«Последнее путешествие Синдбада»

Ирина Дедюхова Последнее путешествие Синдбада

Утро наступало в свой черед, окрашивая белевшие впотьмах стены нежными розовыми красками. Ветер затихал, и сад наполнялся запахом ночных фиалок. И чем выше вставало солнце, тем тоньше и неслышнее становился их аромат. Постепенно Синдбада покидала ночная тоска, но к каждому новому дню он придирчиво присматривался, будто никак не мог решить, стоит ли проживать этот новый неизвестный день. Утром он писал ответы на многочисленные письма, которые привозили ему с вечера усталые погонщики верблюдов. На тюках почты лежала тонкая бурая пыль. От нее першило в горле, и чуть слезились глаза…

— Алё-алё! Людмила! Блин! Ты почту смотреть собираешься? Через двадцать минут за письмами заеду. Слушай, там по общественным туалетам надо как следует долбануть. Объяснить, что забегаловок, мол, много, а нужду справить негде. У меня инвестор хороший на офис в центре. Какая ему разница, где сидеть? Гы-гы… Мы ему офис над туалетом сообразим. Гы-гы… Такой маркетинг ему устроим! Не зарастет народная тропа! И к налоговым нашим собирайся! Андрей тебя не повезет, он на УАЗик пересел, ключи на вахте оставил. Как поедешь? Сама поедешь! Ключик — в замочек, ножонками тык-дык, а ручонками — вау! Не пьяная, надеюсь? Вот и катись! Слушай, а чо ты трубку долго не брала? Звоню, звоню… Я звоню к тебе с приветом, рассказать, что-то встало… гы-гы…

Солнце поднималось все выше, раскаляя начинающийся день добела. Небо выцветало, и все вокруг становилось блеклым, будто все краски, постепенно сливаясь, теряли свою суть, покрываясь восковым налетом летнего зноя. По кривой улочке прошли с заунывными криками зеленщики, просыпался приморский базар возле пришедших с ночного лова баркасов. С женской половины дома послышались капризные сонные голоса детей, и к летней кухне, глухо шлепая тощими голыми ногами по песчаной отмостке, побежали проворные водоносы…

В такие утренние часы Синдбад внимательно просматривал тетради с торопливыми корявыми записями отчетов приказчиков и, вздыхая, с укоризной глядел на длинный перечень расходов своей теперешней жены… И в который раз он ловил себя на мысли, что уже давно забыл, зачем же ему была так нужна когда-то эта полная властная женщина…

Лара говорила, не глядя на нее, уткнувшись в бумаги, повышенным, нервным тоном. Людмила старалась ответить ей тихо и благожелательно, чтобы погасить возбуждение своей бывшей коллеги. Сейчас они были по разные стороны баррикад. Даже не так. Люду выкинули за борт, а Лара продолжала плыть на том же корабле.

— Таким образом, кредиторская задолженность вашего клиента перед бюджетом превышает 123 тысячи рублей. Согласны? Люда! Согласись, не будь дурой! На фуй он тебе нужен, голь перекатная! Когда нормальную клиентуру заведешь?

— При нормальной клиентуре я не смогу глядеть тебе в глаза, Лара.

— И все же согласись, хуже ведь будет!

— Не соглашусь, Лара. Мне надо разобраться. Если честно, вот эти отчеты я впервые вижу, поэтому все начисления должна просмотреть сама. Ты что думаешь, я поверю, что он станет выставлять такое по добавочной стоимости? Сама знаешь, что на стройке можно слона спрятать.

— Начисления выполнены согласно поданным декларациям.

— Значит, будут исправительные. Сами-то в этих новых формах разобраться не можете. Ладно, Кисуня, не дуйся, давай, я акт подпишу. Что-то совершенно никого не узнаю в родном околотке, куда всех наших старушек дели?

— Не спрашивай — все равно не скажу! И так вся на нервах. С тобой хоть нервы не трепали. Представляешь, приняли у Нефтемаша задолженность по единому социальному в три миллиона — и хоть бы хны! Тут же занесли в компьютер, хотя идиотка-бухгалтер явно ноль лишний приписала. Нет, мы на ошибку ей не указываем, мы такое вот в отчетность заносим и иск выставляем. Перед людьми стыдно.

— Это новая кафедра вам таких бубликов в работнички выдала?

— Все, Люда! Разговорчики в строю!

— Ладно, Ларочка! Счастливо!

— Как у тебя дела-то?

— Не спрашивай!

— Значит, как у всех. А выглядишь хорошо.

— Правда?

— Слушай, если тебя даже Хохряков не узнал! Заходит сейчас и говорит: «К Вам стырвочка такая вся из себя, гнида бухгалтерская на комиссию!» Значит, действительно хорошо смотришься. Из Хохрякова выжать комплимент — дорогого стоит!

— Спасибо, Ларочка!

— Да за что? Ты, Люд, опять все лето в городе? Ладно, не отвечай! Ну, не кисни ты! Зимой отдохнешь, перед годовым отчетом. Не расстраивайся! А курточка у тебя эта — просто отпад!

— Мать ругается, говорит, что вызывающе…

— Слушай ты ее! Я занята, Хохряков! Закройте дверь! Видишь, заглянул, не выдержал! Отличная курточка!

После утренней молитвы он обычно заходил к отцу, который лежал на взбитых шелковых подушках у раскрытого настежь окна. Вначале лета, спускаясь по скользким ступеням черного дерева, отец сломал ногу. Пока женщины выли возле него, перенесенного наверх двумя черными рабами, Синдбад ходил к известному врачевателю-цирюльнику. Конечно, он ушел не только потому, что хотел помочь отцу сам. Он не признался бы в том и самому себе, но был рад покинуть дом, чтобы не слышать истошные женские вопли. Женщины кричали громко, чтобы все соседи знали, каким почетом пользуется его отец. И на повороте к дороге в Верхний город с Синдбадом впервые уважительно раскланялся сосед — ростовщик Али. Даже удачные в коммерческом отношении плавания не могли заставить его поклониться Синдбаду. В их приморском городе слава морского скитальца считалась недостойной.

Перед дверьми лавки цирюльника висели длинные черви рикшты, собственноручно вынутые хозяином лавки тонкими бронзовыми иглами у богатых жителей Верхнего города, пивших стоячую воду из мраморных бассейнов. Сухие тонкие черви шелестели на ветру, рядом чинно сидели старцы, перебиравшие волокна кистей вышитых войлочных поясов, ожидая, пока придет их очередь брить голову и избавляться от «горя рикштозного». Синдбад, почтительно выпросив разрешения у старцев, договорился о визите врачевателя к отцу.

И вот второй месяц отец с ногами, привязанными тонкими залоснившимися тряпицами к оструганным доскам, лежал у себя. Чтобы избавиться от тянущей боли, он непрерывно курил опиум, который вместе с шелками привозили через пустыню купцы с желтыми лицами и узкими злыми глазами. Возле него так и торчали два черных бездельника, по вине которых он, очевидно, и скатился по ступеням. При виде Синдбада они дружно хватали перьевые опахала, и мухи, наконец, переставали донимать старика.

Он вспоминал отца мудрым, не брюзжащим, спокойным старцем, с которым ему нравилось вести ученые беседы и вспоминать все былые плавания и путешествия. Но после перенесенных страданий отец уже не желал просто говорить, не желал слушать, он хотел лишь учить сына жизни. Будто этому можно было еще научить мужчину на закате лет.

Да, жизнь перешла зенит, и Синдбад со вздохом подумал, что ему уже никогда не выйти в море…

— Фая! Воды! Фа-а-я!

— Мама, Фая пошла в магазин, сейчас я принесу, потерпи минутку, я только руки вымою!

— Даст мне кто-нибудь в этом доме воды?..

— Кроме меня некому, мама, не кричи. Папа на работе.

— Наконец-то! Боже мой! На кого ты похожа? Как тебе не стыдно ходить в такой куртке? Куртка называется — пуп голый! Юбка — обдергайка какая-то! Ты по утрам в зеркало смотришься? Почему ты в каких-то перьях? Страмота!

— Мама, ты хочешь, чтобы я выглядела как старуха?

— Какая чушь! Ты должна выглядеть достойно!

— Достойно стареющей женщиной!

— Тебе надо думать, как дожить! Тебе надо детей поднимать и доживать!

— Почему-то не хочется. Ни думать, ни доживать. Знаешь, я вообще так жить не хочу.

— Подними меня! Переверни! Все время говоришь глупости! Как больно ты делаешь уколы! Ты это нарочно!

— Потерпи, мамочка! Сейчас я спинку тебе разотру, станет гораздо легче.

— Не станет! Вы только смерти моей хотите!

— Что ты такое говоришь, мамочка! Не волнуйся, все будет хорошо, сейчас я покормлю тебя вкусненьким…

— Чем? Мне все надоело! Если бы ты знала, как это ужасно все время лежать! Ты все время носишься туда-сюда… А я лежу и расстраиваюсь, что не смогла воспитать нормальную дочь! Тебе не стыдно ходить с голым животом?

Люда включила телевизор. Но мама все равно начала всхлипывать, вернее, пыталась, а слез не было. Мама только что с аппетитом покушала, вдумчиво сделала свои большие и маленькие дела, поэтому в своей скучной, лишенной происшествий жизни не могла так сразу найти вескую причину для слез.

Людмила поняла, что мама опять будет расстраиваться из-за нее — непутевой, неудачливой дочери. Не из-за своей же прежней, активной жизненной биографии! Мама относилась к людям, которые всегда правы и всё всегда способны предусмотреть. Если речь зашла об ее воспитании, то мама теперь до вечера будет вспоминать прегрешения, совершенные ею раньше.

Раньше… Раньше мама помнила все ее преступления с ясельного периода. Потом склероз сделал свое дело. Теперь мама уверена, что до замужества ее дочь была ангелом. В принципе, и в этом она абсолютно права. Что уж такого особенного можно совершить до замужества? В теперешней ее жизни маму раздражало все. Особенно маму удивляло ее нежелание оставить все, как есть, и делать вид, что так и должно быть. Не разводиться с мужем. Жить достойно. То есть, «доживать». Иначе маме будет совестно перед соседками — такими же старухами, которые приходят ее проведать, чтобы убедиться, что маме еще хуже, чем им.

Мама долго говорила скрипучим голосом, проникающим прямо под кожу, о целенаправленном и методическом воспитании, которое не оказало влияния на всю жизнь Людмилы только лишь по причине ее редкого упрямства. С воспитания мама плавно перешла на размышления о том положительном примере, который Людмила должна показывать своей жизнью дочерям. Бесполезно было увеличивать звук у телевизора. Фая, мамина сиделка, не торопилась возвращаться, и, в принципе, Люда ее понимала.

С каким-то раскаянием Людмила подумала, что ни разу не удосужилась поговорить так со своими дочерьми вот в таком же воспитательном тоне. А ее жизнь не может служить для дочерей примером, это чистая правда, мама права. Разве разумная женщина станет содержать всю семью, которой давно нет, снося капризы мужа, который, в сущности, никогда не был ей настоящим мужем? Вот и старшая ее девочка начала дерзить, полагая, что так и надо поступать с матерью. Да и бабушка уже успела объяснить, какая непутевая ей досталась мать…

С облегчением собираясь домой, Люда в очередной раз обещала маме не писать романов, не выходить в интернет и мирно жить-доживать, не порываясь ничего менять в жизни. И почти верила, что исполнит свое обещание.

К машине она шла своим старым двором, в котором росла, на что-то там надеясь, под деревьями, нависшими кронами над узкой полоской тротуара. Город утопал в щедрой июльской жаре, и казалось немыслимым, что в эту весну почти до конца мая шли дожди со снегом. Лишь опавшие пожелтевшие листочки, подгоняемые ленивым шевелением раскаленного воздуха, напоминали, что и эта весна входила в город со слякотью, холодом и пронизывающим ветром. Она в очередной раз подумала, что в непогоде были виновны и люди, не пускавшие лето в сердца. И, наверно, в чем-то правы были их предки-язычники, в неистовых плясках отогревавшие замерзшие за зиму сердца у горящих соломенных баб. Люда смотрела на лица прохожих, недовольных внезапным летним зноем, и видела, как мало внутренней страсти выступало в них крошечными капельками пота. На этих холодных лицах было написано лишь одно, исполненное достоинства и самоуважения, стремление доживать.

Она вздохнула, вспомнив свое обещание маме, и свернула к киоску, чтобы купить интернет-карту. «На сегодня вечером!» — подумала она с улыбкой, мысленно поставив смайлик в конце привычной фразы. И сегодня, как и вчера, она станет тщательно запечатывать свои послания в бутылки. Она будет вглядываться напоследок в неровные строчки, увеличенные стеклом монитора, отправляя их в свое плавание. Кто его знает, к кому они приплывут?

А потом она будет готовить свои корабли к отплытию. Она сбежит. Точно. Пусть все они будут в недоумении толкаться на берегу и показывать на нее руками. Она удерет от них! И там, где никому не придется ничего объяснять, и не перед кем будет оправдываться, она подумает, куда ей плыть дальше…

Из шумного переулка на дорогу опять вышла эта женщина. И в который раз Синдбад по колыханию ее желтых одежд мысленно дорисовывал ее облик. Его волновала эта женщина. Она неуловимо напоминала ему кого-то. А может быть все ночи любви, которые он проводил в объятиях многих женщин. Каждое путешествие дарило ему новые встречи и разлуки. Он хорошо забывал встречи, поскольку за каждой из них маячила предстоящая разлука. Но эта женщина почему-то напоминала только страсть, без отчаянных слез и сожалений.

Улочка проходила мимо глухих соседских дворов. Выход к рынкам и пригородным дорогам, по которым в город доставлялись сухопутным путем шелка и благовония, был здесь крайне неудобен. Надо было обойти заброшенные причалы, где среди гниющих на вечном приколе посудин ветшал и самый первый баркас Синдбада. А потом надо было подняться в гору по каменистым раскаленным уступам. И Синдбад представлял, как женщина одна совершает свой ежедневный путь, петляя в знойном мареве узких приморских улиц.

От ее фигурки на него вновь повеяло одиночеством и отчаянием. Это можно было почувствовать сразу, как только она скрывалась за поворотом, чуточку помедлив, будто порываясь оглянуться на его окна…

Обычно, поставив машину, она возвращалась пустым троллейбусом, сидя у окна с книжкой. Слава Богу, она опять может читать. Долгое время ей это не удавалось. Не из-за нехватки времени. Для того, что любишь, найти время можно всегда. Только вот для нее наступали иные времена, когда книги читают только для себя, когда отходят в прошлое смешные желания блеснуть в разговоре эрудицией. Она входила в новый возраст, когда все меньше тянуло к разговорам, когда уже было над чем задуматься. Времена молчания. И до прошедшей зимы она три года читала математические справочники и сводки изменений в финансовом законодательстве. Вернее, после писем, постановлений и разъяснений по налогам и сборам, ей надо было обязательно успокоиться со старым справочником по статистическим расчетам или задачником по дифференциальному исчислению в руках, чтобы вновь почувствовать незыблемость и разумность мироздания. Правда, она ни разу не могла припомнить ни одного случая в жизни, когда бы ее выручило умение решать дифференциальные уравнения, но она была благодарна этим бесконечным рядам многоэтажных закорючек, непонятных для непосвященных. Только они никогда не лгали ей, в отличие от безумного количества прочитанных ею книг.

Неужели ей не удастся удрать? Лишь бы найти силы и решимость. Вот так. Без надежд и опасений. Глядя правде в лицо. Ну и гадкое же лицо у той правды!

Ни один ее побег пока не увенчался успехом. Ни одно из ее начинаний не принесло желаемого результата. Наверно, потому, что она всегда знала, чего хотела. Потому, что всегда стремилась к одной цели. Лишь однажды, на три долгих года она решила, что больше никуда стремиться не будет. Нет, так нет. Она больше не станет искать для себя любви. Раз именно для нее в этом получилась нехватка, то и просить нечего.

Как же легко оказалось лишить ее этой незыблемой твердости! Как просто она поддалась любовному искушению! Она попыталась представить себе лицо, или что-то там было у него вместо лица, врага рода человеческого. Он должен был, наверно, здорово веселиться над ее глупыми терзаниями. И как же холодно, как скучно ему там, одному, если его может развеселить такое. А может, только извечную скуку она доставила ему, так легко попавшись на крючок.

Нет, она все-таки должна была его развеселить, ведь как раз в тот момент, когда она беспомощно болталась на его леске с любовной приманкой, она всем сердцем безоговорочно поняла, что Бог есть. Проглотив любовную отраву, она вдруг уверилась в собственной значимости для этого изможденного заботами Демиурга. Она решила, что это именно он вдруг вспомнил о ее существовании и сыпанул ей персональных благодеяний от своих щедрот. Как же стыдно ей было тогда перед всеми своими подругами за свое невозможное счастье…

Через интернет ее ни с того, ни с сего разыскал мужчина. Из Америки. Что уже фантастично само по себе, поскольку, куда бы она ни пыталась удрать раньше, она твердо знала, что никакой Америки на самом деле не существует. Одного его слова о любви было достаточно, чтобы она забыла все свои планы о достойном образе жизни, которая могла бы служить кому-то примером, и выкинула из головы мысли о смирении. Она жила и дышала, упиваясь его обещаниями. О, какие это были обещания! Впервые она даже с уважением начала вглядываться в мелькавшие возле нее мужские лица.

Сколько она себя ни помнила, она никогда не могла ни на кого из них положиться и всегда боялась повернуться к этим лицам спиной, твердо зная, что нельзя оставлять спину открытой любому мужчине, даже отцу, поскольку можно пропустить момент, когда они начнут предавать. Мужчины, по ее представлениям, были слабыми созданиями, выживавшими благодаря установившимся в обществе традициям всеобщего потакания и благоприятствования. Совсем без мужчин было нельзя, она это хорошо понимала, поэтому мирилась с установившимся порядком вещей. И когда они, пользуясь тем, чем не позволяла себе воспользоваться она, выбивали у нее из рук кусок хлеба, она только пожимала плечами. Что поделать, это же мужчины! За всю жизнь не могла припомнить ни одного случая, когда бы ей кто-то из них помог или поддержал. Она не обижалась. В сущности, она полагала мужчин еще более бесполезными, чем дифференциальные уравнения, поэтому и не обижалась. Но отдавала себе отчет, что никакая ответная любовь с их стороны ей не грозит. Это позволяло с легким прищуром следить за всеми колыханиями безликой мужской массы, поражаясь ее неорганизованности.

Но тут… Уяснив буквально из двух писем, что мужчина впервые считает ее необыкновенно талантливой, что он уже договаривается о печати ее романа, от которого он в диком восторге, она поплыла. Без корабля. Без руля и ветрила.

В превосходных степенях мужчина описал ее особую одаренность в системном анализе, прочитав две ее работы, которые она и за работы-то не считала. Он сказал, что через два месяца включит ее в штат своего отдела какой-то там фирмы. Вопрос решенный.

В полной растерянности она поскакала к другому мужчине по фамилии К., который иногда давал ей дополнительный приработок именно в этой области, правда, всегда обманывая в деньгах. При этом он ссылался как раз на посредственный уровень ее способностей, значит, его мнение должно быть объективным.

Внимательно просмотрев ее распечатки, К., хмыкнув, сказал, что вот у нее в отличие от ее американца, очень крепкий системный подход, что, наверно, надо подключиться ему, иначе американец точно обидит ее в деньгах. Прижимая к себе листочки, Людмила попятилась от него и сказала, что у нее там совсем другие отношения, поэтому ему не стоит задумываться об ее материальном благополучии. Из дружеского расположения он попытался напомнить ей, что она уже несколько раз так влетала с работой и с мужиками, но Люда отмахнулась досадливо. Он просто не понимал, не мог понять, что все, случившееся с нею раньше, ни в какое сравнение не шло с тем, что происходило теперь! Теперь ей с другого конца света приходили письма с описанием каких-то диковинных карнавалов, шествий в необыкновенно красивых местах. Что может сказать ей какой-то К., если он никогда не слышал пения боливийских индейцев?

— Люд, ты чо в натуре? Крышкой поехала? — участливо спросил ее К. — Тебе что, никто из этих мудаков из Америки не писал, что ли? Они там сидят, к внешним условиям адаптируются. Ты же не Машка Борисова фотки с обнаженкой этим идиотам слать, а? Ну, на кой тебе Америка, а? Меня у тебя нету, что ли?

Аккуратно отодвинув К., она все-таки попрощалась с ним сердечно и вежливо, потому что он тоже был мужчиной, как и тот, кто обещал ей показать все эти чудеса. На пороге она на минуту задумалась все же над словами К. о том, что все может произойти как всегда, и ужаснулась той высоте, на которой уже парила. Она зажмурилась и упрямо решила лететь дальше.

— «Детей моря» — не бывает! Это все сказки! — лениво протянул чернокожий слуга, сбежавший от постели отца. Он стоял у кухонной двери в огромных розовых шальварах и сплевывал косточки граната прямо на пол.

— Если бы ты хоть раз встретился в море с этими разбойниками, ты бы так не говорил! — запальчиво крикнул ему из кухни старый слуга Синдбада — Сеил.

Во все путешествия Синдбад брал его с собой, а если снаряжал корабль сам, то неизменно назначал боцманом. Именно от этого старого идиота по всему городу пошли дикие слухи, что Синдбад разводил костры на рыбе-острове, упившись перебродившим дынным соком, встречал легендарную птицу Рокк и людей с песьми головами. Но он отдавал должное, что именно эти рассказы Сеила примиряли граждан с его нынешним богатством. Странные люди! Странные! В существование в море кровожадных племен Детей моря они поверить не могли, зато охотно верили в то, что сокровища могут прилипнуть к освежеванной туше быка, которую вынесет для них со дна ущелья огромный рыжий орел.

В узкий просвет между двумя шелковицами Синдбад вновь увидел ту женщину. Она медленно возвращалась со стороны базара. Не понимая, что делает, он следил за ней, переходя из комнаты в комнату. Ее силуэт растаял в дальнем конце улочки, но Синдбад еще долго смотрел ей вслед и думал, что она ведь могла бы пойти другой улицей, но который день проходила именно возле его окон…

И когда в лицо ему дохнуло вечерней прохладой от неспокойного, невидного из окон моря, он, наконец, вспомнил ту, кого напоминала ему проходившая каждый день мимо его окон женщина. Как же он был одинок тогда! В незнакомом городе, где все говорили на чужом языке, где думали чужими словами и молились чужим богам, он встретил ее на причале, молчаливо ожидавшую возле сбрасываемых с кораблей почтовых мешков. Она, опустив голову в желтом покрывале, без слов дожидалась разбора посланий и записок на тисовой доске почти у самого пирса. И так же молча уходила ни с чем, провожаемая смешками скучавших у борта матросов.

Однажды он решился пойти за ней, подгоняемый жаждой, желанием. Не любовь, не похоть подталкивали его к ней. Он лишь хотел в тот вечер отрешиться от своего одиночества. Тогда он еще не знал, что одиночество — эта сосущая тоска внутри, от которой никуда не деться. С мужской расчетливостью он полагал, что женщина, вновь и вновь испытавшая унижение на причале, вынужденная сама спускаться из города к разбору почты от отчаяния и нетерпения, может легко сдаться, чтобы тоже избавиться ненадолго от саднящей пустоты внутри.

Она заметила, что он идет за ней следом, почти у самого дома и ускорила шаг. Он тоже пошел быстрее, зорко оглядываясь, не следит ли кто за ними из скромных домиков, лепившихся друг к другу, будто стараясь согреться под пронизывающим холодным ветром. У самых дверей женщина попыталась его оттолкнуть, но он с силой распахнул жалобно скрипнувшую дверь и вошел в ее дом.

Он не мог ошибиться. Этот дом знавал и иные, счастливые времена. Каждая вещь была пропитана почти выветрившимся запахом чужой любви. Дом, как и его хозяйка, ждал и, как она, медленно терял надежду. Синдбад понял, что столкнулся с еще большим одиночеством, которое не смогло бы вместить его сердце. Он сел возле порога и сказал: «Прости, я чужой в вашем городе. Позволь мне провести этот вечер с тобой!»

— Все мы в этом мире чужие, — смиренно ответила женщина словами молитвы его матери. — Оставайся, если обещаешь не причинять мне зла.

И Синдбад обещал ей, поскольку чувствовал, что зла эта женщина видела достаточно и без него.

После ужина, который она подала ему на большом деревянном блюде, почтительно вырезав при нем подобие ложки из куска пресного хлеба, она зажгла светильники и душистые палочки, отгонявшие злых духов. Присев на разложенные подушки, женщина беспомощно взглянула на большой резной ларец, стоявший в углу. Синдбад догадался, что помешал ее одиночеству, которое успело обрасти в разлуке ритуалами, и лишь пожал плечами. Женщина истолковала его движение как дозволение пренебречь некоторыми обычаями гостеприимства и, раскрыв ларец, стала бережно вынимать из него доказательства своей любви. Синдбад с любопытством следил за ней, поражаясь душевной скупости ее возлюбленного. Пачка пергаментов с привязанным к нему пучком душистых трав и какие-то вещи, на которые женщина взглянула без особого интереса. От ее склонившейся фигурки светильники отбрасывали на белоснежные стены с вившимися по ним письменами причудливые тени. И у него в городе была эта милая причуда расписывать стены изречениями святых, но разве зло когда-то удерживали слова? Разве счастье удерживали стены?

Вещи, брошенные на дно ларца, покупала она сама. Ее возлюбленный с попутным судном присылал ей немного золотых монет невиданной в их городе чеканки. Целых два раза.

Синдбад понял причину несчастья этой женщины. Она была слишком сильной. Такую легко бросить и вспоминать без горечи, без холодного озноба жалости и слабости, зная, что она выстоит и не сломается, что всегда встретит с открытым сердцем и готовностью к любви. Но он тут же забыл об этом, глядя, как она перебирает развязанную пачку пергаментов. И отблеск ушедшего счастья на ее лице кольнул его сердце непонятной ревностью.

— Посмотри! Он пишет о пирах, на которых он был в почете и веселье! О, я понимаю его! Здесь он никогда не имел бы того богатства и достояния. Наша родина слишком скудное и унылое место. Послушай, какие страны бывают на свете, чужеземец! Он пишет, что хочет показать мне шествия, в которых красные люди славят своих богов, а черные люди в одежде воинов пляшут всю ночь до утра, — она показывала ему свитки с сургучными печатями никогда не виданных им городов, а в ее голосе звенело отчаяние.

А Синдбад думал, что именно ей ничего не должен был доказывать ее возлюбленный, именно ей, живущей своим сердцем в городе, пропахшем ржавой рыбой и бедностью, он не должен был дарить обещания и несбыточные надежды. Женщина еще не знала и не чувствовала, но дом ее уже знал, что он никогда не вернется. По крайней мере, так ему казалось, но женщина, отложив пергаменты, заговорила с грустной улыбкой.

— Ему недосуг писать, я понимаю. Он обещал написать подробно давно, но потом… Потом он написал странное письмо… Его приняли на чужбине. Никто теперь не смеет напомнить ему, что он чужестранец в том городе. И он пишет, что у него родилась там дочь, что она на него похожа… Понимаешь, чужеземец, мы любили друг друга, когда он знал, что другая ждет от него ребенка. Он не сказал мне этого! Он пишет, что разочарован в женщинах, перечисляя всех возлюбленных, называя их недостойными именами… Какие же имена подарит он мне перед своей смертью? Хотя… Думаю, что он забыл обо мне без сожалений. Но я все равно благодарна ему! Мне было так плохо, когда он появился! Я три года умирала здесь, дожидаясь только времени, когда я стану старухой! Он заставил меня проснуться и почувствовать жизнь. Только я не знала, что это так больно…

Синдбад почти не слушал ее. Он глядел на тени от ее тела, вдыхал ее запах, жадно следил за жестами рук. Он уже хотел ее. Он видел, что не любовь, а горечь и отчаяние движут ею, поэтому испытывал ни с чем не сравнимый охотничий азарт, глядя на ее нежную шею и почти чувствуя шелковистую наготу тела… Женщина все говорила о бывшем возлюбленном, всхлипывая, смеясь над собой, надувая губы от обиды… И Синдбад радовался ее красоте, представляя ее в любви. Нет, ревности в его сердце уже не было. Ему было лишь немного жаль, что у прежнего ее возлюбленного не достало великодушия расстаться с ней так, чтобы их любовь просто перестала быть ей нужной, оставив иные воспоминания в старинном узорчатом ларце…

Утром они сидели на плоской кровле ее домика, глядя на море. И женщина, поправляя распущенные волосы, с улыбкой сказала ему: «Спасибо!»

— За что? — с недоумением спросил Синдбад, ощутив среди душевной легкости и довольства легкий укол жалости к ней, вспомнив, что его корабль скоро будет готов к отплытию.

— Я сегодня не пойду встречать корабли! — со счастливым смехом сказала женщина, прижимаясь к его плечу.

Зима давно прошла. Она старалась не вспоминать ее. Ничем примечательным, кроме боли падения, она не запомнилась. Слишком несбыточными оказались все эти обещания.

В тот же вечер, приехав домой от К., она ощутила полное отсутствие опоры под ногами. Для полета уже не хватало дыхания, когда ее любимый придирчиво, с отстраненным любопытством начал выспрашивать на icq о всех мужчинах, которые были до него в ее жизни. Излишне настойчиво он требовал выслать ему «все ее фотографии, начиная с младенчества». А часть его вопросов слишком хорошо напоминала ей тестовые задачи по моделированию сознания. Он «крутил» ее. Даже К. не позволил бы себе этого, хотя основная его работа напрямую касалась женской психологии.

Отключившись от интернета, она в ту ночь долго плакала, сидя под столом. Она любила эту нишу у батареи центрального отопления, в которую легко помещалась, сложившись калачиком. Весь дом, с детьми и собаками, спал. Она привычно разложила сложный пасьянс. Карты сказали ей то, что скрывал от нее ее возлюбленный. Она не поверила. Она должна была это услышать от него.

Долгие месяцы она ждала от него правды, собирая жалкие крохи его страсти на аське, чувствуя себя после этого изнасилованной прямо в душу. Он уже ничего не обещал, а иногда просто обрывал, требуя от нее плодотворной работы.

Странный человек! Странный! Он писал замечательные статьи в области анализа иерархии сложных систем, он был уверен, что успешно занимается дизайном коллективов, но он не понимал, что, увидев всю картину его пасьянса, осознав свое место в нем, она, получив свою порцию «любви» на icq, никогда больше не сможет работать с ним.

Потом долго-долго тянулась холодная весна. Она не роптала, считая, что в дожди и снег, медленно падавший с неба на цветущие сады, вложила и свою долю холода, собственным замерзшим сердцем. Почти бесплотными тенями проходили возле нее другие мужчины. Она со смирением принимала теперь их внимание и ухаживания. Да, она больше не отказывалась от них. Теперь она знала, что они могут быть ей полезны, ведь только мужчины могут вызвать стойкое отвращение к себе подобным. И, наконец, ее душа на время затихла и перестала звать к немедленному побегу, понимая, что бежать больше некуда.

Она часто теперь плакала перед сном, в очередной раз решая никого больше не любить. Любовь всегда обманывала ее… Но она больше не считала мужчин ни жалкими, ни примитивными. Она стала откровенно бояться их, потому что знала, что никогда не сможет ударить так трезво и расчетливо, как могут исподтишка ударить они. И каждый день она знала, что впереди ее ждет еще одна одинокая ночь. И в каждую из них она входила, прижимая руки к груди, как в неласковое холодное море…

Какую правду она хотела узнать? Через много месяцев взаимного молчания она сидела, читая долгожданное письмо, и его смысл постепенно доходил до нее. Ей писал совершенно чужой человек. На чужом языке, хотя все слова послания были взяты из ее родной речи. Но каждое слово было холодным, словно льдинка, и за ним стоял лишь непривычно плоский, ограниченный прямым значением смысл. Ей писал говорящий на русском языке американец. Но поскольку обращения в письме не было, не было и уверенности, что написано это было именно для нее.

«Даю краткую хронологию событий. Моя докторская благополучно завершена. Я женился, и моей дочери скоро 6 месяцев. Это сейчас самый счастливый момент (дочка, а не женитьба). Также, наконец, получили грант CRDF и начинаем 2 года создания и доведения продукта и маркетинга.

Я разочаровался в интернете, но это особая история. Я как-то познакомился с девушкой виртуально, взломал ее почтовый адрес и поставил себе на пересылку ее почту, «познакомившись» без ее ведома с большим числом мужчин, в том числе иностранцами, с которыми она вела общение. Для меня это интересный психологический эксперимент, который сильно изменил мое отношение к людям.

Но сейчас не об этом. Сейчас у меня впереди много интересной работы и много забот, связанных с воспитанием дочери. Она пока совсем маленькая, но все говорят, что очень на меня похожа. Я теперь буду часто приезжать в N. по работе, и планирую через 3–4 года жить там несколько месяцев в году. С женой у меня есть определенные проблемы, но это предстоит решать мне.»

Она зябко повела плечами, с облегчением осознав, что никакие проблемы этот человек с ней решать не будет. Что все его эксперименты в отношении нее завершены. Чисто по-женски она отметила для себя лишь некоторый нажим, особое ударение в тоне, которым он сообщал ей о сходстве с дочерью. На миг ей даже захотелось телом прикрыть крошку от его затаенных сомнений в отцовстве.

Потом она вдруг вспомнила, что у нее действительно были некоторые проблемы с почтовиком. Она спросила его о жуке прямо, иначе к чему бы ему писать это ей?

И тот, от кого она когда-то так ждала писем, тут же ошарашил ее ответом: «Нет, та девушка это была не ты. Какая-то проститутка из Краснодара. Это было уже после тебя. Нет, я жуков никому не ставил. Просто подобрал ее пароль на mail.ru, и то только потому, что для меня стало очевидно, что она «работает» с мужчинами. Да ну ее, она мне совсем неинтересна, мне интересна была женская психология, просто я заметил у нее приемы, которые опознал и у других женщин, и поэтому немного обобщил. А женщины женщинам рознь, конечно, у меня были очень милые знакомые, о которых я могу отзываться только с уважением.

Судя по этому твоему письму, ты понятия не имеешь, кто я на самом деле. Смею тебя заверить — с тобой все было искренне, и я не писал тебе писем, которые я раньше писал еще кому-нибудь. Никакого подвоха.

С женой вчера договорились, наконец, она хочет попробовать остаться в Америке, а я хочу, чтоб я всегда мог видеть дочь. А благородство — оно было, я не в обиде на жизнь, все жертвы принимаю, лишь бы они были мои, только мои, а люди, которые мне по-настоящему дороги, при этом не страдали.»

Она хотела бы уточнить, когда же наступило время «после нее», но постеснялась. Она так и не поняла, что именно он считает благородством, и почему он написал вдруг ей об этом своем качестве. Но подумала, что его благородство имеет особые свойства, поэтому со всеми, кто окажется в его глазах не достаточно дорог, он поступит так же, как с ней. Или как с краснодарской проституткой. Растирая виски, она некоторое время соображала, относит ли он ее к «милым знакомым» или к проституткам, а затем оставила эти бесплодные размышления, вспомнив, что ничем особенным в постели никогда не отличалась от ни от тех, ни от других. Поэтому, наверно, он, благодаря своим аналитическим способностям, интуитивно выделил у всех женщин какие-то одинаковые приемы и даже обобщил. Она еще раз восхитилась уму и рациональности своего бывшего возлюбленного, решив, что никогда больше не станет читать математических справочников.

Неожиданно в утешение ей пришла еще одна весточка, окончательно поставившая ее в тупик.

«Я как-то вечером, лежа после многих часов работы перед телевизором, смотрел какую-то фантастическую передачу о якобы перипетиях жизни, в целом ничего примечательного, но в конце, когда уже шли титры, я услышал эту фразу: «Before we allow ourselves to be consumed by regret we should remember: the mistakes we make in life are not so important, as the lessons that we draw from them» (Прежде чем позволить поглотить себя сожалениям, стоит помнить — ошибки, которые мы совершаем в жизни, не так важны, как те уроки, которые мы извлекаем из них). Но для тебя даю другую: «The sense of moral should not prevent us from doing what's right» (субьективное чувство морали не должно мешать поступать правильно).

Она почувствовала себя бесконечно глупой, поскольку не могла сообразить, какие же выводы может сделать на ее месте разумная женщина из любви? И все, что она делала, отступая от своего субъективного чувства морали, оказывалось, в конечном счете, гадким и неверным. Вот простит ли она когда-нибудь себе все те любовные глупости, что писала ему на icq, когда другая ожидала от него ребенка? Она на минуту представила женщину, вышедшую за него замуж, и со страхом зажмурилась. Ни за что она не хотела бы оказаться сейчас на ее месте! Если она сделала это из-за любви, то любовь уже стала для нее мелкой разменной монетой. Если она сделала это ради материального благополучия, то все вещи должны были уже утратить для нее свою цену.

Так вот на какие галеры она готовила свой побег! Вот куда она пыталась удрать, не позволяя поглотить себя сожалениям! Она почти с радостью ощутила земную твердь под ногами и со смехом представила себе двух узников поневоле, спаянных несчастным, на кого-то безусловно похожим ребенком. Они теперь вдоволь могут делать вид на чужбине, что они настоящие, «сами местные», а не поддельные, прибывшие только на днях, что они имеют право жизнерадостно говорить «Хай!» и покровительственно улыбаться сосредоточенным негритянкам-кассиршам в супермаркете.

Вечером Синдбад счет нужным отправиться на рынок, чтобы проверить дневную выручку у приказчиков своих складов и двух торговых палаток. Но на деле не только деньги беспокоили его. Он оттягивал встречу с торговцами, зная, что в один голос они станут жаловаться на его сына, которого Синдбад устроил к ним в обучение. Приказчики еще утром говорили о юном господине в развязном тоне. Салех только и норовил сбежать купаться в лагуны с девушками, продающими любовь за деньги у причала, он не хотел сидеть весь день под шелковым навесом и вдумчиво учиться навыкам торговли. Несколько раз его приводили домой пьяные матросы. И Синдбад только благодарил Бога, что напивался сын к вечеру. Так что соседи не видели, как рабы втаскивали Салеха через низкий дувал дальней ограды.

Рынок был пуст, ничего не напоминало о шумном дневном оживлении. Салеха он нашел сидящим у арбы, на которую торговец подсаживал непроданных за день усталых женщин. Сын сидел у арбы на корточках, сосредоточенно рассматривая обнаженные ноги женщин, удерживавших длинные подолы платья и скомканные наголовные столы. Синдбад похлопал его по плечу и поманил за собой.

Они вышли к пустынному берегу моря, и Салех тут же набрал полные пригоршни цветных камешков, которые из-под его ловких пальцев весело зашлепали по синей воде. Синдбад с огорчением понял, что никогда не сможет, как его отец, прочесть сыну подобающее нравоучение с витиеватой притчей и изречениями из священных книг. Он вздохнул и лишь тихо поинтересовался у Салеха, имеет ли тот мечту.

Салех недоверчиво взглянул на него, а потом бессвязно, сбивчиво, но совершенно искренне сказал, что все время мечтает только об одном — найти волшебную раковину. Он знает точно, что такие бывают, ему когда-то проговорился об этом Сеил. Однажды он найдет ее и возьмет с собою на рынок. И перед полуденным закрытием торговли он тихонько подует в раковину, а она отзовется ему низким густым звуком. Никто, может быть, и не услышит гудение его ракушки, но все бросят лавки открытыми, верблюдов нагруженными, оставят товары, а главное всех женщин без присмотра, и Салех успеет увести их вместе с товарами! Ведь, да будет ему известно, лучших женщин нарочно придерживают на послеобеденную торговлю!

Синдбад так же тихо спросил сына, не хочет ли он совершить с ним морское путешествие, но тут же пожалел об этом, глядя, как презрительно скривилось его лицо. Слушая болтовню Салеха, Синдбад молча смотрел, как подпрыгивают камешки на маслянистой водной глади, стараясь не поднимать глаз к далекому горизонту.

В темном прохладном провале подъезда, куда было так приятно войти после изнурительной жары, на нее неожиданно напал крепенький шустрый подросток. Он с пыхтением стал вырывать из рук ее огромные сумки с продуктами.

— Что ты делаешь, отдай!

— Да чо вы пугаетесь-то? Это же я, Тихон!

— Какой еще в жопу Тихон, сумки отдай!

— Да я парень у дочки вашей младшей. Вас тут караулю, Полька не открывает, только в дверь железную через кружку со мной говорит. А собака ваша гавкает на меня, и я вообще ни фига не слышу!

— Куда ты такую сумку потащишь, Тихон! Тебе же нельзя, надорвешься!

— А вам можно, ага! У меня мама тоже такие таскает. Я думаю, что у нее скоро руки будут, как у обезьяны, ниже колен. Ничего, не переживайте, не выроню.

— Спасибо, Тихон. Я сейчас открою, посидишь у нас, отдохнешь…

— Не-е… Полька сказала, что мы сейчас уборку делать будем, когда вы ее отопрете. Теть Люд, вы скажите, Полька правда в Америку с вами уедет?

— Не-а! Никакой Америки твоей Польке! Перетопчется! Нечего ей там делать! Рылом мы для той Америки не вышли! Там, Тихон, надо изо всего выводы делать и поступать правильно, не взирая на субъективное чувство морали.

— Ну и хрень! Ой, я в том смысле, что здорово! А хотите, я вам звонок починю? А то, когда долбился недавно, соседка орать вышла, говорит, что вам давно пора звонок починить…

Встретив Тихона в коридоре, Полина тут же сунула ему полное мусорное ведро и побежала разбирать сумки. Возле двери валялась здоровая переговорная алюминиевая кружка. Собака радостно виляла всем телом, наблюдая за хозяйственными перемещениями паренька к мусопроводу и суету возле звонка. Она благожелательно относилась к Тихону в доме, но не выносила, когда он скребся и орал за дверью.

Скинув туфли, она с наслаждением валялась на диване, когда раздался телефонный звонок. Трубка надрывалась мужским басом: «Ты с ума сошла? Людка! Ты помнишь, какое сегодня число? Ты ё. сь в натуре?» С трудом до нее дошло, что звонит ее хороший знакомый, председатель приемной комиссии их факультета. Боже мой! Завтра у старшей — физика, приемная комиссия закрывается, а ее идиотка до сих пор не получила экзаменационный лист!

Хорошо, что Полина подслушала, как старшая сестра договаривалась по телефону с каким-то парнем уехать на другой берег пруда. Сколько раз Людмила запрещала ей подслушивать, но что бы она сейчас делала, если бы ей все-таки удалось лучше воспитать младшую? Катю она заметила уже на катере, переправлявшем гуляющий люд на песчаные пляжи пруда. Увидев в толпе перекошенное лицо матери, Катя вдруг все вспомнила, и, потянув какого-то парня за собой, стала выбираться с катера, где матрос уже готовился убрать сходни. Втроем они понеслись к брошенной у обочины машине.

Они успели за три минуты до закрытия. Ожидая дочь у университетского корпуса, она успокаивала паренька с трясущимися белыми губами, который пытался ей объяснить, что если бы он знал, то никогда бы, ни в жизнь…

— Не переживай, Марат! Это даже не начало, это четырехсотая серия. Я ей несколько раз портфель в школу отвозила. Она еще и ругалась при этом, что перед уходом ее не проверила. Сама виновата. Катя привыкла полагаться на меня во всем. Просто тебе надо иметь в виду, что девушка у меня хоть и красивая, но совершенная тюха.

— Теть Люд, Катя переживает, что вы разведетесь, уедете от них, а они все пропадут. В случае чего, за Катьку не бойтесь, я за ней прослежу. У меня тоже мама развелась с папой. Так правильно! Она сама зарабатывает, сама от ларечников на стрелки ходит, сама дома все делает, да нас у нее трое! И еще с мужиками сама должна дела устраивать!

— Вот-вот. Хорошо, что хоть ты маму понимаешь. Но я развожусь, в основном, из-за Кати, чтобы ты понял, а не для устройства дел с мужиками. Договорились?

— Как это?

— А так! Она должна понять, что свобода никогда лишней не бывает, и как бы ни складывалась жизнь, в своей семье она никогда не должна пренебрегать ничьей свободой. А единственные узы, которые будут удерживать кого-то в семье, это только узы любви.

— Вы к мужчине уедете, да, теть Люд? К тому, который вам все лето по ночам звонит?

— Не знаю пока… Мне надо где-то отыскать саму себя, дружок…

Лето — это всегда завершение зимы. Прежние снега не вернутся, поэтому не стоит печалиться о них, не нужен ей холод в сердце. Пускай другие собирают из ледышек застывшими пальцами слово «Вечность», веря в разумность своих поступков, которые они совершают вопреки субъективному ощущению правоты собственной души…

Поздним вечером, взяв с собой еды, прихватив собаку, они впятером отправились на том самом катере на другой берег пруда. С улыбкой наблюдая, как ее девочки азартно режутся со своими кавалерами в подкидного дурачка, она вдруг поняла, что ее навсегда покинула зимняя тоска, казалось бы, прочно свившая гнездо в ее сердце. Она лежала на песке и глядела в темное небо, на котором бледно светили первые звезды. К ногам тихонько подкрадывались прохладные волны… Со смехом она отдернула пятки от воды.

Она вспомнила недавний телефонный звонок Машки Борисовой, которая с восторгом сообщила, что у нее совершенно невозможная, необыкновенная, фантастическая любовь, поэтому она на днях уезжает! Дай Бог, Машка, дай Бог… За тебя стоит держать два скрещенных пальца, чтобы тебе повезло. Ты славная, ты из тех, кто не сдается на милость волн.

Странно, только сейчас, теплым летним вечером, она, наконец, почувствовала себя совершенно свободной. Так вот что это такое! Свежее дыхание воды и простор от края до края! Да, такую свободу можно только отдать, подарить… Хорошо, что она так и не научилась торговать ею. Поэтому не стоять ей в общем ряду разумных женщин, умело набивающих себе цену, как на послеполуденном базаре.

Ведь какую бы цену ни назвала любая из них, ей придется лишь до конца тянуть лямку соответствия цены и качества. И нет более придирчивого купца, более жестокого хозяина, чем беглый раб, который никогда не станет свободным.

Ей стало на мгновение жаль прежнего возлюбленного. Ни с одной женщиной он так и не сможет жить в довольстве и неге, встречая рассветы после ночи любви, потому что он уже весь, до самого дна, навсегда примерз к женщине по имени «Америка»… Со спокойным сердцем и безмятежной душой она навсегда простилась с ним, понимая, что он так никогда и не совершит единственно достойного мужчины путешествия.

Дети стали собираться домой, торопясь к последнему рейсу катера, а она еще раз саженками сплавала до бакенов. Отдыхая на воде, она опять смотрела на темное звездное небо, отражавшееся в глади огромного заводского пруда…

Ночью она слушала слова любви и тоски, которые шептал ей в телефонную трубку другой мужчина. Она опять была готова любить… Ах, Америка, Америка!.. Люда засыпала с трубкой в руках и просыпалась от длинных настойчивых гудков. Утром она повторяла про себя его слова, чтобы не ошибиться, уловить в них холодную интонацию чужой речи. Нет, это были обычные, банальные фразы, которые дороги только двоим. И вроде бы ничего сверхъестественного он ей не обещал. Ничего, что шло бы вразрез с извечным мужским эгоизмом.

Занимаясь обычными дневными делами, она с улыбкой вспоминала эти разговоры и даже верила его словам. Да, наверно, он все-таки приедет к ней. Если, конечно, не увлечется мозаикой из сверкающих алмазных льдинок. Но это неважно. Уже неважно. Поскольку для того, чтобы быть свободной, ей не нужен никто из них. И если совершать побег, то надо удирать на свободу, а не в новую, более комфортабельную тюрьму. Точно.

Ночью он долго спорил с женой. Вернее, он молча слушал ее жалобы, мысленно отвечая ей, зная, что вслух отвечать бесполезно, она не услышит. Она стенала, что ей совершенно нечего надеть, отправляясь с визитом к соседкам… А их дом давно нуждается в перестройке, поэтому она ведет такой замкнутый образ жизни, не имея возможности пригласить к себе родных и знакомых… Он засыпал и просыпался под неумолчный, злой шепот ее речей, сливавшихся с шелестом крыльев ночных бабочек под потолком опочивальни, и думал, что этот город, как и эта женщина, давно стал ему чужим, прочно удерживая в своих объятиях налаженным размеренным бытом…

Утром его разбудила тихая песня Сеила, вырезавшего на пороге кухни модель фелюги, на которой они когда-то совершили пятое путешествие.

«Мы ударим по веслам, по веслам!

Мы вдохнем твое дыхание, Океан!»

День раскалял город, и ночная тоска постепенно выцветала и теряла отчетливость красок в предстоящей суете. Он проверял счета, слушал доклады приказчиков, отвечал на письма и не мог избавиться от чувства, что нынешнее утро принесло нечто неприятное, что трудно осознать и принять до конца. Все шло обычным чередом и заведенным порядком, но в непонятной тревоге он принялся бродить по дому.

Женщина… Эта женщина сегодня впервые не показалась перед его окнами… Она была ему никем, он даже не знал ее имени, но неожиданно почувствовал себя обкраденным.

С усмешкой, спрятанной в совершенно седую бороду, за хозяином наблюдал Сеил, держа в руках утлое крошечное суденышко. Наконец он тихо сказал Синдбаду: «Она уплыла сегодня утром на финикийском корабле.»

Он знал, что этот большой корабль уйдет утром, знал! Всю неделю он злился на купцов, снарядивших его, резко сбивших цену на пурпур и слоновую кость на всех рынках побережья. Запасы в его лавках подходили к концу, а финикийцы предпочитали неделями стоять в порту, избегая услуг перекупщиков.

— Собирайся в море, Сеил! — сказал Синдбад.

— Едем за новым богатством, хозяин? — спросил его Сеил с радостно загоревшимися глазами.

— За женщиной, — вдруг твердо ответил ему Синдбад.

— Достойная цель, хозяин, — улыбнулся Сеил, — мало ли женщин торгуют собой у пирса, мало ли их выставлено сегодня на рынке?

— Мне нужна та, что не продается.

— Что ж, на суше жить можно, но умереть лучше в море. А любовь — достойная цель любого путешествия, хозяин.

— Единственная достойная цель для последнего путешествия, — поправил его Синдбад, и они оба рассмеялись.

…Ибо неисповедимы пути рыб и чудовищ морских в океанских глубинах и птиц в небесной сини… Ибо неисповедим вечный путь мужчины к сердцу женщины…