«Портрет художника в щенячестве»

Дилан Томас Портрет художника в щенячестве

Персики

Травянисто-зеленый фургон с зыбко выведенным «Дж. Джонс, Горсхилл» стал на булыжной мостовой между «Чистой Каплей» и «Заячьим Следом». Был поздний вечер апреля. Дядя Джим, в черной воскресной паре, белой жесткой рубашке без воротничка, в громких новых сапогах и клетчатой кепке, крякнул и слез на мостовую. Выдернул туго плетенную корзину из кучи соломы в углу и взвалил на плечо. Я слышал визг и видел, как завитой розовый хвостик мелькнул из корзины, когда дядя Джим распахивал дверь «Чистой Капли».

Он сказал:

– Я на минутку.

Народу там было полно. У самой двери сидели две толстые женщины в ярком, одна со смуглым ребеночком на руках. Увидев дядю Джима, они потеснились на скамейке.

Он опять сказал:

– Я мигом, – так рявкнул, будто я с ним спорил. – А ты чтобы тихо сидел.

Та, которая без ребенка, подняла руки. Сказала громко: «Ах, мистер Джонс» – и расхохоталась. И вся затряслась, как желе.

И дверь прихлопнула голоса.

Я сидел на оглобле, один, в узком проулке, и через боковое окно заглядывал в «Заячий След». Половину окна закрывала цветная створка. Я видел половину дымной, таинственной комнаты, там четверо играли в карты. Один – огромный, темный, с закрученными усищами и на лбу – кудри; рядом – бледный старичок, тощий, лысый, и щеки вобрал в рот; у других двоих – лица в тени. Они пили все из больших темных кружек, ни слова не говорили, щелкали картами, чиркали спичками, пыхали трубками, и грустно глотали, и трясли колокольчик – заказывали еще, молча, на пальцах, хмурой тетке в чем-то цветастом и в мужской кепке. Проулок вдруг, с маху, стемнел, тесней сомкнул стены, ниже нахлобучил крыши. Я сидел в. темном проулке чужого города, и тот – темный, большой – был уже великаном в клетке, плывшей сквозь облака, а от лысого старичка остался только темный бугорок с белым верхом; две белых руки метали из угла невидимые карты. И кто-то мог подкрасться ко мне со стороны Юнион-стрит, на войлочных подошвах, с ножом.

Я позвал: «Дядя Джим, дядя Джим», – тихонько, чтобы он не услышал.

Я попробовал насвистывать, но когда перестал, оказалось, что свист шипением отдается у меня за спиной. Я слез с оглобли и приник к прищуренному окну; белая рука рванула вверх оконную раму; я на мостовой и картежники за столом были так друг от друга близко, что не разобрать, с какой стороны стекла медленно опустила створку эта рука. Меня вырезало из ночи цветным квадратом. История, которую я сочинял в теплой укромности своей постели, когда сонный полночный Суонси обтекал и баюкал наш дом, вдруг обрушилась на меня, грохоча по булыжникам. Я вспомнил демона из этой истории, с когтями, крылами, он летучей мышью льнул к моим волосам, когда я гнался по горам и долам Уэльса за высокой, мудрой, драгоценной и царственной девочкой из католической школы. Я пытался вспомнить ее настоящее имя, ее истинные длинные голени в черных чулках, и смешки, и накрученные на папильотках кудряшки, но на меня летели страшные крылья, и волосы ее и глаза теряли цвет, погасали, как травянистая зелень фургона, ставшего уже темно-серой горой между стен.

И все это время старая, ширококостая, безответная, безымянная кобыла стояла не шевелясь. Не била копытом булыжник, не грызла удила.

Я назвал ее умницей и потянулся на цыпочках, чтоб потрепать ее за уши, но тут дверь «Чистой Капли» распахнулась, яркий свет охлестнул, ослепил меня и всю мою историю сжег. Меня одолевал уже не страх – только обида и голод. Две толстые тетки прохихикали из густого шума и уютных запахов: «Спокойной вам ночи, мистер Джонс». Ребеночек спал, свернувшись калачиком, под скамьей. Дядя Джим чмокнул обеих в губы.

– Спокойной ночи!

– Спокойной ночи!

– Спокойной ночи!

И снова стало в проулке темно.

Он вывел кобылу задом на Юнион-стрит, кренясь к ее боку, костеря ее за безответность, охлопывая по морде, и мы с ним оба забрались в фургон.

– Все пьянь цыганская заполонила, – сказал он, когда мы покатили, гремя, сквозь подрагивающий строй огней.

Он пел гимны разнеженным басом до самого Горсхилла и дирижировал ветром посредством хлыста. Он даже не трогал поводья. Вдруг на ухабистой дороге, где живая изгородь хватала за уздечку кобылу и тыкалась в наши кепки, дядя шепнул: «Тпр-ру», и мы встали, он зажег трубку, подпалил темноту и показал мне свое красное, пьяное, длинное лицо лиса – торчащие баки, мокрый, чуткий нос. Белый дом с единственным озаренным окном сиял в поле на скате за дорогой.

Дядя шептал кобыле: «Спокойно, спокойно, девочка», хоть она и не думала дергаться, потом голос вдруг прорезался, он кинул мне через плечо:

– Тут палач жил.

Он снова пустил лошадь, и мы с грохотом покатили сквозь режущий ветер. Дядя ежился, натягивал на уши кепку; а кобыла была как тяжко трусящая статуя, и никаким демонам моих историй, беги они рядом, теснись вокруг, надсаживайся в крике, не заставить бы ее встряхнуть гривой или ускорить ход.

– Что бы ему миссис Джизус повесить, – сказал дядя.

Между гимнами он по-валлийски ругал кобылу. Белый дом, свет, скат уплыли назад, провалились во мрак.

– Там теперь никто не живет, – сказал дядя.

Мы въехали на хутор Горсхилла, и мостовая звенела, и пустующие черные денники всасывали звон, и он делался полым, и мы встали в полом кругу темноты, и кобыла была полая, и дом в глубине двора, там не жил никто, только торчали на палках две морды из тыкв.

– Беги к Энни, – сказал дядя. – Будет тебе суп горячий и картошка.

Он повел косматую, полую статую в стойло; цок-цок-цок к мышкам в дом. Я бежал к дому и слышал, как гремели засовы.

Дом был одной стороной черной раковины, и чуткой скважиной зияла сводчатая дверь. Я толкнул эту дверь и, спасшись от ветра, вошел в коридор. Я как будто вошел в штормовую полую ночь, я крался вдоль отвесного берега бухты. Потом дверь в конце коридора отворилась, я увидел тарелки на полках, лампу, сияющую на длинном, покрытом клеенкой столе, вышивку «Готовься предстать пред Господом» над камином, фарфоровых улыбающихся собак, темный ларь, часы на полу, и я влетел в кухню и в объятия Энни.

Вот это была встреча! Часы вызванивали полночь, пока Энни целовала меня, а я стоял посреди сверкания и звона, как сбросивший маскарадные лохмотья сказочный принц. Только что дрогнувший, маленький, не помня себя от страха, я крался черным ущельем, в нелепом новом костюмчике, зажав школьную кепку в кулак, и в пустом животе екало, сердце бухало заведенной бомбой, – жалкий сочинитель, сам не свой, завяз, заплутал в собственной сказке и об одном мечтал: поскорей бы домой; и вот я – царственный племянник, по-городскому нарядный, меня привечают, целуют, я дивно помещен в самом центре своих историй и слушаю, как мое появление возвещают часы.

Она мне ванну сделала с горчицей, горячий чай, велела надеть носки двоюродного брата Гуилима, дядин старый пиджак, от которого пахло кроликами и махоркой. Суетилась, квохтала, кивала, мазала хлеб маслом, рассказывала: Гуилим все учится на священника, тетя Рейч, а ведь ей девяносто, упала животом на косу.

Тут ввалился, как черт, дядя Джим – лицо красное, мокрый нос, и трясутся волосатые руки. Он шатался. Налетел на край буфета, встряхнул сцены коронации на тарелках, поддал ногой прыснувшего из-за ларя тощего кота. Дядя был выше Энни вдвое. Он мог бы спокойно носить ее под пальто и вытаскивать, когда надо, – маленькую, темнокожую, беззубую горбунью с ломким, тягучим голосом.

– И как это ребенка столько на холоду продержать, – сказала она ворчливо, с опаской.

Он сел в лишь ему отведенное кресло – искалеченный трон одного неудалого барда, – пыхнул трубкой, вытянул ноги, пустил облака под потолок.

– Так и насмерть простыть недолго, – сказала Энни.

Она обращалась к затылку дяди, а дядя кутался в облака. Кот пробирался обратно. Я сидел за столом, я все доел, и в кармане своего пиджака я нашел пустую бутылочку и какой-то белый баллончик.

– Ну, скорей беги спать, – шепнула Энни.

– А можно я на поросят посмотрю?

– Завтра, завтра, детка.

И я сказал «спокойной ночи» дяде Джиму, он повернулся, улыбнулся, покивал из-за дымных туч, я поцеловал Энни и зажег свечку.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Я взбирался по ступенькам; у каждой был свой голос. Пахло трухлявым деревом, сыростью и зверьем. Всю жизнь, всю жизнь я пробирался как будто по длинным сырым переходам, всю жизнь я взбирался в темноте по ступенькам, один. Я постоял на сквозняке, на площадке у двери Гуилима.

– Спокойной ночи.

Пламя свечки впрыгнуло в комнату, где так тускло светила лампа, и всколыхнуло занавески; вода в стакане на круглом столике возле постели, наверно, вздрогнула, когда я прикрыл дверь, и стала плескаться о стенки. Под окном был ручей; пока я спал, он плескался как будто о нашу стену всю ночь напролет.

– Можно я на поросят посмотрю? – спросил я у Гуилима утром.

Полый дом уже меня не пугал; сбегая вниз завтракать, я наслаждался запахом дерева, новой весенней травки, тихого, запущенного двора с грязно-белой развалюхой-коровником, с пустыми открытыми денниками.

Гуилиму было почти двадцать, он был высокий, сам тощий, как палка, а лицо лопатой. Гуилимом в самый бы раз вскапывать огород. Голос у него был низкий и ломался надвое, когда Гуилим волновался, и он сам для себя пел песни басом и дискантом, всегда на один и тот же тоскливый мотив гимна, и он сочинял гимны в. риге. Он рассказывал про девчонок, они все мерли от любви. «Накинула веревку на дерево, а веревка короткая оказалась, – рассказывал он. – Всадила ножик себе в грудь, а ножик тупой оказался». Мы сидели с ним на соломе в. полумраке затворенного денника. Он ерзал, подняв палец, наклонялся ко мне, и скрипела солома.

– Прыгнула в ледяную воду, раз – и сиганула, – он лез губами прямо мне в ухо, – бултых, и крышка.

Свинарник был в дальнем углу двора. Мы проследовали туда – Гуилим в черном облачении, несмотря на будний день, я в саржевом костюмчике с залатанным задом – мимо трех обыскивавших грязный булыжник кур и кривого колли, который спал, не закрыв свой единственный глаз. С развалившихся служб съезжали гнилые крыши, стены зияли дырами, ставни болтались, облупилась штукатурка, ржавые гвозди торчали из отставших, искореженных досок; тощий вчерашний кот умывался, устроясь между битых бутылочных горлышек на самом верху мусорной кучи, сладко-вонючим конусом тянувшейся к покалеченной кровле. Второго такого хутора не было по всей нашей Богом забытой стране, второго такого же нищего, невозможного, великолепного, как этот остров грязи и мусора, трухи и щебня, где старые чумазые куры чесались и несли мелкие яйца. Утка подавала голос из корыта в заброшенном свинарнике. А молодой человек с кудрявым братишкой через загородку разглядывали свинью, которая, обмакивая в грязь соски, кормила поросят.

– Сколько их тут?

– Пять. Эта сука одного сожрала, – сказал Гуилим. Они барахтались, толкались, вертелись, плюхались то на спинку, то на брюшко, визжали, тыкались в материнские соски пятачками, а мы их считали. Их было четыре. Мы сосчитали опять. Четыре поросенка, четыре голых розовых закорючки торчали кверху, а пятачки внизу жадно припадали к хрюкающей от наслаждения и боли свинье.

– Она, наверно, еще одного сожрала, – сказал я, подобрал скребок, ткнул в свинью, развел слипшиеся щетинки. – А может, лиса через загородку залезла.

– Нет, это не лиса и не свинья, – сказал Гуилим. – Это папаша.

Мне представилось, как дядя, высокий, красный, коварный, держит в обеих ручищах извивающегося поросенка, вонзается ему в ножку зубами и с хрустом отгрызает ее; он перегибается через загородку свинарника, а ножка торчит у него изо рта.

– Неужели дядя Джим поросят ест?

В эту самую минуту он стоял за рушащимся сараем и, по колено в пере, отжевывал живые головы кур.

– Он его на выпивку пустил, – прошипел Гуилим самым своим проникновенным, порицающим шепотом, устремив взор к небесам. – На прошлом Рождестве овцу на плечи и – десять дней не просыхал.

Свинья привалилась поближе к скребку, сосунки визжали в накрывшей их темноте, бились под ее валиками и складками.

– Пошли, я тебе мою часовню покажу, – сказал Гуилим. Он уже забыл про загубленного поросенка и завел рассказ про города, в которых побывал паломником, про Нит, и Бриджент, и Бристоль, и Ньюпорт, где озера, и парки с аттракционами, и светлые, пестрые, бурлящие соблазнами улицы. Мы шагали прочь от свинарника и обездоленной свиньи.

– Я на каждом шагу с актрисами знакомился, – рассказывал Гуилим.

Часовня Гуилима была старой ригой, последней перед полем, стлавшимся до самой реки. Она возвышалась над хутором, стоя на грязном скате. В ней была одна целая дверь с тяжелым замком, но по обе стороны такие щели, что свободно можно войти. Гуилим вынул связку ключей, нежно встряхнул, каждый примерил к замку.

– Самый шик, – сказал он. – Я их в Кармартене ухватил у старьевщика.

В часовню мы вошли через щель.

Пыльный фургон с вымаранным краской именем и крестом из белил на боку стоял посредине.

– Мой амвон, – сказал Гуилим и величаво на него взошел, переступив через сломанное дышло. – Ты на сено садись, только учти, тут мыши, – сказал Гуилим.

Потом он снова добыл из недр самый проникновенный свой голос и возгласил к небесам, обсиженным нетопырями стропилам и клочьям паутины:

– Господи, благослови меня и благослови этот день, благослови Дилана и Твою часовню отныне и вовеки. Аминь. Я тут кое-что здорово усовершенствовал.

Я сидел на сене и смотрел, как проповедует Гуилим, и слушал, как поднимается, ломается, опадает до шепота его голос, вдруг плывет валлийским распевом, заливается победно, диковато и нежно. Солнце сквозь щель натекало на его молитвенные плечи, он говорил:

– О, Господи, Ты всегда и везде, Ты в росе на заре и в вечернем морозе, в городах и весях, в проповеднике и грешнике, в могучем ястребе и воробье. Ты видишь наши сердца и утробы. Ты нас видишь, когда солнце зайдет. Ты нас видишь, когда на небе ни звезды, и в могильной тьме, и в глубоких-глубоких глубинах. Ты всечасно за нами следишь, Ты нас видишь и по темным углам и на широких просторах, и под одеялом, когда мы громко храпим, и в страшной черной тени, в страшной черной тени. Все-то Ты видишь. О Господи, Ты прямо, ей-богу, как кот.

Он разомкнул и уронил руки. Часовня в риге вся затихла, пробитая лучами насквозь. Некому было вскричать «Аллилуйя» или «Благословенно имя Господне». Я был еще мал и влюблен в тишину. Снаружи крякнула утка.

– А теперь сбор пожертвований, – сказал Гуилим. Он вылез из фургона, покопался в сене под ним и протянул мне помятую жестянку:

– У меня нет настоящей кружки.

Я сунул в жестянку два пенни.

– Обедать пора, – сказал он, и мы без единого слова прошагали обратно к дому.

Когда мы все доели, Энни сказала:

– Ты уж вечером-то костюмчик хороший надень. Который в полосочку.

Вечер готовился торжественный, потому что мой лучший друг Джек Уильямс из Суонси приедет на машине со своей богатой матерью и все две недели каникул Джек будет жить тут вместе со мной.

– А где дядя Джим?

– На базаре он, – сказала Энни.

Гуилим соорудил из своего носа поросячий пятачок. Мы-то знали, где дядя. В пивной сидит, на плечах телка, из карманов – по поросенку и на губах бычья кровь.

– А эта миссис Уильямс – она очень богатая? – спросил Гуилим.

Я сказал, что у нее три автомобиля и два дома, и я прилгнул.

– Она самая большая богачка во всем Уэльсе, она раньше мэршей была, – сказал я. – Мы в зале будем пить чай?

Энни кивнула.

– И у нас большая банка персиков, – сказала она.

– Эта старая банка с Рождества в буфете стоит, – сказал Гуилим. – Мамаша ее все для такого случая приберегала.

– Такие вкусные персики, – сказала Энни. И пошла наверх наряжаться.

Зала пахла нафталином, мехом, и сыростью, и затхлостью, и гнилыми цветами. Два стеклянных ящика на деревянных козлах тянулись вдоль окон. Заросший огород приходилось разглядывать в просветах между ног у лисьего чучела, над головой куропатки, из-за испятнанной красной краской грудки вальдшнепа. Еще ящик – с фарфором и оловом, побрякушками, брошками и фестончиками – приткнулся к кривоногому столику; на лоскутной скатерти – лампа, Библия с застежками, большая ваза, в которую влезла, очевидно собираясь купаться, женщина, закутанная до бровей, и фотография в рамке: дядя Джим, Энни и Гуилим улыбались горшочку с папоротником. На каминной полке было двое часов, несколько собак, медные подсвечники, пастушка, мужчина в килте и подцвеченный снимок Энни – высокая прическа, груди наружу. Были тут стулья – вокруг стола и по всем углам, прямые, гнутые, крашеные, мягкие, и у каждого на спинке кружевная салфеточка. Фисгармония пряталась под белой латаной простыней. Камин завален – медные щипцы, совки, кочерги. Залу редко пускали в ход. Энни чистила и блистала ее раз в неделю, но все равно ковер выпускал серое пыльное облако, едва на него ступишь, и пыль слоем лежала на стульях, и клубья ваты, грязное черное нутро, длинный черный конский волос перли из расщелин дивана. Я подул на стекла, чтоб посмотреть фотографии. Гуилим, коровы и замки в горах.

– Давай переодевайся, – сказал Гуилим.

Я хотел ходить в моем старом костюме, как положено человеку в деревне, и чтобы были в навозе и при каждом шаге чавкали мои сапоги, и смотреть, как телятся коровы, как их покрывает бык, и сбежать в балку, промочить ноги, орать: «Эй ты, блин горелый!» – и распугивать кур, и разговаривать соответственным голосом. Но я пошел наверх и надел тот костюмчик в полосочку.

Из своей комнаты я услышал, как во двор въехал автомобиль. Джек Уильямс со своей матерью.

Гуилим снизу кричал:

– Они! В «даймлере»!

Я бросился вниз их встречать, лохматый, с незавязанным галстуком.

Энни в дверях говорила:

– Добрый вечер, добрый вечер, миссис Уильямс. Заходите, заходите, пожалуйста. Какая сегодня погода чудесная! Вы хорошо ведь доехали? Сюда, миссис Уильямс, сюда, осторожно, ступенька.

На Энни было черное блестящее платье, от него пахло нафталином, как от чехлов в зале; переобуться она забыла, и тапочки у нее были все в дырках и заляпаны грязью.

Она суетилась, бежала впереди миссис Уильямс по тому каменному переходу, она вертела головой, квохтала, дергалась, извинялась, что такой маленький дом, все поправляла волосы грубой, короткопалой рукой.

Миссис Уильямс была высокая, плотная, с мощной грудью, толстые ноги вздувались над остроносыми туфлями; снаряжена она была как мэрша, как корабль, и она вплыла вслед за Энни в залу.

Она сказала:

– Ах, миссис Джонс, милая, из-за меня, пожалуйста, не беспокойтесь.

Она вытащила из сумочки кружевной платочек и вытерла стул, прежде чем сесть.

– У меня, понимаете ли, абсолютно нет времени, – сказала она.

– Ах, что вы, ну хоть чашечку чая-то выпейте, – сказала Энни, и она отодвинула от стола стулья так, что уже совсем невозможно было пройти и миссис Уильямс сидела зажатая со своей грудью, своими кольцами, сумочкой, а когда Энни открывала буфет, она уронила Библию и поскорей обтерла с нее пыль рукавом.

– С персиками, – сказал Гуилим. Он стоял в дверях, не снимая шапки.

Энни сказала:

– Сними шапку, Гуилим, и поухаживай за миссис Уильямс.

И она переставила лампу на спеленатую фисгармонию, разложила белую скатерть с чайными пятнами посредине, накрыла – ложечки, чашечки – стол на пятерых.

– Не стоит из-за меня хлопотать, моя милая, – сказала миссис Уильямс. – Ах, какая прелестная лисичка. – И палец ее просверкал в сторону стеклянных ящиков.

– Это настоящая кровь, – сказал я Джеку, и мы забрались на диван у стола.

– Ну прямо, – сказал он. – Красные чернила.

– Ой, в ботиночках! – сказала Энни.

– Не топчи диван, Джек, будь умницей.

– А не чернила – так краска.

Гуилим сказал:

– Позвольте вам предложить кекса, миссис Уильямс?

Энни загремела чашками:

– В доме ни кусочка кекса. Забыли заказать в лавке. Ох, миссис Уильямс!

Миссис Уильямс сказала:

– Пожалуйста, чашечку чая, и всё.

Она вся взмокла, пройдя от машины пешком. Пудра размазалась. Сверкая кольцами, миссис Уильямс утирала лицо.

– Три кусочка, – сказала она. – И я не сомневаюсь, Джеку будет у вас очень хорошо.

– И даже отлично. – Тут Гуилим сел.

– Вы уж отведайте персиков, миссис Уильямс, они очень вкусные.

– А как же, целую вечность хранились.

Снова Энни на него загремела чашками.

– Персиков не надо, спасибо, – сказала миссис Уильямс.

– Ах, попробуйте, миссис Уильямс. Хоть один возьмите. Со сливками.

– Нет, нет, миссис Джонс, – сказала миссис Уильямс. – Еще груши или там пышки – я бы с удовольствием, а персики я терпеть не могу.

Мы с Джеком смолкли на полслове. Энни смотрела вниз, на свои тапочки. Одни часы на камине кашлянули, ударили. Миссис Уильямс кое-как поднялась со стула.

– Ах, время летит! – сказала она.

Она протиснулась среди мебели, стукнулась о буфет, прогремела брошками и побрякушками и чмокнула Джека в лоб.

– У, надушилась, – сказал он.

Она меня потрепала по голове.

– Ну-ну, чтоб вести себя как следует.

Энни она шепнула на ухо:

– И учтите, миссис Джонс, чтобы простая, здоровая пища. Вы его мне не балуйте.

Энни ее повела из залы. Сейчас она двигалась медленно.

– Уж я постараюсь, миссис Уильямс.

Мы слышали, как она сказала: «Ну, всего вам хорошего, миссис Уильямс» – и спустилась по ступенькам закрыть за ней дверь. Во дворе взревел автомобиль, потом рев ослабел и умолк.

Мы с Джеком съезжали на заду в заросшую балку, мы орали, мы казнили своими томагавками кусты куманики, мы плясали и пели. Мы тормозили, останавливались, мы обшаривали заросли по берегам ручья. Где-то там, наверху, сидел одноглазый, мертвоглазый, мрачный, коварный Гуилим, и он заряжал свои ружья на хуторе Висельника. Мы пробирались, продирались сквозь заросли, по сигнальному свисту мы кидались в траву и там отсиживались, затаясь, выжидая, когда скрипнет сучок или хрустнет условно куст.

Я сидел на корточках, весь горя, один, я отбрасывал антрацитовую тень, и джунгли Горсхилла кишели дикой, немыслимой птицей и рыбой, она летала и прыгала, скрытая под цветами о четырех стеблях с коней ростом, и был ранний вечер в балке под Карматеном, и мой друг Джек Уильямс, невидимый, был рядом, и все мое юное тело меня обхватывало, как раззуженный зверь, – коленки в ссадинах, бухающее сердце, глубь и жар между ног, в ладонях щекотка пота, который сбегал по желобкам за ушами, шарики грязи между пальцами, глаза в глазницах, перехваченное горло, сумасшедше зудящая кровь – а память уже порхала, и плавала, и прыгала, готовая запустить в меня когти. Там тогда, играя в индейцев в тот вечер, я себя чувствовал самым центром живой истории, которую сочиняло мое тело. Я не выдержал, вскочил и снова бросился сквозь отчаянно царапающуюся куманику.

Джек крикнул:

– Я тебя вижу! – и побежал за мной. – Паф! Паф! Ты убит!

Но я был молодой, и живой, и громкий, хоть покорно рухнул на землю.

– А теперь ты меня убей, что, слабо? – крикнул Джек. – Считай до ста.

Я закрыл один глаз, и я видел, как он затопал к верхнему полю, а потом на цыпочках спустился обратно и полез на дерево, и я досчитал до пятидесяти, я подбежал к тому дереву и убил карабкающегося по нему Джека:

– Ну, падай!

Он отказался падать, я полез за ним, мы уцепились за верхние ветки и смотрели на нужник в углу поля. Гуилим сидел на стульчаке со спущенными штанами. Маленький, черный. Он шевелил руками и читал книгу.

– Мы тебя видим! – крикнули мы.

Он подтянул штаны и сунул книгу в карман.

– Мы тебя видим, Гуилим!

Он вышел в поле.

– Где же вы?

– На небе! – крикнул Джек.

– Летаем! – крикнул я.

Мы раскинули руки, как крылья.

– Ну тогда вниз летите!

Мы качались и смеялись в ветвях.

– Ах, птички какие, – сказал Гуилим.

Куртки на нас были разодраны, носки мокрые, башмаки облеплены грязью; лица и руки были зеленые от мха и темные от коры, когда мы спустились к ужину и взбучке. Энни в тот вечер не очень ярилась, только обозвала меня обормотом, сказала, что и не знает, как она будет теперь в глаза миссис Уильямс глядеть, а Гуилим мог бы уж присмотреть за нами. Мы строили Гуилиму рожи, насыпали ему соли в чай, но он сказал после ужина:

– Можете зайти в часовню, если хотите. Перед самым сном.

Он зажег свечу на амвоне. Маленький огонек в большой риге. Нетопырей уже не было. Тени вверх тормашками свешивались со стропил. Гуилим был уже не мой двоюродный брат в воскресном костюме, а кто-то высокий, чужой, похожий на лопату в плаще, и с глубоким-глубоким голосом. Солома была живая. Я думал про эту проповедь: за нами следят, следят за сердцем Джека, примечают каждое слово Гуилима, и мой шепот – «смотри-ка, там глазки» – запомнится навсегда.

– А теперь я буду принимать исповедь, – сказал с фургона Гуилим.

Мы стояли с Джеком, без шапок, в кругу свечи, и я чувствовал, как дрожит Джек.

– Ты первый. – Палец Гуилима, такой яркий, будто он его поджег на свече, был устремлен в меня, и, подняв голову, я шагнул к амвону.

– Ну, исповедуйся, признавайся, – сказал Гуилим.

– В чем признаваться-то?

– Что делал, самое плохое.

Из-за меня выпороли Эдгара Рейнольдса, потому что я у него стащил домашний урок, я воровал у мамы из сумочки; я воровал из сумочки у Гуиннет; за три посещения библиотеки я украл там двенадцать книг и выбросил в парке; я выпил стакан своей мочи, чтобы узнать, какая она на вкус; я бил собаку палкой, пока она не упала на землю, и она лизала потом мою руку; я подглядывал с Дэном Джонсом в замочную скважину, как моется их работница; я порезал перочинным ножом коленку, вымазал кровью платок и сказал, что кровь из уха, и притворялся больным и пугал маму; я спустил брюки и так показался Джеку Уильямсу; я смотрел, как Билли Джонс насмерть забивал голубя кочергой, и я хохотал и потом блевал; мы с Седриком Уильямсом прокрались в дом к миссис Сэмюельс и залили ей простыню чернилами.

Я сказал:

– Ничего я плохого не делал.

– Давай, давай исповедуйся, – сказал Гуилим. Он хмурился.

– Не могу! Не могу! – сказал я. – Ничего я плохого не делал.

– Исповедуйся!

– Не буду я! Не буду!

Джек заплакал. Сказал:

– Я хочу домой.

Гуилим открыл дверь часовни, и мы прошли за ним во двор, мимо черных, кособоких сараев, к дому, и Джек всю дорогу ревел.

Лежа вместе в постели, мы с Джеком исповедовались друг другу в грехах.

– Я тоже у матери из сумочки воровал. Там у нее фунтов этих!

– Сколько взял?

– Три пенни.

– А я один раз человека убил.

– Ври больше.

– Святой истинный крест. Я ему прямо в сердце стрельнул.

– А как его фамилия?

– Уильямс.

– Кровь текла?

Ручей плескался как будто о стены дома.

– Как из резаного поросенка, – сказал я.

У Джека высохли слезы.

– Не нравится мне твой Гуилим, он псих.

– Нет, не псих. Я у него в комнате как-то кучу стихов нашел. И все к девушкам. Он мне потом их показывал – так девчонок всех имена он на Бога переменил.

– Шибко верующий.

– Ничего не верующий, он с актрисами водится. С Корин Грифит знаком.

Мы оставили дверь открытой. Я люблю, когда дверь на ночь закрыта, по мне лучше привиденье увидеть, чем знать, что кто-то может войти к тебе в спальню; а Джек хотел, чтоб было открыто, и мы бросили монету, и выиграл он. Мы слышали, как громыхнула входная дверь и шаги протопали по коридору на кухню.

– Это дядя Джим.

– Он какой?

– Он – как лис, он ест поросят и цыплят.

Пол был тонкий, мы слышали каждый звук, скрип кресла неудалого барда, громыхание тарелок, голос Энни: «Ночь давно на дворе».

Я сказал:

– Он пьяный.

Мы затаились, надеясь услышать ссору.

Я сказал:

– Может, он тарелки швырять начнет.

Но Энни только тихонько журила его:

– Посмотрел бы ты на себя, Джим.

Он что-то ворчал.

– Одного поросенка не досчитались, – сказала Энни. – Ох, Джим, и как ты так можешь? У нас ничего уже нет, как нам теперь вывернуться?

– Деньги, деньги, деньги!

Я понял – он трубку зажег.

Тут голос у Энни стал такой тихий, что мы ни слова не могли разобрать, а дядя сказал:

– Дала она тебе эти тридцать шиллингов?

– Это они про твою мать, – сказал я Джеку.

Энни долго говорила что-то тихим голосом, и мы ловили слова. Она сказала «миссис Уильямс», и «автомобиль», и «Джек», и «персики». Она, по-моему, плакала, на последнем слове голос у нее дрогнул и оборвался. Снова скрипнуло кресло под дядей Джимом, – наверно, он стукнул по столу кулаком, и мы услышали, как он заорал:

– Я ей покажу персики. Персики, персики! Много о себе понимает! Персиками брезгует! К черту ее автомобиль, к черту сынка! В грязь нас втоптать хочет!

– Не надо, Джим, не надо, детей разбудишь!

– И разбужу, к черту разбужу, и покажу им, где раки зимуют!

– Джим, Джим, ну Джим!

Дядя Джим сказал:

– Гони ты его взашей, или я сам его выгоню. Пусть колбаской катится к своим трем вонючим домам.

Джек натянул одеяло на голову и рыдал в подушку:

– Не хочу слушать, не хочу, не хочу. Я маме напишу. Она меня заберет.

Я вылез из постели и закрыл дверь. Джек не стал больше со мной разговаривать, и я уснул под шум голосов внизу, он скоро стал глуше.

Дядя Джим с нами не завтракал. Когда мы спустились, башмаки Джека были начищены, курточка зачинена и поглажена. Энни дала Джеку два крутых яйца, а мне одно. Она меня не ругала, когда я стал тянуть чай из блюдца.

После завтрака Джек пошел на почту. Я взял с собой одноглазого колли погонять вместе кроликов в поле наверху, но он только лаял на уток, принес мне рваный башмак с плетня и, виляя хвостом, лег на кроличью нору. Я бросал камешки в покинутый утиный садок, колли ко мне трусил, возвращая палку.

Джек потихоньку спускался в балку – руки в карманах, шапка на одном глазу. Я бросил колли, обнюхивавшего кротовину, и залез на то дерево, на углу поля с нужником. Джек внизу, подо мной, один играл в индейцев, сам продирался сквозь заросли, сам себя находил за деревьями, сам от себя таился в траве. Один раз я ему крикнул, но он притворился, что не слышит. Он играл один, молча, остервенело. Я смотрел, как он стоит – руки в карманах – и раскачивается, как Келли,[1] в грязи на берегу ручья. Сук подо мной надломился, кусты снизу взметнули ко мне зеленые головы, я крикнул: «Падаю!» – но брюки меня спасли, я качался, цеплялся – волшебная, немыслимая минута, – но Джек на меня и не взглянул, и минута прошла. Я бесславно слез на землю.

Под вечер, после молчаливой трапезы, когда Гуилим читал Библию, или сочинял гимны девушкам, или спал у себя в часовне, а Энни пекла хлеб, а я вырезал свистульку на чердаке над конюшней, во двор снова въехал автомобиль.

Джек, в выходном костюмчике, выскочил из дому к своей матери, и я слышал, как он говорил, пока она, подобрав юбки, ступала на булыжники: «А он тебя коровой вонючей обозвал, а мне, сказал, покажет, где раки зимуют, а Гуилим меня в темный сарай затащил и мышей на меня напускал, а Дилан вор, а эта старуха мне всю куртку испортила».

Миссис Уильямс послала шофера за багажом Джека. Энни стояла в дверях, старалась улыбаться и кланяться, поправляла волосы, вытирала руки о передник.

Миссис Уильямс сказала: «Всего наилучшего» – и села с Джеком на заднем сиденье, озирая руины Горсхилла.

Шофер вернулся. Автомобиль тронулся, распугивая кур. Я выбежал из конюшни, чтобы помахать Джеку. Он сидел рядом с матерью, недвижный, торжественный. Я махал платком.

В гостях у дедушки

Среди ночи я был вырван из сна, где длинными змеями извивались хлысты и лассо, где несло по горным тропам кареты, где кони ветром летели над кактусами, и я услышал, как старик за стенкой кричит: «Тпр-ру!» и «Н-но!» – и цокает языком по небу.

Я в первый раз гостил у дедушки. Доски пищали, как мыши, когда я влезал в постель, а мыши в стене скрипели, как доски, будто там на них наступает кто-то еще. Была теплая летняя ночь, но вздувались занавески, и ветки стучались в окна. Я натянул на голову простыню и скоро снова с грохотом скакал по страницам книги.

– Тпр-ру, милые! – кричал дедушка. Голос сейчас у него был совсем молодой и сильный, а язык – на крепких таких подковках, а из спальни дедушка сделал широкий луг. Я подумал – надо поглядеть, не заболел ли он, не поджег ли постель, потому что мама сказала, что он курит трубку под одеялом и пусть я сразу бегу на помощь, если ночью почую гарь. Я на цыпочках пошел к его двери сквозь темноту, я натыкался на мебель и со стуком опрокинул подсвечник. Я увидел в комнате свет и перепугался, а когда я открыл дверь, дедушка кричал: «Н-но!» – громко, как бык с мегафоном.

Он сидел торчком на постели и покачивался из стороны в сторону, будто постель продвигалась по кремнистой дороге; свитые края покрывала были вожжи; невидимые кони стояли в тени за горевшей возле постели свечой. Поверх байковой ночной рубашки он надел красную жилетку с большими медными пуговицами. Переполненная трубка тлела в его усах, как маленький стог на шесте. Он увидел меня, руки выронили вожжи, тихие, синие, легли на постель, постель затихла на ровной дороге, цоканье он заглушил, и встали неслышно кони.

– Случилось что, а, дед? – спросил я, хоть простыни не горели. Лицо дедушки в мерцании свечи было как прикнопленное к темноте лоскутное одеяло все в козлиных бородках.

Он ласково смотрел на меня. Потом загасил трубку, рассыпав искры, под влажный свист черенка, и заорал:

– Нечего мне вопросы задавать! – Помолчал и спросил с хитрецой:

– У тебя кошмары бывают, парень?

Я сказал:

– Нет.

– Бывают, бывают.

Я объяснил, что проснулся оттого, что он орал на лошадей.

– А я что говорю? Объедаться не надо на ночь. Где это видано, чтоб в спальне лошади были?

Он порылся под подушкой, вытащил звякающий мешочек, развязал осторожно тесемки. Положил мне на руку золотой, сказал: «Пряник купи». Я сказал ему «спасибо» и «спокойной ночи».

Закрывая за собой дверь, я слышал, как он громко, весело кричит: «Тпр-ру!» и «Н-но!» – и качается на тряской дороге постель.

Утром я проснулся оттого, что ретивые кони неслись по мебелью загроможденной долине и большие, хмурые люди, сразу на шести конях верхом, охлестывали их горящими простынями.

Дедушка за завтраком сидел весь в черном. После завтрака он сказал:

– Ночью ветер ревел как полоумный, – сел в кресло у огня и стал делать шарики из глины для обжига. Потом он взял меня с собой гулять, по улицам Джонстауна и в поля вдоль Лланстефанской дороги.

Кто-то, с гончей, сказал: «С добрым вас утречком, мистер Томас» и, когда оба они, одинаково тощие, исчезли в низкорослом лесу, куда им запрещало входить объявление, дедушка сказал:

– Слыхал, как к тебе обращаются? Мистер!

Мы шли мимо низких домишек, и все, кто стоял навалясь на плетень, поздравляли дедушку с чудным утром. Мы прошли рощу, полную голубей; рубя крыльями ветки, они взлетали на самые макушки. Под тихие их голоса и шумный, ошеломленный лёт дедушка выговорил так, как кричат с другого конца поля:

– Услыхал бы ты ночью этих птах, небось разбудил бы меня, – мол, по деревьям лошади скачут.

Мы еле плелись назад, дедушка устал, и тот, тощий, вышагивал из запретного леса, неся на руке зайца – нежно, как руку девушки в меховой шубке.

За день до отъезда меня возили в Лланстефан на маленьком, хилом, запряженном в двуколку пони. Дедушка будто бизоном правил – так туго натягивал вожжи, так яростно щелкал хлыстом, так безбожно распугивал игравших на дороге мальчишек, так лихо раскорячась стоял в своих гетрах и клял норовистость и прыть едва ковылявшего пони.

– Поберегись! – кричал он у каждого поворота и натягивал вожжи, надсаживался, потел, как резиновой дубинкой размахивал хлыстом. А когда бедное животное одолевало угол, дедушка поворачивался ко мне с нежной улыбкой:

– Выдюжили, парень!

Мы добрались до стоявшего на взгорке Лланстефана, и дедушка поставил двуколку под вывеской «У Эдвинсфорда», потрепал пони по морде, угостил его сахаром и сказал:

– Ты маленький, слабенький пони, Джим, где уж тебе таких дюжих малых возить.

Дедушке дали крепкого пива, а мне лимонаду, и он расплатился с миссис Эдвинсфорд золотым из звякающего мешочка; она спросила его про здоровье, а он сказал, что Ллангадок для легких пользительней. Мы ходили смотреть на кладбище и на море, посидели в леске под названием Дубки, постояли на эстраде среди леска, где на Иванову ночь пели приезжие и где из года в год выбирали мэром местного дурака. На кладбище дедушка постоял, показал на литые ворота и надгробья с ангелами, на деревянные простые кресты и сказал:

– Никакого смысла нет здесь лежать.

Домой возвращались мы бешено. Джим опять был бизоном.

В последнее утро я поздно очнулся от снов: по лланстефанским водам плыли парусники, длинные, как пароходы; небесные хоры в Дубках, в облачении бардов, но в куртках с медными пуговицами, на каком-то странном валлийском пели песни отплывавшим матросам. Дедушки за завтраком не было, он рано встал. Я бродил по полям с новой рогаткой, стрелял чаек над Toy и грачей на деревьях в саду у пастора. Теплый ветер задувал с тех мест, где еще держалось лето; утренний туман поднимался с земли, плавал между ветвями, прятал всполошенных грачей. На ветру и в тумане мои камешки взлетали легко, как градины в перевернутом вверх тормашками мире. За все утро я не сбил ни одной птицы.

Я сломал рогатку и пошел обедать через пасторский сад. Когда-то, дедушка мне рассказывал, пастор купил трех уток на Кармартенской ярмарке и вырыл для них посреди сада пруд; но они уходили к сточной канаве под рушащимся крыльцом и плавали и крякали там. Дойдя до конца садовой тропы, я глянул в дыру плетня и увидел, что пастор прорыл через декоративные камни туннель между сточной канавой и прудом и крупными буквами написал: «Дорога к пруду».

Утки по-прежнему плавали под ступеньками.

В доме дедушки не было. Я пошел в сад, но нет, и там не было дедушки, он не разглядывал там деревья. Я крикнул человеку, который налегал на лопату в поле за нашим плетнем:

– Вы не видали моего дедушку?

Не переставая копать, он кинул через плечо:

– Видел я его, он в куртке своей.

Грифф, парикмахер, жил в соседнем доме. Я крикнул ему в открытую дверь:

– Мистер Грифф, вы моего дедушку не видели?

Он выскочил в одном жилете.

Я сказал:

– Он в своей выходной куртке.

Я не знал, важно это или нет, но дедушка только по ночам надевал свою куртку.

– Дедушка был в Лланстефане? – встревожился мистер Грифф.

– Мы туда ездили вчера на двуколке, – сказал я.

Он бросился в дом, и я слышал, как он там говорит по-валлийски, и он снова вышел – в своем белом халате и с цветной полосатой тросточкой. Он зашагал по деревенской улице, а я побежал рядом.

Мы остановились возле дома портного, и он крикнул: «Дэн!» – и Дэн-портной шагнул из дверного проема, в котором он сидел совсем как индийский жрец, только на голове – котелок.

– Дэй Томас надел свою куртку, – сказал мистер Грифф, – и он был в Лланстефане.

Пока Дэн-портной разыскивал плащ, мистер Грифф шагал уже дальше.

– Уилл Эванс! – крикнул он возле плотницкой. – Дэй Томас был в Лланстефане, и он надел свою куртку.

– Сейчас Моргану скажу, – крикнула плотничиха из стучащей, свистящей тьмы.

Мы останавливались возле лавки мясника, и у дома мистера Прайса, и мистер Грифф выкрикивал свое сообщение, как городской глашатай.

Мы собрались все вместе на площади Джонстауна. Дэна-портного был велосипед, у мистера Прайса – двуколка. Мистер Грифф, мясник, Морган-плотник и я залезли в шаткую двуколку и затряслись в сторону Кармартена. Портной нам прокладывал путь, и так гудел, будто мы спасаемся от разбойников или пожара, и старушка в конце улицы бросилась от калитки в дом как ошпаренная. А еще одна женщина махала большим платком.

– Куда мы едем? – спросил я.

Дедушкины соседи были торжественны, как старики в черных шляпах и сюртуках на подступах к ярмарке. Мистер Грифф покачал головой и пробормотал:

– Вот не думал я, что Дэй Томас снова такое отмочит.

– Да уж, после того-то раза, – печально сказал мистер Грифф.

Мы тряслись дальше, одолели Холм Конституции, загрохали вниз, в Ламмас-стрит, а портной все звенел, и от него с визгом спасалась собака. Когда мы цокали по булыжникам к мосту через Toy, мне вспоминалась дедушкина ночная езда, сотрясавшая постель и стены, мне виделась куртка, лоскутная голова в мерцании свечи – улыбка и лохмы. Вдруг портной повернулся на сиденье, велосипед качнулся, запнулся.

– Я вижу Дэя Томаса! – крикнул портной.

Двуколка загрохотала по мосту, и я увидел дедушку, куртка сияла пуговицами под солнцем, на дедушке были тесные черные выходные брюки и высокая пыльная шляпа – я ее видел в шкафу на чердаке, – он в руке держал старый мешок. Он с нами поздоровался.

– С добрым утром, мистер Прайс, – сказал он, – и мистер Грифф, и мистер Морган, и мистер Эванс.

Мне он сказал:

– С добрым утром, малец.

Мистер Грифф устремил в него свою цветную тросточку.

– Интересно, что это вы делаете в Кармартене на мосту среди бела дня, – сказал он строго, – в парадной куртке и своей старой шляпе?

Дедушка не ответил, он только наклонил к речному ветру лицо, и борода у него плясала и колыхалась, будто он говорит, а он смотрел, как по берегу черепахами ползли рыбаки, неся на себе свои плетеные лодчонки.

Мистер Грифф поднял усеченную эмблему своего ремесла:

– И куда же, интересно, вы собрались с этим старым черным мешком?

Дедушка сказал:

– Я иду в Ллангадок, чтоб меня там похоронили.

И он следил, как лодчонки-панцири тихо соскальзывают на воду, а чайки сокрушаются над полной рыбы водой так же горько, как простонал мистер Прайс:

– Но ты же не умер еще, Дэй Томас!

Дедушка минутку подумал, потом он сказал:

– В Лланстефане лежать нету смысла. В Ллангадоке земля удобней. Сколько хочешь ногами дрыгай – в море не угодишь.

Соседи обступили его. Говорили:

– Вы же не умерли, мистер Томас.

– Зачем вас хоронить?

– Никто не собирается вас хоронить в Лланстефане.

– Поехали домой, мистер Томас.

– Там крепкого пивца выпьете.

– С пирожком.

Но дедушка твердо стоял на мосту, и мешок прижимал к себе, и смотрел на бегущую воду, на небо, как уверенный в своей правоте пророк.

Патриция, Эдит и Арнольд

Маленький мальчик на маленьком заднем дворе – невидимый поезд, гуимдонкский скорый – прошуршал до сияния начищенными колесами по крошкам для птиц, по вчерашнему снегу, выпустил бледный и тоненький, как дыхание, дымок в серое холодное небо, посвистел под бельевой веревкой, смел собачью миску у остановки Прачечная и шипел, затихая, вращая поршнями, пока няня опускала жердину, отшпиливала пляшущие одежки, выказывала под мышками темные пятна и кричала через забор:

– Эдит, а Эдит, поди-ка сюда, что скажу.

Эдит влезла на две бочки по ту сторону забора, крикнула в ответ:

– Здесь я, Патриция, – и ее голова подскочила над битым стеклом.

Он дал задний ход, отвел своего «Летучего Валлийца» от прачечной к угольной яме, изо всех сил нажал на тормоз – на молоток у себя в кармане. Служители в мундирах повыскакивали с горючим; он сказал пару слов откозырявшему кочегару, и поезд снова двинулся в путь, обогнул Китайскую Стену в колючках против кошек, прошел заледенелыми реками водостоков и помчал по туннелю в угольной тьме. Но сквозь взвизги и сквозь свистки он все время внимательно слушал, как Патриция и соседкина, миссис Льюис, служанка болтали, когда им полагалось работать, и его маму обзывали миссис Тэ и грубо говорили про миссис Лэ.

Патриция сказала:

– Миссис Тэ до шести не придет.

А соседская Эдит ответила:

– Старуха моя, миссис Лэ, на Низы подалась, мистера Роберта вызволять.

– Опять загулял, – прошептала Патриция.

– Загулял, убежал, ухилял, – крикнул мальчик из угольной ямы.

– Смотри у меня, изваляешься – убью, – рассеянно уронила Патриция.

Она и не подумала его удерживать, когда он полез на кучу угля. Преспокойно встал наверху – Хозяин Угольной Горы, – подпирая головой крышу, и слушал их взволнованный говор. Патриция чуть не плакала, Эдит ревела в три ручья, покачиваясь на ненадежных бочках.

– А я на угольной куче стою, – сказал он и подождал гнева Патриции.

Она сказала:

– Не хочу я его видеть, сама иди.

– Нет, обязательно, обязательно пойдем вместе, надо же убедиться.

– Не хочу я убеждаться.

– Я не могу, не могу, Патриция, ну пойдем.

– Иди сама, он тебя ведь ждет.

– Ну, Патриция!

– А я лицом на углях лежу, – сказал он.

– Нет уж, сегодня твоя очередь. А я знать ничего не хочу. Буду думать, что он меня любит, и все.

– Ох, ну ладно тебе, Патриция! Ты идешь или нет? Мне надо послушать, что он скажет.

– Ладно. Через полчасика. Я тебя кликну.

– Иди скорей ко мне, – сказал мальчик. – Я чумазый, как Господь знает кто.

Патриция подбежала к угольной яме:

– Что за выражения! А ну немедленно слазь!

Бочки заскользили, Эдит исчезла.

– Чтоб больше я такого не слышала. Ой! А костюмчик-то! – И Патриция поволокла его в дом.

Она велела ему переодеться тут же у нее на глазах.

– А то мало ли…

Он снял брючки, прыгал вокруг нее, кричал:

– Погляди на меня, Патриция!

– Веди себя как следует, – сказала она, – а то в парк не возьму.

– Значит, я пойду в парк!

– Да, мы все пойдем, я, ты и соседская Эдит.

Он оделся поаккуратней, чтоб ее не сердить, поплевал на руки, пригладил волосы. Она, кажется, не замечала, ни какой он аккуратный, ни какой он тихий. Стискивала свои большие руки, смотрела вниз, себе на брошку. Крупные, плотные руки-грабли, мощные пальцы и плечи широкие, мужские.

– Ну какой я? Удовлетворительный? – спросил он.

– Надо же, какое длинное слово, – сказала она и любовно его оглядела. Подняла, усадила на комод. – Ну вот, ты теперь с меня ростом.

– Только помоложе, – сказал он.

Он знал: сегодня такой день, когда все на свете может случиться. Например, снегу навалит столько, что можно кататься с горки. Американские дядюшки, хоть дядюшек у него не было, возьмут и заявятся с револьверами и сенбернарами. Или загорится лавка Ферпоссона и все кульки порассыплются по мостовой. И он нисколько не удивился, когда она склонила тяжелую, черно-гладкую голову ему на плечо и шепнула в воротник:

– Арнольд, Арнольд Мэтьюз.

– Ну-ну, будь хорошей девочкой, – сказал он и провел пальцем ей по пробору, подмигнул себе самому в зеркало за ее спиной, оглядел платье у нее на заду. – Ты плачешь?

– Нет.

– Нет, плачешь, я же чувствую – мокро.

Она утерла глаза рукавом.

– Смотри не говори никому, что я плакала.

– Скажу, всем-всем скажу – и миссис Тэ, и миссис Лэ, и- полисмену скажу, и Эдит, и папе, и мистеру Чэпмэну, скажу: Патриция плакала у меня на плече, нюни распустила, два часа ревела, целый чайник наплакала. Ну конечно, я никому не скажу.

И только он, Патриция и Эдит отправились в парк – повалил снег. Вдруг крупные хлопья стали падать на голую горку, и небо нахмурилось, как в сумерки, хотя всего было три часа дня. Другой какой-то мальчик, где-то у домов, громким криком встречал первые хлопья. Миссис Оки Эванс открыла окно в фонаре своего «Вешнего Луга», высунула голову, руки – собралась, что ли, снег ловить? Он обреченно ждал, когда Патриция скажет: «Домой давай живо, снег!» – схватит его за шкирку и поволочит домой, пока ноги не промочил. Наверно, Патриция не заметила снега, думал он, стоя на горке, – хоть снег валил сплошняком, хлестал ее по лицу, нахлобучкой ложился на черную шляпку. Он боялся слово сказать, чтоб она не очнулась, пока они заворачивали за угол на дорогу к парку. Отстал, чтоб снять шапку и набрать снегу в рот.

– Шапочку-то надень, – обернулась Патриция. – Насмерть хочешь простыть, да?

Заправила ему шарфик в пальто, сказала Эдит:

– Будет он тут под снегом стоять, как думаешь? Придет, нет? Ко мне по средам всегда бегал – снег не снег, дождь не дождь.

Кончик носа у нее покраснел, щеки горели, как угли, она на снегу была красивей, чем летом, когда мокрые волосы свисали на лоб и по спине расползалась горячая полоса.

– Придет, – сказала Эдит. – Как-то в пятницу жуть что творилось, а он тут как тут. Куда он денется, некуда ему идти, он всегда здесь. Бедный Арнольд!

Она была беленькая, чистенькая, в пальто с меховым воротником и в два раза меньше Патриции. Шагала через густой снег так, будто за покупками шла.

– Чудесам не будет конца! – громко сказал он сам себе. Вот Патриция ему разрешила гулять под снегом, вот он в компании двух взрослых девушек вышагивает в буран. Он сел на дорогу.

– А я на санках сижу, – сказал он. – Покатай меня, Патриция, я эскимос.

– А ну давай вставай, лодырь, или сейчас же домой пойдешь.

Он понял, что это она шутит.

– Любимая Патриция, прекрасная Патриция, – сказал он, – ну потяни меня, я на заднице покатаюсь.

– Еще одно нехорошее слово, и я скажу, сам знаешь кому.

– Арнольду Мэтьюзу!

Патриция и Эдит тесней прижались друг к дружке.

– Он все замечает, – шепнула Патриция.

Эдит сказала:

– Не хотела бы я на твою работу.

– Ой, – сказала Патриция, схватила его руку и сжала в своей. – Да я его ни на какие сокровища не променяю!

Он по гравийной дорожке бежал к главной аллее парка.

– Я баловник! – кричал он. – Я баловник! Патриция меня балует!

Скоро парк весь станет белый. Уже замутились деревья вокруг фонтана и пруда, и в облаке скрылось училище на поросшей утесником горке.

Патриция и Эдит по крутой тропке взбирались к навесу. Запретным газоном он скользнул мимо них, наткнулся на голый куст – удар, колючки, – но ничего, он во весь голос орал, невредимый. Теперь девушки переговаривались печально. Под заброшенным навесом они встряхнули пальто, осыпав снег на скамейки, и уселись рядком, под окном кегельного клуба.

– Мы в самый раз пришли, – сказала Эдит. – В такой снег минута в минуту мудрено явиться.

– Можно я тут поиграю?

Патриция кивнула.

– Только тихонько играй. И поосторожней со снегом.

– Снег, снег, снег! – И он выгреб его из желоба и скатал снежок.

– Может, он на работу устроился… – сказала Патриция.

– На работу? Арнольд?

– Вдруг он вообще не придет?

– Придет, обязательно. И давай не надо, Патриция.

– Письма-то захватила?

– В сумочке они у меня. Ты сколько получила?

– Нет, это сколько ты получила, Эдит?

– Не считала.

– Дай хоть одно поглядеть, – сказала Патриция.

Он уже притерпелся к этой их болтовне. Сидят, две старые дуры, под заброшенным навесом, плачут неизвестно из-за чего. Патриция читала письмо и шевелила губами.

– Он и мне так говорил, – сказала она. – Что я его звездочка.

– А начинал: «Сердце мое»?

– «Сердце мое» – всегда.

Эдит зарыдала по-настоящему, в голос. Он стоял со снежком в руке и смотрел, как она раскачивается на скамейке, уткнувшись в мокрое пальто Патриции.

Похлопывая Эдит по плечу, гладя ее по голове, Патриция говорила:

– Вот явится, я ему скажу пару ласковых!

Кто – «вот явится»? Он высоко запустил своим снежком, и снежок упал с высоты очень тихо. Плач Эдит отдавался в пустом парке тоненьким, жидким свистком, и, не желая иметь ничего общего с этими дурами, устроясь подальше – вдруг кто-нибудь явится, взрослый, например, в сапогах по бедро или ядовитый мальчишка постарше, – он насыпал снеговую кучу у сетки теннисного корта и запустил в нее руки, как пекарь. Он раскатывал, он месил снег, лепил из него булки и приговаривал: «Вот как это делается, леди и джентльмены».

Эдит подняла голову, сказала:

– Нет, пообещай мне, Патриция, что ты с ним не допустишь грубостей. Все тихо-мирно.

– Писать «сердце мое» и мне и тебе, – взвилась Патриция. – А туфли он снимал с тебя, было такое? И дул тебе на пальцы и…

– Нет, перестань, не надо, молчи! – Эдит приложила руки к щекам. – Да, было, – сказала она.

– Эдит кто-то надул, – сказал он сам себе, фыркнул и ушел на другую сторону навеса. – Эдит ходила на базар. – Он расхохотался громко и вдруг замер: молодой человек без пальто сидел на угловой скамейке и дул себе на лодочкой сложенные ладони. В белом шарфе и клетчатой шапочке. Увидел мальчика и надвинул шапочку на глаза. Руки у молодого человека были синие, и желтые кончики ногтей.

Он поскорей побежал обратно к Патриции.

– Патриция! Там человек!

– Где?

– С другой стороны навеса. Без пальто и вот так руки греет.

– Арнольд Мэтьюз, Арнольд Мэтьюз, ты тут, мы знаем! – крикнула Патриция, и долгая минута прошла, и молодой человек, приподнимая шапочку и улыбаясь, появился из-за угла и оперся о деревянный столб.

Брюки синего лоснящегося костюма расширялись книзу; плечи были высокие, твердые, острые по краям; сверкали остроносые лаковые ботинки; и торчал красный платочек из нагрудного кармашка; он не побывал под снегом.

– Вы, оказывается, знакомы, – сказал он громко, оглядывая красноглазых девушек и мальчика, застывшего с разинутым ртом возле Патриции, с полными карманами снежков.

Патриция встряхнула головой; боком, на один глаз сползла шляпка.

– Поди сюда и сядь, Арнольд Мэтьюз, ты нам ответишь на кое-какие вопросы, – сказала она тем своим голосом, каким разговаривала в день стирки, и поправила шляпку.

Эдит вцепилась ей в плечо:

– Патриция! Ты пообещала. – Она кромсала носовой платок. По щеке катилась слеза.

Арнольд сказал тихо:

– Скажите мальчонке, пусть побежит куда-нибудь, поиграет.

Он побежал за навес, а когда вернулся, услышал, как Эдит говорит. «У тебя на локте дырка, Арнольд», а молодой человек стряхивает с ботинок снег и разглядывает сердца и стрелы на стене за головами у Эдит с Патрицией.

– С кем ты гулял по средам? – спросила Патриция. Она держала в корявых пальцах письмо Эдит, прижимала к забрызганному воротнику.

– С тобой, Патриция.

– С кем ты гулял по пятницам?

– С Эдит, Патриция.

Мальчику он сказал:

– А вот ты, сынок, можешь слепить снежок с футбольный мяч?

– И с два даже мяча могу.

Арнольд повернулся к Эдит:

– Ты откуда знаешь Патрицию Дэвис? Ты же в Бринмилле работаешь.

– Нет, теперь в Гуимдонкине, – сказала она. – Я еще тебя не видела, не сказала. Сегодня сказать хотела, да вот… узнала. Как ты мог, Арнольд? В мой выходной со мной, а по пятницам – с Патрицией!

Снежок превратился в низенького снеговика с грязной скособоченной головой, зато он ему отдал свою шапку. И снеговик курил карандаш.

– Я никого не хотел обидеть, – сказал Арнольд. – Я вас обеих люблю.

Эдит взвизгнула. Мальчик прыгнул, и снеговик рухнул с разбитой спиной.

– Не ври, как это так – обеих? – крикнула Эдит и замахнулась сумочкой на Арнольда. Сумочка расстегнулась, пачка писем вывалилась на снег.

– Слабо тебе подобрать, – сказала Патриция.

Арнольд не шелохнулся. Мальчик разыскивал свой карандаш в останках снеговика.

– Выбирай, Арнольд Мэтьюз. Выбирай прямо сейчас.

– Я или она, – сказала Эдит.

Патриция повернулась к Арнольду спиной. Эдит застыла с открытой, болтающейся на локте сумочкой. Метель, налетев на пачку, ворошила верхнее письмо.

– Ну, вы обе, – сказал он, – обе с катушек долой. Сядьте, поговорим. Ну не плачь ты, Эдит. Сотни мужчин любят не по одной женщине, неужели не читала? Нельзя же так, Эдит. Ну, будь умницей.

Патриция разглядывала стрелы, сердца, старые имена. Эдит смотрела, как треплет письма метель.

– Я выбираю тебя, Патриция, – сказал Арнольд.

Патриция все стояла к нему спиной. Эдит открыла рот, чтобы закричать, но он приложил палец к губам. И что-то шепнул, беззвучно, чтоб не услышала Патриция. Мальчик видел – он уговаривал, успокаивал Эдит, но та все равно завизжала, выскочила из-под навеса и побежала по тропке, и сумочка била ее по бедру.

– Патриция, – сказал Арнольд, – повернись ко мне. Я все сказал. Я тебя выбираю, Патриция.

Мальчик присел на корточки и нашел свой карандаш, насквозь проткнувший снеговику голову. Разогнулся и увидел Патрицию с Арнольдом под ручку.

Снег ему промочил карман, таял в ботинках, забирался за воротник.

– Ох, ну на кого ты похож? – Патриция к нему бросилась, взяла за руки. – Весь до ниточки!

– Просто немножечко снега, – сказал Арнольд, вдруг оказавшийся один под навесом.

– Ну да, немножечко снега, он как льдышка холодный, и ноги хоть выжимай. Сейчас же идем домой!

Все трое стали карабкаться по тропе к главной аллее, и Патриция оставляла под валящим снегом большие, как лошадиные, следы.

– Смотри, вон наш дом! И крыша белая!

– Скоро, скоро придем, моя рыбка.

– Я лучше на улице останусь, буду снеговика лепить, такого, как Арнольд Мэтыоз.

– Ш-ш! Мама ждать будет. Надо идти домой.

– Ничего она не будет. Она с мистером Робертом загуляла. Загуляла, убежала, ухиляла!

– Ты прекрасно знаешь, что мама пошла по магазинам с миссис Партридж, и нечего сочинять разные глупости.

– А вот Арнольд Мэтыоз сочиняет. Сказал, что любит тебя больше Эдит, а сам ей что-то шептал у тебя за спиной.

– Клянусь, это неправда, Патриция. Я совсем не люблю Эдит.

Патриция остановилась.

– Не любишь Эдит?

– Нет, говорю тебе, я тебя люблю. Я совсем ее не люблю. Ох ты, Господи! Да что ж это такое! Ты не веришь? Я тебя люблю, Патриция. Эдит мне – никто. Ну просто я с ней встречался. Я же всегда в парке – А ей говорил, что любишь.

Мальчик оторопело стоял между ними. Почему Патриция так рассердилась? Лицо красное, глаза сверкают. Грудь ходуном. Сквозь дырку в чулке он видел длинные черные волоски. Ну и ножища. Я весь с эту ногу, – он думал. – Мне холодно. Я чаю хочу. У меня в ширинке снег.

Арнольд медленно пятился по тропе.

– Я ей должен был сказать, а то бы она не ушла. Я должен был, Патриция. Ты же видела, она какая. Я ее ненавижу! Честное слово!

– Р-раз! Р-раз! – крикнул мальчик.

Патриция отвесила Арнольду одну оплеуху, другую, дергала его за шарф, колотила локтями. Она избивала его и орала не своим голосом:

– Я тебе покажу, как обманывать Эдит! Свинья ты эдакая! Поганец! Я тебе покажу, как сердце ей разбивать!

Он заслонял от нее лицо, пятился, шатался.

– Патриция! Патриция! Не бей меня! Люди смотрят!

Когда Арнольд упал, две женщины с зонтиками вынырнули из-за куста под валящим снегом.

Патриция стояла над ним:

– Ей врал и мне будешь врать? Вставай, Арнольд Мэтьюз.

Он встал, поправил шарф, утер глаза красным платочком, приподнял шапочку и побрел к навесу.

– А вы? – Патриция повернулась к любопытным. – Постыдились бы! Две старые карги, снежком играются.

Те метнулись за свой куст.

А они с Патрицией, взявшись за руки, пошли снова к главной аллее.

– Я же снеговику шапку оставил! – вспомнил он. – Мою любимую шапку!

– Беги скорей. Семь бед – один ответ. Уж мокрее мокрого.

Он еле нашел свою шапку под снегом. В углу под навесом сидел Арнольд и читал письма, которые вывалила Эдит, медленно переворачивал мокрые листы. Арнольд его не видел, и он, стоя за столбом, не стал мешать Арнольду. Тот внимательно читал каждый лист.

– Что-то долго ты ее отыскивал, – сказала Патриция. – А молодого человека там не видел?

– Нет, – сказал он. – Он ушел.

Дома, в теплой гостиной, Патриция ему опять велела переодеться. Он держал руки у огня, и скоро им стало больно.

– У меня руки подгорели, – сказал он. – И ноги, и лицо.

Она его утешила и потом сказала:

– Ну? Вот видишь. Все прошло, ничего не болит. Не сразу сказка-то сказывается. – Она суетилась, что-то прибирала в гостиной. – Все сегодня наплакались всласть.

Драка

Я стоял в конце спортивной площадки и бесил мистера Сэмюэлса, который жил сразу же за высокой оградой. Мистер Сэмюэлс еженедельно жаловался, что школьники запускают яблоками, мячами и камнями в окно его спальни. Он сидел в шезлонге посреди своего ухоженного садика и пытался читать газету. Я был от него в нескольких метрах. Я играл с ним в гляделки. Он притворялся, что не замечает меня, но я знал, что он знает, что я тут стою, спокойно и нагло. То и дело он поглядывал на меня из-за газеты и тогда видел, что я тихо, строго и одиноко смотрю на него – глаза в глаза. Я решил уйти домой, как только он сдастся. К обеду я все равно опоздал. Я почти его победил, газета дрожала, он пыхтел, но тут незнакомый мальчишка, неслышно подкравшись, стал толкать меня вниз с горы.

Я запустил ему в лицо камнем. Он снял очки, спрятал в карман пальто, снял пальто, аккуратно развесил на ограде и на меня бросился. В пылу схватки я оглянулся и увидел, что мистер Сэмюэлс газету свою сложил на шезлонге, стоит и нас наблюдает. Только зря я оглянулся. Незнакомый мальчишка дважды мне накостылял по затылку. Мистер Сэмюэлс аж подпрыгнул от радости, когда я рухнул у ограды. Я повалялся в пыли, потный, избитый, истерзанный, потом вскочил и приплясывая, боднул мальчишку в живот, и мы покатились, сцепившись. Сквозь мокрые ресницы я видел, что у него хлещет из носу кровь. Это я заехал ему по носу. Он вцепился мне в воротник и таскал меня за волосы.

– Так! Наддай ему! – орал мистер Сэмюэлс.

Мы оба на него глянули. Сжав кулаки, он прыгал по саду. Но тут сразу замер, кашлянул, поправил панаму, пряча от нас глаза, повернул нам спину и потащился к своему шезлонгу.

Мы швыряли в него камешками.

– Я ему покажу «наддай», – сказал мальчишка, когда мы бежали через площадку от воплей мистера Сэмюэлса вниз, по ступенькам, и опять в гору.

Мы вместе пошли домой. Я восхищался его разбитым носом. Он сказал, что глаз у меня, как крутое яйцо, только черного цвета.

– В жизни не видел такой кровищи, – сказал я.

Он сказал, что у меня самый великолепный подбитый глаз во всем Уэльсе, может даже во всей Европе. Спорим – Танни[2] и не снился такой подбитый глаз.

– А у тебя вся рубашка в крови.

– Из меня иногда ведрами хлещет.

На Уолтерс-роуд мы встретили стайку студенток, и я сдвинул шапку набекрень и понадеялся, что глаз у меня с козье вымя, а он распахнул пальто, чтоб они полюбовались на кровавые пятна.

Я был хулиган весь обед, и безобразник, не лучше беспризорника с Песков, и я совершенно забыл о приличиях, и я сидел над саговым пудингом молча, как Танни. В тот вечер я шел в школу с повязкой на глазу. Найдись в доме черная шелковая лента, я шел бы весело, отчаянно, как тот капитан из книжки, которую читала сестра, а сам я тайно читал ночами, с фонариком, под одеялом.

По дороге мальчишка из плохонькой школы, где родители могут ничего не платить, крикнул мне: «Одноглазый!» – хриплым, взрослым голосом. Я – ноль внимания, пошел дальше, посвистывая и вперив здоровый глаз в летние облака, в недоступной оскорблениям выси проплывавшие над Террас-роуд.

Математик сказал:

– Я вижу, мистер Томас на задней парте перенапряг зрение. Надеюсь, не над домашним заданием, джентльмены.

Громче всех хохотал мой сосед по парте Гилберт Рис.

– Я после уроков тебе ноги обломаю! – сказал я.

Взвыв, он заковыляет к кабинету директора. В школе – мертвая тишина. Швейцар подает на подносе записку. Директор просит прощения, сэр, но не могли бы вы тотчас прийти? «И как вас угораздило сломать этому мальчику ногу?» – «Ах, несчастье моей жизни! Боль – адская!» – вопит Гилберт Рис. «Надавил неудачно, – скажу я. – Не рассчитал своей силы. Прошу меня извинить. Но, право же, это пустяшное дело. Позвольте мне вправить эту ногу, сэр». Быстрая манипуляция, треск кости. «Доктор Томас, сэр, к вашим услугам». Миссис Рис – на коленях: «Как мне вас благодарить?» – «Что вы, что вы, сударыня! Мойте ему уши каждое утро. Повыбрасывайте его линейки. Слейте красные и зеленые чернила в сортир».

На уроке рисования мистера Троттера мы рисовали голых девушек, подложив листки под бумагу с изображением вазы, и потом передавали по ряду. У некоторых девушки снабжались довольно странными деталями, у других – русалочьим хвостом. Гилберт Рис рисовал исключительно вазу.

– Как вы насчет женских ножек, сэр?

– Не слышу!

– Можно взять у вас острый ножик, сэр?

– Что бы ты стал делать, если б у тебя был миллион фунтов?

– Купил бы «роллс-ройс», «бугатти» и «бентли» и гонял по двести километров в час.

– А я бы гарем купил и там держал гимназисток.

– А я бы дом купил, как у миссис Котмор-Ричард, и даже в два раза больше, и крикетное поле, и футбольное поле, и свой гараж с механиками и с лифтом.

– И клозет, больше, чем… чем картинная галерея, с бархатными толчками и золотыми цепями, и…

– А я бы сигареты курил с наконечниками из настоящего золота…

– А я бы купил железную дорогу, специально для четвертого «А», и больше бы никого не пускал.

– И Гилберта Риса тоже.

– А ты где дальше всего был?

– В Эдинбург ездил.

– А мой папа был во время войны в Салониках.

– Это где, Сирил?

– Сирил, ты лучше расскажи нам про миссис Пусси Эдварде!

– А мой брат говорит, что он все умеет.

Я дал непростительную волю фантазии и маленькими буковками снизу листка написал: Пусси Эдварде.

– Шухер!

– Прячь картинки!

– Спорим, борзая прибежит быстрей лошади.

Все любили уроки рисования, кроме мистера Троттера.

Вечером, перед тем как идти в гости к моему новому другу, я сидел у себя в комнате возле печки и листал свои тетрадки, исписанные стихами. На обложках у них значилось: «Опасно, не трогать». По стенам у меня висели: Шекспир, Уолтер де ла Map, выдранный из папиного рождественского книжного обозрения, Роберт Броунинг, Руперт Брук,[3] Стаей Омонье,[4] некто с бородой, как потом выяснилось – Уитьер,[5] «Надежда» Уоттса[6] и аттестат воскресной школы, который я, терзаясь стыдом, мечтал запрятать подальше. Стихи, напечатанные в колонке «Вестерн мейл» – «Уэльс день за днем», я прилепил к зеркалу, чтоб краснеть от стыда, но острота ощущения притупилась. Я написал на этом листке наискось, с лихими загогулинами, похищенным гусиным пером: «Промах гения». И мечтал кого-нибудь к себе залучить. «Заходите-заходите. Простите, не убрано. Садитесь. Нет, не сюда! Стул сломан!» – и усадить гостя так, чтобы он случайно увидел стихи. «Нарочно тут прилепил, чтоб краснеть от стыда». Но никто не заходил ко мне, кроме мамы.

Идя к его дому в ранних осенних сумерках по солидному, обсаженному деревьями опустелому деловому кварталу, я читал отрывки из своих стихов и слышал собственный голос, под аккомпанемент моих стучащих наклепок, очень тоненько и чуждо воспарявший в почтенную вечернюю тишь.

Мой разум – бредень, В нем разом вязнут Соблазна бредни, Греха фантазмы, Я свой бредень подсеку, Выберу одну тоску.

Выгляни я из окна на эту улицу, я увидел бы мальчика, в алой шапочке и больших сапогах вышагивающего по мостовой, и подумал бы: «Кто же это такое?» А будь я, глядя так из окна, юной девушкой с лицом Моны Лизы и смолистыми волосами, легшими на щеки наушниками, я бы под купленным в отделе готового платья подростковым костюмчиком угадал мужское загорелое тело и волосатую грудь, и уж непременно бы на ее месте я окликнул его, зазвал: «Не хотите ли чашечку чая? коктейль?» – и в красивой, тяжелыми шторами затененной гостиной, увешанной знаменитыми репродукциями, среди сияния книг и бутылок вина, я слушал бы голос, читавший «Зеленый псалом».

Мороз, устав От лютости, над прахом трав Скорбел. В недоброй вышине Латала траур назло мне Луна, водя из мглы во мглу луча иглу. Мороз шептал. Сторонник тайн и покрывал, От синих звезд таить не мог Он одиночества итог, Пророческих не прятал слез и к уху моему примерз. Мороз узнал От злых ветров и грустных скал, Что в черной глубине земной В подножье году гений мой Положит новизну миров и зелень свежих снов. Мороз в тоске Строгал метель на верстаке, Но, проходя, из-за угла Ревниво даль подстерегла, Как он из ночи рукава ссыпал в мою тоску слова.

«Смотрите! Незнакомый мальчик идет, как принц!» – «Нет-нет! Как волк! Видите, какой размашистый шаг!» И соседняя колокольня поднимает трезвон в мою честь.

Прахом стану в злой Чаще немоты И слепой звездой Кану с высоты, —

читал я. Молодой человек с женщиной под ручку вынырнули из подворотни. Я срочно положил свои стихи на музыку и, проходя мимо них, уже напевал. Небось хихикают теперь, прижавшись друг к другу кошмарными телами. Ишь, меломан, чересчур возвышенный, шибко интеллигентный. Я громко, пронзительно присвистнул, лягнул какую-то магазинную дверь и оглянулся через плечо. Парочка испарилась. Мой пинок пришелся по «Тополям». Ну и где же ваши вшивые тополя, а, мистер? Всего груда камней, миссис «Ферма», справа от ваших окон. Нет, как-нибудь ночью я напишу тут «Жопа» огромными буквами на воротах.

На ступеньках «Люндхерста» стояла женщина с шипящим шпицем, и, поскорей сунув шапку в карман, я проскочил мимо. Ну вот уже и дом Дэна «Дружба», весь в гулком громыхании нот.

Дэн был композитор и поэт. До двенадцати лет написал семь исторических романов, играл на рояле и на скрипке. Его мама вышивала картины гарусом, брат служил в конторе на пристани и классно играл на рояле. Тетя держала в первом этаже частную школу, а отец писал музыку для органа. Все это он мне рассказал, пока шел тогда со мною вместе домой – кровоточа, выпендриваясь перед гимназистками, салютуя мальчишкам в трамвае.

Мать моего нового друга открыла дверь, с мотком шерсти в руке. Дэн в верхней гостиной, услышав, что я пришел, приналег на темп.

– А я и не слышал, как ты звонил, – сказал он, когда я вошел. И с размаху, топыря обе пятерни, налетел на клавиатуру в заключительном бурном аккорде.

В комнате был восхитительный кавардак: шерсть, бумаги, открытые ящики, туда напихано-навалено черт-те что вперемешку, дорогая мебель вся поцарапана и на люстре – жилетка. Я бы жил и жил в этой комнате, писал бы, дрался, разливал бы чернила, за полночь пировал с друзьями, потчевал их шоколадным мороженым, крем-брюле и шарлоткой от Айнона.

Он мне показал свои книги и свои семь романов. Романы все были про битвы, осажденные крепости и королей. «Ранние опыты», – пояснил он.

Он позволил мне подержать скрипку, и она по-кошачьи взвизгнула под моим смычком.

Мы сидели на диване у окна и разговаривали, будто сто лет знакомы. Кто победит: «Лебеди» или «Шпоры»? Когда у девчонок рождаются дети? У кого выше рейтинг за прошлый год – у Арнота или у Клэя?

– Там на дороге мой папа – тот, высокий, руками размахивает.

На трамвайных путях разговаривали двое. Мистер Дженкин будто пытался плыть вдоль рельс, он как бы брассом рассекал воздух и отпихивался ногами, а потом, прихрамывая, задирал одно плечо.

– Может, он драку описывает, – предположил я.

– Или рассказывает мистеру Моррису про калек, – сказал Дэн. – Ты на рояле умеешь?

– Аккорды умею, а мелодию – нет, – сказал я. Мы стали играть в четыре руки.

– Ну и чья же это соната?

Мы создали доктора Перси – величайшего в мире автора пьес для исполнения в четыре руки, и я был Пол Америка, пианист, а Дэн был Виоло де Гамбо.

Я читал ему тетрадь, исписанную стихами. Он слушал глубокомысленно, как Мальчик девяноста лет, склонив голову набок, и очки подрагивали на распухшем носу.

– Это называется «Искажение», – сказал я.

В стекло вплывают вместе, став Одним, пять красных из-за слез Шаров, пять солнц. Бледнее трав Стекло. Пять солнц в одном и врозь. Они, беззвучные, скользят — Красно-бледно-светло-темно, — Их пять в одном, и все одно из слитых из пяти в одно. Восход, расплющенный в закат, Пять мертвых в саване одном, В предсмертных корчах за стеклом, Раздельны, спаяны, круглы, Красны, из-за соленой мглы Слез. Тонут впятером. И гибнут разом. А потом Единственному из пяти дано взойти.

Трамвайный звон улетал мимо дома, к морю, или дальше, к затону. Никогда еще и никто так не слушал. Школа исчезла, оставя по себе на холме Маунт-Плезант разящую сортирами, мышами и раздевалкой дыру, а «Дружба» сияла во тьме неведомого города. В тихой комнате, которая была мне знакома издавна, сидя на пестрых грудах гаруса, одноглазый и распухлоносый, мы отдавали должное нашим талантам. Будущее стлалось за окнами, и через Синглотнский парк, над головами влюбленных, уплывало в дымный, вымощенный стихами Лондон.

Миссис Дженкин заглянула, включила свет:

– Ну вот, так уютней. Не кошки же вы.

Свет спугнул будущее, и мы прогрохотали сонату доктора Перси.

– Нет, это что-то! Прекраснее не бывает! Громче, Америка! – орал Дэн.

– Оставь мне басов-то чуть-чуть! – орал я, но тут нам стали колотить в стенку.

– Это наши Кэри. Мистер Кэри – китобой, – сказал Дэн.

Мы для него играли колоссальную, оглушительную вещь, пока миссис Дженкин не прибежала наверх с шерстью и спицами.

Когда она ушла, Дэн сказал:

– И почему человек должен вечно стыдиться собственной матери?

– Ну, может, с годами пройдет, – сказал я, но я в этом сомневался. На днях, гуляя еще с тремя мальчиками после школы по Главной улице, я увидел маму с миссис Партридж возле кафе «Кордоума». Я знал, что она при всех остановит меня и скажет: «Смотри не опаздывай к чаю», и мне захотелось, чтоб Главная улица разверзлась и поглотила меня. Я любил ее, и я от нее отрекся. «Давайте на ту сторону перейдем, – сказал я, – там у Гриффита на витрине такие матросские сапоги!» Но в витрине рядом с рулоном твида всего-навсего скучал в своем спортивном костюме одинокий манекен.

– До ужина еще полчаса. Что делать будем?

– Может, кто дольше стул на весу продержит? – сказал я.

– Нет, лучше давай газету издадим. На тебе литературная часть, на мне музыка.

– А какое название?

Он написал: «Газета…, редакторы Д. Дженкин и Д. Томас» на крышке выдвинутой из-под дивана шляпной картонки. Д. Томас и Д. Дженкин звучало б ритмичней, но он был хозяин дома.

– Может, «Мейстерзингеры»?

– Нет, чересчур музыкально, – сказал я.

– Тогда – газета «Дружба»?

– Нет, – сказал я. – Я-то в «Гланриде» живу.

Отставив картонку, мы написали: «"Громобой", редакторы Д. Дженкин/Томас» – мелом на листе ватмана и ватман прикнопили к стене.

– Хочешь, комнату нашей работницы посмотрим? – спросил Дэн.

Мы, шепчась, двинулись на чердак.

– Как ее зовут?

– Гильда.

– Молодая?

– Нет, лет двадцать – тридцать.

Кровать была не убрана.

– Мама говорит, работницу всегда унюхаешь. – Он понюхал простыню: – Абсолютно ничего не унюхивается.

В шкатулке у нее оказалась фотография: молодой человек в гольфах.

– Ее ухажер.

– Давай ему придадим усы.

Но тут внизу задвигались, голос крикнул: «Ужинать!» – и мы убежали, оставив открытой шкатулку.

– Надо бы как-нибудь ночью вместе спрятаться у нее под кроватью, – сказал Дэн, когда мы входили в столовую.

Мистер Дженкин, миссис Дженкин, тетя Дэна и его преподобие мистер Беван с миссис Беван сидели за столом.

Мистер Беван произнес молитву. Когда он встал, мне показалось, что он как сидел, так и сидит, до того он был коротконогий.

– Благослови нашу вечерю, – сказал он так, как если бы питал глубокое отвращение к пище. Но едва отзвучал «аминь», он набросился на холодное мясо, как пес.

У миссис Беван, мне показалось, были не все дома. Она смотрела на скатерть, растерянно перебирала нож и вилку. Будто не могла решиться, с чего начать: с мяса или со скатерти.

Мы с Дэном наслаждались, глядя на нее. Он пнул меня ногой, и я рассыпал соль. В суматохе мне удалось капнуть ему на хлеб уксусом.

Все, кроме мистера Бевана, смотрели, как миссис Беван задумчиво водит ножом по краю тарелки, а миссис Дженкин сказала:

– Вы же любите холодную телятину, я надеюсь?

Миссис Беван улыбнулась ей и, ободренная, приступила к еде. У нее были серые волосы и серое лицо. Может, вся она сплошь была серая. Я взялся было ее раздевать, но, дойдя до нижней байковой юбочки и темно-синих штаников до колен, разум мой содрогнулся. Я не осмелился даже расстегнуть ей высокие ботинки, чтоб проверить, серые ли у нее ноги. Она подняла взгляд от тарелки и игриво мне улыбнулась.

Я покраснел и повернулся к мистеру Дженкину, который спрашивал, сколько мне лет. Я ответил, но год себе набавил. Зачем я тогда врал? Я сам удивлялся. Потеряю, например, шапку и найду у себя в комнате, а если мама спросит, где нашел, скажу: «На чердаке» или «Под вешалкой». Было такое острое ощущение в том, чтоб вечно быть начеку и, рассказывая, например, содержание фильма, которого не смотрел, не завраться и не спутать Джека Холта с Ричардом Диксом.

– Пятнадцать и три четверти, – сказал мистер Дженкин. – Очень точный возраст. Я вижу – среди нас математик. Поглядим, удастся ли ему справиться с этой нехитрой задачкой на сложение.

Он доел свой ужин и выложил на тарелку спички.

– Это же не ново, папа, – сказал Дэн.

– Нет, я с огромным удовольствием! – своим самым лучшим голосом сказал я. Я хотел еще сюда прийти. Тут было лучше, чем дома, не говоря уж об этой ненормальной.

Когда я не справился со спичечной задачкой и мистер Дженкин мне показал, как это делается, я благодарил и просил показать снова. В лицемерии почти такая же радость, как во вранье: стыдно и сладко.

– А ты о чем говорил на улице с мистером Моррисом? – спросил Дэн. – Мы тебя видели сверху.

– Рассказывал ему, как мужской хор Суонси исполнял «Мессию». А что?

Мистер Беван не мог больше есть – объелся. Впервые с начала ужина он обвел нас глазами. То, что он увидел, кажется, не порадовало его.

– Как занятия, Дэниел?

– Да ничего.

– Ничего?

– То есть спасибо, очень хорошо, мистер Беван.

– Молодежи следовало бы поучиться выражать свои мысли.

Миссис Беван хихикнула и попросила добавки.

– Можно добавки, – сказала она.

– Ну а у вас, молодой человек, математическая жилка, как я погляжу?

– Нет, сэр, – сказал я. – Я люблю английский язык.

– Он поэт, – сказал Дэн и, кажется, насторожился.

– Собрат по перу, – уточнил мистер Беван и осклабился.

– Мистер Беван опубликовал несколько книг, – сказал мистер Дженкин, – «Прозерпина», «Психея».

– «Орфей», – вставил резко мистер Беван.

– И «Орфей». Вы покажите мистеру Бевану что-нибудь из своих стихов.

– У меня с собой ничего нет, мистер Дженкин.

– Поэт, – сказал мистер Беван, – должен носить свои стихи в голове.

– Да я их прекрасно помню, – сказал я.

– Почитайте-ка мне самое последнее. Мне всегда интересно.

– Ну и компания, – сказала миссис Дженкин. – Поэты, музыканты, проповедники. Нам не хватает только художника, правда?

– Последнее вам, боюсь, не понравится, – сказал я.

– Полагаю, – сказал мистер Беван с улыбкой, – мне самому об этом лучше судить.

– «Ненависть и похоть», – сказал я, мечтая умереть и глядя на зубы мистера Бевана.

Тоскою скотской опален, Увы, не в силах побороть Твоих нашептов, плоть, Я без раскаянья прижму К груди манящий, бедный прах, И страстно пылу моему Ответит мертвый блеск в глазах. Под шорох шелковый костей Я в трупе похоть разбужу, Я лаской успокою жуть. Бей, мертвое, черное, злое, бей меня, бей.

Дэн успел лягнуть меня по бедру в паузе, перед тем как мистер Беван сказал:

– Влияние очевидно. Конечно же, «Бей, бей, бей в холодные серые скалы, о море!»

– Хьюберт знает Теннисона вдоль и поперек, – сказала миссис Беван. – Буквально вдоль и поперек.

– Можно мы пойдем наверх? – спросил Дэн.

– Только не мешайте мистеру Кэри.

И мы тихонько прикрыли за собой дверь и кинулись наверх, зажимая рты руками.

– Ну и ну! – сказал Дэн. – Видал мордочку его преподобия?

Мы изображали его так и эдак и еще слегка подрались на ковре. Снова у Дэна пошла из носу кровь.

– Ерунда, я в секунду могу прекратить. Она у меня течет по заказу.

– Расскажи про миссис Беван. Она сумасшедшая?

– Еще какая. Сама не знает, кто она. Хотела выброситься из окна, а он никакого внимания не обратил, и она прибежала к нам и все рассказала маме.

Постучалась и вошла миссис Беван.

– Не помешаю?

– Что вы, что вы, миссис Беван.

– Хочется чуть-чуть отвлечься, – сказала она. И уселась в кучу шерсти на диване у окна.

– Душно, правда? – сказал Дэн. – Может, я окно открою?

Она глянула на окно.

– Мне нетрудно открыть, если хотите, – сказал Дэн и подмигнул мне.

– Разрешите, я его для вас открою, миссис Беван, – сказал я.

– Приятно, когда окно открыто.

– Притом такое чудное, высокое окно.

– И такой приятный ветерок с моря.

– Лучше не надо, детки, – сказала она. – Просто я посижу и подожду своего мужа.

Она поиграла шерстяными мотками, взяла спицу, тихонько потыкала ею в ладонь.

– А мистер Беван долго у нас пробудет?

– Просто я посижу и подожду своего мужа.

Мы еще с ней поговорили про окна, но она только улыбалась, и разматывала шерсть, и один раз залезла тупым концом длинной спицы себе в ухо. Скоро нам надоело на нее смотреть, и Дэн стал играть на рояле.

– Моя Двадцатая соната, – сказал он. – Она посвящена Бетховену.

А в полдесятого мне уже надо было домой.

Я попрощался с миссис Беван, она помахала мне спицей и сидя сделала реверанс, а внизу мистер Беван протянул мне для пожатия холодные пальцы, и мистер и миссис Дженкин сказали, чтоб я приходил еще, и молчаливая тетя мне подарила батончик «Марса».

– Я тебя провожу чуть-чуть, – сказал Дэн.

Снаружи, из теплой ночи, с мостовой, мы посмотрели на озаренное окно гостиной. Оно одно освещало улицу.

– Смотри! Она!

Лицо миссис Беван было прижато к стеклу, крючковатый нос расплющился, губы стиснулись, и мы бежали всю дорогу до Эверзли-роуд – на случай если вдруг она прыгнет.

На углу Дэн сказал:

– Я тебя должен оставить. Мне еще сегодня скрипичное трио заканчивать.

– Я работаю сейчас над большой поэмой, – сказал я. – Про принцев, волшебников и всякое такое.

И мы пошли по домам – спать.

Необыкновенный Кашлик

Однажды под вечер, в том самом августе, который был особенно ослепителен и горяч, за несколько лет до того, как я понял, что счастлив, Джордж Хупинг, которого мы прозвали Кашлик, Сидни Эванс, Дэн Девис и я на крыше грузовика катили на побережье. Грузовик был шестиколесный, высокий, и очень удобно было с него плевать в крыши обходящих машин и бросаться яблочными огрызками в женщин на обочине. Один огрызок угодил пониже спины мотоциклисту, тот прянул вбок, мы оцепенели, и у Джорджа Хупинга побелело лицо. Если мы его собьем, спокойно рассуждал я, пока мотоциклиста заносило на изгородь, это – насмерть, и меня вырвет на брюки, и, может, Эванса тоже, и всех нас арестуют и повесят, только Джорджу Хупингу ничего не будет, потому что он без яблока.

Но грузовик пролетел мимо, мотоциклист врезался в изгородь, встал, пригрозил нам вслед кулаком, и я ему помахал фуражкой.

– Зря махал, – сказал Сидни Эванс. – Теперь он узнает, из какой мы школы.

Сидни был умный, смуглый, деловой, и у него был бумажник и кошелек.

– Считай, мы уже не в школе.

– Меня попробуй отчисли, – сказал Дэн Девис. Он не собирался переходить в следующий класс: решил податься к отцу в овощную лавку – деньги зарабатывать.

У всех у нас были рюкзачки, кроме Джорджа Хупинга – ему мать дала бумажный сверток, и сверток все время разваливался, – и еще по чемодану. Я свой чемодан прикрыл плащом: там были инициалы «Н. Т.» и каждому понятно, что это чемодан моей сестры. Мы везли в грузовике две палатки, ящик с провизией, еще ящик с чайниками, ложками, ножами и вилками, керосиновую лампу, примус, одеяла и простыни, граммофон, три пластинки и скатерть, которую нам дала мать Джорджа Хупинга.

Мы ехали на две недели в Россили, в поля над пятимильным плавным лукоморьем. Сидни и Дэн там уже были прошлым летом, вернулись черные, понабрались выражений, без конца рассказывали про танцы ночью у костра, про песни в постелях до зари, про то, как пристарковатые девчонки из училища под гогот мальчишек нагишом загорали в скалах. А Джордж пока больше чем на одну ночь из дому не отлучался. Да и то, как он однажды признался мне в выходной, когда дождь лил ливмя и делать было нечего, и мы торчали в бане и до посинения гоняли его морских свинок вдоль лавок – и то не далеко уехал, гостил в Сент-Томасе, в трех милях, у тетки, которая видела сквозь стены и знала, что миссис Хоскин готовит на обед.

– Далеко еще? – спросил Джордж, тайком запихивая поглубже в сверток подтяжки и носки и провожая жадным взглядом зеленые поля, убегающие вдаль так, будто наш грузовик – и не грузовик вовсе, а плот с мотором на океанских волнах. Джорджа буквально от всего тошнило, даже от лакричных лепешек и шербета, и только я один знал, что летом он носит подштанники, на которых вышита красными нитками его фамилия.

– Далеко-далеко, – сказал Дэн.

– Тысячи миль, – сказал я. – Россили в Соединенных Штатах. Мы устроимся на скале, которую колышет на ветру.

– Прикрепим ее к дереву.

– Кашлик на такое дело пожертвует свои подтяжки, – сказал Сидни.

Грузовик взвыл на повороте.

– Оп-ля! Чувствуешь, Кашлик? На одном колесе! – А под нами, за полями и фермами, пуская на дальнем краю пушистый пароходный дымок, уже рассверкалось море.

– Видал, море внизу как сверкает, а, Дэн? – сказал я.

Джордж Хупинг притворился, что не замечает скользкого крена нашей крыши, устрашающей малости моря в далеком низу. Вцепившись в поручни, он сказал:

– А мой папа кита видел.

Он начал уверенно, но моментально сник. Надтреснутый дискант, в потугах нас убедить, сломался в неравной борьбе с ветром. Я понял – он сочиняет что-то такое, чтоб у нас волосы встали дыбом и проклятый грузовик встал бы как вкопанный.

– Твой отец травник – А дымок на горизонте кучерявился белым фонтанчиком, и кит его выпускал через нос, свой черный нос, нос накренившегося парохода.

– И где он его держит, а, Кашлик? В бане?

– Он его в Мадагаскаре видел. У него клыки – вот как отсюда до… до…

– Как отсюда до Мадагаскара!

Но крутой подъем прервал начатый рассказ. Джордж забыл о подвигах папаши – нудного маленького человечка в ермолке и альпаковом пиджачке, день-деньской, бубня, простаивающего в набитой травами лавке, где страдающие радикулитом старцы и попавшие в беду девицы в сумраке ждали его консультаций – и, не отрывая глаз от несущейся на нас громады, ухватился за меня, за Дэна.

– Скорость пятьдесят миль!

– Тормоза отказали, Кашлик!

Как он метнулся от нас, как вцепился обеими руками в поручни – он тянул, он дрожал, он ногой пинал стоящий сзади ящик – и он провел грузовик за поворот, мимо каменного забора, вверх, по более пологому склону, к воротам развалющей фермы.

Сразу, от самых ворот вниз, к пляжу, сбегала тропа. Был прилив, и мы слышали плеск моря. Четыре мальчика на крыше – высокий, смуглый, с правильными чертами и речью, хорошо одетый, светский человек; с красными цевками, торчащими из обтрепавшихся, коротких рукавов, рыжий нескладеха; сутулый очкарик с зачаточным брюшком, вечно развязывающимися шнурками, невероятной походкой; и тощий, быстрый, маленький, вечно перепачканный, кучерявый – увидели впереди свой новый дом на две недели: густые, колкие изгороди – вместо стен; вместо сада – море; сортиром – зеленый овраг, и в самой середке – истрепанное ветром дерево.

Я помогал Дэну разгружаться, пока Сидни расплачивался с водителем, а Джордж бился с калиткой, заглядевшись на отделенных ею уток. И грузовик укатил.

– Давайте построим палатки возле дерева! – сказал Джордж.

– Поставим, – сказал Сидни, отпирая для него калитку.

И мы их поставили – в уголку, от ветра подальше.

– Кто-то должен разжечь примус, – сказал Сидни, и, после того как Джордж обжег себе пальцы, мы уселись возле спальной палатки и говорили про автомобили и радовались, что мы на воле, вместе; мы лениво наслаждались, и все мы помнили, что море плещет о скалы совсем близко внизу и потом откатывает и катит вдаль, а завтра мы будем купаться, играть в мяч и, может быть, мы встретим трех девочек. Старшая – для Сидни, самая некрасивая – для Дэна, самая младшая – для меня. Джордж, разговаривая с девочками, разобьет очки. Слепой как крот, он будет вынужден уйти и наутро скажет: «Простите, что вас бросил, я одно дело вспомнил».

Был шестой час. Папа с мамой кончили пить чай; убрали со стола тарелочки со знаменитыми замками. Папа с газетой, мама с моим носком в неясной сизой дымке уплывали наискось влево, в гору, на какую-то дачу и оттуда слушали дальние детские возгласы над теннисным кортом и думали о том, где и что делает их сын. А я был сам по себе, с друзьями, в поле, жевал былинку и говорил: «Демпси сделает его одной левой» – и думал про то, как огромный кит, которого никогда не видел отец Джорджа, взбивает морскую гладь или горой уходит вниз, под воду.

– Спорим, я первый поле перебегу!

Мы с Дэном побежали по коровьим лепешкам, Джордж пыхтел сзади.

– Пошли к морю.

Сидни – в защитных шортах, как воин – провел нас через плетень с одного поля на другое, ниже, в лес и по вереску, на опушку, к краю обрыва, где дрались возле палатки двое здоровенных малых. Один другого, я видел, укусил за ногу, ловко, свирепо они надавали друг другу по морде, один увернулся, другой наскочил, уложил его ничком. Я узнал Паяльника и Черепушку.

– Привет, Паяльник, Черепушка! – сказал Дэн.

Черепушка завел руку Паяльника за спину, разок-другой ее дерганул и, улыбаясь, поднялся.

– Привет, ребята! Привет, Кашлик! Как твой папаша?

– Спасибо, хорошо.

Паяльник лежа щупал ушибленные кости.

– Привет, ребята! Как ваши папаши?

Они были больше и хуже всех в школе. Каждый божий день они ловили меня до уроков, совали в мусорную корзину и корзину ставили учителю на стол. Иногда мне удавалось выбраться, иногда нет. Паяльник был тощий, Черепушка толстый.

– Мы разбили лагерь на Баттонс-филд, – сказал Сидни.

– А мы тут курс лечения проходим, – сказал Черепушка. – Ну, как наш Кашлик? Дает ему папа пилюли?

Мы собрались на берег – Дэн, Сидни, и Джордж, и я, – мы хотели побыть вместе, друг с другом, бродить, орать у самого моря, бросать в волны камешки, вспоминать разные приключения и наживать новые, чтоб потом было еще о чем вспоминать.

– Мы с вами, – сказал Черепушка.

Он взял под ручку Паяльника, и они пошли за нами, передразнивая разлаженную походку Кашлика и охлестывая прутиками траву.

Дэн спросил с надеждой:

– Вы сюда надолго, Паяльник и Черепушка?

– На две недели, как отдать, Дэвис, Томас, Эванс и Хупинг.

Мы дошли до Мьюслейда, бросились на песок, и я стал его собирать и просеивать между пальцев, а Джордж сквозь свои двойные линзы смотрел неотрывно на море, и Сидни и Дэн ссыпали ему на ноги песок, а Паяльник и Черепушка сидели рядом, как двое стражников.

– Мы хотели было в Ниццу податься, – сказал Паяльник, и он ее срифмовал с чечевицей и ткнул Черепушку под ребра, – но здесь воздух для цвета лица пользительней.

– Почище, чем травки, действует, – сказал Черепушка.

В восторге от своего поразительного остроумия, они снова боролись, кусались, бросали друг другу в глаза песком, пока не полегли от смеха, и Черепушка стал утирать кровь из носа бумажной салфеткой. Джордж лежал укрытый песком по пояс. Я смотрел, как море медленно скользит прочь и над ним ссорятся чайки, а солнце начинает смирно сползать к закату.

– Гляньте на Кашлика, – сказал Паяльник. – Правда, необыкновенный? Из песка растет! У Кашлика нету ног.

– Бедный Кашлик, – сказал Черепушка. – Самый необыкновенный мальчик на свете.

– Необыкновенный, – сказали они хором. – Необыкновенный, необыкновенный, необыкновенный.

И они сочинили песню и дирижировали своими прутиками.

– Он не мо-жет плавать.

– Он не мо-жет бегать.

– Он не мо-жет учиться.

– Не мо-жет мяч гонять.

– Не мо-жет в лапту играть.

– Не мо-жет писать.

Джордж стряхнул с себя песок:

– Могу!

– Плавать можешь?

– Бегать можешь?

– Мяч гонять можешь?

– Отстаньте вы от него, – сказал Дэн.

Они, сопя, вплотную на нас надвинулись. Море убегало уже во всю прыть. Мрачным голосом, грозя пальцем, Паяльник сказал:

– Ну, по всей правде, Кашлик, ты необыкновенный? Очень даже необыкновенный? Говори – да или нет?

– Без всяких – да или нет? – сказал Черепушка.

– Нет, – сказал Кашлик. – Я могу плавать, и могу бегать, и я умею играть в крикет. Я никого не боюсь.

Я сказал:

– Он в прошлом году был вторым в классе.

– О! Значит, он необыкновенный. Нет? Был вторым, может и первым заделаться. Хотя это ж чересчур обыкновенно. Кашлик пусть остается вторым.

– Ответ получен, – сказал Черепушка. – Кашлик необыкновенный!

И опять они запели.

– Он отлично бегает, – сказал Дэн.

– Это еще доказать надо. Мы вот с Черепушкой сегодня все Россили пробежали. Черепушка не даст соврать.

– До последнего сантиметрика.

– Может, Кашлик тоже пробежит?

– И пробегу, – сказал Джордж.

– Ну валяй.

– Не хочу.

– Необыкновенный Кашлик не может бегать, – пели они, – не может, не может, не может.

Три девочки, все милые, все в белых коротеньких брючках, держась за руки, появились из-за скал. Руки, ноги и шеи у всех у них были шоколадного цвета. Они улыбались, и я видел сверкание зубов. Они ступили на песок, и Паяльник с Черепушкой заткнулись. Сидни пригладил волосы, встал, небрежно сунул руки в карманы и шагнул к девушкам, а те, стоя тесно рядышком, коричневые, золотые, не слишком внимательно любовались закатом, теребили шарфики и улыбались друг дружке. Сидни остановился перед ними, осклабился:

– Привет, Гуинет! Ты меня не узнаешь?

– Ах, скажи-ите, – шепнул Дэн у меня над ухом и комически откозырял Кашлику, все не отрывавшему глаз от убегавшего моря.

– Какой сюрприз! – сказала самая высокая девочка. Легкими, летающими жестами, будто раздавала цветы, она представила Пегги и Джин. Я прикинул: без толстой Пегги – кривоватые ноги, стрижка под мальчика – я могу легко обойтись, она явно для Дэна; Сиднина Гуинет, роскошная штучка лет аж шестнадцати, неприступна и безукоризненна, как девица из магазина Бена Эвана; а вот Джин, застенчивая, кудрявая, с соломенными волосами, создана для меня. Мы с Дэном медленно двинулись к девочкам.

Я выдал два замечания: «Помни, Сидни, двоеженство запрещено» и «Простите, не успели подать вам прилив».

Джин улыбнулась, ввинчивая пятку в песок, а я приподнял кепку:

– Привет!

Кепка свалилась к ее ногам. Я нагнулся, и три куска сахара высыпались у меня из кармана.

– Я лошадь кормил, – сказал я и покраснел, потому что все три девочки расхохотались.

Можно было расшаркаться, широко метя песок кепкой, послать им непринужденный воздушный поцелуй, назвать сеньоритами и наверняка заставить их улыбнуться. Или, например, стать в отдалении, это даже лучше, волосы мои развевал бы ветер, хотя ветра в тот вечер не было и помину, и, окутанный тайной, я бы разглядывал солнце, гордо не удостаивая девочек ни единым словом. Но конечно, у меня горели бы уши, и внутри меня сосала бы пустота, внутри меня переполняли бы голоса, гудели, как в раковине. «Скорей, скорей что-нибудь им скажи, пока не ушли!» – надсаживался бы самый настойчивый голос, нарушая томительное молчание, пока я стоял бы, как Валентино,[7] на краю ослепительной невидимой песчаной арены.

– Правда, тут здорово! – сказал я.

Я обращался к одной только Джин. Вот она любовь, думал я, когда она кивнула головкой, откинула кудри, сказала:

– Лучше даже, чем в Портколе.

Паяльник и Черепушка были два бандита из ночного кошмара. Я про них забыл, когда мы с Джин стали подниматься в скалы, но я оглянулся, чтобы проверить, не цепляются ли они снова к Джорджу, не дерутся ли между собой, и увидел, как Джордж скрывается за утесом, а они внизу разговаривают с Сидни и с девочками.

– Тебя как зовут?

Я сказал.

– Валлийское имя, – сказала она.

– Вот у тебя имя красивое.

– Ну! Самое обыкновенное.

– Я тебя увижу еще?

– Если хочешь.

– Конечно хочу! Можно завтра утром вместе пойти купаться. Или орлиные яйца искать. Здесь орлы водятся, ты знала?

– Нет, – сказала она. – А кто этот красивый мальчик, высокий и брюки грязные?

– Вовсе он не красивый, это Паяльник. Он в жизни не моется, не причесывается и вообще хулиган и врун.

– А по-моему, он красивый.

Мы пошли на Баттонс-филд, я показал ей наши палатки изнутри, дал яблоко из запасов Джорджа.

– Мне бы сигаретку, – сказала она.

Уже стемнело, когда пришли остальные. Паяльник и Черепушка оба держались за ручку с Гуинет, Сидни шел с Пегги, а сзади, посвистывая, руки в карманах, шел Дэн.

– Вот это парочка, – сказал Паяльник. – Сидят наедине и хоть бы за ручки взялись. Тебе лечиться надо, – сказал он мне.

– Эдак род людской переведется! – сказал Черепушка.

– Ой, да ну тебя! – сказала Гуинет. Она его отпихнула, но она хохотала, и она ничего не сказала, когда он облапил ее.

– Не развести ли нам огонек? – сказал Паяльник.

Джин всплеснула руками, как актриса. Я знал, конечно, что ее люблю, но мне абсолютно не нравилось все, что она говорила и делала.

– А кто будет разводить?

– Пускай он, у него получится. – И она ткнула в меня пальцем.

Мы с Дэном собрали хворост, и к тому времени, когда совсем стемнело, у нас уже трещало пламя. В спальной палатке, прижавшись друг к другу, сидели Паяльник и Джин. Ее золотистая головка была у него на плече. Рядом шушукались Черепушка и Гуинет. Бедный Сидни держал за руку Пегги.

– Теплая компашка, а? – сказал я, глядя, как Джин улыбается огненной тьме.

– Потяни меня за палец, – сказал Дэн.

Мы сидели у костра на краю луга. Совсем далеко, отступив, еще шумело море. Мы слушали голоса ночных птиц: «У-у! У-у!»

– Не люблю я этих сов. Глаза могут выцарапать! – сказал Дэн, чтобы не слышать тихого говора в палатке. Хохот Гуинет проплыл по ставшему вдруг из черного лунным лугу, но Джин, сидя с этим чудовищем в теплой укромности, молчала и улыбалась. Я знал: ее ручка в руке Паяльника.

– Ох эти женщины, – сказал я.

Дэн сплюнул в костер.

Мы, старые, одинокие, чуждые желаниям, сидели в ночи, когда в световой круг призраком вошел Джордж и так стоял, дрожа, пока я не сказал:

– Где ты был? Куда запропастился? Чего дрожишь? Паяльник и Черепушка выглянули из палатки.

– А, Кашлик, привет! Как твой папаша? Ты где это шлялся? Где тебя носило?

Джордж Хупинг еле стоял на ногах. Я протянул было руку – его поддержать, но он ее оттолкнул.

– Я пробежал Россили! До последнего сантиметрика! Вы говорили, я не могу, а я пробежал! Я все время бежал!

В палатке поставили на патефон пластинку. «Нет, нет, Наннет».

– Все время бежал? В темноте, а, Кашлик?

– И – спорим – побыстрей вас бежал! – сказал Джордж.

– Это уж точно, – сказал Паяльник.

– Ты что думаешь, мы десять километров бежали? – сказал Черепушка.

Пластинку сменили на «Чай для двоих».

– Слыхали? Вот это да! Вот это необыкновенно! Я ж говорю – необыкновенный Кашлик. Всю ночь бежать!

– Необыкновенный, необыкновенный, необыкновенный Кашлик! – сказали они в один голос.

Как один человек о двух головах, они тянулись из палатки во тьму следом за собственным гоготом. А когда я опять оглянулся на Джорджа, он лежал навзничь и крепко спал в высокой траве и пламя подбиралось к его волосам.

Ну прямо щенки

Забившись от ветра под железнодорожную арку, я одиноко смотрел на далеко убегавший в ранние сумерки грязный песок – несколько мальчишек, две-три торопливых парочки на берегу, – когда двое молодых людей как из-под земли выросли рядом и спички, чиркнув, озарили лица под кепками в крупную клетку.

У одного была симпатичная физиономия: брови, смешно спешащие к вискам, глаза темные, теплые, глубоко посаженные, простодушные, и пухлый, мягкий рот. У другого – боксерский нос и тяжелый подбородок в рыжей щетине.

Мы смотрели, как выбегают из маслянистого моря мальчишки. Голоса взрывались под гулкой аркой и таяли. Потом скрылись из виду парочки. Влюбленные исчезли за дюнами, лежали теперь среди мятых жестянок и бутылок ушедшего лета, овеваемые старой бумагой, и поблизости не осталось ни единой разумной души. Незнакомцы жались по стенке, глубоко засунув руки в карманы, посверкивали сигаретами и смотрели, наверно, в загустевавшую над пустынным песком темноту, а может, у них были закрыты глаза.

Сотрясая наше прибежище, громыхнул наверху поезд. Над берегом вслед исчезающему составу слетелись кучевые дымные облака – пустотелые огромные птицы на рваных, черных, как туннели, крыльях – и тотчас лениво рассыпались; сквозь воздушное сито просеялась сажа и ссыпала на песок искры, на полпути заглатываемые влажной тьмой. Прошлой ночью быстрые маленькие оборванцы гнулись тут и цеплялись за шпалы, и прошлепал пять километров вдоль рельс одинокий торжественный мусорщик с мятым мешком из-под угля и железной клюкой. Теперь они спали, подоткнутые рогожей, на запасном пути, на платформе с углем, сунув головы в корзины, с соломой в бородах, или валялись на свалке у пивной «Фишгард», где доплясываются до каталажки любители денатурата и женщины кулями тряпья застревают в дверях и в проемах сочащихся стен и ждут сутенеров или пожарников. Ночь разгулялась вовсю. Ветер переменился. Стал накрапывать дождик. Отступал вслед за морем песок. Мы стояли в зябком, зыбком укрытии и слышали задушливое бормотание города, маневры товарняков, сирену на пристани, дальнюю перекличку осипших трамваев, сиротливый собачий лай, неопределимые звуки: цоканье по железу, скрип отдаленного дерева, хлопанье двери там, где заведомо не было дома, закашлявшийся, как овца, мотор на горе.

Высеченные из камня сквозной арки, две курящие статуи в кепках, без воротников – смотритель, свидетель, – стояли рядом со мной, без пути, без дела, на краю хлещущей, почти зимней ночи. Я подержал спичку так, чтоб и они увидели мое лицо в нервных театральных тенях, глаза, таинственно запавшие на пугающей, наверно, бледности, чтоб мой юный облик всколыхнул их воображение: пусть призадумаются, кто я такой, пока я тут ломаю себе голову над тем, каким их ветром сюда занесло.

Почему молодой человек с тихим лицом, с бровями прирученного черта, стоит как зажавшее в зубах светляка каменное изваяние? Такому бы ласковую подружку, чтоб журила, таскала бы плакать вместе в кино, и детишек, скачущих на Родни-стрит по веселой кухне. Зачем стоять и молчать под аркой кошмарной ночью отжившего гнусного лета, когда девушки ждут, готовые вспыхнуть и загореться, в ночном кафе Раббиотти, а в баре «Прибрежный» играют в кегли и полыхает камин, и там та смуглая нежная девочка с разного цвета глазами, и открыты все биллиардные, и только в одну, на Главной улице, не пускают без галстука, и в запертых парках ждут крытые пустые эстрады, а через забор перемахнуть пара пустяков?

Где-то в ночи направо били башенные часы, били много раз, я не сосчитал.

А этому, в двух шагах от меня, – ему бы горланить на улице, подпирать по забегаловкам стойки, хвастаться, ругаться и драться, шушукаться на скачках с букмекерами. Вот что ему бы шло. Зачем же ежиться тут рядом со мной и с этим печальным типом, слушать, как мы дышим, как шуршит море, и ветер гонит сквозь арку песок, и звякает цепью пес, и стонет туманный горн, и где-то за тридевять земель прогромыхивает трамвай? Зачем смотреть, как вспыхивает спичка, вырывая из темноты мальчишеское пристальное лицо, и маяк величаво поводит лучом, – зачем, когда дрогнущий, мокнущий город, пабы, клубы, притоны, арки близ променада кишат друзьями и недругами? Играл бы себе при свечке в очко на дровяном складе.

В низких домиках усаживались ужинать под грохот радио, дочкин хахаль дожидался за стенкой. У соседей читали газету и разжаривали остывшую с обеда картошку. Повыше играли в карты. На самой горе принимали гостей, неплотно задернув в гостиной шторы. А с остывшего края этой веселой ночи в мой слух натекало море.

Один из незнакомцев сказал неожиданно высоким, звонким голосом:

– И чего мы тут не видели?

– Арку говенную, – сказал другой.

– А ведь холодно, – сказал я.

– Да, не очень уютно, – сказал высокий голос того, невидимого теперь, с приятным лицом. – Приходилось бывать в отелях и поприличней.

– В «Савой» бы сейчас, – отозвался другой. Мы долго молчали.

– И часто ты тут стоишь? – спросил приятный. У него, похоже, так и не ломался голос.

– Нет, в первый раз. Иногда я под Бринмиллской аркой стою.

– А старый пирс не пробовал?

– В дождь не очень-то там постоишь.

– Ну, я думал под балками.

– Нет, никогда там не был.

– Том каждое воскресенье под пирсом, – сказал мордастый обиженно, – а мне ему в бумажке обед таскать.

– Опять поезд, – сказал я. Он раскатился над нами, громыхнул аркой, пронзил нас взвизгом колес, оглушил, ослепил искрами, смял жуткой тяжестью, так что очнулись мы уже сплюснутые и черные в арочной братской могиле. Провалившись во тьму, город лишился голоса. Трамваи дотренькались до немоты. Море втихую отстирывало пятна доков. В живых оставались мы трое.

Один сказал:

– Нет, без дома это не жизнь.

– Так у вас дома нет? – спросил я.

– Почему, есть, конечно.

– И у меня есть.

– А я живу возле Гуимдонкинского парка, – сказал я.

– Том и в темном парке любит посидеть. Говорит, сов слушает.

– У меня знакомый есть, он в деревне жил, под Бриджендом, – сказал Том, – так там во время войны строили укрепления и всех птиц перепортили. Этот мой знакомый говорит, кукушку и петуха из Бридженда всегда отличишь. Кукушка вообще невесть что несет, а петух кричит: «Кухерхерку!».

– Херку! – оживилась арка.

– Тебе-то зачем под аркой торчать? – сказал Том. – Дома тепло. Занавески задернул и сиди себе уютно у огонька. Сегодня по радио Грейси.[8] Чем шляться под луной.

– Я не хочу домой, не хочу у огонька. Мне там делать нечего, я не хочу ложиться спать. Я люблю так стоять и ничего не делать, в темноте, один.

И правда. Я был ночной одинокий бродяга. Я любил слоняться за полночь, в дождь, когда выцвели окна, а я один, живой, бреду по безлюдью, по лоснящимся рельсам на пустой Главной улице, под огромной, пригорюнившейся над дрогнущим шпилем луной. Никогда я так живо не чувствовал себя частицей всего обрушившегося на меня мироздания, никогда меня так не распирала любовь, и гордость, и жалость, и печаль, и я был не только я, я в себе чувствовал сразу все – живую землю, на которой я был призван страдать, чужие миры, Марс, Венеру, Паяльника и Черепушку, и все они были во мне – далекие китайцы, надменные девушки и сговорчивые, и солдаты, громилы, полицейские, и капризные, бдительные покупатели старых книг, и злые оборвыши, попрошайничающие возле музея, и гордые, неподступные павы, длинноного плывущие из модных лавок в колыхании шелков, сквозь сверкание стекла и стали. Я набредал на развалины в богатом квартале, я заходил в пустые гостиные, застывал на лестнице, смотрел сквозь выбитые окна на море, или я ни на что не смотрел, или смотрел, как один за другим гаснут на улице фонари. Или я заходил в недостроенный дом, где застряло между стропилами небо, где хоронятся кошки и голым скелетом спальни бренчит ветер.

– Вот вы говорите, – сказал я, – а сами почему не дома?

– Я не хочу домой, – сказал Том.

– И я не то чтобы очень, – сказал его приятель.

Вспыхнула спичка, их головы качнулись, расплылись по стене, зыбкие тени быков и балок стали больше, стали меньше. Том начал свой рассказ. Я задумался еще об одном незнакомце, который, бредя по песку мимо арки, вдруг услышит звонкий голос откуда-то из дыры.

Я думал про этого человека, как он от страха пригнется, отпрянет, как обманывающий финтом футболист кинется сквозь шершавую тьму к огням за полотном, и я пропустил начало рассказа и вспомнил про голос Тома уже на середине фразы.

– …к ним подошли и говорим: «Какая прекрасная погода». А уж чего там прекрасного. Вокруг ни души. Мы спросили, как их звать, они спросили, как нас. Ну мы, значит, идем. Уолтер им травит про веселую вечеринку в Мельбе, про то, что там творилось в женской уборной. Теноров выкуривали как крыс.

– Ну и как их звали? – спросил я.

– Дорис и Норма, – сказал Уолтер.

– И мы пошли к дюнам, – сказал Том. – Уолтер с Дорис, я с Нормой. Норма работала в прачечной. Идем, разговариваем, то-се, и всего-то несколько минут мы шли, а я уже чувствую, Господи, что по уши влюбился в девчонку, хоть она вовсе не красавица.

Он ее описал. Я отчетливо ее себе представил. Круглое, милое лицо, веселые карие глаза, добрый теплый рот, густая стрижка, толстые ноги, широкий зад, явные с первых слов Тома, чинно поплыли по песку – платье в горошек под промозглой моросью, на красных руках модные перчатки, золотой поясок, за который заткнут газовый платочек, синяя сумка: письма, бутерброды, билет на автобус, шиллинг.

– Дорис – та красивая была, – сказал Том. – Нарядная, подтянутая, острая вся, как нож. Мне было двадцать шесть. Я в жизни пока не влюблялся, иду вдоль Тоу по песку, глазею на Норму и пальцем не смею перчатки ее коснуться. А Уолтер уже обнимает Дорис.

Они укрылись в дюнах. На них тотчас свалилась ночь. Уолтер подступался к Дорис, лапал ее, шутил, а Том сидел рядом с Нормой и, расхрабрившись, держал ее руку в холодной перчатке и поверял все свои тайны. Сколько ему лет, какая у него работа. Вечерком он любит посидеть за хорошей книжкой. Выяснилось, что Норма любит танцы. Совпадение: он тоже. Оказалось, что Норма и Дорис сестры. «Вот бы никогда не подумал. Ты такая красивая, я тебя люблю».

Кончилась ночь рассказов под аркой. Началась ночь любви среди дюн. Арка выросла до неба. Рядом, затаясь во тьме, молчал город. Я своднически подглядывал из-за куста, как Том кладет руку на грудь Норме. «Нет, не надо!» Уолтер и Дорис тихо лежат рядом. Слышно, как муха пролетит.

– И что интересно, – сказал Том, – скоро мы все уселись в кружок на песке и улыбались друг дружке. А потом тихо сдвинулись по песку в темноте, без единого слова. И Дорис лежала со мной, а Норма была с Уолтером.

– Зачем же было меняться, если вы полюбили ее? – спросил я.

– Сам не понимаю, – сказал Том. – Каждую ночь все думаю, думаю.

– Это в октябре было, – сказал Уолтер.

И Том продолжал:

– Мы их до июля, считай, не видели. Я не мог поглядеть в глаза Норме. А тут они обе на нас подали на отцовство, а мистеру Льюису, мировому судье, восемьдесят лет, и он глухой как тетерев. Приложил к уху трубку, а Норма и Дорис показания давали. Потом давали показания мы, и он совсем запутался. В конце концов покачал головой, ткнул в нас трубкой и говорит: «Ну прямо щенки!»

Вдруг я вспомнил, как холодно. Стал растирать закоченевшие пальцы. Господи! Всю ночь проторчать на холоде. Слушать длинный, несуразный рассказ студеной, арочной, арктической ночью.

– И что потом? – спросил я.

Уолтер ответил:

– Я женился на Норме, а Том на Дорис. Мы обязаны были поступить с ними по-честному, верно? Вот Том и не хочет домой. Всегда только под утро домой приходит. А я уж с ним за компанию, чтоб не скучал. Он мой брат.

Мне было до дому десять минут бегом. Я поднял воротник, натянул на уши шапку.

– И что интересно, – сказал Том, – я люблю Норму, а Уолтер не любит Норму и не любит Дорис. У нас двое прекрасных парней. Я своего назвал Норман.

Мы пожали друг другу руки.

– Ну пока, – сказал Уолтер.

– Я всегда где-нибудь тут, – сказал Том.

– Покедова бонжур!

Я выскочил из-под арки, махнул через Трафальгар-террас и дунул вверх по крутой улице.

Там, где течет Тоу

Мистер Хамфриз, мистер Робертс и мистер Томас-младший постучали в дверь небольшой виллы мистера Эмлина Эванса под названием «Лавенгро»[9] ровно в девять часов вечера. Затаясь за кустом вероники, они выжидали, пока мистер Эванс проследует в шлепанцах из домашних недр и одолеет задвижки и засовы.

Мистер Хамфриз был школьный учитель, высокий блондин, заика, автор не принесшего славы романа.

Мистер Робертс, веселый, потасканный, не первой молодости господин, страховой агент, по должности прозываемый труполовом, среди друзей был известен как Берке и Хэр,[10] валлийский патриот. Одно время он отправлял важную должность в пивоваренном деле.

Мистер Томас-младший, в данный момент безработный, вскорости предполагал отправиться в Лондон – делать карьеру свободного журналиста в Челси. Будучи гол как сокол, он смутно рассчитывал, что харч заменят ему женщины.

Мистер Эванс открыл дверь, фонарный луч прошелся вдоль подъездной дорожки, осветил гараж, курятник, решительно миновав шушукающийся куст, и трое друзей выскочили оттуда с грозным криком: «Впускайте! ОГПУ!»

– Пришли за подрывной литературой, – заикнувшись, объявил мистер Хамфриз и, салютуя, выкинул руку.

– Хайль! И мы, между прочим, знаем, где ее искать, – сказал мистер Робертс.

Мистер Эванс отвел фонарик.

– Заходите, ребятки. Холодно. Выпьете по рюмашке. У меня, правда, только померанцевая настойка, – прибавил он.

Они сняли пальто и шляпы, сложили внизу на перила и, переговариваясь вполголоса, чтоб не разбудить двойняшек Джорджа и Селию, прошли за мистером Эвансом в его кабинет.

– А иде хроза морей, мистер Эванс? – произнес мистер Робертс под кокни. Грея руки у камина, он с улыбкой удивления, хоть каждую пятницу посещал этот дом, обозрел чинные ряды книг, изысканное откидное бюро, переводившее комнату в ранг кабинета, сверкающие напольные часы, фотографии детей, застывших в ожидании птички, домашнее, прочное, восхитительное, такое забористое вино в пивной бутыли, прикорнувшего на протертом ковре кота. – Не чуждая буржуазности?

Сам он был бездомный холостяк с прошлым, в долгу как в шелку, и ему доставляла удовольствие сладкая зависть к одомашенным, женатым друзьям и возможность их подначивать запанибрата.

– На кухне, – сказал мистер Эванс, раздавая стаканы.

– Единственное достойное место для женщины, – с душой произнес мистер Робертс – За одним исключением.

Мистер Хамфриз и мистер Томас расставили стулья у камелька, и все четверо со стаканами в руках расположились рядышком. Помолчали. Исподтишка поглядывали друг на друга, потягивали винцо, вздыхали, курили сигареты, которые мистер Эванс извлек из шашечной коробки, и мистер Хамфриз кивнул разок на часы, подмигнул и приложил к губам палец. Но вот гости чуть-чуть согрелись, настойка подействовала, они забыли про холод и мрак за окном, и мистер Эванс сказал, подавляя тайную дрожь восторга:

– Жена через полчаса ляжет. Тут и поработаем. Принесли свое?

– И орудия в том числе. – Мистер Робертс похлопал себя по карману.

– А пока – кто промолвит одно слово, тот что? – спросил мистер Томас.

Мистер Хамфриз опять подмигнул:

– Тот ее и съест!

– Я ждал сегодняшнего вечера, как ждал, бывало, мальчишкой субботы, – сказал мистер Эванс. – Мне тогда давали пенни. И я на всю сумму покупал леденцы.

Он был коммивояжер, продавал резину – резиновые игрушки, спринцовки, коврики для ванных. Иногда мистер Робертс, поддразнивая, называл это торговлей для бедных. «Нет, нет и нет! – говорил мистер Эванс – Посмотрите мои образцы, сами убедитесь». Он был социалист.

– А я на свой пенни покупал, бывало, пачку «Синдереллы», – сказал мистер Робертс, – и курил на бойне. Сладчайший дымок на свете. Теперь их что-то не видать.

– А помните старого Джима? Сторож на бойне? – спросил мистер Эванс.

– Ну, это уже после моих времен. Я не такой зеленый юнец, как вы, ребятки.

– Вы-то старый, мистер Робертс? Вспомните про Дж. Б. Ш.[11]

– Нет, такое мне не грозит, я неисправимый потребитель в пищу зверей и птиц, – сказал мистер Робертс.

– А цветы вы тоже потребляете?[12]

– Э! Вы, литераторы, что-то шибко умно для меня говорите. Пожалейте бедного старого мародера.

– Ну так вот, он на пари запускал руку в ящик с потрохами и оттуда вытаскивал крысу с переломанной шеей – и всего за кружку пива.

– Зато же и пиво тогда было!

– Стоп, стоп, стоп! – Мистер Хамфриз постучал по столу стаканом. – Не распыляйтесь, нам все эти истории пригодятся, – сказал он. – Занесен ли в ваши анналы этот анекдот про скотобойню, мистер Томас?

– Я его запомню.

– Не забывайте, пока все – исключительно пристрелка, говорим наобум, – сказал мистер Хамфриз.

– Да, Родрик,[13] – быстро сказал мистер Томас.

Мистер Робертс заткнул уши.

– Непосвященным это непонятно! – сказал он. – Я дико извиняюсь, конечно. Мистер Эванс, у вас не найдется, например, пугача? Хочется попугать некоторых, чтоб поменьше своей образованностью щеголяли. Я вам, кстати, никогда не рассказывал, как я читал на конференции о становлении Лондона лекцию «Преодоление темноты». Ну, доложу я вам! Я толковал все время про Джека Лондона, а когда мне намекнули, что я уклонился от темы, я ответил: «Положим, это моя темнота, но разве мы ее не преодолели?» Им было нечем крыть. Миссис Дэвис сидела в первом ряду, помните миссис Дэвис? Еще читала эту первую лекцию про У. Дж. Лока[14] и посредине сбилась. Сказала: «У самар Вратарии».[15]

– Стоп, стоп, стоп! – простонал мистер Хамфриз. – Приберегите это на потом!

– Еще померанцевой?

– Как шелковая скользит, мистер Эванс.

– Как грудное молочко.

– Скажете, когда хватит, мистер Робертс? Как?

– Слово из трех букв, но означающее вопрос. Спасибо! Я это на спичечном коробке вычитал.

– Почему бы, например, их не пустить под комиксы? Весь прилавок бы разнесли, чтобы узнать, что Дафна делала дальше, – сказал мистер Хамфриз.

Он прикусил язык и с опаской вгляделся в лица друзей. Дафной звали ту самую соломенную вдову в Манслтоне, по чьей милости мистер Робертс утратил и свою репутацию, и свою важную должность в пивоваренном деле. Он имел обыкновение отсылать ей на дом бутылки бесплатно, он купил ей посудную горку, подарил сто фунтов и кольцо своей матери. Она же в ответ устраивала пышные пиршества, на которые никогда его не приглашала. Но только один мистер Томас заметил имя и поспешил сказать:

– Нет, мистер Хамфриз, туалетные рулоны тут больше бы подошли.

– Когда я бывал в Лондоне, – сказал мистер Робертс, – я останавливался на Полмер-грин у четы по фамилии Армитидж. Он был садовник. Так они каждый божий день оставляли друг другу послания на туалетной бумаге.

– Когда садовник продает свою родину? – сказал мистер Эванс. – Когда продает настурции.

Он всегда себя чувствовал чуть-чуть не на своем месте во время этих посиделок у него в доме, и он опасался, что миссис Эванс вот-вот неодобрительно нагрянет из кухни.

– Часто приходилось использовать, например: «Милый Том, не забудь, к чаю придут Уоткинсы» или «Милой Пегги на память от Тома». Мистер Армитидж был приверженец Мосли.[16]

– Бандиты! – сказал мистер Хамфриз.

– Нет, кроме шуток, а вот что делать с обезличиванием индивидуальности? – спросил мистер Эванс.

Мод была еще на кухне. Он слушал, как она гремит тарелками.

– Отвечая вопросом на вопрос, – мистер Робертс положил ладонь на колено мистера Эванса, – какая уж сейчас индивидуальность? Массовый век порождает массового человека. Машина производит робота.

– В качестве своего раба, – отчеканил мистер Хамфриз. – Заметьте: не своего хозяина.

– Вот именно. То-то и оно. Тирания механизмов, мистер Хамфриз. А расплачиваться за все живому человеку.

– Кому еще налить?

Мистер Робертс перевернул свой стакан вверх дном.

– У нас в Лланелли это означало: «Я тут любого уложу одной левой». Но, если серьезно, мистер Эванс прав: старомодный индивидуалист сейчас – как квадратный гвоздь в круглой дырке.

– И никаких гвоздей! – сказал мистер Томас.

– Возьмите хотя бы наших национальных – как на той неделе выразился Наблюдатель – недолидеров.

– Возьмите их себе, мистер Робертс, мы уж как-нибудь нашими крысами обойдемся, – сказал мистер Эванс и нервно хохотнул.

Кухня затихла. Мод управилась с хозяйством.

– Наблюдатель – Nom de plum Бэзила Дорс-Уильямса, – сказал мистер Хамфриз. – Кто-нибудь знал?

– Nom de guerre.[17] Видели, как он разделал Рэмзи Мака? «Овца в волчьей шкуре»?

– Знаю я его! – скривился мистер Робертс – И блевать я на него хотел.

Миссис Эванс услышала последнюю ремарку, входя в комнату.

Это была тощая женщина с горестными морщинами, усталыми руками, остатками прекрасных темных глаз и надменным носом. Женщина незыблемая, она однажды в сочельник полтора часа выслушивала мистера Робертса, описывавшего свой геморрой, и, не протестуя, позволяла ему характеризовать последний как «гроздья гнева». В трезвом виде мистер Робертс к ней адресовался «сударыня» и ограничивал свою речь темами погоды и насморка. Он вскочил, уступая ей свой стул.

– Нет, благодарю вас, мистер Робертс, – сказал она жестким, четким голосом. – Я сейчас же иду спать. Не выношу этот холод.

Иди-ка ты спать, дурнушка Мод,[18] – подумал мистер Томас.

– Не хотите ли немного согреться, миссис Эванс, перед тем как нас покинуть? – сказал он.

Она покачала головой, кисло улыбнулась друзьям и сказала мистеру Эвансу:

– Прибери за собой, прежде чем лечь.

– Спокойной ночи, миссис Эванс.

– Мы позже двенадцати не засидимся, Мод. Я обещаю. Самбо я выпущу.

– Спокойной ночи, сударыня.

Спи покрепче, воображала.

– Я не буду больше вас беспокоить, господа, – сказала она. – То, что оставлено от померанцевой на Рождество, – в обувном чулане, Эмлин. Зря ее не лейте. Спокойной ночи.

Мистер Эванс поднял брови и присвистнул.

– Фью, ребятки! – Он сделал было вид, что обмахивается лопастью галстука. Но рука застыла в воздухе. – Она привыкла к большому дому, – сказал он. – Со слугами.

Мистер Робертс вытащил карандаши и вечные перья из бокового кармана.

– Где бесценные манускрипты? Темпус фугает.[19]

Мистер Хамфриз и мистер Томас, положив на колени блокноты и вооружась карандашами, следили за тем, как мистер Эванс открывает дверцу напольных часов. Под качающимися гирями, перевязанная голубой лентой, лежала пачка бумаги. Мистер Эванс ее положил на стол.

– Внимание, – сказал мистер Робертс – Где мы остановились? У вас зафиксировано, мистер Томас?

– «Там, где течет Toy», – сказал мистер Томас. – Роман из провинциальной жизни. Глава первая: краткое описание города, доки, трущобы, пригороды и прочее. С этим мы разобрались. Название, на котором мы остановились: «Глава первая. Социальная жизнь города». Глава вторая будет называться «Частные судьбы», и мистер Хамфриз предложил следующее: «Каждый соавтор избирает один персонаж из одной из социальных групп или общественного слоя и представляет читателю его краткую историю до того момента, с которого мы начинаем наше повествование, то есть до зимы сего года». Эти биографии персонажей, далее рассматриваемых как главные действующие лица романа, и составят вторую главу. Есть вопросы, господа?

Мистер Хамфриз полностью согласился со своим предложением. Его герой был школьный учитель с тонкой душой и передовыми взглядами, недооцениваемый и теснимый.

– Вопросов нет, – сказал мистер Эванс. В его ведении был пригород. Он шуршал бумажками и выжидал, когда можно будет начать.

– Я ничего еще не написал, – сказал мистер Робертс. – Все в голове. – Он избрал трущобы.

– Лично я, – сказал мистер Томас, – стою перед выбором: официантка или шлюха?

– Почему б, например, не официантка и шлюха в одном лице? – предложил мистер Робертс – Или, может, нам каждому взять по нескольку персонажей? Я бы про члена муниципалитета написал. И про гетеру.

– Кто их выдумал, мистер Хамфриз? – спросил мистер Томас.

– Греки.

Мистер Робертс толкнул локтем мистера Эванса и шепнул:

– Я вот придумал тут себе вводную фразу: «На шатком столике, в углу загроможденного, бедного жилища, незнакомец мог разглядеть в трепещущем свете огарка, воткнутого в бутылку из-под джина, надтреснутую чашку, наполненную кремом или блевотой».

– Да будет вам, Тед, – засмеялся мистер Эванс. – Она же у вас записана.

– Нет, честное слово! Только что припорхнула! Вот так-с – Он прищелкнул пальцами. – А кто читал мои записи?

– Сами-то вы что-нибудь уже написали, мистер Томас?

– Пока нет, мистер Эванс – Он сочинял всю неделю историю про кота, который прыгнул на женщину в ту минуту, когда она умирала, и превратил ее в вампира. Он дошел до того места, когда женщина, живая и невредимая, взята гувернанткой к детям, но не постигал, как ее всадить в роман.

– Мы ведь не обязаны полностью исключать фантастику, правда? – спросил он.

– Минуточку, минуточку! – сказал мистер Хамфриз. – Давайте лучше придерживаться рамок реализма. А то мистер Томас понапустит нам в роман сплошных Синих Птиц, пока мы с вами и ахнуть не успеем. Итак, по порядку. У кого-нибудь уже есть биография персонажа? – У него в руке была его биография, написанная красными чернилами. Бисерным, четким, интеллигентным почерком.

– Персонаж у меня, собственно говоря, готов, – сказал мистер Эванс. – Только вот не все записано. Придется в бумажки заглядывать и кое-что сочинять по ходу пьесы. Ужасно смешная история.

– Тогда, конечно, вы начинайте, – сказал разочарованно мистер Хамфриз.

– Биографии смешные у всех, – сказал мистер Робертс. – Лично моя – на смех курам.

Мистер Хамфриз сказал:

– Тут я позволю себе с вами не согласиться. Жизнь этого мифического общего знаменателя, среднего человека, – уныла, как стоячая вода, мистер Робертс. Капиталистическое общество превращает его в клубок подавляемых нервов и вялых привычек под божественным символом среднего класса – под котелком. – Он быстро отвел глаза от бумажек на ладони. – Непрестанный труд ради хлеба с маслом насущного, пугало безработицы, мелкотравчатые претензии, ложь супружеских лож. Супружество, – сказал он и стряхнул на ковер пепел, – это узаконенная моногамная проституция.

– Тпр-ру! Тпр-ру! Приехали!

– Мистер Хамфриз сел на своего конька.

– Боюсь, – сказал мистер Эванс, – что я не смогу тягаться в красноречии с нашим другом. Пожалейте бедного любителя. Мне заранее стыдно за свой скромный опус.

– Ну а я все равно думаю, что жизнь обыкновенного человека в высшей, степени необыкновенна, – сказал мистер Робертс – Взять, например, мою…

– Как секретарь, – сказал мистер Томас, – предлагаю послушать мистера Эванса. Надо постараться закончить «Toy» хотя бы до весны.

– А мое «Завтра-завтра-завтра»[20] опубликовали летом, в самую жару, – заметил мистер Хамфриз.

Мистер Эванс кашлянул, глянул на огонь и начал:

– Зовут ее Мэри, но это не настоящее имя. Я так называю ее потому, что это реальная женщина, а мы же никого не собираемся тут выводить. Она живет в доме под названием «Бельвью». Название, конечно, изменено. Название виллы остается открытым, мистер Хамфриз. Я выбрал Мэри в качестве действующего лица потому, что история ее жизни – маленькая трагедия, притом не без проблесков юмора. Что-то, знаете, чуть ли не в русском духе. Мэри – сейчас она Мэри Морган, хотя была Мэри Филлипс до того, как вышла замуж, но это уже потом, это оставим на закуску – не была девушкой скромного происхождения, не выросла под сенью котелка, как вы да я. Как я во всяком случае. Я родился в «Тополях», сейчас я в «Ловенгро». От котелка к котелку. Правда, кстати, о разоблачениях мистера Хамфриза – хотя лично я первый приветствую его взгляды, – должен заметить, что изучать характер среднего человека не менее увлекательно, чем копаться в изысканных неврозах какого-нибудь поэта-блумсберийца.

– Напомните мне, чтоб я не забыл пожать вашу честную руку, – сказал мистер Робертс.

– Это вы воскресные газеты читаете! – сказал мистер Хамфриз изобличительно.

– Вы еще успеете обсудить подобные темы, – сказал мистер Томас. – Когда бык бывает полководцем? Можно ли обуть обывателя? Но что же Мэри?

– Мэри Филлипс… – продолжал мистер Эванс, – еще раз интеллигенция меня перебьет, и я вам предоставлю слушать рассказ мистера Робертса про его операции, мой приговор кассации не подлежит, – жила в Кармартене, точно где, не скажу, и отец ее был вдовец. Денег у него была уйма, и он пил как сапожник, но при этом оставался джентльменом. Ну-ну! Оставим классовую борьбу, я вижу, она уже тлеет. Он происходил из очень хорошего почтенного семейства, но заливал за галстук, этим все сказано.

Мистер Робертс сказал:

– Охота, рыболовство, пьянство.

– Нет, он был не то чтобы в полном смысле слова такой помещик, но и не нувориш. Не какой-нибудь Филлипштейн, хоть я не антисемит. Вспомним Эйнштейна и Фрейда. И среди христиан тоже бывают плохие люди. Он был именно, как я определяю, с вашего позволения, конечно, из породы крепких хозяев, наживших хорошее состояние, и он, грубо говоря, его тратил.

– Ликвидировал.

– У него была единственная дочь, то есть Мэри, и она была настолько строгих правил, что не выносила его в пьяном виде. Каждый вечер, когда он приходил домой, а приходил он всегда в пьяном виде, она запиралась у себя и слушала, как он метался по дому, звал ее и бил посуду – иногда. Но именно что иногда, а ее он ни разу в жизни пальцем не тронул. Представьте ее: лет так восемнадцать, в полном соку, ну, конечно, не кинозвезда, совершенно не тип мистера Робертса, и она страдала, возможно, эдиповым комплексом, но отца своего она ненавидела и стыдилась.

– И какой же это, интересно, мой тип, мистер Эванс?

– А то вы сами не знаете, мистер Робертс? Мистер Эванс имеет в виду тех, кого вы затаскиваете к себе, чтоб показать коллекцию марок.

– Я бы попросил тишины, господа, – сказал мистер Томас.

– Я па-апрашу, асспада, – сказал мистер Робертс – Так это произносится. Мистер Томас опасается, очевидно, что его заподозрят в якшании с простонародьем.

– Обижаете, мистер Робертс, – сказал мистер Хамфриз.

– И вот мисс Филлипс влюбилась в одного молодого человека, которого я здесь назову Марк Дэвид, – продолжал мистер Эванс, уставясь в огонь, пряча глаза от друзей, адресуясь к сгорающим образам, – и она сказала отцу: «Отец, мы с Марком хотим обручиться. Я его как-нибудь приглашу к нам ужинать, а ты должен обещать, что явишься трезвый». Он сказал: «Я всегда трезвый», – но он не был трезвый, когда это торил, а попозже он ей обещал. «Если ты нарушишь свое слово, я тебя никогда не прощу», – сказала Мэри.

Марк был сын богатого фермера из соседнего округа, такой буколический Валентине ежели, конечно, вы в состоянии себе представить подобное. Она его пригласила ужинать, и вот он приходит – красивый, волосы напомажены салом. Слуг отпустили. Мистер Филлипс в то утро отправился на торги и еще не возвращался. Она сама открывает дверь. Зимний вечер.

Вообразите сцену. Строгая, благовоспитанная сельская девушка, вся из комплексов и фобий, надменная, как герцогиня, застенчивая, как доярка, открывает дверь возлюбленному и видит его в угольно черном дверном проеме, робкого и прекрасного. Это у меня записано.

Будущее ее висело в тот вечер на волоске. «Войдите», – говорит она. Они не целуются, но он, по ее желанию, склоняется и припадает губами к ее руке. Она проводит его в дом, который для этого случая убирали и чистили, показывает ему горку с валлийским фарфором. За неимением портретной галереи, показывает ему в гостиной снимки матери и фотографию отца, высокого, юного, трезвого, в снаряжении для охоты на выдр. И все это время, гордо демонстрируя свои богатства, пытаясь доказать Марку, чей отец мировой судья, что и она не лыком шита и годится ему в невесты, она с трепетом ждет появления отца. «О Господи, – молила она, когда они сели за холодный ужин, – только бы он пришел в потребном виде». Вы можете сколько угодно называть ее снобкой, но не следует забывать, что жизнь сельского дворянства, ну или почти дворянства, издавна обусловлена тотемными правилами и подчинена своеобразным фетишам. За ужином она рассказывает ему о своем родословном древе и надеется, что ему пришлась по вкусу еда. Конечно, лучше был бы горячий ужин, но она не рискнула показать ему слуг, старых и грязных. Отец не хотел их прогонять, потому что они издавна были при нем. Вот вам пример аристократического консерватизма в несколько неожиданном социальном срезе. Короче говоря (я придерживаюсь сути дела, мистер Томас), они уже почти отужинали, разговор стал более доверительным, она почти забыла про отца, и тут распахивается входная дверь и в прихожую вваливается мистер Филлипс, пьяный в стельку. Дверь столовой приоткрыта, и они его прекрасно видят. Не берусь описать вихрь чувств, проносящихся в душе у Мэри, пока отец ее шатается и хрипло бормочет в прихожей. Он был огромный, да, я забыл сказать – чуть не два метра, чуть не сто килограмм. «Живо! Живо под стол!» – шепчет Мэри, тянет Марка за руку, и они скорчиваются под столом. Что перечувствовала бедная Мэри в эти минуты, нам не дано узнать.

Мистер Филлипс входит, никого не видит, садится за стол и приканчивает ужин. Обе тарелки вылизал. И они под столом слышат, как он чертыхается и рыгает. Как только Марк начинает дергаться, Мэри шепчет: «Тс-с!»

Покончив с едой, мистер Филлипс выходит из комнаты. Они видят его ноги. Потом он кое-как взбирается по лестнице, пересыпая свою речь в разных падежах словом, вгоняющим Мэри под столом в дрожь. Слово из трех букв.

– Берусь догадаться с трех попыток, – сказал мистер Робертс.

– И вот они слышат, как он входит к себе в спальню.

Они с Марком вылезают из-под стола и садятся перед своими пустыми тарелками. «Уж и не знаю, как оправдываться, мистер Дэвис», – говорит она чуть не плача. «Ничего особенного, – говорит он, будучи, безусловно, терпимым юношей. – Ну был человек на ярмарке в Кармартене. Я сам недолюбливаю тех, кто капли в рот не берет». – «Пьянство превращает мужчину в мерзкое животное», – говорит она.

Он говорит, чтоб она не беспокоилась, все хорошо, иона предлагает ему фрукты. «Что вы теперь о нас подумаете, мистер Дэвис? Я никогда его таким не видела».

Этот маленький эпизод сблизил их, скоро они уже улыбались друг другу, ее раненое самолюбие было почти исцелено, как вдруг мистер Филлипс распахивает свою дверь и, сотрясая дом, всей своей стокилограммовой тушей низвергается вниз по лестнице.

– Уходите! – нежно крикнула Мэри. – Пожалуйста, уходите, пока он не вошел!

Но времени уже не было. Мистер Филлипс, в чем мать родила, стоял в прихожей.

Снова она потянула Марка под стол и зажмурилась, чтоб не видеть своего отца. Она слышала, как он шарит под вешалкой, ищет зонтик, и поняла, что он хочет делать. Он собрался во двор, чтоб уступить зову природы. «О Господи, – молила она, – помоги ты ему найти этот зонтик и выйти! Только не в прихожей! Не в прихожей!» Он орал и требовал зонтик. Она открыла глаза и увидела, как он тянет на себя дверь. Сорвал с петель, поднял плашмя над головой и шагнул в темноту. «Скорей! Скорей, пожалуйста! – сказала она. – Оставьте меня, мистер Дэвис». И она его вытолкала из-под стола. «Пожалуйста, уходите, – сказала она. – больше мы никогда не увидимся. Оставьте меня наедине с моим позором».

И она расплакалась, и Марк выбежал из дому. И она сидела под столом всю ночь.

– И все? – сказал мистер Робертс. – Очень трогательная история, Эмлин. Как вы на нее набрели?

– Как это – все? – сказал мистер Хамфриз. – Еще совершенно неясно, каким образом Мэри Филлипс попала в «Бельвью». Мы ее оставили под столом в Кармартене.

– По-моему, этот Марк глубоко противный тип, – сказал мистер Томас. – Я бы на его месте не оставил девушку в таком положении, а вы, мистер Хамфриз?

– Под столом! Прелестная деталь! Положеньице. Перспектива, – сказал мистер Робертс, – иначе выглядела в те времена. Узкое пуританство отжило свой век. Вообразите под столом миссис Эванс. Ну и что же дальше? Она умерла от судорог?

Мистер Эванс отвернулся от огня, чтобы сделать ему внушение:

– Вам хорошо хихикать, но на самом деле подобный катаклизм не мог не оставить глубокий след в душе такой гордой, тонко чувствующей девушки, как Мэри. Не то что я отстаиваю столь тонкие чувства, сам базис этой ее гордости, конечно, уже устарел. Но социальная система, мистер Робертс, в данном случае ни при чем. Я рассказываю реальный эпизод, и социальные построения к делу сейчас не относятся.

– Вы поставили меня на место, мистер Эванс.

– Так что же было дальше с Мэри?

– Не злите его, мистер Томас, а то он вам голову откусит.

Мистер Эванс вышел, чтоб принести еще померанцевой, и, вернувшись, сказал:

– Что было дальше? О! Мэри, конечно, ушла от отца. Сказала, что не простит, и не простила, и перебралась в Кардиган, к своему дяде, такому доктору Эмиру Ллойду. Между прочим, он тоже был мировой судья, причем получил свое место уже почти в семьдесят пять лет – запомните возраст – благодаря разнообразным маневрам и дружеским связям. Один из самых старых его друзей был Джон Уильям Хьюз – имя изменено, – лондонский торговец сукнами, который имел дом по соседству. Помните, что вам говорил старый валлиец Эванс? Валлиец всегда возвращается в родимый Уэльс помирать, пощипав этих кокни и набив кошелек.

И вот его единственный сын – Генри Уильям Хьюз, молодой человек тонкого воспитания, – с первого взгляда влюбляется в Мэри, а она забывает Марка и свой позор под столом и тоже в него влюбляется. И нечего на меня смотреть с такими кислыми минами, пока я не успел еще даже начать, – это будет вовсе не любовная история. Тем не менее они решают пожениться, и Джон Уильям Хьюз дает согласие, потому что дядя Мэри – один из самых почтенных людей в округе и у отца есть деньги, которые достанутся Мэри, когда он умрет, а он для этого старается вовсю.

Свадьбу решают спокойно справить в Лондоне. Все готово. Мистер Филлипс не приглашен. Мэри получила свое приданое. Посаженый отец – доктор Ллойд. Беатрис и Бетти Хьюз – подружки невесты. Мэри отправляется в Лондон с Беатрис и Бетти и останавливается у одной своей родственницы, Генри Уильям Хьюз поселяется в квартире над отцовской лавкой, а накануне свадьбы в Лондон приезжает доктор Ллойд, пьет чай с Мэри и обедает с Джоном Уильямом Хьюзом. Интересно бы, кстати, знать, кто платил за обед. Далее доктор Ллойд отправляется к себе в гостиницу. Утруждаю вас этими скучными деталями, чтобы вы убедились, что дело шло тихо-мирно. Все как положено, все действующие лица на своих местах.

На следующий день, уже перед самым венчанием, Мэри со своей родственницей, имя и характер которой нас абсолютно не волнуют, и эти две сестрицы – обе страхолюдные и тридцатилетние – с нетерпением ждут, когда же объявится доктор Ллойд. Минуты бегут, Мэри плачет, сестрицы злятся, родственница мешается у всех под ногами, а доктора все нет и нет. Наконец родственница звонит в гостиницу, и там говорят, что он не ночевал. Да, нам известно, говорят, что доктор собирается на свадьбу. Нет, постель не смята. И высказывается предположение, что он, может быть, дожидается в церкви.

Счетчик тикает, это нервирует Бетти и Беатрис, и в конце концов сестрины, родственница и Мэри едут в церковь. Перед церковью толпа. Родственница высовывается из такси и просит полицейского вызвать старосту, и староста говорит, что доктора Ллойда нет, но жених с шафером дожидаются. И тут вообразите чувства Мэри, когда она видит волнение на паперти и полицейского, который выводит ее отца. У мистера Филлипса из карманов торчат бутылки, и, главное, вообще непонятно, как он проник в церковь.

– Последняя соломинка, – сказал мистер Робертс.

– Беатрис и Бетти говорят: «Не плачь, Мэри, полицейский же его вывел. Вот видишь? Он упал в канаву! Плюх! Не принимай близко к сердцу, скоро все обойдется, ты станешь миссис Хьюз». Но родственница говорит: «Ты не можешь венчаться без мистера Ллойда», и Мэри улыбнулась сквозь слезы – тут бы каждый расплакался, – и в этот момент полицейский, другой, еще…

– Еще! – сказал мистер Робертс.

– …еще полицейский пробивается сквозь толпу и передает в церковь какое-то сообщение. Джон Уильям Хьюз, Генри Уильям Хьюз и шафер выходят к полицейскому, машут руками и показывают на такси, где Мэри сидит с сестрицами и этой родственницей.

Джон Уильям Хьюз подбегает к такси и кричит в окно: «Доктор Ллойд умер! Венчание придется отменить». Генри Уильям Хьюз подходит следом, открывает дверцу и говорит: «Отправляйся домой, Мэри. Нам надо в полицию». – «И в морг», – добавляет его отец.

И такси отвезло несостоявшуюся невесту домой, и сестрицы рыдали горше, чем она сама, всю дорогу.

– Печальный конец, – сказал мистер Робертс с одобрением. Он налил себе еще померанцевой.

– Это пока не конец, – сказал мистер Эванс – Потому что свадьба была не отложена. Она вообще не состоялась.

– Но почему же? – сказал мистер Хамфриз, который слушал с мрачным, непроницаемым видом, даже когда мистер Филлипс свалился в канаву. – Почему из-за смерти доктора все сорвалось? Разве на нем свет клином сошелся? Любой бы его с радостью заменил.

– Дело не в смерти доктора, а в том, где и как он умер, – сказал мистер Эванс. – А умер он в постели, в номерах, в объятиях дамы определенного сорта. Дамы легкого поведения.

– Обалдеть! – сказал мистер Робертс. – В семьдесят пять лет! Я рад, что вы нас попросили запомнить его возраст, мистер Эванс.

– Но как Мэри Филлипс попала в «Бельвью»? Этого вы нам не объяснили, – сказал мистер Томас.

– Хьюзы не хотели, чтоб племянница человека, умершего при таких обстоятельствах…

– Хотя и лестных для его мужского достоинства, – вставил, заикаясь, мистер Хамфриз.

– …вошла в их семью, и она вернулась к отцу, и тот сразу переменился. О! У нее в те времена был характерец! И однажды ей встретился на жизненном пути коммивояжер, торговавший фуражом и зерном, и она всем назло вышла за него замуж. И они стали жить в «Бельвью». А когда ее отец умер, выяснилось, что он все завещал на часовню, так что Мэри ничего не досталось.

– Как и ее супругу. Чем, вы говорите, он торговал? – спросил мистер Робертс.

– Фуражом и зерном.

После этого мистер Хамфриз прочитал свое жизнеописание, длинное, обстоятельное и в изящном слоге, а мистер Робертс рассказал историю из жизни трущоб, которая в книгу быть включена не могла.

Мистер Эванс глянул на часы:

– Двенадцать. Я обещал Мод не позже двенадцати. Где кот? Я его должен выпустить. Он рвет подушки. Мне-то не жалко. Самбо! Самбо!

– Да вот же он, мистер Эванс, под столом.

– Как бедняжка Мэри, – сказал мистер Робертс.

Мистер Хамфриз, мистер Робертс и мистер Томас взяли с лестничных перил свои пальто и шляпы.

– Эмлин, ты знаешь, который час? – крикнула сверху миссис Эванс.

Мистер Робертс толкнул дверь и выскочил.

– Иду-иду, Мод, я только скажу «спокойной ночи» Спокойной ночи! – сказал мистер Эванс громко. – В пятницу, ровно в девять, – шепнул он. – Я отделаю свой рассказ. Вторую главу кончим и перейдем к третьей. Спокойной ночи, друзья.

– Эмлин! Эмлин! – кричала миссис Эванс.

– Спокойной ночи, Мэри, – сказал мистер Робертс закрытой двери.

И три друга пошли по дорожке.

Кого бы ты хотел взять с собой?

На Дуге заливались по деревьям птицы; мальчишки бренчали велосипедными звонками, шпарили по крутым горкам вниз, стращая устроившихся на припеке кумушек; девчушки катали в колясках сестренок и братишек, все в ярких бантиках, нарядные, летние; на детской площадке приготовишки, бледные, шалые, счастливые, катались на качелях, летели визги «Ой, падаю!», «Эй, покачай!» – утро было пестрое, буйное, как в праздник или в день важных состязаний, и мы с Рэймондом Прайсом, в тренировочных штанах, с непокрытыми головами, с рюкзаками и тросточками, пешком устремлялись к Голове Червя. Мы шагали в ногу по фешенебельным кварталам, сметали со своего пути юнцов в белых брючках со стрелочкой и пижонистых куртках, долголягих девиц, с полотенцами через плечо, в пластмассовых темных очках; мы огрели тросточкой почтовую тумбу, врезались в воскресную толпу, поджидавшую автобус на Гауер, и шагали через чужие корзинки с едой, ничуть не опасаясь в них вляпаться.

– Пешком, что ли, ходить разучились, – сказал Рэй.

– Лень-матушка, – сказал я.

Мы на большой скорости шагали по шоссе на Скетти, и рюкзаки били нас по спине. Мы колотились во все калитки, благословляя на вольном своем ходу тех, кто засел в душной неволе. Свежим ветром промчали мы мимо мужчины – в конторско-полосатых брюках, с поводком в руке, – свистевшего на повороте. Стряхивая шумы и запахи города каждым взмахом руки, втаптывая их в гудрон каждым бодрым, раскрепощающим шагом, мы слышали, как женский голос крикнул нам: «Пат и Паташон», потому что Рэй был длинный и тощий, а я маленького роста. Из экскурсионного автобуса к нам рванулись флажки. Рэймонд пыхтел углубленно трубкой и так быстро шагал, что не помахал, даже не улыбнулся в ответ. А я думал про то, кого же я упустил среди машущих, мимо проносящихся женщин. Не будущая ли моя любовь сидела там в бумажной шапочке, сзади, у самой двери? Но, сойдя со знакомых путей, свернув к берегу, я забыл и лицо ее, и ночью сотканный голос, глотнув деревенского воздуха.

– Тут воздух совсем другой. Дышать можно. Как в деревне, – сказал Рэй. – И море чувствуется. Дыши давай. От никотина очищает. – Он сплюнул на ладонь: – Серость городская въелась.

Он вобрал плевок в рот, и мы зашагали дальше, высоко задрав головы.

Мы отошли уже на три мили от города. Домики на две семьи (при каждом крытый железный гараж, конура на задах, скошенный лужок, где – кокос на шесте, где – куст, как павлиний хвост) становились все реже и реже, мы выходили к полям.

Рэй остановился и вздохнул, он сказал:

– Минутку, я трубку набью, – и он так подносил к ней спичку, будто вокруг бушует шторм.

Разгоряченные, потные, мы улыбались друг другу. Этот день уже сблизил нас, как прогульщиков: мы убегали, мы нагло, мы гордо сматывались с городских улиц, где нам самое место, в неведомые края. В этом был вызов судьбе, наверно, – шагать вот так под солнцем, и ни тебе сверкания витрин, и стрекот косилок больше не глушит голоса птиц. Птичий помет плюхнулся на живую изгородь. Фунт презрения городу. Невидимая овечка где-то сказала: «М-мэ!» Хотела показать этим городским. Я не вполне оценил ее мысль.

– Двое путников в диком Уэльсе, – сказал Рэй, и он подмигнул, и грузовик с цементом прогрохал мимо к площадке для гольфа. Рэй меня шлепнул по рюкзаку, распрямил плечи: – Ладно, потопали.

И мы еще ускорили шаг.

Несколько велосипедистов у обочины пили сок из бумажных стаканов. Я разглядел пустые бутылки в кустах. Парни все были в фуфайках и шортах, девчонки – в открытых теннисках и мужских серых брюках, сколотых снизу булавками вместо зажимов.

– Хочешь подсажу, лапуша, место есть, – сказала мне девчонка на велосипеде с коляской.

– Будь здорова, дорогая, я надолго уезжаю, – сказал Рэй.

– Здорово ты ее, – сказал я, и мы зашагали прочь, а парни начали петь.

– Ох, хорошо! – сказал Рэй. На первом подъеме пыльной дороги среди вересковых полей он, защищая глаза ладонью и дымя, как паровоз, ткнул тростью вдаль – на кучки деревьев, прогалы моря. – Это там Оксвич, только его не видно. Хутор. Крышу видишь? Да нет, не там – там, на мой палец смотри. Да, вот где жизнь!

Мы бок о бок вышагивали по самой середке шоссе, и Рэй видел зайца.

– Даже не скажешь, что город рядом. Прямо глушь.

Мы тыкали пальцами в птиц, когда знали названия, а не знали, так сами придумывали. Я видел чаек и ворон, хоть вороны эти были, вполне возможно, грачи, а Рэй уверял, что, пока мы идем и поем, над нами носятся ласточки, и стрижи, и жаворонки.

Он остановился нарвать травы:

– Соломки будут. – И он сунул их в рот, к своей трубке. – Небо синющее! Уф! Представляешь? Я гнию в конторе, а здесь такое. Зайцы, поля, хутора. Сейчас на меня поглядеть, и не скажешь, чего я натерпелся! Я на все согласен – коров пасти, землю пахать.

Отец, сестра и брат у него умерли, а мать сидела с утра до вечера в каталке, скрюченная артритом. Он был на десять лет меня старше. Лицо в морщинках, костистое, узкое, извилистый рот. Верхней губы у него не было вовсе.

Мы были одни на длинной дороге, по обе стороны убегали в тряскую дымку поля, и мы шли, шли по солнцепеку, и нам уже хотелось пить. Нас сморило, но мы не сбавляли шаг. Скоро велосипедисты нас обогнали – трое парней, три девчонки и та, с коляской, – они хохотали, бренчали, кричали:

– Марафонцы!

– Еще увидимся, как обратно поедем!

– Вас подвезти?

– Черепахи!

И промчали. Осела пыль. Смутно протренькали гудочки в лесу по бокам вперед убегавшей дороги. Дикий простор в шести с чем-то милях от города стлался вдаль, и нигде ни души, и, зайдя за деревья, привалясь к стволу, дымя что есть мочи назло комарью, мы рассуждали как мужчина с мужчиной на подступах к месту, куда годами не ступала нога человека.

– Помнишь Парри Кудрявчика?

Я только позапозавчера его видел в бильярдной, но даже когда я думал о нем, его лицо таяло в красках нашей прогулки, в сизой белизне дороги и вереска, в зелени, сини полей и лоскутьев воды, а дурацкий голос растворялся в гомоне птиц и в непонятном безветренном шелесте.

– Интересно, что он сейчас делает. Ему бы побольше на воздухе быть. Типично городской малый. – Рэй помахал трубкой лиственному небу. – Взять нас. Да я вот это все на Хай-стрит не поменяю.

Взять нас: мальчишка и юнец – лица под наносным загаром бледные от городской духоты, – задыхаясь, сбившись с ног, остановились под вечер на дороге через тополиную рощу, – и я проницал непривычную радость в глазах Рэя и невозможную нежность в своих, и Рэй, дивясь и вглядываясь, восставал против очевидного и перечеркивал собственную судьбу, а во мне набухала такая любовь, что меня мучительно распирало.

– Да уж, взять нас, – сказал я. – Еле плетемся. До Червя двенадцать миль. Трамвайчик услышать не хочешь? А, голубь лесной? На улицах сейчас выкликают спортивные новости. Купите, купите газету! Кудрявчик твой небось гоняет шары. Ну, надо пошевеливаться.

Вверх, вверх по дороге, из лесу вон, и за нашими спинами уже грохотал двухэтажный автобус.

– Это на Россили, – сказал я.

Оба сразу мы подняли трости.

– Ты зачем автобус остановил? – сказал Рэй, когда мы усаживались наверху. – Мы же весь день пешком решили.

– Ты, что ли, не останавливал?

Мы сидели спереди – будто еще двое водителей.

– Осторожней на рытвинах! – сказал я.

– У тебя колесо бьет, – сказал он.

Мы развязали рюкзаки, вынули бутерброды, крутые яйца и паштет, мы по очереди пили из термоса.

– Ты дома не говори про автобус, – сказал я. – Как будто мы весь день пешком. У-у, вон он, Оксвич. Кажется, что недалеко, да? Мы бы бороды отрастить успели.

Автобус обогнал взбиравшихся в гору велосипедистов.

– Взять на буксир? – крикнул я, но они не расслышали. Та, с коляской, плелась в хвосте.

Мы разложили на коленях провизию, и мы совсем забыли править, предоставив водителю у себя в кабине внизу гнать нас куда ему вздумается по сумасшедшим ухабам, и назад убегали: оплаканные дождями часовни, линялые ангелы; у холмов, от моря подальше, – розовые дачки (жуть, я думал, вот бы где я не стал жить, потому что среди деревьев и трав я себя чувствую как в клетке, хуже даже, чем среди уличной толчеи под частоколом дымящих труб), бензонасосы, скирды и возчик на ломовике, вросший в кювет под облаком мух.

– Так только страну и увидишь.

На узком крутом подъеме двое пеших с рюкзаками шарахнулись от автобуса под укрытие ограды, вобрали животы, распялили руки.

– Вот бы и мы с тобой так.

Мы радостно оглянулись на тех, приплюснутых к ограде. Они выкарабкались на дорогу, снова поползли, как улитки, мигом сделались крошечными.

У въезда в Россили мы нажали на кондукторскую кнопку, остановили автобус и бодро, пружинисто прошагали несколько сотен шагов до деревни.

– Довольно быстро добежали, – сказал Рэй.

– Рекорд установили, – сказал я.

Хохоча – на скале над длинным-длинным золотым пляжем, – мы показывали друг другу Голову Червя так, будто кто-то из нас слепой. Был отлив. Мы перешли по склизким камням, и вот мы, ликуя, стояли на ветру, на вершине. Тут была немыслимая трава, нас на ней подбрасывало, и мы хохотали, скакали, вспугивая овец, бегавших, как козлы, вверх-вниз по выбитым тропам. Даже в такой тишайший день тут бушевал ветер. На самом верху змеистого, бугристого утеса чайки тучей – я в жизни не видел их столько – рыдали над свежими утратами и вековечным пометом. В этом месте мой голос был подхвачен, увеличен, преображен в гулкий крик, ветер образовал вокруг меня раковину, и во всю ширь, во всю высь опрокинулись синие неосязаемые своды неба, и шелест крыльев был здесь как гром. Я стоял расставив ноги, подбочась, ладонь – козырьком у глаз, как Рэлли[21] на какой-то картинке, – и был как будто один-одинешенек в тот эпилептический миг в страшном сне, когда ноги растут и врастают в ночь, сердце бухает так, что соседей разбудишь, и дыхание ураганом несется сквозь безразмерную комнату. Я не был жалкой точечкой на вершине, между небом и морем, нет, я был громадный, как дышащий небоскреб, и только Рэй в целом свете мог тягаться со мной дивным ревом, и я ему крикнул:

– Почему бы нам тут не поселиться навеки? На веки вечные? Дом построить, черт побери, и королями зажить!

Рев влетел в клёкот чаек, и они понесли его к мысу под барабанный бой крыльев; Рэй гарцевал, нависая над хлипким краем утеса, и размахивал тростью, заклинающей пламя и змей; и мы припали к земле, к пружинистой, чайками побеленной траве, к камням в овечьих катышках, костях и перьях, мы лежали на самой крайней точке Косы. Мы так долго не шевелились, что грязно-серые чайки поуспокоились и некоторые присаживались с нами рядышком.

Потом мы прикончили нашу еду.

– Другого такого места нет, – сказал я. Я уже снова был почти моего собственного размера, сто пятьдесят два сантиметра, сорок с чем-то килограммов, и голос мой уже не взмывал в увеличительную высь. – Мы в открытом море. И Червь двигается, да? Давай его в Ирландию направим. Йетса увидим, ты к камню Бларни приложишься.[22] В Белфасте сражаться придется.

Рэю на краю утеса было не по себе. Он не желал наслаждаться – греться на солнышке, или на бок повернуться, в пропасть заглянуть. Нет, он норовил сесть прямо, как на стуле, и он не знал, куда девать руки. Играл своей нудной тросточкой и ждал, когда день пойдет по правильной колее, Червь пустит тропы, а над отвесными кручами вырастут перильца.

– Да, диковато тут для комнатной крысы.

– Сам крыса. А кто автобус остановил?

– А то ты не рад, что остановили! Еще шли и шли бы, как Феликс.[23] Да ты просто прикидываешься, что тебе тут не нравится. Сам небось плясал.

– Два раза подпрыгнул.

– А-а, ясно, тебе мебель не подходит. Нехватка диванов и кресел, – сказал я.

– Строишь из себя деревенского, а корову от лошади не отличишь.

Мы стали переругиваться, и скоро Рэю полегчало – он отключился от скучной реальности вольного мира. Если бы вдруг сейчас пошел снег, он бы не заметил. Он весь ушел, он втянулся в себя, и на утесе он был в темноте, как за закрытыми ставнями.

Двое гигантов, оравших на птиц, затихли в траве – маленькие, едва слышные ворчуны у себя в норке.

Я уж знал, что сейчас начнется, когда Рэй голову опустил, задрал плечи, и получилось, что у него нет шеи, и он выдохнул воздух, не размыкая зубов. Он уставился на свои пыльные белые туфли, и я понял, что он представляет себе: ноги мертвеца в постели – и сейчас он заговорит про брата. Иной раз, когда мы, навалясь на ограду, смотрели футбол, я замечал, как он разглядывал свою руку, он ее истончал, раздевал от мышц, делал бесплотной, он видел перед собой руку Гарри – кожа да кости. Если он хоть на минутку отключится, если оставить его одного, если он опустит глаза, перестанет сжимать твердую природную ограду или свою горячую трубку – сразу он угодит в те страшные комнаты, будет таскать тряпки и миски, прислушиваться к колокольчику.

– В жизни не видал такой уймы чаек, – сказал я. – А ты? Такая уйма чаек. Вот попробуй их сосчитай. Видишь, там две подрались. Ой, смотри, как куры, в воздухе друг друга клюют! На что спорим – победит которая больше. У, носатая! Не завидую ее сегодняшнему ужину – кусочек ягнятины и мертвая чайка. – Я сам себя послал подальше за эту свою «мертвую». – В городе утром весело было, да? – сказал я.

Рэй смотрел на свою руку. Теперь его было не остановить.

– В городе весело было? Все в летнем снаряжении, улыбки и смех. Детишки играют, все довольны, прямо куда там. А я отцу встать не давал с постели, когда он зайдется. Силком в постели держал. Я брату простыни два раза в день менял – все в крови. Я видел – он худеет, худеет. Под конец его одной рукой можно было поднять. А жена к нему не заходила, потому что он ей кашлял в лицо. Мама не ходячая, мне и еду сварить, и с ложечки их покормить, простыни менять, отца в постели силком держать, когда зайдется. Не очень-то будешь тут жизни радоваться.

– Но ты же любишь ходить, ты так радовался. Смотри, какой изумительный день, Рэй. Насчет брата – это кто спорит. Ну давай осмотримся. Давай спустимся к морю. Может, мы пещеру найдем с доисторической живописью, напишем про нее статью, кучу денег огребем. Давай спустимся.

– Брат меня подзывал колокольчиком. Он только шепотом мог говорить. Говорил: «Рэй, погляди на мои ноги. Со вчерашнего не похудели?»

– Солнце садится. Давай спустимся.

– Отец думал, я его хочу убить, когда я ему встать не давал с постели, силком держал. Я держал его, когда он умирал, а он хрипел. Мама на кухне, в своем кресле, была, но она поняла, что он умер, и стала кричать, сестру звать, а сестра – в больнице. Мама кричит, Гарри у себя в колокольчик звонит, а я не могу к нему подойти, а отец мертвый в постели лежит.

– Я к морю спускаюсь. Ты идешь?

Он вылез из своей норы на свет Божий и пошел за мной через вершину и дальше, по круче вниз. Бурей взметнулись чайки. Я цеплялся за острые, сухие кусты, но я выдирал их с корнем, опора под ногами у меня посыпалась, место, за которое я ухватился рукой, подалось; я снова пополз вверх по черной плоской скале, отворачивающей от моря маленькую, как у Червя, головку в нескольких гибельных шагах от меня, и, весь мокрый от летящей воды, я поднял глаза и увидел Рэя: он падал, и за ним был ливень рушащихся камней. Ему удалось приземлиться со мною рядом.

– Я уж думал – мне каюк, – сказал он, когда перестал дрожать. – Вся жизнь промелькнула перед глазами.

– Вся-вся?

– Ну почти. Я лицо брата, ну вот как твое сейчас, видел.

Мы стали смотреть, как садится солнце.

– Как апельсин.

– Помидор.

– Аквариум с золотыми рыбками.

Мы наперебой изощрялись в описании солнца. Море ударялось о нашу скалу, лизало нам брючины, жалило щеки. Я снял ботинки, и взял Рэя за руку, и сполз на животе так, чтоб пополоскать ноги в море. Потом Рэй тоже сполз, и я держал его, пока он обмакивал ступни.

– Ладно, пошли, – сказал я и потянул его за руку.

– Нет! – сказал Рэй. – Это так изумительно. Я только чуть-чуть их еще в воде подержу. Тепло, как в ванне.

Он брыкался и фыркал, колотил, как сумасшедший, свободной рукой по скале, изображая, будто он тонет.

– Не надо меня спасать! Тону! Тону!

Я тянул его за руку, он вырывался, и он смахнул со скалы ботинок. Ботинок мы выудили. Он был весь полный воды.

– Ничего, зато удовольствие получил. Я с шести лет в море не плескался. Ты себе не представляешь, как мне хорошо.

Он забыл про отца и брата, но я же знал, что, как только пройдет его радость от теплой, буйной воды, он снова вернется в тот страшный дом, где худеет, худеет брат. Я сто раз слышал про то, как умирал Гарри, и сумасшедшего отца знал не хуже, чем самого Рэя. Я каждый крик, каждый хрип и кашель их знал, каждую судорогу.

– Теперь я раз в день обязательно буду плескаться, – сказал Рэй. – Каждый вечер буду спускаться на песочек и долго-долго плескаться. До колен буду мокнуть. А если кому смешно – мне плевать.

Он притих на минуту и сосредоточенно думал.

– Я просыпаюсь утром, и мне просто жить неохота, в субботу разве что, – сказал он потом. – Или когда я к вам прихожу словарь у тебя попросить. Я просто мертвый. А теперь я буду просыпаться и думать: «Сегодня в море плескаться пойду». Дай-ка я еще обмакнусь.

Он закатал мокрые брючины и скользнул по скале вниз.

– Держись!

Он обмакнул ноги в море, и я сказал:

– Это скала на краю света. Мы совершенно одни. Все тут наше, Рэй. Кого хочешь, можно сюда звать, кого хочешь – прогнать. Кого бы ты хотел взять сюда с собой?

Ему было не до ответа, он брызгался, фыркал, пыхтел так, будто голова у него под водой, пускал по воде круги, лениво шарил по ней ногами.

– Кого бы ты сюда взял?

Он вытянулся, как мертвец, ноги застыли в воде, рот над краем уступа, рука вцепилась в мою лодыжку.

– Я бы хотел увидеть здесь сейчас Джоржа Грея, – сказал я. – Он из Лондона, а теперь на Норфолк-стрит перебрался. Ты его не знаешь. Вот удивительный тип, я таких в жизни не встречал, чуднее даже, чем Оскар Томас, а уж куда, кажется, чудней. Джорж Грей ходит в очках, но стекол в них нет, одна оправа. Пока вплотную не подойдешь, не догадаешься. Он чем только не занимается. Кошек лечит. И каждое утро мотается куда-то в Скетти, одной женщине помогает одеваться.

Она старуха, вдова, он говорит, и сама не может одеться. Не знаю, откуда он ее взял. Он всего месяц как в городе. И вдобавок он бакалавр искусств. И ты бы посмотрел, что у него в карманах! Пинцеты, ножницы для кошек, записи разные. Он мне читал кое-что из этих записей, про свои должности в Лондоне. Он спал с одной теткой из полиции, и она ему платила. Прямо в мундире в постель ложилась. В жизни такого чудака не встречал. Я бы его сюда взял. А ты? Кого бы ты хотел здесь сейчас увидеть, а, Рэй?

Рэй снова стал двигать ногами, окунал их, брыкался, пускал по воде круги.

– А еще хорошо бы с нами был Гуилим, – сказал я. – Я тебе про него рассказывал. Он бы прочел морю проповедь. Самое милое дело, ведь кругом – никого. «О закат мой возлюбленный! О суровое море! Сжалься над моряками! Сжалься над грешниками! Сжалься над Рэймондом Прайсом и надо мной! О! Вечер ниаодит как облако! Аминь. Аминь». А ты бы кого хотел, Рэй?

– Я бы хотел, чтоб мой брат был сейчас с нами, – сказал Рэй. Он забрался на уступ и вытирал ноги. – Я бы хотел, чтоб Гарри был тут. Чтоб он сейчас, в эту минуту, был на этой скале.

Солнце почти зашло, переполовинилось стемневшим морем. Море снизу брызгалось холодом, и я видел его таким существом: ледяные рога, с хвоста течет, морда зыбкая, и сквозь плывут, плывут рыбы. Ветер на крутом вираже вылетел из-за Головы Червя, продувал наши летние рубашки, и море стало накрывать нашу скалу, скалу, уже населенную друзьями, живыми и мертвыми, накрывать быстро-быстро, наперегонки с темнотой. Поднимаясь, мы не говорили ни слова. Я думал: «Стоит рот открыть, и мы оба скажем: "Поздно, поздно!"» По пружинной траве, по колючкам мы бежали, мы нырнули в ту нашу нору, где Рэй говорил про кровь, и дальше, дальше, по шуршащим уступам, по зазубренным плоскостям. Мы стояли у начала Червя и смотрели вниз, хоть оба могли сказать и не глядя: «Прилив».

Был прилив. Склизкие камни, по которым мы перебрались, исчезли. На материке, в сумраке, какие-то фигурки нам делали знаки. Семь светлых фигурок прыгали и кричали. Наверно, те велосипедисты.

Старая Гарбо

Мистер Фарр аккуратно, брезгливо переступал по узким темным ступеням. Не глядя и не оскользаясь, он знал, что коварные мальчишки набросали по темным углам банановую кожуру, и когда он доберется до уборной, толчки будут засорены и нарочно оборваны цепи. Он помнил тот день, когда было коричневым выведено «Мистер Фарр – кое-что без фар», и тот день, когда в раковине плавала кровь – ничья, судя по опросам. Вверх по лестнице скакнула мимо девчонка, выбила из рук у него газету, не извинилась, и он обжег окурком губу, пока дергал неподдающуюся дверь уборной. Я изнутри опознал стук, возмущенное жужжанье, дробь лакированных маленького размера ботинок, любимые его ругательства – страстно-нутряную ругань как привыкшего думать во тьме шахтера, – и я его впустил.

– Вы всегда запираете дверь? – спросил он, бросаясь к кафельной стенке.

– Ее заело, – сказал я.

Мистер Фарр передернулся и застегнулся.

Он был главный репортер, великий стенографист, заядлый курильщик, горький пьяница, бодряк с круглым лицом и брюшком и рытвинами на носу. Когда-то, подумал я, оглядывая его в уборной газеты «Toy ньюс», он щеголял, наверно, тонкими манерами, важной поступью, оттеняемой тросточкой, носил цепочку от часов поперек живота, золотой зуб, а то и бутоньерку из собственного сада в петлице. Теперь же любое поползновение на отточенный жест, едва зародясь, увядало. Он щелкал пальцами, смыкая большой с указательным, а видели вы только облезлые ногти в никотинных пятнах и трауре. Он мне протянул сигарету и тряхнул плащом в расчете на дребезжание спичек.

– Вот зажигалка, мистер Фарр, – сказал я.

К нему стоило подлизаться. Через него шел весь важный материал, иногда убийства, скажем, когда Томас О'Коннор отделал жену бутылкой – но это еще до меня, – забастовки, самые смачные пожары. Я держал сигарету, как он, – знаменем скверных привычек.

– Ну и словцо на стене, – сказал он. – Смотри. Какая гадость. Всему свое время и место.

Подмигнув мне, пригладив лысину, будто мысль лезла оттуда, он сказал:

– Это мистера Соломона дела.

Мистер Соломон был наш редактор и ярый методист.

– Наш старик Соломон, – сказал мистер Фарр, – любого младенца пополам рассечет исключительно шутки ради.

Я улыбнулся:

– О, безусловно!

Необходимо было ответить как-нибудь так, чтоб подчеркнуть мое презрение к мистеру Соломону, которого я не испытывал. Это был разговор мужчины с мужчиной, великий миг, самый роскошный с тех пор, как я три недели назад сюда поступил. Подпирая плечом растресканный кафель, попыхивая сигаретой, улыбаясь, чертя ботинком узоры на мокром полу, я предавался злословию с влиятельным стариканом. А мне бы сейчас писать рецензию на «Распятие» или, сдвинув набекрень новую шляпу, продираться в субботне-рождественской городской суматохе в надежде на свежий несчастный случай.

– Пошел бы разок со мной, – медленно выговорил мистер Фарр. – Сходили бы в «Фишгард», за доками, понаблюдать, как матросы в баре гужуются. Может, сегодня? В «Лорде Джерси» девочки есть недорогие. А-а, нравится «Вудбайн»? Я только их и курю.

Руки он мыл, как мальчишка, стирая грязь бумажным полотенцем, гляделся в зеркало над раковиной, подкручивал усы и смотрел, как они мгновенно опадают.

– Пора трудиться, – объявил он.

Я вышел в коридор, а он остался, прижимая лоб к стеклу и пальцем обследуя кустистые ноздри.

Было около одиннадцати, время какао и русского чая в кафе «Ройяль» над табачной лавкой на Главной улице, где продавцы, писаря, юнцы, работающие в фирмах своих папаш или отданные в учение к биржевикам и адвокатам, ежеутренне сходились потрепаться. Я протискивался сквозь толпу, мимо футбольных болельщиков, заезжих ходоков по лавкам, зевак, одиноких хмурых оборвышей, мокнущих под дождем по углам людных улиц, матерей с колясочками, старух в черном, с брошками и оборками, элегантных девиц в мерцающих макинтошах и забрызганных чулках, изящных маленьких ост-индцев, напуганных слякотью, деловых людей в мокрых гетрах, – сквозь грибной лес зонтов. И все время я отделывал фразу, которую не напишу никогда. Я вас всех до единого вставлю в рассказ.

Миссис Констабл, красная, увешанная свертками, как бык вывалившись из «Вулворта», заметила меня:

– Я сто лет не видала твою маму! Ух! Суетня рождественская! Флорри привет! Пойду в «Модерн», чашечку чая выпью! Ой! Где моя кастрюлька?

Я видел Перси Льюиса, который в школе залеплял мне волосы жвачкой.

Кто-то длинный неотрывно созерцал дверь шляпной лавки, твердо, незыблемо выдерживая натиск толпы. Неприменимые к делу хорошие новости роились вокруг, пока я дошел до кафе и стал подниматься по лестнице.

– Что прикажете, мистер Шаафер?

– Как всегда, какао и кекс.

Молодые люди почти все уже были в сборе. Кто-то с легкими усиками, кто-то в бачках, с завивкой, кто-то беседовал, зажимая губами витую пахитоску. Светлые брюки в полосочку, крахмальные воротнички и даже один дерзкий котелок.

– Садись сюда, – сказал Лесли Берд. Он был в ботинках от Льюиса.

– В кино был на неделе, а, Томас?

– Был. В «Центральном». «Ложь во спасение». Изумительная вещь! Конни Беннет просто потрясающая! Как она в пенной ванне лежит, а, Лесли?

– По мне, явный перебор пены, старичок.

Родные широкие гласные сужены, расшатывающий валкую фразу семейный акцент обуздан и укрощен.

В верхнем окне универмага напротив продавщицы в униформах, стоя стайкой, пили чай. Одна помахала платком. Не мне ли?

– Там эта черненькая опять, – сказал я. – Глаз на тебя положила.

– Они, когда в форме, все миленькие, – сказал он. – А поглядишь на них, как причепурятся, – кошмар. Я когда-то имел дело с одной медсестричкой, в халатике – просто персик, сплошная изысканность, нет, без шуток. И вот встречаю ее на набережной, при полном параде. Как подменили. Дешевый стандарт.

А сам тем временем искоса поглядывает в окно.

Девушка опять помахала, отвернулась и захихикала.

– Нет, не ахти, – сказал он.

Я сказал:

– А крошка Одри смеялась, смеялась, смеялась.[24]

Он вынул серебряный портсигар.

– Презент. Моему дяде, уверен, это раз плюнуть. Настоящие турецкие, прошу.

Спички были особенные.

– Из «Карлтона»,[25] – сказал он. – Там за стойкой девочка – очень даже ничего. И себе на уме. Ты тут в первый раз? Чего ж ты теряешься? Джил Моррис, между прочим, тоже будет. Мы по субботам, как правило, заглядываем пропустить по стакашке. А в «Мелбе» сегодня – танцы.

– Извини, – сказал я. – Я уже с нашим старшим репортером условился. В другой раз как-нибудь, Лесли. Пока!

Я выложил свои три пенса.

– Привет, Кэсси.

– Привет, Ханнен.

Дождь кончился, Главная улица сверкала. По трамвайным путям шагал приличного вида господин, высоко держа транспарант, свидетельствовавший о том, что он боится Господа. Я узнал: мистер Мэтьюз, несколько лет назад спасенный от зеленого змия; теперь он что ни вечер с молитвенником и фонариком бродит по городу. Мистер Эванс-Продукт скользнул в боковую дверь «Дубровки». Три машинисточки пробежали на ленч – крутые яйца и йогурт, – овеяв меня лавандой. Не сделать ли крюк, мимо нотного магазина, глянуть на старика с пустой разбитой коляской? Он всегда там стоит, за пенс снимает шапку и подпаляет себе волосы. Впрочем, это дешевый трюк, рассчитанный на молокососов, и я махнул напрямик, мимо трущоб, именуемых Стрэндом, мимо зазывной итальянской лавчонки, где юные сынки бдительных родителей снабжаются жвачкой, чтобы отбить спиртной запах перед последним трамваем. И – по учрежденческим узким ступеням – в репортерскую.

Мистер Соломон орал в телефон. Я ухватил:

– Вам это пригрезилось, Уильямс!

Он брякнул трубку.

– Вечно ему грезится разная ерундовина, – кинул в пространство мистер Соломон. Он никогда не ругался.

Я кончил заметку о «Распятии» и отдал мистеру Фарру.

– Общие места и сплошная вода.

Через полчаса Тед Уильямс, в костюме для гольфа, скользнул в дверь, показал нос в спину мистеру Соломону и тихо устроился в углу полировать ногти.

Я шепнул:

– За что он тебя разделывал?

– Я выехал на самоубийство – трамвайный кондуктор, некто Хопкинс, – а вдова меня задержала и угостила чашечкой чая. Только и всего.

Он был страшно обаятельный и скорей похож на девушку, чем на мужчину, который мечтает о Флит-стрит, в летний отпуск бродит возле «Дейли экспресс» и рыщет по кабакам в поисках знаменитостей.

Суббота после обеда – мой выходной. Был уже час, пора уходить, но я не уходил. Мистер Фарр хранил молчание. Я изображал бурную деятельность, что-то чиркал на бумаге, набросал, впрочем без сходства, грачиный профиль мистера Соломона и наглого мальчишку-наборщика, фальшиво насвистывавшего в телефоне-автомате. Я написал свою фамилию, потом: «Репортерская, «Тоу-ньюс», Южный Уэльс, Англия, Европа, Земля»,[26] потом список своих ненаписанных книг: «Страна отцов», «О разных аспектах валлийского национального характера», «Восемнадцать, автобиография провинциала», «Жестокие девы, роман». Мистер Фарр на меня не смотрел. Я написал: «Гамлет». Мистер Фарр, упорно расшифровывавший стенограмму совещания, конечно, не мог забыть. Вот мистер Соломон шепнул, навалясь ему на плечо: «Уточнить с Дэниелсом». Полвторого. Тед предавался грезам. Я очень долго натягивал пальто, так и эдак повязывал шарф.

– Некоторым даже отдыхать и то лень, – вдруг сказал мистер Фарр. – В шесть, в «Лампах», в заднем баре, – не переставая писать и не оборачиваясь.

– Гулять? – спросила мама.

– Угу. Договорился. К чаю меня не жди.

Я пошел в «Плазу».

– Пресса, – кинул девушке в тирольской шляпе и юбке.

– На этой неделе уже два репортера наведывались.

– Экстренное сообщение.

Она меня проводила к месту. В образовательном фильме у меня на глазах рассада пускала ростки, они сплетались, как руки и ноги, уводя мою мысль к дешевым женщинам и морякам по притонам. Вот где можно поживиться хорошей дракой и поножовщиной; Тед Уильямс как-то нашел возле Моряцкой миссии губу. Губа была с усиками. Ростки колыхались, плясали на моросящем экране. Будь наш Toy приморским городом покрупней, в подвале устроили бы особые зальчики и крутили порнуху. Жизнь картошечек благополучно пришла к концу. И я попал в американский колледж и танцевал с дочкой ректора. С героем по фамилии Линкольн, высоким, с отличными зубами брюнетом, я сразу без сожаления расстался, и девушка, обнимая его тень, нашептывала мое имя, и студенческий хор в купальниках и бескозырках мелодически объявлял меня молодцом и героем, и мы с Джеком Оаки мчали по прериям, и толпа выносила нас с ректорской дочкой под переливчатый занавес, прихлопнувший нас на таком поцелуе, от которого у меня голова кружилась и глаза ничего не видели, когда я вышел из кино под бьющий свет фонарей и вновь собравшийся с силами дождь.

Целый час я мокнул в толпе. Разглядывал очередь возле «Эмпайра», кадры из «Ночей Парижа», думал про длинные ноги хористок, которых видел на днях гулявших под ручку по зимнему блеску, про их невероятные лица. Губы были как багровые шрамы, я их берег для так и не начатой первой страницы «Жестоких дев», волосы – как вороново крыло, как серебро; макияж и духи отдавали шоколадно-душным востоком, и глаза были – как озера. Лола де Кенрй, Бэбз Курси, Рамона Дэй останутся со мной навсегда. Пока я не умру легкой смертью от истощающего недуга, сказав отрепетированное последнее слово, они всегда будут брести со мной рядом, напоминая мне мою погибшую юность на сгинувшей Главной улице, в вечернем сиянии витрин, когда из баров катило пение и местные сирены сидели в закусочных, держа на коленях сумочки и позванивая серьгами. Я постоял у витрины Чичисбеев – сплошная невинность: вонючие бомбы, чертики, масочки Чарли; все, что поувлекательней, запихано внутрь, но войти я боялся, представив себе, как меня станет обслуживать миссис Чичисбей, усатая дама со всевидящим взором, или тощая, с бульдожьим лицом девица, которую я видел однажды: она подмигивала и от нее пахло тиной. Я купил в киоске жвачку. На всякий случай.

Задний зал «Трех ламп» кишел старичьем. Мистера Фарра не было. Привалясь к стойке между каким-то делопроизводителем и адвокатом, я потягивал пиво и жалел, что меня не видит папа, хотя, с другой стороны, было неплохо, что он сейчас в гостях у дяди А. в Абервоне. Он бы, конечно, заметил, что я уже не мальчик, но он бы нервничал из-за того, как я держу сигарету, как сдвинул шляпу, он расстроился бы, увидев, как я жадно сжимаю кружку. Я наслаждался вкусом бело-пенного, буйного пива – оно сразу меняло мир за темным стеклом, наклонно кидалось к губам и солью обжигало язык по дороге в желудок.

– Еще разок, мисс – Она была сильно немолодая. – А вы со мною не выпьете, мисс?

– На работе не могу. А так – спасибо.

– Что вы, что вы.

Может, это предложение выпить с нею попозже, обождать у черного хода, пока она выйдет, и потом брести в ночь, по променаду, по песку, к мягким дюнам, где парочки под плащами любятся и любуются на маяк? Толстая, некрасивая, волосы в сеточке рыжие, с сединой. Сдачу мне выдала, как мать дает деньги на кино своему сыночку, и я с ней не пошел бы гулять, хоть ты меня озолоти.

Мистер Фарр сбежал с Главной улицы, яростно отвергнув шнурки и спички, спасшись от нищих, обшарпанных толп. Он-то знал, что бедные и больные, нищие и отверженные окружают нас плотной стеной, и глянь только дружески, шевельни сочувственно пальцем – и тебе несдобровать, ты погиб, и вечер, считай, загублен.

– А-а, вы, значит, по части пивка? – раздалось у меня над ухом.

– Добрый вечер, мистер Фарр. Нет, это я так. А вы что будете? Жуткий вечер, – сказал я.

Укрывшись от дождя и зудящей улицы в надежном месте, где его не достанут нищета и прошлое, в компании солидных людей, он лениво принял в руки стакан и поднял на свет.

– То ли еще будет, – сказал он. – Вот погоди, до «Фишгарда» доберемся. Твое здоровье! Увидишь, как моряки гужуются. А девушки в «Джерси»! Ух! Не пойти ли в нули чуть проветриться?

Мистер Эванс-Продукт влетел через боковую дверь, скрытую за шторкой, шепотом заказал выпивку и заглотнул тайком, прикрываясь полой пальто.

– Еще, – сказал мистер Фарр. – И полкружки для его светлости.

Бар был чересчур высококлассный, чтоб в нем почувствовать Рождество. Надпись гласила: «Дамы не обслуживаются».

Мы оставили мистера Эванса подзаряжаться дальше в его палатке.

Дети орали на Козьей, наглый мальчишка тянул меня за рукав: «Дяденька, подай денежку!» Огромная тетка в мужской фуражке торчала в дверях, шикарная девица возле зеленого уличного сортира напротив «Карлтона» нам подмигнула. Мы вошли, нырнули в музыку, все тут было увешано шарами и лентами, чахоточный тенор оккупировал рояль, хваленая барменша Лесли Берда кокетничала с юнцами, те выгибались, просили разрешения глянуть на ее подвязки, предлагали джин с лимоном, прогулки под луной, свидания в кино. Мистер Фарр усмехался в свой стакан, я с завистью смотрел на юнцов, а она, польщенная, шлепала их по рукам, извивалась, уклонялась и, победная, гордая, поддевала пальцами кружки.

– Эхе-хе, – кряхтел довольный мистер Фарр, – уж и гульба нынче будет!

Другие юнцы – с зализанными волосами, коренастые, бледные, скуластые, кое-кто в оспинах, с провалившимися глазами, с заскорузлыми руками, в пронзительных галстуках, двубортных пиджаках и брюках клеш, шумные, под мухой – теснились у рояля, подпевали солирующему тенору с впалой грудью. Эх! Присоединиться к этому валкому хору, пятить грудь, орать, и чтоб меня называли «пижоном», «стилягой», а я бы строил барменше глазки, острил, крутил бы с нею любовь, которая кончится пшиком среди пивных кружек и грязных стаканов.

– А ну их, говноедов певучих, пошли, – сказал мистер Фарр.

– Надсаживаются, елки-палки, – сказал я.

– Ладно, пора куда-нибудь еще.

И мы потащились по Стрэнду, по той стороне, где морг, через утонувший в фонарном сиянии проулок, где рыдали дети, укрытые тьмой, и мы добрались до двери «Фишгарда», и тут кто-то укутанный, как мистер Эванс, скользнул из дверей, мимо нас, зажав в перчатке не то бутылку, не то штоф. В баре было пусто. Старик с трясущимися руками сидел за стойкой, уставясь на свои карманные часы-луковицу.

– С праздничком, папаша.

– Привет, мистер Эф.

– Каплю рома, папаша.

Красная бутыль протрепетала над двумя рюмками.

– Исключительная вещь, сынок.

– Глаза на лоб полезут, – сказал мистер Фарр.

Я держал голову высоко, незыблемо, никакому моряцкому рому было не пронять мое брюхо. Лесли Берд, несчастный, со своим портвейном мелкими глоточками, бедняга Джил Моррис, каждую субботу подводящий заплывшие глаза, – посмотрели бы они на меня сейчас, в этом темном низком зальце, обклеенном шелушащимися боксерами.

– Той же вещи, папаша, – сказал я.

– А где сейчас вся честная компания? В «Ривьеру» пошли?

– В заднем кабинете. Гулянка у них, в честь дочки миссис Протеро.

В заднем кабинете, под отсыревшим королевским семейством, на голой скамье сидели в ряд женщины в черном и хохотали и рыдали над пивными кружками. На лавке напротив двое мужчин в тельняшках, ценя чувства дам и смакуя питье, покачивали головами. А на отдельном кресле посреди комнаты громче всех хихикала и рыдала старуха в завязанном под подбородком чепце, в перьевом боа и белых теннисных тапочках. Мы подсели на скамью к мужчинам. Один красной рукой тронул кепку.

– По какому это случаю, Джек? – спросил мистер Фарр. – Познакомься, это мой коллега, мистер Томас. Это Джек Стифф, санитар из морга.

Джек Стифф сказал по секрету:

– Вон там эта – миссис Протеро. Мы ее Гарбо прозвали, потому как совсем не похожа – гляньте. Ей с час назад из больницы сообщили, миссис Уинифред сюда сообщение принесла: дочка ее вторая умерла родами.

– И младенец, девочка, тоже мертвая, – сказал второй, рядом.

– Вот старушки все в сочувствии, скинулись на немалую сумму, и сейчас она на это дело гуляет и всех потчует. Нам уже, считай, пинты по две перепало.

– Ну дела!

Ром в духоте взыграл, но голова у меня была ясная, как стеклышко, я мог до утра написать десять книг и, как бочонок, прокатить барменшу из «Карлтона» бережком по-над всей нашей Toy.

Перед новой аудиторией женщины взрыдали отчаянней, похлопывали миссис Протеро по рукам и коленкам, поправляли на ней чепец, превозносили покойницу дочку.

– Вам налить, миленькая миссис Протеро?

– Выпейте со мной этого пивка, уж здесь отменное пивко!

– Обожаю!

– Ну! Помянем нашу дорогую Маргошу!

– Эх, была б она сейчас с нами, спела бы нам «Типперери», голос-то у нее был дай бог, голос – будь здоров.

– Ах, не надо, не надо, миссис Харрис!

– Мы же вас ободрить желаем. Где наша не пропадала, а, миссис Протеро! Давайте споем, миленькая вы наша.

– Луна, сияя, над горой вставала, Садилось солнце над седой волной, Когда тебя я, милый, провожала, Когда прощалася навек с тобой, —

пела миссис Протеро.

– Это дочки ее песня любимая, – пояснил друг Джека Стиффа.

Мистер Фарр стучал меня по плечу. Его рука падала медленно, с дальней высоты, тонкий птичий голос несся с жужжащего крута на потолке:

– А теперь пора глотнуть свежего воздуха.

Зонты, чепцы, белые теннисные тапочки, бутылки, заплесневелый король, поющий санитар из морга, «Типперери» – все слилось в задней комнате; два маленьких человечка, мистер Фарр и его брат-близнец, провели меня по ледяному катку до двери, и воздух ночи накинулся на меня. Ночь вдруг заявила свои права. Стена упала, сбила с меня котелок, брат мистера Фарра провалился сквозь мостовую. Буйволом надвигалась еще стена, и – надо б ему поправиться, сынок, глоточек перцовочки, глоточек коньячку? О-о-о, мамочки! Клин клином вышибай!

– Ну как? Лучше?

Я сидел в плюшевом кресле, которого раньше не видел, потягивал какую-то нафталинную муть и вникал в спор Теда Уильямса с мистером Фарром. Мистер Фарр утверждал:

– Ты сюда ходил смотреть на матросов.

– Нет, – говорил Тед. – Я местный колорит изучал.

На стенах были надписи: «Лорд Джерси», «Предлаг.: вздуть Томаса», «Кто спорит – тот дерьма не стоит», «Не ругаться, так вашу мать», «Дамам вход воспрещен, кроме дам».

– Смешной кабак, – сказал я. – Надписи – да?

– Ну как? Отпустило?

– Я в полной норме.

– Там для тебя девочка хорошенькая. Смотри – глазки тебе строит.

– Но она же без носа!

Питье мое мигом претворилось в пиво. Стучал молоточек: «Внимание! Внимание!» Председатель, без воротничка и с сигарой, просил мистера Дженкинса исполнить «Лилию Лагуны».

– По ходу заявок, – сказал мистер Дженкинс.

– Внимание! Внимание! Выступает Катя Севастопольская. Что, Катя, будешь петь?

Катя спела национальный гимн.

– Мистер Фред выступает со своей обычной похабелью.

Надтреснутый баритон портил хор. Опознав в нем свой собственный, я его потопил.

Девушка из Армии Спасения, увертываясь от рук двоих пожарников, им всучала плакат.

Молодой человек, с ослепительным носовым платком на голове, в щегольских черных с белым штиблетах, из которых торчали голые, носками не защищенные пальцы, плясал, покуда весь бар не взвыл от восторга.

Тед хлопал у меня над ухом:

– Вот это стиль! «Нижинский ночного мира». Чем не тема! Может, он мне даст интервью?

– Держи карман, – сказал мистер Фарр.

– Зачем портить мне настроение?

Ветер с доков надрывал улицу, буйствовала в бухте драга, исходил гудком на подступе пароход, подсекались и кренились фонари, но вот снова застлало дымом пятнистые стены, над женской скамьей сочились Мария с Георгом, и Джек Стифф шептал, как клешней заслоняя рукой лицо:

– А Гарбо слиняла.

Веселые, грустные женщины жались друг к дружке.

– Внучка миссис Харрис напутала. Дочка Старой Гарбо целехонька, это ребеночек мертвый родился. Ну и старухи хотят свои деньги обратно, а как ее найдешь? – Он облизал руку. – Я-то знаю, куда она подалась.

Его друг сказал:

– В пивную за мостом.

Женщины вполголоса изобличали миссис Протеро: врунья, гулящая, безотцовщину наплодила, воровка.

– Подцепила – сами знаете что.

– И не лечится.

– Татуировку сделала: Чарли с усиками.

– Три с полтиной мне задолжала.

– Мне – два десять.

– На зубы копила.

– А мне шиллинг шесть пенсов – на черный день берегла.

И кто это знай подливал в мой стакан? Пиво лилось у меня по щекам, натекало за шиворот. Рот наполнился слюной. Скамья плыла, каюта «Фишгарда» кренилась. Мистер Фарр медленно уходил вдаль; телескоп перевернулся, лицо мистера Фарра дохнуло на меня широкими волосатыми ноздрями.

– Мистера Томаса сейчас стошнит!

– Осторожно, ваш зонтик, миссис Артур!

– Голову ему подержите!

Последний трамвай улязгивал восвояси. У меня не осталось пенни на проезд.

– Здесь сойдете. Поосторожней.

Холм на подступах к родному дому, вертясь, подхватил меня и взмыл до небес. Все уже легли. Я влез в беснующуюся постель, и обойные озера слились и сглотнули меня.

Воскресный день был тихий, правда колокольня Святой Марии за милю от нас трезвонила у меня в голове еще долго после того, как отошла обедня. Зная, что никогда больше в рот не возьму спиртного, я до обеда валялся в постели и ворошил в памяти зыбкие очертания и дальние звуки вечернего города. Просмотрел газеты. Все новости были в то утро плохие, только одна статья – «Господь был любитель цветов» – меня пробрала до слез сочувствия и восторга. Я отклонил рождественский филей с тремя кочешками брюссельской капусты.

Вечер я просидел в парке, один, перед пустой эстрадой. Поймал подкинутый ветром шарик оберточной бумаги, расправил на коленке и набросал три первых стиха обреченной поэмы. Пес уткнулся в меня под голым деревом, на холоду, – потерся о мою руку.

– Ты мой единственный друг, – сказал я ему.

Он со мной оставался до темноты, внюхивался, чесался.

В понедельник утром, терзаясь стыдом и ненавистью, не решившись снова в них заглянуть, я разорвал статью и поэму, забросил на шкаф обрывки, а в трамвае, по дороге в редакцию, говорил Лесли Берду:

– Жалко, тебя в субботу не было с нами!

Во вторник, под вечер – то есть в самый сочельник, – я с взятой взаймы полкроной вошел в заднюю комнату «Фишгарда». Джек Стифф сидел в одиночестве. Женская скамья была устлана газетами. С лампы свисали гроздью воздушные шары.

– Привет!

– С праздником!

– А где же миссис Протеро?

Рука у него была теперь перевязана.

– А? Вы не знаете? Она все деньги прокутила. За мост снесла, в «Радость сердца». Подружек никого не пригласила. А ей больше фунта собрали. Много спустила сразу, пока еще не узнали, что дочка не померла. И после этого в глаза им взглянуть не посмела. Ну, вздрогнем. А в понедельник в пивнушке уже остальное прикончила. С банановой лодки увидели, как она по мосту шла и посередке остановилась. Но не поспели они.

– С праздником!

– Тенниски к горбылю прибило.

Ни одна из подруг Старой Гарбо не пришла в тот вечер.

Когда, долгое время спустя, я показал свой рассказ мистеру Фарру, он сказал:

– И всё вы напутали. Всех перемешали. Тот юноша в носовом платке танцевал в «Джерси». Фред Джонс пел в «Фишгарде». Ну да ладно. Сегодня надо в «Нельсона» сходить, выпить по рюмашке. Там одна девочка показывает, куда ее укусил матрос. И там один полицейский был знаком с Джеком Джонсоном.[27]

– Я их всех до единого вставлю в свой рассказ, – сказал я.

В жаркую субботу

Молодой человек в тельняшке, усевшись поближе к пляжным кабинкам, оглядывая вылезавших оттуда коричневых и белых женщин и стайки хорошеньких девушек с бледными вырезами и ожогами на лопатках, осторожно и некрасиво красными пальцами ступавших по острым камням, широкой зазубренной линией вывел на песке крупную женскую фигуру. Голая девчушка выскочила из воды, пробежалась по женщине, отряхнулась, оставила ей два больших мокрых глаза и пупок на пяткой припечатанном животе. Он свою женщину стер, вычертил пузатого мужчину, девчушка и по нему пробежалась, тряхнула кудряшками, подарив ему ряд пуговиц и еще линию капель – как бы струйку в стиле детских рисунков – между длинных, с налипшими ракушками ног.

Среди всей этой кутерьмы – женщин, детишек, влажно и вяло подставлявшихся пронзительному солнцу, хлопотавших над кульками, сооружавших замки, обреченные мгновенной погибели из-за перемещений по пляжу других пикникующих, среди воплей мороженщика, злобно-ликующих выкликов волейболистов, взвизгов по пояс зашедших в море девиц – молодой человек сидел одиноко, и неотвязно, как тень, стерегла его злая судьба. Тихие мужья, засучив брюки, мотая подтяжками, брели по приплеску, женщины в плотных черных выходных платьях, шлепали по воде и хохотали, находя забавными собственные ноги, псы гонялись за камешками, и гордый мальчик рассекал волны своим надувным тюленем. Молодому человеку в его пустыне праздничная суббота под грубым солнцем преподносилась глянцевой, фальшивой открыткой. Резвые семейства с ведерками, лопатками, зонтами, бутылками, снедью; блаженно страждущие девицы с кремом для загара в сумочках; бронзовоторсые юнцы и снедаемые завистью юнцы бледные, в жилетах; тоненькие, белые, волосатые, жалостные ноги тихих мужей, загребающие воду; толстенькие, кудрявые, остриженные, скорчившиеся детки, до потери сознания наслаждающиеся грязным песком, трогали его, он думал горько в своей отверженности, до жалости, до забытых уколов стыда; отрезанный от общего праздника, навеки обреченный компании собственных бзиков, за пределами высокой, обычной, потной, солнцем раззуженной власти и глупости летней плоти, он поймал мячик, который поддал битой маленький мальчик, и поднялся, чтоб его отбить.

Мальчик его приглашал в игру. Дружелюбное семейство стояло поодаль, лохматые женщины, заткнувшие платья в спортивные штаны, босые мужчины в рубахах, детишки в трусиках, ушитых майках. Он с горечью подал мяч отцу семейства, который стоял с битой у ворот из шапок. «Одинокий волк играет в мяч», – пронеслось у него в мозгу, пока он взмахивал битой. Гоня мяч в сторону моря, мимо раздевающихся женщин, подмигивая на скаку, он споткнулся о замок, угодил во влажное кольцо змеящихся девушек, промочил ноги, выгреб мяч из волны, и счастье вернулось в обнаглевшее тело, он крикнул: «Лови!» – мамаше за шапками. Мяч стукнул мальчишку по голове, отскакнул. Среди бутербродов, одежек мамаши и дядюшки пасли разрезвившийся мяч. Лысый в рубахе навыпуск паснул не туда, колли понес мяч к морю. Включилась мамаша. хМяч высоко взлетел над ее головой. Другой дядюшка, в панаме, послал его псу, тот с ним уплыл за черту досягаемости. Молодого человека потчевали бутербродами с яйцом и зеленью, теплым пивом, он сидел вместе с одним папашей и дядюшкой на «Ивнинг пост», пока море не подобралось к их пяткам.

Снова один, маясь от жары и печали, потому что ту лихую минутку, когда он нагло валялся и носился среди незнакомцев, как мяч, он подумал, умчало море, он добрел по пляжу до места, где на ящике с надписью «Мистер Мэтьюз» проповедник стращал отупевших женщин геенной огненной. Ящик обсели мальчишки с рогатками. Оборванец ничего не собрал в свою шапку. Мистер Мэтьюз тряс ледяными руками, ругал праздник, клял лето со своего валкого амвона. Он взывал к новому теплу. Злое солнце его пропекло до костей, а он застегивал ворот. Тощие некормленые мальчишки с запавшими нахальными глазами, болтая нараспев, теснились вокруг Панча и Джуди. Он их презирал. Он возмущался девчонками, которые пудрились и причесывались в исподнем, и скромницами, благоразумно переодевавшимися под полотенцами.

Пока мистер Мэтьюз ниспровергал град порока, изгонял голопузых, пляшущих вокруг мороженщика сорванцов и заслонял голые загорелые девичьи бедра черным своим плащом («Долой! Изыдите! – орал он. – Ночь близка»), тоскующий молодой человек стоял – как тень, стерегла его злая судьба – и думал про пляж Портколс-Кони, где друзья качаются сейчас с девочками на палубе «Гиганта», мчатся на «Поезде призраков» по туннелю скелетов. Лесли Берд еле удерживает в охапке кокосы. Бренда и Герберт стреляют в тире. Джил Моррис потчует Молли крепким коктейлем в «Эспланаде». Только он здесь – слушает мистера Мэтьюза, отставного алкаша, призывающего тьму на вечереющие пески, – и деньги жгут ему карман, и сгорает суббота.

А ведь звали его, но он от тоски всех отверг. Герберт, в низком красном спортивном авто с гонимой волнами нимфой на радиаторе, заезжал за ним, но он сказал: «Не в настроении, старичок. Побуду один, тихонечко. А ты уж там порезвись. Пей, смотри, поменьше». И вот он ждет, когда закатится солнце, стоит в печальном кружке нудных женщин, уставившихся на край неба над головой пророка, и все бы отдал, чтоб вернуть утро. Эх! Сорить деньгами на ярмарке, сидеть в сверкающем зале с рюмкой дорогущей влаги, с турецкой сигаретиной, травить девочкам новейший анекдот и смотреть, как солнце в окне за пыльными пальмами низится и повисает над пляжем, над лежаками, вдовицами, инвалидами, причепуренными субботними женами, нарядными девочками в перманенте и с невзрачными очкариками, над важными невинными балованными мальчиками, и шпицами, и кружащими велосипедистами. Роналд плывет себе на «Леди Мойре», закладывает за галстук в душном салоне с компанией из Брюнкифрюда и думать не думает о том, что его Друг мается на пляже, один-одинешенек, не имевши маковой росинки во рту, хотя уже шесть, и вечер уныл, как часовня. Всех, всех приятелей унесли собственные их удовольствия.

Он подумал: поэты дружны со своими стихами; посещаемый видениями человек не нуждается больше ни в ком; суббота тяжелый день; пойду-ка я домой, сяду у себя в комнате возле печки. Но был он никакой не дружный со стихами поэт, он был молодой человек в приморском городе, в жаркий выходной, с двумя фунтами в кармане. И какие уж тут видения! Два фунта в кармане, мелкое тело, ногами на замусоренном песке; спокойствие – удел старичья. И он двинулся дальше, через железнодорожную насыпь, к трамваю.

Он фыркнул, глядя на цветочные часы в Виктория-гарденс.

– Ну и что теперь делать пижону? – спросил вслух, заставя сидящую на скамье против белокафельного сортира юную женщину улыбнуться и опустить на колени книжку.

Каштановые волосы собирались у нее в высокий старомодный пучок со свисающими кудрями, из которого росла и никла к уху роза от Вулворта. К белому платью на груди пришпилен красный бумажный цветок, кольца-браслетки – базарного пошиба. И – абсолютно зеленые, небольшие глаза.

Одним холодным, внимательным взглядом он охватил все особенности ее внешности. Но от ее невозмутимости, от того, что улыбка, посадка головы – все говорило о том, как она полагается на свою безмятежность и явную странность, обезвреживающие любой самый наглый взгляд, у него задрожали пальцы. Платье было длинное, и глухой ворот, но она будто голая сидела на ноздреватой скамейке. Улыбка свидетельствовала о жарком, томящемся, безупречном теле под ситцем, и она безвинно ждала.

Какая красивая, – он подумал, в уме складывая слова, а глазами лепясь к ее волосам и белой коже, – как красиво она меня ждет, хоть сама не знает, что ждет, и я ей никогда не скажу.

Он стоял и смотрел. Доверчивой девочкой перед камерой, она сидела и улыбалась, сложив руки, слегка склонив голову, так что роза ласкала ей щеку. Она принимала его восхищение. Единственной необыкновенной, ей нравился его долгий взгляд, и она упивалась его глупой любовью.

В рот ему залетали мошки. Он позорно бежал. У ворот оглянулся – в распоследний раз на нее посмотреть. Резкость и неуклюжесть его ухода ее ошарашили, она растерянно смотрела ему вслед. Подняла руку, будто подозвать хотела. Если бы он помешкал, она бы его, наверно, окликнула. Заворачивая за угол, он слышал ее голос – ее стократно размноженный голос, выговаривающий его стократно размноженное имя за кустистым забором.

Ну и что делать дальше оплошавшему пижону? Молодому влюбленному кретину? – спрашивал он молча свое отражение в недобросовестном зеркале пустого зала «Виктории». Обезьянья мерзкая физиономия – с ленточкой «Босс лучшее в мире пиво» на лбу – ему вернула его дурацкую ухмылку.

– Явись сюда гордая Венера, – сказали арбузно-красные губы, – я бы заказал уксусу, чтоб ее подкислить.

– Она бы повышибла мою виноватость, сгладила бы мою застенчивость; и чего я не остановился, с ней не заговорил?

– Ты видел в парке сомнительного достоинства уличную девку, – язвило отражение, – дитя природы, да-с! Или ты не заметил капли росы у нее в волосах? И хватит пялиться в зеркало, я ж тебя знаю как облупленного.

Новое лицо, вспухшее, вислогубое, взошло у него над плечом. Он оглянулся на слова бармена:

– Ну что? Родная-любимая обманула? Вид у вас! Ну буквально, скажу я вам, смерть на свадьбе! Нате выпейте, мы угощаем. Сегодня пиво бесплатно. Нашармачка. – Он поддел пальцем кружку. – Притом наивысшей марки. Исключительно. И без презренного металла. Да что это вы? Как единственный уцелевший после кораблекрушения, и даже не вполне уцелевший. Ну, ваше здоровье! – И сам выпил пиво, которое нацедил.

– Можно мне кружечку пива?

– Это вам что – трактир?

На полированном столике посреди зала молодой человек, окунув палец в пиво, изобразил круглую девичью голову, взбил вокруг желтую пену кудрей.

– Грязь! Пачкотня! – крикнул бармен, выбежал из-за стойки, стер голову сухой тряпкой.

Защищая пачкотню шляпой, молодой человек поставил подпись в углу стола и смотрел, как сохнут и блекнут буквы.

В открытое эркерное окно, за ненужным, песком занесенным полотном, он видел черные точки купальщиков, усеченные кабинки, карликов, прыгающих возле Панча и Джуди, крошечный религиозный кружок. С тех пор как он слонялся и гонял мяч в этой пустыне многолюдства в поисках оправдания отчаянию и общества, которое сам же отринул, он успел обрести истинное счастье и утратить его в ту жуткую, дикую минуту между «Для джентльменов» и цветочными часами. Постарев, помудрев, но не сделавшись от этого лучше, он бы вглядывался в зеркало, спрашивая, как открытие и потеря пометили его лицо, какие тени наложили в подглазьях, какие вычертили у губ складки, кабы не знал заранее, что ему ответит кривое отображение.

Бармен присел рядом, сказал фальшиво:

– Ну, выкладывайте-ка все-все. Мне вечно плачут в жилетку.

– Да что рассказывать. Вот увидел в Виктория-гарденс девушку. А заговорить не посмел. Она такая была! Господи Боже ты мой!

Устыдившись своей трепливости даже в столь глубокой любовной тоске, притом что ее спокойное лицо витало перед ним, а улыбка укоряла и прощала, молодой человек совратил свою девушку на скамейке, бросил в опилки и плевки и тотчас же снова прифрантил, слушая соображения бармена:

– Я их сам очень уважаю. Ни одну, бывало, юбку не пропущу. А счастье жизни вот тоже упустил. Туда-сюда пятьдесят красотуль, а печку дома забросил.

– Мне, пожалуй, то же самое.

– Такое же – хотите сказать?

Бармен нацедил кружку, выпил сам, нацедил еще.

– Я с гостями всегда пью. Чтоб общаться на равных. Да-а, мы с вами, значит, два разнесчастных холостяка. – Он снова сел. – И ничем вы меня не проймете, все изведал, – сказал он. – Я в этом самом баре, вот как вас сейчас, двадцать хористок из «Эмпайра» видел, и все пьяные в стельку. Ох, девочки! Эхма!

– А сегодня их не будет?

– Нет, на этой неделе тут только малый, который женщину распиливает пополам.

– Приберегите для меня половиночку.

В невидимое многоточие ввалился пьяный, бармен предупредительно бросился к нему поднести кружку.

– Сегодня бесплатно. Нашармачка. Вы же на солнце были.

– Ага, весь день, – сказал пьяный.

– То-то, я смотрю, загорели.

– Нет, это я перепил. Весь день пью.

– Суббота истекает, – шепнул молодой человек в свой стакан. – Прости-прощай, волшебный день, – думал он, с интересом, которого не мог себе простить, разглядывая пляжных безмернозадых дам и носатых паучьеногих господ с телескопами на цветных карикатурках, расклеенных по стене под смакующим пиво фокстерьером; и, в присутствии веселого бармена и пьяного в мятой кепке, он стер погасающий день. Надвинул на глаза шляпу, свесившаяся прядь защекотала веко. И беглым, сторонним взглядом, не упустив ничего: ни чуть различимой косой ухмылки, ни едва уловимого жеста, намечающего в воздухе образ его погибели, – окинул буйноволосого малого, кашляющего в кулак и попыхивающего опиумной папироской.

И пока пьяный к нему устремлял неподатливые стопы, неся свое достоинство, как полный стакан, предположим, на расходившейся палубе, а бармен за стойкой причмокивал, попивал и посвистывал, он покраснел, усмехнулся, стряхнул с себя мнимую тайную муку, сменил траурную шляпу на лихой котелок и прогнал жеманного чужака. Став, слава Богу, снова собой, в привычном мире, облекающем его, как вторая плоть, он сидел – печальный, довольный – в жалком зальце захудалой гостиницы на морском берегу захолустного городишки, где чего только не могло случиться. Мрачный внутренний мир оказался совершенно не нужен под жадным напором Toy, когда самые обыкновенные, самые небывалые люди влетали сюда и вползали, в одежде шумов и красок, оторвавшись от своих домов, уродских строений, фабрик, сияющих лавок, кощунных часовен, вокзалов, ныряющих переулков, кирпичных тупиков, подвалов и дыр в заборах – от общих диких городских понятий. Пьяному наконец удалось до него добраться.

– Положите руку, вот сюда. – Он повернулся и похлопал себя по заду.

Бармен присвистнул, оторвался от пива и смотрел, как молодой человек щупает у пьяного штаны на заду.

– Ну, чего ущупали?

– Ничего.

– Вот именно что ничего. Ничего. Ничего вы и не ущупаете.

– Да как же вы сидите? – ахнул бармен.

– На том и сижу, что доктор оставил, – сказал пьяный сердито. – Задница у меня была не хуже вашей. Работал в Даули под землей, и случился со мной конец света. И сколько, думаете, мне за мою пропащую задницу отслюнили? Четыре шиллинга три пенса. Два шиллинга полтора пенса за дольку. Дешевле свинины.

Девушка из Виктория-гарденс вошла в бар с двумя подружками: одна светлая, совсем молоденькая, почти такая же красивая, как она, а другая средних лет, одетая под девочку. Все три сели за столик. Его любимая девушка заказала три портвейна и три джина.

– Правда, погода исключительная? – сказала средних лет.

Бармен сказал:

– Небо как шелк. – Без конца улыбаясь и кланяясь, он расставлял перед ними напитки. – А я уж думал, мои принцессы куда почище подались, – сказал он.

– Где уж почище-то без тебя, красавчик, – сказала молоденькая.

– Чем тут не «Ритц», не «Савой»? Один гарсон чего стоит, а? – сказала девушка из Виктория-гарденс и послала ему воздушный поцелуй.

Молодой человек у окна, ошарашенный ее явлением в темнеющей комнате, принял поцелуй на свой счет и залился краской. Его подмывало броситься прочь отсюда, через чудотворящий парк, к себе, зарыться головой в подушку и ночь напролет лежать и трястись одетым, удерживая этот голос в ушах и эти зеленые глаза под своими зажатыми веками. Но только больной, недоразвитый мальчик убежал бы от собственного счастья, плюхнулся в навидавшуюся срама постель и рыдал бы, уткнувшись в пухлую грудь мокрой подушки. Он вспомнил свой возраст, свои стихи и не сдвинулся с места.

– Огромное спасибо, Лу, – сказал бармен.

Значит, ее имя Лу, Луиз, Луиза. Уж не испанка ли она, или француженка, или цыганка? Но он мог назвать улицу, откуда происходил этот голос; и он определил, где живут ее подружки по хромоте, по припаданию гласных; и ту, что постарше, звали миссис Эмералд Франклин, и ежевечерне она наблюдалась в «Арфе Сиона», потягивала портвейн, осматривалась, поглядывала на часы.

– Мы на пляже слушали Мэтьюза – насчет геенны. Долой то, долой сё, а сам, бывало, до завтрака назюзюкивался, – сказала миссис Франклин. – Это ж нахальство какое надо иметь!

– А сам все глазами ест девок, да я уж скорей нашему Рамону Наварро за стойкой поверю, – сказала молоденькая.

– Тэк-с! Я получил повышение! Совсем недавно я был Чарли Чейз, – сказал бармен.

Миссис Франклин, не снимая перчаток, подняла пустую рюмку и тряхнула, как колокольчик.

– Все мужчины крокодилы, – сказала она, – и нас, бедных девушек, обманывают.

– Мистер Франклин в первую очередь, – сказал бармен.

– Но кое-что, между прочим, он верно говорил, – сказала миссис Франклин. – Если таскаешься по пляжу после отбоя – пеняй на себя. Это ж Содом и Гоморра!

Молоденькая расхохоталась:

– Послушайте эту Савонаролу! А кого, интересно, я видела в среду возле музея с черномазым?

– Он индус, – сказала миссис Франклин. – И кстати, из университета. Все люди братья, независимо от цвета кожи, но негритянской крови у нас в роду пока еще не было.

– Ох ты Господи! – сказала Лу. – Ну хватит вам, девочки. Сегодня у меня день рождения. Праздник. Будем петь-веселиться. Мяу-мяу! Поцелуйтесь! Эмералд, Марджори! Помиритесь! – Она смеялась, она улыбалась обеим. Подмигнула бармену, и тот до верху налил рюмки. – Ну! За ваши синие глаза, гарсон! – Молодого человека в углу она не замечала. – И за дедушку! – сказала она, улыбаясь покачивающемуся пьяному. – Ему сегодня двадцать один. Ага! Вот и улыбнулся!

Пьяный отвесил глубокий, рискованный поклон, поднял шляпу, споткнулся о камин, но полная кружка у него в руке была незыблема, как скала.

– За самую красивую девушку в Кармартене!

– Тут у нас Гламорган, дед, – сказала Лу. – Вы, кажется, не в ладах с географией. Ой, посмотрите, какой вальс отмачивает! Стаканы! Ой! Сейчас все раскокает! А если побыстрей?… Чарльстончик нам, пожалуйста!

Пьяный танцевал, высоко держа кружку, пока не рухнул, не пролив притом ни единой капли. Он лежал у ног Луизы на пыльном полу и преданно, блаженно ей улыбался.

– Упал, – говорил он. – А бывало, пока у меня кое-что еще было, как черт отплясывал.

– Он зада лишился, когда ангел вострубил, – пояснил бармен.

– Когда же это он зада лишился? – уточняла миссис Франклин.

– Когда Гавриил вострубил в Даули.

– Наивностью моей хотите воспользоваться?

– И рад бы, миссис Эмералд. Эй, ты, сдвинься-ка с блевотины!

Пьяный вертел спиной, изображая вилянье хвостом, и рычал у ног Лу.

– Кладите голову ко мне на колени. Устраивайтесь поуютней. Пусть он тут полежит, – сказала она.

Он моментально уснул.

– Меня присутствие разной пьяни не устраивает.

– Тогда сам иди – знаешь куда.

– Жесто-окая миссис Франклин.

– Ладно, лучше делом займись. Вон молодого человека в углу обслужи, у него аж язык на плечо.

– Жесто-окая!

Когда миссис Франклин обратила внимание бармена на молодого человека, Лу, близоруко щурясь, окинула взглядом комнату и увидела, как он сидит против света у окна.

– Мне бы очки, – сказала она.

– Ничего, перебьешься, до утра забудешь про очки.

– Нет, честно, Марджори, я же понятия не имела, что тут кто-то есть. Вы уж извините меня, вы, в углу.

Бармен включил свет.

– Да будет lux in tenebris.[28]

– О! – сказала Лу.

Молодой человек боялся шелохнуться – разбить этот длинный луч ее взгляда, эти чары, осенившие их одним сияющим лучом, спугнуть ее молчание. И он не стал скрывать любовь в своем взгляде, потому что ей ничего не стоило ее разглядеть, как ей ничего не стоило перевернуть у него в груди сердце и заставить бухать, перекрывая и бойкие голоса подружек, и дребезг стаканов, которые бармен блистил, не упуская ничего, и уютный храп пьяного. «Меня ничто не может задеть. Пусть себе усмехается этот бармен. Хихикайте себе в рюмочку, миссис Франклин. Я всем расскажу, ничего не тая, да, я как дурак пялюсь на Лу, да, она моя любимая, она моя радость. Любовь! Любовь! Нет, она не дама из общества, у нее простецкие нотки в голосе, и пьет она как сапожник. Но – Лу, я твой, ты моя, Лу. Довольно рассуждать о ее безмятежности и тщиться уложить эту прелесть в тесное русло слов. Она моя – и все». Уверенно, не стыдясь, он ей улыбнулся. И хоть он ко всему был готов, от ее ответной улыбки у него опять затряслись, как тогда в саду, пальцы, его бросило в жар и оборвалось и покатилось сердце.

– Хэролд, а ну налей рюмочку молодому человеку, – сказала миссис Франклин.

Бармен вытянулся с тряпкой в одной руке и с переливающейся рюмкой в другой.

– Оглох, что ли? Налей, тебе говорят, молодому человеку рюмку!

Бармен прижал тряпку к глазам. Он рыдал. Он утирал театральные слезы.

– А я думал, у нас премьера и мы в королевской ложе сидим, – сказал он.

– Он не оглох, он сдурел, – сказала Марджори.

– Мне снилась очаровательная трагикомедия под названием «Любовь с первого взгляда, или Еще одна тщетная предосторожность». Действие первое происходит в кабачке у моря.

Обе подружки Лу постучали себя по лбу.

Лу, не переставая улыбаться, спросила:

– Ну а где происходит второе действие?

Голос был нежный, такой в точности, какой он воображал до этих шуточек с фамильярным барменом и вульгарными женщинами. Он увидел умную, тонкую девушку, которую не испортит никакая дурная компания, и тонкость – ее самая суть – прорвется сквозь все наружные заграждения. Не успел он так подумать, подыскать формулу ее нежности, трусливо бежать под сень слов из реальной комнаты со своей любовью посредине, как вдруг сразу очнулся и увидел в шести шагах от себя прелестное тело, и вместо безмятежного образа в сверкании им же созданных лат увидел хорошенькую девушку, которую надо взять и не отпускать. Надо немедленно завоевать ее. Он встал и двинулся к ней.

– А ко второму действию я уже проснулся, – сказал бармен. – И решил на свой билет послать милую старую мамочку. Мерцание огней. Лиловый бархат лож. Блаженство! Форменное очарование!

Молодой человек сел за соседний с нею столик.

Хэролд, бармен, склонясь над стойкой, приложил руку к уху.

Пьяный перевернулся во сне, угодив головой в блевоту.

– Давно надо было пересесть, – шепнула Лу. – Надо было еще в саду со мной заговорить. Робость одолела?

– Дикая робость, – шепнул молодой человек.

– Шептаться публично весьма неприлично. Я ни звука не слышу, – сказал бармен.

По знаку молодого человека – щелчок пальцев, гонящий официанта, во фраке, с устрицами, стремглав через блистающий зал, – бармен наполнил бокалы портвейном, джином и пивом.

– Мы с незнакомыми не выпиваем, – сказала миссис Франклин.

– Какой же он незнакомый? – сказала Лу. – Разве ты незнакомый, Джек?

Он бросил на стол фунтовый билет:

– Я угощаю!

Вечер, который увядал, не успевши расцвесть, помчался под хохот прелестных, остроумнейших женщин и анекдоты бармена, которому бы на сцене выступать, и Лу очарованно улыбалась и помалкивала у него под боком. Успокоилась, отдыхает, думал он, набродилась, как я набродился, намаялся по темным закоулкам праздника. Вечер их облетал, кружил, и они сидели в сердцевине, близкие и похожие. Город, море, последние искатели приключений соскользнули во тьму, растаяли, и осталась одна только эта яркая комната.

Время от времени тьма запускала в бар припозднившегося гуляку, и, грустно выпив, он удалялся. Миссис Франклин, потная, красная, каждому на прощание салютовала рюмкой. Хэролд им в спину строил гримасы. Марджори демонстрировала длинные белые ноги.

– Никто не любит нас так, как мы, – сказал Хэролд. – Может, я закрою, чтоб рвань эта не являлась?

– Лу ожидает мистера О'Брайена, хоть это неважно, – сказала Марджори. – Это ее дружок-папашка из Ирландии.

– Вы любите мистера О'Брайена? – шепнул молодой человек.

– С чего ты взял, Джек?

Он себе представил мистера О'Брайена: остроумный, высокий, средних лет господин, тронутая сединой волнистая шевелюра, пятнышко усиков над верхней губой, сверкающее обручальное кольцо, мешки под зоркими глазами, китовым усом подбитый светский щеголь, – ужасный возлюбленный Лу мчит к ней сейчас напролом по безветренным улицам в служебном авто. Молодой человек сжал кулак на столе посреди пустых бутылок, в горячей глубине руки укрывая Лу.

– Я угощаю! – сказал он. – Еще! Наливайте полней! Миссис Франклин сачкует!

– Отродясь я не сачковала!

– Ох, Лу, – сказал он, – как мне хорошо с тобой!

– Гули-гули! Послушайте голубочков!

– Пусть поворкуют, – сказала Марджори, – ворковать я тоже умею. Гули-гули!

Бармен удивленно озирался. Поднял руки ладонями кверху, голову склонил к плечу:

– Да у нас тут полно птиц!

– Эмералд сейчас яичко снесет, – сказал он, когда миссис Франклин вся затряслась на стуле.

Бар оживлялся. Пьяный проснулся и убежал, оставя кепку в бурой луже. Он осыпал с волос опилки. Маленький старый круглый краснорожий весельчак сидел напротив молодого человека и Лу, которые держали руки под столом и дотрагивались друг до друга коленками.

– Какая ночь для любви! – говорил старикашка. – В такую вот ночь Джессика смылась от богатого еврея. Откуда это – знаете?

– «Венецианский купец», – сказала Лу, – но вы же ирландец, мистер О'Брайен.

– А я готов был поклясться, что вы высокий и с усиками, – сказал молодой человек строго.

– Что мы предпочитаем, мистер О'Брайен?

– Коньячок с утра пораньше, миссис Франклин.

– Я ведь тебе не описывала мистера О'Брайена. Да ты грезишь! – шепнула Лу. – Ах, если б эта ночь никогда не кончалась!

– Только не здесь. Не в баре. В какой-нибудь комнате, где большая кровать.

– Кровать в баре, – сказал старикашка. – Простите, что подслушал, но я всегда о таком мечтал. Вы только подумайте, миссис Франклин.

Бармен выскочил из-за стойки:

– Пора и честь знать, джентльмены и все остальные!

Трезвые незнакомцы отбыли под хохот миссис Франклин. Погасли лампы.

– Лу, ты меня не потеряй.

– Я ж тебя за руку держу.

– Сожми – крепче, крепче, чтобы больно.

– Лучше шею ему сверни, – сказала миссис Франклин во тьме. – Не в обиду ему будь сказано.

– Марджори руку ударила, – пропела Марджори. – Пошли из этой тьмы. Хэролд как тать в ночи.

– А эта девушка наш проводник.

– Давайте – берем по бутылке каждый и едем к Лу, – сказала Марджори.

– Я оплачиваю, – сказал мистер О'Брайен.

– А теперь ты меня не потеряй, – шепнула Лу. – Держись за меня, Джек. Они не засидятся. Ох, мистер Христос, хоть бы нам одним остаться – ты да я.

– Правда? Ты да я?

– Ты да я да мистер Месяц.

Мистер О'Брайен открыл дверь бара:

– Погружайтесь в «ролле», девочки. А джентльмены позаботятся о лекарстве.

Молодой человек ощутил на губах летучий поцелуй, и Лу выскочила следом за Марджори и миссис Франклин.

– Как насчет скинуться на спиртное? – сказал мистер О'Брайен.

– Глядите, что я в сортире нашел, – сказал бармен. – Сидит на толчке и поет. – Он вышел из-за стойки с повисшим у него на руке пьяным.

И все погрузились в машину.

– Первый пункт – дом Лу.

Молодой человек, на коленях у Лу, видел смутный, кружа убегавший назад город, дымно-синие промельки жужжащих, ощетиненных доков, разбег светающих, на глазах все длиннее вытягивающихся бедных кварталов, подмигивающие витрины, гаснущие одна за другой. Пахло духами, пудрой и телом. Он случайно задел локтем пышный бюст миссис Франклин. На бедрах ее, как на перине, перекатывался пьяный. Его подбрасывало и трясло на бренной женской плоти. Груди, ноги, животы, руки согревали и нежили его. Сквозь ночь, к постели Лу, к немыслимому завершению погасающего праздника, их промчало мимо черных домов и мостов, мимо какой-то станции в облаке дыма, по крутой улочке, озаренной тусклым фонарем и забранной в верхней части перильцами, и вынесло на пустырь, где посреди кранов, стремянок, столбов, балок, тачек и груд кирпича стояла одинокая многоэтажка.

К жилищу Лу вели крутые, сбивчивые, бесконечные ступеньки. Перед запертыми дверями сушилось на перилах белье. Миссис Франклин, карабкаясь в хвосте со своим пьяным, угодила ногой в ведро, откуда выскочил ликующий кот. Лу провела молодого человека за руку по коридору с фамилиями на дверях, чиркнула спичкой, шепнула:

– Это будет недолго. Потерпи. Будь поласковей с мистером О'Брайеном. Вот. Сюда. Заходи сперва ты. Ну, будь гостем, Джек!

Она снова его поцеловала – на пороге своего дома.

– Это залог.

Включила свет, и он гордо шагнул с нею вместе к ней в комнату, которая ему не будет чужой, и увидел широкую кровать, граммофон на стуле, притаившийся в углу умывальник, газовую горелку, запертый буфет и ее фотографию в картонной рамке на комоде без ручек. Тут она ест и спит. Лежит всю ночь на двуспальной кровати, бледная, в локонах, спит на левом боку. Когда он с ней навсегда останется вместе, он не позволит ей спать. Чтоб не видела снов. Чтоб никогда не лежал с ней и не любил ее другой мужчина. Он расправил пятерню на ее подушке.

– Надо же! Жить на верху Эйфелевой башни! – сказал, вваливаясь, бармен.

– Ну и лесенка! – сказал мистер О'Брайен, – Зато когда уж дойдешь – уютно и мило.

– Это кому повезет дойти! – сказала миссис Франклин. – Я лично чуть концы не отдала. Старый зараза тонну весит. Да ложись ты на пол и дрыхни. Старый зараза! – сказала она нежно. – Как зовут-то тебя?

– Эрни. – Пьяный поднял руку, защищая лицо.

– Никто не собирается тебя кусать, Эрни. Эй, дайте ему виски глотнуть! Осторожно! Куртку не облей! Завтра выжимать ее будешь. Задерни ты шторы, Лу. Глаза б мои не смотрели на этот проклятый месяц.

– Что, грустные мысли навевает, миссис Франклин?

– А я люблю месяц, – сказала Лу.

– Какой же юный влюбленный не любит луну, – сказал мистер О'Брайен и с неотразимой улыбкой потрепал молодого человека по руке. У самого у него рука была красная и волосатая. – Я с одного взгляда понял, что Лу и этот юноша созданы друг для друга. По глазам увидел. Ах ты Господи! Не такая уж я старая калоша, чтоб не разглядеть у себя под носом любовь. Что скажете, миссис Франклин? Вы заметили? А вы заметили, Марджори?

В долгой паузе Лу вынимала из буфета рюмки, будто не слыша мистера О'Брайена. Задернула шторы, изгнала луну, села на краешек кровати, поджав под себя ноги, оглядела, как постороннюю, себя на фотографии и сложила руки, как тогда, при первой их встрече в саду, еще до поклонения молодого человека.

– Тихий ангел пролетел, – сказал мистер О'Брайен. – Все как воды в рот набрали! Может, я сказал что-то не то? Эх, пить будем, гулять будем, однова живем! Интересно, для чего я понакупил этих чудесных блестящих бутылочек?

Бутылки открывали. Пустые ставили на камин. Виски лилось рекой. Хэролд и Марджори в задравшемся платье сидели вместе в одном кресле. Миссис Франклин, покоя на коленях голову Эрни, пела «Невесту пастушка» хорошо поставленным нежным контральто. Мистер О'Брайен отбивал такт ногой.

Я хочу обнять Лу, думал молодой человек, глядя, как мистер О'Брайен топает и улыбается, а бармен подминает Марджори. Голос миссис Франклин сладко журчал в комнате, где им бы лежать с Лу в белой постели, без этой хохочущей компании, наблюдающей, как они тонут. Вместе идти ко дну, с одним камнем на одном прохладном, сросшемся теле, падать в белое, пустое море, чтоб никогда уж не всплыть. Сидя с ним рядом на их брачном ложе, так близко, что слышала, как он дышит, она была от него дальше, чем до того, как они познакомились. Тогда у него было все, кроме ее тела, сейчас она два раза поцеловала его – и все исчезло, кроме этого вступления. Быть поласковей с мистером О'Брайеном. Железной рукой стереть эту старую обволакивающую улыбку. Ниже, ниже погружать. Топить Хэролда с Марджори, бросить их, как китов, к ногам мистера О'Брайена.

Хоть бы уж свет погас. В темноте они с Лу могли бы залезть под одеяло и притвориться мертвыми. Кому они нужны – мертвые, недвижные, беззвучные? Пусть себе орут на головокружительной лестнице, пусть тычутся во тьме по тесным, заставленным коридорам и вываливаются в ночь и рыщут среди кранов, стремянок, среди тоскливых развалин. В сочиненной тьме раздавался уже голос мистера О'Брайена: «Лу! Ты где? Ответь! Лу! Лу!» – и полое эхо в ответ: «Ау!» – а ее губы в прохладном ущелье постели тайком ласкали другое имя, и он чувствовал, как они шевелятся.

– Очень даже мило спела, Эмералд, и слова ничего. Н-да-с, пастушок что надо, – сказал мистер О'Брайен.

Эрни на полу завел песню грубым, хриплым голосом, миссис Франклин зажала ему рот, он стал лизать и нюхать ее ладонь.

– Ну а наш юный пастушок – как? – сказал мистер О'Брайен, тыча рюмкой в молодого человека. – Может, он и петь горазд не хуже, чем строить куры? А? Попроси-ка его по-хорошему, девочка, и он нам споет, как соловушка.

– Джек, ты петь умеешь?

– Как ворона, Лу.

– Может, он и стихи декламировать не умеет? Что за юноша, который не может попотчевать свою даму стишками? – сказал мистер О'Брайен.

Лу достала из комода книжку в красном переплете и протянула молодому человеку.

– Может, нам почитаешь оттуда? Второй том в шляпной картонке. Что-нибудь убаюкивающее. Уже двенадцатый час.

– Только чтобы про любовь, – сказал мистер О'Брайен. – Другого и слушать не хочу.

– Что-нибудь нежное, – сказала миссис Франклин. Она отняла у Эрни руку и глянула в потолок.

Молодой человек прочел про себя, помешкав на ее имени, дарственную надпись на форзаце первого тома собрания сочинений Теннисона: «Луизе от ее учительницы воскресной школы мисс Гуиннет Фарб. Господь на небесах всех нас хранит».

– Только про любовь, учтите.

Молодой человек стал читать вслух, сощурив один глаз, чтоб не плясали строчки, «Выйди в сад, Мод». И когда дошел до четвертого стиха, голос окреп:

Я фиалке сказал: мне известен тот, С кем не будет она скучать. Но когда же уймется танцующий сброд? Устала она танцевать. Ночь минет вот-вот, и луна зайдет, И будет восход опять, Уже слышится проба утренних нот, И небо устало спать. Я розе сказал: рассвет голубой Входит в окна, допито вино, Не вздыхай, юный лорд, и смирись с судьбой: Быть с тобой ей не суждено. Но со мной, о роза, со мной, со мной, Со мной, я знаю давно.

Когда чтение кончилось, Хэролд вдруг сказал, свесив голову через ручку кресла, взъерошенный, с красным от помады ртом:

– Мой дедушка видел лорда Теннисона – он такой маленький был и горбатый.

– Нет, – сказал молодой человек. – Он был высокий, с длинными волосами и с бородой.

– Ты что, его видел?

– Меня тогда еще на свете не было.

– А дедушка видел. Он был горбатый.

– Алфред Теннисон – да никогда!

– Лорд Алфред Теннисон. Маленький и горбатый.

– Ну, это другой какой-то был Теннисон.

– Это у тебя другой. А тот был знаменитый поэт и горбатый.[29]

Лу на их чудесном ложе, ожидая только его, из всех мужчин – красивых, уродов, юных, старых, из больших городов и тесных уголков, обреченных погибели, – опустила голову, послала ему воздушный поцелуй и забыла руку в ручье света на одеяле. Он, только он видел эту совершенно прозрачную руку, пальцы, ладонь в световых прожилках.

– А вы у мистера О'Брайена поинтересуйтесь, какой был этот лорд Теннисон, – сказала миссис Франклин. – Вот вы нам скажите, мистер О'Брайен: горбатый он был или же нет?

Никто, кроме молодого человека, ради которого она сейчас жила, которого ждала, не замечал легких любовных жестов Лу. Она приложила свою просвеченную руку к левой груди. Приложила палец к губам.

– Это как посмотреть, – сказал мистер О'Брайен.

Молодой человек снова сощурил один глаз, потому что кровать накренилась, как корабль. Тошнотворный, горячий шторм, взвихренный сигаретой, расколыхал комод и буфет. Вовремя сощурив глаз, он умерил качку, но оставалось глотнуть свежего воздуха. Шатаясь, как на палубе, он дошел до двери.

– Уединение – на втором этаже в конце коридора, – сказал мистер О'Брайен.

На пороге он обернулся к Лу и улыбнулся такой улыбкой, чтоб всей компании стала очевидна его любовь, и Лу под завистливым надзором мистера О'Брайена тоже улыбнулась и сказала:

– Ты только недолго, да, Джек? Смотри. Только недолго.

Теперь все они знали. За один вечер взошла любовь.

– Я мигом, моя радость, – сказал он. – Я сейчас.

Дверь закрылась за ним. Он уперся в стену коридора. Чиркнул спичкой. Их три осталось. Вниз, цепляясь за липкие, тряские перила, качаясь на шатких ступенях, больно ударив ногу о ведро, мимо тайных шумов за дверями, пробираясь, спотыкаясь, чертыхаясь, он вдруг услышал, как щемящий голос Лу его торопит, зовет, говорит с ним так жарко, так безоглядно, что, несмотря на тьму, и спешку, и боль, он, ошеломленный, остановился как вкопанный. Здесь, на гниющих ступенях, в нищем доме, она обрушила на него страшащий поток нежных слов. В уши ему из ее уст горячей лавой лилось: «Скорей, скорей! Нельзя терять ни минуты. Милый, любимый, счастье мое, беги ко мне, спеши, свистни, отвори дверь, кликни меня, уложи меня. Мистер О'Брайен ко мне пристает».

Он вбежал в темную пещеру. Сквозняк задул свечу. Он ввалился в комнату, где черной грудой на полу шептались какие-то двое, и в ужасе кинулся вон. Помочился в глухом конце коридора, бросился обратно, к комнате Лу, оказался в конце концов на немом участке лестницы на самой верхотуре. Протянул руку – перила сломались, можно было сверзнуться, лететь беспрепятственно до самого низу гулкой, узкой шахтой, и эхо, вторя его воплю, повыманило бы из щелей спящие семейства и шепчущихся, перепуганных, бессонных полуночников. Он заплутал под самой крышей, он ощупывал сырые стены и вот нашарил дверь. Нашел ручку, рванул от души, но она осталась у него в руке. Нет, Лу вела же его по более длинному коридору. Он вспомнил, сколько было дверей: с каждой стороны по три. По лестнице с оборванными перилами он сбежал этажом ниже, повел рукой по стене. Сосчитал: три двери. Открыл третью, шагнул во тьму, нашарил слева выключатель. Во вспышке увидел: кровать, комод без ручек, буфет, газовая горелка, умывальник в углу. Ни бутылок. Ни стаканов. Ни фотографии Лу. На кровати гладкое красное одеяло. Он не помнил, какого цвета было одеяло у Лу.

Не погасив света, он открыл вторую дверь, незнакомый голос сонно окликнул: «Кто тут? Том? Ты? Зажги свет». Он увидел полоску под следующей дверью, остановился, прислушался. Женщина из второй комнаты еще кричала.

– Лу, где ты? – крикнул он. – Ответь! Ответь!

– Какая тебе еще Лу? Никакой тут нету Лу, – сказал мужской голос из темно зияющей первой двери у начала коридора.

Он сбежал еще этажом ниже, нащупал расцарапанной рукой четыре двери. Одна открылась, высунулась голова женщины в ночной рубашке. Пониже – голова девочки.

– Где тут живет Лу? Вы не знаете, где живет Лу?

Женщина и девочка смотрели на него молча.

– Лу! Лу! Ее зовут Лу! – слышал он собственный крик. – Она тут живет, в этом доме! Вы не знаете, где она живет?

Женщина схватила девочку за волосы, втащила в комнату. Он не отпускал дверь. Женщина высунула руку, швырнула ему связку ключей. Дверь захлопнулась.

Молоденькая, в шали, с младенцем, стала на пороге в двери напротив и схватила его за рукав, когда он пробегал:

– Какая Лу? Ты мне ребенка разбудил.

– Я не знаю фамилию. Она с миссис Франклин и мистером О'Брайеном.

– Ты мне ребенка разбудил.

– А ты бы вошел, в постели поискал, – сказал мужчина из тьмы за спиной у молоденькой.

– Он мне ребенка разбудил.

Он кинулся по коридору, зажимая мокрой рукой рот. Упал на перила последнего пролета. Снова ему слышалось, как Лу шепчет, зовет, просит вернуться, и первый этаж вздыбился, как набитый трупами лифт, навалился на перила. Скорей, скорей! Я не могу, я не хочу ждать, мы губим нашу брачную ночь.

По сгнившим, невозможным ступеням он, перебарывая тошноту, добрался до коридора, где оставил свет в последней комнате. Свет погас. Он постучался, шепнул ее имя. Он колотил в дверь, он кричал, пока женщина в ночной рубашке и шляпе тростью не вытолкала его из коридора.

Он долго ждал на лестнице, хотя любви уже ждать не приходилось и на постель не приходилось надеяться, его ждала только собственная, черт-те где, и светающий день, чтобы все это вспоминать. Вокруг, угомонясь, укладывались, засыпали всполошенные жильцы. И он шагнул на пустырь, под кренящиеся краны. Свет одинокого, ржавого и жалкого фонаря цедился на груды щебня, щепки, труху, которые были когда-то домами, где маленькие, почти незнакомые, вовек незабвенные люди этого подлого городишка жили, любили, и умерли, и навсегда пропали.

Примечания

1

Эммет Келли (1898–1979) – знаменитый американский клоун, начинавший как гимнаст. Здесь и далее прим. перев.

(обратно)

2

Джеймс Джозеф Танни (1897–1978) – знаменитый американский боксер-тяжеловес. В 1926 г. – чемпион мира по боксу.

(обратно)

3

Руперт Брук (1887–1915) – английский поэт-баталист, погиб на войне.

(обратно)

4

Стаей Омонье (1887–1929) – английский писатель-новеллист.

(обратно)

5

Джон Гринлиф Уитьер (1807–1897) – американский поэт-аболиционист.

(обратно)

6

Джорд Фредрик Уотте (1817–1904) – английский живописец.

(обратно)

7

Рудольф Валентино (1895–1926) – американский актер, кинозвезда, тип «латинского любовника», рокового соблазнителя.

(обратно)

8

Грейси Филдз (1880–1946) – популярная певица 1930-х гг.

(обратно)

9

Лавенгро – имя героя романа Джорджа Генри Борроу (1803–1881) «Лавенгро, ученый, цыган, священник» (1851).

(обратно)

10

Уильям Берке – преступник, казненный в Эдинбурге в 1829 г. за похищение и убийство людей и продажу трупов. Уильям Хэр – его пособник.

(обратно)

11

Джордж Бернард Шоу родился в 1856-м и умер в 1950 г., но действие происходит раньше 1934 г. (отъезд Томаса в Лондон), т. е. Шоу еще не достиг своего сказочного долголетия.

(обратно)

12

«Зверь, цветок и птица – скоро все уснут» – строки популярного гимна из книги «Старые и новые гимны». Автор – Сэбин Барин-Гулд (1834–1924) – религиозная писательница.

(обратно)

13

Один из романов Тобайаса Джорджа Смоллета (1721–1771) называется «Приключения Родрика Рэндома», что можно условно перевести как «Приключения Родрика Наобума».

(обратно)

14

Уильям Джон Лох (1863–1930) – английский романист.

(обратно)

15

Ранний роман Лока (1895) называется «У врат Самарии».

(обратно)

16

Сэр Освальд Эрналд Мосли (1896–1980) – английский Политический деятель. В 1936 г. основал фашистскую партию (в 1940 г. – запрещена), с 1940 по 1943 г. отбывал наказание в тюрьме. В 1948 г. возглавил праворадикальное движение.

(обратно)

17

Nom de plum – литературный псевдоним. Nom de guene – псевдоним, кличка, этимологически – боевая кличка (фр.)

(обратно)

18

Мистер Томас, конечно, вспомнил Мод, красавицу, героиню поэмы Альфреда Теннисона «Мод» (1855).

(обратно)

19

Видоизмененное tempus fugit – время бежит (лат.).

(обратно)

20

Знаменитая фраза Макбета: «Мы вечно шепчем: „завтра-завтра-завтра“». Макбет, V, 5. Надо полагать, мистер Хамфриз написал литературное исследование под таким названием.

(обратно)

21

Сэр Уолтер Рэлли (1552–1618) – фаворит королевы Елизаветы, поэт, воин, исследователь новых земель.

(обратно)

22

Blarney – букв.: красноречие (англ.). Каждый, кто поцелует камень марнн в стене замка Бларни в Ирландии, обретает дар красноречия.

(обратно)

23

Кот Феликс – герой популярного мультфильма 1920-х гг. Его многочисленные приключения сопровождает фраза, ставшая крылатой: «А Феликс шел и шел».

(обратно)

24

Ходячая фраза 1930-х гг., пущенная в оборот благодаря не совсем приличному анекдоту.

(обратно)

25

Карлтон-клуб, – аристократический лондонский клуб.

(обратно)

26

Р– Дж. Джойс «Портрет художника в юности»: Стивен Дедалус, приготовительный класс, Клонгоус Вуд Колледж, Сэллинз, графство Килдэр, Ирландия, Европа, Земля, Вселенная (адрес героя, написанный им самим).

(обратно)

27

Джек Джонсон (1878–1946) – знаменитый американский боксер.

(обратно)

28

Свет во тьме (лат).

(обратно)

29

Маленьким и горбатым был Александр Поп (1688–1744), которого, впрочем, никак не мог видеть дедушка Хэролда.

(обратно)

Оглавление

Персики

В гостях у дедушки

Патриция, Эдит и Арнольд

Драка

Необыкновенный Кашлик

Ну прямо щенки

Там, где течет Тоу

Кого бы ты хотел взять с собой?

Старая Гарбо

В жаркую субботу

Реклама на сайте