

А Антон молча развернулся и пошел прочь. Метров через двадцать он не выдержал и обернулся. Ритка сорвалась с места и, цокая каблучками по асфальту, бросилась догонять Антона. Она его тогда как-то уломала (он и сам уже хотел вернуться), притащила назад, Витька извинился, и они мирно пошли дальше искать ателье, обнаружившееся в соседнем переулке. Рита быстро забыла эту историю, но сейчас безобразная сцена, хамские слова Семина и пунцовое лицо Антона внезапно всплыли в ее памяти.

"Все, пойду к Антону", – подумала она.

Номер дома Маргарита не помнила, но рассчитывала, что сможет узнать подворотню.

Какая-то там еще рядом вывеска была синяя… А может, зеленая…

Разыскивать долго не пришлось. Рита еще стояла на перекрестке возле дома Антона, когда он окликнул ее. Сохальский сказал бы, что это судьба. Он, наверное, еще много чего нашел бы сказать по поводу внешнего вида Добровольских.

Видок и правда был еще тот. Рита решила, что он так же несчастен. А минус на минус дает плюс и иногда не только в математике. Поэтому она отбросила всякие сомнения и взяла его под руку. Антон же решил, что это очередной и очень крутой глюк. Прям-таки трехмерная реальность, как в последних компьютерных игрушках.

Отличная графика!

Никогда Маргарита Луцкая не заходила к нему в гости просто потому, что он тут недалеко живет. Она вообще не заходила к нему в гости. Конечно, она знала, где он живет – часто Витька развозил их по домам и сначала подбрасывал Антона в центр, а потом Риту в новый район, да и вообще они знали адреса друг друга…

Антон бывал у Риты крайне редко, и всегда в компании Игоря и Вити.

Ну что ж, раз это иллюзия, то проиграем эту историю до конца.

– Отлично! Пойдем, тут уже две минуты осталось, мы почти пришли. Вон под арку.

Они вошли в его вонючий двор. Антон осторожно провел Риту мимо помойки и луж, подернутых бензиновой пленкой, отливавшей радугой в отблеске фонаря. Они вошли в загаженный подъезд, и только тут он заметил, что Ритка пьяна. Она с бессмысленной улыбкой облокотилась на его руку, пока они поднимались по лестнице.

Увидев ряд звонков с фамилиями на двери, Ритка глуповато прищурилась и спросила:

– Ой, ты в коммуналке, что ли, живешь? А я не знала!

Антон молча кивнул. Рита, конечно, сто раз слышала, что он живет в коммунальной квартире, но разве Марго есть дело до какого-то там Антона! Внезапно прошел стыд за свою жалкую конуру, бедность, ободранные обои в прихожей. "Не нравится – пусть проваливает, я ее не звал", – со злобой подумал Антон.

– Вот, тут я и живу. Проходи.

Маргарита словно бы не видела ничего вокруг себя. Она не заметила старой мебели, потертого ковра на стене, дырявой обивки дивана, на который она грузно опустилась, как только они вошли в комнату. Девушка осела, растеклась по валику дивана, словно была слеплена из теста или подтаявшего мороженого или была ватной куклой, из которой вдруг выдернули проволочный каркас.

– Погоди, я сейчас чайник поставлю.

– А выпить есть что-нибудь? А, подожди, у меня же у самой есть, я забыла!

Достань у меня в сумке бутылку коньяка, – попросила она.

Антон открыл Ритину сумку и вытащил откупоренную бутылку дорогого коньяка "Реми Мартен". "Из Франции привезла небось или у родителей утащила, – подумал он раздраженно. – Из горла она пила на улице, что ли?" Коньяку оставалось еще больше половины бутылки.

Антон прошел на кухню, нашарил в холодильнике яблоко. Еще там был обветренный пожелтевший сыр – прихватил тоже. По пути он толкнул дверь маминой комнаты, она была заперта. "Ну да, – вспомнил Антон, – она же говорила, что задержится".

Мать работала много. После работы она приходила едва живая от усталости, даже говорила шепотом. Антон никогда больше не видел, чтобы у человека не хватало сил шевелить языком.

Антон достал из пузатого серванта стопки, потом подумал и заменил их гранеными стаканами. Они с Ритой выпили не чокаясь. По ее решительному виду Антон понял, что она собирается напиться.

В голове вертелось сакраментальное: Она любит выпить. Этим надо воспользоваться!

Но понимал, что воспользоваться не удастся – рука не поднимется. Да и кое-что другое кстати, тоже.

Закусывали крохотными дольками кислого зеленого яблока. Бутылка почти опустела.

Антон чувствовал, что стремительно пьянеет. Он ничего не ел целый день. Он чувствовал, что плывет.

Неожиданный визит нетрезвой Маргариты вдруг представился Антону частью выдуманной им сегодня истории, и он вдруг начал убеждать Риту бросить наркотики и начать новую жизнь с ним, Антоном, потому что только он любит ее по-настоящему, а эти кретины, Витька и Игорь, не стоят ее. Он, Антон, будет зарабатывать деньги и сможет обеспечить ее.

Он говорил Маргарите о своей любви, описывал, как много она для него значит.

Почему-то Рита совсем его не слушала, отвернувшись к окну. Антон подсел к ней на диван, начал осторожно расстегивать пуговицы на Ритиной кофточке, целовать шею и ключицы, повторяя, как он любит ее, как им хорошо будет вместе. Внезапно Рита ожила, или это только показалось ему под воздействием коньяка? Ее губы нашли его, она жадно стала целоваться, повернулась, чтобы его руке было удобно гладить ее грудь.

– Игорюша, вот так, сюда, – внезапно хриплым голосом проговорила Рита. Затем, отстранившись от него, она опомнилась и стряхнула его руки: – Что это со мной?!

В Антоне вдруг проснулось бешенство, он оттолкнул Ритку, так что она впечаталась в спинку дивана, и закричал:

– Дрянь! Сука! Твой Сохальский тоже дрянь, каких мало!

Рита внезапно засмеялась.

– Ты… Ты… – она даже не могла закончить – мешал истеричный смех. – Ты, Антоша, прав, как никогда!

И чем больше распалялся и кричал Антон, как он ненавидит ее дружков и любит ее, хотя она – дешевая проститутка с Московского вокзала и не стоит его, Антона, тем громче смеялась Маргарита.

Он попытался снова обнять ее.

– Давай выпьем, – выскользнула из его рук Ритка. – Налей мне! Там еще кое-что осталось!

Потом она смотрела в горлышко бутылки, как в подзорную трубу, и уверяла, что видит какие-то острова на другой стороне улицы… Ей было весело. …Антон проснулся оттого, что его что-то кололо в бок. Он нашарил рукой Риткину заколку, выпавшую из волос, когда они обнимались на диване. Сквозь окно пробивался серый утренний ноябрьский свет. Антон явственно вспомнил, как он объяснялся Маргарите в любви, потом целовал ее, а она, оговорившись, назвала его Игорем и засмеялась. Сука, она над ним смеялась! Как она смеет! Она насмехается над Антоном вместе с этими ничтожествами – Игорем и Витей, ее "любвями". Он не помнил, что было потом, чем закончился вечер. Сознание подсовывало ему картины близости с Ритой, но он так давно представлял себе, как у них все будет, что уже не мог отличить свой вымысел от реальности. Когда она ушла? Когда он вырубился?

Антон ничего не помнил…

Голова раскалывалась. Вся квартира спала, мать пока не вернулась. Антон с трудом дополз до ванной, плеснул в лицо холодной водой.

Он вспомнил Ритино лицо, когда она смеялась над ним, и решил, что он страшно отомстит. И "мстя" его будет ужасной. Вендетта кровная, круче, чем в Сицилии.

Впрочем, ему бы благодарить ее нужно было – как-то здорово отрезвляюще подействовал на Антона ее визит. Расставил все по своим местам. Оставалась ведь какая-то дурацкая надежда, что стоит им остаться наедине, по-настоящему наедине, и Рита сбросит маску. Он заставит ее признать, что она только притворялась, что не замечает его. А там… Дай мне этот день, дай мне эту ночь… И ты не уснешь, пока я рядом. Вот до чего дошел! Решил, что одним хреном даму можно удержать. А во что еще верить, когда ничего, окромя этого хрена, и нету? А если начистоту, то (что самое смешное) со всеми этими таблетками и алкоголем Антон ничего бы все равно с ней сделать не смог тогда. А может, из-за робости. В примитивных культурах, если мужчина не способен овладеть красивой женщиной, он однозначно решает, что она ведьма. А стало быть секир-башка и никаких психоаналитиков. Вот и Антон, который с дурью в таблетках и собственной – воспитанием привитой, той, которую не вышибешь ничем… Вот и он решил, что Ритка – самая настоящая ведьма.

Значит, правильно он их проклял – так ему тогда казалось. Бей врага его же оружием!

Однако теперь точку зрения пришлось поменять. Что ж, этим и отличается человек разумный от скотины – под воздействием серьезных аргументов он меняет эту самую точку зрения. И еще одно решение срочно пришлось поменять Антону. С Сохальским все-таки стоит увидеться. И не случайно этот проклятый счастливый вагон пустили на слом. Все не случайно, вот что. Теперь ему прямая дорожка в Москву, потому что (Антон восхищался собственной находчивостью) там тоже есть трамваи. Есть, несмотря на все козни столичного правительства. И с нужным ему номерком, наверняка, должен быть вагончик! Заодно можно будет встретиться с Сохальским.

Нет, не можно, а нужно… Чем больше Антоха размышлял, тем все больше утверждался в мысли, что одним трамваем дело не обойдется. Нужно не просто найти его – не перед трамваем же он провинился, не перед ним просить прощения. Перед товарищами – Витькой и Игорем. Рита… Рита далеко. Ничего не поделаешь, но этих двоих он обязан найти.

Что ни делается, все к лучшему… "Хорошо, что не нашел трамвай, – думал он – а то бы, глядишь, и успокоился. А трамвай сам по себе – полдела. Трамвай, это, конечно, хорошо, но сам по себе ничегошеньки он не решает".

В тот дождливый вечер, когда он окончательно понял, что предстоит поездка, когда все наконец встало на свои места, как грани проклятого кубика-рубика, который ему в детстве так и не удалось ни разу собрать – терпения не хватало. В этот вечер он поставил последнюю точку и в своей пьесе.

Действие третье

Картина седьмая

Он и она.

Она: Ты здесь?

Он: А ты?

Она: Я здесь…

Он: За каким столом?

Она: А ты угадай!

Он: У стойки бара? В красной джинсовой курточке что ли?

Она: Да ты чего! Она ж такая вульгарная зауряд-девица!

Он: Ага! Значит, тебе ее тоже видно. Сейчас я тебя вычислю…

Она: А ты – в очках и с плеером в ушах? У окна – второй монитор?

Он: Ну ты даешь! Это ж пацан какой-то – пойнт фидошный – Децл недососаный…

Она: Фу!

Он: Ну что, знакомиться в реале будем? Или глазки монитору будем строить?

Она: Я не знаю…

Он: Кофе хочешь?

Она: В постель вместе с круассанчиком горячим…

Он: Утром после первого утреннего минета…

Она: А что? И очень даже может быть! В том и любовь…

Он: Ага…

Она: Или ты возле дверей, который в черном пальто?

Он: Не-е-е… Это командированный какой то… Мэйл в министерство строчит…

Она: Я тебя засекла – ты на того мужика головой вертел!

Он: Ну и где я, разведчица хрЕнова, внучка Штирлица?

Она: Знаю, да не скажу!

Он: Ну, я пошел.

Она: Куда?

Он: Домой… Че время здесь зря терять? Кофе я и дома себе забацаю, а время сетевое здесь тоже в полтора раза дороже…

Она: А как же я?

Он: Так ты же сама не хочешь!

Она: Не хотела бы – не пришла.

Он: Ты пришла нервишки пощекотать – кьюриосити киллд зэ кэт!

Она: Мэй би – мэй би…

Он: Так а я тогда здесь при чем? Нервишки щекотать – закажи себе по рассылке массажер электрический…

Она: Да?

Он: И член искусственный заодно.

Она: Я так и знала, что будешь грубить… А я так романтически настроилась, так готовилась…

Он: А белье красивое надела?

Она: Самый красивый лифчик!

Он: Ты скатываешься в виртуал – ты уходишь!

Она: Мы ее теряем! Мы ее теряем!.. Это новый штамп из дешевых сериалов.

Он: А ты и не хотела знакомства в реале!

Она: Хотела…

Он: Хотела бы – давно бы рукой мне помахала… Ну, помаши!

Она: Ха-а-ай!

Он: Ну и где ты? Опять обманула!

Она: Мужчина должен быть смелее – встань сам, чтоб я тебя увидала!

Он: Встану сейчас и выйду… Не оборачиваясь… Ты, если хочешь, иди за мной…

Догоняй. А если не захочешь… В общем – смотри сама. Итс ап ту ю.

Картина восьмая

Он и Она.

Она: Я долго не писала, прости – была занята. Ты сердишься на меня? Я тогда не пошла за тобой поначалу. Сидела, как дура. А потом рванулась, но поздно – тебя на улице уже не было… Ты не сердись! Зато я тебя разглядела. Ты забавный. Мне понравился. В общем – ты в моем вкусе. И не сердись. Я исправлюсь. Честное слово!

Только не исчезай совсем! Хорошо?

Он: Дуреха ты! Тоже мне, Масяня – внучка Штирлица из кафе "Элефант"! Я тоже, чай, не дурак… Я тебя подглядел из магазина напротив – как ты влево-вправо глансы несчастные кидала, словно пуделя любимого потеряла… Тебе в черном пальто, кстати, очень клево – с твоими волосами и все такое – стильно, мне понравилось.

Она: А чего не подошел?

Он: Рассердила ты меня.

Она: К женщине снисходительнее надо быть.

Он: Я тоже исправлюсь… Если хочешь.

Она: Хочу.

Он: Уверена?

Она: Почти.

Он: Вот когда будешь совсем – тогда приходи.

Она: К тебе домой?

Он: В мой монитор.

Она: В твой монитор? А как же горячий кофе и круассан в постель после первого утреннего минета?

Он: Ты захоти сильней.

Она: Сильней – это как?

Он: А так, чтобы определиться – я или он…

Она: А сам ты определился?

Он: В любом движенье нужен локомотив.

Она: И этим локомотивом должна быть женщина – опять!

Он: Или змей с яблоком.

Она: Билл Гейтс.

Он: Маст дай.

Она: Тогда давай адрес.

Он: Ромео сорок восемь собака майл ру Она: Дурило – почтовый адрес квартиры своей давай и готовь стоху рублей – частнику, которого я поймаю…

Звонок…

Deus ex machina: И они жили долго-долго… И Он каждое утро подавал ей в постель горячий кофе с теплым круассаном.

Глава пятая

Удушение желаний Сохальскому повезло, он родился в Ленинграде и учился в одной из так называемых "английских школ". Вся фарца питерская вышла из этих заведений. Мало того что там вполне прилично учили языку, так и делегации разные иностранные – учителей, студентов, школьников из Англии, Штатов и Канады – были чуть ли не каждый день.

И что смешно – если в стране контакты с иностранцами, мягко говоря, не очень-то приветствовались тогда, когда дети еще носили пионерские галстуки и в классах над доской висели портреты бородатого дедушки Ленина, то у Игоря в школе во время бесконечных визитов интересующихся "фирмачей" детей буквально заставляли подходить к ним, общаться, задавать вопросы. Практиковаться в разговорной речи.

И допрактиковались. Больше половины Игоревых одноклассниц уехало на Запад сразу, как только начались все эти интернетные знакомства.

С Витькой Семиным они потом из-за английского и сдружились.

– Давай, братан, чейндж сделаем, – сказал как-то Витька после второй или третьей пары практических занятий по переводу экономических текстов, – ты мне тысячи переводить будешь на зачет по иностранному, а я тебе аккорды стану показывать.

Выучиться играть на гитаре, как играл Витька Семин, Сохальский не сподобился…

Но он помнил жаркое питерское лето восемьдесят пятого. Семин сидел в своей комнате в одних черных сатиновых трусах, что в народе всегда именовались "семейными".

Была ночь. Московский проспект шумел из окна нескончаемым потоком "Волг"-такси, запоздалых троллейбусов и парил удушливым жаром остывающего асфальта. В огромной комнате добротной "сталинки" был обычный для Семина беспорядок – какие-то журналы про автогонки, книжки про ремонт и восстановление автомобилей "Москвич" и "Жигули", безжалостно раскрытые и перевернутые текстом вниз, что бы не закрывались в нужных, найденных местах… Семин сидел раскарячась на высоком табурете против концертного пюпитра, на котором лежала книга с нотами битловских песен.

Моряк один знакомый привез, – говорил Семин.

На коленях у него была дорогая акустическая гитара с нейлоновыми струнами…

Bright are the stars that shine

Dark is the sky

I know the love of mine

Will never die

And I love her

Пел Витька очень хорошо…

А Сохальский так и не научился так же петь и играть.

И ведь столько тысяч знаков по экономическому переводу сделал для Семина – и не сосчитать! И все втуне.

Ну, не научился так же, как Витька петь, а Ритку у него все равно увел.

Вот так-то!

Значит, не самое главное для девичьих ушей все эти Bright are the stars that shine Dark is the sky I know the love of mine Will never die And I love her.

Хоть и говорят, что женщины, мол, любят ушами, видать, не в каждые уши годится сладкая музычка, а для некоторых ушек важнее что-то иное. Умные речи… Глубокий смысл…

В конце концов Сохальский, так и не выучив сложные для его пальцев "барэ" и совершенно немыслимый "ми-септ", мог попросту ставить на проигрыватель диск Роберта Фриппа. Когда приводил свою… Свою Ритку к себе в увешанную плакатами Леннона и Че Гевары комнату.

В одной американской газете Семин как-то прочитал, что, если бы фиксировать, сколько девиц рассталось со своей невинностью под ту или иную мелодию, то чемпионом пятидесятых стала бы "Love Me Tender" великого короля поп-музыки Элвиса Пресли. "И кабы каждая дефлорация сопровождалась выстрелом, то во время исполнения по радио песни Элвиса "Don"t Be Cruel", в Америке стояла бы такая же канонада, как во время высадки союзников в Нормандии" Да… А Ритка рассталась с невинностью под "Скорпионз"… под тягучую песенку "Still Lovin You"…

I"m still Lovin You…

Я все еще люблю тебя.

Я все еще люблю тебя, Ритка!

Семина это злило. И это заставляло его еще сильнее нажимать на газ тогда, когда другие гонщики, завидев чей-то перевернувшийся и горящий автомобиль, инстинктивно жали на тормоза. И поэтому он выигрывал и выигрывал, все поднимаясь и поднимаясь в рейтинге раллийных гонщиков Европы.

А Сохальский женился по уму.

Женился на дочери очень влиятельного чиновника из Госплана СССР.

Отец его Иринки, позднее ставший для Игоря любимым тестем и партнером по семейному бизнесу, решил, что дочку следует выдать за перспективного "гоя". Было это еще при коммунистах, когда евреев не очень-то назначали на высокие посты.

Так что сам Аркадий Семенович, хоть и крутил у себя в Госплане миллионами, имея все и больше, чем имели некоторые Ивановы из Цэ Ка, застрял по должности между гражданскими эквивалентами "полковника" и "генерала" по причине пятого пункта своей анкеты. Вот и решил Аркадий Семенович дочку свою Иринку за перспективного питерского выскочку "коренной национальности" отдать. Дети-то по еврейскому закону – все равно евреями будут!

А Игорька Аркадий Семенович вычислял по всей тысяче признаков – "годен-не годен" . Аркадий Семенович даже заведующему министерской поликлиникой доктору Кацману позвонил, чтобы тот выяснил, как у Игорька с простатой да с печенью?

Потом устроили смотрины.

На даче в Ильинском.

Сделали что-то вроде дня рождения да попросили одного из своих в Игоревом министерстве непременно этого молодого порученца привезти.

Ирка тоже не дура, ей папа объяснил что и как, да и мама тоже накрутила: мол, бери парня в оборот и все два дня уикенда от него ни на шаг! А если заладится, так и не ломайся, дело-то молодое – тащи парня в спальню да заваливай прям на себя!

А потом, а потом был разговор у Аркадия Семеновича в кабинете.

И перспективы, от которых дух захватывало.

– Мы тебя за десять лет до министра по лесенке додвигаем, – сказал Аркадий Семенович, задорно поглядывая поверх очков, – была б моя Ирка мужчиной, я бы ее додвигал до министра, но, во-первых, у нас в стране девушек, сам уже разобрался – не маленький, понимаешь, не назначают министрами, а во вторых, как у Галича в песне поется, "сам еврей и отец еврей", так что и с этой стороны биографии Ирке моей не повезло. Но так как я уж больно хочу, чтоб внуки мои имели маму министершу, быть тебе, Игорь, министром, вот тебе мое слово!

Перспективы были самые блистательные.

Игорь тоже не дурак – тоже справки о будущем тесте навел.

– Аркадий Семенович? – переспросил кадровик в его, Игоря, министерстве. – Да этот дяденька половиной экономики страны крутит-вертит, как своим дачным хозяйством. Мимо него ни один министр не проскочит просто так. Без его визы ни одной области, ни одному заводу лишнего винтика никогда не получить!

Перспективы были блистательными.

А обязанности?

Что семейные обязанности?

Они в еврейской семье были совсем не такими уж и обременительными.

Игорьку даже понравился практичный цинизм, с которым его новая родня подходила к вопросу семейного строительства.

– У нас, у евреев, – поучал зятя Аркадий Семенович, – ты можешь сто и тысячу раз изменять жене, но только при одном условии – никогда не бросать ее и детей без средств. А в твоем случае, когда я сам позабочусь об Ирочкином состоянии, ты будешь должен раз в год ездить с семьей на курорт, будешь должен соблюдать все приличия, то есть всюду выводить Ирочку как свою законную супругу – на приемы в Кремле, на рауты, коктейли министерские… А любовниц… А любовниц имей себе столько, сколько здоровье позволит. А если и заболеешь чем, то доктор Лившиц вылечит!

И, похлопав Игорька по коленке, тесть похотливо засмеялся.

Игорь быстро усвоил порядки еврейской семьи.

И уже через два года супружества с Иркой был среди ее родни как самый что ни на есть свой – еврей до мозга костей. Сам уже мог так же цинично говорить об адюльтере и заигрывать с женами Иркиных кузенов, похлопывая родственников по плечам и спинам и хохоча при упоминании о докторе Лившице, который может ВСЕ вылечить.

А Ирка была не такой уж и страшной.

Не модель, конечно, но в сексе раскрепощенная и даже очень старательная.

Портили Ирку толстые икры, черненькие усики над верхней пухлой губой и рано начавшийся целюлит.

Насчет усиков Ирка усиленно поработала с косметологом, и с усиками справились.

С целюлитом и с икрами было посложней.

Но Игорешка привык.

А вернее – приспособился.

И первые два года выполнял свои супружеские обязанности на все сто!

И усекнув систему, любовниц себе заводил в среде своих… Из числа жен бесчисленных Иркиных кузенов. И те были довольны, и Аркадий Семенович был спокоен, и Ирке это даже нравилось.

Через два года, на дне рождении дяди Левы, Игорь уже хохоча по-свойски рассказывал за столом анекдот, как приходит Абрам к жене своего соседа Хаима и говорит ей: Сара, дай мне, потому что жена моя в положении, Сара дала ему, а тут приходит с работы Хаим…

Тесть был доволен.

А когда они с Иркой родили ему внучку Анечку – Анну Игоревну Сохальскую, Аркадий Семенович сказал, задорно поглядев на зятя поверх очков: – Ну, на полминистра ты уже наработал. Сделаешь Ирке парня, станешь министром!

Риту Игорь вспоминал.

И даже больше того: вспоминая ее в каждый день ее рождения, Игорь не ложился спать с женой, а тихо напивался в своем кабинете.

Карточек Риткиных у него не было.

Все порезал в терминаторе для служебных бумаг, чтобы не давать тестю повода усомниться в правильности его выбора.

Уж больно хотелось стать министром!

Игореша вспоминал их первый "настоящий" секс.

Не первый робкий неудачный пересып, а тот первый раз, когда, преодолев полосу привыкания, они настолько притерлись друг к дружке, но в то же время еще не успели пресытиться, и им было просто "атомно хорошо", как сказала тогда Ритка. И где она это словечко подцепила? Неужели у Витьки Семина?

А один раз, выпив в Риткин день рождения на две рюмки "Джонни Вокера" больше обычного, Игорь позвонил в ночной эфир на радио "Континент-Европа" и попросил диск-жокея поставить Лу Рида для девушки Риты, которая, может быть, услышит и вспомнит своего друга Игоря, с которым училась в питерском универе на экономическом факультете. Диск-жокей ответил, что Лу Рида у них в коллекции нет – не их формат и предложил поставить для Риты песню ансамбля "Моральный кодекс"…

Вряд ли Ритка слышала это поздравление.

Вряд ли.

Антон тоже хотел послать Ритке песню.

Сам он петь и играть на гитаре не умел, поэтому в день Риткиного рождения позвонил на радио "Старый Хит" и попросил диск-жокея поставить в эфир песню "Я встретил девушку – полумесяцем бровь". Эту песню Антоха от мамы слышал, у нее старая-престарая пластинка была, еще на семьдесят восемь оборотов. Там узбек какой-то с сильным восточным акцентом пел:

"Ах, эта девушка, меня с ума свела, разбила сердце мне, покой взяла!" Да, бывают девушки, которые могут свести с ума.

Антоха вдруг вспомнил, как умный, начитавшийся Фрейда с Юнгом Игорешка с коронной своей ироничной усмешкой на губах принялся однажды говорить о том стихотворении Некрасова, где про то, что, де, "есть женщины в русских селеньях"…

Было это на Восьмое марта. И как раз по радио по случаю женского праздника это стихотворение как бы кстати и припомнили. И тут Игорь завелся: де, Некрасов был больным человеком, подсознательно стосковался по сексуальному типу бабы-госпожи, что эта женщина, что коня на скаку остановит, есть ни что иное, как архетипическая матриархальная матка, от которой пошли потом в европейском эпосе все эти бабы-богатырки Брунхильды и Кримхильды, и что Некрасов, который боялся отца и в том очень страдал по классике от эдипова комплекса, подсознательно хотел этакую сильную мамку, которая и остановила бы не только коня на скаку, но и страстишки самого Некрасова – нашлепала бы его по попе за игру в картишки…

Нашлепала бы, а потом на себя, на огромные груди свои, положила бы и успокоила…

Умный он – Игорешка.

Потому к нему и Ритка ушла.

Потому и Ритка к нему ушла, окончательно сведя с ума Антоху-бедолагу.

Тот и сам имел кое-что о Некрасове рассказать. Про того самого мальчика и его колесо. Поиронизировать. Но не стал. Потому как мелко это и Фрейда не привяжешь.

"Я встретил девушку, полумесяцем бровь, на щечке родинка, а в глазах – любовь.

Ах, эта девушка меня с ума свела, разбила сердце мне, покой взяла!" И Антоха зло пришептывал губами:

"Разбила рожу мне – штаны сняла"!

Из записок А.Е. Баринова:

Булгаков написал роман "Мастер и Маргарита".

Сам?

Весь роман сам написал?

И даже то невозможное место его, где гениальный Мастер пишет свое лучшее произведение в тот момент своей жизни, когда у него "все хорошо в личной жизни".

То есть тогда, когда они с Маргаритой счастливо живут в их отдельной квартирке… (set ecrit)… Думается, что эту сладкую муру, достойную коды какой-нибудь мексиканской мыльной оперы, приписала потом женушка Михаила Афанасьевича, после его смерти приписала, будучи единоличной редактрессой его литературного наследия.

Но суть главной неправды Михаила Афанасьевича не в этом.

Конечно, трудно было бы обвинять Булгакова в простой кондовой конъюнктуре: де, в стране, где Евангелие днем с огнем было не сыскать, роман, содержащий, хоть и не каноническое, но все же альтернативное, сведение о жизни Христа, был обречен на то, чтобы стать бестселлером… Заменяя собою Евангелие. Это у Каткова, у первого нашего коммерсанта от шлягерно-популярно-бестселлерной литературы, было уже: "не разрешают напечатать Коран, так мы напечатаем комментарии к Корану – и станут покупать"… Так и Михаила Афанасьевича. Когда роман вышел в широкий свет – в журнале "Знамя" в шестьдесят шестом году – дамочки наши, инженерки, от прелюдии хрущевских послаблений уже очень готовы были к тому, чтобы почитать что-нибудь такое… Все равно что – хоть Блавацкую, хоть Кастанеду, хоть Матамбрадхату…

Но ни того, ни другого в те, советские, времена не издавали. Вся бумага уходила на многомиллионные тиражи Полного собрания сочинений Ленина да на Материалы очередного съезда КПСС. Так что на духовный голод и был вброшен Роман в Романе.

Ну, что тут началось – каждый помнит!

Глава шестая

Похороны желаний Виктор Сергеевич Семин, председатель совета директоров СоюзИнвестБанка, правая рука нового министра финансов и один из наиболее реальных претендентов на пост главы Центрального Банка Российской Федерации, маялся похмельем. Голова налилась чугунной тяжестью. Хотелось пить. На виске подрагивали проклятые мелкие сосудики.

Виктору казалось, что именно они – источник боли. Он где-то прочел, что алкоголь расширяет, а потом сужает сосуды. Стоило только слегка пошевелиться, как сосуды ощутимо сужались и расширялись, сдвигались и слипались в голове в один пульсирующий комок…

Семин давно уже понял, что с каждым годом ему приходится все хуже наутро; однако, согласно каждой новой занимаемой должности, не пить с нужными людьми становится просто невозможно. Разрешить это трагическое противоречие не представлялось возможным. Раздражало не только то, что приходилось поглощать коньяк в неумеренных размерах. Больше всего на нервы действовало общество тех, с кем приходилось пить на брудершафт. И если вечером Виктор был любезен с теми, кого считал полными идиотами, поскольку они были ему нужны, то с утра он не мог справиться с раздражением, вспоминая откормленные рожи своих вчерашних собутыльников.

Вчера Семин принимал гостей на своей даче в Одинцово. Приглашенные разъехались поздно ночью. Виктор знал, что прислуга уже давно ликвидировала все следы вчерашнего застолья, но слезать вниз все равно страшно не хотелось. Второй этаж был, в полном смысле этого слова, "его крепостью", в которой Виктору хотелось пересидеть все неприятности. Да и весь дом напоминал фортификационное сооружение: узкие окна-бойницы, толстые стены, огромный сплошной забор. Все территория усадьбы и ближние подступы к ней хорошо просматривались со второго этажа.

Дом раньше часто переходил из рук в руки. В советское время он служил для отдыха и конфиденциальных встреч важных партийных чинуш. Затем его выкупил разбогатевший предприниматель, укрепивший и без того прочный забор. В это время во всем поселке занимались укреплением обороноспособности дачных коттеджей. На въезде поставили шлагбаум и охрану. Владельцу все эти меры, однако, не помогли, и его пристрелил снайпер, оставшийся ненайденным, у подъезда городской квартиры.

Некоторое время строение пустовало, сдавалось внаем криминального вида молодцам, наезжавшим в Одинцово, бряцая оружием, для разработки планов операций. Затем вдова подстреленного бизнесмена решила распродать излишки недвижимости, и дом купил Виктор. Он предполагал, что дача будет местом для встреч с нужными людьми.

Для этого она была полностью оборудована – спальни для гостей, сауна, большая столовая. Постепенно Семин привязался к загородной жизни и часто наезжал в коттедж один, чтобы расслабится после тяжелых совещаний и судьбоносных решений.

Виктор осознавал, что сделал феерическую карьеру, словно по мановению волшебной палочки. Двенадцать лет назад успешный молодой экономист, заканчивающий обучение в университете, пришел работать в петербургский филиал банка. Сегодня он его возглавлял. А скоро он – тьфу-тьфу-тьфу! – станет главой центрального банка…

Сбылась мечта идиота… На тринадцатом году работы. Чертова дюжина. Эти годы были наполнены постоянной тяжелой работой, страхом сорваться – и вот он почти достиг того, о чем мечтал. Иногда он сам не верил, что все это происходит с ним.

Порой голова кружилась от стремительного перемещения – вверх, вверх и только вверх, не оглядываясь назад! Рядом с ним не осталось никого из его прошлых знакомых, кроме Игоря Сохальского, присутствовавшего и на вчерашней вечеринке.

***

Десять лет назад Виктор вслед за своим другом Сохальским переехал в Москву.

Игорь был убежден, что настоящую карьеру можно сделать только в столице.

Сохальский избрал для себя государственную службу, тогда как Виктор не стремился стать чиновником. Их отношения строились на взаимовыгодной основе: Игорь имел доступ к информации министерства финансов, а Виктор обеспечивал прохождение кредитов нужным людям через Союзинвестбанк. Кроме того, они оставались хорошими приятелями.

Правда, иногда Семина раздражали перемены, произошедшие с бывшим однокурсником.

Возносясь все выше и выше в чиновной иерархии, Сохальский постепенно утрачивал свободную манеру общения. С подчиненными Игорь разговаривал хамским тоном, нацепив на лицо выражение брезгливой скуки. Виктор и не заметил, когда эти-то неприятные интонации стали для его друга абсолютно привычными, а высокомерное выражение въелось в кожу. Кислая мина на лице Игоря держалась постоянно, возможно, потому что он теперь всегда был окружен нижестоящими… Сквозь начальственную гримасу все реже проглядывали черты юного приятеля и однокашника.

Порой Виктору казалось, что и его Игорь воспринимает как младшего по званию.

Формально Семин не подчинялся Игорю, да и вообще не был связан с ним, но именно Игорь обеспечивал банк необходимой информацией о предполагаемых изменениях финансовой политики. Именно поэтому молодой финансист Семин, близкий рвущемуся вверх чиновнику из минфинансов, был выбран главой банка на собрании директоров.

Сведения, полученные от Сохальского, позволили Союзинвестбанку удержаться на плаву после кризиса 1998 года. Игорь подстраховывал приятеля. Виктор, в свою очередь, охотно оказывал Сохальскому мелкие дружеские услуги, не интересуясь, для кого переводятся деньги на счета в оффшорной зоне. Они никогда не сопоставляли объем предоставляемых услуг – какие могут быть счеты между друзьями! – но оба понимали, о чем и когда можно просить друг друга. Игорь всегда вел себя корректно, не навязывая приятелю своего решения. Но Виктор понимал, что его банк зависит от замминистра куда больше, что Игорь от него. А теперь, когда Игорь стал министром, речь шла о переходе Семина на государственную службу, в Центробанк. И хотя формально председатель банка не зависит от министра финансов, Виктор понимал, что по неофициальной иерархии он еще долго для всех будет протеже Игоря Сохалького – и только. Свою независимость ему придется еще доказывать и доказывать, выгрызать зубами, вырывать по кусочку… И не дай Бог, что-то разладится в отношениях с Игорем.

Впрочем, внешне они оставались лучшими друзьями. А как было на самом деле, Виктор и сам не очень понимал. Впрочем, с его суматошной работой времени на анализ психологических тонкостей не оставалось. В каждый конкретный момент нужно было быстро принять единственно верное решение. Ошибаться было нельзя, так как один неправильный ответ мог стоить карьеры, а то и жизни. Игорь был надежным, проверенным партнером. Он знал его много лет и доверял ему. Все остальное было не важно. Следовало стерпеть раздражение, когда Игорь с самодовольным видом распекает проштрафившегося коллегу (хорошо, что не его, Семина). И нечего мысленно издеваться над обрюзгшим приятелем. Холеная чиновная спесь – норма, надо это просто принять.

Глава седьмая

Парк желаний Антон с трудом заставлял себя всматриваться в строчки, ползущие по экрану монитора. Думал о своем. Нужно ехать в столицу, вынимать гвоздь. А на какие шиши, прикажете это делать?! Суммы на экране напоминали о его собственном финансовом положении. Финансы поют романсы. Сколько у него наличных, можно и не проверять.

Каждая копейка на счету.

И ведь практически все уходило в дом – мечта любой жены. Но только не его! Аня словно не замечала, что собственные расходы мужа просто ничтожны. На себя Антон тратил гроши – много ли ему было нужно?! Пиво, сигареты. И даже эти мелкие расходы оплачивала фирма. Правда, руководство об этом не подозревало.

Костюм вот пора было сменить. Ему-то наплевать, но он ведь работает с людьми, а в этой шарашкиной конторе чертовски требовательны к внешнему виду, даже если тебя никто не видит в твоем кабинете.

И сколько может понадобиться бабла, чтобы выбраться в столицу?! Ну, билет и там придется остановиться в гостинице. Его собственных денег не хватит, и небольшая заначка, которую он со временем научился прятать от жены, ничего не меняет. Все равно не хватит. Попросить аванс немыслимо. Не в сказку попал! Господин финансовый директор деньгами не располагает. Сапожник без сапог.

Людей, у которых он мог бы занять, просто не было. Все старые знакомые и сослуживцы, как и он, тянут от зарплаты до зарплаты. Думай, думай! А что, если…

Он вспомнил какой-то недавний разговор с коллегами на лестнице, где они обычно курили – курение даже в собственном кабинете не поощрялось. О здоровье заботятся – кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет. Особенно умиляло, учитывая проблемы в его собственной семье – мать, Юрка…

Так о чем они говорили?!

О сейфе! Вот, мол, господа, взять бы деньги из "кассы" да длинноногую Веру из отдела рекламы – и на юга! Сохранялось еще у его сверстников представление о "югах", как о каком-то райском месте – пределе всех мечтаний.

А впрочем, о чем им еще мечтать?!

Ну, есть еще Турция, почти тот же юг, только немного дальше, даже по-русски там почти все понимают. Антон, однако, о Турции не мог и мечтать, да и на юга его не тянуло, потому что поехать туда мог только с женой и ребенком, а это было бы полной профанацией самой идеи отдыха.

Кто-то тогда еще заметил, что если взять "кассу", то ехать лучше одному, а длинноногие Верки найдутся на месте.

К сейфу у Антона был свободный доступ – заместитель финансового директора, как никак. Сейф стоял в его кабинете, и деньги, которые в нем лежали, были самым натуральным черным налом. Легальные сделки фирма вела через банк.

Так что техническая сторона замышляемого преступления оказалась гораздо легче моральной. Труднее всего было решиться перейти эту пресловутую черту, что отделяет законопослушного гражданина от злодея. Впрочем, были и другие проблемы.

Антон не мог связаться с Сохальским. Звонил из офиса – междугородный разговор пусть оплачивает фирма, спишем на мифическую необходимость консультации в министерстве. И был уверен, что у Игоря найдется пара минут для однокурсника. К первому звонку готовился старательно, как первоклассник к Первому сентября.

Долго и старательно откашливался, потом поправил галстук, словно Сохальский мог видеть его. Но все эти приготовления оказались совершенно напрасными. Телефон, который Антон ничтоже сумняшеся позаимствовал с правительственного сайта, ответил долгим заунывным писком факса. Он набрал следующий списанный с сайта номер – та же картина.

Гудки пронзительные, гудки долгие, гудки короткие. Может, ему просто не повезло, он попал в какой-то особенный день, когда весь кабинет министров дружно обменивается факсами?!

– А что ты думал?! – подсказывал внутренний голос. – Министр – это тебе не хрен собачий – фиг ты к нему так-то пробьешься. Спокойствие, только спокойствие. Он взглянул на часы… Может, в конце концов ему повезет? Дозвониться удалось на второй день, и это, по-видимому, само по себе уже было удачей.

"Приемная Игоря Сохальского" – голос был таким бездушным и тусклым, что Антону сначала показалось, что он говорит с роботом.

– Это его старый знакомый, из Петербурга! – торопливо заговорил Антон, и город упомянул из какой-то наивной надежды, что это заставит невидимую собеседницу отнестись к нему внимательнее.

Земляк министра звонит!

Конечно, все должны встать на уши!

– Оставьте ваш номер телефона, вам перезвонят.

Антон хорошо представлял себе эту дамочку – наверняка в деловом костюмчике и в очках. Понимала бы что!

– Это очень важно и срочно! – сказал он.

– Не беспокойтесь, вам перезвонят, – заучено повторила дама. – И очки я не ношу!

Антон испуганно бросил трубку. Вот черт! Как узнала, сволочь! Может, он сказал вслух, что думал, да сам и не заметил. Или же про очки не ему говорила – так совпало. Бывают такие удивительные совпадения. Он потер виски и тут заметил, что дверь приоткрыта. Может кто-нибудь подслушивает, как он тут вызывает министра!

Решат еще, что и он свихнулся. Интересно, а кто-нибудь уже знает, что случилось с его матерью? Иногда ему казалось, что за его спиной шепчутся. Хотя откуда?! "Становлюсь параноиком, – думал он с какой-то странной веселостью. – Скоро начну искать шпионов под кроватью".

Все эти дни он беспокоился из-за того, что кто-нибудь из сослуживцев может позвонить домой и попасть на Аню. Ну а жена сообщит о матери – просто из вредности и от недостатка ума. Еще пожалуется, что денег он дает мало – с нее станется. Боже мой, какая дура! Кто-то в свое время уверял его, что жениться лучше всего на женщинах недалеких и не слишком шикарных – мол, будет смотреть тебе в рот и боготворить, а не то что какая-нибудь заумная красавица. И Антон, уже знавший одну такую заумную и шикарную, соглашался. Только ему и с недалекой не повезло.

Спустя сутки он окончательно удостоверился, что связаться по телефону с Сохальским так же бессмысленно, как звонить покойному Элвису Пресли. "Оставьте ваш номер". Издеваются. Ловко Игорек устроился, ничего не скажешь! Слуга народа, твою мать!

Сохальский всегда был для него недосягаем, но теперь это слово обрело новый, буквальный смысл. Однако неудача только раззадорила Антона. Не мытьем, так катаньем. Если не удалось с господином министром, то с Виктором должно быть попроще. "Надо было сразу к нему податься", – думал Антон, рассматривая фотографии на сайте команды Семина. Был поздний вечер. В офисе никого не осталось. Рядом с клавиатурой, мягко отсвечивая, стояла банка пива, сбереженная до самого вечера в дипломате. Антон пил "Балтику", потому что дешевле.

Пиво было теплым – успело нагреться. Ладно, неважно. На фотографии, занимавшей половину веб-страницы, красовался сам Виктор Семин, краса и гордость автоклуба, а главное – спонсор. "С такими-то деньгами каждый…" – подумал Антон и осекся.

Эта тупая привычка приписывать любые достижения большим деньгам в отношении Виктора была неуместна. И все равно шевелился червячок зависти, шевелился!

Вот еще фотографии. Девушки в костюмах технарей обливают господина Семина шампанским. А место-то, место-то только второе… И все равно течет шампанское рекой. И девчонки такие, словно на специальной племенной ферме выращены.

Наверное, резвится с ними господин Семин, пользуется своей холостяцкой свободой вовсю. О том, что Семин холост, было сказано в краткой биографии на одной из страниц. А вот о счастливом трамвае, который, по мнению Добровольских, и принес Виктору весь этот несказанный успех, само собой, ничего не говорилось.

Антон рассматривал снимок, пытаясь побороть накатившую злость. К этому не пробиться сквозь заслоны автоответчиков и секретарш, тот раскатывает на дорогих тачках, в то время как Антон не может себе позволить купить за штуку подержанный "жигуль". И всегда так было – не просто так тогда он их проклял! Почему же, почему…

Допив пиво, он сплющил банку в кулаке и отправил назад в дипломат. На сайте была не только гостевая, но и электронный адрес господина Семина. Антон, прекрасно осознавая, что его посланию суждено оказаться одним из сотен писем от сопливых девчонок и пацанят, отбил в теме "ИГОРЬ-АНТОН-РИТА-ВИТЯ", надеясь, что хотя бы это привлечет внимание.

Ответ пришел на следующее утро. Виктор писал из какого-то Мухосранска, где находился по своим спортивным делам. В Москву он должен был прибыть через три дня.

К короткому и по-спортивному лаконичному посланию прилагался номер мобильного телефона.

Антон соорудил из пальцев козу – получилось! Кое-что, да получилось! Поймал недоуменный взгляд одного из сотрудников, болтавшегося некстати в коридоре, – до сих пор "финансовый директор" не был замечен в особой любви к рок-музыке. Антон сразу стал серьезен и попросил прикрыть дверь.

Вечер выдался дождливый и пасмурный. В коридоре шуршали плащи и зонты. Антон нервно прислушивался к разговорам. Его состояние – беспричинная апатия и вспышки веселья – ни у кого не вызывало удивления или интереса. "Никому до тебя нет дела, – подумал он. – Ну и мне до вас тоже!" Чувствовал мандраж. Воспитание трудно перебороть. Можно воображать себя в мечтах гангстером, согласно кивать, когда речь идет о том, чтобы "взять кассу", но сейчас речь идет о реальном поступке, тут и оказывается, что кишка у тебя тонка.

Тем не менее другого выхода у него просто не было.

Закрыл глаза, открывая сейф вслепую – казалось, так будет легче. Столько раз делал это, должен был запомнить. Не получилось, промахнулся мимо замка. Руки дрожали. Пришлось открыть глаза, успокоиться – вдох-выдох.

Однако самым трудным оказалось не взять деньги, а уйти с ними. Пока он оставался в кабинете, ничего еще не было решено окончательно – можно преспокойно вернуть все на место. И никто бы никогда не узнал!

Так что решающий шаг был сделан не тогда, когда он открывал слегка дрожащими руками сейф и отсчитывал для себя двадцать пять (должно было хватить, непременно должно) тысяч российских рублей. А когда он переступил порог и стал, не оборачиваясь спускаться по лестнице. И сердце замирало от собственной смелости и проваливалось в какую-то пустоту.

Жребий брошен, Рубикон перейден. Деньги лежали в кармане.

Билет в Москву он заказал через Интернет. На ночной поезд. Отправился домой – поспать перед отъездом. Чувствовал себя матерым преступником. Настоящий гангстер, не хватает только автомата "Томпсон" и длинной черной машины у подъезда. "С чего ты так распетушился? – спрашивал он себя. – Обыкновенный растратчик, если подумать". Денег не должны хватиться еще несколько дней. При лучшем раскладе.

Самого Антона хватятся раньше, но никто ничего не заподозрит. Место он может запросто потерять, но ему было уже все равно. Почему-то было какое-то ощущение, что после поездки все в его жизни должно измениться. В случае удачи, конечно. Ну а в случае неудачи все уже будет совершенно неважно.

Подавил в себе желание купить по дороге домой малявку и опростать прямо в парадной, как, он видел не раз, делает один из его женатых соседей. Нужно быть трезвым, нужно думать. Вошел в квартиру, закрыл за собой дверь и постоял прислушиваясь. Анька, конечно, была дома. Иногда ему хотелось, чтобы она завела себе хахаля, тогда, во-первых, у него всегда было бы чем заткнуть ей рот, во-вторых, реже бы видел ее. Хорошо бы как было! Однако, видимо, никто не прельщался увядающими прелестями супруги.

Прилег на диване – вздремнуть. Деньги лежали в кармане – он ощущал сквозь ткань тонкую пачку сложенных пополам купюр. Так надежнее – при себе. Анька ведь и по карманам может полазить – не считала зазорным. Но раз брюки на нем, то не посмеет. Сон не шел, пришлось встать и поискать в аптечке успокаивающее. Из аптечки вывалилась целая пачка таблеток. Фитотерапия – нет, это все равно что слону дробина. Вот димедрол Анькин, но если взять таблетку, поднимется вой.

Принял валерьянки, сразу семь драже. Нужно, нужно было купить водки – самое простое и действенное средство. Проснулся, как и планировал, в половине одиннадцатого.

Проснулся со странной мыслью. Подумалось вдруг, что он и не был никогда женат, что все это – и женитьба, и рождение сына, и его болезнь – часть какого-то странного заговора, чтобы свести его с ума, как они свели с ума мать. Они?!

Отправился в ванную и плеснул себе в лицо холодной водой. Из зеркала глянуло какое-то чужое лицо. Антон смотрел себе в глаза – старая игра в гляделки, кто кого переглядит. Аня встала в дверях, смотрела на него. Ждала, когда освободит место. Разминулись, молча. Грудь жены, выглядывавшая из глубокого выреза халата, не вызывала у него на трезвую голову никакого желания. Как на уроке анатомии, на котором он никогда, впрочем, не был. Ни любви, ни страсти. Не семья, а анекдот – один из тех глупых злых анекдотов, которые печатают на последних страницах бульварных газетенок.

И кофе не просто растворимый, что не так уж страшно, а непременно какого-то дешевого препоганейшего сорта. Кофе пить не стал, заварил чай.

– И куда это мы собрались?! – спросила она.

Удалось наконец заинтересовать супругу! Анекдот, честное слово.

– Пойду прогуляюсь перед сном! – соврал он неумело.

А ведь хотел что-то сказать, такое меткое, чтобы она вздрогнула, как от пощечины.

Да нет, куда тебе. И все-таки было приятно видеть тупое недоумение в ее глазах.

И страх. Антон готов был поклясться, что в них был страх. Испугалась стерва, что исчезнет. А ведь ему и в голову, правда, не приходило бросить ее. Ничего, бойся, бойся!

На стене дома кто-то намалевал ядовито-красным – "Hell Fire". Буквы по метру и взвиваются по грязной стене языками пламени. "Не поленились и краски не пожалели", – думал он с бессмысленным стариковским раздражением. Почему-то именно этот адский пламень, а не свастики и мат, украшавшие их подъезд, – обитатели все никак не могли скинуться на железную дверь с кодовым замком. Оно и понятно – сколько бы за это ни взяли, а все деньги. Лучше водки купить.

Он и сам не хотел тратить ни копейки ни на какую дверь. Ради кого? Ему было все равно. Пусть пишут и малюют, что угодно. Только вот хеллфайр этот резал глаз.

Прямо хоть сам берись за кисть и замазывай. И что это за хеллфайр, группа какая-нибудь новая?! Сатанисты чертовы. Антон никогда не был набожным, может, дело было в характере, может. в воспитании, вырос все же в атеистическом государстве. Но с некоторых пор всякие потусторонние намеки, вроде этой дурацкой надписи, его раздражали.

"Скоро Хэллоуин!" На проспекте светилась реклама с тыквенной маской.

"Клуб "Hell Fire"! Для пришедших в карнавальном костюме – вход бесплатный.

Девушкам бесплатно напитки" – это было написано на плакате, криво приклеенном к стене.

Расщедрились! Злоба клокотала в Антоне. А ведь он мог отправиться в этот клуб – наверняка там не только сопляки тусуются. Только не с Анькой же. И сам, сам навесил на себя все, начиная с проклятия, потом эту дурную бабу, у которой только два достоинства, и те не стоят всех его мучений. И ребенок. Боже, зачем тебе был нужен этот ребенок. Думать нужно было головой!

Наследника захотелось! Что наследовать?! Две комнаты – скворечник, в котором он постоянно чувствовал себя как на ладони. Или его гены. Если нет наследства, а только одна наследственность, то не мешало бы сначала подумать – так ли она хороша на самом деле! "Гонор, в нем все дело", – думал Антон. Как же, мужик, значит, родим наследника. Помнил, как радовался тесть, что не девчонку Анька родила. И Антон тоже радовался. А чему радовался?! Умножаем число неудачников, генетически запрограммированных на тупую ненависть ко всему, что так или иначе превосходит их по уровню. Не выходит качеством, задавим количеством?!

Выйдя из дома, Антон взял привычный курс на метро, но в метро спускаться не стал, а присоединился к очереди на маршрутку. С пересадкой на вокзал. Метро в последнее время вызывало у него странное чувство беспокойство. "Это от недостатка витаминов, – объяснял он себе, вспоминая какие-то журнальные статейки.

– И вообще нервы стали ни к черту! Ничего, скоро все переменится".

Оставшийся час до отправки поезда Антон провел в одном из привокзальных кафе.

Наблюдал за течением жизни – за всеми этими человечками с авоськами, с плачущими детишками, за беззаботной молодежью. Завидовал всем.

Затем попытался представить себе завтрашнее утро в своем офисе. Минут через десять после начала рабочего дня вездесущая Вера на своих длинных ножках приковыляет к шефу и сообщит писклявым голоском, что Антона нет на месте. Еще через двадцать минут позвонят домой. Потом на трубку. А он не ответит. Ани уже не будет дома, так что в неведении они пробудут до вечера, и это если никто не забудет снова связаться с супругой в конце дня.

В офисе Вера возьмет на себя мелкие расчеты, все перепутает, а до нужных документов не доберется, потому что их он на всякий случай зашифровал. И шеф будет рвать и метать, и никаким минетом Вере будет его не утешить. Так вам и надо, сукины дети! До самого последнего момента, когда он уже занял свое место в купе, когда поезд уже тронулся и стал набирать ход, оставался страх.

Вот сейчас войдет начальство, вместе с Веркой-минетчицей. "А вас, Антон, мы попросим остаться!" Трусишка зайка серенький. Деньги, как какой-нибудь дремучий крестьянин, полагающий, что в столице никого, кроме жуликов и грабителей, не водится, Антон засунул в трусы. Слишком многое зависело от них. А по вокзалам бродят карманники, а в поездах – шулеры и эти… Клофелинщицы!

Потом появилась еще интересная идейка. Всего два дня назад Антон в толпе на Невском наткнулся на как будто знакомое лицо, и сердце затрепетало. Как трепетало не раз, стоило ему встретить женщину, фигурой, походкой или просто оттенками голоса напоминавшую ее – Риту. В первые месяцы супружеской жизни он каждый раз при этом ощущал чувство стыда, словно изменял Ане. Потом вместо стыда появилось злорадное упрямство. Он ведь не мог изменить ей по-настоящему, как изменяют ежедневно сотни мужчин. Изменял зато взглядами, в мыслях… И вот этой дамочке суждено было присоединиться к длинному списку его возлюбленных. Антон проводил ее долгим взглядом, застыв на месте и не ответив на ругань бородатого толстяка, который налетел на него. Странно, как она была похожа – наверное, Рита в своей Франции именно так и выглядит.

Если не еще шикарнее! Он не отпускал взглядом девушку, пока она не исчезла за дверями магазина фирменной парфюмерии.

Теперь ему в голову приходили странные мысли. Думал о том, что эта дамочка, наверняка, столичная штучка – как будто в Питере, и правда, не могло водиться ничего подобного. И значит, она вполне может оказаться в этом поезде. А может она и заграницей бывает, и даже Риту знает! И вот (фантазия заработала) он уже представлял, что разговаривает с ней, и она оценивает, какой он замечательный и одинокий. И потом рассказывает Рите (он уже не сомневался, что они знакомы) о нем… "Что за бредовые фантазии, – одернул он себя, но только когда воображаемая встреча подошла к концу. – Тебе уже не пятнадцать и даже не двадцать пять! Это все нервы, это все гвоздь проклятый".

Московская погода не радовала. Антон как назло забыл в Питере зонтик, пришлось покупать в столице. Выбирал подешевле, и потом нужно было постоянно следить, чтобы не вывернуло ветром – в Питере ему вечно не везло с зонтами. И в Москве ветер, словно нарочно, подстерегал его на каждом перекрестке. Ветер, дождь, холод… "Нет, здесь еще хуже, чем дома, – подумал он. – На юга, на юга!

Закончить все поскорее и убежать с остатками денег. Одному! Его и искать не станут. Двадцать пять тысяч. Для их фирмочки деньги не то, чтобы пустяковые, но платить бандитам за поиски – выйдет дороже. А на Аньку плевать. Даже если бы ее и трахнули всей фирмой, мстя за это ограбление! Так ей и надо, стерве!" Телефон начинал периодически вибрировать в кармане. Как в том анекдоте про пейджер – чувствуешь, как я тебя люблю! Только вот никто из звонивших Антону не любил его. Мать вот разве только, но она теперь звонить не могла. А раньше названивала, беспокоилась. Его это нисколько не трогало – жалко было только трафика на пустые разговоры. Да и материнская любовь – дело другое. Особенно матери-одиночки. Любовь эта такого свойства, что часто погребает под собой ребенка. Иногда ему казалось, что мать при всей своей середнячковости втайне возлагала на него какие-то надежды. Надежды, которые опровергались воспитанием, которое она же ему и дала. Может быть, она поэтому и стала свихиваться. Оттого, что начала кое-что понимать!

А может, это он немного не в себе от всех этих мыслей. Впрочем, кто бы на его месте остался нормальным. Он размышлял над этим, время от времени прижимая ко лбу холодный стакан. С водой. Решил оставаться трезвым, хотя решение далось непросто.

Вспоминал последний разговор с Аней. Почему-то сейчас казалось, что он никогда уже не вернется к ней. А после того разговора и вовсе казалось, что уйдет. В ночь, навсегда. Анька сказала, что он, видимо, свихнулся, как и его мать, что это вообще наследственное. Говорила не просто так: Юрка оставался в клинике, а он, отец, так и не собрался навестить его, не говоря уже о том, чтобы найти такие необходимые сейчас деньги.

Другой бы мужчина на его месте отвесил бы ей пощечину, едва речь коснулась его матери. Но не он, тряпка! Есть ли что-то благородное в том, чтобы промолчать и не опускаться до этих бытовых разборок. Но почему же тогда он думает об этом, проклинает свою слабость. Потому что он и есть один из этих! Плебеев. Иначе бы не женился на плебейке! И не от большой мудрости его молчание, а от элементарной трусости. Тряпка!

Теперь к его "преступлениям" присоединилась и болезнь матери! Интересно, это и правда передается по наследству?! А если и Юрка?! Думал Антон об этом без внутреннего трепета, который должен был бы по идее испытывать. И вообще, с момента приезда в столицу все питерские проблемы стали казаться не столь уж и существенными.

Благодаря все тому же старому другу – Интернету, Антон более-менее ориентировался в столице, в хитросплетениях веток московского метрополитена, в названиях старых и новых. Многое вылетело из головы за время поездки, времени на подготовку было мало, пришлось все-таки запастись атласами и несколькими пособиями для таких вот небогатых туристов. Номер в гостинице был тоже забронирован по Интернету, заранее. Добровольских чувствовал подъем сил. Пока что все удавалось. Если бы еще не этот проклятый зонтик!

Прямо с вокзала, борясь с зонтом, он отправился к Министерству финансов, где, согласно логике, должен был сейчас находиться Игорь Сохальский. Будем брать быка за рога.

Однако первый штурм министерства закончился неудачей. Магические слова "однокурсник" и "старый друг из Питера" здесь не действовали. Антон не сдавался, попросил разрешения у вахтера написать Сохальскому записку. Разрешение было милостиво ему даровано, но сколько шансов было, что она ляжет на стол Игорю, а не отправится в корзину или шредер. Один из тысячи. Из миллиона!

Он подумал, что маячить возле дверей министерства не стоит – там наверняка наружное наблюдение. Засекут подозрительного гражданина и оттащат для выяснения личности в отделение. Антон впервые соприкоснулся с московской милицией в метро, когда пытался разобраться в путаных переходах. Пришлось предъявить билет и паспорт. Но сейчас дело могло обернуться куда серьезнее. Решил поехать в гостиницу и немного подремать. Вернуться сюда позже, когда в министерстве кончается рабочий день. Может, повезет, и ему удастся перехватить Игоря у входа!

Впрочем, чтобы убедиться в наивности этого плана, не пришлось ждать вечера.

Добровольских не успел отойти далеко от дверей минфина, когда следом появились четыре секьюрити – без черных очков и шляп, зато с зонтами, и осмотрели улицу на предмет подозрительных личностей. Антон, который застыл на расстоянии десяти шагов, сразу попал на заметку. Наверное, взгляд выдал! Как не старался Антон придать себе вид поцивильнее, а своим безумно горящим взором сильно напоминал либо психованного наследника дела народовольцев, либо репортера средней руки – журналиста-неудачника, из тех, что и в наше время не ради корысти, а какой-то неутоленной детской жажды справедливости пытаются разоблачать всех и вся. Так или иначе, а один из охранников направился к нему, заслоняя квадратными плечами горизонт и Игоря Сохальского, который уже вышел из здания вслед за охранниками.

К лестнице подкатила машина. Не "Мерседес" или "бумер". Что-то совсем элитарное и наверняка бронированное. Один из секьюрити распахнул дверцу, второй держал зонт над головой Сохальского.

Антон попытался обойти, как в футболе, охранника и перехватить не мяч, но господина министра на этом коротком отрезке между дверями министерства и машиной.

– Игорь! Игорь!

Сохальский, не оборачиваясь на крик, нырнул в салон. Дверца за ним моментально захлопнулась.

– Игорь!

Сильная рука охранника остановила Антона, а в следующее мгновение профессиональный и незаметный со стороны удар в солнечное сплетение отправил Добровольских в состояние, близкое к нокауту.

Как-то обыденно, без суеты его прислонили к стене. И оставили, даже не удосужившись, как следует, обыскать. Правда, один из верзил-охранников охлопал его поверх одежды и, сочтя, видимо, свою задачу выполненной, вернулся вместе с коллегами в здание. Перед глазами Антона поплыли, удаляясь, квадратные спины людей в черном, черные зонты и стоп-сигнальные огни машины Сохальского.

"Вот так так! – думал про себя Добровольских. – Интересно, доложат Игорю о предотвращенной попытке покушения или даже беспокоить не станут?! Скорее всего – нет! А жаль! Если бы его задержали по всей форме, а не отбросили в сторону, как последнюю шваль, то, может быть, до Сохальского дошло, хотя бы случайно, сообщение об этом "инциденте". Попалась бы на глаза фамилия Антона, и он бы сразу вспомнил, кто это!" Пришел в себя окончательно только спустя десять минут и побрел назад – делать здесь было больше нечего. Тащиться на Рублево-Успенское шоссе, разыскивать там резиденцию министра значило снова подставляться под удары бдительных стражей.

Биться головой о стену – занятие бесперспективное, есть другие пути, слава богу!

На перекрестке ветер все-таки вывернул его копеечный зонтик, переломав тонкие спицы. Антон почертыхался, попробовал выправить на ходу, но потом бросил зонт в урну, сопроводив плевком.

Вернувшись в гостиницу, он первым делом принял душ, смывая вместе с потом и всю воображаемую грязь, в которую ему сегодня пришлось окунуться. Впрочем, сам виноват! Нужно было соображать, что делаешь! Внезапно он расхохотался. Нервный получился смех, почти истеричный, но стало легче. Редко люди над собой смеются – вот в чем всеобщая проблема. И чем ниже статус человека, тем обиднее ему кажется чужой смех. Кричат дуракам: "Дураки, дураки!", а им это очень обидно!

Вот гениальная мысль, которую он непременно вставит в следующую вещь. Антон уже решил, что, вернувшись из этой самовольной "командировки", сделает еще одну пьесу – на реальном материале. Сделает в назидание потомкам! Не Юрке – о существовании сына он вспоминал редко и всегда с каким-то удивлением. Нет, мы обратимся ко всему человечеству! Сообщим, так сказать, правду-матку! И насчет смеха, и по поводу проклятий, и еще много чего имеет сказать вам Антон Добровольских! В художественной форме. Не поверят, конечно. Ну и черт с ним, пророков в своем отечестве нет!

Нет, ну какой идиот! Вздумал мужик-деревенщина царя повидать!

Он рассматривал себя в зеркало. На зеркале были заметны белые пятнышки от брызг зубной пасты. А за пятнами маячило лицо человека, одержимого идеей фикс. Что ж, теперь в любом случае остается ждать Семина! Виктор всегда был подоступнее, попроще что ли! А он ишь на кого замахнулся – на министра! Дурак, дурак! Нужно успокоиться, иначе ошибок опять наделаешь! Вся твоя жизнь – сплошная ошибка. И учиться на этой ошибке уже поздно. Только и надежды, что успеешь исправить, что напортачил!

Семин возвращался в Москву этим вечером. Как убить оставшееся время Антон не знал. У него было в Москве несколько весьма далеких родственников, о которых мать упоминала редко и всегда театрально прижимала ладонь ко лбу, словно стыдясь за свою забывчивость. Чем-то они ей не угодили – скорее всего, были не слишком культурными, поэтому общение сводилось к ежегодным новогодним открыткам, в которых мать и эти самые родственники поздравляли друг друга оптом со всеми праздниками, минувшими за год. Высокие отношения!

В любом случае родственники эти были почти мифическими персонажами, и появление Антона без предупреждения и приглашения вряд ли могло их сильно обрадовать. Да и не надо! Пришлось бы врать, выкручиваться, придумывать что-то. У него были деньги, а деньги означали свободу – пусть и иллюзорную. В Москве Антон первым делом купил новую симку для мобильного, покончив тем самым с назойливыми вызовами от жены и начальства. Решил зайти в кинотеатр – в кино не был давно, но и в этот раз не смог досидеть до конца. Фильм, может, был ничего, актеры вроде знакомые, но Добровольских не мог сосредоточиться на происходящем на экране.

Ушел на середине сеанса и отправился в гостиницу.

Обстановка номера, самого дешевого, который ему могли предложить, подпадала под определение "бедно, но чисто". Тем не менее здесь, в этом номере, он чувствовал себя куда спокойнее, чем дома. Мысль, которая давно уже преследовала его, здесь, в этой наемной обстановке, стала четче – будь у него возможность начать все сначала, сбросить с плеч всех этих паразитов вместе с воспоминаниями, он стал бы другим. Нормальным.

Может, когда все будет закончено и проклятие снято, случиться чудо. Гвоздь исчезнет, карма с аурой придут в норму, люди вокруг станут милее и добрее, а климат – мягче. Ему давно было пора удариться в мистицизм – тихую гавань всех потрепанных жизнью неудачников.

Зазвонил телефон. Антон поколебался, но поднял трубку. Это был портье, он спросил, не хочет ли постоялец провести приятно вечер. Антон не сразу понял, что это значит, потом понял, задумался. И отказался. Не было настроения, жалко было денег. Было лень. Тупая похоть накатывала на него время от времени, от нее хотелось избавиться как можно скорее. За прошедшие годы познания Антона в сексе значительно увеличились благодаря не столько Аньке, бывавшей (особенно на первых порах) темпераментной, но всегда убийственно однообразной, сколько ему – Интернету. Но радости от этих познаний не было никакой.

А Риткин образ за прошедшее время стал чертовски условным. Антон отдавал себе отчет, что она должна была здорово измениться. Наверняка стала еще шикарнее. В другое верить не хотелось. В какое-то божество превратилась Рита – он то верил, то сомневался, то проклинал, то оплакивал ее. А от напряжения избавлялся все так же вручную, чисто механически и не испытывая особенного удовольствия. Чем-то это напоминало обед на работе небезызвестного Корейко из "Золотого теленка".

"Холодные яйца всмятку – еда очень невкусная, и хороший, веселый человек никогда их не станет есть. Но Александр Иванович не ел, а питался".

Так органично Антон подошел к мысли о еде – с момента прибытия у него крошки во рту не было. Поужинал в кафе напротив, питая против гостиничной кормежки предубежденность, привитую скорее книгами и фильмами, чем реальным опытом. В кафе было мрачно и неуютно. Жратва ему тоже не понравилась, хотя лучше, чем Анькина стряпня. Вот ведь не повезло, даже в такой мелочи – казалось бы, эта простоватая баба должна хотя бы готовить хорошо. Должно же быть у нее хоть какое-то преимущество перед манерными цыпочками. Ни черта подобного! Готовила Анька посредственно. Без вдохновения. К тому же весьма редко. Семейный ужин или обед – не какой-нибудь сверхпраздничный, а простой семейный ужин с его атмосферой, о которой Антон думал, женясь на Аньке, атмосферой, ради которой он, собственно говоря, и женился, – в их доме был чем-то нереальным. Да и не было никакого "их" дома! А ведь многие жили раньше в коммуналках и, говорят, неплохо жили.

Некоторые, как он слышал, даже тоскуют по тем временам. Правда, живьем таких чудаков никогда не видел – а то можно было бы поменяться, к обоюдному удовольствию. С психами этими, мазохистами!

Вернулся в гостиницу. Дело было вечером, делать было нечего. Подушка под головой, сплющена головами предыдущих постояльцев в подобие блина. Как не старайся – не взобьешь! Антон рассматривал потолок, требовавший покраски. Столик, прожженный сигаретами, и скрипящая кровать. Скрип, скрип… Может, стоило согласиться на девочку. Антон почему-то представил себе именно девочку – в школьном платье, каких теперь уже, наверное, и не увидишь. Впрочем, не суть. Никаких девочек. Вот сделает дело, успокаивал он себя, и тогда будет развлекаться, пока не кончатся деньги. А потом… Неважно! Чувство глубокого удовлетворения. Шестое чувство Антона Добровольского, скорее, было глубоким разочарованием. Во всем, включая плотскую любовь! Словно его и здесь здорово обманули. И еще компьютер этот чертов. Шлюхи в чатах, порносайты. А может и электромагнитное облучение влияет?!

"Ох, наплачутся они все еще с этим электронным чудом", – подумал Антон злорадно.

А он уже и так все понял. Приятно было чувствовать себя просвещенным. Можно идти проповедовать. Только он не станет – пусть пропадают! Все до одного! Только в пьесу вставит намек. Имеющий уши да услышит! Благодарные потомки разгадают, что к чему в его текстах лет через сто после смерти автора. Восхитятся, затем усомнятся. И забудут. Чертовски приятно ощущать себя таким мудрым!

Телефон снова зазвонил.

– Где ты?! Мы тебя ищем! – сказал мужской голос.

– Кто?! – Антон почему-то испугался этого незнакомого голоса.

– Да ты знаешь, знаешь… – расхохотался невидимый собеседник, и тут Добровольских понял, что просто спит.

Он посмотрел на часы и стал набирать номер Семина. И с Семиным ему наконец повезло.

– Антоха, ты?! – Виктор, похоже, был, правда, растроган. – Ну надо же, как повернулось!

Добровольских не понял, что именно и куда повернулось, зато было совершенно ясно, что Виктор пьян. "И это в середине недели", – подумал Антон раздосадованно.

Хорошо живет товарищ Семин. Впрочем, тот продемонстрировал полное внимание и ни разу за всю беседу не отвлекся на посторонние темы.

– Я тут подумал… – начал Добровольских, стараясь, чтобы голос звучал как можно непринужденнее. – Может, встретиться всем нам, а?! Я же тут как раз приехал в командировку от фирмы!

– Чем ты занимаешься?! – спросил Семин. – Женился?!

– Да… – ответил Антон, не вдаваясь в детали. – В коммерческой компании одной на ответственном посту. Потом расскажу – при встрече! А ты у нас свободный, как я тут почитал в Инете!

– Точно! Ты молодец, что зашел на сайт. Когда заскочишь?!

– Так! – Антон сделал вид, что рассматривает ежедневник. – Скажем, завтра у меня встреча в десять, часа два продлится, не больше, и с полудня я совершенно свободен! Можно будет встретиться, поболтать, как в старые времена. У меня тут еще идея есть на этот счет – вам должна понравиться!

– Я весь внимание!

Где-то на заднем плане, казалось, прямо у плеча Семина, раздался женский смех.

– Нет! – категорически сказал Антон. – Это уже при встрече!

– О"кей! – сказал Виктор. – Только я тоже несвободен. Давай вечерком подъезжай, этак часам к семи – в самый раз! Идет?!

– Да! – торопливо, может быть, слишком торопливо ответил он и добавил так же торопливо. – Надеюсь, что и Игоря в конце концов смогу увидеть!

Добровольских замер в ожидании ответа. Кто их там знает – может, поссорились и не разговаривают! Тогда конец всем его планам.

– Да, было бы здорово! – сказал неопределенно Семин. – Заходи, обсудим!

Антон положил трубку и еще несколько минут размышлял, уставившись невидящим взором в стену. Еще почти сутки. А время идет, и почему-то было чувство, что времени этого у него остается совсем мало.

Роскошная холостяцкая квартира Семина находилась в центре Москвы в одном из недавно построенных небоскребов. Охраняемая стоянка во дворе и бдительный консьерж у дверей. Проблем, впрочем, не возникло. Виктор встречал его у дверей, облаченный в патриотический – цветов российского триколора – халат. Пожали друг другу руки.

– Ах, через порог! – вспомнил запоздало хозяин. – Примета плохая! Давай еще раз, по-человечески! Да ты проходи, проходи!

Он отступил, пропуская старого знакомого внутрь. Виктор, казалось, стал выше со времени их последней встречи. Добровольских бросил взгляд на его обувь. Обычная подошва. Может, это его самого жизнь согнула?!

Он уже знал, что Семин не бедствует, но все-таки был поражен величиной, комфортом и роскошью этой "берлоги", как назвал ее сам хозяин. Дизайнера тот не нанимал, доверяя собственному вкусу. Вкус у Семина имелся, но обстановка была не слишком продумана – было заметно, что Витька не уделял большого внимания композиции, освещению и прочим эстетским заморочкам и руководствовался в первую очередь собственным удобством. Кроме того, поражала чистота, которую при загруженности холостяка Семина могла обеспечить только приходящая горничная.

– Видел бы ты эту милашку! – расхваливал Виктор. – Я им так и сказал в агентстве – мне бабушек не присылайте. Бабушки пусть за дедушками убирают!

Одна из комнат была отведена под миниатюрный спортивный зал. Тренажеры, звукоизоляция, чтобы не тревожить соседей. Добровольских качал головой – по сравнению с его комнатушками в коммуналке, жилище автогонщика выглядело настоящим дворцом.

– Кстати, недавно узнаю замечательную вещь! – сообщил Семин. – Оказывается домик наш стоит на каком-то геологическом разломе! То есть, разлома, само собой, не видно, но это пока! В любой момент можем полететь со всеми соседями вниз! Правда, строители уверяют, что все это чепуха. Но это тоже понятно – им продавать свои скребонебы нужно! Словом, живем как на вулкане! Но пока стоим!

С каким-то мальчишеским бахвальством Виктор совал в руки гостю кубки и медали, выигранные на разных гонках. И изрядно замусоленные снимки с разных соревнований.

Антон заставил себя преувеличенно внимательно просмотреть их, задерживаясь на тех, что, судя по комментариям Семина, должны были особенно его заинтересовать.

Сам думал только о том, как подвести Виктора к необходимости встретиться всем четверым и непременно в трамвае с номером из четырех семерок. Заранее было многое обдумано, но сейчас хозяин просто не давал ему вставить слово.

Из спортзала переместились в гостиную, где и провели остаток вечера. В углу комнаты возвышалась плазменная панель. На стене за ней висел какой-то вымпел и еще несколько фотографий, прилепленных без рамок и с какой-то нарочитой небрежностью. Семин в компании разного калибра знаменитостей политики и спорта.

На одной из фоток можно было заметить собственной персоной господина Сохальского.

Гитары, вечной и единственной постоянной спутницы Витькиной юности, нигде в пределах видимости не наблюдалось, да и голос у Семина стал ниже. К облегчению и удивлению Антона Виктор курил, несмотря на свой спортивный статус, причем курил в комнате. Из бара на стол перекочевало с полдюжины разнокалиберных бутылок.

Антон с удовольствием затянулся сигаретой. Дым расплывался по комнате, заглушая запах благовоний, пропитывавший воздух семинской квартиры.

– Это одна из моих поклонниц увлекается фэн-шуем! – объяснил Виктор. – Уверяет, что стоит переставить мебель как надо и жизнь пойдет как по маслу. Я не против – чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не вешалось!

Прежде чем удалось перейти к главному, пришлось еще просмотреть запись каких-то гонок, на которых Семин почти что выиграл очередной кубок, да какой-то молодой, да ранний срезал! Виктор во время просмотра просто-таки по-детски переживал и хватал гостя за рукав.

– Ты смотри, что делает! Знаешь, в чем тут штука?! Машину не бережет, стервец. А у меня, знаешь, осталось такое благоговение перед техникой. Да и некрасиво это!

Антон кивал, делал вид, что понимает его переживания.

– Как бизнес?! – поинтересовался он чисто для приличия.

Семин махнул рукой, давая понять, что не хочет сейчас о нем говорить.

– В задницу бизнес! – слова он подкрепил жестом. – Потом расскажу, если, в самом деле, интересно. Ты-то как?! Женился, говоришь. А дети есть?! Один, двое!

– Есть, один! Не был, не состою, не имею… – пошутил Антон.

О собственной семье ему сейчас хотелось вспоминать еще меньше, чем Виктору о его бизнесе.

– Звезд с неба не хватаю! – добавил он. – Но и жаловаться не приходится. Получил, что заслужил!

– Как это мудро! Кстати, насчет звезд и прочей небесной машинерии. К нам, в столицу, не думал перебраться?! Место я тебе подыщу, правда, золотых гор не обещаю, но все же перспектива! – он, как показалось Антону, задержался взглядом на его костюме. – Ты кто у нас там – "финансовый директор"?!

– Да! – повысил себя в звании Антон – проверять Семин все равно не станет. – То есть так на табличке, которая на двери, значится! – пояснил Добровольских. – Там у нас все директора, простых работников не держат. Даже уборщица – директор отдела по уборке территории!

Семин рассмеялся.

– Так это в порядке вещей! Как вы яхту назовете, так она и поплывет! На жизнь-то хватает?!

– Денег много не бывает, сам знаешь! – сказал уклончиво Антон. – А насчет твоего предложения… есть у меня кое-какие обязательства. Нужно сначала с ними разобраться, а потом уже и о делах можно думать!

Семин одобрительно кивнул.

– Ну а что семья? Все живы-здоровы?

Антон посмотрел ему в глаза. Да нет, не знает он ничего о его, Антона, проблемах.

Обычный вопрос.

– Более-менее! – сказал он.

– Вот и лады!

Далее вкратце, не вдаваясь в подробности дневного инцидента, Антон сообщил, что к Сохальскому пробиться так и не смог. Виктор добродушно рассмеялся.

– А когда ты с ним будешь говорить?! – поинтересовался Антон. – У меня, понимаешь, график плотный. Через несколько дней надо возвращаться! А у меня есть идея…

И в течение десяти минут он эту идею с трамваем еще не вполне захмелевшему товарищу и изложил. Старался, чтобы голос звучал как можно беспечнее, в то же время внимательно следя за реакцией Виктора. Реакция радовала.

– Да, – сказал Семин, который вспомнил с каким-то прямо-таки детским восторгом и тот вечер и трамвай. Было видно, что идея его увлекла. – Вчетвером, как тогда!

Будет интересно!

– Рита, думаешь, сможет вырваться от своего Гийома?! – спросил Добровольских.

– Нет, он ее к стене приковал цепями! Представляешь, такая садо-мазо картинка?!

Вообще-то она уже здесь, не в Москве, правда, а в Питере! Она ведь приезжает мать навещать! Ух, как глазки-то загорелись! Да я помню, ты всегда на нее неровно дышал, как и все мы. А вышло вот как!

Антон подумал про себя, что кому-кому, а Витьке с Игорем вряд ли приходится особенно сожалеть о своем нынешнем положении. Все что хотели – получили! А Рита…

Он и правда вздрогнул, услышав о том, что она в России. Может быть, подумалось, может быть, он действительно ее видел тогда на Невском. И не подошел! И кольнула обида – ведь ни разу за все время не позвонила, не напомнила о себе. Забыла совсем. Или наоборот – слишком хорошо помнит!

– А вы, значит, не контачите! – уточнил Виктор, глядя на него испытующе.

– Где уж нам!.. Думаешь, она согласится?! – он старался казаться как можно более непринужденным, чувствуя, что это у него плохо получается.

– Если не согласится, придется похитить! – сказал Виктор серьезно. – Старинный красивый обычай – похищение невесты. Ты у нас в роли Шурика!

– Ты это серьезно?! – спросил Антон.

Семин расхохотался.

– А ты, кажется, поверил! Легко тебя купить Антоша! Как тебя в финансистах-то держат?!

В гостиницу Антон возвращаться не стал. Позволил соблазнить себя комфортом семинской квартиры. Расположился на диване, проворочался полночи, несмотря на все удобства.

Семин спал крепко – ничего его не мучило. Железные почки, здоровые нервы… То есть наоборот! За синими шторами засветилось бледно-серое нездоровое какое-то московское утро, когда Антон тоже начал задремывать.

Семин зашел к нему поздороваться. Был свеж и подтянут, на лице ни малейшего следа вчерашней попойки.

– Иду к Игорю, как обещал! – объяснил он.

– Ага! – Антон высунул на миг голову из-под одеяла. – Только… Осторожнее там!

Бьют сильно!

И он опять погрузился в бессвязный сон, в котором все перемешалось – и факты, и люди. Казалось, что это он оказался в сумасшедшем доме, а мать совершенно здорова, пришла и рассказывает о каком-то человеке, который согласился взять на себя его проклятие. Вроде так можно делать, только нужно разрешение от Министерства финансов. Антон радуется, говорит, что министр – его старый знакомый и, конечно, поможет. Но ему никто не верит, ни мать, ни врачи – думают, что все это бред. Плебеи! И Анька-сука где-то сзади маячит, радуется!

– Позвольте, ваше превосходительство, выразить свое восхищение мерами безопасности! Еле прорвался! Секретарша в приемной весьма недурна, но на комплименты не клюет!

Виктор задержался на пороге, оглядывая кабинет Сохальского. Стол красного дерева, кремового цвета стены, портрет президента в тонкой рамке. Здесь, в здании Минфина на Ильинке, он бывал от силы раза два-три за все время их совместного пребывания в столице. Встречались чаще на светских раутах. А в деловой обстановке Игорь, как уже случалось замечать Витьке, выглядел настоящим монстром.

Сам без пяти минут президент! Штирлиц на задании, блин! Поневоле хотелось его растормошить, вытянуть из-за стола, заставить почувствовать себя живым человеком.

Опускаясь в тяжелое и удивительно некомфортное кресло, Семин дал себе слово, что не выйдет отсюда, пока не добьется от Сохальского согласия на встречу. Просто из принципа.

Владелец кабинета отодвинулся от стола и прищурился, разглядывая гостя.

– Вот ведь мерзавец, обзывает генеральским титулом, развращает, понимаешь, штат и уверен, что все сойдет ему с рук! С чем пожаловали, товарищ?! Кажется, где-то я вас уже видел!

– Мы сами неместные! – заговорил Виктор, нарочито окая. – Ходоком, стало быть, послали от российского автоспорта! Давайте покажем буржуям, что наша "формула", хоть и ездит медленно, да стреляет быстро!

– Ладно, не юродствуй! У меня только что начальник метрополитена был, я уже сыт по горло ходоками!

– Ну, с ходоками известно, что делать – накормить, напоить горячим чаем и непременно расстрелять! А что за начальник? Это который в черном весь?! Я его в коридоре встретил. Думал, какой-то траур тут у вас. Слушай, как он место-то нагрел, ты его здорово напряг, наверное!

– С точностью до наоборот – это он меня напряг! Всем деньги нужны, Витя!

– Неудобно тут у тебя! – Виктор повертелся в кресле, прилаживаясь. – Это, наверное, специально так сделано, чтобы просители не задерживались! Или просто наши русские спины не привыкли к западным веяниям в мебели! Или это из-за моего несчастного позвоночника!

– Все еще беспокоит?! – нахмурился Сохальский. – Давай-ка, Витя, в наш кремлевский санаторий на месяц! Со здоровьем не шутят, его ни на какие денежки, сам знаешь, не купишь!

– Не беспокойся. Если будет напрягать – ты первый об этом узнаешь, обещаю! А вообще, у меня массажистки – первый сорт. И нечего так улыбаться! Можно подумать, ему никогда не делали массаж!

– Да делали! Но я человек солидный, я женат, а тебя, брат, я хорошо знаю!

Семин покачал обиженно головой и еще раз огляделся.

– Я тут замечаю новые перестановки в кабинете министров – стол переставили поближе к окну! Окно-то у нас из бронестекла?! А кресло, кресло с бронированной спинкой, как у Буша?!

– У нас не Америка, Витя! У моих ребят не побалуешь!

– Пули руками ловят?!

– Что-то вроде того! – Сохальский подвинул ему коробку гаванских сигар. – По делу зашел или просто?!

Вопрос был праздным – разумеется, старый товарищ не стал бы беспокоить его без весомого повода. Игорь Сохальский, и правда, был человек занятой. И если Семин мог сосчитать по пальцам свои визиты в этот кабинет, то Игорь сделать то же самое не мог, потому что просто не помнил этих визитов.

Виктор нарочно долго пыхал сигарой, изображая небывалое восхищение, мотал головой. Короче, испытывал терпение.

– Человек тут приехал один! – сказал он наконец. – Спорим, сразу не отгадаешь – кто!

– Будешь дурака валять, товарищ Семин, выгоню и велю больше не пущать на порог!

Кто приехал-то?!

– Да Антошка Добровольских. Антошка, Антошка, иди копать картошку! Дела у него здесь. Кстати, твой коллега теперь – тоже министр финансов в какой-то питерской конторке.

Сохальский закивал головой с грустной улыбкой. "Вспоминает что-то, – подумал Виктор. – Интересно, что?! Деловые будни Игоря Сохальского, бесконечные встречи должны были заслонить совсем те далекие деньки".

– Поступило предложение от товарища Добровольских… – продолжил Семин. – Помнишь трамвай?! Счастливый трамвайчик был такой в Питере!

– Трамвай, трамвай… – Сохальский нахмурился, словно не мог вспомнить, что это вообще такое.

– Да я и сам почти забыл! – признался Семин. – Столько лет прошло! А Антон помнит.

Сохальский возвел очи горе:

– Теперь ты мне напомни, а то у меня как-то все в тумане! Это под Новый год мы куда-то ехали?!

– Тепло, тепло! – и Семин изложил подробности того вечера по возможности кратко.

– Верно! Был такой разговор! – закивал Игорь. – Забавно… Я-то и забыл! Знаешь, Витя, когда человеку не на что надеяться особо, кроме примет, то он их и запоминает, ждет чего-то! Как и Антоша наш бедный!

– Ваша правда, барин! – сказал Виктор, продолжая пыхать сигарой. – А ничего, что я тут у тебя дымлю?! А то придет еще сам, а он ведь строгий!

– Не пустим! – сказал Игорь. – Кроме того, его в столице сейчас нет. Я точно знаю.

– Не сомневаюсь! – сказал Семин. – Так вот, трамвай этот самый… Идея такая – встретиться вчетвером, как тогда, – трамвайчик на вечер забронируем! Что тебе стоит?! Тот самый – со счастливым номерком! И покатим, как встарь. Ты, я, Антон и Ритка-Маргаритка!

– А она что, тоже здесь?!

– Натюрлих! Ну не здесь, а у себя в Питере, у матери! Я с ней, кстати, уже говорил – идею одобрила, приедет!

Сохальский задумался, потирая подбородок.

– Ну что ты нахмурил начальственное чело! Говори: горячо одобряю и поддерживаю! – сказал Виктор.

Игорь помолчал. Вся эта сентиментальная чепуха не казалась ему стоящей целого вечера, который можно было провести с большей пользой.

– Ритка будет! – доверительно наклонившись к нему, протянул Виктор.

– Я слышал. Ты мне сейчас кресло прожжешь!

– Ритка будет! – повторил Семин. – А если станешь упрямиться, я это кресло все сигарой истыкаю, пусть тебе станет стыдно!

– Мне, Витя, стыдиться нечего – я человек занятой, у меня целая страна, к твоему сведению, на руках! – поднял палец вверх Сохальский. – Не говоря уже о семье!

– Забей на один вечер на семью и страну эту чумовую! Страна ничего не заметит, мамой клянусь! Ритка будет, сухарь ты этакий!

– Гм! – похоже, Сохальский начал сомневаться. – Не такой уж я и этакий. Только, Витя, что радости, если Антоша начнет нас грузить своими воспоминаниями?! Я не знаю, что там у него на чердаке творится, но подозреваю, что к концу вечера никто не будет рад, что под эту встречу подписался!

Семин покачал головой.

– Все ясно! К инициативе, исходящей снизу, господин Сохальский относится с опаской.

– А ты в Салтыковы-Щедрины решил податься?!

– Боже упаси! Критика ныне не в моде, а я конъюнктуру чутко чувствую! Ты вот, поди, Маккиавели читаешь?!

– Шутишь! Маккиавели я прочел еще в детском саду. С тех пор успешно воплощаем в жизнь.

– Не сомневаюсь! – снова сказал Семин. – Кстати, хотел спросить! Слышал тут, что конституция для присяги в кожу варана переплетена. Это правда, что ли?!

– Правда, правда…

– А почему?!

– А почему бы и нет?! Во что ее еще прикажешь переплетать?! Ему что-то нужно? – уточнил осторожно Игорь.

– Варану? Думаю, ему больше уже ничего не нужно! Да понял, понял, про что ты!

Вернее – про кого! Вроде нет, – пожал плечами Семин. – Просто повидаться хочет!

А тебе прямо так уж против шерсти?!

– Да нет! – запротестовал Сохальский. – Ты в общем-то прав, со всеми этими бумажками и делами я и света белого не вижу! А Рита точно будет?!

– Точно! Но если вам, ваше высокопреосвященство, так уж не хочется, то мы не настаиваем! Сами попразднуем втроем, нам же больше достанется.

– Ну, полно! Как, кстати, съездил?!

– Нормально. Конечно, будь у меня побольше времени на тренировки… – Виктор развел руками. – Айртоном нашим, Сенной мне уже, Игорюша, не стать, это факт!

– Ну, Сенной, пожалуй, и не надо. Он плохо кончил.

– Зато слава, Игорюша! – Виктор поднял кверху палец.

– Дороговато за славу, не находишь?!

– А за славу сколько ни заплати, все недорого! Кто-то из классиков сказал, не помню уж – кто именно!

– Мериме, "Остров пингвинов". Только это тоже сатира, Витя! Вроде Щедрина!

– Ах, да! Мы же люди неученые, как учиться перестали, так и забросили книжки, да конспекты в самый дальний угол. А у тебя тут, я вижу, целый шкаф! Это для антуража?!

– Само собой! – сказал Сохальский. – Там и не книги вовсе, а так деревянные муляжи, коленкором обтянуты! Как он вообще, адекватен?! Ты же понимаешь…

– Все я понимаю! Все будет в порядке, Игорь, если только кое-кто не будет вести себя как последняя свинья и не испортит людям настроение своим демонстративным отсутствием! Только трамвай нужно подыскать с семерками – будет символично! Ну, или намалевать их на вечер – это без разницы!

– Ага, возьму кисточку и пойду малевать! Я еще, между прочим, ничего не решил окончательно! Тем более, ты меня уже свиньей назвал, а выпьешь, так, наверное, и драться полезешь!

– Ну, я же вижу по глазам, что ты согласен! – подался вперед Семин.

– Виктор, сядь! Трамвай в любом случае отпадает.

– Ну, конечно! – закивал гость. – Министр на трамвае – это смешно. А может, ты популярность таким образом заработаешь себе немеренную?! Народ это любит!

– Что там любит народ, как сам понимаешь, мне по барабану! Мне служба безопасности не позволит. Ты что думаешь, я сам себе хозяин – как хочу, так и ворочу! Ты же умный человек, Витя.

– Вот я тебе как умный человек и посоветую – бронестекла в вагон поставим на вечер!

– Бронестекла поставь в свой гоночный драндулет, а то, по-моему, ты головой на гонках хорошо приложился – вид у тебя чересчур возбужденный! Значит так! – решил Игорь. – О трамвае речи не идет, и можешь не хохмить дальше. Но можно устроить всю эту вечеринку в метро, а?! И с номерами там что-нибудь придумаем!

Он посмотрел в сторону двери, за которой недавно исчез начальник московского метрополитена.

– Улавливаю движение начальственной мысли! – проследил за его взглядом Семин. – Догнать старичка?!

– Не стоит, сам придет. Сами все приходят и дают. Только не как у Булгакова, а как у Окуджавы… Знаешь, есть песенка про кота: "Он не ходит и не просит, желтый глаз его горит, каждый сам ему приносит и "спасибо" говорит"!

– Хорошо коту! – вздохнул Семин.

Из записок А.Е. Баринова:

Булгаков все прекрасно знал и понимал. Мальчик, выросший в семье священника, не мог не знать одного из главных постулатов православной этики, заключающегося в словах Спасителя – "мне отмщение и аз воздам". Бог таким образом освобождал сердца людей от жажды мести, от ревности, от всей той кислоты, что сжигала и выедала поедом живую плоть несчастных – брошенных, униженных… Имейте Веру и радуйтесь тому, что есть кому отомстить за вас… И будете отомщены. А вы – успокойтесь и смиритесь…

Но тем не менее Булгаков написал, по сути, роман-месть.

По жанру, по замыслу, по идее своей. Роман-оттяг, где автор радовался тому, что хоть на страницах его произведения, те, плохие, насолившие ему в жизни люди, пускай хоть и с измененными фамилиями, будут наказаны: кто голым в Африку, кто с раком печени в боткинскую больницу, кто в дурдом, а кто и в морг, с отрезанной трамваем головой. А главное и ненавистному автору режиму сталинских ментов там, на страницах, досталось. От разгулявшейся компании чертенят.

Глава восьмая

Цветы желаний

Антоха очень волновался.

Впервые в его жизни, не шибко баловавшей его людскими почестями и комфортом, за ним послали машину. Да машину не простую какую-нибудь там, а самую настоящую правительственную. Черную, большую с флагами на номерах. Дешевенький подъездик его гостиницы даже как-то не сочетался с этой роскошной машиной, что с вызывающей невольное благоговение чопорностью блестела своим черным лаком, как бы презирая все эти сразу съежившиеся немытые "Жигули" и старенькие "Опели", что сгрудились на гостиничной парковке. И будь у этой черной машины человечье лицо и способности к мимике, наверное, поджала бы она губки в брезгливой гримаске: де, куда меня занесло, в какую дыру! Гостиница "Спорт" – в таких местах приличные люди не селятся! Мы, правительственные машины, мы только в Кремль да по Рублево-Успенскому можем, да если еще к ресторану дорогому подъехать или к гостинице "Редиссон-Славянская"…

Но если машина не корчила недовольных рож в силу железности своей природной, то шофер не поджимал брезгливых губ потому, что имел гэ-бэшную выучку обслуживать клиентов бесстрастно и без лишней болтовни: мало ли кем может оказаться этот человечек из дешевой гостиницы, которого велели забрать в полдвенадцатого ночи и отвезти к станции метро "Новослободская"!

Антоха отдал ключи дежурной девушке-портье, что, сидя за загородкой своей рисепшн, за те три дня, что Антон жил здесь, в гостинице, ни разу не удостоила его даже взглядом. Так, нищета питерская приехала – в самый дешевый из номеров их и без того недорогой гостиницы, что с него взять?

Но тут, принимая у него ключи, девушка окинула Антона долгим внимательным взглядом и даже улыбнулась как-то нерешительно и загадочно.

Ничего себе, тихоня! За ним лимузин из Кремля прислали и еще позвонили: мол, сходите в номер к господину Добровольских и передайте ему, что машина у подъезда.

Это у них-то в гостинице – да и подъезд! Двери у них обычные, а не подъезд! А этот из сто четырнадцатого номера, видать, не прост! Одет вроде как дешевый копеечный обсос провинциальный. Джинсики турецкие да кроссовочки китайские. А поди ж ка вот, машины за ним какие присылают!

– Сегодня не вернетесь уже? – спросила девушка, беря ключи.

– Утром вернусь, наверное, – неопределенно ответил Антон, поймав себя на мысли, что он совершенно не уверен в том, вернется ли он в эту гостиницу вообще.

Антон испытал некую неловкость от того, что шофер, весь такой официальный – в черном костюме и в белой сорочке с галстуком, – вышел из-за руля и открыл ему заднюю дверцу.

– Спасибо, – на всякий случай сказал Антон.

Шофер слегка кивнул и не ответил.

Тихонечко захлопнул за Антоном дверцу и, вернувшись на свое место, тронул машину.

Шофер знал, куда ехать.

Антон постарался расслабиться и стал глядеть в окно.

Мимо проносились ряды старых хрущевских пятиэтажек, окруженных бестолковым нагромождением гаражей-ракушек и растыканных тут и там дешевых автомобилей – "Жигулей", стареньких иномарок и даже давно не виданных Антоном "Запорожцев". Район недорогого жилья для небогатых москвичей вдруг кончился, отрезанный небольшим перелеском, за которым сразу началась какая-то иная жизнь – высокие шестнадцатиэтажные дома, большие магазины с яркими витринами, автомобили – словно из дорогого журнала для мужчин.

В полночь-заполночь проспект кипел своей столичной жизнью. Казалось, что состоятельные москвичи специально дожидались этого позднего часа, чтобы, выждав, пока все рядовые труженики покинут улицы, рассевшись по своим норкам перед телевизорами с их "аншлагами" и "фабриками звезд", и всякая шушера освободит улицы столицы для истинных хозяев жизни, выйти из своих дорогих квартир, усесться в свои дорогие иномарки и отправиться… отправиться просто жить. Жить настоящей и полной жизнью с ее ночными клубами и дорогими магазинами, что открыты до самого утра.

Антон глядел на все это великолепие неонового блеска реклам и витрин и ловил себя на том, что нынче этот блеск не раздражает его. Не вызывает в нем классовой ненависти к преуспевшим. Ко всем этим… Ах! Ко всем этим безлико-невоплощенным сохальским и семиным, для которых девушка из его, Антона, мечты, растиражированная по всем ночным клубам, вьется и пляшет теперь полуголая возле шеста. Как некогда вилась и плясала на столе бесстыже-голая и в то же самое время совершенно невинная Ритка. Плясала тогда для Сохальского. Но совсем не для Антона – это уж точно! Она Антона-то тогда, наверное, за мебель считала. За официанта – сходи, сбегай, принеси, подай.

Она, может, отчасти тогда еще для Семина танцевала голой на столе. Чтоб поревновал. Чтоб помнил, какая девочка у него когда-то была. Была, да сплыла. А вот у Антоши Добровольских никогда такой девушки не было.

Машина тихо стала.

– Мы приехали, это метро "Новослободская", – сказал шофер, опустив разделявшее их стекло, – здесь вас должны встретить.

И верно, к дверце лимузина уже спешил какой-то низенький, на колобка похожий чиновник в железнодорожной форме.

– Господин Добровольский? – для верности что ли спросил чиновник, открывая дверцу. – Рады приветствовать вас, уже ждем-с, уже ждем-с…

Антоха вышел наружу.

Ночная Москва дышала ранней осенней свежестью.

В былые студенческие времена грудь Антохи, не обремененная тогда еще безысходностью забот и предчувствий, но, наоборот, полная неясных надежд, радовалась бы этой сентябрьской ночи с ее еще не слякотно-промозглой сыростью, а легкой и приятной влажной свежестью, какая бывает, когда спадет последняя запоздалая жара…

Но теперь Антон как бы вообще не реагировал на природные факторы. Мозг работал на конечный результат. Надо было снять проклятье. Надо было вынуть из мозга ржавый и раскаленный гвоздь.

– Сюда, сюда, пожалуйста, – суетливо показывал путь чиновник в фуражке.

Вестибюль метро был непривычно пуст и слабо освещен.

Только они в нем с этим железнодорожным начальником да милиционер возле крайнего турникета стоит и болтает о чем-то полуночно-сексуальном с дежурной по станции.

– Эскалаторы уже не работают, но это поправимо, это мы сейчас исправим, это не беда, – услужливо приговаривал толстенький чиновник. – Эй, Маша, запусти-ка нам вторую машину! – крикнул он дежурной.

Девушка оторвалась от своего похотливого милиционера и нехотя направилась к пульту.

Щелчок реле, и привычный гул мощных электромоторов нарушил вопиюще-непривычную тишину вестибюля.

– Это на вас железнодорожная форма? – спросил Антон чиновника.

Он вдруг почувствовал огромную силу власти, к которой стал неожиданно причастным, ведь никогда до этого чиновники такого ранга – а этот, сразу видать, не маленький, небось, по их табели о рангах не меньше полковника – не лебезили перед ним. Никогда. А тут вот – суетятся, подобострастничают.

– Так что это за фуражка на вас такая? – нахально спросил Антон, отдавая себе отчет в том, что для этого чиновника он сейчас не провинциальный замухрышка в дешевых джинсиках, а друг-товарищ и приятель самого господина министра! Самого господина Сохальского! И с ним, с этим приезжим из Питера мужчиной, пусть он и не носит дорогих швейцарских часов и модного итальянского галстука, разговаривать следует стоя на полусогнутых.

– Это на нас форма не железнодорожная, а метрополитеновская, – как бы оправдываясь, с извиняющейся улыбкой сказал чиновник, – мы служба московского метрополитена, так что просим любить и жаловать, господин Добровольских, любить и жаловать просим.

Эскалатор уже спустил их на уровень перрона, и чиновнику пришлось срочно разворачиваться, чтобы не упасть.

– Вот и приехали, а вот вас уже и дожидаются, там, видите?

В центре совершенно пустой, но ярко освещенной станции стояли трое.

Двое мужчин и одна женщина.

Сердце сжалось в груди.

Неужели?

Неужели теперь вот, сейчас вот, он увидит Риту?

Ноги словно онемели. В те места, где должны были бы быть мышцы, кто-то словно ваты напихал. И коленки непроизвольно стали подкашиваться, подгибаться.

Антон звучно ступал по гулкому черному габбро, по белому мрамору, по красному отполированному граниту мозаичного пола подземного дворца, ступал, с каждым шагом приближаясь к повернутой к нему лицами группе людей, и не узнавал своих чувств. Он словно закаменел в своих чувствах – он глядел на молодую стройную женщину, стоявшую между мужчинами, и она вроде бы тоже смотрела на него, на Антона.

Но до них – до Риты, Игоря и Витьки было еще так далеко! И лиц и глаз еще нельзя было разглядеть.

Из проема между двумя пилонами толкаемый каким-то татарином, тоже в железнодорожной фуражке, вдруг выехал наперерез Антону синий пылесос для уборки станций.

Антон, едва не столкнувшись с этим пылесосом, все глядел вперед – на Риту. Она?

Она это? Неужели она?

– Пекарь, ну-ка брысь отседова покуда! – грозно прикрикнул на татарина метрополитеновский чиновник, и пылесос тут же шарахнулся в сторону, освобождая Антону его дальнейший путь.

Его путь к Ритке.

Не доходя метров, может, двадцати, Атоха уже стал различать не только застывшие улыбки на лицах старых друзей, но даже и блеск в их глазах.

– Ну, вот и Антон, слава Богу, – сказала Рита, осторожно протягивая Антону руку, не уверенная в том, станет ли он с нею целоваться или ограничится простым рукопожатием.

Антон как-то неловко захватил кончики ее пальцев, подержал какое-то мгновенье со смущенной улыбкой, а потом, совсем стушевавшись, вдруг запоздало попытался поцеловать Ритке руку, но, позабыв, что на голове у него была совершенно идиотская бейсболка, вместо губ, уткнулся в Риткино запястье ее длинным козырьком.

Ритка засмеялась: – Ну такой же увалень, время тебя не меняет, Антон.

Игорь с Витькой тоже поспешили замять неловкость встречи, похлопывая по плечу да приговаривая: – Ну, здоров, здоров, приятель! Сколько лет, сколько зим…

Метрополитеновский чиновник все это время стоял поодаль и улыбался.

– Ну, Ираклий Авессаломыч, как там у тебя, все ли готово? – спросил Сохальский метрополитеновского, когда с церемонией принятия Антона в компанию все было закончено.

– Не извольте беспокоиться, – откликнулся метрополитеновский, – все в лучшем виде, как вы заказывали.

– А как ты заказывал? – весело и даже задорно спросила Ритка.

– Вагон с номером четыре семерки я заказывал, – ответил Игорек, – и стол с портвейном три семерки, как было двенадцать лет назад в том самом трамвае.

– Стола там тогда не было, – заметила Ритка.

– Правильно, не было, – согласился Игорь, – но ведь и мы тогда были моложе и не в чинах.

Антон любовался Риткой.

Снова, как и тогда. Как всегда. Он навеки обречен только глазами ласкать и гладить ее.

Лук, бат доунт тач.

Иным можно, но не ему.

Что позволено Юпитеру, то не позволено быку.

А он, а он даже и не бык.

Он всего лишь Антоха – принеси сигареты, сбегай за пивом.

Он всю жизнь любил эту девушку, а спали с нею эти – Витька и потом Сохальский.

Он, Антоха, – чернь, недостойный леди Гадайвы простолюдин.

Он может любить ее только глазами.

Они могут руками и губами, потому что они аристократы, а он, а он может только глазами и мечтами.

– Господа, просим, просим, вагон подан к левой платформе, – снова запричитал метрополитеновский.

Войдя в проем между отделанными цветным стеклом и хрусталем пилонами, Антон увидал короткий поезд, состоящий из одного привычного голубого вагона, прицепленного к оранжевой дизельной мотрисе.

– Ток в тоннеле на контактном рельсе отключен, – пояснил метрополитеновский, – но вы и не заметите разницы, я вам обещаю.

Войдя вагон, Антон первым делом бросил взгляд на табличку с номером.

И верно, не наврал метрополитеновский, четыре семерки, все сходится, все как в тот самый раз.

– О-о-о! – запел Витька, подхватывая Риту за талию и увлекая ее в вагон. – Семьдесят семь поцелуев мне!

– И еще семьдесят семь напополам Игорю с Антошкой, – хохотала Ритка, усаживаясь на коричневый диван, напротив которого был накрыт банкетный стол, и даже с цветами.

"Вот и дожил, – подумал про себя Антон, – вот и сподобился, что Ритка хоть и на словах, хоть и в шутку, но вспомнила про меня как про объект возможного целования".

– Ну что? Приступим? – предложил Витька, хватая со стола самую высокую бутылку и свинчивая ей металлическую голову-пробку.

Антон сел рядом с Игорем прямо напротив Ритки.

Теперь он мог ее рассмотреть.

Да!

К таким холеным, к таким ухоженным женщинам он на версту не подходит.

Да его и не подпустят на версту к подобной женщине. Ее охранники да службы безопасности отелей "люкс" в Питере не подпустят – а где еще он может увидать таких женщин, которые только на макияж, только на массаж лица тратят в неделю столько, сколько он, Антон, зарабатывает за год!

– Ну что? Я постарела, Антоша? – спросила Рита, заметив пристальный Антонов взгляд.

– Ты? Да что ты! Ты просто похорошела, ты… – забормотал Антон, тушуясь.

– А ведь это Антоха придумал нам здесь встретиться! – закричал вдруг Витька, наливая всем уже по второй.

– Антошка? – изумилась Рита. – Антошка устроил нам это волшебное катание?

– Ну, допустим, устроил не Антошка, а я, – вальяжно поправил Риту Сохальский. – Воспользовался случаем, чтобы проинспектировать, что ли, как московские метрополитеновские наши деньги осваивают, ну и совместить так сказать эту инспекцию служебную с приятным времяпровождением.

– Да-да, – закивал колобкообразный метрополитеновский, снова оказавшийся рядом – неподалеку.

Ему тоже налили, и он, опрокинув коньяк в рот, будто это был не "Реми Мартан", а водка плохого ингушского разлива, тут же поставил пустую рюмку на стол и поспешно отошел на два шага, чтобы не мешать компании.

– А куда мы едем? – поинтересовалась Рита.

– Ну. Ожидается что-то вроде экскурсии московских диггеров, – сказал Сохальский со своей привычной студенческой, исполненной иронии усмешкой.

– И еще ожидается какое-то необычайное сообщение, которое приготовил для нас Антон, – добавил Витька.

– Пра-а-а-вда? Как-а-а-ак интересно! – воскликнула Рита.

Она была в пике своей сексуальности.

Если бы ему, Антону, теперь предложили поцеловать даже ожившую Венеру Милосскую или Афродиту с картины Семирадского, что он так вожделел, будучи школьником и ходя с мамой в Русский музей или хоть самую записную красавицу Голливуда, Антона стошнило бы – все они меркли по сравнению с Риткой. Она, она была его воплощенной мечтой.

Лук, бат доунт тач!

Юпитер и бык.

Мечты и живая Рита.

Поезд вдруг стал.

– Где это мы? – поинтересовался Сохальский.

– Станция "Предконцовая", – с услужливой готовностью ответил метрополитеновский.

– "Предконцовая"? – удивилась Рита. – Не слыхала такой.

– Да ты просто давно в Москве не была! – воскликнул Витька.

– Все больше Лондон да Париж, – добавил Сохальский.

– Нету такой станции, – сказал вдруг Антон, глядя на схему московского метро, висевшую здесь же, в вагоне, – мы по Кольцевой ведь ехали? Так? – спросил он метрополитеновского. – А на Кольцевой нету такой станции.

– Так-то оно так, да не совсем так, – хохотнул метрополитеновский и тут же предложил: – Может, выйдете, полюбопытствуете? Вы же, господин министр, вы же с инспекцией, Тэсэзэть!

Вышли.

Под ногами мрамор и габбро.

Хрустальные колонны, как на станции "Автово" в Питере.

Только станция шире – в четыре ряда хрустальных колонн – и длиннее, чем "Автово", раза в два, а то и в три.

– Слушай, – возбужденно крикнул Витька Сохальскому, – а ведь я слыхал у вас в правительстве свое метро еще при Брежневе сделано было, чтобы прямо из Цэ-Ка на Старой площади вниз спускаться в случае войны или революции и в вагончике аж на сто первый километр из столицы! Я слыхал, что метро это аж до самого Серпухова? – спросил Витька, глядя на метрополитеновского.

– Не знаю, не знаю, – с улыбчивой неопределенностью ответил чиновник, – мне про это ничего не известно.

– Да ладно уж кокетничать с секретами! – крикнул Витька. – Мы тут все допущенные!

Правда ведь, скажи, Сохальский!

Между тем метрополитеновский остановился возле большого мозаичного панно, выполненного в стиле помпезного сталинского классицизма.

– Вот, полюбопытствуйте, дамы и господа, – сказал метрополитеновский. – Мозаичное панно, изображающее Геракла, проклинающего Геру и Зевса за то, что те не дали ему совокупиться с Афродитой.

– Интересно, что-то я не помню такого мифа, – сказал Сохальский, с сомнением качая головой.

– Да ты и позабыл, поди, всю мифологию свою за этими, за темпами инфляции, да за курсом доллара, да за ценами на нефть? – Витька хлопнул Игоря по плечу.

– А там другое панно, господа, – продолжил экскурсию метрополитеновский. – Вот, обратите внимание, мозаичное панно: сын Петра Первого Алексей на пытке у графа Толстого проклинает своего отца и весь его род, предрекая крах династии Романовых.

– Ну, это что-то тоже из области каких-то домыслов желтой прессы, – с сомнением протянул Сохальский.

– Что, министр? Не на то денежки твои метростроители потратили? – съехидничал Витька.

– А там, в торце, – сказал метрополитеновский, – еще одно панно: Курбский проклинает Ивана Четвертого Грозного и…

– Хватит, хватит, ребята! – воскликнул вдруг Антон. – Я должен вам признаться, я должен сделать вам одно важное, нет, важнейшее заявление.

Антон был бледен.

Он был словно мрамор, которым были выложены стены и пол блистательного подземного дворца.

– Что за заявление? – вскинул брови Сохальский.

– Чего ты там навыдумывал. Антоша? – почти ласково спросила Рита.

– И ничего я не навыдумывал, – угрюмо глядя поверх голов товарищей, ответил Антон. – Вы просто выслушать меня должны, вы просто должны меня выслушать, а то…

А то плохо всем будет…

И вдруг синий станционный пылесос, толкаемый каким-то татарином в форменной фуражке, снова выскочил из-за колонны и едва не сшиб Антона с ног.

– Пекарь, я кому сказал: брысь покуда! – прикрикнул на нерадивого работника метрополитеновский. – Чтоб я тебя!

– Ну, давай, Антошка, говори-рассказывай, – сказала Ритка, склоняя головку набочок, – нам всем теперь интересно стало, заинтриговал!

– Давай-давай, а то я не понял, кому и почему будет плохо? – добавил Сохальский.

– Может, в вагон вернемся? За стол? – спросил Семин.

– А может, и вернемся, – кивнул Сохальский, по-прежнему полагая себя здесь хозяином.

– А поезд-то уехал! – заметила Ритка.

– Куда поезд-то угнали? – возмущенно спросил Витька, сердито поглядев на метрополитеновского. – Смотрите, попадет вам от министра, ой попадет!

– Ничего, – сказал метрополитеновский, – мы люди, ко всему привычные. И к орденам, и к тумакам по загривку нам не привыкать, а поезд я послал по кругу развернуться, его через полчаса для вас с той стороны платформы подадут, пока вы тут объясняться и секретничать будете…

И вдруг исчез.

Будто растворился в воздухе.

– Я отойду, чтоб вам не мешать, – высунулся он вдруг из-за дальней колонны, – у вас тут интимные студенческие воспоминания грядут. Зачем мне, постороннему человеку, это слышать? Позовете потом, если что…

– А он не слишком себе позволяет? – спросил Витька Сохальского. – Что-то не нравится мне этот твой начальник метро.

– Да Бог с ним! – воскликнула Ритка. – Нам Антоша сказать что-то хотел!

Все посмотрели на Антона.

Он стоял ни жив, ни мертв.

Белый весь – в лице ни кровиночки.

– Антошка, тебе нехорошо? – участливо спросила Рита.

– Мне давно, очень давно нехорошо, ребята, – сказал Антон и вдруг заплакал.

Заплакал, не утирая слез, лившихся из глаз. Заплакал, скривя рот в капризном оскале, как это делают маленькие дети.

– Антошка, Антошка, да что ты? – Ритка принялась оглаживать Антона по спине, но тот движением плеча стряхнул ее руку.

– Вы ничего, ничего не знаете про меня, вы тогда в трамвае, в том трамвае, вы даже и не поинтересовались, а что такое я-то загадал? Сами друг дружку выслушали, небось, расхвастались друг перед дружкой. Де, я министром буду, а я гонщиком, – ерничая, Антон принялся передразнивать интонации, с какими якобы хвастались тогда ребята своими мечтами, – а я во Францию, герцогиней или графиней уеду…

Все молча смотрели на Антона.

И тишина стояла на огромной пустынной станции, как будто тройня милиционеров родилась.

– Ну и что? – вдруг сурово спросил Игорь. – Ну и что из этого?

– А то, что все это сбылось! И ровно через двенадцать лет сбылось, – крикнул Антон, безумно расширив глаза, – а вы даже не поинтересовались, а что я-то загадал? А я-то что?

– Ну, не тяни, Антош! Говори! – сказала Ритка, снова кладя свою узкую ладошку ему на плечо.

– А то, что я всех вас черту за-ка-зал! Вот! Черту – киллеру всех вас заказал, чтоб сдохли вы все со всем вашим счастьем-пересчастьем, вот что! – закричал Антон. – Проклял я всех вас, проклял, чтобы подохли, чтобы умерли вы все трое в жутких корчах и судорогах и помучились бы!

– За что? – ахнула Ритка, отшатнувшись.

– Ты? – стиснув зубы, переспросил Сохальский. – Ты нам смерти пожелал?

И только Витька не переспросил.

Он, наоборот, вдруг, полуобняв Антона и обращаясь к Сохальскому, сказал: – А я на Антоху зла не держу, я бывало по-свински с ним обращался и теперь готов прощения у него попросить.

– Ты у него? – возмутился Сохальский. – Ты у него?

– А что? – хмыкнул Витька. – Думаешь, ты Антохе всегда только положительные эмоции приносил? Думаешь, ты ему только приятно и по шерстке делал всегда.

Ритка вдруг схватила себя за вмиг ставшие пунцовыми щеки.

– Антошка, Антошка, прости, если можешь, я ведь тоже тебе…

И Антон вдруг издал крик.

Он рухнул сперва на колени.

А потом упал лицом на белый мрамор и, дергаясь всем телом, как в приступе эпилепсии, стал кричать: – Гвоздь, гвоздь выньте, гвоздь, гвоздь из головы, гвоздь!

"Поезд от станции "Предконцевая", следующий до станции "Конец", отправляется от левой платформы", – прозвучало в динамиках, скрытых где-то в капителях колонн.

"Повторяем. Поезд от станции "Предконцевая", следующий до станции "Конец", отправляется от левой платформы".

Антошка затих, лежа на полу.

"Повторяем информацию, – сказали в динамиках, – поезд до станции "Конец", отправляется от левой платформы".

– Это для меня, – сказал Антон, поднимаясь, – это по мою душу. Мне пора, а вас всех прошу, простите меня, ребята, если можете…

– Вот те на, – сказал Игорь, – надо этого Ираклия Авессаломовича что ли позвать, может, доктора с нашатырем надо?

– Не надо доктора с нашатырем, – возразил Антон, вытирая рукавом слезы. – Вы меня только простите, ладно? Зря я вас проклял, вы же хорошие!

***

– Чем же это мы хорошие? – спросил Витька, когда отъехала "скорая".

– Может, мне следовало все же с ним в больницу поехать? – с сомнением в голосе произнесла Ритка.

– Да куда тебе с ним в дурдом? – хлопнул себя по бокам Сохальский. – Не переживай, жене его сообщат, я уже распорядился.

Они сидели в машине Сохальского: Виктор – на заднем диване, рядом с хозяином, а Рита – на откидном кресле напротив, спиной к шоферу и телохранителю министра, отделенным от друзей-приятелей толстым звуконепроницаемым стеклом.

– Ну что, ко мне поедем? – спросил Сохальский.

– А может, ко мне в гостиницу? – предложила Рита.

Мужчины снова ревновали ее.

И она это чувствовала.

Но ревность порождает зло.

Зло и проклятие.

Один из их компании уже доревновался до ручки. И что из этого вышло?

– А как вы думаете, это проклятие его, оно действует? – спросил Сохальский.

– Что, министр, страшно, если подстрелят? – хихикнул Витька. – Я вот из группы повышенного риска, на скоростях за триста гоняюсь, а и ничего! Живу вот проклятый!

– Перестаньте вы! – прикрикнула на мужчин Рита. – Антоху вон жалко, заболел совсем!

– Это ты его довела, красавица, между нами, девочками, говоря! – ерничая, съязвил Игорь.

– А что я должна была ему от жалости отдаться? – спросила Рита, округлив глаза.

– Проблема безответной любви неразрешима до скончания веков, и даже идеологи коммунистов, и те не обещали счастья в светлом будущем для тех, кто безответно влюблен.

– А вот и неправда ваша! – воскликнул Игорь как-то даже обрадовано, что поймал подругу на необразованности. – Были коммунисты-утописты, которые предлагали сделать красивых женщин всеобщим достоянием и давать передовым членам общества талоны на ночь с самыми красивыми коммунарками.

– Да, я читал, – согласился Виктор, – были еще и проекты делать один день в месяц днем свободной любви, когда любой коммунист мог бы потребовать от любой комсомолочки быть с ним, как с любимым мужем.

– Было много разных идей, – подвел итог Игорь, – но наш Антон сошел с ума.

– Сошел с ума от любви к Рите, – уточнил Виктор.

– Ритка, гордись, – воскликнул Игорь, – теперь можешь всем западным корреспондентам – папарацци говорить, что от твоей красоты люди сходили с ума.

– Не буду я хлестать тебя по твоей роже, Игорек, – сказала Рита устало и холодно.

– Прикажи лучше своим орлам отвезти меня в гостиницу, поздно уже…

– Да не поздно, – возразил Виктор, выглядывая из окна лимузина, – раннее утро на дворе, ребята. Утро красит нежным светом, как в песне пелось…

ТИПА ЭПИЛОГа (или)

Плод ЖЕЛАНИЙ В том месте, где раньше в мозгу у Антона был большой ржавый гвоздь, после выемки его образовалась пустота. Небольшое пространство. Это пространство было теперь как комнатка. Ведь гвоздь оказался таким большим! Размером с железнодорожный костыль, который вбивают в деревянную шпалу.

Но природа не терпит пустоты. И теперь в комнатке этой, что была в мозгу Антона, стали постоянно бывать какие-то люди. Знакомые и незнакомые. Приятные и не очень.

И Антон теперь не мог точно сказать, лучше ему стало от того, что гвоздь этот вынули, или нет? Ведь раньше, до того как его вынули, гвоздь этот жег его мозг, потому как почему-то все время раскалялся от какой-то внешней высокочастотной магнитной силы, возбуждаемой его внутренними позывами к ревности… к зависти… к осуждению… и наконец, к проклятию… А когда гвоздь вынули и в пустом месте, где он раньше был, появилась обитаемая комнатка, вместо жжения, вызываемого ревностью и завистью, в ней поселились вечные грусть и стыд.

В этой комнатке сегодня сидел начальник московского метрополитена – в черном парадном железнодорожном мундире с золотыми колесиками, крылышками и молоточками.

Он пришел, чтобы упрекать Антона.

Антону было стыдно. И он с покорностью принимал упреки высокопоставленного господина.

Но вообще, метрополитеновский начальник был еще не самым нудным упрекальщиком.

Приходили сюда, в эту его комнатку, и совсем нудные моралисты, а этот был еще веселый! Балагур.

– Мы, метрополитеновские, мы ведь ближе всех к аду расположены, – говорил дядя в черном парадном мундире с золотыми молоточками, – нам-то лучше всех известно, что проклинать нельзя…

– Ну вот, опять пластинку старую завели, – взгрустнул Антон, – опять про старые песни о главном: не прокляни, не осуди, не завидуй, не ревнуй…

– Да, а ты что хотел? – вскинулся метрополитеновский. – Людей хороших проклял, а теперь тебе за это мы должны орден дать? Стыдись!

– А я и стыжусь, – ответил Антон.

– Да плохо ты еще стыдишься…

Метрополитеновский поерзал на стуле, а потом, сморщив лицо, бесстыдно залез рукой к себе в брюки и почесался.

– Плохо ты стыдишься, браток, не вижу я в тебе истинного раскаяния. Гвоздя-то мы тебе вона какого достали из башки, аж на все полкило тянул!

Антон кивал, глядя в пол.

– Это точно, достали.

Метрополитеновский, кряхтя от собственной полноты, нагнулся и с превеликим трудом достал из стоявшего на полу портфеля бутылку пива "Балтика" номер три.

– Троечки теперь хорошо, самый смак, – страстно причмокивая, пробасил метрополитеновский.

Он приложил бутылку к краю стола и, хлопнув по горлышку ладонью, с характерным пшиком открыл свое пиво. Отскочившая жестяная пробка, невидимая под столом, покатилась по полу.

– Хочешь? – спросил метрополитеновский, сделав глоток и протянув потом бутылку в сторону Антона.

– Нет, не хочу, – угрюмо ответил Антон.

– А я и не дам! – хохотнул метрополитеновский, тыльной стороной ладони вытирая пену со рта, – тебе, грешнику, и не положено.

– А вы вон стол попортили, – заметил Антон, кивком головы показав на две зазубрины, что получились на ребре столешницы в том месте, где метрополитеновский открывал свое пиво.

– Ладно тебе! – протянул метрополитеновский. – Ему бы, понимаешь, о спасении собственной души думать, а он все туда же! Про бревно в своем глазу-то не забыл?

– А я и думаю о спасении, – буркнул Антон, снова уставившись в пол, – и ни про какое бревно я не забыл.

– Вот и думай! – назидательно произнес метрополитеновский, снова прикладываясь к бутылке.

Помолчали.

А потом метрополитеновский не выдержал, потому как веселый общительный нрав его не позволял ему долго сердиться.

– Знаешь, почему метро так называется? – спросил он.

И в интонации метрополитеновского Антон почувствовал, что вопрос этот его совершенно не серьезный.

– Не знаю, – со вздохом ответил Антон.

Ему не хотелось продолжать такой разговор, но куда денешься?

Раньше в мозгу был гвоздь, а теперь на его месте комната.

А в ней посетители.

И посетители эти приходят его укорять.

Такова его Судьба.

– Оно так называется, потому что все банкеты по поводу открытия новых станций подземки отмечались всегда в ресторане "Метрополь"! – ответил метрополитеновский и сам первый засмеялся своей шутке.

Антон вежливо улыбнулся и, продолжая глядеть в пол, спросил: – Вы тут сказали, что гвоздь это вы вынули, а кто это вы?

– Мы? – переспросил метрополитеновский и, удивленно поглядев на Антона и снова сделав добрый глоток из своей бутылки, продолжил: – Знаешь такой анекдот? Один другому говорит: "на вам муха", а второй отвечает: "не на мне, а на вас", а первый переспрашивает: "на мню?"…

Антон молча глядел в пол и носком ботинка катал пробку от пивной бутылки.

– Мы тоже люди подневольные, – прокряхтел метрополитеновский, – нас пошлют, мы и идем… Думаешь, мне охота сидеть, тебя тут укорять и перевоспитывать? То-то! Я бы лучше в другом месте сидел, с женой своей… Или с чужой женой… Шучу!

Метрополитеновский заржал. И, озираясь по сторонам, приговорил тихо: – Это не для протокола!

– Ну, давайте, перевоспитывайте, – глубоко вздохнув, сказал Антон, – а то ведь потом за вами еще этот придет, пекарь с мукой, который вообще-то тракторист…

Он тоже будет.

Метрополитеновский кивнул понимающе.

– Да, тракторист, он такой, он может!

Снова помолчали.

– У меня там, в портфеле, еще вобла и чипсы есть, – сказал метрополитеновский, примирительно, – тебе же воблу-то можно?

– Не, я не буду, – мотнул головой Антон, – давайте лучше начинайте, а то время-то идет…

Метрополитеновский допил пиво, снова кряхтя нагнулся, кладя пустую бутылку в портфель, распрямился и начал потихоньку.

– Зачем хороших людей напрасно проклял, Антон? Они ведь своего в жизни добились не только благодаря счастливому билету! Ритке той чего пришлось испытать – через сколько унижений пройти, чтобы прописку свою парижскую получить! Она и так настрадалась-натерпелась и без твоих проклятьев. Стыдись!

Антон кивал.

Кивал и катал пробку по полу носком ботинка.

– А Игоря зачем проклял? – продолжил метрополитеновский. – Думаешь, это министерское кресло легко ему досталось? За просто так? За счастливый билетик в трамвае желаний?

– И ничего я не думаю! – буркнул Антон.

– А зачем тогда проклинал? – укоризненно спросил метрополитеновский. – Ему знаешь сколько раз могли бошку отстрелить? Знаешь сколько раз он жизнью рисковал?

То-то! Ничего за просто так не дается! У каждого человека свой путь и у каждого человека потом свой ответ за свой путь! И поэтому завидовать глупо.

– Я знаю, что глупо, – вздохнув, сказал Антон.

– Вот-вот… – кивнул метрополитеновский, – поэтому-то и нельзя ни завидовать, ни проклинать, потому что сказано: "Мне отмщение и аз воздам", что на современном русском языке означает…

– Да знаю я, – сморщился Антон, – слышал уже.

– А ты еще раз послушай, – сказал метрополитеновский, – сейчас к тебе пекарь, который тракторист, придет, он-то тебе скажет…

Метрополитеновский оттянул рукав своего черного парадного мундира и, поглядев на старомодные часы, какие носили еще до Второй мировой войны, и покачав головой, сказал сокрушенно: – Ну, я у тебя опять задержался, попадет мне, ой попадет…

***

Антон не знал, кто такой пекарь и почему его звали еще и трактористом?

Про метрополитеновского-то он знал.

Он его еще до того, как ему гвоздь вынули из головы, видел. В той еще жизни.

А пекаря встретил только вот уже в этой.

Когда на месте гвоздя комнатка в голове у него образовалась.

Пекарь, он же тракторист, был плохо говорившим по-русски татарином. Он любил повторять одно словечко-"паразит", которое ему очень нравилось и которое он произносил и к месту, и не к месту. Словечко это, а вернее словосочетание, было

ОТ И ДО…

– Будешь у меня сортиры небесные драить от и до, – говорил Пекарь.

Или еще говорил: – Осуждать, проклинать, вообще все это от и до – самое что ни на есть последнее дело, это от и до кундыр натуральный…

– Зачем Ритка проклинал? Шайтан! Сыктым – мочагай кыктым! Ты от и до дурак! Она совсем не билят, как ты думал. Дурак ты от и до!

Правильно.

"Не билят".

И Антоха вспомнил.

Он вообще всегда робел разговаривать с женщинами.

Особенно с красивыми.

И с Риткой у него за все пять лет института разговоров один на один было два или три.

Всего за все время.

Ритка тогда вдруг выкрасилась в совершенно белый цвет.

Это модно было – перекисью водорода.

И в одночасье стала какая-то просто невозможно-невыносимо породистая – тонкая в пальчиках и в лодыжках – со стройными ладными ножками, легкой талией и трогательными выступающими ключицами в широком вырезе свитера.

Она и вправду похудела тогда. Все думали, что это из-за выпускных госэкзаменов, из-за защиты дипломного проекта. А на самом деле, не от этого она тогда похудела, не от этого.

– Что, и правда хочешь за границу? – спросил Антон ненатуральным голосом.

Ненатуральным оттого, что, разговаривая с Риткой, он, не подчиняясь собственной воле, подтягивал живот и старался придать лицу выражение одновременно и мужественности, и развязности, насколько это ему могло удаваться.

– Хочу, – ответила Ритка, не глядя на Антона, а глядя куда-то мимо него, через его плечо…

Она сидела на подоконнике и курила.

А он стоял перед нею. Его глаза – на уровне ее голых ключиц.

И кожа на шее и груди была у нее такая нежная, такая ухоженная… Такая безукоризненно белая.

– Ну…

Антон не нашелся, не смог сказать ничего умнее, чем банальную сентенцию: де, конечно, разумеется, ТАМ лучше.

– Да нет, просто Игорь меня замуж не берет, – ответила тогда Ритка и натужно улыбнула. Она соскочила с подоконника и понеслась куда-то…

Туда, где обитают редкие птицы.

Правильно.

Антон в силу своей недоразвитости и мужского шовинизма думал, что она "билят". А она таковою никогда не была.

Просто Игорь не взял ее замуж.

Просто на втором курсе, став взрослей, она предпочла лихому Семину умного Сохальского…

А на пятом, когда они с ним были уже три года, он ее не взял.

За что же проклинать?

За что же осуждать девушку?

За ее красоту?

Было бы лучше, если бы брошенная Игорем, она приползла бы к Антохе-неудачнику и сказала: "Возьми хоть ты меня, что ли?!" Но зачем принижать природу на минимально возможное?

Природе не должно быть тесно.

Ей должно быть просторно.

Она бы и за лихого Семина тогда не пошла.

А он, Семин, ведь ее любил.

И миллион баб красивых прирученных вокруг себя всегда держал только в пику Ритке.

Этаким молчаливым протестом.

Он ее отпустил тогда – птицу редкую.

На втором курсе отпустил ее к Сохальскому.

А ведь любил.

Просто, он был во всем лихой.

И в гонках автомобильных, и на сцене студенческого театра с гитарой в руках.

Семин понимал, что она имеет право выбрать ЛУЧШЕГО из них. И она выбрала. Сперва сердцем потом умом? Или сразу и умом, и сердцем? Но она была права: Игорешка Сохальский был у них самый-самый. Умнее его не родились мальчики в том году.

И если на первом курсе, будучи еще совершенно наивной девчонкой, Ритка пленилась и прельстилась гитарой… Парнем с машиной… парнем на "девятке", то это была простительная ошибка детскости.

А к третьему курсу им всем стало ясно, что Игорек среди них самый-самый.

Его она и полюбила.

И ведь честно полюбила.

И честно любила его все три года.

А он ее не взял.

Так за что винить девушку?! Что она с отчаяния на чужбину рванулась?

За что?

Сыктым-сыктым!

От и до тебя дурака убивать надо! – кричал пекарь, он же тракторист. – Зачем хороший люди проклял?

***

– Ну, как настроение? – бодренько спросил Александр Евгеньевич, подсаживаясь к компании со своим подносом набранной на шведском столе утренней еды.

Шел пятый день заезда, и все русские уже перезнакомились в этом маленьком греческом отеле на берегу Эгейского моря.

– Что вы все всегда про настроение? – с показным, деланным недовольством буркнул Метрополитеновский, – другие про здоровье спрашивают, или про погоду…

– Настроение – это питательный раствор, в котором выращивается кристалл шедевра, – весело сверкнув добрыми глазами, сказал Баринов, – настроение для литератора, оно важнее здоровья и погоды.

– Ну-ну! – неодобрительно качнул головой Метрополитеновский, вытирая салфеткой жирные губы, – вы тут можете о своей литературе разговаривать, но без меня, потому что мне погода и пляж на отдыхе по мне так важнее всего.

Метрополитеновский поднялся из-за стола и двинулся к выходу.

– Никогда подноса не унесет! – заметила Ольга Петровна, докторица из Петербурга, которой все пять дней заезда их группы, Александр Евгеньевич оказывал максимум симпатии и внимания. И даже, можно сказать, по-старому – ухаживал.

– Ну, а что вы ожидаете от мужчины с такой фамилией! – заметила Рая, товарка Ольги Петровны, делившая с нею двухместный номер, – это где же фамилии такие давали? Метрополитеновский!

– Фамилии всякие бывают, – заметил Баринов, с робким вожделением поглядывая на предмет своей пятидневной страсти.

– Мужчины разные бывают! – резко возразила Рая, – одному сразу хочется отдаться, как только увидишь, а другой год вокруг тебя виться будет, и только раздражает, как муха осенняя.

– Почему осенняя? – поинтересовался Баринов.

– А потому что мужества ноль, а только докучает жужжанием и кусается, как муха в сентябре, – внимательно вскинув на Баринова взгляд с утра погуще накрашенных своих глазок, сказала Рая., и тут же переменила тему, спросив, – вы сегодня с нами на пляж, или один?

Но Баринов, как бы не расслышав вопроса, вдруг ухватился за тему мужества.

– Мужество, Раечка дорогая, оно тоже разное бывает, потому как только в первобытном обществе женщину привлекали исключительно мышцы и размеры, пардон, гениталиев своего соплеменника, а с развитием специализации, с разделением труда, когда не все мужчины стали охотниками и воинами, мужество тоже трансформировалось, так же как трансформировались и признаки этого мужества.

Разве ученый, Нобелевский лауреат – не так же мужественен, как и тарзаноподобный охотник или похожий на Сталлоне солдат? Или конструктор космического корабля?

Или литературный критик, вроде меня?

Баринов с улыбкой поглядел на Ольгу Петровну.

– Мужество для меня выражается в благородстве, с ним в первую очередь ассоциируется – скромно потупив глаза, тихо сказала питерская докторица.

– А-а-а! Вот! – радостно подхватил Баринов, – хорошая тема, только вот я должен заметить вам, что мужество с благородством не обязательно ходят парой, как любовь с женитьбой в английской поговорке. – a love and marriage – like a horse and carriage…

– Вечно вы по иностранному загнете, – Рая махнула на Баринова рукой, – скажите лучше, отвезете нас с Оленькой сегодня на остров, как обещали?

– Если обещал, то непременно отвезу, – сказал Баринов снова украдкой поглядывая в смелый вырез Ольги Петровны сарафанчика, – потому как искомое вами женщинами благородство, оно как раз выражается в способности больше делать, и меньше болтать.

– Ах, как вы сами себе противоречите, – заметила Ольга Петровна, допивая свой кофе, – как же вы, литератор, критик и вдруг меньше болтать?

– Нет в этом никакого противоречия, – слегка как бы обидевшись, отвечал Баринов, – продукт моей работы выражается в словах, в этом особенность моей профессии.

Вот вы, например, вы смотрите на голых людей, которые перед вами, врачами не стесняются своей наготы, и в этом ведь особенность вашей profession de foi…

Вот вы о мужестве и об особенности мужественного человека меньше болтать и больше делать, правильно изволили заметить, так можно явам по этому поводу расскажу одну историю?

– Вот на остров нас на катере отвезете, тогда и расскажете! – отрезав, поймала Барнинова Раечка, – мы с Ольгой Петровной собираться идем, а вы нас в холле ждите, хорошо?

– Хорошо, – прошептал про себя Баринов, глядя на ладные стройные ножки питерской докторицы, удаляющейся к себе в кулуары, – хорошо, хорошо! А лучше, если бы… И усмехнулся, припомнив детскую дурацкую приговорку, – ах, эти бы ножки, да мне на плечи! …

До острова Гедос было полтора часа ходу на катере.

За полтора часа можно любую историю рассказать.

Если уметь рассказывать.

А Баринов слыл рассказчиком неплохим.

Барышни уютно расположились в шезлонгах под брезентовым тентом на корме и потягивали свою пурпурную сангрию с кусочками льда и ломтиками лимона.

– Витя Семин был мужественным в вашем понятии человеком? – риторически спрашивал Баринов. И сам тут же отвечал, – да, в вашем понятии, и мужественным и благородным, потому что по вашему, Ольга Петровна. Определению, он не распространялся как некоторые мужчины это любят делать, о своих сердечных делах, когда это касалось чести дамы.

– Ах, что вы такое говорите, – всплеснула руками Рая, – честь дамы! Да если бы этот ваш Витя Семин и стал бы трепать имя Риты, этот Сохальский, разве бы он вызвал на дуэль? Да что там дуэль! Просто даже по морде надавать за свою девушку у него бы ни духа, ни воспитания бы не хватило.

– И вы правы, – согласился Баринов, лаская взглядом загорелое тельце своей симпатии, – Сохальский бы не стал лезть в драку, прикрывая свою слабость химерами псевдо-интеллигентских принципов и приоритетов, но Семин то все же молодец, никогда не болтал о том, как он расстался с Ритой.

– А как он расстался? – спросила Ольга Петровна и с таким ждущим выражением посмотрела на рассказчика, что у того мурашки пробежали по спине и он вдруг поверил, что скоро-скоро… Что скоро-скоро сбудутся мечты.

***

Семин расстался с Риткой внешне легко и просто.

Взял да и сказал ей, – иди, я тебя не держу!

А она – тоже гордая.

Если ее на коленях не стали умолять, – останься, останься, я умру без тебя, – то значит назло всем и себе и ему – надо уходить.

И люди, делая какой-то шаг назло себе и назло кому-то, порой не задумываются, что неверный, ошибочный поступок, может стать как тот камешек на горной осыпи, что незаметным на первый взгляд движением своим может вызвать разрушительное и страшное движение многотонной массы нижележащих камней, что только и ждут, когда чей-то грех выведет их из неустойчивого равновесия и обрушит, и обрушит, и обрушит…

Так и Ритка с Семиным.

Не они ли, расставшись в конце второго курса, не они ли вызвали потом тот камнепад страстей в неустойчивой душе их однокурсника – ревнивца Антошки Добровольских, приведший потом к тому, что он проклял их? … Это была ложная тревога. Ну, случаются у женщин задержки и сбивки в биологическом цикле. Только опытные взрослые женщины – они к этому относятся спокойно, а девушка, восемнадцати лет, когда у нее первый в ее жизни мужчина – она не может спокойно. Она сразу начинает думать о том, что хотела бы услыхать из уст любимого слова о его желании видеть в ней невесту и жену. И мать их общих детей.

Но разве дождешься таких слов от студента второкурсника!

Тем более – от веселого и красивого повесы – первого факультетского плейбоя с гитарой, гонщика в душе и по жизни…

– А если у нас будет ребенок? – спросила Рита.

– Зачем ребенок? – переспросил Виктор, поднимаясь с дивана за сигаретами.

– Ну, если будет, – настойчиво повторила Рита, – что тогда?

– Не надо допускать до этого и ты за этим должна следить, не я же! – сказал Виктор досадливо морщась.

– А тебя это разве не касается? – искренне обидевшись спросила Рита.

– Меня? – переспросил Виктор, – если на трассе машина ломается, ее надо чинить, а не подстраиваться под обстоятельства, де так получилось, я ведь не спрашиваю тренера, а что будет если на трассе карбюратор засорится!

– Меня тоже надо чинить? – сморщив личико спросила Рита, – я тоже сломалась? Я как твоя машина?

И нет бы ему тогда покаяться, да броситься к ней в ноги с объятиями, да поцелуями, да с заверениями в любви.

А он возьми, да и ляпни, мол, – везде есть свои правила. И в отношениях тоже. И каждый должен их соблюдать.

Как легко порой рушатся связи.

Был у Ритки пресловутый "запасной вариант".

Был у нее давний соперник ее Витьки Семина – ухажер и соискатель Игорь Сохальский.

А и плохо, что был.

Не было бы – не перебежала бы с такой легкостью. Подумала бы. Одумалась бы. Не повела бы "на принцип", тем более с таким гордым и тоже обидчивым парнем, как ее Виктор.

Но то, что жизнь – это вечный поиск компромиссов и искусство жить – это искусство улаживать и сглаживать конфликты, красивые женщины понимают только после того, как эта самая жизнь хорошенько их потрясет. Годам этак к сорока начинает слетать с них спесивость. А с иных и к сорока пяти.

– Не надо было Ритке от Семина уходить? – спросила Рая.

– Не надо было проклинать, – голосом Метрополитеновского сказал кто-то невидимый.

– Что? – переспросил Баринов – Хорошо бы всю эту историю теперь прочитать, говорю, – отозвалась Ольга Петровна.

Нет проблем, мадмуазель, – сказал Баринов, – я в Питере вам эту книжку привезу к вам в вашу поликлинику…

И Баринов, поглядев на молодую красивую женщину грустно подумал, что осталось только два дня, а там в Питере – жизнь совсем-совсем иная. И еще неизвестно, не проклял ли кто его за какие-то его старые грехи? И еще предстоит этот вечно неприятный перелет на самолете, которых Баринов всегда так боялся. А вдруг, в самолете соберется полный комплект проклятых?

А там – а там и до беды недалеко.

Антон открыл глаза. Вынырнул с тысячекилометровой глубины, где провел, наверное, не меньше тысячи лет. Сейчас он все мерил на тысячи, ничего меньше тысячи и представить себе не мог. Свет резал глаза, он хотел прикрыть их рукой. Руки часто не слушались его – были связаны. Лишнее доказательство того, что он и правда оказался в преисподней.

– По-моему, сегодня он выглядит вполне ничего!

– "Вполне ничего" – это такой медицинский термин?! Где этот, как его… "бюллетень"?

Он должен где-то здесь лежать или висеть…

– Где ты такое видела, родная? Во Франции?!

– Клиника высшего разряду, между прочим!

– Знаешь, матери пока ни о чем не говорили!

– Правильно, ни к чему! Впрочем, в ее состоянии ей должно быть все равно!

– О чем ты?! Думаешь, все вот такими становятся. Она все понимает, да и вообще скоро должны ее выписать!

– Что-то странное происходит, не находишь?

– Если ты про мать, то ничего странного – из психушек, знаешь, иногда выпускают.

А вот с ребенком и правда что-то непонятное… Впрочем, вот Каррерас тоже был с лейкемией и ничего – исцелился!

– Да, но не так быстро. Может, все-таки с диагнозом вначале была ошибка…

– Тоже исключено стопудово!

Стали говорить тише, удаляясь.

Антон напрягся. Что за ребенок?! И правда, был какой-то ребенок. Его ребенок?!

Он хотел позвать их, но голоса совсем затихли. Голоса казались знакомыми.

Морочат голову, оборотни. И сочувствие их тоже сплошное притворство, чтобы сбить его с толку, заставить поверить в их обман.

– Антон! Антон!!!

Кто-то звал его или ему это казалось?

Последнее время он провел в одиночестве, даже эти, из комнатки, перестали навещать. Впрочем, это только радовало. Он устал от обвинений, он все признал и хотел тишины. Иногда плакал, и слезы обжигали щеки. А ведь никогда раньше не плакал. Может, потому что не было причин Иногда из рядом появлялся другой – молчаливый и сильный. Антон так и называл его "другой". Его собственный словарный запас сократился, как сократился весь мир вокруг него до видимых пределов. И так было проще, так было лучше.

Другой. Небольшой семантический анализ – другой, друг! Почему никто этого не понял раньше! Открытие радовало. И настоящим другом был этот другой, потому что приносил успокоение. Пахло спиртом, быстрый укол в руку, и наступает блаженная тишина, в которой нет ни голосов, ни теней, ни всяких самозваных прокуроров в черных мундирах.

Сейчас руки были свободны, он поднес их к лицу и рассмотрел. Худые пальцы, ногти грязные. Прикрыл слезящиеся глаза ладонями. Люди или черти, которые стояли поодаль, расплывались в мутной дымке.

– Посмотри, Юра! – знакомый голос резанул по нервам.

Мучительница! Она тоже здесь, в этом кошмаре?! По идее он должен был испытывать радость. Но почему-то не испытывал.

– Здравствуй, папа! – сказал мальчик.

Светловолосый, в аккуратненькой такой рубашечке. Кого, интересно, он называет папой? Да, у него был сын, но это было давно и с ним что-то случилось. Болен был очень. А если не сын, то кто же? Может быть, призрак? Антон думал об этом спокойно, как о чем-то вполне реальном. А почему бы и нет? Теперь все можно. Вот и призраки пошли по земле. Так и должно быть в смутное время.

И мальчики кровавые в глазах! А почему, почему ему не сказали, что с ним случилось? Забыли, как всегда. И эти его вечные посетители в мундирах и без.

Могли и сбросить весточку. По Интернету. А может, и сбросили, да у него нету доступа к компьютеру. Полная изоляция.

– Что ты хочешь сказать папе? – продолжила супруга.

На лице ребенка отразилось замешательство. Конечно, трудно было поверить, что этот страшный человек с бледным изможденным лицом – его отец. Скорее, персонаж из фильма ужасов. Но приходилось верить.

Когда Антон поднял тонкую руку, украшенную следами от ремней, которыми еще недавно привязывали его во время горячечного бреда, за спиной у малыша появилась тень в черном мундире. Антон показал на нее Юрке.

– Вот его берегись! – сказал он. – Хитрый очень!

– Кто? – не понял ребенок.

– Неважно!

Метрополитеновец уже спрятался за шторой. Полоний недоделанный. Метнуть бы в тебя лихо шпажонкой, по-мушкетерски. Последний из мушкетеров. Дворянин-деревенщина.

Аристократа духа из тебя не вышло, зато выйдет аристократ-дух. Вот так каламбурчик.

Но Юрку ни к чему пугать. Сам все узнает.

– Спроси у папы, как он себя чувствует, – подсказывала тень жены.

– Папа, а ты себя лучше чувствуешь? Я не болею, и ты теперь выздоровеешь. Будет здорово. Пойдем куда-нибудь вместе! В кино пойдем, в зоопарк!

Антон попытался улыбнуться – как может лучше себя чувствовать тень или призрак.

А как он может улыбаться? Вот вопрос!

– Я уже больше не болею! – повторил мальчик и замер, ожидая его реакции.

– Такое бывает! – метрополитеновец, хитрый черт, сменил мундирчик на белый халат да и лицо поменял – замаскировался. Но Антон все равно его узнал – эти фокусы не проходят. – Редко, но случаются вещи, которые мы объяснить пока не в состоянии…

Антон ревниво смотрел на то, как он держит сына за плечо. Сына! Ну да, у него есть сын. Этот мальчик – его сын. Настоящий, не призрачный. Он перехватил ребенка за руку – крепко. Желал перетянуть на свою сторону. И это ему удалось.

Замаскированный чертяка выпустил Юрку и отошел в сторону, шептаться с остальными тенями в уголке.

Пусть шепчутся. Мальчик посмотрел в их сторону, ища помощи.

– Расскажи, расскажи! – попросил Антон, отвлекая сына от зловещих силуэтов.

Сейчас ему казалось, что только здесь, рядом с ним, с его больничной кроватью, Юрка находится в безопасности. – Как это "не болеешь"?

Что она сказала, интересно, ребенку? Что лейкемия (слово всплыло запоздало) прошла, как простуда?! Стерва, стерва! Вот подойдет поближе, можно будет и схватить. За руку. Впиться, как когтями, чтобы почувствовала, хотя бы раз в жизни, настоящую боль. Чтобы поняла…

– Правда, Антоша! – сказал Семин, вырастая из-за спинки кровати. – Ты только не волнуйся. Тебе сейчас вредно волноваться! Как ты себя чувствуешь?

– Легко! – сказал Антон, подумав.

– Ну, это неудивительно! – хохотнул Виктор. – Ты же у нас несколько дней ничего не жрал – внутривенно пришлось кормить.

Здесь еще и кормят. Внутривенно! Он посмотрел на пластырь на своей руке. Ладно, неважно все это. Потом разберемся.

– Ну, а сейчас как? – спросил Семин, вырисовываясь за спинкой кровати. – Нормально?

Шутит, что ли? Это прямо как в американских фильмах, будь они неладны, – все вокруг горит, горы трупов, а главный герой спрашивает у героини: "Ты в порядке?" – Лучше не бывает! – Антон попытался улыбнуться. – А тебя тоже забрали?

Семин улыбнулся.

– Нет, я тут в качестве гостя!

Антон кивнул, понимая. И правда, за что их-то? Они ни в чем не виноваты. Только теперь он стал понимать это окончательно ясно. Мозги или, по крайней мере, то, что от них осталось, очистились. Стало вдруг неловко. Вот он стоит, Виктор, улыбается ему – пришел проведать. А он его проклял! Успел он сказать им об этом или нет? Кажется, да, так почему же он стоит и улыбается? Антон бы не стоял здесь и не улыбался после таких признаний. И старался бы держаться подальше.

Верит – не верит, не в этом дело. А он стоит. Почему?

– Так сюда теперь и посещения разрешили? – спросил он, подумав, что это действительно очень забавно.

Кажется, раньше в преисподнюю экскурсий не устраивали. Правда, вот Данте прогулялся в свое время со стариком Вергилием под ручку. С другой стороны, в духе времени, все у нас открыто.

– Ты стал получше себя чувствовать, вот и разрешили, – сказала вторая тень, выдвигаясь из тумана на свет божий.

Ангел чистой красоты. Тот, кто выведет его на свет из преисподней, как Христос.

Ангелы, вроде, бесполы. Или нет, они, мужчины, наблудили однажды, и что-то в Библии на эту тему есть. Он об этом раньше думал. "Прельщались дщерями человеческими!" Ну и раз ангелы не устояли, то почему бы и ему было не прельститься…

– А ты тоже пришла проведать?!

Анька сопела в стороне, во взгляде не ревность, а скорее – зависть. Зависть к дорогим шмоткам, к шику, к шарму, ко всему тому, чем она была обделена. Вот ведь смешная, думает, дело в деньгах, а ведь совсем не в них! И ты так думал, тоже дураком был…

Антон не злился на жену – не было у него сил на злость. Только удивляться мог – как такую толпу пропустили без конвоя.

– Бедный Антон! – проговорила Рита. – Игорь тебе привет передает, у него сейчас дела, не может прийти.

И повторила.

– Бедный Антон!

Ему показалось, или вправду глаза ее блеснули. Жалость, жалость… Как хорошо, что она его жалеет. Что там Ницше писал про жалость. Вот тут, товарищ, мы с вами расходимся принципиально. Жалость, она иногда очень приятна бывает. Как там в "Старике Хоттабыче"? Когда больного джина жалеют, он выздоравливает. И он тоже выздоровеет, если она еще задержится немного.

Так вот, медленно, окольным путем, пришло открытие. Он болен, и он – в палате.

Может быть, его перенесли сюда ночью из преисподней. Ну когда он спал. Вполне могли это сделать. Его сознание балансировало на грани яви и сна. А почему, почему тогда он лежит один – других больных в палате не было. Может быть, он заразный?!

Да, конечно, он болен, он сошел с ума. А безумие, наверное, заразно – мать его заразила. Ницше ведь тоже сошел с ума. Те, кто нащупывают нити мироздания, сходят с ума, защитный механизм, предусмотренный Создателем, – чтобы человечки неразумные не совали пальцы куда не следовало. И почему они без марлевых масок, они ведь тоже могут заразиться? Хотел предупредить, но тут же забыл, о чем думал только что! Доктор, у меня провалы в памяти. Расскажите. О чем? О провалах. О каких провалах! Стал персонажем из анекдотов. Сам когда-то похихикивал над новыми русскими, зло так похихикивал. Потому что видел в них своих старых друзей…

– Что случилось? – спросил он осторожно.

Юрка продолжал стоять рядом с кроватью, смотрел на него, хмурился.

Семин махнул рукой: – мол, лучше не вспоминать. Остальные тоже хранили молчание.

– Ты вот лучше порадуйся за сына! Там ведь, и правда, как-то рассосалось! – сказал Виктор и по голосу его было ясно, что это не шутка, что он и сам безмерно удивлен. – Мы с Ритой все нарочно проверили, чтобы ошибки не было!

Анька косилась на них неодобрительно. Она хоть и в церковь заглядывала, и к колдунье ходила этой дурацкой, а в такие радикальные чудеса не верила. Ничего ее не удивляло: чем меньше человек знает, тем меньше он удивляется – парадоксально, но факт. Вот и Анька – серая душонка – ничему не удивлялась. И изумление его друзей казалось ей преувеличенным, фальшивым.

Друзья. И правда, они оставались его друзьями. Забавно. А он и не знал, думал, что он один на белом свете.

– Тут прямо какое-то чудесное исцеление! – сказал Семин.

– А я теперь в чудеса верю! – признался Антон. – Я тут говорил с одним…

И осекся – из-за плеча Семина выглянул метрополитеновец и погрозил ему пальцем.

Антон откинулся на подушку и закрыл глаза. Есть чудеса, есть. Он теперь точно знал. Поделиться ни с кем нельзя, жаль. Нет пророка… Впрочем, пьеса выйдет интересная. Очень интересная!

КОНЕЦ

This file was created

with BookDesigner program

[email protected]

06.10.2008

Оглавление

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая

БИП-БИП!

ЕЕ БРОСИЛ? ПОЧЕМУ ТЫ НЕ ЖЕНИШЬСЯ НА НЕЙ?

Глава вторая

МОЙ ЛАСКОВЫЙ И НЕЖНЫЙ МОНИТОР

Глава третья

БЛИЗКОЙ ДАТЫ!

Глава четвертая

Глава пятая

Часть вторая

Глава первая

ХВОРОСТ…

ГИЙОМОМ?

Глава вторая

А?

7777

131313…

Глава третья

ДА.

ЕГО РИТУ!

В РАЮ, ГДЕ ОБИТАЛА РИТКА.

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

ОТ И ДО…

КОНЕЦ

Реклама на сайте